Содержание

• Творческий и жизненный путь Салтыкова-Щедрина до 50-х годов
• Сатира Салтыкова-Щедрина 50-60-х годов
• Сатирические романы «История одного города» и «Современная идиллия»
• Сатира Салтыкова-Щедрина 70-80-х годов
• Романы-хроники «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина»
• В полосе политической реакции
• Сказки
• Особенности психологизма Щедрина
• Эстетические принципы щедринской сатиры
• Примечания

ТВОРЧЕСКИЙ И ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА ДО 50-х ГОДОВ

Соратник Чернышевского, Добролюбова и Некрасова, Салтыков-Щедрин оказал огромное влияние на судьбы русской и мировой литературы. Продолжив и революционно углубив традиции гоголевской сатиры, он создал высокохудожественные сатирические хроники и романы, в которых подверг уничтожающей критике не только государственное устройство России второй половины XIX века, но и основы эксплуататорского общества в целом. Салтыков-Щедрин пришел к признанию исторической необходимости разрушения и революционного обновления общественного строя царской России и страстно пропагандировал эти мысли в своих произведениях.

Ни один писатель России и Запада второй половины XIX века не нарисовал таких страшных картин крепостнического и буржуазного хищничества, какие сумел нарисовать Салтыков-Щедрин. В конце своего творческого пути он имел полное право с гордостью сказать: «Неизменным предметом моей литературной деятельности был протест против произвола, двоедушия, лганья, хищничества, предательства, пустомыслия и т. д.»1.

Изображая «жизнь, находящуюся под игом безумия», великий сатирик все внимание сосредоточил на решающих для крепостнического и буржуазного общества вопросах: на взаимоотношениях эксплуататоров и эксплуатируемых, на разных формах и методах произвола, хищничества и закрепощения народа. Народ (т. е. в первую очередь крестьянство) и помещики, народ и зарождающийся капитализм, народ и правящая бюрократия, народ и интеллигенция — раскрытию этих основных общественных взаимоотношений и было посвящено все многообразное, богатейшее творчество Салтыкова-Щедрина.

«Хотите знать, что такое Щедрин? Прокурор русской общественной жизни и защитник России от врагов внутренних», — писал рецензент революционно-демократической газеты «Искра» в статье «Критикам Щедрина» еще при жизни великого писателя (1873). И это определение, пожалуй, полнее других характеризует творческий и жизненный путь М. Е. Салтыкова-Щедрина. Сохранилось много фотографий и портретов Щедрина, запечатлевших его в разные периоды жизни, но сам он любил больше всего один портрет и считал его наиболее соответствующим содержанию всей своей деятельности. Это аллегорический портрет, написанный малоизвестным художником Д. Брызгаловым (изданный московским нотариусом Н. П. Орловым), где Щедрин изображен выходящим из леса, кишащего ядовитыми гадами и хищными зверями, одетыми в форму царских жандармов и прочих верных слуг самодержавия. Под портретом было написано:

Тяжелый путь... но близок час рассвета,
И солнца блеск зарделся в небесах;
Его лучом живительным согрета,
Проснется жизнь и тьму рассеет в прах.
 

В 1883 году Щедрин писал Н. П. Орлову, что эта картина «так сходственно и с обстоятельством дела согласно изображает существо веществ. Такого сходного портрета я, во всяком случае, не имел и не видел» (XIX, 346). Аллегория художника была глубоко правдивой. Вся жизнь Щедрина — это ожесточенное, ни на минуту не утихавшее сражение за счастье и светлое будущее многострадального народа со злыми силами самодержавной России. Великий сатирик имел полное право заявить в конце своей жизни, что он «погибает на службе обществу».

Личная биография Щедрина, в сущности, кончается юностью. Дальше идут годы самоотверженного служения обществу; все силы и мысли писателя были отданы общественной борьбе. «Был он писатель в большей мере, чем все другие писатели. У всех, кроме писательства, есть еще личная жизнь, и, более или менее, мы о ней знаем. О жизни Щедрина за последние годы мы знаем лишь то, что он писал. Да едва ли и было что узнавать: он жил в «Отечественных записках»... Болело у него то, что болело у русской печати и общества»2, — писал В. Г. Короленко.

Да и сам Щедрин, задумав в конце жизни написать автобиографическое произведение, признавался в том, что «автобиографический материал очень скуден и неинтересен, так что необходимо большое участие воображенищ-чтоб сообщить ему ценность».

Безрадостно было детство Салтыкова. Никогда даже своим близким друзьям он не рассказывал о детских годах и о семье. «Салтыков не любил вспоминать своего детства, а когда вспоминал какие-нибудь отдельные черты, то вспоминал всегда с большой горечью»3, — писал С. Н. Кривенко, работавший вместе с Салтыковым в журнале «Отечественные записки». Только в последние годы творчества, обращаясь к теме крепостнического прошлого России, Салтыков-Щедрин оживлял в своей памяти образы и картины страшной действительности, увиденной им в детстве. Это была та самая «постыдная действительность», которая на долгие десятилетия определила облик самодержавной России, особенности ее политического и экономического развития, характер ее классовых взаимоотношений, психологию ее народа. Широкую картину этой действительности, процесс формирования рабской психологии Щедрин нарисовал в семейной хронике «Пошехонская старина», построенной во многом на автобиографическом материале.

Родился Михаил Евграфович Салтыков 15(27) января 1826 года в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии в семье богатых помещиков. «Детство и молодые годы мои были свидетелями самого разгара крепостного права. Оно проникало не только в отношения между поместным дворянством и подневольною массой — к ним, в тесном смысле, и прилагался этот термин, — но и во все вообще формы общежития... С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования?» — писал впоследствии Щедрин в «Пошехонской старине» (XVII, 38-39).

Стяжательство и человеконенавистничество, жестокость и пошлость — вот что наблюдал изо дня в день Салтыков в собственной семье.

«Семья была дикая и нравная — отношения между членами ее отличались какой-то зверской жестокостью, чуждой всяких теплых родственных сторон»4, — рассказывал он впоследствии своему доктору П. А. Белоголовому. Ни одной светлой картины не вынес Салтыков из времен детства. На память приходило другое. Огромный неуютный дом, похожий на серую коробку, стоящий почти на голом месте. К нему вплотную лепились многочисленные строения для дворовых, для скота, погреба и клетушки для многолетних хозяйственных припасов. За имением на многие версты тянулась «равнина, покрытая хвойным лесом и болотами». Местность эта «самой природой предназначена была для мистерий крепостного права». День в имении обычно начинался с окриков, побоев и издевательств над крепостными и над детьми. Михаил Евграфович родился в то время, когда в семье полновластно господствовала мать — Ольга Михайловна, — жестокая крепостница, «кулак-баба» (как он позднее ее называл), вышедшая из богатой купеческой семьи. Она не только поставила на ноги оскудевшее, разорившееся поместье мужа, но и в короткий срок удесятерила состояние семьи. Крепостническая жестокость сочеталась в ее характере с умелой хваткой. Впоследствии Щедрин очень точно охарактеризовал духовные и деловые качества своих родителей: «Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала и действовала молча и наверняка... В семействе нашем царствовала не то чтобы скупость, а какое-то упорное скопидомство». Мать, как и отец — Евграф Васильевич, воспитанием детей не занималась, все ее силы были направлены на приобретательство. «Она являлась между нами только тогда, когда, по жалобе гувернанток, ей приходилось карать. Являлась гневная, неумолимая, с закушенною нижнею губою, решительная на руку, злая», — вспоминал герой «Пошехонской старины» (XVII, с. 55)..

Дети в семье Салтыковых делились на «постылых» и «любимчиков». В раннем возрасте Михаил был «любимчиком». Но это не мешало матери применять к нему те же методы воспитания, что и к «постылым». «А знаете, с какого момента началась моя память, — говорил Щедрин С. Н. Кривенко. — Помню, что меня секут, кто именно, не помню, но секут как следует, розгою, а немка, гувернантка старших моих братьев и сестер, заступается за меня, закрывает ладонью от ударов и говорит, что я слишком еще мал для этого. Было мне тогда, должно быть, года два, не больше»5.

Внешне Михаил был похож на мать: неуклюжий, высокий мальчик, со строгим лицом, на котором выделялись большие, выпуклые, не по-детски суровые глаза под густыми бровями. Он то замыкался в себе, то поражал всех необычайной живостью и бесшабашным озорством.

В такие минуты даже угрозы матери не могли остановить его. Уже в годы юности Михаила Евграфовича его мать, делясь воспоминаниями со старшим сыном Дмитрием, писала: «Как, бывало, вспомню покойного Дмитрия Михайловича Курбатова, вашего крестного. Покойный папенька ему раз жаловался на Мишу, что больно резов, вот, говорит, у меня Сережа — умница, тихий мальчик, кроткий, а этот озорной, буйная голова, все шалит, а Курбатов ему в ответ: «Смотри, тихонькийто исподтишка все себе на уме, вспомни меня, а этот прямо, нескрыто резвится», — ведь так и сбылось» (1852, октябрь). Братья и сестры не очень любили маленького Мишу за прямоту и резкость суждений о них, за смелость и самостоятельность поведения.

Кроме Михаила, в семье Салтыковых было еще четыре брата: Николай — «постылый», которого беспричинно ненавидела мать и трагическую судьбу которого Щедрин изобразил в романе «Господа Головлевы», рисуя историю жизни Степана Владимировича — «Степки-балбеса». К «постылым» относился и брат Сергей, умерший в молодости. «Любимчиками» были Дмитрий и Илья.

К дочерям (их было две) мать относилась с холодным безразличием и равнодушием, считая их «лишними ртами», нахлебницами.

Михаил любил и жалел «постылых» братьев, особенно Николая. Мать, видя привязанность его к Николаю, боялась вредного влияния последнего на Михаила и старалась поссорить детей, отдалить их друг от друга. Но любовь и жалость к «постылым» и гневное презрение к матери за такое разграничение остались у Салтыкова на всю жизнь. Он защищал их интересы уже и взрослым, добиваясь от матери справедливого раздела наследства. Будучи в ссылке в Вятке, Салтыков пишет брату Дмитрию: «Меня поразила еще одна вещь в письме маменьки. Она пишет, что выдает братьям Николаю и Сергею по 10 т. серебром, и по тону ее письма видно, что затем она не будет считать себя обязанной чем-нибудь в отношении к ним. Я против этого протестую и буду протестовать всеми силами души моей, все мы равны как братья, и, следовательно, все должны иметь равную часть в родительском имении. Я писал маменьке в этом духе и просил категорически объясниться насчет того, каким образом полагает она распорядиться своим имением» (письмо от 7 августа 1850 г.).

Позднее Салтыков отказался от отцовской части наследства, с тем чтобы обиженным братьям досталось больше.

Родное крепостническое «гнездо» в миниатюре являлось прообразом крепостнической-России в целом: в нем были угнетатели и угнетаемые, в нем шла жестокая борьба за собственность, за привилегии. В нем формировалась рабская психология не только в среде крепостных, но и в среде помещиков.

Впоследствии Салтыков-писатель использовал в своих произведениях образы родных — матери, братьев, сестер, а также знакомых помещиков — для создания ярких сатирических типов.

Так, братья Дмитрий и Илья явились прототипами образа Иудушки Головлева. Образ матери вызвал к жизни многие типы жестоких помещиц-накопительниц: «Госпожа Падейкова» (1859 г.), Марья Петровна Воловитинова («Семейное счастье», 1863 г.), Марья Петровна Промптова («Благонамеренные речи», 1876 г.), Арина Петровна Головлева («Господа Головлевы», 1880 г.), и, наконец, Анна Павловна Затрапезная («Пошехонская старина», 1889 г.).

Семейная хроника «Пошехонская старина» рисует в основном жизнь семьи Салтыковых и окружающего ее помещичьего «пошехонья». Перенес Салтыков в свои произведения и многие образы крепостных рабов, в окружении которых проходило его детство.

Из архивных материалов видно, что трагедия живописца Павла, Мавруши-Новоторки, Бесчастной Матренки, Ваньки-Каина и других происходила в поместье Салтыковых, на глазах Михаила. Еще более страшные картины крепостнического произвола видел он в имении своей тетки Елизаветы Васильевны, выведенной в «Пошехонской старине» под именем Анфисы Порфирьевны, в имениях родственницы Бурнашевой и соседей — помещиков Барановых.

Салтыкову не приходилось придумывать факты истязаний крепостных, беззакония и самодурства помещиков — сама окружающая действительность поставляла ему их во множестве.

Сердце Салтыкова с детства было ранено страданиями угнетенных. «В этом царстве испуга, физического страдания и желудочного деспотизма нет ни одной подробности, которая бы минула меня, которая в свое время не причинила бы мне боли... Мы все, сколько нас ни есть, все не свободны от этих привидений прошлого; для всех они составляют неотразимый отправной пункт» (VII, 147-148). Но, как в крепостническом «пошехонье» Наряду с забитыми, покорными холопами воспитывались люди, отвергающие философию покорности, страстно ненавидевшие рабство и смело восстававшие за свои человеческие права, так и в семье Салтыковых среди жестоких стяжателей и крепостников вырос человек, в душе которого зажглось неугасимое пламя ненависти к породившему его эксплуататорскому классу.

Салтыков впоследствии исчерпывающе раскрыл истоки своего революционно-демократического мировоззрения. Огромное значение он придавал впечатлениям, вынесенным из родного дома. «Крепостное право, тяжелое и грубое в своих формах, сближало меня с подневольною массой. Это может показаться странным, но я и теперь еще сознаю, что крепостное право играло громадную роль в моей жизни, и что только пережив все его фазисы, я мог придти к полному, сознательному и страстному отрицанию его» (XVII, 155). «Картины того времени до того присущи моему воображению, что я не могу скрыться от них никуда» (VII, 147), — повторяет Салтыков неоднократно.

Ежедневно наблюдая дикие сцены произвола над крепостными, маленький Михаил не всегда сдерживал себя, и его бурное негодование часто навлекало кары матери. Не забывает он своих крепостных друзей и будучи взрослым, живя далеко от дома. Зная жестокий характер матери и ее нелюбовь ко всяким вмешательствам в ее распоряжения, Салтыков шлет к ней из Вятки просьбы о перемене участи крепостных. «Я прошу еще у маменьки, — пишет он брату Дмитрию, — чтобы вместо женитьбы Платона выпустили его на волю, он служит так давно, что пора знать и честь; и употреблю в этом такое настояние, что надеюсь на успех» (7 августа 1850 г.). Платон многие годы был его слугой.

Воспитание Салтыкова было еще более скудным, нежели его старших братьев и сестер. Если у старших были гувернантки и учителя, то Михаил долгое время был предоставлен самому себе. Старшие братья и сестры были уже в пансионах, младшие еще не подросли, а для него одного нанимать педагога мать считала невыгодным. Обучать грамоте шестилетнего Мишу было поручено крепостному художнику Павлу, трагическую судьбу которого Салтыков впоследствии изобразил в «Пошехонской старине». Мальчик очень полюбил своего учителя, но грамота была усвоена, и для продолжения «образования» был приглашен местный священник. Когда же из пансиона вернулась старшая дочь Надежда, то мать и вовсе отказалась от мысли нанимать учителей. Воспитание Миши и младших детей было возложено на Надежду.

Воспитание это заключалось в основном в постоянной ругани и побоях. Характер у сестры был мрачный, она чувствовала себя дома обиженной и лишней и все зло срывала на младших. К счастью, Михаилу уже исполнилось 10 лет, и мать решила отдать его в Московский дворянский институт, недавно созданный из Университетского пансиона. Так как дома Михаил, будучи предоставленным самому себе, пристрастился к чтению, то он был уже довольно развитым мальчиком и сдал экзамены в 3-й класс (где и обучался 2 года по малолетству). Институт помещался на месте теперешнего главного телеграфа, на Тверской. В начале XIX века Университетский пансион был одним из лучших, прогрессивных учебных заведений. В нем учились поэты-декабристы, Грибоедов, а также Лермонтов, Вяземскийр Баратынский, Жуковский, Мей и другие. Ко времени поступления туда Салтыкова (1836) там сохранялись еще старые добрые традиции, но через год, по приказу Николая I, началась реорганизация, как, впрочем, и в Царскосельском лицее. Салтыков мечтал окончить институт и поступить в Московский университет, но волею начальства и по настоянию матери он как один из лучших учеников был отправлен в 1838 году в Царскосельский лицей казеннокоштным пансионером.

Лицей уже был далеко не тот, что при Пушкине. Он находился под пристальным полицейским надзором. Жестокая политическая реакция, царившая в стране, с особой силой проявлялась в Лицее, призванном воспитывать кадры высших чиновников.

Вспоминая «годы ранней юности, тяжелые годы, проведенные под сенью «заведения», в котором почти исключительно воспитывались Генеральские, шталмейстерские, егермейстерские дети, вполне Сознававшие высокое положение, которое занимают в обществе их отцы» (X, 623-624), Салтыков говорит о Своем глубоком духовном одиночестве среди этой блестящей плеяды молодых «ташкентцев». Умный 12-летний лицейст Салтыков знал жизнь неизмеримо лучше своих Избалованных, богатых сотоварищей, знал всю гадкую и страшную механику, при помощи которой создаются богатства и привилегии. Неуютно чувствовал себя в лицее Салтыков. Воспитанники жили в больших комнатах-казармах: «В залах и классах неприютно, голо и даже как будто холодно, лампы горят по обыкновению светло, но кажется, что в этом свете чего-то недостает, он какой-то казенный... Раздается звонок, призывающий к ужину, но воспитанники не глядят ни на крутоны с чечевицей, ни на «суконные» пироги» (X, 136). Салтыков был в лицее самым бедным из воспитанников, денег мать ему почти не посылала. Программа образования в лицее была очень широкой, но беда состояла в том, что ни одна наука не изучалась глубоко. «Вральманы пичкали нас коротенькими знаниями, был один год, например, когда я одновременно обучался одиннадцати «наукам» а холоп высшей школы внушал, что цель знания есть исполнение начальственных предначертаний. Сведения доходили до нас коротенькие, бессвязные, почти бессмысленные... Ни о каком фонде, могущем послужить отправным пунктом для будущего, и речи быть не могло. Повторяю: это было не знание, а составная часть привилегии, которая проводила в жизни резкую черту; над чертою значились мы с вами, люди досужие, правящие, под чертою стояло одно только слово: мужик. Вот, чтобы не очутиться на одном уровне с мужиком, и нужно было знать, что Париж стоит на реке Сене и что Калигула однажды велел привести в сенат своего коня» (XIV, 514).

Вполне понятно, что лицейские науки не смогли увлечь Салтыкова, и он не только пристрастился к чтению, но, по его собственным словам, «почувствовал решительное влечение к литературе, что и выразилось усиленною стихотворною деятельностью. За это, а равным образом за чтение книг, он терпел всевозможные преследования как со стороны гувернеров, так и в особенности со стороны учителя русского языка Гроздова. Он (т. е. Салтыков. — М. Г.) вынужден был прятать свои стихи (большей частью любовного содержания) в рукав куртки и даже в сапоги, но их и там находили» (I, 81-82).

Товарищи-аристократы называли Салтыкова насмешливо «умником», но это не мешало им признавать его бесспорные способности. Они даже провозгласили Салтыкова Пушкиным своего курса. «Влияние литературы было в лицее очень сильно: воспоминание о Пушкине обязывало; в каждом курсе предполагался продолжатель Пушкина... в XIII — Салтыков» (I, 82), — вспоминает писатель. Стихи Салтыкова печатались в 1841-1845 годах в солидных журналах того времени: в «Библиотеке для чтения», в «Современнике». Очень строгий к себе, Щедрин впоследствии сурово осудил свое поэтическое творчество и по выходе из лицея стихов не писал.

«Я безразлично пародировал и Лермонтова и Бенедиктова; на манер первого скорбел о будущности, ожидавшей наше «пустое и жалкое поколение»; на манер второго — писал послания «К даме, очаровавшей меня своими глазами», — иронически вспоминал Щедрин (X, 625). Но оценка эта была несправедливой. Не было «посланий к даме», и грусть салтыковских стихов не была напускной, хотя подражательный характер некоторых стихов бесспорен.

Скептически отзываясь о своем поэтическом творчестве, Салтыков тем не менее этот период не вычеркивал из своей биографии.

«...Вольно же считать юбилей с 56 года, тогда как я в литературе состою с 47 года, когда в ноябре была напечатана в «Отечественных записках» моя первая повесть, или даже с 43 года, когда печатались в плетневском «Современнике» мои стихи», — пишет Салтыков М. Соболевскому 19 сентября 1881 года (XIX, 225). Среди юношеских стихов Салтыкова — переводы из Гейне, Байрона, Гюго. Выбор авторов не елучаен. Их творчество было проникнуто мотивами глубокой неудовлетворенности действительностью, гневом по поводу ее социального несовершенства, болью за судьбу человека, не нашедшего своего места в жизни.

Мальчика Салтыкова уже тревожат мысли о несправедливости судьбы, дающей одному человеку возможность «блаженно жить, роскошно чувствовать и истинно любить»; а другого ввергающей в пучину житейского горя.

Лирический герой Салтыкова-поэта — романтик, человек с «больной душой», истерзанной «тяжкими сомнениями», не видящий выхода из мрака жизни. Поэтому и обстановка, его окружающая, полна тревоги, печали, мрачных предзнаменований.

Без жизни, без движенья
Лежат поля, снег хлопьями летит;
Безмолвно всё; лишь грустно в отдаленья
Песнь запоздалая звучит.

Мне тяжело. Уныло потухает
Холодный день за дальнею горой.
Что душу мне волнует и смущает?
Мне грустно: болен я душой!

Я здесь один; тяжелое томленье
Сжимает грудь; ряды нестройных дум
Меня теснят; молчит воображенье,
Изнемогает слабый ум!»

И т. п.
(«Зимняя элегия», 1843.)

Пока еще это, как мы видим, неопределенное чувство грусти о несовершенстве жизни, о напрасно угасающих силах. Но в стихотворении «Наш век» Салтыков излагает основные мысли лермонтовской «Думы», раскрывая пустоту души и помыслов романтика и людей, его окружающих. Здесь уже не только жалобы на тоску, но и попытка объяснить ее, призыв к действию:

Мы жить спешим. Без цели, без значенья
Жизнь тянется, проходит день за днем —
Куда, к чему? не знаем мы о том.
Вся наша жизнь есть смутный ряд сомненья.
Мы в тяжкий сон живем погружены.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И лира наша вслед за жизнью веет
Ужасной пустотою: тяжело!
(1844.)

Нельзя не согласиться с С. А. Макашиным, что подобные «настроения протеста против «скуки жизни», за которой стоял общий гнет, царивший в стране, делали лермонтовскую тему субъективно близкой для будущего сатирика»6

Если годы, проведенные в семье, обогатили Салтыкова знанием помещичье-крепостнической России, то годы шестилетней учебы в лицее раскрыли перед ним процесс воспитания руководящих чинов правящего аппарата самодержавия: будущих министров, губернаторов, дипломатов и пр. Эти наблюдения легли впоследствии в основу многих блестящих щедринских сатир, таких, как «Господа ташкентцы», «Круглый год», некоторых «Писем к тетеньке» и др.

В лицее Салтыков встретил не только своих будущих идейных врагов, но и единомышленников. С Белинским Салтыков был знаком не только по его статьям. Он, еще будучи лицеистом, посещал дома, где бывал Белинский. Об одном таком посещении дома М. А. Языкова рассказывает в своих воспоминаниях А. Я. Панаева: «Я видела гго (Салтыкова. — М. Г.) еще в мундире лицеиста в начале сороковых годов в доме М. А. Языкова. Он приходил к нему по утрам по праздникам. Юный Салтыков и тогда не отличался веселым выражением лица. Его большие серые глаза сурово смотрели на всех, и он всегда молчал. Помню только раз на лице молчаливого и сумрачного лицеиста улыбку. Он всегда садился не в той комнате, где сидели все гости, а помещался в другой, против двери, и оттуда внимательно слушал разговоры. Как теперь помню Белинского, расхаживающего по комнате, заложив, по обыкновению, руки в карманы, и распекавшего К., известного всему кружку хвастуна... Я сидела против двери и мне было видно лицеиста.

— Господи, зачем я вру! — патетично воскликнул К Мамка вас в детстве зашибла! — заметил Белинский.

При этих словах на лице у лицеиста изобразилась улыбка.

— Чудеса, сегодня ваш мрачный лицеист улыбнулся, — сказала я Языкову»7.

Позднее, вступая на тернистый путь сатирика — борца с социальной несправедливостью, Салтыков не раз вспоминает своего духовного отца: «С иной, более широкой кафедры лилось к нам полное страсти слово Белинского, волнуя и утешая нас, и наполняя сердца наши скорбью и негодованием, и вместе с тем указывая цель для наших стремлений» («Сатиры в прозе»).

Салтыков-Щедрин познакомился и подружился с Буташевичем-Петрашевским, учившимся в старших классах лицея, и впоследствии посещал собрания его группы.

В кружке Петрашевского изучались труды французских социалистов-утопистов (Сен-Симона, Фурье, Кабе), а пламенное слово Белинского обличало самодержавную российскую действительность и звало к борьбе за светлое будущее угнетенного народа.

«Я в то время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно, примкнул к западникам. Но не к большинству западников... которое занималось популяризированием положений немецкой философии, а к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Разумеется, не к Франции Луи Филиппа и Гизо, а к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана и в особенности Жорж Санд. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас» (XIV, 161).

Окончив в 1844 году лицей, Салтыков вынес сверх официальной школьной науки еще и четко наметившиеся основы демократического мировоззрения, страстный интерес к социальным вопросам, отвращение к николаевской российской действительности. Не верноподданного чиновника, а борца с самодержавием получило царское правительство в лице выпускника с чином X класса (высший аттестат — XII класс) Михаила Салтыкова.

Салтыкова зачисляют чиновником в канцелярию военного министерства, но интересы его были совсем в другой области. Салтыков еще теснее сближается с кружком Петрашевского, а через три года начинает всерьез заниматься литературной работой.

Под несомненным влиянием Белинского в 1847-1848 годах Салтыков начинает писать рецензии на книги для детей и книги, посвященные вопросам воспитания. Книги эти были очень слабы и в идейном, и в художественном отношении, но Салтыкова в них прельщало не содержание, а повод, который они давали Для серьезного разговора о воспитании нового поколения. Проблема воспитания была одной из важнейших проблем литературы предреформенного десятилетия (1850-1860). Ей посвятили свои произведения многие выдающиеся писатели того времени, занимала она и Белинского.

В своих рецензиях Щедрин говорит о порочности официальной педагогики, стремящейся воспитать покорных рабов самодержавия.

Тема бессилия человека перед действительностью продолжает волновать Салтыкова и по окончании лицея. Но теперь она уже звучит по-иному, приобретает яркую социальную окраску. Этот поворот темы во многом был предопределен творчеством Лермонтова.

Повесть «Противоречия», напечатанная Салтыковым в журнале «Отечественные записки» в 1847 году под псевдонимом М. Непанов, и по проблемам и по образам очень близка к «Герою нашего времени» Лермонтова.

Это не исключает того, что все раннее творчество Салтыкова проникнуто идеями гоголевской «натуральной школы». В этом признавался Салтыков, й это отмечали в свое время Добролюбов и Чернышевский. Как известно, Добролюбов ставил «Запутанное дело» Салтыкова выше его «Губернских очерков» (написанных 12 лет спустя) именно за «живое, до боли сердечной прочувствованное отношение к бедному человечеству», за связь автора с литературным направлением «живым и действительным». Направлением «истинно гуманистическим».

В повести «Противоречия» Салтыков показывает человека бессильного в разрешении жизненных противоречий. Противоречия эти обусловлены несправедливым общественным строем, где правящее меньшинство присваивает себе труд угнетенного большинства. В поисках ответа на вопрос, кто виноват в бедственном положении народа, Нагибин, после долгих размышлений, приходит к такому выводу: «Если один человек более или менее счастлив, а другой несчастлив, то причина этого заключается в вещах, а не в людях».

Таким образом, уже в первом произведении Салтыков, несмотря на недостаточную идейную зрелость, подходит к правильному пониманию сущности противоречий эксплуататорского строя. Салтыков критически относится ко многим положениям утопического социализма, проповедуемого в кружке Петрашевского. Именно на этой почве произошло расхождение Салтыкова с петрашевцами.

Еще более резкую и определенную оценку непримиримых классовых противоречий самодержавной России конца 40-х годов прошлого века Салтыков дает в повести «Запутанное дело», написанной в 1848 году.

Продолжая реалистические традиции натуральной школы Гоголя, Салтыков рисует горестную судьбу бедного молодого человека, приехавшего в Петербург искать счастья и нашедшего там нужду и смерть. «Россия — государство обширное, обильное и богатое, да человек-то иной глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве», — размышляет Мичулин.

В этой повести, как и в «Противоречиях», есть некоторый налет утопического социализма. Мичулин, даже умирая, видит перед собой сен-симоновскую социальную пирамиду, наверху которой — богатые, а внизу — бедные, но мысль о необходимости революционного восстания, к которой приходит бедняк Мичулин, противоречит взглядам социалистов-утопистов.

Повесть «Запутанное дело» была напечатана в дни революционных событий во Франции, напугавших Николая I. Она вышла в марте и немедленно попала в поле зрения царской охранки, была рассмотрена вместе с повестью «Противоречия», и через несколько дней (26 апреля) лично Николаем I был подписан приказ о ссылке Салтыкова в Вятку.

Начальник Салтыкова военный министр Чернышев, оправдываясь перед министром внутренних дел, писал, что свои повести Салтыков печатал «без ведома и дозволения начальства» и «по рассмотрении оказалось, что как само содержание, так и все изложение сих повестей обнаруживают вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие»8.

Так начал свой путь литературной и общественной деятельности Салтыков-Щедрин.

Двадцатидвухлетним юношей в мае 1848 года уехал Салтыков в Вятку в сопровождении жандарма. Более 10 дней ехал он в казенной повозке по проселочным дорогам, грустно озирая нищие деревни и грязные провинциальные городки, встречавшиеся на длинном пути. Сердце его сжималось от тоски и боли, жизнь казалась конченной. Но здоровая натура и трезвый ум взяли свое. Добравшись до Вятки, Салтыков решил посвятить годы ссылки изучению народной жизни. Умный, деловой и активный молодой человек был вскоре назначен чиновником особых поручений. Он беспрерывно был в разъездах по губернии, ревизовал уездные учреждения, разбирал тяжбы помещиков и крестьян, страшные преступления религиозных фанатиков-раскольников, которые жили в глухих местах Вятской губернии.

Неподкупная честность и смелость Салтыкова проявились, например, в деле по поводу «Камской оброчной статьи», где он безоговорочно встал на сторону крестьян, которых силой выгоняли с освоенной ими земли местные богачи. За 8 лет, проведенных в ссылке, подобных дел было множество. Но Салтыков бессилен был облегчить участь народа.

«Провинциальная жизнь — великая школа, но школа очень грязная...» — писал М. Салтыков 22 декабря 1852 года брату Дмитрию. Эту школу с честью прошел Салтыков, не запятнав своей совести и души, познав в совершенстве всю глубину народных страданий, произвол и беззаконие царской бюрократии. Годы ссылки укрепили революционно-демократические взгляды Салтыкова и дали огромный материал для большинства его последующих сатирических хроник. «Судьба ставила меня в прямые отношения к живым силам народа», — писал он впоследствии (VI, 181).

Разрешение о возвращении из ссылки было получено Салтыковым только после смерти Николая I.

САТИРА САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА 50-60-х ГОДОВ

В начале января 1856 года Салтыков вернулся в Петербург, а через несколько месяцев вся прогрессивная Россия узнала имя нового писателя — бесстрашного обличителя самодержавно-крепостнической общественной системы. Это был Н. Щедрин, печатавший в журнале «Русский вестник» книгу «Губернские очерки». Удар, нанесенный Салтыковым этой книгой по самодержавию, был гораздо более сильным и концентрированным, чем тот, который содержали юношеские повести. На смену философским рассуждениям, утопическим мечтам о справедливости, юношеским порывам к протесту пришло суровое изображение обнаженной правды жизни, раскрытие неизлечимых язв правящего аппарата самодержавия. Все образы очерков были взяты из жизни, изображены обстоятельства, в которых совершается произвол политической власти.

В новом для него жанре Щедрин показал себя талантливым продолжателем традиций гоголевской сатиры. В «Губернских очерках» наметились основные особенности сатирического метода Щедрина. Он нарисовал широкую галерею типов дореформенного царского чиновничества, дворянства и нарождающейся буржуазии. Живоглоты, файеры, порфирии Петровичи, иваны петровичи и другие чиновники-грабители, так же как купцы Хрептюгины, крепостники-помещики, полоумные аристократы Чебылкины, пошлые мещане — обыватели города Крутогорска, — все они паразиты, возникшие и существующие благодаря самодержавно-крепостнической общественной системе. Город Крутогорск воплотил в себе типические черты царской России в целом. Лихоимцы-чиновники, помещики, фанатики-раскольники и другие реакционные силы России нарисованы в тонах гневной сатирической иронии и прямого публицистического обличения. Изображая народ, Щедрин находит мягкие, лирические тона, а местами допускает даже некоторую идеализацию. Здесь же начинает Щедрин борьбу с дворянским либерализмом, раскрывая пустословие дворянских «талантливых натур».

«Губернские очерки» вызвали большую дискуссию в различных литературных лагерях. Но решающее значение для глубокого раскрытия этого произведения, а также и для дальнейшего творческого развития Щедрина имели статьи Чернышевского и Добролюбова.

Говоря об особенностях таланта автора «Очерков», Чернышевский писал: «Это писатель по преимуществу скорбный и негодующий». Щедрин — продолжатель гоголевской сатиры, но уже в «Очерках» он в социальных выводах идет дальше своего великого учителя. «Никто, — пишет Чернышевский, — не карал наших общественных пороков словом более горьким, не выставлял наших общественных язв с большей беспощадностью»9.

Добролюбов посвящает свою статью в основном раскрытию в «Очерках» темы либералов и народа. Щедрин «любит этот народ» и «защищает от разного рода «талантливых натур», т. е. либеральных болтунов, утверждает Добролюбов. Чернышевский и Добролюбов провели резкую грань между либеральным «обличительством», которое было модным в литературе того периода, и подлинно социальной сатирой «Губернских очерков».

«Губернскими очерками» Салтыков-Щедрин окончательно определил не только идейную, но и в основном жанровую особенность своего творчества.

Выявляя причины, порождающие общественное зло, Щедрин в «Губернских очерках» еще не указывает путей борьбы с этим злом. В этом сказался переходный характер «Губернских очерков» для творчества Щедрина. Обоснование необходимости открытой народной борьбы Щедрин даст в последующих произведениях. Народ в «Очерках» рисуется с некоторым оттенком идеализации и не в самом процессе каторжного труда, а на сборищах, богомолье, в странствиях, в остроге и т. п. Правда, основные черты русского народа Щедрин в «Губернских очерках» раскрыл правильно. Он показал величие и силу его души, его моральную красоту, честность, глубокую любовь к родной земле, неистребимую жажду свободы.

Эту защиту народа и любовь к нему автора «Очерков» с восторгом отметили революционные демократы.

Тарас Шевченко записал в своем дневнике: «Как хороши «Губернские очерки»... Я благоговею перед Салтыковым. О Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостию возрадовалась бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого обруганного, бессловесного смерда!»10

Щедрин страстно верит в то, что народ русский призван совершать великие подвиги, что он завоюет себе счастливую жизнь. «Я вообще чрезвычайно люблю наш прекрасный народ» (II, 132), — заявляет Щедрин. «Я люблю эту бедную природу... Перенесите меня в Швейцарию, в Индию, в Бразилию, окружите какою хотите роскошною природой, накиньте на эту природу какое угодно прозрачное и синее небо, я все-таки везде найду милые мне серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их, как лучшее свое достояние». Эта страстная, самоотверженная любовь к русскому народу и к родине будет руководить Щедриным на протяжении всей его жизни, всего творческого пути.

В 1858 году Салтыкова назначают вице-губернатором в Рязань. Это было время общественного подъема, подготовки освобождения крестьян от крепостного права.

Салтыков не мог стоять в стороне от политической борьбы и ехал на новое место службы с желанием активно действовать. В этот раз он имел прав больше, нежели на посту чиновника особых поручений в Вятке. Приняв дело, Салтыков сразу же заявил чиновникам: «Я не дам в обиду мужика! Будет с него, господа! Очень, слишком даже будет!»11. Началась непримиримая борьба со злоупотреблениями чиновников и помещиков, которая восстановила против неподкупного вице-губернатора все высшее общество. В Петербург полетели жалобы и доносы. Решительный и требовательный, не терпящий никакого подхалимства по отношению к себе, он был прям и резок с вышестоящим начальством.

Вскоре вице-губернатора Салтыкова стали называть в губернии «вице-Робеспьером».

Люди, близко знавшие Щедрина, свидетельствуют о том, что и в службу, как и в литературу, он вкладывал всю свою страстную душу. Этот внешне суровый человек горел, волновался и бушевал по поводу всякой несправедливости.

«Он и там вносил в дело ту же прямоту, ту же искренность, страстность и ничем неподкупную честность, какими отличался и в литературе... Ему приходилось видеть воочию все прелести дореформенных порядков: крепостное право, откуп... бюрократическое всевластие, лень и формализм, и само собою разумеется, что он не оставался ко всему этому равнодушен. Я как сейчас помню его рассказы о ревизии тюрем и мест заключения (если не ошибаюсь, в качестве вице-губернатора).

«Вы не можете себе представить, какие мне ужасы приходилось видеть; я ведь застал еще застенки и деревянные колодки, из которых заставлял при себе вынимать людей». Им было возбуждено несколько дел о жестоком обращении с крестьянами... Писал он бумаги, по всей вероятности, не обычным форменным языком, а языком литературным, живым и страстным... Михаил Евграфович рассказывал, что покойный государь, которому случалось, при рассмотрении разных дел, прочитывать иногда и некоторые из его бумаг, обратил на них внимание и выразил по начальству, что они ему очень не нравятся слишком мрачным тоном, что он их просто, не может читать»12, — пишет С. Н. Кривенко.

В Рязани он пробыл два года. Когда туда назначен был губернатором сын Муравьева — вешателя повстанцев в Белоруссии и Литве, отношения Салтыкова с ним стали резко враждебными. Вокруг губернатора сгруппировались все реакционные силы губернии. «Представьте себе — меня хотели было судить за демократизм», — писал Салтыков Анненкову из Рязани. «Он насолил губернатору и его окружению. Я помню, как, приезжая в Петербург на побывку, он на какие-то мои вопросы отвечал мне некоторое время по-французски, то изображая губернаторшу, то вице-губернатора. И рязанский губернатор выхлопотал, чтобы его из Рязани убрали», — вспоминает знакомая Щедрина13.

Салтыкова перевели вице-губернатором в Тверь. Там его и застала реформа «освобождения крестьян». Крестьяне повсеместно бунтовали, протестуя против манифеста, по которому они почти лишались земли. Салтыков пишет ряд статей по земельному вопросу, в которых оправдывает крестьян и обвиняет дворянство. В личных письмах к друзьям он также страстно возмущается царской политикой в отношении крестьянства, сообщает о том, что отношения у него с местными помещиками враждебные: «Тупоумие здешних властей по крестьянскому делу столь изумительно, что нельзя быть без отвращения свидетелем того, что делается. Думаю к осени совсем рассчитаться со службой» (XVIII, 160). В начале 1862 года Салтыков оставил службу и вошел в состав редакции журнала «Современник» как раз тогда, когда Н. Г. Чернышевский был заключен в Петропавловскую крепость.

Вместе с редактором журнала — Некрасовым Щедрин, преодолевая жестокие гонения цензуры, а также борясь с либеральной группировкой внутри редакции, продолжает революционно-демократическую линию Чернышевского и умершего в 1861 году Добролюбова.

Но разногласия между Жуковским, Елисеевым, Антоновичем и Щедриным настолько остры, что он вновь уходит на службу, на этот раз по министерству финансов. Салтыков был назначен председателем казенной палаты в Пензе, но вскоре переходит на ту же должность в Тулу, а через год — в Рязань. Эти переходы вызваны обострением отношений с местными губернаторами. В 1868 году Салтыков окончательно оставляет службу, убедившись в безнадежности своих усилий облегчить участь народа. Он возвращается к Некрасову, который после закрытия правительством журнала «Современник» стал редактором «Отечественных записок». Дальнейшая деятельность Щедрина почти до конца жизни (до 1884 г.) связана с этим журналом.

Пребывание Щедрина на службе в самый острый период предреформенных и пореформенных годов сыграло для его-творчества не меньшую роль, чем период вятской ссылки, обогатившей его глубоким знанием народной жизни.

Уже в Твери Щедрин начинает писать сатирические очерки, где впервые возникает имя города Глупова — символа самодержавной России. «Моя «Клевета» (очерк. — М. Г.) взбудоражила все тверское общество и возбудила беспримерную в летописях Глупова ненависть против меня. Заметьте, что я не имел в виду Твери, но Глупов все-таки успел поднюхать себя в статье» (XVIII, 165), — пишет Щедрин П. В. Анненкову 3 декабря 1861 года. А спустя четыре года, служа уже в Пензе председателем казенной палаты, Щедрин сообщает тому же адресату: «У меня начинают складываться Очерки города Брюхова, но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет. И так плотно скучился этот навоз — просто любо. Ничем не разобьешь» (2 марта 1865 г.) (XVIII, 196).

В написанных с 1857 по 1863 год циклах «Сатиры в прозе», «Невинные рассказы», очерках «Глупов и глуповцы», «Глуповское распутство», «Каплуны» Щедрин пытается осмыслить события общественной жизни в период проведения крестьянской реформы, угадать пути дальнейшего развития России. В этом осмыслении много противоречивого. Считая крестьянскую массу в этот период неспособной к сопротивлению, Щедрин порою с одобрением относится к либеральным преобразованиям, но тут же обнажает их полную бесплодность и бесперспективность.

Особенно остро эти противоречия обнаружились в очерке «Каплуны» (1862), предназначенном для журнала «Современник».

Чернышевский вернул Щедрину корректуру очерка со своими замечаниями. В ответ Щедрин писал: «Мне кажется, что вы придаете «Каплунам» смысл, которого они не имеют. Тут дело совсем не об уступках, а тем менее об уступках в сфере убеждений, а о необходимости действовать всеми возможными средствами, действовать настолько, насколько каждому отдельному лицу позволяют его силы и средства» (XVIII,169).

Щедрин основательно переделал очерк, хотя и не был согласен с тем, что его материал давал основание думать, будто автор призывал к компромиссам в идейной и практической борьбе. Но очерк все же не был напечатан, видимо уже по цензурным соображениям14. В этих же произведениях Щедрин приходит к прямому политическому выводу о порочности всего самодержавно-крепостнического строя России и необходимости скорейшего пробуждения народа.

Во время работы над «Губернскими очерками» перед Щедриным вставали проблемы, связанные с приходом на общественную арену России нового класса — буржуазии. Писатель отчетливо сознавал неизбежность капиталистического развития России. Он понимал, что этому будет способствовать крестьянская реформа.

Зная о характере буржуазии по опыту ее хозяйничанья в странах Европы, наблюдая «рыцарей первоначального накопления» в России, Щедрин уже в конце 50-х годов понял, что в основе их деятельности лежит хищничество.

В России в то время еще не был развит промышленный капитализм; основной состав буржуазии представляло купечество. И это сословие писатель показал с необычайной художественной глубиной и психологической проникновенностью в пьесе «Смерть Пазухина», написанной в 1857 году.

В первой редакции пьеса была озаглавлена «Царство смерти», и это полностью выражает ее замысел. Сатирик вывел на сцену три поколения купцов Пазухиных и показал их хищничество, неутолимую жажду накопления. Они не останавливаются ни перед какими преступлениями, попирая все принципы человеческой морали. Старик Пазухин, самодур и развратник, умирает, лежа на сундуке с деньгами. Он готов уничтожить все накопленное, лишь бы ничего не досталось сыну. Порфирий в свою очередь страстно ждет смерти старика. Так же относится к своему отцу и внук Пазухина Гаврила.

У них нет других интересов, кроме стремления к наживе. И о деньгах они мечтают не ради каких-либо созидательных целей, а ради удовлетворения своих низменных страстей.

Человеконенавистниками и хищниками изображаются также и представители правящей бюрократии: статский советник Фурначев — вор и пустослов, генерал Лобастов — закоренелый бюрократ, Живновский и Живоедиха — мелкие алчные стяжатели. Все эти типы предреформеннсй крепостнической России встают перед читателями как живые. Многие их черты сатирик разовьет и углубит в последующих произведениях.

В пьесе нет ни одного положительного героя, в облике действующих лиц нет ни одной положительной черты. И тем не менее положительные идеалы автора ясны: он подводит читателя к мысли о неизбежной гибели царства пазухиных и фурначевых.

Постановка пьесы была запрещена театральной цензурой. «Лица, представленные в этой пьесе, доказывают совершенное нравственное разрушение общества», — писал цензор.

Несколько лет спустя Щедрин написал драматическую сатиру «Тени» (1862-1865). Тема ее — разоблачение административного аппарата самодержавия, показ его гнилости и продажности. Главные действующие лица пьесы — молодой генерал Клаверов, его начальник князь Тараканов, школьные приятели Клаверова, мечтающие о теплых местах, растленные люди, готовые на все ради карьеры. Это тоже мертвецы, страшные тени, порожденные собственническим миром.

«Сатиры а прозе (1859-1862) и «Невинные рассказы» (1857-1863), написанные вслед за «Смертью Пазухина», изображают Россию уже в период подготовки и осуществления крестьянской реформы. В этих произведениях сатирически вскрывается отношение различных эксплуататорских групп к реформе, к крестьянству, хищные планы ограбления народа, лживость показного либерализма. «В минуту расчета... пестрая риза ложного либерализма упала сама собою» (III, 54), — пишет сатирик.

Если в «Губернских очерках» Щедрин, показывая мрачные картины жизни дореформенной России, не смог еще указать путей борьбы с изображенным им злом, то в «Сатирах в прозе» и «Невинных рассказах» он открыто проповедует непримиримую борьбу против основ крепостничества и их всяческих защитников, зовет все прогрессивные силы к единению, к переходу от слов к делу. В сатирическом очерке «К читателю» Щедрин восклицает: «До тех пор, пока мы не скажем себе, что тот, кто идет не с нами, идет против нас, до тех пор, покуда мы будем направо и налево раздавать poignees de main (рукопожатия. — М. Г.) встречному и поперечному, более принимая в соображение покрой жилета, нежели покрой мысли, до тех пор мы будем слабы, мы будем нелепы, мы будем презренны... Да, только доведенная до героизма мысль может породить героизм и в действиях!» (III, 55).

Если в «Губернских очерках» Щедрин главным образом восхвалял народ и любовался его высокими моральными качествами, то в «Сатирах в прозе» наряду со словами глубокой любви, обращенными к народу, сатирик произносит слова, полные укора и горечи. Он порицает покорность народа, его долготерпение, боязнь активного протеста. И вместе с тем Щедрин прекрасно понимает, что все эти черты не являются органически присущими народу, они привиты ему долгими годами жесточайшего угнетения и произвола, царившего в России. Он знает, что гордая душа русского народа жива, что свободолюбие его неистребимо. И эту живую душу страстно любит Щедрин и верит в ее силу. Он прекрасно видит, в каких невыносимых условиях живет народ. Поэтому, критикуя его, Щедрин вслед за этим говорит: «Что касается до Иванушек, то прежде всего я должен сделать общее, но весьма справедливое замечание. Можно мыслить, можно развиваться и совершенствоваться, когда дух свободен, когда брюхо сыто, когда тело защищено от неблагоприятных влияний атмосферы и т. п. Но нельзя мыслить, нельзя развиваться и совершенствоваться, когда мыслительные способности всецело сосредоточены на том, чтоб как-нибудь не лопнуть с голоду, а будущее сулит только чищение сапог и ношение подносов» (III, 61).

Образ беспросветного города Глупова, где царит беззаконие и мордобой, где народ-Иванушка изнывает в кабале, а эксплуататоры-крепостники, «подобно сказочной бабе-яге», блаженствуют, «Иванушкнна мясца поевши», впервые возникает у Щедрина в «Сатирах в прозе». Дальнейшие произведения раскрывают эту тему политически еще более остро, но и здесь сатирик намечает основные контуры этой темы. Обличая самодержавный Глупов, Щедрин в этих ранних очерках говорит, что в воздухе Глупова, в массе народа «носится, словно мечта какая-то... нечто как будто еще не определившееся, но уже предощущаемое и предосязаемое» (курсив мой. — М. Г.).

Сатирик знает, что пройдет еще много времени, пока это «предощущаемое» станет действительностью, но что оно станет, — в этом у него нет сомнения.

«Сатиры в прозе» и «Невинные рассказы» изображали Россию в период осуществления крестьянской реформы 60-х годов. Поэтому Щедрин сатирически раскрывает отношение различных классов и групп к реформе, к крестьянству. Он показывает, как в это решительное время лагерь крепостников обнаруживает свое подлинное, хищное, человеконенавистническое лицо.

В рассказах «Госпожа Падейкова» и «Деревенская тишь» Щедрин рисует образы деградирующих, гибнущих крепостников. Много места уделяет он показу чиновников-хищников, продажных «литераторов-обывателей».

В рассказах «Миша и Ваня», «Святочный рассказ», «Развеселое житье» есть образы крестьян, закабаленных, измученных, но непокорившихся, протестующих. Эти образы доказывают, что Щедрин верил в пробуждение сознания народа, в его свободолюбие. В рассказе «Развеселое житье» крепостной крестьянин убегает в лес и становится бунтарем, потому что барин растоптал его счастье. Так же поступает и рекрут Петр из «Святочного рассказа», а крепостные мальчики Миша и Ваня (герои одноименного рассказа) предпочитают покончить самоубийством, нежели терпеть издевательства барыни-самодурки.

Типы крепостных людей нарисованы здесь Щедриным с огромной любовью и теплотой. Эти люди с большой, светлой, благородной душой, любящие свободу, умеющие глубоко чувствовать, противопоставлены глуповскому лагерю человеконенавистников.

Образы эти сыграли особенно большую прогрессивную роль в период борьбы с крепостничеством.

В «Сатирах в прозе» возникает ставший в дальнейшем очень характерным для Щедрина жанр его сатиры — цикл сатирических очерков. Этот жанр давал возможность систематизировать наблюдения писателя над общественной жизнью, делать широкие выводы. Здесь появляются и характерные черты щедринского сатирического стиля: сатирический диалог, сатирический пейзаж, авторское сатирическое обобщение, глубокое по своему социальному смыслу.

Большинство рассказов из сборников «Сатиры в прозе» и «Невинные рассказы» печаталось в «Современнике».

За время работы в «Современнике» Щедрин, кроме художественных произведений, напечатал много публицистических и литературных статей. Главная из них — печатавшаяся из номера в номер хроника «Наша общественная жизнь», где Щедрин живо откликается на все политические события того времени, дает их освещение в революционно-демократическом духе, борется с консервативным лагерем славянофилов и почвенников, раскрывает крепостнический характер крестьянской реформы 19 февраля, защищает от нападок реакционеров революционное народничество. Много места уделяет Щедрин в статьях критике реакционной дворянской литературы и буржуазного искусства Запада. Щедрин уже в эти годы показал себя достойным учеником Чернышевского, его продолжателем.

* * *

Социально-экономические процессы, происходившие в России вскоре после «освобождения» крестьян, Салтыков-Щедрин отразил также и в публицистических циклах «Признаки времени», «Письма о провинции», очерке «Итоги» и др. «Признаки времени» печатались Щедриным в журналах «Современник» и «Отечественные записки» с 1863 по 1871 год, «Письма о провинции» — в «Отечественных записках» с 1868 по 1870 год. В 1869 году вышло отдельное (неполное) издание обоих циклов в одной книге.

Основным вопросом, занимавшим Щедрина, да и всех передовых людей того времени, являлся вопрос о сущности крестьянской реформы 1861 года, о ее влиянии на судьбу русского крестьянства.

Щедрин был одним из тех передовых, политически дальнозорких людей, которые уже в начале проведения реформы ясно почувствовали ее лживость, ее крепостнический характер. Еще в 1861 г. в черновом варианте статьи «Наши глуповские дела» сатирик писал о реформе и о последовавшем затем периоде так называемого возрождения. «Глупову видно только одно: что Зубатов вскипел и взревновал бесконечно. Наружность Глупова вдруг изменилась: на улицах взад и вперед сновали экипажи, в канцеляриях скрипели перьями, и руководитель всего этого скрипенья (он же доверенное лицо Зубатова) Александр Преимущественный обдумывал впопыхах, как бы такую механику устроить, чтобы от возрождения ребятишкам на молочишко досталось»15.

Первые же послереформенные годы подтвердили предвидение Щедрина. Реформа, проводимая крепостниками зубатовыми и крепостником-царем, не улучшила жизни народа, так как она ставила своей целью именно защиту интересов крепостников. В начале 70-х годов Россия оставалась все той же страной монархического абсолютизма, бесправия народа, какой она была десять лет назад. Подводя итоги этого десятилетия, сатирик пишет: «Уничтожены шлагбаумы — и сердце России не дрогнуло; упразднилось крепостное право — и помещики возвеселились сугубо; сдан в архив откуп — и кабаки приумножились... Таким образом, с одной стороны, освобождение жизни от пут, ее связывающих, с другой — вместо ожидаемых благотворных результатов несомненное оскудение жизни — вот печальная истина современного провинциального быта» (VII, 272). В. И. Ленин многократно писал о том, что «крестьяне остались и после освобождения «низшим» сословием, податным быдлом, черной костью, над которой измывалось поставленное помещиками начальство, выколачивало подати, пороло розгами, рукоприкладствовало и охальничало»16. Именно эту картину безысходного положения народа, крепостнических пережитков в России в пореформенное десятилетие и нарисовал великий сатирик-демократ в цикле публицистических очерков «Признаки времени» и сатирической хронике «Письма о провинции». Здесь Щедрин впервые ставит вопрос о жизнеспособности крепостничества, о страшном, губительном влиянии его на психику, на нравственный облик народа, на особенности дальнейшего развития общественной борьбы в России. Впоследствии в «Господах Головлевых» и «Пошехонской старине» он разрешит эти вопросы во всей глубине и широте. Теперь же он делает пока общий, суммарный вывод, но вывод достаточно глубокий и знаменательный: «Крепостное право не в том только заключается, что тут, с одной стороны, господа, а с другой — рабы. Это только внешняя и притом самая простая форма, в которой выражается крепостничество. Гораздо важнее, когда это растлевающее начало залегает в нравы, когда оно поражает умы» (VII, 274).

В «Признаках времени» и «Письмах о провинции» Щедрин рисует яркую картину капиталистического хищничества, охватившего Россию в послереформенные годы, когда, по выражению В. И. Ленина, «на смену крепостной России шла Россия капиталистическая»17, когда «крепостное мучительство» заменялось, по словам Щедрина, «мучительством вселенским», т. е. капиталистическим. «Всю общественную ниву заполнило хищничество, всю ее, вдоль и поперек, избороздило оно своим проклятым плугом!» (VII, 158).

Уже в эти годы революционный демократ Щедрин осмеивает учение народников о социалистическом характере крестьянской общины, их отрицание неизбежности капитализма в России и возникновения пролетариата. Щедрин видит процесс «раскрестьянивания» деревни, хотя, конечно, и не понимает еще великой исторической роли пролетариата как класса. «Да, «пролетариата» нет, — насмешливо говорит сатирик, цитируя утверждения народников, — но загляните в наши деревни, даже в подстоличные, и вы увидите сплошные массы людей, для которых, например, вопрос о лишней полукопейке на фунт соли составляет предмет мучительнейших дум и для которых даже не существует вовсе вопроса о материальных удобствах; вы найдете тысячи бесприютных бобылок, которых весь годовой бюджет заключается в пятнадцати-двадцати рублях, с трудом вырабатываемых мотанием бумаги. А пролетариата нет». Горячо любя многострадальный народ своей отчизны, Щедрин выступает со страстной защитой его прав, рисует жуткие картины нищей, беспросветной его жизни после реформы. Но Щедрин не идеализирует народ, не умиляется его патриархальностью и малокультурностью, как это делали славянофилы и реакционные народники. Для демократа Щедрина народ является «не в качестве собрания меньшей братии, наряженной и приглаженной по-праздничному, а в качестве собрания людей, выросших в меру взрослого человека». Поэтому, как подлинный друг народа и его верный слуга, сатирик считает необходимым говорить народу правду резко и прямо, неустанно будить его от тяжелого сна и апатии, которые были вызваны долгими годами крепостной кабалы. Он уже в то время ясно различает в народе элементы, представляющие «идею демократизма», и во имя их роста и развития считает невозможным «ни нагибаться, ни кокетничать» (VII, 264) с народом. Щедрин прекрасно понимает, что грядущая судьба России зависит от того, насколько скоро проснется сознание в массе народа. «Да, русский мужик беден; но это еще не столько важно, как то, что он не сознает своей бедности. Приди он к этому сознанию, его дело было бы уже наполовину выиграно»... (VII, 259). «Необходимы подвиги... нужен почин», — взывает Щедрин ко всем прогрессивным силам России.

Вере в силы народа, в его неизбежную победу над строем эксплуататоров и человеконенавистников Щедрин учился у Белинского и Чернышевского. Именно к ним мысленно обращается он, думая о пробуждении народа. «История показывает, — говорит сатирик, — что те люди, которых мы, не без основания, называем лучшими, всегда с особенною любовью обращались к толпе, и что только те политические и общественные акты получали действительное значение, которые имели в виду толпу» (VII, 262).

Щедрин видел историческую обреченность эксплуататорских классов: и дворянства, и нарождающейся буржуазии. Дворянство, сословие глубоко паразитическое, «как бы предназначенное природой для суда и расправы», являлось народу «то в виде помещика, творящего суд и расправу, то в виде исправника, творящего суд и расправу, то в виде судьи или заседателя, творящих суд и расправу» (VII, 288). Хищники буржуа, как и дворянство, по словам Щедрина, «подлежат закону естественного возмездия», и они «возвратят все взятое» (VII, 162).

В 60-70-е годы Щедрин страстно отстаивал в своих статьях права и идеалы революционной демократической молодежи, которую реакционеры называли «нигилистами», «мальчишками». Щедрин знал, что революционным силам принадлежит будущее. «Как ни мал успех, — писал он, — источник его все-таки не столько в нас, благонамеренных, сколько в мальчишестве, в той освежающей силе, которую оно представляет... Не будь мальчишества, не держи оно общество в постоянной тревоге новых запросов и требований, общество замерло бы и уподобилось бы заброшенному полю, которое может производить только репейник и куколь» (VII, 106).

Ради защиты ростков подлинного прогресса Щедрин беспощадно срывал маски с дворянских и буржуазных либералов и «прогрессистов» всех мастей. В очерке «Новый Нарцыз» сатирик вскрывает реакционную сущность земских деятелей, занимающихся осуществлением куцых реформ. Он окрестил их кличкой «сеятели» и показал, что вся их деятельность сводится к личному обогащению за счет трудящихся. «Какой вопрос прежде всего занял умы сеятелей? — Вопрос о снабжении друг друга фондами. Мне тысячу, тебе тысячу — вот первый вопль, первое движение... И затем мириадами, как тучи комаров, выступают вперед вопросы о рукомойниках, вопросы о нижнем белье, вопросы о становом приставе, позволяющем себе ездить на трех лошадях вместо двух... Спрашивается: когда и какой бюрократ не скорбел этими вопросами? Когда и какой не чувствовал священного ужаса при мысли о невычищенной плевательнице, о не натертых как зеркало полах? — Никакой и никогда» (VII, 54).

Такой же сильный удар по дворянскому либерализму наносит Щедрин в очерке «Итоги». Именно здесь он употребляет ту классическую формулу «сидение между двумя стульями», которой впоследствии В. И. Ленин многократно клеймил либералов. Щедрин показывает, что борьба между крепостниками и либералами является борьбой внутри господствующих классов эксплуататоров, борьбой, как говорил Ленин, «исключительно из-за меры и формы уступок»18. Отношение к народу, цели и задачи у этих партий одни и те же: «Прогрессист, — пишет Щедрин, — такой же идеолог, как и консерватор или ретроград, и душа его так же мало откликается на дело, как и душа самого заскорузлого ханжи-обскуранта».

В сатирических циклах «Признаки времени» и «Письма о провинции», в очерке «Итоги» Щедрин бичует реакцию, охватившую буржуазную Европу вслед за поражением Парижской коммуны. Великий писатель-демократ выступает как защитник коммунаров, как беспощадный судья и обличитель озверевшей от крови буржуазной банды Тьера и ее единомышленников. В очерке «Русские «гулящие люди» за границей» он клеймит буржуазных и дворянских космополитов.

Все эти мысли нашли еще более глубокое выражение в последующих произведениях Щедрина.

Очерковые циклы «Признаки времени» и «Письма о провинции» являются образцом страстной сатирической публицистики Щедрина. Отрицательные персонажи, представители социальных сил, враждебных народу, объединены в группы, каждой из которых дана сатирическая кличка. Перед читателем проходят «сеятели» — земские, «литераторы-обыватели», «литераторы легковесные», стоящие на защите интересов правящих классов; «хищники» — крепостники и буржуа; «складные души» — либералы; «русские «гулящие люди» — космополиты. Все они характеризуются с точки зрения их враждебности народу, образ которого неизменно присутствует в произведениях Щедрина. Говоря, например, о паразитичности, продажности и космополитизме правящих классов России, Щедрин тут же противопоставляет им подлинный патриотизм простого народа. «Русский мужик является самим собою, то есть простым, непринужденным и... не придет ему в голову стыдиться того, что он русский» (VII, 113).

Глубина и художественное мастерство сатирических типов, политического обобщения Щедрина возрастает от произведения к произведению. В «Губернских очерках» отрицательные типы несли в себе те или иные характерные черты своего времени, являлись выразителями эксплуататорской сущности государственного аппарата царской России. Живоглот, Файер, Порфирий Петрович, Иван Петрович и многие другие типы царских чиновников — это прежде всего взяточники, грабители, истязатели народа. Но рассказ об их бесчинствах не сопровождается прямыми. авторскими политическими комментариями, выводами и обобщениями. Обобщения возникают в следующем цикле сатирических очерков — «Сатиры в прозе» и в книге «Невинные рассказы». Здесь Щедрин создает ряд обобщающих образов-типов старого мира. Обобщение это идет главным образом по линии выделения социальных черт, подчеркивания этих черт во внутреннем и внешнем облике персонажа. Фамилии-клички лишь закрепляют эти черты.

Все образы сатирического цикла охарактеризованы через их собственный рассказ о своих мыслях и действиях и через публицистическую прямую речь автора, оценивающую социальный смысл их поступков и намерений. Щедрин доводит эту оценку до очень широких и глубоких обобщений. Например, в черновой редакции очерка «Наши глуповские дела» Щедрин говорит, что «Александр Преимущественный», т. е. царь, является только «доверенным лицом Зубатовых». Изложив подлую и наглую речь откупщика Полугарова о необходимости откупов для пользы народа, Щедрин затем вскрывает хищническую сущность этого типа, вышедшего на политическую арену: «Вот весь тучный, весь превратившийся в брюхо откупщик. «Я современный человек! я действительно был когда-то мерзавцем, но теперь — теперь я воистину человек современный», — вопиет он, пряча оторопевшими руками за пазуху штоф с мутной испорченной жидкостью...» Наметив черты типа нового администратора — станового Потанчикова, ликующего в предвкушении грабежа, Щедрин тут же устами старого многоопытного грабителя, чиновника Гегемониева, характеризует Потанчикова как представителя определенной социальной системы: «Думаешь ты, может быть, что становой есть Потанчиков, есть Овчинников, есть Преображенский? А я тебе скажу, что все это одна только видимость... в существе же веществ становой есть ни мало, ни много, невещественных отношений вещественное изображение...» (111,276-277).

Враждебные народу силы нарисованы, как мы видим, здесь двумя способами: при помощи саморазоблачения героя и гневного обличения его автором. Портреты намечены еще схематически, в них выделены внешние черты, которые подчеркивают их социальную сущность: у Гегемониева «вся фигура была каверзна и безобразна и до такой степени представляла собой образец ломаной линии, что, при распространившихся в последнее время понятиях о линии кривой, он не мог быть терпим на службе даже в земском суде, где, как известно, находится самое месторождение ломаной линии» (III, 275).

В «Сатирах в прозе» и в «Невинных рассказах» городу Глупову — символу несправедливого эксплуататорского общества — противопоставлены города Умнов и Буянов, откуда идет свежий воздух, дающий возможность жителям Глупова дышать и жить.

Основные приемы зрелой щедринской сатиры — гиперболизм и сатирическая фантастика — в циклах сатирических очерков еще только намечаются. Они видны главным образом в сценах, описывающих сонную жизнь Глупова, и во внешнем портрете некоторых отрицательных персонажей. Сущность народных типов раскрыта, как правило, при помощи психологического анализа.

Вся авторская характеристика народных типов проникнута лирикой. И в дальнейшем лирика будет использоваться Щедриным только при передаче мыслей о родине, о судьбе русского народа.

Этот период может быть назван временем становления сатиры писателя.

Крутогорск «Губернских очерков» и Глупов «Истории одного города» — два полюса художественного мышления Щедрина, но они не изолированы, их связывают многообразные нити. В произведениях, написанных в период между созданием «Губернских очерков» и «Истории одного города», многое поднято на более высокую ступень обобщения, чем в первых (например, фигура подпоручика Живновского), предваряются (в лице, например, Зубатова) даже значительнейшие образы гениальных сатир 70-х годов.

Произведения Щедрина 1856-1866 годов составляют единое целое с его творчеством последующих лет.

САТИРИЧЕСКИЕ РОМАНЫ
«ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА» И «СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛИЯ»

В период c 1868 по 1881 год Щедриным было.написано большинство самых крупных незначительных произведении: «История одного.города», «Помпадуры и помпадурши», «Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге», «Благонамеренные речи», «Культурные люди», «В среде умеренности и аккуратности», «Господа Головлевы», «Круглый год», «Убежище Монрепо», «За рубежом» и др.

Все эти произведения рисовали достоверную и широкую картину обшественной, политической борьбы России тех лет, картину огромных социально-экономических сдвигов, происшедших в России за истекшее послереформенное двадцатилетие. 70-е годы, по характеристике В. И. Ленина, были в мировой истории началом и полного господства и упадка буржуазии... «перехода от прогрессивной буржуазии к реакционному и реакционнейшему финансовому капиталу... подготовки и медленного собирания сил новым классом, современной демократией»19. В России это был период бурной капитализации всех отраслей хозяйства, период осуществления буржуазных реформ, явившихся решительным шагом по пути превращения феодальной монархии в буржуазную монархию. Это был также период созревания революционных сил, что привело к революционной ситуации 1879-1880 годов.

Революционный демократ Щедрин с предельной исторической точностью и правдивостью запечатлел в произведениях 70-х годов все эти важнейшие процессы.

Щедрин и Некрасов были представителями самой передовой общественной мысли своего времени.

Велика роль Некрасова и Щедрина в разоблачении иллюзий народничества, в раскрытии несостоятельности и ложности его теоретических положений. Вместе с тем Некрасов и Щедрин были певцами и проповедниками движения революционного народничества. В Щедрине, как и в Некрасове, революционная молодежь 70-х годов видела своего верного и постоянного союзника.

«Я не принимал в этом движении непосредственного участия... но всегда относился к нему с сочувствием», — скажет Щедрин в 80-е годы (XVI, 402). По его убеждению, в основе «идеи хождения в народ» лежала отнюдь не пропаганда «науки преступлений... а внесение луча света в омертвелые массы, подъем народного духа» (XVI, 402).

Произведения Щедрина 70-х годов отражают могучий рост политического сознания великого сатирика и его художественного мастерства. Именно в эти годы.он обобщил свои наблюдения и выводы относительно всех основ самодержавной России, всех ее паразитических классов и групп.

Это было время героических подвигов революционного народничества, проникновения в Россию идей марксизма, время великих деяний Парижской коммуны.

Щедрина продолжал глубоко волновать вопрос о роли народа, о степени готовности его к борьбе, о тех путях, которыми должен идти народ к своему освобождению. Как и народнические теоретики, Щедрин задумывался над вопросом о героической личности, о ее роли в истории, о взаимоотношении ее с народом.

В центре щедринского творчества стояла также основная проблема современности — проблема капитализации России. Наконец, важнейшей проблемой творчества Щедрина были судьбы дворянской и буржуазной интеллигенции, ее связи с народными массами.

Все эти основные жизненные проблемы, особенно резко и по-новому вставшие в 70-е годы, Салтыков-Щедрин решал с позиций авангарда революционной демократии. Щедрин был не только последователем Чернышевского и Добролюбова, но и продолжателем их дела в новых исторических условиях. Он развил многие положения их эстетики, внес новое в осмысление ряда коренных вопросов современности.

Коллектив журнала «Отечественные записки» состоял в основном из революционных демократов и народников, так как политические интересы их на этом этапе были едины, несмотря на серьезные теоретические расхождения. Вокруг Некрасова и Щедрина группировались все лучшие демократические силы русской литературы. В «Отечественных записках» расцвело творчество Глеба Успенского, Островского, Мамина-Сибиряка, Решетникова, Засодимского, Златовратского, Каронина и многих других. Все они испытали на себе влияние Щедрина как политического деятеля и как художника. Многие из них обязаны становлением своего мировоззрения именно Щедрину. Глубокое уважение к творчеству Щедрина, к его героической защите интересов народа питали все крупнейшие писатели того времени, хотя и стоявшие на иных политических позициях. Для всех их — Тургенева, Толстого, Гончарова, Лескова, Писемского — Щедрин был писателем-борцом, самоотверженным и бесстрашным защитником угнетенных. Он вторгался в жизнь со страстью революционера.

С 1863 по 1875 год Щедрин работает над циклом сатирических рассказов «Помпадуры и помпадурши», в 1870 году он заканчивает также и величайшее сатирическое полотно-роман «История одного города». Оба эти произведения построены на одном и том же материале: они рисуют сатирические образы высших царских чиновников, грабительскую и антинародную деятельность бюрократического аппарата самодержавия. Это беспощадное обличение всей системы управления царской России в 70-е годы было крайне важно. Щедрин показывает, что положение народа осталось таким же бесправным, что шум, поднятый либералами вокруг так называемых реформ, является злым издевательством над народом. Чиновники-самодуры 70-х годов отличались от дореформенных только тем, что грабили более современными, капиталистическими способами.

Вопрос о взаимоотношении крепостников-консерваторов и буржуазных либералов опять остро встает перед сатириком в эти годы. Щедрин снова и снова подчеркивает, что это люди одного класса-эксплуататоров, одних политических устремлений. «Чего хотят ретрограды, чего добиваются либералы — понять очень трудно. С одной стороны, ретрограды кажутся либералами, ибо составляют оппозицию, с другой стороны, либералы являются ретроградами, ибо говорят и действуют так, как бы состояли на жалованьи... Скажу одно, если гнаться за определениями, то первую партию всегда приличнее было бы назвать ретроградною либералией, а вторую либеральною ретроградней».

В цикле сатирических рассказов «Помпадуры и помпадурши» дана портретная галерея губернаторов, их жен, любовниц и чиновничьего окружения. Несмотря на различие характеров и привычек, все они едины в своем отношении к народу, одинаковы и опустошительные результаты их деятельности. Великое множество этих типов сатирик прекрасно изучил за долгие годы своей чиновничьей службы в различных городах России. В письмах из Твери, Пензы, Рязани Щедрин рисует яркие типы высокопоставленных чиновников, характеризует их бесчестность, тупость и самодурство. Весь этот богатый жизненный материал вошел впоследствии в «Помпадуры и помпадурши» и «Историю одного города». В письме к П, Анненкову.от 2 марта 1865 года сатирик писал: «Губернатор здешний вот каков: происхождения из польской шляхты, попал на службу к князю Воронцову, был у него чем-то вроде метрдотеля и, имея значительный рост и атлетические формы, приглянулся княгине и удостоился разделить ее ложе. Вследствие сего, приобрел силу и у Воронцова, когда тот наместничал на Кавказе и получал самые лакомые дела». Ведя одно из таких дел, говорит Щедрин, губернатор заставил откупщикагрека выдать за него дочь с шестью миллионами приданого. «И вот теперь этот выходец — обладатель обольстительной гречанки (от которой теперь, впрочем, остались кости и кожа) и баснословного богатства... Вот вам глава Пензенской губернии, остальные на него похожи, если не хуже», — заключает Щедрин.

За четыре года до этого Щедрин писал тому же адресату из Твери о том, что очерк «Клевета» был воспринят как пародия на тверских обывателей-чиновников.

Подобных высказываний сатирика об окружающей его действительности можно привести очень много. Все это лишь подтверждает бесспорную истину, что даже образы, на первый взгляд кажущиеся фантастическими, вырастают у Щедрина из реальной, жизненной основы, несут в себе черты конкретных живых людей, принадлежащих к правящим классам царской России.

О непосредственной связи замысла цикла сатирических рассказов «Помпадуры и помпадурши» и сатирического романа «История одного города» Щедрин говорит неоднократно.

Основные герои цикла «Помпадуры и помпадурши» — это администраторы-градоначальники пореформенного времени. Вышедшие главным образом из среды дворянства, невежественные и наглые, получившие воспитание в петербургских ресторанах, они с юности мечтают дорваться до власти. Болтовня о реформах, о «возрождении» создала им славу либералов. В период проведения куцых буржуазных преобразований тысячи этих хищников ринулись «цивилизовать Россию». Получив места помпадуров в Навозном, Паскудске, Семиозерске и других городах, они немедленно сбросили маску либерализма, обнажив подлинное волчье лицо крепостников и реакционеров, ненавидящих народ.

В образе помпадура Козелкова ясно проступают черты Брудастого из «Истории одного города». Феденька Кротиков, приехавший в Навозный с мыслью «о необходимости заведения фабрик, о возможности... населить и оплодотворить пустыни, о пользе развития путей сообщения, промыслов, судоходства, торговли», «достиг относительного успеха лишь по части пресечения бунтов и взыскания недоимок» (IX, 182, 183). Он окончательно «пришел к убеждению, что «либеральные идеи скрывают в себе пагубное заблуждение»(IX, 186), и сменил знамя либерализма на «знамя борьбы», то самое знамя, которое водрузило «на развалинах любезного отечества» кровавое Версальское собрание, задушившее Парижскую коммуну. Великий сатирик показывает единство устремлений правящих классов России и буржуазной Европы, их глубокую враждебность народу и революции.

Помпадур Толстолобов от «обширной» прбграммы улучшения свиноводства, рыбоводства, посевов персидской ромашки приходит к короткому слову «фюить», т. е. необходимости жестокой расправы со всеми инакомыслящими. Смысл нарисованной картины антинародного администрирования помпадуров после реформы сам Щедрин образно разъяснил в главе «Мнения знатных иностранцев о помпадурах». Принц Иззедин Музафер,Мирза, приехавший с Востока учиться искусству управления в России, с удовлетворением восклицает: «Ай-ай, хорошо здесь!.. народ нет, помпадур есть — чисто! Ай-да домой риформа делать! Домой езжал, риформа начинал. Народ гонял, помпадур сажал; риформа кончал» (IX, 271).

В «Помпадурах и помпадуршах» четко выступают многие основные приемы сатирического письма Щедрина: умение необычайно скупыми мазками нарисовать тип, конденсирующий в себе основные черты враждебного класса, умение точно и верно раскрыть через речь персонажа его социальную сущность, вскрыть черты механичности и бездушия, характеризующие правителей самодержавия как орудие угнетения.

В «Помпадурах и помпадуршах» получает развитие сатирический пейзаж Щедрина. Описанию возрождающейся, ликующей природы противопоставляется показ весеннего «возрождения» прыщей на физиономии помпадура Козелкова, его скотских похождений под охраной квартальных.

Весна в Семиозерске лишена поэзии. Она возбуждает у людей, окружающих Козелкова, лишь низменное чувство: «Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах стоят лужи; солнце на пригреве печет совершенно по-летнему... Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой» (IX, 127).

Лирический пейзаж у Щедрина возникает только там, где природа воспринимается глазами трудящихся людей.

Образ мрачного самодержавного города Глупова вставал, как мы знаем, в воображении сатирика еще в начале 60-х годов в очерках «Литераторы-обыватели», «Наши глуповские дела», «Клевета», «Глупов и глуповцы», «Глуповское распутство», «К читателю» и др. В этих очерках, так же как и в цикле сатирических рассказов «Помпадуры и помпадурши», рассказе «Испорченные дети», намечены основные черты правителей этого страшного города, олицетворяющего собой крепостническую царскую Россию.

Секрет необычайной художественной силы «Истории одного города» и его подлинный политический смысл Щедрин раскрывает сам в письме в редакцию журнала «Вестник Европы». Протестуя против клеветы Суворина и журналистов реакционно-охранительного лагеря, Щедрин писал Пыпину 2 апреля 1871 года: «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия... Для меня хронология не представляет стеснений, ибо... я совсем не историю предаю осмеянию, а известный порядок вещей» (XVIII, 235).

В предисловии к «Истории одного города» Щедрин, говоря о связи событий, происходящих в городе Глупове, с событиями, происходящими в высших правительственных кругах царской России, насмешливо отмечает: «...даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу... Летопись... обнимает период времени от 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною» (IX, 275, 276). В последней фразе Щедрин намекает на кровавое подавление декабристского движения царским правительством в 1825 году. В черновом варианте этого отрывка сатирик прямо говорит о «петербургских сферах» и о «петербургской действительности», а не о «литературной деятельности», как потом ему пришлось писать из-за цензурных соображений. Взяв в качестве канвы повествования историю русского самодержавия в XVIII веке, Щедрин раскрыл все основные черты, свойственные самодержавию и в XIX веке. «Так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век», — писал Щедрин в редакцию журнала «Вестник Европы» (XVIII, 238).

Неуклонное стремление Щедрина к большим политическим обобщениям в «Истории одного города» осуществлено с невиданным мастерством. Не только город Глупов, но и каждый образ романа полон глубокого политического смысла, зашифрованного эзоповским языком сатиры. Город Глупов — олицетворение самодержавной России, его история — это история многовекового угнетения, «ошеломления» русского народа. Его правители воплощают в себе конкретные черты исторически достоверных, живых правителей, но черты эти доведены «до логического конца», гиперболизованы.

Основные приемы щедринской сатиры здесь фантастика, гротеск, аллегория, беспощадная ирония и юмор. Щедрин-сатирик только домысливает до конца неизбежный логический процесс исторических событий и связанную с ним политическую и моральную эволюцию личности представителей правящих классов.

Горький писал, что «гипотеза-домысел — родная сестра гиперболе-преувеличению»20. Гипербола Щедрина строится в соответствии с его прозорливым домыслом, основывающимся на глубоком знании законов исторического процесса, на вере в могучие революционные силы народа России, в неизбежность его победы над эксплуататорами.

Фантастика Щедрина здесь очень реальна. Она не привносится извне, не ставит своей целью дать картину будущего города Глупова, она только подчеркивает подлинную абсурдность, бессмысленность глуповской жизни, ее античеловеческий характер.

Все жители Глупова — и градоначальники, и народ — живут в каком-то кошмарном сне, где вполне объяснимо появление правителя с органчиком вместо головы, жестоких оловянных солдатиков вместо живых, идиота, мечтающего уничтожить жизнь на земле, головотяпа, который ходил «комара за восемь верст ловить», и т. п. Эти фантастические образы строятся так же, как и образы народной фантазии, образы фольклорные. Но они страшнее, потому что реальнее. Баба Яга, Змей Горыныч и другие злые силы народных сказок действуют среди людей, в условиях нормальной человеческой жизни. Они приходят в нее извне, и их можно уничтожить сравнительно легко. Чудовища глуповского мира порождены этим же миром, Вскормлены на его гнилой почве, и глуповскому Иванушке-дурачку надо еще понять самое главное: существование бородавкиных и бурчеевых несовместимо с подлинной жизнью, что их можно и нужно уничтожить.

Сатирическая фантастика в «Истории одного города» не только обнажает нелепость настоящего, но и тем самым зовет к приближению разумного будущего. До Щедрина подобный . прием реалистической фантастики не применялся.

В «Истории одного города» Щедрин выводит целую галерею страшных по своей жестокости и тупости градоначальников города Глупова: Брудастого (он же Органчик), Прыща (он же «Фаршированная голова»), Фердыщенко, Бородавкина, Беневоленского, Негодяева, Перехват-Залихватского, Угрюм-Бурчеева и других.

Основная задача, которую ставил перед собой сатирик, характеризуя типы правителей Глупова, заключа-, лась в том, чтобы показать их полнейшую неспособность к управлению страной, глубокую враждебность народу, идиотизм, потерю всех человеческих свойств, превращение в машину для беспощадного и бессмысленного угнетения народа. Не случайно поэтому в их внешнем облике и внутреннем содержании превалируют черты автоматизма, механичности, тупой жестокости. Все эти люди являются олицетворением бессмысленного, несправедливого строя, зиждущегося на угнетении и произволе.

Самым обобщенным выражением сущности самодержавия является образ Угрюм-Бурчеева. Это не просто Павел I, Николай I, Аракчеев, хотя черты их вошли в тип Угрюм-Бурчеева; это Символ самодержавия, символ всякого угнетения и произвола. Он сконцентрировал в себе многие конкретные черты антинародных правителей Рос сии и Западной Европы, тем самым став нарицательным образом правителя эксплуататорского строя вообще. Угрюм-Бурчеев — это «мрачный идиот», помешанный на муштре и «ничего не преследовавший, кроме правильности построений». Он целиком разрушил город Глупов, построил на его месте казармы, а из глуповцев создал роты и батальоны. Он даже задумал прекратить течение реки-жизни, но она не покорилась ему. Создавая портрет Угрюм-Бурчеева, сатирик выделяет в нем черты эксплуататора-вырожденца.

Это железный робот, ненавидящий живое, готовый на все ради сохранения своей власти. «Он был ужасен...» — так начинает сатирик описание внешности Угрюм-Бурчеева. «В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой.

Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и и плотно, как ермолка, обрамляют узкий и покатый лоб... взгляд чистый, без колебаний ...челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам... Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным «Устав о неуклонном сечении»... Кругом — пейзаж, изображающий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель» (IX, 401, 403-404).

Рисуя этот портрет-символ, Щедрин тут же от автора объясняет читателю, что Угрюм-Бурчеев не случайное частное лицо. «Обыкновенно противу идиотов, — пишет сатирик, — принимаются известные меры, чтоб они, в неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется» (IX, 404). Сатирик упорно внушает читателю мысль о том, что наличие фантастики и гиперболизма в методе его сатирического изображения не нарушает, а лишь полнее выявляет реальную жизненную сущность его героев. Гиперболичны и фантастичны лишь внешние черты облика и поведения персонажей, сущность же их правдива и реальна до деталей.

Так, нелепая теория «нивеляторства», теория превращения мира в жуткую казарму, разделения людей на роты и батальоны, была придумана не Угрюм-Бурчеевым. Он повторил лишь то, что до него пытались проводить в жизнь реальные правители (Павел I, Аракчеев).

Брудастый-Органчик, несмотря на предельную фантастичность, даже сказочность своего облика, также совершает весьма обычные, реальные поступки, не отличающиеся от поступков правителей, имеющих на плечах головы живые, а не деревянные. При въезде в губернию он порет ямщиков, затем день и ночь пишет «все новые и новые понуждения». По его приказам «хватали, ловили, секли, пороли, описывали и продавали». Эти методы управления страной были испытаны веками, и для их проведения в жизнь можно было иметь и «пустую посудину вместо головы». Недаром смотритель народного училища на вопрос глуповцев: «Бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд?» — отвечает, что подобное вполне возможно, что некий правитель Карл Простодушный, «который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал» (IX, 296). Обосновывает сатирик и крайнюю бедность языка Органчика, в лексиконе которого только два слова: «разорю!» и «не потерплю!». Другие слова не требовались Органчику по роду его деятельности. Это опять-таки типическая черта представителей определенной социальной системы, чуждой народу. «Есть люди, — пишет Щедрин, — которых Есе существование исчерпывается этими двумя романсами» (XVIII, 239). Именно таким являлся и Органчик-Брудастый. Щедрин обобщил, довел в его облике до предела черты автоматизма. Градоначальник Василиск Бородавкин, знаменитый своими «войнами за просвещение», т. е. за внедрение в быт глуповцев горчицы и персидской ромашки, представлен как злобная, бездушная кукла. Свои дикие войны он ведет при помощи оловянных солдатиков. По внешности он и сам такой же. Но сущность его поведения, его поступков вполне соответствует конкретному политическому строю, который он собой представляет. Отрицая фантастический характер образа Бородавкина и его оловянных солдатиков, Щедрин пишет: «Бывают чудеса, в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить довольно яркое реальное основание» (IX, 355).

В облике градоначальника Прыща (он же «Фаршированная голова») ведущей чертой является животность, чуждость всему человеческому.

В произведениях, предшествовавших «Истории одного города», Щедрин писал о том, что на физиономии общества, носящего эксплуататорский характер, вскакивают гнусные прыщи, олицетворяющие собой его гнилостность, его внутреннюю болезнь. Именно олицетворением этой болезни и является градоначальник Прыщ. Внешний вид его напоминает откормленное, раздувшееся животное: «Плотный, сложенный кряжем... он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов» (IX, 371). Его вид неизменно возбуждает аппетит у предводителя дворянства, так как голова, начиненная трюфелями, распространяла запах. В сцене съедения предводителем дворянства градоначальниковой головы Прыщ окончательно Лишается сатириком всех человеческих черт. В отличие от образа Угрюм-Бурчеева, Бородавкина, Перехват-Залихватского в зарисовке Прыща, Органчика, Грустилова и некоторых других звучит не только бичующий сарказм Щедрина, но и ирония, даже временами юмор. Смешны сцены, связанные с поломкой головы Органчика, с тем, какие предосторожности предпринимает Прыщ, чтобы его голова не протухла, с любовными похождениями Грустилова и глупыми прожектами Беневоленского. Это смех торжествующий, смех человека над кривлянием куклы. Но юмор используется Щедриным только при изображении отдельных конкретных черт градоначальников, черт не ведущих. Когда же речь идет о их действиях в отношении народа, то они рисуются в обычном для Щедрина саркастически-мрачном тоне.

Как и Угрюм-Бурчеев, все остальные градоначальники города Глупова — олицетворение определенных типических черт правителей деспотического государства. Поэтому в их раскрытии отсутствует развернутый психологический анализ. К автоматам и куклам это неприменимо.) У них нет переживаний, нет совести. Эта односторонность анализа, гротескность облика, как мы показали, вполне закономерна для тех задач, которые ставил перед собой революционный демократ Щедрин. Политический смысл этих образов, их сущность, враждебную всему живому и мыслящему, массовый читатель усваивает припомощи таких приемов яснее и нагляднее. Создание подобных образов — искусство не менее трудное, чем образов психологических. Наоборот, оно требует даже большего мастерства, так как образы эти несут в себе необычайно сконцентрированное, острое, политическое содержание, представляют собой не просто личности, а «известную совокупность явлений, в которых заключается источник всех зол, угнетающих человечество». Положительные идеалы революционного демократа Щедрина предельно ясны из того, как он нарисовал образы градоначальников. Но сатирик не ограничивается в «Истории одного города» зарисовкой типов врагов народа. Он рисует и народную жизнь.

Многие дворянские и буржуазные либералы, ненавидевшие Щедрина за его революционный демократизм и разоблачение гнилостности основ эксплуататорского общества, клеветнически обвиняли его в том, что он пренебрежительно изобразил народ в «Истории одного города». Эта клевета до глубины души возмущала великого сатирика, и он разъяснил этот вопрос в письме к Пыпину и в письме в редакцию журнала «Вестник Европы». «Что касается до моего отношения к народу, — писал Щедрин Пыпину, — то мне кажется, что в слове «народ» надо отличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я, действительно, сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны этим сочувствием» (XVIII, 235). И действительно, Щедрин в «Истории одного города», как и в других своих произведениях, горько смеется над народом в тех случаях, когда он, понукаемый идиотами-правителями, занимается междоусобными распрями, покорно подставляет спину для порки, безропотно выносит дикие издевательства эксплуататоров. Но сатирик никогда, ни на один миг не забывает о подлинной сущности русского народа: о его свободолюбии, о гордой душе его и непреклонной воле, о великой силе, которая должна непременно проснуться и уже много раз давала знать себя самодурам-угнетателям.

Щедрин говорит, что в изображении народа, которое дается в «Истории одного города», «о действительных» свойствах и речи нет, а есть речь только о «наносных атомах», т. е. о воздействии на психику народа долгих лет кабалы и угнетения.

Уже в цикле очерков о Глупове, предшествующих «Истории одного города», Щедрин говорит о пробуждении сознания у забитого народа — Иванушки. Иванушка начинает анализировать. «Глуповское миросозерцание, глуповская закваска жизни находятся в агонии — это несомненно», — пишет сатирик (III, 268).

Несмотря на резко критическое отношение к народной пассивности, покорности и долготерпению, Щедрин и в «Истории одного города» рисует облик народа проникновенными красками. Сатирик глубоко сочувствует страданиям угнетенного народа. Особенно ярко проявляется это в сценах народных бедствий. Пожары и голод, происшедшие в Глупове во времена правления Фердыщенко, переданы с потрясающей наглядностью и трагичностью.

«...Видно, было, как кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось, что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее из злодеяний, которыми так обильны бессознательные силы природы. Постепенно одно за другим занимались деревянные строения и словно таяли. В одном месте пожар уже в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия. Но вот в стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл густой дым, и через мгновение из клубов его вынырнул огненный язык; потом язык опять исчез, опять вынырнул — и взял силу. Новая точка, еще точка... сперва черная, потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся точек, и затем — настоящее море, в котором утопают все отдельные подробности, которое крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист.

Не скажешь, что тут горит, что плачет, что страдает; тут все горит, все плачет, все страдает... Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести ее бремя. Человек так свыкся с этими извечными идеалами своей души, так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму... При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия... Он начинает сознавать, что это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходило через всю его жизнь...» (IX, 331-332).

Как не похоже это глубоко взволнованное лирическое описание народного горя на саркастическое, бичующее изображение похождений злобного идиота — градоправителя Фердыщенко, которое дается в этой же главе!

В мировой литературе найдется немного страниц, по художественной силе равных вышеприведенной сцене пожара.

Особенно наглядно видно различие в манере показа облика народа и эксплуататоров там, где сатирик сталкивает их лицом к лицу. В главе «Голодный город» показаны жестокие страдания жителей, нарисован образ народного ходока Евсеича. Это человек, самоотверженно служащий народу, страстно ищущий путей к правде: «Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти, ан, она, правда-матушка, из избы вон гонит!..»

Евсеич разумен, благороден и смел, он наделен подлинно человеческими чертами в противовес тупоумному и жестокому манекену Фердыщенко. И речь его простая, искренняя, горячая, не похожая на полубессмысленные выкрики куклы-градоначальника.

Евсеич знает, что народ неистребим и непобедим, сколько бы ни злодействовали Фердыщенки: «Много годов я выжил! Много начальников видел! Жив есьм!» — восклицает он. Евсеича заковали за бунтарство в кандалы, он «исчез... как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли», но подвиг его способствовал пробуждению сознания глуповцев.

Только прибытие карателей дважды спасает градоначальника от народного гнева. Сатирик неоднократно подчеркивает в «Истории одного города», что власть угнетателей держится на штыках. Эта мысль выражена при помощи необычайно искусного сатирического приема. Щедрин нигде ни словом не говорит прямо, что пришли войска, но вместе с тем рисует зловещую аллегорическую картину усмирения восставших: «И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая драма (убийство любовницы градоначальника. — М. Г.), вдали по дороге вдруг поднялось густое облако пыли.

— Хлеб идет! — воскликнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к радости.

— Ту-ру! Ту-ру! — явственно раздалось из внутренностей пыльного облака...

В колонну
Соберись бегом!
Трезвону
Зададим штыком!
Скорей! Скорей! Скорей! (IX, 326).
 

Тот же прием изображения карателей в виде «облака пыли» с несколько другим припевом («Трубят рога! Разить врага! Другим пора!») употреблен Щедриным в главе «Соломенный город».

Но в «Истории одного города» Щедрин не ограничивается показом пробуждения сознания забитого, ошеломленного народа. Он раскрывает перед читателем процесс нарастания революционного гнева народа, тем самым предсказывая неизбежную гибель самодержавия. Униженные, доведенные до отчаяния глуповцы чувствуют невозможность жизни под игом тирана. Их терпению пришел конец. И никакие кары не заставят их забыть пережитое. «Они взглянули друг на друга — и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием, и что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами — во имя чего? Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему... И вот, однажды, появился по всем населенным единицам приказ, возвещавший о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу... «Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не смерчь... Оно близилось, и по мере того, как близилось, время останавливало бег свой... Оно пришло... В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес: — Придет... Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе. История прекратила течение свое» (IX, 226).

Только человек, беззаветно посвятивший всего себя борьбе за народное счастье, страстно жаждущий прихода революции и непоколебимо верящий в ее победу, мог создать эту величественную картину социального потрясения.

Великий мастер эзоповского языка Щедрин, обходя цензуру, доносил до читателя всю глубину революционного содержания своих произведений.

Художественные средства, которыми сатирик достигал этого, изумительны по своему совершенству, тонкости и разнообразию. Уже говорилось о сатирических приемах характеристики образов градоначальников: превращение в кукол-манекенов, обездушивание, наделение животными чертами и др. Ярко выражен здесь излюбленный прием Щедрина: наделение персонажа фамилией-кличкой. Прием этот, ведущий свое начало еще от литературы XVIII века, получил особое социальное значение у Гоголя. Фамилии-клички персонажей Гоголя не просто подчеркивают отдельную, наиболее выдающуюся моральную черту их характера (как это было у писателей XVII века), но и определяют их социальное, общественное содержание. Таковы Собакевич, Коробочка, Ноздрев, Тентетников, Хлестаков, Башмачкин, Пискарев и многие другие. Щедрин, подхватив этот сатирический прием Гоголя, использовал его в целях прямого, резкого политического обличения враждебных классов. Все типичные представители враждебных классов, самые ярые враги народа наделены Щедриным необычайно удачными, полно выражающими их социальную сущность фамилиями-кличками. Таковы фамилии градоначальников: Прыщ, Негодяев, Бородавкин, Перехват-Залихватский, Грустилов, Угрюм-Бурчеев, Урус-Кугуш-Кильдибаев и др.

Черновые рукописи Щедрина свидетельствуют об очень упорной работе сатирика над созданием фамилийкличек, наиболее точно и резко определяющих враждебную политическую сущность персонажей, над углублением их социальных характеристик.

В первом варианте Органчик носил фамилию Груздев, Бородавкина звали Михаил, а после Грустилова шел градоначальник Столпаков Онуфрий Карлович. В последующей редакции Органчику дана фамилия Брудастый, имя Бородавкина — Михаил — заменяется на Василиск, Столпаков Онуфрий Карлович становится Перехват-Залихватским Архистратигом Стратилатовичем, а имя Груздева — Иван Пантелеевич — дается Прыщу, и вскоре меняется его характеристика. Прыщ ранее «имел совершенно круглую голову и семь дочерей... Сверх того, будучи слюняв, лез ко всем целоваться... Умер от глупости». Последующая характеристика почти ничего не имеет общего с обликом этого добродушного глупца. Прыщ — «Фаршированная голова» — дается уже как воплощение идиотизма определенной социальной системы, как вредное, отвратительное животное, жиреющее на крови народа.

Эзоповская манера Щедрина достигает в «Истории одного города» своего ярчайшего выражения. Революционное содержание этого произведения, как мы видим, зашифровано в его художественной ткани при помощи блестящих сатирических приемов. Здесь впервые проявилось так ярко искусство сатирика находить предельно краткие обозначения для политики правящих классов, для конкретных событий и явлений, о которых нельзя было говорить открыто. Так, подавление восстаний царским правительством рисуется в виде «облака пыли», из которого раздаются звуки «Ту-ру! Ту-ру!», революция дана в образе «ливня или смерча», сметающего угнетателей. Сущность всей политики царизма в отношении народа выражена в двух словах: «разорю!» и «не потерплю!». Большинство образов градоначальников раскрывают полно какие-либо из наиболее характерных сторон деятельности царизма. Образ Угрюм-Бурчеева выражает сущность самодержавия в наиболее обобщенном виде. Вся композиция «Истории одного города» и стиль этого сатирического романа пародируют труды официальных историков, прославляющих деяния царей, и даже художественную литературу на исторические темы. Преобладающий тон пародирования резко сатирический, бичующий там, где это касается верноподданных историков, и местами мягко юмористический (стилизация под древних летописцев).

Изображая, казалось бы, совершенно невероятные поступки правителей города Глупова, Щедрин никогда не отрывался от реальной действительности, с громадной художественной силой осуществлял принципы реалистического искусства. В своих призведениях он многое пророчески предсказал. Он писал «Историю одного города» в годы реакции и террора, которые наступили после покушения на Александра II в 1866 году. В эти годы произвол царских сатрапов принял чудовищные формы. Но подобные взрывы необузданной реакции повторялись в России и в последующие десятилетия (80-е годы, 1905-1909 годы). Жизнь давала огромное количество фактов, напоминающих те, которые совершали градоначальники города Глупова. В 1876 году правительство, например, разрешило губернаторам самим издавать «обязательные постановления». Щедрин в письме к П. Анненкову в том же году говорит по этому поводу: «Вы, может быть, пропустили этот факт без внимания, а, право, он достоин того, чтоб над ним задуматься. У меня был изображен Помпадур, имевший страсть к законодательству и писавший средние законы, между прочим, «устав о печении пирогов» («запрещается печь пироги из песку, глины и прочих строительных материалов»), — теперь этот Помпадур будет воспроизведен в самой жизни. Так-то жизнь иногда идет наперебой самой невероятной сатире. Кто мог думать, что я в этом случае буду пророком, — а вот, однако ж, вышло, что я все это предвидел и изобразил» (XIX, 79-80). Как известно, глуповским губернатором, одержимым любовью к писанию законов, был в «Истории одного города» Феофилакт Беневоленский.

Образы помпадуров и градоначальников «Истории одного города» создавались Щедриным не только на основе русской действительности. Большой материал давала сатирику и буржуазная Европа, особенно Франция и Германия. Щедрин наблюдал реакционный бонапартистский переворот во Франции, возведший на престол Наполеона III, «под бандитской пятой» которого Франция томилась целых двадцать лет. Сатирик с возмущением писал о деспотизме Наполеона III, о продажности французской буржуазии. Перед глазами Щедрина была в это время также и бисмаркская милитаристская Германия, социальный строй которой во многом напоминал дикую фантазию Угрюм-Бурчеева.

Бессмертные художественные образы «Истории одного города» сыграли огромную революционизирующую роль, были использованы русскими революционерами как боевое оружие в борьбе с царизмом. В. И. Ленин в своих трудах многократно прибегал к этим образам. Например, характеризуя идеалы поборников монархизма, Ленин писал: «...до сих пор мы видели самодержавие почти исключительно приказывающим, изредка публикующим заявления в духе Угрюм-Бурчеева. Теперь мы имеем открытую защиту помещичьей монархии и черносотенной «конституции» организованным представительством господствующих классов...»21.

* * *

Новое оригинальное сочетание рассмотренных нами приемов типизации содержится в сатирическом романе Щедрина^-« Современная идиллия» (1877-1883).

Сатирический роман-обозрение «Современная идиллия» является единственной в своем роде художественной картиной общественной реакции не только в России, но и в Западной Европе этого времени и последующих периодов.

Политическую сущность «Современной идиллии» Щедрин охарактеризовал в письме к Пыпину от 1 ноября 1883 года. Возражая против наименования этого произведения «Сборником», Щедрин писал: «Это вещь совершенно связная, проникнутая с начала до конца одною мыслию, которую проводят одни и те же «герои». Герои эти, под влиянием шкурного сохранения, пришли к убеждению, что только уголовная неблагонадежность может прикрыть и защитить человека от неблагонадежности политической, и согласно с этим поступают, т. е. заводят подлые связи и совершают пошлые дела... Путешествие в Проплеванную совсем не водевиль, а самая сущая истина» (XIX, 365, 366).

В «Современной идиллии» сатира Щедрина блещет всей многоцветностью красок. Здесь и гротеск, и гипербола, и злая насмешка, и веселый юмор. События сконцентрированы вокруг полицейского участка, который символизирует современную Щедрину самодержавную Россию. Основная сюжетная линия романа раскрывает процесс морального распада либеральной дворянской И буржуазной интеллигенции, действующей «применительно к подлости». Образы, представляющие темные силы эксплуататорского общества, в «Современной идиллии» чрезвычайно разнообразны. Они намеренно снижены сатириком в рангах. Взяв за основу полицейский участок, Щедрин берет и героев соответствующих чинов. Здесь квартальный Иван Тимофеевич, шпион Кшепшецюльский, брандтмейстер Молодкин, купец Парамонов, заводчик Кубышкин, банкир и железнодорожный воротила Ошмянский Вооз, хищник, разоритель крестьян Ошмянский Лазарь, преступник и лжец адвокат Балалайкин, проститутка Фаинушка и другие герои. Подобный аллегорический прием давал большой простор сатирику и был понятен для читателя.

Это распространенные.,типы. Они даны с заострением, нарочитым сатирическим подчеркиванием определенных черт, которые не только характеризуют их содержание на данном этапе, но как бы намечают и тенденцию дальнейшего исторического развития. Изображая их, Щедрин прибегает к психологизму.

Тип квартального Ивана Тимофеевича — хозяина участка, где проживают Глумов и лицо, от которого ведется рассказ, — олицетворяет тупость, беззаконие и произвол самодержавия. Он близок к образам градоначальпиков из «Истории одного города». Подобно Феофилакту Беневоленскому, Иван Тимофеевич пишет «Устав о благопристойном обывателей в своей жизни поведении». Нелепость содержания и тон обоих уставов совпадают полностью. Квартальный рыщет ночами по участку, по квартирам обывателей, тушит пожары, издает законы, так же как и глуповские градоначальники. Один из этих законов говорит об обязательном представлении в участок ключей от квартир обывателей. Но квартальный, в отличие от глуповских градоначальников, показан и в обычной, сугубо бытовой обстановке: на свадьбе, в гостях у обывателей, за обсуждением очередного указа. В его облике нет фантастических чертой все же он не менее зловещ, чем Органчик. Заявляя нагло о том, что «внутренняя политика вся теперь на наших плечах лежит», квартальный распоряжается жизнью обывателей, казнит и милует, назначает в шпионы «благонамеренных», арестовывает без суда и следствия «неблагонамеренных». Соответствует его действиям и речь, лицемерно-добродушная, развязная: «...задумались... ха-ха! Ну, ничего! Я ведь, друзья, тоже не сразу... выглядываю наперед! Иногда хотя и замечаю, что человек исправляется, а коли в нем еще маломальски есть — ну, я и того... попридержусь! Приласкать приласкаю, а до короткости не дойду. А вот коли по времени уверюсь, что в человеке уж совсем ничего не осталось, — ну, и я навстречу иду» (XV, 63).

Мысль о том, что политическая благонамеренность в буржуазном обществе совпадает с продажностью, последовательно раскрывается сатириком па протяжении всего романа.

Все «благонамеренные» персонажи — преступники, морально растленные, продажные-люди.

Адвокат Балалайкин — жулик, лжец, предатель родины, двоеженец, многократно сидевший в тюрьме. Он связан не только с преступными элементами внутри страны, но и с разведкой иностранных государств. Не случайно его за взятку женят на проститутке: он продажен до глубины души. Лжет он фантастически. В изображении этой лжи сатирик пользуется приемами гиперболы и юмора, но это не снижает реальности образа Балалайкина, а только обнажает его типические социальные черты.

Редактор «ассенизационно-любострастной газеты» «Краса Демидрона» Очищенный служил прежде тапером в доме терпимости, женат на проститутке. Щедрин использует здесь блестящий фантастический прием: стоит ударить по лицу Очищенного, как на нем проступает такса за побои и оскорбления.

С юмором и злой иронией Щедрин описывает содержание «ассенизационно-любострастной газеты» Очищенного, насквозь продажной, являющейся рупором преступников и шпионов, органом всех, кто может больше заплатить.

Продажны и все остальные персонажи «Современной идиллии». Купец Парамонов живет с продажной Фаинушкой. Вся его жизнь с самого рождения заполнена темными финансовыми операциями. Либерал Глумов выдвигается квартальным на должность участкового шпиона, он же и любовник Фаинушки.

Продажен и «странствующий полководец» Редедя, живущий за счет содержанки купца. Продажны и братьяевреи капиталисты Ошмянские, которые не только сменили веру своих предков и всячески изничтожают в себе еврейский облик, но и стыдятся своего отца и братьевбедняков, день и ночь работающих в деревне за кусок хлеба. Капиталисты Ошмянские объединились с русскими Осьмушниковыми, Вздошниковыми, Кубышкиными и стали верными слугами российского самодержавия, исконного врага и душителя еврейского народа. В лице всемогущего фабриканта Кубышкина Щедрин показал новую экономическую и политическую силу капитализирующейся России, Это Дерунов на новом историческом этапе. Он ситцевый король, в его руках фактическая власть, он опора реакции и самодержавия. Его рупором является газета «Словесное удобрение», и за его интересы ведет войны полководец Редедя, пробивая ситцам Кубышкина дорогу за границу. Великий сатирик гениально разгадал на самом раннем этапе деятельности русской буржуазии ее империалистические устремления. Внешне Кубышкин показан мельком, но дано ясное представление о том, что все нити общественной жизни находятся в его руках. Он опора самодержавия и вдохновитель существующей политической реакции.

Рисуя внешний облик враждебных типов, Щедрин, как и в предшествующих произведениях, пользуется приемами гротеска, гиперболы, выделения черт животности, автоматизма, кукольности.

«По-прежнему лицо его было похоже на улыбающийся фаршированный сычуг; по-прежнему отливала глянцем на солнышке его лысина и весело колыхался овальный живот; по-прежнему губы припухли от беспрерывного закусывания, а глаза подергивались мечтательностью при первом намеке об еде» (XV, 289). Таков портрет «странствующего полководца» Редеди. Он похож на объевшееся животное, инстинкты которого не идут дальше сытого брюха.

А «меняло» купец Парамонов представляет собой животное запаршивевшее, хилое, издыхающее. «Лицо у него было отекшее, точно у младенца, страдающего водянкой в голове; глаза мутные, слезящиеся; на бороде, в виде запятых, торчали четыре белые волоска, по два с каждой стороны; над верхнею губой висел рыжеватый пух. В довершение всего, волосы на голове желто-саврасового цвета»... (XV, 148).

Процесс потери человеческого облика начинается с того момента, когда персонаж переходит на стезю «благонамеренности», т. е. становится опорой реакции, защитником существующего социального строя. Это наглядно показано Щедриным на Глумове и рассказчике. Решив «годить», т. е. смириться с реакцией и даже содействовать ей ради сохранения собственной шкуры, Глумов и рассказчик постепенно сближаются со всеми злейшими врагами народа, становятся соучастниками их преступлений и в скором времени и морально, и физически превращаются в скотов. «В согласность с этою жизненною практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно собираясь сосать собственный язык. Так что я нимало не был удивлен, когда однажды на улице неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: «Вот идут две идеально-благонамеренные скотины» (XV, 54).

В манере художественного построения сатирического образа великий сатирик идет во многом от Гоголя. Это ярко видно на портретах некоторых персонажей, и особенно на портрете террориста и шпиона Выжлятникова, занимающегося «статистикой современого настроения умов». По внешности Выжлятников чрезвычайно напоминает Собакевича: «Большая волосатая голова с плоским лицом, на котором природа резко, но без малейшего признака тщательности, вырубила полагающиеся по штату выпуклости и углубления, плотно сидела на короткой шее, среди широких плеч. Весь он был сколочен прочно и могуче, словно всею фигурой говорил: мучить понапрасну не стану, а убить — могу. Ноги — как у носорога, руки — фельдъегерские, голос — валит как из пропасти» (XV, 168). Это несколько гиперболизированное изображение дает яркое представление об облике вольнонаемного убийцы-черносотенца.

Очень часто сатирик вместо подробной портретной зарисовки дает только одну черту, определяющую внутреннее содержание персонажа. Так, Очищенный «имел физиономию благородного отца из дома терпимости». О Балайкине говорится: «Я не скажу, чтобы Балалайкин был не мыт или не чесан, или являл признаки внешних повреждений, но бывают такие физиономии, которые — как ни умывай, ни холь, а все кажется, что настоящее их место не тут, где вы их видите, а в доме терпимости» (XV, 73).

В «Современной идиллии» есть образ, представляющий собой символ самодержавия, произвола, всякой политической реакции. В нем сатирик, как в Иудушке, обобщил типические черты отрицательных персонажей романа, в частности черты, выражающие сущность системы государственного управления, зиждущегося на эксплуатации. Таков тип «ретивого начальника» из вставной «Сказки о ретивом начальнике». Эта сказка — гениальный образец политической революционной сатиры. Ретивый начальник, живущий «в некотором государстве», ставил своей целью, по примеру своих предшественников, «как можно больще вреда..делать». Он твердо знал, что «обывателя надо сначала скрутить, потом в бараний рог согнуть, а, наконец, в отделку, ежовой рукавицей пригладить. И когда он вышколится, тогда уже сам собою постепенно отдышится и процветет» (XV, 215). Проведя эту программу в жизнь, начальник вскоре достиг желаемого результата: край «остепенился» и наступила... каторга. «Каторга, т. е. такое общежитие, в котором обыватели не в свое дело не суются, пороху не выдумывают, передовых статей не пишут, а живут и степенно блаженствуют. В будни работу работают, а в праздники — за начальство богу молят» (XV, 215). Именно таким мечтали видеть народ эксплуататоры всех мастей. Через речь ретивого начальника, через раскрытие его мыслей и поступков Щедрин беспощадно обличает произвол, беззаконие и политический террор царизма. Ретивый начальник в борьбе против народа призвал на помощь мерзавцев», т. е. реакционеров, убийц и шпионов. Картина их деятельности очень реальна. «И вдруг пошла во всем крае суматоха. Кому горе, а «мерзавцам» радость... Одни пишут доносы, другие вредные проекты сочиняют, третьи об оздоровлении ходатайствуют. Не хлеба нам надобно, а шпицрутенов! вопиют» (XV, 218). Эта обобщающая картина безумного разгула политической реакции в точности соответствовала не только реальной жизни России 80-х годов, действиям кровавой «Священной дружины», но и последующим периодам жизни царской России, например периоду реакции 1908-1912 годов. Великий сатирик с гениальной прозорливостью наметил здесь и основные черты политической реакции в Европе и Америке последующего времени.

Такой же глубокий революционный смысл заложен и во вставных рассказах и сценах «Современной идиллии»: «Властитель дум», «Злополучный пискарь, или Драма в Кашинском окружном суде» и др. В фельетоне «Властитель дум» говорится о Негодяе, стремящемся «воспитать общество в ненависти к жизни, к развитию, к движению» при помощи «бараньего рога» и «ежовых рукавиц». Негодяй — олицетворение преступности, поставивший-«себе задачей наполнить вселенную гноем измены, подкупа, вероломства, предательства» (XV, 224). В мировой сатирической литературе мало страниц, которые могли бы сравниться со сценой «Злополучный пискарь, или Драма в Кашинском окружном суде», где аллегорически показана судебная расправа самодержавия с угнетенным народом. Продажные царские судьи и прокуроры строят свои обвинения против умирающего пискаря Ивана Хворова на лжесвидетельствах. Основной обвинительницей пискаря в бунтовстве выступает лягушка — «охранительница» существующих устоев. За обвиняемого отвечает жандарм. Подобные судебные процессы над революционерами Щедрин многократно наблюдал в жизни.

Гениально представлено Щедриным и фантастическое видение «горохового пальто» (как в народе звали шпионов), возникающее перед глазами перепуганной до безумия беглой компании как раз в тот момент, когда они пытаются высказать суждения (хотя и безобидные) о существующей действительности. «Гороховое пальто» (шпион) преследует их, как бич, они бегут, спасаясь от него, он везде настигает и угрожает. Злая, беспощадная ирония сатирика хлещет обезумевших обывателей и либералов, дошедших до галлюцинаций.

В «Современной идиллии» Щедрин с гениальным мастерством изобразил в зашифрованном виде деятельность контрреволюционных организаций. Так, «Священная дружина» дается под именем «общества любителей статистики», «клуба взволнованных лоботрясов». Шпионы названы «гороховыми пальто», «статистиками», «сердцеведами» и т. п.

С глубоким сочувствием рисует Щедрин в «Современной идиллии» народные типы. Путешествуя по деревням, компания, предводительствуемая Глумовым, заходит посмотреть древнего старика крестьянина. На вопрос, чем они кормятся, крестьянка отвечает: «Так кое-чем. Тальки пряду; продам — хлеба куплю. Мыкаемся тож... Строго ноне... Все одно что в гробу живем... Урядники ноне...» (XV, 200). Далее Щедрин показывает безысходную жизнь талантливого самоучки — мещанина Презентова, изобретающего перпетуум-мобиле. Этот человек, страстно рвущийся к науке, изнывающий «от жгучих стремлений к чему-то безмерному, необъятному», вынужден влачить нищенскую жизнь: в избе его «неприютно, голо, словно выморочно... На окне стояла глиняная кружка с водой, и рядом лежал толстый сукрой черного хлеба. Может быть, это был завтрак, обед и ужин Презентова». (XV, 202).

В «Современной идиллии» только семейство древнего старичка крестьянина да талантливый самоучка-изобретатель Презентов выглядят подлинно разумными людьми... .«Это был человек лет тридцати пяти, худой, бледный, с большими задумчивыми глазами...» — таков портрет Презентова. Он необычайно скромен, конфузлив, говорит тихим голосом. Его речь ничего общего не имеет с трескотней Балалайкина, наглой, циничной речью убийцы Выжлятникова, иудушкиным славоблудием менялы Парамонова, жаргоном хищника Ошмянского.

Очень характерен пейзаж в «Современной идиллии», картины природы рисует читателю не. либерал (рассказчик — главный герой романа), а сам автор. «Воздух был необыкновенно прозрачен, гулок и весь напоен ароматами созревающих овощей и душистых огородных трав.

В подросшей за лето траве еще стрекотали кузнечики, а около кустов и деревьев дрожали нити паутины — верные признаки предстоящего продолжительного ведра.

Листья еще крепко держатся на ветках деревьев и только чуть-чуть начинают буреть; георгины, штокрозы, резеда, душистый горошек — все это слегка побледнело под влиянием утренников, но еще в полном цвету; и везде жужжат мириады пчел, которые, как чиновники перед реформой, спешат добрать последние взятки» (XV, 283). Рисуя полную тепла и мира картину природы, цветущего великолепного сада, сатирик не смог забыть, что хозяином этого сада является буржуа Лазарь Ошмянский, высасывающий последние соки из крестьянина. Поэтому в лирическое, проникновенное описание вдруг врывается сатирический образ: сравнение пчел с чиновниками. А вслед за этим рисуется петербургская осень: грязная промозглая, превращающая «пешехода в чушку», и осмеиваются застарелые болезни чиновников Удава и Дыбы.

В «Современной идиллии», как и в других произведениях, Щедрин использует образы русской классической литературы. Таковы Глумов и Молчалин.

Блестящее сатирическое мастерство и политическая острота «Современной идиллии» были высоко оценены крупнейшими писателями — современниками Щедрина. И. Тургенев восхищался «полетом сумасшедше-юмористической фантазии». Щедрина и считал, что сила его комизма «нигде не проявлялась с большим блеском»22, чем в этом произведении.

САТИРА САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА 70-80-х ГОДОВ

Сатирические хроники Щедрина, которые он начал создавать после «Истории одного города», по жанру отличаются от циклов сатирических очерков. Хотя они также разделены на отдельные озаглавленные части, но их скрепляет или прямая сюжетная связь, или действия одних и тех же («сквозных») персонажей, или большей частью образ рассказчика («я»).

Единая тема, единая мысль связывают все повествование хроник. В «Господах ташкентцах» — это показ формирования «ташкентцев-цивилизаторов», их антинародных действий в послереформенное время; в «Дневнике провинциала в Петербурге» — оживление крепостников-хищников и их переход на капиталистические позиции; в «Благонамеренных речах» — хозяйничание народившейся буржуазии и групп, ее обслуживающих, наглое попирание буржуазией нравственности, семейных принципов и т. д.; в «Круглом годе» — изображение действий послереформенной, «новой» администрации, враждебной народу; в «Письмах к тетеньке» — картина разгула крепостнической и буржуазной реакции 80-х годов И т. д.

Хроника «Господа ташкентцы» (1869-1873) рисует действия старорежимных хищников, имеющих свои традиции в деле ограбления народа, и хищников молодых, для которых характерны определенные моральные черты, необходимые для успешной карьеры «цивилизатора».

«Ташкентцами» Щедрин называл хищников потому, что они посылались правительством «цивилизовать» вновь завоеванные области на востоке. «Как термин отвлеченный, Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем» (X, 50), — пишет сатирик.

Композиционное построение сатирической хроники «Господа ташкентцы» Щедрин характеризует следующим образом: «Первую часть я посвящаю биографическим подробностям героев ташкентства, а во второй — на сцену явится самое «ташкентское дело», в создании которого примут участие действующие лица первой части» (X, 31).

Щедрин создал в этой хронике целую галерею разнообразных типов капиталистических «цивилизаторов», вышедших из различных, главным образом привилегированных, групп российского общества. Тут и чиновники, и помещики, и аристократы, и мелкие буржуа. «Очень часто, — пишет сатирик, — эти люди весьма различны по виду, но у всех имеется один соединительный крик: «Жрать!» (X, 55).

Персиянов, Мангушев, семейство исправника Хлынова, семейство помещиков Велентьевых, сын чиновника Нагорнов — все они, и молодые и старые, являются хищниками-паразитами. Всеми владеет одна мечта: как бы лучше обездолить других, быстрее обогатиться, дорваться до настоящего грабежа. Молодое поколение учится в специальных учебных заведениях и выходит на арену государственной деятельности лишенным всех моральных принципов, с одним напутствием родителей: «Рви!» Свои ненасытные аппетиты «ташкентцы» удовлетворяют за счет обездоленной массы, «людей, питающихся лебедой». «Человек лебеды» вконец забит и ограблен. Он представляет собой, по мнению сатирика, в большинстве своем «бесшумное стадо, пасущееся среди всевозможных недоразумений и недомыслий, питающееся паскуднейшими злаками, встающее с восходом солнца, засыпающее с закатом его, не покорившее себе природу, но само покорившееся ей» (X, 61).

«Мрак, окружающий его («человека, питающегося лебедой». — М. Г.), густ очень достаточно», и без борьбы, без уничтожения ташкентцев он никогда не выйдет из этого мрака. Сознавая пассивность народа, призывая к борьбе с ташкентцами, Щедрин ни на секунду не забывает, что масса «человека лебеды» не однородна, что есть среди нее «элементы, представляющие идею демократизма», и им отдает он свою пламенную любовь. Надо только найти дорогу к сознанию этого обездоленного, «секретно мыслящего, и секретно вздыхающего, и секретно вожделеющего субъекта». Ташкентцы не знали и не хотели знать народа. Не знали его и либералы. К этому времени либерализм уже настолько ясно раскрыл свое хищное лицо, что даже для «ташкентцев» стало ясно, что «либерал» и «негодяй» — понятия однозначащие. Подлинно свободолюбивую, благородную душу народа могли раскрыть только люди, близкие к нему, — революционные демократы. Именно революционный демократ, по мнению Щедрина, мог «обозревать человека, питающегося лебедою, оставаясь самим собой, то есть не ташкентствуя, но и не лебезя».

«Ташкентцы приготовительного класса Персиянов, Мангушев, «палач» Максим Хмылов, Миша Нагорнов, Порфиша Велентьев и другие — готовятся стать государственными деятелями. Но души их уже с детства искалечены, лишены подлинно человеческих качеств. Nicolas Персиянов — достойный сын своей «куколки»-матери Ольги Персияновой. Мать его была воспитана в пансионе в специально устроенном «садке», где дворянских детей «выкармливают именно таким образом, чтобы они были bien mises (хорошо одеты), умели plaire (нравиться) и приучались ни в чем себе не отказывать» (X, 103).

Получив воспитание в таком же дворянском «садке», сын Персияновой вышел законченным «шалопаем» и свирепым реакционером. «Я консерватор; я человек порядка». «О! я эти революции из них выбью! Я их подтяну!», — угрожает этот «ташкентец приготовительного класса» (X, 121, 120).

Позднее, в сатирической хронике «Круглый год», Щедрин показал Персиянова в действии, на государственной службе. Он носит там имя Феденьки Неугодова, в котором мы без труда узнаем все черты Nicolas, как в его матери, в «куколке» Natalie, разъезжающей по Европе, узнаем черты распутной «куколки» Ольги Персияновой.

Щедрин не раскрывает психологии Персияновых, Неугодовых и им подобных изнутри. Он сознательно подчеркивает, что никаких переживаний, колебаний и сомнений у них и не было. Их поступки так же несложны и примитивны, как и мысли. Они болтают, едят, развратничают, нагло рвутся к власти. Умственная и душевная примитивность этих типов сочетается с почти подсознательной звериной ненавистью ко всему подлинно человеческому, прогрессивному. В Персиянове, Нагорнове — «ташкентцах приготовительного класса» — Щедрин показал развитие основных моральных и социальных качеств, свойственных административному аппарату самодержавия.

Ольга Персиянова и Natalie Неугодова выглядят наивными простушками по сравнению со своими сыновьями, уже с шестнадцатилетнего возраста приобщившимися ко всем мерзостям жизни правящего класса. Персиянов и его друзья с циничной наглостью говорят о женщинах; еще не вступив на арену общественной деятельности, рассуждают о борьбе за чины, о своем праве творить суд и расправу с инакомыслящими. Их матери и отцы — космополиты, с родиной их связывает только получение доходов. Они, не задумываясь, продают свои Монрепо вместе с родительскими могилами и готовы продать всю Россию, лишь бы нашелся покупатель. Щедрин подчеркивает эту мысль, приводя искаженную телеграмму, посланную Natalie Неугодовой сыну из Ниццы. Неугодова просила продать срочно пустошь Рускину, а на телеграфе Рускину переделали на Россию: «Продавай Россию, продавай быстро, высылай деньги»... — какая, однако ж, можно сказать, провиденцияльная ошибка!» — говорит Неугодову его дядя-рассказчик (XIII, 169, 170).

Но если Natalie и Ольга продавали отечество бессознательно, не задумываясь над тем, что они делают, то их сыновья, ташкентцы нового времени, продают обдуманно, расчетливо, готовясь совершать аферы большого государственного масштаба. У них есть своя идеология предательства и грабежа, наглая до предела.

Приемы, которыми Персиянов, Неугодов и другие молодые ташкентцы пользуются в отношении народа, тоже весьма просты и примитивны, испытаны их предшественниками: «Подтянуть да в бараний рог согнуть!»

Как и ранее, Щедрин идет здесь по пути выделения и подчеркивания ведущих социальных черт типа. В образах Персиянова, Мангушева, Неугодова главное — паразитизм, пустословие, внешний лоск, умственная пустота; а в образе «палача» Хмылова — жестокость, глупость, жажда грабежа; в образе будущего финансиста Порфиши Велентьева — страсть к наживе, хитрость, лицемерие, бездушие.

Значительное место в «Господах ташкентцах» уделено «палачу» Хмылову. Молодой Хмылов «был угрюм и наводил панический страх на товарищей». Он «любил бить, и притом бил почти всегда без причины, то есть подстерегал первого попавшегося мальчугана и с наслаждением тузил его, допуская при этом пытку и калеченье... Невежественность «палача» была изумительна; леность — выше всего, что можно представить себе в этом роде» (X, 140, 141).

Максим Хмылов принадлежит к третьему поколению семьи мелкопоместных дворян Хмыловых, известных своей жестокостью, лихостью и невежеством.

Все это окружение ташкентца приготовительного класса Максима Хмылова, обрисовано для того, чтобы раскрыть перед читателем процесс формирования характера будущего палача и реакционера.

Максим Хмылов уже в юности сконцентрировал в себе наиболее характерные отрицательные черты окружавшей его общественной среды. После этого он прошел добавочную закалку в специальном учебном заведении, где укоренился в своем стремлении быть палачом всего живого и мыслящего, быть цепной собакой на службе у реакции. Этот тип мрачного, жестокого, тупого истязателя имеет много общего с образом Угрюм-Бурчеева из «Истории одного города».

«Ташкентцы» — имя собирательное», — пояснял автор (X, 46). Подчеркивая их основные намерения относительно народа, Щедрин пишет: «Чего хотели упомянутые выше люди? — этот вопрос разрешается одним словом: «Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было!»

Этим обусловливается и их внешний, опять-таки собирательный портрет — злобного животного. Черты животности во внешнем портрете Щедрин подчеркивает и в очерках о ташкентцах, и в «Круглом годе». Феденька Неугодов, например, нарисован внешне, как молодой жеребец «без отметин, с широким крупом, с играющей селезенкой».

В публицистической же главе «Что такое ташкентцы» сатирик дает коллективный портрет ташкентцев, как животных: «...мимо меня проходили не люди, а нечто вроде горилл, способных раздробить зубами дуло ружья... Чего хотели эти человекообразные? чему они радовались?» (X, 47).

Ташкентцам в этой сатирической хронике противопоставлен также собирательный образ народа — «человек, питающийся лебедою», «человек лебеды» (в более ранних произведениях он носит собирательное имя Иванушка).

«Ташкентство пленяет меня не столько богатством внутреннего своего содержания, сколько тем, что за ним неизбежно скрывается «человек, питающийся лебедою», — пишет Щедрин (X, 61).

Сатирик утверждает, что народ «не просто инстинктивно копошащийся муравейник, но муравейник, имеющий способность выбирать», что «массы выясняются; показываются очертания отдельных особей...». Но пока лицо этих конкретных живых носителей революционного начала в народе сатирику не ясно.

Время, когда создавались «Господа ташкентцы» и сатирическое обозрение «Дневник провинциала в Петербурге», было временем бурного развития капитализма в России.

«Хищник» — вот истинный представитель нашего времени, вот высшее выражение типа нового ветхого человека. «Хищник» проникает всюду, захватывает все места, захватывает все куски, интригует, сгорает завистью, подставляет ногу, стремится, спотыкается, встает и опять стремится... «Хищник» — это дикий в полном значении этого слова» (X, 551). Помещики Дракины, Хлобыстовские и Лизоблюды, размотавшие выкупные свидетельства, теперь шли развернутым фронтом на ошеломленного обывателя разоренной деревни.

Подводя итоги сатирическому обозрению в «Дневнике провинциала в Петербурге», сатирик с грустью констатировал: «Первый итог — это живучесть идеалов недавно упраздненного прошлого» (X, 532). Он ясно видел, что формальное уничтожение крепостного права мало изменило судьбу народа. Хозяевами остались по-прежнему реакционеры-помещики. «Переход от беззаветного людоедства к не менее беззаветному либерализму» был только хитрой маскировкой. В самом деле, можно ли верить либеральным фразам ярого крепостника и душегуба Петра Ивановича Дракина? — спрашивал сатирик.

«Петр Иванович Дракин еще вчера стриг девкам косы и присутствовал на конюшне при исправлении людей на теле, а сегодня, словно в баню сходил, — всю старую шкуру с себя смыл!.. Стоило только вглядеться в Дракина, чтоб убедиться, что тут есть что-то неладное. Весь он вчерашний, и сам вчерашний, и халат у него вчерашний, и вчерашняя у него невежественность, соединенная с вчерашнею же предусмотрительностью, — только язык он себе новый привесил, и болтает этот язык какую-то новую фразу, одну только фразу, из которой нельзя видеть ни того, что ей предшествовало, ни того, что будет дальше» (X, 533).

Под шумок либеральных фраз Дракин «что-то подстраивает и округляет: там переселеньице на вертячие пески устроит, в другом месте конопляннички и капустнички оттянет, будто как испокон веку так владел... Теперь Дракин везде: и на улице, и в театрах, и в ресторанах, и в столице, и в провинции, и в деревне — и не только не ежится, но везде распоряжается, как у себя дома. Чуть кто зашумаркает — он сейчас: в солдаты! в Сибирь! Словом сказать, поступает совсем-совсем так, как будто ничего нового не произошло, а, напротив того, еще расширилась арена для его похождений» (X, 536).

В этот период с особой ясностью проявляется и реакционная сущность либеральной интеллигенции, ее лживость и продажность, ее душевная и умственная пустота. Окончательно запуганные политической реакцией и в то же время заинтересованные в дележе «казенного пирога», либералы без стеснения переключаются на защиту и оправдание идеалов хищничества. С революционной страстью Щедрин срывает с либералов маску «друзей народа», обнажает их подлинное реакционное буржуазное нутро. «Лизоблюд», «пенкосниматель», «мерзавец», человек, «действующий применительно к подлости», — такими словами заклеймил сатирик либералов в «Дневнике провинциала в Петербурге». Эту великую заслугу Щедрина-демократа отметил В. И. Ленин, сказав: «...Щедрин беспощадно издевался над либералами и навсегда заклеймил их формулой: «применительно к подлости»23.

Щедрин характеризовал либерализм как идеологию эксплуататоров, ставящую своей целью отвлечь массы от «утопии», иначе говоря, — от революционных идей, переключить их мысли на пустяки. В «Дневнике провинциала в Петербурге» Щедрин излагает воззрения этих «пенкоснимателей»: «Наше время — не время широких задач! гласит он без всякого стыда: не расплывайся! не заезжай! не раздражай! Взирай прилежно на то, что у тебя лежит под носом и далее не дерзай!» (X, 431-432).

Форма построения Этой сатирической хроники отличается от «Господ ташкентцев» большей динамичностью и разнообразием. Если там преобладали отдельные очерки, рисующие тот или иной тип, то здесь показываются действия связанных между собой персонажей в гуще общественной жизни и борьбы. Обстановку и события рисует рассказчик, стоящий в самом их центре. Он такой же дворянин-хищник, как и все. В хронике есть сюжет, но есть и главы общие, подытоживающие события, есть вставные рассказы и новеллы (эта форма с еще большим блеском использована в романе «Современная идиллия»). Предметом изображения Щедрин опять берет распространенный тип «среднего человека», вырванного из толпы. Объясняя причину этого приема, Щедрин пишет: «Взятый сам по себе, со стороны своего внутреннего содержания, этот тип не весьма выразителен, а в смысле художественного произведения даже груб и не интересен; но он представляет интерес в том отношении, что служит наивернейшим олицетворением известного положения вещей». «Речь идет, собственно, не о типах, а о положении минуты, которое выступает тем ярче, чем единодушнее высказывается относительно его лагерь, видящий в чечевичной похлебке осуществление своих идеалов» (X, 530-531. Курсив мой. — М. Г.).

Поэтому, набросав общий, собирательный внешний портрет дворян-хищников, Щедрин переходит к показу их действий. Собирательный портрет объясняется общностью нравственных черт и классовых устремлений персонажей. «Все они были налицо со своими жирными затылками, со своими клинообразными кадыками, в фуражках с красными околышами и кокардой над козырьком. Все притворялись, что у них есть нечто в кармане, и ни один даже не пытался притворяться, что у него есть нечто в голове... Как будто, приветствуя меня, они в один голос говорили: «А вот и еще нашего стада скотина пришла!» (X, 283-284). Эти черты тупости и животности затем будут основными и в облике конкретных персонажей «Дневника провинциала в Петербурге». У Прокопа Лизоблюда, например, «лающий голос», Неуважай-Корыто был похож на дятла. «Мне показалось, — пишет автор, — что передо мною стоит громадных размеров дятел, который долбит носом в дерево и постепенно приходит в деревянный экстаз от звуков собственного долбления» (X, 410).

Кроме черт тупости, животности и паразитизма, которые свойственны всей компании крепостников-помещиков, Щедрин при изображении дворянских либералов подчеркивает еще черты лицемерия, пустословия и космополитизма.

Смех Щедрина беспощадный, убивающий. Он выражается в необычно метких наименованиях либеральных обществ, в фамилиях-кличках либералов и пародировании их политических программ и «ученых» трудов. Основные сатирические приемы здесь — гиперболизация и пародия. Но приемы эти не меняют реалистической основы типов.

Щедрин рисует «Общество чающих движения воды», «Общество благих начинаний», «Вольный союз пенкоснимателей». Их руководители и члены: Стрекоза, Проходимцев, Прелестное, Болиголова, Неуважай-Корыто, Нескладин и другие. Сами названия обществ и их руководителей указывают уже на их социальную и моральную сущность. Описывая заседания этих обществ, Щедрин использует или подлинные материалы буржуазно-дворянской прессы, или передаёт общий смысл этих материалов. Так, «Общество благих начинаний» с восторгом изучает «Балладу с тенденцией» А. К. Толстого, направленную против революционеров, а «Общество чающих движения воды» беспрерывно повторяет одну и ту же фразу: «Куда мы идем?» Именно эта мысль варьировалась во всех «консервативно-либеральных» органах печати 60-70-х годов. Но непревзойденным образцом сатирического осмеяния либералов является нарисованная Щедриным картина деятельности «Вольного союза пенкоснимателей».

Основные положения «Устава вольного союза пенкоснимателей» не придуманы Щедриным, а взяты из либеральной дворянской и буржуазной прессы («С.-Петербургских ведомостей» и др.). Щедрин высмеивает эту прессу, давая ей меткие сатирические названия: «Старейшая всероссийская пенкоснимательница», «Зеркало пенкоснимателя», «Истинный российский пенкосниматель», «Пенкосниматель нараспашку», «Обыватель пенкоснимающий» и т. д. Пользуясь методом гиперболизации, сознательного преувеличения, Щедрин ярче и нагляднее рисует читателю всю реакционность и пустоту мыслей и действий либералов, снимающих пенки с поверхности событий, занятых бессмысленным переливанием из пустого в порожнее, призванных защищать незыблемость устоев существующего строя. В «Уставе пенкоснимателей», являющемся пародией на программу либеральных партий, Щедрин пишет: «Не пропуская ни одного современного вопроса, обо всем рассуждать с таким расчетом, чтобы никогда ничего из сего не выходило. По наружности иметь вид откровенный и даже смелый, внутренно же трепетать... Рассуждая о современных вопросах, стараться, по возможности, сокращать их размеры... Опасаться вообще». И т. д. (X, 400-401). Лозунг пенкоснимателей «Наше время — не время широких задач» дословно взят Щедриным из охранительной печати того времени. Блестящей пародией на псевдоученых-космополитов являются образы Неуважай-Корыта и Болиголовы. Оба они до такой степени ползают на брюхе перед заграницей, что отказываются в ее пользу от всего русского фольклора. Свое «Исследование о Чурилке» Неуважай-Корыто по примеру ученых книг оснащает архивными изысканиями. Поставив перед собой несуразную задачу, он с идиотским упорством обосновывает ее во что бы то ни стало, не считаясь с фактами действительности. Это та же деревянная кукла-органчик, хотя и занимающаяся не административной, а научной работой. Поэтому, рисуя тип этого ученого-космополита, Щедрин сознательно подчеркивает его бездушие, тупость, деревянность. Говорит и пишет он деревянным, тоскливым языком: «Не только полагаю, но совершенно определительно утверждаю, что Чуриль, а не Чурилка, был не кто иной, как швабский дворянин VII столетия. Я, батюшка, пол-Европы изъездил, покуда, наконец, в Королевской мюнхенской библиотеке нашел рукопись, относящуюся к VII столетию, под названием: «Похождения знаменитого и доблестного швабского дворянина Чуриля»; «Я положительно утверждаю, что и Добрыня и Илья Муромец — все они были не более, как сподвижники датчанина Канута!» (X, 410-411).

Речь эта гармонирует с внешним обликом «деревянного дятла». Не случайно и окружающие с удивлением смотрели «на обличителя Чурилки, как будто ждали, что вот-вот придет новый Моисей и извлечет из этого кремня огонь». Прием гиперболы, заострения и подчеркивания деревянности, каменности, автоматизма ученого-космополита позволяет сатирику с предельной наглядностью вскрыть враждебную, антинародную сущность этого типа и всех его псевдонаучных писаний. Неуважай-Корыто — собирательный тип. Щедрин прямо заявляет: «Этот загадочный человек, очевидно, олицетворял собою принцип радикализма в пенкоснимательстве». Подчеркивание враждебной сущности того или иного типа рассказчиком — человеком, стоящим на тех же позициях, причем подчеркивание невольное, имеющее обратный смысл тому, что он хочет сказать, создает комическую характеристику без прямого вмешательства автора. Этот прием часто употребляется Щедриным.

Приемы типизации либералов в «Дневнике провинциала в Петербурге» и в других произведениях направлены к тому, чтобы подчеркнуть основные, существенные черты либерализма: продажность, реакционность, словоблудие, тупость, космополитизм. Типы либералов, созданные Щедриным, сходные по своей сущности, разнообразны по своему внешнему виду, нарисованы не как ходячие схемы, иллюстрирующие мысль автора, а многогранно.

Это достигается не только мастерской зарисовкой внешнего портрета, но и показом особенностей поведения, методов одурачивания народа. Если Неуважай-Корыто — медлительный деревянный дятел, «...с несокрушимым упорством долбящий в одно и то же место», то Болиголова, автор диссертации «Русская песня: «Чижик! чижик! где ты был?» перед судом критики», — «маленький, юрконький человек, который с трудом мог усидеть на месте и судорожно подергивался всем своим корпусом. Голос у него был тоненький, детский» (X, 411). Речь его лишена «ученой» обстоятельности и мертвенности Неуважай-Корыта; он истерически кричит: «Подлог, подлог! и подлог-с! В мавританском подлиннике именно сказано: «на Гвадалквивире воду пил». Всю Европу, батюшка, изъездил, чтобы убедиться в этом!»; «Говорю вам: камня на камне не останется!» (X, 412). Но истеричность Болиголовы равнозначна хладнокровному, деревянному спокойствию Неуважай-Корыта. Оба они фанатики своих диких «научных» изысканий, оба — пародии на космополитизм, на схоластическую мертвую буржуазную науку, так же как пенкосниматель адвокат Нескладин является пародией на либеральную прессу, болтающую о реформах.

В длинной по объему статье Нескладин с азартом, со всевозможными публицистическими ухищрениями и отступлениями болтает о том, когда крестьянам удобнее платить налоги — в январе, в марте или в феврале и апреле. На многих страницах полемизируя с воображаемым противником, в душе ужасаясь своей «революционности», Нескладин приходит к выводу: «По нашему мнению, от которого мы никогда ни на одну йоту не отступим, самые лучшие сроки для платежа налогов — это первое февраля и первое апреля. Эти же сроки наиболее подходящие и для экзекуций» (X, 421), Щедрин строит речь своего персонажа точно так, как строились статьи либеральной прессы: с полемикой, с намеками на продажность противника и собственную смелость, с философскими отступлениями по поводу пустяков.

Получался блестящий образец переливания из пустого в порожнее. В каждой строчке статьи за болтовней видно лицо врага народа. Эта щедринская пародия является оглушительной пощечиной либеральной прессе. Но сатирик не ограничивается этим, он заставляет своих героевлибералов собственными устами дать ей политическую оценку, противоречащую восторгу пенкоснимателей. Менандр Прелестнов, организатор союза пенкоснимателей и редактор их главной газеты, наедине с другом неожиданно впадает в лирическую откровенность. Даже ему, этому мастеру предательства и лицемерия, стало не по себе от каждодневного словоблудия. «Ну, скажи на милость, — разве Белинский, Грановский... ну, Добролюбов, Писарев что ли... разве писали они что-нибудь подобное той слюноточивой канители, которая в настоящее время носит название передовых статей?» — спрашивает он. Сатирик как бы заставляет на мгновение проснуться совесть матерого пенкоснимателя. Это делает образ более живым и никак не противоречит правдивому изображению, так как вслед за тем Менандр приобретает свой прежний облик и посылает в типографию весь тот реакционный бред, который представили ему пенкосниматели.

В «Дневнике провинциала в Петербурге», как и во многих других произведениях Щедрина, нет активно действующих положительных типов, способных бороться с существующим злом, разъяснить читателю политическую и моральную сущность этого зла. Сатирик искусно вкладывает свои мысли в уста отрицательных персонажей. Прием этот никак не снижает боевого тона сатиры. После этого читатель как естественное воспринимает прямые публицистические отступления автора, подводящие итог, вроде: «Либерализм — это своего рода дойная корова, за которою, при некоторой сноровке и при недостатке бдительности надзора, можно жить припеваючи». И т. д.

Неслучайно Ленин, разоблачая человеконенавистническую сущность контрреволюционных партий, политику правящих классов, рассчитанную на ограбление народа, так часто вспоминал щедринскую характеристику либерализма и его сатирические образы либералов. Ленин углубил щедринское определение либерализма, показал последнюю ступень его падения, до конца разоблачил антинародное, контрреволюционное лицо либералов. Ленин дал предельно четкую характеристику сущности либерализма! «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти»24.

Именно эти черты крепостников несут в себе образы либералов, созданные Щедриным в «Дневнике провинциала в Петербурге» и в других произведениях.

И почти все эти образы, все наиболее меткие выражения Щедрина по адресу либералов использует В. И. Ленин. Особенно часто пользуется В. И. Ленин одной меткой формулой: «К сожалению должно признаться... хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться».

Этой формулой В. И. Ленин характеризует соглашательскую политику меньшевистской прессы, поведение некоторых вождей западной социал-демократии: Каутского, Вандервельде и других.

В «Дневнике провинциала в Петербурге» Щедрин с блестящим остроумием и сарказмом высмеивает также всех благородных героев дворянства — «лишних людей», возвеличенных литературой прошлого. Он оценивает их поведение с точки зрения демократа — защитника интересов народа. Перед читателем вновь проходят фигуры Райского, Лаврецкого, Рудина, Аркадия Кирсанова. Все эти благородные личности, оказывается, нашли свое подлинное призвание в новой общественной обстановке. Все они положительные, трезвые охранители существующего порядка и дальше легкого пикирования с губернатором не идут. Щедрин и во многих других своих произведениях делает подобную же переоценку дворянских героев русской литературы XIX и даже XVIII веков, показызая абстрактный характер их гуманизма и неспособность к решительным действиям в новых исторических условиях.

Процесс капитализации России в эти годы стоит в центре творчества многих крупнейших русских писателей. Его отобразил в романе «Анна Каренина» Лев Толстой, нарисовав картину разрушения старого, помещичьего и становления нового, буржуазного строя, разорения дворян Левиных и облонских и приход на общественную арену «чумазых» банкиров рябининых. Хищный облик нового класса эксплуататоров и его взаимоотношения с дворянством и с трудящимся народом прекрасно показал в своих пьесах А. Островский («Волки и овцы», «Бешеные деньги», «Лес» и др.). Проблема капитализации глубоко волнует и революционного демократа Глеба Успенского, нарисовавшего в 70-80-е годы процесс «раскрестьянивания» русской деревни, жестокой классовой борьбы, рост буржуазии, а также и пробуждение политического сознания угнетенных масс («Разоренье», «Из деревенского дневника», «Крестьянин и крестьянский труд», «Власть земли», «Живые цифры»).

Пришествие мироеда в городе и в деревне показывали и писатели-народники, и их произведения, несмотря на ярко выраженные утопические иллюзии, ценны были именно этой ненавистью к нарождающемуся буржуа, реалистическим раскрытием социальных конфликтов в русской деревне того времени (Златовратский «Деревенские будни», «Устои»; Засодимский «Хроника села Смурина»; Каронин «Рассказы о парашкиицах»; Н. Наумов «Паутина»). Щедрин не случайно печатал их произведения в журнале «Отечественные записки». И не просто печатал, а активно редактировал их, настаивал на уничтожении или смягчении выраженных в них народнических иллюзий. Так, повесть «Хроника села Смурина» Засодимского создавалась при непосредственном авторском участии Щедрина, выдвинувшего на первый план образы и сцены, объективно подрывающие идеалы народников (в частности, образы деревенских мироедов). Гневным протестом против буржуазного хищничества насыщена и поэма Некрасова «Современники».

Щедрин понимал неизбежность процесса капитализации России и в то же время глубоко верил в неизбежное крушение капитализма, его историческую обреченность.

В произведениях, написанных в конце 70-х годов, Щедрин показывает, как дух капиталистического взаимопожирания охватывает решительно все более или менее привилегированные группы Российского государства. Совесть, честь, нравственность повсеместно предаются осмеянию, и их отсутствие лицемерно маскируется «благонамеренными речами». Старые «столпы» (дворянство) рухнули, а новые, порожденные капитализмом, уже при своем вступлении в. жизнь оказываются гнилыми. Они не опора истории. Период их мучительства, возможно, будет и продолжительным, но судьба их имеет много общего с судьбой погибших столпов старого общественного порядка. Им предстоит моральное и физическое умирание. Этот глубокий прогноз Щедрин дает в самом обширном и, пожалуй, центральном для всего своего творчества сатирическом полотне «Благонамеренные речи». Здесь он намечает ряд основных вопросов, которые подробно раскрывает затем в последующих своих произведениях: «Убежище Монрепо», «Дворянская хандра», «Письма к тетеньке», «Пошехонские рассказы», «Мелочи жизни» и др. Щедрин нарисовал предельно яркую, многокрасочную картину действий капиталистических хищников, не упустив из поля своего зрения ни один класс, ни одну общественную группу, И широта этого изображения сочетается у него с глубиной раскрытия нравственного облика представителей эксплуататорских классов.

Вопрос об исторической роли, о внутренней гнилости и обреченности эксплуататорских групп, об отчаянной безысходности всего мыслящего в рамках этого озверелого грабительства впервые с такой глубиной и трагичностью ставится Щедриным в сатирической хронике «Благонамеренные речи».

В «Истории одного города» речь шла больше о темных силах реакции, пришедших как бы со стороны в тупой и ошеломленный город Глупов. В «Благонамеренных речах» дается развернутая, наглядная картина возникновения и действия эксплуататоров всех мастей внутри этого города Глупова, эксплуататоров, порожденных самой почвой города Глупова. Этим произведением Щедрин открывает как бы начало нового, третьего и самого обширного периода своего творчества.

В хронике «Благонамеренные речи» Щедрин рисует галерею портретов «теоретиков обуздания». Здесь и так называемые новые люди, они же краеугольные камни нового времени: маклаки, кулаки, сводчики, кабатчики, закладчики и пр., и разорившиеся крепостиики-помещики: утробины, терпибедовы, гололобовы, голозадовы, и продажные дворянские либералы. Все это полчище эксплуататаров нещадно грабит народ и прикрывает свое хищническое нутро «благонамеренными речами» о святости собственности, семьи, государства.

Продолжая в «Благонамеренных речах» обличение либерализма, экономически и морально деградирующего поместного дворянства, Щедрин основной огонь сатиры направляет на нарождающуюся буржуазию.

Хроника состоит из ряда сатирических очерков и рассказов, объединенных одной идеей — показать врагов и угнетателей народа, прикрывающих свои мерзкие дела «благонамеренными речами». Идейный замысел этой хроники чрезвычайно глубок и обширен. В письме к Утину Щедрин писал, что он ставил своей целью показать глубочайший распад современных «основ»: «Я обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются».

Композиция хроники строго соответствует этому замыслу. В центре хроййки стоит капиталист-хищник Дерунов, все остальные герои в той или иной мере связаны с ним или объективно испытывают его влияние, зависят от него. Дерунов — знамение эпохи, плод новой ступени развития эксплуататорского общества. В нем воплотились многие отрицательные черты уходящего класса эксплуататоров-крепостников, но он несет в себе и новые, еще более разрушительные начала. Такое осмысление образа Дерунова исходит из глубокого убеждения Щедрина в неизбежной гибели эксплуататорского общества. С мастерством подлинного психолога Щедрин рисует путь превращения мелкого хозяйчика в крупного хищника-накопителя, финансового воротилу, разостлавшего сеть «по всей округе». В зависимости от изменения экономического положения Дерунова постепенно меняется и его моральный облик. Начав обогащение с уголовщины, Дерунов делает уголовщину содержанием всей своей жизни. Сатирик последовательно показывает, как Дерунов обирает народ, как он обманывает и грабит государство, как обездоливает и разлагает собственную семью.

Здесь Щедрин прибегает к приему самохарактеристики персонажа. Дерунов хвалится, что в семье у него мир и счастье. И тут же сообщает, что младший сын пьет, что он его сослал на фабрику, что жена сына очень люба ему, Дерунову, что он сам поставляет кавалеров своей старухе. Далее через разговор Дерунова со старшим сыном читатель получает яркое представление о том, как Деруновы грабят крестьян, тут же сообщается и об отношении крестьян к Деруновым. «Истинный, папенька, бунт был! Просто, как есть стали все за одно — и шабаш. Вы, говорят, из всего уезда кровь пьете!» (XI, 139). Вслед за этим Деруновы, отец и сын, высказывают свои подлинные политические взгляды, лютую ненависть ко всему прогрессивному.

Сын сообщает, что «кандауровского барина чутьчуть не увезли» потому, что он «ни с кем будто не знакомится, книжки читает, дома по вечерам сидит». «Да, строгонько ноне насчет этих чтениев стало. Насчет вина свободно, а насчет чтениев строго. За ум взялись», — подтверждает отец и добавляет по поводу кандауровского барина: «А кто его знает! Может, он промежду себя революцию пущал» (XI, 134).

Дерунов-капиталист становится другим и по внешнему облику. Подробное описание манеры Дерунова дается не случайно. Читатель получает полное впечатление о новом облике Дерунова-хищника. Это впечатление усиливается и речью Дерунова, нудной, наглой и ехидной: «Главная причина, — коли-ежели без пользы читать, так от чтениев даже для рассудка не без ущерба бывает. День человек читает, другой читает — смотришь, по времени и мечтать начнет. П возмечтает неявленная и неудобьглаголемая. Отобьется от дела, почтение к старшим потеряет, начнет сквернословить. Вот его в ту пору сцарапают, раба божьего, — и на цугундер. Веди себя благородно, не мути, унылости на других не наводи. Так ли по твоему, сударь?» (XI, 135). Кроме наглости, Щедрин подчеркивает в облике Дерунова еще одну черту — лицемерие. Оно служит Дерунову для прикрытия его гнусных дел. Все свои поступки Дерунов представляет окружающим совершенно в ином, искаженном свете. Будучи снохачом, он елейно говорит о нерушимости и святости семьи; грабя мужиков, он представляет себя их благодетелем: «Ежели человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет»; грабя государство, он считает себя его столпом и опорой: «Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну, как у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то!» (XI, 133). В «Благонамеренных речах», как и в других сатирических хрониках, Щедрин дает политическую оценку поступкам и мыслям ведущих отрицательных персонажей.

Делается это опять-таки при помощи одного из персонажей. Рассказчик, в уста которого автор вкладывает свои суждения о событиях, — разорившийся помещик. Он стоит в оппозиции к основному отрицательному типу — к Дерунову. Рассказчик не только передает события сквозь призму своего представления, но и подводит итоги, вскрывает идейный смысл этих событий. Рассказчик стоит близко к народу, он знает тяжесть его жизни и обличает от имени народа. Это иной тип, нежели тип рассказчика в «Дневнике провинциала в Петербурге». Тот, несмотря на критическое отношение к отдельным явлениям действительности, все же целиком стоит на позициях либерализма, враждебных народу. Он сам либерал и трус, народ ему гораздо более чужд, чем пенкосниматели. В «Благонамеренных речах» обедневший дворянин рассказчик — глубоко чужд миру Деруновых. Он ищет, но пока еще не находит силу, которая могла бы вести борьбу с этим миром. Свои горести и сомнения он изливает крестьянину Лукьянычу, просит у него совета, как жить. Именно Лукьяныч своими разъяснениями подводит рассказчика к печальному итогу: «Конечно. С невыносимою болью в сердце я должен был сказать себе: Дерунов — не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не может быть столпом относительно союза государственного, ибо не знает даже географических границ русского государства...» (XI, 144). Это итог глубоких раздумий Щедрина над судьбой нового класса эксплуататоров, пришедших на смену крепостническому дворянству, пророческое предвидение его неизбежной грядущей гибели.

Вместе с Деруновым в «Благонамеренных речах» представлен целый лагерь людей, подобных ему: Антон Стрелов, Полушкин и другие. «Во множестве появились неведомые люди, с пронзительными, почти колючими взорами, с острым и развитым обонянием и с непоколебимой решимостью в Тетюшах открыть Америку», — пишет сатирик (XI, 199). Как и Дерунов, Антошка Стрелов одержим алчностью, неразборчив в средствах, боек на язык. Он лицемер и грабитель: богатство его пошло от того, что он дочиста обворовал помещика генерала Утробина, у которого служил в управляющих. Он также развратник: увел к себе любовницу генерала. Внутренне это дотла гнилой человек, но внешность, как и у Дерунова, у него цветущая — он румян, благолепен, полон энергии. Таков же и Разуваев из «Убежища Монрепо»: «Мужик он был не то чтобы молодой, но в поре, статный, широкоплечий — лицо имел русское, круглое, румяное, глаза веселые, бороду пушистую, светло-русую» (XIII, 109). Сатирик сознательно подчеркивает это внешнее здоровье деруновского лагеря в противовес оскудению и немощному виду представителей сходящего со сцены класса крепостников.

Деруновы, Стреловы, Полушкины, Разуваевы — хищники в самом зените деятельности. Пройдет еще много времени, пока глубоко скрытая неизлечимая болезнь выйдет наружу и задушит их. Типы мироедов-хищников рисуются Щедриным в «Благонамеренных речах» почти все время строго реалистическими приемами, они даны в реальных взаимоотношениях с различными классами. Щедрин выступает здесь как кропотливый исследователь общественных взаимоотношений, собирающий факты, разъясняющий народу социальную сущность нового явления. Используя презрительную саркастическую насмешку, Щедрин в изображении буржуазии не прибегает здесь к гиперболизации и гротеску. Эти приемы скажутся в «Убежище Монрепо», «Дворянской хандре» и др. Разуваев, Колупаев и другие лишены там человеческих черт. Это волки, послушные лишь жестоким законам своего волчьего мира эксплуататоров. Они почти не разговаривают, не убеждают, а угрожают или молча показывают кошелек.

Наряду с новыми, капиталистическими хищниками сатирик показывает в «Благонамеренных речах» и хищников старых, крепостнических. В большинстве это разорившиеся помещики. Капитан Терпибедов при крепостном праве тиранил крестьян, роскошествовал в своем Монрепо, но, разорившись, он назвал Монрепо «Монсуфранс», т. е. «Мое страдание», и занялся вместе с кабатчиком и отставным попом поимкой «неблагонадежных», Гололобов и Голозадов, растеряв имения, помешались на мелочном притеснении крестьян. Гололобов после реформы спланировал свои земли таким образом, что крестьянину шагу нельзя было ступить, не уплатив штрафа.

Голозадов, поселившись в деревне, все время посвящает тяжбе с крестьянами по поводу разных пустяков, доводя людей до самоубийства.

Это — «рухнувшие столпы» эксплуататорского общества определенного исторического отрезка времени. У них не нашлось силы и энергии перестроиться. Более сильные хищники оттеснили их.

Мария Петровна Промптова — новый тип помещицы, прекрасно приспособившейся к пореформенным условиям. Она, как и Дерунов и Стрелов, скупает земли, открывает кабаки и лавки. От хрупкой, наивной дворянской «куколки», какой Машенька была в молодости, не осталось и следа. Мечты о «счастье для всех», лирическая грусть «ни о чем» сменились страстью к накоплению, мечтами о более эффективной эксплуатации крестьян. Машенька — ханжа, лицемерка, скряга, страдает неистощимым пустословием. Крестьяне говорят, что Марья Петровна «из-за самых пустяков по целым часам человека тиранит». Она с идиотским злорадством и упрямством обрекает на страдания и нужду своего сына только за то, что он посмел иметь свое мнение. Промптову Щедрин наделяет свойствами, которые найдут классическое воплощение в образе Иудушки Головлева.

Осмеянию либерализма Щедрин посвятил много страниц «Благонамеренных речей». В книге выделяются два необычайно ярких портрета — западника Тебенькова и славянофила Плешивцева. Эти либералы находятся как будто в состоянии непрерывной вражды, считая свои взгляды резко противоположными. В изображении сатирика все это только игра. И Тебеньков, и Плешивцев в одинаковой степени враги народа, верные лакеи самодержавно-крепостнического строя. Сам Тебеньков признается: «...вся наша полемика есть не что иное, как большое диалектическое недоразумение. Мы оба требуем от масс подчинения, а во имя чего мы этого требуем — во имя ли принципов «порядка» или во имя «жизни духа» — « право, это еще не суть важно» (XI, 435).

В очерке «Тяжелый год» показано, как либерал Удодов и другие грабят, продают государство и народ во время Крымской войны. Они поставляли армии сапоги на картонных подошвах, ружья с деревянными чурками вместо кремней, гнилое сено и продукты. И у этих воров и предателей родины хватило подлости кричать о своем патриотизме, напутствовать солдат в бой за «веру и отечество». Очерк «Тяжелый год» является прекрасной иллюстрацией к словам В. И. Ленина о том, что Крымская война «показала гнилость и бессилие крепостной России»25.

В очерках «Переписка», «Охранители» и др. Щедрин рисует деятельность царской бюрократии нового, послереформенного «закала». Исправник Колотов и помпадур Батищев не отличаются, несмотря на их внешний лоск, по своему существу от старого гоголевского Держиморды. «Мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда», — пишет сатирик (XI, 72). Характеристика царской бюрократии, даваемая Щедриным в «Благонамеренных речах», полностью соответствует тому, что писал об этой бюрократии В. И. Ленин в 90-х годах: «...отечественная бюрократия... является и по источнику своего происхождения, и по назначению и характеру деятельности глубоко буржуазной, но абсолютизм и громадные политические привилегии благородных помещиков придали ей особенно вредные качества. Это — постоянный флюгер, полагающий высшую свою задачу в сочетании интересов помещика и буржуа»26.

В «Благонамеренных речах» Щедрин разоблачает реакционные теории о неспособности народа к самостоятельной политической жизни. Народ он рисует в обобщенном образе «Простеца», которого окружает «огненная геенна». Щедрин взывает к сознанию народа. Он с гневом бичует охранителей всякого рода, которые считают необходимым всячески препятствовать пробуждению народа. Сатирик прекрасно видит, что в основе их проповеди смирения и покорности в народе «лежат темные виды на человеческую эксплуатацию, которая, как известно, ничем так не облегчается, как нахождением масс в состоянии бессознательности» (XI, 45). Он внушает читателю мысль, что единственным хозяином государства должен быть простой народ, так как именно он «несет на себе все бремя действительного производительного труда» и поэтому «ничье освобождение не может так благотворно отозваться на делом обществе, как освобождение простеца» (XI, 49).

Сатирик показывает в «Благонамеренных речах» и новую демократическую интеллигенцию. Непочтительный Коронат — нелюбимый сын кузины Машеньки — уже с юных лет считает себя слугой народа, человеком, который обязан быть там, где он нужнее всего. Он до глубины души презирает хищническую деятельность своей матери. Современный ему общественный строй Коронат сравнивает с домом терпимости и предпочитает «жить в нужде и не иметь постоянного ночлега», чем вести постыдный образ жизни своих родных. Став взрослым, Коронат подготовляет себя к работе на благо народа и в конце концов «ныряет» туда, «откуда одна дорога: в то место, где Макар телят не гонял!» (XI, 386). Образ Короната был взят Щедриным из живой действительности. В его лице показана юность многих деятелей революционной демократии.

В «Благонамеренных речах» намечены и другие образы демократов: кандауровский барин, которого «благонамеренные» выжили из уезда за чтение, Анпетов, ненавидимый всеми хищниками за то, что дружит с мужиками, пашет землю с ними наравне.

РОМАНЫ-ХРОНИКИ
«ГОСПОДА ГОЛОВЛЕВЫ» И «ПОШЕХОНСКАЯ СТАРИНА»

Салтыков-Щедрин возвел на небывалую художественную высоту жанр очерка шестидесятников, он явился гениальным продолжателем и завершителем лучших традиций демократической литературы 60-х годов. Только под его пером художественные очерки объединяются в сатирические хроники, в которых Щедрин поднялся до всеобщего, прямого и беспощадного отрицания всех основ царской крепостнической России. И не только содержание сатирических хроник, но и их художественная форма для Щедрина были острым полемическим оружием в борьбе с устоявшимися жанрами литературы. Эти же цели преследовал Щедрин, создавая «Господа Головлевы» — образец нового социального романа.

80-е годы — годы создания романов-хроник «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина» — это период глубоких, тревожных размышлений Щедрина над судьбой прогрессивного человечества, период пламенного бичева-шия наступившей политической реакции во всех ее проявлениях и, что особенно характерно, это период глубокого психологического проникновения в сами основы крепостнических и вообще эксплуататорских отношений между людьми. На примере последствий крепостнического ига в России Салтыков показывает всему человечеству, как и к каким гибельным результатам привело крепостничество класс эксплуататоров и к чему может привести буржуазное хищничество, охватившее капиталистические страны. Но для таких выводов нужны были предельно яркие художественные обобщения в живых образах. И эти художественные обобщения требовали строго реалистических картин, раскрывающих мир физической и нравственной гибели крепостничества, мир неизбежных трагических крушений класса эксплуататоров. Поэтому совершенно не случаен тот факт, что сатирик в «Благонамеренных речах», развертывая полотно хроники современной общественной жизни, почувствовал необходимость не только включения в рамки этой хроники картин нравственного, интимного мира эксплуататоров, но и необходимость создания отдельного произведения, посвященного проблеме жизнеспособности крепостничества, итогам и перспективам исторического развития этого класса. Крепостничество для Салтыкова в начале 80-х годов, да и в конце их, не было вопросом давно прошедшего. Оно возрождалось с новой силой и в новых формах в несметных полчищах реакционеров и хищников, оно жило в сознании народа, в его привычках, в его нравственном облике. Поэтому раскрытию основ крепостничества и реакции, раскрытию экономического и нравственного разложения класса крепостников-эксплуататоров и посвящен весь последний десятилетний период творчества Салтыкова, все 80-е годы. В самом начале и в самом конце этого боевого периода стоят два обширных высокохудожественных и несколько необычных для Щедрина по своей форме произведения — «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина». Они являются как бы ключом, помогающим раскрыть все многообразное, политически острое творчество великого русского сатирика.

В этих произведениях Щедрин обогатил художественный метод своей сатиры, создав целый ряд образов необычайной психологической глубины и сложности. Роман-хроника «Господа Головлевы» первоначально входил в состав сатирической хроники «Благонамеренные речи», которая печаталась в журнале «Отечественные записки» с 1872 по 1876 год. Рассказы о семействе Головлевых были с восторгом встречены ведущими писателями того времени: И. С. Тургеневым, И. А. Гончаровым, Н. А. Некрасовым и другими.

Тургенев в письме к Щедрину от 28 октября 1875 года, восхищаясь мастерством обрисовки образов Головлевых, советовал Щедрину приступить к созданию крупного романа с группировкой характеров и событий на основе очерков о головлевском семействе.

Но Щедрин уже во время опубликования этих рассказов сам очень быстро понял необходимость создания отдельного произведения, посвященного показу гибели помещичьего дворянства, раскрытию причин этой гибели, подведению вековых итогов жизни класса, зиждущегося на почве эксплуатации и угнетения. Щедрин писал Не. красову 15 мая 1876 года о том, что он решил довести до конца тему Головлевых, и сожалел, что «эти рассказы в «Благонамеренные речи» вклеил; нужно было бы печатать их под особой рубрикой: «Эпизоды из истории одного семейства». Я под этой рубрикой и думаю издать их особой книгой... А «Благонамеренные речи» издам особо...» Но отдельной книгой роман «Господа Головлевы»вышел только в 1880 году, на четыре года позднее «Благонамеренных речей». Только в этом году Щедрин написал заключительную, седьмую главу к «Господам Головлевым» под названием «Расчет».

Совершенно ясно, что заслуга Щедрина в романехронике «Господа Головлевы» далеко не ограничивается тем, что он раскрыл гибельное влияние отношений крепостничества на психику, на формирование морального облика класса крепостников, исторически обреченного на разложение, на смерть.

Многие черты этой общей картины крепостнического быта и психики, хотя и на другом историческом отрезке, нарисовал еще Гоголь. Заслуга Щедрина даже не столько в показе развала крепостнических основ, чем он, безусловно, отличается от Гоголя, а в тех глубоких социальных обобщениях, в том пророческом историческом анализе, который Щедрин дает в «Господах Головлевых», «Благонамеренных речах» и «Пошехонской старине».

Характер этих обобщений четко формулирует Щедрин в известном письме к Утину от 2 января 1881 года.

Письмо это в одинаковой степени выражает смысл «Господ Головлевых» и «Благонамеренных речей». Автор ставит в этих произведениях вопрос о той прямой внутренней связи, которая существует между всеми эксплуататорскими классами, о тех основах, которые обусловливают и порождают эту связь.

Для большей четкости он отделяет друг от друга две грандиозные картины, иллюстрирующие этот общий замысел: картину капиталистического хищничества и картину конца крепостнически-дворянского хищничества..

В этих произведениях перед нами проходят люди, пришедшие к власти из разных, часто совершенно противоположных общественных групп, люди, представляющие собой два лагеря: новый и старый, растущий и гибнущий. Таковы Деруновы и Головлевы. Но, враждуя, эти лагери стремятся к одной цели, хотя для достижения ее используют разные методы. Этими методами они и отличаются друг от друга: одни грабят с налета и в широком масштабе, другие исподволь сосут кровь в масштабе своего крепостного гнезда. Только в этом, по мнению Щедрина, разница между деруновыми и Головлевыми. Арена же, на которой они действуют, та «страдательная среда», которую они грабят, одинакова у обоих лагерей. Общность цели, несомненно, должна отразиться на нравственном и физическом облике этих людей.

Лагерь деруновых еще не имеет глубоких традиций. Он только создает их, он вырабатывает не только новые методы грабежа, но и новые отношения в обществе, в быту. Но Щедрин показывает, как уже при самом своем зарождении этот класс буржуазных деятелей несет в себе семена разрушения, которыми заражает его почва эксплуатации, погубившая крепостников.

Почва, подготовившая гибель Головлевых, на другом историческом этапе несет в себе ту же тенденцию и для буржуазии. Таким образом, без связи с «Благонамеренными речами» нельзя осознать всю глубину и широту замысла «Господ Головлевых», нельзя понять, что процесс разрушения и гибели семейства крепостников Головлевых является лишь частью общего процесса, назревающего в классе эксплуататоров, что конец крепостничества является для Щедрина грозным предзнаменованием неизбежного исторического конца буржуазии.

В этом сказалась гениальная прозорливость революционного демократа.

Как защитник обездоленного, эксплуатируемого народа, Щедрин видел в процессе капитализации России главным образом одну его сторону — оголтелое хищничество, окончательное разорение «человека лебеды», хотя он, конечно, и понимал историческую неизбежность этой капитализации. Он сосредоточил основное внимание на показе процесса хищничества и тех последствий, которые несло оно для эксплуататоров и для народа. Последствия эти легче и нагляднее всего можно было показать на классе эксплуататоров, уже сходящих с арены борьбы, на классе крепостников.

Читателю «Господ Головлевых» в глаза бросается прежде всего одна любопытная особенность, а именно то, что Щедрин почти не рисует в этом романе процесса экономического обнищания помещичье-крепостнического дворянства (хотя в других произведениях об этом процессе очень много говорится). Обеднение членов головлевского семейства происходит главным образом изза причин внутрисемейных. Щедрин, разумеется, никак не упускал из виду прежде всего именно экономическую обреченность дворянства, но в данном случае его интересовала проблема более глубокая — проблема внутренней гнилости всех нравственных и социальных принципов когда-то могучего, да и теперь еще крепко державшего политическую власть класса. Эта глубина замысла позволила сатирику нарисовать картину социального и нравственного развала крепостничества с такой широтой и объективностью, на какую не был способен ни один писатель до него.

Поместье Головлевых — это государство крепостнической России в миниатюре. Родственные и деловые отношения в этой семье — это общественные отношения в России. Основной жизненный стимул, движущий семьей Головлевых, — накопление собственности. Вокруг этого разыгрываются трагедии, вопрос этот является вопросом жизни и смерти для каждого из членов данной семьи. Распад семьи олицетворяет собой распад крепостнического дворянского класса в целом.

Композиция романа очень стройна и организована в одном направлении. Уже первые две главы определяют основной круг проблем: борьба за собственность и неизбежность гибели семейства. В гибели этой виноваты сами члены семьи, поправшие все нравственные и семейные устои. Это подчеркнуто и названиями глав: «Семейный суд», «По-родственному», «Семейные итоги» и т. п., несущими сатирический подтекст, ибо слово «семья» уже неприложимо к этому кругу враждующих не на жизнь, а на смерть людей.

Роман начинается предчувствием умирания одного из героев (Степана) и на всем своем протяжении дает целую галерею умирающих, сходящих с жизненной сцены людей. Умирают эти люди по-разному, но у всех у них смерть мучительная и постыдная. Смерть несет в себе само поместье Головлевых, смерть подготовляется всем строем головлевской жизни. «Головлево — это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую жертвуу — пишет сатирик (XII, 268).

Семья Головлевых расплачивается за вековую паразитическую жизнь своих предков. «Бывают семьи, — говорит Щедрин, — над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. Особливо это замечается в среде той мелкой дворянской сошки, которая без дела, без связи с общей жизнью и без правящего значения, сначала ютилась под защитой крепостного права, рассеянная по лицу земли русской, а ныне уже без всякой защиты доживает свой век в разрушающихся усадьбах...

Именно такого рода злополучный фатум тяготел над головлевской семьей. В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой.

Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний — являлся как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы.

На глазах у Порфирия Владимирыча сгорело несколько жертв этого фатума, а, кроме того, предание гласило еще о дедах и прадедах. Все это были озорливые, пустомысленные и никуда не пригодные пьянчуги...» (XII, 272).

Беспомощность, лень, непригодность к делу воспитывались у всех членов семьи, несмотря на неодинаковое отношение их к основным средствам существования, к собственности. Даже дети, относящиеся к числу «постылых» и питающиеся объедками любимчиков, и те жили в полном неведении относительно своего будущего, они презирали труд, считая его уделом «подлых людей», т. е. народа.

Степан Владимирович, или Степка-балбес, умный человек, с детства унижаемый и гонимый матерью, уехав в университет, становится там приживалом у богатых студентов.

«Постоянное принижение, встречая почву мягкую, легко забывающуюся, не прошло даром. Оно имело в результате не озлобление, не протест, а образовало характер робкий, повадливый до буфонства, не знающий чувства меры и лишенный всякой предусмотрительности. Такие личности легко поддаются всякому влиянию и могут сделаться чем угодно: пропойцами, попрошайками, шутами и даже преступниками». Все эти качества и выработались в Степане и его братьях. Кончив учение, Степан не в состоянии работать и опять-таки вынужден быть приживалом и попрошайкой у своих богатых мужиков в городе. Прожив небольшой «кусок», «выброшенный» матерью, он нанимается в ополченцы, но и там оказывается непригодным. После этого дорога одна — назад в Головлево. И умный сорокалетний человек едет умирать в постылое гнездо, взрастившее его. Трагические тона звучат в описаниях Щедрина, передающих пробуждение сознания у представителей паразитического головлевского семейства: «Мысль об этом неотвратимом будущем до такой степени всего его наполнила тоской. что он остановился около дерева и несколько времени бился об него головой. Вся его жизнь, исполненная кривлянья, бездельничества, буфонства, вдруг словно осветилась перед его умственным оком. Он идет теперь в Головлево, он знает, что ожидает там его — и все-таки идет и не может не идти. Нет у него другой дороги, нет! Самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать, может добыть себе хлеба — он один ничего не может. Эта мысль словно впервые проснулась в нем. И прежде ему случалось думать о будущем и рисовать себе всякого рода перспективы, но это были всегда перспективы дарового довольства, и никогда — перспективы труда. И вот теперь ему предстояла расплата за тот угар, в котором бесследно потонуло его прошлое» (XII, 58-59). Расплачиваются за это паразитическое прошлое, свое и своих предков, и другие члены головлевского семейства. Такое же беспомощное, горькое состояние испытывает брат Степана Павел — «человек, лишенный поступков». Он служил, вернее, числился до определенного времени в армии, а затем вышел в отставку, чтобы без помехи предаваться запою и медленно умирать. Воспитание и среда, в которой он вырос, крайне обезличили этого человека. Это буквально какая-то серая тень. Уже с самого детства Павел жил нудной, нереальной жизнью. «Шли годы, из Павла Владимирыча постепенно образовывалась та апатичная и загадочноугрюмая личность, из которой, в конечном результате, получается человек, лишенный поступков» (XII, 46). Поэтому и кончил он тем, что утонул в нереальности — спился, сестра Анна убежала из постылого гнезда. Но и она погибла, оставшись беспомощной и одинокой после того, как ее бросил муж. Она, как и другие Головлевы, всю жизнь нуждалась в крепком руководителе. Такими же беспомощными, «зауморышами», вышли и ее дочери. Даже единственно активный, жизнеспособный член головлевского семейства, мать Арина Петровна, — рабыня установленного и заведенного ею порядка, построенного на эксплуатации: достаточно его нарушить, и она уже совершенно беспомощна. Такая бесперспективность и растерянность охватили ее при ликвидации крепостного права. Она взволнованно жалуется Иудушке: «Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать, да попеть, да гостей принять, — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу».

И когда она в Погорелке остается действительно почти одна, когда заведенная ею машина накопления и хозяйственных мелочей остановилась, Арина Петровна умирает. Ничто не могло больше поддержать ее волю к жизни.

Таких ни к чему не пригодных, беспомощных, нежизнеспособных людей выращивала почва крепостнического головлевского поместья. У этих людей не было и не могло быть больших человеческих идеалов, подлинной прогрессивной целеустремленности. Их держал в плену мир житейских мелочей, их интересовал только мелочный процесс созидания собственности.

Жажда собственности и стремление к накоплению не вдохновляли их, не служили предметом священного поклонения, как у старика Гранде Бальзака, как у пушкинского скупого рыцаря, наконец, как у тысяч активных буржуа периода накопления. Их холодные, наполненные прахом саморазложения сердца не способны были к большому творческому волнению, свойственному только людям, верящим в важность своего дела. Собственность служила для них лишь средством удовлетворения прихотей и постыдных страстей, вроде запоя, содействовала поддержанию и умножению мира мелочей или полубезумных, фантастических расчетов и вычислений, служивших видимостью жизни. Такова почва, вырастившая Головлевых и обусловившая общность их основных, ведущих черт. Но Салтыков не был бы великим художником, а роман «Господа Головлевы» — классическим произведением мирового значения, если бы он ограничился только суммарной социологической трактовкой проблем, хотя и имеющих глубокое историческое значение. Неотразимая художественная убедительность «Господ Головлевых» создается именно образной системой этого романа. Небольшая, но чрезвычайно яркая галерея образов романа-хроники, воплощая в себе отдельные характернейшие нравственные и социальные особенности уходя щего класса, связана неразрывными нитями не только с прошлым, но и с капиталистическим настоящим, в котором ведущие черты этих образов беспрерывно культивируются и неизбежно будут культивироваться, хотя и в другой форме. Основной закон внутреннего процесса разложения остается тем же.

Арина Петровна — мать головлевского семейства, эта созидательница и устроительница крепостнической почвы Головлева, создала семью, пришедшую к отрицанию самой себя и всех принципов Головлева. Ее беспредельная власть над семьей и над окружающими кончилась полнейшим принижением и покорностью.

Эта трагедия подготовлялась не только почвой крепостнического Головлева. Почва несла в себе семена этой трагедии. Но для их расцвета необходимо было соответствующее развитие исторической действительности, сильный толчок извне. Характерные черты Арины Петровны не новы в нашей литературе. Это в несколько измененном виде черты старика Багрова у Аксакова, это черты бабушки из трилогии Толстого, черты Кабанихи из «Грозы» Островского и, наконец, бабушки Татьяны Марковны из романа Гончарова «Обрыв». Разумеется, перечисленные образы далеко не одинаковы по своей социальной функции и другим особенностям, но нет сомнения, что есть у всех у них нечто объединяющее, однотипное. Мы не ошибемся, если назовем это властностью и даже деспотичностью натуры. Эти люди проходят сквозь жизнь, сквозь удары и препятствия, не сгибаясь, оставаясь верными себе до конца, никогда не теряя ориентировки в привычном мире человеческих отношений. Они являются у всех этих писателей олицетворением старых, патриархальных нравов, во всей их эгоистической первобытной жестокости.

Изображая этих людей, большинство писателей ставило тем самым резкую грань между прошлым и пришедшим на смену настоящим, показывая этот процесс без достаточной взаимообусловленности и связи, скорее как смену форм, но не как жестокую борьбу старого и нового.

Естественно, что, приступая к созданию нового, небывалого в истории литературы демократического романа, Щедрин прежде всего должен был пересмотреть систему образов так называемых дворянских романов. И вот, в образе Арины Петровны, в частности, Щедрин пересматривает вопрос об устойчивости патриархальной крепостнической натуры, о степени ее активности и ее творческих возможностях, иначе говоря, вопрос о прогрессивности и жизнеспособности крепостнического строя. Уже из характеристик, приведенных выше, видно, что Щедрин показывает, как и на какой базе вырастали эти сильные натуры, что поддерживало их силу над окружающими, укрепляло волевые черты характера.

Крепостничество выработало в Арине Петровне деспотическую натуру, привыкшую повелевать слабыми, зависящими от нее. Арина Петровна отравила жизнь мужа, сведя его на положение шута и приживала, она сжила со света беспомощных старух-сестер мужа,: искалечила жизнь «постылым» детям, развратила детей-любимчиков, обездолила тысячи мужицких жизней. Таким образом, ее деспотическая активность носила отнюдь не положительный характер даже в кругу семьи, не говоря уже о страшных последствиях ее власти для жизни дворовых людей и крестьян. Она приумножила богатства мужа, но тем самым она еще сильнее углубила и ускорила кризис, назревающий в Головлеве. Она обострила борьбу за вожделенный мир «дарового довольства» среди своих детей.

Но долголетняя практика обездоливания слабых не научила ее борьбе С Подлинными трудностями жизни, поэтому уже «первый удар ее властности» нанесла отмена крепостного права. Удар этот был решающим, он сразу сбил ее с привычных позиций деспотизма и толкнул в пасть к Иудушке, сумевшему приспособиться и в этом случае. Таким гнилым оказывается это активное жизненное начало в крепостничестве.

Щедрин, конечно, отнюдь не собирался сделать вывод, что борьба с последствиями крепостничества будет проходить легко. Наоборот. Он ставил своей целью показать, как искалечило крепостничество целые поколения людей, как оно растоптало все человеческие принципы, нравственную личность человека.

Серия портретов дегей Головлевых старшего и младшего поколений дает яркую иллюстрацию пагубных результатов крепостничества, результатов влияния общественного строя, зиждущегося на почве угнетения.

Выросшие под игом деспотии Арины Петровны и воспитанные в юности в атмосфере назревающего развала крепостничества, Головлевы вышли людьми, не только окончательно погубившими свое настоящее, но и отравившими будущее других. В лице второго и третьего поколений Головлевых Щедрин опять-таки пересмотрел ряд образов предшествующих романов, наполнил их новым содержанием.

Вот старший сын Арины Петровны, Степка-балбес — способный, живой человек, но уже с детства морально искалеченный и униженный маменькой. Дворянские писатели, возможно, показали бы его как благородного «лишнего человека».

Но Салтыков показывает, что активного и осмысленного пути у Степана никогда не могло быть. Его личные способности, его живой ум не нужны были среде, взрастившей его, ни раньше, ни теперь. Поэтому он утопил их в кутежах и разврате. Этот забулдыга и прожигатель жизни приходит в себя только в усадьбе Головлевых. Но и там он не выносит этого недолгого периода «нравственного отрезвления», пытаясь кончить жизнь самоубийством.

К такому же концу пришел и его брат Павел. Но в отличие от Степана, который провел свою жизнь в кутежах, Павел вообще никак не проявлял свою индивидуальность, он даже как бы и не мыслил. Павел — результат того фаталистического закона рабства, о котором пишет Щедрин в «Пошехонской старине»:; Личности, подобные Павлу, пожалуй, самый яркий симптом смерти крепостничества. Это люди, не имеющие и не могущие иметь общественных интересов и вообще никаких интересов, кроме как бы подсознательной привязанности к собственности. Таких людей ожидала не только медленная смерть от отупения и запоя, но и перспектива быть проглоченными Иудушкой. Все это и случилось с Павлом.

Аннинька и Любинька — племянницы Иудушки Головлева — по основным чертам своего характера являются типичными героинями дворянских писателей. Это те самые героини, которые у классиков романа о дворянских гнездах всю жизнь «ждали прекрасного помещика», мечтали о благородной, красивой жизни, об искусстве и славе. Это культурное начало дворянских гнезд. Это Лиза из «Дворянского гнезда», Вера из «Обрыва». Но какими жалкими, какими пустыми и потрепанными выглядят они у Щедрина, в 80-е годы!

Сатирик не случайно называет их вырожденцами — «зауморышами». Щедрин в корне .пересмотрел идею романа о «прекрасном помещике и прекрасной помещице», о молодом идеальном существе, рвущемся из «житейских дрязг» дворянского гнезда. Он показал, что в массе своей эти прославленные героини и герои дворянской литературы, вылетев из крепостнического гнезда, не были и не могли быть способны ни на что, кроме постыдного и развратного прожигания жизни..«Без руководящей подготовки, без осознанной цели, с одним только темпераментом, жаждущим шума, блеска и похвал».Аннинька и Любинька, Петенька и Володенька попали вместо настоящей жизни «в помойную яму».

Естественно, что все они ил и . кончают самоубийством, или гибнут жертвами разврата и преступлений, страшное сознание безысходности, ненависть к головлевскому гнезду охватывает их, но ненависть эта пассивная, неспособная к протесту: «Куда идти? где оставить этот скарб, который надавливая ее плечи? Вопрос этот безнадежно метался в ее голове, но именно только метался, не находя и даже не ища ответа. Ведь и это был своего рода сон: и прежняя жизнь была сон, и теперешнее пробуждение — тоже сон!» (XII, 180).

Итак, «помойная яма» вместо благородной жизни и развратники буржуа Кукишевы вместо «прекрасного помещика» — вот что ожидало Любиньку и Анниньку, если они пробовали идти в самостоятельную жизнь, в жизнь за пределы постылого дворянского гнезда. Правда. Шшь. рин берет это молодое поколение Головлевых на определенном историческом отрезке. Эта специфика ярко подчеркивается образами Кукишевых, Попковых, Забвенных — развратных буржуа, окончательно губящих Анниньку и Любиньку, но сущность образов головлевской молодежи не определяется ни этим временем, ни этими образами другого класса, только способствовавшими их падению в «помойную яму».

Исторический период, в котором жила головлевская молодежь, только ускорил ее неизбежную, гибель, реализовал ее обреченность. Такой же бесславный конец ожидает со временем буржуа попковых, кукишевых и забвенных всех мастей.

Итоги, к которым пришел каждый из членов головлевского гнезда, являются одновременно итогами всего дворянского класса, итогами, противоречащими тем, которые еще и в то время намечали многие авторы романов о дворянстве. Пересмотр и разоблачение героев литературы о дворянстве явились у Щедрина результатом отрицания всех основ и принципов дворянского правящего класса.

Ранее мы проследили, как подготовлялась гибель этих принципов всем строем жизни головлевского поместья, всей вековой развращенностью и внутренней никчемностью класса крепостников; теперь мы попутно с конкретным анализом этой гибели проследим однотипные явления в классе восходящей буржуазии, намечаемые Щедриным в «Благонамеренных речах». Явления эти определили специфику последнего этапа жизни семейства Головлевых.

«Чумазые» деруновы и стреловы из «Благонамеренных речей» выросли на другой почве. Они вышли из трудовых низов, они активны. Этим они в корне отличаются от Головлевых. Но цель их жизни и деятельности, в сущности, та же, что и у Головлевых. В атмосфере капиталистического хищничества нарушены все законы, все ранее установленные моральные принципы. «Григорий Александрович (помещик. — М. Г.) обездоливает крестьян; Хрисашка обездоливает Григория Александровича; пропоец из-за рюмки водки обездоливает целую деревню; мещанин-мясник из-за грошового барыша обездоливает целую Палестину. Никому ничего не жаль, никто не заглядывает вперед, всякий ищет, как бы сорвать сейчас, сию минуту, и потом... потом и самому, пожалуй, вылететь в трубу» (XI, 242-243). Вот в этот сложный переплет событий и попало крепостническое семейство Головлевых. Каждый из его членов, выходя в жизнь, неминуемо сталкивается лицом к лицу с сильными, жадными и опасными конкурентами, которые забрали в свои руки власть и одновременно рвали из-под ног Головлевых экономическую почву крепостничества.

Как ни сильна и ни безжалостна была борьба внутри самого головлевского гнезда, она все же не подготовила его питомцев к такому активному натиску, она не снабдила их таким упорством и целеустремленностью, теми деловыми «навыками обдирания», которыми обладали Деруновы. Потому легкомысленный Степка жалуется трактирщику Ивану Михайловичу, отправляющему барина на свой счет в Головлево: «Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка, Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики...» (XII, 53).

Так же были оттиснуты с арены общественной деятельности брат Степана Павел, дослужившийся в армии лишь до низшего офицерского чина, и Иудушка, безрезультатно проведший около тридцати лет в департаменте. В дальнейшем одним из самых сильных воспоминаний, возбуждающих ненависть Иудушки к людям, было воспоминание об обидах, перенесенных им в этом департаменте. И конечно, только эта атмосфера ненависти и грабительства могла выработать из Иудушки кровопивца такой силы. Одних традиций головлевского поместья было бы недостаточно. До этого периода Головлево воспитывало скорее жестоких истязателей или чудаков и расточителей вроде Степана, безличных людей вроде Павла, но Иудушка, несомненно, порождение нового исторического этапа.

Социальная и нравственная характеристика этого этапа весьма четко выражена Щедриным в «Благонамеренных речах»: «Итак, изречение: «Не пойман — не вор», как замена гражданского кодекса, и французская болезнь, как замена кодекса нравственного... ужели это и есть та таинственная подоплека, то искомое «новое слово», по поводу которых в свое время было писано и читано столько умильных речей? Где же основы и краеугольные камни? Ужели они сосланы на огород и стоят там в виде пугал... для «дураков»? (XI, 242).

Эти новые законы безудержного хищничества захватили и Головлевых и в первую очередь отразились на внутрисемейных отношениях, поправ иллюзию о мирной патриархальной семье дворянского гнезда. Отношения в этой семье — это, как мы говорили, общественные отношения в капитализирующейся крепостнической России.

Законы крепостнического и вообще эксплуататорского общежития исключали подлинную любовь и привязанность человека к человеку. Все строилось на расчете: отношение к родителям, брак, отношения родства. Все старались перехитрить друг друга, обмануть, урвать кусок побольше. Об этом прекрасно писали еще К. Маркс и Ф. Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии»: «На чем основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе»27.

И не случайно, что любимым сыном головлевской барыни является Иудушка, наиболее полно воспринявший все принципы эксплуататорского общества. Арина Петровна чувствует лицемерие Иудушки-кровопивца, но ежесекундно попадается в его сети, потому что никто не выполняет так родственный обряд повиновения, никто не имеет в запасе такого количества общепринятых почтительных и лицемерно-ласковых слов, никто не может так трогательно представить комедию самоотверженной преданности родителям, как Иудушка. И хотя Арина Петровна наглядно видит, как он «закидывает петлю», она не может формально ни в чем его упрекнуть. «Что такое дети, милая маменька? Дети — это любящие существа, в которых все, начиная от них самих и кончая последней тряпкой, которую они на себе имеют, — все принадлежит родителям», — разглагольствует кровопивец и в то же время обирает маменъку. А Арина Петровна охотно верит этим лживым словам, обрушивая свою ненависть на тупого, но честного Павла, на непочтительного Степана. Иудушка петлей своего лицемерия захлестывает братьев так же крепко, как и мать. Слово «по-родственному» не сходит с языка у, Иудушки, но употребляет он это слово как раз тогда, когда наиболее нагло и цинично попирает все законы не только семейного, но и вообще человеческого общежития: грабит мать в Дубровине, издевается над умирающим Павлом, грабит племянницу, выгоняет, обрекая на верную смерть сына.

Эти сцены — насмешка над всей прославленной святостью родственных отношений в эксплуататорском обществе. И поэтому слово «по-родственному» дается сатириком как символ разрушения подлинных родственных связей, символ разрушения семьи. Этим словом озаглавлена одна из наиболее потрясающих по силе разоблачения Иудушки глав романа.

Итоги разрушения подводят сами члены головлевского семейства, и прежде всего мать Арина Петровна. Произведя раздел имения и поняв всю глубину Иудушкиного лицемерия и жестокости, вынужденная быть приживалкой у равнодушного, безличного Павла, Арина Петровна трагически размышляет: «И вот теперь этот конец наступил, конец, полный тоски и безнадежного одиночества. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь слово «семья» не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениям, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь — и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее и нет! — Господи! Да неужто ж и у всех так? — вертелось у нее в голове» (XII, 96). Еще более страшные итоги подводит Иудушка в конце своей преступной жизни. «Где... все?» — с ужасом спрашивает он, озираясь кругом. Он породил детей, которые ненавидели его жгучей ненавистью загнанных зверей, он жил с женщиной, которая, ненавидя его, терпела совместную жизнь из-за материальных соображений. И ему суждено было погубить эту семью и остаться одному. Это стремление к взаимоуничтожению было заложено в Иудушку всей строем, всей организацией головлевской жизни, самой эпохой, в которую он жил. Он вырос и воспитался в атмосфере человеконенавистничества и борьбы за собственность. Но, рассматривая «Благонамеренные речи», мы приходим к мысли, что закон пожирания слабого в семье, закон разложения семьи опять-таки свойствен не только Головлевым. Деруновы, хрисашки, стреловы тоже не опора семьи и нравственности.

Щедрин, таким образом, показывает, что старые «столпы» сгнили, а новые уже при самом рождении гниют изнутри. Смерть этих новых «столпов» будет еще более постыдной, разложение — еще более активным и катастрофическим, так как дела их обширнее, наглее и еще безнравственнее, чем дела Головлевых. И они уже гибнут жертвами разврата, той бесцельной и пьяной жизни, ради которой они грабили. Такова гибель спившихся буржуа кукишевых, люлькиных, забвенных, показанных в «Господах Головлевых».

Закон самопожирания, закон человеконенавистничества, подавляющий все человеческие чувства у Головлевых, дошел до своего логического конца. «Принцип собственности» у них переходит в ее отрицание. Власть человека над собственностью заменяется властью вещей над людьми. Члены головлевского семейства не накопляют, а паразитически проживают накопленное, они не созидатели, а просто хищники, истребляющие созданное другими.

Чем дальше, тем все больше и больше мельчает жизненный м.ир Головлевых, постепенно превращаясь в какую-то душную туманность, где нельзя различить ни четких мыслей, ни реальных дел. Люди становятся рабами мелочей, борьба за собственность превращается в борьбу за пустяки, которые начинают заменять подлинную жизнь. «Будущее, безнадежное и безвыходное, однажды блеснувшее его уму и наполнившее его трепетом, с каждым днем все больше и больше заволакивалось туманом, и, наконец, совсем перестало существовать. На сцену выступил насущный день с его цинической наготою, и выступил так назойливо и нагло, что всецело заполнил все помыслы, все существо», — пишет сатирик о Степане Головлеве (XII, 60).

Как и Степан, Павел, не удовлетворяясь миром пустяков, начинает пить запоем. Пьяная, дикая фантазия, связанная с борьбой за собственность, заменяет ему действительность, как И Степану: «Уединившись с самим собой, Павел Владимирович возненавидел общество живых людей и создал для себя особенную, фантастическую действительность. Это был целый глупо-героический роман... в котором главными героями были: он сам и кровопивец Порфишка... Павел Владимирович пил и припоминал. Припоминал все обиды и унижения, которые ему приходилось вытерпеть благодаря претензии Иудушки на главенство в доме. В особенности же припоминал раздел имения, рассчитывал каждую копейку, сравнивал каждый клочок земли — и ненавидел. В разгоряченном вином воображении создавались целые драмы, в которых вымещались все обиды и в которых обидчиком являлся уже он, а не Иудушка. То будто выиграл он двести тысяч и приезжает сообщить об этом Порфишке (целая сцена с разговорами), у которого от зависти даже перекосило лицо. То будто умер дедушка (опять сцена с разговорами, хотя никакого дедушки не было), ему оставил миллион, а Порфишке-кровопивцу — шиш» (XII, 94).

А Порфишка-кровопивец жил в это время жизнью еще более страшной и фантастической, чем Павел. Мечты его были еще несбыточнее, безумнее, чем у Павла. И в мечтах его главную роль также играли стяжание и месть. «Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по департаменту... мстил однокашникам по школе... мстил соседям по имению... мстил маменьке Арине Петровне... Мстил живым, мстил мертвым». И все это за то, что они, как ему казалось, ели в жизни куски, предназначенные ему. Он высчитывал доходы, которые могут вырасти в случае несчастья окружающих: мор коров у соседей, штрафы, налагаемые на мужиков, град на все поля, кроме Иудушкиных.

Это гибельное умственное распутство проникло и в активный организм Арины Петровны.

Узнав о страшной для нее катастрофе — освобождении крестьян, Арина Петровна как-то сразу падает духом. Но состояние, охватившее ее, даже нельзя назвать грустью по прошлому, тревогой за собственность. Все это, безусловно, есть, но выражается эта тревога очень своеобразно, по-головлевски. Оказывается, что даже и у Арины Петровны не было целеустремленности, что сила, двигающая ею в жизни, была просто силой привычки к раз установленным мелочам, что ее прельщала, собственно говоря, и не власть, а те обрядовые детали и форма, которые связаны с обладанием собственностью и властью. Жажда дела, жажда накопления, жажда власти и славы вырождалась у потомков головлевского рода в бесцельную, полубезумную страсть к пустякам.

Живой, красочный мир действительности заменялся миром душной, жуткой фантазии, миром небытия. Человеческие страсти, борьба за идеалы выродились у последышей Головлевых в постыдную страсть к копанию в грязных мелочах быта, в полное отсутствие всяких целей и идеалов.

Но последним сигналом надвигающейся смерти для каждого из членов этого семейства было равнодушие к созданному ими миру «дарового довольства», чувство тоски и тяжести, вдруг нежданно сквозь серую муть фантазии проскальзывавшее в одурманенное сознание Головлевых. Яд равнодушия и отчаяния действует тем сильнее, чем меньше человек искушен в подлостях, чем прямее его натура, чем слабее действует на него мир созданных им бытовых мелочей.

Этот мир стоит в прямой зависимости от отношения человека к собственности. Нищий, обездоленный Степан умирает первым. За ним умирает Павел, человек, «не имеющий поступков» и мыслей, а следовательно, и не могущий предаваться длительному умственному разврату. Их переживает мать Арина Петровна, натура деятельная и сильная. Но только Иудушке, этой олицетворенной язве разрушения и человеческих пороков, суждено похоронить всех, ибо Иудушка — подлинный хозяин и созидатель этой иллюзорной жизни, жизни пустяков и мелочей. И тут мы подходим к выяснению подлинной роли этого бессмертного образа, ставшего по силе изображения в ряд с величайшими образами мировой литературы...

Образ Иудушки — хищника, пустослова и лицемера — порождал разнообразные толки у всех критиков, современных Салтыкову, и критиков последующего времени. Многие восхищались Иудушкой как абсолютно надклассовым образом, систематизирующим все общечеловеческие пороки. Восхищаясь глубиной и художествен ностью «Господ Головлевых» в целом, Гончаров отмечал центральное место Иудушки, выделяющего своей объективностью весь роман «из массы других — чисто субъективных и посвященных быстротекущей злобе дня произведений» Щедрина. Это, по его мнению, и придает особую художественную силу образу, «заставляет читателя внезапно побледнеть перед образом Иудушки».

Восхищался художественной убедительностью салтыковских образов, глубиной раскрытия в них общечеловеческих пороков и Тургенев. Правда, некоторые современники Щедрина, как например Скабичевский, отмечали глубокое злободневное значение образа Иудушки, но значение это видели только в борьбе против «праздного существования». Таким образом, Иудушка не рассматривался критиками как порождение паразитических, эксплуататорских основ крепостнической России.

Что же касается критики послереволюционной, то большинство советских литературоведов все значение романа «Господа Головлевы» сводили к отображению процесса гибели крепостного уклада жизни. Образ Иудушки поэтому рассматривался только как образ гибнущего крепостника — A-между тем эта оценка образа Иудушки противоречит ленинской оценке.

В. И. Ленин первый внес настоящую ясность в содержание этого образа. Он показал, какой глубокий смысл вкладывал Щедрин в образ разлагающегося собственника. Согласно этому смыслу Ленин сделал Иудушку символом всякой эксплуатации и угнетения, символом человеконенавистничества и реакции, символом лжи, пустословия, паразитичности всех эксплуататорских классов и всех групп, обслуживающих эксплуататоров. Образ Иудушки у Ленина всегда берется как обобщающее определение. Эта гениальная ленинская оценка дает ключ к раскрытию смысла романа «Господа Головлевы».

По тому, как использовал Ленин образ Иудушки в своих работах, мы можем наглядно видеть те общие черты, которые объединяли крепостника. Иудушку с последующими эксплуататорскими классами России и буржуазного Запада.

Разоблачая в 90-х годах политику помещика-крепостника, Ленин говорит: «Это — иудушка, который пользуется своими крепостническими симпатиями и связями для надувания рабочих и крестьян, проводя под видом «охраны экономически слабого» и «опеки» над ним в защиту от кулака и ростовщика такие мероприятия, которые низводят трудящихся в положение «подлой черни», отдавая их головой крепостнику-помещику, и делая тем более беззащитными против буржуазии»28. А в другой статье Ленин намечает те связи, те общие принципы, которые объединяют крепостников и буржуазию России и обобщенным выражением которых является образ Иудушки: «...благородный помещик такой же ростовщик, грабитель и хищник, как и любой деревенский мироед, только неизмеримо более сильный, сильный своим землевладением, своими, веками сложившимися, привилегиями, своей близостью к царской власти, своей привычкой к господству и умением прикрывать свое нутро Иудушки целой доктриной романтизма и великодушия...»29. Царское правительство проводило политику иудушки, в этом ему помогала армия чиновников-бюрократов.

«Ужасно то, что правительство прикрывает соображениями высшей политики свое иудушкино стремление — отнять кусок у голодающего, урезать впятеро размер пособий, запретить всем, кроме полицейских чинов, подступаться к умирающим от голода!»30 Лицемерные речи правительства о «нравственной ответственности за благосостояние местного населения»... «похожи, как две капли воды, на бессмертные речи бессмертного Иудушки Головлева, отчитывавшего обираемых им крестьян»31, — говорит Ленин.

Таким образом, Иудушка, по Ленину, символ царской монархической России, символ — всякой эксплуатации и угнетения, символ предателя и врага революции. Поэтому Ленин, раскрывая эксплуататорские, крепостнические тенденции в политике различных буржуазных партий, клеймит их образом Иудушки. Саркастически осмеивая политику кадетов, Ленин пишет: «К чему борьба, зачем междоусобицы? говорит Иудушка-кадет, вознося очи горе и укоризненно поглядывая и на революционный народ, и на контрреволюционное правительство. Братия! Возлюбим друг друга! Пусть будут и волки сыты и овцы целы...»32.

А в другом месте лицемерие кадетства характеризуется Лениным еще ярче и нагляднее: «Жаль, что не дожил Щедрин до «великой» российской революции. Он прибавил бы, вероятно, новую главу к «Господам Головлевым», он изобразил бы Иудушку, который успокаивает высеченного, избитого, голодного, закабаленного мужика...»33.

Не менее остро и бичующе использует образ Иудушки Ленин в борьбе с меньшевиками, и в частности с Троцким. Раскрывая предательское поведение Троцкого, его переговоры с впередовцами, Ленин говорит: «И сей Иудушка бьет себя в грудь и кричит о своей партийности, уверяя, что он отнюдь перед впередовцами и ликвидаторами не пресмыкался.

Такова краска стыда у Иудушки Троцкого»34.

Так метко заклеймил Ленин злейшего врага советского народа и революции. Ленинская трактовка по-новому освещает образ Иудушки, раздвигает его крепостнические рамки. Мы уже по-другому начинаем воспринимать капиталистические махинации Иудушки, его мечты об обдирании, всю его кулацкую эксплуататорскую тактику. Из последыша крепостничества Иудушка вырастает перед нами в морально растленного последыша буржуазии.

Именно образ Иудушки заключает в себе обобщенный идейный смысл романа-хроники «Господа Головлевы». Иудушка одновременно — синтез старого, крепостнического строя и нового, буржуазного. В этом его бессмертное Историческое значение. Иудушка — живая иллюстрация исторической необходимости гибели эксплуататорского уклада. Потому так долго и сложно выкристаллизовывался образ этот в творчестве Щедрина. Его дела свойственны всем эксплуататорским классам и группам, фигурирующим в творчестве Щедрина всех периодов. Появление этого образа к 80-м годам было естественной необходимостью у Щедрина. Чем ближе к 80-м годам, тем ярче и четче оформляется этот образ на страницах салтыковских хроник общественной жизни. Вот вы читаете «Господ ташкентцев». В длинной галерее хищников, пенкоснимателей и человеконенавистников вдруг мелькает живой Иудушка. Он носит, правда, другое имя, он приходится дядей школьнику, Максимке-палачу, но вы нисколько не сомневаетесь в том, что это именно он. Его зовут Софрон Матвеич, он тоже помещик, хотя и менее крупный. Вырос он в усадьбе и по характеру и делам своим далеко превзошел ожидания папеньки, Матвея Никаноровича, который даже в глубокой старости не находит других слов общения с людьми, кроме короткого и выразительного восклицания: «Рви!» Софрон Матвеич был полной противоположностью своему младшему брату Петру — страстному буяну и крикуну.

«Если в основании всех поступков последнего лежала необузданность темперамента, то в характере первого преобладающей чертой являлась сознательная жестокость и какое-то неизреченное ехидство. Петр Матвеевич буянил, дрался и шел напролом; Софрон Матвеич каверзничал, извивался, зудил. Петр Матвеевич имел голос резкий... Софрон Матвеич говорил тихо, вкрадчиво, словно хныкал. Когда Петр Матвеевич говорил: «Папенька! как почтительный сын убеждаю вас...», — то исход речи был неизвестен: может быть, разорвет папеньку на части, а может быть, плюнет и отойдет; когда же Софрон Матвеич начинал: «Позвольте мне, добрый друг папенька...», то исход этой речи был известен заранее, ибо всякому было понятно, что «зуда когда-нибудь непременно вызудит старика». Софрон Матвеич был в церкви усерден, молился всегда на коленях и притом со слезами... С просителями Софрон Матвеич был вежлив необыкновенно, даже мужикам говорил не иначе, как «голубчик» и «дружок». Вообще он облюбовывал и смаковал просителя, как артист, и потому не сразу обдирал его, а любил постепенно вызудить у него жизнь» (X, 161-162). И речи у Софрона Иудушкины: «Ты, Палаша, никак опять с прибылью? — обращался он к судомойке Палаше, — ах, дружок, как это грешно! Знаешь, как бог-то за это наказывает? Что блудницам в аду-то приготовлено? Ах, друг мой! Ну, нечего делать, посадите ее, миленькие, в холодную, да кушать-то, кушать-то, дружки, не давайте!» (X, 163). А вот еще его разговор с племянником Максимкой: «Что ж ты, душенька, у папеньки-то ручки не целуешь? А-а-ах, милый друг! У родителя-то? Да ты знаешь ли, миленький, как родителей-то утешать надобно?» Софрона ненавидели все родные, кроме Максимки, прозванного в школе за жестокость палачом.

Мечты Иудушки почти в буквальном совпадении мы видим еще в раннем рассказе «Деревенская тишь» у помещика Кондратия Трифоновича. Так реально и законченно стоял перед сатириком образ Иудушки еще задолго до создания «Господ Головлевых». В «Благонамеренных речах», как мы уже указывали, этот образ получает четкую подготовку. Сатирик не мог приняться за создание обобщенного образа Иудушки раньше 80-х годов. Он чувствовал, какую огромную художественную трудность, какое глубокое философское осмысливание современной ему крепостнической действительности, всех ее процессов требует создание такого образа. Недаром уже во время работы над ним Щедрин жалуется Некрасову: «Боюсь одного: как бы не скомкать Иудушку. Половину я уже изобразил, но в сбитом виде, надо переформировать и переписать. Эта половина трудная, ибо содержание её почти все психологическое» (письмо от 9 июля 1876 г.). Со стороны психологической Иудушка одновременно и синтез всех пороков головлевского крепостнического семейства, и синтез пороков нарождающейся буржуазии, и синтез человеческих пороков в любом классовом обществе. Иудушка обобщил черты отрицательных образов мировой и русской классической литературы. Он и Тартюф, и Плюшкин одновременно. Но пороки и дела Иудушки развертывались среди такой реальной бытовой обстановки, что образ Иудушки достигает ощутимости и конкретности, превосходящей многие прославленные образы мировой литературы. Лицемерие Тартюфа воспринимается нами скорее как символ лжи вообще, а лицемерие и пустословие Иудушки ощущается как страшные человеческие пороки, мертвящие все живое, способные заразить каждого человека. Этот классовый и одновременный общечеловеческий характер пороков Иудушки сознательно подчеркивал и Щедрин: «Не надо думать, что Иудушка был лицемер в смысле, например, Тартюфа или любого современного французского буржуа, соловьем рассыпающегося по части общественных основ» (XII, 127), — говорит сатирик и далее заключает: «Итак, Иудушка не столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов» (XII, 129). Его лицемерие способно возбудить скорее не активное негодование, а «докуку и омерзение». В Иудушке пышным цветом расцвели все те пакостные семена нравственного и физического разложения, зловонное произрастание которых не выдержали его братья и дети. Они задохлись. Если его братья, мать и сыновья не были и не могли быть опорой собственности, государства и семьи, то Иудушка был воплощенным отрицанием всех этих принципов, хищником, попирающим все нормы и устои человеческого общежития ради своего паразитического бытия. Иудушка — предел, до которого может дойти человеконенавистничество и эгоизм в собственническом обществе. Иудушка уже при жизни родных стал для них символом смерти. Такова, нафример, сцена разговора Иудушки с умирающим Павлом. В этой сцене весь Иудушка, вся его хищная психология собственника и лицемера.

И как ни бьется, как ни кричит Павел, захлестнутый петлей жестокого издевательства и лицемерия Иудушки, Иудушка не оставляет умирающего в покое, пока не выясняет, что Павел не писал завещания и поэтому наследство перейдет к нему.

Совершенно так же ведет себя Иудушка и с умирающей матерью, и с Петенькой, приехавшим к отцу искать спасения. Наполненный прахом разрушения, Иудушка, как говорит Щедрин, сразу чувствовал, «где мертвечиной пахнет». Чем меньше остается у Иудушки объектов для активного обездоливания и надругательства, тем все глубже и глубже засасывает его страшный мир пустяков, мелочей и пустомыслия. Процесс обездоливания был его целью, его жизнью. Он не замечал смерти близких людей, находя в этом только лишь повод для пустословия и мелочных хлопот. «Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его. С обычною суетливостью окунулся он в бездну мелочей, сопровождающих похоронный обряд». Так Иудушка провожает на тот свет всех близких.

Движущей силой в жизни Иудушки было чувство самосохранения и связанная с ним жажда накопления, более прочного устройства паразитического уклада своей жизни. Эта жажда заставила его ускорить гибель семьи, она же привела его в мир пустяков и мелочей, в мир, гниющий заживо. Это было логическим концом жизненного пути Иудушки. «Давным-давно влекла к себе эта полная свобода от каких-либо нравственных ограничений». Воспитанный в паразитичес.кой обстановке, «проведя более 30 лет в тусклой атмосфере департамента», где он занимался переливанием из пустого в порожнее, Иудушка пришел к убеждению, что мир делового бездельничества настолько подвижен, что нет ни малейшего труда перенести его куда угодно, в какую угодно сферу. Для этого только требовалось наличие собственности. И «как только он поселился в Головлеве, так тотчас же создал себе такую массу пустяков и мелочей, которую можно было, не переставая, переворачивать, без всякого опасения когда-нибудь исчерпать ее».

«В этом омуте фантастических действий и образов главную роль играла какая-то болезненная жажда стяжания».

«Он любил мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь. Перебирал одну за другой все отрасли своего хозяйства: лес, скотный двор, хлеб, луга и проч., и на каждой созидал узорчатое здание фантастических притеснений, сопровождаемых самыми сложными расчетами, куда входили и штрафы, и ростовщичество, и общие бедствия, и приобретение ценных бумаг — словом сказать, целый запутанный мир праздных помещичьих идеалов» (XII, 237).

Как видим, Иудушка не был патриархальным помещиком. Он знал способы капиталистического накопления. Умирающий Павел кричит в лицо Иудушке, что он «ограбил мужика». Иудушка невозмутимо отвечает ему: «Кто? Я-то! Нет, мой друг, я не граблю: это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал — ку, и ступай, голубчик, к мировому. Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется — и бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется — нечего делать! Штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!» (XII, 105). Поэтому так легко и спокойно перенес он отмену крепостного права. Иудушка может существовать везде, где есть бедные и бесправные. «Много-таки на Руси нуждающегося народа, ах, как много! Много людей, не могущих определить сегодня, что ждет их завтра, много таких, которые, куда бы ни обратили тоскливые взоры — везде видят только безнадежную пустоту, везде слышат только одно слово: отдай! отдай! И вот, вокруг этих-то безнадежных людей, около этой-то перекатной голи стелет Иудушка свою бесконечную паутину, по временам переходя в какую-то неистовую фантастическую оргию», — говорит сатирик (XII, 244). Так кровопивец Иудушка, погубитель головлевской семьи, вырастает в символ собственникаэксплуататора. В этом великая сила творчества Щедрина, его революционное значение.

Иудушка был символическим выражением того мертвящего и хищнического «принципа обуздания» всего живого, на котором строилось современное Щедрину российское общество, который был «написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах». Определяя свою задачу художника и общественного деятеля, Щедрин уже в первой главе «Благонамеренных речей» («К читателю») говорит: «Не начать ли с ревизии самого принципа обуздания, с разоблачения той массы лганья, которая непроницаемым облаком окружает этот принцип и мешает как следует рассмотреть его?» (XI, 41). И далее, говоря о лгунах как преобладающей категории общества, Щедрин заключает: «Лицемерные лгуны суть истинные дельцы современности... Они забрасывают вас всевозможными «краеугольными камнями», загромождают вашу мысль всякими «основами» и тут же на ваших глазах на камни паскудят и на основы плюют. В обществе эти люди носят название «дельцов», потому что они не прочь от компромиссов и «добрых малых», потому что они всегда готовы на всякое двоедушие — и богу помолиться и покощунствовать». «Это ревнители тихого разврата, рыцари безделицы» (XI, 42).

Такими были теоретики «обуздания» современного Щедрину общества, «которые с неслыханной наглостью держат в осаде человеческое общество». Иудушка — пакостник, лгун и пустослов. Правда, он лгун несколько другого пошиба, он не общественный делец, он не оперирует общественными «основами», но источник его лганья, часто бессознательного и фанатичного, тот же, что и у охарактеризованных выше лгунов. Лгуны-фанатики, вроде Иудушки, еще опаснее лгунов-лицемеров: «Это угрюмые люди, никогда не покидающие марева, созданного их воображением, и с неумолимою последовательностью проводящие это марево в действительность. Всегда вооруженные, недоступные и неподкупные, они не останавливаются не только перед насилием, но и перед пустотою», — говорит Щедрин в той же главе, «Благонамеренных речей». Совершенно таков Иудушка. Это рассуждение о двух типах лгунов имдет=тщубокое-Значение для понимания «Господ Головлевых». Лгуны первого типа, сознательные лгуны-лицемеры, — это деруновы, полушкины, стреловы. Лгуны второго типа, лгуны-фанатики и в то же время лицемеры, — это Иудушки-крепостники. «Освободиться от «лгунов» — вот насущная потребность современного общества», — пишет Щедрин (XI, 43). Лгуны-Иудушки и деруновы населяют мир «призраками», опутывают сетью своих паскудных понятий и лживых принципов в первую очередь «простеца» — «человека лебеды». Лганье и принцип «обуздания», которому оно служит, имеет своей целью поддерживать и укреплять состояние бессознательности в «простеце». Но «освобождение простеца» — сложное дело, ибо он перенес долголетнее иго крепостного угнетения и подпал под иго капиталистическое. Попирание общественных принципов у деруновых сопровождается неизмеримо более наглым лицемерием, чем у Иудушки.

Разглагольствуя с попом, крестившим сына Евпраксеюшки и Иудушки, о том, что «воздержание и неосквернение вдовства» есть обязанность каждого человека, Иудушка несколько смущается и поправляется оговорками, в то время как Дерунов лицемерит с невинным, открытым лицом.

В годы безудержной всероссийской реакции, в годы разгула капиталистического хищничества, в страшные для Щедрина годы мучительного физического умирания и одиночества великий сатирик никогда не терял чувства исторической перспективы. Он знал, что класс буржуахищников неминуемо обречен на гибель.

Но в романе-хронике «Господа Головлевы» и в других произведениях 80-х годов звучат и трагические ноты.

Трагизм в романах-хрониках Щедрина имеет глубокий смысл. И цдет он, безусловно, не от сожаления сатирика о гибнущем классе крепостников и будущей гибели класса эксплуататоров вообще, а от глубоких, безысходных страданий сатирика и всего мыслящего в этом мире капиталистического хаоса и хищничества, от тоски и сожаления по большим человеческим идеалам, погребенным под страшным гнетом реакции. Иудушка не сам создал этот страшный мир обдирания. Фатализм рабства и мелочей несет в себе сама организация этого мира.

Не случайно в год окончания «Господ Головлевых», в год написания очерка «Дворянская хандра», «Убежище Монрепо» и других произведений Щедрин пишет: «Я с течением времени все больше и больше чувствую себя человеком 40-х годов. Но не шалыганом, ищущим популярности, а именно человеком сороковых годов в хорошем смысле... Я в последнее время начал все о прелестях умирания писать — верьте, что это совершенно искренно» (письмо к Анненкову от 10 декабря 1879 г.).

Щедрин глубоко верил в светлое будущее своей родины, чувствовал в 80-е годы назревание «подземных ключей» революции, но он прекрасно понимал, что будущее это увидит только грядущее поколение. А пока Россия была окутана мрачными тучами реакции, лучшие ее сыны гибли в неравной борьбе с самодержавием. Эта обреченность лучших людей того времени и порождает те общечеловеческие черты, трагические мотивы, которые пронизывают весь роман «Господа Головлевы».

«Дворянская хандра» писалась в одно время с «Господами Головлевыми» — в 1878 году. Герои этого произведения, как и члены головлевского семейства, стремятся уйти от действительности, создав себе иллюзорную жизнь в своем узком мире, равнозначном гробу. Мысли о гробе приходят к герою «Дворянской хандры» в минуту нравственного просветления от всех дрязг и сутолоки мелочей.

И как только он осознает неизбежность гроба, все мелочи, вся сутолока теряют власть над ним. Он вдруг выпрямляется, к нему возвращается прежнее утраченное благородство души, он становится совестью разлагающегося мира.

Трагические тона, окрашивающие смерть всех членов головлевского семейства, в картине смерти Иудушки достигают своего высшего звучания. Смерть его — жизненный итог целого класса крепостников и грозный сигнал грядущей гибели всех эксплуататорских классов. Иудушка сам понял перед смертью ответственность свою за целое поколение: «Надо меня простить! — продолжал он: — за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое? Что такое сделалось? — почти растерянно восклицал он, озираясь кругом: — Где... все?» (XII, 280).

Правда, Иудушку в Головлеве сменяет новая хозяйка, Надежда Ивановна Галкина. Этим Щедрин хочет подчеркнуть еще раз то, о чем он не переставал напоминать на протяжении всего своего творческого пути, и особенно в 80-е годы, а именно: крепостничество, разлагаясь и умирая на определенной экономической почве, возрождается и будет возрождаться в других формах до тех пор, пока общественный строй зиждется на эксплуататорской, собственнической основе.

Итак, создавая огромное высокохудожественное полотно социального романа, Щедрин пришел к выводу о неизбежности гибели эксплуататорских классов. Взяв в качестве основного объекта класс крепостников, наиболее ярко и глубоко отразивший в себе на современном Щедрину историческом этапе все элементы гнилости, паразитизма и реакционности, великий сатирик довел художественный анализ бытия этого класса до глубоких социальных обобщений. Роман «Господа Головлевы» служил как бы иллюстрацией к теоретическим программным положениям революционной социал-демократии.

В демократическом романе-хронике «Господа Головлевы» с исключительной силой сказалась гениальность Салтыкова-Щедрина как художника. Именно этот роман показал и современникам Щедрина и последующим поколениям писателей пример непревзойденного мастерства сатирика в раскрытии человеческой психологии, в создании образов, живущих века. Даже охранительная критика, упрекавшая Щедрина в неумении писать сюжетные произведения, считавшая его писателем преходящей злобы дня, не могла не признать художественных достоинств романа «Господа Головлевы». Поставив себе целью создать новый социальный роман, пересмотреть образы предшествующей ему литературы о дворянском гнезде, Щедрин создал в противовес им образы, не только не уступающие по художественному мастерству, но и во многом их превосходящие.

Взяв за основу форму семейной хроники-романа, Щедрин выдержал этот принцип построения. Само название глав уже свидетельствует об этом: «Семейный суд», «По-родственному», «Семейные итоги», «Племяннушка», «Недозволенные семейные радости», «Выморочный».

Сюжет романа в пределах этой «семейной» хроники отнюдь не статичен, не описателен. Он развивается Щедриным с предельным напряжением, нарастанием драматического конфликта из главы в главу. Мы уже указывали, что почти все главы, подчиняясь основному замыслу автора — показать гибель класса, — содержат в себе художественную картину смерти кого-либо из Головлевых. В первой главе показан процесс гибели Степана и смерть отца, во второй — Павла, в третьей обсуждается самоубийство сына Иудушки, Владимира, и назревает смерть второго сына, Петра, в четвертой умирают Петр и мать Головлевых, в пятой Иудушка отправляет на гибель своего сына и сына Евпраксеюшки, младенца Владимира, в шестой нарисована духовная смерть самого Иудушки, в седьмой — его физическая смерть и смерть племянниц Любиньки и Анниньки. Кроме того, почти в каждой главе читатель узнает о многочисленных «умертвиях» головлевского гнезда, бывших до этого, о безумном и жестоком поведении головлевских предков. Так же последовательно и стройно показывается процесс потери почти всеми Головлевыми собственности, ради которой они ненавидели друг друга, процесс сосредоточения ее в руках Иудушки. Сначала нищим делается Степан, потом именье Павла переходит к Иудушке, потом показано разорение матери Иудушки и ее бедственная жизнь в захудалом сиротском имении.

В композиционном отношении кульминационной главой является глава «Выморочный», где сатирик рисует страшную картину нравственной гибели человека, «наполненного прахом», потерю им всех элементарных человеческих качеств: чувства, сознания, способности к действию, потребности общения с людьми. И, наконец, в главе «Расчет» дается трагическая развязка. Мы уже указывали; что смерть у большинства Головлевых наступает сразу же вслед за пробуждением сознания и что пробуждение окрашивает в трагические тона картину их гибели. Вполне понятно, что пробуждение сознания у Иудушки — этом воплощении всех язв и пороков своего класса гипрй семьи — должно было происходить еще более трагично и мучительно. Великий писатель-демократ прекрасно знал, что невозможно ни нравственное, ни физическое возрождение Иудушки, и потому пробуждение у него совести, чувства ужаса перед совершенным, ясного осознания себя убийцей и погубителем всех своих близких дано Щедриным не для того, чтобы показать этим, что Иудушке свойственно человеческое, возбудить в читателе какое-то сострадание к нему. Нет, этим Щедрин хотел лишний раз подчеркнуть, что никакая сила не сможет оживить этот сгнивший труп, ничто и никто не сможет и не смеет простить его за страшные дела, совершенные им. Иудушка Головлев, как и евангельский предатель, проклят навечно и должен сам искать себе смерти. Поэтому пробудившаяся совесть не возрождает, а добивает его. Об этом ясно говорит сатирик: «И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт... К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомствовал?.. Повторяю: совесть проснулась, но бесплодно. Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера, не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть» (XII, 276). И человек, с жестоким равнодушием относившийся ко всем несчастьям, порожденным им, не выдерживает этого страшного суда совести. Такова развязка романа «Господа Головлевы».

В этом романе читателя поражает необычайная целенаправленность всех художественных компонентов, неразрывная, наглядная связь его художественной формы и идейного содержания. И пейзаж, и язык героев, и авторские характеристики, и отступления — все здесь призвано служить одной цели: показу гибели и разрушения эксплуататорского класса, характеристике его свойств.

Возьмем хотя бы пейзаж. Как известно, Щедрин в своих произведениях редко прибегает к пейзажным зарисовкам. Но тем не менее он является первоклассным мастером пейзажа. И пейзаж у Щедрина выступает на сцену только там, где необходимо подчеркнуть, усилить характеристику душевного состояния человека или глубже обосновать непосредственные мысли автора.

Вот Степан, умирающий одиноким, заживо заколотивший себя в гроб, оторвавшийся от людей и от жизни, сидит и смотрит в окно на постылые головлевские окрестности, «на крестьянский поселок, утонувший в грязи»: «Там, среди серых испарений осени, словно черные точки, проворно мелькали люди, которых не успела сломить летняя страда. Страда не прекращалась, а только получила новую обстановку, в которой летние ликующие тоны заменялись непрерывающимися осенними сумерками. Овины курились за полночь, стук цепов унылою дробью разносился по всей окрестности... Все выглядело сумрачно, сонно, все говорило об угнетении... Серое, вечно слезящееся небо осени давило его. Казалось, что оно висиг непосредственно над его головой и грозит утопить его в раздернувшихся хлябях земли» (XII, 75).

Ни y одного из членов головлевского семейства природа не возбуждает чувства радости, покоя, душевной ясности. Она всех их давит, как и Степана. И большинство их не общается активно с этой природой, а наблюдает ее из окна. Вот одинокая, ограбленная Иудушкой, когда-то властная хозяйка головлевского гнезда Арина Петровна живет в сиротской усадьбе Погорелке. В самом названии уже заключается характеристика этой усадьбы.

Арина Петровна «проснется, взглянет в окно и долго, без всякой сознательной мысли, не отрывает глаз от растилающейся без конца дали. Погорелка была печальная усадьба. Она стояла, как говорится, на тычке, без сада, без тени, без всяких признаков какого бы то ни было комфорта. Даже палисадника впереди не было. Дом был одноэтажный, словно придавленный, и весь почерневший от времени и непогод: сзади расположены были немногочисленные службы, тоже приходившие в ветхость; а. кругом стлались поля, поля без конца; даже лесу на горизонте не было видно...» (XII, 122).

Таков пейзаж дворянских гнезд в изображении Щедрина. Как не похож он на солнечный, праздничный, ликующий и теплый пейзаж дворянских гнезд, изображенных Тургеневым, Гончаровым, Аксаковым и другими!

Головлево — проклятое место, Головлево — «сама смерть», поэтому вокруг него, как вокруг пушкинского анчара, нет настоящей жизни. Там не благоухают сады, не шумят чудесным, успокаивающим шумом леса, не радуются и не впадают в лирическую, тихую грусть люди. Там «все говорило об угнетении». Мы приводили пейзажи осени (их большинство). Но пейзажи лета и зимы тоже не содержат у Щедрина ни искры радости и тепла. «Ноябрь на исходе, земля на неоглядное пространство покрыта белым саваном. На дворе ночь и метелица; резкий, холодный ветер буровит снег, в одно мгновение наметает сугробы, захлестывает все, что попадается на пути, и всю окрестность наполняет воплем» (XII, 132). Такова зима в Головлеве. Именно этот пейзаж, это описание страшной, наполненной воплями зимней ночи предшествует появлению в Головлеве Петра, тщетно пытающегося найти спасение у Иудушки. Уже этот пейзаж говорит читателю, что все попытки Петра напрасны, что гибель его неизбежна. В глухую зимнюю пору, когда «окрестность, охваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенеет», приезжает умирать в Головдево и последняя родственница Иудушки — племянница Аннинька. Под вой зимнего ветра, когда «крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега», идет на кладбище искать своей смерти Иудушка.

Картины весеннего пробуждения природы, возрождения жизни, с таким мастерством нарисованные многими классиками русского романа, отсутствуют в романе «Господа Головлевы». Более того, сатирик намеренно подчеркивает невозможность такого возрождения природы, окружавшей Головлево. Вот весенняя картина, которая рисуется Щедриным вслед за рассказом о пакостных предложениях Иудушки отъезжающей племяннице Анниньке: «Все небо было покрыто сплошными темными облаками, из которых сыпалась весенняя изморозь — не то дождь, не то снег; на почерневшей дороге поселка виднелись лужи, предвещавшие зажоры в поле; сильный ветер дул с юга, обещая гнилую оттепель; деревья обнажились от снега и беспорядочно покачивали из стороны в сторону своими намокшими голыми вершинами; господские службы почернели и словно ослизли. Порфирий Владимирыч подвел Анниньку к окну и указал рукой на картину весеннего возрождения» (разрядка моя. — М. Г.) (XII, 188).

Язык Щедрина очень мало исследован в нашем литературоведении. Щедрин запечатлел языковые особенности правящей царской бюрократии, реакционной прессы, нарождающейся буржуазии, продажных буржуазных либералов, помещичьего дворянства, забитого, запуганного реакцией обывателя.

Поколения людей, которые не знали и не будут знать ужасов эксплуататорского общества, не видели в глаза живых его представителей, изучают и будут изучать это общество и его языковые особенности по произведениям Щедрина. Создавая тот или иной образ, Щедрин очень часто даже не рисовал внешнего портрета, а раскрывал сущность образа через его речь.

В результате и возникал тот неповторимо яркий щедринский язык, которым восхищались еще современники сатирика. Либеральный литературовед К. Арсеньев еще при жизни сатирика писал об особенностях его стиля: «Каждое из главных действующих лиц щедринской сатиры говорит именно так, как подобает его характеру и положению: речь соответствует действиям и мыслям, завершает впечатление, к которому стремится автор. Сколько самоуверенности и важности слышится, например, в словах Дерунова, какое сознание силы, не привыкшей встречать ни противодействия, ни даже возражения! Какая смесь елейных фраз, почерпнутых из церковного обихода, отголосков прежней почтительности перед «господами» и резких до нетерпимости нот доморощенной политико-экономической доктрины!

Послушайте Феденьку Неугодова («Круглый год». — М. Г.) — вы различите в его словах и канцелярский формализм (высшего полета), и что-то салонное, и что-то оффенбаховское (опереточное. — М. Г.). Циркуляры Плешивцева, Тебенькова, Козелкова, спичи Накатникова, Грацианова — все это образцы различных сортов административного красноречия»35. Каждый читатель к этим примерам может присоединить сотни других, взятых из любого произведения Щедрина.

В романе «Господа Головлевы» Щедрин с изумительным мастерством раскрыл языковые особенности помещичьего дворянства. Разоблачение паразитичности, внутренней гнилости, лживости всех основ и принципов этого класса сочетается одновременно у сатирика с раз облачением паразитичности, лживости и пустоты их языкового жаргона. Иудушка, лишившийся всякого общения с людьми, охваченный безумной жаждой скопидомства, копания в мелочах, жаждой кровопивства и притеснения, поставивший на место всех человеческих принципов ложь, наиболее ярко воплощает в своей речи те особенности, которые были свойственны его классу в целом, а также классу буржуазии. Крестьянин старик Федулыч так определяет особенность речи Иудушки: «Словами-то он сгноить человека может». А Щедрин вслед за этим, развивая мысль Анниньки, добавляет: «Именно гной какойто просачивался сквозь разглагольствования Иудушки. Не простое пустословие это было, а язва смердящая, которая неустанно точила из себя гной». Речь Иудушки, насыщена и присловиями, и церковнославянскими изречениями, но все эти элементы в его устах теряют свой подлинный, Первоначальный смысл, имеют совершенно другое, обратное значение, прикрывают наглую ложь. Иудушка, как стеной, отгораживается от мира живых людей различными афоризмами и лицемерными поучениями. «Поучения эти имеют то достоинство, что они ко всякому случаю пригодны и даже не представляют собой последовательного сцепления мыслей. Ни грамматической, ни синтаксической формы для них тоже не требуется: они накапливаются в голове в виде отрывочных афоризмов и появляются на свет божий, по мере того как наползают на язык... Он знает, что ничто не застанет его врасплох и ничто не заставит сделать какое-нибудь отступление от той сети пустых и насквозь прогнивших афоризмов, в которые он закутался с головы до ног». (XII, 144). Так характеризует Шелрин язык Иудушки.

У Иудушки не сходит с языка слово «по-родственному», но произносит он его именно во время самого жестокого издевательства над родственниками; он все время говорит, что надо поступать «по-божески», и беспрерывно совершает преступления. Слова «милый друг маменька», пересыпающие всю его речь, имеют обратное значение. Иудушка исказил и испакостил русские народные пословицы, заставив их служить оправданием своих омерзительных дел. «По одежке протягивай ножки», «и рад бы до неба достать, да руки коротки», «поспешность потребна при ловле блох», — изрекает Иудушка в ответ на мольбы и просьбы окружающих.

Салтыков-Щедрин с гениальным мастерством соткал речь Иудушки. Она состоит из афоризмов, уменьшительных и ласкательных слов, из вздохов, обращений к богу, беспрерывных повторений одних и тех же слов и мыслей.

Эта речь лжива от первого до последнего слова. Сама форма речи построена сатириком так, чтобы вызывать впечатление «точащегося гноя», выматывающего душу «зудения». Мы приводили уже потрясающую по своему лицемерию речь Иудушки у постели умирающего Павла. Точно такую же речь с буквальными совпадениями произносит он у постели умирающей матери: «Ну, бог милостив, маменька! Главное, в обиду себя не давайте! Плюньте на хворость, встаньте с постельки да пройдитесь молодцом по комнате! вот так! — Порфирий Владимирыч встал со стула и показал, как молодцы прохаживаются по комнате... — Сирот бы, — повторила Арина Петровна тоскливо. — Приедут и сиротки. Дайте срок — всех скличем, все приедем. Приедем да кругом вас и обсядем. Вы будете наседка, а мы цыплятки... цып-цып-цып! Все будет, коли вы будете паинька. А вот за это вы уж не паинька, что хворать вздумали! Ведь вот вы что, проказница, затеяли! ах-ах-ах! чем бы другим пример подавать, а вы вот как! Нехорошо, голубушка, ах — нехорошо!» (XII, 162). В одном этом отрывке содержится восемь уменьшительных и ласкательных слов, которые вставляет Иудушка исключительно для того, чтобы опутать пустословием «милого друга маменьку». Еще разительнее речь Иудушки в момент родовых мук Евпраксеюшки. Улита сообщает ему, что Евпраксеюшке очень плохо, и просит прийти взглянуть. Иудушка, «светло и уверенно» глядя на Улиту, отвечает: «Не приду, потому что ходить незачем. Кабы за делом, я бы и без зова .твоего пошел. За пять верст нужно идти по делу — за пять верст пойду, за десять верст нужно — и за десять верст пойду. И морозец на дворе и метелица — а я все иду да иду! Потому знаю: дело есть, нельзя не идти!» (XII, 212).

Передавая речь Иудушки, Щедрин, как правило, всегда сопровождает ее своими комментариями, делает обобщения.

Черновые редакции романа «Господа Головлевы» свидетельствуют о том, как тщательно работал сатирик над речью Иудушки, с каким особым вниманием относился он к каждой интонации. В знаменитной сцене у постели Павла. Иудушка. например, вначале говорил: «Как подумаешь, а бог-то на что!» Щедрин эти слова затем вычеркивает и пишет: «Всплакнешь, да и опомнишься: а бог-то на что!» Именно так должен был сказать лицемер Иудушка. Далее шла фраза, тоже недостаточно ярко передающая подлое словоблудие Иудушки, даже выражающая некоторое участие к больному. «Жалею более, что болезнь... очень он, маменька, страдает?» Сатирик вскоре заменил ее другой, очень типичной именно для Иудушки: «Не любил он меня, а я — жалею! Я всем добра желаю! и ненавидящим, и обидящим — всем! Несправедлив он был ко мне — вот бог болезнь ему послал, не я, а бог! А много он, маменька, страда-, ет?» Такому же изменению подвергается обращение Иудушки к Павлу: «Ах, брат, брат! Какая ты дрянь сделался!» Слово «дрянь» не свойственно Иудушке, оно слишком для него резко и не соответствует смыслу. Сатирик заменяет его на типично иудушкино слово «бяка».

Такая же работа производится Щедриным по отбору слов, характеризующих внешнее поведение Иудушки, его манеры. Идя к умирающему Павлу, Иудушка «сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что так почтеннее)», а затем «приблизился к образу, встал на колени, умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели». Появление Иудушки около умирающего происходит в темноте. Павлу кажется, что он «вышел оттуда, из этой тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась; что там есть и еще, и еще... тени, тени, тени без конца! Идут, идут...» Иудушка для Павла — олицетворение смерти.

Таким же является Иудушка перед умирающей матерью. Благодаря опущенным шторам, в комнате царствовали сумерки. Светильни догорали на дне лампадок... Воздух был тяжел и смраден... Порфирий Владимирович, в валеных сапогах, словно змей, проскользнул к постели матери; длинная и сухощавая его фигура загадочно колебалась, охваченная сумерками. Арина Петровна следила за ним не то испуганными, не то удивленными глазами и жалась под одеялом» (XII, 161).

В романе «Господа Головлевы», как и в других произведениях, автор выступает как судья и обличитель. Настойчиво и последовательно, много раз повторяя свои выводы, автор внушает читателю мысли о характере того или иного образа или события, подводя тем самым к разгадке общего замысла.

Повторение одних и тех же черт и мыслей можно проследить особенно наглядно на образе Иудушки, но это есть и в характеристике других образов романа. «Прах», «гроб», «выморочность», «пустословие», «тоска», «лицемерие» — все эти и многие другие часто повторяющиеся сатириком слова создают мрачный колорит.

* * *

Семейная хроника — роман «Пошехонская старина» — вышла через 9 лет после «Господ Головлевых», но проблемы, поставленные в ней, те же: обнажение крепостнической основы сомодержавной России, призыв к воспитанию нового, революционного поколения.

Оживление крепостнических отношений в хозяйственной и политической жизни России сказалось особенно сильно сразу же после вступления на престол Александра III. Для крестьян наступил новый период одновременно и «крепостнического» и «чумазовского» мучительства, сопровождаемый наглыми и циничными разговорами об облегчении участи мужика. В статье «К вопросу об аграрной политике современного правительства» Ленин, говоря о политике Николая II, указывает на ее истоки в 80-х годах, на «линию Каткова и Победоносцева», на их попытку представить в глазах масс самодержавие «стоящим «над классами», «охраняющим интересы широкой массы крестьян, оберегающим их от обезземеливания и разорения» и заключает: «Разумеется, эта лицемерная «забота» о мужике на деле прикрывала чисто крепостническую политику, которую названные «деятели» старой, дореволюционной России проводили с тупоумной прямолинейностью во всех областях общественной и государственной жизни. Самодержавие всецело полагалось тогда на полную отсталость, темноту и бессознательность крестьянской массы. Выставляя себя защитником «неотчуждаемости» наделов, сторонником «общины», самодержавие в дореволюционную эпоху пыталось опереться на экономическую неподвижность России, на глубокий политический сон масс крестьянского населения. Вся земельная политика была тогда насквозь крепостнически-дворянской»36. Более подробную характеристику эпохи 80-х годов как крепостнической Ленин дает в целом ряде статей.

О странном положении мужика после реформы, которого каждый может «ободрать», Щедрин начал говорить еще в середине 60-х годов. В 70-х годах он уже резко и прямо ставит вопрос о том, что «условия современной жизни мало изменились к лучшему», что «отношения к жизни остаются столь же запутанными, как и прежде» («Письма о провинции»), и, наконец, в «Господах ташкентцах» он ставит вопрос во всю ширь, говоря о вековой неослабляемой кабале, в которой живет «человек лебеды». Этот вопрос по-новому, широко и обобщенно, ставится в «Благонамеренных речах» и в «Господах Головлевых» к началу 80-х годов и особенно злободневное и центральное значение приобретает для сатирика в десятилетие безудержной реакции 80-х годов, Щедрин к этому времени окончательно убеждается, что в своих страшных предположениях и опасениях, высказываемых им ранее, он оказался прав. Более того: он недоучел всей силы, всей незыблемости крепостнических основ современной России. Даже он, ожидавший и предсказавший эту очередную волну реакции, был поражен ее размахом. В письме (от 25 ноября 1876 г.) Анненкову Щедрин с отчаянием жалуется: «Главное утратилась всякая охота к писанию. Просто думается, что вместо всякого писания самое лучшее — наплевать в глаза. А тут еще сиди да веселую форму придумывай, рассчитывай, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не совсем обидно. Доныне я старался и даже преуспевал в этом ремесле, а теперь — надоело». Особенной трагичности это чувство безысходности перед надвинувшейся крепостнической реакцией достигает в очерке «Имярек». Процессы, происходившие в крепостнической России, обобщаются в этот период Щедриным до мирового масштаба, точно так же, как крепостники характеризуются им чертами, во многом присущими классу эксплуататоров в целом. Реакция 80-х годов раскрывается Щедриным всесторонне, во всех ее внешних и внутренних проявлениях. Он разоблачает деятельность шпионско-террористических групщ организованных правительством для борьбы с революционерами, человеконенавистнические идеалы царя и министров, демагогические «реформы» крепостников и начинания либералов-земцев.

Он ясно видит, какую цель преследуют все эти многообразные представители одного и того же правящего класса крепостников-дворян. «Спрашивается: какие идеалы могут волновать души этих людей? Очевидно, идеалы крепостного права. Какие воспоминания могут освещать их постылые существования? Очевидно, воспоминания о крепостном праве. При нем они были сыты и вдобавок пользовались ручным боем. Сытость представляла право естественное, ручной бой — право формальное, означавшее принадлежность к дирижирующему классу», — говорит сатирик в «Письмах к тетеньке», характеризуя оживление разорившихся дворян-реформаторов (XIV, 365). Точно так же характеризует он и земских дворянских деятелей: «По наружному осмотру и по первоначальным диалогам каждый из них — парень хоть куда, а как заглянешь к нему в душу... — ан там крепостное право засело» (XIV, 364). И наконец, далее в этом же произведении Щедрин уже прямо и подробно высказывает опасения, которые заставляли его бороться с оживлением крепостнических отношений в стране: «Словом сказать, стоит только оплошать — и крепостное право вновь осенит нас крылом своим. Но какое это будет жалкое, обтрепанное крепостное право! Парки вырублены, соловьи улетели, старая Анфиса давно свезена на погост. Ни волнующихся нив, ни синеющих вдали лесов, ни троек с малиновым звоном, ни кучеров в канаусовых рубашках и плисовых безрукавках — ничего нет. Одни оголтелые дракины — голодные, алчущие и озлобленные — образовали союз с целью рыскать по обездоленным палестинам, хватать, ловить» (XIV, 372). Дракины, хлобыстовские и тысячи подобных им дворян-крепостников были живы и ждали только случая, чтобы наброситься и вконец растерзать «человека лебеды». Их число росло и множилось, они «придут в таком количестве, что недра земли содрогнутся», — писал Щедрин. Вместе с дворянами дракиными силы реакции умножали еще кабатчики и мироеды раздуваевы и колупаевы. Эти последние также активно работали над тем, чтобы «пошехонскому поту дать такое применение, благодаря которому он лился бы столь же изобильно, как и при крепостном праве, и в то же время назывался бы «вольным» пошехонским потом... И все, как нарочно, сложилось так, чтобы увенчать их предприятие успехом. И купленные за грош занадельные обрезки, и наделы, устроенные на манер западней, и распивочная продажа вина — все устроилось на потребу потомку древних гужеедов и на погубу поильцу-кормильцу пошехонской земли. В скором времени меньшой брат увидел себя до такой степени изловленным, что мысль о непрерывности даней, составлявшая основной элемент его крепостного существования, вновь предстала перед ним как единственный выход, приличествующий его злосчастью. И предстала тем с большей ясностью и неизбежностью, что самый процесс принесения даней уже именовался вольным, а не принудительным» (XV, 538). Таково было положение России ко времени создания Щедриным последнего и предсмертного произведения, относящегося к жанру семейной хроники, — «Пошехонской старины».

Многие произведения послужили материалом для подготовки этой хроники. В несколько измененном виде в «Пошехонской старине» использованы рассказы и отдельные образы ранних циклов, например из «Сатир в прозе» и «Невинных, рассказов» («Госпожа Падейкова» и др.). Из более поздних произведений в прямой связи стоят «Пошехонские рассказы». Но ближе всего «Пошехонская старина» стоит, разумеется, к «Господам Головлевым». В сущности, что одно художественное полотно, разделенное на две друг друга поясняющие и продолжающие части. Части эти связаны образами и общей целевой установкой. Даже больше того, «Господа Головлевы» могли быть написаны только тогда, когда у автора было уже четкое и полное представление о прошлом «пошехонья», т. е. рабской, консервативной России помещиков и крестьян. На этой базе «пошехонья» и строилась история семьи Головлевых, изображался ее нравственный и физический распад. Как бы предполагая создать новое, отдельное произведение, Щедрин сознательно исключил из «Господ Головлевых» подробности крепостнического быта, воспитание поколения крепостников, их взаимоотношения с крестьянами, говоря об этом как о разумеющемся само собой. Впрочем, этот композиционный прием необходим был также и для большей акцентировки психологической характеристики персонажей, глубокого раскрытия последствий конца этого крепостнического «пошехонья». И вот в «Пошехонской старине» — «лебединой песне» умирающего великого сатирика — перед нами раскрываются сами основы крепостнического, российского «пошехонья», этой колыбели реакции, человеконенавистничества, а также и отсталости, забитости народной. Если «Господа Головлевы» на примере распада крепостнического общества показали неизбежность гибели всякого эксплуататорского общества, лживость всех его принципов и понятий, то «Пошехонская старина» дала поразительно яркую картину формирования этой психологии крепостников-реакционеров — кадров будущей контрреволюции, врагов прогрессивного человечества, показала становление принципов эксплуататорского общества не только в сознании господствующего класса, но и класса угнетенного. В этом огромное значение «Пошехонской старины», этим она интересна и для нас и для будущих поколений передового человечества.

Вся дореволюционная критика рассматривала «Пошехонскую старину» только как экскурсию в прошлое, как картину крепостного быта 30-х годов.

Для многих она и сейчас продолжает оставаться только протестом против крепостничества, только суровой «картиной крепостного быта». А между тем нельзя понять всей глубины революционного демократизма Щедрина без правильного понимания этого произведения. Суживая его значение, мы тем самым суживаем революционное мировоззрение великого сатирика-демократа. Никогда Щедрин не мог быть и не был только-регистратором происходивших событий, и тем более никогда он не стал бы тратить время на то, чтобы лишний раз напомнить читателю о прошлом, подобрать общеизвестные факты, повторить общеизвестные истины. Крепостное право было злом — эту истину в 80-е годы читателю уже не нужно было доказывать. И уж, конечно, не ее собирался доказывать Щедрин в «Пошехонской старине».

Об этом он говорит сам в черновом неопубликованном варианте вступления к «Пошехонской старине»: «Не вижу также надобности говорить о тех «реальностях», которые,были крепостному праву присущи и которые даже теперь мечутся перед глазами, как живые. Все это было в свое время описано и следовательно, в настоящем случае представляло бы не интерес, а надоедливую вариацию»37. Не воспроизведение быта и нравов крепостной России, а гораздо более широкую задачу ставил перед собой сатирик в «Пошехонской старине». Рисуя жуткие картины крепостнического «рая», по которому тосковали в 80-е годы обнаглевшие полчища крепостников-реакционеров и который в замаскированном виде все же существовал, Щедрин призывал все живое на борьбу с этими реставраторами, на борьбу со всеми методами и формами закабаления масс. Одна основная мысль, одна великая забота движет слабеющей рукой умирающего Щедрина — это мысль о будущем народа, тревога за его судьбу, тревога за те светлые проблески, за те «подземные ключи» революции, которые собираются похоронить человеконенавистники при самом их зарождении. Поэтому центральной главой «Пошехонской старины», безусловно, надо считать главу «Дети». Вокруг нее и для иллюстрации ее располагается весь остальной бытовой и публицистический материал романа-хроники. Не случайно очерк «Дети» перенес столько цензурных мытарств и лишь позднее был включен Щедриным в «Пошехонскую старину». В черновом неопубликованном варианте главы «Дети» Щедрин говорит: «Не скажу, например, что отношусь тревожно к детскому вопросу, потому что разрешение его неразрывно связано с грядущими судьбами страны»38. Эти строки могут быть эпиграфом ко всему произведению.

Глава «Дети» является также сокрушающим ударом, направленным непосредственно по предшествующим образцам дворянской семейной хроники. В сущности, все огромное полотно щедринского романа-хроники посвящено проблеме воспитания и формирования нового поколения. И об этом формировании в условиях эксплуатации и крепостничества повествует некий Никанор Затрапезный, сам испытавший на себе все губительные влияния крепостнической среды. И выводы, которые делает Салтыков из этого повествования, являются итогом всей жизни писателя-демократа. Главу «Дети. По поводу предыдущего» (т. е. по поводу общей характеристики крепостного быта. — М. Г.) Щедрин начинает с того, что защищает свое право делать «обобщения и отвлеченности», т. е. выводы из этих бытовых картин. Обобщения необходимы в жизни мыслящего человека. «Я верил и теперь верю в их живоносную силу: я всегда был убежден и теперь не потерял убеждения, что только с их помощью человеческая жизнь может получить правильные и прочные устои. Формулированию этой истины была посвящена лучшая часть моей жизненной деятельности, всего моего существа» (XVII, 99). Таким образом, Щедрин прямо и открыто призывает читателя не относиться к его произведению как к сумме бытовых фактов, а видеть в их закономерности нечто более глубокое, исследовать их идейную основу, их последствия. Щедрин страстно взывает к людям, изнывающим под бременем жизненных мелочей, растерявшим высокие общественные идеалы. «Не погрязайте в подробностях настоящего, — говорил и писал я, — но воспитывайте в себе идеалы будущего, ибо это своего рода солнечные лучи, без оживляющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Не давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего. Только недальнозорким умам они кажутся беспочвенными, оторванными от действительности» (XVIII, 99). Далее Салтыков, говоря о мягкости и восприимчивости детской души, протестует против общепринятой фальшивой педагогики, загораживающей от детей действительный мир со всеми его страданиями и борьбой. Устами Затрапезного сатирик говорит, что эту педагогику и он раньше считал нормальной: «Но чем больше я углублялся в детский вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мной фальшь моих воззрений» (XVII, 101).

Далеко не все люди счастливы и беззаботны в детстве, как это утверждали многие писатели-дворяне. «Вы убедитесь, — говорит Щедрин, — что существует на свете целая масса детей забытых, приниженных, оброшенных с самых пеленок». Оброшенность и приниженность отравляют существование не только детей обездоленных классов, они являются зачастую и уделом детей классов обеспеченных, ибо в эксплуататорском обществе господствует фатализм рабства. В этом обществе свободная и действенная натура человека с детства отравляется ядом холопства, пассивности и подчинения. Разница только в формах этого холопства: у угнетенных это насильственное, жестокое принижение, постоянно видоизменяющее натуру слабого человека; у господствующих — воспитание в ребенке холопа перед более сильным, раба светских законов и привычек, раба своей собственности. Даже самые сильные и властные натуры крепостников и те, как Иудушка, как и все крепостническое общество, — рабы созданных ими порядков, рабы собственности. Вспоминая «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова внука» Аксакова, который дает ряд положительных образов крепостников, Щедрин говорит: «Поскоблите немного и самого старика Багрова, и вы убедитесь, что это совсем не такой самостоятельный человек, каким он кажется с первого взгляда. Напротив, на всех его намерениях и поступках лежит покров фаталистической зависимости, и весь он с головы до пяток не более, как игралище, беспрекословно подчиняющееся указаниям крепостных порядков» (XVII, 353). Фатализм рабства, разъедающий натуру ребенка, формирующий из него бессловесного раба или раба-человеконенавистника, сильнее воли индивидуума. Он создан отношениями, господствующими в обществе, его корни кроются в существующих «устоях».

«Куда вы ни оглянетесь, везде увидите присутствие злосчастья и массу людей, задыхающихся под игом его. Формы злосчастья разнообразны, разнообразна также степень сознательности, с которою переносит человек настигающее его иго, но обязательность последнего одинакова для всех. Неправильность и шаткость устоев, на которых зиждется общественный строй, — вот где кроется источник этой обязательности (разрядка моя. — М. Г.), и потому она не может миновать ни одного общественного слоя, ни одного возраста человеческой жизни. Пронизывая общество сверху донизу, она не оставляет вне своего влияния и детей» (XVII, 101). Обеспеченные классы воспитывают своих детей также в духе рабских законов, ибо эти законы являются основой эксплуататорского общества, лишенного настоящих, прогрессивных человеческих идеалов. Все классы «пошехонья» — и угнетенные и угнетатели — подчиняются им, хотя находятся в совершенно разных отношениях к благам жизни. Оформленные в «систему» крепостническо-дворянской педагогикой, законы эти выдаются как нечто незыблемое, фаталистическое. «Спрашивается: что могут дети противопоставить этим попыткам искалечить им жизнь? Увы! Подавленные игом фатализма, они не только не дают никакого отпора, но сами идут навстречу своему злополучию и безропотно принимают удары, сыплющиеся на них со всех сторон. Бедные, злосчастные дети!» Щедрин тревожится за будущее грядущих строителей жизни. Он с ужасом видит, что они, на кого лучшие люди России возлагают огромные надежды, готовятся выйти на арену жизни «свободными» от всех человеческих принципов и идеалов, руководимые духом рабства и человеконенавистничества.

Так воспитываются кадры реакции, так создается российское беспросветное «пошехонье». Так мрачен и опасен период детства для большинства в крепостническом и всяком эксплуататорском обществе, период, который «общепризнанное мнение называют счастливым». Общественные устои крепостнического российского государства создавали бесчисленное количество иудушек разных мастей да забитых, угнетенных физически и нравственно пошехонцев «низшего класса». Таким образом, огромное историческое значение «Пошехонской старины» еще и в том, что она, раскрывая корни крепостнических отношений, дает тем самым широкую бытовую картину формирования не только кадров активной крепостнической реакции, но и забитого, угнетенного мужицкого «пошехонья». Она ставит вопрос о последствиях эксплуататорских отношений не только для господствующих классов, но и для народа. Она призывает к искоренению этих отношений, к подавлению всякой реакции во имя будущего, во имя создания нового, революционного поколения. В той же главе «Дети» Щедрин с грустью говорит о торжестве реакции, указывает на борьбу с ней как на единственный выход для всякого сознательного человека. Слова эти дают тон всему произведению и раскрывают подлинное назначение «Пошехонской старины»: «Припомните: разве история не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания, и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь? Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть по крайней мере то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством» (разрядка моя. — М. Г.) (XVII, 102-103). История подтверждала и подтверждает это гениальное пророчество Щедрина.

Измученный тяжелой болезнью, лишенный цензурой единственного утешения — читателя, сатирик несет в себе великую веру в будущее народа. В атмосфере всеобщей паники и предательства, в годы отчаяния и пессимизма дворянской и буржуазной интеллигенции его голос звучал призывом к единению, к действенной революционной ненависти. Он напоминал, о светлом пути человечества, о революционных идеалах, о необходимости разбудить массы: «...борьба настоящего неизбежно откликается в тех глубинах, в которых таятся будущие судьбы человечества, и заронит в них плодотворное семя. Не все лучи света погибнут в перипетиях борьбы, но часть их прорежет мрак и даст исходную точку для грядущего обновления. Эта мысль заставляет усиленнее биться сердца поборников правды и укрепляет силы, необходимые для совершения подвига» (XVII, 103).

Нельзя дать более яркое, более глубокое понимание эпохи 80-х годов и задач, возложенных на передовых людей народа — на демократию. Так глубока по смыслу эта небольшая ведущая глава «Пошехонской старины».

Посвящая остальные главы семейной хроники конкретному показу крепостнического прошлого, Щедрин ни на минуту не забывает о связи этого прошлого с крепостническим настоящим и будущим, о той задаче, которую преследует зарисовка этих мрачных картин. О чем бы он ни говорил: об отдельных типах помещиков, о мытарствах их крепостных, о воспитании их детей — везде мысль о влиянии эксплуататорских отношений на современность, о их живучести, о гибельных последствиях, которые налагают эти отношения на облик народа, не оставляет сатирика. Этим объясняется и обилие публицистических отступлений в хронике. «Люди позднейшего времени скажут мне, что все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно. Знаю я и сам, что фабула этой были действительно поросла быльем; но почему же, однако, она и до сих пор так ярко выступает перед глазами от времени до времени? Не потому ли, что, кроме фабулу, в этом трагическом прошлом было нечто еще, что далеко не поросло быльем, а продолжает и доднесь тяготеть над жизнью? Фабула исчезла, но в характерах образовалась известная складка, в жизнь проникли известные привычки. Спрашивается: исчезли ли вместе с фабулой эти привычки, эта складка?» — задает вопрос сатирик, заключая ряд мрачных бытовых картин, рисующих положение крепостных (разрядка моя. — М. Г.) (XVII, 63).

В русской литературе нет произведения, которое могло бы сравниться с «Пошехонской стариной» по широте, яркости и исторической достоверности изображения быта крепостнической России 30-50-х годов прошлого века. Это подлинная историческая эпопея крепостничества. Если же к этому присоединить еще роман-хронику «Господа Головлевы», то перед нами встанет в живых образах целая эпоха жизни России, эпоха очень характерная, определившая собой будущее специфическое развитие России, особенности ее экономического и политического пути, особенности ее грядущей революции. Какая богатая образная галерея развертывается перед читателем «Пошехонской старины»! Книга делится как бы на две половины: в первой рисуются образы помещиков, во второй — образы крестьян, почти исключительно дворовых. Характеристика помещиков и их быта в большинстве случаев доведена вплоть до самой реформы 1861 года. Это было очень важно для сатирика, так как реформа чрезвычайно четко дифференцировала крепостническое дворянство, показала степень жизнеспособности различных групп крепостников и дальнейшие пути и формы их деятельности. Правда, большинство помещиков, фигурирующих в хронике, умирает еще до реформы или вскоре после реформы, но дело не в этих конкретных личностях, а в группах, которые они представляют и которые будут жить и властвовать долгое время после реформы. Щедрин рисует самую гущу дворянства — среднепоместных и мелкопоместных дворян, т. е. самую основную, невежественную и жестокую правящую массу российского «пошехонья». В центре стоит семья Затрапезных, в несколько измененном виде знакомая нам уже по «Господам Головлевым». Совпадает не только обрисовка характеров, но и детали быта, семейных сцен, разговоров.

Анна Павловна Затрапезная — это, в сущности, та же Арина Петровна Головлева, властная барыня, созидательннца крупного состояния. И поведение ее, и разговоры, и обращение с прислугой и детьми те же. Часто сходство бывает почти дословным, например: ее жалобы сыновьям на хлопоты и угроза уйти в монастырь, многие бытовые мелочи, приметы и т. п. История замужества Анны Павловны и облик ее мужа — те же, что и у Арины Петровны и ее мужа. Те же и образы детей, сходятся даже имена, например: в Степке-балбесе, да и в остальных детях мы угадываем взрослых Головлевых. Любимчик и ябеда Гриша имеет все задатки Иудушки-Порфиши — «откровенного мальчика». Сестра Надеха, несомненно, сбежала бы с любым подвернувшимся корнетом, как это сделала дочь Арины Петровны Головлевой, если бы ее вовремя не устроили. Тот же и строй жизни Затрапезных. На примере этой семьи рисуется детально глубокий процесс формирования очередного поколения крепостников, картина того, как закладываются тлетворные семена разложения и паразитизма. Вечно полуголодные, униженные дети воспитывались в среде, где все интересы вращались «около средств наживы и сопряженных с нею разнообразнейших форм объегоривания». Главы, описывающие физическое и нравственное воспитание детей в семье Затрапезных и ежедневный быт этой семьи, бьют непосредственно по семейным хроникам дворянских писателей. Щедрин не скрывает этих полемических задач. В этих главах он прямо говорит о противоположности детства большинства дворян тому поэтическому детству, которое нарисовали Аксаков, Гончаров, Толстой. Прямо полемически строится глава «День в помещичьей усадьбе», рисующая изуверство бар-крепостников, их скупость, издевательства над детьми и крепостными. На память читателю в качестве сравнения невольно приходят описания отдельных дней жизни в поместьях у Гончарова, Аксакова и Толстого. Как непохожи эти дни на страшный и вместе с тем обычный день в поместье Затрапезных, — так же как не похожи на их героев обитатели крепостнического «пошехонья» у Щедрина.

Разных по своему характеру представителей помещичьей среды производила эта крепостническая почва: самоотверженных фанатиков накопления, как Анна Павловна; бездельников и чудаков вроде ее мужа, старикаотца и сына — Степки-балбеса; бесчеловечных по своей жестокости собственников-истязателей, как тетенька Анфиса Порфирьевна, ее муж Савельцев, помещик Пес Антоныч, которого убили крестьяне, и т. п. К этому надо еще прибавить добродушных обжор и сластолюбцев, представителями которых являются предводитель Струнников с женой и тетенька Сластена с внучкой; беспомощных приживалок, как тетеньки-Сестрицы; пустословных и хитрых либералов, как Перхунов; тупых и убежденных консерваторов, как Метальников; лишних людей, как Валентин Бурмакин. Каждый портрет этой многообразной галереи очерчен с предельной яркостью, с глубиной и объективностью, свойственной только большому художнику-демократу. Скульптурную выразительность этих портретов можно сравнить с выразительностью образов Гоголя, у которого в этом отношении, безусловно, учился Щедрин. У Гоголя, конечно, учился Щедрин и последовательному построению характера героев по принципу ведущей черты. Но Щедрину не надо было здесь применять сатирический гиперболизм, поэтому образы его помещиков выглядят как реальная, бытующая масса. И страшна она именно этой своей мелочной обыденностью и простотой.

Рисуя типы многочисленных категорий крепостников, Щедрин намечал и дальнейшие пути деятельности этих людей, намекая на те возможные формы, в которых они будут проявлять себя. Читатель уже сразу может догадаться, что Анна Павловна — этот «министер» — сумеет приспособиться к реформе не хуже мироеда Ермолаева; что Гриша — «откровенный мальчик» — далеко пойдет по пути кровопивства, а Степка-балбес обречен на голодное умирание; что потомки Анфисы Порфирьевны, если бы они были, превратились бы в пореформенных человеконенавистников дракиных и хлобыстовских; что Григорий, брат Анны Павловны, — Иудушка, еще более активный и страшный, чем Головлев; что Струнников кончит жизнь лизоблюдом и лакеем, а Бурмакин будет странствовать по свету и т. д. Но всех этих людей, взращенных одной почвой крепостничества, объединяют общие черты: паразитичность, неспособность к настоящему, полезному делу, отсутствие подлинных человеческих, нравственных принципов и, главное, глубокая реакционность. Небольшое исключение составляет разве только Валентин Бурмакин, стремящийся к разрыву со своим классом, но все основные черты крепостников свойственны в равной мере и Бурмакину, и потребуются долгие годы борьбы, труда и общения с народом, чтобы вытравить в нем все гнилостные последствия среды, воспитавшей его. Бурмакин выглядит только жалким простаком. Так, Щедрин и здесь попутно снижает и переоценивает образ лишнего человека.

Бурмакин, несмотря на весь свой идеализм, в делах практических полагается всецело на традиционные мудрые порядки крепостничества, даже оброком не решаясь заменить барщину. Таким образом, единственный культурный человек пошехонского захолустья и тот является отнюдь не культурной силой, а жалким посмешищем пошехонцев, человеком, всеми традициями связанным с прошлым. А «байроническая» натура — Клещевинов — и вовсе жулик. Отсутствие серьезных интересов и духовных запросов, нравственная нечистоплотность, отсутствие каких бы то ни было общественных идеалов — характерные черты пошехонских дворян. «Во всяком случае, — пишет сатирик, — при таком смутном представлении об отечестве не могло быть и речи об общественном деле». Поэтому эта масса дворянства, хотя и приняла сначала с испугом реформу, но потом совершенно успокоилась, не без основания полагая, что все пойдет по-старому, изменятся лишь формы отношений, а не их существо. Правда, крепостное право, а с ним и прежнее «пошехонское раздолье» «заколотили в гроб и снесли на погост», но «какое право и какое иное раздолье выросли на этой общей могиле — это вопрос особый. Говорят, однако ж-, выросло нечто не особенно важное», по существу мало чем отличающееся от крепостного раздолья. Так что трагедии не произошло. Лишь немногие, вроде мелкопоместных дворян Пустотеловых, которые всю свою жизнь были связаны исключительно со своим небольшим имением, тяжело перенесли эту «катастрофу». Но и здесь сильнее был удар моральный, нежели экономический. Все же остальные, в ком было чувство собственности, кто не обладал легкомыслием Струнникова, нашли свое место. Поэтому Щедрин так зло и остро раскрыл комедию «освобождения» крестьян. Вот краткая, но выразительная зарисовка этого «освобождения»: «Предводитель прочитал другую бумагу — то был проект адреса. В нем говорилось о прекрасной заре будущего и могущественной длани, указывающей на эту зарю. Первую приветствовали с восторгом, перед второю — преклонялись и благоговели. И вдруг кто-то в дальнем углу... запел: «Заря утрення взошла, с собой радость принесла». «Кто там поет! Стыдно-с! — рассердился старичок-предводитель и продолжал: — господа! кому угодно? Милости просим к столу! подписывать! Все как один снялись с места и устремились вперед, перебегая друг у друга дорогу. Вокруг стола образовалась давка. В каких-нибудь полчаса вопрос был решен, на хорах не ждали такой быстрой развязки, и с некоторыми дамами сделалось дурно.

— Ай да голубчики! в одночасье продали! — раздался с хор чей-то голос. Но излюбленные люди не обращали внимания ни на что, они торопливо подписывались и скрывались в буфет, где через несколько минут уже гуляла целая толпа и стоял дым коромыслом» (XVII, 380-381).

Таково избранное дворянское общество, «опора царя и отечества», представители дворянской прославленной культуры.

Но значение этой великой исторической хроники крепостничества отнюдь не исчерпывается раскрытием подлинной сущности класса крепостников и процесса его формирования. Вторая и, пожалуй, самая важная задача сатирика в этой хронике — показ формирования того мужицкого, рабского «пошехонья», которое продолжало существовать много лет спустя после реформы, выносило на себе бешеный разгул крепостнической реакции 80-х и последующих годов и которое наконец выработало в себе великую протестующую силу революции.

* * *

Вопрос о будущем русского народа был основным вопросом всего творчества Щедрина. Но с особенной остротой и глубиной он был поставлен сатириком в последнее Десятилетие творческого пути — 80-е годы. Вопрос этот рассматривался им в связи решительно со всеми эксплуататорскими группами крепостнической России. Понятно, что одной из главных проблем была проблема крепостников и крестьянства. Широта показа крепостной массы в романах-хрониках Щедрина различна. Если в «Господах Головлевых» эта масса большей частью только подразумевается и основное внимание сосредоточено на процессе распада и умирания семейства Головлевых, то в эпическом полотне «Пошехонской старины» обрисовка образов крепостных занимает почти равное место с обрисовкой дворянской среды. Но тем не менее отдельные сцены отношения Головлевых с крестьянами рисуют предельно ясную картину положения народа. И введение в мертвящую атмосферу жизни Иудушки людей этого другого лагеря сделано очень искусно, оно подчеркивает паразитичность и обреченность семьи Головлевых и всего крепостнического уклада. Умирающие Головлевы остро чувствуют, что прежний крепостной раб умирает вместе с ними. На смену ему приходит другой мужик, хотя все такой же забитый и замученный, но мужик, уже не имеющий почтения ни к барину, ни к его добру. Недаром Иудушка в своих полубредовых мечтаниях воскрешает образы давно умерших слуг, точно так же, впрочем, как это делал из несколько других соображений Плюшкин у Гоголя. «Умный мужик Илья! Старинный слуга! Нынче такие-то люди выводятся. Нынче что: поюлить, да потарантить, а чуть до дела коснется — и нет никого! — рассуждает сам с собою Порфирий Владимирыч, очень довольный, что Илья из мертвых воскрес» (XII, 239). И еще мнится Иудушке, что вместе со старым Ильей воскрес его помощник Вавило, воскрес конторщик Филипп и многие другие верные слуги... «полесовщики все испытанные, неутомимые; псы у амбаров злые. И люди, и псы готовы за барское добро хоть черту горло перегрызть». А теперешние крепостные ненавидят барина и часто, доведенные до отчаяния издевательствами Иудушки, не скрывают своей ненависти, как тот мужик, о котором рассказывает Иудушка умирающему Павлу. И только случайно Иудушка не разделил судьбу многих дворян из «Пошехонской старины», убитых своими крепостными. Погорелковский крестьянин Федулыч даже прямо заявляет Анниньке, что бунту не миновать, если она отдаст их Иудушке: «А мы было давеча бунтовать собрались. Коли ежели, думаем, нас к головлевскому барину под начало отдадут, так все в отставку проситься будем».

Таким образом, помещики уже чувствовали всю иллюзорность и лживость тех идиллических, «родственных» отношений между помещиком и крестьянами, о которых все еще продолжали говорить идеологи крепостничества даже в 80-е годы. Арина Петровна и Иудушка — уже не патриархальные помещики. Правда, они неспособны выйти на широкую арену мироедства, для этого у них нет достаточной активности, страсти, но они все же твердо усвоили основные методы новейших хищников и с успехом применяют их в пределах своего гнезда. Иудушка, как и любой «чумазый» Колупаев, «стелет свою бесконечную паутину... вокруг безнадежных людей, около перекатной голи». И мечты его не мечты патриархального помещика, а мечты мироеда, всеми методами и способами обдирающего мужика. Все дни Иудушки заполнены фантастическими вычислениями штрафов, получаемых с мужиков за потравы и провинности, доходов от процентов за ростовщичество.

Иудушка знает горькое житье крестьянина, но считает эту жизнь не подлежащей никакому изменению, определенной свыше, точно так же, как и жизнь помещика. «А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянской званьи родились? А все оттого, что милость божия к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку — об этом и думать бы не смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать обирали, Евпроксеюшка бы красно ткала... А может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал» (XII, 134).

Крестьяне ненавидят Иудушку, но не могут выйти изпод его власти. Отмена крепостного права ничего не изменила в жизни крестьян. Мужик Фока вместо барщины косит Иудушке сено за долг и все так же вечно сидит голодный. Если при крепостном праве рабы искали успокоения в молитве и в слезах, то и сейчас они не видят перед собой пути к лучшей жизни. Крепостное право наложило на них неизгладимую печать терпения, покорности судьбе. И если в этой массе все же живет ненависть и жажда борьбы, то проявляется она только отдельными вспышками, которые, в сущности, легко опять загнать внутрь. В массе это все то же веками угнетенное «стадо», «ухичивающее и ограждающее» свой жалкий быт. И великий демократ страдал, видя эту глубокую печать рабства и бессилия на основной массе крестьянства. В глубоко лирическом произведении «Дворянская хандра» умирающий дворянин с грустью говорит: «Иногда, впрочем, я подхожу к окошку, гляжу на поселок, но особенного любопытства не ощущаю. Там во множестве кишат черные точки, погруженные в вечную страду. Кишат и только. Борются — и не сознают борьбы; устраивают, ухичивают — и не могут дать себе отчета: что и зачем. И не хотят знать ни высших соображений, ни высших интересов, кроме, впрочем, одного, самого высшего: интереса еды» (XIII, 472). Несмотря на некоторую грустную насмешку над собой самим, звучащую во всем контексте этих размышлений о жизни человека, созерцающего поселок из окна (так же как и Головлевы), дворянин этот в основном здесь выражает мысли автора. Да, пока поселок в своей повседневной жизни был массой «ухичивающей» и борющейся скорее инстинктивно, чем сознательно. Поэтому и получается, что протест крепостных часто идет не в том направлении. Измученные, доведенные до отчаяния властями, пошехонцы избивают до смерти своего же Рыжего Ивана, ни в чем не повинного («Пошехонские рассказы»), «Русский крестьянин, который так терпеливо вынес на своих плечах иго крепостного права, мечтал, что с наступлением момента освобождения он поживет в мире и тишине и во всяком благом поспешении; но он ошибся в своих скромных надеждах: кабала словно приросла к нему. Чумазый поднес ее ему на новоселье в новой форме, но с содержанием, горшим против старой... Хиреет русская деревня, с каждым годом все больше и больше беднеет» (XVI, 442). Так грустил и жаловался сатирик в своем предпоследнем произведении «Мелочи жизни». Эта кабала надолго определила пути развития революционного сознания народа.

Картину формирования нравственного облика мужицкого «пошехонья» и дал Щедрин в многочисленной галерее образов крепостных «Пошехонской старины». Образы эти рисуются на общем фоне помещичьего быта и помещичьего «пошехонского раздолья». Салтыков неоднократно подчеркивает, что раздолье это всецело основывается на труде крепостных. «Там скучивалась крепостная масса, там жили соседи-помещики, и с помощью этих двух факторов в результате получалось пресловутое «пошехонское раздолье», — говорит повествователь «Пошехонской старины», вспоминая свое детство в поместье. В раздолье участвовал, конечно, «один фактор» — помещики. Крестьяне же были базой, на которой строилось это раздолье.

Большинство образов крепостных, фигурирующих в «Пошехонской старине», — дворовые. Это не случайно. Щедрин сосредоточил свое внимание на дворовых совсем не потому, что он плохо знал крестьян, работающих на земле, а потому, что дворовые сильнее остальных испытывали на себе пагубное влияние законов крепостничества. Рисуя самые разнообразные типы этих людей, Щедрин ставил своей целью показать читателю конкретно ту самую мужицкую, народную среду, которую он в «Господах Головлевых», да и в других произведениях более раннего периода, дает как общий фон, как серую «страдательную» массу «человека лебеды». Сатирик хотел показать, как и при каких обстоятельствах складывался характер «человека лебеды», характер пассивный и долготерпеливый, вынесший на себе все виды крепостнического надругательства.

Вот ключница Акулина, преданная раба, советчица барыни и доносчица. Она не за страх, а за совесть несет службу. Барыня подавляет ее своим величием. Мысли барыни стали ее мыслями. Она спорит в девичьей со старушкой Аннушкой, обещающей рабыням царство небесное, а господам ад. Она не может допустить и мысли о критике действий барыни. Она выслеживает девушек и доносит на них, наблюдает за выполнением наказания. В общем это тип верной рабыни, цель жизни которой — служение господам. Именно о воскрешении таких рабов и мечтал Иудушка, такой была для него Улита. Убежденным рабом показан и староста Федот. Это тип подлинно делового, сильного человека из крестьян, но человека, отравленного традициями крепостничества. Он убежденный слуга и не представляет себе другого положения. Умирая, Федот думает о хозяйском добре, последнее его слово — «молотьба», которая в это время еще не закончилась на барском гумне.

Таков же, в сущности, и лакей Конон. Но от первых двух рабов он отличается тем, что вообще не имеет никакого убеждения, никакой цели и почти никаких желаний в жизни. Это вконец обезличенный и забитый человек, для которого жизнь — цепь механических дел и мыслей. Это человек, до предела искалеченный крепостничеством, нравственно низведенный до положения животного. В нем, говорит Щедрин, «крепостная масса нашла полное олицетворение своего сокровенного миросозерцания». Нетрудно понять, какое миросозерцание имеет здесь в виду сатирик. Это именно рабское, пассивное, пошехонское миросозерцание. Сатирик говорит, что Конон не имеет ни интересов, ни привязанностей, что он прошел через десятки профессий и пройдет еще через столько же, если прикажет барыня. Конон знает твердо только одно: «что он природный малиновецкий дворовый». Рассуждать и думать — не его дело. «В этом заключалось все его миросозерцание, то сокровенное миросозерцание, которое не формулируется, а само собой залегает в тайниках человеческой души, не освещаемой лучом сознания» (разрядка моя. — М. Г.) (XVII, 307). Это рабское миросозерцание долгими годами вколачивалось в головы крепостной массы и настолько твердо в конце концов ею было усвоено, что у многих почти вытеснилось подлинное человеческое сознание. «Факты представлялись его уму бесповоротными, и причина появления их в той или другой форме, с тем или иным содержанием, никогда не пробуждала его любознательности», — говорит автор о Кононе. Но разве это не относится ко всем пошехонцам?

Конон не только олицетворение мужицкого «пошехонья», он олицетворение и помещичьего «пошехонья», которое также являлось следствием крепостнического строя. Если Иудушка жил в бредовом, фантастическом мире, то и для Конона «вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина во время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет». Вспомните грезы Иудушки, его сны, также повторяющие действительность, в которой он жил. Но еще более дословно совпадают с характеристикой Конона характеристика Павла Головлева. Характеризуя Павла как «человека, лишенного поступков», Щедрин говорит: «Может быть, он был добр, но он никому добра не сделал; может быть, был и не глуп, но во всю жизнь ни одного умного поступка не совершил. Он был гостеприимен, но никто не льстился на его гостеприимство; он охотно тратил деньги, но ни полезного, ни приятного результата от этих трат ни для кого никогда не происходило; он никого никогда не обидел, но никто этого не вменял ему в достоинство; он был честен, но не слыхали, чтобы кто-нибудь сказал: как честно поступил в каком-то случае Павел Головлев», и т. д. (XII, 46). А вот характеристика лакея Конона из «Пошехонской старины»: «Можно ли было считать Конона «верным» слугою — этот вопрос никому не приходил в голову. Несомненно, он никогда ничего не украл, никого не продал и даже никому не нагрубил, но все это были качества отрицательные, в которых внутреннее его существо не принимало никакого участия и которых поэтому никто в заслугу ему не ставил... И матушка, которая очень дорожила усердными и честными слугами, очень верно выражалась о нем, говоря: «Вот он честный, да что в нем». Описывая поведение лакея Иудушки Степана, очень похожего на Конона, автор говорит: «Казалось, что частица праха, переполнявшего Иудушку, перешла и в него».

Так отупляло, обезличивало крепостное право и господ и слуг. Так создавались кадры крепостнического и мужицкого «пошехонья», тормозившие развитие России. В раскрытии этого огромная заслуга семейной хронийи «Пошехонская старина».

Но этим никак нельзя исчерпать сущность образов крепостных у Щедрина. Великий сатирик был силен не только своим отрицанием класса эксплуататоров и разоблачением слабых сторон массы крепостного крестьянства; главное в том, что он непоколебимо верил в народ, в его светлое будущее. Поэтому с такой теплотой и любовью рисует Щедрин каждого крепостного или просто человека из народа. Гоголь, как и Щедрин, грустил, видя рабское мужицкое «пошехонье», но Гоголь не видел свободолюбивых черт в массе крепостных крестьян. Поэтому так безличны его дяди миняи, петрушки и селифаны. Щедрин болеет сердцем за обездоленного мужика, он беспощадно бичует его рабское обличье, но в глубине души он верит в него, он чувствует в нем те «подземные ключи» великой революционной силы, которые со временем выйдут наружу и преобразят лицо России.

В цитированном уже нами произведении этих же лет «Дворянская хандра» очень ярко выражена эта борьба, происходившая в сатирике. Умирающий в усадьбе культурный дворянин с ужасом наблюдает за тем, как мужики по приказу попа и кабатчика всем миром избивают своего же брата (вспомним совершенно аналогичную сцену из «Пошехонских рассказов»). Он презирает их за тупость, за отсутствие больших интересов, и в то же время его преследует одна мысль: «Как бы то ни было, но от мысли, что заправский узел всетаки там, на поселке, никак не уйдешь. Как ни взмывай крыльями вверх, как ни стучи лбом об землю, как ни кружись в пространстве, а поселка всетаки не миновать. Там — настоящий пуп земли, там — разгадка всех жизненных задач, там — ключ к разумению не только прошедшего и настоящего, но и будущего. И нужно пройти туда, но как же туда пройти, коль скоро там только одно слово и произносится внятно: стегать?! «Во всяком случае, — добавляет далее сатирик, — кто не может вместить поселка, тот лучше пусть и не прикасается к нему. Потому что иначе к прежним высшим мотивам тоски пришлось бы прибавить еще новый, самый высший» (разрядка моя. — М. Г.) (XIII, 474).

И это твердое убеждение, что «пуп земли», «ключ к будущему» в поселке — в этой массе обездоленного народа, никогда не покидало Щедрина. Поэтому даже в самые страшные годы реакции Щедрин не терял светлой веры в будущее. И в своем предсмертном итоговом произведении он не мог рисовать эту народную массу сплошной мрачной краской, не мог не видеть наряду с преобладающими в сознании крестьян чертами рабского «пошехонья» яркие проблески других, революционных черт. И в этих чертах он видел залог того, что «человеческое все же никогда не погибнет под пеплом гиенского». «Человеческое» зажигает в сердцах угнетенных ненависть к угнетателям. Во имя его крепостные убивают Анфису Порфирьевну и Пса Антоныча — жестоких истязателей.

Образам Акулины, Федота, Конона и даже тихого, покорного живописца Павла в «Пошехонской старине» противостоят образы Мавруши-Новоторки, Ваньки-Каина, Сатира-скитальца, Аннушки, Сережки-портного, Бессчастной Матренки. Правда, Аннушка примыкает и к первому, и ко второму ряду образов. И с первым рядом она связана сильнее, чем со вторым. Ее роднит с ним безусловная покорность своей судьбе, доходящая до какого-то священного экстаза. Но характер этой покорности в то же время и отличает ее от первого ряда. Она, а также Сатир-скиталец не просто покоряются, а покоряются в силу своеобразной теории, на основании которой мученическая жизнь на земле является необходимым периодом, лежащим на пути перехода в иной, справедливый мир. Правда, и другой мир она не может представить себе иначе, как мир высшего, священного рабства перед богом, но зато в этом мире не будет места господам, истязавшим ее на земле. В этом мире будут только мученики, покоряющиеся одному высшему закону, а мучители будут гореть в вечном огне. «Повинуйтесь! повинуйтесь! повинуйтесь! причастницами света небесного будете!» — твердила она беспрестанно и приводила примеры из евангелия и житий святых... А так как и без того в основе установившихся порядков лежало безусловное повиновение, во имя которого только и резрешалось дышать, то всем становилось как будто легче при напоминании, что удручающие вериги рабства не были действием фаталистического озорства, но представляли собой временное испытание...» (XVII, 281). Эта философия непротивленства, конечно, не могла способствовать борьбе в настоящем, наоборот, она даже шла против этой борьбы, но она играла положительную роль в том смысле, что возбуждала в массе сомнение относительно права господ на власть. Об этом четко говорит Щедрин: «Докторина эта в то время была довольно распространенною в крепостной среде и, по-видимому, даже подтверждала крепостное право. Но помещики чутьем угадывали в ней нечто злокачественное (в понятиях пуристов-крепостников самое «рассуждение» о послушании уже представлялось крамольным) и потому если не прямо преследовали адептов ее, то всячески к ним придирались. Да и в самом деле, разве не обидно было, например, Фролу Терентьичу Балоболкину слышать, что он, «столбовой дворянин», на вечные времена осужден в аду раскаленную сковороду лизать, тогда как Машка-чумичка или Ванька-подлец будут по райским садам гулять, золотые яблоки рвать и вместе с ангелами славословить?!» «Беда, как этот дух в дворне заведется», — сетует Анна Павловна Затрапезная.

Рабство не пресекло стремлений крепостного люда к свободе. Тоска по другой жизни никогда не умирала в народе. Это особенно ярко показывает Щедрин на образе Сатира-скитальца. Сатир также живет верой в будущую загробную жизнь и потому всю свою земную жизнь посвящает служению богу: читает церковные книги, странствует по святым местам, собирает деньги на колокол. Но его стремление к богу связано с отрицанием рабства, а не с утверждением его, как у Аннушки. С детства «глубокая задумчивость охватывала все его существо, сердце рвалось и тосковало, хотя он и сам не мог определенно объяснить, куда и об чем». Он инстинктивно и глубоко возненавидел жизнь, которой жили крепостные. Поэтому уже в ранней молодости он убежал из имения и через три года вернулся с деньгами на колокол для крепостной церкви. Все уговоры и брань господ он принимал безропотно, но наотрез отказывался выполнять какую-либо крепостную работу и вскоре опять скрывался на неопределенное время. «Подозревали, — говорит сатирик, — что Сатир находится в общении с «бегунами». Это очень интересное указание. В 50-е и особенно 80-е годы сильно были распространены всяческие секты среди крестьянства.

Одной из главных сект была секта так называемых бегунов, которая ставила своей целью уход от действительности, игнорирование всех ее отношений и практических дел. «Бегуны», преследуемые властями, ходили по деревням с проповедями. Щедрин говорит, что «помещики называли эту секту «пакостною», потому что одним из ее догматов было непризнание господской власти». Если Сатир и не был членом этой секты, то, во всяком случае, воззрения его в основном примыкали к ней. Он молчаливо, но упорно игнорировал крепостное право. И до самой смерти он оставался таким же закрепощенным внешне, но свободным внутренне. Чувствуя приближение смерти, Сатир мучается от того, что умирает рабом. На слова Аннушки, что в таком виде он скорее попадет в рай, что Христос за рабов пострадал, Сатир отвечает: «Оно так, да в ту пору рабы другие были, извечные. А мы прежде вольные были, а потом сами свою волю продали. Из-за денег... продались. За это вот и судит нас будут... Кругом нас неволя окружила, клещами сжала. Райские двери навеки перед нами закрыла» (XII, 328).

Сатир принципиально протестует против рабства, но протест его опять-таки ведется не во имя перестройки жизни, а с точки зрения высшей, божественной справедливости. Он не пытается искать себе счастья на земле, потому что уверен, что не найдет его здесь. И тем не менее Сатир очень близко связан с людьми, борющимися с крепостничеством за свою конкретную, земную жизнь.

За свою свободу, за свое человеческое достоинство борется наиболее многочисленная группа крепостных: Мавруша-Новоторка, Ванька-Каин, Сережка-портной, Матренка Бессчастная. Это подлинные, живые люди, остро ощущающие весь ужас крепостных отношений, всю несправедливость существующего строя, люди, униженные в самых своих лучших чувствах. Они хотят жить, и это естественное желание ставит их в непримиримое противоречие с помещичьей властью. Самая сознательная и самая мыслящая из них — Мавруша-Новоторка, бывшая когда-то вольной мещанкой и вышедшая замуж за крепостного живописца Павла. С первых дней приезда в поместье Мавруша становится во враждебное отношение к барыне. Мавруше ненавистно всякое угнетение. Закрепостившись ради любимого человека, она очень скоро осознает весь трагизм своего положения. Отныне все ее помыслы сосредоточиваются на желании вырваться из этих страшных цепей. Любовь к мужу бледнеет и наконец переходит в ненависть, когда она видит, что Павел является только слепым орудием в руках барыни. И хоть ей удалось в конце концов сломить упорство барыни — жизнь ее разбита. Остается один выход — смерть. И Мавруша кончает с собой. Она умерла непобежденной. Глубокая человеческая трагедия звучит в этом маленьком очерке о Мавруше-Новоторке.

Таков же и конец Матренки Бессчастной, которую в наказание за беременность барыня собирается выдать замуж за «гаденка». Не находя других средств борьбы, Матренка умирает. Протест других крепостных — Ваньки-Каина и Сережки-портного — выражается в иных, более открытых и отчаянных формах. Но в отличие от Сатира и Мавруши у них нет твердой, принципиальной линии поведения, нет той убежденности, которая заставила бы отступить господина. Они борются стихийно, способами, обрекающими эту борьбу на неудачу. Оба они мастеровые, отпущенные в город по оброку. Оба перенесли кошмарные годы ученья, одни у цирюльника, другой у портного. Оба рано искалечены и развращены пьяной и нищенской средой. Но вольная среда мастеровых научила их и другому — презрению к подневольной жизни, неуважению ко всем законам крепостничества. Поэтому, приезжая по этапу в деревню, они прежде всего поражают барыню невиданной ею дотоле смелостью, даже совершенным бесстрашием своего поведения и полнейшим неуважением к ее власти. Ванька-Каин почти до истерики доводит строгую барыню своими насмешками и балагурством. Впервые за все время барыне приходят в голову тревожные мысли относительно своих рабов: «постоянно удачная крепостная практика до такой степени приучила ее к беспрекословному повиновению, что она и на этот раз, словно застигнутая врасплох, стояла перед строптивым рабом с широко раскрытыми глазами, безмолвная и пораженная. «Как же у других-то, — мелькало в ее голове: — неуж-то у всех так?» — рассказывает Щедрин о встрече барыни с Ванькой-Каином. (XII, 301-302).

Ванька идет не только против барыни, но и против Аннушкиной философии непротивления, но он не пытается предпринимать что-либо серьезное для ограждения своей участи от барынина произвола. Он не знает других средств борьбы, кроме откровенной издевки и ничегонеделания. Поэтому судьба его решается, как и следовало ожидать, трагически: Ваньку сдают в солдаты. Сдают «не в зачет», без денег, но барыня «была рада, что крепостная правда восторжествовала».

Совершенно такова же судьба Сережки-портного.

Значение этих двух образов крепостных еще и в том, что здесь Щедрин рисует не только судьбу крепостного, но и мастерового царской России.

Таким образом, обширная и яркая галерея портретов крепостных, обрисованных в отдельных, как бы самостоятельных рассказах, дает чрезвычайно полное и характерное представление о той массе угнетенных, на труде которой зиждилось благополучие класса крепостников и последующего затем класса буржуазии. Значительная часть этой массы долго была и впоследствии «бесшумным», покорным «стадом», над которым измывались крепостники и эксплуататоры другого пошиба. Но Щедрин очень ярко показывает, что далеко не весь народ являлся удобной почвой для «подвигов» крепостников и реакционеров, что угнетатели всех сортов не могли задавить страстную жажду подлинной человеческой жизни, не могли потушить пламень ненависти, горевший в сердце народа. Рабство накладывало печать на душу и тело народа, но не смогло покорить его окончательно.

Щедрин прекрасно знал историю русского народа, его победоносную борьбу со всякими иноземными угнетателями, его свободолюбие и верил, что придет время, когда народ будет хозяином жизни, когда пламень ненависти, горевший в его сердце, обрушится на отбросы человечества и очистит землю для построения нового, не виданного и-прекрасного мира.

Работе над языком персонажей из народа, способу изображения народной жизни Щедрин придавал огромное значение. Еще в 1863 году в рецензии на книгу «Сказание о том, что есть и что была Россия» сатирик писал: «Вообще услужить народу по письменной части — дело очень трудное. Для этого мало бывалости, мало даже знакомства со сборниками народных пословиц и прибауток, а необходимо прежде всего отречься от всяких преувеличений и быть строгим к самому себе... Он (народ) сам никогда не бездельничает, а потому требует и от тех, которые к нему обращаются, чтоб они высказывали ему свое дело прямо и кратко, без подмеси пустых и наносных речей» (V, 334-335).

Щедрин утверждал, что писатель должен брать свои языковые средства из неисчерпаемого, живого источника народного языка. В произведениях Щедрина большое место занимают пословицы и поговорки. Еще в 50-е годы он ведет их запись. Все они, как правило, носят обличительный характер: «Лгать не мякина — не подавишься!», «Овец не стало, и на коз честь напала», «Богослов, да не однослов», «Раздайся, грязь! навоз ползет!» «Не плачь, козявка! только сок выжму!», «У них всякого нета запасено с лета», «Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан», «Была бы спина, а то будет и вина», «Живет богато, со двора покато, — чего ни хватись, за всем в люди покатись», «Пили-ели, кудрявчиком звали, а попили-поели — прощай, шелудяк!» и т. д. (Любопытно, что эту же пословицу много лет спустя вкладывает в уста мужика Л. Толстой в пьесе «Плоды просвещения».)

Речь героев Щедрина из крестьян всегда проста, ясна, доходит до сердца читателя. Крепостные крестьяне Федулыч и Фока из романа «Господа Головлевы», дворовые мальчики Миша и Ваня — герои одноименного рассказа, крестьяне из семейной хроники «Пошехонская старина» и из сказок — все говорят колоритным, точным, мудрым языком. Их речь выражает большую, благородную душу народа, его трезвый и ясный ум, его свободолюбие. «Мы все скажем, как нас Катерина Афанасьевна мучила, как нам жить тошнехонько стало, как нас день-деньской все били... все-то били, все-то тиранили!» — говорит Ваня перед смертью. Этим идущим от сердца словам противопоставляет Щедрин злобную ругань барыни-самодурки... Рассказчик-автор выступает в произведениях Щедрина представителем народа не только по мысли, но и по самой структуре языка.

Так же мастерски индивидуализирована речь крепостных из «Пошехонской старины» в зависимости от характера человека, Ванька-Каин разговаривает с барыней ухарским, пересыпанным прибаутками и анекдотами языком гуляки-мастерового: «мерси бонжур», «что за оплеуха, коли не достала уха!», «очень вам за ласку благодарен!», «не доходя прошедши». Это смесь народного языка с нарочито пародированным господским жаргоном.

Другая речь у Ваньки, когда он обращается к людям, близким ему: «А вам, тетенька, хочется, видно, поговорить, как от господ плюхи с благодарностью следует принимать? Так, по-моему, этим добром и без того все здесь по горло сыты!» — упрекает он крепостную Аннушку. Такая же гордая, полная достоинства и страстного протеста против угнетения речь Мавруши: «Не стану я господскую работу работать! Не поклонюсь господам! Пускай, как хотят, тиранят, пускай хоть с живой кожу снимут — я воли своей не отдам!» — заявляет Мавруша.

Щедрин показывает, что люди, близкие к народу, сохраняют его живую, образную речь, так же как и живую, благородную русскую душу. Таков обедневший дворянин — братец Федос. Это человек с золотыми руками, с веселым, подлинно русским характером, ненавидящий рабство. И речь его веселая, простая. «Я по-дворянски ничего не умею делать — сердце не лежит! — говорит он. — То ли дело к мужичку придешь... Точно век вместе жили! Станешь к нему на работу — и он рядом с тобой, и косит, и молотит, всякую работу сообща делает; сядешь обедать, и он тут же; те же щи, тот же хлеб. Да вы, поди, и не знаете, какой такой мужик есть... так, думаете, скотина». Таким образом, мы видим, романы-хроники Щедрина являются образцом демократического романа по всем художественным компонентам. Великий писатель-демократ воплотил в них многие из тех своих эстетических положений, которые он развивал в статьях и сатирических хрониках.

В ПОЛОСЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ РЕАКЦИИ

С 1875 года Щедрин был тяжело и неизлечимо болен (ревматизм, болезнь сердца). Физические страдания не оставляли его ни на один день. Но еще страшнее были страдания нравственные.

С 1878 по 1884 год Щедрин был редактором журнала революционного народничества «Отечественные записки». Если трудно было вести этот журнал вместе с Некрасовым, то в этот период, период оживления политической реакции в России, издание подобного журнала было каждодневным подвигом. Щедрину приходилось отстаивать с боем почти каждое произведение, печатаемое в журнале. Особенно свирепствовала цензура в отношении его собственных сатир. Их запрещали в рукописях, выдирали из журнала, сжигали тираж номера. «Чего со мною не делали! И вырезывали, и урезывали, и перетолковывали, и целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я — вредный, вредный, вредный», — жалуется сатирик в цикле рассказов «Мелочи жизни» (XVI, 416). «Читатель, защити!» — взывает Щедрин. Как редактор, Щедрин воспитал целую плеяду демократических писателей. В журнале «Отечественные записки» выросли Н. Хвощинская, Гаршин, Златовратский, Засодимский, Каронин, Кущевский, Осинович-Новодворский и многие другие. Для всех них Щедрин был духовным отцом и наставником. Впрочем, духовным отцом он был в этот период для всей демократической русской литературы. Он высоко нес знамя Чернышевского, Добролюбова и Некрасова. «Публика читающая... знает, что я не наемный редактор, а кровный», — говорил Щедрин. «Наиболее талантливые люди шли в «Отечественные записки», как в свой дом, несмотря на мою нелюдимость и отсутствие обворожительных манер. Мне — доверяли, моему такту и смыслу, и никто не роптал, ежели я изменял и исправлял. В «Отечественных записках» бывали слабые вещи, но глупых не бывало... Я вам скажу прямо: большинство новых литературных деятелей, участвовавшее в других журналах, только о том и думало, чтобы в «Отечественные записки» попасть.

Вот вам характеристика журнала, и позволяю себе думать, что в этой характеристике я занимал свое место», — писал впоследствии Щедрин (XX, 56).

Щедрин был строгим и нелицеприятным редактором. Он прямо в глаза высказывал свое мнение, иногда резко.

«Любезность не моя специальность», — отвечал он обижающимся. Внешность его в этот период была еще более суровой: он был тяжело болен и угнетен бесчисленными заботами и неприятностями. Н. Михайловский, работавший вместе с ним в журнале, так описывает Щедрина 80-х годов: «Внешность Щедрина еще усиливала впечатление его грубоватой манеры: резкая перпендикулярная складка между бровей на прекрасном открытом и высоком лбу, сильно выпуклые, как бы выпяченные глаза, сурово и както непреклонно смотревшие прямо в глаза собеседнику, грубый голос, угрюмый вид. Но иногда это суровое лицо все освещалось такой почти детски-добродушной улыбкой, что даже люди, мало знавшие Щедрина, но попадавшие под свет этой улыбки, понимали, какая наивная и добрая душа кроется под его угрюмой внешностью»39. «Трудолюбие его вообще было изумительно, его рабочие часы тянулись целый день», — вспоминает другой его товарищ.

Закрытие правительством «Отечественных записок» в 1884 году было страшным ударом для Щедрина и его друзей. Это окончательно подорвало его здоровье. В правительственном постановлении о закрытии говорилось: «В редакции «Отечественных записок» группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией... Нет ничего странного, что при такой обстановке статьи самого ответственного редактора, которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны в журнале, появлялись в подпольных изданиях и у нас, и в изданиях, принадлежащих эмиграции» (XX, 408).

Щедрин лишился политической трибуны, было «отнято главное, что составляло основу и сущность... жизни». «Закрытие «Отечественных записок» произвело во всем моем существе нестерпимую боль... Вижу, что связь моя с читателем порвана, а я, признаться, только и любил, что эту полуотвлеченную персону, которая называется читателем», — писал Щедрин (XX, 54).

Несчастлив был он и в семье: жена была пустой светской женщиной, такими же пустыми и равнодушными воспитала она сына и дочь. «Я глубоко несчастлив. Не одна болезнь, но и вся вообще обстановка до такой степени поддерживает во мне раздражительность, что я ни одной минуты льготной не знаю», — пишет он незадолго до смерти своему другу — врачу Белоголовому.

И этот человек, ежедневно ждущий смерти, измученный душевно, за последние тяжелые семь лет создал ряд художественных шедевров, разнообразных по жанрам. Здесь и циклы «В среде умеренности и аккуратности», «Убежище Монрепо», «Круглый год»; сатирический роман «Современная идиллия»; сатирические хроники «Письма к тетеньке» и «Пестрые письма; сатирические «Сказки»; сборник сатирических «Пошехонских рассказов», цикл рассказов «Мелочи жизни», и хроника «Пошехонская старина».

Какое богатство образов и художественных средств заключает в себе каждое из этих произведений! Их не с чем сравнивать в истории литературы, они глубоко новаторские, экспериментальные. Творческая фантазия Щедрина была поистине неистощимой.

Цикл «В среде умеренности и аккуратности» рисует консервативную Россию в период русско-турецкой войны (1877-1878). Сатирик показывает торжество грибоедовских молчалиных и в политике, и в литературе. Обыватели молчалины — опора реакции, рьяные исполнители всех ее подлых мероприятий. Они строят свое благополучие на слезах и несчастьях народа. Их «идиллия счастливым образом совпадает с правилами устава о пресечении проступков и преступлений» против существующего строя. Эти люди, носящие маску невинности, прикрывающиеся девизом «моя изба с краю, ничего не знаю», без всякого угрызения совести ежедневно совершают тягчайшие преступления перед народом.

«Я видел однажды Молчалина, — пишет сатирик, — который, возвратившись домой с обагренными бессознательным преступлением руками, преспокойно принялся этими самыми руками разрезывать пирог с капустой.

— Алексей Степанович! — воскликнул я в ужасе: вспомните, ведь у вас руки...

— Я вымыл-с, — ответил он мне совсем просто, доканчивая разрезывать пирог...» (XII, 290).

Руками молчалиных реакция душит народ, с их помощью она растлевает его сознание. Молчалины не только чиновники, они и литераторы: Молчалин издает подлую газетку «Чего изволите?», прославляющую «благодеяния полицейского надзора».

В не пропущенной цензурой главе IV этого цикла, называвшегося ранее «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», Щедрин показывал борьбу Молчалина — редактора газетки «Чего изволите?» — со всяким свободомыслием. Злобно осуждая идею республики, Молчалин противопоставляет ей в качестве идеального общественного строя всеобщую кутузку.

В период наглого торжества реакции, когда жизнь представляла собой «смешанную атмосферу бойни и Дома терпимости», особенно ясно видна продажная сущность буржуазной литературы, прессы, юстиции.

Щедрин клеймит журналистов тряпичкиных и подхалимовых, которые издеваются над народом в годы бедствий. Пьянствуя в приволжских городах, они в качестве корреспондентов газеты «Краса Демидрона» печатают статейки «с Дунайского фронта», где призывают народ жертвовать жизнью за царя и отечество. Адвокаты балалайкины идут еще дальше, они заняты подлыми спекуляциями на поставках фронту: снабжают армию гнилыми продуктами. Совершая эти грязные аферы, балалайкины кричат о своем патриотизме, о том, что поставляемая ими тухлая килька поднимает боевой дух солдат. На крови народа наживается буржуазия (купец Дрыгалов).

С глубоким сочувствием и горечью говорит Щедрин о страданиях народа, о его неисчислимых жертвах. Автор словами одного из героев цикла «В среде умеренности и аккуратности» — Глумова — на вопрос о том, что думает народ о завоевании проливов, говорит: «В народе... ничего не знают о проливах, а просто несут свои головы. Только вою очень уж много».

Яркие сатирические образы балалайкиных, подхалимовых, тряпичкиных были много раз использованы В. И. Лениным в его трудах, давно стали нарицательными.

Резкое обличение хищничества буржуазии, показ ее взаимоотношений с гибнущим классом крепостников дается Щедриным в хронике «Убежище Монрепо» (1878-1879). Так же как в «Благонамеренных речах» и «Господах Головлевых», Щедрин разоблачает здесь гнилость, эксплуататорский характер устоев буржуазно-помещичьего общества: частной собственности, государства, семьи. С необычайной страстью и гневом вскрывает сатирик человеконенавистническое нутро народившихся буржуа колупаевых, разуваевых, осьмушниковых; с глубокой грустью говорит о том, что их господство не принесет народу ничего, кроме новых страданий и новой кабалы. «Прежде были столпы-помещики, а нынче столпы-кабатчики. Старые столпы подгнили... новые-то столпы и вовсе гнилые».

Щедрин понимал уже в это время, что Россия не может сойти с капиталистического пути, на который она вступила, ей предстоит пройти его до конца. Поэтому он и осмеивал надежды народников на кратковременность капиталистического периода. Он видел, что при капитализме и при крепостниках труд крестьянина не радость, а каторга; земля ему не родная мать, а злая мачеха, к которой он прикован цепями горя и нужды.

Но, прекрасно видя и изображая эксплуататорскую, хищническую сущность буржуазии, Щедрин в силу исторических условий не знал еще реальных путей борьбы за уничтожение капиталистического строя. Поэтому произведения Щедрина необычайно сильны своим страстным пафосом обличения и почти лишены показа конкретной борьбы за приход нового общественного строя. «Убежище Монрепо» особенно показательно в этом отношении. Обличение гнилостности «столпов» умирающих и «столпов» нарождающихся дано здесь с обычной для Щедрина страстностью и глубиной. Сатирик выступает подлинным «прокурором общественной мысли», обвинителем от имени многомиллионного страдающего народа: «Воистину говорю: никогда ничего подобного не бывало. Ужасно было крепостное мучительство, но оно имело определенный район (каждый мучительствовал в пределах своего гнезда)... Ваше же мучительство, о мироеды и кровопийственных дел мастера, есть мучительство вселенское, не уличимое, не знающее ни границ, ни даже ясных определений. Ужели это прогресс, а не наглое вырождение гнусности меньшей в гнусность сугубую?» (XIII, 149-150).

К. Маркс был знаком с творчеством Щедрина. «Убежище Монрепо» он прочел на русском языке. Основатель научного социализма высоко оценил критику капитализма Щедриным, но на полях книги «Убежище Монрепо» он написал: «Последняя часть «Предостережения» <глава книги> очень слаба; вообще автор не слишком счастлив в своих положительных выводах»40.

Характерные для «Убежища Монрепо» мотивы звучат и в другом произведении Щедрина — очерке «Дворянская хандра». Умирающий в деревне культурный дворянин с ужасом видит вокруг себя произвол, творимый кабатчиками, урядниками, попом и другими притеснителями народа.

Он знает, что народ пока еще в массе своей покорен и пассивен, но в то же время его ни на минуту не оставляет глубокая убежденность, что светлое будущее страны находится в руках этого народа.

В рассказе «Сон в летнюю ночь», написанном в 1875 году и включенном в «Сборник» вместе с очерком «Дворянская хандра», Щедрин, сатирически рисуя картину юбилея чиновника — управляющего клозетами, противопоставляет ей картину празднования юбилея труженика-крестьянина.

Обращаясь к «культурным людям», т. е. к представителям правящего дворянского класса, он с гневом говорит о том, что вся их культура лжива, она ставит своей целью благо эксплуататоров и с пренебрежением относится к трудовому народу, оскорбляет его.

Юбилеи чиновников из клозетного управления в этом обществе — явление обычное, а юбилеи тружениковкрестьян — недостижимая мечта.

И вот сатирик рассказывает о том, как ему привиделось во сне празднование юбилея крестьянина Мосеича, который 50 лет своей жизни отдал на благо общества. Он кормил страну, защищал ее своей грудью, платил бесконечные поборы. Его истязал помещик, бесчеловечно грабили чиновники, гноили ни за что в тюрьмах, секли и оскорбляли. «Вся жизнь крестьянина есть сплошная страда... Чье существование может сравниться с этим безмолвным геройством, наградой которому служит одно забвение?» (XIII, 358, 359). Сон автора прерывается на том, что приезжает полиция арестовывать юбиляра и крестьян, чествующих его.

По поводу замысла рассказа «Сон в летнюю ночь» Щедрин сообщал А. Плещееву: «Я думал написать ряд параллелей: с одной стороны — культурные люди, с другой — мужики. «Сон» есть начало таких параллелей» (XVIII, 310).

Вслед за этим он написал еще пять очерков под названием «Культурные люди», где развивал те же мысли. Но в полной мере осуществить свой замысел сатирик не смог. Опубликованные в «Отечественных записках» главы вызвали такое гонение цензуры на журнал и такие угрозы по адресу автора, что Щедрин вынужден был оборвать хронику, сопроводив написанное сноской: «По обстоятельствам осталось незаконченным».

Свои заключения о путях и законах развития буржуазных стран Запада Щедрин строил не умозрительно, а на основе живой европейской действительности, на основе жестокой классовой борьбы, которая в то время бушевала внутри этих стран. Щедрин был современником французской революции 1848 года, торжества и гибели Парижской коммуны. Произведения Щедрина 70-80-х годов создаются под непосредственным впечатлением и влиянием революционных идей Парижской коммуны.

Начиная с 1848 года Щедрин внимательно следит за назреванием буржуазной реакции в странах Европы. Он с горечью констатирует, что буржуазия, взяв власть в свои руки, отреклась от своих свободолюбивых деклараций, что классовые противоречия, существовавшие в эпоху крепостнического и феодального строя, с приходом буржуазии еще сильнее обострились, обнищание масс и их пролетаризация пошли необычайно быстрыми темпами. Щедрин пишет в «Благонамеренных речах»: «Несмотря на несколько революций, во Франции, как и в других странах Европы, стоят лицом к лицу два класса людей, совершенно отличных друг от друга и по внешнему образу жизни, и по понятиям, и по темпераментам. Во главе государства стоит так называемый правящий класс, состоящий из уцелевших остатков феодальной аристократии, из адвокатов, литераторов, банкиров, купцов и вообще всевозможных наименований буржуа. Внизу — кишит масса управляемых, т. е. городских пролетариев и крестьян. И тот, и другой классы относятся к государству совсем не одинаковым образом... Над массами тяготеют два закона: над городскими пролетариями — закон отчаяния, над обывателями деревень — закон бессознательности» (XI, 453, 455).

Это представление о государственном строе Европы остается неизменным у Щедрина и в последующие годы, после личного ознакомления с европейской жизнью.

Раскрывая перед читателями смысл событий, происходящих во Франции со времени бонапартистского декабрьского переворота 1851 года до конца 80-х годов (после падения Парижской коммуны), великий сатирик наглядно показывает путь французской буржуазии в сторону реакции, постепенный отказ ее от всех свободолюбивых традиций французского народа, продажу интересов родины ради собственных барышей, наступление на все демократические завоевания пролетариата.

Если Франция 70-80-х годов была для Щедрина классическим образцом буржуазной республики «без идеалов, без страстной идеи» и «без республиканцев», то Германию Бисмарка он считал образцом государства милитаристического, агрессивного, угрожающего миру во всем мире.

Ярка и правдива картина Жизни бисмарковского Берлина, нарисованная Щедриным в сатирической хронике «За рубежом». Говоря о наглости прусской военщины, о ее господствующем положении в стране, Щедрин неоднократно подчеркивает одержимость милитаристской буржуазии идеей мирового господства. У этой буржуазии «застенчивость заменилась самомнением, политическая уклончивость — ничем не оправдываемой претензией на вселенское господство» (XIV, 102).

В своих произведениях, в частности в хронике «За рубежом», Щедрин уделил большое место изображению антинародного, лживого, продажного парламентаризма, которым так гордилась западная буржуазия. Сатирик показал, что в 60-80-е годы парламентские свободы на Западе выглядели уже совсем по-другому, чем во времена прогрессивных буржуазных революций. Буржуазия постепенно отбирала все права, завоеванные пролетариатом. Щедрин раскрыл лживую сущность буржуазных конституционных «свобод», рассчитанных на обман народа, на его еще большее закабаление.

Сатирическая хроника «За рубежом» была политически заострена и против теоретических воззрений народничества, утверждавшего, что Россия идет не по пути развития капитализма, а по пути особому, исключительному. «У нас нет городского пролетариата... но зато мы не имеем и буржуазии», — писал Ткачев Энгельсу41.

Осмеивая теорию народников, Щедрин спрашивает их в хронике «За рубежом»: «...что такое современная русская община и кого она наипаче обеспечивает, общинников или Колупаевых?»

Композиция сатирической хроники «За рубежом» соответствует политической остроте поставленных в ней проблем. Щедрин включает в хронику сатирические драматические сцены (разговор двух мальчиков, разговор свиньи с Правдой, графа Твердоонто с Подхалимовым).

Каждая из сценок, включенная в хронику, сама по себе содержит глубочайшее революционное содержание. Взять хотя бы сцену-сказку «Торжествующая свинья», которая многие годы для всех прогрессивных людей мира являлась символическим изображением политической реакции, душащей все мыслящее и революционное.

Здесь сатирические образы и политических деятелей буржуазной Европы: Клемансо, Бисмарка и т. д., и представителей русских правящих классов: олицетворение реакции — графа Твердоонто, продажных человеконенавистников-чиновников Удава и Дыбы, «бесшабашных советников», шляющихся по Европе с целью изучения общественных уборных, журналиста-предателя. Подхалимова, помещиков — «желудочно-половых космополитов», пресмыкающихся перед всем иностранным, и т. д.

И над всем этим прогнившим, приговоренным к смерти сбродом стоит благородная фигура автора-рассказчика, революционного демократа, зовущего на борьбу с буржуазным строем.

* * *

Как редактор самого демократического журнала («Отечественные записки»), Щедрин ежедневно сталкивался с политическим произволом, царившим в стране. Со страстным гневом обличал он подлый террор правительства против революционеров, беззакония, издевательства над народом. Узнав за границей от Лорис-Меликова о том, что придворной кликой организована так называемая «Священная дружина» с целью уничтожения русских революционных деятелей в России и за границей, Щедрин принимает все меры, чтобы сообщить об этом революционерам и всем прогрессивным русским людям, чтобы предостеречь их. Деятельность этой контрреволюционной организации Щедрин обрисовал в третьем «Письме к тетеньке» и в сатирическом романе «Современная идиллия».

В запрещенном цензурой третьем письме сатирик рассказывает о встрече с гоголевским Ноздревым, который стал одним из активных членов этого общества — «учреждения не частного, но и не казенного». «С одной стороны, как будто частное, но с субсидией; с другой стороны, как будто казенное, но с тем, чтоб никому об этом не говорить». Читатель, разумеется, сразу догадывался, о каком обществе идет речь. Далее словами второго агента — Расплюева Щедрин излагает подлые цели этого «Общества» — аресты и убийства: «... лучше мы на другой манер Россию опутаем. Заведем по всем городам агентов оздоровления, да и объявим под рукою на премию: кто связанного либерала представит — тому приличное вознаграждение, а кто с либералом потихоньку на свой риск обойдется — тому против первого вдвое» (XIV, 330).

Говоря о современной ему жизни 80-х годов, Щедрин в «Письмах к тетеньке» пишет: «Удивительно как-то тоскливо. Атмосфера словно арестантским чем-то насыщена, света нет, голосов не слыхать; сплошные сумерки, в которых витают какие-то вялые существа» (XIV, 335), а среди них мечутся обезумевшие от злобы сонмища «добровольцев соглядатаев».

Эта страшная действительность вызывала у великого сатирика наряду с резкими словами обличения ноты трагизма и печали, хотя вера его в счастливое будущее народа не угасала ни на минуту. Да, будущее против человеконенавистников. «...Я убежден, что честные люди не только пребудут честными, но и победят... Надо всечасно говорить себе: нет, этому нельзя статься, не может быть, чтоб бунтующий хлев покорил себе вселенную!» (XIV, 346). Но вся жизнь Щедрина проходила в этой борьбе с «хлевными принципами», и скорого конца борьбы он не видел и не мог видеть.

В «Письмах к тетеньке» сатирик снова и снова бичует проявления крепостного права, бесчинства высокопоставленных оголтелых бюрократов — грабителей, продажных журналистов — убийц, ноздревых, издающих газету «Помон», их сподвижников подхалимовых, тряпичкиных, Грызуновых. Отвечая на злобные обвинения охранительной прессы в «повторении», Щедрин говорит: «Нет, именно следует каждодневно, каждочасно, каждоминутно повторять: ложь, клевета, проституция. Повторять хотя бы с тем же однообразием форм и приемов, которые употребляются самими клеветниками и проститутами. Повторять, повторять, повторять. Вот это именно я и делаю» (XIV, 496). И сатирик бесстрашно повторял эту правду, несмотря на все гонения цензуры, на тяжелую и длительную болезнь.

В «Пестрых письмах» Щедрин рисует целую галерею «пестрых людей»: охранителей и шпионов архимедовых, стреловых, скорняковых; озверелых администраторов, ненавидящих все новое, — генералов пучеглазовых, гвоздиловых, покатиловых, крокодиловых; реакционных реформаторов передрягиных; неослабных, продажных газетчиков подхалимовых.

Характеризуя их, сатирик пишет: «Общий признак, по которому можно отличить пестрых людей, состоит в том, что они совесть свою до дыр износили... это вполне оголтелые в нравственном отношении люди, — люди, у которых что ни слово, то обман, что ни шаг, то вероломство, что ни поступок, то предательство и измена». Генералы составили общество «антиреформенных бунтарей», майор Стрелов специализируется по арестам «сицилистов», написал «Проект всеобщего упразднения», где требует отмены судов, крестьянского самоуправления, земства, всех прав, кроме права быть битым. Вся эта «пестрая» мразь является порождением страшного времени господства беззакония и произвола. «Ах, какое это было время! — восклицал сатирик, говоря об эпохе реакции 80-х годов. — Мрачное, наполненное приведениями и каким-то удушливым безмолвием. Улицы были почти пусты... По ночам слышались оклики дворников и бряцание оружия по тротуарам. Ночные посещения производились наудачу, случайно, без малейшей системы... Кто мог сжечь старую переписку — сжег; дорогие имена, дорогие речи — все приносилось в жертву... Ужасно было, ужасно!» (XVI, 389). Рисуя портреты реакционеров-человеконенавистников, сатирик прямо говорит о том, что они олицетворяют социальную систему, построенную на угнетении и эксплуатации. Поэтому и фамилии им он дает соответствующие их социальной функции и моральному облику. «Крокодилов — имя собирательное», — пишет Щедрин о генерале-шпионе. Такими же собирательными именами являются имена Передрягина и Неослабного, ведающих департаментами «Завязывания» и «Развязывания «узлов», и других персонажей. Приемы построения портрета здесь сатириком нарочно схематизированы, преобладет гротеск. Таков, например, портрет реакционного журналиста Подхалимова, олицетворяющего собой продажную, лживую буржуазную прессу: «Наружность у него была тоже несамостоятельная: сейчас — брюнет, сейчас — блондин. Отсвечивает. Голова — сквозная, звонкая: даже в бурю слышно, как одна отметка за другую цепляется. В глазах — ландшафт, изображающий Палкин трактир. Язычина — точно та бесконечная лента, которую в старину фокусники из горла у себя выматывали. Он составлял его гордость» (XVI, 333). Изображая этот страшный мир «пестрых» кукол-человеконенавистников, Щедрин страстно взывал ко всем живым людям на Руси, будил их на борьбу ради жизни и будущего страны: «Где ты, русский читатель? откликнись» (XVI, 260). Временами, в минуты тоски и одиночества, великому сатирику-демократу казалось, что читателя-друга нет, что он еще «не народился... на Руси», что народ равнодушен к его призывам: «...литератор пописывает, а он, читатель, почитывает. Только и всего» (XVI, 261). Народ задавлен игом мелочей, он в неизбывной кабале у эксплуататоров. В массе своей он еще пассивен, но в нем зреют могучие силы протеста, которые начисто сметут этот строй. Уверенность в этом никогда не покидала Щедрина.

В цикле рассказов «Мелочи жизни» раскрылось яркое дарование Щедрина как писателя-психолога. В этом его произведении изображены почти все слои русского общества.

Щедрин правильно понимал мелкобуржуазную сущность крестьянина-собственника, которого народники считали уже готовым к восприятию социалистических идей. С мастерством подлинно великого художника Щедрин создает здесь тип крестьянина — «хозяйственного мужичка», чья цель жизни сводится к мелочной заботе о своем нехитром хозяйстве и которого, несмотря на это, действительность обрекает на разорение. Щедрин изображает также мелких служащих, изнывающих под бременем нужды, студента, умирающего с голода, сельскую учительницу, задавленную беспросветной провинциальной жизнью, портного Гришку — полупролетария, голодного и бесправного, кончающего жизнь самоубийством. Наряду с этими типами тружеников Щедрин рисует типы людей других классов: послереформенных помещиков, молодых шалопаев и карьеристов, мечтающих дорваться до государственной казны, продажных газетчиков, мироедов. Методы типизирования в «Мелочах жизни» многообразны. Представители угнетенного народа нарисованы с необычайной теплотой и проникновенностью, хищники подвергаются сатирическому бичеванию. Но в «Мелочах жизни» преобладает стиль психологического реализма, здесь нет гиперболы, гротеска, сатирической фантастики.

Сатирик показывает пошлость и гнетущую бессмысленность жизни представителей правящих классов. Но, обращаясь к трудящемуся народу, Щедрин с грустью отмечает, что народ в массе своей еще не проснулся для борьбы. Он погружен в мелочи жизни, задавлен нуждой и произволом, Щедрин призывал народ освободиться от гнета жизненных мелочей, выйти на широкую дорогу борьбы со всем социальным строем, порождающим эту страшную, тупую, бескрылую жизнь: «Человечество бессрочно будет томиться под игом мелочей, ежели заблаговременно не получится полной свободы в обсуждении идеалов будущего».

В рассказах «Мелочи жизни» Щедрин прямо намекает на процесс назревания революции внутри страны: «Ясно, что идет какая-то знаменательная внутренняя работа, что народились новые подземные ключи, которые кипят и клокочут с очевидной решимостью пробиться наружу. Исконное течение жизни все больше и больше заглушается подземным гудением; трудная пора еще не наступила, но близость ее признается уже всеми» (XVI, 447). Еще более ясно говорит Щедрин здесь о революционной борьбе рабочих на Западе.

В «Мелочах жизни» много места уделяется разоблачению реакционных теорий народничества. О крестьянской общине, которую народники считали зародышем социализма, Щедрин пишет очень резко и прямо, доказывая, что община «не только не защищает деревенского мужика от внешних и внутренних неурядиц, но сковывает его по рукам и ногам» (XVI, 432).

Эта критика народничества, которую Щедрин проводил и в других произведениях, помогла борьбе революционных марксистских организаций с народничеством. Не случайно В. И. Ленин уже в своих первых трудах использует образы щедринского хозяйственного мужичка и кулака-мироеда.

Как мы показали, приемы типизации, применяемые Щедриным в 70-80-е годы, чрезвычайно многообразны и оригинальны. Он использует тот или иной прием в зависимости от идейного содержания образа и его общественной функции. Угрюм-Бурчеев — воплощение самодержавия и произвола, Иудушка Головлев — олицетворение пороков собственнического общества, Феденька Неугодов и помпадур Кротиков — администраторы «послереформенного закала», Колупаев и Дерунов — мироеды и «кровопийственных дел мастера», черносотенец Выжлятников, крепостники лизоблюды и дракины, либералы-пенкосниматели прелестновы, неуважай-корыта, продажные журналисты ноздревы и адвокаты балалайкины — все эти типы хотя и принадлежат к классу эксплуататоров и душителей народа, но несут различные функции, представляют собой разную степень политического обобщения. Если можно весело смеяться над завиральными «идеями» и поступками помпадура Кротикова, то такой смех никак не могут вызвать трагические злодейства Угрюм-Бурчеева или преступная жизнь Иудушки. На все эти типы распространяются только одни общие приемы щедринской сатиры: прием гротеска, сатирической аллегории, гиперболы, доведения поступков и мыслей персонажей до логического конца, подчеркивания их классовой, эксплуататорской сущности.

Совсем иные средства употребляет Щедрин, как мы уже видели, при изображении народных типов. Там отсутствует сарказм, нет прямого сатирического бичевания, нет сатирической фантастики, используются главным образом юмор и ирония, а также и глубокое психологическое раскрытие душевных переживаний персонажа. Типы людей страдающих, задавленных и угнетенных прямо противостоят типам эксплуататоров различных мастей. Они во всем различны — и по внешнему облику, и по уму, и по психологии, и по душевной организации. Чрезвычайно важно отметить то обстоятельство, что, хотя Щедрин, как правило, в большинстве произведений и избегает психологического метода раскрытия классово враждебных народу персонажей, эти персонажи тем не менее чрезвычайно богаты содержанием, они врезываются в память читателя, живут в его сознании. Объясняется это не только глубоким идейным содержанием щедринских типов, но и гениальным Мастерством сатирика.

В совершенстве зная природу эксплуататорского строя, его жестокие законы, процесс формирования человека .в классовом обществе, Щедрин рисовал не маски злодеев-эксплуататоров, а конкретные сатирические типы, воплотившие в себе все разнообразие реально существующих пороков. Поэтому так реальна и убедительна сатирическая фантастика Щедрина, доводящая до конца как процесс развития общественных явлений, так и внутренних качеств персонажа.

Этим же объясняется действенность его сарказма, и в наши дни выжигающего огнем своей ненависти язвы собственнического мира. Характеризуя стиль своих произведений последнего десятилетия, Щедрин писал в сатирической хронике «Недоконченные беседы»: «Создалась особенная рабская манера писать, которая может быть названа Езоповскою». И далее: «...писатель, берясь за перо, не столько озабочен предметом предстоящей работы, сколько обдумыванием способов проведения его в среду читателей. Еще древний Езоп занимался таким обдумыванием, а за ним и множество других шло по его следам» (XV, 340-341). Всем известно, какую необычайную остроту и идейную глубину содержали в себе сатирические формулы Щедрина, зашифрованные подобным эзоповским языком. Достаточно лишь напомнить те щедринские формулы, которыми так широко пользовался в своих трудах Ленин. Имена почти всех героев, названия многих произведений, вся их сюжетная ткань, огромное количество намеков, ссылок на факты, на события носят в творчестве Щедрина зашифрованный характер, выражены специфическим эзоповским языком. Метафоры и политические формулы Щедрина всегда насыщены глубоким идейным содержанием. Не случайно А. М. Горький как на основное качество Щедрина-сатирика указывал на то, что он «превосходно улавливал политику в быте»42.

Щедрин не имел возможности сказать прямо, что вся система управления в царской России порождена несправедливым, эксплуататорским строем, который надо разрушить. Он не мог заявить открыто, что народ изнывает под игом царизма, а писал о жизни, находящейся «под игом безумия», о том, что «человека, питающегося лебедой», окружает «мрак», из которого необходимо найти выход. Он не мог прямо сказать: «Восстаньте! Сметите с лица земли самодержавие», а показывал Иванушку (народ), который «ударом кулака» перешиб дупло, где спал «гнилой богатырь» — самодержавие. Вместо того чтобы говорить о политической ссылке, Щедрин произносит слово «фьюить» или «фють» или называл «места не столь отдаленные», и читателю было ясно. Вместо того чтобы сказать о войсках, подавлявших восстания, Щедрин говорил, что «послышалось ту-ру-ру», что обывателей «привели к одному знаменателю».

Для шпионов он придумал названия «гороховое пальто», «откровенный ребенок», «человек, читающий в сердцах», «сердцевед». Продажных журналистов он назвал «гиенами», кулаков и капиталистов — «чумазыми», «кровопийственных дел мастерами», «мироедами», либералов — «пенкоснимателями», «складными душами», «василисками празднословия», созданную царем террористическую организацию по борьбе с революционерами сатирик окрестил «Обществом частной инициативы спасения». Даже фамилии персонажей содержат в себе этот зашифрованный политический смысл, раскрывают классовую сущность капиталистов: Дерунов, Колупаев, Разуваев, Кукишев, Бородавкин, Поганкин, Полушкин, Осьмушников, Кубышкин; помещиков: Гололобов, Утробин, Голозадов, Головлев, Лизоблюд, Погорелов, Проказин, Затрапезный; продажных журналистов и литераторов: Тряпичкин, Прелестнов, Непомнящий, Подхалимов, Помойкин, Болиголова, Неуважай-Корыто; администраторов и чиновников: Прыщ, Негодяев, Перехват-Залихватский, Органчик, Угрюм-Бурчеев, Удав, Дыба, Бесшабашный, Зубатов, Каверзнев, Монументов, Раскаряка, Крокодилов, Неослабный; названия буржуазных и дворянских газет: «Всероссийская пенкоснимательница», «Помои», «Краса Демидрона», «Куриное эхо», «Литературно-политический нужник», «Чего изволите?».

Замысел большинства произведений Щедрина представляет собой глубочайшее политическое обобщение, зашифрованное всей системой образов, языковыми средствами.

В русской литературе нет писателя, который бы так глубоко знал и так широко представил языковые особенности многообразных правящих групп России второй половины XIX века, как Щедрин. В этом отношении произведения Щедрина являются ценнейшим историческим документом. Язык персонажей для Щедрина — одно из могучих средств художественной типизации.

Создавая тот или иной образ, Щедрин очень часто даже не рисует внешний портрет, а раскрывает сущность образа через его речь. В этом сказывалась публицистическая манера сатирика. Примером могут служить многие сатирические хроники Щедрина: «Признаки времени», «Письма из провинции», «Дневник провинциала в Петербурге», «Круглый год», «Пестрые письма», «Письма к тетеньке» и др. Представители эксплуататорских групп даны здесь чрезвычайно ярко, но почти все они раскрывают себя главным образом в речи, а не в действии.

Черновые варианты его произведений показывают, как тщательно обдумывал и подбирал он то или иное сатирическое определение. Не случайно в письме к Анненкову 18 октября 1880 года Щедрин писал: «Представьте себе, что тут надо каждое слово рассчитать, чтоб оно не представляло диссонанса, чтоб оно было именно то самое, какое следует» (XIX, 175).

Пародирование жаргона эксплуататорских классов закрепляется в памяти читателя значительно сильнее, чем внешняя, хотя бы и яркая характеристика.

Читатель может забыть манеры, внешность и даже поступки пенкоснимателя Менандра Прелестнова из «Дневника провинциала», но он навсегда запомнит его пустую либеральную болтовню.

Такими же живыми встают перед нами так называемые ученые «историографы» Неуважай-Корыто и Болиголова, доказывающие происхождение русской песни «Чижик! чижик! где ты был?» и «Сказания о Чуриле» от западных образцов. Щедрин дал их портреты не только в самих именах-кличках, но и через пародию на научное исследование, написанную таким языком, каким писали и теперь еще пишут буржуазные псевдоученые.

Специфичен язык молодых хищников, готовящихся стать помпадурами, в сатирической хронике «Господа ташкентцы». Их жаргон носит особый характер: Мангушев, Ольга Персиянова, ее сын разговаривают не на русском языке, а на какой-то полубессмысленной смеси русского с французским. На французский они переходят именно тогда, когда надо сказать какую-нибудь пакость. Этот прием применял Щедрин и в других произведениях. Например, в очерке «Семейное счастье» Митенька упрекает мать-помещицу в том, что она, начиная говорить пошлость, переходит на французский язык.

Щедрин, как никто другой, умеет раскрыть сущность персонажей одним выражением. «Иён достанит», — говорит Разуваев об ограбленном мужике, и в этих двух словах весь Разуваев, точно так же, как сущность градоначальника-помпадура Брудастого «исчерпывается двумя романсами»: «Разорю» и «Не потерплю».

Щедрин — непревзойденный мастер сатирического эпитета. Его эпитет необычайно разнообразен, политически заострен и строится в зависимости от отношения автора к тем или иным явлениям. При описании среды, симпатичной автору, он пользуется мягким юмором, при изображении же типов, классово враждебных народу, Щедрин пускает в ход разящее насмерть оружие политической сатиры.

Каждая социальная группа характеризуется у Щедрина рядом определенных сатирических эпитетов, часто переходящих из произведения в произведение43.

Неожиданный сатирический эффект получается особенно тогда, когда он комбинирует слова сугубо бытовые с официальными или книжными: «нравственные подзатыльники», «казенный пирог» и т. д. Очень многие эпитеты Щедрина благодаря своей меткости вошли в народную речь.

СКАЗКИ

К жанру сказки Щедрин на протяжении своего творчества прибегал неоднократно, особенно в 80-е годы, когда ему приходилось выискивать форму, наиболее удобную для обхода цензуры и вместе с тем наиболее близкую простому народу. Не случайно в текст его произведений, политически самых острых, включены сказки (в «Современную идиллию», «За рубежом»). Элементы сказочной фантастики есть и в «Истории одного города» («Органчик», градоначальник с фаршированной головой и другие) .

Создавая свои «Сказки», Щедрин опирался на опыт не только устного народного творчества, но и на сатирические басни великого Крылова и сказку западноевропейскую, например Лабуле. Он создал новый, оригинальный жанр политической сказки, в которой сочетаются фантастика и реальная злободневная политическая действительность.

В сказках Щедрина не просто злые и добрые люди. борьба добра и зла, они раскрывают классовую борьбу в России второй половины XIX века, в эпоху становления буржуазного строя. Именно в этот период с особой остротой проявлялись основные свойства эксплуататорских классов, их идейные и моральные принципы, их политические и духовные тенденции.

Сказки Щедрин создавал наряду с большими произведениями на протяжении длительного периода — с 1869 («Повесть о том, как мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик» и др.) до 1886 года. Но большинство сказок было написано в середине 80-х годов. Именно в эти годы небывалого разгула реакции жанр сказок был особенно необходим Щедрину.

«Сказки» Щедрина в миниатюре содержат в себе проблемы и образы всего творчества великого сатирика. Написанные главным образом в конце жизни, они как бы подводят итог его сорокалетней творческой деятельности. Перед читателем возникают знакомые черты щедринских помпадуров — правителей России (сказки «Бедный волк», «Медведь на воеводстве»), трусливых, продажных либералов («Либерал», «Обманщик-газетчик и легковерный читатель»), эксплуататоров-крепостников («Дикий помещик», «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»), врагов революции — охранителей существующего порядка («Вяленая вобла»), обывателей, смирившихся перед реакцией («Премудрый пискарь», «Здравомысленный заяц», «Самоотверженный заяц»), самодержавия («Богатырь», «Орел-меценат»), наконец, черты великого русского народа — труженика-страстотерпца, накопляющего силы для решительной борьбы («Коняга», «Ворон-челобитчик», «Путем-дорогою» и многие другие).

Горячая любовь Щедрина к народу, ненависть и презрение к его угнетателям получили в сказках особенно яркое выражение. В сказках Щедрина, как и во всем его творчестве, противостоят две социальные силы: трудовой народ и его эксплуататоры. Народ выступает под масками добрых и беззащитных зверей и птиц (а часто и без маски, под именем «мужик»), эксплуататоры — в образах хищников. Образ Коняги в одноименной сказке — символ крестьянской России, вечно трудящейся, замученной эксплуататорами различных мастей. Коняга-крестьянин является источником жизни для всех, благодаря ему растет хлеб на необъятных полях России, но сам он не имеет права досыта есть этот хлеб. Его удел — вечный изнурительный труд. «Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его существования...» — восклицает Щедрин. До предела измучен Коняга, но только он способен освободить из плена родную страну: «Из века в век цепенеет грозная неподвижная громада полей, словно силу сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта задача: мужику да Коняге» (XVI, 198).

В противоположность «пустоплясам» — славянофилам и реакционным народникам, которые фальшиво умилялись, видя страдания Коняги, болтали об «идеале труда», об извечном смирении народа, Щедрин всеми силами души отвергал смирение, звал народ к решительной борьбе.

Сказка «Коняга» — гимн трудовому народу России. И не случайно она имела такое большое влияние на современную Щедрину демократическую литературу. Так, например, писатель щедринской школы революционный народник П. Засодимский в романе «По градам и весям» почти дословно повторяет щедринскую характеристику мужика-Коняги, представляя в образе «вечного мужика за своею сохою» всю крестьянскую Россию. «В самом деле, не эмблема ли этой земли русской... Куда ни глянь — все он со своей сохой да с жалкой клячей», — думает герой этого романа. Обобщенный образ труженика — кормильца России, которого мучают сонмища паразитовугнетателей, есть и в самых ранних сказках Щедрина «Как один мужик двух генералов прокормил» и «Дикий помещик». Великий сатирик в этих сказках, как и в других своих произведениях, скорбит о покорности народа.

Он горько смеется над тем, что мужик по приказу генералов сам вьет веревку, которой они его связывают. Но вместе с тем облик мужика в сказке дышит несокрушимой мощью, обрисован автором с теплотой и любовью. Мужик честен, прям, добродушен, уверен в своих силах, необычайно сметлив и умен. Он может все. Не только достает пищу, шьет одежду, он покоряет стихийные силы природы, шутя переплывает «океан-море», несмотря на бури и штормы. И к поработителям своим мужик относится насмешливо, ни на мгновенье не теряя чувства собственного достоинства. Для изображения генералов сатирик пользуется совсем другими красками. Они «ничего не понимают», они грязны, трусливы, беспомощны, жадны, глупы. Если подыскивать животные маски, то им как раз подходит маска свиньи. А между тем они мнят себя благородными, помыкают мужиком, как животным: «Спишь, лежебок! — сейчас марш работать!»

Спасшись от смерти и разбогатев благодаря мужику, они высылают ему на кухню жалкую, нищенскую подачку: «рюмку водки да пятак серебра: веселись, мужичина!» — насмешливо заключает сказку автор. Саркастическое восклицание полно глубокого смысла. Сатирик хочет сказать народу о том, что ждать от эксплуататоров улучшения жизни бесполезно: в классовом обществе угнетение является законом жизни. Свое счастье народ может добыть только собственными силами, сбросив иго тунеядцев. Сказка эта была высоко оценена революционными демократами сразу же после ее выхода. Герцен в письме к Огареву 14 марта 1879 года писал: «...читал ли ты в «От. з.» «Историю двух генералов»? Это прелесть»44.

Та же идея заложена и в сказке «Дикий помещик», написанной в 1869 году. Щедрин как бы обобщил здесь свои мысли о реформе «освобождения» крестьян, содержащиеся во всех его произведениях 60-х годов. Он ставит необычайно остро проблему послереформенных взаимоотношений дворян-крепостников и разоренного реформой крестьянства: «Скотинка на водопой выйдет — помещик кричит: моя вода! Курица за околицу выбредет — помещик кричит: моя земля! И земля, и вода, и воздух — все его стало! Лучины не стало мужику в светец зажечь, прута не стало, чем избу вымести. Вот и взмолились крестьяне всем миром к господу богу: — Господи! Легче нам пропасть и с детьми малыми, нежели всю жизнь так маяться!» (XVI, 55-56).

Дикий помещик, как и генералы из сказки о двух генералах. не имел никакого представления о труде. Брошенный своими крестьянами, он сразу превращается в грязное и дикое животное, становится лесным хищником. И жизнь эта, в сущности, продолжение его предыдущего хищнического существования в более обнаженных формах. Внешний человеческий облик дикий помещик, как и генералы, приобретает снова лишь после того, как возвращаются его крестьяне.

Ругая дикого помещика за глупость, исправник говорит ему, что без мужицких «податей и повинностей» государство «существовать не может», что без мужиков все умрут с голоду, «на базаре ни куска мяса, ни фунта хлеба купить нельзя», да и денег у господ не будет.

Используя в своих трудах образы сказки «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», В. И. Ленин отметил не только их антикрепостническую сущность, но их революционную направленность.

«Какую пользу извлекут из кусочков земли хотя бы и по три тысячи десятин все их владельцы-генералы, если не найдется «мужика», вынужденного на этих генералов работать?» — спрашивает Ленин правительство, которое решило в 1901 году выделить добавочно земли «бедным» помещикам45.

Народ — созидатель богатства, а правящие классы лишь потребители этого богатства.

Представители народа в сказках Щедрина горько размышляют о том, что существующий строй обеспечивает счастье только богатым. Об этом хорошо говорится в сказке «Соседи», где дейртвуют крестьянин Иван Бедный и либеральный помещик Иван Богатый. Иван Богатый «сам ценностей не производил, но о распределении богатств очень благородно мыслил... А Иван Бедный о распределении богатств совсем не мыслил (недосужно ему было), но, взамен того, производил ценности». Сатирик говорит, что в классовом обществе так «хитро эта механика устроена», что «который человек постоянно в трудах находится, у того по праздникам пустые щи на столе; а который при полезном досуге состоит — у того и в будни щи со убоиной. С чего бы это?» (XVI, 177). Этот недоуменный вопрос тщетно задают себе Иван Бедный и Иван Богатый. Не смог решить этого противоречия и Набольший (в черновом варианте — «батюшка царь»), к которому обратились два Ивана. Он только призвал их выполнять свое назначение. Щедрин высмеивает в этой сказке и деятельность дворянских либералов, которые, подобно Ивану Богатому, «говорили пространно, рассыпчато и вразумительно» «о пользе общественного и частного почина», учреждали «Общества доброхотной копейки», т. е. издевались над народом. Подлинное решение вопроса о том, почему Иван Бедный терпит извечную нужду и страдания, дает деревенский философ Простофиля: «Оттого, что в планту так значится, — сказал он соседям. И сколько вы опромеж себя ни калякайте, сколько ни раскидывайте умом — ничего не выдумаете, покуда в оном планту так значится». Замысел этой сказки, как и других сказок Щедрина, именно и^чсостоит в том, чтобы призвать народ к коренному изменению «планта» — несправедливого общественного строя, основанного на эксг плуатации. Над вопросом о путях изменения общественного строя тщетно бьются Левка-дурак (в сказке «Дурак»), сезонные рабочие из «Путем-дорогою», Ворон-Челобитчик, мальчик Сережа из сказки «Рождественская ночь» и многие другие. В поисках правды Ворон обращается ко всем высшим властям своего государства, умоляя их улучшить каторжную воронью жизнь, но в ответ слышит «жестокие слова» о том, что сделать этого они не могут. При существующем строе «кто одолеет, тот и прав», — отвечает Ворону Ястреб. «Посмотри кругом — везде рознь, везде свара», — вторит ему Коршун. Сатирик прямо указывает, кого он подразумевает под воронами: «...воронье живет обществом, как настоящие мужики... — говорит Ястреб. — Со всех сторон в них всяко палят. То железная дорога стрельнет, то машина новая, то неурожай, то побор новый. А они только знай перевертываются. Какимтаким манером случилось, что Губошлепов дорогу заполучил, а у них после того по гривне в кошеле убавилось — разве темный человек может это понять?»

Все попытки «исправления» собственнического строя обречены на неудачу. Люди же, надеющиеся на классовую идиллию, — это либо маскирующиеся враги народа, вроде буржуазных либералов, либо наивные идеалисты. Стремясь к примирению классовых противоречий, они проповедуют приход общественной гармонии без всяких усилий со стороны угнетенных. Их вера в перестройку психологии хищников, абстрактные идеи добра и гуманности могли обезоружить народ. И Щедрин высмеивает эти идеи в образе прекраснодушного фразера Карасяидеалиста.

Карась не лицемер, он по-настоящему благороден, чист душой. Его идеи социалиста заслуживают глубокого уважения, но методы их осуществления наивны и смешны. Щедрин, будучи сам социалистом по убеждению, не принимал теории социалистов-утопистов, считая ее плодом идеалистического взгляда на социальную действительность, на исторический процесс. «Не верю... чтобы борьба и свара были нормальным законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться всему живущему на земле. Верю в бескровное преуспеяние, верю в гармонию», — разглагольствовал Карась.

Кончилось тем, что его проглотила щука, и проглотила случайно: ее поразили нелепость и странность этой проповеди.

Известный русский художник И. Н. Крамской в письме к Щедрину — 25 ноября 1884 года — называет сказку «Карась-идеалист» «высокой трагедией», подразумевая под этим крах иллюзий социалистов-утопистов (хотя сам он объявляет себя сторонником этих иллюзий). История подтвердила прозорливость Щедрина. В иных вариациях теория Карася-идеалиста получила выражение в сказках «Самоотверженный заяц» и «Здравомысленный заяц». Но здесь героями выступают не благородные идеалисты, а обыватели-трусы, надеющиеся на доброту хищников. Зайцы не сомневаются в праве волка и лисы лишить их жизни, они считают вполне естественным, что сильный поедает слабого, но надеются растрогать волчье сердце своей честностью и покорностью. «А может быть, волк меня... ха-ха... и помилует!» Хищники же остаются хищниками. Зайцев не спасает то, что они «революций не пущали, с оружием в руках не выходили».

Олицетворением бескрылой и пошлой обывательщины стал щедринский премудрый пискарь — герой одноименной сказки. Смыслом жизни этого «просвещенного, умеренно либерального» труса было самосохранение, уход от столкновений, от борьбы. Потому пискарь прожил до глубокой старости невредимым. Но какая это была бесцельная, унизительная жизнь! Она вся состояла из непрерывного дрожания за свою шкуру. «Он жил и дрожал — только и всего». Эта жизнь была в тягость и самому пискарю. Он, в сущности, не знал самых элементарных чувств и лишь наблюдал их проявление у окружающих: чувства радости, любви, ненависти, сострадания. Перед смертью, вспоминая все.долгие годы сидения в своей норе, пискарь спрашивает себя: «Какие были у него радости? Кого он утешил? Кому добрый совет подал? Кому доброе слово сказал? Кого приютил, обогрел, защитил? Кто слышал об нем? Кто об его существовании вспомнит? И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: никому, никто» (XVI, 65).

И сны пискаря связаны с его пустоутробной жизнью: «выиграл будто бы он двести тысяч, вырос на целых поларшина и сам щук глотает». Так оно, конечно, и было бы, если бы сны стали реальностью, ибо ничего другого в душу обывателя-собственника заложено не было.

Сказка «Премудрый пискарь», написанная в годы политической реакции в России, без промаха била по обывателям, прятавшимся от общественной борьбы. Глубоко запали в души мыслящих людей России страстные слова великого демократа: «Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пискари». Таких пискарей-обывателей Щедрин показал и в романе «Современная идиллия». Их трусливое «годенье» — выжидание нисколько не лучше погромов активных черносотенцев, также изображенных сатириком. И те и другие — враги народа и демократии.

И не случайно тема сказки «Премудрый пискарь» возникает у Щедрина за три года до появления ее в сатирической хронике «За рубежом», разоблачающей западноевропейскую реакцию в лице продажных парламентариев и злобных обывателей-собственников. «Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания» (XIV, 61). Этими словами Щедрин начинает сатирическую хронику «За рубежом» (1880).

Во многих своих произведениях 70-80-х годов Щедрин саркастически бичует буржуазных и дворянских либералов тех лет, ходивших в масках народных защитников.

В сказке «Либерал» он с предельной страстностью сконцентрировал эту ненависть и презрение. Здесь показана эволюция либерализма от требований «по возможности» до бесстыдных действий «применительно к подлости». Программа эта в конце концов смыкается с программой воинствующего консерватизма вяленой воблы (из одноименной сказки), девизом которой было: «Не растут уши выше лба! Не растут!»

Сказки Щедрина будили политическое сознание народа, звали к борьбе, к протесту. «Доколе мы будем терпеть? Ведь ежели мы...? — грозит властям Ворон-Челобитчик от имени вороньего общества.

Наиболее резко и открыто сарказм Щедрина, его политический пафос народного защитника проявился в сказках, изображающих бюрократический аппарат самодержавия и правящие верхи, вплоть до царя.

В сказках «Игрушечного дела людишки», «Недреманное око», «Праздный разговор» предстают образы чиновников, грабящих народ.

Мастер игрушек Изуверов демонстрирует перед рассказчиком ряд кукол-чиновников. Ранги и внешность их различны, а сущность одна: они грабители и мучители народа. Жестокие куклы-угнетатели — хозяева жизни. Такова идея этой сказки, как и идея сатирического романа «История одного города», книги сатирических рассказов «Помпадуры и помпадурши».

«Взглянешь кругом: все-то куклы! везде-то куклы! Несть конца этим куклам! Мучат, тиранят! в отчаянность, в преступление вводят!» — с тоской восклицает мастер Изуверов — единственный человек в этом кукольном царстве.

Мысль об антинародности правосудия в собственническом обществе проводится в сказке «Недреманное око». Прокурор Куралесыч — герой сказки — имел два ока: дреманное и недреманное. «Дреманным оком он ровно ничего не видел, а недреманным видел пустяки». Он был занят охраной «основ государства», искоренял «крамолу», целый день кричал: «Взять его! связать его! замуровать! законопатить!» Преследуя народ, прокурор оберегал подлинных воров и хищников. Когда ему на них указывали, он возмущался: «Врешь ты, такой-сякой! Это не хищники, а собственники!.. Это вы нарочно, бездельники, кричите, чтобы принцип собственности подрывать!»

Ряд самых блестящих по мастерству сказок Щедрина посвящен раскрытию антинародного характера самодержавия, показу обреченности эксплуататорского общества. Таковы сказки «Медведь на воеводстве», «Бедный волк», «Орел-меценат», «Риена», «Богатырь».

Топтыгины из сказки «Медведь на воеводстве», посланные Львом на воеводство, ставили своей целью совершать как можно больше «кровопролитий». И за то постигла их «участь всех пушных зйерей»: они были убиты мужиками. Такую же смерть принял и Волк из сказки «Бедный волк», который тоже всю жизнь «день и ночь разбойничал». В этой сказке сатирик опять ставит вопрос о непримиримости классовых противоречий в обществе, основанном на эксплуатации. Он вновь и вновь внушает читателю мысль о том, что не могут эксплуататоры создать народу сносной жизни, как «не может волк, не лишая живота, на свете прожить». Только уничтожив несправедливый общественный строй, народ найдет свое счастье.

В сказке «Орел-меценат» дана уничтожающая пародия на самодержавие и охраняющие его классы. Некоторое время Орел в силу обстоятельств делал вид, что он любит искусство и науки, но вскоре показал всем свой подлинно хищный облик. «Просвещение прекратило течение свое». Орел уничтожил Соловья за его вольные песни, грамотея Дятла «нарядили... в кандалы и заточили в дупло навечно», разорил Ворон мужиков. Кончилось тем, что вороны взбунтовались, «инстинктивно снялись всем стадом с места и полетели», оставив Орла умирать голодной смертью. «Сие да послужит орлам уроком!» — многозначительно заключает сказку сатирик.

С особой смелостью и прямотой вопрос о неизбежной гибели самодержавия поставлен Щедриным в сказке «Богатырь». Сказка эта могла увидеть свет только после Великой Октябрьской социалистической революции. В образе Богатыря сатирик изобразил российское самодержавие, которое обрекло народ своей страны на долгие годы безысходной тяжелой жизни.

Царская цензура запретила не только сказку «Богатырь», запрещению и многочисленным переделкам подвергались почти все сказки Щедрина. Об этом свидетельствуют его письма в последние годы жизни. Многие сказки выходили в подпольной печати за границей. Этими изданиями и пользовались русские революционеры, проводившие пропаганду в народе.

В «Сказках» с наибольшей сконцентрированностью и наглядностью проявились художественные приемы сатирической типизации Щедрина. Сатирическая фантастика, гротеск, гипербола, аллегория являются здесь основными при создании образов-символов. Богато использует сатирик маски животного мира, скрывая за ними дела и мысли конкретных политических партий, представителей разных борющихся классов. Это сочетание масок животных и их наполнение конкретным политическим содержанием создает комический эффект, наглядно вскрывает перед читателем нелепость существующей социальной действительности, доносит до читателя всю остроту политического замысла сатирика. Щедрин в сказках не только идет по линии наделения животного чертами представителя того или иного класса, той или иной политической партии, но и по линии низведения человека, олицетворяющего враждебную народу силу, до положения хищного животного.

Фантастика сказок Щедрина, как и фантастика его других сатирических произведений, в основе своей реальна, неразрывно связана с конкретной политической действительностью, несет в себе в зашифрованном виде чрезвычайно глубокое революционное содержание. Примером этого могут служить политические сказки «Орелмеценат», «Медведь на воеводстве», «Богатырь».

«Орлы хищны, плотоядны... Живут в отчуждении, в неприступных местах, хлебосольством не занимаются, но разбойничают» — так начинается сказка об Орле-меценате. Это введение сразу рисует перед читателем типические обстоятельства жизни царственного орла и дает понять, что речь идет совсем не в птицах. Дальнейшая зарисовка деятельности орла подтверждает это. Сочетая обстановку птичьего мира с делами отнюдь не птичьими, Щедрин достигает необходимого эффекта.

По такому же принципу построена сказка о правителях Топтыгиных, ставивших своей целью «производить как можно больше кровопролитиев», пришедших в лес «внутренних супостатов усмирять». В образах этих хищников подчеркнуты сатириком основные ведущие их черты: политическая враждебность народу, глубокая реакционность, хищность. Зачины и концовки сказок, сказочный образ Бабы Яги и другие, взятые Щедриным из фольклора, никак не затемняют этот политический смысл, а только создают комический эффект. Вообще несоответствие формы и содержания дается сатириком здесь ради того, чтобы обнаженнее показать политическую сущность содержания типа или обстоятельства. В сказке «Игрушечного дела людишки» сатирик блестяще продемонстрировал свое мастерство в создании сатирических типов — кукол, черты которых используются им во многих крупных произведениях, и особенно в «Истории одного города». Основной герой сказки мастер Изуверов создает ряд деревянных человечков, которые олицетворяют в себе политические и моральные черты тех или иных представителей самодержавной России. В целом же перед читателем встает весь антинародный аппарат самодержавия, все эксплуататорские классы, издевающиеся над мужиком.

Следуя своей обычной традиции, Щедрин, кроме этого образного обобщения, дает еще более широкое обобщение от имени основного героя.

Так же искусно при помощи несоответствия волшебной обстановки и обнаженно реального политического содержания подчеркивается смысл сказок «Недреманное око» и «Богатырь». В сказке «Богатырь» дурак Иванушка, который, как и в других произведениях Щедрина, олицетворяет в себе народ, перешиб кулаком дупло, в котором многие века спал гнилой богатырь — самодержавие, и освободил от него «многострадальную и долготерпеливую страну».

Иногда Щедрин, взяв традиционные сказочные образы, даже и не пытается ввести их в сказочную обстановку или привлечь какие-либо сказочные приемы. Он прямо излагает их устами свое представление о действительности, о непримиримых классовых противоречиях, которые могут исчезнуть только в результате народной революции. Таковы сказки «Соседи», «Путем дорогою».

Кроме этих форм сказок, у Щедрина есть еще сказки, герои которых представляют собой обобщенное выражение определенной политической программы. По содержанию своему они уже типов-символов «Истории одного города», но сила их политического воздействия на читателя чрезвычайно велика. Художественно эти типы конкретизированы в других произведениях Щедрина, там они имеют и живое лицо, имя и фамилию и конкретное бытовое поведение. В сказках же они лишь олицетворение политических партий, враждебных народу. Таковы сказки «Либерал», «Вяленая вобла», «Гиена». В сказке «Гиена», например, показано поведение охранительной, реакционной печати и вообще защитников политической реакции, стремящихся уничтожить все мыслящее. Разоблачение проводится с глубоким лирическим пафосом: «Человеческое никогда окончательно не погибало, но и под пеплом, которым временно засыпало его «гиенское», продолжало гореть. И впредь оно не погибнет, не перестанет гореть — никогда!»

Сюжетным коллизиям «Сказок» свойственны элементы драматизма. Как и в больших своих сатирических произведениях, Щедрин в некоторых сказках раскрывает трагедию представителей собственнического мира, которых окончательно добивает проснувшаяся вдруг совесть («Бедный волк», «Христова ночь», «Чижиково горе» и др.). В этом сказался просветительский характер мировоззрения Щедрина.

Язык его сказок глубоко народен и во многом близок к русскому фольклору. Сатирик использует традиционные сказочные приемы: «в некотором царстве, в некотором государстве», «жил-был», «мед-ниво пил, по усам текло, в рот не попало», «долго ли, коротко ли», «бежит — земля дрожит»; сказочные образы: Баба Яга, Иванушка-дурачок, дреманное и недреманное око и др. В изобилии использует он народные пословицы, поговорки и присказки: «Не давши слова крепись, а давши — держись!»; «Двух смертей не бывать, одной не миновать»; «Уши выше лба не растут»; «Моя изба с краю»; «Простота хуже воровства»; «Живет богато, со двора покато — чего ни хватись, за всем в люди покатись» и др. Речь героев сказок необычайно индивидуализирована, рисует конкретный социальный тип. Возьмем хотя бы. властный, грубый язык Орла из сказки «Орел-меценат», прекраснодушную болтовню Карася-идеалиста, человеконенавистническую «охранительную» философию Воблушки, чириканье беспутной Канарейки, елейную, лицемерную речь попа из сказки «Деревенский пожар». Совсем по-иному выглядит речь героев Щедрина, олицетворяющих собой трудящийся народ. Она проста, естественна, умна, колоритна. «А что, Иван, я хотел тебя спросить: где Правда находится? — молвил Федор. — И я тоже не однова спрашивал у людей, где, мол, Правда, где ее отыскать? А мне один молодой барин в Москве сказал, будто она на дне колодца сидит спрятана. — Ишь ведь! Кабы так, давно бы наши бабы ее оттоле бадьями вытащили, — пошутил Федор. — Известно, посмеялся надо мной барчук. Им что! Они и без Правды проживут. А нам Неправда-то оскомину набила» (XVI, 215). Так разговаривают между собой крестьяне из сказки «Путем дорогою».

В глубоко лирической сказке-элегии «Приключение с Крамольниковым» Щедрин, непосредственно обращаясь к читателю, высказывает ему свои самые сокровенные мысли относительно невыносимо тяжелой политической обстановки, в которой он жил последние годы. Сатирик жалуется, что «запечатали душу», зажали рот, что, посвятив свою жизнь служению народу, он остался все же одиноким. «Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался?.. Из-под пера твоего лился протест, но ты облекал его в такую форму, которая делала его мертворожденным... Ты протестовал, но не указал ни того, что нужно делать, ни того, как люди шли вглубь и погибали, а ты слал им вслед свое сочувствие» (XVI, 230).

Так, в конце своей жизни великий писатель-демократ пришел к прямому признанию необходимости непосредственного личного участия в революционной борьбе, необходимости организационной связи с людьми, ведущими эту борьбу.

Щедрин не смог увидеть и осознать великое значение вступления на историческую арену носителей революционной идеологии пролетариата — марксистов. Как раз в годы, когда начиналась деятельность марксистских рабочих кружков, тяжелая болезнь сковала Щедрина. Преждевременная смерть оборвала жизнь писателя на пороге нового этапа освободительного движения. Но он был одним из выдающихся предшественников русской социал-демократии. Все идейное развитие Щедрина шло в этом направлении.

ОСОБЕННОСТИ ПСИХОЛОГИЗМА ЩЕДРИНА

Щедрин был не только великим социологом, но и глубоким психологом. Его творческий метод близок к реалистическому методу крупнейших русских писателей 60-80-х годов, несмотря на все отличие от них. Очень интересно сопоставить его, например, с Достоевским, писателем, который на первый взгляд кажется антиподом Щедрина.

Одним из первых попытался это сделать Гончаров. В статье «Дучше поздно, чем никогда», говоря о творческой манере своих великих современников — А. Островского, J1. Толстого и других, — Гончаров выделяет как особо «своеобразные таланты» Достоевского и Щедрина, ищущих «правду жизни», — «один в глубокой, никому, кроме его, недостигаемой пучине людских зол, другой в мутном потоке мелькающих перед ним безобразий»46. Таким образом, Гончаров сразу указывает на различие психологического анализа у Достоевского и у Щедрина и на различную политическую направленность их творчества. Достоевский — мастер изображения внутреннего мира человека, он обнажает его психику как источник творящегося в мире зла,; Щедрин же обличитель социального строя, его психологизм обусловлен задачами политической борьбы. У одного «мрачная скорбь», у другого «горячая злоба», но обоих объединяет глубина проникновения в жизнь, «невидимые слезы», горячая любовь к человеку и к России. Именно эта любовь, пишет Гончаров, «вместе с другими силами творчества, лежит в основе талантов этих звезд первой величины». Как бы дополняя друг друга, они «ведут к истинной правде в искусстве». Певец страдающей души и обличитель социальных зол достигают, в сущности, одного результата. «Один содрогается и стонет сам — содрогается от ужаса и боли его читатель, точно так же, как этот читатель злобно хохочет с автором над какой-нибудь «современной идиллией» или внезапно побледнеет перед образом Иудушки».

Как и лучшие создания Достоевского, Иудушка Щедрина и подобные ему типы раскрывали самые глубины человеческой психики. Именно это утверждает А. М. Жемчужников в письме к Щедрину 28 сентября 1876 года «Вышла личность необыкновенно типичная... — писал А. М. Жемчужников об Иудушке. — В ней есть замечательно художественное соединение почти смехотворного комизма с глубоким трагизмом. И эти два, по-видимому, противоположные, элемента в нем нераздельны. Хотелось бы продолжать смеяться, да нет, нельзя; даже сделается жутко: он — страшен»47. Гончаров, говоря о «возможностях» этого образа, подчеркивает необратимую испепеленность его души, глубокую связь его психики с социальной действительностью, со звериными законами собственнического мира: «...в Вашего Иудушку упадет молния, попалит в нем все, но на спаленной почве ничего нового, кроме прежнего же, если бы он ожил, взойти не может»48.

Н. Михайловский, приводя в одной из статей цикла «Щедрин» суждение Гончарова о Достоевском и Щедрине, принимает во внимание только одну сторону его высказывания — указание на «жестокость», даже натуралистичность психологизма Достоевского: «содрогание и стон, ужас и боль». И отсюда делает вывод относительно «самодовлеющей цели» темы страдания у Достоевского: «стон для стона, боль для боли»49.

С этим, конечно, нельзя согласиться: Драгизм у Достоевского, как и у Щедрина, основывался не на имманентном исследовании психики или частных явлений действительности, а на борьбе за судьбы человечества, за человеческое в человеке. Формулируя сущность своего метода, Достоевский говорил о неразрывной связи трагического и сатирического при определяющем значении первого. Трагическое, по его мнению, заложено в человеческой душе и в общественном строе в целом. «Трагедия и сатира две сестры и идут рядом, и имя нм обеим, вместе взятым: правда», — писал Достоевский в одной из своих заметок50.

Михайловский, считая трагизм одинаково свойственным реалистическому методу Достоевского и Щедрина, приходит к заключению, что сатирик достигает гораздо больших результатов сдержанностью и лаконичностью своих художественных средств. Щедрин отвергал «арсенал внешних, кричащих эффектов, из которого Достоевский черпал свои ресурсы» и который превращал этот трагизм, по мнению Михайловского, в «беспредметный». Такой вывод Михайловский делает на основании сравнительного анализа преступлений и смерти героев Достоевского и аналогичных трагических ситуаций у Щедрина (преступления и смерть Иудушки, самоубийство сына Разумова, детей Иудушки, портного Гришки и т. п.).

К этим аргументам можно с гораздо большим основанием добавить и то обстоятельство, что Щедрин, в сущности, не раскрывает процесс страдания человека, эволюцию трагического в душах своих героев, как это делает Достоевский. И суть здесь не в силе художественного мастерства, как получается по Михайловскому, а в принципиально ином понимании Щедриным категорий трагического и комического.

Щедрин с потрясающей наглядностью показал умертвление души человека под влиянием социальной среды, процесс потери им свободы воли и разума, превращения его в марионетку, в автомат. Это можно проследить по таким психологическим произведениям Щедрина, как «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы», «Мелочи жизни», «Пошехонская старина» и др. Щедрин берет среднего, обычного человека в его прямых, каждодневных связях с действительностью. Человек этот не несет в себе вначале никаких обобщенных черт, в нем нет той сатирической заданности, гротескной символичности, которая определяет с начала до конца образы чисто сатирических произведений Щедрина («Помпадуры и помпадурши», «История одного города», «Сказки», «Современная идиллия», «За рубежом»). Но на глазах читателя от страницы к странице этот обычный, средний человек, типичное порождение окружающей его среды, становится ее обобщенным символов концентрированным злом. Достигается это не через раскрытие духовного мира персонажа, не через изображение эволюции его психики или кризисов и катаклизмов его сознания, а через показ обычных житейских дел, иногда даже ограниченных рамками только семьи.

Иудушка на протяжении всего романа не выезжает за пределы своих владений (поместье брата он тоже считает своим). Он не общается даже со своими соседями. О его службе в городе до выхода в отставку сообщается мельком. Иудушка ничего не знает о событиях, происходящих в мире, и не интересуется ими. И тем не менее сатирик сумел поставить эту фигуру в центре всей социальной жизни России второй половины XIX века, сделать ее не только сопричастной общественной жизни тех лет, но и прямо обусловливающей особенности социального строя российского государства. Какими средствами пользуется автор и в чем специфика его психологизма? Считая решающей роль социальной среды в формировании психологии человека. Щедрин берет характеры представителей собственнического общества уже сложившимися, в большинстве случаев не показывая предшествующий процесс их формирования (этому процессу он посвятил специальное произведение — роман-хронику «Пошехонская старина»). Он знает их «возможности», и его задача состоит в том, чтобы «раскрыть эти возможности», довести до их логического конца.

Наиболее сложным психологически Щедрин считал «внутренний мир нового человека», борца за грядущую социальную формацию. Что касается типа сатирического, отрицательного, то, по мнению Щедрина, внутренняя бедность облегчает изучение его, оно «достигается при помощи одной талантливости» (VIII, 62).

Мысль об «изученности», четкой определенности черт психологии человека собственнического мира, об ее консервативности, безусловно, верна. Основные черты этой психологии — инертность, автоматизм, омертвление сердца и мысли. Эти признаки неизлечимой болезни, нравственного вырождения свойственны представителям основных эксплуататорских групп, изображенных Щедриным: и крепостникам-помещикам, и буржуа, и деятелям бюрократического аппарата самодержавия, и даже либеральной интеллигенции.

Процесс омертвления заложен в герое самой почвой, на которой он вырос, и проявляется рано или поздно, несмотря на разницу индивидуальных характеров. Иудушка пассивен и инертен, а племянницы его активны, они мечтают о счастье, о деятельности, пытаются вырваться из мертвых объятий Головлева, но все равно их, как и Иудушку, настигает паралич воли и сознания. Активна мать Иудушки Арина Петровна, еще более активны и предприимчивы Осип Дерунов из «Благонамеренных речей», купец-меняла Парамонов из «Современной идиллии», «хозяйственный мужичок» из цикла «Мелочи жизни», но и они все кончают тем же: теряют всякий интерес и к своим «хозяйственным ухищрениям», и к окружающей их действительности. Жажда деятельности сменяется или пустым «умствованием», или автоматическим скольжением по наклонной плоскости, прожиганием жизни. Умственное и духовное омертвление поражает у Щедрина не только представителей эксплуататорских классов, но и связанные с ними слои народа. Явление это Щедрин отметил еще в романе «Господа Головлевы», а в «Пошехонской старине» он обосновал причины этого процесса и подвел итоги.

Головлевские крестьяне, как и крестьяне всей помещичьей России тех лет, были «погружены в вечную страду». «Хозяйственные ухищрения» их барина и их самих отличались только масштабами — смысл их был один: высокой цели не было ни там, ни тут.

«Кишат — и только. Борются — и не сознают борьбы; устраивают, ухичивают — и не могут дать себе отчета: что и зачем? И не хотят знать ни высших соображений, ни высших интересов, кроме, впрочем, одного, самого высшего: интереса еды». Так определяет духовную жизнь народа умирающий дворянин из рассказа «Дворянская хандра». И в этом много справедливого.

Изображая «страдательную массу» «человека лебеды», Щедрин раскрывал причины формирования в народе характера пассивного и долготерпеливого. Типы многих крестьян, особенно дворовых, в произведениях Щедрина являются, духовными двойниками господ.

Болезнь автоматизма и инертности поражала с первых же шагов и молодежь, вступающую на поприще служебной деятельности. Геничка Люберцев из рассказа «Молодые люди», устроившись на службу, «идею государственности» заменил «идеей о бюрократии», а «интерес государства» превратил «в интерес казны». Он «оставил при себе только государственную складку, а труд предоставил подчиненным» (XVI, 511, 513). Таковы и все такшкентцы из одноименной хроники — люди-автоматы, «человекообразные», усвоившие только одно слово «жрать!».

Молодые люди, трудящиеся не ради «идеи бюрократии», а ради куска насущного хлеба, не лишены живой, страдающей души. Их психология близка к народной.

Они одинаково с народом несчастны, беспомощны. Их характеры индивидуальны, но вместе с тем и нивелированы той общей для них всех обстановкой беспросветной каторги, в которой они живут. Все они «до того втянулись в эту, не знающую отдыха жизнь, что даже утратили ясное сознание, живут они или нет». Как видим, они тоже недалеки от фантастического, ирреального существования Иудушки. Их думы «даже усиленною работою не заглушались, а волновали и мучили с утра и до вечера», это мысли о том, какова будет их судьба, если они потеряют эту каторжную, но кормившую их работу. Только страх перед нищетой волновал их души и занимал мысли. На остальное не оставалось душевных сил. «Некогда было думать о том, зачем пришла и куда идет эта беспросветная жизнь...» «Может быть, — пишет Щедрин, — при других обстоятельствах, при иной школе, сердца их раскрылись бы и для иных идеалов, но труд без содержания, труд, направленный исключительно к целям самосохранения, окончательно заглушил в них всякие зачатки высших стремлений» (XVI, 517). Таким образом, и эти характеры оказывались бедны, несложны по своей духовной структуре. Их содержание исчерпывалось двумя признаками: страданием и страхом перед еще большим страданием. Люди эти не могли быть творцами жизни, а лишь только ее рабами, рабами обступивших их со всех сторон мелочей.

Образы этих людей, интеллигентов и даже мастеровых (например, портного Гришки), содержали в себе все предпосылки духовно богатых, талантливых натур. Они чутки к чужому горю, к несправедливости, легко ранимы, они борются с действительностью. Щедрин берет эти характеры в развитии, в процессе утраты ими всех иллюзий и надежд.

Если Иудушка, помпадуры, градоначальники и подобные им сатирические типы даны уже сформировавшимися и сами доводят до конца «возможности» своих характеров, то психология страдальцев доходит до окостенения «под игом давлений внешнего свойства» (XVI, 535). «Остолбенение» наступает у них не от инерции, а от невозможности побороть «мрак царящей окрест глубокой ночи». «Старцы и юноши, люди свободных профессий и люди ярма, люди белой кости и чернь — все кружится в одном и том же омуте мелочей, не зная, что собственно находится в конце этой неусыпающей суеты и какое значение она имеет в экономии общечеловеческого прогресса», — так характеризует психологию собственнического общества Имярек — Выразитель авторских взглядов (XVI, 712).

Говоря о необычайной сложности создания новых типов в условиях переходной эпохи, Щедрин объяснил эту сложность не только тем, что типы эти «неизвестны и что их необходимо, вызвать из мрака, в котором они ютятся», но также и тем, что «общество слишком мало подготовлено» к восприятию «жизненных отношений», которые стремится создать новый человек. Поэтому совершенно объяснимы и черты схематизма, которые несли в себе образы новых людей, созданные и Щедриным, и его современниками — писателями-демократами. Однако Щедрин предостерегал писателей-демократов от создания «мертворожденных» образов новых людей, так как подобные образы дискредитируют самую идею, утверждать которую они призваны. Он считал необходимым раскрыть психологию их со всей глубиной, «очистить от случайных наносов для того, чтобы разглядеть то нравственное изящество, которое они в себе заключают» (VIII, 58).

В образе студента Короната из хроники «Благонамеренные речи», порвавшего все связи с ненавистным крепостническим гнездом и посвятившего себя революции, Щедрин наметил основные черты психологии нового человека. Черты эти — целеустремленность, прямота и правдивость, честность, бесстрашие, готовность на любые жертвы и испытания ради поставленной цели. Весь облик Короната свидетельствует о том, что в нем происходит огромная внутренняя работа, бурный духовный рост. «...у них, просто, в это время накапливается. Накопится, назреет, и вдруг бац! — удеру, нырну, исчезну... И кац скажет, так и сделает», — говорит Щедрин, объясняя решительность действий молодых людей, подобных Коронату. Это люди дела и долга, глубоко страстные, умеющие скрывать свои чувства, беспощадно требовательные к себе и другим, не знающие ни в чем компромиссов. «Ни отступления, ни раскаяния, ни даже самых общеупотребительных формул учтивости — ничего... Ничем, даже простою, ничего не стоящею вежливостью поступиться не хочет!» (XI, 387).

И все же образ Короната намечен Щедриным однолинейно, как образ человека, сосредоточившего все свои помыслы и силы на подготовке к действию, находящегося в процессе духовного становления. Для него не существует мира вне его идеи. Но конфликт с действительностью, вступление в борьбу и сама эта борьба не раскрыты не только по цензурным соображениям, но и по причине недостаточной осведомленности писателя в конкретных делах борцов за новое общество.

Одной из характерных особенностей творчества Щедрина, в отличие от творчества Достоевского, Гончаров считал его злободневность, политическую «субъективность» и остроту. «Творчество (я разумею творчество объективного художника, как Вы, например) может являться только тогда, по моему мнению, когда жизнь установится; с новою, нарождающеюся жизнью оно не ладит: для нее нужны другого рода таланты, например Щедрина»51, — писал Гончаров Достоевскому 11 февраля 1874 года.

Но причисление Достоевского к объективным, так сказать «бесстрастным», художникам явно неверно. Он не менее страстный, чем Щедрин, полемист в публицистике и в художественном творчестве. И даже резко пристрастный, чего нет у Щедрина.

Большинство ведущих образов романов Достоевского злободневно полемичны, а роман-памфлет «Бесы» весь посвящен политической полемике. В основу сюжетов некоторых романов Достоевского положена газетная хроника. Как и Щедрин, Достоевский создавал художественные типы, идя вслед за живой, текущей действительностью, он не ждал, как этого требовал Гончаров, чтобы тип «много раз был замечен, пригляделся и стал всем знаком»52.

Выявляя наиболее характерные черты психологии людей классового общества, Достоевский и Щедрин создали ряд подлинно живых образов, стремясь к единой цели — спасению человеческого в человеке.

Духовный мир героев Достоевского кажется прямо противоположным щедринским героям. Если последние с первых шагов обнаруживают ощутимую тенденцию развития к автоматизму, к инертности, то впервые вступают в действие с разорванной, кровоточащей душой, болезненно и страстно реагирующей на все несправедливости окружающей их социальной среды. Герои Щедрина заняты собой, и их мысли и поступки служат автору материалом для широких обобщений и выводов, для превращения их в социальные символы. Герои Достоевского сами приходят к глубочайшим обобщениям относительно социальной системы, на собственном трагическом опыте столкновения с нею. Одни живут механически, мыслят стандартными категориями, другие вечно в кипении чувств и мыслей, в конфликтах и борьбе.

Если Дерунов, Иудушка, Молчалин или страдальцы из цикла «Мелочи жизни» знают путь своей жизни на года вперед, то герои «Преступления и наказания», «Идиота», «Братьев Карамазовых» и «Бесов» не могут сказать, что с ними будет через час. Для одних жизнь остановилась, обрела законченные формы, для других она — бурное море, не имеющее четких очертаний и тверди. Герои Щедрина всю жизнь следуют установившимся принципам и сами являются их символами, герои Достоевского пересматривают не только человеческие, но и божеские принципы, пытаясь в меру сил дать свое осмысление законам бытия.

В душах щедринских героев после недолгой борьбы устанавливается своеобразная «гармония» инертности, тупого безразличия, которому соответствует вся обстановка внешней жизни. Вместе с душой человека окостеневает жизненный процесс, заключенный в стабильные, неподвижные формы. Психология героев Достоевского расколота до конца их жизни, а там, где наступает гармония, она искусственна, неорганична. Раскольников, действующий в романе, и Раскольников, действующий в эпилоге, — два различных, несхожих человека. Именно неутихающая борьба «черта с богом» определяет этот образ, как и образы Ивана и Мити Карамазовых. В этом их душа. Все черты их характера противостоят инертности, духовной стандартности щедринских героев-рабов.

Как и сюжеты романов Достоевского, внутренний мир его героев зиждется на антагонистической борьбе добра и зла. Борьба идей и чувств накалена до предела. Достоевский ищет гармонии духа на путях отказа от борьбы, примирения с действительностью, но пути эти ведут не к разрешению подлинных жизненных противоречий и конфликтов, а к искусственному сглаживанию их, к омертвлению характеров. И если.у Щедрина этот процесс омертвления оправдан и закономерен, то у Достоевского он навязан живой человеческой, натуре и стоит в прямом противоречии с ее сущностью. Исходя в своих основных положениях из суждений о предопределенности человеческой «натуры», об извечно заложенных в ней злых и добрых началах, Достоевский отвергает щедринскую обусловленность характера социальной средой.

«Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что «среда заела», — и ничего больше!.. Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится, наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!.. Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Ж.ивая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна!.. С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион!»53 — говорит Разумихин в «Преступлении и наказании», выражая, не только свое мнение, но и мнение Раскольникова и всех других ведущих героев Достоевского.

Но примитивизируя социалистическую идею перестройки мира и перестройки сознания человека (что особенно наглядно отразилось в романе «Бесы»), Достоевский, как и Щедрин, приходит к изображению гибели. окостенения живой человеческой души, только уже не под влиянием среды, а согласно ложной религиозной идее; Щедринские типы человеконенавистников превращались в символы сознательного угнетения, а многие герои Достоевского теряли свою живую плоть, приобретая ангельский облик.

В романе «Бесы» Достоевский во многом пользуется художественным методом Щедрина в построении политических марионеток-символов. В противоположность другим его произведениям здесь основные образы даны не в движении к познанию истины, а в процессе доведения до логического конца всех своих свойств, обусловленных социальной идеей, — в данном случае ложно, понятой идеей социализма. Разница, однако, в том, что шуты и марионетки Достоевского нарочито играют «роль», рядятся в одежды, им несвойственные, в то время как герои Щедрина — органическое порождение не идеи, а социальной среды, поэтому они не играют роль, а живут этой жизнью.

«Марионеточность» героев «Бесов» идет от несоответствия их содержания форме: подлецы и злодеи болтают о счастье и равенстве людей и эти великие принципы пытаются утвердить злодейскими способами. В результате идея великого прогресса человечества представляется идеей погибели и мрака, становится, как говорит один из героев — Шигалев, «в прямое противоречие с первоначальной идеей»: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Не приобретают гармонического единства характеры большинства героев романа «Бесы»: под маской «рыцарей» свободы явственно виден фанатик-убийца, или обыватель-трус, или человек «запутавшийся». Логически стройно, пощедрински, оказываются раскрытыми только образы либералов. Вот в них-то как раз и доводятся до конца жалкие и вместе с тем подлые идеи русского либерализма, исчерпывается его суть и возможности его лакейской деятельности. Губернатор фон Лембке, его жена и даже более сложная фигура Степана Верховенского — это не более как куклы, не имеющие ни своих мыслей, ни подлинных чувств.

Сцена поведения на пожаре Лембке кажется прямо взятой из «Истории одного города» Щедрина, а прекраснодушная болтовня Степана Верховенского и его поступки очень знакомы читателю по щедринским дятлампенкоснимателям и либеральным помпадурам. Это, так сказать, их лирический, но отнюдь не смягченный вариант. Более того, благодаря особому характеру психологизма Достоевского — стремлению обнажить сами корни противоречий в психике человека, показу процесса возникновения черт лжи и ханжества — образ Степана Верховенского живее и страшнее щедринских пенкоснимателей.

Пенкосниматели, в сущности, не были людьми, черты кукол в них были заложены социальной системой от рождения, а Верховенский шел от человека к марионетке. Он и до конца жизни сохранил еще человеческие черты, умение чувствовать и даже плакать, но он и сам не заметил, как все это стало лишь пустой формой. Даже в трагические часы смерти своей Верховенский повторяет те же пустые, выспренние и лживые фразы, которыми пользовался всю жизнь. Другим он быть уже не мог.

Показ процесса превращения живого человека в куклу-злодея, куклу-шута или икону характерен для Достоевского. И начинается этот процесс с того момента, когда страстное борение добра со злом, правды с неправдой в душе человека сменяется инертностью, следованием за выработанными догмами, когда действительность, кажется герою не вулканом, сотрясаемым бурлящей лавой, а тихой обителью или ограничивается рамками мещанского городка Скотопригоньевска, в котором, как в Глупове или Навознове, есть только подобие жизни, а не сама жизнь. Но подобие жизни порождает подобие человека, подобие подлинных мыслей и дел. Достаточно вспомнить сборище аристократов в доме Ставрогиных в «Бесах» или Епанчиных в романе «Идиот», перед которыми раскрывал свою страдающую живую душу князь Мышкин, чтобы резко почувствовать разницу между куклами и человеком.

Автоматическое саморазвитие психологии героев Щедрина кажется противоположным катастрофическому, скачкообразному формированию внутреннего мира героев Достоевского. И вместе с тем результат во многом сходен. И те и другие приходят к идее неподвижности общественных форм в обществе собственников.

Прием двойничества у Достоевского, как и аналогичный прием у Щедрина, ставит своей целью как раз подчеркнуть ретроградную сторону развивающегося характера, раскрыть подводную часть этого несокрушимого айсберга зла, себялюбия, противостоящего порывам Души к свободе, человеколюбию, прогрессу. У Щедрина двойниками сформировавшихся человеконенавистников являются дети и слуги. Мы уже говорили об этом.

У Достоевского тоже есть дети — двойники взрослых, но функция их иная. Они несут в своей душе чистое зерно любви к людям, радостную веру в торжество добра над злом, и вместе с тем их душа и разум уже поражены сомнением в справедливости существующих отношений. Они страдальцы в большей степени, чем взрослые, вечный укор человечеству, его боль и его совесть.

В Илюше Снегиреве и особенно Коле Красоткине явственно видны черты Карамазовых — Алеши, Дмитрия, Ивана. Первый — страдалец за грехи человечества, второй — бунтарь и мыслитель. «Я-., всю жизнь ломаю себя... Я воображаю иногда... что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда, я просто готов тогда уничтожить весь порядок вещей», — говорит Коля. У Илюши и Коли гипертрофированное, больное самолюбие, как и у всех взрослых героев Достоевского. Нежная душа Илюши не выдерживает мук этого поруганного самолюбия и гибнет. Коля же сильнее, он уже знает, что будет из-за этого «несчастным человеком», но он готов к бунту, к борьбе. Более взрослый Коля действует в «Идиоте» под именем Коли Иволгина. «В это самолюбие воплотился черт и залез во все поколение, именно черт... Вы, как и все», — с горечью констатирует Алеша в разговоре с Колей.

Свидригайлов, Ставрогин и другие двойники ведущих героев Достоевского иллюстрируют всей своей жизнью и добровольной смертью бесперспективность эгоистического существования, невозможность ховместить в себе «идеал Содомский и идеал Мадонны».

Эгоизм и аморализм одинокой, движимой титаническим самолюбием и честолюбием личности, ведет в никуда, в небытие. Все эти двойники живут таинственной, полуфантастической жизнью. И в этом их особенное, разительное сходство с жизнью обитателей головлевского поместья. И те и другие, как во сне, — на грани ирреальности, но если ирреальность жизни Головлевых создается мельканием одних и тех же пустяков, видимостью дел, «деловым бездельем» или фантастическим разгулом, убивающим разум, то таинственность и ирреальность жизни двойников у Достоевского обусловлена бесчеловечностью их замыслов, их оторванностью от людей, сосредоточенностью на одной идее, одном желании, имеющем безраздельную власть над их душами. Короче говоря, фантастичность жизни Иудушки идет от быта и социальной среды, а героев Достоевского — от мрачных глубин человеческой психики, изломанной этой средой. В Иудушке, Молчалине, страдальцах, лишённых «идеи», среда вытравила чувства и мысли, а у героев Достоевского она эти чувства гипертрофировала, довела до сверхчеловеческих пределов. Поэтому итог жизни у тех и других один и тот же: гибель. Смерть они воспринимают по-разному, согласно особенностям своей психологии. Иудушка пришел к мысли о самоубийстве (вернее, о самоуничтожении) помимо своей воли, неожиданно, его толкнули на это обстоятельства. Обстоятельства эти накапливались день за днем, окутывали высохшую душу, затемняли разум, и вдруг, как удар молнии, пришло на мгновение сознание ужаса содеянного, сознание исчерпанности жизни, полной ее омертвленности. Это сознание опять-таки автоматически, но неотвратимо погнало Иудушку в холодный мартовский день на могилу к «милому другу маменьке». Оно было не столь ясно, чтобы наполнить искалеченную душу нестерпимой, очищающей болью страдания. Не страдание, чувствует Иудушка, а скорее тоску, глухой мрак, закрывший будущее, и бредет сквозь него, как во сне, по единственной дороге, которая для него осталась: дороги к живым у него нет, так как и живых-то нет вокруг него.

Не так кончают с собой Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков и тем более Кириллов. Они подсознательно давно ощущают свой неминуемый конец, а Кириллов вообще живет в ежеминутном ожидании смерти. Они действуют, борются, в их душах кипят страсти невиданного накала, замыслы их жестоки и безграничны. Даже самый нищий духом из них, Смердяков, пошедший на убийство родного отца ради трех тысяч, и тот впоследствии сознается Ивану, что три тысячи лишь внешняя и не главная цель, как и не главная — цель завести «собственное дело» в Париже. Им, как и Раскольниковым, руководило неотступное и острое желание проверить возможности своей приниженной натуры, хоть на время стать властелином, богом, в которого он перестал верить. «А пуще все потому, что «все позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе».

Вот как обернулась для нищего духом, «труса из трусов» Смердякова античеловеческая идея Раскольникова и Ивана Карамазова о праве сильных и Избранных творить свою волю. Ни Раскольников, ни Иван не учли, что бес гордости и честолюбия, бес жестокого эгоизма. по мнению Достоевского, сидит в каждой человеческой душе собственнического мира.

Щедрин тоже так думал, но вину за это возлагал не на природу, а на социальный строй.

Учение Раскольникова исповедуют Свидригайлов, Ставрогин и Кириллов. Впрочем, и они ясно сознают, что их сверхчеловеческие качества никому не нужны, и замыслам их не суждено осуществиться, ибо мир окружающий их полон подлости, жестокости и мелочей.

Ткачев назвал героев Достоевского «людьми безумия». Это верно в том отношении, что психология их странная, необычная. Странностью поражены все герои, и положительные, и отрицательные, нормальных, так сказать средних, «массовых» людей нет у Достоевского. Каждый индивидуум — целый мир, где происходит или «борение бога с дьяволом» — добра и зла, или уже безраздельно торжествует зло. Нейтральных, пассивных существователей нет. Люди делятся на «вечных искателей высшей идеи»54 или ее гонителей (явных и скрытых). И те и другие живут лихорадочной жизнью, все время находясь на грани духовной и физической катастрофы или претерпевая ее. До предела напряжены все чувства, разум теряет над ними контроль, как бы обособляясь, воплощаясь в форму одной идеи, которая безраздельно овладевает человеком.

«Идея обхватывает его и владеет им... владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру, всегда с страданием и беспокойством, и уж раз поселившись в натуре требуя и немедленного приложения к делу»55. Человек впадает в экстаз, теряет представление о реальности окружающего. Поэтому так много снов у героев Достоевского, так часты психические недуги, так обострено чувство подсознательного. Фантастический мир Иудушки, или Степки-балбеса, или Павла — это лишь копия их повседневного быта, наполненного пустяками, грошовыми расчетами, это мир теней. Фантастический мир Раскольникова, Ивана Карамазова, Мышкина, Катерины Ивановны — это мир нечеловеческих страстей, великих страданий, глобальных идей. У Достоевского мир трагичен, у Щедрина он безобразен, и у обоих несправедлив. Его надо и можно исправить.

Щедрин рисует обобщенный облик этого порочного мира, создавая социальные типы, объединенные в группы: ташкентцы, помпадуры, мироеды, «человек, питающийся лебедой», или простец.

У Достоевского немыслимы подобные обобщенные социальные категории людей, ибо для него человек — одиночка, не поддающийся никакой классификации, никакому обобщению. Обобщены только условия жизни, социальная среда, ее противоречия, порождающие трагические коллизии в жизни людей. Даже образы так ненавидимых автором «бесов» революции — и те не имеют общего типа, хотя и названы одним именем. Они все разные и, в общем-то, не злодеи, а запутавшиеся или жалкие люди, кроме одного подлинного беса, представляющего собой идею разрушения, — Петра Верховенского. Но это обобщение в индивидууме.

Есть, разумеется, у Достоевского и картины, где представлены социальные группы, например: картина сборища аристократов у Епанчиных (о чем мы уже говорили), собрание нигилистов в «Бесах», чиновничье общество на балу у губернатора (там же) и др. Но обобщения и выводы делает из этих картин не автор, а читатель. Автор ограничивается зарисовкой ряда типов этой среды, выделением повторяющихся черт характеров.

Люди эти как будто так и родились, чтобы быть вместе, но объединяет их не идея и не духовная близость, а духовное безличье, фальшь и глубокая реакционность, то есть те же черты, которые объединяют и героев Щедрина. Это люди с двойной душой. Наивному Мышкину «и в мысль не могло прийти, что все это простосердечие и благородство, остроумие и высокое собственное достоинство есть, может быть, только великолепная художественная выделка. Большинство гостей состояло даже, несмотря на внушающую наружность, из довольно пустых людей, которые, впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что многое в них хорошее — одна выделка, в которой притом они не виноваты, ибо она досталась им бессознательно и по наследству» (курсив мой. — М. Г.). Автоматизм, «выделанность» психологии представителей господствующего класса настолько вошли в плоть и кровь их, что заменили подлинную индивидуальность. Это яркий пример того, как социальная среда пересоздает характер человека по своему образу и подобию. Естественно поэтому, что надежды Мышкина, а с ним вместе отчасти и автора, на оживление этих мертвых душ совершенно иллюзорны. В психике их произошли необратимые изменения. Это марионетки с различной внешностью.

В рассуждении от автора в четвертой части романа «Идиот» Достоевский говорит о том, что типизировать можно характеры, которые «чрезвычайно редко» встречаются «в действительности целиком и которые тем не менее почти действительнее самой действительности». Это как раз те самые «странные» люди, которые населяют романы Достоевского. Что же касается массы людей, «которых обыкновенно называют людьми «обыкновенными», «большинством» и которые действительно составляют большинство всякого общества», то о них, по мнению автора, «трудно сказать что-нибудь такое, что представляло бы их разом и целиком». Они не поддаются групповой типизации именно потому, что сама по себе «ординарность» — черта не социальная, а скорее психологическая, обличать ее так же странно, как негодовать по поводу того, что человек не очень умен. Но так как автору «миновать их... никак нельзя», то, пишет Достоевский, «надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже и между ординарностями». И автор делает это с большим мастерством. Его «ординарности» все различны, все индивидуальны.

Щедринских «человекообразных» ташкентцев трудно отличить одного от другого, хотя их «подтипам» посвящены специальные главы. Главы эти характеризуют именно «подтипы», носителей той или другой черты общего типа. Различна лишь их внешность. Даже резко обособленные, гипертрофированные социальные черты правителей Глупова не делают их сугубо индивидуализированными, потому что каждый из них, являясь воплощением этой черты, несет в себе и все остальные. Угрюм-Бурчеев, символ самодержавного гнета и бесправия, одновременно и Органчик, и Фаршированная голова, и Перехват-Залихватский, и Негодяев. Точно так же в каждом из них заметны свойства психологии Угрюм-Бурчеева.

Не таков Гаврила Ардалионович Иволгин — «ординарный», «массовый» тип у Достоевского. Он карьерист, собственник, мещанин, но он и личность, способная на экстравагантные поступки, имеющая свое представление о чести и достоинстве. Страстно мечтая о богатстве, Ганя все-таки нечеловеческим усилием воли подавляет в себе нестерпимое желание спасти горящие сто тысяч Настасьи Филипповны. Гордость не позволяет ему дойти до крайних пределов низости, как своеобразно проявляющаяся совесть заставляет прощелыгу, хищника и крючкотворца Лебедева сознаваться в своей подлости обманутым им людям.

И все же, несмотря на подчеркнутые различия в психике этих «ординарных» людей, они тип массовидный, социальный. Если не автор, то читатель сам выделяет этот тип, повторяющийся в произведениях Достоевского, в определенную социальную группу. Для читателя, как и для Ипполита, Ганя Иволгин — «тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности!.. Ординарность напыщенная, ординарность, не сомневающаяся и олимпически успокоенная... рутина из рутин!»

Рутина — качество, органически чуждое, неприемлемое для Человека-Идеи Достоевского, как и нового человека революционной идеи Щедрина. Она — черта психологии собственнического мира.

Именно таким олицетворением рутины, застоя является для Раскольникова психология и быт мещанства. «Тут, брат, этакое периное начало лежит... Тут втягивает: тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив...» Нет, не об этом мертвом мире сытого благополучия мечтают ведущие герои Достоевского, хотя и ютятся в конурах, которые «душу и ум теснят».

Их психика не терпит не только застоя, но и обычного размеренного существования. Жизнь для них, в противоположность «ординарной» массе, — процесс искания истины. «Дело в жизни, в одной жизни — в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!» — говорит умирающий Ипполит.

Психологию Иудушки и социальных типов, подобных ему, можно изучить с математической точностью, показав ее истоки, ее эволюцию и завершающий эпилог. Психология Человека-Идеи Достоевского до конца непознаваема. Ее, как и гармонию, нельзя «разъять алгеброй». Во всякой серьезной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове... всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки; с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого главного из вашей идеи». «Чужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки», — думает князь Мышкин.

Типы Щедрина во многом интернациональны, так как ведущие социальные черты их характера сформированы условиями, схожими с условиями Запада, особенно типы буржуа и правящей бюрократии. Доказательству этого посвящена сатирическая хроника «За рубежом». Трагедия большинства героев Достоевского обусловлена национальным характером их психологии, «безмерностью» и широтой русской души, ее великим гуманизмом и открытостью всем страданиям мира. «И не нас одних, а всю Европу дивит... русская страстность наша», — говорит Мышкин. Но это, конечно, не исключает интернациональных черт в характере многих из них.

Трагедии обыденного, трагедии опустошающих жизнь мелочей, собственнического мира у Щедрина противостоит трагедия исключительного, духовного, проявляющегося в форме вулканических взрывов человеческой психики и необычных поступков у Достоевского. Быт, та непосредственная почва, которая порождает эту трагедию, постепенно отходит у Достоевского на второй план. «Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня формы», — думает каждый из них. Каждый из них протестует внутренне, хотя внешне протест этот не имеет политического характера. Он проявляется в формах психического взрыва, антиобщественных поступков и даже самоубийства. Вечная тревога за судьбу мира, вечное бушующее пламя ненависти и любви, сострадания к людскому горю резко отличают героев Достоевского от отупело инертных или активно хищных героев Щедрина. Но в целом это две стороны одного явления, одной человеческой натуры, одной социальной среды, «две бездны», выражаясь словами защитника Мити Карамазова, порожденные одной и той же общественной системой.

Это два типа людей одного и того же собственнического общества. Достоевский, как и Щедрин, носителями зла и человеконенавистничества делает людей власть имущих, представителей паразитического класса, усвоивших его принципы. Его Фома Опискин, Лужин, старуха-ростовщица, аристократы в романе «Идиот», Петр Верховенский в «Бесах», Федор Павлович Карамазов, Смердяков, прокурор, купец — содержатель Грушеньки в «Братьях Карамазовых» — и многие другие, более мелкие, по психологии своей аналогичны помпадурам, ташкентцам, Деруновым и Иудушке Щедрина. Они — носители античеловеческого начала в человечестве.

И хотя в «Дневнике писателя» Достоевский уверяет, что зло якобы внесоциально, что оно «таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой...»56 — великие творения его говорят о другом.

«Душа бесформенная и пестрая, одновременно и дерзкая, а прежде всего болезненно злая», подобная душам Федора Павловича Карамазова или Иудушки, конечно, может возникнуть и при справедливом общественном строе, но это будет явление исключительное, а не типичное, и главное, явление, не имеющее решительного влияния на окружающую жизнь. Щедрин это прекрасно понимал, рассматривая «всякое явление... в его типических чертах, а не в подробностях и отступлениях... которые... не имеют права затемнять главный характер явления».

Новому социальному строю, в основе которого лежит идея братства, а не идея хищничества, будут соответствовать и новые отношения людей, новые характеры.

Как и Щедрин, Достоевский в своих поисках положительного человека, человека будущего, сознавал, что изобразить такого человека — «труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно, прекрасного — всегда пасовал. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался»57.

Но при наличии многих общих черт характера новый человек Достоевского и новый человек Щедрина глубоко различны, как различны представления авторов о самой идее будущего человечества. У Щедрина — это новое общество, построенное на месте разрушенного старого строя, у Достоевского — это «очищенное» процессом «саморазвития» старое общество. Новый человек Достоевского нес в себе весь груз этого старого, пытаясь перебороть его «самоочищением» и «самовоспитанием», в то время как новый человек Щедрина резко и навсегда рвал все связи со старым, с его идеологией и практикой, отдавая всего себя на борьбу за народное счастье, за новые идеалы. Поэтому так глубоко различны жизненные пути, да и психология князя Мышкина у Достоевского и помещичьего сына студента Короната у Щедрина. Наличие общих черт характера не делает их единомышленниками, наоборот, они антагонисты.

Новый человек у Достоевского родится из грязи старого в результате духовных взрывов и катаклизмов. Так родился «новый» Митя Карамазов. «Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром». Именно таким, по мнению Мити, и является вообще процесс рождения нового. «Можно возродить и воскресить... в человеке замершее сердце, можно ухаживать за ним годы и выбить, наконец, из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя!»

Как мы уже говорили, Щедрин не считал возможным возрождение этих «высоких», «героических» начал в людях с душой, испепеленной идеей собственничества или раздавленной игом социального рабства. Начала эти были свойственны только народной душе (о чем свидетельствуют образы крепостных в «Пошехонской старине») и людям, одушевленным революционной идеей.

И Достоевский и Щедрин были великими мастерами нового типа романа — романа социального. Признаки его хорошо охарактеризовал Щедрин в сатирической хронике «Господа ташкентцы».

Именно эти мотивы стоят в центре произведений Достоевского, и все они в резко обобщенном виде характерны для творчества Щедрина. Задача писателей была единой — показать необходимость и неизбежность построения справедливого общества без униженных и оскорбленных, в котором безграничные возможности человеческого разума и души получили бы свободное развитие.

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ЩЕДРИНСКОЙ САТИРЫ

М. Е. Салтыков-Щедрин был видным теоретиком литературы и литературным критиком. Продолжая традиции русской демократической эстетики, и прежде всего эстетики Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Щедрин внес много нового в разработку коренных проблем теории литературы: проблемы взаимоотношения искусства и действительности, реализма, народности литературы, сатиры и юмора, проблемы положительного героя.

Основные теоретические труды Щедрина относятся к 60-70-м додам, т. е. к периоду активного действия революционно-демократической мысли и консолидации сил русской революционной демократии. К этому времени сама жизнь не только доказала правильность эстетических положений великих предшественников Щедрина, но и настоятельно ставила перед литературой новые задачи, от разрешения которых зависел успех революционной пропаганды в массах, скорейшее пробуждение их политического сознания. Для Щедрина проблемы теории литературы, характера ее метода, вопросы ее идейности и реализма были насущными, боевыми и неотложными вопросами современности, связанными с текущей политической борьбой. Как в мрачные годы николаевской реакции, когда жил и работал Белинский, так и в период общественного подъема 60-70-х годов русская литература продолжала быть высокой трибуной, с которой лучшие представители русской нации звали народ на борьбу против несправедливого общественного строя.

Все художественное творчество Щедрина служило цели пропаганды революционных идей. К этому же была направлена и его литературно-критическая деятельность, которая давала сатирику возможность высказывать свои политические идеалы наиболее открыто, быстро откликаться на вопросы текущей жизни, вести повседневную непримиримую борьбу с идейными противниками революционной демократии.

«Не надо забывать, что и вообще, и во всякое время критика современная не может быть критикой потомства, а тем менее это возможно в такое тревожное и горячее время, какое мы переживаем», — писал Щедрин в 1863 году в рецензии на роман И. Лажечникова, говоря о политических задачах своей критики.

1

Критическую деятельность Щедрина можно разделить на три этапа: 1) 40-е годы, 2)-50-е годы; 3) 60-70-е годы. Эти этапы характеризуются не только важнейшими историческими событиями, но отражают и идейную эволюцию Щедрина, становление его мировоззрения. Анализируя конкретную критическую деятельность Щедрина, мы раскроем тем самым процесс формирования эстетических принципов великого сатирика.

Критика Щедрина не только показывает его конкретное отношение к современной ему литературе, его политические взгляды, но и во многом объясняет его художественное творчество. Трудно указать писателя, у которого литературно-критическая деятельность так неразрывно сливалась бы с художественным творчеством, как у Щедрина. Во многих его произведениях мы находим одни и те же мысли и конкретные примеры из общественной и литературной жизни, ранее высказанные в статьях, и, с другой стороны, во многих статьях и рецензиях привлекаются образы художественных произведений для обоснования тех или иных теоретических положений. Очень часто, рисуя тот или иной тип, те или иные обстоятельства его жизни, Щедрин начинает объяснять читателю эстетическую основу этого изображения, закономерность и реалистичность именно такого художественного приема. Для примера можно взять пояснения к типам «Истории одного города», «Господ ташкентцев», «Господ Головлевых и других» произведений. Что же касается публицистических хроник Щедрина, как «Признаки времени», «Письма о провинции», то в них Щедрин прямо включает большие куски из своих статей, посвященных литературной и общественной жизни. Таким образом, изучение эстетических взглядов Щедрина-критика неотделимо от изучения его художественного творчества.

Свою литературную деятельность Щедрин начал с рецензий. До этого им было напечатано лишь несколько стихотворений.

Конечно, в ранних рецензиях Салтыкова, как и в его повестях этих лет, много общеизвестных мест, нет четкой концепции. Но изложенные в рецензиях мысли о воспитании нового поколения свидетельствуют о демократизме автора, о его идейной связи с Белинским.

Восемь лет, проведенные в ссылке, дали Щедрину прекрасное знание народной жизни, укрепили и углубили его мировоззрение. Возвратившись из Вятки и попав в атмосферу предреформенного общественного подъема, Щедрин пишет ряд статей, посвященных крестьянскому вопросу, — о взаимоотношении крестьян с дворянами, о характере русского народа. Статьи эти ставили своей целью не только защиту интересов крестьян в подготовляющейся реформе, но и пытались решать проблему народности в русской литературе, требовали обращения писаталей к отражению подлинной народной жизни. Впоследствии постановка этих вопросов Щедриным будет углубляться и уточняться, но уже в этих статьях 50-х гопов содержатся иге основные элементы взглядов Щедрина на роль народных масс в истории России, на характер народности русской литературы. Особенно интересна в этом отношении статья «Алексей Васильевич Кольцов», напечатанная в 1856 году в журнале «Русский . вестник». Восхищаясь поэзией Кольцова, ее неразрывной связью с жизнью угнетенного народа, Щедрин говорит о большой роли Белинского, способствовавшего развитию замечательного русского поэта-самоучки, формированию его идей. Народность в понимании Щедрина уже этих лет ничего общего не имеет со славянофильскими представлениями о народности: «Кольцов был поэт по преимуществу народный, принимая это слово не в смысле национальной исключительности, а в смысле сочувствия к интересам массы человечества...» Щедрин особенно ценит кольцовскую поэзию за то, что он Показал все тяготы ! и противоречия подневольной жизни русского крестьянина, ничего не приукрашивая, не идеализируя. Он считает унизительным для народа скрытие и замазывание его недостатков, что практикуется «теоретиками исключительного национального искусства» (V, 24). «И к чему ведут все эти представления, к чему эта лесть? Неужели народ сам по себе недостаточно живой организм, чтобы не иметь нужды в наших панегириках! Мы думаем, что как пороки, так и добродетели всякого народа — результат его исторического развития и что, следовательно, он ни в тех, ни в других не виноват... Мы должны откинуть всякую заднюю мысль, отнестись к русской жизни прямо и честно, принять скромно то, что она нам дает... В этом случае система убаюкиванья не только недобросовестна, но и положительно вредна. Она мешает народу правильно взглянуть на самою себя и отдаляет на неопределенное время эпоху пробуждения в нем сознания...» (V, 25). Мысли о прямом, честном и беспощадном отношении к недостаткам народной жизни, порожденным веками кабалы и рабства, полностью совпадают с мыслями Чернышевского, бичующего «нацию рабов» ради ее скорейшего пробуждения к политическая деятельности. Именно этой заботой о пробуждении революционного сознания в русском народе и объясняет Щедрин суровую критику отрицательных черт народа, которая дана во всех следующих за «Губернскими очерками» произведениях сатирика. Подчеркивая полное соответствие поэзии Кольцова народной жизни, Щедрин говорит о связи творчества поэта с народной поэзией. У этой поэзии Кольцов заимствовал свой голос, свое умение рисовать быт, раскрывать душу простолюдина: «...в народных, или, лучше сказать, в простонародных, песнях все чаще слышатся отголоски той будничной жизни, которая со всех сторон охватывает простолюдина. Оттого-то народная поэзия чужда всякой идеализации» (V, 24).

Щедрин ставит в этой статье вопрос об отношении национального к общечеловеческому и решает его с революционных и материалистических позиций. Поэт, который заранее ставит своей целью изображение общечеловеческих мыслей, чувств, образов людей, концентрирующих в себе черты, свойственные в одинаковой степени людям всех наций, обречен на бесплодность, схематизм, туманную абстракцию: «Везде, где Кольцов удалялся от русской жизни, в тесном значении этого слова, везде, где он хотел стать на точку зрения общечеловеческую, он падал и утрачивал ясность своего взгляда» (V, 35). Но, выразив эти совершенно верные мысли, Щедрин затем объясняет слабость «Дум» Кольцова главным образом не этим обстоятельством, а его малой осведомленностью в науке.

Несмотря на то что в этой статье явственно сказались просветительские тенденции Щедрина, носящие к тому же несколько абстрактный характер, статья имеет программное значение как для Щедрина, так и для русской литературы тех лет. Многие мысли Щедрина о характере и народности поэзии Кольцова прямо перекликаются с мыслями, высказанными Белинским в его статье «Алексей Васильевич Кольцов» (1846). Принимая теорию народности Белинского, Щедрин углубил ее соответственно новым историческим условиям, подчеркнув политическое значение этой проблемы и ее особую роль в период активной борьбы за новый общественный строй. Для Щедрина творчество Кольцова было знаменем борьбы за интересы трудового народа, оно открывало новый путь для развития русской литературы. Не случайно поэтому, что все статьи Щедрина конца 50-х — начала 60-х годов посвящены разработке проблемы народности, полны призывов к изучению и отображению подлинной жизни народа, его живого облика.

Статьи Щедрина этих лет остро полемически направлены как против славянофильского представления о народности, так и против официальной народности «Кукольников, Полевых и прочих...» Впоследствии, характеризуя произведения русской литературы 40-50-х годов, посвященные жизни простого народа, Щедрин видит слабые стороны этой литературы в том, что писатели не изображали типические основные черты простонародной жизни, не брали эту жизнь во всей ее широте, во всех социальных противоречиях, а ограничивались большей частью зарисовкой отдельных ее сторон, отдельных ее проявлений.

Борясь со славянофилами в 60-70-е годы за реалистическое изображение народа, за показ его творческих возможностей, его подлинной великой роли в историческом процессе, Щедрин развивал мысли Добролюбова и Чернышевского по этим же вопросам, высказанные ими в 50-е годы. Говоря о новых задачах, поставленных жизнью в деле изображения народа, Чернышевский писал: «Многое, что было — с какой бы то ни было точки зрения — своевременно и уместно в 1846 году, с той же самой точки зрения должно представляться несвоевременным в 1856 году»58. Чернышевский считал необходимым в это время перейти от абстрактных разговоров о народности литературы к пропаганде идеи революции в народе. Именно эту пропаганду и проводил в своем творчестве и в критической деятельности Щедрин. Этого требовал он и от всей прогрессивной литературы 60-70-х годов.

2

Проблема народности неразрывно связана в эстетике и критике Щедрина с его материалистическими взглядами на взаимоотношение искусства и действительности, на характер искусства в классовом обществе. Выработка теоретических воззрений Щедрина и по этому основополагающему вопросу происходила под непосредственным воздействием идей Белинского и Чернышевского. Но в дальнейшей разработке проблемы Щедрин пошел дальше своих учителей.

Исходя из учения Белинского о том, что «поэзия есть творческое воспроизведение действительности, как возможности»59, и из определения Чернышевского «прекрасное есть жизнь», Щедрин раскрыл сущность общественно-исторического характера искусства, подчеркнув его активную роль в деле борьбы за новый общественный строй. Не случайно и то, что Щедрин с первых же шагов своей литературной деятельности начал борьбу с идеалистической системой гегелевской философии, развенчание его учения о разумности всего действительного. Уже в повести «Противоречия» Щедрин показал охранительный смысл этого учения Гегеля.

Развивая идеи своих учителей и предшественников, Щедрин создал учение о великой общественной, преобразующей роли искусства, о его революционном вмешательстве в жизнь. Разработка этих вопросов близко подходила к основным положениям марксистской эстетики и была обусловлена практикой политической борьбы Щедрина, как идейного вождя революционной демократии 70-80-х годов.

Щедрин отчетливо понимал, что в 60-70-е годы произошел «крутой поворот в понятиях о значении искусства». Он писал, что искусство в этот период активного созревания политического сознания народа «требует новых деятелей», что «прежние отношения искусства к жизни делаются все более и более невозможными. Жизнь заявляет претензию стать исключительным предметом для искусства, и притом не праздничными, безмятежноидиллическими и сладостными, но и будничными, горькими, режущими глаза сторонами... в этих-то последних сторонах и заключается самая «суть» человеческой поэзии... Искусство... принимает характер преимущественно человеческий, или, лучше сказать, общественный (так как человек, изолированный от общества, немыслим), и чем ближе взглядывается в жизнь, тем глубже захватывает вопросы, ею выдвигаемые, тем достойнее носит свое имя» (V, 372).

Следуя историческим законам развития общества, искусство отражает борьбу старого и нового, отжившего и нарождающегося, рисует жизнь в ее становлении с точки зрения идеалов будущего, прогрессивного. Только такое искусство способно правдиво отразить жизнь, и только оно полезно народу. Из учения Щедрина об отношении искусства к действительности вытекали и его взгляды на идейность искусства и литературы. Уже в первых рецензиях Щедрин писал о том, что литература должна проповедовать идеи прогресса и добра. Эти общие мысли в 60-е годы приобретают революционно-демократическую направленность. Понятия гуманности и добра переходят в понятия революционности, борьбы за новый, социалистический общественный строй. Говоря об идейности литературы 40-50-х годов в статье «Уличная философия», Щедрин ставил ей в заслугу то, что она имела великую цель освобождения народа от крепостного ига, эта цель руководила всеми помыслами лучших писателей тех лет и обусловливала характер изображения жизни, типичность конкретных образов: «Она (литература) была неизменною представительницей и распространительницей гуманных стремлений в русском обществе; она образовала поколение людей, взявших на себя впоследствии почин в одном из величайших дел нашего времени, в деле освобождения крепостных крестьян; имея во главе лучшего своего разъяснителя, Белинского, она косвенно или прямо, но всегда неутомимо, всегда не меньше того, сколько дозволяло механическое давление извне, преследовала ложь и зло во всех проявлениях» (VIII, 119-120).

Русская литература последующих лет приняла от своих предшественников это знамя идейности и борьбы за интересы народа, но вместе с тем она, по мнению Щедрина, обязана была и вложить в это понятие идейности конкретно-исторический смысл, поставить новые задачи, которые выдвигал перед литературой новый исторический период жизни. Общие понятия гуманности не годились, ибо «гуманность сама по себе есть нечто... неопределенное, трудно формулируемое...» (VIII, 120). Чтобы раскрыть жизнь, «искусство... обязано иметь понятие о том, о чем оно ведет свою речь, и сверх того обладать каким-нибудь идеалом... нет в мире положения ужаснее положения Ювенала, задавшегося темою «бичевать» и недоумевающего, что ему бичевать, задавшегося темою «приветствовать» и недоумевающего, что ему приветствовать... Начнет ювенальствовать — никого не покарает; начнет приветствовать — отприветствует так, что до новых веников не забудешь. Ибо и ювенальствует-то он против такого зла, которого никто не замечает, и приветствует-то совсем не ту силу, которая грядет, а ту, которая давным-давно отжила свой век», — писал Щедрин в 60-е годы (V, 372-373).

Вопрос об идейности литературы и решающей роли мировоззрения писателя в создании подлинно художественного произведения получил глубокое раскрытие и обобщение в статьях 60-70-х годов — «Насущные потребности литературы», «Уличная философия», «Петербургские театры» и др.

Говоря о задачах демократической критики, Щедрин противопоставляет ее представителей «критикам-эстетикам», создателям «знаменитой теории искусства для искусства». Эта теория противоречила не только задачам творчества, но противоречила и самой жизни, общественной сущности человека.

Теория «бессмысленной красивости» искусства порождена «досужеством», т. е. представителями эксплуататорского класса, сознательно отворачивающимися от жизни.

Стремясь сохранить существующий несправедливый строй, сторонники «искусства для искусства» ставили своей целью не отображение общественной борьбы, а умиротворение борющихся, старались отвлечь внимание народа в сторону пустяков и внешних проявлений жизни, И. Щедрин вслед за Чернышевским с необычайной глубиной и политической остротой вскрывает реакционные, классовые корни так называемой безыдейности.

В классовой обществе безыдейность — маска реакционной тенденциозности. К этому средству прибегают люди, которые боятся прямо высказать свои убеждения ввиду их враждебности народным массам.

Теория «чистого искусства» стала в этот период «теорией обуздания мысли»: «Искусство свободно как вихрь; но кто же может сказать, что вихрь свободен, а не подчинен непреложным атмосферическим законам?» — спрашивает Щедрин Клюшникова, который поставил целью романа борьбу с «направлением». .Щедрин напоминает Клюшникову о том, что, ратуя за свободу искусства, он «первый погрешил против свободы искусства и что его «Марево» есть не что иное, как монумент, воздвигнутый тому самому «Направлению», которому он ныне посылает свои проклятия». Лозунг «свободы искусства» давал реакционным писателям «повод лгать и прикрывать ложь аналогиями, рассчитанными единственно на неразвитость читателя» (VIII, 452, 453).

Свою критическую и журналистскую работу, как и всю свою писательскую деятельность, Щедрин считал партийной, т. е. идейной. отстаивающей интересы определенной политической партии. В 1881 году Щедрин пишет в письме к Гаевскому по поводу подготовки щедринского юбилея: «Я не только литератор, но и журналист, человек партии. Партия, к которой я принадлежу, никакого участия в овациях не примет...» (XIX, 228).

Наряду с проповедниками теории «чистого искусства» Щедрин-критик подвергал сокрушительному разгрому и представителей натуралистического течения в литературе. Оба эти направления для Щедрина являлись в 60-80-е годы наглядной иллюстрацией деградации искусства эксплуататорского общества. Если в 30-40-е годы писатели-натуралисты нащупывали пути изображения действительности, и нарисованные ими картины жизни (особенно народной) сами по себе имели познавательную ценность, то в последующие периоды общественного развития, когда русская литература прочно стала на реалистические позиции, натурализм стал враждебным течением, направленным прежде всего против высокой идейности. Он в корне противоречил тем задачам преобразования жизни, которые ставила перед собой демократическая литература.

Щедрин мастерски вскрыл мнимые «противоречия» между «чистым искусством» и натурализмом, показал единство их идейных устремлений и единство эстетических вкусов теоретиков этих течений, стремление к оправданию существующего эксплуататорского строя. Вместе с тем Щедрин вскрыл и непримиримые расхождения между натурализмом и подлинным реализмом, противоположность их философских позиций. Базируясь на вульгарном материализме, натурализм не в состоянии дать осмысленное, всестороннее изображение жизни, указать пути ее изменения. Натурализм не идет дальше копирования действительности, зарисовки отдельных сцен, не связанных общей мыслью. Его истины «суть истины, добытые путем эмпирическим, истины бессодержательные, лишенные действительной достоверности и потому неприложимые ни к какому явлению сколько-нибудь сложному» (VIII, 149). Этот эмпирический метод изображения Щедрин очень ярко и остроумно показал в рецензии на повесть В. Авенариуса «Поветрие». Он осмеивает автора, который, сидя у окна, без разбора регистрирует все происходящее на улице, не вдаваясь в изучение смысла фактов. В результате получается не художественное произведение, а набор фактов, не имеющий «ни складу, ни связи».

С особым возмущением бичевал Щедрин натурализм западно-европейской литературы, которая, удовлетворяя запросы буржуазии, пыталась отвлечь внимание народа от общественной борьбы. Яркую и точную оценку политической позиции буржуазного натурализма 70-х годов дал Щедрин в своих высказываниях по поводу романа Э. Золя «Нана». Глубоко уважая Золя как человека и писателя, считая в общем деятельность Золя «весьма замечательною», Щедрин подверг уничтожающей критике его роман «Нана» потому, что этот роман «дает мерило для определения вкусов и направления современного буржуа» (XIV, 202), что героиня его представляет собой «подробный каталог «особых примет», знаменующих пол» (XIV, 201). В 1875 году Щедрин пишет Анненкову из-за границы о том, как он возмущен натурализмом братьев Гонкуров, которые отступают от благородных традиций классиков французской литературы: «Прочитал я на днях «Manette Salomon» Гонкуров, и словно глаза у меня открылись. Возненавидел и Золя и Гонкуров... Это не романисты, а пакостники» (XVIII, 324). Чтение книг Гонкуров, по мнению Щедрина, возможно «на лоне природы, при животно-растительной жизни».

Щедрина серьезно беспокоит распад реалистических традиций и в английской, литературе его времени. «Недоумения легли в основу так называемого домашнего романа, играющего такую блестящую роль в современной английской литературе», — пишет Щедрин о романах Элиот, Корер-Бель и др. «Вся основа этих романов лежит на психологических недоумениях» (V, 384). Щедрин сурово порицал руеских писателей, которые пытались переносить идеи и приемы западноевропейской литературы на русскую почву. Особенно резкий отпор вызвали в этом отношении романы «Жертва вечерняя» Боборыкина, «Современная идиллия» Авенариуса, а также «Смешные песни» Иволгина.

3

В 60-70-е годы Щедрин разрабатывает теорию реализма, формулирует задачи литературы на новом историческом этапе. И в этом коренном вопросе своей эстетики и критики Щедрин шел от эстетики Белинского, Чернышевского, Добролюбова. Однако, развивая взгляды и суждения своих великих предшественников, Щедрин внес много нового в понимание самого характера реализма.

Взгляды Щедрина на реалистическую сущность литературы, на ее задачи, ее творческий метод развивались и углублялись по мере становления и укрепления его революционно-демократической идеологии. Вначале реальное почти полностью исчерпывалось у Щедрина-критика понятием народного, соответствующего интересам угнетенных масс. Так, поэзию Кольцова в своей первой статье Щедрин ценил, как был-о показано выше, главным образом за ее верное изображение быта, страданий и радостей народа. Те же мысли являются характерными и для других статей и рецензий этого времени. Но уже в начале 60-х годов, осмысливая пути развития русской литературы, Щедрин в статье «Петербургские театры» говорит о реализме как об особом художественном материалистическом методе, глубоко отличном от натурализма, и называет его основные свойства.

Прежде всего он констатирует, что, «реализм есть... господствующее направление в нашей литературе.» (V, 173). Он смог развиться только на основе тесной связи с жизнью родного народа. Это обращение к подлинной реальной жизни страны, раскрытие ее темных сторон, подлинного духа жизни угнетенных масс особенно характерно для Гоголя «и с тех пор продолжается непрерывно».

Поэтому «Гоголь положительно должен быть признан родоначальником этого нового, реального направления русской литературы; к нему, волею-неволею, примыкают все позднейшие писатели, какой бы оттенок ни представляли собой их произведения» (V, 173). Так Щедрин неразрывно связывал метод новой революционно-демократической литературы с теми путями реалистического направления, которые проложил Гоголь и близкие его школе русские писатели 40-50-х годов.

Реализм прямо противоположен натурализму и фактографизму, делает вывод Щедрин. «...мы иногда ошибочно понимаем тот смысл, который заключается в слове «реализм», и охотно соединяем с ним понятие о чем-то в роде грубого, механического списывания с натуры, подобно тому, как многие с понятием о материализме соединяют понятие о всякого рода физической сытости»; в реализме «есть нечто большее, нежели простое умение копировать» (V, 173, 174).

Реализм предполагает всестороннее изображение человека и общественного явления: «...имея в виду человека и дела его, он берет его со всеми определениями, ибо все эти определения равно реальны, т. е. равно законны и равно необходимы для объяснения человеческой личности» (V, 174). Реализм рисует человека с разных сторон его деятельности и характера, в типических жизненных и правдивых обстоятельствах. Характер человека складывается именно из уяснения всей суммы его черт, а не только тех, которые «сами по себе выделяются наиболее резко».

Одной из самых важных, отличительных и ведущих особенностей реалистического метода является то, что он, по мысли Щедрина, ставит своей целью не только изображение прошлого и настоящего человека или явления, выяснение причин и следствий, но и предвидение будущего, показ ростков нового, нарождающегося. В этом смысле метод реализма несет в себе элементы романтизма. Такое предвидение исходит из знания законов общественного развития, из реального отображения процесса борьбы старого и нового.

Без предвидения будущего не может быть правильного изображения настоящего: «...приступая к воспроизведению какого-либо факта, реализм не имеет права ни обойти молчанием его прошлое, ни отказаться от исследования (быть может, и гадательного, но тем не менее вполне естественного и необходимого) будущих судеб его, ибо это прошедшее и будущее, хотя и закрыты для невооруженного глаза, но тем не менее совершенно настолько же реальны, как и настоящее» (V, 174).

Таким образом, необходимым условием реалистического метода Щедрин считал художественное обоснование писателем не только существующего, но и долженствующего быть, согласно законам общественного развития. Более того, Щедрин считал, что подлинно реалистическая литература — это дело будущего. Она возникнет в обществе, свободном от угнетения. Современная ему действительность ограничивала возможности реализма.

С такой широтой и политической определенностью теория реализма не могла быть еще сформулирована Белинским, да и Чернышевским, хотя они и подошли к этому и в своих работах назвали основные черты реалистического метода.

Подобная четкая система взглядов на особенности и задачи реалистического искусства была выработана Щедриным на основе многолетнего участия в борьбе за становление тгопой революционной литературы, за решение новых, больших задач, поставленных перед литературой пробуждающегося к политической жизни народа.

Дальнейшая литературно-критическая и писательская деятельность Щедрина идет по линии развития и претворения охарактеризованной выше теории реализма. На основе этих требований Щедрин подходит к творчеству как русских, так и западноевропейских писателей. Восемнадцать лет спустя Щедрин, выступая с резкой критикой натурализма западноевропейской литературы, упрекнет ее в отходе от подлинных принципов реализма. Он утверждает, что буржуазная литература прониклась «безыдейной сытостью» «и «для того, чтоб скрыть свою низменность, не без наглости подняла знамя реализма. Слово это небезызвестно и у нас, и даже едва ли не раньше, нежели во Франции, по поводу его у нас было преломлено достаточно копий. Но размеры нашего реализма несколько иные, нежели у современной школы французских реалистов. Мы включаем в эту область всего человека, со всем разнообразием его определений и действительности; французы же главным образом интересуются торсом человека и из всего разнообразия его определений с наибольшим рачением останавливаются на его физической правоспособности и на любовных подвигах» (XIV, 200).

Метод реализма Щедрин считает доступным лишь писателям, вдохновленным высокими прогрессивными идеями. Он неоднократно говорил о связи современной ему реалистической литературы с замечательными освободительными традициями ее великих предшественников — таких, «как фон-Визин, Новиков, Белинский, Гоголь, Тургенев, которые, без сомнения, оказали русскому самосознанию услуги неоценимые...» (VIII, 52).

В 60-е годы жизнь настоятельно поставила перед литературой задачу широкого выхода на общественную арену. В статье «Наша общественная жизнь», говоря о высоких задачах литературы, Щедрин писал, что она является выражением «понятий, стремлений и верований той общественной среды, в которой она живет и действует», и что, следовательно, обязанность литературы состоит в уяснении будущего, в подготовке нового общественного строя. Сквозь мрак настоящего литература провидит будущее. Если общество «недоумевает и находится на распутии, если оно чувствует свои прежние силы упраздненными, а новых еще не сознает, то литература обязывается вызвать из тьмы эти новые силы, указать на них обществу и убедить его, что отныне его существование фаталистически с ними связано. Никаких других обязанностей литература иметь не может и не вправе дать обществу ничего иного, кроме того, что таится в нем самом» (VI, 208-209).

Русская литература второй половины XIX века развернула свою деятельность, когда «общество изверилось в старые формы жизни», когда необходимо было будить сознание народа, организовать его силы, доказывать, что «задерживание общества на тех битых колеях, из которых оно давно рвется выбиться, составляет труд не только глупый, но и чреватый всякого рода мрачными последствиями» (VI, 298).

Особенно полно и глубоко высказаны взгляды Щедрина на задачи новой революционно-демократической литературы в его теоретических статьях «Напрасные опасения» (1868) и «Насущные потребности литературы» (1869), напечатанных в журнале «Отечественные записки». Эти статьи — литературный манифест революционной демократии.

Написанные в период спада революционной ситуации, эти статьи несут в себе глубокую веру в силы назревающей русской революции, в необходимость экономической и идейной перестройки всех основ царской России. До Щедрина никто еще не формулировал так четко революционный характер реалистической русской литературы: «Взятая в общем фокусе, литература есть тот очаг общественной мысли, который служит представителем не только насущной физиономии и насущных потребностей общества, но и тех стремлений, которые в данную минуту хотя и не вошли еще в сознание общества, но тем не менее существуют бесспорно и должны определить будущую его физиономию. Она приводит эти стремления в ясность, она отыскивает для них надлежащие формы...» (VIII, 51). Осознание подобной политической программы литературы, естественно, делало неприемлемой для Щедрина как литературу дворянских писателей-охранителей, так и либеральную, маскирующую свои подлинные узко классовые намерения. Идейную политику этих двух течений, враждебных демократической литературе, Щедрин охарактеризовал в статье «Насущные потребности литературы». Крепостники-охранители проповедовали учение о том, что «литература должна быть проводником не мыслей, а приятных отдохновений». Представителями его, по мнению Щедрина, являются «Фет, как стихотворец, Григорий Данилевский, как романист, Шубинский, как историк, Страхов, как критик, и Фрол Скабеев (драма Аверкиева — М. Г.), как драматург, — вот имена, любезные современникам «Аонид» (VIII, 153). Та же идейная основа лежит в творчестве писателей либерального лагеря. «Люди соглашения, имея в виду тот же или почти тот же результат, приходят к нему путями более извилистыми», они для прикрытия своих истинных целей, занимаются «пропагандой всякого рода отвлеченностей» (VIII, 153, 154).

С особой силой выступает Щедрин в пореформенные 70-е годы против попыток охранительной литературы рисовать идиллические картины крепостного патриархального быта и в то же время злобно охаивать все новое, прогрессивное. Подобная литература «не разъясняет причин антагонизма, а только подтверждает его существование; с одной стороны, он (Штеллер — М. Г.) изображает тишину и безоблачность патриархальных отношений и называет их истиною жизни, с другой — указывает на вторжение протеста и называет его наглым наездом необузданности и распущенности», — пишет Щедрин в рецензии на книгу П. Щтеллера «Ошибки молодости» (VIII, 435).

По мнению Щедрина, литература 70-х годов в массе своей не шла впереди своего времени, а плелась в хвосте, пережевывая старые дореформенные темы и конфликты: «...в литературе нашей все-таки нет даже признаков чего-нибудь похожего на общественный роман или общественную драму. Русские беллетристы или размениваются на мелочи, или же остаются на почве сороковых годов, то есть продолжают разрабатывать помещичьи любовные дела» (VIII, 462). Такая оценка литературы 70-х годов была не совсем справедливой. Плеяда писателей-народников, а также ведущие писатели демократического лагеря тех лет ставили в своих произведениях насущные проблемы современности. Но Щедрин требовал еще более решительного включения литературы в политическую борьбу, демократизации ее форм. Призыв к созданию общественного романа, общественной драмы особенно настойчиво звучит в творчестве Щедрина 70-х годов. Старый семейный роман не годился для отражения новой жизни периода революционного подъема, больших политических сдвигов, происходивших в стране, «...роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и все, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер... Этот теплый, уютный, хорошо обозначившийся элемент, который давал содержание роману, улетучивается на глазах у всех. Драма начинает требовать других мотивов; ...эта драма существовала несомненно, и заключала в себе образцы борьбы гораздо более замечательной, нежели та, которую представлял нам прежний роман. Борьба за неудовлетворенное самолюбие, борьба за оскорбленное и униженное человечество, наконец, борьба за существование — все это такие мотивы, которые имеют полное право на разрешение посредством смерти... Я могу сослаться на величайшего из русских художников, Гоголя, который давно провидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности», — пишет Щедрин в сатирической хронике «Господа ташкентцы» (X, 55-56). Образцов такого нового социального романа, пересматривающего все основы эксплуататорского крепостнического строя царской России, призывающего к уничтожению этого строя, по-новому ставящего традиционный семейный вопрос, является роман Щедрина «Господа Головлевы», написанный в конце 70-х годов.

В статьях и рецензиях 70-х годов Щедрин в связи с новыми задачами литературы по-новому ставит и решает вопросы сатиры и юмора, комического и трагического.

Взгляды Щедрина на новые задачи революционной сатиры нашли особенно полное отражение в рецензиях: «Новые стихотворения Майкова», «Сатиры и песни Минаева», «Повести, рассказы и драматические сочинения Лейкина», «Смешные песни Иволгина» и др. О целях сатиры Щедрин говорит и в своих художественных произведениях, где очень часто под конкретное художественное изображение того или иного сатирического типа подводит теоретическую базу, объясняет закономерность и необходимость тех или иных сатирических приемов, их реалистический характер. Теоретические принципы революционно-демократической сатиры изложены Щедриным в полемических статьях и письмах, направленных против суворинской реакционной теории сатиры, высказанной им в журнале «Вестник Европы» по поводу «Истории одного города» Щедрина, а также против теории сатиры, выдвигаемой защитниками «чистого» искусства (Дружинин, Анненков и др.).

Определяя задачи сатиры, говоря о непременном утверждении нового способом ниспровержения старого, Щедрин писал: «Вторжение новой жизни собственно в нашу литературу (разумеется, в смысле искусства, а не науки) выразилось... в форме сатиры, которая провожает в царство теней все отживающее... Это и понятно. Новая жизнь еще слагается; она не может и выразиться иначе, как отрицательно, в форме сатиры, или в форме предчувствия и предвидения» (V, 372).

Если еще Гоголь, по словам Щедрина, первый предвидел, что «роману предстоит выйти из рамок семейственности», то Щедрин первый вывел сатиру на широкую арену общественной борьбы. Щедрин шел в своем творчестве от традиций гоголевской сатиры. Он прямо заявлял об этом. Но уже в самом начале своей деятельности Щедрин ставил перед сатирой задачи более широкие; чем были поставлены Гоголем. Это отметил Чернышевский в своей статье о «Губернских очерках», где он раскрыл то новое, что внес Щедрин в развитие русской сатиры по сравнению с Гоголем уже на этом раннем этапе.

Верно понимая причины ограниченности гоголевской сатиры и новые ее задачи в 70-е годы, Щедрин писал: «...последнее время создало великое множество типов совершенно новых, существования которых гоголевская сатира и не подозревала... арена сатиры настолько расширилась, что психологический анализ отошел на второй план, вперед же выступили сила вещей и разнообразнейшие отношения к ней человеческой личности...» (VIII, 326).

Неуклонно борясь за реализм в русской литературе, бичуя натурализм, безыдейность и аполитичность, призывая литературу к отображению жизни «народных глубин», Щедрин особенно высокие требования предъявлял к произведениям сатирического жанра. Сатирик, по мнению Щедрина, политический борец. Предметом своего изображения он берет народную жизнь, те темные, враждебные силы, которые гнетут народ: «...единственно плодотворная почва для сатиры есть почва народная, ибо ее только и можно назвать общественной в истинном и действительном значении этого слова. Чем далее проникает сатирик в глубины этой жизни, тем весче становится его слово, тем яснее рисуется его задача, тем неоспоримее выступает наружу значение его деятельности» (VIII, 297).

Подлинно реалистическая сатира, как и вообще подлинно реалистическая литература, должна быть высокоидейной, она должна звать читателя на совершение подвига во имя нового общественного строя, внушать ему определенные суждения о существующем строе. Не может быть сатиры описательной, спокойной, или сатиры, бичующей «местные» недостатки, сатиры «примиряющей», «...для того, чтоб сатира была действительною сатирою и достигала своей цели, надобно, во-первых, чтоб она давала почувствовать читателю тот идеал, из которого отправляется творец ее, и, во-вторых, чтобы она вполне ясно сознавала тот предмет, против которого направлено ее жало» (V, 375).

Революционная сатира должна быть беспощадной по резкости именно потому, что она не видит возможностей исправления или переделки существующих социальных отношений. А чтобы подготовить к этому сознание народа, надо вскрыть внутреннюю гнилость старого.

Учение Щедрина о сатире целиком основывается на развитой им теории реалистического искусства. Сатира для него была только наиболее боевой формой этого искусства. Она наиболее соответствовала задачам ниспровержения несправедливого строя, которые ставила перед собой революционная демократия.

Разрабатывая принципы демократической эстетики, Щедрин разработал учение о характере сатиры в классовом обществе и принципах сатирической типизации. Душой сатиры, ее целью и назначением является, по Щедрину, выражение протеста народа против существующих несправедливых форм жизни. Сатирик получает возможность представить на суд читателя самую разнообразную галерею отрицательных типов, взятых из жизни, но все эти типы должны воплощать в себе существенные черты враждебной социальной силы. Совокупность этих типов в произведении должна дать освещение жизни «не в осколках, а в одном общем фокусе».

Сатирик не должен «замыкаться в кругу курьезов и странностей», ибо они являются предметом не сатиры, а безобидного развлекательного водевиля: «Как ни прискорбна мысль о торжестве сонмища шалопаев, мы должны, однако ж, сознаться, что влияние их на судьбу масс далеко не столь решительно, как это кажется на первый взгляд» (VIII, 296). Именно потому предметом сатиры является — «действительная история человеческих обществ..., которой нет дела до случайных накипей, образующихся на поверхности общества» (VIII, 297).

Мелкие пороки, извращения, лежащие на поверхности действительности, — это ее накипь, а не подлинные типические черты. Основная типическая черта класса эксплуататоров — его враждебность к народу, а типическая черта народа — его протест против эксплуататорского строя. Из этих основных позиций должен исходить в своем творчестве всякий писатель-реалист, а тем более сатирик.

Таковы основные положения, обусловливающие принципы типизации щедринской сатиры.

4

Еще в 1864 году Щедрин писал в статье «Наша общественная жизнь»: «...всякое явление следует рассматривать преимущественно в его типических чертах, а не в подробностях и отступлениях, которые, конечно, не должны быть упускаемы из вида, но отнюдь не имеют права затемнять главный характер явления» (VI, 322).

В содержании всякого произведения, в характере всякого художественного типа писатель должен отразить направление развития действительности согласно историческим законам: «Литература усматривает дальнейшую возможность движения и развития и указывает на нее» (VII, 89).

Тип является положительным и отрицательным не по прихоти автора, а по закону развития жизни, сделавшей его представителем умирающих или нарождающихся общественных сил. Борьба между старым и новым составляет сущность жизни, а следовательно, и сущность литературы. Согласно воззрениям Щедрина, типично то, что отражает движение явления или к новой жизни, или, наоборот, к уничтожению. Создавая типы людей, писатель, по мнению Щедрина, должен со всей глубиной, яркостью и правдивостью охарактеризовать и те обстоятельства, в которых они действуют. Без этого невозможно создание типа, какими бы реалистическими чертами ни наделял его художник, как бы глубоко ни отразил его внутренний мир.

Герой произведения интересен читателю не как разновидность человека, а как представитель тех или иных реальных общественных сил. Поэтому, пишет Щедрин, «сочувствие и негодование устремляются не, столько на самые типы, сколько на то или иное воздействие их на общество» (X, 57).

Главным условием реализма Щедрин считал неразрывную связь с жизнью, отображение ее типических черт, типических обстоятельств. Именно сама жизнь (а не те или иные сюжетные комбинации) является содержанием произведения. «Собиратель материалов может дозволить себе внешние противоречия — и читатель не заметит их; он может навязать своим героям сколько угодно должностей, званий, ремесел; он может сегодня уморить своего героя, а завтра опять возродить его. Смерть в этом случае — смерть примерная; в сущности, герой жив до тех пор, покуда живо положение вещей, его вызвавшее» (X, 58).

Типизация предполагает возможность доведения до логического конца мыслей и поступков персонажей, домысливания автором их поведения согласно тому, какую социальную силу представляют те или иные персонажи.

В сатирической хронике «Помпадуры и помпадурши» Щедрин писал: «Литературному исследованию подлежат не те только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он, несомненно, совершил бы, если б умел или смел. И не те одни речи, которые человек говорит, но и те, которые он не выговаривает, но думает. Развяжите человеку руки, дайте ему свободу высказать всю свою мысль — и. перед вами уже встанет не совсем тот человек, которого вы знали в обыденной жизни, а несколько иной, в котором отсутствие стеснений, налагаемых лицемерием и другими жизненными условностями, с необычайной яркостью вызовет наружу свойства, остававшиеся дотоле незамеченными, и, напротив, отбросит на задний план то, что на поверхностный взгляд составляло главное определение человека. Но это будет не преувеличение и не искажение действительности, а только разоблачение той, другой действительности, которая любит прятаться за обыденным фактом и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению. Без этого разоблачения невозможно воспроизведение всего человека, невозможен правдивый суд над ним. Необходимо коснуться всех готовностей, которые кроются в нем, и испытать, насколько живуче в нем стремление совершать такие поступки, от которых он, в обыденной жизни, поневоле отказывается. Вы скажете: какое нам дело до того, волею или неволею воздерживается известный субъект от известных действий; для нас достаточно и того, что он не совершает их... Но берегитесь! сегодня он действительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагоприятствуют ему, и он непременно совершит все, что когда-нибудь лелеяла его тайная мысль. И совершит тем с большею беспощадностью, чем больший гнет сдавливал это думанное и лелеянное» (IX, 203-204).

Это замечательное суждение Щедрина является теоретической предпосылкой ко всей, его практической художественной деятельности как сатирика, вскрывает сущность его сатирического метода.

Всякая сатира имеет дело главным образом с отрицательными типами и явлениями действительности. И здесь особенно важной становится проблема вскрытия всех потенциальных «возможностей» и «готовностей», которые кроются в данном типе как представителе враждебных социальных сил. Острым оружием сатиры художник обнажает его подлинную сущность. Благодаря этому действия типа приобретают общественный характер, а жизненные обстоятельст.ва, в которых он находится, приобретают конкретно-исторический колорит.

Так вызревает тот обобщенный, глубокий вывод о характере самой действительности, о характере социального строя, породившего этот тип, вывод, ради которого сатирик пишет произведение.

Изображение типического не исключает приемов фантастики. Щедрин первый разработал теорию реалистической фантастики и чрезвычайно ярко воплотил ее в своем художественном творчестве, особенно в «Истории одного города» и в «Сказках». Наделяя фантастическими чертами сатирические образы этих произведений, Щедрин показывает полное соответствие их реально существующим типам живой социальной действительности.

Огромной заслугой Щедрина-критика является разработка им в 70-е годы учения о положительных типах. Вопрос о положительных типах демократической литературы, служащей народу, был впервые поставлен и решен Чернышевским в его романе «Что делать?» Исходя из этого решения, Щедрин дает глубокое теоретическое и политическое обоснование этой проблемы, получившей особую актуальность в новых исторических условиях. В 70-е годы Щедрин обосновывает необходимость создания положительных типов, несущих в себе черты новой социальной формации: «Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека... Типы, созданные литературой, всегда идут далее тех, которые имеют ход на рынке, и потому-то именно они и кладут известную печать даже на такое общество, которое, по-видимому, всецело находится под гнетом эмпирических тревог и опасений. Под влиянием этих новых типов современный человек, незаметно для самого себя, получает новые привычки, ассимилирует себе новые взгляды, приобретает новую складку, одним словом — постепенно вырабатывает из себя нового человека» (VII, 455).

Щедрин утверждал, что литература эксплуататорских классов неизбежно несет на себе «отпечаток касты», как бы талантливы ни были ее представители. Особенно ясно этот отпечаток виден на положительных образах. С этой точки зрения Щедрин критиковал благородные типы «лишних людей», созданных писателями 40-50-х годов. Признавая их художественное совершенство, Щедрин говорил, что они воплощают в себе не протест против действительности, а лишь показывают, «на что способен и до каких рубежей может дойти умственный дилетантизм, составляющий естественное последствие слишком обеспеченного досуга. Сомнение — вот та крайняя грань, далее которой он не может идти; сомнение и, вместе с тем, полнейшее бессилие» (VIII, 45).

Полемика с антинигилистической литературой 60-70-х годов была вызвана необходимостью, защиты политических позиций революционной демократии, защиты ее деятелей, которые по мнению Щедрина, и были положительными типами современности.

Проблема создания положительных типов, олицетворяющих собой новые социальные силы действительности, встала уже перед русскими писателями первой половины XIX века. Но исторические условия развития России того времени позволяли писателям только смутно наметить этот положительный тип, воплощающий в себе протест народа, развить же его конкретно они не имели возможности. Это было трагедией многих великих русских писателей, в том числе и Гоголя.

Писатели второго этапа освободительного движения в России уже ясно представляли себе конкретные очертания этих типов, ту среду, с которой они связаны. От изображения протеста гордых, свободолюбивых одиночек, не связанных с народом, демократические писатели переходили к изображению протеста самого народа.

Для Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Некрасова и Щедрина было, несомненно, что «иной среды, от которой можно было бы ждать живого, не заеденного отрицанием слова, покуда еще не найдено, а потому литература не только имеет право, но даже обязана обратиться прежде всего к исследованию именно этой грубой среды», т. е. среды народной (VIII, 57). Щедрин писал, что, продолжая традиции своих великих предшественников, «новая русская литература не может существовать иначе, как под условием уяснения тех положительных типов русского человека, в отыскании которых потерпел такую громкую неудачу Гоголь. В этом предприятии ей значительно споспешествует то расширение арены правды, арены реализма, о котором мы говорили выше» (VIII, 58).

Не случайно вождь революционных демократов Чернышевский наряду с политической публицистикой счел необходимым создать художественное произведение, посвященное живому изображению людей будущего, показу их жизни и борьбы. Этот пример оказал влияние на всю литературу революционно-демократического лагеря, в том числе и на Щедрина.

Щедрин был современником и соратником Чернышевского, единомышленником его по духу. В рецензиях и статьях Щедрина есть оценка романа Чернышевского. Реакционная критика пустила слух, что Щедрин якобы отрицательно отнесся к роману. Эта версия глубоко возмущала Щедрина. Личность Чернышевского, как и его работы, всю жизнь была для Щедрина светочем, знамя Чернышевского он нес до конца своей жизни. Еще в статье «Наша общественная жизнь» (ноябрь 1864 года) Щедрин, говоря об изображении положительного героя этого времени, имел в виду Чернышевского и его роман, незадолго перед тем напечатанный им и Некрасовым в «Современнике». Революционер, по мнению Щедрина, это человек действия и мысли, «доведенной до героизма», «...их поддерживало живое и могущественное убеждение, что эта мысль не замрет и не погибнет бесследно, какою бы горечью ни пропитана была вся обстановка, среди которой ей суждено развиваться» (VI, 332). Далее Щедрин прямо повторяет мысль автора «Что делать?»: «...убеждение верное и справедливое в своей сущности непременно должно принести плод в будущем, что чем ближе это будущее, тем оно желательнее, что не оттягивать его приближение надлежит, а, напротив того, всеми средствами ускорить и что, наконец, носители такого рода убеждений не только не должны быть побиваемы каменьями, но имеют право на всякого рода ограждения со стороны толпы» (VI, 333).

О том, что Щедрин действительно имел в виду в данном случае деятельность Чернышевского, свидетельствуют его высказывания о романе «Что делать?» в подобной же статье за месяц до этого.

Роман Чернышевского «Что делать?», пишет Щедрин, «роман серьезный, проводивший мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указывавший на эти основы.

Автор этого романа, без сомнения, обладал своею мыслью вполне, но именно потому-то, что он страстно относился к ней, что он представлял ее себе живою и воплощенною, он и не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных. Для всякого разумного человека это факт совершенно ясный, и всякий разумный человек, читая упомянутый выше роман, сумеет отличить живую и разумную его идею от сочиненных и только портящих дело подробностей. Но вислоухие понимают дело иначе...» (VI, 326). Утопические «подробности» жизни новых людей, которых изобразил Чернышевский, Щедрин сравнивал с подобной же конкретизацией идеи социализма у Фурье. О приблизительном и даже надуманном характере такой конкретизации он неоднократно писал, начиная со своих первых повестей. Эти высказывания стоят в прямой связи со взглядами Щедрина на особенности изображения положительного героя в 50-60-е годы, т. е. его мнением о том, что в указанный период возможности изображения положительного героя в литературе были ограничены узостью сферы приложения сил этого героя в жизни. Но отзыв Щедрина об идее романа Чернышевского и его положительных образах свидетельствует о полном единомыслии его с вождем русской революционной демократии. Считая Чернышевского идеальным типом революционера, Щедрин неоднократно заявлял своим друзьям о желании написать повесть, посвященную его жизни.

60-70-е и 80-е годы Щедрин называл переходным временем в общественной и литературной жизни России. Он указывал на необычайную сложность создания нового типа в этих условиях эпохи. Создавая тип новый, не распространенный, писатель должен также дать реалистическое изображение типических условий его существования. Создание реалистического типа невозможно без изображения его взаимоотношений с окружающей средой, форм его деятельности. А задача эта, конечно, очень трудная, требующая от писателя глубокого знания путей исторического процесса развития общества, законов классовой борьбы. Именно, поэтому в литературе XIX века тип будущего является достоянием только самых передовых, наиболее талантливых писателей.

Говоря о чрезвычайной сложности создания нового типа писателями XIX века, Щедрин писал; «Итак, с одной стороны, укоренившееся преданием предубеждение в пользу типа отрицательного, с другой стороны, внутренняя сложность нового типа и бедность его внешней обстановки — вот те препятствия, с которыми боролась и до сих пор борется новая русская литература в своих поисках за положительными сторонами русской жизни. Борьба трудная...» (VIII, 64). По мнению Щедрина, новый тип не имел и не имеет еще возможности проявить себя в жизни, этому препятствуют социальные условия. Он формируется в атмосфере гонения.

Новый тип политически враждебен всему существующему социальному строю. Естественно, что и писатель, создающий этот тип, не имеет свободы, он вынужден давать часто лишь общую схему, без конкретного развития черт. Кроме того, известный схематизм обусловлен и самим бытованием положительного типа в жизни, ограниченностью и «бедностью его внешней обстановки» в 50-70-е годы. Писатель должен также доказать народу законность и неизбежность существования подобного типа. «Общество... — пишет Щедрин, — слишком мало подготовлено к тому, чтобы допустить, что те жизненные отношения, которые созданы новым человеком, не только рациональны, но и вполне практичны» (VIII, 63). И писателю приходится заставлять героя не столько действовать, сколько излагать свои взгляды и объяснять их. Этим в некоторой степени снижается художественный уровень изображения нового типа. А между тем по своей идейной насыщенности, по психологической глубине и сложности, по нравственному благородству своей души новый тип не идет ни в какое сравнение с типом старым, воплощающим в себе отрицательные стороны жизни, враждебные социальные силы.

«Насколько незначителен внутренний запас человека отрицательного направления и насколько эта внутренняя бедность облегчает изучение его, настолько богат реальным содержанием внутренний мир нового человека и настолько делается менее доступным его изучение... Объяснение типа человека праздного легко достигается при помощи одной талантливости, но объяснение типа человека дела... уже требует, кроме талантливости, еще известной подготовки» (VIII, 62).

Даже писатели наиболее прогрессивного крыла дворянской литературы, правильно угадывая основные черты положительных типов из народа, были бессильны передать типические обстоятельства их жизни. Они неизбежно впадали в идеализацию этих обстоятельств, что противоречило сущности самих типов.

Щедрин-критик неустанно направлял внимание литературы на высокохудожественное изображение новых типов, воплощающих революционную идеологию. Как образ мертв без идеи, так и идея мертва без образной ее конкретизации. «Истины самые полезные нередко получают репутации мертворожденных, благодаря недостаточности или спутанности приемов, которые допускаются при их пропаганде» (VIII, 389).

Поэтому писатель, который берется за изображение нового человека, не имея представления о средствах его типизации, ничего не достигает. Вместо живых типов у такого писателя получаются «марионетки, сохраняющие лишь наружные признаки людей и в то же время остающиеся в совершенном неведении относительно тех побуждений, которые двигают ими» (VIII, 391).

Необходимо обладать умением типизировать, овладеть секретом художественного воплощения революционной идеи, несмотря на неизученность материала и неясность законов общественного развития для широких масс, «...какою бы непроницаемостью ни были прикрыты стремления, неприятные авторитетному большинству, публицистика и искусство все-таки имеют под руками достаточное разнообразие средств, чтобы сделать их понятными и доступными для пропаганды» (VIII, 391).

Щедрин с гневом обрушивается на писателей, которые рисуют схемы новых людей, делают из них «органчиков», выкрикивающих одни и те же стандартные фразы. Такое изображение приносит только вред, дискредитирует идею революции. Оно свидетельствует прежде всего об идейной несостоятельности самого автора.

В рецензии на книгу Мордовцева «Новые русские люди» Щедрин описывает несколько способов такого изображения, вернее, искажения подлинного облика нового человека. Вот один из них, по мнению Щедрина, наиболее распространенный: «Глава 1: «новый человек» сидит в кругу товарищей; бедная обстановка; на столе колбаса, филипповский калач, стаканы с чаем. «Работать! — вот назначение мыслящего человека на земле!» — говорит «новый человек», и сам ни с места. «Работать — вот назначение мыслящего человека на земле!» — отвечают все товарищи, каждый поодиночке, и сами ни с места». Вторая глава — то же самое, третья — то же самое. «И так далее, до тех пор, пока автора не стошнит», — заключает Щедрин (VIII, 399). Подобное «раскладывание словесного гранпасьянса» ничего общего не имело с действительностью и оскорбляло подлинно новых людей, всю жизнь свою посвятивших борьбе за счастье народа, идущих на смерть за свои убеждения. Оно возмущало и народ, так как русский народ уже знал основные черты подлинного нового человека. Знал «о безвременно погубленных силах, о принесенных жертвах; он знает, что эти слухи не призрак, а суровая правда; поэтому он желает, чтобы ему объяснили, в чем заключаются эти действительные увлечения «нового человека», во имя чего приносятся им жертвы и как приносятся» (VIII, 400). За схематизм и резонерство в изображении новых людей упрекал Щедрин Шеллера-Михайлова, Омулевского.

Олицетворением подлинных героев современности, типами положительными были для Щедрина Пушкин, Лермонтов, Белинский, Чернышевский, Некрасов. Эти люди несли в себе черты новой общественной формации, далеко провидели судьбы России.

Художественное мастерство сатиры Щедрина ведет свое начало от прогрессивных традиций русской сатирической литературы XVIII века и от Гоголя. Последовательно отстаивая идеи революционной демократии, Щедрин вывел русскую сатиру на невиданно широкую дорогу борьбы со всем эксплуататорским миром, борьбы за приближение социалистического строя — самого справедливого строя на земле. Сатира Щедрина оказала плодотворное влияние на развитие русской литературы, помогла завоеванию огромных художественных высот. Обличительную линию ее и художественные приемы подхватили и развили Толстой, Успенский, Чехов, Горький, Маяковский. Эти писатели, как и Щедрин, обнажали не только язвы русского самодержавия и капитализма, но и вскрывали гнилостность основ европейских капиталистических государств. Огонь их сатиры, как и сатиры Щедрина, был направлен на силы, враждебные народу, пытающиеся остановить колесо истории, повернуть его вспять. Типы врагов народа, созданные русскими писателями-сатириками конца XIX — начала XX века, в основном несут в себе те же черты, что и щедринские типы. Традицию щедринской революционной сатиры продолжает и современная советская литература.

* * *

28 апреля (10 мая) 1889 года перестало биться сердце великого писателя-демократа. И сразу же на имя вдовы Щедрина стали приходить телеграммы и письма из разных концов необъятной России, от людей разных профессий и званий. Одно, письмо особенно замечательно. Его прислали рабочие из Тифлиса, «Смерть Михаила Евграфовича, — писали они, — опечалила всех, искренне желающих добра и счастья своей родине. В лице его Россия лишилась лучшего, справедливого и энергичного защитника правды и свободы, борца против зла, которое он своим сильным умом и словом разил в самом корне. И мы, рабочие, присоединяемся к общей скорби о великом человеке... За его любовь к нам и ко всему честному и справедливому мы посылаем ему свое сочувственное прощальное слово и, как человека с благородной, любящей душой, друга угнетенных, борца за свободу, провожаем глубокой грустью. Не услышать нам больше его доброе, смелое слово, но дух его всегда будет жить между нами, в его бессмертных рассказах, будет ободрять нас на хорошее, общее дело, на борьбу против зла, угнетения и на поиски правды и света...»

ПРИМЕЧАНИЯ