Стихи и поэмы
Оглавление
- Стихи
- «Я был пехотой...»
- Баллада о знамени
- Баллада о дружбе
- Перед атакой
- Подрывник
- «...И наступило к вечеру затишье»
- Сапер
- Первая смерть
- «Прожили двадцать лет...»
- Он говорил
- Память
- Гармоника
- Отдых
- Костры
- Автоматчики
- Мое поколение
- На Днестре
- Оттепель
- Сталинградская тишина
- Надпись на камне
- Последний немец
- Первые жители
- Письмо с Волги
- «Комсомольская правда» в Сталинграде
- Возвращение
- Баллада о коменданте
- «На снегу белизны госпитальной...»
- «После первых раскатов грома...»
- Вторая атака
- «В нетопленном каменном доме...»
- «Зачем ты спрашиваешь нас...»
- «На чужой земле у Дуная»
- «Вот колеса по гравию скрипнут...»
- Чудеса
- «Мы шли на танке...»
- «Горят леса от Дрездена...»
- «Я это видел в детстве на гравюрах...»
- «От тебя за тридевять земель...»
- Трансильванская баллада
- Рождество в Трансильвании
- «Наш полк квартирует в деревне...»
- «Никогда не забуду...»
- На Мораве
- «После марша и ночной атаки...»
- «В Праге хоронят погибшего после победы майора...»
- Послесловие 1945 года
- Смерть эсэсовца
- «Ординарец изменил комбату...»
- Год рождения
- Победитель
- Баллада о трубке
- Слово солдата
- Офицер в отставке
- «Что нам веселою весной...»
- Пограничная баллада
- «Было всякое...»
- Заставы
- «Обещали, адреса записывая...»
- Встреча у моря
- Новая баллада
- Теперь все реже снится бой
- «Опять забота о тепле и свете...»
- Сказка с былью
- Дружба
- Журналист
- Слово комсомольца
- «Я в гарнизонном клубе за Карпатами...»
- Пушкари
- Голубь
- У однополчан
- О пехоте
- «Утрами в клубе полковом...»
- «Жара и холод, холод и жара...»
- «Полковых оркестров перезвон...»
- «Помнит комдив Гвадарраму...»
- «На полях, где мы бои вели...»
- «Пока плутали на “зисах”...»
- Мираж
- «По окраине заречной, где сады...»
- «Каждый танец на “бис” раза по три...»
- «Над танкодромом в сумерках...»
- Рассказ сверхсрочника
- Последние стихи
- Поэмы
- Послесловие
* * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать...
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Действующая армия, 1943-1944
Баллада о знамени
1
Летом
на Украине
каждую ночь звездопад.
В заводях,
в тихой тине
теплые звезды лежат.
Мы не ценили звезды
и соловьев -
ни в грош.
Пыль набивалась в ноздри,
в глотку -
не продохнешь.
Мы дорожили махрою
и ключевой водой...
Только глаза закрою:
тянется шлях степной.
Пыльные сапожищи
черную мнут стерню.
Кажется, люди ищут
долю свою.
Глаз от земли не поднимут
други мои, нелюдимы.
2
Мы отступали.
С нами
(в ранце у земляка)
шло полковое знамя,
сорванное с древка.
Вышит на знамени шелком
Ленина силуэт.
...Сколько прошли мы.
Сколько
вынесли горьких бед.
Но по ночам
на привалах
мы собирались над ним,
нашим нетронутым,
алым
знаменем боевым.
Так нам тогда казалось:
труден военный путь,
сделано очень мало,
чтобы его развернуть
и под простреленным флагом
мчаться по большаку,
в город врываться -
и шагом
гордо,
рука к козырьку.
...Парень напрасно просится
у командира в бой -
нашего знаменосца
в сечи не брали с собой...
3
Трудно двадцатилетним
в самом начале войны
было ночами летними
видеть солдатские сны.
Мало быть сильным.
Мало
храбрым быть.
В первом бою
злости нам не хватало,
той, что дробит броню.
Нам бы такую злобу -
мертвые шли б на танк,
так ненавидели,
чтобы
насмерть валил кулак.
Но мы еще не знали,
что у сожженных хат,
что на берлинском вокзале
девушки наши кричат...
4
Видно,
солдатскими касками
горе черпать до дна.
...Город, разбитый фугасками,
полк оставлял.
Тишина.
Окна,
как будто грозою,
настежь распахнуты в сад.
Битым стеклом -
не росою -
травы на солнце блестят.
Мертвых
пугаются лошади -
им не понятна беда.
...На разбомбленной площади
Ленин стоит,
как всегда.
Вот она,
с детства знакомая,
вытянутая рука.
(Вспомнил я военкома
гаубичного полка...)
Вот они, очи Ленина,
мудрые,
глубоки.
(Вспомнил,
как вслед смотрели нам
в Гомеле старики...)
Вот он,
как на знаменах,
самый
великий
солдат.
(Вспомнил друзей поименно,
тех,
что под Брестом лежат...)
И неуемная ярость
нас захлестнула так -
немец бежал от ударов
первых контратак.
Ленин
шел вместе с нами,
слушал бойцов
в пути.
Мы развернули знамя,
чтобы вперед идти.
5
Снова снег.
Третий снег.
Третий год.
И туда,
где встречали войну,
нас дорога
от Волги ведет
через Днепр,
за Десну,
на Двину.
Этот край
нам с июня
знаком.
Задыхаясь
в горячей пыли,
мы здесь
встретились с Ильичем,
гнев
и ненависть обрели.
Вот она,
знакомая рука,
глубина
видавших битвы
глаз.
...Генерал седой
с броневика
нам читает
сталинский приказ.
Баллада о дружбе
Так
в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
...Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл, -
среди запутанных лыжней
мою
всегда он находил.
Он возвращался по ночам...
Услышав скрип его сапог,
я знал -
от стужи он продрог
или
от пота он промок.
Мы нашу дружбу
берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.
И, видно,
жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
чем мне.
Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
не милый срок...
Я совестью себя пытал:
решил,
что дружбу зря берег.
Мне дьявольски хотелось жить, -
пусть даже врозь,
пусть не дружить.
Ну хорошо,
пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
с кем-нибудь в пути
и хлеб,
и дружбу
на двоих.
И я шагнул через порог...
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
к рассвету.
В землянке
рассказали мне,
что по моей лыжне ушел он.
Так это он
всю ночь
в огне
глушил их исступленно толом!
Так это он
из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
из всех наград
избрал одну -
любовь солдата!
Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
1942-1943
Перед атакой
Когда на смерть идут - поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв -
и умирает друг.
И значит - смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год -
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв -
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
1942
Подрывник
К рассвету точки засекут,
а днем начнется наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
что может сделать он
и тол
(пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.
И в рельсах, согнутых улиткой,
Отражена его улыбка.
1942
* * *
...И наступило к вечеру затишье.
Поземка пепелище замела.
Ослепло небо от ракетных вспышек.
Лежали на окраине села
бойцов полусожженные тела.
Однополчан узнал я в черных трупах.
Глаза родные выжег едкий дым.
И на губах, обветренных и грубых,
кровь запеклась покровом ледяным.
Мы на краю разбитого селенья
товарищей погибших погребли.
Последний заступ каменной земли -
и весь отряд рванулся в наступленье.
Испуганно ударил миномет...
Но разве можно устоять пред нами?
Нам души жжет пожара пламя,
глаза сожженных нас зовут вперед.
Хлуднево, 1942
Сапер
Всю ночь по ледяному насту,
по черным полыньям реки
шли за сапером коренастым
обозы,
танки
и полки.
Их вел на запад
по просекам
простой, спокойный человек.
Прищурившись, смотрел на снег
и мины находил под снегом.
Он шел всю ночь.
Вставал из лога
рассвет в пороховом дыму.
Настанет мир.
На всех дорогах
поставят памятник ему.
1942
Первая смерть
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
однокашника, друга...
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
и подал соседу.
Ты знаешь,
есть заповедь на войне:
дождаться разведку
и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
Придут ли назад?..» -
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошел он.
Сержанту подал автомат.
«Сережа убит...
В голову...
Сразу...»
И если ты
на фронте дружил,
поймешь эту правду:
я ждал, что войдет он,
такой,
как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулеметною лентой обмотан.
Я ждал его утром.
Шумела пурга.
Он должен прийти.
Я сварил концентраты.
Но где-то
в глубоких
смоленских снегах
замерзшее тело
армейского брата.
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть...
Говорили по кругу -
и все об одном,
ничего о себе.
Только о мести,
о мести
за друга.
1942
* * *
Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть -
просто,
как видят сны.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу, -
и пусть
не придется ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
...Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
...А ты
по-прежнему не права -
я все-таки стал нежней.
Май 1942
Он говорил
Легла на поле самолета тень.
Она крестом перечеркнула травы.
Он говорил:
«И недалек тот день...»
И день настанет.
Будет вдоволь славы,
и вдоволь дымной каши в котелках,
и отдыха на выжженных полях.
Наступит день большой победы нашей,
и в этот день
с до крови стертых плеч
мы снимем ранцы.
Полк замрет на марше,
и командиры нам прикажут лечь
на землю, отвоеванную нами
в боях суровых русскими штыками.
Да, будет вдоволь отдыха и славы.
Мы вспомним мины и снега по грудь,
и самолет, перечеркнувший травы,
и на Сухиничи метельный путь,
однополчан, погибших в феврале
в Смоленской отвоеванной земле.
...Мы шли всю ночь на пламя деревень
поля чернели снегом ноздреватым,
и каждый помнил:
«Недалек тот день...»
И мы сильней сжимали автоматы.
Память
Был мороз.
Не измеришь по Цельсию.
Плюнь - замерзнет.
Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колес.
Были стрелки
совсем незрячие -
ни зеленых,
ни красных огней.
Были щи ледяные.
Горячие
были схватки
за пять этих дней.
Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново -
обожженное, нелюдимое.
Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в березе забытый топор.
Вот и мне:
не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда...
1942
Гармоника
Забудешь все:
и окружение,
и тиф,
и мерзлую ботву.
Но после третьего ранения
на сутки вырвешься в Москву -
и сызнова тебе припомнится:
под Витебском
осенний шлях,
в густом орешнике покойница
с водою дождевой
в глазах.
Так заскучаешь в тихом домике,
не попрощавшись, улетишь.
И все из-за губной гармоники.
(Играл под окнами малыш...)
И вспомнилось:
старухи плакали,
когда тебя
(Сынок!.. Родной!..)
вели расстреливать каратели
под смех
гармоники губной.
Отдых
Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.
Но у обломков самолета
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
обожженных звезд.
...Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь все:
и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
и тыла,
ревущая,
как «ястребок».
Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.
Апрель 1942
Костры
Двести шагов до немецких окопов,
до рукопашной -
подать рукой.
А между нами -
ничьи сугробы,
и мертвецы,
и ничей покой.
Здесь,
на переднем,
любят мужчины
поговорить о тепле у костра.
Горсточка мха
да десяток лучинок -
это ночлег
и рассказ до утра.
В деле таком
ни к чему топоры.
Финским ножом лучины наколоты.
Песни вполголоса -
наши костры.
С песнями душу не сводит от холода.
Нам по России пройти довелось
всеми дорогами лютой беды.
Пепел костров
и пепел волос -
это солдатских кочевий следы.
Автоматчики
Рыжая, мохнатая ушанка.
На груди короткий автомат.
Эти люди отстояли Ханко,
но об этом мало говорят.
И случайно,
по скупым приказам
узнают, что взорваны вчера
за рекою танковая база
и с фашистской бандой хутора.
...Ухали над Ладогой буруны,
и метель по Ямуге мела...
И всегда обветренным и юным
поручали жаркие дела.
И в тылу,
в заснеженных оврагах,
били ночью сонного врага.
Вшивого,
в шинелишке и крагах
привели к рассвету «языка».
Отогрелись.
И опять землянка
затерялась где-то позади.
...Вздрагивают взорванные танки.
И буран по Ямуге гудит.
Только тихой ночью на привале
рассказал товарищ у костра,
как засел он в каменном подвале
и строчил по немцам до утра.
Вспомнили о городе любимом,
о весенней бархатной траве...
Пили воду ладожскую с дымом,
спорили об улицах в Москве.
Думали, посасывая трубки
(а метель по Ямуге мела)...
И ребята в белых полушубках
уходили снова на дела.
Мое поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, -
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, - она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, -
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, - а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, -
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем -
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
1945
На Днестре
После оглушительных ветров,
бездорожья, снега и дождей,
загнанных до хрипа лошадей,
гаснущих от шепота костров
на Днестре мы встретили весну,
и саперов с волжских переправ,
и донскую черную волну,
и баркасы с Буга и Днепра.
Это наша пятая река.
Все здесь повторяется опять:
правые крутые берега,
минами подорванная гать,
раненых выносят иа паром,
люди не любуются Днестром,
Волгу вспоминают на заре.
...А когда по Рейну поплывем -
будем петь о солнечном Днестре.
Оттепель
Так
случается иногда:
не желает,
презрев приличие,
замерзать в январе вода -
не до льда ей,
не до обычая.
И течет по земле, журча,
забывая о месте действий,
крепче
первого первача,
ярче
вымышленного детства.
По колено ей океан,
на ветру она
не остынет,
Зачерпнешь из ручья в стакан
вот такой -
безалаберно синей.
А посмотришь на свет:
слеза
и моей киевлянки глаза.
Нерабочий сегодня денек,
даже снайперам нет удачи.
Гармонист присел на порог
и любимую нашу начал.
В песне соколы
и лоза,
и таит мою грусть криница,
и моей киевлянки глаза.
(Не успел с ней в июне проститься.)
Что осталось от той поры?
За два года что с нами сталось?
Пальцы желтые от махры,
и глаза подвела усталость.
Песня та же!
И голос тот!
(Где же оторопь и усталость?)
...И вода в январе течет.
Что такое с водою сталось?
1943
Сталинградская тишина
Последний залп.
И после дней бессонных
дождались мы
невиданного сна.
И наконец-то
с третьим эшелоном
сюда пришла
сплошная тишина.
Она лежит,
неслыханно большая,
на гильзах
и на битых кирпичах,
таким сердцебиеньем оглушая,
что сходу засыпаешь
сгоряча.
И сталинградец
в эту ночь
впервые
снял сапоги
и расстегнул ремни.
Не всех убитых погребли живые,
но в очагах затеплились огни.
И пусть кружатся
«юнкерсы» над нами,
испуганно разглядывая флаг.
Спим без сапог.
Пудовыми кусками
прилип к ним
рыжеватый известняк.
- ...А у тебя зеленые глаза,
такие же, как у моей зазнобы, -
приятель мне задумчиво сказал.
...Раскинув руки,
мы заснули оба.
Надпись на камне
У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.
Ни крестов, ни цветов,
не полощутся флаги.
Серебрится кусок
алюминьевой фляги,
и подсумок пустой,
и осколок гранаты -
неразлучны они
даже с мертвым солдатом.
Ты подумай о нем,
молодом и веселом.
В сорок первом
окончил он
среднюю школу.
У него на груди
под рубахой хранится
фотокарточка той,
что жила за Царицей.
...У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.
Он живым завещал
город выстроить снова
здесь, где он защищал
наше дело и слово.
Пусть гранит сохранит
прямоту человека,
а стекло - чистоту
сына
трудного века.
23 июля 1943, Сталинград
Последний немец
Конец февраля.
Как занавески,
синее небо в пробоинах стен.
Немцам
стрелки иа перекрестках
дорогу указывают
в плен.
Это история.
Это память.
Грохот сражений
с Поволжья ушел.
И заседают райкомы ночами,
решая вопрос
о строительстве школ.
И уцелевшую парту
дети
проносят бережно,
как стекло.
А из подвала,
ослепнув от света,
немец выполз,
дыша тяжело.
Как он дрожал...
Как он жался к ограде...
В рваной шинели,
на тонких ногах
последний
германский солдат
в Сталинграде
Он и в Берлине
выползет так!
Первые жители
Не думали, что глушь подвала
такой обетованный дом.
Две матери - на три квартала.
И больше ни души кругом.
А город весь -
кирпич да щепки,
земля, покрытая золой.
Но все равно любили крепко,
по-матерински город свой.
Визжали мины.
Долго, долго
зимой тянулись вечера.
Им снились дочери за Волгой,
сыны-солдаты, детвора.
Оив бойцам белье стирали,
упрямо шили дотемна.
Казалось, что в родном квартале
вовек не кончится война.
...Над лампой - гильзой
с керосином -
плясало лезвие огня.
И вот пришло письмо от сына,
потом приехала родня.
Уже заселены кварталы,
но помнят воины-сыны
двух первых жителей подвала,
стоявших насмерть в дни войны.
Письмо с Волги
Я бы мог от правила отступить
и тебе написать обо всем:
о солдате, засыпанном солью в степи,
о подвале, где мы живем.
Мне не хочется письма отсюда строчить
(лишь бы знал я,
что ты жива).
Здесь нужны, как гвозди и кирпичи,
все известные мне слова.
За два года столько ран запеклось
(маме этого не пиши).
Я теперь,
как бинты,
отдираю злость
со своей беззаботной души.
Продолжается битва
в дыму и пальбе.
Можешь мертвым в сражении лечь,
но не смеешь
ни строчки оставить себе,
ни удара сердца сберечь.
Потому что здесь песни нужны - как
жилье,
и стихи - как колодцы с водой.
Ты простишь мне,
конечно,
молчанье мое,
как прощала - с передовой.
Сталинград, 1943
«Комсомольская правда» в Сталинграде
Мне юноша стихи читал,
ногою став на рельсе ржавом,
Рассвет вставал на желтых травах,
на крыши рваные всползал.
Был сорок третий. Шла война.
Был Сталинград. Звучали пилы.
Мы не щадили наши силы.
Мы напрягались, как струна.
На СТЗ (у полустанка)
читал как будто для себя:
«Рванулись у контрольной танки,
железом гусениц звеня».
А в это время - по цехам
ковали ключ заветный счастья.
Живой вставая из стиха,
любуясь танком, плакал мастер.
Типограф спал, упав в траву.
Он был старик. Вздувались вены.
На площади бессмертный Ленин
сжал уголки гранитных губ.
Поэт был бледен от ранений.
Почти что мальчик был поэт,
но им владело вдохновенье.
Был Сталинград.
И был рассвет.
В купе редактор делал очерк,
настраиваясь на ходу,
но от бессонной третьей ночи
виски были как бы во льду.
Дрожали девушки в палатках,
но их к труду звали гудки,
Их называли: «Сталинградки»,
«Черкассовцы», «Большевики».
Сталинград, май-ноябрь 1943 г.
Возвращение
1
Я возвратился в отчий дом.
Здесь все исхожено вдвоем
и на песке следы твои.
Здесь под распахнутым окном
поют, как прежде, соловьи.
Здесь пригород до самых крыш
черемухой набит.
А по ночам,
когда ты спишь,
уходят звезды из орбит
и падают в песок.
Я возвратился в отчий дом.
На вишнях каменеет сок,
в саду уже четвертый день,
как спирт, горит сирень.
О, как я на войне мечтал
зацеловать тебя до слез!
...В окно идет девятый вал
весенних запахов:
берез,
сирени, ландышей, сосны.
На все лады грачи галдят.
В родном краю
приход весны
встречает отпускной солдат.
2
...Сегодня расцветет жасмин -
твои любимые цветы.
Я ночь прожду,
чтоб принести
тебе к утру букет.
Проходит ночь.
Но я один.
От грусти и от духоты
мне кажется, что сада нет,
что я опять в пути.
Опять один...
Четвертый год...
В какие ты ушла края?
Кто скажет мне,
когда придет
и где живет (если жива)
любимая моя?
(Молчит охрипший соловей
И онемевшая листва.)
Так для кого ломать жасмин?
Кого ночами ждать в саду,
чтоб до утра искать звезду,
упавшую в песок?
Хоть отпуску не вышел срок,
я возвращаюсь на войну
в окопный, неуютный дом.
И третью встречу я весну
в атаке за Днестром!
Киев
Баллада о коменданте
От болота или выстрелов
плыл над рощею туман.
В горном городе под Быстрицей
ранен в руку капитан.
И когда пошла дивизия
на другие города,
капитана срочно вызвали
и назначили сюда
комендантом.
- Чтоб немедленно
был порядок наведен.
...Три солдата
старослужащих -
весь военный гарнизон.
То ли дело с батальонами
по Европе проходить,
под гвардейскими знаменами
как под русским небом жить!
А когда один останешься
в иностранном городке,
очень долго время тянется,
как в разлуке и тоске.
Только радиоприемники
из Москвы, из-за Карпат
о далекой милой Родине
задушевно говорят
да солдаты проходящие
остановятся на час,
о боях расскажут коротко,
по-армейски, без прикрас.
Комендант рассказ послушает,
прослезится гарнизон.
Где теперь друзья-товарищи7
рде воюет батальон?
...Если в отпуск или госпиталь
ты поедешь тем путем,
обязательно под Быстрицей
разыщи зеленый дом.
Будапешт
* * *
На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка,
в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.
Ты не плачь о нем,
девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач -
он лежит на снегу белизны
госпитальной.
1945, Венгрия
* * *
После первых раскатов грома
оседает кирпичная пыль.
Пять шагов до соседнего дома -
все равно что пятнадцать миль.
Только нам не впервые драться
в переулках за каждый метр.
И упрямого сталинградца
не берет на Дунае смерть.
Не берет орудийным шквалом
и гранатой из-за угла.
Нас по всем чердакам и подвалам
смелость дерзкая провела.
Мы прикладами и ножами
разговаривали с врагом.
Мы рассветами и ночами
штурмовали проклятый дом.
...Ну, а если шальная пуля
кончит путь мой и ратный труд,
не в почетном меня карауле,
а в атаке друзья помянут!
Будапешт, 1945
Вторая атака
Будь то конный,
будь то пеший -
валит всех
орудийный шквал.
Возле города
Будапешта
я в атаке
опять побывал.
В декабре,
в сорок четвертом
на венгерский
растаявший снег
окровавленным
или мертвым
не желает
упасть человек.
Не желаю!
Не желаю!
Пулям кланяюсь,
но бегу.
Разрывается
мина злая
черным веером
на снегу.
Разлетаются
серые комья.
Но пехоте уже не до них...
Я теперь
ничего не помню
после лютых атак
штыковых.
И сегодня
после отбоя
я в чужом блиндаже
захрапел.
Я был очень
доволен собою
и во сне
даже плакал и пел.
Мне приснилось:
гремят оркестры,
я в Москву
возвратился весной -
пьют друзья,
и моя невеста
неразлучна опять
со мной.
Не будите меня!
Не надо!
Пусть продлится,
хотя бы во сне,
встреча с той,
за кого прикладом
и штыком
молюсь на войне.
1944
* * *
В нетопленном каменном доме
концерт фронтовой бригады.
Солдаты сидят на соломе,
в коленях зажав приклады.
Озябли и ноги и руки.
И, словно на киноэкране,
в дыму и морозном тумане
актриса поет о разлуке.
Актриса поет о далеком,
завьюженном русской метелью.
Ей холодно в платьице легком.
И хлопцы снимают шинели.
И каждый согреть ее хочет,
чтоб пела она, чтоб не смолкла...
Зря ждет у крыльца ее ночью
соседей лихая двуколка.
Венгрия, 1945
* * *
Зачем ты спрашиваешь нас -
в России знают все
и Венский лес,
и венсиий вальс,
и Венское шоссе.
Но что нам вальс
и лес в росе,
когда мы об одном:
скорей бы выйти на шоссе!
И вот шоссе...
Гудит оно
и ходит ходуном.
Снаряды рвутся по краям,
а мы спешим на Дьер.
Насвистывает Штрауса
пехотный офицер.
Дьер, март 1945 г.
* * *
На чужой земле у Дуная
мне особенно дорога
непокорная речка лесная,
затопившая берега.
И гнездовья
на топях болотных,
где шумит камышами весна.
И кочевья
гусей перелетных.
И осенняя тишина.
На чужой земле у Дуная
я всегда ее вспоминаю.
Но волнует любимую то, что
третий месяц все писем нет.
Где-то возит военная почта
от меня новогодний привет.
Только почта не виновата.
Нелегко ей теперь, нелегко.
В чужедальние страны солдаты
далеко забрели, далеко...
Комарно, февраль-март 1945 г.
* * *
Вот колеса по гравию скрипнут,
колкой гальки осыплется град,
братиславские голуби вскрикнут
так тоскливо.
И улетят.
Отойдут от казармы машины,
кто-то бросит солдатам цветы.
Нам придется расстаться, Иржина,
вон у той пограничной черты.
Распрощаться - расцеловаться,
не давая на верность зарок.
Только я не забуду словацкий
иностранный родной говорок.
Слово каждое было мне ясно,
будто к предкам пришел сквозь года.
О Иржина, дивчина красна!
Пекна дивчина...
Никогда,
никогда мне здесь жить не придется,
ну, а если судьба занесет,
знаю:
девушка ночью проснется
и до вечера не заснет.
И опять по гравию скрипнут
за оградой колеса.
Опять
братиславские голуби вскрикнут
так тоскливо.
И улетят...
Братислава, 1945
Чудеса
Под Банской Штявницей,
в местечке Склене Теплице,
в Словакии -
вот точный адрес.
Здесь
мне довелось присутствовать при чуде.
Я не могу о нем не рассказать...
...Еще нас немцы в город не пускали.
Мы на окраине топтались, замерзая,
на пустырях.
И под обвалом ветра,
который вперемежку с мокрым снегом
срывался с гор, лежали на земле.
А ветер нам холодными руками
глаза и уши зажимал до боли.
И можно было вечером весенним
от стужи и бессилья околеть.
И нет костра.
И кухни заторялись,
запутались на перевалах ночью.
И нет костра -
огонь боится ветра
и, тяжело вздохнув, на сучьях гаснет.
А миномет подняться не дает...
О кипяток!
Душистый кипяточек
без сахара, без хлеба, без заварки,
чтоб губы обжигало, чтобы нёбо
покрылось пузырьками, словно кожа
гусиная,
чтоб захватило дух!
Но нет костра.
Огонь вздохнет и гаснет.
Нет кипятка...
И вот опять обстрел.
Вдруг
забурлила бешено воронка,
заклокотал, как в чане, чернозем.
Земля вокруг осела.
Из-под снега
ударила горячая струя.
В тумане легком колыхался гейзер.
Лед исчезал, шипя и извиваясь.
И по окопам зазвенели кружки,
поплыл дымок над нашим рубежом...
Мы пили, отдуваясь и хмелея.
Мы пили, забывая удивляться.
И все благодарили эту землю.
Нет,
нас сама земля благодарила.
Чудесная земля!
Да, но о чуде?
О чуде позже...
Наступил рассвет.
И мы ворвались в тихое местечко.
Был месяц март.
Уже снега чернели.
Я шел по переулку -
узкий, горный.
Казалось, что застроили домами
дремучую звериную тропу.
Я тосковал.
Смотрел сквозь занавески
в чужие пустовавшие квартиры.
И услыхал:
играют на рояле.
Но не солдаты.
Может быть, словачка,
застенчивая,
в вязаных чулках
и в пестром свитере -
так я себе представил.
И заглянул в окно.
Не может быть!
Нет!
Нет!
...В такой же белой шубке,
те же косы
и чуть раскосые глаза.
Мария,
как ты сюда попала?
Я ведь знаю,
что за хребтами и за городами
ты мечешься в московской толкотне.
Я постучал в окно.
И тот же голос:
- Что хочет пан? -
И те же брови,
губы...
И все лицо до родинки твое.
О боже мой!
Ну разве здесь до чуда,
когда такая девушка явилась -
единственно любимая,
моя.
Я вынул фотографию.
Смущенно
она прочла, как ты читала в школе,
краснея от волненья и старанья:
- «Лю-би-мо-му на па-мять», - по складам.
И рассмеялась...
Мы брели по снегу
весеннему.
Ну, а теперь о чуде.
...А чуда нет.
Я это все придумал,
когда сидел в окопах, размокая,
как хлеб в воде,
в звенящей рыжей жиже,
мечтая о прорыве и тепле...
Словакия, 1945
* * *
Мы шли на танке.
И казалось мне,
что пекло - здесь,
а вот в раю - водитель.
...Раненый колотит по броне
и бредит:
- Отворите! Отворите!
Колючий ветер полоснул лицо.
Но я не понял в темноте и стоне,
что обожжен не ветром, а свинцом,
не пот, а кровь
стекает на ладони.
В раю - водитель:
он совсем оглох,
ему железом изломало спину.
Старинный город.
Трудно на углах,
в проулках
разворачивать машину.
Танкист мечтает:
сутки отдохнуть,
уйти в пехоту,
все начать сначала.
И на броне, идя в опасный путь,
курить махру
и молча ждать сигнала...
Австрия, 1945
* * *
Горят леса от Дрездена
до самого Берлина.
Земля, как в пекле, треснута,
как в пекле, тлеет глина.
Пылают сосны, кренятся
и рушатся, как в пекле.
И все поляны в пенистом,
в сигарном сером пепле.
А дым дорогу кутает
и путает шофера.
Жара такая, будто мы
заедем в пламя скоро.
Мы, как слепые странники,
все щупаем руками.
То пни или кустарники?
То немец или камень?
Дрезден - Берлин, 1945
* * *
Я это видел в детстве на гравюрах:
под черепицей двухэтажный дом
и готика таинственных и хмурых
старинных зданий в роще над прудом.
Оплетена чугунная ограда
лозою виноградной.
На конях
четвертый день,
Шестая кавбригада
войти не может в графский особняк.
Горят мосты, и рушатся настилы,
и тонут кони в бешенстве реки.
И каждый вечер новые могилы
под липами копают казаки.
Зачем кричать о долге и о мести?
Молчи, солдат!
Пускай звенят клинки.
Нам здесь не жить.
И графское поместье
уже прошли навылет казаки.
Венгрия, февраль-март 1945 г.
* * *
От тебя за тридевять земель
на попутных занесло меня
в эту степь,
где травы, как шинель,
выцвели от ветра и огня,
где полки в Румынию прошли
утром по некрашеным мостам,
где стоят распятия в пыли,
над дорогой руки распластав.
Тихо в Бессарабии.
До дна
за победу выпито вино.
Но опять качнулась тишина,
залпами распорота она,
словно голубое полотно.
Это проходили здесь стрелки,
у распятья замерли.
И все
сняли шапки
и взвели курки,
салютуя павшим у шоссе.
Этому не удивляйся ты -
у колодцев и в пыли дорог
здесь не богу ставлены кресты.
Разве он от смерти нас берег?
1945
Трансильванская баллада
Как поленья бьет колун,
с шумом из-за гор
через город Кымпелунг
мины колют бор.
Cосны в щепы.
Бахромой
разукрашен дуб.
Заползает волк хромой
в опустевший сруб.
Наступаем день и ночь,
ночь и снова день.
Чтоб добить, дотолочь,
нам шагать не лень.
Занят Деж,
занят Клуж,
занят Кымпелунг.
...Нет надежд.
Только глушь.
Плачет нибелунг.
Жил саксонский колонист,
жил совсем недурно.
Нивам, немец, поклонись,
небесам лазурным.
Попрощайся с чужой,
с щедрой землей.
Ты уже неживой,
пахнешь золой.
Уходить тебе пешком,
немец, в никуда.
И брести тебе с мешком
через города:
город Деж,
город Клуж,
город Кымпелунг.
Нет надежд.
Только глушь.
Плачешь нибелунг?
Вот и встретил ты меня
на ночной тропе.
Мир кляня,
всех кляня,
вот и выстрелил в меня.
И лежишь в траве...
Нет надежд.
Только глушь.
Мертвый нибелунг.
Город Деж,
город Клуж,
город Кымпелунг.
1945
Рождество в Трансильвании
Прямо с улицы,
прямо с холода,
колядуя и хохоча,
в штаб бригады входят девчонки.
Стекла вздрагивают звонко,
за свечою гаснет свеча.
Темнота...
Песне дела нет,
песня кружит.
Это здравицу нам поют.
В нашу честь барабаны бьют,
в нашу честь службы служат
по церквам
и в домах молельных.
Это мы в сапогах семимильных
к ним пришли из-за гор!
Улыбаясь, ворчит майор:
- Дожил я до церковного хора.
...Трансильванский заснеженный город.
И от дома к дому кочует хор,
колядуя и хохоча.
Стекла вздрагивают звонко,
за свечою гаснет свеча,
за девчонкой входит девчонка.
Двадцать глаз, голубых и черных!
Лучше не заглядывай.
Беги, заворожат!
Новый примарь - композитор,
полицмейстер - шорник
хлебом-солью в горницах встречают горожан.
Я, хмельной, увязался за хором.
С детства знаю колядок тьму.
Слушал, слушал.
И очень скоро
захотелось петь самому.
Никому не казалось странным
то, что в городе иностранном,
от днепровских сел вдалеке,
колядует солдат веселый
на украинском языке,
потому что принес Свободу,
потому что ему еще
до Берлина идти походом,
пулемет взвалив на плечо.
...И когда на рассвете мглистом
уходили за перевал,
заиграли гимн гармонисты
и весь город нам подпевал.
1945
* * *
Наш полк квартирует в деревне,
уставшей от бурь и надежд.
И женщины скорбно и гневно
нас молят свезти в Будапешт
мужьям, сыновьям и любимым
короткие письма о том,
чтоб выйти из ада и дыма,
вернуться в родительский дом,
что русские, непобедимы.
«Одумайтесь, милые! Ждем!»
Ну, кто нас осудит за это:
мы с жалостью слушали их,
мы юным гонведам приветы
в подсумках возили своих.
Ну, кто нас осудит за это?
Мы гордо прошли по земле.
...Испуганная планета
шарахается во мгле.
Безлюдная Ракоци-уца -
там каменный дом угловой.
Туда не пустить нас клянутся
гонведы своей головой.
Но мы по приказу комбата,
в зубах зажимая ножи,
по лестницам, как акробаты,
в порыве берем этажи.
А мальчик,
которому мама
со мной посылала поклон,
гранату сжимая упрямо,
на тот же выходит балкон...
Мне грустно.
Письмо опоздало,
и не опоздал пистолет.
У матери сына не стало,
у девушки милого нет.
И я опустился устало
на грязный, как площадь, паркет.
Но я в этом доме не житель -
торопит уже старшина.
Ну, кто нас осудит, скажите?
Любима не нами война.
Ну, кто нас осудит за это?
Мы счастье добыли в огне.
Израненная планета
блаженствует в тишине.
1945
* * *
Никогда я не забуду,
сколько буду на войне,
взбудораженную Буду,
потонувшую в огне.
И обломки переправы,
и февральский ледоход,
и Дуная берег правый,
развороченный, как дзот.
И - багровое на сером -
пламя в дымных этажах.
И того, кто самым первым
был в немецких блиндажах.
Кто в простреленном бушлате
шел на дамбу в полный рост, -
мой отчаянный приятель,
севастопольский матрос.
Непременно так случится:
мы придем издалека,
в шумном скверике
в столице
повстречаю я дружка.
На скамейке смолкнут люди,
улыбнутся.
И опять
мы до поздней ночи будем
битву в Буде вспоминать.
Будапешт, Март 1945 г.
На Мораве
В лозняке у Моравы
под последней бомбежкой лежал
в сорок пятом году,
на исходе войны и апреля.
Не шелохнулись травы,
и камень не задрожал,
и березы не заскрипели.
Только лошадь испуганно
вскрикнула,
морду задрав.
Угадала беду
всей душою звериной,
всей плотью.
Может, Днепр или Буг она
вспомнила у переправ,
над которыми немец
кружился
в предсмертном полете.
На холодном песке,
в неглубокой канаве
на дне,
мы на спинах лежим.
То вздыхаем в тоске,
то зубами от злости скрипим.
Небо синее-синее...
Лозы и ревущем огне.
И стучат пулеметы
в помятом болотном леске.
А потом голоса -
уползает по тросу паром.
И овраги потом,
и за городом рощица снова.
Почему же я вспомнил,
как рубят огонь топором,
как с убитых коней
коноводы снимают подковы?
Значит, путь не окончен.
Немало еще кочевать.
И когда я вернусь,
мне опять будет сниться дорога.
...Мне в степи ночевать,
раны мятой-травой врачевать,
приходить на порог
и опять уходить от порога.
Плацдарм на Мораве. 2-й Украинский фронт, 1945 г.
* * *
После марша и ночной атаки
нашу роту посетила грусть:
нам под Банской Штявницей словаки
Пушкина читали наизусть.
Можно встретить в Вене земляка,
без вести пропавшего в июне.
Вот была же встреча накануне
с братом у счастливого стрелка.
Но когда мы с Пушкиным вдали
свиделись негаданно-нежданно,
о чужбине песню завели,
и Россия встала из тумана.
Словакия, апрель 1945
* * *
В Праге хоронят погибшего после победы майора.
Влтава тиха, но гремит орудийный салют.
Женщины плачут. Мужчины молчат у собора
И, обжигая ладони, гильзы на память берут.
Гильзы хозяйки начистят кирпичною пылью.
Первые ландыши, ландыши будут стоять на окне.
Ландыши красными станут! И к правнукам былью
Сказка придет о салютах, цветах и войне.
1945
Послесловие 1945 года
Случайные попутчики!
Опять
мы встретились на фронтовой дороге.
Нам снова, вспоминая отчий дом,
упрашивать водителей упрямых
и на попутных по свету кружить,
венгерскую равнину проклиная, -
там только ветер, мерзлые снопы,
неубранные тыквы, как снаряды,
и памятники гордым королям
с короткими чугунными мечами
на сытых и ленивых битюгах.
Но вот привал.
Мы спим на сеновалах
и во дворцах на бархатных подушках.
И снова в путь.
Гони, шофер, гони!
Который день мы не путем Колумба,
но открывая новые державы,
идем вперед до новых рубежей.
И снова повторяются атаки,
бомбежки, оборона, медсанбаты
и поиски разведчиков в ночи.
Огромный город мы берем подомно
и даже поквартирно.
На перилах
висит чужой и мертвый пулеметчик,
а пулемет дымится на полу.
Все повторимо.
На шоссе под Веной
в крови багровой коченеют кони,
огромные, как рыжие холмы.
В парламенте - шинели и знамена
немецкого ударного отряда.
И пленные еще в горячке боя
ругаются, потеют и дрожат.
Мы не туристами идем по Вене -
не до музеев нам,
не до экскурсий.
И мы не музыкантская команда.
Мы просто пехотинцы.
Но Бетховен
от нашей роты получил венки.
Случайные попутчики!
Опять
мы встретились на фронтовой дороге.
Нам снова, вспоминая отчий дом,
упрашивать водителей упрямых
и на попутных по свету кружить,
из дальнего похода возвращаясь.
Случайные попутчики!
Солдаты
передних линий, первых эшелонов!
Закончилась вторая мировая.
Нас дома ждут!
Гони, шофер, гони!
2-й Украинский фронт, 1945
Смерть эсэсовца
Проволока в три кола расползается,
рассыпаются
ворота каменные, будто из песка.
Только мертвые не просыпаются,
и расстрелянный не уходит
от дверного косяка.
Танки встали у бараков.
- Почему же ни души?
- Вон уже один выходит!
- Как его качает!
- Обними его покрепче,
да смотри не задуши.
- Бидолаха, бидолаха! -
Под разорванной рубахой
в черных ссадинах скелет.
- А в плену ты сколько,
парень?
- Почему не отвечаешь?
Может, променял Москву
на германскую неволю -
на концлагерь и ботву?
Что молчишь?
Кого ты ищешь:
брата или земляка?
- Что молчишь?
- Да нас ведь тыщи!
Не из одного полка...
- Где охранник?
- Не видали?
- Где он, гад?
- Он убил меня,
Не ранил!
Дайте, хлопцы, автомат!
И тогда пошла охота...
Впереди сутулый парень,
тяжело дыша,
в серой робе,
в рваных бутсах,
в колпаке.
А за ним «тридцатьчетверка»
не спеша
и ревет на поворотах, как в пике.
Вот и хутор.
На запорах все кругом.
Разворачивают стены,
и в пролом
входит пленный.
Пленный ищет -
никого...
У дороги,
за садами,
крайний дом.
Там врага нашел он своего.
И закашлялся,
кровь вытер рукавом.
Два танкиста замолчали
и закрыли люк.
Он три года,
он три года
бредил этим днем.
Иногда уже казалось - кончено,
каюк!
...Охранник руки выставил
и закрыл глаза.
Но никто не выстрелил
и слова не сказал.
Только он закашлялся,
кровь не утер,
да вздохнул водитель
и нажал стартер.
Охранник вышел.
А за дверью
на лугу
видит -
снег осел над рвами.
Он-то знает эти рвы!
Танк рванул.
Черный ворон
покачнулся на бегу.
...Окровавленные перья
остаются на снегу.
Пленный в лагерь возвратился
на броне.
Все во рвах лежат ребята,
а в бараках ни души.
У машин стоят танкисты в тишине.
- Обними его покрепче,
да смотри не задуши.
1945
* * *
Ординарец изменил комбату,
правду утая.
Потянуло к хуторам богатым,
в теплые края.
Ординарец говорил:
- Погоны
снять хочу, хозяин дорогой...
(А его из Мурманска вагоны
просто в округ увезли другой.)
И комбат другой...
И жизнь другая -
тихая и штатская пошла.
И никто солдата не ругает:
- Чтоб тебя нелегкая взяла! -
И никто не говорит солдату:
- Что-то, брат, не пишет нам жена.
...Ординарец изменил комбату.
Кончилась война.
1945
Год рождения
Я родился даже не в двадцатом.
Только по стихам да по плакатам
знаю, как заваривалась жизнь.
Знаю по словам киноэкранов,
знаю по рассказам ветеранов
первые шаги в социализм.
Нет,
не довелось мне с эскадроном
по лесным,
по горным,
по гудронным,
по степным дорогам кочевать.
...Я родился даже не в двадцатом,
и в гражданскую одним солдатом
меньше полагается считать.
Но зато, когда в сорок четвертом
стреляным,
прострелянным
и гордым
вышел полк на горный перевал,
немцы, побратавшиеся с чертом,
сразу позавидовали мертвым,
ну, а я забыл, что горевал
о своем рожденье с опозданьем,
что не смог в семнадцатом году
рухнуть ночью
на гудящем льду,
выполнив особое заданье.
Полк идет.
Костер у каждой тропки
озаряет пропасти и лес.
Огонек мигающий и робкий
заревел и вырос до небес -
это осветили закарпатцы
в каменных ущелиях проход.
...Был тогда сорок четвертый год.
До конца еще полгода драться.
Но на миг мы ощутили все
мир в его невиданной красе.
В Рахове шумела детвора,
в Хусте
пели песни до утра,
в Мукачеве
заседала власть -
в этот миг свобода родилась,
как у нас в семнадцатом году!
Полк уже по Венгрии идет.
И готов я на дунайском льду
рухнуть ночью,
выполнив заданье.
И мой сын,
услышав обо мне,
погрустит в тревожной тишине,
что родился тоже с опозданьем.
1947
Победитель
Мускулистый, плечистый,
стоит над ручьем.
И светило восходит
за правым плечом.
И солдатских погон
малиновый цвет
повторяет торжественно
майский рассвет.
Он стоит у вербы
на родном берегу,
трехлинейку привычно
прижав к сапогу.
И от яловых, крепко
подбитых сапог
разбегаются ленты
проезжих дорог.
Он на запад ходил,
на востоке бывал
и свободу граненым
штыком отстоял.
Победитель стоит -
крутолобый, большой,
с благородной, широкой
и чистой душой.
И его гимнастерки
зеленый отлив
повторяет расцветку
и пастбищ, и нив.
Это он в сорок пятом
на дымный рейхстаг
поднял красный, крылатый,
простреленный флаг.
Он стоит над прозрачным
весенним ручьем,
и увенчана каска
рассветным лучом.
И родимых небес
голубые шелка
окаймляют штандарт
боевого полка.
Баллада о трубке
Над Волгой,
когда отпускали заботы -
и «мессер» не ныл,
и не портилась связь, -
вншневую трубку
окопной работы
мы ротой обкуривали не торопясь.
По кругу -
в пристрелянных три километра, -
по всей круговой обороне,
она
ходила,
от снайперской пули и ветра
шершавой ладонью защищена.
Тогда,
в январе сорок третьего года,
дымок ее грел сталинградских солдат.
И звал ее «трубкою мира» комвзвода,
и знал ее мужество весь Сталинград.
- Еще подымим, - говорил он с
усмешкой, -
и выкурим фюрера прочь из гнезда! -
Но вот -
это значит: «В ружье!» и «Не мешкай!» -
зеленой ракеты скользнула звезда.
И мы,
осыпая снежок сапогами,
за бруствер, землей перемерзлой шурша,
пошли семимильными чудо-шагами,
в бедро упирая приклад ППШ.
...Но пуля
печально в атаке пропела,
и рухнул комвзвода в окопе чужом.
А трубка?
А трубка вздохнула несмело -
и ожил дымок над степным рубежом.
И снова пошла колесить по планете,
мигая в строю золотым огоньком.
И где-то на Эльбе
мы с ней на рассвете
расстались,
гвардейским набив табачком.
На Эльбе стояла пора сувениров.
И негру -
хорошему парню, видать, -
отдали мы трубку.
И с трубкою мира
хотелось нам мирное счастье отдать.
- Как думаешь, где наша трубка? -
кого-то
спросил я из старых окопных солдат.
- Я видел, - сказал он. - Поль Робсон
на фото
с такой же вишневой в Америке снят.
...Идет сталинградская трубка по кругу,
по кругу друзей.
И надежно она
от смертного лязга
и атомной вьюги
шершавой ладонью
защищена!
Слово солдата
Как видно,
на британских полигонах
не часто вспоминают обо мне,
о пехотинце в полевых погонах,
с винтовкой на брезентовом ремне.
А это я
еще под Сталинградом,
на дядю не надеясь, воевал.
А это я -
с боями, не парадом -
к Берлину по Германии шагал.
И это я
одет уже по-штатски
и по степи гоняю трактора.
А вы
никак не можете расстаться
с оружием, полученным вчера.
Я так скажу
великому народу
на дальних океанских островах:
не для того я дрался за свободу,
не для того
друзья лежат во рвах,
не для того,
чтоб снова запылала
страна моя -
поля мои,
леса!
Не для того, чтоб тоннами металла
обрушились родные небеса.
Меня не устрашить белесым газом
и расщепленным атомным ядром.
Моих друзей -
по ранам, не по фразам -
не испугает министерский гром.
Мы видели блокаду,
отступленье
и славу -
ей столетья пережить!
И наше фронтовое поколенье
Отечеству сумеет послужить.
Так пусть
не забывают дипломаты,
что миллионы сильных и живых
вернуться могут в звание солдата
под сполохи штандартов полковых.
Так пусть
не забывают генералы,
надраившие виллисы в поход,
что на восток и запад от Урала
живет мой удивительный народ.
Его не устрашить белесым газом
и расщепленным атомным ядром.
Его друзей -
по ранам, не по фразам -
не испугает министерский гром.
Пожалуй, все.
Еще скажу:
не надо
благословлять на гибель англичан!
Негаснущее пламя Сталинграда
горит в сердцах моих однополчан.
Офицер в отставке
Родился он в этом тупичке,
у подножья Воробьевых гор,
на Погодинке.
В первом перешитом пиджачке,
слесарем еще совсем молоденьким
с девочкою худенькой бродил.
В первом перешитом и лицованном
был любимым,
был целованным
и до одури сам любил.
Подвигами, славой еще не увенчанный,
Ночью на свиданья выходил.
Девочкой.
Девушкой.
Женщиной
был любим.
И сам любил.
А когда пришел увечным,
встретила жена.
Тишина.
И чем-то вечным
от родимого пахнуло тупичка,
от акаций пыльных и колючих,
проходных дворов,
от запутавшихся в тучах
ливней и ветров.
И протез - скрипучая машина -
взбудоражила осенний тупичок.
... На подоконнике сидит мужчина,
улыбается и курит табачок,
наблюдая из бойниц оконных
мальчиков военную игру.
Он всегда в мундире, при погонах
и при орденах, как на смотру.
Кто сказал, что он в отставке?
Враки!
По его приказу на заре
эти перебежки и атаки
начались сегодня во дворе.
Грянул гром за юркою зарницей,
вспыхнувшей в гремящей вышине.
... Вечереет.
Он к столу садится,
что-то напевая в тишине.
Пишет книгу -
светлую, как детство,
и неистовую, точно танк в огне.
Беспокойным юношам в наследство
он оставит правду о войне.
Что гадать:
придется - не придется?
Что мудрить:
уран или свинец?
Каждый пусть заранее разберется
в том, как воевал его отец!
Москва, 1946
* * *
Что нам веселою весной,
под яблоней метельной,
кинжальный, или навесной,
или косоприцельный?
Что нам в осенние дожди,
под сенью мирных кровель,
раздавленные блиндажи,
окопы в полный профиль?
Воспоминания одни
далекого похода,
полузабытые огни
завьюженного года...
И я теперь живу не так,
не так, как жил вначале:
от злого выдоха атак
до вдоха на привале.
Лишь вспоминаю иногда
о фронтовых мытарствах,
о том, как брали города
в далеких государствах.
Да,
память - это хорошо,
но в двери жизнь стучится.
И для меня вопрос решен:
я к ней иду учиться!
Нам снова отступать нельзя,
в чехол не прячьте знамя, -
ведь с нами мертвые друзья
и раненые с нами.
И, как весенний громобой,
кровь громыхает в теле.
Мы снова в схватке лобовой,
опять в нелегком деле.
Нам снова с подвигом дружить!
И на Курильских жить.
А туго будет -
не тужить.
А грустно -
песенку сложить
и жизнь обворожить!
Пограничная баллада
Четыре солдата,
четыре солдата
на этой границе
служили когда-то.
В дозоры ходили
и службу несли
на дальней заставе
советской земли.
А летние ночи,
тревожные ночи,
в июне намного
темней и короче.
И падают звезды
в лесные пруды,
камыш не ломая,
не тронув воды.
Но вдруг прилетает
ветер болотный,
колючий, как терний,
как льдина, холодный.
Но вот на рассвете -
прозрачном и чистом,
разбужены люди
пронзительным свистом.
Немецкие танки
крадутся к реке.
Немецкое знамя
на черном древке.
...Четыре солдата,
четыре солдата,
да в сумках зеленых
с гранатой граната.
Да в травах зеленых
мордой ведет
на крепкой станине
стальной пулемет.
Рассказывай нам
о солдатах, баллада,
о тех, кто сильнее
любого булата.
И встали они
на защиту зари,
могучие, гордые
богатыри.
И вот начинается
бой за отчизну.
Сначала германец
за сопки оттиснут.
Отброшен в болото.
Но снова ползет
из черных
и чавкающих болот.
Четыре солдата
к востоку идут.
И каждый бугор -
неприступный редут.
И каждый кювет -
это танковый ров.
И сколько кюветов
таких и бугров?!
...Четыре солдата,
четырнадцать ран.
Над лесом осенним
тяжелый туман.
Под старой осиной
короткий привал.
Сержанту Приходько
Степанов сказал:
- Когда мы вернемся
опять на границу,
где мой пулемет
под корягой хранится,
я в каждом селе
и в каждой избе
рассказывать буду,
мой друг, о тебе.
О танке, который
гранатой подбит.
О складе, который
поныне горит.
О немцах, которых
живьем приводил. -
...Приходько не выдержал -
заговорил
о том, что он детям
расскажет своим,
как сделался Павел
Степанов седым.
И только молчали
двое других.
Прошу их не числить
больше в живых...
(Короткой лопатой
отрыт над рекой
окоп неглубокий -
солдатский покой.)
Но дальше веди нас
по фронту, баллада!
Рассказывай нам
о победах солдата.
О битве под Киевом
и под Москвой.
Кто ранен в атаке?
Кто ходит живой?
Друзей неразлучных
не губит беда.
Берут они села
в города
и как-то весною,
в полдень один,
под флагом России
входят в Берлин.
- Окончена битва, -
друзья говорят, -
но дела немало
еще у солдат.
У тех, кто границу
берег до войны
на дальней заставе
Советской страны.
И наша дорога
ведет нас опять
к столбам пограничным,
иа старую гать,
где под корягой
в безмолвии ждет
на крепкой станине
стальной пулемет.
И вот на заставу
вернулись они.
И снова в дозоре
ночи и дни.
...Кончается здесь
фронтовая баллада
о людях, откованных
из булата.
* * *
Было всякое...
И будет тоже всякое!
Если в это верить перестану,
я тогда, как трус перед атакою,
поклонюсь нагану.
Пусть отдаст для лба горячего
все, что он имеет в барабане.
Я его, немого и незрячего
как щенка, таскал в кармане,
морду вороненую холодную
пальцами колючими сжимая,
в летную погоду и в нелетную
смерть у переправы ожидая.
Было всякое..
Бросали врукопашную
пыльные, потрепанные роты.
Забывали молодость вчерашнюю
под огнем мортиры криворотой.
Рыли после каждого сражения
ямины просторные, простые.
Отводили нас на пополнение
в хутора сожженные, пустые.
Твердые и колкие, как кремни,
звезды надо мной не потухали.
Я мечтал тогда о тихом времени,
оглушенном только петухами.
И настала тишь...
К чему же всякое
снится мне армейское, родное,
снится мне, как мир перед атакою,
как в походе стойбище степное.
Ничего, что нам из-под обстрела,
может, никогда не уходить.
Мы с тобой без подвига, без дела,
без тревоги не сумеем жить!
Будет всякое!
Конечно, будет всякое.
Наша жизнь -
всегда перед атакою!
1946
Заставы
За Карпатами,
за Карпатами
есть заставы
на склонах гор.
Там живет
со своими солдатами
повидавший виды
майор.
Там над крышею
черепичною
шелестит
развесистый дуб.
Службу трудную
и привычную
там несет
мой хороший друг.
У него есть
свои обычаи:
он реки
томительный вздох,
волчий лай,
и выкрики птичьи,
и звериный
переполох -
будто книгу читает
ясную.
Все тропинки
ему видны.
И выходят
в дорогу напрасную
нарушители
с той стороны.
Их здесь встретят
у каждой излучины
и у каждого
деревца.
Молодые солдаты
обучены
силой слова
и свистом свинца.
И гордится
своими солдатами
повидавший виды майор.
...За Карпатами,
за Карпатами
есть заставы
на склонах гор.
1946
* * *
Обещали,
адреса записывая.
Целовались,
провожая в путь.
Переправы
и болота рисовые -
все перетерпели как-нибудь.
Были снегопады,
были молнии,
были схватки на краю земли.
Все перетерпели.
Все исполнили.
Под указ
по ранам подошли.
Я вернулся.
Думал - перемелется.
Все как прежде будет.
Обживем!
Почему же
ночью мне не дремлется?
Комната
горбится блиндажом?
И не вьюга
над поселком кружится,
Надо сбор немедленно трубить.
Нашей дружбы,
нашего содружества
тишиною враз не разрубить.
Это мне не от бессилья кажется,
не от скуки одолела грусть.
...Хорошо мне веснами бродяжится.
Я в Москву до снега не вернусь.
Обойду солдат.
- Живете-можете...
Сколько дел и праздников в году!
Ну, а другу старому поможете,
если станет вдруг невмоготу?
Так спрошу.
И все без колебаний
мне ответят в Омске и в Орле,
в хатах на Дону и на Кубани -
только «да».
И так на всей земле
нашей, отвоеванной у горя,
на земле от моря и до моря.
Кто сказал:
доказано наукой,
что окопной верности конец?
Вот она, рожденная разлукой,
дружба нерастраченных сердец.
Это мне не от бессилья кажется,
не от скуки одолела грусть.
...Хорошо мне веснами бродяжится.
Я в Москву до снега не вернусь!
1947
Встреча у моря
Напоминает море на рассвете
прозрачный шар, окрашенный вслепую
в зеленые и синие тона.
Я с берега смотрю
на шар стеклянный:
бегут мальки от крабов косолапых,
и ходят в солнечных накрапах рыбы,
как будто брызги
рухнувших планет.
Покачиваясь,
проплывает солнце.
И водорослей мокрые стога
на отмелях песчаных просыхают,
как волосы.
За гичкой вьются чайки
и подбирают рыбу.
А потом
темнеет море,
наступает вечер,
и выползают шлюпки на песок.
И солнце
на маяк Большефонтанский
уходит ночевать.
Тяжелый хлеб -
светить без отдыха и днем и ночью.
Но что поделаешь -
одно светило...
Одесса не кончается у моря.
От дебаркадера
до волнореза
бегут огни,
как будто здесь не порт,
а шумная рыбацкая слободка,
где фонари не гаснут до утра.
Я в курене живу
над самым морем,
над белым кипенем.
Девятый вал
приходит по ночам к моей постели -
я утром нахожу
у топчана
песок и водоросли.
Мне на память
их море оставляет.
Каждый день
хожу с буксиром или на шаланде,
Встречаю иностранные суда.
А вечером
по городу шатаюсь,
знакомых окликаю на бульваре.
Вот так живу.
Веселое житье!
Спокоен я,
как будто бы война
лет сто тому назад прогрохотала,
своим крылом Одессы не задев.
Но все до встречи,
все до той минуты,
пока в порту
английского матроса
не повстречал ...
Владычица морей
своих сынов
прислала по торговым,
по неотложным
выгодным делам.
Я не вникал
в богатства темных трюмов,
но мне хотелось вникнуть
в трюм ребристый,
где бьется сердце рыжего матроса,
простого парня.
Что ему до лордов -
чванливых, пресных.
Что ему, бродяге,
с руками, обожженными соленой
водой чужого моря,
и с лицом,
исполосованным дождем и ветром.
И мы договорились:
мир есть мир,
и воевать не стоит.
... Но когда
уйдут суда
не по делам торговым
от дальних
океанских островов,
и мой знакомый -
ливерпульский парень -
оружие поднимет.
Что тогда?..
Мы научились верить
по-солдатски.
И если ошибаемся -
пределов
нет ненависти нашей,
нет границ
порыву,
и прорыву,
и походу.
Мы любим мир.
Так передай, матрос,
великому
английскому
народу.
... И снова на рассвете посветлело
вслепую перекрашенное море.
Поднялось солнце,
встало над лиманом,
граненую выпаривая соль.
Прошли суда,
и над зеленым морем,
как пламя,
зашумели вымпела.
Одесса, 1946
Новая баллада
Три государства за рекой -
до каждого подать рукой.
Мне воевать там довелось -
я видел их поля:
как флаг из клиньев и полос -
бедняцкая земля.
На нашем флаге клиньев нет,
как нет в полях межи.
И нашей правды чистый свет
прошел за рубежи.
Забрали землю батраки, -
был сделан первый шаг
соседей наших у реки
под справедливый флаг,
что над Карпатской стороной
взметнулся в облака -
такой размашистый, родной,
у крепкого древка.
Он честной кровью обагрен,
на полосы не разделен, -
и в этом наша честь.
И пусть совсем недавно он
шумит свободно здесь,
и пусть соседям за рекой
до нас подать рукой, -
но все они берут пример
с подоблачных Карпат,
как с комсомольца пионер,
как с брата младший брат.
А время так летит вперед,
что скоро, может быть,
и с них возьмет другой народ
пример, как надо жить.
1948
Теперь все реже снится бой
Теперь все реже снится бой
в саду среди притихших веток
и ночью месяц голубой
уже не кажется ракетой.
И не смешаю пули след
с веселым следом метеора,
и танк, отброшенный в кювет,
в мартенах переплавят скоро.
Отроют ржавые ежи,
в утиль снесут осколки стали,
и скоро мы увидим жизнь
ту, о которой мы мечтали.
И ты не спрашивай, зачем
я, возвратившись из похода,
встаю до гомона грачей
и вновь склоняюсь над работой.
Не зная устали в пути,
вперед шагаю шагом властным.
Затем, чтобы не гостем праздным
к столу грядущего прийти.
1947
Сказка с былью
1
Сказка с былью пополам
ходит-бродит по полям.
Ходит-бродит сказка с былью,
правда с выдумкой святой.
На дороге каска с пылью
или с дождевой водой.
Каска здесь,
а голова
под плитой могильной.
Кровью крашена трава
у дороги пыльной.
За дорогою леса
и убитых голоса.
Голоса друзей убитых,
не забытых в том краю,
где дают за двух небитых
одного, что пал в бою.
Я туда на пару суток
из санбата,
в забытьи,
кровь теряя
и рассудок,
спутав сроки и пути,
провалился...
...Две сиделки
плакали надо мной.
«Не осенний, мелкий
дождичек», -
пели бабы за стеной.
Я с постели падал в тину.
(Раскалился пот на лбу.)
Мир карболочный, простынный,
госпитальную судьбу
проклинал я, еле
губами шевеля.
...Надо мною люди пели,
но меня звала земля.
2
Там в канавах и могилах,
в землях наших п чужих,
нежно вспоминают милых
и не ропщут на живых.
Там под камнем или дерном,
словно в блиндаже просторном,
в тишине сырой земли,
как на нарах,
полднем черным
хлопцы повести плели
про последний или первый
поцелуй или бой.
...Там мы встретились с тобой.
3
Говорить о многом надо -
приготовил столько слов,
сколько градинок у града,
сколько в мире соловьев,
сколько звезд на небосводе
и росинок на лугу,
сколько смеха в хороводе,
блесток в солнечном снегу.
Говорить бы нам о деле,
как над нами,
на земле,
матери поседели,
девушки похудели,
потому что мы во мгле.
Не об этом, не об этом
говорили мы с тобой.
Был я снова не поэтом,
а как прежде -
рядовой.
И мечтали мы о чуде,
чтобы люди жили так:
ни тебе стальных орудий,
ни тебе шальных атак,
ни тебе глухих раздоров,
разговоров о тоске,
в дружбе никаких заборов,
пули ни в одном виске.
Люди на земле хорошие,
разные.
И любят тоже разное:
кто заката пламя красное,
кто рассветы ясные,
кто пески,
кто льды голубоватые.
И они не виноваты
в том,
что в поле, толом перепаханном,
мы лежим под Брестом и Аахеном,
в том,
что в глину, почерневшую от крови,
мы с тобой зарыты в Приднепровье.
Нет, они не виноваты.
Если суждено мне путь солдата
начинать с атаки -
не с парада,
я опять до смерти буду драться.
Переубеждать меня не надо!
Вот и все...
А бабы надо мной
затянули:
«Не осенний, мелкий дождичек», -
будто хлынул проливной.
4
...Я очнулся на постели.
Санитарки
выносить меня хотели.
В старом парке,
за бараками,
в овраге -
там могилы.
Нет!
Шалите, девки!
Враки!
Есть у раненого силы.
Я очнулся,
чтобы люди
знали на планете
сказку с былью,
чтоб ее читали дети,
старики любили.
Будет легче жить на свете,
если знаешь, что в могилах,
в землях наших и чужих,
нежно вспоминают милых
и не ропщут на живых!
5
Здесь кончается сказка,
здесь кончается быль.
...Я споткнулся о каску.
Поднял.
Вытряхнул пыль.
И принес ее в дом.
Вымыл чистой водой,
вытер белым платком
каску с красной звездой.
Жить ей в красном углу,
на точеном настиле,
потому что ее
мои други носили.
Далеко мои други -
под бархатным дерном
спят в шинелях пуховых
на нарах дубовых,
как в доме просторном...
Москва, 1946
Дружба
Первым плотницким ударом
для товарищей своих
сами вытесали нары,
сами сколотили их.
Незнаком я с делом новым,
ноют руки, ломит грудь.
На широких на сосновых
так приятно отдохнуть.
От Башкирии послушать,
об Одессе рассказать.
Отведешь с друзьями душу
и спокойно можешь спать.
И приснится город южный
и зеленые холмы.
Наши нары, нашу дружбу
сами сколотили мы.
Сталинград, май-ноябрь 1943 г.
Журналист
Мокрые асфальты на рассвете,
чуть дымится босоногий след.
Никого в магистратуре нет,
не готовят встречу в горсовете.
Ни души...
Под липой тонколистой
в лужах очень чистая вода.
Входит он солдатом и туристом
в наши
и в чужие города.
И часы на ратуше старинной
в Зальцбурге
рыдают и басят.
Окна все отворены -
перины,
точно флаги белые, висят.
А под разноцветные знамена
в сборные бригады сведены
четники,
споровшие погоны,
андерсовцы -
сукины сыны!
До всего дознается упрямый,
только лягут вмятины у рта.
И пойдут в газеты телеграммы,
как в штабы скупые рапорта.
И - домой!
Театры ждут на Невском,
ждут в днепровском гирле тополя.
Так всю жизнь.
И вот за перелеском
говорят:
- Кончается земля ... -
Вынет он из старого планшета
карту многоверстного пути,
скажет:
- Как меняется планета!
Не мешает снова обойти. -
И его российские дороги
в жаркие объятия возьмут.
Точные, бесхитростные строки
лентой телеграфной поплывут.
Лягут на газетные страницы,
и узнают утром москвичи,
как в стране,
от моря до границы,
сутки штурмовые горячи,
как на сталинградской новостройке
девушки-бетонщицы живут.
Обо всем отрывистые строки
истину в столицу принесут.
И опять в булыжные объятья
взят он предписанием.
Опять
от Курильских
аж до Закарпатья
работяге плыть и пролетать.
Он в Москву вернется на рассвете.
На рассвете слышен каждый шаг.
Выйдут дети,
потому что дети
любят фантазеров и бродяг.
И они возьмут, как эстафету,
дальних странствий вечную мечту -
как солдаты встанут на посту,
обойдут тревожную планету,
как орлы, полюбят высоту
и сильней всего -
одну шестую света.
1946
Слово комсомольца
Меня комсомольская рота
учила под пулями жить.
Я клялся для жизни народа
своей - никогда не щадить.
Я честно сказал перед строем,
что выполню клятву свою.
Я счастлив, что рядом с героем
был в первом тяжелом бою.
В бою комсомольская рота
своих воспитала солдат.
Они для родного народа
себя и теперь не щадят.
В костюмах простого покроя
ребята идут на завод.
Я счастлив, что имя героя
гиганту присвоил народ.
Такая же сила и слава,
такой же порыв и размах!
Гудит раскаленная лава,
заря полыхает в цехах,
Заря полыхает.
И можно
у разных долгот и широт
увидеть, как смело и дружно
работает нынче народ.
Творятся в песках ненасытных,
по правде сказать, - чудеса.
И в полосах полезащитных
шумят молодые леса.
На робкую рощицу липок,
рожденных как будто вчера,
не могут без тихих улыбок
лесные глядеть мастера.
На бывших засушливых почвах
без чуда - ни ночи, ни дня:
то вишни проснулися в почках,
то вышли на свет зеленя.
И солнце совсем по-другому,
повежливей землю печет.
Послушна река агроному:
то шибче, то тише течет.
И рослые тополи строем
встают у песков на краю.
Я счастлив, что рядом с героем
был в этом нелегком бою.
Ведь все это сделали люди -
друзья по войне, молодежь.
А завтра не то еще будет!
И к полюсу двинется рожь.
И там, где гулял по планете
один, как тоска, ветерок,
прорежется вдруг на рассвете
завода призывный гудок.
В костюмах простого покроя
ребята пойдут на завод.
И имя другого героя
гиганту присвоит народ.
Для вечного слова «работа»
синоним - «советская жизнь».
Идет комсомольская рота
дорогой труда в коммунизм.
1946
* * *
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.
У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.
И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесенная, одна,
суровая моя и откровенная,
далекая провинция - Война...
Пушкари
Легонечко по первопутку
скользнули полозья зари.
Горнисты играют побудку -
в казарме встают пушкари.
Идут они, поступь чеканя
(солдат узнаю молодых).
Не то что в боях на Хасане,
под Прагою не было их.
Они еще не начинали
армейскую службу свою,
когда мы поход увенчали
победой в последнем бою.
Я помню друзей поименно,
с которыми вместе служил,
и взятые в битвах знамена
к подножью Кремля положил.
А это народ незнакомый -
безусая все молодежь.
Но чем-то скуластый замковый
на старого друга похож,
и чем-то наводчик белявый
похож на другого дружка,
который еще под Полтавой
был лучшим солдатом полка.
...Учебные стрельбы в разгаре:
шуршит над землею снаряд,
в каждом громовом ударе -
спокойная сила солдат.
Открыты степные увалы
биноклям и резким ветрам.
Солдаты, как раньше бывало,
склоняются у панорам.
За много ночей и рассветов
привык полковой полигон
и железному лязгу лафетов,
к железной команде: «Огонь!»
«Огонь!»
И заря полыхает.
Окончен предметный урок.
Горячий металл отдыхает.
Пушкарь у орудья прилег.
И вдруг проступило в рассвете
за дальней и дивной чертой:
вот так же прилег на лафете
сам
Лев Николаич Толстой.
Над берегом ядра гудели,
и с грохотом рушился дом.
Он был в севастопольском деле,
а книги писались потом.
...От первых редутов отчизны,
от пушек «Авроры» самой,
от залпа «катюш» по фашизму
тревожной московской зимой -
такая большая дорога,
такая большая стезя,
что даже, не веруя в бога,
мы вспомнили бога, друзья.
Мы богом войны окрестили
стального закала стволы,
которые солнце России
огнем ограждают от мглы.
Голубь
Что вспоминается корейцам,
идущим в тыл к врагу,
в машинах,
перед трудным рейсом
на узком берегу?
Мир вспоминается танкистам.
И в смотровую щель
видна им за туманом мглистым
единственная цель.
Мир!
И под кистью командира
на бортовой броне
взлетает белый голубь мира
наперекор войне.
Не верткий голоногий турман -
потехи друг,
а тот, перед которым Трумэн
бледнеет вдруг,
а тот, который честным людям
с рожденья мил,
а тот, с которым вечно будем
стоять за мир!
Он -
символ непреклонной веры
в победный путь -
под жесткой кистью офицера
расправил грудь
и взмыл на командирском танке
в пыли,
в огне.
Что могут с ним поделать янки
в чужой стране?
С ним
во сто крат броня сильнее,
сильней солдат.
Сильней своих врагов Корея
с ним
во сто крат!
И, опаленный,
оглушенный
ночной пальбой,
он поднимает батальоны
на первый бой.
Его не остановит мина,
смерть не берет.
Неистребимый голубь мира
летит вперед!
1950
У однополчан
Тишина осенняя в далеком,
милом гарнизонном городке,
где стрижи
без устали
вдоль окон
ловят свои тени на песке,
где с дерев -
орешин и урючин -
каждый лист достоин лечь в альбом,
а не будь арык таким живучим,
пыль стояла б лёссовым столбом.
Тишина полдневная.
И странно,
даже на плацу, где «вечный бой»,
не слыхать трубы и барабана,
не видать людей на огневой.
- Где же полк? - дежурного майора
спрашиваю в штабе, как всегда.
- Вышел в поле.
- Ждете?
- Нет, не скоро.
- Как же быть?
- А двигайтесь туда...
Вещмешок я за спину и ходко,
большаком укатанным пыля,
двинулся с волненьем первогодка
в полк родной, на ближние поля.
Получив особое заданье,
что всегда пехоте по душе,
в выгоревшем обмундированье
он стоял на главном рубеже.
Хлопок прошлой осенью был славный,
но, гражданский выполняя долг,
не для хлопка на рубеж свой главный
передислоцировался полк.
Он в песке летучем, как в тумане,
то ложился, то вставал опять,
постигая с искренним стараньем
трудную «науку побеждать».
Я иду, на мельника похожий, -
пыль и зной! - а вот шагать не лень.
- Эй, - кричат мне, - гвардии прохожий!
Можешь заработать трудодень!
- Что же, я не против.
Где лопата?
- Окопаться сможешь?
- Не забыл!
...Не забыл всего, чему когда-то
старшина дотошный обучил.
От арыков тень ползет сырая,
как от переправы фронтовой,
и стрижи, в потемках фигуряя,
на аэродром уходят свой.
Тишина.
И вдоль дороги хлопок,
как сугробы под Вертушино,
где полку в завьюженных окопах
право на бессмертие дано.
Сентябрь-октябрь 1950 г.
О пехоте
1
Пехота, как чугун в опоке,
в нагретых добела песках
спит на свирепом солнцепеке
с мешком и скаткой в головах.
Она не сетует на климат
и вот уже который год,
светилом варварски палима,
как жить положено, живет.
По воскресеньям ходит в город -
на полустанок в три избы,
сухим хранит бездымный порох,
работает без похвальбы.
И политы обильным потом
бугры седлистые вдали,
где ею лично отработан
«неравный бой за пядь земли»,
где шелестит у стен ружпарка
зеленый новобранец - клен,
где, как в горячем цехе, жарко
и день предельно уплотнен.
...Пехота знает, что в победе
с бездельем ей не по пути, -
ей через все на белом свете
придется трудности пройти.
2
Бывало за два перехода
все карты спутавши врагу,
в изнеможении пехота
ложилась строем на снегу.
И, даже лыж не сняв, с разбега
в дремучий и недолгий сон,
откинув белый полог снега,
проваливался батальон.
Мелькали мимо сосны, ели,
в наметах пышных пни, кусты,
и звезды, отмерцав, летели
с почти отвесной высоты.
Спала пехота беспробудно
(она любила впрок поспать),
и дальнобойным было трудно
пехоту с лежбища поднять.
Но, встав на зорьке по тревоге,
бодра,
безропотна,
свежа,
опять была весь день в дороге -
от рубежа до рубежа.
И, поспевая всюду к сроку
(входя за танками в прорыв),
опять в снегу спала, под щеку
кулак пудовый положив.
...Не потому ль, что за плечами
большой войны безмерный путь,
шагать сыпучими песками
сегодня легче ей чуть-чуть?
1951
Утрами в клубе полковом
Утрами в клубе полковом
стоит такая тишина,
что слышно, как под потолком
звенит пчелиная струна.
Пчела отбилась от подруг
и, в четырех стенах гудя,
напомнила сержанту луг,
в жару
заждавшийся дождя.
Но за окошком нет травы -
пески безбрежные лежат.
- Далековато от Москвы... -
вздыхает гвардии сержант.
И, грустный взгляд переведя
на карту с пыльного стекла,
глядит он, как рука вождя
пустыню всю пересекла.
И чудится:
как вешний сок,
живая движется вода,
и вдоль канала
на песок
ложится ровно борозда.
... Не зря сержант прошел в седле
сквозь орудийный рев и гул, -
как воду жаждущей земле,
свободу людям он вернул.
Не зря в пути хлебнул беды,
людей спасая от оков,
и путь его с путем воды
не зря сошлись среди песков.
1951
* * *
Жара и холод, холод и жара -
так осень начинается в пустыне:
то пышет, как от буйного костра,
то саксаул одет, как ельник, в иней.
Кончается учебный переход
на переломе бесконечных суток,
и с ходу засыпает пеший взвод
на пару сот положенных минуток.
Солдат в окоп, как в жесткую постель,
ложится, укрываясь с головою,
и пыльная, колючая шинель
хранит его с любовью фронтовою.
И снова с пулеметом на горбу
идет он по приказу командира,
тревожась за неверную судьбу,
но не свою солдатскую, а мира.
«Эх, если б не грозились нам опять, -
он думает на полигоне взрытом, -
не с пулеметом время б коротать,
а, что ни говори, с теодолитом».
Стучит и закипает пулемет,
изрешетив мишень у перевала.
- Да, - говорит солдат, - недостает
водицы из хорошего канала...
1951
* * *
Полковых оркестров перезвон
на рассвете будит гарнизон.
Гаубичных восемь битюгов
вкатывают солнце из песков.
И вода искрится, как алмаз,
под небыстрый гусеничный лязг.
Танк идет сожженною стерней,
словно гром, окованный броней.
Держит направленье этот гром
в пригород, на пыльный танкодром,
ходит там на разных скоростях.
Есть порядок в танковых частях!
По соседству белый городок,
как десант, спустился на песок,
сдвоил за ночь домиков ряды,
приютил искателей воды
и, хотя построен на песке,
выстоял на лютом сквозняке.
Кто сказал, что самоходный гром
беспокоит стройку за бугром?
Разве от ревущих дизелей
новоселам жить не веселей?
Разве не спокойней в наши дни,
если рядом, в нескольких шагах,
гарнизона мирные огни
отсветом домашним на песках?
1951
* * *
Помнит комдив Гвадарраму,
и Халхин-Гол, и Кавказ, -
малой работать упрямо
там приходилось не раз,
малой саперной лопатой,
той, что орудуешь ты
здесь, на колючке помятой,
у ключевой высоты.
...Малой саперной лопатой
черствую осыпь откинь|
Ярче песок сыроватый,
выше небесная синь.
Малой орудуй ловчее:
вдоль,
в глубину,
поперек!
В рябинах свежих ячеек
вечно сыпучий песок.
Перед тобою встает он -
желт и тяжел -
в полукруг.
Бруствер на славу сработан
парой мозолистых рук.
Если придется, он станет
в битве надежней брони.
Из-за него, туркестанец,
на Каракумы взгляни:
дерево полнится соком,
новое русло - водой.
...Это грядой невысокой
мир защищен молодой.
1951
* * *
На полях, где мы вели бои,
сколько было вынуто земли
заступом, взрывчаткой и киркою!
Сколько было многими из нас
той землицы взято в смертный час
в недрах холодеющей рукою!..
Сколько было вынуто земли!
Словно экскаваторы прошли
там, где наша рота наступала.
Жизни путь, что начат на войне,
видится в песках безвестных мне
трассой животворного канала.
...Желтая акация в цвету,
желтое светило высоту
набирает перпендикулярно,
желтая река, и желтизной
отдает сухой, трескучий зной,
отдает безмолвно и угарно.
В этом пекле, выжженном дотла,
у саперов есть свои дела,
но душой саперы на канале,
где все шире, шире фронт работ,
где такое сотворил народ,
что, не повидав, поймешь едва ли!
1951
* * *
Пока плутали на «ЗИСах»
цистерны с питьевой водой,
мы заняли рубеж в песках,
за каменистою грядой.
И дорог стал воды глоток,
от неба не дождешься благ,
не выжмешь капли на платок
из теплых, из порожних фляг.
Комбат заметил:
- Вот дела!
Слыхал, что говорит народ?
Пустая фляга тяжела!
А где вода твоя, начпрод?
Когда пришел к солдатам сон
сплошь из ручьев,
колодцев,
туч,
начпрод, обшарив горный склон,
в карагачах набрел на ключ:
из-под пяти корней торил
дорогу он в Амударью, -
казалось, великан прикрыл
всей пятерней его струю.
Нас разбудил начпрода крик,
спросонок зля и веселя, -
Колумб, увидев материк,
должно быть, так орал:
«Земля!»
...Мы пили, и никто не знал,
что пьем из одного ключа
с тобою, будущий канал,
чья жизнь, как наша, горяча.
1951
Мираж
Пять полдней возводил мираж
на дюнах город чудный.
Там было все: вода, фураж
и отдых беспробудный.
Пять полдней рвался эскадрон
из дюн быстротекучих
под сень вечнозеленых крон,
под тень ветвей плакучих.
Но исчезали без следа
за маревом кисейным
в глазах рябящая вода
и в город въезд шоссейный.
Перевернули мы пески
вверх дном за пятидневье,
но где там город у реки -
ни лужи, ни кочевья!
И вот в один прекрасный день
(прекрасный ли? прекрасный!)
возникли снова сень и тень
под синевою ясной.
- Опять мираж, - вздохнул комэск,
с походной картой сверясь, -
опять воды проклятой блеск,
опять вся эта ересь!
Но то иной мираж возник,
пяти полдневных проще:
в один барак,
в один родник,
в две реденькие рощи.
...То был грядущего земли
мираж обетованный.
И мы на карту нанесли
поселок безымянный,
где всем бойцам хватило мест
и счастья для начала.
Не зря благодарил комэск
разведчиков канала.
1951
* * *
По окраине заречной, где сады
над потоком замутненным, но студеным
к сентябрю, напившись солнца и воды,
спину гнут под урожаем многотонным;
по окраине булыжной, как всегда,
как по зимней норме с неба синих сводов,
телеграфные забиты провода
снегом хлопкоочистительных заводов;
по окраине саманной, где пески
за кибитками укутаны в сугробы,
из пустыни возвращаются стрелки
шагом валким, как с уборки хлеборобы.
И пусты подсумки, и порожняком
сто полуторок, что шли с боепитаньем,
дребезжат неторопливо за полком
с очень громким и заслуженным названьем.
В нем весенний гул
форсированных рек,
городов освобожденных
шум прибойный.
Приноравливает встречный человек
шаг свой
к поступи тяжелой и спокойной.
Недалеко до казарм уже пылить -
позади броски,
окапыванье,
стрельбы.
И приказано знамена расчехлить,
что хранят зарю Днепра и пламя Эльбы.
Где вы нынче, ветераны славных битв?
Заменили хлопцев сменой молодою.
Только песня та же самая звенит
над взводами,
над садами,
над водою...
* * *
Каждый танец на «бис» раза по три
был исполнен с веселым огнем.
...Премирована рота на смотре
патефоном в чехле голубом.
И в казарме за час до отбоя,
полустертой пластинкой шурша,
каждый день он играет такое,
от чего замирает душа.
Не забудет мое поколенье
тот простой и сердечный мотив -
эшелонной гитары томленье
и окопной гармони порыв.
А когда отстрадает гитара,
земляка приглашает земляк:
церемонно раскланявшись, пара
отрывает гвардейский гопак.
Начинается все по порядку:
на скобленом полу, топоча,
то бочком,
то волчком,
то вприсядку
ходят с присвистом два усача.
Дробный гул от подковок железных
как в слесарных стоит мастерских.
Жаль, в Москве у танцоров известных
не услышишь подковок таких.
...А в дверях,
чтобы рьяный дневальный
раньше срока солдат не прервал,
встал тихонько,
как зритель случайный,
моложавый седой генерал.
1951
* * *
Над танкодромом
в сумерках
прощальный
с полнеба круг пунктиром обвели
и в Африку,
на юг колониальный,
не торопясь поплыли журавли.
Не говорливой галочьей оравой,
а строго, как по азимуту взвод,
за головной походною заставой
станица молчаливая плывет, -
как песнь без слов
в осеннем небе чистом,
в степной непотревоженной тиши.
...Глядят с брони чумазые танкисты,
в замасленных спецовках крепыши.
И говорит, по пояс встав из люка,
башнер, невоевавший паренек:
- Куда летят? Ну что им с того юга?
Я б лично в рабстве дня прожить не мог.
- А я бы мог, - басит водитель. - Дело
нашлось бы в той неволе для меня,
такое, чтоб земля вокруг гудела
и небу стало жарко от огня! -
И он в сердцах рванул машину с места,
как на таран повел, не тормозя,
как будто на холмах у переезда
томились в рабстве черные друзья.
...Полиловела и зарделась кромка,
как лычка, на три пальца от земли,
когда над степью грустно и негромко,
прощаясь, затрубили журавли.
1951
Рассказ сверхсрочника
По собственной воле, ребята,
в шинельку я снова одет.
А был я в десанте когда-то,
и это уже не секрет.
Меня самолеты бросали
на пламя сигнальных костров.
Меня пулеметы кромсали
на льду у чужих островов.
И я, как ракета, сгорая,
дорогу полкам осветил
от кромки переднего края
в разгромленный вражеский тыл.
Нет, я не жалею, ребята,
о трудном своем ремесле,
о том, что с десантом когда-то
ходил по горящей земле,
о том, что не списан по ранам
и годен по-прежнему в строй,
о том, что товарищи странным
меня называют порой.
Мне кое-кто пишет:
«Пора бы
по сердцу найти ремесло.
Пошел бы, Демидов, в прорабы,
ушел бы к сестре на село».
Но я отвечаю:
«Не время
покинуть сверхсрочнику взвод.
В Корее война, и на Рейне
кузнец не орало кует.
Поэтому правофланговым
в пехотном остался строю -
солдатам рассказывать новым
про все, что бывает в бою,
про то, как мы с вами крещены
на Волге в понтоне одном,
про то, как мы с вами учены
в степи под прицельным огнем».
Мне пишет комбат мой:
«Вот видишь
(письмо из Берлина пришло),
ты правильно сделал, Демидыч,
хорошее взял ремесло».
... Когда перед картою мира
один у Кореи стою,
я слышу приказ командира
в тяжелом и долгом бою.
Когда я о мире мечтаю -
маячат Пхеньяна огни,
и чудится мне: улетаю,
все ближе, все ближе они,
и с неба являюсь народу,
в атаке встречаю рассвет.
Я драться готов за Свободу,
и это для всех не секрет!
... Так в званье простого солдата,
как этого требует век,
по собственной воле, ребята,
живет на земле человек.
Лето 1951 г.
Памяти ровесника
1
В походных флягах заперта слепая
вода зеленоватая.
Она,
как наши гимнастерки,
солона,
как сапоги армейские,
крепка.
Ее мы зачерпнули, отступая.
Ей, как и нам, дорога нелегка.
В походных флягах память о Днепре,
о Киеве в последнем сентябре,
о Черном море и о тихом Сане,
о Волхове туманном на заре.
У каждой фляги есть своя судьба.
У каждого -
свой путь, своя тропа.
Прошли немало.
Нам идти немало.
И мы дойдем с тобою до привала.
Должны дойти...
Но за тебя уже
товарищ отвечает на поверке.
Ты под Москвой на смертном рубеже
упал на снег.
И не снимали мерки
гробовщики.
Как моряка волне,
тебя земле отдали.
Сколько, сколько
однополчан хороним на войне!
Молчим и коченеем в тишине.
И остается грусть в груди
осколком.
2
Суровыми нас сделала война.
За каждым ходит счастье и несчастье.
И, может быть, поэтому не часто
погибших вспоминаем имена.
Но есть в полках у каждого солдата -
у старика майора, у юнца -
погибший друг,
по крови ставший братом,
которому он верен до конца,
которому он выстрелом и словом
клянется, нарушая тишину.
И для меня, живучего и злого,
ты стал таким навечно
в ту войну.
3
Когда идут в атаку писаря,
о мертвых не приходят извещенья.
А потому о чуде воскрешенья
так запросто в народе говорят.
И без вести пропавшие солдаты,
к рассвету возвращаясь в батальон,
заучивают памятные даты
своих смертей и братских похорон.
Но я не мог на случаи ссылаться:
что ты в лесу и что, наверно, жив.
Ведь ты погиб под Малоярославцем,
когда курсантов бросили в прорыв.
Прости меня,
я не писал родне,
что ты в отъезде и что все в порядке.
Ты, как моряк, лежишь на белом дне,
завернут в парус -
клочья плащ-палатки.
И только там,
в далекой Бугульме,
тебя все ждут,
томятся
и рыдают.
И слезы на единственном письме
уже который год не просыхают!
Прости меня,
но я тебя не жду.
Я видел сам не строчки извещений,
а мертвецов на разбомбленном льду
и не могу поверить в воскрешенье.
Но почему же, подымаясь в бой
и ночью засыпая на привале,
мне кажется, что я опять с тобой?
Мы не дошли.
Еще не пировали.
Наш путь далек.
И есть еще вода, -
в походных флягах заперта слепая,
как наши гимнастерки,
солона,
как сапоги армейские,
крепка.
Ее мы зачерпнули, отступая.
Ей, как и нам, дорога нелегка.
4
Но в реки возвращается вода,
и фляги открываются у моря.
А пехотинец Коля Лобода
лежит иа безымянном косогоре.
Ему не добежать и не дойти
не то что до Днепра, а до Калуги.
И все его дороги и пути
еще в ту ночь запорошили вьюги.
Еще в ту ночь на взорванном шоссе
мечтал он о далекой Украине.
...Плыл полдень в тополиной паутине,
дремал рассвет в нетронутой росе.
Далекая!
Она ему казалась
святой, обетованною землей.
(За хутором Михайловским осталась,
завьюженная снегом и золой.
Исхлестана поземкою колючей,
распята между Бугом и Днепром.)
Он умирал.
И думал о другом:
о зелени полей,
о синеве излучин,
о матери...
(Подальше от войны
из Киева в последнем эшелоне
ее увез.
И в смертном медальоне
хранится адрес дальней стороны.
Там писем ждут.
Солдатские гроши
я отослал.
Они скупы, как слезы.
Они щедры, как в душный август грозы.
Они от взвода.
И от всей души.)
...Он умирал.
Предсмертная истома
туманила глаза.
И кровь текла со лба.
Он говорил:
- Повернемся до дому... -
И это был приказ,
а не мольба.
5
Растаял снег.
И мне не отыскать
среди лесов
в могилах братских
друга.
Приходит неотступная тоска,
когда на перепутьях и в яругах,
в глухой крапиве,
в зарослях лесных,
на площадях встречаю холм могильный
и на доске карандашом чернильным
фамилии ровесников моих.
Их дождь смывал, их ветром обдувало,
их солнце выжигало -
не прочесть.
Колышется дубовых листьев жесть
венками над замшелым пьедесталом.
Мне кажется
(и это так всегда),
что здесь,
за Конотопом.
под Клинцами,
лежит мой неразлучный Лобода
и смотрит вслед печальными глазами.
И я готов на смерть идти тогда!
6
А кто сказал:
в Правобережье шлях
был отдыхом в салютах и наградах?
Мы пушки протащили на руках,
и каждый нес еще по два снаряда.
Распутица и снежные метели
на всем пути не покидали нас.
Шел впереди
в забрызганной шинели
наш генерал.
Засасывала грязь.
Храпели кони у крутых обочин.
Рубили коноводы постромки.
Вел генерал к Днепру свои полки.
Был путь тяжел.
Но не было короче.
Тылы застряли где-то под Полтавой -
и опустели наши вещмешки.
Но все равно мы шли на берег правый
и вплавь, когда тонули челноки.
Что нам теперь Борщевские болота
и омутов крутая глубина?
За нами Днепр!
Софии позолота
над обожженным городом видна.
7
Вернувшиеся с нами киевляне
знакомых улиц не нашли в дыму.
А я
явился к дому твоему
на ощупь
ночью,
словно на свиданье.
Разбита дверь.
Я в комнате опять,
где юность прервана непоправимо
боем.
Нам есть о чем друг другу рассказать,
ведь мы с утра не виделись с тобою.
Мы в Киеве!
Ты слышишь, Лобода?
И нам теперь вовек не разлучиться.
Сквозь сотни верст и сотни битв
сюда
сумела наша дружба возвратиться.
А впереди германская земля.
Туда идет тоски моей дорога.
Я до порога шел,
чтоб от порога
шагать полями прусскими, пыля.
Нам снова в путь!
Заржали у крыльца,
почуяв бой,
оседланные кони.
...Осенний дождь стучит о подоконник
пока еще осколками свинца.
Пока еще восходы и закаты
солдатской кровью крашены.
Пока
зовется водным рубежом
река
в кувшинках желтых,
в ивняках косматых.
Война войной.
Четвертый год под пули
идут бойцы.
Золотники свинца
меня давно в атаках караулят.
И если я погибну,
до конца
мне будет верен
мой ровесник.
1943-1945
Лирическая хроника
На свете очень много родин.
Но у тебя всегда одна.
И вот,
когда пришла война,
когда тебе сказали
«годен»,
благодари родную мать
за то, что родила солдатом
в двадцать втором
или в двадцатом,
когда устали воевать.
Благодари ее за то,
что ты не вздохом
и не всхлипом
Россию спас.
...Четыре липы.
Березки три.
Акаций сто.
Замшелый камень.
Тихий прудик.
Избу,
где прожил век в тепле.
А для меня Россия -
люди,
которых встретил на земле,
с которыми под этим небом
делился хлебом...
* * *
Я вспомнил первые шаги,
как по Кузнецкому
в Охотный
прошел походкою похотной -
поскрипывали сапоги.
Слегка покачиваясь,
лихо
пилотку сдвинув набекрень,
я шел сквозь штатскую шумиху
в тот первый,
незабвенный день.
Мне было девятнадцать лет.
И девушки смотрели вслед,
дорогу уступал прохожий.
Я вспомнил первые шаги -
похрустывали сапоги
несмазанной
добротной кожей.
И в тот же день
ты тоже шла
по тем же улицам
к вокзалу.
...А мне об этом написала
из осажденного Орла.
* * *
Вдали пылал воскресный Брест,
и в институте стало пусто.
Я на стихах поставил крест
и отказался от искусства.
Я о походах тосковал.
(Пусть дождь лицо сечет.)
Я никогда не рисковал.
(Любовь к тебе -
не в счет.)
Я очень редко горевал.
(И твой уход забыт.)
А там,
вдали,
окопный быт.
военный буревал.
* * *
Караульное помещенье,
замерзающий часовой.
Где окопы?
Идет ученье.
Обучают меня под Москвой.
С полной выкладкой марширую.
- Выше голову!
- Шире грудь!
(О романтике позабудь!)
- Выше голову!
- Шире грудь!
- Шире плечи!
- Шире шаг!
Ночь на нарах.
Звон в ушах.
Не сражаюсь.
Не пирую.
Ничего не просит душа.
Только б выспаться до утра.
Только б не было ночью тревоги.
* * *
Сон досматриваю:
нора
у дороги.
Много хлеба в ней,
в той норе.
Капля неба в ней
на заре.
Пухом стелется
земляной.
Слухом полнится
весь земной.
Но в нору не доходят слухи.
И не знают там о войне.
У окна сидят две старухи,
Две девчонки сидят на окне.
Мне б туда от старшины,
от затвора, от лопатки
убежать во все лопатки.
Там горнисты не слышны.
Там тепло и без шинели.
Там встают, когда хотят.
* * *
Угрюмый старшина ползет по щели
и кормит сахаром солдат.
Здесь рубеж.
Здесь черта.
Здесь мечта.
И не мечта.
Над тобою небо боя. Ты лежишь на поле боя.
- Что с тобою?
- Что с тобою?
- Ни черта, брат, ни черта.
Просто думаю о многом.
Все, что есть и что прошло,
все, что слушал по дорогам,
все, что снегом замело, -
вижу резче и точнее,
будто заново прозрел.
...Ходит ворон, коченея,
ждет, чтоб я закоченел.
* * *
Угрюмый старшина опять ползет по щели.
Ни домечтать,
ни докурить нельзя.
Уже на бруствер брошены шинели.
Сейчас в атаку бросятся друзья.
И началось.
Я выскочил по знаку.
Огонь над полем боя нависал.
Так было.
А стихи «Перед атакой»
я после,
в лазарете,
написал.
* * *
И вот тогда,
февральским
ясным утром,
когда я мечен был свинцом,
ко мне пришла в палату мудрость,
обветренная,
как мое лицо.
* * *
Снег прилег на подоконник,
как бедный глуховатый кот.
Под простыней остыл покойник -
полуоткрытый рот.
И не нужна ему свеча,
совет врача
и свет очей.
Он дорог всем.
И он ничей.
А я в палате знаю до единого
все хрипы, храпы, стоны.
Вдруг:
- Ребята, тише! Вальс пз «Лебединого»! -
проговорил сосед без рук.
- Не выключайте радио, сестра! -
...О, грусть моя,
как боль, остра.
Глаза закрою:
листопад
идет в Сокольниках, шурша.
И лист на землю не спеша
слетает с клена.
Невпопад
я говорю с тобой о том,
что будет снег, что будет град,
что будет ливень, будет гром
и что начнется листопад.
...А листья падают в траву
уже девятый день подряд.
* * *
Окончен госпитальный срок,
но не окончен бой.
Ты снова «годен».
Ветерок,
как дымка, голубой,
то пахнет старою бедой -
железом и золой,
то пахнет талою водой,
землею и смолой.
А ты, карболкою пропах,
в широких стираных штанах,
в кирзовых сапогах,
пошатываясь, на перрон
выходишь.
Женщины глядят.
Ты старый, стреляный солдат -
обучен,
ранен,
наторен
во всех житейских драмах.
С немецкой надписью вагон,
с фанерой в белых рамах
тебя опять везет на фронт -
в Европу,
за границу.
...Бегут, бегут со всех сторон
дома под черепицей.
* * *
И старшина проходит по панели.
Ни домечтать, ни докурить нельзя.
На мостовую брошены шинели.
Сейчас в атаку бросятся друзья
по улицам,
по лестницам,
по крышам.
Нас оглушает пулеметный стук.
Мы задыхаемся.
И снова ровно дышим.
И занимаем населенный пункт.
* * *
Ну, разве ты задумывался прежде
над странами, в которые попал?
Не думал ведь.
Стихи о Будапеште
я через месяц в Вене написал...
* * *
У черных, размозженных стен
опять мы по-пластунски лазим.
(Я кожу ободрал с колен.)
- Недоучившийся студент!
- Остановись!
Пилотку наземь!
- Здесь
жил
Шопен!
И я остановился на мгновенье,
сгорая от стыда, -
мне захотелось музыки тогда
в продымленной
и разоренной Вене.
Здесь жил Шопен...
Он тоже тосковал
по родине...
* * *
Грохочут поезда.
И вот уже меня ночной вокзал
пустым перроном встретил, как всегда.
И вот Москва.
В консерваторском зале,
поставив возле кресла костыли,
сидит солдат.
Его сюда не звали.
Сочувствуя, студентки не вели.
Доковылял.
Вчера письмо прислали:
любимую
в Берлине
погребли...
* * *
Уже смычки коснулись струн.
И я узнал во мгле
проклятый населенный пункт
на развороченной земле.
Там, руки разбросав вразлет,
как два колючие крыла,
упала на прозрачный лед
моя любовь.
И умерла.
Война -
не поле перейти.
И если грусть пришла -
грусти.
* * *
Но дирижер взмахнул рукой.
Поплыл, волос пе шевеля,
ленивый, ласковый покой -
так дышит осенью земля.
Не нагибаясь, не спеша,
обходит листопад сады.
И листья падают, шурша,
как перезревшие плоды.
Их сторожа гребут в костер.
И дым, как плюшевый медведь,
к нам лапы теплые простер
и ластится.
Не думал ведь,
что возвратишься в эту тишь,
что жизнь, как прежде, хороша,
что о потерях умолчишь,
чтоб не тревожилась душа.
...На белый снег
последний лист
ложится мягко,
чуть дыша.
Концерт окончен.
Всё сполна
мы отдали тебе, война.
* * *
Я ночью по Москве иду
и разговор с тобой веду.
Ты помнишь первые шаги,
как по Кузнецкому
в Охотный
мы шли походкою пехотной,
поскрипывали сапоги...
Еще все было
там -
вдали.
Мы не задумываясь шли...
Я снова по Москве иду-
поскрипывают
костыли,
а ты лежишь на льду.
Как два колючие крыла -
шинель солдатская вразлет!
Моя любовь не умерла.
Моя любовь живет!
Ну разве сдамся я теперь,
когда окончен бой?
Сегодня распахнулась дверь,
и я увидел пред собой:
планету в холмиках потерь
и в дымке голубой.
Но я люблю ее такой.
И в беспокойстве мой покой.
Земным делам не начат счет -
пусть дождь лицо сечет!
Мы -
обожженные огнем -
тревожно на земле живем.
* * *
Я повторяю довод свой:
судьба без умысла и плана
нас берегла от малых войн -
от Халхин-Гола и Хасана.
Дорога стала нам ясна,
когда на плечи однолеток
Отечественная война
легла до хруста мышц
и клеток
грудных.
И не было трудней.
Но мы все выдержали.
Просто
такое свойство крови.
В ней
отвага,
верность
и упорство.
* * *
И вот пройдут десятки лет...
Случайно
в поле, у оврага,
найдешь окопный
ржавый след
и вспомнишь
весь поход
до шага,
до выкрика -
весь гул атак.
И сыну скажешь так:
- Благодари родную мать
за то, что родила солдатом
в сорок четвертом,
в сорок пятом,
когда устали воевать...
1946
Подвиг ровесника
1
Уже затерян первый след традиции.
Где зачиналась? Под каким селом?
Она смогла в уставах утвердиться,
не сделавшись обычным ремеслом.
Она смогла войти во все анналы,
не отпугнув и самых молодых,
которые о битвах и привалах
прочли в стихах товарищей моих, -
традиция Матросова...
Я снова
тебя в стрелковой отыскал цепи.
Ровесник мой,
от ветра ледяного
ты коченел в завьюженной степи.
Тебе с утра огонь из пулемета
подняться не давал на берегу.
Окопчики отрыв,
как будто соты,
пехота задремала на снегу,
винтовки сжав шершавыми руками.
С них копоть никогда не оттереть.
Тяжелая, как стопудовый камень,
на вражью свору двигается смерть.
Враги трясутся.
И из всех орудий
нас донимают,
вдавливают в снег.
... К земле холодной
привалившись грудью,
спит на краю окопа человек.
2
Солдаты под огнем окоченели -
минуты бесконечны, как часы.
Не греют их
колючие шинели,
седеют
их ресницы и усы.
А ты поляной движешься,
петляя,
врастая в наст,
вмерзая в тонкий лед.
Тебя душа -
упрямая и злая -
торжественно в бессмертие ведет.
Но пулеметам жарко в казематах,
фельдфебель видит в смотровую щель
на снежных дюнах -
белых и косматых -
твою
чуть порыжевшую
шинель.
И он стреляет.
Только пули мимо -
ты словно заколдован,
ты живуч.
Тебя хранит тяжелый полог дыма
и крепко сшитая завеса туч.
И ты дополз.
Прилег.
Земля осела
у дота раскаленного.
Вокруг
осматриваясь,
обнажил несмело
свое плечо суглинистое
луг.
Поволжская весна не за горами!
Ты вспомнил, что на рухнувшей сосне
двумя-тремя веселыми словами
снегирь проговорился о весне.
А ты лежишь на маслянистых пятнах
родной земли,
оттаявшей вчера.
Тебе
не повернуть уже обратно,
и умирать тебе уже пора...
Нелегкая нам выпала работа
на волжских и днепровских берегах!
Мы потому и побеждаем доты,
что жить хотим,
служить хотим в полках.
Я не встречал еще на поле ратном
солдата,
что в бессмертие идет
и не мечтает доползти обратно,
пригнув к земле дрожащий пулемет!
Они тебя в пути не подкосили.
Ты к плитам на мгновение прирос.
Здесь мертвое пространство.
Здесь бессилен
немецкий пулемет.
И в полный рост
поднялся ты.
Надульник пулемета
прикладом сбит.
И замолкает дот.
... Гудящим роем, покидая соты,
штыки примкнув, замерзшая пехота
в атаку неотступную идет.
Шинели развеваются, как вьюги.
Как ураган, «ура» над головой.
А в нашем взводе думают о друге:
«Живой он или мертвый?»
Он живой...
Полгода в лазарете под Москвой.
Опять война и госпиталь на юге.
Потом Берлин, и ты идешь домой
и думаешь о мире на досуге:
«Что теперь ни говори, а было
всякое за долгие года.
От передней линии до тыла
погуляла мачеха-беда.
И бежали по полю солдаты,
сжав гранату в мокром кулаке.
И дружили с будущим ребята -
были с подвигом накоротке.
И тому, кто написал однажды:
«...если не вернусь,
прошу считать...» -
как вернуться?
Как среди сограждан
жизнь свою достойно продолжать?»
3
Ты снова в Сталинграде.
Ветер кружит,
перемешав с осеннею листвой
клочки газет,
песок,
колечки стружек -
все,
что сумел найти на мостовой.
Потом грохочет листовым железом,
разбитой дверью жалобно скрипит.
Потом стихает.
Над помятым лесом,
не шелохнувшись, воронье висит.
И тишина.
Ни ветра, ни прохожих,
ни огонька на дальнем берегу.
...С трофейным ранцем из телячьей кожи
и с полевою сумкой на боку,
в одежде модной по любой погоде -
в шинели серой
(в ней не первый год!)
простой солдат
по городу проходит.
Он не грустит
и песен не поет.
Ты снова в Сталинграде.
Столько дел,
что некогда подумать о покое.
Ты загорел и даже похудел.
Да, мир есть мир.
Но что ж это такое?
Опять в руках саперная лопата,
и ты похож на старого солдата.
Опять приказы слушают твои.
Опять не спишь ночами перед боем,
опять твои ровесники с тобою,
и ты ведешь их в новые бои!
4
На Сталинградском тракторном заводе
я снова отыскал тебя.
Весь день
кружился я как будто в хороводе:
я видел на стене большую тень.
и узнавал тебя - бросался к цеху.
Но ты уже к строителям ушел.
Бегу туда. Но ты уже уехал
за картами и книгами для школ.
И мне в завкоме
девушки сказали:
- Как только занимается заря,
он с плотницкой бригадой на вокзале,
а к вечеру уходит в слесаря.
Ведь он комсорг...
И шелестят бумаги,
и перья канцелярские трещат...
На поле боя расцветают маки,
над полем боя журавли кричат.
И ты лежишь в траве на косогоре,
как перед штурмом.
Вспоминаешь ты,
как той весной на ледяном просторе,
у той незабываемой черты,
когда в окопах други коченели,
ты полз один с гранатою на дот.
Потом тебя пронес стрелковый взвод
как знамя - в окровавленной шинели.
5
Уже не видно крови на снегу,
и порохом в порту не пахнут бревна,
и не найти траншей на берегу.
Так почему
ты называешь кровным,
солдатским делом -
наш обычный труд,
где все по плану,
по гудку,
по слову,
где каждый день
и отдохнуть дают,
и в наступление
уводят снова?
Так почему ты говоришь всегда:
- Как на войне...
- Как в битве...
- Как в атаке...
Отвага воинов
и в мирные года
живет у нас
в нетопленом бараке.
6
Мы из рук не выпускаем знамя!
Нам на этом свете повезло:
в плоть и кровь горение вошло,
и не превратилось в ремесло,
и до смерти овладело нами.
И к чему теперь ни прикоснемся -
все победою озарено.
И бывает:
вздрогнем и проснемся,
выглянем в раскрытое окно.
Там
насквозь,
до самого заката,
тянется степная полоса.
И стоит,
как памятник солдату,
тополь, упираясь в небеса...
Вот на этом бывшем поле боя
будет город,
будет Сталинград.
В третий раз мы встретимся с тобою.
И пойдем,
как двадцать лет назад,
по-над Волгою по улице широкой,
мимо ослепительных домов.
И опять из отворенных окон
долетят до нас обрывки слов.
Я пойму по слогу,
по намеку,
кто живет за каменной стеной:
мой ровесник - близкий и далекий,
прокаленный прошлою войной.
Он отстроил снова из гранита
город, что в сраженьях защитил.
Разве может строгая граница
душу разделить
на фронт и тыл?
И таким, как по войне скитался, -
одержимым,
честным
и прямым, -
до седин ровесник мой остался,
до седин я не расстанусь с ним!
1942-1947
Дальний гарнизон
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОДВИГ РЯДОВОГО
Красных кровель черепица.
Венский пригород в дыму.
...Приказали зацепиться
пехотинцу одному,
приказали подобраться
к амбразуре угловой,
приказали постараться
возвратиться с головой.
Приказали.
И дорога,
что по карте пролегла,
стала улочкой пологой
от угла и до угла, -
не с дворцами, где в коронах
львы и туры па гербах,
а рябая от воронок,
в навзничь рухнувших столбах,
в нефти радужных накрапах,
в битом намелко стекле, -
но идущая на запад,
к жизни,
к миру на земле!
Вот по ней-то, выполняя,
как положено, приказ,
мимо взбухшего Дуная,
не сводя с брусчатки глаз,
на локтях да на коленях,
мимо вражьих мертвецов,
в самом главном направленье,
полз Василий Горобцов.
* * *
Что сказал перед уходом
другу лучшему солдат?
Попрощался ли со взводом?
Попрощался, говорят.
И сказал:
- Беда случится,
все бывает на войне,
жаль, не вышло поучиться
в офицерской школе мне!
А хотелось, чтоб пошире
стал, ребята, горизонт!
Ох, сдается мне, что в мире
не последний это фронт.
...Я все годы коммунистом
на переднем состою:
принимали в поле чистом
под Орлом еще в бою,
так что если молодую
жизнь огнем пересекут,
так что если упаду я
через несколько секунд, -
попрошу, как прежде, числить
здесь, иа линии огня.
Вот какие нынче мысли
потревожили меня.
И ответили солдаты:
- Не прощаемся с тобой!
От твоей, земляк, гранаты
дот обвалится любой!
И еще сказали:
- Что же?..
Все бывает на войне...
И на мертвый город строже
посмотрели в тишине.
* * *
...И ползет ио мостовой он
к доту, что вмурован в дом.
Видит только угловой он
дом на перекрестке том,
где кладбищенской ограды
обрывается гранит,
где из дота, из засады,
без умолку говорит
пулеметчик, что ни шагу
нашим сделать не дает.
На твою, земляк, отвагу
положился первый взвод!
Ожидает он, когда ты
чертов дот угомонишь!
(На часы глядят солдаты-
фосфорятся циферблаты
в темноте глубоких ниш.)
* * *
За кладбищенской оградой
клены,
вязы,
тополя.
За кладбищенской оградой
вся эсэсовская тля
в мертвом виде.
Но вот эти
трое смертников живут!
Им сегодня на рассвете
дан приказ держаться тут,
возле каменного склепа,
где над пыльною плитой
так не к месту, так нелепо
жмется ангел золотой.
Легких крыльев
взмах тревожный, -
понимает херувим,
что пора, пока возможно,
унестись к брегам иным!
...Мы от Волги и от Дона
шли за Вислу и Дунай,
схоронив в земле бездонной
(никогда не забывай!)
сотоварищей веселых
по нелегкому труду,
оставляя в дымных селах
самодельную звезду,
что из ящичной фанеры
вырезается ножом,
что горит в тумане сером
над последним рубежом.
Ну, а здесь гробниц фамильных
пышный мраморный уют-
круглый год горит светильник,
круглый год цветы цветут.
Здесь воздвигла дочь для папы -
группенфюрера -
дворец.
(Обломали папе лапы
под Вапняркой наконец!)
Здесь на каждом пьедестале-
ангел,
лавры,
письмена.
Мы еще их не видали,
здесь еще идет война,
и над всем этим барокко
парниковая жара,
орудийная морока,
нараставшая с утра.
* * *
...И с гранатами в карманах,
с карабином на груди,
в мятой каске,
в брюках рваных,
ватник скинув по пути,
Горобцов тропой неторной
той что к подвигу ведет,
продвигается упорно
все вперед,
вперед,
вперед.
О, весеннее кипенье
в сорок пятом на войне!
Дым над сизою сиренью,
плющ на взорванной стене,
запах почек тополевых,
чуть присыпанных золой,
голубей белоголовых
вихрь над стонущей землей!
И с кладбищенской ограды
все сильнее,
все живей
бьющий дробью из засады
без умолку соловей!
То ли он под оккупантом
кряду восемь лет молчал -
отощал без провианта
и без песни заскучал;
или, позабыв о воле,
думал: «Боле не жилец...»;
то ли вышел из подполья
тот отчаянный певец?!
Только он на всю катушку
дал томительную трель,
заглушая даже пушку,
даже звонкую капель!
И оставили пичуги
враз убежища свои.
И пошли по всей округе
заливаться соловьи!
И в полку, услышав трели
и слезу сдержав с трудом,
пехотинцы вдаль смотрели:
- Потерпи, певец! Идем!
Не случайно пели птицы,
пели рощи и холмы
там, где выходили биться
за свободу мира мы!
Не забуду я, как дети
той весной плели венки
и, встречая на рассвете,
нам бросали на штыки.
...И солдат, услышав пенье,
удивился:
- Ишь, поет!
Приподнялся на колени
и метнул в мордатый дот
полновесную гранату.
Взрыв
И -
каменный обвал!
Помоги, земля, солдату!
Он к тебе, как сын, припал!
И, забывшись на мгновенье,
он следить уже не мог,
как пошли ребята к Вене
через взорванный порог,
мимо обороны смятой,
знамя вскинув на бегу,
под ноги постлав проклятый
флаг со свастикой в кругу.
* * *
Генерал сказал:
- Дать орден!
С дотом справился герой!
Врач звонил:
- Он будет годен.
Через месяц встанет в строй.
Генерал сказал:
- Но в эти
дни закончится война?!
Нам на подступах к Победе
ситуация ясна!
И товарищи сказали:
- Жаль, прощаемся с дружком!
Сестры вмиг перевязали,
поспешили за полком.
Полк вошел в прорыв.
(Пехота
шла за танками в прорыв.)
Горобцов сказал:
- Охота
быть с полком, поскольку жив!
Я в боях с ним все четыре,
все четыре года был!
Мы сражались, чтобы в мире
мир желанный наступил!
...И над миром в ту минуту
грянул гром из синевы
чистым отзвуком салюта
торжествующей Москвы.
И приветливые люди,
что пришли издалека,
узнавали в том салюте
голос своего полка.
- Что-то слышится родное, -
говорил бойцу боец.
- Не случайно, брат, весною
наступил войне конец!
* * *
С первым громом -
с пятой раной
сдали в госпиталь бойца,
поместили в иностранный
древний замок
Горобца.
И под красной черепицей,
в лазаретной белизне
Горобцову стала птица
часто видеться во сне;
а еще о карабине
8206
в лазарете на перине
думал:
«Где теперь он есть?
Где он?
Кто на поле боя,
там, где ранило меня,
взял его,
унес с собою
дальше - к линии огня?»
* * *
...О, весеннее кипенье
в сорок пятом на войне!
Дым над сизою сиренью,
плющ на взорванной стене,
запах почек тополевых,
чуть присыпанных золой,
голубей белоголовых
вихрь над стонущей землей!
И с кладбищенской ограды
все сильнее,
все живей
рассыпающий рулады
в честь Победы
соловей!
...Мы идем по майской Вене,
как на праздничный парад,
и на маршала равненье
держит фронтовой солдат.
И за нашими полками
люд трудящийся идет,
тот, который вместе с нами
«Интернационал» поет.
На двоуцовых парапетах,
у дунайских синих вод,
встал под сень знамен воспетых
Австрии простой народ.
...И пошли полки в победный
бой, что столько лет вели, -
может статься, не последний
бой за счастье всей земли.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЕДЕТ ОФИЦЕР...
В тридевятый гарнизон,
с чемоданом книг,
из училища служить
едет выпускник.
Под колесный перебор,
мерный перестук,
едет младший лейтенант
с севера на юг...
Третий час уже пески,
без конца - пески!
Точно в море, за кормой
волны высоки.
Точно в море, берегов -
как ты ни гляди -
не найдешь по сторонам,
нет их впереди.
Только дымным островком
промелькнет завод,
подпирая в десять труб
знойный небосвод,
или город вдоль путей
выставит сады -
в белой кипени цветов
блонек ряды.
И покачивается
воинский вагон.
...И поблескивает там
золото погон.
Не отходит молодой
парень от окна.
Видно, по сердцу ему
жаркая страна.
...Три медали и Звезда -
небольшой набор,
да с казачьим козырьком
головной убор,
да нашиты над Звездой
лычки на груди.
...Парень молод, но боев
много позади.
Парень молод, невысок,
тоненький такой,
все приглаживает чуб
смуглою рукой.
А сосед его -
майор -
кряжист, как пенек,
и поблескивает весь,
с головы до ног:
гладко брита голова
(попрохладней так!),
ни пылинки на ремнях
и на сапогах.
Сразу видно - строевой,
старый кадровик.
Сразу видно, что к жаре
человек привык
и неплохо прослужил
двадцать лет сполна,
раз за выслугу ему
вышли ордена.
Весело ворчит майор:
- Припекает, черт!
Что ты там ни говори,
это не курорт!
Мне в лихих не довелось
побывать делах
и с десантом не пришлось
кочевать в тылах.
А, наверное, пекло
там погорячей?
Здесь тихохонько текло
время, как ручей.
Здесь, в глуши, погранотряд
всю войну трубил!
...Ты, однако, друг-солдат,
что-то загрустил!
Дальше Кушки не пошлют,
меньше взвода не дадут!
Не горюй, младшой!
Не болей душой!
В кружке теплый, как чаек,
привозной портвейн.
- Выпей, младший лейтенант!
Это не трофей.
Это мне отец в Крыму
флягу нацедил.
Нынче ездил я к нему,
отпуск проводил.
Выпили.
- Меня, майор,
незачем жалеть!
Мне, по правде говоря,
хочется запеть!
Я ведь сам сюда просил
предписанье дать.
Думаю, что хватит сил.
Нам не привыкать!
Ну конечно, здесь не рай.
Правда, и не ад.
Трудный край. Хороший край!
- Значит, вправду рад?!
Значит, появился здесь,
в Азии, не вдруг?
...За окошком в тугаях
птичий перепуг,
над студеною водой
визг и суета
(а вода в Амударье,
как песок, желта).
- Да, ты прав: совсем не рай!
Жаркий дальний юг.
Мы теперь - передний край.
Вам - учиться, друг!
Трудно здесь. Но где трудней-
лучшо для солдат.
Азия! У нас о ней
лишнее твердят.
И альбом из вещмешка
вытащил майор:
- В Крым возил издалека.
Думал, выйдет спор.
Думал, что не знают там,
как в песках живут,
как на выжженных местах
блони цветут,
как арычная вода
в зыбуны идет,
как в пустыне города
строит наш народ,
Казахстан дает прокат,
льет металл Ташкент -
все расскажет в аккурат
фотодокумент!
...Значит, к рубежам страны
едешь, командир?
Вот такие и нужны
для борьбы за мир!
Встал майор, взглянул в упор.
- По-отцовски дай
расцелую за приезд
в наш далекий край!
Мне солдата своего
посылать во мглу
поспокойней - есть ТУРКВО
у меня в тылу!
Служит там попутчик мой-
парень боевой!
И такую дружбу, брат,
не разлить водой.
А в песках у нас вода -
жизнь и смерть - вода!
Наша дружба навсегда!
Да, дружище?
- Да.
...Едет младший лейтенант,
ветеран войны,
в тридевятый гарнизон,
к рубежам страны.
И недвижный, как в парной,
воздух раскален.
И нагрет до синевы
чистый небосклон.
* * *
- Познакомиться пора,
дорогой сосед.
Вместе встретили уже
не один рассвет,
вместе выпили уже
не один стакан.
Ермолаев!
- Горобцов.
Младший лейтенант.
...Мог бы и не говорить
званья Горобцов -
то, что младший лейтенант,
видно и без слов.
Но бывает, промолчать
трудно иногда.
Это надо понимать:
первая звезда,
первый офицерский чин,
золото погон!
...Едет младший лейтенант
в дальний гарнизон.
* * *
Родина!
Твои сыны
жизнь хранят твою.
Испытала их огнем
ты в большом бою.
И над ними, как в бою,
твой гвардейский стяг.
И в песках твои сыны
дома, не в гостях.
И по нраву им всегда
твой передний край!
- Здравствуй, Азия!
- Салям!
- Сына принимай!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В БЕРЛИНСКОМ ПОЛКУ
Вечернею порой
на лагерной поляне
в парадный встали строй
друзья-однополчане.
Оружие бойцам
в нежаркий час заката
вручал комроты сам
и говорил им:
- Свято
беречь его везде
ваш долг и ваше дело!
Кто первым был в труде -
на фронте дрался смело!
И Зыкову вручен
был карабин комвзвода.
Сказал комроты:
- Он
за все четыре года
не выбит был из рук
комвзвода Горобцова.
С ним повстречался вдруг
здесь лейтенант ваш снова.
Вот - восемь
два
ноль
шесть -
вручаю вам!
Храните!
Для вас большая честь
служить с ним на границе.
Вам лейтенант еще
о нем расскажет много!
И роте:
- На пле-чо! -
скомандовал он строго.
* * *
Шли дни.
Но не влекло
к оружию солдата.
Все видел Головко:
- Что, Зыков, трудновато?
Наверно, снится дождь,
и жарко, брат, и душно?..
И думал:
«Молодежь!
Ей попривыкнуть нужно».
Привыкнуть нелегко:
то край, как печка, жарок,
то речка далеко,
то скучноват приварок.
Черкнешь домой -
придет
с гостинцами посылка:
там и цветочный мед -
литровая бутылка.
Перегребешь до дна -
брусок хороший сала.
Дивился старшина:
- Казенных, Зыков, мало?
Сначала так всегда
в харчах, солдат, нехватка:
«и это не еда,
и то тебе не сладко».
какой в полку приварок!
Ну, до того хорош -
не пища, а подарок!
И сила от него,
скажу тебе, большая!
Посылки - баловство.
Питайся.
Не мешаю...
И думал Головко:
«К жаре этой, конечно,
привыкнуть нелегко,
но кто привык -
навечно!»
...Был Головко бойцом
высокого закала -
не просто храбрецом,
каких в полку немало:
испытанным войной,
сверхсрочником,
служивым,
примерным старшиной -
бывалым, бережливым;
не просто горячо
влюбленным в труд пехотный -
был на войне еще,
с Днепра, парторгом ротным.
Он первый на доске
форсировал преграду.
Он был на волоске
часов двенадцать сряду.
Но честно до конца
держал плацдарм прибрежный.
И выбрали бойца
(был тяжко ранен прежний).
...Не перечислить всех
за долгий зимний вечер
форсированных рек,
ручьев,
речушек,
речек,
где первым -
смел и строг,
на слово скуповатый -
шел фронтовой парторг,
от мины рябоватый.
Шел до Берлина так,
неутомимым шагом,
пока победный стяг
не взвился над рейхстагом.
Тогда штыком парторг
на стенке расписался,
и пыль со скул обтер,
и громко рассмеялся:
- Парили высоко
чертяки гитлерята!
Не знали Головко -
советского солдата,
не думали, что он
придет под эти своды!
Нет, хлопцы, то не сон,
то реет стяг Свободы!
...В Берлине алый шелк
сияет и поныне.
А полк?
А полк ушел
и встал в родной пустыне.
И Головко в песках
освоился, как дома.
В горах и кишлаках
все старшине знакомо.
Он говорит:
- Меня
отсюда враг не сдвинет!
У линии огня
насмерть встал в пустыне.
И старшину опять
секретарем избрали.
- Кого же выбирать? -
товарищи сказали.
- Ты - молодым пример,
ты первым шел в сраженье! -
дополнил офицер
сержанта предложенье.
И вновь, как на Днепре,
вошел он с ходу в дело.
И о секретаре
замначполитотдела
сказал:
- Я узнаю
парторга фронтового!
Он стал, как там, в бою,
душою роты снова.
И, перейдя на «ты»,
сказал ему:
- Надеюсь,
с партийной высоты
сумеешь здесь, гвардеец,
смотреть на все всегда.
Ну что же, секретарствуй!
И не жалей труда
на благо государству!
* * *
И снова старшина
перед бойцами роты
речь говорит:
- Страна
ведет теперь работы
по насажденью рощ,
дубрав, садочков, скверов!..
И Зыков дотемна
над саженцами бился.
Дивился старшина:
- Земляк переродился!
И к Зыкову уже
вилось вдохновенье
не там, на рубеже,
в пыли перед мишенью,
а здесь -
когда кленок,
с утра хлебнув водицы,
встряхнулся, как телок:
вот-вот мелькнут копытца!..
* * *
Деревья по взводам
расписаны приказом.
Положена вода
им на день по два раза.
И зыковский кленок -
солдатский иждивенец -
на полный продпаек
зачислен, как армеец.
Гребут ему к столу
суперфосфат дробленый
и из костров золу,
чтоб рос малец зеленый.
У малого клепка
есть бирка из фанеры
с фамилией стрелка,
чтоб знали для примера.
Он вроде б за отца
кленку тому отныне.
У каждого бойца
есть деревце в пустыне!
И секретарь в свою
послал газету как-то
подробную статью:
фамилии и факты.
Статья была о том,
что дружный труд прекрасен
и что живым кольцом
весь лагерь опоясан;
что встали в караул
у выжженной долины
бесстрашный саксаул
и родич тополиный;
и что растут ряды
зеленого заслона
у каменной гряды
пустынного района.
...На первой полосе
во «Фрунзовце» прочтете
о лесополосе
в одной стрелковой роте.
* * *
Прохладны вечерком
кусты после полива.
И звезды над полком
толкутся молчаливо.
За сопками стоят
палатки полукружьем.
Задумчиво солдат
склонился над оружьем, -
синеет перед ним
пружина на холстине.
- С таким дружком стальным
не пропадешь в пустыне!
Нигде не пропадешь!
Мы были с ним под Веной...
- Хорош-то он хорош,
да я вот не военный!
- Обучитесь!
И я
такой же был сначала:
то «хата не моя»,
то «разбираюсь мало».
А вот пришел с войны
в края эти, поверьте:
другие не нужны
теперь до самой смерти!
В пустыне получил
по полной норме счастье:
учился и учил
и вас учу сейчас я.
Вот здесь, - и Горобцов
обвел простор глазами, -
мой дом,
семья бойцов!
Глядите, Зыков, сами!
И Зыков поглядел,
но сразу у арыков
кустарник поредел -
и ширь увидел Зыков:
пески,
пески,
пески
легли до окоема!
И не видать ни зги,
ни деревца,
ни дома.
Не унывай, солдат!
Они до перевала,
а там огни горят
в колхозах вдоль канала, -
поля,
поля,
поля
лежат до окоема!
Богатая земля
под все идет, как дома!
Цветущая, она
садами знаменита,
углей и руд полна,
арыками изрыта,
и хлопка снегопад
укрыл ее, родную.
Не унывай, солдат!
Знакомься с ней вплотную.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СОЛОВЬИНАЯ ТРЕВОГА
Молчаливы,
выжжены,
пусты,
подступают к лагерю пески.
Над арыком тальника кусты,
как на Украине, высоки.
Среднеазиатский соловей -
курскому ровесник и родня -
на исходе солнечного дня
песней упивается своей.
Сыплет на палаточный брезент
серебро с прохладного листа.
Прилетают птицы на концерт -
занимают лучшие места.
И не только птицы -
целый полк
слушает весенний перещелк.
Нарушая лагерный режим,
в час отбоя отгоняя сны,
мы на нарах глиняных лежим
в сопках на окраине страны.
И дневальный не тревожит нас -
той же песней парень увлечен.
Может, миг прошел, а может, час, -
в этот вечер не ответит он.
Клекоту и трелям нет конца.
Каждый миг особенная трель!
...Мать-природа милого певца
нарядила в серую шинель,
в серенькую, жесткого сукна -
в честный и бесхитростный наряд.
Говорят,
что только старшина -
строгий парень -
соловью не рад.
Старшина над высохшим ручьем
проверяет медленно посты.
- Соловью-то, Зыков, нипочем,
что о доме размечтался ты!
Он живет без службы, без забот,
песенками душу веселя.
Прилетит, посвищет, попоет -
и прощай, пустынная земля!
...Соловей!
Ну кто тебя просил
с курскими напевами кружить
над бойцом Вооруженных Сил,
что приехал в Азию служить?
Полк не спит.
Во тьме костры чадят.
На посту тревожится солдат.
Знал бои за Вену и Берлин
по газетам,
по рассказам он.
Дома был
всегда, как младший сын,
от любой напасти заслонен
мамкиной любовью и слезой,
а на фронте -
батькиным штыком.
Был парнишка опален грозой,
с голодом и холодом знаком.
Детство в громе кончилось.
Подрос.
Как домой, пошел в родной колхоз.
Не последний парень на селе,
знаменитый пахарь на земле!
Он
живет у мира на виду,
потому что дед его, батрак,
в Октябре в семнадцатом году
поднял целину врагам иа страх,
а отец в колхозе запахал
первый вековечную межу.
Федор к плугу вместо батьки встал
и сказал:
- За батьку похожу!
Зыковскую хватку покажу!
Зреют правды сильные хлеба.
Есть в колосьях нашего герба
курской ржи ядреное зерно,
что святым трудом озарено
хлеборобов Зыковых -
солдат
славной Роволюции.
Они
смело путь в грядущее торят.
Коммунизма ясные огни
ими зажжены,
для них горят!
* * *
...Не дождались Зыковы отца,
ночи коротая у крыльца.
Не пришел он с поезда в село -
снегом его тропку замело.
В танковой атаке потерял
старого солдата генерал.
И зажглась на холмике звезда
из фанеры сделали ее.
Генерал запомнил навсегда
Зыкова последнее жилье.
Разве позабудешь о таком,
как лесами шли, махру деля,
как холодным ножевым штыком
под могилу вырыта земля,
как за пядь, за каждый ком земли -
не единоличной, не чужой -
трудный бой колхозники вели,
смерть была единственной межой?!
* * *
...И во тьме, душою не кривя,
каждому о самом дорогом
пел певец.
И с песней соловья
Зыков навестил родимый дом,
старшину
в тени карагача
укачала ласковая трель.
Не заметил даже, как с плеча
на щебнистый грунт сползла шинель,
не заметил, как из котелка,
что стоял на стынущих углях,
выкипел чаек.
...Издалека
задымил широкий пыльный шлях.
И по шляху, с милой стороны,
в Азию из Харькова идет
Галочка -
дочурка старшины.
Вот уже разлуке скоро год!
«Ласточка, до батьки далеко!
Где ж тебе, малесенькой такой?»
...И погладил Павел Головко
чей-то чуб шершавою рукой.
Улыбнулся давнишней мечте,
доченьке,
и встрече,
и певцу,
что хранил ту песню в чистоте
и в равлуке спел ее отцу.
* * *
В караулку входит Горобцов
- Скоро смена, а певец поет!
Будит полк. Тревожит мне бойцов!
На рассвете нам идти в поход.
Каждому, наверное, сейчас
хочется из лагеря домой,
в дом войти на ощупь, не стучась,
чтоб вздохнула мать:
«Сыночек мой...»
Правду говорю?
И, как в огне,
щеки разрумянились, горят.
«Все узнал, выходит, обо мне?» -
думал Федор Зыков.
- Что, солдат?
Угадал! Ну, это не беда.
Погрусти сегодня, повздыхай,
только не забудь, что та гряда,
те пески - уже передний край,
самый настоящий боевой!
Месяц плавно выплыл из-за скал.
И на кряж в опушке снеговой
лейтенант солдату показал.
Там стоят дозорные страны,
всматриваясь в ночь из-под руки.
Там курки винтовок взведены
и протерты насухо штыки...
А за рубежом
ведется торг
с каждым днем коварней и наглей,
продает оружие Нью-Йорк,
покупает -
жизнь простых людей.
И с клеймом заморским «USA»
пушки дальнобойные глядят
на мои пески,
поля,
леса,
на моих товарищей -
солдат.
Но в чужих песках,
в чужих горах
треплет злых непрошеных гостей
то ли малярия,
то ли страх
перед Правдой родины моей.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ПОДЪЕМ!
Заря еще там,
за горами,
накапливается к броску,
на реках восходит парами
и стелется по песку.
Заря еще там,
за лесами,
на передовом рубеже.
Свои
со стенными часами
дневальный сверяет уже.
Трубач занимается делом:
покусывая губу,
толченым рассыпчатым мелом
надраивает трубу,
надраивает толково,
с осколочной вмятиной, медь.
И дело становится словом,
и слово готово запеть!
По тусклой поверхности горна
до самого мундштука
суконка мелькает проворно,
как птица тепла и легка.
Труба постепенно теплеет,
ей блеск возвращает мелок.
Светлеет,
светлеет,
светлеет
труба,
и трубач,
и восток!
Трубач улыбнулся и губы,
как мальчик, лизнул языком.
Зари золотистые трубы
запели над спящим полком.
- Подъем! -
безотказное слово.
И полк уже весь на ногах,
в начищенных с ночи
кирзовых,
на крепком ходу,
сапогах.
В трусах молодые солдаты -
могучие, как на подбор! -
столпились у «агрегата»,
стучат в рукомойный прибор.
Вода вырывается с громом
и рвется на землю из рук.
Стоит за брезентовым домом
лихой металлический стук,
и запах ядрового мыла.
и фырканье сонных ребят.
Со всей громобойною силой
гремит «боевой агрегат».
Он Зыковым сделан из цинка,
в котором патроны хранят.
- Фантазия, хлопцы!
- Картинка!
- Неплохо придумал солдат!
Да здравствуют руки солдата,
которые сделают все:
и праздничные плакаты,
и мельничное колесо,
и в полный классический профиль
окоп,
и кирпичный завод,
и вырастят в топях картофель,
и выстроят водопровод!
* * *
...Подтянутый,
выбритый гладко,
медали на солнце искрят -
идет Горобцов по палаткам,
как будто спешит на парад.
Комвзвода с подъема заботит:
как люди вернулись с постов,
как физподготовка проходит,
как взвод к переходу готов?
Он знает, когда и какую
солдат его
книгу читал.
Кто тихо по жинке тоскует,
кто писем давно не писал.
Идет, справедливый и строгий -
солдатам он снится таким, -
встречают его на пороге,
сердечно здороваясь с ним.
Для каждого хватит советов,
понятных и ласковых слов:
- Получше обуйтесь, Соседов!
Ремни подгоните, Козлов!
А вы почему не готовы?
Больны? Отстаете опять!
- Здоров...
- Ну, так если здоровы,
нам вместе сегодня шагать.
Одна у нас, Зыков, дорога.
Конечно, она нелегка!
И парень вгляделся с тревогой
в застывшие волны песка.
* * *
...Трубач пересохшие губы
облизывает языком.
И неторопливые трубы
поют над Берлинским полком.
- В столовую!
Весело!
С песней!
И кольцами вьется пыльца.
«Махорочка» -
друг разлюбезный -
с пехотой идет до крыльца.
Там повар белеет у входа
и, так уже заведено,
орет:
- Отощала, пехота!
Наваливайся на пшено!
Ох, пшенная каша на сале
да с мясом, чтоб невпроворот!
Бывало, дадут на привале -
и легок любой переход.
Бывало, в заваленный, тесный
окоп, где отрезали взвод,
негаданно манной небесной
тебя в термосах занесет.
И скажет боец, что из тыла
обед на хребте приволок:
- Рубайте, пока не остыла!
В дороге пробит котелок.
Орудуйте осторожней:
осколки застряли в пшене!
И в ночь уползет он
с порожней
посудиной на спине.
Да здравствует добрая пища!
...И пар над котлами встает.
И ложку из-за голенища
трубач за столом достает -
он первый в полку заработал,
солдат разбудив, трудодень.
И первою капелькой пота
в песках начинается день.
А к ночи сойдет на ученьях
с пехоты шестнадцать потов.
Зато уж к походным лишеньям
наш брат туркестанец готов!
(От самого рядового,
неопытного стрелка
до генерала Багрова,
бывалого старика, -
курянин ты или рязанец,
но если ты служишь в песках -
зовут тебя «туркестанец»,
как фрунзевцев в тех же местах.)
И знает давно туркестанец:
неласков, но радостен труд,
когда трехлинейка и ранец
без жалости плечи трут,
когда до глухого колодца
песками идти и идти,
и слава землепроходца
тебя догоняет в пути!
И если ты в пекле песчаном
колючим огнем обожжен,
любовью к однополчанам
и к Азии вооружен, -
ты в топких песках не устанешь,
пройдешь по джейраньей тропе,
жара,
бездорожье,
«афганец» ,
безводье -
подвластны тебе!
С тобой все отечество вместе
стоит у великих границ
в суровом,
гористом предместье
пяти азиатских столиц -
пяти равноправных, любимых
Москвы нашей младших сестер -
у кромки непроходимых
песков и заснеженных гор.
* * *
Готовятся к выходу роты:
связисты,
стрелки,
пушкари.
Для каждого хватит работы:
подшей,
подкрути,
перетри.
И щелкают сухо затворы,
сапожник стучит молотком.
Закончены быстрые сборы,
начальство довольпо полком.
Орудия в полном порядке!
Водители тягачей
еще на заре, до зарядки,
споили машинам ручей;
солдаты на совесть, как надо,
продрали литые стволы.
В хозяйстве соседа-комбата
бывалые служат орлы!
Орлы с обстановкою новой
освоились не торопясь.
В мишень из тесины дюймовой
им с ходу нетрудно попасть
без всяких там «недо» и «пере»,
а дай им мишень из брони -
уж будьте покойны, от цели
обломки оставят одни!
* * *
Играет труба построенье,
на плац пехотинцев зовет.
Такое у всех настроенье,
что самое время в поход!
И песня готова над взводом -
над каждым особая! -
взмыть.
И миг этот перед походом -
торжественный - как не любить?!
Бодрятся бойцы молодые:
пугает их Черный песок,
где сохнут колодцы глухие,
где солнце колотит в висок.
- Живые барханы там, братцы.
Чуть ветер подует - ползут.
- Чего ж тебе, парень, бояться?
Садись на пески - довезут!
- Идти нам не близко, ребята?!
- Прибудем в текущем году!
...И Зыкову страшновато:
«А вдруг не дойду, упаду?»
Узнать его в роте нетрудно:
он неразговорчив и юн,
ни лычек,
ни знаков нагрудных,
не выцвел на солнце костюм.
И трется всегда под щекою
ворсистой шинели сукно, -
видать, неумелой рукою
заправлено в скатку оно.
«Да, Зыков, хлебну я с тобою, -
подумал комвзвода, - беды!
Не сразу привыкли мы к бою
и к маршу в жару без воды!
Не сразу привык к передрягам
комвзвода, товарищи, ваш!»
Полковник командует:
- Ша-гом...
(протяжно).
И властное:
- ...арш!
И двинулся полк, покидая
палаточный рай на холмах.
И пыль, на кирзу оседая,
густела па сапогах.
И тяга окуталась пылью,
орудия сдвинув вперед.
Так первым совместным усильем
в песках начинался поход.
...А солнце еще за горами,
готовилось только к броску,
на реках клубилось парами
и стлалось росой по песку.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. МАРШ В ПЕСКАХ
Как обманчива пустыня па рассвете!
Отутюжены все складки на буграх,
и раскачивает жаворонков ветер,
как бубенчики на шелковых шнурах.
И пески лежат - прохладные,
немые.
Так и хочется побегать босиком!
И, величественно выгибая выи,
из райпо верблюды шествуют шажком.
Но солдат хороший чуду верит мало -
знает твердо он:
пичуга отзвенит,
только выкатится из-за перевала
солнце, за ночь поостывшее в зенит.
Обещает небо жаркую погоду -
разошлись без столкновений облака!
...Все получено старшинами к походу -
пуд добра идет на каждого стрелка.
А добро стрелку положено какое?
Трехлинейка,
котелок,
противогаз,
да баклажка
да лопатка под рукою,
да в мешке зеленом суточный запас.
Шаг упрямый,
шаг тяжелый,
шаг походный.
По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
К сорока уже по Цельсию сегодня
подскочила обезумевшая ртуть.
Солнце тоже поднимается все выше -
над холмами,
над песками,
над полком.
«Трое суток лили ливии», -
Таня пишет.
Ну, а разве ей напишешь о таком?
Третий месяц эта степь дождей не знала,
третий час пылишь как проклятый по ней!..
Федор Зыков от привала до привала
уставал все безнадежней,
все сильней.
И казалось парню: ноги прикипели
к раскаленному песку -
не отодрать!
И хотелось парню, словно на постели,
на бархане хоть немного подремать.
Старшина шагает рядом:
- Что, рябина,
долу клонишься, качаешься?
- Печет...
- Дай-ка мне твой карабин!
Два карабина
не сотрут мое старшинское плечо!
- Хорошо б сейчас с Папаниным па льдине!
Попрохладней вроде...
- Мудрая мечта!..
- Ну куда тут заховаешься в пустыне?
Ни травинки, ни былинки, ни черта!
Тень какая от приспущенного стяга
и какая от штыков граненых тень?!
С теплым чаем алюминьевая фляга
оттянула, как свинцовая, ремень.
Строго-настрого прнказано: не трогать,
без команды лейтенанта -
ни глотка!
...Припекает солнце намертво дорогу,
не щадит оно усталого стрелка.
А чаек во фляге плещется и манит.
Так и просится:
«Хлебни меня, солдат!»
Как неполитый кленочек, парень вянет
и поглядывает изредка назад.
Дымовой завесой пыль за батальоном:
закружило всех и все заволокло.
То, что было перед выходом зеленым,
просолилось,
стало в лоск белым-бело!
Гимнастерки задубели на пехоте,
до железа не дотронешься рукой.
- Не мечтал гулять по этакой погоде!
- Говорят, что заночуем над рекой.
- Может, дождик вдарит, видишь, бродит
тучка?
- Хорошо бы... -
разговор ведут бойцы.
...Только скрюченная, жухлая колючка,
да белеют вдоль дороги солонцы,
да по чистому уснувшему бархану
черепашьи неглубокие следы,
да на сотню километров ни стакана,
ни глотка тебе, ни капельки воды!
Шаг упрямый,
шаг тяжелый,
шаг походный.
По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
До пятидесяти градусов сегодня
поднимается расплавленная ртуть.
Старослужащие Цельсию пе верят,
туркестанцев этой цифрой не возьмешь!
Всю пустыню, если надо, перемерят!
Жаль - без песни, но в песках не запоешь.
Вот идут они -
винтовки за спиною, -
рукава по самый локоть закатав,
обожженные не солнцем, а войною
у днепровских или волжских переправ.
Не такое старослужащие помнят.
- Что вздыхаешь, Зыков?
- Трудно.
- Помолчи!
Обжигала нас война, а в этой домне
туркестанцу как у тещи па печи!
Что им солнце беспощадное, валившим
с одного снаряда танки под Москвой?
Что им ветер обжигающий, ходившим
в штыковые на берлинской мостовой?!
Им легко в колонне двигаться пехотной -
был пожарче от Москвы к Берлину путь!
..Шаг тяжелый,
Шаг упрямый,
шаг походный
По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
В гору пушки выползают па мехтяге,
опустив к земле короткие стволы.
Не торопятся машины-работяги -
но уж тянут, как упрямые волы!
И, колеса из завала выгребая,
поднатужилась пехота:
- Ну, разок!
- Взяли!
Разом! -
И машина боевая -
юзом,
юзом,
и пошла наискосок!
И умчалась.
Не слышны уже моторы,
только хруст песка -
полка тяжелый шаг.
...Где-то танки есть
и бронетранспортеры.
Есть полуторки в просторных гаражах!
Где-то - бог войны
и чудо-самолеты.
Есть и вещи поновей у нас в тылах.
Но сегодня в одиночестве пехота
отрабатывает пеший марш в песках.
Отрабатывает выдержку и силу
в стороне от кишлаков, колодцев, рек -
там, куда отару редко заносило,
где нечастым гостем пеший человек.
* * *
По дороге за колонной туча пыли.
Не заметил замыкающий солдат,
как в зеленом фронтовом автомобиле
генералы из дивизии катят.
Впереди сидит, плечом к плечу с шофером
загорелый и обветренный старик.
Оп за три досятилетия к просторам
государственной окраины привык.
Обошел он пять республик и объехал,
азиатское безбрежье пересек.
Гул шагов его хранит в ущельях зхо,
след сапог хранит разбуженный песок.
Он, как в юности, вынослив, непоседлив,
как на фронте, все спешит увидеть сам.
Он с бойцами по-отечески приветлив,
знает тысячи людей по именам!
К генералу обратиться можешь смело, -
знают люди из полков п кишлаков,
что всегда и до всего в пустыне дело
депутату скотоводов и стрелков.
Приходи к нему и штатский п военный,
он на месте - даже в полночь приходи.
Как с отцом родным -
прямой п откровенный
разговор неторопливый заводи.
И выкладывай, какая есть забота.
Есля требуется помощь - попроси.
На открытие сельгэс или завода
генерала непременно пригласи.
Он приедет не для славы и почета,
не в президиуме время проведет.
Обойдет он территорию завода,
будто роту поверяет, не завод!
Для него всегда законы службы святы:
ищет смысл во всем - не только «внешний вид»
Потому, волнуясь, ждут его комбаты,
услыхав, что он на стрельбища спешит;
потому обеспокоен предколхоза
из соседнего со штабом кишлака,
потому в песках «не нашего» вопроса
нет для старого бойца-большевика!
Он вернется с заседания горкома:
ждут дехкане депутата своего,
ждет начштаба,
и с утра заждался дома
старый друг,
что прибыл в отпуск из ПРИВО.
И полночи вспоминают генералы,
как от кушкинских редутов на Герат
интервентская орава удирала,
удирал английской армии отряд...
...Вот он встал.
Усы свисают по-казачьи.
Как у старого учителя - пенсне.
- Генерал Багров приехал!
- Ух, горячий!
- И подвел же нас курянин!
Как во сне,
вдруг увидел Федор Зыков генерала.
Дверца хлопнула,
идет к нему Багров.
- Поотстал, солдат? Не страшно для начала!
- Первый раз иду!
- А может, нездоров?
- Нет, товарищ генерал, я не болею.
Я из Курска. Трудновато мне в песках.
- Понимаю. Хорошо б сюда аллею,
чтобы тень от лип да речка в камышах!
Значит, курский, Зыков, будешь? А района
ты какого?
- Ракитянского.
- Бывал...
...Генерал с бойцом шагают вдоль колонны.
- Письма пишешь?
- Нынче только отослал.
- Не родителю?
- Убит под Инкерманом...
- Говоришь, под Инкерманом? А отца,
ты скажи мне, Зыков, звали не Иваном?
- Да, Григорьевичем...
- У меня бойца
ракитянского, припомнил, так же звали.
Подкосил его у знамени свинец,
Мы с ним вместе в Черноморье воевали...
Слышишь, Зыков! А тебе он не отец?
- Это ж батя мой!
- Не может быть...
- Отец мне!
- Что же сын его на марше поотстал?
Видно, плохо разобрался ты в наследстве!
И солдату улыбнулся генерал:
- Помни, Зыков: эти алые погоны
завещал тебе отец.
Учись, сынок!
- Есть учиться!
Вдаль уходят батальоны.
И вернулся в строй смущенный паренек, -
молча встал он под прославленное знамя
и пошел за ним вперед,
вперед,
вперед!
Старшина тогда сказал:
- Самосознанье! -
Горобцов кивнул:
- Теперь не подведет...
И живой стоял у парня пред глазами
в плащ-палатке,
в каске
батька-фронтовик.
Как Багров -
был невысок,
плечист,
с усами.
Как Багров, спросил:
- Что, малый, не привык?
Трудно, Федя? Я ведь знаю - трудно, Федя!
Завещал тебе отец нелегкий путь.
Но иного нет, сынок, пути к Победе!
...По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
Полк в дороге от восхода до заката -
с каждым часом тяжелей походный шаг.
И в барханах сапогами отпечатан
не отмеченный картографом большак.
Вечереет.
И пустыня постепенно
остывает,
отдувается,
скрипит:
точно взмыленная лошадь, белой пеной
солонцовые излучины кропит.
Вечереет.
Перевернута страница.
И пески уже повиты синевой.
И по берегу реки молчит граница.
- Вот и край страны!
- Передний...
- Боевой!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ВСТРЕЧА НА РУБЕЖЕ
Только ночью не обманчива пустыня -
стынет вспаханный пехотою песок;
солонцы напоминают легкий иней,
припушивший саксауловый лесок.
Небо звездное и тихая пустыня,
как песочные часы:
в один сосуд
вдруг звезда скользнет
крупицей светло-синей,
а в другой -
ветра песчинку унесут.
И такая тишина здесь и прохлада,
словно берегом морским идешь, шурша.
Кто сказал, что диверсанты бродят рядом?
Кто писал, что шлют шпионов США?
...Первый взвод застыл у самого кордона,
у ручья, куда дозором головным
он пришел, торя тропу для батальона,
где страна чужая встала перед ним.
Но в тишайшей тишине как будто молот
вдруг срывается за каменным бугром:
сумрак выстрелом пронзительным расколот,
вслед за выстрелом плывет недолгий гром.
И пустыня наполняется недальним
мягким шлепаньем подков и башмаков.
И звезда летит ракетою сигнальной
с грозовых, готовых к буре облаков.
Старшина, не размышляя ни минуты,
вмиг патрон достал, винтовку сняв с плеча.
И защелкал взвод затворами, как будто
шел он по лесу, валежником треща.
И откуда-то из ночи молчаливой
свет фонарика мигнул,
потом померк.
И шагнул из тьмы майор - неторопливый
коренастый
пограничный офицер:
- Кто такне? Из какого будем края?
Знаю, знаю - закаляетесь, как сталь!
За старшого кто?
- Я буду, - козыряя,
лейтенант выходит, всматриваясь в даль, -
Горобцов. Комвзвода.
- Вот тебе и встреча!
Ермолаев я! Узнал меня, орел?!
Значит, вправду наши хаты недалече!
- Недалече...
- Ты не в гости ли забрел?
Ну, выкладывай!
- Да расскажите лучше,
кто стрелял сейчас?
- Постой, солдат, постой. -
Ермолаев улыбнулся. -
Кто? Лазутчик!
Не давался! Видно, мистер не простой.
Пострелял, поверещал перед заставой.
Ты небось уже велел окопы рыть?
Что поделаешь с соседнею державой!
Ведь нельзя рубеж стеной огородить.
Вот и пробует оттуда просочиться
поджигателями купленный бандит.
Но незыблема советская граница -
и еще один задержанный сидит!
У него в карманах яд - травить колодцы.
Так и шел к нам с желтой ампулой в руке.
Обеспечен всем в Нью-Йорке! Все найдется
у запасливого мистера в мешке.
...День и ночь у нас горячая работа.
Вот она тебе, «холодная война»!
В обстановке разбираешься, пехота?
...Над кордоном фронтовая тишина.
И комвзвода говорит:
- Я у границы
не узнал своих безусых молодцов.
Понимаете, друзей окопных лица
вдруг увидел...
- Понимаю, Горобцов!
- ...все мне кажется, что снова по приказу
занимаем оборону вдоль реки.
- Понимаю, Горобцов!
Еще ни разу,
с Октября, не отмыкались здесь штыки.
Зыков слушает от слова и до слова
и увязывает все двойным узлом:
- Значит, эти, как фашисты, лезут снова
в мой о отцовский, честно выстроенный дом.
- Значит, если крепко любишь край свободный,
где открыт тебе широкий светлый путь,
ничего, что шаг тяжелый, шаг походный,
ничего, что пыль по пояс, пыль по грудь.
...Я об этом отошлю письмо Татьяне,
о товарищах подробно напишу.
Пусть узнает на далеком расстоянье,
как я нашему отечеству служу!
Зыков слушает.
И словно перед первым
боем ясно все становится юнцу.
(...Небо синее вдруг стало темно-серым,
капля пота покатилась по лицу.
И готов он, по условленному знаку,
из окопа, подтянувшись на руках,
с одногодками рвануться в контратаку
здесь, в родимых и неведомых песках.)
* * *
Первый взвод расположился на ночевку
в котловане за обрывистым бугром.
Старшина сказал:
- Пожалуйте в столовку!
Повара заколдовали над костром.
И когда вода забулькала, запела,
старшина в нее засыпал концентрат.
- Лейтенанта будем ждать?
- Нет. Он по делу
неотложному
ушел в погранотряд.
Так что я за командира. В ложки, братцы!
И пошел горох, дымясь, из котелка.
Есть где после перехода разгуляться:
все нашлось в бездонных недрах вещмешка!
На барханах пехотинцы закусили,
обстоятельно, по норме фронтовой.
А потом они шинели постелили
и шинелями укрылись с головой.
Тихо-тихо...
За рекой такой же вечер
и в колючке побуревшие холмы.
И обрывки незнакомой курдской речи
вырываются, как бабочки, из тьмы,
на огонь костра летят и, обгорая,
затихают, осыпаясь в саксаул.
Тихо-тихо...
На краю родного края
без задержки,
по-солдатски,
взвод уснул.
Туркестанцам ничего не будет сниться:
крепок сон у них и помыслы чисты.
И по берегу реки молчит граница,
и не спят всю ночь трехсменные посты.
И спиной к спине -
как в поле на привале
или в тесном полутемном блиндаже,
где ненадолго солдаты забывали
о тревогах на переднем рубеже, -
спят солдаты,
и винтовки с ними рядом,
старшина прилег с фуражкой на глазах.
...А за речкой,
за прибрежным перекатом,
в драных юртах,
в неприютных шалашах
спят издольщики -
рабы на землях бая, -
как всегда, им снятся вольные луга,
где архары ходят, травы приминая,
опустив легко тяжелые рога.
И, огонь костра нещедрый карауля,
на кошме лежит оборванный пастух.
И в изогнутом, как кости, саксауле
огонек вдруг оживился
и потух...
И возник над переправой,
у дувала,
где басок то громыхал, то утихал,
где собака по-шакальи подвывала,
и мотор по-человечески чихал.
Видно, гость пришел негаданный в селенье -
может, требует воды, проводников
или молит, встав у юрты на колени,
спрятать в стойбище от каторжных оков.
Нет!
На «виллисе» за помощью не ездят -
есть вода своя, свои проводники.
Дело важное у «виллиса», уж если
ночевать он задержался у реки.
Дело важное у путников -
к чему же
забираться в непролазные пески.
Для прогулки не найдется места хуже -
зыбуны вокруг.
Подохнешь от тоски!
И услышал Головко сквозь дрему близкий
разговор на непонятном языке.
И подумал Головко:
«Кто ж по-английски
может знать в кочевье курдском на реке?»
И подумал:
«Почему это у нашей
пограничной полосы они торчат?»
А мотор по-человечески закашлял,
ветерок принес бензина легкий чад.
И проснулся взвод, как будто в час подъема.
Старшина сказал:
- На Эльбе видел жизнь
тех молодчиков! Повадки их знакомы!
Что сказать про них? Скажу одно: фашизм!
Ясно, хлопцы, что им нужно у кордона?
- Понимаем!
- Это все - ученики,
черчиллята, дети Черчилля Пистона
или как его там?
Грохнули стрелки.
Дружный смех, как дружный залп из автоматов...
Головко, звеня медалями, прилег.
И за речкой,
за прибрежным перекатом,
как подстреленный, осекся говорок...
И как будто ослепительной зарницей
осветилась вся земля на миг один.
...Лег курянин над притихшею границей,
словно друга, прижимая карабин.
И, удобней примостившись на шинели,
рядом с Павлом Головко
спиной к спине
спал солдат,
пока побудку пе пропели
полковые трубачи по всей стране.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ДОРОГА К ПОДВИГУ
Пока еще
на Карпатах,
на западе нашей страны,
на горных заставах
к солдатам
приходят высокие сны;
пока еще
в Туркестане,
в районе сыпучих песков,
пехота по горну не встанет
с шинелей и вещмешков -
светило восходит на Дальнем.
На радость дневальным идет,
искрясь,
по казарменным спальням,
на запад,
на запад,
вперед -
к Восточной Сибири,
к Уралу,
к Поволжью,
к донским берегам.
И так оно мало-помалу
проходит по всем округам...
* * *
- Подъем! -
безотказное слово.
И солнце уже в небесах.
И все начинается снова
у нас в туркестанских песках!
И на
знаменитых знаменах,
и на
знаменитых стволах;
и на
непривычно зеленых
в пустыне
колхозных полях;
и на
знаменитых заводах,
где только что выдан металл;
на стеклах умытых,
на водах,
которые рвутся в канал;
и на
убеленной всршине -
весеннего
солнца
лучи!
И зорю играют в пустыне
полков боевых трубачи.
Трубят под безоблачным небом,
где только сейчас рассвело,
где за ночь пехоту, как снегом,
обильным песком замело,
где только улегся «афганец»,
солдата в песках схоронив.
Но двинул солдат сапогами,
чихнул -
и по-прежнему жив!
И к маршу готов без отсрочки,
и только с ухмылкой ворчит,
что весь аж до нижней сорочки,
как сахар толченый, хрустит.
Смеется:
- Я за ночь гостинца
припас для чаевников, друг!
И снова шинель пехотинца
в спасательный скатана круг:
она и от снега спасала,
спасла от сыпучих песков.
...Под ней высекало кресало
искру для бивачных костров.
На ней, заслоняя собою,
четыре окопных дружка -
несли мы зовущего к бою
израненного политрука.
И ночью в минуты привала
над черной германской рекой,
как мать, нас шинель согревала,
как мать, приносила покой.
Писалось на ней заявленье:
«Навеки считайте меня...»
В шинели мое поколенье
вернулось домой из огня.
О, шитая ладно и просто,
ты в самую пору бойцу,
ты только бесстрашным по росту
и только бессмертным к лицу!
С тобой подружились недаром,
родные по жарким боям:
солдат, и седой командарм,
и генералиссимус сам!
Отечеством призванный воин!
В стрелковый придя батальон,
будь серой шинели достоин
и алых достоин погон!
* * *
...Играет трубач построенье,
по взводу равняется взвод.
Такое у всех настроенье,
что самое время в поход.
Пора!
За спиною граница -
под утренней дымкой ручей.
Уходит домой вереница
приземистых арттягачей.
Цепями полязгав на спуске,
плывут по барханам в пыли
машины при полной нагрузке
легонечко, как корабли.
И двинулись роты...
Но с ходу
«афганец» ударил с высот,
где он караулил пехоту,
готовую выйти в поход.
Он ночью провел уже поиск,
хозяйничал у рубежа -
солдат засыпая по пояс,
глаза часовым пороша.
Он между хребтов, как в туннеле,
спрессованный,
сжатый с боков,
накапливался недели -
и вырвался из оков.
И поднял пески навесные,
толкнул, обозлясь, зыбуны.
Пошли они злые,
шальные,
а так, что уже не видны
друг другу в шеренге солдаты,
да так, что хоть наземь ложись.
- Ох, будет работка, робята!
Начнется веселая жизнь.
Эй Зыков! Ты жив? Страшновато?
- Живем ничего, старшина!
- И правильно, парень! Солдата
но свалит такая волна.
Ты голову, друг, поупрямей
нагни и шагай напролом,
буран разгребая руками,
как бурную речку веслом!
Зажмурься - и действуй ногами,
да так, чтоб верхом не догнать!
Крепчает,
крепчает
«афганец».
Ну кто мог заранее знать,
что встретится полк на походе
с песчаным бураном шальным
что трудно придется пехоте,
не легче орудьям стальным,
что будет казаться прогулкой
вчерашний нелегкий бросок,
что ветер, кик в парусе, гулкий
вокруг взбаламутит песок.
И ты по колесному визгу
поймешь:
- У соседей беда!
Застряло орудие близко
и надо пробиться туда!
А там,
за песчаной стеною,
две силы, сшибаясь, гудят:
- За мной, туркестанцы!
За мною! -
зовет батарейцев комбат.
(Так было над Волгой когда-то
в степи, что от снега бела,
железная воля комбата
в пургу батарею вела -
ни стонов,
нп вздохов,
ни вскриков.
Над каждым движением власть!)
«Солдат я!» -
сказал себе Зыков,
плечом к колесу привалясь.
«Солдат я», -
два гордые слова
сказал туркестанец себе.
И пушка подвинута снова
к накатанной узкой тропе.
И парень впервые доволен,
как дома, любимым трудом.
...Стоит у обочины воин,
идут тягачи напролом.
* * *
Идет напролом по пустыне
Берлинский прославленный полк.
Под этим же стягом
в Берлине
он с честью свой выполнил долг.
Под этим же стягом Россия,
великая родина-мать,
его собирала,
растила,
учила врагов побеждать!..
* * *
...А ветер бросается с гиком -
все жестче он,
злей
и грубей.
И Зыкову слышится:
- Зы-ы-ы-ков ! -
кричит Горобцов. -
Не-е-е ро-о-бей!!
«Так, значит, он рядом со мною!
В беде не оставил меня!»
* * *
Комвзвода!
Солдат целиною
ведешь ты по кромке огня.
Ты стал им отцом на тернистом
пути.
И, как в битве, опять
«Считайте меня коммунистом!» -
ты мог бы парторгу сказать.
Есть в мирной учебе солдата
ключи к героизму в бою.
Ты сам начинал так когда-то
под Брестом дорогу свою -
из роты учебной, где в муках
был собран впервые затвор,
где ты разобрался в науках,
пред тем как уйти на простор;
где ползал травою примятой,
на росном весеннем лугу,
где ты деревянной гранатой
учился владеть на бегу.
...Мы опытней стали и старше,
уже серебрятся виски;
но наши учебные марши,
«атаки»,
«прорывы»,
броски,
как школьные дни, незабвенны.
И ты благодарен был им,
когда на переднем у Вены
пополз под огнем проливным.
Азы героизма -
в учебе:
и в преодоленном песке,
и в первом стрелковом окопе,
и в первом пластунском ползке,
и в первом полете под тучи,
и в первой прицельной стрельбе.
Комвзвода!
Ты мужеству учишь!
Равняется взвод по тебе!
Да здравствует подвиг бессмертный
и к подвигу верный маршрут:
учителя труд беспримерный,
солдат ученический труд!
* * *
«Афганец» не справился с нами -
он сдался,
пополз по земле.
И снова развернуто знамя,
хранившееся в чехле.
Но не забывай, туркестанец,
что в зоне советских песков
не только ветрище «афганец»
всегда объявиться готов!
Есть люди, которым в наследство
оставлены яд и ножи,
которым мерещатся с детства
советские рубежи.
Что этим бродягам простые
механики и чабаны?
Им видеть бы пашни пустые,
пожарища нашей страны!
Спокойна их черная совесть:
в дыму голубой небосклон
от полымя междоусобиц
афганских и курдских племен.
Прислушайся:
там за рекою
пальба не стихает в ночи.
А было, брат, время такое:
врывались и к нам басмачи.
Их сотни четыре, отпетых,
за опиум купленных псов,
английским каптером одетых
в мундиры, туземных стрелков,
твой батька встречал в гарнизоне
с десятком солдат-храбрецов.
Встречал!
И афганские кони
несли в стременах мертвецов.
На танки теперь пересели
британцы и басмачи.
Теперь в их полуночном деле
не к месту кривые мечи.
Куют им за океаном
оружие новых сортов.
Но к встрече с бродягой незваным
солдат-туркестанец готов!
Стоит он, солдат Коммунизма,
на страже свободной страны,
и мощные механизмы
покамест зачехлены.
Но там, под брезентом зеленым,
помалкивает металл.
Мир помнит его раскаленным,
когда он фашизм выжигал!
Задумывается над этой
недавней историей враг!
...Проверенное Победой,
оружие в крепких руках!
Стоит, к сапогу прижимая
окованный прочно приклад,
хранитель цветущего края,
страны справедливой солдат!
Ему и колодцы и тропы
открылись в пустыне родной.
Табунщики и хлопкоробы
живут за широкой спиной.
Земля обновленная рада
защитникам Октября!
...Зовет на открытье Фархада
монтажник к себе пушкаря.
В президиум просят сержанта -
стрелка из подоблачных мест.
И речь его слушают жадно
досармовцы из МТС.
Голодной степи новоселы
танкиста позвали на той.
В Хиву на открытие школы
шагает курсант молодой.
Он школу окончил в Сибири,
в пустыню приехал служить.
И дети стихи не забыли
о дружбе с армейцем сложить.
Во все кишлаки Туркестана -
на каждое торжество:
на свадьбы, на праздники званы
солдаты дивизий ТУРКВО!
...Да здравствует дружба солдата
с народом республик родных,
граница, хранимая свято
под сенью знамен боевых!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗДРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!
Когда играет «по-па-ди!»
трубач па полигоне
в тылу, на крутосклоне,
и сердце трепетно в груди
стучит с прикладом рядом
под лейтенантским взглядом -
ты приглядись к мишеням
(чернеют впереди!),
вооружись терпеньем
(точнее наведи!)
и пулю к пуле точно,
как зерна, посади!
Какая это радость -
увидеть на щите,
что если они рядом
в положенной черте
(как будто лист бумаги
дырявили гвоздем!).
...В трех километрах -
лагерь,
в трех километрах -
дом.
Там на Доске почета
должны наклеить фото
отличного стрелка.
Должны...
Ну, а пока
в последний час похода
приказано залечь -
охота не охота,
а порох надо жечь.
* * *
За лагерем ложбина -
сплошные пустыри.
Простор для карабина,
куда ни посмотри!
Стреляй, да поточнее,
чтоб пуля в цель вошла,
звеня и сатанея,
стремительна и зла;
чтобы свинец каленый
прожег бумажный лист,
где издавна зеленый
изображен фашист.
Но если взять повыше
в прицеле -
над щитом
посвистыванье слышишь
свободное потом.
Ушла на волю пуля,
умчалась в никуда
и в пыльном саксауле
исчезла без следа.
Та пуля
(на излете
не ранит, не убьет)
могла пропасть в болоте,
могла вонзиться в лед,
могла, преград не встретив,
уйти и молча лечь
в сенате, где о третьей
войне заводят речь.
Предупрежденьем грозным
войдет она туда.
Напомнит всем нервозным:
«Спокойней, господа!
Бойцы за дело мира
точны, стреляя в цель!»
...Одна ушла из тира
за тридевять зомель.
И та не даром время
в пространстве провела -
поговорила с теми,
кому война мила.
* * *
...И вспомнив наставленья
(не жмурься и не рви,
не потеряй мишени
и мушку не скриви;
как старые солдаты,
прицелься под обрез,
не вздрагивай, когда ты
сухой услышишь треск!) -
прилежно наводил он,
потом нажал крючок -
и точно вколотил он
все пули в пятачок,
аж ухнуло в пустыне!
- Вы, Зыков, молодец!
...Засел, скрипя, в лесине
чуть сплющенный свинец.
* * *
Так вот оно, свершенье!
Сбываются мечты -
к простреленной мишени
спешишь по дюнам ты.
Жаль, никому не слышно,
как хвалит командир:
- Стреляете отлично!
Ходили раньше в тир?
Бегом, бегом к исходным
по полю напрямик!
А старшина со взводным
толкуют:
- Попривык
к безусому народу,
скажу я вам, вполне!
- Да привыкают к взводу
не только на войне...
...Бойцы после отстрела
устроились в тени.
Приятно ломит тело.
Приляг,
но не усни!
И ты, с друзьями лежа,
спросил:
- Скажите мне,
стрельба у нас похожа
на ту, что на войне?
- Похожа, да не дюже, -
ответил старшина. -
Условия там хуже.
На то, брат, и война!
- Действительно, не, лучше, -
заметил Горобцов. -
Поэтому и учат
не в комнате птенцов
летать, а на просторе!
Жизнь - лучший педагог!
И с Зыковым на взгорье
он рядышком прилег.
И снова,
словно в жизни,
вдруг встретились, друзья!
И снова
солнца брызги
ударили в глаза
с патронника, где, стерты
годами п огнем,
четыре цифры гордо
сошлись в луче одном.
И гомон венских улиц
почудился ему,
и вспомнил, нак под пули
полз в утреннем дыму.
...Солдаты полукругом
присели на песке.
И встал комвзвода с другом -
с оружием в руке.
И рассказал он снова:
как шел на смерть солдат,
как сестры неживого
снесли его в санбат,
как там о карабине
он думал:
«Где ты, друг?»,
как встретились в пустыне
на полигоне вдруг.
И Зыков поднял руку,
и слова попросил:
- Так вот какую штуку
на плече носил...
Друзья-однополчане!
Я буду до конца...
...В задумчивом молчанье
взвод слушает бойца.
- ...всегда присяге верен!
Клянусь, солдаты, в том!
* * *
Открыты настежь двери
в армейский светлый дом.
Входи, хозяин юный!
Наследство принимай:
оружие
и дюнный
далекий отчий край!
И мужество,
и братство
окопное бери!
Солдатское богатство
не разбазарь смотри!
* * *
...На дальнем крутосклоне
горнист играет сбор.
Затих на полигоне
солдатский разговор.
По падям и увалам
домой взвода идут.
Работку запевалам
в пути всегда найдут!..
И подхватил в пустыне
ту песню дружный полк,
а с ним весь край родимый -
большие города,
песок непроходимый,
высокая вода!
Хорошей песне можно
сердечно подпевать.
Хорошую не сложно
запомнить и понять.
И, голос запевалы
узнав издалека,
дехкане у канала
запели песнь полка.
И на лугу запели
седые чабаны,
девчата из артели,
что на краю страны.
...Шла песня над песками,
как вал морской, бурля.
Под полковое знамя
вставала вся земля.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. СОЛДАТСКИЕ БУДНИ
Легко солдаты служат,
когда сердечно дружат -
читают письма вслух
от матерей из дома,
из школы, из райкома,
от девушек-подруг,
сойдясь под вечер в круг.
Легко солдаты служат,
когда в свободный час
с хорошей книгой дружат,
хорошему учась,
над каждою страницей
о действующих лицах
толкуют, горячась.
Бывает, что о долге,
о славе спор зайдет.
И вдруг стихи о Волге
прочтет стрелковый взвод.
И образ сталинградца
все озарит огнем.
И будет взвод стараться
себя увидеть в нем!
* * *
...Не сходит солнце с неба -
как днем, лучи разят,
да комары свирепо,
что «мессеры», звенят.
Но у арыка тесно:
лежит, сидит народ,
Никто не встанет с места,
в палатку не уйдет.
Полроты у арыка -
сейчас не стирка там -
свела пехоту кинга
к развесистым кустам.
Жить легче с умной книгой.
- Читай, земляк, читай!
В ней правда о великой
войне за милый край!
И слушают солдаты,
и мнится молодым
за горным перекатом
чужой фугасный дым.
- Как быть?
- Как в книге честной!
- Как жить?
- Как Кошевой!
- А если смерть?
- Так с песней!
- А рана?
- Снова в строй!
О книга!
Друг заветный!
Ты в вещмешке бойца
прошла весь путь победный
до самого конца.
Твоя большая правда
вела нас за собой.
Читатель твой и автор
ходили вместе в бой.
* * *
...Я видел в Туркестане,
как в предвечерье
полк
над книжными листами
задумчиво умолк.
Чуть губы шевелились, -
казалось, в страшный зной
в пустыне наклонились
солдаты над Десной,
над Волгой,
над Онегой...
У каждого стрелка
любимая есть книга,
родимая река!
...А я такую в жизни
еще не сочинил,
чтоб воин Коммунизма
в ней жажду утолил!
* * *
У старшины в каптерке,
в палатке на пригорке,
картинки на стене
из фронтового быта,
чтоб не было забыто,
что было на войне.
У старшины в каптерке,
где сладок дух махорки
и запах гуталина
от сказочных сапог,
в которых из Берлина
пришел в пустыню полк,
где обмундированье
лежит па стеллаже,
где есть всему названье,
все людям по душе, -
соленую от пота
боец одежку снял:
- Нарядным быть охота!
Кто чувство это знал?!
И сразу для героя
нашлись у старшины
отличного покроя
зеленые штаны,
мундир по лучшей моде,
знак гвардии на нем.
- Устал, герой, в походе?
- Под старость отдохнем, -
ответил Зыков басом.
В палатке старшины
курянин подпоясан
и с каждой стороны
придирчиво осмотрен,
ревниво обсужден,
как на осеннем смотре,
где скоро будет он.
...Веселый и опрятный,
спешит в райцентр солдат.
На нем мундир парадный,
и пуговки горят;
на нем ремень, уставом
положенный бойцу.
И все на парне бравом
и - кстати,
и - к лицу!
И пусть не в этом счастье,
но знает, выйдя в путь:
перед соседней частью
обязан он блеснуть
и шагом знаменитым
(он стал уже бойцом!),
и выправкой,
и бритым
обветренным лицом.
Стучат подковки звонко -
сапожник был мастак!
Заслушалась девчонка,
пошла, замедлив шаг.
А мальчики -
те следом
бегут вперегонки:
- Гляди, Витюк, на этом
со звоном сапоги!
И даже два майора
довольны были им,
когда он вдоль забора
ударил строевым.
* * *
До парка недалече -
умерил Зыков пыл,
расправил шире плечи,
пилотку набок сбил.
И, отойдя в сторонку,
к тесовому крыльцу,
достал солдат суконку,
смахнул с кирзы пыльцу -
и в самом лучшем виде
пред публикой предстал.
Эх, если б это видел
товарищ генерал!
Сказал бы:
«Что я вижу!
Не узнаю орла!
Ну, подойди-ка ближе.
Как служба? Как дела?
Боишься, Зыков, марша?»
И Зыков бы сказал:
«Почетна служба наша,
товарищ генерал!
Хотя и трудновата,
да знаем, что нужна!»
...Но тут мечты солдата
нарушил старшина.
На старшине медали
за подвиг боевой
и прочие детали
эпохи фронтовой.
Он в том же направленье
из лагеря спешил.
Он Зыкова волненье
по-братски ощутил:
- Вдвоем повеселее! -
окликнул старшина.
...Вечерние аллеи.
Темнеет.
Тишина.
Прошли солдаты парком
солидно три кружка.
Один заметил:
- Жарко!
Другой:
- Хлебнем пивка!
...Багряного заката
в полнеба полоса.
В запасе у солдата
еще есть полчаса.
Прошли друзья к витрине,
где «Красная звезда»,
бывает, о пустыне
напишет иногда.
Потом пошли на почту -
и Павел Головко
рассказывал про дочку,
вздыхая глубоко:
- Курносая солдатка!
Ей там не до отца:
все ходит в марш по кладкам
от тына до крыльца...
На почте описали
друзей,
жару,
песок.
Всем родичам послали
привет на двадцать строк.
И передали милым
поклон от трех взводов.
Жаль, кончились чернила
и не хватило слов!
* * *
...Легко солдаты служат,
когда сердечно дружат -
читают письма вслух
у старшины в каптерке,
в палатке на пригорке
сойдясь под вечер в круг;
у старшины в каптерке,
где сладок дух махорки,
картинки иа стене
из фронтового быта,
чтоб не было забыто,
что было иа войне.
А на войне, бывало,
идешь,
идешь,
идешь.
Ни хаты, ни привала -
болото,
ветер,
дождь...
Но приказали - значит,
и день
и ночь -
иди!
И щей не жди горячих -
бой жаркий впереди!
А на войне дружили
(всегда бы так дружить!)
и дружбой дорожили
(нельзя без дружбы жить!).
И Головко, парторга,
прикрыл в бою дружок.
Под сердцем гимнастерку
дружку свинец прожег...
А на войне Победа
не сразу к нам пришла -
четыре знойных лета
большая битва шла.
Бесстрашно и сурово
дрались фронтовики.
...Так будет,
если снова
пойдут на нас враги!
* * *
Остужен жаркий воздух
в кленках,
в карагачах.
И полог в крупных звездах
у сопок на плечах.
О старшине заходит
беседа у солдат.
- Он прослужил в пехоте
все десять лет подряд.
- Душевный он.
- Бывалый!
- Толковый человек.
- Толковый? Это мало!
Он, знаешь, лучше всех...
- Он был под Сталинградом
в тот самый важный год!
- С таким я, если надо,
готов в любой поход
пойти без остановки!
Надежный он у нас...
...Час самоподготовки,
учебы строгий час.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ВЕЧЕРНЯЯ ПОВЕРКА
Вечерняя поверка.
Над плацем лунный диск,
и Марс или Венера
посматривают вниз.
В палатках пахнет мятой
иль порошком зубным.
Сигнала ждут солдаты
над письмами к родным.
Спокойное затишье -
закончен жаркий день,
И поднялась повыше
пехота на ступень.
И снова отработан
весь комплекс штыковой,
солдатским куплен потом
успех на огневой.
И марша завершеньем -
в полдневную жару
был «бой» на окруженье
поселка на юру.
И возле карт Китая
не спорили дружки,
последние втыкая
победные флажки.
...Оркестр ударил лихо!
(Флейтист влюблен в мажор,
не знает слова «тихо»
литаврщик до сих пор.
С войны привычка эта:
тогда гремел окрест
с рассвета до рассвета
совсем иной оркестр.
Попробуй слабой медью
покрыть снарядов вой!
И с громом шел к Победе
оркестр полковой.)
* * *
На плац побатальонно
идет Берлинский полк,
шаги граня влюбленно
и в песнях зная толк.
И сердце, как сквозное
раненье, защемит,
когда он вдруг родною
«Махоркой» задымит.
И я припомню снова
товарищей в строю
и песнь полка родного
вполголоса спою.
...Ты был мне колыбелью,
Второй десантный полк!
В подоткнутой шинели
и я в атаку шел.
Я был стрелком не лучшим,
не первым храбрецом,
но на снегу скрипучем
упал вперед лицом,
упал, метнув гранату,
чтоб земляки прошли
быстрее к Сталинграду
и дальше -
полземли!
Я был простым солдатом, -
мильоны нас таких,
крещенных Сталинградом!
Пусть числят нас в живых
и к строю снова годных
в сенате,
в той стране,
где господа сегодня
готовятся к войне.
* * *
Мне чудится, что знамя
гвардейское плывет
во мгле перед бойцами,
как по волнам.
И вот,
песка касаясь краем,
горит багряный шелк,
в лучах луны играя
и озаряя полк.
Легко у знаменосца
наклонено древко.
Оно не шелохнется
в руках у Головко.
И он несет, как пламя,
как свет большой души,
простреленное знамя
перед полком в тиши.
И полк на месте замер.
Кто знает этот миг?
Влюбленными глазами
проводит фронтовик
военную святыню
гвардейского полка.
Он с ней пришел в пустыню
и с ней уйдет в века.
И на гвардейском стяге, -
где Ленин, как живой,
где орден, что в атаке
заслужен под Москвой, -
он видит путь свой долгий:
года,
недели,
дни,
разбитый дом над Волгой,
ракетные огни.
Припал губами к стягу
молоденький солдат:
- Клянусь тебе ни шагу
не отступать назад!
И вот уже солдата
ведет война вперед.
И слава Сталинграда
с ним рядышком идет.
И на границе к стягу
опять припал солдат:
- Клянусь тебе ни шагу
не отступать назад!
* * *
Мне чудится, что знамя
гвардейское плывет
во мгле перед бойцами,
как по волнам.
И вот
курянин глаз не сводит
со знамени полка.
И кровь по жилам ходит,
как жаркая река.
И дышит глубже, глубже
под гимнастеркой грудь.
- За этот самый лучший
на белом свете путь
с хорошими друзьями
под полковое знамя,
пробитое в бою, -
я, пехотинец Зыков,
все силы отдаю!
Тебя, святыня наша,
сумею уберечь!
* * *
...Торжественного марша
медлительная речь.
Берлинский полк на месте
застыл.
И в этот миг
солдат, убитый в Бресте,
в строю, как свет, возник.
- Фомин!
И помкомвзвода
ответил:
Пал в бою
геройски за свободу,
за Родину свою!
...Из стороны болотной,
где след траншейный свеж,
Фомин, солдат пехотный,
вернулся на рубеж -
воскрес под шелком алым
у мира на виду,
на правом фланге встал он
в незыблемом ряду!
Так вот оно, бессмертье,
не в песнях - наяву!
И пуля, что в предсердье
вошла, свалив в траву,
солдата не отнимет
у молодых друзей.
Он даже мертвый с ними
стоит у рубежей!
Да,
как на обелиски,
во всех концах земли,
мы в полковые списки
товарищей внесли.
Они свое оружье
вручили нам, живым.
И ты сегодня служишь,
не расставаясь с ним,
в пустыне приграничной,
храня Отчизну-мать!
* * *
...Есть в армии обычай
у знамени снимать.
На фоне полкового
запечатлеют вас -
солдата рядового,
как принято, анфас
И полетит далеко
в письме, за сотни верст,
в парадной форме сокол
во весь гвардейский рост,
И девушке приснится
при знамени герой.
И станет мать гордиться:
«Весь род у нас такой!»
* * *
Ждала вестей Татьяна,
но почтальон не нес.
Вернется с поля рано -
грустит чуть не до слез.
Как наказал ей Федя:
на поле - за двоих.
А писем нет...
Соседи
прошли,
и вечер тих.
Одна, одна Танюша
ступила на крыльцо.
Кто обогреет душу,
заглянет кто в лицо?
Но только отворила
нескрипнувшую дверь -
сорвался белокрылый
к ее ногам конверт.
В конверте том на фото
у знамени заснят
гвардеец Зыков Федор,
Отечества солдат.
Он снова в жизни верный
ориентир берет.
Он сделал уже первый
в учебе шаг вперед.
Он суше стал и шире,
и выше стал чуть-чуть.
Он страж покоя а мире,
он встал на батькин путь...
Об этом он Татьяне
прислал письмо в село.
Ни дни, ни расстоянье
не выдули тепло -
солдаты, офицеры
прислали ей привет,
и в каждой строчке
веры
и силы чистый свет!
И Таня сочинила
любимому ответ.
Жаль, кончились чернила
и слов в запасе нет!
Всему не уместиться
страничках на пяти.
Пошло письмо к границе
по авиапути.
К брезентовым палаткам
опустится оно,
где после марша сладко
солдаты спят давно,
где на ночь, для прохлады,
подвернуты края.
...Поэму про солдата -
был сам таким когда-то! -
заканчиваю я.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ГОВОРИТ ПЕХОТА
Нет, орлы,
пехота не забыла
силу сокрушающего «ила»,
не забыли мы,
как в час атаки
на прикрытье
выходили «яки»,
как бомбили,
как долбали гадов,
аж земля
ходила от раскатов,
как в щебенку
превращались доты
после этой творческой работы!
Нет, друзья,
пехота не забыла,
как прямой наводкой
пушка била,
как входила
в дело корпусная,
как шумела
буря навесная,
как трудились
пушкари на славу,
извергая огненную лаву!
Нет, герои,
мы не позабыли,
как в завесах
снега или пыли,
по таежным трактам,
по шоссейным,
по весенним травам,
по осенним -
танки шли,
ломая оборону,
танки шли
к Хингану или Грону,
танки шли
с границы до границы.
Танки мыли
в Эльбе гусеницы!
Нет, бойцы,
пехота не забыла,
что связисты -
это тоже сила!
Пол-Европы вымеряв
и Азии,
знаем толк
в бесперебойной связи мы,
понимаем смысл
поддержки с моря,
видим друга верного
в сапере,
помним ход
днестровского парома
и минеров знаем
в годы грома!
Уважаем нашу медицину -
докторов
и медсестер веселых,
выносивших нас,
взвалив на спину,
врачевавших нас
в сожженных селах!
И, хотя
без лишнего восторга,
признаем
заслуги Военторга.
Ну, а нас -
а матушку-пехоту,
к дальнему привыкшую походу,
и - в атаку прямо с ходу,
с места,
при поддержке
мощного оркестра -
музыки военного сезона -
приданного нам дивизиона,
тоже помнят
все друзья по фронту,
уважают
спутники по флоту,
признают
приоритет за нами,
нас, простых,
чеканят на медали.
Под одно
Мы собирались знамя!
Под одним -
врага мы побеждали!
В Армии -
как в боевом ансамбле -
сыграны все трубы и гармони,
сыграны орудия и сабли,
танки вездеходные и кони,
малые саперные лопаты,
и в одном строю с броневиками
толом начиненные гранаты
и штыки, граненные веками!
За броней
машины многотонной,
под водой,
высокой и студеной,
в небесах
или в тени орудий -
были наши братья,
наши люди!
Их дыханьем
были мы согреты,
уходя в разведки
и секреты.
Их поддержке
были благодарны,
атакуя
батальон ударный.
Им спасибо -
их глазам лучистым,
их сердцам, открытым и бесстрашным!
Слава понтонерам
и танкистам,
слава боевым артиллеристам -
всем соседям,
всем солдатам нашим!
...Отслужив сполна четыре года,
рядовым пришел я из похода.
Мне в бою, как честному солдату,
командир полка вручил награду.
И от имени друзей походных -
от солдат,
фронтовиков пехотных, -
хочу напомнить тем, которым
мы уже не раз напоминали:
только им нужны
да их конторам
годы бури,
крови
и печали.
Мой народ
к святой работе призван -
мой народ
на стройках Коммунизма!
И солдат
чеканят на медали
в память
о походе и Победе, -
для того они и побеждали,
чтобы мирно жить на белом свете,
чтобы шире хлебные просторы,
чтобы больше чугуна и стали,
чтоб не мины, а руду саперы
щупом намагниченным искали,
чтоб согласно плану
степи покрывалися лесами.
...Не смотрите из-за океана
мутными, надобрыми глазами!
Мой народ
на стройках Коммунизма.
Мой народ
его построить призван!
И хранят покой моей державы
от Амура и до Уж-реки
зоркие и чуткие заставы,
сильные и славные полки.
Туркво-Москва. 1949-1950
Послесловие
У настоящих поэтов есть драгоценное свойство писать так, что когда потом оглядываешь всю их жизнь, то оказывается, что все самое существенное о себе написали они сами, и, сочиняя предисловие или послесловие к их книгам, остается добавить очень немногое.
Таким драгоценным свойством настоящего поэта-лирика обладал и автор этой книги стихов - Семен Гудзенко. В этом дневнике своей юности поэт рассказал о себе без прикрас и преуменьшений - рассказал все, как было. Из этой книги можно узнать, как ее автор девятнадцатилетним юношей ходил в первую в своей жизни атаку, как пробирался с разведкой в тыл врага, как он выручал товарищей и как они выручали его; как он был ранен, лежал в госпитале, как после госпиталя работал в выездной редакции «Комсомольской правды» в освобожденном Сталинграде. А после этого - снова фронт, военные дороги Украины, освобождение Киева, бои в Трансильвании, Словакии и Венгрии, штурм Будапешта, взятие Вены.
По стихам Гудзенко можно проследить ту неразрывную душевную связь его с армией, которой жил поэт и после войны; в стихах мы видим его снова в казармах, в строю, в походах под раскаленным среднеазиатским солнцем.
Последние написанные им в жизни стихи рассказывают о самом трудном годе его жизни, когда последствия давней контузии, полученной в боях, привели его на больничную койку, с которой он уже не встал. Эти стихи написаны человеком тяжко, смертельно больным, но до конца верящим в победу над смертью, верящим с той же силой, с какой он верил в победу над врагом.
Когда закрываешь эту книгу - перед глазами возникает облик человека, очень рано узнавшего тяжкий труд войны и смолоду закалившего душу в ее жестоком огне, человека, преданного идеям коммунизма, верного долгу солдата, надежного в дружбе, человека очень доброго и очень храброго. Таким встает поэт в стихах перед глазами читателя, и именно таким он и был в жизни в глазах людей, знавших его лично.
Эта книга стихов - книга военного человека, написанная о военных людях и о самом себе тоже, прежде всего, как о рядовом нашей армии. Тема армии стала главной темой для Гудзенко не только потому, что он прослужил в этой армии всю войну от начала до конца, не только потому, что он был связан с армией и все послевоенные годы, но прежде всего потому, что для него как для поэта самым любимым человеческим образом навсегда стал образ солдата, сражающегося за правое революционное дело.
Хочу повторить то, с чего я начал это послесловие, - главные черты биографии Гудзенко раскрыты в его стихах, раскрыты прямо, сильно и честно. Мне остается только добавить некоторые факты его биографии для читателей, которые захотят узнать эти факты.
Гудзенко родился в 1922 году в Киеве. Его отец был инженер, мать - учительница. Стихи он начал писать очень рано - в 15 лет. В 1936 году вступил в комсомол, в 1939 году начал учиться в Московском историко-философском литературном институте. Добровольцем ушел на фронт в июле 1941 года, был награжден орденом Красной Звезды, медалью «Партизан Отечественной войны» и другими медалями. Пробыл на фронте до конца войны. В послевоенные годы много ездил по стране, был в Закарпатье, в Туве, в Средней Азии. При жизни напечатал шесть книг, седьмая, подготовленная при жизни, вышла в свет уже после его смерти. Умер тридцати лет от роду - 15 февраля 1953 года. Когда он умер, было такое чувство, словно его вдруг через десять лет настиг долетевший с войны осколок.
Эта полная ума и таланта книга лучше всяких слов говорит о том, какую большую и безвременную утрату понесла наша поэзия со смертью Семена Гудзенко.
Константин Симонов
23 марта 1955 года
23 марта 1955 года