• Пан (роман) (Пер.: Елена Суриц)
• Виктория (роман) (Пер.: Юлиана Яхнина)
• Под осенний звездой (роман) (Пер.: Виктор Хинкис)
• Странник играет под сурдинку (роман) (Пер.: Софья Фридлянд)
• Рассказы
  • Рабы любви (Пер.: Нина Крымова)
  • Сын солнца (Пер.: Софья Тарханова)
  • На гастролях (Пер.: Софья Тарханова)
  • Плут из плутов (Пер.: Софья Тарханова)

Это написано мной собственноручно. Написано сегодня, чтобы облегчить душу. Я потеряла работу, потеряла радость жизни. Потеряла всё. А служила я в кафе «Максимилиан».

Молодой человек в сером костюме каждый вечер приходил к нам вместе с двумя друзьями, и они садились за один из моих столиков. В кафе бывало так много посетителей, и у всех у них находилось доброе слово для меня - только не у него. Он был высок, худощав, с мягкими чёрными волосами и голубыми глазами, которые иногда останавливались на мне. Едва заметный лёгкий пушок пробивался над его верхней губой.

Видно, он с самого начала не был ко мне расположен.

Он приходил каждый вечер в течение недели. Я привыкла к нему, и, когда его не было, мне словно чего-то не хватало. И вот однажды он совсем не пришёл. Я места себе не находила, обошла все кафе и вдруг увидела его за столиком позади одной из больших колонн, у другого входа. Он сидел за столиком вместе с актрисой из цирка. На ней было жёлтое платье и длинные перчатки выше локтя. Она очень молода, и у неё прекрасные карие глаза, а у меня глаза голубые.

Я постояла немного, стараясь уловить, о чём они говорят. Она в чём-то упрекала его, говорила, что он ей надоел, просила его уйти. Матерь божия, молилась я, хоть бы он пришёл ко мне!

На другой день он появился вечером, как обычно, со своими друзьями, и они сели за один из моих столиков. А всего у меня их пять. Я не бросилась к нему тотчас же, как бывало прежде, я покраснела и сделала вид, что не заметила его. Тогда он подозвал меня.

Я сказала:

- Вас не было здесь вчера.

- Обратите внимание, - сказал он своим друзьям, - как стройна наша официантка, как она прелестна.

- Пива? - спросила я.

- Да, - ответил он.

Я не шла, я летела за тремя кружками.

Прошло несколько дней.

Как-то раз он протянул мне визитную карточку и сказал:

- Отнесите её той...

Не дослушав, я взяла карточку и отнесла жёлтой даме. По дороге я прочла его имя: Владимир Т***.

Когда я снова подошла к его столику, он вопросительно взглянул на меня.

- Я отдала ей, - сказала я,

- Ответа нет?

- Нет.

Он дал мне марку и, улыбнувшись, сказал:

- Когда нет ответа - это тоже ответ.

Весь вечер он сидел, не сводя глаз с этой дамы и её спутников. Часов в одиннадцать он встал и подошёл к её столику. Она встретила его холодно, но двое её спутников, наоборот, разговаривали с ним, задавали ему издевательские вопросы и хохотали. Он вернулся очень скоро, через несколько минут, и я обратила его внимание на то, что один из карманов его весеннего пальто промок от пива. Он тут же снял пальто, резко повернулся и гневно посмотрел на столик дамы из цирка. Я, как могла, привела пальто в порядок, и он улыбнулся мне;

- Спасибо, раба.

Я помогла ему надеть пальто, украдкой погладила его по спине.

Он сидел, глубоко задумавшись. Один из его друзей заказал ещё пива, и я взяла кружку. Хотела взять и кружку Т***.

- Нет, - сказал он и положил свою руку на мою. От его прикосновения моя рука бессильно повисла, он заметил это и сразу же отдёрнул руку.

Вечером я молилась за него, стоя на коленях у кровати. И, счастливая, целовала свою руку, к которой он прикоснулся.

Однажды он подарил мне цветы, целую охапку цветов. Он купил их у цветочницы сразу, как только вошёл в кафе, они были свежие, пунцовые - огромный букет, почти вся её корзина. Он завалил ими столик, за который сел. На этот раз он был один. Как только выпадала свободная минутка, я стояла, притаившись, за колонной, всё смотрела на него и думала: его зовут Владимир Т***.

Так прошло довольно много времени, Он беспрестанно глядел на часы.

Я спросила:

- Вы кого-нибудь ждёте?

Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и вдруг ответил:

- Нет, я никого не жду. Кого мне ждать?

- А я подумала, что, быть может, вы кого-нибудь ждёте, - опять сказала я.

- Подойдите, - сказал он в ответ. - Это вам, И он дал мне всю охапку цветов.

Я хотела поблагодарить, но голос изменил мне, и я лишь прошептала «спасибо». Задыхаясь от счастья, я стояла у буфета, и не помнила, что мне надо заказать.

- Что вам? - спросила буфетчица.

- А вы не знаете? - ответила я вопросом.

- Откуда мне знать? Вы что, рехнулись?

- Вы не знаете, от кого я получила эти цветы? - спросила я.

Мимо прошёл управляющий. Я услышала, как он сказал:

- Вы забыли подать пиво господину с деревянной ногой.

- Мне подарил их Владимир, - сказала я и поспешила с пивом к столикам.

Т*** не ушёл. Когда он, наконец, поднялся, я снова поблагодарила его. Он остановился и сказал:

- Собственно, я купил их не вам.

Ну что ж. Может быть, он и купил их для другой. Но подарил-то мне. Цветы получила я, а не та, которой он их купил. И он разрешил мне поблагодарить его. Спокойной ночи, Владимир.

На другое утро шёл дождь.

Какое платье мне надеть сегодня - чёрное или зелёное? - думала я. Зелёное. Оно новое, поэтому я надену его. Я была так счастлива.

У остановки трамвая под дождём стояла женщина. У неё не было зонта. Я предложила ей свой, но она отказалась. Тогда я закрыла его. «Пусть она мокнет не одна», - подумала я.

Вечером Владимир пришёл в кафе.

- Благодарю вас за вчерашние цветы, - гордо сказала я.

- Какие цветы? - спросил он, - Не говорите об этих цветах.

- Я только хотела поблагодарить вас, - сказала я. Он пожал плечами и сказал:

- Я люблю не вас, раба.

Он любит не меня, ну что ж. Я это знала и не страдала от этого. Но я видела его каждый вечер, он садился за мой, а не за другой столик, и я, я подавала ему пиво. Добро пожаловать, Владимир!

На следующий вечер он пришёл поздно. И спросил:

- У вас есть деньги, раба?

- Нет, к сожалению, - ответила я, - я бедная девушка,

Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

- Вы меня не поняли. Мне нужно немного денег до завтра.

- Дома у меня есть сто тридцать марок.

- Дома, не здесь? Я ответила:

- Подождите четверть часа, кафе закроется, и я их вам принесу.

Он подождал четверть часа, и мы вышли вместе.

- Дайте мне только сто марок, - сказал он.

Он, не стесняясь, шёл всё время рядом со мной, не впереди меня, не сзади, не то что другие важные господа.

- У меня крохотная каморка, - сказала я, когда мы подошли к моему дому.

- Я не поднимусь к вам, - сказал он. - Я подожду здесь.

Он ждал меня.

Когда я вернулась, он сосчитал деньги и сказал:

- Здесь больше сотни. Я даю вам десять марок на чай. Да, да, слышите, я хочу вам дать на чай десять марок.

Он протянул мне десять марок, сказал «спокойной ночи» и ушёл. Я видела, как он остановился на углу и подал шиллинг старой хромой нищенке.

На следующий вечер он сказал, что сожалеет, но не может вернуть мне долг. Я поблагодарила его за то, что он не отдаёт мне денег. Он откровенно признался, что прокутил их.

- Ничего не поделаешь, раба! - сказал он. - Вы же знаете - жёлтая дама!

- Почему ты называешь нашу официантку рабой? - спросил один из его друзей. - Ты больше раб, чем она.

- Пива? - спросила я и прервала их разговор.

Вскоре вошла жёлтая дама. Т*** встал и поклонился. Поклонился так низко, что волосы упали ему на лицо. Она прошла мимо и села за пустой столик, но прислонила к нему спинками два стула, показывая тем самым, что весь столик занят. Т*** сразу же подошёл к ней и сел на один из стульев. Через несколько минут он встал и громко сказал:

- Хорошо, я ухожу. И никогда больше не вернусь.

- Спасибо, - сказала она.

Я не чуяла под собой ног от радости, я побежала к буфету и стала что-то рассказывать. Наверное, - что он больше никогда не вернётся к ней. Мимо прошёл управляющий и сделал мне резкое замечание, но я не обратила на него никакого внимания.

Когда кафе закрылось, Т*** проводил меня до дому.

- Дайте мне пять марок из тех десяти, что я дал вам вчера, - сказал он.

Я хотела, чтобы он взял все десять, и он взял их, но дал мне из них пять на чай. И не пожелал слушать моих возражений.

- Я так счастлива сегодня, - сказала я. - Если бы я осмелилась пригласить вас к себе. Но у меня такая крохотная каморка.

- Я не поднимусь к вам, - сказал он. - Спокойной ночи.

Он ушёл. Старой нищенке, которая опять стояла на углу, он забыл подать милостыню, хоть она и поклонилась ему. Я подбежала к ней, дала ей монету и сказала:

- Эго от того господина в сером, который только что прошёл мимо.

- От господина в сером? - спросила нищенка.

- Да, от того господина с чёрными волосами. От Владимира.

- Вы его жена? Я ответила:

- Нет, я его раба.

Несколько вечеров подряд он говорил, что сожалеет, но не может вернуть мне деньги. Я просила его не обижать меня. Он говорил это так громко, что все вокруг слышали, и многие смеялись над ним.

- Я негодяй, я мерзавец, - сказал он. - Я взял у вас деньги и не могу их вернуть. За пятьдесят марок я дал бы отрубить свою правую руку.

Мне становилось страшно от этих слов, и я ломала себе голову, как бы мне раздобыть ему денег, но мне негде было их взять.

Немного погодя он снова заговорил со мной:

- А если вы спросите, что случилось, то извольте: жёлтая дама уехала со своим цирком. И я её забыл. Даже не вспоминаю о ней.

- И всё-таки сегодня ты ей снова написал, - сказал один из его друзей.

- В последний раз, - ответил Владимир.

Я купила розу у цветочницы и хотела воткнуть её в петлицу его пиджака. Но я почувствовала его дыхание на своей руке и долго никак не могла найти петлицу.

- Спасибо, - сказал он.

Я попросила в кассе те несколько марок, которые мне ещё причитались, и отдала их ему. Но это была такая малость.

- Спасибо, - снова сказал он.

Я была счастлива весь вечер, пока Владимир не сказал:

- На эти марки я уеду. Я вернусь через неделю, и вы получите тогда свои деньги.

Заметив моё движение, он вдруг добавил.

- Я люблю вас! - И взял мою руку.

Я совсем растерялась оттого, что он уезжает и не говорит даже, куда, хотя я его и спросила. Кафе, люстры, многочисленные посетители - всё поплыло передо мной, я не выдержала и схватила его за руки.

- Я вернусь к вам через неделю, - сказал он и резко поднялся.

Я слышала, как управляющий сказал:

- Вам придётся искать другое место.

«Ну что ж, - подумала я. - Какая разница! Через неделю Владимир вернётся ко мне!» Я хотела поблагодарить его за это, обернулась, но он уже ушёл.

Через неделю, вернувшись вечером домой, я нашла от него письмо. Он был в таком отчаянии, писал, что поехал за жёлтой дамой, что никогда не сможет вернуть мне деньги, что впал в нищету. Снова бранил себя, называл низким человеком, а внизу приписал: «Я раб жёлтой дамы».

Я плакала круглые сутки. Ничего не могла с собой поделать. Через неделю меня уволили, и я начала искать новое место. День-деньской я обивала пороги других кафе и гостиниц, звонила и частным лицам, предлагая свои услуги. Всё напрасно.

Поздно вечером я покупала за полцены газеты и, придя домой, старательно читала все объявления. Я думала: может быть, я всё же найду что-нибудь и спасу нас обоих, и Владимира и себя...

Вчера вечером я наткнулась в газете на его имя и прочитала то, что было о нём написано. Я сразу же вышла из дому, ходила по улицам, домой вернулась утром. Быть может, я где-то спала, а быть может, сидела на лестнице, не в силах сдвинуться с места. Не помню.

Сегодня я снова это прочитала. Но впервые я это прочитала вчера вечером. Я заломила руки и опустилась на стул. А потом почему-то села на пол, прислонившись к стулу. Била по полу руками и думала. А может быть, и не думала. В голове было совсем пусто, и я ничего не помню. Потом я, должно быть, встала и вышла. На углу, это я помню, я дала монету старой нищенке и сказала:

- Это от господина в сером, вы его знаете. - Вы что, его невеста? - спросила она.

Я ответила:

- Нет, я его вдова...

До утра я бродила по улицам. А сейчас снова прочла это. Его звали Владимир Т***.

Ночью выпал снег. Густым белым покровом оделась земля.

Он проснулся с радостной мыслью о письме, которое вчера получил, об этой нежданной благостной вести; почувствовав себя молодым и счастливым, он стал тихо напевать. Затем, подойдя к окну, приподнял штору и увидел снег. Песня его мгновенно оборвалась, душу захлестнула тоска, и он пугливо передёрнул узкими покатыми плечами.

С приходом зимы для него всякий раз начиналась злая пора, мука, ни с чем не сравнимая и никому другому, кроме него самого, непонятная. Один лишь вид снега навевал мысли о смерти и разрушении. Наступали долгие вечера с их потемками, с их отупляющей, бессмысленной тишиной; он не мог работать в своей мастерской - его оцепеневшая душа была нема. Как-то раз летом ему привелось поселиться в маленьком городке в большой светлой комнате, где нижние стёкла окон были замазаны белой краской. Белое стекло походило на лёд, и, глядя на него, он испытывал непреоборимую муку. Он хотел пересилить себя, прожил в этой комнате несколько месяцев и изо дня в день твердил себе, что на взгляд очень многих людей лёд тоже прекрасен и что зима и лето суть разные воплощения одной и той же вечной идеи Бога и им сотворены, - всё было тщетно, он по-прежнему не прикасался к работе, и эта каждодневная пытка снедала его.

Позднее ему довелось жить в Париже. Когда в городе кипел весёлый праздник, он любил, прогуливаясь по бульварам, созерцать открывающуюся его взору картину. Чаще всего это случалось в разгаре светлого лета, тёплыми вечерами, когда в город притекали из больших парков запахи листьев и цветов; улицы сверкали в электрическом свете, и взад и вперёд по ним сновали смеющиеся, ликующие люди, кричали, пели, разбрасывали конфетти, и всё вокруг дышало радостью. Сколько раз он выходил на улицу, мечтая смешаться с толпой и веселиться вместе с ней, но не проходило и получаса, как он брал фиакр и возвращался домой. Отчего? Издалека приплывало воспоминание: в свете электрических ламп кружились и оседали у его ног конфетти, точно снежинки...

Из года в год повторялось одно и то же. Где же обитала его душа? Быть может, в стране солнца, в стране пальм. Быть может, на берегах Ганга, где никогда не увядает лотос...

Ночью выпал снег. Он подумал, как, должно быть, холодно птицам в лесу и какую смертную муку терпят в земле, умирая, корни фиалок. И чем только кормится теперь заяц?

Он больше не мог выходить из дому. Месяц за месяцем он почти не покидал своей комнаты и то шагал по ней из конца в конец, то недвижно сидел на каком-нибудь стуле и размышлял. Никто не понимал, как жестоко он страдает от этого заточения. Он был ещё молод и мог бы окунуться в жизнь, да и сил у него было вдоволь, но любая случайная прихоть мороза, внезапная перемена погоды обрекала его на заточение и одинокие раздумья. В такие дни жене лучше было запирать в шкафу на ключ горстку фруктов, купленных ею для детей, - не то муж доставал их оттуда и, поставив перед собой тарелку с двумя-тремя яблочками да жалкой кистью винограда, долго любовался ими, - потому что это ведь были плоды юга и лета, - и в конце концов поедал их.

Перемена совершалась в нём удивительно быстро. Обычно он не любил отвечать на письма, теперь же он кидался к своему столу и писал одно за другим уйму писем, даже тем, кому вовсе не был обязан писать, спрашивал их о чём-нибудь или сообщал какой-нибудь малопримечательный факт. У него было смутное ощущение, будто его уже подстерегает смерть, и этим потоком писем, рассылаемых во все концы страны, он надеялся хоть ненадолго укрепить нить, связывающую его с жизнью.

И другие перемены происходили с ним: он совсем утратил душевное равновесие; оставшись один, он часто принимался рыдать, а по ночам часами лежал без сна с полузакрытыми глазами.

Этот хилый, нескладный человек летом всегда бывал в самом весёлом расположении духа. Но в мрачную зимнюю пору им овладевала отчаянная тоска. Его порывы были резки и стремительны, как ненастье, налетающее средь ясного дня, - сколько раз, упав на колени перед младшим сыном и обливаясь жаркими слезами, он молился за него Богу! Он страстно желал, чтобы мальчик, в отличие от него самого, никогда не вкусил известности. У всех известных людей замутнены родники души, и сами эти люди испорчены вниманием, славой, выделившей их из ряда других, любопытством толпы. Эта вечная жизнь напоказ искажает их взгляд, походку, всё их поведение... А сын его - пусть лучше он сеет хлеб и собирает с поля урожай. Превыше всех тот, кто сам сеет хлеб и пожинает плоды своего труда. И ещё одно; только бы господь уберег его от жизни на чужбине. Сколько лишних мук принимает человек, вынужденный искать себе прибежище, кров в чужом краю! К тому же он не понимает чужой речи, и чужих взглядов, и улыбок. Небо на чужбине другое и другое расположение звёзд, так что их и не узнаёшь. Взглянешь на цветы - а у них непривычные краски, и птицы в чужом краю тоже подчас совсем другие. И другой флаг развевается на флагштоке.

Чутьём он угадывал, что судьба безжалостно вырвала его из родной среды: быть может, когда-то, много лет назад, он обитал в ином, далёком и жарком краю.

- 32 градуса по Цельсию.

Он с ужасом замечает, что мороз усиливается и всё живое в полях коченеет. В окно его виден лес и широкая дорога, по которой люди ездят в город и обратно. Ни один листок теперь не шелохнётся, ельник ощетинился иглами, и все деревья покрыты инеем. Самая погода для любителей спорта. Несчастная синица еле шевелит крыльями, и за ней по воздуху вьётся тоненькая струйка пара. Природа замерла, всюду морозно и тихо. И даже ветерок не всколыхнет воздуха. Кругом словно одно белое застывшее сало.

Снизу с дороги доносится звон бубенцов - мимо проезжают сани, в которых сидят мужчина и женщина. Над лошадью и над седоками плывёт, беспрерывно обновляясь, лёгкое белое облачко. Этот мужчина и эта женщина, наверное, никогда не видели, как растёт виноград, а может, они даже ни разу в жизни его не пробовали.

По лицам их не заметно, чтобы погода вызывала у них какое-либо неудовольствие, они преспокойно едут в город по своим мелким делам и лишь изредка понукают лошадь, когда она, на их взгляд, слишком вяло пробивается сквозь это жуткое, сало. Пришелец из солнечного края при виде этой картины умер бы от смеха. А мужчина и женщина невозмутимо, без тени удивления оглядывают страшное, таинственное царство стужи, которое обступило их со всех сторон, и нисколько не задумываются над этой тайной, потому что сами они тоже дети стужи и выросли среди снегов. Они сидят в санях словно два моржа. На бороде у мужчины - сосульки...

Несчастный, вконец измученный стужей художник видит сквозь окно, как во дворе играет его дочурка. Она с головы до ног закутана в тёплые шерстяные вещи, только толстые чулки из козьей шерсти подшиты кожаными подметками. Девочка возит по снегу санки, и её шаги отдаются в ушах отца мучительным скрипом. Плечи его вздрагивают, он словно в изнеможении закрывает глаза, и от странного недуга на лбу его выступает холодный пот. Девочка окликает его, запрокинув кверху румяное личико, и жалуется, что верёвка на санках оборвалась. Поспешно сойдя вниз, он связывает концы верёвки, на нём нет ни шляпы, ни зимней одежды. «Ты не замерзнешь?» - спрашивает дочка. Нет, он не замерзнет, руки у него тёплые, только ледяной воздух больно обжигает горло. Но он никогда не мерзнет.

Он заметил, что высокая старая берёза у подъезда как-то осела и ствол её треснул. «Это всё мороз», - содрогнувшись, подумал он.

За ночь вдруг переменилась погода. Сев на кровати, он стал ждать тепла, хотя знал, что зима ещё возвратится и потом нескоро уйдёт. Всё же в его душе вспыхнула надежда.

Мороз с каждым днём убывал, и под конец закапало с крыш, а в небе словно загудели могучие океанские волны.

Надежда в его сердце крепла и росла, и шум, разлившийся в воздухе, волновал его, точно музыка, - быть может, это уже весна тронула свой золотой барабан!

Как-то раз ночью что-то вдруг застучало по окну; вскочив с постели, он прислушался - это был дождь! Неизъяснимая радость охватила его, торопливо одевшись, он помчался в свою мастерскую и зажёг там все огни. Его тоска по лету вдруг обратилась в светлое вдохновенье, все силы, дремавшие в нём, вырвались наружу, и в ту же самую ночь он с жаром принялся за работу. Нахлынули видения и звуки из тёплых краев и завладели им, перед глазами с необычайной, чарующей отчётливостью возник пейзаж - сказочная долина, и в центре её человек - юный, прекрасный бог, только что появившийся на свет и в первый раз оглядывающий мир.

Бог, повелитель земли, любуется зрелищем утра жизни. Вокруг - пышная, щедрая природа, пальмы и тропические цветы, лианы с крупными, похожими на куски кровавого мяса и словно дышащими листьями; индигоноски, рожь, кукуруза, виноград. По дну долины бродят звери, человек чувствует их близость и слышит, как они едят; вверху, на скале, галдя, сгрудилась стайка огромных птиц, перья у них жёсткие, точно сабли, а глаза - зелёные огоньки. Вдалеке последняя цепочка пальм убегает за горизонт...

Над этим пейзажем загорелся первый нежный луч утреннего солнца, озарив человека с головы до ног...

Он работал до утра. Поспал час и снова взялся за кисть. Ничто не остановило бы его, какая-то необычайная сила захлестнула его и увлекла. Пять дней лил дождь - и за эти дни художник закончил эскиз картины «Сын солнца».

Маленький смуглый человечек, без бороды, с лысым, унылым черепом, совершенно неприметный на вид. Он тихо сидит на стуле, слушая, как разглагольствуют другие. Временами он покашливает, смущённо прикрывая рот рукой. Когда кто-нибудь заговаривает с ним, он нервно вздрагивает и с минуту недвижно глядит на собеседника. Примостившись в каком-нибудь углу, он уже весь вечер не покидает его, он так неловок и невзрачен, что никто не считает нужным дарить его своим вниманием. Кажется, будто он очутился в этом обществе по чистому недоразумению.

Спустя несколько недель смуглый человечек послал на выставку свою картину. И с этого дня все узнали его.

В Драммене1 я должен был прочитать лекцию о современной литературе. Таким способом я решил заработать без особых усилий деньги, в которых весьма нуждался. И вот в один прекрасный день - из тех, что случаются на исходе лета, - я сел в поезд, направлявшийся в тот достославный город. Было это в 1886 году.

В Драммене я не знал решительно никого, и меня тоже никто не знал. О моей лекции я не давал объявлений в газетах, но в начале лета, когда у меня ещё были деньги, я заказал пятьсот визитных карточек и теперь собирался разослать их по всем гостиницам, ресторанам и крупнейшим магазинам, чтобы привлечь внимание публики к предстоящему событию. По правде сказать, визитные карточки получились не очень удачные, имя моё на них исказили, но всё же при желании можно было догадаться, что речь идёт обо мне. К тому же, я был настолько безвестен, что опечатка в моём имени не имела ровно никакого значения.

Сидя в поезде, я подсчитал свой бюджет. Результаты ничуть меня не обескуражили. Я привык выпутываться из любого положения с малыми деньгами, а то и вовсе без таковых. Конечно, и на этот раз я не располагал нужными средствами, чтобы предстать перед жителями Драммена в ореоле, достойном благородной эстетической миссии, которая привела меня в сей незнакомый город, но при некоторой бережливости я всё же надеялся справиться со своей задачей. Только никакого расточительства! Кормиться я мог бы в трактирах, прокрадываясь туда по вечерам, после наступления темноты, жильё я рассчитывал подыскать себе в «Номерах для приезжих». А какие ещё у меня расходы?

Сидя в поезде, я обдумывал свою лекцию. Я предполагал посвятить её Александру Хьелланну2.

Мои попутчики, весёлые крестьянские парни, возвращавшиеся домой из Христиании, пустили по кругу бутылку; они предложили мне выпить с ними, но я сказал «спасибо, не надо». А потом они, как это свойственно добродушным подвыпившим людям, пытались подбить меня на разговор, но я уклонился. В конце концов, всё моё поведение и, в особенности, сосредоточенность, с которой я непрерывно делал записи и пометки, убедили их, видно, в том, что перед ними учёный человек, голова которого занята разными мыслями, и они оставили меня в покое. Приехав в Драммен, я сошёл с поезда и, подойдя к скамейке, опустил на неё свой саквояж. Я хотел немного собраться с мыслями, прежде чем идти в город. Кстати, саквояж этот был мне совсем не нужен, я взял его с собой только потому, что слыхал, будто встать к кому-либо на квартиру или съехать с неё много легче, если ты с багажом. Между тем этот жалкий саквояж из ковровой ткани так поизносился от времени и долгой службы, что уж никак не подходил для разъездного лектора, тем более что мой собственный костюм - тёмно-синяя тройка с жилетом - выглядел намного приличнее.

Служитель гостиницы в фуражке с буквами на околыше подошёл ко мне и хотел взять мой саквояж.

Я отказал ему. Я объяснил, что ещё не выбрал гостиницы, просто мне нужно разыскать в городе кое-кого из здешних редакторов: ведь это я должен прочитать здесь лекцию о литературе.

Да, но ведь без гостиницы мне всё равно не обойтись, надо же мне где-то жить! А его гостиница куда лучше всех прочих. Тут и электрические звонки, и ванная комната, и читальня. До неё рукой подать - вот только эту улицу пройдёшь и сразу налево.

Он снова взялся за ручку моего саквояжа,

Я отстранил его.

Неужели я сам понесу свой багаж в гостиницу?

Безусловно. Как ни странно, нам с ним по пути достаточно подцепить саквояж мизинцем - и он последует за мной.

Тут парень оглядел меня и сразу понял, что я не слишком-то важная птица. Он снова устремился к поезду высматривать других пассажиров, но, не найдя никого, вернулся и возобновил прежние переговоры. Под конец он даже заявил, что пришёл на станцию ради меня одного,

Вот это уже было другое дело. Может, его послал какой-нибудь комитет, прослышавший о моём приезде, или даже Рабочий союз. Очевидно, в Драммене духовная жизнь бьёт ключом, здесь просто мечтают об интересных лекциях, весь город ждёт не дождётся моего выступления. Как знать, может быть, Драммен в этом отношении даже опередил Христианию.

- Если так, конечно, берите мой багаж, - сказал я парню. - Кстати, есть в вашей гостинице вино? Я хочу сказать, вино к обеду?

- Вино? Да, самого лучшего сорта.

- Хорошо, ступайте. Я приду немного погодя. Я должен сначала побывать в редакциях.

Мне показалось, что парень этот весьма неглуп, и я решил спросить у него совета.

- К кому из ваших редакторов вы посоветовали бы мне обратиться? Мне неохота обходить всех,

- Арентсен самый важный, это весьма состоятельный человек. Все ходят к нему.

Редактора Арентсена, как и следовало ожидать, в редакции не оказалось, но я отправился к нему на квартиру. Я изложил ему суть вопроса - дело ведь шло о литературе,

- Да у нас, знаете ли, мало кто этим интересуется. Весной сюда приезжал из Швеции студент с лекцией о вечном мире, так он только убыток на этом понёс.

- Я хочу рассказать о современной литературе, - сказал я.

- Да, конечно, я понял вас, - сказал редактор. - Только предупреждаю, что и вы тоже понесете на этом убыток.

Ещё и убыток! Чудак этот господин Арентсен! Может, он воображает, что я приехал сюда по заданию какой-нибудь фирмы? Я спросил без обиняков:

- Вы не знаете, большой зал Рабочего союза свободен?

- Нет, - отвечал редактор. - Зал Рабочего союза на завтрашний вечер уже запродан. Там будут показывать антиспиритические фокусы. Кстати, с участием обезьян и диких зверей. А из прочих помещений я припоминаю только Парковый павильон.

- Вы рекомендуете мне этот зал?

- Это большое, просторное помещение. Сколько оно стоит? Не знаю, думаю, что вы сможете получить его по дешёвке. Поговорите с правлением.

Я решил взять Парковый павильон. Это именно то, что мне нужно. А залы Рабочих союзов часто бывают тесные и неудобные. А кто же члены правления?

- Адвокат Карлсен, скорняк такой-то и книготорговец такой-то.

Я отправился к адвокату Карлсену. Он жил за городом, я всё шёл и шёл, и, наконец, дорога привела меня к нему. Я изложил ему моё дело и потребовал Парковый павильон. Сказал, что он, вероятно, как раз подойдёт для такой необычной затеи, как лекция о литературе.

Адвокат призадумался, затем покачал головой.

Нет? Не подойдёт? Зал слишком велик? Но не думает ли он сам, что будет жаль, если драмменцам придётся возвращаться домой из-за нехватки мест?

Адвокат пояснил свою мысль. Он вообще советует мне отказаться от этого предприятия. Здесь весьма мало интересуются такими вещами; как-то раз сюда приезжал шведский студент, он тоже хотел читать лекции...

- Да, но он рассуждал о вечном мире, - возразил я, - тогда как я стану рассказывать о литературе, о художественной литературе...

- К тому же сейчас неблагоприятный момент, - заупрямился Карлсен. - Только что объявили, что в зале Рабочего союза состоится антиспиритический спектакль, и к тому же там будут показывать обезьян и диких зверей. Я с улыбкой взглянул на моего собеседника. Кажется, он был искренне убеждён в своей правоте, и я оставил его в покое, раз уж он оказался таким безнадёжна отсталым.

- Сколько вы хотите за Парковый павильон? - коротко спросил я.

- Восемь крон, - ответил он. - Кстати, вопрос об аренде Паркового павильона решает правление. Через несколько дней вы получите окончательный ответ, но я полагаю, что уже сейчас могу обещать вам этот зал.

Я молниеносно прикинул; два дня ожидания обойдутся мне примерно в три кроны, аренда - восемь, итого одиннадцать, билетеру - крона, итого двенадцать... Выходит, что двадцать четыре посетителя, уплатившие по полкроны за билет, уже покроют все расходы, значит, остальные сто или двести посетителей принесут мне чистую прибыль.

Я согласился. Павильон был мой.

Я отыскал гостиницу и вошёл. Горничная спросила:

- Где вы хотите получить номер: на первом или на втором этаже?

Я ответил ей спокойно, без тени заносчивости:

- Я хочу получить дешёвый номер, самый дешёвый из всех.

Горничная с удивлением оглядела меня. Кто перед ней - шутник, который забавы ради просит дешёвый номер? Разве не я расспрашивал слугу про вино к обеду? Или, может быть, подобная скромность вызвана нежеланием затруднять владельцев гостиницы? Она распахнула какую-то дверь. Я отпрянул назад.

- Номер свободен, - сказала она. - Это ваш номер. Ваш багаж уже здесь. Входите, пожалуйста.

Деваться было некуда, я вошёл. И очутился в самом роскошном салоне этой гостиницы.

- Где кровать?

- Вот диван. Нам неудобно держать здесь кровать, Но на ночь диван раскладывается.

Горничная удалилась.

Я помрачнел. И вот в этом-то салоне стоит мой нищенский саквояж! А уж до чего неприглядны на вид мои ботинки после долгой ходьбы по проселочной дороге! Короче - я выругался.

В тот же миг, просунув голову в дверь, горничная спросила:

- Чем могу служить?

Вот как, мне даже нельзя облегчить душу - сразу же сбегается толпа слуг!

- Ничем, - сурово ответил я. - Принесите мне два бутерброда.

Она уставилась на меня.

- Горячего ничего не желаете?

- Нет.

Тут её вдруг осенило. Желудок. На дворе весна. Наверно, у меня обострение.

Вернувшись с бутербродами, она принесла также меню, в котором были перечислены все наличные вина. Весь вечер это вышколенное существо не давало мне покоя: прикажете согреть вашу постель? Вон там ванная комната, если желаете...

Когда рассвело, я нервно вскочил и стал одеваться. Меня знобило, проклятый раскладной диван, разумеется, оказался слишком коротким для моего роста, и я почти не сомкнул глаз. Я нажал кнопку звонка. Никто не шёл на зов. Наверно, было ещё раннее утро, с улицы не доносилось ни единого звука, и, чуть стряхнув с себя сон, я заметил, что ещё даже не вполне рассвело.

Я оглядел комнату. Это была самая роскошная комната, какую я когда-либо видел. Мрачные подозрения закопошились в моей душе, и я вторично нажал кнопку звонка. Стоя по щиколотку в мягком ковре, я ждал. Сейчас у меня отберут последние гроши, может быть, их даже не хватит, чтобы расплатиться. Я начал торопливо пересчитывать, сколько у меня, собственно, денег, но, услышав шаги в коридоре, оставил это.

Но никто не шёл. Шаги в коридоре лишь почудились мне.

Я заново начал считать. Как ужасна была неизвестность, в которой я пребывал! Куда только девалась вчерашняя горничная, которая весь вечер досаждала мне своей услужливостью? Может, эта лентяйка попросту ещё лежит и спит, хотя на дворе уже почти совсем светло? Наконец она явилась, полуодетая, только на плечи накинула платок.

- Вы звонили?

- Попрошу вас принести счёт! - сказал я, стараясь принять самый невозмутимый вид.

- Счёт? Это не так-то просто, хозяйка ещё почивает, ведь сейчас всего три часа утра. - Горничная растерянно выпялила на меня глаза. Мыслимо ли пялить так глаза на человека? Какое ей, спрашивается, дело до того, что я решил засветло уйти из гостиницы?

- Ничего не поделаешь, - сказал я. - Счёт нужен мне сейчас. Сию минуту.

Горничная ушла.

Она не возвращалась целую вечность. Мою тревогу усиливал страх, что плата за номер, быть может, исчисляется посуточно или даже почасно, а я вот стою здесь и жду и ни за что ни про что просаживаю свои деньги в этом вынужденном ожидании. Я не был знаком с порядками в дорогих отелях, и такой способ оплаты представлялся мне наиболее вероятным. К тому же около умывальника висело объявление, на котором было написано, что в случае, если гость не предупреждает о выезде до шести часов вечера, с него взимается плата за следующие сутки. Всё вокруг будило во мне чувство ужаса и смущало мой ум, отданный изящной словесности. Наконец горничная постучала в дверь и вошла. Никогда, нет, право, никогда я не прощу судьбе подлую шутку, которую она со мной сыграла! Две кроны семьдесят эре - вот и вся плата! Сущие гроши, чаевые, которые я и сам мог бы пожаловать горничной на шпильки! Я бросил на стол несколько крон - потом ещё одну. Сдачу возьмите себе! На здоровье, милочка!

Надо же было показать, что и мы знаем правила обхождения. Не говоря уже о том, что эта девушка заслужила благодарность. Редкая девушка, душевный человек, заброшенный судьбой в эту драмменскую гостиницу и обречённый терпеть произвол приезжих. Нет теперь больше таких женщин, порода эта начисто вывелась. Как трогательно она пеклась обо мне до последней минуты, когда ей вдруг открылось, что перед ней богач.

- Слуга отнесёт ваш багаж, - сказала она.

- Нет! Нет! - ответил я, стремясь избавить её от всяких хлопот. - Саквояж - это сущий пустяк. Да к тому же он такой потрёпанный. Он, знаете ли, всегда сопровождал меня, когда я выезжал читать лекции, и теперь мне не надо никакого другого, такая уж, знаете, у меня причуда!

Но все возражения оказались бесполезны - слуга уже поджидал у входа. Увидев меня, он впился взглядом в мой саквояж. Просто невероятно, как человек может впиться взглядом в саквояж, сгорая от желания схватить его!

Но разве оставшиеся деньги не были нужны мне самому? И мог ли я рассчитывать на какой-либо доход до прочтения лекции? Вот почему я хотел сам нести свой саквояж.

Но парень уже держал ею в руках. Этот необыкновенно заботливый человек, казалось, совсем не ощущал его тяжести и, судя по всему, даже не помышлял ни о каком вознаграждении, он так вдохновенно нёс этот саквояж, словно готов был отдать свою жизнь за его владельца.

- Стой! - остановившись, резко воскликнул я. - Куда вы, собственно говоря, несете мой саквояж?

Тут парень улыбнулся.

- Вам лучше знать, - ответил он.

- Верно, - сказал я. - Мне лучше знать. Не вашего ума это дело.

Я должен был теперь любой ценой отделаться от него, мы только что прошли мимо трактира, где сдавались «номера для приезжих» и куда я хотел зайти. Но присутствие слуги из конкурирующего отеля смущало меня, - я хотел незаметно прокрасться туда один.

Я вынул полкроны и дал тому парню.

Но он всё так же стоял с протянутой рукой.

- Вчера я тоже нёс ваш саквояж, - сказал он.

- Вот вам за вчерашний день, - ответил я.

- И сейчас я нёс его! - продолжал он. Вот чёрт, он грабил меня!

- А вот вам за сегодняшний труд, - сказал я и бросил ему ещё полкроны. - Теперь, смею надеяться, вы уберётесь отсюда!

Парень ушёл. Но он несколько раз оглядывался и смотрел, что же я стану делать.

Я отыскал на улице скамейку и сел. Стояла лёгкая прохлада, но, когда солнце взошло, потеплело. Я уснул и, наверно, проспал довольно долго; когда я проснулся, на улице было людно и из многих труб уже подымался дым. Тогда я зашёл в трактир и договорился с хозяйкой насчёт жилья. Мне положили платить полкроны за ночь.

Когда прошли назначенные два дня, я снова отправился за город к адвокату Карлсену. Он снова уговаривал меня отказаться от лекции, но я не изменил своего намерения, тем более что за эти дни я потратился ещё на объявление в газете Арентсена о дне, месте и теме выступления.

Я хотел сразу же заплатить за аренду зала, отдав последние гроши, но Карлсен, этот удивительный человек, сказал:

- Плату вы можете внести после лекции. Ложно истолковав его слова, я оскорбился.

- Вы, может, думаете, что у меня нет восьми крон?

- Да что вы, Бог с вами! - отвечал он. - Но, откровенно говоря, ещё неизвестно, понадобится ли вам наш зал, в противном случае не за что и платить.

- Я уже объявил о лекции в газете, - сказал я. Он кивнул.

- Я видел, - ответил он и, немного помолчав, спросил: - А будете вы читать лекцию, если соберётся не более полусотни людей?

Честно говоря, я был несколько задет этим вопросом, но, немного поразмыслив, сказал, что полсотни слушателей - это, конечно, очень мало, однако я исполнил бы всё, что обещал.

- Но перед десятью слушателями вы уже не стали бы выступать?

Я громко рассмеялся.

- Вы уж извините, - сказал я, - всему есть предел. Мы оставили этот разговор, и я не стал платить за аренду. Зашла речь о литературе. На этот раз адвокат уже не показался мне таким безнадёжно отсталым человеком, как в день моего первого визита - было очевидно, что он многим интересуется, но, на мой взгляд, его эрудиция намного уступала моей собственной.

Когда я стал прощаться, он пожелал мне, чтобы завтра вечером на моей лекции был полный сбор.

Я зашагал назад в свой трактир, окрылённый самой светлой надеждой. Всё теперь готово к бою. Ещё утром я за полторы кроны нанял человека, который должен был обойти город и всем, кому можно, раздать мои визитные карточки. О предстоящем событии знали теперь в каждом доме.

Я ощутил прилив торжественного настроения. Всё время я думал о важном деле, которое ожидало меня, и мне было неуютно в маленьком трактире, в обществе его убогих посетителей. Всем надо было знать, кто я такой и зачем я там поселился. Хозяйка - женщина за стойкой - объяснила, что я учёный человек, с утра до вечера всё только пишу и занимаюсь наукой и потому совершенно незачем донимать меня расспросами. За это я был ей премного обязан. Сюда приходили голодные парни в блузах с засученными рукавами, рабочий люд и разный уличный сброд, заглядывавший в трактир, чтобы получить чашку горячего кофе или кусок хлеба с маслом и сыром. Сплошь и рядом они начинали скандалить и ругали хозяйку за слишком чёрствые булки и мелкие яйца. Прослышав, что я буду держать речь в Парковом павильоне, они стали спрашивать, почём там билеты; кое-кто даже сказал, что охотно послушал бы мою речь, но только полкроны - слишком большие деньги, и тут они начали торговаться со мной из-за цены. Я дал себе слово не обижаться на них, - ведь это совсем простые, неотёсанные люди.

В соседней комнате тоже был постоялец. Он изъяснялся на каком-то чудовищном диалекте - смеси шведского с норвежским, и хозяйка называла его «господин директор». Всякий раз, когда этот человек стремительно вбегал в наш трактир, он привлекал к себе всеобщее внимание, отчасти потому, что перед тем как сесть, неизменно смахивал носовым платком пыль со стула. Это был благовоспитанный человек с замашками богача; когда ему требовался бутерброд, он неуклонно спрашивал «свежего хлеба с маслом высшего сорта».

- Это вы будете читать лекцию? - спросил он меня.

- Да, он, - отвечала хозяйка.

- Плохо ведёте дело, - продолжал, обращаясь ко мне, господин директор. - Вы же совсем не рекламируете вашу лекцию. Видели, как я рекламирую мой спектакль?

Тут я сразу понял, кто он такой: это же тот самый антиспиритист, повелитель обезьян и диких зверей.

- Я рекламирую свой спектакль вот такими афишами! - продолжал он. - Я расклеиваю их всюду, где только могу, и везде на них огромные буквы. Видели вы мои буквы? И к тому же на афишах нарисованы звери.

- Моя лекция посвящена художественной литературе, - возразил я, - искусству, значит, духовным ценностям.

- Плевал я на это! - ответил он. И столь же развязно продолжал. - Поступайте-ка лучше ко мне на службу. Мне нужен человек, умеющий рассказать зрителям про моих зверей. И я хотел бы найти человека нездешнего, которого никто в городе не знает. Если я выпущу на сцену здешнего парня, зрители сразу скажут: - Так это же наш Педерсен! Что он может знать о диких зверях?

Я с молчаливым презрением отвернулся от этого человека. И даже не счёл возможным отвечать подобному наглецу.

- Подумайте об этом! - сказал директор. - Взвесьте моё предложение. Я плачу по пять крон за вечер.

Тут я молча поднялся с места и вышел из трактира.

Я считал, что ничего другого мне не оставалось. Понятное дело, директор страшится конкуренции, боится, что я привлеку публику со всего городка; он хотел подкупить меня, выбить из игры. Никогда, - сказал я себе. - Никто никогда не заставит меня изменить искусству. Духовные ценности - вот моё призвание.

Прошёл день и наступил вечер. Я старательно вычистил свой костюм, надел свежую сорочку и направился в Парковый павильон. Было семь часов вечера. Я с большим усердием подготовил свою лекцию, в голове у меня теснились прекрасные возвышенные слова, которые я намеревался произнести, и в душе я уже предвкушал верный успех, ошеломляющую победу, о которой будет тут же сообщено по телеграфу.

Шёл дождь. Погода была не из лучших, но разве может какой-то жалкий дождик удержать любителей литературы? На улицах я то и дело встречал прохожих - пара за парой под одним зонтом шагала мимо. Меня удивляло только одно: в отличие от меня, они направлялись вовсе не к Парковому павильону. Куда же они шли? Уж, верно, эти обыватели спешили в зал Рабочего союза, на обезьяний спектакль.

Билетер был уже на посту.

- Пришёл уже кто-нибудь? - спросил я.

- Нет, - отвечал он, - но ведь до начала ещё больше получаса.

Я вошёл в зал, в неоглядное помещение, где мои шаги прозвучали, словно оглушительный конский топот. Господи, хоть бы этот зал был набит битком, так что яблоку негде упасть, и публика с нетерпением ожидала бы оратора, но, увы, - павильон был пуст.

Я прождал тридцать долгих минут - никого. Я вышел из зала и спросил билетера, каково его суждение обо всём этом. Оно оказалось сдержанным, но я был утешен. Он сказал, что сегодня вечером неподходящая погода для лекции, в такой сильный дождь люди неохотно выходят из дома; впрочем, добавил он, публика большей частью всегда приходит в последнюю минуту.

И мы снова стали ждать.

Наконец появился какой-то человек, стремительно шагавший под дождём, он заплатил полкроны за билет и вошёл в зал.

- Теперь пойдут, - сказал билетер, кивая головой, - дурацкая привычка у этих людей прибегать е последний миг.

Мы стали ждать. Никто больше не шёл. Под конец мой единственный слушатель, выйдя из зала, сказал:

- Собачья погода!

Это был адвокат Карлсен.

- Боюсь, сегодня никто не придёт, - сказал он. - Ведь дождь льёт как из ведра! - Заметив мой сокрушённый вид, он добавил: - Я предчувствовал это, потому что видел барометр. Слишком уж быстро он падал. Вот почему я советовал вам отменить лекцию.

Билетер по-прежнему верил в мою звезду.

- Подождём ещё с полчасика, - сказал он. - Наверняка ещё придут человек двадцать-тридцать.

- Сомневаюсь, - сказал адвокат, застёгивая плащ. - Вот что, - обернулся он ко мне, - пока я не забыл. Вы, разумеется, ничего не должны за аренду.

Сняв шляпу, он поклонился и ушёл.

Вдвоём с билетером мы подождали ещё полчаса и подробно обсудили создавшееся положение. Затея моя провалилась, и я был этим глубоко уязвлён. В довершение всего адвокат ушёл, не взяв полкроны, которую ему следовало получить назад. Я хотел было бежать за ним, чтобы вернуть ему деньги, но билетер удержал меня.

- Я оставлю их себе, - сказал он. - Тогда вы будете мне должны всего лишь ещё одну такую монету.

Но я дал ему вдобавок ещё целую крону. Он был мне верной опорой и заслужил награду. Он от всей души поблагодарил меня и, уходя, пожал мне руку.

Я зашагал домой, согнувшись под бременем поражения. Я был совсем подавлен обидой и стыдом и стал бесцельно бродить по улицам, ничего не замечая вокруг. Беда усугублялась тем, что теперь у меня даже не осталось денег, чтобы возвратиться назад, в Христианию.

Дождь лил не переставая.

Я очутился вдруг у высокого здания, с улицы я увидел в вестибюле освещённое окошко кассы. Здесь был зал Рабочего союза. И сейчас ещё в дом заходил то один, то другой запоздавший зритель, покупал в окошечке билет и исчезал за массивными дверями, ведущими в зал. Я спросил у билетера, сколько всего набралось людей. Он сказал, что зал почти полон.

Проклятый директор взял надо мной верх.

Я поплелся домой, в свой трактир. Не стал ничего ни есть, ни пить, а тихо улегся в постель.

Посреди ночи в мою дверь вдруг постучали, и в комнату вошёл человек. В руке он держал свечу. Это был директор.

- Как прошла лекция? - спросил он.

При других обстоятельствах я выставил бы его за дверь, но тогда я был слишком измучен, чтобы проявить решительность, и потому коротко ответил, что я отменил лекцию.

Он улыбнулся.

- Неподходящая сегодня погода для лекции о художественной литературе, - объяснил я. - Да вы и сами видите.

Он снова улыбнулся.

- Знали бы вы, как чудовищно упал барометр, - сказал я.

- А у меня был полный сбор, - ответил он. Впрочем, теперь он уже больше не улыбался, а, напротив, извинился, что потревожил меня. У него ко мне дело.

Дело его было довольно странного толка: он зашёл ко мне затем, чтобы снова предложить мне наняться к нему на роль конферансье.

Чрезвычайно оскорбившись этим, я самым решительным тоном попросил его дать мне, наконец, возможность уснуть.

Но вместо того, чтобы уйти, он со свечой в руке присел прямо на мою кровать.

- Потолкуем, - сказал он.

Он объяснил мне, что местный житель, которого он нанял, чтобы «рассказывать про зверей», был известен всему городу. Сам он - директор то есть - имел невероятный успех со своими антиспиритическими фокусами, но местный житель, конферансье, всё ему испортил. Смотрите, кричал народ, это же наш Бьерн Педерсен, где же это ты, Бьерн, раздобыл барсука? Но Бьерн Педерсен согласно программе отвечал, что это вовсе никакой не барсук, а гиена из тропических джунглей, которая на своём веку уже съела троих миссионеров. Тогда люди снова стали вопить, негодуя, что он морочит им голову.

- Ничего не понимаю, - сказал директор, - я старательно вымазал ему сажей лицо и нахлобучил на голову огромный парик, и всё равно его узнали.

Всё это меня нисколько не интересовало, и я повернулся лицом к стене.

- Поразмыслите над моим предложением! - прощаясь, сказал директор. - Возможно, я даже стану платить вам по шесть крон за вечер, если вы будете исправно читать конферанс.

Нет, никогда я не паду так низко, чтобы взяться за пошлое ремесло, которое он мне предлагает. Есть же у меня, в конце концов, своя гордость!

На другой день директор явился ко мне и попросил просмотреть текст конферанса о диких зверях. Не буду ли я столь любезен подредактировать его в нужных местах и выправить слог; он заплатит мне за труд две кроны.

И вот, вопреки всему, я взялся за эту работу. Как-никак, надо же было оказать человеку услугу, и работа, так сказать, литературного свойства. Да и к тому же я нуждался в этих двух кронах. Всё же я потребовал, чтобы он держал моё сотрудничество в строжайшей тайне.

Я трудился весь день, заново - от начала и до конца - переписал всю речь, вложив в описание зверей много чувства и эрудиции и щедро расцветив конферанс сравнениями. С каждым часом я всё больше и больше увлекался работой. Это был сущий подвиг - сочинить такую речь про нескольких жалких животных. Когда я вечером зачитал своё сочинение директору, он признался, что в жизни не слыхал ничего подобного - такое сильное впечатление оно на него произвело. В порыве благодарности он дал мне целых три кроны.

Это растрогало и ободрило меня. Я вновь уверовал в своё литературное призвание,

- Если бы только у меня был толковый человек, способный прочитать эту речь! - сказал директор. - Нет здесь такого человека.

Я задумался. Собственно говоря, даже обидно, если какой-то там Бьерн Педерсен заполучит в свои руки такую изысканную речь и загубит её бездарным чтением. Мне было больно думать об этом.

- Может быть, на известных условиях я согласился бы вести конферанс, - сказал я.

Директор вплотную придвинулся ко мне.

- Какие ещё условия? Я заплачу вам семь крон, - сказал он.

- Хорошо. Но главное, никто, кроме нас двоих, не должен знать, кто же ваш конферансье.

- Обещаю вам.

- Вы, конечно, понимаете, что человеку моего ранга будет весьма неловко, если узнают, что я читаю конферанс про зверей.

Да, он понимает.

- И если бы этот конферанс не был сочинён мной от первого до последнего слова, я бы ни за что на свете не согласился выступать.

Да, и это он понимает.

- В таком случае я окажу вам эту услугу, - сказал я.

Директор поблагодарил.

Когда время подошло к семи, мы отправились в зал Рабочего союза. Мне надо было поглядеть на зверей и немного войти в курс дела.

Я увидел двух обезьян, черепаху, медведя, двух волчат и одного барсука.

В моём тексте не было ни единого слова про волчат и барсука, зато там было немало подробностей о некой гиене из тропических джунглей, о соболе и кунице, которая упоминается ещё в Библии, равно как и о некоем огромном сером американском медведе. Про черепаху я удачно сострил, что это богатая дама, питающаяся одним черепашьим супом.

- А где же соболь и куница? - спросил я.

- Вот! - отвечал директор. И указал на обоих волчат.

- А гиена где?

Тут он, не долго думая, показал на барсука.

- Вот гиена. Я рассердился.

- Так дело не пойдёт, это обман. Я должен верить в то, что говорю, вложить в это всю душу.

- Стоит ли нам ссориться из-за такого пустяка! - сказал директор. Достав из угла бутылку водки, он налил мне стопку.

Желая показать, что я ничего не имею против него лично, а только протестую против грязного ремесла, которым он занимается, я осушил стопку. И сам он тоже выпил после меня.

- Не губите меня! - сказал он. - Теперь у нас такая прекрасная речь, и звери у нас неплохие, право, совсем неплохие, вы только поглядите, какой большой медведь! Вы только прочтите свой конферанс и увидите - всё будет отлично!

В зале уже стали появляться первые зрители, и директор с каждой минутой всё больше нервничал. Его судьба была в моих руках, и справедливость требовала, чтобы я не злоупотреблял своей властью. К тому же я сознавал, что в остающиеся минуты просто невозможно внести в мою речь необходимые поправки; и вообще - разве можно требовать от человека, чтобы он с таким же чувством описывал несчастного барсука, с каким рассказывал бы о повадках страшного зверя - гиены? Стало быть, от любых поправок моё сочинение проиграет больше, чем я могу допустить. Я так и сказал директору.

Он сразу же понял всё. Снова налил мне стопку, и я выпил.

Представление началось при полном зале, антиспиритист показывал фокусы, каких сам чёрт бы не разгадал: он вытаскивал из ноздрей носовые платки; из кармана сидевшей в зале старушки доставал карту - червонного валета; не прикасаясь к столу, заставлял его скользить по полу; под конец господин директор обратился в привидение и провалился под сцену сквозь люк. Публика была в восторге и отчаянно топала ногами. Теперь настал черёд зверей. Господин директор собственноручно выводил каждого зверя и демонстрировал публике, а я должен был давать пояснения.

Я сразу же понял, что мне ни за что в жизни не добиться такого успеха, какой выпал на долю директора, но надеялся, что истинные знатоки среди публики оценят моё выступление. И я не обманулся в своих ожиданиях.

Когда показывали черепаху, я завёл речь о сухопутных животных. И начал ещё с Ноя, взявшего с собой в ковчег по паре от каждой твари, не могущей обитать в воде. Но показ зверей шёл вяло, публика приуныла. Куница и соболь тоже не имели должного успеха, хотя я не преминул сообщить, сколько этих бесценных звериных шкурок надела на себя царица Савская, когда отправилась с визитом к Соломону. Впрочем, с этой минуты дело пошло на лад: вдохновившись этим библейским сюжетом и двумя стопками водки, я стал говорить плавно и красноречиво; отложив свои бумаги в сторону, я начал импровизировать, а когда я кончил, в зале раздались крики «браво» и весь зал захлопал.

- Там за занавесом стоит водка! - шепнул мне директор.

Я зашёл за занавес и увидел рюмку. Рядом с ней стояла бутылка. Я присел на стул.

Между тем директор вывел нового зверя и стал ждать меня. Я снова налил себе водки и снова сел на стул. Очевидно, директору надоело ждать и он сам начал что-то объяснять на своём чудовищном шведско-норвежском диалекте. К ужасу своему, я вдруг услышал, что он уже показывает гиену, - хуже того, он оговорился и назвал её барсуком. Тут меня взяло зло. Выбежав на сцену, я отстранил директора и сам взял слово. Гиена была, что называется, коронным номером спектакля, и, чтобы вывезти его, я должен был превзойти себя по части красноречия. Но с той самой минуты, как я вышел на сцену и отстранил директора, я завоевал симпатии публики. Я начисто зачеркнул всё, что он до меня говорил, заявив, что он в жизни своей не видел гиены, и затем начал рассказывать о коварстве этого хищного зверя. Водка сделала своё дело, я был необыкновенно воодушевлён. Я сам слышал, что говорю всё ярче и горячее, а гиена стояла у ног директора и терпеливо моргала крошечными глазками. «Крепче держите её! - крикнул я директору. - Она сейчас кинется на меня, она выпустит мне кишки! Приготовьте пистолет - вдруг она вырвется!»

Наверно, директор сам начал нервничать, он потянул к себе гиену - верёвка оборвалась, и зверь проскользнул у него между ног. Из зала донёсся вопль женщин и детей, и половина зрителей повскакала с мест. В этот миг напряжение публики достигло предела. Но тут гиена засеменила через всю сцену и снова юркнула в свою клетку. Директор с треском захлопнул за ней дверцу.

Все мы вздохнули с облегчением, и двумя-тремя словами я заключил конферанс. На этот раз мы счастливо отделались, заявил я. Сегодня же вечером мы раздобудем для зверя тяжёлую железную цепь. Я поклонился и покинул сцену.

Тут грянули аплодисменты, поднялся невероятный шум, и публика кричала: «Конферансье! Конферансье!» Вернувшись на сцену, я снова раскланялся и, по правде сказать, имел необыкновенный успех. Вся публика - от первого до последнего зрителя - проводила меня аплодисментами. Но кое-кто всё же хохотал.

Директор был очень доволен, он искренне благодарил меня за помощь. Надо думать, я надолго обеспечил ему полный сбор.

Собравшись домой, я обнаружил, что у входа меня поджидает человек. Это был тот самый билетёр из Паркового павильона. Он видел наш спектакль и пришёл от него в восторг. Он громко расхваливал мой ораторский талант, говорил, что мне ни в коем случае нельзя отказываться от выступления в Парковом павильоне, самое время заново назначить лекцию, теперь, когда люди уже знают, что я за человек. Хорошо бы, например, повторить в павильоне конферанс про гиену, особенно, если я приведу с собой зверя.

Однако на другой день директор - этот бессовестный человек - не захотел отдавать мне деньги. Если я не дам ему письменное обязательство, что повторю конферанс, он не станет платить - хоть в суд на него подавай! Каков жулик, каков мошенник! Наконец мы поладили на следующем: он заплатит мне пять крон. Вместе с тремя, которые он выдал мне раньше, это составит восемь, и на эти деньги я смогу вернуться в Христианию. Но за это он возьмёт себе текст конферанса, который я сочинил. Мы долго спорили на этот счёт, уж очень мне не хотелось оставлять ему мою речь на предмет чистейшей профанации. С другой стороны, это, несомненно, была его собственность, ведь он заплатил за неё деньги. Вот почему я, в конце концов, уступил. Он очень высоко ценил моё сочинение.

- Никогда в жизни я не слыхал подобной речи, - сказал он, - взять, к примеру, вчерашний вечер, - она потрясла меня больше любой проповеди.

- Вот видите! - отвечал я. - Это и есть власть литературы над душами!

Больше я ничего ему не сказал. В полдень я сел в поезд, который повёз меня назад, в Христианию.

Милый читатель!.. Я встретил этого человека на кладбище. Я нисколько не старался завести с ним разговор - это он сразу вцепился в меня. А я лишь присел на скамейку, где уже сидел он, и спросил:

- Не помешаю?

С этого всё и началось.

- Вы нисколько не помешаете, - отвечал он, подвинувшись, чтобы освободить для меня место. - Я просто вот так сидел и смотрел на это мёртвое царство.

Жестом руки он указал на могилы.

Дело было на Христовом кладбище.

Чем больше разгоралось утро, тем оживлённей становилось вокруг, один за другим приходили каменщики и рабочие, старик сторож уже сидел в своей будке и читал газеты. Повсюду можно было видеть женщин в чёрном, они сажали или поливали цветы, подстригали не в меру разросшуюся траву. А в кронах больших каштановых деревьев щебетали птицы.

Я никогда прежде не видел его. Это был высокий, широкоплечий молодой человек, небритый, в потрёпанном костюме. Складки на лбу, зычный голос, привычка лукаво подмигивать собеседнику придавали ему, как говорится, «солидный и многоопытный» вид.

- Вы не из наших мест?

- Я не был дома девять лет, - отвечал он.

Откинувшись назад, он вытянул ноги и оглядел кладбище. Из кармана пиджака у него торчали немецкие и французские газеты.

- Как грустно на таком вот кладбище, - сказал он. - Столько мертвецов на одном пятачке. Сколько затрачено сил, и как ничтожен итог.

- О чём вы?

- Здесь военное кладбище.

«Ага, он за вечный мир!» - подумал я. Он продолжал:

- Но всего постыдней этот культ смерти, этот способ оплакивания мертвецов... Бесполезная добродетель...

Торопливо махнув рукой, он поудобней устроился на скамейке.

- Известно ли вам, что в граните, высящемся на этих могилах, замурован огромный капитал? Здесь разбрасывают по песку дорогие цветы, сооружают скамейки, на которых удобно сидеть и плакать; воздвигают, словно поклоняясь языческим идолам, священные камни из глыб, добытых в карьерах Грефсеносена, - целое состояние, превращённое в камень. Единственный в городе островок, которому не угрожает банкротство, - это кладбище... Не правда ли, тут есть над чем призадуматься, - продолжал он. - Однажды вложенный сюда, этот капитал останется здесь навеки, он неприкосновенен, потому что мертв. Однако он по-прежнему требует опеки, точнее, присмотра, требует слёз, цветов, которые лежат и вянут на всех песчаных холмиках. Одни венки подчас обходятся в полсотни крон штука.

«Он социалист! - подумал я. - Наверно, какой-нибудь бродячий подмастерье, побывавший за границей и выучившийся там негодовать против капитала, - да только какой уж здесь капитал!»

- Вы тоже нездешний? - спросил он.

- Да.

Он снова откинулся на спинку скамьи и, задумавшись, всё моргал и моргал.

Мимо прошли, благоговейно перешептываясь, старичок со старушкой, оба с палками, сгорбленные, - наверно, спешили к могилке своего ребёнка. Налетел ветер; взметая вихри пыли и цветочного мусора, чуть слышно шелестели опавшие листья, кружась по дорожкам и вспыхивая на солнце.

- Видите, - вдруг произнёс он, не меняя позы, только сверкнув глазами, - видите вон ту даму, которая идёт нам навстречу? Посмотрите на неё повнимательней, когда она поравняется с нами.

Что ж, это было нетрудно. Она чуть не задела нас краем своего чёрного платья, а вуалью коснулась наших шляп. За ней шла маленькая девочка с цветами в руках, а за той - женщина с садовыми граблями и лейкой. Все трое скрылись за поворотом, ведущим к нижней части Христова кладбища.

- Ну, как? - спросил он.

- Что?

- Вы ничего не заметили?

- Ничего особенного. Она посмотрела на нас.

- Прошу простить - она посмотрела только на меня. Вы улыбаетесь, вы готовы заверить меня, что не станете со мной спорить. А дело обстоит вот как: несколько дней назад она точно таким же образом прошла мимо меня. Я сидел на этой же скамейке и разговаривал с могильщиком, пытаясь заронить в его ум хоть каплю сомнения в добропорядочности его ремесла...

- Зачем же?

- А затем, что он вскапывает землю без всякой пользы, напротив, с огромным вредом для всего живого, что кормится землей.

«Вот оно что - ты, значит, бедный заблудший вольнодумец! - подумал я. - Разве господь когда-либо запрещал предавать земле мертвецов? Право, приятель, ты начинаешь мне надоедать!» Так подумал я про себя.

- Я сидел вот на этом самом месте и беседовал с могильщиком. «Грех это», - сказал я. Дама как раз проходила мимо, услышав мои слова, она обернулась, взглянула на меня. Как только я смел в этой священной обители заговорить про грех? Кстати, видели вы ту старуху с лейкой и граблями в натруженных руках? И заметили ли вы, как она ссутулилась? Эта женщина буквально доконала себя тяжким трудом, год за годом разрывая и калеча землю - источник жизни. И ещё - видели вы? - эта важная дама направлялась к могиле, чтобы там предаться своей скорби, а старуха шла за ней на расстоянии трёх шагов. Впрочем, я не о том. А видели вы, что было в руках у девочки?

- Цветы.

- Камелии. Розы. Видели? Цветы по кроне за штуку. Благородные цветы, отличающиеся особой чувствительностью: как только солнце начинает припекать, они погибают. Дня через четыре их выбросят за кладбищенскую ограду, тогда их заменят новыми.

Тут я решил возразить вольнодумцу - я сказал:

- Как-никак, а пирамиды были подороже.

Мои слова не произвели на него должного впечатления. Вероятно, он уже много раз слышал это возражение.

- В ту пору не знали такой нужды, - сказал он. - К тому же Египет был житницей всей Римской империи, а мир ещё был далеко не так тесен. Мне кое-что известно о том, как тесен он теперь. Я не сам это испытал, это было с другим человеком. Но я убеждён: одно дело - пирамиды в пустыне, другое дело - современная ухоженная могила. Оглянитесь вокруг! Сотни могил, памятников, стоивших безумных денег, гранитные плиты из Грефсеносена по три кроны шестьдесят эре за локоть, дерн из Экеберга по две кроны пятьдесят эре за шесть квадратных футов. Я не говорю уже о надписях, об утончённом изяществе самих обелисков, будь то полированные или неотесанные, цельные или сложенные из кусков, красные, белые, зелёные. Но нет, вы только взгляните на эту кучу дерна! Могильщик сказал мне: торговля идёт вовсю, дерн теперь почти невозможно достать. А вы только подумайте, что такое дерн для земли - ведь это жизнь.

На это я возразил, что уж если говорить о жизни, то ведь недопустимо вовсе лишать её идеального начала. Если люди приобретают немного дерна для своих дорогих усопших, значит, это имеет какое-то этическое значение. Кстати, я и сегодня думаю в точности то же самое.

- Видите ли, - резко ответил мой собеседник, - здесь изо дня в день расточаются деньги, на которые можно было прокормить не одну семью, растить детей, спасти от гибели многих калек. Я знаю: та молодая женщина сидит сейчас на могиле, зарывая в землю камелии, которые стоят ровно столько же, сколько два детских платьишка. Когда скорбь так богата, это уже разврат.

Да, несомненно, передо мной социалист, а может быть, даже ещё и анархист, который любит глумиться над серьёзными вещами. Слушать его с каждым мигом становилось всё скучнее.

Он продолжал:

- А вон там сидит человек, сторож. Он читает по складам газету. Но известно ли вам, каковы его прочие обязанности? Он должен сторожить могилы. Культ мёртвых зиждётся на твёрдом порядке. Сегодня, придя вот сюда, я сказал ему: если только я увижу ребёнка, который украдёт с могилы цветы, чтобы на вырученные деньги купить себе учебник, если какая-нибудь худенькая, забитая девчушка стянет камелию, чтобы, продав её, досыта поесть, я не выдам её, я ей помогу. «Это грех», - заявил сторож. Грех, сказал старик. В один прекрасный день на улице к вам подходит голодный человек, он просит вас сказать ему, который теперь час. Вы достаёте свои часы - только обратите внимание на его взгляд! Он молниеносно выхватывает у вас часы и убегает. Два выхода есть у вас. Вы можете сообщить об ограблении в полицию - и через несколько дней вам вернут часы, обнаруженные в каком-нибудь ломбарде; возможно, спустя сутки разыщут также и вора. Есть и другой выход. Вы можете смолчать... Сказать по правде, я немного устал. Я сегодня не спал всю ночь...

- Вот как, вы устали. Что ж, день уже начался. Мне пора браться за работу.

Я встал, собираясь уйти.

Он показал на море и причал.

- Я обошёл там внизу все портовые улочки, хотел узнать, как спят по ночам нужда и порок. Но вы только послушайте, какие удивительные вещи случаются на свете.

Как-то раз вечером, девять лет тому назад, когда я сидел вот здесь, - кажется, даже на этой самой скамейке, - произошёл случай, которого я никогда не забуду. Было уже довольно поздно, все посетители покинули кладбище, только каменотес вон там, чуть поодаль, лежал на животе на мраморной плите, высекая на ней надпись. Но и он, в конце концов, тоже закончил работу, надел куртку, рассовал по карманам инструменты и ушёл. Поднялся ветер, зашумели каштаны, и огромный железный крест, стоявший вот здесь рядом, - теперь его как будто уже нет, - едва приметно закачался от ветра. Я тоже застегнул куртку и уже собрался уйти, когда вон из-за того поворота появился могильщик. Он был без пиджака, без шапки и, проходя мимо, торопливо спросил, не попадалась ли мне маленькая девочка в жёлтом платьице и со школьным ранцем.

- Нет, вроде не попадалась. А что случилось?

- Она украла цветы, - сказал могильщик и торопливо зашагал прочь.

Недвижно сидя на скамейке, я дождался его возвращения.

- Нашли девочку?

- Нет. Но я запер ворота.

Он задумал настоящую облаву, девочка, несомненно, ещё бродит по кладбищу и теперь надо лишь всерьёз взяться за дело. Это уже третий случай кражи цветов за один день. И занимаются этим школьницы, пронырливые девчонки, отлично знающие, что это грех. Зачем? А они продают эти цветы, составляют из них букеты и продают. Милые детки, не правда ли!

Я пошёл с могильщиком и некоторое время помогал ему искать девочку. Но она ловко спряталась. Тогда мы взяли с собой сторожа и стали искать её втроём, но не нашли. Сгущались сумерки, и мы оставили поиски.

- А с какой могилы украли цветы?

- Вон с этой. Вдобавок ещё с детской могилки! Нет, вы только подумайте!

Я подошёл к могилке. Оказалось, что она мне знакома, я хорошо знал маленькую покойницу, ведь мы похоронили её только сегодня утром. Цветы с могилки и в самом деле исчезли, в том числе и те, что я сам принёс. От них не осталось и следа.

- Надо поискать ещё, - сказал я остальным, - какая подлость!

Могильщик, собственно говоря, вовсе не обязан был этим заниматься. Он помогал нам просто из любви к искусству. И втроём мы возобновили поиски. И вдруг - вон там, у поворота - я увидел крохотного человечка, девочку, которая, съёжившись, сидела на земле позади огромного полированного обелиска на могиле бригадного врача Вита и пристально глядела на меня. Она так съёжилась, что её шейка совсем ушла в плечи.

Всё же я узнал её. Это была сестра маленькой покойницы.

- Что ж ты так поздно сидишь здесь, дружок? - спросил я.

Она не ответила мне и по-прежнему сидела, не шевелясь. Я помог ей встать, взял её ранец и предложил проводить её домой.

- Твоя сестричка Ганна вовсе не хочет, чтобы ты из-за неё так поздно засиживалась здесь, - сказал я.

Тогда она пошла со мной. Я заговорил с ней:

- А ты знаешь, что какая-то злая девочка украла цветы с могилы нашей Ганны? Какая-то маленькая девочка в жёлтом платьице, ты её не заметила? Ничего, мы всё равно её найдём.

Она всё так же молча шла рядом со мной.

- Поймали! - вдруг закричал могильщик. - Вы поймали воровку!

- Что такое?

- Как - что? Вы же держите её за руку!

Я не мог скрыть улыбки.

- Вы ошибаетесь. Какая же это воровка! Это же младшая сестричка той самой девочки, которую мы сегодня здесь похоронили. Её зовут Элина, я её хорошо знаю.

Но могильщик стоял на своём. И сторож тоже узнал девочку, в особенности по красному рубцу на подбородке. Она украла цветы с могилы своей сестры - бедняжке даже нечего было сказать в своё оправдание.

Учтите: я давно знал обеих сестёр, мы много лет жили в одном и том же нищем заднем дворе, и они часто играли под моим окном. Бывало, они яростно ссорились и дрались, но всё же они были славные девочки и всегда вступались друг за друга. Навряд ли кто-нибудь мог их этому научить, мать их была скверная женщина, которая и домой-то почти не заглядывала, а отца своего - кстати, у них были разные отцы - они никогда и в глаза не видели. Девочки эти жили в ветхой лачуге, не намного больше вон той могильной плиты, моя комната была расположена прямо против неё, и часто, стоя у окна, я засматривал в их каморку. Самой толковой из них была Ганна; на несколько лет старше сестры, она привыкла заботиться обо всём, как взрослая. Это она всегда доставала жестяную коробку с хлебом, когда сёстрам хотелось есть, а летом, когда на заднем дворе стояла жара, Ганна надумала прикрепить к окошку старую газету, чтобы хоть как-то укрыться от горячих солнечных лучей. Сколько раз я видел, как она перед уходом в школу проверяла, выучила ли сестра свои уроки: Ганна была серьёзным, преждевременно повзрослевшим ребёнком и, верно, потому она прожила совсем недолго.

- Давайте заглянем в ранец, - сказал могильщик. И в самом деле, в нём лежали цветы. Я даже узнал мои собственные камелии.

Что я мог сказать? А маленькая грешница стояла рядом и сердито глядела на нас. Я стал тормошить и расспрашивать её, но она молчала. Тогда могильщик, пробормотав что-то про полицию, увёл девочку с собой.

Когда мы подошли к воротам, она, кажется, вдруг осознала, что ей предстоит, и спросила:

- А куда вы меня ведёте?

Могильщик ответил:

- В участок.

- Я ничего не крала, - сказала она.

Но разве она не украла цветы? Ведь они лежали у неё в ранце, мы сами видели. И всё же она снова пугливо повторила, что ничего не украла.

В воротах Элина зацепилась рукавом платьица за замок, и рукав чуть не оторвался. Под ним белело худенькое плечико.

Все пошли в участок, и я пошёл со всеми. Дали показания, но, насколько мне известно, Элине тогда ничего не сделали. А сам я больше её не видел, потому что уехал и не возвращался сюда целых десять лет.

Но за это время я заметно поумнел. Мы тогда вели себя как последние болваны. Конечно, Элина не украла те цветы, но что, если бы она и в самом деле это сделала? Я хочу сказать: почему бы ей этого не сделать? Где это видано, чтобы так расправлялись с детьми, - хоть ни один судья не осудит нас за это: мы просто схватили её и поволокли на очную ставку с законом. И ещё вот что я вам скажу: я снова виделся с Элиной и могу отвести вас к ней.

Он помолчал.

- Если вы способны понять то, что я сейчас расскажу, слушайте! «Знаешь что, - говорила больная девочка, - скоро я умру и тогда принесут цветы, может быть, даже кучу цветов; учительница обязательно пришлёт букет, а добрая тетушка Бендике, может, даже - целый венок».

Эта больная девочка мудра, словно какая-нибудь старушка, она так быстро выросла, что все жизненные силы её иссякли, а болезнь ещё больше развила её ум. Когда она говорит, другая, меньшая сестра, смолкает, силится всё понять. Сёстры живут в своей лачуге одни, матери их никогда не бывает дома, но тетушка Бендике частенько присылает им еду, и, значит, им уже не грозит голодная смерть. Сёстры теперь никогда не ссорятся, уже давно, очень давно они перестали драться, а о своих былых стычках во время игр и думать забыли.

Как ни хороши цветы, всё же и они увядают, - твердила больная. А увядшие цветы не красят могилы. Мёртвой их не увидеть, и тепла от них тоже никакого. А вот не помнит ли Элина ботинки, которые они как-то видели в пассаже? До чего же тёплые были ботинки!

Элина отлично помнила их. И чтобы показать сестре, какая она памятливая, она подробно описала ей те ботинки.

Теперь уже и до зимы недалеко. Уже крепко тянет с пола из-под окна, и тряпка, сохнущая вон на том гвозде, затвердела от холода. Самое время Элине купить себе эти ботинки.

Сёстры глядят друг на друга. Не такая уж дурочка Элина, чтобы принять эти слова всерьёз.

Нет, правда, для этого надо только взять сестрины цветы и продать их. Это можно сделать. По воскресеньям на улицах всегда много людей, и они с радостью купят цветы. Как часто люди спешат за город с цветками в петлицах, а нередко мужчины разъезжают в пролётках тоже с цветками в петлице. Да они непременно купят у Элины цветы.

Элина спросила, нельзя ли ей купить себе шляпку.

Конечно, можно, если останутся деньги. Но первым делом пусть купит себе ботинки.

Так они и уговорились. Никому до этого не было никакого дела, сёстры сами всё это придумали. Только бы Элине успеть забрать цветы вечером того же дня, не то они завянут.

Сколько ей было лет, той больной девочке? Наверно, двенадцать-тринадцать. А вообще-то годы ничего не решают. У меня была когда-то сестрёнка - она ещё вон такой крошкой учила греческий!

Но Элина не так уж легко выпуталась из той истории. Наказания ей никакого не дали, в полиции она отделалась лёгким испугом, а могло ведь быть и хуже. Но тут за неё взялась учительница. А взяться за какого-нибудь ребёнка - значит выделить его среди прочих, неусыпно следить за ним, наблюдать за ним исподтишка. Бывало, она подзовёт к себе Элину на переменке:

- Элина, детка, погоди немного, мне надо с тобой поговорить!

И вот Элину наставляют ласково и твёрдо, снова и снова припоминая ей тот случай, требуя, чтобы она молила Бога о прощении.

И тут что-то надломилось в ней.

Элина стала вялой и равнодушной, в школу приходила неумытая, забыв дома учебники. Окружённая недоверием, преследуемая испытующими взглядами, она вся съёживалась при встречах с учительницей, боялась смотреть людям в глаза. Она усвоила привычку оглядываться украдкой, что придавало её лицу вороватое выражение. И вот, наконец, для неё настал день конфирмации, и тут пастор заготовил для неё проповедь о том, что значит согрешить против одной из божьих заповедей, и все соседи принялись судачить о ней, что, дескать, из неё получится. И она бежала от своих соседей, из крохотной своей лачуги. Над городом сияло солнце, люди слонялись по улицам с цветками в петлицах, и сама она тоже спешила за город в пролётке...

Сегодня ночью я снова встретил её. Она живёт вон там, внизу; стоя в воротах, она шепотом окликнула меня. Ей не удалось избежать встречи со мной, я услышал её голос и узнал красный рубец на лице. Но до чего же она располнела!

- Поди сюда, я здесь, - сказала она.

- Да, и я тоже здесь, - отвечал я. - Как ты выросла, Элина!

Выросла? Что это ещё за разговор? Некогда ей со мной лясы точить. Если мне неохота идти к ней, то незачем и околачиваться тут, только других отпугивать.

Я назвал себя, заговорил про наш задний двор, про маленькую Ганну, про всё, что вдруг пришло мне на ум.

- Пойдём к тебе и там поговорим! - сказал я ей. Когда мы вошли, она спросила:

- Вино поставишь?

Вот она какая теперь стала.

- Подумай только, если бы с нами была Ганна! Мы снова сели бы втроём и стали бы болтать обо всём на свете.

Элина оглушительно захохотала:

- Что за вздор вы несете? Вы что, в детство впали?

- Неужели ты забыла Ганну? - спросил я. Она раздражительно сплюнула.

С чего это я затвердил про Ганну? Не воображаю ли я, что она всё ещё ребёнок? Ганны давным-давно уже нет, и ни к чему весь этот вздор! Так как, принести вино?

- Что ж, изволь.

Она поднялась и вышла из комнаты.

Из соседних комнат доносились голоса, хлопанье пробок, брань и крики. Где-то распахивались и захлопывались двери, кто-то выбегал в коридор и окликал служанку, отдавая ей то или иное приказание.

Возвратилась Элина. Закурив сигарету, она попыталась было сесть ко мне на колени.

- Отчего мне нельзя посидеть у тебя на коленях? - спросила она.

- Не для того я сюда пришёл, - отвечал я.

- Тогда плати за вино и ступай.

Я сказал:

- Присядь хоть ненадолго, и мы немножко поговорим. Конечно, я оплачу тебе потерянное время! - И я дал ей деньги, я не считал их, но денег было довольно много.

Тут она сразу смягчилась и послушно присела на стул. Но никакого разговора у нас не вышло. Всякий раз, когда я о чём-нибудь её спрашивал, она принималась что-то напевать или закуривала очередную сигарету прежде, чем мне ответить. О прошлом она ничего и слышать не хотела. Старый, грязный задний двор, что уж там вспоминать! А нельзя ли ей угостить вином служанку, ту, что сидит в коридоре?

- Конечно, можно.

- Знаете, - сказала она, - ведь та служанка - моя мать. Она тут прибирает за нами, девушками. Это я помогла ей сюда устроиться. Она здесь очень прилично зарабатывает.

Она вынесла в коридор стакан вина и тут же вернулась назад.

- За ваше здоровье, старый друг! - сказала она. И мы выпили.

Тут она снова захотела сесть ко мне на колени.

- Не надоело тебе здесь? - спросил я.

- Надоело? Нет, ни капли. А почему мне нельзя сесть к вам на колени?

- И давно ты здесь?

- Не помню точно. Не всё ли равно? Выпьем ещё?

Мы выпили. Она снова хрипло пропела обрывок какой-то песенки, сущую чепуху, наверно, из какого-нибудь эстрадного представления.

- Где ты слыхала эту песню?

- В «Тиволи».

- И часто ты туда ходишь?

- Да, когда есть деньги. А вот сейчас я на мели. Хозяйка сегодня требовала у меня денег. Она такую большую плату с нас берёт, так много, что нам самим ничего не остаётся. Может, дашь мне ещё денег?

По счастью, у меня ещё оставалось немного денег, и я отдал их ей.

Она взяла их, не сказав мне даже «спасибо», внешне совсем бесстрастно, может, только в душе немного порадовалась. Тут же она потребовала, чтобы я заказал ещё одну бутылку вина. Наверно, решила, что меня стоит потрясти покрепче.

Принесли вино.

Но тут ей вдруг захотелось показать меня остальным. Она сказала, что пригласит двух-трёх девушек и угостит их вином. Девушки пришли. Они были в коротких накрахмаленных юбках, шуршавших при каждом их движении, с голыми руками и коротко подстриженными волосами.

Элина представила меня, как оказалось, она отлично помнила моё имя. И тут же стала хвастать, что я дал ей кучу денег, что я её добрый старый друг и что, сколько бы денег она у меня ни потребовала, я нипочём ей не откажу. И так оно было всегда. Потому что я очень богат.

Девушки выпили и тоже развеселились, они наперебой сыпали двусмысленностями и горланили обрывки песен. Элина ревновала, когда я заговаривал с другими, сердито и угрюмо огрызалась. Но я нарочно обращался к другим, желая, чтобы сама Элина тоже разговорилась и позволила мне заглянуть в её душу. Однако мои старания не имели успеха: упрямо откинув назад голову, она занялась какими-то хлопотами. Под конец она схватила своё пальто и собралась выйти на улицу,

- Куда ты? - спросил я.

Она не ответила, продолжая с надменным видом что-то напевать, и надела шляпу. Неожиданно, распахнув дверь в коридор, она крикнула:

- Гина! - Так звали её мать.

Та подошла, тяжко ступая, шаркая разношенными туфлями, постучала в дверь, затем, распахнув её, встала на пороге.

- Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты каждый день вытирала на комоде пыль! - властно сказала Элина. - Вот какую грязищу развела! Меня такая уборка не устраивает, ясно тебе? И вон те фотографии тоже надо вытирать каждый день суконной тряпкой!

Мать ответила:

- Ладно! - и собралась было уйти. Всё лицо её было в морщинах, щеки запали. Она покорно слушала дочь, не сводя с неё глаз, боясь что-либо упустить из её слов.

- Запомни это раз и навсегда. Ясно? - сказала Элина.

Мать ответила:

- Да, чёрт побери, - и вышла. Она тихо прикрыла за собой дверь, только бы не слышать крика. Но сама она была на вид весьма свирепая женщина,

Элина между тем уже оделась. Обернувшись ко мне, она сказала:

- А теперь заплатите за вино и уходите!

- Спасибо за угощение! - сказали девушки и осушили стаканы.

Я был несколько ошарашен.

- Заплатить за вино? - переспросил я. - Одну минуточку, пожалуйста. Мне казалось, что я уже отдал вам деньги за вино, но, может, у меня ещё кое-что осталось. - Я снова полез в карман.

Девушки стали смеяться.

- Нечего сказать, богатый у тебя дружок! Ты же хвастала, будто он дал тебе кучу денег, а теперь, выходит, ему нечем платить за вино! Ха-ха-ха!

Тут Элина обозлилась на них из-за меня.

- Вон отсюда! - закричала она. - Нечего вам больше здесь делать! У него денег куры не клюют! Сейчас я вам покажу, сколько он мне дал! - И она с торжеством швырнула на стол кредитки и серебро. - Вон, глядите, он за всё уже заплатил - и за вино, и за меня тоже! Уж вы-то, почитай, за всю жизнь столько денег не видали! Я могу отдать хозяйке плату за целых два месяца, поняли? Я только для того это сказала, чтобы немножко его подразнить, подшутить над ним! А теперь убирайтесь! - И она выставила девиц в коридор. Заперев за ними дверь на замок, Элина рассмеялась резким нервным смехом. - Я и в самом деле не хочу, чтобы они здесь торчали, - оправдываясь, сказала она. - И вообще-то они надоедливые бабы, и потому я не вожу с ними компании. Правда ведь, они надоедливые?

- Нет, я что-то этого не заметил, - сказал я, желая её пристыдить. - Они отвечали мне, когда я к ним обращался, и рассказывали о себе всё, что мне хотелось у них узнать. Очень милые девушки.

- Если так, убирайся и ты, тоже! - крикнула мне Элина. - Можешь пойти к ним, если охота. Я тебя не держу.

На всякий случай она спрятала деньги, которые швырнула на стол.

- Мне очень хотелось бы спросить тебя кое о чём, - сказал я, - только изволь спокойно присесть на стул и выслушать меня.

- Спросить меня кое о чём! - насмешливо передразнила она. - Мне с тобой детей не крестить! Верно, опять что-нибудь про Ганну? От твоих дурацких разговоров про Ганну меня рвёт! Этим сыт не будешь!

- Не хочешь ли ты расстаться с этой жизнью? - спросил я.

Притворившись, будто не слышит вопроса, она снова начала сновать по комнате, что-то прибирая, и при этом насвистывая для бодрости.

- Расстаться с этой жизнью? - сказала она, вдруг вплотную подойдя ко мне. - А чего ради? Куда мне деваться? Кто, по-твоему, возьмёт меня замуж? Кому я такая нужна? А в услужение я не пойду.

- Может, надо попытаться уехать отсюда и начать честную жизнь в другом месте.

- Ерунда! Ерунда всё это! Хватит! Ты что, проповедником заделался? Чего ради мне уезжать отсюда? Живётся мне здесь неплохо, работа у меня не тяжёлая. Послушай, выпьем ещё, а? Но только вдвоём выпьем. Тех, других, звать не станем... Гина! - крикнула она, распахнув дверь.

Она потребовала, чтобы мать принесла ещё вина, и стала пить, и лицо её приобретало всё более отталкивающее выражение. Теперь от неё уже невозможно было добиться сколько-нибудь внятного ответа; размышляя о чём-то своём, она без конца напевала эстрадные куплеты. Потом она снова осушила стакан и рассмеялась неприятным смехом. Много раз она садилась ко мне на колени, высовывала кончик языка и. поддразнивая меня, говорила:

- На, гляди!..

Под конец она прямо спросила:

- На ночь останешься?

- Нет, - ответил я.

- Тогда я пойду на улицу, - сказала она.

Рассказчик смолк.

- Ну и что же дальше? - спросил я.

- Как бы вы сами поступили, окажись вы перед таким выбором? Остались бы вы на ночь или ушли? Вот ведь в чём вопрос. Хотите знать, что сделал я? - Он посмотрел на меня. - Я остался, - сказал он.

- Остались? - спросил я, от удивления раскрыв рот. - Остались на всю ночь? У этой женщины?

- Я низкий человек, - сказал он.

- Но, чёрт побери, как это вас угораздило! Вино, что ли, в голову ударило!

- Не без того! Под конец и это было. Но главное, я такой же отвратительный и ничтожный человечишка, как и всё прочие. Этим всё сказано. Передо мной была женщина, чью историю я знал, трогательную, волнующую историю, и я испытал особое наслаждение от собственного бесстыдства. Можете вы это понять? Вот я и остался. И в какие бездны бесстыдства мы с ней погрузились!

Подлый циник, сам себя осудив, покачал головой.

- Сейчас я опять пойду к ней, - продолжал он. - Может быть, её ещё можно спасти. Хотите сказать, что я не тот человек? Что ж, может, я всё же не такой подлец, каким я вам представляюсь. Вы думаете о том, как я вёл себя этой ночью? Но учтите, если бы я не остался с ней, на моё место пришёл бы другой, и на такой замене она, безусловно, прогадала бы. Уж если ей выбирать знакомых, то почему бы не остановить свой выбор на мне, я ведь чуткий, внимательный человек, и я всякий раз уступаю соблазну лишь после долгой внутренней борьбы. Но странным образом, именно это моё свойство больше всего раззадорило её. Она сама призналась мне в этом.

- Ты так восхитительно противишься! - сказала она. Ну, что поделаешь с такой бабой? Подумать только, что ей так покалечили душу, и всё из-за тех самых цветов! С этого всё началось. Если бы не запрещали подбирать с могил цветы, она была бы теперь порядочной женщиной. Но где уж там - мы схватили её, и я был в этом пособником, да, пособником!

Он снова покачал головой и сник, подавленный случившимся.

Наконец он очнулся, словно после короткого сна.

- Боюсь, я задержал вас? Да я и сам сильно устал. Вы не скажете, который час?

Я полез в карман за часами. У меня не оказалось их с собой, наверно, я оставил их дома.

- Спасибо, в сущности, это всё равно, - сказал он, вытянул ноги, одёрнул на себе брюки и затем встал.

- Смотрите, вот идёт наша важная дама; со скорбью покончено, у девочки нет больше в руках цветов. Цветы - розы и камелии - дня через четыре завянут. Но если какая-нибудь крошка возьмёт эти цветы, чтобы на вырученные деньги купить себе ботинки, я не сочту это за грех...

С минуту мой собеседник разглядывал меня, а затем, вплотную подойдя ко мне, разразился беззвучным смехом.

- Вот какие истории надо рассказывать людям, - сказал он, - на них всегда найдёшь охотника. Премного вам благодарен, многоуважаемый собеседник!

Сняв шляпу, он поклонился мне и зашагал прочь.

Я остался один на скамейке, совершенно растерянный. Я вдруг испытал крайнее замешательство и даже утратил ясность сознания. Скотина, он пробыл с той женщиной всю ночь! С той женщиной? Да всё это вранье, он просто дурачил меня, а его трагический рассказ, наверно, выдуман от начала и до конца. Кто же он всё-таки такой, этот плут из плутов? Если случится мне когда-нибудь его повстречать, уж я с ним расправлюсь! Может быть, он где-то прочитал этот рассказ, а потом выучил наизусть, рассказик совсем неплох, у парня явный талант. Ха-ха-ха, будь я проклят, здорово он обвел меня вокруг пальца!

Я зашагал домой в тяжком смятении. Дома я вспомнил, что должен отыскать часы. На столе их не было. Я резко хлопнул себя по лбу: часы украли! Конечно, их украл тот парень, когда сидел рядом со мной на скамье. Ха-ха, вот прожженный мошенник!

Два выхода было теперь у меня. Я мог пожаловаться в полицию, и спустя несколько дней мне вернули бы мои часы, обнаруженные в каком-нибудь ломбарде. Возможно, через день-другой разыскали бы и вора. Но был и другой выход - я мог смолчать.

Я смолчал.