ExLibris VV
Эрнст Теодор Гофман

Крейслериана
Житейские воззрения кота Мурра
Дневники

Содержание


 

ОТ РЕДАКЦИИ

В историю культуры человечества Эрнст Теодор Амадей Гофман вошел прежде всего как великий писатель-романтик. Но нет ни одного писател в мире, в творчестве которого музыка имела бы такое громадное значение, как в произведениях Гофмана. Разносторонне одаренный и энциклопедически образованный, он был выдающимся юристом, своеобразным художником, театральным режиссером и декоратором. Не будет, однако, преувеличением сказать, что внутренне он чувствовал себя прежде всего музыкантом. Он играл на клавесине и скрипке, дирижировал, писал статьи о музыке и музыкантах, пел, сочинял оперы, симфонии, сонаты, мессы, романсы и камерные ансамбли. Многие сочинения его, видимо, утеряны. Но возрождение Гофмана как композитора, автора первой романтической оперы, которой суждено было стать «Ундине» (1813-1814), началось в нашем столетии, когда, как указывают немецкие исследователи, именно благородная возвышенность романтической музыки противодействовала мутным потокам додекафонии и разным видам «авангардизма». Одним из наиболее важных событий года, в котором отмечается стопятидесятилетие со дня смерти Гофмана, конечно, нужно считать выход в свет двенадцатитомного собрания его произведений, подготовленного музыкальным издательством Шотт к этой памятной дате.

Музыка и литература так же гармонически сочетались у Гофмана, как образы его произведений и его личные переживания, о которых мы узнаем, читая его дневники, впервые публикуемые на русском языке, с комментариями, дополняющими биографию мастера. В таком сочетании убеждает нас сопоставление дневников с «Крейслерианой», необычайно интересное хотя бы наглядностью преломления реальных впечатлений в развитии художественных произведений. Знаменитые музыкальные новеллы Гофмана также включены в этот том, дающий, как можно думать, представление о музыке, наполнявшей жизнь и произведения писателя, который был, вместе с тем, музыкантом-профессионалом в полном смысле этого слова. Было бы ошибочным, впрочем, объяснять, только этим профессионализмом художественную силу образов Гофмана, свидетельствующих прежде всего о его поразительной чуткости. Он не мог примириться с человеческим бессердечием и бюргерской тупостью, которую обличал во многих своих произведениях, именно потому вызывавших гнев и преследования со стороны правящей верхушки. Социально-обличительную силу произведений Гофмана не раз отмечали советские исследователи. Русские писатели высоко ценили творчество Гофмана, полное собрание сочинений которого (на французском языке) имелось, как известно, в библиотеке Пушкина. О гениальном немецком романтике не раз писали Белинский (этот эпитет принадлежит именно ему) и Герцен. Высоко ценили Гофмана Гоголь, а в наши дни Луначарский, Булгаков и другие.

Состав публикуемого тома требует некоторых пояснений, так как, по существу говоря, автобиографичны не только дневники писателя, не предназначавшиеся, разумеется, для публикации, но и образ капельмейстера Крейслера, вдохновенного музыканта и, в то же время, мудрого и прозорливого мыслителя, видящего полную дегенерацию феодальной иерархии. Что же касается «Крейслерианы», то уже название цикла говорит о его органической связи с незаконченным романом Гофмана. Цикл этот как бы развивает взгляды героя романа, имя которого давно уже, со времен «Крейслерианы» Шумана, стало нарицательным. Присутствие Иоганнеса Крейслера как бы незримо чувствуется в «Кавалере Глюке» и в «Дон Жуане». «Кавалер Глюк» был, как известно, первым опубликованным литературным произведением Гофмана, своеобразно откликнувшегося на это издание в своем дневнике. Но, помимо всего прочего, - и это, пожалуй, едва ли не самое главное, «Кавалеру Глюку» и «Дон Жуану» суждено было стать первыми блистательными образцами жанра музыкальной новеллы, получившего развитие не только в немецкой литературе, примером чему могут служить новеллы «Ненавистник музыки» Густава Николаи и «Моцарт на пути в Прагу» Эдуарда Мерике, - но и русской, - достаточно вспомнить «Петербургские ночи» В. Ф. Одоевского. Впрочем, наиболее высоким образцом сочетания музыкальных образов с литературными, бесспорно, навсегда останется трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери». «Житейские воззрения кота Мурра» свидетельствуют, что Гофман, даже завоевав признание и славу как писатель, продолжал верить в непобедимую художественную силу музыки, в ее воздействие на строй мыслей и чувств человека. Эта вера объединяет «Крейслериану» с «Воззрениями Кота Мурра», где сатира перемежается с фантастикой, а дневники автора этих произведений, дошедшие до нас, к сожалению, не полностью, помогают понять отдельные этапы его героической борьбы с «низкой жизнью», с непониманием его художественного творчества, насыщенного обличительными мотивами и поэтическим благородством, поныне не утратившим своего обаяния.

Вместе с тем, обширный комментарий к дневникам Гофмана, впервые публикуемым на русском языке, содержит весьма существенный фактический материал, помогающий читателю разобраться в сложном процессе развития европейской культуры начала прошлого века, в первой четверти которого развивалась многосторонняя деятельность Эрнста Теодора Амадея Гофмана, далеко еще не полностью изученная даже у него на родине.

КАВАЛЕР ГЛЮК. Воспоминание 1809 года

Поздней осенью в Берлине обычно выпадают отдельные ясные дни. Солнце ласково проглядывает из облаков, и сырость мигом испаряется с теплым ветерком, овевающим улицы. И вот уже по Унтер-ден-Линден, разодетые по-праздничному, пестрой вереницей тянутся вперемежку к Тиргартену щеголи, бюргеры всем семейством, с женами и детками, духовные особы, еврейки, референдарии, гулящие девицы, ученые, модистки, танцоры, военные и так далее. Столики у Клауса и Вебера нарасхват; дымится морковный кофе, щеголи закуривают сигары, завсегдатаи беседуют, спорят о войне и мире, о том, какие в последний раз были на мадам Бетман башмачки - серые или зеленые, о «замкнутом торговом государстве», о том, как туго с деньгами, и так далее, пока все это не потонет в арии из «Фаншон», которой принимаются терзать себя и слушателей расстроенная арфа, две ненастроенные скрипки, чахоточная флейта и астматический фагот.

У балюстрады, отделяющей веберовские владения от проезжей дороги, расставлены круглые столики и садовые стулья; здесь можно дышать свежим воздухом, видеть, кто входит и выходит, и здесь не слышно неблагозвучного шума, производимого окаянным оркестром; тут я и расположился и предался легкой игре воображения, которое сзывает ко мне дружественные тени, и я беседую с ними о науке, об искусстве - словом, обо всем, что должно быть особенно дорого человеку. Все пестрее и пестрее поток гуляющих, который катится мимо меня, но ничто не в силах мне помешать, не в силах спугнуть моих воображаемых собеседников. Но вот проклятое трио пошленького вальса вырвало меня из мира грез. Теперь уж я слышу только визгливые верхние голоса скрипок и флейты да хриплый основной бас фагота; они повышаются и понижаются, неуклонно держась раздирающих слух параллельных октав, и у меня невольно вырывается точно вопль жгучей боли:

- Вот уж дикая музыка! Несносные октавы!

- Злосчастная моя судьба! Повсюду гонители октав! - слышу я рядом негромкий голос.

Я поднимаю голову и только тут вижу, что за моим столиком сидит незнакомый человек и пристально смотрит на меня; и я, раз взглянув, уже не могу отвести от него глаза.

Никогда в жизни ничье лицо и весь облик не производили на меня с первой минуты столь глубокого впечатления. Чуть изогнутая линия носа плавно переходит в широкий открытый лоб с приметными выпуклостями над кустистыми седеющими бровями, из-под которых глаза сверкают каким-то буйным юношеским огнем (на вид ему было за пятьдесят). Мягкие очертания подбородка удивительным образом противоречили плотно сжатым губам, а ехидная усмешка - следствие странной игры мускулов на впалых щеках, - казалось, бросала вызов глубокой, скорбной задумчивости, запечатленной на его челе. Редкие седые пряди вились за большими оттопыренными ушами. Очень широкий, по моде скроенный редингот прикрывал высокую сухощавую фигуру. Как только я встретился взглядом с незнакомцем, он потупил глаза и возобновил то занятие, от которого его, очевидно, оторвал мой возглас. Он с явным удовольствием высыпал табак из мелких бумажных фунтиков в большую табакерку, стоящую перед ним, и смачивал все это красным вином из небольшой бутылки. Когда музыка смолкла, я почувствовал, что мне следует заговорить с ним.

- Хорошо, что кончили играть, - сказал я, - это было нестерпимо.

Старик окинул меня беглым взглядом и высыпал последний фунтик.

- Лучше бы и не начинали, - снова заговорил я. - Думаю, вы такого же мнения?

- У меня нет никакого мнения, - отрезал он. - Вы, верно, музыкант и, стало быть, знаток...

- Ошибаетесь, я не музыкант и не знаток. Когда-то я учился игре на фортепьяно и генерал-басу как предмету, который входит в порядочное воспитание; среди прочего мне внушили, что хуже нет, когда бас и верхний голос идут в октаву. Тогда я принял это утверждение на веру и с тех пор не раз убеждался в его правоте...

- Неужели? - перебил он меня, поднялся и в раздумье, не спеша направился к музыкантам, то и дело вскидывая взгляд кверху и хлопая себя ладонью по лбу, будто силясь что-то припомнить.

Я увидел, как он повелительно, с исполненным достоинства видом что-то сказал музыкантам. Затем вернулся на прежнее место, и не успел он сесть, как оркестр заиграл увертюру к «Ифигении в Авлиде».

Полузакрыв глаза и положив скрещенные руки на стол, слушал он анданте и чуть заметным движением левой ноги отмечал вступление инструментов; но вот он поднял голову, огляделся по сторонам, левую руку с растопыренными пальцами опустил на стол, словно на клавиатуру фортепьяно, правую поднял вверх - передо мной был капельмейстер, который указывает оркестру переход в другой темп, - правая рука падает, и начинается аллегро! Жгучий румянец вспыхивает на его бледных щеках, лоб нахмурился, брови сдвинулись, внутреннее неистовство зажигает буйный взор огнем, мало-помалу стирающим улыбку, которая еще мелькала на полуоткрытых губах. Минута - и он откидывается назад; лоб разгладился, игра мускулов на щеках возобновилась, глаза снова сияют; глубоко затаенная скорбь разрешается ликованием, от которого судорожно трепещет каждая жилка; грудь вздымается глубокими вздохами, на лбу проступили капли пота; он указывает вступление тутти и другие важнейшие места; его правая рука не переставая отбивает такт, левой он достает носовой платок и утирает лоб. Так облекался плотью и приобретал краски тот остов увертюры, какой только и могли дать две убогие скрипки. Я же слышал, как поднялась трогательно-нежная жалоба флейты, когда отшумела буря скрипок и басов и стихнул звон литавр; я слышал, как зазвучали тихие голоса виолончелей и фагота, вселяя в сердце неизъяснимую грусть; а вот и снова тутти, точно исполин, величаво и мощно идет унисон, своей сокрушительной поступью заглушая невнятную жалобу.

Увертюра окончилась; незнакомец уронил обе руки и сидел закрыв глаза, видимо обессиленный чрезмерным напряжением. Бутылка его была пуста. Я наполнил его стакан бургундским, которое тем временем велел подать. Он глубоко вздохнул, словно очнувшись от сна. Я предложил ему подкрепиться; он без долгих церемоний залпом осушил полный стакан и воскликнул:

- Исполнение хоть куда! Оркестр держался молодцом!

- Тем не менее это было лишь слабое подобие гениального творения, написанного живыми красками, - ввернул я.

- Я верно угадал? Вы не берлинец?

- Совершенно верно; я бываю здесь только наездами.

- Бургундское превосходное... Однако становится свежо.

- Так пойдемте в залу и там допьем бутылку.

- Разумное предложение. Я вас не знаю, но и вы меня не знаете. Незачем допытываться, как чье имя; имена порой обременительны. Я пью даровое бургундское, мы друг другу по душе - и отлично.

Все это он говорил с благодушной искренностью. Мы вошли в залу; садясь, он распахнул редингот, и я был удивлен, увидев, что на нем шитый длиннополый камзол, черные бархатные панталоны, а на боку миниатюрная серебряная шпага. Он тщательно вновь застегнул редингот.

- Почему вы спросили, берлинец ли я?

- Потому что в этом случае мне пришлось бы расстаться с вами.

- Вы говорите загадками.

- Нимало. Попросту я... ну, словом, я композитор.

- Это мне ничего не разъясняет.

- Ну так простите мне давешний возглас: я вижу, вы не имеете ни малейшего понятия о Берлине и берлинцах.

Он встал и раз-другой быстрым шагом прошелся по зале, потом остановился у окна и ело слышно стал напевать хор жриц из «Ифигении в Тавриде», постукивая по стеклу всякий раз, как вступают тутти. Я был озадачен, заметив, что он вносит в мелодические ходы изменения, поразительные по силе и новизне. Но не стал его прерывать. Кончив, он воротился на прежнее место. Я молчал, ошеломленный странными повадками незнакомца и причудливыми проявлениями его редкого музыкального дарования.

- Вы когда-нибудь сочиняли музыку? - спросил он немного погодя.

- Да. Я пытал свои силы на этом поприще; однако все, что словно бы писалось в порыве вдохновения, я потом находил вялым и нудным и в конце концов бросил это занятие.

- И поступили неправильно: уже одно то, что вы отвергли собственные попытки, свидетельствует в пользу вашего дарования. В детстве обучаешься музыке потому, что так хочется папе и маме, - бренчишь и пиликаешь напропалую, но неприметно делаешься восприимчивее к мелодии. Иногда полузабытая тема песенки, напетая по-своему, становится первой самостоятельной мыслью, и этот зародыш, старательно вскормленный за счет чужих сил, вырастает в великана и, поглощая все кругом, претворяет все в свой мозг, свою кровь! Да что там! Разве можно даже перечислить те пути, какими приходишь к сочинению музыки? Это широкая проезжая дорога, и все, кому не лень, суетятся на ней и торжествующе вопят: «Мы посвященные! Мы у цели!» А между тем в царство грез проникают через врата из слоновой кости; мало кому дано узреть эти врата, еще меньше - вступить в них! Причудливое зрелище открывается вошедшим. Странные видения мелькают здесь и там, одно своеобразнее другого. На проезжей дороге они не показываются, только за вратами слоновой кости можно увидеть их. Трудно вырваться из этого царства: точно к замку Альцины путь преграждают чудовища; все здесь кружит, мелькает, вертится; многие так и прогрезят свою грезу в царстве грез - они растекаются в грезах и перестают отбрасывать тень, иначе они по тени увидели бы луч, пронизывающий все царство. Но лишь немногие, пробудясь от своей грезы, поднимаются вверх и, пройдя через царство грез, достигают истины. Это и есть вершина - соприкосновение с предвечным, неизреченным! Взгляните на солнце - оно трезвучие, из него, подобно звездам, сыплются аккорды и опутывают вас огненными нитями. Вы покоитесь в огненном коконе до той минуты, когда Психея вспорхнет к солнцу.

С этими словами он вскочил, вскинул к небу взор, вскинул руку. Затем снова сел и разом осушил налитый ему стакан. Наступило молчание, я поостерегся прервать его и тем нарушить ход мыслей своего необыкновенного собеседника.

Наконец он заговорил снова, уже спокойнее:

- Когда я пребывал в царстве грез, меня терзали скорби и страхи без числа. Это было во тьме ночи, и я пугался чудовищ с оскаленными образинами, то швырявших меня на дно морское, то поднимавших высоко над землей. Но вдруг лучи света прорезали ночной мрак, и лучи эти были звуки, которые окутали меня пленительным сиянием. Я очнулся от своих скорбей и увидел огромное светлое око, оно глядело на орган, и этот взгляд извлекал из органа звуки, которые искрились и сплетались в такие чудесные аккорды, какие никогда даже не грезились мне. Мелодия лилась волнами, и я качался на этих волнах и жаждал, чтобы они меня захлестнули; но око обратилось на меня и подняло над шумящей стремниной. Снова надвинулась ночь, и тут ко мне подступили два гиганта в сверкающих доспехах: основной тон и квинта! Они попытались притянуть меня к себе, но око усмехнулось: «Я знаю, о чем тоскует твоя душа; ласковая, нежная дева - терция - встанет между гигантами, ты услышишь ее сладкий голос, снова узришь меня, и мои мелодии станут твоими».

Он замолчал.

- И вам довелось снова узреть око?

- Да, довелось! Долгие годы томился я в царстве грез. Там, именно там! Я обретался в роскошной долине и слушал, о чем поют друг другу цветы. Только подсолнечник молчал и грустно клонился долу закрытым венчиком. Незримые узы влекли меня к нему. Он поднял головку - венчик раскрылся, а оттуда мне навстречу засияло око. И звуки, как лучи света, потянулись из моей головы к цветам, а те жадно впитывали их. Все шире и шире раскрывались лепестки подсолнечника; потоки пламени полились из них, охватили меня, - око исчезло, а в чашечке цветка очутился я.

С этими словами он вскочил и по-юношески стремительно выбежал из комнаты. Я тщетно прождал его возвращения и наконец решил направиться в город.

Только вблизи Бранденбургских ворот я увидел шагающую впереди долговязую фигуру и, несмотря на темноту, тотчас узнал моего чудака. Я окликнул его:

- Почему вы так внезапно покинули меня?

- Стало слишком жарко, да к тому же зазвучал Эвфон.

- Не понимаю вас.

- Тем лучше.

- Тем хуже! Мне очень бы хотелось вас понять.

- Неужто вы ничего не слышите?

- Ничего.

- Уже все кончилось! Пойдемте вместе. Вообще-то я недолюбливаю общество, но... вы не сочиняете музыки... и вы не берлинец.

- Ума не приложу, чем перед вами провинились берлинцы. Казалось бы, в Берлине так чтут искусство и столь усердно им занимаются, что вам, человеку с душой артиста, должно быть здесь особенно хорошо!

- Ошибаетесь! Я обречен, себе на горе, блуждать здесь в пустоте, как душа, отторгнутая от тела.

- Пустота здесь, в Берлине?

- Да, вокруг меня все пусто, ибо мне не суждено встретить родную душу. Я вполне одинок.

- Как же - а художники? Композиторы?

- Ну их! Они только и знают, что крохоборствуют. Вдаются в излишние тонкости, все переворачивают вверх дном, лишь бы откопать хоть одну жалкую мыслишку. За болтовней об искусстве, о любви к искусству и еще невесть о чем не успевают добраться до самого искусства, а если невзначай разрешатся двумя-тремя мыслями, то от их стряпни повеет леденящим холодом, показывающим, сколь далеки они от солнца - поистине лапландская кухня.

- На мой взгляд, вы судите чересчур строго. А превосходные театральные представления!.. Неужто и они не удовлетворяют вас?

- Однажды я пересилил себя и решился снова побывать в театре. Мне хотелось послушать оперу моего молодого друга; как бишь она называется? О, в этой опере целый мир! Среди суетливой и пестрой толпы разряженных людей мелькают духи Орка - у всего здесь свой голос, свое всемогущее звучание... А, черт, ну конечно же, я имею в виду «Дон-Жуана». Но я не вытерпел даже увертюры, которую отмахали престиссимо, без всякого толка и смысла, а ведь я перед тем предавался посту и молитве, ибо знал, что Эвфон, потрясенный этой громадой, обычно звучит не так, как нужно.

- Да, сознаюсь, к гениальным творениям Моцарта здесь, как это ни странно, относятся без должной бережности, зато уж творения Глюка, разумеется, находят себе достойных исполнителей.

- Вы так полагаете? Однажды мне захотелось послушать «Ифигению в Тавриде». Вхожу я в театр и слышу, что играют увертюру «Ифигении в Авлиде». «Гм, - думаю я, - должно быть, я ошибся: сегодня ставят эту «Ифигению». К моему изумлению, далее следует анданте, которым начинается «Ифигения в Тавриде», и сразу же идет буря! Между тем сочинения эти разделяет целых двадцать лет. Весь эффект, вся строго продуманная экспозиция трагедии окончательно пропадают. Спокойное море - буря - греки выброшены на берег, - вся опера тут! Как? Значит, композитор всунул увертюру наобум, если можно продудеть ее, точно пустую пьеску, как и где заблагорассудится?

- Согласен, это досадный промах. И все-таки произведения Глюка подаются в самом выгодном свете.

- Как же! - только и промолвил он, потом горько усмехнулся, и чем дальше, тем больше горечи было в его улыбке.

Внезапно он сорвался с места, и никакими силами нельзя было его удержать. В один миг он словно сгинул, и много дней кряду я тщетно искал его в Тиргартене...

Несколько месяцев спустя холодным дождливым вечером я замешкался в отдаленной части города и теперь спешил на Фридрихштрассе, где квартировал. Путь мой лежал мимо театра; услышав гром труб и литавр, я вспомнил, что нынче дают «Армиду» Глюка, и уже собрался войти, когда мое внимание привлек странный монолог у самых окон, где слышна почти каждая нота оркестра.

- Сейчас выход короля - играют марш, - громче, громче, литавры! Так, так, живее, сегодня они должны ударить одиннадцать раз, иначе торжественный марш обернется похоронным маршем. Ого, маэстозо, подтягивайтесь, детки! Ну вот, статист зацепился за что-то бантом на башмаке. Так и есть, ударили в двенадцатый раз! И все на доминанте! Силы небесные, этому конца не будет! Вот он приветствует Армиду. Она смиренно благодарит. Еще раз! Ну конечно, не успели добежать двое солдат! Что за дикий грохот? А-а, это они так переходят к речитативу... Какой злой дух приковал меня к этому месту?

- Чары разрушены! Идемте! - воскликнул я.

Подхватив под руку моего тиргартенского чудака - ибо монолог произносил не кто иной, как он, - я увлек его с собой. Он, видно, не успел опомниться и шел за мной молча. Мы уже вышли на Фридрихштрассе, когда он остановился.

- Я вас узнал, - начал он, - мы встретились в Тиргартене и много говорили, я выпил вина, разгорячился, после этого Эвфон звучал два дня без перерыва... Я немало настрадался, теперь это прошло!

- Я очень рад, что случай свел нас снова. Давайте же короче познакомимся друг с другом. Я живу здесь поблизости; почему бы...

- Мне нельзя ни у кого бывать.

- Нет, нет, вы от меня не ускользнете. Я пойду с вами.

- Тогда вам придется пробежаться со мною еще немного - сотню-другую шагов. Да вы ведь собирались в театр?

- Мне хотелось послушать «Армиду», но теперь...

- Так вы и услышите «Армиду». Пойдемте!

Молча пошли мы по Фридрихштрассе; вдруг он круто свернул в переулок, я еле поспевал за ним - так быстро он бежал. Но вот он остановился перед ничем не приметным домом. Ему довольно долго пришлось стучать, пока нам наконец не открыли. Ощупью, в темноте, добрались мы сперва до лестницы, а затем до комнаты во втором этаже, и провожатый мой тщательно запер дверь. Я услышал, как отворяется еще одна дверь; вскоре он вошел с зажженной свечой, и меня немало поразило странное убранство комнаты. Старомодные вычурные стулья, стенные часы в позолоченном футляре и широкое неуклюжее зеркало накладывали на комнату мрачный отпечаток устарелой роскоши. Посередине стояло небольшое фортепьяно, на нем огромная фарфоровая чернильница, а рядом лежало несколько листов нотной бумаги. Однако, пристальней вглядевшись в эти принадлежности композиторства, я убедился, что ими не пользовались уже давно: бумага совсем пожелтела, а чернильница была густо затянута паутиной. Незнакомец подошел к шкафу в углу комнаты, сперва не замеченному мною, и, когда он отдернул занавеску, я увидел целый ряд книг в богатых переплетах; на корешках золотом было написано: «Орфей», «Армида», «Альцеста», «Ифигения» и так далее - словом, передо мной предстало полное собрание гениальных творений Глюка.

- У вас собраны все сочинения Глюка? - вскричал я.

Он не ответил, только судорожная усмешка искривила губы, а лицо игрою мускулов на впалых щеках мгновенно обратилось в страшную маску. Вперив в меня сумрачный взгляд, он вынул один из фолиантов - это была «Армида» - и торжественно понес к фортепьяно. Я поспешил открыть инструмент и поставить сложенный пюпитр; незнакомец явно этого и желал. Он раскрыл фолиант. И - как описать мое изумление! - я увидел нотную бумагу, но на ней ни единой ноты.

- Сейчас я вам сыграю увертюру, - начал он. - Перевертывайте страницы, только, чур, вовремя!

Я пообещал, и он великолепно, мастерски, полнозвучными аккордами заиграл величавый Tempo di Marcia, которым начинается увертюра; здесь он почти во всем следовал оригиналу, зато аллегро было только скреплено основными мыслями Глюка. Он вносил от себя столько новых гениальных вариантов, что мое изумление неуклонно росло. Особенно ярки, но без малейшей резкости были его модуляции, а множеством мелодических мелизмов он так искусно восполнял простоту основных мыслей, что с каждым повтором они словно обновлялись и молодели. Лицо его пылало; лоб временами хмурился, и долго сдерживаемый гнев рвался наружу, а временами на глазах выступали слезы глубокой грусти. Когда обе руки были заняты замысловатыми мелизмами, он напевал тему приятным тенором; кроме того, он очень умело подражал голосом глухому звуку литавры. Следя за его взглядом, я прилежно перевертывал страницы. Увертюра окончилась, и он без сил, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла, но почти сразу же выпрямился опять и, лихорадочно перелистав несколько пустых страниц, сказал глухим голосом:

- Все это, сударь мой, я написал, когда вырвался из царства грез. Но я открыл священное непосвященным, и в мое пылающее сердце впилась ледяная рука! Оно не разбилось, я же был обречен скитаться среди непосвященных, как дух, отторгнутый от тела, лишенный образа, дабы никто не узнавал меня, пока подсолнечник не вознесет меня вновь к предвечному! Ну, а теперь споем сцену Армиды.

И он с таким выражением спел заключительную сцену «Армиды», что я был потрясен до глубины души. Здесь он тоже заметно отклонялся от существующего подлинника; но теми изменениями, которые он вносил в глюковскую музыку, он как бы возводил ее на высшую ступень. Властно заключал он в звуки все, в чем с предельной силой выражается ненависть, любовь, отчаяние, неистовство. Голос у него был юношеский, поднимавшийся от глухого и низкого до проникновенной звучности. Когда он окончил, я бросился к нему на шею и воскликнул сдавленным голосом:

- Что это? Кто же вы?

Он поднялся и окинул меня задумчивым, проникновенным взглядом; но когда я собрался повторить вопрос, он исчез за дверью, захватив с собой свечу и оставив меня в темноте. Прошло без малого четверть часа; я уже отчаялся когда-нибудь увидеть его и пытался, ориентируясь по фортепьяно, добраться до двери, как вдруг он появился в парадном расшитом кафтане, богатом камзоле и при шпаге, держа в руке зажженную свечу.

Я остолбенел; торжественно приблизился он ко мне, ласково взял меня за руку и с загадочной улыбкой произнес:

- Я - кавалер Глюк!


 

В этом рассказе, который может считаться первым произведением Гофмана-писателя, отразились его впечатления от вторичного пребывания в Берлине с 18 июня 1807 г. по 9 июня 1808 г. Гофман писал «Кавалера Глюка», очевидно, еще в Глогау, когда он гостил у своего друга Хампе (с июня по август 1808 г.)» а, может быть, и в Бамберге, куда он приехал к 1 сентября 1808 г. 12 января 1809 г. Гофман пересылает «Кавалера» Рохлицу (см. об этом дневник и прим. стр. 446, 615). С небольшими изменениями «Кавалер Глюк» вошел в первый том «Фантазий в манере Калло».
1 Кавалер Глюк. - Имеется в виду, что Глюк был кавалером ордена Золотой Шпоры, которым он был награжден в 1756 г. Орден Золотой Шпоры был учрежден папой Пием IV в 1559 г. и существовал до 1840 г. Такой же орден имели Моцарт (был награжден им в 14 лет!) и Лист.
2 Клаус и Вебер - имена владельцев ресторана в парке Тиргартен.
3 ...морковный кофе... - После объявления Наполеоном в конце 1806 г. континентальной блокады, направленной против Англии, в продаже не было натурального кофе, экспортером которого была именно Англия.
4 Бетман Фредерика Августа Каролина (1760-1815) - модная в то время актриса и певица.
5 ...о «замкнутом торговом государстве»... - Имеется в виду трактат Иоганна Готлиба Фихте (1762-1814) под этим же названием, вызвавший ожесточенные споры, особенно в связи с тем, что немецкий философ затронул проблемы, непосредственно связанные с континентальной блокадой.
6 «Фаншон» - самая известная опера Фридриха Генриха Гиммеля (1765-1814), которой Гофман впоследствии не раз дирижировал.
7 ...генерал-бас - так во времена Гофмана называлось учение о гармонии. Подробнее о своих годах учения Гофман рассказывает от имени Иоганна Крейслера в «Житейских воззрениях кота Мурра».
8 «Ифигения в Авлиде» - опера Глюка, поставленная впервые в Париже 19 апрел 1774 г. В 1810 г. Гофман напечатал во «Всеобщей музыкальной газете» рецензию на «Ифигению в Авлиде».
9 ...хор жрии из «Ифигении в Тавриде» - хор № 26 из оперы Глюка «Ифигени в Тавриде, которая была поставлена впервые в Париже 23 сентября 1779 г.
10 ...к замку Алъцины. - Имеется в виду охраняемый страшным чудовищем замок волшебницы Альцины, описанный в поэме Лодовико Ариосто (1474-1533) «Неистовый Роланд» (VI, 61-67).
11 Эвфон (греч. «благозвучие») - творческая, созидающая сила музыканта.
12 Фридрихштрассе - во время своего вторичного пребывания в Берлине Гофман жил на Фридрихштрассе, 179.

ДОН ЖУАН.
Небывалый случай, происшедший с неким путешествующим энтузиастом

Пронзительный звонок и громкий возглас: «Представление начинается!» вспугнули мою сладкую дремоту, и я очнулся. Наперебой гудят контрабасы; удар литавр - взревели трубы; гобой тянет звонкое ля - вступили скрипки, - я протираю глаза. Неужто неугомонный сатана подхватил меня, благо я был под хмельком?.. Нет! Я лежу в комнате гостиницы, куда добрался вчера вечером, после того как из меня вытрясло душу.

Прямо над моим носом болтается внушительная кисть сонетки; яростно дергаю ее, появляется слуга.

- Ради бога, что это за какофония? Уж не дают ли здесь, чего доброго, концерт?

- Ваше превосходительство (я спросил себе к обеду за общим столом шампанского), ваше превосходительство, должно быть, еще не изволите знать, что наша гостиница соединена с театром.1 Через эту вот потайную дверь можно коридорчиком пройти прямо в двадцать третий номер - в ложу для приезжих.

- Что такое? Театр? Ложа для приезжих?

- Ну да, ложа для приезжих, маленькая, на двоих, в крайности на троих для самых что ни на есть знатных постояльцев, вся обита зеленым, с решетчатыми окнами, тут же у сцены! Если вашему превосходительству благоугодно, сегодня у нас идет «Дон Жуан» знаменитого господина Моцарта из Вены. Плату за место - талер и восемь грошей - мы припишем к счету.

Договорил он это, уже отпирая дверь ложи, ибо, едва он произнес «Дон Жуан», как я поспешил через потайную дверь в коридорчик. Для города средней руки театр был достаточно вместителен, отделан со вкусом и ярко освещен. В ложах и в партере - полным-полно зрителей. С первых же аккордов увертюры я убедился, что оркестр превосходный и, если певцы будут мало-мальски сносные, по-настоящему порадует меня исполнением гениальной оперы. В анданте я был потрясен ужасами грозного подземного regno all pianto;2 душа исполнилась трепетом от предчувствий самого страшного. Нечестивым торжеством прозвучала для меня ликующая фанфара в седьмом такте аллегро - я увидел, как из непроглядной тьмы огненные демоны протягивают раскаленные когти, чтобы схватить беспечных людей, которые весело отплясывают на тонкой оболочке, прикрывающей бездонную пропасть. Моему духовному взору явственно представилось столкновение человека с неведомыми, злокозненными силами, которые его окружают, готовя ему погибель. Наконец буря улеглась; взвился занавес. Темная ночь; зябко и сердито кутаясь в плащ, шагает перед павильоном Лепорелло: «Notte e goirno faticar...»3 Вот как, по-итальянски! Здесь, в немецком городке, по-итальянски! Ah, che piacere!4 Значит, я услышу и речитативы и все остальное так, как их задумал и воплотил великий художник! Из павильона выбегает Дон Жуан; следом - донна Анна, удерживая нечестивца за плащ. Какое явление! Пожалуй, она недостаточно высока ростом, статна и величава, зато какое лицо! Глаза, из которых, как из единого фокуса, снопом сыплются пылающие искры любви, гнева, ненависти, отчаяния и, словно греческий огонь, зажигают душу неугасимым пламенем! Рассыпавшиеся пряди темных волос волнистыми локонами вьются по спине, белое ночное одеяние предательски обнажает прелести, всегда небезопасные для нескромного взора. Сердце судорожно бьется, в него когтями впилась мысль о страшном деянии. И вот - что за голос! «Non sperar se non m'uccidi...»5 Подобно сверкающим молниям, пронизывают гром инструментов отлитые из неземного металла звуки!

Дон Жуан тщетно старается вырваться. Да и хочет ли он вырваться? Почему не оттолкнет он эту женщину ударом кулака и не бросится бежать? Злое ли дело подкосило его или же лишил сил и воли внутренний поединок между любовью и ненавистью? Старик отец поплатился жизнью за то, что безрассудно набросился в темноте на сильного противника; Дон Жуан и Лепорелло, речитативом беседуя между собой, выходят на авансцену. Дон Жуан откидывает плащ и предстает во всем блеске затканного серебром наряда из красного бархата с разрезами. Великолепная, исполненная мощи фигура, мужественная красота черт: благородный нос, пронзительный взгляд, нежно очерченные губы; странная игра надбровных мускулов на какой-то миг придает лицу мефистофельское выражение и, хотя не вредит красоте, все же возбуждает безотчетную дрожь. Так и кажется, будто он владеет магическими чарами гремучей змеи; так и кажется, что женщины, на которых он бросил взгляд, навсегда обречены ему и, покорствуя недоброй силе, стремятся навстречу собственной погибели. Вокруг него суетится Лепорелло, долговязый и тощий, в полосатом красном с белым камзоле, коротком красном плаще и белой шляпе с красным пером. На лице слуги удивительным образом сочетается выражение добродушия, лукавства, сладострастия и насмешливой наглости; черные брови никак не вяжутся с седоватыми волосами и бородой. Сразу видно, что старый плут - достойный слуга и помощник Дон Жуана. Оба благополучно скрылись, перепрыгнув через ограду.

Факелы - появляются донна Анна и дон Оттавио, жеманный, разряженный, вылощенный человечек; на вид ему не больше двадцати одного года. В качестве нареченного Анны он, должно быть, живет тут же в доме и потому явился, как только его позвали; а мог бы и без зова, едва услышав шум, прибежать на помощь отцу невесты; но ему надо было сперва принарядиться, и вдобавок он побаивается выходить на улицу ночью. «Ma quai mai s'offre, o dei, spettacolo funesto agli occhi miei!»6

В мучительных, душераздирающих звуках этого речитатива и дуэта чувствуется нечто большее, нежели отчаяние перед лицом нечестивейшего злодейства. Одно преступное деяние Дон Жуана, ему только грозившее гибелью, отцу же стоившее жизни, не могло исторгнуть такие звуки из стесненной груди, - нет, они порождены пагубной, убийственной внутренней борьбой.

Только что донна Эльвира - высокая, сухопарая, с явными следами замечательной, но поблекшей красоты, - принялась поносить вероломного Дон Жуана: «Tu nido d'inganni!..»7 - а жалостливый Лепорелло очень верно заметил: «Parla come un libro stampato»,8 - как вдруг я ощутил рядом или позади себя чье-то присутствие. Кто-нибудь свободно мог отворить дверь за моей спиной и прошмыгнуть в ложу, - эта мысль больно кольнула меня в сердце. Я так радовался, что, кроме меня, никого нет в ложе и никто не мешает мне всеми фибрами души, точно щупальцами полипа, охватывать и вбирать в себя исполняемое с таким совершенством великое творение! Одно замечание, да еще, чего доброго, глупое, могло самым болезненным образом спугнуть чудесный миг музыкально-поэтического восторга! Я решил вовсе не замечать соседа по ложе и, всецело углубившись в представление, избегать малейшего слова или взгляда. Склонив голову на руку и повернувшись спиной к соседу, смотрел я на сцену. Дальнейший ход представления гармонировал с превосходным началом.

Похотливая, влюбленная крошка Церлина сладкозвучными напевами утешала добродушного простофилю Мазетто. В бурной арии «Fin ch'han dal vino...»9 Дон Жуан, нимало не таясь, раскрыл свою мятущуюся душу, свое презрение к окружающим его людишкам, созданным лишь для того, чтобы он, себе на потеху, пагубно вторгался в их тусклое бытие. И мускул на лбу дергался сильнее прежнего. Появляются маски. Их терцет - это молитва, чистыми, сияющими лучами возносящаяся к небесам.

Взвивается средний занавес. Здесь идет пир горой, звон кубков, веселая толкотня поселян и разнообразных масок, которых привлекло празднество Дон Жуана. Но вот приходят трое мстителей. Торжественность нарастает вплоть до начала танцев. Церлина спасена, и в мощном громе финала Дон Жуан с обнаженным мечом выступает навстречу своим противникам. Выбив из рук жениха щегольскую стальную шпажонку, он расчищает себе дорогу через толпу черни и, как отважный Роланд войско тирана Циморка,10 направо и налево раскидывает всех, кто ему подвернется, и те презабавно летят кувырком.

Несколько раз я как будто ощущал позади легкое теплое дыхание и улавливал шелест шелкового платья, что говорило о присутствии в ложе женщины. Но я не обращал на это внимания, всецело погрузившись в мир поэзии, который открывала мне опера. Когда же занавес упал, я оглянулся на свою соседку. Нет, словами не выразить моего изумления. Донна Анна в том самом костюме, в каком я только что видел ее на подмостках, стояла за мной, устремив на меня свой проникновенный взор. Онемев, смотрел я на нее; на ее губах (так мне померещилось) мелькнула чуть заметная насмешливая улыбка, в которой я увидел отражение своей собственной нелепой фигуры. Я понимал, что мне необходимо заговорить с ней, но язык не слушался меня, парализованный изумлением или, вернее, испугом. Наконец-то, наконец у меня почти непроизвольно вырвался вопрос:

- Как это может быть, что вы здесь?

Она не замедлила ответить на чистейшем тосканском наречии, что будет лишена удовольствия беседовать со мной, ежели я не разумею по-итальянски, она же ни на каком другом языке не говорит. Ее речь звучала как чарующее пение. Во время разговора ее синий взор становился еще выразительней, и молнии, которыми он сверкал, вливали мне в грудь пламень, отчего сильнее стучала в сердце кровь и трепетала каждая жилка. Я не ошибся - это была донна Анна. Мне не приходило в голову раздумывать над тем, как могла она в одно и то же время находиться на сцене и в моей ложе. Как в блаженном сне сочетаются самые несоединимые явления, но чистая вера постигает сверхчувственное и без усилия включает его в круг так называемых естественных жизненных явлений, так и я близ этой удивительной женщины впал в своего рода сомнамбулическое состояние, и мне стало ясно, что мы с ней связаны тесными, таинственными узами, которые не позволяют ей, даже появляясь на сцене, разлучаться со мной.

Как бы мне хотелось, друг Теодор, пересказать тебе каждое слово примечательной беседы, завязавшейся теперь между синьорой и мной. Стоит мне, однако, записать по-немецки все сказанное ею, и каждое слово представляется мне фальшивым, бледным, каждая фраза слишком нескладной, чтобы передать непринужденность и обаяние ее тосканской речи.

Когда она заговорила о Дон Жуане и о своей роли, мне будто сейчас лишь открылись все глубины гениального творения, и, заглянув в них, я с полной ясностью увидел фантастические образы неведомого мира. Она призналась, что для нее вся жизнь - в музыке, и порою ей чудится, будто то заповедное, что замкнуто в тайниках души и не поддается выражению словами, она постигает, когда поет.

- Да, тогда я все постигаю до конца, - продолжала она, возвысив голос, с пламенем во взоре, - но вокруг меня все остается холодно и мертво. И когда мне рукоплещут за трудную руладу или искусный прием, мое пылающее сердце сжимают ледяные руки! Но ты... ты меня понял, ибо я знаю - тебе тоже открылась чудесная романтическая страна, где царят нежные чары звуков!

- Как! Ты знаешь меня? Ты... ты, божественная, изумительная женщина?

- А разве у тебя в последней опере, в партии не вылилось прямо из души пленительное безумие вечно неутоленной любви? Я разгадала тебя: твой духовный мир раскрылся мне в пении! Да (и она назвала меня по имени), то, что я пела, был ты, а твои мелодии - это я.

Зазвонил театральный колокольчик; с незагримированного лица Анны мгновенно сбежали краски; помертвев, схватилась она рукой за сердце, как от внезапной боли, и, тихо промолвив: «Несчастная Анна, настали самые страшные для тебя минуты», - исчезла из ложи.

Если первым действием я был восхищен, то теперь, после удивительного происшествия в ложе, музыка производила на меня совсем особое, непостижимое впечатление. Словно давно обещанное исполнение прекраснейших снов нездешнего мира сбывалось наяву; словно затаенные чаяния восхищенной души через волшебство звуков сулили чудесным образом превратиться в поразительное откровение. В сцене донны Анны меня овеяло мягким теплым дыханием, и я затрепетал от упоительного блаженства; глаза у меня закрылись сами собой, и пылкий поцелуй как будто ожег мне губы, но поцелуй этот был точно исторгнутая неутолимым желанием долго звенящая нота.

Финал начался с нечестивого ликования «Gia la mensa и preparata!».11 Дон Жуан балагурил, сидя между двумя девицами, и откупоривал бутылку за бутылкой, чтобы дать над собою полную волю накрепко запертым бурливым духам. Сцена изображала неглубокую комнату с большим готическим окном на заднем плане, в которое виднелось ночное небо.

Пока Эльвира напоминала вероломному о его клятвах, в окне уже полыхали частые молнии и слышались глухие раскаты надвигающейся бури. Но вот грозный стук. Эльвира и девицы убегают; и под зловещие аккорды подземного царства духов появляется грозный мраморный гигант, перед которым Дон Жуан представляется пигмеем. Пол дрожит под громоподобной поступью великана. Сквозь бурю и гром, сквозь вой демонов Дон Жуан выкрикивает свое страшное «No!» - пробил роковой час. Статуя исчезает; комнату заволокло густым дымом; в нем возникают страшные образины. Среди демонов виден Дон Жуан, извивающийся в адских муках. Взрыв - будто куда-то ударили тысячи молний. Дон Жуан и демоны исчезли, испарились вмиг. Лепорелло лежит без чувств в углу комнаты. Как освежающе действует появление прочих действующих лиц, которые тщетно ищут Дон Жуана, вмешательством подземных сил избавленного от земного мщения! Только сейчас словно вырываешься из заколдованного круга адских сил.

Донна Анна неузнаваемо изменилась - смертельная бледность покрывает теперь ее лицо, глаза угасли, голос дрожит и срывается, но именно потому производит потрясающее впечатление в маленьком дуэте с любезным женихом, который спешит сыграть свадьбу, после того как небеса сняли с него опасный долг мстителя.

Фугированный хор превосходно завершил произведение, сведя его в одно гармоническое целое. Я поспешил к себе в комнату в таком восторженном состоянии духа, в каком никогда дотоле не бывал. Слуга пришел звать меня к общему столу, и я машинально последовал за ним. По случаю ярмарки общество собралось отменное, а разговор шел о сегодняшнем представлении «Дон Жуана». В общем, одобряли итальянцев за то, что их исполнение хватает за душу; однако из мелких замечаний, брошенных кое-кем в самом игривом тоне, явствовало, что никто и отдаленно не понимает всей глубины этой величайшей из опер. Очень понравился дон Оттавио. Донна Анна, на взгляд одного из собеседников, проявила чрезмерную страстность. На театре, по его словам, следует должным образом себя сдерживать, избегая волнующих крайностей. Рассказ о дерзком посягательстве порядком шокировал его. При этих словах он взял понюшку табаку и с неописуемо глупым глубокомыслием поглядел на своего соседа, который возразил, что итальянке никак нельзя отказать в красоте. Жаль только, что она мало заботится о нарядах и прикрасах; как раз в той самой сцене у нее развился локон и на лицо вполоборота легла тень! Тут кто-то принялся под сурдинку напевать: «Fin ch'han dal vino», - на что одна из дам заметила, что ей пришелся совсем не по вкусу Дон Жуан: слишком уж итальянец был мрачен, слишком уж серьезен и вообще недостаточно легко подошел к игривому и ветреному образу героя. Зато финальный взрыв всех привел в восторг. Пресытившись этим вздором, я поспешил к себе в комнату.

В ложе для приезжающих № 23

Мне было душно, я задыхался взаперти, в тесной комнате! Около полуночи мне почудился твой голос, друг Теодор! Ты явственно произнес мое имя, и что-то зашелестело за потайной дверью. Почему бы мне не посетить еще раз место моего удивительного приключения? Может статься, я увижу тебя и ее, ту, коей полно все мое существо! Ничего не стоит перенести туда столик, две свечи, письменные принадлежности!

Слуга является с заказанным мною пуншем. Он видит, что комната пуста, а потайная дверь отворена; он идет ко мне в ложу и смотрит на меня весьма неодобрительно. По моему знаку он ставит напиток на стол и удаляется, но оглядывается еще раз - с языка у него готов сорваться вопрос. Я уже поворачиваюсь к нему спиной и, перегнувшись через барьер ложи, всматриваюсь в опустевший зал, - призрачный свет двух моих свечей, бросая причудливые блики, придает его очертаниям нереальный, фантастический вид. Занавес колеблется от гуляющего по всему зданию сквозняка.

А вдруг сейчас взовьется? Вдруг, испугавшись мерзких образин, выбежит донна Анна? «Донна Анна», - невольно позвал я; мой зов потерялся в пустом зале, зато пробудились души инструментов, над оркестром задрожал странный звук, словно прошелестело милое сердцу имя! Я был не в силах подавить затаенный ужас, который блаженным трепетом пронизал мои нервы.

Наконец я обуздал свое смятение и почитаю долгом хотя бы в общих чертах изложить тебе, друг Теодор, как я - кажется, впервые правильно, во всей его глубине - понимаю чудесное создание божественного мастера. Лишь поэт способен постичь поэта; лишь душе романтика доступно романтическое; лишь окрыленный поэзией дух, принявший посвящение посреди храма, способен постичь то, что изречено посвященным в порыве вдохновения. Если смотреть на поэму («Дон Жуана») с чисто повествовательной точки зрения, не вкладывая в нее более глубокого смысла, покажется непостижимым, как мог Моцарт задумать и сочинить к ней такую музыку. Кутила, приверженный к вину и женщинам, из озорства приглашающий на свою разгульную пирушку каменного истукана вместо старика отца, которого он заколол, защищая собственную жизнь, - право же, в этом маловато поэзии, и, по чести говоря, подобная личность не стоит того, чтобы подземные духи остановили на нем свой выбор как на особо редкостном экземпляре для адской коллекции; чтобы каменный истукан по внушению своего просветленного духа поторопился сойти с коня, дабы подвигнуть грешника к покаянию, прежде чем для него пробьет последний час, и, наконец, чтобы дьявол выслал самых ловких из своих подручных доставить его в преисподнюю, нагромоздив при этом как можно больше ужасов.

Верь мне, Теодор, Дон Жуан - любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру; итак, он был рожден победителем и властелином. Мощное, прекрасное тело, образ, в котором светится искра божия и, как залог совершенного, зажигает упование в груди; душа, умеющая глубоко чувствовать, живой восприимчивый ум. Но в том-то вся трагедия грехопадения, что, как следствие его, за врагом осталась власть подстерегать человека и расставлять ему коварные ловушки, даже когда он, повинуясь своей божественной природе, стремится к совершенному. Из столкновения божественного начала с сатанинским проистекает понятие земной жизни, из победы в этом споре - понятие жизни небесной. Дон Жуан с жаром требовал от жизни всего того, на что ему давала право его телесная и душевная организация, а неутолимая жгучая жажда, от которой бурливо бежит по жилам кровь, побуждала его неустанно и алчно набрасываться на все соблазны здешнего мира, напрасно чая найти в них удовлетворение.

Пожалуй, ничто здесь, на земле, не возвышает так человека в самой его сокровенной сущности, как любовь. Да, любовь - та могучая таинственная сила, что потрясает и преображает глубочайшие основы бытия; что же за диво, если Дон Жуан в любви искал утоления той страстной тоски, которая теснила ему грудь, а дьявол именно тут и накинул ему петлю на шею? Враг рода человеческого внушил Дон Жуану лукавую мысль, что через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства и порождает неизбывную страстную тоску, связующую нас с небесами. Без устали стремясь от прекрасной женщины к прекраснейшей; с пламенным сладострастием до пресыщения, до губительного дурмана наслаждаясь ее прелестями; неизменно досадуя на неудачный выбор; неизменно надеясь обрести воплощение своего идеала, Дон Жуан дошел до того, что вся земная жизнь стала ему казаться тусклой и мелкой. Он издавна презирал человека, а теперь восстал и на то чувство, что было для него выше всего в жизни и так горько его разочаровало. Наслаждаясь женщиной, он теперь не только удовлетворял свою похоть, но и нечестиво глумился над природой и творцом. Глубоко презирал он общепринятые житейские понятия, чувствуя себя выше их, и язвил насмешкой тех людей, которые надеялись во взаимной любви, узаконенной мещанской моралью, найти хотя бы частичное исполнение высоких желаний, коварно заложенных в нас природой, - а потому-то он и спешил дерзновенно и беспощадно вмешаться именно там, где речь шла о подобном союзе, и бросал вызов неведомому вершителю судеб, в котором видел злорадное чудовище, ведущее жестокую игру с жалкими порождениями своей насмешливой прихоти. Соблазнить чью-то любимую невесту, сокрушительным, причиняющим неисцелимое зло ударом разрушить счастье любящей четы - вот в чем видел он величайшее торжество над враждебной ему властью, расширяющее тесные пределы жизни, торжество над природой, над творцом!

Он и в самом деле преступает положенные жизнью пределы, но лишь затем, чтобы низвергнуться в Орк. Обольщение Анны со всеми сопутствующими обстоятельствами - вот кульминация, которой он достигает.

Донна Анна недаром противопоставлена Дон Жуану - она тоже щедро одарена природой: как Дон Жуан в основе своей - на диво мощный, великолепный образец мужчины, так она - божественная женщина, и над ее чистой душой дьявол оказался не властен. Все ухищрения ада могли погубить лишь ее земную плоть. Едва сатана довершил пагубное дело, как, выполняя волю небес, ад не посмел медлить и с возмездием. Дон Жуан в насмешку приглашает на веселый ужин статую заколотого старца, и просветленный дух убитого, прозрев наконец сущность этого падшего человека и скорбя о нем, не гнушается явиться в страшном облике, чтобы подвигнуть его на покаяние. Но Дон Жуан так растлен, так смятен духом, что даже небесная благодать не заронит ему в сердце луч надежды и не возродит его для лучшего бытия!

Конечно, ты запомнил, друг Теодор, что я раньше вскользь коснулся обольщения донны Анны; насколько мне удастся сейчас, когда мысли и представления, поднимаясь из недр души, опережают слова, постараюсь объяснить тебе, какими вырисовываются передо мной в музыке, независимо от текста, все перипетии борьбы этих двух натур (Дон Жуана и донны Анны). Выше я уже сказал, что Анна противопоставлена Жуану. Ну, а если само небо избрало Анну, чтобы именно в любви, происками дьявола сгубившей его, открыть ему божественную сущность его природы и спасти от безысходности пустых стремлений? Но он встретил ее слишком поздно, когда нечестие его достигло вершины, и только бесовский соблазн погубить ее мог проснуться в нем. Она не избегла своей участи! Когда он спасался бегством, нечестивое дело уже свершилось. Огонь сверхчеловеческой страсти, адский пламень проник ей в душу, и всякое сопротивление стало тщетно. То сладострастное безумие, какое бросило Анну в его объятия, мог зажечь только он, только Дон Жуан, ибо, когда он грешил, в нем бушевало сокрушительное неистовство адских сил. После того как, свершив злое дело, он собрался бежать, в нее, точно мерзкое, изрыгающее смертельный яд чудовище, впилось сознание, что она погибла. Смерть отца от руки Дон Жуана, брачный союз с холодным, вялым, ничтожным доном Оттавио, которого она прежде, как ей казалось, любила, и даже ненасытным пламенем бушующая в тайниках ее души любовь, что вспыхнула в минуту величайшего упоения, а ныне жжет, как огонь беспощадной ненависти, все, все это раздирает ей грудь. Она чувствует: лишь гибель Дон Жуана даст покой душе, истерзанной смертными муками; но этот покой означает конец ее собственного земного бытия. Поэтому она неотступно понуждает своего слабодушного жениха к мщению, сама преследует нечестивца. Но вот подземные силы низринули его в Орк, и она как будто успокаивается, однако не может уступить жениху, которому не терпится сыграть свадьбу: «Lascia, о caro, un anno ancora, allo sfogo del mio cor!»13 Ей не суждено пережить этот год; дон Оттавио никогда не заключит в свои объятия ту, которую избрал своей невестой сатана, но чистота души избавила от его власти.

Как живо, как глубоко ощущаю я все это в потрясающих аккордах первого речитатива и рассказа о ночном нападении! И даже сцена донны Анны во втором действии: «Crudele»,14 с виду обращенная только к дону Оттавио, на самом деле скрытыми созвучиями, искуснейшими переходами выражает то состояние души, когда на земном счастье поставлен крест. Что бы иначе означала странная, даже, может быть, бессознательно брошенная поэтом под конец фраза: «Forse in giorno il cielo ancora sentira pieta di me!»15

Бьет два часа! Теплое, насыщенное электричеством дуновение коснулось меня - я слышу слабый аромат тонких итальянских духов, по которым вчера прежде всего ощутил присутствие соседки; мною овладевает блаженное состояние, которое я, пожалуй, мог бы выразить только в звуках. Ветер сильнее свищет по залу - вот в оркестре зазвенели фортепьянные струны. Мне почудился голос Анны: «Non me dir bell'idol mio!»16 Словно откуда-то очень издалека на крыльях нарастающих звуков призрачного оркестра долетел он до меня. Раскройся, далекое неведомое царство духов, край чудес Джиннистан,17 где в неизъяснимой благодатной скорби, как в величайшей радости, для восхищенной души с переизбытком исполняется все обещанное на земле! Позволь мне вступить в круг твоих пленительных видений. Пусть сон, твой вестник, которого ты посылаешь навеять на смертных ужас или осчастливить их, - пусть, когда я усну и тело будет сковано свинцовыми путами, пусть унесет он мой дух в эфирные селения!

Разговор в полдень за общим столом, в виде послесловия

Умник с табакеркой (громко стуча по ее крышке). Какая досада! Не скоро доведется нам теперь услышать порядочную оперу! Вот что значит потерять всякую меру!

Смуглолицый. Верно, верно! Я без конца твердил ей то же самое! Роль донны Анны всегда ее порядком утомляла. А вчера она и вовсе была как одержимая. Весь антракт, говорят, пролежала без чувств, а сцену второго действия будто бы провела в нервическом припадке.

Незначительный. Скажите на милость!

Смуглолицый. Да, да, в нервическом припадке! И ее никак нельзя было увести из театра.

Я. Бога ради, припадок был не опасный? И мы скоро вновь услышим синьору?

Умник с табакеркой (беря понюшку). Навряд ли - нынче под утро, ровно в два часа, синьора скончалась.


22 сентября 1812 г. Гофман впервые прочел новеллу своему будущему издателю Кунцу. «Дон Жуан» был напечатан во «Всеобщей музыкальной газете» 31 марта 1813 г.
 
1 ...наша гостиница соединена с театром. - Г. изобразил здесь свой излюбленный бамбергский кабачок «Роза» (см. стр. 571), который действительно соединялся с театром.
2 Царство слез (ит.).
3 День и ночь изволь служить... (ит.)
4 Ах, какая радость! (ит.)
5 Не надейся! Все напрасно... (ит.)
6 Но что там? Боже мой! Как все ужасно, глазам не верю! (ит.)
7 Наглый обманщик!.. (ит.)
8 Говорит, словно пишет (ит.)
9 Чтобы кипела кровь горячее... (ит.)
10 Циморк (Цимоско) - персонаж поэмы Ариосто «Неистовый Роланд» (IX, 66).
11 Вот и ужин приготовлен! (ит.)
13 Друг мой милый, тебя прошу я год один лишь подождать! (ит.)
14 Жестока (ит.).
15 Верь мне, верь, любовь восторжествует! (ит.)
16 Нет, жестокой, милый друг мой, ты меня не называй! (ит.)
17 Джиннистан - царство фей «Тысяча и одной ночи».

КРЕЙСЛЕРИАНА (Из первой части «Фантазий в манере Калло»)

Откуда он? - Никто не знает. - Кто были его родители? - Неизвестно. Чей он ученик? - Должно быть, большого мастера, потому что играет он превосходно; а так как у него есть и ум и образование, то его терпят в обществе и даже доверяют ему преподавание музыки. Нет сомнения, что он действительно был капельмейстером, - прибавляли к этому дипломатические особы, которым он однажды, в хорошем расположении духа, представил документ, выданный дирекцией ...ского придворного театра. Там значилось, что он, капельмейстер Иоганнес Крейслер, только потому был отставлен от своей должности, что решительно отказался написать музыку для оперы, сочиненной придворным поэтом; кроме того, за обедами в гостинице, в присутствии публики, он много раз пренебрежительно отзывался о первом теноре и в совершенно восторженных, хотя и непонятных, выражениях оказывал предпочтение перед примадонною одной молодой девице, которую обучал пению. Впрочем, он мог бы сохранить за собою титул придворного капельмейстера и даже возвратиться к своей должности, если бы совершенно отказался от некоторых странностей и смешных предрассудков, - как, например, от своего убеждения, что подлинной итальянской музыки более не существует, - и если бы добровольно признал превосходные качества придворного поэта, которого все считали вторым Метастазио. Друзья утверждали, что природа, создавая его, испробовала новый рецепт и что опыт не удался, ибо к его чрезмерно чувствительному характеру и фантазии, вспыхивающей разрушительным пламенем, было примешано слишком мало флегмы, и таким образом было нарушено равновесие, совершенно необходимое художнику, чтобы жить в свете и создавать для него такие произведения, в которых он, даже в высшем смысле этого слова, нуждается. Как бы то ни было, достаточно сказать, что Иоганнес носился то туда, то сюда, будто по вечно бурному морю, увлекаемый своими видениями и грезами, и, по-видимому, тщетно искал той пристани, где мог бы наконец обрести спокойствие и ясность, без которых художник не в состоянии ничего создавать. Оттого-то друзья никак не могли добиться, чтобы он написал какое-нибудь сочинение или не уничтожил уже написанного. Иногда он сочинял ночью, в самом возбужденном состоянии; он будил жившего рядом с ним друга, чтобы в порыве величайшего вдохновения сыграть то, что он написал с невероятною быстротою, проливал слезы радости над удавшимся произведением, провозглашая себя счастливейшим человеком... Но на другой день превосходное творение бросалось в огонь. Пение действовало на него почти губительно, так как при этом его фантазия чересчур воспламенялась и дух уносился в неведомое царство, куда никто не отваживался за ним последовать; напротив, он часто целыми часами разрабатывал на фортепьяно самые странные темы в замысловатых контрапунктических оборотах и имитациях и самых искусных пассажах. Когда это ему удавалось, он несколько дней кряду пребывал в веселом расположении духа, и особая лукавая ирония уснащала тогда его разговор на радость небольшому задушевному кружку его друзей.

Но вдруг, неизвестно как и почему, он исчез. Многие стали уверять, что замечали в нем признаки помешательства. И действительно, люди видели, как он в двух нахлобученных одна на другую шляпах и с двумя нотными раштрами, засунутыми, словно два кинжала, за красный пояс, весело напевая, вприпрыжку бежал за городские ворота. Однако ближайшие его друзья не усматривали в этом ничего особенного, так как Крейслеру вообще были свойственны буйные порывы под влиянием внезапного раздражения. Когда все розыски оказались напрасными и друзья стали советоваться о том, как быть с оставшимся после него небольшим собранием музыкальных и других сочинений, явилась фрейлейн фон Б. и объяснила, что только ей одной надлежит хранить это наследие дорогого учителя и друга, которого она ни в коем случае не считает погибшим. Друзья с радостной готовностью отдали ей все, что нашли, а когда оказалось, что на чистой оборотной стороне многих нотных листков находятся небольшие, преимущественно юмористические заметки, наскоро набросанные карандашом в благоприятные минуты, верная ученица Иоганнеса разрешила верному другу списать их и предать гласности как непритязательные плоды минутного вдохновения.

1. МУЗЫКАЛЬНЫЕ СТРАДАНИЯ КАПЕЛЬМЕЙСТЕРА ИОГАННЕСА КРЕЙСЛЕРА

Наконец все разошлись. Я мог бы заметить это по шушуканью, шарканью, кашлю, гудению во всевозможных тональностях; это был настоящий пчелиный рой, вылетающий из улья. Готлиб поставил мне на фортепьяно новые свечи и бутылку бургундского. Играть я уже не могу, потому что совсем обессилел; в том повинен стоящий здесь на пюпитре мой старый друг, вновь носивший меня в поднебесье, как Мефистофель Фауста на своем плаще, так высоко, что я уже не видел и не замечал под собою этих человечков, хоть они, кажется, и производили довольно-таки изрядный шум. Гнусный потерянный вечер! Но теперь мне хорошо и легко. Ведь во время игры я достал карандаш и правой рукой набросал цифрами на странице 63 под последней вариацией несколько удачных отклонений, в то время как левая рука не переставала бороться с потоком звуков!.. Я продолжаю писать на оборотной пустой стороне. Оставляю цифры и звуки и с истинной радостью, как выздоровевший больной, не перестающий рассказывать о том, что он вытерпел, подробно описываю здесь адские мучения сегодняшнего чайного вечера. И не только для себя одного, но и для всех тех, кто когда-нибудь, наслаждаясь и поучаясь по моему экземпляру фортепьянных вариаций Иоганна Себастьяна Баха, изданных у Негели в Цюрихе, найдет в конце тридцатой вариации мои цифры и, руководствуясь крупным латинским verte*1 (я напишу его тотчас же, как только будет окончена моя жалоба), перевернет страницу и станет читать. Эти читатели сейчас же поймут в чем дело: они знают, что у тайного советника Редерлейна здесь очаровательный дом и две дочери, о которых весь высший свет с восторгом твердит, что они танцуют, как богини, говорят по-французски, как ангелы, а играют, поют и рисуют, как музы. Тайный советник Редерлейн - богатый человек; за обедами, которые он устраивает четыре раза в год, подаются прекраснейшие вина, тончайшие кушанья, все обставлено на самый изящный манер, и у того, кто не испытывает райского блаженства на его чайных вечерах, нет ни хорошего вкуса, ни ума и в особенности никакого понимания искусства. Последнее здесь тоже не забыто: наряду с чаем, пуншем, вином, мороженым и проч. всегда подается немножко музыки, которая поглощается изящным обществом с таким же удовольствием, как и все остальное. Порядок таков: после того как у каждого гостя было предостаточно времени, чтобы выпить сколько угодно чашек чаю, и уже два раза разносили пунш и мороженое, слуги приготовляют игорные столы для старейшей, более солидной части общества, предпочитающей музыкальной игре игру в карты, которая и впрямь не производит такого бесполезного шума и при которой звенят разве что деньги. Это служит сигналом для младшей части общества: она приступает к девицам Редерлейн; поднимается шум, в котором можно разобрать слова: "Прелестная барышня, не отказывайте нам в наслаждении вашим небесным талантом". - "О, спой что-нибудь, моя дорогая!" - "Не могу - простуда последний бал - ничего не разучила". - "О, пожалуйста, пожалуйста! Мы умоляем!" - и т.д.

Готлиб уже успел открыть фортепьяно и поставить на пюпитр хорошо знакомую нотную тетрадь. Сидящая за картами мамаша восклицает:

- Chantez donc, mes enfants*2.

Эта реплика отмечает начало моей роли: я сажусь за фортепьяно, а барышень Редерлейн с торжеством подводят к инструменту. Тут опять начинается спор: ни одна не хочет петь первой.

- Ведь ты знаешь, милая Нанетта, я ужасно охрипла.

- А я разве меньше, милая Мари?

- Я так плохо пою.

- О, милочка, только начни... - и т.д.

Мой совет (подаваемый всякий раз), что они могли бы начать с дуэта, вызывает рукоплескания; принимаются перелистывать ноты, находят наконец тщательно заложенный лист, и начинается: "Dolce dell'anima"*3 и проч. Талант же у барышень Редерлейн отнюдь не малый. Вот уже пять лет, как я здесь, из них три с половиной года - учителем в редерлейновском доме; за это короткое время фрейлейн Нанетта кое-чего достигла: мелодию, слышанную всего раз десять в театре и затем не более десяти раз повторенную на фортепьяно, она в состоянии спеть так, что сразу можно догадаться, что это такое. Фрейлейн Мари схватывает мелодию даже с восьмого раза, и если часто поет на четверть тона ниже строя фортепьяно, то при ее миленьком личике и недурных розовых губках с этим легко можно примириться. После дуэта - дружный хор похвал. Затем начинают чередоваться ариетты и дуэттино, а я заново отбарабаниваю уже тысячу раз игранный аккомпанемент. Во время пения финансовая советница Эберштейн, покашливая и тихонько подпевая, дает понять: "И я ведь тоже пою". Фрейлейн Нанетта говорит:

- Милая советница, теперь и ты должна дать нам послушать твой божественный голос!

Опять поднимается шум. У нее простуда, и она ничего не может спеть наизусть. Готлиб притаскивает две охапки нот; начинается перелистывание. Сперва она хочет петь "Мщение ада" и т.д., потом "Геба, смотри" и т.д., затем "Ах, я любила" и т.д. В испуге я предлагаю: "Фиалка на лугу" и т.д. Но советница - за высокое искусство, она хочет показать себя и останавливается на Констанце. О, кричи, квакай, мяукай, издавай гортанные звуки, стенай, охай, тремолируй, дребезжи сколько тебе угодно; я взял правую педаль и грохочу fortissimo, дабы оглушить себя. О сатана, сатана! Какой из твоих адских духов вселился в эту глотку, чтобы терзать, душить и рвать исторгаемые ею звуки? Четыре струны уже лопнули, один молоточек сломался. В ушах у меня звон, голова трещит, дрожит каждый нерв. Неужели все фальшивые звуки пронзительной трубы ярмарочного шарлатана собрались в этом маленьком горле? Ее пение меня измучило - пью стакан бургундского. Рукоплескали неистово, и кто-то заметил, что финансовая советница и Моцарт сильно меня воспламенили. Я улыбался, потупив глаза, и, как сам заметил, это выходило очень глупо. Тут зашевелились все таланты, процветавшие до сих пор под спудом, и стали выступать наперебой. Задумываются музыкальные сумасбродства - ансамбли, финалы, хоры. Каноник Кратцер, как известно, божественно поет басом, уверяет господин в прическе а la Titus*4, скромно заявляющий о самом себе, что он всего только второй тенор, хотя и состоит членом нескольких певческих академий. Быстро устраивается все для первого хора из "Тита". Великолепно! Каноник, стоя вплотную позади меня, гремит над моей головой таким басом, словно поет в соборе под аккомпанемент труб и литавр; он прекрасно попадал в тон, но второпях почти вдвое затягивал темп. Но он по крайней мере оставался верен себе настолько, что в продолжение всей пьесы постоянно тащился на полтакта позади. У остальных же певцов обнаружилась решительная склонность к древнегреческой музыке, которая, как известно, не знала гармонии и шла в унисон; все они пели верхний голос с небольшими вариантами в виде случайных повышений и понижений примерно на четверть тона. Это несколько шумливое исполнение вызвало общий трагический трепет, можно сказать, ужас, даже у сидящих за картами, теперь они уже не могли, как раньше, мелодраматически вторить музыке, вплетая в нее декламационные фразы, как, например: "Я любила - сорок восемь - беззаботно - пас - я не знала вист - мук любви - козырь", - и т.д. Выходило очень недурно. Наливаю себе вина. "И это была вершина сегодняшней музыкальной выставки. Ну, теперь конец!" - подумал я, встал и закрыл ноты. Но тут ко мне подходит барон, мой античный тенор, и говорит:

- О дорогой господин капельмейстер! Говорят, вы божественно импровизируете; о, пофантазируйте же для нас! Хоть немножко! Пожалуйста!

Я сухо возражаю, что сегодня фантазия мне решительно отказала; но, пока мы беседуем, какой-то дьявол в образе щеголя в двух жилетах унюхивает под моей шляпой в соседней комнате баховские вариации: он думает, что это так себе, пустячные вариации, вроде: "Nel cor mi non piu sento"*5 - "Ah, vous dirai-je, maman!"*6 и проч., и непременно желает, чтобы я сыграл их. Я отказываюсь; тогда все обступают меня. "Ну, так слушайте же и лопайтесь от скуки!" - думаю я и начинаю играть. Во время № 3 удаляется несколько дам в сопровождении причесок а la Titus. Девицы Редерлейн не без мучений продержались до № 12, так как играл их учитель. № 15 обратил в бегство двухжилетного франта. Барон из преувеличенной вежливости оставался до № 30 и только выпил весь пунш, который Готлиб поставил мне на фортепьяно. Я благополучно и окончил бы, но тема этого № 30 неудержимо увлекла меня. Листы in quarto*7 внезапно выросли в гигантское folio*8, где были написаны тысячи имитаций и разработок той же темы, которых я не мог не сыграть. Ноты ожили, засверкали и запрыгали вокруг меня, - электрической ток побежал сквозь пальцы к клавишам, - дух, его пославший, окрылил мои мысли, - вся зала наполнилась густым туманом, в котором все больше и больше тускнели свечи, - иногда из него выглядывал какой-то нос, иногда - пара глаз; но они тотчас же исчезали. Вышло так, что я остался наедине с моим Себастьяном Бахом, а Готлиб прислуживал мне, точно какой-то Spiritus familiaris*9.

Я пью! Можно ли так мучить музыкою честных музыкантов, как мучили меня сегодня и как мучают весьма часто? Поистине ни одно искусство не подвергается столь бесконечному и гнусному злоупотреблению, как дивная, святая музыка, нежное существо которой так легко осквернить! Если у вас есть настоящий талант, настоящее понимание искусства, - хорошо, учитесь музыке, создавайте нечто, достойное искусства, и в должной мере служите своим талантом посвященному. А если вы лишены таланта и хотите просто бренчать, то делайте это для себя и про себя и не мучьте этим капельмейстера Крейслера и других.

Теперь я мог бы пойти домой и окончить свою новую сонату для фортепьяно, но еще нет одиннадцати часов, и на дворе прекрасная летняя ночь. Бьюсь об заклад, что по соседству со мной у обер-егермейстера сидят возле открытого окна девицы и резкими, визгливыми, пронзительными голосами двадцатый раз выкрикивают во всю мочь: "Когда меня твой взор манит", одну только первую строфу. Наискосок, через улицу, кто-то терзает флейту; легкие у него, как у племянника Рамо; а мой сосед-валторнист делает акустические опыты, издавая протяжные-протяжные звуки. Бесчисленные собаки в околотке начинают тревожиться, а кот моего хозяина, возбужденный этим сладостным дуэтом, вопит у моего окна (само собой разумеется, что моя музыкально-поэтическая лаборатория находится под самой крышей); карабкаясь вверх по хроматической гамме, он делает жалобно-нежные признания соседской кошке, в которую влюблен с марта месяца. После одиннадцати часов становится тише; я и сижу до этого времени, тем более что осталась еще чистая бумага и бургундское - я с наслаждением его потягиваю.

Я слышал, что существует старинный закон, который запрещает ремесленникам, производящим шум, селиться рядом с учеными; неужели же бедные притесняемые композиторы, которым вдобавок приходится еще чеканить из своего вдохновения золото, чтобы дольше протянуть нить своего существования, не могли бы применить к себе этот закон и изгнать из своего окружения дударей и все крикливые глотки? Что сказал бы живописец, если бы к нему в то время, когда он пишет идеальный образ, стали беспрестанно соваться разные скверные рожи? Закрой он глаза - он по крайней мере мог бы без помехи дописывать картину в своей фантазии. Но вата в ушах не помогает - кошачий концерт все-таки слышен; и стоит только подумать, только подумать: вот теперь они поют, вот вступает валторна, - как самые возвышенные мысли летят к черту!

Лист исписан полностью; я хочу только еще отметить на белом поле, окружающем заглавие, почему я сто раз зарекался ходить в дом тайного советника и почему сто раз нарушал этот зарок. Виновата в этом, конечно, восхитительная племянница Редерлейна, привязывающая меня к этому дому узами, свитыми искусством. На чью долю выпало счастье хоть раз слышать в исполнении фрейлейн Амалии финальную сцену "Армиды" Глюка или большую сцену донны Анны из "Дон Жуана", тот поймет, что один час, проведенный с нею у фортепьяно, проливает небесный бальзам на раны, которые целый день наносились мне, измученному учителю музыки, всевозможными диссонансами. Редерлейн, не верующий ни в бессмертие души, ни в ритм, считает ее совершенно непригодною для пребывания в высоком обществе его гостей, ибо в этом собрании она решительно не хочет петь, а между тем перед людьми совсем низкого звания, например перед простыми музыкантами, поет с таким старанием, каковое ей вовсе не к лицу; по мнению Редерлейна, эти долгие, ровные, звенящие гармонические звуки, которые возносят меня на небо, она явно переняла у соловья - неразумной твари, что живет только в лесах и отнюдь не может служить образцом для человека, разумного царя природы. Она доходит в своей бестактности до того, что иногда даже заставляет аккомпанировать себе на скрипке Готлиба, разыгрывая на фортепьяно бетховенские или моцартовские сонаты, которые ничего не говорят ни одному чайному или карточному господину.

Я выпил последний стакан бургундского. Готлиб снимает нагар со свечей и, по-видимому, удивляется, что я так усердно пишу. Хорошо делают, что ценят этого Готлиба, которому только шестнадцать лет. Это превосходный, глубокий талант. Но зачем так рано умер его папаша, заставный писец, и для чего понадобилось опекуну одевать юношу в ливрею? Когда здесь был Роде, Готлиб слушал из передней, прижавшись ухом к дверям залы, и потом играл целые ночи напролет, а днем ходил задумчивый, погруженный в себя, и красное пятно, горевшее на его левой щеке, было точным отпечатком солитера с руки Редерлейна: как нежным поглаживанием можно вызвать сомнамбулическое состояние, так эта рука вознамерилась сильным ударом произвести прямо противоположное действие. Вместе с другими вещами я дал ему сонаты Корелли; тогда он стал неистовствовать на старом эстерлейновском фортепьяно, вынесенном на чердак, пока не истребил всех поселившихся в нем мышей и, с позволения Редерлейна, не перетащил инструмент в свою комнатку. "Сбрось с себя это ненавистное лакейское платье, честный Готлиб, чтобы через несколько лет я мог прижать тебя к своей груди как настоящего артиста, каким ты можешь сделаться при твоем прекрасном таланте, при твоем глубоком понимании искусства!" Готлиб стоял сзади меня и утирал слезы, когда я громко выговорил эти слова. Я молча пожал ему руку; мы пошли наверх и стали играть вместе сонаты Корелли.

2. OMBRA ADORATA*10

Какое все же удивительное, чудесное искусство музыка и как мало человек сумел проникнуть в ее глубокие тайны! Но разве не живет она в груди самого человека, так наполняя его внутренний мир благодатными образами, что все его мысли обращаются к ним, и новая, просветленная жизнь еще здесь, на земле, отрешает его от суеты и гнетущей муки земного? Да, некая божественная сила проникает в него, и, с детски набожным чувством отдаваясь тому, что возбуждает в нем дух, он обретает способность говорить на языке неведомого романтического царства духов; бессознательно, как ученик, громко читающий волшебную книгу учителя, вызывает он из своей души все дивные образы, которые сияющими хороводами несутся через жизнь и наполняют всякого, кто только может их созерцать, бесконечным, несказанным томлением.

Как сжималась моя грудь, когда я входил в концертную залу! Как я был подавлен гнетом всех тех ничтожных, презренных мелочей, которые, как ядовитые жалящие насекомые, преследуют и мучат в этой жалкой жизни человека, а в особенности - художника, до такой степени, что он часто готов предпочесть этой вечно язвящей муке жестокий удар, могущий навсегда избавить его и от этой, и от всякой иной земной скорби! Ты понял горестный взгляд, который я бросил на тебя, верный друг мой! Сто раз благодарю тебя за то, что ты занял мое место за фортепьяно в то время, как я старался скрыться в самом отдаленном углу залы. Какую ты придумал отговорку, как удалось тебе устроить, что сыграна была не большая симфония Бетховена C-moll, a лишь коротенькая, незначительная увертюра какого-то еще не достигшего мастерства композитора? И за это от всего сердца благодарю тебя. Что сталось бы со мною, если бы ко мне, почти раздавленному всеми земными бедствиями, которые с недавнего времени беспрестанно обрушиваются на меня, вдруг устремился могучий дух Бетховена, схватил меня в свои пылающие, как расплавленный металл, объятия и унес в то царство беспредельного, неизмеримого, что открывается в его громовых звуках? Когда увертюра закончилась детским ликованием труб и литавр, наступила глубокая пауза, словно ждали чего-то действительно важного. Это принесло мне облегчение, я закрыл глаза и, стараясь найти в своей душе образы более приятные, нежели те, какие меня только что окружали, забыл о концерте, а вместе с тем, конечно, обо всей его программе, которая была мне известна, - ведь я должен был аккомпанировать. Пауза, вероятно, длилась долго; наконец заиграли ритурнель какой-то арии. Он был выдержан в очень нежных тонах и простыми, но глубоко проникающими в душу звуками, казалось, говорил о томлении, с которым набожная душа возносится к небу и там обретает все любимое, отнятое у нее здесь, на земле. И вот, словно небесный луч, просиял из оркестра чистый, звенящий женский голос: "Tranquillo io sono, fra poco teco saro mia vita!"*11

Кто может описать пронизавшее меня ощущение? Боль, которая грызла мою душу, разрешилась скорбным томлением, излившим небесный бальзам на все мои раны. Все было позабыто, и я в восхищении внимал только звукам, которые, словно нисходя из иного мира, утешительно осеняли меня.

С такой же простотою, как речитатив, выдержана и тема следующей за ним арии: "Ombra adorata", но, столь же задушевно и так же проникая в самое сердце, она выражает то состояние духа, когда он возносится превыше земных скорбей в блаженной надежде скоро увидеть в высшем и лучшем мире исполнение всех обетовании. Как безыскусственно, как естественно все связывается между собою в этой простой композиции: предложения развиваются только на тонике и доминанте; никаких резких отступлений, никаких вычурных фигур; мелодия струится, как серебристый ручей среди сияющих цветов. Но не в этом ли именно и заключается таинственное волшебство, которым обладал художник, сумевший придать простейшей мелодии, самому безыскусственному построению неописуемую мощь неодолимого воздействия на всякое чувствительное сердце? В удивительно светло и ясно звучащих мелизмах душа на быстрых крыльях несется среди лучезарных облаков; это громкое ликование просветленных духов! Как всякое сочинение, столь глубоко внутренне прочувствованное художником, эта композиция требует подлинного понимания и должна исполняться с ощущением - я сказал бы: с ясно выраженным предчувствием сверхчувственного, заключающимся в самой мелодии. Согласно правилам итальянского пения как в речитативе, так и в самой арии предполагаются известные украшения; но разве не прекрасно, что нам, как бы по традиции, передается та манера, в какой композитор и высокий мастер пения, Крешентини, исполнял и украшал эту арию, так что, наверное, никто не отважится безнаказанно прибавлять к ней по крайней мере чуждые ее духу завитки? Как тонки, как оживляют целое эти случайно придуманные Крешентини украшения! Это блестящий убор, делающий еще более прекрасным милое лицо возлюбленной, убор, от которого ярче лучатся ее глаза и сильнее алеют уста и ланиты.

Но что мне сказать о тебе, превосходная певица? С пламенным восторгом итальянцев я восклицаю: благословенна ты небом!*12 О да, должно быть, благословенно искренней душе изливать ощущаемое в глубине сердца в таких ясных и столь дивно звенящих звуках. Эти звуки, как благодатные духи, осенили меня, и каждый из них говорил: "Подними голову, угнетенный! Иди с нами, иди с нами в далекую страну, где скорбь не наносит кровавых ран, но грудь, точно в высшем восторге, наполняется несказанным томлением!"

Я никогда больше не услышу тебя; но, когда меня станет осаждать ничтожество и, считая равным себе, вступит со мною в пошлую борьбу, когда глупость захочет ошеломить меня, а отвратительная насмешка черни - уязвить своим ядовитым жалом, тогда утешающий голос духа шепнет мне твоими звуками: "Tranquillo io sono, fra poco teco saro mia vita!"

И вот тогда, в небывалом вдохновении, я на мощных крыльях поднимусь над ничтожеством земного; все звуки, застывшие в израненной груди, в крови страдания, оживут, зашевелятся и вспыхнут, как искрометные саламандры, - у меня достанет сил схватить их, и тогда они, соединившись как бы в огненный сноп, образуют пламенеющую картину, которая прославит и возвеличит твое пение - и тебя!

3. МЫСЛИ О ВЫСОКОМ ЗНАЧЕНИИ МУЗЫКИ

Нельзя отрицать, что в последнее время вкус к музыке, слава богу, распространяется все больше и больше, так что теперь считается в некотором роде признаком хорошего воспитания учить детей музыке; поэтому в каждом мало-мальски приличном доме найдется фортепьяно или по крайней мере гитара. Кое-где встречаются еще немногие ненавистники этого, несомненно, прекрасного искусства, и мое намерение и призвание именно в том и заключается, чтобы преподать им хороший урок.

Цель искусства вообще - доставлять человеку приятное развлечение и отвращать его от более серьезных или, вернее, единственно подобающих ему занятий, то есть от таких, которые обеспечивают ему хлеб и почет в государстве, чтобы он потом с удвоенным вниманием и старательностью мог вернуться к настоящей цели своего существования - быть хорошим зубчатым колесом в государственной мельнице и (продолжаю свою метафору) снова начать мотаться и вертеться. И надо сказать, что ни одно искусство не пригодно для этой цели в большей степени, чем музыка. Чтение романа или поэтического произведения, даже в том случае, когда выбор его настолько удачен, что в нем не оказалось ничего фантастически безвкусного (как часто бывает в новейших книгах) и, стало быть, фантазия, представляющая, собственно, наихудшую часть нашего первородного греха, каковую мы всеми силами должны подавлять, нимало не станет возбуждаться, - такое чтение, говорю я, все-таки имеет неприятную сторону - оно до некоторой степени заставляет думать о том, что читаешь; это же явно противоречит развлекательной цели. То же надо сказать и о чтении вслух, так как, совершенно отклонив от него свое внимание, легко можно заснуть или погрузиться в серьезные мысли, от которых, согласно соблюдаемой всеми порядочными деловыми людьми умственной диете, время от времени следует давать себе отдых. Рассматривание какой-нибудь картины может продолжаться лишь очень недолго, ибо интерес к ней теряется, как только вы угадали, что именно эта картина изображает. Что же касается музыки, то только неизлечимые ненавистники этого благородного искусства могут отрицать, что удачная композиция, то есть такая, которая не переступает надлежащих границ и где одна приятная мелодия следует за другою, не бушуя и не извиваясь грубым образом в разного рода контрапунктических ходах и оборотах, - представляет удивительно спокойное развлечение: оно совершенно избавляет от необходимости утруждать себя умственно или по крайней мере не наводит ни на какие серьезные мысли, а только вызывает веселую череду совсем легких, приятных дум, и человек даже не успевает осознать, что они, собственно, в себе заключают. Но можно пойти еще дальше и задать вопрос: кому запрещается даже во время музыки завязать с соседом разговор на какие угодно темы из области политики и морали и таким приятным образом достигнуть двойной цели? Наоборот, последнее следует даже особенно рекомендовать, ибо музыка, как это легко заметить на всех концертах и музыкальных собраниях, чрезвычайно способствует беседе. Во время пауз все тихо, но как только начинается музыка, сейчас же вскипает поток речей, поднимающийся все выше и выше вместе с падающими в него звуками. Иная девица, чья речь, согласно известному изречению, содержит лишь "Да, да!" и "Нет, нет!", во время музыки находит и прочие слова, которые, следуя тому же евангельскому тексту, суть зло, но здесь, видимо, служат ко благу, так как с их помощью в ее сети иногда попадается возлюбленный или даже законный муж, опьяненный сладостью непривычной речи. Боже мой, сколь необозримы преимущества прекрасной музыки! Вас, неисправимых ненавистников благородного искусства, я введу в семейный круг, где отец, утомленный важными дневными делами, в халате и туфлях, весело и добродушно покуривает трубочку под мурлыканье своего старшего сына. Разве не для него благонравная Резхен разучила Дессауский марш и "Цвети, милая фиалка" и разве не играет она их так прекрасно, что мать проливает светлые слезы радости на чулок, который она в это время штопает? Наконец, разве не показался бы ему тягостным хоть и подающий надежды, но робкий писк младшего отпрыска, если бы звуки милой детской музыки не удерживали всего в пределах тона и такта? Но если тебе ничего не говорит эта семейная идиллия торжество простодушия, - то последуй за мною в этот дом с ярко освещенными зеркальными окнами. Ты входишь в залу; дымящийся самовар - вот тот фокус, вокруг которого движутся кавалеры и дамы; приготовлены игорные столы, но вместе с тем поднята и крышка фортепьяно, - и здесь музыка служит для приятного времяпрепровождения и развлечения. При хорошем выборе она никому не мешает, так как ее благосклонно допускают даже карточные игроки, хотя и занятые более важным делом - выигрышем и проигрышем.

Что же мне сказать, наконец, о больших публичных концертах, дающих превосходнейший случай поговорить с тем или иным приятелем под аккомпанемент музыки или - если человек еще не вышел из шаловливого возраста - обменяться нежными словами с той или другой дамой, для чего музыка может дать и подходящую тему? Эти концерты самое удобное место для развлечения делового человека и гораздо предпочтительнее театра, где иногда даются представления, непозволительным образом направляющие ум на что-нибудь ничтожное и фальшивое, так что человек подвергается опасности впасть в поэзию, чего, конечно, должен остерегаться всякий, кому дорога честь бюргера! Одним словом, как я уже сказал в самом начале, решительным признаком того, как хорошо понято теперь истинное назначение музыки, служат то усердие и серьезность, с коими ею занимаются и преподают ее. Разве не целесообразно, что детей, хотя бы у них не было ни малейшей способности к искусству - чем, собственно говоря, вовсе не интересуются, - все-таки обучают музыке? Ведь это делается для того, чтобы они, в случае если им и не представится возможности выступать публично, по крайней мере могли содействовать общему удовольствию и развлечению. Блестящее преимущество музыки перед всяким искусством заключается также в том, что она, в своем чистом виде (без примеси поэзии), совершенно нравственна и потому ни в коем случае не может иметь вредного влияния на восприимчивые юные души. Некий полицмейстер смело выдал изобретателю нового музыкального инструмента удостоверение в том, что в этом инструменте не содержится ничего противного государству, религии и добрым нравам; столь же смело и всякий учитель музыки может заранее уверить папашу и мамашу, что в новой сонате не содержится ни единой безнравственной мысли. Когда дети подрастут, тогда, само собою понятно, их следует отвлекать от занятий искусством, потому что подобные занятия, конечно, не под стать серьезным мужчинам, а дамы легко могли бы из-за них пренебречь более высокими светскими обязанностями и т.д. Таким образом, взрослые лишь пассивно наслаждаются музыкой, заставляя играть детей или профессиональных музыкантов. Из правильного понятия о назначении искусства также само собою следует, что художники, то есть те люди, кои (довольно-таки глупо!) посвящают всю свою жизнь делу, служащему только целям удовольствия и развлечения, должны почитаться низшими существами, и их можно терпеть только потому, что они вводят обычай miscere utili dulci*13. Ни один человек в здравом уме и с зрелыми понятиями не станет столь же высоко ценить наилучшего художника, сколь хорошего канцеляриста или даже ремесленника, набившего подушку, на которой сидит советник в податном присутствии или купец в конторе, ибо здесь имелось в виду доставить необходимое, а там только приятное! Поэтому если мы и обходимся с художником вежливо и приветливо, то такое обхождение проистекает лишь из нашей образованности или нашего добродушного нрава, который побуждает нас ласкать и баловать детей и других лиц, нас забавляющих. Некоторые из этих несчастных мечтателей слишком поздно излечиваются от своего заблуждения и впрямь впадают в своего рода безумие, которое легко можно усмотреть в их суждениях об искусстве.

А именно, они полагают, что искусство позволяет человеку почувствовать свое высшее назначение и из пошлой суеты повседневной жизни ведет его в храм Изиды, где природа говорит с ним священными, никогда не слыханными, но тем не менее понятными звуками. О музыке эти безумцы высказывают удивительнейшее мнение. Они называют ее самым романтическим из всех искусств, так как она имеет своим предметом только бесконечное; таинственным, выражаемым в звуках праязыком природы, наполняющим душу человека бесконечным томлением; только благодаря ей, говорят они, постигает человек песнь песней деревьев, цветов, животных, камней и вод. Совершенно бесполезные забавы контрапункта, которые вовсе не веселят слушателя, а стало быть, не достигают и подлинной цели музыки, они называют устрашающими, таинственными комбинациями и готовы сравнить их с причудливо переплетающимися мхами, травами и цветами. Талант, или, говоря словами этих глупцов, гений музыки, горит в душах людей, занимающихся искусством и лелеющих его в себе, и пожирает их неугасимым пламенем, когда более низменные начала пытаются загасить или искусственно отклонить в сторону эту искру. Тех же, кто, как я уже показал вначале, совершенно верно судит об истинном назначении искусства, и в особенности музыки, они называют дерзкими невеждами, перед которыми вечно будет закрыто святилище высшего бытия, - и этим доказывают свою глупость. И я имею право спросить, кто же лучше: чиновник, купец, живущий на свои деньги, который хорошо ест и пьет, катается в подобающем экипаже и с которым все почтительно раскланиваются, или художник, принужденный влачить жалкое существование в своем фантастическом мире? Правда, эти глупцы утверждают, что поэтическое парение над повседневностью есть нечто необыкновенное и что при этом многие лишения обращаются в радости; но в таком случае и те императоры и короли, что сидят в сумасшедшем доме с соломенными венцами на головах, также счастливы! Во всех этих цветах красноречия нет ровно ничего; эти люди хотят только заглушить упреки совести за то, что сами не стремились к чему-нибудь солидному, и лучшее тому доказательство - что почти нет художников, которые сделались таковыми по свободному выбору: все они выходили и теперь еще выходят из неимущего класса. Они рождаются у бедных и невежественных родителей или у таких же художников; нужда, случайность, невозможность надеяться на удачу среди действительно полезных классов общества делает их тем, чем они становятся. Так оно всегда и будет - назло этим фантазерам. Если в какой-нибудь достаточной семье высшего сословия родится ребенок с особенными способностями к искусству или, по смехотворному выражению этих сумасшедших, носящий в своей груди ту божественную искру, которая при противодействии становится разрушительной, если он в самом деле начнет пускаться в фантазии об искусстве и артистической жизни, то хороший воспитатель с помощью разумной умственной диеты, как, например, совершенного устранения всего фантастического и чрезмерно возбуждающего (стихов, а равно так называемых сильных композиций, вроде Моцарта, Бетховена и т.п.), а также с помощью усердно повторяемых разъяснений относительно совершенно подчиненного назначения всякого искусства и зависимого положения художников, лишенных чинов, титулов, и богатства, - очень легко может вывести заблудшего молодого субъекта на путь истины. И он почувствует наконец справедливое презрение к искусству и художникам, которое, служа лучшим лекарством против всякой эксцентричности, никогда не может быть чрезмерным. А тем бедным художникам, которые еще не впали в вышеописанное безумие, по моему мнению, не повредит мой совет - изучить какое-нибудь легкое ремесло для того, чтобы хоть несколько отклониться от своих бесцельных стремлений. Тогда они, конечно, будут что-то значить как полезные члены государства. Один знаток сказал мне, что мои руки весьма пригодны для изготовления туфель, - и я вполне склонен, дабы послужить примером другим, пойти в ученье к здешнему туфельному мастеру Шнаблеру, который к тому же мой крестный отец.

Перечитывая написанное, я нахожу, что очень метко обрисовал безумие многих музыкантов, и с тайным ужасом чувствую, что они мне сродни. Сатана шепчет мне на ухо, что многое, столь прямодушно мною высказанное, может показаться им нечестивой иронией; но я еще раз уверяю: против вас, презирающих музыку, называющих поучительное пение и игру детей ненужным вздором и желающих слушать только музыку тех, кто достоин ее, как таинственного, высокого искусства, - да, против вас были направлены мои слова, и с серьезным оружием в руках доказывал я вам, что музыка есть прекрасное, полезное изобретение пробужденного Тувалкаина, веселящее и развлекающее людей, и что она приятным и мирным образом способствует семейному счастью, составляющему самую возвышенную цель всякого образованного человека.

4. ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ МУЗЫКА БЕТХОВЕНА

Когда идет речь о музыке как о самостоятельном искусстве, не следует ли иметь в виду одну только музыку инструментальную, которая, отказываясь от всякого содействия или примеси какого-либо искусства (например, поэзии), выражает в чистом виде своеобразную, лишь из нее познаваемую, сущность свою? Музыка - самое романтическое из всех искусств, пожалуй, можно даже сказать, единственное подлинно романтическое, потому что имеет своим предметом только бесконечное. Лира Орфея отворила врата ада. Музыка открывает человеку неведомое царство, мир, не имеющий ничего общего с внешним, чувственным миром, который его окружает и в котором он оставляет все свои определенные чувства, чтобы предаться несказанному томлению.

Догадывались ли вы об этой своеобразной сущности музыки, вы, бедные инструментальные композиторы, мучительно старавшиеся изображать в звуках определенные ощущения и даже события? Да и как могло прийти вам в голову пластически разрабатывать искусство, прямо противоположное пластике? Ведь ваши восходы солнца, ваши бури, ваши Batailles des trois Empereurs*14 и т.д. были, несомненно, только смешными ошибками и по заслугам наказаны полным забвением.

В пении, где поэзия выражает словами определенные аффекты, волшебная сила музыки действует, как чудный философский эликсир, коего несколько капель делают всякий напиток вкуснее и приятнее. Всякая страсть - любовь, ненависть, гнев, отчаяние и проч., - как ее представляет опера, облекается музыкою в блестящий романтический пурпур, и даже обычные наши чувствования уводят нас из действительной жизни в царство бесконечного.

Столь сильно очарование музыки, и, становясь все более и более могущественным, должно было бы оно разорвать узы всякого иного искусства.

Конечно, не только улучшение выразительных средств (усовершенствование инструментов, возрастающая виртуозность исполнителей) позволило гениальным композиторам поднять инструментальную музыку до ее нынешней высоты, причина кроется и в более глубоком проникновении в своеобразную сущность музыки.

Творцы современной инструментальной музыки, Моцарт и Гайдн, впервые показали нам это искусство в полном его блеске; но кто взглянул на него с безграничной любовью и проник в глубочайшую его сущность - это Бетховен. Инструментальные творения всех трех мастеров дышат одинаково романтическим духом, источник коего - одинаковое понимание своеобразных особенностей искусства; но произведения их по своему характеру все-таки существенно отличны друг от друга. В сочинениях Гайдна раскрывается детски радостная душа. Его симфонии ведут нас в необозримые зеленые рощи, в веселую, пеструю толпу счастливых людей. Юноши и девушки проносятся перед нами в хороводах; смеющиеся дети прячутся за деревьями, за розовыми кустами, шутливо перебрасываясь цветами. Жизнь, полная любви, полная блаженства и вечной юности, как до грехопадения; ни страдания, ни скорби - одно только томительно-сладостное стремление к любимому образу, который парит вдали, в пламени заката, не приближаясь и не исчезая; и пока он там, ночь медлит, ибо он - вечерняя заря, горящая над горою и над рощею.

Моцарт вводит нас в глубины царства духов. Нами овладевает страх, но без мучений, - это скорее предчувствие бесконечного.

Любовь и печаль звучат в дивных голосах духов; ночь растворяется в ярком, пурпурном сиянии, и невыразимое томление влечет нас к образам, которые, ласково маня нас в свои хороводы, летят сквозь облака в вечном танце сфер (симфония Моцарта в Es-dur, известная под названием "Лебединой песни").

Инструментальная музыка Бетховена также открывает перед нами царство необъятного и беспредельного. Огненные лучи пронизывают глубокий мрак этого царства, и мы видим гигантские тени, которые колеблются, поднимаясь и опускаясь, все теснее обступают нас и, наконец, уничтожают нас самих, но не ту муку бесконечного томления, в которой никнет и погибает всякая радость, быстро вспыхивающая в победных звуках. И только в ней - в этой муке, что, поглощая, но не разрушая любовь, надежду и радость, стремится переполнить нашу грудь совершенным созвучием всех страстей, - продолжаем мы жить и становимся восторженными духовидцами.

Романтический вкус - явление редкое; еще реже - романтический талант; поэтому так мало людей, способных играть на лире, звуки которой открывают полное чудес царство романтического.

Гайдн романтически изображает человеческое в обыденной жизни; он ближе, доступнее большинству.

Моцарта больше занимает сверхчеловеческое, чудесное, обитающее в глубине нашей души.

Музыка Бетховена движет рычагами страха, трепета, ужаса, скорби и пробуждает именно то бесконечное томление, в котором заключается сущность романтизма. Поэтому он чисто романтический композитор; не оттого ли ему меньше удается вокальная музыка, которая не допускает неясного томления, а передает лишь выражаемые словами эффекты, но отнюдь не то, что ощущается в царстве бесконечного?

Могучий гений Бетховена угнетает музыкальную чернь, тщетно пытается она ему противиться. Но мудрые судьи, озираясь, с важным видом уверяют: им-де, как людям великого ума и глубокой проницательности, можно поверить на слово, что у доброго Бетховена вовсе нет недостатка в богатой и живой фантазии, он только не умеет ею управлять. Поэтому, дескать, здесь не может быть и речи о выборе и разработке идей: по так называемой гениальной методе, он набрасывает все так, как оно в данную минуту рисуется его воспламененной фантазии. А что, если только от вашего близорукого взора ускользает глубокое внутреннее единство всякого бетховенского сочинения? Если только в вас самих заключается причина того, что вы не разумеете понятного посвященному языка художника, что перед вами закрыты двери сокровенного душевного святилища? На самом деле художник, которого по обдуманности его творений с полным правом можно поставить рядом с Гайдном и Моцартом, отделяет свое "я" от внутреннего царства звуков и распоряжается ими, как полноправный властелин. Геометры от эстетики часто жаловались на Шекспира за полное отсутствие внутреннего единства и внутренней связи, тогда как более проникновенному взору его творения предстают как выросшее из одного зерна прекрасное дерево с листьями, цветами и плодами; точно так же только при глубоком проникновении в инструментальную музыку Бетховена раскрывается ее высокая обдуманность, всегда присущая истинному гению и подкрепляемая изучением искусства. Какое из инструментальных произведений Бетховена подтверждает все это в большей мере, чем бесконечно прекрасная и глубокомысленная симфония в C-moll? Как неудержимо влечет слушателя это дивное творение все выше и выше по лестнице звуков в духовное царство бесконечного! Ничего не может быть проще основной мысли первого Allegro, состоящего только из двух тактов, причем в ее начальном унисоне не определяется даже тональность. Характер тревожного, беспокойного томления, которым отличается это предложение, лучше разъясняется мелодичной побочной темой. Грудь, стесненная и встревоженная предчувствием чего-то огромного, грозящего гибелью, как бы силится вздохнуть в резких звуках, но вскоре, сияя, выступает приветливый образ и озаряет глубокую, полную ужаса ночь. (Прелестная тема в С-dur, затронутая сначала валторной в Es-dur.) Как проста - скажу еще раз - тема, положенная художником в основу целого, но как чудно присоединяются к ней все побочные и вводные предложения, служа в своем ритмическом соотношении только для того, чтобы все более и более раскрыть характер Allegro, едва намеченный главной темой. Все периоды кратки, почти все состоят только из двух-трех тактов и при этом еще строятся на беспрестанном чередовании духовых и струнных инструментов; казалось бы, из таких элементов может возникнуть только нечто раздробленное, неуловимое, но вместо того именно такое построение целого, а также постоянно следующие одно за другим повторения предложений и отдельных аккордов и возносят на высшую ступень чувство невыразимого томления.

Не говоря уже о том, что контрапунктическая разработка свидетельствует о глубоком знании искусства, - вводные предложения и постоянные намеки на главную тему показывают, как великий мастер охватывал и продумывал в своем уме все произведение в целом, со всеми его страстными оттенками. Не звучит ли как благодатный голос духа, наполняющий нашу грудь надеждою и утешением, прелестная тема Andante con moto в As-dur? Но и здесь выступает тот страшный дух, что пленил и встревожил нашу душу в Allegro, ежеминутно угрожая из грозовой тучи, в которой он скрылся, и перед его молниями быстро разлетаются окружавшие нас дружественные образы. А что сказать о менуэте? Прислушайтесь к его особым модуляциям, к мажорным заключениям в доминантаккорде, основной тон которого служит тоникой для следующей затем минорной темы, - это все та же тема, распространенная лишь на несколько тактов. Не охватывает ли вас опять то беспокойное, невыразимое томление, то предчувствие чудесного мира духов, в котором владычествует художник? Но, точно ослепительный луч солнца, сияет великолепная тема заключительной части в ликующем торжестве всего оркестра. Какие удивительные контрапунктические сплетения снова соединяются здесь в одно целое! Иному все это может показаться только гениальной рапсодией, но душа всякого вдумчивого слушателя, конечно, будет глубоко захвачена именно этим невыразимым и полным предчувствий томлением и до самого заключительного аккорда - даже несколько мгновений после него - не в силах будет покинуть чудное царство духов, где ее окружали скорбь и радость, облеченные в звуки. Все предложения по внутреннему своему строю, их исполнение, инструментовка, способ сочетания одного с другим - все это устремлено к одной цели; но близкое взаимное сродство тем вернее всего приводит к тому единству, которое только и может прочно удержать слушателя в едином настроении. Это сродство часто раскрывается слушателю, когда он слышит его в соединении двух предложений или в двух различных предложениях открывает общий основной бас; но сродство более глубокое, которое не обнаруживает себя таким образом, часто сообщается только от духа к духу, а именно они-то и господствуют в предложениях обоих Allegro и менуэта, превосходно свидетельствуя о гениальной вдумчивости композитора.

Но как глубоко запечатлелись в моем сердце, о высокий мастер, твои дивные фортепьянные сочинения! Каким пустым и ничтожным представляется мне теперь все, что не принадлежит тебе, глубокомысленному Моцарту и могучему гению Себастьяна Баха! С какой радостью стал я изучать твой семидесятый опус, два превосходных трио: ведь я знал, что после немногих упражнений вскоре совершенно ими овладею. И так хорошо было мне сегодня вечером! Как человек, гуляющий по запутанным дорожкам фантастического парка, где переплетаются всевозможные редкостные деревья, кустарники и чудные цветы, и углубляющийся все дальше и дальше, не в силах был я выйти из волшебных поворотов и сплетений твоих трио. Все глубже и глубже заманивают меня обольстительные голоса сирен, звучащие в пестром разнообразии твоих блистательных страниц. Просвещенная дама, которая сегодня превосходно сыграла мне, капельмейстеру Крейслеру, трио № 1 нарочно для того, чтобы оказать мне честь, - дама, у которой я до сих пор сижу и пишу за фортепьяно, - очень ясно показала мне, что ценить следует лишь то, что породил дух, все ж остальное - от лукавого.

Я только что повторил наизусть на фортепьяно некоторые поразительные гармонические обороты из обоих трио. Совершенно верно, что фортепьяно инструмент, более подходящий для гармонии, нежели для мелодии. Наивысшая степень выразительности, на которую способен этот инструмент, не в силах дать мелодии той жизни, какую могут воспроизвести в тысячах тончайших оттенков смычок скрипача или дыхание играющего на духовом инструменте. Пианист тщетно борется с непреодолимой трудностью, представляемой самим механизмом инструмента, который заставляет струны дрожать и звучать посредством удара. Но зато (не считая, впрочем, гораздо более ограниченной по звучанию арфы), пожалуй, не существует другого инструмента, который мог бы в таких полных аккордах, как фортепьяно, обнять все царство гармонии и в самых дивных формах и образах развернуть перед знатоком ее сокровища. Если фантазия художника охватывает целую звуковую картину с многочисленными группами, светлыми бликами и глубокими тенями, то он может вызвать ее к жизни на фортепьяно, и она выступит из его внутреннего мира во всех своих красках и блеске. Многоголосая партитура, эта поистине волшебная книга музыки, заключающая в своих знаках все чудеса звукового искусства и таинственный хор разнообразнейших инструментов, оживает на фортепьяно под руками мастера; пьесу, полно и точно воспроизведенную таким образом по партитуре, можно сравнить с хорошей гравюрой, снятой с большой картины. Поэтому фортепьяно удивительно подходит для фантазирования, для воспроизведения партитуры, для отдельных сонат, аккордов и т.п., точно так же как и для трио, квартетов, квинтетов и т.д., в которые входят обыкновенные струнные инструменты. Эти пьесы вполне принадлежат к области фортепьянных сочинений, ибо если они написаны должным образом, то есть действительно для четырех, пяти и проч. голосов, то здесь все дело в гармонической разработке, которая сама по себе исключает выступление отдельных инструментов в блестящих пассажах.

Истинное отвращение чувствую я ко всем собственно фортепьянным концертам (моцартовские и бетховенские не столько концерты, сколько симфонии с аккомпанементом фортепьяно). Говорят, что здесь-то именно и должна проявляться виртуозность отдельного исполнителя в пассажах и в выявлении мелодии; но и самый лучший исполнитель на прекраснейшем инструменте тщетно будет стремиться к тому, что, например, легко достигается скрипачом.

После полного tutti скрипок и духовых инструментов всякое соло звучит сухо и бледно; мы удивляемся только беглости пальцев и т.п., между тем как душа наша остается незатронутой.

Но как хорошо постиг художник самый дух инструмента и как умело его использовал!

Простая, но плодотворная, удобная для разнообразнейших контрапунктических оборотов, сокращений и т.д. певучая тема лежит в основании каждой фразы, а все остальные побочные темы и фигуры находятся в близком родстве с главной идеей, так что с помощью всех инструментов все стремится и приводится к высшему единству. Таково построение целого, но и в этой искусной постройке сменяются в неустанном движении самые удивительные картины, в которых то соседствуют, то сплетаются радость и скорбь, печаль и блаженство. Причудливые образы заводят веселую пляску; они то устремляются к светлой точке, то, сверкая и искрясь, разлетаются в разные стороны и гоняются друг за другом в многоликих сочетаниях; восхищенная душа прислушивается посреди открывшегося ей царства духов к неведомому глаголу и начинает разуметь самые таинственные предчувствия, ее охватившие.

Только тот композитор действительно проник в тайны гармонии, который умеет действовать через нее на человеческую душу; числовые соотношения, остающиеся для бездарного грамматика лишь мертвыми, неподвижными цифровыми примерами, для композитора являются чародейными препаратами, из которых он творит волшебный мир.

Несмотря на задушевность, преобладающую в первом трио, не исключая и полного грусти Largo, гений Бетховена все-таки остается торжественным и строгим. Художник словно полагал, что о глубоких, таинственных предметах даже и тогда, когда внутренне сроднившийся с ними дух чувствует радостный и веселый подъем, никак не следует говорить на повседневном языке, а должно изъясняться лишь словами возвышенными и торжественными; танец жрецов Изиды может быть только ликующим гимном.

Инструментальная музыка там, где она действует только сама по себе, как музыка, не служа какой-либо определенной драматической цели, должна избегать всего незначительно-шутливого, всяких пустых побрякушек. Она должна пробуждать в глубине души предчувствие той радости, которая, будучи выше и прекраснее всего, что есть в нашем замкнутом мире, и приходя из неведомой страны, воспламеняет сердце полною блаженства жизнью; должна найти для нее более высокое выражение, нежели те ничтожные слова, которые свойственны только робкому земному счастью. Уже одна эта строгость всей инструментальной и фортепьянной музыки Бетховена исключает все головоломные пассажи вверх и вниз по клавиатуре, все странные скачки и смешные причуды, ноты, высоко забирающиеся по лесенке из пяти или шести черточек, которыми переполнены фортепьянные сочинения новейшего образца. Если речь идет об одной только беглости пальцев, то фортепьянные сочинения нашего мастера не заключают в себе никакой особенной трудности, потому что их немногие гаммы, триоли и т.п., конечно, доступны всякому опытному исполнителю; но передать их как следует все-таки очень трудно. Многие так называемые виртуозы отказываются от фортепьянных сочинений Бетховена, присоединяя к упреку: "Очень трудно!" еще слова: "И очень неблагодарно!" Но что касается трудности, то для правильного и уверенного исполнения бетховеновских сочинений нужно только одно - постигнуть их, глубоко проникнуть в их сущность и, в сознании собственной посвященности, отважно вступить в круг волшебных явлений, вызываемых его могучими чарами. Кто не чувствует в себе этой посвященности, кто полагает, что священная музыка есть только забава, пригодная лишь для времяпрепровождения в свободные часы, для минутного услаждения тупых ушей или для хвастовства своим умением, тот пусть лучше ее оставит. Только такой исполнитель и может сказать, что она "в высшей степени неблагодарна". Настоящий художник весь живет творением, которое он воспринял в духе мастера и в том же духе исполняет. Он пренебрегает желанием так или иначе выставить свою личность; все его творчество и изобретательность направлены лишь к тому, чтобы в тысяче блестящих красок вызвать к жизни все те прекрасные, благодатные картины и явления, которые мастер волшебной силой заключил в свое детище, и сделать это так, чтобы они охватили человека светлыми, сияющими кругами и, воспламеняя его фантазию и глубочайшее внутреннее чувство, в стремительном полете унесли его в далекое царство духов.

5. КРАЙНЕ БЕССВЯЗНЫЕ МЫСЛИ

Когда я еще учился в школе, у меня уже была привычка записывать все, что приходило мне в голову при чтении той или иной книги, при слушании музыки, при рассматривании картины, а также и все, что случалось со мною достойного внимания. Для этой цели я сшил себе небольшую тетрадку и озаглавил ее "Бессвязные мысли". Мой двоюродный брат, живший со мною в одной комнате и с поистине злою иронией преследовавший мои эстетические старания, нашел эту тетрадку и к заглавию "Бессвязные" прибавил еще одно словцо: "Крайне". Когда я досыта насердился на моего родственника и еще раз перечитал то, что мною было написано, я, к немалой своей досаде, нашел, что многие из этих бессвязных мыслей и в самом деле были "крайне" бессвязны; затем я бросил тетрадку в огонь и дал себе слово впредь ничего не записывать, а все, как оно есть, хранить и переваривать в душе. Но, перебирая свои ноты, я, к немалому своему ужасу, нахожу, что и в гораздо более поздние и, как можно было бы подумать, более разумные годы я сильнее, чем когда-либо, предаюсь этой дурной привычке. Ведь чуть ли не все пустые страницы, чуть ли не все обложки исцарапаны крайне бессвязными мыслями. Итак, если со временем, когда я тем или иным способом покину этот мир, какой-либо верный друг найдет в этом моем наследии что-нибудь путное или даже (как это иногда бывает) кое-что из него выпишет и отдаст в печать, то я прошу его, милосердия ради, без милосердия бросить в огонь крайне, крайне бессвязные мысли, а к остальным, в известной степени для captatio benevolentiae*15, присоединить ученическое заглавие вместе с злобным добавлением моего двоюродного брата.

Сегодня много спорили о нашем Себастьяне Бахе, о старых итальянцах и не могли сговориться о том, кому следует отдать предпочтение. Тогда мой остроумный друг сказал: "Музыка Себастьяна Баха относится к музыке старых итальянцев, как Страсбургский собор - к церкви Святого Петра в Риме".

Как глубоко поразил меня этот правдивый, жизненный образ! Я вижу в восьмиголосных мотетах Баха смелое, чудесное, романтическое зодчество собора со всеми фантастическими украшениями, искусно соединенными в одно целое, которое горделиво и великолепно возносится к небу, а в благочестивых песнопениях Беневоли и Перти - чистые и грандиозные формы храма Святого Петра, где даже громадным массам придана соразмерность, и душа возвышается, преисполняясь священным трепетом.

Не столько во сне, сколько в том бредовом состоянии, которое предшествует забытью, в особенности если перед тем я долго слушал музыку, я нахожу известное соответствие между цветами, звуками и запахами. Мне представляется, что все они одинаково таинственным образом произошли из светового луча и потому должны объединиться в чудесной гармонии. Особенно странную, волшебную власть имеет надо мною запах темно-красной гвоздики; я непроизвольно впадаю в мечтательное состояние и слышу словно издалека нарастающие и снова меркнущие звуки бассет-горна.

Бывают минуты - особенно когда я слишком зачитываюсь великим Себастьяном Бахом, - что числовые соотношения в музыке и таинственные правила контрапункта вызывают во мне какой-то глубокий ужас. О музыка! С неизъяснимым трепетом, даже страхом, произношу я твое имя! Ты - выраженный в звуках праязык природы! Непосвященный лепечет на нем детские звуки, дерзкий хулитель гибнет, сраженный собственной насмешкой.

О великих художниках часто рассказывают анекдоты, придуманные так по-детски и повторяемые с таким глупым невежеством, что всякий раз, когда мне приходится их слышать, они меня оскорбляют и сердят. Так, например, историйка об увертюре Моцарта к "Дон Жуану" до такой степени глупа и прозаична, что я удивляюсь, как могут ее повторять даже музыканты, которым нельзя отказать в некоторой сообразительности, а меж тем это случилось и сегодня. Говорят, когда опера была уже давно готова, Моцарт день ото дня все откладывал сочинение увертюры и еще накануне премьеры, когда озабоченные друзья думали, что он сидит за письменным столом, превесело отправился гулять. Наконец, в самый день представления, рано поутру, он в несколько часов сочинил увертюру, и листы отдельных партий были отнесены в театр еще не просохшими. Тогда все пришли в изумление и восторг, как это Моцарт так быстро сочинил свою увертюру, а между тем такого же удивления заслуживал бы и всякий искусный и проворный переписчик нот. Да неужели же вы не понимаете, что художник уже давно носил в душе своего "Дон Жуана", свое глубочайшее творение, сочиненное им для его друзей, то есть для тех, кто вполне понимал его душу; неужели вы не понимаете, что он обдумал и закруглил в уме все целое со всеми его характерными неповторимыми чертами, так что оно уже словно было отлито в безупречную форму? Неужели вы не понимаете, что увертюра из увертюр, в которой так великолепно, так живо обозначены все мотивы оперы, была точно так же готова, как и все остальное произведение, когда великий художник взялся за перо, чтобы записать ее? Если этот анекдот верен, то надо думать, что Моцарт, откладывая писание увертюры, просто дразнил своих друзей, все время говоривших об ее сочинении, и ему должна была показаться смешной их боязнь, что он, пожалуй, не найдет благоприятного времени для работы, ставшей теперь механической и состоящей в том, чтобы записать созданное в минуту вдохновения и уже запечатленное в душе. Иные желали видеть в Allegro пробуждение Моцарта, невольно заснувшего во время сочинения. Бывают же такие глупые люди! Я припоминаю, как во время представления "Дон Жуана" один из подобных людей горько жаловался мне, что ведь все эти эпизоды со статуей и чертями ужасно неестественны! Я, улыбаясь, отвечал ему: да разве он не рассмотрел, что мраморный человек - на самом деле продувной плут, полицейский комиссар, а черти - не что иное, как переодетые судейские служители; что же касается ада, то это не более как тюрьма, куда должны были засадить Дон Жуана за его бесчинства; таким образом, все это следует понимать аллегорически. Тогда он в полном удовольствии щелкнул два раза пальцами, стал смеяться и радоваться и жалеть других людей, которые так грубо ошибались. И впоследствии, когда речь заходила о подземных силах, вызванных Моцартом из ада, он очень лукаво мне улыбался - и я отвечал ему тем же.

Он думал про себя: "Мы знаем, что знаем!" И он поистине был прав.

Давно уже я так не веселился и не радовался, как сегодня вечером. Мой друг, ликуя, вошел ко мне в комнату и объявил, что он открыл в какой-то харчевне, в предместье, группу комедиантов, которая каждый вечер играет перед собравшимися гостями самые лучшие драмы и трагедии. Мы сейчас же пошли туда и на дверях харчевни нашли писаное объявление, в котором после нижайшей и всепокорнейшей рекомендации достойной актерской братии было сказано, что выбор пьесы всякий раз зависит от собравшейся почтенной публики и что хозяин постарается прежде всего услужить высоким посетителям хорошим пивом и табаком. На этот раз, по предложению директора, была выбрана "Жанна де Монфокон", и я убедился, что в таком представлении эта пьеса производит неописуемое действие. Ведь здесь ясно видно, что автор, собственно, имел целью посмеяться над поэзией, или, лучше сказать, над ложным пафосом, хотел сделать смешною поэзию, которая не поэтична; в этом отношении "Жанна" - один из забавнейших фарсов, когда-либо им написанных. Актеры и актрисы очень хорошо поняли глубокий смысл пьесы и хорошо поставили спектакль. Разве не счастливая, например, находка, что при вырывающихся у Жанны в минуту комического отчаяния словах: "Быть грозе!" - директор, не пожалевший денег на канифоль, и в самом деле раза два заставил блеснуть молнию? В первой сцене случилось маленькое несчастье: картонный замок, футов в шесть вышиною, обрушился без особого шума, и стало видно пивную бочку, с которой вместо балкона или окна Жанна очень сердечно разговаривала с добрыми поселянами. Но вообще декорации были превосходны; особенно хороши были швейцарские горы, изображенные с тою же удачной иронией, какою проникнута вся пьеса. Костюмы также очень хорошо поясняли тот урок, который автор желал преподать позднейшим поэтам, выводя своих героев. Он как бы говорил: "Глядите - вот ваши герои! Вместо сильных, отважных рыцарей далекой, прекрасной старины перед вами плаксивые, жалкие неженки нашего века, которые непристойно кривляются и думают, что так тому и быть должно". Все выступавшие в пьесе рыцари - Эстафайель, Лазарра и др. - были в обыкновенных фраках и только навесили на себя шарфы и прикрепили к шляпам по нескольку перьев. Тут же применялось одно превосходное устройство, которое заслуживало бы подражания и на большой сцене. Я его опишу, чтобы оно не выпало из памяти. А именно - я не мог достаточно надивиться на чрезвычайную точность выходов и уходов и на общую согласованность всего представления, - ведь выбор пьесы был предоставлен публике, а потому труппе приходилось играть множество пьес без всякой подготовки. Наконец по одному немножко смешному и, по-видимому, невольному движению одного актера в кулисе я подметил вооруженным глазом, что от ног актеров и актрис были протянуты к суфлерской будке тоненькие веревочки, за которые и дергали, когда им приходилось входить или уходить. Хороший директор, более всего стремящийся к тому, чтобы на сцене все шло сообразно с его собственными личными взглядами и пожеланиями, мог бы пойти еще дальше: подобно тому как в кавалерии для различных маневров существуют так называемые "призывы" (трубные сигналы), которых мгновенно слушаются даже лошади, так и он мог бы для самых различных поз, возгласов, крика, повышений и понижений голоса и т.п. изобрести разные движения веревочек и с пользою применять их, сидя рядом с суфлером.

В этом случае величайшим проступком актера, влекущим за собою немедленное увольнение, равносильное гражданской смерти, был бы проступок, за который директор мог справедливо упрекнуть его, что он не ходит по струнке, а величайшей похвалою целому представлению явилось бы признание, что все ходили по струнке.

Великие поэты и художники чувствительны также и к порицанию, высказываемому низменными натурами. Они слишком охотно позволяют себя хвалить, носить на руках, баловать. Неужели вы думаете, что то же самое тщеславие, которое так часто овладевает вами, может гнездиться и в высоких умах? Однако всякое приветливое слово, всякое доброжелательное усилие заглушает внутренний голос, который беспрестанно твердит истинному художнику: "Как еще низок твой полет, как он еще скован силами земного! Скорее взмахни крыльями и вознесись к сияющим звездам!" И художник, побуждаемый этим голосом, часто блуждает во мраке и не может найти своей отчизны, пока приветный клич друзей не выведет его снова на правильный путь.

Когда я читаю в "Музыкальной библиотеке" Форкеля низкий, презрительный отзыв об "Ифигении в Авлиде" Глюка, душу мою переполняют самые странные чувства. Если бы великий, превосходный художник прочел эту нелепую болтовню, то его, вероятно, охватило бы такое же неприятное ощущение, как человека, который, прогуливаясь в прекрасном парке среди цветущих растений, вдруг натолкнулся бы на крикливо лающих собачонок, - эти твари не могли бы причинить ему сколько-нибудь значительного вреда и все-таки были бы ему невыносимы. Но подобно тому как после одержанной победы мы охотно слушаем рассказ о предшествовавших ей затруднениях и опасностях именно оттого, что они еще более возвеличивают эту победу, - так возвышается и наша душа, взирая на те чудовища, над коими гений развернул свой победный стяг, обрекая их на позор и гибель. Утешьтесь, вы, непризнанные, вы, сраженные легкомыслием и несправедливостью духа времени: вам суждена верная победа, и она будет вечною, между тем как ваша изнурительная борьба была только временною!

Рассказывают, что, когда распря между глюкистами и пиччинистами несколько поостыла, одному знатному почитателю искусства удалось свести на одном вечере Глюка и Пиччини. Тогда прямодушный немец, довольный тем, что этот неприятный спор наконец прекратился, в веселом расположении духа, за вином, раскрыл итальянцу весь механизм своей композиции, свой секрет, благодаря которому ему удавалось просветлять и трогать людей, в особенности избалованных французов. Секрет этот заключался будто бы в том, чтобы мелодии в старофранцузском стиле обрабатывать на немецкий лад. Но умный, добродушный, в своем роде великий Пиччини, чей хор жрецов ночи в "Дидоне" отдается в глубине моей души ужасными звуками, не написал, однако, такой "Армиды" и такой "Ифигении", как Глюк. Разве довольно в точности знать, как Рафаэль задумывал и создавал свои картины, для того чтобы самому сделаться Рафаэлем?

Сегодня нельзя было завести никакого разговора об искусстве; не удавалась даже и та пустая болтовня обо всем и ни о чем, которую я так охотно завожу с женщинами, потому что тогда мне кажется, будто все это случайное сопровождение таинственной, но всеми ясно улавливаемой мелодии: все поглотила политика. Вдруг кто-то сказал: "Министр такой-то остался глух к представлениям такого-то двора". Я знаю, что этот министр действительно глух на одно ухо, и в ту же минуту глазам моим представилась смешная картина, уже не покидавшая меня весь вечер: мне показалось, что этот самый министр неподвижно стоит посреди комнаты, ...ский посланник находится, по несчастью, со стороны глухого уха, другой дипломат - со стороны здорового, и оба пускают в ход всевозможные способы, шутки и прибаутки, один - чтобы его превосходительство повернулся, другой - чтобы его превосходительство остался на месте, ибо только от этого и зависит успех дела. Но его превосходительство, как немецкий дуб, стоит, твердо укоренившись на своем месте, и счастье благоприятствует тому, кто угадает, на какой стороне здоровое ухо.

Какого художника занимали когда-либо политические события дня? Он жил только своим искусством и только с ним шел по жизни. Но тяжелое, роковое время зажало человека в железный кулак, и боль исторгает из него звуки, которые прежде были ему чужды.

Много говорят о вдохновении, которое художники вызывают в себе употреблением крепких напитков, - называют музыкантов и поэтов, которые только так и могут работать (живописцы, сколько я знаю, свободны от этого упрека). Я этому не верю, - хотя несомненно, что даже в счастливом состоянии духа, можно сказать, при том благоприятном положении созвездий, когда ум от грез переходит к творчеству, спиртные напитки способствуют усиленному движению мыслей. Приведу здесь один образ, хотя и не изысканный: мне представляется, как набухающий поток заставляет быстрее двигаться мельничное колесо; так и в этом случае - человек подливает вина, и его внутренний механизм начинает вращаться быстрее. Конечно, прекрасно, что благородный плод заключает в себе тайную силу чудесным образом вызывать самые яркие проявления человеческого духа. Но напиток, что в эту минуту дымится в стакане здесь, передо мною, подобен таинственному чужеземцу, всюду меняющему свое имя, чтобы оставаться неузнанным. Он не имеет общего названия и производится таким способом: зажигают коньяк, ром или арак и кладут над огнем, на решетку, сахар, который каплями стекает в жидкость. Приготовление и умеренное употребление этого напитка оказывает на меня действие благотворное и увеселяющее. Когда вспыхивает голубое пламя, я вижу, как из него, пылая и искрясь, вылетают саламандры и начинают сражаться с духами земли, обитающими в сахаре. Те держатся храбро, треща, осыпают врагов желтыми искрами, но сила саламандр неодолима, - духи земли с треском и шипением падают вниз. Духи воды взмывают вверх и кружатся, обратившись в пар, меж тем как духи земли увлекают за собою обессиленных саламандр и пожирают их в собственном царстве. Но и сами они также погибают, а отважные новорожденные маленькие духи начинают сиять в пылающем пурпуре, и то, что породили, погибая в борьбе, Саламандр и дух земли, соединяет в себе жар огня и стойкость духа земли. Если бы в самом деле было желательно подливать спиртное на колесо фантазии (что я считаю желательным, ибо это не только ускоряет полет мыслей художника, но также сообщает ему известное благорасположение и веселость, облегчающие труд), то по отношению к напиткам можно было бы установить некоторые общие правила. Так, я, например, посоветовал бы при сочинении церковной музыки употреблять старые рейнские и французские вина, для серьезной оперы - очень тонкое бургундское, для комической оперы - шампанское, для канцонетт - итальянские огненные вина, для произведения в высшей степени романтического, вроде "Дон Жуана", умеренное количество напитка, создаваемого саламандрами и духами земли. Впрочем, я предоставляю всякому держаться своего личного мнения и нахожу нужным лишь тихонько заметить для самого себя, что дух, порожденный светом и подземным огнем и так смело овладевающий человеком, очень опасен и что не следует доверяться его приветливости, ибо он быстро меняет свой лик и из благодетельного ласкового друга превращается в страшного тирана.

Сегодня рассказывали известный анекдот про старика Рамо. Лежа на одре смерти, он серьезно сказал священнику, который в самых суровых и резких выражениях, без отдыха надсаживая горло, увещевал его покаяться: "Как можете вы так фальшиво петь, ваше преподобие?" Я не мог вторить громкому смеху общества, потому что для меня в этой истории есть что-то необыкновенно трогательное. Когда старый мастер музыкального искусства уже почти отрешился от всего земного, дух его был всецело обращен к божественной музыке, и всякое чувственное впечатление извне являлось диссонансом, который мучил его и затруднял ему полет в царство света, нарушая ту чистую гармонию, коей исполнилась его душа.

Ни в одном искусстве теория не является до такой степени слабой и недостаточною, как в музыке; правила контрапункта, естественно, касаются только гармонического построения, и музыкальное предложение, разработанное в точном соответствии с ними, есть то же, что верно набросанный по законам пропорции рисунок живописца. Но в колорите музыкант совершенно предоставлен самому себе, ибо здесь все дело в инструментовке. Уже вследствие безграничного разнообразия музыкальных предложений невозможно держаться какого-либо одного правила. Однако, опираясь на живую, изощренную наблюдением фантазию, можно дать некоторые указания, кои, объединив их, я назвал бы мистикою инструментов. Искусство заставлять звучать в надлежащих местах то целый оркестр, то отдельные инструменты - есть музыкальная перспектива; равным образом, музыка могла бы снова возвратить себе заимствованное у нее живописью выражение "тон", отличая его от "тональности". При этом "тон пьесы", в ином, высшем смысле слова, глубже раскрывал бы ее характер, выражаемый особой трактовкой мелодии и сопровождающих ее фигур и украшений.

Написать хороший последний акт оперы так же трудно, как искусно заключить пьесу. И то и другое обыкновенно перегружено украшениями, и упрек: "Он никак не может закончить", - слишком часто бывает справедлив. Поэту и музыканту небесполезно посоветовать сочинять последний акт и финал до всего остального. Но увертюра, так же как и пролог, безусловно должна писаться в самом конце работы.

6. СОВЕРШЕННЫЙ МАШИНИСТ

Когда я еще дирижировал оперою в ***, настроение и прихоть часто влекли меня на сцену; я много занимался декорациями и машинами, и поскольку я долго размышлял про себя обо всем виденном, то и пришел к таким заключениям, которые с охотою опубликовал бы на пользу и на потребу декораторам и машинистам, а равно и всей публике, в виде собственного небольшого трактата под заглавием "Иоганнеса Крейслера совершенный машинист" и т.д. Но, как часто бывает на свете, время притупляет и самые острые желания; кто знает, придет ли мне охота в самом деле написать это, даже при надлежащем досуге, которого требует важное теоретическое сочинение? А потому, чтобы спасти от гибели хотя бы первые положения изобретенной мною прекрасной теории и ее главнейшие идеи, я, как могу, совершенно рапсодически записываю их, думая при этом: "Sapienti sat"*16.

Во-первых, моему пребыванию в *** я обязан тем, что совершенно исцелился от многих опасных заблуждений, в коих до того времени пребывал, а также вполне утратил детское почтение к особам, которых прежде считал великими и гениальными. Кроме вынужденной, но весьма целительной умственной диеты, укреплению моего здоровья содействовало также предписанное мне усердное потребление чрезвычайно прозрачной, чистой воды, которая отнюдь не бьет фантаном, - нет! - а спокойно и тихо течет в *** из многих источников, особенно вблизи театра.

Я еще до сих пор с поистине глубоким стыдом вспоминаю о том почтении, даже ребяческом благоговении, какое я питал к декоратору и к машинисту *** театра. Оба они исходили из того глупого принципа, что декорации и машины должны незаметно участвовать в представлении и что зритель, под впечатлением всего спектакля, должен словно на невидимых крыльях совершенно унестись из театра в фантастический мир поэзии. Они полагали, что мало еще с глубоким знанием дела и тонким вкусом создать декорации, предназначенные для высшей иллюзии, и машины, действующие с волшебною, необъяснимою для зрителя силою, - самое важное, дескать, заключается в том, чтобы избегать всего, даже мельчайших деталей, противоречащих задуманному общему впечатлению. Не только декорация, поставленная вопреки замыслу автора, нет, часто одно какое-нибудь не вовремя выглянувшее дерево и даже одна свесившаяся веревка разрушают все иллюзию!

Кроме того, говорили они, благодаря точно выдержанным пропорциям, благородной простоте, искусственному устранению всех вспомогательных средств очень трудно соотнести принятые размеры декораций с действительными (например, с выходящими на сцену лицами) и таким образом обнаружить тот обман, с помощью которого зритель, при полном сокрытии механизмов, поддерживается в приятном для него заблуждении. Если поэты, вообще столь охотно вступающие в царство фантазии, и восклицали: "Неужели вы думаете, что ваши холщовые горы и дворцы, ваши падающие размалеванные доски могут хоть на минуту обмануть нас, как бы ни были они грандиозны?" - то виною тому была лишь ограниченность и неумелость их коллег - рисовальщиков и строителей. Они, вместо того чтобы вести свои работы в высоком поэтическом духе, низводили театр до жалкого панорамного ящика, хотя бы и очень обширного, что вовсе не имеет такого важного значения, как думают. На самом же деле страшные дремучие леса, необозримые ряды колонн, готические соборы упомянутого декоратора производили превосходное впечатление: конечно, никому не приходила в голову и мысль о живописи и холсте; подземный гром и обвалы, устраиваемые машинистом, наполняли душу страхом и ужасом, а его летательные снаряды весело и легко порхали. Но - боже мой! - как могли эти добрые люди, несмотря на свои познания, придерживаться таких ложных воззрений? Быть может, если им приведется прочесть эти строки, они откажутся от своих явно вредных фантазий и, подобно мне, хоть немного войдут в разум. Поэтому лучше мне обратиться прямо к ним и поговорить о том роде театральных представлений, в котором их искусство всего более находит себе применение: я имею в виду оперу. Хотя мне, собственно, придется иметь дело только с машинистом, но и декоратор также может здесь кое-чему поучиться. Итак:

Милостивые государи!

Если вы, быть может, еще не заметили этого сами, то я в настоящем письме открою вам, что поэты и музыканты образовали весьма опасный союз против публики. А именно - они задумали ни больше ни меньше, как вытеснить зрителя из действительного мира, в котором он чувствует себя очень уютно, и, совершенно оторвав его от всего знакомого и привычного, мучить его всевозможными ощущениями и страстями, в высшей степени вредными для здоровья. Он должен смеяться, плакать, страшиться, ужасаться, как им будет угодно, словом, как говорится, плясать под их дудку. Этот пагубный умысел слишком часто им удается, и уже нередко можно было видеть печальные последствия их злокозненных затей. Ведь многие зрители в театре сейчас же начинали верить фантастическим бредням, даже не обратив внимания на то, что актеры не разговаривают, как все порядочные люди, а поют; и многие девушки спустя целую ночь и даже еще дня два после представления не в силах были выкинуть из головы все образы, вызванные чародейством поэта и музыканта, и спокойно заняться вязанием или вышиванием. Кто же должен предупредить это бесчинство, кто должен позаботиться о том, чтобы театр стал разумным развлечением, чтобы все в нем было тихо и спокойно, чтобы не возбуждались никакие психически и физически нездоровые страсти? Кто должен это сделать? Не кто иной, как вы, господа! На вас лежит приятная обязанность совместно выступить против поэтов и музыкантов на благо образованному человечеству.

Смело вступайте в борьбу, - победа несомненна, у вас в руках все средства. Первый и основной принцип, из которого вам следует исходить во всех ваших начинаниях, гласит: война поэтам и музыкантам! Разрушьте их злой умысел - окружить зрителя обманчивыми образами и отвлечь его от действительного мира! Из этого следует, что в той же мере, в какой эти господа делают все возможное, чтобы заставить зрителя забыть, что он находится в театре, вы при помощи целесообразного устройства декораций и машин должны постоянно напоминать ему о театре. Хорошо ли вы меня поняли, или мне нужно сказать вам еще больше? Но я знаю, что вы до такой степени прониклись своими фантазиями, что, даже признав мое основное положение справедливым, не найдете самых обыкновенных средств, кои отлично привели бы к намеченной цели. Уже в силу одного этого я должен, как говорится, немножко помочь вам прыгнуть. Вы не поверите, например, какое непреодолимое действие часто оказывает одна только не к месту выдвинутая кулиса. Ведь если в мрачную темницу въедет угол комнаты или залы в то время, когда примадонна в трогательнейших звуках жалуется на заточение, то зритель непременно тихонько рассмеется, ибо ему ведь известно, что машинисту стоит только позвонить - и тюрьма исчезнет, а за нею уже готова приветливая зала. Но еще лучше фальшивые софиты и выглядывающие сверху промежуточные занавесы, так как они лишают декорацию так называемой правдивости, каковая именно здесь является самым гнусным обманом. Бывают, однако, случаи, когда поэту и музыканту удается так ошеломить зрителей своими дьявольскими ухищрениями, что те вовсе ничего этого не замечают, но, будто перенесенные в некий чуждый мир, поддаются обманчивым соблазнам фантазии; это случается преимущественно в самых драматических сценах, особенно с участием хора. В таком отчаянном положении есть одно средство, которым всегда можно достигнуть намеченной цели. Для этого следует совершенно неожиданно, - например, когда зловеще звучит хор, обступающий главных действующих лиц в момент высшего аффекта, вдруг спустить средний занавес: это произведет замешательство среди действующих лиц и разъединит их таким образом, что многие, стоящие на заднем плане, будут совершенно отрезаны от находящихся на просцениуме. Я помню, что это средство было пущено в ход в одном балете; но хотя оно и возымело свое действие, однако все-таки было применено недостаточно правильно. А именно первая танцовщица исполняла прекрасное соло в то время, как в стороне находилась группа фигуранток; и вот, когда танцовщица застыла на заднем плане в превосходной позиции и зрители стали выражать шумный восторг, машинист внезапно опустил средний занавес, который скрыл танцовщицу от глаз публики. На беду этот занавес изображал комнату с большою дверью посредине, и потому решительная танцовщица, прежде чем все успели опомниться, грациозно выпорхнула из этой двери и стала продолжать свое соло; в это время средний занавес, к удовольствию фигуранток, опять подняли вверх. Это да послужит вам уроком, что промежуточный занавес не должен иметь дверей; вообще же ему надлежит резко отличаться от стоящих на сцене декораций: в скалистой пустыне большую пользу приносит вид улицы, в храме - дремучий лес. Очень помогает также, особенно во время монологов или замысловатых арий, когда на сцену угрожает свалиться, а не то и в самом деле свалится софит или какая-нибудь кулиса, не говоря уже о том, что этим внимание зрителя совершенно отвлекается от содержания пьесы, примадонна или первый тенор, может быть как раз в ту минуту находящиеся на сцене и подвергающиеся серьезной опасности, возбуждают в публике живейшее участие, и если оба они после этого запоют фальшиво, то все станут говорить: "Ах, бедный! ах, бедняжка! Это - со страху!" - и станут неистово рукоплескать. Для достижения той же цели, то есть для того, чтобы отвлечь зрителя от действующих лиц пьесы и направить его внимание на самих актеров, небесполезно также опрокидывать и целые воздвигнутые на сцене сооружения. Так, я припоминаю, как однажды в "Камилле" галерея и лестница, ведущая в подземную темницу, обрушились как раз в ту минуту, когда на них находились люди, прибежавшие для спасения Камиллы. В публике послышались возгласы, крики сожаления, а когда со сцены было объявлено, что никто серьезно не пострадал и что представление будет продолжаться, - с каким сочувствием был прослушан конец оперы! Но, что само собой разумеется, сочувствие это относилось уже не к действующим лицам пьесы, а к актерам, испытавшим страх и ужас. Поэтому неправильно было бы подвергать актеров опасности за кулисами, так как все впечатление пропадает, если событие происходит не на глазах у публики. Соответственно этому дома, из окон которых приходится выглядывать, балконы, откуда произносятся речи, должны устраиваться как можно ниже, чтобы не было надобности подниматься на них по высокой лестнице или становиться на высокие подмостки. Обыкновенно тот, кто говорил сперва из окна, выходит потом из двери внизу. Чтобы доказать вам свою готовность поделиться всеми собранными мною сведениями ради вашей же пользы, я укажу вам размеры одного такого бутафорского дома с окном и дверью, записанные мною на сцене *** театра. Вышина двери - 5 футов; промежуток между дверью и окном - 1/2 фута; вышина окна - 3 фута; расстояние до крыши - 1/4 фута и крыша - 1/2 фута, а всего 9 1/4 футов. У нас был один довольно высокий актер, которому в роли Бартоло в "Севильском цирюльнике" достаточно было стать на скамеечку, чтобы выглянуть в окно; однажды нижняя дверь случайно отворилась, и публика увидела длинные красные ноги; тогда все стали беспокоиться о том, как он пройдет в эту дверь. Разве не удобнее было бы делать дома, башни, городские стены по мерке актеров? Очень нехорошо пугать зрителей внезапным громом, выстрелом или каким-нибудь другим неожиданным шумом. Я до сих пор хорошо помню, господин машинист, ваш проклятый гром, который прокатился глухо и страшно, словно среди высоких гор; ну к чему это? Разве вы не знаете, что натянутая на раму телячья шкура, по которой колотят обоими кулаками, производит очень приятный гром? Вместо того чтобы пользоваться так называемыми пушечными машинами или в самом деле стрелять, можно просто сильно хлопнуть дверью уборной; этим никого особенно не напугаешь. Но для того чтобы избавить зрителя от малейшего страха, - а это составляет одну из высших и священнейших обязанностей машиниста, - есть одно средство, совершенно безошибочное. А именно: когда раздается выстрел или слышится гром, на сцене обыкновенно говорят: "Что я слышу! - Какой шум! Какой гром!" Так вот, машинист должен сначала дождаться этих слов, а потом уже произвести выстрел или гром. Таким образом, не только публика будет достаточно предупреждена этими словами, но получится еще то удобство, что рабочие сцены могут спокойно смотреть представление, и им не понадобится никакого особого знака для выполнения должных операций: знаком этим послужит восклицание актера или певца, и тогда они в надлежащее время захлопнут дверь уборной или начнут обрабатывать кулаками телячью шкуру. Гром, в свою очередь, подает знак тому рабочему, который, как Jupiter fulgans*17, стоит наготове с жестяной трубкой для производства молнии; а поскольку шнурок легко воспламеняется, то этот рабочий должен выступить из-за кулис так, чтобы публике хорошо было видно пламя, а по возможности - и самая трубка, дабы не оставалось никакого сомнения касательно того, каким манером устраивается эта штука с молниею.

То, что я говорил выше о выстрелах, относится также и к трубным сигналам, к музыкальным номерам и т.п. О ваших метательных и летательных снарядах, господин машинист, я уже говорил раньше. Хорошо ли тратить столько выдумки, столько искусства ради того, чтобы придать обману такое правдоподобие, что зритель невольно начинает верить в небесные явления, нисходящие на землю в ореоле блестящих облаков? Но даже и те машинисты, которые руководятся более верными правилами, тоже впадают в ошибку. Они хотя и дают возможность видеть веревки, но веревки эти так тонки, что публика начинает бояться, как бы божества, гении и т.д. не свалились и не переломали себе руки и ноги. Поэтому небесная колесница или облако должны висеть на четырех очень толстых веревках, выкрашенных черной краской, и подниматься и опускаться как можно медленнее; тогда зритель с самого дальнего места ясно рассмотрит эти меры предосторожности, убедится в их прочности и будет уже совершенно спокоен относительно воздушного полета.

Вы гордитесь своими волнующими и пенящимися морями, озерами с оптическим отражением и, конечно, считаете торжеством своего искусства, когда вам удается создать движущееся отражение идущих через озеро по мосту людей. Правда, это доставило вам одобрение удивленной публики; но все-таки, как я уже доказал, ваше стремление было ошибкой в самой своей основе. Море, озеро, реку, словом - всякую воду лучше всего изображать так: берут две доски длиною в ширину сцены, выпиливают на верхней их стороне зубцы, расписывают на них голубой и белой краской маленькие волны и подвешивают обе доски, одну за другой, на веревках так, чтобы их нижняя сторона чуть касалась пола. Затем эти доски слегка раскачивают, и скрипящий звук, производимый ими, когда они касаются пола, означает плеск волн.

Что мне сказать, господин декоратор, о ваших таинственных и жутких лунных пейзажах? Ведь ловкий машинист сумеет обратить в лунный пейзаж любую декорацию. А именно - в четырехугольной доске прорезывается круглая дыра, заклеивается бумагой, а сзади нее ставится свечка в ящике, выкрашенном красной краской. Это приспособление подвешивается на двух толстых, выкрашенных в черное веревках - вот вам и лунный свет! Разве не будет вполне соответствовать намеченной цели, если машинист, при слишком сильном волнении в публике, заставит нечаянно провалиться того или иного из главных злодеев и таким образом сразу пресечет все слова, которыми он мог бы еще больше взволновать зрителя? Относительно провалов я должен, однако, заметить, что подвергать актера опасности можно лишь в том крайнем случае, когда дело идет о спасении публики. Вообще же его следует всемерно щадить и только тогда пускать в ход провал, когда актер находится в надлежащей позиции и равновесии. А так как этого никто не может знать лучше самого актера, то и не следует подавать сигнал к провалу от суфлера проведенным под сценой звонком; лучше, если актер, которого должны поглотить подземные силы или который должен превратиться в духа, подаст надлежащий знак тремя или четырьмя сильными ударами в пол и затем медленно и безопасно опустится на руки подоспевших рабочих. Надеюсь, что теперь вы уже вполне меня поняли и станете действовать в полном соответствии с правильными принципами и приведенными мною примерами, ибо каждое представление дает тысячу поводов к борьбе с поэтом и музыкантом.

А вам, господин декоратор, я посоветую еще, мимоходом, рассматривать кулисы не как неизбежное зло, а, напротив, как главное дело и каждую из них по возможности считать самодовлеющим целым да выписывать на ней побольше подробностей. Так, например, в декорации улицы каждая кулиса должна бы изображать выдающийся вперед трех- или четырехэтажный дом, потому что в этом случае окошечки и дверцы на первом плане сцены будут очень малы и для всех станет очевидно, что ни одно из выступающих на сцене лиц, доходящих ростом до второго этажа, не может жить в этих домах и что только племя лилипутов могло бы входить в эти дверцы и выглядывать из этих окошечек; таким разрушением всякой иллюзии легче и приятнее всего будет достигнута та великая цель, которую всегда должен иметь в виду декоратор.

Но, господа, если, паче чаяния, вам все-таки будет неясно основное начало, на котором я строю всю свою теорию декораций и машин, то я должен буду обратить ваше внимание, что еще ранее меня его in nuce*18 предлагал один весьма достойный уважения человек. Я разумею доброго ткача Основу, который в высокопатетической трагедии "Пирам и Фисба" считал своею обязанностью предостеречь публику от всякого страха, опасений и проч., словом, от всякой экзальтации; разница только в одном: все то, что должно, главным образом, лежать на вашей обязанности, он навязал на шею прологу, где сразу же объявляется, что мечи не причиняют никакого вреда, что Пирам не будет убит по-настоящему и что на самом деле этот Пирам вовсе и не Пирам, а ткач Основа. Итак, пусть до самого сердца вашего дойдут золотые слова мудрого Основы, сказанные им про столяра Бурава, который должен был представлять ужасного льва:

"Да, вы должны будете назвать его по имени, и пускай его лицо будет видно из шеи льва, да и сам он должен заговорить и рекомендовать себя примерно так: "Милостивые государыни или прекрасные госпожи, я хотел бы пожелать, или я хотел бы попробовать, или я хотел бы просить вас, - не бойтесь ничего, не трепещите! Я ручаюсь за вашу жизнь собственною моею жизнью. Если вы подумали, что я являюсь сюда как лев, то виною этому только моя шкура. Нет, я вовсе не лев, - я человек, как и все прочие". И потом пусть он назовет свое имя и напрямки скажет им, что он - столяр Бурав".

Смею надеяться, что вы до некоторой степени понимаете аллегорию и потому легко найдете возможность последовать в своем искусстве основному правилу, высказанному ткачом Основою. Этот авторитет, на который я ссылаюсь, ограждает меня от всякого недоразумения, и я надеюсь, что посеял доброе семя, из которого, может быть, вырастет древо познания.
 


1* Переверни (лат.).
2* Пойте же, дети (фр.).
3* Услада души (ит.).
4* Как у Тита (фр.).
5* Сердце мое не чувствует больше (ит.).
6* Ах, скажу вам, маменька! (фр.)
7* В четвертую долю (лат.).
8* В полный лист (лат.).
9* Домашний дух (лат.).
10* Кто не знает великолепной арии Крешентини "Ombra adorata" ("Возлюбленная тень"), которую он сочинил для оперы Цингарелли "Ромео и Юлия" и сам исполнял с необыкновенным чувством. (Примеч. Гофмана)
11* Я спокоен, ибо скоро я буду с тобою, жизнь моя! (ит.)
12* Нашей немецкой певице Гезер, которая, к сожалению, теперь совсем оставила искусство, итальянцы кричали: "Che sei benedetta dal cielo". (Примеч. Гофмана)
13* Соединять приятное с полезным (лат.).
14* Битвы трех императоров (фр.).
15* Чтобы заслужить благорасположение (лат.).
16* Мудрому довольно (лат.).
17* Юпитер-громовержец (лат.).
18* В зародыше (лат.).

КРЕЙСЛЕРИАНА (Из второй части «Фантазий в манере Калло»)

Осенью прошлого года издатель этих страниц приятно проводил время в Берлине с титулованным автором "Сигурда", "Волшебного кольца", "Ундины", "Короны" и др. Было много разговоров об удивительном Иоганнесе Крейслере, и оказалось, что Крейслеру привелось весьма необычайным образом встретиться с человеком, глубоко родственным ему по духу, хоть и совсем иначе проведшим свою жизнь. Между бумагами барона Вальборна - молодого поэта, потерявшего рассудок от несчастной любви и нашедшего успокоение в смерти, - его историю де ла Мотт Фуке еще раньше описал в новелле, озаглавленной "Иксион", - было найдено письмо, адресованное Вальборном Крейслеру, но не отосланное. Оставил перед своим исчезновением письмо и Крейслер. С ним произошли следующие события. Уже давно все считали бедного Иоганнеса безумным. И в самом деле, все его поступки и действия, в особенности имевшие отношение к искусству, так резко переходили границы разумного и пристойного, что едва ли было возможно сомневаться в его умственном расстройстве. Образ его мыслей становился все необычайнее, все запутаннее. Так, например, незадолго до своего бегства из города он часто говорил о несчастной любви соловья к алой гвоздике. Все это было (так он полагал) не что иное, как Adagio, которое в свою очередь, собственно, оказалось всего-навсего протяжным звуком голоса Юлии, умчавшим в небеса исполненного любви и блаженства Ромео. Наконец Крейслер признался мне, что задумал покончить с собой и что он в соседнем лесу заколет себя увеличенной квинтой. Так величайшие его страдания иногда приобретали шутовской характер. В ночь, предшествующую вечной разлуке, он принес своему ближайшему другу Гофману тщательно запечатанное письмо с настоятельной просьбой тотчас же отослать его по адресу. Но сделать это было невозможно. На письме был написан необычайный адрес:

Другу и товарищу в любви, страдании и смерти!

Для передачи в мир, рядом с большим терновым кустом,

на границе рассудка.

Cito par bonte*19.

Письмо хранилось запечатанным и ждало, чтобы случай точнее указал неведомого друга и товарища. Так и случилось. Письмо Вальборна, любезно доставленное де ла Мотт Фуке, уничтожило всякие сомнения в том, что другом своим Крейслер называл именно барона Вальборна. Оба письма были напечатаны в третьей и последней книгах "Муз" с предисловием Фуке и Гофмана; письма эти должны быть предпосланы и "Крейслериане", включенной в последний том "Фантазий", ибо если благосклонный читатель хоть немного расположен к удивительному Иоганнесу, то он не может остаться равнодушным к необычайной встрече Вальборна и Крейслера.

Подобно тому как Вальборн сошел с ума от несчастной любви, так и Крейслера, по-видимому, довела до крайней степени безумия совершенно фантастическая любовь к одной певице - по крайней мере на это указывает одна оставленная им рукопись, озаглавленная "Любовь артиста". Это сочинение и некоторые другие, составляющие цикл чисто духовных толкований музыки, может быть, скоро появятся, объединенные в книгу под названием "Проблески сознания безумного музыканта".

1. ПИСЬМО БАРОНА ВАЛЬБОРНА КАПЕЛЬМЕЙСТЕРУ КРЕЙСЛЕРУ

Милостивый государь! Как мне довелось узнать, Вы с некоторых пор пребываете в одинаковом со мною положении. А именно: уже давно подозревают, что Вас сделала безумным любовь к искусству, чересчур заметно превысившая меру, установленную для подобных чувств так называемым благорассудительным обществом. Не хватало только одного, чтобы сделать нас обоих настоящими товарищами. Вам, милостивый государь, уже давно надоела вся эта история, и Вы решились обратиться в бегство, я же, напротив, все медлил и оставался на месте, позволял мучить себя и высмеивать, и, что хуже всего, осаждать советами. Все это время лучшей моей усладой были оставленные Вами записки, которые фрейлейн фон Б. - о, звезда в ночи! - иногда разрешала мне просматривать. Мне стало казаться, что когда-то где-то я уже Вас видел. Не Вы ли, милостивый государь, тот маленький странный человек, лицом несколько похожий на Сократа, которого прославил Алкивиад, сказав, что, если Бог и скрывается за причудливой маской, он все же, внезапно показываясь, мечет молнии, задорный, влекущий, устрашающий. Не носите ли Вы, милостивый государь, сюртук, цвет которого можно было бы назвать самым необычайным, если бы воротник его не был цвета еще более необычайного? И не заставляет ли покрой этого платья сомневаться - сюртук ли это, переделанный в верхнее платье, или верхнее платье, обращенное в сюртук? Человек с такой внешностью однажды стоял рядом со мной в театре, в то время как на сцене кто-то тщательно пытался подражать итальянскому buffo*20. Остроумные и живые речи моего соседа превратили плачевное зрелище в комическое. На мой вопрос он назвал себя доктором Шульцем из Ратенова, но странная шутовская усмешка, скривившая его рот, помешала мне этому поверить. Не сомневаюсь это были Вы.

Прежде всего позволю себе сообщить Вам, что я вскоре последовал за Вами и ушел туда же, куда и Вы, - в широкий мир, где, без всякого сомнения, мы с Вами встретимся. Ибо хотя этот мир и кажется огромным, благоразумные люди сделали его страшно тесным для таких людей, как мы, так что где-нибудь мы непременно должны друг с другом столкнуться. Это может случиться в тот момент, когда мы будем спасаться бегством от какого-нибудь рассудительного человека или от упомянутых выше дружеских советов, которые следовало бы короче и без обиняков назвать медленной пыткой.

Сейчас мои усилия направлены к тому, чтобы сделать небольшое добавление к описанным Вами музыкальным страданиям.

Не было ли с Вами таких случаев: желая прослушать или самому сыграть какое-нибудь музыкальное произведение, Вы удалились от занятого разговором общества за шесть или семь комнат. Несмотря на это, люди следовали за Вами по пятам и принимались слушать; это значит - что есть мочи болтать. Я лично полагаю, что для достижения этой цели они не убоятся никакой окольной, дальней, тяжелой дороги, никакой высокой лестницы или крутой горы.

Далее: разве не заметили Вы, милостивый государь, что у музыки нет врагов более заклятых, антиподов более жестоких, нежели слуги? Исполняют ли они когда-нибудь приказание не хлопать дверьми, двигаться без шума, ничего не ронять, когда находятся в комнате, где какой-нибудь инструмент или голос издают упоительные звуки? Эти люди поступают еще хуже! В тот момент, когда душа уносится в волнах звуков, какая-то дьявольская сила заставляет их появляться, чтобы взять ту или иную вещь, пошептаться или, если они глупы, с веселой и дерзкой развязностью задать какой-нибудь пошлый вопрос. И это случается не во время антракта, не в момент равнодушия. Нет, именно в разгар восторга, когда хочется затаить дыхание, чтобы не сдунуть им ни одного золотого звука, когда тихие, чуть слышные аккорды открывают перед вами рай... Да, именно тогда! О владыка земли и неба!

Нельзя умолчать о том, что есть прекрасные дети, одержимые тем же лакейским духом. Они, за отсутствием только что описанных субъектов, могут очень успешно и удачно их заменить. Ах, до чего нужно дойти, чтобы так воспитать детей! Я очень, очень серьезно задумываюсь над этим и едва решаюсь заметить, что подобные милые существа могут быть приятны и близки читателю.

И разве слеза, выступившая сейчас у меня на глазах, капля крови, вылившаяся из пронзенного сердца, вызваны мыслью об одних только детях?

Ах, быть может, Вам еще ни разу не приходило желание спеть какую-нибудь песню перед очами, взирающими на Вас будто с небес, перед очами, из которых глядит на Вас собственный Ваш преображенный лик? И Вы начинаете петь и думаете, о Иоганнес, что Ваш голос проник в любимую душу, что сейчас, именно сейчас высокий взлет звуков исторгнет росный жемчуг из двух этих звезд, смягчая и украшая блаженный их блеск... как вдруг эти звезды спокойно обращаются на какую-нибудь дребедень, на спущенную петлю, и ангельские уста кривой, принужденной улыбкой пытаются скрыть неодолимую зевоту. Боже мой, оказывается, Вы просто наскучили уважаемой даме!

Не смейтесь, милый Иоганнес! Нет в жизни ничего более скорбного, более губительно-ужасного, чем Юнона, превратившаяся в облако.

Ах, облако, облако! Прекрасное облако!

По правде говоря, милостивый государь, по этой причине я и сделался, как утверждают люди, безумным. Но припадки бешенства случаются со мною очень редко. Большей частью я тихо плачу. Не бойся меня, Иоганнес, но и не смейся надо мной. Поговорим лучше о чем-нибудь другом, о том, что нас ближе всего касается и что я хотел бы высказать тебе со всей искренностью.

Знаешь, Иоганнес, иногда мне кажется, что, бичуя бездарную музыку, ты бываешь чересчур строг. Разве существует совершенно бездарная музыка? И, с другой стороны, разве совершенно прекрасная музыка доступна кому-нибудь, кроме ангелов? Может быть, мне это кажется, потому что слух у меня не такой острый и чувствительный, как у тебя. Но я честно тебе признаюсь: даже звук самой жалкой расстроенной скрипки мне приятнее, чем полное отсутствие музыки. Надеюсь, что ты не станешь презирать меня за это. Любое пиликанье пусть это будет марш или какой-нибудь танец - все-таки напоминает о заложенной в нас любви к прекрасному, легко заставляет забыть свое несовершенство и нежно-любовными или воинственными звуками уносит меня к блаженному своему прообразу. Мои стихотворения, те, которые считают удачными, - какое глупое выражение! - нет, те, что сердцем говорят сердцу, обязаны своим зарождением, своим существованием очень расстроенным струнам, очень неловким пальцам, очень неискусным голосам.

И потом, милый Иоганнес, разве одно только желание заняться музыкой само по себе не есть нечто умилительное и трогательное? И разве не прекрасна уверенность, направляющая странствующих музыкантов и в замки и в хижины, уверенность в том, что музыка и пение всюду проложат себе путь, - ее лишь изредка нарушают ворчливо настроенные хозяева и злые собаки! Я так же не способен затоптать цветочную клумбу, как и прервать только что зазвучавший вальс криком: "Убирайтесь вон отсюда!" Вдобавок со всех домов, куда долетают звуки музыки, сбегается веселая детвора, совсем не похожая на упомянутые мною лакейские натуры, и на исполненных ожидания ангельских лицах написано: "Музыканты правы".

Нечто худшее зачастую наблюдается в высших кругах, где занимаются так называемым музицированием, но и здесь каждый звук струны, флейты, голоса овеян божественным дуновением, и все они нужнее любой болтовни, каковой они в известной мере перебивают дорогу.

Ты, Крейслер, говоришь о радости, испытываемой отцом и матерью в тихом семейном кругу от бренчания на рояле и пискливого пенья их детей; уверяю тебя, Иоганнес, что в этом бренчанье мне подлинно и действительно слышится некий отзвук ангельской гармонии, заглушающей все нечистые земные звуки.

Я написал гораздо больше, чем следовало, и хотел бы откланяться по всем правилам приличия, которым намеревался следовать, начиная это письмо. Но мне это не удается. Так удовольствуйся этим, Иоганнес. Да благословит Бог тебя и меня. Пусть милостью своей даст развиться тому, что тебе и мне вложил он в душу, ему на славу, нашим ближним на радость.

Одинокий Вальборн.

2. ПИСЬМО КАПЕЛЬМЕЙСТЕРА КРЕЙСЛЕРА БАРОНУ ВАЛЬБОРНУ

Я только что вернулся из театра в свою каморку, с большим трудом высек огонь и сейчас же принимаюсь писать Вашему сиятельству обстоятельное письмо. Не пеняйте на меня, Ваше сиятельство, если я стану чересчур музыкально выражаться, ведь Вам уже, наверное, известно, что люди утверждают, будто музыка, заключенная в моей душе, слишком мощно и непреодолимо пробирается наружу. Она так меня обволокла и опутала, что мне никак не освободиться. Все, решительно все представляется мне в виде музыки. Быть может, люди в самом деле правы? Но как бы то ни было, я должен написать Вашему сиятельству. Как же иначе смогу я снять бремя, тяжелым гнетом упавшее мне на грудь в тот момент, когда опустился занавес и Ваше сиятельство непонятным образом исчезли?

Как много мне хотелось еще сказать! Неразрешившиеся диссонансы отвратительно вопили во мне, однако в ту минуту, когда ядовитые, словно змеи, септимы проскальзывали в светлый мир приветливых терций, Ваше сиятельство ушли прочь, прочь - змеиные жала стали язвить и колоть меня! Ваше сиятельство, Вы, кого хочу я воспеть этими приветливыми терциями, ведь не кто иной, как барон Вальборн, - его образ я ношу давно в своем сердце, в него, дерзновенно и мощно струясь, воплощаются все мои мелодии, и мне чудится: я - то же самое, что и он. Когда сегодня в театре ко мне подошел статный юноша в военной форме, звеня оружием, с мужественным и рыцарственным видом, душу мою пронзило знакомое и вместе с тем неизведанное чувство, и я сам не мог разобрать, что за диковинная смена аккордов нарастала во мне, поднимаясь все выше и выше. Молодой рыцарь делался мне все более близким. В его глазах открылся мне чудесный мир; целое Эльдорадо сладостных, блаженных мечтаний. Дикая смена аккордов разрешилась нежной, райской гармонией - она чудодейственным образом говорила о жизни и бытии поэта. Благодаря тому, что у меня большая практика в музыке, - в этом я могу заверить Ваше сиятельство, - я тотчас же выяснил тональность, породившую все это. Я хочу сказать, что в молодом военном я тотчас узнал Ваше сиятельство - барона Вальборна. Я попытался сочинить несколько отклонений, и когда музыка моей души, по-детски веселясь и ребячливо радуясь, излилась бодрыми напевами, веселыми мурки и вальсами, Ваше сиятельство так хорошо попали мне в такт и в тон, что у меня не оставалось никаких сомнений: Вы узнали во мне капельмейстера Иоганнеса Крейслера и не поверили обманной игре, которую сегодня вечером затеяли со мной эльф Пэк и его приспешники. В тех особых случаях, когда меня вовлекают в колдовскую игру, я начинаю строить всевозможные гримасы, - я сам это знаю, - к тому же на мне как раз было платье, купленное в момент глубочайшего уныния после неудачно сочиненного трио. Цвет платья был выдержан в Cis-moll, а для некоторого успокоения наблюдателя я велел пришить к нему воротник цвета E-dur. Надеюсь, что это не раздражало Ваше сиятельство? К тому же в этот вечер я назывался другим именем - я был доктором Шульцем из Ратенова, так как лишь под этим именем дерзал стоять возле самого фортепьяно и слушать пение двух сестер, двух состязавшихся соловьев, чьи сердца исторгали из самой своей глубины великолепные, сверкающие звуки. Сестры боялись безумного, тоскующего Крейслера, а доктор Шульц, очутившись в музыкальном раю, открытом ему сестрами, был кроток, мягок, полон восхищения, и они примирилсь с Крейслером, когда доктор Шульц внезапно в него превратился. Ах, барон Вальборн! Говоря о самом священном, что горит в моем сердце, я и Вам показался суровым и гневным. Ах, барон Вальборн, и к моей короне тянутся враждебные руки, и передо мной растаял в тумане небесный образ, проникший в глубину моего существа, затронув сокровеннейшие фибры моей души. Невыразимая скорбь разрывает мне грудь, и каждый унылый вздох вечно алчущей тоски превращается в неистовую боль гнева, вспыхнувшего от жестокой муки. Но, барон Вальборн! Разве сам ты не знаешь, что на растерзанную дьявольскими когтями кровоточащую грудь особенно сильно и благотворно действует каждая капля целительного бальзама? Ты знаешь, барон Вальборн, что я сделался злобным и бешеным главным образом потому, что видел, как чернь оскверняет музыку. Но случается, что меня, совсем разбитого, раздавленного бездарными бравурными ариями, концертами, сонатами, утешает и исцеляет коротенькая пустячная мелодия, пропетая посредственным голосом или же неуверенно, неумело сыгранная, но верно, тонко понятая и глубоко прочувствованная. Если ты, барон Вальборн, встретишь на своем пути такие звуки и мелодии или, возносясь к своему облаку, увидишь, как они с благоговейной тоской взирают на тебя снизу, скажи им, что будешь беречь и лелеять их, как милых детей, и что ты не кто иной, как капельмейстер Иоганнес Крейслер. Ибо я свято обещаю тебе, барон Вальборн, что тогда я стану тобой и так же, как ты, исполнюсь любовью, кротостью, благочестием. Ах, я и без того полон ими! Всему виной колдовская игра - ее часто заводят со мной мои собственные ноты. Они оживают и в виде маленьких черных хвостатых чертиков спрыгивают с белых листов, увлекая меня в дикое, бессмысленное кружение. Я делаю странные козлиные прыжки, корчу непристойные рожи; но один-единственный звук - луч священного огня - прерывает беснование, и я снова кроток, терпелив и добр. Ты видишь, барон Вальборн, что все это настоящие терции, в которых растворились септимы, и я пишу тебе для того, чтобы ты как можно яснее расслышал эти терции!

Дай бог, чтобы мы, уже с давних пор мысленно видя и зная друг друга, почаще встречались и в жизни, как это было сегодня вечером. Твои взгляды, барон Вальборн, проникают в глубину моего сердца, а ведь часто взгляды звучат как чудесные слова, как заветные мелодии, вспыхнувшие в недрах души. Но мы еще часто будем с тобою встречаться, ибо завтра я надолго отправлюсь странствовать по свету и потому уже надел новые сапоги.

Не думаешь ли ты, барон Вальборн, что твои слова могут стать моими мелодиями, а мои мелодии - твоими словами? Я только что сочинил песню на прекрасные слова, написанные тобою когда-то давно, но мне все-таки кажется, что уже в ту самую минуту, когда в тебе зародилась песня, и во мне должна была зажечься ее мелодия. Иногда мне представляется, что песня - это целая опера. Да! Дай бог, чтобы я поскорее снова увидел тебя телесными очами, приветливый, кроткий рыцарь, таким же, каким ты всегда живо стоишь перед моим духовным взором. Да благословит тебя Бог и да просветит он людей, чтобы они достойно оценили тебя по прекрасным делам твоим и поступкам. Пусть это будет радостно-успокоительным заключительным аккордом в тонике.

Иоганнес Крейслер,

капельмейстер, а также сумасшедший музыкант

par exellence*21.

3. МУЗЫКАЛЬНО-ПОЭТИЧЕСКИЙ КЛУБ КРЕЙСЛЕРА

Все часы, даже самые ленивые, уже пробили восемь; свечи были зажжены, рояль - открыт, и хозяйская дочка, услужающая Крейслеру, уже два раза объявила, что вода в чайнике выкипает. Наконец в дверь постучали, и вошли Верный Друг вместе с Рассудительным. За ними вскоре явились Недовольный, Веселый и Равнодушный. Члены клуба были в сборе, Крейслер, как обычно, старался с помощью симфониеподобной фантазии подогнать все под один тон и размер, а также дать подышать чистым воздухом всем членам клуба, лелеявшим в себе музыкальный дух, но принужденным целый день суетиться среди пыли и мусора. Рассудительный был очень серьезен, почти глубокомыслен, и сказал:

- Как это неприятно, что в последний раз вам пришлось прервать игру из-за испорченного молоточка. Надеюсь, вы починили его?

- Кажется, да, - ответил Крейслер.

- Надо в этом убедиться, - продолжал Рассудительный, нарочно зажег свечу, стоявшую в широком подсвечнике, и, держа ее над струнами, стал внимательно рассматривать поврежденный молоточек. Вдруг лежавшие на подсвечнике тяжелые щипцы для снимания нагара упали на струны, и двенадцать или пятнадцать из них, резко прозвенев, лопнули. Рассудительный только промолвил:

- Вот тебе раз!

У Крейслера покривилось лицо, как будто он поел лимона.

- Черт возьми, - закричал Недовольный. - А я-то радовался, что Крейслер сегодня будет импровизировать! Как раз сегодня. За всю свою жизнь я так не жаждал музыки!

- В сущности говоря, - вмешался Равнодушный, - совсем не так важно, начнем мы сегодня с музыки или нет.

Верный Друг сказал:

- Конечно, очень жаль, что Крейслер не сможет играть, но из-за этого не стоит волноваться.

- У нас и без того будет довольно развлечений, - добавил Веселый, придавая своим словам особый смысл.

- И все-таки я буду импровизировать, - сказал Крейслер. - Басы в полном порядке, и мне этого достаточно.

Крейслер надел свою красную ермолку, китайский халат и сел за рояль. Члены клуба разместились на диване и на стульях; по знаку Крейслера Верный Друг потушил все свечи, и воцарилась густая черная тьма.

Крейслер взял в басу pianissimo полный аккорд As-dur с обеими педалями. Когда звуки замерли, он заговорил:

- Какой чудесный и странный шум! Невидимые крылья реют надо мною... Я плыву в душистом эфире... Аромат его сверкает огненными, таинственными переплетенными кругами. То дивные духи носятся на золотых крыльях среди безмерно прекрасных аккордов и созвучий.

Аккорд As-moll (mezzo-forte)

Ах! Они уносят меня в страну вечного томления. Когда я их слышу, оживает моя скорбь, хочет вырваться из сердца и безжалостно его разрывает.

Секстаккорд E-dur (ancora piu forte)

Крепись, мое сердце! Не разорвись от прикосновения опаляющего луча, пронзившего мне грудь. Вперед, мужественный дух мой! Воспрянь и устремись ввысь, в стихию, тебя породившую, - там твоя отчизна.

Терцаккорд E-dur (forte)

Они дали мне роскошную корону, но в алмазах ее сверкают и блещут тысячи слезинок, пролитых мною, в золоте ее тлеет испепелившее меня пламя. Мужество и власть, вера и сила да придут на помощь тому, кто призван владычествовать в царстве духов!

A-moll (harpeggiando-dolce)

Куда ты, прекрасная дева? Разве можешь ты убежать, если всюду держат тебя незримые путы? Ты не умеешь пожаловаться и объяснить, почему твое сердце гложет печаль, и все-таки оно трепещет от сладостного блаженства. Но ты все поймешь, когда я поговорю с тобою, когда утешу тебя на языке духов ведь он мне знаком, да и тебе хорошо понятен.

F-dur

Ах, как замирает твое сердце от томления и любви, когда в пылу восторга я заключаю тебя в мелодии, словно в нежные объятия. Теперь ты не уйдешь от меня, потому что сбылись тайные предчувствия, теснившие тебе грудь. Как благовестительный оракул, взывала к тебе музыка из глубины моего существа.

B-dur (accentuato)

Как весела жизнь в полях и лесах в прекрасную весеннюю пору! Пробудились свирели и флейты, долгую зиму, словно мертвые, костеневшие в пыльных углах, вспомнили свои заветные песни и радостно заливаются, как птицы в поднебесье.

B-dur с малой септимой (smanioso)

Жалобно вздыхая, теплый западный ветер веет по лесу, словно мрачная тайна, и когда он пролетает, шепчутся березы и сосны: "Почему так печален наш друг?! Ждешь ли ты его, прекрасная пастушка?"

Es-dur (forte)

Беги ему вслед! Беги ему вслед! Как темный лес, зелена его одежда! Грустные речи его - как нежный звук рога. Слышишь шорох в кустах? Слышишь звук рога? В нем радость и мука. Это он! Скорее! Ему навстречу!

Терцквартсекстаккорд D (piano)

Жизнь ведет на разные лады свою дразнящую игру. Зачем желать? Зачем надеяться? Куда стремиться?

Терцаккорд C-dur (fortissimo)

В диком, бешеном веселье пляшем мы над раскрытыми могилами? Так будем же ликовать! Те, что спят здесь, не услышат нас. Веселее, веселее! Танцы, клики - это шествует дьявол с трубами и литаврами.

Аккорды C-moll (fortissimo друг за другом)

Знаете вы его? Знаете вы его? Смотрите, он впивается мне в сердце раскаленными когтями! Он принимает диковинные личины то волшебного стрелка, то концертмейстера, то буквоеда, то ricco mercante*22. Он роняет на струны щипцы, чтобы помешать мне играть! Крейслер, Крейслер! Возьми себя в руки! Смотри, вон притаилось бледное привидение с горящими красными глазами, из разорванного плаща оно тянет к тебе когтистые костлявые руки, на его голом черепе покачивается соломенный венец. Это - безумие! Храбро держись, Иоганнес! Нелепая, нелепая игра в жизнь! Зачем завлекаешь ты меня в свой круг? Разве не могу я убежать от тебя? Разве нет во вселенной такой пылинки, где бы, превратившись в комара, мог я спастись от тебя, зловещий, мучительный дух? Оставь меня! Я буду послушен! Я поверю, что дьявол - хорошо воспитанный galantuomo - honny soit qui mal y pense*25. Я прокляну музыку, пение, буду лизать тебе ноги, как пьяный Калибан, - только избавь меня от пытки! О нечестивец, ты растоптал все мои цветы! В ужасающей пустыне не зеленеет ни травинки - повсюду смерть, смерть, смерть!..

Тут затрещал вспыхнувший огонек: Верный Друг, желая прервать импровизацию Крейслера, быстро вынул химическое огниво и зажег обе свечи. Он знал, что Крейслер дошел до той точки, с которой он обычно низвергался в бездну беспросветного отчаяния. В этот миг хозяйская дочь внесла дымящийся чай. Крейслер вскочил с места.

- Что это ты играл? - спросил Недовольный. - Признаться, благопристойное Allegro Гайдна куда приятнее этой дикой какофонии.

- Все-таки это было неплохо, - вмешался Равнодушный.

- Но очень мрачно, слишком мрачно, - заговорил Веселый. - Нашу сегодняшнюю встречу необходимо оживить чем-нибудь игривым и веселым.

Члены клуба постарались последовать совету Веселого, но жуткие аккорды Крейслера, его ужасные слова все еще носились в воздухе, как далекое глухое эхо, и поддерживали навеянное ими напряженное настроение. Недовольный действительно был очень недоволен вечером, испорченным, как он выразился, глупой импровизацией Крейслера, и ушел вместе с Рассудительным. За ними последовал Веселый. Остались только Энтузиаст и Верный Друг (оба они, как здесь ясно дается понять, представляют собою одно лицо). Скрестив руки, Крейслер молча сидел на диване.

- Не понимаю, что с тобой сегодня, Крейслер, - сказал Верный Друг. - Ты очень возбужден и, против обыкновения, без капли юмора.

- Ах, друг мой, - ответил Крейслер. - Мрачная туча нависла над моей жизнью. Не думаешь ли ты, что бедной, невинной мелодии, не нашедшей себе на земле никакого-никакого места, должно быть дозволено свободно, безмятежно умчаться в небесное пространство? Я бы тотчас улетел в это окно на своем китайском халате, как на плаще Мефистофеля.

- В виде безмятежной мелодии? - улыбаясь, перебил Верный Друг.

- Или, если хочешь, в виде basso ostinato, - возразил Крейслер. Но каким-то образом я вот-вот должен исчезнуть.

И то, что он сказал, вскоре исполнилось.

4. СВЕДЕНИЯ ОБ ОДНОМ ОБРАЗОВАННОМ МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Сердце умиляется, когда видишь, как широко распространяется у нас культура! Даже среди классов, которым до сих пор было недоступно высшее образование, появляются таланты и достигают пышного расцвета. В доме тайного советника Р. я познакомился с одним молодым человеком, соединявшим в себе выдающиеся способности с любезностью и добродушием. Когда я однажды случайно упомянул при нем о постоянной моей переписке с моим другом Чарльзом Эвсоном из Филадельфии, молодой человек с полным доверием передал мне незапечатанное письмо к своей подруге с просьбой переслать его по адресу. Письмо отослано. Но разве не должен был я, любезный юноша, переписать и сохранить его как свидетельство твоей высокой мудрости, добродетели и подлинной любви к искусству? Не могу утаить, что редкостный молодой человек по своему рождению и изначальному занятию, собственно говоря, не что иное, как обезьяна, выучившаяся говорить, читать, писать, музицировать и т.д. в доме тайного советника. Короче говоря, этот юноша достиг такой высокой культуры, благодаря своему знанию искусств и наук, а также приятному обращению приобрел множество друзей и охотно был принят в просвещенном обществе. Ничто не выдает его необычайного происхождения, за исключением нескольких мелочей: например, на thes dansants*26, танцуя английский галоп, он иногда делает немного странные прыжки; слыша, как щелкают орехи, не может подавить некоторого внутреннего волнения, а также (но это, быть может, приписывает ему людская зависть, преследующая всех гениев) он хоть и носит перчатки, но, целуя дамам руки, немножко их царапает. Те маленькие шалости, которые он вытворял в юные годы, - например, ловко срывал шляпы с входивших гостей и прятался за бочонком с сахаром, - обратились теперь в остроумные bonmots*27, которым громко и восторженно аплодируют. Привожу достопримечательное письмо, характеризующее прекрасные душевные качества и превосходное образование обезьяны Мило.

Письмо Мило, образованной обезьяны,

к подруге Пипи в Северную Америку

С ужасом вспоминаю я те горестные времена, любимая подруга, когда нежнейшие чувства моего сердца я выражал только нечленораздельными звуками, непонятными цивилизованному существу. Как мог резкий, плаксивый звук "э, э", какой я издавал тогда, хотя и поощряемый нежными взглядами, сколько-нибудь выразить глубокую, искреннюю нежность, жившую в моей мужественной волосатой груди? И даже ласки мои - ты, маленькая, прелестная подруга, выносила их с молчаливой покорностью - были так неловки, что теперь, когда я в этом отношении могу сравняться с лучшими primo amoroso*28 и умею целовать ручки а la Duport*29, заставили бы меня краснеть, если бы этому не мешал свойственный мне несколько темноватый цвет лица. Несмотря на приятное чувство глубокого внутреннего удовлетворения, порожденное образованием, каковое я получил от людей, бывают минуты, когда я очень сильно тоскую, хоть и знаю, что подобные припадки в корне противоречат благовоспитанности, привитой нам культурой, и являются пережитком того дикого состояния, которое удерживало меня среди существ, ныне бесконечно мною презираемых. Тогда я бываю настолько глуп, что вспоминаю о наших несчастных сородичах, которые до сих пор прыгают по деревьям в густом девственном лесу, питаются сырыми плодами, не приправленными поварским искусством, а по вечерам преимущественно поют гимны, коих каждый звук фальшив, а о каком-нибудь счете - даже о вновь изобретенном на 7/8 или 13/14 - нет и речи. Об этих несчастных, по правде говоря, теперь мне совершенно чуждых существах я иногда вспоминаю и готов проникнуться глубоким состраданием к ним. Особенно часто приходит мне на ум мой старый дядюшка (сколько помню, с материнской стороны). Он воспитал нас на свой дурацкий манер и применял все мыслимые способы, чтобы держать нас вдалеке от людей. Это был серьезный мужчина, ни разу не пожелавший надеть сапог. Мне до сих пор слышится его предостерегающий, испуганный крик, когда я с вожделением взглянул на красивые, новенькие ботфорты: хитрый охотник поставил их под деревом, где в ту минуту я с большим аппетитом грыз кокосовый орех. Еще не скрылся из виду удалявшийся охотник, на ком прекрасно сидели ботфорты, в точности похожие на те, что стояли под деревом. Благодаря этим начищенным ботфортам человек вырос в моих глазах во что-то внушительное, грандиозное, - нет, я не выдержал искушения! Всем моим существом овладело желание столь же горделиво выступать в ботфортах. И разве не доказывает моих блестящих способностей к науке и искусству, коим ныне суждено было пробудиться, что, спрыгнув с дерева, я при помощи стальных крючков так ловко и непринужденно втиснул свои стройные ноги в непривычную обувь, будто носил ее всю жизнь. Что двигаться в них я не мог, что подошедший охотник схватил меня за шиворот и потащил за собой, что старый дядюшка отчаянно закричал и стал бросать нам вдогонку кокосовые орехи, что один из них больно ударил меня около левого уха и, помимо воли злого старика, быть может, вызвал к жизни задатки новых талантов, - все это ты знаешь, моя красавица, потому что ты сама, жалобно крича, побежала вслед за своим возлюбленным и таким образом добровольно пошла в плен.

Что я говорю - плен! Разве не дал нам этот плен величайшей свободы? Есть ли что-нибудь прекраснее духовного совершенствования, достигаемого нами в общении с людьми? Я не сомневаюсь, что ты, дорогая Пипи, при врожденной твоей живости и сметливости также сможешь немного заняться искусством и науками, и, принимая это во внимание, я не приравниваю тебя к злым сородичам, обитающим в лесах. Среди них еще царят безнравственность и варварство, они не умеют плакать, и глубокие чувства им совершенно недоступны.

Конечно, я допускаю, что ты не достигнешь такой образованности, как я, потому что я, как говорится, человек вполне законченный. Я знаю решительно все, поэтому я здесь вроде оракула и полновластно законодательствую в области наук и искусств. Ты, пожалуй, вообразишь, милая крошка, что мне стоило бесконечно много труда подняться на такую высокую ступень культуры. Могу тебя уверить, что, напротив, ничего не могло быть легче этого. Да, я часто посмеиваюсь, вспоминая, как в ранней юности, упражняясь в проклятых прыжках с одного дерева на другое, я обливался потом, - ничего подобного не случалось со мной, когда я приобретал ученость и мудрость. Все произошло как-то само собой, и, пожалуй, гораздо труднее было уразуметь, что я действительно достиг высшей ступени мудрости, чем на нее вскарабкаться. Возблагодарим же мое блестящее дарование и меткий удар дядюшки! Надо тебе сказать, милая Пипи, что задатки душевных качеств и талантов помещаются в голове и торчат в виде шишек - их можно прощупать руками. Мой затылок прощупывается, как мешок с кокосовыми орехами, а после удара дядюшки там, по всей вероятности, появилась новая шишечка и, следовательно, какой-нибудь новый талантик. В самом деле - сметливости у меня хоть отбавляй! Склонность к подражанию, свойственная нашей породе и несправедливо осмеянная людьми, есть не что иное, как непреодолимое стремление не столько приобрести новую культуру, сколько показать уже приобретенную. Люди уже давно следуют этому правилу, и настоящие мудрецы, которым я всегда подражал, делают это следующим образом: предположим, что кто-нибудь создал какое-то произведение искусства. Все находят его превосходным. Воодушевившись, мудрец тотчас же старательно ему подражает. Правда, у него получается нечто совершенно иное. Но мудрец утверждает: "Именно так и надо творить, а произведение, которое вы считали превосходным, лишь вдохновило меня к созданию действительно безукоризненного творения, уже давно задуманного мною". Это похоже на то, милая Пипи, когда один из наших собратьев, бреясь, порежет себе нос и этим придаст усам несколько своеобразный вид, недостижимый для того, кого он копировал. Именно эта потребность в подражании, с давних пор мне присущая, сблизила меня с одним профессором эстетики, милейшим человеком; впоследствии он дал мне начальные сведения обо мне самом и научил меня говорить. Еще до того, как я обрел эту способность, я часто посещал общество людей начитанных, остроумных, просвещенных. Я внимательно изучил их лица, манеры и ловко им подражал. Эта моя способность и приличный костюм - им снабдил меня тогдашний мой покровитель - не только открыли предо мною все двери, но и создали мне славу молодого человека тонкого, светского обхождения. Как страстно хотелось мне научиться говорить! Но про себя я думал: "О небо! даже если ты сумеешь говорить, откуда ты возьмешь тысячи мыслей и острот, что слетают с уст этих людей? Как сумеешь ты говорить о тысяче вещей, едва известных тебе по имени? Как сумеешь ты, не будучи сведущим, судить о предметах искусства, науки столь же решительно, как эти люди?" Едва научившись связно произносить несколько слов, я поделился своими сомнениями и соображениями со своим дорогим учителем, профессором эстетики. Тот рассмеялся мне в лицо и сказал: "О чем вы беспокоитесь, monsieur Мило? Вы должны научиться говорить, говорить, говорить - все остальное придет само собой. Говорить ловко, свободно, красноречиво! В этом весь секрет. Вы сами удивитесь тому, что именно в разговоре вас будут осенять мысли, в вас будет загораться мудрость, что божественный дар речи приведет вас в тайники науки и искусства, - а вам уже казалось, что вы заблудились в лабиринтах. Часто вы сами себя не будете понимать, но это как раз и есть признак настоящего вдохновения, вызванного собственным красноречием. Легкое чтение, пожалуй, вам будет полезно: заметьте себе несколько звучных фраз и вставляйте их при каждом удобном случае, применяйте их в виде рефрена. Побольше говорите о тенденциях нашего века, о том, что собой представляет то или иное явление, о глубине чувств, о чувствительности, о бесчувственности и т.д.". О моя Пипи! Как был прав этот человек! Мудрость пришла ко мне вместе с даром речи. Счастливая выразительность моей физиономии придавала вес моим словам. Я наблюдал в зеркале, как прекрасно выглядит мой лоб, немного морщинистый от природы, в то время когда я начисто отказываю в глубине чувств какому-нибудь поэту, вовсе не понимая, чего он стоит на самом деле. Вообще глубокая убежденность в собственной высокой культуре побуждает меня строго судить о каждой новинке искусства и науки. Суждение мое непререкаемо, ибо непроизвольно выливается из глубины души, как у оракула. Я занимался разными видами искусства - живописью, скульптурой, а также лепкой. Тебя, прелестная моя малютка, я изваял в виде Дианы по античному образцу. Но мне скоро наскучил весь этот вздор. Сильнее всего я тяготел к музыке, ибо она дает возможность без особого труда приводить толпу в изумление и восторг. Благодаря моим природным особенностям фортепьяно скоро сделалось моим любимым инструментом. Ты знаешь, дорогая, что у меня от природы довольно длинные пальцы - я легко беру квартдециму, даже две октавы, а это в соединении с необычайной беглостью и гибкостью пальцев и составляет весь секрет фортепьянной игры. Преподаватель музыки проливал слезы радости, открыв у своего ученика великолепные прирожденные способности. За короткий срок я достиг того, что без запинки играю обеими руками пассажи тридцать вторыми, шестьдесят четвертыми, сто двадцать восьмыми, одинаково хорошо делаю трели всеми пальцами, перескакиваю вверх и вниз через три, четыре октавы так же ловко, как прежде с дерева на дерево, и потому считаюсь величайшим в мире виртуозом. Все существующие фортепьянные произведения слишком легки для меня, поэтому я сам сочиняю сонаты и концерты. Писать за меня tutti для концертов все-таки приходится моему учителю музыки, ибо кто же еще станет возиться со всей этой массой инструментов и прочей дребеденью! Ведь tutti в концертах - это неизбежное зло и, кроме того, паузы, позволяющие солисту передохнуть или набраться сил для новых трюков. Я уже договорился с одним фортепьянным мастером об изготовлении нового рояля с девятью или десятью октавами. Разве гений может ограничивать себя жалким пространством в семь октав? Кроме обыкновенных струн, турецкого барабана и литавр, он должен пристроить к роялю трубу, а также и флажолетный регистр, насколько возможно подражающий щебетанию птиц. Ты видишь, милая Пипи, до каких возвышенных мыслей додумывается человек с образованием и вкусом! Прослушав много певцов, имевших большой успех, я почувствовал непреодолимое желание петь, хотя мне и казалось, что природа, к несчастью, лишила меня необходимых для этого качеств. Но я не мог не рассказать о своем желании одному известному певцу, моему близкому другу, и пожаловался ему на свой неблагодарный голос. Певец заключил меня в объятья и восторженно воскликнул: "Вы счастливейший человек! С вашими музыкальными способностями, с такой гибкостью голоса, давно мною замеченными, вы рождены быть величайшим певцом, - ведь самое большое затруднение устранено! Знайте же: ничто так не противно подлинному вокальному искусству, как хороший, естественно звучащий голос. Мне стоит многих трудов устранить этот недостаток у молодых учеников, действительно обладающих голосом. Через некоторое время я обычно и добиваюсь этого, заставляя их избегать протяжного пения, прилежно упражняться в труднейших руладах, далеко превосходящих диапазон человеческого голоса, и, главным образом, усиленно разрабатывать фальцет, являющийся основой настоящего художественного пения. Самый сильный голос не выдерживает такого трудного испытания. Но на вашем пути, многоуважаемый, нет никаких преград. Через короткий срок вы будете величайшим певцом из всех существующих!" Этот человек был прав. Понадобилось очень немного упражнений, чтобы развить великолепный фальцет и высокую технику, позволяющую мне на одном дыхании издавать сто звуков, чем я завоевал шумный успех у настоящих знатоков и затмил ничтожных теноров: они кичились своими грудными голосами, а сами едва умели сделать один мордент! Мой маэстро сначала обучил меня трем довольно сложным методам пения. Они заключают в себе всю премудрость художественного исполнения, так что их можно применять на разные лады, целиком или по частям, повторять бесчисленное множество раз, подгоняя к генерал-басу различных арий, и вместо созданных композиторами мелодий преподносить в различных видоизменениях только эти методы. Я не в состоянии описать тебе, дорогая, какой оглушительный успех выпал на мою долю именно благодаря применению этих методов, но ты, конечно, поймешь, что мои врожденные, природные музыкальные способности необыкновенно облегчили мою трудную задачу. О моих сочинениях я уже говорил тебе; однако, исключая те случаи, когда я хочу создать для себя произведения, достойные моего гения, я охотно предоставляю композиторский труд всякой мелкой сошке, существующей лишь для того, чтобы служить виртуозам - то есть изготовлять произведения, в которых мы можем блеснуть нашим искусством. Должен признаться, что партитура - вещь совсем особого рода. Многоразличные инструменты, их гармоническое созвучие имеют свои законы; но для гения, для виртуоза все это слишком пошло и скучно. Однако, чтобы заслужить всеобщее уважение - а в этом и заключается высшая жизненная мудрость, - следует если не быть, то хоть слыть за композитора - этого довольно. Если, например, в каком-нибудь обществе я с большим успехом исполняю арию композитора, в этот момент здесь присутствующего, и если публика готова приписать ему часть моего успеха, то, глядя мрачным проникновенным взглядом - при моем своеобразном облике такие взгляды мне чрезвычайно хорошо удаются, - я небрежно бросаю фразу: "В самом деле, пора и мне заканчивать мою новую оперу". Это замечание снова возбуждает общий восторг, и композитор, создатель действительно законченного произведения, забыт. Вообще гению следует как можно больше выставлять себя напоказ, заявлять, что все в искусстве кажется ему незначительным и жалким в сравнении с тем, что он лично мог бы создать во всех его видах, а также в науке, если бы только захотел и если бы люди были достойны его усилий. Полное презрение к стремлениям других, убежденность, что далеко-далеко оставляешь позади тех, кто творит в тишине, не возвещая об этом громогласно, величайшее самодовольство, вызываемое тем, что все дается без малейшего напряжения! Все это - неоспоримые признаки высокой гениальности, и я счастлив, что ежедневно, ежечасно их в себе наблюдаю.

Теперь, нежная подруга, ты можешь ясно себе представить мое счастливое состояние, вызванное высокой моей образованностью. Но могу ли я скрыть от тебя хоть малейшую сердечную заботу? Могу ли я умолчать о том, что совершенно неожиданно со мною случаются известного рода припадки и выводят меня из блаженного покоя, услаждающего мои дни? Праведное небо, какое огромное влияние оказывает на всю нашу жизнь воспитание в ранние годы жизни! Справедливо утверждают: трудно искоренить то, что ты всосал с молоком матери. Какой вред нанесло мне дикое скаканье по горам и лесам! Недавно, изысканно одетый, я гулял по парку с друзьями. Останавливаемся перед великолепным, высоким, стройным ореховым деревом. Непреодолимое желание затуманивает мой рассудок... Несколько ловких прыжков - и я на самой верхушке, качаюсь на ветках и рву орехи. Мой отчаянный поступок встречен возгласами удивления присутствующих. Когда я, вспомнив о приобретенной культуре, которая не дозволяет подобной несдержанности, спустился вниз, один молодой человек, очень меня уважающий, сказал: "Э, милейший господин Мило, какие у вас проворные ноги!" Мне было очень стыдно. Иногда я с трудом превозмогаю желание показать свою ловкость и поупражняться в метании. Представь себе, милая малютка, что недавно за одним званым ужином это желание столь властно овладело мною, что я вдруг швырнул яблоко на другой конец стола и попал в парик сидевшего там коммерции советника, старого моего покровителя, что навлекло на меня тысячу неприятностей. Все-таки я надеюсь понемногу освободиться от этих пережитков прежнего дикого состояния.

Если ты еще не настолько овладела культурой, нежная моя подруга, чтобы прочесть это письмо, то пусть благородный, уверенный почерк твоего возлюбленного побудит тебя научиться читать. Тогда содержание этих строк послужит тебе мудрым наставлением, как за это дело приняться и как достичь душевного покоя и удовлетворения, кои способна породить только высокая культура, а она, в свою очередь, приобретается благодаря врожденному уму и общению с образованными и мудрыми людьми. Тысячу раз шлю тебе привет, дорогая подруга.
 
Не верь, что солнце ясно,
Что звезды - рой огней,
Что правда лгать не властна,
Но верь любви моей*30.
 

Твой верный до гроба

Мило,

бывшая обезьяна, ныне частный артист и ученый.

5. ВРАГ МУЗЫКИ

Как чудесно, когда человек до такой степени весь проникнут музыкой, что, словно вооруженный нездешней силой, легко и весело овладевает самыми громоздкими музыкальными сооружениями, построенными композитором из бесчисленного количества нот и звуков разнообразнейших инструментов, воспринимает эту музыку умом и рассудком, но без особого душевного волнения, без всяких болезненных приступов страстного восторга и душераздирающей тоски. Как горячо может он тогда восхищаться виртуозностью исполнителя и даже без опаски громко выражать эту рвущуюся наружу радость. О великом счастье самому быть виртуозом лучше не думать, иначе я еще сильнее начну горевать о том, что совершенно лишен способностей к музыке, отчего и проистекает моя невероятная беспомощность в этом дивном искусстве, к сожалению выказанная мною с самого детства.

Отец мой несомненно был хорошим музыкантом. Зачастую он просиживал за большим роялем до глубокой ночи, и когда в нашем доме устраивались концерты, он играл очень длинные вещи, а другие кое-как ему аккомпанировали на скрипках, контрабасах, флейтах и валторнах. Когда доигрывали одну из таких длинных пьес, все очень громко кричали: "Браво, браво! Какой прекрасный концерт! Какое совершенное, искусное исполнение!" - и с благоговением произносили имя Эммануила Баха. Однако отец всегда так гремел и барабанил, что мне казалось, будто это вовсе не музыка, - она представлялась мне трогательной мелодией, - будто отец играет просто ради забавы и другие тоже забавляются. В таких случаях меня всегда одевали в праздничное платье, я сидел на высоком стульчике рядом с матерью и слушал, стараясь не шевелиться. Время тянулось невыносимо медленно; я бы не мог этого выдержать, если бы меня не развлекали странные гримасы и смешные движения музыкантов. Особенно хорошо запомнился мне один старый адвокат, который всегда сидел рядом с отцом и играл на скрипке; говорили, что он необычайный энтузиаст, что музыка доводит его до умопомешательства, что гениальные произведения Эммануила Баха, Вольфа, Бенды вызывают у него безумную экзальтацию и потому он не попадает в тон и не держит такта. Этот человек и сейчас стоит у меня перед глазами. Он носил сюртук цвета сливы с золочеными пуговицами, маленькую серебряную шпагу и рыжеватый, слегка напудренный парик, на конце которого болтался маленький кошелек. Адвокат все делал с неописуемой комической серьезностью. "Ad opus!"*31 - любил он восклицать в тот момент, когда отец расставлял на пюпитрах ноты. Потом брал скрипку правой рукой, левой снимал парик и вешал его на гвоздь. Играя, он все ниже и ниже склонялся к нотам; красные глаза его сверкали и выкатывались из орбит, на лбу выступали капли пота. Случалось, что он кончал играть раньше остальных, чему крайне удивлялся, и очень злобно на всех поглядывал. Мне часто казалось, что скрипка его издает звуки, похожие на те, которые соседский Петер, испытывая с естественнонаучной целью музыкальные способности кошек, извлекал из нашего домашнего кота, ловко прищемляя ему хвост, за что и бывал бит отцом (я разумею Петера). Словом, сливоцветный адвокат - звали его Музевий - вполне вознаграждал меня за смирное сидение: меня крайне забавляли его гримасы, смешные прыжки и даже его пиликанье.

Однажды он произвел настоящий переполох. Все бросились к нему, отец выскочил из-за рояля, - думали, что с адвокатом страшный припадок: дело в том, что он сначала стал слегка трясти головой, потом в нарастающем crescendo продолжал дергать ею все сильнее и сильнее и при этом, водя смычком по струнам, производил неприятнейшие звуки, щелкал языком и топал ногами. Оказалось, что виною всему была маленькая назойливая муха: жужжа и кружась на одном месте с невозмутимой настойчивостью, она садилась на нос адвокату, хотя он и отгонял ее тысячу раз. Это и привело его в дикое бешенство.

Иногда сестра моей матери пела какую-нибудь арию. Ах, как я радовался этому! Я очень любил тетушку. Она много со мной возилась и часто прекрасным своим голосом, проникавшим мне в душу, пела мне чудесные песни. Они так запечатлелись у меня в уме и сердце, что я и теперь могу тихонько их напеть. Те вечера, когда тетушка исполняла арии Гассе, Траэтты или какого-нибудь другого композитора, были особенно праздничными - в этих случаях адвокату не разрешали играть. Когда играли вступление и тетушка еще не начинала петь, у меня уже замирало сердце, необычайное - и радостное и печальное - чувство охватывало меня с такою силой, что я едва сдерживал себя. Но стоило тетушке пропеть одну только фразу, как я принимался горько плакать и, напутствуемый отцовской бранью, изгонялся из залы. Часто отец спорил с тетушкой: она утверждала, что мое поведение объясняется вовсе не тем, что музыка действует на меня неприятным, отталкивающим образом, а скорее чрезмерной моей впечатлительностью. Но отец называл меня глупым мальчишкой, который выражает свое неудовольствие воем, словно какой-нибудь антимузыкальный пес. Защищая меня и даже приписывая мне глубоко сокрытое музыкальное чувство, тетушка главным образом основывалась на том обстоятельстве, что очень часто, когда отец случайно оставлял рояль открытым, я целыми часами подбирал благозвучные аккорды и находил в этом удовольствие. Если мне удавалось нажать обеими руками три, четыре, даже шесть клавиш, издававших чудесные, нежные звуки, то я без устали повторял эти полюбившиеся мне аккорды. Я клал голову на крышку рояля, закрывал глаза и переселялся в другой мир; но потом начинал горько плакать, сам не зная от радости или от горя. Тетушка часто меня подслушивала и умилялась, отец же считал все это детской шалостью. По-видимому, оба они, не только в отношении меня, но и по другим вопросам, в особенности касающимся музыки, держались противоположных мнений. Тетушке очень нравились музыкальные произведения, написанные преимущественно итальянскими композиторами, - просто и безо всякой пышности. Отец, будучи человеком резким, считал такую музыку пустозвонной и неспособной завладеть вниманием слушателя. Отец все время толковал о рассудке, тетушка - о чувстве. Наконец она добилась того, что отец взял мне в учителя музыки старого кантора, исполнявшего партию альта на наших домашних концертах. Но - праведное небо! Скоро выяснилось, что тетушка меня переоценила, отец, напротив, оказался прав. Как утверждал кантор, мне никак нельзя было отказать в чувстве ритма, в способности усваивать мелодию. Но все портила моя необычайная неповоротливость. Когда надо было разучить упражнение, я садился за рояль с твердым намерением быть прилежным, но очень скоро заводил свою игру в аккорды и дальше этого не шел. С неописуемым трудом разучил я несколько тональностей, пока не дошел до безнадежно трудной с четырьмя диезами. До сих пор отлично помню, что она называется E-dur! На нотном листе большими буквами было написано: "Scherzando presto". Кантор проиграл эту пьеску, и мне очень не понравился ее какой-то подпрыгивающий, отрывистый характер. Ах, скольких слез, скольких поощрительных шлепков злополучного кантора стоило мне это проклятое presto! Наконец наступил страшный для меня день, когда я должен был блеснуть приобретенными мною познаниями и сыграть все разученные пьески перед отцом и его музыкальными друзьями. Я все знал хорошо, кроме ужасного E-dur'ного presto. Накануне вечером я, ожесточившись, сел за рояль и решил во что бы то ни стало сыграть эту вещь без ошибки. Сам не знаю, как случилось, что я стал играть на клавишах, находившихся совсем рядом с теми, которые мне полагалось нажимать. Это мне удалось - пьеса сразу сделалась легче, и я не пропустил ни одной ноты, хотя играл на других клавишах. Мне даже показалось, что вещь стала звучать гораздо красивее, чем когда ее играл мне кантор. На сердце у меня стало легко и весело. На следующий день я смело сел за рояль и бодро заиграл свои пьески. Отец по временам восклицал: "Не ожидал, не ожидал этого!" Когда Scherzo было сыграно, кантор очень ласково сказал: "Это трудная тональность E-dur"; a отец обратился к присутствующему здесь приятелю: "Посмотрите, как хорошо усвоил мальчик трудную тональность E-dur". - "Извините, уважаемый, - возразил приятель. - Это F-dur". - "Да нет же, нет", - спорил отец. "Конечно, да, - настаивал приятель. - Сейчас мы это проверим". Оба подошли к роялю. "Смотрите", - торжествующе воскликнул отец, указывая на четыре диеза. "А все-таки мальчик играл в F-dur", - твердил приятель. Я должен был еще раз сыграть пьесу и сделал это очень непринужденно. Мне было не совсем ясно, о чем они так серьезно спорили. Отец взглянул на клавиши, и едва я взял несколько нот, как отцовская рука схватила меня за ухо. "Сумасбродный, глупый мальчишка!" - закричал он вне себя от гнева. Крича и плача, я убежал прочь, и этим навсегда закончились мои занятия музыкой. Тетушка находила, что, сыграв пьесу без ошибок в другой тональности, я выказал подлинный музыкальный талант. Но я и сам теперь думаю, что отец был прав, отказавшись учить меня играть на каком бы то ни было инструменте, ибо моя неповоротливость, отсутствие гибкости и ловкости пальцев все равно не привели бы ни к чему.

Кажется, это отсутствие гибкости свойственно и моим умственным способностям. Очень часто, слушая игру признанных виртуозов, вызывающую общий шумный восторг, я испытываю скуку, отвращение, тоску, и, поелику я не могу удержаться и честно высказываю свое мнение, вернее, ясно выражаю мое внутреннее ощущение, я предаю себя на осмеяние благонамеренной, упоенной музыкой толпы. Разве так не случилось совсем недавно, когда один знаменитый пианист проездом посетил наш город и должен был играть у одного моего приятеля? "Сегодня, дорогой мой, - сказал он мне, - вы, наверное, излечитесь от неприязни к музыке. Вы будете восхищены, потрясены игрой знаменитого Y.!" По нечаянности на концерте я оказался возле самого рояля. Знаменитый виртуоз принялся раскатывать звуки вверх и вниз по клавишам, поднял страшный грохот, и это длилось так долго, что мне стало дурно, у меня закружилась голова. Вскоре мое внимание привлекло нечто другое: совсем не слушая исполнителя, я, должно быть, очень пристально смотрел на рояль, потому что, как только пианист перестал греметь и бесноваться, приятель схватил меня за руку и воскликнул: "Да вы совсем окаменели! Ну что, голубчик, чувствуете вы наконец глубокое, пленительное воздействие небесной музыки?" Тогда я честно признался, что, собственно говоря, очень мало слушал пианиста, а от души забавлялся, глядя, как быстро опускались и поднимались молоточки, как пробегал по их суставам резвый огонь. В ответ на мое признание все разразились хохотом.

Сколь часто называют меня бесчувственным, бессердечным, бездушным, замечая, что я тотчас убегаю вон из комнаты, как только открывают крышку рояля или какая-нибудь дама берет в руки гитару и, откашливаясь, собирается запеть, ибо я наверное знаю, что от обычной домашней музыки мне становится дурно и у меня на самом деле расстраивается желудок. Это сущее наказание, и за это меня презирают в изысканном обществе. Я хорошо знаю, что такой голос, как у моей тетушки, такое пение глубоко проникают мне в сердце и будят в нем невыразимое чувство: оно кажется мне неземным блаженством, и потому я не могу определить его земными словами. Но именно потому, слушая такую певицу, я не в силах выражать свое восхищение громогласно, как другие. Я молчу, прислушиваясь к своему сердцу, в котором еще звучит пенье замолкнувшей певицы. И за это меня обвиняют в холодности, бесчувствии, называют врагом музыки!

Через дорогу от меня живет концертмейстер. Каждый четверг у него играют квартеты. В летнее время до меня доносится малейший звук: обычно играют по вечерам, когда затихает улица, и при раскрытых окнах. Я сажусь на диван, слушаю с закрытыми глазами и блаженствую. Но только во время исполнения первого квартета. Звуки следующего начинают смешиваться, как будто борются с еще живущими во мне мелодиями первого квартета. Третий я уже не в состоянии слушать и бегу прочь. Концертмейстер не один раз меня высмеивал за то, что музыка обращает меня в бегство. Я слышал, что они играют подряд по шесть-восемь таких квартетов, и искренне удивлялся необычайной крепости их духа, внутренней музыкальной силе, которые необходимы для одновременного восприятия такого большого количества музыки и для того, чтобы в своем исполнении воплотить в жизнь все глубоко прочувствованное и продуманное. То же самое случается со мною на концертах, где очень часто первая прослушанная симфония вызывает во мне такое смятение, что для всего остального я перестаю существовать. Да, иногда первая часть так меня возбуждает, так мощно потрясает, что мне хочется уйти от людей, чтобы пристальнее вглядеться в причудливые, пленительные видения, примкнуть к их диковинному танцу и, очутившись среди них, стать им подобным. Тогда мне чудится, что прослушанная музыка - это я сам. Поэтому я никогда не справляюсь об имени композитора: это мне совершенно безразлично. Мне представляется, будто где-то очень высоко движется бесплотное нечто и будто я сам участвовал в создании этого чуда.

Все это я пишу только для себя. И вдруг мне делается жутко, страшно: что, если мое природное простодушие и откровенность заставят меня об этом проговориться? Как жестоко буду я осмеян! Некоторые отъявленные музыкальные головорезы станут, пожалуй, сомневаться, в здравом ли я уме. Когда я после первой симфонии спешу выйти вон из залы, мне кричат вслед: "Вот он бежит, враг музыки!" - и жалеют меня, ибо в наше время общество вправе требовать, чтобы каждый образованный человек не только умел изящно раскланиваться и рассуждать о том, чего он не понимает, но и любил музыку и занимался ею. Несчастье мое в том, что от этих занятий я принужден спасаться бегством в одиночество, где вечно бушующая стихия извлекает чудесные звуки из шелеста дубовых листьев над моей головой, из журчания ручья; они таинственно переплетаются с мелодиями, живущими в глубине моего существа, и, внезапно загораясь, воплощаются в дивную музыку. В опере мне также весьма сильно вредит моя ужасная неспособность быстро усваивать музыку. Иногда мне кажется, что все это не более как приятный музыкальный шум, - он прекрасно разгоняет скуку, еще лучше - грустное настроение, наподобие того, как отгоняют от каравана диких зверей, изо всех сил ударяя в литавры и цимбалы. Но когда чувствуешь, что действующие лица оперы не могут говорить иначе, как могучим языком музыки, что волшебное царство открывается перед тобою, как восходящая звезда, тогда я не в силах противиться урагану - он подхватывает меня, грозя швырнуть в бесконечность. Такие оперы я слушаю по нескольку раз, и все светлее и лучезарнее становится у меня на душе, образы выплывают из густого тумана, обступают меня, и я чувствую их дружескую ласку, и мы вместе уносимся куда-то в блаженном порыве. "Ифигению" Глюка я прослушал, пожалуй, раз пятьдесят. Настоящие знатоки музыки справедливо смеются над этим и говорят: "Эту оперу мы раскусили с первого раза, а прослушав в третий, пресытились ею".

Злой демон преследует меня, принуждает невольно делаться смешным и выставлять в комическом виде свое враждебное отношение к музыке. На днях, желая сделать любезность приезжему другу, я пошел с ним в театр. Давали оперу, и в то время как на сцене производили ничего не говорящий музыкальный шум, я стоял в глубокой задумчивости. В эту минуту сосед толкнул меня и сказал: "Какое превосходное место!" Я подумал - да в тот момент я и не мог подумать ничего другого, - что сосед говорит о месте в партере, где мы как раз находились, и совершенно чистосердечно ответил: "Да, место хорошее, хотя немножко сквозит!" Собеседник мой долго смеялся, и анекдот о враге музыки облетел весь город. Всюду меня поддразнивали сквозняком в опере, а ведь я был прав.

Кто поверит, что все-таки на свете существует настоящий, истинный музыкант, и сейчас разделяющий мнение тетушки о моих музыкальных способностях?

В самом деле, никто не придаст большого значения приговору этого музыканта, если я объявлю, что это не кто иной, как капельмейстер Иоганнес Крейслер, которого достаточно ославили за его чудачества. Но я-то сам немало горжусь тем, что он не гнушался петь и играть, повинуясь велению моего внутреннего чувства, и музыка его радует и возвышает меня. На днях, когда я пожаловался ему на свою музыкальную беспомощность, он сравнил меня с тем учеником в храме Саисском, который хоть и казался более неловким, чем остальные ученики, все-таки нашел чудесный камень, столь усердно, но тщетно разыскиваемый другими. Я не понял его, так как он ссылался на сочинения Новалиса, а я их не читал. Сегодня я послал за ними в библиотеку, но, должно быть, не получу их, они замечательны, и, следовательно, ими зачитываются.

Нет, я все-таки получил Новалиса - два небольших тома. Библиотекарь просил передать мне, что я могу держать их сколько угодно, так как на них совсем нет спроса. Он не мог сразу найти этих книг потому, что куда-то заложил их, считая никому не нужными. Посмотрю-ка я сейчас, что такое случилось с учениками в Саисе.

6. ОБ ОДНОМ ИЗРЕЧЕНИИ САККИНИ И ТАК НАЗЫВАЕМЫХ МУЗЫКАЛЬНЫХ ЭФФЕКТАХ

Вот что рассказывается в музыкальном словаре Гербера о знаменитом Саккини. Когда Саккини был в Лондоне и обедал у известного гобоиста Лебрена, кто-то повторил обвинение, которое немцы и французы часто предъявляют итальянским композиторам, - что последние недостаточно модулируют. "Мы модулируем в церковной музыке, - сказал Саккини. - Здесь внимание не рассеивается сценическим действием, как это бывает в театре, и слушатель может легче следить за искусными изменениями тональности. Но писать музыку для театра надо проще и понятнее, надо умилять сердце, а не поражать ум. Надо быть понятным самому неискушенному слушателю. Тот, кто, не меняя тональности, подает мелодию в измененном виде, выказывает больше таланта, нежели тот, кто меняет тональность ежеминутно".

Этим своим удивительным изречением Саккини определяет все направление итальянской оперной музыки того времени. Итальянцы не додумались до того, что слово, действие и музыка в опере должны сливаться в одно целое и это нераздельное целое должно производить на слушателя единое, общее впечатление. Музыка была для них скорее случайной спутницей представления и лишь иногда выступала в виде самостоятельного и самодовлеющего искусства. Потому и случилось, что в итальянских операх, несмотря на развитие действия, музыка оставалась невыразительной и бледной, и только партии примадонны и первого тенора в их так называемых сценах можно было счесть выразительной, вернее, настоящей музыкой. Здесь опять-таки требовалось, нисколько не сообразуясь с ходом театрального действия, блеснуть только пением, часто даже одним только вокальным мастерством.

Саккини не признает за оперной музыкой права волновать и потрясать слушателя. Он предоставляет это церковной музыке. В театре, по его мнению, должны иметь место только приятные или хотя бы не слишком захватывающие чувства. Не удивление хочет он возбуждать, а тихую умиленность. Как будто опера, уже по самой своей природе, соединяющей индивидуализированную речь с всеобщим музыкальным языком, не производит величайшего и чрезвычайно глубокого впечатления на человеческую душу. Необычайной простотой, а вернее - монотонностью, Саккини хочет сделаться понятным даже неискушенному слушателю. Но ведь именно в том и заключается поистине высшее искусство композитора, что правдивостью выраженных чувств он трогает и потрясает всякого слушателя, как того требует тот или иной момент действия, и что сам он, подобно поэту, создает такие моменты. Все средства, предоставленные ему неисчерпаемым богатством музыки, находятся в его распоряжении, и он пользуется ими, поскольку они нужны ему для художественной правды. И в этом случае искуснейшие модуляции, их быстрая смена в надлежащий момент будут совершенно понятны самому неискушенному слушателю, ибо он воспримет не техническую структуру, что вовсе и не важно, а будет мощно захвачен самим развитием действия. В "Дон Жуане" статуя Командора произносит свое страшное "да" в основном тоне Е, а композитор берет это E как терцию от С и таким образом модулирует в C-dur. Тон этот подхватывает Лепорелло. Ни один профан не поймет технической структуры этого перехода, но содрогнется душою вместе с Лепорелло. Так же мало будет думать об этой структуре в минуту глубочайшего волнения и музыкант, стоящий на высокой ступени искусства, ибо ему она раскрылась сразу и теперь он оказывается в одинаковом положении с профаном.

Настоящая церковная музыка, то есть сопровождающая церковное богослужение или, можно сказать, сама по себе являющаяся культом, кажется нам неземной - глаголом небес. Предчувствие высшего существа, зажженное священными звуками в человеческом сердце, уже есть присутствие самого высшего существа: понятным языком музыки говорит оно о беспредельно прекрасном царстве веры и любви. Слова, сопутствующие мелодии, случайны и содержат, как, например, в мессе, большею частью образные представления. Семена зла, породившие людские страсти, остались в земной жизни, - мы отрешились от нее, и сама скорбь преобразилась в страстное томление о вечной любви. Не следует ли из этого само собой, что простые модуляции, выражающие тревожные, смятенные чувства, должны быть прежде всего изгнаны из церковной музыки, ибо они подавляют душу и отягощают ее мирскими, земными помыслами? Таким образом, изречение Саккини следует понимать в обратном смысле, хотя он, ссылаясь, главным образом, на мастеров своей родины и, конечно, имея в виду старейших, под модулированием в церковной музыке разумеет только изобилие гармонического материала. Услышав в Париже произведения Глюка, он, должно быть, переменил свое мнение, иначе не написал бы, противореча им самим высказанному положению, сильную, глубоко захватывающую сцену проклятия в своей опере "Эдип в Колоне".

Ту истину, что слова, действие и музыка в опере должны составлять единое целое, впервые ясно доказал своими произведениями Глюк. Но какая истина не истолковывается ложно и не порождает самых странных недоразумений? Существует ли мастерское произведение, не породившее смехотворных, нелепых подражаний? Близорукие умы, неспособные постичь сущность творений великого гения, воспринимают их как изудорованную картину: они или подражают ей, или высмеивают отдельные ее части. Гетевский Вертер породил в свое время слезливую чувствительность. "Гец фон Берлихинген" вызвал неуклюжие подражания, подобные пустым доспехам, - они гулко звучат грубой наглостью и прозаически тупой глупостью. Сам Гете говорит ("Из моей жизни", третья часть): "Действие этих сочинений большей частью было только формальным". Можно утверждать, что впечатление от сочинений Глюка и Моцарта, независимо от текста, в чисто музыкальном смысле было также формальным. Внимание было устремлено на форму музыкального сооружения, высокая мудрость, одухотворявшая эту форму, не была воспринята. В результате наблюдений такого рода открыли, что удивительное действие сочинений Моцарта обусловлено, помимо разнообразных, поразительных модуляций, также и частым применением духовых инструментов. Вот почему и стали бессмысленно усложнять инструментовку и прибегать к странным, необоснованным модуляциям. Эффектность сделалась лозунгом композиторов. Во что бы то ни стало произвести эффект - было их единственным стремлением и целью. Но это стремление к эффекту доказывает, что эффект как раз тогда и отсутствует, когда он нужен композитору, и что достичь его вообще нелегко. Одним словом, чтобы растрогать и властно захватить слушателя, художник сам должен быть проникнут глубоким чувством, и только умение с величайшей силой запечатлеть в звуковых иероглифах (в нотах) то, что бессознательно воспринято душой в минуту экстаза, есть подлинное искусство композитора. Если молодой композитор спрашивает, что надлежит сделать, чтобы написать выдающуюся оперу, то ему можно ответить только одно: прочти поэтическое произведение, устреми к нему все свои умственные силы, со всей мощью воображения вникни в развитие событий, воплотись в действующих лиц, стань сам тираном, героем, возлюбленным. Восчувствуй горе, любовный восторг, стыд, страх, ужас, неописуемые смертные муки, радость блаженного просветления! Гневайся, надейся! Приходи в бешенство, в отчаянье. Пусть кровь кипит у тебя в жилах, быстрее бьется сердце. От огня вдохновения, воспламенившего твою грудь, загорятся звуки, мелодии, аккорды, и тогда из глубины твоей души, говоря чудесным языком музыки, выльется твое произведение. Достигая технического совершенства изучением гармонии и творений великих мастеров, а также собственными творческими упражнениями, ты будешь все яснее чувствовать звучащую в тебе музыку, и от тебя не ускользнет ни одна мелодия, ни одна модуляция, ни один инструмент. Таким образом ты одновременно научишься воздействовать на слушателя, обретешь необходимые для этого средства и заключишь их, как подвластных твоему могуществу духов, в волшебную книгу партитуры. В сущности говоря, это значит: "Будь любезен, милый, постарайся стать истинным музыкальным гением! Остальное приложится". Но ведь это действительно так, а не иначе!

Несмотря на это, думается, что многие заглушают в себе живую искру таланта, когда, не доверяя собственным силам, пренебрегая зарождающимися в душе мыслями, стремятся использовать все наиболее блестящее в сочинениях великих мастеров. Таким образом они впадают в слепое подражание форме, которая никак не может породить из себя дух, ибо только дух создает форму: "Дайте нам что-нибудь эффектное!" Этот вечный вопль театральных директоров, желающих, выражаясь обычным языком подмостков, схватить публику за шиворот, а также требования так называемых привередливых знатоков, для которых и перец недостаточно едок, - все это часто приводит в малодушное отчаянье музыкантов, мечтающих елико возможно перещеголять эффектностью настоящих мастеров. Таким образом создаются удивительные сочинения, где без всякого основания, то есть без согласованности с соответствующими местами поэтического произведения, нагромождены резкие отклонения, мощные аккорды всевозможных духовых инструментов, словно пестрые краски, из которых никогда не возникнет целой картины. Композитор похож на заспанного человека: каждую минуту его будят удары молота, но он тотчас засыпает снова. Такие музыканты крайне удивляются, что, несмотря на их мучительные усилия, творения их отнюдь не производят ожидаемого впечатления. При сем эти авторы забывают, что музыка, созданная их собственным гением, вылившаяся из глубины их существа и казавшаяся им чересчур незатейливой, чересчур бессодержательной, быть может, произвела бы бесконечно большее действие. Робость и малодушие ослепили их, помешали правильно понять взятые за образец мастерские произведения, потому-то они и ухватились за внешние средства, полагая, что именно в них заключен секрет успеха. Но, как было сказано выше, один только дух, по произволу своему повелевая внешней формой, безраздельно господствует в этих произведениях. Только искренне и мощно вылившееся из глубины души произведение проникает в душу слушателя. Духу понятен только язык духа.

Поэтому невозможно установить правила, как добиваться эффекта в музыкальном произведении. Но когда композитор, потеряв согласие с самим собой, теряет направление, словно ослепленный блуждающими огнями, некоторые руководящие намеки могут вывести его на правильный путь.

Первое и самое главное в музыке - мелодия. Чудесной волшебной силой потрясает она человеческую душу. Нечего и говорить, что без выразительной, певучей мелодии всякие ухищрения инструментовки и т.д. - только мишурная отделка: она не служит украшением живого тела, а, как в шекспировской "Буре", висит на веревке и влечет за собою глупую толпу. Певучесть в высшем смысле слова есть синоним подлинной мелодии. Мелодия должна быть песней и свободно, непринужденно струиться непосредственно из груди человека. Ведь он тоже инструмент, из которого природа извлекает чудеснейшие, таинственнейшие звуки. Мелодия, не обладающая певучестью, остается рядом разрозненных звуков, напрасно пытающихся стать музыкой. Непостижимо, до какой степени в последнее время пренебрегают мелодией, особенно с легкой руки одного непонятого музыканта (Керубини). Мучительные попытки поражать и быть оригинальным во что бы то ни стало совершенно лишили певучести многие музыкальные произведения. Отчего незатейливые песни старых итальянских композиторов, иногда с аккомпанементом одного только баса, так глубоко нас трогают и вдохновляют? Не в великолепной ли певучести здесь дело? Вообще песня - неотъемлемое, прирожденное достояние этого воспламененного музыкой народа. Немецкий композитор, даже если он достиг высшего, то есть истинного понимания оперной музыки, должен всячески сближаться с творцами итальянской музыки для того, чтобы они могли тайной волшебной силой обогащать его внутренний мир и зарождать в нем мелодии. Превосходный пример этого искреннего содружества дает высокий мастер музыкального искусства Моцарт, в чьем сердце зажглась итальянская песня. Какой другой композитор создал такие певучие произведения? Даже без оркестрового оформления каждая его мелодия глубоко потрясает, и этим-то и объясняется чудесное действие его творений.

Что же касается модуляций, то поводом для них может быть только содержание самого произведения, они должны проистекать из движения чувств, и в той же мере, как чувства эти могут быть спокойны, сильны, величественны, зарождаться постепенно или нахлынуть внезапно, так и композитор, в котором заложен дивный природный дар - чудесное искусство гармонизации, лишь усовершенствованное изучением техники, - композитор легко сможет установить, когда надо переходить в родственные тональности, когда в отдаленные, когда делать это постепенно, когда неожиданно смело. Настоящий гений не стремится к тому, чтобы поразить своими лжеискусными ухищрениями, превращающими искусство в отвратительную искусственность. Он только закрепляет на бумаге звуки, какими говорило с ним вдохновение. Пусть же музыкальные грамматисты, приняв такие творения за образец, пользуются ими для своих упражнений. Мы далеко бы зашли, заговорив здесь о глубоком искусстве гармонии, заложенном в нашем сознании, о том, как ищущему открываются таинственные законы этого искусства, коих не найти ни в одном учебнике. Указывая лишь на одно явление, замечу, что резкие модуляции только тогда производят сильное действие, когда, невзирая на свою разнородность, тональности все же находятся в тайном, но понятном музыканту сродстве. Пусть вышеупомянутое место в дуэте из "Дон Жуана" послужит этому примером. Сюда относятся и энгармонизмы неумелое употребление их часто высмеивают, но именно они заключают в себе это скрытое сродство, и во многих случаях нельзя сомневаться в их могущественном воздействии на слушателя. Иногда будто некая таинственная симпатическая нить связывает тональности, далеко отстоящие друг от друга, а при известных обстоятельствах будто некая неопределимая идиосинкразия разъединяет даже родственные тональности. Обычнейшая, наиболее часто встречающаяся модуляция, именно из тоники в доминанту и наоборот, иногда кажется неожиданной и неуместной и даже невыносимой.

Конечно, поражающее впечатление, производимое гениальным творением великого мастера, в значительной мере зависит также от инструментовки. Но мы едва ли возьмем на себя смелость установить здесь хотя бы одно-единственное правило: этот раздел музыкального искусства окутан мистическим мраком. Каждый инструмент, производя в каждом отдельном случае то или иное впечатление, заключает в себе сотню других возможностей. Смешно и бессмысленно думать, что только совместное их звучание может быть выразительным и мощным. Иногда единственный звук, изданный тем или иным инструментом, вызывает внутренний трепет. Ярким примером тому служат многие места в операх Глюка; а чтобы оценить все разнообразие впечатлений, какое способен создать каждый инструмент, стоит только вспомнить, как многообразно и эффектно использует Моцарт один и тот же инструмент, например гобой. Об этом нельзя сказать ничего определенного. Если сравнивать музыку с живописью, то музыкальная поэма предстанет в душе художника в виде законченной картины, и, глядя на нее, он сам найдет верную перспективу, без которой невозможно правдивое изображение. К инструментовке относятся и различные фигуры сопровождающих инструментов. Как часто такая правильно осознанная фигура придает величайшую силу правдивому музыкальному выражению. Как глубоко потрясает, например, проходящая в октавах фигура второй скрипки и альта в арии Моцарта "Non mi dir bel idol mio"*32 и т.д. Фигуры также нельзя придумывать и вставлять искусственно. Живые краски музыкального творения ярко оттеняют мельчайшие его подробности, и всякое лишнее украшение только искажает, а не улучшает целое. То же самое можно сказать о выборе тональности, о forte и piano - смена их должна определяться внутренним содержанием произведения, их нельзя применять произвольно, для одного лишь разнообразия, так же как и другие второстепенные выразительные средства, находящиеся в распоряжении музыканта.

Пусть утешится композитор, снедаемый сомнениями, павший духом, гонящийся за эффектами: если только он талантлив, то, по-настоящему глубоко проникаясь творениями мастеров, он войдет в таинственное соприкосновение с их духом, и дух этот воспламенит его дремлющие силы, доведет его до экстаза. Тогда, пробужденный от смутного сна к новой жизни, услышит он чудесные звуки своей внутренней музыки. Изучение гармонии, технические упражнения дадут ему силу запечатлеть эту музыку, не дать ей ускользнуть. Вдохновение, породившее его детище, чудодейным своим отзвуком мощно захватит слушателя, и он разделит блаженство, объявшее музыканта в минуту творчества. В этом подлинный эффект вылившегося из глубины души музыкального произведения.

7. АТТЕСТАТ ИОГАННЕСА КРЕЙСЛЕРА

Милый мой Иоганнес! Так как ты задумал бросить ученье и пуститься в странствие по белу свету, то мне, твоему учителю, полагается положить тебе в дорожный мешок аттестат, который ты вместо паспорта можешь предъявлять любым музыкальным гильдиям и обществам. Я бы мог это сделать без долгих рассуждений. Но вот гляжу я на тебя в зеркало, и у меня сжимается сердце. Мне еще раз хочется высказать тебе все, что мы вместе передумали и перечувствовали за время твоего учения, когда выдавались минуты раздумья. Ты понимаешь, о чем я говорю. Мы оба грешим тем, что, когда один из нас говорит, другой тоже не держит язык за зубами. Поэтому, пожалуй, будет лучше, если я выражу свои мысли письменно, в виде некоей увертюры, которую при случае тебе будет полезно и поучительно перечесть. Ах, милый Иоганнес! Кто знает тебя лучше, чем я, не только заглядывавший тебе в душу, но даже в нее вселившийся? Полагаю, что и ты изучил меня в совершенстве: именно потому наши отношения всегда были натянутыми, хоть мы и обменивались друг о друге самыми разнообразными мнениями. Иногда мы казались себе необычайно мудрыми, даже гениальными, иногда немножко взбалмошными и глупыми, даже бестолковыми. Видишь ли, дорогой мой ученик, в предыдущих строках я употреблял местоимение "мы". Но, пользуясь множественным числом из вежливости и скромности, я полагал, что говорю только о себе самом в единственном числе и что в конце концов мы оба представляем одно лицо. Отрешимся от этой безумной фантазии! Еще раз скажу тебе, милый Иоганнес: кто знает тебя лучше, чем я, и кто имеет больше права и основания утверждать, что теперь ты настолько искушен в своем мастерстве, что можешь начать настоящее ученье?

Ты и в самом деле обладаешь ныне тем, что, по всей видимости, для этого необходимо. А именно: ты так обострил свой слух, что порой слышишь голос поэта, скрытого в твоей душе, выражаясь словами Шуберта, и не можешь сказать наверное, кому он принадлежит - тебе ли самому или другому.

Теплой июльской ночью сидел я в одиночестве на замшелой скамье в знакомой тебе жасминовой беседке, когда ко мне подошел молчаливый, приветливый юноша по имени Хризостом и рассказал о диковинном происшествии, случившемся с ним в дни его ранней юности.

"У моего отца был небольшой сад, - начал он, - примыкавший к лесу, исполненному звуков и песен, где из года в год соловей вил свое гнездо на старом развесистом дереве. У подножья его лежал большой камень, пронизанный красноватыми жилками, поросший каким-то диковинным мхом. То, что отец рассказал об этом камне, походило на сказку. Много, много лет назад, говорил он, в здешний дворянский замок явился неизвестный, статный человек диковинного вида и в диковинном платье. Пришелец всем показался странным. На него нельзя было долго смотреть без тайного страха, но вместе с тем было невозможно отвести от него очарованный взор. За короткое время хозяин замка сильно полюбил его, хотя и признался, что в присутствии незнакомца он как-то странно себя чувствует. Леденящий ужас охватывал его, когда, наполнив кубок, чужестранец рассказывал о далеких неизведанных странах, о диковинных людях и животных, встреченных им в долгих странствиях. Речь незнакомца вдруг переходила в чудесное пенье, и оно без слов выражало Неведомое, Таинственное. Никто не в силах был отойти от чужестранца, вдоволь не наслушавшись его рассказов. Непонятным образом вызывали они перед духовным взором слушателя смутные, необъяснимые предчувствия, облеченные в ясную, доступную познанию форму. И когда чужестранец, аккомпанируя себе на лютне, пел на незнакомом языке непостижимо звучавшие песни, то, зачарованные неземной силой, слушатели думали: не человек это, а, должно быть, ангел, принесший на землю райские песни херувимов и серафимов. Прекрасную юную дочь владельца замка чужестранец опутал незримыми вечными цепями. Он обучал ее пению, игре на лютне, и через короткое время они так тесно сблизились, что в полночь незнакомец часто прокрадывался к старому дереву, где его ожидала девушка. Далеко разносилось ее пение и приглушенные звуки лютни, но так необычайно, так жутко звучали они, что никто не решался приблизиться к месту свидания и тем менее выдать влюбленных. Однажды утром чужестранец внезапно исчез. Напрасно искали девушку по всему замку. Томимый ужасным предчувствием, мучительным страхом, отец вскочил на коня и помчался в лес, в безутешном горе громко выкликая имя дочери. Едва подъехал он к камню, где так часто сходились на тайное свидание незнакомец и девушка, как грива резвого коня встала дыбом, он зафыркал, захрапел и, как заколдованный злым духом, прирос к месту. Думая, что конь испугался диковинного камня, дворянин соскочил с коня, чтобы провести его на поводу, но тут ужас пресек дыханье несчастного отца, и он застыл на месте, увидев яркие капли крови, обильно сочившиеся из-под камня. Егеря и крестьяне, сопутствовавшие владельцу замка, словно одержимые нездешней силой, с превеликим трудом сдвинули камень и нашли под ним несчастную девушку, убитую ударами кинжала, а рядом с ней разбитую лютню чужестранца. С той поры каждый год соловей вьет гнездо на старом дереве и в полночь поет жалобные, хватающие за сердце песни. А из девичьей крови выросли диковинные мхи и травы, разукрасившие камень необычайными красками. Будучи совсем еще мальчиком, я не смел ходить в лес без отцовского разрешения, но дерево и особенно камень неудержимо влекли меня к себе. Как только калитка в садовой ограде оставалась незапертой, я прокрадывался к моему любимому камню и не мог досыта насмотреться на его мхи и травы, сплетавшиеся в причудливые узоры. Иногда мне казалось, будто я понимаю их тайное значение, вижу запечатленные в них чудесные истории и приключения, похожие на те, что рассказывала мне мать. И глядя на камень, я снова вспоминал о прекрасной песне, которую почти ежедневно пел отец, аккомпанируя себе на клавичембало. Эта песня всегда так глубоко меня трогала, что, бросив любимые игры, я готов был без конца слушать ее со слезами на глазах. В те минуты мне приходил на ум мой любимый мох. Понемногу оба они - песня и мох - слились в моем воображении, и мысленно я едва мог отделить одно от другого. В это самое время, с каждым днем сильнее, во мне стала развиваться склонность к музыке, и отец мой, сам прекрасный музыкант, принялся ревностно заниматься моим обучением. Он думал сделать из меня не только хорошего пианиста, но и композитора, так как я усердно подбирал на фортепьяно мелодии и аккорды, подчас не лишенные смысла и выразительности. Но часто я горько плакал и в безутешной печали не хотел подходить к фортепьяно, потому что, нажимая клавиши, всегда слышал не те звуки, какие хотел услышать. В моей душе струились незнакомые, никогда не слышанные напевы, и я чувствовал, что не отцовская песня, а именно эти напевы, звучавшие мне как голоса духов, и были заключены во мхах заветного камня, словно в таинственных чудесных письменах. Стоит только взглянуть на них с великой любовью, как из них польются песни, и я услышу сияющие звуки прекрасного голоса девушки. И действительно, случалось, что, глядя на камень, я впадал в глубокую мечтательность и слышал чудесное пенье девушки, томившее мое сердце неизъяснимой блаженной печалью. Но когда я сам хотел пропеть или сыграть на фортепьяно так ясно слышанные мелодии, они расплывались и исчезали. Охваченный какой-то детски сумасбродной жаждой чудесного, я закрывал инструмент и прислушивался: не польются ли теперь заветные напевы яснее и полнозвучнее; я думал, что заколдованные звуки живут внутри фортепьяно. Горе мое было безутешно. Разучивая пьесы и упражнения, заданные отцом и мне невыносимо опротивевшие, я изнемогал от нетерпения. Кончилось тем, что я совсем перестал упражняться, и отец, разуверившись в моих способностях, бросил со мною заниматься. Позднее, в городском лицее, любовь к музыке снова пробудилась во мне, но теперь совсем по-иному. Техническое совершенство других учеников побуждало меня с ними сравняться. Я усердно трудился, но чем больше овладевал техникой, тем реже удавалось мне слышать чудесные мелодии, когда-то звучавшие в моей душе. Профессор, преподававший в лицее музыку, старый человек и, как говорили, великий контрапунктист, обучал меня генерал-басу, композиции. Он даже давал указания, как следует сочинять мелодии, и я немало гордился собой, когда мне удавалось выдумать некую тему, подчинявшуюся всем правилам контрапункта. Вернувшись через несколько лет в родную деревню, я почитал себя настоящим музыкантом. В моей комнатке еще стояло старое маленькое фортепьяно, за которым я некогда просидел много ночей, проливая слезы досады. Увидал я и заветный камень, но, набравшись ума, посмеивался теперь над ребяческим сумасбродством, заставлявшим меня высматривать во мху мелодии. Однако я не мог не признаться себе, что уединенное таинственное место под сенью дерева навеяло на меня необычайное настроение. Да, лежа в траве, облокотясь на камень, я услышал в шелесте листьев под ветром дивно-прекрасные голоса духов, и мелодии их песен, давно замолкнувшие в моей груди, снова проснулись и ожили. Каким безвкусным и плоским показалось мне все, что я сочинил! Я понял, что это вовсе не музыка, что все мои старания - бессмысленные потуги бездарности. Мечты ввели меня в свое сверкающее роскошное царство, и я утешился. Я смотрел на камень - красные жилки проступали на нем, как пурпурные гвоздики, аромат их струился вверх, претворяясь в яркие, звучащие лучи. В протяжном, заливчатом соловьином пенье лучи эти уплотнялись, сливались в образ прекрасной женщины, а он, в свою очередь, превращался в чудесную райскую музыку".

Как видишь, милый Иоганнес, в истории Хризостома много поучительного, потому ей и отведено в аттестате почетное место. Сколь явно вмешалась в жизнь Хризостома, разбудив его, высшая сила, наследие далекой сказочной старины! "Наше царство - не от мира сего, - говорят музыканты, - ибо мы не можем найти в природе прообраза нашего искусства, как это делают живописцы и скульпторы". Звук живет везде. Звуки, слитые в мелодию, говорящие священным языком царства духов, заложены только в человеческом сердце. Но разве дух музыки не пронизывает всю природу, подобно духу звуков? Механически раздражаемое, пробуждаемое к жизни звучащее тело заявляет о своем бытии, или, вернее, осознав себя, выявляет свою сущность. Что, если и дух музыки, пробужденный избранником, выражает себя в мелодии и гармонии только тайными, одному этому избраннику понятными звуками? Музыкант, то есть тот, в душе которого музыка воплощается в ясно осознанное чувство, вечно одержим мелодией и гармонией. Не для красного словца, не в виде аллегории утверждают музыканты, что цвета, запахи, лучи представляются им в виде звуков, а сочетание их воспринимается ими как чудесный концерт. Подобно тому как, по остроумному выражению одного физика, слух есть внутреннее зрение, так и у музыканта зрение становится внутренним слухом, способствующим проникновенному осознанию музыки. Она созвучна его духу и исходит от всего, что человек может охватить взглядом. Поэтому внезапное возникновение в его душе мелодий, бессознательное, вернее, не выразимое словами познавание и восприятие таинственной музыки природы и является основой жизни и деятельности музыканта. Слышимые звуки природы, завывание ветра, журчание ручья и т.п. представляются музыканту сначала отдельными выдержанными аккордами, затем мелодиями с гармоническим сопровождением. Вместе с познанием крепнет и воля, и разве не может тогда музыкант относиться к окружающей природе, как магнетизер к сомнамбуле: неотступное его хотение будет как бы вопросом, и природа никогда не оставит его без ответа. Чем живее и глубже познание, тем выше значение музыканта как композитора. Способность особой духовной силой овладевать вдохновением, закреплять его в нотных знаках, словах и есть искусство композиции. Это могущество достигается музыкальным образованием, дарующим умение бегло и свободно распоряжаться знаками (нотами). В индивидуализированной речи между словом и звуком существует такая тесная связь, что ни единая мысль не рождается в нас без соответствующего иероглифа (буквы в письме). Музыка остается всеобщим языком природы. Она говорит с нами чудесными таинственными звуками, но напрасно мы стремимся запечатлеть их в знаках. Искусно составленная череда музыкальных иероглифов сохраняет нам лишь слабый намек на то, что мы подслушали. С этим кратким напутствием, милый Иоганнес, подвожу я тебя к воротам храма Изиды, для того чтобы ты прилежно начал свои штудии, и скоро ты очень хорошо поймешь, почему я действительно считаю тебя способным заняться музыкальным усовершенствованием. Покажи этот аттестат тем, кто вместе с тобою стоит у ворот храма, быть может сам того не сознавая. Объясни также тем, кто не понял рассказа о жестоком чужестранце и дочери владельца замка, что необычайное происшествие, имевшее такое влияние на жизнь Хризостома, есть верная картина телесной гибели, вызванной злой волей враждебных сил и демоническим злоупотреблением музыкой, но вместе с тем и устремления в горние выси, преображения в звук и песню.

А теперь вы, любезные мастера и подмастерья, собравшиеся у ворот великой мастерской, радушно примите в ваш круг Иоганнеса и не пеняйте ему за то, что, пока вы только еще прислушиваетесь, он, быть может, осмелится тихо постучаться в эти ворота. Не гневайтесь, если к вашим четко и красиво начертанным иероглифам примешаются и его каракули: он ведь еще собирается учиться у вас чистописанию.

Будь счастлив, милый Иоганнес Крейслер! Сдается мне, что больше мы с тобой не увидимся. Если тебе не доведется меня встретить, то, надлежащим образом оплакав меня, как Гамлет блаженной памяти Йорика, поставь надо мной мирное: Hic jacet*33 и крест.

Пусть этот крест послужит и большой печатью моему аттестату, а я под ним подписываюсь - я, как и ты,

Иоганнес Крейслер,

ci-devant*34 капельмейстер.
 


19* Пожалуйста, срочно (смесь лат. и фр.).
20* Комик (ит.).
21* Прежде всего (фр.).
24* Богатый купец (ит.).
25* Дворянин (ит.). - Да будет стыдно тому, кто подумает дурное (фр.).
26* Чайные балы (фр.).
27* Словечки (фр.).
28* Первые любовники (ит.).
29* Как Дюпор (фр.).
30* Перевод М. Лозинского.
31* За дело! (лат.)
32* Нет, [жестокой,] милый друг мой, ты меня не называй (ит.).
33* Здесь покоится (лат.).
34* Бывший (фр.).

ЖИТЕЙСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ КОТА МУРРА
С ПРИСОВОКУПЛЕНИЕМ МАКУЛАТУРНЫХ ЛИСТОВ
ИЗ БИОГРАФИИ КАПЕЛЬМЕЙСТЕРА
ИОГАННЕСА КРЕЙСЛЕРА

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

Едва ли есть на свете книга, которая нуждается в предисловии больше, чем эта, ибо следует все-таки объяснить, почему она выходит в свет в таком запутанном и странном виде.

Посему издатель умоляет благосклонного читателя во что бы то ни стало прочесть это предисловие.

У вышесказанного издателя есть один приятель, которого можно назвать в полном смысле этого слова закадычным, и каждый из нас знает своего друга буквально как себя самого. И вот этот друг сказал однажды издателю примерно следующее:

«Так как ты, дорогой мой, уже напечатал несколько книг и привык иметь дело с книгопродавцами, то тебе нетрудно будет отыскать среди этих милых господ такого, который по твоей просьбе возьмет на себя труд напечатать нечто, сочиненное одним молодым автором, обладателем блистательного таланта и прочих великолепных качеств. Удостой его своим покровительством, так как он, право, заслуживает этого».

Издатель пообещал сделать все, что только в его силах, для коллеги-литератора. Впрочем, он был весьма и весьма удивлен, когда его друг признался ему, что рукопись сия вышла из-под пера некоего кота, отзывающегося на кличку Мурр, и что в манускрипте этом изложены житейские воззрения этого кота; однако ничего не поделаешь, слово было дано, и так как вводные страницы показались ему написанными вполне сносно, то он тотчас, побежал с манускриптом в кармане к господину Дюммлеру2 на Унтер ден Линден и предложил ему издать кошачье произведение.

Господин Дюммлер высказался в том смысле, что, по правде говоря, до сего времени среди его авторов не было котов, и что ему вообще неизвестно, чтобы кто-нибудь из его дражайших коллег когда-либо имел дело с авторами, принадлежащими к этой породе, но, впрочем, - отчего бы и не попробовать.

Книга пошла в печать, и вскоре к издателю пришли на просмотр первые оттиски набранных страниц. Представьте себе, однако, до чего испуган был издатель, когда убедился, что история Мурра прерывается во многих местах и перемежается с какими-то иными эпизодами, с фрагментами совершенно иной книги, содержащей повествование о жизни капельмейстера Иоганнеса Крейслера.

После тщательного расследования обнаружилось следующее: когда кот Мурр принялся излагать свои житейские воззрения, то он без долгих разговоров растерзал уже напечатанную книгу, которую нашел у своего хозяина, и попросту употребил часть ее листов вместо закладок, а другую часть - в качестве своего рода промокательной бумаги. Эти листы, однако, по недосмотру остались в рукописи и пошли в печать как составляющие с ней единое целое!

Издатель смиренно и с грустью признается, что пестрая смесь чужеродных материалов, к великому сожалению, вызвана к жизни его собственным легкомыслием, поскольку ему следовало внимательно просмотреть рукопись кота, прежде чем отправлять ее в печать. Но все-таки у него остается некоторое утешение.

Во-первых, благосклонный читатель легко найдет выход из создавшегося положения, если примет во внимание замечания в скобках Мак. л. («макулатурный лист») и Мурр пр. («Мурр продолжает»), да к тому же еще вспомнит, что, по всей вероятности, книга, растерзанная котом, так и не поступила в продажу, - во всяком случае, никто решительно ничего не знает о ее судьбе. По крайней мере, друзьям капельмейстера будет весьма приятно, хотя бы даже вследствие литературного вандализма кота, получить некоторые сведения о престранных жизненных обстоятельствах человека в своем роде весьма и весьма достопримечательного.

Издатель надеется, что его милостиво простят.

Наконец, разве не правда, что порой авторы обязаны экстравагантностью своего стиля благосклонным наборщикам, которые споспешествуют здохновенному приливу идей своими так называемыми опечатками?

Так, например, издатель во второй части своих «Ночных рассказов»3 на стр. 326 говорит о пространных боскетах, расположенных в некоем саду.

Это показалось наборщику недостаточно гениальным и он превратил поэтому слово «боскеты» в «каскетки».

А вот, например, в рассказе «Мадемуазель де Скюдери»4 хитроумный наборщик заставил вышеупомянутую мадемуазель вместо того, чтобы явиться з черном - тяжелого шелка - «платье», - явиться в черном - тяжелого шелка - «салате» и т. д.

Впрочем, каждому свое! Ни кот Мурр, ни оставшийся неизвестным биограф капельмейстера Крейслера отнюдь не нуждаются в том, чтобы рядиться в чужие перья, и издатель умоляет поэтому благосклонного читателя - более того, настоятельно просит его - прежде чем прочесть эту книжицу - внести в текст некоторые исправления, дабы ему не пришлось думать об обоих авторах лучше или хуже, чем они того заслуживают.

Правда, здесь отмечены лишь главные опечатки, что же касается остальных, то тут мы уповаем на снисходительность нашего благосклонного читателя.
страницастроканапечатаноследует читать
2117веселый невесомый
23 4задушевныйзадушенный
2321имя моими
29 6пуддинг пудель
8020мышь лишь
8024мой твой
81 6новинок невинных
81 8методичныймедоточивый
92 5ватный важный
10713эвфония какофония
132 3ухо эхо
16013ощениться очевидца
16019пеликаном деликатно
166 6проспектомпрозектор

В заключение издатель считает своим долгом заверить, что он лично познакомился с котом Мурром и нашел его чрезвычайно приятным молодым человеком, пресимпатичным и благовоспитанным. Портрет его, открывающий эту книгу5, отличается необыкновенным сходством.
Берлин, ноябрь 1819.
Э. Т. А. Гофман.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Робко - с трепетом в груди - передаю я свету кое-какие страницы моей жизни, страницы моих страданий, моих упований, моей тоски, которые в сладостные праздные часы, в часы поэтических вдохновений, вылились из недр души моей.

Устою ли я, смогу ли устоять перед строгим судом критики? Но ведь именно для вас, о чувствительные души, для ваших по-детски чистых сердец, для вас, родственных мне прямодушных и верных натур писал я эти строки, и одна-единственная чудная слеза, пролившаяся из ваших очей, утешит меня, исцелит мои раны, нанесенные мне холодными порицаниями, ледяными укорами бесчувственных рецензентов!
Берлин, май (18--)
Мурр (Etudiant en belles lettres006)

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА, ДЛЯ ПЕЧАТИ НЕ ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ

С уверенностью и спокойствием, неотъемлемо присущим истинному гению, передаю я свету мою биографию, дабы свет научился тому, как можно стать воистину великим котом, дабы свет признал, до чего я великолепен, и стал бы меня любить, ценить, почитать и даже благоговеть передо мной.

Ежели бы отыскался кто-нибудь, кто решился бы хоть немного усомниться в неоспоримых достоинствах этой из ряда вон выходящей книги, то пусть он не упускает из виду, что имеет дело с котом, обладающим острым рассудком, острым разумом и не менее острыми когтями.
Берлин, май (18--)
Мурр (Homme de lettres tres renomme7)

ПРИМЕЧАНИЕ

Вот так история! - Даже предисловие автора, которое отнюдь не предназначалось для печати, взяли и тиснули, как ни в чем не бывало!

Увы, мне больше ничего не остается, кроме того, чтобы просить благосклонного читателя извинить коту-сочинителю уж слишком заносчивый тон этого предисловия и по возможности принять во внимание, что, ежели вникнуть в самоуничижительные выражения, коими изобилуют предисловия иных стеснительных авторов, тщательно скрывающих свое самомнение, то они не столь уж разительно будут отличаться от предисловия нашего зазнавшегося котика. Издатель.

ТОМ ПЕРВЫЙ

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ. ОЩУЩЕНИЯ БЫТИЯ, МЕСЯЦЫ МЛАДОСТИ


Есть все-таки в нашей жизни нечто необычайно красивое, великолепное и возвышенное! «О ты, сладчайший навык бытия!» - восклицает пресловутый героический нидерландец в общеизвестной трагедии8. Вот так и я, однако не в мгновение горестного расставания с юдолью сей, как вышеупомянутый герой, а, совершенно напротив, в тот самый миг, когда меня всего, с головы до пят, пронизывает отраднейшая мысль, что наконец-то этот сладчайший навык бытия вполне пришелся мне по душе, я внезапно ощутил, что бытие, что земное существование вполне пришлось мне впору и, стало быть, мне решительно неохота когда бы то ни было расставаться с дольним миром!

Итак, я полагаю, что та духовная сила, та неведомая мощь, или как там еще именуют распоряжающуюся нашими судьбами первопричину, - одним словом, та неведомая мощь, которая, в известном роде, навязала мне, без моего на то согласия, вышеупомянутый навык, едва ли имела при этом намерения более мрачные, чем тот премилый и преблагодушный добрячок, к коему я пошел в услужение и который никогда не вырывает у меня из-под носа - подсунутую им же - миску с жареной рыбой, в тот самый миг, когда я, вполне уже войдя во вкус, с отменным удовольствием уписываю оную рыбу.

О природа, священная и величественная природа! С какою силою наполняют мою взволнованную грудь все твое очарование и весь твой трепет жизни, - сколь таинственно овевает меня шелестящее твое дыхание!

Ночь несколько прохладна, и мне хотелось бы... но каждый - читающий ли или же вовсе не читающий сии строки, увы, не сможет постичь все могущество высочайшего моего воодушевления, ибо ему, читателю, или же любому другому человеку, не может быть известно, какой высочайшей точки я достиг, в какие заоблачные выси я воспарил, взлетел и взмыл! - Собственно говоря, правильнее было сказать - вполз и влез - но ведь ни один поэт на свете не считает возможным говорить о ногах своих, даже ежели он четвероног, как я, грешный; стихотворцы предпочитают упоминать о своих крыльях, даже ежели оные крылья отнюдь не дарованы им природой, а являют собой лишь хитроумное приспособление, сооруженное толковым и расторопным механиком. Надо мною небосвод: бездонный звездный купол, весь в завороженно мерцающих лучах полной луны; в серебристо-огненном сиянии высятся вокруг меня крутые крыши и башни.

Все больше и больше стихает уличный гомон, все тише и тише становится ночь - надо мною проплывают облака - одинокая голубка, воркуя и как бы испуская страстные стоны, порхает вокруг колокольни! - Ах! - что если бы эта прелестная малютка решилась приблизиться ко мне? - Во мне явно растет и ширится некое, неведомое мне прежде, волшебное чувство, некое восхитительное сочетание мечты и аппетита пронизывает все мое существо с непреоборимою силою! О, ежели бы невинная горлица сия приблизилась ко мне, - я прижал бы ее крепко-накрепко к моему уязвленному любовью сердцу, и никогда, никогда не отпускал бы ее больше! Ах, изменница, она возвращается в голубятню и покидает меня, сидящего на крыше, в полнейшей безнадежности! Увы, до чего же редка в наши скудные, закоснелые, безлюбовные времена истинная симпатия душ!

Так неужели же прямохождение на двух ногах является чем-то настолько величественным, что некий род, именующий себя человеческим, вправе присвоить себе господство над нами всеми, разгуливающими на четвереньках, но зато с куда более развитым чувством равновесия?

Впрочем, я знаю, они, человеки, воображают, что сии особые права дает им нечто великое, якобы угнездившееся у них в голове, а именно то, что они называют разумом, Я не в силах составить себе точное представление о том, что они, собственно, под этим подразумевают, однако же вполне уверен в том, что, как я могу заключить из кое-каких замечаний моего хозяина и покровителя, разум - это всего лишь способность действовать обдуманно и сознательно, не вытворяя глупостей, - ну да что там, - ведь по части благоразумия и осмотрительности я ни одному человеку решительно не уступлю! - Вообще, я полагаю, что сознание есть дело привычки; все мы вступаем в жизнь и скитаемся затем по оной - сами не ведая как. Во всяком случае, именно так обстояло дело со мной, и, как я полагаю, на всей земле не сыщется ни одного человека, который бы по собственному опыту знал - как к где он рожден; все, что он знает на этот счет, основано на традиции, которая к тому же еще сплошь и рядом бывает весьма и весьма недостоверной. Города спорят друг с другом о том, в каком именно из них явился на свет тот или иной великий муж, - итак, вполне понятно, что поскольку мне самому абсолютно ничего определенного не известно по этой части, то так навсегда и останется неустановленным - увидел ли я свет в погребе, на чердаке или же в сарае; или, вернее, не увидел света, а попросту меня впервые заприметила моя драгоценнейшая матушка. Ибо, как это свойственно всем моим сородичам, глаза мои в миг рождения были затянуты пленкой. Во мне живет некое смутное и темное воспоминание о каких-то звуках, напоминающих, как я теперь понимаю, рычание и фырканье, - эти-то звуки я теперь и воспроизвожу - почти что против собственной воли, - когда меня разбирает злость. Более четким и, пожалуй, почти уже сознательным мне представляется следующее воспоминание: я нахожусь в каком-то необыкновенно тесном помещении (кладовке, что ли?), стенки коего обиты чем-то мягким; я с трудом ловлю воздух, еле дышу и, опечаленный и устрашенный, поднимаю жалобный визг. Засим я ощущаю, как нечто проникает в упомянутое тесное помещение и весьма грубо хватает меня за животик, что и дает мне повод впервые осознать и применить на деле ту чудесную силу, которая дарована мне самой природою. Из моих пушистых передних лапок я без малейшего промедления выпустил острые и поворотливые коготки и впился ими в ту самую штуку, которая так грубо схватила меня, и которая, как я впоследствии узнал, не могла быть не чем иным, как человеческой рукою.

Тем не менее эта рука извлекла меня-таки из моего тесного закута и швырнула на пол, и сразу же после этого я ощутил два полновесных удара по обеим сторонам моей физиономии, по тем самым местам, где теперь, да будет мне позволено упомянуть об этом, - выросли весьма и весьма благопристойные бакенбарды! Рука, которая, как я теперь могу судить, несколько пострадала из-за вышеупомянутой мышечной игры моих когтистых лапок, отвесила мне несколько оплеух, - вот так я и узнал впервые о моральной причине и о следствии оной моральной причины, и, конечно же, все тот же нравственный инстинкт заставил меня убрать коготки с тем же проворством, с которым я было выпустил их. В дальнейшем эта моя удивительная способность молниеносно втягивать коготки была совершенно справедливо признана актом величайшей bonhomie9 и воистину несравненной учтивости, а самого меня ласково прозвали «бархатной лапочкой»!

Как уже сказано, рука швырнула меня наземь. Вскоре, однако, после этого она вновь схватила меня за голову и так сильно придавила ее, чта я угодил мордочкой в жидкость, которую я, сам уж не знаю, как я до этого дошел, - по-видимому, тут действовал какой-то физиологический инстинкт, - начал лакать, что вызвало во мне удивительное внутреннее довольство. Это было, как я теперь знаю, сладкое молоко, - его-то я и пил; я был голоден и насыщался по мере того, как пил его. Вот так и наступила, после познания первичных начал, блаженная пора моего физического воспитания.

Снова, но уже куда ласковей, чем прежде, меня схватили чьи-то руки и уложили на тепленькую подстилку. На душе у меня становилось все лучше и яснее; и я стал выражать испытываемое мною внутреннее удовлетворение, издавая странные звуки, свойственные одним только моим сородичам, а именно те звуки, которые люди довольно удачно именуют «мурлыканьем». Вот так я и шествовал исполинскими шагами вперед в своем светском воспитании и образовании. Какое необычайное преимущество, какой бесценный дар небес - умение выражать свое внутреннее физическое удовлетворение посредством звука и жеста! - Сперва я мурлыкал, затем во мне проснулся совершенно неподражаемый талант - я стал распускать свой хвост преизящнейшим образом, а затем - воистину чудесный дар: одним-единственным словом «мяу» выражать радость и скорбь, блаженство и ужас, страх и отчаяние; короче говоря, все жизненные впечатления и страсти со всеми многообразными оттенками. Что стоит человеческая речь в сравнении с этим простейшим из всех простых средств передачи своих мыслей! - Но двинемся дальше в изложении достопамятной и высокопоучительной истории моей богатой событиями юности.

Я пробудился от глубокого сна, ослепительное сияние лучилось, мерцало и переливалось передо мной; я был испуган донельзя; пелена спала с моих глаз - я прозрел!

Однако прежде, чем я смог привыкнуть к свету, прежде, чем я смог привыкнуть к пестрейшему разнообразию, которое он, этот свет, являл глазам моим, я был вынужден зачихать, издать многократное и отчаянное чихание; впрочем, вскоре после этого зрение мое совершеннейшим образом наладилось, как будто я уже с незапамятных пор взирал на белый свет.

О Зрение! Это волшебное, это великолепное обыкновение - обыкновение, без коего было бы чрезвычайно трудно вообще существовать в этом мире! - Сколь счастливы те высокоодаренные личности, коим столь же легко, как мне, удалось привыкнуть к зрению!

Не стану отрицать, что все же я необычайно испугался и опять жалобно возопил, как прежде, в памятном тесном помещении.. Тотчас же явился маленький худощавый старичок, которого я никогда не забуду, ибо мне, невзирая на то, что круг моих знакомых весьма широк, никогда больше не приходилось видеть никого, кого я мог бы назвать равным ему или хотя бы несколько схожим с ним. Среди моих сородичей нередко случается, что тот или иной из них носит шкурку в белых и черных пятнах, но, пожалуй, нелегко отыскать человека, у которого были бы белоснежные волосы, брови же - цвета воронова крыла, а ведь именно таков был мой воспитатель! У себя дома Он расхаживал в куцем ярко-желтом шлафроке, - шлафрок этот, помнится, очень испугал меня, и я, хотя и был тогда еще чрезвычайно беспомощен, предпринял попытку к бегству: то есть сполз с белой подушки вниз и вместе с тем немного вбок. Старичок склонился ко мне, движения и жесты его показались мне благодушными; он сумел вселить в мое сердце доверие. Засим он схватил меня, и я благоразумно воздержался от размахивания лапками и выпускания коготков, ибо идеи царапанья и последующего получения оплеух сами собою связались в некое единое целое, - да и в самом деле - почтенный человек этот явно решил ласково обойтись со мной: он посадил меня на пол перед самой миской сладкого молока, Лаковое я жадно вылакал. Это, как мне показалось, очень и очень обрадовало его. Старичок долго и пространно разговаривал со мной, но, увы, я ничего не понял из его пространных разглагольствований, ибо мне тогда - мне - юному, младенчески неопытному котенку - еще не было свойственно понимание человеческого языка.

Вообще я лишь немного могу сказать о моем хозяине и покровителе.

Однако я вполне уверен в том, что он непременно должен был быть во многих вещах крайне искусен и ловок - и вообще многоопытен по части всяческих наук и художеств, ибо все, которые его навещали (а я замечал среди них людей, у коих именно там, где природа украсила мою шкурку желтоватым пятном, то есть на самой груди, - мерцали орденская звезда или крест), относились к нему с исключительным почтением, а порою даже с известного рода робким и благоговейным уважением (именно так, как я впоследствии относился к пуделю Скарамушу), и называли его не иначе, как «мой достопочтеннейший», «мой дражайший», «драгоценнейший мой маэстро Абрагам!» - И только двое называли его просто «милейший»!

Это были - долговязый сухопарый господин в штанах цвета зеленого попугайчика и белых шелковых чулках, а также маленькая толстуха - черноволосая, со множеством колец и перстней на всех пальцах. Господин сей, впрочем, был князем, а толстуха - всего лишь еврейской дамою.

Невзирая на то, что маэстро Абрагама посещали столь знатные персоны, он обитал в крохотной каморке, расположенной где-то на самом верху здания, так что я совершал первые свои променады с величайшим удобством: из окошка - прямо на крышу, а оттуда - на чердак!

О да! Конечно же - не иначе, как я был рожден на чердаке! - Что там погреб, что там дровяной сарай - я решительно высказываюсь в пользу чердака! - Климат, отечество, нравы, обычаи - сколь неизгладимо их влияние; да, не они ли оказывают решающее воздействие на внутреннее и внешнее формирование истинного космополита, подлинного гражданина мира! Откуда нисходит ко мне это поразительное чувство высокого, это непреодолимое стремление к возвышенному? Откуда эта достойная восхищения поразительная, редкостная ловкость в лазании, это завидное искусство, проявляемое мною в самых рискованных, в самых отважных и самых гениальных прыжках? - Ах! Сладостное томление переполняет грудь мою! Тоска по отеческому чердаку, чувство неизъяснимо-почвенное, мощно вздымается во мне! Тебе я посвящаю -эти слезы, о прекрасная отчизна моя, - тебе эти душераздирающие, страстные мяуканья! В честь твою совершаю я эти прыжки, эти скачки и пируэты, исполненные добродетели и патриотического духа! Ты, о чердак, поставляешь мне от щедрот своих то мышонка, то кусочек колбасы или ломтик сала, - ты порой позволяешь мне извлечь их из чрева дымохода, - о, да, порою даже ты позволяешь мне изловить, скажем, зазевавшегося воробушка, а порою даже подкараулить и сцапать жирного голубка. «О, сколь безмерна нежность к тебе, родимый край!»10

Но мне еще следует сказать кое-что относительно моего...
(Мак. л.):... разве вы не вспоминаете, всемилостивейший повелитель мой, о сильнейшей буре11, сорвавшей шляпу с головы адвоката, проходившего ночью по Пон-Неф, и сбросившей оную шляпу прямо в непроглядно-мутные воды Сены? - Нечто подобное описал Рабле, но, собственно говоря, отнюдь не буря сорвала с головы адвоката ту самую шляпу, которую он, предав свой плащ на волю ветров, крепчайшим образом прижал к макушке своей, а некий гренадер с отчаянным возгласом: «Поднялся сильный ветер, мсье!», - пробегая мимо, молниеносно сорвал великолепную касторовую шляпу с адвокатского парика, невзирая на то, что адвокат всячески придерживал ее, и вовсе не эта касторовая шляпа была сброшена в мутные воды Сены, а подлейшую шляпчонку бессовестного служивого буйный вихрь повлек в лоно влажной гибели! Итак, вы знаете теперь, всемилостивейший мой повелитель, что в то самое мгновение, когда господин адвокат, совершенно сбитый с толку, остановился, как вкопанный, другой прощелыга-солдат с тем же самым возгласом «Поднялся сильный ветер, мсье!», - пробегая мимо, ухватил плащ адвоката за воротник и сорвал его с плеч, и что сразу же после этого третий солдат с тем же возгласом: «Поднялся сильный ветер, мсье!» - набегу вырвал у него из рук бамбуковую трость с золотым набалдашником. Адвокат завопил благим матом, швырнул вслед этому третьему жулику свой парик, и поплелся затем, с непокрытым теменем, без плаща и без трости, домой, дабы там, дома, составить удивительнейшее изо всех завещаний и узнать о поразительнейшем изо всех приключений. Все это вам, конечно, известно, мой всемилостивейший повелитель!»

- Мне решительно ничего не известно, - возразил князь, когда я высказал ему все это, - мне решительно ничего не известно, и я вообще не в силах понять, как это вы, маэстро Абрагам, способны наболтать такую кучу вздора. Впрочем, я знаю Пон-Неф, он находится в Париже, и хотя я никогда не переходил его пешком, я, однако же, частенько переезжал его в экипаже, как это и приличествует моему сану.

Адвоката Рабле я никогда в жизни не видал, а что до солдатских проделок, то они никогда меня не заботили. Когда я, будучи помоложе, еще командовал своей армией, я велел раз в неделю угощать фухтелями всех юнкеров без изъятия за те глупости, которые они уже совершили или еще только намерены были совершить в будущем; что же касается до вояк из простонародья, то наказывать их я предоставлял поручикам, каковые, беря пример с меня, также проделывали это еженедельно, а именно в субботу - словом, в воскресный день во всей моей армии не было уже ни одного юнкера и ни одного рядового, который бы уже не получил надлежащую взбучку, вследствие чего мои войска, благодаря вколоченной в них высокой нравственности, вообще уже настолько привыкли к тому, чтобы быть битыми, еще ни разу не видав в глаза неприятеля, что, оказавшись с оным лицом к лицу, они вынуждены бывали в свою очередь бить сего супостата. Это для вас должно быть совершенно очевидно, маэстро Абрагам, ну а теперь скажите мне, ради всего святого, к чему это вы наплели мне с три короба про вашу бурю, про этого вашего адвоката Рабле, злодейски ограбленного на Пон-Неф, и почему это вы не приносите мне извинений за то, что празднество не удалось и завершилось всеобщим смятением, и за то, что в самый разгар фейерверка некая ракета угодила пряма в мой тупей, и за то, что августейший мой сын угодил прямо в бассейн, где и был обрызган с головы до пят изменниками-дельфинами, а принцесса - без вуали и задрав юбки - побежала через весь парк, как Аталанта12, - и за то... - но кто способен перечесть все несчастья и злополучия этой роковой ночи! - Ну, что же вы теперь скажете, маэстро Абрагам?

- Всемилостивейший мой повелитель, - возразил я, отвесив нижайший, смиренный поклон. - Кто же был повинен во всех несчастьях, если не буря - ужасающая буря, которая поднялась именно тогда, когда все уже было как нельзя лучше. Увы, разве я сам при этом не пал жертвою самого отчаянного невезения, - разве я, подобно тому самому адвокату, которого я всеподданнейше умоляю не путать со знаменитым французским сочинителем Рабле, не потерял шляпу, фрак и плащ? Разве я не...

- Послушай, - прервал здесь мастера Абрагама Иоганнес Крейслер, - послушай, друг, еще и нынче, невзирая на то, что прошло уже довольно много времени с тех пор, идут разговоры о дне рождения княгини, то есть о том празднике, распорядителем которого ты был, как о чем-то в высшей степени таинственном и мрачном, и, конечно же, ты, как это тебе вообще свойственно, натворил тогда немало скандалезного и даже авантюрного! Народ ведь и без того считал тебя своего рода чародеем, а из-за достопамятного празднества вера эта, iio-видимому, еще более усилилась и окрепла. Ты ведь знаешь, я тогда как раз был в отлучке.

- Вот именно поэтому, - перебил своего друга маэстро Абрагам, - вот именно потому, что тебя тогда не было здесь, что ты, гонимый - одному небу известно, какими фуриями ада, - умчался отсюда, как безумный, именно поэтому я закусил удила, именно поэтому я стал заклинать стихии, чтобы они помешали празднеству, ибо праздник этот терзал мою грудь, потому что ты, а ведь ты-то и был, собственно, героем спектакля, и ты отсутствовал; о, это был праздник, который сперва влачился тягостно и утомительно, затем, однако же, не принес влюбленным ничего, кроме бесчисленных мук, ужасающих сновидений - боли - ужаса! - Узнай же теперь, Иоганнес, что я заглянул в самую глубину твоей души и постиг опасную - нет, грозную тайну, которая в ней таится, бушующий вулкан, в любое мгновение способный исторгнуть губительное пламя, беспощадно поглощающее все вокруг. Затаеннейшие муки должны были ожить в тебе, и фурии, как бы пробудившиеся ото сна, должны были с удвоенной силой терзать твою грудь. Как человеку умирающему, истаивающему, чахнущему - те лекарства, которые вырваны из пасти самого Орка, - ибо сильнейших пароксизмов, вызываемых этими снадобьями, отнюдь не должен страшиться мудрый врач, - именно эти лекарства должны были принести тебе гибель или исцеление! Да будет тебе известно, Иоганнес, что тезоименитство княгини совпадает с именинами Юлии, ведь Юлия, так же, как и ее повелительница, наречена Марией!

- Ах, - вскричал Крейслер, он вскочил, глаза его пылали гневным огнем. - Ах! Маэстро! Разве тебе дано право затеять со мной столь дерзкую и издевательскую игру? Ужели ты - сам рок, способный проникнуть в заповедные глубины моей души?

- О безрассудный, опрометчивый дикарь, - спокойно возразил маэстро Абрагам, - когда же наконец опустошительный пожар, бушующий в твоей груди, превратится в чистейшее пламя, питаемое глубочайшим чувством прекрасного, истинным пониманием того возвышенного и чудесного, что живет в твоей груди! Ты требовал от меня описания этого рокового празднества - так выслушай меня теперь спокойно. Но ежели силы твои надорваны и ты не в состоянии слушать меня, то не лучше ли нам будет расстаться, не тратя времени даром?

- Рассказывай, - приглушенно и невнятно произнес Крейслер; он снова сел, закрыв лицо руками. - Мне не хочется, - сказал маэстро Абрагам, с внезапной веселостью. - Мне вовсе не хочется утомлять тебя, Иоганнес, описанием всяческих хитроумных устройств и приспособлений, которые в большей своей части обязаны были своим происхождением изобретательному разуму нашего сиятельного повелителя. Поскольку празднество началось поздно вечером, то, само собой разумеется, что весь прекрасный парк, окружавший потешный замок, был ярчайшим образом иллюминирован, Я старался в этой иллюминации достичь необычайного эффекта, однако же это удалось мне лишь отчасти, ибо по настоятельному повелению князя во всех аллеях на больших черных дощатых щитах были установлены пестрые плошки, составляющие вместе вензель княгини, а над оным вензелем - изображение княжеской короны. Поскольку щиты эти были приколочены гвоздями к высоким столбам, то они очень и очень напоминали те ярко освещенные дорожные знаки, которые запрещают курить или, скажем, объезжать мытный двор. Главный спектакль должен был состояться на театральных подмостках посреди парка между кустарником и искусственными руинами, впрочем, тебе отлично знакомы эти места. На этом театре актеры, приглашенные из города, должны были представить нечто аллегорическое - аллегория сия была достаточно нелепой, чтобы понравиться до чрезвычайности, даже если бы ее автором, собственноручно ее накропавшим, не был сам наш сиятельный повелитель, и ежели бы посему она, я уж воспользуюсь здесь остроумным выражением театрального директора, которому было доверено поставить сию княжескую пиесу, - не вылилась из-под августейшего пера. Кстати, от дворца до театра не так уж близко. Согласно высокопоэтической идее самого князя, гений, витающий в облаках, должен был двумя факелами озарять шествующему княжескому семейству, путь в театр, вокруг же не должно было быть никакого освещения, лишь когда княжеское семейство и свита займут свои места, театр мгновенно должен был озариться ярким светом.

Потому-то вышеупомянутый путь в театр и оставался погруженным в полумрак. Я тщетно пытался объяснить его сиятельству всю сложность машинерии, которая потребна для осуществления его замысла, - все дело в том, что дорога от дворца до театра была слишком уж длинна, но князь вычитал нечто подобное в «Fetes de Versailles»13, и так как он еще к тому же самолично набрел на эту поэтическую мысль, ему заблагорассудилось настоять на ее осуществлении. Во избежание каких бы то ни было незаслуженных упреков я предоставил сооружение оного гения вкупе с парой факелов заботам театрального машиниста, специально приглашенного из города. И вот, едва лишь княжеская чета, а за нею следом и вся свита вышли из дверей салона, пузатый коротышка с надутыми щеками, облаченный в платье цветов княжеского дома с двумя пылающими факелами в растопыренных ручонках был спущен с крыши потешного замка.

Кукла, однако, оказалась чрезмерно тяжелой, а ко всему еще, успев проволочить ее шагов двадцать, машина застопорилась, так что светозарный ангел-хранитель княжеского семейства повис без движения, и когда подручные театрального машиниста дернули немного сильнее, и вовсе перекувырнулся. Итак, пылающие факелы (а это были попросту восковые свечи), будучи обращены к земле, стали все заливать расплавленным воском. Первая из этих жгучих капель упала на парик самого князя.

Всемилостивейший государь стоически скрыл причиненную ему боль, но, увы, походка его утратила прежнюю размеренную важность, и он заметно ускорил шаг. Теперь злополучный гений колыхался над группой, которую образовывали гофмаршал и камер-юнкеры вместе с прочими придворными чинами, - ножками кверху, головой вниз, так что огненный дождь, льющийся из обращенных книзу факелов, - попадал то тому, то другому то на голову, то на нос. Показать, что им больно, и таким образом нарушить радость праздника, придворные не решались: это было бы неуважительно и нереспектабельно; вот потому-то и было презабавно наблюдать, как эти несчастные, целая когорта стоических Муциев Сцевол14, с преужасно и преотчаянно искаженными физиономиями изо всех своих сил пытаясь преодолеть, побороть и скрыть свои мучения, и даже более того, выдавливая из себя улыбки, которые казались как бы исторгнутыми из ада, продолжали вышагивать, не издавая ни звука, стараясь во что бы то ни стало не выдать себя непроизвольными стенаниями, каковые могли бы обличить в них весьма непохвальную робость. К тому же еще литавры громыхали, трубы гремели и сотни уст провозглашали: «Виват, виват всемилостивейшей княгине! Виват нашему всемилостивейшему государю и повелителю!» Так что благодаря поразительному контрасту этих искаженных, воистину лаокооновских физиономий15 со всеобщим радостным ликованием окружающих возникал некий особенно трагический пафос, придававший всей сцене своего рода величие и торжественность, да к тому же такого удивительного рода, что лучше и придумать невозможно!

Старый толстый гофмаршал все же не выдержал, терпение его лопнуло, когда пылающая капля угодила ему прямехонько в щеку, он в ярости и отчаянии прыгнул в бок, однако же запутался в веревках, принадлежавших к устройству нашего летательного аппарата, веревки эти были как раз на этой стороне туго натянуты над самой землей; итак, с громким воплем «Сто тысяч дьяволов!» тучный гофмаршал грохнулся наземь. В то же самое мгновение витающий в эмпиреях паж последовал за ним. Увесистый гофмаршал всей своей шестипудовой тушей увлек его вниз; кукла упала в самую гущу свиты, придворные разбежались с отчаянными воплями.

Факелы погасли, все оказались в непрогляднейшей мгле. Все это случилось почти перед самым театром. Я отнюдь не стал мгновенно зажигать шнур, который должен был в единый миг воспламенить все лампионы и плошки вокруг театра, нет, я решил выждать несколько минут, чтобы дать всем собравшимся время хорошенько заблудиться в непроглядной мгле среди деревьев и кустов. «Огня! Огня!» - возопил князь, подобно королю в «Гамлете»16, «Огня! Огня!» - завопило великое множество нестройных и охрипших голосов. Когда площадь осветилась, разбежавшаяся толпа напоминала разгромленное воинство, которое с величайшим трудом пытается заткнуть бреши, пробитые в его рядах. Обер-камергер проявил себя человеком, которому не чуждо присутствие духа, он казался хитроумнейшим тактиком своей эпохи, ибо именно его усилиями в кратчайший срок был восстановлен порядок. Князь вместе со свитой взошел на своего рода помост, возведенный посреди партера и густо усыпанный цветами.

Едва лишь княжеская чета уселась, как благодаря чрезвычайно хитроумному приспособлению, придуманному тем же машинистом, целая груда цветов посыпалась на этот необыкновенный помост. Но увы, сумрачный рок пожелал, чтобы крупная огненная лилия упала князю не куда-нибудь, а на самый нос и покрыла всю его физиономию огненно-красной пыльцой, благодаря чему наш повелитель приобрел необыкновенно маэстозный вид, явно достойный столь торжественного празднества.

- Это уж слишком - это уж слишком, - вскричал Крейслер, пытаясь подавить смех, и все-таки расхохотался, да так, что стены задрожали.

- Не смейся столь судорожно, - сказал маэстро Абрагам, - ведь и я смеялся в ту ночь куда больше, чем когда-либо прежде, ибо я чувствовал себя, подобно эльфу Пэку, готовым учинить любое сумасбродство, чтобы только усилить переполох17. Но те самые стрелы, которые я направил против других, все глубже впивались в мою собственную грудь. И вот! - дай мне только все это высказать! В самый разгар этого нелепого цветочного дождя я намеревался привести в действие ту невидимую нить, что должна была протянуться теперь через все празднество и, подобно электрической цепи, всколыхнуть самые потаенные душевные глубины тех людей, с какими я посредством таинственного душевного аппарата, в который входила и с коим сливалась вышеупомянутая нить, был, как мне думалось, в гипнотическом общении. Не перебивай меня, Иоганнес, спокойно выслушай меня. - Юлия с принцессой сидели позади княгини, немного в стороне, я не сводил глаз с них обеих. Как только литавры и трубы смолкли, на грудь Юлии упал спрятанный среди душистых ночных фиалок распускающийся бутон розы, и, как струящиеся порывы ночного ветра, поплыли звуки твоей песни: «Mi lagnero tacendo della mia sorte amara»18. Юлия испугалась, но когда песня, которую я, признаюсь, для того, чтобы тебе не пришлось потом краснеть, где-то совсем в отдалении заставил играть четырех наших лучших басетгорнистов, - итак, когда песня началась, легкое «ах» слетело с ее уст, и я превосходно расслышал, как она сказала принцессе: «Конечно, он снова здесь!» - Принцесса крепко сжала Юлию в объятиях и громко вскричала: «Нет, нет, - ах, никогда!», - так что князь обратил к ним свою огненно-красную физиономию и бросил ей гневное «Silence!»19 Наш государь, видимо, отнюдь не желал слишком уж гневаться на милое свое дитя, но мне хочется здесь заметить, что чудесный грим, грим оперного «tiranno ingrato»20, не мог бы придать ему более гневного вида; у него и в самом деле в лице было нечто характерное для непрестанного и нерасточающегося гнева, так что самые трогательные речи, самые чувствительные ситуации, аллегорически представлявшие семейное счастье в тесном кругу венценосцев, пропали, увы, совершенно понапрасну! А посему актеры и зрители впали в немалое смущение. Ведь даже и тогда, когда князь в местах, которые он заранее в особом экземпляре отметил красным карандашом, целовал княгине руку и платочком осушал слезы на глазах, всем казалось, что он по-прежнему пребывает в гневе и раздражении; так что камергеры, которые, находясь при исполнении служебных обязанностей, стояли рядом с ним, перешептывались: «О Иисусе, что это такое творится с нашим всемилостивейшим государем!» - Я хочу тебе еще только рассказать, Иоганнес, что в то время как актеры - впереди на театре - представляли дурацкую пьесу, я посредством магических зеркал и прочих сложных приспособлений позади - на облачном фоне, представил игру духов во славу божественного создания, кроткой Юлии, так что мелодии, которые ты сочинил в величайшем воодушевлении, звучали одна за другой и даже часто то дальше, то ближе; как некий робкий, преисполненный предчувствий возглас духов, звучало имя: «Юлия». - Но тебя не было, тебя не было с нами, мой Иоганнес! И если я даже, после того как представление окончилось, восхвалял моего Ариэля, как шекспировский Просперо восхвалил своего21, если бы я даже сказал, что он все устроил самым удачным образом, тем не менее моя глубокомысленная затея показалась мне, увы, необыкновенно безвкусной, пресной и вялой! Юлия по свойственной ей тонкости души поняла все. Но мне казалось, что она только взволнована, как будто некой приятной мечтой, приятным сновидением, которому вообще-то мы не склонны придавать особого значения в подлинной жизни, в жизни наяву. Принцесса же, напротив, совершенно ушла в себя. Под руку с Юлией бродила она по освещенным аллеям парка, в то время как придворные в особом павильоне утоляли жажду дивным освежающим напитком. В этот миг я собирался нанести решающий удар, но тебя не было, мой Иоганнес. - Преисполненный негодования и гнева, я обыскал весь парк, я должен был узнать, все ли приготовления к исполинскому фейерверку, каким должно было завершиться празднество, произведены соответствующим образом. И вдруг я заметил, взглянув на небо, над отдаленным Гейерштейном, в сиянии ночи, маленькое нежное облачко, которое всегда предвещает непогоду: сперва оно тихо поднимается и потом уже здесь, над нами, все завершается ужасающей грозой. В какое именно время должен совершиться этот взрыв, я, как тебе известно, рассчитываю, по состоянию облака, с точностью до секунды. До грозы оставалось меньше часа, и я решил поэтому поспешить с фейерверком. В это мгновение я услышал, что мой Ариэль начал ту самую фантасмагорию, которая должна была все, все разрешить, ибо в конце парка, в маленькой часовне пресвятой девы Марии, хор запел твое «Ave maris stella»22, и пение это донеслось до моих ушей. Я поспешил туда. Юлия и принцесса стояли, преклонив колени перед налоем, который был вынесен из капеллы под сень деревьев. Едва я оказался на месте, как - но тебя не было, мой Иоганнес! - позволь мне умолчать о том, что случилось потом, - увы! Тщетным осталось то, что я считал истинным шедевром своего искусства, и я узнал то, о чем я, простофиля, вовсе и не подозревал.

- Говори, говори, - вскричал Крейслер, - все выскажи, маэстро!

Расскажи мне, как это случилось!

- Нет, нет, - возразил маэстро Абрагам, - теперь это тебе ни к чему, Иоганнес, а мне это терзает душу, ведь духи, вызванные мною, устрашили и заставили затрепетать мое же сердце! - Облачко! - о, счастливая мысль. - «Так пусть же, - дико воскликнул я, - так пусть же все завершится безумной суматохой», - и побежал к месту, где затевался фейерверк. Князь велел мне сказать, чтобы, когда все будет готово, я подал знак. Не отрывая глаз от облака, которое, приближаясь со стороны Гейерштейна, поднималось все выше и выше, я, когда мне показалось, что оно поднялось достаточно высоко, выпалил из мортирки.

Вскоре весь двор, все придворное общество было в сборе. После обычной игры огненных колес, ракет, светящихся шаров и всяких прочих незамысловатых фокусов, возник, наконец, вензель княгини в китайских бриллиантовых огнях, но высоко над ним плавало и расплывалось в молочно-белом свете имя Юлии. - Наконец, пробил час. - Я зажег сноп ракет и, когда они, шипя и потрескивая, взвились ввысь, разразилась непогода, гроза - с расплавленно-алыми молниями, с грохочущими громами, сотрясавшими лес и горы. И ураган ринулся в парк, и тысячеголосые жалобы его зазвучали в дебрях кустарника. Я вырвал у убегающего трубача из рук его инструмент и подул в него, и на душе у меня было необычайно весело, а артиллерийские залпы огненных горшков, выстрелы из пушек и мортир отчаянно гремели, как бы катясь навстречу надвигающимся раскатам грома.

В то время как маэстро Абрагам вел таким образом свой рассказ, Крейслер вскочил, зашагал взад-вперед по комнате, размахивая руками, и, наконец, воскликнул в полнейшем восторге: «Да, это красиво, это великолепно, по этому я узнаю моего маэстро Абрагама, ведь у нас с ним одно сердце и единая душа!»

- О, - сказал маэстро Абрагам, - да, я знаю это: тебе по душе все самое дикое, самое ужасное, и все-таки я забыл о том, что тебя всецело сделало бы игралищем адских сил. Я велел настроить эолову арфу, которую, как ты знаешь, образуют струны, натянутые над большим бассейном. Я велел их натянуть посильнее, дабы буря, как недурной исполнитель, с изяществом помузицировала на них. В реве урагана, в раскатах грома устрашающе звучали аккорды исполинского органа. Все быстрее и быстрее чередовались звуки, и можно было бы, пожалуй, прослушать балет фурий, балет необыкновенно величественный. Подобного рода балеты не часто ставятся в полотняных театральных кулисах. - Ну что ж! - за полчаса все прошло. Луна вышла из-за туч. Ночной ветер гудел, утешая, сквозь ветви испуганного леса и осушал слезы темных ветвей.

А между тем время от времени раздавались стенания эоловой арфы, подобно отдаленному и приглушенному перезвону колоколов. Ты, мой Иоганнес, заполнил всю мою душу, заполнил настолько, что мне подумалось, что ты вот-вот встанешь передо мной, воспрянешь над могильным холмом утраченных упований, невоплотившихся мечтаний, несбывшихся грез - и упадешь мне на грудь. И вот теперь - в ночной тиши - я понял и постиг, наконец, что за игру я затеял, когда изо всех сил пытался разорвать узел, стянутый сумрачным роком, я захотел его разорвать, захотел как бы вырваться из собственной груди, и - став чуждым себе, как бы в ином образе - наброситься на себя же. И притом я весь сотрясался от леденящего ужаса, но кто вселил в меня этот ужас, если не я сам? Множество блуждающих огней плясало и прыгало по всему парку, но это были попросту всего лишь челядинцы с фонарями, искавшие и собиравшие утерянные при поспешном бегстве шляпы, парики, кошельки для волос, шпаги, туфли, шали. Я поскорее убрался прочь. Посреди большого моста перед въездом в наш город я остановился и еще раз оглянулся на парк: залитый магическим сиянием луны, он высился, подобно волшебному саду, в котором уже завели свою веселую игру резвые и проворные эльфы.

И вдруг я услышал тоненький протяжный писк, в моих ушах зазвучало нечто похожее на крик новорожденного. Я предположил, что кто-то совершил злодеяние, склонился низко над перилами - и обнаружил в ярком лунном свете котенка, который изо всех сил цеплялся за столб, дабы избежать верной гибели. Должно быть, кто-то утопил здесь кошачий выводок, но один зверек ухитрился выкарабкаться. Ну что ж, подумал я, хоть это и не дитя человеческое, а всего лишь несчастное животное, которое умоляет тебя спасти его, ты обязан его спасти.

- О ты, чувствительный Юст!23 - смеясь, вскричал Крейслер. - Скажи, где твой Тельгейм?

- Позволь, - продолжал маэстро, - позволь, мой Иоганнес, с Юстом ты меня едва ли вправе сравнивать. Я переюстил самого чувствительного Юста. Ибо он спас пуделя, животное, которое каждый охотно терпит около себя, от которого ожидают также приятных услуг, - скажем, поноски - пудель приносит перчатки, кисет и трубку и прочее, а я спас кота, зверька, который многих выводит из себя, которого принято считать коварным предателем, далеким от сладостных и благодетельных чувств, нисколько не способным к сердечной дружбе, вот ведь какие скверные качества приписывают ему! Говорят, что кошки никогда совсем не отказываются от враждебности к человеку, и, стало быть, я спас кота из чистейшего самоотверженного человеколюбия. Я перелез через перила, не без некоторой опасности спустился к самой воде, схватил жалобно мяукавшего котенка, вытащил его наверх и сунул в карман. Придя домой, я поспешно разделся и упал, усталый и обессиленный, как был, - на постель.

Однако, едва я заснул, как меня разбудили жалостный писк и повизгивание, которые, как мне почему-то показалось, доносились из платяного шкафа. Оказывается, позабыв о котенке, я оставил его в кармане сюртука. Итак, я освободил зверька из его темницы, за что он меня так исцарапал, что вся моя рука оказалась в крови. Я уже собирался было вышвырнуть кота в окошко, но вскоре, однако, одумался и устыдился своей мелочности и глупости, своей мстительности, обращенной - добро бы еще на человека, а то ведь на неразумную тварь. Одним словом, я со всем тщанием и старанием воспитал и вырастил этого кота. Это умнейшее, учтивейшее, остроумнейшее животное среди всех своих сородичей, думается, что ему недостает разве что утонченного воспитания, известного лоска, которые ты, дорогой мой Иоганнес, конечно же, без особого труда сможешь ему дать. Ты сможешь привить ему эти качества и поймешь, почему я намерен передать тебе вскорости кота Мурра, ибо именно так я назвал его. Невзирая на то, что Мурр в настоящее время, как выражаются юристы, еще не homo sui juris24, я все же спросил у него согласия - то есть, желает ли он поступить к тебе в услужение. Он вполне согласен, и его весьма устраивает эта перспектива.

- Ты мелешь вздор, - сказал Крейслер. - Ты мелешь вздор, маэстро Абрагам! Ты знаешь, что я не слишком люблю кошек, более того - я недолюбливаю их и в гораздо большей степени отдаю предпочтение собачьему племени.

- Я прошу, - возразил маэстро Абрагам, - я прошу тебя, дражайший Иоганнес, от всей души прошу - возьми моего многообещающего кота Мурра и подержи его у себя по крайней мере до тех пор, пока я не возвращусь из путешествия. Поэтому-то я его и захватил с собой, он тут за дверью и ожидает благожелательного ответа. Ну взгляни же на него, по крайней мере.

С этими словами маэстро Абрагам распахнул дверь, за дверьми на соломенной подстилке, свернувшись клубочком, спал кот, которого и в самом деле можно было назвать чудом кошачьей красоты. Серые и черные полосы, идущие вдоль спины, сливались вместе на темени между ушами, на лбу образуя грациознейшие гиероглифы. Такой же полосатостью и к тому же совершенно необыкновенной длиной и толщиной отличался и воистину роскошный хвост. К тому же пестрая шкурка кота поразительно блестела и переливалась в солнечных лучах, так что между черными и серыми полосами еще можно было приметить узенькие золотисто-желтые полоски. «Мурр! Мурр!» - воскликнул маэстро Абрагам. - «Мурр... Мурр...», - отозвался кот почти членораздельно, потянулся, встал, изогнулся восхитительной дугою и широко раскрыл свои глаза цвета вешней травы. В глазах этих сверкали ум и смекалка, они как бы метали искры, - целый сноп огненных искр! Во всяком случае, согласившись с маэстро Абрагамом, Крейслер должен был признать, что в облике кота было нечто необычное, из ряда вон выходящее; что голова его весьма крупна, настолько крупна, что в ней без труда могут вместиться самые разнообразные науки, а усы его, уже и теперь, в юности, настолько длинны и посеребрены столь солидной сединой, что придают коту несомненную авторитетность, одним словом, вид истинного греческого мудреца.

- Ну, можно ли так, мгновенно развалившись, спать где попало! - обратился маэстро Абрагам к своему хвостатому питомцу, - этаким манером ты только утратишь всю свою веселость и живость и преждевременно превратишься в унылого ворчуна! Умойся как следует, дражайший Мурр!

Тотчас же феноменальный кот уселся на задние лапы, а передними, бархатными, нежнейшим образом провел по лбу и щекам и затем издал необыкновенно явственное бодрое и радостное «мяау».

- Перед тобой, - продолжал маэстро Абрагам, - не кто иной, как сам господин капельмейстер Иоганнес Крейслер, к которому ты поступаешь отныне в услужение. - Кот пристально взглянул на капельмейстера, громадные глаза его сверкали, искрились. Он замурлыкал, вскочил на стол рядом с Крейслером, а оттуда, нисколько не жеманясь, прыгнул на капельмейстерское плечо, как будто желая ему что-то этакое оказать на ухо. Засим кот соскочил на пол, потом обошел, то поднимая, то распуская хвост, вокруг нового своего хозяина, как бы желая свести с ним более близкое знакомство.

- Прости меня, боже, - воскликнул Крейслер, - я готов даже подумать, что этот серый плутишка отнюдь не лишен разума и происходит из прославленного семейства Кота в сапогах!

- Я вполне уверен, - заявил маэстро Абрагам, - что кот Мурр - самая забавная на свете тварь, истинный полишинель; и притом он благонравен и хорошо воспитан, скромен и нисколько не навязчив, совсем не то, что псы, которые нередко надоедают нам своими неуклюжими собачьими нежностями.

- Когда я гляжу на этого премудрого кота, - сказал Крейслер, - то с огорчением думаю о том, сколь узок круг наших познаний. Кто может сказать, кто может определить пределы способностей, присущих животным? Если для нас многое или скорее даже почти все в природе остается недоступным исследованию, то у нас всегда под рукой готовые ярлычки, так что мы неизменно кичимся своей пустопорожней школярской премудростью, хотя с ее помощью видим не дальше собственного носа. И разве мы не налепили ярлык «инстинкта» на все духовные проявления жизни животных, а ведь проявления эти порою совершенно удивительны! Я хотел бы, однако, получить ответ всего лишь на один-единственный вопрос: совмещается ли с инстинктом, то есть со слепым непроизвольным стремлением, - способность к сновидениям? А ведь, например, собакам снятся чрезвычайно живые сны, это знает всякий, кто наблюдал спящего охотничьего пса. Собака ищет, обнюхивает, сучит лапами, как будто бежит во всю прыть; она задыхается, обливается потом... Впрочем, о котах, видящих сны, я пока ничего не слышал.

- Коту Мурру, - прервал своего друга маэстро Абрагам, - бесспорно снятся живейшие сны, - и, более того, он погружается в те сладчайшие грезы, в то созерцательное состояние, представляющее собой нечто среднее между сном и бдением, свойственное истинно поэтическим личностям в те чудные мгновения, когда у них зарождаются истинно гениальные замыслы. В этом состоянии он отчаянно вздыхает и охает: с недавнего времени он ведет себя настолько странно, что я вынужден думать, что мой драгоценный Мурр либо влюблен по уши, либо трудится над какой-нибудь трагедией.

Крейслер рассмеялся от души и воскликнул: «Так иди же скорей сюда, мой разумный, мой преблаговоспитанный, преостроумный, высокопоэтический кот Мурр, и давай...
(Мурр пр.):... первоначального воспитания, вообще относительно первых месяцев моей юности рассказать еще многое.

В высшей степени, замечательно и поучительно, когда великий ум в автобиографии своей распространяется обо всем, что случилось с ним в его юности, обо. всем, каким бы незначительным все это ни казалось. - Впрочем, разве в жизни высокого гения может когда-либо произойти хоть что-либо незначительное? Все, что он затевал - или же не затевал в дни своей ранней юности, обладает исключительной важностью, озаряет ярким светом глубочайшую внутреннюю суть и замыслы его бессмертных творений. Прекрасным мужеством наполняется грудь юноши, устремляющегося к высокой цели, юноши, которого терзают робкие сомнения: достаточно ли внутренних сил в его груди, в особенности когда он читает, что великий муж в бытность мальчиком также играл в солдатики, чрезвычайно любил сласти и порою даже бывал бит за леность, невоспитанность и полнейшую бестолковость. «Точь в точь, как я, точь в точь, как я», - в восторге восклицает юноша и более не сомневается в том, что и он тоже является величайшим гением, подобно своему обожаемому кумиру.

Иной читывал Плутарха25 или, пожалуй, всего лишь Корнелия Непота26 и стал великим героем, иной - трагических поэтов древности в переводах, а наряду с ними - Кальдерона27 и Шекспира, даже Гете и Шиллера, и стал, ну, ежели и не великим поэтом, то, во всяком случае, скромным, но приятным всем и каждому стихотворцем, а ведь людям нередко бывают по душе и такого рода стихослагатели. Итак, мои творения также безусловно зажгут в груди у много, юного, одаренного незаурядным разумом и чувствами кота, - непременно зажгут высокое пламя поэзии, и ежели этот благородный кот-юноша примется за такие же биографические забавы28, как и я, вот здесь, на крыше, если он всецело вникнет в суть вдохновенных идей той моей книги, которая нынче как раз находится в моих когтях, то он непременно воскликнет в пылу восторга:

«Мурр, божественный Мурр, величайший, гениальнейший из всех котов! Тебе, тебе одному я всем обязан, только твой пример сделал меня великим!»

Похвально, что маэстро Абрагам, занимаясь моим воспитанием, отнюдь не придерживался забытых уже принципов Базедова29, не следовал также и методу Песталоцци30, нет; напротив, он предоставил мне ничем не ограниченную свободу, дабы я воспитывал себя сам, с тем лишь, чтобы я непременно придерживался определенных основополагающих принципов, каковые маэстро Абрагам считал совершенно необходимыми для жизни в обществе, где положено подчиняться властям предержащим, ибо, если бы я слепо и безо всяческих размышлений бегал бы взад и вперед, носясь как угорелый, и собирал бы везде унизительные толчки в бок и мерзкие шишки, то общество вообще не поблагодарило бы меня за это. Сутью этих начал мой маэстро считал естественную учтивость в противоположность условной, конвенциональной, согласно которой непременно следует говорить: «Простите великодушно», когда вас толкает какой-нибудь бездельник или же когда вам отдавили лапу. Пускай даже учтивость такого рода и необходима человеку, но я все-таки не в силах уразуметь, почему это ей должно подчиняться также мое свободорожденное племя, и если даже главным инструментом, посредством коего маэстро приобщил меня к этим основополагающим принципам, и был некий чрезвычайно фатальный березовый прут, то я, разумеется, все же вправе с полнейшим основанием посетовать на чрезмерную твердость, проявленную моим воспитателем. Я, конечно, сбежал бы от него, если бы меня не удерживало и не привязывало накрепко к моему маэстро мое врожденное тяготение к высшей культуре. - Чем больше культуры, тем меньше свободы, вот непреложная истина! Вместе с ростом культуры возрастают потребности, вместе с потребностями...

Одним словом, именно мгновенное и безотлагательное удовлетворение естественных потребностей без учета места и времени - это было первое, от чего мой маэстро, действуя посредством вышеупомянутого рокового и ужасного березового прута, меня весьма успешно отучил. Затем пришла очередь страстных влечений, которые, как я впоследствии убедился, обязаны своим возникновением некоему неестественному состоянию души.

Именно эти странные настроения, которые, возможно, были порождены самой моей душевной организацией как таковой, словно бы приказывали мне не прикасаться к молоку, да что там к молоку - даже и к жаркому, которое маэстро оставлял для меня - нет, они побуждали меня прыгать на стол и лакомиться тем, что он намеревался вкушать сам. Я постиг всю силу и неотвратимость березовой розги, после чего оставил эту привычку.

И я вижу, что маэстро был прав, когда старался отвлечь мои помыслы от подобных соблазнов, ибо мне известно, что многие из моих добрых собратьев, менее причастные к культуре, менее благовоспитанные, чем я, угодили благодаря этому в ужаснейшие передряги, да более того - попали в самое печальное положение - и увы, до конца дней своих. Кстати сказать, мне стало известно, что один подающий большие надежды юноша-кот, не обладая достаточной внутренней духовной закалкой, дабы противостоять своему влечению, вылакал кувшин молока, искупив свою вину потерей хвоста и, всеми презираемый и осмеиваемый, вынужден был удалиться от света и коротать свои дни в одиночестве. Следовательно, мой маэстро был-прав, когда отучал меня от подобного рода поступков: однако я не могу простить ему того, что он противился моему тяготению к наукам и искусствам.

Ничто не привлекало меня в комнату маэстро больше, чем заваленный книгами, рукописями и всяческого рода диковинными инструментами письменный стол. Я могу смело сказать, что этот стол был чем-то вроде заколдованного круга, в который я был ввергнут как бы силою некоего заклятия, и все-таки я испытывал при виде его своего рода священный ужас, удерживающий меня от того, чтобы вполне предаться моим пагубным влечениям. Но наконец, в один прекрасный день, когда маэстро отсутствовал, я преодолел свою робость и вспрыгнул на стол. Что за сладострастное чувство, что за наслаждение я испытал, восседая на столе среди книг и рукописей и роясь в них. Не озорство, нет, только жадность, жгучий голод, пылкая жажда ученых познаний привели меня к тому, что я ухватил лапой одну рукопись и так долго ворошил ее, таскал взад-вперед, пока она не оказалась растерзанной в клочья. Маэстро вошел в кабинет и, увидя, что случилось, набросился на меня с обидным для меня возгласом: «Ах ты, бессовестная бестия!» - и угостил меня такой порцией березовой каши, что я, стеная и повизгивая от боли, заполз под печку и целый день меня невозможно было выманить оттуда самыми дружелюбными словами и уговорами. Кого бы это событие не отпугнуло навсегда, не отвратило бы от того пути, следовать по которому ему предписано самой природой! Но едва я оправился после всех своих страданий, как, следуя своему непреодолимому стремлению, снова вспрыгнул на письменный стол. Конечно, достаточно было моему маэстро чуть прикрикнуть на меня, достаточно было воскликнуть, скажем, «Ишь чего захотел!» - чтобы вновь согнать меня со стола, так что покамест до ученых занятий дело не доходило; тем не менее я стал спокойно дожидаться благоприятного момента, чтобы вновь приступить к занятиям, и этот момент, кстати сказать, вскоре наступил. В один прекрасный день, когда маэстро собирался уходить, я тотчас же хорошенько спрятался в комнате, да так хорошо спрятался, что он никак не мог меня отыскать, когда, помня о растерзанном манускрипте, вознамерился выдворить меня из комнаты.

Едва маэстро удалился, как я одним прыжком вскочил на письменный стол и разлегся посреди рукописей, что наполнило мою душу неописуемым наслаждением. Я ловко раскрыл лапой одну довольно, толстую книгу, лежавшую передо мной, и попробовал, не смогу ли уразуметь письмена, заключающиеся в ней. По правде сказать, сперва мне это вовсе не удавалось, но я отнюдь не оставил своих попыток, а продолжал всматриваться в книгу, ожидая, что на меня снизойдет какое-то особое озарение и что, вдохновленный им, я научусь читать. Вот в этом положении, углубившимся в размышления над книгой», и застал меня нежданно мой маэстро. С криком: «Гляди-ка, что он творит - проклятая бестия!» - он накинулся на меня. Было уже поздно спасаться бегством - я прижал уши, согнулся в три погибели, как только мог, чувствуя, что розга вот-вот загуляет по моей спине. Но уже занеся было руку, мой маэстро внезапно застыл, расхохотался и воскликнул: «Котик-котик, неужто ты читаешь?

Ну этого я не могу, да и не хочу тебе запретить. Глядите-ка, что за стремление к наукам засело в нем!» Он вытащил книгу из-под моих лап, заглянул в нее и засмеялся еще громче, чем прежде. - «Я сказал бы даже, - произнес он затем, - я полагаю даже, что ты составил себе небольшую, так сказать, подручную библиотеку, потому что я вовсе и не ведаю, каким бы еще образом эта книга могла очутиться на моем письменном столе? Ну, что же, читай, - учись и штудируй прилежно, мой котик, во всяком случае, если даже ты станешь подчеркивать наиболее важные места в книге неглубокими царапинками - я охотно тебе это разрешаю!» С этими словами он вновь подсунул мне эту книжку, предварительно раскрыв ее. Это было, как я узнал впоследствии, сочинение Книгге31 «Об обхождении с людьми», и я почерпнул из этого замечательного сочинения великое множество житейской мудрости. Она, книга эта, заключает в себе мысли, как бы излившиеся из моей собственной души, да и вообще чрезвычайно подходит для котов, которые желают каким-то образом приспособиться к обществу людей. Эта тенденция данной книги, насколько мне известно, до сих пор упускалась из виду ее читателями, и поэтому порою высказывалось ошибочное суждение, что, дескать, человек, который пожелает слишком твердо придерживаться начертанных в этой книге правил, непременно и повсеместно прослывет самым что ни на есть заскорузлым и даже, более того, - бездушным педантом.

С этих самых, пор маэстро не только терпел мое присутствие на его письменном столе, но ему даже нравилось, когда я, застав его за работой, вспрыгивал ка стол и располагался в свое удовольствие среди его рукописей.

Маэстро Абрагам имел обыкновение нередко читать вслух всякую всячину. Я старался в подобных случаях принять такую позу, чтобы удобнее было заглядывать через его плечо в книгу, что, благодаря отличному зрению, каким наградила меня природа, мне вполне удавалось, причем я нисколько не мешал моему маэстро и не был ему в тягость. Таким образом я, сличая письменные знаки со словами, которые он произносил, вскоре выучился читать, и ежели это кому покажется маловероятным и недостоверным, то я могу только сказать, что такой скептик не имеет ни малейшего понятия о том совершенно особенном врожденном даре, которым меня наградила природа. Истинные гении, которые меня понимают и воздают мне должное, не станут испытывать никаких сомнений касательно такого рода образования, которое, быть может, весьма напоминает их собственное. При этом я не премину поделиться с читателями сделанным многозначительным наблюдением касательно совершенного понимания человеческой речи. А именно - я вполне сознательно установил, что знать не знаю и ведать не ведаю, каким именно образом достиг этого понимания.

По-видимому, нечто подобное бывает и с людьми, впрочем, меня это нисколько не удивляет, ибо племя это в свои детские годы заметно глупее и беспомощнее, чем мы, кошки. Даже когда я был крохотным котенком, со мной никогда не случалось, чтобы я попадал себе лапой в глаз, лез в огонь, хватался за луч света или уплетал сапожную ваксу вместо вишневого повидла, как это нередко бывает с малыми детишками.

И вот теперь, когда я научился читать и с каждым днем все больше набивал себе голову чужими мыслями, я ощутил непреоборимое стремление уберечь от забвения свои собственные мысли в том виде, в каком породил их обитающий во мне гений, а для этого мне, конечно, непременно надо было овладеть весьма трудным искусством письма. С какой внимательностью я ни следил за рукою моего маэстро, когда он писал, как тщательно я ни наблюдал за ее движениями, мне все же никак не удавалось уразуметь всю доподлинную механику движений этой руки. Я проштудировал почтенного Гильмара Кураса32, единственное руководство по каллиграфии, которое имелось в библиотеке моего маэстро, и чуть было не напал на мысль, что таинственная трудность писания может быть устранена лишь посредством той большой манжеты, которая надета на изображенную там пишущую руку, и что только благоприобретенной особой ловкостью моего маэстро можно объяснить то, что он, мой маэстро, пишет безо всякой манжеты, так же, впрочем, как опытный канатоходец в конце концов вполне научается обходиться без шеста-балансира. Я жадно всматривался - не найдется ли где подходящей манжетки, и уже собирался было оторвать лоскуток от ночного чепца нашей престарелой экономки, дабы изготовить из него сию манжетку для моей правой лапки и приладить ее, как вдруг в момент неожиданного озарения, какое, как я полагаю, случается у особо гениальных личностей, меня осенила великолепная мысль, которая все разрешила. А именно - я уразумел, что решительно невозможно держать перо или карандаш так, как держит их мой маэстро; все, надо полагать, зависит от различия в анатомическом строении наших рук - и эта гипотеза оказалась справедливой. Я должен был придумать иной способ писания, соответствующий строению моей правой лапки, и я в самом деле изобрел такой способ, как этого и следовало ожидать. Вот так, из особой организации отдельных индивидуумов возникают новые системы.

Другое пренеприятное затруднение было обнаружено мною в процессе окунания пера в чернильницу. Дело в том, что мне все никак не удавалось при окунании уберечь от чернил мою лапку: она вечно попадала вместе с пером в чернила, и посему первые мои пробы пера оказывались сделаны не столько пером, сколько лапой, - они выходили великоваты и широковаты и несколько размазаны. Поэтому профаны и прочие недоумки могут счесть мои первые манускрипты попросту бумагой, испещренной кляксами. Впрочем, гении легко угадают гениального кота и в его первых творениях и поразятся глубине и полноте ума, изначально, даже на самых первых порах хлынувшего из неиссякаемого источника, и не только поразятся, а попросту даже будут потрясены! И вот, дабы потомки когда-нибудь не начали спорить и пререкаться, дискутируя о хронологическом порядке появления моих бессмертных творений, я должен здесь сказать, что прежде всего я написал философически-сентиментально-дидактический роман: «Мысль и чутье, или Кот и пес». Уже эта вещь могла бы произвести необычайный фурор. Затем, чувствуя себя уверенно в любом седле, я сочинил политический трактат, озаглавленный «К вопросу о мышеловках и об их влиянии на образ мыслей и жизненную энергию кошачества»; засим я ощутил вдохновение в драматическом роде и подарил миру трагедию «Кавдаллор - король крысиный». Также и эта трагедия могла быть играна несчетное количество раз на всех мыслимых и немыслимых сценах, с самым потрясающим успехом. Череду моих сочинений в их будущем полном собрании должны будут открыть эти творения моего вознесшегося в поднебесье духа, а о тех поводах, которые побудили меня написать их, я еще при случае расскажу в надлежащем месте.

Когда я научился ловчее держать перо, так, чтобы моя лапка не оказывалась заляпанной чернилами, естественно, что и стиль мой сделался куда приятнее, симпатичнее, прозрачнее и светлее, я стал ориентироваться предпочтительнее всего на альманахи муз, сочинял различные приятные отрывки и пьесы и вообще весьма скоро сделался тем достойным и пресимпатичным господином, каким я ныне являюсь. Я чуть было не сотворил тогда героико-эпическую поэму в двадцати четырех песнях, но, право, если бы я ее завершил, она оказалась бы вовсе не похожа на иные произведения этого жанра, за что Tacco33 и Ариосто34 еще могли бы возблагодарить небеса в своих могилах, ибо, ежели и в самом деле из-под моих когтей выпорхнула бы героическая поэма, то никто в мире никогда больше не стал бы читать этих поэтов.

А теперь я перехожу к...
(Мак. л.):... для лучшего понимания следует, однако, изложить и разъяснить тебе, любезный читатель, - ясно, четко и недвусмысленно положение вещей.

Всякий, кто хоть раз останавливался в очаровательном городишке Зигхартсвейлере, безусловно, слышал разговоры о князе Иринее.

Скажем, если он заказывал трактирщику форелей - блюдо воистину замечательное в этой местности, - как последний непременно отвечал ему: «Вы правы, сударь! Наш всемилостивейший князь также с величайшим наслаждением кушают форелей, и я постараюсь приготовить эту превкусную рыбу именно так, как это принято при дворе». Впрочем, из новейших географий, ландкарт, статистических сведений просвещенный путешественник узнавал лишь то, что городок Зигхартсвейлер вместе с Гейерштейном и всей прочей округой давным-давно сделался неотъемлемой частью великого герцогства, через которое вышеупомянутый путешественник только что проезжал; итак, его в немалой мере изумляло то, что здесь он обнаруживал всемилостивейшего князя и весь его княжеский двор. Вот в чем, однако, заключалось дело. Князь Ириней и впрямь некогда правил пресимпатичным миниатюрным княжеством неподалеку от Зигхартсвейлера35, и, так как он с помощью хорошей доллондовской подзорной трубы с бельведера своего дворца в местечке, которое он сделал своей резиденцией, мог обозреть все свои владения, конечно же, он никогда не забывал о благополучии своих возлюбленных подданных, так же как и о всех отрадах и горестях, выпадавших на долю его крохотной страны. В любую минуту он мог без малейшего труда узнать, каковы виды на урожай, скажем, у Петера, посеявшего пшеницу в отдаленнейшей части его страны, и столь же отлично наблюдать за тем, хорошо ли и прилежно ли трудятся Ганс и Кунц на виноградниках своих! Говорят, что князь Ириней однажды, прогулявшись в сопредельное государство, ненароком потерял свою страну36 - она выпала у него из кармана, и все тут; - однако же доподлинно известно, что в новом, значительно дополненном издании вышеупомянутого великого герцогства также и владения князя Иринея вписаны, впечатаны и внесены в общую опись. Светлейшего князя освободили от забот, свойственных правителю, выплачивая ему из доходов его былых владений вполне приемлемый апанаж, который ему как раз и полагалось проедать в очаровательном Зигхартсвейлере.

Кроме этой крохотной страны князь Ириней обладал еще вполне солидным состоянием в наличных деньгах, состояние это ни в коей мере не было сокращено или урезано: таким образом он и глазом не успел моргнуть, как из маленького правителя внезапно сделался всеми уважаемым частным лицом, которое без всякого принуждения со стороны, по собственному своему изволению вправе жить так, как ему заблагорассудится.

У князя Иринея была репутация тонко образованного властелина, большого ценителя наук и искусств. Следует еще добавить, что бремя правления издавна казалось ему тягостным и причиняющим боль, и даже более того: о нем поговаривали, будто он изложил в изящной стихотворной форме романтическое желание вести уединенное идиллическое существование в маленьком домике близ журчащего ручья; разделяя свое уединение с несколькими домашними животными, так сказать, procul negotiis37; итак, следовало думать, что теперь он, позабыв о том, что он правитель и властелин, устроит свою жизнь уютно и по-домашнему, что, кстати, для столь богатого и независимого частного лица более чем осуществимо. Однако на деле все обстояло совершенно иначе!

Очень может быть, что любовь великих мира сего ко всяческим искусствам и наукам следует рассматривать лишь как неотъемлемую часть собственно придворного существования. Приличия требуют, чтоб великие мира сего обладали произведениями живописного искусства, слушали музыку, и было бы весьма неприлично и даже странно, если бы придворный переплетчик бил баклуши, а не переплетал бы непрестанно замечательнейшие творения новейшей литературы в кожу с золотым тиснением, заодно снабжая их золотым обрезом. Однако если эта любовь является непреложной составной частью придворного существования, то вместе с ним любовь эта должна исчезнуть и как таковая отнюдь не может составлять предмет непрекращающихся забот для того, кто утратил престол или хотя бы даже скромный регентский стульчик, на котором былому правителю восседалось так приятно.

Князь Ириней, однако, старательно сохранил и то и другое, и придворный церемониал и любовь к искусствам и наукам, благодаря тому, что он воплотил свои сладостные грезы, превратив их в некий сон наяву, реальными персонажами которого оказались как он сам со всем своим окружением, так и весь Зигхартсвейлер.

А именно - князь делал вид, что он никогда и не переставал быть правящим государем и сувереном, он сохранил весь свой придворный штат: государственного секретаря, финансовую коллегию и т. д. и т. п., он понпрежнему награждал своих былых верноподданных доморощенными фамильными орденами, давал аудиенции, устраивал придворные балы, в которых обычно принимало участие от двенадцати до пятнадцати персон, однако этикет соблюдался здесь куда строже, чем при крупнейших дворах; благо обитатели городка были достаточно благодушны и охотно делали вид, что ложный блеск этого сугубо призрачного двора приносит им и их городку необыкновенную славу и чрезвычайную честь. Таким образом, добрые зигхартсвейлерцы называли князя Иринея милостивым своим государем, иллюминировали город в дни тезоименитств и вообще охотно жертвовали собой ради того, чтобы позабавить и потешить князя и его двор, точь в точь как афинские горожане в шекспировском «Сне в летнюю ночь»38.

Конечно, невозможно было отрицать, что князь играет свою роль эффектно и не без пафоса и превосходно умеет заражать этим пафосом все свое окружение. Вот, скажем, зигхартсвейлерский клуб. Является финансовый советник князя Иринея, советник этот мрачен, погружен в свои мысли, из него и слова не вытянешь! Тучи омрачают его чело, он погружен в глубокомысленные размышления, и когда его отвлекают от них, вздрагивает всем телом, как бы внезапно пробуждаясь! Добрые зигхартвейлерцы в его присутствии беседуют шепотом, ходят на цыпочках. Но вот пробило девять, финансист вскакивает, хватается за шляпу, и тщетны все попытки удержать его, заставить его остаться, ибо он с горделивой и в высшей степени значительной миной заявляет, что его ожидают целые груды актов, что он вынужден будет посвятить всю ночь приготовлениям к завтрашнему, необыкновенно важному, последнему в данном квартале заседанию коллегии и спешит домой, оставляя общество в состоянии благоговейного оцепенения и вполне искреннего изумления перед важностью и необычайной трудностью исполняемых им обязанностей. Но что же это за глубокомысленный доклад, который сей изнуренный неусыпными трудами подвижник должен будет готовить всю ночь напролет? Оказывается, к нему стекаются счета за стирку из всех департаментов - кухни, столовой, гардеробной - за истекший квартал - и именно он и не кто иной должен делать доклад относительно всех обстоятельств, связанных со стиркой! - Вот так же весь Зигхартсвейлер сочувствует и соболезнует несчастному княжескому кучеру, однако восклицает, изумленный премудрым решением княжеской коллегии: «Строго, но справедливо!» Все дело заключается в том, что этот придворный кучер согласно полученной им инструкции продал пришедшую в негодность коляску, так называемую полукарету, однако финансовая коллегия обязала его, под угрозой незамедлительного отрешения от должности, в трехдневный срок доказать, где он оставил другую половину оной кареты, каковая, весьма возможно, была еще вполне пригодна к употреблению.

Необыкновенной звездой, сиявшей при дворе князя Иринея, была советница Бенцон39, вдова, уже на четвертом десятке; некогда замечательная красавица, еще и ныне, впрочем, не лишенная привлекательности, единственная из придворных, чья принадлежность к дворянству представлялась сомнительной, и которую, однако, князь навсегда допустил ко двору. Ясный и проницательный рассудок советницы, ее живой ум, ее светская опытность и житейская мудрость, а также - прежде всего и больше всего - известная холодность ее характера, совершенно необходимая тем, кто желает повелевать себе подобными, - все это содействовало тому, что она сделалась весьма влиятельной особой, так что, собственно говоря, именно она была той личностью, которая держала в своих руках и дергала все ниточки кукольной комедии сего миниатюрного двора. Дочь ее Юлия, выросла вместе с принцессой Гедвигой, и на духовное развитие принцессы советница оказывала такое заметное влияние, что принцесса казалась чужой в княжеском семействе, особенно разительно отличаясь от своего брата. Дело в том, что принц Игнатий был обречен на вечное младенчество: его почти можно было назвать слабоумным.

Советнице Бенцон противостоял столь же влиятельный, столь же глубоко проникающий в самые интимные детали существования сиятельного семейства, хотя и на совершенно иной лад, чем она, престранный господин, который тебе, о любезный читатель, уже известен в качестве maitre de plaisir40 при дворе князя Иринея, а также в качестве иронического иллюзиониста и чернокнижника.

Маэстро Абрагам стал своим человеком в княжеском семействе при весьма странных обстоятельствах.

Почивший в бозе батюшка князя Иринея был государем простых и скромных правил. Он отлично разумел, что излишние потрясения, чрезмерные усилия реформировать что бы то ни было непременно разрушат хилый и хрупкий государственный механизм, вместо того, чтобы придать этому механизму больший размах и ускоренный ход. Поэтому он в своем крохотном княжестве пустил все идти так, как оно шло и до него, испокон веков, и хотя такого рода отношение к делам правительственным лишало его случая и возможности явить во всем блеске свой государственный ум или же какие-либо иные дары небес, доставшиеся на его долю, он вполне удовлетворялся тем, что в его княжестве все чувствовали себя отлично, что же касается отношений с другими государствами, то тут дело обстояло так, как оно обычно обстоит с женщинами, ибо лишь ту из них можно признать вполне безупречной, о которой не говорят вовсе. И если миниатюрный двор старого князя был церемонным, старомодным, чопорным и если старый князь никоим образом не был способен постичь суть целого ряда либеральных идей, созданных самой нашей современностью, то причина этому была в неизменности того одеревеневшего остова, который обергофмейстер, гофмаршалы и камергеры поддерживали с таким трудом и тщанием. Однако же на этом остове был утвержден и вращался некий маховик, который ни один гофмейстер, ни один гофмаршал никогда и не пытались остановить. Этим маховиком, этим маховым колесом было свойственное, престарелому князю чуть ли не с пеленок непреодолимое тяготение ко всему странному, таинственному и загадочному. - Старый князь пробовал иногда, по примеру прославленного калифа Гарун аль Рашида, переодевшись, ходить по городу и по прилегающим селениям, чтобы удовлетворять ту тягу, которая находилась в престранном противоречии со всеми прочими тенденциями его существования, дабы удовлетворить это влечение или же для того, чтобы отыскать ему применение, чтобы насытить его чем-то. Когда на него находил подобный стих, старый князь надевал круглую шляпу и облачался в серый редингот, так что всякий прохожий, лишь мельком взглянув на его сиятельную персону, мгновенно соображал, что князь вышел инкогнито и узнавать его отнюдь не следует.

Итак, однажды случилось, что старый князь - переодетый и якобы неузнаваемый - шагал по аллее, ведущей от его дверей в ту отдаленную территорию парка, где поодаль от других стоял уединенный домик, в котором обитала безутешная вдова княжеского лейб-повара. Подойдя к этому домику, князь увидел двух незнакомцев, закутанных в плащи. Люди эти только вышли из вышеупомянутого домика. Его сиятельство отошел в сторону, и историограф княжеского семейства, из писаний коего я извлек эти подробности, замечает, что старый князь остался бы неузнанным даже и тогда, если бы на нем вместо серого редингота был надет сверкающий мундир с ярко блещущей орденской звездой; неузнанным по той простой причине, что был уже поздний вечер и тьма кругом стояла - хоть глаза выколи! Когда же сии закутанные господа проходили мимо князя, он с исключительной явственностью услышал следующий диалог. Один сказал:

«Благородный брат мой, умоляю тебя, возьми себя в руки, не сглупи хоть на этот раз! - Этот субъект непременно должен убраться, прежде чем князь что-нибудь о нем узнает, ибо в противном случае этот проклятый чудодей сядет нам на шею и сатанинскими своими чарами всех нас погубит». Другой ответил: «Mon cher frere41, не стоит так горячиться, ты знаешь мою проницательность, мою savoir faire42. Завтра я швырну этому опасному пройдохе несколько карлино, и пусть отправляется дурачить людей своими фокусами туда, куда хочет. Здесь ему нельзя оставаться. Князь ведь и без того...».

Голоса отзвучали, и посему князь так и не узнал, кем именно считает его гофмаршал, ибо это был не кто иной, как гофмаршал со своим братом, обер-егермейстером; они-то и выскользнули из домика и вели эту странную беседу. Однако князь сразу узнал обоих по голосу.

Ясное дело, что князь счел чрезвычайно важным и безотлагательным немедленно разыскать того самого человека, того самого опасного чудодея, знакомство которого с князем пытались во что бы то ни стало предотвратить. Он постучался, вдова вышла на крыльцо со свечой в руке и, узрев пресловутую круглую шляпу и серый сюртук, с холодной учтивостью осведомилась: «Чем могу служить, monsieur?43» Ибо именно так обращались к князю, когда он был переодет и, следовательно, неузнаваем. Князь стал расспрашивать о чужеземце, который, по слухам, обитает в доме вдовы, и узнал, что этот чужеземец именно и есть весьма ловкий и расторопный, знаменитый, снабженный множеством аттестатов, рекомендаций и привилегий фокусник, собирающийся продемонстрировать здесь свое удивительное искусство. Только что, - рассказала вдова, - двое придворных побывали у него и он посредством совершенно необъяснимых фокусов привел их в такое изумление, что они, бледные как смерть, сбитые с толку и в совершеннейшей растерянности покинули ее скромный домик.

Прекратив свои расспросы, князь велел ввести себя в комнату чудотворца, маэстро Абрагама (ибо прославленный фокусник был маэстро Абрагам собственной персоной), тот принял его как долгожданного гостя и запер за ним дверь.

Никто не знает, что тогда проделал маэстро Абрагам, доподлинно известно лишь, что князь оставался у него всю ночь и что на следующее утро во дворце были обставлены покои, в которые перебрался маэстро Абрагам; в покои эти князь мог попадать из своего кабинета незамеченным - а именно, потайным ходом. Помимо того, доподлинно известно, что князь перестал называть своего гофмаршала «mon cher ami»44, и больше никогда не высказывал желания выслушать из уст обер-егермейстера удивительно живописный рассказ о рогатом зайце-беляке, которого он (т. е. обер-егермейстер) во время первой своей охотничьей вылазки в лес почему-то никак не мог застрелить; подобное обхождение повергло сановных братьев, т. е. гофмаршала с обер-егермейстером, в такую грусть и отчаяние, что оба они и очень вскоре вовсе удалились от двора. Наконец достоверно известно, что маэстро Абрагам приводил в изумление весь двор, весь город и даже все окрестности оного не только своими фантасмагориями, но также и тем необычайным уважением и благожелательным расположением, которыми к нему все больше и больше проникался старый князь. Относительно фокусов, которые якобы показывал маэстро Абрагам, упомянутый историограф княжеского рода сообщает столько невероятного, что трудно решиться всерьез пересказывать все эти россказни, дабы не подорвать доверие, которое, конечно, питает к нам благосклонный читатель. Впрочем, тот фокус, который наш историограф склонен считать чудеснейшим из всех прочих и, более того, о котором он замечает, что фокус этот служит несомненным доказательством тесных связей маэстро Абрагама с потусторонними духами, попросту говоря, - с нечистой силой, есть не что иное, как акустический обман чувств, который впоследствии под названием «Невидимая девушка» вызывал такую сенсацию. Так вот, этот фокус маэстро Абрагам уже тогда умел проделывать более выразительно, остроумно и фантастично и куда более поражая душу, чем это впоследствии кому бы то ни было удалось осуществить.

Мимоходом следует заметить, что князь собственной персоной производил вместе с маэстро Абрагамом некие магические операции, относительно сути и назначения которых в тесном кругу придворных дам, камергеров и прочей придворной братии возникла приятнейшая перепалка, прелестнейший обмен глупейшими и бессмысленнейшими предположениями.

Все сходились в одном, - а именно в том, что маэстро Абрагам демонстрирует князю процесс изготовления золота, о чем можно было заключить по дыму, который по временам валил из трубы лаборатории, и что он, Абрагам, знакомит князя со всяческими весьма полезными для его светлости духами. Кроме того, все были убеждены в том, что князь не выдаст патент новому бургомистру и не соблаговолит дать прибавку к жалованию даже придворному лейб-истопнику, предварительно не испросив на это дозволения у своего агатодемона, у доброго домашнего духа или даже у самих созвездий.

Когда старый князь скончался и Ириней унаследовал его престол и его прерогативы, маэстро Абрагам покинул страну. Юный князь, абсолютно не разделявший пристрастия своего батюшки к загадочному и чудесному, разрешил маэстро уехать, однако вскоре обнаружил, что магическая сила, присущая Абрагаму, заключается преимущественно в том, что он ухитряется заклинать некоего злого духа, с превеликой охотой гнездящегося при миниатюрных княжеских дворах, а именно адского Духа Скуки. Помимо этого, также и уважение, которым пользовался маэстро Абрагам у, его отца, глубоко укоренилось в душе юного князя.

Бывали мгновения, когда князю Иринею казалось вдруг, что маэстро Абрагам является каким-то сверхъестественным созданием, стоящим превыше всего человеческого, да и только ли человеческого?! Говорят, что это странное впечатление возникло у князя в результате одного трагического и абсолютно незабываемого происшествия, случившегося с Иринеем в дни его золотого детства. Будучи еще мальчуганом, он забрался однажды, побуждаемый чрезмерным ребяческим любопытством, в комнату маэстро Абрагама и по неловкости своей сломал некий крохотный механизм, который маэстро только что с величайшими трудами, тщанием и искусством соорудил, однако же маэстро, разгневавшись по случаю такой разрушительной неловкости сиятельного сорванца и шалунишки, украшенного княжеским званием, влепил ему пречувствительную и полновесную оплеуху, а затем с некоторой, не совсем приятной, поспешностью выставил его из комнаты своей в коридор. Заливаясь слезами, юный принц с величайшим трудом выдавил из себя «Abraham - soufflet»45, так что оробевший обергофмейстер счел за благо воздержаться от дальнейшего проникновения в княжескую, должно быть ужасающую, тайну. Смелости его хватило лишь на то, чтобы подозревать о существовании некой страшной тайны.

Князь Ириней чувствовал жгучую необходимость удержать у себя маэстро Абрагама, как животворящее начало всей придворной машинерии; тщетными оказались, однако, все его попытки вернуть фокусника и чудодея в свое княжество. Лишь после той роковой прогулки, когда князь Ириней утратил все свои владения; лишь тогда, когда он ограничился сугубо призрачным двором в Зигхартсвейлере, - лишь тогда маэстро Абрагам отыскался, всплыл, да и в самом деле, более подходящего времени для возвращения нельзя было и придумать. Ибо, кроме того, что...
(Мурр пр.):... тому достопамятному происшествию, которое, если воспользоваться испытанным выражением утонченно мыслящих биографов, составило важнейшую главу в моей жизни.

- О, читатель! - Юноши, мужчины, дамы, под чьей шкуркой бьется чувствительное сердце: ежели вы не чужды добродетели, ежели вы ощущаете и приемлете воистину сладостные узы, связующие нас с природой, - вы непременно поймете и возлюбите меня!

День выдался жаркий, я провел его, подремывая под печкой. Наконец настали сумерки, и живительный ветерок проник сквозь раскрытое в кабинете моего маэстро окно. Я пробудился от сна, грудь моя блаженно расширилась, в нее влилось некое неизъяснимое упование, которое, будучи в одно и то же время страданьем и радостью, воспламеняет в груди нашей сладчайшие предчувствия. Весь во власти этих упоительных предчувствий, я вскочил и преизящно выгнул спинку, - движение это холодные и рассудочные люди именуют «кошачьим горбом». - На волю, на волю захотелось мне - на лоно природы, и я устремился на крышу и стал неспешно прогуливаться там в лучах заходящего солнца. Вот тут я и услышал какие-то звуки, доносящиеся с чердака; такие кроткие, приятные, уютные, нежные, такие знакомые, такие призывные: нечто неведомое повлекло меня вниз с непреодолимой силой. Я покинул прелестную природу, пролез в узенькое слуховое окно и оказался на чердаке. Спрыгнув с окна, я сразу заметил крупную, необычайно красивую кошку - белую в черных пятнах; кошка эта, со спокойным изяществом восседая на задних лапах, как раз и издавала те неизъяснимо влекущие звуки; я был замечен ею, и меня буквально пронзил ее молниеносный испытующий взор. Мгновенно я уселся против нее и попытался, подчиняясь внутреннему влечению, подпевать той песенке, которую завела пятнистая особа. Это удалось мне, готов признаться, сверх всякой меры превосходно, и с этого-то мгновения (делаю это замечание для психологов, которым предстоит фундаментально изучить меня и жизнь мою) я и уверовал в свой скрытый музыкальный талант, мне думается, что именно с этой верой возник и самый талант.

Тут пятнистая дама, еще внимательней и пристальней взглянув на меня, внезапно сильным прыжком метнулась ко мне. Я, не ожидая от нее ничего хорошего, счел за благо показать свои коготки, но в этот миг пятнистая, проливая светлые слезы, вскричала: «Сын мой, - о, сын мой!

Поспеши! - приди в объятия мои!» - И затем, пылко прижимая меня к своей груди, она пролепетала: «Да, это ты, ты мое дитя, мой добрый сынок, коего я породила - нельзя сказать, чтобы в особых муках!»

Я ощутил глубочайшее волнение, затрепетали наисокровеннейшие недра моего естества, и уже самое это чувство должно было убедить меня, что пятнистая и впрямь - моя матушка, однако, невзирая на все это, я все же спросил ее, вполне ли она в этом уверена.

- О, это сходство, - воскликнула пятнистая, - это разительное сходство, эти глаза, эти черты, эти пышные бакенбарды, эта полосатая шкурка, все это живо, даже с чрезмерной живостью напоминает мне того неверного, того неблагодарного, который так зверски покинул меня! - Ты истинный портрет своего папеньки, мой милый Мурр (ведь тебя так зовут, не правда ли?), я надеюсь, однако, что ты вместе с красотой отца унаследовал более мягкий характер, более кроткий нрав своей матери Мины.

Отец твой обладал весьма внушительными манерами и горделивой осанкой, чело его блистало чувством собственного достоинства, необыкновенным глубокомыслием сверкали его зеленые глаза, и обворожительная усмешка нередко играла на его устах. Эти несомненные телесные преимущества, а также его живой и резвый ум, не говоря уже о грациозности, с которой он проворно ловил мышей, мгновенно покорили мое женское сердце. Вскоре, однако, обнаружился его жестокий тиранический характер, а ведь поначалу он его так ловко скрывал! - С ужасом произношу я эти слова! - Е(два ты родился, как твой отец ощутил роковое желание сожрать тебя вкупе с твоими ни в чем не повинными братцами и сестричками...

- Дражайшая матушка, - прервал я тираду моей пятнистой собеседницы, - дражайшая матушка, не стоит так уж проклинать эти папенькины порывы! Разве эллины - просвещеннейшие люди - не приписывали своим богам престранной склонности к пожиранию собственных детей46, но Юпитер был спасен, вот и я тоже!

- Я не понимаю тебя, сын мой, - возразила Мина, - но мне кажется, что ты либо мелешь чушь, либо вознамерился защищать своего отца. Не проявляй черной неблагодарности: ты непременно был бы задушен и сожран кровожаднейшим тираном, если бы я не защищала тебя с неописуемой отвагой этими вот самыми преострыми когтями; если бы я, обегав подвалы, чердаки и конюшни, не уберегла бы тебя от коварных преследований этого извращенного варвара. - Наконец он бросил меня, и с тех пор я ни разу его не видала! И все-таки сердце мое еще сладостно трепещет при одном воспоминании о нем! Какой это был великолепный кот!

Многие - по его осанке, по его утонченным манерам - принимали его за путешествующего графа... - Теперь-то, думалось мне, я поведу, наконец, тихое, спокойное существование в тесном семейном кругу, выполняя свой материнский долг, но ужасающий удар должен был вот-вот поразить меня. - Однажды, вернувшись домой после небольшого променада, я обнаружила, что ты исчез, исчез бесследно вместе с твоими братцами и сестрицами! - Некая старуха, отыскав меня за день до того в моем укромном убежище, стала плести что-то о том, чтобы, дескать, пошвырять весь этот выводок в пруд - и так далее, и тому подобное! Ах, какое счастье, что ты, сынок, спасся! Приди же снова на грудь мою, любимый отпрыск мой!

Пятнистая матушка обласкала меня со всей нежностью и сердечностью и потом стала с пристрастием допытываться у меня о прочих подробностях моей жизни. Я рассказал ей все и не преминул упомянуть при этом о моей незаурядной образованности и о том, как я дошел до такой ученой жизни.

Однако пятнистую маменьку Мину мои редкостные достоинства тронули куда меньше, чем я предполагал. И более того! Она ясно дала мне понять, что я - с моим из ряда вон выходящим умом, с моей глубокой ученостью - сошел с пути истинного и что это может даже погубить меня.

И еще она предупредила меня, что я не должен открывать моих новообретенных познаний моему хозяину - маэстро Абрагаму, ибо этот последний непременно воспользуется ими лишь затем, чтобы обратить меня в тягчайшую и безысходнейшую холопскую зависимость.

- Я, конечно, не могу похвалиться, - говорила мне Мина, - такой образованностью, как твоя, но тем не менее я отнюдь не лишена природных способностей и чрезвычайно приятных, самой природою мне дарованных талантов. К ним я причисляю, скажем, способность извлекать из шкурки моей потрескивающие искры, когда люди меня гладят по спинке.

И каких только неприятностей не испытала я из-за одного лишь этого единственного дарования! Детвора и взрослые непрестанно терзают и тормошат мне спинку ради такого фейерверка, немилосердно мучая меня при этом. А тогда, когда я малодушно отпрыгиваю или показываю когти, мне приходится выслушивать всякого рода обидные замечания, меня называют строптивой и дикой тварью, а порой даже и колотят слегка. - Так вот, как только маэстро Абрагам удостоверится, что ты умеешь писать, милейший Мурр, он закабалит тебя, превратит тебя в безропотного писца и копииста, и тягчайшею повинностью твоею станет то, что ты теперь делаешь с радостью и наслаждением, по собственной своей охоте!

Мина еще долго распространялась о моих взаимоотношениях с маэстро Абрагамом и о моей высокой образованности и начитанности. Лишь много позже я уразумел, что то, что я считал в ней отвращением к наукам и знаниям, было на самом деле истинной житейской мудростью, неистощимым кладезем которой являлась моя пятнистая маменька.

Я узнал, что Мина живет у престарелой соседки, узнал, что родительница моя очень и очень нуждается и что ей порою стоит немалых трудов утолить голод. Это глубоко тронуло меня, сыновняя любовь мощно пробудилась в моей груди, я вспомнил о великолепной селедочной голове, припрятанной мною от вчерашней трапезы, и твердо решил презентовать ее моей новообретенной родительнице.

Но кто сможет измерить все сердечное непостоянство, всю изменчивость тех, которые блуждают под луной, озаряемые ее неверным светом!

Почему судьба не замкнула нашу грудь, дабы не превратить ее в игралище роковых и пагубных страстей. Почему мы, подобно хрупкому, колышащемуся тростнику, вынуждены покорно склоняться под житейским ураганом? О, враждебный, о, неумолимый рок! «О, аппетит, - тебя котом зову я!»47. Итак, с селедочной головой в зубах взобрался я, словно pius Aeneas48 на крышу и уже вознамерился было пролезть в чердачное оконце.

Вот тут-то я и испытал совершенно своеобразное ощущение: мое «я» было решительно чуждо моему истинному «я», но в то же время вернейшим образом отображало некие затаенные порывы моего сокровеннейшего «я».

Полагаю, что выразился вполне вразумительно и четко, так что в этом описании моего удивительного состояния всякий сможет увидеть, с каким необычайным рвением, свойственным разве что прирожденным психологам, я отважно проникаю в заветные пучины и бездны нашей души. - Стало быть, я продолжаю!

Поразительное чувство, как бы сотканное из пылкого желания и вялой неохоты, овладело мною, оно пересилило меня - ни о каком сопротивлении не могло быть и речи, увы, я сожрал, я слопал эту дивную селедочную голову!

Робко прислушивался я к трогательному мяуканью Мины, боязливо слушал, как она, бедняжка, звала меня по имени. Раскаяние и стыд охватили меня; я влетел в кабинет моего маэстро и забрался под печку.

И тут меня стали терзать самые ужасающие видения, самые жуткие призраки. Перед моими очами была Мина, вновь обретенная пятнистая маменька, покинутая мною в полном отчаянии, голодная, безутешная, жаждущая дивного, необдуманно обещанного мною лакомства. Мина, готовая лишиться чувств... - Чу! - это ветер, завывающий в дымоходе, произнес имя Мины; - Мина, Мина - шелестело и шуршало в бумагах моего маэстро. Мина, - поскрипывали хрупкие бамбуковые стулья. Ах, Мина-Мина - всхлипывала печная заслонка. О! Это было горестное душераздирающее чувство, и это чувство пронизывало меня! Я решил, как только представится возможность, пригласить как-нибудь поутру мою бедную матушку полакать со мной молочка. Ах, что за освежающая, что за благодатная и благодетельная мысль осенила меня, какое восхитительное успокоение ощутил я вдруг. Я прижал уши и заснул блаженным сном!

О вы, тончайшие, о вы, чувствительные души, вы, всецело понимающие меня; вы увидите еще, ежели вы, конечно, не ослы, а истинные добропорядочные коты, вы увидите и постигнете, говорю я, что эта буря в груди моей прояснила небеса моей юности, - не так ли благодетельный ураган разгоняет мрачные тучи и открывает взору беспредельные лазурные дали?!

Роковая селедочная голова тяжко обременила мою душу и совесть, но зато я постиг, что есть аппетит, какова его сила, и до чего же кощунственно и святотатственно противиться зову матери-природы! Итак, пусть каждый ищет свою селедочную голову и не пытается перебежать дорогу другим расторопным и сообразительным собратьям своим, каковые, ведомые инстинктивным чутьем и здоровым аппетитом, припасают оные головы для собственного употребления!

Вот так я и заканчиваю рассказ об этом незабвенном эпизоде моей жизни, который...
(Мак. л.):... нет ничего более несносного для историографа или биографа, чем, когда он, как бы мчась на необъезженном скакуне, вынужден лететь по ухабам и буеракам, по пашням и лугам в безуспешных поисках надежного пути. Нечто подобное происходит и с тем, кто вознамерился, о, благосклонный читатель, запечатлеть на бумаге то, что ему известно о необыкновенной жизни капельмейстера Иоганна Крейслера. С превеликой охотой биограф начал бы следующим образом: В маленьком городке Н. или Б. или К. в Троицын день или на пасху в таком-то и таком-то году явился на свет Иоганнес Крейслер!

Но такого рода образцовый хронологический порядок весьма нелегко соблюсти, ибо злополучный повествователь располагает лишь известными, да и то сугубо отрывочными сведениями, которые непременно следует подвергнуть литературной обработке, покамест они окончательно не выветрились из его памяти. Как, собственно, собирались и накапливались эти драгоценные крохи, ты, любезный мой читатель, непременно узнаешь еще до конца этой книги, и тогда, быть может, не вменишь в вину составителю ее несколько рапсодический характер и, пожалуй даже, убедишься в том, что она лишь на первый взгляд представляется несколько отрывочной и хаотичной, а на деле все ее фрагменты связаны некоей крепкой и прочной нитью.

Пока что продолжаю: не слишком много времени прошло с тех пор, как князь Ириней поселился в Зигхартсвейлере, и вот однажды вечером, чудным летним вечером - принцесса Гедвига и Юлия гуляли в прелестном зигхартсгофском парке. Словно золотая пелена, расстилалось и искрилось над деревьями сияние заходящего солнца. Листва была совершенно недвижима. В молчании, исполненном предчувствий, деревья и кусты словно обращались с немой мольбой к вечернему ветру, будто умоляя его прилететь и обласкать их. Одно только журчание лесного ручейка, прыгающего по белеющим камешкам, нарушало эту очарованную тишину.

Девушки молча бродили, взявшись за руки, по узеньким аллеям, вьющимся между цветочными клумбами, перебирались по узеньким мостикам, переброшенным через капризные извилины ручья, покамест не дошли до конца парка, до большого озера, в котором отражался отдаленный утес Гейерштейн и венчающие его живописные руины.

- Какая красота! - от всей души воскликнула Юлия. - «Давай, - сказала Гедвига, - зайдем в рыбацкую хижину. Вечернее солнце печет немилосердно, а изнутри сквозь среднее окно - вид на Гейерштейн еще лучше, чем отсюда, ибо весь окрестный пейзаж предстает оттуда не в виде панорамы, а как бы отдельными группами, вместе образующими настоящую картину».

Юлия пошла вслед за принцессой, а принцесса, едва войдя в хижину, бросив взгляд в окно, стала сожалеть, что у нее нет с собой карандаша и бумаги, чтобы запечатлеть пейзаж в том освещении, которое она называла необыкновенно эффектным и, более того, - дразнящим воображение.

- Мне почти хочется, - сказала Юлия, - мне почти хочется позавидовать твоей способности с таким искусством запечатлевать деревья и кусты, горы, холмы и озера, точь-в-точь такими, каковы они в природе.

Но я знаю уже, что если бы я тоже умела так чудно рисовать, как ты, то все-таки мне никогда не удалось бы изобразить пейзаж таким, каков он в натуре, и чем прекраснее пейзаж, тем труднее мне приняться за него.

Я созерцала бы его с таким восторгом и радостью, что, пожалуй, так и не смогла бы приняться за дело! - При этих простодушных словах Юлии лицо принцессы озарила некая странная для шестнадцатилетней девушки усмешка, и усмешка эта была просто поразительной, чтобы не сказать более. Маэстро Абрагам, который порой выражался несколько витиевато, говаривал, что подобного рода смену выражения лица можно сравнить разве что с престранной рябью, возникающей на поверхности тогда, когда в пучине движется нечто опасное и грозное. Так или иначе, принцесса Гедвига улыбнулась: она чуть приоткрыла розовые уста, чтобы что-то возразить кроткой и прямодушной Юлии, как вдруг совсем рядом зазвучали аккорды - удары по струнам были так громогласны и наносились с такой дерзновенной силой, что невозможно было поверить, что это самая обычная гитара!

Принцесса онемела от неожиданности и вместе с Юлией выбежала из рыбачьей хижины.

Теперь зазвучали одна за другой поистине чудесные мелодии, связанные удивительнейшими переходами, необычайнейшими последовательностями аккордов.

В музыку вплетался звучный мужской голос, а в нем то звучала вся сладостность напевов Италии, то, внезапно прервав эти нежные рулады, певец начинал серьезную и грустную мелодию; порою он вдруг переходил на речитатив, особенно выразительно акцентируя в нем отдельные слова.

Певец настраивал гитару, потом снова брал аккорды - затем вновь прерывал и вновь настраивал, - потом раздавались гневные, словно бы в ярости вырвавшиеся слова, - потом вновь мелодии - и вновь звуки настройки.

Заинтересованные тем, что это за удивительный виртуоз, Гедвига и Юлия подкрадывались все ближе и ближе, пока не увидели человека в черном, который сидел спиной к ним на обломке скалы, у самого озера; он играл замечательно и вдохновенно', порою же начинал петь и даже разговаривать с самим собою.

Вдруг он перестроил гитару на какой-то необыкновенный лад и, беря отдельные аккорды, восклицал в паузах между ними: «Опять не так - нет чистоты - то чуть-чуть ниже, то чуть-чуть выше, чем следует!»

Засим он высвободил инструмент, распустив голубую ленту, на которой у него через плечо висела гитара, схватил ни в чем не повинную певунью обеими руками и, держа ее перед собой, заговорил: «Скажи мне, ты, своевольница, где же, собственно, укрылось твое благозвучие, в каком уголке твоего нутра прячется чистая гамма? Или, быть может, ты хочешь восстать против своего хозяина, дерзко уверяя, будто уши его заколочены наглухо увесистыми кувалдами хорошо темперированного клавира49 и что энгармонизм его всего лишь ребячья забава? Мне почему-то кажется, что ты измываешься надо мной, невзирая на то, что я выбрит куда тщательней, чем твой мастер Стефано Пачини50 «detto il Venetiano»51, он-то и вдохнул в твою грудь дар гармонии и благозвучия, остающийся для меня неразгаданной тайной. Запомни, пожалуйста, милочка, ежели ты не позволишь мне взять в унисон Gis и As или Es и Dis, да и решительно все другие тональности, то я нашлю на тебя девять ученейших немецких мастеров, пусть они тебя выбранят, пусть они усмирят тебя и укротят своими довольно-таки негармоничными словечками!

И не бросайся, пожалуйста, в объятия этому твоему Стефано Пачини, и не старайся, как всякая сварливая баба, чтобы за тобой непременно осталось последнее слово! - Или, может быть, ты даже столь дерзка и горделива, что полагаешь, будто все пленительные колдовские духи, которые живут в тебе, повинуются только чарам могущественных чудодеев, которые давно уже покинули юдоль сию и что в руках робкого недоучки...»

Сказав это, незнакомец внезапно смолк, встал, выпрямился и весьма глубокомысленно стал глядеть в озеро. Девушки, заинтригованные странным поведением этого человека, застыли за кустами, как вкопанные и едва решались дышать.

- Гитара, - наконец вырвалось у него, - да ведь это же самый никчемный, самый несовершенный инструмент, годный разве что на то только, чтобы служить при случае воркующим пастушкам, ежели те, скажем, потеряли амбушюр52 к свирели, в противном случае они бы, конечно, предпочли дуть в свои дудочки, пробуждая эхо, посылая жалобные мелодии горы, туда, к своим эммелинам53, которые сгоняют милых овечек, пощелкивая сентиментальными бичами своими! О господи! пастушки, которые «вздыхают словно печи, своих любимых грустно воспевая»54 - научите их, что трезвучие состоит не из чего иного, как всего лишь из трех звуков и его закалывают насмерть кинжальным ударом септимы, а уж затем вручите им, пожалуйста, печальницу-гитару! Но серьезным господам, весьма образованным и эрудированным, прекрасно разбирающимся в греческом любомудрии и отлично знающим, как идут дела при пекинском или нанкинском дворе, но ровно ничего не смыслящим в пастушеском ремесле и в откорме баранов, что им все эти вздохи и бряцания? Ах, жалкий скоморох, ну что ты затеял?! Вспомни о покойном Гиппеле55, который уверял, что, когда он видит педагога, дающего уроки колочения по клавиатуре, ему кажется, что помянутый педагог варит яйца всмятку - окунул и вытащил, сунул и вытащил - и вот теперь - бряцание гитары - ах ты, шут гороховый - тьфу дьявол! Ко всем чертям ее!» Сказав это, престранный человек швырнул гитару в кусты как можно дальше и удалился, так и не заметив девушек.

- Ну, - смеясь, вскричала Юлия после непродолжительного молчания, - ну Гедвига, что скажешь ты об этом поразительном явлении?

Откуда он, этот престранный господин, который сперва так прелестно беседовал со своим инструментом, а потом с таким пренебрежением отшвырнул его, будто сломанный коробок?

- Это невозможно, - сказала Гедвига как бы в приступе внезапного гнева, причем щеки ее вдруг заалели, как кровь. - Это недопустимо, что ворота парка стоят открытые настежь и что любой проходимец, любой встречный может проникнуть сюда.

- Как, - возразила Юлия, - князю следовало бы, ты полагаешь, запереть ворота перед зигхартсвейлерцами - нет, не только перед ними одними, но и перед каждым, кто идет по дороге, - скрыть от людских глаз прелестнейшие уголки всей здешней местности! Неужто ты и в самом деле думаешь так? - «Ты не представляешь, - продолжала принцесса живее, - ты не представляешь себе опасности, которая вследствие этого возникает для нас. Как часто бродим мы здесь так, одни, как сегодня, одни и вдали от какой бы то ни было челяди, в отдаленнейших аллеях этого леса.

А что если вдруг какой-нибудь злоумышленник...»

- Вот именно! - прервала Юлия принцессу. - Мне даже чудится уже, что из этого или вон того куста возьмет да и выглянет какой-нибудь неотесанный сказочный великан или выпрыгнет вдруг некий сказочный рыцарь-разбойник, чтобы похитить нас и уволочь в свой замок! Нет, нет!

Упаси боже! Об этом не стоит и думать! Но я все-таки должна тебе признаться, что какое-нибудь небольшое приключение здесь - в таком уединенном романтическом лесу, показалось бы весьма заманчивым, красивым, даже прелестным! Мне вспомнилось, кстати, шекспировское «Как вам это понравится?» - помнишь, матушка так долго не разрешала нам читать эту пьесу, которую нам в конце концов прочитал Лотарио? Сознайся, ты с превеликой охотой сыграла бы роль Селии, а я стала бы твоей верной Розалиндой? Ну, а какую роль мы предложим нашему таинственному виртуозу?

- О, - воскликнула принцесса, - все дело именно в этом незнакомце!

Поверишь ли ты, Юлия, весь его облик, его удивительные речи возбудили во мне ужас, необъяснимый ужас. Еще и нынче я трепещу от страха, я во власти темного чувства, странного и ужасного в одно и то же время, и чувство это будто сковало меня. В сокровенных глубинах моей души таится некое неясное воспоминание, тщетно пытаясь обрести четкие контуры. Я уже видела некогда этого человека, и облик его сочетается в моей памяти с каким-то ужасным событием, истерзавшим мое сердце, - быть может, это был лишь призрачный сон, воспоминание о котором доселе таится в памяти моей, - но довольно - человек этот с его диковинным поведением, с его несуразными речами напомнил мне какое-то опасное призрачное существо, которое, быть может, пытается вовлечь нас в свои пагубные волшебные круги!

- Что за капризы воображения, - воскликнула Юлия. - Я с моей стороны сочла бы этот черный призрак с гитарой мосье Жаком или даже достопочтенным Оселком, философия коего живо напоминает чудаческую болтовню некоего незнакомца. - Но теперь нам следует прежде всего спасти эту прелестную вещицу, которую этот варвар с такой враждебностью и неприязнью швырнул в кусты!

- Юлия, ради всего святого, что ты делаешь? - воскликнула принцесса, но Юлия, не обращая на нее внимания, рванулась в самую гущу кустарника и несколько мгновений спустя, торжествуя, вернулась с гитарой в руках - с той самой гитарой, которую швырнул в кусты чудак-незнакомец!

Принцесса преодолела свой страх и стала чрезвычайно внимательно рассматривать инструмент, необычная форма которого уже сама по себе свидетельствовала о его старинности, о его почтенном возрасте, если бы даже эти обстоятельства не подтверждались датой и именем мастера, которые были видны сквозь отверстие в деке. А именно - черным - были отчетливо вытравлены слова: «Stefano Pacini, fec. Venet. 1532»56.

Юлия не смогла удержаться, взяла аккорд на этом дивном, изящном инструменте и почти испугалась, услыхав, какой полный и сильный звук издает эта маленькая гитара. - «Какая прелесть!» - воскликнула она, продолжая музицировать. Но, так как она привыкла играть на гитаре, лишь аккомпанируя собственному пению, то вскоре невольно запела, идя по аллеям парка. Принцесса молча следовала за ней, Юлия замедлила шаг и тут заговорила Гедвига: «Пой, играй на этом волшебном инструменте, - быть может, тебе удастся вновь загнать в преисподнюю злых духов, которые хотят приобрести власть надо мной!»

- Ах, ты опять об этой нечисти! - возразила Юлия. - Она должна быть чужда нам обеим и останется чужда. Ну, а мне нынче хочется петь и играть, ибо я не думала, что когда-нибудь какой-нибудь инструмент мне так придется по руке. Да и вообще так придется по душе, как этот. Мне кажется даже, что и голос мой под его аккомпанемент звучит куда лучше, чем обычно. - Она запела знаменитую итальянскую канцонетту и чуть было не заблудилась во всяческих прелестных мелизмах, головоломных пассажах и каденцах, давая волю великолепному богатству звуков, так долго таившихся в ее груди.

Если принцесса испугалась при первом появлении незнакомца, то Юлия оцепенела, как будто превратившись в кариатиду, когда он внезапно вырос перед ней, собиравшейся свернуть в другую аллею.

Незнакомцу на вид было около тридцати. Он был весь в черном, платье его было сшито по последней моде. Во всем его наряде не было ничего необычного, и все же он выглядел несколько странно, чудаковато.

Одет он был тщательно, но в нем была заметна какая-то небрежность, проистекающая, быть может, не столько от отсутствия заботливости и внимания, сколько от того, что незнакомцу пришлось проделать немалый путь, на который его наряд отнюдь не был рассчитан. Жилет его был расстегнут, галстук распустился, туфли густо покрыты пылью, да так, что золотые пряжки на них были едва видны; он стоял перед ними и выглядел при этом весьма сумасбродно и странно; особенно забавным было то, что он на маленькой треугольной шляпе, явно предназначенной лишь для того, чтобы носить ее подмышкой, опустил заднюю кромку, желая защитить себя от солнца. Должно быть, он пробился сквозь глубочайшие дебри парка, ибо его густые, всклокоченные черные волосы были полны хвойных игл. Он мельком взглянул на принцессу и затем направил одухотворенный, сверкающий взгляд своих больших черных глаз на Юлию, которая смутилась от этого еще более, так что у нее, как это всегда бывало с ней в такого рода случаях, слезы выступили на глазах.

- И эти небесные звуки, - начал наконец незнакомец мягким, кротким голосом, - г и эти небесные звуки смолкают при моем появлении и растворяются в слезах?

Принцесса, борясь с первым впечатлением, которое незнакомец произвел на нее, надменно взглянула на него и довольно резко сказала:

«Во всяком случае нас поражает ваше внезапное появление здесь, сударь!

В такую пору в княжеском парке никто уже не ожидает встретить посторонних! Я - принцесса Гедвига».

Как только принцесса заговорила, незнакомец мгновенно повернулся к ней и посмотрел ей прямо в глаза, но весь его облик, казалось, преобразился. - Исчезло выражение печали и тоски, растаял всякий след глубокого душевного волнения, диковато-искаженная усмешка усугубляла выражение горестной иронии - в лице этом было что-то потешное, даже более того, шутовское. Принцесса запнулась. Как будто электрический удар поразил ее; она не проронила больше ни слова, все лицо ее запылало, и она стыдливо потупилась.

Казалось, будто незнакомец хочет что-то сказать, но в этот миг заговорила Юлия: «Разве я не глупое, бестолковое создание, что пугаюсь, плачу, будто маленькая проказница, которую застали поедающей сласти! - Да, сударь, я лакомилась, и лакомством моим были восхитительные аккорды вашей гитары - во всем виноваты гитара и наше девичье любопытство! Мы слушали вас, мы слышали, как вы вели прекрасные беседы с этой гитарой, и как вы ее потом гневно швырнули в кусты, так что ваша гитара издала громкий и жалобный вздох. И это меня так глубоко поразило, что я устремилась в чащу, чтобы поднять ваш прекрасный и милый инструмент. Теперь вы знаете, каковы мы, девушки: я немножко поигрываю на гитаре, а теперь вдруг пальцы мои слились с инструментом, и - я не могла выпустить гитару из рук. - Простите меня, сударь мой, и примите ваш инструмент».

Юлия протянула гитару незнакомцу.

- Это, - сказал незнакомец, - редкостный и чрезвычайно звучный инструмент еще добрых былых времен, который сейчас лишь в моих неловких руках, но что руки, что руки! Не в них дело!

Волшебный дух Гармонии, дружный с этой удивительной вещицей, живет также и в моей груди, но как бы запеленутый, не имеющий возможности сделать ни одного движения; но из ее нутра, о, сударыня, он, этот дух, взмывает ввысь к осиянным небесным чертогам, переливаясь тысячами красок, подобно сверкающему павлиньему глазу!

О, сударыня, когда вы пели, вся томительная боль любви, весь восторг сладостных упований, надежд, желаний пролетел, колыхаясь, по лесу и проник освежающей живительной росою в благоухающие цветочные венчики, в грудь чутко внемлющих соловьев! Возьмите эту гитару, только вы повелеваете чудесами, которые заключены в ней!

- Но ведь вы отбросили гитару прочь, - возразила Юлия, зарумянившись.

- Это правда, - сказал незнакомец, порывисто схватив гитару и прижав ее к груди. - Это правда, я отшвырнул ее и принимаю назад исцеленной; никогда больше я не выпущу ее из рук.

Внезапно лицо незнакомца вновь превратилось в некую капризную маску, и он произнес высоким и резким тоном; «Собственно, моя судьба или же мой злой демон сыграли со мною презлую шутку, что я здесь так, ex abrupto57, как выражаются латинисты и прочие высокоученые и добропорядочные люди, принужден предстать перед вами, мои глубокоуважаемые дамы! О, всемилостивейшая принцесса, соблаговолите, бога ради, оглядеть меня с головы до пят! Ведь, оглядев меня, вы обратите внимание на тщательность моего туалета и сможете сделать вывод, что я как раз собираюсь делать визиты. Я как раз намеревался заглянуть в Зигхартсвейлер и оставить в этом милом городе если не себя, то во всяком случае, свою визитную карточку. О, господи, - разве у меня мало светских знакомств и связей, милостивейшая принцесса? Разве гофмаршал вашего батюшки не был моим сердечным другом? Я уверен, что если бы он увидел меня здесь, то непременно прижал бы меня к своей атласной груди и промолвил бы, глубоко растроганный, раскрыв передо мною свою табакерку: «Здесь мы одни, дорогой мой друг, здесь вольно моему сердцу и чувствам моим!» Я обязательно получил бы аудиенцию у всемилостивейшего повелителя, князя Иринея - и, конечно же, был бы представлен также и вам, о принцесса! Был бы представлен таким образом, что - ставлю мою лучшую упряжку септаккордов против одной оплеухи, - сумел бы завоевать вашу благосклонность! Но, что поделаешь! - здесь, в саду, в самом неподходящем месте, между утиным прудом и лягушечьей канавкой, я вынужден сам представиться вам, к вечному моему несчастью! О, господи, если бы я имел храбрость хоть чуточку колдовать, если бы только мог subito58 превратить эту вот благородную зубочистку в наряднейшего камергера из числа придворных сиятельного князя Иринея, в камергера, который взял бы меня за полу и сказал бы: «Всемилостивейшая принцесса, перед вами - господин такой-то и такой-то!» - Но теперь che far, che dir!59 Сжальтесь - сжальтесь надо мною, о принцесса, о глубокоуважаемые дамы и господа!»

С этими словами незнакомец бросился на колени перед принцессой и пронзительно запел «Ah, pieta, pieta signora!»60

Принцесса схватила Юлию за руку и пустилась во весь дух бежать вместе с ней, громко восклицая: «Он сумасшедший, сумасшедший, он сбежал из дома помешанных!»

Почти перед самым замком появилась советница Бенцон, шедшая навстречу девушкам, которые так запыхались, что чуть не упали к ее ногам.

«Что случилось, ради всего святого, что случилось, от кого это вы пустились бежать?» - вопрошала советница. Принцесса была так взволнована, что смогла лишь пролепетать несколько слов о каком-то сумасшедшем, который набросился на них. Юлия спокойно и сдержанно рассказала, как произошла эта встреча, и закончила тем, что она отнюдь не считает незнакомца сумасшедшим, а разве что каким-то насмешливым проказником, что она сочла его чем-то вроде месье Жака, персонажем, вполне пригодным для комедии, действие которой происходит в Арденнском лесу.

Советница Бенцон велела повторить ей все как было, она расспрашивала о мельчайших подробностях, заставила подробно описать ей незнакомца - его походку, осанку, ухватки - даже тон речей и j. д. «Да, - воскликнула она, - да, конечно, это он, несомненно, он, - не похожий ни на кого другого».

- Кто он - кто это такой? - нетерпеливо спросила принцесса.

- Не волнуйся, милая Гедвига, - ответила Бенцон, - вы напрасно сбились с ног, этот незнакомец, который показался вам таким грозным и опасным, вовсе не сумасшедший. Хотя он, в присущей ему чудаческой манере позволил себе с вами пошутить, я полагаю все же, что вы с ним еще непременно помиритесь!

- Никогда, - воскликнула принцесса, - никогда не пожелаю видеть его, этого нелепого и несуразного шута!

- Ах, Гедвига, - смеясь проговорила советница Бенцон. - Какой поразительный дух подсунул вам это «несуразного» - словечко, которое ко всему этому происшествию подходит гораздо более, чем вы, пожалуй, сами думаете и предполагаете! - «Я тоже не понимаю, - сказала Юлия, - как ты можешь так дуться на незнакомца, милая Гедвига! - Даже в самых его нелепых поступках, в самых его бессвязных речах было что-то странное, но вовсе не противное». - «Счастливая ты, - возразила принцесса, - и слезы хлынули у нее из глаз, - счастье твое, что ты способна оставаться такой спокойной и рассудительной, а мою душу терзают насмешки этого ужасного человека. Ах, Бенцон! Кто же он такой, кто он, этот безумец?» - «Я вам все объясню в двух словах, - сказала Бенцон. - Когда пять лет тому назад я находилась...
(Мурр пр.):... который убедил меня, что в бездонной душе настоящего поэта чистота, свойственная ребенку, уживается с состраданием к бедствиям ближних.

Меланхолическая грусть, нередко омрачающая душу юных романтиков, когда в груди у них идет титаническая борьба великих и возвышенных помыслов, заставляла меня искать уединения. В течение длительного времени я не бывал ни на крыше, ни в погребе, ни на чердаке.

Подобно незабвенному поэту, захотелось мне вкусить приятность идиллических радостей жизни в скромной хижине61, - в маленьком домике, осененном сумрачной листвой плакучих ив и берез, - поэтому я предавался мечтаниям и грезам, не вылезая из-под печки. Вот так и вышло, что мне не доводилось больше видеться с Миной, моей грациозной пятнистой маменькой. Науки утешили и успокоили меня! О, есть нечто чудесное, нечто великолепное в науках! Да славится, вовеки славится тот благородный муж, который изобрел их. - Насколько прекраснее, насколько полезнее сие изобретение, чем выдумка того монаха, который первым стал изготовлять порох, вещь, которая мне по природе своей и действию своему противна досмерти. Справедливый суд потомства казнит презрением этого гнусного варвара, этого адского злодея Бертольда62, ведь еще в наши дни, желая восхвалить и превознести какого-либо особо проницательного ученого, историка с широким кругозором, одним словом всякого высокообразованного индивида, к нему применяют вошедшие в поговорку слова:

«Этот, мол, пороха не выдумает!»

В поучение подающему большие надежды кошачьему юношеству, я не могу не упомянуть о том, что, когда мне приходила охота что-нибудь проштудировать, я, зажмурившись, прыгал прямо в книжный шкаф моего маэстро и, вцепившись когтями в какую-нибудь книгу, вытаскивал ее и прочитывал, причем мне было совершенно безразлично, каково ее содержание. Благодаря такому методу обучения, разум мой приобрел ту гибкость и многосторонность, а мои знания - то дивное богатство и ослепительную пестроту, которым будет дивиться благородное потомство.

Я не стану здесь упоминать названия множества книг, которые я перечитал в этот период поэтической грусти, отчасти потому, что для этого, пожалуй, отыщется более подходящее место, а отчасти потому, что я совершенно забыл названия этих книг, а это, в свою очередь, до некоторой степени вызвано было тем, что я, как правило, никогда не утруждал себя чтением заглавий, следовательно, никогда их не знал.

Всякий, думается, удовольствуется этим объяснением и не станет винить меня в биографическом легкомыслии.

Мне предстояли новые опыты и передряги.

В один прекрасный день, когда мой маэстро как раз углубился в некий внушительный фолиант, раскрытый перед ним, а я, расположившись у самых его ног и лежа под письменным столом на листе прекрасной королевской бумаги, пытался писать по-гречески (а греческая пропись превосходно была усвоена мною, и я, так сказать, набил на ней лапу), в кабинет стремительно вошел молодой человек, которого я уже неоднократно видел у моего маэстро и который всегда обращался ко мне с дружеским уважением, более того, с весьма лестным почтением, как и следует обращаться к экстраординарному таланту и решительному гению. Он не только приветствовал маэстро, но и обращался ко мне: «Доброе утро, котик!» и каждый раз легонько при этом щекотал меня за ушами и нежно гладил по спине. Подобное его поведение воистину ободряло меня - мне хотелось извлечь свои внутренние дарования и озарить их сиянием вселенную!

Однако нынче все должно было принять иной оборот!

А именно, чего никогда не бывало прежде, вслед за молодым человеком в комнату впрыгнуло какое-то черное, лохматое чудовище с пылающими глазами и, завидя меня, подскочило прямо ко мне. Мной овладел приступ неописуемого страха, одним прыжком я оказался на письменном столе моего маэстро и возопил от ужаса и отчаяния, чудовище же, совершив неимоверно высокий прыжок, также оказалось на столе и при этом произвело отчаянный шум. Мой добрый маэстро, которому сделалось боязно за меня, взял меня на руки и сунул под свой шлафрок. Однако молодой человек сказал: «Не тревожьтесь, милый маэстро Абрагам. Мой пудель вовсе не трогает кошек, просто ему хочется поиграть. Если вы посадите кота обратно на пол, вас очень позабавит, как эти зверушки, мой пудель и ваш кот, сведут знакомство друг с другом».

Мой маэстро и в самом деле хотел спустить меня на пол, но я накрепко вцепился в него и стал горестно мяукать, благодаря чему я по крайней мере добился того, что маэстро, усевшись вновь, стал терпеливо сносить мое присутствие рядом с ним на стуле.

Воодушевленный тем, что меня защищает мой маэстро, я принял, сидя на задних лапах и обернувшись хвостом, достойную позу, благородная гордость которой должна была импонировать моему предполагаемому черному недругу. Пудель уселся передо мной на пол, уставился мне прямо в глаза и обратился ко мне с отрывочными словами, смысл которых для меня, естественно, остался тайной. Страх мой постепенно проходил и, вполне успокоившись, я заметил, что во взгляде пуделя светились добродушие и честность. Невольно я начал проявлять свое доверчивое настроение кротким помахиванием хвостом - вверх и вниз - тотчас же также и пудель стал вилять своим коротким хвостиком на самый прелестный манер.

О! Сердце мое обратилось к нему, симпатии наших душ не подлежали сомнению! - «Как, - сказал я сам себе, - как могло так устрашить и испугать тебя непривычное поведение этого чужака? Чем иным были эти прыжки, это тявканье, это волнение, это беганье, эти вопли и завывания, как не проявлениями сильно и мощно возбужденной юношеской души, души, возбужденной страстью и чувством радостной свободы жизни?

О! нет сомнения, что добродетель, истинная благородная пуделичность обитает в этой черной, покрытой косматым мехом груди!» Ободренный этими мыслями, я решил сделать первый шаг, с целью более близкого, более энергичного единения наших душ и спуститься на пол со стула маэстро.

Едва лишь я поднялся и потянулся, пудель вскочил и стал носиться по комнате с громким тявканьем.

Проявления характера, обладающего великолепной жизненной силой! - Больше нечего было бояться, и я сразу же спустился на пол и тихим шагом приблизился к новому другу. Мы приступили к церемонии, которая символизирует более близкое знакомство родственных натур, заключение союза, обусловленного внутренним взаимным тяготением, тот самый акт, который близорукий и к тому же святотатствующий человек определяет неблагородным словцом «обнюхивание». Мой черный друг проявил охоту отведать куриных косточек, которые лежали в моей мисочке.

Я тонко намекнул ему, что светская воспитанность и учтивость повелевают мне принимать его как своего гостя. Он уплетал с поразительным аппетитом, а я внимательно приглядывался к нему. - Однако, все же хорошо, что я убрал жареную рыбу и припрятал ее про запас под моей постелькой! Откушав, мы затеяли веселую игру и, наконец, став едиными сердцем и душою, обнялись, и, тесно прижавшись друг к другу и перекувырнувшись разок-другой, поклялись друг другу в искренней и сердечной верности и дружбе.

Не знаю, что может быть забавного в этой встрече прекрасных душ, в этом взаимном узнавании двух юношеских характеров. Однако нет ни малейшего сомнения в том, что оба, мой маэстро и посторонний молодой человек, все время весело хохотали, к немалому моему огорчению.

Новое знакомство произвело на меня настолько глубокое впечатление, что с тех пор на солнце и в тени, на крыше и под печью, я ни о чем другом не думал, ни о чем другом не мечтал, ничего другого не чувствовал, кроме как - ПУДЕЛЬ-ПУДЕЛЬ-ПУДЕЛЬ! Не потому ли внутренняя суть пуделячества предстала передо мной в ярчайших красках, и благодаря этому внезапному озарению явился на свет глубокомысленный опус, о котором я уже упоминал, а именно: «Мысль и чутье, или Кот и пес». В нем я излагаю мнение, согласно коему нравы, обычаи, язык обеих пород глубоко обусловлены своеобычной сущностью их, убедительно доказывая, впрочем, что обе породы подобны различным лучам, отброшенным одною и тою же призмой. Но особенно тонко удалось мне уловить самый сокровенный характер. языка и доказать, что, поскольку язык как таковой является лишь символическим выражением природного начала в образе звуков, то, следственно, язык есть нечто единое, и таким образом, и кошачий и собачий - в особой форме - пуделянского наречия - являются лишь ветвями единого древа, а посему - вдохновленные свыше, кот и пудель вполне способны понять друг друга. Чтобы еще более подкрепить свою мысль, я привел целый ряд примеров из обоих языков, обращая внимание на несомненное сходство их, как гав-гав, мяу-мяу-бляф-аувау-корр-курр-птси-пщрци и т. д.

Завершив этот труд, я ощутил непреодолимое желание всерьез изучить пуделянский язык, что мне и удалось благодаря содействию новообретенного друга, пуделя Понто, хотя и не без некоторых усилий, поскольку пуделянский для нас, котов, и впрямь весьма труден. Впрочем, гении без труда выходят из любого положения, и именно гениальность подобного рода отказывается признавать некий прославленный человеческий писатель63, уверяя, что для того, чтобы говорить на каком-нибудь иностранном языке, воспроизводя все особенности произношения, свойственные данному народу, нужно быть немножечко шутом гороховым.

Мой маэстро был, впрочем, того же мнения и склонен был признавать лишь ученое знание иностранного языка, противопоставляя это знание болтовне или «парлеканью», под каковым термином он подразумевал живую готовность говорить на чужом языке обо всем сразу и ни о чем в частности: вполне беспредметно и бесцельно. Он заходил даже настолько далеко, что был склонен считать французскую речь наших придворных кавалеров и дам своего рода недугом, подобным приступам каталепсии, - недугом, симптомы коего носят самый ужасающий характер, и я слышал, как он развивал эти абсурдные соображения перед самим гофмаршал )М.

- Сделайте милость, - говорил маэстро Абрагам, - ваше превосходительство, и понаблюдайте, пожалуйста, за самим собою. Разве небеса не наделили вас прекрасным полнозвучным органом речи, но когда на вас накатывает приступ французского, вы внезапно начинаете шипеть, шепелявить, пришепетывать, картавить - и при этом ваши, впрочем, весьма приятные, черты лица искажаются самым пугающим образом. Весь ваш красивый, строгий, серьезный облик нарушается, уродуемый всяческими удивительными судорогами. Что все это может значить, если не то, что где-то в вашем нутре начинает шевелиться некий проказливый кобольд рокового недуга?

Гофмаршал превесело смеялся, да и в самом деле - гипотеза маэстро Абрагама о заболевании иностранными языками казалась мне совершенно нелепой.

Некий чрезвычайно эрудированный ученый советует в какой-то книге, что следует стараться думать на чужом языке, если хочешь его быстро изучить. Совет сей превосходен, хотя выполнение его сопряжено с известной опасностью. А именно, мне удалось очень скоро начать думать по-пуделянски, однако я настолько увяз в этих пуделиных мыслях, что почти утратил способность бегло выражаться на родном языке и чуть было не перестал соображать, о чем это я, собственно, думаю.

Эти маловразумительные мысли я большей частью запечатлел в письменной форме (они составили сборник, озаглавленный «Листья аканта»64), и, признаться, я и сам был поражен необычной глубиной этих афоризмов и максим, смысл их и доселе для меня непостижим!

Я полагаю, что этого короткого описания месяцев моей юности вполне достаточно, чтобы читатель получил ясную картину того, что я собой представляю и как я стал тем, чем я стал.

Впрочем, я никак не могу распроститься с цветущей порой моей замечательной, богатой событиями жизни, не упомянув об одном случае, который в известной степени знаменует собой мой переход в годы большей зрелости. Кошачье юношество узнает из моего повествования о том, что, увы, нет розы без шипов и что могущественно стремящемуся вперед и ввысь разуму положено столкнуться со множеством препятствий, многие камни преткновения покрывают его стезю и о камни сии случается ранить лапки, ранить до крови! А ведь боль от подобных ран весьма и весьма чувствительна, нестерпима даже!

Конечно же ты, о мой благосклонный читатель, склонен завидовать мне, завидовать счастливой поре моей юности, завидовать благосклонной звезде, которая неугасимо сияла надо мною! - Рожденный в скудости, от бедных, но благородных родителей, едва избегнув позорной гибели, я внезапно попадаю в роскошное лоно изобилия, в подлинные перуанские копи изящной словесности. Ничто не препятствует моему образованию, никто не противится моим склонностям. Семимильными шагами иду я навстречу совершенству, высоко возносящему меня над моей эпохой. И тут меня внезапно останавливает докучный таможенник и требует дани, какую обязаны платить все в нашей земной юдоли!

Кто бы мог подумать, что под роскошными цветами сладчайшей, нежнейшей дружбы сокрыты тайные тернии. Коварные шипы, которые должны были исцарапать меня, изранить и к тому же изранить до крови!

Всякий, в чьей груди, как и в моей, трепещет чувствительное сердце, сможет из того, что я сказал о своих отношениях с пуделем Понто, легко сделать вывод, сколь дорог он был мне, и все-таки именно он стал причиной катастрофы, которая могла бы погубить меня, если бы дух моего великого предка не оберегал меня. Да, мой читатель, у меня был предок, без которого я, в известном смысле, вовсе не мог бы существовать. Моим прародителем был великий муж - человек знатный, уважаемый, богатый, широко образованный, обладавший высокими добродетелями, любвеобильный и пламенный человеколюбец, воплощенная элегантность и утонченность, человек, который - но все это я теперь говорю лишь вскользь, в будущем же я скажу больше об этом достойном муже - является не кем иным, как всемирно известным премьер-министром Гинцем фон Гинценфельдом, всеобщим любимцем рода человеческого, высоко превознесенным и прославленным под именем Кота в сапогах65.

Как уже говорилось - впредь я расскажу подробней об этом благороднейшем изо всех котов!

И разве могло быть иначе: разве я, как только я научился легко и изящно изъясняться по-пуделянски, мог бы не говорить с моим другом Понто о том, что для меня было высочайшим в жизни предметом, а именно - о себе самом и о своих творениях? Так и случилось, что он познакомился с моей необыкновенной умственной одаренностью, с моей гениальностью, с моими талантами, и я, к немалому своему огорчению, открыл, что непреодолимое легкомыслие и - более того - известная заносчивость лишают юного Понто возможности совершить нечто в области науки и искусства. Вместо того, чтобы изумиться моим познаниям, он стал уверять меня, что совершенно не в состоянии постичь, как это я решил заняться такого рода делами, и что он, со своей стороны, в области искусства ограничивается исключительно тем, что прыгает через палку и вытаскивает шляпу своего хозяина из воды. Что же касается наук, то тут, как ему думается, особы, подобные мне и ему, способны только испортить себе желудок, занимаясь науками, и окончательно утратить аппетит.

Во время одного из таких разговоров, когда я старался наставить на путь истинный моего юного легкомысленного друга, случилось нечто ужасное. Ибо, прежде чем ожидал я, юный...
(Мак. л.):... и всегда-то вы, - возразила Бенцон, - с этой вашей фантастической восторженностью, с этой душераздирающей иронией - неспособной вызвать ничего другого, кроме тревоги, смятения и замешательства, ибо вы вносите полнейший диссонанс во все общепринятые человеческие взаимоотношения, какими они некогда сложились и существуют доныне.

- О, удивительный музыкант, - смеясь воскликнул Иоганнес Крейслер, - способный на такие диссонансы! - «Сохраняйте серьезность, - продолжала советница, - сохраняйте серьезность, вы не отделаетесь от меня, ваши горькие шутки на меня не действуют! Я держу вас крепко, милый Иоганнес! Да, так я хочу называть вас, этим нежным именем, звать вас Иоганном, Иоганнесом, чтобы я по крайней мере вправе была уповать, что под маской сатира все-таки скрывается кроткая мягкая душа. И потом я никогда не поверю, что странное имя Крейслер не подсунуто контрабандой, что им не подменена какая-нибудь совершенно иная родовая фамилия!»

- Госпожа советница, - заговорил Крейслер, между тем как все его лицо в престранной мышечной игре завибрировало тысячами складочек и морщинок, - дражайшая советница, что вы имеете против моего честного имени? Быть может, прежде я и носил иное имя, но было это давным-давно, и со мною произошло то же, что с пресловутым советчиком из тиковской «Синей бороды»66, если помните, он говорит там: «У меня было некогда превосходное имя, но со временем я его почти забыл, у меня сохранилось о нем лишь смутное воспоминание!»

- Постарайтесь воспомнить, Иоганнес! - воскликнула советница, пронизывая его пылающим взглядом, - полузабытое имя непременно всплывет в вашей памяти.

- Отнюдь нет, дражайшая, - возразил Крейслер, - это невозможно, и я подозреваю, что это смутное воспоминание, как и вообще все, что касается моей внешней жизни и моего имени, как своего рода вида на жительство, дошло ко мне из более приятной эпохи, а именно - из тех времен, когда меня, собственно, еще и вовсе на свете не было! Окажите же мне такую милость, достопочтенная, соблаговолите рассматривать мое простое имя в соответствующем свете, и вы его найдете во всем, что касается абриса, контура, колорита и физиогномии, - чрезвычайно милым.

И, более того, выверните его наизнанку, рассеките его анатомическим скальпелем грамматики, и что же? - лишь более прекрасным покажется вам его внутреннее содержание. Это совершенно невозможно, замечательная моя, чтобы мое имя происходило от слова Kraus, как вы полагаете, и меня, по аналогии со словом Haarkrausler, т. е. Завивальщик волос, считаете Tonkrausler'ом, т. е. Завивальщиком звуков, или даже вообще Krausler'ом, ибо мне в подобном случае пришлось бы писаться именно так - Krausler! Вы не сможете отвлечься от слова Kreis, т. е. круг, и дай боже, чтобы вы при этом сразу же подумали о заколдованных кругах, в которых движется все наше существование и из которых мы не находим выхода! В этих вот кругах и кружится Крейслер, и очень может быть, что нередко, устав от пляски святого Витта, он принужден бывает, единоборствуя с темной и непостижимой силой, которая начертала эти круги, устав от них больше, чем это может вытерпеть его - без того уже расстроенный желудок, - устремиться на вольный воздух! И глубокая боль, которую причиняет ему этот страстный порыв, опять-таки непременно должна преобразиться в ту иронию, которую вы, уважаемая, так горько упрекаете, не обращая внимания на то, что ведь эта крепкая родительница произвела на свет сына, который вступил в жизнь, как король-властелин.

Говоря о короле-властелине, я имею в виду юмор, у которого нет ничего общего с его злополучным сводным братцем - сарказмом. - «Да, - сказала советница Бенцон, - именно этот юмор, именно этот подкидыш, рожденный на свет развратной и капризной фантазией, этот юмор, о котором вы, жестокие мужчины, сами не знаете, за кого вы должны его выдавать, - быть может, за человека влиятельного и знатного, преисполненного всяческих достоинств; итак, именно этот юмор, который вы охотно стремитесь нам подсунуть, как нечто великое, прекрасное, в тот самый миг, когда все, что нам мило и дорого, вы же стремитесь изничтожить язвительной издевкой! - Знаете ли вы, Крейслер, что принцесса Гедвига еще и до сих пор не пришла в себя после вашего появления и после вашего странного паясничества там, в парке? Она настолько чувствительна, что воспринимает, как болезненную рану, любую шутку, в которой она склонна заподозрить хотя бы малейшую насмешку над ее особой, но, помимо этого, вы еще сочли нужным, любезный Иоганнес, прикинуться совершеннейшим сумасшедшим и возбудить в ней такой ужас, что она чуть было не расхворалась. Можно ли извинить такое?»

- Это столь же непростительно, - возразил Крейслер, - как и желание некой принцессочки обольстить прелестной миниатюрностью своей, а затем жестоко покарать некоего незнакомца, человека на вид абсолютно пристойного и совершенно случайно попавшего в открытый для всех парк ее сиятельного папеньки.

- Незнакомец пусть поступает как хочет, - продолжала советница, - довольно и того, что ваше скандальное появление в нашем парке могло иметь дурные последствия. То, что ее разубедили, то, что принцесса, по крайней мере, привыкла к мысли о том, что ей придется вновь увидеть вас, всему этому вы обязаны моей Юлии. Она одна защищает вас, ибо она во всем, что вы предприняли, во всем, что вы наговорили, видит всего лишь проявления некой сумасбродной фантазии, нередко свойственной глубоко уязвленным или же чрезмерно чувствительным душам. Одним словом, Юлия, которая лишь недавно познакомилась с шекспировской комедией «Как вам это понравится», сравнивает вас с меланхолическим мосье Жаком.

- О вдохновенное дитя небес! - воскликнул Крейслер, и слезы выступили у него на глазах.

- Кроме того, - продолжала Бенцон, - моя Юлия увидела в вас, когда вы импровизировали на гитаре, и, как она рассказывает, при этом пели, а порой и разговаривали, итак, она узнала в вас возвышенного музыканта, утонченного композитора. Она полагает, что в то мгновение ею овладел совершенно особенный дух музыки, как будто бы некая незримая сила велела ей петь и играть; и пение, и игра удались ей необыкновенно, как никогда прежде. - Узнайте также, что Юлия никак не могла привыкнуть к мысли, что она больше уже не увидит того престранного человека, что он должен будет остаться для нее всего лишь каким-то изумительным и чарующим музыкальным призраком; на что принцесса Гедвига, со всей ей свойственной запальчивостью, возразила, что новый визит этого призрачного сумасброда умертвит ее.

Так как девушки наши всегда нежно дружили и между ними никогда не было никаких раздоров, то я могла бы с полным правом заметить, что в данном случае - только навыворот - повторилась та сцена из времен их раннего детства, когда Юлия хотела без долгих разговоров швырнуть в камин несколько причудливого Скарамуша67, которого ей смастерили, принцесса же взяла его под свою защиту, сказав, что он - ее любимец.

- Я позволю принцессе, - громко смеясь, перебил Крейслер речь госпожи Бенцон, - я позволю принцессе швырнуть меня в камин, как второго Скарамуша, полагаясь, впрочем, на сладостное заступничество милой Юлии. - «Вы должны, - продолжала Бенцон, - счесть воспоминание о Скарамуше попросту своего рода юмористической причудой, а ведь, согласно вашей же собственной теории, на шутку сердиться грешно. Кстати, вы, конечно, не усомнитесь в том, что я, выслушав рассказ девушек о вашем появлении и обо всем происшествии в парке, мгновенно узнала, что это были вы и что в стремлении Юлии вновь увидеть вас я никоим образом не повинна; и все-таки я в следующее же мгновение привела в движение всех людей, которые были тогда в моем распоряжении; велела им обыскать весь парк, весь Зигхартсвейлер, чтобы всенепременно отыскать вас, ведь вы мне стали так дороги после t первого нашего непродолжительного знакомства! Но все поиски были тщетными, я полагала, что утратила вас, тем более должна была я изумиться, когда вы нынче утром предстали передо мной. Юлия моя сейчас у принцессы Гедвиги, - ах, какая буря противоречивых чувств истерзала бы их души, если бы девушки вдруг узнали о вашем прибытии! - Что же так внезапно привело вас, которого я считала капельмейстером на отличном месте при дворе великого герцога, что же так. внезапно привело вас сюда, об этом я теперь не требую от вас ответа. Bbi когда-нибудь расскажете об этом сами, если, конечно, захотите».

Когда советница все это говорила, Крейслер, казалось, был - сама задумчивость. Он устремил взор в землю и даже стал потирать лоб, как человек, тщетно пытающийся вспомнить нечто позабытое.

- Ах, - начал он, когда советница Смолкла, - ах, это удивительно дурацкая история, и ее едва ли вообще стоит рассказывать. Я знаю только одно, что то, что ваша принцессочка склонна была считать дикими речами безумца, на самом деле вполне обоснованно. Я и- в самом деле вояжировал тогда, когда имел несчастье испугать маленькую чувствительную принцессочку в парке, и явился-то я в парк непосредственно с визита, который нанес не кому иному, как самому его сиятельству великому герцогу, и здесь, в Зигхартсвейлере, я хотел только продолжать свои необыкновенно приятные визиты.

- О, Крейслер, - воскликнула советница с тихим смехом (никогда она не смеялась громко, в голос), - о, Крейслер, это, конечно же, снова какая-нибудь причудливая шутка, которой вы дали волю! Если я не ошибаюсь, городская резиденция находится, по крайней мере, в тридцати часах ходьбы от Зигхартсвейлера?

- Это именно так, - возразил Крейслер, - но дорога-то идет садами.

Садами настолько стильными, настолько великолепными, что сам знаменитый Ленотр68 пришел бы в восторг, увидев их! Итак, если вы полагаете, уважаемая, что я не нанес визиты, то вообразите, что чувствительный капельмейстер, с певческим голосом в груди, с гитарой в руках, блуждает по благоуханным лесам, плутает по зеленым лугам, карабкается на дико нагроможденные гранитные скалы, перепрыгивает через расселины, идет по узким тропкам, под которыми, пенясь, журчат лесные ручейки, да и что вот такой капельмейстер, подобно певцу-солисту, вплетает свой голос в согласные хоры природы, которые звучат везде и всюду вокруг него; так вот, такому капельмейстеру весьма легко попасть в отдаленные аллеи сада, нисколько того не желая, отнюдь не преднамеренно.

Вот так-то я, должно быть, и попал в княжеский парк в Зигхартсвейлере, а ведь парк этот представляет собой не что иное, как малую часть того исполинского парка, который заложен самой природой. - Но нет, дело обстоит вовсе не так! - Когда вы только что говорили о том, что подняли на ноги целую ораву веселых егерей, дабы изловить меня, как дичь, на которую не возбраняется охотиться, как дичь, которая почему-то сбежала от охотников, тогда я впервые обрел внутреннее твердое убеждение в необходимости моего здешнего пребывания. Необходимость, которая меня, если бы я даже и хотел продолжать свой дикий бег, загнала в ловушку. - Вы были так милы, вы упомянули, что знакомство со мной радовало вас.

Так могу ли я забыть те роковые дни всеобщего смятения и всеобщего горя, те дни, в какие нас свела судьба? Вы нашли меня тогда мечущимся без толку, неспособным принять определенное решение; я был тогда человеком с истерзанной душой! Вы приняли меня радушно и дружелюбно, вы осенили, меня ясным и безоблачным небом спокойной, замкнутой в себе женственности, вы думали утешить меня, вы одновременно упрекали меня и прощали мои сумасбродные дерзости, буйства шалости, которые вы приписывали безутешному отчаянию, в какое я впал под бременем обстоятельств. Вы исторгли меня из окружения, которое я и сам вынужден был признать двусмысленным, ваш дом стал для меня мирным и дружеским убежищем, где я, почитая вашу тихую боль, забывал о своей печали. Ваши беседы, исполненные веселости и кротости, действовали на меня, как благодетельное лекарство; хотя вы и не ведали, в чем состоит мой недуг. Нет, не одни только грозные события, которые могли подорвать мое положение в жизни, нет, не они оказали на меня такое пагубное влияние! Мне давно уже хотелось порвать связи, которые так угнетали и устрашали меня, и я не вправе был сетовать на судьбу, которая совершила то, что сам я так долго не мог совершить, потому что у меня на это недоставало мужества и сил. Нет! - Когда я ощутил себя свободным, мною овладела та неописуемая тревога, которая, начиная с моих ранних юношеских лет, так часто вызывала в моей душе раздор с самим собою.

Это не было то пламенное стремление, которое, как прекрасно сказал один глубокий поэт69, будучи «порождено высшей жизнью, вечно длится, оставаясь вечно неутоленным и невоплощенным» - однако оно не оказывается обманутым, обойденным, - оно попросту не исполняется, ибо, исполнившись, оно погибнет! Нет, дикое, безумное желание возникло во мне, желание, заставившее меня устремиться к чему-то, что я в неустанном порыве ищу где-то вовне, в то время, как оно сокрыто в моей собственной душе, как некая темная тайна, как дикий и загадочный сон о каком-то эдеме высочайших отрад и наслаждений; впрочем, его и сновидением не назовешь, - это было скорее какое-то неясное предчувствие, и предчувствие это устрашало меня и заставляло меня испытывать воистину танталовы муки! Это чувство овладевало мною уже тогда, когда я был еще ребенком, и овладевало оно мной настолько внезапно, что в самом разгаре веселой игры со сверстниками моими я убегал от них в лес или в горы, а там бросался наземь и рыдал безутешно и всхлипывал, хотя я как будто только что был самым яростным и самым сумасбродным среди них всех!

Позже я научился владеть собой, побеждать, обуздывать себя, но я никак не мог высказать, какие муки причиняло мне мое состояние, когда мне в самом веселом и милом обществе, среди добрых и благожелательных друзей в минуты наслаждений искусством, даже - более того - в мгновения, когда тщеславие мое было весьма и весьма польщено, мне вдруг начинало казаться, будто я внезапно перенесся в какую-то унылую пустыню. Есть один лишь ангел света, способный осилить демона зла.

Этот светлый ангел - дух музыки, который часто и победоносно вздымался из души моей, при звуках его мощного голоса немеют все земные печали.

- Я всегда, - заговорила советница - я всегда полагала, что музыка действует на вас слишком сильно, более того, - почти пагубно; ибо во время исполнения какого-нибудь замечательного творения казалось, что все ваше существо пронизано музыкой, искажались даже и черты вашего лица. Вы бледнели, вы были не в силах вымолвить ни слова, вы только вздыхали и проливали слезы и нападали затем, вооружась горчайшей издевкой, глубоко уязвляющей иронией, на каждого, кто хотел сказать хоть слово о творении мастера. И даже, когда...

- О дражайшая моя советница, - прервал Крейслер речи Бенцон, - он говорил вначале серьезно и глубоко взволнованно, но вскоре снова впал в особенно ему свойственный иронический тон, - о, дражайшая моя советница, теперь все это совершенно переменилось. Вы не можете себе представить, уважаемая, до чего благонравным и разумным сделался я при дворе великого герцога. Я способен теперь с величайшим душевным спокойствием и приятностью дирижировать «Дон Жуаном» или «Армидой», я способен дружески кивать примадонне, когда она в головокружительной каденции резво скачет по перекладинам звуковой лестницы, я могу, когда гафмаршал после гайдновских «Времен года»70 шепчет мне: «C'etoit bien ennuyant, mon cher maitre de chapelle!»71 - улыбаясь, кивать ему и со значительным видом брать щепотку табака, о да, я способен вполне терпеливо слушать, когда камергер, ответственный за придворные спектакли и мнящий себя глубоким знатоком искусств, красноречиво уверяет меня, что Моцарт и Бетховен решительно ничего не смыслили в пении и что Россини, Пучитта, и - имена их господи веси! - достигли самых высот того, что именуется оперной музыкой72! - О да, уважаемая, вы не поверите, какую необыкновенную пользу извлек я для себя за время моего капельмейстерства! Прежде всего, однако, я вполне убедился в том, до чего же хорошо, когда художники, люди искусства, поступают в услужение, ибо кто кроме самого черта и чертовой бабушки мог бы в противном случае справиться с этим гордыми надменным артистическим народцем! Сделайте этакого дерзновенного композитора капельмейстером или музыкальным директором, сделайте стихотворца - придворным поэтом, живописца - придворным портретистом, скульптора - придворным ваятелем, и вскоре в вашем государстве исчезнут все бесполезные фантазеры, останутся одни только полезные граждане, преблаговоспитанные и преблагонравные!

- Постойте, постойте, - воскликнула советница с явным неудовольствием, - постойте, Крейслер, ваш любимый конек вновь, как это ему привычно, становится на дыбы! Помимо всего прочего я заподозрила нечто неладное, и теперь мне отчаянно хочется на самом деле узнать, что за нежелательное событие заставило вас так поспешно бежать из резиденции великого герцога. Ибо именно о таком побеге свидетельствуют все обстоятельства вашего появления в зигхартсвейлерском парке.

- А я, - спокойно заговорил Крейслер, твердо взглянув в глаза советнице, - а я могу заверить вас, что то скверное событие, которое изгнало меня из резиденции, нисколько не зависело от каких-либо внешних обстоятельств, ибо оно заключено во мне самом.

Именно та самая тревога, о которой я сперва наговорил, быть может, несколько больше и в более серьезном тоне, чем, пожалуй, следовало, овладела мною с гораздо большей силой, чем когда-либо прежде, и я не мог больше оставаться на прежнем месте. - Вы знаете, конечно, как я радовался, когда получил место капельмейстера у великого герцога. Ах, глупец, я думал, что, когда я буду жить непрестанно в искусстве, мое новое положение заставит меня вполне угомониться, - что демон, который живет в груди моей, будет побежден! Из того немногого, что я могу рассказать о своем воспитании при дворе великого герцога, вы, достопочтенная, узнаете, однако, как много я настрадался из-за этой пошлой игры со святым искусством, в которой отчасти был повинен и я, из-за глупостей бездушных горе-артистов, бестолковых дилетантов; из-за всей безумной суматохи марионеток и манекенов от искусства! Все это меня все больше и больше заставляло постигать жалкую никчемность моего существования.

В одно прекрасное утро я должен был явиться на прием к великому герцогу, чтобы узнать о том, какие обязанности возлагаются на меня во время предстоящих торжеств. Мне пришлось выслушать от церемониймейстера всяческие бессмысленные и безвкусные распоряжения, которым я вынужден был подчиниться. Прежде всего речь шла о прологе, слова коего он сам и сочинил, пролог этот должен был составить собой высшую точку, кульминацию всех театральных празднеств, - вот музыку этого пролога я и должен был сочинить! - Поскольку на сей раз, - так сказал он государю, не преминув бросить на меня колкий взгляд через плечо, - речь идет не об ученой тевтонской музыке, а о итальянской вокальной безвкусице, то он сам подобрал и сочинил несколько нежных мелодиек, которые мне следовало покорно аранжировать. Великий герцог не только одобрил все распоряжения, но и воспользовался случаем, дабы заявить, что моему дальнейшему усовершенствованию - как он ожидает и надеется - будет содействовать ревностное изучение музыки новейших итальянцев. - Боже, какую жалкую фигуру являл я собой, стоя навытяжку перед великим герцогом! Я глубоко презирал себя - все эти унижения казались мне более чем справедливой карой за мое ребяческое безумное долготерпение! - Я покинул дворец, чтобы никогда больше не возвращаться туда. Еще в тот же самый вечер я хотел потребовать моей отставки, но и это решение не успокоило бы мою душу, ибо я уже чувствовал, что подвергнусь некоему тайному остракизму. Гитару, которую я захватил для иной цели, я взял из кареты - гитару - и ничего более; как только экипаж оказался за воротами, карету отослал, а сам бежал на волю, все дальше и дальше! Уже смеркалось, все шире и все чернее становились тени гор, тени леса. Невыносимой, и, более того, - губительной - была для меня мысль о возвращении в резиденцию великого герцога. «Какая сила может вынудить меня пуститься в обратный путь?» - восторженно воскликнул я. Я знал, что нахожусь на дороге в Зигхартсвейлер, вспомнил о моем старом маэстро Абрагаме, от коего я за день до того получил послание, в котором он, догадываясь о том, каково мое положение в герцогской резиденции, уговаривал меня уехать оттуда и приглашал меня к себе.

- Как, - прервала капельмейстера советница Бенцон, - как, вы знакомы с этим старым чудаком?

- Маэстро Абрагам, - продолжал Крейслер, - был ближайшим другом моего отца, моим учителем, даже отчасти моим воспитателем! - Итак, достойнейшая, теперь вы знаете все и подробно, - о том, как я попал в парк высокопочтенного князя Иринея, и не станете больше сомневаться в том, что я, когда дело заходит довольно далеко, оказываюсь в состоянии повествовать обо всем спокойно, с необходимой исторической точностью во всех деталях и до того приятно и занимательно, что от этого живого, повествовательного тона меня самого тошнит! Вообще вся история моего бегства из резиденции, как уже сказано, представляется мне теперь настолько глупой и преисполненной такой безнадежной прозы, что я, толкуя об этом, непременно слабею духом! - Если бы вы захотели, однако, дражайшая советница, преподнести это пустопорожнее событие как лекарство, прекращающее спазмы у испуганной принцессы, дабы она успокоилась и уразумела, каково честному немецкому музыканту, которого именно тогда, когда он, натянув шелковые чулки, с достойным видом расположился в элегантном экипаже, вытолкнули из этого экипажа и обратили в бегство всяческие Россини, и Пучитта, и Павези73, и Фьораванти74, и одному богу известно, сколько еще других ини и итта; она поймет, конечно, что после такого афронта он едва ли способен вести себя достаточно ловко и обходительно. Итак, я могу надеяться на прощение, во всяком случае - хочу надеяться на прощение! - Что же до поэтического завершения моей прескучной истории, то да будет вам известно, прекраснейшая советница, что в тот самый миг, когда я, гонимый моим демоном, вознамерился убежать, меня остановило некое сладчайшее волшебство. Злорадный демон хотел как раз выдать всем глубочайшую тайну, погребенную в моей груди, но тут могучий дух музыки распростер надо мной свои крылья, и от их мелодического шелеста в груди моей пробудилось чувство утешения, упования и - более того - то самое пылкое томление, в котором всё - бессмертная любовь и восторг вечной юности. - Юлия пела!

Крейслер смолк. Бенцон слушала, напряженно ожидая, что же последует дальше. Но, так как капельмейстер казался погруженным в глубокое раздумье, она осведомилась у него с холодной учтивостью: «Вы и в самом деле находите пение моей дочери таким приятным, милый Иоганнес?»

Крейслер хотел было высказать все, что думал, но промолчал и только глубоко вздохнул.

- Ну что ж, - продолжала советница, - это мне весьма по душе.

Юлия сможет от вас научиться многому, милый Крейслер, по части истинного пения, ибо то, что вы здесь останетесь, я считаю делом решенным и законченным.

- Достопочтенная, - начал было Крейслер, но в этот миг раскрылась дверь и вошла Юлия.

Когда она увидела капельмейстера, ее милое лицо просветлело - оно озарилось нежной улыбкой, и тихое «Ах!» слетело с ее уст.

Бенцон поднялась, взяла капельмейстера под руку и повела его навстречу Юлии, говоря при этом: «Вот, дитя мое, это и есть тот самый престранный...
(Мурр пр.):... юный Понто набросился на мой новейший манускрипт, лежавший рядом со мною, вцепился в него зубами, прежде чем я мог это предотвратить, и мгновенно унесся прочь вместе с рукописью. При этом он злорадно хохотал, и уже это обстоятельство должно было заставить меня заподозрить, что злодеяние это совершено им не из простого мальчишеского озорства, но что нечто гораздо большее было поставлено на карту. Вскоре все это вполне разъяснилось.

Спустя несколько дней человек, у коего юный Понто находился в услужении, вошел в комнату моего маэстро. Это был, я потом узнал, некий господин Лотарио, профессор эстетики в зигхарствейлерской гимназии.

После обычных приветствий профессор внимательно осмотрел комнату и сказал, увидев меня: «Вы не хотите, милый маэстро, удалить из комнаты этого малыша?» - «Но почему? - спросил маэстро. - Почему? Вы же, как мне известно, охотно терпите и даже любите кошек, и прежде всего моего любимца, пригожего и разумного кота Мурра!» - «О, да, - сказал профессор с язвительной усмешкой. - Да, да, он весьма пригож и понятлив, все это чистая правда! Но сделайте мне одолжение, маэстро, и удалите отсюда вашего любимца, ибо я должен поговорить с вами о вещах, о которых ему решительно не следует слушать». - «Кому не следует? - воскликнул маэстро Абрагам, уставившись на профессора. - «Ну, - продолжал его собеседник, - вашему коту, конечно. Прошу вас, не спрашивайте больше ни о чем, а сделайте то, о чем я вас прошу». - «Забавно, презабавно даже», - проговорил маэстро, приотворив двери кабинета и зазвав меня туда. Я последовал его зову, чего он, впрочем, не заметил, однако вскоре вновь проскользнул обратно и спрятался на нижней полке книжного шкафа, так что мог, оставаясь незамеченным, осматривать комнату и слышать каждое слово, произнесенное собеседниками.

- Ну, теперь я хотел бы, - сказал маэстро Абрагам, усаживаясь против профессора в свое кресло, - ну теперь я хотел бы, ради всего святого, узнать, что за тайну вы мне собираетесь открыть и почему это необходимо утаить ее от моего честного и добропорядочного кота Мурра?

- Скажите мне, - начал профессор самым серьезным тоном, с некоторым раздумьем в голосе, - скажите мне прежде всего, любезный маэстро, какого вы мнения о принципе, согласно коему, конечно при непременном наличии телесного здоровья, во всем остальном же совершенно безотносительно к наличию или отсутствию природных умственных способностей, таланта, гения, посредством одного лишь особого целенаправленного воспитания, возможно любого ребенка за короткий срок, следовательно, еще в отроческие годы, сделать истинным светилом науки или замечательным художником75?

- Э-э, - возразил маэстро, - что я могу думать относительно этого принципа, кроме того, что это величайший вздор и нелепица. Вполне возможно и даже не слишком трудно ребенку, который отличается сообразительностью, примерно такой, какая встречается у обезьян, и обладает притом еще и хорошей памятью, такому ребенку можно систематически вдолбить в голову целую кучу познаний, которыми он потом сможет похваляться перед людьми; только у этого ребенка, как непременное условие, должен вовсе отсутствовать всякий природный дар, ибо в противном случае лучшая часть внутренней души воспротивится ужасной и пагубной процедуре. Однако кто осмелится назвать такого туповатого мальчугана, напичканного всеми крохами знания, какие только можно проглотить, - кто осмелится назвать его ученым в подлинном смысле этого слова?

- Весь свет, - в сердцах воскликнул профессор, - весь белый свет!

О, это ужасно! Всякая вера в некую внутреннюю, высшую, природную умственную силу, ту силу, которая одна только способна создать ученого, создать художника, всякую веру в это умерщвляет сей пагубный, идиотский принцип - и все летит к чертям!

- Не стоит так распаляться, - с улыбкой произнес маэстро. - Ведь, насколько мне известно, до сих пор в нашем добром германском отечестве был выставлен напоказ всего лишь один-единственный продукт подобного воспитательного метода, о котором свет некоторое время поговорил и вскоре, впрочем, перестал говорить, когда убедился, что экспонат-то ведь не из особенно удачных76. К тому же пора расцвета этого феномена пришлась на период, когда как раз вошли в моду вундеркинды и прочие чудо-дети, которые, впрочем, так же, как старательно выдрессированные собаки и обезьяны охотно демонстрируют свое искусство в обмен за невысокую входную плату.

- Вот как вы теперь говорите, - молвил профессор, - вот как вы теперь говорите, маэстро Абрагам, и вам бы, конечно, поверили, если бы не знали, что в душе вы - превеликий хитрец, если бы всем не было известно, что вся ваша жизнь представляет собой некую цепь самых удивительных опытов и экспериментов. Признайтесь же, маэстро Абрагам, признайтесь же, ведь вы, так вот тихонько, в самой глубокой тайне экспериментировали согласно этому принципу, а ведь вы хотите превзойти того человека, создателя того экспоната, о котором мы только что говорили с вами. Вы собирались, конечно, когда все будет уже вполне готово, выступить с вашим воспитанником, чтобы изумить и привести в отчаяние всех профессоров во всем мире. Вы хотите совершенно опозорить великолепный принцип: «Non ex quo vis ligno fit Mercurius»77. Короче говоря, quovis78 налицо, но только он никакой не Меркурий, а попросту - кот!

- Что вы говорите, - воскликнул маэстро и громко расхохотался, - что вы говорите, да неужели кот?!

- Только не отпирайтесь, - продолжал профессор, - на этом малыше, там в каморке, вы испробовали те самые абстрактные методы воспитания, вы научили его читать и писать, вы преподали и внушили ему всяческие познания и науки, так что он уже теперь возомнил себя сочинителем и даже кропает стихи.

- Ну, - проговорил маэстро, - ничего подобного со мной никогда не случалось! Чтобы я так воспитал своего кота и обучил его всяческим наукам и прочим познаниям? Скажите-ка, что это у вас за беспокойное, чрезмерно разыгравшееся воображение. Не бредите ли вы, господин профессор?

- Смею заверить вас, что мне ровно ничего неизвестно касательно воспитания и образования моего кота, да и более того - все, о чем вы тут говорили, я считаю совершенно невозможным!

- Ах, так? - преспокойно произнес профессор, вытащил из кармана тетрадку, в которой я мгновенно узнал украденную у меня юным Понтом рукопись, и стал читать:
УСТРЕМЛЕНИЕ К ВОЗВЫШЕННОМУ

Чу, что за чувство в сердце воцарилось79,
Откуда этот вихрь тревоги краткой?
Зачем мне прыгнуть хочется украдкой?
Иль гениальность впрямь в меня вселилась?
Какой душа любовью окрылилась?
В чем суть вещей? Костер надежды шаткой?
Откуда это чувство жажды сладкой?
Что с трепетным сердечком приключилось?
В волшебных стран неведомом просторе,
Безгласный, бессловесный, безъязыкий,
Влачусь, - но свежесть вешнюю почуя,
От тяжких уз освобожусь я вскоре!
Дичь отыскав в листве густой и дикой,
Взыграв душой, за крылышко схвачу я!

Я надеюсь, что каждый из моих любезных и благосклонных читателей оценит истинную образцовость этого великолепного сонета, который излился из глубочайших недр моей души, и тем более будет восторгаться, если я заверю его, что сонет этот принадлежит к числу самых первых из изготовленных мною. Однако же, профессор, злобствуя, прочел его настолько невыразительно, настолько гнусно, что я сам едва узнал собственное свое творение и в приступе внезапного гнева, по-видимому, присущего юным поэтам, готов был уже выпрыгнуть из своего убежища, вцепиться господину профессору в физиономию и испробовать на ней остроту своих когтей. Тем не менее - здравая мысль, что я всенепременно останусь в накладе, если оба они, маэстро и профессор, накинутся на меня и зададут мне трепку, заставила меня подавить свой гнев, я испустил сердитое «мяу», которое меня безусловно выдало бы, если бы маэстро, как только профессор завершил чтение сонета, вновь не расхохотался и притом самым шумным образом, и хохот этот уязвил мой слух куда более, чем злополучная бестактность профессора.

- Ха-ха! - воскликнул маэстро, - и впрямь этот сонет вполне достоин кота, но я все еще не понимаю вашей шутки... Профессор, скажите мне лучше напрямик - куда вы клоните?

Профессор, не отвечая моему маэстро, продолжал листать мою рукопись и затем прочел:
ГЛОССА80

У любви дорог немало,
Дружба прячется от глаз.
Глянь, любовь в душе взыграла,
Снова пробил дружбы час!
Стоны жалоб боязливых
Слышу я везде и всюду;
Скорбью ль я охвачен буду
Иль отрадой дней счастливых?
Сам себя в словах пытливых
Я спросил бы, сном иль тишью
Нежность в сердце расцветала?
Сердце, будь словес превыше;
Ах, в подвале и на крыше
У любви дорог немало!
Но забудутся томленья,
Сопряженные с любовью:
Тихий, чуждый суесловью,
Встречу утро исцеленья!
Сладок миг выздоровленья!
С киской я носиться буду ль?
Нет, решенья пробил час!
На досуге милый пудель
Мне свою покажет удаль...
Дружба прячется от глаз!
Впрочем, как сопро...

- Нет, нет, - так мой маэстро прервал на этом самом месте декламирующего профессора, - нет, друг мой, вы и в самом деле испытываете мое терпение; вы сами или какой-то другой забавник шутки ради сочинили стихи, так сказать, в духе кота, а котом-то этим как раз оказался мой ни в чем не повинный, симпатичный котик Мурр, и вот теперь вы все утро дурачите меня этими виршами. Вообще-то говоря, это не столь уж злая шутка и, должно быть, она очень понравилась бы Крейслеру, который, пожалуй, не преминул бы устроить из всего этого нечто вроде малой парфорсной охоты, в которой под конец вы сами можете оказаться в роли затравленной дичи. Ну, а теперь кончайте ваш остроумный маскарад и скажите мне, вполне честно и сухо, безо всяких уверток, как, собственно, обстоит дело с вашей несколько необычной шуткой?

Профессор захлопнул рукопись, серьезно взглянул в глаза маэстро и засим повел такую речь: «Эти листки доставил мне несколько дней тому назад мой пудель Понто, который, да будет вам известно, состоит в весьма дружеских отношениях с вашим котом Мурром. Правда, он принес мне этот манускрипт в зубах, поскольку он, впрочем, именно таким образом привык носить любые предметы, тем не менее, он положил его передо мной - в абсолютно неповрежденном виде, и дал мне при этом ясно понять, что получил его не от кого иного, как от своего закадычного друга Мурра. Я наскоро пробежал этот манускрипт, и мне сразу же бросился в глаза совершенно особенный, необыкновенно своеобразный почерк: когда же я ознакомился с некоторыми фрагментами, во мне возникла, я и сам не знаю почему и каким непостижимым образом, престранная мысль, что Мурр мог собственной персоной насочинять все эти творения! Сколько бы меня ни разуверял мой разум, и, более того, известный жизненный опыт, приобретения которого мы все никак не можем избежать и который, в конечном счете, является не чем иным, как опять-таки разумом, что эта мысль невероятна, ибо кот абсолютно не в состоянии ни писать, ни, тем паче, сочинять стихи, все-таки я не в силах совершенно избавиться от этой мысли. Я решил вести наблюдения за вашим котом, и поскольку я знал от моего верного Понто, что Мурр много времени проводит на вашем чердаке, то я залез на свой чердак и снял со стропил несколько черепиц, так что мне открылся свободный вид на ваше слуховое оконце.

И что предстало глазам моим! Слушайте и изумляйтесь. В самом дальнем углу чердака сидит ваш кот! Сидит выпрямившись, будто аршин проглотил, перед маленьким столиком, на котором разложены всякого рода письменные принадлежности и бумага; сидит - и порой потирает лапкой лоб и затылок, проводит по морде, засим окунает перо в чернила, пишет, потом перестает писать, снова пишет, перечитывает написанное, да при этом еще явственно мурлычет, мурлычет и урчит, выражая чувство удовлетворения. А вокруг него навалены всякого рода книги, которые, судя по корешкам, он утащил из вашей библиотеки».

- Что за чертовщина, - воскликнул маэстро. - А ну, пойду-ка я удостоверюсь, все ли мои книги на месте? Нет ли какой пропажи?

С этими словами он встал и подошел к книжному шкафу. Как только он увидел меня, он отступил на три шага и уставился на меня в полнейшем изумлении. Но профессор воскликнул:

- Вот видите, маэстро! Вы думали, что малыш, существо вполне безвредное, обретается себе в каморке, где вы его изволили запереть, а он между тем прокрался в книжный шкаф, чтобы на досуге штудировать изящную словесность или - что еще более вероятно - чтобы подслушать наш разговор! Ну что же, он слышал все, о чем мы с вами говорили, и после этого вполне может принять свои меры предосторожности.

- Котик, - начал маэстро, взирая на меня с величайшим изумлением, - котик, если бы я знал, что ты, совершенно отрекшись от своей добропорядочной, честной и естественной природы, и впрямь занимаешься тем, что стал кропать такие странные вирши, как те, которые прочел профессор; если бы я мог подумать, что ты действительно занялся науками, а не мышами, я полагаю, я мог бы тебе здорово надрать уши или даже более того.

Меня охватил ужасающий страх, я зажмурился и прикинулся, будто я крепко сплю.

- Но нет, нет, - продолжал мой маэстро, - взгляните только, уважаемый профессор, как мой добропорядочный котик беспечно спит, и скажите сами - неужели в его простодушном облике есть нечто, что могло бы служить подтверждением тех тайных и сугубо удивительных плутовских проделок, в которых вы его обвиняете, - а ну-ка, Мурр! Мурр!

Так позвал меня мой маэстро, и я не преминул, как обычно, ответить ему своим благозвучным «мрр, мрр», открыть глаза, подняться и необыкновенно изящно выгнуть спинку.

Профессор, разгневанный, запустил мне в голову моим же манускриптом, я, однако, сделал вид (природная хитрость мне это подсказала), что мне кажется, будто он решил попросту поиграть со мной, и разбросал, прыгая и приплясывая, бумаги туда и сюда, так что отдельные фрагменты рукописи стали летать по комнате вокруг меня.

- Ну что же, - проговорил маэстро, - вот теперь окончательно ясно, что вы, профессор, совершенно неправы и что ваш пудель Понто попросту ввел вас в заблуждение. Взгляните только, как Мурр забавляется этими стихами, - какой поэт стал бы обращаться со своей рукописью подобным образом?

- Мое дело вас предостеречь, любезный маэстро, а теперь поступайте, как вам будет угодно, - возразил профессор и покинул комнату.

Тут я вообразил, что буря пронеслась мимо, и как же велико было мое заблуждение! Маэстро Абрагам, к величайшему моему неудовольствию, воспротивился моему научному образованию, и хотя он сделал вид, что не поверил ни единому слову профессора Лотарио, но я вскоре вполне убедился в том, что он следит за мной при всех моих прогулках и променадах и преграждает мне доступ к своей библиотеке, с некоторых пор тщательно запирая свой книжный шкаф, и к тому же вовсе перестал терпеть мое присутствие на его письменном столе, где я имел обыкновение уютно располагаться посреди целого вороха бумаг.

Так горе и забота омрачили начальные дни моего юношеского созревания. Что может причинить гению большую боль, чем видеть себя непризнанным и неоцененным и - более того - осмеянным; что может повергнуть великий дух в большее огорчение, чем внезапное обнаружение всяческих препон именно там, где он имел все основания ожидать всевозможного содействия. Однако чем больше гнет, тем могущественней сила освобождения, чем туже натянута тетива, тем сильнее и дальше устремляется стрела! Если доступ к чтению оказался для меня закрыт, то тем вольнее стал работать мой собственный разум, творя из собственного материала.

Недовольный и разгневанный, ибо таким я был тогда, я провел немало дней и ночей в подвалах нашего дома, где было выставлено несколько мышеловок и где собиралось великое множество котов различного возраста и общественного положения.

От смело мыслящего философа никогда и нигде не ускользают таинственнейшие из житейских взаимосвязей, и он, как раз исходя из этих взаимосвязей, познает жизнь. Так именно в подвале мне бросились в глаза взаимоотношения мышеловок и кошек в их обоюдном взаимодействии.

У меня, как у кота, наделенного высокой и благородной душой, сердце кровью обливалось, когда мне приходилось наблюдать, как эти неживые машины в их пунктуальном действии вызывали все большую леность у лучших представителей кошачьего юношества. И вот я взялся за перо и создал бессмертное творение, о котором я уже упомянул выше, а именно:

«О мышеловках и об их влиянии на умонастроение и энергию кошачества». В этой брошюре я как бы поставил перед глазами изнеженных юношей-котов зеркало, в котором они непременно должны были увидеть и узнать себя, лишенных каких бы то ни было собственных сил, ко всему безразличных, инертных, вялых, равнодушно взирающих на то, как дерзкие и проворные мыши, ничтоже сумняшеся, устремлялись за ломтиком сала! Я пытался растормошить юношей-котов, согнать с них дремоту, оперируя словами, подобными раскату грома. Помимо той пользы, которую должна была принести эта моя вещица, написание ее было полезно для меня еще и в том отношении, что я сам, будучи занят ею, имел право вовсе не ловить мышей, а также и потому что, поскольку я так сильно и выразительно написал свою брошюру, никому, пожалуй, и в голову не придет требовать от меня, чтобы я сам, своею собственной персоной, подавал другим пример превознесенного мною героизма, так сказать, в конкретных делах!

На этом я, пожалуй, мог бы и завершить повествование о первом периоде моей жизни и перейти к месяцам моей юности, составляющим переход к возрасту мужества, однако я не в силах утаить от благосклонного читателя две завершающие строфы той великолепной глоссы, которые мой маэстро не пожелал выслушать. Вот они:
Впрочем, как сопротивляться
Ласкам сладостным и нежным,
Если к розам безмятежным
Вздохи нежности примчатся?
Взоры счастьем опьянятся,
Коль прелестница, вприпрыжку
Прибежав, прильнет устало
К травам; страсти зов иль мышку
Услыхав... Лобзай малышку,
Глянь, любовь в душе взыграла!
Эти страстные томленья,
Этих чувств очарованья, -
Счастлив будь, познав желанья
И прыжки без утомленья!
Милой дружбы пробужденья
Под звездой, звездой вечерней
В золотой заветный час!
К другу мчусь я шагом скорым,
Разузнав: за чьим забором
Снова пробил дружбы час!
(Мак. л.):... именно в тот вечер он поражал всех необыкновенно веселым и милым расположением духа: давно уже его не видели таким. И именно благодаря этому настроению, должно быть, и случилось неслыханное. Ибо вместо того, чтобы дико вскочить и убежать оттуда, как он непременно поступил бы в подобном случае прежде, он совершенно спокойно и даже с добродушной улыбкой выслушал очень длинный и еще более скучный первый акт ужасающей трагедии, сочиненной юным, подающим большие надежды краснощеким лейтенантом с прелестно завитыми волосами - лейтенант этот прочел свою трагедию вслух - весьма претенциозно и с немалым воодушевлением, как это и подобает счастливому автору. И более того: когда вышесказанный лейтенант, отчитав свое, напористо осведомился у капельмейстера, что он думает об этом поэтическом произведении, Крейслер ограничился тем, что, восхищенно просияв, стал уверять юного героя войны и виршеплетства, что пробный акт - воистину лакомый кусочек, предложенный алчным эстетическим гурманам - ив самом деле содержит совершенно замечательные и превосходные мысли, в пользу самобытной гениальности которых говорит уже то обстоятельство, что мысли эти некогда уже приходили в голову общепризнанным великим поэтам, как, например, Кальдерону, Шекспиру, а в наши дни - Шиллеру. Лейтенант заключил его в объятья с величайшей признательностью и, словно разглашая величайшую тайну, сообщил, что он намерен еще и нынче вечером осчастливить целый цветник отменнейших барышен, среди которых имеется даже одна графиня, которая читает по-испански и пишет маслом, итак - осчастливить их замечательнейшим изо всех первых актов, кем бы и когда бы они ни были сочинены. Услышав заверение в том, что, поступив таким образом, он совершит необыкновенно благородный поступок, лейтенант преисполнился энтузиазма и убежал.

- Я поражаюсь тебе нынче, - милый Иоганнес, и в особенности поражаюсь твоей неописуемой кротости! - Как это ты смог выслушать сию невероятную ахинею так спокойно и с таким необыкновенным вниманием! - У меня пошел мороз по коже, когда этот лейтенант напал на нас врасплох, а мы-то - не оповещенные никем - и не подозревали ни о какой опасности, - напал, а затем безжалостно заманил нас в западню, в бесчисленные петли, арканы и силки своих нескончаемых виршей. Я все время ждал, что ты вот-вот вмешаешься в течение событий, ты ведь порой именно так и поступаешь даже и с гораздо меньшим основанием; но ты оставался спокоен, и, более того, взор твой сиял удовольствием, и под конец, после того, как я совершенно пал духом и уже испытывал к себе неописуемую жалость, ты начал подтрунивать над несчастным виршеплетом с иронией, которую он попросту не в состоянии понять, а ведь ты, по крайней мере, мог сказать ему, дабы предостеречь его на все грядущие случаи, что трагедия его слишком длинна и нисколько не пострадала бы от препорядочной ампутации!

- Ах, - возразил Крейслер, - ах, ну чего бы я добился этим вялым и жалким советом. Ведь разве такой плодовитый автор, как наш лейтенант, способен с пользой предпринять какую бы то ни было ампутацию?

Разве он решится отделить хоть кусочек от животрепетного тела своих стихов, разве не растут они у него прямо под рукой, как сорная трава?

И разве ты не знаешь, что и вообще стихи наших юных поэтов обладают способностью к воспроизведению, подобной той, которая свойственна ящерицам, у коих, как известно, хвосты как ни в чем ни бывало отрастают снова, будучи оторваны начисто. Если ты, однако, полагаешь, что я спокойно выслушал завывания лейтенанта, то ты чрезвычайно заблуждаешься! .. Пронеслась гроза, все цветы и травы в саду подняли головки и жадно стали впивать небесный нектар, редкими каплями ниспадавший из облачной завесы. Я стоял под величавой цветущей яблоней и прислушивался к затихающим раскатам грома в отдаленных горах, и раскаты эти отзывались в моей душе, словно пророчествуя, словно предсказывая то неисповедимое, что еще свершится, - и я взирал ввысь, в-небесную лазурь, чьи сияющие очи блаженно сверкали там и сям в разрывах редеющих туч.. - Но тут меня позвал дядя, он крикнул мне, чтобы я сейчас же возвращался в комнату, чтобы я не смел портить новый шлафрок в цветочках - ведь такая мокреть и сырость непременно испортят его, - и чтобы я де подцепил насморк, разгуливая по сырой траве. И вдруг оказалось, что это вовсе и не дядюшка, что это какой-то чрезмерно разговорчивый попугай или не в меру болтливый скворец за кустом или в кустах, или бог знает где... Переменчивая тишина эта отчаянно дразнила меня, выкрикивая на свой лад чудеснейшие тирады из Шекспира. И это опять-таки был все тот же лейтенант со своей нескончаемой трагедией! - Ты, тайный советник, дай-ка себе труд заметить, что именно отроческие воспоминания отвлекли меня от тебя и от лейтенанта. Мне почудилось, что я и впрямь стою в дядином саду, а отроду мне лет двенадцать, никак не больше, - стою и кутаюсь в ситцевый шлафрок необычайно красивой расцветки - этакий взлет фантазии у обезумевшего фабриканта ситцев! - и тщетно ты, о, тайный советник, расточал нынче королевские фимиамы своей курительной смеси, - ибо я ничего не почуял, кроме аромата моей цветущей яблони, не почуял даже запаха масла, которым мажет свои пышные кудри этот самый виршеплет, кудри, которые, увы, никогда не будут увенчаны лаврами, надежно защищающими от ветра и дождя; бедняга ничего не вправе нахлобучить на голову свою, разве что фетр и кожу, выработанные в форме кивера, согласно соответствующим параграфам воинского устава. Но довольно, милейший, ты был из нас троих единственным жертвенным агнцем, единственным агнцем, обреченным на заклание, покорно подставившим шею свою под инфернальный нож трагедии нашего героического поэта. Ибо в то время как я, старательно избегая всех крайностей, закутался в пестренький шлафрок и с невообразимой резвостью подростка впрыгнул в много раз уже упомянутый садик, наш маэстро Абрагам, как видишь, успел извести целых три, а быть может, и все четыре листа отличнейшей нотной бумаги, вырезая из нее всяческие забавные фигурки. Стало быть, и он ускользнул от лейтенанта.

Крейслер был прав, маэстро Абрагам умел с изумительным искусством вырезать различные силуэты, неопытному глазу они поначалу казались некой хаотической путаницей линий; но стоило поместить свечу за этой ажурной ширмой, как в тени, отбрасываемой на стену, обнаруживались удивительные фигурки, сплетающиеся в разнообразнейшие замысловатые группы'. Поскольку маэстро Абрагам всегда отличался решительным отвращением к каким бы то ни было чтениям вслух, то не могло быть и речи о том, чтобы потуги поэта-лейтенанта составили в этом смысле исключение. Понятно, что он, как только лейтенант начал скандировать свои вирши, жадно схватил лист упругой нотной бумаги, почему-то лежавшей на столе у господина тайного советника, извлек из кармана маленькие ножницы и приступил к невинному занятию, которое совершенно отвлекло его от лейтенантских посягательств.

- Послушай, - начал тут тайный советник, - послушай, Крейслер, - этому воспоминанию о твоих отроческих годах, внезапно овладевшему твоей душой, я, пожалуй, должен приписать то, что нынче ты такой кроткий, такой милый... Но послушай, мой искренний друг. Мне, как и всем твоим верным друзьям и искренним почитателям, досадно, что я абсолютно ничего не знаю о начальных годах жизни твоей; ты всегда так неучтиво избегаешь отвечать на подобного рода вопросы; пусть даже и самые скромные, порою кажется даже, что ты намеренно стараешься набросить некую таинственную вуаль на свое прошлое; впрочем, эта таинственная вуаль порою оказывается довольно прозрачной, и причудливо искаженные картины, просвечивающие сквозь нее, пробуждают наше любопытство и искушают нашу фантазию. Так будь же откровенен с теми, кого ты удостоил доверием своим!

Крейслер уставился на тайного советника, глаза его были широко раскрыты и полны удивления, как у человека, который, пробудившись от глубокого сна, увидел перед собой чье-то чужое, чье-то незнакомое лицо и начал затем самым серьезным тоном рассказывать:

- В день святого Иоанна Златоуста, стало быть, двадцать четвертого января81 года одна тысяча такого-то и такого-то, в полдень явился себе на свет мальчуган с носиком, с глазками, с ручками и ножками. Папенька его хлебал как раз гороховый суп и от превеликой радости пролил полную ложку прямо себе на подбородок, отчего родильница, хотя она и не видела этого происшествия собственными глазами, покатилась со смеху, а смеялась она до того раскатисто, что, к большому неудовольствию лютниста, который как раз играл младенцу свою новейшую инструментальную пиесу, так называемую мурки82, - так вот, на лютне вышесказанного лютниста от сотрясения, вызванного хохотом, лопнули все струны, и он, лютнист, поклялся атласным ночным чепцом своей бабушки, что во всем, что касается музыки, маленький Гансик-дуралей навсегда и по гроб жизни своей останется жалчайшим пентюхом! Папенька же, обтерев свой подбородок, патетически произнес: «И в самом деле он будет наречен Иоанном, но дуралеем он отнюдь не будет». Лютнист же...

- Умоляю, тебя, - прервал капельмейстера маленький тайный советник, - умоляю тебя, Крейслер, не впадай, ради всего святого, в тот проклятый род юмора, который мне, да будет позволено мне это сказать, поперек горла становится. Да разве я требую от тебя, чтобы ты преподнес мне свою прагматическую автобиографию? Многого ли я от тебя прошу, много ли хочу? Да всего лишь заглянуть разок-другой в твое прошлое, в те времена, когда мы еще вовсе не были знакомы! Неужели тебя так раздражает мое любопытство? Ведь единственный источник его - моя глубочайшая к тебе привязанность, привязанность искренняя и чистосердечная! И к тому же ты вынужден будешь согласиться, что ведешь себя довольно странно, тем самым заставляя всех думать, что только необычайно пестрая жизнь, только вереница фантастических приключений повинны в том, что личность твоя отлилась в такой свеобразной психической форме!». - «О, это величайшее заблуждение, - проговорил Крейслер, глубоко вздохнув, - о, это глубочайшее заблуждение, - ибо юность моя подобна выжженной степи, где нет ни бутонов, ни цветов, подобна выжженной степи, усыпляющей разум и душу своим безутешным дремотным однообразием.

- Нет, нет, - воскликнул тайный советник, - это вовсе не так, ибо я, по крайней мере, знаю, что в этой степи зеленеет прехорошенький садик, а в нем - цветущая яблоня, которая благоухает куда приятней и сильнее, чем мой тончайший и замечательнейший королевский табак.

Что ж! Я думаю, Иоганнес, что ты извлечешь из кладезя своей ранней юности то самое воспоминание, которое нынче, как ты только что сказал, овладело всей твоей душой.

- Мне тоже, - проговорил маэстро Абрагам, занятый окончательной отделкой тонзуры только что изготовленного капуцина, - мне тоже думается, Крейслер, что вы в вашем нынешнем вполне терпимом настроении превосходно поступили бы, если бы открыли ваше сердце или душу, или, как вы там еще называете, эту вашу заветную шкатулку с драгоценностями, - и извлекли бы из нее кое-что! Одним словом, если уж вы сболтнули, как вы однажды вопреки воле озабоченного дядюшки выбежали под дождь и суеверно внимали пророчествам умирающего грома, то вы, конечно, можете подробнее рассказать нам о том, как все это тогда происходило. Только не выдумывайте, Иоганнес, ведь вам превосходно известно, что, во всяком случае в ту пору, когда вы носили свои первые штаны, и потом, когда вам в волосы вплели первую косицу, вы находились под моим бдительным присмотром.

Крейслер хотел что-то возразить, но маэстро Абрагам быстро обратился к маленькому тайному советнику и сказал: «Вы даже не поверите, драгоценнейший мой, сколь беззаветно наш Иоганнес предается злому духу лжи, когда он, - что, впрочем, случается с ним весьма редко - рассказывает о том, что происходило с ним давным-давно, где-то на заре его юных дней! В том милом возрасте, когда дети еще лепечут «бе-бе» и «ме-ме» и пытаются схватить пламя свечи, в этом милом возрасте он уже будто бы все сопоставил и постиг и успел проникнуть взором в заповедные глубины сердца человеческого».

- Вы несправедливы ко мне, - произнес Крейслер, самым нежным тоном и кротко улыбнулся при этом. - Вы очень несправедливы ко мне, маэстро! Ну, неужели я решился бы уверять вас, что я еще в раннем детстве отличался необыкновенными умственными способностями?

Неужели же я пытался бы наговорить вам об этом с три короба, как обычно поступают тщеславные хвастуны и бахвалы?! Но я спрашиваю тебя, тайный советник, не случается ли порою и с тобой так, что перед тобой, перед твоею душой, будто выхваченные из мрака, возникают вдруг мгновения того времени, той эпохи, которую иные изумительные умники склонны считать эпохой чистейшего прозябания? В ней они не видят ничего, кроме сугубо инстинктивных проявлений, а ведь по части инстинктов мы, люди, далеко уступаем животным! Полагаю, что все это необыкновенно сложная материя. Мгновение, когда в нашей душе впервые пробуждается ясное сознание, - неустановимо и едва ли когда-либо будет установлено и исследовано. Если бы такое пробуждение происходило сразу, мгновенно, одним рывком, мы с вами, я полагаю, попросту умерли бы от ужаса. - Кто в жизни не испытал первых мгновений пробуждения от глубокого сна, от бессознательного сонного забвения, когда человек, вновь ощутив свое собственное существование, как бы заново вспоминает о самом себе. - Однако, чтобы не забираться в особые дебри, я полагаю, что всякое сильное физическое впечатление, полученное на заре этой эпохи развития, оставляет после себя как бы некое семячко, некое зернышко, которое именно и заключает в себе дальнейшую возможность духовного развития; и таким образом всякая боль, всякая радость тех изначальных мгновений утреннего тумана продолжает жить в нас: это те сладостно-печальные голоса любимых, которые, когда они пробуждают нас ото сна, кажутся нам всего лишь приснившимися, всего лишь сновидениями нашими и которые на самом деле продолжают жить и звучать в наших душах наяву.

Я знаю, однако, на что намекает маэстро. Не на что иное, как на историю с моей покойной тетушкой, историю, которую он пытается оспорить и которую я, дабы его позлить, сейчас расскажу, но, впрочем, расскажу ее именно тебе, драгоценный советник, конечно, если ты пообещаешь не вменять мне в вину некоторую чрезмерную, ребяческую чувствительность. Итак, то, что я поведал тебе о гороховом супе и о лютнисте... -

«О, - прервал капельмейстера маленький тайный советник, - о, молчи, теперь-то я прекрасно вижу, что ты намерен водить меня за нос, а это ведь и неучтиво и даже крайне безнравственно!»

- Никоим образом, - воскликнул Крейслер, - никоим образом, душа моя! Но я все-таки должен начать с лютниста, ибо он образует естественнейший переход к лютне, райские звуки которой убаюкивали младенца в его золотых снах. Младшая сестра моей матушки была истинной виртуозкой на этом инструменте, сосланном теперь в музыкальные чуланы.

Солидные люди, умевшие писать и считать и еще кое в чем понимавшие толк, проливали слезы в моем присутствии, вспоминая, как дивно играла на лютне покойная барышня Софи. Поэтому можно ли винить меня в том, что я, младенец, томимый жаждой, еще совершенно бессознательно и безотчетно, ибо сознание является на свет лишь вместе со словами и связной речью, пил жадными глотками и блаженно впитывал всю печаль изумительного волшебства звуков, всю колдовскую печаль, которую лютнистка изливала из глубины души своей! Лютнист, игравший над моей колыбелью, как раз и был учителем покойной тетушки Фюсхен83; он был приземистый, довольно кривоногий, а звали его мосье Туртель. Мне памятен еще его аккуратнейший белый парик с широким кошельком на затылке и его, мосье Туртеля, алый плащ.

Я перечисляю все эти подробности для того лишь, чтобы доказать, сколь ясно вспоминаются мне образы тех времен, и чтобы ни маэстро Абрагам, ни еще кто-нибудь не усомнились в правоте моих слов, когда я стану уверять вас, что крохотным карапузом, которому еще и трех не исполнилось, я вижу себя на коленях юной девушки, чьи кроткие очи озаряют душу мою; что я и доселе слышу ее голос: ведь она говорила со мной, пела мне; и ей, этому небесному созданию, дарил я всю свою любовь и всю свою младенческую нежность! А это как раз и была моя тетя Софи, которую родичи называли престранным уменьшительным именем «Фюсхен». Однажды я очень огорчался, рыдал и хныкал оттого, что тетушка Фюсхен куда-то запропастилась и чуть ли не до вечера не показывалась мне. Нянюшка взяла меня на руки, и мы с ней отправились в комнату, где моя милая тетушка Фюсхен лежала в постели, но какой-то старик (он сидел у постели) мгновенно вскочил на ноги, распек мою воспитательницу и выпроводил нас.

Вскоре затем меня одели, тщательно закутали в толстые платки и потащили в какой-то чужой дом к совершенно незнакомым людям: все они тут же начали уверять меня, что они тоже мои дядюшки и тетушки, а тетенька Фюсхен очень больна, и я, если бы только я у нее остался, непременно заболел бы тоже. Прошло несколько недель, и меня вернули туда, где я жил прежде. Я плакал, я вопил, я хотел к тете Фюсхен. Как только я пришел в ту комнату, я засеменил к постели, в которой лежала некогда тетя Фюсхен, и раздвинул занавески. Постель была пуста, и некая особа, опять-таки моя тетка, сказала, заплакав: «Ты не найдешь ее больше, Иоганнес, она умерла и лежит в земле».

Я прекрасно знаю, что не мог тогда понять смысл этих слов, но еще и нынче, вспоминая то мгновение, я весь дрожу от неведомого чувства, которое меня охватило тогда.

Сама Смерть сдавила меня своим ледяным панцирем, смертельный ужас проник в мою душу, и от него окоченела и застыла вся радость начальных лет отрочества. - Что я стал делать, я теперь уже не помню, я, должно быть, никогда бы и не узнал об этом, но мне частенько рассказывали, что я медленно опустил занавеси полога и, совершенно серьезный и тихий, простоял несколько мгновений, но потом, как бы глубоко погруженный в себя и раздумывая над тем, что мне только что сказали, сел на маленький бамбуковый стульчик, который как раз подвернулся мне под руку.

Рассказывали еще, что в этой тихой печали у ребенка, привыкшего к живейшим проявлениям чувств, было нечто неописуемо трогательное и что родные мои опасались даже вредного воздействия на душу мою, так как: я несколько недель не смеялся, оставался в таком же состоянии, не плакал, ни во что не играл, не откликался ни на какие ласковые слова и ничего вокруг себя не замечал.

В это мгновение маэстро Абрагам взял в руки лист, прихотливо изрезанный вкривь и вкось, подержал его перед горящими свечами, и на стене отразился целый хор монахинь, играющих на престранных инструментах.

- Ха-ха, - воскликнул Крейслер, увидя великолепно скомпанованную группу сестер-монахинь, - ха-ха, маэстро, я прекрасно знаю, что именно вы мне хотите напомнить! Я и нынче еще дерзко полагаю, что вы были неправы, ругая меня, называя меня упрямым, непонятливым мальчуганом, который своим глухим, диссонирующим голосом способен нарушить гармонию и сбить с такта целый поющий и играющий монастырь. Разве я не был в то время, когда вы меня повели за двадцать или тридцать миль от моего родного города в монастырь святой Клариссы послушать первую подлинно католическую церковную музыку, разве я тогда, говорю я, был не в праве с полным основанием притязать на самое пленительное озорство и самое восхитительное безделье, ибо я тогда был как раз в расцвете своих лентяйских и озорных лет? Разве это не было тем прекраснее, что, несмотря на все это, давно зарубцевавшаяся боль трехлетнего мальчика пробудилась с новой силой и породила безумие, которое наполнило мою грудь убийственным восторгом и душераздирающей грустью.

И разве мне не следует заметить и вопреки всем возражениям настаивать, что на том удивительном инструменте, который назывался trompette marine84, играла именно тетя Фюсхен, хотя она давно уже умерла? Почему вы мне не дали ворваться в хор, где я вновь обрел бы ее, в ее зеленом платье с розовыми бантами!

И тут Крейслер уставился в стену и заговорил взволнованным, дрожащим голосом: «И в самом деле! - тетя Фюсхен выделяется среди монахинь! Она поднялась на скамеечку, чтобы удобнее было управляться с тяжелым инструментом». Но тайный советник подошел к нему, схватил его за плечи и начал: «И в самом деле, Иоганнес, было бы разумнее, если бы ты не поддавался своему капризному воображению и не толковал бы об инструментах, которые вовсе не существуют в природе, ибо ни разу в жизни своей я ничего не слыхал о тромбомарине!».

- О, - смеясь воскликнул маэстро Абрагам, бросая под стол лист бумаги, - вернее, весь женский монастырь, который быстро исчез где-то под столом вместе с химерической тетей Фюсхен и ее тромбомариной, - о мой достойнейший тайный советник, господин капельмейстер сегодня, как и всегда, остается разумным и спокойным человеком, а отнюдь не фантастом или шутником, каким его многие хотели бы представить. Разве невероятно, что лютнистка после своей кончины успешно занялась игрой на необычайном инструменте, который, пожалуй, еще и нынче можно обнаружить кое-где в женских монастырях? Так стоит ли удивляться этому? - Как, неужто trompette marine не существует? - Соблаговолите только просмотреть соответствующую статью в «Музыкальном лексиконе»

Коха85, который, кстати, есть и в вашей библиотеке.

Тайный советник тут же раскрыл словарь и прочел вслух: «Этот старинный, весьма примитивный смычковый инструмент состоит из трех тонких дощечек в семь футов длиной, которые внизу, там, где инструмент опирается на пол, имеют от шести до семи вершков ширины, наверху же, однако, не более двух вершков; доски эти склеены в форме треугольника, так что корпус, который наверху оснащен чем-то вроде колкового ящика, резко сужается кверху. Одна из этих трех досок служит декой, она снабжена несколькими резонансными отверстиями, и на ней натянута одна-единственная довольно толстая жильная струна. При игре инструмент ставят наискось перед собой и упирают верхнюю часть его в грудь.

Большим пальцем левой руки играющий прижимает струну, очень мягко, примерно так, как при флейтино или флажолетах на скрипке, в то время как правая рука водит смычком по струне. Своеобразный звук этого инструмента, подобный звуку приглушенной трубы, создается особой подставкой, на которой покоится струна внизу на резонаторе. Эта подставка несколько напоминает по форме маленький башмачок, - спереди она совсем низенькая и тонкая, сзади же, напротив, выше и толще. К задней части ее и примыкает струна, чем и обусловливается то, что когда по ней водят смычком, она своими колебаниями двигает вверх и вниз переднюю легкую часть подставки на резонаторе, благодаря чему и возникает звук, имеющий носовой оттенок, несколько напоминающий звучание приглушенной трубы».

- Сделайте мне такой инструмент, - воскликнул тайный советник, и глаза его засверкали. - Сделайте мне такой инструмент, маэстро Абрагам, и я заброшу в угол скрипку, не прикоснусь больше к эвфону86, а стану приводить двор и город в изумление, играя удивительнейшие пьесы на тромбомарине!

- Я непременно сделаю его, - ответил маэстро, - и да снидет к вам, лучший из тайных советников, дух тети Фюсхен в платье из зеленой тафты - и да вдохновит он и одухотворит вас, как это и положено духу.

Тайный советник в восторге обнял маэстро Абрагама, но Крейслер развел их, выговаривая им даже с некоторой злостью: «Ах, ну разве вы не худшие шутники, чем я был когда-то, да еще и лишенные жалости к тому, кого вы будто бы любите? - Довольно и того, что вы, подробно и детально описав музыкальный инструмент, звуки которого некогда потрясли мою душу, как бы ледяной водой остудили мое разгоряченное тело... Итак, ни слова более, ни слова более о лютнистке! - Ну, что ж!

Ты ведь хотел, о, тайный советник, чтобы я рассказал о своей юности, а поскольку маэстро даже специально вырезал целую кучу силуэтов, соответствующих тем или иным моментам этой незабвенной поры, ты вправе теперь наслаждаться, так сказать, роскошным изданием материалов к моей биографии, снабженным великолепными иллюстрациями работы маэстро Абрагама!

Однако, когда ты читал статью из коховского лексикона, мне вспомнился коллега почтенного Коха - лексикограф Гербер87, и мне привиделся мой собственный труп, распростертый на секционном столе в морге и вполне готовый к биографическому вскрытию, к жизнеописательному потрошению. - Прозектор мог бы сказать: «Нет ничего удивительного, что во внутренностях этого молодого человека по тысячам жил и жилочек струится одна только музыкальная кровь, она одна - и ничто иное, ибо именно так обстояло дело со многими его кровными родственниками, чьим кровным родственником он именно потому и является». - Я хочу именно сказать, что большинство моих дядей и теток, которые, как это с давних пор известно маэстро Абрагаму и как ты только что узнал, имелись у меня в превеликом множестве, итак, что все эти родичи музицировали, да к тому же еще на таких диковинных инструментах, какие и тогда были большой редкостью, а в наши дни уже почти исчезли, так что я теперь лишь в мечтах и сновидениях внемлю тем изумительно звучащим концертам, коим я внимал некогда наяву, - а было мне тогда отроду лет десять-одиннадцать! - Очень может быть, что именно поэтому мой музыкальный талант уже при первом своем проявлении, еще, так сказать, в зачаточном состоянии, принял своеобразное направление, выражающееся в присущем мне характере инструментовки; направление это нередко отвергают как чрезмерно фантастическое! - Если ты можешь, тайный советник, удержаться от слез, слушая прекрасную игру на благороднейшем и стариннейшем инструменте - на viola d'amore88, то возблагодари создателя за твою крепкую конституцию! - я же всегда утирал слезы, слушая, как на виольдамуре играет кавалер Эссер89, а в прежние дни я плакал даже еще сильнее, когда рослый человек почтенной наружности, которому духовное платье было чрезвычайно к лицу и который опять-таки был одним из моих дядюшек, играл мне на этом инструменте. Вот, кстати, игра другого моего родича на viola di gamba90 была весьма приятной, благозвучной и даже увлекательной, хотя тот самый дядюшка, который меня воспитывал или, вернее сказать, вовсе не воспитывал и который с варварской виртуозностью терзал клавиши спинета, упрекал вышеупомянутого виольдегамбиста в полнейшем непопадании в такт. Этого моего родича, беднягу, глубоко презирала вся родня, ведь семейству моему стало известно, что он превесело сплясал под звуки сарабанды - менуэт a la Pompadour. Я мог бы вам вообще очень много поведать о музыкальных развлечениях и усладах в моем семействе, которые нередко бывали единственными в своем роде, но со всем этим неразрывно связано множество гротескных подробностей, стало быть, вы непременно будете смеяться, а выставлять моих дражайших родственников на посмеяние я никак не могу, ибо я свято чту принцип respectus parentelae91...

- Иоганнес, - начал тайный советник, - Иоганнес, ты по кротости своей не рассердишься на меня, если я затрону в твоей душе струну, прикосновение к которой, быть может, причиняет тебе боль. - Ты всегда говоришь о дядях, о тетках и никогда не упоминаешь об отце и матери.

- О, мой друг, - возразил Крейслер (чувствовалось, что он глубоко взволнован). - О, мой друг, как раз нынче я вспомнил. Но -нет, ни слова более о воспоминаниях, о мечтах: ничего о том мгновении, которое пробудило сегодня всю перечувствованную, но так и не понятую боль моей ранней отроческой поры, но покой сошел потом в мою душу, - покой, напоминающий ту пророческую лесную тишину, когда гроза и буря уже пронеслись, уже миновали! Да, маэстро, вы правы, я стоял под яблоней, внемля пророческому голосу уплывающего грома. - А ты, о мой тайный советник, сможешь яснее представить то бесчувственное, тягостное отупение, в котором я пребывал, должно быть, несколько лет подряд, после того как утратил тетю Фюсхен, ежели я признаюсь тебе, что кончина моей матери, происшедшая вскоре после описанных мною событий, не произвела на меня особенного впечатления, не потрясла меня. Ну, о том, почему мой отец отдал меня на воспитание брату моей матери92, - или, пожалуй, вынужден был отдать, я ничего тебе не скажу, - впрочем, все это до нельзя похоже на зачитанные до дыр романы из семейной жизни или на иффландовские комедии93 о всякого рода семейных дрязгах! Достаточно сказать, что если все мои отроческие годы, да и почти вся юность моя прошли в безутешном однообразии, то это следует приписать именно тому обстоятельству, что я, подрастая, был лишен родительской опеки.

Самый никудышный отец, я полагаю, все же много лучше, чем самый превосходный воспитатель, и мороз подирает по коже, когда я вижу, как родители с холодным равнодушием удаляют своих детей от себя и отдают во всякого рода воспитательные заведения, где их, бедных, кроят согласно опеределенной мерке, нисколько не учитывая при этом их индивидуальности, а ведь именно их родителям она должна быть вполне ясна, как никому другому. Ну, а что касается воспитания как такового, то едва ли кто на свете удивится тому, что я остался невоспитанным, ибо мой дядюшка отнюдь не воспитывал меня, а попросту отдал меня на произвол учителей, которые приходили на дом, ибо я не посещал школы и не водился с моими сверстниками, дабы ничем не нарушить спокойствия, царившего под кровом уединенного дома, где обитал мой дядя-холостяк со своим престарелым меланхолическим лакеем. Я вспоминаю только три различных случая, когда мой почти до тупоумия равнодушный дядюшка предпринял некое лаконичное воспитательное действие, влепив мне пощечину. Таким образом за все мои отроческие лета я в общей сложности получил всего лишь три оплеухи. Я мог бы тебе, мой тайный советник, раз уж я нынче в таком болтливом настроении, изложить историю этих трех пощечин в виде некоего романтического триптиха, но я, пожалуй, извлеку из них лишь среднюю оплеуху, ибо знаю, что ни на что другое ты так не падок, как на историю моих музыкальных занятий, и тебе будет не безразлично узнать, как я впервые в жизни занялся сочинением музыки. У дядюшки моего была довольно большая библиотека, в которой мне было дозволено рыться сколько моей душе угодно; там-то мне в руки и попала «Исповедь» Руссо в немецком переводе. Я залпом прочел эту книгу, написанную отнюдь не для двенадцатилетнего мальчишки; книга эта, конечно же, могла заронить в мою душу семена многих грядущих зол. Впрочем, только один-единственный момент из всех описанных там порою весьма сомнительных и рискованных происшествий настолько завладел моей душой, что я, занятый им, забыл обо всем прочем.

А именно: будто электрический удар поразила меня история о том, как отрок Руссо, побуждаемый мощным духом музыки, проснувшимся в его груди, во всем же прочем - без малейших познаний по части гармонии, контрапункта и всех прочих необходимых сведений и навыков, - решил сочинить оперу94; и как он опускает занавеси на окнах, как бросается в постель, чтобы всецело предаться вдохновенной силе своего воображения и как его творение возникает в нем, подобно волшебной мечте или сновидению. Днем и ночью меня не оставляла мысль об этом мгновении, в которое, как мне казалось, на мальчика Руссо снизошло высшее блаженство!

Порою мне уже чудилось, что и сам я тоже стал сопричастен этому блаженству, стало быть, лишь от моего собственного твердого решения зависело, воспарю ли я в этот рай, ибо ведь Дух Музыки несомненно столь же мощно окрыляет меня, как окрылял он некогда незабвенного автора «Исповеди»»

Одним словом, я решил попытаться подражать тому, кого я взял в пример. Итак, когда в один ненастный осенний вечер мой дядюшка, вопреки своему обыкновению, ушел из дому, я тотчас же опустил занавеси и бросился на дядюшкину постель, чтобы, как Руссо, душою своей восприять нисходящую свыше оперу. Исходные условия были, казалось, совершенно благоприятны, но как я ни пытался привлечь к себе творческий дух, он упорно и своенравно не желал нисходить на меня. В ушах моих вместо всех несравненных мелодий, вместо всех музыкальных идей, которые должны были озарить меня, звучала одна только старая-престарая и довольно убогая песенка. Плаксивый текст этого шедевра начинался следующим образом: «Любил я лишь Йемену95, Йемена лишь меня!», и песенка эта никак не желала от меня отвязаться, хотя я и всячески отбивался от нее. - «Теперь пусть прозвучит возвышенный хор жрецов: «С высот заоблачных Олимпа», - воскликнул я, но «Любил я лишь Йемену» продолжало жужжать, как ни в чем ни бывало, и все это длилось непрестанно, пока я напоследок не заснул самым крепким сном. Меня разбудили громкие голоса, нестерпимое зловоние, которое било в нос, а в груди у меня спирало дыхание. Вся комната была полна густого дыма, и в клубах его стоял дядюшка; он швырнул на пол и стал топтать остатки пылающей гардицы, которой был прикрыт платяной шкаф, крича при этом: «Воды сюда, воды, воды!», пока старик-слуга не натаскал воды в достаточном количестве и не вылил ее на пол, после чего огонь погас.

Дым медленно уползал в окно.

- Где этот несчастный? - вопросил дядюшка, топчась в комнате со свечой в руках.

Я прекрасно знал, кого именно он имеет в виду, но оставался в постели: я лежал тихо, как мышь, пока дядя не подошел к своему ложу и не заставил меня спуститься на пол, гневно воскликнув: «А не угодно ли вам будет немедленно выбраться отсюда? ' Этот злодей сожжет до тла весь мой дом!» - продолжал дядюшка. Отвечая на вопросы, последовавшие затем, я преспокойно заявил, что хотел поступить точно так же, как мальчик Руссо, если верить содержанию его «Исповеди». - сочинить в постели целую opera seria96, и что я знать не знаю и ведать не ведаю, отчего, собственно, возник пожар. - «Руссо? Сочинить? Opera seria...

Ах, каналья», - так заикался дядюшка в гневе и залепил мне здоровенную оплеуху, которую я заприходовал как вторую в отрочестве своем, так что я, окаменев от ужаса, застыл, как бы лишившись дара речи, и в этот миг мне, как отзвук оплеухи, послышалось совершенно явственно:

«Любил я лишь Йемену etc. etc.»... С этого мгновения я начал испытывать живейшее отвращение как к этой песенке, так и к восторгам музыкального сочинительства.

- Да, но как же возник пожар? - спросил тайный советник.

- Еще и нынче, - ответил Крейслер, - еще и в это мгновение, я никак не могу постичь, из-за какой, собственно, случайности загорелась гардина, причем погиб прекрасный шлафрок моего дядюшки, а также три или четыре великолепно завитых тупея, которыми дядюшка, как бы отдельными париковыми фрагментами уснащал свою величественную прическу. Мне всегда казалось также, что я получил пощечину не из-за пожара, в котором вовсе не был повинен, но только лишь за то, что занялся сочинением музыки. Это было странно, потому что дядюшка усиленно заставлял меня музицировать, несмотря на то, что учитель, введенный в заблуждение временной неохотой, которую я тогда проявлял, считал меня совершенно бездарным по этой части. Ко всему тому, что я ревностно изучал или не учил вовсе, мой дядюшка относился с полнейшим равнодушием: это его нисколько не занимало. Так как он иногда выражал живейшее неудовольствие тем, что меня так трудно приохотить к музыкальным занятиям, можно было бы подумать, что он чрезвычайно возрадовался, когда несколько лет спустя Дух Музыки проявился во мне с такой силой, что заглушил все прочие мои дарования. Однако же ничего подобного не произошло. Дядюшка только чуточку посмеивался, заметив, что я вскоре стал играть на нескольких инструментах с известной виртуозностью, да и, более того, стал сочинять кое-какие маленькие пьески к вящему удовольствию своих наставников и других знатоков. Да, да, он лишь слегка улыбался, когда ему восхваляли меня до небес, он лишь замечал с хитроватой усмешкой: «Да, племянник мой - форменный сумасброд!»

- Но все-таки, - заговорил тайный советник, - но все-таки мне совершенно непонятно, почему твой дядюшка не дал воли твоему стремлению, а, напротив, заставил тебя избрать себе другое поприще. Ибо, насколько я знаю, ты капельмейстерствуешь с не слишком давних пор.

- И также не слишком далеко зашел в этом занятии! - смеясь воскликнул маэстро Абрагам и, отбросив на стену силуэт маленького человечка странного телосложения, продолжал: Однако же, теперь следует вступиться за добропорядочного дядюшку, которого некий нечестивый племянничек называл дядюшкой Огорченцием97, потому что его звали Оттфрид Венцель: да, да, теперь я должен вступиться за него и уверить весь белый свет, что если капельмейстер Иоганнес Крейслер вбил себе в голову сделаться советником посольства и самоотверженно заняться вещами, глубоко противными его внутренней природе, то никто не повинен в этом меньше, чем помянутый дядюшка Огорченций». - «О, ни слова более, - сказал Крейслер, - о, ни слова об этом, маэстро, и снимите скорее моего дядюшку со стены, ибо если он и впрямь выглядит достаточно смехотворно, то мне не хотелось бы именно сегодня смеяться над стариком, который уже давно покоится в могиле».

- Вы нынче в чрезвычайно чувствительном настроении, - возразил маэстро, но Крейслер не обратил внимания на его слова, а сказал, обращаясь к маленькому тайному советнику.

- Ты еще пожалеешь, что заставил меня разболтаться, ибо тебе, по-видимому, ожидающему чего-то экстраординарного, я могу поведать лишь то, что бывает в жизни тысячи раз, самое обычное и не более того!

- Так вот и вышло, что не по воспитательному принуждению, не по особенному упрямству судьбы, нет, обычнейшим ходом вещей я был поставлен в такое положение, что невольно угодил туда, куда вовсе не хотел попасть. Не замечал ли ты, что в каждом семействе бывает обычно этакий кумир, который из-за особой гениальности или же просто благодаря особо благоприятному стечению обстоятельств возносится на известную высоту, и, как герой или полубог, стоит в центре круга, а милые родичи смиренно взирают на него снизу вверх: на героя, чей повелительный голос, чьи решительные речи выслушиваются без возражений, чьи приказы и решения окончательны и обжалованию не подлежат? Так именно и обстояло дело с младшим братом моего дядюшки98, который выпорхнул из музыкального семейного гнездышка и стал в столице тайным советником посольства, довольно значительной персоной в ближайшем окружении князя. Его карьера, история его непрестанного возвышения привели всю мою родню в изумление и восторг, и чувства эти нисколько не ослабели от времени. Имя советника посольства упоминалось с торжественной серьезностью, и когда кто-либо произносил:

«Тайный советник посольства написал то-то и то-то» или «Тайный советник посольства сказал так-то и так-то», то все внимали этим словам в немом благоговении. Из-за этого уже с самого раннего моего детства я привык к тому, чтобы считать дядю, обитающего в столице, кумиром, который достиг высшей цели всех человеческих стремлений, и, конечно же, я должен был находить естественным, что мне ничего другого не остается, кроме как пойти по его стопам. Портрет моего знатного родственника висел в парадной комнате, и у меня не было большего желания, чем ходить одетым и причесанным так, как дядя на картине. Воспитатель мой узнал и исполнил это мое желание, и, должно быть, я, десятилетний мальчуган, премило выглядел в завитом тупее, устремленном в небеса, с маленьким совершенно круглым, кошельком для волос и во фраке светлозеленого цвета - с узеньким серебряным шитьем; в шелковых чулках, при маленькой шпаге. Это ребяческое желание делалось тем глубже, чем старше я становился, и для того, чтобы приохотить меня к зубрежке скучнейших наук, достаточно было сказать мне, что изучение их настоятельно необходимо для того, чтобы я, подобно дяде, мог когда-нибудь стать советником посольства. То, что искусство, которым была полна моя душа, вправе стать моим единственным устремлением, единственной подлинной целью моей жизни - тем менее приходило мне в голову, что я привык слушать, как о музыке, живописи, поэзии говорили, что это, мол, весьма приятные вещи, служащие для нашего развлечения и увеселения, но не более.

Быстрота, с которой я, ни разу не встретив ни единого препятствия благодаря приобретенным мною познаниям и дядиной поддержке, делал карьеру в столице на том поприще, которое я в известной мере избрал сам себе, не оставила мне ни единого лишнего мгновения, чтобы осмотреться, чтобы увидеть и осознать, что избранный мною путь заводит меня совсем не туда, куда мне хотелось попасть.

Цель была достигнута, обратиться вспять не было уже никакой возможности, когда в один нежданный момент искусство, которому я изменил, стало мне мстить, когда мысль о том, что я напрасно потратил свою жизнь, наполнила меня безутешной болью, когда я увидел, что на мне оковы, казавшиеся мне несокрушимыми99.

- Какое счастье, - воскликнул тайный советник, - какое счастье; так значит катастрофа, вызволившая тебя из этих оков, принесла тебе исцеление?

- Не говори так, - возразил Крейслер, - освобождение пришло слишком поздно. Я похож на того узника, который так отвык от мирского шума, суматохи и дневного света, что, когда, наконец, пробил час освобождения, будучи не в силах вкушать златые плоды вольности, вновь пожелал вернуться в свою темницу.

- Ну это, - сказал маэстро Абрагам, - лишь одна из ваших сумасбродных идей, которыми вы терзаете себя и других! Идите, идите! - судьба всегда благоприятствовала вам, но то, что вы никогда не можете оставаться в привычной колее, то, что вы вечно скачете то вправо, то влево, то вовсе сбиваетесь с пути - в этом вам некого винить, кроме себя самого. Впрочем, вы правы в том, что в ваши отроческие годы звезда ваша была к вам особенно благосклонна и...

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ. ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ ЮНОШИ, И Я РОЖДЕН В АРКАДИИ100 СЧАСТЛИВОЙ


(Мурр пр.):... Было бы весьма нелепо и в то же время совершенно замечательно, - сказал в один прекрасный день мой маэстро, обращаясь к себе самому, - если бы тот добрячок-серячок из-под печки и впрямь обладал бы всеми теми свойствами, которые ему приписывает мой любезный профессор! - Гм! Я полагаю, он мог бы озолотить меня куда лучше, чем даже незримая девушка. Я запер бы его в клетку и заставил бы показывать штуки всему свету, а люди охотно и щедро платили бы мне за это. Ученый и высокообразованный кот - это нечто куда более занятное, чем развившийся не по годам малыш, которому вбивают в голову всяческие грамматические премудрости. Помимо всего прочего, я сэкономил бы на писце! - Итак, следует получше присматривать за этим шустрым малым.

Услышав коварные слова моего маэстро, я вспомнил предостережение моей незабвенной матушки Мины и, стараясь никоим образом не выдать, что я понял, о чем говорит маэстро, твердо решил в дальнейшем тщательно скрывать свою образованность. Посему с этих пор я стал читать и писать только по ночам и, кстати сказать, возблагодарил доброту и благосклонность провидения, давшего моему презираемому племени многие преимущества перед двуногими, которые, бог знает почему, называют себя царями природы. Смело могу заверить, что ъ часы своих ученых бдений я ничем не обязан ни мастерам, льющим свечи, ни фабрикантам светильного масла, ибо фосфор моих глаз ярко светит в самые мрачные ночи!

Несомненно также, что мои произведения не заслуживают того упрека, который был сделан некоему античному автору, а именно, что продукты его разума попахивают ламповым маслом.

Но, глубоко убежденный в величайших преимуществах, какими меня наделила природа, я должен, однако, признать, что на этом свете решительно все несовершенно, а все мы во многом сами себя закабалили.

О склонностях нашего грешного тела, которые врачи именуют противоестественными, невзирая на то, что они мне кажутся, напротив, более чем натуральными, я совсем не хочу говорить, а скажу только, что в психике нашей взаимозависимости с телом проявляются более чем ясно, осе согласны с тем, что наш полет нередко сдерживают те свинцовые грузила, о которых мы и сами не ведаем, что они собой представляют, откуда они взялись и кто их нам привесил?!

Но лучше и правильнее, пожалуй, будет, если я замечу, что все зло происходит от дурного примера и что слабости нашей природы происходят только лишь от того, что мы вынуждены следовать дурному примеру.

Я убежден также, что род человеческий, собственно говоря, именно к тому и предназначен, чтобы подавать дурной пример.

Разве ты, о милый юноша-кот, перечитывающий эти строки, в жизни своей не попадал в положение, которое, необъяснимое тебе самому, везде и всюду превращало тебя в мишень для горчайших упреков, и, быть может, даже приходилось тебе при этом терпеливо сносить неучтивость твоих сотоварищей-коллег, которые иногда покусывали тебя - и пребольно к тому же! Ты делался ленив, драчлив, малопристоен, прожорлив, ты ни в чем не находил удовольствия, ты оказывался там, где тебе не следовало быть, становился всем в тягость, короче говоря, ты делался совершенно невыносимым малым! - Утешься, о кот! Не в твоей собственной глубокой душе таятся корни сего ужасного периода твоей жизни. О, нет, это была дань, которую ты платил управляющему нами принципу, тем самым, что и ты следовал дурному примеру людей, а ведь именно они и ввели в жизнь это вот преходящее состояние. Утешься, о, котик! Ведь и у меня самого дела обстояли нисколько не лучше!

В самый разгар моих полуночных трудов на меня вдруг нападала некая удивительная апатия, словно бы я пресытился какими-то неудобоваримыми яствами. Я свертывался в клубочек и засыпал на той самой книге, которую только что перелистывал, на том самом манускрипте, который я писал. Эта леность возрастала все более и более, так что в конце концов я больше не мог писать, читать, бегать, прыгать, больше не мог развлекаться и обмениваться мнениями со своими коллегами в погребе и на крыше. Вместо всего этого я ощущал непреодолимое стремление делать все то, что моему маэстро и его друзьям никак не могло быть приятно, очень докучая им своим поведением. Что касается моего маэстро, то долгое время он ограничивался лишь тем, что гнал меня, когда я избирал своим ложем именно те места, где он меня заведомо не желал терпеть, пока он в конце концов не оказывался вынужденным устроить мне маленькую нахлобучку. А именно, я неоднократно вспрыгивал на письменный стол моего маэстро и так долго махал хвостом туда и сюда, покамест кончик оного не попадал в большую чернильницу, после чего я кончиком хвоста начинал на полу и на канапе создавать замечательные живописные творения. Это приводило моего маэстро, у которого, видимо, не было ни малейшего пристрастия к этому жанру живописного искусства, в ярость.

Я убегал во двор, но там мне приходилось, пожалуй, еще хуже. Громадный кот необычайно почтенной наружности давно уже выражал неудовольствие моим поведением; и теперь, когда я, впрочем, весьма неловко, попытался стащить у него прямо из-под носа лакомый кусок, который вышеуказанный кот как раз намеревался слопать, он мне без дальнейших околичностей закатил такие пощечины с обеих сторон, что я оказался совершенно оглушен и из моих ушей хлынула кровь.

Если я не ошибаюсь, сей достопочтенный господин приходился мне дядюшкой, ибо черты мининой физиономии проглядывали и в его внешности, а фамильное сходство усов - его и Мины - невозможно было отрицать ... Короче говоря, я повторяю, что я в ту пору чуть было не превзошел себя по части всяческих шалостей, так что мой маэстро сказал:

«Я прямо-таки не знаю, Мурр, что с тобой творится, вероятнее всего, что ты теперь вступил в отроческий возраст и посему озорничаешь, как малолетний правонарушитель!»

Маэстро был прав, это была моя роковая пора дерзновенности, которую я должен был во что бы то ни стало преодолеть, следуя дурному примеру людей, которые, как уже сказано, ввели в жизнь это ужасное состояние, обусловленное якобы некими заповедными глубинами их природы. Этот период они называют отроческим или годами озорства, хотя, вообще говоря, некоторые до гробовой доски не выходят из этого состояния, что же касается до нас, котов, то у нас может идти речь всего лишь о недолгих неделях озорства, и я, со своей стороны, вышел из этого положения раз и навсегда сильнейшим рывком, который мог стоить мне лапы или нескольких ребер. Собственно говоря, я выскочил из недель озорства самым стремительным образом.

Я должен рассказать о том, как это случилось.

Во дворе дома, где была квартира моего маэстро, стояла некая махина на четырех колесах с чрезвычайно богатой обивкой внутри: это была, как я впоследствии узнал, английская коляска. Естественно, что мне, в моем тогдашнем состоянии, мгновенно пришла охота вскарабкаться на эту самую махину и забраться затем глубже, в самое ее нутро. Я нашел подушки, находящиеся там, настолько приятными, настолько влекущими и притягательными, что с этих самых пор большую часть своего времени проводил, подремывая, в упоительно-мягких недрах сего экипажа.

Сильный толчок, за которым последовал какой-то треск, дребезжание и дикий шум, разбудил меня в тот самый миг, когда перед моим умственным взором проплывали сладостные видения: мне мерещилось жаркое из зайца и тому подобное.

Кто опишет мой внезапный ужас, когда я уразумел, что вся машина с оглушающим уши грохотом покатилась куда-то, увлекая с собой и меня, катающегося по стеганым подушкам. Все возрастающий и возрастающий страх превратился в отчаяние, я решился на отчаяннейший прыжок - наружу - из недр этой махины; я слышал издевательский хохот адских демонов, я слышал их варварские голоса: «Кошка... кошка, у-лю-лю!» Голоса эти пронзительно визжали, а я, как безумный, понесся напрямик. Камни летели мне вслед, пока я, наконец, не попал в какое-то темное сводчатое помещение, где и свалился без чувств.

Наконец, я услышал, как кто-то расхаживает взад-вперед над самой моей головой, и заключил по звуку шагов, ибо мне, пожалуй, уже некогда приходилось слышать нечто подобное, что я, по-видимому, нахожусь под лестницей. Именно так оно и было!

Когда же, наконец, я выкарабкался оттуда, о небо! - тогда передо мной протянулись во все стороны необозримые улицы, великое множество людей, как на грех, решительно мне незнакомых, шло мимо меня. Если еще прибавить к этому, что оглушительно громыхали экипажи, громко лаяли собаки и, более того, что в конце концов целая орава людей, сверкая оружием на солнце, заняла улицу во всю ширь, так что на ней стало совсем тесно, а почти рядом со мной совершенно внезапно и пугающе кто-то стал бить в большой барабан, так что я невольно подпрыгнул на три аршина вверх, о, да, разумеется же, грудь моя исполнилась глубочайшим ужасом. - Вот тут-то я и заметил, что нахожусь в самом средоточии людской толчеи, в том самом мире, на который я взирал издали, с моей крыши, из прекрасного далека, взирал с тоскою и любопытством, да, и вот теперь посреди этого мира' я и застыл, как неискушенный чужеземец.

Из осторожности я прогуливался вдоль улицы, держась поближе к стенам домов, и повстречал в конце концов нескольких моих юных единоплеменников. Я остановился и попытался вступить с ними в беседу, но они ограничились тем, что оглядели меня сверкающими своими глазищами и отправились вприпрыжку дальше. «Легкомысленное юношество, - подумал я о них, - ты не знаешь, кто был тот, кто повстречался тебе на пути! - вот так великие умы проходят по свету, никем не узнанные и никем не замеченные. Но таков уж удел любого мудреца в нашей земной юдоли!» Ну, что ж, рассчитывая найти большее участие в людях, я вспрыгнул на заметно выступающий выход из погреба и стал издавать приветливое и, как мне казалось, манящее мяуканье, но до чего же холодно и безучастно, с каким безразличием, едва взглянув на меня, все проходили мимо. Наконец, я увидел хорошенького, беленького, кудрявого мальчугана, который глядел на меня дружелюбно, и вскорости, пощелкивая пальцами, воскликнул: «кис-кис!» - «Прекрасная душа, ты понимаешь меня», - подумал я, спрыгнул вниз и приблизился к нему, дружелюбно мурлыкая. Он стал гладить меня, но, когда я уже полагал, что могу всецело предаться приятному чувству наслаждения, зловредный мальчишка так ущипнул меня за хвост, что я взвыл от ужасающей боли. Вот это-то самое, видимо, и обрадовало до чрезвычайности этого юного, но коварного злодея, ибо он громко рассмеялся, крепко схватил меня и попытался повторить свой адский маневр. Тут мною овладела невероятная злость, и, воспламененный чувством мести, я выпустил когти и стал так царапать его руки и лицо, что он, завизжав, отпустил меня. Но в этот миг я услышал крики: «Тирас - Картуш - ату, ату его!» - И с громким тявканьем две собаки понеслись за мною вслед. Я бежал, что есть духу, они настигали меня по пятам - нет, спасение было невозможно! - Не взвидев света от ужаса, я влетел в окно цокольного этажа, так что стекла зазвенели и несколько цветочных'горшков, стоявших на подоконнике, с грохотом полетели в комнату. Женщина, работавшая за столом, вскочила с криком:

«Глядите, что за отвратительная бестия!» - схватила палку и напустилась на меня. Но мои глаза, пылающие гневом, мои выпущенные когти, тот вопль отчаяния, который я испустил, - все это удержало ее от дальнейших действий, таким образом, как говорится в прославленной трагедии, палка, занесенная для удара, застыла в воздухе101, и женщина тоже окаменела - явная фурия, несомненная злодейка, но безвольная и в полнейшем изнеможении!

В этот самый миг распахнулась дверь, и, приняв быстрое решение, я проскользнул между ног у входящего мужчины, безмерно счастливый тем, что выбрался из этого проклятого логова и вновь очутился на улице.

Совершенно измученный, совершенно обессиленный, я, наконец, попал в некое уединенное местечко, где смог прилечь и немножко передохнуть.

Однако тут меня начал терзать отчаянный голод, и тогда лишь я вспомнил с глубокой печалью доброго маэстро Абрагама, с которым меня разлучила жестокая судьба. - Но как же вновь найти его?

Я печально осмотрелся, и, не усмотрев решительно никакой возможности отыскать дорогу домой, внезапно прослезился, жгучая влага оросила мои глаза.

Впрочем, новая надежда озарила меня, когда на углу улицы я приметил молоденькую девицу: она сидела перед маленьким лотком, на котором разложены были аппетитнейшие булочки и колбаски. Я не спеша приблизился к ней, она улыбнулась мне, и чтобы сразу показать, что я юноша благовоспитанный, не чуждый галантных манер, изогнул спину дугой - много выше и куда обаятельней, чем когда бы то ни было прежде. Она уже не улыбалась, а хохотала во весь рот. «Наконец, я нашел прекрасную душу, участливое сердечко! О, небо, какой елей проливает это в мою уязвленную грудь!» - так подумалось мне, и я стащил вниз одну из колбас, но в тот же миг девица закричала в голос и, если бы меня настиг удар, который она намеревалась нанести мне здоровенным поленом, то едва ли мне пришлось бы еще когда-нибудь лакомиться той самой колбасой, которую ' я стащил в искреннем доверии к порядочности и доброжелательному человеколюбию этой особы, а также какими-либо иными колбасами!

Собрав остаток своих сил, я во всю прыть побежал от этой ведьмы, а она преследовала меня. Мне удалось ускользнуть от нее, и я, наконец, добрался до укромного места, где смог преспокойно съесть вышеупомянутую колбасу.

Подкрепившись этой нехитрой снедью, я повеселел, и так как к тому же солнышко грело мне шкуру, то я почувствовал, как все-таки хорошо жить на этой земле!

Однако, когда затем наступила холодная сырая ночь, когда я так и не нашел себе мягкого ложа, как у моего доброго маэстро, когда я, коченея от холода, стужи, вновь терзаемый голодом, проснулся на следующее утро, мною снова овладело чувство безутешности, граничащее с полным отчаянием.

- Таков (так высказал я вслух свои жалобы), таков, стало быть, этот мир, в который ты так жаждал вступить, сойдя с родимой крыши?

Мир, где ты уповал обрести добродетель и мудрость и нравственность высшего порядка!

- О, эти бессердечные варвары! В чем состоит их сила, если не в побоях? В чем состоит их разум, если не в измывающейся издевке? В чем состоит все их существование, если не в завистливом преследовании чувствительных душ? О, прочь, прочь из этого мира, полного лицемерия и обмана! Заключи меня в свои прохладные объятья, о ты, сладостный, родимый отеческий подвал! О, чердак! - печка, о, уединение, которое радует меня, к которому болезненно стремится сердце мое!

Мысль о моем жалком состоянии, моем безнадежном положении одолела меня. Я зажмурился и горестно заплакал.

И вдруг я услышал знакомый голос: «Мурр, Мурр - милый друг, откуда ты взялся? Что с тобой стряслось?»

Я открыл глаза - передо мной стоял юный пудель Понто!

Как ни обижен я был на Понто, все же его внезапное появление очень утешило меня. Я забыл о его несправедливом обращении со мной, рассказал ему, как все это со мной произошло, изъяснил ему, плача в три ручья, мое печальное и беспомощное 'положение, и закончил тем, что меня терзает смертельный голод.

Вместо того чтобы, как я ожидал, выразить мне свое участие, юный Понто прегромко расхохотался.

- Разве ты, - сказал он потом, - не совершеннейший сумасброд, милейший Мурр? Сперва ты, чудак, садишься в коляску, к которой не имеешь ни малейшего отношения, потом ты засыпаешь, пугаешься, когда коляска трогается, выпрыгиваешь из нее прямо в уличную давку, чрезвычайно удивляешься, что тебя, который прежде едва решался высунуться из дверей собственного дома, здесь ни одна живая душа не знает, удивляешься тому, что ты, с твоими дурацкими проделками, везде встречаешь прескверный прием, да к тому же еще оказываешься таким простофилей, что не знаешь даже, как отыскать дорогу домой, к своему господину и маэстро. Видишь, дружок мой Мурр, всегда-то ты кичился и похвалялся своими необыкновенными учеными познаниями, своей образованностью, всегда ты передо мной корчил необыкновенно знатную персону, и вот ты томишься здесь, всеми покинутый, безутешный, и все великолепнейшие качества твоего ума и души оказываются совершенно недостаточными, чтобы научить тебя, как приступить к делу, дабы утолить твой голод и найти дорогу домой, к твоему маэстро! И вот, если теперь некто, кого ты считаешь куда ниже тебя, не примет в тебе участия, ты непременно умрешь с голоду жалчайшей смертью, и ни одна живая душа не спросит о том, какими великими познаниями ты обладал, какими отличался талантами; и ни один из стихотворцев, которых ты считал своими друзьями, не поставит камня с дружеским: «Hic jacet»102 на том самом месте, где ты изнываешь теперь от голода по собственной своей недальновидности и близорукости! Вот видишь, я тоже ходил в школу и умею при случае ввертывать латинские словечки. Но ты изголодался, бедный котик, и эта твоя потребность должна быть прежде всего удовлетворена, а ну-ка, пойдем со мной, пойдем!

Юный Понто радостно бежал передо мной вприпрыжку, я следовал за ним, как побитый, совершенно удрученный его речами, которые мне, сокрушенному и изголодавшемуся, представлялись довольно-таки справедливыми. Но как же я испугался, когда...
(Мак. л.)... издателя этих листов необыкновенно обрадовало то, что он сразу же узнал, о чем шла речь во время беседы Крейслера с маленьким тайным советником, беседы весьма примечательной. Таким образом, он оказался в состоянии провести перед твоими глазами, любезный читатель, хотя бы несколько картин из ранних юношеских дней того странного человека, чью биографию написать он в некотором роде обязан, и полагает, что во всем, что касается рисунка и колорита, эти картины, пожалуй, следует признать достаточно характерными и значительными.

По крайней мере, после того, что Крейслер рассказал о тете Фюсхен и ее лютне, можно не сомневаться в том, что музыка со всей ее волшебной грустью, со всем ее райским восторгом истинно проникла в грудь мальчика и срослась там с тысячью кровеносных жил, и, стало быть, нисколько не удивительно, что именно из этой груди, даже если она лишь слегка задета, сразу же хлынет жаркая алая кровь.

Двумя моментами из жизни любимого капельмейстера упомянутый издатель был особенно заинтересован, даже, более того, как принято говорить, совершенно одержим. А именно: каким образом маэстро Абрагам попал в семейство маленького Иоганна и какое влияние он оказал на отрока; что за катастрофа вышвырнула добропорядочного юриста Крейслера из столичного города и превратила его в капельмейстера, каким он, собственно говоря, и должен был стать с самого начала; впрочем, разве не должны мы доверять той вечной силе, которая в должное время помещает нас в должное место?!

Многое по этой части было обнаружено издателем и. тебе, о читатель, непременно будет сообщено и пересказано.

Во-первых, не следует сомневаться в том, что в Гёнионесмюле, где Иоганн Крейслер родился и получил воспитание, обитал человек, который, судя по всему, что он предпринимал, был необыкновенно странным и своеобразным. Вообще говоря, городок Гёнионесмюль с незапамятных времен был истинным раем всяческих чудаков, и Крейслер рос, окруженный престранными фигурами, которые должны были оказать на него тем большее влияние, что он, по крайней мере в дни отрочества, вовсе не водился со своими сверстниками.

Тот человек, однако, был однофамильцем известного юмориста103, ибо его звали Абрагам Лисков, и был он строителем органов, каковое ремесло он порой глубоко презирал, в другие же времена, напротив, превозносил до небес, так что нелегко было сказать, чего же он, собственно, хочет.

Согласно рассказам Крейслера, в семействе его всегда с чрезвычайным восхищением говорили о господине Лискове. Его называли изящнейшим и искуснейшим художником, какого только можно сыскать, и огорчались лишь тем, что его безумные капризы, его сумасбродные выходки отпугивают от него всех прочих гёнионесмюльцев.

В качестве особенного счастья и везения тот или иной горожанин похвалялся тем, что господин Лисков действительно побывал у него и настроил его рояль, предварительно натянув новые струны. Кстати, и о фантастических проделках Лискова тогда немало рассказывали, и эти россказни оказывали совершенно особенное влияние на маленького Иоганна, так что он, не будучи знаком с господином Лисковым, составил уже совершенно определенное представление об этом человеке. Иоганн жаждал увидеть господина Лискова, и, когда дядюшка стал уверять его, что господин Лисков, может быть, зайдет к ним, чтобы наладить расстроенный рояль, мальчик стал каждое утро осведомляться, не придет ли нынче наконец господин Лисков.

Этот интерес мальчика к незнакомому ему человеку превратился, однако, в своего рода благоговейное изумление, когда он в соборе, который дядюшка, как правило, не удостаивал своими посещениями, впервые услышал могучие звуки большого красивого органа и когда дядюшка сказал ему, что не кто иной, как именно господин Абрагам Лисков, соорудил этот великолепный инструмент.

Начиная с этого момента исчез и развеялся тот образ господина Лискова, который Иоганн создал в своем воображении, и совершенно иной образ занял его место. Теперь Лисков, по мнению мальчика, должен был быть рослым, красивым человеком солидной наружности, говорить звонко и громко и прежде всего прочего носить сюртук сливового цвета с широкими золотыми галунами, совсем как крестный мальчика - коммерции советник, который всегда ходил одетый именно таким образом и к богатому наряду которого маленький Иоганнес питал глубочайшее уважение.

Однажды, когда дядя с Иоганнесом стояли у открытого окна, мимо их дома стремительно прошел маленький, худощавый человек в сюртуке из светло-зеленого сукна, причем отстегнутые клапаны рукавов странным образом трепетали, поднимаясь вверх и опускаясь вниз вместе с порывами ветра. К тому же маленькая треугольная шляпчонка была у него воинственно нахлобучена на пудреный белый парик, и слишком длинная косица трепыхалась на спине.

Он ступал так твердо, что от его поступи дрожали плиты, и при каждом втором шаге пристукивал по земле длинной бамбуковой тростью.

Проходя мимо окна, человек этот метнул пронизывающий взгляд, глаза его были черны и к тому же искрились и сверкали; дядюшка поклонился ему, но странный человек не удостоил его ответом.

Маленький Иоганн почувствовал, что все его тело насквозь пронизывает знобящий холод, и в то же время ему показалось, что следовало бы смеяться над этим человеком, но что он не в силах смеяться лишь потому, что грудь его так стеснена.

- Вот это и есть господин Дисков, - проговорил дядя. «Я так и знал», - ответил Иоганнес, и он был прав. Господин Дисков отнюдь не был крупным, представительным мужчиной в сюртуке сливового цвета с золотыми галунами, вроде крестного отца - коммерции советника; однако же странно и, более того, поразительно было то, что господин Дисков выглядел точь-в-точь так, как мальчик воображал его себе еще прежде, чем услышал игру соборного органа.

Иоганн еще не оправился от своего чувства, которое можно было сравнить с внезапным испугом, как господин Дисков внезапно остановился, повернулся, с топотом пробежал вверх по улице до самого их окна, где отвесил дядюшке глубокий поклон, и убежал (прочь с громким хохотом.

- Разве это, - сказал дядюшка, - разве это поведение, достойное образованного человека, который приобрел немалый опыт в ученых занятиях и который как дипломированный строитель органов причислен к деятелям искусства, коим законы страны предписывают носить шпагу? Не следует ли предположить, что он уже с утра пораньше приложился к рюмочке или же только что сбежал из желтого дома? Но я знаю, теперь-то он уже придет к нам и приведет наш рояль в порядок.

Дядюшка был прав. Уже на следующий день господин Дисков пришел к ним, но, вместо того чтобы приступить к настройке. рояля, потребовал, чтобы маленький Иоганнес сыграл ему что-нибудь.

Маленького Иоганнеса посадили на стул, на сиденье которого предварительно было положено несколько толстых книг, господин Дисков уселся напротив него - возле узкого конца рояля, оперся обеими руками на инструмент и уставился малышу прямо в лицо, настолько смутив его этим, что менуэты и арии из ветхой нотной тетради, разыгранные бедным мальчуганом, прозвучали довольно плачевно.

Господин Дисков остался невозмутимо серьезен, но внезапно мальчик съехал вниз и забарахтался где-то между ножками рояля, по какому случаю строитель органов, который одним рывком выдернул у него из-под ног особую скамеечку, расхохотался необыкновенно громогласно.

Мальчик, пристыженный, выкарабкался на свет божий, но в это же самое мгновение господин Дисков сидел уже за роялем, он вытащил молоток и заколотил им по злополучному инструменту, да так немилосердно, как будто он хотел разбить его, расколоть, -превратить в тысячу осколков!

- Господин Дисков, в своем уме ли вы? - вскричал дядюшка, но маленький Иоганнес, совершенно пораженный и выведенный из себя тем, как начал осуществлять свою миссию славный строитель органов, налег изо всех силенок на крышку инструмента, так что она с ужасным грохотом захлопнулась, и господину Лискову пришлось мгновенно отпрянуть, чтобы избежать рокового удара.

И тут мальчик воскликнул: «Ах, милый дядюшка, это вовсе не ловкий и проворный мастер, который построил столько красивых органов, не может быть, чтобы это был он, потому что тот, кто здесь, - преглупый человек, который ведет себя, как невоспитанный сорванец!»

Дядюшка подивился дерзости мальчика, но господин Лисков долго и неподвижно глядел на него, а потом, сказав: «Ай-яй-яй, да он у вас прекурьезный господин!» - тихо и бережно поднял крышку рояля, вытащил свои инструменты и приступил к работе, которую и завершил за несколько часов, не проронив во все это время ни единого слова.

С этого самого мгновения строитель органов стал проявлять решительную симпатию к малышу. Почти ежедневно он бывал у них дома, сумел привлечь мальчика на свою сторону тем, что раскрыл перед ним некий совершенно иной, новый, яркий и пестрый мир, в котором его оживленный ум мог развиваться куда смелей, отважней и свободней.

Не слишком похвально, конечно, что Лисков - правда, когда Иоганнес стал уже несколько постарше, - охотно побуждал мальчика к странным проделкам, частенько задевающим самого дядюшку, который, впрочем, будучи человеком ограниченного ума и к тому же преисполненным всяческих забавных свойств, давал бесчисленные поводы к подобного рода шуткам.

Впрочем, остается несомненным, что когда Крейслер жалуется на безотрадное одиночество в свои отроческие годы, когда он именно в этой поре своей жизни видит истоки той раздвоенности своего существа, которая столь часто тревожит его в глубине души, то причиной всего этого являются, пожалуй, именно его отношения с дядюшкой.

Иоганнес был не в состоянии уважать человека, призванного занять место отца, ибо все поступки и вся суть этого человека непременно должны были казаться ему смехотворными.

Лисков хотел всецело привлечь Иоганнеса к себе, на свою сторону, и это удалось бы ему, однако все благородное, что было в натуре отрока, лучшая часть его души воспротивилась этому. Проницательный рассудок, глубоко чувствующая душа, необыкновенная впечатлительность ума - все это были истинные и несомненные качества строителя органов, этого у него нельзя было отнять.

Что же касается того, что обычно называют юмором, то это чувство у него отнюдь не было той редкостной душевной настроенностью, которая проистекает из глубокого и проникновенного взгляда на жизнь, во всех ее потребностях и обстоятельствах, из столкновения противоборствующих начал, - нет, это было только решительное чувство ненадлежащего и неуместного вместе с удивительной способностью воплощать это самое ненадлежащее и неуместное в жизнь, отсюда и неизбежное и неистребимое чудачество его собственной персоны.

В этом-то и заключалась основа всеизмывающейся беспощадной издевки, которая сквозила в речах Лискова, та радость по случаю чужого горя, то злорадство, с которыми он неустанно преследовал все, что он находил неуместным, - преследовал, не зная устали, вплоть до самых отдаленных, вплоть до самых таинственных тупиков и закоулков.

Именно это злорадное высмеивание всех и вся уязвляло и ранило нежную душу мальчика и противостояло той воистину душевной привязанности, которая, казалось, должна была возникнуть между ними, между отроком и его старшим другом, по-отечески полюбившим его.

Однако же невозможно отрицать, что чудаковатый строитель органов был как бы создан для того, чтобы пестовать тот зародыш сокровенного юмора, который таился в душе мальчика, ибо зародыш этот непрестанно созревал и рос.

Господин Дисков немало рассказывал Иоганнесу о его отце - а он был закадычным другом отца Иоганнеса в свои юные годы - к великому неудовольствию дядюшки-воспитателя, который в этих рассказах явно отступал в тень, в то время как его родич - отец Иоганнеса - представал как бы в ярком солнечном сиянии.

Так, однажды строитель органов превозносил глубокое музыкальное чутье и чувство, свойственные отцу Иоганнеса, и высмеивал то извращенное понимание первооснов музыки, которое дядюшка пытался преподать племяннику своему.

Иоганнес, который был полон думами о том, кто был ему самым близким человеком и кого он так никогда и не знал, жадно слушал эти рассказы господина Лискова.

Но тут внезапно господин Лисков смолк, как бы лишился языка, подобно тому, в чьей душе возникла какая-то мысль, овладевшая всем его существом, - итак, он смолк и застыл, потупившись.

- Что с вами, маэстро? - спросил Иоганнес. - Что вас так взволновало?

Лисков, как бы пробудившись от сна, заговорил, посмеиваясь:

- Ты еще не забыл, Иоганнес, как я выдернул у тебя из-под ног скамеечку и ты соскользнул прямехонько под рояль, после того как тебе пришлось сыграть мне все тошнотворные мурки и менуэты, все коронные номера твоего дядюшки?

- Ах, - отвечал Иоганнес, - когда я увидел вас впервые, я вовсе не думал, что вы так позабавитесь тем, что смутили и огорчили ребенка!

- А ребенок-то, - сказал Лисков, - был, кстати говоря, препорядочным грубияном!

Но ни за что бы я тогда не подумал, что в вас, душа моя, таится такой преотличный музыкант, а посему, сынок, сделай-ка мне удовольствие - сыграй-ка мне прославленный хорал на маленьком позитиве.

А я уж буду раздувать меха.

Следует сказать, а мы об этом чуть не забыли, что Лискову доставляла великую радость фабрикация всякого рода замысловатых игрушек, а игрушки эти порой приводили Иоганнеса в восхищение.

Когда Иоганнес был еще совсем ребенком, Лисков при каждом визите старался захватить с собой и преподнести ему нечто поразительное и удивительное.

Например, он дарил мальчику яблоко, и яблоко это мгновенно распадалось на сто кусочков, как только с него снимали кожуру; или, скажем, приносил какой-нибудь пирожок необыкновенной формы; а теперь вот - подросшему мальчугану - он доставлял великое развлечение, поражая его теми или иными потрясающими фокусами из области природной магии, - вскоре Иоганнес начал помогать ему строить оптические приборы, варить симпатические чернила и т. п.

Но венцом всех этих механических самоделок, которые изготовлял строитель органов для Иоганнеса, был орган-позитив с восьмифунтовым гедактом104 и трубами из папье-маше, чрезвычайно похожий на тот шедевр старинного строителя органов XVII столетия, которого звали Евгений Каспарини105, на тот самый орган, который и сейчас можно увидеть в императорской кунсткамере в Вене.

Странный инструмент этот, изготовленный Лисковым, отличался необычайным тоном, сила и прелесть которого увлекали совершенно непреоборимо, и Иоганнес уверяет еще и теперь, что он никогда не мог играть на нем без глубочайшего волнения и что при этом многие воистину благочестивые церковные мелодии светло всплывали в его душе.

Вот на этом-то картонном позитиве и должен был теперь Иоганнес сыграть перед строителем органов.

После того как он по требованию Лискова исполнил несколько хоралов, он перешел к гимну «Misericordias domini cantabo»106, сочиненному им самим всего лишь несколько дней тому назад.

Едва Иоганнес окончил, как Лисков вскочил, бурно прижал его к груди, расхохотался и воскликнул:

- Ах, озорник, да ты же дурачишь меня своей слезливой кантиленой?

Право, ты никогда не сочинил бы ничего стоящего, если бы я не раздувал меха с таким постоянством и усердием! Ну а теперь я удаляюсь совсем, и поищи-ка себе раздувальщика мехов, который будет о тебе столь же хорошего мнения, как я!

И в глазах его при этом стояли светлые слезы. Он в два прыжка оказался у дверей и сильно захлопнул их за собой. Впрочем, затем он вновь приоткрыл створки, просунул меж них голову и сказал очень мягко и кротко:

- Что же, ничего больше я поделать не могу. Адье, Иоганнес! Ежели твой дядюшка хватится своей жилетки из гродетура в красненьких цветочках, ты скажи ему только, что я ее украл и закажу себе из нее тюрбан, чтобы представиться в оном тюрбане великому султану! Адье, Иоганнес, прощай!

Ни одна живая душа не могла понять, почему это господин Дисков столь внезапно покинул пресимпатичный городок Гёнионесмюль и почему он это никому не объявил, куда решил направить стопы свои.

Дядюшка сказал:

- Давно уже я чуял, что этот непоседа покинет нас, ведь он, хоть и строит такие великолепные органы, все-таки не склонен следовать отличной поговорке: оставайся в своем краю и честно добывай средства к пропитанию своему!

Хорошо, однако, что он привел наш рояль в порядок, до него же самого - до сумасброда этакого - мне нет особого дела!

Иоганнес думал, впрочем, совершенно иначе, везде ему недоставало Лискова, и весь Гёнионесмюль казался ему теперь мертвой и мрачной тюрьмою.

Так вот и случилось, что он последовал совету строителя органов и пожелал искать себе на свете другого помощника, другого раздувальщика мехов.

Дядюшка полагал, что, завершив свои занятия, он сможет отправиться в столицу и устроиться там под крылышком тайного советника посольства, дабы вполне там созреть и определиться. Так оно и вышло!

В этот миг биограф Иоганнеса и ваш покорный слуга опечален сверх всякой меры, ибо именно теперь он переходит ко второму моменту из жизни Крейслера, о каковом периоде он тебе, любезный читатель, обещал поведать, а именно о том, как Иоганнес Крейслер утратил столь вожделенный пост советника посольства и вынужден был убраться, по сути дела был почти что изгнан из столицы. Ему, биографу, становится ясно, что все сведения касательно этих событий, которые имеются в его распоряжении, чрезвычайно бедны, недостаточны, сухи, и, более того, - лишены взаимосвязи.

Именно поэтому в заключение следует, пожалуй, сказать, что вскоре после того как Крейслер занял место своего покойного дяди и сделадся советником посольства, прежде чем он, так сказать, осмотрелся, явился некий могущественный коронованный колосс107, отыскал князя в его резиденции и с такою нежностью и задушевностью заключил его, как своего лучшего друга, в свои железные объятия, что князь от объятий этих чуть было не отдал душу всевышнему.

Во всех деяниях и во всей сущности и сути могущественного было нечто совершенно непреодолимое; таким образом и получалось, что все его желания приходилось удовлетворять, хотя бы даже при этом, как это и происходило на самом деле, все, так сказать, распадалось в прах и приходило в состояние полнейшей неразберихи.

Иные находили дружбу могущественного несколько тягостной, даже, пожалуй, предпочли бы от нее уклониться, однако в итоге перед ними самими возникала щекотливейшая дилемма: либо признать великолепие и замечательность этой не столь уж давней дружбы, либо искать вне рубежей своего отечества некую иную точку зрения, даже, быть может, постараться увидеть могущественного в ином - более правильном свете.

Иоганнес Крейслер находился среди этих последних.

Вопреки своему дипломатическому характеру, Иоганнес Крейслер сохранил в себе известную благоприличную невинность, и именно поэтому бывали мгновения, когда он не знал и не ведал, на что же ему все-таки решиться!

Именно в одно из подобных мгновений он осведомился у одной очень хорошенькой дамы в глубоком трауре, что она вообще думает о советниках посольства.

Она наговорила ему великое множество красивых, учтивых и преостроумных слов, в конце концов, однако, выяснилось, что она не слишком высокого мнения о таком советнике посольства, который, самым восторженным образом занимаясь изящными искусствами, не решается все же всецело предаться им.

- Прекраснейшая из вдов, - возразил на это Крейслер, - я удаляюсь!

Когда он уже натянул дорожные сапоги и со шляпой в руке собирался откланяться, не без выражения трогательных чувств и. не без приличествующего случаю огорчения по поводу предстоящей разлуки, вдова эта сунула ему в карман приглашение занять место капельмейстера при дворе великого герцога, того самого великого герцога, который спокойно переварил миниатюрную державу князя Иринея.

Едва ли следует растолковывать, что хорошенькая дама в трауре была не кто иная, как уже известная нам советница Бенцон, которая только что утратила своего супруга-советника, ибо он, супруг этот, отошел в лучший мир.

Престранным образом оказалось, что Бенцон именно в то самое время, когда...
(Мурр пр.):... Понто большими скачками приблизился к вышеупомянутой девушке, продающей хлеб и колбасы, той самой, что чуть не убила меня до смерти, когда я в простоте душевной покусился на ее яства. - «Пудель Понто, мой милый пудель Понто, что ты делаешь? Будь нэ чеку! Берегись варварской и жестокосердной особы, остерегайся этого мстительного божества колбас!» - крикнул я вслед опрометчивому пуделю, но он, не обращая на меня ни малейшего внимания, стрелой летел вперед, а я поспешал за ним в некотором отдалении, дабы в том случае, ежели он подвергнется опасности, успеть вовремя исчезнуть. Приблизившись к столику, Понто встал на задние лапы и заюлил вокруг девушки, прыгая и приплясывая с поразительной ловкостью и изяществом, что ее очень образовало и развеселило. Она подозвала его к себе, он подошел, положил голову к ней на колени, снова вскочил на ноги с превеселым тявканьем и поскакал вокруг благовонного рундучка, смиренно обнюхивая его и льстиво заглядывая в глаза вышеупомянутой девице.

- Не хочешь ли колбаски, милый песик? - спросила девушка, и когда Понто, прелестно виляя хвостом, громко изъявил свою радость, она, взяв, к моему немалому удивлению, одну из самых соблазнительных и самых крупных колбас, подала ему ее. Понто, как бы в знак благодарности, исполнил еще один коротенький балетный номер, а потом, подбежав ко мне с колбасой, положил ее передо мной, сказав при этом дружеским тоном:

«Ну-ка, возьми, покушай и подкрепись, драгоценный мой!» Когда я слопал колбасу, Понто велел мне следовать за ним, чтобы проводить меня домой, к маэстро Абрагаму.

Мы пошли рядом, нисколько не спеша, чтобы нам удобнее было на ходу обмениваться мнениями, столь же благоразумными, сколь и рассудительными.

- Я прекрасно вижу, милый Понто, - завел я разговор, - что ты куда лучше знаешь свет, чем я, грешный. Никогда мне не удалось бы разжалобить эту жестокосердную дикарку, а ты проделал это, ничуть не затрудняясь. Но ты уж прости меня! Во всем твоем обращении с этой колбасной особой было нечто такое, против чего справедливо восстают все мои врожденные чувства и понятия. Во всем этом мне чудилось какое-то униженное подхалимство, явно противоречащее чувству собственного достоинства, полнейшее пренебрежение всеми лучшими сторонами собственной природы. Нет, милый мой пудель, так подлизываться, чуть ли не высунув язык от усердия, напрягаться, предпринимая всяческие льстивые маневры, так покорно клянчить, как это делал ты! Даже когда я ужасно голоден или же когда мне приходит охота отведать каких-нибудь разносолов, я ограничиваюсь тем, что вспрыгиваю на стул за спиной моего маэстро и выражаю свое желание ласковым Мурлыканьем. И это даже не столько назойливая просьба, не столько попытка заставить моего хозяина облагодетельствовать меня, сколько справедливое напоминание, что забота об удовлетворении моих потребностей - его прямой долг!

Понто громко рассмеялся при этих моих словах, после чего повел такую речь: «О Мурр, мой достолюбезный кот! Быть может, ты и в самом деле высокоталантливый литератор и отлично разбираешься в проблемах, о которых я и понятия не имею, но о реальной жизни ты ничего не знаешь и всенепременно околел бы, лишившись моей поддержки, ибо у тебя нет житейской мудрости ни на грош! Прежде всего, очень может быть, что, перед тем как управиться с колбасой, ты был другого мнения на этот счет, ибо голодные, как правило, куда более послушны и куда более сговорчивы, нежели сытые. Засим ты очень ошибаешься, толкуя о моей якобы униженности, о моем унизительном подхалимстве. Ты ведь знаешь, что пляски и прыжки доставляют мне великое удовольствие, так что я нередко танцую и прыгаю просто так, ради собственного развлечения, без всякой корысти.

Поскольку же, однако, я демонстрирую свои искусства людям и то, собственно говоря, только по своей же охоте, то меня необычайно развлекает мысль, что эти глупцы полагают, будто я делаю это только из симпатии к их особам, то есть только ради их увеселения и им на радость. Да, они и впрямь так думают, хотя совершенно ясно, что намерения мои диаметрально противоположны этому. Минуту назад, дружок, ты видел тому живой пример! Разве колбасница не должна была сразу же понять, что я проделал все это ради колбасы и только? И, однако, она радовалась, что ей, незнакомой, я показываю мои штуки, радовалась, что я вижу в ней особу, способную по достоинству оценить их! Вот в таком радостном состоянии духа она и совершила то, чего я заведомо добивался. Тот, кто обладает житейской мудростью, умеет все, что он делает, использовать в своих интересах, но придавая всему этакий альтруистический оттенок - пусть думают, что он совершает это для других. А эти, другие, потом чувствуют, что они ему премного обязаны, и охотно исполняют все, чего он ни пожелает. Многие, кстати, представляются необыкновенно учтивыми, услужливыми, скромными и живущими на свете лишь для того, чтобы удовлетворять чужие желания, на самом же деле для них превыше всего их собственное возлюбленное «я», которому те, другие, жалкие простофили, и служат, сами о том не ведая. А посему то, что ты изволил назвать униженным подхалимством, на самом деле есть не что иное, как мудрое поведение, основанное на житейском опыте, краеугольным камнем которого является циничное использование непроходимой глупости ближних своих».

- О Понто, - возразил я, - ты человек светский, в этом я абсолютно уверен и повторяю, что ты лучше меня знаешь жизнь, однако я никак не могу поверить, чтобы твои вычурные проделки могли быть приятны тебе самому. Во всяком скучае, мурашки у меня пробежали по коже при виде того ужасного кунстштюка, когда ты в моем присутствии поднес своему господину поноску - отличнейший кусочек жаркого, грациозно держа его в зубах и не отведав даже малости, пока твой хозяин не кивнул, разрешая тебе полакомиться жарким!

- А скажи-ка мне, любезный Мурр, - осведомился Понто, - что произошло потом?

- Потом, - ответил я, - они оба, твой хозяин и маэстро Абрагам, превозносили тебя до небес и презентовали тебе полную тарелку жаркого, каковую ты и опустошил с завидным аппетитом.

- Стало быть, драгоценнейший ты мой котик, - продолжал Понто, - допускаешь ли ты, что ежели бы, доставляя поноску, я съел хотя бы крохотный ломтик мяса, то получил бы потом такую солидную порцию, да и вообще еще вопрос, получил ли бы я жаркое вообще? Учись, о неопытный юноша, что не следует бояться малых жертв, ежели хочешь добиться ощутительных выгод. Меня удивляет, что при всей твоей начитанности ты не знаешь, что это значит - жертвовать малым в надежде на большее.

Положа лапу на сердце, откровенно признаюсь тебе, что если бы где-нибудь в каком-нибудь уединенном уголке обнаружилась бы в нерушимой целости большая порция вкусного жаркого, то я прикончил бы ее, нисколько не колеблясь и не ожидая, разрешит ли мне хозяин приступить к трапезе, если бы, конечно, мне удалось совершить это, ускользнув от внимания посторонних. Но это уже в порядке вещей, что в уединенном уголке мы ведем себя совершенно иначе, чем в общественном месте. Кроме того, существует также принцип, основанный на глубочайшем знании света, согласно каковому принципу необыкновенно полезно и выгодно быть честным и порядочным в мелочах!

Я некоторое время молчал, размышляя о принципах, провозглашенных пуделем Понто. Мне вспомнилось где-то вычитанное положение, согласна которому каждый должен поступать так, чтобы его поступки могли считаться общим принципом, или же, другими словами, так, как бы он хотел, чтобы все поступали с ним самим. Увы, я старался согласовать эти принципы с житейской мудростью Понто! И тут меня вдруг осенило: а что если вся дружба, проявляемая по отношению ко мне пуделем Понто, в эту минуту идет мне вовсе во вред, а что ежели все его заигрывания со мной направлены к одной-единственной цели - его же собственной выгоде? Все эти соображения я ему тут же и высказал, нисколько не чинясь.

- Ах, какой шутник! - смеясь, воскликнул Понто. - О тебе вообще речи нет. Ты для меня столь же бесполезен, сколь и безвреден! Я не завидую твоей напыщенной учености, мы с тобой действуем в разных сферах, ну а если ты в каком-нибудь случае и решился бы проявить по отношению ко мне хотя бы тень враждебности, то учти, милый, что я превосхожу тебя силой и ловкостью. Стоит мне прыгнуть разок да впиться тебе зубами в горло - а они у меня острые-преострые - и тебе, дорогой, аминь!

Меня охватил страх перед моим собственным другом, и этот страх еще больше усилился, когда какой-то довольно крупный черный пудель любезно поздоровался с моим Понто, как это принято у собачьего племени, и оба они, взирая на меня горящими глазами, стали тихонько шушукаться о чем-то.

Я прижал уши и бочком-бочком собирался уже было ретироваться подобру-поздорову, но Понто, расставшись вскоре с черным пуделем, вновь подскочил ко мне, восклицая: «Ну, идем же, идем же, дружок!»

- О великое небо! - вопросил я, пораженный. - Кто был «тот маститый господин, быть может обладающий столь же глубокой житейской мудростью, как и ты?

- Мне кажется почему-то, - возразил Понто, - что ты боишься моего достойного дядюшки - пуделя Скарамуша. Довольно и того, что ты - кот, так неужели ты хочешь прослыть еще зайцем?

- Но почему, - сказал я, - дядюшка бросал на меня такие искрящиеся, пылающие взгляды и о чем это вы так таинственно, так подозрительно шептались? - «Не стану скрывать, милый мой Мурр, - ответил Понто, - что мой престарелый дядюшка немножко ворчун и, как обыкновенно бывает с такими стариками, отдает дань старинным предрассудкам.

Дядюшка Скарамуш удивился, что мы идем вместе, поскольку мы с тобой не одного круга и сословные предрассудки возбраняют нам какое бы то ни было сближение. Я заверил его, что ты юноша весьма образованный и благовоспитанный, премилого нрава и большой забавник. Дядюшка Скарамуш сказал мне на это, что я вправе время от времени беседовать с тобой наедине, но чтобы я не отважился, боже меня упаси, привести тебя с собой на ассамблею пуделей, поскольку ты никогда, никогда не дорастешь до них, ну хотя бы потому, что у тебя такие маленькие уши... Они, эти уши, несомненно выдают твое низкое происхождение, а посему отважные длинноухие пуделя считают подобные уши чем-то абсолютно непристойным.

Я поклялся поступать так, как он меня просил».

Если бы я уже тогда что-нибудь знал о своем великом предке, о Коте в Сапогах, который занимал высочайшие посты и вообще был блистательным сановником, о Коте в Сапогах, друге-приятеле самого короля Готлиба108, то я весьма легко доказал бы своему другу пуделю Понто, что любая ассамблея пуделей могла бы только гордиться присутствием на ней потомка столь знатного рода, однако, поскольку я в описываемое время еще не вполне вышел из тьмы невежества, мне пришлось, скрепя сердце, стерпеть то, что оба они, Скарамуш и Понто, считали невозможным быть со мною на равной ноге. Мы пошли дальше. Тут же перед нами шел какой-то молодой человек. С громким возгласом радости он отступил столь внезапно, что сильно изувечил бы меня, если бы я не отскочил в сторону.

Так же громко воскликнул другой молодой человек, шедший в противоположном направлении. Оба бросились друг к другу в объятья, как друзья-приятели, которые давно не видались, после чего некоторое время шли, взявшись за руки, перед нами, пока не остановились и столь же нежно не попрощались и не разошлись потом в разные стороны. Тот, который шел перед нами, долго глядел вслед другу, а потом быстро исчез в подъезде какого-то дома. Понто остановился, я тоже. Затем в верхнем этаже дома, в который только что вошел молодой человек, раскрылось окно. Из него выглянула прехорошенькая девушка, а за ней стоял тот самый молодой человек, и они очень смеялись, глядя вслед приятелю, с которым молодой человек расстался с минуту назад. Понто взглянул вверх и проворчал сквозь зубы нечто, непонятное для меня.

- Отчего ты задержался, дражайший Понто? - спросил я. - Пойдем-ка лучше дальше. Но Понто не обращал на меня ни малейшего внимания. Только некоторое время спустя он внезапно тряхнул головой и молча двинулся в дальнейший путь.

- Мой милый Мурр, - сказал он, когда мы дошли до красивой площади, украшенной статуями и обсаженной деревьями, - давай-ка минуточку побудем здесь. Эти два молодых человека, которые так сердечна обнимались на улице, никак не выходят у меня из головы. Они друзья, ну как Дамон и Пилад.

- Дамон и Пифий109, - поправил я его. - Пилад был другом Ореста, которого всегда с неизменной верностью укладывал, предварительно закутав в шлафрок, в постель и подавал ему настой ромашки, когда беднягу слишком уж терзали демоны и фурии110. Весьма заметно, почтенный дружище Понто, что ты не столь уж сведущ в истории!

- Это меня нисколько не волнует, - возразил пудель, - зато историю этих двоих друзей я знаю преотлично и расскажу тебе ее со всеми подробностями, именно так, как я выслушал ее по крайней мере двадцать раз из уст моего хозяина. Быть может, ты наряду с Дамоном и Пифием, Орестом и Пиладом назовешь также третью пару - Вальтера и Формозуса. Ибо Формозус - это именно тот молодой человек, который чуть не растоптал тебя от радости, что встретил своего любезного Вальтера. А вон там, в том красивом доме с великолепными зеркальными стеклами, живет старый и невероятно богатый президент. Формозус, юноша необыкновенно разумный и сообразительный, благовоспитанный и блестяще образованный, сумел так ловко подольститься к старику, что тот полюбил его, как собственного сына. Случилось так, что Формозус утратил внезапно всю свою веселость, побледнел и исхудал, как будто его терзает какая-то непонятная хворь, - на протяжении какой-нибудь четверти часа он раз десять вздыхал от глубины души, словно расставаясь с жизнью; он весь ушел в себя и замкнулся, одним словом казалось, что его уже ничто на свете не занимает.

Старик долго и безуспешно пытался заставить юношу рассказать ему, в чем причина его тайного огорчения. Наконец, оказалось, что Формозус до смерти влюблен в единственную дочку президента. Старик поначалу испугался, у него явно были другие намерения, он вовсе не собирался выдавать свою дочь за Формозуса, которого никак нельзя было назвать ни знатным, ни чиновным. Но, увидя, что молодой человек сохнет и чахнет с каждым днем, старый президент решился спросить Ульрику, нравится ли ей юный Формозус, а также говорил ли он ей о своей любви.

Ульрика потупилась и ответила, что юный Формозус, по правде сказать, еще не признался ей в своих чувствах по причине чрезмерной своей сдержанности и скромности, но она давно уже догадалась, что он любит ее, ибо, кстати сказать, это нетрудно заметить. Впрочем, юный Формозус ей по душе, и если ничто иное им не препятствует, и если дражайший папенька не имеет ничего против этого, и - одним словом, Ульрика говорила все то, что в подобных случаях обычно говорят барышни, которые уже пережили пору первого цветения и весьма глубокомысленно размышляют:

«А возьмет ли меня кто-нибудь в жены?» Выслушав ее, президент сказал Формозусу: «Голову выше, мальчик мой! Моя Ульрика будет твоей!»

Таким образом, Ульрика сделалась невестой юного господина Формозуса.

Все желали счастья красивому и скромному юноше, один только человек впал по этому поводу в отчаяние и грусть, а был это не кто иной, как Вальтер, тот самый Вальтер, которого все считали закадычным другом Формозуса. Вальтеру неоднократно случалось видеть Ульрику, он даже разговаривал с ней и влюбился в нее, быть может, еще более пылко, чем Формозус. Но я непрестанно толкую о любви и влюбленности, а ведь я и не знаю, был ли ты, котик мой, когда-нибудь влюблен и знакомо ли тебе это чувство?» - «Что касается меня, милый Понто, - возразил я, - то не думаю, чтобы я уже когда-либо прежде был влюблен или теперь влюблен в кого-нибудь, ибо вполне отдаю себе отчет в том, что еще не впал в сие состояние, описанное, впрочем, многими поэтами. Поэтам не следует чрезмерно доверять, в свете же того, что я, помимо поэзии, знаю и читал на эту тему, любовь есть, собственно говоря, не что иное, как весьма болезненное психическое состояние, своего рода частичное безумие, выражающееся именно в том, что мы начинаем принимать какой-нибудь предмет совсем не за то, чем он является на самом деле; вот, скажем, приземистую и корпулентную барышню, штопающую чулки, начинаем считать богиней. Но продолжай, дорогой мой, твой рассказ о двух друзьях-приятелях, о Вальтере и Формозусе!»

- Вальтер, - продолжал Понто, - бросился Формозусу на шею и признался ему, проливая слезы в три ручья: «Ты похищаешь у меня счастье всей моей жизни; единственное мое утешение, что это ты, что ты будешь счастлив. Прощай, драгоценнейший мой, прощай навек!» С этими словами Вальтер бросился в чащу, в самые дебри, и хотел застрелиться.

До этого, однако, не дошло, поскольку он в отчаянии своем позабыл зарядить пистолет, посему он удовольствовался несколькими приступами безумия, повторяющимися ежедневно. В один прекрасный день, когда он стоял на коленях перед писанным пастелью портретом Ульрики (а портрет этот висел на стене в застекленной рамочке), итак, когда он стоял на коленях и терзался самым ужасающим образом, весьма неожиданно к нему вошел Формозус, а следует заметить, что они вот уже несколько недель совершенно не видались. «Нет, - воскликнул Формозус, прижимая Вальтера к груди, - я не мог бы перенести твоей боли, твоего отчаяния и поэтому жертвую тебе счастьем своим. Я отрекся от Ульрики, а ее старика-отца убедил взять в зятья тебя! Ульрика любит тебя, быть может, и сама не ведая об этом. Добивайся ее руки! Я ухожу! Прощай!»

После чего он хотел удалиться. Вальтер задержал его. Ему казалось, что все это пригрезилось ему во сне. И он не хотел верить своему счастью, пока Формозус не извлек из кармана собственноручной записочки старого президента, содержание которой звучало примерно следующим образом: «Благородный юноша, ты победил! Я неохотно освобождаю тебя от твоего обещания, но я уважаю в тебе чувство дружбы воистину героической, чувство, о котором мы читаем у античных авторов. Пусть господин Вальтер, человек достойных качеств, занимающий к тому же отличное доходное место, добивается благосклонности моей дочери Ульрики. Если она пожелает вступить с ним в брак, я лично не стану противиться этому».

Формозус и в самом деле уехал, Вальтер начал добиваться благосклонности Ульрики, и Ульрика стала женой Вальтера. Старик-президент снова написал Формозусу, осыпая его похвалами, и спросил, не доставило ли бы ему удовольствия принять (не как возмещение, ибо ему отлично известно, что в данном случае не может быть и речи о возмещении, а только как скромный дар в знак его искренней привязанности) - сумму в три тысячи талеров. Формозус отвечал, что старику известно, сколь ничтожны его, Формозуса, потребности; деньги не могут, деньги не в силах его осчастливить и одно лишь время утешит его в той утрате, в которой никто не повинен, кроме судьбы, каковая разожгла в груди его дорогого друга любовь к Ульрике; qh, Формозус, всего лишь уступил судьбе, таким образом, едва ли стоит говорить о каком-то благородном поступке. Впрочем, он готов принять эти деньги при условии, что старик отдаст их несчастной вдовице, проживающей вместе с добродетельной дочерью там-то и там-то в большой нужде. Вдову нашли и вручили ей три тысячи талеров, предназначавшихся ранее для Формозуса. Вскоре затем Вальтер написал Формозусу: «Я не в силах больше жить без тебя, вернись в мои объятия!»

Формозус внял его призыву и узнал по возвращении, что Вальтер оставил свою прекрасную доходную должность с тем условием, что ее получит Формозус, который, кстати сказать, с давних пор мечтал о ней. Формозус и в самом деле получил эту должность и оказался теперь, ежели не считать рухнувших надежд на обручение с Ульрикой, в чрезвычайно приятной ситуации. Город и вся страна дивились благородному соперничеству обоих друзей; их поступок считали эхом давно отзвучавших - более прекрасных, чем нынешние, - времен; поступок этот ставили в пример, в пример героизма, на который способны лишь высокие души.

- В самом деле, - сказал я, когда Понто замолк. - Судя по всему тому, что я читал, Вальтер и Формозус непременно должны быть людьми благородными, людьми твердых правил, которые в жертвенной дружбе своей далеки от провозглашенных тобою принципов твоей пресловутой житейской мудрости.

- Гм, - возразил Понто, злорадно усмехаясь, - ну это еще как сказать! Вот, кстати, несколько подробностей, на которые горожане не обратили внимания и о которых я узнал отчасти от моего хозяина, а отчасти сам подслушал их. С любовью господина Формозуса к богатой дочке престарелого президента дело обстояло отнюдь не так скверно, как полагал старик: ибо в самой ужасающей стадии этой смертоубийственной страсти молодой человек, пребывая целый день в глубочайшем отчаянии, каждый вечер, как ни в чем не бывало, наносил визиты одной прехорошенькой юной модистке. После того как Ульрика стала его невестой, он вскорости убедился, что ангельски кроткая барышня при малейшей оказии моментально превращается в сварливого дьяволенка. Кроме того, к нему дошла из вполне надежного источника предосадная весть, что барышня Ульрика в бытность свою в столице приобрела весьма солидный опыт по части любви и везения в оной. Именно тогда и ощутил он внезапный и непреоборимый порыв великодушия, заставивший его уступить другу свою богатую невесту. Вальтер и впрямь в миг странного смятения чувств влюбился в Ульрику. Это и понятно: ему случалось видеть ее в общественных местах, она была ослепительно одета, это был шедевр туалетного искусства.

Что же до самой Ульрики, то ей опять-таки было, пожалуй, вполне безразлично, кто именно из двоих юношей станет ее супругом, Формозус или Вальтер. Кстати сказать, Вальтер и в самом деле занимал прекрасную доходную должность, но, исправляя ее, до того запутал дела, что вскорости его должны были непременно сместить. Вот он и предпочел сам отказаться от должности в пользу своего друга и таким образом, совершив поступок, абсолютно благородный с виду, спасти свою честь. Три тысячи талеров в надежных бумагах были вручены некоей старушке, очень пристойной, игравшей роль то матери, то тетки, то служанки вышеупомянутой хорошенькой модистки. В данном случае она выступила в двойной роли: сперва в качестве матери при получении денег, потом - передав деньги кому следует и получив хорошую сумму за комиссию - в качестве прислуги той самой девушки, которая тебе отлично знакома, милый Мурр, ибо с минуту тому назад ты видел ее в окне вместе с господином Формозусом. Кстати, оба друга, Формозус и Вальтер, давно уже знают, как, собственно, обстояло дело с этим их соревнованием в благородстве характеров. Они долго избегали встреч, до смерти не желая восхвалять друг друга. Вот почему их состоявшаяся по воле случая встреча на улице и была такой сердечной!

В этот миг поднялся ужасный шум. Люди бегали взад и вперед, крича:

«Пожар! Пожар!» Верховые скакали по улицам, гремели экипажи. Из окон дома неподалеку от нас вырывались клубы дыма и языки пламени.

Понто кинулся вперед, я же от страха забрался на высокую лестницу, прислоненную к стене, и вскоре оказался в полнейшей безопасности на крыше. Внезапно мне показалось...
(Мак. л.):... свалился как снег на голову, - чуть не заикался князь Ириней, - не подумав даже обратиться к гофмаршалу, более того, он даже не счел нужным, чтобы дежурный камергер предупредил о его приходе! почти что - пусть это останется между нами, маэстро Абрагам, не распространяйтесь об этом, пожалуйста, - почти что без доклада, и, как на грех, - ни одного ливрейного лакея не было в передней! Оказалось, что все они в вестибюле.

Представьте себе, эти ослы дулись в бразузебарт, картежники этакие! - а ведь азартная игра - воистину - смертный грех! К счастью, уже в дверях его схватил за полу официант, который проходил мимо и осведомился, как зовут господина и как он должен доложить о нем князю.

Впрочем, он мне чрезвычайно понравился, он вполне порядочный и достойный человек. Разве вы не говорили, что прежде он отнюдь не был обыкновенным музыкантом? Он как будто довольно родовит?

Маэстро Абрагам заверил князя, что Крейслер и в самом деле жил некогда в совсем иных обстоятельствах, а это позволяло ему даже в прежние дни есть за княжеским столом и что только всеистребляющая буря недавней эпохи изгнала его из насиженных мест. Что же касается всего остального, то Крейслер предпочел бы, чтобы завеса, наброшенная на его прошлое, осталась по-прежнему нетронутой.

- Итак, - молвил князь, - итак, из знати, быть может, барон - граф - быть может, даже ... впрочем, стоит ли добиваться, не следует заходить чрезмерно далеко в наших мечтах и упованиях. Однако же я питаю слабость к подобного рода загадочным обстоятельствам!

Прекрасное было времечко после французской революции, когда маркизы фабриковали сургуч, а графы занимались вязанием ночных колпаков и заветнейшим их желанием было слыть простым «ситуайеном», вот уж, право, развеселый был бал-маскарад! - Ах да, так как же быть с нашим господином фон Крейслером! - Госпожа Бенцон отлично разбирается в подобного рода делах, она тоже превозносила его до небес, рекомендовала мне его, и она, конечно, права. По манере держать шляпу подмышкой я сразу же распознал в нем человека образованного, и к тому же самого изящного, самого утонченного тона.

Князь присовокупил еще кое-какие похвальные замечания касательно приятной наружности Крейслера, так что маэстро Абрагам все более убеждался, что его планы вполне могут увенчаться успехом. А именно он намеревался зачислить своего закадычного друга в этот полупризрачный придворный штат в качестве капельмейстера и таким образом удержать его в Зигхартсвейлере. Когда же, однако, он вновь заговорил об этом, князь весьма решительно возразил ему, что из этого ровным счетом ничего не выйдет.

- Посудите сами, - продолжал он, - посудите сами, маэстро Абрагам, возможно ли будет ввести этого приятного человека в мой интимный семейный круг, если я сделаю его своим капельмейстером, и тем самым своим прислужником? Я мог бы возложить на него исполнение придворной должности, ну, предположим, maitre de plaisir или maitre des spectacles111, но, увы, человек этот превосходно разбирается в музыке и к тому же, как вы говорите, весьма опытен по театральной части. А посему, да будет вам известно, что я не склонен ни на йоту отклоняться от основного принципа, которым руководствовался мой в бозе почивший батюшка, а он всегда говорил, что вышесказанный мэтр должен, ради всего святого, ничего не смыслить в делах, управлять коими ему доверено, ибо он, в противном случае, будет слишком печься о них и слишком вникать в заботы и делишки людей, которые заняты в данной области, т. е. слишком интересоваться интригами и дрязгами актеров, музыкантов и прочей тому подобной челяди. Итак, пусть господин фон Крейслер как бы носит маску постороннего капельмейстера и вступит в ней во внутренние покои княжеского дома, по примеру одного весьма знатного человека, который некоторое время назад в недостойной личине презренного гаера развлекал самое избранное общество презабавнейшими кунстштюками112.

- И, - воскликнул князь, обращаясь к маэстро Абрагаму, которому уже хотел было откланяться, - и, поскольку вы в известной мере, как мне кажется, являетесь charge d'affaires113 господина Крейслера, то я не скрою от вас, что только две особенности мне не слишком нравятся в нем, особенности, которые, быть может, являются скорее застарелыми привычками, чем истинными пороками. Вы, бесспорно, понимаете уже, что я хочу сказать. Во-первых, он, когда я с ним говорю, смотрит мне прямо в лицо. А у меня ведь такие необыкновенные глаза; я умею сверкать ими самым устрашающим образом, точь-в-точь как блаженной памяти Фридрих Великий; нет такого камер-юнкера, нет такого пажа, который решился бы взглянуть мне в глаза, когда я, испепеляя их взором, допытываюсь: «Ну что, mauvais sujet114, снова наделал долгов или сожрал все марципаны?» но, однако, господина фон Крейслера я могу испепелять сколько моей душе угодно, с него как с гуся вода, он даже, напротив, - улыбается мне, да к тому же еще и так своеобразно, что мне самому делается как-то неловко. Когда у человека такая странная манера говорить, отвечать, поддерживать беседу, то собеседник его может порой и в самом деле подумать, что он сам, т. е. собеседник, произнес что-то не слишком умное, одним словом, в известной мере, маэстро, кля-кля-клянусь святым Януарием, это совершенно невыносимо, и вам следует позаботиться, чтобы господин фон Крейслер отучился от этих своих пагубных привычек.

Маэстро Абрагам обещал сделать то, что от него требовал князь Ириней, и вновь собирался откланяться, но тут князь упомянул еще о странной антипатии, которую питает к Крейслеру принцесса Гедвига, и выразил мнение, что девочка с некоторых пор терзаема престранными сновидениями и воображение ее чрезмерно разыгралось, почему лейб-медик и прописал ей лечение молоком - впрочем, не сейчас, а будущей весною.

А именно: Гедвига как раз теперь вообразила, что Крейслер сбежал из сумасшедшего дома и при малейшей возможности натворит множество всяких зол и бед.

- Ну, скажите, - допытывался князь, - ну скажите, маэстро Абрагам, неужели в этом здравомыслящем юноше замечается хотя бы малейший след душевного расстройства. Маэстро возразил, что Крейслер, конечно, не более сумасшедший, чем он сам, однако время от времени ведет себя несколько странно, впадая в состояние, которое почти можно сравнить с состоянием принца Гамлета, но это, впрочем, еще прибавляет господину Крейслеру интересности и таинственности.

- Насколько мне известно, - заговорил князь, - юный Гамлет был превосходным принцем из древнего и уважаемого царствующего дома, однако он порой носился со странной идеей о том, что все его придворные непременно должны играть на флейте! Впрочем, высокородным особам к лицу, пожалуй, кое-какие странные капризы, ведь от этого они становятся еще почтенней. То, что у человека незнатного и безродного сочли бы абсурдом и нелепицей, то у них всего лишь - приятный каприз необыкновенного ума, вызывающий изумление и восхищение. Господину Крейслеру, конечно, следовало бы обуздывать свои капризы, но, впрочем, если он желает подражать принцу Гамлету, то это с его стороны можно счесть прекрасным устремлением к высшему; порыв же этот в свою очередь обусловлен его преобладающей над всеми прочими склонностью к усиленным занятиям музыкой. Ему, пожалуй, следует простить, ежели он по временам склонен вести себя несколько странно.

Казалось, что маэстро Абрагам так и не выйдет нынче из княжеских покоев, ибо князь снова позвал его, когда маэстро уже приоткрыл дверь и взялся за ручку, и пожелал узнать, откуда, собственно, могла произойти удивительная антипатия принцессы Гедвиги к Крейслеру? Маэстро Абрагам рассказал о том, как Крейслер в первый раз явился принцессе и Юлии в парке Зигхартсгофа, и выдвинул гипотезу, что возбужденное состояние, в котором тогда находился капельмейстер, быть может, могло произвести неприятное впечатление на столь нежную и столь нервическую особу, как сиятельная барышня.

Князь несколько аффектированно дал понять, что, как он надеется, господин фон Крейслер все же не явился в Зигхартсгоф пешком, но что его экипаж задержался где-нибудь в одной из широких аллей парка, ибо только презренные авантюристы имеют обыкновение странствовать пешим образом.

Маэстро Абрагам возразил, что, правда, у нас перед глазами есть пример некоего храброго офицера, который пробежался от Лейпцига до Сиракуз115, ни разу не сменив подметок, что же касается господина Крейслера, то он вполне убежден, что экипаж его, несомненно, оставался где-то в парке. - Князь был вполне удовлетворен этим разъяснением.

В то время как все это происходило в покоях князя, Иоганнес сидел у советницы Бенцон за прелестнейшим из роялей, когда-либо созданных преискусной Нанеттой Штрейхер116, и аккомпанировал Юлии, исполнявшей большой страстный речитатив Клитемнестры117 из «Ифигении в Авлиде» Глюка.

Биограф Крейслера, к великому сожалению, вынужден изображать своего героя, ради того чтобы портрет его был верен, человеком экстравагантным, преимущественно по части всего того, что касается музыкальных восторгов, человеком, который спокойному наблюдателю даже может показаться почти сумасшедшим. Он, т. е. биограф, был уже вынужден дословно передать тот нелепый оборот, что, «когда Юлия пела, вся страстная боль любви, все восторги сладостных грез, упований, желаний, надежд - колыхались, проплывая над вершинами леса и живительной росой ниспадая в цветочные венчики, в грудь чутко внемлющих соловьев».

А посему суждения Крейслера о пении Юлии, думается, лишены какой бы то ни было ценности. Однако же упомянутый биограф может при случае заверить благосклонного читателя, что пение Юлии, которого он, к величайшему сожалению, никогда не слыхал, заключало в себе нечто таинственное, нечто совершенно волшебное. Необычайно солидные люди, которые лишь недавно дали отрезать себе косу, солиднейшие юристы, эскулапы и гурманы, которые, досконально разобравшись в хитросплетениях какого-нибудь путаного процесса, насладившись изучением какой-нибудь зловещей хвори или отведав страсбургского паштета, могли общаться с Глюком, Моцартом, Бетховеном, Спонтини, причем такого рода общение никогда не вызодило их из душевного равновесия, так вот именно эти люди упорно уверяют, что, когда им пела мадмуазель Юлия Бенцон, им всегда становилось как-то не по себе, они даже и вовсе не могут выразить, что именно они при этом испытывали. Какая-то тоска, которая вызывала в душе неописуемое наслаждение, всецело овладевала ими, заставляла их, как только наступал этот миг, совершать необыкновенные глупости и вообще вести себя, подобно юным фантазерам и версификаторам! Следует далее упомянуть и о том, что однажды, когда Юлия пела при дворе, князь Ириней явственно вздыхал, и, когда пение было окончено, подошел прямо к Юлии, прижал ее руку к своим губам и при этом весьма плаксиво произнес: «Милая мадмуазель!» Гофмаршал осмелился заметить, что князь Ириней и впрямь поцеловал руку маленькой Юлии, и при этом из очей его выкатилось несколько слез. По желанию обергофмейстерины, однако, это замечание, как неприличествующее сану князя и противоречащее благу двора, было решительно опровергнуто.

Юлия, обладавшая полнозвучным звонким, серебристым, чистым, как колокольчик, голосом, пела с воодушевлением, которое как бы изливалось из глубочайших недр ее души, и, пожалуй, именно в этом и заключалось необыкновенное и непреоборимое чудо, которое она сотворила нынче.

У каждого слушателя захватывало дух, когда она пела, - каждый чувствовал, что грудь его стесняет некая сладкая неизъяснимая грусть, лишь несколько мгновений спустя, после того как она окончила, восторг слушателей прорвался - это была истинная лавина громогласных похвал и комплиментов. Только Крейслер сидел за роялем, немой и недвижный, откинувшись в кресле; затем он тихо и медленно поднялся, Юлия обратила к нему взор, явственно вопрошавший: «Это и впрямь было так хорошо?»

Однако она, краснея, потупилась, когда Крейслер, положив руку на сердце, дрожащим голосом прошептал: «Юлия!» - и потом, склонив голову, скорее выскользнул, чем вышел, из тесного кружка милейших дам, суетившихся у рояля.

Не без труда советница Бенцон заставила принцессу Гедвигу появиться на званом вечере, где ей непременно предстояло встретиться с капельмейстером Крейслером. Принцесса Гедвига сдалась и подчинилась лишь тогда, когда советница весьма серьезно доказала ей, какое это ребячество стремиться избегать человека потому только, что он не принадлежит к числу тех, которые похожи друг на друга, как монеты одного достоинства, отчеканенные на одном и том же монетном дворе, если даже человеку этому порой и присущи известные странности, вполне забавные, конечно. К тому же Крейслер также нашел доступ к князю, и поэтому совершенно невозможно было проявлять такое своенравие по отношению к господину капельмейстеру.

Принцесса Гедвига весь вечер так ловко маневрировала, избегая капельмейстера, что, хотя Крейслеру, беспечному и уступчивому, действительно хотелось помириться с ней, он, несмотря на все старания, никак не мог приблизиться к ней. Всем его ухищрениям она противопоставляла еще более хитрую тактику. Тем больше поразило советницу Бенцон, которая за всем этим тщательно следила, что принцесса, внезапно вырвавшись из круга дам, устремилась прямо к капельмейстеру. Однако же Крейслер настолько углубился в свои раздумья, что лишь настоятельный вопрос принцессы, неужели же ему нечего сказать о блистательном успехе Юлии, - только этот вопрос принцессы дошел, наконец, до его сознания, развеяв пелену видений.

- Ваша светлость, - возразил Крейслер тоном, выдававшим его внутреннее волнение. - Ваша светлость, согласно авторитетному мнению именитейших авторов, блаженные обходятся без слов - одними только помыслами и взглядом. Я был, как полагаю, в полях блаженных!

- Стало быть, - смеясь возразила принцесса, - наша Юлия - ангел света, ибо она сумела отверзнуть перед вами врата Эдема, причем теперь я попрошу вас на несколько мгновений спуститься с небес на грешную землю и благосклонно выслушать меня, дитя земли!

Принцесса запнулась, как бы ожидая, что Крейслер скажет что-нибудь еще. Но так как он глядел на нее молча и глаза его сияли, она потупилась и быстро обернулась, так что легко наброшенная ей на плечи шаль соскользнула с плеч. Крейслер на лету подхватил ее. Принцесса остановилась. «Давайте, - сказала она неуверенным тоном, голос ее прерывался, как будто ей нелегко было высказать то, на что она уже внутренне решилась, - давайте будем вполне прозаически беседовать о поэтических предметах. Я знаю, что вы даете Юлии уроки пения, и я охотно признаю, что, с тех пор как она занимается с вами, ее голос и дикция необычайно выиграли. Это дает мне надежду, что вы способны возвысить даже и посредственное дарование, подобное моему. Я полагаю, что...»

Тут принцесса мучительно покраснела и запнулась, Бенцон подошла к ним и стала уверять, что принцесса несправедливо судит о себе самой, называя свой музыкальный талант посредственным, ибо она прекрасно играет на фортепьяно и очень выразительно поет.

Крейслер, которому принцесса в ее смущении вдруг показалась необычайно милой, наговорил ей великое множество комплиментов и кончил тем, что он будет совершенно счастлив, если принцесса даст ему возможность помогать ей советом и делом в изучении музыки.

Принцесса слушала капельмейстера с явным удовольствием, и, когда он окончил и взгляд Бенцон укорил ее в странном страхе перед столь любезным человеком, она сама вполголоса заговорила: «Да, да, Бенцон, вы правы, я и в самом деле нередко бываю совершеннейшим ребенком!»

В то же мгновение она, не глядя, протянула руку за шалью, которую капельмейстер все еще держал в руках и которую он ей теперь наконец отдал. Крейслер, собственно, не знал, как случилось, что он при этом притронулся к руке принцессы. Но сильные удары ее пульса прошли по всем его нервам, и ему вдруг показалось, что он лишается чувств.

Подобно лучу света, прорывающемуся сквозь темные тучи, прозвучал для Крейслера голос Юлии. «Я должна, - сказала она, - я должна еще что-нибудь спеть, милый Крейслер, меня не отпускают. Я хотела бы, пожалуй, попробовать тот прелестный, красивый дуэт, который вы принесли мне в последний раз!» - «Вы не вправе отказать в этом, - вмешалась Бенцон. - Вы не вправе отказывать в этом моей Юлии, милый капельмейстер, садитесь за рояль!»

Крейслер, который был не в силах произнести ни слова, сел за рояль, взял первые аккорды дуэта, как будто захваченный и оглушенный неким странным чувством, Юлия начала: «Ah che mi manca l'anima in si fatai momento...»118. Следует сказать, что слова этого дуэта, составленные в обычной итальянской манере, описывали попросту расставание любящих и что с «momento» рифмовались «sento» и «tormento»; что, так же как и в сотне других дуэтов подобного рода, не ощущалось недостатка ни в «Abbi pietade, о cielo»119, ни в «pena di morir»120. Однако Крейслер положил эти слова на музыку в миг высочайшего душевного восторга, и он сделал это с таким пылом, что при исполнении этого дуэта всякий, кого небеса наделили сносным слухом, должен был непременно увлечься.

Сочинение это далеко превосходило самые страстные дуэты подобного рода, и так как Крейслер стремился только к высочайшему выражению этого мига, к величайшей выразительности, а вовсе не к тому, чтобы певице было совершенно приятно и удобно петь, то в интонационном смысле дуэт этот звучал вначале несколько тяжеловато. Поэтому Юлия начала робко, почти неуверенно, и Крейслер также вступил не лучшим образом. Вскоре, однако, голоса их устремились в мерцающую высь на волнах напева, будто блаженные белокрылые лебеди, то возносящиеся к облакам, то замирающие в сладостном любовном объятии, нисходя к стремительному потоку аккордов, пока глубокие вздохи не возвестили приближение гибели, и пока последнее «Addio» возгласом дикой боли не вырвалось, словно кровавый фонтан, хлынувший из растерзанной груди.

Во всем кружке не было никого, кого бы не захватил глубоко этот дуэт, - у многих на глазах сверкали светлые слезы, что же до Бенцон, то она уверяла, что даже в театре во время какой-нибудь искусно представленной сцены прощания, она ничего подобного не исгцытывала. Юлию и капельмейстера осыпали комплиментами, говорили об истинном вдохновении, которое снизошло на них, и восхваляли исполненное сочинение, пожалуй даже больше, чем оно того заслуживало.

Во время пения, кажется, было все же замечено внутреннее волнение принцессы Гедвиги, несмотря на то что она старалась казаться спокойной и даже вообще пыталась скрыть свое внимание к происходящему. Рядом с ней сидела молоденькая придворная дама, краснощекая, равно расположенная и рыдать и смеяться; принцесса Гедвига что-то говорила ей, но, впрочем, ей не удалось получить от фрейлины какого-либо другого ответа, кроме отрывочных слов, произнесенных в страхе перед придворными приличиями. Однако и Бенцон, сидевшей с другой стороны, принцесса шептала все те же безразличные вещи, как будто она вовсе не слушает дуэта; Бенцон же со свойственной ей строгостью попросила ее милостивую светлость воздержаться от дальнейшей беседы впредь до окончания дуэта. Теперь, однако, принцесса заговорила иначе, все лицо ее запылало, глаза сверкали, голос ее звучал так громко, что заглушил комплименты всех присутствующих. «Да будет также и мне теперь позволено высказать свое мнение. Я признаю, что дуэт как сочинение представляет собой известную ценность, что моя Юлия великолепно пела, но правильно ли, верно ли, что в уютном кружке, где превыше всего следует ставить радушие и развлечение, где музыка и речь должны струиться, как сладко журчащий ручей среди цветочных клумб, правильно ли, что нам тут исполняют столь экстравагантные мелодии? Они ведь так терзают душу, впечатление от них настолько сильно, что нам лишь с величайшим трудом удается его развеять? Я старалась не слушать, старалась не впускать в грудь свою дикую боль преисподней, которую Крейслер со свойственной ему иронией, легко уязвляющей нашу чуткую душу, воплотил в звуках, но никто не разделял моего страха. Я охотно выставляю напоказ свои слабости, чтобы вы, как обычно, посмеялись над ними, господин капельмейстер, я охотно признаю, что неприятное впечатление, произведенное вашим дуэтом, сделало меня совершенно больной. Но неужели же не было Чимарозы или Паэзиелло, чьи сочинения писаны именно для увеселения общества?»

- О боже! - воскликнул Крейслер, причем физиономия его начала буквально вибрировать от разнообразнейшей мышечной игры, что происходило всегда, когда юмор просыпался в его душе, - о боже, милостивейшая принцесса! Насколько же, я, ничтожный капельмейстер, разделяю ваше милое, благородное мнение! Разве это не идет против всех и всяческих распоряжений по части нравственности и платьев, когда душу свою, полную восторга, исполненную боли и печали, мы склонны нести в общество не иначе, нежели надежно закутанной в пышную шаль великосветской учтивости и условного этикета? Неужели же все пожарные команды пресловутого хорошего тона не в силах погасить всепожирающее пламя, которое то здесь, то там хочет вырваться наружу? И хотя туда, в огонь, подливают еще пропасть чаю, великое множество сахарной водицы, уйму вежливых разговоров и целую кучу приятнейших пустяков и прочего тра-ля-ля, все-таки то тому, то другому кощунственному поджигателю удается метнуть зажигательную ракету - ракету Конгрива - в душу, и вот оттуда вздымается непокорное пламя и - вот те на! - она светит и даже жжет, чего с неподдельным лунным светом никогда не случается.

О, да! Всемилостивейшая принцесса! О, да! я - жалчайший и самый разнесчастный из всех капельмейстеров, я совершил позорное кощунство, исполнив ужасающий дуэт, который, как адский фейерверк со всяческого рода световыми шарами, хвостатыми ракетами, шутихами и пушечными выстрелами, проехался по всей гостиной и, с сожалением замечаю это, почти везде совершил поджог! Эй! Пожар! Пожар! Караул! Горим!

Пожарные трубы сюда! Воды, воды, воды, на помощь! Спасите!

Крейслер бросился к ящику с нотами, вытащил его из-под рояля, открыл его, стал рыться в нотах, извлек из них одну партитуру - это была «Molinara»121 Паэзиелло, сел за инструмент и начал ритурнель знаменитой прелестной ариетты: «La Rachelina molinarina»122, с которой появляется мельничиха.

- Но милый Крейслер! - воскликнула Юлия в испуге.

Но Крейслер упал перед Юлией на колени и стал умолять:

«Дражайшая, благороднейшая Юлия! Сжальтесь над высокочтимым обществом, пролейте утешение в безнадежные души, спойте «La Rachelina». Если вы не сделаете этого, то мне не останется ничего другого, кроме того, чтобы здесь, на ваших глазах, низвергнуться в бездну отчаяния, на краю коей я уже обретаюсь, и вы напрасно удерживаете безвозвратно погибшего maitre de la chapelle123 за фалды фрака, добродушно призывая: «Останься с нами, о Иоганнес!» Он, капельмейстер, по сути дела давно уже низвергся в преисподнюю и вот-вот закружится над брегом Ахерона в демоническом танце с шалями, совершая изящнейшие прыжки: так посему - спойте же, драгоценнейшая!»

Юлия повиновалась, хотя и с некоторым неудовольствием, ей было неприятно, что Крейслер умолял ее запеть.

Как только ариетта окончилась, Крейслер тотчас же начал известный комический дуэт нотариуса и мельничихи.

Пение Юлии в смысле голоса и методы всецело носило серьезный, патетический характер. Однако, несмотря на это, шаловливое настроение ее проявлялось, когда она воспроизводила забавные комические вещицы, и это выходило прелестно и грациозно. Крейслер приучил себя к своеобразному, несколько странному, но непреоборимо увлекательному исполнению итальянских buffi124, нынче он даже почти утрировал их манеру, ибо голос Крейслера казался иным, когда он к высочайшей драматической выразительности добавлял тысячи нюансов, при этом он корчил такие невообразимые рожи, которые и самого Катона могли бы заставить расхохотаться.

И, конечно же, все зашумели и раскатисто захохотали.

Крейслер в восторге поцеловал Юлии руку, которую она у него по совершеннейшему малодушию тут же отняла. «Ах, - сказала Юлия, - ах, капельмейстер, я никак не могу привыкнуть к вашим странным капризам, причудами я не хотела бы их называть, я не могу совладать с ними!

Эти сальто-мортале из одной крайности в другую разрывают мне грудь!

Я прошу вас, милый Крейслер, не требуйте от меня больше, чтобы я, глубоко потрясенная, когда еще слезы искренней печали отзываются в моей груди, пела комическое, хотя бы все это и было так изящно и красиво. Я знаю это - я совладаю с этим, я исполню это, но после этого я делаюсь совершенно разбитой, усталой и больной. Не требуйте этого от меня больше! Не правда ли, вы обещаете мне это, милый Крейслер?»

Капельмейстер хотел ответить, однако в это самое мгновение принцесса обняла Юлию, смеясь громче и безудержней, чем это какая-либо обергофмейстерина могла бы счесть приличным или что сия обергофмейстерина сочла бы возможным взять на свою совесть.

- Приди на грудь мою, - воскликнула она, - ты, милейшая из всех мельничих, самая голосистая, самая капризная! Ты дурачишь всех баронов, всех чиновников, всех нотариусов Вселенной, и, пожалуй, еще даже...

Прочее, что она еще хотела сказать, заглушил ее раскатистый хохот.

И затем, поспешно обернувшись к капельмейстеру: «Вы меня совершенно примирили с собой, милый Крейслер! Это прекрасно, в самом деле - прекрасно! Только в разладе, в противоборстве разнообразнейших впечатлений, разноречивейших чувств возникает высшая жизнь!

Благодарю вас, от души благодарю и разрешаю вам поцеловать мою руку!»

Крейслер схватил протянутую ему руку, и снова, хотя и не столь сильно, как прежде, его пронзили удары пульса, так что одно мгновение он вынужден был помедлить, прежде чем прижать, наконец, к губам нежные пальцы, с которых была снята перчатка, затем он поклонился с такой учтивостью, как будто он еще и теперь по-прежнему оставался советником посольства. Он и сам не знал, как это произошло, но почему-то это физическое ощущение, возникшее в нем, когда он прикоснулся к пальцам принцессы, - вдруг показалось ему чрезвычайно забавным.

«В конце концов, - сказал он самому себе, когда принцесса покинула его, - в конце концов ее светлость есть не что иное, как лейденская банка, она валит с ног порядочных людей, сражает их электрическими разрядами, чуть ли не наповал, одним словом, как уж их светлости заблагорассудится!»

Принцесса, вприпрыжку бегала по залу, смеялась, напевала «La Rachelina molinarina» и прижимала к сердцу и целовала то ту, то другую даму, уверяя, что никогда еще в ее жизни ей не было так весело и что этим она обязана премилому капельмейстеру. Серьезной и чопорной Бенцон все это претило до чрезвычайности, и она не могла удержаться, чтобы в конце концов не увлечь принцессу в сторону и не шепнуть ей на ухо: «Гедвига, умоляю вас, что за поведение!»

- Я полагала, - возразила принцесса, сверкая глазами, - я полагала, любезная Бенцон, мы не станем нынче выражаться тоном обер-гофмейстерины и отправимся спать! Да! в постель - в постель! Спать пора! - После этого она попросила позвать ее карету.

Если принцесса вся была судорожная веселость, то Юлия, напротив, затихла и погрустнела. Подпирая голову рукой, она сидела у рояля, явственная бледность, затуманенный взор свидетельствовали, что ее неудовольствие дошло до такой степени, что причиняет ей чуть ли не физическую боль.

Впрочем, искрометные бриллианты крейслеровского юмора также отсверкали. Избегая всяких разговоров, капельмейстер тихонько пробирался к дверям. Бенцон загородила ему дорогу. «Я не знаю, - сказала она, - что за странная хандра вынуждает меня нынче...
(Мурр пр.):... все было таким знакомым, таким уютным, таким родным, сладчайший аромат - ах, я и сам не ведаю, какого изумительного жаркого, - синеватыми тучками вздымался над крышами, туда, туда - ввысь; и как будто бы из какой-то дальней, дальней дали, в шелестах и стенаниях вечернего ветра шептали какие-то кроткие голоса: «Мурр, возлюбленный мой котик Мурр, куда это ты запропастился?»
Почто в груди моей стесненной
Вновь ожила блаженства дрожь;
Иль, с небожителями схож,
Взмывает ввысь мой дух плененный?
О, сердце, - в упованья миг
Вступаю на неслышных лапах!
Былая боль скорбей моих
Исчезла! Счастья я достиг:
Я чую жареного запах!

Так я пел и, невзирая на отчаянный шум пожара, погружался в прелестнейшие грезы. Но, увы, и здесь, на крыше, меня по-прежнему преследовали ужасающие проявления донельзя причудливой светской жизни, той самой, в которую я так внезапно впрыгнул. Ибо, прежде чем я успел оглянуться, из ближайшего дымохода вылезло одно из тех удивительных чудовищ, которых люди именуют трубочистами. Едва заметив меня, этот чумазый прощелыга завопил:

- Кошка, брысь! - и швырнул в меня свою метелку. Увернувшись от метелки, я перепрыгнул на соседнюю крышу и попал в водосточный желоб. Но кто опишет мое веселое удивление, более того, мой радостный испуг, когда я уразумел, что нахожусь на крыше дома моего дорогого хозяина. Проворно карабкался я от одного слухового окна к другому, но все они были заперты. Я заголосил, но напрасно, никто меня не услышал.

А между тем клубы дыма с пылающего дома уже поднялись высоко, водяные струи шипели в этих клубах, тысячи голосов вопили, смешиваясь; пожар становился все более устрашающим. Внезапно слуховое окно отворилось, и из него выглянул мой маэстро Абрагам в своем желтом шлафроке. «Мурр, милый мой котик Мурр, вот, стало быть, где ты, иди сюда, иди сюда, серенький!» - так радостно воскликнул маэстро, увидев меня.

Я не преминул всеми теми средствами, которые были в моем распоряжении, выразить ему свою радость: это был чудесный, великолепный миг встречи, мгновение истинного торжества.

Маэстро стал гладить меня, когда я прыгнул к нему на чердак, так что я от истинного наслаждения стал издавать те нежные, сладостные звуки, которые люди насмешливо обозначают словом «мурлыканье».

«Ха, ха, - посмеиваясь, сказал маэстро, - ха-ха, мальчик мой, тебе хорошо, так как ты возвратился, должно быть, из дальних странствий, на родину, ты не сознаешь опасности, в которой мы все находимся. Я почти хотел бы быть, как ты, счастливым, простодушным котом, которому нет никакого дела до пожара и до всех брандмейстеров и у которого не может сгореть никакое движимое имущество, поскольку единственная движимость, коей располагает его бессмертная душа, это - он сам».

С этими словами мой маэстро взял меня на руки и спустился вниз, в свою комнату.

Едва мы вошли в нее, как вслед за нами ворвался профессор Лотарио, а вслед за ним еще двое.

- Я прошу вас, - вскричал профессор, - я прошу вас, ради всего святого, маэстро. Вы в чрезвычайной опасности, огонь лижет уже вашу крышу. Позвольте нам вынести ваши вещи.

Маэстро объявил очень сухо, что в подобной опасности чрезмерное рвение друзей может оказаться гораздо более пагубным, чем самая опасность, так как то, что избегает огня, обыкновенно летит в тартарары, хотя и более деликатным образом. Он сам в былые времена, спасая на пожаре вещи одного приятеля, в порыве благодетельного энтузиазма вышвырнул в окошко весьма красивый и ценный китайский сервиз, для того чтобы он, чего доброго, не сгорел! Если же они спокойно уложат в чемодан три ночных колпака, пару серых сюртуков и еще кое-что из платья, среди коего следует особо бережно отнестись к шелковым штанам, а также кое-какое белье; а книги и рукописи упакуют в корзины, машины же его и аппараты пусть и пальцем не тронут, тогда он на это охотно согласится. Ну а если пламя охватит и крышу, то он также уберется отсюда вместе со всем своим движимым имуществом.

- Но прежде, однако, - заключил он, - прежде, однако, разрешите мне пищей и питьем подкрепить и освежить моего сотоварища и соседа по комнате, который только что вернулся домой после долгих скитаний и очень устал и измучен, а затем вы можете распоряжаться здесь по своему усмотрению!

Все очень смеялись, ибо знали, что мой маэстро имеет в виду не кого иного, как меня.

Я с аппетитом поел, и прекрасная надежда, которую я высказал на крыше в звуках, сладостных и исполненных жажды и томления, буквально исполнилась.

Когда я подкрепился, маэстро посадил меня в корзинку: рядом со мной, ибо для этого оставалось место, он поставил маленькую мисочку с молоком и тщательно прикрыл корзинку.

- В этом темном помещении, мой котик, - сказал маэстро, - спокойно дожидайся того, что с нами будет. Для развлечения же лакай свой любимый напиток! Если ты, однако, станешь скакать или метаться по комнате, тебе отдавят хвост или лапы в переполохе спасения, а когда нужно будет бежать, я сам заберу тебя, чтобы ты опять не заблудился, как это недавно случилось. Вы не поверите, милостивые государи мои и спасители в беде, до чего необыкновенный, премудрый кот - этот вот самый серенький сударик в корзинке. Естествоиспытатели, придерживающиеся теории Галля125, утверждают, что коты, обладающие кое-каким воспитанием и образованием, отличаются, кроме того, замечательнейшими добродетелями, как, например: жаждой убийства, явной злодейской жилкой, отчаянным шельмовством и тому подобным. Но тем не менее начисто лишены чувства ориентации, так что, однажды заблудившись, они уже никогда не отыщут дороги домой. Однако мой добрый Мурр являет собою похвальное исключение. Несколько дней он отсутствовал, и я вполне искренне был озабочен его исчезновением, впрочем, нынче он вернулся, воспользовавшись, как я могу предположить, в качестве удобной дороги крышами. Уважаемый котик доказал не только мудрость свою и рассудительность, но также и вернейшую привязанность к своему хозяину, за что я его люблю теперь еще больше, чем прежде.

Меня чрезвычайно обрадовали похвалы и комплименты моего хозяина.

Не без внутреннего удовлетворения я согласился с мыслью о превосходстве над всеми своими сородичами, над прочими заблуждающимися котами, лишенными чувства ориентировки в пространстве, и дивился тому, что прежде сам не замечал необыкновенности моего разума. Правда, я помнил о том, что, собственно говоря, на истинный путь меня вывел юный пудель Понто, а удар метелки, которым меня наградил трубочист, привел меня на надлежащую крышу, но, невзирая на это, я считал, что не должен нисколько сомневаться в моей проницательности и в справедливости похвалы, провозглашенной моим маэстро. Как сказано, я ощущал свою внутреннюю мощь, и чувство это было для меня установлением истины. Остается фактом, что незаслуженные похвалы намного больше радуют, чем заслуженные, и что восхваляемый гордится ими куда больше, чем заслуженными. Это, впрочем, верно лишь применительно к людям.

Нас, мудрых котов, такого рода глупости нисколько не занимают, и я вполне убежден, что нашел бы, пожалуй, и без Понто и без трубочиста дорогу домой и что оба они даже нарушили и направили в ошибочную сторону естественный ход моих мыслей. Крохи же житейской мудрости, которыми так гордился юный Понто, я, должно быть, также обрел бы каким-нибудь иным способом, хотя разнообразные приключения, которые я испытал с любезным пуделем, с моим «aimable roue»126, подсказали мне превосходные темы для дружеских писем, в форму которых я облек бы мои путевые записи. Письма эти могли бы с успехом быть обнародованы во всех элегантных и свободомыслящих журналах, ибо я остроумно и проницательно изобразил бы в них там замечательнейшие черты моего характера, что, собственно говоря, более всего занимает читателей.

Но я уже знаю, господа редакторы и издатели непременно осведомятся:

«А кто он, собственно, такой этот Мурр?» и когда узнают, что я - кот, хотя и замечательнейший на всем белом свете, скажут с презрением:

«Кот, а хочет сочинять!» И если бы я даже обладал юмором Лихтенберга и глубокомыслием Гаманна - о них обоих я слышал немало хорошего: они как будто недурно писали для людей, но померли, что для всякого писателя и поэта, который жаждет жить, есть штука пренеприятная - итак, я повторяю, хотя бы я обладал юмором Лихтенберга и глубокомыслием Гаманна127, рукопись мою раскрыли бы лишь затем, чтобы подивиться, как это я могу так остроумно писать коготками своими?!

Подобное положение вещей удручает меня! О, предрассудок, предрассудок, вопиющий к небу о мщении - предрассудок, сколь же глубоко коренишься ты в людях, а особенно в тех, которые именуют себя издателями!

Профессор, а также и те, которые пришли с ним, подняли страшный шум, который, по моему мнению, был абсолютно излишен при упаковке спальных колпаков и серых сюртуков. Вдруг чей-то глухой голос за дверьми произнес: «Дом горит!» - «Ха! Ха! - сказал маэстро Абрагам, - без меня там не обойдется! Спокойно оставайтесь здесь, господа! Если опасность и в самом деле близка, то я вернусь и мы вынесем вещи», - с этими словами он поспешно вышел из комнаты.

Я в моей корзинке перепугался не на шутку. Дикий шум и визг, дым, проникавший теперь уже и в комнату, - это чрезвычайно увеличивало мою тревогу. Мне приходили в голову всяческие черные мысли: а вдруг маэстро забудет обо мне и я жалчайшим образом погибну в пламени?

Я ощущал - безусловно от ужасающего страха - особенно неприятное сжатие в животике. - «О! - подумалось мне, - что если криводушный мой маэстро, завидуя моим глубоким знаньям и тщась себя избавить от забот, рсщил меня коварно сжить со света? Затем-то он, видать, меня и запер в корзинке этой! Вдруг сие питье - невинно-белое - есть гнусный яд, отрава, приготовленная им с искусством хитроумным, чтоб меня, безвинного, убрать с пути земного? - Великолепный Мурр, даже в смертельной тревоге ты оперируешь ямбами, не забывая ничего из того, что вычитал некогда у Шекспира и у Шлегеля!»128

В этот миг маэстро Абрагам приоткрыл дверь и, просунув голову, возгласил: «Опасность миновала, господа! Садитесь спокойно за стол и осушите те несколько бутылок вина, которые я обнаружил в стенном шкафу! Я отправлюсь еще ненадолго на крышу, чтобы полить ее водой.

Но постойте! Сперва я должен взглянуть, что поделывает мой уважаемый котик».

Маэстро вошел в комнату, поднял крышку корзинки, в которой я сидел, любезно заговорил со мной, осведомляясь о моем самочувствии, спросил, не хотел ли бы я еще скушать жареную птичку, на что я ответил многократным нежным мяуканьем, лениво потягиваясь, что мой маэстро правильно счел условным знаком того, что я сыт и желаю остаться в корзинке, почему он вновь прикрыл меня крышкой.

Теперь я убедился в его доброте и доброжелательности, в искренних чувствах, которые питал ко мне маэстро Абрагам. Я должен был устыдиться своих низменных подозрений, если бы существу разумному вообще подобало стыдиться! В конце концов, подумал я, быть может, именно этот животный страх, вся эта подозрительность, вечно предполагающая все самое-самое худшее, были не чем иным, как поэтическими грезами, нередко свойственными юным, гениальным энтузиастам; более того, а что, если они необходимы им почти так же, как одуряющий опиум? Эти мысли совершенно успокоили меня.

Едва лишь маэстро покинул комнату, профессор, как я мог заметить сквозь узенькую щель меж прутьев, взглянул недоверчиво на корзинку и кивнул другим людям, как будто хотел им сообщить нечто важное.

Потом он заговорил таким тихим голосом, что я не понял бы ни словечка, если бы небо не одарило мои заостренные уши необыкновенно чутким слухом: «Знаете ли вы, что бы мне хотелось сейчас совершить? Знаете ли вы, что я хотел бы сейчас подойти к корзинке, открыть ее и вонзить вот этот самый острый нож в горло проклятому коту, который сидит в ней и в это мгновение, быть может, смеется над нами всеми в своей дерзкой самоуверенности?»

- Что вам взбредает в голову, Лотарио? - воскликнул кто-то. - Вы хотели бы умертвить красивейшего кота, любимца нашего достойного маэстро? И почему вы говорите так тихо?

Профессор тем же приглушенным голосом объяснил им, что маэстро Абрагам каким-то действительно таинственным и необъяснимым образом сумел так обучить и натаскать меня, что я теперь уже пишу стихами и прозой, как это ему сообщил верный пудель Понто, и что фигляр-маэстро всенепременно воспользуется этим чудом для того, чтобы выставлять в смехотворном виде знаменитейших ученых и поэтов.

- О, - говорил Лотарио, с трудом подавляя ярость, - я уже вижу, как маэстро Абрагам, который уже и так всецело втерся в доверие к светлейшему князю, с помощью несчастного кота присвоит себе все, что только захочет. Эта проклятая тварь украсится титулом magister legens129, получит степень доктора и в конце концов в качестве профессора эстетики станет читать лекции об Эсхиле130, Корнеле131, Шекспире - о, я выхожу из себя. Кот запустит лапы в самое мое нутро, а у него преподлые когти!

Всех охватило величайшее изумление при этих словах Лотарио, профессора эстетики. Кто-то считал невозможным, чтобы кот выучился читать и писать, поскольку эти элементарные познания помимо пунктуальности, на которую способен только человек, требуют также известного разума, можно было бы даже сказать известной способности отвлеченно мыслить, отнюдь не всегда встречающейся даже и у человека, венца творения, и еще гораздо менее вероятной у заурядного четвероногого.

- Дорогой мой, - прозвучал какой-то иной голос, это был некий весьма строгий господин, как я мог заключить, выглянув из своей корзинки, - дорогой мой, что вы, собственно, называете заурядным четвероногим? Заурядных четвероногих вообще не существует. Неоднократно предаваясь тихому самосозерцанию, я испытываю глубочайшее уважение к ослам, а также к другим полезным тварям. Я не понимаю, почему симпатичному домашнему животному, обладающему счастливыми природными способностями, нельзя было бы привить умения читать и писать, и даже - почему бы такое животное не могло бы стать ученым и поэтом? Разве это было бы таким уж беспримерным фактом? Я не хочу даже упоминать о «Тысяче и одной ночи», как наилучшем историческом источнике, обладающем несомненной прагматической достоверностью, но только напомню вам, драгоценнейший мой, Кота в Сапогах, кота, исполненного благородства, необыкновенно проницательного и обладающего к тому же глубочайшими учеными познаниями.

Обрадованный этой похвалой коту, который, как мне это ясно говорил внутренний голос, непременно должен был быть моим достойным предком, я не мог удержаться, чтобы не чихнуть дважды или трижды с немалой пылкостью и горячностью. Оратор остановился, все прочие обернулись и довольно испуганно уставились на мою корзинку.

- Contentement, mon cher132, - вскричал, наконец, тот серьезный господин, который говорил последним, после чего продолжал: «Если мне память не изменяет, дорогой эстетик, вы упоминали только что о пуделе Понто. Именно он доложил вам о поэтических и ученых интересах кота.

Это напоминает мне историю прославленного еще Сервантесом превосходного пса Берганцы, последние приключения которого описывает новая, необычайно занятная книга!133 Именно этот пес являл собой убедительный пример наличия у животных немалых природных способностей, а также и того, что четвероногим явно присуща восприимчивость к наукам.

- Но, мой дражайший друг, - вмешался другой, - какие ты, собственно, приводишь примеры? О псе Берганце упоминает Сервантес, который был, как известно, сочинителем романов, а история про Кота в Сапогах - это детская сказка, правда столь живо представленная нам господином Тиком, что, пожалуй, можно было бы сдуру и впрямь поверить ей.

Итак, вы привлекаете двух поэтов, как будто это серьезные естествоиспытатели и психологи. Поэты, однако, не имеют ничего общего с ними, ибо являются законченными фантастами, плодящими и провозглашающими одни только вымыслы и глупости. Скажите же, как такой неглупый человек, как вы, способен ссылаться на поэтов, чтобы доказать истинность того, что противоречит здравому смыслу и разуму? Лотарио, конечно, профессор эстетики и, как таковой, имеет право иногда несколько перегибать палку, но вы...

- Постойте! - возразил серьезный собеседник. - Не горячись, дорогой, не горячись, мой милый. Не следует забывать, что, когда речь идет о предметах недостоверных, мы вправе ссылаться на поэтов, ибо обычные историки ни черта в этом не смыслят. Однако, если даже то, что является чудом, возможно заключить в какие-то грани и представить в формах чисто научных, то все равно доказательства, требующие каких-либо уточнений и дефиниций, предпочтительнее черпать из прославленных поэтов, на слова которых можно положиться. Я приведу вам - и вы этим, пожалуй, удовлетворитесь, будучи сами ученым врачом, - повторяю, итак, я приведу вам пример знаменитого врача, который в своем ученом рассуждении о животном магнетизме хотел непременно выявить наши связи с мировым духом, доказать существование чудесной интуиции, и ради этого ссылается на Шиллера, вложившего в уста Валленштейна всем известные слова: «Есть в жизни человеческой мгновенья...» и далее - «Вещанья существуют несомненно»134 и еще что-то в этом роде. Впрочем, вы сами можете прочесть остальное в шиллеровской трагедии! - «Ха!

Ха! - засмеялся доктор. - Вы уклоняетесь от темы - переходите на магнетизм и в конце концов готовы утверждать, что помимо всех чудес он может также сыграть роль репетитора для особо понятливых котов».

- Ну и что же, - возразил серьезный собеседник, - кто знает, какое действие оказывает магнетизм на животных? Коты, заключающие в себе электрической флюид, как вы сейчас сможете убедиться...

Внезапно вспомнив свою мамочку Мину, которая горько жаловалась мне на такого рода исследования, жертвой коих она становилась, я так ужасно испугался, что громко замяукал.

- Клянусь Орком и всеми его ужасами! - воскликнул профессор, пораженный. - Чертов кот слышит нас и понимает. Нет, я не устрашусь!

Этими вот руками я задушу его!

- Вы глупец, - заговорил строгий собеседник. - Вы и в самом деле - глупец, профессор. Нет, я не потерплю, чтобы коту, которого я уже успел полюбить от души, не имея еще удовольствия ближе познакомиться с ним, причинили хотя бы малейший вред. В конце концов я готов поверить, что вы завидуете ему, поскольку он пишет стихи. Этот серенький плутишка никогда не станет профессором эстетики, в этом смысле вы, Лотарио, можете быть совершенно спокойны! Разве не начертано черным по белому а старинных академических статутах, что вследствие злоупотреблений, которые имели место ранее, ни один осел не вправе стать профессором, и разве этого установления нельзя распространить также и на животных всех прочих родов и видов, не исключая котов?

- Возможно, - неохотно признал профессор, - что кот никогда не станет magister legens или профессором эстетики. В качестве литератора, однако, раньше или позже он всплывет в мире изящной словесности и из-за прелести новизны найдет себе издателя и читателей и выхватит у нас из-под носа солидный гонорар...

- Я не вижу ни малейшего повода, - возразил серьезный собеседник, - почему добропорядочному коту, любимцу нашего маэстро, следует закрыть путь, по которому шествует столько людей, безотносительно к их дарованиям и положению? Самая естественная мера предосторожности, которую следовало бы принять в данном случае, это заставить его остричь свои острые когти, и это, пожалуй, единственное, что можно предпринять уже сейчас, дабы иметь уверенность в том, что он нас не исцарапает, когда станет литератором.

Все встали. Профессор потянулся за ножницами. Можно представить себе мое положение. Я решил со львиной отвагой сразиться с тем, кто намеревался опозорить меня. Первого, который решится приблизиться ко мне, я решил исцарапать так, что по гроб жизни будет помнить! Я готовился выпрыгнуть, как только откроют корзинку.

В это самое мгновение вошел маэстро Абрагам, и страх мой, который был готов уже превратиться в отчаяние, миновал. Маэстро приподнял крышку, и я, еще не придя в себя, выскочил из корзинки, как молния, и прошмыгнул мимо маэстро под печку.

- Что стряслось с Мурром? - вскричал маэстро, подозрительна оглядывая присутствующих, которые смутились и, терзаемые угрызениями совести, не решались отвечать ему.

Хотя положение мое в темнице было весьма ужасным, я ощущал, однако, глубокое удовлетворение при мысли о том, что профессор говорил о моей гипотетической карьере, так же, как, впрочем, меня очень обрадовала столь явно проявляемая им зависть. Я ощущал уже на челе своем мягкость докторского берета, видел себя уже на кафедре. Разве лекции мои не посещались бы самым ревностным образом любознательным юношеством, пламенно жаждущим познаний? Разве среди воспитанных юношей отыскался бы такой грубиян, который не исполнил бы скромную просьбу профессора - не приводить собак в аудиторию? Не все пудели питают к нам столь приязненные чувства, как мой Понто, а вислоухим охотничьим собакам вообще невозможно доверять, поскольку они всегда и везде вступают в ненужную свару с наиболее образованными из моих сородичей, силой вынуждая их выражать свой гнев самым неучтивым образом, как-то: кусаньем, царапаньем, фырканьем и т. д., и т. п.

Какие роковые последствия имели бы место, если бы...
(Мак. л.):... относилось к румяной фрейлине, которую Крейслер уже как-то видел у Бенцон.

- Сделайте мне одолжение, Нанетта, - сказала принцесса, - сойдите, пожалуйста, вниз и позаботьтесь, чтобы гвоздики в горшках снесли ко мне в павильон, - люди так обленились, что даже пальцем не шевельнут! - Фрейлина вскочила, отвесила необыкновенно церемонный поклон, а затем выпорхнула из комнаты, как птичка, перед которой отворили дверцу клетки.

- Я не могу, - обратилась принцесса к Крейслеру, - не могу ничего извлечь из урока, если я не остаюсь с учителем наедине, с таким учителем, как бы воплощающим в себе отца-исповедника, чтобы ему можно было безбоязненно поведать обо всех своих прегрешениях. Вообще вам, любезный Крейслер, наш церемонный этикет покажется несколько странным, вам покажется обременительным, что я везде окружена придворными дамами, которые стерегут меня, будто королеву испанскую!

По крайней мере здесь, в нашем очаровательном Зигхартсгофе, нам следовало бы пользоваться большей свободой. Если бы князь находился в замке, я не имела бы права отослать Нанетту прочь, а ведь она во время наших музыкальных занятий ужасно скучает, томится и столь же ужасно стесняет меня. - Ну, а теперь давайте все сначала. Теперь у нас пойдет куда лучше. - Крейслер-преподаватель являл собой воплощенное терпение: он вновь начал арию, которую принцесса решила выучить наизусть, но, сколько ни старалась Гедвига и какие героические усилия ни прилагал капельмейстер, пытаясь ей помочь, она запуталась, сбилась с такта и тона, делала ошибку за ошибкой, пока с пылающим лицом не вскочила, не бросилась к окну и не стала высматривать что-то в парке. Крейслеру вдруг отчего-то показалось, что принцесса плачет, право же, весь этот первый урок, вся эта история - все это становилось довольно-таки неприятным. Принцессу явно расстроил некий антимузыкальный дух, и Крейслера вдруг осенило - а нельзя ли изгнать его все той же музыкой, гением музыки? Поэтому он начал наигрывать всяческие приятные мелодии, варьировал общеизвестные любовные песни, развивая их такими сложными оборотами, такими контрапунктами и мелизматическими арабесками, что наконец сам стал изумляться тому, до чего же он великолепие играет на рояле, и забыл о принцессе, вместе с ее арией и, со всем ее нетерпением.

- Как прекрасен Гейерштейн в лучах заходящего солнца, - проговорила принцесса, не оборачиваясь.

Крейслер как раз был занят каким-то головоломным диссонансом, а диссонанс этот, естественно, следовало разрешить, и поэтому он не смог вместе с принцессой восхититься Гейерштейном и заходящим солнцем.

«Едва ли на свете есть место более прекрасное, чем наш Зигхартсгоф», - сказала Гедвига громче и настойчивее, чем прежде. И теперь Крейслеру, естественно, пришлось, предварительно взяв мощный заключительный аккорд, подойти к окну, где стояла принцесса, и учтиво вступить в беседу, повинуясь ее столь явно выраженному желанию.

- Ив самом деле, - сказал капельмейстер, - ив самом деле, милостивая принцесса, парк прекрасен, и мне в особенности приятно, что все деревья одеты зеленой листвой, зеленью, каковою я вообще во всех деревьях, кустах и травах необыкновенно восхищаюсь и каковую очень почитаю, и каждую весну благодарю всевышнего, что они снова стали зелеными, а не алыми, ибо этот оттенок достоин порицания в любом пейзаже и у наилучших мастеров ландшафтной живописи, как, например, у Клода Лоррена или Берхема и даже у самого Гаккерта135, не встречается вовсе - Гаккерт, впрочем, самую малость припудривает зелень своих луговин.

Крейслер намеревался продолжать свою речь, однако, когда он в маленьком зеркальце, которое было прикреплено сбоку от окна, увидел странно преобразившееся, бледное, как смерть, лицо принцессы, онемел от ужаса, будто железными тисками сжавшего его сердце.

Наконец принцесса, не поворачиваясь и продолжая что-то высматривать за окном, трогательно и чрезвычайно грустно произнесла: «Крейслер, судьбе угодно почему-то, чтобы я везде казалась вам особой, страдающей расстройством воображения. Боюсь, что могу вам показаться слишком возбужденной и даже глупой, словно бы специально поставляющей пищу для вашего язвительного юмора. Но теперь пришла пора объяснить вам, отчего и почему. Ведь именно вы - тот человек, глядя на которого я прихожу в состояние, подобное приступу некой лихорадки. Итак, узнайте все. Откровенное признание облегчит мою душу и позволит мне переносить ваш вид, да и самое ваше присутствие. Когда я впервые увидела вас там в парке, тогда вы, да и все ваше поведение вселили в меня глубочайший ужас, я и сама не знаю почему! Но всему было виной одно воспоминание моих самых ранних детских лет, воспоминание, которое внезапно вместе со всеми своими страхами пробудилось во мне и только гораздо позднее четко оформилось в одном престранном видении. При нашем дворе находился живописец, по фамилии Этлингер, которого князь и княгиня ценили очень высоко, ибо у него и в самом деле был чудесный талант. Вы найдете в галерее великолепные полотна его кисти, на них вы увидите княгиню, Этлингер написал ее в разных обликах во всякого рода исторических композициях. Но самое прекрасное полотно, вызывающее величайшее изумление у всех знатоков, висит в кабинете князя. Это портрет княгини, когда она была в самом расцвете юности. Живописец написал этот портрет, хотя княгиня ни разу не позировала ему, с таким сходством, как будто похитил ее отражение в зеркале. Леонгард - так звали Этлингера - был человек добрый и кроткий. Со всей любовью, на которую была способна моя детская душа, ибо мне тогда, должно быть, не было еще и трех лет отроду, я к нему привязалась, мне так хотелось, чтобы он никогда не покидал меня. Впрочем, он никогда не уставал играть со мной, рисовал мне маленькие пестрые картинки, вырезал мне из бумаги всяческие фигурки. Внезапно, должно быть год спустя, он исчез.

Женщина, которой было доверено мое начальное воспитание, сказала мне, плача, что господин Леонгард умер. Я была безутешна, я не хотела больше оставаться в комнате, где Леонгард играл со мной. И как только мне выдавался случай, я, ускользнув от надзора моей воспитательницы и камеристок, бегала по всему замку, громко призывая Леонгарда! Нет, я не верила, что он умер, он, верно, прячется от меня где-то в замке. Вот так и случилось, что однажды вечером, когда воспитательница моя отлучилась на миг, я выскользнула из комнаты, надеясь отыскать княгиню.

Она непременно должна была сказать мне, где находится господин Леонгард, и вернуть его мне. Двери коридора были раскрыты, и таким образом я и в самом деле очутилась на главной лестнице, по которой побежала наверх, и наверху, недолго думая, влетела в первую попавшуюся комнату. И вот, когда я огляделась, оказалось, что двери, которые, как я полагала, должны были вести в покои княгини и в которые я как раз собиралась постучаться, с силой распахнулись, и в комнату вбежал человек в изодранном платье, с всклокоченными волосами. Это был Леонгард, который дико уставился на меня пылающими глазами. Лицо его было смертельно бледно, он осунулся, щеки его ввалились, он был почти совершенно неузнаваем. «Ах, господин Леонгард, - воскликнула я. - Как ты выглядишь, почему ты такой бледный, почему у тебя такие пылающие глаза, почему ты так уставился на меня? Я боюсь тебя! О, будь же таким добрым, как прежде, - нарисуй мне снова хорошенькие пестренькие картинки!» - И тут Леонгард с диким хохотом, похожим на рыдание, набросился на меня, цепь, которая, видимо, была укреплена вокруг его тела, бряцала, волочась вслед за ним, - он упал на пол и забормотал каким-то полузадушенным голосом: «Ха-ха, маленькая принцессочка, пестренькие картинки? Да, вот теперь-то я, наконец, по-настоящему стану рисовать, рисовать - теперь я напишу тебе картину, тебе и твоей красивой маме, не правда ли - у тебя красивая мама? Но, пожалуйста, пусть она меня только снова не превращает в прежнее состояние: я больше не хочу быть жалким человечком Леонгардом Этлингером - Леонгард этот давным-давно скончался! Я - алый коршун, вот кто я, и я могу рисовать и писать, когда я наемся ярких лучей! Да, да, я умею писать, когда у меня вместо олифы и лака есть жаркая сердечная кровь, кровь сердца, и кровь твоего сердца нужна мне, о маленькая принцессочка!» С этими словами он схватил меня, рванул к себе, оголил мне шею, и мне показалось, что я вижу, как в его руке сверкнул маленький нож. Я издала пронзительный крик ужаса, на этот крик сбежались слуги и бросились на безумного.

Однако тот с исполинской силой швырнул их наземь. В то же мгновенье что-то вдруг застучало и загромыхало на лестнице, кто-то мчался наверх, и в комнату с громким возгласом: «Иисусе, он убежал от меня! Иисусе, какое несчастье! Погоди, погоди, исчадье ада!» - вбежал, вернее, впрыгнул здоровенный, могучий малый. Как только безумец увидел этого гренадера, как будто все силы мгновенно покинули его, и он, завывая, упал на пол. На него надели цепи, которые стражник принес с собой, и увели, причем он испускал ужасающие вопли, словно скованный дикий зверь.

Вы можете представить себе, с какой потрясающей силой должен был подействовать этот ужасный случай на четырехлетнего ребенка. Меня утешали, как могли, пытались растолковать мне, что такое сумасшествие.

Конечно, я тогда не могла этого вполне понять, и все-таки какое-то глубокое, невыразимое чувство ужаса овладело всей моей душой; чувство, которое порою возвращается еще и теперь, когда я вижу сумасшедшего, да, когда я только вспоминаю об этом ужасающем состоянии, сравнимом лишь с непрестанной и страшной смертельной мукой. - Вот на этого несчастного вы и похожи, Крейслер, как будто вы братья. В особенности живо напоминает мне Леонгарда ваш взгляд, который мне часто хочется назвать странным, и вот из-за этого я, когда увидела вас впервые, и впрямь вышло из себя, да и теперь еще в вашем присутствии сходство это меня тревожит и устрашает!»

Крейслер стоял у окна, глубоко потрясенный, не в состоянии вымолвить ни слова. С незапамятных времен его терзала idee fixe136, что безумие подстерегает его, как хищный зверь, жаждущий жертвы, и что зверь этот его внезапно растерзает; и вот он содрогнулся от того же ужаса, которых охватил принцессу при его появлении в парке, и он стал бороться с кошмарными мыслями, что его, именно его, испугалась принцесса, что это был он, именно он сам, тот, который хотел в приступе бешенства убить принцессу.

После нескольких мгновений молчания принцесса стала продолжать:

«Несчастный Леонгард втайне любил мою мать, и любовь эта, бывшая уже сама по себе безумием, проявилась в конце концов в ярости и бешенстве».

- Так, - произнес Крейслер необыкновенно мягко и кротко, как это у него получалось всегда, когда буря в груди улеглась, - так, стало быть, в душе Леонгарда не было места для любви артиста.

- Что вы этим хотите сказать, Крейслер? - спросила принцесса, мгновенно обернувшись к нему.

- Когда, - сказал Крейслер, мило улыбаясь, - когда я однажды услыхал, как в одной довольно-таки забавной комедии этакий шутник-слуга обращается к музыкантам с такими словами, вполне приятными и даже ласковыми: «Вы хорошие люди, но плохие музыканты»137, я разделил, как верховный судия, все племя человеческое на два разных разряда: один из них состоял из хороших людей, которые являются плохими музыкантами или вовсе не являются музыкантами, а другой разряд составили собственно музыканты. Но никто не должен был быть проклят, напротив, все должны были обрести блаженство, хотя, впрочем, и на разный лад, неодинаковым образом. Хорошие люди чрезвычайно легко влюбляются в чьи-нибудь прелестные глазки, они простирают руки к столь приятной им особе, на чьей физиономии и сияют, и лучатся вышеуказанные глазки, они заключают свою любимую в круги, которые, делаясь все уже и уже, в конце концов сужаются в обручальное кольцо, каковое они и надевают своей возлюбленной на пальчик, как pars pro toto138. Вы немного знаете латынь, милостивейшая принцесса, - в качестве pars pro toto говорю я, т. е. как звено цепи, на которой они и отводят взятую под любовный арест особу к себе домой в семейный острог, в темницу брачного состояния. При этом они вопят самым немилосердным образом: «О боже!» или «О небо!» или, ежели они предаются астрономическим занятиям, «О вы, звезды!» или, если у них имеется известная склонность к языческому мировосприятию, «О боги, она моя, она, которая всех прекрасней, все мои блаженные упования исполнились и осуществились!» Производя подобного рода шум, хорошие люди пытаются подражать музыкантам, но все их попытки напрасны и тщетны, ибо с любовью этих последних, т. е. с любовью музыкантов, все обстоит совершенно иным образом.

В том-то все и дело, что с глаз вышесказанных музыкантов незримые руки внезапно срывают пелену, и они, т. е. музыканты, здесь в земной юдоли, замечают вдруг ангельский образ, который, подобно сладостной неисповедимой тайне, тихо покоился в их груди. И вот теперь чистейшим небесным пламенем, которое только светит и греет, но не уничтожает, не испепеляет, итак, чистейшим небесным пламенем вспыхивает весь восторг, все неизъяснимое небесное блаженство высшей жизни, жизни, возрастающей в душевной глубине, и тысячи чутких нитей простирает дух в жгучем порыве, и оплетает, словно сетью, ту139, которую он увидел, и он увлекает ее, и он не может ее увлечь, она - его и не его, ибо вечно жаждущая тоска продолжает существовать, ибо страстное желание вечно и неутолимо!

И это она сама, она сама - это великолепное, созданное для жизни предчувствие, она сама - эта мечта, излучающаяся из самой души художника, как его песня - его картина - его поэма! Ах, милостивейшая принцесса, поверьте мне и не сомневайтесь в том, что истинные музыканты, своими плотскими руками и перстами, которые произросли на руках этих, ничего иного не делают, кроме того, что вполне сносно музицируют, будь то пером, кистью или еще чем-нибудь, и в суровой действительности к подлинной возлюбленной не протягивают ничего другого, кроме своего рода духовных нитей, на которых нет ни рук, ни пальцев, тех самых пальцев, которые с надлежащей нежностью и изяществом могли бы схватить обручальное кольцо и надеть его на очаровательный пальчик возлюбленной.

Посему здесь отнюдь и не следует опасаться пошлых мезальянсов, и кажется совершенно неважным, является ли возлюбленная, которая живет в душе художника, княгиней или дочкой пекаря, лишь бы только эта последняя не была окончательно гусыней. Вышеупомянутые музыканты создают, уж когда они влюбляются, вдохновленные небесами великолепные шедевры и не умирают при этом жалким образом от чахотки, и не становятся при этом безумными. Вот поэтому я и упрекаю господина Этлингера за то, что он дошел до умопомрачения и обезумел, а ведь ему следовало бы, по образу и подобию истинных музыкантов, возлюбить сиятельную княгиню безо всякого ущерба, именно так, как ему было угодно!

Чуть насмешливые нотки, прозвучавшие в речах капельмейстера, прошли мимо ушей принцессы, она не восприняла их или же их исказил в ее ушах отзвук струны, которую задел Иоганнес, струна эта в женской душе должна была быть натянутой сильнее прочих и, стало быть, должна была и звучать сильнее и громче прочих.

- Любовь артиста, - заговорила она, опустившись в кресло и как бы в раздумье подперев голову рукою, - любовь артиста! - быть так любимой! - О, это прекрасный, великолепный, небесный сон - но только сон, только тщетная мечта!

- Мне думается, - произнес Крейслер, - мне думается, что вы, милостивейшая принцесса, не слишком расположены к мечтаниям и снам, и все-таки это только лишь сны и мечтания, в сновидениях у нас и в самом деле вырастают мотыльковые крылышки, так что мы вырываемся из самой тесной и самой прочной и нерушимой тюрьмы и подымаемся ввысь, в почти недостижимые заоблачные сферы. У всякого человека в конце концов есть врожденное стремление к полету, и я знавал серьезных и порядочных людей, которые поздно вечером налегали на шампанское как полезный и весьма пригодный к делу газ, ночью же, являя собой, так сказать, в одно и то же время воздушный шар и пассажира, получали возможность вздыматься с постели.

- Знать, что ты так любима, - повторяла принцесса еще взволновенней, чем прежде.

- И к тому же, - заговорил Крейслер, когда Гедвига смолкла, - что касается любви художника, о какой, я и старался повествовать, то вы, милостивейшая принцесса, имеете, конечно, перед глазами дурной пример г-на Леонгарда, который был музыкантом, но хотел любить, как любят хорошие люди. Вот именно на этом-то он и свихнулся, здесь-то и пошатнулся его рассудок! Однако именно поэтому я и полагаю, что г-н Леонгард вовсе не был подлинным музыкантом. Ибо эти последние носят возлюбленную ими даму в сердце своем и не желают ничего другого, кроме как петь в ее честь, сочинять для нее поэмы, живописать ее в ярчайших красках, и этих музыкантов, этих артистов с их преисполненной достоинств куртуазностью можно сравнить с галантнейшими рыцарями и кавалерами, только помыслы их куда невинней, - и посему артистов наших дней можно даже предпочесть тем стародавним рыцарям и кавалерам, ибо они не ведут себя, подобно этим последним, на кровожадный лад, потому что рыцари, если им под руку не подвертывались великаны или же драконы, охотно втаптывали в пыль наидостойнейших господ, дабы этими деяниями прославить избранницу!

- Нет, - воскликнула принцесса, как бы пробуждаясь ото сна, - нет, это невозможно, чтобы в груди мужчины возжегся такой чистейший пламень восторга! Чем иным является любовь мужчины, как не предательским оружием, позволяющим мужчине добиться победы, которая губит женщину, не принося счастья ему самому!

Крейслер собрался уже немало подивиться таким престранным мыслям совсем еще юной принцессы (ей было лет семнадцать, - ну, самое большее - восемнадцать), но тут раскрылась дверь, и в комнату вошел принц Игнатий.

Капельмейстер был рад закончить разговор, который он очень удачно сравнил с хитроумным дуэтом, в коем каждый голос должен сохранять верность своему своеобычному характеру. В то время как принцесса пребывала в печальном adagio и лишь кое-где вставляла mordent или какую-либо украшающую трель, он, капельмейстер, как преимущественно buffo140 и архикомический вокалист, вставлял в паузах между речами Гедвиги великое множество коротких нот parlando141, вследствие чего весь их разговор в целом представлял собой истинный шедевр композиторского искусства и исполнения, именно так его можно было бы назвать, и он, Крейслер, не желал бы ничего иного, кроме как послушать пение свое и принцессы в качестве меломана со стороны; иметь возможность это услышать из какой-нибудь ложи или же с приличного места в первых рядах партера.

Итак, принц Игнатий вошел в комнату с разбитой чашкой в руках, плача и всхлипывая.

Здесь непременно следует сказать, что принц, хотя ему было уже больше двадцати, все еще не мог расстаться с любимыми играми детских лет. Более всего на свете он любил красивые чашки, был способен играть целыми часами, расставляя их каждый раз все в ином порядке, так что то желтенькая чашка оказывалась возле красненькой, то зелененькая около красненькой и т. д. При этом он радовался так искренне, так чистосердечно, так от всей души, будто веселое и довольное дитя.

Несчастье, по случаю которого он теперь так расстроился, состояло в том, что дерзкий мопсик неожиданно вскочил на стол и сбросил красивейшую из чашек.

Принцесса обещала позаботиться о том, чтобы милый братец получил из Парижа чайную чашку в новейшем вкусе. Принц Игнатий необыкновенно возрадовался и заулыбался. Видимо, только теперь он заметил капельмейстера. Он обратился к нему с вопросом, есть ли у господина капельмейстера тоже такое великое множество красивых чашек. Крейслер знал, что делать, ибо маэстро Абрагам научил его, как следует отвечать на этот вопрос. А именно, он заверил, что, конечно, у него нет таких красивых чашек, как у сиятельного принца, и что, более того, он совершенно не в состоянии тратить на это столько денег, сколько тратит его сиятельство.

- Вот видите, - чрезвычайно довольный, заявил Игнатий, - вот видите, я принц - и могу поэтому иметь сколько мне угодно красивых чашек, а вы этого не можете, потому что вы не принц, ибо, если я, например, бесспорный, несомненный принц, то, значит, красивые чашки...

Чашки и принцы, принцы и чашки все время перемешивались во все более спутанных речах, и при этом Игнатий смеялся, и прыгал, и хлопал в ладоши в полнейшем блаженном удовольствии! Гедвига, краснея, опустила глаза, она стыдилась брата-полуидиота, и хотя без всякого основания, впрочем, страшилась издевок со стороны Крейслера. Однако при его тогдашнем настроении полнейшая глупость принца - как состояние истинного безумия - вызывала у Крейслера одно лишь чувство сострадания. Но чувство это не могло теперь быть во благо, напротив, оно только увеличивало напряженность мгновения. Чтобы каким бы то ни было образом отвлечь несчастного от злополучных чашек, принцесса попросила его привести в порядок маленькую библиотечку в изящном стенном шкафу.

Чрезвычайно довольный, с радостным смехом принц тотчас же начал вытаскивать из шкафа красиво переплетенные книги и, тщательно расставляя их по формату, располагал их так, чтобы они стояли золотым обрезом наружу, образуя блистающий строй, что радовало его сверх всякой меры.

Фрейлина Нанетта ворвалась в комнату с громким криком: «Князь, князь с принцем!» - О, боже, - вскричала принцесса, - мой туалет не в порядке, в самом деле, Крейслер, мы проболтали с вами целые часы, а об этом и не подумали. Я совсем обо всем забыла! Забыла и о себе, и о князе, и о принце! - и она исчезла вместе с Нанеттой в соседней комнате. Принц Игнатий невозмутимо продолжал свою библиофильскую деятельность.

Парадная карета князя подкатила, когда Крейслер находился уже внизу, близ главной парадной лестницы, два скорохода в ливреях сошли с линейки. Кстати, это обстоятельство следует разъяснить более подробно.

Князь Ириней придерживался старинных обычаев, и так как в нынешние времена уже не положено, чтобы быстроногий шут в пестрой куртке бежал перед лошадьми, как загнанный зверь, то среди многочисленной челяди князя Иринея, среди слуг, так сказать всякого рода и вида, числились и два скорохода, весьма пристойные люди приятной наружности и почтенных лет, прекрасно откормленные, упитанные и лишь время от времени терзаемые затрудненным пищеварением из-за чрезмерно сидячего образа жизни. Все дело в том, что князь был настроен слишком человеколюбиво, чтобы решиться намекнуть кому-нибудь из слуг, чтобы тот По временам превращался в борзую или проворную дворняжку, и поэтому для того, чтобы как-то соблюсти требования этикета, оба скорохода, когда князь выезжал на полном параде, непременно ехали перед ним на вполне сносной линейке и в соответствующих местах, например там, где наблюдалось некоторое скопление зевак, чуточку перебирали ногами, как бы намекая на то, что они и впрямь бегут. Это было воистину великолепное зрелище.

Итак, скороходы только что слезли с линейки, камергеры вступили под сень портала, а за ними последовал собственной персоной князь Ириней, рядом с которым выступал молодой человек благородного вида, в раззолоченном мундире неаполитанской гвардии; на груди его сверкали кресты и звезды. «Je vous salue, monsieur de Krosel»142, - проговорил князь, увидев Крейслера. Ему было угодно произносить «Крёзэль» вместо «Крейслер», потому что в торжественных обстоятельствах он говорил по-французски и немецкая фамилия звучала бы в его устах недостаточно уместно. Иноземный принц, - ибо именно этого молодого и красивого господина имела, должно быть, в виду фрейлина Нанетта, когда она закричала, что приближаются князь с принцем, - мимоходом слегка кивнул Крейслеру - род приветствия, которое Крейслеру даже со стороны знатнейших особ казалось совершенно невыносимым. Посему Крейслер склонился чуть не до земли столь комическим и даже буффонным образом, что толстый гофмаршал, который и вообще-то считал Крейслера отчаянным шутником и который все речи и дела Крейслера воспринимал как шуточные, не утерпел и даже слегка захихикал. Молодой принц метнул на Крейслера пламенный взгляд, темные очи его пылали, он пробормотал сквозь зубы «скоморох» и быстро зашагал вслед за князем, который, учтиво, но не без важности оглянулся, дабы убедиться, идет ли он за ним. «Для итальянского гвардейца, - хохотнув, сказал Крейслер толстому гофмаршалу, - этот сиятельный господин вполне прилично говорит по-немецки, скажите ему, ваше превосходительство, что я в благодарность за это готов ему служить, говоря с ним на изысканнейшем неаполитанском диалекте, безо всякой примеси северно-итальянского, и уж во всяком случае я не стану, уподобясь персонажу из комедии масок Гоцци143, изъясняться на пошлейшем венецианском диалекте, пытаясь ввести его в заблуждение; одним словом, скажите же ему это, ваше превосходительство». Но его превосходительство уже поднимался вверх по лестнице, так высоко пожимая плечами, что они служили его ушам как бы оплотом и защитными флешами.

Княжеский экипаж, в котором Крейслер обычно ездил в Зигхартсхоф, остановился, старый егерь открыл дверцу и спросил, не угодно ли будет сесть. В этот момент, однако, мимо промчался поваренок, заливаясь слезами и крича: «Ах, несчастье, ах, горе!» - «Что случилось?» - закричал Крейслер ему вслед.

- Ах, несчастье!: - повторил поваренок, плача еще безутешней, - там внизу лежат сами господин обер-кухмистер в отчаянии, в полнейшем бешенстве и желают непременно вонзить себе в живот нож для приготовления рагу144, потому что его светлость внезапно заказали ужин, а у господина оберкухмистера нет устриц к итальянскому салату. Они хотели самолично отправиться в город, но господин обершталмейстер сомневаются, можно ли запрягать, так как на этот счет отсутствует распоряжение его светлости. «Делу можно помочь, - сказал Крейслер, - пусть господин оберкухмистер сядет в этот вот экипаж и раздобудет наилучшие устрицы в Зигхартсвейлере, а я уж пешком совершу променад в вышеупомянутый город». Сказав это, он поспешно направился в парк.

- Великая душа, благородное сердце, прелюбезный господин! - закричал ему вслед старый егерь, прослезившись от избытка чувств.

В пламени заката стояли дальние горы, и золотой пылающий отблеск, играя, скользил по лугам, проникая сквозь ветви деревьев, сквозь кусты, как бы гонимый тихонько посвистывающим вечерним ветерком.

Крейслер остановился посреди мостика, который через широкий рукав озера вел к рыбачьей хижине, и глядел вниз, в воду, где, магически мерцая, отражался парк с чудесными купами деревьев, с его надменно возвышающимся надо всем утесом Гейерштейном, странно увенчанным белесовато посверкивающими руинами. Ручной лебедь, охотно отзывавшийся на кличку Бланш, проплывал ino озеру, гордо вздымая красивую шею, шурша белоснежными крыльями. «Бланш, Бланш! - воскликнул Крейслер, простирая к нему руки. - Спой твою прекраснейшую песню, не верю я, что после этого ты непременно умрешь! Ты должен только, распевая, прильнуть к моей груди, тогда твои великолепнейшие звуки станут моими и я умру в жгучей печали, в то время как ты - полный любви и жизни - ускользнешь от меня по ласковым волнам!» Крейслер и сам не знал, что это его вдруг так глубоко взволновало, он оперся на перила, закрыл невольно глаза, и тут он услышал пение Юлии, и несказанно-сладостная печаль пронзила все его существо.

Мрачные тучи уплывали куда-то вдаль, отбрасывая широкие тени на горы, на лес, будто черные покрывала. Глухой гром рокотал на востоке, сильнее стали завывания ночного ветра, журчали ручьи, и время от времени раздавались унылые звуки эоловой арфы, похожие на дальние аккорды органа; испуганно вспорхнули ночные птицы и, стеная, заметались в лесных трущобах.

Крейслер очнулся, мечтания его развеялись, он вдруг увидел в воде свое темное отражение. Ему почудилось, будто на него смотрит из глубины Этлингер, безумный живописец. «Эй, - крикнул он вниз, - эй, да ты ли это, любезный мой двойник, милый мой дружок? Послушай-ка, старина, для живописца, который немного спятил, который вознамерился вместо олифы и лака в гордом тщеславии применить княжескую кровь, ты выглядишь довольно сносно! Я думаю, в конце концов, мой милыйм поведением. Чем дольше я гляжу на тебя, тем больше я замечаю в тебе изысканнейшие манеры, и таким образом ты мог быть, в этом я, конечно, вправе заверить княгиню Марию, ты мог быть в том, что касается твоего сословия, или в том, что касается твоей позитуры в воде, человеком достойнейшего ранга, и она вполне могла бы тебя любить, невзирая ни на кдкие привходящие обстоятельства. Если же ты хочешь, приятель, чтобы княгиня еще и теперь была похожа на портретец твоей кисти, то тебе придется пойти по стопам того сиятельного дилетанта, который добивался поразительного сходства писанных им портретов с оригиналами необычайно простым способом: он попросту гримировал физиономии портретируемых под портрет. Что же! Ежели однажды они незаслуженно спровадили тебя в преисподнюю, то я приношу тебе теперь всяческие свежие новости! Узнай же, достопочтенный обитатель желтого дома, что та рана, которую ты нанес бедному ребенку, прекрасной принцессе Гедвиге, все еще не вполне зарубцевалась, так что она, принцесса, мучимая болью, порою начинает выкидывать всевозможные удивительные коленца! Ведь ты уязвил ее сердце так жестоко, так болезненно, что из него еще и теперь сочится жаркая кровь, когда она видит твой призрак, так же точно, как исходят кровью трупы, когда к ним приближается убийца. Не вменяй мне, пожалуйста, в вину, что она считает меня призраком, и - более того - твоим призраком. Но как только я пытаюсь доказать ей, что я отнюдь не гнусное привидение, а капельмейстер Крейслер, собственной персоной, тут мне и пересекает дорогу принц Игнатий, который явно страдает паранойей, страдает fatuitas, stoliditas145, каковые, согласно Клуге, являются очаровательнейшими разновидностями полнейшей безмозглости как таковой! Не подражай всем моим жестам, живописец, когда я серьезно с тобой разговариваю! Ты опять за свое? Если бы я не боялся схватить насморк, я спрыгнул бы к тебе вниз и, ей-богу, вздул бы тебя как следует!

Убирайся к дьяволу, презренный кривляка!» Крейслер быстро отпрянул прочь.

Теперь все кругом померкло, только молнии вспыхивали в черных тучах; гром рокотал, и наземь падали первые крупные капли. Но из рыбачьей хижины струился ослепительный свет, и на этот свет, очертя голову, помчался капельмейстер Крейслер.

Неподалеку от дверей, в ярком сиянии увидел Крейслер свое полнейшее подобие, свое собственное «я», которое шагало рядом с ним.

Охваченный глубочайшим ужасом, Крейслер бросился в домик и бездыханным упал в кресло, побледнев, как смерть.

Маэстро Абрагам сидел перед маленьким столиком, озаренным астральной лампой146, струящей вокруг свои ослепительные лучи. Перелистывая громадный фолиант, он испуганно поднялся, приблизился к Крейслеру, воскликнул: «Ради всего святого, что это с вами, Иоганнес?

Откуда вы явились сюда в такой поздний час и что привело вас в такой ужас?»

Крейслер преодолел себя, собрал все свое мужество и потом глухо молвил: «Ничего теперь не поделаешь, нас теперь двое - я имею в виду себя и моего двойника, который выпрыгнул из озера и преследовал меня вплоть до самых здешних мест. Сжальтесь надо мной, маэстро, возьмите вашу палку со стилетом и заколите этого мерзавца, он сумасшедший, поверьте мне, и может погубить нас обоих. Он там снаружи заклял грозу.

Духи движутся в воздухе, и хорал их разрывает душу человеческую!

Маэстро, маэстро, приманите сюда лебедя, пусть он запоет, ибо моя песня окоченела, ибо то мое второе «я» положило свою холодную белую мертвую руку на мою грудь, оно должно будет отвести ее, снять ее, когда лебедь запоет, и тогда ему - этому второму «я» - придется вновь скрыться под волнами озера». Маэстро Абрагам не дал больше Крейслеру говорить, он обратился к нему с самыми радушными, самыми дружескими словами, налил ему несколько рюмок пламенного итальянского вина, которое у него как раз оказалось под рукой, и стал потом вновь и вновь расспрашивать капельмейстера, как же это все случилось?

Но едва Крейслер кончил, как маэстро Абрагам, громко смеясь, воскликнул: «Сразу видно воплощенного фантаста, законченного духовидца!

Что касается органиста, который играл вам там в парке ужасные, душераздирающие хоралы, то это не кто иной, как неугомонный ночной ветер, он устремился вниз, соскользнул и заставил звучать струны погодной арфы. Да, да, Крейслер, ведь вы забыли об эоловой, или погодной, арфе, которая натянута в конце парка между двумя павильонами147. Что же касается вашего двойника, который в сиянии моей астральной лампы бежал рядом с вами, то я хочу вам тотчас же доказать, что, как только я выйду из комнаты и стану перед дверьми, то сразу же появится и мой двойник, да и, более того, что всякий человек, который войдет ко мне, приобретет такого chevalier d'honneur148 своего «я» и вынужден будет терпеть его неотвязное присутствие бок о бок с самим собою».

Маэстро Абрагам вышел на крыльцо, и тотчас же рядом с ним в сиянии возник второй маэстро Абрагам.

Крейслер уразумел, что это всего лишь эффект замаскированного вогнутого зеркала, и рассердился, как сердится всякий, когда чудо, в которое он было поверил, внезапно оказывается простым фокусом. Человеку куда более приятно состояние глубочайшего ужаса, чем естественное объяснение того, что показалось ему призрачным; он отнюдь не хочет больше мириться со здешним миром; он требует, чтобы ему показали нечто из другого мира, нечто потустороннее, отнюдь не нуждающееся в осязаемости и телесности, дабы представиться его очам в виде некоего откровения.

- Я не могу, - заговорил Крейслер, - я все-таки никак не могу, маэстро, постичь вашей странной склонности к подобного рода дурачествам. Вы готовите чудо, как ловкий кулинар, из всяких острых ингредиентов, и полагаете, что люди, фантазия которых ослабела и увяла, как желудок кутилы и гурмана, непременно должны будут несколько оживляться после подобного рода бесчинств. Нет ничего нелепее, чем, насмотревшись на подобного рода проклятые фокусы, которые способны ужаснуть нас до глубины души, узнать потом, что все это произошло самым естественным путем.

- Естественным! Естественным! - воскликнул маэстро Абрагам, - как человек, не лишенный известного разума, вы должны были бы понять, что ничто на свете не совершается естественным образом, решительно ничего! Или же вы полагаете, дражайший капельмейстер, что потому только, что мы посредством имеющихся в нашем распоряжении средств способны вызвать определенный эффект, то и таинственнейшая органическая причина подобного эффекта становится нам настолько ясной и очевидной, что как бы возникает перед нашими глазами? Вы ведь прежде с большим уважением относились к моим фокусам, хотя никогда и не видали того из них, который был как бы венцом моего искусства по этой части...

- Вы имеете в виду невидимую девушку149? - осведомился Крейслер.

- Во всяком случае, - продолжал маэстро, - именно этот фокус, - впрочем, это, пожалуй, несколько больше, чем просто фокус, - доказал бы вам, что простейшая, легчайшим образом рассчитываемая механика нередко вступает во взаимодействие с таинственнейшими чудесами природы и затем может вызвать последствия, которые должны будут оставаться необъяснимыми, даже самое это слово нужно будет применить здесь в самом буквальном смысле.

- Гм, - сказал Крейслер, - ежели вы действовали согласно общеизвестной теории звука да еще сумели ловко спрятать ваш аппарат, да еще к тому же имели под рукой хитрое, находчивое и изворотливое создание...

- О, Кьяра! - воскликнул маэстро Абрагам, и слезы жемчужинами засверкали у него на глазах, - о, Кьяра, сладостное мое, милое мое дитя!

Крейслер еще никогда не видел старика в таком глубоком волнении, ибо почтенный маэстро никогда не хотел уступать места в своей душе каким бы то ни было печалям и горестям, а всегда старался лишь высмеивать такого рода дела и обстоятельства.

- Ну, что это еще за Кьяра? - спросил капельмейстер.

- Это, пожалуй, глупо, - сказал маэстро, улыбаясь, - это глупо, пожалуй, что я вам нынче должен показаться старым плаксивым болваном, но созвездья пожелали, чтобы я поведал вам одну историю из моей жизни, историю, о которой я так долго молчал. Идите сюда, Крейслер, взгляните на эту исполинскую книгу, - это самое замечательное изо всего, что у меня есть, наследство некоего искусника и волшебника по имених и рассматриваю маленькую Кьяру, которая здесь изображена, и тут вы врываетесь ко мне, совершенно вне себя, и презрительно отзываетесь о моей магии в тот самый миг, когда я как раз погрузился в воспоминания о ее прекраснейшем чуде, которое было и моим в цветущие годы моей жизни!

- Ну расскажите только, - воскликнул Крейслер, - чтобы я немедленно смог зарыдать вместе с вами.

- Это, - начал маэстро Абрагам, - это, впрочем, не столь уж удивительно, что я, в те времена молодой, сильный человек весьма пригожей наружности из преувеличенного рвения и от величайшей жажды славы доработался до полнейшего безумия и почти недуга, возясь с большим органом в соборной церкви Гёнионесмоля. Вот врачи и сказали мне:

«Постранствуйте, милый органист, постранствуйте по горам и долам, подальше от здешних мест». Я и в самом деле поступил именно таким образом, причем, так сказать, забавы ради выступал везде как механик и проделывал перед зеваками удивительнейшие фокусы. Все шло у меня самым замечательным образом и принесло мне кучу денег, пока мне не встретился человек по имени Северино, который грубо высмеял меня со всеми моими фокусами и всяческими штуками довел почти до того, что я вместе с простонародьем чуть было не уверовал, что он находится в союзе с дьяволом или, по крайней мере, с другими, более честными, добросовестными и приличными духами. Величайший восторг и интерес возбуждал его номер - женщина-оракул, тот самый фокус, который несколько позднее и стал известен под названием «незримой девушки». Посреди комнаты к потолку был свободно подвешен шар из прекраснейшего чистейшего стекла, и из этого шара струились, как нежное дыхание, ответы на вопросы, обращенные к невидимому существу. Не одно только непостижимо кажущееся в этом феномене, но также и проникающий в сердце, охватывающий все наше существо, духовидческий голос незримого создания, меткость его ответов и - более того - его истинный пророческий дар обеспечивали артисту огромнейший успех. Я пристал к нему, я много говорил о моих механических кунстштюках, он, однако, отнесся с презрением, правда, на иной лад, чем вы, Крейслер, ко всем моим познаниям и настоял на том, чтобы я построил ему водяной орган для домашнего употребления, невзирая на то, что я вполне доказал ему, что, так же, как уверял покойный господин надворный советник Мейстер из Геттингена150 в своем трактате: «De veterum hydraulo»151, на таком вот гидравлическом органе решительно ничего нельзя сберечь и не получается никакой экономии, если не считать сбережения нескольких фунтов воздуха, который, впрочем, слава всевышнему, мы везде можем иметь совершенно даром. Наконец Северино стал уверять, что ему необходимы более сладостные, чем у обычного органа, звуки гидравлического инструмента, дабы помогать и содействовать невидимой особе, и он хочет открыть мне тайну, если я поклянусь святым причастием ни самому не проделывать этот фокус и не открывать, в чем суть его, другим людям, хотя он и полагает, что будет весьма и весьма нелегко перенять исполнение его шедевра без - здесь он запнулся и сделал таинственную и сладкую мину, как покойный Калиостро152, когда он рассказывал о своих колдовских экстазах. Исполненный жажды узреть невидимую, я пообещал ему изготовить водяной орган в самом наилучшем виде, и вот он, наконец, даровал мне свое доверие, даже полюбил меня, когда я стал добровольно помогать ему в его трудах. В один прекрасный день, когда я как раз собирался направиться к Северино, на улице сбежалась толпа народу. Мне сказали, что прилично одетый человек, лишившись чувств, упал наземь. Я пробился сквозь толпу и узнал Северино, которого как раз подняли и понесли в соседний дом. Врач, проходивший мимо, занялся им. Северино, после того как были применены различные средства, с глубоким вздохом открыл глаза. Взгляд, который он из-под сведенных судорогой век устремил на меня, был ужасен. Все страхи и муки борьбы со смертью сверкали из него мрачным огнем. Губы его дрожали, он попытался говорить - и не смог. Наконец он несколько раз сильно ударил рукой по жилетнему карману. Я сунул туда пальцы и вытащил связку ключей. «Это ключи от вашей квартиры», - сказал я, он кивнул на это. «Это, - продолжал я, держа перед его глазами один из ключей, - это ключ от кабинета, в который вы меня никогда не желали впускать».

Он вновь кивнул. Но когда я хотел продолжать расспросы, он начал вздыхать и стонать в ужасном испуге, капли холодного пота выступили у него на челе, он распростер руки и потом сомкнул их в виде кольца, как если бы он хотел обнять нечто, и указал на меня. «Он хочет, - вопросительно произнес врач, - чтобы вы привели в порядок его вещи и аппараты, а если он, быть может, умрет, то чтобы вы это сохранили за собой».

Северино сильнее кивнул головой, прокричал наконец: «Corre!»153 и вновь лишился чувств. И вот я со всех ног поспешил в квартиру Северино; исполненный любопытства, дрожа от ожидания, я отпер кабинет, в котором должна была быть заключена таинственная Невидимка, и чрезвычайно удивился, что кабинет был совершенно пуст. Единственное окно было плотно завешено, так что свет (сумеречный свет!) лишь еле просачивался; на стене висело большое зеркало, как раз напротив двери. Как только я случайно подошел к этому зеркалу и увидел свою фигуру в слабом мерцании, меня пронзило странное чувство, как будто я нахожусь на изолирующем стуле электрической машины. В то же самое мгновение я услышал голос Невидимой девушки, она лепетала по-итальянски:

«Пощадите меня только нынче, отец! Не бейте меня так ужасно, ведь вы же, наконец, все-таки умерли». Я быстро распахнул двери комнаты, так что в нее ворвался яркий свет, но ни одной живой души так и не смог увидать.

«Это хорошо, - прозвучал голос, - это хорошо, отец, что вы прислали господина Лискова, но он больше не позволит, чтобы вы меня бичевали, он сломает магнит, и вы не сможете больше выйти из могилы, в которую он вас положит. Вы можете упираться и противиться сколько угодно, ведь вы теперь всего лишь мертвец и не принадлежите больше к царству живых». Вы можете, конечно, понять, Крейслер, что я задрожал от глубочайшего страха, ведь я никого не видел, а голос звучал, так сказать, у самых моих ушей. «О, дьявол, - заговорил я громко, чтобы вернуть себе мужество, - если бы я только увидел где-нибудь хоть самую никчемную бутылочку или фляжку какую, я немедленно разбил бы ее на мелкие кусочки и diable boiteux154, освобожденный из темницы своей, предстал бы предо мной155 наяву, но так...». Тут мне внезапно почудилось, будто тихие вздохи, которые витали по кабинету, исходят из-за выгородки, которая стояла в углу и казалась мне слишком маленькой, чтобы скрывать в себе человеческое существо. Итак, я прыгаю туда, сдвигаю задвижку - и что же: свернувшись, как змейка, лежит там девушка, смотрит на меня большими, удивительно прекрасными глазами, наконец, протягивает ко мне руку, когда я восклицаю: «Выходи-ка, овечка моя, вылезай, моя маленькая невидимочка!» - и я хватаю, наконец, ее за руку, которую она держит протянутой ко мне, и электрический удар пронизывает все мое тело». - «Постой! - воскликнул Крейслер, - постой, маэстро Абрагам, что это. такое, ведь когда я впервые случайно притронулся к руке принцессы Гедвиги, со мной было точно так же, и я все еще, хотя и слабее, ощущаю то же действие, когда она мне весьма милостиво протягивает руку».

«Ха-ха, - подхватил маэстро Абрагам, - хо-хо, в конце концов, принцессочка наша является чем-то вроде Gymnotus electricus156, или Raja torpedo157, или Trichiurus indicus158, такой в известной степени была моя сладостная Кьяра, или, пожалуй, может быть, она всего лишь - миленькая домашняя мышка, совсем как та, которая влепила здоровенную оплеуху милейшему синьору Котуньо159, когда этот последний схватил ее за спинку, дабы подвергнуть вскрытию, что вы, конечно, не могли иметь в виду в случае с принцессой! Но поговорим о принцессе в другой раз, а теперь вернемся к моей невидимке! Когда я отпрянул, испуганный неожиданным ударом маленькой торпеды, девушка проговорила по-немецки удивительно прелестным голосом: «Ах, не поймите, пожалуйста, этого превратно, господин Лисков, но я не могу иначе, боль слишком велика». - Перестав предаваться изумлению своему, я нежно схватил малютку за плечи, вытащил ее из ее отвратительной темницы и увидел изящного телосложения милую девушку - ростом с двенадцатилетнюю, но если судить по телесному развитию, то по крайней мере шестнадцатилетнюю, так она стояла передо мной. Загляните в эту книгу, здесь на картинке она похожа, и вы должны будете признать, что невозможно и представить себе более милое, более выразительное личико; не забывайте, однако, что чудесный, воспламеняющий душу огонь прекраснейших черных глаз невозможно передать ни в каком рисунке. Каждый, кто не привержен непременно к белоснежной коже и льняным волосам, должен был бы признать это личико совершенством красоты, хотя кожа моей Кьяры была несколько смугловата и волосы ее были черны, как смоль. - Кьяра - вы ведь уже знаете, что так звали маленькую невидимочку - Кьяра упала передо мной, вся печаль и мука, поток слез хлынул из ее очей, и она проговорила с неизъяснимым выражением: «Je suis sauvee!»160 Я был весь охвачен чувством глубочайшего сострадания к ней, я не без основания предполагал, что здесь происходили ужасающие вещи! И вот внесли труп Северино, - второй приступ удара убил его сразу же после того, как я его покинул. Как только Кьяра увидела труп, слезы ее высохли, она серьезно смотрела на мертвого Северино и удалилась лишь тогда, когда пришедшие стали ее с любопытством разглядывать и, посмеиваясь, высказывать мнение, что это, пожалуй, и есть та самая невидимая девушка из кабинета. Я счел невозможным оставить девушку одну подле трупа, и добрые хозяева объявили, что готовы поселить ее у себя. Однако когда я, после того как все удалились, вошел в кабинет, Кьяра сидела перед зеркалом в удивительнейшем состоянии. Взор ее был прикован к зеркалу, она, должно быть, ничего не замечала, подобно сомнамбуле. Она шептала невнятные слова, которые, впрочем, становились все четче и явственней, пока она, мешая немецкий, французский, итальянский, испанский, не заговорила о делах, которые, по-видимому, имели отношение к весьма отдаленным лицам.

Я заметил, к своему немалому изумлению, что наступило именно то время дня, когда Северино обычно заставлял прорицать свою женщину-оракула. - Наконец, Кьяра сомкнула веки и, казалось, впала в глубокий сон.

Взяв бедное дитя на руки, я снес ее вниз, к хозяевам. На другое утро я нашел малютку веселой и спокойной, только теперь, по-видимому, она вполне постигла, что обрела свободу, и рассказала все, что мне хотелось узнать. Вас, конечно, не раздосадует, капельмейстер, хотя вы прежде были несколько помешаны на родовитости, что моя малютка Кьяра была не кем иным, как цыганочкой, которая с целой бандой своих немытых сородичей, охраняемая сыщиками, жарилась на солнцепеке, на рынке в каком-то большом городе, в тот самый миг, когда мимо проходил Северино.

«Погадать тебе, мое золотце?» - крикнула ему она, тогда ей было восемь лет. Северино долго смотрел в глаза малютке и в самом деле протянул ей ладонь, чтобы она погадала ему по линиям руки, и выразил потом величайшее изумление. По-видимому, он нашел в девочке нечто совершенно необычайное, ибо он тотчас же обратился к лейтенанту полиции, который вел весь караван взятых под стражу бродяг, и заявил, что он дал бы значительную сумму, если бы ему было дозволено взять цыганочку с собой.

Полицейский чин грубовато сказал, что здесь, дескать, не невольничий рынок, однако прибавил к этому, что, так как малышку, собственно, нельзя еще считать настоящим человеком и что в тюрьме она будет всем только в тягость, то он отдаст ее в полное распоряжение господина, ежели господин пожелает внести в городскую кассу по вспомоществованию неимущим сумму в десять дукатов. Северино тотчас же извлек свой кошелек и выложил требуемое количество дукатов. Кьяра и ее престарелая бабушка слышали всю беседу, связанную с этой сделкой, и подняли было крик и вой, - они ни за что не хотели расставаться. Тут-то к ним и приблизились сыщики-охранники, взгромоздили старуху на телегу, которая уже стояла готовая к отправлению, а лейтенант полиции, который, пожалуй, в это мгновение счел собственный кошелек городской кассой по вспомоществованию бедным, сунул туда весело блистающие дукаты, и Северино потащил прочь маленькую Кьяру, которую он пытался утешить тем, что на том же самом рынке, где он ее отыскал, купил ей прехорошенькое новенькое платьице и, помимо этого, еще напичкал ее всяческими сластями.

Не подлежит сомнению, что Северино уже тогда подумывал о фокусе с невидимой девушкой и в маленькой цыганочке нашел все данные, необходимые для того, чтобы играть роль невидимки. Наряду с тщательным обучением и воспитанием, он искал средств воздействия на ее организм, который, впрочем, и так был весьма склонен к взвинченным состояниям.

С помощью всяческих искусственных средств он вызывал такое состояние, при коем в девушке пробуждался пророческий дар (вспомните Месмера161 и его ужасающие операции!) - и приводил ее всякий раз, когда она должна была пророчествовать, в это состояние. Несчастная случайность показала ему, что малютка после испытанной ею боли становилась особенно восприимчивой и проницательной и что тогда ее дар проникать взором в чужое «я» достигал необычайной высоты, так что она казалась совершенно одухотворенной. И вот этот отвратительный субъект стал бичевать ее всякий раз перед операцией, которая обращала ее в состояние ясновидения, бичевать самым жесточайшим образом. К этой пытке прибавлялось еще и то, что Кьяра, бедняжка, часто по целым дням, когда Северино отсутствовал, должна была проводить, скорчившись в своем чулане за перегородкой, на тот случай, что если бы даже кто-нибудь ворвался в кабинет, присутствие Кьяры все равно осталось бы тайной. Точно так же во время странствий с Северино, она находилась в ящике. Судьба Кьяры была еще несчастней и ужаснее, чем судьба того карлика, которого знаменитый Кемпелен162 возил с собою, и который, спрятанный в манекене, изображающем турка, принужден был играть в шахматы, имитируя действие автомата. Я нашел в столе у Северино немалую сумму в золоте и ассигнациях, и мне удалось благодаря этому обеспечить малютке Кьяре сносную жизнь, всю же аппаратуру для оракула-предсказателя, т. е. акустические приспособления в комнате и в кабинете я уничтожил, а также и кой-какие иные устройства, сооруженные этим искусником, которые невозможно было перевозить. Но, согласно явственно высказанному завещанию Северино, я усвоил кое-какие секреты из его наследия. Закончив, все эти дела, я чуть не плача, распрощался с малюткой Кьярой, которую добрые хозяева полюбили, как собственное дитя, и покинул город. - Прошел год, я хотел вернуться в Гёнионесмюль, где достохвальный магистрат требовал от меня ремонта и восстановления городского органа, но небесам было угодно все еще видеть меня фигляром и фокусником. Вот они и позволили одному гнуснейшему подлецу выкрасть у меня кошелек, в котором были все мои деньги. Таким образом, мне и пришлось уже, будучи знаменитым механикусом, имеющим всяческие патенты и аттестаты, проделывать различные кунстштюки ради хлеба насущного. Это случилось в одном местечке неподалеку от Зигхартсвейлера. Однажды вечером я сижу, колочу и выпиливаю, мастерю волшебный ларец, и вдруг дверь раскрывается, входит женщина, восклицает: «Нет, я не могла этого больше вынести, я должна была последовать за вами, господин Дисков, я умерла бы от тоски! Вы - мой господин, распоряжайтесь мною!» - И она бросается ко мне, хочет упасть к моим ногам, я удерживаю ее в объятиях своих - это Кьяра! Я едва узнал девушку, она стала выше чуть ли не на целый фут, сильнее, крепче, причем нисколько не в ущерб ее нежнейшим формам! «Милая, сладостная Кьяра» - воскликнул я в глубоком волнении и прижал ее к своей груди! - «Не правда ли, - сказала Кьяра, - вы будете терпеть меня у себя, господин Дисков, вы не отвергнете бедную Кьяру, которая обязана вам свободой и жизнью?» И с этими словами она быстро прыгает к сундуку, только что внесенному почтальоном в мои апартаменты, сует этому парню такую кучу денег, что тот, громадным кошачьим прыжком выскочив за дверь, громко вопит:

«Ах, дьявольщина, ну что за разлюбезная цыганочка!», открывает сундучок, извлекает из него вот эту книгу и подает ее мне, говоря: «Возьмите, господин Лисков, здесь лучшее из наследия Северино, что вы забыли», - и начинает в то время, как я листаю книгу, совершенно беспечно распаковывать платья и белье, - вы можете себе представить, Крейслер, что малютка Кьяра повергла меня в немалое смущение, но теперь самое время, дружище, чтобы ты научился полагаться на меня, потому что я тебе бескорыстно помогал лакомиться спелыми грушами в дядюшкином саду, подвешивая взамен съеденных деревянные, чудно размалеванные по всем правилам живописного искусства! А разве я не помогал тебе наполнить дядюшкину лейку чуть прокисшей померанцевой водой, каковою он затем, второпях, оросил свои чудные канифасовые штаны, растянутые на газоне на предмет беления, - отчего эти последние, то есть штаны, превратились в нечто, живо напоминающее благородный мрамор - весь в разводах и прожилочках! Так что я, чего уж греха таить, казался тебе истинным шутом гороховым, у которого либо никогда не было сердца, либо чей шутовской кафтан настолько плотен, что старый гаер не чувствует ударов, сыплющихся на него градом! Но не хвались, дружище, своей необыкновенной чувствительностью, слезами своими, ибо нет, взгляни, я снова разнюнился, вот я снова хнычу и пускаю слезу, как, впрочем, нередко поступаешь и ты, но, черт побери все на свете, ежели нам на склоне лет приходится распахивать свою душу перед всяким желторотым птенцом - душа нараспашку, открыта для всех, словно меблированные комнаты какие-то!» Маэстро Абрагам подошел к окну и уставился во тьму.

Гроза прошла, в шелесте леса слышалось падение редких капель, стряхиваемых наземь ночным ветром. Издали, со стороны замка, доносились звуки веселой танцевальной музыки.

- Принцу Гектору перед своей partie de chasse163 вздумалось немножечко попрыгать, так я полагаю, - проговорил маэстро Абрагам.

- Ну, а Кьяра? - спросил Крейслер.

- Ты, прав, - продолжал маэстро Абрагам, в изнеможении опускаясь в кресло. - Ты прав, сын мой, что напоминаешь мне о Кьяре, ибо я должен в эту роковую ночь испить до последней капли чашу горчайших воспоминаний. Ах! Когда Кьяра с милой озабоченностью разбирала свои пожитки, когда из ее глаз лучилась чистейшая радость, я ощутил вдруг, что для меня будет совершенно невозможным когда-нибудь расстаться с ней, что она непременно должна будет стать моей женой. И все-таки я сказал: «Но Кьяра, как я должен буду поступать с тобой, ежели ты останешься здесь?» - Кьяра подошла ко мне и произнесла совершенно серьезно: «Маэстро, вы найдете в книге, которую я вам принесла, точное описание оракула, да ведь вы и без того видели все приспособления, необходимые для этого. Я хочу быть вашей невидимой девушкой!»

«Кьяра, - воскликнул я в совершеннейшем замешательстве. - Кьяра, что ты говоришь? Неужели ты можешь считать меня таким же, как Северино?» - «Ах, помолчите о Северино», - возразила Кьяра. - Ну, что же, стоит ли подробно и обстоятельно рассказывать вам все, Крейслер, вы же ведь и без того знаете уже, что я изумлял весь свет моей невидимой девушкой, и, верьте мне, Крейслер, что я с отвращением избегал того, чтобы какими-либо искусственными средствами возбуждать мою милую Кьяру перед сеансом или каким-либо иным способом ограничивать ее свободу. - Она сама указывала мне время и час, когда она чувствовала себя в состоянии или вернее, будет чувствовать себя в состоянии сыграть роль невидимой, и только тогда начинал вещать мой оракул. - Кроме того для моей малютки эта роль сделалась потребностью. Известные обстоятельства, о которых вы скоро узнаете, привели меня в Зигхартсвейлер. В моих планах было выступить, окружив себя особой таинственностью. Я снял уединенную квартирку у вдовы княжеского лейб-повара, через нее я незамедлительно распустил слухи о моих чудесных фокусах, и слухи эти дошли до двора. То, чего я ожидал, случилось. Князь - я имею в виду отца князя Иринея - разыскал меня, и моя пророчица Кьяра была та волшебница, которая, как бы вдохновленная сверхъестественной силою, часто отверзала ему его собственную душу, так что он прозревал многое, что прежде для него оставалось тайной. Кьяра стала моей женой, я поселил ее у одного верного мне человека в Зигхартсхофе, она приходила ко мне под покровом ночи, так что ее существование оставалось тайной. Ибо, видите ли, Крейслер, люди так жаждут чудес, что, хотя всем понятно, что фокус с невидимой девушкой никак не может быть совершен, если наряду с фокусником в нем не участвует некое живое человеческое существо, то все-таки люди непременно стали бы считать все это глупейшим шарлатанством и дурачеством, воочию убедившись в том, что невидимая девушка является точь в точь таким же существом из крови и плоти, как и они сами. Вот именно поэтому в том самом городе, где выступал Северино, незадолго до смерти своей, все, едва он умер, стали называть его обманщиком, ибо казалось вполне очевидным, что говорила-то в его кабинете маленькая цыганочка, - никто из этих дурней не желал оценить по достоинству то искуснейшее акустическое устройство, которое и заставляло ее голос исходить как бы из подвешенного к потолку стеклянного шара. Старый князь скончался, я был сыт по горло фокусами и всей этой таинственной возней, необходимостью прятать мою Кьяру от посторонних глаз. Я хотел с моей любимой женой переселиться в Гёнионесмюль и вновь заняться сооружением органов. Но однажды ночью Кьяра, которая должна была в последний раз сыграть роль невидимой девушки, исчезла, и мне пришлось отослать любопытствующих ни с чем. Сердце мое громко билось от ужасных предчувствий. Утром я побежал в Зигхартсхоф. Кьяра ушла из дому в обычное время. Ну, дружище, что ты так вытаращился на меня? Надеюсь, ты не станешь задавать мне глупых вопросов! Ты знаешь ведь - Кьяра исчезла бесследно, никогда - никогда уже я не видал ее больше!»

Маэстро Абрагам вскочил и бросился к окну. Он глубоко вздохнул, чувствовалось, что рана его все еще сочится кровью. Крейслер молчанием почтил глубокую скорбь престарелого маэстро.

- Теперь вам, - начал наконец маэстро Абрагам, - теперь вам нельзя уже в город, капельмейстер. Вот-вот наступит полночь, в парке, как вам известно, шляются злобные двойники, да и всякая прочая нечисть может сбить вас с толку! Оставайтесь у меня! Безумием, совершеннейшим безумием было бы ведь...
(Мурр пр.):... если бы такая непристойность произошла в храме науки, я имею в виду аудиторию. А! что-то сердце защемило, грудь как-то стеснена, - обуреваемый возвышеннейшими помыслами, я не в состоянии писать дальше - я должен сделать перерыв, должен немного прогуляться!

Мне полегчало, я возвращаюсь к письменному столу. Но все то, чем сердце полно, о том вещают уста, а, пожалуй, также и гусиное перо поэта! - Я слышал как-то рассказ маэстро Абрагама, будто в какой-то старой книге были некоторые подробности об одном курьезном человеке, в чьем теле шумела некая особая materia peccans164, которая могла выйти на свет божий только сквозь его пальцы. Человек этот умудрился подкладывать под правую руку листы незапятнанной писчей бумаги таким образом, чтобы на них запечатлевались все его злобные и пагубные побуждения, а затем стал называть эти презренные отходы стихами, которые создало его сердце. Я считаю этот рассказ злобной сатирой, но должен признаться, что порою мною овладевает своеобразное чувство, я почти мог бы его назвать духовным зудом, вплоть до передних лап, которые рвутся записать все, что я думаю. - Именно теперь я нахожусь в подобном состоянии - это может причинить мне вред, ибо одураченные коты могут в ослеплении своем даже испытать на мне остроту своих когтей, но все равно - помыслы мои непременно должны вырваться наружу!

Мой маэстро нынче все время с утра и до обеда читал какой-то переплетенный в свиную кожу том in quarto, и когда он, наконец, в обычный час удалился из дому, я нашел эту книгу лежащей на столе в раскрытом виде. Я немедленно вспрыгнул на стол, дабы с присущим мне страстным стремлением к наукам, вынюхать, что же, собственно, содержится в книге, которую мой маэстро штудирует столь ревностно. Это был прекрасный, великолепный труд почтенного Иоганнеса Куниспергера165 относительно естественного влияния планет и созвездий, и в частности, двенадцати знаков Зодиака на всю нашу жизнь. О да, я с полнейшим правом называю этот труд прекрасным и великолепным, ибо, когда я читал его, разве мне не становилось вполне ясным чудо моего существования и моего преображения? Ах, в то время, как я пишу это, над моей головой пылает великолепное созвездие, которое поистине находится в родстве со мною и светит мне прямо в душу, а из души моей свет его устремляется в небеса. О да, я чувствую пылающий, жгучий и палящий луч длиннохвостой кометы на челе моем, - я чувствую, что я сам - словно эта сверкающая хвостатая звезда или небесный метеор, который в ослепительной славе своей, пророчески-грозно, витает над вселенной! И точно так же, как комета затмевает все прочие звезды, так исчезли бы вы все, если бы я только не скрывал своих дарований и талантов, а позволил бы светочу сиять надлежащим образом, а ведь все это зависит всецело от меня самого - да, вот так вы и сокроетесь все во мраке ночи, вы, коты и прочие четвероногие твари - и вы - люди!

Но вопреки моей божественной природе, которая излучается из меня, хвостатого духа света, разве я все-таки не разделяю участь всех прочих смертных? У меня слишком доброе сердце, я слишком чувствительный кот, душа моя с готовностью и охотою разделяет печали и горести слабейших, и я легко впадаю поэтому в грусть и сердечную тоску. Ибо разве я не замечаю везде, что я один, как в безлюдной глуши, ибо я не принадлежу нынешней эпохе, нет, я всецело принадлежу грядущему веку высочайшей образованности и воспитанности, ибо нет ни единой живой души, которая в надлежащей мере пришла бы от меня в восторг.

И все-таки меня чрезвычайно радует, когда мною искренне восхищаются, даже и похвала из уст юных, простых, необразованных котов мне неописуемо приятна. Конечно, я знаю, как поразить их воображение, но к чему это, ведь как бы они ни силились, им не попасть в тон с трубными звуками похвал, они только завопят, как всегда, изо всех сил «мяу, мяу!» - Я должен подумать о потомках, которые оценят меня по достоинству. Ну вот, скажем, напиши я сейчас философский труд, кто сможет оценить мою глубокомысленность? А ежели я опущусь до того, что сочиню пьесу, то где отыщутся актеры, способные ее сыграть?

Ну, а ежели я займусь иного рода литературными трудами, если, например, я стану писать критические статьи, которые мне пристало писать хотя бы уже потому, что я витаю над всеми, которые именуются поэтами, писателями, художниками, - везде и всюду сразу же выставляя себя в качестве образца, недостижимого, впрочем, в качестве идеала совершенства, и поэтому также именно я только и способен всегда высказывать, я - и никто другой - достаточно компетентное суждение; найдется ли еще кто-нибудь, кто сможет, подобно мне, взмыть, словно на крыльях, ввысь, дабы уразуметь мою точку зрения, кто сможет разделить мои взгляды? - Да и существуют ли, право же, лапы или руки, которые могли бы увенчать чело мое заслуженным мною лавровым венком? - Но на этот случай имеется хороший совет, это сделаю я сам, да еще впридачу исцарапаю тех, кто осмелился бы дернуть за этот венок! - Пожалуй, и существуют такого рода завистливые бестии, и мне нередко снится, как они нападают на меня, и я, вообразив, что вынужден защищаться, царапаю спросонья собственную физиономию своими острыми коготками и плачевно уязвляю свой прелестный лик. Правда, в нашем благородном чувстве собственного достоинства мы порою становимся чрезмерно недоверчивы, но это и не может быть иначе. Считал же я еще на днях замаскированным покушением на мою добродетель и превосходство, когда юный Понто с несколькими юношами-пуделями на улице беседовал о современных явлениях без того, чтобы упомянуть обо мне, невзирая на то, что я сидел от него не более чем в шести шагах возле входа в подвал, у самого моего родного дома. Меня весьма разозлило, что этот фат, когда я стал упрекать его, пытался меня уверить, что он и впрямь меня не заметил.

Но все-таки самое время поведать вам, о родственные мои души в грядущем потомстве, что я хотел бы, чтобы это будущее поколение находилось уже нынче в самой что ни на есть современности, толково обдумывало бы самый факт величия Мурра и громко высказывало бы эти мысли такими звонкими голосами, чтобы ничего нельзя было расслышать от сплошного визга. Хочу, однако, чтобы вы подробнее узнали о том, что происходило с вашим Мурром в его юные годы. Итак, слушайте внимательно, добрые души, наступил замечательнейший момент моей жизни.

Наступили мартовские иды, теплые, нежные лучи вешнего солнца упали на крышу, и сладостно кроткий огонь воспламенил мое сердце.

Уже в течение нескольких дней меня терзала неописуемая тревога, я был мучим какой-то неведомой, но чудесной печалью, а теперь я сделался спокойней - впрочем, лишь затем, чтобы вскоре перейти в состояние, о котором я никогда и не подозревал!

Из слухового окна неподалеку от меня вышло мягко и неслышно некое создание, - о, если бы я сумел описать свою милую! Она была вся в белом, только маленькая черная бархатная шапочка покрывала ее изящную головку, а на ее нежных ножках были чулочки, тоже черные. В ее прелестнейших глазках цвета очаровательной травяной зелени сверкал сладчайший огонь, изящные движения нежно заостренных ушек позволяли предполагать, что в ней обитают добродетель и разум, точно так же, как волнообразные движения хвоста выражали высочайшую прелесть и нежнейшую женственность!

Милое дитя как будто не заметило меня, оно глядело на солнце, хмурилось и чихало. О, этот нежный звук заставил мое сердце встрепенуться от сладостного ужаса, мой пульс отчаянно бился - моя кровь, кипя и бурля, неслась по всем бесчисленным жилам и прожилочкам, сердце мое хотело разорваться, весь несказанно сладкий восторг, овладевший мною, вырвался наружу в долго сдерживаемом «мяу!», которое я испустил.

Малютка быстро повернула голову в мою сторону, взглянула на меня, - испуг, детская, кротчайшая робость в глазах. - Незримые лапы рванули меня к ней с непреоборимой силою - но как только я устремился к прелестнице, чтобы схватить ее, она со скоростью мысли исчезла за дымовой трубой! В ярости и отчаянии я обегал всю крышу, издавая при этом скорбные звуки, увы, все тщетно, все напрасно - она не вернулась! Ах, что за состояние! - лакомые кусочки казались мне невкусными, от наук меня попросту тошнило, я не мог ни читать, ни писать. «О, небо!» - вскричал я на следующий день, безрезультатно пытаясь найти прелестницу на крыше, на чердаке, во всех ходах и переходах нашего дома, и вот возвратился, безутешный, поскольку малютка все время была и оставалась в помыслах моих, даже жареная рыба, которую мне дал маэстро, даже сама жареная рыба из мисочки взирала на меня ее глазами, глазами моей прелестницы, так что я громко воскликнул в безумном восторге:

«Ты ли это, столь вожделенная?» и проглотил ее буквально в единый миг; итак, я воскликнул: «О, небо, небо! Неужели это и есть любовь?» - Я стал спокойней, я решил действовать, как юноша глубоко эрудированный, дабы окончательно уяснить себе свое состояние, и посему начал, хотя и не без некоторых усилий, штудировать «De arte amandi»166 Овидия, а также «Искусство любить» Мансо167, но ни один из симптомов влюбленности, какие приводятся в этих трудах, никак не приходился мне впору.

Наконец, меня внезапно осенило, что я читал в какой-то пьесе168, что равнодушие и всклокоченные усы служат верным признаком влюбленности! - Я взглянул в зеркало, о, небо! - усы мои были всклокочены!

О, небо, душа моя была исполнена равнодушия ко всему на свете, кроме любимого существа.

Одним словом, поскольку я теперь узнал, что и в самом деле нахожусь в состоянии истинной влюбленности, душа моя утешилась. Я решил основательно подкрепиться едой и питьем и потом отыскать малютку, к которой устремилось все мое сердце. Сладкое предчувствие подсказывало мне, что она сидит у парадной двери, я сошел вниз по лестнице и в самом деле нашел ее!

О, что за свидание! Как бурлил в моей груди восторг невыразимо блаженного любовного чувства! - Мисмис - так звали милочку, как я узнал впоследствии от нее самой, - Мисмис сидела там в преизящной позе на задних лапках и умывалась, многократно проводя передними лапками по щекам и ушкам. С какой неописуемой прелестью выполняла она у меня на глазах то, чего требуют элегантность и чистоплотность! О, ей не нужны были презренные ухищрения, чтобы возвысить те прелести, которые ей даровала природа! Решительнее, чем в первый раз, я приблизился к ней, и сел рядом с нею! Она не убежала, а взглянула на меня испытующе и затем потупилась. - «Прелестнейшая, - начал я тихо, - будь моей!» - «Отважный кот, - сказала она в смущении, - кто ты?169 Разве ты меня знаешь? Если ты будешь столь же искренен и откровенен, как я, и столь же правдив, то скажи и поклянись мне, что ты меня и вправду любишь». - «О! - г- воскликнул я в восторге, - да, клянусь ужасами Орка, клянусь священной луною, клянусь всеми прочими звездами и планетами, которые заблещут нынешней ночью, едва расточится пелена туч, - клянусь тебе, что я люблю тебя!»

- И я тебя тоже, - прошептала малютка и в сладостной стыдливости прижала ко мне свою головку. Я хотел, исполненный жарчайшего пыла, обнять ее, но тут на меня с дьявольским визгом набросились два исполинских кота, отчаянно искусали и исцарапали меня, и, вдобавок ко всему, еще швырнули меня в канаву, так что гнусные помои сомкнулись над моей головой. С превеликим трудом спасся я от когтей этих кровожадных убийц, этих смертоубийственных бестий, которые не проявили ни малейшего уважения к моей образованности и знатности. Вопя от ужаса, взбежал я по лестнице. Когда маэстро увидел меня, он воскликнул с громким смехом: «Мурр, Мурр, что за вид у тебя, мой милый котик? Ха, ха!

Я уже смекаю, что стряслось, ты начал выкидывать штучки, как истинный «Кавалер, блуждающий в лабиринте любви»170, и при этом тебе здорово не повезло!» - После этих слов маэстро, к немалому моему неудовольствию, опять-таки громко расхохотался. Затем он велел налить в таз воды и без дальних разговоров несколько раз окунул меня в нее, так что я от чихания и фырканья почти утратил слух и зрение, потом крепко завернул меня в кусок фланели и уложил в мою корзинку. Я почти лишился чувств от ярости и боли, не мог двинуть ни лапами, ни хвостом.

Наконец тепло оказало на меня свое благодетельное влияние, и я ощутил, что мысли мои приходят в порядок. «Ах, - стал жаловаться я, - что за новое горькое заблуждение на жизненном пути! Такова, стало быть, любовь, которую я уже так великолепно воспевал, - любовь, которая является высочайшим чувством, которая наполняет нас неизъяснимым блаженством, любовь, которая словно бы возносит нас в небеса! - Ах! Меня она низвергла в сточную канаву! Ах, я отрекаюсь от чувства, которое не принесло мне ничего, кроме укусов, омерзительного купанья и гнусного закутывания в орезренную фланель!» Но едва лишь я вновь оказался свободным и здоровым, как Мисмис вновь возникла перед моими глазами, как некое неотвязное видение, и, еще не забыв пережитого позора, я, к великому своему ужасу, обнаружил, что все еще влюблен. С яростью я вновь попытался взять себя в лапы и, как подобает рассудительному коту, приступил к чтению Овидия. Как мне явственно вспоминается, именно в «De arte amandi»171 я наткнулся на рецепт от любви, противоамурное средство. Я прочел стихи.
Venus otia amat. Qui finem quaeris amoris,
Cedit amor rebus, res age, tutus eris!172.

С новым рвением вознамерился я углубиться в науки, согласно этому предписанию, но на каждой странице перед глазами моими прыгала Мисмис, я думал о Мисмис, я читал и писал ее имя! - Автор вышеупомянутых стихов, подумалось мне, должно быть, имел в виду иную работу, и так как я слышал от других котов, что охота на мышей представляет собой необыкновенно приятное развлечение и вообще отличный способ поразвеяться, то очень возможно, что под словом rebus173 следует иметь в виду охоту на мышей. Поэтому, едва стемнело, я отправился в погреб, где блуждал по мрачным ходам и переходам, распевая: «Сквозь чащу крался я, угрюм, с ружьем наперевес»174.

Но, ах! - вместо дичи, которую я собирался затравить, я вновь узрел ее милый образ: на темном фоне сумрачного подвала он вырисовывался особенно явственно. И к тому же прежестокая любовная боль вновь стала яростно терзать мое слишком чувствительное и слишком легко ранимое сердце! И я сказал: «Взоры девственной денницы устремитесь кротко вниз: Мурр-жених блаженно ходит там с невестою Мисмис!»

Так мечтал я о победе, кот отрадный, горд собой, но, зажмурив очи, киска робко скрылась за трубой!

Таким образом, я, достойный всяческого сожаления, все больше и больше погружался в омут любви, в омут жестокой страсти, которую, должно быть, на погибель мне воспламенила в груди моей некая враждебная звезда. Весь трясясь от ярости, гневно восставая против моей судьбы, я вновь набросился на Овидия и прочел там следующие строки:
Exige, quod cantet, si qua est sine voce puella,
Non didicit chordas tangere, posce lyram175.

- Ах, воскликнул я, - к ней, к ней, ввысь, на крышу! Ах, я вновь отыщу ее, сладостную прелестницу, там, где я узрел ее впервые, но она должна будет петь, о да, петь, и, ежели она издаст лишь одну-единственную фальшивую ноту, я буду исцелен и спасен! Небо было ясно, и луна, при свете которой я поклялся в любви прелестной Мисмис, сияла, когда я взобрался на крышу, чтобы подстеречь мою красотку. Я долго не обретал ее, и вздохи мои преобразились в громогласные любовные жалобы.

И, наконец, я запел песенку, которая в самом печальном и грустном тоне звучала примерно следующим образом:
Шумные рощи, ручьи говорливые,
В мощи предчувствий, о, волны игривые,
Со мною вместе
Плач о невесте
Вы поднимите - о Мисмис-прелестнице!
Пылкий юнец, где я обнял впервые
Стан ее, ах! Не на черной ли лестнице
Нежной кудеснице
Котик излил свои чувства живые?!
Может быть, месяц, что в небе скитается
Мне объяснит, где теперь обретается
Милая детка, колдунья любимая!
Боль моя жуткая, неисцелимая!
Мудрый Назон, светоч суетной младости,
Ты помоги мне в печали и в радости:
Я от уколов любовного дротика
Скорчился весь в несказанном отчаянье...
Небо,
Ужели не сбудутся чаянья
И упованья влюбленного котика?!

Уразумей же, любезный читатель, что славный поэт, находится ли он в блаженно-шелестящем лесу или же сидит, скажем, у о чем-то там шепчущего ручейка, все равно внимает струящимся к нему волнам, и они наполняют его всяческими предчувствиями, и вот в этих самых волнах он способен разглядеть все, чего только его душе угодно, и может спеть об этом так, как ему заблагорассудится. Однако же на тот случай, если кто-нибудь чрезмерно изумится по поводу поистине достойной удивления примечательности вышеприведенных стихов, мне хочется смиренно обратить его внимание на то обстоятельство, что всякий человек, охваченный любовной лихорадкой, если даже он прежде едва мог срифмовать «блаженство» и «совершенство» или «любовь» - «кровь», если даже он прежде с превеликим трудом справлялся с этими довольно-таки заурядными рифмами, невзирая на самые отчаянные усилия, то теперь на влюбленного внезапно находит своего рода стихотворческий стих, и ему приходится прямо-таки изливаться великолепнейшими стихами, точно так же, как человек, пораженный, насморком, неотвратимо разражается ужасающим чиханием. Вот этому экстазу, овладевающему буднично-прозаическими натурами, мы уже обязаны многими великолепными творениями, и разве не прекрасно, что нередко именно благодаря этому иные двуногие Мисмис, не обладающие от природы чрезмерной beaute176, на некоторое время приобретают чудесную репутацию? И ежели такое случается с засохшими деревьями, то что же должно произойти с зеленым, с живым древом? - Я полагаю, что ежели даже псы-прозаики, влюбившись, превращаются в поэтов, то что же должно происходить с истинными поэтами на этой стадии жизненного процесса?

Что же! Я не сидел ни в блаженно-шелестящем лесу, ни у журчащего ручейка, я сидел на голой крутой крыше; малую толику лунного света можно совсем при этом не принимать в расчет, и все-таки я в вышеприведенных мастерских стихах умолял леса, ручьи и волны и под конец моего приятеля Овидия Назона прийти ко мне, помочь мне, стать на мою сторону в титанической борьбе с любовной напастью! Мне несколько трудно было подыскать рифму к названию моего рода в родительном падеже: самую заурядную и банальную рифму «дротика» мне почему-то не очень-то захотелось применять, даже в минуты вдохновения. Но то, что я и в самом деле стал находить рифмы, вновь доказало мне преимущество моего кошачьего рода над человеческим, так как слово «человечий», как известно, рифмуется самым пренелепым образом, разве что с «овечий» и «предтечей», почему, как уже некогда заметил один шутник-комедиограф, - человек, стало быть, пренелепое животное177. Я же напротив - животное лепое, и до чего еще лепое/ Нет, не напрасно ударил я по струнам болезненной печали, не напрасно заклинал леса, ручьи, лунный свет и все прочее - привести ко мне даму моих помыслов, ибо вскоре из-за трубы вышла моя прогуливающаяся там прелестница - легчайшими, воистину волшебными шажками! «Ты ли это, милый Мурр, так чудесно распеваешь?» - так воскликнула Мисмис, увидав меня. «Как, - возразил я ей с радостным изумлением, - как, ты знаешь меня, сладчайшее существо?!» «Ах, - проговорила она, - ах, ну, конечно же, ты понравился мне сразу, с первого же взгляда, и душе моей причинило величайшую боль, что мои неблаговоспитанные двоюродные братцы сбросили тебя в сточную канаву...» «Умолчим, - прервал я ее, - милое мое дитя, умолчим о сточной канаве, о, скажи мне, скажи мне - любишь ли ты меня?!»

«Я навела справки, - невозмутимо продолжала Мисмис, - о твоих житейских и прочих обстоятельствах, и узнала, что тебя зовут Мурр и что ты, живя у необыкновенно доброго и хорошего человека, не только имеешь массу провизии, но также и наслаждаешься всеми удобствами и роскошествами бытия, вкушаешь их, так сказать: о да, ты, пожалуй, даже мог бы разделить все эти блага с нежной супругою! О, я люблю тебя, мой любезный Мурр». «О, небо, - воскликнул я в высочайшем восторге. - О, небо, возможно ли это, сон ли это или истинная правда?

О, постой, постой, разум мой, не хватай, бога ради, через край! Ах, на земле ли я еще? Сижу ли я еще на крыше? Не витаю ли я уже в облаках? Все ли еще я кот Мурр? Может, я и впрямь счастливчик необыкновенный?! Приди на грудь мою, любимая, но назови мне сперва твое имя, прекраснейшая!» - «Меня зовут Мисмис», - ответила малютка, сладостно пришепетывая в прелестной стыдливости, и доверчиво уселась возле меня. До чего же очаровательна она была! Серебром сверкала ее белая шубка в лунном сиянии, сладчайшим нежным огнем пылали ее зелененькие глазки.

О, ты...
(Мак. л.):... Ты мог, конечно, любезный читатель, уже прежде узнать кое-что, но, да будет угодно небесам, чтобы мне не пришлось больше перескакивать с пятого на десятое, как это бывало до сих пор. Итак, как уже сказано, с отцом принца Гектора произошло то же самое, что с князем Иринеем, он выронил из кармана свое миниатюрное княжество и сам не ведая как. Принц Гектор, менее всего на свете расположенный к тихому и мирному существованию, принц, который, невзирая на то, что из-под него вырвали княжеский престол, все же продолжал стоять непоколебимо и уж если нельзя было править, желал по крайней мере начальствовать. Итак, принц Гектор поступил на французскую службу, проявил отвагу необыкновенную, затем, услыхав, как некая девица, играющая на цитре, поет ему: «Ты знаешь край, где апельсины зреют»178, отправился в тот самый край, где действительно зреют вышеозначенные апельсины, то есть именно в Неаполь, сменив там французский мундир на неаполитанский. Там он сделался генералом с такой молниеносностью, как это случается только с принцами. Когда же родитель принца Гектора скончался, князь Ириней распахнул огромную книгу, в коей собственноручно перечислил коронованных лиц решительно всех царствующих фамилий Европы, где и отметил только что последовавшую кончину своего друга-князя и, так сказать, товарища по несчастью.

Совершив этот акт, он долго рассматривал имя принца Гектора, после чего громогласно воскликнул: «Принц Гектор!» и захлопнул фолиант с такой силой и яростью, что присутствовавший при сем гофмаршал в ужасе отскочил на целых три шага. Итак, князь поднялся, неторопливо прошелся по комнате взад и вперед и втянул в себя гигантскую понюшку испанского табака, которой, право же, было более чем достаточно, дабы упорядочить все его помыслы. Гофмаршал наговорил с три короба об усопшем властелине, который помимо множества богатств обладал еще и любвеобильным сердцем, а заодно и о молодом принце Гекторе, которого попросту боготворит неаполитанский король и вся неаполитанская нация и т. д. и т. п. Князь Ириней, как будто даже не обращавший внимания на все эти разглагольствования, внезапно встал, как вкопанный, лицом к лицу с гофмаршалом, окинул его своим вселяющим страх и ужас взором Фридриха Великого, промолвил весьма выразительно «peut-etre»179 и уединился в соседнем кабинете.

- О, господи, воскликнул гофмаршал, - у его сиятельства, должно быть, возникли важнейшие идеи, а чего доброго - даже и планы!

Впрочем, все именно так и было. Князь Ириней размышлял о богатстве принца, о его родстве с могущественными владыками, в его душе оживилась даже давняя уверенность, что принц Гектор когда-нибудь всенепременно и обязательно сменит шпагу на скипетр, и ему пришла в голову мысль, что женитьба принца на принцессе Гедвиге может повлечь за собой благотворнейшие последствия. Камергер, которого князь тотчас же послал, чтобы со своей стороны выразить принцу глубокое соболезнование по случаю кончины его родителя, получил поручение сунуть принцу в карман, соблюдая полнейшую тайну, чрезвычайно удачный и схожий вплоть до цвета лица миниатюрный портрет принцессы. Следует заметить здесь, что принцессу и в самом деле можно было бы назвать совершенной красавицей, если бы ее кожа была менее желтоватого оттенка. Именно поэтому ей весьма благоприятствовало вечернее освещение - она хорошела при свечах.

Камергер выполнил тайное поручение князя (который никому, даже княгине, не доверил ничего из своих намерений) и, следует сказать, выполнил весьма ловко. Когда принц увидел миниатюру, он пришел почти в такой же экстаз, как его коллега - принц из «Волшебной флейты».

Подобно Тамино он если и не спел, то воскликнул: «В портрете прелесть нежных чар»180 и затем далее «Ужель в душе любовный жар?», «Да, то любви волшебный дар!» Что касается принцев, то не одна лишь любовь заставляет их энергично стремиться к прекрасному, впрочем, принц Гектор вовсе и не думал о каких-либо других выгодах, когда, присев к столу, он безотлагательно написал князю Иринею, прося у него дозволения добиваться руки и сердца принцессы Гедвиги.

Князь Ириней ответил, что поскольку он охотно даст согласие на бракосочетание, которого он от всего сердца желает, в знак уважения к памяти своего покойного друга-князя, то, собственно говоря, никакие дальнейшие домогательства вовсе и не требуются. Но так как, однако, необходимо соблюсти форму, то пусть принц соблаговолит направить в Зигхартсвейлер благопристойного человека соответствующего звания, которого принц мог бы уполномочить обвенчаться с принцессой, дабы по старинному прекрасному обыкновению сам принц уже направился бы при всех регалиях в постель. Принц отписал ему в ответ: «Прибуду самолично, мой благодетель!»

Князю это не слишком понравилось; ибо он считал венчание при посредничестве уполномоченного прекрасным, возвышенным, воистину княжеским, в глубине души радовался той великолепной церемонии, которая состоялась бы по этому поводу; утешило его разве то обстоятельство, что перед бракосочетанием можно будет устроить великий придворный праздник. Дело в том, что ему очень хотелось наградить принца большим крестом собственного княжеского ордена, учрежденного его отцом, крестом, который больше никто не имел права носить. Вот этот почти всеми забытый орден он и мечтал нацепить на мундир молодого принца и притом самым торжественным образом.

Итак, принц Гектор прибыл в Зигхартсвейлер, чтобы взять в жены принцессу Гедвигу, а заодно и получить также большой крест этого самого пропавшего без вести ордена. Он, считая желательным, чтобы князь держал свое намерение в тайне, просил, преимущественно из-за Гедвиги, хранить молчание, ибо ему хотелось, прежде чем по всей форме добиваться ее руки, удостовериться в том, что Гедвига и впрямь любит его.

Князь не вполне уразумел, что именно хочет принц этим сказать, и высказал мнение, что, насколько ему известно, а также памятно, этой формы, то есть именно того, что касается необходимости убедиться в наличии любви перед бракосочетанием, в сиятельных домах никогда и в помине не было. Если же принц понимает под этим лишь не что иное, как только выражение известной attachement181, то, хотя, конечно, это до совершения обряда, пожалуй, собственно говоря, вовсе не должно иметь места, однако же, поскольку легкомысленная юность склонна перескакивать через всякие препоны, имеющие отношение к этикету, то все это отлично может быть проделано в самый краткий срок, минуты за три до обмена обручальными кольцами. Великолепным и возвышенным было бы, конечно, если бы сиятельные жених с невестой в этот незабвенный миг проявили бы некоторую взаимную антипатию, но, к величайшему сожалению, эти правила высочайшего благоприличия в новейшие времена совершенно утратили свое былое значение!

Когда принц впервые увидел Гедвигу, он шепнул своему адъютанту на непонятном для посторонних неаполитанском диалекте: «Ради всего святого! Она - хороша, но появилась на свет неподалеку от Везувия, и пламя его сверкает в ее глазах!»

Принц Игнатий успел уже весьма деловито осведомиться, есть ли в Неаполе красивые чашки и сколько из них принадлежит принцу Гектору, после чего этот последний, отвесив множество поклонов, хотел было вновь обратиться к Гедвиге, но тут растворились двери, и князь пригласил принца проследовать в парадную залу и принять там участие в роскошной церемонии, присутствовать на которой сочли необходимым все особы и персоны, которые, хотя бы в незначительной степени, так сказать для себя, как вещь в себе, имели нечто общее с княжеским двором. На сей раз отбор производился с гораздо меньшей строгостью, чем прежде, когда зигхартсгофский придворный круг был столь избранным, что людей собиралось не больше, чем на скромный пикник. Госпожа Бенцон с Юлией присутствовали также.

Принцесса Гедвига была тиха, погружена в себя, безучастна, казалось, что она уделяет красивому южанину нисколько не больше внимания, чем всякому другому новому явлению при дворе, и спросила довольно брюзгливо свою приближенную фрейлину, краснощекую Нанетту, не сошла ли она, Нанетта, с ума, ибо та непрестанно нашептывала ей на ухо, что чужеземный принц такой красавчик, такой душка, и что более прекрасного мундира она в жизни своей не видывала.

Принц Гектор теперь широко развернул перед принцессой пестрый и кичливый павлиний хвост своей галантности, она же, почти уязвленная чрезмерной буйностью его слащавой экзальтации, расспрашивала его об Италии, о Неаполе. Принц описал ей тот эдем, в который она войдет как повелительница и богиня. Он доказал на деле свое искусство беседовать с дамой таким образом, что все слагается в гимн, восхваляющий ее красоту и прелесть. Но, не дослушав этого гимна, принцесса вырвалась и бросилась к Юлии, которую она увидела невдалеке. Она прижала ее к своей груди, назвала ее тысячью нежных имен, восклицая: «Это моя милая, любимая сестра, моя прекрасная, чудная Юлия!» Принц, несколько смущенный внезапным бегством Гедвиги, подошел к ним и устремил свои взор на Юлию, однако, он глядел так долго и так странно, что юная девушка, все больше и больше заливаясь краской, потупилась и робко повернулась к матери, стоявшей за нею. Но принцесса вновь обняла ее и воскликнула: «Моя милая, милая Юлия», и при этом у нее на глазах выступили слезы. «Принцесса, - тихонько проговорила Бенцон, - принцесса, что это с вами творится?» Принцесса, не обращая внимания на Бенцон, обратилась к принцу, пораженному настолько, что все его красноречие улетучилось неизвестно куда, и если Гедвига сперва казалась тихой, серьезной и сдержанной, то теперь она почти переступала границы дозволенного в какой-то странной, судорожной веселости. Наконец сильно натянутые струны сдали, и мелодии, которые теперь звучали из ее души, сделались более мягкими, кроткими, девичьи-нежными. Она была учтивей, чем когда-либо прежде, и принц был, должно быть, совершенно увлечен.

Наконец, начались танцы. Принц после нескольких танцев попросил разрешения исполнить неаполитанскую народную пляску, и ему вскоре удалось дать о ней полнейшее представление всем танцующим так, что все шло как нельзя лучше и собравшиеся прекрасно переняли страстно-чувственный характер пляски.

Впрочем, никто не уловил этот характер танца лучше Гедвиги, которая танцевала с принцем. Она потребовала повторения и, когда танец был закончен во второй раз, настояла, не обращая внимания на предостережения советницы Бенцон, заметившей, что принцесса подозрительно бледна, - настояла на том, чтобы исполнить пляску в третий раз, ибо лишь на этот раз пляска ей по-настоящему удастся. Принц был вне себя от восторга. Он уносился в танце с Гедвигой, которая в каждом движении своем казалась воплощенной прелестью. Во время одной из фигур, которыми изобиловал танец, принц прижал прекрасную Гедвигу к своей груди, но в то же самое мгновение она без чувств поникла в его объятиях.

По мнению князя, более неловкого нарушения придворного этикета невозможно было себе представить, и только то, что бал происходит почти что на лоне природы, извиняет многое.

Принц Гектор сам отнес лишившуюся чувств в соседнюю комнату и уложил на софу, где Бенцон натерла ей лоб какой-то крепкой жидкостью, оказавшейся под рукой у лейб-медика. Этот последний, впрочем, объяснил обморок попросту приступом нервной слабости, вызванной разгорячением во время танца, и сказал, что состояние это очень скоро пройдет.

Врач был прав, несколько секунд спустя принцесса с глубоким вздохом раскрыла глаза. Принц, едва узнав, что принцесса очнулась, пробился сквозь плотное дамское окружение, в которое она была заключена, преклонил колени перед софой, стал горько сетовать на то, что он один виноват во всем случившемся и что сердце у него разрывается от боли.

Однако же, как только принцесса увидела его, она воскликнула в явном ужасе: «Прочь, прочь!» - и вновь лишилась чувств.

- Пойдемте, - проговорил князь, хватая принца за руку, - пойдемте, дражайший принц, вы не знаете, что принцесса нередко страдает от престранных грез. Одному небу известно, в каком удивительном виде вы представились ей в этот миг! Вообразите себе только, дражайший принц, уже дитятей - entre nous soit dit182 - уже дитятей она однажды целый день подряд принимала меня за Великого Могола и требовала, чтобы я выезжал верхом в бархатных домашних туфлях, на что я в конце концов и вынужден был согласиться, хотя, впрочем, только в саду.

Принц Гектор без дальнейших околичностей расхохотался князю прямо в лицо и велел подавать экипаж.

Бенцон вынуждена была, чтобы ухаживать за Гедвигой, вместе с Юлией остаться в замке, ибо так хотела княгиня.

Княгиня знала, каким могуществом психического воздействия на принцессу прежде обладала Бенцон, ей было известно также, что этому психическому воздействию уступали также болезненные приступы подобного рода. И впрямь и на этот раз случилось так, что принцесса вскоре пришла в себя, после того как Бенцон неустанно обращалась к ней с нежными словами. Принцесса призналась ни более, ни менее в том, что во время танца принц превратился в драконоподобное чудовище и острым пылающим языком уколол ее в сердце. «Боже упаси! - воскликнула Бенцон, - в конце концов принц Гектор оказывается чем-то вроде mostro turchino183 из сказки Гоцци! Что за фантазии, ведь в конце концов все произойдет точно так же, как с Крейслером, которого вы сочли опасным сумасшедшим!» «Никогда в жизни, - яростно воскликнула принцесса и прибавила затем, смеясь, - ив самом деле мне не хотелось бы, чтобы мой добрый Крейслер столь внезапно превратился в mostro turchino, как принц Гектор!»

Когда ранним утром Бенцон, которая бодрствовала над ложем принцессы, вошла в комнату Юлии, последняя пошла ей навстречу, бледная, невыспавшаяся, свесив головку, как недужная горлица. «Что с тобой, Юлия?» - испуганно воскликнула Бенцон, не привыкшая видеть свою дочь в подобном состоянии. «Ах, матушка, - проговорила Юлия, совершенно безутешно, - мне так не хочется больше бывать при дворе! Сердце мое трепещет, когда я думаю о вчерашней ночи. Есть что-то отвратительное в этом принце; когда он взглянул на меня, я не в силах тебе описать, что произошло в моей душе. Его мрачные и жуткие глаза метали молнии, и я, несчастная, едва не погибла, сожженная ими! Не поднимай меня насмех, маменька, но это был взгляд убийцы, избравшего свою жертву, жертву, которой суждено погибнуть от ужаса прежде, чем будет обнажен кинжал! Я повторяю, это совершенно необычное чувство, я не в состоянии назвать его, но оно, подобно судороге, свело мои руки и ноги! Толкуют о василисках, чей взгляд, как отравленный огненный луч, мгновенно умерщвляет тех, кто решается заглянуть им в глаза. Принц кажется мне похожим на такое грозное чудовище».

- Ну вот теперь, - воскликнула Бенцон с громким смехом, - я и в самом деле вынуждена подумать, что вся история с mostro turchino - чистейшая правда, ибо принц, хотя он прекраснейший, прелюбезнейший, преучтивейший человек, показался двум девушкам одновременно драконом, василиском. Принцессе я готова простить безумнейшие фантазии, но ты, моя спокойная, нежная Юлия, милое дитя мое, неужели и ты стала воображать такую отчаянную чепуху. «А что творится с Гедвигой, - прервала Юлия речь советницы Бенцон, - я не знаю, что за злая, что за враждебная сила хочет оторвать ее от сердца моего, о да, и хочет бросить меня в борьбу с ужасным недугом, который свирепствует в ее душе! Да, недугом называю я это состояние, против которого бедняжка бессильна.

Когда она вчера мгновенно отвернулась от принца, когда она меня ласкала, обнимала, я вдруг ощутила, что от нее так и пышет лихорадочным жаром. И к тому же еще эти танцы, ужасные танцы! Ты знаешь, матушка, как я ненавижу танцы, в кцторых мужчинам дозволено заключать нас в объятья. Мне кажется, что нас вынуждают расстаться в этот миг со всем, чего требуют нравственность и приличие, чтобы мужчинам предоставить перевес, который, по крайней мере самым чувствительным из них, отнюдь не доставляет радости. И вот Гедвига, которая не в силах была прервать этот полуденный танец, который казался мне отвратительным, с таким увлечением танцует его, хотя истинно дьявольское злорадство сверкало в глазах принца!»

- Дурочка, - сказала Бенцон, - чего ты только не вообразишь!

И все-таки! Я не могу порицать твои убеждения, оберегай их, но не будь несправедлива по отношению к Гедвиге, вообще лучше не думай больше о том, что происходит с ней и с принцем, выкинь это из головы! Если хочешь, я позабочусь o том, чтобы ты некоторое время не видела ни Гедвигу, ни принца. Нет, твой покой не должен быть нарушен, милое мое, дорогое мое дитя! Прильни к сердцу моему! - И Бенцон обняла Юлию со всей материнской нежностью. «А что, если, - продолжала Юлия, прижав свое пылающее лицо к груди матери, - от этой ужасной тревоги, которая охватила меня, и произошли те странные фантазии, которые меня совсем расстроили?»

- Что же это за такие фантазии? - спросила Бенцон.

- Мне казалось, - продолжала Юлия, - мне казалось, что я блуждаю в волшебном саду, в котором среди густого темного кустарника там и сям цвели ночные фиалки и розы, расточая в воздухе сладостный аромат. Волшебное мерцание, подобное лунному свету, преображалось в музыку и напевы, - когда оно золотым лучом прикасалось к деревьям и цветам, они трепетали от восторга, и кусты шелестели, и ручьи шептали и вздыхали тихо и горестно. Но тут, однако, я заметила, что я сама - та песня, которая звучит в саду, и так же, как тускнеет блеск звуков, так и я сама должна погибнуть в болезненной печали! Но вдруг кроткий голос произнес: «Нет! Звук это блаженство, а вовсе не гибель, и я держу тебя крепко, держу тебя сильными руками, - и в твоем существе покоится мой напев, а ведь он вечен, словно страстная тоска!» Это был Крейслер, который стоял передо мной и говорил эти слова. Небесное чувство утешения и надежды охватило мою душу, и я сама не знаю - я говорю тебе все, матушка, - да, я сама не знаю, как случилось, что я упала на грудь Крейслеру. И тут внезапно я ощутила, как меня крепко обвили железные руки и ужасный насмешливый голос возвестил: «Что ты противишься, жалкая, ты ведь уже убита и отныне должна быть моей». Это был принц, который крепко держал меня. С громким криком ужаса я проснулась, накинула ночное платье и, подбежав к окну, распахнула его, так как в комнате было душно. Вдалеке я увидела человека, который сквозь подзорную трубу смотрел на окна замка, потом, однако, побежал по аллее, странным, я бы сказала, пожалуй, дурашливым образом, скача то туда, то сюда, и выделывая при этом всякие антраша и прочие театральные балетные па, загребая в воздухе руками и, как мне казалось, громко при этом подпевая.

Я узнала Крейслера, и, хотя я вынуждена была рассмеяться от души, мне показалось все же, что он - благодетельный дух, который оградит меня от принца. И вот я поняла, наконец, что передо мной раскрылась внутренняя сущность Крейслера, что я впервые вижу теперь, как его лукавый едкий юмор, который нередко кое-кого уязвлял, исходит из вернейшей и прекраснейшей души! Я могла бы побежать вниз, в парк, я могла бы пожаловаться Крейслеру на это страшное дикое сновидение!

- Это, - серьезно сказала Бенцон, - это преглупое сновидение, а эпилог еще глупее! Тебе нужен покой, Юлия, легкая утренняя дрема будет тебе полезна, да и мне следовало бы поспать еще несколько часов.

С этими словами Бенцон покинула комнату, а Юлия так и поступила, как ей было велено.

Когда она проснулась, солнце полудня сияло сквозь окно, и сильное благоухание ночных фиалок и роз струилось по комнате. «Что это, - воскликнула Юлия, пополненная изумления, - что это! Разве это сон наяву?»

Но когда она огляделась, над ней - на спинке софы, где она спала, - лежал чудесный букет тех самых цветов - роз и ночных фиалок!

- Крейслер, мой милый Крейслер, - нежно воскликнула Юлия и погрузилась в мечтательные грезы.

Принц Игнатий изволил осведомиться, не будет ли позволено ему часок повидаться с Юлией. Юлия быстро оделась и поспешила в комнату, где Игнатий уже ожидал ее с целой корзиной, полной фарфоровых чашек и китайских болванчиков. Юлии, предоброму дитяти, нравилось по целым часам играть с принцем, к которому она относилась с чувством глубокого соболезнования. Ни одного слова издевки и презрения не слетало с ее губ, как это, пожалуй, могло бы произойти с кем-нибудь другим порою, и прежде всего - с принцессой Гедвигой, - вот поэтому-то так и выходило, что принц Игнатий больше всего предпочитал общество Юлии и очень часто даже называл ее своею маленькой невестой. Чашки были расставлены, куклы расположены в должном порядке, и Юлия как раз держала речь от имени арлекинчика к самому японскому императору (обе куколки стояли друг против друга), когда в комнату вошла советница Бенцон.

После того, как она некоторое время следила за игрой, она поцеловала Юлию в лоб и проговорила: «Ты все-таки мое милое, доброе дитя!»

В этот день смеркалось поздно. Юлия, которая по своему желанию, получила дозволение не присутствовать за обедом, сидела одиноко в своей комнате, дожидаясь матери. Вдруг послышались тихие шаги, дверь раскрылась и, смертельно бледная, с остановившимися глазами, подобная привидению в своем белом платье, вошла в комнату принцесса. «Юлия, - молвила она тихо и глухо, - Юлия! Назови меня безумной, распущенной, сумасшедшей, но не отвращай от меня сердца своего, я нуждаюсь в твоем сострадании, твоем утешении! Все это не более чем чрезмерное раздражение, невероятное утомление от ужасного танца, из-за которого я расхворалась, но теперь это уже прошло, мне лучше! Принц отбыл в Зигхартсвейлер! Мне нужно на воздух, пойдем в парк!»

Когда обе они, Юлия и принцесса, находились в конце аллеи, яркий свет стал струиться им навстречу из глубины зарослей, и до слуха их донеслись божественные песнопения. «Это вечерняя литания в часовне Девы Марии», - воскликнула Юлия.

- Да, - сказала принцесса, - войдем туда, давай будем молиться! Молись и ты за меня, Юлия!

- Мы будем молиться, - сказала Юлия, охваченная глубочайшей болью за свою подругу, - мы станем молиться, чтобы злой дух никогда не возымел власти над нами, чтобы наша чистая душа не была бы расстроена кознями недруга рода человеческого.

Когда девушки подошли к капелле, находившейся в дальнем конце парка, поселяне шли оттуда, некоторые пели литанию перед украшенным цветами и озаренным множеством лампад образом девы Марии. Они преклонили колени на молитвенной скамеечке. Тут певчие на маленьких хорах, расположенных сбоку от алтаря, запели «Ave maris stella»184, гимн, который лишь совсем недавно сочинил Крейслер.

Пение началось тихо, затем становилось все сильнее и сильнее в «dei mater alma»185, пока звуки, устремлявшиеся в «felix coeli porta»186, не улетели прочь на крыльях вечернего ветра.

Девушки все еще стояли на коленях, испытывая глубочайшее благоговение. Священник бормотал молитвы, и издали, будто хор ангельских голосов с ночного окутанного тучами неба, звучал гимн: «О sanctis-sima»187, который затянули возвращающиеся домой певчие.

Наконец священник благословил их. Тогда девушки встали и бросились друг другу в объятья. Неизъяснимое горе, слияние восторга и боли, казалось вот-вот вырвется из груди, и кровавые капли, сочащиеся из уязвленного сердца, превратились в жаркие слезы, хлынувшие из очей.

«Это был он», - тихо прошептала принцесса. «Это был он», - ответила Юлия. Они поняли друг друга. Лес, в исполненном предчувствия молчании, ожидал, когда взойдет месяц и рассыплет над ним свое мерцающее золото. Хорал певчих, все еще звучавший в ночной тишине, казалось, тянется навстречу облакам, которые вспыхнули, пылая, и растеклись над горами, обозначая путь сверкающего светила, перед которым бледнели и меркли звезды.

- Ах, - заговорила Юлия, - что же это такое, что так нас волнует, что как бы тысячами болей терзает нашу душу? Прислушайся только, как утешительно звучит отдаленный напев, слетая к нам вниз! Мы молились, и из золотых облаков кроткие духи говорили с нами о небесном блаженстве. «Да, моя Юлия, - серьезно и твердо ответила принцесса, - да, моя Юлия, над облаками счастье и блаженство, и мне хотелось бы, чтобы ангел небесный вознес меня к звездам, прежде чем мною овладеет темная сила. Я хотела бы, пожалуй, умереть, но я знаю, что тогда меня снесли бы в княжеский склеп, и предки мои, погребенные там, не поверили бы, что я умерла, и пробудились бы от своего смертного сна - и стали бы жуткими призраками и изгнали бы меня! Тогда я перестала бы принадлежать к мертвым и перестала бы принадлежать к живым - и нигде не нашла бы приюта и крова».

- Что ты говоришь, Гедвига, ради всего святого, что ты говоришь? - в испуге воскликнула Юлия.

- Мне как-то, - продолжала принцесса все тем же твердым, почти что равнодушным тоном, как бы упорствуя в этом тоне, - приснилось нечто подобное. Очень может быть, впрочем, что какой-нибудь мой грозный предок в могиле сделался вампиром, и вот он теперь сосет мою кровь.

Не в этом ли причина моих частых обмороков?

- Ты больна, - воскликнула Юлия, - ты совершенно больна, Гедвига, ночной воздух вредит тебе, идем, идем, поспешим скорее домой.

С этими словами она обняла принцессу, которая молча позволила себя увести.

Луна всплыла и висела теперь высоко над Гейерштейном; в магическом озарении, в таинственном сиянии стояли кусты и деревья и шептали о чем-то и шелестели, ласкаясь к полуночному ветру на тысячи ладов.

- Как все-таки прекрасно, - сказала Юлия, - жить на земле, - разве природа не предлагает нам все прекраснейшие свои чудеса, будто добрая мать своим любимым детям? «Ты так думаешь? - спросила принцесса, - и продолжала мгновение спустя. - Мне не хотелось бы, чтобы ты меня слишком глубоко поняла, и я прошу тебя считать все это лишь проявлением некоего дурного настроения. Ты еще ничего не знаешь о всеистребляющей боли жизни. Природа жестока к нам, она печется и заботится лишь о своих здоровых детях, а больных она покидает, и более того - обращает все виды грозного оружия против самого их существования. Ах! Ты знаешь, что для меня прежде природа казалась не чем иным, как картинной галереей, созданной для того, чтобы упражнять силы ума и рук, но теперь все иначе, ибо я ничего не чувствую и нечего не ощущаю, кроме ужаса этой природы. Я предпочла бы скорее бродить по ярко освещенным залам среди пестрой толпы гостей, званых и незваных, чем одиноко, лишь с тобой одной, плутать в этой яркой лунной ночи.

Юлии становилось страшно, она заметила, что Гедвига слабеет, что силы ее почти на исходе, так что бедняжке Юлии пришлось с трудом поддерживать Гедвигу и не давать ей упасть.

Наконец они достигли замка. Неподалеку от последнего, на каменной лавке, стоящей под кустом бузины, сидела какая-то женщина, закутанная в темные ткани. Как только Гедвига увидела ее, она воскликнула, полная радости:

- Спасибо тебе, приснодева, и спасибо всем святым, она здесь! - и пошла, будто к ней внезапно вернулись силы, пошла, высвободившись от Юлии, к этой женщине, которая поднялась и глухо сказала. «Гедвига, бедное мое дитя!».

Юлия увидела, что особа эта, закутанная с головы до ног в какие-то темнобурые ткани, оказалась пожилой женщиной, она была в тени, глубокие тени мешали разглядеть черты ее лица. Объятая дрожью, Юлия остановилась, как вкопанная.

Обе они, незнакомка и принцесса, опустились на скамью. Женщина нежно убрала пряди волос со лба Гедвиги, затем ласково прижала к нему руки и заговорила медленно и тихо на каком-то языке, которого Юлия никогда не слыхала, нет, она не помнила, чтобы когда-нибудь слышала звуки этого языка! Это продолжалось несколько минут, и затем незнакомка крикнула, обращаясь к Юлии: «Девочка, поспеши в замок, позаботься, чтобы принцессу внесли туда. Она погрузилась в сладостный сон, от которого пробудится здоровой и радостной!»

Юлия, ни на мгновение не проявляя своего изумления, поступила так, как ей было велено.

Когда она вернулась вместе с камерфрейлинами, они нашли принцессу, заботливо закутанную в шаль: она и в самом деле сладко спала, незнакомка же - исчезла бесследно.

- Признайся, - молвила Юлия на следующее утро, когда принцесса пробудилась вполне исцеленная, не проявляя ни малейших следов вчерашнего потрясения, чего очень опасалась Юлия, - признайся мне, бога ради, кто была эта удивительная женщина?

- Я не знаю этого, - возразила принцесса, - один-единственный раз в моей жизни видела я ее до сих пор. Ты помнишь, как я однажды, еще ребенком, тяжело заболела и врачи приговорили меня к смерти. И вот тогда она сидела ночью у моей постели и убаюкивала меня, как давеча, и я погрузилась в сладкую дрему, из которой пробудилась совершенно здоровой. Прошлой ночью образ этой женщины впервые вновь возник у меня перед глазами, мне показалось; что она вновь должна появиться и спасти меня, так и случилось на самом деле. Сделай это ради меня и не говори ни слова о том, что она явилась ко мне, и не дай ни словом, ни жестом заметить, что с нами случилось нечто чудесное. Вспомни Гамлета - и будь моим верным Горацио! Несомненно, что с этой женщиной связана какая-то тайна, но пусть эта тайна останется для нас с тобой как бы за семью печатями - мне думается, что углубляться в нее попросту опасно! Разве не довольно того, что я исцелена и весела, что я избавилась от всех призраков и привидений, которые преследовали меня? - Все изумлялись столь внезапному выздоровлению принцессы. Лейб-медик заметил даже, что ночная прогулка в часовню Девы Марии оказала на впечатлительную принцессу потрясающее и благодетельное воздействие и что он попросту забыл четко и определенно предписать совершение подобного рода прогулки. Однако же советница Бенцон пробормотала себе под нос. «Гм!

Старуха приходила к ней - ну, что ж, пусть на этот раз это ей сойдет с рук!»

Ну а теперь самое время, чтобы тот роковой вопрос биографа: «Ты...
(Мурр пр.):... итак, ты любишь меня, милая Мисмис? О, повторяй мне это, повторяй тысячекратно, чтобы я пришел в еще больший восторг и смог бы наболтать столько вздора, сколько положено любовнику, созданному воображением величайшего романиста! Но, дражайшая моя, ты ведь успела уже заметить мою поразительную склонность к вокальному искусству, так же как и мою необыкновенную искусность во всем, что касается пения, - так, может быть, тебе угодно будет, драгоценнейшая моя, спеть мне хоть коротенькую песенку? «Ах, - возразила Мисмис, - ах, возлюбленный мой котик Мурр, конечно же, и я отнюдь не совсем неопытна в вокальном искусстве, но ты же знаешь, как обстоит дело с юными певицами, когда им впервые в жизни приходится выступать перед ценителями и знатоками! Страх и ужас, трепет и отчаяние настолько сдавливают им горло, что они оказываются не в состоянии петь, и прекраснейшие звуки, трели, морденты и прочие музыкальные украшения самым что ни на есть роковым и фатальным образом застревают у них в горле, как рыбья кость!

Спеть арию в подобных случаях оказывается совершенно невозможным, почему и вошло в правило открывать такого рода концерты дуэтом.

Давай-ка, милый, попробуем исполнить с тобой хотя бы небольшой дуэт, ежели ты в настроении!» Это пришлось мне по сердцу. Мы сразу же запели нежнейший дуэт: «Узрев тебя лишь раз, к тебе всем сердцем льну я» и т. д. и т. п. Мисмис начала несколько боязливо, но вскоре в нее вселил бодрость мой уверенный фальцет. Голос ее был чрезвычайно мил, исполнение оказалось уравновешенным, мягким, нежным - короче говоря, она показала себя с лучшей стороны, как отличная вокалистка. Я был в полном восторге, хотя и сознавал, что мой приятель Овидий вновь подвел меня. Ибо с cantare188 у Мисмис все обстояло как нельзя лучше, поэтому обошлось вовсе без chordas tangere189 и мне незачем было аккомпанировать ей на гитаре. Итак, Мисмис пела с исключительной легкостью, с небывалой выразительностью и с высочайшей элегантностью популярное «Di tanti palpiti»190 и т. д. и т. п. От героически напряженного речитатива она великолепно перешла к анданте воистину кошачьей сладости.

Казалось, что ария написана специально для нее, так что мое сердце переполнилось и я испустил восторженный вопль. Ах! Мисмис непременно должна будет покорить этой арией души всех наших чувствительных котов! - Ну, что ж, - мы спели с ней еще один дуэт из новейшей оперы, - и этот дуэт удался как нельзя лучше, казалось даже, что он нарочно написан для нас с ней - и только для нас! Райские рулады с небывалым блеском вырывались из нашей души, так как они по большей части состояли из хроматических гамм. Вообще следует заметить, что наше кошачье племя хроматично от природы и что всякий композитор, который вздумает сочинять для нас, превосходно поступит, ежели построит мелодии именно на хроматической основе. К сожалению, я запамятовал имя замечательного маэстро, который сочинил этот дуэт, - это прекрасный и милый человек, просто чудесный человек, композитор в моем вкусе!

Во время этого нашего концерта на крыше появился черный кот, который начал сверкать на нас своими пылающими глазами. «Убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову, дружище, - крикнул я ему, - не то я выцарапаю вам глаза и сброшу вас с крыши, - ну, а если, впрочем, у вас явилась охота спеть вместе с нами, то против этого у меня нет возражений!» Я знал этого молодого человека в черном, знал, что у него из ряда вон выходящий бас - почему и предложил ему спеть одну вещь, которая мне, правда, не слишком нравится, но которая, однако, чрезвычайно подходила к предстоящей мне разлуке с Мисмис. Мы пели: «Ужели, мой дражайший друг, тебя я не увижу боле!»191 Однако, едва я заверил черного кота в том, что боги будут охранять меня, как здоровенный обломок кирпича упал на крышу, едва не задев нас, и ужасающий голос проорал: «Да замолчите же, проклятущие коты!» И мы, гонимые смертельным страхом, устремились на чердак. - О, бессердечные варвары, начисто лишенные чувства изящного, остающиеся невосприимчивыми к трогательнейшим жалобам и пеням неизъяснимой любовной тоски - и порождающие одну лишь месть, одну лишь смерть и погибель!

Как уже сказано, то, что должно было освободить меня от моей любовной муки, лишь глубже ввергало меня в нее. Мисмис отличалась такой редкостной музыкальностью, что мы с ней вместе фантазировали преизящным образом. Напоследок она очаровательно спела мои собственные мелодии - из-за этого я чуть было совсем не потерял голову и ужасно терзался и мучился в моей любовной печали, так что совершенно побледнел, исхудал и вообще стал выглядеть самым отчаянным образом. И вот, наконец, после того как я достаточно пребывал в ярости, мне пришло в голову последнее, хотя, скажем прямо, - крайнее средство; оно, думалось мне, способно радикально исцелить меня от моих амурных терзаний. Я решил предложить моей Мисмис лапу и сердце. Она согласилась, и, как только мы стали парой, я заметил, что мои любовные горести совершенно исчезли. Молочный суп и жаркое вновь стали казаться мне чрезвычайно вкусными, ко мне вернулось веселое расположение духа, усы распушились, шерсть приобрела прежний прелестный глянец, ибо я теперь больше, чем прежде, стал уделять внимание туалету, и, напротив, - моя Мисмис теперь вовсе не желала умываться. Но, невзирая на это, я сочинил на прежний лад еще несколько стихотворений в честь моей Мисмис, еще красивей, чем прежде, еще возвышенней, ибо я все более и более взвинчивал в них неизъяснимое чувство нежности, пока оно не достигло величайшей высоты, выше было уже просто некуда! Наконец, я посвятил своей возлюбленной еще целую объемистую книгу и таким образом также и в литературно-эстетическом отношении сделал все, что только можно требовать от честного и по уши влюбленного кота. Впрочем, мы, я и моя Мисмис, вели спокойную, счастливую семейную жизнь на соломенной подстилке у дверей моего маэстро. Но есть ли на этом свете счастье, которое было бы хотя бы сколько-нибудь прочно! Вскоре я заметил, что Мисмис в моем присутствии нередко бывает рассеянной, что, говоря со мной, она отвечает порой истую чушь; что с ее уст срываются глубокие вздохи, что она предпочитает томные любовные романсы, - да, да, в конце концов она стала выглядеть ужасно слабой, утомленной и больной.

Когда же я допытывался у нее, что с ней такое, то она трепала меня по щеке и отвечала: «Ничего, ровно ничего, мой милый, добрый папочка!», но что-то с ней явно происходило. Нередко случалось, что я тщетно ожидал ее на нашей соломенной подстилке, тщетно искал ее в подвале, на чердаке, - и когда я ее там наконец находил и начинал нежно укорять ее, она старалась извинить свое поведение тем, что состояние ее здоровья требует длительных прогулок и даже, что один кот-медик посоветовал ей совершить поездку на воды. Все это опять-таки заставило меня усомниться в ней. Она, видимо, заметила мое скрытое раздражение и всячески старалась ублажать меня любовными ласками, но даже и в этом проглядывало нечто странное, - я, право, не знаю, как назвать это? - но ласки эти вызывали во мне озноб, вместо того чтобы согревать меня, - и все это было мне не по душе и казалось до крайности подозрительным. Я, впрочем, отнюдь не предполагал, что поведение моей Мисмис могло иметь свои особые причины, но понимал только, что с каждым мигом угасали даже и последние искорки моей любви к прекрасной подруге и что, когда мы оставались наедине, меня вдруг охватывало чувство смертельной скуки. Посему я пошел своим путем, а она - своим; если же мы случайно встречались на соломенной подстилке, то немножечко упрекали друг друга, хотя и с величайшей любовью, а затем вели себя как нежнейшие супруги и дружно воспевали тот домашний уют, который окружал нас.

Случилось так, что однажды тот самый басовитый черный кот посетил комнату моего маэстро. Он ронял какие-то отрывочные, исполненные таинственности слова, потом без обиняков спросил, как мне живется с моей Мисмис, - короче говоря, я отлично заметил, что у Черного было на душе нечто, что ему безумно хотелось бы открыть мне! Наконец, впрочем, все обнаружилось. Некий юноша, служивший в войсках и участвовавший в боевых действиях, вернулся с поля брани и жил по соседству с нами на скромную пенсию, которую ему вышвыривал проживавший там же хозяин харчевни в виде рыбьих костей и объедков. Юноша этот отличался прекрасной фигурой, он был сложен, как Геркулес, да к тому же еще носил богатый чужеземный черно-серо-желтый мундир, а за проявленную им отвагу, а именно за то, что он с немногими сотоварищами очистил от мышей целый амбар, носил на груди почетный Знак Жареного Сала и, естественно, привлекал к себе взоры всех девушек и женщин в нашем околотке.

Все женские сердца сильнее бились при его приближении, когда он шествовал - воплощенная отвага и дерзновенность - с высоко поднятой головой, бросая вокруг себя пламенные взоры! Вот именно он-то, как уверял Черный, влюбился в мою Мисмис, она в свою очередь ответила ему полнейшей взаимностью, и было слишком явно, вполне даже несомненно, что они тайно видятся с бесспорно амурными целями каждую ночь за дымовой трубой, на крыше или же в подвале.

- Меня удивляет, мой дражайший друг, - говорил Черный, - что вы, при всей свойственной вам в прежние дни проницательности, вовсе не замечаете этих отношений, - но влюбленные мужья нередко бывают слепы, и мне очень жаль, что долг дружбы обязывает меня безжалостно открыть вам глаза, ибо я знаю, что вы влюблены по уши в вашу несравненную супругу.

- О, Муций, - так звали Черного, - о, Муций, - воскликнул я, - мало сказать, что я люблю ее, мало сказать, что я обожаю мою очаровательную изменницу! Я поклоняюсь ей, все мое существо принадлежит ей!

Нет, она не может совершить такую подлость, это верная душа! Муций, черный клеветник, вот тебе плата за твой отвратительный навет! - Я выпустил когти и уже занес было лапу, но Муций дружелюбно взглянул на меня и молвил самым спокойным тоном: «Не горячитесь так, милейший, - вы разделяете судьбу многих весьма порядочных людей - везде царит пошлейшее непостоянство в делах семейных, - везде, и преимущественно у наших сородичей!» Я опустил занесенную было лапу, в полнейшем отчаянии несколько раз подпрыгнул и вскричал затем, вне себя от ярости: «О, небо! О земля! Кого ж еще призвать на помощь? Ад, быть может?192 - Кто причинил мне такую боль, кто, как не черно-серо-желтый кот?! А она, сладостная моя супруга, прежде такая верная и милая, как она могла, исполненная адского обмана, пренебречь всем и предать того, кто так часто, убаюканный, засыпал на ее груди и утопал в нежнейших любовных мечтаниях? О, лейтесь слезы, лейтесь слезы по неблагодарной! О, небо, тысячу проклятий, черт побери этого пестрого ловеласа, там, за трубой!»

- Успокойтесь, пожалуйста, - сказал Муций, - успокойтесь только, ради всего святого, - вы слишком разъярились от внезапного огорчения!

Будучи вашим истинным другом, я не хочу вам мешать теперь в вашем самоусладительном отчаянии. Впрочем, ежели бы вы, в вашей безутешности, пожелали бы наложить на себя лапы, то я мог бы вам, пожалуй, услужить, предложив вам воспользоваться надежнейшим крысиным ядом, - однако я этого не сделаю, ибо вы ведь являетесь премилым, очаровательнейшим котом, не лишенным известного обаяния, и мне было бы донельзя жаль вашей молодой жизни! Утешьтесь, пускай эта Мисмис бежит, куда ей вздумается, - на свете еще великое множество прелестнейших кошек. - Адью, милейший! - И с этими словами Муций выпрыгнул в раскрытую дверь.

Но когда я, тихонько полеживая под печкой, подолее поразмышлял относительно открытий, преподнесенных мне обязательным котом Муцием, я ощутил, что в душе моей, пожалуй, даже взыграло нечто - вроде бы даже напоминающее затаенную радость. Теперь-то я определенно знал, как обстоят дела с Мисмис, я перестал терзаться неизвестностью, этот огорчительный этап был мною пройден! Впрочем, если я, приличия ради, проявил надлежащее отчаяние, то я полагаю, что то же самое приличие требует со всей возможной энергией приняться за треклятого черно-серо-желтого: вступить с ним в решительную схватку!

Ночью я подстерег влюбленную пару за трубой и со словами: «Ах ты, адская бестия! Ах ты, гнусный предатель!» - самым яростным образом набросился на моего соперника. Однако соперник мой, как я, увы, слишком поздно заметил, далеко превосходящий меня силой, вцепился в меня, надавал мне оплеух и пощечин самым мерзопакостным образом, - так что он выдрал у меня несколько клочьев шерсти, - затем же этот негодяй поспешно спрыгнул с крыши, после чего его и след простыл!

Мисмис лежала в обмороке, однако же, едва я приблизился к ней, вскочила столь же проворно, как и ее кавалер, и скрылась вслед за ним на чердаке.

Весь разбитый, истерзанный, с расцарапанными в кровь ушами, я пополз вниз к моему маэстро, проклиная самую мысль о том, чтобы оставить все как есть и, так сказать, подвергнуть мой брак известного рода консервации; теперь мне уже ничуть не казалось позорным - попросту махнуть лапой на все и уступить мою крошку Мисмис черно-серо-желтому прощелыге!

«Что за враждебная судьба, - так думалось мне, - из-за возвышенно-романтической любви меня швыряют в сточную канаву, а семейное счастье приводит к тому, что я подвергаюсь самым гнусным побоям!»

На следующее утро я весьма изумился, когда, выходя из комнаты маэстро, увидел на соломенной подстилке мою Мисмис. «Милейший Мурр, - нежно и притом совершенно как ни в чем не бывало проговорила она, - мне кажется, я, знаешь ли, чувствую, что больше не люблю тебя, как прежде, и мне от этого, поверь, чрезвычайно больно».

- О, драгоценная моя Мисмис, - возразил я нежно, - это терзает мне сердце, но я должен признаться тебе, что со времени, когда случились известные вещи, я тоже к тебе охладел.

- Не обижайся, Мурр, - продолжала Мисмис, - не обижайся, мой сладостный дружок, но мне все кажется, что ты давным-давно уже совершенно несносен, совершенно невыносим.

- О, всемогущее небо, - воскликнул я в полнейшем восторге, - что за родство душ, какая необыкновенная родственность натур, - ведь я испытываю то же самое, что и ты ко мне.

После того как мы, таким образом, пришли к единому мнению, что мы друг друга терпеть не можем и что нам по необходимости придется расстаться навеки, мы обнялись на самый нежный лад и пролили жаркие слезы радости и восхищения.

Засим мы расстались - и она и я были отныне убеждены в превосходных качествах, в величии души другого и охотно превозносили эти наши взаимные качества перед всеми, кто только проявлял охоту слушать об этом.

- И я рожден в Аркадии счастливой! - воскликнул я и стал налегать на изящные искусства и науки куда ревностней, чем когда бы то ни было доселе.
(Мак. л.):... вам, - сказал Крейслер, - да, я говорю это вам в глубокой душевной убежденности, эта тишина должна казаться более опасной, чем самая яростная буря. Это тягостное, глухое, влажное удушье перед всеразрушающей грозой, вот в этом глухом затишье все сейчас и движется при том самом дворе, который наш князь Ириней выпустил на свет божий в формате duodecimo193 да еще с золотым обрезом, подобно роскошному альманаху. Но напрасно сей сиятельный властелин, подобно второму Франклину194, устраивает блистательные празднества, видя в них своего рода громоотвод: молнии все-таки ударят и, быть может, опалят его собственное державное облачение.

Это истинная правда, принцесса Гедвига подобна теперь светлой и ясно льющейся мелодии, а ведь прежде дикие, тревожные аккорды, перемешанные друг с другом, вырывались из ее израненной груди, но... Вот!

И Гедвига выступает теперь, просветленно и горделиво, опираясь на руку симпатичного неаполитанца, - она идет с ним, и Юлия улыбается ему мило и душевно, и охотно принимает его комплименты и прочие знаки внимания, которые принц, не отрывая глаз от уже избранной невесты, так ловко умеет адресовать Юлии, что вся ее юная, неопытная душа должна становиться жертвой этих выстрелов, уязвляющих ее рикошетом еще надежней, чем если бы опасное оружие было обращено прямо против нее! И все-таки думалось, как мне рассказала Бенцон, что прежде Гедвига была подавлена появлением mostro turchino, a нежной, спокойной Юлии, этому дитяти небес, сей нарядный и смазливый general en chef195 тоже показался мерзостным василиском! - О, вы предчувствующие души, вы не обманулись! Ах, дьявольщина, разве я не читывал во всемирной истории Баумгартена196, что змий, который лишил нас рая, роскошествовал и важничал в фуфайке из раззолоченной чешуи? Это вспоминается мне, когда я вижу сего Гектора в расшитом золотом мундире. Впрочем, Гектором звали также чрезвычайно достойного бульдога, который питал ко мне неописуемую любовь и был верен мне необычайно. Мне хотелось бы, чтобы этот верный пес был неподалеку и чтобы я натравил его на его сиятельного тезку, дабы он вцепился в полы его мундира, когда он, важничая, вышагивает между двумя милыми сестрицами! Или скажите, маэстро, ведь вы знаете такое множество всяческих кунстштюков и фокусов, - скажите мне, с чего бы мне начать, как бы мне в надлежащий миг превратиться в осу и настолько растормошить этого сиятельного кобеля, чтобы вывести его из равновесия, сбить с него весь этот его проклятый гонор!

- Я позволил вам выговориться, Крейслер, - сказал маэстро Абрагам, - и вот теперь я спрашиваю вас, способны ли вы спокойно выслушать меня, если я вам открою кое-какие обстоятельства, которые вполне оправдывают ваши предположения и предчувствия?

- Разве я не степенный капельмейстер, - ответил Иоганнес, - я полагаю это не в философском смысле, что вот, мол, я постулировал свое «я» в степени капельмейстера197, - о, нет, я ссылаюсь здесь исключительно на свою душевную способность сохранять спокойствие в порядочном обществе, когда меня, например, кусают блохи.

- Итак, - продолжал маэстро Абрагам, - да будет вам известно, Крейслер, что удивительный случай позволил мне основательно заглянуть в прежнюю жизнь принца. Вы правы, когда вы сравниваете его со змием в раю. Под красивой оболочкой, - а в том, что она такова, вы ему не откажете, - скрывается гнусная развращенность, я бы даже сказал нечестивость. Он замыслил недоброе, у него - из многого, что здесь случилось, я знаю это, - у него есть виды на милую Юлию.

- Ха-ха, - воскликнул Крейслер, бегая взад-вперед по комнате, - ха, вот какой гусь выискался: и распелся-то как, распелся сладко! Черт возьми, принц - дельный парень, он хватает сразу обеими лапами всякого рода плоды - и дозволенные ему, и запретные! Ай-яй-яй, слащавый неаполитанишка, ты не ведаешь, что рядом с Юлией стоит отважный капельмейстер: музыка вошла в его кровь и плоть - и он способен принять тебя, как только ты приблизишься к ней, за проклятый аккорд - кварт-квинт-аккорд, который следует разрешить! И капельмейстер сделает то, что ему надлежит сделать, согласно его роду занятий: разрешит он тебя, вогнав тебе пулю в лоб или вонзив тебе в брюхо эту вот шпагу, спрятанную в трости! - С этими словами Крейслер вытащил свою палку со спрятанным в ней клинком, принял позу фехтовальщика и спросил маэстро, достаточно ли у него, Крейслера, пристойности, чтобы проткнуть некоего сиятельного пса?» «Вы только успокойтесь, - сказал маэстро Абрагам, - пожалуйста, Крейслер, такого рода героические поступки от вас вовсе и не требуются, чтобы испортить принцу игру. Для этого существует другое оружие, и его я вложу в ваши руки. Вчера я был в рыбачьей хижине, принц шел мимо со своим адъютантом. Они меня не заметили. «Принцесса хороша, - сказал принц, - но маленькая Бенцон совершенно божественна! - вся кровь вскипела в моих жилах, когда я увидел ее, - о, да, она должна стать моей, еще прежде, чем я вручу принцессе руку свою. - Думаешь ли ты, что она будет непреклонна?» - «Какая женщина способна устоять перед вами, ваша светлость», - ответил адъютант. - «Но, черт бы меня взял, - продолжал принц, - она, видимо, не из таких». - «Она простодушна, доверчива, - смеясь подхватил адъютант, - и вот такие кроткие, доверчивые девочки - это как раз именно те, которых может захватить врасплох атака мужчины, привычного к победам, а затем - все остальное в руце божией, - быть может, девчонка даже влюбится по уши в своего победителя. - Это и у вас может так получиться, сиятельный принц». - «Это было бы славно, - воскликнул принц. - Но мог ли бы я ее увидеть наедине, как этого добиться?» - «Ничего, ответил адъютант, - ничего нет проще, чем это. Я заметил, что малютка часто гуляет одна по парку. Вот если...» - Затем голоса утихли в отдалении, больше я ничего не смог разобрать. По всей вероятности, какой-то адский план будет осуществлен уже сегодня, и этот план мы должны расстроить. Я смог бы сделать это и сам, но по некоторым обстоятельствам я пока не хотел бы показываться принцу, поэтому вы, Крейслер, должны будете немедленно отправиться в Зигхартсгоф и ждать, покаы покормить ручного лебедя. Вот об этих ее прогулках, вероятно, и проведал чертов неаполитанец. Но я вам дам оружие, Крейслер, и в высшей степени необходимые инструкции, затем, чтобы в борьбе против принца - противника весьма опасного - вы показали себя с наилучшей стороны, как отличный полководец».

Биограф опять-таки страшится чрезвычайной отрывочности сведений, фрагменты которых он должен с величайшим трудом объединить в настоящую историю. - Разве не было бы здесь уместно упомянуть о том, какую именно инструкцию дал маэстро Абрагам нашему капельмейстеру?

Ибо если позднее и выявится самое оружие, то тебе, любезный читатель, все же не представится возможность постичь, о чем, собственно, была речь. Но пока злополучному биографу неизвестно ни слова из той самой инструкции, с помощью которой (это представляется несомненным) отважный Крейслер был посвящен в какую-то совершенно особенную тайну.

И все-таки! Терпение, благосклонный читатель, подожди еще немного, - вышесказанный биограф готов отдать в залог свой большой палец (а ведь без него - попробуй, попиши!), - что еще до окончания этой книги и сия глубочайшая тайна непременно всплывет на свет божий! А теперь следует рассказать о том, как, едва лишь начало смеркаться, Юлия, надев на руку корзиночку с белым хлебом, напевая, пошла по парку к озеру и остановилась на мосту, неподалеку от рыбачьей хижины. Но предусмотрительный Крейслер лежал уже в засаде, в кустах, держа перед глазами отличный доллонд, с помощью которого он четко видел все, сам будучи скрыт кустарником от посторонних глаз. Лебедь подплыл к мостику, и Юлия стала бросать ему кусочки хлеба, которые он жадно проглатывал.

Она продолжала громко петь, так что вовсе и не заметила, как к ней неспешно приблизился принц Гектор. Когда он внезапно вырос рядом с ней, она вздрогнула, как от сильного испуга. Принц схватил ее за руку, прижал ее к груди, к губам и оперся затем на перила, совсем рядом с Юлией. Юлия кормила лебедя, потупившись, глядя вниз, в озеро, а принц между тем все говорил и говорил, убежденно, настойчиво и пылко.

«Не строй такие рожи, такие слащавые, нечестиво-сладкие рожи, синьор!

Ах, разве ты не замечаешь, что я сижу почти рядом с тобой на перилах моста и вполне в состоянии предерзко надавать тебе пощечин?! - О, господи! Почему щеки твои окрашиваются все более жарким пурпуром, о, милое дитя небес? - Почему ты теперь так странно смотришь на этого злодея? Ты смеешься? Да, это знойное отравленное дыхание, перед которым должна раскрыться твоя грудь, как перед благословляющим солнечным лучом раскрывается почка и превращается в прекраснейшие листья, чтобы тем скорее погибнуть!» - так говорил Крейслер, осматривая парк, который линзы отличного доллонда придвинули к самым его глазам. Принц тоже стал теперь бросать кусочки хлеба вниз, лебедь, однако, пренебрег ими и издал громкий и весьма противный крик.

Затем принц обвил свою руку вокруг стана Юлии и стал бросать вниз кусочки хлеба таким образом, чтобы лебедь поверил, что кормит его Юлия. При этом щека его почти касалась щеки Юлии. «Так, так, - говорил Крейслер, - именно так, сиятельный подлец, схвати ее когтями своими, высокочтимый коршун, только покрепче держи свою жертву, ведь здесь в кустах залег некто, который уже целит в тебя и вот-вот отстрелит тебе твое сверкающее крылышко, и, в общем, дела с твоей вольной охотой обстоят, право же, самым жалким образом». Теперь принц схватил руку Юлии, и они пошли по направлению к рыбачьей хижине. Однако, когда они уже приблизились к ней, из кустов вышел Крейслер и заговорил, отвесив принцу глубокий поклон: «Чудесный ветерок, не правда ли, необычайно приятный воздух, - в нем такой живительный аромат, вы, мой сиятельный повелитель, должны чувствовать себя здесь совершенно как в вашем прелестном Неаполе». «Кто вы такой, мсье?» - грубо оборвал его принц. Но в то же самое мгновение Юлия сбросила его руку с плеча, дружески подошла к Крейслеру, пожала ему руку и сказала: «О, как чудесно, милый Крейслер, что вы снова здесь! Знаете ли, что я всем сердцем соскучилась по вас? - и в самом деле, мама бранит меня за то, что я веду себя, как плаксивое и невоспитанное дитя, когда вы хоть один-единственный день не бываете у нас. Я могла бы, право, захворать с досады, если бы поверила, что вы перестали обращать внимание на меня и на мое пение!» «Ба, - вскричал принц, бросая на Юлию и на Крейслера ядовитые взгляды. - Ба, да это вы, мсье де Крэзель! Князь весьма благосклонно отзывался о вас!» «Да благословит господь вашу светлость, - сказал Крейслер, - причем все его лицо странно завибрировало сотней складок и складочек. - Да благословит господь вашу светлость за это, ибо хоть таким образом мне, быть может, удастся получить то, о чем я хотел умолять вас, всемилостивейший принц, а именно о благосклоннейшей протекции с вашей стороны! Я осмеливаюсь предполагать, что вы с первого же взгляда сразу же обратили на меня свое благосклонное внимание, а именно когда вы мимоходом изволили прозвать меня шутом, - и так как шуты на многое горазды, то, стало быть...» «Вы презабавный, - прервал его принц, - вы презабавный субъект». «О, нет, никоим образом, - продолжал Крейслер, - правда, я люблю шутки, но только скверные, а скверные шутки - опять-таки не смешны! В настоящее время я охотно отправился бы в Неаполь и там, на набережной, записал бы кое-какие очаровательные рыбачьи и разбойничьи песенки - ad usum delphini198. Вы, дражайший принц, человек добродушный, ну что вам стоит, скажем, помочь мне кое-какими рекомендациями...» «Вы, - вновь прервал его принц, - вы презабавный субъект, monsieur de Krosel, я люблю это, и впрямь мне это по душе, но теперь мне не хотелось бы задерживать вас, мешать вам совершать прогулку. Adieu!» «О, нет, ваша светлость, - воскликнул Крейслер, - я не могу упустить возможность показать вам себя в наилучшем свете. Вы хотели зайти в рыбачью хижину, там стоит маленькое фортепьяно, фрейлейн Юлия будет так добра, что согласится спеть со мной дуэт!» «С величайшим удовольствием», - воскликнула Юлия и повисла на руке Крейслера. Принц стиснул зубы и гордо зашагал, опережая их. На ходу Юлия шепнула Крейслеру на ухо:

«Крейслер, что это вдруг взбрело вам в голову?» - «О, господи, - так же тихо ответил Крейслер, - о, господи, и ты убаюкана дурманящими сновидениями, когда змий приближается, чтобы умертвить тебя своим ядом?»

Юлия взглянула на него, глубоко изумленная. Только один-единственный раз до этого случая, в миг высочайшего музыкального воодушевления, Крейслер обратился к ней на ты.

Когда дуэт был окончен, принц, который уже во время пения неоднократно восклицал «браво, брависсимо!» - разразился бурными восторгами. Он покрывал руки Юлии пламенными поцелуями, он клялся, что никогда пение так не потрясало все его существо, и просил Юлию разрешить ему запечатлеть поцелуй на тех воистину божественных устах, с которых сладчайшим нектаром стекали эти божественные звуки!

Юлия робко отстранилась. Крейслер подошел к принцу и сказал:

«Поскольку мне, ваше сиятельство, вы не пожелали сказать ни одного похвального слова, которое я - как композитор и недурной певец, думается мне, столь же заслужил, как и фрейлейн Юлия, то заметно, что я с моими слабыми музыкальными познаниями не произвожу на вас достаточно сильного впечатления. Но должен заметить, что я обладаю также и некоторым опытом по живописной части, и я буду иметь честь показать вам занятнейшую миниатюру, которая представляет некую персону, чья необыкновенная жизнь и поразительный финал известны мне в таких подробностях, что я могу их преобстоятельно изложить каждому, кто только пожелает меня выслушать». «До чего же вы назойливы!» - пробормотал принц. Крейслер вытащил из кармана шкатулочку, извлек из нее миниатюрный портрет и поднес его к глазам принца. Принц взглянул, вся кровь отхлынула от его лица, глаза его остановились, губы задрожали и, бормоча сквозь зубы: «Maledetto!»199 - он убежал прочь.

- Что все это значит? - спросила перепуганная насмерть Юлия, - что все это значит, Крейслер, - скажите мне все!

- Совершенные пустяки, - ответил Крейслер, - развеселые проказы, заклинания бесов и всякая прочая чертовщина! Взгляните-ка, милая фрейлейн, как этот симпатичный принц бежит через мостик, делая самые крупные шаги, на которые только способны его сиятельные нижние конечности.

О, боже! - он полностью открещивается от своей сладчайшей идиллической натуры, ему даже не хочется хоть искоса взглянуть на озеро, он больше не жаждет кормить ручного лебедя, - ах, ну что за милейший бес, бес, бес!

- Крейслер, - молвила Юлия, - самый тон вашей речи леденит мою душу, я предчувствую недоброе, - что у вас за счеты с принцем?

Капельмейстер отошел от окна, с глубоким волнением взглянул на Юлию, которая стояла перед ним, молитвенно сложа руки, как будто заклинала доброго духа, чтобы он снял с нее бремя ужаса, бремя, заставлявшее ее проливать слезы. «Нет, - сказал Крейслер, - никакой враждебный диссонанс не должен нарушить то небесное благозвучие, которое живет в твоей душе, о, кроткое дитя! Под разными личинами, прикрываясь капюшонами, шествуют духи ада по белу свету, но у них нет власти над тобой, и ты не должна узнать их, узнать их черные поступки и деяния! Успокойтесь, Юлия! - позвольте мне молчать, ведь теперь уже все прошло, все миновало!»

В этот миг, чрезвычайно взволнованная, вошла Бенцон. «Что случилось, - воскликнула она. - Принц, как безумный, промчался мимо, так и не заметив меня? А у самого замка ему навстречу шел адъютант, они о чем-то весьма шумно поговорили, потом принц, мне кажется я это верно заметила, отдал адъютанту какие-то важные приказания, ибо, едва принц вступил на порог замка, адъютант с величайшей поспешностью бросился в павильон, в котором он живет. Садовник сказал мне, что ты стояла с принцем на мосту, и тут меня охватило, сама не ведаю почему, предчувствие чего-то ужасного, и я поспешила сюда, - скажите же, что стряслось?

Юлия рассказала все. «Тайны, да?» - резко спросила Бенцон, метнув на Крейслера пронизывающий взгляд. - «Дражайшая советница, - возразил Крейслер, - бывают мгновения - положения, более того, ситуации, когда, как я полагаю, человеку непременно следует держать язык за зубами, ибо, ежели он распустит язык и раскроет рот, то из этого рта не выйдет на свет ничего, кроме решительной чуши, которая способна только вызвать раздражение в душах людей разумных и добропорядочных!»

Тем он и ограничился, невзирая на то что Бенцон казалась глубоко уязвленной его молчанием.

Капельмейстер проводил советницу с Юлией до замка, а затем отправился в обратный путь, в Зигхартсвейлер.

Едва лишь он скрылся в тенистых аллеях парка, адъютант принца вышел из павильона и пошел той же дорогой, что и Крейслер, ему вслед.

Вскоре после этого в чаще леса раздался выстрел!

Той же ночью принц покинул Зигхартсвейлер; он написал князю Иринею и засвидетельствовал ему свое почтение, обещая вскорости вернуться. Когда на следующее утро садовник с подручными своими обходил парк, он нашел шляпу Крейслера, на которой были следы крови. Сам Крейслер исчез, о нем ничего не было слышно. Поговаривали...

ТОМ ВТОРОЙ

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ. МЕСЯЦЫ УЧЕНИЯ, КАПРИЗНАЯ ИГРА СЛУЧАЯ


(Мурр пр.):... тоска, пылкое желание наполняют нашу грудь, но когда мы, наконец, обретаем то, чего добивались, не щадя трудов, то сразу же всякий порыв угасает и превращается в мертвенно-холодное равнодушие, и мы бросаем все, что приобрели, словно опостылевшую игрушку. Впрочем, стоит только этому случиться, как сразу же вслед за поспешным поступком наступает горькое разочарование, и жизнь наша продолжается в непрерывной смене влечения и отвращения. Таковы мы, кошки, - название это чрезвычайно правильно определяет наше племя, к коему причисляет себя и надменный лев, которого поэтому даже прославленный Горнвилла у Тика в «Октавиане»200 называет большой кошкой. Да, повторяю я, таковы кошки, и они не могут быть другими, и кошачье сердце - штука весьма переменчивая.

Первейший долг добропорядочного биографа состоит в том, чтобы быть искренним и откровенным, никоим образом не щадя себя самого.

Вполне искренне, положа лапу на сердце, признаюсь, что, несмотря на несказанное рвение, с каким я налег на искусства и науки, очень часто мысль о прекрасной Мисмис всплывала все же - абсолютно внезапно - в моем мозгу и решительно прерывала мои ученые занятия.

Мне казалось, что мне не следовало оставлять ее, казалось, будто я пренебрег верным, любящим сердцем, лишь на миг ослепленным и обезумевшим. Ах! Часто, когда я хотел усладить себя великим Пифагором (я нынче много занимаюсь математикой), внезапно случалось так, что нежная лапка в черном чулочке сдвигала все катеты и гипотенузы, и передо мной возникала она сама, милая и прелестная Мисмис, в прелестнейшей бархатной шапочке, и из чудной травяной зелени ее прекрасных очей на меня устремлялся сверкающий взгляд. - Что за миловидные прыжки в сторону, какие кружения и извивы хвоста! Я хотел прижать ее к себе в восторге вновь воспылавшей любви, но дразнящее видение исчезало.

Конечно же, такого рода воспоминания о любовной Аркадии погружали меня в своего рода грусть, которая должна была повредить поэтическим и ученым занятиям, ибо я был не в силах ей противостоять. Я пытался вырваться из этого досадного состояния, чего бы то ни стоило, принять какое-либо быстрое решение, вновь отыскать Мисмис. Но едва лишь я ставил лапу на первую ступеньку лестницы, чтобы подняться в горние пределы, где я мог питать надежду вновь отыскать свою милую, как стыд и робость охватывали меня, я отдергивал лапу и в унынии отправлялся под печку.

Впрочем, невзирая на это печальное душевное состояние, я в то же время пользовался исключительным телесным здоровьем, значительно окреп и стал если не ученей, то во всяком случае увесистей и с удовольствием замечал, разглядывая себя в зеркало, что моя круглощекая физиономия помимо юношеской свежести начинала приобретать еще нечто неизъяснимое, но явно вселяющее уважение.

Даже сам мой маэстро заметил решительную перемену в моем расположении духа. И впрямь: прежде я урчал и весело прыгал, когда он протягивал мне вкусные кусочки, прежде я катался у его ног, становился на задние лапки и прыгал порою даже к нему на колени, когда он, восстав поутру от сна, приветствовал меня возгласом: «С добрым утром, Мурр!» Теперь я оставил все это и ограничивался одним лишь только радушным «Мяу!» и тем грациозно-надменным изгибом спины, который, как это, конечно, небезызвестно благосклонному читателю, составляет непременное отличие нашего и только нашего кошачьего племени. О да, я пренебрегал теперь даже столь любимой мною прежде игрой в птичку.

Думается, что юным гимнастам и прочим лицам, занимающимся телесными упражнениями из числа моих сородичей весьма полезно и поучительно будет узнать, в чем, собственно, состояла эта игра. А вот в чем: мой маэстро привязывал к длинной нитке одно или несколько гусиных перьев, вздергивал их быстро в воздух и чуточку опускал - одним словом, хорошенько заставлял их летать! А я, находясь в углу, подстерегал их из засады, улавливал подходящий темп, вскакивал и настигал эти перышки, хватал их и терзал в свое удовольствие. Игра эта нередко настолько увлекала меня, что я был готов и в самом деле счесть эти перья настоящей живой птичкой, я весь разгорался, буквально пылал и пламенел, так что если учесть одновременно запросы ума и тела, то игра эта, содействовала образованию ума и укреплению тела. Увы, даже и этой игрой пренебрегал я теперь и преспокойно валялся на тюфячке, сколько бы мой маэстро ни взмахивал своими перышками перед моим носом! «Котинька, - обратился ко мне однажды мой маэстро, когда перья, пощекотав меня по носу, залетели на мою подушку, причем я, почти что не сморгнув, протянул за ними лапу, - котинька, ты стал совсем не таким, как прежде, становишься с каждым днем все более вялым. Я полагаю, ты слишком много лопаешь и спишь». Луч света озарил мою душу при этих словах маэстро, ведь я все время приписывал свою вялую грусть лишь воспоминанию о Мисмис, об утраченном по легкомыслию любовном эдеме, и теперь только вдруг я постиг и уразумел, насколько мое земное существование, существование в земной юдоли, поссорило меня с моими - устремляющими душу ввысь - учеными занятиями и насколько это земное существование вынуждает меня считаться со своими запросами и требованиями! В природе существуют вещи, ясно показывающие нам, как именно наша скованная душа вынуждена приносить свою свободу в жертву безжалостному тирану, именуемому нашим телом. Вот к этим вещам я и причисляю прежде всего вкуснейшую манную кашу, а также широкий стеганый тюфячок, отлично набитый конским волосом.

Эту самую сладкую кашу великолепно умела варить домоправительница моего маэстро, так что я каждое утро на завтрак опустошал две полные большие тарелки этого кушанья, о, да, я поглощал его с величайшим аппетитом! Однако после столь плотного завтрака науки попросту переставали мне быть по вкусу, теряли для меня всякий интерес, они казались мне какой-то едой всухомятку, чем-то неудобоваримым и, увы, ничуть не помогали, когда я, покидая на время сухую материю наук, поспешно обращался к поэзии. Превознесенные до небес творения новейших авторов, знаменитейшие трагедии прославленных и высокочтимых поэтов ничем не увлекали меня, я оказывался пленником развратной игры помыслов, совершенно непроизвольно искусная домоправительница и кухарка моего маэстро заставляла меня вступать в конфликт с автором изучаемого мною поэтического произведения, и я никак не мог отделаться от мысли, что кухарка куда лучше знает, в какой пропорции и как именно следует смешивать жир, сладость и крепость, чем вышеупомянутый автор и поэт. О это злосчастное смешение умственных и телесных услад и наслаждений! Да, мечтательным и сновидческим могу я назвать это смешение, эту явную подмену, ибо мечты и сновидения настигали меня и заставляли меня искать вторую крайне опасную штуку а именно тот самый пресловутый набитый конским волосом тюфячок, дабы погрузиться на оном в сладчайшую дрему. Вот тут-то предо мною и возникал сладостный образ чаровницы Мисмис! О, небо, итак все это находилось в некоей роковой взаимосвязи: манная каша, пренебрежение науками, меланхолия, подушка-тюфяк, моя непоэтическая натура, воспоминания о любви! Да, маэстро был совершенно прав: воистину я обжирался, воистину я спал без просыпу! А ведь с какой стоической серьезностью я неоднократно принимал решение стать умеренней, но кошачья натура слаба, и самые лучшие, попросту великолепнейшие решения разбиваются вдребезги, едва только наши ноздри пощекочет сладчайший аромат манной каши, едва только перед нами замаячит призывно-пухлая подушка-тюфячок! В один прекрасный день я услыхал, как мой маэстро, войдя в комнату, говорил, обращаясь к кому-то: «Ну да, естественно, пожалуй, он и в самом деле развлечется и рассеется несколько в вашем обществе.

Но ежели вы станете проделывать всякие дурацкие штуки, прыгать ко мне на стол, ежели вы перевернете мою чернильницу или еще что грохнется на пол по вашей милости, то я вас обоих выставлю за дверь, вышвырну на улицу».

Засим маэстро немножечко приотворил дверь и впустил кого-то в комнату. Однако же этот кто-то был не кто иной, как мой друг Муций.

Я с трудом узнал его. Шерсть его, прежде гладкая и лоснящаяся, была теперь растрепана и крайне неприглядна, глаза глубоко запали, и его прежде несколько, правда, грубоватый, чуть неотесанный, ненужно суровый, но все же вполне сносный облик приобрел какие-то новые черты: в нем появилось нечто высокомерно-заносчивое и даже, я сказал бы, хищно-жестокое. «Здорово, Мурр! - фыркнул он, - все-таки я отыскал вас! Куда же это вы запропастились? Неужели же я должен специально являться сюда, чтобы извлекать вас из-под вашей проклятущей печки?

Но, с вашего разрешения!» - Он приблизился вплотную к моей тарелке и без остатка сожрал всю жареную рыбу, которую я благоразумно приберег к ужину. «Скажите-ка, - говорил он, уплетая рыбу, - скажите мне, черт возьми, где это вы пропадаете, почему это вы больше не являетесь к нам на крышу, почему это вас не видать нигде в веселой компании?!»

Я объяснил ему, что, распростившись с любовью к прелестной Мисмис, я всецело и без остатка погрузился в науки, почему о прогулках больше не могло быть и речи: о них я и думать не в состоянии! И вообще я ни в малейшей степени не стремлюсь к обществу и не нуждаюсь в обществе, ибо здесь, у моего маэстро, есть все, чего только моей душе угодно: и манная каша-то у меня есть (на молоке!), и мясо есть, и рыбка, и мягкий тюфячок - и так далее, и тому подобное! Спокойное, мирное, беззаботное существование, это я, полагаю, для кота моих склонностей и способностей - величайшее благо и ценнейшее достояние, и тем более мне приходилось страшиться и опасаться, что все это, чем я обладаю, могло бы быть расстроено и разрушено, ежели бы я опрометчиво стал выходить на прогулки, так как, увы, я убедился, что моя пылкая склонность к юной Мисмис еще не вполне угасла, и, увидев ее вновь, я легко мог бы снова увлечься и вследствие этого совершить новые опрометчивые поступки, в которых мне впоследствии, быть может, пришлось бы очень долго и очень тяжко раскаиваться.

- Вы имеете полнейшую возможность чуть попозже снова попотчевать меня жареной рыбкой! - так молвил Муций, а затем, изогнувшись, - так, наапех обмахнул лапой морду, усы и уши, - и занял место на моем тюфячке бок о бок со мною.

- Согласитесь, - начал Муций, после того как он в знак своего удовлетворения помурлыкал в течение нескольких секунд и говорил теперь мягко и вразумительно, - поймите и намотайте себе это на ус, милый мой брат Мурр, вам здорово повезло, что мне пришла в голову отличная идея посетить вас в вашей уединенной келье, о, отшельник и пустынножитель Мурр, и что ваш маэстро впустил меня к вам, не слишком прекословя. Вы находитесь теперь в величайшей опасности, в какую только может попасть толковый и даровитый парень, этакий кот-молодец, у которого и котелок, что называется, варит, да и силы не занимать.

Одним словом, вы находитесь в величайшей опасности! В чем же эта опасность? А вот в чем: вы вот-вот превратитесь в прескверного и презлобного отвратного филистера. Ну, вы скажете, конечно, что вы слишком погрузились в науки и слишком заняты ими, чтобы у вас оставалось время осмотреться, так сказать, среди себе подобных, побывать в нашем обществе, в обществе котов! Простите, брат, но я не приму всерьез ваши уверения, ибо они, конечно же, не соответствуют действительности: вот ведь как вы отъелись, стали круглый, жирный, шерсть сверкает, как зеркало, ух, гладкий какой! - вот таким, вот в таком чудном виде я теперь нахожу вас. Клянусь небом, вы нисколько не похожи на книжного червя, на полуношника, который, не зная сна, корпит над учеными фолиантами! Поверьте мне, Мурр, проклятая удобная жизнь - она-то как раз и превращает вас в ленивого и вялого лежебоку! Совершенно иначе было бы у вас на душе, если бы вам пришлось потрудиться с нами, чтобы подцепить несколько рыбьих костей или, к примеру, пташку какую изловить!

- Я полагал, - прервал я друга, - что ваше положение можно было назвать прекрасным и счастливым, ведь прежде вы были...

- Ну, об этом - почти гневно перебил меня Муций, - об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз. И что это все «вы», да «вы»! Не задавайся, брат! Филистер ты и только, и в наших студенческих правилах ты ровно ничего не смыслишь!

После того как я попросил прощения у моего разгневанного друга, он продолжал уже куда более мягким и кротким тоном: «Итак, как я уже сказал, ваш образ жизни, милый брат Мурр, так сказать, ни на что не похож. На свежий воздух вам надо, вот что, проветриться, других поглядеть и себя показать!»

- О, небо! - воскликнул я в полнейшем страхе и ужасе, - что вы говорите, брат Муций, - неужели я и в самом деле должен, что называется, выйти в широкий мир?! Неужели же вы забыли, что я вам несколько месяцев назад в погребе рассказывал о том, как я однажды выпрыгнул из английской коляски вот в этот самый широкий мир? Разве я не описывал вам, какие опасности угрожали мне со всех сторон?

И разве я не рассказал вам, как добрый пудель Понто спас меня и привел домой к моему маэстро?» Муций злорадно рассмеялся: «О, да, - сказал он потом, - о, да, в этом-то все дело, в этом-то и зарыта собака, - ну, конечно, добрый Понто, милый пудель Понто!» «Да ведь этот Понто, этот щеголь и вертопрах, этот чрезмерно умничающий и даже суемудрый пес, этот надменный и горделивый лицемер позаботился о вас потому только, что ему ничего более интересного, ничего лучшего в тот миг не подвернулось, он попросту не знал, простите, чем ему заняться, а эта история его несколько развлекла, а вот теперь - можете искать его во всех ассамблеях, дружеских компаниях и прочих сборищах, и ежели найдете, он вовсе вас и не узнает, отвернет от вас свою собачью морду, более того, он попросту разорвет вас на куски, потому что вы не из его сородичей, он не. считает вас равным себе! Ох, этот добрый Понто, который, вместо того чтобы ввести вас в истинную светскую жизнь, занимал вас преглупыми человеческими историями! Нет, нет, дражайший Мурр, это событие с Понто показало вам совсем иной мир, нежели тот, к которому вы действительно принадлежите! Поверьте мне на слово, все ваши уединенные ученые занятия ровным счетом ничем вам не помогут, и более того, скорее даже и вовсе повредят. Ибо вы все-таки остаетесь филистером, а на всем белом свете, на всей земле нет более скучного и более глупого создания, чем ученый филистер!»

Я откровенно признался другу моему Муцию, что это выражение «филистер», так же как и его оригинальное мнение по этой части, мне, собственно говоря, не вполне понятны, я не вполне улавливаю их смысл.

«О, брат мой, - молвил Муций и улыбнулся при этом такой обворожительной и такой грациозной улыбкой, что в это мгновение он выглядел очень приятно и мило и живо напомнил мне прежнего - опрятного и безукоризненного Муция, - о, брат мой Мурр, напрасны были бы все попытки растолковать тебе, что это такое и в чем суть и смысл этого термина, потому что вы никогда не сможете понять, что такое филистер, пока вы сами являетесь им. Впрочем, ежели вы готовы удовольствоваться некоторыми основными признаками, определяющими принадлежность к числу котов-филистеров, то я могу...»
(Мак. л.):... весьма удивительное зрелище. Посреди комнаты стояла Принцесса Гедвига; ее лицо было смертельно бледно, взгляд застыл, как у мертвой. Принц Игнатий играл с ней, словно с механической куклой. Он поднимал ее руку, рука оставалась поднятой и опускалась, когда он тянул ее вниз. Он легонько толкал ее вперед, она шла, он останавливал ее, она стояла, он усаживал ее в кресло, она сидела. Принц до того увлекся этой игрой, что вовсе не заметил вошедших.

- Что вы делаете тут, принц! - воскликнула княгиня, и он стал уверять ее, блаженно хихикая и весело потирая руки, что сестрица Гедвига теперь стала доброй и послушной, не противится ему, не бранит его и не журит, как прежде. И после этого он вновь начал, командуя на военный лад, придавать принцессе различные позы, и всякий раз, когда, она, как зачарованная, оставалась в том положении, которое он ей придал, он хохотал, прыгая от восторга. «Это невыносимо», - тихо сказала княгиня дрожащим голосом, и слезы блеснули в глазах ее, а лейб-медик подошел к принцу и крикнул ему повелительным тоном: «Прекратите это, милостивый государь!» Затем он взял принцессу на руки, опустил нежно ее на оттоманку, задернул занавеси. «Сейчас, - обратился он затем к княгине, - сейчас принцессе всего нужнее полнейший покой, и я настоятельно требую, чтобы принц покинул комнату».

Принц Игнатий стал упираться и все причитал, всхлипывая, что вот теперь всякого рода люди - не только не принцы, но даже и не дворяне, и вообще - неизвестно кто: так, мелкота, какая-то! осмеливаются ему перечить. А он хочет остаться у сестрицы-принцессы, она. сделалась ему милее, чем прекраснейшие из его чашек, и господин лейб-медик никакого такого права не имеет приказывать ему.

- Идите, идите, милый принц, - мягко сказала княгиня, - идите в ваши апартаменты, принцесса должна теперь спать, а после обеда придет фрейлейн Юлия.

- Фрейлейн Юлия! - воскликнул принц, ребячески смеясь и прыгая, - фрейлейн Юлия! Ах, вот это чудесно, я покажу ей мои новые гравюры и как меня изобразили в истории речного царя в виде принца Лосося, с большим-пребольшим орденом! - засим он церемонно поцеловал руку княгине и, надменно уставившись на лейб-медика, протянул ему свою руку для поцелуя. Но лейб-медик схватил принца за эту самую руку и подвел его к дверям, которые и распахнул перед ним с необычайно учтивым и церемонным поклоном. Принц не противился и милостиво снес, что его таким способом выставили за дверь.

Княгиня - вся боль и изнеможение - опустилась в кресло, подперла голову рукой и, глубоко опечаленная, произнесла почти про себя: «За какой смертный грех небо так жестоко карает меня? - Этот сын, обреченный на вечное младенчество, - и вот теперь Гедвига, моя Гедвига!» - И княгиня погрузилась в горестные раздумья.

Между тем придворный врач с трудом заставил принцессу принять несколько капель какой-то целительной микстуры и позвал камеристок, которые унесли Гедвигу, по-прежнему пребывавшую в состоянии автоматизма, в ее комнату, предварительно получив от лейб-медика предписание при малейшей перемене, которая может произойти с принцессой, немедля позвать его к ней.

- Ваша светлость, - обратился лейб-медик к княгине, - невзирая на то что состояние принцессы может показаться в высшей степени странным и в высшей степени вызывающим опасения, я полагаю все же, что могу вас обнадежить, ибо оно, это состояние, вскоре пройдет, не оставя после себя ни малейших осложнений. Принцесса страдает тем совершенно особенным видом каталепсии, который во врачебной практике встречается настолько редко, что иным прославленным врачам ни разу в жизни не случалось наблюдать такого рода приступ. Посему я и в самом деле должен счесть себя воистину счастливым». Тут лейб-медик запнулся: «Ах, - с горечью молвила княгиня, - как не узнать по этим словам практического врача, которому нет никакого дела до безграничных мук, лишь бы только данный случай обогатил его ученые познания».

- Еще совсем недавно, - продолжал лейб-медик, пропуская мимо ушей упрек княгини, - я нашел в одной ученой книге пример удивительного состояния, совершенно подобного тому, в какое впала принцесса. Некая дама (так повествует мой автор) прибыла из Везуля в Безансон, чтобы заняться тяжбой. Особая важность этого предприятия, мысль, что проигрыш процесса - последняя, решающая ступень ощутительнейших превратностей, испытанных ею, - проигрыш, который должен был вышвырнуть ее самое и все ее семейство в пучину нищеты и бедствий, - эта мысль наполнила ее живой тревогой, возросшей до величайшей душевной экзальтации. Она проводила ночи без сна, почти ничего не ела, в церкви прихожане видели, как она совершенно вне себя падает на колени и молится, одним словом, на разные лады проявлялось ее ненормальное состояние. В конце концов, однако, в тот самый день, когда должен был решиться ее процесс, ее поразил припадок, который присутствовавшие сочли апоплексическим ударом. Призванные врачи нашли эту даму неподвижной в кресле, с обращенными к небу пылающими глазами, немигающим, недвижным взором; руки ее были воздеты к небесам, ладони сложены, как для молитвы. Ее прежде печальное лицо теперь выглядело более цветущим, оно казалось веселее, как будто чуть даже радостнее, чем прежде, ее дыхание было нестесненным и равномерным, пульс мягким, медленным, хорошего наполнения, почти как у спокойно спящей. Ее конечности легко сгибались, и их без малейшего сопротивления нетрудно было привести в любые положения. Но в том-то и выражался недуг и невозможность обмануться в нем, что конечности ее сами по себе не выходили из положения, в которое они были приведены. Ей оттягивали подбородок вниз, рот открывался и так и оставался открытым. Ей поднимали одну руку, потом - другую, они не падали вниз, их отводили за спину, поднимали их вверх, так что каждому было бы невозможно долго пребывать в этом положении, и все-таки - именно так это и происходило, руки оставались поднятыми. Можно было пригнуть туловище книзу - настолько, насколько это было угодно, тело всегда оставалось в полнейшем равновесии. Она казалась совершенно бесчувственной - ее трясли, щипали, мучили ее, ставили ее ступни на раскаленную жаровню, кричали ей в уши, что она выиграет свой процесс, - все напрасно, она продолжала оставаться в бессознательном состоянии.

Постепенно она начала сама приходить в себя, но лепетала нечто бессвязное. Наконец...

- Продолжайте, - велела княгиня, когда лейб-медик запнулся, - продолжайте, ни о чем не умалчивайте, пусть будет самое ужасное!

Не правда ли? Дама впала в безумие!

- Достаточно, - продолжал лейб-медик, - достаточно прибавить, что чрезвычайно тяжелое состояние этой дамы продолжалось лишь четыре дня, что в Везуле, куда она вернулась, она совершенно оправилась и не ощущала более ни малейших коварных последствий своей тяжкой и необыкновенной болезни.

В то время как княгиня вновь погрузилась в мрачные размышления, лейб-медик многоречиво распространялся о врачебных средствах, какие он намерен применить, и в конце-концов стал нагромождать такие высокоученые доводы, детали, тонкости, как будто он держал речь на некоем врачебном консилиуме перед опытнейшими коллегами.

- Что толку, - прервала, наконец, княгиня словоохотливого лейб-медика, - что толку во всех средствах, которые предлагает спекулятивная наука, когда благо, здоровье души находится под угрозой?

Лейб-медик помолчал несколько мгновений и затем продолжал: «Ваша светлость, пример удивительного состояния у этой безансонской дамы показывает, что причиной ее болезни было какое-то душевное потрясение.

Лечение, когда она несколько пришла в себя, начали с того, что ободрили ее, сделав вид, что она выиграла свою злосчастную тяжбу.

Опытнейшие врачи в один голос признают, что именно какое-либо внезапное сильное движение души прежде всего вызывает подобное состояние.

Принцесса Гедвига возбудима до крайней степени, да, я склонен порой рассматривать организацию ее нервной системы как явно отклоняющуюся от нормы. Представляется несомненным, что какое-то необычайно сильное душевное потрясение вызвало также и ее болезненное состояние. Следует попытаться найти и исследовать эту причину, дабы иметь возможность успешно воздействовать на нее! - Скорый отъезд принца Гектора... - что ж, ваша светлость, мать порой видит куда глубже, чем любой врач, - и, естественно, могла бы дать этому последнему лучшие средства в руки для успешного лечения».

Княгиня поднялась и сказала гордо и надменно: «Даже последняя мещанка строго хранит тайны женского сердца, княжеское же семейство открывает свои интимные тайны только церкви и ее служителям, к которым врач не вправе причислять себя!»

- Как, - живо воскликнул лейб-медик, - кто вправе так резко отграничивать телесное благо от душевного? Врач - это второй исповедник, ему должно быть дозволено заглянуть в глубины психической жизни, если он не желает отсутствовать в миг опасности. Подумайте об истории больного принца, ваша светлость!

- Довольно! - прервала княгиня врача почти с неприкрытым негодованием, - довольно! Никогда вы не заставите меня совершить нечто недостойное, точно так же как я не могу поверить, что какое бы то ни было неприличие, хотя бы только в помыслах и ощущениях, могло быть причиной этого странного недуга. «Удивительная, - произнес последний, обращаясь к себе самому, - удивительная женщина эта княгиня! Ей непременно хочется уговорить себя, что та благородная глина, из которой природа лепит душу и тело, когда приходит пора создать нечто княжеское, нечто сиятельное, совершенно особого рода - и не идет ни в какое сравнение с той замазкой, которая применяется, когда творят нас - так сказать, бедных сынов земли, безродных выходцев из мещан! Следует вовсе не думать о том, что у принцессы есть сердце. Это совсем похоже на историю с тем испанским придворным, отклонившим подарок - шелковые чулки, который добрые нидерландские бюргеры хотели поднести своей государыне, - вельможа этот отверг сей подарок потому только, что неприлично-де напоминать о том, что у испанской королевы тоже есть ноги, как и у всего прочего честного люда. И все-таки: я готов биться об заклад, что именно в сердце, именно в этой лаборатории всех женских горестей следует искать причину самого вельможного из всех нервных недугов, того удивительного недуга, который поразил принцессу».

Лейб-медик думал о поспешном отъезде принца Гектора, о чрезмерной болезненной возбудимости принцессы, о том, как страстно она - насколько это было ему известно - отнеслась к принцу; итак, ему казалось несомненным, что какая-нибудь внезапная амурная размолвка огорчила принцессу до того, что вызвала ее внезапное заболевание. Мы еще увидим, основательны или безосновательны были предположения лейб-медика. Что же касается княгини, то она, видимо, также подозревала нечто подобное и именно потому считала неприличными все попытки врача дознаться, в чем дело, ибо двор вообще отвергает всякое более или менее глубокое чувство как недопустимое, пошлое и вульгарное. Княгиня обладала и душой и сердцем, но странное, отчасти смехотворное, а отчасти попросту противное чудовище, именуемое этикетом, камнем легло ей на грудь - этикет это был ее вечный ужас и вечный кошмар, и ни один вздох, ни один признак внутренней жизни не смел вырваться из ее сердца. Потому-то ей и удавалось выносить сцены такого рода, как та, что только что произошла между принцем и принцессой, и выносить их и гордо отвергать тех, кто хотел всего лишь помочь ей - и ничего более.

В то время как все это происходило в замке, и в парке случилось немало такого, о чем здесь следует рассказать. В кустах, слева от входа, стоял тучный гофмаршал; он извлек из кармана золотую табакерку, несколько раз вытер ее рукавом сюртука, предварительно взяв из нее понюшку табаку, а затем вручил табакерку первому камердинеру князя, присовокупив к этому нижеследующие слова: «Драгоценнейший друг мой, я знаю, что вам по душе такого рода хорошенькие безделушки, так примите же сию табакерку как скромный знак моей искренней благосклонности к вам, на каковую вы неизменно можете рассчитывать. Но скажите-ка, милейший, как было дело с этим поразительным и необычайным променадом?»

- Нижайше благодарствую, - ответил первый камердинер, засовывая золотую табакерку в карман. Засим он откашлялся и продолжал: «Я могу вас почтительнейше заверить, ваше превосходительство, что наш светлейший государь весьма встревожены с того самого мгновения, когда ее светлость принцесса Гедвига неведомо как лишилась чувств. Нынче они простояли у окна - просто-таки навытяжку - должно быть, с полчаса и изволили барабанить сиятельными пальцами правой руки-с по зеркальным стеклам, так что они задребезжали и треснули-с. Впрочем, барабанили-то они сплошь красивые марши - прелестно-мелодичные и поддерживающие бодрость духа, как говаривал мой покойный шурин - придворный трубач. Вашему превосходительству известно, что мой покойный шурин, придворный трубач, был человек расторопный и смышленый, и был он виртуозом по части тремоландо, да и низкий регистр звучал у него здорово, а фальцет - ну просто как соловьиное коленце, а что касается сольного исполнения» - «Все это я знаю, - прервал болтуна гофмаршал, - все это я отлично знаю, милейший! Ваш покойный господин шурин был, что и говорить, превосходнейший придворный трубач, но перейдем теперь к тому, что делали, что говорили его светлость, когда они прекратили барабанить марш по оконному стеклу». «Что делали, что говорили! - продолжал первый камердинер, - гм! пожалуй, не слишком много; его светлость обернулись ко мне, дернули колокольчик страшным образом и прегромко воскликнули при этом: «Франсуа, Франсуа!» - «Я уже здесь, ваша светлость», - воскликнул я. Но тут милостивый господин сказали совсем уж гневно: «Осел, почему это ты сразу не откликаешься!» И затем: «Мое платье для прогулок!» Я принес, что он сказал. Его светлость благоволили надеть зеленый шелковый сюртук без звезды и отправились в парк. Они запретили мне следовать за ними, но все же, ваше высокопревосходительство, следует же все-таки знать, где находится, где обретается его светлость, а вдруг какое-нибудь несчастье стрясется. - Одним словом, я последовал за ним, так, в чрезвычайном отдалении и заметил, что их светлость отправились в рыбачью хижину».

- К маэстро Абрагаму! - воскликнул гофмаршал в совершеннейшем изумлении.

- Так точно, - сказал первый камердинер, и физиономия у него при этом сделалась вдруг необыкновенно таинственной и значительной.

- В рыбачью хижину, - повторил гофмаршал, - в рыбачью хижину, к маэстро Абрагаму. - Никогда его светлость не навещали маэстро Абрагама в рыбачьей хижине!

Последовало многозначительное молчание, потом гофмаршал продолжал:

«И больше их светлость ничего не изволили сказать, ничего не сказали?» «Ни словечка, - многозначительно возразил первый камердинер.

Однако же, - продолжал он с хитрой улыбкой, - одно из окон рыбачьей хижины выходит в самую гущу кустов, и там есть этакая прогалина, откуда легко расслышать каждое слово, какое сказано в хижине, - стало быть можно было бы...» - «Лучше если бы вы сами пожелали это сделать!» - воскликнул гофмаршал в полнейшем восторге. «Я непременно, непременно», - сказал камердинер и тихонько ускользнул прочь. Но едва он вышел из кустов, как перед ним оказался князь, который как раз возвращался в замок, так что камердинер чуть не столкнулся с ним.

Преисполненный робкого благоговения, камердинер отпрянул. «Vous etes un grand201 остолоп!» - загремел на него князь, затем он бросил гофмаршалу ледяное «dormez bien!202» и удалился вместе с камердинером, который привычно последовал за ним в замок.

Гофмаршал постоял в совершеннейшем замешательстве, пробормотал:

«Рыбачья хижина - маэстро Абрагам - dormez bien» и решил тотчас же съездить к самому канцлеру, дабы обсудить сие экстраординарное происшествие и по возможности определить, какая именно придворная констелляция, то есть какое именно сочетание придворных светил может быть вызвано этим событием.

Маэстро Абрагам сопровождал князя вплоть до того самого кустарника, в котором обретались гофмаршал и камердинер, здесь же он повернулся и пошел обратно к себе, согласно желанию князя, которому не хотелось, чтобы любопытные из окон замка заметили его в обществе маэстро. Благосклонному читателю известно, насколько удалось князю утаить свой приватный и весьма секретный визит к маэстро Абрагаму в его рыбачьей хижине. Но еще одна особа, кроме камердинера, подслушала князя, хотя он этого отнюдь не подозревал.

Маэстро Абрагам почти дошел до своего жилища, когда совершенно неожиданно для него из вечернего сумрака, сгустившегося в аллеях, навстречу ему вышла советница Бенцон.

- Ах, - воскликнула Бенцон с горьким смехом, - князь советовался с вами, маэстро Абрагам. Да и впрямь вы - истинная опора княжеского дома, отцу и сыну передаете вы свою мудрость и опытность. Ну, а если добрый совет дать трудненько, а положение безвыходное? - «То, подхватил маэстро Абрагам, - то на этот случай существует советница, которая, собственно, является неким ярко блистающим светилом, озаряющим здесь всех и вся, светилом, под покровительством которого также и бедный старый органный мастер сумеет, кое-как перебиваясь, завершить свое неприметное существование.

- Не шутите, - проговорила Бенцон, - не шутите так горько, маэстро Абрагам, - светило, которое столь блистательно озаряло здесь все и вся, очень может, исчезая с нашего небосклона, быстро побледнеть и в конце концов вовсе закатиться навсегда. Престранные события, видимо, произойдут в этом уединенном семейном кружке, который жители одного маленького местечка и еще несколько десятков человек, сверх тех, что в нем обитают, привыкли называть двором. Поспешный отъезд страстно ожидавшегося жениха - опасное состояние Гедвиги! И в самом деле, все это должно было глубоко потрясти душу князя, если бы он не был совершенно бесчувственным человеком». - «Не всегда вы были такого мнения, госпожа советница», - прервал маэстро Абрагам речи советницы Бенцон.

«Я не понимаю вас», - сказала Бенцон презрительным тоном, бросив маэстро язвительный взгляд, и затем быстро отвернулась от него.

Князь Ириней, побуждаемый доверием, которое он питал к маэстро Абрагаму, и, более того, вынужденный признавать за ним бесспорное духовное и нравственное превосходство, отбросил в сторону какие бы то ни было сиятельные сомнения и колебания и в рыбачьей хижине выложил ему все, что было у него на сердце. Напротив, на все замечания советницы Бенцон касательно внушающих тревогу событий дня он никак не откликнулся, предпочел отмолчаться. Маэстро знал об этом, и поэтому его нисколько не удивляла явная раздражительность советницы, хотя он и дивился тому, что она, обычно такая холодная и замкнутая, не сумела лучше скрыть своего раздражения.

Но, конечно же, советница должна была чувствовать себя глубоко уязвленной тем, что монополия опеки над князем, которую она присвоила себе, вновь оказывается под угрозой, и к тому же еще в столь критическое, в столь роковое мгновение.

По причинам, которые, быть может, чуть позже гораздо более прояснятся, бракосочетание Гедвиги и принца Гектора было пламеннейшим желанием советницы. И вот теперь ей должно было казаться, что самое это бракосочетание поставлено на карту, поэтому она, конечно, полагала, что какое бы то ни было вмешательство третьего лица в столь интимные обстоятельства чревато опасностью и крайне нежелательно. Кроме того, она впервые чувствовала, что окружена необъяснимыми тайнами; впервые князь молчал; так могла ли она, привыкшая управлять всей игрой при этом фантасмагорическом, при этом почти что воображаемом дворе, не считать себя уязвленной глубочайшим образом?

Маэстро Абрагам знал, что разъяренной женщине нельзя противопоставить ничего лучшего, нежели непреоборимое спокойствие, посему он и не проронил ни словечка - шагал себе молча рядом с Бенцон, а та, углубившись в раздумье, направилась к тому самому мостику, который уже известен нашему благосклонному читателю. Опершись на перила, советница смотрела на далекие заросли, озаренные прощальным сиянием заходящего солнца. «Прекрасный вечер», - сказала советница, не оборачиваясь.

- Бесспорно, - ответил маэстро Абрагам, - бесспорно, тихий, радостный, ясный, как ни в чем не повинная, ничем не смущенная душа.

- Мсье Лисков, - продолжала советница, отказываясь от более доверительного «маэстро Абрагам», которое прежде было ее обычным обращением к органному мастеру, - вы не вините меня, мой дорогой маэстро, что я вынуждена ощутить себя больно задетой, когда князь внезапно делает своим доверенным только вас одного, только у вас просит совета в обстоятельствах, относительно которых многоопытная женщина способна подсказать наилучшее решение. Но нет, та мелочная обида, которую я не сумела скрыть, уже прошла. Меня вполне утешило то, что теперь, собственно говоря, нарушена только форма. Князю самому следовало сказать мне все то, что теперь пришлось узнать иным способом, и я и в самом деле могу лишь, в высшей степени одобрить все, что вы, любезный маэстро, ему ответили. - Я даже охотно признаюсь, что я совершила нечто, что, может быть, и не вполне похвально. Да будет мне извинением отнюдь не женское любопытство, а то глубочайшее участие во всем, что происходит в этом княжеском семействе. Да будет вам известно, маэстро, что я подслушала вас, весь ваш разговор с князем, и я расслышала все до последнего словечка.

Душу маэстро Абрагама охватило при этих словах Бенцон престранное чувство: смесь саркастической иронии и глубокой горечи. Нисколько не хуже, чем камердинер князя, маэстро Абрагам знал, что, притаившись в прогалине под самым окном рыбачьей хижины, можно услышать каждое слово, произнесенное там, внутри. Однако с помощью хитроумного акустического приспособления ему удалось добиться того, что всякий разговор внутри домика доходил до ушей человека, стоящего вне хижины, только лишь как непонятный и невнятный рокот, и он был глубоко убежден, что решительно невозможно различить хотя бы один членораздельный слог. Поэтому маэстро непременно должны были показаться жалкими попытки Бенцон прибегнуть ко лжи, чтобы проникнуть в тайны, о существовании которых она сама могла догадываться, но о существовании которых князь, безусловно, не знал, а следовательно, и не мог доверить их маэстро Абрагаму. Впрочем, читатели узнают еще, о чем беседовал князь с маэстро Абрагамом в рыбачьем домике.

- О, - воскликнул маэстро, - о, моя почтеннейшая, не что иное, как именно оживленный ум житейски опытной и предприимчивой женщины, привел вас к стенам рыбачьей хижины! Как мог бы я, бедный, старый и все же неопытный мужчина, разобраться во всех этих делах без вашей помощи? Я как раз хотел подробно пересказать вам все, что мне доверил князь, но теперь уже нет необходимости в пространных разъяснениях, поскольку вам и без того уже все известно. Но, может быть, вы, почтеннейшая, сочтете меня достойным и выскажетесь искренне и от всей души обо всех тех делах, которые, быть может, представляются вам в худшем свете, чем они обстоят на самом деле.

Маэстро Абрагам настолько удачно усвоил тон прямодушной доверчивости, что советница Бенцон, невзирая на всю ее проницательность, не сразу поняла, мистифицирует ли он ее или нет, и смущение, вызванное этим обстоятельством, лишило ее возможности за что-то ухватиться, и всякий узелок, за который она могла бы ухватиться, превратить в петлю, чрезвычайно опасную для маэстро. Вот. так и вышло, что она, напрасно ища слов, безмолвно застыла, будто скованная заклятьем, на мостике, взглядываясь в озеро.

Маэстро несколько мгновений любовался ее мучениями, однако вскоре помыслы его вновь обратились к событиям дня. Он хорошо знал, что Крейслер находился в самом средоточии этих событий, и глубокая боль об утрате самого дорогого друга охватила его и невольно он воскликнул:

«Бедный Иоганнес!»

Тогда Бенцон быстро обернулась к маэстро и сказала с жаром: «Как, маэстро Абрагам, ведь вы же не настолько безумны, чтобы поверить в гибель Крейслера? Шляпа, забрызганная кровью, еще ничего не доказывает! Что же должно было с такой внезапностью привести его к ужасному решению - покончить с собой - да к тому же - его бы йашли!»

Маэстро был весьма удивлен тем, что Бенцон говорит о самоубийстве, здесь, где скорее возникало совершенно иное подозрение; однако, прежде чем он успел что-либо ответить, советница стала продолжать свою речь:

«Тем лучше для нас, что он исчез, этот несчастный, который всюду, куда он только является, приносит лишь несчастье да всеобщее замешательство. Его страстный характер, его горчайшее ожесточение - никак иначе я не могу определить его столь высокопревознесенный юмор - заражает каждую впечатлительную душу, которую он затем превращает в игрушку свою, в нечто вроде фишки в своей ужасной игре. Ежели глумливое пренебрежение всеми общепринятыми светскими условностями, если - более того - склонность действовать наперекор всем общепринятым формам общения может считаться свидетельством умственного превосходства, то нам всем пришлось бы преклонить колени перед этим капельмейстером, но пусть лучше он оставит нас в покое и не восстает против всего, что обусловлено правильным взглядом на действительную жизнь и позволяет нам быть довольными нашей судьбой. А посему - благодарю небо за то, что он исчез, и надеюсь его никогда не встретить больше».

- И все-таки, - мягко сказал маэстро, - некогда вы, госпожа советница, были на его стороне, и к тому же в весьма критическую пору - вы сами направили его на ту стезю, с которой его заставили свернуть именно те самые светские условности, которые вы теперь столь рьяно защищаете?

В чем же вы можете теперь упрекнуть моего доброго Крейслера? А какое зло порождено его душою? Можно ли возненавидеть его за то, что в первые мгновения, когда случай забросил его в новую сферу, жизнь враждебно обошлась с ним, потому что злодеяние поджидало его в засаде, потому что итальянский бандит крался за ним по пятам.

Советница явственно содрогнулась при этих словах. «Что за адскую мысль, - заговорила она трепещущим голосом, - что за адскую мысль таите вы в своей груди, маэстро Абрагам! Но если бы все это так и было, если Крейслер и в самом деле погиб, то тогда была бы отмщена невеста, которую он погубил. Внутренний голос говорит мне, что Крейслер, и никто другой, виноват в ужасающем состоянии принцессы. Безжалостно напрягал он нежные струны в душе больной, пока они не лопнули».

«Итак, - язвительно возразил маэстро, - сей итальянский господин был человеком быстрых решений, ибо месть у него опередила поступок, требующий отмщения. Ведь вы же сами, милостивая государыня, слышали все, о чем я беседовал с князем в рыбачьей хижине; стало быть, вам из этого источника должно быть известно и то, что принцесса Гедвига в то самое мгновение, когда в лесу раздался выстрел, впала в состояние безжизненного оцепенения».

- Ив самом деле, - сказала Бенцон, - можно было бы поверить во все те химерические истории, которыми нас теперь потчуют, - в родство общающихся душ и прочую ересь. И все-таки еще раз скажу - счастье наше, что он убрался восвояси, ибо состояние принцессы может и должно измениться. Судьба изгнала нарушителя нашего спокойствия и - скажите сами, маэстро Абрагам, разве душа нашего друга не растерзана так, что жизнь больше не приносит ему мира и покоя? Предположим затем, что и в самом деле...

Советница не закончила фразы, но маэстро Абрагам ощутил, что гнев, который он до сих пор с трудом подавлял, внезапно вспыхнул в его душе.

- Что, - воскликнул он, возвысив голос, - что вы все имеете против Иоганнеса, какое он причинил вам зло, что вы не даете ему вольно дышать, не даете ни клочка земли на этом свете? Вы не знаете, в чем дело?

Ну так я вам все изложу. Видите ли, Крейслер не выступает под вашим флагом, он не понимает ваших пышных и витиеватых оборотов, тот стульчик, что вы ему подсовываете, дабы он занял место среди вас, для него слишком мал, слишком узковат, что ли; вы отнюдь не можете считать его своим и равным вам, таким же, как вы, - вот это и злит вас! Он не желает признавать нерушимыми те договоры, которые вы заключили между собой, договоры касательно принятых вами житейских форм, о да, он полагает, что некое злобное наваждение, завладевшее вами, не дает вам вообще видеть жизнь в ее реальном облике и что торжественность, с какой вы пытаетесь распоряжаться и управлять в областях, для вас недоступных и вами не исследованных, кажется ему смешной, смехотворной - вот это-то вы и именуете горечью и ожесточенностью! Больше всего и превыше всего любит он шутку, порожденную глубочайшим постижением бытия человеческого, и шутку эту следует назвать прекраснейшим даром природы, даром, сотворенным ею из чистейшего источника ее существования. Но вы - люди порядочные и серьезные, и вы не склонны к шуткам.

Дух истинной любви обитает в нем, но сумеет ли он отогреть женское сердце, которое навеки оледенело, в котором никогда не было искры, какую этот дух способен раздуть в пламя? Вы терпеть не можете Крейслера, потому что то чувство превосходства, какое вы вынуждены за ним признать, вам неприятно, поскольку вы страшитесь его, занятого более высокими материями, нежели те, что соответствуют вашему тесному кругозору.

- Маэстро Абрагам, - глухо сказала Бенцон, - пыл, с которым ты говоришь о своем друге, заводит тебя слишком далеко. Тебе хотелось уязвить меня? Ну что же, это тебе удалось, ибо ты пробудил во мне помыслы, которые долго, очень долго дремали! Смертельно оледеневшим называешь ты мое сердце? А знаешь ли ты, внимало ли оно когда-нибудь участливому голосу любви; знаешь ли ты, что я, быть может, именно в тех условностях житейских отношений, которые эксцентричный Крейслер мог считать презренными, обрела утешение и покой? Неужели ты, старик, также, должно быть, испытавший немало горестей, вообще не знаешь, что это опасная игра - восставать против этих житейских взаимоотношений и условностей - и пытаться подойти поближе к мировому духу, мистифицируя собственное бытие? Я знаю, что самой холодной, самой малоподвижной житейской прозой корил меня Крейслер, и это его суждение, которое выражается и в твоем, когда ты называешь меня безжизненно окоченелой, но разве вы когда-нибудь сумели проникнуть взором сквозь слой этого льда, который уже давно стал для груди моей защитным панцирем? Пускай у мужчин жизнь не творится любовью, пусть у них любовь только вздымает жизнь на Ёершину, с которой вниз еще ведут надежные пути, нашим высочайшим светоносным пунктом, который сперва создает и формирует все наше бытие, является мгновение первой любви. Ежели враждебной судьбе угодно, чтобы мы разминулись с этим мгновением, то тогда для слабой женщины теряет смысл вся жизнь, ибо женщина эта пребывает в безутешной ничтожности, в то время как другая, одаренная большей духовной силой, яростно восстает против всего этого, и именно в обстоятельствах обыденной жизни приобретает то, что только и приносит ей покой и мир. Позволь мне сказать тебе это, старик, здесь, во тьме ночной, которая окутывает наши признания, позволь мне высказать тебе это! Когда наступил тот момент в моей жизни, когда я увидела того, который зажег во мне пламя глубочайшей любви, на какую только способна женская душа, - тогда я уже стояла перед алтарем с тем самым Бенцоном, которому суждено было стать прекраснейшим супругом. Его полнейшая незначительность доставила мне все, чего я только могла пожелать для спокойной жизни, и никогда ни единая жалоба, ни единый упрек не сорвались с моих уст. Только тесный круг обыденного принимала я во внимание, и если потом, именно в этом кругу случалось многое, что неотвратимо сводило меня с правильного пути, если я многое, что могло показаться наказуемым, не умела извинять не чем иным, как давлением преходящих обстоятельств, то пусть меня прежде всего проклянет такая женщина, которая, как и я, испытала тяжкую борьбу, ведущую к полнейшему отказу от какого бы то ни было высшего, истинного счастья, если бы даже это высшее, истинное счастье не оказалось бы в конце концов мнимым, не чем иным, кроме как сладостной мечтательной иллюзией. Князь Ириней познакомился со мной. Но я молчу о том, что давно прошло, только о настоящем времени следует еще говорить. Я позволила тебе заглянуть в мое сердце, маэстро Абрагам, и теперь ты знаешь, почему я, при том, как теперь сложились обстоятельства, вынуждена бояться всякого вторжения чужеродного загадочного начала, считая его угрожающим и опасным. Моя собственная судьба в тот роковой час зловеще улыбается мне, как некий ужасный и предостерегающий призрак. Я должна спасти тех, кто дорог мне, и у меня есть свои планы. Маэстро Абрагам, не идите мне наперекор, или ежели вы пожелаете вступить со мной в борьбу, то смотрите, как бы я не расстроила все ваши наипревосходнейшие кунстштюки, все ваши ухищрения престидижитатора и иллюзиониста!

- Несчастная женщина, - воскликнул маэстро Абрагам.

- Несчастной называешь ты меня, - возразила Бенцон, - меня, которая сумела победить враждебную судьбу и тогда, когда уже, казалось бы, все погибло, обрела довольство и покой.

- Несчастная женщина, - снова воскликнул маэстро Абрагам тоном, который свидетельствовал о его внутреннем волнении, - бедная, несчастная женщина! Ты мнишь, что обрела покой и довольство, а не предполагаешь даже, что это было отчаяние, которое, подобно вулкану, выбрасывало из твоей души все пламенеющее, горящее и пылающее, и что ты теперь всего лишь мертвая зола, мертвенный пепел, на котором не цветут деревья и не растут цветы; вот эту мертвую золу ты в окоченелой иллюзии своей считаешь щедрой новой жизнью, которая еще должна принести тебе плоды. Ты хочешь возвести искусственное строение на фундаменте, расколотом молнией, и не страшишься при этом, что оно рухнет в то мгновение, когда веселые пестрые ленты зашелестят на цветочном венке, возвещающем победу зодчего... - Юлия-Гедвига - я знаю это, для них были так искусно сотканы эти планы. Несчастная женщина, остерегайся, чтобы то роковое чувство, то ожесточение, в котором ты весьма несправедливо упрекаешь моего Иоганнеса, не вырвалось из глубины собственной твоей души, потому что все твои мудрые планы - суть не что иное, как дьявольский мятеж против счастья, каким ты никогда не наслаждалась сама и в коем ты теперь отказываешь даже тем, кого ты любишь. Я больше знаю о твоих проектах, чем ты можешь думать, больше знаю о твоих пресловутых планах устройства жизни, которые должны принести тебе покой, но увлекли тебя на путь позора, позора, позора, достойного кары!

Глухой, нечленораздельный вопль, вырвавшийся из груди Бенцон при всех этих последних словах маэстро, выдал ее внутреннее потрясение.

Органный мастер помолчал немного, но, так как Бенцон тоже молчала, не двигаясь с места, он стал спокойно продолжать: «Менее всего мне хочется вступать с вами в какую бы то ни было борьбу, милостивая государыня!

Что же касается до моего так называемого фокусничества и престидижитаторства, то вы же, дражайшая госпожа советница, превосходно знаете, что, с тех пор как моя Невидимая девушка покинула меня...»

В это мгновение мысль об утраченной Кьяре охватила душу маэстро с такой силой, как давно уже не бывало, - он думал уже, что вот-вот увидит ее фигуру в темной дали, ему уже казалось, что он слышит ее сладостный голос. «О, Кьяра! Кьяра моя!» - так воскликнул он в болезненной тоске.

- Что с вами? - проговорила Бенцон, быстро оборачиваясь к нему. - Что с вами, маэстро Абрагам? Чье имя вы назвали? Но еще раз, давайте оставим в покое все прошлое, судите меня не по тем странным взглядам на жизнь, которые вы разделяете с Крейслером, обещайте мне не злоупотреблять доверием, которым почтил вас князь Ириней, обещайте не идти мне наперекор.

Но настолько углублен был маэстро Абрагам в горестные раздумья о своей Кьяре, что он едва слышал то, что говорила советница, и мог отвечать лишь совсем невнятно.

- Не отталкивайте, - продолжала советница, - не отталкивайте меня, маэстро Абрагам, ведь вам, как мне кажется, и в самом деле многое известно лучше, чем я могла предполагать, и все-таки возможно, что и я еще берегу тайны, знакомство с которыми было бы для вас необычайно ценным, да, весьма возможно, что я, пожалуй, из чувства симпатии оказала бы вам такую услугу, о какой вы даже и не думали. Давайте вместе овладеем этим маленьким двором, который и впрямь следует водить на помочах. «Кьяра!» - воскликнули вы с такой болью, что...» Сильный шум в замке прервал речи советницы Бенцон. Маэстро Абрагам очнулся от своих мечтаний...
(Мурр пр.):... то я могу сообщить тебе следующее.

Кот-филистер, если даже его мучит жажда, начинает лакать из миски с молоком вокруг по краям, чтобы не замочить молоком усы и мордочку и сохранить благопристойность, ибо благопристойность волнует его больше, чем жажда. Если ты наносишь коту-филистеру визит, то он предлагает тебе все, что только возможно, однако, когда ты прощаешься с ним, ограничивается только тем, что заверяет тебя в своей дружбе и пожирает потом тайком и в одиночку все те лакомые кусочки и разносолы, которые он только что тебе предлагал. Кот-филистер умеет - ибо ему свойственно уверенное и непогрешимое чутье - везде: на чердаке, в подвале и т. д. находить наилучшее местечко, где он растягивается с такой приятностью и так удобно, как это только возможно. Он много говорит о своих превосходных качествах и о том, что ему, слава богу, не приходится жаловаться на то, что судьба не заметила этих прекрасных качеств. Весьма многословно распространяется он перед тобой о том, как он занял то прекрасное место, которое он заполучил, и что он еще намерен предпринять, чтобы улучшить свое положение. Если же тебе захочется, наконец, ввернуть свое словечко и о твоей собственной, хотя и скромной, но благосклонной судьбе, то кот-филистер тут же жмурит глаза, прижимает уши, прикидываясь спящим, или начинает мурлыкать. Кот-филистер тщательно и дочиста, до блеска вылизывает свою шерсть, а когда на охоте за мышами приходится преодолевать мокрые места, то он на каждом шагу старательно отряхивает лапки, чтобы, даже если ему из-за этого придется упустить дичь, все же во всех житейских взаимоотношениях оставаться тонким, порядочным, прилично одетым субъектом.

Кот-филистер страшится и избегает малейшей опасности, но выражает соболезнование, ежели ты находишься в опасности и зовешь его на помощь, вообще же он ограничивается пламенными уверениями в своем дружеском участии, но затем присовокупляет, что как раз в это самое мгновение его обстоятельства никак не позволяют ему прийти тебе на помощь.

Вообще все действия и поступки кота-филистера во всех и всяческих случаях зависят от многих тысяч привходящих обстоятельств. Даже, например, с маленьким мопсом, который укусил его за хвост самым ощутительным образом, он, кот-филистер, остается учтив и вежлив, чтобы не испортить отношения с дворовым псом, чьей протекцией он, кот-филистер, пользуется. Впрочем, ночью он устраивает засаду ради того, чтобы выцарапать глаза этому самому мопсу. День спустя он от всего сердца выражает свое соболезнование милому другу мопсиньке и бранит на все лады злобных, коварных недругов. Вообще привходящие обстоятельства напоминают благоустроенную лисью нору, которая дает коту-филистеру возможность исчезать как раз в то самое мгновение, когда ты думаешь его изловить. Кот-филистер более всего любит оставаться под родной печкой, где он чувствует себя уверенно и в безопасности, а стоит ему оказаться на крыше, как у него начинает кружиться голова. И, обратите внимание, друг мой Мурр, это как раз ваш случай. Если же я вам теперь скажу, что кошачий бурш откровенен, честен, бескорыстен, душа нараспашку, всегда готов прийти другу на помощь в беде, если я скажу вам, что он знать не знает никаких привходящих обстоятельств, ибо руководствуется только чувством чести и чувством порядочности, - достаточно, одним словом, если я скажу, что кошачий бурш во всем является полнейшим антиподом кота-филистера, то вы ни перед чем не остановитесь, чтобы выкарабкаться из трясины филистерства, чтобы стать порядочным и дельным кошачьим буршем.

Я живо почувствовал истину в словах Муция. Я сознавал, что мне не было знакомо лишь самое слово филистер, однако мне был прекрасно знаком этот характер, так как мне уже встречались кое-какие филистеры, т. е. поганые коты, которых я презирал от всего сердца. Тем болезненней ощущал я поэтому заблуждение, сбитый с толку которым я мог угодить в категорию этих достойных презрения субъектов, и я решил во всем последовать совету Муция, чтобы таким образом, пожалуй, еще успеть стать дельным кошачьим буршем. Некий молодой человек рассказывал однажды моему маэстро о своем вероломном друге и определил этого последнего неким очень странным, непонятным мне выражением. Он назвал его напомаженным субъектом. И вот мне показалось, что прилагательное «напомаженный» чрезвычайно подходит для того, чтобы прибавлять его к существительному «филистер», и я стал расспрашивать своего друга Муция, что он думает на этот счет. Однако, едва только я выговорил слово «напомаженный», как Муций вскочил с громким ликующим криком и, крепко обняв меня за шею, воскликнул: «Сын мой, теперь я вижу, что ты меня вполне понял - о, да, напомаженный филистер! Это презренное создание, которое противопоставляет себя благородному буршеству и которого мы везде, где его только найдем, должны будем травить до смерти. Да, друг Мурр, в тебе уже теперь есть внутреннее непогрешимое чувство всего благородного и великого, дай я вновь прижму тебя к этой груди, в которой бьется верное немецкое сердце». И с этими словами друг Муций вновь обнял меня и объявил, что этой же ночью он намерен ввести меня в компанию буршей, мне следует только в полуночный час явиться на крышу, откуда он отведет меня на празднество, которое устраивает старшина котов, а именно - кот Пуфф.

Маэстро вошел в комнату. Я, как обычно, улегся рядом с ним, стал ласкаться, кататься по полу, дабы доказать ему свою дружбу. И Муций глядел на него довольным взглядом. После того как маэстро немножко почесал мне голову и шею, он оглядел комнату и, найдя в ней все в должном порядке, сказал: «Вот, вот, так и надо, так и надо! Вы беседовали и развлекались тихо и мирно, как это надлежит приличным, благовоспитанным людям. Стало быть, вы заслуживаете награды».

Маэстро подошел к дверям, ведущим в кухню, и мы, Муций и я, угадав его добрые намерения, побежали вслед за ним с радостным «мяу-мяу-мяу»! И в самом деле, маэстро отворил кухонный шкаф и извлек из него необглоданные кости нескольких молодых курочек, мясо которых он вчера съел. Известно, что мы, кошки, считаем куриные косточки тончайшими из деликатесов, какие только существуют на свете, и поэтому глаза Муция запылали ослепительным огнем, он повел хвостом с очаровательной змееподобностью и замурлыкал, когда маэстро поставил миску перед нами на пол. Отлично помня о напомаженном филистере, я оставил другу Муцию лучшие кусочки, - шейки, пупочки, гузки, довольствуясь сам более грубыми костями ножек и крылышек. Когда мы разделались с курятиной, я хотел спросить друга Муция, могу ли я услужить ему чашкой сладкого молока. Однако, все еще держа перед глазами образ напомаженного филистера, я не проронил ни слова, и вместо этого вытащил чашку, которая, как мне известно, стояла под шкафом, и радушно пригласил Муция полакать вместе со мной, причем даже чокнулся с ним. Муций вылакал чашку дочиста, потом пожал мне лапу и сказал, заливаясь светлыми слезами: «Друг Мурр, ты живешь, как Лукулл, но разве ты не открыл мне твое верное, честное и благородное сердце и таким образом тщетные мирские радости не увлекут тебя в трясину пошлейшего филистерства. Спасибо тебе, спасибо от всей души». Затем мы стали прощаться, завершив нашу встречу мощным и прямодушным германским лапопожатием по доброму обычаю предков. Муций, безусловно, чтобы скрыть глубокое волнение, которое вызвало у него слезы, совершил прыжок и пулей вылетел в раскрытое окно, вскочив прямо на ближайшую примыкающую крышу.

Даже и меня, которого природа одарила из ряда вон выходящей прыгучей энергией, этот отважный прыжок привел в изумление, и я вновь восхвалил мое кошачье племя, состоявшее из прирожденных гимнастов, коим не нужны ни шесты для прыжков, ни шесты для лазания.

Впрочем, друг Муций дал мне также доказательство того, сколь часто за грубой, отталкивающей внешностью скрывается нежная, чувствительная душа.

Я возвратился в комнату к моему маэстро и забрался под печку.

Здесь, в уединении, обдумывая мой образ жизни до нынешнего дня, настроения моих последних дней, взвешивая, как жил и живу, я испугался при мысли, сколь близок я был к краю бездны, и друг Муций показался мне, невзирая на его взъерошенную шерсть, прекрасным ангелом-хранителем. Я должен вступить в новый мир, должен заполнить пустоту души своей, я должен сделаться другим котом, и сердце мое колотилось от боязливого и радостного ожидания.

Было еще далеко до полуночи, когда я, обратившись к маэстро с привычным «Мя-ау», попросил его выпустить меня. «Весьма охотно, - ответил он, отворив дверь, - весьма охотно, Мурр. Из вечного лежания под печкой и спанья ничего хорошего не получается. Иди, пройдись, тебе нелишне вновь побывать в свете, потереться среди котов. Быть может, ты отыщешь родственные души среди котов-юношей, разделяй их забавы, будь с ними в серьезном деле и в шутке».

- Ах, маэстро, видимо, предчувствовал, что мне предстояла новая жизнь! Наконец, едва я дождался полуночи, передо мной предстал друг мой Муций и повел куда-то вдаль, по разным крышам, пока, наконец, на почти плоской итальянской крыше нас не встретили громким кличем ликования десять весьма видных собой, но, увы, весьма неряшливо и странно, как и Муций, одетых котов-юношей. Муций представил меня своим друзьям, он превозносил мои душевные качества и честность, повествовал о том, как гостеприимно угощал я его жареной рыбой, куриными косточками и молоком - и заключил тем, что меня следует принять в их компанию как дельного кота-юношу. Все согласились.

Засим последовал известный церемониал, известные церемониальные обряды, о которых я, однако, умолчу, ибо благосклонный читатель из числа моих сородичей, быть может, заподозрит меня в том, что я стал членом запрещенного ордена и, чего доброго, еще потребует у меня отчета.

Клянусь честью, однако, что об ордене и его условиях, каковыми обычно являются статуты, тайные знаки и т. п., отнюдь не было речи, но что союз зиждился только лишь на одинаковости убеждений, на единомыслии.

Ибо очень скоро выяснилось, что каждый из нас пил молоко охотней, чем воду, а жаркое ел куда охотнее, чем хлеб.

После того, как церемониальная часть была завершена, я принял от всех братский поцелуй и лапопожатие, и они обратились ко мне на «ты».

Потом мы сели за простую, но веселую трапезу, за коей последовала приятнейшая попойка. Муций приготовил превосходный кошачий пунш.

Ежели развратный юноша испытает страстное желание узнать у меня рецепт восхитительного напитка, то я, к сожалению, не смогу в достаточной мере просветить его по этой части. Мне определенно известно только то, что чрезвычайно приятный вкус, а также и всепобеждающая сила этого напитка вызывается преимущественно здоровой примесью сельдяного рассола.

Засим голосом, который громоподобно раскатывался над множеством крыш, наш предводитель Пуфф затянул чудесный гимн «Gaudeamus igitur»203 - с блаженным чувством ощутил я себя духом и телом вполне замечательным «juvenis»204 и не желал вовсе и думать о «tumulus»205, которую мрачный рок редко предоставляет нашим сородичам в тихой, мирной земле.

Исполнены были еще разные прекрасные песни, как, например, «Пусть твердят политиканы»206 и т. д., пока наш старшина Пуфф не ударил по столу увесистой лапой и не объявил, что сейчас мы должны будем спеть подлинную и настоящую песню посвящения, а именно «Ecce quam bonum...»207 и тотчас же затянул на мотив хора «Ecce» и т. д. и т. п.

Никогда еще не слыхал я песни, чью композицию можно назвать столь же глубоко задуманной, столь же гармонически и мелодически правильной, сколь волшебной и таинственной. Великий маэстро, который сочинил эту песню, насколько я знаю, остался неизвестным, но многие приписывают эту песню прославленному Генделю208, иные же, напротив, замечают, что песня эта существовала весьма задолго до времен Генделя, ибо, согласно Виттенбергской хронике, ее пели уже тогда, когда принц Гамлет еще ходил в фуксах209. Но кто бы ни сочинил это великое и бессмертное творение, прежде всего следует дивиться тому, что вплетенные в общий хор сольные номера певцов оставляют вольный простор для прелестных и воистину неисчерпаемых вариаций и импровизаций. Некоторые из этих вариаций, слышанных мною в ту ночь, я свято сохранил в памяти.

Когда исполнение хора завершилось, юноша в белых и черных пятнах вдруг завел:
Шпиц концерты задает,
Пудель брешет рядом;
Пуделек - мордоворот,
Шпиц же крепок задом!
Хор: «ecce quam...» etc., etc.

Затем вступил серый кот:
Вот учтиво шапку снял
Господин филистер.
Что-то нынче просиял
Простофиля истый!
Хор: «ecce quam...» etc., etc.

Затем запел рыжий кот:
Крошка-птичка любит высь,
Глубь - для рыбки-крошки, -
Ах! по вкусу мне пришлись
Плавники и ножки!
Хор: «ecce quam...» etc., etc.

Затем вступил белый кот:
Будь порывист и горяч,
Но не будь нахалом:
Коготки на время спрячь,
Стань учтивым малым!
Хор: «ecce quam...» etc., etc.

После этого запел друг Муций:
Пусть мартышки мерят нас
Мерой обезьяньей, -
Мы разгоним в добрый час
Свору этих дряней!
Хор: «ecce quam...» etc., etc.

Я сидел рядом с Муцием и вскоре настал мой черед проскандировать соответствующий куплет. Все куплеты, до сих пор исполненные котами-солистами, настолько разительно отличались от стихов, какие я привык сочинять, что я встревожился, опасаясь, что самый тон и стиль целого будет нарушен мною. Поэтому, вышло так, что я, когда хор завершился, все еще молчал. Кое-кто из присутствующих уже поднял бокалы и прокричал «Pro poena»210, когда я, преодолев себя, собрался с духом и завопил:
Крепость лап, отважный взор,
Смелые идеи!
Мы, филистерам в укор,
Бурши-котофеи!
Хор: «ecce quam...» etc., etc.

Моя сольная вариация снискала величайшую хвалу и неслыханный успех. Благородные юноши бросились ко мне, прижали к своей мятежной груди, в которой громко билось пламенное сердце. Итак, свойственный мне гений и здесь удостоился признания. Это было одно из прекраснейших мгновений моей жизни. Затем была произнесена пламенная здравица в честь некоторых великих и прославленных котов, преимущественно таких, которые, невзирая на свое величие и знаменитость, держались в отдалении от всяческого филистерства и доказали это на словах и на деле, итак, мы провозгласили здравицу в честь этих котов и затем распрощались и разошлись по домам.

Пунш все же несколько ударил мне в голову, мне показалось, что крыша вертится вокруг меня, и я приложил немало усилий, чтобы с помощью хвоста, который я использовал в качестве балансира, идти, не спотыкаясь и сохраняя равновесие. Верный Муций, заметив, в каком состоянии я нахожусь, подхватил меня и без особых приключений, вполне счастливо, доставил домой, проведя через слуховое окно.

В голове моей была полнейшая пустота, никогда еще я не испытывал ничего подобного и потому еще долго не мог...
(Мак. л.):... знал так же хорошо, как проницательная госпожа Бенцон, но то, что я именно сегодня, как раз теперь получу от тебя весточку, от тебя, верная душа, этого мое сердце никак не предчувствовало». Так сказал маэстро Абрагам и запер, не вскрывая, письмо, полученное им (адрес которого, как он с радостным изумлением обнаружил, был надписан рукой Крейслера). Итак, он запер это письмо в ящик своего письменного стола и вышел в парк. Маэстро Абрагам с незапамятных времен имел обыкновение - письма, которые он получал, оставлять невскрытыми целые часы, и - более того - нередко даже целые дни.

«Если содержание безразличное, - говорил он, то в промедлении нет особой беды, если же ттисьмо содержит недобрую весть, то я выигрываю еще несколько веселых или, по крайней мере, неомраченных часов; если же в письме - радостное послание, то человеку степенному не грех и подождать, пока радость не свалится ему, как снег на голову». Такое обыкновение, свойственное нашему маэстро, следует, конечно, отвергнуть хотя бы уже потому, что человек, оставляющий адресованные ему письма невскрытыми, совершенно не годится для того, чтобы быть негоциантом или для того, чтобы писать в газетах на политические и литературные темы, - ясно также, впрочем, что и у лиц, каковые не являются ни негоциантами, ни газетными писаками, - подобное обыкновение вполне может привести к чрезвычайно дурным последствиям. Что же касается настоящего биографа, то он ни в коей мере даже не думает о стоическом равнодушии Абрагама, а приписывает это его обыкновение скорее некоей робости, некоей боязни узнать тайну запечатанного письма. Это ведь совершенно особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение - получать письма, и поэтому нам особенно приятны люди, доставляющие нам такое наслаждение, а именно письмоносцы, как однажды уже заметил где-то один остроумный сочинитель. Биограф вспоминает, что некогда в бытность свою студентом университета, он со страстною тоскою и болью долго и тщетно ожидал письма от некоей нежно любимой особы; он со слезами на глазах умолял письмоносца, чтобы тот поскорее принес ему письмецо из родного города, обещая ему даже за то щедро дать на водку.

Письмоносец же с хитрой миной обещал совершить то, чего от него требовали, посему он и принес письмо, которое в самом деле пришло несколько дней спустя, необычайно торжествуя, как будто исключительно лишь от него одного зависело сдержать данное им слово, и, естественно, получил обещанную мзду. Биограф знает, конечно, что он, пожалуй, уделил слишком много места своего рода самомистификациям - однако ему неизвестно, как настроен ты, любезный читатель, чувствуешь ли ты то же самое, что и он, то есть некое наслаждение, смешанное со страхом, когда, едва ты решился вскрыть письмо, сильное сердцебиение мешает тебе сделать это, даже и в таких случаях, когда очень сомнительно, что данное письмо содержит нечто важное для тебя. Быть может, именно это - сжимающее грудь чувство, чувство, с которым мы всматриваемся в непроглядную ночь своего грядущего, быть может, - чувство это гнездится и здесь и это именно потому, что достаточно легкого движения, чтобы разоблачить сокровенное, вот почему таким напряженным оказывается тревожащий нас миг! И - какое великое множество прекраснейших надежд и упований ломалось вместе с роковой сургучной печатью, и волшебные видения и мечтания, сотворенные нашей собственной душою, мечтания, казавшиеся воплощенной нашей болью и страстной печалью, развеивались в дым, и крохотный листок бумаги становился тем магическим проклятием, от которого увядал цветник, в коем мы намеревались совершать наши нежные променады, и вот уже жизнь вновь простиралась перед нами, как бесплодная и дикая пустыня! Думается, что недурно бы сперва собраться с духом, прежде чем вышеупомянутым движением пальца обнаружить сокровенное, пожалуй, этим, как раз, возможно извинить во всем прочем непохвальное обыкновение маэстро Абрагама, каковое, следует признаться, также и нынешнему биографу напоминает о некоем роковом времени, когда почти каждое письмо, которое он получал, уподоблялось ящику Пандоры, из коего, как известно, едва его отворили, посыпались тысячи бед и несчастий, зол и всяческих неудобств. - Итак, если даже маэстро Абрагам теперь запер письмо капельмейстера в свое бюро или ящик письменного стола и если он даже отправился после этого прогуляться по парку, то все же благосклонный читатель непременно должен немедленно и в точности узнать, каково было содержание данного письма. - Иоганнес Крейслер писал следующее:

«Мой сердечный друг - маэстро! «La fin couronne les oeuvres»!211 - мог бы я воскликнуть, как лорд Клиффорд в «Генрихе VI» Шекспира, когда высокоблагородный герцог Йоркский нанес ему смертельный удар.

Ибо, слава богу, моя тяжелораненая шляпа упала в кусты, и я, вслед за ней, навзничь, как некто, о котором в битве говорят: «Он падает или он пал». - Такого рода люди, увы, редко, мой милый, поднимаются вновь, однако именно так поступил ваш маэстро Иоганнес и к тому же сразу на этом самом месте. О моем тяжелораненом соратнике или скорее соратнице, павшей плечо к плечу со мной или, вернее, с моей головы, я, увы, не мог позаботиться, так как у меня и без того было много дела; мощным прыжком в сторону (я применяю здесь слово прыжок не в его философском, а также и не в его музыкальном смысле, а только и всего лишь в чисто гимнастическом смысле) я постарался избежать пистолетного дула, которое некто наставил на меня и от какового дула меня отделяло не более трех шагов..

Но я совершил и нечто большее - я внезапно перешел от обороны к нападению, накинулся на оного стрелка и без долгих разговоров вонзил ему в живот свою трость со стилетом. Вы всегда упрекали меня в том, маэстро, что я с\або владею исторически-повествовательным слогом и неспособен что-либо рассказать, не ввертывая при этом ненужные фразы и отступления. Что вы скажете теперь на это складное и связное изложение моего итальянского приключения в зигхартсгофском парке, в парке того самого Зигхартсгофа, где великодушный князь правит с такой кротостью, что готов терпеть даже и бандитов, должно быть, ради приятного разнообразия?

Примите, мой милый маэстро, все вышесказанное лишь как предварительное - имеющее характер выдержек и аннотаций - изложение содержания исторической главы, которую я, если мне позволят это мое нетерпение и господин приор, напишу вам вместо ординарного письма.

Относительно приключения в лесу остается добавить лишь немногое. Мне сразу же стало ясно, что, когда раздался выстрел, я должен был воспользоваться этим, ибо, падая, я ощутил жгучую боль в левой половине моей головы, которую конректор заведения, в коем я обучался в Гёнионесмюле, справедливо называл упрямой. Так вот, именно упрямое сопротивление оказали добротные кости моего черепа гнусному и презренному свинцу, что же касается поверхностного ранения, то им, право же, можно пренебречь. Но сообщите мне, милый маэстро, сообщите мне сразу же, безотлагательно или нынче вечером или, в крайнем случае, завтра, с утра пораньше, в чье тело вонзилось лезвие моего тайного стилета. Мне было бы очень приятно узнать, что я не пролил ничьей обыкновенной человеческой крови, разве что пролил всего лишь зловонный гной, струящийся в жилах сиятельного принца; и мне почему-то кажется, что именно так и обстоит дело. Маэстро! - если это так, то, стало быть, случай заставил меня совершить деяние, которое некий мрачный дух предсказал мне у вас в рыбачьей хижине! Пожалуй, эта коротенькая шпага в трости, в то мгновенье, когда я применил ее в качестве орудия необходимой обороны против убийцы, была ужасным мечом Немезиды, отмщающей кровавую вину? Опишите мне все обстоятельно, маэстро, и прежде всего о том, каково положение дел с оружием, которое вы дали мне в руки, с этой пресловутой миниатюрой? Но нет, ничего мне не говорите об этом. Позвольте мне сохранить этот портрет Медузы, от одного взгляда которой застывает на месте грозное, роковое, злодеяние, позвольте мне сохранить это изображение Медузы, как тайну, необъяснимую для меня самого. Мне все кажется, что этот талисман мог бы потерять всю свою силу, как только я узнал бы, какого рода сочетание созвездий превращает его в волшебное оружие! Поверите ли вы мне, маэстро, что я до сих пор еще даже не рассмотрел как следует вашу миниатюру. - Когда это будет уместно, вы расскажете мне все, что нужно знать, и тогда я верну вам этот талисман, верну его в ваши собственные руки. Стало быть, пока ни слова более об этом! - Но теперь мне хочется продолжить изложение своей исторической главы.

Когда я вонзил вышеупомянутому Некто свою шпажонку в грудь, так, что он беззвучно упал наземь, я бежал прочь с быстротой Аякса212, ибо слышал голоса в парке и был убежден, что нахожусь в чрезвычайной опасности. Я хотел бежать в Зигхартсвейлер, но во тьме сбился с пути.

Все быстрей и быстрей бежал я, все еще надеясь, что отыщу дорогу.

Я перепрыгивал какие-то рвы и канавы в поле, вскарабкался на крутую возвышенность, и, в конце концов исчерпав свои все силы, свалился наземь в каких-то кустах. Мне показалось, что молния сверкает прямо перед моим взором, я ощутил колющую боль в голове и пробудился от глубокого мертвецкого сна. Рана сильно кровоточила, я, приспособив носовой платок, наложил себе повязку, которая, право, сделала бы честь опытнейшему ротному хирургу на поле брани, и теперь очень весело осматривался. Неподалеку от меня воздымались мощные руины замка.

Я заметил это, маэстро, ибо я, к моему немалому изумлению, вновь оказался на склоне Гейерштейна.

Рана больше мне не докучала, и, почувствовав себя бодрее и веселее, я вышел из кустов, которые служили мне опочивальней; солнце поднялось и бросало, словно радостные утренние приветы, сверкающие лучи на лес и луга. Птицы пробудились в кустах и купались, щебеча, в прохладной утренней росе и взвивались ввысь, в небо. Подо мной, еще окутанный ночным туманом, лежал Зигхартсгоф, но вскоре туман рассеялся и в золотом пылании застыли деревья и кусты. Озеро в парке было подобно ослепительно сияющему зеркалу: я различал рыбачью хижину как крохотную беленькую точку - мне даже казалось, что я вижу мост.

Вчерашний день вставал передо мной, но мне он казался уже давно прошедшим временем, из коего мне не осталось ничего, кроме печального воспоминания о вечно утраченном, которое в одно и то же мгновение разрывает грудь и наполняет ее сладостным блаженством. «Чудак, что ты хочешь, собственно, этим сказать, что, собственно, ты утратил навеки в этом давно прошедшем вчера?». Так восклицал я, обращаясь к самому себе, маэстро; я и доселе слышу это. Ах, маэстро, вновь поднимаюсь я туда - на ту заоблачную вершину Гейерштейна, чтобы взмыть туда, где витало сладостное волшебство, где та любовь, которая не обусловлена ни временем, ни пространством, и вечна, как мировой дух, низошла ко мне в исполненных предчувствия небесных звуках, являющих страстную печаль и страстное желание. Я знаю, что перед самым моим носом усядется какой-нибудь голодный оппонент, который спорит, разве что ради ячменного хлеба насущного и допытывается у меня с издевательской усмешкой, возможно ли, чтобы у звука были темно-синие глаза.

Я привожу самое связное и толковое доказательство, что звук, собственно, также является взглядом, который доходит до нас из светоносного мира, проникая сквозь разорванную облачную пелену; оппонент же идет дальше и вопрошает насчет лба, волос, относительно рта и губ, о руках, о кистях рук, о ногах и ступнях, и со злобной усмешкой высказывает сомнение, что чистый звук может быть снабжен всеми этими сугубо человеческими органами и частями тела. О, господи, я отлично знаю, что думает этот крючкотвор, а именно - нисколько не больше того, что, пока я являюсь glebae adscriptus213, т. е. привязанным к клочку земли, как он и все прочие, пока мы все не питаемся исключительно солнечными лучами, и порой вынуждены усаживаться на любое седалище, не только за кафедру, ничего мы не имеем общего с той вечной печалью, которая не жаждет ничего иного, кроме самой себя и о которой умеет болтать любой дуралей, - о, маэстро! Я не хотел бы, чтобы вы вступили в спор на стороне голодного оппонента - это было бы мне крайне неприятно. И скажите сами, могли бы вы отыскать для этого хотя бы единственную разумную причину? - разве я когда-либо проявлял тяготение к печальной глупости школяров-недоучек? Да, разве, войдя в зрелые года, я не вел себя всегда самым трезвым образом, разве я хоть когда-нибудь высказывал безумное желание стать перчаткой214 - только для того, чтобы лобызать щечку Джульетты, как мой кузен Ромео?

Поверьте мне, маэстро, пусть люди толкуют, что им угодно, в голове я не ношу ничего, кроме нот, а в душе и сердце - звуки к ним, ибо - тысячу чертей! - как бы я мог иначе сочинять так благопристойно и складно церковные музыкальные пьесы, как та вечерня, которую я только что закончил и которая лежит передо мной на конторке. - Но вот я уже опять отошел от моей истории - итак, продолжаю свой рассказ.

Издалека мне послышалась песня - звуки сильного мужского голоса, который приближался ко мне все более и более. Вскоре, кстати, я и увидел монаха-бенедиктинца, который, идя по тропе, ниже того места, где находился я, пел латинский гимн. Неподалеку от моего уединенного местечка он остановился, перестал петь и осмотрелся, предварительно сняв широкополую дорожную шляпу и, вытерев платком пот со лба, оглядел окружающую местность, а затем исчез в кустах. Мне вдруг захотелось присоединиться к нему, человек этот отличался чрезвычайной упитанностью, солнце стало припекать все сильнее и сильнее, и мне подумалось, что он, пожалуй, станет искать местечка для отдыха в тени. Я не ошибся, ибо, вступив в кустарник, я увидел этого достопочтенного господина, опустившегося на замшелый камень. Обломок скалы чуть повыше, находившийся совсем рядом, служил ему столом, он расстелил на нем белый платок, и как раз только что извлек из дорожного мешка хлеб и жареную птицу, которую и начал вкушать с явным аппетитом. «Sed praeter omnia bibendum quid»215 - так воскликнул он, обращаясь сам к себе, и налил себе вина из оплетенной фляги в маленький серебряный кубок, извлеченный им из кармана. Он как раз собирался приступить к возлиянию, когда я со словами «Хвала Иисусу Христу!» подошел к нему.

Не отрывая кубка от губ, он взглянул вверх, и я в одно мгновение узнал моего старого и доброго друга из бенедиктинского аббатства в Канцгейме, честнейшего патера и регента хора - Гилария. «Вечная слава» - заикаясь, произнес патер Гиларий, взирая на меня широко раскрытыми остановившимися глазами. Я тотчас же подумал о своем головном уборе, который, должно быть, придавал мне диковатый и странный вид, и начал следующим образом: «О, мой весьма любимый, достопочтенный друг Гиларий, не принимайте меня, пожалуйста, за сбежавшего из дальних краев бродягу-индуса и не принимайте также и за своего земляка и сородича, ударившегося головой оземь, ибо я все же являюсь не кем иным и не хочу являться не кем иным, как вашим закадычным и сердечным другом - капельмейстером Иоганнесом Крейслером!»

- Клянусь святым Бенедиктом, - радостно воскликнул отец Гиларий, - я вас сразу же узнал, превосходный композитор и приятный друг, но per diem216 скажите мне. откуда вы идете, и что с вами стряслось, с вами, о коем я думал, что вы in floribus217 при дворе великого герцога?

Не чинясь, безотлагательно и кратко я рассказал патеру Гиларию все, что со мной случилось, и как я оказался вынужденным тому, которому пришло в голову палить по мне, как по загодя выставленной мишени, - одним словом, стрелять в меня на пробу, - итак, как я оказался вынужденным вонзить ему в тело мою трость с потайной шпагой, и как вышеупомянутый стрелок в цель, по всей вероятности, был итальянский принц, которого зовут Гектор, как многих достойнейших охотничьих псов.

«Как же мне теперь быть - вернуться в Зигхартсвейлер - или - посоветуйте мне, отче Гиларий!» - Так заключил я свой рассказ. Патер Гиларий, который успел ввернуть в мое повествование множество всяких «Гм!», «Так!», «Ай!», «О святой Бенедикт» - теперь уперся очами в землю, пробормотав: «Bibamus!»218 и одним глотком опустошил свой серебряный кубок.

Потом, он, смеясь, воскликнул: «И впрямь, капельмейстер, лучший совет, который я могу дать вам, во-первых, это, чтобы вы как следует уселись тут рядом со мной и разделили бы мой завтрак. Я могу порекомендовать вам этих вот куропаток, лишь вчера их настрелял наш достопочтенный брат Макарий, который, как вам, должно быть, памятно, попадает во что угодно, только не в тон во время респонзорного пения219, и ежели вам по вкусу травяной уксус, которым они смочены, то благодарите за эти заботы и попечения брата Евсевия, который собственноручно зажарил их из любви ко мне и мне на благо.

Что же касается вина, то оно вполне достойно того, чтобы оросить глотку любого беглого капельмейстера. Это самый настоящий, доподлинный боксбёйтель, carissime220 Иоганнес, настоящий боксбёйтель из монастыря святого Иоанна в Вюрцбурге, боксбёйтель, который мы, недостойные слуги господа, получаем всегда самого высшего качества. - Ergo bibamus221!

С этими словами он наполнил кубок до краев и протянул его мне.

Я не заставил себя упрашивать, я пил и ел, как человек, который чрезвычайно нуждается в подобного рода подкреплении.

Отец Гиларий выбрал прелестнейшее местечко для утренней трапезы.

Это была густая березовая рощица, отбрасывающая тень на усеянный цветами дерн и хрустально чистый ручеек, который, журча, прыгал по выступающим камням, умножая живительную прохладу.

Уединенная таинственность этого уголка наполнила меня приятностью и покоем, и в то время, как отец Гиларий рассказывал мне обо всем, что произошло в аббатстве с давних пор, причем он не забыл вставлять в свою речь привычные свои побасенки и прибаутки и свою мудрую кухонную латынь, а я внимал голосам леса, голосам вод, которые что-то говорили моему сердцу, обращаясь ко мне с утешительными мелодиями.

Отец Гиларий, видимо, приписал мое молчание горестным заботам, которые причиняло мне случившееся со мной происшествие.

- Мужайтесь, мужайтесь, - начал он, протягивая мне вновь наполненный кубок, - мужайтесь, не теряйте отваги, капельмейстер! Вы пролили кровь, бесспорно, это так, и проливать кровь - это грех, но distinguendum est inter et inter...222 Всякому человеку своя жизнь - дороже всего на свете, ведь живет-то он только раз. Вы защищали вашу жизнь, а это ни в коей мере не возбраняется правилами церкви, напротив, это признается достойным основанием для обороны, и ни наш достопочтенный господин аббат и никакой другой слуга господа не откажет вам в отпущении грехов, ежели даже вы неожиданно пронзили чьи-либо сиятельные потроха. Ergo bibamus!» Vir sapiens non te abherrebit, domine!223

Нo, дражайший Крейслер, если вы возвратитесь в Зигхартсвейлер, то у вас начнут самым мерзким образом допытываться насчет cur, quomodo, quando, ubi224 и если вы захотите уличить принца в смертоубийственном нападении, то поверят ли вам, вот в чем вопрос? Ibi jacet lepus in piperei225 - Ho взгляните, капельмейстер, как все-таки bibendum quid». - Он опустошил полный кубок, затем продолжал: «Да, вот видите, капельмейстер, добрый совет приходит вместе с боксбёйтелем! - Узнайте, что я как раз должен был отправиться в обитель Всех Святых, дабы оттуда доставить тамошнего регента к предстоящим торжествам.

Я уже дважды или трижды рылся во всех ящиках, все это жалкое отчаянное старье, а что касается музыки, которую вы сочинили во время вашего пребывания в аббатстве, о, да, музыка эта вполне прекрасная и новая, но не обижайтесь на меня, капельмейстер, не поймите меня превратно, она сочинена на столь странный манер, что нечего и думать, чтобы хоть на миг оторваться от партитуры. Если хоть на минуточку взглянешь искоса за решетку, засмотришься на ту или другую смазливую девицу - там внизу, в нефе, и уже промахнулся, все погибло и пошло прахом или еще чего в таком же роде - и ты уже отбиваешь фальшивый такт и все летит к чертям - бумм! И ты уже лежишь - и уже ди-ди-дидель-дидель! - брат Иаков жмет на клавиши органа! - ad patibulum cum illis226.

Я мог, бы, следовательно, - но bibamus!»

После того, как мы оба выпили, поток речи устремился, следовательно, дальше: Desunt227 те, которых здесь нет, а тех, которых здесь нет, нельзя и допрашивать, вот поэтому я и полагаю, что вам следовало бы тотчас же отправиться со мною назад, в аббатство, до которого, ежели идти напрямик, отсюда не более двух часов ходу. В аббатстве вы будете избавлены от всех преследований contra hostium insidias228, я доставлю вас туда как музыку, воплощенную в образе человеческом, и вы останетесь там, пока это будет вам нравиться, или же до тех пор, пока вы сочтете это нужным. Господин аббат обеспечит вас всем необходимым. Вы облачитесь в тончайшее белье, а поверх него наденете рясу бенедиктинца, которая будет вам очень к лицу. Но для того, чтобы вы дорогою не выглядели, как избитый до крови с картинки о добром самаритянине, нахлобучьте-ка мою дорожную шляпу, а я натяну на свою плешь капюшон. - Bibendum quid229, драгоценнейший!»

Затем он еще раз опорожнил кубок, сполоснул его в лесном ручейке, журчавшем совсем рядом, засунул все свое добро в дорожный мешок, надвинул мне на лоб шляпу и превесело воскликнул: «Милейший капельмейстер, теперь мы вправе идти медленно, неспешно перебирая ногами, и доберемся до места как раз тогда, когда они зазвонят «Ad conventum conventuales»230, т. е. когда достопочтенный аббат будет садиться за стол».

Естественно, я подумал, милый маэстро, что мне решительно нечего возразить против предложения развеселого отца Гилария, напротив, что было бы как раз очень кстати отправиться в место, которое для меня во многих отношениях могло бы оказаться безопасным и надежным убежищем. Мы спокойно шагали вперед, беседуя на всяческие темы, и попали в аббатство, как и хотелось отцу Гиларию, именно тогда, когда раздался звон к трапезе.

Дабы сразу предупредить все расспросы, отец Гиларий сказал аббату, будто, случайно узнав, что я нахожусь в Зигхартсвейлере, он предпочел вместо музыки из монастыря Всех Святых доставить самого композитора, ибо он заключает в себе целый неисчерпаемый музыкальный склад.

Аббат Хризостом (мне кажется, я уже много рассказывал вам о нем) принял меня с тем спокойным радушием, которое свойственно лишь людям воинстину доброго характера, похвалил и одобрил решение отца Гилария.

Ну вот, взгляни на меня только, маэстро Абрагам, как я, преображенный в довольно-таки сносного монаха-бенедиктинца, восседаю в высоком просторном покое в главном здании аббатства - и усердно и старательно сочиняю и отделываю всяческие гимны и вечерни, а между делом записываю музыкальные идеи, дабы использовать их в торжественной литургии, взгляните, как собираются поющие и играющие братья, как собираются весело мальчики-певчие, как я старательно провожу репетиции, как я из-за решетки дирижирую хором! И впрямь, увы, таким погребенным чувствую себя я в своем одиночестве, что я мог бы сравнить себя разве что с Тартини231, который, страшась мести кардинала Корнаро, укрылся в монастыре миноритов в Ассизи, где его, наконец, многие годы спустя обнаружил некий падуанец, который находился в церкви и увидел исчезнувшего друга на хорах, когда порыв ветра на несколько мгновений приподнял занавес, скрывающий оркестр от глаз прихожан. И у вас, маэстро, со мной тоже могло бы произойти нечто подобное тому, что с тем падуанцем, но я должен вам все-таки сказать, где я пребываю, иначе вы могли бы подумать бог знает что о том, какова моя судьба. Ведь, должно быть, мою шляпу нашли и очень удивлялись тому, что голова от этой шляпы куда-то запропастилась? - Маэстро! некий несказанно благодетельный покой воцарился в душе моей; быть может, мне именно и следовало сойти на берег здесь, что если я и в самом деле обрел здесь тихую пристань?

Когда я недавно проходил мимо маленького озерца посреди нашего пространного монастырского сада и увидел в озере свое отражение, идущее рядом со мною, я сказал: «Человек, который там внизу идет рядом со мной, весьма спокойный, благоразумный и рассудительный человек, который больше не станет облетать с диким жужжанием и свистом неопределенно очерченные, даже, скорее, безграничные пространства, нет этот человек не будет сходить с пути, который он отыскал, и великое счастье для меня, что человек этот - не кто иной, как я сам». А ведь еще так недавно из другого озера взирал на меня мой фатальный двойник... Но умолчим - ни слова более обо всем этом. Маэстро, не называйте мне ничьего имени, не рассказывайте мне ни о чем, ни о том даже - кого именно я проткнул своим вертелом. Однако о самом себе напишите мне побольше. Братья сходятся на спевку, я заключаю свою историческую главу и в то же время мое письмо. Прощайте, мой милый маэстро, и вспоминайте обо мне! etc.»

В дальних, густо заросших аллеях парка, одиноко блуждая, расхаживал маэстро Абрагам и обдумывал судьбу любимого друга, как он его утратил вновь, едва успев обрести. Он видел мальчика Иоганнеса, видел самого себя в Гёнионесмюле возле рояля в доме старого дядюшки, малыш горделиво колотил, поглядывая на взрослых, труднейшие сонаты Себастьяна Баха почти мужской рукой, и он, Абрагам, совал ему за это в карман украдкой кулечек конфет. Ему чудилось, что с тех пор прошло всего лишь несколько дней, он дивился, что этот мальчуган собственно не кто иной, как Крейслер, который, по-видимому, вовлечен в странную и капризную игру таинственных обстоятельств. Однако вместе с мыслями о том давно уже прошедшем времени и о роковой действительности, перед глазами его вставала картина его собственной жизни.

Отец его, человек строгий и своенравный, почти насильно заставил его заниматься искусством постройки органов, которое для самого отца было обыкновенным ремеслом. Он не выносил, чтобы кто-нибудь другой, кроме самого строителя, прилагал руку к созданию органа, и таким образом его ученикам приходилось становиться сноровистыми столярами, литейщиками металла и т. д., прежде чем они приступали к изучению внутренней механики органа. Точное исполнение, добротность и долговечность и к тому же громкость да еще удобство игры на инструменте - были для старика всем - он мало смыслил в звучании, и весьма замечательно то, что это находило выражение и в самых его органах, которые он строил, т. е. органы эти справедливо упрекали в сухом резком звучании. Кроме того, старик всей душой предавался ребяческим затеям стародавних времен. Так, к одному из органов он приделал изваяния царей Давида и Соломона, которые во время игры от изумления вертели головами, а каждое его творение непременно украшали бьющие в литавры, трубящие в трубы и отбивающие такт ангелы, кукарекающие и хлопающие крыльями петухи и т. д. Абрагаму порой удавалось избегать заслуженных или незаслуженных колотушек и выманивать у старика проявления отеческой радости обыкновенно тогда, когда он, большой изобретатель и выдумщик, поражал отца какими-нибудь новыми затеями, например, заставлял новейшего петушка с органа, который они как раз сооружали, кукарекать еще пронзительней. Со страхом и тоской Абрагам жаждал наступления того часа, когда, согласно обычаю ремесленников, он отправится странствовать. Наконец, эта пора наступила, и Абрагам покинул отчий дом, чтобы уже никогда более не возвращаться.

Во время такого странствия, которое он предпринял в обществе других подмастерьев, по большей части беспутных и неотесанных парней, он попал однажды в аббатство святого Власия, что в Шварцвальде, я услышал там прославленный орган старого Иоганна Андреаса Зильбермана232. Ой внимал мощным великолепным звукам этого органа и в его душе впервые расцвело волшебство благозвучия, он ощущал себя как бы перенесенным в иной мир, и с этого самого мгновения он весь глубоко проникся любовью к искусству, к тому самому искусству, которое он прежде тащил, как лямку, себе наперекор. Но теперь и вся его жизнь, и окружение, в котором он до сих пор ее вел, показались ему такими никчемными, что он приложил все силы, чтобы вырваться из тины, в которую, как ему думалось, он был доселе погружен. Его природный ум и необыкновенная понятливость позволили ему сделать гигантские шаги в своем образовании и приобретении учености, и все-таки часто он чувствовал свинцовые гири, которые навязало ему его прежнее воспитание и пребывание в пошлом окружении. Кьяра, союз с этим странным таинственным существом, - это была другая светлая точка в его жизни, и так обстоятельства - пробуждение благозвучия в душе и любовь Кьяры - образовали ту двойственность его поэтического «я», которая благотворно подействовала на его суровую натуру. Едва он избегнул постоялых дворов и трактиров, где в густых клубах табачного дыма раздавались скабрезные песни, случай или, вернее, искусность в механических затеях, которым он умел придавать оттенок таинственности, как это уже известно благосклонному читателю, привели юного Абрагама в кружки, которые должны были для него казаться новым светом и в которых, он, вечный чужак, сохранил себя только потому, что держался резкой манеры обращения с людьми, обусловленной складом его характера. Эта манера со временем становилась все резче, и так как она ни в коей мере не была выражением простодушной грубости, а зиждилась на ясном и здравом человеческом рассудке, верных жизненных взглядах и порожденной ими меткой иронии, то, естественно, получилось так, что там, где юноша был всего лишь покровительствуем и терпим, там зрелый человек, казавшийся даже несколько опасным, внушал большое уважение. Нет ничего проще, чем импонировать известного рода знатным особам, которые всегда стоят ниже того уровня, который, как положено предполагать, им присущ.

Об этом именно и думал теперь маэстро Абрагам в то самое мгновение, когда он вновь вернулся с прогулки в рыбачью хижину, и громко от всего сердца рассмеялся, давая облегчение своей угнетенной душе.

В глубочайшую печаль, прежде, впрочем, вовсе ему не свойственную, маэстро повергло живое воспоминание о том мгновении в церкви аббатства святого Власия и об утраченной Кьяре. «Почему, - сказал он самому себе, - рана именно теперь кровоточит так часто, а я-то ведь думал, что она давно уже зарубцевалась, почему же теперь я вновь гонюсь за пустыми грезами, в то время как, мне кажется, мне следовало бы энергично вмешаться в действие механизма, который неким злым духом направлен в ложную сторону!»

Маэстро пугала мысль, что он, неведомо как, чем-то связан в своих сокровеннейших поступках и деяниях и наткнулся на какие-то препятствия, однако мысли его устремились все к тем же знатным особам: он посмеялся над ними и сразу же ощутил заметное облегчение.

И он вошел в рыбачью хижину, чтобы, наконец, прочесть письмо Крейслера.

А в княжеском дворце происходило нечто невероятное. Лейб-медик сказал: «Поразительно! - это выходит за пределы всех практических познаний, за пределы всего нашего опыта!» - Княгиня: «Так и должно было случиться, и принцесса не скомпрометирована!» Князь: «Разве я это не запретил самым недвусмысленным образом, но у этого crapule233 у этих ослов-челядинцев вовсе нет ушей - что ж - оберегермейстер должен позаботиться о том, чтобы в руки принца больше не попадал порох!»

Советница Бенцон: «Благодаренье небесам, она спасена!»

А во время всего этого смятения принцесса Гедвига глядела в окно своей опочивальни, время от времени беря отрывистые аккорды на той самой гитаре, которую Крейслер некогда в неудовольствии отшвырнул от себя и из рук Юлии, как он полагал, получил уже исцеленной. На софе ерзал принц Игнатий и плакал и скулил: «Больно, больно», но перед ним сидела Юлия, старательно занимавшаяся тем, что натирала сырой картофель в маленький серебряный тазик.

Все это было непосредственно связано с событием, которое лейб-медик совершенно справедливо назвал чудесным и возвышенным, выходящим за пределы практически возможного. Принц Игнатий отличался, как благосклонный читатель узнавал уже не однажды, шаловливой невинностью разума, в неприкосновенности сохранившего счастливую неопытность, свойственную шестилетнему малышу, и посему играл столь же охотно, как и шестилетний.

Среди прочих игрушек у него была также маленькая отлитая из металла пушечка, с которой он играл особенно охотно, но забавляться которой ему удавалось редко, поскольку для нее необходима была куча вещей, которые, увы, отнюдь не всегда бывали у него под рукой, а именно - несколько крупинок пороху, горстка чудесной дроби и маленькая птичка. Когда у него бывали все эти необходимые вещи, он заставлял свои войска маршировать, держал военный суд над крохотной пичужкой, которая якобы намеревалась устроить мятеж в утраченных владениях князя-папеньки, - заряжал пушку и палил в птичку, которую он, бессердечный, привязывая к подсвечнику, умерщвлял. Впрочем, порой это ему не совсем удавалось, так что он бывал вынужден прибегнуть к помощи перочинного ножика, чтобы осуществить справедливую казнь государственного преступника.

Фриц, десятилетний сынишка садовника, достал для принца прехорошенькую пеструю коноплянку и получил за нее, как обычно, крону.

Тотчас же после этого принц пробрался в охотничью кладовку, именно тогда, когда охотники отсутствовали, и в самом деле нашел мешочек с дробью и рог с порохом и позаимствовал из них необходимые ему припасы.

Он уже собирался приступить к экзекуции, которую, видимо, требовалось ускорить, так как пестрый щебечущий мятежник пытался, используя все доступные ему средства, улизнуть, когда ему пришло в голову, что он не может отказать принцессе Гедвиге, ставшей теперь такой послушной и хорошей, в наслаждении присутствовать при казни маленького государственного преступника. Итак, он взял коробку, в которой находилась его армия, в одну руку, пушку подмышку, птичку же сжал в горсти и тихо-тихо прокрался, так как князь настрого запретил ему видеть принцессу, в спальню Гедвиги, где, он и нашел ее одетую, лежащую в том же самом каталептическом состоянии на кушетке. Скверно и, как мы увидим, в то же время и хорошо было, что камеристка только что покинула комнату принцессы.

Без долгих разговоров принц привязал птичку к канделябру, велел армии выступить в сомкнутом строю, плечом к плечу, и зарядил пушку; потом он поднял принцессу с кушетки, подвел ее к столу и объявил ей, что теперь она является командующим генералом, а он, со своей стороны, остается правящим князем и распорядится по артиллерии, каковая и умертвит мятежника. Преизбыток припасов подвел принца, и он не только чрезмерно сильно зарядил пушку, но также и рассыпал порох кругом по столу. Как только он снял пушку с передка, раздался не только совершенно оглушительный взрыв, но еще и разбросанный кругом порох вспыхнул и сильно обжег ему руку, так что он громко закричал и даже вовсе не заметил, как принцесса в мгновение взрыва упала на пол. Звук выстрела прокатился по коридорам, все сбежались, предчувствуя несчастье, да и сами князь и княгиня, невзирая на свой сан, во внезапном испуге позабыв о каком бы то ни было этикете, ворвались в комнату вместе со слугами. Камеристки подняли принцессу с пола и положили ее на кушетку, а между тем послали за лейб-медиком и за хирургом. По принадлежностям, разбросанным по столу, князь мгновенно понял, что случилось, и сказал, гневно сверкая глазами, принцу, который ужасно кричал и причитал: «Смотри, Игнатий, вот что выходит из твоих дурацких ребяческих проказ. Дай наложить себе мазь от ожогов и - не вой, как уличный мальчишка! - Березовой розгой бы - следовало бы - по зад...». Губы его дрожали и речь его утратила ясность, понять его стало невозможно, и он с чопорной важностью покинул комнату. Глубокий ужас охватил челядинцев, ибо только в третий раз князь называл принца просто Игнатием, обращаясь к нему на «ты», а ведь всякий раз это было у него проявлением дичайшего и с превеликим трудом подавляемого гнева!

Когда лейб-медик объявил, что наступил кризис, и он надеется, что опасное состояние принцессы теперь уже скоро пройдет и она совершенно выздоровеет, княгиня проговорила менее участливо, чем можно было бы ожидать: «Dieu soit loue!234 пусть мне сообщат о дальнейшем течении болезни».

Впрочем, она заключила в объятия плачущего принца, утешила его нежными словами и последовала затем за князем.

Тем временем Бенцон, которая собралась вместе с Юлией проведать несчастную Гедвигу, прибыла во дворец. Едва она услышала о том, что случилось, как стрелой влетела наверх, в комнату принцессы, подбежала к кушетке, опустилась перед нею на колени, схватила Гедвигу за руку и уставилась ей в глаза, в то время как Юлия проливала жаркие слезы, воображая, что, быть может, смертельный сон вскоре похитит ее сердечную подругу. Вдруг Гедвига глубоко вздохнула и произнесла глухим, почти невнятным голосом: «Он убит?». Тотчас же принц Игнатий перестал плакать, хотя ему и было больно, и воскликнул, преисполненный радости по поводу удавшейся экзекуции, смеясь и хихикая: «Да-да, сестрица-принцессочка, убит наповал, выстрелом прямо в сердце!» - «Да, - продолжала говорить принцесса, вновь опустив глаза, которые она, было, широко раскрыла, - да, я знаю это. Я видела каплю крови, которая вытекла из сердца, но она упала на грудь мою и я окоченела, сделалась кристаллом, и только она одна, только эта капля жила в моем трупе!» - «Гедвига, - начала советница тихо и нежно, - Гедвига, пробудитесь от злосчастных сновидений, Гедвига, узнаете вы меня?» - Принцесса чуть приподняла руку, как будто бы желая, чтобы ее оставили в покое.

«Гедвига, - продолжала Бенцон, - Юлия здесь». Улыбка заблистала на устах Гедвиги. Юлия склонилась к ней, запечатлела тихий поцелуй на побледневших устах подруги, и тогда Гедвига еле слышно прошептала: «Вот теперь уже все прошло, за несколько минут я совсем соберусь с силами, я чувствую это».

Никто до сих пор не позаботился о маленьком государственном преступнике, который с окровавленной грудью лежал на столе. Теперь мертвая пичужка бросилась Юлии в глаза, и только в это мгновение она сообразила, что принц Игнатий вновь играл в отвратительную, ненавистную ей игру. «Принц, - молвила она, и щеки ее запылали, - принц, что сделала вам эта птичка, которую вы без жалости умертвили, здесь, в комнате? - Это поистине глупая и ужасная игра - вы давно уже обещали мне перестать играть в нее - и все-таки не сдержали слова - но! - если вы еще раз так поступите, я никогда больше не стану расставлять ваши чашки или учить ваших куколок говорить или рассказывать вам истории о короле подводного царства!» - «Только не сердитесь, - простонал принц, - только не сердитесь, фрейлейн Юлия! Но это была пестрая и предерзостная шельма! Чтобы тайно отрезать у всех солдат полы мундиров и, кроме того, - поднять мятеж! Но - ой, как больно, ой, как больно!» Бенцон взглянула на принца и потом на Юлию со странной улыбкой и потом воскликнула: «Стоит ли причитать из-за пустякового ожога! Но в самом деле, хирург так никогда и не явится со своей хваленой мазью. Правда, обычное домашнее средство отлично может помочь также знатным людям. Принесите сюда сырой картофель!» Она шагнула к дверям, но вдруг, как бы охваченная некой мыслью, остановилась, заключила Юлию в свои объятия, поцеловала ее в лоб и сказала: «Ты мое доброе, милое дитя и всегда будешь тем, чем ты должна быть! Берегись только сумасбродных безумных глупцов, и замкни свою душу от злого волшебства их увлекательных речей!» С этими словами она вновь бросила испытующий взгляд на принцессу, которая, казалось, тихо и сладко спала, и покинула комнату.

Хирург вошел с огромным пластырем в руках, многоречиво уверяя, что он уже продолжительное время ждал в комнатах сиятельного принца, так как не мог предполагать, что сиятельный принц находится в покоях сиятельной принцессы. Он направился со своим пластырем прямо к принцу, но камеристка, которая принесла несколько роскошных картофелин на серебряном блюде, преградила ему путь и стала уверять, что для ожогов тертый картофель - наивернейшее средство. «И я, - подхватила Юлия слова камеристки, отнимая у нее серебряное блюдо, - я сама прекрасно наложу принцу пластырь!» «Всемилостивейшая государыня, - испуганно залепетал хирург, - одумайтесь! Домашнее средство - для обожженных перстов высокой сиятельной особы! - Искусство, одно искусство может и должно здесь помочь!» - Он вновь направился было к принцу, но тот отшатнулся от него и вскричал: «Прочь, прочь! Фрейлейн Юлия пусть приготовит мне пластырь, а искусство пусть убирается!»

Искусство убралось восвояси вместе со своим заблаговременно приготовленным пластырем, испепеляя камеристку неотразимо ядовитым взглядом.

Юлия заметила, что принцесса дышит все глубже и глубже, но как же она изумилась, когда...
(Мурр пр.):... заснуть. Отчаянно метался и ворочался я на ложе моем; я перепробовал всевозможные позы и положения.

То я вытягивался во всю длину, то свивался клубочком, то клал голову на свои мягкие лапки и грациозно драпировался свернутым хвостом, так что он прикрывал мне глаза; то я бросался на бок, вытягивал лапы и держал их неподвижно перед собой, причем хвост мой безжизненно свисал с ложа. Все тщетно, все напрасно! - Все спутанней и спутанней становились мои помыслы и представления, покамест я, наконец, не впал в то бредовое состояние, которое, не будучи сном, являет собою некую борьбу между сном и бодрствованием, как справедливо замечают Мориц235, Давидсон236, Нудов237, Тидеман238, Вингольт239, Райль240, Шуберт241, Клуге242 и прочие авторы, затрагивавшие проблемы физиологии, и которых я, разумеется, не читал.

Солнце ярко светило в окна комнаты моего маэстро, когда я очнулся от этого бреда, от этой борьбы между сном и бодрствованием, в самом деле пробудился и вновь обрел ясное сознание. Но что за сознание, что за пробуждение! О юноша-кот, ты, который читаешь это, навостри уши и вчитывайся внимательно, дабы мораль не ускользнула от твоего разумения! Прими близко к сердцу то, что я говорю о состоянии, неизъяснимую безутешность коего я лишь бледными красками решаюсь тебе живописать. Прими это состояние, я повторяю, близко к сердцу и сам будь, по возможности, осторожен - старайся беречься, когда ты впервые в обществе котов-буршей отведаешь кошачьего пунша! Пей умеренно, а ежели этого не захотят терпеть твои коллеги, сошлись на меня и на мой опыт: да будет кот Мурр твоим авторитетом в этом деле, ибо каждый, как я надеюсь, признает этот авторитет и станет с ним считаться!

Итак, за дело! Прежде всего - что касается моего физического состояния, то я чувствовал себя не только слабым и жалким, но, что причиняло мне совершенно особые мучения, это были дерзкие и ненормальные притязания желудка, каковые именно из-за своей ненормальности не могли осуществиться и лишь обуславливали бесполезный шум во внутренностях, которые в непрекращающемся напряжении и невозможности осуществления - дрожали и трепетали. - Это было неисцелимое состояние! - Но, пожалуй, еще ощутительней была психическая аффектация.

Вместе с горьким раскаянием и сокрушением из-за вчерашних событий, хотя я, собственно, отнюдь не мог счесть их достойными порицания, в мою душу вселилось пагубное безразличие ко всем земным благам, ко всем дарам природы, мудрости, разуму, остроумию и т. д.

Величайшие философы, талантливейшие поэты казались мне нисколько не выше, чем жалкие тряпичные куклы, так называемые дергунчики, и - что было всего ужасней - на меня самого распространялось это пренебрежение и мне начинало казаться, что и сам я есть не что иное, как самый обыкновенный кот! - Трудно придумать более унизительное и никчемное состояние. Мысль, что мною овладело глубочайшее уныние, что вся земля наша вообще - сплошная юдоль скорбей, унижала меня и причиняла мне невообразимую боль. - Я зажмурился и заплакал в три ручья!

- Ты возносился в грезах, Мурр, и вот теперь на душе у тебя отвратно и мизерабельно? Да, да, так оно и обстоит на самом деле! - Ну, да ты проспись только, старина, и все тогда представится тебе в лучшем свете! - так воскликнул, обращаясь ко мне, мой маэстро, когда я отказался от завтрака и издал несколько чрезвычайно болезненных звуков.

Маэстро - о, господи, он не знал, не ведал, он не мог понять моих страданий! - он не представлял себе, какое воздействие оказывает компания буршей и кошачий пунш на душу нежную и необыкновенно чувствительную!

Думается мне, что был уже полдень, но я еще не поднимался с ложа своего, как вдруг, внезапно, - одному небу известно, как он сумел прокрасться ко мне, - передо мной возник брат мой Муций. Я пожаловался ему на мое злополучное состояние, но, вместо того, чтобы, как я ожидал, высказать мне учтивое соболезнование и утешить меня, брат мой захохотал во все горло и воскликнул: «Хо-хо, брат Мурр, да ведь все это есть не что иное, как кризис, как переход от недостойного филистерского отрочества к достойному великолепному буршескому состоянию, - вот из-за этого-то кризиса ты и решил, что болен и вообще находишься в самом что ни на есть жалком виде! Ты попросту еще не привык к благородным нашим студенческим попойкам! Но сделай мне одолжение, милый, придержи язык за зубами и даже самому твоему маэстро не жалуйся на твои муки!

Наше племя и без того уже пользуется достаточно скверной репутацией из-за этого мнимого недуга и злоречивый человек дал ему название, явно позорящее нас243, - название это мне отнюдь не хочется сейчас повторять!

Но соберись с духом, возьми себя в лапы - давай пойдем, прогуляемся, свежий воздух тебе не повредит, но прежде всего тебе следует опохмелиться. Пойдем, душа моя, наконец-то ты узнаешь на деле, что это такое»

Брат Муций, с тех пор, как исторг меня из трясины филистерства, властвовал надо мной непререкаемо: я должен был делать то, что он хотел. Поэтому я не без труда поднялся с моего ложа, потянулся, насколько это можно было сделать с моими, еще скованными дремой конечностями, и последовал за верным собратом на крышу. Мы несколько раз прогулялись взад - вперед, и мне и в самом деле стало чуть легче на душе, свежее, что ли?! Засим брат Муций повел меня за трубу, и здесь мне пришлось, хотя я поначалу и противился этому, опрокинуть две-три стопки чистейшего сельдяного рассола. О, чудесней чудесного было магическое действие этого средства! Что мне еще сказать? Ненормальные позывы желудка умолкли, прекратилось бурчание в животе, нервная система успокоилась, жизнь вновь предстала передо мной в прекрасном свете, я вновь оценил земные блага, науку, мудрость, разум, остроумие и все прочее.

Я снова был возвращен самому себе, я снова стал великолепным, в высшей степени замечательным котом Мурром! О, природа, природа!

Неужели это возможно, что несколько капель, которые легкомысленный кот поглощает в неукротимости своего свободного произвола, способны поднять мятеж против тебя, против того благодетельного начала, которое ты с материнской любовью вселила в его грудь, и согласно которому он должен быть убежден, что этот мир со всеми его радостями, каковыми являются жареная рыба, куриные косточки, молочная каша и так далее, является лучшим из миров244 - и что он сам является самым лучшим существом в этом мире, поскольку сии радости сотворены лишь для него и ради него? Но кот, склонный к философии, познает это, и в этом-то и есть глубочайшая мудрость, а то безутешное и чудовищное чувство горя и жалости к самому себе есть лишь противовес, с помощью которого вызываются необходимые реакции для продолжения деятельности в условиях бытия, таким образом, это последнее состояние (т. е. жалкое похмелье) находит себе обоснование в известных помыслах вселенной.

Опохмеляйтесь же, юноши-коты! И утешайте себя потом этим философски-эмпирическим рассуждением вашего ученого и проницательного собрата.

Достаточно сказать, что я с этих пор стал в течение некоторого времени вести бодрое и радостное буршеское существование, слоняясь по крышам нашего околотка в компании с Муцием и другими честнейшими и простодушными верными парнями, белыми, рыжими и пестрыми. И вот теперь я подхожу к одному чрезвычайно важному событию моей жизни, событию, которое не осталось без последствий.

А именно, когда я однажды, едва настала ночь, в мерцании ясного месяца намеревался отправиться с братом Муцием на попойку, которую устраивали бурши, мне повстречался тот самый черно-серо-желтый предатель, который похитил у меня мою Мисмис. Очень могло случиться, что я при виде ненавистного соперника, в битве с которым к тому же еще позорным образом вынужден был признать себя побежденным, - итак, очень возможно, что я при его виде пришел в известное замешательство.

А он тем временем прошел прямо передо мной, даже не поклонившись, и, естественно, я мог подумать, что он попросту издевательски смеется надо мной, сознавая свое превосходство. Я подумал об утраченной Мисмис, о полученных мною побоях, и кровь закипела у меня в жилах! Муций заметил мое волнение, и когда я ему сообщил о том, что я думал при этом (о чем уже сказано выше), он молвил: «Ты прав, брат Мурр. Этот парень состроил такую кривую рожу и выступал при этом так дерзко, что, кажется, в конце концов, он и в самом деле хотел тебя задеть. - Ну, да это мы вскоре узнаем. Если я не ошибаюсь, этот пестрый филистер завел тут поблизости новую любовную интрижку, он каждый вечер шляется по этой крыше. Подожди немного, очень может быть, что этот хлыщ вскоре вернется, и тут-то все прочее вскорости и разъяснится».

И в самом деле, спустя недолгое время, вновь вернулся упрямый пестрый кот, уже издали меряя меня презрительным взглядом. Я храбро и дерзко преградил ему путь, мы прошли друг мимо друга так близко, что наши хвосты чуть было не сцепились. Тотчас же я остановился как вкопанный, обернулся и твердым голосом сказал: «Мяу!» - Он также остановился, обернулся и упрямо возразил: «Мяу!» - Затем каждый пошел своей дорогой.

- Это был вызов, - с чрезвычайным гневом воскликнул Муций. - Завтра я потребую обяснения от этого пестрого нахала!

На следующее утро Муций отправился к нему и спросил его от моего имени, задел ли он мой хвост? Тот попросил передать мне, что да, он задел мой хвост. На это я ответил, что если он задел мой хвост, то я вынужден считать это вызовом. Он заявил, что я могу считать это чем угодно. На это я решительно сказал: итак, и сочту это вызовом. На что он дерзко высказал суждение, что я решительно не в состоянии определить, что такое вызов. Я ему ответил на это, что знаю это отлично и даже куда лучше, чем он. Он дал понять, что не стал бы он, дескать, вызывать такого, как я. На это я опять-таки повторил, что я считаю это вызовом. На это он зашипел, что я еще юнец и болван. Ну, возразил я, дабы за мной осталось превосходство, ежели я болван и недоросль, то он подлейший шпиц! - Вслед за этим последовал формальный вызов.

(Примечание издателя на полях: О, Мурр, о, котик мой! Либо дела чести не изменились со времен Шекспира, либо я ловлю тебя на сочинительской лжи. Это значит, на такой лжи, которая должна служить тому, чтобы придать происшествию, о котором ты повествуешь, больше блеска и огня! - Не является ли история о том, как ты вызвал на дуэль пестрого кота-задиру, несомненной пародией на семижды отвергнутую ложь Оселка в «Как вам это понравится»245. Разве я не нахожу в твоих препирательствах перед дуэлью все ступени лестницы, от вежливого осведомления, изящной колкости, грубого возражения, резкой отповеди вплоть до дерзновенного отпора, и разве может тебя хотя бы в какой-то мере спасти то обстоятельство, что ты с непременной и откровенной лживостью завершаешь все дело парой ругательств? - Мурр! Котик мой! На тебя непременно нападет целая свора рецензентов, но ты, по крайней мере, сможешь доказать, что с пониманием и пользой прочел Шекспира, а за это многое можно извинить.)

Откровенно говоря, я все-таки чуть-чуть струхнул, когда получил вызов, ибо дело явно шло к дуэли на когтях. Мне подумалось, что пестрый предатель со мной обошелся преподло, когда, побуждаемый ревностью и местью, я напал на него и стремился хотя бы сохранить перевес, который помог мне получить мой друг Муций. Муций сказал, что я, читая кровожадную записку с вызовом, побледнел, как смерть, и вообще он отлично заметил, в каком душевном настроении я нахожусь. «Брат Мурр, - сказал он, - мне кажется, что эта первая дуэль, которая тебе предстоит, тебя несколько устрашила?» Я не стал ничего скрывать перед ним, открыл другу моему все, что было у меня на сердце, и сказал обо всем, что колеблет мою отвагу.

- О, брат мой, - проговорил Муций, - о мой возлюбленный брат Мурр! Ты забываешь, что тогда, когда дерзновенный преступник тебя так отделал, ты был еще новичком, у тебя еще молоко на губах не обсохло, разве мог бы ты сравниться с тем отважным и дельным буршем, каким ты теперь являешься. Да к тому же и борьба твоя с пестрым вовсе не была истинной и настоящей дуэлью по всем правилам и по всем законам справедливости, ее нельзя даже назвать столкновением или стычкою, это была попросту драка, быть может, и идущая к лицу филистерам, но бесспорно не приличествующая нам, котам-буршам. Намотай себе на ус, братец Мурр, что люди, чрезвычайно завидующие нашим необыкновенным дарованиям, упрекают нас в склонности к дракам самого непристойного, бесчестного и даже позорного характера, и среди своих людей-собратьев нагло ругают и, измываясь, именуют иных драчливыми, как коты! Вот именно поэтому истинно порядочный кот обязан соблюдать законы чести, они должны быть у него врожденными, он непременно должен придерживаться законов хорошего тона и избегать злобно-безответственных стычек такого вот низшего разбора; так и только так можем мы устыдить людей, которые при известных обстоятельствах весьма склонны избивать и быть избитыми! Итак, возлюбленный брат мой, прочь всякий страх и робость, будь отважен, пребывай в убежденности, что в настоящей дуэли по всем правилам искусства ты сумеешь отомстить за все испытанные тобой неприятные минуты позора и что ты сам сумеешь так отделать этого пестрого бонвивана, что он хотя бы на некоторое время откажется от амурных интрижек и идиотского важничанья. Но постой! Мне как раз подумалось, что после того, что произошло между вами, поединок на когтях не может принести достаточного удовлетворения и посему вам гораздо лучше будет драться самым решительным образом, а именно на клыках. Но прежде всего нам следует выслушать мнение других наших буршей.

Итак, Муций в весьма красиво составленной речи описал собранию буршей то, что произошло между мной и Пестрым. Все согласились с мнением, высказанным оратором, и посему я сообщил Пестрому через Муция, что хотя я и принимаю его вызов, но, учитывая тяжесть перенесенного мною оскорбления, не хочу и не могу драться с ним иначе, как на клыках.

Пестрый попытался выставить какие-то возражения, в частности, он заявил, будто зубы его окончательно притупились и т. д., однако, поскольку Муций самым серьезным и твердым образом объявил ему, что здесь может идти речь только о решительнейшей дуэли на клыках, и что, ежели он на это не изъявит согласия, ему придется до скончания своих дней зваться преподлым шпицем, Пестрый решился на предложенную ему дуэль. Наступила ночь, в которую должен был состояться поединок.

В назначенный час я стоял вместе с Муцием на крыше дома, расположенного на границе нашего околотка. Вскоре явился и мой противник вместе с весьма солидным котом, который мог, пожалуй, похвастать еще более пестрой окраской, а физиономия его была еще более упрямой и дерзкой, чем у Пестрого. Это был, как мы могли предположить, его секундант, оба были товарищами по различным военным походам, оба участвовали в завоевании того самого амбара, за который Пестрый получил орден Жареного Сала. Кроме того, как я узнал впоследствии, по предложению дальновидного и осторожного Муция, была приглашена светло-серая киска, обладающая исключительными познаниями по хирургической части и замечательно вылечивающая самые тяжелые и опасные раны - целесообразнейшим способом и в самый краткий срок. Была еще достигнута договоренность о том, что вся дуэль состоится в три прыжка, и в случае, если во время третьего прыжка все еще не произойдет ничего решающего, состоится дальнейшее обсуждение того, следует ли продолжать дуэль новыми прыжками или же считать все дело улаженным. Секунданты отмерили шаги, и мы уселись друг против друга, приняв соответствующую позу. Согласно обычаю, секунданты подняли отчаяннейший вой, и мы набросились друг на друга.

В одно мгновение мой противник, еще прежде, чем я успел схватить его, впился в мое правое ухо, и укусил его настолько сильно, что я невольно испустил громкий вопль. «Разойтись!» - воскликнул Муций.

Пестрый оставил меня, мы разошлись и приняли выжидательную позицию.

Новый жуткий вопль секундантов, второй прыжок. Теперь-то я решил получше ухватить моего противника, но предатель изловчился и укусил меня в левую лапу, так что кровь хлынула ручьем. «Разойтись!» - вторично воскликнул Муций. «Собственно говоря, - сказал секундант моего противника, обращаясь ко мне, - собственно говоря, дело улажено, так как вы, милейший, получив столь серьезное ранение лапы, поставлены тем самым в положение hors de combat»246. Однако гнев и глубочайшая злоба сделали свое дело - я так и не ощутил боли и возразил, что во время третьего прыжка выяснится, способен ли я еще сопротивляться противнику и можно ли, следственно, считать инцидент исчерпанным. «Что ж, - молвил секундант с издевательской усмешкой, - ну что ж, ежели вы окончательно решили погибнуть от лапы вашего явно превосходящего противника, воля ваша!» Однако Муций хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Ты храбрец, ты истинный храбрец, брат мой Мурр, - настоящий бурш пренебрегает такого рода царапиной! Держись отважно, дорогой!»

И вот - третий вопль секундантов, третий прыжок! Хоть я и был взбешен, от меня не ускользнула хитрость моего противника, который все время прыгал чуть в сторону, почему мне никак и не удавалось его ухватить, в то время как он намертво вцеплялся в меня. На сей раз я учел этот его маневр и тоже стал прыгать чуть в сторону, и когда он думал, что вот-вот вцепится в меня, я так глубоко прокусил ему шею, что он лишился способности кричать, а только тихо стонал. «Разойтись!» - закричал теперь секундант моего противника. Я тотчас же отпрыгнул назад, однако же Пестрый без чувств рухнул наземь, причем кровь так и хлестала из его глубокой раны. Тотчас же к нему поспешила светло-серая киска и постаралась, еще до перевязки, несколько утишить кровотечение, использовав для этого простейшее домашнее средство, которое, как заверил Муций, всегда было в ее распоряжении, ибо оно всегда было и оставалось при ней. А именно - она тотчас же полила рану некой жидкостью и вообще обрызгала всего бесчувственного с ног до головы этой жидкостью, каковая, как я полагаю, основываясь на ее резком и даже, пожалуй, необычайно едком запахе, должна была действовать весьма сильно и, так сказать, - неотразимо! Запах этот нисколько не напоминал благоухание жидкости Тедена247 или одеколона! - Муций пламенно прижал меня к груди своей и молвил: «Брат Мурр, ты сражался, отстаивая свою честь, как настоящий - славный, отважный и честный кот. Мурр, ты вознесешься высоко, ты станешь истинной красой нашего буршества, ты будешь нетерпим к малейшему пятнышку на совести, и будешь всегда у нас под лапой, когда пойдет речь о защите нашей чести».

Секундант моего противника, который в течение длительного времени помогал светло-серой целительнице, теперь дерзко выступил вперед и заметил, что во время третьего прыжка я действовал вопреки своду студенческих правил. Однако тут брат Муций принял должную позу и заявил, причем глаза его сверкали и метали молнии, а когти были выпущены насколько это только возможно, что тот, кто осмеливается делать подобные замечания, вынужден будет иметь дело с ним, Муцием, и что все это дело может быть разрешено и улажено мгновенно и тут же, не сходя с места! Секундант счел за благо не настаивать на своем утверждении, а молча подхватил своего израненного друга, который, впрочем, уже немножко пришел в себя, взвалил его себе на спину и потащился со своей ношей прочь, через слуховое окно.

Пепельного цвета хирургесса осведомилась, не следует ли ей оказать и мне услугу своим домашним средством, учитывая, что я тоже ранен.

Я, однако, отклонил это предложение, хотя ухо и лапа причиняли мне сильную боль, и отправился домой, преисполненный блаженства, ибо победа была достигнута мною и я отомстил за похищение Мисмис и за побои, которым подвергся некогда от лап Пестрого.

Вот для тебя, о юноша-кот, я и излагаю по зрелому размышлению историю моего первого единоборства, первого моего поединка - так подробно и обстоятельно, да к тому же еще и в письменной форме. Помимо того, что эта замечательная история должна тебе многое пояснить и научить тому, что есть дело чести, ты сможешь извлечь из нее также и кое-какую чрезвычайно полезную и житейски важную мораль. Например, то, что мужества и храбрости как таковых бывает совершенно недостаточно для успешной борьбы против всяческих финтов, уловок и уверток и что поэтому следует внимательнейшим образом изучить все таковые уловки коварного противника, чтобы тебя не швырнули наземь, а чтобы ты удержался на ногах и оказался, словом на высоте. «Chi non se ajuta, se nega»248, говорит Бригелла в «Счастливых нищих» Гоцци, и старикан этот прав, совершенно прав. Учти это, юноша-кот. И никоим образом не презирай уловок, ибо в них, как в богатейших копях, сокрыта истинная и доподлинная житейская мудрость.

Спустившись с крыши, я нашел двери квартиры маэстро запертыми на замок и поэтому вынужден был удовольствоваться в качестве ночного ложа соломенной подстилкой, лежащей перед дверьми. Раны мои были тяжелы, я потерял много крови, поэтому я и впрямь как бы впал в бессознательное состояние. И вдруг я ощутил, что кто-то мягко и нежно взял меня на руки и куда-то уносит. Это был мой добрый маэстро, который (я, должно быть, сам того не ведая, немножечко повизгивал) услышал, что я нахожусь за дверью, отпер ее и заметил мои раны. «Бедный мой Мурр, - воскликнул он, - что они с тобой сделали? Тебя здорово искусали - ну, надеюсь, ты тоже не дал спуску своим противникам!»

«Ах, маэстро, - подумалось мне, - ах, если бы ты только знал!» И вновь подумав о достойно одержанной победе и о чести, каковую я стяжал в открытом бою, я почувствовал себя гордым и окрыленным. Добрый маэстро уложил меня на мое ложе, вынул из шкафа маленькую жестянку, в которой находилась мазь, приготовил два пластыря и наложил мне их на ухо и на лапу. Спокойно и терпеливо я дал совершиться всему, что он со мной проделывал, и издал только коротенькое и тихонькое «Мррр!», когда первая повязка причинила мне некоторую боль. «Ты, - проговорил маэстро, - умный кот, мой Мурр! Ты по достоинству оцениваешь благие намерения твоего хозяина, в отличие от некоторых вечно вопящих и рычащих шалунов и сорванцов из числа твоих сородичей. Держись только спокойно, и когда придет время зализывать рану на лапе до полного исцеления, ты и сам сумеешь снять повязку. Что же касается до раненого уха, то ты, бедняга, едва ли сможешь что-нибудь сделать сам, придется тебе уж потерпеть пластырь».

Я обещал моему маэстро именно так и поступать и в знак того, что я доволен его помощью мне и благодарен ему за нее, протянул ему мою здоровую лапу, которую он, как обычно, взял и тихо потряс, ни в малейшей степени не нажимая на нее и ее не сдавливая. Маэстро отлично знал, как следует обходиться с образованными котами.

Вскоре я ощутил благодетельное действие пластыря и был рад, что я не воспользовался пресловутым домашним средством пепельной малютки-целительницы. Муций, навестивший меня, нашел меня веселым и окрепшим. Вскоре я оказался в состоянии сходить с ним на буршескую пирушку. Можно себе представить, с каким неописуемым ликованием я был принят там. Отныне все полюбили меня вдвойне! Я стал жить полной жизнью бурша, нисколько не огорчаясь тем, что при этом лишился лучших волос своей шкуры. Но разве есть в нашей земной юдоли счастье, которое по праву можно было бы назвать длительным? Разве при каждой радости, которую мы вкушаем, нас не подкарауливает уже тот...
(Мак. л.):... высокий и крутой холм, который, если бы его окружала равнинная местность, непременно сочли бы горой.

Широкая, удобная дорога, окаймленная душистыми кустами, вела вверх; по обеим сторонам ее, чуть ли не на каждом шагу, располагались каменные скамьи и беседки, доказательства гостеприимной заботы о странствующем пилигриме. Лишь дойдя доверху, можно было заметить и оценить монументальность и великолепие здания, которое издали можно было принять лишь за одиноко стоящую церковь. Гербы, епископская митра, посох и крест, вытесанные из камня над воротами, свидетельствовали о том, что некогда здесь была резиденция епископа, и надпись: «Benedictus, qui venit in nomine Domini»249 приглашала набожных гостей войти в эти врата. Но каждый, кто входил, быть может, невольно оставался стоять, как вкопанный, изумленный и пораженный обликом самой церкви, которая с ее великолепным, в стиле Палладио250 сооруженным фасадом и двумя высокими воздушными колокольнями возвышалась посредине как главное здание, к которому с обеих сторон примыкали боковые крылья. В главном здании находились еще покои аббата, в боковых же пристройках - кельи монахов, трапезная, прочие залы для собраний, а также комнаты для приема останавливающихся в обители паломников. Неподалеку от монастыря находились хозяйственные постройки, усадьба, дом старосты; несколько ниже в долине пестрела хорошенькая деревушка Канцгейм, пышным венком оплетая холм вместе с аббатством.

Эта долина простиралась и далее, вплоть до подножья дальних гор.

Бесчисленные стада паслись на лугах, прорезанных ясными, как зеркало, ручьями, поселяне весело шли из деревень, разбросанных там и сям, по межам среди богатых хлебородных нив; ликующее пение птиц оглашало дивные заросли; страстные манящие звуки охотничьих рогов звали сюда, на простор, из дальней темной чащи; тяжело нагруженные челны, окрыленные белыми парусами, скользили по широкой реке, струящей свои воды в долине; мгновенно проносились они, и до слуха долетали радостные крики корабельщиков. Везде чувствовалась роскошная полнота жизни, щедрые дары благодетельной природы, везде оживленная, бодрая, вечно кипящая, вечно текущая жизнь. Вид на эту, будто смеющуюся, местность, вид с холма - из окон аббатства - возвышал душу и в то же время вселял в нее чувство собственного достоинства.

Если даже и возможно было, невзирая на благородное, грандиозно задуманное расположение, упрекнуть внутреннее убранство храма, изобиловавшее пестрой позолоченной резьбой, деревянными скульптурами и чрезмерно выписанными картинами - итак, если бы и можно было упрекнуть это убранство в перегруженности, в некоторой монастырской безвкусице, то тем более бросалась в глаза чистота стиля, в котором были возведены и украшены покои аббата. С хоров церкви можно было попасть непосредственно в просторную залу, которая служила для собраний духовных лиц, а также и для хранения музыкальных инструментов, нот и прочих принадлежностей. Из этой залы длинный коридор, по сторонам которого тянулись ионические колоннады, вел в покои аббата.

Шелковые шпалеры, изысканные полотна лучших мастеров различных школ, бюсты, статуи отцов церкви, ковры, изящно выложенные паркеты, драгоценная утварь - все здесь свидетельствовало о богатстве, впрочем, канцгеймская обитель и впрямь не прозябала в нищете.

Однако богатство, которое явно господствовало здесь во всем целом, не было тем показным, тем внешним блеском, который ослепляет взор, без того, чтобы умиротворять его, тем внешним блеском, который возбуждает изумление, а не благоговение. Все было помещено на то место, куда его и следовало поместить, ничто не пыталось кичливо привлечь внимание только к себе и развеять впечатление от других и при зрелище всего этого великолепия думалось не о драгоценности того или иного украшения, а ощущалось приятное и уютное воздействие всего этого великолепия в целом. Именно уместное, именно надлежащее в украшении и расположении вызывало это приятное чувство, и именно это воистину решающее ощущение уместного и надлежащего, пожалуй, и было тем, что обычно принято называть хорошим вкусом. Удобство и уют этих покоев аббата граничили с роскошью, отнюдь не становясь роскошью на самом деле, почему и не было никакого сомнения в том, что именно сам священник для себя все это устроил, достал и повелел расположить должным образом. Аббат Хризостом, когда он несколько лет тому назад прибыл в Канцгейм, обставил себе жилье по своему вкусу в таком виде, в каком оно находится и сейчас, и весь его характер, весь его образ жизни живо проявлялся во всем этом - в обстановке и в характере мебели, все это можно было уразуметь, еще не видя самого аббата и не успев убедиться в высоких качествах его ума и сердца. Ему не было пятидесяти, он был высок, хорошо сложен, выражение ума и живости на красивом, мужественном лице, приятность и достоинство во всем поведении, одним словом, - канцгеймский аббат вселял в душу каждого, кто к нему приближался, почтение и даже благоговение, каких, впрочем, и требовал его высокий сан. Ревностный борец за дело церкви, неутомимый защитник прав своего ордена, своего монастыря, он все же производил впечатление человека уступчивого и терпимого. Но именно эта кажущаяся сговорчивость и была его оружием, которым он отлично владел и посредством которого умел побеждать любое сопротивление со стороны сильных мира сего. Быть может, кто и догадывался, что за простыми и даже душевными словами, которые, как казалось, порождены простодушием и сердечностью, скрывается монашеское лукавство, но явно заметна была только опытность и ловкость выдающегося ума, проникающего в тончайшие хитросплетения церковных дел и обстоятельств.

Аббат был питомцем и воспитанником римской Конгрегации пропаганды251. Сам отнюдь не склонный отказываться от радостей жизни, поскольку они уживаются с духовными нравами, обычаями и порядками, он предоставил своим многочисленным подчиненным всю свободу, которую они только могли требовать, учитывая их принадлежность к духовному сословию. Так и получилось, что в то время как некоторые из них, преданные тем или иным наукам, штудировали их в своих уединенных кельях, другие весело разгуливали в парке аббатства, увеселяя друг друга забавными росказнями; в то время как одни, склонные к благоговейным мечтаниям и молениям, проводили свое время в молитве и посте, другие лакомились, теша утробу свою, за богато накрытым общим столом, и их религиозные упражнения ограничивались теми, которые требуются монастырским уставом; в то время как одни не желали покидать аббатства, другие отправлялись из него в дальние странствия и даже, случалось, когда наступала такая пора, - сменяли длинные священнические одеяния на короткую охотничью куртку и - отважные охотники! - исхаживали всю округу в поисках добычи. Впрочем, хотя склонности братьев были весьма разнообразны и каждому из них было дозволено следовать оным склонностям, как каждому из них того хотелось, все же в одном они все сходились - всех их объединяла восторженная любовь к музыке.

Почти каждый из них был образованным музыкантом, причем среди них встречались и виртуозы, которые сделали бы честь лучшей княжеской капелле. Богатое собрание нот, роскошный выбор великолепнейших инструментов давал каждому возможность заниматься искусством так, как ему того хотелось, и частые исполнения изысканнейших творений позволяли каждому развивать свои музыкальные дарования.

Прибытие Крейслера в аббатство придало теперь новый размах и окрыленнрсть этим музыкальным устремлениям. Ученые монахи захлопнули свои фолианты, склонные к молениям сократили часы своих молитвенных бдений, все собрались вокруг Крейслера, которого они любили и чьи творения они ценили высоко, как ничьи иные. Сам аббат удостаивал его дружбой своей, как и все прочие, старался проявить к нему свое расположение и любовь. Итак, ежели местность, в которой было расположено аббатство, можно было назвать истинным раем, и если жизнь в монастыре была весьма удобной и приятной, да к тому же еще следует причесть изысканный стол и благородное вино, о котором специально заботился отец Гиларий; итак, ежели среди братьев царила непринужденная веселость, которая исходила от самого аббата, то, помимо всего этого, Крейслер, которого постоянно занимало и интересовало искусство, был здесь, так сказать, в своей стихии: одним словом, получилось так, что его беспокойная душа обрела известное успокоение, которого уже в течение длительного времени перед тем была лишена. Даже гневливая ярость его юмора несколько смягчилась, он сделался кроток и мягок, как дитя. Но еще больше, чем все это, так ему самому думалось на досуге, его радовало, что исчез и растворился тот призрачный двойник, тот самый, зародившийся и выросший в его истерзанной груди и затем исторгнутый из нее! Где-то252 о капельмейстере Иоганнесе Крейслере говорится, что его друзья не могли заставить его записывать свои сочинения, впрочем, однажды, он все-таки записал какую-то свою пьесу, но, высказав всю радость по поводу того, что творение это ему так удалось, сразу же после этого швырнул его в печку. Однако это могло случиться в роковые времена, которые грозили бедному Иоганнесу гибелью, от которой нет спасения, но об этих временах нынешнему его биографу, увы, не слишком много известно. По крайней мере теперь в аббатстве Канцгейм Крейслер уже никоим образом не уничтожал свои композиции, исходившие из глубочайших недр его души, и его настроение проявлялось в сладостной, благодетельной печали, отпечаток которой несли на себе его творения. А ведь прежде даже слишком часто он могущественным волшебством вызывал из самых глубин гармонии всесильных духов, возбуждающих страх, вселяющих ужас, порождающих все мучения безысходной печали в груди человеческой.

Однажды вечером в церковном хоре была устроена последняя спевка мессы, завершенной Крейслером, мессы, которая на следующий день должна была быть исполнена. Братья возвратились в свое кельи, Крейслер один оставался в коридоре, украшенном колоннами, и смотрел в окно на горы и долы, которые простирались перед ним в мерцании последних лучей заходящего солнца. И тут ему почудилось, будто бы он слышит доносящиеся из дальней дали звуки своего творения, которое только что было въявь исполнено монашеской братией. Когда же наступило время и зазвучал «Agnus Dei»253, то его с еще большей силой вновь охватило неизъяснимое блаженство тех мгновений, когда в нем зародилась мелодия этого агнца божия. «Нет, - воскликнул он, и глаза его наполнились жгучими слезами, - нет! Это не я, это ты одна! - ты моя единственная мысль, идея, ты - мое единственное устремление!»

Пожалуй, и впрямь чудом было то, каким образом Крейслер сотворил эту часть мессы, в которой аббат и братья находили выражение пламеннейшего благоговения, даже и самой любви небесной! Капельмейстер был весь полон своею мессой, которую он начал сочинять, но еще долго не мог завершить, и вот однажды ночью ему приснилось, что наступил праздник, день Всех Святых, для которого это сочинение было предназначено, что раздался звон, приглашающий к началу мессы, что он сам стоит за дирижерским пультом, завершенная партитура лежит перед ним, что аббат, сам читающий мессу, интонирует - вот - начинается его «Kyrie»254.

Теперь же одна музыкальная фраза следовала за другой, исполнение, удачное и исполненное силы, поразило его, увлекло его дальше, вплоть до «Agnus Dei». И тут он, к величайшему ужасу своему, обнаружил, что в партитуре одни только белые страницы, на них не было записано ни единой ноты, братия смотрела на него во все глаза, а он внезапно опустил дирижерскую палочку, братья же ожидали, что он, наконец, начнет, что пауза будет непродолжительной. Но смущение и страх легли на его плечи свинцовым бременем, они как будто придавливали его к земле, и он не мог, хотя весь «Agnus Dei» готовый, был тут, в его сердце, - не мог извлечь его оттуда, из души своей и запечатлеть его на нотных линейках партитуры! Но тут внезапно явилась некая ангельская дева, она подошла к пульту, спела «Agnus» - и это были воистину небесные звуки! - и эта ангельская дева - это была Юлия! В восторге величайшего воодушевления Крейслер пробудился и написал «Agnus», написал то, что в блаженном сне пришло, возникло в нем. И этот сон приснился теперь Крейслеру снова, он слышал голос Юлии, все выше и выше вздымались волны напева, как вдруг, когда хор запел «Dona nobis pacem»255, он, Крейслер, пожелал погибнуть в море тысяч блаженных наслаждений, в пучине, смыкающей свои волны над его головой!

Легкий удар по плечу пробудил Крейслера из этого экстатического состояния. Перед ним стоял аббат, взирая на него с благосклонностью.

- Не правда ли, сын мой, - начал аббат, - что ты высоко воспрянул душой, а то, что тебе удалось, в красе и силе, вызвать к жизни, не правда ли, радует теперь твою душу? Мне кажется, ты думал о твоей мессе, которую я причисляю к лучшим творениям, когда-либо созданным тобою.

Крейслер молча глядел на аббата, он все еще не в силах был произнести ни слова.

- Вот, вот, - посмеиваясь, продолжал аббат, - а теперь спустись из горних областей, в кои ты воспарил! Я думаю даже, что ты сочиняешь музыку в уме и не в состоянии мгновенно оторваться от работы, которая, конечно, для тебя одно наслаждение, хотя, впрочем, и опасное наслаждение, ибо оно поглощает все твои силы. А теперь забудь, пожалуйста, ненадолго обо всех твоих творческих идеях, давай-ка походим взад-вперед по этим прохладным коридорам и немного поболтаем!

Аббат заговорил об устройстве монастыря, об образе жизни монахов, он превозносил тот и в самом деле веселый и набожный дух, который был всем им свойственен, и в конце концов спросил капельмейстера, не ошибается ли он, аббат, полагая, что, как ему кажется, дражайший капельмейстер Крейслер за недолгие месяцы, проведенные им здесь, в аббатстве, стал спокойнее и более склонен теперь к деятельному служению высокому искусству, которое, впрочем, становится еще прекрасней, когда служит церкви?

Крейслер не мог ничего сказать другого, кроме того, что он согласен с этим и, сверх того, заверяет, что аббатство открылось ему как убежище, под сенью коего он обрел приют, и что он чувствует себя здесь настолько дома, как будто он и впрямь принадлежит к числу орденских братьев и никогда больше не покинет обитель.

- Оставьте мне, достопочтенный отче, - так закончил Крейслер, - ту иллюзию, которой требует это одеяние. Оставьте мне веру в то, что мне, гонимому пагубной бурей, благосклонность радушной судьбы позволила высадиться на остров, где я нахожусь в безопасности, где мои прекрасные грезы никогда не могут быть развеяны, а ведь эти грезы, эти мои прекрасные сновидения, не что иное, как одушевление самим искусством!

- И в самом деле, - возразил аббат, причем особое дружелюбие отразилось на лице его, - ив самом деле, сын мой Иоганнес, одеяние, в которое ты облачился, чтобы выглядеть нашим братом, очень тебе идет, и мне хотелось бы, чтобы ты его никогда не снимал. Ты самый достойный бенедиктинец256 из всех, каких мне только приходилось видеть.

- И все-таки, - продолжал аббат после непродолжительного молчания, схватив Крейслера за руку, - я вовсе не шучу. Вам известно, мой Иоганнес, как вы полюбились мне с тех пор, когда я познакомился с вами, как моя искренняя дружба, сочетаясь с высочайшим уважением к вашему замечательному таланту, становилась все более и более возвышенной. Мы заботимся о том, кого любим, и именно это чувство заботы заставило меня с момента вашего появления здесь, в монастыре, несколько даже боязливо наблюдать за вами. Я пришел к убеждению, о котором не могу умолчать! Я уже давно хотел вам открыть свое сердце, ожидал только благоприятного мгновения - это мгновение теперь настало!

Крейслер! Отрекайтесь от света, вступайте в наш орден!

Однако, хотя Крейслеру и очень нравилось в аббатстве, хотя он и был здесь весьма желанным гостем, да и сам он был очень склонен по возможности продлить свое пребывание здесь, ибо это пребывание давало ему 'мир и покой, благоприятствовавшие деятельному творчеству, однако предложение аббата все же поразило его почти неприятным образом, поскольку он никогда серьезно не думал о том, чтобы распростившись со свободой, обрести здесь приют среди монахов; впрочем, правду сказать, ему порой приходила в голову эта причудливая идея, и проницательный аббат, конечно, вполне мог заметить это. Весьма изумленный, капельмейстер воззрился на аббата, который, однако, отнюдь не заставляя его высказываться, продолжал свое: «Выслушайте меня спокойно, Крейслер, прежде чем ответить. Конечно, я заинтересован в том, чтобы привлечь нового, разумного и дельного слугу церкви в наш орден, тем не менее церковь отвергает всякие попытки искусственного убеждения и уговоров и желает высечь в душе искру подлинного призвания, дабы из нее возгорелось затем ярко сияющее пламя веры, которое испепелило бы и истребило всяческое обольщение. Таким образом, я хочу лишь высвободить то, что, быть может, во мраке и небрежении таится в вашей собственной груди, и привести вас самого к подлинному самопознанию.

Вправе ли я говорить с вами, мой Иоганнес, о тех странных и сумасбродных предубеждениях, которые питают миряне против монастырской жизни? О том, что монах якобы некоей чудовищной судьбою навсегда загнан в свою монастырскую келью, где он, отрекшись от всех благ мира сего, в непрестанных мучениях влачит жалкое существование! В таком случае монастырь был бы мрачной тюрьмой, куда неутолимая скорбь о навеки утраченном благе, отчаяние изобретательного самоистязания ввергает себя навек, где истосковавшиеся и изнуренные, бледные полумертвецы влачат свое жалкое существование и где ужас, раскалывающий их сердца, вырывается наружу в глухих моленьях!

Крейслер не смог удержаться от улыбки, ибо он, едва аббат заговорил об истосковавшихся и изнуренных бледных полумертвецах, подумал об упитанных бенедиктинцах, и прежде всего о благодушном румянощеком брате Гиларии, который не знал большей муки, чем утоление жажды вином от скверных лоз, и ведал лишь такие страхи и ужасы, кои были вызваны новой партитурой, в сложности каковой он еще не успел вникнуть с достаточной полнотой, дабы вполне ее уразуметь!

- Вам смешно, - продолжал аббат далее, - вас забавляет контраст между той картиной, какую я вам набросал, и той монашеской жизнью, с которой вы здесь познакомились, и, бесспорно, у вас есть к тому причина. Если бы даже и было так, что иной из нас, с душою, истерзанной скорбями земными, навсегда покидая все счастье, все радости света, бежит в монастырь, то благо ему тогда, что церковь принимает его, и он в ее лоне обретает мир, который один может утешить его во всем тягостном, что пережито им; только этот душевный мир и способен поднять его и высоко вознести над пагубным роком. Но ведь есть великое множество людей, которых истинная внутренняя склонность влечет к благоговейно молитвенному созерцательному существованию в стенах монастыря, эти люди, неловкие и неуклюжие в миру, ежеминутно сбиваемые с толку непрестанным напором мельчайших житейских обстоятельств, всегда и непременно возникающих в нашем земном существовании, только здесь, в уединении, добровольно избранном ими же самими, чувствуют себя хорошо. Бывают и другие, которым хотя и не свойственна решительная склонность к монастырскому существованию, но в сущности они не принадлежат ни к какой другой общине, кроме как к монастырской. Я говорю о тех, которые всегда остаются чужими в мире, ибо они принадлежат некоему, более возвышенному бытию, а требования этого более высокого бытия ошибочно считают требованиями самой жизни и посему неутомимо ищут то, что здесь, в нашей земной юдоли, отыскать невозможно. Такие люди вечно жаждут, вечно томятся ничем и никогда неутолимой страстной печалью: они колеблются, и тщетно ищут покоя и мира; и в их-то обнаженную грудь и попадает всякая спущенная с тетивы стрела, и для ран их нет никакого бальзама, кроме горькой издевки дьявола, который непрерывно и непрестанно вооружается против них!

Лишь уединение, лишь однообразная, монотонная жизнь, в которую не вторгаются дьявольские помехи и которую не нарушают никакие недруги и прежде всего постоянное свободное созерцание, взор, устремленный ввысь, в светоносное царство, к коему они принадлежат, - только это способно восстановить равновесие, дабы души их и впрямь ощутили небесное блаженство, которое оказывается совершенно недостижимым в мирской суматохе и суете. И вы, вы, мой Иоганнес, принадлежите к этим людям, к тем, которых Предвечная Мощь, преодолевая бремя земного, неодолимо воздымает к небесному! Ваше живое чувство собственного бытия, чувство, которое вечно будет вызывать в душе вашей раздор с пошлой суетой, и оно непременно должно будет вызывать в вашей душе такого рода раздор! Вот это самое ощущение мощно излучается в образах искусства, которое ведь принадлежит к иному миру и которое, являя собою святое таинство любви небесной, вместе с печалью и тоской - также заключено в груди вашей. А это искусство уже и само по себе есть не что иное, как самая пламенная и самая благоговейная молитва, и вы, Крейслер, вы, всецело преданный этому искусству, не имеете больше ничего общего с пестромундирным парадом житейских пустяков, которые вы с презрением отбрасываете, подобно тому, как отрок, созрев и войдя в юношеские годы, отбрасывает давно наскучившую и ненужную ему затасканную и обтрепанную игрушку! Бегите к нам - и вы навсегда избегнете сумасбродных поддразниваний издевательски-посмеивающихся глупцов, которые вас, мой бедный Иоганнес, так часто мучали и терзали, терзали до крови! Друг раскрывает вам объятья, он готов принять вас, ввести в надежную гавань, где никакие бури и грозы не станут угрожать вам!

- Глубоко, - сказал Иоганнес, когда аббат, серьезный и сумрачный, замолк, - глубоко чувствую я, правду ваших слов, мой достопочтенный друг! Глубоко чувствую, что и в самом деле не гожусь для света, который создал и сформировал меня, как вечное загадочное недоразумение. И все-таки - я охотно признаюсь в том, что испытываю ужас при мысли, что я ценою стольких убеждений, всосанных мною с молоком матери, облачусь в это одеяние, подобное темнице, из которой мне никогда уже не суждено будет выйти на свободу. Мне все кажется, что для монаха Иоанна тот самый мир, в котором капельмейстер Иоганнес все же порой обретал прехорошенькие садики с множеством благоуханных цветов, внезапно превратится в унылую и невозделанную пустыню, как если бы, внезапно вплетаясь в живую жизнь, отречение...

- Отречение, - прервал аббат капельмейстера, возвысив голос, - отречение? Но разве для тебя, Иоганнес, существует отречение, когда Дух Искусства в тебе становится все могущественней, когда мощные крылья вздымают тебя к сияющим облакам? Есть ли еще на свете такие житейские наслаждения, которые могли бы ослепить и обольстить тебя?

И все же (так продолжал аббат более мягким тоном), должно быть, Предвечная Сила вложила в нашу грудь чувство, которое с непреоборимой мощью сотрясает все наше существо, - это те таинственные узы, которые связуют дух и тело, причем дух как будто устремляется к высочайшему ( но мнимому!) идеалу химерического блаженства и все-таки хочет только того, чего тело добивается, как необходимой потребности, и таким образом возникает взаимодействие между ними, являющее собой необходимое условие продолжения рода человеческого. Да будет мне позволено не объяснять, что я говорю о плотской любви, и что я во всяком случае считаю отречение от нее немалой жертвой. Но, Иоганнес, отрекаясь, ты спасаешь себя от гибели, никогда, никогда не сможешь ты причаститься воображаемому счастию земной любви!

Аббат произнес последние слова настолько торжественно, с такой возвышенностью, как будто сама Книга Судьбы была разверста пред его очами, и он возвещал злополучному Крейслеру все несчастья, грозящие ему; все несчастья, напасти и пагубы, избегая которых он должен укрыться в стенах монастыря и обрести спасение.

Но тут, однако, на физиономии Крейслера вновь обозначилась та престранная игра мышц, возвещающая, что душою капельмейстера сызнова овладел дух иронии. «Хо-хо, - проговорил он, - хо-хо! Ваше высокопреподобие неправы, о да, совершенно неправы. Ваше высокопреподобие, вы явно заблуждаетесь относительно моей персоны, вас вводит в заблуждение платье, которое я надел, чтобы en masque257 в течение известного времени подтрунивать над людьми, оставаясь неузнанным, запечатлевать их имена у них же на ладонях, чтобы они знали, кто они собственно такие! И разве я не самый подходящий человек для подобного рода предприятия? Ведь я еще мужчина в соку, довольно-таки приятной наружности, высокообразованный и порядочный? И разве я не могу, предварительно пройдясь щеткой по прекраснейшему черному фраку, затем облачиться в него, что же касается белья - то разодеться в шелк и дерзко обратиться к первой попавшейся румяной профессорской дочке, к любой синеокой или кареглазой дочке надворного советника, и, со всей слащавостью amoroso258 в жестах, выражении лица и тоне, без всяких экивоков, вопросить: «Прекраснейшая, не угодно ли вам будет отдать мне свою ручку и всю вашу драгоценную особу впридачу?» И профессорская дочка всенепременно потупит глазки и совсем-совсем тихо прошепчет «поговорите с моим папа!» или дочка надворного советника, пожалуй, даже метнет в мою сторону преисполненный мечтательности взгляд, и затем признается, как уже с давних пор она в тиши заметила необыкновенное чувство, которое я только теперь решился выразить, а мимоходом потолкует со мной и о кружевах на подвенечном платье. И, о боже!

Соответствующие господа папеньки, с какой превеликой охотой расстанутся они вслед за этим со своими ненаглядными дочками, откликаясь на предложение такой необыкновенно респектабельной личности, как экс-капельмейстер великого герцога! - Но я мог бы также переместиться в гораздо более возвышенные области, в так сказать романтические эмпиреи и устроить там нечто вроде идиллии и предложить свои руку и сердце смазливой дочке арендатора как раз в тот самый момент, когда она готовит козий сыр или же, уподобясь нотариусу Пистофолусу259, сбегать на мельницу и там отыскать свой предмет, свою богиню в идеальных облаках всепроникающей мучной пыли! Ужели было бы отвергнуто верное и благородное сердце, которое ничего не хочет, ничего не требует, кроме разве что бракосочетания, бракосочетания, бракосочетания?! Неужели мне может не повезти в любви? - Вы, выше высокопреподобие, не принимаете в расчет, что, собственно, именно я и никто другой как раз необычайно пригоден и как будто бы специально создан для того, чтобы именно в любви быть совершенно ужасающим образом счастливым, ведь я и есть гот самый человек, чья примитивная тема звучит лишь так и только так: «коль я по нраву твоему, то в жены я тебя возьму!» Ну, а последующие вариации этой темы, пройдя через неизбежное свадебное allegro brillante, затем уже в законном браке получают дальнейшее развитие! Далее - вы, ваше высокопреподобие, не знаете, что я уже с незапамятных времен серьезно подумываю о том, чтобы вступить в брак, обвенчаться, стало быть, с кем нибудь.

Впрочем, когда я был еще совсем молодым человеком, еще малообразованным и не вполне воспитанным, а именно - семи лет отроду, некая тридцатитрехлетняя барышня, которую я избрал себе в невесты, обещала мне не только устно, но даже и пожатием руки, что она никого другого не возьмет себе в мужья, кроме меня, я и сам ума не приложу, не знаю, не ведаю, отчего все это впоследствии расстроилось?! Заметьте только, ваше высокопреподобие, что счастье в любви улыбалось мне с ребяческих лет, так сказать, от младых ногтей, и вот теперь: скорее мне шелковые чулки - скорее туфли, чтобы я со всех своих жениховских ног кинулся очертя голову за той, которая уже протягивает изящнейший девичий пальчик, дабы на него немедленно было мною надето массивное обручальное кольцо. И если бы добропорядочному бенедиктинцу приличествовало увеселять себя заячьими прыжками, я тут же на месте, перед вашими высокопреподобными очами сплясал бы матлот260 или гавот или даже лихой галоп, проявляя чистейшую радость, которая всецело овладевает мной, когда я только подумаю о невесте и о бракосочетании! Ха-ха! - что касается любовного счастья и женитьбы, тут я вполне к месту! Мне очень хотелось бы, чтобы ваше высокопреподобие уразумели сие обстоятельство. - Я не хотел, - возразил аббат, когда Крейслер, наконец, перевел дух, прерывать ваши странные шутливые разглагольствования, господин капельмейстер, лишь доказывающие то, о чем я вам уже говорил. - Я прекрасно ощущаю также жало, которое должно было -уязвить меня, но нет, не уязвило! Я счастлив, что никогда не верил в ту химерическую любовь, которая бестелесно витает в неких заоблачных сферах и которой никак не положено иметь ничего общего с человеческими потребностями...

Как это возможно, что вы при таком болезненном напряжении духа...

Но хватит об этом! - Самое время теперь поближе рассмотреть опасность, которая нависла над вами. Разве вы не слышали во время вашего пребывания в Зигхартсгофе о судьбе этого несчастного живописца, этого бедняги - Леонгарда Эттлингера?» Крейслер затрепетал от ужаса, когда аббат произнес это имя. С лица его исчез всякий след горькой иронии, которая до того владела им, и он глухо спросил: «Эттлингер? Эттлингер?

Что мне до него? У меня с ним нет ничего общего! Я никогда не был с ним знаком, это было всего лишь игрой разгоряченной фантазии, когда мне однажды почудилось, будто он обращается ко мне, говорит со мной из глубины вод!»

- Успокойся, - мягко и кротко проговорил аббат, - сжимая руку Крейслера, - успокойся, сын мой Иоганнес! Ничего общего не имеешь ты с тем несчастным, которого заблуждение страсти, сделавшейся слишком могущественной, повергло в глубочайшую, погибельную пропасть. Но пусть его ужасающая судьба послужит тебе предостерегающим примером.

Сын мой Иоганнес! Ты находишься на еще более скользком пути, чем тот несчастный, а посему - беги, беги! - спасайся бегством! Гедвига!

Иоганнес! Злая греза опутала принцессу узами, и путы эти кажутся неразрывными, и останутся ими, ежели только некий вольный дух не разрешит их! Ну, а ты?

Тысячи помыслов пронеслись в голове Крейслера при этих словах аббата. Он убедился в том, что аббату отлично известны не только все события и обстоятельства зигхартсгофского княжеского дома, но также известно и все то, что там случилось во время его, Крейслера, пребывания. Ему стало ясно, что болезненная впечатлительность принцессы могла давать повод для опасений, что его приближение угрожает опасностью, о которой он вовсе не думал; но кто же другой мог питать такие опасения, кто другой мог питать их и потому желать, чтобы он, Крейслер, совсем сошел со сцены, если не советница Бенцон?! Именно советница Бенцон должна была быть как-то связана с аббатом Хризостомом, должна была знать о его, Крейслера, пребывании в аббатстве, и таким образом она была своего рода приводной пружиной всех начинаний высокопреподобного господина аббата. Живо вспомнились ему все те мгновения, когда принцесса действительно казалась как будто бы обуреваемой некоей созревшей в ее душе страстью; но он и сам не знал почему, при одной только мысли, что он сам мог быть предметом этой страсти, его охватывало нечто, напоминавшее страх перед призраками. Ему казалось, как будто какая-то посторонняя духовная сила стремится могущественно вторгнуться в святую святых его души и похитить у него свободу мысли. Принцесса Гедвига возникла внезапно перед ним, она взирала на него тем странным недвижным взглядом, который был ей свойственен, но в это самое мгновение как бы пульсирующий удар пронзил его нервы и сердце, как тогда, когда он впервые прикоснулся к руке принцессы Гедвиги. Но только теперь у него не было того жуткого страха, он ощутил, как электрическое тепло благодетельно проникло в его душу, и проговорил тихо, как во сне:

«Маленькая, плутовская Raja torpedo, ты уже снова дразнишь меня и знаешь ведь, что не сможешь уязвлять меня безнаказанно, ежели я из одной только чистой любви к тебе оказался монахом-бенедиктинцем?»

Аббат внимательно глядел на капельмейстера, как будто хотел проникнуть взором насквозь все его «я», и начал затем серьезно и торжественно: «С кем беседуешь ты, сын мой Иоганнес?»

Однако Крейслер уже пробудился от своих грез; он понял, что аббат, поскольку он был осведомлен обо всем, что произошло в Зигхартсгофе, непременно должен был знать также и обо всех подробностях дальнейшего течения катастрофы, из-за которой ему, Крейслеру, пришлось бежать оттуда, и он подумал, что следовало бы побольше выведать у аббата обо всем этом.

- Ни с кем, - возразил он аббату, усмехаясь на шутовской лад, - ни с кем другим я не беседовал, высокопреподобный господин мой, кроме как - но, впрочем, вы ведь это услышали, конечно, с одной из плутовских Raja torpedo, которые никем не званные имеют обыкновение вмешиваться в наш рассудительный разговор и еще больше сбивают меня с толку, а я действительно сейчас сбит с толку! Но изо всего этого я должен, к величайшему моему сожалению, сделать вывод, что разные люди считают меня столь же великим глупцом, каким был блаженной памяти придворный портретист Леонгард Этлингер. А ведь Леонгард Этлингер непременно хотел не только писать одну высокопоставленную особу, каковая, естественно, не могла иметь с ним решительно ничего общего, но также и любить ее и к тому же любить настолько ординарным и общепринятым образом, как, скажем, какой-нибудь там деревенщина Ганс любит свою Грету! О боже! Разве я когда-нибудь утрачивал уважение к особам высокопоставленным, смиренно сопровождая прекраснейшими аккордами пошлейшее и жалчайшее любительское пение? Разве я когда-нибудь решался затронуть какие-либо ненадлежащие или чрезмерно капризные материи, как, например, о восторге и боли, о любви и ненависти, когда маленькая упрямица княжеских кровей изощрялась во всякого рода необычайных душевных настроениях и пыталась дразнить порядочных людей магнетическими видениями? Разве я совершал когда-нибудь хоть нечто подобное? Ну, скажите...

- Однако, - прервал его аббат, - однако ты говорил однажды, мой Иоганнес, о любви артиста...

Крейслер неподвижно уставился на аббата, а потом воскликнул, хлопнув в ладоши и возведя очи горе: «О небо! Вы об этом! - Драгоценные мои люди, - заговорил он затем, причем та самая шутовская улыбка на его лице вновь засияла, вновь возобладала и при этом почти подавила затаенную в его голосе грусть, - драгоценные люди-человеки, все вместе и каждый порознь, разве вы никогда не слыхали где-нибудь, хотя бы даже на самых заурядных балаганных подмостках, как принц Гамлет говорил, обращаясь к одному достойному господину по имени Гильденстерн261, а говорил он следующие слова: «Вы можете меня расстроить, право, но не играть на мне?» - Ах, да ведь это же как раз и есть мой случай! Почему вы подслушиваете речи совершенно ни в чем не повинного Крейслера в то время, как гармония любви, заключенная в его сердце, лишь раздражает вас как неверный звук! - О, Юлия!»

Аббат, будто внезапно пораженный чем-то совершенно неожиданным, казалось напрасно искал слов, в то время как Крейслер стоял перед ним и в полнейшем восторге глядел в море огня, прихлынувшее к его очам в этот вечерний час.

Тут с ажурных башен аббатства послышался колокольный перезвон, и чудные небесные голоса взмыли к мерцающим золотом закатным тучам.

- С вами, - воскликнул Крейслер, широко раскинув руки, - с вами хочу я улететь, о, чудесные созвучия! Пусть вся ваша безутешная скорбь, несомая вами, направит ко мне свой полет и развеется в моей собственной груди, и пусть голоса ваши, как небесные вестники мира, возвестят, что боль погибла, что скорбь миновала и растворилась в уповании, в страстной печали извечной любви.

- Звонят к вечерне, - промолвил аббат. - Я слышу, сюда идут братья. Завтра, мой любезный друг, мы, быть может, еще поговорим о кое-каких событиях в Зигхартсгофе.

- Ах! - воскликнул Крейслер, который только теперь снова вспомнил, о чем, собственно, он хотел узнать от аббата, - ах, ваше высокопреподобие, мне хочется многое узнать о веселой свадьбе и обо всем прочем тому подобном! - принц Гектор ведь не станет колебаться и мешкать, и непременно схватит ту руку, овладеть которой он стремился еще из далекого далека? Ведь со счастливым женихом не стряслось ничего худого?

Тут все торжественное выражение слетело с лица аббата, и он проговорил с тем благодушным юмором, который обычно был ему так свойственен: «Со счастливым женихом решительно ничего не приключилось, мой честный Иоганнес, но его адъютанта в лесу, должно быть, ужалила оса». «Хо-хо, - сказал Крейслер, - хо-хо, оса, которую он хотел истребить огнем и дымом!»

Братья вступили в коридор и...
(Мурр пр.):... злобный недруг и пытается вырвать лакомый кусок из-под носа у порядочного и вполне безобидного кота?

В общем, прошло немного времени и наш милый союз на крыше получил удар, который настолько потряс его, что довел до полного распада. Одним словом, этот подлый, разрушающий все кошачьи удовольствия недруг появился перед нами в образе злобного и яростного филистера по имени Ахиллес. Со своим гомеровским тезкой он имел весьма мало общего, если только не предположить, что геройство последнего проявлялось также преимущественно в беспомощных и грубых да к тому же еще и пустопорожних оборотах речи. Ахиллес был, собственно, обыкновенной дворняжкой какого-то мясника, состоял, однако, на службе в качестве дворового пса, и его хозяин, к коему он поступил в услужение, велел посадить его на цепь, дабы укрепить его привязанность к дому, так что пса только ночью отпускали поразмяться на воле.

Кое-кто из нас очень жалел его, несмотря на его невыносимый характер, он, однако, отнюдь не принимал близко к сердцу утрату своей свободы, так как был достаточно безрассуден, чтобы полагать, что тяжелая, обременяющая его цепь служит ему к чести и украшает его. Ахиллесу весьма досаждали наши ночные пирушки, когда ему полагалось бегать вокруг дома и охранять дом от всякой напасти; мы мешали ему спать, и он грозил нам смертью и гибелью как нарушителям спокойствия. Но так как он, из-за полнейшей беспомощности своей, ни разу не смог забраться даже на чердак, не говоря уже о крыше, то мы решительно не обращали ни малейшего внимания на его угрозы; напротив, мы вели такой же образ жизни, как и прежде. Ахиллес стал принимать другие меры; он начал наступление против нас, как обычно дельный генерал начинает битву, т. е. сперва замаскированными подходами, а потом уже - дерзкой атакой.

Всякого рода шпицы, которым Ахиллес порой оказывал честь поиграть с ними, хватая их своими неловкими лапами, именно они по его приказу должны были поднимать такой отчаянный лай, как только мы начинали наше пение, что мы не в силах были разобрать в нем ни одной ноты!

И более того!

Некоторые из этих филистерских прислужников добирались вплоть до чердака и, не вступая с нами в бой, когда мы показывали им когти, призывая их к открытой и честной борьбе, поднимали такой ужасный шум, лая и вопя, что если прежде шум мешал спать только лишь дворовому псу, то теперь и сам хозяин не смежал глаз, и так как этот спектакль, от которого хотелось кричать «караул», никак не завершался, то домовладелец схватил арапник, чтобы выдворить озорников и прогнать их как можно дальше!

- О, кот, читающий эти строки! Если в голове у тебя истинно мужской разум, если уши у тебя не избалованные, то неужели, спрашиваю тебя я, тебе когда-нибудь удавалось услышать что-нибудь противнее, ненавистней и ничтожнее, чем визгливый, резкий и фальшивый во всех тонах звукоряда - лай раздраженных и рассерженных шпицов? - Эти маленькие, виляющие хвостами, причмокивающие и чавкающие, прикидывающиеся милыми твари, держась с ними настороже, о, кот! Не доверяй им. Поверь мне, дружба и радушие шпица опаснее, чем выпущенные когти тигра! - Умолчим о горестном опыте, который мы по этой части, увы, приобретали слишком часто, и вернемся к дальнейшему течению нашего повествования.

Итак, как уже было сказано, домовладелец схватил арапник, чтобы изгнать нарушителей спокойствия с чердака. Но что случилось? - шпицы ласково завиляли хвостами при виде разгневанного хозяина, они стали лизать ему ноги и представили дело так, как будто бы они подняли весь этот шум и гам только лишь ради его покоя, невзирая на то, что именно из-за их отчаянного гама он лишился всяческого спокойствия и уюта.

Они, якобы, лаяли лишь затем, чтобы прогнать нас, ибо мы, дескать, делали всяческие невыносимые гадости на крыше, а также пели песни на чрезмерно высоких нотах и т. д. Хозяин, к сожалению, поверил шкодливой болтовне подлых шпицов, поверил всему, тем более, что дворовый пес, которому хозяин тоже не преминул задать вопросы, все это подтвердил, злобно ненавидя нас. Итак, мы начали подвергаться преследованиям. Нас отовсюду прогоняли дворники - и метлами, и швыряя черепицы с крыш! Повсюду на нас были расставлены капканы и западни, в которые мы должны были попадаться, и, увы, действительно попадались. Даже мой милый друг Муций попал в беду, то есть в западню, которая ужасно размозжила ему заднюю лапу! Вот так произошло с нашей веселой дружеской жизнью, и я вернулся назад, к маэстро, под печку, оплакивая в глубоком одиночестве судьбу моего несчастного друга.

В один прекрасный день господин Лотарио, профессор эстетики, вошел в комнату моего маэстро, а вслед за ним вприпрыжку вбежал пудель Понто.

Мне трудно даже выразить, что за неприятное чувство поднялось во мне, когда я увидел Понто. Хотя он, впрочем, не был ни дворняжкой, ни шпицем, но все-таки он принадлежал к племени, чье злобное и враждебное отношение подорвало основы моего существования в веселом кошачьем обществе, и уже поэтому мне, невзирая на все чувства дружбы, которые он мне выражал, он все же казался сомнительным и двусмысленным приятелем. Кроме того, во взгляде Понто, во всем его существе мне чудилось нечто надменное и граничащее с издевкой, и я решил поэтому лучше вовсе не заговаривать с ним. Тихо сполз со своего тюфячка и одним прыжком оказался в печке, чьи дверцы были как раз открыты, - я захлопнул их за собой!

Господин Лотарио заговорил теперь с моим маэстро о том, о сем - все это тем меньше возбуждало мой интерес, что все мое внимание было приковано к юному Понто, который, после того, как он на щегольской манер напевая песенку, приплясывая, побегал кругом по комнате, вспрыгнул на подоконник, взглянул в окно, и, как это обычно делают фанфароны, покивал всем проходящим знакомым, иногда даже немножечко полаивал и притявкивал, явно для того, чтобы привлечь к себе взоры пробегающих мимо красоток его племени. Этот легкомысленный фат, казалось, вовсе и не думал обо мне, но, невзирая на то, что я, как уже сказано, вовсе не хотел беседовать с ним, мне отчего-то вовсе не нравилось, что он даже не счел нужным осведомиться обо мне.

Совсем иначе и, как мне хочется думать, куда более пристойно и разумно вел себя профессор эстетики, господин Лотарио, который, после того, как он везде в комнате осмотрелся кругом, ища, где я, сказал моему маэстро: «Но где же ваш несравненный мосье Мурр?!»

Для порядочного кота-бурша нет более низменного и подлого наименования, чем роковое словечко «мосье», однако же нам приходится много страдать от эстетиков, и таким образом, я простил профессору эту ненужную обиду.

Маэстро Абрагам стал уверять, что я с некоторых пор ходил своими собственными путями и в особенности по ночам не часто изволил бывать дома, возвращаясь же после ночных прогулок, казался усталым и измученным. Только что я, казалось бы, полеживал на подушке, и он и в самом деле не знает, куда именно я так молниеносно запропастился.

- Я предполагаю, - стал говорить профессор далее, - я почти готов предположить, маэстро Абрагам, что ваш Мурр... Но вдруг он уже здесь где-нибудь спрятался и подслушивает? Разрешите нам немного осмотреть ваши апартаменты!

Я тихонько стал углубляться в печку, но нетрудно понять, как я навострил уши, ибо речь шла обо мне! Профессор тщетно обшарил все уголки, к немалому изумлению моего маэстро, который, смеясь, воскликнул: «В самом деле, профессор, вы оказываете моему коту неслыханную честь!»

- Хо-хо! - возразил профессор, - подозрение, которое я питаю касательно вас, маэстро, относительно педагогического эксперимента, благодаря которому кот сделался поэтом и писателем, не «выходит у меня из головы. Разве вы уже забыли тот сонет, ту глоссу, которые мой Понто похитил прямо из лап у вашего Мурра? Но пусть с этим все обстоит как угодно, я воспользуюсь отсутствием Мурра, чтобы поделиться с вами прескверным предчувствием и настоятельно посоветовать вам бдительно следить за поведением Мурра. Хотя меня самого кошки заботят очень мало, все же от меня не ускользнуло, что некоторые коты, которые прежде были весьма благоприличны и отличались прекрасными манерами, теперь внезапно приобрели облик, грубейшим образом нарушающий все понятия о порядке и нравственности.

Вместо того, чтобы, как прежде, склоняться и ластиться, они строптиво величаются и важничают и не страшатся искрометными взглядами и гневным рычанием выдавать свою изначальную дикую натуру, а то и выпускать когти. Столь же мало они блюдут благопристойную внешность, им не угодно уже казаться благонравными светскими людьми!

Они не чистят усов, не вылизывают шерстку до глянца, они не думают о том, что им следовало бы откусывать чрезмерно длинные запущенные когти, как угорелые, непристойно и грубо, с взъерошенными, растрепанными хвостами, носятся они, вселяя ужас и отвращение в сердца всех благовоспитанных кошек. Однако то, что в особенности представляется достойным порицания и не может, не должно быть терпимо, - это те тайные сборища, которые происходят в ночное время, на коих коты издают некие безумные вопли, которые они называют пением, невзирая на то, что наши человеческие уши не воспринимают при этом ничего иного, кроме бессмысленного вопля, в коем начисто отсутствует надлежащий такт, упорядоченная мелодия и гармония, даже какое бы то ни было гармоническое начало! Я сильно опасаюсь, маэстро Абрагам, что ваш Мурр попал в дурную компанию и принимает теперь живое участие в тех самых непристойных увеселениях, которые не могут ему принести ничего иного, кроме серьезной выволочки!

Мне причинило бы немалую боль, если бы все старания, которые вы приложили для того, чтобы воспитать этого серенького плута, оказались бы тщетными, и если бы он, вопреки всем своим ученым познаниям, опустился бы до уровня обыкновеннейшего пустопорожнего поведения жалких и пошлых котов-плебеев! - Когда я увидел, что как меня, так и моего доброго Муция, моего великодушного брата, расписывают таким гнусным образом, из груди моей невольно вырвался возглас боли.

«Что же это такое было? - воскликнул профессор. - Я готов даже подумать, что Мурр все-таки сидит где-то в комнате, спрятавшись понадежнее от наших глаз! Понто! Allons!262 Ищи, ищи его!» Одним прыжком Понто соскочил с подоконника и стал обнюхивать все в комнате кругом. Перед дверцами печки он застыл, как вкопанный, зарычал и залаял. Потом вспрыгнул на печь. «Он в печке, в этом нет никакого сомнения!» - так сказал маэстро и распахнул дверцы настежь. Я спокойно остался сидеть и глядел на моего маэстро ясными, сверкающими глазами. «И в самом деле, - воскликнул маэстро, - ив самом деле, он забился туда в печку, да поглубже! Ну, как? Не соблаговолишь ли ты выйти на свет божий?

Не угодно ли тебе будет осчастливить нас своим присутствием?»

Хотя у меня вовсе не было особенной охоты покидать мое убежище, я все же вынужден был, так или иначе, подчиниться повелению моего маэстро, ибо мне не хотелось, чтобы по отношению ко мне были приняты какие-либо насильственные меры, в итоге коих я же и остался бы в накладе. Посему я, отнюдь не спеша, вылез оттуда. Однако, едва я вновь явился на свет божий, как оба, профессор и маэстро, громогласно воскликнули: «Мурр! Мурр! Да как же ты выглядишь! Что это еще за фокусы!»

Вообще-то говоря, я был весь в золе с головы до пят; к тому же следует еще прибавить, что и в самом деле, с некоторых пор внешность моя оставляла желать большего, она заметно пострадала, так что я в том повествовании, которое изложил профессор, т. е. в его повествовании о котах-раскольниках вынужден был узнать самого себя, таким образом, думается, что я и в самом деле являл собою фигуру самую что ни на есть жалкую и плачевную! И вот теперь, сравнив эту мою жалкую фигуру с роскошным обликом моего друга Понто, который в своей пресимпатичной, блистающей, прелестно завитой шубе и в самом деле выглядел необыкновенным красавцем, я устыдился глубочайшим образом и тихо и огорченно забился в угол.

- Ужели это, - воскликнул профессор, - тот самый благоразумный и благонравный кот Мурр? Элегантный прозаик, остроумный поэт, слагающий сонеты и глоссы?! - Нет, это вполне заурядный котофей, шатающийся по кухням, околачивающийся у печурок и умеющий разве что ловить мышей в подвалах и на чердаках! Хо-хо! Скажи-ка мне, высоконравственный мой котофеич, скоро ли ты получишь ученую степень или даже пожелаешь занять кафедру, сделаться, скажем, профессором эстетики?

В самом деле, в хорошенькую докторскую мантию ты облачился!

Он продолжал изощряться, придумывая всяческие издевательские речи и язвительные обороты; что же я мог еще сделать, кроме того, что (ибо я всегда именно так и поступал в аналогичных случаях, таков уж мой обычай) прижать уши к голове - плотно, плотно, - и застыть в подобной позе?

Оба, профессор и маэстро, язвительно захохотали, и хохот их пронзил мне сердце. Но, пожалуй, еще более уязвило и поразило меня поведение пуделя Понто. Он не ограничился тем, что всякого рода гримасами старался показать, что разделяет иронию, выраженную его хозяином, но, более того, разнообразными прыжками в сторону откровенно демонстрировал, что страшится приближаться ко мне, по-видимому, он боялся замарать свою красивую чистую шубку. А ведь это немалая обида для кота, который столь явственно сознает всю свою замечательность и необыкновенность, молчаливо стерпеть столь нестерпимое оскорбление от этакого пуделя-вертопраха!

Засим профессор пустился с маэстро в пространные теоретические разглагольствования, по-видимому, не имевшие ни малейшего отношения ни ко мне, как таковому, ни ко всему моему кошачьему племени, по правде сказать, я немногое уловил из этого их собеседования. Однако я постиг все же, что речь шла о том, не лучше ли насильственно воспротивиться дикому и необузданному поведению сумасбродного юношества, или следует ограничить эти явления ловким и неприметным образом, дабы дать место собственному опыту юношества, причем в рамках осознания этого собственного опыта вышесказанное дурное поведение само собой сойдет на нет. Профессор высказался в пользу откровенного насилия, ибо всеобщее формирование вещей к крайнему и взаимному благу требует, чтобы всякий человек, невзирая на любые препятствия, как можно раньше был введен в соответствующую форму, как это обусловлено взаимоотношением и устремлением всех отдельно взятых частей - к совокупному целому, ибо в противном случае непременно возникнет чудовищная пагуба, каковая способна лишь вызвать всякого рода беды и неурядицы.

Профессор еще что-то наговорил при этом относительно битья стекол под возгласы «Pereat!»263, чего я, впрочем, совершенно не уразумел.

Маэстро, напротив, высказал мнение, что с юношескими экзальтированными умами дело обстоит точно так же, как с частично сумасшедшими, обладающими известным пунктиком, которых открытое сопротивление только повергает еще глубже в пучину безумия, в то время, как опыт, испытанный на собственной шкуре, коренным образом исцеляет безумные заблуждения, причем настолько радикально, что отнюдь не приходится опасаться рецидива. «Ну что ж, - наконец воскликнул профессор, поднимаясь и берясь за шляпу и трость, - ну что ж, маэстро, что касается откровенного насилия, как противоядия от экзальтированного поведения, то вы все же признаете мое мнение справедливым в том случае, когда сие поведение оказывает губительное влияние на самые устои нашего существования, а ведь так именно и обстоит дело, ежели вновь вернуться к вашему коту Мурру, ибо ведь это даже весьма хорошо, что, как дошло до моих ушей, толковые и благоразумные шпицы разогнали проклятущих котов, каковые коты распелись самым отвратительным образом и при этом еще воображали себя виртуозами!»

- Тут все зависит от подхода, - возразил мой маэстро, - если бы им позволили петь, быть может, они и стали бы тем, чем они себя уже ошибочно полагали, то есть и впрямь несравненными виртуозами, вместо чего они теперь, по-видимому, небезосновательно усомнились в своей истинной виртуозности!

Профессор откланялся, Понто побежал за ним вприпрыжку, не удостоив меня, однако, прощальным приветом, а ведь прежде он проявлял по отношению ко мне бездну дружелюбия и радушия.

- Я и сам, - обратился теперь ко мне мой маэстро, - до сих пор был недоволен твоим поведением, Мурр, и сейчас самое время, чтобы ты вновь сделался порядочным и разумным, дабы ты вновь обрел прекрасную репутацию, более приличную, чем та, какой ты нынче, по-видимому, пользуешься. Если бы оказалось возможным, чтобы ты вполне меня понял, то я дал бы тебе благой совет: быть всегда тихим и спокойным, весело и дружелюбно настроенным, и все, что ты намереваешься предпринять, проводить без лишнего шума, ибо именно таким образом можно вполне безболезненно приобрести отличную репутацию. О, да, я в качестве примера показал бы тебе двух людей, из которых один каждый день тихо и уединенно посиживает в своем укромном уголке и так долго сосет одну бутылку вина за другой, покамест не приходит в состояние совершенного опьянения, каковое состояние он, однако, благодаря длительным практическим упражнениям научился отлично скрывать, так что никто об этом его состоянии даже и не подозревает. Другой же человек, напротив, выпивает только изредка рюмочку вина в обществе веселых и задушевных друзей: напиток этот возвеселяет его сердце и развязывает ему язык; он болтает много и пылко, а между тем его настроение поднимается все более и более, но он нисколько при этом не нарушает законов нравственности и благоприличия, но именно его-то весь свет именует закоренелым и неисправимым выпивохой, в то время как того тайного пьяницу все считают человеком тихим и умеренным. Ах, мой милый котик Мурр! Если бы ты разбирался в течении жизненных обстоятельств, ты постиг бы, что филистер, который всегда втягивает щупальцы, чувствует себя лучше всего. Но откуда ты можешь знать, что такое филистер, невзирая на то, что и в твоем племени также должно быть достаточно подобного рода субъектов!

При этих словах моего маэстро я, сознавая свое великолепное знание психологии котов, которое я приобрел, благодаря поучениям отважного Муция, а также и благодаря собственному опыту, не мог удержаться от громкого и радостного фырканья и урчания.

- Ах! - вскричал маэстро с громким смехом, - ах, Мурр, котик мой, я даже думаю, что ты понимаешь меня, и профессор прав, полагая, что открыл в тебе особенный разум, и даже побаивается тебя как своего соперника по эстетической части!

В доказательство того, что я и в самом деле таков, я испустил чрезвычайно явственное и благозвучное «мяу» и, не чинясь, прыгнул на колени к моему маэстро. При этом я вовсе не подумал, что маэстро как раз облачился в свой лучший шлафрок из желтого шелка в крупных цветах и что я непременно должен буду замарать этот несравненный шлафрок!

С гневным: «А, ну-ка, прочь!» - маэстро яростно отшвырнул меня от себя так, что я перекувыркнулся и, в величайшем испуге и смятении, прижав уши и зажмурившись, приник к полу. Однако какой похвалы достойно благодушие моего доброго маэстро! «Ну что ты, - ласково сказал он, - ну, ну, что ты, Мурр мой, котик мой! Я вовсе не желал тебе зла! Я знаю, у тебя были самые благие намерения, ты хотел доказать мне свою любовь и благосклонность, но ты совершил это столь неловко и неуклюже, что, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут! Ну, иди же сюда, маленький шалун, трубочист ты мой, мне придется основательно почистить тебя, чтобы ты снова выглядел, как благопристойный кот!

С этими словами мой маэстро сбросил шлафрок, взял меня на руки и не побрезговал пройтись по моей шубке мягкой щеткой и оттереть оную шубку дочиста и затем до лоска прочесать всю мою шерсть восхитительным маленьким гребешком!

Когда мой туалет был, наконец, завершен и я прошелся вдоль зеркала, я и сам поразился тому, что внезапно преобразился и стал совершенно иным котом. Я даже был не в силах отказаться от того, чтобы восторженно не помурлыкать самому себе, так я себе приглянулся, - и я не в силах отрицать, что в этот самый миг в душе моей возникли большие сомнения относительно благопристойности и высокополезности нашего буршеского клуба. То, что я вполз в печку, казалось мне теперь истинным варварством, которое я мог приписать лишь своего рода одичанию, и поэтому мне вовсе даже и не понадобилось предостережение из уст маэстро, который воскликнул, обращаясь ко мне: «Ну посмей только снова забраться в печку!»

Следующей ночью мне почудилось, будто я слышу за дверью тихое царапанье и боязливое «Мяу!», в которых было что-то очень знакомое.

Я подкрался к двери и осведомился, кто там? Тут мне ответил (я тотчас узнал его по голосу) отважный наш старшина Пуфф: «Это я, верный брат наш Мурр, и я принес тебе чрезвычайно огорчительное известие!»

«О небо, что...
(Мак. л.):... поступила с тобой несправедливо, моя милая, нежная подруга: нет! Ты мне больше, чем подруга. Ты - моя верная сестра! Я тебя недостаточно любила, недостаточно доверяла тебе.

Лишь теперь тебе открывается вся моя душа, лишь теперь, когда я знаю...

Принцесса запнулась, поток слез хлынул из ее очей, она вновь нежно прижала Юлию к сердцу.

- Гедвига, - кротко молвила Юлия, - разве ты и прежде не любила меня от всей души, разве ты когда-либо таила в себе какие-то тайны, которые ты мне не желала доверить? Что знаешь ты, что узнала ты лишь теперь? Но нет, нет! Ни слова более, пока это сердце вновь не станет биться спокойнее, пока не изменится мрачное пылание этих глаз.

- Я не знаю, - возразила принцесса, внезапно чувствительно задетая, - я не знаю, чего вы все хотите. По-вашему, я еще больна, но никогда я не чувствовала себя более сильной и здоровой. Странный случай, который поразил меня, испугал вас, и все-таки, очень может быть, что такого рода электрические удары, которые останавливают весь организм жизни, мне как раз нужнее и полезнее, чем все средства, которые скудоумное искусство предлагает в злосчастном самообольщении. Каким жалким кажется мне этот лейб-медик, который полагает, что с человеческой природой можно обращаться, как с часовым механизмом, который можно очистить от пыли и вновь завести! Он вселяет в меня страх, он, вместе со всеми своими каплями и эссенциями. И от этих пустяков должно зависеть мое здоровье и мое благо? Если бы это и впрямь было так, то вся наша жизнь в юдоли сей была бы ужасающей издевкой мирового духа!

- Именно эта экзальтация, - прервала Юлия принцессу, - является доказательством того, что ты еще больна, моя Гедвига, и тебе следовало бы щадить себя много больше, чем ты это делаешь.

- И ты хочешь причинить мне боль! - воскликнула принцесса, торопливо поднялась и поспешила к окну, которое она распахнула, и выглянула в парк. Юлия последовала за ней, обняла ее одной рукой и умоляла с нежнейшей грустью, чтобы она по крайней мере остерегалась резкого осеннего ветра и дала бы себе покой, который ведь сам лейб-медик счел столь целительным. Принцесса на это ответила, что именно из-за этого живительного воздуха, который врывается в открытое окно, она чувствует себя освеженной и окрепшей.

Из глубочайших глубин души стали вырываться теперь слова Юлии о недавнем прошлом, над коим витал некий мрачный и гибельный дух, о том, как они с Гедвигой должны напрячь все внутренние силы, чтобы не быть введенными в заблуждение столь многими явлениями, возбуждающими в ней чувство, которое она не может сравнить ни с чем, кроме как с истинным, умерщвляющим душу страхом перед призраками. К этому она причислила прежде всего тот таинственный раздор, который возник между принцем Гектором и Крейслером и который дает основание предполагать нечто самое ужасное, ибо ведь более чем очевидно, что несчастный Иоганнес должен был пасть от руки мстительного итальянца, и только, как заверил маэстро Абрагам, лишь чудом спасся.

- И этот ужасный человек, - говорила Юлия, - должен был стать твоим супругом? Нет - ни за что на свете! Слава всевышнему - ты спасена! Никогда не вернется он сюда. Не правда ли, Гедвига?

Никогда!

- Никогда! - ответила принцесса глухо, почти невнятно. Потом она глубоко вздохнула и продолжала тихо, как сквозь сон: «Да, этот чистый, небесный огонь должен только светить и греть, а не уничтожать губительным пламенем, и из души артиста сияет предчувствие, становящееся самой жизнью, - сияет она сама - сияет его любовь! Так говорил ты здесь на этом самом месте».

- Кто, - воскликнула Юлия в полном замешательстве, - кто говорил так? О ком ты думала, Гедвига?

Принцесса провела рукой по лбу, как бы желая вернуться к действительности, от которой она отклонилась. Потом она, шатаясь, поддерживаемая Юлией, дошла до софы и в полном изнеможении опустилась на нее. Юлия хотела позвать камеристок, но Гедвига нежно привлекла ее к себе на софу, шепча при этом: «Нет, девочка моя! Ты, ты одна должна остаться у меня, и не верь, пожалуйста, что мною вновь овладевает недуг. Нет, это была лишь мысль, преисполненная величайшего блаженства, мысль, которая хотела разорвать эту грудь; мысль, небесный восторг которой приобрел облик всеумерщвляющей боли. Останься со мной, девочка, ты и сама не знаешь, какое волшебное чудо ты творишь со мной.

Дай мне заглянуть в твою душу, как в ясное, чистое зеркало, чтобы я теперь сама себя смогла узнать вновь! Юлия! Порой мне кажется, что небесное вдохновение низошло на тебя, и слова, которые, как дыхание любви, струятся с твоих сладостных уст, были многоутешающими пророчествами. Юлия! Девочка, останься со мной, не покидай меня никогда - никогда!»

С этими словами принцесса, продолжая сжимать руки Юлии, не открывая глаз, вновь опустилась на софу. Юлия, правда, привыкла к мгновениям, в которые душа Гедвиги испытывала приступы болезненной экзальтации, но странным, совсем чуждым и загадочным показался ей этот пароксизм, эти его нынешние проявления. Прежде это было страстное ожесточение, вызванное несовместимостью внутреннего чувства с формами жизни, ожесточение, которое, почти преображаясь в отвратительную ненависть, уязвляло детскую душу Юлии. И вот теперь Гедвига казалась, как никогда прежде, совершенно охваченной болью и неизъяснимой печалью, для которой нет имени, и это безутешное состояние трогало Юлию тем больше, чем больше страшилась она за любимую подругу.

- Гедвига, - воскликнула она, - моя Гедвига, я ведь никогда не покину тебя, нет на свете сердца более верного и более привязанного к тебе, чем мое, но скажи только, что за мука терзает твою душу? С тобой хочу я возносить жалобы, с тобой хочу я плакать!

И тут странная улыбка озарила вдруг лицо Гедвиги, нежный румянец окрасил ее щеки, и, не открывая глаз, она тихонько прошептала:

«Не правда ли, Юлия, ты не влюблена?»

Этот вопрос принцессы как-то странно уязвил Юлию - она ощутила, что ее пронизывает внезапный ужас.

В какой девичьей груди не возникают предчувствия той страсти, которая является главным условием самого женского существования, ибо ведь только любящая женщина является женщиной в полном смысле слова! Но чистая, детская, кроткая душа не старается вникнуть в эти предчувствия, не пытается исследовать их глубже, не желая в сладострастной нескромности разоблачить ту нежную тайну, тайну, проявляющуюся лишь в то мгновение, которое предвещает некую неясную истому.

Именно так было с Юлией, которая внезапно услыхала высказанным все, о чем даже думать не решалась, и, устрашенная, как будто ее уличили в каком-то грехе, который она сама ясно не осознавала, силилась сама увидеть все, что творилось в ее собственной душе.

- Юлия, - повторила принцесса, - ты не влюблена? Признайся мне, будь искренней!

- Как странно, ты меня спрашиваешь об этом, - возразила Юлия. - Что я могу, что должна я тебе ответить?

- Говори, о, говори! - умоляла принцесса. И вдруг в душе Юлии сделалось так светло, как будто бы в ней взошло солнце, и она отыскала слова, чтобы высказать то, что она явственно увидела в собственной душе.

- Что, - так начала Юлия очень серьезно и сдержанно, - что происходит в твоей душе, Гедвига, когда ты меня спрашиваешь так? Что тебе любовь, о которой ты говоришь? Не правда ли, должно чувствовать себя влекомой к любимому с непреоборимой силой, чтобы существовать и жить только мыслями о нем, чтобы отказаться ради него от всего своего «я», чтобы он один казался нам всеми стремлениями, всеми упованиями, всеми желаниями, всей вселенною? И эта страсть должна являть собой высочайшую степень блаженства? У меня кружится голова от этой высоты, ибо перед взором, брошенным оттуда, разверзается вдруг бездонная пропасть, угрожающая всеми ужасами неминуемой гибели.

Нет, Гедвига, эта любовь, которая столь же ужасна, как и греховна, вовсе не охватила мою душу, и я твердо хочу верить, что душа моя вечно пребудет чистой, навеки свободной от всего этого! Но, может, пожалуй, случиться, что один человек изо всех прочих возбуждает в нас высочайшее уважение, да и при выдающейся истинно мужской силе своего ума вызывает у нас глубокое восхищение. Но еще более, что мы чувствуем при его приближении, это то, что нас пронзает некое таинственное приятное чувство, оно возвышает нас в собственных глазах, нам кажется, будто наш дух и разум только теперь впервые пробуждаются, как будто бы нам тогда только впервые воссияла жизнь, и мы радуемся, когда он приходит, и печалимся, когда он уходит. Ты называешь это любовью? Ну что ж, почему бы мне не признаться тебе, что наш исчезнувший Крейслер пробудил во мне это чувство, и что мне больно, когда его нет с нами.

- Юлия, - воскликнула принцесса, внезапно поднявшись и пронзая Юлию пылающим взором, - Юлия, можешь ли ты представлять его себе в объятьях другой, не томясь при этом несказанной мукой?

Юлия вся залилась румянцем, и тоном, по которому можно было понять, сколь глубоко уязвленной она чувствует себя, она возразила:

«Никогда я не представляла его себе в моих объятиях!»

- Ах! - ты его не любишь, ты его не любишь! - так резко воскликнула принцесса и вновь опустилась на софу.

- О, - сказала Юлия, - если бы он вернулся! Чисто и безгрешно чувство, которое я питаю к этому дорогому человеку, и если я его никогда больше не увижу, все равно мысль о нем будет озарять всю мою жизнь, как прекрасная светлая звезда. Но, конечно, он вернется! Ибо, как может...

- Никогда, - прервала ее принцесса резким и пронзительным тоном, - никогда он не вернется, не вправе вернуться, ибо, по слухам, он находится в Канцгеймском аббатстве, отрекшись от света, и скоро вступит в орден святого Бенедикта.

Очи Юлии наполнились светлыми слезами, она молча поднялась и подошла к окну.

- Твоя матушка, - продолжала принцесса, - права, совершенно права. Наше счастье, что он исчез, этот безумец, который, как злой дух, нарушил покой в наших сердцах, безумец, который хотел растерзать в нас наши собственные души'. И музыка была тем волшебным средством, которым он очаровал нас. Я предпочла бы не видеть его никогда больше.

Слова принцессы для Юлии были подобны ударам кинжала, она потянулась за шляпой и шалью.

- Ты хочешь покинуть меня, моя нежная подруга? - воскликнула принцесса. - Останься, утешь меня, если ты можешь! Жуткий страх идет по этим залам, по парку! Ибо знай...

С этими словами Гедвига подвела Юлию к окну, указала ей на павильон, в котором жил адъютант принца Гектора, и начала приглушенным тоном: «Взгляни туда, Юлия, те стены таят гибельную тайну; кастеллан и садовник клянутся, что с тех пор, как принц уехал, никто там не живет, что двери заперты накрепко, и все-таки... - О, взгляни только туда, взгляни только туда! Неужели ты не видишь, там у окна?»

И в самом деле, в окне, выходившем на фронтон павильона, Юлия увидела темную фигуру, которая в то же самое мгновение поспешно исчезла.

- Здесь отнюдь не может идти речь, - возразила Юлия, чувствуя, как рука Гедвиги судорожно дрожала в ее руке, - о какой-либо угрожающей тайне или даже о чем-либо, связанном с привидениями, так как очень возможно, что кто-нибудь из слуг пользуется павильоном без спроса.

И вообще павильон ведь можно в одно мгновение обыскать, и таким образом сразу же разъяснилось бы, как это связано с фигурой, которую мы только что видели у окна; - принцесса в ответ на это стала уверять, что старый, верный кастеллан давно уже сделал это по ее желанию и заверил, что во всем павильоне он не обнаружил ни души.

- Позволь рассказать тебе, - сказала принцесса, - что случилось со мной три ночи тому назад! Ты знаешь, что сон часто бежит от моих глаз и что я тогда встаю и обычно так долго хожу по комнатам, пока мною не овладевает усталость, я предаюсь ей и в самом деле засыпаю. Вот так и вышло, что три ночи тому назад бессонница загнала меня в эту комнату.

Внезапно блик света задрожал на стене и проскользнул по ней, я взглянула в окно и увидела четырех человек, из которых один нес потайной фонарь, они исчезли в месте, где расположен павильон, но я не смогла заметить - действительно ли они вошли туда. Вскоре, однако, осветилось именно это окно, и внутри дома туда и сюда заметались тени. Затем снова все стало темно, но по кустам вдруг протянулся ослепительный луч, который непременно должен был исходить из открытых дверей павильона.

Сияние приближалось все более, пока, наконец, из кустов не вышел монах-бенедиктинец, который нес в левой руке факел, а в правой - распятье.

За ним следовало четверо, они несли на плечах задрапированные черными тканями носилки. Они успели пройти лишь несколько шагов, как вдруг им преградила дорогу фигура, закутанная в широкий плащ. Они остановились, опустили носилки наземь, человек, преградивший им путь, поднял черные ткани, и стал виден труп. Я чуть было не лишилась чувств и едва успела заметить, что люди вновь подняли носилки и поспешили вслед за монахом на широкий обходный путь, который идет через парк на проезжую дорогу, ведущую к Канцгеймскому аббатству. С этих пор та фигура появляется у окна, и, быть может, это призрак убитого, который повергает меня в ужас.

Юлия была склонна счесть все происшествие, как его рассказывала Гедвига, попросту сновидением, или, ежели она, Гедвига, и в самом деле стояла, бодрствуя, у окна, за обманчивую игру возбужденных чувств.

Кем должен был быть тот мертвец, которого при столь таинственных обстоятельствах вынесли из павильона, когда ведь решительно никто не исчез, и кто бы поверил в то, что этот неведомый мертвец еще станет являться как призрак в жилище, из которого его унесли прочь?

Юлия высказала все это принцессе и добавила, что то явление у окна, быть может, основывается на оптическом обмане, возможно также, что оно и является, пожалуй, шуткой старого чародея, маэстро Абрагама, ибо он ведь нередко услаждает себя подобного рода забавами и, быть может, населил пустой павильон призрачными обитателями.

- Как, - сказала, нежно улыбаясь, принцесса, которая вновь вполне овладела собой, - как все же сразу у нас готово объяснение, когда происходит нечто чудесное, сверхъестественное! Что касается мертвеца, то ты позабыла то, что произошло в парке, прежде чем Крейслер покинул нас.

- Бога ради! - воскликнула Юлия, - ужели и впрямь было совершено ужасное деяние? Кто? Кем оно было совершено?

- Ты знаешь, девочка, - продолжала Гедвига, - что Крейслер жив.

Но также жив и тот, кто влюблен в тебя, - не гляди на меня с таким испугом! Разве ты не предчувствовала ничего, неужели это я должна высказать тебе то, что, будучи далее скрыто, могло бы погубить тебя? - Принц Гектор любит тебя, тебя, Юлия, со всей дикой страстью, которая свойственна его нации. Я была и есть его невеста, однако, ты, Юлия, - его возлюбленная! Последние слова принцесса произнесла с особой явственностью, не придавая им, однако, того своеобразного оттенка, который свойственен чувству внутренней уязвленности.

- О, всевышний, - г-громко воскликнула Юлия, и слезы брызнули у нее из глаз, - Гедвига, ужели ты хочешь растерзать мое сердце? Что за мрачный дух вещает твоими устами? Нет, нет, охотно вытерплю я все, что ты, побуждаемая злыми сновидениями, которые помутили твой дух, хочешь выместить на мне, несчастной, но как же мне поверить в истинность этих пагубных фантомов?! Гедвига! - одумайся, ты ведь теперь больше не невеста того ужасного человека, который явился нам, как сама погибель! Никогда больше он не вернется, ты никогда не будешь принадлежать ему!

- И все же, - возразила принцесса, - все же! Возьми себя в руки, девочка! Только тогда, когда церковь свяжет меня с принцем, исчезнет, пожалуй, то чудовищное смятение, которое делает меня несчастной. Тебя спасет чудесная небесная судьба. Мы расстанемся, я последую за своим супругом, ты останешься здесь! Принцесса смолкла от внутреннего волнения, и Юлия была не в силах вымолвить ни слова, обе они, молча, заливаясь слезами, бросились друг другу в объятья.

Доложили, что чай подан. Юлия была возбужденней, чем, пожалуй, допускала ее сдержанная, мирная натура. Ей казалось невозможным оставаться в обществе, и мать охотно разрешила ей пойти домой, так как принцессе также нужен был покой.

Фрейлейн Нанетта в ответ на вопросы княгини заверила, что принцесса в послеобеденное время и вечером чувствовала себя очень хорошо, но пожелала остаться наедине с Юлией. Насколько она смогла заметить из соседней комнаты, обе они, принцесса и Юлия, рассказывали друг другу всяческие истории, а также играли комедию, то смеясь, то плача.

- Милые девушки, - тихо проговорил гофмаршал.

- Очаровательная принцесса и милая девушка! - поправил его князь, глядя на гофмаршала в упор. Этот последний, будучи в чрезвычайном замешательстве из-за ужасно неловкого выражения, допущенного им, попытался было одним глотком проглотить порядочный кусок сухарика, который он щедро пропитал чаем. Однако кусок застрял у него в глотке, и он разразился ужасающим кашлем, так что вынужден был поспешно покинуть зал и был спасен от грозившего ему удушья лишь тем, что гоф-фурьер в сенях опытной рукой исполнил прекрасно сочиненное соло на литаврах на его гофмаршальской спине!

После двух неловкостей, в которых он оказался повинен, гофмаршал страшился совершить еще третью, поэтому он не решился вернуться в зал, а попросил у князя извинения за внезапно поразивший его недуг.

Из-за отсутствия гофмаршала сорвалась партия в вист, какую обычна привык играть князь.

Итак, как только были расставлены столы, все оказалось в напряженном ожидании: как поступит князь в этом критическом случае?! Князь же, когда по его кивку все прочие уселись за игру, ограничился тем, что взял руку советницы Бенцон, повел ее к канапе и пригласил сесть, причем сам уселся рядом с нею.

- Пренеприятно, - сказал он затем нежно и тихо, как всегда, когда он обращался к Бенцон, - пренеприятно мне было бы все же, если бы гофмаршал задохся, подавившись сухариком. Но он явно проявил рассеянность, как я это уже часто замечал за ним, когда он назвал принцессу Гедвигу девушкой, и был бы посему среди вистующих в самом жалком и мизерабельном положении! Вообще, милая Бенцон, мне сегодня весьма желательно и приятно вместо игры здесь доверительно обменяться несколькими словами с вами в уединении, как прежде! Ах, как прежде!

Что ж, вы знаете мою привязанность к вам, милая дама! Никогда не может она исчезнуть, княжеское сердце всегда хранит верность, пока только неотвратимые обстоятельства не велят поступить иначе.

С этими словами князь поцеловал Бенцон руку много нежнее, чем это, пожалуй, допускали сословие, возраст и окружение. Бенцон стала уверять, причем глаза ее сверкали от радости, что она давно ждала момента доверительно поговорить с князем, так как она должна сообщить ему немало такого, что fie будет ему неприятно.

- Узнайте, - сказала Бенцон, - узнайте, ваша светлость, что тайный советник посольства вновь написал, что наши обстоятельства внезапно приняли более благоприятный оборот, и следовательно...

- Тише, - прервал ее князь, - тише, милейшая дама, ни слова более о делах правления - и князь носит шлафрок и нахлобучивает ночной колпак, когда он, почти удрученный бременем правления, отправляется на покой, из чего, впрочем, Фридрих Великий, король Пруссии, делал исключение, как вам - начитанной женщине, конечно, уже известно, вы же знаете, что, даже ложась в постель, он надевал фетровую шляпу! Итак, я полагаю, что и князь также далеко не чужд тому, что ну... ну, что именно, как бы это выразиться? именуется так называемыми обывательскими добродетелями, я имею в виду брак, родительские радости и т. д.; чтобы всецело освободиться от этих чувств, - и, стало быть, по меньшей мере простительно, ежели он предается им в те мгновения, когда государство, заботы о надлежащем приличии при дворе и в стране не приковывают к себе всецело его внимания. Милая Бенцон! Таковы как раз нынешние мгновения; в моем кабинете лежат семь уже подписанных мною бумаг, вот и давайте забудем теперь, что я князь, позвольте мне нынче за чаем быть вполне отцом семейства, «Немецким отцом семейства» барона фон Геммингена264. Позвольте мне поговорить о моих - да, о моих детях, которые причиняют мне столько забот, что я часто впадаю во вполне понятную тревогу! «О ваших, - сказала Бенцон колким тоном, - о ваших детях должна идти речь, сиятельный государь. Это значит, следовательно, о принце Игнатии и о принцессе Гедвиге! Говорите, ваща светлость, говорите, быть может, подобно маэстро Абрагаму, я смогу дать вам совет и утешение». «Да, - продолжал князь, - да, совет и утешение, порою я испытываю в них нужду. Видите ли, милая Бенцон, сперва что касается принца, ему, конечно же, не требуются чрезвычайные умственные дарования, каковыми природа обычно предпочитает наделять тех, которые в противном случае, происходя из низшего сословия, остались бы в темноте, невежестве и бесчувственности, однако чуть больше esprit265 ему можно было бы все-таки пожелать, он есть и навсегда останется простофилей - un simple266! Взгляните только, как он сидит там и болтает ногами и ставит одну неверную карту за другой - и хихикает и смеется, будто семилетний малыш! Бенцон! Entre nous soit dit267, даже умение писать в тех пределах, в коих оно ему необходимо, не удается ему привить; его княжеская подпись выглядит так, как будто нацарапана когтем филина! Да будет с нами милость господня, что же из этого выйдет!

Недавно мне помешал заниматься делами омерзительный лай под моим окном, - я выглядываю, дабы приказать прогнать докучного шпица, и что же я вижу? Вы не поверите, милейшая дама! Это был принц, который, громко лая, как безумец, бегает вслед за сынишкой садовника! Они вместе играют в зайчика и собаку! Есть ли во всем этом хотя бы проблеск разума, приличествуют ли князю подобного рода увлечения? Да и сможет ли принц когда-нибудь возвыситься хотя бы до малейшей степени самостоятельности?

- Именно поэтому, - подхватила Бенцон, - необходимо, чтобы принц как можно скорей вступил в брак и получил бы супругу, прелесть и привлекательность и ясный разум которой разбудят его дремлющие чувства, а она будет настолько добра и мила, что всецело снизойдет к нему, чтобы затем постепенно поднять его до себя. Эти свойства непременно необходимы той особе, которая должна будет принадлежать принцу, дабы спасти его от такого душевного состояния, которое, с болью говорю я это, ваша светлость, в конце концов может выродиться в настоящее сумасшествие. Именно поэтому эти редкостные качества должны играть решающую роль - и к ее сословной принадлежности не следует подходить с чрезмерной строгостью.

- Никогда, - сказал князь, морща лоб, - никогда не было мезальянсов в нашем княжеском семействе, оставьте эту мысль, которую я не могу одобрить. Впрочем, я всегда был готов выполнять ваши желания!

- Этого, - возразила Бенцон резким тоном, - я не знала, ваша светлость! Сколь часто справедливые желания вынуждены бывали смолкать ради химерических соображений. Но бывают требования, которые превыше каких бы то ни было условностей.

- Laissons cela268, - прервал князь советницу Бенцон, отдышавшись и взяв щепотку табаку. После нескольких мгновений молчания он продолжал. - Еще больше забот, чем принц, причиняет мне принцесса. Скажите, Бенцон, как это было возможно, чтобы мы произвели на свет дочь с таким странным характером, и более того - с этой удивительной болезненностью, которая сбивает с толку даже самого нашего лейб-медика?!

«И мне, - ответила Бенцон, - организм принцессы кажется непостижимым. - Мать всегда была здравомыслящей, разумной, свободной от всяких чрезмерно яростных и пагубных страстей». - Последние слова Бенцон произнесла тихо и глухо про себя, причем потупила взор. «Вы имеете в виду княгиню?» - спросил князь с ударением, ибо ему казалось непривычным присоединять к слову мать титул княгиня.

- Кого же еще, - напряженно возразила Бенцон, - кого же еще я могла иметь в виду?

- Разве, - продолжал князь свою речь, - разве последний фатальный случай с принцессой не развеял успеха всех моих стараний и не омрачил мою радость по поводу ее скорого замужества, а ведь замужество так соответствовало бы моим желаниям! Ибо, милая Бенцон, entre nous soit dit269, внезапная каталепсия принцессы, которую я приписываю лишь сильной простуде, была, видимо, одна лишь повинна во внезапном отъезде принца Гектора. Он хочет разрыва и, juste ciel270, я сам должен это признать, я не могу ему вменить этого в вину, так что, если бы уже и без того приличие не запрещало бы всякое дальнейшее сближение, уже это меня, князя, должно было бы удержать от каких-либо новых шагов ради исполнения этого желания, от которого я, впрочем, отказываюсь лишь с большой неохотой и лишь под давлением чрезвычайных обстоятельств.

Вы, конечно, признаете, милая дама, не правда ли, всегда есть нечто пугающее в том, чтобы иметь дело с супругой, которая подвержена подобного рода удивительным припадкам. Не окажется ли такая княжеская и в то же время каталептическая супруга вдруг посреди самого блестящего придворного приема охвачена своим недугом и не застынет ли она вдруг, как автомат, вынуждая тем самым всех прочих достойных присутствующих подражать ей и также застыть и оставаться недвижимыми? Конечно, такой придворный прием, охваченный всеобщей каталепсией, можно при желании счесть самым торжественным и возвышенным изо всех, какие только бывают на белом свете, ибо малейшее нарушение надлежащего достоинства станет невозможным даже и для самого легкомысленного из приглашенных. Но все же чувство, которое овладевает мною именно в такие семейственно-отеческие мгновения, как вот здесь, за карточным столом, дает мне право заметить, что подобное состояние невесты способно возбудить в сиятельном женихе нечто вроде ужаса, брр... мороз по коже... и поэтому, Бенцон! Вы прелюбезная и необыкновенно рассудительная особа; быть может, вы сумеете найти какую-либо возможность уладить дело с принцем, какое-нибудь средство...

- В этом вовсе нет необходимости, ваша светлость! - с живостью прервала Бенцон князя. - Не болезнь принцессы так быстро прогнала принца прочь, здесь замешана другая тайна, и в эту тайну впутан капельмейстер Крейслер.

- Как, - воскликнул князь в полнейшем изумлении, - как, что вы говорите, Бенцон? Капельмейстер Крейслер? Так значит все-таки правда, что он...

- Да, - «продолжала советница, - да, ваша светлость, раздор между ним и принцем Гектором, раздор, который, по всей вероятности, был улажен чрезмерно героическим образом, и был тем обстоятельством, которое удалило принца.

- Раздор, - прервал князь советницу Бенцон, - раздор - улажен - героическим образом! Выстрел в парке - шляпа, забрызганная кровью, Бенцон! Это ведь совершенно невозможно - принц - капельмейстер - дуэль - поединок, и то и другое ведь совершенно немыслимо!

- Вполне, ваша светлость, - продолжала Бенцон, - несомненно, чтоо тот странный страх, да, тот ужас, который она впервые ощутила в присутствии Крейслера, стремился преобразиться в пагубную страсть.

Возможно, что принц был достаточно проницателен, чтобы заметить, что в Крейслере, который с самого начала пошел ему наперекор, в Крейслере, который отнесся к нему с недружелюбной иронией, он обрел противника, от коего принц считал необходимым избавиться. Не в этом ли причина того деяния, которое, собственно, можно извинить лишь тем, что принц действовал под влиянием уязвленного чувства чести; принца подстегивала ревность, но, слава всевышнему, - задуманное принцем не удалось! Я признаю, что все это вместе взятое еще не объясняет поспешного отъезда принца Гектора, и что, как уже сказано, во всем этом таится еще некая темная тайна. Принц бежал, как мне рассказала Юлия, в ужасе от миниатюры, которую Крейслер носил при себе и которую он показал принцу.

А, впрочем, как бы то ни было, Крейслер исчез, и кризис у принцессы прошел! Поверьте мне, ваша светлость, если бы Крейслер оставался здесь, то в груди принцессы ярчайшим пламенем вспыхнула бы страсть к нему, и она скорее согласилась бы умереть, чем отдала бы свою руку принцу.

Теперь же все сложилось иначе, принц Гектор скоро вернется, и венчание с принцессой положит предел всем нашим опасениям.

- Вы видите, - гневно воскликнул князь, - вы видите, Бенцон, всю наглость этого гнусного музыканта! В него собирается влюбиться принцесса, ради него она отказывается от руки любезнейшего принца! Ah, le coquin!271 - Только теперь я понимаю вас, маэстро Абрагам, только теперь - впервые и всецело! Вы должны будете избавить меня от этого зловещего и фатального субъекта, чтобы он никогда-никогда не посмел возвратиться!

- Всякая мера, - сказала советница, - которую премудрый маэстро Абрагам мог бы, пожалуй, предложить на сей предмет, будет вполне излишней, ибо то, что требуется совершить, уже совершилось. Крейслер находится в Канцгеймском аббатстве, и как написал мне аббат Хризостом, Крейслер, весьма возможно, примет решение отречься от мира и вступить в монашеский орден. Принцесса уже узнала это от меня в подходящую минуту, и так как я при этом не заметила у нее каких-либо особливых движений души, это свидетельствует, мне думается, о том, что опасный кризис, как сказано, уже миновал.

- Прекраснейшая и великолепнейшая советница, - проговорил князь. - Сколь привязаны вы ко мне и к моим детям! Как вы заботитесь о благе, о благополучии моего дома и моего семейства!

- Ужели, - с горечью проговорила Бенцон, - ужели я и в самом деле делаю это? Разве я всегда могла, разве я всегда была вправе, заботиться о благе ваших детей?

Бенцон с особенным ударением произнесла последние слова, князь моллал, глядя в пол и играя большими пальцами сплетенных кистей.

Наконец, он негромко пробормотал: «Анджела! Все еще никаких следов? Вовсе исчезла?»

- Да, именно так, - ответила Бенцон, - и я боюсь, что несчастное дитя стало жертвой чьей-то подлости. Был слух, что ее видели в Венеции, но, несомненно, это ошибка. Сознайтесь, ваша светлость, ведь было ужасно жестоко, что вы велели оторвать ваше дитя от материнской груди, отправили его в безутешное изгнание! Эта рана, которую нанесла мне ваша суровость, никогда не перестанет причинять мне боль!

- Бенцон, - проговорил князь, - разве я вам, разве я ребенку не назначил значительное годовое содержание? Мог ли я сделать больше?

Разве я не должен был бы, если бы Анджела оставалась у вас, каждое мгновение страшиться, что наши faiblesses272 всплывут и самым пренеприятным образом нарушат, быть может, покой и благоприличие при нашем дворе? Вы знаете княгиню, милая Бенцон! Вы знаете, что у нее порой бывают престранные причуды.

- Итак, - заговорила Бенцон, - итак, деньги, годовое содержание должно быть для матери вознаграждением за всю боль, за все ее муки, за все горькие сожаления об утраченном дитяти! В самом деле, ваша светлость, существует иной способ позаботиться о ребенке, способу который способен больше удовлетворить мать ребенка, чем все золото мира!

Бенцон произнесла эти слова с таким выражением лица, таким тоном, который привел князя в известного рода замешательство.

- Всемилостивейшая госпожа, - начал он, смущенный, - к чему эти странные мысли! Неужели вы не верите, что бесследное исчезновение нашей милой Анджелы и мне также кажется чрезвычайно неприятным, чтобы не сказать - прискорбным? Она, должно быть, стала прелестной и прехорошенькой девочкой, ибо ее произвели на свет очаровательные родители. - Князь вновь и очень нежно поцеловал руку госпоже Бенцон, но она быстро отняла у него эту руку и, пронзая князя взором, шепнула ему на ухо: «Сознайтесь, ваша светлость, вы были несправедливы, жестоки, когда настояли на том, что ребенок должен быть удален! И разве не ваш долг исполнить теперь мое желание, ибо исполнение его и в самом деле можно будет рассматривать как некое возмещение мне за все мои страдания? «Бенцон, - возразил князь еще тише, чем прежде, - милая, прелестная Бенцон, неужели же нашу Анджелу невозможно отыскать вновь? Я готов совершить самые героические дела ради того, чтобы исполнить ваши желания, милая дама! Я хочу довериться маэстро Абрагаму, посоветоваться с ним. Это умнейший, опытнейший человек, быть может, он в состоянии помочь!»

- О, - прервала Бенцон князя, - многоразумный маэстро Абрагам!

Неужели же вы полагаете, ваша светлость, что маэстро Абрагам и впрямь расположен предпринять ради вас что-нибудь; неужели вы уверены, что он искренне предан вам и вашему семейству? Да и может ли он быть в состоянии что-нибудь выведать относительно судьбы Анджелы, после того, как в Венеции, во Флоренции - все поиски оказались напрасны и - что самое скверное - у него было похищено то таинственное средство, которым он прежде пользовался, дабы исследовать неизвестное.

- Вы, - произнес князь, - имеете в виду его жену, эту злую колдунью Кьяру?

- Весьма и весьма сомнительно, - возразила Бенцон, - что эта особа, быть может, всего лишь вдохновленная чудесными горними силами, заслуживает имени колдуньи. Как бы то ни было - это было несправедливо, бесчеловечно - похищать у маэстро любимое им существо, к которому он был привязан всей душой, и более того, которое было даже некоей частью его собственного «я».

- Бенцон, - воскликнул князь в совершеннейшем испуге, - Бенцон, я вас нынче не понимаю! У меня кружится голова! Да разве вы сами не были за то, чтобы это опасное создание, посредством которого маэстро вскоре смог бы проникнуть в хитросплетения всех наших взаимоотношений, было по возможности удалено от двора? Разве вы сами не одобрили мое послание к великому герцогу, в котором я представил ему, что, поскольку всякое колдовство в стране давно уже под запретом, особы, которые упорно занимаются такого рода волшебством и чародейством, не должны быть более терпимы и что, ради всеобщего спокойствия и порядка, их надобно посадить под замок? И разве не было все проделано так, щадя чувства маэстро Абрагама, что его таинственной Кьяре не был устроен открытый процесс, а что ее без лишнего шума схватили и вывезли за пределы страны, я даже и сам не знаю куда, поскольку мне некогда было ломать себе голову по поводу всей этой истории! Так в чем же меня еще можно упрекнуть в этой истории?

- Простите, - возразила Бенцон, - простите, ваша светлость, но это и впрямь упрек в несколько по крайней мере поспешных действиях, в этом-то вас вполне справедливо можно упрекнуть! Но! - узнайте это, ваше высочество! Маэстро Абрагаму было сообщено, что его Кьяра была увезена с вашего согласия. Он ведет себя тихо, внешне кажется исполненным дружелюбия, но разве вы не думаете, ваша светлость, что ненависть и месть зреют в его душе, не думаете ли вы, что он ненавидит того, кто похитил у него то, что он любил более всего на свете? И этому человеку вы склонны доверять, именно ему вы собираетесь открыть свою душу?

«Бенцон, - выдавил князь, причем он отер со лба выступившие на нем капли пота, - Бенцон, вы удивляете меня совершенно неописуемо, хотел бы я сказать! О, боже правый! Может ли князь вот так выходить из себя?! Должен, к дьяволу, о, боже, я полагаю даже, что я бранюсь, как драгун, здесь, за чаем! Бенцон! Почему вы не сказали мне этого раньше?

Ему уже все известно! В рыбачьей хижине, как раз когда я был вне себя из-за недуга принцессы, я открыл ему свою душу. Я говорил об Анджеле, открыл ему все, Бенцон, это ужасно! J'etais un273 осел! Voila tout!274

- И он сказал на это что-нибудь? - напряженно спросила Бенцон.

- Мне почти кажется, - продолжал князь, - мне почти кажется, что маэстро Абрагам сперва начал говорить о нашей прежней attachement275 и о том, что я мог стать счастливым отцом, вместо чего я теперь всего лишь несчастный отец!

Впрочем, верно и то, что, когда я кончил исповедоваться ему, он, улыбаясь, объявил, что он уже давно все знает и пребывает в надежде, что, быть может, в самое ближайшее время выяснится, где находится Анджела. Тогда развеются кое-какие обманы, исчезнут кое-какие обольщения.

- Так, - проговорила Бенцон, и губы ее дрожали, - так выразился маэстро?

- Sur mon honneur276, - подтвердил князь, - так сказал он. - Тысячу проклятий - простите Бенцон, но я в гневе, если старик вдруг и в самом деле затаил злобу? Бенцон, que faire?277

Оба, князь и советница Бенцон, не говоря ни слова, пристально глядели друг на друга. - Ваша светлость», - прошептал камер-лакей, подавая князю чай. Но князь вскричал «Bete!»278, вдруг вскочил и выбил невольно у лакея из рук поднос вместе с чашкой; все в ужасе засуетились за игорными столами, игра была окончена, князь, через силу овладев собою, с милой улыбкой сказал приветливо «Adieu» испуганным картежникам и отправился с княгиней во внутренние покои. Однако на всех физиономиях читалось даже слишком -явственно: «Господи, да что же это все значит? Князь не играл, беседовал так продолжительно, так горячо с советницей и впал затем в столь ужасный гнев?!»

Невозможно, чтобы Бенцон могла бы даже отдаленно подозревать, какая сцена ожидает ее дома, в ее жилье, которое находилось в боковой лристройке, расположенной совсем рядом с замком. Едва она переступила порог, навстречу ей бросилась, совершенно вне себя, Юлия и ... Но все же, наш биограф весьма доволен тем, что на сей раз он в состоянии рассказать о том, что случилось с Юлией во время княжеского чая, много лучше и подробнее, чем о других фактах этой, по крайней мере до сих пор, несколько запутанной и хаотической истории! - Итак, нам известно, что Юлии было разрешено раньше всех прочих вернуться домой. Лейб-егерь освещал ей дорогу факелом. Однако, едва они отошли всего лишь несколько шагов от замка, как лейб-егерь внезапно остановился как вкопанный и высоко поднял факел. «Что там такое?» - спросила Юлия. «Ах, барышня Юлия, - ответил лейб-егерь, - вы, верно, тоже заметили тень, которая там, перед нами, так быстро прошмыгнула в кусты? Я и сам не знаю, что мне об этом думать, вот уже несколько вечеров подряд здесь околачивается человек, который от всех таится и, должно быть, задумал что-то недоброе.

Мы уже подстерегали и преследовали его на все лады, но он ускользает из наших рук, да, он у нас на глазах становится невидим, как призрак или даже как сам нечистый».

Юлия подумала о явлении у окна, выходящего на фронтон павильона, и ощутила, как вся она содрогнулась от жуткого страха. «Скорей, только скорей уйдем отсюда!» - крикнула она егерю, но тот с улыбкой сказал, что милой барышне не следует слишком бояться, ибо, прежде чем что-либо произойдет, привидение должно будет ему, егерю, сперва свернуть шею, а кроме того, очень даже может быть, что этот неведомый призрак, скитающийся тут, в окрестностях замка, такое же существо из крови и плоти, как и все прочие честные люди, и ко всему еще большой трус, который отчаянно боится света!

Юлия отослала свою горничную, которая жаловалась на головную боль и озноб, спать, переоделась на ночь без ее помощи. Теперь, когда она осталась в одиночестве в своей комнате, в душе ее вновь возникло все, что Гедвига говорила ей, будучи в состоянии, которое она, Юлия, была склонна приписать лишь болезненной экзальтации. И все-таки ей было ясно, что эта болезненная экзальтация могла быть вызвана только душевным потрясением.

Девушки чистые и простодушные, как Юлия, в подобного рода случаях, очень редко угадывают истину. Потому-то, когда Юлия еще раз вызвала все в памяти своей, подумала только, что Гедвига охвачена сама ужасной страстью, которая пугала и ее, Юлию, ибо предчувствие давно уже таилось в ее душе, потому и решила, что принц Гектор и есть тот человек, коему принцесса принесла себя в жертву. Итак, заключила она далее, пусть, - одним небесам известно как, - в Гедвиге пробудилась ярость, ее разгневала мысль, что принц охвачен иной любовью, мысль эта терзает принцессу как ужасное, неутомимо ее преследующее привидение, вот этим, конечно, и вызывается неисцелимое расстройство в ее душе. «Ах, - сказала Юлия, обращаясь к самой себе, - добрая милая Гедвига, - пусть только принц возвратится, как скоро ты тогда убедишься в том, что твоя подруга тебе ничем не угрожает!» Но в тот миг, когда Юлия произнесла эти слова, ее осенила мысль, что принц ее любит, эта мысль так четко выступила из сокровеннейших глубин ее души, что она даже испугалась ее силы и живости - она настолько устрашилась, что почувствовала себя охваченной невыразимым страхом, - ведь и впрямь может быть правдой то, что думает принцесса, и ее гибель становится очевидной. То странное, чуждое впечатление, которое произвел на нее взор принца, все его существо, вновь вспомнилось ей, и прежний ужас вновь заставил ее затрепетать. Ей вспомнилось то мгновение на мосту, когда принц, обнимая ее, кормил лебедя, ей вспомнились все коварные слова, которые он тогда (произносил, и которые ей, каким бы невинным ни казалось ей все это происшествие тогда, теперь показались исполненными глубочайшего значения. Вспомнилось ей также и роковое сновидение, когда она ощутила себя крепко охваченной железными руками - и это ведь был принц, который ее держал, когда она, проснувшись затем, увидала в саду капельмейстера и все представилось ей в ясном свете, и она подумала, что Крейслер защитит ее от принца.

- Нет, - громко воскликнула Юлия, - нет, это не так, это не может быть так, это невозможно! Это сам злой дух ада возбуждает эти греховные сомнения во мне, несчастной! Нет, он не должен одолеть меня.

Вместе с мыслью о принце, о тех исполненных опасности мгновениях, в глубине души Юлии ожило ощущение какой-то угрозы, чувство это пробуждало стыд, который заставлял пылать ее щеки, наполнял ее очи жаркими слезами. К счастью для милой и кроткой Юлии, она была достаточно сильна, чтобы заклясть злого духа, не дать ему места, на которое бы он мог прочно ступить. Здесь следует еще раз заметить, что принц Гектор был красивейшим и любезнейшим человеком изо всех, какие представали глазам Юлии, что его искусство нравиться основано было на глубоком знании женщин, и это знание доставило ему в жизни множество счастливых приключений, и что именно юная, наивная, неопытная девушка скорее всего могла бы устрашиться победительной силы его взгляда, всего его существа.

- О, Иоганнес, - сказала она нежно, - ты добрый, чудесный человек, разве я не могу у тебя искать защиты, которую ты мне обещал? Не можешь ли ты сам, утешая, заговорить со -мной небесными звуками, которые блаженным эхом откликаются в моей груди?

Сказав это, Юлия открыла фортепьяно и начала играть и петь самые любимые ею сочинения, Крейслера. И в самом деле, она вскоре почувствовала себя утешенной, повеселевшей, песня унесла ее прочь - в иной мир, и вот уже не было больше никакого принца и никакой Гедвиги, чьи болезненные фантомы могли бы одурманить ее!

- Ну, еще мою любимую канцонетту! - так сказала Юлия и начала с сочинения на слова «Mi lagnero tacendo»279 etc., соблазнявшие многих композиторов. И впрямь, Крейслеру эта песня удалась больше, чем всем прочим. Сладостная боль пылкой любовной печали была выражена там в простой мелодии с такой правдой и силой, что любая чувствительная душа непременно должна была быть покорена ею. Юлия окончила играть, всецело погрузившись в воспоминания о Крейслере, взяла еще несколько разрозненных аккордов, которые казались отзвуком ее внутренних чувств.

Тут дверь раскрылась, она взглянула туда, и прежде чем она успела встать, лринц Гектор лежал у ее ног и держал ее крепко, схватив за руки.

Она громко вскрикнула от внезапного испуга, но принц стал заклинать ее ради пречистой девы и ради всех святых, оставаться спокойной и подарить ему только две минуты лицезрения ее небесного облика, наслаждения ее словами. В выражениях яростнейшей страсти, которые ему могла внушить только лихорадка, он рассказал ей затем, что он поклоняется только ей одной, что мысль о бракосочетании с Гедвигой для него страшна, убийственна, что он поэтому хотел бежать, но вскоре, гонимый могуществом страсти, которая может исчезнуть только с его смертью, вернулся сюда лишь затем, чтобы видеть Юлию, говорить с ней, сказать ей, что только в ней одной вся его жизнь!

- Прочь, - крикнула Юлия в ужасающем душевном смятении, - прочь - вы убьете меня, принц!

- Никогда, - воскликнул принц, прижимая в любовном исступлении руки Юлии к своим губам. - Никогда, наступило мгновение, которое принесет мне любовь или смерть! Юлия! Дитя небес! Ты знаешь меня, можешь ли ты отвергнуть того, чьим блаженством ты являешься? Нет, ты любишь меня, Юлия, я знаю это, так скажи, что ты меня любишь, и все восторги небес отверзнутся для меня!

Сказав это, принц обнял Юлию, от ужаса и страха почти лишившуюся чувств, и пылко прижал ее к своей груди.

- О горе мне, - воскликнула она, но слова ее звучали глухо, - ужели надо мной никто не сжалится?

Тут сияние факелов озарило окна, и несколько голосов послышалось у дверей. Юлия ощутила, что на губах у нее запечатлен пылающий поцелуй, и принц поспешно скрылся.

Итак, совершенно вне себя, Юлия, как уже сказано, бросилась навстречу матери, и та с ужасом узнала о том, что здесь произошло. Она начала с того, что стала утешать бедную Юлию, как только могла, и уверять ее, что она непременно вытащит принца, к его стыду, из того тайника, в котором он прячется.

- О, - сказала Юлия, - не делай этого, матушка, я погибну, если князь или Гедвига узнают, - она всхлипывая, упала на грудь матери, пряча свое лицо.

- Ты права, - сказала советница, - ты права, мое милое доброе дитя, никто пока не должен знать, ни даже подозревать, что принц находится здесь, что он подстерегает тебя, о, милая, простодушная Юлия! Те, которые участвуют в заговоре, вынуждены молчать. Ибо то, что здесь есть такие, которые в сговоре с принцем, в этом не может быть ни малейшего сомнения, так как в противном случае он не смог бы ни оставаться незамеченным здесь, в Зигхартсгофе, ни прокрасться к нам в дом! Я решительно не могу понять, как это принц ухитрился бежать из нашего дома, не встретившись со мной и с Фридрихом, который освещал мне путь?!

Старого Георга мы нашли в глубоком неестественном сне, но где же Нанни? «О горе мне, - шептала Юлия, - горе мне, что она захворала и мне пришлось ее отослать!»

- Быть может, - сказала Бенцон, - быть может, я смогу стать ее лекарем, - и она резко толкнула дверь в соседнюю комнату. Там стояла Нанни, вполне одетая, она подслушивала и теперь от страха и ужаса упала наземь, к ногам советницы Бенцон.

Нескольких вопросов, которые задала ей Бенцон, оказалось довольно, чтобы дознаться, что принц, подкупив старого кастеллана, которого все считали таким верным и надежным...
(Мурр пр.):... мне пришлось узнать! Муций, мой дорогой друг, мой сердечный брат, безвременно скончался от последствий злокачественной раны на задней лапе. Эта горестная весть жестоко поразила меня, теперь только я впервые почувствовал, кем и чем был для меня Муций! Ближайшей ночью, как сказал мне Пуфф, в подвале того самого дома, где жил маэстро и куда было доставлено тело, должны были состояться поминки. Я обещал не только явиться к должному времени, но и позаботиться об угощении и напитках, дабы, согласно старинному благородному обычаю, можно было устроить тризну.

Я и в самом деле обеспечил все это и целый день стаскивал вниз, в подвал, мои богатые запасы рыбы, куриных косточек и овощей. - Для читателей, которым нравится, когда в книге все дотошно описано и которые, должно быть, хотели бы узнать, каким образом я перенес вниз напиткиг я замечу, что без особенных хлопот мне помогла в этом одна дружелюбно настроенная ко мне кухарка. Служанка, которую я старался почаще встречать в погребе, а также нередко наносить ей визиты на кухне, казалось склонна была весьма приветливо относиться ко всему моему племени и в особенности ко мне, так что мы, всякий раз, когда с ней видались, непременно затевали прелестные игры. От нее мне порой перепадали лакомые кусочки; по правде сказать, они были хуже тех, какие я получал от моего маэстро, но я все же поглощал их- с жадностью и делал вид, будто все это необыкновенно вкусно, - естественно, я поступал таким образом из чистейшей галантности! Кухарки очень чувствительны к таким вещам, и я добивался того, чего хотел. Я прыгал к ней на колени, и она ласково щекотала мне голову и ушки, так что я весь приходил в восторг и очень привык к той самой руке, которая «в будни лихо подметает, это, право, ей не лень, но зато уж как ласкает в золотой воскресный день»280. К этой радушной особе я и обратился в то самое мгновение, когда она вознамерилась вынести из погреба, где я как раз находился, большой горшок сладкого молока, и я, на понятный для нее лад, выразил ей мое живейшее желание, чтобы она оставила молока и для меня. «Дурашка Мурр, - сказала кухарка, которая так же хорошо, как и все прочие обитатели нашего дома, да и более того, как все наши соседи в околотке, знала, как меня зовут, - дурашка Мурр, - тебе, конечно, нужно молоко не только для тебя одного, ты собираешься устроить пир горой! Так и быть, бери молоко, серенький пролаза, а я наверху должна уже позаботиться о другом!»

С этими словами она поставила горшок с молоком наземь, погладила меня, причем я изящнейшими прыжками и ужимками постарался выразить, ей свою радость и признательность, погладила меня еще немножко по спине, и стала подниматься по лестнице, ведущей из погреба. Намотай себе на ус, о, юноша-кот, что короткое знакомство и - более того - даже известного рода сентиментально-душевные отношения с дружелюбно настроенной кухаркой для молодых людей нашего сословия и нашего племени столь же приятны, сколь и выгодны. В полночь я спустился вниз, в погреб.

Печальное, душераздирающее зрелище! Там, посреди, лежало на смертном одре, который, из верности духу простоты, отличавшей умершего, состоял всего лишь из пучка соломы, тело моего драгоценного, моего горячо любимого друга! Все коты были уже в сборе, мы, ни слова не говоря, пожали друг другу лапы, уселись, с жгучими слезами на глазах, в кружок и затянули жалобные песнопения, душераздирающие звуки которых ужасающим эхом раскатывались под сводами подвала. Это была безутешнейшая, невыносимая скорбь, никогда никто ничего подобного прежде не слыхивал, - люди посредством своей гортани и голосовых связок не в силах изобразить ничего даже отдаленно похожего на наше пение.

После того, как песнопения были завершены, поднялся весьма пригожий и чрезвычайно благопристойно одетый - весь в белом и черном - юноша, стал у изголовья катафалка и начал держать следующую надгробную речь, каковую следует произносить стоя, и которую он мне, невзирая на то, что она была произнесена экспромтом, вручил, однако, переписанной набело.

ТРАУРНАЯ РЕЧЬ
над гробом безвременно почившего кота Муция,
кандидата философии и истории,
которую держал его верный друг и собрат кот Гинцман,
кандидат поэзии и красноречия,
соискатель степени доктора философии.

Почтенное собрание, дорогие мои опечаленные братья!

Отважные и благородные бурши!

Что есть кот? - хрупкое и преходящее творение, как и все прочие земнородные! Если правда то, что, как замечают все знаменитейшие врачи и физиологи, смерть состоит главным образом в полнейшем прекращении дыхания, о, в таком случае, наш дорогой друг, наш верный, храбрый товарищ в радости и горе, о, в таком случае наш благородный Муций бесспорно мертв! Взгляните, как лежит сей благородный муж на холодной охапке соломы, вытянув все четыре лапы! Нет даже и малейшего признака дыхания, ничто не разомкнет его навеки сомкнувшиеся уста!

Глаза его, которые прежде излучали то сладчайшее любовное пламя, то всеуничтожающий гнев, о, эти сверкающие, о эти золотисто-зеленые глаза! - увы, они закрылись! Смертельная бледность заливает лицо усопшего, вяло свисают уши, бессильно повис хвост! О, брат Муций, где нынче твои веселые прыжки, где твоя ликующая веселость и жизнерадостность, где твое благодушие, столь отчетливое и бодрое «мяу», наполнявшее ликованием все сердца; где твое мужество, твоя стойкость, твоя мудрость, твое остроумие?281 Все, все похитила у тебя безжалостная смерть, и ты теперь даже и не сознаешь в точности, жил ли ты и впрямь когда-то или же все это было сном, и все-таки, ты был воплощенным здоровьем, воплощенным мужеством, вооруженным и снаряженным против каких бы то ни было телесных недомоганий, - и думалось - ты будешь жить вечно! И в самом деле, ни одно, пусть даже самомалейшее колесико в часовом механизме, приводившем в движение неистощимые силы твоего организма, не было повреждено, и Ангел Смерти не потому взмахнул мечом над головою твоею, что кончился завод и что часы больше не удавалось завести, о, нет! Нет! И опять-таки нет! Некое враждебное начало со страшной силою вторглось в твой организм и кощунственно уничтожило то, что долго еще могло сопротивляться разрушительному действию времени.

О, да! Сколь часто еще блистали бы эти очи светом дружбы, сколь часто веселые выдумки, радостные песенки еще слетали б с этих губ, вылетали из этой окоченевшей груди, - долго еще этот хвост, в радости и веселом настроении, передавая изобилие кипящей в тебе жизненной силы, свивался и развивался бы, образуя волнообразные и кольцеподобные линии; еще множество раз сии лапы доказывали бы свою силу, крепость, свою ловкость и сноровку в могущественнейших и отважнейших прыжках, - но вот! - о, как может Природа допускать, чтобы то, что она с такими неимоверными усилиями конструирует ради длительного пребывания на этом свете и неусыпного служения ему, - итак, как природа допускает, чтобы все это безжалостно разрушалось, или же и впрямь существует тот мрачный дух, именуемый Случаем, который, одушевляемый деспотически-кощунственным произволом, вправе вмешиваться в те колебания, которым, согласно известному принципу бытия, по-видимому, подвержено все сущее? О ты, усопший, если бы ты мог сказать это огорченному, однако жийому собранию! Но, дорогие присутствующие, любезные собратья, давайте не станем углубляться в такого рода глубокомысленные соображения и предадимся целиком и полностью горю по поводу безвременной утраты, каковой явилась для всех нас кончина нашего друга Муция. Существует обыкновение, согласно которому оратор, произносящий траурную речь, излагает присутствующим едва ли не во всех подробностях жизнеописание усопшего с присовокуплением всякого рода похвал и прочих лестных замечаний; и обычай этот очень хорош, ибо посредством такого рода детализированного изложения даже и в наиболее огорченном из слушателей пробуждается чувство тошнотворной скуки, однако же именно тошнота сия, согласно опыту и высказываниям высокоученых и заслуживающих полнейшего доверия физиологов, наилучшим образом развеивает любое огорчение, благодаря чему надгробный оратор выполняет оба долга», обе обязанности, каковые налагают на него обстоятельства, - а именно - во-первых, он оказывает скончавшемуся должную честь, а во-вторых, утешает оставшихся жить, - таким образом он как бы сразу убивает двух зайцев. Существуют примеры того, что, как вполне естественно, даже наисогбеннейший под бременем горя после такой речи уходит вполне довольный и взбодрившийся, радость, что его больше не мучают и не терзают надоедно-скучливыми фиоритурами траурной речи, - вытеснила скорбь от утраты того, кто покинул нас навеки! Дражайшие, собравшиеся здесь собратья мои! Сколь охотно последовал бы я сему похвальному вышеупомянутому обычаю, сколь охотно изложил бы я вам целую подробную биографию усопшего друга и брата нашего и преобразил бы вас из опечаленных котов в котов радостных и вполне удовлетворенных, но это не годится, это действительно не годится! Поймите меня, дорогие мои и любимые собратья, когда я вам скажу, что я почти ничего не знаю и не ведаю относительно течения жизни покойного, относительно того, что касается его рождения, воспитания, дальнейших жизненных событий и прочего, что посему я вынужден излагать вам одни только басни и побасенки, которые не соответствуют ни месту - здесь, над хладным телом усопшего - ибо место это слишком серьезно, - ни нашему нынешнему настроению, - ибо оно слишком торжественно! Не примите этого в худую сторону, любезные бурши, но я намерен вместо пространной и скучной проповеди в нескольких простых словах выразить, какой позорной смертью погиб бедняга, который лежит здесь перед вами вполне окоченелый и мертвый, и каким отважным и добрым, веселым и разбитным малым он был при жизни! И все же, о небо! Я снова спадаю с тона красноречия, невзирая на то, что я в нем весьма понаторел и совершенствуюсь далее, и, если так будет угодно судьбе, надеюсь стать профессором поэзии и элоквенции!

(Гинцман смолк, почистил правой лапой уши, лоб, нос и усы, оглядел долгим пристальным взором тело усопшего, перевел дух, вновь провел лапой по физиономии и продолжал в повышенном тоне:)

О горький рок! - о, ужасная смерть! Ужели ты должна была столь жестоким образом увлечь от нас усопшего юношу в самом цвете его лет?

Братья! Оратор вправе вновь сказать слушателю то, что этот последний уже узнал и от чего ему, этому последнему, уже противно и тошно, вот почему я повторяю вам то, что вы уже знаете, а именно то, что покойный наш собрат пал жертвой безумной ненависти, которую питали к нему филистеры-шпицы. Туда, на ту крышу, где прежде мы веселились в мире и дружестве, где звучали радостные напевы, где, лапа к лапе и грудь к груди, мы были единым сердцем и единой душою, - туда хотел он вскарабкаться, чтобы в тишайшем уединении, наедине со старшиной Пуффом, посвятить себя воспоминаниям о тех златых днях, воистину златых днях Аранхуэца, которые ныне прошли282, - итак он хотел торжественно отметить память этих чудных дней, но тут филистеры-шпицы, во что бы то ни стало желавшие лишить нас возможности возобновить наш веселый кошачий союз, расставили в темных углах чердака капканы, в один из которых угодил наш злосчастный Муций, ему размозжило заднюю лапу - и он был вынужден умереть, - он погиб, погиб! Болезненны и опасны раны, которые наносят филистеры, ибо они всегда пользуются тупым зазубренным оружием, но могучий и крепкий от природы организм покойного, конечно, оправился бы, невзирая на ужасные ранения, однако скорбь и грусть, что он изранен преподлыми шпицами, скорбное чувство, охватившее того, кто увидел, что вся его прекрасная и блистательная карьера совершенно и окончательно разрушена, - неотвязная мысль о позоре, который покрыл не его лишь одного, а всех нас, - вот что подкосило и изнурило его, вот что сократило его дни! Он не желал терпеть никаких повязок, столь необходимых и наложенных по всем правилам искусства, - он не принимал лекарств, - говорят, он хотел умереть!283

(Я и все мы при этих последних словах Гинцмана никак не могли отделаться от чувства ужасной боли, более того, мы подняли такой отчаянный стон и вопль, что и гранитная скала смягчилась бы от этих наших стенаний. Когда мы уже немного пришли в себя, так что оказались в состоянии снова слушать, Гинцман с пафосом продолжал:)

О, Муций! О, взгляни вниз! Взгляни на слезы, которые мы проливаем по тебе, услышь безутешные жалобы, которые мы возносим к небу, все из-за тебя, усопший кот! Да, взгляни на нас, вниз или вверх, как это тебе на сей раз удобнее; будь душой среди нас, ежели ты вообще еще распоряжаешься душою своею и та душа, которая обитает в твоей груди, уже не используется кем-либо где-нибудь в другом месте! О, собратья мои! - как уже сказано выше, я предпочитаю умолкнуть, когда дело касается биографии покойника, ибо я решительно ничего о ней не знаю, но тем живее воскресают в моей памяти очаровательные свойства почившего, и вот их-то я и хочу вам, мои дражайшие и возлюбленнейшие друзья, ткнуть прямо в морду, дабы вы по-настоящему осознали во всей полноте и во всем объеме всю глубину ужасающей утраты, которую причинила нам гибель великолепного и незабвенного кота! Внемлите же, о, юноши, вы, которые склонны никогда не сходить со стези добродетели, внемлите же мне! Муцйй был, как немногие в этой жизни бывают, достойнейшим сочленом кошачьего общества, добрым и верным супругом, замечательным любящим отцом, ревностным поборником истины и права, неутомимым благотворителем, опорой бедняков, верным другом в несчастье! Достойным сочленом кошачьего общества? - О, да! Ибо всегда он выражал наилучшие убеждения и был даже готов к известного рода жертвам, когда случалось так, как он хотел, да и враждовал-то он исключительно с теми, кто ему противоречил и не повиновался его воле.

Добрым верным супругом? О, да! Ибо он лишь тогда пускался со всех лап за посторонними кисками, когда они были моложе и красивее, чем его супруга, и непреодолимая жажда наслаждения влекла его к подобного рода променадам. Замечательным любящим отцом? О, да! Ибо никто никогда не слышал, чтобы он, как это, пожалуй, случается с не испытывающими чувства любви отцами нашего племени, в приступе особенного аппетита пожирал какого-либо из своих собственных малышей: напротив, ему было весьма по душе, когда ихняя маменька утаскивала их всех вместе и заодно - с глаз долой, - а он больше ничего уже не узнавал об их дальнейшем местопребывании! Ревностным поборником истины и права? О, да! Ибо всю свою жизнь он положил бы ради них, почему он, поскольку живем-то мы на свете всего лишь раз, не слишком-то был озабочен проблемами правды и права, что ему, впрочем, нельзя и вменить в вину! Неутомимым благодетелем, опорой бедняков? О, да! Ибо непременно каждый год, а именно - в самый новый год - он сносил вниз во двор какой-нибудь селедочный хвостик или, скажем, несколько субтильных косточек - для бедных братьев, которым требовалась пища, и при этом он еще, исполняя таким образом свой долг как достойный гуманист и котофил, пожалуй, недвусмысленно рычал порой на тех жалких, неимущих котов, которые, сверх того, еще чего-нибудь от него требовали!

Верный друг в нужде? О, да! Ибо, когда он попадал в нужду, он не давал позабыть о себе даже тем друзьям, которыми он прежде' совсем было пренебрегал, которых совсем было позабыл! О, усопший! Что мне еще сказать о твоем геройстве и мужестве, о твоем высоком и просвещенном уме, о твоем врожденном стремлении ко всему прекрасному и понимании всего благородного и возвышенного, о твоей учености, о твоем чудесном проникновении в самую суть изящных искусств, обо всех тех тысячах добродетелей, которые так чудесно сочетались в тебе! Что, повторяю, должен я сказать об этом без того, чтобы не умножить нашу справедливую боль о том, который так горестно покинул нас! - что мне сказать, чтобы еще многократно не умножить нашей столь понятной боли?! О, друзья мои, о, мои опечаленные братья! Ибо и в самом деле, по некоторым недвусмысленным жестам и движениям вашим я замечаю, к немалому моему удовлетворению, что мне удалось растрогать вас, взволновать, опечалить - итак! - о, мои опечаленные собратья! Давайте же брать пример с этого усопшего, приложим все усилия, дабы пойти по его достойным стопам! Да будем и мы сами такими, каким был завершивший дни свои, чтобы и мы смогли обрести в смерти тот воистину мудрый покой, каковым наслаждаются лишь украшенные и озаренные всякого рода добродетелями, то есть коты, вполне подобные нашему незабвенному покойнику!

Взгляните только сами, как он здесь тихо лежит, как он не шевелит ни единой лапою, как все мои похвалы его великолепию и замечательности не вызвали на его устах даже легчайшей улыбки удовольствия и приятства! Поверите ли вы, опечаленные! что даже горчайшие упреки, грубейшие оскорбительные клеветы - также не произведут никакого впечатления на отшедшего? Поверите ли вы, что даже и сам демонический филистер-шпиц, вступи он сюда, в этот наш избранный круг, - шпиц-филистер, которому усопший, будь он жив, без всякого сомнения выцарапал бы оба глаза, теперь отнюдь не смог бы вывести его из себя, нарушить его кроткий и сладостный покой?

Превыше хвалы и хулы, превыше всякого недоброжелательства, всех и всяческих насмешек, всех измывательств, издевательств и издевок, превыше всей хаотической и призрачной житейской сумятицы и суеты взмыл наш превосходный Муций; у него больше нет ни прелестной улыбки, ни пламенных объятий, ни честного и прямодушного лапопожатия для друга, но нет уже более и когтей, нет уже более и зубов - для недруга! Благодаря добродетелям своим он обрел такой покой, к которому он при жизни тщетно стремился! Правда, мне почти кажется, что мы все, все мы, которые, собравшись здесь, уселись и завопили, оплакивая друга, непременно придем к этому же самому покою, вовсе не являясь при этом таким редкостным образцом, таким вместилищем всех и всяческих добродетелей, каким был он, и что, пожалуй, должна существовать еще и другая причина для того, чтобы быть добродетельным, чем эта тоска по покою, но это, впрочем, всего лишь мимолетная мысль, которую я оставляю вам для дальнейшей разработки! Только что я хотел со всей убедительностью рекомендовать вам посвятить вашу жизнь преимущественно тому, чтобы учиться умирать столь же прекрасно, как наш друг Муций, между тем я, пожалуй, предпочту не настаивать на этом, поскольку вы можете противопоставить мне немало сомнений и затруднений на этот счет. А именно - я полагаю, что вы сможете мне возразить, что усопший-де должен был также учиться быть осмотрительным и избегать капканов и ловушек, дабы не погибнуть преждевременно! Засим я вспоминаю также, как чрезвычайно юный малыш-котенок в ответ на подобное же увещание наставника, что, дескать, кот должен всю свою жизнь употребить на то, чтобы учиться умирать, весьма дерзко заметил, что это ведь, должно быть, не так уж трудно, ибо удается всем и каждому с первой же попытки! А теперь, высокоопечаленные юноши, давайте посвятим несколько мгновений тихому созерцанию!

(Гинцман смолк и вновь провел правой лапой по ушам и физиономии, затем он, казалось, погрузился в глубокое раздумье, крепко зажмурив глаза. Наконец, когда все почувствовали, что молчанье затянулось, староста Пуфф толкнул его и тихо сказал: «Гинцман, я, право, думал, что ты заснул. Живо кончай свою проповедь, ибо всех нас терзает отчаянный голод!» Гинцман вздрогнул, выпрямился, вновь принял приличествующую позу и затем продолжал свою речь:)

- Дражайшие братья! Я надеялся набрести еще на кое-какие возвышенные мысли и блистательно заключить затем нынешнюю надгробную речь, однако, увы, мне решительно ничего не пришло в голову, и, думается мне, что величайшая скорбь, каковую я, прилагая все усилия, всячески старался испытать, стала причиной того, что я малость поглупел.

А посему позвольте мне считать мою речь, которой вы, конечно, не можете отказать в полнейшем одобрении, законченной и затянуть теперь обычное «De» или же «Ex profundis»284.

Так закончил этот учтивый и благоразумный юноша-кот свою траурную проповедь, которая хотя и показалась мне в риторическом отношении превосходно составленной и производящей прекрасное впечатление, но все же не лишенной ораторской мишуры. А именно, мне показалось, что Гинцман держал речь скорее затем, чтобы продемонстрировать свой блистательный ораторский талант, нежели для того, чтобы почтить бедного Муция после его столь огорчительной кончины. Все, что он сказал, не слишком-то подходило для характеристики нашего друга Муция, который был простым, прямодушным котом, что называется, рубахой-котофеем, и, как я узнал это на собственном опыте, обладал верным сердцем и отличался истинным добродушием. Помимо всего прочего, похвалы, которые отпускал Гинцман усопшему, отличались явной двусмысленностью, так что мне, собственно, его траурная речь впоследствии вовсе не понравилась, да и во время ее произнесения меня безусловно подкупило только несомненное обаяние оратора и его и в самом деле выразительная декламация. Кстати, и старшина Пуфф, по-видимому, был того же мнения, что и я; мы обменялись взглядами, в коих выразилось наше единомыслие по поводу речи Гинцмана.

Сообразно с окончанием речи, мы затянули «De profundis», которое, если это только возможно, прозвучало еще жалобнее, еще более душераздирающе, чем ужасная надгробная песнь, предшествовавшая выступлению оратора. Хорошо известно, что вокалисты нашего племени великолепно овладели способами выражения глубочайшей печали, безутешнейшей скорби, независимо от того, каким именно поводом вызваны наши вопли, - являются ли они жалобами из-за чрезмерно страстной или несправедливо отвергнутой любви или же скорбью по горячо любимому покойнику, - наши вокалисты настолько виртуозны, что даже холодный и бесчувственный человек непременно ощущает, что песнопения такого рода глубоко проникают в самые недра его души и сжимают грудь с такой безумной силою, что, дабы сбросить с нее камень, ему, этому бесчувственному, приходится благим матом вопить, проклиная все на свете!

Когда «De profundis» было завершено, мы подняли тело покойного собрата и опустили его в глубокую могилу, вырытую в углу подвала.

В это мгновение, однако, произошло нечто совершенно неожиданное и в то же время очаровательно-трогательное, так сказать, кульминация всей панихиды.

Три молоденькие барышни-киски, прелестные, как ясный день, прибежали вприпрыжку и набросали картофельную ботву и петрушку, которую они нарвали в погребе, в отверстую могилу, в то время как четвертая, самая старшая из них, затянула простенькую, но задушевную песенку. Мелодия была мне знакома; если я не ошибаюсь, то оригинальный текст песни начинается словами «О, Tannenbaum! О Tannenbaum!»285 и т. д. Это были, как шепнул мне на ухо старина Пуфф, дочурки покойного Муция, которые, таким образом, приняли участие в поминках по родителю. Я был не в силах оторвать глаз от певицы: она была так мила, так удивительно мила, звуки ее сладкого голоса, да и сама трогательность, глубочайшая проникновенность и прочувствованность в исполнении ею мелодии задушевной песни совершенно увлекли и покорили меня; я не мог удержаться от слез. Но скорбь, которую вынудила и исторгла из моей груди юная исполнительница, была особого и престранного рода, ибо скорбь эта возбуждала во мне глубочайшее наслаждение.

Ах, только бы я мог это правильно высказать! Все мое сердце устремлялось к певице, мне чудилось, будто я никогда в жизни не видал кисаньки такой поразительной прелести, такого благородства в осанке и во взгляде, и притом такой неотразимой красоты!

Четверо дюжих котов, трудясь изо всех сил, нацарапали столько песку и земли, сколько только было возможно, - они засыпали отверстую могилу, погребение было окончено, и мы пошли к столу.

Хорошенькие и милые дочурки Муция хотели удалиться, однако мы не потерпели этого, - им следовало непременно принять участие в тризне, и я сумел ловчайшим образом приступить к делу, поведя прекраснейшую из них к столу и усевшись бок о бок с ней. Если сперва меня ослепила ее блистательная красота, если меня околдовал ее сладостный голос, то теперь ее ясный и светлый разум, ее искренность и сердечность, нежность ее чувств, все ее женственное, кроткое существо, как бы воссиявшее из заповедных глубин ее души, - вознесли меня на седьмое небо восторга и восхищения. В ее устах, в ее сладчайших словах - все, решительно все приобретало необыкновенно своеобычное, волшебное очарование, - милые речи ее, ее нежные разговоры были преисполнены какой-то небывало трогательной идилличности. Так, например, она с большой теплотой и проникновенностью говорила о молочной каше, которой она не без удовольствия лакомилась за несколько дней до папенькиной кончины, и когда я заметил, что в доме у моего маэстро такую кашу готовят самым великолепным образом, да к тому же еще с добавкой доброго куска сливочного масла, она взглянула на меня своими кроткими лучисто-зелеными очами горлицы и спросила меня тоном, от которого затрепетало все мое сердце: «Правда, правда, глубокоуважаемый мой собеседник? Вы тоже любите манную кашу на молоке? Со сливочным маслицем!» - повторила она затем, как бы погружаясь в мечтательные сновидения. Ах, кто не знает, что хорошеньких цветущих девушек - шести-восьми месяцев отроду (примерно столько исполнилось, должно быть, моей прелестнице) ничто не украшает более, чем легкий оттенок мечтательности - о, и более того, что зачастую таким юным фантазеркам мы, мужчины, не в силах противостоять?! Вот так и случилось, что я, весь пылая любовью, сильно пожимая лапу прелестницы, громко воскликнул: «Ангелочек!

Ради всего святого, позавтракай со мной, отведай моей молочной каши, и это счастье я не променяю ни на какие блага жизни!» Мне показалось, что она несколько смутилась, вспыхнула, потупилась, но она не отняла своей лапки из моей, что возбудило в моей душе прекраснейшие надежды.

А именно, дело в том, что однажды я слышал в доме моего маэстро, как один из его гостей, человек весьма почтенных лет и, если я не ошибаюсь, адвокат по профессии, говорил, что для юной девушки весьма опасно оставлять свою руку в руке мужчины, ибо этот последний справедливо станет рассматривать всю ее особу с точки зрения traditio brevi manu286 и попытается обосновать, исходя из этого факта, всевозможные претензии, которые затем лишь с трудом удается опровергнуть. К такого рода претензиям и притязаниям я, однако, ощущал теперь большую охоту и хотел как раз заняться этим, когда вдруг беседа была прервана тостом в честь покойного. Три младших дочери покойного проявили между тем такое веселое настроение, такую плутовскую наивность, что все коты впали в невообразимый восторг. Все наелись и напились, и это заметно умерило скорбь и грусть, одним словом, с каждым мгновением общество становилось все веселее и оживленнее. Общество смеялось и шутило, и когда все встали из-за стола, староста Пуфф, собственной персоной, первый выступил с предложением немного потанцевать. Мгновенно было очищено место, три котофея настроили свои глотки и затянули аккомпанемент, и вскоре смышленые дочурки Муция отважно запрыгали и завертелись в пляске с нашими юношами.

Я ни на шаг не отступал от моей красотки, пригласил ее танцевать, она подала мне лапку, и мы, окрыленные, влетели в ряды танцующих. Ах!

Как играло ее дыхание на моей щеке! Ах, как трепетала моя грудь у ее груди! Как я обвивал своими лапами ее сладкий и гибкий стан! О, блаженные мгновения, о, миги истинного райского блаженства!

Когда мы протанцевали два, а может быть, и все три вальса, я повел красавицу в угол погреба, и, согласно галантному обычаю, угостил ее, ради освежения, тем, что оказалось под рукой, ибо отнюдь не предполагалось, что церемония завершится балом. И теперь я всецело дал волю своим чувствам. То и дело я прижимал ее лапу к моим губам и уверял ее, что я стану счастливейшим из смертных, если она изъявит желание хоть немножечко полюбить меня.

- Несчастный, - произнес внезапно чей-то голос за самой моей спиной, - несчастный, что ты делаешь! - ведь это твоя дочь Мина!

Я задрожал, ибо прекрасно узнал этот голос! Это была Мисмис!

Случаю угодно было, чтобы в то самое мгновение, когда, как мне думалось, я совершенно забыл Мисмис, я узнал то, чего и не мог подозревать, что я едва ли не стал любовником собственного дитяти! Мисмис была в глубоком трауре, я и сам не знал, что мне об этом думать. «Мисмис, - сказал я нежно, - Мисмис, что привело вас сюда, отчего вы в трауре - и - о, боже! - те девушки - сестры Мины?» Я узнал престранные вещи! Мой ненавистный соперник, черно-серо-желтый, сразу же после того, как он изнемог в том смертоубийственном поединке, устрашившись моей рыцарской отваги, развелся с Мисмис и убрался, как только его раны зажили, никто не ведал куда. Тогда Муций стал добиваться ее лапы, которую она ему охотно вручила, и ему делает честь и служит доказательством его такта и деликатности, что он ни слова не сказал мне о своих отношениях с Мисмис. Однако в таком случае те веселые и резвые наивные киски оказывались всего лишь сводными сестрицами моей Мины!

- О, Мурр, - нежно проговорила Мисмис, рассказав мне, как все это получилось. - О, Мурр! Ваша прекрасная душа ошиблась только в чувстве, которое вас охватило! Это любовь нежнейшего отца, а вовсе не похотливое желание любовника пробудилась в вашей груди, когда вы увидели нашу Мину, нашу Мину! О, что за сладостное слово! Мурр!

Способны ли вы при этом остаться бесчувственным, разве могла вся любовь в вашей душе угаснуть, любовь к той, которая так искренне любила вас, - о небо, еще так искренне любит вас; той, которая осталась бы вам верна до гробовой доски, если бы другой кот не вторгся бы в нашу жизнь и не увлек бы меня со всем присущим ему искусством соблазнителя? О, кисаньки, - податливость вам имя!287 Вот что вы думаете: я это отлично знаю, но разве к числу добродетелей истинного кота не принадлежит готовность прощать слабых и заблудших кисок? - О, Мурр! Вы видите меня согбенной под бременем горя, безутешной после утраты третьего нежного супруга, но в этой безутешности с новой силой вспыхивает и воспламеняется любовь, которая прежде была моим счастьем, моей гордостью, всей жизнью моей! Мурр! выслушайте мою исповедь, я все еще люблю вас, и я полагаю, мы поже... - Рыдания заглушили ее голос!

Во время всей этой трогательной сцены мне было мучительно неприятно, на душе у меня, как люди говорят, кошки скребли! Мина сидела, бледная и прекрасная, как первый снег, который иногда в осеннюю пору целует последние цветы, чтобы тут же растаять и превратиться в горькую влагу.

(Примечания издателя. Мурр! Мурр! Опять у тебя обнаруживается плагиат! В «Необычайных приключениях Петера Шлемиля»288 герой книги описывает свою возлюбленную, которую, кстати сказать, тоже зовут Мина, точь-в-точь такими же словами).

Я молча глядел на обеих, на маменьку и дочку, - последняя нравилась мне несравненно больше, и поскольку в нашем племени даже близкое родство отнюдь не является канонической помехой для брака, - то...

Быть может, меня выдал мой взгляд, ибо мне показалось, что Мисмис прочла мои тайные мысли. «Варвар!» - воскликнула она, мгновенно подпрыгнув к Мине, и, крепко обняв ее лапами, привлекла ее к своей груди.

«Варвар! что ты собираешься предпринять? Как? Ты способен отвергнуть это любящее тебя сердце и нагромоздить преступление на преступление?!» Невзирая на то, что» я решительно не понял, какие претензии могла иметь ко мне Мисмис и в каких преступлениях она могла бы упрекнуть меня, я все же счел за благо, дабы не нарушить ликования, в которое превратился траурный пир, сделать хорошую мину при плохой игре. Поэтому я стал уверять совершенно вышедшую из себя Мисмис, что невыразимое сходство Мины с нею ввело меня в заблуждение и что я полагал, что душу мою воспламеняет такое же самое чувство, какое я ношу в себе и питаю к ней, ко все еще прекрасной Мисмис. Мисмис вскоре осушила свои слезы, села рядом со мной, почти прижавшись ко мне, и завела со мной такой доверительный разговор, как будто бы ничего дурного не произошло между нами. Если еще к тому же учесть, что молодой Гинцман пригласил прекрасную Мину на танец, то можно представить себе, в каком неприятном и щекотливом положении я оказался.

Счастье еще, что старшина Пуфф в конце концов пригласил Мисмис на прощальный танец, ибо в противном случае она могла бы предъявить ко мне еще всяческие престранные претензии. Я тихонько выскользнул из погреба, думая: «Ну, будь что будет! Поживем - увидим!»

Я рассматриваю это траурное торжество как поворотный пункт, в котором завершились месяцы моего учения и я вступил в иной круг жизни.
(Мак. л.):... по этой причине Крейслер в самую рань направился Vw в покои аббата. Он застал достопочтенного отца в тот самый миг, когда аббат, вооружившись топориком и стамеской, занимался тем, что вскрывал большой плоский ящик, в котором, судя по его форме, была упакована картина. - Ах, - воскликнул аббат, обращаясь к Крейслеру. - Хорошо, что вы пришли, капельмейстер! Вы можете помочь мне в трудной, тягостной работе. Ящик заколочен целой тысячью гвоздей, как если бы ему суждено было остаться невскрытым на веки вечные. Ящик этот доставлен ко мне прямо из Неаполя, и в нем находится картина, которую я пока намерен повесить в моем кабинете и не показывать братьям. Поэтому я и не позвал себе на помощь никого из братьев; но вы не откажетесь помочь мне, капельмейстер! Крейслер принялся, за дело, и вскоре из ящика была извлечена на свет божий большая, красивая картина, оправленная в великолепную позолоченную раму.

Крейслер немало удивился, когда в кабинете аббата он нашел пустым то место над маленьким алтарем, где прежде висела изумительная картина кисти Леонардо да Винчи, представлявшая Святое Семейство. Аббат считал эту картину одной из лучших, которые были представлены в его собрании, изобиловавшем подлинниками старых мастеров, но даже и этот шедевр должен был уступить свое место картине, великую красоту которой, а также и несомненную новизну Крейслер распознал с первого же взгляда.

С большим трудом они оба, аббат и капельмейстер, укрепили картину на стене с помощью винтов и шурупов, и вот аббат стал по отношению к картине так, чтобы свет падал на нее самым выгодным образом, и начал рассматривать картину с таким искренним удовольствием, с такой явной радостью, что могло показаться, будто помимо живописи, и в самом деле достойной восхищения, его влечет к этому полотну еще и некий особый интерес. Сюжетом картины было чудо. В ореоле небесной славы предстояла пречистая дева: в левой руке она держала пучок лилий, однако же двумя средними перстами правой руки она прикасалась к обнаженной груди некоего юноши, и было видно, как под ее пальцами густая кровь крупными каплями сочится из отверстой раны. Юноша приподнялся на ложе, на котором он лежал, казалось, что он пробудился от смертного сна, веки его еще не раскрылись, но проясненная улыбка, озарившая все его прекрасное лицо, свидетельствовала, что он видит Богоматерь в блаженном сне, что он мгновенно перестал испытывать боль, причиняемую ему раной, что смерть более не властна над ним! Любой ценитель чрезвычайно восхитился бы точным и четким рисунком, умелой и изящной композицией, необычайно верной светотенью, великолепными складками одежд, высокой прелестью облика девы Марии, но прежде всего восхитился бы чрезвычайной жизненностью колорита, что по большей части не дается современным живописцам. Однако в особенности и, как это и заключено в самой природе вещей, решительнейшим образом проявился истинный гений художника в неописуемом выражении лиц.

Мария была прелестнейшая, привлекательнейшая женщина, какую только можно было вообразить, и все же на этом высоком челе был отблеск властного небесного величия, и неземным блаженством лучились эти кротко сияющие темные очи. Точно так же и небесный восторг пробуждающегося к жизни юноши был схвачен и представлен художником с редкостным могуществом творческого духа. Крейслер и в самом деле не мог бы назвать ни одной картины нового времени, которую он мог бы поставить в один ряд с этим великолепным полотном; он высказал это аббату, многоречиво распространяясь обо всех отдельных красотах этого творения живописи, и затем прибавил, что в новейшую эпоху, пожалуй, не создано ничего, что могло бы превзойти эту картину.

- На это есть весьма основательная причина, - с улыбкой сказал аббат, - которую' вы, капельмейстер, тотчас же должны узнать. Странная вещь происходит с нашими юными живописцами: они штудируют и штудируют, изобретают, рисуют, создают-громадные эскизы, и в конце концов у них выходит нечто мертвенное, окоченелое, нечто, не способное вторгнуться в жизнь, ибо оно само безжизненно. Вместо того чтобы тщательно копировать творения великих старых мастеров, которые они взяли себе за образец, и таким образом проникнуть в их своеобычный творческий дух, они хотят сами мгновенно сделаться мастерами и писать подобно старинным силачам; но именно из-за этих попыток и притязаний впадают в мелочную подражательность, в имитацию маловажных деталей, и поэтому наши юные живописцы производят столь же ребяческое и смехотворное впечатление, как, скажем, тот чудак, который, чтобы сравниться с великим человеком, старается точно так же покашливать, точно так же картавить, точно так же ходить, чуть горбясь, как и он! Нашим юным живописцам недостает подлинного воодушевления, исторгающего картину во всей славе ее совершенной жизненности из недр души, и ставящего ее перед их глазами. Ясно заметно, как тот или иной из них тщетно мучается, чтобы в конце концов возвыситься до того вдохновенного состояния, без которого не может быть создано никакое произведение искусства. Ну, а то, что затем эти бедняги склонны считать истинным вдохновением, какое было свойственно светлому и спокойному духу старых мастеров, на самом деле не что иное, как некое странное чувство, смесь высокомерного удивления идеей, которую они, юные живописцы, постигли сами, и боязливой мучительной заботы: вот теперь, в самом процессе исполнения во что бы то ни стало подражать старинному примеру в самых мельчайших деталях. Таким образом, зачастую фигура, которая, сама по себе живая, должна была бы вступить в светлую и радостную жизнь, становится скверной карикатурой. Нашим молодым живописцам не удается добиться точного изображения человека или облика, который они схватили в своей душе, и это, быть может, происходит отчасти и потому, что они, когда у них все прочее выходит почти удачно, избирают неверный колорит. Одним словом, самое большее, что они умеют, - это рисовать, но живопись как таковая им отнюдь не дается.

Ведь это неверно, что знание красок и их применения утрачено, что молодым живописцам недостает прилежания. Ведь что касается первого, то это невозможно, так как искусство живописи с начала христианской эры, когда оно впервые сформировалось как истинное искусство, никогда не покоилось в неподвижности, а напротив: мастера и их ученики образуют непрерывный, все продолжающийся ряд, и смена вещей и обстоятельств, которые, конечно, мало-помалу вызывали отклонения от истины, не могли иметь влияния на унаследование чисто механического умения.

Что же касается прилежания художников, то я готов упрекнуть их скорее в чрезмерности этого прилежания, чем в его недостатке. Я знаком с одним молодым живописцем, который свою картину, даже если она вполне хорошо удалась, переписывает и переписывает до такой степени, пока все не исчезает в тусклом свинцовом тоне и, пожалуй, только тогда приближается к его замыслу, так как его образы не смогли достичь совершенства подлинной жизни!

Взгляните-ка, капельмейстер, - вот картина, от которой веет истинным жизненным великолепием, а все потому, что кистью художника водила истинная набожность и истинное вдохновение! Чудо вам, конечно, ясно. Юноша, который поднимается там с ложа, сделался, в полнейшей своей беспомощности, жертвой разбойников, напавших на него и нанесших ему смертельный удар. Он, бывший прежде кощунственным безбожником, в адском безумии своем преступавшем законы церкви, громко призвал на помощь пречистую деву, и царице небесной угодно было пробудить его к жизни, дабы он, продолжая жить, узрел бы свои заблуждения и в кротком и набожном самоотвержении посвятил бы себя церкви.

Этот юноша, которому дева, сошедшая с небес, уделила столько милостей своих, является в то же время и автором картины.

Крейслер выразил свое величайшее изумление по поводу того, что сказал ему аббат, и заключил, что таким образом, по-видимому, чудо-то произошло в новейшие времена.

- Стало быть, и вы, любезный мой Иоганнес, - произнес аббат мягким кротким тоном, - придерживаетесь глупого мнения, что врата райского милосердия в наши дни закрыты, так что соболезнование и милосердие в образе святого, к которому человек, находящийся в трудном положении, во всесокрушающем страхе гибели - обратился с жаркой мольбой, не может больше, перестав излучаться с неба, явиться человеку, пребывающему в беде и горе, и принести ему покой и утешение? Верьте мне, Иоганнес, кладезь чудес никогда не иссякал, но глаза человеческие сделались незрячими в преступном небрежении к высшим силам, - они не могут вытерпеть неземного сияния небес и посему не в силах узнать милость всевышнего, когда милость сия возвещает о себе в зримых проявлениях! И все же, милый мой Иоганнес, самые прекрасные, самые божественные чудеса происходят в глубинах самой человеческой души, и об этом чуде человек и должен возглашать во всеуслышание, в меру своих сил, и совершая это так, как только он способен это совершить, - словом, звуком или кистью! Вот так и тот монах, который написал эту картину, превосходно сумел возвестить чудо обращения своего, и так, Иоганнес, я должен говорить с вами, ибо эта речь вырывается из души моей - и точно так же возвещаете вы в мощных звуках великолепное чудо познания неугасимого огня, вырывающегося из глубочайших недр вашей души. И то, что вы в силах совершить это, разве это тоже, в свою очередь, не является чудом, исполненным милости и милосердия, чудом, которому всевышний повелевает совершиться - ради вашего же счастья и вашего же блага?

Крейслер ощутил, что слова аббата каким-то странным образом взволновали его; полнейшая убежденность в своей творческой мощи, как это редко случалось, живая вера проявилась в нем, и он, капельмейстер, весь затрепетал от счастья.

Между тем Крейслер не отрывал взгляда от чудесной картины, но, как это нередко случается, что мы на картинах, в особенности тогда, когда, как это и было в данном случае, на переднем или среднем плане выступают сильные световые эффекты, лишь позже обнаруживаем фигуры, расположенные на затененном заднем плане, - вот так и теперь Крейслер впервые заметил фигуру, закутанную в широкий плащ; заметил кинжал, на который падал всего лишь один луч из ореола царицы небесной, так что кинжал этот сверкал едва заметно, - эта фигура, сжимавшая кинжал в руке, спешила ускользнуть из комнаты через распахнутые двери. Несомненно, это и был убийца, убегая, он оглянулся, и лицо его отвратительно искаженное, выражало страх и ужас.

Как молнией поражен был Крейслер, узнав в лице убийцы черты принца Гектора, теперь ему показалось также, что и юношу, пробуждающегося к жизни, он уже где-то видел, хотя и очень недолго, совершенно мимолетно. Робость, непонятная ему самому, удержала его от того, чтобы высказать аббату эти свои соображения, вместо этого он спросил аббата, не кажется ли ему нарушающим общее впечатление и даже неуместным, что художник на самом переднем плане, хотя и в густейшей тени, изобразил предметы современной одежды и, как он это только сейчас заметил, также и пробуждающегося юношу, то есть самого себя, одел на современный лад?

И в самом деле, на полотне, а именно на переднем плане сбоку, был изображен маленький столик и вплотную к нему приставленный стул, со спинки которого свисала турецкая шаль, на столике же лежала офицерская треуголка с плюмажем и сабля. Юноша был в современной рубашке с модным воротником, в жилетке, совершенно расстегнутой, и в темном, точно так же совершенно расстегнутом сюртуке, покрой которого позволял, однако, с отличным изяществом изобразить расположение складок, царица небесная же была одета так, как мы привыкли видеть это на картинах старых мастеров.

- Мне думается, - возразил аббат на вопрос Крейслера, - стаффаж на первом плане, так же как и сюртук юноши, не только не кажутся неуместными, - напротив, я полагаю даже, что художник должен был быть глубоко проникнут отнюдь не небесной благодатью, но светской глупостью и тщеславием, если бы он хотя бы в незначительнейшей, второстепенной подробности отступил от правды. Он должен был представить это чудо так, как оно действительно происходило, соблюдая верность месту, окружению, образам персонажей и т. д., - именно так он должен был запечатлеть это чудо, и теперь всякий с первого взгляда видит, что чудо это свершилось в наши дни, и, таким образом, картина, написанная набожным монахом, становится прекрасным трофеем церкви-победительницы в нынешние времена всеобщего неверия и пагубной распущенности.

- И все же, - заговорил Крейслер, - мне эта треуголка, эта сабля, этот столик, этот стул - все это мне, говорю я, представляется совершенно невыносимым, и я предпочел бы, чтобы художник убрал бы весь этот стаффаж с переднего плана и набросил бы на себя какое-нибудь неопределенное одеяние вместо этого явного и недвусмысленного сюртука.

Скажите сами, достопочтенный отче, можете ли вы вообразить себе сцены священной истории в современных костюмах, святого Иосифа в байковом сюртуке, приснодеву в бальном платье с наброшенной на плечи турецкой шалью? Не кажется ли вам, что все это показалось бы недостойной или, более того, отвратительной профанацией всего прекрасного и возвышенного? И все-таки старые, преимущественно германские мастера представляли все библейские и евангельские сцены в костюмах своей эпохи, и совершенно ложным было бы мнение, что одежды того времени больше подходили для их воспроизведения в живописи, чем нынешние, которые, впрочем, за исключением иных женских нарядов, кажутся мне в достаточной степени нелепыми и вовсе не живописными по самой сути своей!

И все-таки мне хочется сказать, что иные моды прежних времен доходили до невероятных преувеличений, до полнейшей чудовищности, - стоит только вспомнить эти туфли с клювоподобными носами, искривленными и задранными на целый аршин ввысь, эти похожие на буфы шаровары, эти камзолы и рукава с разрезами и т. д., и уж совершенно неуместными и искажающими лицо и фигуру были многие женские наряды, которые мы обнаруживаем на старинных полотнах, на коих юные, цветущие и хорошенькие девушки, настоящие картинки! - только из-за своих нарядов выглядят, как пожилые и мрачные матроны. И все-таки несомненно, что эти картины никому не казались непристойными.

- Что ж, возразил аббат, - теперь я могу вам в немногих словах, мой милый Иоганнес, изобразить различие между старинными благочестивыми временами и нынешней эпохой всеобщей распущенности; я ясно представлю эту разницу вашим очам. Видите ли, в былую эпоху незабвенные евангельские образы настолько глубоко вторгались в человеческую жизнь, более того, я сказал бы даже, настолько становились одним из условий этой жизни, что каждый верил, что чудесное свершилось перед его глазами и что вечное всемогущество господне каждый день способно творить подобные чудеса.

Так благочестивый художник переносил в свою эпоху священную историю, к которой были обращены всего его чувства; среди людей, подобных тем, какие окружали его в повседневном существовании, он видел, как свершаются чудеса, как творятся деяния милосердия и благодати; и как въяве видел он их в жизни, такими он и запечатлевал их на холсте. В наши же дни все эти истории представляются нам уже чем-то совершенно отдаленным и не вступающим в современную жизнь, чем-то влачащим некое вялое существование лишь в воспоминаниях наших; с трудом берется художник за то, чтобы живо выразить все свое миросозерцание, тут-то он и сам не достигает собственного уровня - его внутреннее чувство подавлено безысходной мирской суетой. Столь же безвкусным и смехотворным нахожу я, однако, в свою очередь то, что старых мастеров упрекают в незнании костюма и находят в этом причину того, почему они изображают в своих картинах только одежды своей эпохи, хотя наши нынешние юные мастера тщатся во что бы то ни стало изобразить в своих картинах на сюжеты из священного писания самые надуманные и причудливые, самые безвкусные средневековые наряды, но тем самым они только демонстрируют, что то, что они вознамерились изобразить, они наблюдали отнюдь не непосредственно в живой жизни, а удовольствовались только отражением того, как оно все изображалось в полотнах старых мастеров. Именно потому, мой милый Иоганнес, что современность слишком нечестива, чтобы не вступать в отвратительное противоречие с этими набожными легендами, потому что нынче никто не в состоянии представить себе те чудеса как происшедшие среди нас, именно поэтому; конечно, изображение чуда в наших современных костюмах кажется нам безвкусным, уродливым и даже шаржированным! Однако, если Всевышний решит, чтобы у всех нас на глазах действительно совершилось чудо, то было бы совершенно недопустимо изменять костюмы эпохи, и если молодые художники наших дней желают обрести некую единую точку опоры, - а они, конечно, желают этого, - то они должны прежде всего позаботиться о том, чтобы при изображении событий давних дней были в какой-то мере соблюдены костюмы соответствующей эпохи, - там, где возможно, установить, каковы' были эти костюмы. Прав, снова повторяю я, был создатель этой картины, что он дал в ней указание на современность и именно тот самый стаффаж, который вы, мой милый Иоганнес, отвергаете, находя его негодным и предосудительным. Именно этот стаффаж вселяет в меня богобоязненную священную робость, так что я сам жажду вступить в тесную комнату того дома в предместье Неаполя, где всего лишь несколько лет тому назад совершилось чудо пробуждения этого юноши.

Слова аббата пробудили Крейслера ко всякого рода раздумьям: он вынужден был во многом признать их справедливость, однако он все же полагал, что в том, что касается величайшей набожности прежних времен и распущенности нынешних, устами аббата слишком уж говорит монах, который требует знамений, чудес, экстазов и в самом деле видит их, монах, которого вовсе не устраивает детская набожность, благочестивая душа, которой чужды судорожные экстазы опьяняющего культа, а ведь наивное детское благочестие вовсе не нуждается в этом: оно и без того по-христиански добродетельно! А ведь именно эти добродетели никоим образом не исчезли в нашей земной юдоли, и если бы это могло действительно произойти, то тогда бы предвечная сила, отступившись от нас и отдав нас в руки мрачного демона своеволия, не стремилась бы посредством чуда вернуть нас на путь истинный!

Однако же Крейслер оставил все эти соображения при себе и молча продолжал рассматривать картину. И все более выступали перед ним тогда черты убийцы на заднем плане - они делались все более отчетливыми, и Крейслер убедился, что живым оригиналом этой фигуры не мог быть никто иной, как принц Гектор, собственной персоной.

- Думается мне, достопочтенный отче, - начал Крейслер, - я вижу там на заднем плане некоего храбрейшего вольного стрелка, который вознамерился поохотиться на самую благородную дичь, а именно - на человека, причем в этой охоте он применяет всевозможнейшие способы! На сей раз он, как я вижу, взял в руки отличный, превосходно отточенный стальной клинок и метко попал, что же касается огнестрельного оружия, то с ним дело заметно нейдет, так как лишь немного времени тому назад он мерзко промазал со стойки, метя в одного отважного оленя. В самом деле, меня очень занимает curriculum vitae289 этого решительного охотника или хотя бы даже фрагментарная выдержка из вышеназванного curriculum vitae, которая могла бы мне показать, где я, собственно, найду мое место и не следует ли, быть может, мне сразу же обратиться к пречистой деве по поводу одной, быть может, до зарезу необходимой мне льготной и охранной грамоты!

- Дайте только пройти немного времени, капельмейстер! - сказал аббат. - Меня даже удивит, ежели вам вскоре не станет совершенно ясно многое, что ныне еще окутано сумрачной мглою. Очень многое может еще, к вашей великой радости, подчиниться вашим желаниям, о которых я лишь теперь узнал. Странным - да, столько я могу, пожалуй, вам сказать, - достаточно странным кажется мне, что в Зигхартсгофе о вас все пребывают в грубейшем заблуждении. Маэстро Абрагам, быть может, единственный, который способен проникнуть в вашу душу.

- Маэстро Абрагам! - воскликнул Крейслер. - Так вы знакомы со стариком, достопочтенный отче?

- Вы забываете, - с улыбкой возразил аббат, - что наш прекрасный орган обязан своей удивительной конструкцией искусству и ловкости маэстро Абрагама! Но будущее сулит вам больше! Подождите только терпеливо дальнейшего развития событий!

Крейслер простился с аббатом; он хотел спуститься в парк, чтобы поразмыслить обо всем, что терзало его душу, но вдруг, уже сойдя с лестницы, он слышал, как кто-то окликает его: «Domine, domine capellmeistere! - paucis te volo!»290 Это был отец Гиларий, который заверил его, что он с величайшим нетерпением ожидал окончания длительного собеседования с аббатом. Только что он исполнил свои обязанности хранителя винного погреба и извлек оттуда прекраснейшее франконское вино «ляйстенвейн», которое много лет пребывало во мраке. Совершенно необходимо, чтобы Крейслер тотчас же осушил бокал этого вина за завтраком, чтобы воздать должное прелести благородной лозы и убедиться в том, что это вино, которое, будучи пламенным, укрепляющим разум и сердце, как бы специально явилось на свет для того, чтобы ублажать превосходного композитора и истинного музыканта!

Крейслер прекрасно знал, что напрасной была бы попытка ускользнуть от воодушевившегося отца Гилария; да ему и самому пришла охота под настроение, которое он в себе внезапно ощутил, насладиться бокалом доброго вина, посему он и последовал за радушным хранителем погреба, который привел его в свою келью, где на маленьком, застланном чистой салфеткой столике обнаружилась бутылка благородного напитка, а также свежевыпеченный белый хлеб и соль и тмин!

- Ergo bibamus!291 - воскликнул отец Гиларий, наполнил изящные зеленые стаканчики и весело чокнулся с Крейслером. - Не правда ли, капельмейстер, - начал он после того, как бокалы опустели, - наш достопочтенный отец охотно вогнал бы вас в долгополое одеяние? Не делайте этого, Крейслер! Мне хорошо в сутане, я ни за что не снял бы ее, но distinguendum est inter et interi292 - для меня добрый стакан вина и хороший церковный напев составляют целый мир, но вы - вы! Что ж, вы созданы для совершенно иных вещей, жизнь еще улыбается вам совсем по-иному, вам светят еще другие светила, а не одни только алтарные свечи!

Да что там, Крейслер, стоит ли долго толковать об этих делах - чокайтесь! - Viva293 ваша возлюбленная, и когда вы устроите свадьбу, то пусть вам наш господин аббат, невзирая на все неудовольствия, пошлет через меня лучшее из вин, которые только имеются в нашем погребе!

Крейслер почувствовал, что слова Гилария задели его самым пренеприятным образом, ибо мы испытываем боль, когда видим, что нечто нежное, чистое, белоснежное схвачено неуклюжими руками. «Чего вы только не знаете, - сказал Крейслер, убирая свой бокал, - о чем вы только не узнаете в ваших четырех стенах!»

- Domine, - воскликнул отец Гиларий, - domine Kreislerre294, не обижайтесь, Video mysterium295, но ни слова больше не скажу! Не хотите за ваше здоровье - ну, что ж! Давайте позавтракаем in camera et faciemus bonum cherubium - и bibamus296, чтобы господь нас здесь, в аббатстве, поддержал в покое и уюте, каковые до сих пор царили здесь!

- Разве, - напряженно осведомился Крейслер, - разве они теперь в опасности?

- Domine, - тихонько сказал отец Гиларий, доверительно придвинувшись поближе к Крейслеру, - domine dilectissime!297 Вы достаточно давно находитесь у нас, чтобы не знать, в каком согласии мы живем, как разнообразнейшие склонности братьев сочетаются в известного рода веселости, которой благоприятствуют прежде всего наше окружение, мягкость монастырского устава и весь наш образ жизни. Быть может, все это вскоре кончится. Узнайте это, Крейслер! Как раз теперь, только что, прибыл отец Киприан, которого давно уже ждали у нас, он был настоятельнейшим образом рекомендован нашему аббату самим Римом. Это еще молодой человек, но на его иссохшем недвижном лице не найти ни проблеска веселости, более того, в этих мрачных, как бы застывших чертах есть некая неумолимая строгость, обличающая в нем аскета, доведшего себя до высочайшей степени самоистязаний и самомучительства! При этом он всем существом своим являет некое враждебное презрение ко всему тому, что его окружает; очень возможно, что презрение это возникло из чувства некоего духовного превосходства над всеми нами. Он уже осведомлялся в отрывочных словах о монастырской дисциплине и, казалось, был весьма огорчен нашим образом жизни. Имейте в виду, Крейслер, этот пришелец еще перевернет весь наш порядок, который был нам так по душе! Имейте в виду, mine probo!298. Склонные к большей суровости охотно примкнут к нему, и вскоре образуется партия против аббата, партия, которая, пожалуй, одержит победу, ибо мне кажется очевидным, что отец Киприан является эмиссаром его святейшества, перед волей коего аббат вынужден будет склониться. Крейслер! Что станется с нашей музыкой, с вашим уютным пребыванием у нас! Я говорил о нашем превосходно слаженном хоре и о том, что мы в состоянии весьма приятно исполнять творения величайших мастеров, но тут этот мрачный аскет состроил ужасную гримасу и сказал, что такого рода музыка годится разве что для суетного света, но никак не для церкви, из коей папа Марцелл Второй справедливо намеревался ее, оную музыку, изгнать вовсе!299 Per diem, ведь если у нас больше не будет хора и если, пожалуй, даже запрут мой винный погреб, то, - однако, покамест Bibamus!

Преждевременно не стоит слишком ломать себе голову. Ergo - буль-буль-буль!

Крейслер высказал мнение, что, пожалуй, с этим новым пришельцем дело обстоит так, что он кажется строже, чем есть на самом деле, и, быть может, все еще уладится ко всеобщему удовольствию, да и со своей стороны он не в состоянии поверить, что аббат, при его твердом характере, который он неоднократно проявлял, так легко поддастся воле постороннего монаха, тем паче что у него самого отнюдь нет недостатка в значительных и влиятельных связях в римских сферах.

В это мгновение раздался колокольный звон в знак того, что торжественный прием постороннего брата Киприана в орден святого Бенедикта сейчас должен будет произойти.

Крейслер поднялся вместе с отцом Гиларием, который с полуиспуганным «bibendum quid»300 наспех проглотил последние капли из своего бокала, засим монах и капельмейстер направились в церковь. Из окон коридора, по которому они шли, можно было заглянуть в покои аббата.

«Взгляните, взгляните!» - воскликнул аббат Гиларий, привлекая Крейслера к углу одного из окон. Крейслер взглянул вниз и увидел в покоях аббата некоего монаха, с которым аббат оживленно говорил, между тем как лицо его наливалось темной кровью. Наконец аббат преклонил колени перед монахом, который дал ему свое благословение.

- Разве я неправ, - сказал тихонько отец Гиларий, - когда в этом пришлом монахе, который мгновенно, как снег на голову, свалился в наше аббатство, ищу и нахожу нечто особенное и странное?

- Конечно, - ответил Крейслер, - все это тесно связано с этим монахом Киприаном, и меня удивило бы, если бы определенные взаимоотношения очень скоро не проявились бы и не возвестили бы о себе.

Отец Гиларий отправился к братьям, чтобы вместе с ними принять участие в торжественной процессии: впереди несли крест, а по сторонам шли послушники с зажженными свечами и с хоругвями; процессия эта направлялась в храм.

Когда же аббат с посторонним монахом прошел совсем близко мимо Крейслера, /капельмейстер с первого же взгляда узнал, что именно брат Киприан и был тем самым юношей, которого на той картине Пречистая Дева пробудила от смерти к жизни. Но тут предчувствие внезапно охватило Крейслера. Он взбежал наверх, в свою комнату, достал миниатюру, данную ему маэстро Абрагамом: не было ни малейшего сомнения! Он увидел того же самого юношу, только еще моложе, свежее лицом и изображенного к тому же в офицерском мундире. Когда же теперь...

РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ. БЛАГОТВОРНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ВЫСШЕЙ КУЛЬТУРЫ. ЗРЕЛЫЕ МЕСЯЦЫ МУЖЧИНЫ


(Мурр пр.):... Трогательное надгробное слово, сказанное Гинцманом, встреча с Миной, новое обретение Мисмис, танец - все это возбудило в моей груди разлад противоречивейших чувств, так что я, как это принято говорить в обыденной жизни, прямо-таки не знал, как мне быть, и дошел до такой безутешной душевной робости, что предпочел бы сам лежать в погребе в могиле, как друг Муций. Это было, конечно, прескверно, и я вовсе не знал, что бы со мною стало, если бы во мне не жил истинно высокий поэтический дух, который тотчас же снабдил и обеспечил меня стихами в изобилии, каковые стихи я не преминул записать. Божественность Поэзии обнаруживается преимущественно в том, что сочинение стихов, ежели кое-какие рифмы и стоят порою нескольких капель пота, дает, однако, чудесное внутреннее удовлетворение. Оно преодолевает всякую земную скорбь, - ведь известно же, что оно уже не однажды побеждало даже голод и зубную боль! Тот, у которого смерть похитила отца, мать, жену, да и вообще при всякой кончине, будучи совершенно выбит из колеи, при мысли о великолепном траурном песнопении, которое он приемлет душою своей, непременно должен вполне утешиться и даже вновь жениться, чтобы не лишиться надежды на повторное трагическое вдохновение подобного же рода.

Итак, вот стихи, которые с поэтической мощью и правдивостью описывают мой переход от скорби к радости:
Кто бродит в сумрачном подвале,
Тревожа горестную тишь?
Кто молвит мне: «Мой клич печали
И жалобу мою услышь!»
Там друга верного гробница,
Душа его летит к моей,
Спеша от тлена отстраниться...
Я вечность обещаю ей!
Нет, то не зовом привиденья
Вдруг огласилась тишина!
О муже, полная томленья,
Рыдает верная жена!
К былым оковам, к прежней крошке
Герой Ринальдо рвется вспять, -
Но как, польстив когтистой кошке,
В ней голос ревности унять?!
Я - пред супругою... Ужели
Бежать от беспримерных нег?
Она жив зрелом пышном теле
Невинна, будто первый снег!
Меня прелестница прельщает,
Творя прыжки и антраша;
От прежней страсти сердце тает
И негой полнится душа!
Друг опочил, зато супруга
Обретена...ас нею дочь!
Вместить всю скорбь земного круга
Мне не под силу и невмочь!
О, этот вальс на смертной тризне:
Фальшивы нежности дары!
Нет, - устремлюсь я к вольной жизни
От этой лживой мишуры!
Брысь, брысь, вы больше мне не близки!
Я выше дочек и мамаш:
В душе у вас, колдуньи-киски,
Любовь и ненависть и блажь!
Пусть вы потупились- невинно,
Лукаво глазки опустив, -
От ваших чар, Мисмис и Мина,
Сбегу, за Муция отмстив.
О Муций! Жертва смерти ранней!
Я за жарким и рыбой чту
Премудрость всех твоих деяний,
Твоих стремлений высоту!
И, если подлых шпицев свора
Тебя, о Муций, извела, -
Страдалец, я отмщу им скоро
За все их черные дела!
Пусть скорбь и горечь в сердце бренном,
Но бьют фантазии крыла,
Но, музам - девяти Каменам -
За исцеление хвала!
Я снова становлюсь пиитом
И обнаруживаю вдруг,
Что ем с не меньшим аппетитом,
Чем Муций, мой покойный друг!
Искусство! Отпрыск сфер астральных!
В печалях ты меня утешь,
Чтоб пропасть виршей гениальных
Сложил я, гениально-свеж!
Чтоб мне, с надеждою великой
Вопили дамы и юнцы:
«Мурлычь, о, Мурр, и намурлыкай
Поэз бессмертн