ExLibris VV
Байрон Дж.Г.

Лирика

Составление Р.Самарина

Содержание



ЛИРИКА БАЙРОНА

Лирика Байрона — спутник и провожатый его больших поэм и трагедий. Родственность эта получила даже издательское выражение: в зрелый период Байрона лирические стихи его публиковались вместе с его поэмами «Чайлд-Гарольд», «Гяур», «Корсар», находились в одном переплете с ними. Лирика не имела отдельной жизни: чем дышали поэмы и трагедии, тем и она дышала. Лирика Байрона — порождение романтизма в том виде, в каком признавал его и исповедовал Байрон, резко расходившийся в центральных вопросах миропонимания и поэтического творчества со многими современниками своими, тоже романтиками, совсем иного толка.

Романтизм в Англии, как и всюду в Европе, был созданием великой революции, разыгравшейся во Франции в конце XVIII века. Романтизм существовал ее вдохновением, ее откликами, прямыми и косвенными. Первая треть XIX века была временем то затишья, то нового движения, которое ободряло романтиков как старшего призыва, так и явившихся в литературу позднее. Литературная и идейная программа Байрона хорошо выясняется через сопоставления. Пожизненно он враждовал с романтиками Озерной школы, куда входили Вордсворт, Колридж, Саути. Озерные поэты начали свою деятельность много раньше Байрона, и все они пережили его. Борьба, которую Байрон вел против них, позволяет нам многое в Байроне лучше опознать и оценить. Озерные поэты — лэкисты — на одной стороне и Байрон на другой являют собою два типа романтического движения. Сходное с этой противопоставленностью Байрона и лэкистов можно указать и в других европейских литературах: в Германии — это коллизия между Генрихом Гейне и поэтами швабской школы, в России — различие между Лермонтовым и Жуковским. Разумеется, аналогии весьма приблизительны, и чересчур настаивать на них не следует.

Озерные поэты были идеологами английской провинции и английской деревни, тишины и простоты их жизненного режима. Они находили здесь — надеялись найти — простую гармонию людей друг с другом, человека и природы. Таков был замысел; на деле же гармония едва ли им далась. Кажется малопонятным, как могло идиллическое по замыслу своему направление восходить к влияниям французской революции, а между тем озерные поэты — чуть ли не первый романтический отклик на нее в Англии (чем отличались они, например, от швабской школы, стоявшей вне влияний этого порядка). Французская революция на первых порах подала надежду всем, кто был недоволен наличным положением вещей. Жертвы капиталистического прогресса в городе и в деревне, разоренные им, полагали, что пришел их час и им вернут все отнятое у них. Французская революция, как показали дальнейшие события, только освободила буржуазный прогресс от каких-либо препон, стеснявших его, и поэтому надежды эти вскоре распались, сторонники революции превратились в ее противников. Озерная школа в Англии находилась в очевидной внутренней связи с очень почтенными и очень важными преданиями национальной жизни, со старым миром трудовой собственности, когда-то широко распространенным на Британских островах, по-своему цветущим и счастливым, оставившим следы классического значения в английской культуре; вероятно, связь с этим миром и объясняет особую популярность Озерной школы, точнее говоря, — Вордсворта, одного из любимейших в Англии поэтов. Общественное развитие, получившее новые импульсы от французской революции, не спасло этот традиционный мир — мирок, но нанесло ему новые удары, чем и объясняются резкие перемены, наблюдаемые нами во внутренней истории озерных поэтов. Явные демократы и тайные консерваторы, они становятся консерваторами явными, причем и демократизм их подвергается немалым испытаниям.

Герцен в романе своем «Кто виноват?» говорит о двух типах общественного идеала: есть идеал «довольства» и идеал «развития». Либо вам дано некое довольство — концы с концами сведены, устойчивое равновесие как будто бы достигнуто, хотя и в очень малых масштабах, либо же вы переходите на большой — великий масштаб жизни, баланс и гармония отодвигаются в бесконечную даль, зато вы обретаете благо развития, позволяющее вам мириться со всеми мучениями, от которых развитие неотделимо.

Озерные поэты — романтики довольства, Байрон, а вместе с ним Шелли и Ките — романтики развития. Любопытно, что у Герцена эта антитеза возникла по поводу одного поклонника поэзии Жуковского; у нас Жуковский был поэтом довольства, разумеется, с иными социальными предпосылками, чем у озерных поэтов.

Озерная поэзия казалась исполненной некоего лирического реализма. В нее входили описания быта, в лирику вводились лица из мира, которым ближайшим образом был окружен поэт, он находился во внутреннем симбиозе с пахарями, пастухами, горшечниками, рыболовами, жил с ними душа в душу, краски лирического «я» поэта и краски мира извне едва различались, одно настроение и один колорит господствовали в этой поэзии. Счастливый мир лэкистов был удивительно беден и тесен. Человеку принадлежало лишь столько в мире, сколько мог взять его плуг, загрести его лопата или какоелибо другое орудие личного труда. В стихотворении Вордсворта «Женщина-скиталец» («The Female Vagrant») мы встречаем поразительную подробность. Рассказано, как один богач обижал одного бедняка, неугодного ему; бедняка лишили всего, даже узенькой полоски воды, ему принадлежавшей. Вода в озерах северной Англии тоже была разделена на личные участки, воображаемые линии раздела тянулись по глади озера от скалы к скале, рыбак ловил на своей воде, не смея заходить в чужую.

Бытовая прочность поэзии лэкистов была мнимой, они держались остатков старой Англии, уже заранее обреченных. Стиль их казался вещественным, но бывшее вещью вчера, сегодня становилось призраком. Этот особый интимизм жизненной обстановки, созданной собственным трудом, этот сердечный союз людей и вещей, их внутренняя сближенность подлежали не сегодня-завтра расчленению и разрушению.

Положение доброй старой Англии, на которую они так надеялись, рисуется неблестящим в стихах самих лэкистов. В сельской балладе Вордсворта «Нас семеро», хорошо известной и у нас по переводу И. И. Козлова, старинного нашего поэта, в поэзии родственного Жуковскому, мирной и тихой теме крестьянского дома и семейства не дано заглушить голос беды. Девочка рассказывает об их разросшейся семье, богатой детьми: вместе с матерью их семеро. Из ее рассказа видно, что сестрица и братец давно уже в могиле, но смерти она не сознает и по наивности своей обоих, тут же возле дома похороненных, считает за живых, в доме обитающих. Следовательно, сельская идиллия налицо, если в составе ее считать два детских гроба. Поэмы лэкиста Колриджа повествуют о трагической неустранимости зла: в поэме о старом моряке счастье и гармония — только высокая философская идея, почти не имеющая за собой фактов, в поэме «Кристабел» в простую и ясную жизнь вторгается черное зло; еще несколько ударов — и с этой жизнью будет покончено.

Поэтический мир Байрона сравнительно с лэкистами пустынен, зато огромен и необозрим. Нетрудно вообразить, с каким негодованием Байрон должен был отвергнуть попытку лэкистов раздробить космос на персональные участки. По Байрону, человеку нужны не отдельные угодья, даже не все озера северной Англии, вместе взятые, но нужны океаны, нужен весь мир как он есть, от полюса и до полюса. Байрон не собирался по примеру лэкистов закреплять навеки какой-то единственный уклад жизни, но готов был предаться простору истории — «развитию» во всех его перипетиях, трудностях и потрясениях. Такие романтические поэты, как Шелли или Ките, разделяли с Байроном его служение идеалам «развития», хотя и понятого каждым из них по-своему. Как известно, в социальной своей программе Шелли шел дальше Байрона.

Поэтическое «я» Байрона совсем иное, чем у лэкистов, оно лишено бытовых, местных красок, оно не есть «я» из страны озер, если угодно — оно страдает известной абстрактностью, и по поводу зрелой лирики Байрона нельзя не вспомнить его ранних опытов времен сборника «Часы досуга» (1807), где царил обобщенный стиль классицизма и Просвещения. Однако поэтическое «я» Байрона обладает преимуществом, которое сразу же ставит его высоко. Байрон способен проникаться чужими интересами, самыми отдаленными от его собственных, он внутренне усваивает себе эти далекие чужие интересы, вступает в духовное родство с ними. Лэкисты хорошо проникали в интересы своей округи и на этом останавливались. Для поэтических сочувствий Байрона границ нет. Он верный друг всех лишенных свободы и взыскующих ее, всех, достойных хотя бы минутного сострадания. Будут ли это современные пролетарии, бунтовщики, разрушители машин, луддиты, будут ли это народы Ближнего Востока, гибнущие в турецкой неволе, или же библейский царь Давид, испытывающий припадки тоски и покаяния, или же Наполеон, которого отправляют в изгнание. Байрон способен как лирический поэт превратиться в правозащитника то одних, то других, вжиться в чужую судьбу и в чужое жизненное положение, взять на себя чужую скорбь, чужое бремя и говорить от чужого имени. Многообразие поэтического «я» у Байрона следствие неопределенности, в какой содержится это «я». Оно не слишком занято чем-либо специально своим, единственным, поэтому велика свобода его сочувствий, поэтому всегда оно сохраняет способность на новые отклики. Термин «личная лирика» недостаточен, если речь идет о Байроне. Тут нужен более широкий термин, так как лирика Байрона несравненно свободнее и вместительнее, она как бы медиум для многих и многих сил современности, а также и истории, нуждающихся в исповеди, в откровенном слове, которое могло бы привести на их сторону носителей родственного чувства и родственной мысли. Байрон решается в своих лирических монологах выступать не только от имени тех или иных персонажей, которым он передает свой голос поэта. Самое свою поэтическую личность он иногда устраняет в пользу другой, известной из истории, и так возникают «Пророчество Данте», «Жалоба Тассо», небольшие поэмы-монологи, где стихом Байрона как бы завладевают эти старые итальянские поэты и держат к читателю речь в духе, подобающем каждому из них.

Связь с революционной традицией у Байрона более богатая, чем у других романтиков, более сознательная, и, что важнее всего, — она постоянно обновляется у него. Он не живет одним-единственным импульсом, полученным когда-то от революции и потом ослабевшим, если не забытым, как это было у тех же лэкистов. Байрон уже со времени «Чайлд Гарольда» был чрезвычайно отзывчив к национально-освободительным движениям в Европе. Его ободрял и обнадеживал новый рост их с 20-х годов. Сам Байрон, сколько мог, способствовал дальнейшему расшатыванию режима реставрации, с этих движений начавшемуся.

Лэкисты получили свой мир готовым и радовались этому. Байрон отвергал готовое, хотя бы со всяческим тщанием и прилежанием сделанное для него другими. Все он должен сделать или переделать сам. Революционное изменение мира нуждается в сильной мысли, в суде над настоящим положением вещей, в предначертаниях будущего, как близкого, так и отдаленного. У Байрона мы находим и одно, и другое, и третье. Он любит и ценит мысль, она у Байрона темпераментна, так как служит действию, сопровождает его, ведет его, у Байрона сильны элементы политической и социальной сатиры, время от времени в его поэзии рисуется мир, каким он будет и должен быть, мир в его светлой норме. Политическая мысль и политическое действие настраивают поэзию Байрона нередко на ораторский лад. Как известно, у него были выступления с политическими речами в палате лордов. Иные стихи его тоже по-своему являются ораторством. О «Пророчестве Данте», о «Жалобе Тассо» трудно сказать, что это — страстная лирика или страстное ораторское слово. Высокое политическое витийство, а рядом с ним сарказмы, яростная полемика с политическим противником входят в поэзию Байрона как важнейшие и необходимейшие ее части.

Большие поэмы Байрона, драмы его и трагедии осенили собой и лирику, приобщили ее к замыслам, в них вложенным, к своей настроенности. Как в этих больших произведениях, так и в лирике Байрона важны мотивы мировой скорби. Их нельзя отмыслить от поэзии Байрона, их нужно понять. Маленькая поэма «Тьма» по характеру и внутреннему развитию соответствует своему названию. Она полна зловещего вдохновения. Нужно было пережить крайнее уныние, разувериться во многом, очень важном, если не во всем, чтобы могли родиться образы этой поэмы. Тьма — конец мира, в голоде, в болезнях, в пожарах, в человеческом озверении. Есть один образ, совершенно фантастический и по-реальному ужасающий: говорится о морях, у которых останется одна их глубина и исчезнет их волнуемая поверхность. Глубина без поверхности, голые и страшные сущности вещей, от которых нельзя защититься, — таковы, по Байрону, последние часы человеческого мира. Разрушатся не только те или иные вещи, тот или иной образ жизни, разрушится жизнь в самой основе своей, разрушится реальность.

Всего замечательней в Байроновой мировой скорби совмещение с нею очень бодрых, воинственных и героических мотивов. Поэзия конца у Байрона не исключает, но включает парадоксальным образом поэзию борьбы и подвига, сопротивления и победы. На фоне до крайности меланхолическом, появляются дерзкие герои — повстанцы, носители общественного отрицания и наступательного духа. Таковы поэмы Байрона: траурные, с колоритом фатализма и тем не менее героико-драматические по своим фабулам. Такова лирика Байрона с ее чередованием стихотворений скорбных со стихотворениями, где есть и мужество жить и мужество противостоять всякому посягательству и насилию со стороны врага.

Надо думать, эти разноречия, неустранимые из поэзии Байрона, определялись исторической ситуацией, в которой он жил и действовал. Европейские революции воодушевляли его. Но великая революция, французская, была позади, она предшествовала сознательной жизни Байрона, и в свой период сознания он мог наблюдать только гибель иллюзий ее, расточение ее высокого идейного наследия. Байрон словом, а под конец и делом поддерживал брожение в Италии, на Балканском полуострове, в Греции в особенности. Оценка этих революционных сил не могла не колебаться. В пору Байрона они еще не сложились в движение достаточно мощное, неясно было, что они такое — запоздалые всплески революции XVIII века, слабые сравнительно с нею по своим масштабам и значению, или же это приступы к новой, большой жизни европейских народов, к революции всемирной по своему характеру, собирание энергии заново. Так, в «восточных поэмах» Байрона нет твердого диагноза событиям, там происходящим, да и самим героям их: либо они последние в традиции освободительной борьбы — и отсюда их одинокие мятежи, экзотичность не одной лишь обстановки, но и поступков, либо же они все начинают сначала — и тогда та же экзотичность, та же шаткость содеянного ими будет оцениваться как временная и преходящая. Скорбное начало в миропонимании Байрона и активное начало оставались в соотношениях своих нерешенными, активное начало не сопровождалось достаточной убежденностью в своей правоте, в успехах, которые могли бы предстоять ему, поэтому мрак и отрицание не уходят у Байрона из глубины картин мира, а очень часто перебираются и на первые планы их. Впрочем, если до конца вникнуть в поэзию Байрона, то и сама мировая скорбь не означает праздного уныния и обреченности на вечное бездействие. Мировая скорбь — великое недовольство порядком вещей в реставрированной Европе, следовательно косвенно здесь содержится призыв к действенному выходу из этого порядка, и вот в поэмах Байрона изображается прямой поиск этого выхода, обыкновенно очень отважный и стремительный.

В трагедии Байрона «Каин» со всей явственностью дана тема, присутствующая и в других его произведениях в менее отчетливом виде. Люди потеряли рай земной, живут в изгнании, за его оградой. «Потерянный рай», потерянные упования, потерянный абсолют человеческого счастья — это внутренняя тема и лирики Байрона, часто скрытая за образами, как будто бы далекими от нее. Рай утрачен, но люди от него не отказались. Мы находим эту тему где-то в недрах «Еврейских мелодий» Байрона — лирического цикла, сочиненного для двух лондонских композиторов, положивших его на музыку.

В этом цикле сказывается знание Библии, очень хорошее у Байрона, как и у всех его английских современников, воспитанных в духе пуританства. Они обучены были брать из этой книги назидание, историю, поэзию. В «Еврейских мелодиях» мы слышим о потере и о потерях, и так от стихотворения к стихотворению. Иудеи потеряли все: храм, родную землю, гробы отцов («Дикая газель»). У птиц есть гнезда, у лисиц логово, у людей отчизна, одна земля могил осталась иудеям («Оплачьте тех...»). Байрон не уставал отстаивать права на свободу и самостоятельность наций, впавших в рабство, утративших свой дом и свою государственность. «Мелодии» говорят о страданиях иудеев, а также других народов Запада и Востока, чья судьба беспокоила Байрона. Но есть здесь и более широкое значение — утраченной веры вообще, романтического идеала, который померкнул, великих иллюзий революционной эпохи, не получивших для себя подтверждения через события, которые последовали за нею. Одна из самых замечательных «мелодий» названа «Солнце неспящих». Речь идет о ночной звезде, которая светит лишенному сна, встревоженному и тоскующему человеку. Солнце неспящих — бывшее солнце, которое из области дня переместилось в область ночи для невеселого общения с людьми. Оно — знак утраты и воспоминание о ней.

В этом цикле, что и характерно для Байрона, скорбное содержание не отменяет мотивов героики, подвигов во имя общего дела, возвышающих человеческий дух. «Дочь Иевфая» — стихи о библейской девушке, в которой можно увидеть прообраз античной Ифигении, как та, в Авлиде, готовой последовать патриотическому призванию и принести себя в жертву, если судьба того хочет. В «мелодиях» содержится пророчество избавления от скорби, как в «Видении Валтасара», где предсказано, что с пленом и рабством будет кончено, что у ворот уже стоит сила, которая низложит сегодняшнего владыку и покарает его. Со стихами этими по смыслу и тематически перекликается «Поражение Сеннахериба».

Известны слова Байрона о назначении поэзии: она позволяет нам изжить до конца наши внутренние состояния и так спасает от них. Одна из «мелодий» (написанная от имени царя Давида) — «Душа моя мрачна», — по смыслу совпадает с этими словами. Царь Давид призывает певца, чтобы тот вывел душу его из мрака, песней своей вызвал бурные слезы — освободительные. Нужна подготовка, со стороны моральной, порыва и подвига, который и на самом деле разрешит страждущих от их страданий. Сначала мятеж духовный, а потом и действительный, с мечом, поднятым на поработителя. У Байрона внутреннее переживание и освободительные усилия человека, практическое действие едины суть, лирика не есть отказ от дел внешнего мира, она укрепляет душу для участия в них.

К темам «потерянного рая» восходит весьма многое в лирике Байрона. К этой большой и общей теме времени прикосновенны темы частного и личного характера. Пусть связь идет издалека, но через нее малые частные темы приобретают значительность, без этой связи едва ли мыслимую для них.

Одна из постоянных тем лирики Байрона — расставание, прощание. На эту тему написано уже одно из ранних стихотворений, «Стансы женщине при отъезде из Англии», и далее тема эта возникает снова и снова по меняющимся поводам. Стихотворениям этим предшествует некоторый общий и устойчивый фон: как если бы произошло где-то и когда-то некое великое расставание и прощание, эти же все прочие разлуки не больше чем подголоски к нему, события подчиненного порядка, позднее сложившиеся и все же причастные к тому всеобъемлющему несчастью, которое всегда и всюду подразумевается. Кажется, будто Байрон уже заранее обладает своеобразно-универсальным опытом разлуки, в котором позднейшие бедствия уже задолго предвосхищены.

Есть еще один лирический мотив у Байрона, однородный с уже описанными — мотив крушения. Значителен по ожиданиям, им возбуждаемым, отрывок «Юлиан», где рассказано о юноше, который, после того как погиб корабль, выходит из волн на незнакомый берег и здесь встречен незнакомцем. Крушение — тот же мотив расставания, насильственного выхода в новую жизнь, о которой неизвестно, что даст она. «Юлиан» — отрывок, подобно тому как отрывок и поэма «Тьма». Эпос, который остался отрывком, приобретает особую лирическую силу. Эпическая фабула начата и не дописана, фабула не довлеет себе, она сделала что могла для лирики, вызвала активное лирическое переживание и сама утонула, ушла. Фабула, преподанная в обломках, указывает, что суть не в ней, что она важна только своими эмоциональными влияниями, внутренней энергией, которую освободили события. Фрагмент эпоса — одна из самых действенных для нас разновидностей лирики. Этому учит поэзия Байрона, а также Гейне, Пушкина. Лирика нередко добывает лучшие свои средства из чужой почвы.

О своей романтической катастрофе, о «потерянном рае» Байрон говорит, заходя к этой теме и со стороны своих «библических» стихов, как могли бы назвать «Еврейские мелодии» русские его современники, и со стороны стихов о всемирной тьме и о крушении, и со стороны стихов к Мэри Чаворт, стихов о любовных разлуках наконец. Меланхолия подсказывает Байрону столь несходственные образы, что общий источник ее должен лежать где-то очень глубоко, невидимо для глаз. И Библия и эпизоды из биографии поэта не более чем образные подобия, поэтические наведения. Романтический идеал Байрона не отягчен признаками, обладающими силой догмата, отсюда и свобода, с какой идеал выражен, особая свобода неполной определенности, присущая ему. «Потерянный рай» у Байрона не есть некий порядок жизни, уже известный из настоящего или из прошлого, как у лэкистов с их культом старой Англии. Те были наивными язычниками «довольства», а для Байрона, искушенного сторонника «развития», познавшего страдания его, рай покамест оставался только величиной умопостигаемой, материальное осуществление его отодвигалось в будущее, к которому развитие вело своими нелегкими и неясными путями. Даже Ките, поэт более близкий к Байрону, чем к лэкистам, и тот гораздо связаннее, чем Байрон, когда рисует идеал будущего, — оно все же у Китса опирается на опыт несколько догматический, на примеры, взятые из древнеэллинского мира, из его культуры и искусства.

Особого внимания требует лирика любви, созданная Байроном. «Потерянный рай» романтизма зримо сохраняется в ней; как и многое другое в поэзии Байрона, она либо остаток, ответвление, дериват романтической веры, либо способ заново вернуться к ней, к новому и более полному ее торжеству. Она колеблется между значением эпилога и значением пролога, то она окончание, то начинание.

Романтическая лирика любви лучше всего уясняется, если сопоставить ее с такой же лирикой из «Часов досуга», из той поры, когда Байрон числился в приверженцах классицизма. Ранняя лирика Байрона далека от воссоздания эмоций в живом их виде. Она идет к ним не прямо, через описание, через рассказ о них. Ранний Байрон охотно имитировал античных поэтов. Самого себя он выражал через имитацию Тибулла, Катулла, пользуясь посредником, скрываясь за ним. Наличие посредников выдает поэтический метод раннего Байрона с его непрямотой, с его объездами главной темы, с его уходами от нее, с тенденцией его к отвлеченностям: одно из ранних стихотворений отнесено к женщине — «То АУотап», к женщине вообще, как это соответствует поэтическому стилю классицизма. Вместо излияния чувств преподносятся размышления о чувствах, о том, какова природа женщины: сегодня женщина перед вами одна, завтра она другая, состояния души ее летучи, клятвы ее написаны на песке.

В раннем сборнике Байрона есть стихотворения, подсказанные тем или иным реальным поводом. Пример: «Строки, обращенные к юной леди». Автор просит, чтобы юная леди простила его, ибо он выстрелил из пистолета в саду, где та гуляла, и нечаянно испугал ее. В большинстве своем стихотворения «Часов досуга» отрешены от индивидуальной ситуации; здесь она дана, зато она анекдотична, превращена в пустяк, в игрушку. Поэты классицизма мало уважали связь поэзии с конкретностями жизни, а если допускали ее, то в виде ничтожном, шуточном. Сравни: лицейский Пушкин, стихотворение «Красавице, которая нюхала табак».

Лирика любви у зрелого Байрона ниспровергает эту поэтику глухих эмоций, обобщенных лиц и обобщенных положений. Героини позднейшей лирики, Флоренс, Тирза, Августа, — лица духовно зримые, и, что важнее всего, отношение к ним поживому эмоционально, обладает каждый раз особой внутренней конкретностью. В этих стихах отсутствуют внешняя обстановка, внешние факты, конкретность втянута внутрь самих лирических переживаний, нам дано ощутить, кто таков сам поэт, что он испытывает в отношении героинь, что они несут ему. В свой период классицизма Байрон поэтической своей личностью едва входил в собственную лирику, он был связан с нею по преимуществу как мастер и артист, как умелый стихотворец. Дело кончалось тем, что в огонь поэзии он бросал лишь отрезанную прядь своих волос, не больше того, как бы следуя облегченному ритуалу жертвоприношений, которого часто придерживались люди античного мира.

Байрон-романтик ведет себя по-иному, он предается собственной лирике всей силой мыслящей и чувствующей души, не бережет себя, не оставляет про себя никаких резервов. В стихах своих Байрон выговаривается отныне весь, лирика его в такой же мере самопожертвование, как и самопознание, вместо заменительной жертвы приносится настоящая жертва собою всерьез. С другой стороны, она — познание души и личности тех, к кому она обращена. Лирическая волна, посланная к Флоренс, к Тирзе, к Августе, идет обратно и на себе несет отражения этих женщин. В этих стихах сказываются, открываются нам оба — и автор и их адресат. Мы прочли стихи, отнесенные к Флоренс, и пусть мы не знаем комментария, из самих стихов мы поймем, кто такая героиня их. В сборнике «Часы досуга» все стихи Байрона к женщинам склонялись к жанру мадригала или записи в альбом, форма эта обладала всеобщностью, она выравнивала и обезличивала. Сейчас обратное, личность героини обозначается мадригалом, именно мадригал вносит индивидуализацию. Очертания мадригала сохраняются подчас в стихах к Флоренс, ибо она женщина большого света и мадригал соответствен стилю светского общения. Вместе с тем в стихах этих форма мадригала постоянно разрушается, а в иных случаях нет и намека на нее. И сама Флоренс значительней, чем ее светское положение, и влюбленность автора слишком подлинная, чтобы не пробиться сквозь условную форму. Не только светский этикет обуздывает его — вероятно, этикет менее всего. Он сам добровольно ограничивает себя из пиетета к героине, очевидным образом подчиняет себя ее свободе и решению. Байрон в лирике любви придерживается рыцарского кодекса. Недаром в восточной поэме Байрона так высоко оценивается рыцарское отношение Конрада — корсара к Гюльнаре — гаремной пленнице. Лирика у Байрона не исчерпывается излиянием чувств, она служит еще и воспитанию чувств, их эстетической и этической культуре.

Среди прекрасных лирических стихотворений Байрона есть два-три особенно трогающих своей фактурой и мелодией, своей простотой и эмоциональной честностью. Назовем их: стихи любви и любовной разлуки — «При расставании», «Расставание». И еще: «Стансы на индийскую мелодию». В стихах этих, быть может, виднее, чем в других, насколько Байрон осторожен в обращении с лирической темой. Кажется, он помнит, какова природа эмоций, знает их бессилие в делах внешнего мира, современного ему. За эмоциями Байрон знает также и другое: бессильные, загнанные, обреченные в практике житейской и всякой иной, они тем не менее поразительно неподкупны, беспощадно требовательны, не терпят ни малейших компромиссов, ни малейшего приспособления. Чувство с малейшей примесью чего-то враждебного ему уже не есть чувство, оно отвергает уже заглазно всякий торг, всякую сделку, пусть самую невинную и по обстоятельствам неизбежную. Байрон, который бывает в своих поэмах по языку темен, запутан, риторичен, в своих речах лирического поэта прост, точен, ясен. Слово несет величайшую ответственность, когда задача его — воссоздать человеческое чувство, прояснить его. Чувство осязается через слово, неверное слово приносит ему больший ущерб, чем это бывает с внешними вещами, когда, называя их, впадают в неточности и ошибки. Можно было бы сказать, что слово принимает участие в самом бытии чувства, нечто очень важное добавляет к жизни чувства, усиливает ее, и оно же убивает ее, когда им пользуются безразлично. Предметы предметного мира лучше выдерживают ошибки и небрежности со стороны слова, лучше справляются с ними, чем внутреннее чувство. Лирическое слово должно обладать предельной скромностью, нельзя разжигать чувство словами, нельзя его взнуздывать, нельзя творить грубую легенду переживаний, каких в человеке не было и нет. Байрон больше верит самой эмоции, чем слову, ее обозначающему. Стоит только бросить взгляд на стихотворение «Расставание», и в поле сознания вступают слова самые элементарные, «первоначальные», слова первой необходимости — «молчание», «слезы», «поцелуй», «печаль». Они обставлены маленькими, несущими свою мелкую службу соединительными словами, вернее — полусловами, охотно отступающими в тень, чтобы не препятствовать тем, большим, главным оставаться на виду и так осуществлять свое призвание. Большие слова становятся большими не сами по себе, по словесной своей природе, но когда в них входят и заполняют их эмоции, вызванные из темных областей сознания к жизни и к свету. Слова эти, элементарные, бедные, в бедности своей отвлеченные, становятся тогда словами богатыми и многосодержащими.

В поэзии Байрона чувства оцениваются высшей ценой, ибо для Байрона они-то и есть человеческая личность в ее существе и доподлинности. Как верили романтики, чувства мои — это и есть я сам. Нельзя меня обменивать на что-либо иное, поэтому столько тщательности в отношении чувства, столько забот поэта и художника о правдивом его выражении.

Человеческое «я» неисчерпаемо, чувство бесконечно, поэтому в романтической поэзии так важна чисто звуковая выразительность стиха. Со звуковой стороны стих собран, построен, тяготеет к некоему внутреннему значению; однако рассказать значение это нельзя, его неуследимость, его бесконечная емкость и должны нам дать понятие, как бесконечны личность и лирическое переживание. Звук стиха уводит нас в эту бесконечность, звуки слов придают относительность содержанию слов, звуки ведут перед нами свою собственную вторую речь. Стихи прощания написаны у Байрона короткими строками, что делает их прозрачными для слуха. Байрону хорошо известно было, какие тайны звучания скрываются в коротких строках. В обозримых этих строках звук без труда отыскивает другой, родственный ему, по горизонталям ли, по вертикалям ли идут связи между ними. Удельный вес рифмы в них возрастает, кажутся созвучными друг другу не только слова, стоящие на краю строки, но и сами эти строки, как есть, от начала и до конца. Вторая речь — речь звуков — и сходится и расходится с речью предметных значений. В стихотворении поставлена последняя точка, сказано все, что могли сказать слова и предложения, составленные из слов, а скрытая речь звуков, от природы не обладающая законченным смыслом, в действии своем все тянется и тянется, все еще живет для нас.

В «Стансах на индийскую мелодию» допущен некоторый раскол между тем, что выражено предметными значениями слов, и их звуковой стихией. Повторяются из строфы в строфу те же рифмы, действующие магнетически. Рифмуют: Pillow — billow, Pillow — willow, Pillow — billow, Pillow — Pil­low. По значениям: подушка — волна, подушка — ива, подушка — волна, подушка — подушка. Рифмуют не части слов, но слова, целиком взятые. Звуки совпадают, а разность эмоциональных содержаний идет рядом. Во всех строфах обыденное слово рифмует со словами, по содержанию своему поэтическими и лиричными. Внутренняя жизнь «Стансов» — в искании равновесия этих двух то сближаемых, то различаемых сторон. Обыденное слово Pillow бросает вызов поэтической энергии остальных рифмующих слов, сообща они должны справиться с ним, обезвредить, потушить его.

Лирика Байрона сердечного и личного характера, «находящаяся в лоне больших идейных тем его поэзии, сама по себе тоже есть большая тема и большое задание. Личная лирика и лирика гражданская у Байрона связаны как равный с равным, как цель со средством, как подзащитный со своей защитой. Гражданскую жизнь и гражданскую борьбу Байрон понимает как отстаивание личной свободы, человеческой личности со всем, что есть в ней заветного. Конрад-корсар делает со своими людьми походы и набеги, оружием отбрасывает врагов, оружием прикрывает оставшуюся в тылу Медору, лирическую свою любовь. Оружие и любовь, по Байрону, нужны друг другу. Собственную лирическую поэзию Байрон в мысли своей соединял с подвигами освободительной войны, с делами оружия, поднятого на защиту греков — так в стихотворении, написанном в день его тридцатишестилетия.

Нам остались строки, сочиненные Байроном в Кефалонии, под датой 19 июля 1823 года, записанные в дневник, менее чем за год до кончины их автора. Эти строки каждый раз в середине своей преломляются, как хлебы на трапезе у древних. По обе стороны строки располагаются фрагменты, не равные ритмически, не равные по интонации и содержанию — и все же тяготеющие друг к другу как части одного. Говорится об утреннем пробуждении у себя, в собственном своем доме, о постели спящего и о трубе войны, подымающей его, — трубе греческого национального освобождения. Вот дом поэта, его сны и думы, его искания свободы, и вот война, которая должна прикрыть собою и защитить все это. Дневник незаметно переходит в манифест, в военное воззвание. Строки в Кефалонии не были дописаны, они оборваны на полуфразе, за которой следует знак тире — и ничего больше. Так по форме, а по смыслу своему они и в этом виде обладают целостностью, сопрягая мир истории и политической борьбы с внутренним миром поэта.

Н. БЕРКОВСКИЙ

ЧАСЫ ДОСУГА

Отрывок


Когда мой дух в чертог отцов воздушный
Взлетит, ликуя, зову их послушный,
И с ветром будет рассекать простор
Иль в дымке темной плыть по склонам гор, -

Пусть урны он не встретит над могилой
В знак, что во прах вернулся прах унылый!
Не нужно свитков и резных камней -
Будь имя эпитафией моей.

Коль не оно мне слава и награда,
Что жалкий прах - похвал ему не надо!
Под эти знаком пусть мой гроб лежит, -
С ним памятен иль вместе с ним забыт.
1803

Прощание с Ньюстедским аббатством

  Зачем воздвигаешь ты чертог, сын крылатых дней? Сегодня ты глядишь со своей башни; но пройдет немного лет - налетит ветер пустыни и завоет в твоем опустелом дворе.
Оссиан

Свищут ветры, Ньюстед, над твоею громадой,
Дом отцов, твои окна черны и пусты.
Вместо розы репейник растет за оградой,
И татарник густой заглушает цветы.

Не воскреснуть суровым и гордым баронам,
Что водили вассалов в кровавый поход,
Только ветер порывистый с лязгом и звоном
Старый щит о тяжелые панцири бьет.

Старый Роберт на арфе своей исступленно
Не взгремит, вдохновляя вождя своего,
Сэр Джон Хористон спит возле стен Аскалона,
И недвижна рука менестреля его.

При Креси Поль и Хьюберт в кровавой долине
За отчизну и Эдварда пали в бою;
Предки славные! Англия помнит поныне
Вашу гибель, ваш подвиг и славу свою!

Под знаменами Руперта храбрые братья
Землю Марстона полили кровью своей
И посмертно скрепили кровавой печатью
Верность роду несчастных своих королей.

Тени храбрых! Настала минута прощанья,
Ваш потомок уйдет из родного гнезда.
Только память о вас унесет он в скитанья,
Чтоб отважным, как вы, оставаться всегда.

И хотя его взор затуманен слезами,
Эти слезы невольные вызвал не страх:
Он уедет, чтоб славой соперничать с вами,
И о вас не забудет в далеких краях.

Ваша слава незыблема. Спите спокойно:
Ваш потомок клянется ее не ронять.
Хочет жить он, как вы, и погибнуть достойно,
И свой прах с вашим доблестным прахом смешать.
1803

К М. С. Г.


К твоим устам прильнуть мечтаю
С отрадой тайной уж давно...
Но я блаженство отвергаю,
Увы, кощунственно оно!

Гляжу я, затаив дыханье,
На грудь, пленённый белизной,
Но отгоняю прочь желанье,
Чтоб не смутить её покой...

Ты взглянешь - я чуть не плачу,
То взлёт надежд, то жалкий страх...
Свою любовь храню и прячу,
Чтоб не видать тебя в слезах!

Давно таюсь, давно скрываюсь,
Но ловишь ты мой жадный взгляд...
Ужели я теперь признаюсь,
Чтоб в милом сердце вспыхнул ад!

Нет, ты не можешь быть моею,
Мне молвив, как невеста: «Да!»
А по иному - лгать не смею,
Моей не будешь никогда!

Так пусть в тиши погаснет пламя,
Погаснет, чтоб не знала ты
Горящий уголь под ногами,
Мои греховные мечты...

Душа бы мук не избежала,
нарушив мир в душе твоей
Зачем мне яростное жало?
В нем яда нет былых страстей!

Дай хоть на миг к устам прижаться -
Я ради них отверг бы рай!..
Чтоб нам безгрешными остаться,
Я говорю тебе: «Прощай...»

Дай хоть на миг к груди прижаться,
Чужой навеки с этих пор!
Готов я карам подвергаться,
Но только не за твой позор.

Нет, ты не будешь виновата,
И не осудит свет твой стыд.
Пусть мне - все муки, вся расплата,
Пусть рок тебя - от бед хранит!
1805

Отрывок, написанный вскоре после замужества мисс Чаворт


Бесплодные места, где был я сердцем молод,
Анслейские холмы!
Бушуя, вас одел косматой тенью холод
Бунтующей зимы.

Нет прежних светлых мест, где сердце так любило
Часами отдыхать,
Вам небом для меня в улыбке Мэри милой
Уже не заблистать.
1805

Дамет


Бесправный, как дитя, и мальчик по летам,
Душою преданный убийственным страстям,
Не ведая стыда, не веря в добродетель,
Обмана бес и лжи сочувственный свидетель,
Искусный лицемер от самых ранних дней,
Изменчивый, как вихрь на вольности полей,
Обманщик скромных дев, друзей неосторожных,
От школьных лет знаток условий света ложных, -
Дамет изведал путь порока до конца
И прежде остальных достиг его венца.
Но страсти, до сих пор терзая сердце, властно
Велят ему вкушать подонки чаши страстной;
Пронизан похотью, он цепь за цепью рвет
И в чаше прежних нег свою погибель пьет.

Стихи, посвященные леди, приславшей автору локон
его и своих волос, перевязанных вместе, а также
назначившей ему свидание в своем саду декабрьской ночью


Два этих локона, поверьте,
Связуют нас до самой смерти
Прочней, чем все пустые клятвы,
Хоть их услышите стократ вы.
Уж позади все испытанья:
Обеты, слезы, расставанья.
Зачем же попусту стенать нам,
Зачем друг друга ревновать нам
С одной лишь мыслью фантастической
Любовь представить романтической?
Есть персонаж у Шеридана,
Как вы, дитя самообмана.
Тут вы могли бы состязаться
В уменье пламенно терзаться.
Свой ум опасной пищей потчуя,
Вы пожелали, чтобы ночью я,
Окоченевший на морозе,
Вас долго ждал в смиренной позе
Под обнаженной сенью сада,
За что винить Шекспира надо,
Пославшего при лунном свете
Ромео в сад к его Джульетте.
Как жаль, что барды нам доселе
Страсть у камина не воспели!
Зима под рождество Христово
В Британии весьма сурова.
Другое дело - жить в Италии.
Там ночью нега и так далее...
Влечет любовь и нас, но все ж она
Всегда изрядно подморожена. -
Поскольку дело в нашем климате,
Вы мой совет, быть может, примете:
Свиданье в полдень мы назначим,
Под солнцем, хоть и не горячим.
А если привлекает ночь вас,
Я вовсе посетить не прочь вас
В покоях, где, таясь от стужи,
Любить могли бы мы не хуже,
Чем летом, под листвой зеленой
В садах Аркадии хваленой.
И если бы затем - о боже! -
Я вами был отвергнут все же,
То уж тогда, на пальцы дуя,
Всю ночь томился бы в саду я.
1806

Сердолик


Не блеском мил мне сердолик!
Один лишь раз сверкал он, ярок,
И рдеет скромно, словно лик
Того, кто мне вручил подарок.

Но пусть смеются надо мной,
За дружбу подчинюсь злословью:
Люблю я все же дар простой
За то, что он вручен с любовью!

Тот, кто дарил, потупил взор,
Боясь, что дара не приму я,
Но я сказал, что с этих пор
Его до смерти сохраню я!

И я залог любви поднес
К очам - и луч блеснул на камне,
Как блещет он на каплях рос...
И с этих пор слеза мила мне!

Мой друг! Хвалиться ты не мог
Богатством или знатной долей, -
Но дружбы истинной цветок
Взрастает не в садах, а в поле!

Ах, не глухих теплиц цветы
Благоуханны и красивы,
Есть больше дикой красоты
В цветах лугов, в цветах вдоль нивы!

И если б не была слепой
Фортуна, если б помогала
Она природе - пред тобой
Она дары бы расточала.

А если б взор ее прозрел
И глубь души твоей смиренной,
Ты получил бы мир в удел,
Затем что стоишь ты вселенной!

Лох-на-Гар


Пусть баловни роскоши ищут веселья
Среди цветников и тенистых аллей,
Верните мне скалы, снега и ущелья,
Святыню любви и свободы моей,
Вершин Каледонских нагие громады,
Сраженья стихий первозданный пожар...
Ревущий поток мне милей чем каскады,
Люблю я суровый седой Лох-на-Гар.

Здесь в детские годы бродил я порою
В шотландском берете, и в пледе простом,
Бродил, вспоминая погибших героев,
Меж сосен высоких в молчанье лесном.
Полярной звезды ледяными лучами
Сменялся заката померкнувший жар,
В душе моей долго сказанья звучали
О тех, кто прославил седой Лох-на-Гар.

О, призраки павших! Бураны бушуют,
Я слышу ваш голос в полночных ветрах,
Я знаю - героя душа торжествует
И мечется с бурей в шотландских горах,
Где льдистая блещет зимы колесница,
И в снежный туман превращается пар,
Мне видятся в тучах суровые лица,
Их бурей скрывает седой Лох-на-Гар.

Отважные, знаменья вы не видали,
Судьбы приговор вам никто не предрёк.
О, если б вы даже в Каллодене пали,
То вас миновал бы победный венок!
Вождей и героев погибшего клана
Покоит в пещерах скалистый Бремар,
Им голос волынки звучит из тумана,
И эхом их славы гудит Лох-на-Гар!

Тебя я покинул на долгие годы -
Верусь ли я в горы отчизны моей?
Цветами тебя обделила природа,
Но ты мне дороже английских полей!
Скучны мне лужаек и парков красоты,
Я горный простор принимаю, как дар.
О, дикие скалы, крутые высоты,
Суровая слава - седой Лох-на-Гар.

Воспоминание


Конец! Все было только сном.
Нет света в будущем моем.
Где счастье, где очарованье?
Дрожу под ветром злой зимы,
Рассвет мой скрыт за тучей тьмы,
Ушли любовь, надежд сиянье...
О, если б и воспоминанье!

Хочу я быть ребенком вольным


Хочу я быть ребенком вольным
И снова жить в родных горах,
Скитаться по лесам раздольным,
Качаться на морских волнах.
Не сжиться мне душой свободной
С саксонской пышной суетой!
Милее мне над зыбью водной
Утес, в который бьет прибой!

Судьба! возьми назад щедроты
И титул, что в веках звучит!
Жить меж рабов - мне нет охоты,
Их руки пожимать - мне стыд!
Верни мне край мой одичалый,
Где знал я грезы ранних лет,
Где реву Океана скалы
Шлют свой бестрепетный ответ!

О! Я не стар! Но мир, бесспорно,
Был сотворен не для меня!
Зачем же скрыты тенью черной
Приметы рокового дня?
Мне прежде снился сон прекрасный,
Виденье дивной красоты...
Действительность! ты речью властной
Разогнала мои мечты.

Кто был мой друг - в краю далеком,
Кого любил - тех нет со мной.
Уныло в сердце одиноком,
Когда надежд исчезнет рой!
Порой над чашами веселья
Забудусь я на краткий срок...
Но что мгновенный бред похмелья!
Я сердцем, сердцем - одинок!

Как глупо слушать рассужденья -
О, не друзей и не врагов! -
Тех, кто по прихоти рожденья
Стал сотоварищем пиров.
Верните мне друзей заветных,
Деливших трепет юных дум,
И брошу оргий дорассветных
Я блеск пустой и праздный шум.

А женщины? Тебя считал я
Надеждой, утешеньем, всем!
Каким же мертвым камнем стал я,
Когда твой лик для сердца нем!
Дары судьбы, ее пристрастья,
Весь этот праздник без конца
Я отдал бы за каплю счастья,
Что знают чистые сердца!

Я изнемог от мук веселья,
Мне ненавистен род людской,
И жаждет грудь моя ущелья,
Где мгла нависнет, над душой!
Когда б я мог, расправив крылья,
Как голубь к радостям гнезда,
Умчаться в небо без усилья
Прочь, прочь от жизни - навсегда!

Когда я бродил юным горцем по склонам


Когда я бродил юным горцем по склонам,
Где блещет Морвена нетающий снег,
Где тучи ложатся на вереск зеленый,
Потоки стремят неуемный разбег,
С природой сливаясь, я страха не ведав,
Суров, словно гор снеговые хребты,
Мой дух не смущали ни страсти, ни беды..
О Мэри! Царила в душе только ты.

Любовь? Но тогда, в эту пору святую,
Я даже и слова такого не знал...
Но только - все так же и нынче тоскую,
Как прежде, мальчишкой в горах, тосковал!
И образ единственный в сердце таился,
Души моей помыслы были чисты:
Свой край я любил, и в иной не стремился...
Жила в моем сердце одна только ты.

Я рано вставал в те далекие годы,
И в горы мы с верной собакою шли.
Бросался я в Див, его быстрые воды,
А пение горца звучало вдали.
Когда над вершинами ночь опускалась,
Подушкой мне - вереска были кусты...
Во сне - только ты мне, о Мэри, являлась,
Молитвой моею была только ты.

Покинул я скалы родимого края,
И юность оставил в далеких краях.
Последний из рода - один угасаю,
А счастье былое рассыпалось в прах.
Пусть роскошь доступна - но радость убита.
Нет, в юности больше я знал красоты
Мечта не сбылась, но она не забыта,
И сердце остыло, но в нем еще - ты.

Увижу ли горы, что с небом сомкнулись, -
Мне кажется: вот мой скалистый Колбин,
И чьи-то глаза мне на миг улыбнулись -
Я вижу твой свет среди темных теснин,
Мелькнет ли мне где-нибудь локон волнистый -
Святыня и гордость твоей красоты -
Я вспомню волос твоих блеск золотистый,
И в памяти снова царишь только ты.

Вернусь я к вершинам родного Морвена,
Увижу опять их заснеженный плед.
Вершины знакомые, вы неизменны,
Но ждет ли теперь меня Мэри?.. О нет!
По этим горам мое детство скиталось.
Прощайте, потоки, луга и цветы!
Приюта в лесах для меня не осталось, -
Ведь там, моя Мэри, не ждешь меня ты.
1807

Стихи, написанные под вязом на кладбище в Харроу


Родная сень! К земле клоня листы,
Под вешним ветром тихо ропщешь ты,
А я - один - сижу в тени твоей,
Где встарь шумел веселый круг друзей -
Тех, кто, быть может, в дальней стороне
О прошлых днях грустит, подобно мне.
Сюда взойдя извилистой тропой,
Как сладостно любуюсь я тобой,
Мой старый вяз, чей шелест влек меня
Мечтать на склоне меркнущего дня!
Здесь надо мною тот же темный свод,
Здесь тот же мир, лишь я теперь не тот.
А ветви тихо стонут в вышине,
О днях былых напоминая мне,
И говорят: пока ты здесь, поэт,
Прими последний дружеский привет!
Я знаю, в час, назначенный судьбой,
Остынет грудь, страстей умрет прибой.
И мнится мне: отрадней смерти ждать -
Ах, если смерть отрадной может стать!
 

ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ

Она идет во всей красе


Она идет во всей красе -
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены,

Как солнце в утренней росе,
Но только мраком смягчены.
Прибавить луч иль тень отнять -
И будет уж совсем не та

Волос агатовая прядь,
Не те глаза, не те уста
И лоб, где помыслов печать
Так безупречна, так чиста.

А этот взгляд, и цвет ланит,
И легкий смех, как всплеск морской,
Все в ней о мире говорит.
Она в душе хранит покой

И если счастье подарит,
То самой щедрою рукой!

Дикая газель


Газель в горах земли святой
Свободна и легка,
Резвится на тропе крутой
И пьёт из родника.
Стройна газель Ливанских гор,
И дик её лучистый взор.

Но у красавиц молодых
Шаг легче, взор светлей,
О, Иудея, у твоих
Прекрасных дочерей.
Их больше нет в родных краях,
И только кедр шумит в горах.

И пальма, что в стране святой
Среди песков растёт,
Стократ счастливее, чем твой
Скитальческий народ:
Родимой почвы лишена,
В чужом краю умрёт она.

А нам среди людей чужих
Бродить и умирать,
Нам близ могил отцов своих
Вовеки не лежать:
Трон осквернён, разрушен храм,
Позор владычествует там!

* * *


Оплачьте всех, кто плакал в Вавилоне -
Святыни их покинуты в Сионе.
В чужих краях живут они, в пустыне.
Где жил их Бог - живёт безбожник ныне.
Где им омыть израненные ноги?
Вернётся ль Бог к ним, помнящим о Боге?
И зазвучат ли песни Иудеи,
Заставив биться их сердца сильнее?
Гонимое измученное племя,
Где сбросишь ты скитаний долгих бремя?
Нора есть у лисы, гнездо - у птицы,
А у тебя остались лишь гробницы.

На берегах Иордана


Араб верблюдов гонит к Иордану,
Неверных гимн звучит здесь невозбранно,
И на Синай взошел Ваала жрец —
Но даже здесь твой гром молчит, творец!

Здесь ты из камня вырезал скрижали,
Здесь тень твою евреи увидали;
Ты огненную мантию надел:
Тот погибал, кто раз тебя узрел.

Пусть молнией сверкнёт твой взор, Создатель,
И дрогнув, меч уронит угнетатель,
Доколь врагам царить в земле святой?
Доколе храм поруган будет твой?

Дочь Иевфая


Я должна умереть до рассвета,
Чтобы ты не нарушил обета.
Торжеством завершился твой путь
Так пронзи своей дочери грудь!

И не жаль мне холмов этих боле...
Я умру, не почувствовав боли,
От удара отцовской руки, —
Я ушла из-под власти тоски.

Скоро светлая кровь моя хлынет,
Скоро сердце навеки застынет,
Но, как кровь моя, светел мой дух,
Яркий факел во мне не потух!

Пусть рыдают солимские жены, —
Не должны тебя тронуть их стоны.
Будь, герой, непреклонен и тверд,
Если хочешь быть дочерью горд!

Мой отец, мой народ, вы свободны!
Возвести, судия всенародный,
Что я в битве тебе помогла,
Что с улыбкой я смерть приняла!

* * *


Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез -
Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. - Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал - теперь она полна,
Как кубок смерти яда полный.

* * *


Ты плачешь - светятся слезой
Ресницы синих глаз.
Фиалка, полная росой,
Роняет свой алмаз.
Ты улыбнулась - пред тобой
Сапфира блеск погас:
Его затмил огонь живой,
Сиянье синих глаз.

Вечерних облаков кайма
Хранит свой нежный цвет,
Когда весь мир объяла тьма
И солнца в небе нет.
Так в глубину душевных туч
Твой проникает взгляд:
Пускай погас последний луч -
В душе горит закат.

Ты кончил жизни путь, герой!


Ты кончил жизни путь, герой!
Теперь твоя начнётся слава,
И в песнях родины святой
Жить будет образ величавый,
Жить будет мужество твоё,
Освободившее её.

Пока свободен твой народ,
Он позабыть тебя не в силах.
Ты пал! Но кровь твоя течёт
Не по земле, а в наших жилах;
Отвагу мощную вдохнуть
Твой подвиг должен в нашу грудь.

Врага заставим мы бледнеть,
Коль назовём тебя средь боя;
Дев наших хоры станут петь
О смерти доблестной героя;
Но слёз не будет на очах:
Плач оскорбил бы славный прах.

Видение Валтасара


На троне царь сидит,
Пирует нынче он,
Сатрапов круг шумит,
Зал ярко освещён.

О, избранный народ,
Поруган твой алтарь:
Из кубков Ягве пьёт
Вино безбожный царь!

Но вдруг под потолком,
Грозна и велика,
С протянутым перстом
Огромная рука, -

И словно вся в огне
И движется она,
И чертит на стене
Чужие письмена.

Царь вздрогнул, побледнел,
Весёлый пир прервал,
Взор царский потускнел
И голос задрожал:

- Позвать сюда волхва,
Чью мудрость знает мир -
Пусть он прочтёт слова,
Что мой прервали пир!

Халдейских мудрецов
Мудрей на свете нет,
Но не прочесть им слов,
Горящих на стене.

Волхвами искони
Прославлен Вавилон,
Но не прочли они
Таинственных письмён.

Но вот на царский зов
Встал пленник молодой,
И смысл ужасных слов
Он, сын земли чужой

Царю истолковал.
Пророчество сбылось -
Что ночью он сказал,
То день с собой принёс:

«Тебя могила ждёт,
Твой жребий на весах,
Твой Вавилон падёт
И сам ты только прах -

Ты в саван облачён,
Враг у твоих ворот,
На твой высокий трон
Царь Персии взойдёт.»

Солнце неспящих


Неспящих солнце! Грустная звезда!
Как слёзно луч мерцает твой всегда!
Как темнота при нём ещё темней!
Как он похож на радость прежних дней!

Так светит прошлое нам в жизненной ночи,
Но уж не греют нас бессильные лучи;
Звезда минувшего так в горе мне видна;
Видна, но далека, - светла, но холодна!

У рек Вавилонских мы сидели и плакали...


Мы рыдали у вод Вавилона,
И наш дух был думой томим:
Ибо враг, резней ослепленный,
Опозорил священный Солим...
И теперь дочерей его стоны
Разнеслись по долинам чужим.

Мы на реку смотрели в печали,
Что внизу так свободно текла...
Нас мучители петь заставляли,
Но звучать наша песнь не могла.
Да отсохнет рука эта дале,
Коль врагам здесь грянет хвала!

И повешена арфа на иву...
О Солим, мы лишь вольно поем!
Ныне с арфой своей молчаливой
Я скорблю о паденье твоем:
Никогда ее голос правдивый
В лад не вступит с поющим врагом!

Поражение Сеннахериба

1

Ассирияне шли, как на стадо волки,
В багреце их и в злате сияли полки,
И без счета их копья сверкали окрест,
Как в волнах галилейских мерцание звезд.
2

Словно листья дубравные в летние дни,
Еще вечером так красовались они;
Словно листья дубравные в вихре зимы,
Их к рассвету лежали рассеяны тьмы.
3

Ангел смерти лишь на ветер крылья простер
И дохнул им в лицо - и померкнул их взор,
И на мутные очи пал сон без конца,
И лишь раз поднялись и остыли сердца.
4

Вот расширивший ноздри повергнутый конь,
И не пышет из них гордой силы огонь,
И как хладная влага на бреге морском,
Так предсмертная пена белеет на нем.
5

Вот и всадник лежит, распростертый во прах,
На броне его ржа и роса на власах;
Безответны шатры, у знамен ни раба,
И не свищет копье, и не трубит труба.
6

И Ассирии вдов слышен плач на весь мир,
И во храме Ваала низвержен кумир,
И народ, не сраженный мечом до конца,
Весь растаял, как снег, перед блеском творца!
 

СТИХИ 1807-1884 ГОДОВ

К Анне


О Анна! Меня вы обидой сразили.
Я думал, что гнев мой навек заклеймил вас,
Но женщины вечно над нами царили:
На вас я взглянул и - едва не простил вас.

Я верил, что вновь не смогу уважать вас,
Но с вами в разлуке не прожил бы дня;
При встрече хотел подозреньем терзать вас -
Улыбкой своей вы смирили меня.

Я клялся, юнец, ослеплен возмущеньем,
Жестоко и вечно презреньем казнить вас...
При встрече сменился мой гнев восхищеньем,
И ныне желаю, как прежде, любить вас.

Красавица, с вами возможна ли ссора?
Смиренно теперь о прощенье молю вас
И только скажу в заключение спора:
Неверною станьте, когда разлюблю вас!
16 января 1807

Прости!


Прости! Коль могут к небесам
Взлетать молитвы о других.
Моя молитва будет там,
И даже улетит за них!
Что пользы плакать и вздыхать?
Слеза кровавая порой
Не может более сказать,
Чем звук прощанья роковой!..

Нет слез в очах, уста молчат,
От тайных дум томится грудь,
И эти думы вечный яд, -
Им не пройти, им не уснуть!
Не мне о счастье бредить вновь, -
Лишь знаю я (и мог снести),
Что тщетно в нас жила любовь,
Лишь чувствую - прости! прости!

Расставание


Помнишь, печалясь,
Склонясь пред судьбой,
Мы расставались
Надолго с тобой.

В холоде уст твоих,
В сухости глаз
Я уж предчувствовал
Нынешний час.

Был этот ранний
Холодный рассвет
Началом страданий
Будущих лет.

Удел твой - бесчестье.
Молвы приговор
Я слышу - и вместе
Мы делим позор.

В толпе твое имя
Тревожит любой.
Неужто родными
Мы были с тобой?

Тебя называют
Легко, не скорбя,
Не зная, что знаю
Тебя, как себя.

Мы долго скрывали
Любовь свою,
И тайну печали
Я так же таю.

Коль будет свиданье
Дано мне судьбой,
В слезах и молчанье
Встречусь с тобой!

Стихи, начертанные на чаше из черепа


Кто знает, где мой дух таится?
Я - череп. Это не беда.
Теперь вино во мне искрится,
А ум искрился не всегда.

Я жил, я пил когда-то, где-то,
Любовь минутную ловя,
Прошу, пригубь меня. Мне это
Милей, чем поцелуй червя.

В могиле затхлой и глубокой
Изглодан был бы я давно.
Но для божественного сока
Мне быть сосудом суждено.

Там, где недолго жизнь мерцала,
Пускай иной огонь найдут.
Когда в коробке пусто стало,
Вино - отличный субститут.

Пей, друг мой, пей! Настанет время,
Смерть и тебе предъявит счет,
Но из земли другое племя
Тебя для пиршеств извлечет.

Так что ж! Ведь если в жизни бренной
Мы редко ждем от мозга благ,
То череп, полный влаги пенной,
Приносит пользу кое-как.

Надпись на памятнике ньюфаундлендской собаке


Когда порой во прах вернется тот,
Чья гордость - не дела, а знатный род,
То скульптор, воплощая скорбь земную,
Над гробом ставит мощную статую,
И не того, кто был, мы станем чтить,
Но лишь того, кем должен был он быть.
Но бедный пес, наш лучший друг при жизни,
Кто на твоей, скажи, заплачет тризне?
Живя для господина своего,
Ты дышишь, страждешь, бьешься за него
И погибаешь, верность не наруша, -
И все ж Господь твою отвергнет душу.
А человек надеется спастись
И монопольно в небо вознестись.
О человек, сосуд греха зловонный,
Могуществом и рабством развращенный!
Презренье вызывает облик твой,
Горсть праха, наделенная душой!
В любви ты похотлив, друзьям неверен,
В словах лукав, в улыбках лицемерен;
Ты славен лишь породою своей -
Но зверь любой тебя стократ честней.
Прохожий, вставший перед сей гробницей,
Ступай! Тебе здесь не о ком молиться.
Надгробьем этим друга я почтил:
Лишь одного я знал - он здесь почил.

Молодой леди, которая спросила, почему я весной уезжаю из Англии


Когда Адам лишился рая,
На миг помедлил он у врат,
И, рок свой горький проклиная,
Со вздохом бросил взор назад.

Потом, бродя по белу свету,
Страдая и трудясь, как вол,
Адам забыл несчастье это
И утешение обрел.

Вот так же будет и со мною:
Ты предо мной теперь всегда,
И вспоминаю я с точкою
О днях, ушедших без следа.

Силков соблазна избегая,
Бегу, чтоб не играть с огнем!
Не в силах жить я возле рая -
И не желать остаться в нем.
1809

* * *


Нет времени тому названья,
Его вовек не позабыть,
Когда все чувства, все желанья
Для нас слились в одно - любить!

Когда уста твои впервые
Слова любви произнесли,
Моей души терзанья злые
К тебе, я знаю, не дошли.

И как мне тяжко, грусто было,
Когда любовь ушла твоя,
Когда беспечно ты забыла
О том, что вечно помню я!

Одно осталось утешенье:
Мне довелось из уст твоих
Услышать слово сожаленья
О днях, для сердца дорогих.

О да, и добрая, и злая,
Хоть вновь любить не можешь ты, -
Теперь я всё тебе прощаю
За ту минуту доброты.

И вновь я счастлив, как бывало:
Душа не хочет помнить зла.
Какой бы ты теперь не стала,
Ты лишь моей в те дни была!

Наполняйте стаканы!


Наполняйте стаканы! Не правда ль, друзья,
Веселей никогда не кипела струя!
Пьём до дна - кто не пьет? Если сердце полно,
Без отравы веселье дарит лишь вино.

Всё я в мире изведал, что радует нас,
Я купался в лучах темнопламенных глаз,
Я любил, - кто не любит? - но даже любя,
Не назвал я ни разу счастливым себя.

В годы юности, в бурном цветенье весны,
Верил я, что сердца неизменно верны,
Верил дружбе, - кого ж не пленяла она? -
Но бывает ли дружба вернее вина!

За любовью приходит разлуке черёд,
Солнце дружбы зашло, но твоё не зайдёт,
Ты стареешь, - не всем ли стареть суждено? -
Но лишь ты чем старее, тем лучше, вино.

Если счастье любовь уготовила нам,
Мы другому жрецу не откроем свой храм,
Мы ревнуем, - не так ли? - и друг нам не друг,
Лишь застольный чем ближе, тем радостней круг.

Ибо юность уходит, подобно весне,
И прибежище только в пурпурном вине,
Только в нём - и недаром! - увидел мудрец
Вечной истины кладезь для смертных сердец.

Упущеньем Пандоры на тысячи лет
Стал наш мир достояньем печалей и бед.
Нет надежды, - но что в ней? - целуйте стакан,
И нужна ли надежда! Тот счастлив, кто пьян!

Пьём за пламенный сок! Если лето прошло,
Нашу кровь молодит винограда тепло.
Мы умрём - кто бессмертен? - но в мире ином
Да согреет нас Геба кипящим вином!

Стансы женщине при отъезде из Англии


Все кончено — и вот мо
Трепещет на волнах ладья.
Крепчая, ветер снасти рвет,
И громко свищет, и ревет.
Пора... Так, видно, рок сулил,
Затем что я ее любил.
Но будь я тем, кем был тогда,
В давно минувшие года,
И обладай, как прежде, той,
В ком находил свой рай земной, —
Никто бы нас не разлучил,
Затем что я ее любил.
Да, много лет прошло с тех пор,
Как солнцем стал мне этот взор:
Его средь жизненных тревог
Изгнать из сердца я не мог...

Туман родную землю скрыл,
Но я люблю, как встарь любил.
Душа усталая скорбит,
Как горлица, чей друг убит.
Кругом чужой, враждебный свет:
Приветным словом не согрет,
Скитаюсь, мрачен и уныл,
Затем что я ее любил.
По глади пенной полечу,
Я новый дом сыскать хочу,
Хочу забыть коварный лик,
Найти покой, хотя б на миг!
Мой скорбный пламень не остыл,
И я люблю, как встарь любил.
У самых жалких бедняков
На свете есть заветный кров,
Где ждет их дружба и любовь,
Где в них вселят надежду вновь,
А я — я никому не мил,
Затем что лишь ее любил.
Я ухожу, но обо мне
Никто не плачет в тишине,
Никто не ждет, и даже ты,
Разбившая мои мечты.
Твой вздох меня не проводил,
А я одну тебя любил!
Когда средь полунощной тьмы
Скорбим над тем, чем стали мы,
Свой тяжкий вспоминая путь —

Невольно боль пронзает грудь;
Но я над прошлым слез не лил,
Хотя, как встарь, ее любил.
Но кто она, любовь моя,
От праздной черни скрою я;
Кто виноват в тоске моей —
То ведомо лишь мне да ей...
Незваным гостем в мире был,
Кто так любил, как я любил.
Хотел я в новый плен попасть,
Изведать новой страсти власть —
Но словно злое волшебство
Коснулось сердца моего:
Я не забыл, не изменил,
Затем что лишь ее любил.
Хотелось мне, пускаясь в путь,
В глаза любимые взглянуть —
Но жаль печалью и слезой
Нарушить ясный их покой...
Куда бы челн мой ни поплыл —
Навек люблю, как встарь любил.

Стихи мистеру Ходжсону, написанные на борту лиссабонского пакетбота


Наконец-то, друг мой Ходжсон,
Снят таможенный запрет,
И под ветром парус бьется
И препятствий больше нет.
Вымпел подняли сигнальный,
Залп раздался... Путь открыт!
И сквозь женский визг прощальный
Брань матросская звучит.

Ходит стражник,
Вор и бражник,
В чемоданы нос суёт,
Лезет даже
В саквояжи,
Мышку спрячь - и ту найдёт.
Порт - как адские ворота
В час отхода пакетбота.

Вот багаж спихнули в лодку,
Пирс остался за спиной.
- Осторожно! Ящик с водкой!
- Не толкайтесь, Боже мой!
- Стойте, дурно! Не могу же!
- Дальше хуже будет вам,
- На борту уж точно хуже,
Чёрт возьми меня, мадам!

Вместе с нами,
Как в Бедламе
Франты, слуги, молодёжь...
Мамы, дочки -
Сельди в бочке,
И рукой не шевельнешь!
Стоны, вопли, ругань, рвота -
Вот наш путь до пакетбота.

Добрались. О, тут как тут он,
Капитан отважный Кидд,
Рассовать нас по каютам
Он помощнику велит.
- Это что у вас, каюта?
Гном, и тот бы влезть не смог!
В ней же два квадратных фута!
- Что Вы, сэр, помилуй Бог!

Лордов двадцать
Разместятся
На посудине моей...
- Боже, Боже,
Отчего же
Не набить ещё тесней?
Шумно, душно, запах пота -
Не сбежать ли с пакетбота?

- Флетчер, Марри, где вы, братцы?
Словно брёвна все лежат.
Ну-ка, братцы, подыматься -
Ох, возьму сейчас канат!
Гобби с браными словами
Провалился в люк, - и вот
То закуской, то стихами
Без конца беднягу рвёт:

- Это стансы
В честь Брагансе...
Со... - Сонет? Да нет, сосуд -
Дай воды мне,
Жарко, дымно,
Черти печень мне сосут,
Только труп мой довезёте
В этом скотском пакетботе.

И плывём в морской простор мы,
А вернёмся ли - Бог весть.
Ураганы, бури, штормы
В щепки нас грозят разнесть.
Если жизнь и вправду шутка,
Как философы твердят,
Смейтесь, чтоб не стало жутко,
Так как я - над всем подряд:

Над собой смех,
Над судьбой смех,
Дома, в море - всё равно,
Как напьёмся,
Так смеёмся,
Чёрт не брат, коль есть вино!
Но кому придёт охота
Пить в каюте пакетбота?

Девушка из Кадикса


Не говорите больше мне
О северной красе британки;
Вы не изведали вполне
Все обаянье кадиксанки.
Лазури нет у ней в очах,
И волоса не золотятся;
Но очи искрятся в лучах
И с томным оком не сравнятся.

Испанка, словно Прометей,
Огонь похитила у неба,
И он летит из глаз у ней
Стрелами черными Эреба.
А кудри - ворона крыла:
Вы б поклялись, что их извивы,
Волною падая с чела,
Целуют шею, дышат, живы...

Британки зимне-холодны,
И если лица их прекрасны,
Зато уста их ледяны
И на привет уста безгласны;
Но Юга пламенная дочь,
Испанка, рождена для страсти -
И чар ее не превозмочь,
И не любить ее - нет власти.

В ней нет кокетства: ни себя,
Ни друга лаской не обманет;
И, ненавидя и любя,
Она притворствовать не станет.
Ей сердце гордое дано:
Купить нельзя его за злато,
Но неподкупное - оно
Полюбит надолго и свято.

Ей чужд насмешливый отказ;
Ее мечты, ее желанья -
Всю страсть, всю преданность на вас
Излить в годину испытанья.
Когда в Испании война,
Испанка трепета не знает,
А друг ее убит - она
Врагам за смерть копьем отмщает.

Когда же, вечером, порхнет
Ока в кружок веселый танца,
Или с гитарой запоет
Про битву мавра и испанца,
Иль четки нежною рукой
Начнет считать с огнем во взорах,
Иль у вечерни голос свой
Сольет с подругами на хорах -

Во всяком сердце задрожит,
Кто на красавицу ни взглянет,
И всех она обворожит,
И сердце взорами приманит...
Осталось много мне пути,
И много ждет меня приманки,
Но лучше в мире не найти
Мне черноокой кадиксанки!

В альбом


Как одинокая гробница
Вниманье путника зовет,
Так эта бледная страница
Пусть милый взор твой привлечет.

И если после многих лет
Прочтешь ты, как мечтал поэт,
И вспомнишь, как тебя любил он,
То думай, что его уж нет,
Что сердце здесь похоронил он.
1836

СТАНСЫ, НАПИСАННЫЕ ВО ВРЕМЯ ГРОЗЫ


Над Пиндом дождь и ветра вой,
Внизу чернеют кручи,
Проносятся над головой
Разгневанные тучи.
Самим дороги не найти.
А молнии играют,
Но только скалы на пути
Зловеще озаряют.

Вот хижина... Или скала?
Она бы нас укрыла...
Нет, здесь, наверное, была
Турецкая могила.
Грозу и грохот бури злой
Чей голос покрывает?
То соотечественник мой
К Британии взывает.

Вот выстрел вдруг — то враг иль друг?
За ним второй, потише...
Быть может, их далекий звук
В селенье горцы слышат?
Но кто бы стал в такую ночь
Испытывать стихию?
И кто сумел бы нам помочь?
Места кругом глухие.

И кто покинет теплый кров?
Такая непогода!
Принять нас могут за воров:
В горах немало сброда!
Разверзлось небо, гром гремит,
Свой гнев на нас обруша.
...Одна лишь мысль меня бодрит
И согревает душу;
Нависли тучи над тропой,
И не видать просвета,
Но буря гнев смиряет свой...
О Флоренс, где ты, где ты?
В стране иной, в стране иной,
Где ясен блеск лазури...
Так пусть же только надо мной
Неистовствуют бури!

Прощались мы в вечерний час...
Порывистый сирокко
Дул в парус, разлучая нас,
И волны гнал с востока.
Корабль давно окончил путь
У берегов испанских.
Нет, не могла ты утонуть
В глубинах океанских!

И вот в плену кромешной тьмы,
Где путь найдешь едва ли,
Я вспомнил, как с тобою мы
Беспечно пировали.
Нет, белый Кадикс все равно
Не покорен врагами.
Ты смотришь в узкое окно
Над синими волнами,
И предстает глазам твоим
Калипсо остров дальний...
Улыбки подари другим,
Мне — только вздох печальный.

Когда заметит тесный круг
Поклонников речистых
В глазах твоих, померкших вдруг,
Следы слезинок чистых, —
Улыбкой свет разлей кругом,
И пусть никто не знает,
Что ты подумала о том,
Кто о тебе мечтает!

Но что улыбка или взор,
Когда душа стремитс
Через моря и цепи гор
С душой соединиться!

Стансы, написанные у Амвракийского залива


Я вижу Акциум. Над ним
Луна сияет величаво...
Здесь Египтянке отдал Рим
Свое владычество и славу.

Здесь сотни воинов лежат
На дне лазурного залива;
Здесь был венок героя смят
В угоды женщине красивой...

О Флоренс, Флоренс! Я влюблен!
Я, как Орфей, вздыхаю страстно;
Извечно прост любви закон:
Я смел и юн, а вы прекрасны!

В те дни, когда для милых фей
Гремела песнь и сталь сверкала,
Могли б вы прелестью своей
Привлечь Антониев немало!

Пусть я отдать не в силах вам
Миров и царств, мой друг бесценный,
Но вас, клянусь, я не отдам
За все сокровища вселенной!

Написано после того, как автор приплыл из Сестоса В Абидос


Уж если вправду много раз
Ты, Геллеспонт неукротимый
(Все девы помнят сей рассказ),
Леандра нес к его любимой
И если к милой Геро плыл
Он смело лютою зимою,
Хоть ливень лил и ветер выл, —
Киприда! Как мне жаль обоих!

А мы-то — выродки! Смешно:
Я плыл не в декабре, а в мае,
Лежу чуть жив — но все равно
Героем я себя считаю.
Как нам известно из поэм,
Он плыл любезничать и, право,
Еще бог ведает зачем...
Он ждал любви — я жажду славы.

Кто прав — тут не решишь никак.
Вновь гнев богов на нас излился:
Он все утратил, я — пустяк,
Он утонул — я простудился.

Песня греческих повстанцев


О Греция, восстань!
Сиянье древней славы
Борцов зовет на брань,
На подвиг величавый.

К оружию! К победам!
Героям страх неведом.
Пускай за нами следом
Течет тиранов кровь.

С презреньем сбросьте, греки,
Турецкое ярмо,
Кровью вражеской навеки
Смойте рабское клеймо!

Пусть доблестные тени
Героев и вождей
Увидят возрожденье
Эллады прежних дней.

Пусть встает на голос горна
Копьеносцев древних рать,
Чтоб за город семигорный
Вместе с нами воевать.

Спарта, Спарта, к жизни новой
Подымайся из руин
И зови к борьбе суровой
Вольных жителей Афин.

Пускай в сердцах воскреснет
И нас объединит
Герой бессмертной песни,
Спартанец Леонид.

Он принял бой неравный
В ущелье Фермопил
И с горсточкою славной
Отчизну заслонил.

И, преградив теснины,
Три сотни храбрецов
Омыли кровью львиной
Дорогу в край отцов.

К оружию! К победам!
Героям страх неведом.
Пускай за нами следом
Течет тиранов кровь.

Euthanasia


Когда засну без сожаленья
Лишенным грез последним сном,
Пусть осенит меня забвенье
Усталым бережным крылом.

Не надо ни друзей печальных,
Ни жадных недругов моих,
Ни женских воплей погребальных,
Всегда немного показных.

Не надо вздохов над могилой,
Хочу спокойно я почить,
Чтоб ни мгновенье жизни милой
Тревогой злой не омрачить.

Пусть озарит любви сиянье
Последний час земного дня,
Чтоб легким было расставанье
И для нее, и для меня.

Пускай светлы, моя Психея,
Твои прекрасные черты,
Чтоб улыбнулась грусть, немея
Перед святыней красоты.

Но нет, весна страшится тленья,
А слезы женщин мучат нас,
Лишая в жизни разуменья
И мужества в предсмертный час.

Пусть в одиночестве надменном,
Без сожалений и обид
Я встречу смерть, когда мгновенно
Она мне кровь оледенит.

Увы! Закон земной свершая,
В безвестный мрак уйду и я,
В ничто, где был ничем, не зная
Ни слез, ни счастья бытия.

И пусть нельзя мгновенья эти
Ни зачеркнуть, ни позабыть,
Но, кем бы ни был ты на свете,
Отрадней все-таки - не быть.
1812

* * *


О, если в суете дневной
Утрачу я твой образ милый,
В час одинокий, в час ночной
Он возвратится с прежней силой.

В печальный, тихий час ночной
Я облик твой увижу снова
И всё, не сказанное мной,
Вложу в таившееся слово!

Прости, порой среди чужих,
Смеясь, беспечным я бываю
И в суете речей пустых
Тебя как будто забываю, -

Но ты не верь моим словам,
Тебе забвением грозящим,
Я не хочу отдать глупцам
Хоть вздох, тебе принадлежащий!

Пусть наливают мне вино,
Что топит скорби и обеты,
Пусть страшной силою оно
Напоминает воды Леты,

И пусть от горя моего
Оно сулит освобожденье, -
Я наземь выплесну его,
Чтоб никогда не знать забвенья!

Когда бы я тебя забыл
Средь суеты толпы мишурной,
Кто б слезы горестные лил
Перед покинутою урной?

Нет, дело гордости моей -
В душе хранить твой образ свято
И средь забывчивых друзей
Тебе быть верным, как когда-то.

Я знал души твоей привет
И нежное твое участье
К тому, кто сам в юдоли бед
В одной тебе увидел счастье.

Тобою жизнь моя светла -
Пусть я души твоей не стою:
Небесной слишком ты была,
Чтоб страстью здесь дышать земною!

Стихи к плачущей леди


Принцесса, плачь! И пусть не смыть
Позор отца, позор страны —
Но слезы смоют, может быть,
Хотя бы часть его вины!
Плачь! Скорбным островам нужна
Твоя печаль! И час придет:
За каждую слезу сполна
Воздаст улыбкой твой народ!

К Времени


О Время! Все несется мимо,
Все мчится на крылах твоих:
Мелькают весны, медлят зимы,
Гоня к могиле всех живых.

Меня ты наделило, Время,
Судьбой нелегкою - а все ж
Гораздо легче жизни бремя,
Когда один его несешь!

Я тяжкой доли не пугаюсь
С тех пор, как обрели покой
Все те, чье сердце, надрываясь,
Делило б горести со мной.

Да будет мир и радость с ними!
А ты рази меня и бей!
Что дашь ты мне и что отнимешь?
Лишь годы, полные скорбей!

Удел мучительный смягчает
Твоей жестокой власти гнет:
Одни счастливцы замечают,
Как твой стремителен полет!

Пусть быстротечности сознанье
Над нами тучею висит:
Оно темнит весны сиянье,
Но скорби ночь не омрачит!

Как ни темно и скорбно было
Вокруг меня - мой ум и взор
Ласкало дальнее светило,
Стихии тьмы наперекор.

Но луч погас - и Время стало
Пустым мельканьем дней и лет:
Я только роль твержу устало,
В которой смысла больше нет!

Но заключительную сцену
И ты не в силах изменить:
Лишь тех, кто нам придет на смену,
Ты будешь мучить и казнить!

И, не страшась жестокой кары,
С усмешкой гнев предвижу твой,
Когда обрушишь ты удары
На хладный камень гробовой!

Ода авторам билля против разрушителей станков


Дельно, лорд Эльдон! Ай да лорд Райдер!
Нашли к процветанию Британии путь!
Нынче и Хоксбери с Харроуби рады:
Чтоб вылечить — надо ей шею свернуть!
Злодеи ткачи (видно, голод грызет их!)
О помощи просят! Так что ж за беда?
Повесить ткачей на фабричных воротах,
Покончить с ошибкою раз навсегда!

Мерзавцы! А вдруг бы разбойничать стали?
Они ведь, собаки, всегда голодны!
Повесить, чтоб больше станков не ломали!
И деньги и хлеб сбережем для страны.
Машины на свет не рождаются сами,
Что — жизнь? А чулки — это верный доход!
Сквозь виселицу мы увидим, как в раме,
Картину расцвета британских свобод!

Законы теперь против тех, кто несчастен,
А судьи — отборнейших двадцать полков.
Любой полицейский — заплечных дел мастер,
Любой гренадер — прокурор от штыков!
Иные из лордов к закону взывали:
«Пусть судьи осудят мятежных ткачей!»
Согласия им в Ливерпуле не дали —
Теперь они судят по воле своей!

Но разве таких, как они, беспокоит,
Что голод уносит детей бедняков,
Что жизнь человека и тряпки не стоит,
Что кости ломают за ломку станков!
Я думаю, мы бы верней поступили
(И каждый вполне согласится со мной),
Когда бы хребты тем глупцам перебили,
Кто в голод людей угощает петлей!
1812

На вопрос о происхождении любви


Где родилась любовь? О том
Напрасно спрашиваешь ты.
Она рождается в любом,
Кто увидал твои черты.
И где конец настанет ей,
Провидит сердце наяву:
Влачить ей дни среди скорбей.
Но жить, покамест я живу.
1813

Экспромт в ответ другу


Когда восходит тяжело
Печаль, подобно привиденью,
Туманит взор и на чело
Ложится сумрачною тенью,
Ты с нею спорить не спеши.
Она, как гость из подземелья,
Вернется вновь на дно души,
Где ждет ее глухая келья.
1813

Подражание португальскому


В кипенье нежности сердечной
Ты «жизнью» друга назвала:
Привет бесценный, если б вечно
Живая молодость цвела!

К могиле все летит стрелою;
И ты, меня лаская вновь,
Зови не «жизнью», а «душою»,
Бессмертной, как моя любовь!

На посещение принцем-регентом королевского склепа


Клятвопреступники нашли здесь отдых вечный:
Безглавый Карл и Генрих бессердечный.
В их мрачном склепе меж надгробных плит
Король некоронованный стоит,
Кровавый деспот, правящий державой,
Властитель бессердечный и безглавый.

Подобно Карлу, верен он стране,
Подобно Генриху - своей жене.
Напрасна смерть! Бессилен суд небес!
Двойной тиран в Британии воскрес.
Два изверга извергнуты из гроба -
И в регенте соединились оба!

Валтасару


О Валтасар, оставь свой пир
И оргий хаос сладострастный!
Уж на стене - гляди, кумир! -
Слова пылают: знак ужасный...
То, что не бог — тиран всевластный,
Легко ль порой уразуметь?
Ужель, злодей, тебе не ясно,
Что обречен ты умереть?

Беги! Венки с чела сорви!
Ведь седина им не пристала...
Напрасно юность не лови,
Корона дряхлость увенчала.
Алмазов блещет в ней немало,
Но им придется потускнеть...
Чтоб чернь ее не презирала,
Учись героем умереть!

Судьбой ты взвешен на весах
И слишком легок оказался...
Давно ты превратился в прах,
Гораздо раньше, чем скончался.
Веселый смех кругом раздался,
И остается лишь жалеть,
Что зря ты и на свет рождался, —
Чтоб так царить и умереть.

Юлиан

(Отрывок)
I

На воды пала ночь, и стал покой
На суше; но, ярясь, в груди морской
Гнев клокотал, и ветр вздымал валы.
С останков корабельных в хаос мглы
Пловцы глядели... Мглу в тот черный миг
Пронзил из волн протяжный, слитный крик,
За шхеры до песков береговых
Домчался и в стихийных стонах стих.
II

И в брезжущем мерцанье поутру
Исчез и след кричавших ввечеру,
И остов корабля - на дне пучин;
Все сгинули, но пощажен один.
Еще он жив. На отмель нахлестнул
С доскою вал, к которой он прильнул,
И, вспять отхлынув, сирым пренебрег.
Единого забыв, кого сберег,
Кого спасла стихии сытой месть,
Чтоб он принес живым о живших весть.
Но кто услышит весть? И чьих из уст
Услышит он: «Будь гостем»? Берег пуст.
Вотще он будет ждать и звать в тоске.
Ни ног следа, ни лап следа в песке:
Глаз не открыл на острове улик
Живого; только вереск чахлый ник.
III

Встал, наг, и, осушая волоса,
С молитвой он воззрел на небеса...
Увы, чрез миг иные голоса
В душе начальный возмутили мир.
Оп - на земле; но что тому, кто сир
И нищ, земля? Лишь память злую спас
Да плоть нагую - Рок. И Рок в тот час
Он проклял - и себя. Земли добрей -
Его одна надежда - гроб морей.
IV

Едва избегший волн - к волнам повлек,
Шатался, стопы и изнемог
Усилием, и свет в очах запал,
И он без чувств на брег соленый пал.
Как долго был холодным трупом он -
Не ведал сам. Но явь сменила сон,
Подобный смерти. Некий муж пред ним.
Кто он? Одной ли с ним судьбой родним?
V

Он поднял Юлиана. «Так ли полн
Твой кубок горечи, что, горьких волн
Отведав, от живительной струи
Ты отвратить возмнил уста твои?
Встань! И, хотя сей берег нелюдим,
Взгляни в глаза мне - знай: ты мной храним.
Ты на меня глядишь, вопрос тая;
Моих уведав и познав, кто я,
Дивиться боле будешь. Ждет нас челн;
Он к пристани придет и в споре волн».
VI

И, юношу воздвигнув, воскресил
Он в немощном родник замерший сил
Целительным касаньем: будто сон
Его свежил, и, легкий, вспрянул он
От забытья. Так на ветвях заря
Пернатых будит, вестницей горя
Весенних дней, когда эфир раскрыл
Лазурный путь паренью вольных крыл.
Той радостью дух юноши взыграл;
Он ждал, дивясь, - и на вождя взирал.
12 декабря 1814

Стансы на музыку

 
О Lachrymarum fons; tenero sacros
Ducentium crtus ex animo: yuater
Felix! in imo scatentem
Pectore te, pia Nympha, sensit1.
Грей, Poemata

Нет радости, чтоб заменить нам радость прежних дней
Теперь, когда слабеет мысль и нет былых страстей.
Не только свежесть наших щек поблекла, отцвела,
Но даже свет души погас, хоть юность не прошла.
Разбилось счастье, словно бриг, и тех, кто спасены,
Шторм пресыщения несет над мелями вины;
Испорчен компас: лишь порой он может указать
На берега, к которым нам уж не дано пристать.

И ощущаем мы в душе холодную змею;
Не ведаем скорбей чужих, хотим забыть свою;
Все чувства, вспыхнувшие в нас, давно сковал мороз...
Глаза блестят, но это лед сверкает вместо слез.
Хоть мы пытаемся шутить и веселы порой
В полночный час, что не сулит надежды никакой,
Все это — плющ среди руин... Он вьется на камнях
И наверху еще цветет — а корень весь зачах.

О, если б чувствовать я мог и быть, каким я был,
Рыдать, как прежде я рыдал, любить, как я любил!
И словно ключ, что оросил пустынь сухой песок,
В пустыне дней источник слез мне жизнь вернуть бы мог.

1 О источник слез, ведущих священное начало из нежной души! Четырежды счастлив тот, кто почувствовал тебя, благочестивая нимфа, бьющую ключом из глубины груди (лат.).

Стансы


Ни одна не станет в споре
Красота с тобой.
И, как музыка на море,
Сладок голос твой!
Море шумное смирилось,
Будто звукам покорилось,
Тихо лоно вод блестит,
Убаюкан, ветер спит.

На морском дрожит просторе
Луч луны, блестя.
Тихо грудь вздымает море,
Как во сне дитя.
Так душа полна вниманья,
Пред тобой в очарованье;
Тихо все, но полно в ней,
Будто летом зыбь морей.

Прощание Наполеона

(С французского)
Прощай, о страна, над которой восстала
Тень славы моей, что росла без границ!
В анналы твои моя доблесть вписала
Немало блестящих и мрачных страниц.

Когда, завлеченный побед метеором,
Свернувши с пути, проиграл я войну,
Меня трепетали народы, которым
Был страшен я даже в позорном плену.

Прощай же, о Франция! Венчан тобою,
Тебя превратил я в бесценный алмаз;
Ты пала, подкошена трудной борьбою,
С тобою расстаться я должен сейчас.

Сердца ветеранов отчаянье ранит,
Хотя одолели мы множество бед;
Орел мой, орел мой уже не воспрянет
К высокому солнцу, к светилу побед.

Прощай же, о край мой! Но если свободы
Ты снова услышишь знакомый призыв -
Фиалок надежды увядшие всходы
Ты вновь оживишь, их слезой оросив.

Меня призовешь ты для гордого мщенья,
Всех недругов наших смету я в борьбе,
В цепи, нас сковавшей, есть слабые звенья:
Избранником снова вернусь я к тебе!
25 июля 1815, Лондон

Прости

 
Была пора — они любили,
Но их злодеи разлучили;
А верность с правдой не в сердцах
Живут теперь, но в небесах.

Навек для них погибла радость;
Терниста жизнь, без цвета младость,
И мысль, что розно жизнь пройдет,
Безумства яд им в душу льет...

Но в жизни, им осиротелой,
Уже обоим не сыскать,
Чем можно б было опустелой
Души страданья услаждать.

Друг с другом розно, а тоскою
Сердечны язвы все хранят;
Так два расторгнутых грозою
Утеса мрачные стоят:

Их бездна моря разлучает,
И гром разит и потрясает,
Но в них ни гром, ни вихрь, ни град,
Ни летний зной, ни зимний хлад

Следов того не истребили,
Чем некогда друг другу были.
Колридж, «Кристабел»

Прости! И если так судьбою
Нам суждено - навек прости!
Пусть ты безжалостна - с тобою
Вражды мне сердца не снести.

Не может быть, чтоб повстречала
Ты непреклонность чувства в том,
На чьей груди ты засыпала
Невозвратимо-сладким сном!

Когда б ты в ней насквозь узрела
Все чувства сердца моего,
Тогда бы, верно, пожалела,
Что столько презрела его.

Пусть свет улыбкой одобряет
Теперь удар жестокий твой:
Тебя хвалой он обижает,
Чужою купленной бедой.

Пускай я, очернен виною,
Себя дал право обвинять,
Но для чего ж убит рукою,
Меня привыкшей обнимать?

И верь, о, верь! Пыл страсти нежной
Лишь годы могут охлаждать:
Но вдруг не в силах гнев мятежный
От сердца сердце оторвать.

Твое то ж чувство сохраняет;
Удел же мой - страдать, любить,
И мысль бессменная терзает,
Что мы не будем вместе жить.

Печальный вопль над мертвецами
С той думой страшной как сравнять?
Мы оба живы, но вдовцами
Уже нам день с тобой встречать.

И в час, как нашу дочь ласкаешь,
Любуясь лепетом речей,
Как об отце ей намекаешь?
Ее отец в разлуке с ней.

Когда ж твой взор малютка ловит, -
Ее целуя, вспомяни
О том, тебе кто счастья молит,
Кто рай нашел в твоей любви.

И если сходство в ней найдется
С отцом, покинутым тобой,
Твое вдруг сердце встрепенется,
И трепет сердца - будет мой.

Мои вины, быть может, знаешь,
Мое безумство можно ль знать?
Надежды - ты же увлекаешь:
С тобой увядшие летят.

Ты потрясла моей душою;
Презревший свет, дух гордый мой
Тебе покорным был; с тобою
Расставшись, расстаюсь с душой!

Свершилось все - слова напрасны,
И нет напрасней слов моих;
Но в чувствах сердца мы не властны,
И нет преград стремленью их.

Прости ж, прости! Тебя лишенный,
Всего, в чем думал счастье зреть,
Истлевший сердцем, сокрушенный,
Могу ль я больше умереть?

Стансы к Августе


Когда сгустилась мгла кругом
И ночь мой разум охватила,
Когда неверным огоньком
Едва надежда мне светила,

В тот час, когда, окутан тьмой,
Трепещет дух осиротелый,
Когда, молвы страшась людской,
Сдается трус и медлит смелый,

Когда любовь бросает нас
И мы затравлены враждою -
Лишь ты была в тот страшный час
Моей немеркнущей звездою.

Благословен твой чистый свет!
Подобно оку серафима,
В годину злую бурь и бед
Он мне сиял неугасимо.

При виде тучи грозовой
Еще светлее ты глядела,
И, встретив кроткий пламень твой,
Бежала ночь и тьма редела.

Пусть вечно реет надо мной
Твой дух в моем пути суровом.
Что мне весь мир с его враждой
Перед твоим единым словом!

Была той гибкой ивой ты,
Что, не сломившись, буре внемлет
И, словно друг, клоня листы,
Надгробный памятник объемлет.

Я видел небо все в огне,
Я слышал гром над головою,
Но ты и в бурный час ко мне
Склонялась плачущей листвою.

О, ни тебе, ни всем твоим
Да не узнать моих мучений!
Да будет солнцем золотым
Твой день согрет, мой добрый гений!

Когда я всеми брошен был,
Лишь ты мне верность сохранила,
Твой кроткий дух не отступил,
Твоя любовь не изменила.

На перепутьях бытия
Ты мне прибежище доныне,
И верь, с тобою даже я
Не одинок в людской пустыне.
12 апреля 1816

Стансы к Августе


Когда время моё миновало
И звезда закатилась моя,
Недочетов лишь ты не искала
И ошибкам моим не судья.
Не пугают тебя передряги,
И любовью, которой черты
Столько раз доверял я бумаге,
Остаёшься мне в жизни лишь ты.

Оттого-то, когда мне в дорогу
Шлёт природа улыбку свою,
Я в привете не чую подлога
И в улыбке тебя узнаю.
Когда ж вихри с пучиной воюют,
Точно души в изгнанье скорбя,
Тем-то волны меня и волнуют,
Что несут меня прочь от тебя.

И хоть рухнула счастья твердыня
И обломки надежды на дне,
Всё равно: и в тоске и унынье
Не бывать их невольником мне.
Сколько б бед ни нашло отовсюду,
Растеряюсь - найдусь через миг,
Истомлюсь - но себя не забуду,
Потому что я твой, а не их.

Ты из смертных, и ты не лукава,
Ты из женщин, но им не чета.
Ты любовь не считаешь забавой,
И тебя не страшит клевета.
Ты от слова не ступишь ни шагу,
Ты в отъезде - разлуки как нет,
Ты на страже, но дружбе во благо,
Ты беспечна, но свету во вред.

Я ничуть его низко не ставлю,
Но в борьбе одного против всех
Навлекать на себя его травлю
Так же глупо, как верить в успех.
Слишком поздно узнав ему цену,
Излечился я от слепоты:
Мало даже утраты вселенной,
Если в горе наградою - ты.

Гибель прошлого, всё уничтожа,
Кое в чём принесла торжество:
То, что было всего мне дороже,
По заслугам дороже всего.
Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
Деревцо есть на лысом горбе,
В одиночестве певчая птица
Целый день мне поёт о тебе.
1816

Послание к Августе


Сестра моя, сестра! Когда найду
Светлее слово, заменю им это.
Меж нами горы, но не слез я жду,
Нет, на свою любовь я жду ответа.
И так всегда: куда я ни пойду,
Печаль моей души прорвется где-то.
Мне два прибежища даны судьбой:
Мир — для скитаний, дом — где я с тобой.

Но что мне мир, когда с тобой единой
Счастливой гавани бы я достиг.
Другие узы бед моих причиной, —
Не буду отрывать тебя от них.
Сын твоего отца забыт судьбиной,
И нет ему поблажек никаких.
Не знал покоя дед в открытом море,
А я на берегу изведал горе.

И, коль достались по наследству мне
Шторма и бури, и на диких скалах,
Опасности не видя в глубине,
Я всякого вкусил в житейских шквалах, —
Я сам виновен. Не ищу вине
Смягченья в парадоксах запоздалых.
Я сам избрал печальный жребий свой,
Своих несчастий верный рулевой.

Я виноват — и вот мне наказанье:
Всю жизнь сражаться, с первого же дня,
Как я родился и обрел призванье
И с толку сбить судьба рвалась меня.
Казались непосильными страданья,
Я рад был умереть, судьбу кляня.
Но нынче был бы рад, коль жизнь продлится,
Увидеть, что же дальше приключится.

Погибли царства на моем веку,
А я не стар и, по сравненью с ними,
Свою тревогу и свою тоску
Считаю просто брызгами морскими
От пенных волн, бегущих по песку.
Я не прельщусь надеждами пустыми,
Но где-то верю, — отчего, бог весть, —
В самих страданьях смысл какой-то есть.

Быть может, это только самомненье?
Иль пал я духом и уже вошло
Терзаться и страдать в обыкновенье?
Быть может, мягкий климат и тепло
(Здесь и душа узнала обновленье
И тело легкий панцирь обрело)
Желанное спокойствие мне дали,
Не знавшим бурь понятное едва ли?

Я ощущаю сызнова порой
Волненье детских лет. Леса и воды
Напоминают мне мой край родной,
Где за ученьем проходили годы.
И детство вновь встает передо мной,
И внемлет сердце голосу природы
И счастливо любить, но все равно:
Так, как тебя, любить мне не дано.

Вершины Альп не просто тешат око,
Их красота не только удивит,
Но, кажется, задуматься глубоко
Заставит их величественный вид.
Здесь одиночество не так жестоко.
Недаром же меня сюда манит!
Здесь озеро всего, должно быть, краше!
Но не милей оно, чем было наше.

О, будь ты здесь со мной! И всех похвал,
Что одиночеству воздал я было,
Не стало, чуть я только пожелал,
Чтобы его со мной ты разделила.
Я много бы еще чего сказал,
Да жаловаться мне давно постыло.
Я вижу — философия моя
Бессильна, оттого и плачу я.

Об озере у замка родового,
Которому моим недолго быть,
Хотя хвалить Леман я буду снова,
Я не смогу вовеки позабыть:
Не властно время, хоть оно сурово,
Обоих вас из памяти избыть,
Хотя, как все, что было мной любимо,
Вы далеки теперь невозвратимо.

Весь мир передо мной, но об одном
Природу попросить хочу я ныне:
Пусть обогреет солнечным теплом
И даст вкусить покой небесной сини,
Чтоб любоваться мне ее челом,
А не томиться в безысходном сплине.
Моей сестрой она могла бы стать,
Пока с тобой не свижусь я опять.

Все чувства я умерю, но такое
Не собираюсь, если уж дано
В чертах природы мне узнать былое
И в ней найти все, что любил давно,
Оставь я прежде скопище людское.
И лучше стать мне было б суждено!
Тогда бы, страсти укротив сначала,
Я не страдал и ты бы не рыдала.

Ты не сочти, что я честолюбив
И славы и любви искал доселе.
Они явились сами, мне вручив
Лишь имя громкое — все, чем владели!
А ведь не этим прежде был я жив
И более достойной жаждал дели!
Но все прошло. Как повелось в веках,
Пришлось и мне остаться в дураках.

А мир грядущий — не моя забота.
Да я и так, пожалуй, зажился,
И словно бы ушло из жизни что-то,
С собой пережитое унеся.
Но не окутала меня дремота.
Я бодрствовал. Изведав все и вся,
Я мог бы счесть, что прожито столетье,
Хоть четверть века я живу на свете.

И, что бы ни принес остаток дней,
Доволен буду и о жизни прежней
Худого не скажу, — бывал и в ней
Миг счастья у души моей мятежной.
Да и теперь не все в душе моей
Окаменело, — и, простор безбрежный
Окидывая взором, я готов
К ногам природы вечной пасть без слов.

Что ж до тебя, сестра, не верю, чтобы
Могли мы стать друг с другом холодны.
Уж, видно, так устроены мы оба,
И совладать с собой мы не вольны,
С начала нашей жизни и до гроба,
И вместе и опять разлучены,
Мы связаны, и смерти дуновенье
Прервет последним первое влеченье.

Тьма


Я видел сон... не все в нем было сном.
Погасло солнце светлое - и звезды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном.
Час утра наставал и проходил,
Но дня не приводил он за собою...
И люди - в ужасе беды великой
Забыли страсти прежние... Сердца
В одну себялюбивую молитву
О свете робко сжались - и застыли.
Перед огнями жил народ; престолы,
Дворцы царей венчанных, шалаши,
Жилища всех имеющих жилища -
В костры слагались... города горели...
И люди собиралися толпами
Вокруг домов пылающих - затем,
Чтобы хоть раз взглянуть в лицо друг другу.
Счастливы были жители тех стран,
Где факелы вулканов пламенели...
Весь мир одной надеждой робкой жил...
Зажгли леса; но с каждым часом гас
И падал обгорелый лес; деревья
Внезапно с грозным треском обрушались...
И лица - при неровном трепетанье
Последних, замирающих огней
Казались неземными... Кто лежал,
Закрыв глаза, да плакал; кто сидел,
Руками подпираясь, улыбался;
Другие хлопотливо суетились
Вокруг костров - и в ужасе безумном
Глядели смутно на глухое небо,
Земли погибшей саван... а потом
С проклятьями бросались в прах и выли,
Зубами скрежетали. Птицы с криком
Носились низко над землей, махали
Ненужными крылами... Даже звери
Сбегались робкими стадами... Змеи
Ползли, вились среди толпы, - шипели
Безвредные... их убивали люди
На пищу... Снова вспыхнула война.
Погасшая на время... Кровью куплен
Кусок был каждый; всякий в стороне
Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.
Любви не стало; вся земля полна
Была одной лишь мыслью: смерти - смерти,
Бесславной, неизбежной... страшный голод
Терзал людей... и быстро гибли люди...
Но не было могилы ни костям,
Ни телу... пожирал скелет скелета...
И даже псы хозяев раздирали.
Один лишь пес остался трупу верен,
Зверей, людей голодных отгонял -
Пока другие трупы привлекали
Их зубы жадные, но пищи сам
Не принимал; с унылым долгим стоном
И быстрым, грустным криком все лизал
Он руку, безответную на ласку -
И умер наконец... Так постепенно
Всех голод истребил; лишь двое граждан
Столицы пышной - некогда врагов -
В живых осталось... встретились они
У гаснущих остатков алтаря -
Где много было собрано вещей
Святых . . . . . . . . . . . . . .
Холодными, костлявыми руками,
Дрожа, вскопали золу... огонек
Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо,
Как бы в насмешку им; когда же стало
Светлее, оба подняли глаза,
Взглянули, вскрикнули и тут же вместе
От ужаса взаимного внезапно
Упали мертвыми . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . И мир был пуст;
Тот многолюдный мир, могучий мир
Был мертвой массой, без травы, деревьев,
Без жизни, времени, людей, движенья...
То хаос смерти был. Озера, реки
И море - все затихло. Ничего
Не шевелилось в бездне молчаливой.
Безлюдные лежали корабли
И гнили на недвижной, сонной влаге...
Без шуму, по частям валились мачты
И, падая, волны не возмущали...
Моря давно не ведали приливов...
Погибла их владычица - луна;
Завяли ветры в воздухе немом...
Исчезли тучи... Тьме не нужно было
Их помощи... она была повсюду...

Прометей


Титан! На наш земной удел,
На нашу скорбную юдоль,
На человеческую боль
Ты без презрения глядел;
Но что в награду получил?
Страданье, напряженье сил
Да коршуна, что без конца
Терзает печень гордеца,
Скалу, цепей печальный звук,
Удушливое бремя мук
Да стон, что в сердце погребен,
Тобой подавленный, затих,
Чтобы о горестях твоих
Богам не смог поведать он.

Титан! Ты знал, что значит бой
С жестокой мукой... Ты силен,
Ты пытками не устрашен,
Но скован яростной судьбой.
Всесильный Рок - глухой тиран,
Вселенской злобой обуян,
Творя на радость небесам
То, что стерпеть способен сам,
Тебя от смерти отрешил,
Бессмертья даром наделил.
Ты принял горький дар как честь,
И громовержец от тебя
Добиться лишь угрозы смог;
Так был наказан гордый бог!
Свои страданья возлюбя,
Ты не хотел ему прочесть
Его судьбу - но приговор
Открыл ему твой гордый взор.
И он постиг твое безмолвье,
И задрожали стрелы молний...
Ты добр - в том твой небесный грех
Иль преступленье: ты хотел
Несчастьям положить предел,
Чтоб разум осчастливил всех!
Разрушил Рок твои мечты,
Но в том, что не смирился ты, -
Пример для всех людских сердец;
В том, чем была твоя свобода,
Сокрыт величья образец
Для человеческого рода!
Ты символ силы, полубог,
Ты озарил для смертных путь, -
Жизнь человека - светлый ток,
Бегущий, отметая путь,
Отчасти может человек
Своих часов предвидеть бег:
Бесцельное существованье,
Сопротивленье, прозябанье...
Но не изменится душа,
Бессмертной твердостью дыша,
И чувство, что умеет вдруг
В глубинах самых горьких мук
Себе награду обретать,
Торжествовать и презирать,
И Смерть в Победу обращать.

Стансы на музыку


Будет, расставшись с землею,
Душа твоя в небе сиять,
Немеркнущею звездою
Ей предназначено стать.
Слез не надо: вернулась опять
Ты на небо из чуждой юдоли,
И всегда будешь ты пребывать
С этих пор при господнем престоле.

Пусть покрывается дерном,
Зеленеющим как изумруд,
Теням недоступный черным
Твой последний земной приют.
Пусть деревья здесь вольно растут —
Только не кипарисы, не ивы!
Ведь блаженные вечно живут,
И завиден удел их счастливый.

Песня луддитам


За морем кровью — дешевой ценой —
Ребята свободу купили. Не худо
Так бы и нам с тобой.
Смерть или Вольность! А значит, долой
Всех королей, кроме Лудда!

Когда до конца свою ткань соткем
И челноки мы заменим мечами,
Вот и сочтемся тогда с королем,
И запекшейся кровью на нем
Окрасится саван, сотканный нами.

Черная кровь у злодея течет
В мерзостных жилах, но, хлынув оттуда,
Росою падет
И к жизни вернет
Дерево Вольности, дерево Лудда!

* * *


Не бродить нам вечер целый
Под луной вдвоем,
Хоть любовь не оскудела
И в полях светло, как днем.

Переживет ножны клинок,
Душа живая - грудь.
Самой любви приходит срок
От счастья отдохнуть.

Пусть для радости и боли
Ночь дана тебе и мне -
Не бродить нам больше в поле
В полночь при луне!

Томасу Муру


Что делаешь сегодня,
А, Томас Мур?
Что делаешь сегодня,
А, Томас Мур?

Тоскуешь ли сегодня,
Рифмуешь ли сегодня,
Воркуешь ли сегодня,
А, Томас Мур?

Но карнавал подходит,
Да, Томас Мур,
Но карнавал подходит,
Да, Томас Мур!

Карнавал гудящий,
Звенящий и свистящий,
Гитарами бренчащий,
Да, Томас Мур!

Томасу Муру


Лодка встала у причала,
И на рейде ждет фрегат...
Но поднять бокал сначала
За тебя, мой Том, я рад.

Расставаться жаль с друзьями,
Презираю я врагов...
Под любыми небесами
Я к любой судьбе готов.

В океане ураганы,
Но вверяюсь я волнам...
Хоть пустыня бездыханна,
Есть оазисы и там.

И последней капли влагу
У колодца на краю,
Зная — здесь в могилу лягу,
За тебя, мой милый, пью.

И вот этою водою
Или этим вот вином
Тост — да будет мир с тобою!
За тебя, мой милый Том!

Стансы к реке По


Река, чей ток стремительно несется
У древних стен, где милая живет,
Мысль обо мне ее души коснется,
Быть может, у твоих прозрачных вод.

Пусть в них она узнает отраженье
Моих влюбленных, жадных, долгих дум,
Необоримых, как твое теченье,
Неистовых, как твой немолчный шум.

Йе только отраженье! Не темна ли
В своих глубинах мощных ты, как я?
Как ты, порывы чувств моих играли,
Как страсть во мне, кипит волна твоя.

Волна страстей то вздыбится, то сникнет.
Из берегов ты выступишь порой,
Потом твой яростный разгул утихнет,
И так же точно затихает мой.

Останутся обломки, мусор, горе.
И снова нам слепой порыв стремить:
Тебе, река, — туда, где плещет море,
Мне — к той, кого не должен я любить.

В тебя гляжусь я: скоро струи эти
У ног ее тихонько зажурчат.
Она увидит их в вечернем свете,
Когда ласкает свежестью закат.

Она глядит, как я глядел, склоненный.
С тех пор, река, предстань в красе своей
Моим глазам иль памяти влюбленной —
Я не могу не загрустить о ней!

Ее очей сиянье отразится
Вот в этой, здесь промчавшейся волне,
Которая — увы! — не возвратится
Сюда, ко мне, хотя бы лишь во сне.

Вернется ль та, к кому с моей любовью
Слезу мою сейчас несет волна?
Я здесь брожу у твоего верховья,
Над ширью устья твоего — она.

Нет, не простор нас разделяет водный,
Не гладь долин и не хребет крутой,
А то, что судьбы наши так несходны,
Как север мой и юг ее родной.

Сын полночи, расцветшую на юге
Я полюбил, но юг в крови моей.
В крови моей он побеждает вьюги
И черный ветер северных морей.

Юг, только юг в моей крови, — иначе,
Оставив родину, не стал бы я,
От нестерпимых мук стеная, плача,
Рабом любви, — твоим, любовь моя.

К чему борьба? Пусть юным я увяну,
И пусть любило сердце, как могло.
Из праха создан я и прахом стану,
Чтоб сердце мир навеки обрело.

Эпитафия министру Питту


Два слова «ложь» и «ложе» так похожи
Об этом говорит судьба иных вельмож.
В парламенте преподносил он ложь.
В аббатстве он покоится на ложе.

Эпиграмма на Уильяма Коббета


Твои, Том Пейн, он вырыл кости,
Но, бедный дух, имей в виду:
К нему ты здесь явился в гости,
Он навестит тебя в аду.

СТАНСЫ


Если дома стоять за свободу нельзя,
То соседей свободу спасайте!
Славу греков и римлян храните, друзья,
И в боях тумаки получайте!

Добрый рыцарский подвиг высок и хорош,
Так дерись же всегда за свободу!
Если ты не в тюрьме и не в петле умрешь,
Вознесут твое имя народы!

ЭПИГРАММА


Весь мир похож на сена стог:
Ослов к нему теснится много...
Кто клок урвет, а кто — клочок,
Джон Буль загреб себе полстога!

На смерть поэта Джона Китса


Кто убил Джона Китса?
- Я, - ответил свирепый журнал,
Выходящий однажды в квартал. -
Я могу поручиться,
Что убили мы Китса!

- Кто стрелял в него первый?
- Я, - сказали в ответ
Бзрро, Саути и Милмэн, священник-поэт.
Я из критиков первый
Растерзал ему нервы!

Завоевание


Вот сын любви и баловень Беллоны!
Нормандии отдавший Альбион,
Своих потомков род неугомонный -
Завоеватель - он возвел на трон.

Победами своими окрыленный,
Как лев, держал свою добычу он,
В веках оставшись - так гласит предание -
Последним победителем Британии!

Стансы на индийскую мелодию


Слышишь ли, слышишь ли, слышишь, подушка мояодинокая?
Где мой любимый? Где мой любимый?
В снах моих страшных лодка его проплывает мимо
И уплывает в море, в море далекое!

Слышишь ли, слышишь ли, слышишь, подушка мояодинокая?
Где он склонил свою голову, милый, красивый?
Я головою поникла, я как плакучая ива,
Медленно тянется ночь без любви, ночь глубокая.

Слышишь ли, слышишь, подушка, печальная,одинокая?
Слезы роняя, на ложе я молча склонилась,
Дай мне добрые сны, чтобы сердце мое не разбилось,
Чтобы жила я, пока возвратит его море далекое!

Больше тогда ты не будешь, подушка моя, одинокою:
Пусть мне хоть раз доведется обнять его,
Пусть умереть мне от радости — но увидать его!
О, одинокое сердце! Подушка моя одинокая!

На самоубийство британского министра Кэстльри

1

О Кестльри, ты - истый патриот.
Герой Катон погиб за свой народ,
А ты отчизну спас не подвигом, не битвой -
Ты злейшего ее врага зарезал бритвой!
2

Что? Перерезал глотку он намедни?
Жаль, что свою он полоснул последней!
3

Зарезался он бритвой, но заранее
Он перерезал глотку всей Британии.

Песнь к сулиотам


Дети Сули! Киньтесь в битву,
Долг творите, как молитву!
Через рвы, через ворота:
Бауа, бауа, сулиоты!
Есть красотки, есть добыча -
В бой! Творите свой обычай!

Знамя вылазки святое,
Разметавшей вражьи строи,
Ваших гор родимых знамя -
Знамя ваших жен над вами.
В бой, на приступ, страткоты,
Бауа, бауа, сулиоты!

Плуг наш - меч: так дайте клятву
Здесь собрать златую жатву;
Там, где брешь в стене пробита,
Там врагов богатство скрыто.
Есть добыча, слава с нами -
Так вперед, на спор с громами!

Из дневника в Кефалонии


Встревожен мертвых сон, - могу ли спать?
Тираны давят мир, - я ль уступлю?
Созрела жатва, - мне ли медлить жать?
На ложе - колкий терн; я не дремлю;
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце...
19 июня 1823

В тот день, когда мне исполнилось тридцать шесть лет


Пора! Теперь сердца другим
Я не зажгу, пора остыть.
Но пусть не буду я любим -
Хочу любить.

А листья дней желтей, желтей...
Любовь? Она ушла с весной;
Стать пищей скорби и червей —
Вот жребий мой!

Огонь в груди жесток, суров,
Но он - вулкан среди морей.
Он отблеск траурных костров
Души моей.

Пора! И должен я забыть
Надежду, ревность, горе, страх,
Забыть любовь, но вечно быть
В ее цепях...

Нет, надо думать не о том,
Тоске не место в грозный час!
Тут слава лавровым венком
Украсит нас.

О слава греческих долин,
Мечи, знамена, блеск огня!
Нет, не был даже Спарты сын
Вольней меня!

Проснись! Ведь Греция встает,
Проснись, мой дух, не забывай,
Откуда ты ведешь свой род,
И в бой вступай!

В суровом мужестве замкнись,
Смиряя поздний жар страстей,
Чтоб женский не играл каприз
Душой твоей.

Вторая юность не придет,
Ничто не скрасит жизнь твою...
О чем жалеть? Эллада ждет,
умри в бою!

Навстречу гибели иди,
Достоин будь судьбы такой!
Будь впереди - и смерть найди,
а с ней - покой.
1824

Примечания

Часы досуга

  • Прощание с Ньюстедским аббатством. — Ньюстедское аббатство — некогда монастырь, а затем родовое имение Байронов, доставшееся им в 1540 году, при упразднении монастырей во время английской Реформации. Оссиан — легендарный автор и один из героев цикла эпических сказаний, созданных кельтами древней Ирландии. Аскалон — город в Палестине, у стен которого в эпоху крестовых походов неоднократно происходили сражения между крестоносцами и арабами. Кресси — битва при Кресси (1346), одно из сражений Столетней войны, в котором английские войска нанесли тяжелое поражение французам. Эдвард — английский король Эдуард III (1327-1377). Руперт — принц Руперт, граф Палатин (1619-1682), английский военачальник, племянник низложенного короля Карла I. Марстон — Имеется в виду сражение при Марстон-Муре (1644) между революционной армией Кромвеля и войсками короля Карла I, потерпевшими здесь полное поражение. В этом сражении приняли участие пять братьев Байронов, служивших в королевских войсках.
  • Отрывок, написанный вскоре после замужества мисс Чаворт. — Стихотворение посвящено Мэри Чаворт, в которую был влюблен юноша Байрон и которая вышла замуж в 1803 году. Анслей — поместье Чавортов, неподалеку от Ньюстеда.
  • Стихи, посвященные леди... — Адресат неизвестен. Есть персонаж у Шеридана... — Имеется в виду героиня пьесы Ричарда Шеридана (1751-1816) «Соперники».
  • Сердолик. — Сердолик был подарен Байрону другом его молодости Эддлстоном, который тогда был певчим в хоре.
  • Лох-на-Гар. — Лох-на-Гар — гора в северной Шотландии. Вершин каледонских нагие громады... — Каледонией римляне называли Шотландию. Каллоден — городок, при котором в 1746 году английские войска разбили шотландских повстанцев. Бремар — местность в Горной Шотландии.
  • Xочу я быть ребенком вольным... — Последняя строфа стихотворения перефразирует стих из Библии (псалом 55).
  • Когда я бродил юным горцем по склонам... — Стихотворение основано на воспоминании о детской любви восьмилетнего Байрона к девочке Мэри Дафф. Морвен — гора в Эбердиншире, в северной Шотландии.
  • Стихи, написанные под вязом... — Харроу — городок неподалеку от Лондона, где находилась старинная школа (основана в 1571 г.), в которой в 1801-1805 годах учился Байрон. Кладбище в Харроу было излюбленным местом его прогулок.

    Еврейские мелодии

  • Цикл возник в 1814-1815 годах, вскоре после женитьбы Байрона. Стихотворения, составляющие этот цикл, были созданы по просьбе друга Байрона, Дугласа Кинэрда, написать тексты романсов на музыку композиторов Брэгема и Натана.
  • Она идет во всей красе... — Стихотворение включено в цикл впоследствии и прямого отношения к теме не имеет. Оно навеяно впечатлением от встречи на балу с дальней родственницей Байрона, миссис Энн Уилмот Гордон.
  • На берегах Иордана. — Синай — священная гора у древних евреев. Ваал — финикийское языческое божество.
  • Дочь Иевфая. — По библейской легенде, военачальник Иевфай, возвращаясь домой после победы над аммонитянами, дал обет принести в жертву первого, кого он встретит дома. Первой оказалась его дочь, вышедшая приветствовать отца.
  • Видение Валтасара. — Валтасар — сын последнего вавилонского царя Набонида, погибший при взятии Вавилона персидским царем Киром (538 до н. э.). В основу стихотворения положена библейская легенда, которую поэт излагает свободно: смысл непонятных слов, начертанных невидимой рукой на стене пиршественного зала, был разгадан не юным пленником, как говорится у Байрона, а старцем, пророком Даниилом. Ягве — Иегова, одно из имен бога в иудейской религии.
  • Поражение Сеннахериба. — Сеннахериб (705-681 до н. э.) — ассирийский царь, потерпевший поражение при осаде восставшего Иерусалима. По Библии, войско Сеннахериба истребил ангел господен.

    Стихи 1807-1824 годов

  • К Анне. — Стихотворение адресовано мисс Анне Хоусон, которой одно время был увлечен Байрон.
  • Стихи, начертанные на чаше из черепа. — Известен рассказ Байрона о черепе, который был найден садовником в Ньюстедском аббатстве и принадлежал, видимо, какому-то монаху. Череп этот Байрон велел отполировать и отделать в форме чаши.
  • Стансы женщине при отъезде из Англии. — Стихи адресованы Мэри Мастерс, урожденной Чаворт (см. прим. выше).
  • Стихи мистеру Ходжсону... — Ходжсон Фрэнсис (1781-1852) — поэт и переводчик, друг Байрона. Флетчер, Марри — слуги Байрона. Гобби — друг Байрона Джон Гобхауз (1786-1869), сопровождавший Байрона в его путешествии. Брагапса — португальская королевская династия.
  • Девушка из Кадикса. — Это стихотворение было включено в первое издание поэмы «Странствования Чайлд-Гарольда». В последующих изданиях оно было заменено стихотворением «К Инес».
  • В альбом. — Одно из нескольких стихотворений, посвященных миссис Смит (род. ок. 1785), с которой Байрон познакомился на Мальте. Жизнь ее была полна приключений. В своих стихах Байрон называет ее Флоренс.
  • Стансы, написанные во время грозы. — Стихотворение адресовано Флоренс (см. предыдущее примечание). Гроза застигла Байрона ночью 11 октября 1800 года в горах Албании. В стихотворении Байрон вспоминает прощание с миссис Смит перед ее отъездом в Англию с острова Мальты, который в этом стихотворении Байрон называет островом Калипсо — прекрасной нимфы, удерживавшей долгое время в своих владениях Одиссея. Пинд — горный хребет в северной Греции. ...Кадикс... не покорен врагами. — Речь идет о безуспешной осаде Кадикса войсками Наполеона в течение двух лет (1810-1812).
  • Стансы, написанные у Амвракийского залива. — Амвракийский залив — у берегов Албании на Ионическом море. Акциум — мыс вблизи Амвракийского залива. Здесь 2 сентября 31 года до н. э. произошло решающее сражение в борьбе за власть в Риме между войсками Октавиана, будущего императора Августа, и римского полководца Антония, который потерпел здесь поражение. Египтянка — Клеопатра, в которую был влюблен Антоний. Флоренс — см. прим. выше. Орфей — в греческой мифологии певец, потерявший горячо любимую жену Евридику и спустившийся за нею в ад.
  • Написано после того, как автор... — 3 мая 1810 года Байрон вместе с лейтенантом Икенхедом переплыл пролив Геллеспонт, отделяющий Европу от Азии. Леандр — герой греческого мифа, живший в городе Абидосе, на азиатском берегу Геллеспонта. Он переплывал Геллеспонт, чтобы встречаться со своей возлюбленной Геро, жрицей храма Афродиты в Сестосе (на европейском берегу пролива). Обычно он плыл, ориентируясь на огонь, который зажигала Геро. Однажды, когда огонь погас, Леандр сбился с пути и утонул.
  • Песня греческих повстанцев. — Перевод песни, сложенной Константином Ригасом (1757-1798), участником борьбы греков за освобождение от турецкого ига. Город семигорный — Константинополь, ныне Стамбул. Леонид — предводитель отряда спартанцев, которые остановили в Фермопильском ущелье многотысячную армию персов (480 до н. э.).
  • Euthanasia. — Одно из четырех стихотворений, посвященных Тирзе. Под этим именем скрывается неизвестная девушка, которую любил Байрон и которая умерла незадолго до его возвращения в Англию в 1811 году.
  • О, если в суете дневной... — Посвящено Тирзе (см. предыдущее примечание).
  • Стихи к плачущей леди. — Обращены к принцессе Шарлотте Августе (1796-1817), дочери принца-регента, впоследствии короля Георга IV (1762-1830, король с 1820 г.). Стихотворение вызвано инцидентом на дворцовом приеме 22 февраля 1812 года, когда принц-регент был раздражен словами одного из лордов, выразившего общее недовольство его политикой. Эта сцена вызвала слезы у принцессы.
  • Ода авторам билля против разрушителей станков. — Такой билль был принят в Англии (1812) и карал смертной казнью разрушение машин. Ода может быть сопоставлена с первой парламентской речью Байрона (27 февраля 1812 г.), где поэт защищал луддитов. Эльдон Джон Скотт (1751-1838) — в те годы лорд-канцлер Англии. Райдер Ричард (1766-1832) — министр внутренних дел Англии. Хоксбери, Харроуби — английские реакционные политические деятели: Роберт Бэнкс Дженкинсон, граф Ливерпул (1770-1828), которого Байрон ошибочно называет Хоксбери, и Дадли Райдер, граф Харроуби (1762-1847). Стихотворение не включалось в собрания сочинений Байрона до 1880 года.
  • На вопрос о происхождении любви. — Стихотворение обращено к молодой девушке Шарлотте Харли, дочери графа Оксфордского, названной Байроном Иантой в посвящении к поэме «Странствования Чайлд-Гарольда». 1
  • На посещение принцем-регентом... — Принц-регент — см. прим. выше. Безглавый Карл — король Карл I, казненный по приговору суда во время английской буржуазной революции. Генрих бессердечный — Генрих VIII, который был женат шесть раз. Намеком на это служит ироническое замечание Байрона о его верности жене.
  • Стансы на музыку. Эпиграф из латинского четверостишия «Алкеев фрагмент» английского поэта Томаса Грея (1716-1771). Музыка на эти стихи написана композитором Джоном Эндрю Стивенсоном (1760? — 1833).
  • Прощание Наполеона. — Оригинальное стихотворение, которое Байрон выдал за перевод с французского.
  • Прости. — Стихотворение вызвано разводом Байрона с его женой, в девичестве Анной Изабеллой Милбенк (1792-1860). Байрон вступил в брак 2 января 1815 года, 21 апреля 1816 года был оформлен развод. В стихотворении речь идет о дочери Байрона от этого брака Аде. В эпиграфе — отрывок из поэмы Сэмюела Колриджа (1772-1834) «Кристабел».
  • Стансы к Августе. — Адресованы сводной сестре Байрона Августе Ли (1783-1851).
  • Тьма. — Святых... — Далее в подлиннике у Байрона: «Для кощунственного употребления». Упали мертвыми... — Далее в английском оригинале: «Не зная, кто был тот, на чьем челе Голод начертал — Дьявол». Эти строки отсутствуют в переводе Тургенева, видимо, по цензурным соображениям.
  • Песня луддитам. — Луддиты — участники стихийного движения рабочих в Англии в конце XVIII — начале XIX века, принявшего форму бунта против машин. Название происходит от имени рабочего Нэда Лудда, якобы первым начавшего ломать машины.
  • Томасу Муру. — Томас Мур (1779-1852) — английский поэт, друг Байрона.
  • Стансы к реке По. — Стихотворение посвящено итальянской возлюбленной Байрона, графине Терезе Гвиччиоли, урожденной Гамба (1800-1873).
  • Эпитафия министру Питту. — Питт — Уильям Питт-младший (1759-1806), английский государственный деятель; погребен в Уэстминстерском аббатстве, усыпальнице выдающихся людей Англии.
  • Эпиграмма на Уильяма Коббета. — Уильям Коббет (1762-1835) — английский общественный деятель и публицист. Пейн Томас (1737-1809) — англичанин по происхождению, переселился в Америку, где стал видным политическим деятелем, боровшимся против рабства. В 1819 году Коббет перенес его прах в Англию и предал погребению в Ливерпуле, желая искупить этим свою вину перед Пейном, против которого в молодости выступал.
  • На смерть поэта Джона Китса. — Джон Ките (1795-1821) — английский поэт-романтик. Стихотворение вызвано статьей в «Ежеквартальном обозрении» по поводу «Эндимиона» Китса. Это был журнал, издававшийся группой консервативно настроенных литераторов в Эдинбурге, крайне недружелюбно встречавший новые веяния в поэзии. Журнал этот так же придирчиво встретил в свое время первые стихи Байрона. Бэрро Джон (1764-1848) — английский географ и путешественник. Саути Роберт (1774-1843) — английский поэт-романтик, к поэзии которого Байрон относился неодобрительно и на которого он неоднократно резко нападал в печати. Милмэн Генри (1791-1868) — писатель и переводчик. В 20-х годах XIX века был профессором поэзии в Оксфорде.
  • Завоевание. — Завоеватель — Вильгельм (1027-1087), нормандский герцог, высадившийся в 1066 году с войском в Англии и завоевавший ее, после чего он стал королем Англии под именем Вильгельма I.
  • На самоубийство британского министра Кэстльри. — Кэстльри, или, точнее, Каслри — Роберт Стюарт, виконт Каслри (1769-1822), английский государственный деятель, проводивший реакционную политику. Герой Катон — Катон Младший (95-46 до н. э.), политический деятель древнего Рима. Узнав о победе Цезаря, покончил самоубийством.
  • Песнь к сулиотам. — Сулиоты — греко-албанское племя, жившее в горах Эпира и постоянно ведшее борьбу с турками. Сули — город в Албании. Бауа — боевой клич сулиотов. Стратиоты — воины.
  • Из дневника в Кефалонии — Кефалония — остров в Ионическом море. Здесь Байрон останавливался на пути в Грецию (1823).
  • В тот день, когда мне исполнилось тридцать шесть лет. — Последнее стихотворение Байрона, написанное им в Миссолонги в день своего рождения (22 января).