ExLibris VV
Анна Ахматова

Избранное

Содержание


В сборник А. Ахматовой (1889-1966) входит лучшее из ее поэтического наследия, две поэмы: «У самого моря», «Поэма без героя» — и образцы мемуарной и литературоведческой прозы: «Амедео Модильяни», «Воспоминания об Ал. Блоке», «Последняя сказка Пушкина» и др.
 

Коротко о себе

Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север — в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.

Мои первые воспоминания — царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царскосельскую оду».

Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет — древний Херсонес, около которого мы жили.

Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама.

Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.

В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я Дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.

Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.

В 1910-м (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж.

Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в «Taverne de Panteon» два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы, тут — большевики, а там — меньшевики». Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravees). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую книгу.

Когда мне показали корректуру «Кипарисового ларца» Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.

В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие — в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов — Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом — я сделалась акмеисткой.

Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.

В 1912 году вышел мой первый сборник стихов — «Вечер». Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.

Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.

В марте 1914 года вышла вторая книга — «Четки». Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.

Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, «воротца», хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи «Четок» и «Белой стаи». «Белая стая» вышла в сентябре 1917 года.

К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки». Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. /Куриалы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от «Четок» у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.

После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов «Подорожник», в 1922 году — книга «Anno Domini».

Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы — о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте». Все они в свое время были напечатаны.

Работы «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году», которыми я занимаюсь почти Двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу «Гибель Пушкина»...

Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.

До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто --Упала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам.

Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар Древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.

В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки «Три сирени» и «В гостях у смерти» — последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи — я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада...

Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас.

В 1962 году я закончила «Поэму без героя», которую писала двадцать два года.

Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи — побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.

Я не переставала писать стихи. Для меня в них — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.

1965

СТИXОТВОРЕНИЯ

ВЕЧЕР

La fleur des vignes pousse
Et j’ai vingt ans ce soir.
André Theuriet1


1 Цветок виноградной лозы растет, и мне сегодня вечером двадцать лет. Андре Терье (франц.)
* * *

Молюсь оконному лучу —
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце — пополам.
На рукомойнике моем
Позеленела медь.
Но так играет луч на нем,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.

1909

Два стихотворения

1

Подушка уже горяча
С обеих сторон.
Вот и вторая свеча
Гаснет, и крик ворон
Становится все слышней.
Я эту ночь не спала,
Поздно думать о сне...
Как нестерпимо бела
Штора на белом окне.
Здравствуй!
2

Тот же голос, тот же взгляд,
Те же волосы льняные.
Все как год тому назад.
Сквозь стекло лучи дневные
Известь белых стен пестрят...
Свежих лилий аромат
И слова твои простые.

1909

Читая «Гамлета»

1

У кладбища направо пылил пустырь,
А за пим голубела река.
Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака...»
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь, —
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч.
2

И как будто по ошибке
Я сказала: «Ты...»
Озарила тень улыбки
Милые черты.
От подобных оговорок
Всякий вспыхнет взор...
Я люблю тебя, как сорок
Ласковых сестер.

1909
* * *

И когда друг друга проклинали
В страсти, раскаленной добела,
Оба мы еще не понимали,
Как земля для двух людей мала,
И что намять яростная мучит,
Пытка сильных — огненный недуг! —
И в ночи бездонной сердце учит
Спрашивать: о, где ушедший друг?
А когда, сквозь волны фимиама,
Хор гремит, ликуя и грозя,
Смотрят в душу строго и упрямо
Те же неизбежные глаза.

1909

ПЕРВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ


На землю саван тягостный возложен,
Торжественно гудят колокола,
И снова дух смятен и потревожен
Истомной скукой Царского Села.
Пять лет прошло. Здесь все мертво и немо,
Как будто мира наступил конец.
Как навсегда исчерпанная тема,
В смертельном сне покоится дворец.

1910

ЛЮБОВЬ


То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,

То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя...
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.

Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.

24 ноября 1911, Царское Село

В Царском Селе

I

По аллее проводят лошадок.
Длинны волны расчесанных грив.
О, пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.

Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.

Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово «уйди».
II

...А там мой мраморный двойник,
Поверженный под старым кленом,
Озерным водам отдал лик,
Внимает шорохам зеленым.

И моют светлые дожди
Его запекшуюся рану...
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.
III

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.

1911
* * *

И мальчик, что играет на волынке,
И девочка, что свой плетет венок,
И две в лесу скрестившихся тропинки,
И в дальнем поле дальний огонек, —

Я вижу все. Я все запоминаю,
Любовно-кротко в сердце берегу.
Лишь одного я никогда не знаю
И даже вспомнить больше не могу.

Я не прошу ни мудрости, ни силы.
О, только дайте греться у огня!
Мне холодно... Крылатый иль бескрылый,
Веселый бог не посетит меня.

1911
* * *

Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Оп вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

1911
* * *

Память о солнце в сердце слабеет.
Желтей трава.
Ветер снежинками ранними веет
Едва-едва.

В узких каналах уже не струится —
Стынет вода.
Здесь никогда ничего не случится, —
О, никогда!

Ива на небе пустом распластала
Веер сквозной.
Может быть, лучше, что я не стала
Вашей женой.

Память о солнце в сердце слабеет.
Что это? Тьма?
Может быть!.. За ночь прийти успеет
Зима.

1911
* * *

Высоко в небе облачко серело,
Как беличья расстеленная шкурка.
Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!»

В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной!

Я не хочу ни горечи, ни мщенья,
Пускай умру с последней белой вьюгой.
О нем гадала я в канун крещенья,
Я в январе была его подругой.

1911
* * *

Дверь полуоткрыта,
Веют липы сладко...
На столе забыты
Хлыстик и перчатка.

Круг от лампы желтый...
Шорохам внимаю.
Отчего ушел ты?
Я не понимаю...

Радостно и ясно
Завтра будет утро.
Эта жизнь прекрасна,
Сердце, будь же мудро.

Ты совсем устало,
Бьешься тише, глуше...
Знаешь, я читала,
Что бессмертны души.

1911
* * *

Хочешь знать, как все это было? —
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
«Это все... Ах, нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!» —
«Да».

1911

ПЕСНЯ ПОСЛЕДНЕЙ ВСТРЕЧИ


Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала — их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!

Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой...»

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

1911
* * *

Как соломинкой, пьешь мою душу.
Знаю, вкус ее горек и хмелен.
Но я пытку мольбой не нарушу.
О, покой мой многонеделен.

Когда кончишь, скажи. Не печально,
Что души моей нет на свете.
Я пойду дорогой недальней
Посмотреть, как играют дети.

На кустах зацветает крыжовник,
И везут кирпичи за оградой.
Кто ты: брат мой или любовник,
Я не помню, и помнить не надо.

Как светло здесь и как бесприютно,
Отдыхает усталое тело...
А прохожие думают смутно:
Верно, только вчера овдовела.

1911
* * *

Я живу, как кукушка в часах,
Не завидую птицам в лесах.
Заведут — и кукую.
Знаешь, долю такую
Лишь врагу
Пожелать я могу,

1911
* * *

Сердце к сердцу не приковано,
Если хочешь — уходи.
Много счастья уготовано
Тем, кто волен на пути.

Я не плачу, я не жалуюсь,
Мне счастливой не бывать.
Не целуй меня, усталую, —
Смерть придет поцеловать.

Дни томлений острых прожиты
Вместе с белою зимой.
Отчего же, отчего же ты
Лучше, чем избранник мой?

1911
* * *

Я сошла с ума, о мальчик странный,
В среду, в три часа!
Уколола палец безымянный
Мне звенящая оса.

Я ее нечаянно прижала,
И, казалось, умерла она,
Но конец отравленного жала
Был острей веретена.

О тебе ли я заплачу, странном,
Улыбнется ль мне твое лицо?
Посмотри! На пальце безымянном
Так красиво гладкое кольцо.

1911

Обман

М. А. Горенко
I

Весенним солнцем это утро пьяно,
И на террасе запах роз слышней,
А небо ярче синего фаянса.
Тетрадь в обложке мягкого сафьяна;
Читаю в ней элегии и стансы,
Написанные бабушке моей.

Дорогу вижу до ворот, и тумбы
Белеют четко в изумрудном дерне.
О, сердце любит сладостно и слепо!
И радуют пестреющие клумбы,
И резкий крик вороны в небе черной,
И в глубине аллеи арка склепа.
II

Жарко веет ветер душный,
Солнце руки обожгло,
Надо мною свод воздушный,
Словно синее стекло;

Сухо пахнут иммортели
В разметавшейся косе.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.

Пруд лениво серебрится,
Жизнь по-новому легка...
Кто сегодня мне приснится
В пестрой сетке гамака?.

1910
III

Синий вечер. Ветры кротко стихли,
Яркий свет зовет меня домой.
Я гадаю. Кто там? — не жених ли,
Не жених ли это мой?..

На террасе силуэт знакомый,
Еле слышен тихий разговор.
О, такой пленительной истомы
Я не знала до сих пор.

Тополя тревожно прошуршали,
Нежные их посетили сны,
Небо цвета вороненой стали,
Звезды матово-бледны.

Я несу букет левкоев белых.
Для того в них тайный скрыт огонь,
Кто, беря цветы из рук несмелых,
Тронет теплую ладонь.
IV

Я написала слова,
Что долго сказать не смела.
Тупо болит голова,
Странно немеет тело.

Смолк отдаленный рожок,
В сердце все те же загадки,
Легкий осенний снежок
Лег на крокетной площадке.

Листьям последним шуршать!
Мыслям последним томиться!
Я не хотела мешать
Тому, кто привык веселиться.

Милым простила губам
Я их жестокую шутку...
О, вы приедете к нам
Завтра по первопутку.

Свечи в гостиной зажгут,
Днем их мерцанье нежнее,
Целый букет принесут
Роз из оранжереи.

1911
* * *

Любовь покоряет обманно,
Напевом простым, неискусным.
Еще так недавно-странно
Ты не был седым и грустным.

И когда она улыбалась
В садах твоих, в доме, в поле,
Повсюду тебе казалось,
Что вольный ты и на воле.

Был светел ты, взятый ею
И пивший ее отравы.
Ведь звезды были крупнее,
Ведь пахли иначе травы,
Осенние травы.
* * *

Сладок запах синих виноградин...
Дразнит опьяняющая даль.
Голос твой и глух и безотраден.
Никого мне, никого не шаль.

Между ягод сети-паутинки,
Гибких лоз стволы еще тонки,
Облака плывут, как льдинки, льдинки
В ярких водах голубой реки.

Солнце в небе. Солнце ярко светит.
Уходи к волне про боль шептать.
О, она, наверное, ответит,
А быть может, будет целовать.
* * *

Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного...
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.

1911
* * *

Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнем.

Рассветает. И над кузницей
Подымается дымок.
Ах, со мной, печальной узницей.
Ты опять побыть не мог.

Для тебя я долю хмурую,
Долю-муку приняла.
Или любишь белокурую,
Или рыжая мила?

Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
В сердце темный, душный хмель,
А лучи ложатся тонкие
На несмятую постель.

1911

ПЕСЕНКА


Я на солнечном восходе
Про любовь пою,
На коленях в огороде
Лебеду полю.

Вырываю и бросаю —
Пусть простит меня.
Вижу, девочка босая
Плачет у плетня.

Страшно мне от звонких воплей
Голоса беды,
Все сильнее запах теплый
Мертвой лебеды.

Будет камень вместо хлеба
Мне наградой злой.
Надо много только небо,
А со мною голос твой.

1911
* * *

Я пришла сюда, бездельница,
Все равно мне, где скучать!
На пригорке дремлет мельница.
Годы можно здесь молчать.

Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела;
У пруда русалку кликаю,
А русалка умерла.

Затянулся ржавой тиною
Пруд широкий, обмелел,
Над трепещущей осиною
Легкий месяц заблестел.

Замечаю все как новое.
Влажно пахнут тополя.
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля.

1911

БЕЛОЙ НОЧЬЮ


Ах, дверь не запирала я,
Не зажигала свеч,
Не знаешь, как, усталая,
Я не решалась лечь.

Смотреть, как гаснут полосы

В закатном мраке хвой,

Пьянея звуком голоса,

Похожего на твой.

И знать, что все потеряно,
Что жизнь — проклятый ад!
О, я была уверена,
Что ты придешь назад.

1911
* * *

Под навесом темной риги жарко,
Я смеюсь, а в сердце злобно плачу.

Старый друг бормочет мне: «Не каркай!

Мы ль не встретим на пути удачу!»

Но я другу старому не верю.
Он смешной, незрячий и убогий,
Он всю жизнь свою шагами мерил

Длинные и скучные дороги.

И звенит, звенит мой голос ломкий,
Звонкий голос не узнавших счастья:
«Ах, пусты дорожные котомки,
А на завтра голод и ненастье!»

1911

САД


Он весь сверкает и хрустит,
Обледенелый сад.
Ушедший от меня грустит,
Но нет пути назад.

И солнца бледный тусклый лик —
Лишь круглое окно;
Я тайно знаю, чей двойник
Приник к нему давно.

Здесь мой покой навеки взят
Предчувствием беды,
Сквозь тонкий лед еще сквозят
Вчерашние следы.

Склонился тусклый мертвый лик
К немому сну полей,
И замирает острый крик
Отсталых журавлей.

1911
* * *

Три раза пытать приходила.
Я с криком тоски просыпалась
И видела тонкие руки
И темный насмешливый рот.
«Ты с кем на заре целовалась,
Клялась, что погибнешь в разлуке,
И жгучую радость таила,
Рыдая у черных ворот?
Кого ты на смерть проводила,
Тот скоро, о, скоро умрет».
Был голос как крик ястребиный,
Но странно на чей-то похожий.
Все тело мое изгибалось,
Почувствовав смертную дрожь,
И плотная сеть паутины
Упала, окутала ложе...
О, ты не напрасно смеялась,
Моя непрощеная ложь!

1911
* * *

Хорони, хорони меня, ветер!
Родные мои не пришли,
Надо мной блуждающий вечер
И дыханье тихой земли.

Я была, как и ты, свободной,
Но я слишком хотела жить.
Видишь, ветер, мой труп холодный,
И некому руки сложить.

Закрой эту черную рану
Покровом вечерней тьмы
И вели голубому туману
Надо мною читать псалмы.

Чтобы мне легко, одинокой,
Отойти к последнему сну,
Прошуми высокой осокой
Про весну, про мою весну.

МУЗЕ


Муза-сестра заглянула в лицо,
Взгляд ее ясен и ярок.
И отняла золотое кольцо,
Первый весенний подарок.

Муза! ты видишь, как счастливы все —
Девушки, женщины, вдовы...
Лучше погибну на колесе,
Только не эти оковы.

Знаю: гадая, и мне обрывать
Нежный цветок маргаритку.
Должен на этой земле испытать
Каждый любовную пытку.

Жгу до зари на окошке свечу
И ни о ком не тоскую,
Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую.

Завтра мне скажут, смеясь, зеркала:
«Взор твой не ясен, не ярок...»
Тихо отвечу: «Она отняла
Божий подарок».

1911

ВЕЧЕРНЯЯ КОМНАТА


Я говорю сейчас словами теми,
Что только раз рождаются в душе.
Жужжит пчела на белой хризантеме,
Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,
Хранит любовь и помнит старину,
А над кроватью надпись по-французски
Гласит: «Seigneur, ayez pitié de nous»1.

Ты сказки давней горестных заметок,
Душа моя, не тронь и не ищи...
Смотрю, блестящих севрских статуэток
Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и желтый и тяжелый,
Застыл в букете ярких георгин,
И как во сне я слышу звук виолы
И редкие аккорды клавесин.

1 Господи, помилуй нас (франц.)

НАДПИСЬ НА НЕОКОНЧЕННОМ ПОРТРЕТЕ


О, не вздыхайте обо мне,
Печаль преступна и напрасна,
Я здесь, на сером полотне,
Возникла странно и неясно.

Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.

Он так хотел, он так велел
Словами мертвыми и злыми.
Мой рот тревожно заалел,
И щеки стали снеговыми.

И нет греха в его вине,
Ушел, глядит в глаза другие,
Но ничего не снится мне
В моей предсмертной летаргии.

СЕРОГЛАЗЫЙ КОРОЛЬ


Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».

Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля...»

РЫБАК


Руки голы выше локтя,
А глаза синей, чем лед.
Едкий, душный запах дегтя,
Как загар, тебе идет.

И всегда, всегда распахнут
Ворот куртки голубой,
И рыбачки только ахнут,
Закрасневшись пред тобой.

Даже девочка, что ходит
В город продавать камсу,
Как потерянная бродит
Вечерами на мысу.

Щеки бледны, руки слабы,
Истомленный взор глубок,
Ноги ей щекочут крабы,
Выползая на песок.

Но она уже не ловит
Их протянутой рукой.
Все сильней биенье крови
В теле, раненном тоской.

1911
* * *

Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча,
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?

1911
* * *

Меня покинул в новолунье
Мой друг любимый. Ну так что ж!
Шутил: «Канатная плясунья!
Как ты до мая доживешь?»

Ему ответила, как брату,
Я, не ревнуя, не ропща,
Но не заменят мне утрату
Четыре новые плаща.

Пусть страшен путь мой, пусть опасен,
Еще страшнее путь тоски...
Как мой китайский зонтик красен,
Натерты мелом башмачки!

Оркестр веселое играет,
И улыбаются уста.
Но сердце знает, сердце знает,
Что ложа пятая пуста!

1911
* * *

Я и плакала и каялась,
Хоть бы с неба грянул гром!,
Сердце темное измаялось
В нежилом дому твоем.
Боль я знаю нестерпимую,
Стыд обратного пути...
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти.
А склонюсь к нему нарядная,
Ожерельями звеня;
Только спросит: «Ненаглядная!
Где молилась за меня?»

1911
* * *
Вере Ивановой-Шварсалон

Туманом легким парк наполнился,
И вспыхнул на воротах газ.
Мне только взгляд один запомнился
Незнающих, спокойных глаз.

Твоя печаль, для всех неявная,
Мне сразу сделалась близка,
И поняла ты, что отравная
И душная во мне тоска.

Я этот день люблю и праздную,
Приду, как только позовешь.
Меня, и грешную и праздную,
Лишь ты одна не упрекнешь.

1912

ЧЕТКИ

Прости ж навек! но знай, что двух виновных,
Не одного, найдутся имена
В стихах моих, в преданиях любовных.
Баратынский

Смятение

1

Было душно от жгучего света,
А взгляды его — как лучи.
Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить.
Наклонился — он что-то скажет...
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.
2

Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.
Мне очи застит туман,
Сливаются вещи и лица,
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
3

Как велит простая учтивость,
Подошел ко мне, улыбнулся,
Полуласково, полулениво
Поцелуем руки коснулся —
И загадочных, древних ликов
На меня поглядели очи...
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его — напрасно.
Отошел ты, и стало снова
На душе и пусто и ясно.

1913

ПРОГУЛКА


Перо задело о верх экипажа.
Я поглядела в глаза его.
Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего.

Безветрен вечер и грустью скован
Под сводом облачных небес,
И словно тушью нарисован
В альбоме старом Булонский лес.

Бензина запах и сирени,
Насторожившийся покой...
Он снова тронул мои колени
Почти не дрогнувшей рукой.

1913
* * *

Я не любви твоей прошу.
Она теперь в надежном месте...
Поверь, что я твоей невесте
Ревнивых писем не пишу.
Но мудрые прими советы:
Дай ей читать мои стихи,
Дай ей хранить мои портреты —
Ведь так любезны женихи!
А этим дурочкам нужней
Сознанье полное победы,
Чем дружбы светлые беседы
И память первых нежных дней...
Когда же счастия гроши
Ты проживешь с подругой милой
И для пресыщенной души
Все станет сразу так постыло —
В мою торжественную ночь
Не приходи. Тебя не знаю.
И чем могла б тебе помочь?.
От счастья я не исцеляю.

1914

ВЕЧЕРОМ


Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду,

Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса —
Ты первый раз одна с любимым».

1913
* * *

Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.

Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?,
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.

1 января 1913
* * *

Косноязычно славивший меня
Еще топтался на краю эстрады.
От дыма сизого и тусклого огня
Мы все уйти, конечно, были рады.

Но в путаных словах вопрос зажжен,
Зачем не стала я звездой любовной,
И стыдной болью был преображен
Над нами лик жестокий и бескровный.

Люби меня, припоминай и плачь.
Все плачущие не равны ль пред богом.
Прощай, прощай! меня ведет палач
По голубым предутренним дорогам.
* * *

После ветра и мороза было
Любо мне погреться у огня.
Там за сердцем я не уследила,
И его украли у меня.

Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз,
А в груди моей уже не слышно
Трепетания стрекоз.

Ах! не трудно угадать мне вора,
Я его узнала по глазам.
Только страшно так, что скоро, скоро
Он вернет свою добычу сам.

1914
* * *

...И на ступеньки встретить
Не вышли с фонарем.
В неверном лунном свете
Вошла я в тихий дом.

Под лампою зеленой,
С улыбкой неживой,
Друг шепчет: «Сандрильона,
Как странен голос твой...»

В камине гаснет пламя;
Томя, трещит сверчок.
Ах! кто-то взял на память
Мой белый башмачок

И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз.
О милые улики,
Куда мне спрятать вас?

И сердцу горько верить,
Что близок, близок срок,
Что всем он станет мерить
Мой белый башмачок.

1913
* * *

Безвольно пощады просят
Глаза. Что мне делать с ними,
Когда при мне произносят
Короткое, звонкое имя?

Иду по тропинке в поле
Вдоль серых сложенных бревен.
Здесь легкий ветер на воле
По-весеннему свеж, неровен.

И томное сердце слышит
Тайную весть о дальнем.
Я знаю: он жив, он дышит,
Он смеет быть не печальным.

1912
* * *

В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода,
И наводненья в городе боялись.

Он говорил о лете и о том,
Что быть поэтом женщине — нелепость.
Как я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость! —

Затем что воздух был совсем не наш,
А как подарок божий — так чудесен.
И в этот час была мне отдана
Последняя из всех безумных песен,

1914
* * *

Покорно мне воображенье
В изображенье серых глаз.
В моем тверском уединенье
Я горько вспоминаю вас.

Прекрасных рук счастливый пленник
На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник,
Случилось, как хотели вы,

Вы, приказавший мне: довольно,
Поди, убей свою любовь!
И вот я таю, я безвольна,
Но все сильней скучает кровь.

И если я умру, то кто же
Мои стихи напишет вам,
Кто стать звенящими поможет
Еще не сказанным словам?
Слепнево

1913

ОТРЫВОК


...И кто-то, во мраке дерев незримый,
Зашуршал опавшей листвой
И крикнул: «Что сделал с тобой любимый,
Что сделал любимый твой!

Словно тронуты черной, густою тушью
Тяжелые веки твои.
Он предал тебя тоске и удушью
Отравительницы любви.

Ты давно перестала считать уколы —
Грудь мертва под острой иглой.
И напрасно стараешься быть веселой —
Легче в гроб тебе лечь живой!..»

Я сказала обидчику: «Хитрый, черный,
Верно, нет у тебя стыда.
Он тихий, он нежный, он мне покорный,
Влюбленный в меня навсегда!»

1912
* * *

Не будем пить из одного стакана
Ни воду мы, ин сладкое вино,
Не поцелуемся мы утром рано,
А ввечеру не поглядим в окно.
Ты дышишь солнцем, я дышу луною,
Но живы мы любовью одною.

Со мной всегда мой верный, нежный друг,
С тобой твоя веселая подруга.
Но мне понятен серых глаз испуг,
И ты виновник моего недуга.
Коротких мы не учащаем встреч.
Так наш покой нам суждено беречь.

Лишь голос твой поет в моих стихах,
В твоих стихах мое дыханье веет.
О, есть костер, которого не смеет
Коснуться ни забвение, ни страх.
И если б знал ты, как сейчас мне любы
Твои сухие, розовые губы!,

1913
* * *

У меня есть улыбка одна:
Так, движенье чуть видное губ.
Для тебя я ее берегу —
Ведь она мне любовью дана.
Все равно, что ты наглый и злой,
Все равно, что ты любишь других.
Предо мной золотой аналой,
И со мной сероглазый жених,

1913
* * *

Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!,

1913
* * *

Проводила друга до передней.
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово —
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.

1913
* * *

Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Как я рада, что нынче вода
Под бесцветным ледком замирает.

И я стану — Христос помоги! —
На покров этот, светлый и ломкий,
А ты письма мои береги,
Чтобы пас рассудили потомки,

Чтоб отчетливей и ясней
Ты был виден им, мудрый и смелый.
В биографии славной твоей
Разве можно оставить пробелы?,

Слишком сладко земное питье,
Слишком плотны любовные сети.
Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебнике дети,

И, печальную повесть узнав,
Пусть они улыбнутся лукаво...
Мне любви и покоя не дав,
Подари меня горькою славой.

1913
* * *

Здравствуй! Легкий шелест слышишь
Справа от стола?
Этих строчек не допишешь —
Я к тебе пришла.
Неужели ты обидишь
Так, как в прошлый раз, —
Говоришь, что рук не видишь,
Рук моих и глаз.
У тебя светло и просто.
Но гони меня туда,
Где под душным сводом моста
Стынет грязная вода,

1913
* * *

Цветов и неживых вещей
Приятен запах в этом доме.
У грядок груды овощей
Лежат, пестры, на черноземе.

Еще струится холодок,
Но с парников снята рогожа.
Там есть прудок, такой прудок,
Где тина на парчу похожа.

А мальчик мне сказал, боясь,
Совсем взволнованно и тихо,
Что там живет большой карась
И с ним большая карасиха.

1913
* * *

Каждый день по-новому тревожен,
Все сильнее запах спелой ржи.
Если ты к ногам моим положен,
Ласковый, лежи.

Иволги кричат в широких кленах,
Их ничем до ночи не унять.
Любо мне от глаз твоих зеленых
Ос веселых отгонять.

На дороге бубенец зазвякал —
Памятен нам это легкий звук.
Я спою тебе, чтоб ты не плакал,
Песенку о вечере разлук.

1913
* * *

Мальчик сказал мне: «Как это больно!»
И мальчика очень жаль.
Еще так недавно он был довольным
И только слыхал про печаль.

А теперь он знает все не хуже
Мудрых и старых вас.
Потускнели и, кажется, стали уже
Зрачки ослепительных глаз.

Я знаю: он с болью своей не сладит,
С горькой болью первой любви.
Как беспомощно, жадно и жарко гладит
Холодные руки мои.

1913. Осень
* * *

Высокие своды костела
Синей, чем небесная твердь...
Прости меня, мальчик веселый,
Что я принесла тебе смерть —

За розы с площадки круглой,
За глупые письма твои,
За то, что, дерзкий и смуглый,
Мутно бледнел от любви.

Я думала: ты нарочно —
Как взрослые хочешь быть.,
Я думала: томно-порочных
Нельзя, как невест, любить.

Но все оказалось напрасно.
Когда пришли холода,
Следил ты уже бесстрастно
За мной везде и всегда,

Как будто копил приметы
Моей нелюбви. Прости!
Зачем ты принял обеты
Страдальческого пути?

И смерть к тебе руки простерла...
Скажи, что было потом?
Я не знала, как хрупко горло
Под синим воротником.

Прости меня, мальчик веселый,
Совенок замученный мой!
Сегодня мне из костела
Так трудно уйти домой.

1913. Ноябрь
* * *
М. Лозинскому

Он длится без конца — янтарный, тяжкий день!
О, как невыразима грусть, как тщетно ожиданье!
И снова голосом серебряным олень
В зверинце говорит о северном сиянье.
И я поверила, что есть прохладный снег
И синяя купель для тех, кто нищ и болен,
И санок маленьких такой неверный бег
Под звоны древние далеких колоколен.

1912

Голос памяти

О. А. Глебовой-Судейкиной

Что ты видишь, тускло на стену смотря,
В час, когда на небе поздняя заря?

Чайку ли на синей скатерти воды,
Или флорентийские сады?

Или парк огромный Царского Села,
Где тебе тревога путь пересекла?

Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?

Нет, я вижу стену только — и на ней
Отсветы небесных гаснущих огней.

18 июня 1913. Слепнево
* * *

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.

Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.

1912
* * *

Здесь все то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме, у дороги непроезжей,
Надо рано ставни запирать.

Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном,
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом.

Был он грустен или тайно-весел,
Только смерть — большое торжество.
На истертом красном плюше кресел
Изредка мелькает тень его.

И часы с кукушкой ночи рады,
Все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я: конокрады
Зажигают за холмом костер.

И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
Темно-синий шелковый шнурок,

Май

БЕССОННИЦА


Где-то кошки жалобно мяукают,
Звук шагов я издали ловлю...
Хорошо твои слова баюкают:
Третий месяц я от них не сплю.

Ты опять, опять со мной, бессонница!
Неподвижный лик твой узнаю.
Что, красавица, что, беззаконница,
Разве плохо я тебе пою?

Окна тканью белою завешены,
Полумрак струится голубой...
Или дальней вестью мы утешены?
Отчего мне так легко с тобой?

1912
* * *

Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.

Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.

И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.

1913
* * *

Углем наметил на левом боку
Место, куда стрелять,
Чтоб выпустить птицу — мою тоску
В пустынную ночь опять.

Милый! не дрогнет твоя рука,
И мне недолго терпеть.
Вылетит птица — моя тоска,
Сядет на ветку и станет петь.

Чтоб тот, кто спокоен в своем дому,
Раскрывши окно, сказал:
«Голос знакомый, а слов не пойму», —
И опустил глаза.

1914
* * *

Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.

И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.

В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.

Отчего же бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?

Май. Флоренция
* * *

Вижу выцветший флаг над таможней
И над городом желтую муть.
Вот уж сердце мое осторожней
Замирает, и больно вздохнуть.

Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.

Все глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца.

1913
* * *

Плотно сомкнуты губы сухие.
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Так лежала княжна Евдокия
На душистой сапфирной парче.

И, согнувшись, бесслезно молилась
Ей о слепеньком мальчике мать,
И кликуша без голоса билась,
Воздух силясь губами поймать.

А пришедший из южного края
Черноглазый, горбатый старик,
Словно к двери небесного рая,
К потемневшей ступеньке приник.

Осень
* * *

Умирая, томлюсь о бессмертьи.
Низко облако пыльной мглы...
Пусть хоть голые красные черти,
Пусть хоть чан зловонной смолы.

Приползайте ко мне, лукавьте,
Угрозы из ветхих книг,
Только память вы мне оставьте,
Только память в последний миг.

Чтоб в томительной веренице
Не чужим показался ты,
Я готова платить сторицей
За улыбки и за мечты.

Смертный час, наклонясь, напоит
Прозрачною сулемой.
А люди придут, зароют
Мое тело и голос мой.

1912

8 НОЯБРЯ 1913 ГОДА


Солнце комнату наполнило
Пылью жаркой и сквозной.
Я проснулась и припомнила:
Милый, нынче праздник твой.
Оттого и оснеженная
Даль за окнами тепла,
Оттого и я, бессонная,
Как причастница спала.

1913
* * *

Ты пришел меня утешить, милый,
Самый нежный, самый кроткий...
От подушки приподняться нету силы,
А на окнах частые решетки.

Мертвой, думал, ты меня застанешь,
И принес веночек неискусный.
Как улыбкой сердце больно ранишь,
Ласковый, насмешливый и грустный.

Что теперь мне смертное томленье!
Если ты еще со мной побудешь,
Я у бога вымолю прощенье
И тебе, и всем, кого ты любишь.

Май. Петербург
* * *

Ты письмо мое, милый, не комкай.
До конца его, друг, прочти.
Надоело мне быть незнакомкой,
Быть чужой на твоем пути.

Не гляди так, не хмурься гневно.
Я любимая, я твоя.
Не пастушка, не королевна
И уже не монашенка я —

В этом сером, будничном платье,
На стоптанных каблуках...
Но, как прежде, жгуче объятье,
Тот же страх в огромных глазах.

Ты письмо мое, милый, не комкай,
Не плачь о заветной лжи,
Ты его в твоей бедной котомке
На самое дно положи,

1912
* * *
Н. Г.

В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашу встречу, мальчик мой веселый.
Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.

1912. Царское Село
* * *

Со дня Купальницы-Аграфены
Малиновый платок хранит.
Молчит, а ликует, как царь Давид.
В морозной келье белы стены,
И с ним никто не говорит.
Приду и стану па порог,
Скажу: «Отдай мне мой платок!»

Осень 1913
* * *

Я с тобой не стану пить вино,
Оттого что ты мальчишка озорной.
Знаю я — у вас заведено
С кем попало целоваться под луной.
А у нас — тишь да гладь,
Божья благодать.
А у нас — светлых глаз
Нет приказу подымать.

1913
* * *

Вечерние часы перед столом.
Непоправимо белая страница.
Мимоза пахнет Ниццей и теплом.
В луче луны летит большая птица.

И, туго косы на ночь заплетя,
Как будто завтра нужны будут косы,
В окно гляжу я, больше не грустя,
На море, на песчаные откосы.

Какую власть имеет человек,
Который даже нежности не просит!
Я не могу поднять усталых век,
Когда мое он имя произносит.

1913
* * *

Как вплелась в мои темные косы
Серебристая нежная прядь, —
Только ты, соловей безголосый,
Эту муку сумеешь понять.

Чутким ухом далекое слышишь
И на тонкие ветки ракит,
Весь нахохлившись, смотришь — не дышишь, —
Если песня чужая звучит.

А еще так недавно, недавно
Замирали вокруг тополя,
И звенела и пела отравно
Несказанная радость твоя.

1912
* * *

О тебе вспоминаю я редко
И твоей не пленяюсь судьбой,
Но с души не стирается метка
Незначительной встречи с тобой.

Красный дом твой нарочно миную,
Красный дом твой над мутной рекой,
Но я знаю, что горько волную
Твой пронизанный солнцем покой.

Пусть не ты над моими устами
Наклонялся, моля о любви,
Пусть не ты золотыми стихами
Обессмертил томленья мои —

Я над будущим тайно колдую,
Если вечер совсем голубой,
И предчувствую встречу вторую,
Неизбежную встречу с тобой,

1913

Стихи о Петербурге

1

Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь великого Петра.

Ветер душный и суровый
С черных труб сметает гарь...
Ах! своей столицей новой
Недоволен государь.
2

Сердце бьется ровно, мерно.
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда.

Сквозь опущенные веки
Вижу, вижу, ты со мной,
И в руке твоей навеки
Нераскрытый веер мой.

Оттого, что стали рядом
Мы в блаженный миг чудес,
В миг, когда над Летним садом
Месяц розовый воскрес, —

Мне не надо ожиданий
У постылого окна
И томительных свиданий.
Вся любовь утолена,

Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, —
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра.

1913
* * *

Знаю, знаю — снова лыжи
Сухо заскрипят.
В синем небе месяц рыжий,
Луг так сладостно покат.

Во дворце горят окошки,
Тишиной удалены.
Ни тропинки, ни дорожки,
Только проруби темны.

Ива, дерево русалок,
Не мешай мне на пути!
В снежных ветках черных галок,
Черных галок приюти,

1913

ВЕНЕЦИЯ


Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе,
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое,
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное,

1912
* * *

Протертый коврик под иконой,
В прохладной комнате темно,
И густо плющ темно-зеленый
Завил широкое окно.

От роз струится запах сладкий,
Трещит лампадка, чуть горя.
Пестро расписаны укладки
Рукой любовной кустаря.

И у окна белеют пяльцы...
Твой профиль тонок и жесток.
Ты зацелованные пальцы
Брезгливо прячешь под платок.

А сердцу стало страшно биться,
Такая в нем теперь тоска...
И в косах спутанных таится
Чуть слышный запах табака.

1912

ГОСТЬ


Все как раньше: в окна столовой
Бьется мелкий метельный снег,
И сама я не стала новой,
А ко мне приходил человек.

Я спросила: «Чего ты хочешь?»
Он сказал: «Быть с тобой в аду»,
Я смеялась: «Ах, напророчишь
Нам обоим, пожалуй, беду».

Но, поднявши руку сухую,
Он слегка потрогал цветы.
«Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты».

И глаза, глядевшие тускло,
Не сводил с моего кольца.
Ни один не двинулся мускул
Просветленно-злого лица.

О, я знаю: его отрада —
Напряженно и страстно знать,
Что ему ничего не надо,
Что мне не в чем ему отказать,

1 января 1914
* * *
Александру Блоку

Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз

И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!

У пего глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.

Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье,
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.

1911. Январь

БЕЛАЯ СТАЯ

Горю и ночью дорога светла.
Анненский
* * *

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости божьей
Да о нашем бывшем богатстве,

1915
* * *

Твой белый дом и тихий сад оставлю.
Да будет жизнь пустынна и светла.
Тебя, тебя в моих стихах прославлю,
Как женщина прославить не могла.
И ты подругу помнишь дорогую
В тобою созданном для глаз ее раю,
А я товаром редкостным торгую —
Твою любовь и нежность продаю,

1913

УЕДИНЕНИЕ


Так много камней брошено в меня,
Что ни один из них уже не страшен,
И стройной башней стала западня,
Высокою среди высоких башен.
Строителей ее благодарю,
Пусть их забота и печаль минует.
Отсюда раньше вижу я зарю,
Здесь солнца луч последний торжествует,
И часто в окна комнаты моей
Влетают ветры северных морей,
И голубь ест из рук моих пшеницу...
А недописанную мной страницу —
Божественно спокойна и легка,
Допишет Музы смуглая рука,

1914

ПЕСНЯ О ПЕСНЕ


Она сначала обожжет,
Как ветерок студеный,
А после в сердце упадет
Одной слезой соленой.

И злому сердцу станет жаль
Чего-то. Грустно будет.
Но эту легкую печаль
Оно не позабудет.

Я только сею. Собирать
Придут другие. Что же!
И жниц ликующую рать
Благослови, о боже!

А чтоб тебя благодарить
Я смела совершенней,
Позволь мне миру подарить
То, что любви нетленней,

1916
* * *

Слаб голос мой, но воля не слабеет,
Мне даже легче стало без любви.
Высоко небо, горный ветер веет,
И непорочны помыслы мои.

Ушла к другим бессонница-сиделка,
Я не томлюсь над серою золой,
И башенных часов кривая стрелка
Смертельной мне не кажется стрелой.

Как прошлое над сердцем власть теряет!
Освобожденье близко. Все прощу,
Следя, как луч взбегает и сбегает
По влажному весеннему плющу,

1912
* * *

Был он ревнивым, тревожным и нежным,
Как божие солнце, меня любил,
А чтобы она не запела о прежнем,
Он белую птицу мою убил.

Промолвил, войдя на закате в светлицу:
«Любя меня, смейся, пиши стихи!»
И я закопала веселую птицу
За круглым колодцем у старой ольхи.

Ему обещала, что плакать не буду.
Но каменным сделалось сердце мое,
И кажется мне, что всегда и повсюду
Услышу я сладостный голос ее.

1914
* * *

Тяжела ты, любовная память!
Мне в дыму твоем петь и гореть,
А другим — это только пламя,
Чтоб остывшую душу греть.

Чтобы греть пресыщенное тело,
Им надобны слезы мои...
Для того ль я, господи, пела,
Для того ль причастилась любви!

Дай мне выпить такой отравы,
Чтобы сделалась я немой,
И мою бесславную славу
Осиянным забвением смой,

1914
* * *

Потускнел на небе синий лак,
И слышнее песня окарины,
Это только дудочка из глины,
Не на что ей жаловаться так.
Кто ей рассказал мои грехи,
И зачем она меня прощает?..
Или этот голос повторяет
Мне твои последние стихи?,

1912
* * *
В. С. Срезневской

Вместо мудрости — опытность, пресное,
Неутоляющее питье.
А юность была — как молитва воскресная...
Мне ли забыть ее?

Столько дорог пустынных исхожено
С тем, кто мне не был мил,
Столько поклонов в церквах положено
За того, кто меня любил...

Стала забывчивей всех забывчивых,
Тихо плывут года.
Губ нецелованных, глаз неулыбчивых
Мне не вернуть никогда,

1913
* * *

А! Это снова ты. Не отроком влюбленным,
Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным
Ты в этот дом вошел и на меня глядишь.
Страшна моей душе предгрозовая тишь.
Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,
Врученным мне навек любовью и судьбою.
Я предала тебя. И это повторять —
О, если бы ты мог когда-нибудь устать!
Так мертвый говорит, убийцы сон тревожа,
Так ангел смерти ждет у рокового ложа.
Прости меня теперь. Учил прощать господь,
В недуге горестном моя томится плоть,
А вольный дух уже почиет безмятежно.
Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный,
И крики журавлей, и черные поля...
О, как была с тобой мне сладостна земля!,

1916
* * *

Муза ушла по дороге,
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.

Я долго ее просила
Зимы со мной подождать,
Но сказала: «Ведь здесь могила,
Как ты можешь еще дышать?»

Я голубку ей дать хотела,
Ту, что всех в голубятне белей,

За стройной гостьей моей,

Я, глядя ей вслед, молчала,
Я любила ее одну,
А в небе заря стояла,
Как ворота в ее страну,

1915
* * *

Я улыбаться перестала,
Морозный ветер губы студит,
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет,
И эту песню я невольно
Отдам на смех и поруганье,
Затем что нестерпимо больно
Душе любовное молчанье,

1915
* * *
М. Лозинскому

Они летят, они еще в дороге,
Слова освобожденья и любви,
А я уже в предпесенной тревоге,
И холоднее льда уста мои.

Но скоро там, где жидкие березы,
Прильнувши к окнам, сухо шелестят, —
Венцом червонным заплетутся розы,
И голоса незримых прозвучат.

А дальше — свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино...
Уже душистым, раскаленным ветром
Сознание мое опалено.

1916
* * *

О, это был прохладный день
В чудесном городе Петровом!
Лежал закат костром багровым,
И медленно густела тень.

Пусть он не хочет глаз моих,
Пророческих и неизменных.
Всю жизнь ловить он будет стих,
Молитву губ моих надменных.

1913
* * *

Я так молилась: «Утоли
Глухую жажду песнопения!»
Но нет земному от земли
И не было освобожденья.

Как дым от жертвы, что не мог
Взлететь к престолу сил и славы,
А только стелется у ног,
Молитвенно целуя травы, —

Так я, господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной?,

1913
* * *
Н. В. Н.

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвется от любви на части,

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие — поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

1915
* * *

Все отнято: и сила, и любовь.
В немилый город брошенное тело
Не радо солнцу. Чувствую, что кровь
Во мне уже совсем похолодела.

Веселой Музы нрав не узнаю:
Она глядит и слова не проронит,
А голову в веночке темном клонит,
Изнеможенная, на грудь мою.

И только совесть с каждым днем страшней
Беснуется: великой хочет дани.
Закрыв лицо, я отвечала ей...
Но больше нет ни слез, ни оправданий.

Севастополь. 1916
* * *

Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу — зренье
Или актеру — голос и движенье,
А женщине прекрасной — красоту?.

Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены — и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить.

Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.

1915

ОТВЕТ

В. А. Комаровскому

Какие странные слова
Принес мне тихий день апреля.
Ты знал, во мне еще жива
Страстная страшная неделя.

Я не слыхала звонов тех,
Что плавали в лазури чистой.
Семь дней звучал то медный смех,
То плач струился серебристый.

А я, закрыв лицо мое,
Как перед вечною разлукой,
Лежала и ждала ее,
Еще не названную мукой.

Царское Село. 1914
* * *

Был блаженной моей колыбелью
Темный город у грозной реки
И торжественной брачной постелью,
Над которой держали венки
Молодые твои серафимы, —
Город, горькой любовью любимый.

Солеёю молений моих
Был ты, строгий, спокойный, туманный.
Там впервые предстал мне жених,
Указавши мой путь осиянный,
И печальная Муза моя,
Как слепую, водила меня,

1914
* * *

Как ты можешь смотреть на Неву,
Как ты смеешь всходить на мосты?..
Я недаром печальной слыву
С той поры, как привиделся ты.
Черных ангелов крылья остры,
Скоро будет последний суд,
И малиновые костры,
Словно розы, в снегу цветут.

1914

9 ДЕКАБРЯ 1913 ГОДА


Самые темные дни в году
Светлыми стать должны.
Я для сравнения слов не найду —
Так твои губы нежны.

Только глаза подымать не смей,
Жизнь мою храня.
Первых фиалок они светлей,
А смертельные для меня.

Вот поняла, что не надо слов,
Оснеженные ветки легки...
Сети уже разостлал птицелов
На берегу реки.

1915
* * *

Под крышей промерзшей пустого жилья
Я мертвенных дней не считаю,
Читаю посланья апостолов я,
Слова псалмопевца читаю.
Но звезды синеют, но иней пушист,
И каждая встреча чудесней, —
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.

1915
* * *
Н. В. П.

Целый год ты со мной неразлучен,
А, как прежде, и весел и юн!
Неужели же ты не измучен
Смутной песней затравленных струн, —
Тех, что прежде, тугие, звенели,
А теперь только стонут слегка,
И моя их терзает без цели
Восковая, сухая рука...
Верно, мало для счастия надо
Тем, кто нежен и любит светло,
Что ни ревность, ни гнев, ни досада
Молодое не тронут чело.
Тихий, тихий, и ласки не просит,
Только долго глядит на меня
И с улыбкой блаженной выносит
Страшный бред моего забытья.

1915
* * *

Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест,

Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены.

Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
Но со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя,

1914. Киев
* * *

Черная вилась дорога,
Дождик моросил,
Проводить меня немного
Кто-то попросил.
Согласилась, да забыла
На него взглянуть,
А потом так странно было
Вспомнить этот путь
Плыл туман, как фимиамы
Тысячи кадил.
Спутник песенкой упрямо
Сердце бередил
Помню древние ворота
И конец пути —
Там со мною шедший кто-то
Мне сказал: «Прости...)»
Медный крестик дал мне в руки,
Словно брат родной,...
И я всюду слышу звуки
Песенки степной.
Ах, я дома как не дома —
Плачу и грущу.
Отзовись, мой незнакомый,
Я тебя ищу!

1916
* * *

Как люблю, как любила глядеть я
На закованные берега,
На балконы, куда столетья
Не ступала ничья нога.
И воистину ты — столица
Для безумных и светлых нас;
Но когда над Невою длится
Тот особенный, чистый час
И проносится ветер майский
Мимо всех надводных колонн,
Ты — как грешник, видящий райский
Перед смертью сладчайший сон...

1916
* * *

И мнится — голос человека
Здесь никогда не прозвучит,
Лишь ветер каменного века
В ворота черные стучит.
И мнится мне, что уцелела
Под этим небом я одна, —
За то, что первая хотела
Испить смертельного вина.

1917

РАЗЛУКА


Вечерний и наклонный
Передо мною путь.
Вчера еще, влюбленный,
Молил: «Не позабудь».
А нынче только ветры
Да крики пастухов,
Взволнованные кедры
У чистых родников,

1914
* * *

Чернеет дорога приморского сада,
Желты и свежи фонари.
Я очень спокойная. Только не надо
Со мною о нем говорить.
Ты милый и верный, мы будем друзьями...
Гулять, целоваться, стареть...
И легкие месяцы будут над нами,
Как снежные звезды, лететь.

1914
* * *

Господь немилостив к жнецам и садоводам.
Звеня, косые падают дожди
И, прежде небо отражавшим, водам
Пестрят широкие плащи.

В подводном царстве и луга и нивы,
А струи вольные поют, поют,
На взбухших ветках лопаются сливы,
И травы легшие гниют.

И сквозь густую водяную сетку
Я вижу милое твое лицо,
Притихший парк, китайскую беседку
И дома круглое крыльцо.

1915
* * *

Не в лесу мы, довольно аукать, —
Я насмешек таких не люблю...
Что же ты не приходишь баюкать
Уязвленную совесть мою?,

У тебя заботы другие,
У тебя другая жена...
И глядит мне в глаза сухие
Петербургская весна.

Трудным кашлем, вечерним жаром
Наградит по заслугам, убьет.
На Неве под млеющим паром
Начинается ледоход,

1914
* * *

Все обещало мне его:
Край неба, тусклый и червонный,
И милый сои под Рождество,
И Пасхи ветер многозвонный,

И прутья красные лозы,
И парковые водопады,
И две большие стрекозы
На ржавом чугуне ограды,

И я не верить не могла,
Что будет дружен он со мною,
Когда по горным склонам шла
Горячей каменной тропою.

1916
* * *

Как невеста получаю
Каждый вечер по письму,
Поздно ночью отвечаю
Другу моему.

«Я гощу у смерти белой
По дороге в тьму.
Зла, мой ласковый, не делай
В мире никому».

И стоит звезда большая
Между двух стволов,
Так спокойно обещая
Исполненье снов,

Хювинккя. 1915
* * *

Божий ангел, зимним утром
Тайно обручивший нас,
С нашей жизни беспечальной
Глаз не сводит потемневших.

Оттого мы любим небо,
Тонкий воздух, свежий ветер
И чернеющие ветки
За оградою чугунной.

Оттого мы любим строгий,
Многоводный, темный город,
И разлуки наши любим,
И часы недолгих встреч.

1914
* * *

Ведь где-то есть простая жизнь и свет
Прозрачный, теплый и веселый...
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.

А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь, —

Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.

1915
* * *

Как площади эти обширны,
Как гулки и круты мосты!
Тяжелый, беззвездный и мирный
Над нами покров темноты.

И мы, словно смертные люди,
По свежему снегу идем.
Не чудо ль, что нынче пробудем
Мы час предразлучный вдвоем?

Безвольно слабеют колени,
И кажется, нечем дышать...
Ты — солнце моих песнопений,
Ты — жизни моей благодать.

Вот черные зданья качнутся
И на землю я упаду, —
Теперь мне не страшно очнуться
В моем деревенском саду,

1917

ПОБЕГ

О. А. Кузьминой-Караваевой

«Нам бы только до взморья добраться,
Дорогая моя!» — «Молчи...»
И по лестнице стали спускаться,
Задыхаясь, искали ключи.

Мимо здании, где мы когда-то
Танцевали, пили вино,
Мимо белых колонн Сената,
Туда, где темно, темно.

«Что ты делаешь, ты, безумный!» —
«Нет, я только тебя люблю!
Этот ветер — широкий и шумный,
Будет весело кораблю!»

Горло тесно ужасом сжато,
Нас в потемках принял челнок...
Крепкий запах морского каната
Задрожавшие ноздри обжег.

«Скажи, ты знаешь, наверно:
Я не сплю? Так бывает во сне...»
Только весла плескались мерно
По тяжелой невской волне.

А черное небо светало,
Нас окликнул кто-то с моста,
Я руками обеими сжала
На груди цепочку креста.

Обессиленную, на руках ты,
Словно девочку, внес меня,
Чтоб на палубе белой яхты
Встретить свет нетленного дня.

1914
* * *

Когда в мрачнейшей из столиц
Рукою твердой, но усталой,
На чистой белизне страниц
Я отречение писала,

И ветер в круглое окно
Вливался влажною струею, —
Казалось, небо сожжено
Червонно-дымною зарею.

Я не взглянула на Неву,
На озаренные граниты,
И мне казалось — наяву
Тебя увижу, незабытый...

Но неожиданная ночь
Покрыла город предосенний.
Чтоб бегству моему помочь,
Расплылись пепельные тени.

Я только крест с собой взяла,
Тобою данный в день измены, —
Чтоб степь полынная цвела,
А ветры пели, как сирены.

И вот он на пустой стене
Хранит меня от горьких бредней,
И ничего не страшно мне
Припомнить, — даже день последний.

Песочная бухта. 1916

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ

Н. В. П.

Уже кленовые листы
На пруд слетают лебединый,
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины,

И ослепительно стройна,
Поджав незябнущие ноги,
На камне северном она
Сидит и смотрит на дороги,

Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.

И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной..
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной,

1916
* * *
Н. В. П.

Все мне видится Павловск холмистый,
Круглый луг, неживая вода,
Самый томный и самый тенистый,
Ведь его не забыть никогда.

Как в ворота чугунные въедешь,
Тронет тело блаженная дрожь,
Не живешь, а ликуешь и бредишь
Иль совсем по-иному живешь.

Поздней осенью свежий и колкий
Бродит ветер, безлюдию рад.
В белом инее черные елки
На подтаявшем снеге стоят.

И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос как песня звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит,

1915
* * *

Вновь подарен мне дремотой
Наш последний звездный рай —
Город чистых водометов,
Золотой Бахчисарай.

Там, за пестрою оградой,
У задумчивой воды,
Вспоминали мы с отрадой
Царскосельские сады,

И орла Екатерины
Вдруг узнали — это тот!
Он слетел на дно долины
С пышных бронзовых ворот.

Чтобы песнь прощальной боли
Дольше в памяти жила,
Осень смуглая в подоле
Красных листьев принесла

И посыпала ступени,
Где прощалась я с тобой
И откуда в царство тени
Ты ушел, утешный мой.

Севастополь. 1916
* * *

Бессмертник сух и розов. Облака
На свежем небе вылеплены грубо.
Единственного в этом парке дуба
Листва еще бесцветна и тонка.

Лучи зари до полночи горят.
Как хорошо в моем затворе тесном!
О самом нежном, о всегда чудесном
Со мной сегодня птицы говорят.

Я счастлива. Но мне всего милей
Лесная и пологая дорога,
Убогий мост, скривившийся немного,

1916
* * *

Подошла. Я волненья не выдал,
Равнодушно глядя в окно.
Села, словно фарфоровый идол,
В позе, выбранной ею давно.

Быть веселой — привычное дело,
Быть внимательной — это трудней...
Или томная лень одолела
После мартовских пряных ночей?

Утомительный гул разговоров,
Желтой люстры безжизненный зной
И мельканье искусных проборов
Над приподнятой легкой рукой.

Улыбнулся опять собеседник
И с надеждой глядит на нее...
Мой счастливый, богатый наследник,
Ты прочти завещанье мое,

1914

МАЙСКИЙ СНЕГ


Прозрачная ложится пелена
На свежий дерн и незаметно тает.
Жестокая, студеная весна
Налившиеся почки убивает.
И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на божий мир глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья,

1916
* * *

Зачем притворяешься ты
То ветром, то камнем, то птицей?
Зачем улыбаешься ты
Мне с неба внезапной зарницей?

Не мучь меня больше, не тронь!
Пусти меня к вещим заботам...
Шатается пьяный огонь
По высохшим серым болотам.

И Муза в дырявом платке
Протяжно поет и уныло.
В жестокой и юной тоске
Ее чудотворная сила.

1915
* * *

Пустых небес прозрачное стекло,
Большой тюрьмы белесое строенье
И хода крестного торжественное пенье
Над Волховом, синеющим светло.

Сентябрьский вихрь, листы с березы свеяв,
Кричит и мечется среди ветвей,
А город помнит о судьбе своей:
Здесь Марфа правила и правил Аракчеев.

Новгород. 1914

Июль 1914

I

Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит,

Стало солнце немилостью божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:

«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.

Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
II

Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.

Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля:
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.

Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
«Ранят тело твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих»,

20 июля 1914. Слепнево
* * *

Тот голос, с тишиной великой споря,
Победу одержал над тишиной.
Во мне еще, как песня или горе,
Последняя зима перед войной.

Белее сводов Смольного собора,
Таинственней, чем пышный Летний сад,
Она была. Не знали мы, что скоро
В тоске предельной поглядим назад.

1914

МОЛИТВА


Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —

Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

1915
* * *

Мы нe умеем прощаться, —
Все бродим плечо к плечу.
Уже начинает смеркаться,
Ты задумчив, а я молчу.

В церковь войдем, увидим
Отпеванье, крестины, брак,
Не взглянув друг на друга, выйдем...
Отчего все у пас не так?

Или сядем на снег примятый
На кладбище, легко вздохнем,
И ты палкой чертишь палаты,
Где мы будем всегда вдвоем.

1917
* * *

«Где, высокая, твой цыганенок,
Тот, что плакал под черным платком,
Где твой маленький первый ребенок,
Что ты знаешь, что помнишь о нем?»

«Доля матери — светлая пытка,
Я достойна ее не была.
В белый рай растворилась калитка,
Магдалина сыночка взяла.

Каждый день мой — веселый, хороший,
Заблудилась я в длинной весне,
Только руки тоскуют по ноше,
Только плач его слышу во сне.

Станет сердце тревожным и томным,
И не помню тогда ничего,
Все брожу я по комнатам темным,
Все ищу колыбельку его»,

1914
* * *

Столько раз я проклинала
Это небо, эту землю,
Этой мельницы замшелой
Тяжко машущие руки!
А во флигеле покойник,
Прям и сед, лежит на лавке,
Как тому назад три года.
Так же мыши книги точат,
Так же влево пламя клонит
Стеариновая свечка.
И поет, поет постылый
Бубенец нижегородский
Незатейливую песню
О моем веселье горьком.
А раскрашенные ярко
Прямо стали георгины
Вдоль серебряной дорожки,
Где улитки и полынь.
Так случилось: заточенье
Стало родиной второю,
А о первой я не смею
И в молитве вспоминать.

Слепнево. 1915
* * *

Тот август, как желтое пламя,
Пробившееся сквозь дым,
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим.

И в город печали и гнева
Из тихой Карельской земли
Мы двое — воин и дева —
Студеным утром вошли.

Что сталось с нашей столицей,
Кто солнце на землю низвел?
Казался летящей птицей
На штандарте черный орел.

На дикий лагерь похожим
Стал город пышных смотров,
Слепило глаза прохожим
Сверканье пик и штыков.

И серые пушки гремели
На Троицком гулком мосту,
А липы еще зеленели
В таинственном Летнем саду.

И брат мне сказал: «Настали
Для меня великие дни.
Теперь ты наши печали
И радость одна храни».

Как будто ключи оставил
Хозяйке усадьбы своей,
А ветер восточный славил
Ковыли приволжских степей.

1915
* * *

Ни в лодке, ни в телеге
Нельзя попасть сюда.
Стоит на гиблом снеге
Глубокая вода;
Усадьбу осаждает
Уже со всех сторон...
Ах! близко изнывает
Такой же Робинзон.
Пойдет взглянуть на сани,
На лыжи, на коня,
А после на диване
Сидит и ждет меня,
И шпорою короткой
Рвет коврик пополам.
Теперь улыбки кроткой
Не видеть зеркалам,

1916
* * *

Вижу, вижу лунный лук
Сквозь листву густых ракит,
Слышу, слышу ровный стук
Неподкованных копыт.

Что? И ты не хочешь спать,
В год не мог меня забыть,
Не привык свою кровать
Ты пустою находить?

Не с тобой ли говорю
В остром крике хищных птиц,
Не в твои ль глаза смотрю
С белых, матовых страниц?

Что же кружишь, словно вор,
У затихшего жилья?
Или помнишь уговор
И живую ждешь меня?

Засыпаю. В душный мрак
Месяц бросил лезвие.
Снова стук. То бьется так
Сердце теплое мое,

1915
* * *

Бесшумно ходили по дому,
Не ждали уже ничего.
Меня привели к больному,
И я не узнала его.

Он сказал: «Теперь слава богу, —
И еще задумчивей стал. —
Давно мне пора в дорогу,
Я только тебя поджидал.

Так меня ты в бреду тревожишь,
Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?»
И я сказала: «Могу».

Казалось, стены сияли
От пола до потолка.
На шелковом одеяле
Сухая лежала рука.

А закинутый профиль хищный
Стал так страшно тяжел и груб,
И было дыханья не слышно
У искусанных темных губ.

Но вдруг последняя сила
В синих глазах ожила:
«Хорошо, что ты отпустила,
Не всегда ты доброй была».

И стало лицо моложе,
Я опять узнала его
И сказала: «Господи боже,
Прими раба твоего».

Слепнево. 1914
* * *

Так раненого журавля
Зовут другие: курлы, курлы!
Когда осенние поля
И рыхлы, и теплы...

И я, больная, слышу зов,
Шум крыльев золотых
Из плотных низких облаков
И зарослей густых:

«Пора лететь, пора лететь
Над полем и рекой,
Ведь ты уже не можешь петь
И слезы со щеки стереть
Ослабнувшей рукой».

1915
* * *

Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать —
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.

1915
* * *

Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.
Таинственные, темные селенья —
Хранилища бессмертного труда.

Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне — как льдинка в пенистом вине.

И этого никак нельзя поправить,
Не растопил ее великий зной,
И что бы я ни начинала славить —
Ты, тихая, сияешь предо мной,

1916
* * *

Стал мне реже сниться, слава богу,
Больше не мерещится везде,
Лег туман на белую дорогу,
Тени побежали по воде.

И весь день не замолкали звоны
Над простором вспаханной земли,
Есть всего сильнее от Ионы
Колокольни Лаврские вдали.

Подстригаю на кустах сирени
Ветки те, что нынче отцвели;
По валам старинных укреплений
Два монаха медленно прошли.

Мир родной понятный и телесный
Для меня, незрячей, оживи.
Исцели мне душу, царь небесный,
Ледяным покоем нелюбви.

ПАМЯТИ 19 ИЮЛЯ 1914


Мы на сто лет состарились, и это
Тогда случилось в час один:
Короткое уже кончалось лето,
Дымилось тело вспаханных равнин.

Вдруг запестрела тихая дорога,
Плач полетел, серебряно звеня...
Закрыв лицо, я умоляла бога
До первой битвы умертвить меня.

Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей — опустевшей — приказал всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.

1916
* * *

То пятое время года,
Только его славословь.
Дыши последней свободой,
Оттого что это — любовь.
Высоко небо взлетело,
Легки очертанья вещей,
И уже не празднует тело
Годовщину грусти своей.

1913
* * *

Выбрала сама я долю
Другу сердца моего:
Отпустила я на волю
В Благовещенье его.
Да вернулся голубь сизый,
Бьется крыльями в стекло.
Как от блеска дивной ризы
Стало в горнице светло.

1915
* * *

Долго шел через поля и села,
Шел и спрашивал людей :
«Где она, где свет веселый
Серых звезд — ее очей?

Ведь настали, тускло пламенея,
Дни последние весны.
Все мне чаще снится, все нежнее
Мне о ней бывают сны!»

И пришел в наш град угрюмый
В предвечерний тихий час,
О Венеции подумал
И о Лондоне зараз.

Стал у церкви темной и высокой
На гранит блестящих ступеней
И молил о наступленье срока
Встречи с первой радостью своей.

А над смуглым золотом престола
Разгорался божий сад лучей:
«Здесь она, здесь свет веселый
Серых звезд — ее очей».

1915. Весна

СОН


Я знала, я снюсь тебе,
Оттого не могла заснуть.
Мутный фонарь голубел
И мне указывал путь.

Ты видел царицын сад,
Затейливый белый дворец
И черный узор оград
У каменных гулких крылец.

Ты шел, не зная пути,
И думал: «Скорей, скорей,
О, только б ее найти,
Не проснуться до встречи с ней».

А сторож у красных ворот
Окликнул тебя: «Куда!»
Хрустел и ломался лед,
Под ногами чернела вода.

«Это озеро, —думал ты, —
На озере есть островок...»
И вдруг из темноты
Поглядел голубой огонек.

В жестком свете скудного дня
Проснувшись, ты застонал
И в первый раз меня
По имени громко назвал.

Царское Село. 1915

БЕЛЫЙ ДОМ


Морозное солнце. С парада
Идут и идут войска.
Я полдню январскому рада,
И тревога моя легка.

Здесь помню каждую ветку
И каждый силуэт.
Сквозь инея белую сетку
Малиновый каплет свет.

Здесь дом был почти что белый,
Стеклянное крыльцо.
Сколько раз рукой помертвелой
Я держала звонок-кольцо.

Сколько раз... Играйте, солдаты,
А я мой дом отыщу,
Узнаю по крыше покатой,
По вечному плющу.

Но кто же его отодвинул,
В чужие унес города
Или из памяти вынул
Навсегда дорогу туда...

Волынки вдали замирают,
Снег летит, как вишневый цвет...
И, видно, никто не знает,
Что белого дома нет.

1914
* * *

Перед весной бывают дни такие:
Под плотным снегом отдыхает луг,
Шумят деревья весело-сухие,
И теплый ветер нежен и упруг.
И легкости своей дивится тело,
И дома своего но узнаешь,
А песню ту, что прелюде надоела,
Как новую, с волнением поешь.

1915
* * *

Широк и желт вечерний свет,
Нежна апрельская прохлада.
Ты опоздал на много лет,
Но все-таки тебе я рада.

Сюда ко мне поближе сядь,
Гляди веселыми глазами:
Вот эта синяя тетрадь —
С моими детскими стихами.

Прости, что я жила скорбя
И солнцу радовалась мало.
Прости, прости, что за тебя
Я слишком многих принимала.

1915
* * *

Я не знаю, ты жив или умер, —
На земле тебя можно искать
Или только в вечерней думе
По усопшем светло горевать.

Все тебе: и молитва дневная,
И бессонницы млеющий жар,
И стихов моих белая стая,
И очей моих синий пожар.

Мне никто сокровенней не был,
Так меня никто не томил,
Даже тот, кто на муку предал,
Даже тот, кто ласкал и забыл.

1915
* * *

Нет, царевич, я не та,
Кем меня ты видеть хочешь,
И давно мои уста
Не целуют, а пророчат.

Не подумай, что в бреду
И замучена тоскою
Громко кличу я беду;
Ремесло мое такое.

А умею научить,
Чтоб нежданное случилось,
Как навеки приручить
Ту, что мельком полюбилась.

Славы хочешь? — у меня
Попроси тогда совета,
Только это — западня,
Где ни радости, ни света.

Ну, теперь иди домой
Да забудь про нашу встречу,
А за грех твой, милый мой,
Я пред господом отвечу,

1915
* * *

Из памяти твоей я выну этот день,
Чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный:
Где видел я персидскую сирень,
И ласточек, и домик деревянный?

О, как ты часто будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане!

При виде каждого случайного письма,
При звуке голоса за приоткрытой дверью
Ты будешь думать: «Вот она сама
Пришла на помощь моему неверно»,

1915
* * *

Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует.
И в доме не совсем благополучно;
Огонь зажгут, а все-таки темно...
Не оттого ль хозяйке новой скучно,
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною?

1917, Январь
* * *

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина...
Я па это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.

1917
* * *

Небо мелкий дождик сеет
На зацветшую сирень.
За окном крылами веет
Белый, белый Духов день,

Нынче другу возвратиться
Из-за моря — крайний срок.
Все мне дальний берег снится,
Камни, башни и песок.

На одну из этих башен
Я взойду, встречая свет...
.Да в стране болот и пашен
И в помине башен нет,

Только сяду на пороге,
Там еще густая тень.
Помоги моей тревоге,
Белый, белый Духов день!

1916. Весна. Слепнево
* * *

Я знаю, ты моя награда
За годы боли и труда,
За то, что я земным отрадам
Не предавалась никогда,
За то, что я не говорила
Возлюбленному: «Ты любим».
За то, что всем я все простила,
Ты будешь ангелом моим.

1916
* * *

Да, я любила их, те сборища ночные, —
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

1917
* * *

Не тайны и не печали,
Не мудрой воли судьбы —
Эти встречи всегда оставляли
Впечатление борьбы.

Я, с утра угадав минуту,
Когда ты ко мне войдешь,
Ощущала в руках согнутых
Слабо колющую дрожь.

И сухими пальцами мяла
Пеструю скатерть стола...
Я тогда уже понимала,
Как эта земля мала.

1915

МИЛОМУ


Голубя ко мне не присылай,
Писем беспокойных не пиши,
Ветром мартовским в лицо не вей.
Я вошла вчера в зеленый рай,
Где покой для тела и души
Под шатром тенистых тополей.

И отсюда вижу городок,
Будки и казармы у дворца,
Надо льдом китайский желтый мост.
Третий час меня ты ждешь — продрог,
А уйти не можешь от крыльца
И дивишься, сколько новых звезд.

Серой белкой прыгну на ольху,
Ласочкой пугливой пробегу,
Лебедью тебя я стану звать,
Чтоб не страшно было жениху
В голубом кружащемся снегу
Мертвую невесту поджидать.

Царское Село. 1915
* * *
Юнии Анреп

Судьба ли так моя переменилась,
Иль вправду кончена игра?
Где зимы те, когда я спать ложилась
В шестом часу утра?

По-новому, спокойно и сурово,
Живу па диком берегу.
Ни праздного, ни ласкового слова
Уже промолвить не могу.

Не верится, что скоро будут святки.
Степь трогательно зелена.
Сияет солнце. Лижет берег гладкий
Как будто теплая волна.

Когда от счастья томной и усталой
Бывала я, то о такой тиши
С невыразимым трепетом мечтала
И вот таким себе я представляла
Посмертное блуждание души.

Севастополь. Декабрь 1916
* * *

Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно — веселье и оно — страданье.

Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
В мои глаза, его увидит сразу.
Печальней и задумчивее станет
Внимающего скорбному рассказу.

Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья.
Чтоб вечно жили дивные печали,
Ты превращен в мое воспоминанье.

Слепнево. 1916
* * *

Первый луч — благословенье бога —
По лицу любимому скользнул,
И дремавший побледнел немного,
Но еще покойнее уснул.

Верно, поцелуем показалась
Теплота небесного луча...
Так давно губами я касалась
Милых губ и смуглого плеча...

А теперь, усопших бестелесней,
В неутешном странствии моем,
Я к нему влетаю только песней
И ласкаюсь утренним лучом.

1916
* * *

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой,
Смотрю взволнованно на темные палаты?
Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,
Уже судимая не по земным законам,
Я, как преступница, еще влекусь туда,
На место казни долгой и стыда.
И вижу дивный град, и слышу голос милый,
Как будто нет еще таинственной могилы,
Где, день и ночь, склонясь, в жару и холода,
Должна я ожидать последнего суда.

1917, Январь
* * *

Родилась я ни поздно, ни рано,
Это время блаженно одно,
Только сердцу прожить без обмана
Было господом не дано.

Оттого и темно в светлице,
Оттого и друзья мои,
Как вечерние грустные птицы,
О небывшей поют любви.

1913
* * *

Лучше б мне частушки задорно выкликать,
А тебе на хриплой гармонике играть,
И уйдя, обнявшись, на ночь за овсы,
Потерять бы ленту из тугой косы.

Лучше б мне ребеночка твоего качать,
А тебе полтинник в сутки выручать,
И ходить на кладбище в поминальный день
Да смотреть на белую божию сирень.

1914
* * *

Мне не надо счастья малого,
Мужа к милой провожу
И, довольного, усталого.
Спать ребенка уложу.

Снова мне в прохладной горнице
Богородицу молить...
Трудно, трудно жить затворницей,
Да трудней веселой быть.

Только б сон приснился пламенный,
Как войду в нагорный храм,
Пятиглавый, белый, каменный,
По запомненным тропам.

Лето 1914
* * *

Еще весна таинственная млела,
Блуждал прозрачный ветер по горам,
И озеро глубокое синело —
Крестителя нерукотворный храм.

Ты был испуган нашей первой встречей,
А я уже молилась о второй,
И вот сегодня снова жаркий вечер, —
Как низко солнце стало над горой...

Ты не со мной, но это не разлука:
Мне каждый миг — торжественная весть.
Я знаю, что в тебе такая мука,
Что ты не можешь слова произнесть.

Весна 1917
* * *

Город сгинул, последнего дома
Как живое взглянуло окно...
Это место совсем незнакомо,
Пахнет гарью, и в поле темно.

Но когда грозовую завесу
Нерешительный месяц рассек,
Мы увидели: на гору, к лесу
Пробирался хромой человек.

Было страшно, что он обгоняет
Тройку сытых, веселых коней,
Постоит и опять ковыляет
Под тяжелою ношей своей.

Мы заметить почти не успели,
Как он возле кибитки возник.
Словно звезды глаза голубели,
Освещая измученный лик.

Я к нему протянула ребенка,
Поднял руку со следом оков
И промолвил мне благостно-звонко:
«Будет сын твой и жив и здоров!»

Слепнево. 1916

У САМОГО МОРЯ

I

Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила соленую косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это — счастье.
В песок зарывала желтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
И уплывала далеко в море,
На темных, теплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»
Знали соседи — я чую воду,
И, если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились.
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
И приносила домой в подоле
Осколки ржавые бомб тяжелых.
И говорила сестре сердито:
«Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтобы бухты мои охраняли
До самого Фиолента».
А вечером перед кроватью
Молилась темной иконке,
Чтоб град не побил черешен,
Чтоб крупная рыба ловилась
И чтобы хитрый бродяга
Не заметил желтого платья.
Я с рыбаками дружбу водила.
Под опрокинутой лодкой часто
Во время ливня с ними сидела,
Про море слушала, запоминала,
Каждому слову тайно веря.
И очень ко мне рыбаки привыкли.
Если меня на пристани нету,
Старший за мною слал девчонку,
И та кричала: «Наши вернулись!
Нынче мы камбалу жарить будем».
Сероглаз был высокий мальчик,
На полгода меня моложе.
Он принес мне белые розы,
Мускатные белые розы,
И спросил меня кротко: «Можно
С тобой посидеть на камнях?»
Я смеялась: «На что мне розы?
Только колются больно!» — «Что же, —
Он ответил, — тогда мне делать,
Если так я в тебя влюбился».
И мне стало обидно: «Глупый! —
Я спросила. — Что ты — царевич?»
Это был сероглазый мальчик,
На полгода меня моложе.
«Я хочу на тебе жениться, —
Он сказал, — скоро стану взрослым
И поеду с тобой на север...»
Заплакал высокий мальчик,
Оттого что я не хотела
Ни роз, ни ехать на север.
Плохо я его утешала:
«Подумай, я буду царицей,
На что мне такого мужа?»
«Ну, тогда я стану монахом, —
Он сказал, — у вас в Херсонесе».
«Нет, не надо лучше: монахи
Только делают, что умирают.
Как придешь — одного хоронят,
А другие, знаешь, не плачут».
Ушел не простившись мальчик,
Унес мускатные розы,
И я его отпустила,
Не сказала: «Побудь со мною».
А тайная боль разлуки
Застонала белою чайкой
Над серой полынной степью,
Над пустынной, мертвой Корсунью.
II

Бухты изрезали низкий берег,
Дымное солнце упало в море.
Вышла цыганка из пещеры,
Пальцем меня к себе поманила:
«Что ты, красавица, ходишь боса?
Скоро веселой, богатой станешь.
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, —
Песней одною гостя приманишь».
Я отдала цыганке цепочку
И золотой крестильный крестик.
Думала радостно: «Вот он, милый,
Первую весть о себе мне подал».
Но от тревоги я разлюбила
Все мои бухты и пещеры;
Я в камыше гадюк не пугала,
Крабов на ужин не приносила,
А уходила по южной балке
За виноградники в каменоломню, —
Туда не короткой была дорога.
И часто случалось, что хозяйка
Хутора нового мне кивала,
Кликала издали: «Что не заходишь?
Все говорят — ты приносишь счастье».
Я отвечала: «Приносят счастье
Только подковы да новый месяц,
Если он справа в глаза посмотрит».
В комнаты я входить не любила.
Дули с востока сухие ветры,
Падали с неба крупные звезды,
В нижней церкви служили молебны
О моряках, уходящих в море,
И заплывали в бухту медузы, —
Словно звезды, упавшие за ночь,
Глубоко под водой голубели.
Как журавли курлыкают в небе,
Как беспокойно трещат цикады,
Как о печали поет солдатка,
Все я запомнила чутким слухом,
Да только песни такой не знала,
Чтобы царевич со мной остался.
Девушка стала мне часто сниться
В узких браслетах, в коротком платье,
С дудочкой белой в руках прохладных.
Сядет, спокойная, долго смотрит,
И о печали моей не спросит,
И о печали своей не скажет,
Только плечо мое нежно гладит.
Как же царевич меня узнает,
Разве он помнит мои приметы?
Кто ему дом наш старый укажет?
Дом наш совсем вдали от дороги.
Осень сменилась зимой дождливой,
В комнате белой от окон дуло,
И плющ мотался по стенке сада.
Приходили на двор чужие собаки,
Под окошком моим до рассвета выли.
Трудное время для сердца было.
Так я шептала, на двери глядя:
«Боже, мы мудро царствовать будем,
Строить над морем большие церкви
И маяки высокие строить.
Будем беречь мы воду и землю,
Мы никого обижать не станем».
III

Вдруг подобрело темное море,
Ласточки в гнезда свои вернулись,
И сделалась красной земля от маков,
И весело стало опять на взморье.
За ночь одну наступило лето, —
Так мы весны и не видали.
И я совсем перестала бояться,
Что новая доля минет.
А вечером в Вербную субботу,
Из церкви придя, я сестре сказала:
«На тебе свечку мою и четки,
Библию нашу дома оставлю.
Через неделю настанет Пасха,
И мне давно пора собираться, —
Верно, царевич уже в дороге,
Морем за мной он сюда приедет».
Молча сестра на слова дивилась,
Только вздохнула, помнила, верно,
Речи цыганкины у пещеры.
«Он привезет тебе ожерелье
И с голубыми камнями кольца?»
«Нет, — я сказала, — мы не знаем,
Какой он подарок мне готовит».

Были мы с сестрой однолетки
И так друг на друга похожи,
Что маленьких нас различала
Только по родинкам наша мама.
С детства сестра ходить не умела,
Как восковая кукла лежала;
Ни на кого она не сердилась
И вышивала плащаницу,
Бредила даже во сне работой;
Слышала я, как она шептала:
«Плащ Богородицы будет синим...
Боже, апостолу Иоанну
Жемчужин для слез достать мне негде...»

Дворик зарос лебедой и мятой,
Ослик щипал траву у калитки,
И на соломенном длинном кресле
Лена лежала, раскинув руки,
Все о работе своей скучала, —
В праздник такой грешно трудиться.
И приносил к нам соленый ветер
Из Херсонеса звон пасхальный.
Каждый удар отдавался в сердце,
С кровью по жилам растекался.
«Леночка, — я сестре сказала, —
Я ухожу сейчас на берег.
Если царевич за мной приедет,
Ты объясни ему дорогу.
Пусть он меня в степи нагонит:
Хочется на море мне сегодня».
«Где же ты песенку услыхала,
Ту, что царевича приманит? —
Глаза приоткрыв, сестра спросила. —
В городе ты совсем не бываешь,
А здесь поют не такие песни».
К самому уху ее склонившись,
Я прошептала: «Знаешь, Лена,
Ведь я сама придумала песню,
Лучше которой нет на свете».
И не поверила мне и долго,
Долго с упреком она молчала.
IV

Солнце лежало на дне колодца,
Грелись на камнях сколопендры,
И убегало перекати-поле,
Словно паяц горбатый кривляясь,
А высоко взлетевшее небо,
Как Богородицын плащ, синело, —
Прежде оно таким не бывало.
Легкие яхты с полдня гонялись,
Белых бездельниц столпилось много
У Константиновской батареи, —
Видно, им ветер нынче удобный.
Тихо прошла я вдоль бухты к мысу,
К черным, разломанным, острым скалам,
Пеной покрытым в часы прибоя,
И повторяла новую песню.
Знала я: с кем бы царевич ни был,
Слышит он голос мой, смутившись, —
И оттого мне каждое слово,
Как божий подарок, было мило.
Первая яхта не шла — летела,
И догоняла ее вторая,
А остальные едва виднелись.

Как я легла у воды — не помню,
Как задремала тогда — не знаю,
Только очнулась и вижу: парус
Близко полощется. Передо мною,
По пояс стоя в воде прозрачной,
Шарит руками старик огромный
В щелях глубоких скал прибрежных,
Голосом хриплым зовет на помощь.
Громко я стала читать молитву,
Как меня маленькую учили,
Чтобы мне страшное не приснилось,
Чтоб в нашем доме бед не бывало.
Только я молвила: «Ты Хранитель!» —
Вижу — в руках старика белеет
Что-то, и сердце мое застыло...
Вынес моряк того, кто правил
Самой веселой, крылатой яхтой,
И положил на черные камни.
Долго я верить себе не смела,
Пальцы кусала, чтобы очнуться:
Смуглый и ласковый мой царевич
Тихо лежал и глядел па небо.
Эти глаза, зеленее моря
И кипарисов наших темнее, —
Видела я, как они погасли...
Лучше бы мне родиться слепою.
Он застонал и невнятно крикнул:
«Ласточка, ласточка, как мне больно!»
Верно, я птицей ему показалась.
В сумерки я домой вернулась.
В комнате темной было тихо,
И над лампадкой стоял высокий,
Узкий малиновый огонечек.
«Не приходил за тобой царевич, —
Лена сказала, шаги услышав, —
Я прождала его до вечерни
И посылала детей на пристань».
«Он никогда не придет за мною,
Он никогда не вернется, Лена.
Умер сегодня мой царевич».
Долго и часто сестра крестилась;
Вся повернувшись к стене, молчала.
Я догадалась, что Лена плачет.
Слышала я — над царевичем пели:
«Христос воскресе из мертвых», —
И несказанным светом сияла
Круглая церковь.

1914

ПОДОРОЖНИК

Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе.
Пушкин
* * *

Сразу стало тихо в доме,
Облетел последний мак,
Замерла я в долгой дреме
И встречаю ранний мрак.

Плотно заперты ворота,
Вечер череп, ветер тих.
Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених?

Не нашелся тайный перстень,
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.

1917
* * *

Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зеленую волну,
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чем,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.

1917
* * *

И в тайную дружбу с высоким,
Как юный орел темноглазым,
Я, словно в цветник предосенний,
Походкою легкой вошла.
Там были последние розы,
И месяц прозрачный качался
На серых, густых облаках...

1917
* * *

Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул тогда в мое лицо,
Возвратил и силу и свободу,
А па память чуда взял кольцо.
Мой румянец жаркий и недужный
Стерла богомольная печаль.
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный встревоженный февраль.

Царское Село. 1916
* * *

Когда о горькой гибели моей
Весть поздняя его коснется слуха,
Не станет он ни строже, ни грустней,
Но, побледневши, улыбнется сухо.
И сразу вспомнит зимний небосклон
И вдоль Невы несущуюся вьюгу,
И сразу вспомнит, как поклялся он
Беречь свою восточную подругу.

1917
* * *

А ты теперь тяжелый и унылый,
Отрекшийся от славы и мечты,
Но для меня непоправимо милый,
И чем темней, тем трогательней ты.

Ты пьешь вино, твои нечисты ночи,
Что наяву, не знаешь, что во сне,
Но зелены мучительные очи, —
Покоя, видно, не нашел в вине.

И сердце только скорой смерти просит,
Кляня медлительность судьбы.
Все чаще ветер западный приносит
Твои упреки и твои мольбы.

Но разве я к тебе вернуться смею?
Под бледным небом родины моей
Я только петь и вспоминать умею,
А ты меня и вспоминать не смей.

Так дни идут, печали умножая.
Как за тебя мне господа молить?
Ты угадал: моя любовь такая,
Что даже ты не мог ее убить.

1917. Лето
* * *

Пленник чужой! Мне чужого не надо,
Я и своих-то устала считать.
Так отчего же такая отрада
Эти вишневые видеть уста?

Пусть он меня и хулит и бесславит,
Слышу в словах его сдавленный стон.
Нет, он меня никогда не заставит
Думать, что страстно в другую влюблен.

И никогда не поверю, что можно
После небесной и тайной любви
Снова смеяться и плакать тревожно,
И проклинать поцелуи мои.

1917
* * *

Я спросила у кукушки,
Сколько лет я проживу...
Сосен дрогнули верхушки,
Желтый луч упал в траву.
Но ни звука в чаще свежей..
Я иду домой,
И прохладный ветер нежит
Лоб горячий мой.

1919
* * *

По неделе ни слова ни с кем не скажу,
Все на камне у моря сижу,
И мне любо, что брызги зеленой волны,
Словно слезы мои, солоны.
Были весны и зимы, да что-то одна
Мне запомнилась только весна.
Стали ночи теплее, подтаивал снег,
Вышла я поглядеть на луну,
И спросил меня тихо чужой человек,
Между сосенок встретив одну:
«Ты не та ли, кого я повсюду ищу,
О которой с младенческих лет,
Как о милой сестре, веселюсь и грущу?»
Я чужому ответила: «Нет!»
А как свет поднебесный его озарил,
Я дала ему руки мои,
И он перстень таинственный мне подарил,
Чтоб меня уберечь от любви.
И назвал мне четыре приметы страны,
Где мы встретиться снова должны:
Море, круглая бухта, высокий маяк,
А всего непременней — полынь...
И как жизнь началась, пусть и кончится так.
Я сказала, что знаю: аминь!

Севастополь. 1916
* * *

Ты всегда таинственный и новый,
Я тебе послушней с каждым днем.
Но любовь твоя, о друг суровый,
Испытание железом и огнем.

Запрещаешь петь и улыбаться,
А молиться запретил давно.
Только б мне с тобою не расстаться,
Остальное все равно!

Так, земле и небесам чужая,
Я живу и больше не пою,
Словно ты у ада и у рая
Отнял душу вольную мою.

1917. Декабрь
* * *

Проплывают льдины, звеня,
Небеса безнадежно бледны.
Ах, за что ты караешь меня,
Я не знаю моей вины.

Если надо — меня убей,
Но не будь со мною суров.
От меня не хочешь детей
И не любишь моих стихов.

Все по-твоему будет: пусть!
Обету верна своему,
Отдала тебе жизнь, но грусть
Я в могилу с собой возьму.

1918. Апрель
* * *

В каждых сутках есть такой
Смутный и тревожный час.
Громко говорю с тоской,
Не раскрывши сонных глаз,
И она стучит, как кровь,
Как дыхание тепла,
Как счастливая любовь,
Рассудительна и зла.

1917
* * *

Земная слава как дым,
Не этого я просила.
Любовникам всем моим
Я счастие приносила.
Один и сейчас живой,
В свою подругу влюбленный,
И бронзовым стал другой
На площади оснеженной.

1914
* * *

Это просто, это ясно,
Это всякому попятно,
Ты меня совсем не любишь,
Не полюбишь никогда.
Для чего же так тянуться
Мне к чужому человеку,
Для чего же каждый вечер
Мне молиться за тебя?
Для чего же, бросив друга
И кудрявого ребенка,
Бросив город мой любимый
И родную сторону,
Черной нищенкой скитаюсь
По столице иноземной?
О, как весело мне думать,
Что тебя увижу я!

1917
* * *

О нет, я не тебя любила,
Палима сладостным огнем,
Так объясни, какая сила
В печальном имени твоем.

Передо мною на колени
Ты стал, как будто ждал венца,
И смертные коснулись тени
Спокойно юного лица.

И ты ушел. Не за победой,
За смертью. Ночи глубоки!
О, ангел мой, не знай, не ведай
Моей теперешней тоски.

Но если белым солнцем рая
В лесу осветится тропа,
Но если птица полевая
Взлетит с колючего снопа,

Я знаю: это ты, убитый,
Мне хочешь рассказать о том,
И снова вижу холм изрытый
Над окровавленным Днестром.

Забуду дни любви и славы,
Забуду молодость мою,
Душа темна, пути лукавы,
Но образ твой, твой подвиг правый
До часа смерти сохраню.

1917. Лето
* * *

Я слышу иволги всегда печальный голос
И лета пышного приветствую ущерб,
А к колосу прижатый тесно колос
С змеиным свистом срезывает серп.

И стройных жниц короткие подолы,
Как флаги в праздник, по ветру летят.
Теперь бы звон бубенчиков веселых,
Сквозь пыльные ресницы долгий взгляд.

Не ласки жду я, не любовной лести
В предчувствии неотвратимой тьмы,
Но приходи взглянуть на рай, где вместе
Блаженны и невинны были мы.

1917
* * *

Как страшно изменилось тело,
Как рот измученный поблек!
Я смерти не такой хотела,
Не этот назначала срок.

Казалось мне, что туча с тучей
Сшибется где-то в высоте
И молнии огонь летучий
И голос радости могучей,
Как ангелы, сойдут ко мне.

1913
* * *

Я окошка не завесила,
Прямо в горницу гляди.
Оттого мне нынче весело,
Что не можешь ты уйти.

Называй же беззаконницей,
Надо мной глумись со зла:
Я была твоей бессонницей,
Я тоской твоей была.

1916
* * *

Эта встреча никем не воспета,
И без песен печаль улеглась.
Наступило прохладное лето,
Словно новая жизнь началась.

Сводом каменным кажется небо,
Уязвленное желтым огнем,
И нужнее насущного хлеба
Мне единое слово о нем.

Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, —
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.

1916
* * *

И вот одна осталась я
Считать пустые дни.
О вольные мои друзья,
О лебеди мои!

И песней я не скличу вас,
Слезами не верну.
Но вечером в печальный час
В молитве помяну.

Настигнут смертною стрелой,
Один из вас упал,
И черным вороном другой,
Меня целуя, стал.

Но так бывает: раз в году,
Когда растает лед,
В Екатеринином саду
Стою у чистых вод

И слышу плеск широких крыл
Над гладью голубой.
Не знаю, кто окно раскрыл
В темнице гробовой.

1916
* * *

От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу.

Новых песен не насвистывай, —
Песней долго ль обмануть,
Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь,

Чтобы кровь из горла хлынула
Поскорее на постель,
Чтобы смерть из сердца вынула
Навсегда проклятый хмель.

1918. Июль
* * *

Теперь никто не станет слушать песен.
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.

Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой голодной,
Не достучишься у чужих ворот.

Январь 1916
* * *

По твердому гребню сугроба
В твой белый, таинственный дом
Такие притихшие оба
В молчании нежном идем.
И слаще всех песен пропетых
Мне этот исполненный сон,
Качание веток задетых
И шпор твоих легонький звон.

Январь 1917
* * *

Ждала его напрасно много лет.
Похоже это время на дремоту.
Но воссиял неугасимый свет
Тому три года в Вербную субботу.
Мой голос оборвался и затих —
С улыбкой предо мной стоял жених.

А за окном со свечками парод
Неспешно шел. О, вечер богомольный!
Слегка хрустел апрельский тонкий лед,
И над толпою голос колокольный,
Как утешенье вещее, звучал,
И черный ветер огоньки качал.

И белые нарциссы на столе,
И красное вино в бокале плоском
Я видела как бы в рассветной мгле.
Моя рука, закапанная воском,
Дрожала, принимая поцелуй,
И пела кровь: блаженная, ликуй!

1916

НОЧЬЮ


Стоит на небе месяц, чуть живой,
Средь облаков струящихся и мелких,
И у дворца угрюмый часовой
Глядит, сердясь, на башенные стрелки.

Идет домой неверная жена,
Ее лицо задумчиво и строго,
А верную в тугих объятьях сна
Сжигает негасимая тревога.

Что мне до них? Семь дней тому назад,
Вздохнувши, я прости сказала миру.
Но душно там, и я пробралась в сад
Взглянуть на звезды и потрогать лиру.

1918
* * *

Течет река неспешно по долине,
Многооконный на пригорке дом.
А мы живем как при Екатерине:
Молебны служим, урожая ждем.
Перенеся двухдневную разлуку,
К нам едет гость вдоль нивы золотой,
Целует бабушке в гостиной руку
И губы мне на лестнице крутой.

Лето 1917
* * *

На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.

И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая челка.

И непохожа на полет
Походка медленная эта,
Как будто под ногами плот,
А не квадратики паркета.

А бледный рот слегка разжат,
Неровно трудное дыханье,
И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.

1913
* * *

Бывало, я с утра молчу,
О том, что сон мне пел.
Румяной розе и лучу
И мне — один удел.
С покатых гор ползут снега,
А я белей, чем снег,
Но сладко снятся берега
Разливных мутных рек.
Еловой рощи свежий шум
Покойнее рассветных дум.

1916
* * *

Ты мог бы мне сниться и реже,
Ведь часто встречаемся мы,
Но грустен, взволнован и нежен
Ты только в святилище тьмы.
И слаще хвалы серафима
Мне губ твоих милая лесть...
О, там ты не путаешь имя
Мое. Не вздыхаешь, как здесь.

1914
* * *

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

1917

ANNO DOMINI

В те баснословные гола...
Тютчев

БЕЖЕЦК


Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,
Там милого сына цветут васильковые очи.
Над городом древним алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь...
И город был полон веселым рождественским звоном.

26 декабря 1921
* * *

Я с тобой, мой ангел, не лукавил,
Как же вышло, что тебя оставил
За себя заложницей в неволе
Всей земной непоправимой боли?
Под мостами полыньи дымятся,
Над кострами искры золотятся,
Грузный ветер окаянно воет,
И шальная пуля за Невою
Ищет сердце бедное твое.
И одна в дому оледенелом,
Белая, лежишь в сиянье белом,
Славя имя горькое мое.

Дальний голос

I

Сказал, что у меня соперниц пет.
Я для него не женщина земная,
А солнца зимнего утешный свет
И песня дикая родного края.
Когда умру, не станет он грустить,
Не крикнет, обезумевши: «Воскресни!»
Но вдруг поймет, что невозможно жить
Без солнца телу и душе без песни,
...А что теперь?
II

В тот давний год, когда зажглась любовь',
Как крест престольный в сердце обреченном, '
Ты кроткою голубкой не прильнула
К моей груди, но коршуном когтила.
Изменой первою, вином проклятья
Ты напоила друга своего.
Но час настал в зеленые глаза
Тебе глядеться, у жестоких губ
Молить напрасно сладостного дара
И клятв таких, каких ты не слыхала,
Каких еще никто не произнес.
Так отравивший воду родника
Для вслед за ним идущего в пустыне
Сам заблудился и, возжаждав сильно,
Источника во мраке не узнал.
Он гибель пьет, прильнув к воде прохладной
Но гибелью ли жажду утолить?

1921
* * *

Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у бога ничего.
* * *

Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.

1922
* * *

Что ты бродишь, неприкаянный,
Что глядишь ты не дыша?
Верно, понял: крепко спаяна
На двоих одна душа.
Будешь, будешь мной утешенным,
Как не снилось никому,
А обидишь словом бешеным —
Станет больно самому.

1922
* * *

Веет ветер лебединый,
Небо синее в крови.
Наступают годовщины
Первых дней твоей любви.

Ты мои разрушил чары,
Годы плыли, как вода.
Отчего же ты не старый,
А такой, как был тогда?

Даже звонче голос нежный.
Только времени крыло
Осенило славой снежной
Безмятежное чело,

1922
* * *

Ангел, три года хранивший меня,
Вознесся в лучах и огне,
Но жду терпеливо сладчайшего дня,
Когда он вернется ко мне.

Как щеки запали, бескровны уста,
Лица не узнать моего;
Ведь я не прекрасная больше, не та,
Что песней смутила его.

Давно на земле ничего не боюсь,
Прощальные помню слова.
Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,
А прежде кивала едва.
* * *

Шепчет: «Я не пожалею
Даже то, что так люблю, —
Или будь совсем моею,
Или я тебя убью».
Надо мной жужжит, как овод,
Непрестанно столько дней
Этот самый скучный довод
Черной ревности твоей.
Горе душит, не задушит,
Вольный ветер слезы сушит,
А веселье, чуть погладит,
Сразу с бедным сердцем сладит,

1922
* * *

Слух чудовищный бродит по городу,
Забирается в домы, как тать.
Уж не сказку ль про Синюю Бороду
Перед тем, как засну, почитать?

Как седьмая всходила на лестницу,
Как сестру молодую звала,
Милых братьев иль страшную вестницу,
Затаивши дыханье, ждала...

Пыль взметается тучею снежною,
Скачут братья на замковый двор,
И над шеей безвинной и неявною
Не подымется скользкий топор.

Этой сказкою нынче утешена,
Я, наверно, спокойно усну.
Что же сердце колотится бешено,
Что же вовсе не клонит ко сну?

1922
* * *

Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
Повстречаться со всеми опять,
В полном ветра и солнца приморском саду
По широким аллеям гулять.

Даже мертвые нынче согласны прийти,
И изгнанники в доме моем.
Ты ребенка за ручку ко мне приведи,
Так давно я скучаю о нем.

Буду с милыми есть голубой виноград,
Буду пить ледяное вино
И глядеть, как струится седой водопад
На кремнистое влажное дно,

1922
* * *

За озером луна остановилась
И кажется отворенным окном
В притихший, ярко освещенный дом,
Где что-то нехорошее случилось.

Хозяина ли мертвым привезли,
Хозяйка ли с любовником сбежала,
Иль маленькая девочка пропала
И башмачок у заводи нашли...

С земли не видно. Страшную беду
Почувствовав, мы сразу замолчали.
Заупокойно филины кричали,
И душный ветер буйствовал в саду,

1922
* * *
В. К. Шилейко

Как мог ты, сильный и свободный,
Забыть у ласковых колен,
Что грех карают первородный
Уничтожение и тлен.

Зачем ты дал ей на забаву
Всю тайну чудотворных дней, —
Она твою развеет славу
Рукою хищною своей.

Стыдись, и творческой печали
Не у земной жены моли.
Таких в монастыри ссылали
И на кострах высоких жгли.

1922
* * *

Вот и берег северного моря,
Вот граница наших бед и слав, —
Не пойму, от счастья или горя
Плачешь ты, к моим ногам припав.

Мне не надо больше обреченных —
Пленников, заложников, рабов,
Только с милым мне и непреклонным
Буду я делить и хлеб и кров.

1922
* * *
Наталии Рыковой

Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, —

И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.

1921
* * *

Путник милый, ты далече,
Но с тобою говорю,
В небесах зажглися свечи
Провожающих зарю.

Путник мой, скорей направо
Обрати свой светлый взор:
Здесь живет дракон лукавый,
Мой властитель с давних пор.

À в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона.
И висит на стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь.

И дракон крылатый мучит,
Он меня смиренью учит,
Чтоб забыла дерзкий смех,
Чтобы стала лучше всех.

Путник милый, в город дальний
Унеси мои слова,
Чтобы сделался печальней
Тот, кем я еще жива»

1921
* * *

Сослужу тебе верную службу, —
Ты не бойся, что горько люблю!
Я за нашу веселую дружбу
Всех святителей нынче молю.

За тебя отдала первородство
И взамен ничего не прошу,
Оттого и лохмотья сиротства
Я, как брачные ризы, ношу.

1921
* * *

Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий —
Что там, крысы, призрак или вор?

В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счет ведет,
С глянцевитой черной бородою
За окном чердачным промелькнет —

И притихнет. Как он зол и ловок,
Спички спрятал и свечу задул.
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,

Лучше бы на площади зеленой
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.

Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни.
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.

1921
* * *

О, жизнь без завтрашнего дня!
Ловлю измену в каждом слове,
И убывающей любови
Звезда восходит для меня.

Так незаметно отлетать,
Почти не узнавать при встрече.
Но снова ночь. И снова плечи
В истоме влажной целовать.

Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И как преступница томилась
Любовь, исполненная зла.

Ты словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазами —
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит.

1921
* * *

Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.

Я-то вольная. Все мне забава, —
Ночью Муза слетит утешать,
А наутро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит,
Веселит золотой листопад.

Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?

1921
* * *

А, ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок —
Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенных чадом —
Я к тебе никогда не вернусь,

1921
* * *

Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза:
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
Верну тебе твой сладостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведать мой неповторимый бред, —

Затем что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз...
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.

1921
* * *

Чугунная ограда,
Сосновая кровать.
Как сладко, что не надо
Мне больше ревновать.

Постель мне стелют эту
С рыданьем и мольбой;
Теперь гуляй по свету
Где хочешь, бог с тобой!

Теперь твой слух не ранит
Неистовая речь,
Теперь никто не станет
Свечу до утра жечь.

Добились мы покою
И непорочных дней...
Ты плачешь — я не стою
Одной слезы твоей.

1921
* * *

А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище — роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы. Смоленской заступнице,
Принесли пресвятой богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, —
Александра, лебедя чистого.

1921
* * *
О. А. Глебовой-Судейкиной

Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься — о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.

Как лунные глаза светлы и напряженно
Далеко видящий остановился взор.
То мертвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Твое изнеможенье и позор?

1921
* * *

Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.

С тобою мне сладко и знойно,
Ты близок, как сердце в груди.
Дан руки мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.

1921

КЛЕВЕТА


И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески ее горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх,
Я не боюсь ее. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.
Но неизбежный день уже предвижу я, —
На утренней заре придут ко мне друзья,
И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,
И образок на грудь остывшую положат,
Никем не знаема тогда она войдет,
В моей крови ее неутоленный рот
Считать не устает небывшие обиды,
Вплетая голос свой в моленья панихиды.
И станет внятен всем ее постыдный бред,
Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,
Чтоб в страшной пустоте мое осталось тело,
Чтобы в последний раз душа моя горела
Земным бессилием, летя в рассветной мгле,
И дикой жалостью к оставленной земле.

1921
* * *

Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?

Быть твоею сестрою отрадною
Мне завещано древней судьбой,
А я стала лукавой и жадною
И сладчайшей твоею рабой.

Но когда замираю, смиренная,
На груди твоей снега белей,
Как ликует твое умудренное
Сердце — солнце отчизны моей!
* * *

Широко распахнуты ворота,
Липы нищенски обнажены,
И темна сухая позолота
Нерушимой вогнутой стены.

Гулом полны алтари и склепы,
И за Днепр широкий звон летит.
Так тяжелый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит.

Все грозней бушует, непреклонный,
Словно здесь еретиков казнят,
А в лесах заречных, примиренный,
Веселит пушистых лисенят.

1921
* * *

Почернел, искривился бревенчатый мост,
И стоят лопухи в человеческий рост,
И крапивы дремучей поют леса,
Что по ним не пройдет, не блеснет коса.
Вечерами над озером слышен вздох,
И по стенам расползся корявый мох.

Я встречала там
Двадцать первый год.
Сладок был устам
Черный душный мед.

Сучья рвали мне
Платья белый шелк,
На кривой сосне
Соловей не молк.

На условный крик
Выйдет из поры,
Словно леший дик,
А нежней сестры.

На гору бегом,
Через речку вплавь,
Да зато потом
Не скажу: оставь,

1917

ПРИЗРАК


Зажженных рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Все праздничнее, все светлей
Снежинки, пролетая, блещут,

И, ускоряя ровный бег,
Как бы в предчувствии погони,
Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся копи,

И раззолоченный гайдук
Стоит недвижно за санями,
И странно царь глядит вокруг
Пустыми светлыми глазами.

1919
* * *

Пока не свалюсь под забором
И ветер меня не добьет,
Мечта о спасении скором
Меня, как проклятие, жжет.

Упрямая, жду, что случится,
Как в песне случится со мной, —
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: «Довольно,
Ты видишь, я тоже простил».
Не будет ни страшно, ни больно...
Ни роз, ни архангельских сил.

Затем и в беспамятстве смуты
Я сердце мое берегу,
Что смерти без этой минуты
Представить себе не могу,

1921
* * *

На пороге белом рая,
Оглянувшись, крикнул: «Жду!»
Завещал мне, умирая,
Благостность и нищету.

И когда прозрачно небо,
Видит, крыльями звеня,
Как делюсь я коркой хлеба
С тем, кто просит у меня.

А когда, как после битвы,
Облака плывут в крови,
Слышит он мои молитвы
И слова моей любви.

1921
* * *

Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все сердца туманит...
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой...
Забвенье боли и забвенье пег —
За это жизнь отдать не мало.

1921
* * *

Соблазна не было. Соблазн в тиши живет,
Он постника томит, святителя гнетет
И в полночь майскую над молодой черницей
Кричит истомно раненой орлицей.
А сим распутникам, сим грешницам любезным
Неведомо объятье рук железных.

1917, Январь
* * *

Буду черные грядки холить,
Ключевой водой поливать;
Полевые цветы на воле,
Их не надо трогать и рвать.

Пусть их больше, чем звезд зажженных
В сентябрьских небесах —
Для детей, для бродяг, для влюбленных
Вырастают цветы на полях.

А мои — для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
Возлетят под дивную сень.

И, как волны приносят на сушу
То, что сами па смерть обрекли,
Принесу покаянную душу
И цветы из Русской земли.
* * *

Ты мне не обещан ни жизнью, ни богом,
Ни даже предчувствием тайным моим.
Зачем же в ночи перед темным порогом
Ты медлишь, как будто счастьем томим?
Не выйду, не крикну: «О, будь единым,
До смертного часа будь со мной!»
Я только голосом лебединым
Говорю с неправедною луной.

1915

Сказка о черном кольце

1

Мне от бабушки-татарки
Были редкостью подарки;
И зачем я крещена,
Горько гневалась она.
А пред смертью подобрела
И впервые пожалела
И вздохнула: «Ах, года!!
Вот и внучка молода».
И, простивши нрав мой вздорный,
Завещала перстень черный.
Так сказала: «Он по ней,
С ним ей будет веселей».
2

Я друзьям моим сказала:
«Горя много, счастья мало», —
И ушла, закрыв лицо;
Потеряла я кольцо.
И друзья мои сказали:
«Мы кольцо везде искали,
Возле моря на песке
И меж сосен на лужке».
И, догнав меня в аллее,
Тот, кто был других смелее,
Уговаривал меня
Подождать до склона дня.
Я совету удивилась
И на друга рассердилась,
Что глаза его нежны:
«И на что вы мне нужны?
Только можете смеяться,
Друг пред другом похваляться
Да цветы сюда носить».
Всем велела уходить.
3

И, придя в свою светлицу,
Застонала хищной птицей,
Повалилась на кровать
Сотый раз припоминать:
Как за ужином сидела,
В очи темные глядела,
Как не ела, не пила
У дубового стола,
Как под скатертью узорной
Протянула перстень черный,
Как взглянул в мое лицо,
Встал и вышел на крыльцо.
Не придут ко мне с находкой
Далеко над быстрой лодкой
Заалели небеса,
Забелели паруса.

1917-1936

Эпические мотивы

Я пою, и лес зеленеет.
Б. А.
1

В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье — Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в теплом море,
Ее одежда странной мне казалась,
Еще страннее — губы, а слова —
Как звезды падали сентябрьской ночью.
И стройная меня учила плавать,
Одной рукой поддерживая тело
Неопытное на тугих волнах.
И часто, стоя в голубой воде,
Она со мной неспешно говорила,
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поет о вечере разлук.
Но слов ее я помнить не могла
И часто ночью с болью просыпалась.
Мне чудился полуоткрытый рот,
Ее глаза и гладкая прическа.
Как вестника небесного, молила
Я девушку печальную тогда:
«Скажи, скажи, зачем угасла память
И, так томительно лаская слух,
Ты отняла блаженство повторенья?..»
И только раз, когда я виноград
В плетеную корзинку собирала,
А смуглая сидела на траве,
Глаза закрыв и распустивши косы,
И томною была и утомленной
От запаха тяжелых синих ягод
И пряного дыханья дикой мяты, —
Она слова чудесные вложила
В сокровищницу памяти моей,
И, полную корзину уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поет любовь,

1913. Осень
2

Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала,
Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте,
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм святой Екатерины.
Как рано я из дома выходила,
И часто по нетронутому снегу
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки,
Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О сером взморье до весны тоскуют, —
Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Моё с моим изображеньем новым,
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака, —
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.
3

Смеркается, и в небе темно-синем,
Где так недавно храм Ерусалимский
Таинственным сиял великолепьем,
Лишь две звезды над путаницей веток,
И снег летит откуда-то не сверху,
А словно подымается с земли,
Ленивый, ласковый и осторожный.
Мне странною в тот день была прогулка.
Когда я вышла, ослепил меня
Прозрачный отблеск на вещах и лицах,
Как будто всюду лепестки лежали
Тех желто-розовых некрупных роз,
Название которых я забыла.
Безветренный, сухой, морозный воздух
Так каждый звук лелеял и хранил,
Что мнилось мне: молчанья не бывает.
И на мосту, сквозь ржавые перила
Просовывая руки в рукавичках,
Кормили дети пестрых жадных уток,
Что кувыркались в проруби чернильной.
И я подумала: не может быть,
Чтоб я когда-нибудь забыла это.
И если трудный путь мне предстоит,
Вот легкий груз, который мне под силу
С собою взять, чтоб в старости, в болезни,
Быть может, в нищете — припоминать
Закат неистовый, и полноту
Душевных сил, и прелесть милой жизни.

1914-1916
* * *

Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж — палач, а дом его — тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама;
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.

1921

НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА


И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречаем новый год.
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?

Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим!»

А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив бог весть о чем,
Воскликнул: «А я за песни ее,
В которых мы все живем!»

Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет»,

1923

ТРОСТНИК

Я играю в них во всех пяти.
Б. П.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

М. Лозинскому

Почти от залетейской тени
В тот час, как рушатся миры,
Примите этот дар весенний
В ответ на лучшие дары,
Чтоб та, над временами года,
Несокрушима и верна,
Души высокая свобода,
Что дружбою наречена, —
Мне улыбнулась так же кротко,
Как тридцать лет тому назад...
И сада Летнего решетка,
И оснеженный Ленинград
Возникли, словно в книге этой
Из мглы магических зеркал,
И над задумчивою Летой
Тростник оживший зазвучал.

Май 1940

Библейские стихи

1. РАХИЛЬ

И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее.
Книга Бытия

И встретил Иаков в долине Рахиль,
Он ей поклонился, как странник бездомный.
Стада подымали горячую пыль,
Источник был камнем завален огромным.
Он камень своею рукой отвалил
И чистой водою овец напоил.

Но стало в груди его сердце грустить,
Болеть, как открытая рана,
И он согласился за деву служить
Семь лет пастухом у Лавана.
Рахиль! Для того, кто во власти твоей,
Семь лет — словно семь ослепительных дней.

Но много премудр сребролюбец Лаван,
И жалость ему незнакома.
Он думает: каждый простится обман
Во славу Лаванова дома.
И Лию незрячую твердой рукой
Приводит к Иакову в брачный покой.

Течет над пустыней высокая ночь,
Роняет прохладные росы,
И стонет Лаванова младшая дочь,
Терзая пушистые косы.
Сестру проклинает, и бога хулит,
И ангелу смерти явиться велит.

И спится Иакову сладостный час!
Прозрачный источник долины,
Веселые взоры Рахилиных глаз
И голос ее голубиный:
Иаков, не ты ли меня целовал
И черной голубкой своей называл?

2. ЛОТОВА ЖЕНА

Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом.
Книга Бытия

И праведник шел за посланником бога,
Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила,

Взглянула — и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

1922-1924

3. МЕЛХОЛА

Но Давида полюбила... дочь Саула, Мелхола.
Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью.
Первая книга Царств

И отрок играет безумцу царю,
И ночь беспощадную рушит,
И громко победную кличет зарю,
И призраки ужаса душит,
И царь благосклонно ему говорит:
«Огонь в тебе, юноша, дивный горит,
И я за такое лекарство
Отдам тебе дочку и царство».
А царская дочка глядит на певца,
Ей песен не нужно, не нужно венца,
В душе ее скорбь и обида,
Но хочет Мелхола — Давида.
Бледнее, чем мертвая; рот ее сжат;
В зеленых глазах исступленье;
Сияют одежды, и стройно звенят
Запястья при каждом движенье.
Как тайна, как сон, как праматерь Лилит...
Не волей своею она говорит:
«Наверно, с отравой мне дали питье,
И мой помрачается дух,
Бесстыдство мое! Униженье мое!
Бродяга! Разбойник! Пастух!
Зачем же никто из придворных вельмож,
Увы, на него непохож?
А солнца лучи... а звезды в ночи...
А эта холодная дрожь...»

1922-1961

МУЗА


Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я»,

1924

ХУДОЖНИКУ


Мне все твоя мерещится работа,
Твои благословенные труды:
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды.

Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
Где, каждого пугаясь поворота,
В беспамятстве ищу твои следы.

Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный,
Чтоб остудился мой постылый жар?..

Там стану я блаженною навеки,
И, раскаленные смежая веки,
Там снова обрету я слезный дар.

1924
* * *

Здесь Пушкина изгнанье началось
И Лермонтова кончилось изгнанье.
Здесь горных трав легко благоуханье,
И только раз мне видеть удалось
У озера, в густой тени чинары,
В тот предвечерний и жестокий час —
Сияние неутоленных глаз
Бессмертного любовника Тамары,

Кисловодск. 1927
* * *

Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить,
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему.
Что казалось — сейчас забелеет прозрачный подснежник..
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему

1922
* * *

Хорошо здесь: и шелест и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем,

1922
* * *

Если плещется лунная жуть,
Город весь в ядовитом растворе.
Без малейшей надежды заснуть
Вижу я сквозь зеленую муть
И не детство мое, и не море,
И не бабочек брачный полет
Над грядой белоснежных нарциссов
В тот какой-то шестнадцатый год...
А застывший навек хоровод
Надмогильных твоих кипарисов.

1928
* * *

Тот город, мной любимый с детства,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне.

Все, что само давалось в руки,
Что было так легко отдать:
Душевный жар, молений звуки
И первой песни благодать —

Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал...
И вот уж о невозвратимом
Скрипач безносый заиграл.

Но с любопытством иностранки,
Плененной каждой новизной,
Глядела я, как мчатся санки,
И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой
Мне счастье веяло в лицо,
Как будто друг от века милый
Всходил со мною на крыльцо.

1929

ДВУСТИШИЕ


От других мне хвала — что зола,
От тебя и хула — похвала,

1931

ЗАКЛИНАНИЕ


Из высоких ворот,
Из заохтенских болот,
Путем нехоженым,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кордон,
Под пасхальный звон,
Незваный,
Несуженый, —
Приди ко мне ужинать.

1935
* * *

Не прислал ли лебедя за мною,
Или лодку, или черный плот?
Он в шестнадцатом году весною
Обещал, что скоро сам придет.
Он в шестнадцатом году весною
Говорил, что птицей прилечу
Через мрак и смерть к его покою,
Прикоснусь крылом к его плечу.
Мне его еще смеются очи
И теперь, шестнадцатой весной.
Что мне делать! Ангел полуночи
До зари беседует со мной.

Москва. 1936
* * *

Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твое несу я бремя
Тяжелое, ты знаешь, сколько лет»
Но для нее не существует время,
И для нее пространства в мире нет.

И снова черный масляничный вечер,
Зловещий парк, неспешный бег коня.
И полный счастья и веселья ветер,
С небесных круч слетевший на меня.

А надо мной спокойный и двурогий
Стоит свидетель... о, туда, туда,
По древней подкапризовой дороге,
Где лебеди и мертвая вода.

1936
* * *

От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву...
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Только... ночью слышу скрипы.
Что там — в сумраках чужих?
Шереметевские липы...
Перекличка домовых...
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды —
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
«Ты уюта захотела,
Знаешь, где он — твой уют?»

1936

БОРИС ПАСТЕРНАК


Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.

В лиловой мгле покоятся задворки.
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, — это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, оп
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.

И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец...
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, —

Оп награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

19 января 1936
* * *

Годовщину последнюю празднуй —
Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
Нашей первой зимы — той, алмазной
Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму,
Свет луны, как нарочно, притушен,
И куда мы идем — не пойму.

Меж гробницами внука и деда
Заблудился взъерошенный сад.
Из тюремного вынырнув бреда,
Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах Марсово поле,
И Лебяжья лежит в хрусталях...
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх,

И трепещет, как дивная птица,
Голос твой у меня над плечом.
И внезапным согретый лучом
Снежный прах так тепло серебрится.

1938
* * *

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

1939
* * *

Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.

И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего
Она мне унести с собою,
Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою:

Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье, —
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час нежданного свиданья,

Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.

4 мая 1940. Фонтанный Дом

Распятие

Не рыдай Мене, Маги, во гробе сущу.
I

Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
А Матери: «О, не рыдай Мене...»
II

Магдалина билась и рыдала.
Ученик любимый каменел.
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

1940-1943

ДАНТЕ

Il mio bel San Giovanni.
Dante1

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы.
Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог ее забыть, —
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной...

1936

1 Мой прекрасный святой Иоанн. Данте (итал.)

КЛЕОПАТРА

Александрийские чертога
Покрыла сладостная тень.
Пушкин

Уже целовала Антония мертвые губы,
Уже на коленях пред Августом слезы лила...
И предали слуги. Грохочут победные трубы
Под римским орлом, и вечерняя стелется мгла.
И входит последний плененный ее красотою,
Высокий и статный, и шепчет в смятении он:
«Тебя — как рабыню... в триумфе пошлет пред собою...»
Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон.
А завтра детей закуют. О, как мало осталось
Ей дела на свете — еще с мужиком пошутить
И черную змейку, как будто прощальную жалость.
На смуглую грудь равнодушной рукой положить.

1940

ИВА

И дряхлый пук дерев.
Пушкин

А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне.
Я лопухи любила и крапиву,
Но больше всех серебряную иву.
И, благодарная, она жила
Со мной всю жизнь, плакучими ветвями
Бессонницу овеивала снами.
И — странно! — я ее пережила.
Там пень торчит, чужими голосами
Другие ивы что-то говорят
Под нашими, под теми небесами.
И я молчу... Как будто умер брат.

1940
* * *

Так отлетают темные души...
Я буду бредить, а ты не слушай.

Зашел ты нечаянно, ненароком —
Ты никаким ведь не связан сроком,

Побудь же со мною теперь подольше.
Помнишь, мы были с тобою в Польше?

Первое утро в Варшаве... Кто ты?
Ты уж другой или третий? — «Сотый!»

А голос совсем такой, как прежде.
Знаешь, я годы жила в надежде,

Что ты вернешься, и вот — не рада,
Мне ничего на земле не надо, —

Ни громов Гомера, ни Дантова дива.
Скоро я выйду на берег счастливый:

И Троя не пала, и жив Эабани,
И все потонуло в душистом тумане.

Я б задремала под ивой зеленой,
Да нет мне покоя от этого звона.

Что он?! — то с гор возвращается стадо
Только в лицо не дохнула прохлада.

Или идет священник с дарами,
А звезды на небе, а ночь над горами.

Или сзывают народ на вече?
— «Нет, это твой последний вечер!»

1940
* * *

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.

1916 ГОД


Как я люблю пологий склон зимы,
Ее огни, и мраки, и истому,
Сухого снега круглые холмы
И чувство, что вовек не будешь дома.
Черна вдали рождественская ель,
Кричит ворона, кончилась метель.

И рушилась твердыня Эрзерума,
Кровь заливала горло Дарданелл...
Но в этом парке не слыхали шума,
Хор за обедней так прекрасно пел;
Но в этом парке тихо и угрюмо
Сияет месяц, снег алмазно бел.

Прикинувшись солдаткой, выло горе,
Как конь, вставал дредноут на дыбы,
И ледяные пенные столбы
Взбешенное выбрасывало море —
До звезд нетленных — из груди своей,
И не считали умерших людей...

На белой башне дремлет пулемет,
Вокруг дворца гусарские разъезды,
Внимательные северные звезды
(Совсем не то, что будет через год),
Прищурившись, глядят в окно Лицея,
Где тень Его над томом Апулея.

1924

ТРЕТИЙ ЗАЧАТЬЕВСКИЙ

(В СТАРОЙ МОСКВЕ)

Переулочек, переул...
Горло петелькой затянул.
Тянет свежесть с Москвы-реки.
В окнах теплятся огоньки.

Покосился гнилой фонарь —
С колокольни идет звонарь...
Как по левой руке пустырь,
А по правой руке монастырь.

А напротив высокий клен
Красным заревом обагрен.
А напротив высокий клен
Ночью слушает долгий стон:

Мне бы тот найти образок,
Оттого что мой близок срок,
Мне бы снова мой черный платок,
Мне бы невской воды глоток.

1940

Разрыв

1

Не недели, не месяцы — годы
Расставались. И вот наконец
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
2

И, как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней,
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей.

Нам, исступленным, горьким и надменным,
Не смеющим глаза поднять с земли.
Запела птица голосом блаженным
О том, как мы друг друга берегли.

1910-1944
3. ПОСЛЕДНИЙ ТОСТ

Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью, —
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что бог не спас.

1934

МАЯКОВСКИЙ В 1913 ГОДУ


Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой рассвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдаленных лет.
Как в стихах твоих крепчали звуки,
Новые роились голоса...
Не ленились молодые руки,
Грозные ты возводил леса.
Все, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до тех пор,
То, что разрушал ты, — разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
С нетерпеньем торопил судьбу,
Знал, что скоро выйдешь весел, волен
На свою великую борьбу.
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
И еще не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо,
Зазвучать, как боевой сигнал.

1940

НАДПИСЬ НА КНИГЕ «ПОДОРОЖНИК»


Совсем не тот таинственный художник,
Избороздивший Гофмановы сны, —
Из той далекой и чужой весны
Мне чудится смиренный подорожник.

Он всюду рос, им город зеленел,
Он украшал широкие ступени,
И с факелом свободных песнопений
Психея возвращалась в мой придел.

А в глубине четвертого двора
Под деревом плясала детвора
В восторге от шарманки одноногой,
И била жизнь во все колокола...
А бешеная кровь меня к тебе вела
Сужденной всем, единственной дорогой.

1941

ЛЕНИНГРАД В МАРТЕ 1941 ГОДА


Cadran solaire1 на Меньшиковой доме.
Подняв волну, проходит пароход.
О, есть ли что на свете мне знакомей,
Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!
Как щелочка, чернеет переулок.
Садятся воробьи на провода.
У наизусть затверженных прогулок
Соленый привкус — тоже не беда.

1941

1 Солнечные часы (франц.).

Путем всея земли

В санях сидя, отправляясь путем всея земли...
Поучение Владимира Мономаха детям
1

Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года,
По январям и июлям
Я проберусь туда...
Никто не увидит ранку,
Крик не услышит мой,
Меня, китежанку,
Позвали домой.
И гнались за мною
Сто тысяч берез,
Стеклянной стеною
Струился мороз.
У давних пожарищ
Обугленный склад.
«Вот пропуск, товарищ,
Пустите назад...»
И воин спокойно
Отводит штык.
Как пышно и знойно
Тот остров возник!
И красная глина,
И яблочный сад...
Из аквамарина
Пылает закат.
Тропиночка круто
Взбиралась, дрожа.
Мне надо кому-то
Здесь руку пожать...
Но хриплой шарманки
Не слушаю стон.
Не тот китежанке
Послышался звон.
2

Окопы, окопы, —
Заблудишься тут!
От старой Европы
Остался лоскут,
Где в облаке дыма
Горят города...
И вот уже Крыма
Темнеет гряда.
Я плакальщиц стаю
Веду за собой.
О, тихого края
Плащ голубой!..
Над мертвой медузой
Смущенно стою;
Здесь встретилась с Музой,
Ей клятву даю.
Но громко смеется,
Не верит: «Тебе ль?»
По капелькам льется
Душистый апрель.
И вот уже славы
Высокий порог,
Но голос лукавый
Предостерег:
«Сюда ты вернешься,
Вернешься не раз,
Но снова споткнешься
О крепкий алмаз.
Ты лучше бы мимо,
Ты лучше б назад,
Хулима, хвалима,
В отеческий сад».
3

Вечерней порою
Сгущается мгла.
Пусть Гофман со мною
Дойдет до угла.
Он знает, как гулок
Задушенный крик
И чей в переулок
Забрался двойник.
Ведь это не шутки,
Что двадцать пять лет
Мне видится жуткий
Один силуэт.
«Так, значит, направо?
.Вот здесь, за углом?
Спасибо!» — Канава
И маленький дом.
Не знала, что месяц
Во все посвящен.
С веревочных лестниц
Срывается он,
Спокойно обходит
Покинутый дом,
Где ночь на исходе
За круглым столом
Гляделась в обломок
Разбитых зеркал
И в груде потемок
Зарезанный спал.
4

Чистейшего звука
Высокая власть,
Как будто разлука
Натешилась всласть.
Знакомые зданья
Из смерти глядят —
И будет свиданье
Печальней стократ
Всего, что когда-то
Случилось со мной...
За новой утратой
Иду я домой.
5

Черемуха мимо
Прокралась, как сон
И кто-то «Цусима!»
Сказал в телефон.
Скорее, скорее —
Кончается срок:
«Варяг» и «Кореец»
Пошли на восток...
Там ласточкой реет
Старая боль...
А дальше темнеет
Форт Шаброль,
Как прошлого века
Разрушенный склеп,
Где старый калека
Оглох и ослеп.
Суровы и хмуры,
Его сторожат
С винтовками буры.
«Назад, назад!!»
6

Великую зиму
Я долго ждала,
Как белую схиму
Ее приняла.
И в легкие сани
Спокойно сажусь...
Я к вам, китежане,
До ночи вернусь.
За древней стоянкой
Один переход...
Теперь с китежанкой
Никто не пойдет,
Ни брат, ни соседка,
Ни первый жених, —
Лишь хвойная ветка
Да солнечный стих,
Оброненный нищим
И поднятый мной...
В последнем жилище
Меня упокой.

Фонтанный Дом. Март 1940

СЕДЬМАЯ КНИГА

Пала седьмая завеса тумана, —
Та, за которой приходит весна.
Т. К.

Тайны ремесла

1. ТВОРЧЕСТВО


Бывает так: какая-то истома;
Б ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг пего непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
2

Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
3. МУЗА

Как и жить мне с этой обузой,
А еще называют Музой,
Говорят: «Ты с ней па лугу...»
Говорят: «Божественный лепет...»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гугу.
4. ПОЭТ

Подумаешь, тоже работа, —
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое.

И чье-то веселое скерцо
В какие-то строки вложив,
Поклясться, что бедное сердце
Так стонет средь блещущих нив.

À после подслушать у леса,
У сосен, молчальниц на вид,
Пока дымовая завеса
Тумана повсюду стоит.

Налево беру и направо
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой
И все — у ночной тишины.
5. ЧИТАТЕЛЬ

Не должен быть очень несчастным
И, главное, скрытным. О пет! —
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.

И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.

А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.

Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.

И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят,

За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной...
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейшей зной.

Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг.
6. ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Одно, словно кем-то встревоженный гром,
С дыханием жизни врывается в дом,
Смеется, у горла трепещет,
И кружится, и рукоплещет.

Другое, в полночной родясь тишине,
Не знаю откуда крадется ко мне,
Из зеркала смотрит пустого
И что-то бормочет сурово.

А есть и такие: средь белого дня,
Как будто почти что не видя меня,
Струятся по белой бумаге,
Как чистый источник в овраге,

А вот еще: тайное бродит вокруг —
Не звук и не цвет, не цвет и не звук, —
Гранится, меняется, вьется,
А в руки живым не дается.

Но это!.. по капельке выпило кровь,
Как в юности злая девчонка — любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.

И я не знавала жесточе беды.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него... умираю.
7. ЭПИГРАММА

Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить...
Но, боже, как их замолчать заставить!
8. ПРО СТИХИ
Владимиру Нарбуту

Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар...
Это — теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это — пчелы, это — донник,
Это — пыль, и мрак, и зной.
9
Осипу Мандельштаму

О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там;
Там, где кружатся Эвридики,
Бык Европу везет по волнам;

Там, где наши проносятся тени,
Над Невой, над Невой, над Невой;
Там, где плещет Нева о ступени, —
Это пропуск в бессмертие твой.
10

Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой...
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.

1936-1960
* * *

А в книгах я последнюю страницу
Всегда любила больше всех других, —
Когда уже совсем неинтересны
Герой и героиня, и прошло
Так много лет, что никого не жалко,
И, кажется, сам автор
Уже начало повести забыл,
И даже «вечность поседела»,
Как сказано в одной прекрасной книге,
Но вот сейчас, сейчас
Все кончится, и автор снова будет
Бесповоротно одинок, а он
Еще старается быть остроумным
Или язвит, — прости его господь! —
Прилаживая пышную концовку,
Такую, например:
...И только в двух домах
В том городе (название неясно)
Остался профиль (кем-то обведенный
На белоснежной извести стены),
Не женский, не мужской, но полный тайны.
И, говорят, когда лучи луны —
Зеленой, низкой, среднеазиатской —
По этим стенам в полночь пробегают,
В особенности в новогодний вечер,
То слышится какой-то легкий звук,
Причем одни его считают плачем,
Другие разбирают в нем слова.
Но это чудо всем поднадоело,
Приезжих мало, местные привыкли,
И, говорят, в одном из тех домов
Уже ковром закрыт проклятый профиль.

Ташкент, 1943

ПУШКИН


Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купнл он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..

1943
* * *

Наше священное ремесло
Существует тысячи лет...
С ним и без света миру светло.
Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет.

УЧИТЕЛЬ

Памяти Иннокентия Анненского

А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье —
И задохнулся...

1945

В сороковом году

1

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, —
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.
Так вот — над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
2. ЛОНДОНЦАМ

Двадцать четвертую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой,
Сами участники грозного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку Джульетту
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наемным убийцей дрожать, —
Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы не в силах читать!
3. ТЕНЬ
Что знает женщина одна о смертном часе?
О. Мандельштам

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,
Зачем всплываешь ты со дна погибших лет
И память хищная передо мной колышет
Прозрачный профиль твой за стеклами карет?
Как спорили тогда — ты ангел или птица!
Соломинкой тебя назвал поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя — красавицу тринадцатого года —
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили... А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!
4

Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Все тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане — Дания,
Нормандия, или тут
Сама я бывала ранее,
И это — переиздание
Навек забытых минут?
5

Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном —
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном.
ВЕТЕР ВОЙНЫ

КЛЯТВА


И та, что сегодня прощается с милым,
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!

Ленинград. Июль 1941
* * *

Важно с девочками простились,
На ходу целовали мать,
Во все новое нарядились,
Как в солдатики шли играть.
Ни плохих, ни хороших, ни средних...
Все они по своим местам,
Где ни первых нет, ни последних...
Все они опочили там.

1943

ПОБЕДИТЕЛЯМ


Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть...
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «Берт».
Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,
Внуки, братики, сыновья!

1944

ПЕРВЫЙ ДАЛЬНОБОЙНЫЙ В ЛЕНИНГРАДЕ


И в пестрой суете людской
Все изменилось вдруг.
Но это был не городской,
Да и не сельский звук.
На грома дальнего раскат
Он, правда, был похож, как брат,
Но в громе влажность есть
Высоких свежих облаков
И вожделение лугов —
Веселых ливней весть.
А этот был, как пекло, сух,
И не хотел смятенный слух
Поверить — по тому,
Как расширялся он и рос,
Как равнодушно гибель нес
Ребенку моему.

1941
* * *

Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг — он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба...
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть.

Сентябрь 1941

ПРИЧИТАНИЕ


Ленинградскую беду
Руками не разведу,
Слезами не смою,
В землю не зарою.
За версту я обойду
Ленинградскую беду.
Я не взглядом, не намеком,
Я не словом, не попреком,
Я земным поклоном
В поле зеленом
Помяну.

1944. Ленинград

МУЖЕСТВО


Мы знаем, что ныне лежит па весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил па наших часах.
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь.
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

Февраль 1942

* * *

1

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
2

Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

1942

NOX. СТАТУЯ «НОЧЬ» В ЛЕТНЕМ САДУ


Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой...
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви...
Эго проходят над городом нашим
Страшные сестры твои.

1942
* * *

А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
Ведь все равно — вы с нами!..
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.

1942

Победа

1

Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Где томится пречистое тело
Оскверненной врагами земли.
К нам оттуда родные березы
Тянут ветки, и ждут, и зовут,
И могучие деды-морозы
С нами сомкнутым строем идут.
2

Вспыхнул над молом первый маяк,
Других маяков предтеча, —
Заплакал и шапку снял моряк,
Что плавал в набитых смертью морях
Вдоль смерти и смерти навстречу.
3

Победа у наших стоит дверей...
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей, —
Так мы долгожданной ответим.

1942-1045

ПАМЯТИ ДРУГА


И в День Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнет на почку и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссадит,
И первый одуванчик распушит.

1945
* * *

Справа раскинулись пустыри,
С древней, как мир, полоской зари,
Слева, как виселица, фонари.
Раз, два, три...

А надо всем еще галочий крик
И помертвелого месяца лик
Совсем ни к чему возник.

Это — из жизни не той и не той,
Это — когда будет век золотой,
Это — когда окончится бой,
Это — когда я встречусь с тобой.

Ташкент. 1944

Луна в зените

1

Заснуть огорченной,
Проснуться влюбленной,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твое святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твой горек
И как твой тополь высок...
Шехерезада
Идет из сада...
Так вот ты какой, Восток!
2

С грозных ли площадей Ленинграда
Иль с блаженных летейских полей
Ты прислал мне такую прохладу,
Тополями украсил ограды
И азийских светил мириады
Расстелил над печалью моей?
3

Все опять возратится ко мне:
Раскаленная ночь и томленье
(Словно Азия бредит во сне),
Халимы соловьиное пенье,
И библейских нарциссов цветенье,
И незримое благословенье
Ветерком шелестнет по стране.
4

И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст,
Могильной чалмы благородные складки
И царственный карлик — гранатовый куст.
5

Третью весну встречаю вдали
От Ленинграда.
Третью? И кажется мне, она
Будет последней.
Но не забуду я никогда,
До часа смерти,
Как был отраден мне звук воды
В тени древесной.
Персик зацвел, а фиалок дым
Все благовонней.
Кто мне посмеет сказать, что здесь
Я на чужбине?!
6

Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось...
Все так же льется божья милость
С непререкаемых высот,

Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.

Он прочей, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
7. ЯВЛЕНИЕ ЛУНЫ
Л. К.

Из перламутра и агата,
Из задымленного стекла,
Так неожиданно покато
И так торжественно плыла, —
Как будто «Лунная соната»
Нам сразу путь пересекла.
8

Как в трапезной — скамейки, стол, окно
С огромною серебряной луною.
Мы кофе пьем и черное вино,
Мы музыкою бредим...
Все равно...
И зацветает ветка над стеною.
И в этом сладость острая была,
Неповторимая, пожалуй, сладость.
Бессмертных роз, сухого винограда
Нам родина пристанище дала.

Ташкент. 1942-1944

Смерть

I

Я была на краю чего-то,
Чему верного нет названья...
Зазывающая дремота,
От себя самой ускользанье...
II

А я уже стою на подступах к чему-то,
Что достается всем, но разною ценой...
На этом корабле есть для меня каюта
И ветер в парусах — и страшная минута
Прощания с моей родной страной.

Дюрмень. 1942
* * *

И комната, в которой я болею,
В последний раз болею на земле,
Как будто упирается в аллею
Высоких белоствольных тополей.
А этот первый — этот самый главный,
В величии своем самодержавный,
Но как заплещет, возликует он,
Когда, минуя тусклое оконце,
Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,
И смертный уничтожит сон.

Январь 1944. Ташкент
* * *

Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни
На краешке окна, и духота кругом,
Когда закрыта дверь, и заколдован дом
Воздушной веткой голубых глициний,
И в чашке глиняной холодная вода,
И полотенца снег, и свечка восковая
Горит, как в детстве, мотыльков сзывая,
Грохочет тишина, моих не слыша слов, —
Тогда из черноты рембрандтовских углов
Склубится что-то вдруг и спрячется туда же,
Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже...
Здесь одиночество меня поймало в сети.
Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий,
И в зеркале двойник не хочет мне помочь.
Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь.
* * *

Эти рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

1945

ТАШКЕНТ ЗАЦВЕТАЕТ


Словно по чьему-то повеленью,
Сразу стало в городе светло —
Это в каждый двор по привиденью
Белому и легкому вошло.
И дыханье их понятней слова,
А подобье их обречено
Среди неба жгуче-голубого
На арычное ложиться дно.
Я буду помнить звездный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.

1944

ВСТУПЛЕНИЕ В ТАШКЕНТСКУЮ ПОЭМУ


Все небо в рыжих голубях,
Решетки в окнах — дух гарема,
Как почка, набухает тема, —
Мне не уехать без тебя,
Моя ташкентская поэма.

Но, может, вспомню на лету,
Как запылал Ташкент в цвету,
Весь белым пламенем объят,
Горяч, пахуч, замысловат,
Невероятен...

И яблони, прости их, боже,
Как от венца, в любовной дрожи,
Арык на местном языке,
Сегодня пущенный, лепечет,
А я дописываю «Нечет»
Опять в предпесенной тоске.

До поворота мне видна
Моя поэма, — в ней прохладно,
Как в доме, где душистый мрак
И окна заперты от зноя
И где пока что нет героя,
Но крышу кровью залил мак.

1944

С самолета

1

На сотни верст, па сотни миль,
На сотни километров
Лежала соль, шумел ковыль,
Чернели рощи кедров.
Как в первый раз я на нее,
На Родину, глядела.
Я знала: это все мое —
Душа моя и тело.
2

Белым камнем тот день отмечу,
Когда я о победе пела,
Когда я победе навстречу,
Обгоняя солнце, летела.
3

И весеннего аэродрома
Шелестит под ногой трава.
Дома, дома — ужели дома!
Как все ново и как знакомо,
И такая в сердце истома,
Сладко кружится голова...
К свежем грохоте майского грома
Победительница Москва!

Май 1914

Новоселье

1. ХОЗЯЙКА
Е. С. Булгаковой

В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья.
Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама... Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.

1943

2. ГОСТИ


«...ты пьян,
И все равно пора нах хауз...»
Состарившийся Дон-Жуан
И вновь помолодевший Фауст
Столкнулись у моих дверей —
Из кабака и со свиданья!..
Иль это было лишь ветвей
Под черным ветром колыханье,
Зеленой магией лучей,
Как ядом, залитых, и все же —
На двух знакомых мне людей
До отвращения похожих?

1943

3. ИЗМЕНА


Не оттого, что зеркало разбилось,
Не оттого, что ветер выл в трубе,
Не оттого, что в мысли о тебе
Уже чужое что-то просочилось, —
Не оттого, совсем не оттого
Я на пороге встретила его.

1944

4. ВСТРЕЧА


Как будто страшной песенки
Веселенький припев —
Идет по шаткой лесенке,
Разлуку одолев.
Не я к нему, а он ко мне —
И голуби в окне...
И двор в плюще, и ты в плаще
По слову моему.
Не оп ко мне, а я к нему —
во тьму, во тьму, во тьму.

Ташкент. 1943

Вереница четверостиший

* * *

Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле — печаль
И долговечней — царственное слово.

1945

К СТИХАМ


Вы так вели по бездорожью,
Как в мрак падучая звезда.
Вы были горечью и ложью,
А утешеньем — никогда.

КОНЕЦ ДЕМОНА


Словно Врубель наш вдохновенный,
Лунный луч тот профиль чертил.
И поведал ветер блаженный
То, что Лермонтов утаил.

1961
* * *

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.
* * *

Взоры огненней огня
И усмешка Леля...
Не обманывай меня,
Первое апреля!

1963
* * *

...И на этом сквозняке
Исчезают мысли, чувства...
Даже вечное искусство
Нынче как-то налегке!

ИМЯ


Татарское, дремучее,
Пришло из никуда,
К любой беде липучее,
Само оно — беда.
* * *

И слава лебедью плыла
Сквозь золотистый дым.
А ты, любовь, всегда была
Отчаяньем моим.
* * *

О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.

1962

ТРИ ОСЕНИ


Мне летние просто невнятны улыбки,
И тайны в зиме не найду,
Но я наблюдала почти без ошибки
Три осени в каждом году.

И первая — праздничный беспорядок
Вчерашнему лету назло,
И листья летят, словно клочья тетрадок,
И запах дымка так ладанно-сладок,
Все влажно, пестро и светло.

И первыми в танец вступают березы,
Накинув сквозной убор,
Стряхнув второпях мимолетные слезы
На соседку через забор.

Но эта бывает — чуть начата повесть.
Секунда, минута — и вот
Приходит вторая, бесстрастна, как совесть,
Мрачна, как воздушный налет.

Все кажутся сразу бледнее и старше,
Разграблен летний уют,
И труб золотых отдаленные марши
В пахучем тумане плывут...

И в волнах холодных его фимиама
Сокрыта высокая твердь,
Но ветер рванул, распахнулось — и прямо
Всем стало понятно: кончается драма,
И это не третья осень, а смерть.

1943

НА СМОЛЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ


А все, кого я на земле застала,
Вы, века прошлого дряхлеющий посев!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот здесь кончалось все: обеды у Допона,
Интриги и чины, балет, текущий счет...
На ветхом цоколе — дворянская корона
И ржавый ангелок сухие слезы льет.
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стаи,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти, и подвывал канкан...

Дюрмень. 1942

ПОД КОЛОМНОЙ

Шервинским

...Где на четырех высоких лапах
Колокольни звонкие бока
Поднялись, где в поле мятный запах,
И гуляют маки в красных шляпах,
И течет московская река, —
Все бревенчато, дощато, гнуто...
Полноценно цедится минута
На часах песочных. Этот сад
Всех садов и всех лесов дремучей,
И над ним, как над бездонной кручей,
Солнца древнего из сизой тучи
Пристален и нежен долгий взгляд.

1943
* * *

Все души милых на высоких звездах.
Как хорошо, что некого терять
И можно плакать. Царскосельский воздух
Был создан, чтобы песни повторять.

У берега серебряная ива
Касается сентябрьских ярких вод.
Из прошлого восставши, молчаливо
Ко мне навстречу тень моя идет.

Здесь столько лир повешено на ветки,
Но и моей как будто место есть.
А этот дождик, солнечный и редкий,
Мне утешенье и благая весть.

1944
* * *

Пятым действием драмы
Веет воздух осенний,
Каждая клумба в парке
Кажется свежей могилой.
Справлена чистая тризна,
И больше нечего делать.
Что же я медлю, словно
Скоро свершится чудо?
Так тяжелую лодку долго
У пристани слабой рукою
Удерживать можно, прощаясь
С тем, кто остался на суше.

1944

ВТОРАЯ ГОДОВЩИНА


Нот, я не выплакала их.
Они внутри скипелись сами.
И все проходит пред глазами
Давно без них, всегда без них.

Без них меня томит и душит
Обиды и разлуки боль.
Проникла в кровь — трезвит и сушит
Их всесжигающая соль.

Но мнится мне: в сорок четвертом,
И не в июня ль первый день,
Как на шелку возникла стертом
Твоя страдальческая тень.

Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз, —
И я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез.

Ленинград. 1946

ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

У меня одна дорога:
От окна и до порога.
Песня

День шел за днем — и то и се
Как будто бы происходило
Обыкновенно — но чрез все
Уж одиночество сквозило.
Припахивало табаком,
Мышами, сундуком открытым
И обступало ядовитым
Туманцем...

1944

НАДПИСЬ НА ПОРТРЕТЕ

Т. В-ой

Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.

1946
* * *

Прошло пять лет, — и залечила раны,
Жестокой нанесенные войной,
Страна моя, и русские поляны
Опять полны студеной тишиной.

И маяки сквозь мрак приморской ночи,
Путь указуя моряку, горят.
На их огонь, как в дружеские очи,
Далеко с моря моряки глядят.

Где танк гремел — там ныне мирный трактор,
Где выл пожар — благоухает сад,
И по изрытому когда-то тракту
Автомобили легкие летят.

Где елей искалеченные руки
Взывали к мщенью — зеленеет ель,
И там, где сердце ныло от разлуки, —
Там мать пост, качая колыбель.

Ты стала вновь могучей и свободной,
Страна моя! Но живы навсегда
В сокровищнице памяти народной
Войной испепеленные года.

Для мирной жизни юных поколений,
От Каспия и до полярных льдов,
Как памятники выжженных селений,
Встают громады новых городов.

Май 1950

ПРИМОРСКИЙ ПАРК ПОБЕДЫ


Еще недавно плоская коса,
черневшая уныло в невской дельте,
как при Петре, была покрыта мхом
и ледяною пеною омыта.

Скучали там две-три плакучих ивы,
и дряхлая рыбацкая ладья
в песке прибрежном грустно догнивала.
И буйный ветер гостем был единым

безлюдного и мертвого болота.
Но ранним утром вышли ленинградцы
бесчисленными толпами на взморье.
И каждый посадил по деревцу

на той косе, и топкой и пустынной,
на память о великом Дне Победы.
И вот сегодня — это светлый сад,
привольный, ясный, под огромным небом:
курчавятся и зацветают ветки,
жужжат шмели, и бабочки порхают,
и соком наливаются дубки,
а лиственницы нежные и липы
в спокойных водах тихого канала,
как в зеркале, любуются собой...
И там, где прежде парус одинокий
белел в серебряном тумане моря, —
десятки быстрокрылых, легких яхт
на воле тешатся... Издалека
восторженные клики с стадиона
доносятся... Да, это парк Победы.

1950

Cinque

Autant que toi sans cloute, il te sera fidèle
Et constant jusques à la mort.
Baudelaire1


1 Как ты ему верна, тебе он будет верен и не изменит до конца. Бодлер (франц.)
1

Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,

А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.

Так, отторгнутые от земли,
Высоко мы, как звезды, шли.

Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда.

Но, живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову.

И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.

26 ноября 1945
2

Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилась тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер с незримых Ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.

20 декабря 1945
3

Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
Бот отчего вокруг заря.
Иду я, чудеса творя,
Вот отчего!

20 декабря 1945
4

Знаешь сам, что не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
Что тебе на память оставить,
Тень мою? На что тебе тень?
Посвященье сожженной драмы,
От которой и пепла нет,
Или вышедший вдруг из рамы
Новогодний страшный портрет?
Или слышимый еле-еле
Звон березовых угольков,
Или то, что мне не успели
Досказать про чужую любовь?

6 января 1946
5

Не дышали мы сонными маками,
И своей мы не знаем вины.
Под какими же звездными знаками
Мы на горе себе рождены?
И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма?
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума?

11 января 1946

Шиповник цветет

Из сожженной тетради
And thou art distant in humanity.
Keats1


1 И ты далеко в человечестве. Китс (англ.)
* * *

Вместо праздничного поздравления
Этот ветер, жесткий и сухой,
Принесет вам только запах тленья,
Привкус дыма и стихотворенья,
Что моей написаны рукой.

1961

1. СОЖЖЕННАЯ ТЕТРАДЬ


Уже красуется на книжной полке
Твоя благополучная сестра,
А над тобою звездных стай осколки
И под тобою угольки костра.
Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!
Но вдруг твое затрепетало тело,
А голос, улетая, клял меня.
И сразу все зашелестели сосны
И отразились в недрах лунных вод.
А вкруг костра священнейшие весны
Уже вели надгробный хоровод.

1961

2. НАЯВУ


И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь:
И нарцисс в хрустале у тебя па столе,
И сигары синий дымок,
И то зеркало, где, как в чистой воде,
Ты сейчас отразиться мог.
И время прочь, и пространство прочь...
Но и ты мне не можешь помочь.

1946

3. ВО СНЕ


Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою как горе с горою...
Мне с тобой на свете встречи нет.
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.

1946

4. ПЕРВАЯ ПЕСЕНКА


Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды
Не знают, где им лечь.
И только слезы рады,
Что можно долго течь.
Шиповник Подмосковья,
Увы! при чем-то тут...
И это все любовью
Бессмертной назовут.

5. ДРУГАЯ ПЕСЕНКА

  Несказанные речи
Я больше не твержу,
Но в память той невстречи
Шиповник посажу.

Как сняло там и пело
Нашей встречи чудо,
Я вернуться не хотела
Никуда оттуда.
Горькой было мне усладой
Счастье вместо долга,
Говорила с кем не надо,
Говорила долго.
Пусть влюбленных страсти душат,
Требуя ответа,
Мы же, милый, только души
У предела света.

1956

6. СОН

Сладко ль видеть неземные сны?
А. Блок

Был вещим этот сон или не вещим...
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим, —
А мне в ту ночь приснился твой приезд.

Он был во всем... И в баховской чаконе.
И в розах, что напрасно расцвели,
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.

И в осени, что подошла вплотную
И вдруг, раздумав, спряталась опять.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать!

Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь.

14 августа 1956
7

По той дороге, где Донской
Вел рать великую когда-то,
Где ветер помнит супостата,
Где месяц желтый и рогатый, —
Я шла, как в глубине морской...
Шиповник так благоухал,
Что даже превратился в слово,
И встретить я была готова
Моей судьбы девятый вал.
8

Ты выдумал меня. Такой на свете нет,
Такой на свете быть не может.
Ни врач не исцелит, ни утолит поэт, —
Тень призрака тебя и день и ночь тревожит.
Мы встретились с тобой в невероятный год,
Когда уже иссякли мира силы,
Все было в трауре, все никло от невзгод,
И были свежи лишь могилы.
Без фонарей как смоль был череп невский вал,
Глухая ночь вокруг стеной стояла...
Так вот когда тебя мой голос вызывал!
Что делала — сама еще не понимала.
И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,
По осени трагической ступая,
В тот навсегда опустошенный дом,
Откуда унеслась стихов сожженных стая.

9. В РАЗБИТОМ ЗЕРКАЛЕ


Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный,
И закружилась голова,
Как над пылающею бездной.
И гибель выла у дверей,
И ухал черный сад, как филин,
И город, смертно обессилен,
Был Трои в этот час древней.
Тот час был нестерпимо ярок
И, кажется, звенел до слез.
Ты отдал мне не тот подарок,
Который издалека вез.
Казался он пустой забавой
В тот вечер огненный тебе.
И стал он медленной отравой
В моей загадочной судьбе.
И он всех бед моих предтеча, —
Не будем вспоминать о нем!..
Несостоявшаяся встреча
Еще рыдает за углом.

1956
10
Ты опять со мной, подруга осень!
Ин. Анненский
* * *

Пусть кто-то еще отдыхает на юге
И нежится в райском саду.
Здесь северно очень — и осень в подруги
Я выбрала в этом году.

Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
Где, может быть, я умерла,
Где странное что-то в вечерней истоме
Хранят для себя зеркала.

Иду между черных приземистых елок,
Там вереск на ветер похож,
И светится месяца тусклый осколок,
Как старый зазубренный нож.

Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой —
Холодное, чистое, легкое пламя
Победы моей над судьбой.
11
Против воли я твой, царица, берег покинул.
«Энеида», Песнь 6

Не пугайся, — я еще похожей
Нас теперь изобразить могу.
Призрак ты — иль человек прохожий,
Тень твою зачем-то берегу.

Был недолго ты моим Энеем, —
Я тогда отделалась костром.
Друг о друге мы молчать умеем.
И забыл ты мой проклятый дом.

Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки
И надежды окаянной весть.

Ты не знаешь, что тебе простили...
Создан Рим, плывут стада флотилий,
И победу славословит лесть.
12

Ты стихи мои требуешь прямо...
Как-нибудь проживешь и без них.
Пусть в крови не осталось и грамма,
Не впитавшего горечи их.

Мы сжигаем несбыточной жизни
Золотые и пышные дни,
И о встрече в небесной отчизне
Нам ночные не шепчут огни.

И от наших великолепий
Холодочка струится волна,
Словно мы на таинственном склепе
Чьи-то, вздрогнув, прочли имена.

Не придумать разлуку бездонней,
Лучше б сразу тогда — наповал...
И, наверное, нас разлученней
В этом мире никто не бывал.

Москва. 1963
13

И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это — только рана
И муки облачко над ней.

Рим, Ночь. 18 декабря 1964
* * *

Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
А я иду — за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
* * *
Н. П.

И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя,
Все кончено... И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.

1956
* * *

...А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, —
Уже бредет как призрак по окраинам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим... Боже, боже, боже!
Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть...

1945
* * *

Вот она, плодоносная осень!
Поздновато ее привели.
А пятнадцать блаженнейших весен
Я подняться не смела с земли.
Я так близко ее разглядела,
К ней припала, ее обняла,
А она в обреченное тело
Силу тайную тайно лила.

Комарово. 1962

ПРИ НЕПОСЫЛКЕ ПОЭМЫ


Приморские порывы ветра,
И дом, в котором мы живем,
И тень заветнейшего кедра
Перед запретнейшим окном...
На свете кто-то есть, кому бы
Послать все эти строки. Что ж!
Пусть горько улыбнутся губы,
А сердце снова тронет дрожь.

1963

ИЗ ПЬЕСЫ «ПРОЛОГ»


Говорит она:
Никого нет в мире бесприютней
И бездоннее, наверно, нет.
Для тебя я словно голос лютни
Сквозь загробный призрачный рассвет.
Ты с собой научишься бороться,
Ты, проникший в мой последний сои.
Проклинай же снова скрип колодца,
Шорох сосен, черный грай ворон,
Землю, по которой я ступала,
Желтую звезду в моем окне,
То, чем я была и чем я стала,
И тот час, когда тебе сказала,
Что ты, кажется, приснился мне.
И в дыхании твоих проклятии
Мне иные чудятся слова:
Те, что туже и хмельней объятий,
А нежны, как первая трава.
Говорит он:
Будь ты трижды ангелов прелестней,
Будь родной сестрой заречных ив,
Я убью тебя моею песней,
Кровь твою на землю не пролив.
Я рукой своей тебя не трону,
Не взглянув ни разу, разлюблю,
По твоим невероятным стоном
Жажду наконец я утолю.
Ту, что до меня блуждала в мире,
Льда суровей, огненней огня,
Ту, что и сейчас стоит в эфире, —
От нее освободишь меня.
Третий голос:
Что нам разлука? — лихая забава.
Беды скучают без нас.
Спьяну ли ввалится в горницу слава,
Бьет ли тринадцатый час
Или забыты, забиты, за... кто там
Так научился стучать?..
Вот и идти мне обратно к воротам
Новое горе встречать.
Слышно издали:
Лаской страшишь, оскорбляешь мольбой,
Входишь без стука.
Все наслаждением будет с тобой —
Даже разлука.
Пусть разольется в зловещей судьбе
Алая пена,
Но прозвучит как присяга тебе
Даже измена...
Той, что познала и ужас и честь
Жизни загробной...
Имя твое мне сейчас произнесть —
Смерти подобно.
Песенка слепого:
Не бери сама себя за руку...
Не веди сама себя за реку...
На себя пальцем не показывай...
Про себя сказку не рассказывай...
Идешь, идешь — и споткнешься.

Трилистник московский

ПОЧТИ В АЛЬБОМ


Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала...
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда — в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж нас еще оставив тень.

БЕЗ НАЗВАНИЯ


Среди морозной праздничной Москвы,
Где протекает наше расставанье
И где, наверное, прочтете вы
Прощальных песен первое изданье —
Немного удивленные глаза...
«Что? Что? Уже? Не может быть!» — «Конечно!..»
И святочного неба бирюза,
И все кругом блаженно и безгрешно...
Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

ЕЩЕ ТОСТ


За веру твою! И за верность мою!
За то, что с тобою мы в этом краю!

Пускай навсегда заколдованы мы,
Но не было в мире прекрасней зимы,

И не было в небе узорней крестов,
Воздушней цепочек, длиннее мостов...

За то, что все плыло, беззвучно скользя.
За то, что нам видеть друг друга нельзя,

За все, что мне спится еще и теперь,
Хоть прочно туда заколочена дверь.

1961-1963

Полночные стихи

Семь стихотворений
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит...
Решка

ВМЕСТО ПОСВЯЩЕНИЯ


По волнам блуждаю и прячусь в лесу,
Мерещусь на чистой эмали,
Разлуку, наверно, неплохо снесу,
По встречу с тобою — едва ли.

Лето 1963

1. ПРЕДВЕСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ

...toi qui m’as consolée.
Gérard, de Nerval1


1 Ты, которая меня утешала. Жерар де Нерваль (франц.)
Меж сосен метель присмирела,
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия, пела
Всю ночь нам сама тишина.
А тот, кто мне только казался,
Был с той обручен тишиной,
Простившись, он щедро остался,
Он насмерть остался со мной.

Комарово. 10 марта 1963

ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ


Какое нам, в сущности, дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придется тебе вспоминать —
И гул затихающих строчек,
И глаз, что скрывает на дне
Тот ржавый колючий веночек
В тревожной своей тишине.

Москва. 6 июня 1963

3. В ЗАЗЕРКАЛЬЕ

О quae beatam, Diva, tenes Cyprum et Memphin...
Hor.1


1 О богиня, которая владычествует над счастливым островом Кипром и Мемфисом! Гораций (лат.)
Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать — та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами...
Что делаем — не знаем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.

Комарово. 5 июля 1963

ТРИНАДЦАТЬ СТРОЧЕК


И наконец ты слово произнес
Не так, как те... что на одно колено —
А так, как тот, кто вырвался из плена
И видит сень священную берез
Сквозь радугу невольных слез.
И вкруг тебя запела тишина,
И чистым солнцем сумрак озарился,
И мир на миг один преобразился,
И странно изменился вкус вина.
И даже я, кому убийцей быть
Божественного слова предстояло,
Почти благоговейно замолчала,
Чтоб жизнь благословенную продлить.

8-12 августа 1963

5. ЗОВ


В которую-то из сонат
Тебя я спрячу осторожно.
О! как ты позовешь тревожно,
Непоправимо виноват
В том, что приблизился ко мне
Хотя бы на одно мгновенье...
Твоя мечта — исчезновенье,
Где смерть лишь жертва тишине.

1 июля 1963

НОЧНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ

Все ушли, и никто не вернулся.

Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном,
По смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Протекут в немом смертельном стоне
Эти полчаса,
Прочитаешь на моей ладони
Те же чудеса.
И тогда тебя твоя тревога,
Ставшая судьбой,
Уведет от моего порога
В ледяной прибой.

Комарово. 10-13 сентября 1963

7 И ПОСЛЕДНЕЕ


Была над нами, как звезда над морем,
Ища лучом девятый смертный вал,
Ты называл ее бедой и горем,
А радостью ни разу не назвал.

Днем перед нами ласточкой кружила,
Улыбкой расцветала на губах,
А ночью ледяной рукой душила
Обоих разом. В разных городах.

И, никаким не внемля славословьям,
Перезабыв все прежние грехи,
К бессоннейшим припавши изголовьям,
Бормочет окаянные стихи.

23-25 июля 1963

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ


А там, где сочиняют сны,
Обоим — разных не хватило,
Мы видели один, но сила
Была в нем, как приход весны.

1965

НЕЧЕТ

ПРИМОРСКИЙ СОНЕТ


Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...

Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.

Комарово. 1958

МУЗЫКА

Д. Д. Ш.

В ней что-то чудотворное горит,
И на глазах ее края гранятся.
Она одна со мною говорит,
Когда другие подойти боятся.
Когда последний друг отвел глаза,
Она была со мной в моей могиле
И пела словно первая гроза
Иль будто все цветы заговорили.

1958

ОТРЫВОК


...И мне показалось, что это огни
Со мною летят до рассвета,
И я не дозналась — какого они,
Глаза эти странные, цвета.

И все трепетало и пело вокруг,
И я не узнала — ты враг или друг,
Зима это или лето.

1959

ЛЕТНИЙ САД


Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.

И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

1959
* * *
М. З.

Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту черную добрую землю
Вы положите тело его.
Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят...

Комарово. 1958
* * *

Не стращай меня грозной судьбой
И великою северной скукой.
Нынче праздник наш первый с тобой,
И зовут этот праздник — разлукой.
Ничего, что не встретим зарю,
Что луна не блуждала над нами,
Я сегодня тебя одарю
Небывалыми в мире дарами:
Отраженьем моим на воде
В час, как речке вечерней не спится,
Взглядом тем, что падучей звезде
Не помог в небеса возвратиться,
Эхом голоса, что изнемог,
А тогда был и свежий и летний, —
Чтоб ты слышать без трепета мог
Воронья подмосковного сплетни,
Чтобы сырость октябрьского дня
Стала слаще, чем майская нега...
Вспоминай же, мой ангел, меня,
Вспоминай хоть до первого снега.

1959

Городу Пушкина

И царскосельские хранительные сени...
Пушкин
1

0, горе мне! Они тебя сожгли...
О, встреча, что разлуки тяжелее!..
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
Громада парка древнего вдали,
Заря была себя самой алее,
В апреле запах прели и земли,
И первый поцелуй...
2

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.
Одичалые розы пурпурным шиповником стали,
А лицейские гимны все так же заздравно звучат.

Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою,
Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, —
И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою
Очертанья живые моих царскосельских садов.

1957

Песенки

1. ДОРОЖНАЯ, ИЛИ ГОЛОС ИЗ ТЕМНОТЫ


Кто чего боится,
То с тем и случится, —
Ничего бояться не надо.
Эта песня пета,
Пета, да не эта,
А другая, тоже
На нее похожа...
Боже!

1943

2. ЛИШНЯЯ


Тешил — ужас. Грела — вьюга.
Вел вдоль смерти — мрак.
Отняты мы друг у друга...
Разве можно так?
Если хочешь — расколдую,
Доброй быть позволь:
Выбирай себе любую,
Но не эту боль.

1959

3. ПРОЩАЛЬНАЯ


Не смеялась и не пела,
Целый день молчала,
А всего с тобой хотела
С самого начала:
Беззаботной первой ссоры,
Полной светлых бредней,
И безмолвной, черствой, скорой
Трапезы последней.

1959

4. ПОСЛЕДНЯЯ


Услаждала бродами,
Пением могил.
Наделяла бедами
Свыше всяких сил.
Занавес неподнятый,
Хоровод теней, —
Оттого и отнятый
Был мне всех родней.
Это все поведано
Самой глуби роз.
Но забыть мне не дано
Вкус вчерашних слез,

1964

ИЗ ВОСТОЧНОЙ ТЕТРАДИ


В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.

И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной,
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.

То мог быть Каир или даже Багдад,
Но только не призрачный мой Ленинград, —
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.

И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.

Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой..,

И если вернется та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
Ты знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.

1959

МАРТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ


Прошлогодних сокровищ моих
Мне надолго, к несчастию, хватит.
Знаешь сам, половины из них
Злая память никак не истратит:
Набок сбившийся куполок,
Грай вороний, и вопль паровоза,
И как будто отбывшая срок
Ковылявшая в поле береза,
И огромных библейских дубов
Полуночная тайная сходка,
И из чьих-то приплывшая снов
И почти затонувшая лодка...
Побелив эти пашни чуть-чуть,
Там предзимье уже побродило,
Дали все в непроглядную муть
Ненароком оно превратило.
И казалось, что после конца
Никогда ничего не бывает...
Кто же бродит опять у крыльца
И по имени нас окликает?
Кто приник к ледяному стеклу
И рукою, как веткою, машет?..
А в ответ в паутинном углу
Зайчик солнечный в зеркале пляшет.

РИСУНОК НА КНИГЕ СТИХОВ


Он не траурный, он не мрачный,
Он почти как сквозной дымок,
Полуброшенной новобрачной
Черно-белый легкий венок.
А под ним тот профиль горбатый,
И парижской челки атлас,
И зеленый, продолговатый,
Очень зорко видящий глаз.

1958

ЭХО


В прошлое давно пути закрыты,
И на что мне прошлое теперь?
Что там? — окровавленные плиты
Или замурованная дверь,
Или эхо, что еще не может
Замолчать, хотя я так прошу...
С этим эхом приключилось то же,
Что и с тем, что в сердце я ношу.

1960

Три стихотворения

1

Пора забыть верблюжий этот гам
И белый дом на улице Жуковской.
Пора, пора к березам и грибам,
К широкой осени московской.
Там все теперь сияет, все в росе,
И небо забирается высоко,
И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока...
2

И, в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок —
Трагический тенор эпохи.
3

Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.

1944-1960

Античная страничка

I. СМЕРТЬ СОФОКЛА

Тогда царь понял, что умер Софокл.
Легенда

На дом Софокла в ночь слетел с небес орел,
И мрачно хор цикад вдруг зазвенел из сада.
А в этот час уже в бессмертье гений шел,
Минуя вражий стан у стен родного града.
Так вот когда царю приснился странный сон:
Сам Дионис ему снять повелел осаду,
Чтоб шумом не мешать обряду похорон
И дать афинянам почтить его отраду,

1961

II. АЛЕКСАНДР У ФИВ


Наверно, страшен был и грозен юный царь,
Когда он произнес: «Ты уничтожишь Фивы».
И старый вождь узрел тот город горделивый,
Каким он знал его еще когда-то встарь.
Все, все предать огню! И царь перечислял
И башни, и врата, и храмы — чудо света,
Но вдруг задумался и, просветлев, сказал:
«Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта»,

Ленинград. 1961
* * *

Опять подошли «незабвенные даты»,
И пет среди них ни одной не проклятой.

Но самой проклятой восходит заря..,
Я знаю: колотится сердце не зря —

От звонкой минуты пред бурей морского
Оно наливается мутной тоскою.

На прошлом я черный поставила крест,
Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,

Что ломятся в комнату липы и клены,
Гудит и бесчинствует табор зеленый

И к брюху мостов подкатила вода? —
И все как тогда, и все как тогда,

Ленинград. 1944
* * *
Б. П.

И снова осень валит Тамерланом,
В арбатских переулках тишина.
За полустанком или за туманом
Дорога непроезжая черна.
Так вот она, последняя! И ярость
Стихает. Все равно что мир оглох...
Могучая евангельская старость
И тот горчайший гефсиманский вздох.

1957

Смерть поэта

I
Как птица, мне ответит эхо.
Б. П.

Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное... Земли.

1960
II

Словно дочка слепого Эдипа,
Муза к смерти провидца вола,
А одна сумасшедшая липа
В этом траурном мае цвела
Прямо против окна, где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он вышнею волей храним.

11 июня 1960. Москва. Боткинская больница

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ ОДА

Девятисотые годы
А в переулке забор дощатый...
Н. Г.

Настоящую оду
Нашептало... Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой,
В роковую шкатулку,
В кипарисный ларец,
А тому переулку
Наступает конец.
Здесь не Темник, не Шуя —
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск — Шагал.
Тут ходили по струнке,
Мчался рыжий рысак,
Тут еще до чугунки
Был знатнейший кабак.
Фонари на предметы
Лили матовый свет,
И придворной кареты
Промелькнул силуэт.
Так мне хочется, чтобы
Появиться могли
Голубые сугробы
С Петербургом вдали.
Здесь не древние клады,
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичий двор.
Шепелявя неловко
И с грехом пополам,
Молодая чертовка
Там гадает гостям,
Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая...
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьей.
Ворон криком прославил
Этот призрачный мир...
А на розвальнях правил
Великан-кирасир,

Комарово. 1961

ПЕТЕРБУРГ В 1913 ГОДУ


За заставой воет шарманка,
Водят мишку, пляшет цыганка
На заплеванной мостовой.
Паровик идет до Скорбящей,
И гудочек его щемящий
Откликается над Невой.
В черном ветре злоба и воля.
Тут уже до Горячего Поля,
Вероятно, рукой подать.
Тут мой голос смолкает вещий,
Тут еще чудеса похлеще,
Но уйдем — мне некогда ждать.

1961

РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

И в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
1922

В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.

Ленинград. 1961

КОМАРОВСКИЕ НАБРОСКИ

О, Муза Плача...
М. Цветаева

...И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем «места сего»
Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,
Жить — это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины...
Это — письмо от Марины.

1961

ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА


Мне с Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.

Комарово. 1962

Из «Черных песен»

Слова, чтоб тебя оскорбить...
И. Анненский
I

Прав, что не взял меня с собой
И не назвал своей подругой,
Я стала песней и судьбой,
Ночной бессонницей и вьюгой.
Меня бы не узнали вы
На пригородном полустанке
В той молодящейся, увы,
И деловитой парижанке,
II

Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне...
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Свой дух прислал ко мне?
Он строен был, и юн, и рыж,
Он женщиною был,
Шептал про Рим, манил в Париж,
Как плакальщица выл...
Он больше без меня не мог:
Пускай позор, пускай острог...
Я без него могла.

1960-1961

Северные элегии

Все в жертву памяти твоей...
Пушкин

ПЕРВАЯ

Предыстория
Я теперь живу не там...
Пушкин

Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: «Henriette», «Basile», «André»
И пышные гроба: «Шумилов-старший».
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом,
Иль в сумерки — тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут — Некрасов
И Салтыков... Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стекла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдем.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать...),
Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве,
Под желтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах...
Все разночинно, наспех, как-нибудь...
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене — рулетка.

И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, —
Ненужный дар моей жестокой жизни...

Страну знобит, а омский каторжанин
Все понял и на всем поставил крест.
Вот он сейчас перемешает все
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.
Перо скрипит, и многие страницы
Семеновским припахивают плацем.

Так вот когда мы вздумали родиться
И, безошибочно отмерив время,
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьем.

1945

ВТОРАЯ


И никакого розового детства...
Веснушечек, и мишек, и игрушек,
И добрых тёть, и страшных дядь, и даже
Приятелей средь камешков речных.
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений,
Которые должна я совершить.
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина.
Передо мной, безродной, неумелой,
Открылись неожиданные двери,
И выходили люди и кричали:
«Она пришла, она пришла сама!»
Л я на них глядела с изумленьем
И думала: «Они с ума сошли!»
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить;
И тем сильней хотелось пробудиться,
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я, — но длилась пытка счастьем

4 июля 1055, Москва

ТРЕТЬЯ


В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька моего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены,
Не уменьшало это чувство страха.
М я над ним смеяться научилась
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью
Собакою царапался у двери
Иль в низкое заглядывал окошко,
В то время, как мы, замолчав, старались
Не видеть, что творится в Зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами
Стонали темной лестницы ступени,
Как о пощаде жалостно моля.
И говорил ты, странно улыбаясь:
«Кого «они» по лестнице несут?»

Теперь ты там, где знают все, скажи:
Что в этом доме жило кроме нас?

ЧЕТВЕРТАЯ


Так вот он — тот осенний пейзаж,
Которого я так всю жизнь боялась:
И небо — как пылающая бездна,
И звуки города — как с того света
Услышанные, чуждые навеки.
Как будто все, с чем я внутри себя
Всю жизнь боролась, получило жизнь
Отдельную и воплотилось в эти
Слепые стены, в этот черный сад...
А в ту минуту за плечом моим
Мой бывший дом еще следил за мною
Прищуренным, неблагосклонным оком,
Тем навсегда мне памятным окном.
Пятнадцать лет — пятнадцатью веками
Гранитными как будто притворились,
Но и сама была я как гранит:
Теперь моли, терзайся, называй
Морской царевной. Все равно. Не надо...
Но надо было мне себя уверить,
Что это все случалось много раз,
И не со мной одной — с другими тоже, —
И даже хуже. Нет, не хуже — лучше.
И голос мой — и это, верно, было
Всего страшней — сказал из темноты:
«Пятнадцать лет назад какой ты песней
Встречала этот день, ты небеса,
И хоры звезд, и хоры вод молила
Приветствовать торжественную встречу
С тем, от кого сегодня ты ушла...
Так вот твоя серебряная свадьба:
Зови ж гостей, красуйся, торжествуй!»

ПЯТАЯ


Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертании городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.

Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом — это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец...

Ленинград, 1944

ШЕСТАЯ


Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая — как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола —
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный...
Но это продолжается недолго...
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом.
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век — и тяжело вздыхают...
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие.
Мы не туда попали... Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Все к лучшему...

1943-1953

ПАМЯТИ В. С. СРЕЗНЕВСКОЙ


Почти не может быть, ведь ты была всегда:
В тени блаженных лип, в блокаде и в больнице,
В тюремной камере и там, где злые птицы,
И травы пышные, и страшная вода.
О, как менялось все, по ты была всегда,
И мнится, что души отъяли половину,
Ту, что была тобой, — в ней знала я причину
Чего-то главного. И все забыла вдруг...
Но звонкий голос твой зовет меня оттуда
И просит не грустить и смерти ждать, как чуда.
Ну что ж! попробую.

Комарово. 9 сентября 1964

В ВЫБОРГЕ

О. А. Л-ской

Огромная подводная ступень,
Ведущая в Нептуновы владенья, —
Там стынет Скандинавия, как тень,
Вся — в ослепительном одном виденье.
Безмолвна песня, музыка нема,
Но воздух жжется их благоуханьем,
И на коленях белая зима
Следит за всем с молитвенным вниманьем.

25 сентября 1964
* * *

Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.

На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.

А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять.

1964
 

Поэма без героя

Триптих
Deus conservat omnia.1
(Девиз на гербе Фонтанного Дома)

Вместо предисловия

Иных уж нет, а те далече...
Пушкин

Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда...»).

Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.

Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.

В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приёма) - «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.

Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей - моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.

Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.

8 апреля 1943, Ташкент


До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.

Я воздержусь от этого.

Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.

Ни изменять её, ни объяснять я не буду.

«Еже писахъ - писахъ»2.

Ноябрь 1944, Ленинград

Посвящение

27 декабря 19403
Вс. К.4

..................................
...а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрёка тает.
И тёмные ресницы Антиноя5
Вдруг поднялись - и там зелёный дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли? Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Всё ближе, ближе...

Marche funebre6... Шопен...

Ночь. Фонтанный Дом

Второе посвящение

О. С.7

Ты ли, Путаница-Психея8,
Чёрно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Тёплый ливень упёрся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю -
она одна надо мною, -
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю -
мне снится молодость наша,
Та, его миновавшая чаша;
Я её тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.

25 мая 1945, Фонтанный Дом

Третье и последнее

(Le jour des rois9)
Раз в крещенский вечерок...
Жуковский

Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдёт человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клён в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полёт...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений -
Он погибель мне принесёт.

5 января 1956

Вступление


Из года сорокового,
Как с башни, на всё гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто прекрестилась
И под тёмные своды схожу.

25 августа 1941. Осаждённый Ленинград

Часть первая
Девятьсот тринадцатый год
Петербургская повесть

Di rider finiral
Pria dell’ aurora.10
Don Giovanni
Глава первая
С Татьяной нам не ворожить...
Пушкин

Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз.
1914

Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление - «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.


Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобою, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава жжёт».
Это всплески жёсткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы всё ещё не бьют...
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей -
Это рядом... Но маски в прихожей,
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придётся оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!»
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто11, Иоканааном12,
Самый скромный - северным Гланом
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твёрдо выученный урок.
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки...
Что́ мне Гамлетовы подвязки,
Что́ мне вихрь Саломеиной пляски,
Что́ мне поступь Железной Маски,
Я ещё пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
Ясно всё:
Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром и изящен...
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли -
Выражение скорбной боли,
Что лишь Гойя мог передать.
Общий баловень и насмешник,
Перед ним самый смрадный грешник -
Воплощённая благодать...
Веселиться - так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то,
В ожерелье чёрных агатов,
До долины Иосафата13,
Снова встретиться не хочу...
Не последние ль близки сроки?..
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! -
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет -
Страшный праздник мёртвой листвы.

Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
Он не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей,
И в руке его теплота.
Гость из Будущего! - Неужели
Он придёт ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?

Б
Е
Л
Ы
Й

З
А
Л

С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них «без лица и названья»
Затесалась...
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Тy полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила...
Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках14, -
Полосатой наряжен верстой,
Размалёван пёстро и грубо -
Ты...
ровесник Мамврийского дуба15,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны16
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава,
Он не ждёт, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням своё торжество.
И ни в чём неповинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета17
Или сгинуть!..
Да что там!
Про это
Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится -
Петербургская чертовня...
В чёрном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с чёрной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И ещё не оплаканный час?

Это всё наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шёпот: «Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь м о е й вдовою,
Ты - Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени...
После - лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» - и в отдаленье
Чистый голос:
«Я к смерти готов».

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал18 снова делается комнатой автора. Слова из мрака:


Смерти нет - это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть - пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне...
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
Вздор, вздор, вздор! - От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!

За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
Через площадку
Интермедия

Где-то вокруг этого места («...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...») бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:


«Уверяю, это не ново...
Вы дитя, синьор Казанова...»
«На Исакьевский ровно в шесть...»
«Как-нибудь побредём по мраку,
Мы отсюда ещё в «Собаку»19...
«Вы отсюда куда?» -
«Бог весть!»
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И, увы, содомские Лоты20
Смертоносный пробуют сок,
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
И опять из Фонтанного грота21,
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит -
Не клянёт, не молит, не дышит,
Голова Madame de Lamballe,
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечётку,
Снова гулишь томно и кротко:
«Que me veut mon Prince Carnaval?»

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гётевского Брокена появляется Она же (а может быть - её тень):


Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, -
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и в каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
Глава вторая
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Баратынский

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она - Козлоногая, посредине - Путаница, слева - Портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим - Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:


Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
Всё равно подходит расплата -
Видишь там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню?
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), -
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалёванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Мариинской сценой prima -
Ты - наш лебедь непостижимый, -
И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра, как с того света,
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, -
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несётся по бездорожью
Над страной, вскормившей его.
Сучья в иссиня-белом снеге...
Коридор Петровских Коллегий22
Бесконечен, гулок и прям
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там).
До смешного близка развязка;
Из-за ширм Петрушкина маска23,
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом чёрно-жёлтый стяг...
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет... Призрак цусимского ада
Тут же. - Пьяный поёт моряк.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья...
Мимо, тени! - Он там один.
На стене его твёрдый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном, дымном лице -
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом -
Всё таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту чёрную розу в бокале,
Или всё это было сном?
С мёртвым сердцем и мёртвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, -
И в каких хрусталях полярных
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты - Невы.
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе - без партнёра!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.

На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счёту...
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О моё белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актёрка,
Ты - один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра -
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей...
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!»24
Горы пармских фиалок в апреле -
И свиданье в Мальтийской капелле25,
Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденье
Или чёрное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
Мне ответь хоть теперь:
неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?..
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку,
Спальню ты убрала, как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает весёлый скобарь26.
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые -
Полукрадено это добро...
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро, -
Всех влюблённых в тебя суеверней
Тот, с улыбкой жертвы вечерней,
Ты ему как стали - магнит,
Побледнев, он глядит сквозь слёзы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа...
Вот он, бой крепостных часов...
Ты не бойся - дома́ не ме́чу, -
Выходи ко мне смело навстречу -
Гороскоп твой давно готов...
Глава третья
Ведь под аркой на Галерной...
А. Ахматова

В Петербурге мы сойдёмся снова,
Словно солнце мы похоронили в нём.
О. Мандельштам

То был последний год...
М. Лозинский

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:


Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, -
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан...
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул...
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек, -
А по набережной легендарной
Приближался не календарный -
Настоящий Двадцатый Век.

А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять * мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей?
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
Глава четвёртая и последняя
Любовь прошла, и стали ясны
И близки смертные черты.
Вс. К.

Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костёр. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:


Кто застыл у померкших окон,
На чьём сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма? -
«Помогите, ещё не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была!»
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом поле,
И невидимых звон копыт...
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, -
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой... не одна!
Кто-то с ней «без лица и названья»...
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел. - Рухнули зданья...
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты - Голубка, солнце, сестра! -
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
А теперь...
Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит...
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах...
Он - на твой порог!
Поперёк.
Да простит тебя Бог!

(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту. -
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид...)

Это я - твоя старая совесть -
Разыскала сожжённую повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила -
и на цыпочках ушла...
Послесловие

Всё в порядке: лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит, -
И откликнется издалёка
На призыв этот страшный звук -
Клокотание, стон и клекот -
И виденье скрещённых рук?..

Часть вторая

Решка
...Я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин
In my beginning is my end.27
T. S. Eliot

Место действия - Фонтанный Дом. Время - 5 января 1941 года. В окне призрак оснежённого клёна. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок - дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры. В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.


...жасминный куст,
Где Данте шёл и воздух пуст.
Н. К.

I


Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймёшь, кто в кого влюблён,

II


Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, -
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»

III


Я ответила: «Там их трое -
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, -
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,

IV


И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел,
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.

V


А во сне всё казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон - это тоже вещица,
Soft embalmer28, Синяя птица,
Эльсинорских террас парапет.

VI


И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалёка заслышав вой.
Всё надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесётся сквозь сумрак хвой.

VII


Не отбиться от рухляди пёстрой.
Это старый чудит Калиостро -
Сам изящнейший сатана,
Кто над мёртвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.

VIII


Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.

IX


И со мною моя «Седьмая»,
Полумёртвая и немая,
Рот её сведён и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он чёрной замазан краской
И сухою землёй набит.

X


Враг пытал: «А ну, расскажи-ка,
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать её врагу.
И проходят десятилетья,
Войны, смерти, рожденья. Петь я
В этом ужасе не могу.

XI


И особенно, если снится
То, что с нами должно случиться:
Смерть повсюду - город в огне,
И Ташкент в цвету подвенечном...
Скоро там о верном и вечном
Ветр азийский расскажет мне.

XII


Торжествами гражданской смерти
Я по горло сыта - поверьте,
Вижу их, что ни ночь, во сне.
Отлучённою быть от ложа
И стола - пустяки! но негоже
То терпеть, что досталось мне.

XIII


Я ль растаю в казённом гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мёртвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит - Судьба.

XIV


И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить», други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут29.

XV


Бес попутал в укладке рыться...
Ну, а как же могло случиться,
Что во всём виновата я?
Я - тишайшая, я - простая,
«Подорожник», «Белая стая»...
Оправдаться... но как, друзья?

XVI


Так и знай: обвинят в плагиате...
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне всё равно.
Я согласна на неудачу,
И смущенье своё не прячу...
У шкатулки ж тройное дно.

XVII


Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила.
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету, -
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.

XVIII


Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.

XIX


И тогда из гряжущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
И он мне, отлетевшей тени,
Даст охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.

XX


А столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чём.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.

XXI


Я пилa её в капле каждой
И, бесовскою чёрной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звёздной Палатой30
И гнала на родной чердак31 -

XXII


В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мёртвый Шелли32,
Прямо в небо глядя, лежал, -
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг33 держал.

XXIII


Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль34,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привёл меня сам Июль.

XXIV


А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я ещё не так послужу.
Мы с тобой ещё попируем,
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу».

(Вой в печной трубе стихает, слышны отдалённые звуки Requiem’a, какие-то глухие стоны. Это миллионы спящих женщин бредят во сне).

XXV


Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, стопятниц, пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.

XXVI


Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы - увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы».

Часть третья

Эпилог
Быть пусту месту сему...
Евдокия Лопухина
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Анненский
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
Моему городу

Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. И Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:


Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарём и связкой ключей, -
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клён
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую чёрную руку,
Как за помощью, тянет он.
Но земля под ногой гудела,
И такая звезда глядела
В мой ещё не брошенный дом
И ждала условного звука...
Это где-то там - у Тобрука,
Это где-то здесь - за углом.
Ты не первый и не последний
Тёмный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби -
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя -
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опалённых наших лесах...
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей -
Я не знаю, который год -
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идёт.
А потом он идёт с допроса.
Двум посланцами Девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда -
Неужели это не чудо! -
Звуки голоса своего:

За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела

...А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье моё в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил,
И на старом Волковом Поле35,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвием братских могил.
Всё, что сказано в Первой части
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих,
И стоит мой Город «зашитый»...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц...
Над тобой - лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод.

А весёлое слово - дома -
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
И изгнания воздух горький -
Как отравленное вино.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.

И уже подо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И «Quo vadis?» кто-то сказал,
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал...
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской Земли.
От того, что сделалась прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.

И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву, -
Ураганом - с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.

1 Deus conservat omnia - Бог хранит всё (лат.). Девиз в гербе графов Шереметевых на воротах Фонтанного Дома, где Ахматова начала писать поэму.
2 «Еже писахъ - писахъ» («Что я написал, то написал» - церк.-сл.) - по евангельской легенде, слова Понтия Пилата, отказавшегося исправить надпись «Иисус Назорей, Царь Иудейский», сделанную ним на кресте, на котором был распят Христос.
3 27 декабря 1940 - вторая годовщина смерти О. Э. Мандельштама.
4 Вс. К. - Всеволод Гавриилович Князев (1891-1913), поэт, гусарский унтер-офицер. Покончил с собой в Риге.
5 Антиной - античный красавец.
6 Marche funebre - траурный марш (фр.).
7 О. С. - Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (1885-1945).
8 Путаница и Психея - роли, которые исполняла О. А. Глебова-Судейкина в пьесах Юрия Беляева в Драматическом театре А. Суворина в Петербурге.
9 Le jour des rois - канун Крещенья: 5 января.
10 Di rider finiral Pria dell’ aurora. Don Giovanni - «Смеяться перестанешь раньше, чем наступит заря. Дон Жуан» (итал.). Из либретто Л. Да Понте к опере Моцарта «Дон Жуан».
11 Дапертутто - волшебный доктор из повести Э.-Т.-А. Гофмана «Приключения новогодней ночи»; псевдонимом «Доктор Дапертутто» пользовался Всеволод Мейерхольд.
12 Иоканаан - святой Иоанн Креститель.
13 Долина Иосафата - предполагаемое место Страшного Суда.
14 Лизиска - псевдоним императрицы Мессалины в римских притонах.
15 Мамврийский дуб - см. Книгу Бытия.
16 Хаммураби, Ликург, Солон - законодатели.
17 Ковчег Завета - см. Библию.
18 Белый (зеркальный) Зал - Белый зеркальный зал в Фонтанном Доме (работы Кваренги) через площадку от квартиры автора.
19 «Собака» - «Бродячая собака», артистическое кабаре десятых годов.
20 Содомские Лоты - см. Книгу Бытия.
21 Фонтанный Грот - построен в 1757 г. Аргуновым в саду Шереметевского дворца на Фонтанке (так называемый Фонтанный Дом), разрушен в начале десятых годов.
22 Коридор Петровский Коллегий - коридор Петербургского университета.
23 Петрушкина маска - «Петрушка», балет Стравинского.
24 «Голубица, гряди!» - церковное песнопенье. Пели, когда невеста ступала на ковер в храме.
25 Мальтийская Капелла - построена по проекту Кваренги (с 1798 г. до 1800 г) во внутреннем дворе Воронцовского дворца, в котором помещался Пажеский корпус.
26 Скобарь - обидное прозвище псковичей.
27 In my beginning is my end. T. S. Eliot - «В моём начале мой конец. Т.-С. Элиот» (англ.).
28 Soft embalmer (англ.) - «нежный утешитель» - см. сонет Китса «To the Sleep» («К сну»).
29 Баута - маска с капюшоном.
30 Звёздная Палата (англ.) - тайное судилище, которое помещалось в зале, где на потолке было изображено звёздное небо.
31 Чердак - место, где по представлению читателей, рождаются все поэтические произведения.
32 См. знаменитое стихотворение Шелли «To the Skylark» («К жаворонку»).
33 Георг - лорд Байрон.
34 Клара Газуль - псевдоним Мериме.
35 Волково Поле - старое название Волкова кладбища.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГИ

* * *

То ли я с тобой осталась,
То ли ты ушел со мной,
Но оно не состоялось,
Разлученье, ангел мой!
И не вздох печали томной,
Не затейливый укор,
Мне внушает ужас темный
Твой спокойный ясный взор.

1909
* * *

Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно.
Этих рук никому не согреть,
Эти губы сказали: «Довольно!»

Каждый вечер подносят к окну
Мое кресло. Я вижу дороги.
О, тебя ли, тебя ль упрекну
За последнюю горечь тревоги!

Не боюсь на земле ничего,
В задыханьях тяжелых бледнея.
Только ночи страшны оттого,
Что глаза твои вижу во сне я.

(Октябрь 1912)
* * *

Я видел поле после града
И зачумленные стада.
Я видел грозди винограда,
Когда настали холода.

Еще я помню, как виденье,
Степной пожар в ночной тиши...
Но страшно мне опустошенье
Твоей замученной души.

Так много нищих. Будь же нищей
Открой бесслезные глаза.
Да озарит мое жилище
Их неживая бирюза!

(Май 1913)
* * *

И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она — последняя усталость,
Так вот оно—преддверье царства славы.

Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней — такая радость.

Чтобы песок хрустел и лапы елок —
И черные и влажные — шуршали,
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.

Декабрь 1913
* * *

Я любимого нигде не встретила:
Столько стран прошла напрасно.
И, вернувшись, я Отцу ответила:
«Да, Отец! — твоя земля прекрасна.

Нежило мне тело море синее,
Звонко, звонко пели птицы томные.
А в родиой стране от ласки инея
Поседели сразу косы темные.

Там в глухих скитах монахи молятся
Длинными молитвами, искусными...
Знаю я: когда земля расколется,
Поглядишь ты вниз очами грустными.

Я завет твой, господи, исполнила,
И на зов твой радостно ответила,
На твоей земле я все запомнила
И любимого нигде не встретила».

Март 1914

БЕЛАЯ НОЧЬ


Небо бело страшной белизною,
А земля — как уголь и гранит.
Под иссохшей этою луною
Ничего уже не заблестит.

Женский голос, хриплый и задорный,
Не поет — кричит, кричит.
Надо мною близко тополь черный
Ни одним листком не шелестит.

Для того ль тебя я целовала,
Для того ли мучилась, любя,
Чтоб теперь спокойно и устало
С отвращеньем вспоминать тебя.

Июль 1914
* * *

Вечерний звон у стен монастыря,
Как некий благовест самой природы...
И бледный лик в померкнувшие воды
Склоняет сизокрылая заря.

Над дальним лугом белые челны
Нездешние сопровождают тени...
Час горьких дум, о, час разуверений
При свете возникающей луны!

Декабрь 1914

МНОГИМ


Я — голос ваш, жар вашего дыханья,
Я — отраженье вашего лица.
Напрасных крыл напрасны трепетанья, —
Ведь все равно я с вами до конца.

Вот отчего вы любите так жадно
Меня в грехе и в немощи моей,
Вот отчего вы дали неоглядно
Мне лучшего из ваших сыновей.

Так отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нем
И чадными хвалами задымили
Мой навсегда опустошенный дом?

И говорят — нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить...
Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь — забытой быть.

1922
* * *

О, знала ль я, когда в одежде белой
Входила Муза в тесный мой приют,
Что к лире, навсегда окаменелой,
Мои живые руки припадут.

О, знала ль я, когда неслась, играя,
Моей любви последняя гроза,
Что лучшему из юношей, рыдая,
Закрою я орлиные глаза.

О, знала ль я, когда, томясь успехом,
Я искушала дивную судьбу,
Что скоро люди беспощадным смехом
Ответят на предсмертную мольбу.

1925
* * *

Уложила сыночка кудрявого
И пошла на озеро по воду,
Песни пела, была весела,
Зачерпнула воды и слушаю:
Мне знакомый голос послышался,
Колокольный звон
Из-под синих волн,
Так у нас звонили в граде Китеже,
Вот большие бьют у Егория,
А меньшие с башни Благовещенской,
Говорят они грозным голосом:
— Ах, одна ты ушла от приступа,
Стона нашего ты не слышала,
Нашей горькой гибели не видела.
Но светла свеча негасимая
За тебя у престола божьего.
Что же ты на земле замешкалась
И венец надеть не торопишься?
Распустился твой крин во полунощи,
И фата до пят тебе соткана.
Что ж печалишь ты брата-воина
И сестру — голубицу-схимницу,
Своего печалишь ребеночка... —
Как последнее слово услышала,
Света я пред собой невзвидела,
Оглянулась, а дом в огне горит.

Март 1940
* * *

Соседка из жалости — два квартала,
Старухи, как водится, — до ворот,
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет.
И станет совсем один на свете
Над рыхлой, черной, родной землей
И громко спросит, но не ответит
Ему, как прежде, голос мой.

15 августа 1940 * * *
Памяти М. Б-ва

Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Все потерявшей, всех забывшей, —
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь предсмертной боли.

1940. Фонтанный Дом
* * *

Я знаю, с места не сдвинуться
Под тяжестью Виевых век.
А что, если вдруг откинуться
В какой-то семнадцатый век?

С душистою веткой березовой
Под Троицу в церкви стоять,
С боярынею Морозовой
Сладимый медок попивать,

А после на дровнях — в сумерки
В навозном снегу тонуть...
Какой сумасшедший Суриков
Мой последний напишет путь?

ПОДВАЛ ПАМЯТИ


Но это вздор, что я живу грустя
И что меня воспоминанье точит.
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она всегда меня морочит.
Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется — опять глухой обвал
Уже по узкой лестнице грохочет.
Чадит фонарь, вернуться не могу,
Я знаю, что иду туда, к врагу.
И я прошу как милости... Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник...
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда.
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два зеленых изумруда.
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
По где мой дом и где рассудок мой?
* * *

И все, кого сердце мое не забудет,
Но кого нигде почему-то нет,
И страшные дети, которых не будет,
Которым не будет двадцать лет,
А было восемь, а девять было,
А было... — Довольно, не мучь себя.
И все, кого ты вправду любила,
Живыми останутся для тебя.
* * *

Мои молодые руки
Тот договор подписали
Среди цветочных киосков
И граммофонного треска,
Под взглядом косым и пьяным
Газовых фонарей.
И старше была я века
Ровно на десять лет.

А на закат наложен
Был белый траур черемух,
Что осыпался мелким,
Душистым, сухим дождем...
И облака сквозили
Кровавой цусимской пеной,
И плавно ландо катили
Теперешних мертвецов...

А нам бы тогдашний вечер
Показался бы маскарадом,
Показался бы карнавалом,
Феерией grand-gala...

От дома того — ни щепки,
Та вырублена аллея,
Давно опочили в музее
Те шляпы и башмачки.
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын.
Ты неотступен, как совесть,
Как воздух, всегда со мною,
Зачем же зовешь к ответу?
Свидетелей знаю твоих:
То Павловского вокзала
Накаленный музыкой купол
И водопад белогривый
У Баболовского дворца.

1940
* * *

Привольем пахнет дикий мед,
Пыль — солнечным лучом,
Фиалкой — девичий рот,
А золото — ничем.

Водою пахнет резеда
И яблоком — любовь,
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь.

И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни,
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома.
* * *

Какая есть. Желаю вам другую,
Получше. Больше счастьем не торгую,
Как шарлатаны и оптовики...
Пока вы мирно отдыхали в Сочи,
Ко мне ползли такие ночи,
И я такие слышала звонки!
Над Азией весенние туманы,
И яркие до ужаса тюльпаны
Ковром заткали много сотен миль.
О, что мне делать с этой чистотою,
Что делать с неподкупностью простою?
О, что мне делать с этими людьми!
Мне зрительницей быть не удавалось,
И. почему-то я всегда вторгалась
В запретнейшие зоны естества.
Целительница нежного недуга,
Чужих мужей вернейшая подруга
И многих — безутешная вдова.
Седой венец достался мне недаром,
И щеки, опаленные пожаром,
Уже людей пугают смуглотой.
Но близится конец моей гордыне,
Как той, другой — страдалице Марине,
Придется мне напиться пустотой.
И ты придешь под черной епанчою,
С зеленоватои, страшною свечою,
И не откроешь предо мной лица...
Но мне недолго мучиться загадкой —
Чья там рука под белою перчаткой
И кто прислал ночного пришлеца.

1942. Ташкент
* * *

Где-то ночка молодая —
Звездная, морозная,
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная.
Про себя воображает,
По подушке мечется,
Знать не знает, знать не знает,
Что зачем, ответчица, —
Что за речкой, что за садом
Кляча с гробом тащится...
Меня под землю не надо:
Я одна рассказчица.

1942. Ташкент
* * *

А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что оп незаменим,
Что все на свете он переиначит,
Что Пастернака перепастерначит,
А я не знаю, что мне делать с ним.

Ташкент
* * *

De profundis1... Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть...
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.

23 марта 1944. Ташкент

1 Из бездны (взываю) (лат.).

ИЗ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

* * *

И неоплаканною тенью
Я буду здесь блуждать в ночи,
Когда зацветшею сиренью
Играют лунные лучи.

Шереметевский сад. 20-е годы
* * *

Жить — так на воле,
Умирать — так дома,
Волково поле,
Желтая солома,

(День объявления войны) 22 июня 1941
* * *

И осталось из всего земного
Только хлеб насущный твой,
Человека ласковое слово,
Чистый голос полевой.

1941
* * *

Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина,

8 ноября 1943. Ташкент
* * *

От странной лирики, где каждый шаг — секрет,
Где пропасти налево и направо,
Где под ногой, как лист увядший, слава,
По-видимому, мне спасенья нет.

Осень 1944
* * *

Не повторяй — душа твоя богата —
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.

4 сентября 1956
* * *

Не лирою влюбленного
Иду прельщать народ,
Трещотка прокаженного
В моих руках поет.
* * *

Уходи опять в ночные чащи,
Там поет бродяга-соловей,
Слаще меда, земляники слаще,
Даже слаще ревности моей.
* * *

А я иду, где ничего не надо,
Где самый милый спутник — только тень,
И веет ветер из глухого сада,
А под ногой могильная ступень.

1964
* * *

Что войны, что чума? Конец им виден скорый;
Их приговор почти произнесен.
Но как нам быть с тем ужасом, который
Был бегом времени когда-то наречен?

НАДПИСЬ НА «ПОЭМЕ БЕЗ ГЕРОЯ»


И ты ко мне вернулась знаменитой,
Темно-зеленой веточкой повитой,
Изящна, равнодушна и горда...

Я не такой тебя когда-то знала,
И я не для того с тобой бежала
Из месива кровавого тогда.

Не буду я делить с тобой удачу,
Я не ликую над тобой, а плачу,
И ты прекрасно знаешь почему.

И ночь идет, и сил осталось мало,
Спаси меня, как я тебя спасала,
И не пускай в клокочущую тьму.

Ташкент. Сочельник 1944
* * *

И очертанья Фауста вдали
Как города, где много черных башен,
И колоколен с гулкими часами,
И полночей, наполненных грозою,
И старичков с негетевской судьбою,
Шарманщиков, менял и букинистов,
Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю.

И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку...
И выли трубы, зазывая смерть,
Пред смертию смычки благоговели,
Когда какой-то странный инструмент
Предупредил и женский голос сразу
Ответствовал, и я тогда проснулась.

1945
* * *

Опять приходит полонез Шопена,
О боже мой! — как много вееров,
И глаз потупленных, и нежных ртов,
Но как близка, как шелестит измена.
Тень музыки мелькнула по стене,
Но прозелени лунной не задела.
О, сколько раз вот здесь я холодела
И кто-то страшный мне кивал в окне.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И как ужасен взор безносых статуй,
Но уходи и за меня не ратуй
И не молись так горько обо мне.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И голос из тринадцатого года
Опять кричит: я здесь, я снова твой...
Мне ни к чему ни слава, ни свобода,
Я слишком знаю... но молчит природа,
И сыростью пахнуло гробовой,

Комарово. 1957
* * *

Забудут? Вот чем удивили!
Меня забывали сто раз!
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб снова, как Феникс из пепла,
В тумане восстать голубом,

12 февраля 1957

НАСЛЕДНИЦА

От царскосельских лип...
Пушкин

Казалось мне, что песня спета
Средь этих опустелых зал.
О, кто бы мне тогда сказал,
Что я наследую все это:
Фелицу, лебедя, мосты
И все китайские затеи,
Дворца сквозные галереи
И липы дивной красоты.
И даже собственную тень,
Всю искаженную от страха,
И покаянную рубаху,
И замогильную сирень,

1958

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Что отдал — то твое.
Шота Руставели

Из-под каких развалин говорю,
Из-под какого я кричу обвала!.
Я снова все на свете раздарю,
И этого еще мне будет мало.

Я притворилась смертною зимой
И вечные навек закрыла двери,
Но все-таки узнают голос мой,
И все-таки ему опять поверят,

1959, январь, Ленинград
* * *

Я давно не верю в телефоны,
В радио не верю, в телеграф.
У меня на все свои законы
И, быть может, одичалый нрав.

Всякому зато могу присниться,
И не надо мне лететь на «Ту»,
Чтобы где попало очутиться,
Покорить любую высоту.

24 октября 1959. Кр. Конница. Ленинград

СЛУШАЯ ПЕНИЕ


Женский голос, как ветер, несется,
Черным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету ни коснется,
Все становится сразу иным.
Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.

1961
* * *

Угощу под заветнейшим кленом
Я беседой тебя не простой,
Тишиною с серебряным звоном
И колодезной чистой водой —
И не надо страдальческим стоном
Отвечать... Я согласна, — постой, —
В этом сумраке темно-зеленом
Был предчувствий таинственный зной.

1961. Комарово
* * *

Если б все, кто помощи душевной
У меня просил на этом свете, —
Все юродивые и немые,
Брошенные жены и калеки,
Каторжники и самоубийцы, —
Мне прислали по одной копейке,
Стала б я «богаче всех в Египте»,
Как говаривал Кузмин покойный...
Но они не слали мне копейки,
А со мной своей делились силой,
И я стала всех сильней на свете —
Так, что даже это мне не трудно.

1961
* * *

Все в Москве пропитано стихами,
Рифмами проколото насквозь.
Пусть безмолвие царит над нами,
Пусть мы с рифмой поселимся врозь,
Пусть молчанье будет тайным знаком
Тех, кто с вами, а казался мной,
Вы ж соединитесь тайным браком
С девственной горчайшей тишиной,
Что во тьме гранит подземный точит
И волшебный замыкает круг,
А в ночи над ухом смерть пророчит,
Заглушая самый громкий звук.

1963. Москва
* * *

Не мудрено, что не веселым звоном
Звучит порой мой непокорный стих
И что грущу. Уже за Флегетоном
Три четверти читателей моих.
А вы, друзья! Осталось вас немного, —
Мне оттого вы с каждым днем милей...
Какой короткой сделалась дорога,
Которая казалась всех длинней.

60-е годы
 

ВОСПОМИНАНИЯ, СТАТЬИ

АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ

Я очень верю тем, кто описывает его не таким, каким я его знала, и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) — ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка; во-вторых, я сама заметила в нем большую перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся.

В 10-м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее он всю зиму писал мне1. Что он сочинял стихи, он мне не сказал.

Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он все повторял: «On communique»2. Часто говорил: «Il n’y a que vous pour réaliser cela»3.

Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его — очень короткой, моей —

очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами — он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания.

Жил он тогда (в 1911 году) в Impasse Falguière. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Только один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом.

Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. Очевидно, он стал пить позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это не было следствием домашнего воспитания, а высоты его духа.

В это время он занимался скульптурой, работал во дворике возле своей мастерской (в пустынном тупике был слышен стук его молоточка), в обличии рабочего. Стены его мастерской были увешаны портретами невероятной длины (как мне теперь кажется — от пола до потолка). Воспроизведения их я не видела — уцелели ли они? Скульптуру свою он называл la chose4 — она была выставлена, кажется, у Indépendants5 в 1911 году. Он попросил меня пойти посмотреть на нее, но не подошел ко мне на выставке, потому что я была не одна, а с друзьями. Во время моих больших пропаж исчезла и подаренная им мне фотография с этой вещи.

В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное, «tout le reste», недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют Période nègre6.

* * *

Он говорил: «Les bijoux doivent être sauvages»7 (no поводу моих африканских бус), и рисовал меня в них.

Водил меня смотреть le vieux Paris derrière le Panthéon8 ночью при луне. Хорошо знал город, но все-таки мы один раз заблудились. Он сказал: «J’ai oublié qu’il у a une île au milieu (L’île St-Louis)»9. Это он показал мне настоящий Париж.

По поводу Венеры Милосской говорил, что прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях.

В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал le vieux palais à l’italienne10, a мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи.

Я читала в какой-то американской монографии, что, вероятно, большое влияние на Модильяни оказала Беатриса X.11, та самая, которая называет его «perle et pourceau»12. Могу и считаю необходимым засвидетельствовать, что ровно таким же просвещенным Модильяни был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., т. е. в 10-м году. И едва ли дама, которая называет великого художника поросенком, может кого-нибудь просветить.

Первый иностранец, увидевший у меня мой портрет работы Модильяни, в ноябре 1945 года в Фонтанном Доме, сказал мне об этом портрете нечто такое, что я не могу «ни вспомнить, ни забыть», как сказал один известный поэт о чем-то совсем другом.

Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из «своего кафе», где он ежедневно витийствовал, шел в«свой ресторан» обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой «Почетного легиона»,— а соседи шептались: «Анри де Ренье!»

Для нас обоих это имя никак не звучало. Об Анатоле Франсе Модильяни (как, впрочем, и другие просвещенные парижане) не хотел и слышать. Радовался, что и я его тоже не любила. А Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году. Да, про Гюго Модильяни просто сказал: «Mais Hugo — c’est déclamatoire»13.

* * *

Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились, и я, зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла.

Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила, как было дело. «Не может быть, — они так красиво лежали...»

Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами.

То, чем был тогда Париж, уже в начале 20-х годов называлось «Vieux Paris» или «Paris d’avant guerre»14.Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались «Rendez-vous des соchers»15, и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были призваны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили «Пикассо и Брак». Ида Рубинштейн играла Саломею, становились изящной традицией дягилевские Ballets Russes (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст).

Мы знаем теперь, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к 10-м годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 нюня 1910 года была поставлена «Жар-птица». 13 июня 1911 года Фокин поставил у Дягилева «Петрушку».

Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (Boulevard Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в Taverne de Panthéon два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы — тут большевики, а там меньшевики». Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes),то почти пеленали ноги (jupes entravées). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Рене Гиль проповедовал «научную поэзию», и его так называемые ученики с превеликой неохотой посещали мэтра.

Католическая церковь канонизировала Жанну д’Арк.

Où est Jeanne la bonne Lorraine
Qu’Anglais brûlèrent à Rouen?
Villon16
 

Я вспоминала эти строки бессмертной баллады, глядя на статуэтки новой святой. Они были весьма сомнительного вкуса, и их начали продавать в лавочках церковной утвари.

* * *

Итальянский рабочий украл «Джоконду» Леонарда, чтобы вернуть ее на родину, и мне (уже в России) все казалось, что я видела ее последняя.

Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки (например, в «Аполлоне», 1911 г.). Над аполлоновской живописью («Мир искусства») Модильяни откровенно смеялся.

Меня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.

Во всяком случае, то, что в Париже называют модой, украшая это слово роскошными эпитетами, Модильяни не замечал вовсе.

Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей царскосельской комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы революции. Уцелел тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню»...

Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.

Потом я встретила художника — Александра Тышлера, который так же, как Модильяни, любил и понимал стихи. Это такая редкость среди художников!

Данте он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянского языка.

Как-то раз сказал: «J’ai oublié de vous dire que je suis juif»17. Что он родом из-под Ливорно — сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему двадцать шесть.

Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему— летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал?).

В это время ранние, легкие18 и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей (1889 г.) — Эйфелевой башней.

Она казалась мне похожей на гигантский подсвечник, забытый великаном среди столицы карликов. Но это уже нечто гулливеровское.

* * *

...А вокруг бушевал недавно победивший кубизм, оставшийся чуждым Модильяни.

Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило — Чарли Чаплин. «Великий немой» (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал.

* * *

«А далеко на севере»... в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал:

О, если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней...
 

Три кита, на которых ныне покоится XX век, — Пруст, Джойс и Кафка — еще не существовали как мифы, хотя и были живы как люди.

* * *

В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали19.

Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 г.) и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал...

К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествия — это подмена истинного действия. «Les cirants de Maldoror»20 постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий, «вероятно очень важный, господин» (надо думать — из посольства) похристосовался с ним. Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит...

Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не услышу... А я услышала о нем очень много...

* * *

В начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, мы обычно заседали в кабинете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград, Моховая 36, издательство «Всемирная литература»). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграницей, и Тихонов получал много иностранных книг и журналов. Кто-то (во время заседания) передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла — фотография Модильяни... Крестик... Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он — великий художник XX века (помнится, там его сравнивали с Боттичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге «Стихи о канунах» и знал его в Париже позже, чем я. Читала я о Модильяни и у Карко, в книге «От Монмартра до Латинского квартала», и в бульварном романе, где автор соединил его с Утрилло. С уверенностью могу сказать, что этот гибрид на Модильяни десятого — одиннадцатого годов совершенно не похож, а то, что сделал автор, относится к разряду запрещенных приемов.

Но и совсем недавно Модильяни стал героем достаточно пошлого французского фильма «Монпарнас 19». Это очень горько!

Болшево, 1959 — Москва, 1964

Примечания



1 Я запомнила несколько фраз из его писем, одна из них: «Vous êtes en moi comme une hantise» («Вы для меня как наваждение»). — Все подстрочные примечания здесь и в дальнейшем сделаны А. Ахматовой. Перевод французских текстов дается от редакции.

2 Как мы понимаем друг друга (франц.).

3 Только вы способны уловить это (франц.).

4 Вещь (франц.).

5 В салоне Независимых (франц.).

6 Негритянский период (франц.).

7 Украшения должны быть варварскими (франц.).

8 Старый Париж позади Пантеона (франц.).

9 Я забыл, что тут есть остров (остров Св. Людовика) (франц.).

10 Старый дворец в итальянском стиле (франц.).

11 Цирковая наездница из Трансвааля (см. статью P. Guillaume в «Les arts à Paris», 1920, № 6, с. 1-2). Подтекст, очевидно, такой: «Откуда же провинциальный еврейский мальчик мог быть всесторонне и глубоко образованным?»

12 Жемчужина и поросенок (франц.).

13 А Гюго — ото для декламации (франц.).

14 «Старый Париж» или «Париж довоенных времен» (франц.)»

15 «Встреча кучеров» (франц.).

16 Где Жанна, дева из Лотарингии, которую англичане сожгли в Руане? Вийон (франц.).

17 Я забыл вам сказать, что я еврей (франц.),

18 См. у Гумилева: «На тяжелых и гулких машинах || Грозовые пронзать облака.»

19 Его не знали ни А. Экстер (художница, из школы которой вышли все «левые» художники Киева), ни Б. Анреп (известный мозаичист), ни Н. Альтман, который в эти годы — 1914-1915 — писал мой портрет.

20 «Песни Мальдорора» (франц.).

ВСЕ БЫЛО ПОДВЛАСТНО ЕМУ

...В Кисловодске все вокруг читали Лермонтова. Казалось, самый воздух был пропитан его стихами. Много позже я пыталась передать это странное ощущение в четверостишии о Демоне:

Словно Врубель наш вдохновенный,
Лунный луч тот профиль чертил.
И расскажет ветер блаженный
То, что Лермонтов утаил.
 

Ото было странное, загадочное существо — царскосельский лейб-гусар, живший на Колпинской улице и ездивший в Петербург верхом, потому что бабушке казалась опасной железная дорога, хотя не казались опасными передовые позиции, где, кстати говоря, поручик Лермонтов за свою ледяную храбрость был представлен к золотому оружию. Он не увидел царскосельские парки с их растреллиями, камеронами и лжеготикой, зато заметил, как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову лужу, задумчиво произнести: «Белеет парус одинокий...»

Он, может быть, много и недослушал, но твердо запомнил, что «пела русалка над тихой рекой, полна непонятной тоской.,.».

Он подражал в стихах Пушкину и Байрону, зато всем уже целый век хочется подражать ему. Но совершенно очевидно, что это невозможно, ибо он владеет тем, что у актера называют «сотой интонацией». Слово слушается его, как змея заклинателя: от почти площадной эпиграммы до молитвы. Слова, сказанные им о влюбленности, не имеют себе равных ни в какой из поэзий мира.

Это так просто, так неожиданно и так бездонно:

Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
 

Если бы он написал только это стихотворение, он был бы уже великим поэтом.

Я уже не говорю о его прозе. Здесь он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрушает миф о том, что проза — достояние лишь зрелого возраста. И даже то, что принято считать недоступным для больших лириков, — театр, — ему было подвластно.

Этот молодой человек умер с репутацией злого насмешника, хотя не он ли в 1829 году написал следующие простые, добрые, трогательные и совсем не детские, несмотря на пятнадцатилетний возраст автора, слова о дружбе:

Я думал: в свете нет друзей,
Нет дружбы нежно-постоянной
И бескорыстной и простой;
Но ты явился, гость незваный,
И вновь мне возвратил покой!
С тобою чувствами сливаюсь,
В речах веселых счастье пью...
 

После смерти поэта имя его и биография были окружены милым сердцу мещан сумраком.

Но до сих пор не только могила, но и место его гибели полны высокой памяти о нем. Кажется, что над Кавказом витает его дух, перекликаясь с духом другого поэта:

Здесь Пушкина изгнанье началось
И Лермонтова кончилось изгнанье...

СЛОВО О ЛОЗИНСКОМ

С Михаилом Леонидовичем Лозинским я познакомилась в 1911 году, когда он пришел на одно из первых заседаний Цеха поэтов. Тогда же я в первый раз услышала прочитанные им стихи. Я горда тем, что на мою долю выпала горькая радость принести и мою лепту памяти этого неповторимого, изумительного человека, который сочетал в себе сказочную выносливость, самое изящное остроумие, благородство и верность дружбе. В труде Лозинский был неутомим. Пораженный тяжелой болезнью, которая неизбежно сломила бы кого угодно, он продолжал работать и помогал другим. Когда я еще в тридцатых годах навестила его в больнице, он показал мне фото своего разросшегося гипофиза и совершенно спокойно сказал: «Здесь мне скажут, когда я умру».

Он не умер тогда, и ужасная, измучившая его болезнь оказалась бессильной перед его сверхчеловеческой волей. Страшно подумать, именно тогда он предпринял подвиг своей жизни — перевод «Божественной Комедии» Данте. Михаил Леонидович говорил мне: «Я хотел бы видеть «Божественную Комедию» с совсем особыми иллюстрациями, чтоб изображены были знаменитые дантовские развернутые сравнения, — например, возвращение счастливого игрока, окруженного толпой льстецов». Наверно, когда он переводил, все эти сцены проходили перед его умственным взором, пленяя своей бессмертной живостью и великолепием, ему было жалко, что они не в полной мере доходят до читателя. Я думаю, что не все присутствующие здесь отдают себе отчет, что значит переводить терцины. Может быть, это наиболее трудная из переводческих работ. Когда я говорила об этом Лозинскому, он ответил: «Надо сразу, смотря на страницу, понять, как сложится перевод. Это единственный способ одолеть терцины, а переводить по строчкам — просто невозможно»,

Из советов Лозинского-переводчика мне хочется привести еще один, очень для него характерный. Он сказал мне: «Если вы не первая переводите что-нибудь, не читайте работу своего предшественника, пока вы не закончите свою, а то память может сыграть с вами злую шутку».

Только совсем не понимающие Лозинского люди могут повторять, что перевод «Гамлета» темен, тяжел, непонятен. Задачей Михаила Леонидовича в данном случае было желание передать возраст шекспировского языка, его непростоту, на которую жалуются сами англичане.

Одновременно с «Гамлетом» и «Макбетом» Лозинский переводит испанцев, и перевод его легок и чист. Когда мы вместе смотрели «Валенсианскую вдову», я только ахнула: «Михаил Леонидович, ведь это чудо! Ни одной банальной рифмы!» Ои только улыбнулся и сказал: «Кажется, да». И невозможно отделаться от ощущения, что в русском языке больше рифм, чем казалось раньше.

В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для XX века тем же, чем был Жуковский для века XIX. Друзьям своим Михаил Леонидович был всю жизнь бесконечно предан. Он всегда и во всем был готов помогать людям, верность была самой характерной для Лозинского чертою.

Когда зарождался акмеизм и ближе Михаила Леонидовича у нас никого не было, он все же не захотел отречься от символизма, оставаясь редактором нашего журнала «Гнперборей», одним из основных членов Цеха поэтов и другом нас всех.

Кончая, выражаю надежду, что сегодняшний вечер станет этапом в изучении великого наследия того, кем мы вправе гордиться как человеком, другом, учителем, помощником и несравненным поэтом-переводчиком.

Когда весной сорокового года Михаил Леонидович держал корректуру моего сборника «Из шести книг», Я написала ему стихи, в которых все это уже сказано:

М. Л. Лозинскому

Почти от залетейской тени
В тот час, как рушатся миры,
Примите этот дар весенний
В ответ на лучшие дары,
Чтоб та, над временами года,
Несокрушима и верна,
Души высокая свобода,
Что дружбою наречена, —
Мне улыбнулась так же кротко,
Как тридцать лет тому назад...
И сада Летнего решетка
И оснеженный Петроград
Возникли, словно в книге этой
Из мглы магических зеркал,
И над задумчивою Летой
Тростник оживший зазвучал.

(1965)

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛ. БЛОКЕ

В Петербурге осенью 1913 года, в день чествования в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских курсах был большой закрытый (то есть только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение «На деревянном мостике у края света».

Но я представила себе пышное петербургское ресторанное чествование, почему-то всегда похожее на поминки, фраки, хорошее шампанское, и плохой французский язык, и тосты и предпочла курсисток.

На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после моего выступления: «Вот Аничка для себя добилась равноправия».

В артистической я встретила Блока.

Я спросила его, почему он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: «Оттого, что там будут просить выступать, а я не умею говорить по-французски ».

К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». Он — с упреком — в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». В это время он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи в Цехе поэтов, и в Обществе Ревнителей Художественного Слова, и на Башне Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому.

Насколько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно — гением этого дела был Зощенко. Хорош на эстраде был и Пастернак.

Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто это?» Блок посоветовал мне прочесть «Все мы бражники здесь». Я стала отказываться: «Когда я читаю «Я надела узкую юбку», смеются». Он ответил: «Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов» — тоже смеются».

Кажется, не там, но на каком-то литературном вечере Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся в артистическую и сказал: «У него жирный адвокатский голос».

В одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой — Блок». Вот

«Стихи о Прекрасной Даме». А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут...» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу — за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года — Блок подошел и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него.

* * *

В тот единственный раз, когда я была у Блока, я между прочим упомянула ему, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой».

Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке.

Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: «Александр Александрович!» Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы едете?» Я успеваю ответить: «Одна». Поезд трогается.

Сегодня, через 51 год, открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. — Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде».

Блок записывает в другом месте, что я вместе с Дельмас и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой измучила его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.

Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните, потому что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, к поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима: «Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

«Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвения и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата —11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.

И снова я уже после революции (21 -января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются как на том свете».

А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».

А через четверть века все в том же Драматическом театре — вечер памяти Блока (1946 г.), и я читаю только что написанные мною стихи:

Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.

Октябрь 1965

ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ПУШКИНА

I

«Сказка о Золотом Петушке» Пушкина сравнительно мало привлекала внимание исследователей.

В историко-литературных статьях и комментариях мы находим очень скупые и неточные сведения о последней сказке Пушкина (1834 г.).

Отсутствие фабулы «Сказки о Золотом Петушке» в русском и иностранном фольклорах привело к мысли, что эта сказка имеет литературный источник.

Однако все поиски в течение последних 20-30 лет не увенчались успехом1.

Попытки найти источник «Сказки о Золотом Петушке» в сказках «Тысяча и одной ночи» также кончились неудачей.

Мне удалось найти источник «Сказки о Золотом Петушке». Это — «Легенда об арабском звездочете» Вашингтона Ирвинга из книги «Альгамбра».

Книга Вашингтона Ирвинга «The Alhambra» вышла в 1832 году в Париже2.

Одновременно в Париже был издан и французский, довольно точный, перевод этой книга3.

В числе семи книг Ирвинга в библиотеке Пушкина находится и французское двухтомное издание «Альгамбрских сказок»4.

Еще при жизни Пушкина критика отмечала воздействие Вашингтона Ирвинга на автора «Повестей Белкина» (Н. Полевой в «Московском Телеграфе» и анонимный рецензент в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» в 1831 г.).

Вопрос о непосредственном влиянии Ирвинга на Пушкина до сих пор остается открытым5.

Сам Пушкин упоминает об Ирвинге только один раз — в своем пересказе биографии Джона Теннера (1836 г.).

II

В 20-30-х годах XIX века Вашингтон Ирвинг был очень популярен в России. Многочисленные переводы его произведений находятся во всех наиболее известных журналах того времени: «Московском Телеграфе», «Вестнике Европы», «Атенее», «Сыне Отечества», «Телескопе» и «Литературной газете». Поэтому «Альгамбрские сказки», вскоре после того, как были изданы в Париже, сделались предметом обсуждения русских журналов.

Уже в июльском № «Московского Телеграфа», вышедшем в октябре 1832 года, появилась первая рецензия на «Les contes de l’Alhambra».

«...B. Ирвинг написал уже: Историю Коломба, Историю завоевания Гренады. Теперь он описывает нам свое путешествие в Гренаду, видит в Альгамбре символ владычества и бытия мавров в Испании и рассказывает суеверные предания, какие воображение Испанцев вывело из развалин Дворца Мавританского. Вы читаете сначала путешествие В. Ирвинга по Южной Испании; потом подробное описание Альгамбры. Автор поселяется на время в Альгамбре, и разные случаи, разные встречи подают повод к рассказам старых преданий или, лучше сказать, сказок об Альгамбре. Всех сказок семь: Арабский звездочет; История о трех прекрасных принцессах; История о принце Ахмеде-аль-Камеле, или Пилигриме любви; Наследство Мавра; Альгамбрская роза, или Паж и сокол; Губернатор Манко и солдат; Две статуи. Что сказать об них? Они все остроумны, и многие занимательны: но все равно, если бы наши Русские сказки начал рассказывать француз: так и В. Ирвинг рассказывает сказки Мавританские. Одна из них была переведена в Телескопе, но очень некрасиво, и притом это самая плохая. Лучшие по нашему мнению: Арабский звездочет, Пилигрим любви, Две статуи, Паж и сокол и Наследство Мавра. Постараемся перевести которую-нибудь из них для читателей Телеграфа, с Английского подлинника» (с. 250-251).

Перевод одной из «Альгамбрских сказок», о котором рецензент «Московского Телеграфа» дал неодобрительный отзыв, был помещен в IX части «Телескопа» (сентябрь): «Губернатор Манко из Альгамбры, нового сочинения Вашингтона Ирвинга».

В особом примечании издатель характеризует эту вещь как «народную испанскую сказку, обработанную В. Ирвингом».

Обещанный рецензентом «Московского Телеграфа» перевод одной из цикла «Альгамбрских сказок» был напечатан в №№ 21 и 22 (ноябрь). Это перевод «Истории о принце Ахмеде-аль-Камеле», со следующим примечанием:

«Мы получили повесть сию при письме, в котором г-н переводчик говорит, между прочим, следующее: «В 14-м № Московского Телеграфа упоминаете вы, что намерены перевести для читателей своих одну из Альгамбрских Повестей. Но угодно ли будет вам поместить в Телеграфе посылаемую мной повесть из сей книги, которую перевел я ужо всю, вполне, и хотел бы знать предварительно, стоит ли перевод мой печатания?»

Таким образом «Альгамбрские сказки» были полностью переведены на русский язык вскоре после появления английского и французского изданий. Однако, по неизвестным нам причинам, этот перевод остался ненапечатанным6.

Наконец, в «Библиотеке для Чтения» 1835 года, в IX томе, где впервые была напечатана «Сказка о Золотом Петушке», появилась статья «Вашингтон Ирвинг», представляющая собой перевод из «Revue Britannique».

Здесь дана следующая характеристика «Альгамбрских сказок»:

«Альгамбрские повести» непосредственнее принадлежат вымыслу [автор статьи сравнивает «Альгамбру» с «Летописями покорения Гренады»!, но с романтическими преданиями там смешаны путевые воспоминания, в которых и та же свежесть и та же прелесть, что в описаниях «sketch book».

Большая часть «Альгамбрских сказок» — это новеллы о мавританских кладах.

В письмах Ирвинга из Альгамбры он неоднократно упоминает о своем проводнике Матео Хименесе, рассказы которого он записал7.

Впрочем, сам Ирвинг разоблачает свой метод «воссоздания» народных легенд:

«Познакомив читателя с местностью Альгамбры, я теперь перейду к области чудесных легенд... которые я усердно собирал, пользуясь всевозможными рассказами и малейшими намеками, как пользуется археолог несколькими уцелевшими буквами почти стертой надписи, чтобы восстановить какой-нибудь исторический документ» (гл. «Местные предания»)8.

Кроме цикла новелл о кладах, в книге находятся: легенда «История о трех прекраснейших принцессах» и две пародийные волшебные сказки — «Легенда о принце Ахмеде-аль-Камеле» и «Легенда об арабском звездочете».

III

Сюжет пародийной «Легенды об арабском звездочете» чрезвычайно сложен, с чудесными происшествиями и со всеми аксессуарами псевдоарабской фантастики, которую сам Ирвинг характеризует как «Гарун-аль-Рашидовский стиль».

Легенда довольно длинна, и поэтому я ограничусь здесь самым кратким пересказом.

На старого мавританского короля Абен-Габуза нападают враги.

Арабский звездочет Ибрагим, ставший советником короля, рассказывает ему о талисмане, предупреждающем о нападении врагов (петух и баран из меди), и сооружает другой талисман с тем же назначением (медного всадника)9.

Враги Абен-Габуза уничтожены.

Талисман снова начинает действовать.

Разведчики находят в горах готскую принцессу.

Король влюбляется в принцессу.

Звездочет требуют девицу в награду за все оказанные королю услуги.

Король, давший слово наградить звездочета, отказывается.

Происходит ссора звездочета с королем.

Звездочет и принцесса проваливаются в подземное жилище звездочета.

Талисман перестает действовать и превращается в простой флюгер.

Враги снова нападают на «отставного завоевателя»10 Абен-Габуза.

В этой легенде Ирвинг использовал материал своих исторических сочинений, над которыми он работал во время своего пребывания в Альгамбре. Эти сочинения: «История покорения Гренады» (изд. в 1829 г.), «Завоевание Испании» (изд. в 1835 г.) и «Магомет и его преемники» (изд. в 1850 г.).

Вашингтон Ирвинг был известен своим современникам как литературный мистификатор, продолжатель традиций «Великого Незнакомца» — Вальтер Скотта.

За три года до выхода «Альгамбрских сказок» он выпустил «Историю покорения Гренады». Эта книга принадлежит к распространенному в то время жанру исторических хроник. Повествование ведется от имени вымышленного циклизатора, монаха Антонио Агапида.

Но касаясь сложного и требующего особого исследования вопроса о близости «Легенды об арабском звездочете» к испанскому фольклору и так называемым пограничным романсам11, отмечу только, что из этой хроники взяты главные персонажи «Легенды об арабском звездочете». Биография Абен-Габуза во многом повторяет биографию Мулей-Абен-Гассаиа, отца Боабдпла, последнего мавританского короля. Звездочет — безымянный арабволшебник, принимавший участие в защите Малаги. Готская принцесса — пленная христианская девушка, одна из жен короля Мулей-Абен-Гассана.

Знакомство Пушкина с «Альгамбрскими сказками» Ирвинга можно датировать 1833 годом.

К этому времени относится черновой набросок «Царь увидел пред собой...» 12. Первые десять строчек этого наброска, до сих пор не поддававшегося никакому комментарию, представляют собой, как нами установлено, стиховой «пересказ» куска «Легенды об арабском звездочете», не использованного Пушкиным в «Сказке о Золотом Петушке».

Приведу параллельные тексты:

Царь увидел пред собой
Столик с шахматной доской.
Вот на шахматную доску
Рать солдатиков из воску
В стройный ряд расставил он.
Грозно куколки стоят, —
Подбоченясь на лошадках.
В коленкоровых перчатках
В оперенных шишачках,
С палашами на плечах... 		    ...Devant chacune de ces fenêtres était une table sur laquelle on avait rangé, comme des échecs, une petite armée, infanterie et cavalerie... le tout sculpté en bois.

...Le roi... s’approcha de l’échiquier sur lequel les petites figures de bois étaient rangées et vit... qu’elles étaient toutes en mouvement. Les chevaux caracolaient et battaient du pied, les guerriers brandissaient leurs armes, on entendait... le son des trompettes et des tambours...13

Эти фигурки — магические изображения вражеских войск, которые при прикосновении волшебного шила либо обращались в бегство, либо начинали вести междоусобную войну и уничтожали друг друга. И тогда та же участь постигала наступающего неприятеля.

Насколько близка фабула «простонародной» сказки Пушкина к легенде Ирвинга, становится ясным при параллельном сличении:

Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве
Жил-был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело.
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить;
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь —
Ан с востока лезет рать!
Справят здесь — лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон,
Что и жизнь в такой тревоге! 		    Il était une fois... un roi maure, nommé Aben Habuz... C’était un conquérant retire des affaires, c’est-à-dire qu’après avoir, dans son jeune temps, mené une vie d’hostilités et de déprédations continuelles, maatenant qu’il devenait vieux et faible, il n’aspirait qu’à rester en paix avec tout le monde... à jouir en repos des domaines qu’il avait enlevés à ses voisins.

Il advint cependant que ce monarque... eut à combattre de jeunes rivaux... Certaines parties éloignées de son territoire qui, dans les jours de sa vigueur première n’osaient broncher sous sa main do fer, s’avisèrent... de se révolter... Ainsi attaqué au dedans et au dehors, le malhereux Aben Habuz vivait... dans des alarmes perpétuelles, ne sachant de quoi côté commenceraient les hostilités. Ce fut en vain qu’il bâtit des tours d’observation... et qu’il fit garder tous les passages par des troupes stationnaires... Fut-il jamais conquérant paisible et retiré plus tourmenté que le pauvre Aben Habuz?

Сходство ситуаций полное. «Биографии» царя Дадона и короля Абен-Габуза совпадают. Отмечу, что у героев других пушкинских сказок (Салтан, Елисей и др.) «биографии» отсутствуют.

Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу —
. . . . . . . . . . . . . .
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мошка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу, —
Молвил он царю, — на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом все будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется».
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
«За такое одолженье, —
Говорит он в восхищенье, —
Волю первую твою
Я исполню, как мою». 		    ...un vieux médecin arabe vint à sa cour... En peu de temps il devint le conseiller intime du roi... Aben Habuz se plaignait... de la vigilance continuelle qu’il était forcé d’observer... l’astrologue lui répondit: «Apprends, о roi, que... je vis une grande merveille... Sur une montagne... on voyait la figure d’un bélier, sur lequel était un coq, l’un et l’autre en airain et tournant sur un pivot. Toutes les fois que le pays était menacé d’une invasion le bélier se tournait du côté de l’ennemi et le coq chantait, ce qui avertissait les habitants de la ville qu’ils étaient en danger et leur indiquait le point vers lequel devait se diriger leur défense», «Dieu est grand!» s’écria... Aben Ilabuz. «Quel trésor serait pour moi un bélier semblable... et un coq qui m’avertirait en cas de danger... Combien je dormirais plus tranquille... dans mon palais, si de telles sentinelles veillaient sur mon sommeil!»... «Donne-moi cette bienheureuse sauvegarde, et dispose des richesses de mon trésor».

У Ирвинга о талисмане в виде медного петуха звездочет только рассказывает королю (сооружает же он медного всадника).

Принято считать, что в пушкинской сказке петух — «живой». Однако стих «Вдруг раздался легкий звон» (полет золотого петушка) как будто противоречит этому.

Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй,- лежа на боку!»
И соседи присмирели.
Воевать уже не смели.
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон! 		    Il insultait ses voisins pour les induire à l’attaquer; mais des malheurs réitérés les rendirent prudents et enfin aucun d’eux n’osa plus envahir son territoire.

У Ирвинга волшебные талисманы не разговаривают (медный петух, медный всадник). У Пушкина золотой петушок иронизирует над царем.

Год, другой проходят мирно,
Петушок сидит все смирно;
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден.
«Царь ты наш! отец народа! —
Возглашает воевода, —
Государь! проснись, беда!»
— Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая, —
А? Кто там? беда какая? —
Воевода говорит:
«Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице».
Царь к окошку — ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: «Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!»
Царь к востоку войско шлет... 		    Pendant plusieurs mois, la figure de bronze resta sur le pied de la paix...

Un matin de très bonne heure, la sentinelle qui montait la garde sur la tour vint avertir le roi que le visage du cavalier do bronze était tourné vers Elvira...

«Que les tambours et les trompettes sonnent l’alarme dans Grenade», dit le roi; «que chacun prenne les armes».

Диалог царя с воеводой дан в плане гротеска. В сказке Ирвинга, несмотря на общий иронический топ повествования, аналогичный эпизод не имеет подобной окраски.

Дальше у Пушкина следует вставной эпизод с царскими сыновьями и поход царя, отсутствующие в легенде Ирвинга.

У Ирвинга воины короля отправляются в горы — место, указанное талисманом, где они не встречают ни одного неприятеля, но находят готскую принцессу, Они приводят ее к Абен-Габузу,

... и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя, как заря,
Тихо встретила царя.
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищен,
Пировал у ней Дадон. 		    On amena donc au vieux roi cette belle personne... Des perles d’une éblouissante blancheur étaient entrelacées dans ses tresses noires; les diamants qui brillaient sur son front rivalisaient d’éclat avec- ses yeux... Les éclairs que lançaient ses yeux noirs et brillants tombèrent comme des étincelles sur le coeur d’Aben ITabuz... Aben Habuz se livra sans résistance à sa passion.

У Пушкина ситуация гораздо сложнее, чем у Ирвинга. Царь влюбляется в Шамаханскую царицу над трупами своих сыновей.

Последнее и самое значительное совпадение мы видим в сцене расплаты:

«Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу...»
Крайне царь был изумлен.
«Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся?
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница!
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли, кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярской,
Хоть копя с конюшни царской,
Хоть полцарства моего».
— Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу, —
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: «Так лих же, нет!
Ничего ты не получишь,
Сам себя ты, грешник, мучишь.
Убирайся, цел пока!
Оттащите старика!» 		    [Король обещает звездочету первое вьючное животное с ношею, которое вступит в волшебные ворота. Этим животным оказывается мул, на котором едет принцесса.]

«Voici», dit l’astrologue, «la récompense que vous m’avez promise». Aben Habuz sourit à ce qu’il croyait une plaisanterie du vieillard; mais quand il vit qu’il parlait sérieusement, sa barbe grise trembla d’indignation. «Fils d’Abou Agib» ditil d’un air très grave, «que veut dire cette équivoque? Tu sais que j’ai entendu promettre...

...Prends la plus forte mule de mes écuries; forme sa charge des objets les plus précieux de mon trésor, elle est à toi»... «Qu’ai-je faire de ton or, de tes richesses?» dit l’astrologue, avec mépris. «La princesse m’appartient de droit; ta parole royale est engagée, je la réclame comme mon bien»... La rage du monarque l’emportant sur sa prudence, il s’écria: «Vil^enfant du désert, tu peux être savant dans plus d’un art, mais reconnais que je suis ton maître; ne sois pas assez téméraire pour te jouer de ton roi». «Toi, mon maître!» reprit l’astrologue, «mon roi! Le souverain d’une taupinière voudrait donner des lois à celui qui possède le livre de Salomon. Adieu!., régne sur ton petit royaume, et rejouis-toi dans ton paradis des fous...»

Мне остается еще указать на те места в «Сказке о Золотом Петушке», которые ближе к легенде в рукописях, чем в печатной редакции:

[И поставь его ты мне]
[Где-нибудь на вышине] (белов.)

Весь, [как] наморщен,
С бородою поседелой (черн.)
Весь [в морщинах],
Как лебедь поседелый (белов.)

Петушок слетел со спицы,
[С крыши] (?) к колеснице (черн.)
Петушок [на кровле царской] с высокой спицы
[сторожит] стал стеречь его границы (белов.) 		    Sur une montagne qui domino une ville considérable... on voyait la figure d’un bélier sur lequel était un coq...

Une grande barbe lui descendait jusqu’à la ceinture... et ne put que perpétuer ses rides et ses cheveux gris.

Sur le sommet de la tour était une figure de bronze attachée sur un pivot...

У Пушкина отказ звездочета от царских милостей и требование Шамаханской царицы ничем не мотивированы. В легенде Ирвинга звездочет — женолюб, и- он отказывается от наград, предлагаемых королем, потому что владеет волшебной книгой царя Соломона.

Развязка «Сказки о Золотом Петушке» существенно отличается от источника. Когда Абен-Габуз не исполняет обещания, волшебный флюгер (медный всадник) только перестает предупреждать его о приближении опасности. В пушкинской же сказке талисман (золотой петушок) является орудием казни царя-клятвопреступника и убийцей14.

Пушкин как бы сплющил фабулу, заимствованную у Ирвинга, — некоторые звенья выпали, и отсюда — фабульные невязки, та «неясность» сюжета, которая отмечена исследователями. Так, например, у Пушкина не перенесены «биографии» звездочета и принцессы.

В отличие от других простонародных сказок Пушкина, в «Сказке о Золотом Петушке» отсутствует традиционный сказочный герой, отсутствуют чудеса и превращения.

Очевидно, что в легенде Ирвинга Пушкина привлек не «Гарун-аль-Рашидовский стиль».

Все мотивировки изменены в сторону приближения к «натуралистичности».

Так, например, если у Ирвинга Абен-Габуз засыпает под звуки волшебной лиры, у Пушкина Дадон спит от лени. Междоусобие в горах в легенде мотивируется действием талисмана, в «Сказке о Золотом Петушке» — причиной естественного характера: ревностью и т. д.

У Пушкина все персонажи снижены.

Дадон, как и Абен-Габуз, «отставной завоеватель», но «миролюбивый» король мавров кровожаден, а царь — ленивый самодур. (Самое имя царя взято из «Сказки о Бове Королевиче», где Дадон — «злой» царь.) В юношеской поэме Пушкина «Бова» Дадон — имя царя-«тирана», которого Пушкин сравнивает с Наполеоном.

В сказке Ирвинга главные персонажи, король и звездочет, — пародийны, Пушкин же иронизирует только над царем, образ которого совершенно гротескный.

«Сказка о Золотом Петушке», включенная самим Пушкиным в цикл его «простонародных сказок» 15 (и обычно рассматриваемая в ряду других пушкинских сказок), носит на себе яркий отпечаток «простонародности».

Сличение черновика и белового автографа «Сказки о Золотом Петушке»16 показывает, как Пушкин в процессе работы снижал лексику, приближая ее к просторечию 17.

Приведем несколько примеров.

Царь к окошку — что ж на спице (черн.).
Царь к окошку — а и на спице (оконч. ред.)

Что же? меж высоких гор
И промеж высоких гор

Ты [старик] мудрец с [о] ума сошел
[Видно] Или ты с ума рехнулся?

Вспыхнул царь. — Так же нет
Плюнул царь: Так лих же, нет!

Крикнул [царь] и в то же время
Охнул раз — и умер он —
 

Жанром простонародной сказки мотивирован ввод элементов фольклора: «побитая рать, побоище», «Сорочинская шапка»18, «белый шатер», эпитет «Шамаханский» (в народных сказках обычно — «Шамаханский шелк») 19 и др.

Из фольклора заимствован и традиционный зачин:

Негде, в тридевятом царстве...
 

Бутафория народной сказки служит здесь для маскировки политического смысла.

Так в XVIII веке жанр «арабской» сказки часто служил шифром для политического памфлета или сатиры. Так Державин называет Сенат Диваном.

Ю. Н. Тынянов вскрыл двупланность семантической системы Пушкина: «па «Моцарта и Сальери» благодаря его семантической двупланности обиделся Катенин... а «Пир во время чумы» написан во время эпидемии. Семантическая структура трагедии костюмов, данная на иноземном материале, была полна современным автобиографическим материалом» 20.

В «Сказке о Золотом Петушке» содержится ряд намеков памфлетного характера21. Но элементы «личной, сатиры» зашифрованы с особой тщательностью. Это объясняется тем, что предметным адресатом был сам Николай I.

Ссора звездочета с царем имеет автобиографические черты.

В черновой и даже в беловой рукописях намеки совсем прозрачны.

В черновике:

Но с [Царями] плохо вздорить —
 

Тут же слово «царями» зачеркнуто и заменено «могучим»:

Но с могучим плохо вздорить22 —
 

Однако в беловом списке Пушкин восстанавливает первую редакцию:

Но с Царями плохо вздорить;
 

В печатной редакции намек снова «зашифрован»:

Но с иным накладно вздорить;
 

Это, в свою очередь, вызвало изменение текста «нравоучительной» концовки. Эту концовку Пушкин перенес из «Сказки о мертвой царевне»:

Сказка ложь, да нам урок,
А иному и намек.
 

При таком сопоставлении намек получался чересчур уж ясным. Поэтому в окончательной редакции текст принял следующий вид:

Сказка ложь, да в ней намек23:
Добрым молодцам урок.
 

Тема «Сказки о Золотом Петушке»—неисполненно царского слова.

Царь, получив от звездочета волшебного петушка, обещает исполнить первую его волю:

За такое одолженье,
Говорит он в восхищенье,
Волю первую твою
Я исполню, как мою».
 

А когда дошло до расплаты:

Что ты? — старцу молвил он:
Или бес в тебя ввернулся?
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал:
Но всему же есть граница...
 

В черновике гораздо резче:

[От] [от] [моих] [от] [царских] [слов]
[Отпереться я готов] —
 

В черновике — звездочет требует исполнения данного царем обещания:

Царь! он молвил — [ты обещанье] дерзновенно
[Обещал] [ты клялся] [мне] [Обеща] [ты] [с] (?) [обещ] (?)
[Ты мне дал], [что] непременно
2) [волю] что первую мою
1) [ты] что исполнишь как свою
Так ли? — шлюсь на всю столицу
 

Любопытна здесь ссылка звездочета на «всю столицу» (общественное мнение).

По первоначальному замыслу скопец, которого Дадон приказывает гнать, упрекает царя:

[Так то платишь]
[Молвил старичок] —
 

В 1834 году Пушкин знал цену царскому слову.

IV

Положение, в котором оказался Пушкин к 1834 году, можно охарактеризовать следующей строкой из «Родословной моего героя»24:

Прощен и милостью окован.
 

К этому времени окончательно выяснилось, что первая царская милость — освобождение от цензуры, на деле привела к двойной цензуре — царской и общей.

После запрещения целого ряда произведений, 11 декабря 1833 года Пушкину был возвращен «Медный всадник» с замечаниями царя, которые заставили Пушкина расторгнуть договор со Смирдиным.

Другим проявлением царской милости было дарование Пушкину звания камер-юнкера двора его величества (31 декабря 1833 г.).

Можно считать установленным, что своего камер-юнкерства Пушкин не простил царю до самой смерти25.

История отношений Пушкина с двором после пожалования ему низшего придворного чина, а также ссора с царем в связи с перлюстрацией письма к жене достаточно освещены в целом ряде работ.

Двадцать пятого июня 1834 года Пушкин отправил Бенкендорфу письмо с просьбой об отставке.

Прошению об отставке предшествовала перлюстрация письма Пушкина к жене (от 20-22 апреля).

Пушкин писал:

«...Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой, с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему итти по моим следам, писать стихи да ссориться с Царями!»

Здесь Пушкин несомненно вспоминал о своем стихотворении «Моя родословная» (1830):

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин26.
 

Историю своих отношений с царями Пушкин связывает с темой о взаимоотношениях рода Пушкина с династией.

Письмо Пушкина было доставлено к царю, который не постыдился в том признаться и дал «ход интриге, достойной Видока и Булгарина».

Свою запись в дневнике по этому поводу Пушкин заканчивает очень резким выпадом по адресу Николая: «...что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Монарх подтвердил это мнение Пушкина, поручив Бенкендорфу «объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться...».

Бенкендорф «объяснил», и Пушкин взял обратно прошение об отставке:

«...На днях хандра меня взяла, подал я в отставку, но получил... от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтобы мне отставку не давали» (письмо к жене, первая половина июня).

Обращаясь к Бенкендорфу с просьбой об отставке, Пушкин в то же время просит не запрещать ему вход в архивы.

То, что Пушкин в минуту наибольшего раздражения против царя все же просит о незапрещении доступа в архивы, доказывает, какое важное значение он этому придавал и каким ударом должен был быть для него отказ.

С начала 30-х годов на своих исторических работах Пушкин намеревался построить не только свое материальное благополучие, но все отношения с царем и «высшим светом». Ни «Евгений Онегин», ни «Полтава», ни «Борис Годунов» не могли принести ему того общественного положения, без которого жизнь в Петербурге казалась ему неприемлемой.

Еще в 1831 году Пушкин писал Бенкендорфу:

«...Hе смею и не желаю взять на себя звание Историографа после незабвонпого Карамзина. Но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III».

И смел и желал.

Вспомним, с какой радостью сообщает он ближайшим друзьям, Нащокину иПлетневу, что царь разрешил ему доступ в архивы для написания «Истории Петра Великого»27.

В биографии Пушкина этот вопрос имеет очень серьезное значение.

Тридцатые годы для Пушкина — это эпоха поисков социального положения. С одной стороны, он пытается стать профессиональным литератором, с другой — осмыслить себя, как представителя родовой аристократии.

Звание историографа должно было разрешить эти противоречия.

Для Пушкина это звание неотделимо было от образа Карамзина — советника царя и вельможи, достигшего высокого придворного положения своими историческими трудами.

Однако Николай I и его приближенные вовсе не предназначали Пушкина для такой высокой роли.

А. Н. Вульф в феврале 1834 года записал в своем дневнике:

«...Самого поэта я нашел... сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции..»28

Эта запись представляет большой интерес как сообщением о возвращении Пушкина к оппозиции, так и указанием на то, что Пушкин считал себя оскорбленным именно как автор «Истории Пугачева» и русских сказок.

Описывая в дневнике свою первую встречу с Николаем после пожалования придворного звания, Пушкин отмечает, что говорил с царем о Пугачеве (утверждал себя как историограф) 29, а за камер-юнкерство его не благодарил (что было явным нарушением этикета).

После всего сказанного становится понятным, что категорический отказ на просьбу не закрывать архивы мог расцениваться Пушкиным как жест «самовластного помещика», который хотел таким образом уничтожить все его планы.

Под знаком ссоры с царем прошло все лето 1834 года. Пушкин сдался, но примирение все же не состоялось30.

Двадцать пятого августа, за пять дней до открытия Александровской колонны, Пушкин покинул Петербург, «чтобы не присутствовать на церемонии вместе с камер-юнкерами».

Отъезд Пушкина из столицы чуть не накануне торжества, несомненно, был демонстрацией.

Запись об этом, сделанная им в дневнике спустя три месяца, свидетельствует о том, что отношение Пушкина к своему положению не изменилось.

Находясь проездом в Москве (8 и 9 сентября), Пушкин в письме к А. И. Тургеневу с иронией отзывается о своей придворной карьере:

...Благодарен Полевому за его доброе расположение к историографу Пугачева, камер-юнкеру и проч.

Тринадцатого сентября Пушкин приехал в Болдино, где он собирался писать.

Об этом он сообщает жене (от 15 сент.):

...Написать что-нибудь мне бы очень хотелось: не знаю, придет ли вдохновение.

Но болдинская осень 1834 года была для Пушкина самой бесплодной.

Кроме «Сказки о Золотом Петушке», он ничего не написал.

Беловая рукопись помечена 20 сентября.

А 26 сентября A. JI. Языков, посетивший Пушкина в Болдине, писал:

...Он мне показывал историю Пугачева... несколько сказок в стихах, в роде Ершова, и историю рода Пушкиных31.

Можно предположить, что Языков был первым слушателем «Сказки о Золотом Петушке».

«Сказка о Золотом Петушке», встреченная молчанием критики, впервые была напечатана в апрельской книжке «Библиотеки для Чтения» 1835 года.

Пушкину не удалось избегнуть подозрения цензуры.

Цензор Никитенко не пропустил три строки.

Приведу запись из дневника Пушкина:

Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:

Царствуй, лежа на боку

Сказка ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок.
 

Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова.

Здесь мы видим обычный выпад Пушкина против цензуры (а быть может, и желание сохранить эти строчки хотя бы в дневнике). Однако столкновение с цензурой не было для Пушкина неожиданным.

Беловая рукопись носит следы предварительной «авторской» цензуры.

В следующем отрывке:

Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку
Помолясь Илье пророку —
 

последняя строка в печатной редакции приняла такой вид:

Сам не зная, быть ли проку.
 

Изменена одна строка и в эпизоде ссоры звездочета с царем. Царь в ответ на требование звездочета говорит:

И зачем тебе девица?
Полно, сводник, что ли, я?
 

Эту строку нельзя было представить ни в какую цензуру.

Окончательная редакция:

Полно, знаешь ли, кто я?
 

Наконец, в строке, которая представляет собой как бы ключ ко второму смысловому плану «простонародной» сказки:

Но с царями плохо вздорить —
 

слишком явный выпад заменен полунамеком:

Но с иным накладно вздорить.
 

Так в письмах к жене (1834 года) Пушкин называет царя «тот».

V

Эпизод с царскими сыновьями, вставленный Пушкиным в фабулу, заимствованную у Ирвинга, разбивает «Сказку о Золотом Петушке» на три части. Первая часть — с начала до строки «Шум утих, и царь забылся». Вторая часть — до строки «Пировал у ней Дадон», третья — от «Наконец и в путь обратной» и до конца.

Мы уже видели, что смысловая двупланность сказки о ссоре царя с звездочетом может быть раскрыта только на фоне событий 1834 года.

Но первая часть сказки заставляет предполагать и другое.

Дело в том, что в облике царя подчеркнуты лень, бездеятельность, «желание охранять свои лавры» (см. «Легенду об арабском звездочете»). Далее черты эти совсем исчезают.

Пушкин никогда не считал Николая I ленивым и бездеятельным. Но черты эти он всегда приписывал Александру I: «Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай» («Воображаемый разговор с императором Александром I», 1822).

И много позднее, в 1830 году:

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда.
 

Биография «отставного завоевателя»32 Дадона вполне подходит к этому образу. Известно, что мистически настроенный Александр общался с масонами, а также прорицателями и ясновидцами33 и в конце жизни мечтал о том, чтобы удалиться на покой.

Смолоду был грозен он
. . . . . . . . . . . .
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
 

Характеристика короля в «Легенде об арабском звездочете» — «un conquérant retiré des affaires» — могла поразить Пушкина как полное совпадение с его представлением об Александре I.

Смешение характерных черт двух царствований несомненно имело целью затруднить раскрытие политического смысла «Сказки о Золотом Петушке». Никто не стал бы искать в Дадоне — стареющем царе, «отставном завоевателе» — подчеркнуто «бодрого» и еще далеко не старого Николая I.

Состояние рукописи никак не противоречит нашему предположению. Черновик начала сказки (до строки: «Шлет к нему гонца с поклоном») не сохранился. Следующие шесть строк записаны на обороте обложки тетради (№ 2374) и датировке не поддаются34. Затем идут строки от «Петушок мой золотой» до «Царствуй, лежа на боку». Они были написаны на листе пятнадцатом в той же тетради среди произведений 1833 года и через семь листов от наброска «Царь увидел пред собой», который, по первоначальному замыслу, может быть, входил в «Сказку о Золотом Петушке». Зато несомненно относится к осени 1834 года черновая рукопись сказки от строки: «Целый год проходит мирно» и до конца35.

Возможно предположить, что последняя сказка Пушкина написана не сразу. Пушкин неоднократно оставлял свои сказки незаконченными («Сказка об Илье Муромце», «Как весенней теплою порою») или несколько раз возвращался к одному сюжету («Бова»). Часть «Сказки о Золотом Петушке» с начала до строки «Год, другой проходит мирно» могла быть написана до 1834 года, и в замысел ее могла входить сатира на Александра I.

В черновиках звездочет все время называется шамаханским скопцом и шамаханским мудрецом36.

Шамаха в 1820 году была присоединена к России. Поэтому месть шамаханского скопца царю-завоевателю, возможно, ассоциативными нитями связана с этим событием.

В 1834 году схема заполнилась «автобиографическим материалом».

Итак, в образе Дадона могли отразиться два царя, из которых один Пушкина «не жаловал», а другой — «под старость лет упек в камер-пажи».

20/III 1931 — 20/I 1933

Примечания


1 Указание В. Сиповского на сказку Клингера «Le coq d’or» как на источник «Сказки о Золотом Петушке» — совершенно неосновательно.

2 The Alhambra, or the New Sketch Book by Washington Irving. Paris. 1832 (W. Galignani).

3 «Les contes de l’Alhambra précédés d’nn voyage dans la province de Grenade»; traduit de Washington Irving, par m-lle A. Sobry, t. I—II. Paris, 1832 (H. Fourneir).

4 № 1019, «разрезан, помет нет». (См.: Б. Модзалевския, Библиотека Пушкина.)

5 М. П. Алексеев доказал, что «История села Горюхина» Пушкина и «История Нью-Йорка» Ирвинга — вещи одного жанра. (См.: «К истории села Горюхина». Пушкин, Статьи и материалы», вып. II. Одесса, 1926.)

6 Из цикла «Альгамбрских сказок» были напечатаны: в 1835 г. в «Сыне Отечества» (№ 70) — «Альгамбрская роза», в 1836 г. «Губернатор Манко» («Сорок одна повесть лучших иностранных писателей», ч. IX). Полный перевод «Альгамбры» был издан в 1879 г.: Вашингтон Ирвинг. Путевые очерки и картины, пер. с англ. А. Глазунов. М., 1879. См. также: Наследство Мавра и Арабский Астролог. Испанские легенды. Соч. В. Ирвинга. Изд. «Народной библиотеки». М., 1889 (с. 71, Ц. 10 к.),

7 Письмо Ирвинга из Альгамбры, от 15 марта 1828 г.: «...я получил от моего проводника много весьма любопытных подробностей о суевериях, которые существуют среди бедного народа, населяющего Альгамбру, и которые касаются ее старых, разрушающихся башен. Я записал эти забавные маленькие истории, и он обещал мне сообщить еще другие. Оии преимущественно относятся к маврам и богатствам, которые те схоронили в Альгамбре, и к появлению их потревоженных духов среди башен и развалин, где спрятано их золото» («The Life and Letters of Washington Irving», т. 1. London, 1862, c. 435). Один из «рассказов» Хименеса (с ссылкой на Ирвинга), в качестве «народного», мы находим в «Письмах об Испании» В. П. Боткина (с. 412). Ср.: В. Ипвинг. Путевые очерки и картины. М., 1879, с. 266.

8 19 октября 1830 г. Ирвинг писал из Лондона: «...я закончил три сказки из «Альгамбры» и работал над тремя другими. Долгоруков, прочитавший законченные, очень одобрительно о них отзывается, а он по своему знанию страны, тех мест и народа может судить о верности местного колорита этих произведений» («The Life and Letters of Washington Irving», т. 1, c. 521). Кн. Дмитрий Иванович Долгоруков (1797-1867), сын поэта И. М. Долгорукова, был в это время секретарем русского посольства в Лондоне. С Ирвингом Долгоруков подружился в Мадриде, где был атташе русского посольства. До своей дипломатической карьеры Д. писал стихи и был членом общества «Зеленая лампа», где он встречался с Пушкиным. С 4 апреля 1820 г. Долгоруков — чиновник русского посольства в Константинополе (вместе с С. И. Тургеневым и Д. В. Дашковым). В 1821 г. он вернулся в Петербург. В письме Пушкина к С. И, Тургеневу (из Кишинева, от 21 августа 1821 г.) есть упоминание о Долгорукове: «...Кланяюсь Чу (Д. В. Дашков), если Чу меня помнит--а Долгорукой меня забыл»,

9 Магический всадник из меди есть и в сказках «Тысячи и одной ночи», но там он имеет иное назначение (см. «Рассказ о носильщике и трех девушках»). Этим указанием я обязана акад. И. 10. Крачковскому.

10 Точнее, «удалившийся от дел завоеватель».

11 По сообщению проф. Мадридского университета Азии-Палациоса, источниками «Альгамбры» Ирвинга в Испании никто не занимался.

12 В пушкинских черновиках этот набросок находится между «Езерским» и началом перевода «Одиссеи» (тетрадь № 2374, л. 7). Впервые был напечатан под заглавием «Опыт детского стихотворения» («Русский архив», 1881, III, с. 473). Наиболее полный текст напечатан в полн. собр. соч. А. С. Пушкина, т. II. М. — Л., 1931, с. 257.

13 Привожу перевод этого отрывка: «...Перед каждым окном находился стол, на котором была расставлена, как шахматы, миниатюрная армия — пехота и кавалерия, вырезанные из дерева... Король... приблизился к шахматному столику, на котором были расставлены деревянные куколки, и увидел... что все они пришли в движение. Лошади гарцевали и били копытами, воины потрясали оружием, и слышался звук труб и барабанов». В черновике Пушкина: [Музыканты] на лошадках.

14 Следует отметить, что в «Сказке о царе Салтане» развязка тоже не совпадает с развязкой источника, и то, что царь на радостях прощает злых сестер, по замечанию Сумцова, черта «совсем чуждая народным вариантам».

15 См. список на обороте последней страницы беловой рукописи.

16 Черновая рукопись: «Тетрадь» Л» 2374 (Публичная библиотека им. Ленина в Москве) ; беловой автограф находится в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Черновики до сих нор не были изучены. Пользуюсь транскрипциями, предоставленными мне С. М. Бонди, которому приношу благодарность.

17 В 1832 г. И. М. Комовский писал Языкову: «Жуковский как сказочник обрился и приоделся на новый лад, а Пушкин в бороде и армяке» («Исторический вестник», 1883, № 12, с. 531).

18 «...13 чистом поле стоит человек копьем подпершись, во белой епанче, шляпа на нем сорочинская, и стоячи дремлет» (сказкао Еруслане Лазаревиче); см. также строфу о «Римской папе» в черновике «Сказки о рыбаке и рыбке».

19 «...Седлает того доброго коня... и подтягивает двенадцать подпруг шелку шамаханского...» (сказка о Иване Богатыре).

20 Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы, с. 269.

21 Эти намеки, а также ироническое отношение к главному персонажу, Царю Дадону, вызвали предположение, что «Сказка о Золотом Петушке» — «затушеванная политическая сатира» (см.: 1) А. Пушкин. Сказки. М.— Л., 1930, ред., вступ. статья я объяснен. А. Слонимского, с. 25-29 (изд. для детей) ; 2) А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VI. М.— Л., 1931, с. 331 (Путеводитель по Пушкину).

22 Ср.: И новый царь, суровый и могучий.

23 Во всех изданиях Пушкина после слова «намек» стоит не двоеточие, как в беловой рукописи, а запятая (по записи в «Дневнике» Пушкина) или знак восклицательный.

24 1833 г., осень,

25 См. черновики статьи Пушкина о Вольтере (1836 г.), исследованные 10. Г. Оксманом.

26 Ср. в «Сказке о Золотом Петушке»: Но с царями плохо вздорить.

27 Письмо к Плетневу (от 28 июля 1831 г.): «...Царь взял меня на службу, но не в канцелярскую, или придворную, или военную, — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?» Письмо к Нащокину (от 3 сентября 1831 г.) : «и... царь... взял меня в службу, т. е. дал мне жалование и позволил рыться в архивах для составления Истории Петра I. Дай бог здравия царю!»

28 Л. Майков. Пушкин. СПб., 1899, с. 208.

29 Описывая свое представление вел. кн. Елене Павловне, Пушкин не забывает отметить: «...говорила со мной о Пугачеве».

30 О ссоре с царем Пушкин упоминает еще два раза: 1) в письме к жене от И июля: «...на днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился — и трухнул то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу. А долго на него сердиться не умею, хоть и он не прав»; 2) в дневнике: «22 июля. — Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором — но все перемололось. — Однако это мне не пройдет».

31 «Исторический вестник», 1883, т. XIV, с. 539.

32 См.: «К бюсту завоевателя», 1829.

33 Голицын, Татаринова, Крюденер и др. Накануне Аустерлицкого сражения Александр I имел продолжительную беседу со скопцом Кондратием Селивановым, который, как говорили в Петербурге, предсказал ему поражение.

34 Нахождение этих строк на обложке тетради само по себе говорит за то, что вещь создавалась с перерывами.

35 Она написана после стихотворения «Он между нами жил», датированного 10 августа 1834 г.

36 В беловике видна попытка окончательно отделаться от Шамахи:

Распахнулся... и девица
[Черноброва, круглолица]
[Шамаханская царица]
 
Последняя строка была заменена «Черноброва, круглолица», но затем снова восстановлена.

«КАМЕННЫЙ ГОСТЬ» ПУШКИНА

1

Известно, что в первый период своего творческого пути (когда вышли «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» и ранняя лирика) Пушкин был любим своими современниками, литературный путь его был прям и блистателен. И вот где-то около 1830 года читатели и критика отшатнулись от Пушкина. Причина этого лежит прежде всего в самом Пушкине. Он изменился. Вместо «Кавказского пленника» он пишет «Домик в Коломне», вместо «Бахчисарайского фонтана» — «Маленькие трагедии», затем «Золотого петушка», «Медного всадника». Современники недоумевали, враги и завистники ликовали. Друзья отмалчивались. Сам Пушкин в 1830 году пишет:

И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда...
(VI, 183)1.
 

В чем же и как изменился Пушкин?

В предисловии, предполагавшемся к VIII и IX главам «Онегина» (1830), Пушкин полемизирует с критикой: «Век может идти себе вперед», но «поэзия остается на одном месте... Цель ее одна, средства те же» (VI, 540,541).

Однако в том же году в набросках статьи о Баратынском Пушкин совершенно иначе рисует отношения поэта с читателем: «Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут — юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них, и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит — для самого себя, и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете» (XI, 185).

Странно, что до сих пор нигде не отмечено, что эту мысль подсказал Пушкину сам Баратынский в письме 1828 года, где он так объясняет неудачу «Онегина»: «Я думаю, что у нас в России поэт только в первых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его всетаки не проза. Не принимай на свой счет этих размышлений: они общие» (Пушкин, XIV, 6).

Из сравнения этих двух цитат видно, как Пушкин развил мысль Баратынского.

Итак, не поэзия неподвижна, а читатель не поспевает за поэтом.

В герое «Кавказского пленника» с восторгом узнавали себя все современники Пушкина, но кто бы согласился узнать себя в Евгении «Медного всадника»?

2

К числу зрелых произведений Пушкина, не услышаш ных не только современниками, но и друзьями поэта2, относятся его «Маленькие трагедии». Быть может, ни в одном из созданий мировой поэзии грозные вопросы морали не поставлены так резко и сложно, как в «Маленьких трагедиях» Пушкина. Сложность эта бывает иногда столь велика, что в связи с головокружительным лаконизмом даже как будто затемняет смысл и ведет к различным толкованиям (например, развязка «Каменного гостя»). Мне кажется, объяснение этому дает сам Пушкин в заметке о Мюссе (24 октября 1830 г.), где он хвалит автора «Contes d’Espagne et d’Italie» за отсутствие морализирования и вообще не советует «ко всякой всячине приклеивать нравоучения» (XI, 175-176). Это наблюдение дает отчасти ключ к пониманию якобы шутливой концовки «Домика в Коломне» (9 октября 1830 г.) :

Да нет ли хоть у вас нравоученья?
Нет... или есть: минуточку терпенья...
Вот вам мораль... —
(V, 93)
 

и далее следует явно вызывающая пародия на нравоучительную концовку («Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего»).

Понятно, что для поэта, так поставившего вопрос о морализировании, многие обычные пути изображения страстей были закрыты. Все сказанное выше в особенности относится к «Каменному гостю», который все же является обработкой мировой темы возмездия, а у предшественников Пушкина, касавшихся этой темы, не было недостатка в прямом морализировании.

Пушкин идет другим путем. Ему надо, с первых же строк и не прибегая к морализированию, убедить читателя в необходимости гибели его героя. Что и для Пушкина «Каменный гость» — трагедия возмездия, доказывает уже само выбранное им заглавие («Каменный гость», а не «Дон Жуан»). Поэтому все действующие лица — Лаура, Лепорелло, Дон Карлос и Дона Анна — только и делают, что готовят и торопят гибель Дон Гуана. О том же неустанно хлопочет и сам герой:

Все к лучшему: нечаянно убив
Дон Карлоса, отшельником смиренным
Я скрылся здесь...
(VII, 153)
 

А Лепорелло говорит:

...Ну, развеселились мы.
Недолго нас покойницы тревожат.
(VII, 140)
 

После проделанной пушкинистами работы мы знаем, чем похож пушкинский Дон Гуан на своих предшественников. И теперь имеет смысл определить, в чем он самобытен.

Характерно для Пушкина, что о богатстве Дон Гуана упомянуто только раз и вскользь, в то время как для Дапонте и для Мольера это существенная тема. Пушкинский Гуан и не дапонтовский богач, который хочет «наслаждаться за свои деньги», и не мольеровский унылый резонер, обманывающий кредиторов. Пушкинский Гуан — испанский гранд, которого при встрече на улице не мог не узнать король. Внимательно читая «Каменного гостя», мы делаем неожиданное открытие: Дон Гуан —поэт.

Его стихи, положенные на музыку, поет Лаура, а сам Гуан называет себя «импровизатором любовной песни» (VII, 153).

Это приближает его к основному пушкинскому герою. «Наши поэты не пользуются покровительством господ; паши поэты сами господа...» — говорит в «Египетских ночах» Чарский, повторяя излюбленную мысль Пушкина (VIII, I, 266). Насколько знаю, никому не приходило в голову делать своего Дон Жуана поэтом.

Сама ситуация завязки трагедии очень близка Пушкину. Тайное возвращение из ссылки — мучительная мечта Пушкина 20-х годов. Оттого-то Пушкин и перенес действие из Севильи (как было еще в черновике — Севилья извечный город Дон Жуана) в Мадрид: ему была нужна столица. О короле Пушкин, устами Дон Гуана, говорит:

Пошлет назад.
Уж верно головы мне не отрубят.
Ведь я не государственный преступник.
(VII, 138)
 

Читай — политический преступник, которому за самовольное возвращение из ссылки полагается смертная казнь. Нечто подобное говорили друзья самому Пушкину, когда он хотел вернуться в Петербург из Михайловского3. А пушкинский Лепорелло по этому поводу восклицает, обращаясь к своему барину: «Сидели б вы себе спокойно там» (VII, 138).

Пушкин, правда, не ставит своего Дон Гуана в самое смешное и постыдное положение всякого Дон Жуана — его не преследует никакая влюбленная Эльвира и не собирается бить никакой ревнивый Мазетто; он даже не переодевается слугой, чтобы соблазнять горничную (как в опере Моцарта) ; он герой до конца, но эта смесь холодной жестокости с детской беспечностью производит потрясающее впечатление. Поэтому пушкинский Гуан, несмотря на свое изящество4 и свои светские манеры, гораздо страшнее своих предшественников.

Обе героини, каждая по-своему, говорят об этом: Дона Анна —«Вы сущий демон»; Лаура — «Повеса, дьявол».

Если Лаура, может быть, просто бранится, то «демон» в устах Доны Анны точно передает впечатление, которое Дон Гуан должен был производить по замыслу автора.

В отличие от других Дон Жуанов, которые совершенно одинаково относятся ко всем женщинам, у пушкинского Гуана находятся для каждой из трех, таких разных женщин, разные слова.

Герой «Каменного гостя» так же ругается со своим слугой, как и Дон Жуаны Моцарта и Мольера, но, например, буффонская сцена финала оперы — обжорство слуги и хозяина — совершенно невозможна в трагедии Пушкина.

Первоначально Пушкин хотел подчеркнуть то обстоятельство, что Гуан предполагает встречаться с вдовой Командора около его памятника, но затем возмущенная реплика Лепорелло: «Над гробом мужа... Бессовестный; несдобровать ему!» (VII, 308, 309) — показалась Пушкину слишком нравоучительной, и он предоставил читателю самому догадаться, где происходят эти встречи.

В «Каменном госте» ни в окончательном тексте, ни в черновиках нигде ни одним словом не объяснена причина дуэли Дон Гуана с Командором. Это странно. Я полагаю, что причина этого необъяснимого умолчания такова: у всех предшественников Пушкина, кроме Мольера, где, в противоположность «Каменному гостю», Командор дан как совершенно отвлеченная фигура, ничем не связанная с действием, Командор гибнет, защищая честь своей дочери Доны Анны. Пушкин сделал Дону Анну не дочерью, а женой Командора, и сам сообщает, что Гуан ее прежде никогда не видел. Прежняя причина отпала, а придумывать новую, которая могла бы отвлечь внимание читателя от самого главного, Пушкин не захотел. Он только подчеркивает, что Командор был убит на дуэли,

Когда за Ескурьялом5 мы сошлись... —
(VII, 153)
 

а не в ночной безобразной драке (в которой принимает участие и Дона Анна)6, что не соответствовало бы характеру его Гуана.

Если сцена объяснения Гуана с Доной Анной и восходит к «Ричарду III» Шекспира, то ведь Ричард — законченный злодей, а не профессиональный соблазнитель, и действует он из соображений политических, а отнюдь не любовных, что он тут же и разъясняет зрителям.

Этим Пушкин хотел сказать, что его Гуан может действовать по легкомыслию как злодей, хотя он только великосветский повеса.

Второе, никем до сих пор не отмеченное и, по-моему, более значительное восхождение к Шекспиру находится в заключительной сцене трагедии «Каменный гость»:

Дона Анна
...Но как могли прийти
Сюда вы; здесь узнать могли бы вас,
И ваша смерть была бы неизбежна.

В черновике:

узнать могли бы люди.
(VII, 169, 314)

Juliеt
Hovv cam’st thou hitlier, tell me, and wherefore?..
And the place death, considering who thou art,
If any of my kinsmen find thee here.
(«Romeo and Juliet», act II, sc. 2)7
 

Даже сцена приглашения статуи, единственная совпадающая с традицией, открывает настоящую бездну между пушкинским Дон Гуаном и его прототипами. Неуместная шутка моцарговского и мольеровского Дон Жуанов, вызванная и мотивированная тем, что он прочел на памятнике оскорбительную для себя надпись8, превращена Пушкиным в демоническую браваду. Вместо нелепого и традиционного приглашения статуи к себе на ужин мы видим нечто беспримерное:

Я, командор, прошу тебя прийти
К твоей вдове9, где завтра буду я,
И стать на сто́роже в дверях. Что? Будешь? —
(VII, 162)
 

т. е. Гуан говорит со статуей, как счастливый соперник.

Пушкин оставил своему герою репутацию безбожника, идущую от Ateista fulminado (героя духовной драмы, которая представлялась в церквах и монастырях).

Бессовестным, безбожным Дон Гуаном (монах)
Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец (Дон Карлос)
...Я вам представлен... без совести, без веры (сам Гуан)
Вы, говорят, безбожный развратитель (Дона Анна)
(VII, 141, 145, 315, 169)
 

Обвинения в атеизме были привычным аккомпанементом в жизни молодого Пушкина.

Зато другую характерную черту всех Дон Жуанов — странствия — Пушкин совершенно изгнал из своей трагедии. Вспомним хотя бы Дон Жуана Моцарта и знаменитую арию Лепорелло — каталог побед (в Италии — 641, в Германии — 231, 100 во Франции, 91 в Турции, а вот в Испании — так тысяча и три). Пушкинский гранд ведет (кроме, разумеется, своей ссылки) совершенно оседлый столичный образ жизни в Мадриде, где его могут узнать каждая «гитана (было: цыганка) или пьяный музыкант» (VII, 137)10.

3

Пушкинский Дон Гуан не делает и не говорит ничего такого, чего бы не сделал и не сказал современник Пушкина, кроме необходимого для сохранения испанского местного колорита («вынесу его под епанчою И положу на перекрестке»; VII, 151). Точно так же поступает Дальти, герой«Portia» Мюссе, с трупом соперника, которого находят на другой день «le front sur le pavé» («лицом на мостовой»).

Гости Лауры (очевидно, мадридская золотая молодежь— друзья Дон Гуана) больше похожи на членов «Зеленой лампы», ужинающих у какой-нибудь тогдашней знаменитости, вроде Колосовой, и беседующих об искусстве, чем на знатных испанцев какого бы то ни было века. Но автор «Каменного гостя» знает, что это ему совсем не опасно. Он уверен, что коротким описанием ночи он создаст яркое и навеки неизгладимое ощущение того, что это Испания, Мадрид, юг:

Приди — открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух — ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и темной...
(VII, 148)
 

Гуан резвится с Лаурой, как любой петербургский повеса с актрисой, меланхолично вспоминает погубленную им Инесу, хвалит суровый дух убитого им Командора и соблазняет Дону Анну по всем правилам «адольфовской» светской стратегии. Однако затем случается нечто таинственное и до конца не осмысленное. Последнее восклицание Дон Гуана, когда о притворстве не могло быть и речи:

Я гибну — кончено — о Дона Анна! —
(VII, 171)
 

убеждает нас, что он действительно переродился во время свидания с Доной Анной и вся трагедия в том и заключается, что в этот миг он любил и был счастлив, а вместо спасения, на шаг от которого он находился, пришла гибель. Заметим еще одну подробность: «Брось ее», — говорит статуя. Значит, Гуан кинулся к Доне Анне, значит, он только ее и видит в этот страшный миг.

В самом деле, ведь если бы Дон Гуана убил Дон Карлос, никакой трагедии бы не было, а было бы нечто вроде «Les Marrons du feu» Мюссе, которыми Пушкин так восхищался в 1830 году за отсутствие нравоучения и где донжуановский герой (Mais c’est du don Juan) гибнет случайно и бессмысленно. Пушкинский Дон Гуан гибнет не случайно и не бессмысленно. Статуя Командора — символ возмездия, но если бы еще на кладбище она увлекла с собой Дон Гуана, то тоже еще не было бы трагедии, а скорее театр ужасов или l’Ateista fulminado средневековой мистерии. Гуан не боится смерти. Мы видим, что он нисколько не испугался шпаги Дон Карлоса и даже не подумал о своей возможной гибели. Потому-то Пушкину и нужен поединок с Дон Карлосом, чтобы показать Гуана в деле. Совсем не таким мы видим его в финале трагедии. И вопрос вовсе не в том, что статуя — потустороннее явление: кивок в сцене на кладбище тоже потустороннее явление, на которое, однако, Дои Гуан не обращает должного внимания. Гуан не смерти и не посмертной кары испугался, а потери счастья. Оттого-то его последнее слово: «О Дона Анна!» И Пушкин ставит его в то единственное (по Пушкину) положение, когда гибель ужасает его героя. И вдруг мы узнаем в этом нечто очень хорошо нам известное. Пушкин сам дает мотивированное и исчерпывающее объяснение развязки трагедии. «Каменный гость» помечен 4 ноября 1830 года, а в середине октября Пушкин написал «Выстрел», автобиографичность которого никто не оспаривает. Герой «Выстрела», Сильвио, говорит: «Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем... Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!» (VIII, I, 70).

Из этого можно заключить, что Пушкин считал гибель только тогда страшной, когда есть счастье. То же говорит Гуан на вопрос Доны Анны—«И любите давно уж вы меня?»:

Давно или недавно, сам не знаю,
Но с той поры лишь только знаю цену
Мгновенной жизни, только с той поры
И понял я, что значит слово Счастье, —
(VII, 157)
 

т. е. с тех пор, как он счастлив, он узнал цену мгновенной жизни. И в «Выстреле» и в «Каменном госте» при расплате присутствует любимая женщина, что противоречит донжуановской традиции. У Моцарта, например, там находится только буффонящий Лепорелло, у Мольера — Сганарель.

В то время (1830 г.) проблема счастья очень волновала Пушкина: «В вопросе счастья я атеист; я не верую в него», — пишет он П. А. Осиповой на другой день по окончании «Каменного гостя» (XIV, 123; подлинник пофранцузски); «Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан», — Плетневу (XIV, 110); «Ах, что за проклятая штука счастье!» — Вяземской (XIV, 110; подлинник по-французски). Легко привести еще ряд подобных цитат, и можно даже, рискуя показаться парадоксальным, сказать, что Пушкин так же боялся счастья, как другие боятся горя. И насколько он всегда был готов ко всяким огорчениям, настолько же он трепетал перед счастьем, т. е., разумеется, перед перспективой потери счастья.

4

Однако это еще не все. Кроме аналогий с автобиографическим «Выстрелом», необходимо привести цитаты из переписки Пушкина. Первая — из письма к будущей теще, Н. И. Гончаровой (5 апреля 1830 г.): «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась» (XIV, 75-76; подлинник по-фраицузски). Как это близко к признанию Дон Гуана:

Молва, быть может, не совсем неправа,
На совести усталой много зла.
Быть может, тяготеет... Так, Разврата
Я долго был покорный ученпк...
(VII, 168)
 

А также: «Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой ветреный, такой безнравственный» (VIII, I, 408; автобиографический отрывок, 13 мая 1830 г.). Здесь «безнравственный», — конечно, смягчение «развратный». А это как раз передает голос молвы.

В тот же год Пушкин говорит то же самое в не напечатанном при жизни стихотворении «Когда вобъятия мои...»:

Прилежно в памяти храня
Измен печальные преданья...
Кляну коварные старанья
Преступной юности моей...
(III, I, 222)
 

В этом стихотворении подразумеваются все реплики Доны Анны. Только что женившийся Пушкин пишет Плетневу: «Я... счастлив... Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился» (XIV, 154-155); ср. с «Каменным гостем»:

Мне кажется, я весь переродился.
(VII, 168)
 

Про Командора Гуан говорит: «Вкусил он райское блаженство!» (VII, 164); ср. с письмом к А. П. Керн: «Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая» (XIII, 208; подлинник по-французски).

В «Онегине» Пушкин обещает, что когда будет описывать любовные объяснения, то вспомнит

...речи пеги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык...
(VI, 57)
 

Сходство этих цитат говорит не столько об автобиографичности «Каменного гостя», сколько о лирическом начале этой трагедии.

5

Если «Скупого рыцаря» Пушкин не печатал шесть лет, боясь, как тогда говорили, «применений», то что ше подумать о «Каменном госте», которого он вовсе не напечатал (в скобках замечу, что «Пир во время чумы» был напечатан в 1832 году, т. е. почти сразу по написании — и не потому ли, что «Пир» — простой перевод). Как бы то ни было, «Каменный гость» — единственная из «Маленьких трагедий», не напечатанная при жизни Пушкина. Действительно, можно легко себе представить, что то, что мы теперь раскапываем с превеликими трудностями, для самого Пушкина плавало на поверхности. Он вложил в «Каменного гостя» слишком много самого себя и относился к нему, как к некоторым своим лирическим стихотворениям, которые оставались в рукописи независимо от их качества. Пушкин в зрелый свой период был вовсе не склонен обнажать «раны своей совести» перед миром (на что, в какой-то степени, обречен каждый лирический поэт)11, и я полагаю, что «Каменный гость» не был напечатан потому же, почему современники Пушкина при его жизни не прочли окончания «Воспоминания», «Нет, я не дорожу...» и «Когда в объятия мои...», а не потому, почему остался в рукописи «Медный всадник».

Кроме всех приведенных мною сопоставлений, лирическое начало «Каменного гостя» устанавливается связью, с одной стороны, с «Выстрелом» (проблема счастья), с другой — с «Русалкой», которая вкратце (как и подобает предыстории) рассказана в воспоминаниях Гуана об Инесе. Свидания Гуана с Инесой происходили на кладбище Антониева монастыря (что явствует из черновика):

Постойте, вот Антоньев монастырь —
А это монастырское кладбище...
О, помню все. Езжали вы сюда...
(VII, 307)
 

Гуан так же, как князь в «Русалке», узнает место, вспоминает погубленную им женщину. И там и тут это дочь мельника. И Гуан не случайно говорит своему слуге: «Ступай же ты в деревню, знаешь, в ту, где мельница» (VII, 309). Затем он называет место проклятой вентой. Окончательная редакция стихов отчасти стерла это сходство, но теперь, когда черновики разобраны, для нас нет сомнения, что трагедия Пушкина начинается с глухого упоминания о преступлении героя, которого рок приводит на то самое место, где это преступление было совершено и где он совершает новое преступление. Этим предрешено все, и призрак бедной Инесы играет в «Каменном госте» гораздо большую роль, чем это было принято думать.

6

Все сказанное выше относится к донжуановской линии трагедии «Каменный гость». Но в этой вещи есть, очевидно, и другая линия — линия Командора. Здесь у Пушкина тоже полный разрыв с традицией. У Моцарта — Дапонте Дон Жуан так не хочет вспоминать о Командоре, что, когда Лепорелло просит разрешения что-то сказать, его хозяин отвечает: «Хорошо, если ты не будешь говорить о Командоре».

А пушкинский герой сам почти непрерывно говорит о Командоре.

Но что всего существеннее, так это то, что и в легенде, и во всех ее литературных обработках статуя является усовещать Жуана, чтобы он раскаялся в грехах. В трагедии Пушкина это бы не имело смысла, потому что Гуан без всякого принуждения сам только что покаялся:

Вас полюбя, люблю ядобродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.
(VII, 168)
 

Командор приходит в момент «холодного, мирного» поцелуя, чтобы отнять у Гуана свою жену. Везде у других авторов Командор — ветхий старик, оскорбленный отец. У Пушкина он ревнивый муж («А я слыхал, покойник был ревнивец. Он Дону Анну взаперти держал»;: VII, 307-308), и ни из чего не следует, что он старик, Гуан говорит:

Не мучьте сердца
Мне, Дона Аниа, страстным поминаньем
Супруга —
(VII, 312)
 

на что Дона Анна возражает: «Так вы ревнивы» (VII, 163).

Мы имеем все основания рассматривать Командора как одно из действующих лиц трагедии «Каменный гость». У него есть биография, характер, он действует. Мы даже знаем его внешность: он «мал был, худощав» (VII, 310). Он женился на не любившей его красавице и сумел своей любовью заслужить ее расположение и благодарность. Из всего этого нет ни слова в донжуановской традиции. С первой минуты мысль о его ревности приходит в голову Дон Гуану (в черновике — даже когда он еще не знает Дону Анну; и тогда-то Лепорелло и говорит о своем господине: «Над гробом мужа... Бессовестный; несдобровать ему!» (VII, 308, 309).

И пушкинский Командор больше похож на «разгневанного ревнивца» юношеского стихотворения Пушкина «К молодой вдове», где мертвый муж чудится неверной его памяти вдове (и где покойник тоже называется счастливцем, как в «Каменном госте»), чем на загробное виденье, призывающее героя отречься от нечестивой жизни.

Темы загробной ревности касается Пушкин в седьмой главе «Онегина» в связи с могилой Ленского и изменой Ольги:

Смутился ли певец унылый
Измены вестью роковой...
(VI, 143)

По крайней мере, из могилы
Не вышла в сей печальный день
Его ревнующая Тень.
И в поздний час, Гимену милый,
Не испугали молодых
Следы явлений гробовых —
(VI, 422)
 

как бы разочарованно говорит Пушкин и ищет сюжет, где бы разгневанная и ревнующая тень могла явиться. Для этого он изменяет сюжет Дои Гуана и делает Командора не отцом Доны Анны, а ее мужем.

Трогательная невеста-вдова Ксения Годунова, плачущая над портретом мертвого жениха, которого она никогда в жизни не видела, говорит: «Я и мертвому буду ему верна» (VII, 42).

Знаменитая отповедь Татьяны:

Но я другому отдана;
Я буду век ему верна —
(VI, 188)
 

только бледное отражение того, что утверждают Ксения Годунова и Дона Анна («Вдова должна и гробу быть верна»; VII, 164).

Но что всего удивительнее, это то, что в цитированном выше письме к матери H. Н. Гончаровой от 5 апреля 1830 года Пушкин пишет: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; по умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад». II еще разительнее: «...если она согласится отдать мне свою руку,, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 76; подлинник по-французски)12. Ср. в «Каменном госте»:

Нет, мать моя
Велела мне дать руку Дон Альвару, —
(VII, 164)
 

и дальше вся ситуация — как в письме, так и в трагедии.

Итак, в трагедии «Каменный гость» Пушкин карает самого себя — молодого, беспечного и грешного, а тема загробной ревности (т. е. боязни ее) звучит так же громко, как и тема возмездия.

Так внимательный анализ «Каменного гостя» приводит нас к твердому убеждению, что за внешне заимствованными именами и положениями мы, в сущности, имеем не просто новую обработку мировой легенды о Дон Жуане, а глубоко личное, самобытное произведение Пушкина, основная черта которого определяется не сюжетом легенды, а собственными лирическими переживаниями Пушкина, неразрывно связанными с его жизненным опытом.

Перед нами — драматическое воплощение внутренней личности Пушкина, художественное обнаружение того, что мучило и увлекало поэта. В отличие от Байрона, который (по оценке Пушкина) «бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя» (XI, 51), Пушкин, исходя из личного опыта, создает законченные и объективные характеры: он не замыкается от мира, а идет к миру.

Вот почему самопризнания в его произведениях так незаметны, и обнаружить их можно лишь в результате тщательного анализа. Откликаясь «на каждый звук», Пушкин вобрал в себя опыт всего своего поколения. Это лирическое богатство Пушкина позволило ему избежать той ошибки, которую он заметил в драматургии Байрона, раздавшего «по одной из составных частей» своего характера своим персонажам и, таким образом, раздробившего свое создание «на несколько лиц мелких и незначительных» (XI, 51).

1947

Примечания


1 Здесь и в дальнейшем цит. по изд.:Пушкин. Полн. собр. соч., тт. I—XVI. Изд-во АН СССР, 1937-1949.

2 В дневниковой записи Вяземский холодно перечисляет «Маленькие трагедии» как новости, привезенные Пушкиным из Болдина (П. А. Вяземский. Поли. собр. соч., т. 9. СПб., 1884, с. 152), а Жуковский в 1831 г. пишет Пушкину: «Напрасно сердишься на Чуму: она едва ли не лучше Каменного гостя» (XIV, 203). Восторги Белинского относятся уже к 1841 г. («величайшее создание Пушкина — его «Каменный гость». — В. Г. Белинский. Поли. собр. соч., т. IV. М., Изд-во АН СССР, 1954, с. 424).

3 «Сиди смирно, пиши, пиши стихи» (П. А. Вяземский — Пушкину, 10 мая 1826 г.; XIII, 276); «Всего благоразумнее для тебя остатьсяпокойно в деревне» (В. А. Жуковский — Пушкину, 12 апреля 1826 г.; XIII, 271).

4 Если естественно, что вся речь Лепорелло и Лауры построена на просторечии, то выражения вдовы Командора — «Я страх как любопытна» и «Нет, отроду его я не видала» — объясняются много раз высказанным убеждением Пушкина, что просторечие — отсутствие жеманства и признак хорошего воспитания. Напомним, что в заметке «Изо всех родов сочинений» Пушкин отмечает в романтической трагедии «смешение родов комического и трагического — напряжение, изысканность необходимых иногда простонародных выражений» (XI, 39).

5 Эскуриал — королевский дворец — едва ли подходящее место для дуэли. Пушкин, вероятно, намекает на то, что ссора произошла во дворце, чем еще раз подчеркивается близость Гуана ко двору. Ведь так же вскользь Гуан говорит про короля: «Меня он удалил, меня ж любя» (VII, 138).

6 Уже обсуждавшийся вопрос о том, был ли Дон Карлос братом Командора, как мне кажется, надо решить положительно: трудно себе представить, чтобы Гуан имел две дуэли с двумя испанскими грандами и убил обоих, но почему-то боится мести семьи только одного из них и гнева короля только за одно из этих убийств. Здесь та же пушкинская лаконичность создает некоторую недоговоренность. Кроме того, всякое уточнение повело бы к дополнительной исповеди Дон Гуана в заключительной сцене с Доной Анной, которая в это время должна была бы оплакивать гибель своего деверя.

7 Как ты пришел сюда, скажи мне, и каким путем?..

И это место для тебя — смерть, потому что это ты,
Если кто-либо из моих родичей найдет тебя здесь.
(«Ромео и Джульетта», акт II, сц. 2)

8 См. у Дапонте: «Dell’empio che mi trasse al passo estremo Qui attendo la vendetta» («Здесь ожидаю отмщения нечестивцу, который убил меня»), Дон Шуан Дапонте (так же как и Лепорелло) говорит статуе «вы». Пушкинский Гуан сразу обращается к статуе на «ты». Это не высокий стиль, а остаток их прижизненных добрых отношений.

9 В черновике еще страшнее: «К жене твоей» (VII, 312).

10 «Пьяный музыкант» потому, что музыкантов нанимали заказчики серенад, а затем было принято поить музыкантов (см. «Le Diable boiteux» Лесажа).

11 Несмотря на это, тема уязвленной совести возникает в лирике Пушкина в конце 20-х годов: грандиозное «Воспоминание» (1828) и написанная через несколько дней «Грузинская песня» («Не пой, красавица, при мне...»), где «роковой» образ «далекой бедной девы» напоминает бедную Инесу.

12 Напомним, что это письмо Пушкин написал сразу после получения согласия родителей невесты на его брак с H. Н. Гончаровой, когда эти слова звучали, по крайней мере, неожиданно. Ими Пушкин совершенно точно предсказал свою судьбу: он, действительно, умер из-за Наталии Николаевны и оставил ее молодой, блистательной вдовой, свободной выбирать нового мужа.
 

ВЫСОКИЙ ДАР

I

Когда жизненный путь поэта завершен, яснее и отчетливее проступают перед нами главные устремления его творческой мысли, ощутимее проявляется внутренняя логика, сокровенный смысл его духовной работы. Оглядывая все, что создано поэтом, и стараясь воспринять его труд в целостном единстве, начинаешь постигать, какие чувства и убеждения одушевляли и двигали этот труд, что было для поэта поистине заветным и что придавало ему силы.

Анна Андреевна Ахматова впервые выступила в печати со своими стихами в 1907 году (в тоненьком журнале «Сириус», издававшемся в Париже) и упорно трудилась на литературном поприще, с перерывом в конце 20-х — начале 30-х годов, целых полвека. И только последний этап ее творчества, начавшийся за несколько лет до Отечественной войны и оборванный смертью в марте 1966 года, раскрыл подспудные основы ее труда во всей глубине, обнажил всю значительность и емкость ее поэтического мышления, внес новое звучание в ее слово. Ныне облик Анны Ахматовой предстает перед читателем с чеканной отчетливостью,— прекрасные страницы, вписанные ее рукой в историю русской поэзии, становятся неоспоримым и неотъемлемым достоянием нашей отечественной культуры.

Первая книга стихотворений Анны Ахматовой — «Вечер» — появилась весной 1912 года. Молодая поэтесса принадлежала тогда к петербургской группе писателей, называвших себя акмеистамп. Погруженные в чисто литературные заботы, уходившие от социальных конфликтов эпохи, акмеисты хотели противопоставить свою поэзию господствовавшей в ту пору поэзии символистов. Отвергая туманные символистские уподобления и мистику, они заявляли о своем желании воспеть земной мир во всей его многоцветности, во всей плотской, весомой определенности. Но, воспитанные на вероучении символистов, акмеисты не могли выработать самостоятельной, органически цельной эстетики и не могли оторваться от них идейно. Роль акмеистов в литературе оказалась очень ограниченной, пути их в годы революции резко разошлись, акмеизм как поэтическая школа скоро распался и исчез. Тем не менее акмеисты создали свой поэтический стиль, свой почерк. Искушенный слух всегда уловит характерные особенности акмеистического письма, необычайную его лапидарность, строгое равновесие плотной, литой строфы, бережное обращение со словом, любовь к самой его плоти и — главное — стремление красочно и точно живописать мир вещей, многообразную земную предметность.

Акмеисты выдвинули из своей среды нескольких крупных поэтов, несших в своем творчестве ярко индивидуальные черты. Таким, ярким и четко очерченным в своих индивидуальных гранях, было и дарование Ахматовой, быстро, с первых же вышедших книг, завоевавшей литературную известность и славу. Она вошла к литературу поэтом почти зрелым, сложившимся, со своим голосом, со свои?' мироощущением. Но, подобно другим акмеистам, связанная всей своей литературной биографией с интеллигентной средой, с замкнутыми художественно-артистическими группами того времени, она далеко не сразу сумела обрести широкий социальный кругозор. Революция толкнула ее на большой и длительный путь идейного самовоспитания. А те характерные особенности стиля, что привил ей как мастеру слова акмеизм, долго еще чувствовались в ее поэзии, то в чем-то сковывая возможности поэтессы, то в чем-то служа ей художественной опорой.

II


...Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
 

Так писала Ахматова в поздние годы, словно бы подчеркивая сугубо земную природу, земные первоосновы своей поэзии.

Чуждые всякой выспренности, простые по лексике, до осязаемости конкретные, буквально зримые строчки ее коротеньких стихотворений с самого начала брали читателя в плен открытой обыденностью и непосредственностью эмоций.

Во времена, когда вышли первые книги Ахматовой, это было немалой редкостью само по себе. Но в стихах Анны Ахматовой открывались еще и другие, тоже редкостные тогда в русской поэзии черты. Читателя поражала их спрессованная и сжатая, как пружина, внутренняя сила чувства, их психологическая насыщенность. Каждое слово взвешено, каждое слово выбрано со строгостью и скупостью чрезвычайной, каждая строка чеканно воплощает взятый поэтом предмет, вызывая вместе с тем у читателя множество ассоциаций. Лирика облекалась в психологическую новеллу, где за каждой подробностью ощущаешь (а еще вернее — видишь) не только душевное состояние героини в данную минуту, но и угадываешь, что этому состоянию предшествовало и что им будет предрешено. Во многих стихотворениях Ахматовой как бы пунктиром намечено повествование, проступает фабула, обычно выраженная весьма экспрессивно и тонко. В них читается скрытый диалог, резкая, порой катастрофическая смена событий, настоящее борение страстей. Этот характернейший новеллистический психологизм поэзии Ахматовой критика ощутила и осознала, как ни странно, далеко не сразу. Лишь в 20-х годах было указано иа прямую связь творчества Ахматовой с русским романом XIX века, с психологизмом Толстого, Тургенева, Достоевского. Разумеется, влиял на Ахматову и опыт классической русской поэзии, в частности, стихи Баратынского и Тютчева с их пристальным взглядом на жизнь человеческой души. Помимо того, был в начале XX столетия поэт, которого Ахматова назвала впоследствии своим учителем,— до болезненности тонкий аналитик чувств, хрупкий, полный рефлексии Иннокентий Анненский. Стихи Анненского, а также многогранное творчество Блока но могли не воздействовать на Ахматову, когда она вырабатывала свою поэтику, свои мастерство, не говоря уже о постоянном жгучем интересе и любви ее к Пушкину. И вместе с тем вряд ли следует отрицать, что та необычайная правдивость, тот нравственный максимализм, который пронизывал поэзию Ахматовой, питался в первую очередь великой русской прозой XIX века.

Психологическая новеллистика, лирический драматургизм Ахматовой был внутренне связан с ее тяготением к живой разговорной речи, к конкретному, простому, без всяких отвлеченностей и ложных красот, словарю. Il поскольку рамки ахматовской миниатюры были до предела тесны, само отдельно взятое слово и выбранная поэтом деталь приобретали исключительно важное значение. Ахматова — замечательный мастер детали, рисует ли она клочок пейзажа, сколок бытовой обстановки, жест, движение, бегло намеченный портрет. Очерченная крепкой и безупречной линией, зорко увиденная деталь как бы оказывается перед нами на минимальном расстоянии, придавая всему рассказанному неотразимую убедительность. Пронзительно-строгая пластика — это ее органичный язык, буквально спаянный, скипевшийся с сутью предмета. «Высоко в небе облачко серело, как беличья расстеленная шкурка», — пишет Ахматова, повествуя об угасшей любви, о горьком расставании и передавая то неуловимо-зыбкое ощущение, что возникает в душе в такие минуты. «Не будь этой беличьей шкурки, и все стихотворение, может быть, не имело бы той хрупкой пронзительности, которую оно имеет», — отметил Михаил Кузмин в предисловии к книге «Вечер», прекрасно уловив, как этот короткий пейзажный зачин, где чувствуешь и затаенную жертвенность, и тоску, и нежность, освещает все три исповедальных строфы стихотворения.

Художественная зоркость Ахматовой, психологическая глубина ее поэзии неразрывно связаны, слиты с фонетической, звуковой окраской ее стиха. Строка и фраза не являются у Ахматовой лишь неким элементом музыкальной волны, музыкального рисунка, как это было у ее современников — символистов, в особенности у Бальмонта. Внимание в стихах Ахматовой перенесено на интонацию, на слово, причем на слово произносимое, а не декламационно-распевное. В них нет заботы о плавной ритмике, неударный слог в стопе кое-где может быть пропущенным, придавая классическому стихотворному размеру новый колорит. Ахматова достигает большой свободы и подвижности смысловых акцептов, стих обретает у нее на редкость доверительное, интимное звучание, Вместе с тем этот ахматовский стих необыкновенно красив. Читатель с особой остротой воспринимает первозданную свежесть русского слова, полноту его звука, его рельефность, его цвет и вкус, его весомость и материальную протяженность в пространстве. Подобно живописцу, который кладет на холст мазок к мазку в естественной и живой их гармонии, с какой-то бархатной, грудной теплотой выговаривает Ахматова слоги своих стихов, заставляя перекликаться, аукаться, поддерживать друг друга звуки «а», «у», «е», «и», как бы вскользь прошивая строку то губным, то шипящим, то звонким повторяющимся согласным звуком:

Звенела музыка в саду Таким невыразимым горем.

Свежо и остро пахли морем На блюде устрицы во льду.

III

Едва ли не первое слово, которое приходит при мысли о поэзии Анны Ахматовой, это слово «любовь». Тревожные, смятенные, горькие ахматовские строфы о любви долгое время в представлении многих и многих как бы сливались с обликом самой поэтессы, Эти строфы цитировали в разговорах, переписывали в альбомы, ими объяснялись влюбленные. Этим стихам о любви в какой-то мере обязана Ахматова своей ранней славой. Необычно было уже то, что в русской поэзии впервые с такой непререкаемой силой, с таким жаром и проникновением заговорила о любви женщина. И как много она рассказала! Если расположить любовные стихи Ахматовой в определенном порядке, можно построить из них целую повесть, огромный роман со множеством мизансцен, перипетий, действующих лиц, случайных и неслучайных происшествий. Встречи и разлуки, нежность, сожаления, разочарование, приступы ревности, ожесточение, истома, поющая в сердце радость, несбывшиеся ожидания, самоотверженность, гордыня, тихая грусть — в каких только гранях и изломах мы не увидим любовь на страницах ахматовских книг. Это любовь редко-редко счастливая, а чаще терпкая, трагичная, несущая за собой печаль, бесприютность, возмездие. Это или тютчевский «поединок роковой», или проклятие, пытка. И какой бы поворот судьбы, какое падение или взлет ни отражен в этих стихах, в них всегда расслышишь как бы подспудную, как бы невольно вырвавшуюся жалобу, сетование на что-то несостоявшееся, несбывшееся, сгинувшее.

А бледный рот слегка разжат,
Неровно трудное дыханье,
И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.
 

Эти «цветы небывшего свиданья», последний штрих ахматовского автопортрета, написанного в 1911 году, предвещают вереницу признаний поэтессы о «таинственных невстречах», «несказанных речах», о ком-то «непришедшем», о чем-то невоплощенном. Бурнов девичье горе о невстреченном и (погибшем!) царевиче в поэме «У самого моря» словно бы венчает в творчестве Ахматовой важнейшую ее тему — тему предчувствия, ожидания любви и ее катастрофу. В лирической героине стихов Ахматовой, в душе самой поэтессы постоянно жила жгучая, требовательная мечта о любви истинно высокой, ничем не искаженной. Ее томила палящая жажда счастья. Любовь у Ахматовой — грозное, повелительное, нравственно чистое, всепоглощающее чувство. «Сильна, как смерть, любовь — и стрелы ее — стрелы огненные». Эта строка из библейской «Песни Песней» вполне могла бы стать эпиграфом к любовным стихам Ахматовой.

В лирике Ахматовой раскрыта не только ее духовная жизнь, по и опыт ее поколения. И «Четки», и «Белая стая», и «Подорожник» — это отнюдь не дневник поэтессы: очень многое из того, что она рассказывает от первого лица, было свойственно всему ее кругу. Можно лишь дивиться остроте, интенсивности чувств и восприятий поэта, позволившим так щедро сплавить воедино чисто личное с увиденным и угаданным.

Долгие годы поэзию Ахматовой называли камерной, то есть замкнутой и узколичной, вкладывая в это определение негативный смысл. Но «камерный» ахматовский стиль сам по себе был художественным открытием, новым явлением в русской поэзии. Отражая мироощущение известной среды, он по-своему запечатлел «цвет времени». Это стало вполне очевидным, когда социально-историческую значимость лирики Ахматовой как бы раскрыла и осветила новым светом поздняя ее «Поэма без героя». Да и лирика Ахматовой далеко не исчерпывалась лишь одной любовной темой. С самой ранней поры вошли в нее приметы внешнего мира. Сквозь скупые и четкие ахматовские строки будто каким-то чудом проступали необъятные русские пространства, реки, пашни, птицы и деревья — и «тверская скудная земля», и «золотой Бахчисарай», и белые камни Херсонеса, и прекрасный город над Невой с его мостами, арками и каналами. Негромко, словно бы издали, прорывается и дает себя знать все явственнее, все горячее неподдельно чистое чувство родины.

...Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
B осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
 

Нередко в ахматовских стихах слышится что-то простонародное, песенное. Это соприкосновение с живой фольклорной традицией, эти отзвуки то причитаний, то частушек не исчезли в творчестве Ахматовой и позднее. И как бы олицетворением родной страны и всех светлых ее начал встает перед поэтессой образ Пушкина. Стихи о смуглом отроке, что «бродил по аллеям, у озерных грустил берегов», появившиеся еще в «Вечере», были для Ахматовой настоящей исповедью — они знаменовали ее кровную приверженность к русской истории, к русской культуре до конца жизни.

Была и еще одна грань в ранних стихах Ахматовой, весьма существенная для историка, — в них звенела и трепетала нота глубокой тревоги, неблагополучия, надлома, роковой обреченности. Лирика Ахматовой своеобразно преломляла ту атмосферу внутреннего смятения, то ощущение надвигавшихся «неслыханных перемен» и «невиданных мятежей», которое было присуще в начале XX века наиболее чутким художникам и которое с такой остротой жило в душе Александра Блока. Все было зыбко и ненадежно в том обиходе, в той среде, что окружала Ахматову; какой-то таинственный неизлечимый недуг подтачивал и омрачал внешне такую нарядную и шумную жизнь. Революция, по сути дела, была «при дверях», а буржуазно-дворянская интеллигенция, упоенная чудесным русским балетом, Шаляпиным, цыганами, изысканной живописью Бенуа и Сомова, поэзами Северянина, в большинстве своем словно бы и не чувствовала подступавшей грозы. Что-то маскарадно-призрачное, что-то болезненно-пряное, греховное, обреченное улавливала Ахматова в облике друзей и современников, в самом строе их жизни:

Оттого и темно в светлице,
Оттого и друзья мои,
Как вечерние грустные птицы,
О небывшей поют любви.
 

Да и религиозно-мистические ноты, нередко врывавшиеся в поэзию Ахматовой, были не только данью обычаю: в них сквозило смятение поэтессы перед лицом жизни. От истинного понимания эпохи и ее перспектив Ахматова в ту пору была очень далека. Лишь гораздо позднее, спустя десятилетия, в «Поэме без героя» и в других произведениях Ахматовой, посвященных годам ее юности, властно возникнут мотивы суда над прошлым, возобладает суровый этический и социальный подход к действительности. И тогда ранпие стихи Ахматовой, сомкнувшись с «Поэмой без героя», в самом деле покажутся нам, по замечанию советского литературоведа, «как бы эскизами для будущей, проникнутой глубоким историзмом картины».

Разразившаяся в июле 1914 года мировая война сгустила прежние мотивы в поэзии Ахматовой, заставила их звучать еще напряженнее. К печальным лирическим признаниям и размышлениям присоединился голос народной беды. «Вдовий плач по деревне» резал сердце, истерзанной, унижаемой матерью виделась вся родина. «Ранят тело твое пресвятое», — обращает к ней Ахматова свои молитвенные слова. «Молитвой» назвала она и до самозабвения страстные, полные любви к родной земле строки, где говорит о готовности пожертвовать всем — и ребенком, и другом, и даже своим таинственным песенным даром — ради того, «чтобы туча над темной Россией стала облаком в славе лучей».

Стихи Ахматовой военных лет, лишенные и малейшего налета шовинизма, к которому скатывались многие поэты этой поры, свидетельствовали о крепнувшем ее национальном и гражданском самосознании. Что-то библейски величавое, торжественное, чего не было ранее, возникает в самом поэтическом строе ее книг. Эта классичность, «ампирность» и «витийственность», не чуждая церковнославянской лексической струе, по-прежнему была окрашена в трагические тона и где-то на самом дне таила влияние позднего Пушкина. Она осталась в поэзии Ахматовой до конца, сказавшись и в произведениях 40-х и 50-х годов.

Именно в таком величаво-горьком и торжественном тоне написаны ключевые1 стихотворения Анны Ахматовой переломных, революционных лет. Всей своей жизнью отнюдь не подготовленная к тому, чтобы быстро постичь суть грозно развертывающихся событий, увидеть справедливость и высший исторический разум революции, испытывая чувства растерянности, колебаний, жертвенности, поэтесса все же нашла в себе силы для гордой и решительной отповеди злобствующим врагам народного дела, зазывавшим ее в свой лагерь.

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
 

Это было написано в 1917 году.

Вопреки подобным стихам, в которых открывались признаки пусть робкого, но благотворного поворота в чувствах и устремлениях Ахматовой, критики-вульгаризаторы заносили ее в разряд «внутренних эмигрантов» или в разряд поэтов, безнадежно устаревших. Но наряду с этим никогда не исчезало и глубокое уважение к таланту Ахматовой, вера в ее творческие силы. Так, в июле 1922 года видный партийный деятель той поры Н. Осинский, в большой статье, напечатанной в газете «Правда», высоко оценил гражданский пафос и художественные достоинства тогдашних стихов Ахматовой, назвал ее крупнейшим поэтом, первоклассным лириком. При всех ограничительных замечаниях, он отметил жизненную подлинность любовной лирики Ахматовой, ощутил «честную душу» и «гражданское сознание» поэтессы, ее глубокий гуманизм. В статье Н. Осинского, прекрасно учитывавшей особенности общественной позиции Ахматовой, связанные с былой ее средой, с ее происхождением, звучала нескрываемая надежда на то, что творческий труд Ахматовой в конце концов завоюет себе и пристальное внимание, и любовь широкого нового читателя.

Годы и десятилетия не обманули этих надежд.

IV

Уже в книге «Белая стая», вышедшей в 1917 году, наметилась некоторая эволюция в стиле Ахматовой. «Подорожник» и «Аппо Domini» (1921) эту эволюцию только закрепили и продолжили. Строже стало у Ахматовой поэтическое мышление, какая-то новая, зрелая задумчивость проникла в ее стихи. Были беспощадно вытравлены все признаки манерности, кое-где заметные в «Вечере» или «Четках». Но осталось и следа от полуотроческой, девичьей «легкости проклятой», унесенной прочь испытаниями сердца и жизненной судьбы. Постепенно в стихах Ахматовой вырисовывалась не только страстная и противоречивая, сродни некоторым женским персонажам Достоевского, лирическая героиня — то неистовая, гордая, то покорно-тихая и смиренная, но возникал образ плакальщицы, пророчицы, сивиллы, величавой жены, одаренной проникновенным взглядом на жизнь, способной подниматься на снежные вершины духа. Даже характер Музы, нередко появляющейся в стихах Ахматовой, претерпел изменения: вместо открытой и радостной, мы видим ее ушедшей в себя, замкнутой, размышляющей. Все сильнее звучал столь примечательный для Ахматовой мотив совести. Чисто интимные темы, не исчезая и не теряя своей важной роли, соседствуют с темами общественного значения. Ахматова обретает более широкий поэтический кругозор, спектр ее эмоций и дум стал насыщенней и богаче.

И «Подорожник» и «Аппо Domini» содержат немало стихотворений, где говорит поистине горючая печаль. Но приходится удивляться, каким непостижимым искусством сливает Ахматова трагедийную горечь с чувством солнечной, бодрой радости бытия и земного, человеческого счастья. Упругой юной энергией веет от стихотворения из «Подорожника» — «Просыпаться на рассвете»; чудесны своей любовью к «милой жизни» стихи «Перед воспой бывают дни такие», «Бессмертник сух и розов», «Кое-как удалось разлучиться». Даже в стихотворениях горьких, рыдающих вдруг прорываются строки, от которых земля и все земное сразу становится до боли дорогим. Анна Ахматова владела тайной черпать силу и жизнелюбие даже в самой печали. Почти языческое пристрастие к земле таится в этих по-ахматовски сдержанных, тронутых печалью, дивных стихах:

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
 

Слияние, соединение в поэзии Ахматовой печали и радости, света и мрака, их контрасты и их нерасторжимость вели ее к той удивительной полифоничности, которой отмечены стихотворения 30-60-х годов. Но, при большой глубине новых стихотворений Ахматовой, как бы литое артистическое равновесие, присущее прежним ее вещам, терпит урон: сложней и даже трагичней стал круг ассоциаций, порой давала себя знать «тайнопись», зашифрованность. Какая-то порывистость, нервная ущемленность вошла в стихи. Второе поэтическое рождение Ахматовой — выход ее сборника «Из шести книг» — пришлось уже на грозную, переломную пору. К границам нашей родины приближалась война с фашизмом. Сейсмическую неустойчивость времени поэтесса ощущала очень чутко. Чувство подступившего рубежа, глубокой временной грани буквально владело ею. По какому-то таинственному закону грозная сегодняшняя действительность вызывала в памяти и тени былого. Исподволь Ахматова создает сюиту стихотворении, обращенных в прошлое. Но она смотрит на прошлое, как бы поверяя его с высоты настоящего. «Из года сорокового, как с башни, на все гляжу», — сказала Ахматова, набрасывая первые страницы «Поэмы без героя». Вместе с этой громадной вещью, где история тесно сплелась с современностью, в поэзию Ахматовой входят образы Данте, Клеопатры, пишется — тоже историческое! — стихотворение «Маяковский в 1913 году», возникают абрисы рассказа о прожигой эпохе и о себе — замечательные «Северные элегии». Рождалась, по определению К. И. Чуковского, Ахматова — мастер исторической живописи.

V

Все позднее творчество Анны Ахматовой крепчайшими узами связано с Отечественной войной, с судьбой Ленинграда, с героическим подвигом ленинградцев. Начавшаяся 22 июня 1941 года война обрушилась на этот город всей своей тяжестью. В сентябре Ленинград был уже отрезан от остальной страны вражеской блокадой. Начались те девятьсот долгих дней и ночей отчаянной,беспримерной борьбы, когда ни налеты бомбардировщиков, ни артиллерийские обстрелы, пи лютый голод и мороз, косившие тысячи жизней, не могли сломить упорства и воинского мужества советских людей.

Анна Ахматова как поэт сразу встала в ряды защитников Ленинграда. Она писала тексты обращений но радио, призывая ленинградцев к стойкости, вселяя в их сердца уверенность в победе. «Вражье знамя растает, как дым» — такой стихотворной строкой заканчивалось одно из ее радиовыступлений в тяжелые для народа дни. В июле 1941 года она создала облетевшее всю страну стихотворение «Клятва»:

Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
 

Это было брошено в лицо изуверу-врагу, который ставил целью уничтожить, разрушить до основания чудесный Ленинград — город революции, город русской славы, мастерскую и хранилище величайших богатств культуры.

Во многих залах, на многих литературных концертах в ту военную годину звучало, порой под вой сирены, чеканное ахматовское стихотворение «Мужество» (февраль 1942 г.):

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
 

Такие строки, рожденные возмущенным, горячим сердцем патриота, можно было высекать на стенах бастионов, на броне боевого танка. Их и действительно отпечатывали как плакат и расклеивали по улицам Ленинграда.

«Как я помню ее, — писала Ольга Берггольц об Ахматовой лета и осени 1941 года, — около... чугунной ограды Фонтанного дома, бывшего Шереметевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища в саду того же Фонтанного дома, под кленом, воспетым еще в «Поэме без героя»...»

«Заходил к А. А. Ахматовой, — вспоминает о встрече с ней в августе 1941 года Павел Лукницкий. — Она лежала — болеет. Встретила меня очень приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступить по радио. Она — патриотка, и сознание, что сейчас она душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее».

«Душой вместе со всеми», с народом, с ленинградцами была Анна Ахматова и в эвакуации, в Ташкенте, куда поэтессу переправили, без особой охоты с ее стороны, поздней осенью 1941 года. Творческая работа Ахматовой разгорелась здесь с необычайной интенсивностью. Боль, сострадание, нежность к сражающимся на фронте бойцам, великая гордость за них, материнская рыдающая скорбь о ленинградских детях, высокие думы о родине, о се красота о ее истории — все это буквально пульсировало и трепетало в ташкентских стихах Ахматовой. Стоит лишь вникнуть в ее строки, обращенные к дружку-соседу по ленинградской квартире, малолетнему Вале Смирнову («Постучи кулачком —я открою. Я тебе открывала всегда»), стоит вслушаться в мысленный разговор поэтессы со статуей «Ночь» из Летнего сада, и мы прикоснемся к самому заветному, чем жила в те годы Ахматова. Осажденный Ленинград не покидал ее сознания ни на минуту, но отпускал от себя даже во сне. Она думает о нем и набрасывая страницы «Поэмы без героя», и воспевая отрадный «звук воды» в тени цветущих ташкентских деревьев. Чувство родины приобрело у Ахматовой теперь особенную широту: она видела огромные просторы страны, познала благодарность к приютившей ее земле Узбекистана, единым отныне стало для нее «мое» и «наше».

На сотни верст, на сотни миль,
На сотни километров
Лежала соль, шумел ковыль,
Чернели рощи кедров,
Как в первый раз я на нее,
На Родину, глядела.
Я знала: это все мое —
Душа моя и тело.
 

«Я рада, что вижу так много России», — говорила Ахматова в поезде, на пути в Среднюю Азию. Сколько новых, небывалых для прежней Ахматовой красок уловила ее поэзия в «азийском доме»! И какая-то новая, высокая и величавая, интонация появилась в ахматовских стихах о родине, новой глубиной наполнялся пейзаж. От стихов Ахматовой веяло поистине Востоком — недаром она смолоду тянулась и к вавилонскому сказанию о Гильгамеше, и к библейскому эпосу, и к древним египетским песнопениям, которые впоследствии она блистательно переводила.

Эта красочность и философичность азиатских стихов Ахматовой шла и от высоты ее душевного строя, даже вопреки скудному, изнуряющему эвакуационному быту и настигнувшей поэтессу, которой было уже за пятьдесят, тяжелой болезни.

Рассказав об аскетически голом ташкентском жилище Ахматовой, один очевидец писал, что «радио в ее комнате не выключалось. Когда она слушала очередную сводку, ее лицо казалось живым воплощением трагедии. Прорванная в двух местах стандартная тарелка трансляции превращалась рядом с Ахматовой в символ траура. Но и в самые мрачные дни она поражала глубокой верой. Как будто ей было известно то, чего еще не знал никто из нас. Она не просто верила в конечную победу. Она знала о том, что победа будет, и ждала ее, когда у иных уже истощилось терпение».

И, будто литавры, звенели многократные рифмы в стремительных стихах Ахматовой о наступающей Победе, о возвращении в Победительницу Москву. Потом Ахматова еще но раз писала о победе, но, пожалуй, самое трогательное и нежное ее стихотворение в этом ряду — «Памяти друга». В нем слышишь и терпкий весенний ветер освобождения, и жалобу израненной земли. В нем тихий плач по миллионам погибших людей и моление о чистом свете загорающейся утренней зари.

Выступая на публичных литературных вечерах, Ахматова всегда читала это стихотворение.

VI

Тому, кто привык к ахматовским коротким стихотворениям, скупыми считанными строфами порой намечавшими целую творческую тему, «Поэма без героя» может показаться и неожиданной, и слишком сложной. Возможно, его отпугнет метельная фантасмагория петербургской новогодней ночи, весь маскарад, открывающий поэму, ошеломят врывающиеся в реальную действительность видения, обрывки полузашифровапных воспоминаний и снов, неясные намеки, частые переходы от одного времени, от одной эпохи к другой. Призрачный и трагический колорит лежит на многих страницах поэмы, необыкновенен ее звук, стремительны и тревожны ее настойчивые, как раскаты горна, ритмы. Никогда еще не встречалась у Ахматовой эта трехстрочная, а нередко и четырех- и пятистрочная строфа. С пеобычайно сильным ударом заключительной мужской — после женских предшествующих — рифмы она несет в себе что-то зловещее.

Поэма была неожиданной и для автора, она возникла без каких-либо предварительных замыслов, почти импульсивно, став как бы спутником поэтессы на все остальные годы ее жизни.

Зерно сюжета, развитого в первой части поэмы («Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть»), было заключено уже в некоторых прежних стихотворениях Ахматовой. В. М. Жирмунский считал, что в строфах: «Все мы бражники здесь, блудницы», где описывается известное литературно-артистическое кабаре 10-х годов «Бродячая собака», уже предвосхищен пафос поэмы. А в стихотворении из «Anno Domini» «Пророчишь, горькая, и руки уронила», если в него внимательно вчитаться, улавливается речь о той драматической истории, которая целиком вошла в «Поэму без героя», и адресовано оно главному персонажу «Петербургской повести» — артистке Ольге Глебовой-Судейкиной. Именно она, чаровница и цирцея предреволюционных петербургских литературноai мистических кругов, на глазах автора поэмы вышла из портретной рамы декабрьской ночью 1940 года («Распахнулась атласная шубка!»), дав повод к страстному разговору поэта с этой подругой своей молодости, с друзьями и знакомыми, с Петербургом 10-х годов, Со всей той, давно закатившейся эпохой.

Сюжетный узел «Петербургской повести» — самоубийство юноши на пороге дома неверной возлюбленной. Оно действительно имело место, хотя и при несколько иных обстоятельствах. Предмет ревности самоубийцы — Глебову-Судейкину (в поэме она выводится под именем Путаницы-Психеи по сыгранным ею ролям на сцене), жену видного в ту пору художника С. Судейкина, запомнили многие ее современники. Совсем недавно описал ее в своих воспоминаниях художник Вл. Милашевский, отмечая «нежную загадочную красоту русалки» и невиданные, волшебно-пепельных оттенков волосы. Это «белокурое чудо», «Коломбина десятых годов» — близкая приятельница Ахматовой (существует даже их совместный фотоснимок), после революции уехавшая за границу и там скончавшаяся. Тот юноша, что покончил с собой, знакомый Ахматовой гусар (в поэме «драгунский Пьеро», «Иванушка древней сказки») — Всеволод Князев, поэт, оставивший после своей смерти книжечку стихов. И последний в этом треугольнике — «Арлекин», «Демон сам с улыбкой Тамары», счастливый соперник двадцатидвухлетнего гусара — Александр Блок. Так что все обстоятельства драмы, обычной для тех лет, когда самоубийства в буржуазно-интеллигентской среде стали чуть ли не модой, вся обстановка и «реалии», очерченные Ахматовой, взяты из подлинной жизни. «Петербургская повесть» создавалась на твердой фактической основе, она почти документирована. И все же это отнюдь не простой слепок событий, не хроника. Силой поэзии на весь реальный остов сюжета наброшен преображающий его лирический флер. Так бывает, когда сплеснут водой непросохший акварельный рисунок и все его абрисы, растекаясь, принимают новые, негаданные очертания.

Создавая свою поэму, Ахматова типизировала события, обобщала их. Факт самоубийства юноши-поэта служил ей как бы призмой, преломившей характер эпохи, характер выведенной среды. Чистое юное чувство столкнулось в поэме с тем греховным, эгоистическим, на все закрывающим глаза мироощущением, которое царило в привилегированных слоях тогдашней России. В поэме нет ничего случайного. «Путаница-Психея, — писал К. И. Чуковский, — не столько конкретная личность, сколько широко обобщенный типический образ петербургской женщины тех лет. В этом образе сведены воедино черты многих современниц Ахматовой». Богатейшими художественными средствами, где музыкальное начало неотделимо от изобразительного, автор внушает нам, что за «беспечной, пряной, бесстыдной» маскарадной игрой, за «адской арлекинадой» уже слышатся шаги приближающегося возмездия. Веет «летейской стужей», подземный гул сотрясает почву. Пройдет несколько лет («До смешного близка развязка!») —и все эти «маги», «лизиски», «краснобаи и лжепророки», а вместе с ними и «петербургская кукла, актерка» Психея станут мертвой листвой.

Могучее исповедальное чувство одухотворяет «Поэму без героя». Никогда еще разговор с эпохой своих юных лет не был у Ахматовой таким жестким и бескомпромиссным, никогда не проявлялся столь беспощадный сарказм и ирония. И все это вопреки и наперекор тому, что годы «Петербургской повести», годы кануна первой мировой войны были для автора праздничными годами молодости. Тут неизбежна грусть, и оттого-то рядом с суровыми изобличениями и даже нотой презрения так щемяще звучат в поэме нежные скрипичные мелодии, признания в любви и близости к Психее. Ведь и вина Психеи, оплаченная кровью юноши, будто ложится в какой-то мере на плечи автора, будто и с ней, Ахматовой, случилось нечто подобное. Так тема воскрешенной молодости переплетается с темой вины, темой совести. Всей тканью своей поэмы, всем смыслом ее Ахматова вершит над Психеей строгий суд. Она вершит его и над собой и над эпохой. Тема суда и расплаты — ведущая в поэме. И поскольку указать какого-то персонального героя в «Поэме без героя» невозможно, в статьях л книгах об Ахматовой не раз называли героем поэмы то Совесть, то Время, то Память.

И, однако, в поэме присутствует еще один герой — Город. К Петербургу-Ленинграду Ахматова возвращается постоянно.

Великолепные его описания властно подчинены теме «конца века", теме наступавшей катастрофы. Это город «Достоевский и бесноватый», город неблагополучный, уплывающий «по неведомому назначению», «прочь от своих могил». Даже имя царицы Авдотьи, первой Петровой жены, автор привлек для того, чтобы напомнить о стародавних раскольничьих проклятьях северной столице: «Быть месту пусту!» Строфы, посвященные Петербургу, тревожны, взвихрены, жутковаты. Словно бы и не Ахматова, с ее прежним классическим равновесием, написала этот полный экспрессии, насквозь пронизанный каким-то судорожным движением пейзаж:

Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше,
И кладбищем пахла сирень.
 

В поэме рассыпано множество деталей, воссоздающих время, его аромат и поражающих не только своей точностью и выразительностью, но и тем, как органично они влиты, впаяны в общее повествование. К. И. Чуковский свидетельствовал, что старым петербуржцам все подробности и намеки в поэме ясны без всяких комментариев. Здесь и черно-желтый императорский стяг над дворцом, и костры на зимних площадях, и взбирающиеся на мосты кареты... Почти лишенная еще автомобилей, столица рисуется перед читателем:

В гривах, сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
 

То косвенно, то прямым образом выведены в поэме и замечательные люди искусства той поры — Шаляпин, Анна Павлова, Стравинский, Мейерхольд, молодой Маяковский. И настоящий гимн городу, исполненный неистребимой любви, звучит в третьей части поэмы, в «Эпилоге», где Ахматова рассказывает об испытаниях, выпавших на его долю в годы Великой Отечественной войны, о своей эвакуации на Восток, в Среднюю Азию. Надо было чувствовать поистине кровную связь с Ленинградом, надо было ощутить внутреннее на то право, чтобы сказать:

Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих...
 

Какой-то грандиозный — другого эпитета не подберешь — размах, мощные и широкие крылья обрел стих Ахматовой в «Эпилоге». Горечью страданий прокалено и просветлено в нем каждое слово. Еще и еще раз убеждаешься, какие большие возможности были заложены в поэтессе, некогда казавшейся камерной, какие дали она научилась мерить, какой строгий и проникновенный взгляд и на себя и на время сумела она выработать. «Меня, как реку, суровая эпоха повернула», — написала Ахматова именно в эти военные годы. Перед нами предстал как бы совершенно новый, мало чем напоминающий прежнюю Ахматову, поэт. Недаром она так бурно протестовала, читая или слыша писания литераторов-эмигрантов, десятки лет представлявших ее своей аудитории лишь как автора «Белой стаи» или «Подорожника». А вникнув в мужественные аккорды финала поэмы, читатель осознает, какой страстный зов к стойкости и единению запечатлен в этих стихах, созданных в тяжкую годину всенародной смертельной борьбы.

VII


Я — тишайшая, я — простая,
«Подорожник», «Белая стая», —
 

сказала Ахматова о себе, вспоминая 10-е годы в «Поэме без героя».

И правда, именно такой — замкнутой, тихой — рисуют Ахматову мемуаристы, встречавшие ее молодой, начинающей поэтессой. Издатель и редактор журнала акмеистов «Аполлон» Сергей Маковский, своей волей, как он пишет, почти без согласия робкого и скромного автора, напечатавший первую подборку ее стихов в «Аполлоне», рассказывает: «Весь облик тогдашней Ахматовой, высокой, худенькой, тихой, очень бледной, с печальной складкой рта, вызывал не то растроганное любопытство, не то жалость». «Загадочно печальной» и внушавшей к себе «нежное сочувствие» описывает Маковский Ахматову той поры. Почти такие же краски у Корнея Чуковского: «Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей».

Литературной атмосферы, предрасполагавшей к занятиям поэзией, у Ахматовой в детстве не было. Хотя, по выражению Маковского, «она писала рифмованные строки с малых лет», из книг в родительском доме ей запомнился только том Некрасова. Среди сверстниц и приятелей Ахматовой, уже в гимназии, никто к поэзии интереса не питал. Когда она принесла с собой в класс, в Царском Селе, «Стихи о Прекрасной Даме» Блока, у соучениц это вызвало лишь недоумение. Отец же Ахматовой, узнав о литературных опытах дочери, запретил ей печататься под своей фамилией. Преодолевая и душевное одиночество, и грозивший всему ее будущему недуг, юная Ахматова втайне страстно искала свое слово в поэзии.

В образе героини поэмы «У самого моря», этой девчонки, целыми днями пропадавшей на херсонесском берегу и мастерски плававшей, умевшей под земной корой «чуять воду», видимо, немало черт от автопортрета. На склоне лет Ахматова рассказывала, какой диковатой девочкой, бегавшей в простеньком платьице, надетом прямо на голое тело, она была в те крымские времена, отразившиеся в стихотворениях «Вечера» — «Сладок запах синих виноградин», «Я на солнечном восходе», «Рыбак». Тонкая и гибкая, она обладала акробатическими способностями: цирковые артисты, уже позднее, прочили ей карьеру. А умение «чуять воду» следует понимать весьма широко: интуиция, дар предчувствия, угадывания у Ахматовой был огромный. Она и сама писала в статье о Модильяни: «Его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли». Ведь и во всей поэзии Ахматовой есть еле уловимая словами глубинная, таинственная, лунная, полунощная струя. Ей был присущ и еще один, развитый т? необыкновенной степени, дар — память. Речь идет не только о редкостной бытовой ее памятливости («Акума помнит все!» — с жаром сказал однажды автору этих строк поэт Александр Гитович), но и об особой и важной движущей силе ее творчества. Память была словно бы стихией Ахматовой, жизнью ее духа: «Поэма без героя» здесь далеко не единственное свидетельство и не единственный пример. И интуиция, и душевная памятливость Ахматовой чудесно сочетались с ясным, чрезвычайно конкретным и, по определению К. Чуковского, геометрически точным мышлением. «Понимает она, — записал один ее собеседник, — угадывает, схватывает с удивительной тонкостью и верностью».

В свое время при чтении ранних стихотворений Ахматовой у многих складывалось впечатление какой-то хрупкости и даже капризной сентиментальности, распространяемое и на облик поэтессы. Близко знавшие Ахматову люди понимали, насколько это обманчиво и неверно. Так, Н. В. Недоброво, которому посвящено несколько ахматовских стихотворений, в частности «Царскосельская статуя», с большой проницательностью писал в 1915 году, что поэзия Ахматовой «открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую и уж явно господствующую, а не угнетенную». Загадочная «тихость» и скрытое, подспудное горделивое мужество характера Ахматовой очень контрастно выразила Марина Цветаева: «От ангела и от орла // В ней было что-то».

Годы показали, что Ахматова обладала огромной внутренней волей и поразительной выдержкой. «Мы не единого удара // Не отвратили от себя», — сжимала она в формулу свои жизненный опыт. На долю Ахматовой выпало немало испытаний, немало тяжелого. Даже опасная и мучительная болезнь — туберкулез — не миновала ее в молодые годы, взяв жертвой двух ее сестер. Но все невзгоды и все обиды, наносимые ей, Ахматова переносила с великим достоинством и подвижническим терпением, не оставляя своей поэтической работы, не забывая о своем призвании. «Творческий путь Анны Ахматовой, — писал Н. Рыленков, — являет нам редчайший в истории мировой литературы пример неукротимой воли поэта к самовозрождению».

Внутреннее достоинство, ощущение своей поэтической миссии уже давно проглядывало во всем облике Ахматовой, в ее почти королевской осанке, поступи, посадке на диво вылепленной, с горбоносым профилем, головы, в неторопливых движениях, в медлительной, с паузами, речи, в спокойном взгляде серо-зеленых продолговатых, очень светлых глаз. Это подтвердит каждый, кто только встречался с нею. К. Чуковский называл эту черту личности Ахматовой величавостью. «За все полвека, что мы были знакомы,— писал он, — я не помню у нее на лице ни одной просительной, мелкой или жалкой улыбки... Даже в очереди за керосином и хлебом, даже в поезде, в жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае всякий не знавший ее чувствовал ее «спокойную важность» и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге». Автору этих строк доводилось видеть ее и в битком набитом московском автобусе, и на эстраде, и за праздничным столом, и за дружеской беседой. То спокойно-ироничная и чуть замкнутая, то до веселости разговорчивая, отзывчивая на шутку, пускавшаяся в воспоминания и жестами изображавшая стародавних своих знакомых, о которых заходил разговор, то горестно склоненная, окаменевшая в неотвязной какой-то думе и не поднимавшая глаз — всегда она внушала ощущение огромного несомого ею внутреннего мира. Недаром так тянулись к ней художники: в интереснейших портретах ее запечатлели и Амедео Модильяни и Натан Альтман, Ю. Анненков и Петров-Водкин, Сарьян и Тырса.

При всей незамысловатости и скудости своего быта, она была великой охотницей кому-то что-то подарить и расставалась с любыми вещами, в том числе и с книгами, без малейшей жалости, даже с пренебрежением. «Старинные подсвечники, восточные ткани, гравюры, иконы древнего письма и т. д. то и дело появлялись в ее скромном быту, но через несколько недель исчезали, — рассказывал К. Чуковский о довоенном жилье Ахматовой в Фонтанном доме. — Единственной «утварью», остававшейся при ней постоянно, был ее потертый чемоданишко, который стоял у нее в углу наготове, набитый шершавыми клочками стихотворных набросков — чаще всего без конца и начала».

Крайней непритязательностью отличалась и литфондовская дачка в Комарове, под Ленинградом, где проводила летние месяцы Ахматова после Отечественной войны. Маленькая рабочая комната ее была почти голая, без вещей, бросались в глаза только два чудесных голубых подсвечника на столе. Неподалеку от деревянного крылечка, на участке, где росли негустые сосны со стучавшими по стволам дятлами, лежала воспетая Ахматовой коряга («Духом, хранителем «места сего» //Стала лесная коряга»). По вечерам тут нередко жгли костер, и, закутав располневшие к старости плечи шалью, Акума — так звали Анну Андреевну близкие люди — часами молча смотрела на огонь или вела беседу.

Можно утверждать без колебаний: Ахматова принадлежала к образованнейшим писателям века. Вкус у нее был тончайший, о нем пишут почти все, кто знал ее еще в молодости. Чуждая суетной погони за сенсационными, модными сочинениями, она была неразлучна с Гомером, Вергилием, Овидием, Катуллом, Шекспиром. «Всю жизнь читаю Данте», — ответила она однажды на вопрос, владеет ли она итальянским языком. Скульптор И. Слоним, ваявший бюст Ахматовой, во время сеанса дал ей в руки книгу новых переводов из Франсуа Вийона. Пробежав глазами несколько страниц, она с раздражением отбросила книгу и долго по памяти читала скульптору баллады буйного поэта на языке оригинала, по-старофранцузски. Нет нужды говорить, что Пушкина она знала наизусть. Пристальные занятия судьбой и творчеством Пушкина, вылившиеся в интереснейшие статьи и сделавшие ее настоящим ученым-пушкинистом, привели Ахматову и к изучению пушкинской эпохи в целом, ее историографии, искусства, архитектуры, В этой области она была тоже знатоком недюжинным. А глубокая любовь Ахматовой к Пушкину только крепила ее любовь к родной стране. Оказавшись в 1965 году в Стратфорде, где родился и умер Вильям Шекспир, тоже немало значивший для ее ума и сердца, Ахматова в немногословной частной открытке, направленной из Стратфорда в Ленинград и не рассчитанной ни на какую прессу, писала: «Я немного хандрю (главным образом от погоды) и каждую минуту убеждаюсь в величии моей Родины»,

VIII

В 10-20-х годах Анну Ахматову нередко называли русской Сапфо. Несмотря на некий оттенок претенциозности, в этом сближении двух имен кроется своя правда. И не только потому, что, как Сапфо, Ахматова писала о любви. Есть в классической строгости ее стихов, их литом равновесии что-то такое, что заставляет вспомнить искусство древних греков. Та же сдержанная, закованная в форму страсть, та же краткость выражения, тот же безошибочный вкус, та же красота, где слиты воедино чувственное и рациональное начало. Даже японская классическая поэзия, при всей ее лапидарности и многоохватывающем пунктире, все же по природе своей гораздо дальше от ахматовской чеканной строфы, чем эта эллинская стихия.

Поэзия Анны Ахматовой — своеобразный мост, соединяющий классику девятнадцатого века с веком двадцатым, с нашим временем. Огражденная своей любовью к великой русской литературе, к Пушкину от болезненных влияний модерна, ставящих иод удар самый смысл и гуманистическую сущность искусства, Ахматова сквозь долгую свою жизнь пронесла неизменную приверженность к ясной и глубокой мысли, выраженной в благородном и полновесном, чистом и прекрасном русском слове. Кровное родство творчества Ахматовой с классикой отнюдь не влекло за собой ни налета старомодности, ни архаики. Напротив, большая экспрессия, свежесть и острота видения, многообразие художественных приемов и средств, выработанных искусством нашего столетия, — все это неотделимо от облика поэтессы. Лишь благодаря изощренному и человечному мастерству Ахматовой ее стихотворная миниатюра в две-три строфы порой звучит в душе читателя как нечто огромное, как многоголосая пьеса, сыгранная на органе. Простота и прозрачность художественной формы в стихах Ахматовой, — писал В. М. Жирмунский, — «правдивость и подлинность чувств, объективность художественного метода, при всем неповторимом личном своеобразии, — эти черты ее поэзии продолжают традиции русского реалистического искусства XIX века, осложненные всем богатством душевных и художественных открытий нашего времени, но лишенные всякого показного «новаторства».

Выступив как поэт уже в далекие от нас годы, Ахматова десятилетиями преодолевала в себе власть старых взглядов, привычек, предубеждений. Духовно слиться с передовыми силами новой эпохи ей было необычайно трудно. Многие свершения советского народа отразились в ее творчестве лишь косвенно. По стихам Ахматовой нельзя постигнуть всех путей, пройденных нашей страной, нельзя ощутить и главное русло, которым устремлялась после Октября советская поэзия. Прочнейшей скрепой, связывавшей Анну Ахматову с советской литературой, была горячая любовь к родине и глубокий гуманизм поэтессы. Этот благородный пафос всего ее труда ныне высоко оценен. Ощущая в последний период жизни новые и новые своп контакты с широчайшим советским читателем и доброе внимание его, удостоившись в 1964 году международной поэтической премии в Италии «Этна-Таормина» и — через год — почетной степени доктора Оксфордского университета, оглядывая весь свой подвижнический путь служения русскому слову, Ахматова могла с полным правом повторить горделивую строку, написанную ею в 1957 году: «Щедро взыскана дивной судьбою».

Бурный XX век богат именами выдающихся поэтов. Среди них твердо вписано и имя Анны Ахматовой. Оно всегда будет связано с нашим представлением о тончайшей лирике, о гибкой силе русского языка, о любви к человеку, к родной земле.

Николай Банников

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

В основу этого издания избранных произведений Анны Ахматовой положен ее последний прижизненный сборник «Бег времени» (1965). Его состав пополнен стихотворениями, взятыми из ее прежних книг, выходивших в разные годы. Сохранено обычное для сборников стихотворений Анны Ахматовой строение по этим книгам, означившим этапы ее творчества. Наиболее завершенные стихотворения, появившиеся в периодических изданиях после кончины поэтессы, составили в данном сборнике отдел — «Стихотворения, но вошедшие в книги». Впервые после долгого перерыва полностью печатается поэма «У самого моря». Дается более полный, по сравнению со сборником «Бег времени», текст «Поэмы без героя». В заключительной части сборника представлены некоторые образцы мемуарной и литературоведческой прозы Анны Ахматовой, ранее в ее книги не включавшейся. Все даты под произведениями Анны Ахматовой поставлены только по печатным источникам.

  • «А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет...»
  • «А в книгах я последнюю страницу...»
  • «А все, кого я на земле застала...» (На Смоленском кладбище)
  • «А вы, мои друзья последнего призыва!..»
  • Александр у Фив («Наверно, страшен был и грозен юный царь...» Античная страничка, II)
  • «Ангел, три года хранивший меня...»
  • Античная страничка (I-II)
  • «А Смоленская нынче именинница...»
  • «А там, где сочиняют сны...» (Вместо послесловия. Полночные стихи)
  • «...A там мой мраморный двойник...» (В Царском Селе, II)
  • «А тот, кого учителем считаю...» (Учитель)
  • «А, ты думал — я тоже такая...»
  • «А ты теперь тяжелый и унылый...»
  • «Ах, дверь не запирала я...» (Белой ночью)
  • «...A человек, который для меня...»
  • «А! Это снова ты. Не отроком влюбленным...»
  • «А я иду, где ничего не надо...» (Из четверостиший)
  • «А я росла в узорной тишине...» (Ива)
  • «А я уже стою на подступах к чему-то...» (Смерть, II)
  • Бежецк («Там белые церкви и звонкий, светящийся лед...»)
  • «Безвольно пощады просят...»
  • Без названия («Среди морозной праздничной Москвы...» Трилистник московский)
  • Белая ночь («Небо бело страшной белизною...»)
  • Белой ночью («Ах, дверь не запирала я...»)
  • Белый дом («Морозное солнце. С парада...»)
  • «Белым камнем тот день отмечу...» (С самолета, 2)
  • «Бессмертник сух и розов. Облака...»
  • Бессонница («Где-то кошки жалобно мяукают...»)
  • «Бесшумно ходили по дому...»
  • Библейские стихи (1-3)
  • «Божий ангел, зимним утром...»
  • Борис Пастернак («Он, сам себя сравнивший с конским глазом...»)
  • «Буду тихо на погосте...»
  • «Буду черные грядки холить...»
  • «Бухты изрезали низкий берег...» (У самого моря)
  • «Бывает так: какая-то истома...» (Творчество. Тайны ремесла, I)
  • «Бывало, я с утра молчу...»
  • «Была над нами, как звезда над морем...» (И последнее. Полночные стихи, 7)
  • «Был блаженной моей колыбелью...»
  • «Был вещим этот сон или не вещим...» (Сон. Шиповник цветет, 6)
  • «Было душно от жгучего света...» (Смятение, 1)
  • «Был оп ревнивым, тревожным и нежным...»
  • «Важно с девочками простились...»
  • В Выборге («Огромная подводная ступень,..»)
  • «Ведь где-то есть простая жизнь и свет...»
  • «Веет ветер лебединый...»
  • «Великую зиму...» (Путем всея земли, 6)
  • Венеция («Золотая голубятня у воды...»)
  • Вереница четверостиший
  • «Весенним солнцем это утро пьяно,..» (Обман, I)
  • «Вечерней порою...» (Путем всея земли, 3)
  • «Вечерние часы перед столом...»
  • «Вечерний звон у стен монастыря...»
  • «Вечерний и наклонный...» (Разлука)
  • Вечерняя комната («Я говорю сейчас словами теми...»)
  • Вечером («Звенела музыка в саду...»)
  • «В заветных ладанках не носим на груди...» (Родная земля)
  • В Зазеркалье («Красотка очень молода...» Полночные стихи, 3)
  • «Взоры огненней огня...» (Вереница четверостиший)
  • «Вижу, вижу лунный лук...»
  • «Вижу выцветший флаг над таможней...»
  • «В каждых сутках есть такой...»
  • «В которую-то из сонат...» (Зов. Полночные стихи, 5)
  • «Вместо мудрости — опытность, пресное...»
  • Вместо посвящения («По волнам блуждаю и прячусь влесу...» Полночные стихи)
  • Вместо послесловия («А там, где сочиняют сны...» Полночные стихи)
  • «Вместо праздничного поздравленья...» (Шиповник цветет)
  • «В ней что-то чудотворное горит...» (Музыка)
  • «Вновь Исакий в облаченье...» (Стихи о Петербурге, I)
  • «Вновь подарен мне дремотой...»
  • Во сне («Черную и прочную разлуку...» Шиповник цветет, 3)
  • 8 ноября 1913 года («Солнце комнату наполнило...»)
  • «Вот и берег северного моря...»
  • «Вот она, плодоносная осень!..»
  • «Вот это я тебе, взамен могильных роз...»
  • «В последний раз мы встретились тогда...»
  • «В прошлое давно пути закрыты...» (Эхо)
  • В разбитом зеркале («Непоправимые слова...» Шиповник цветет, 9)
  • «В ремешках пенал и книги были...»
  • «Все в Москве пропитано стихами...»
  • «Всегда нарядней всех, всех розовей и выше...» (Тень. В сороковом году, 3)
  • «Все души милых на высоких звездах...»
  • «Все как раньше: в окна столовой...» (Гость)
  • «Все мне видится Павловск холмистый...»
  • «Всем обещаньям вопреки...» (Из «Черных песен», II)
  • «Все мы бражники здесь, блудницы...»
  • «Все небо в рыжих голубях...» (Вступление в ташкентскую поэму)
  • «Все обещало мне его...»
  • «Все опять возвратится ко мне...» (Луна в зените, 3)
  • «Все отнято: и сила, и любовь...»
  • «Все расхищено, предано, продано...»
  • В сороковом году (1-5)
  • «Вспыхнул над молом первый маяк...» (Победа, 2)
  • Встреча («Как будто страшной песенки...» Новоселье, 4)
  • Вступление в ташкентскую поэму («Все небо в рыжих голубях...»)
  • «В то время я гостила на земле...» (Эпические мотивы, 1)
  • «В том доме было очень страшно жить...» (Северные элегии. Третья)
  • Вторая годовщина («Нет, я не выплакала их...»)
  • «В тот давний год, когда зажглась любовь...» (Дальний голос, II)
  • «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...» (Из Восточной тетради)
  • В Царском Селе (I—III)
  • «Выбрала сама я долю...»
  • «Высокие своды костела...»
  • «Высоко в небе облачко серело...»
  • «Вы так вели по бездорожью...» (К стихам. Вереница четверостиший)
  • «В этой горнице колдунья...» (Хозяйка. Новоселье, 1)
  • «Где, высокая, твой цыганенок...»
  • «...Где на четырех высоких лапах...» (Под Коломной)
  • «Где-то кошки жалобно мяукают...» (Бессонница)
  • «Где-то ночка молодая...»
  • «Говорит она: Никого нет в мире бесприютней...» (Из пьесы «Пролог»)
  • «Годовщину последнюю празднуй...»
  • Голос памяти («Что ты видишь, тускло на стену смотря...»)
  • «Голубя ко мне не присылай...» (Милому)
  • «Город сгинул, последнего дома...»
  • Городу Пушкина (1-2)
  • «Господь немилостив к жнецам и садоводам...»
  • Гости («...ты пьян...» Новоселье, 2)
  • Гость («Все как раньше: в окна столовой...»)
  • «Дай мне горькие годы недуга...» (Молитва)
  • Дальний голос (I—II)
  • Дайте («Он и после смерти не вернулся...»)
  • «Да, я любила их, те сборища ночные...»
  • «Двадцать первое. Ночь. Понедельник...»
  • «Двадцать четвертую драму Шекспира...» (Лондонцам. В сороковом году, 2)
  • Два стихотворения (1-2)
  • «Дверь полуоткрыта...»
  • Двустишие («От других мне хвала — что зола...»)
  • 9 декабря 1913 года («Самые темные дни в году...»)
  • «День шел за днем — и то и се...» (Последнее возвращение)
  • «De profundis.... Мое поколенье...»
  • «Долгим взглядом твоим истомленная...»
  • «Долго шел через поля и села...»
  • Дорожная, или Голос из темноты («Кто чего боится...» Песенки, 1)
  • «Древний город словно вымер...»
  • Другая песенка («Как сияло там и пело...» Шиповник цветет, 5)
  • «Думали: нищие мы, нету у нас ничего...»
  • «Дымное исчадье полнолунья...» (Надпись на портрете)
  • «Если б все, кто помощи душевной...»
  • «Если плещется лупная жуть...»
  • «Есть в близости людей заветная черта...»
  • «Есть три эпохи у воспоминаний...» (Северные элегии. Шестая)
  • «Еще весна таинственная млела...»
  • «Еще недавно плоская коса...» (Приморский парк Победы)
  • Еще тост («За веру твою! И за верность мою!..» Трилистник московский)
  • «Жарко веет ветер душный...» (Обман, II)
  • «Ждала его напрасно много лет...»
  • «Женский голос, как ветер, несется...» (Слушая пение)
  • «Жить — так на воле...» (Из четверостиший)
  • «Заболеть бы как следует, в жгучем бреду...»
  • «Забудут? Вот чем удивили!..»
  • «За веру твою! И за верность мою!..» (Еще тост. Трилистник московский)
  • «Зажженных рано фонарей...» (Призрак)
  • Заклинание («Из высоких ворот...»)
  • «За заставой воет шарманка...» (Петербург в 1913 году)
  • «За озером луна остановилась...»
  • «Заплаканная осень, как вдова...»
  • «Заснуть огорченной...» (Луна в зените, 1)
  • «Зачем притворяешься ты...»
  • «Звенела музыка в саду...» (Вечером)
  • «Здесь все меня переживет...» (Приморский сонет)
  • «Здесь все то же, то же, что и прежде...»
  • «Здесь Пушкина изгнанье началось...»
  • «Здравствуй! Легкий шелест слышишь...»
  • «Земля хотя и не родная...»
  • «Земная слава как дым...»
  • «Земной отрадой сердца не томи...»
  • «Знаешь сам, что не стану славить...» (Cinque, 4)
  • «Знаю, знаю — снова лыжи...»
  • Зов («В которую-то из сонат...» Полночные стихи, 5)
  • «Золотая голубятня у воды.,,» (Венеция)
  • «И было сердцу ничего не надо...» (Вереница четверостиший)
  • Ива («А я росла в узонпой тишине...»)
  • «И в День Победы, нежный и туманный...» (Памяти друга)
  • «И весеннего аэродрома...» (С самолета, 3)
  • «И вот одна осталась я...»
  • «И в памяти, словно в узорной укладке...» (Луна в зените, 4)
  • «И, в памяти черной пошарив, найдешь...» (Три стихотворения, 2)
  • «И в пестрой суете людской...» (Первый дальнобойный в Ленинграде)
  • «И время прочь, и пространство прочь...» (Наяву. Шиповник цветет, 2)
  • «И все, кого сердце мое не забудет...»
  • «И встретил Иаков в долине Рахиль...» (Рахиль. Библейские стихи, 1)
  • «И всюду клевета сопутствовала мне...» (Клевета)
  • «И в тайную дружбу с высоким...»
  • «И жар по вечерам, и утром вялость...»
  • Из Восточной тетради («В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...»)
  • «Из высоких ворот...» (Заклинание)
  • Измена («Не оттого, что зеркало разбилось...» Новоселье, 3)
  • «Из памяти твоей я выну этот день...»
  • «Из перламутра и агата...» (Явление луны. Лупа в зените, 7)
  • «Из-под каких развалин говорю...» (Надпись на книге)
  • Из пьесы «Пролог» («Говорит она: Никого нет в мире бесприютней...»)
  • Из «Черных песен» (1-2)
  • Из четверостиший
  • «И как будто по ошибке...» (Читая «Гамлета», 2)
  • «И, как всегда бывает в дни разрыва...» (Разрыв, 2)
  • «И когда друг друга проклинали...»
  • «И комната, в которой я болею...»
  • «...И кто-то, во мраке дерев незримый...» (Отрывок)
  • «И мальчик, что играет на волынке...»
  • «И месяц, скучая в облачной мгле...» (Новогодняя баллада)
  • «...И мне показалось, что это огни...» (Отрывок)
  • «И мнится — голос человека...»
  • Имя («Татарское, дремучее...» Вереница четверостиший)
  • «И наконец ты слово произнес...» (Тринадцать строчек. Полночные стихи, 4)
  • «...И на ступеньки встретить...»
  • «...И на этом сквозняке...» (Вереница четверостиший)
  • «И неоплаканною тенью...» (Из четверостиший)
  • «И никакого розового детства...» (Северные элегии. Вторая)
  • «И осталось из всего земного...» (Из четверостиший)
  • «И отрок играет безумцу царю...» (Мелхола. Библейские стихи, 3)
  • «...И отступилась я здесь от всего...» (Комаровские наброски)
  • «И очертанья Фауста вдали...»
  • И последнее («Была над нами, как звезда над морем...» Полночные стихи, 7)
  • «И праведник шел за посланником бога...» (Лотова жена. Библейские стихи, 2)
  • «И, придя в свою светлицу...» (Сказка о черном кольце, 3)
  • «И сердце то уже не отзовется...»
  • «И слава лебедью плыла...» (Вереница четверостиший)
  • «И снова осень валит Тамерланом...»
  • «Истлевают звуки в эфире...» (Cinque,2)
  • «И та, что сегодня прощается с милым...» (Клятва)
  • «И ты ко мне вернулась знаменитой...» (Надпись на «Поэме без героя»)
  • «И упало каменное слово...»
  • «И это станет для людей...» (Шиповник цветет, 13)
  • Июль 1914 (I—II)
  • «Cadran solaire на Меньшиковой доме...» (Ленинград в марте 1941 года)
  • «Каждый день по-новому тревожен...»
  • «Казалось мне, что песня спета...» (Наследница)
  • «Какая есть. Желаю вам другую...»
  • «Как белый камень в глубине колодца...»
  • «Как будто страшной песенки...» (Встреча. Новоселье, 4)
  • «Как велит простая учтивость...» (Смятение, 3)
  • «Как вплелась в мои темные косы...»
  • «Как в трапезной — скамейки, стол, окно...» (Луна в зените, 8)
  • «Какие странные слова...» (Ответ)
  • «Как и жить мне с этой обузой...» (Муза. Тайны ремесла, 3)
  • «Как люблю, как любила глядеть я..»
  • «Как мог ты, сильный и свободный...»
  • «Как невеста получаю...»
  • «Какое нам, в сущности, дело...» (Первое предупреждение. Полночные стихи, 2)
  • «Как площади эти обширны...»
  • «Как сияло там и пело...» (Другая песенка. Шиповник цветет, 5)
  • «Как соломинкой, пьешь мою душу...»
  • «Как страшно изменилось тело...»
  • «Как ты можешь смотреть на Неву...»
  • «Как у облака на краю...» (Cinque,1)
  • «Как и люблю пологий скат зимы...» (1916 год)
  • Клевета («И всюду клевета сопутствовала мне...»)
  • Клеопатра («Уже целовала Антония мертвые губы...»)
  • Клятва («И та, что сегодня прощается с милым...»)
  • «Когда в мрачнейшей из столиц...»
  • «Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни...»
  • «Когда о горькой гибели моей...»
  • «Когда погребают эпоху...» (В сороковом году, 1)
  • «Когда человек умирает...»
  • «Когда я называю по привычке...» (Из четверостиший)
  • «Когда я ночью жду ее прихода...»: (Муза)
  • «Кое-как удалось разлучиться...»
  • Комаровские наброски («...И отступилась я здесь от всего...»)
  • Конец Демона («Словно Врубель наш вдохновенный...» Вереница четверостиший)
  • «Косноязычно славивший меня...»
  • «Красотка очень молода...» (В Зазеркалье. Полночные стихи, 3)
  • К стихам («Вы так вели по бездорожью...» Вереница четверостиший)
  • «Кто знает, что такое слава!..» (Пушкин)
  • «Кто чего боится...» (Дорожная, или Голос из темноты. Песенки, 1)
  • Ленинград в марте 1941 года («Cadran solaire на Меньшиковой доме...»)
  • «Ленинградскую беду...» (Причитание)
  • Летний сад («Я к розам хочу, в тот единственный сад.,.»)
  • Лишняя («Тешил — ужас. Грела — вьюга...» Песенки, 2)
  • Лондонцам («Двадцать четвертую драму Шекспира...» В сороковом году, 2)
  • Лотова жена («И праведник шел за посланником бога...» Библейские стихи, 2)
  • Луна в зените (1-8)
  • «Лучше б мне частушки задорно выкликать...»
  • «Любовь покоряет обманно...»
  • Любовь («То змейкой, свернувшись клубком...»)
  • «Магдалина билась и рыдала...» (Распятие, II)
  • Майский снег («Прозрачная ложится пелена...»)
  • «Мальчик сказал мне: «Как это больно!..»
  • Мартовская элегия («Прошлогодних сокровищ моих...»)
  • Маяковский в 1913 году («Я тебя в твоей не знала славе...»)
  • «Меж сосен метель присмирела...» (Предвесенняя элегия. Полночные стихи, 1)
  • Мелхола («И отрок играет безумцу царю...» Библейские стихи, 3)
  • «Меня, как реку...» (Северные элегии. Пятая)
  • «Меня покинул в новолунье...»
  • Милому («Голубя ко мне не присылай...»)
  • «Мне все твоя мерещится работа...» (Художнику)
  • «Мне голос был. Он звал утешно...»
  • «Мне летние просто невнятны улыбки...»(Три осени)
  • «Мне не надо счастья малого...»
  • «Мне ни к чему одические рати...» (Тайны ремесла, 2)
  • «Мне от бабушки-татарки...» (Сказка о черном кольце, 1)
  • «Мне с Морозовою класть поклоны...» (Последняя роза)
  • «Мне с тобою пьяным весело...»
  • Многим («Я — голос ваш, жар вашего дыханья...»)
  • «Многое еще, наверно, хочет...» (Тайны ремесла, 10)
  • «Могла ли Биче словно Дант творить...» (Эпиграмма. Тайны ремесла, 7)
  • «Можжевельника запах сладкий...» (Июль 1914, II)
  • «Мои молодые руки...»
  • Молитва («Дай мне горькие годы недуга...»)
  • «Молюсь оконному лучу...»
  • «Морозное солнце. С парада...» (Белый дом)
  • Мужество («Мы знаем, что ныне лежит на весах...»)
  • «Муж хлестал меня узорчатым...»
  • Муза («Как и жить мне с этой обузой...» Тайны ремесла, 3)
  • Муза («Когда я ночью жду ее прихода...»)
  • «Муза-сестра заглянула в лицо...» (Музе)
  • «Муза ушла по дороге...»
  • Музе («Муза-сестра заглянула в лицо...»)
  • Музыка («В ней что-то чудотворное горит...»)
  • «Мурка, не ходи, там сыч...»
  • «Мы знаем, что ныне лежит на весах...» (Мужество)
  • «Мы на сто лет состарились, и это...» (Памяти 19 июля 1914)
  • «Мы не умеем прощаться...»
  • «Наверно, страшен был и грозен юный царь...» (Александр у Фив. Античная страничка, II)
  • «На дом Софокла в ночь слетел с небес орел...» (Смерть Софокла. Античная страничка, I)
  • Надпись на книге («Из-под каких развалин говорю...»)
  • Надпись на книге «Подорожник» («Совсем не тот таинственный художник...»)
  • Надпись на книге («Почти от залетейской тени...»)
  • Надпись на неоконченном портрете («О, не вздыхайте обо мне...»)
  • Надпись на портрете («Дымное исчадье полнолунья...»)
  • Надпись на «Поэме без героя» («И ты ко мне вернулась знаменитой...»)
  • «На землю саван тягостный возложен...» (Первое возвращение)
  • «Нам бы только до взморья добраться...» (Побег)
  • «Нам свежесть слов и чувства простоту...»
  • «На пороге белом рая...»
  • Наследница («Казалось мне, что песня спета...»)
  • На Смоленском кладбище («А все, кого я на земле застала...»)
  • «На сотни верст, на сотни миль...» (С самолета, 1)
  • «Настоящую нежность не спутаешь...»
  • «Настоящую оду...» (Царскосельская ода)
  • «На шее мелких четок ряд...»
  • «Наше священное ремесло...»
  • Наяву («И время прочь, и пространство прочь...» Шиповник цветет, 2)
  • «Небо бело страшной белизною...» (Белая ночь)
  • «Небо мелкий дождик сеет...»
  • «Не будем пить из одного стакана...»
  • «Небывалая осень построила купол высокий...»
  • «Не в лесу мы, довольно аукать...»
  • «Не должен быть очень несчастным...» (Читатель. Тайны ремесла, 5)
  • «Не дышали мы сонными маками...» (Cioque,5)
  • «Не лирою влюбленного...» (Из четверостиший)
  • «Не любишь, не хочешь смотреть?..» (Смятение, 2)
  • «Но мудрено, что не веселым звоном...»
  • «Не на листопадовом асфальте...» (Ночное посещепне. Полночные стихи, 6)
  • «Не недели, не месяцы — годы...» (Разрыв, 1)
  • «Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой...»
  • «Не оттого, что зеркало разбилось...» (Измена. Новоселье, 3)
  • «Не повторяй — душа твоя богата...» (Из четверостиший)
  • «Непоправимые слова...» (В разбитом зеркале. Шиповник цветет, 9)
  • «Не прислал ли лебедя за мною...»
  • «Не пугайся, — я еще похожей...» (Шиповник цветет, 11)
  • «Не смеялась и не пела...» (Прощальная. Песенки, 3)
  • «Не с теми я, кто бросил землю...»
  • «Не стращай меня грозной судьбой...»
  • «Не тайны и не печали...»
  • «Нет, царевич, я не та...»
  • «Нет, я не выплакала их...» (Вторая годовщина)
  • «Ни в лодке, ни в телеге...»
  • Новогодняя баллада («И месяц, скучая в облачной мгле...»)
  • Новоселье (1-4)
  • Nox. Статуя «Ночь» в Летнем саду («Ноченька!..»)
  • «Ноченька!..» (Nox. Статуи «Ночь» в Летнем саду)
  • Ночное посещение («Не на листопадовом асфальте...» Полночные стихи, 6)
  • Ночью («Стоит на небе месяц, чуть живой...»)
  • «Но это вздор, что я живу грустя...» (Подвал памяти)
  • «Но я предупреждаю вас...» (В сороковом году, 5)
  • Обман (I-IV)
  • «О, горе мне! Они тебя сожгли...» (Городу Пушкина, 1)
  • «Огромная подводная ступень...» (В Выборге)
  • «Один идет прямым путем...»
  • «Одни глядятся в ласковые взоры...»
  • «Одно, словно кем-то встревоженный гром...» (Последнее стихотворение. Тайны ремесла, 6)
  • «О, жизнь без завтрашнего дня!..»
  • «О, знала ль я, когда в одежде белой...»
  • «О, как пряно дыханье гвоздики...» (Тайны ремесла, 9)
  • «Окопы, окопы...» (Путем всея земли, 2)
  • «Она сначала обожжет...» (Песня о песне)
  • «Он весь сверкает и хрустит...» (Сад)
  • «Он длится без конца — янтарный, тяжкий день!..»
  • «О, не вздыхайте обо мне...» (Надпись на неоконченном портрете)
  • «О нет, я не тебя любила...»
  • «Они летят, они еще в дороге...»
  • «Он и после смерти не вернулся...» (Данте)
  • «Он не траурный, он не мрачный...» (Рисунок на книге стихов)
  • «Он прав — опять фонарь, аптека...» (Три стихотворения, 3)
  • «Он, сам себя сравнивший с конским глазом...» (Борис Пастернак)
  • «Опять подошли «незабвенные даты»...»
  • «Опять приходит полонез Шопена...»
  • «О своем я уже не заплачу...» (Вереница четверостиший)
  • Ответ («Какие странные слова...»)
  • «От других мне хвала — что зола...» (Двустишие)
  • «О тебе вспоминаю я редко...»
  • «От любви твоей загадочной...»
  • Отрывок («...И кто-то, во мраке дерев незримый...»)
  • Отрывок («...И мне показалось, что это огни...»)
  • «От странной лирики, где каждый шаг — секрет...» (Из четверостиший)
  • «От тебя я сердце скрыла...»
  • «О, это был прохладный день...»
  • Памяти В. С. Срезневской («Почти не может быть, ведь ты была всегда...»)
  • Памяти 19 июля 1914 («Мы на сто лет состарились, и это...»)
  • Памяти друга («И в День Победы, нежный и туманный...»)
  • «Память о солнце в сердце слабеет...»
  • «Пахнет гарью. Четыре недели...» (Июль 1914, 1)
  • Первая песенка («Таинственной невстречи...» Шиповник цветет, 4)
  • Первое возвращение («На землю саван тягостный возложен...»)
  • Первое предупреждение («Какое нам, в сущности, дело...» Полночные стихи, 2)
  • Первый дальнобойный в Ленинграде («И в пестрой суете людской...»)
  • «Первый луч — благословенье бога...»
  • «Перед весной бывают дни такие...»
  • «Переулочек, переул...» (Третий Зачатьевский)
  • «Перо задело о верх экипажа...» (Прогулка)
  • Песенка («Я на солнечном восходе...»)
  • Песенки (1-4)
  • Песня о песне («Она сначала обожжет...»)
  • Песня последней встречи («Так беспомощно грудь холодела...»)
  • Петербург в 1913 году («За заставой воет шарманка...»)
  • «Пленник чужой! Мне чужого не надо...»
  • «Плотно сомкнуты губы сухие...»
  • «По аллее проводят лошадок...» (В Царском Селе, 1)
  • Побег («Нам бы только до взморья добраться...»)
  • Победа (1-3)
  • «Победа у наших стоит дверей...» (Победа, 3)
  • Победителям («Сзади Нарвские были ворота...»)
  • «По волнам блуждаю и прячусь в лесу...» (Вместо посвящения. Полночные стихи)
  • Подвал памяти («Но это вздор, что я живу грустя...»)
  • Под Коломной («...Где на четырех высоких лапах...»)
  • «Под крышей промерзшей пустого жилья...»
  • «Под навесом темной риги жарко...»
  • «Подошла. Я волненья не выдал...»
  • «Подумаешь, тоже работа...» (Поэт. Тайны ремесла, 4)
  • «Подушка уже горяча...» (Два стихотворения, 1)
  • «Пока не свалюсь под забором...»
  • «Покинув рощи родины священной...» (Эпические мотивы, 2)
  • «Покорно мне воображенье...»
  • Полночные стихи (1-7)
  • «Помолись о нищей, о потерянной...»
  • «По неделе ни слова ни с кем не скажу...»
  • «Пора забыть верблюжий этот гам...» (Три стихотворения, 1)
  • «После ветра и мороза было...»
  • Последнее возвращение («День шел за днем —и то и се...»)
  • Последнее стихотворение («Одно, словно кем-то встревоженный гром...» Тайны ремесла, 6)
  • Последний тост («Я пью за разоренный дом...» Разрыв, 3)
  • Последняя роза («Мне с Морозовою класть поклоны...»)
  • Последняя («Услаждала бредами...» Песенки, 4)
  • «Постучи кулачком — я открою...»
  • «По твердому гребню сугроба...»
  • «По той дороге, где Донской...» (Шиповник цветет, 7)
  • «Потускнел на небе синий лак...»
  • «Почернел, искривился бревенчатый мост...»
  • Почти в альбом («Услышишь гром и вспомнишь обо мне...» Трилистник московский)
  • «Почти не может быть, ведь ты была всегда...» (Памяти В. С. Срезневской)
  • «Почти от залетейской тени...» (Надпись на книге)
  • Поэма без героя
  • Поэт («Подумаешь, тоже работа...» Тайны ремесла, 4)
  • «Прав, что не взял меня с собой...» (Из «Черных песен», 1)
  • Предвесенняя элегия («Меж сосен метель присмирела...» Полночные стихи, 1)
  • «Привольем пахнет дикий мед...»
  • «Приду туда, и отлетит томленье...»
  • Призрак («Зажженных рано фонарей...»)
  • «Приморские порывы ветра...» (При непосылке поэмы)
  • Приморский парк Победы («Еще недавно плоская коса...»)
  • Приморский сонет («Здесь все меня переживет...»)
  • При непосылке поэмы («Приморские порывы ветра...»)
  • «Приходи на меня посмотреть...»
  • Причитание («Ленинградскую беду...»)
  • «Проводила друга до передней...»
  • Прогулка («Перо задело о верх экипажа...»)
  • «Прозрачная ложится пелена...» (Майский снег)
  • «Проплывают льдины, звеня...»
  • «Пророчишь, горькая, и руки уронила...»
  • Про стихи («Это — выжимки бессонниц...» Тайны ремесла, 8)
  • «Просыпаться на рассвете...»
  • «Протертый коврик под иконой...»
  • «Прошлогодних сокровищ моих...» (Мартовская элегия)
  • «Прошло пять лет, — и залечила раны...»
  • Прощальная («Не смеялась и не пела...» Песенка, 3)
  • «Прямо под ноги пулям...» (Путем всея земли, 1)
  • «Птицы смерти в зените стоят...»
  • «Пустых небес прозрачное стекло...»
  • «Пусть голоса органа снова грянут...»
  • «Пусть кто-то еще отдыхает на юге...» (Шиповник цветет, 10)
  • Путем всея земли (1-6)
  • «Путник милый, ты далече...»
  • Пушкин («Кто знает, что такое слава!..»)
  • «Пятым действием драмы...»
  • Разлука («Вечерний и наклонный...»)
  • Разрыв (1-3)
  • Распятие (I—II)
  • Рахиль («И встретил Иаков в долине Рахиль...» Библейские стихи, 1)
  • «Ржавеет золото, и истлевает сталь...» (Вереница четверостиший)
  • Рисунок иа книге стихов («Он не траурный, он не мрачный...»)
  • «Родилась я ни поздно, ни рано...»
  • Родная земля («В заветных ладанках не носим на груди...»)
  • «Россия Достоевского. Луна...» (Северные элегии. Первая)
  • «Руки голы выше локтя...» (Рыбак)
  • Рыбак («Руки голы выше локтя...»)
  • Сад («Он весь сверкает и хрустит...»)
  • «Самые темные дни в году...» (9 декабря 1913 года)
  • «С грозных ли площадей Ленинграда...» (Луна в зените, 2)
  • Северные элегии (Первая — Шестая)
  • «Сердце бьется ровно, мерно...» (Стихи о Петербурге, 2)
  • «Сердце к сердцу не приковано...»
  • Сероглазый король («Слава тебе, безысходная боль!..»)
  • «Сжала руки под темной вуалью...»
  • «Сзади Нарвские были ворота...» (Победителям)
  • «Синий вечер. Ветры кротко стихли...» (Обман, III)
  • «Сказал, что у меня соперниц пет...» (Дальний голос, I)
  • Сказка о черном кольце (1-3)
  • «Слаб голос мой, но воля не слабеет...»
  • «Слава тебе, безысходная боль!..» (Сероглазый король)
  • «Славно начато славное дело...» (Победа, 1)
  • «Сладок запах синих виноградин...»
  • «Словно ангел, возмутивший воду...»
  • «Словно Врубель наш вдохновенный...» (Конец Демона. Вереница четверостиший)
  • «Словно дальнему голосу внемлю...»
  • «Словно дочка слепого Эдипа...» (Смерть поэта, II)
  • «Словно по чьему-то повеленью...» (Ташкент зацветает)
  • «Слух чудовищный бродит по городу...»
  • Слушая пение («Женский голос, как ветер, несется...»)
  • «Смеркается, и в небе томно-синем...» (Эпические мотивы, 3)
  • Смерть (I—II)
  • Смерть поэта (I—II)
  • Смерть Софокла («На дом Софокла в ночь слетел с небес орел...» — Античная страничка, I)
  • «Смуглый отрок бродил но аллеям...» (В Царском Селе, III)
  • Смятение (1-3)
  • «Соблазна не было. Соблазн в тиши живет...»
  • «Совсем не тот таинственный художник...» (Надпись на книге «Подорожник»)
  • «Со дня Купальницы-Аграфены...»
  • Сожженная тетрадь («Уже красуется на книжной полке...» Шиповник цветет, 1)
  • «Солнце комнату наполнило...» (8 ноября 1913 года)
  • Сон («Был вещим этот сон или не вещим...» Шиповник цветет, 6)
  • Сон («Я знала, я снюсь тебе...»)
  • «Соседка из жалости — два квартала...»
  • «Сослужу тебе верную службу...»
  • «Справа раскинулись пустыри...»
  • «Сразу стало тихо в доме...»
  • «Среди морозной праздничной Москвы...» (Без иазвания. Трилистник московский)
  • С самолета (1-3)
  • «Стал мне реже сниться, слава богу...»
  • Стихи о Петербурге (1-2)
  • «Стоит на небе месяц, чуть живой...» (Ночью)
  • «Столько просьб у любимой всегда!..»
  • «Столько раз я проклинала...»
  • «Страх, во тьме перебирая вещи...»
  • «Судьба ли так моя переменилась...»
  • «Таинственной невстречи...» (Первая песенка. Шиповник цветет, 4)
  • Тайны ремесла (1-10)
  • «Так беспомощно грудь холодела...» (Песня последней встречи)
  • «Так вот он — тот осенний пейзаж...» (Северные элегии. Четвертая)
  • «Так много камней брошено в меня...» (Уединение)
  • «Так отлетают темные души...»
  • «Так раненого журавля...»
  • «Там белые церкви и звонкий, светящийся, лед...» (Бежецк)
  • «Там тень моя осталась и тоскует...»
  • «Татарское, дремучее...» (Имя. Вереница четверостиший)
  • Ташкент зацветает («Словно по чьему-то повеленью...»)
  • «Твой белый дом и тихий сад оставлю...»
  • Творчество («Бывает так: какая-то истома...» Тайны ремесла, 1)
  • «Тебе покорной? Ты сошел с ума!..»
  • Тень («Всегда нарядней всех, всех розовей и выше...» В сороковом году, 3)
  • «Теперь никто не станет слушать песен...»
  • «Течет река неспешно по долине...»
  • «Тешил — ужас. Грела — вьюга...» (Лишняя. Песенки, 2)
  • «То змейкой, свернувшись клубком...» (Любовь)
  • «То ли я с тобой осталась...»
  • «То пятое время года...»
  • «Тот август, как желтое пламя...»
  • «Тот голос, с тишиной великой споря...»
  • «Тот город, мной любимый с детства...»
  • «Тот же голос, тот же взгляд...» (Два стихотворения, 2)
  • Третий Зачатьевский («Переулочек, переул...»)
  • «Третью весну встречаю вдали...» (Луна в зените, 5)
  • Трилистник московский
  • Тринадцать строчек («И наконец ты слово произнес...» Полночные стихи, 4)
  • Три осени («Мне летние просто невнятны улыбки...»)
  • «Три раза пытать приходила...»
  • Три стихотворения (1-3)
  • «Туманом легким парк наполнился...»
  • «Ты всегда таинственный и новый...»
  • «Ты выдумал меня. Такой на свете нет...» (Шиповник цветет, 8)
  • «Ты знаешь, я томлюсь в неволе...»
  • «Ты мне не обещан ни жизнью, ни богом...»
  • «Ты мог бы мне сниться и реже...»
  • «Ты письмо мое, милый, не комкай...»
  • «Ты пришел меня утешить, милый...»
  • «...ты пьян...» (Гости. Новоселье, 2)
  • «Ты стихи мои требуешь прямо...» (Шиповник цветет, 12)
  • 1916 год («Как я люблю пологий скат зимы...»)
  • «Тяжела ты, любовная память!..»
  • «Углем наметил на левом боку...»
  • «Угощу под заветнейшим кленом...»
  • Уединение («Так много камней брошено в меня...»)
  • «Уже безумие крылом...»
  • «Уже кленовые листы...» (Царскосельская статуя)
  • «Уже красуется на книжной полке...» (Сожженная тетрадь. Шиповник цветет, 1)
  • «Уже целовала Антония мертвые губы...» (Клеопатра)
  • «Уж я ль не знала бессонницы...» (В сороковом году, 4)
  • «У кладбища направо пылил пустырь...» (Читая «Гамлета», 1)
  • «Уложила сыночка кудрявого...»
  • «У меня есть улыбка одна...»
  • «Умирая, томлюсь о бессмертьи...»
  • «Умолк вчера неповторимый голос...» (Смерть поэта, 1)
  • У самого моря («Бухты изрезали низкий берег...»)
  • «Услаждала бредами...» (Последняя. Песенки, 4)
  • «Услышишь гром и вспомнишь обо мне...» (Почти в альбом. Трилистник московский)
  • «Уходи опять в ночные чащи...» (Из четверостиший)
  • Учитель («А тот, кого учителем считаю...»)
  • Хозяйка («В этой горнице колдунья...» Новоселье, 1)
  • «Хор ангелов великий час восславил...» (Распятие, 1)
  • «Хорони, хорони меня, ветер!..»
  • «Хорошо здесь: и шелест и хруст...»
  • «Хочешь знать, как все это было?..»
  • Художнику («Мне все твоя мерещится работа...»)
  • Царскосельская ода («Настоящую оду...»)
  • Царскосельская статуя («Уже кленовые листы...»)
  • «Цветов и неживых вещей...»
  • «Целый год ты со мпой неразлучен...»
  • «Черемуха мимо...» (Путем всея земли, 4)
  • «Черная вилась дорога...»
  • «Чернеет дорога приморского сада...»
  • «Черную и прочную разлуку...» (Во сне. Шиповник цветет, 3)
  • Cinque (Чинке) (1-5)
  • «Чистейшего звука...» (Путем всея земли, 4)
  • Читатель («Не должен быть очень несчастным...» Тайны ремесла, 5)
  • Читая «Гамлета» (1-2)
  • «Что войны, что чума? Конец им виден скорый...» (Из четверостиший)
  • «Что ты бродишь, неприкаянный...»
  • «Что ты видишь, тускло на стену смотря..,» (Голос памяти)
  • «Чугунная ограда...»
  • «Шепчет: «Я не пожалею...»
  • Шиповник цветет (1-13)
  • «Широк и желт вечерний свет...»
  • «Широко распахнуты ворота...»
  • «Щели в саду вырыты...»
  • Эпиграмма («Могла ли Биче словно Дант творить...» Тайны ремесла, 7)
  • Эпические мотивы (1-3)
  • «Эта встреча никем не воспета...»
  • «Эти рысьи глаза твои, Азия...»
  • «Это — выжимки бессонниц...» (Про стихи. Тайны ремесла, 8)
  • «Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли...» (Городу Пудыкина, 2)
  • «Это просто, это ясно...»
  • Эхо («В прошлое давно пути закрыты..,»)
  • «Я была на краю чего-то...» (Смерть, 1)
  • «Я видел поле после града...»
  • Явление луны («Из перламутра и агата...» Лупа в зените, 7)
  • «Я говорю сейчас словами теми...» (Вечерняя комната)
  • «Я — голос ваш, жар вашего дыханья...» (Многим)
  • «Я гибель накликала милым...»
  • «Я давно не верю в телефоны...»
  • «Я друзьям моим сказала...» (Сказка о черном кольце, 2)
  • «Я живу, как кукушка в часах...»
  • «Я знала, я снюсь тебе...» (Сон)
  • «Я знаю — с места не сдвинуться...»
  • «Я знаю, ты моя награда...»
  • «Я и плакала и каялась...»
  • «Я к розам хочу, в тот единственный сад...» (Летний сад)
  • «Я любимого нигде не встретила...»
  • «Я написала слова...» (Обман, IV)
  • «Я на солнечном восходе...» (Песенка)
  • «Я научилась просто, мудро жить...»
  • «Я не была здесь лет семьсот...» (Луна в зените, 6)
  • «Я не знаю, ты жив или умер...»
  • «Я не любви твоей прошу...»
  • «Я не любила с давних дней...» (Cinque, 3)
  • «Я окошка не завесила...»
  • «Я пришла к поэту в гости...»
  • «Я пришла сюда, бездельница...»
  • «Я пью за разоренный дом...» (Последний тост. Разрыв, 3)
  • «Я слышу иволги всегда печальный голос...»
  • «Я сошла с ума, о мальчик странный...»
  • «Я спросила у кукушки...»
  • «Я с тобой, мой ангел, не лукавил...»
  • «Я с тобой не стану пить вино...»
  • «Я так молилась: «Утоли...»
  • «Я тебя в твоей не знала славе...» (Маяковский в 1913 году)
  • «Я улыбаться перестала...»