Декабристы в Сибири: Антология. Том 3

Сибирь первой внесла вклад в литературу нового юбилея декабристов. Она встречает 150-летие «первенца русской свободы» (1825-1975) тремя томами сборников, очень нужных советскому читателю.

Тема «Декабристы в Сибири» объединяет все три книги. Каждая из них названа поэтической строкой. Первая — словами поэта-декабриста А. Одоевского «Своей судьбой гордимся мы» — это из ответа декабристов на пушкинское послание декабристам в Сибирь. Составлена первая книга М. Сергеевым (ей предпослано и его предисловие); том состоит из записок декабристов Н. В. Басаргина, А. П. Беляева, М. А. Бестужева, И. И. Горбачевского, И. Д. Якушкина и жен декабристов — П. Е. Анненковой и М. Н. Волконской. Записки в целом не могли бы, конечно, вместиться в один том. в нем публикуется лишь та часть мемуарного текста, которая освещает жизнь декабристов в Сибири. Разумеется, каждому читателю хотелось бы, чтобы у него на полке стояли один за другим все декабристские мемуары целиком. Но сразу их переиздать — дело длительное, трудное, почти невозможное. Исследователю же темы «Декабристы в Сибири», да N просто читателю ждать некогда. Поэтому заманчивая, но вместе с тем я реальная идея — дать сразу в руки читателю сибирский текст семи виднейших декабристских мемуаров, при этом в одном томе, заслуживала неотложного выполнения. Практически она полностью оправдана. Сейчас первый том уже вышел из печати и не стоит на полке, а лежит раскрытым у читателей на столах.

Можно было бы помечтать, правда, о большем числе мемуаров, но надо признать, что отобрано важнейшее, классическое наследие, обойтись без которого нельзя.

Второй том озаглавлен пушкинской строкой «Дум высокое стремленье» (из «Послания декабристам в Сибирь»), В томе собраны публицистические произведения декабристов, написанные в Сибири и о Сибири, а также воспоминания о декабристах их родных и современников. В первом отделе помещены (выборочно) работы декабристов В. И. Штейнгеля, М. С. Лунина, П. Ф. Выгодовского, Д. И. Завалишина, В. Ф. Раевского, М. А. Бестужева. Они содержат драгоценные свидетельства об участии декабристов в жизни Сибири, их оценки ее развития, об их протесте против злоупотреблений и оков, ее стесняющих, их предложения в борьбе за ее расцвет в будущем.

Во втором отделе собраны цевнейшие воспоминания близких к декабристам людей и их современников — тут выделяются неопубликованные ранее воспоминания Нонушки (С. Н. Бибиковой), рожденной в Сибири дочери декабриста Никиты Муравьева; в этом же отделе — известные воспоминания Н. А. Белоголового, С. И. Черепанова, В. А. Обручева, П. И. Першина-Караксарского и многих других. Ранее их пришлось бы с трудом и многократно разыскивать в библиотеках, в старых изданиях, в журналах, теперь же они собраны вместе и предложены читателю с содержательным предисловием и комментариями С. Ф. Коваля — составителя второй книги.

Настоящий, третий том сибирского трехтомника, составленный также С. Ф. Ковалем, озаглавлен стихотворной строкой «В сердцах отечества сынов». Он посвящен исследовательским работам о Сибири и декабристах. В первом отделе тома перепечатаны (увы! с некоторыми сокращениями в силу ограниченности объема книги) ранее опубликованные работы о Сибири и декабристах. Разбросанные в старых, трудно находимых изданиях, они также представляют сейчас библиографическую редкость, а надобятся часто. Из обширной литературы предмета выбран ряд содержательных исследований, посвященных значительной проблематике: декабристам и крестьянам Восточной Сибири (Б. Г. Кубалов), политической ссылке в Минусинске (В. А. Ватин-Быстрянский), краеведческой деятельности декабристов в Сибири (М. К. Азадовский). Перепечатывается и ряд ценных работ, относящихся к деятельности отдельных декабристов в Сибири: исследование академика H. М. Дружинина о декабристе И. Д. Якушкине и его ланкастерской школе, В. Е. Дербииой — о члене Общества соединенных славян декабристе А. Веденяпине в Сибири. Две статьи извлечены из архивов покойных декабристоведов: чрезвычайно интересная работа Ю. Г. Оксмана о «Записках» В. Ф. Раевского, Б. Г. Кубалова о декабристе Батенькове. Далее следуют работы ныне здравствующих исследователей — статья И. В. Пороха об авторе «Донесения Следственной комиссии» (это не «сибирская» тематика, но стоящая на грани отправления декабристов в Сибирь), В. И. Пороха об отправке в Сибирь декабриста И. Д. Якушкина, М. М. Богдановой о женах декабристов — сибирячках — и работа С. Ф. Коваля о декабристах и общественном движении 50-60-х годов XIX века.

Все публикуемые работы написаны на основании первоисточников с привлечением архивных материалов.

Таким образом, плодотворно задуманный и умело выполненный сибирский трехтомник окажется незаменимым и прекрасно организованным пособием для всякого сибиряка, желающего вникнуть в вопрос «Декабристы в Сибири», и для всякого исследователя втой темы.

Только ли для сибиряка? Только ли для исследователя данной темы? Нет, не только.

Проблема «Декабристы в Сибири» пережила своеобразную и глубокую историографическую эволюцию. В истории изучения движения декабристов этой темы долгое время, собственно говоря, не было. Очень часто рассказ о движевии или вообще обходился без нее, или она оказывалась необязательным «привеском» к теме, ничего нового ей не дающим, — декабристы «кончились» Сенатской площадью и 14 декабря или южным восстанием Черниговского полка. Дальнейшее или считалось не имеющим научного интереса вообще, или приобретало значение беглой концовки о тяжелой участи тех, кто был членом тайного общества и участвовал в движении. Однако мало-помалу к теме все возрастал как бы «побочный» краеведческий интерес. Декабристы на каторге и поселении воспринимались как существенная особенность Сибири. Новые исследования все более раскрывали участие первых русских революционеров в школьном деле, в просвещении, в сельском хозяйстве Сибири, ряде других областей. Интерес законный — краеведение — значительный предмет, этот аспект тема «Декабристы в Сибири» сохранит навсегда. Но и краеведческие проблемы не исчерпывают, однако, значения этой большой темы.

Знакомясь с сибирским трехтомником, нельзя не задуматься об очередных задачах изучения темы «Декабристы в Сибири». Этой теме предстоит, на мой взгляд, большое научное и литературное будущее. Поделюсь некоторыми своими соображениями. Какие же задачи стоят перед исследователями?

Первая задача, очень важная по своему рабочему значению, — тщательное выявление первоисточников. Необходимы поиски их в Сибири и не только в Сибири — многие архивохранилища крупных научных центров СССР хранят, и не в малом количестве, документальный материал сибирского периода. Сюда входят переписка декабристов, официальный материал царского надзора и общие директивы царизма о режиме пребывания в Сибири каторжан и ссыльнопоселенцев, о наблюдении за перепиской, получаемыми книгами и т. д. Встречаются в этих архивохранилищах и мемуарные памятники, задержанные при перлюстрации материалы и т. д. Должны быть выявлены и учтены также материалы, находящиеся в частном владении, — случай в Сибири нередкий (письма и пр.). Выявление материала должно завершиться созданием общей картотеки с аннотацией места хранения документа со сведениями, издан или ее издан материал, подлинник это или копия и т. д. Эта картотека должна быть централизованной, храниться где-либо в определенном месте, и каждый исследователь темы будет зыать, где искать нужные справки » куда послать карточку о новом, мелькнувшем на его пути материале, хотя бы и не нужном ему самому, если он занимается другой темой. Архивные же богатства, хранящиеся в Сибири, огромны и мало изучены.

Далее — и это является второй, особой, задачей — необходимы хорошо подготовленные и организованные публикации главных архивных комплексов темы. Издать «все» невозможно, да и нецелесообразно, но главное издать необходимо, — исследователь должен иметь под рукой важнейшую опубликованную документацию темы^*1.

Задачей третьей, казалось, надо бы поставить составление полной библиографии опубликованных работ о декабристах в Сибири, но нужды ставить ее особо, на мой взгляд, нет: эта задача уже давно, начиная со столетнего юбилея декабристов (1825-1925), успешно разрешается при издании общей декабристской библиографии (см.: библиографии H. М. Ченцова, 1929, Р. Г. Эймонтовой и А. А. Соленниковой, 1960). В каждом томе вышедшей библиографии есть содержательный отдел о декабристах в Сибири. Сейчас в связи с ближайшим юбилеем готовится и после юбилея (такова целесообразность срока выхода библиографий, которые должны учитывать и юбилейную литературу) выйдет из печати ее новый, третий том.

Важнейшей, четвертой, задачей является разработка исследовательской проблематики, в которой уже сейчас наметились такие проблемные комплексы, как: а) изучение деятельности декабристов в Сибири и объективное значение ее для богатейшего, но еще в те времена мало продвинувшегося в развитии своих производительных сил края. Тут должны быть различные темы — от насаждения новых культур в земледелии и новых производственных отраслей до просветительных мероприятий включительно; б) изучение связи декабристского поколения со следующими поколениями революционеров в лице новых волн каторжников и ссыльнопоселенцев Сибири (русские ссыльные 30-х годов, первая волна польских ссыльных, петрашевщя и др.): изучение объективно-революционного и общественного значения таких акций декабристов в Сибири, как заговор в Зерентуйском руднике, трагическая эпопея декабриста М. Лунина, работа над историей движения декабристов (М. С. Лунин, Никита Муравьев), протест против «Донесения Следственной комиссии», попытка восстановить истинное значение движения; сюда же относится создание вСибири мемуаров, восстанавливающих революционное значение дела декабристов (например, так называемых «Записок И. Горбачевского», — труда, на мой взгляд, коллективного, но с ведущим авторством декабриста Петра Борисова), сюда же входит рассмотрение с этих позиций и вообще всех декабристских мемуаров, в Сибири написанных.

Особенно важна, на мой взгляд, пятая, условно говоря, последняя по счету, но особо важная по значению исследовательская задача. Тема о декабристах в Сибири должна быть вписана в рамки огромной проблемы — общественного движения и революционной борьбы России этих же лет.

В самом деле, историк, повествующий о событиях общественного значения второй половины 1820-х годов, сейчас же после восстания декабристов и их казни не должен ли упомянуть о женах декабристов, бросивших приволье дворянских усадеб, блеск столиц, семью, родных, огказавшихся от дворянства и поехавших в каторжные «норы» Сибири к осужденным мужьям? Какой особый и сильный резонанс имел их героический отъезд, как всколыхнул он общество, как запечатлелся в русской литературе! А разве замысел побега декабристов из Читы и участие жен декабристов в разработке замысла не говорит о том, что они глубоко вникали в их дело? Возьмем последние годы десятилетия — мы говорим о ссылке Полежаева, о кружке братьев Критских, но как же не упомянуть тут о заговоре в Зерентуйском руднике? Нас интересуют общественные отклики на Севастопольское восстание 1830 года — не забудем же о том, что весть о нем дошла и до каторжных декабристов, обсуждалась ими. Мы отмечаем реакцию русского общества на весть о начале революции 1830 года во Франции — так вспомним и о радости декабристов, чествующих революцию во время своего трудного пешего перехода из Читы на Петровский Завод. Надо уяснить, как откликнулись разные общественные течения России на весть о польском восстании 1830-1831 годов, — не забудем о декабристах — они откликнулись. Мы ищем проявлений общественного движения в России за все десятилетия 1830-х годов, всматриваемся в кружок Сунгурова, изучаем кружок молодого Герцена, кружок Станкевича, Белинского. Не забудем о «каторжной академии» на Петровском Заводе — ведь без нее картина русской общественной жизни этого времени будет неполной. Нас интересуют формирующиеся общественно-политические программы 1830-х годов — не вспомнить ли о ярких, чисто программных стихотворных записях каторжника Федора Вадковского? Ища кульминационный пункт взлета революционной мысли в 1830-х годах, не остановиться ли на героическом подвиге декабриста М. Лунина, заплатившего жизнью за свои «агитационные письма»? А разве ланкастерская школа Якушкина в Ялуторовске не вписывается в общую картину развития русской просветительной мысли 1840-х годов? В 1850-х годах, рисуя проникновение в Россию произведений вольной типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева и жадное повсеместное чтение «Колокола», «Полярной Звезды», — как же забыть Сибирь и декабристов, читающих герценовские издания? Наступает канун революционной ситуации, возникают первые признаки начала кризиса правительственной политики — в 1856 году амнистия декабристов, оставшихся в живых, — не одна ли из его примет? Годы революционной ситуации (1859-1861) богаты явлениями общественного движения — «Амурское дело» 1859 года не вписывается ли в круг тех событий, учет которых необходим историку?

Думаю, на все эти вопросы надо дать положительный ответ. И тогда тема «Декабристы в Сибири» заиграет новыми гранями, прочно впишется в сложный и богатый поток событий общественного движения России, обогатит его и сама обогатится в значительности и смысле. Когда явления общественного движения европейской России и явления Сибири объединятся для XIX века в общем хронологическом потоке, с выявлением их взаимосвязи, поистине для исследователя откроется, ао словам поэта, «за далью даль».

Сказанное выше, конечно, не исчерпывает всех задач изучения большой темы «Декабристы в Сибири», но все же на первое время дает известные ориентиры.

Позвольте пожелать сибирскому трехтомнику доброго пути к читателям и к исследователям.

ДЕКАБРИСТЫ В СИБИРИ
Путь изучения темы

Тема «Декабристы в Сибири» многогранна. Она включает вопросы о судьбах «первенцев русской свободы» на каторге и поселении, их роль в сибирских условиях, проблемы развития освободительного движения, общественной мысли, просвещения и культуры в России в период жизни декабристов в «крае изгнания».

Общественная роль декабристов не закончилась после восстания 14 декабря 1825 года в Петербурге и восстания Черниговского полка 3 января 1826 года на юге России. Она продолжалась в Сибири. Здесь они, пройдя «сквозь каторжные норы», выступали как проводники передозых общественно-политических взглядов, просвещения и культуры, исследователи края.

М. С. Лунин писал: «Настоящее поприще началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили». Лунин и его единомышленники защищали дело борьбы против самодержавия и крепостничества от клеветы и нападок реакции.

Деятельность декабристов в Сибири стала продолжением дворянского периода освободительного движения в России (1825-1861). По характеристике В. И. Ленина: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию»^*1. Одним из средств этой агитации стали произведения декабристов, опубликованные в «Полярной Звезде».

В 1859 году в «Полярной Звезде» опубликованы политические трактаты М. С. Лунина, написанные в Сибири, «Взгляд на руское тайное общество с 1816 по 1826 годы» и «Разбор донесения тайной Следственной комиссии государю императору в 1826 году».

В 1861 году в гой же «Полярной Звезде» публикуются также и письма М. С. Лунина из Сибири — яркие и своеобразные памфлеты против самодержавно-крепостнических порядков.

В газете «Колокол» опубликованы воспоминания одного из современников о жизни в Сибири М. С. Лунина и статья-некролог о М. К. Кюхельбекере, умершем в Баргузине.

В 1871 году вышло первое издание книги С. В. Максимова «Сибирь и каторга». В третьем томе ее дан обзор жизни декабристов на каторге и поселении. Автор пишет о хозяйственной и педагогической деятельности декабристов, об их женах, прибывших в Сибирь, чтобы разделить и облегчить участь изгнанников^*2. Позже С. В. Максимов опубликовал очерки о декабристе Д. И. Завалншине, с которым встречался в Сибири, и Н. А. Бестужеве.

С 70-80-х годов XIX века статьи, заметки, материалы о декабристах в Сибири, их мемуары, а также воспоминания их жен и современников печатались в журналах: «Русская старина», «Русский архив», «Древняя и новая Россия», «Исторический вестник», «Сибирский сборник» и др.^*3

Тема о декабристах нашла отражение в поэмах Н. А. Некрасова «Дедушка» (1870) и «Русские женщины» (1871-1872).

В 1884 году опубликована в «Историческом вестнике» обобщенная статья М. И. Хина «Жены декабристов»^*4 — о прибытии в Сибирь и жизни там М. Н. Волконской, Е. И. Трубецкой, А. Г. Муравьевой, Е. П. Нарышкиной, Полины Гебль (П. Е. Анненковой), Н. Д. Фонвизиной, А. И. Ентальцевой, А. В. Розен, Камиллы Ледантю (В. П. Ивашевой), М. К. Юшневской, А. И. Давыдовой. В Селенгинск прибыли сестры Николая и Михаила Бестужевых и сестра К. П. Торсона.

Позже издан сборник «Жены декабристов» (М., 1906). Он содержит статьи и воспоминания (в отрывках).

Жен декабристов, прибывших в Сибирь, стали называть декабристками. Они не были посвящены в политические замыслы своих мужей и лишь догадывались, что участниками декабрьского дела двигала любовь к родине.

Преодолевая предрассудки аристократической среды, увещания, упреки и устрашения родных, декабристки покинули привычную обстановку, приехали в Сибирь, чтобы разделить и облегчить участь изгнанников. Они облегчали ее своим вниманием и заботами сначала на каторге, затем на поселении. Их побуждали к отправке в Сибирь сознание долга, горячая любовь, сострадание.

Интерес к изучению декабристов возрастал в период Первой русской революции 1905-1907 годов. Выходят воспоминания декабристов и другие издания о них. В 1906 году М М. Зензинов издал интересный сборник «Декабристы. 86 портретов»^*5. В нем воспроизведены портреты де кабристов, нарисованные с акварелей Н. А. Бестужева. К каждому портрету даны пояснительные тексты. В них приведены биографические данные и сведения о местах пребывания декабристов в Сибири.

В новом издании опубликована книга А. И. Дмитриева-Мамонова «Декабристы в Западной Сибири» (Спб., 1905). Автор пишет о жизни на поселении декабристов И. А. Анненкова. Н. В. Басаргина. Г. С. Батенькова, Ф. Башмакова, А И. Барятинского. Ф Б. Вольфа, А. В. Ентальцева, В. П Ивашева, В. К. Кюхельбекера, Н. И. Лорера, В. Н. Лихарева, А. М Муравьева М. М. Нарышкина, А И Одоевского, Е. П. Оболенского. И. И. Пущина, П. Н. Свистунова, В. К. Гизенгаузена, М. А. Фонвизина, В. И. Шгейнгеля, И. Д. Якушкина.

Книга А. И. Дмитриева-Мамонова представляет собою первый опыт обобщенного освещения жизни декабристов на поселении в Западной Сибири. Она составлена на основании официальных материалов и описывает внешнебытовую сторону жизни декабристов.

Воспоминания деятелей декабристского движения рассматриваются s книге М. В. Довнар-Запольского «Мемуары декабристов» (Киев, 1906).

Статьи и материалы о декабристах в Сибири публиковались в журналах «Былое», «Сибирский архив», в «Трудах Иркутской ученой архивной комиссии» и других изданиях.

Из последних дореволюционных работ следует отметить очерк К. Дубровского о сибиряке декабристе Г. С. Батенькове, опубликованный в книге «Рожденные в стране изгнания» (Пг., 1916).

Среди дореволюционных изданий о декабристах в Сибири преобладают работы описательного характера Они содержат ценные и разнообразные материалы. В методологическом же отношении эти работы написаны с позиций буржуазного либерализма. В них нет анализа общественной роли декабристов.

Из советских историков для изучения темы «Декабристы в Сибири» многое сделал Б Г. Кубалов. В 1922/23 академическом году он читал на педагогическом факультете Иркутского университета специальный курс «Декабристы на каторге в Восточной Сибири». По теме курса публиковались статьи в журналах «Русское прошлое», «Сибирские огни», в «Трудах профессоров и преподавателей Иркутского университета». Большая часть очерков вошла в книгу Б. Г. Кубалова «Декабристы в Восточной Сибири» (Иркутск, 1925). посвященную столетию восстания 1825 года.

Книга Б. Г. Кубалова начинается с исторического очерка о прибыти» в Иркутск в августе 1826 года первой партии декабристов, осужденных на каторгу, и размещении их на ближайших к городу заводах. Описана радушная встреча иркутянами декабристов, их кратковременное поселение на заводах, затем отправка на Нерчинские рудники в октябре 1826 года.

В историческом очерке Б. Г. Кубалова «Крестьяне Восточной Сибири и декабристы» впервые рассматривается такой важный вопрос, как взаимоотношения между декабристами и крестьянами.

В сибирских селениях декабристы показывали пример применения усовершенствованных сельскохозяйственных орудий, лучших приемов ведения земледелия и огородничества, способствовали распространению ремесленно-технических знаний и навыков. Декабристы стали учителями и наставниками сибирских крестьян, обучали грамоте, вели беседы на разнообразные темы, оказывали медицинскую помощь, были заступниками от произвола чиновников.

В книге «Декабристы в Восточной Сибири» Б. Г. Кубалов пишет также о сибирском периоде декабристов М. С. Лунина и А. Н. Луцкого, о памятниках пребывания декабристов в Сибири. В обобщенном виде жизнь и деятельность декабристов в Сибири характеризованы в очерках Б. Г. Кубалова «Сибирское общество и декабристы» и «Декабристы в Сибири»^*6.

Значение работ Б. Г. Кубалова состоит в том, что в них рассмотрен ряд вопросов темы «Декабристы в Сибири», определивших направление новых исследований.

Столетию со дня восстания декабристов посвящен сборник статей и материалов «Декабристы на каторге и поселении» (М., 1925).

Иркутская юбилейная комиссия опубликовала сборник «Сибирь и декабристы»^*7. Он разнообразен по содержанию. В нем, кроме перепечатки очерка Б. Г. Кубалова «Крестьяне Восточной Сибири и декабристы», помещены статьи В. Е. Дербиной и Ф. А. Кудрявцева о сибирском периоде жизни и деятельности декабристов А. В. Веденяпина и В. Ф. Раевского, очерк М. К. Азадовского о краеведческой деятельности декабристов, письма декабристов и статья В. И. Штейнгеля (публикации Б. Г. Кубалова и М. К. Азадовского), библиография «Декабристы в Сибири» и«Архив декабристов» — перечень дел о декабристах, хранящихся в Иркутском губернском архиве.

Очерк М. К. Азадовского заложил основы изучения научно-краеведческой деятельности декабристов. Он показал ее особенности: тесная связь исследователей с жизнью края, внимание к его нуждам.

Забайкальский Отдел географического общества и Читинский областной музей отметили столетие восстания 14 декабря 1825 года изданием сборника «Декабристы в Забайкалье^*8. В нем опубликована статья

А. Эпова «Декабристы в Забайкалье» и материалы о декабристах, живших на поселении в Петровском Заводе, — И. И. Горбачевском, Д. И. Завалишине, А. Мозалевском (публикации и вступительные статьи В. П. Гирченко, Н. Томилова, А. Харчевникова). Декабристам, жившим на поселении в Западном Забайкалье, посвящен сборник «Декабристы в Бурятии» (Верхнеудинск, 1927). В нем, кроме краткого вступления H. Н. Козьмина о жизни декабристов в Бурятии, содержатся статьи В. П. Гирченко, Ф. А. Кудрявцева, В. В. Попова о хозяйственной, просветительной, литературной деятельности братьев Николая и Михаила Ьестужевых, Вильгельма и Михаила Кюхельбекеров, К. П. Торсона, И. Ф. Шимкова. Очень ценны публикации с комментариями М. К. Азадовского статьи Н. А. Бестужева о бурятском хозяйстве и его очерка «Гусиное озеро».

Небольшой юбилейный сборник «Декабристы в Минусинском округе» (Минусинск, 1925) издал музей имени H. М. Мартьянова. В статьях В. А. Быстрянского и А. П. Косованова сообщается о жизни на поселении декабристов братьев Александра и Петра Беляевых, Н. В. Киреева, С. Г. Краснокутского, братьев Александра и Николая Крюковых, П. И. Фаленберга, А. Ф. Фролова. Пребывание одних политических ссыльных в Минусинском округе было слишком кратковременным, чтобы оставить какие-либо следы, другие прожили дольше и оказали благотворное влияние на местных жителей как проводники культуры.

Интересно замечание В. А. Ватина-Быстрянского о роли политической ссылки. «Указывая на благотворное влияние политической ссылки на культурное развитие Сибири, мы, разумеется, отнюдь не закрываем глаза на бездну горя и страданий, которые она несет с собой для невольных культуртрегеров»^*9.

В более широком плане изучение вопроса о пребывании декабристов в Минусинском округе продолжала М. М. Богданова — автор исторического очерка «Декабристы в Минусинской ссылке»^*10.

В работах, вышедших в 20-х годах, по-новому освещается тема «Декабристы в Сибири». Кроме описания условий их жизни на каторге и поселении, главное внимание обращено на изучение общественной роли, хозяйственной, просветительной, педагогической, краеведческой деятельности декабристов. Определилось дальнейшее направление в изучении темы. Но в ранних работах советских историков не получила еще систематического освещения проблема эволюции общественно-политических взглядов декабристов.

По вопросу о политических взглядах декабристов в сибирский период высказывались два противоположных мнения. Одно из них выражено в книге В. Н. Соколова «Декабристы в Сибири» (Новосибирск, 1946), другое — в трудах М. В. Нечкиной и Г. П. Шатровой.

В. Н. Соколов, рассматривая жизнь декабристов в Сибири, считает, что они исчерпали свою роль восстанием 14 декабря 1825 года и после его поражения остались «не у дел» в дальнейшем развитии освободительного движения. По мнению В. Н. Соколова, в Сибири декабристы нашли то, к чему стремились: отсутствие крепостного права. Им оставалось только обличать произвол чиновников. Здесь они занялись устройством своей беспоместной жизни. Как просвещенные люди, они оказали известное культурное влияние на население Сибири, преимущественно на сибирскую буржуазию. С крестьянством у них было мало «точек близкого соприкосновения»^*11. В. Н. Соколов не учитывал работ Б. Г Кубалова и других авторов о связях декабристов с крестьянами ыа почве хозяйственной и просветительной деятельности.

В 1955 году опубликованы два тома капитального труда М. В. Нечкиной «Движение декабристов»^*12. В заключительной главе этого исследования (том II) рассматриваются вопросы о жизни и работе декабристов на каторге и поселении, их общественной роли, связи с освободительным движением 30-50-х годов XIX века. М. В. Нечкина пишет:

«К декабристам тянется мысль последующих поколений русского освободительного движения, их не забывают, судят об их опыте, обсуждают их цели и способы борьбы. Мысль о заточении друзей, братьев, товарищей наполняет сердца гневом и жаждой действий. В этом смысле они живут в последующем движении, но дело не только в этом — «из глубины сибирских руд» они сумели в какой-то мере участвовать в движении, их голос слышится то тут, то там в идейной жизни последующего времени. Иногда он доходит до слуха тех, кто пришел к ним на смену и участвует в общей борьбе, иногда глохнет в «каторжных норах», услышанный лишь кругом заключенных. Но и в этом случае он принадлежит эпохе, входит в общую картину идейной жизни последующих десятилетий»^*13.

Таким образом, характеризуя сибирский период жизни декаористой, М. В. Нечкина обращает главное внимание на политическую сторону их деятельности. Она высоко оценивает агитационное выступление М. С. Лунина, пишет о значении публицистики других декабристов, видит отзвуки минувших боев в их поэтическом творчестве, отмечает связь декабристов с вольной русской прессой А. И. Герцена.

В широком плане написан труд Г. П. Шатровой «Декабристы и Сибирь» (Томск, 1962). В нем характеризована эволюция общественнополитических воззрений декабристов, показаны их взгляды на Сибирь, состояние в ней сельского хозяйства, промыслов, промышленности, положение народа, культурный уровень сибирских окраин. В книге анализируется программа подъема производительных сил и культуры Сибири, изложенная в письмах, записках, статьях декабристов. Конкретно освещается их деятельность по подъему хозяйства и культурного уровня сибиряков.

Рассматривая эволюцию политических взглядов декабристов, Г. П. Шатрова приходит к выводу о неоднородности их воззрений. Одни из них отошли от революционной тактики и перешли на позиции либерализма, другие пошли в сторону революционного просветительства, самым ярким представителем которого В. И. Ленин считал Добролюбова.

«Н. Бестужев, Лунин, Завалишин, Горбачевский, П. Борисов по-новому поставили вопрос об участии народа в революционной борьбе»^*14.

Эволюция политических взглядов декабристов также отмечена в коллективном труде «История Сибири с древнейших времен до наших дней»^*15. В нем дан обобщенный обзор жизни и деятельности декабристов в Сибири, написанный Б. Г. Кокошко.

Продолжалось освещение краеведческой деятельности декабристов. Содержание и направление их исследований показал М. К. Азадовский. Эту работу продолжила Лидия Чуковская — автор очерка «Декабристы-исследователи Сибири» (М., 1951).

Врачебной деятельности декабристов посвящены очерки А. Г. Лушникова и Е. Д. Петряева^*16. Главное внимание они уделяют врачу декабристу Ф. Б. Вольфу.

Работу Б. Г. Кубалова о жизни декабристов в Якутской области продолжил и дополнил Ф. Г. Сафронов — автор книги «Декабристы в Якутской ссылке» (Якутск, 1957). К книге приложены стихотворения и этнографические рассказы декабристов А. А. Бестужева-Марлинского и Н. Чижова на якутские сюжеты — свидетели их краеведческой и литературной деятельности. Специально педагогической деятельности декабристов посвящена статья В. Г. Базанова и Н. Д. Казанского^*17.

Особое место в изучении темы «Декабристы в Сибири» занимают специальные исследования о деятелях декабристского движения. Их деятельность освещается по основным этапам жизненного пути, включая сибирский период. Она рассматривается в непосредственной связи с историей социально-экономического и политического развития России в первой половине XIX века и ростом освободительного движения. Такое изучение способствует более конкретному и углубленному познанию исторической роли декабристов.

Одному из руководителей декабристского движения H. М. Муравьеву посвящена монография H. М. Дружинина «Декабрист Никита Муравьев» (М., 1933).

В этом труде подробно исследуются его политические взгляды и общественная деятельность. В IX главе — «Суд и Сибирь» показана жизнь H. М. Муравьева на каторге и поселении.

В книге H. М. Дружинина характеризована хозяйственная, педагогическая, познавательно-научная деятельность H. М. Муравьева, рассматриваются его политические воззрения в сибирский период жизни.

Для изучения педагогической деятельности декабристов очень важное значение имеет труд H. М. Дружинина «Декабрист И. Д. Якушкин и его ланкастерская школа»^*18. Автор рассматривает просветительно-педагогическую деятельность декабристов, живших в Западной Сибири. В Ялуторовске образовался кружок И. Д. Якушкина, в котором учавствовали Н. В. Басаргин, А. В. Ентальцев, Матвей Муравьев-Апостол, Е. П. Оболенский, И. И. Пущин, В. К. Тизенгаузен. Участники этого кружка во главе с И. Д. Якушкиным многое сделали для распространения просвещения, И. Д. Якушкин основал в Ялуторовске две школы: одну для мальчиков (1842), другую для девочек (1846). Преподавание в них велось по распространенной тогда системе взаимного обучения.

Первым декабристом называли В. Ф. Раевского (1795-1872), так как он еще в 1822 году за пропаганду среди солдат и юнкеров был заключен в тюрьму, затем после шести лет заключения в Тираспольской и Петропавловской крепостях сослан на поселение в село Олонки, в 80 верстах от Иркутска, где и прожил до конца жизни.

Изучение общественно-политической деятельности В. Ф. Раевского, его литературного творчества получило развитие в трудах советских историков и литературоведов. Как отмечает М. В. Нечкина: «Особенно успешно работают декабристоведы в области изучения Владимира Раевского. Эта тема как бы заново создана в последние годы, так глубоко обновлен ее фактический материал, так смело поставлена новая проблематика (работы В. Г. Базанова, П. С. Бейсова, С. Ф. Коваля, М. А. Цявловского, А. В. Попова, Л. Сперанской)*19.

Большинство исследований о В. Ф. Раевском охватывает преимущественно его жизненный путь до ссылки в Сибирь. Сравнительно менее освещен сибирский период жизни первого декабриста.

Живненные условия на поселении, хозяйственная, просветительная деятельность В. Ф. Раевского, его связи с крестьянами, настроения и взгляды первого декабриста, выраженные в его стихотворениях и других формах, показаны в статье Ф. А. Кудрявцева «Первый декабрист В. Ф. Раевский в Олонках»^*20 и в заключительной главе книги С. Ф. Коваля «Декабрист В. Ф. Раевский» (Иркутск, 1951). Кроме литературных данных и материалов Иркутского областного архива, авторы использовали воспоминания старожилов.

Для характеристики В. Ф. Раевского ценна публикация Б. Г. Кубалова с его вступительной статьей и примечаниями: «Письма в редакцию. Протест против выступления Бакунина об «Иркутской дуэли»^*21. Речь идет о письме-статье петрашевца Ф. Н. Львова — протесте против выступления М. Бакунина в газете А. И. Герцена «Колокол» по поводу «Иркутской дуэли». Статья, писанная в декабре 1860 — январе 1861 года, не была напечатана. П. С. Бейсов считает, что это письмо написано Ф. Н. Львовым совместно с В. Ф. Раевским, так как в нем упоминается о двойном авторстве — «автор или авторы».

Дуэль между чиновниками Беклемишевым и Неклюдовым вызвала волнения в иркутском обществе. Молодой человек Неклюдов стал жертвой травли со стороны Беклемишева и других чиновников, близких к генералгубернатору H. Н. Муравьеву. В протесте иркутян против дуэльной раснравы с Неклюдовым выразилось их выступление против произвола чиновников. Во главе этого протеста стояли М. В. Буташевич-Петрашевский, Ф. Н. Львов и В. Ф. Раевский. Похороны Неклюдова превратились в демонстрацию, в которой участвовало до 10 000 человек.

М. Бакунин, живший тогда в Иркутске, пытался в письме редакции «Колокола» оправдать действия любимцев генерал-губернатора. На это письмо и последовал протест Львова и Раевского. Протестуя против клеветы Бакунина на В. Ф. Раевского, Ф. Н. Львов дал выразительную характеристику В. Ф. Раевского и его деятельности в Сибири. Таким образом, петрашевцам и В. Ф. Раевскому приходилось выступать как против произвола царской администрации края, так и против Бакунина.

Краткая и вместе с тем четкая характеристика деятельности В. Ф. Раевского дана П. С. Бейсовым во вступительной статье к книге «В. Ф. Раевский. Сочинения»^*22.

Автор статьи отмечает, что в 50-60-х годах XIX в. первый декабрист сближался с петрашевцами и прогрессивными кругами Сибири, «которые вынашивали мысль о создании демократической партии»^*23.

В ссылке В. Ф. Раевский не прекращал своей литературной деятельности, писал стихотворения и прозаические работы — «Воспоминания», «Автобиографическая записка». В статье «Сельские сцены», опубликованной в газете «Иркутские губернские ведомости» в 1859 году^*24, В. Ф. Раевский резко осудил и обличил произвол «секущих» — помещиков, чиновников. Удалось опубликовать только вступительную часть статьи. Ее дальнейшую публикацию запретили.

Декабриста Н. А. Бестужева (1791-1855) А. И. Герцен называл одним «из самых лучших, самых энергичных участников великого заговора». Человек разносторонних дарований: писатель-беллетрист, пытливый исследователь-историк, этнограф, экономист, художник, мастер на все руки в ремесленной технике, Н. А. Бестужев проявил себя в годы сибирской ссылки.

Исследованию всего жизненного пути, пройденного декабристом Н. А. Бестужевым, посвящена монография М. Ю. Барановской «Декабрист Николай Бестужев» (М., 1954). Большое место в этой книге отведено сибирскому периоду жизни — на каторге в Чите и в Петровском Заводе и на поселении в Селенгинске. Автор характеризует хозяйственную, общественно-просветительную, научно-краеведческую деятельность Н. А. Бестужева и его творчество как художника. К книге приложен подробный перечень художественных работ И. А. Бестужева.

Новые данные об исследовательской работе И. А. Бестужева приведены в статьях С. Ф. Коваля «Странички из жизни декабристов Бестужевых на поселении в Селенгинске» и Ф. А. Кудрявцева «Декабрист Н. А. Бестужев о хозяйстве бурят Селенгинского района»^*25.

В первой статье рассматривается ценный исторический источник — переписка Николая и Михаила Бестужевых с И. П. Корниловым. Речь идет о научно-исследовательской деятельности декабристов Бестужевых, путях проникновения их работ в печать, истории их публикации. Сложность ее заключалась в том, что декабристам печатать статьи под своим именем не разрешалось. Переписка свидетельствует о многогранности исследовательской деятельности декабристов. Они устанавливали связь с передовыми учеными и общественными деятелями России. В статье отмечается, что деятельность декабристов оказывала благотворное влияние на общественную жизнь не только Сибири, но и всей России.

Во второй статье рассматривается работа Н. А. Бестужева «Забайкальское хозяйство», опубликованная в «Земледельческой газете». Анализ статьи показывает ее ценность для изучения хозяйства и социальных отношений селенгинских бурят.

Огромная заслуга Н. А. Бестужева перед потомством состоит в том, что он запечатлел в памяти грядущих поколений светлые образы декабристов.

В исследовании И. С. Зильберштейна «Николай Бестужев и его художественное наследие» (М., 1954) показана история создания им портретной галереи декабристов. Эта замечательная галерея создана Н. А. Бестужевым за 12 лет на каторге в Чите и Петровском Заводе. Он тщательно хранил до конца своих дней эту драгоценность. Художник-декабрист прекрасно понимал значение своей работы для потомства. После его смерти портретная галерея декабристов переходила от одного владельца к другому и дошла до наших дней. В книге И. С. Зильберштейна опубликовано до 170 работ Н. А. Бестужева. Главное место среди них занимают акварельные портреты декабристов.

Историки тщательно изучают жизнь, деятельность, трагическую судьбу непримиримого противника самодержавия и крепостничества М. С. Лунина.

Изучение сибирского периода его жизни советскими историками началось с 20-х годов с издания под редакцией С. Я. Штрайха сборника «Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма» (Пг., 1923) и выходом очерка Б. Г. Кубалова «Декабрист М. С. Лунин в Сибири».

Позже изданы монографии: Окунь С. Б. «Декабрист М. С. Лунин» (Л., 1962), Эйдельман И. «М. Лунин» (М., 1970). Авторы монографий о М. С. Лунине уделяют большое внимание сибирскому периоду его жизни и деятельности. Именно в Сибири особенно выразительно проявились его способности политического публициста и пропагандиста передовых идей.

После отбытия каторги М. С. Лунин был отправлен на поселение в село Урик Иркутского округа. Здесь и начинался последний, полный трагизма этап жизни декабриста. Непреклонный враг царизма и крепостничества, М. С. Лунин в условиях ссылки избрал такое средство политической борьбы, как публицистика. Действенным орудием пропаганды стали письма, адресованные его сестре Уваровой, и рукописи — политические трактаты. Они размножались путем переписки — копирования — и распространялись как в Сибири, так и за ее пределами. В письмах М. С. Лунин касался вопросов внутренней и внешней политики. Он резко осуждал и обличал самодержавно-крепостнические порядки.

В политических трактатах, написанных в Сибири, «Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года», «Общественное движение в нынешнее царствование», «Разбор донесения тайной Следственной комиссии» М. С. Лунин выступал как историк декабристского движения, защитник и пропагандист дела, за которое боролись декабристы. В этом он видел одну из основных задач миссии декабристов в Сибири.

Царское правительство запретило переписку М. С. Лунина, но он продолжал. Тогда царские власти решили изолировать декабриста, для чегв построили в Акатуе отдельную тюрьму. Он томился в ней до конца жизни. М. С. Лунин умер в 1845 году.

Еще в дореволюционное время привлекала внимание история жизни и деятельности декабриста сибиряка Г. С. Батенькова, но систематическое изучение ее развивается уже в годы Советской власти.

Г. С. Батенькову посвящены книги А. П. Бородавкина и Г. П. Шатровой «Декабрист Г. С. Батеньков» (Томск, 1960), В. Г. Карцова «Декабрист Г. С. Батеньков» (Новосибирск, 1965).

Уроженец Сибири (родился в Тобольске в 1793 г.) Г. С. Батеньков начал свою деятельность в этом крае еще до восстания декабристов. Он с 1818 года служил в Томске, затем в Иркутске управляющим Сибирским округом путей сообщения, занимался здесь педагогической деятельностью. В 1819-1822 годах Г. С. Батеньков участвовал в сибирской ревизии М. М. Сперанского и в составлении проектов административных реформ в Сибири. Затем Батенькова назначили секретарем Сибирского комитета в Петербурге.

Г. С. Батеньков внимательно изучал Сибирь, составлял проекты по управлению краем, публиковал статьи о нем.

За участие в движении декабристов Г. С. Батеньков был подвергнут суровому наказанию — двадцать лет он находился в одиночном тюремном заключении в Петропавловской крепости. Лишь в 1846 году его отправили в Сибирь на поселение. До амнистии он жил в Томске, затем выехал в Европейскую Россию. Умер в Калуге в 1863 году.

Живя в Томске, Г. С. Батеньков занимался обучением детей. Как инженер и архитектор он участвовал в строительстве новых зданий жилого и заводского типа. Старый декабрист путем живого общения и переписки установил связи с участниками декабристского движения, жившими на поселении в Западной Сибири. Он проявил живой интерес к общественно-политическим событиям, происходившим и в России. Тяжелые впечатления о положении родного края заставляли горячего патриота Г. С. Батенькова продолжать борьбу с царизмом единственным возможным для него путем — путем просветительства.

Одному из видных деятелей движения декабристов посвящена монография Г. П. Шатровой «Декабрист И. И. Горбачевский» (Томск, 1973). Сибирский период его жизни исследуется во второй — «В каземате» — и третьей — «На поселении» — главах этой книги. Главное внимание обращено на мировоззрение И. И. Горбачевского и просветительскую деятельность декабриста в годы жизни в Сибири (1826-1869).

Анализируя эволюцию взглядов И. И. Горбачевского, Г. П. Шатрова приходит к заключению, что они развивались в направлении революционного просветительства, о котором писал В. И. Ленин в работе «От какого наследства мы отказываемся». Основные черты революционного просветительства 40-60-х годов свойственны и И. И. Горбачевскому в сибирский период его жизни. Для него характерны ненависть к крепостничеству и его остаткам после реформы 1861 года, демократизм, симпатии к крестьянам, заводским рабочим (Петровский Завод, где жил декабрист), каторжанам, одобрение революционных методов борьбы. В условиях Сибири важное общественное значение приобретала деятельность И. И. Горбачевского по обучению грамоте детей, устройству библиотеки, организации общественной кооперативной лавки, защита рабочих перед заводским начальством, обличение злоупотреблений местной администрации.

И. И. Горбачевский не решился перейти к более широкой революционной пропаганде в народе, но он сближался с ним и способствовал его просвещению.

Трагическая судьба декабриста, вышедшего из крестьянской среды, показана в книге М. М. Богдановой «Декабрист-крестьянин П. Ф. ДунцовВыгодовский» (Иркутск, 1959).

Член Тайного общества соединенных славян П. Ф. Дунцов-Выгодовский был приговорен к двум годам каторжных работ и на вечное поселение в Сибири. После отбытия каторги в Читинском остроге его отправили на поселение в Нарым (северная часть Томской губернии). Там он крайне бедствовал. В дальнейшем его судьба напоминает участь М. С. Лунина. Через несколько лет жизни в Нарыме Выгодовский был арестован, закован в кандалы, привезен в Томск и заключен в тюрьму, где он томился в 1854-1855 годах. Его обвиняли в том, что он в своих рукописях, письмах, прошениях, жалобах употреблял дерзкие выражения против местного начальства и высших властей. После тюремного заключения протестанта против произвола чиновников отправили на поселение в Иркутскую губернию. Старому декабристу пришлось почти полтора года идти «по канату» через этапные тюрьмы. Вместо Иркутской губернии Выгодовского по произволу местных властей отправили на север — в Вилюйск, Якутской области. Только в 1870 году его «уволили» в Иркутскую губернию. Сначала он жил в селе Урике, затем в Иркутске, где и скончался 12 декабря 1881 года.

М. М. Богданова характеризует публицистическую деятельность П. Ф. Дунцова-Выгодовского, выраженную в его рукописях. Она показывает влияние на него книги А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». На Выгодовского воздействовали также «Правила» Общества соединенных славян, к которому он принадлежал. Они гласили о «нетерпимости духа рабства», духе вольности, о «падении гордости тиранства» и развитии просвещения. В борьбе против самодержавно-крепостнического строк декабрист-крестьянин П. Ф. Дунцов-Выгодовский оказался трагическим одиночкой, но он мужественно обличал и осуждал царизм, самого царя,чиновников, дворянство и купцов-богачей.

Связи между декабристами и участниками польского освободительного движения существовали еще до ссылки в Сибирь. Они возобновились в сибирских условиях. Вопросу об этих связях посвящены работы М. М. Богдановой «Неизвестные и забытые страницы русско-польской дружбы»^*26 и Б. С. Шостаковича «Политические ссыльные поляки и декабристы в Сибири»^*27.

Декабрист Н. В. Басаргин, подводя итоги своих воспоминаний о жизни в Сибири, писал:

«Я уверен, что многие скажут сердечное спасибо за ту пользу, которую пребывание наше им доставило».

Эта надежда оправдалась. Сибиряки с чувством благодарности вспоминают своих друзей, учителей и наставников-декабристов. Они оставили глубокий след в общественно-культурном развитии Сибири, желая видеть, народ свободным и просвещенным.

Продолжая свою общественную деятельность после восстания 14 декабря 1825 года, декабристы стали связующим звеном между первым и вторым поколением революционного движения в России, способствовали дальнейшему развитию освободительной борьбы. Их побуждала к ней горячая и глубокая любовь к Отечеству.

В статье «О национальной гордости великороссов» (1914) В. И. Ленин называет декабристов среди людей, которые составляют национальную гордость нашего народа.

О внимании благодарных потомков к первому поколению русских революционеров свидетельствует многочисленная литература о декабристах. Много написано и по теме «Декабристы в Сибири». Но интерес к этой, многогранной теме не иссякнет. Ее изучение продолжается.

ИССЛЕДОВАНИЯ 1920-1930-х ГОДОВ

Марк Азадовский
СТРАНИЧКИ КРАЕВЕДЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДЕКАБРИСТОВ В СИБИРИ

Прежде всего несколько слов о постановке вопроса. Почему мы говорим о краеведческой деятельности декабристов, а не просто об их научных изучениях в области сибиреведения. Вправе ли мы ставить вопрос именно таким образом? Ведь декабристы не одиноки в своей работе по изучению края, в котором им суждено было жить. Сибирские изучения начинаются вообще с появления политической ссылки. От Юрия Крижанича и протопопа Аввакума тянется эта длинная цепь работ по исследованию и описанию сибирской окраины, выполняемая политическими изгнанниками.

Но, конечно, ни «Описание Сибири» Крижанича, ни «Житие» Аввакума, ни писания и труды пленных поляков или шведов не являются краеведческими в собственном смысле этого слова. Все эти описания и повествования о Сибири — плод случайной заинтересованности пытливого или любознательного ума. В большинстве случаев это повесть о собственной жизни и личных переживаниях. Сибирь же является только случайным местом действия и фоном, на котором разыгрывались те или иные события личной жизни. Чем зорче и острее умел вглядываться автор в окружающую жизнь и обстановку, тем больше внимания занимал этот фон, иногда эти описания приобретают характер исключительной важности и значения, но все же краеведческими их также нельзя назвать, как, например, нельзя назвать краеведческим описание Московского государства, сделанное Коллинзом, Герберштейном или Штаденом.

Точно также нельзя назвать краеведческим познанием страны и то организованное изучение Сибири, которое началось во второй половине XVIII века и которое, связано с именами Гмелина, Миллера, Палласа, Фалька и других. Несомненно, здесь, в этих знаменитых путешествиях, заложен фундамент научного изучения края, но изучения, как некоторого фактора общественного характера и значения, еще не было.

Для ученых путешественников XVIII века, даже для самых просвещенных, как Гмелин или Миллер, Сибирь была всего-навсего огромным музеем или архивом. И люди, поскольку они попадали в поле зрения наблюдателей, были только одними из наиболее интересных объектов наблюдения или просто даже курьезов. И если все же с них начинается первая глава подлинной науки о Сибири, то не с них следует начинать первую главу сибирского краеведения.

Краеведение — не только изучение края; это может быть уделом любой отрасли научного знания. Специальное исследование часто опирается на какой-нибудь местный материал, но от этого оно еще не станет специфически краеведческим.

Краеведение начинается только там, где налицо заинтересованность судьбами края, там, где налицо органическая связь между исследователем и изучаемым краем.

Поэтому-то историю сибирского краеведения следует начинать не с выдающихся ученых типа Гмелина и Палласа, но со скромных, часто безвестных имен местных тружеников, по большей части самоучек. Таковы капитан Андреев в Семипалатинске, учитель С. С. Щукин в Иркутске, «энциклопедист-исследователь», по выражению позднейшего историка, руководившийся в своих исследованиях не отвлеченными интересами какой-либо отрасли науки, но исключительно потребностями края. Оттого он и был энтомологом и ботаником, вел изучения в архивах, производил метеорологические наблюдения и т. д. Таков безвестный учитель И. И. Воротников, составляющий по собственному почину описание волости, в которой он живет, таков, наконец, Словцов, который, собирая и связывая воедино «сказания о Сибири», проникнут вместе с тем «сознанием долга перед родиной и сознанием необходимости активной любви к ней»1.

В эту первую главу сибирского краеведения должны быть включены и декабристы. Для них также характерно то отношение к изучаемой стране, которое отличает исследователя-краеведа от всякого другого исследователя. Глубокая заинтересованность судьбами края чувствуется почти каждый раз, когда в их письмах, мемуарах, научных работах заходит речь о Сибири.

Сибирь в представлении русского образованного общества начала XIX века была страшным и жутким понятием, «последний круг Дантовского ада», «где люди и холод, подобно Геркулесовым колоннам, положили предел человеку и говорят: «пес plus ultra», как писал декабрист С. Кривцов2. О Сибири в то время «говорили с ужасом», вспоминает другой декабрист, Басаргин, и когда он узнал, что остальная жизнь его должна будет пройти в этом «отдаленном и мрачном краю», то он уже «не считал себя жильцом этого мира»3. Такие примеры и свидетельства — не единичны.

Правда, раздавались и другие голоса. Еще в 1817 году один из ранних бытописателей Сибири писал о ней, имея в виду главным образом Восточную Сибирь: «Многие и по сие время думают, что она есть ужасная, незаселенная пустыня и земля, как будто богом отверженная, для житья одним только ссыльным и диким, непросвещенным народам». «Напротив того, — утверждает автор, — заключает она в себе неисчислимые выгоды, разительные красоты и неисчерпаемые источники различных богатств благодетельной природы, по всем трем ее царствам; несмотря на отдаленность ее от российских столиц и прочих внутренних губерний, сама в себе имеет города и селения, при самых выгодных и привольных местах расположенные и издавна очень хорошо устроенные...» Жители, по уверению автора, «могут почитаться для всех примерными, и даже «дикие», кочующие или ясашные народы... заслуживают всеобщее внимание и уважение». Далее автор отмечает «благорастворенный воздух», «здоровый климат», «неисчерпаемые источники богатств» и т. д. и т. д. Короче, Восточная Сибирь или Иркутская губерния, «не есть ужасная пустыня... но вполне достойна того, чтобы все достаточные молодые люди из россиян, предприемлющие путешествия в чужие край, прежде того для любопытства и совершенного познания своего отечества, проезжали Сибирью по прекрасным, спокойным и безопасным ее дорогам до самой Кяхты, Нерчинска и Якутска, дабы собственными глазами видеть там во всем изобилие, богатство и различные не все еще описанные красоты природы, прежде отъезда своего из России могут быть уверены, что с нею, а тем паче с Сибирью, по многим отношениям и преимуществам в избытках разного рода естественных произведений никакое иностранное государство сравниться не может»4.

Можно отметить и еще один авторитетный голос. Сперанский после четырехлетнего пребывания в Сибири в такой форме подводил итог своим наблюдениям. «Природа назначила край сей, — писал он Кочубею, — яе для того, чтобы неимоверными трудами извлекать несколько крупинок серебра, разбросанного по горам; но для сильного населения, для обширного земледелия, для овцеводства, для всех истинно полезных заведений, кои могут быть здесь устроены на самом большем размере с очевидными успехами»5.

Но подобные возражения и наблюдения оставались случайными и единичными, большинство же русского образованного общества имело о Сибири те представления, полемике с которыми и посвящено предисловие Семивского и яркий пример которых мы видели в заявлениях Кривцова и Басаргина.

Всецело во власти таких представлений о Сибири были и декабристы, несмотря на то, что и в их среде были лица, уже знакомые с краем ранее, как, например, Батеньков, Завалишин, Штейнгель.

Но уже очень скоро разнообразный и богатый край привлек к себе внимание невольных путешественников: величественная и роскошная природа Сибири, своеобразный быт ее обитателей, люди и порядки. Эти контрастные противоречия между тем, что ожидали увидеть декабристы, и тем, что они увидели в действительности, прекрасно переданы декабристом Оболенским.

Он рассказывает о сибиряках казаках, назначенных охранять и сторожить их. «Мы не могли довольно полюбоваться этим молодым, славным поколением... Они удивляли нас и разнообразными познаниями и развитием умственным, которое трудно было ожидать в таком далеком краю, о котором весьма редко носились слухи, и то, как о месте диком, где люди и природа находились в первоначальной своей грубости. Здесь мы увидели совершенно противное»6.

Еще более решительно высказывается Басаргин. «Чем далее мы подвигались в Сибирь, — пишет он, — тем более она выигрывала в глазах моих. Простой народ казался мне гораздо свободнее, смышленее, даже и образованнее наших русских крестьян, и в особенности помещичьих. Он более понимал достоинство человека, более дорожил правами своими. Впоследствии мне не раз случалось слышать о тех, которые посещали Соединенные Штаты и жили там, что сибиряки имеют много сходства с американцами в своих нравах, привычках и даже образе жизни»7. Эти же мысли, в более развитой и заостренной форме, повторяет он позже и в своей записке о Сибири и ее нуждах, также включенной в его «Воспоминания»8. Вообще это сравнение с Америкой не раз встречается в суждениях декабристов о Сибири... «Я не иначе смотрю на Сибирь, как на Американские Штаты, — писал Пущин своему старому учителю Энгельгардту. — Она могла бы также отделиться от метрополии и ни в чем бы не нуждалась — богата всеми дарами царства природы. Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться»9. В том же духе высказывались Розен, Штейнгель, С. Волконский и др.10.

Нужно подчеркнуть: эта заинтересованность судьбами края не является только отвлеченной, так сказать, академической. Но она тесно связана у декабристов с чувством привязанности к стране. «Сибирь необычайно роднит с собою», — заметил один из представителей поздней политической ссылки. Декабристы — блестящее подтверждение этого наблюдения. «Мне не раз приходилось слышать, — рассказывает доктор Н. А. Белоголовый, — от самих декабристов уже по возвращении их в Россию, с какой благодарной памятью и с каким наслаждением вспоминали они о своем пребывании в различных сибирских дебрях»11. «В Сибири протекли лучшие годы моей жизни.... — писал уже в России М. И. МуравьевАпостол одному своему сибирскому знакомцу. — Я породнился с Сибирью»12. Трогательные письма из Швейцарии старика А. В. Поджио. В Швейцарии он ищет картин Сибири, о которой неизменно говорит: «Наша Сибирь». «Все утрачено, — пишет он в одном из позднейших писем к доктору Н. А. Белоголовому, — кроме неизменных моих чувств к краю»13.

Неизменно теплым чувством к Сибири проникнуты и мемуары декабристов; особенно это относится к воспоминаниям Беляева, Бестужева, Басаргина. Конечно, трудно сродниться со страной, в которой живешь в изгнании, и полюбить ее. Такие ощущения были свойственны и некоторым декабристам. Артамон Муравьев, например, проклинал Ермака за завоевание Сибири, «сделавшейся гробом и мучением для ссыльных»14. Но это замечание встречало суровую отповедь со стороны его товарищей. «Так, — пишет Розен, — но в этом страна не виновата. Разве северные полосы наших Архангельской, Олонецкой и Пермской губерний также не могли служить местом изгнания?»15 Вот это-то умение подходить к. стране не через призму узколичных переживаний выгодно отличает и письма и мемуары декабристов от аналогичных писаний других ссыльных и изгнанников, оно же придает особый характер, особую окраску и. декабристским изучениям страны16.

Следует отметить еще один существенный признак, краеведческих изучений. Изучение страны в краеведческом аспекте мыслится не под углом зрения только общенаучных требований, но с точки зрения общественных интересов. По четкой формуле одного из виднейших современных деятелей краеведения, последнее «не только научный метод и научный подход», но вместе с тем «обоснование общественного мышления и общественного самосознания»17.

Конечно, такой формулы не знали декабристы, но их деятельность вполне в эту формулу укладывается.

В значительной степени эти краеведческие и научные работы явились результатом той общей линии поведения, которая выработалась у декабристов в Сибири: линии их взаимоотношений с населением. И, пожалуй, было бы ошибкой оторвать изучение этой стороны пребывания декабристов в Сибири от их общекультурной роли в Сибири, от их деятельности на других поприщах. Научные и краеведческие изучения декабристов являются только деталью этой общей картины и могут быть вполне понятны только на фоне всей их культурно-просветительной работы.

К сожалению, мы располагаем пока еще только отдельными фрагментами, из которых с трудом можно составить цельное и отчетливое представление. Конечно, можно и, a priori предполагать, какую роль должно было сыграть присутствие в малокультурной, не привыкшей ни к политической, ни к общественной жизни окраине людей такой исключительно высокой культуры, какими являлись декабристы. Свидетельства же современников, мемуары и письма декабристов позволяют только схватить и уловить в общих чертах эту роль и оценить ее, уловить только общий колорит и общий смысл.

Сами сибиряки обычно в восторженных словах и выражениях касались памяти декабристов и их дела в Сибири. «Общение с ними (декабристами) тогдашней сибирской молодежи приносило величайшую пользу в просветительном отношении», — свидетельствует один из сибиряков, культурный деятель Забайкалья, Першин-Караксарский.

«Нужно помнить, что Восточная Сибирь, разбросанная на тысячи верст, почти не имела учебных заведений, кроме Иркутской гимназии. При всей жажде к просвещению молодежь оставалась без образования, довольствуясь только текущей литературой, сжатой цензурными тисками... Декабристы ответили на запрос и были хоть для маленького кружка просветителями и учителями, разумеется, учителями не в школьном смысле»18.

«Пребывание декабристов в Сибири имело очень широкое образовательное влияние, — пишет другой сибиряк, вспоминая жен декабристов, — и мы через полвека вспоминаем о них как о живых примерах всего доброго, чистого и прекрасного и храним глубокую, благодарную память к этим добровольным изгнанницам»19. Крупнейший общественный деятель Сибири H. М. Ядринцев свидетельствует о значении декабристов в культурном развитии сибирского общества: «Нечего говорить, что в сибирских городах они были просвещеннейшими людьми и оставили след повсюду. Через них и в окружающее общество проникали европейские сведения и новости, они знакомили многих лиц из туземцев с просвещением и нередко оказывали влияние в разных сферах, где соприкасались»20.

Аналогичное свидетельство находим у H. Н. Козьмина, одного из младших современников Ядринцева и Потанина, профессора Иркутского университета. Говоря о культурной роли политической ссылки в Сибири, он замечает: «Кто из нас, сибиряков, в своей семье, или семье знакомых не знает благотворного культурного воздействия декабристов, поляков, русских революционеров. Наши бабушки, матери учились у них музыке, живописи, учились интересоваться книгой, получали навык к чтению; наши деды и отцы имели в лице этих людей первых наставников, и, если в последующей жизни сохранили «искру божию», то часто относили все это сохранившееся хорошее на счет влияния своих учителей»21. Сходные свидетельства и заявления встречаем и у ряда других сибирских деятелей и писателей: у Голодникова, Францевой, Попова и др.22.

Это свое значение сознавали и сами декабристы. С привычной повышенностью выражений Завалишин пишет: «В памяти жителей эпоха нашего пребывания в Чите сохранилась как особенное благословение божие»23. Как всегда, скромно и сдержанно свидетельствует о том же Басаргин. «Можно положительно сказать, что наше долговременное пребывание в разных местах Сибири доставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей»24. Еще с большей отчетливостью эта мысль выражена Розеном: «Провидение, — пишет он, — быть может, назначило многих из моих соизгнанников и многих ноляков-ссыльных быть основателями и устроителями лучшей будущности Сибири, которая, кроме золота и холодного металла и камня, кроме богатства вещественного, представит со временем драгоценнейшие сокровища для благоустроенной гражданственности»25.

Заключим эту серию признаний и свидетельств заявлением одного из учеников декабристов, популярного сибирского деятеля, друга Герцена и Салтыкова-Щедрина доктора Н. А. Белоголового: «Декабристы сделали меня человеком, — пишет он, — своим влиянием разбудили во мне живую душу и приобщили ее к тем благам цивилизации, которые скрасили всю мою последующую жизнь»26.

Это признание чрезвычайно знаменательно, и его могли бы повторить с таким же правом и многие другие сибирские передовые деятели. Так, отчасти под влиянием декабристов воспитался юный Ядринцев27, всецело учеником и воспитанником декабристов является известный сибирский художник и общественный деятель М. С. Знаменский28 и целый ряд других.

Конечно, дело не только в этом общем значении. Конкретная роль декабристов в судьбах сибирского общества и сибирской культуры глубже и значительнее. Декабристы сумели тесно войти в жизнь населения. Дореформенная Сибирь более всего нуждалась в собственной рядовой интеллигенции. Ей были нужны врачи, педагоги, агрономы, инженеры, юристы... Пришлое чиновничество смотрело на население исключительно как на средство обогащения и повышения. Местная интеллигенция еще только нарождалась и, по большей части, стремилась вырваться из Сибири в столицу. Большинство гибло, засасываемое местной тиной. Трагический пример Ершова достаточно поучителен и не единичен.

Декабристы явились едва ли не первыми, кто дал эту интеллигенцию стране, кто бескорыстно, исключительно по долгу, гуманности или из жажды деятельности работал для местного населения, служа ему в полном смысле этого слова.

М. И. Муравьев-Апостол пишет в своих «Воспоминаниях»: «Надеясь покинуть рано или поздно неприглядный Вилюйск, я вздумал воспользоваться пребыванием моим в этой глуши, чтобы принести ему какую-нибудь пользу. Прилегающее к селу кладбище не было огорожено и поэто» му доступно нашествию не только домашних животных, но и хищных зверей, скрывающихся в окрестном бору. На этот предмет я предложил жителям составить подписку, и общими силами нам удалось построить прочную бревенчатую ограду»29.

Опять-таки самый факт маловажен и незначителен, но дело не в нем. Дело в этой случайно оброненной фразе. В ней как бы нечаянно вскрывается и формулируется один из основных членов того общественного символа веры, который сложился и выработался у декабристов в Сибири. Отчетливее всего формулировал эти принципы Лунин. «Политические изгнанники образуют среду вне общества, — заносит он в свою записную книжку, — следовательно, они должны быть выше или ниже его. Чтобы быть выше, они должны делать общее дело»30.

Замечательно его письмо о М. Н. Волконской. «Я прогуливался по берегу Ангары с изгнанницей, чье имя уже внесено в отечественные летописи. Сын ее резвился перед нами и, срывая цветы, спешил отдавать их матери... Когда мы прошли часть леса, постепенно поднимаясь в город, нам вдруг представилось обширное пространство, замыкаемое на запад цепью синеющих гор и перерезанное на все протяжение рекою, которая казалась серебряным змеем, лежавшим у наших ног... но величественное зрелище природы было только обстановкой для той, с кем я прогуливался. Она осуществляла мысль апостола и своей личной грацией и нравственной красотой своего характера... На пути домой мы заметили между деревьями бедную женщину с мешком в руках, искавшую корней Мукыра. «На что этот корень?» — спросил я. «Дети будут пить вместо чаю», — отвечала она. Ее избавили от труда. Встреча с сосланной в лесу доставила помощь ее семейству, как встреча ангела в пустыне доставила Агари воду для ее сына»31.

Это как будто мелочь; трогательный, но все же в существе своем всегда бесплодный акт благотворительности. Но он перестает быть пустяком, когда мы видим, что лежит в основе этого факта. Здесь целая система, система сознательного вмешательства в жизнь населения. И не ради лирического значения этой картины пишет об этом Лунин, зная, что первым читателем этого письма будет III Отделение. Здесь практическое применение и воплощение в реальный факт его формулы о взаимоотношениях изгнанников и общества. Недаром в последних строках он так заостряет значение этого маленького эпизода («Встреча с сосланной в лесу доставила помощь ее семейству, как встреча ангела в пустыне...» и т. д.). Здесь утверждение своей новой роли, здесь вызов и торжество победы.

Благотворительность в ее различных проявлениях занимала вообще огромное место в деятельности декабристов в Сибири. Для них, скованных в формах своей деятельности, благотворительность давала выход их жаждущим применения силам, и потому этот наименее надежный вид общественного служения сделался в их руках фактором огромного общественного значения.

Такова деятельность М. И. Муравьева-Апостола, когда он в Западной Сибири всецело предается врачеванию, помогая одновременно больным материально и возбуждая против себя преследования местных властей32. Такова деятельность в Баргузине Мих. Кюхельбекера, явившегося также врачом для местных крестьян и туземцев: бурят и тунгусов33. Такова деятельность в Кургане Нарышкина, о которой с таким восторгом и благоговением вспоминают Аорер и Розен. «Семейство Нарышкиных, — пишет первый, — было истинным благодетелем целого края. Оба они, и муж и жена, помогали бедным, лечили и давали больным лекарства на свои деньги... Двор их по воскресеньям был обыкновенно полон народу, которому раздавали пищу, одежду, деньги...»34.

Медициной занимались также в Иркутской губернии — Арт. Муравьев35, в Западной Сибири — Фохт и особенно Ф. Б. Вольф36 — искусный и замечательный врач-специалист. Ентальуев37 в Ялуторовске и Шаховской — в Туруханске38 также занимались медициной, приобретая для бедных жителей на свой счет лекарства. Да и вообще вся врачебная деятельность декабристов тесно связана с благотворительностью и носила в полном смысле слова благотворительный характер.

Подробно об этом вспоминает тот же Розен. «В Сибири мало докторов, — пишет он, — по одному на округ в 40000 жителей на пространстве 500 верст; как везде много больных, то они доставляли много случаев для деятельности. Моя домашняя аптека всегда имела запас ромашки, бузины, конфора, уксуса, горчицы и часто доставляла пользу... Случалось, что слепые и глухие приходили из дальних мест просить помощи понаслышке о славе врачевания. Прилежнее всех занимался по этой части Фохт, который исключительно читал только медицинские книги, имел лекарства сложные, сильные, лечил горожан и поселян»39. Много уделял времени лечебной практике Д. Завалишин в Чите.

Воспоминания сибиряков-томичей отмечают широкую благотворительность в Томске Батенькова, жандармский полковник Маслов в своем отчете Николаю отмечал благотворительную деятельность М. И. Муравьева-Апостола, Фохта и Черкасова40; Шаховской в Туруханске оказывал денежную помощь жителям, пострадавшим от неурожая41. Эта попытка — заметим в скобках — тяжело отразилась на его судьбе. Горбачевский в Петровском Заводе отдался целиком заботам о местном населении; помогал беднейшим крестьянам, устраивал выпущенных из тюрьмы поселенцев, занимался бесплатно педагогической деятельностью и т. д.42.

Таким образом, благотворительная и врачебная деятельность декабристов явилась ярким выражением и воплощением основных принципов неписаного кодекса поведения изгнанников. На этом же принципе сознательного вмешательства в жизнь населения построена и их педагогическая деятельность, также проявлявшаяся в самых разнообразных формах. Она началась еще в казематах, причем для организации первой школы пришлось прибегать к целому ряду хитростей и обманов. «Комендант согласился на обучение церковному пению, но так как нельзя петь, не зная грамоте, то разрешено было учить читать (только)»43. За это взялись сначала М. и Н. Бестужевы, потом присоединились и другие декабристы.

Очевидно, позже за этим последовали и дополнительные разрешения и вольности, так как впоследствии, по свидетельству М. Бестужева, «многие дети горных чиновников (Петровского Завода) поступили первыми в высшие классы Горного института и других заведений»44.

Эти педагогические занятия велись и на поселении. М. И. МуравьевАпостол учил детей грамоте в Вилюйске45. Братья Беляевы устроили школу в Минусинске, которая в разное время имела до двадцати человек46.

В. Ф. Раевский в Олонках (Иркутской губернии) на свой счет нанял учителя для крестьян47. Педагогической деятельностью безвозмездно занимались Бестужевы в Селенгинске, Завалишин в Чите и др. Наконец, для многих педагогические занятия были средством к существованию. Упоминавшийся выше доктор Н. А. Белоголовый был учеником Юшневского, Борисова и Поджио.

Особенно значительна в этом отношении была роль декабристов в Западной Сибири. Так, А. М. Муравьеву Сибирь была обязана первым женским Мариинским училищем, П. Н. Свистунов довел до образцового состояния женскую школу в Тобольске, наконец, совершенно исключительную роль в судьбах народного просвещения Западной Сибири сыграл И. Д. Якушкин48.

Ему при исключительных трудностях, при беспрерывных препятствиях со стороны местных властей удалось организовать в Ялуторовске два училища, сначала для мальчиков, а позже и для девочек. Преподавание велось в них по ланкастерской системе взаимного обучения, ярыми сторонниками которого декабристы были еще до ссылки. По свидетельству сына И. Д. Якушкина — Е. И. Якушкина, а также одного из первых учеников школы М. С. Знаменского, «программа обучения (хотя школы официально назывались приходскими) была исключительно широкой. Проходились алгебра, геометрия, механика».

Педагогическая деятельность декабристов не ограничивалась только общей подготовкой и теоретическими изучениями, немалую роль в их интересах играли и ремесла. «В Петровском Заводе были устроены формальные учебные и ремесленные школы». На этом подробно останавливается Завалишин, вскрывая и принципиальную постановку этого вопроса у декабристов.

«Уже во время нашего воспитания, — пишет он, — были очень в ходу идеи о необходимости каждому образованному человеку знать какоенибудь ремесло или мастерство. Впоследствии идеи эти усиливались еще и по политическим причинам. Образованные люди, стремившиеся к преобразованию государства, сознавая, что труд есть исключительное благосостояние массы, обязаны были личным примером доказать свое уважение к труду и изучать ремесла не для того только, чтобы иметь себе обеспечение на случай превратности судьбы, но еще более для того, чтобы возвысить в глазах народа значение труда и, облагородив его, доказать, что он не только совмещается с высшим образованием, но что еще одно в другом может находить поддержку и почерпать силу». В каземате эти идеи «дошли до окончательного развития и получили полное приложение»49.

Таким образом, уже в каземате учредились различные мастерские; в них обучались дети ссыльных и заводских служителей, и все «лучшие мастеровые и ремесленники в заводе выходили именно из казематских мастеровых». Позже на поселении ревностным пропагандистом идеи о необходимости ремесленного образования был Николай Бестужев. По свидетельству Першина-Караксарского, распространение ремесел между Забайкальскими бурятами всецело принадлежит Н. Бестужеву, а отчасти и между русским населением50. Ближайший друг его К. П. Торсон создавал проекты организации огромного механического заведения в Забайкалье.

Но и в других сферах деятельности декабристы оказались полезными для края. Как ни странно, но именно им, наиболее блестящим представителям интеллигентного общества, обязаны некоторые части Сибири успехами чисто сельскохозяйственного характера. За многими декабристами был в прошлом большой хозяйственный опыт, который и был весьма удачно использован как в каземате, так и на поселении. Так, например, огородничество, садоводство, цветоводство значительно развились в крае после пребывания декабристов. «В 1829 году, — рассказывает И. Д. Якушкин, — на место Розена хозяином был избран Пушкин (Бобрищев), а Кюхельбекер (Михаил) огородником. Оба они прилежно занялись огородом; урожай был до того обильный, что Пушкин, заготовив весь нужный запас для каземата, имел еще возможность снабдить многих неимущих жителей картофелем, свеклой и прочим. До нашего пребывания в Чите очень немного было огородов, и те, которые были, находились в самом жалком положении»51. Это же повторяет и Д. И. Завалишин, который указывает, что их пребывание в Чите и Петровском Заводе «ознакомило местных жителей с огородничеством, а отчасти с садоводством и цветоводством». «До нашего пребывания в Чите — замечает он, — число овощей, употреблявшихся в крае, было очень ограничено»52.

К этому нужно прибавить еще отдельные опыты, производимые декабристами на поселении и также давшие значительные результаты. Матвей Муравьев-Апостол впервые садит в Вилюйске картофель, Бечаснов «привил в окрестностях Иркутска небывалые посевы незнакомой конопли». А. В. Поджио первый вырастил в Чите огурцы, В. Ф. Раевский — в Олонках арбузы, А. П. Юшневский впервые разводил кукурузу, В. К. Тизенгаузен разбил у своего дома (в Ялуторовске) фруктовый сад и т.д. и т. д.53

Вместе с этим, по свидетельству того же Д. И. Завалишина, пребывание декабристов в Чите и Петровском Заводе «развило улучшенное скотоводство и птицеводство». Першин-Караксарский сообщает, что почину Николая Бестужева принадлежит разведение в Селенгинске мериносовых овец, «культивирование которых, — замечает он, — шло очень успешно и обещало бы полное развитие, если бы инициатор этого предложения оставался дольше в стране»54.

Наконец, с именем декабристов связаны и первые попытки рационализации земледельческого хозяйства и ведения его более культурными способами. К. П. Торсон еще в Петровском Заводе занимался приготовлением моделей различных сельскохозяйственных машин: молотильных, веяльных и косильных. В Селенгинске он пытался строить эти машины, но как свидетельствует А. Е. Розен, «не имел полного успеха по причине неустойки работников, по слабости своего здоровья и еще по скудности денежных средств»55.

Под влиянием Торсона и под его руководством некоторые декабристы еще в казематах занимались изучением земледелия и вообще хозяйства. Особенно ревностными учениками были братья Беляевы, которые довольно успешно применили уроки Торсона позже, на поселении в Минусинске. Они первые ввели в хозяйство машины, первые стали сеять там гречу, гималаискии многоплодныи ячмень и т. д.56

Минуем другие формы деятельности декабристов. Следовало бы только особенно выделить и отметить их административную деятельность. Эта страничка пребывания декабристов в Сибири мало затронута исследователями, а между тем она чрезвычайно важна и ценна. Служили Басаргин57, Штейнгель, Семенов и некоторые другие.

Барон Штейнгель играл большую роль при тобольской администрации. Так, например, в 1842 году, во время известных картофельных бунтов (в Пермской губернии) Штейнгель по просьбе губернатора писал воззвания к начавшему также волноваться местному населению58. Особенное значение имел в Акмолинской области, а позже в Тобольской губернии С. М. Семенов; обоим им пришлось в конце концов поплатиться за свою административную деятельность. Случай с Семеновым особенно характерен. О нем рассказывает М. И. Муравьев-А.постол.

«В 1829 году знаменитый Александр Гумбольдт отправился в Сибирь с целью исследовать естественные богатства обширного края, и из Петербурга было предписано, по высочайшему повелению, всем местным правителям отряжать чиновников для сопровождения ученой знаменитости. Сен-Лоран назначил Семенова, который и сопутствовал Гумбольдта по всей Омской области. По возвращении его в Петербург, на вопрос Императора Николая, насколько он доволен своим путешествием, Гумбольдт, между прочим, желая угодить, отозвался похвально о его чиновниках и выразил удивление, что даже в Сибири сопровождавший его чиновник оказался человеком высокообразованным. Государь, узнав, что восхваленный чиновник был Семенов, сделал выговор Сен-Лорану, а Семенову велел довольствоваться должностью канцелярского служителя». Позже он был призван в Тобольск, а оттуда снова в Омск, где приобрел опять большое влияние, что вызвало вновь тревогу и негодование П1 Отделения. Умер он в Тобольске в должности советника губернского правления59. Наконец, широко известно о громадном значении в деле устройства Забайкальской области Д. И. Завалишина.

В тесной связи с этим стоит и юридическая помощь, которую беспрерывно оказывали населению многие декабристы. Здесь нужно назвать имена Бестужевых, Завалишина, Басаргина и на первом месте Пущина.

В полубеллетристической форме М. С. Знаменский рассказывает, как после прибытия Пущина в Ялуторовск «все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее начало стекаться к нему, как к адвокату. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное или гуманное, он брался за перо, и письмо за письмом летели, как бомбы...»60.

«Пущин и Оболенский, — пишет в своих воспоминаниях ялуторовский старожил Семенов, — отличались большой общительностью и доступностью для народа, помогали обращавшимся к ним и деньгами, и советом, и юридическими знаниями. Они никогда не отказывали какомунибудь бедняку крестьянину или крестьянке написать письмо сыну-солдату, составить прошение, жалобу или заявление, за это и Пущин и Оболенский пользовались уважением и любовью местного населения, несмотря на то, что на этих декабристов, да еще на И. Д. Якушкина, полиция указывала как на самых тяжких государственных преступников»61.

Якушкин, по тому же рассказу М. С. Знаменского, предполагал составить для школьного пользования «вещь по его понятию полезную для деревенского мальчика; собрать все статьи Закона, касающиеся до крестьянского быта, написать все его обязанности, сколько с крестьянина идет». Боясь сделать промахи, он «хотел поручить эту работу своему товарищу, бывшему юристу»62. Очевидно, речь идет также о Пущине. Это предприятие, видимо, не смогло осуществиться, но характерна и показательна сама идея.

Совершенно исключительна та роль, которую играл в Олонках (село в Иркутской губернии) В. Ф. Раевский. По воспоминаниям крестьян, которых мне пришлось слышать там летом 1924 года, Раевский был постоянным и неизменным представителем и ходатаем за крестьян перед местной властью. «Пока Владимир-то Федосеич жив был, — говорил мне восьмидесятилетний старик крестьянин, — ети заседателишки и сунуться к нам боялись. Ну, а уже как умер, так поприжали».

Все эти отрывочные и случайные факты, извлекаемые из писем и мемуаров, конечно, не исчерпывают и не могут исчерпать всего вопроса о значении декабристов в Сибири. Здесь дан как бы приблизительный библиографический перечень фактов и материалов, которые следует привлечь для решения вопроса в целом. Эти факты нужны для того, чтобы наметить фон и начертить те основные линии, по которым шла и развивалась деятельность декабристов в ссылке. В том рисунке, который мы даем, есть существенный недостаток: он чересчур общ, и эта общность придает ему вдобавок некоторую иконопись (столь свойственную большинству работ о пребывании декабристов в Сибири). Но эта общность почти неизбежна при тех источниках, которыми мы пока располагаем. Они также почти все односторонни, архивы не вскрывают достаточно этой стороны (культурного воздействия на население). Детали и оттенки остались неотмеченными или стерлись, в результате и получается в наших работах о декабристах в Сибири налет некоторой иконописности. Но и эта односторонность источников является своего рода историческим документом. Она свидетельствует о той форме, в которую неизбежно отливались все впечатления от пребывания декабристов в Сибири, а вместе с тем свидетельствует и о той атмосфере, которой были они окутаны в ссылке и изгнании.

И не случайно те же ноты слышим мы и в устах лиц, не склонных относиться чрезмерно преувеличенно к декабристам. Автор книги о Д. И. Блудове пишет: «Мы узнали декабристов уже в то время, когда они, искупив свои заблуждения тяжелым испытанием, жили на поселении, распространяя добро между окрестными жителями: или своими знаниями, особенно в техническом отношении, или теми ограниченными материальными средствами, которые иные из них имели, — уважаемые и пользовавшиеся доверием и свободою»63. Число подобных цитат можно легко увеличить. Поэтому-то, думается нам, можно с полным правом говорить об огромном культурном значении декабристов для Сибири. И, что особенно ценно, это культурное влияние не ограничилось какими-нибудь отдельными или единичными кружками местной немногочисленной интеллигенции, но в орбиту их влияния были так или иначе втянуты все слои населения: от генерал-губернаторского дворца до бурятской юрты. И, таким образом, именно с декабристов начинается великая культурная роль политической ссылки в Сибирь.

Вместе с этим те факты, которые были приведены в предыдущей главе, дают возможность установить общий смысл и характер той системы (если так можно сказать), которая выработалась у декабристов в Сибири, — система обслуживания населения и страны. В основе ее лежат не отвлеченные филантропические идеи и не одно только теплое чувство гуманности. Она создалась под влиянием мыслей и настроений характера гражданского, общественного, отчасти даже политического. «Как человек я только бедный ссыльный, — заносит в свою записную книжку Лунин, — как личность политическая — представитель известного строя, которого легче изгнать, чем опровергнуть»64.

В этой работе среди населения многим декабристам виделось продолжение той же самой работы, которая привела их на Сенатскую площадь и в сибирские казематы, и вместе с тем в ней для многих был как бы выход в жизнь, средство сохранить «свое политическое существование за пределами политической смерти» (выражение Мих. Бестужева).

У них как бы определилась и наметилась группа явлений, которая требовала их отклика, группа задач, к решению которых они были призваны. В число этих задач была включена и работа по изучению края.

Немного нужно было времени, чтобы убедиться, что страна совершенно не изучена, что ни правительство, ни общество не представляют себе ни тех возможностей, которые таились в Сибири, ни ее потребностей.

Перед декабристами раскрывался огромный цветущий край с сильным и здоровым населением, с неисчислимыми природными богатствами, и все это, по выражению одного старинного писателя, «лежало втуне». «Сибирь, — писал Басаргин, — на своем огромном пространстве представляет так много разнообразного, так много любопытного, ее ожидает такая блестящая будущность, есди только люди и правительство будут уметь воспользоваться дарами природы, коими она наделена, что нельзя не подумать и не пожалеть о том, что до сих пор так мало обращают на нее внимания»65.

Таким образом, изучение края совершенно сознательно было включено декабристами в число тех задач, которые они поставили себе по отношению к той стране, в которой им было суждено жить. Говоря о литературных и научных занятиях декабристов в Сибири, Розен определенно говорит о желании принести пользу краю, как основном стимуле деятельности; то же самое находим и у Басаргина; наиболее отчетливое выражение этой мысли и вместе с тем сознание своих возможностей в области изучения края находим у Завалишина: «Мы первые явились в Сибирь людьми из высшего сословия, вполне доступные и при том с правилами, совершенно противоположными тем, какие жители привыкли видеть в высших себя и в начальниках: они видели участие и делаемое добро вместо насилия и вымогательства из собственного добра. Оттого от нас никто ничего не таил, и русский, и инородец, и старожил, и поселенец, и казак, и раскольник открывали нам то, чего никогда не открыли бы правительству. Оттого-то нам и можно было изучать край в действительной его истине».

Конечно, было бы натяжкой все работы декабристов по изучению края обусловить этим принципом: стремлением принести пользу. Несомненно, что огромную роль играли и другие обстоятельства и другие факторы. Одних влекла к этой работе «лихорадочная жажда деятельности» (выражение Розена), других — просто склонность к научной работе. Так, например, Борисовых заинтересовала богатая флора края без всякой, конечно, первоначально мысли о том значении, какое оно может иметь для судеб страны. Несчастный Шаховской вел наблюдения над местной природой из склонности вообще к научным занятиям и чтобы какнибудь забыться в тех ужасных условиях, в которых протекала его -ссылка.

В сторону изучения края толкал декабристов и тот повышенный интерес к литературным и научным занятиям, который выработался в заключении под влиянием знаменитой казематской «Академии». Наконец, следует отметить и просто природную любознательность, характерную для многих.

Замечательно в этом отношении первое письмо Кюхельбекера из Сибири, адресованное Пушкину, оно характерно, пожалуй, не только для одного его автора. Кюхельбекер отбывал каторгу не в Сибири; туда он был отправлен только на поселение после десятилетнего пребывания в крепости (в Финляндии), и вот, не успев еще как следует осмотреться на новом месте, не устроив еще своего быта, не выяснив еще возможностей своего существования, он, буквально захлебываясь, спешит передать Пушкину свои впечатления от новой страны. Здесь и заметки о сибирском климате, и о сибирском небе, и о сибирских женщинах, и о сибирских типах, и о сибирской речи и так далее66.

Так из разнообразных источников росли и крепли краеведческие интересы декабристов в Сибири, углубляемые все растущей симпатией их к краю. Но все эти разнообразные источники в конце концов были объединены в одном русле. В той формуле Завалишина, которая приведена выше, они нашли свое законченное оправдание. Для декабристов было ясно, что только широкое изучение края могло бы привлечь к нему общественное внимание, понимали и то, что такое изучение должно быть не только задачей отдельных лиц, но в полном смысле общим делом, к которому должны быть привлечены самые широкие слои населения.

Оттого-то сами они так охотно принимали участие, поскольку это было им доступно, во всякого рода научных экспедициях или были корреспондентами различных ученых, охотно выполняя их поручения.

Особенно ярко и резко эти идеи воплотились в деятельности Якушкина. Он не только являлся основателем замечательных и образцовых школ, не только был замечательным мастером-педагогом, но всю педагогическую деятельность он тесно сочетал с работами по изучению края и составил в качестве основного школьного руководства учебник географии, проработанный им на местном материале.

Как уже сказано в предисловии, настоящая работа не задается целью подвести итоги научно-краеведческим изучениям декабристов и определить их место и значение в современном сибиреведении. Эта тема для другой, более ответственной работы, к которой, быть может, еще удастся подойти в недалеком будущем. Сейчас же в качестве предварительного очерка хотелось бы дать хотя бы приблизительную, посильную библиографическую сводку того, что сделано декабристами в области краеведческого познания страны.

Научные занятия, связанные с краем, начались еще в казематах. Уже в Чите и Петровском Заводе выдвинулся ряд натуралистов, первое место среди которых занимали братья Борисовы. Евг. Оболенский рассказывает: «Богатая флора этого края обратила на себя наше внимание и возбудила удивление к красотам сибирской природы, так щедро рассыпанным и так мало еще известным в то время. Два брата Борисовых, любители естественных наук, наиболее занимались как собиранием цветов, так и зоологическими изысканиями; они набрали множество букашек разных пород красоты необыкновенной, хранили и берегли их, и впоследствии составили довольно порядочную коллекцию насекомых...»67. Д. И. Завалишин прибавляет к этому, что старший не только собрал замечательную коллекцию насекомых, но и «придумал сам новую классификацию, совершенно тождественную с той, которая гораздо спустя уже была предложена в Парижской академии и принята ею»68.

Н. А. Белоголовый, ученик П. И. Борисова, сообщает, что в квартире последнего находились «коллекции сибирских птиц и мелких животных, а также великое множество его собственных рисунков». «В этой страсти, — замечает мемуарист, — он находил для себя источник труда и наслаждения в своей однообразной и беспросветной жизни, а товарищи старались сделать из нее ресурс для материального улучшения обстановки братьев, но безуспешно, потому что тогда интерес к естественноисторическому образованию еще не проснулся в Сибири»69. Судьба коллекций и рисунков Борисовых неизвестна. Внук декабриста С. Волконский сообщает, впрочем, что один из борисовских альбомов хранился в личной библиотеке Николая II70.

Натуралистические наблюдения велись также Якушкиным, Вольфом, Бестужевыми, Завалишиным и рядом других, чьи имена еще не удается установить полностью. Вольф ботанизировал, собирал и изучал минералы, а также делал анализы минеральных источников, которыми так богато Забайкалье71. Разносторонним натуралистом был И. Д. Якушкин. Он занимался ботаникой, географией, метеорологией. Метеорологические наблюдения велись в Чите и Петровске коллективно; по свидетельству Д. И. Завалишина, эти «наблюдения за десять лет переданы были в Берлинскую академию наук и очень ею ценились»72. К натуралистическим наблюдениям была привлечена и М. Н. Волконская73. Она собирала гербарий сибирской флоры, подбирала минералогические коллекции; возможно, что одно время увлекался натуралистическими изучениями и С. Г. Волконский74.

На поселении натуралистические наблюдения особенно интенсивно велись Шаховским75.

В Бухтарминске вел метеорологические наблюдения М. И. Муравьев-Апостол; позже он продолжал их совместно с И. Д. Якушкиным в Ялуторовске76. Николай Бестужев устроил в Селенгинске целую обсерваторию, где производил не только метеорологические и астрономические, но и сейсмические наблюдения77. О глубине его натуралистических познаний свидетельствуют вводные страницы естественноисторического характера к его этнографическому очерку «Гусиное озеро»78.

Рядом декабристов были произведены статистико-хозяйственные обследования. Под руководством М. И. Муравьева-Апостола было составлено статистическое описание Ялуторовского округа79; В. И. Штейнгель во время пребывания в Ишиме «по предложению купца Черняковского, члена географического общества, написал весьма обстоятельное описание Ишимского округа Тобольской губернии». Позднее оно было напечатано в журнале Министерства внутренних дел, но без имени автора, под чужой фамилией. В нем были сгруппированы сведения статистические, экономические, этнографические и др.»80.

Наблюдения экономического характера вел И. И. Пущин (в Ялуторовске) ; эти наблюдения и заметки пересылал он в качестве писем-корреспонденций бывшему учителю своему Е. А. Энгельгардту для редактируемой им «Земледельческой газеты»81. Н. В. Басаргин все свои разнообразные наблюдения экономического и общественно-правового характера -объединил и выделил в особую главу своих «мемуаров»82. Эта «Сибирская глава» имеет значение в буквальном смысле специальной «записки» о Сибири. В ней затронуты основные вопросы сибирского управления и сибирского хозяйства. Автор ставит вопрос о тех «мерах и преобразованиях», которые должны быть проведены, чтобы дать возможность стране реализовать скрывающиеся в пей богатые возможности или, как выражается он: «развить вполне свои силы и свои внутренние способы». «Чего не достает Сибири?» — спрашивает он и дает ответ, замечательный для своего времени. Сибири, по его утверждению, недостает «внутренней хорошей администрации, правильного ограждения собственных и личных прав, скорого и строгого исполнения правосудия как в общественных сделках, так и в нарушении личной безопасности; капиталов, путей сообщения, полезных мер и учреждений в отношении просвещения и нравственности жителей, специальных людей по тем отраслям промышленности, которые могут быть с успехом развиты в ней, наконец, достаточного народонаселения». Как видим, здесь намечены почти все те вопросы, которые много позже волновали сибирскую общественную мысль, вплоть до вопроса о колонизации83. Между прочим, в качестве меры для создания кадра «специальных людей» Басаргин указывает на необходимость открытия в Сибири высшего учебного заведения84.

К сожалению, этой замечательной записке не суждено было иметь никакого актуального значения. Редактор первого издания «Записок Н. В. Басаргина» П. И. Бартенев почему-то не счел возможным или нужным опубликовать ее хотя бы в сокращенном виде, и она увидела свет только в 1917 году, накануне революции.

Но, кончено, ее значение в истории сибирского краеведения огромно. Вместе с тем она служит одним из нагляднейших свидетельств того глубокого, внимательного и всестороннего изучения Сибири, которое было предпринято и выполнено силами декабристов. Аналогичный характер, но более актуальный, имела, видимо, и записка Штейнгеля о сибирском управлении. По крайней мере, H. М. Ядринцев называет ее знаменитой и указывает, что ему не раз приходилось ее цитировать в различных своих докладах по тем или иным сторонам сибирской жизни85. Говорю: видимо, так как в местных условиях мне она осталась неизвестной.

Одним из лучших знатоков края являлся, несомненно, и Д. И. Завалишин. Еще в казематах он составил карту Забайкальского края, которая очень долго была главнейшим пособием для администрации86. Край он изучал беспрерывно и разносторонне и позже явился одним из сотрудников Н. Муравьева-Амурского в деле устроения Амура и Забайкалья. Впоследствии, разорвав с Муравьевым, он выступил в печати с рядом замечательных статей, где впервые перед русским обществом «подвиг Муравьева» встал с другой стороны. Огромную роль сыграл Завалишин и в работах по превращению Читы в город. H. М. Ядринцев с большим уважением отмечал борьбу Завалишина по вопросам местного края87.

С. В. Максимов в своем некрологе о Д. И. Завалишине с полным правом мог писать, что имя Д. И. Завалишина «тесно связано с историей приобретения и заселения новой страны»88.

С большим вниманием останавливается на вопросах экономики и хозяйства Сибири А. Е. Розен. В его мемуарах нашли место заметки и рассуждения о земледелии и золотопромышленности и большей важности для Сибири первого; о добывании драгоценных металлов; о местных изделиях и о фабричной промышленности; о ценах на съестные припасы в Восточной и Западной Сибири; о сибирском купечестве и его оборотных капиталах; о сибирском тракте и многом другом89.

Разносторонним знатоком края являлся и Николай Бестужев. Выше уже упоминался его замечательный очерк «Гусиное озеро» с богатым материалом естественноисторического, экономического и этнографического характера. Кроме того, Мих. Бестужев упоминает о сделанном братом «Обзоре Забайкальского края», который, «кажется, был напечатан»90. О значении Ник. Бестужева как этнографа мне уже приходилось высказываться в специальной, посвященной ему небольшой работе91.

В области изучения местных нравов и обычаев видное место принадлежит также другому брату его, Александру, более известному иод псевдонимом Марлинского. Автор статьи о декабристах в Якутской области пишет: «Попавшие в новый для них край, в гущу инородческих поселений, в мир неведомых отношений, понятий и верований, декабристы (А. Бестужев, М. И. Муравьев-Апостол, Н. Чижов и др.) не остались безучастны к нему и с жаром принялись изучать суровый край и неведомый для них народ, его обычаи, легенды... Вместе с другими горожанами мы встречаем и декабристов на празднествах якутов, где они не остаются рассеянными наблюдателями, а стараются понять и осмыслить виденное, чтобы потом то в форме воспоминаний, то рассказа, повести, письма, передать свои мысли и впечатления о Якутской жизни широкому кругу читающей публики, видевшей в якутах в крайнем случае «полуоттаявшее человечество»92. Доктор Эрман свидетельствует, что «Бестужев утешал себя наблюдениями той удивительной обстановки, в которой он очутился. Многие нравы якутов он записал и изобразил в рисунках и помышлял конец своей жизни посвятить изучению языка якутов и тем этнографическим вопросам, которые с их бытом связаны»93.

Эти увлечения и занятия отразились в ряде его статей и очерков; очерк «Сибирские нравы», посвященный описанию якутского праздника «Исых» — ритуальное приготовление кумыса; «Очерки из рассказов о Сибири» — несколько бессистемные, но интересные и правдивые очеркипо разным вопросам быта крайнего севера Сибири; торговля, охота, пути сообщения, езда на собаках, взаимоотношения русских с местным туземным населением, характеристика русских и туземцев, рассуждения о будущности Сибири и т. д. Наконец, обильный этнографический материал находится и в его письмах к родным.

М. И. Муравьев-Апостол не опубликовал каких-либо специальных работ или статей по этнографии северной Сибири, но в его «воспоминаниях» находится немало ценных для этнографа фактов. Таков, например, рассказ его о камланье якутского шамана, о некоторых чертах характеристики якутов, о некоторых архитектурных мотивах приленских крестьян, заимствованных у якутов, и т. д.94. Усиленно интересовался этнографией Горбачевский в Петровском Заводе; он собирал предметы шаманского культа, посылал их в какой-то музей, да и собственный его кабинет, по свидетельству Першина-Караксарского, напоминал скорее музей95.

Отразились этнографические интересы и увлечения также и в художественном творчестве декабристов. В балладе А. Бестужева «Саатырь» отразилось какое-то якутское предание о неверной жене96, Н. Чижов в поэтической форме передал рассказ о наказанном духами гор русском — «Нуча»97.

Из различных упоминаний в письмах, мемуарах и дневниках можно заключить, что и другими декабристами делались попытки обратить внимание на местные народные предания и устное поэтическое творчество. Гак, например, В. Кюхельбекер заставлял рассказывать сказки своего работника-поселенца98. Также и Беляевы в Минусинске99. Мих. Бестужев интересовался (но, видимо, безуспешно) местными преданиями100. В общем итоге фольклористические занятия сводятся только к упорлянутым выше поэтическим опытам Марлинского и Чижова да превосходным записям (хотя и с помощью переводчиков) бурятских сказок и песен Ник. Бестужева. Следует подчеркнуть, что он является одним из первых собирателей бурятского фольклора.

Обильный этнографический материал рассеян в воспоминаниях Розена и Беляева. По многим вопросам сибирского быта они еще и по сей час не утратили своего значения. Таковы, например, замечания и наблюдения о типе и характере сибирского крестьянина, а также о его бытовой обстановке. Между прочим, именно Розену принадлежит знаменитый (переданный поэтически Некрасовым) рассказ о семейских Тарбагатая101. Небольшое место отводит он и бурятам, причем его мнение о них вполне совпадает с той характеристикой бурятского племени, которое дал Ник. Бестужев в «Гусином озере». Интересный очерк Минусинска в бытовом и хозяйственном отношении дает в своих мемуарах А. П. Беляев102.

Менее известно об исторических занятиях декабристов. Собирал и разрабатывал исторические сведения главным образом В. И. Штейнгель. Ценнейшим документом для истории управления отдаленнейших окраин Сибири являются и его воспоминания о своем детстве и юношестве. После амнистии, когда декабристы получили право свободного опубликования своих работ, он опубликовал в различных журналах ряд статей по истории Сибири. Из них наибольшее значение имеют «Сибирские сатрапы» — очерк о высшей администрации Восточной Сибири (составленный по архивным данным) и «Материалы для истории русских заселений по берегам Восточного Океана». Штейнгель же записал со слов и по записной книжке Колесникова рассказ последнего о его путешествии в Сибирь по этапу («Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату»)103.

Среди бумаг Лунина, отобранных у него при обыске в Урике, имелась «Записка об Анадырском остроге», вернее материалы для нее («ряд выписок», по свидетельству С. Я. Штрайха)104; фон Бриген собирал в Пелыме сведения о пребывании там Миниха105; Мих. Бестужев сделал небольшой исторический очерк города Селенгинска106. Записки Д. И. Завалишина являются весьма важным документом для истории Забайкалья и Амура во второй половине XIX века.

Важным моментом в краеведческой работе декабристов явилось их участие в различных ученых экспедициях, посетивших Сибирь. Известно, как важно для всякого исследователя и даже целой экспедиции сотрудничество местных людей. Это сотрудничество особенно трудно осуществлялось в тогдашней Сибири при почти полном отсутствии культурных сил на местах. С наибольшей остротой это ощущали, конечно, иностранные путешественники. Присутствие декабристов во многих случаях облегчало трудные условия работы в абсолютно чуждой и даже враждебной обстановке. Наиболее полезными оказались декабристы на крайнем северо-востоке Сибири.

Широко известна знаменитая встреча А. Бестужева с доктором Эрманом, не раз упоминавшаяся в литературе о декабристах и воспетая в поэзии107. Одновременно с Эрманом в Якутской области был лейтенант Дуэ, участник той же экспедиции. Дуэ было поручено спуститься по Лене к северу для определения точного пункта магнитного полюса. Дуэ пробыл три дня в Вилюйске и за это время дружески сошелся с жившим там М. И. Муравьевым-Апостолом. Последний подобрал для Дуэ целый ряд ценных подарков для передачи в «музей Норвежской столицы» — из них Муравьев-Апостол упоминает об якутском зимнем костюме, о найденной им мамонтовой челюсти, мешке сердоликов и др. Он же сообщил ему о существующем в нескольких верстах от Вилюйска соляном источнике108.

В Якутске и Олекминске Дуэ познакомился и подружился с прочими декабристами: Андреевым, Бестужевым, Веденяпиным, Загорецким, Заикиным, Назимовым и Чижовым. Заикнн проверял для Дуэ его астрономические вычисления; Андреев сопутствовал Дуэ в поездке по Олекме в качестве переводчика. Эта поездка имела неприятное последствие для декабриста; Бестужев принимал участие в метеорологических работах как Дуэ, так и Эрмана109.

Во время пребывания братьев Беляевых в Минусинском крае там был немецкий ученый Лессинг, приезжавший в Саяны для барометрического измерения гор. Он привлек к своей работе Беляевых, оставил им нужные приборы и просил делать для него метеорологические наблюдения. Эти наблюдения вел главным образом Петр Беляев и потом посылал их Лессингу. Позже в Минусинск приезжал астроном Пулковской обсерватории Федоров, командированный для астрономического определения широт многих из сибирских городов. Беляевы подружились с ним и также принимали посильное участие в его работах110.

Сотрудником Миддендорфа в Енисейской губернии был одно время

А. И. Якубович. (На этом эпизоде мы еще остановимся подробнее). Об участии декабриста С. М. Семенова в поездке по Сибири А. Гумбольдта уже упоминалось.

III

Этими материалами почти исчерпывается круг наших сведений о тех краеведческих изучениях страны, которые были предприняты и выполнены декабристами, по крайней мере, в тех размерах, поскольку позволяет установить ту сторону дела состояние наших источников. Эти итоги в конечном счете не очень богаты. Казалось бы, что при той любви и заинтересованности к краю, которые обнаружили декабристы, и при той научной подготовке, которой они обладали, результаты могли бы быть гораздо богаче. Казалось бы, при таких данных смогло бы создаться целое движение, способное втянуть в свою работу большинство декабристских сил, смог бы появиться целый ряд описаний и исследований страны, способных далеко вперед двинуть ее изучение. Этого, однако, не произошло.

Причины этого были, конечно, очень разнообразны. Но особенное значение имели два ряда причин: во-первых, причина внутреннего, личного характера. Для очень многих декабристов жизнь на поселении оказалась полна лишений и непосильного труда. Суровые условия сибирского земледелия (в Восточной Сибири), да еще при неизменных разнообразных препятствиях со стороны администрации заставляли слишком много времени отдавать борьбе за существование. При таких условиях трудно было и думать о какой-либо научной работе, как бы ни влекло к ней.

Из опубликованных С. В. Максимовым писем Николая Бестужева видно, как в тисках хозяйственных нужд и неудач буквально погибал этот светлый ум и разносторонний талант111. Особенно же ярким и скорбным документом такого рода может служить дневник В. Кюхельбекера. Нечего уже и говорить о других, рядовых представителях декабристской среды.

Из причин другого порядка следует указать, прежде всего, на ту правительственную систему, которая применялась к декабристам на поселении. Точнее всего она охарактеризована Н. В. Басаргиным: «Действия правительства в отношении нас были двоякого рода. С одной стороны, оно не хотело показаться к нам особенно жестоким, не имея на то никакой причины; с другой — ему не хотелось, чтобы мы приобрели какоенибудь значение, не хотелось ослабить в общем мнении важность нашей вины против него и показать, что оно само предает ее забвению. Имея в виду обе эти цели, оно согласовало с ними свои меры в отношении нас, и потому меры эти не были никогда определены. В них высказывалось желание, как можно ниже поставить нас в общественном мнении, лишить нас всяких средств иметь влияние на общество и вместе с тем не обнаружить своего к нам неравнодушия, не показать явно, что оно поступает для этого вопреки существующим узаконениям». Басаргин указывает, что в то время, как им (декабристам), с одной стороны, дозволялся целый ряд льгот, удовлетворялся целый ряд ходатайств о переводе из одного места в другое, о вступлении в гражданскую службу и т. п., у них одновременно «отнимались все те права, которыми пользуются вообще ссылаемые на поселение в Сибирь». Жившие в Сибири декабристы «не имели права отлучаться от места своего жительства далее 30 верст, им не позволялось вступать ни в какие частные должности, ни в какие общественные сделки, ни в какие промышленные и торговые предприятия».

Короче, резюмирует Басаргин: «Во всех своих действиях относительно нас правительство в продолжение нашего долговременного пребывания в Сибири руководствовалось одним произволом, без всяких положительных правил. Мы сами не знали, что вправе были делать и чего не могли»112.

Эти же строки поясняют, почему декабристы не смогли объединить вокруг себя местные силы на почве изучения края, как это удалось достичь представителям позднейшей политической ссылки. Конечно, нужно учесть и разницу культурного уровня сибирского общества эпохи декабристов и общества второй половины XIX века, но вместе с тем придется особо подчеркнуть и те «заботы» правительства, о которых говорил Басаргин. Больше всего и Николая и III Отделение беспокоила мысль о возможных тесных связях декабристов с населением. И исключительное стеснение в правах передвижения и запрещение занимать те или иные должности — все это имело в основе одно: желание как можно сильнее изолировать декабристов от широких кругов населения.

Чрезвычайно типично в этом отношении хранящееся в Центральном архиве Восточной Сибири «Дело о дозволении государственным преступникам Петру Беляеву и Кюхельбекеру наняться для занятий по улучшению овцеводства». 14 августа 1833 года на имя председательствующего в Совете главного управления Восточной Сибири (Цейдлера) поступило ходатайство от Петра Беляева о разрешении наняться «по бедному его состоянию для занятий по отделению улучшения овцеводства, находящегося в самом городе Минусинске». Почти одновременно (9 сентября) поступило аналогичное ходатайство Мих. Кюхельбекера из Баргузина. За разрешением Цейдлер обратился к генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому. Сам Цейдлер считал такое разрешение и полезным и возможным. Он указывал, что «заведение овцеводства из породы мериносов находится в 6 верстах от Буретского селения, Бодайской волости, и там еще нет такого человека, который бы хорошо знал улучшение овцеводства» (курсив мой — М. А.)113.

По установленному правилу, эти заявления вместе с отзывом Цейдлера были препровождены на окончательное решение Бенкендорфа. Сам же Лавинский, хорошо ориентированный в точке зрения III Отделения, высказывался против такого разрешения, не находя удобным, как он формулировал: «допустить государственных преступников к подобным занятиям, как могущих открывать для них связи с многими лицами» (курсив мой — М. А.). Нечего и добавлять, что Бенкендорф согласился с мнением Лавинского.

Само собой, что больше всего препятствий встречали декабристы на пути какой бы то ни было чисто научной или научно-общественной работы. Доступ в архивы был категорически воспрещен; это помешало Бестужевым собрать сведения о ссыльных Елизаветинских и Екатерининских времен114; попытки статистических обследований срывались вследствие запрещения отлучки с места жительства более чем на определенное (весьма незначительное по сибирским условиям) расстояние. Участие в чьих-либо экспедициях также сплошь и рядом приводило к тяжелым последствиям для декабристов. О случае с Семеновым уже упоминалось. Поездка Андреева с Дуэ отразилась не только на нем, но и на лице, давшем это разрешение. Шаховской вызвал против себя неудовольствие местного священника, и ему были поставлены в вину его наблюдения за местною природой как «доказательство его маловерия и даже еретичества»115.

Но наиболее тяжелым (ибо оно подавляло стимул к работе) явилось запрещение печатать свои статьи и исследования. В этом вопросе особенно резко сказалась неустойчивая и произвольная политика правительства по отношению к декабристам. Так, например, печатал свои произведения А. Бестужев, правда под псевдонимом, но вся читающая Россия прекрасно знала, кто скрывается под этим именем, знало и правительство. С другой стороны, в Петровском Заводе в эпоху увлечения литературными занятиями был составлен целый сборник, который предполагалось издать в пользу заключенных. По этому поводу «писали и ходатайствовали в Петербург. Ответом было молчание», как рассказывает Мих. Бестужев116.

Вильгельму Кюхельбекеру удалось напечатать (без подписи) свою трагедию «Ижорский», причем ему было оказано содействие со стороны великого князя Михаила Павловича. Позже тому же Кюхельбекеру неоднократно отказывалось в праве публикования своих произведений, хотя в своих заявлениях он особенно указывал, что печатание своих произведений должно явиться для него «главным источником существования»117. Когда в 1832 году в «Московском телеграфе» появилась поэма И. Чижова «Нуча» (из якутской жизни), это вызвало целую административную бурю, которая чуть-чуть не окончилась печально для автора118.

С наибольшею отчетливостью взгляд и политика правительства по этому вопросу выразились в одной, еще не опубликованной, резолюции по делу Торсона. Тор сон и в казематах и на поселении упорно работал по вопросам изобретения и распространения машин. Им была написана на эту тему статья, которую он отправил, вложив в письмо к своей сестре. Председатель совета главного управления Восточной Сибири Евсевьев задержал этот пакет, предписав Селенгинскому городничему «выдать оное преступнику Торсону... с объявлением, что предписанием шефа корпуса жандармов графа Бенкендорфа от 25 сентября прошлого 1836 года не дозволяется государственным преступником к кому-либо посылать свои сочинения, как не соответствующие положению преступников».

На вторичное ходатайство Торсона с просьбой возбудить ходатайство перед шефом жандармов Евсевьев снова отказал, в качестве же мотивировки он нашел нужным сопроводить свою резолюцию указаниями о задачах Торсона как государственного преступника на поселении. «На новом месте жительства он, Торсон, — писал мудрый администратор, — стараться должен о прочном заведении и устройстве сельского хозяйства, от коего со временем получит выгодную для себя пользу». Эта резолюция является одним из красноречивейших документов при изучении условий и результатов научной (краеведческой) деятельности декабристов. В ней ответ на вопрос, почему их научные и краеведческие интересы не могли развернуться в широкое, захватывающее все силы движение.

То предписание Бенкендорфа от 25 сентября 1836 года, на которое ссылался Евсевьев, имеет также непосредственное отношение к судьбам сибирского краеведения. В 1836 году, но выходе на поселение, В. И.Штейнгель задумал посвятить себя по преимуществу литературной деятельности, чтобы таким образом вернее обеспечить себе заработок. У него был заготовлен ряд переводов, кроме того, он думал выступить в печати с рядом статей, посвященных Сибири. Для начала он дал обстоятельные и интересные замечания по поводу некоторых географических названий и этнографических терминов в энциклопедическом словаре. Все это он отправил при письме к Гречу, конечно, через III Отделение. С аналогичным письмом обратился из Баргузина и В. Кюхельбекер, отправивший для Ник. Полевого «Сборник нравственных изречений»119.

В ответ на оба эти ходатайства и появилось упомянутое предписание Бенкендорфа. Оно гласило буквально следующее: «...считаю неудобным дозволять государственным преступникам посылать свои сочинения для напечатания в журналах, ибо сие поставит их в сношения, не соответственные их положению, вследствие чего и помянутые статьи оставлены при делах III Отделения собственной е. и. в. канцелярии»120.

Нет никакого сомнения, что это распоряжение Бенкендорфа (вернее, самого Николая, который всегда скрывался за шефом жандармов) самым гибельным образом отозвалось на научно-литературных занятиях многих декабристов. Литературные же планы Штейнгеля и В. Кюхельбекера были пресечены этим сразу. Между тем и от того и от другого сибирское краеведение вправе было ожидать многих ценных работ и исследований.

В. И. Штейнгель, как уже отмечалось, был одним из лучших знатоков Сибири среди декабристов. Он и родился в Сибири, на сибирячке был женат (задолго до 14 декабря), служил в Восточной Сибири, много путешествовал по ней, наконец, занимался в сибирских архивах. В той, не разрешенной к напечатанию, статье, которую отправил Штейнгель в «Сев. Пчелу» или «Библиотеку для чтения», особенно отчетливо обнаруживаются разнообразные познания его в различных областях сибиреведения.

В делах ЦАВС хранится другая аналогичная, также не разрешенная к передаче в редакцию, статья его «Нечто о неверностях, проявляющихся в русских сочинениях и журнальных статьях о России и Русском». Подавляющее большинство примеров этих «неверностей» касается также географических или исторических сведений о Сибири.

Много уделял времени изучению Сибири и В. Кюхельбекер. Еще в крепости он усиленно знакомился с разными сочинениями о Сибири, главным образом с путешествиями и описаниями. Так, например, в его дневнике сохранились замечания по поводу путешествия Сарычева, заметка о книге Георги и др.121. Брат его, Мих. Кюхельбекер, зная этот интерес его к Сибири, в своих письмах к нему также сообщает некоторые подробности о стране и ее обитателях122. Приведенное выше письмо к Пушкину — яркий свидетель этого повышенного интереса к стране и ее изучению; об этом же свидетельствуют и некоторые страницы сибирского дневника. Но реализовать все эти наблюдения и изучения уже не удалось. И только на страницах его дневника да в лирических отрывках сохранились следы его сибирских переживаний и впечатлений. Но и лирические произведения В. Кюхельбекера смогли дойти до читателя только после его смерти.

К концу царствования Николая сила этого запрещения несколько ослабла, и целый ряд статей прорвался, хотя и без подписи авторов, в печать. Например, уже в 1854 году был напечатан в журнале «Вестник естественных наук» очерк Ник, Бестужева «Гусиное озеро»; как мы уже отмечали, видимо, это не единственная статья его; корреспондировал также и Пущин в «Земледельческую газету», но все это, конечно, были совершенно случайные моменты.

Амнистия сняла это пресловутое запрещение, но было уже поздно. Одних уже не было в живых (например, того же В. Кюхельбекера, Ник. Бестужева); другие чувствовали себя слишком измученными и усталыми, третьих захватила новая жизнь и увлекли новые интересы. И за исключением ряда мемуаров в литературном наследстве декабристов после амнистии сибирским темам были посвящены только работы Штейнгеля и Завалишина, который шире всех использовал вновь обретенное право — делиться своими мыслями с читателем. Отчасти к ним же нужно отнести и Мих. Бестужева, давшего ряд сибирских заметок (главным образом, в связи с вопросами пребывания в Сибири декабристов) по просьбе редактора «Русской старины» и принявшего деятельное участие в организации одной из первых газет в Сибири — «Кяхтинского листка». В одном из первых номеров ее было напечатано письмо его к сестре, весьма ценное для характеристики старой Кяхты123.

В качестве последнего штриха для обрисовки условий, в которых была стиснута деятельность декабристов по изучению края, воспроизведем подробно один замечательный документ из дел Центрального архива Восточной Сибири. Это «Дело о дозволении государственному преступнику Якубовичу заняться некоторыми сочинениями для г. фон Миддендорфа. Началось 17 марта 1843 года. Кончено 14 сентября 1845 года на 8 листах»124.

До сих пор в печати не было известно о каком бы то ни было участии Якубовича в краеведческой работе декабристов. Оказывается, такие попытки делал и он. В начале 40-х годов Енисейскую губернию посетил, по поручению Академии наук, известный путешественник и естествоиспытатель А. Ф. фон Миддендорф. В поисках сотрудников на местах Миддендорф обратился к Якубовичу с просьбой составить ему статистическое описание волости, в которой проживал последний, собрать некоторые породы золотоносных речек, а также произвести ряд барометрических и метеорологических наблюдений.

Якубович очень охотно согласился, но сначала должен был обратиться в соответствующие инстанции за разрешением. В результате этого обращения и возникла составляющая «Дело о дозволении Якубовичу...» переписка. Она начинается следующим донесением от 17 марта 1843 года гражданского губернатора Енисейской губернии генерал-губернатору Восточной Сибири В. Я. Руперту:

«Поселенный в селе Назимовском, Енисейского округа, государственный преступник Александр Якубович письменно от 21 минувшего февраля просит меня дозволить ему сделать статистическое описание Анцыферовской волости, вследствие предложения проезжавшего через с. Назимовское г. фон Миддендорфа и собрать минералогические сведения и штуфы, также описать производство работы и механизм управления золотоносных россыпей — Подкаменной, Тунгуски и Питской системы». Это ходатайство Копылов представил на усмотрение генерал-губернатора. 22 марта того же года В. Я. Руперт сообщил Енисейскому губернатору, «что издания в публику сочинений государственных преступников правительство не дозволяет, а потому, если государственный преступник Якубович желает сделать для г. фон Миддендорфа описание некоторых частей в статистическом и минералогическом отношении, также описание частных золотых приисков, то может заняться этим не иначе, как под условием, что сочинения его по каким бы то ни было предметам не будут напечатаны и изданы в публику ни под каким собственным его именем, ни под псевдонимом, но что они будут сообщены г. фон Миддендорфу только как материалы для собственного его употребления, или для собственных его сочинений с тем, чтобы тот ни в каком случае не объявлял пред публикою, от кого получил их, и, пользуясь ими, вовсе не упоминал бы имени Якубовича». Кроме того, Руперт просил губернатора: «приказать Якубовичу доставить прямо или через посредство Вашего превосходительства точные копии со всего того, что он передаст г. фон Миддендорфу». Ответа на эту бумагу в деле не имеется.

Через год, 31 марта 1844 года, Руперт вспомнил об этом деле. В специальном запросе Енисейскому губернатору он требует сведений: «были ли даны государственным преступником Александром Якубовичем г. фон Миддендорфу какие-либо сочинения: еЖели были даны какие-либо собственного сочинения, то не оставьте прислать ко мне точные с них копии».

Далее Руперт требовал уведомить, «намерен ли Якубович на будущее время доставлять г. фон Миддендорфу какие-либо свои сочинения и какие именно».

6 ноября 1844 года Енисейский гражданский губернатор отвечал, что он запросил Енисейского окружного начальника и тот представил ему отзыв Якубовича, в котором он (Якубович) пишет: «что хотя он и намеревался собрать для г. фон Миддендорфа сведения, но запрещение отлучаться государственным преступникам из мест жительства, последовавшее в 1843 году, отняло возможность сделать поверки на местах, исправить собранные материалы и сделать общий свод предпринятому им намерению, почему он все уничтожил, кроме метеорологических наблюдений и сборника тамошней флоры, которые переданы им г. фон Миддендорфу с просьбой объяснить об них Вашему превосходительству лично. Теперь же он, Якубович, по просьбе г. фон Миддендорфа делает барометрические и метеорологические наблюдения и собирает штуфы пород золотоносных речек и ручьев в тамошней системе вод; по окончании чего он записки и штуфы для передачи г. Миддендорфу пришлет ко мне».

Почему-то опять чуть не с годовым промежутком: 23 августа 1845 года Руперт требует от Енисейского гражданского губернатора, чтобы тот в свою очередь потребовал от государственного преступника Якубовича, «дабы он точно сказал решительно: располагает ли он представить г. фон Миддендорфу какие-либо сочинения, и если располагает, то когда они именно будут представлены».

Ответ был неожиданен. Последним аккордом этого дела было следующее отношение Енисейского гражданского губернатора от 14 сентября 1845 года за № 245. «Вашему превосходительству в дополнение к донесению от 3-го настоящего месяца за № 228 имею честь донести, что государственный преступник Якубович, доставленный 2-го числа сего месяца для излечения в город Енисейск, на другой после того день умер от грудной водянки. Подлинное подписал: состоявший в должности Енисейского гражданского губернатора Падалка».

Так в этом деле, как в фокусе, отразилась вся правительственная система стеснений декабристов на поселении в разнообразных формах ее проявления. Здесь и невозможность заняться чем бы то ни было без разрешения властей, и запрещение печатать свои работы, и стеснение в праве передвижения. Характерна и типична и та неудача, которая постигла Якубовича на пути изучения края. И невольно кажется символическим та заключительное слово, которым скрепила эту переписку жизнь.

Б. Г. Кубалов
КРЕСТЬЯНЕ ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ И ДЕКАБРИСТЫ

Бурные двадцатые и тридцатые годы XIX столетия не прошли бесследно для Сибири. Годы массовой политической ссылки, они имели особое значение в жизни сибирского общества.

Жившее главным образом своими местными интересами, отстаиванием прав, материального благополучия, временами — борьбой за лучшее будущее, оно в указанный период начинало втягиваться в круг интересов общероссийских, подчас мировых... Восстание на Сенатской площади, на юге России, восстание Польши, ссылка и пребывание декабристов в Сибири среди крестьянских поселений и одновременно переброски в Сибирь больших партий поляков-повстанцев дали богатый материал, над которым не могло не задуматься как городское, так и сельское население далекой окраины.

По всей Сибири от Березова, Кондинска до вод Охотского моря, с одной стороны, от нерчинских рудников и заводов до Якутска и Нижнеколымска — с другой, были разбросаны места поселения декабристов.

В каторгу и ссылку были отправлены не только представители дворянских фамилий, причастных к восстанию 14-28 декабря, во многих селах и деревнях были водворены и солдаты-декабристы, плоть от плоти народной.

Думами и надеждами они делились между собою и посвящали в свои планы тех, кто, казалось, сочувствовал им и понимал их.

По дороге, на станках, в селах и деревнях декабристы или сопровождавшие их жандармы и фельдъегеря говорили сибирякам о событиях, связанных с воцарением Николая I. Чутким исстрадавшимся сердцем население угадывало, на чьей стороне была правда...

Из таких бесед с народом осталась записанной А. Розеном беседа декабриста Лунина с бурятами во время перехода декабристов из Читы в Петровский Завод.

«М. С. Лунин по причине ран боевых имел позволение ехать в повозке, которая была закрыта, он и спал в ней и днем не выходил из нее.

Несколько переходов сряду, как только отряд останавливался на ночлег или на дневку, толпа окружала его повозку, выжидая часы, когда ои выйдет или покажется; но кожаные завески днем были задернуты и не видать было таинственного человека, в котором предполагали увидеть главнейшего преступника. Однажды вздумал он показать себя и спросил, что им надо. Переводчик объявил от имени предстоящих, что желают его видеть и узнать, за что он сослан.

— Знаем. Тайша есть главный местный начальник бурят.

— А знаете ли вы тайшу, который над вашим тайшой и может посадить в мою повозку или сделать ему «угей» (конец)?

— Ну так знайте, что я хотел сделать «угей» его власти, вот за что я сослан.

— О! О! О! — раздалось во всей толпе, и с низкими поклонами, медленно пятясь назад, удалились буряты от повозки и ее хозяина»125.

С большим вниманием упивалась рассказами, особенно облеченными покровом таинственности и недоговоренности, женская половина деревни — она была лучшим проводником новых мыслей. В толщу народную, конечно, не без прикрас, она несла слышанное от декабристов и поляков. Создавалась легенда, которая в глуши сибирских деревень живет еще и в наши дни.

Смерть Павла I, Александра I, междуцарствие 1825 года, восстание декабристов, их казнь и ссылка слились в народной памяти в красочную картину, на первом плане которой выступают Волконский, Трубецкой, Рылеев, Чернышев и др.

Среди крестьянских поселений по Якутскому тракту живы воспоминания, почти легенды, о сосланных в этот край «генералах, отказавшихся присягать Николаю I».

В далекой Олекме, где жили декабристы Андреев и Чижов, сохранилось предание, что Павел I был убит генералом Рылеевым.

Целый ряд таких легенд мне приходилось слышать в местах пребывания декабристов.

Крестьянин села Баклаши, Волков Сергей Андреевич126 — современник декабрьских событий (родился 21 октября 1817 года), так говорил мне о декабристском восстании 1825 года.

«Господа хотели Миколая... заманили Александра Павловича в Таганрог и там решили его... народ взбунтовался, не хотел Миколая... хотел Константина... Миколай собрал Трубецкого, Волконского... народ не сдавался... когда стали палить из пушек, все разбежались... Константин сел на флот (был флотский) и уехал без вести в океан... Корейская земля была пуста, и он обосновал там Корею»...127.

Об эпилоге декабрьского восстания, своеобразно преломленном в народном сознании, рассказывают крестьяне села Усть-Куды, где жили братья Поджио, Муханов и наезжали другие декабристы.

«Их всех к смерти приговорили... — повествовал старик Елизар, — шелковыми канатами душили, родные подкупили палачей... за деньги все канаты лопнули... повешенные сорвались. А был такой закон, — продолжал Елизар, — что, кто упал с петли, того второй раз нельзя уже вешать. Николай не знал, как быть с ними, вот и надумал отправить всех в Сибирь... Все вместе они и приехали к нам».

Крестьяне села Вельска рисуют дело иначе. «Политика маленькая была : они государя зазвали в комнату, много их собралось — чиновников, — на коленях стоял Николай, убить хотели. Брат Константин выручил. Подошел к дому, ко дворцу, спрашивает солдат: «Здесь, — говорит, — брат?» — I «Нет, — говорят, — нету!» — Голова долой... Поднялся во второй этаж и спрашивает опять: «Здесь брат?» Опять говорят: «Нет!» Заказано было... Дверь отворил и увидел, что брат стоит на коленях, умоляет оставить жизнь... Константин давай их шашкою... Одни в окна поскакали, которые в двери. Тут был и Волконский, Грубецкой, Анненков. Их схватили, судили и в Якутск послали, а из Якутска к нам и по разным деревням».

Так крестьянство Восточной Сибири объясняет декабрьское восстание, казнь и массовую ссылку декабристов в страну изгнания.

Интерес, проявленный к декабристам со стороны крестьян Восточной Сибири, не был временным, вызванным лихорадочной и таинственной их переброской в Сибирь. Он поддерживался бессознательно самим правительством, а также многолетним житьем-бытьем крестьян с изгнанниками земли родной.

Только устроятся некоторые из декабристов в назначенном месте ссылки, как вдруг для строгого присмотра за ними прикомандировывается казак или приезжает курьер и таинственно увозит то Чернышева из Якутска, то Толстого из Тунки, то Кривцова из Туруханска. Или в пасхальную ночь нагрянут в Урик жандармы и увезут Лунина «на пулю в Нерчинск», или вдоль всего тракта по Лене чиновники особых поручений, либо жандармские офицеры производят нелепые и повальные опросы, выспрашивая, не принимают ли декабристы каких-либо мер к восстанию, не агитируют ли среди населения и т. п.

Подобные факты, нарушая однообразные, серые будни хозяйственной возни селян, производили определенный эффект, заставляли крестьян создавать предположения, отыскивать причины столь странных действий власти. Крестьянину было ясно, что сосланных декабристов, видимо, боятся, как людей опасных для государственного порядка.

Все это заставляло селян внимательней присматриваться к жизни декабристов, интересоваться ими, говорить о них.

Для удобства наблюдения за декабристами, водворенными на поселение, краевою властью были выработаны особые инструкции, которыми во всем должны были руководствоваться исправники, городничие, старосты.

Согласно инструкции, декабристам разрешалось приобретать и строить для себя дома и в то же время предписывалось «избрать занятия, приличествующие поселянам». Особенно любопытен §7 инструкции, коим предлагалось сельской власти «внушать преступникам, чтобы вели себя тихо и скромно, двусмысленных речей и разговоров не имели, также никаких связей и знакомств ни с кем не заводили, у себя или в другом месте сборищ или собраний не имели, из мест пребывания не отлучались и непременно каждую ночь ночевали в квартире, в случае отступления от сего подвергнутся взысканию и даже суду»128.

Казалось бы, что при наличии такой инструкции и вытекающих из нее последствий декабристы принуждены будут огородиться китайской стеной от сельского люда.

Первые ежемесячные донесения местной власти о поведении декабристов как будто бы подтверждают подобные предположения.

Так, староста Оека доносит: «Когда собирались преступники у С. Трубецкого, то, хотя и говорили они по-русски между собой, но понять было то, о чем они говорили, невозможно, хотя в образе мыслей они скромны, особенно С. Трубецкой, занимающийся хозяйством и чтением душеспасительных книг».

С течением времени в донесениях сельской власти выработался шаблон: «N ведет себя добропорядочно, с подозрительными людьми знакомства или склонными к шалостям связи не имеет. Занимается хозяйственным упражнением и чтением книг».

«N ведет себя честно и добропорядочно во всяком настоящем виде, никаких за ним неблагоприятных обстоятельств не предвидится, проживает в доме своем в здравом обстоятельстве и в занятии земледельческой работой... ведет уединенный образ жизни» и т. п.

В действительности декабристы не жили замкнутым миром, не чурались сибирского крестьянина, но умело подошли к нему, подошли главным образом со стороны его жизненных интересов.

Сосланные декабристы обязаны были в местах поселения «снискивать пропитание собственным трудом». Когда убедились, что рекомендуемое властью средство, без права выезда (без особого разрешения) даже за поскотину, хлеба дать не могло, декабристы, как Веденяпиы из Киренска, Аврамов и Лисовский из Туруханска, Бестужевы из Селенгинска и другие в письмах к краевой власти и к самому Николаю развивают мысль, что без земельного надела мудрено вести «крестьянский образ жизни». Правительство, засыпанное письмами декабристов и донесениями краевой власти о тяжелом положении лишенных земли поселенцев, предоставило декабристам 15-десятинный надел. Крестьянские общества в силу указа 1835 года должны были «из лучших земельных дач» отвести сенокосную и пахотную землю водворенным среди них декабристам.

В 1836 году из Петровского каземата была освобождена большая партия декабристов и водворена на поселение главным образом в деревнях Восточной Сибири.

Получив земельные наделы, некоторые из декабристов, как например 1 рубецкой, тотчас же возвратили их крестьянам, составив и акт о добровольной передаче отведенной им земли крестьянскому обществу.

Ф. Вадковскнй, возвратив пахотную землю обществу, оставил за собой лишь глиняную гору, в чем выдал расписку Оекскому волостному правлению: «Я вполне удовлетворен отводом мне глиняной горы, называемой Ближней, каковой участок и согласен принять на пять лет с тем условием, что если по прошествии двух лет он не вознаградит для меня утраты пахотной и сенокосной земли, — такова должна быть отведена, а глиняная гора от меня вновь отобрана.

1. Крестьянам Оекской волости, Голковского, Егоровского и Никольского селения, равно Бутырского и Турского участков, никогда не воспрещать пользоваться глиной моей горы, лишь бы она шла только на их домашнее употребление, но не для продажи песком или глиною, также и тем из них, которые пожелают заняться деланием горшков, предоставляю пользоваться моею глиною без малейшей мне платы.

2. Цену, за которую крестьяне доныне возили глину в прочие места, я обязуюсь не только никогда не понижать, но даже употреблять все свое старание к ее повышению» и т. д.

Подобное внимательное отношение декабристов к хозяйственным интересам и нуждам сельского общества не могло не вызвать к ним чувства признательности крестьян; тем более, что сама сельская община испытывала недостаток в земельных дачах. Это явление ощущалось и по ту сторону Байкала.

Когда братья Бестужевы в 1842 году обратились с просьбой о наделении их 15-десятинным наделом каждого, оказалось, что ни из Селенгинских крестьянских дач, ни из пустопорожних казенных наделить Бестужевых не представляется возможным, из первых — потому, что у самих владельцев земли мало, а из вторых — «по неудобству оных к хлебопашеству и сенокошению». О недостатке удобной земли Бестужевы, повидимому, осведомлены были от крестьян, ибо, прося об отводе земли, они упомянули о желательности нарезки из оброчной статьи по Зуевской пади, находящейся внутри владения Бумельгутульских инородцев Селенгинского ведомства (15 верст от Селенгинска). Пока шла переписка и обмер, переосвидетельствование земли, Бестужевы вступили в обладание ею. Власть против этого ничего не имела129.

Отвод декабристам 15-десятинного надела пахотной и сенокосной земли не всегда разрешался таким путем и проходил спокойно. В некоторых деревнях, задевая интересы богатеев-крестьян, вызывал с их стороны резкие протесты. Так, например, случи лось с отводом земли Т аптыкову, члену Оренбургского тайного общества.

Заседатель Иркутского земского суда Гуляев приказал старшине Балаганского участка собрать крестьянское общество и объявить распоряжение начальства об отводе Таптыкову надела. Староста предложил крестьянам избрать из своей среды благонадежного доверенного, который произвел бы этот отвод.

Крестьянин Савва Соколов категорически заявил, что он не намерен избирать доверителя для этой цели, так как из дач Малышевского селения не следует отводить Таптыкову земли. Соколов демонстративно ушел со схода, за ним последовали и «прочие общественники».

Сход был сорван. Гуляеву оставалось одно: вместе со старшиною и некоторыми крестьянами приступить к отводу участка.

Но и здесь не обошлось без протеста. В числе немногих оставшихся был старший сын Соколова Степан. «Выйдя из подчиненности, он нанес тяжелые обиды. Гуляеву и другим лицам, бывшим при отводе». Но и на этом дело не кончилось. На квартиру, где остановился Гуляев, явился меньший сын Соколова Егор. Явился пьяным «и дерзостью своею нанес Гуляеву разные обиды». Чтобы «отрезвить» Егора, заседатель приказал старшине взять его под стражу; Егор стал буянить, кричать : «Караул, грабят!» Называл Гуляева «разными предосудительными словами», укусил руку старшине и нанес тяжелые удары двум казакам и мещанину Синицину, помогавшему казакам и старосте. Арестовать Егора не удалось, он сбежал.

Отвод земли все же был произведен. Участок, данный Таптыкову, находился в шести верстах от Малышевки, против заимок Саввы и Матвея Соколовых. Соседство с Соколовыми не обещало добра Таптыкову, Жалуясь на «буйственные» поступки Саввы Соколова, он отказался от отведенного участка и просил перевести на поселение в Балаганск, расположенный на противоположном берегу реки Ангары.

О том же просил в письме к генерал-губернатору и сопроцессник Таптыкова Дружинин, живший с ним в Малышевке.

«По возвращении нашем в селение встретили мы Соколовых до того ожесточенными, что, несмотря на пребывание в Балаганске земского чиновника, они громогласно осыпали нас ругательствами и даже без малейшего опасения угрожали своим мщением как нас, так равно и лично своего начальника. Зная из прежних законопротивных поступков этого семейства, что адская злоба их не имеет никаких границ, и считая невозможным укротить оную снисхождением, решился покорнейше просить Ваше Высоко-ство, не для гибели их, но для собственной безопасности, переместить меня из Малышевского селения, куда Вам заблагорассудится, лишь бы расстояние положило преграду их неистовому жестокосердию»130.

Во всей этой истории активную роль играют Соколовы. Да оно и понятно. Балаганское общество состояло из трех домов Соколовых, которые «разными притеснительными мерами успели приобрести значительное состояние и привесть прочих крестьян к себе в зависимость».

Часть отведенных Таптыкову земель еще ранее успели захватить Секоловы. Кулаки-мироеды, державшие в страхе «общественников», готовы были на все, лишь бы не поступиться частью захваченных земель.

Ни Таптыкова, ни Дружинина не перевели в Балаганск, а для охраны их от обиды «неблагонамеренных людей» генерал-губеранатором был командирован «благонадежный казак».

Недовольство крестьян сказалось и при наделении землей Рукевича, члена тайного общества военных друзей, поселенного в деревне Коркино на Лене.

Подобные протесты были редки. Как общее явление, можно все же признать, что в вопросе о наделении декабристов и идейно связанных с ними участников Оренбургского и других процессов землею крестьяне охотно шли им навстречу.

Но этого мало. Крестьяне принимали участие и во вдовах декабристов, которые по смерти мужей не имели права на их наделы.

В данном случае характерен мирской приговор крестьян села Каменки «об обращении им как пахотной, так и сенокосной земель, выделенных в 1835 году Иванову из дач, им, крестьянам, принадлежащих».

«Все мы, имея достаточное скотоводство, — пишут крестьяне, — претерпеваем, особенно в сенокосных местах, большую нужду сверх пользования у казны обреченными нами местами с платежом денег 542 рубля 50 копеек в каждый год, а посему присогласовали: оставить в пользование Ивановой, как имеющей скотоводство, на прокормление в зимнее время скота четверть сенокосного места, а если она совершенно не будет иметь права на эту четверть, то мы, не хотя ее по сиротству угнетать (здесь), обязуемся -наделять каждогодно паем, коим должно приходиться на каждую из нас душу»131.

В лице декабристов, живущих в селах и деревнях Восточной Сибири, крестьяне увидели прежде всего людей, которые вместе с народом-пахарем поднимали новь в суровом краю, делили с новоселом его редкие радости и зачастую мыкали с ним горе неудач и разочарований, щедро преподносившихся ему капризной природой.

Спиридов под Красноярском (село Дрокино), например, обработал несколько десятин дикой, «запущенной, можно сказать, брошенной земли, такой земли, что иные крестьяне, — пишет он генерал-губернатору, — дивились моей смелости, другие утверждали, что мой труд, старания, издержки, хлопоты будут напрасны, что такая земля без особой разработки не может ничего произвесть, что посеянные семена или не взойдут, или при всходах будут задавлены сорными травами. Но вопреки всем этим заключениям, все посеянное взошло, выспело и в свое время собрано»132.

М. Кюхельбекер, живя в Баргузине, употреблял все присылаемые ему от родных деньги на устройство хозяйства и хлебопашества. Своими руками он расчистил и обработал 11 десятин земли, кроме отведенных ему казенных.

А. Вегелин, близко сошедшийся с крестьянами Сретенска, создал образцовое хозяйство, от которого многое позаимствовали крестьяне.

Е. Оболенский, прибыв к месту поселения (Турунтаевская слобода) в разгар жатвы и озимого посева, был весьма огорчен, что нельзя было достать семян, потому что крестьяне жали остатки хлеба, не побитого морозом, бывшим в июле месяце.

Эти остатки послужили для посева счастливым хозяевам приготовленных полей, а на сторону продать им было нечего, «вот почему я остался без озимого посева»133, — пишет Оболенский своему другу. Это не помешало ему тотчас же приступить к сельским занятиям. Сообразно своим силам он завел небольшую пашню: «поднял десятин пять залежи трндцатилетней под посев ржи».

Как хозяйственники, декабристы не только поднимали новь, улучшали земледельческую культуру, вводя, как братья Беляевы в Минусинске, посев гречи и гималайского ячменя, не только способствовали поднятию крестьянского хозяйства и усилению продуктивности крестьянского труда, но давали в этом направлении прекрасные мысли и местной власти. Так, Волконский в 1840 году просил разрешить ему расчистку пустолежащих 55 десятин под пашню и пользоваться ею в течение 40 лет. Мысль, конечно, не нова. Крестьянам и инородцам всей Восточной Сибири было дозволено расчищать и удобрять из-под лесов и болот остающиеся без употребления земли для пашни и сенокосов с правом 40-летнего владения участками (примеч. к 432 ст. постановлений о благоустройстве в казенных селениях, т. XII Свода Законов). Нова лишь мысль о распространении этого закона на водворенных в Сибири государственных преступников134.

Не довольствуясь 15-десятинным наделом (в том числе и луговая земля), декабристы, мечтавшие вести хозяйство в крупном масштабе, просили разрешения пользоваться необходимым им для хозяйства количеством земли из оброчных статей казенного ведомства на том же основании, на каком эти земли отдаются другим лицам, то есть с публичного торга.

Такое разрешение в 1838 году дано Николаем I братьям Беляевым и Крюковым, жившим на поселении в Минусинске135.

Им воспользовались прежде всего Беляевы, сумевшие повести хозяйство в крупном масштабе.

«На пашне мы вставали вместе с зарей, когда запрягали лошадей, обходили все работы, бороньбу, пахоту.

Свежий утренний воздух, напитанный ароматом цветов, усыпанных бриллиантами росы, уже с утра радостно настраивал чувства... В таком настроении я был совершенно доволен своей судьбой. Обойдя все работы, я возвращаюсь в дом, где уже на разложенном огне, на очаге кипел чайник. Петр уже приготовлял посуду, и я принимался за чай, выкуривая свою трубку, читал или писал свой дневник. Это было время отдыха. Потом снова ходил по работам, что продолжалось целый день. Когда возвращались лошади и работники, я возвращался вместе с ними. Лошадям задавали корм, а работники садились обедать. Когда работники обедали, мы иногда садились возле них, слушали их разговоры и сами принимали участие в них».

Дела Беляевых разрастались. Они купили дом в шесть комнат с террасой. Сени отделяли от комнат высокую светлую кухню, при которой была комната, где останавливались приезжие в Минусинск крестьяне, с которыми у Беляевых были дела.

Декабристы, поселенные в деревнях и селах Восточной Сибири, идя рука об руку с крестьянином, обсуждая с ним меры улучшения производительности труда, свое благополучие прежде всего строили на земледелии, главным образом некоторые из них им и жили.

«Я полюбил хлебопашества и землю», — писал Оболенский. С большим рвением отдавался агрономии Волконский.

Были, конечно, и исключения. В каком-нибудь Туруханске, где земледелием не проживешь, декабристы, как Аврамов, Лисовский, занимались главным образом торговлей.

Вот почему декабристы, как общинники-земледельцы, глубоко остались в памяти крестьян. Население Восточной Сибири отлично помнит не только их усадьбы в деревнях, но и наделы. В Смоленщине крестьяне указали мне два надела, принадлежавшие Бечаснову. Один из наделов носит название «Жилище», там, говорили крестьяне, стоял небольшой домик, «жилье», другой «Секлетовский». Бечаснов, как государственный преступник, по терминологии крестьян назывался «секретным», отсюда и участок «секлетовский»; в Баргузине указывают Карлово поле, где работал Михаил Карлович Кюхельбекер, в Братском остроге — Муханову падь (Муханиха), в Усть-Куде — Олхонский хвост (Волконский) и т. п.

Капризная природа Восточной Сибири очень часто зло шутила над хозяйственными затеями земледельца, разбивая все его расчеты. Немало горя и разочарований принесла она декабристам. Их письма к друзьям и родным полны подробностей их хозяйственной жизни, надежд и огорчений, связанных с земледелием.

«Из весеннего посева одна ярица обещает вознаградить за труды, овес, пшеница и ячмень заросли лебедой и повелицей и не дают надежды никакой».

Такой пессимизм в письмах декабристов сменяется неподдельной радостью, когда труд их как земледельцев вознаграждается природой.

«Наши хлеба, — пишет Оболенский, — здесь нас радуют, несколько дождей исправили в скором времени засушливую весну. Теперь и травы и хлеба быстро идут вперед и дают надежду на безбедное продовольствие нашей волости, которая находилась на последней степени истощения»136.

Некоторые из декабристов, подняв новь на отведенных им участках, считали такую землю собственностью и полагали, что вправе распоряжаться ею по своему усмотрению.

Так, Шимков, чувствуя приближение смерти, составляет завещание, по которому передает дочери крестьянина Дементия Батурина, Фекле, «пашню, теперь вспаханную на один посев, и земли теперь на реке вспаханные, все пашни моей разработки. Землю в круглом поле тоже ей, а равно за хребтом Иршенникова». Фекла Батурина три года служила у Шимкова, помогала вести хозяйство, на ней Шимков предполагал жениться, испрашивая на то разрешение краевой власти.

Преждевременная смерть (19 августа 1836 года) разрушила его планы. Все перечисленные в завещании вещи и подвижной инвентарь, согласно воле Шимкова, были переданы Фекле Батуриной; земля же, как общественное достояние, была возвращена сельскому обществу137.

Декабристы принесли с собою в страну изгнания искреннее желание быть полезным приютившему их краю, принявшей их среде.

«Настоящее житейское поприще началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили». Это прекрасно формулированное Луниным назначение декабристов, за редким исключением, усвоили почти все декабристы. Желание «служить словом и примером» руководит деятельностью Бестужевых, Торсона, Спиридова, Муравьева-Апостола, Андреева, Беляевых и других.

Торсон оборудовал в Селенгинске небольшую мастерскую для приготовления земледельческих орудий. Он убедил крестьян в преимуществе машины.

«По просьбе земледельцев я решился устроить молотильную машину. По недостатку в мастеровых работа подвигалась до конца октября, машина была поставлена на берегу реки для удобнейшего подвоза хлеба. После нескольких проб, когда жители увидели в полной мере ее пользу, начали молотить хлеб, то люди, незнакомые в обращении с машинами, не замедлили ее сломать».

В другом конце Восточной Сибири (под Красноярском) в деле улучшения и усовершенствования орудий труда на помощь крестьянам приходит Спиридов. Он не только усовершенствует земледельческие орудия, принятые в Енисейской губернии, но приготовляет новые, «здесь неупотребительные, но необходимые для разрыхления и углаживания пашен».

Андреев, поселенный в далекой Олекме, со всем рвением отдается служению крестьянскому люду. Он первый строит мукомольную мельницу и в поисках за жерновыми камнями вместе с Чижовым бродит по берегу красавицы Лены.

Еще в Чите и Петровском Заводе декабристы, ведя артельное хозяйство, большое внимание уделяли разведению овощей.

Среди них были прекрасные огородники. Знание и опыт нескольких лет они принесли в села и деревни Восточной Сибири и поделились ими с крестьянами.

Декабристы выписывали огородные семена через своих родных и друзей из-за Урала, привезли их и из Петровского Завода; «собранные с тюремных кустов» семена дали прекрасные овощи.

Урик, Усть-Куда, Хомутово, Разводные, Олонки с прибытием туда декабристов покрылись прекрасными огородами. «До приезда декабристов больших огородов в помине не было», — говорят крестьяне УстьКуды.

Декабристы познакомили крестьян и с парниками, столь распространенными ныне во многих подгородных деревнях Восточной Сибири.

«Окошки поднимали над овощью... когда тепло... солнце...» — так говорил о парниках помнивший декабристов старик Елизар.

Близость к Иркутску давала возможность крестьянину выгодно сбывать продукты своего труда и ценить в деле разведения овощей полезные советы декабристов.

Добрый пример подавал населению северной части Восточной Сибири М. И. Муравьев-Апостол. Живя в Вилюйске, он принимается за огородничество, садит картофель. Опыт его увенчался блестящим успехом. Иначе у него обстояло дело с посевом проса; быстрый рост его порадовал предприимчивого хозяина, но наступившие нежданно заморозки зло подшутили над его затеей; всходы погибли.

Энергичный, предприимчивый Бечаснов первый устроил в Смоленщине (в восьми верстах от Иркутска) маслобойку. «Коноплю до него лет 300 (?) начали садить, только из семян масло жать он научил», — так говорил мне старик Яровенко, помнивший Бечаснова. «Под семя и деньги давал кому нужно. Все свозили к нему конопляное семя. Бывало и так, неурожай или что, семян кто не привезет, он не утеснял»138.

Декабристы шли дальше и втягивали крестьян в занятие новыми для них промыслами. Крестьяне отлично учитывали значение в их хозяйстве новых подсобных промыслов и, видя в лице декабристов людей широкой инициативы, пытались работать с ними сообща.

Так крестьяне Оека, желая поставлять известь на постройку Иркутской семинарии, дают Вадковскому доверенность на ведение дела. По их следам идут крестьяне с Олонок.

«По просьбе крестьян, — говорит Раевский в письме к сестре, — я взял небольшой подряд на перевозку вина из винокуренного завода по одобрительному свидетельству и поручительству крестьян». «Хорошо тогда заработали Олонские крестьяне на этом подряде» — вспоминает племянница В. Раевского П. Н. Ружицкая.

Когда занятие земледелием в Иркутской губернии, в связи с таксировкой хлеба, не окупало труда крестьян, декабристы указали им выход из тяжелого положения. Отложив серп, крестьянин, по их совету, брался за молот, становился в ряды рабочего класса, формировавшегося в Сибири с развитием золотопромышленности. Декабрист Раевский, например, оставив хлебопашество, взял на себя наем рабочих людей на Бирюсинские золотые промыслы.

«С ноября месяца по март ездил он по округам и деревням, заключал контракты, выдавал билеты, останавливался на квартирах в деревнях, рассчитывал каждого особо и лично. На золотые промыслы он вербовал до 2000 человек... Золотопромышленностью увлекся и А. Поджио, «вместе с крестьянами он забивал шурф».

Попытки декабристов ввести среди крестьянства новые промыслы зачастую разбивались о сопротивление властей. Укажу хотя бы на попытку М. Кюхельбекера и П. Беляева в 1833 году (до закона о наделении декабристов 15-десятинным наделом земли) «наняться по бедному их состоянию для занятий по улучшению овцеводства».

Опыты по разведению мериносов производились составившейся компанией в селе Бурети (Бодайской волости, Иркутского округа) и в Минусинске. Так как и в том и в другом месте не было человека, который был бы хорошо знаком с овцеводством, то председательствующий в Совете Главного управления Восточной Сибири просил генерал-губернатора Лаеинского перевести М. Кюхельбекера из Баргузина в Буреть и разрешить как ему, так и Беляеву поступить на службу в компанию по разведению мериносов в Восточной Сибири. Лавинский посмотрел на дело с иной точки зрения. Он не нашел удобным допускать государственных преступников к «подобным занятиям, могущим открыть для них связи с многими лицами» и вдали от полицейского надзора, быть может, влиять на крестьян, заинтересовавшихся новым делом...139

Живя среди крестьян, декабристы не подчеркивали своего культурного превосходства над ними. Большинство из них, живя в селах и дедеревнях В. Сибири, по костюму не отличались от крестьян. Эрман, отправляясь с научною целью на Лену, встретив в Иркутске В. Ф. Раевского, упоминает в своей работе о его крестьянской одежде, Муханов — тот даже подал заявление начальству о разрешении ему перейти в разряд государственных крестьян.

При таком настроении декабристы не пренебрегали стародавними обычаями, господствующими в той или иной деревне, и, принимая живейшее участие в жизни крестьян, внимательно изучали крестьянский быт, нравы и обычаи. Свадьба Фаленберга, например, состоялась при полном соблюдении местных обычаев.

«Девичник справлялся в доме отца невесты. После венчания был обед, а вечером песни и пляски. Девицы, составив круг, пели: «вы бояре молодые», причем одна из них ходила с платком, плавно приплясывая, и бросала его кому-нибудь из сидящих вдоль стен молодых казаков, который тогда выходил к ней, и они плясали вместе, в такт песни; затем песня переходила в речитатив со словами; «Вот и я, твой кум, уж и ты моя кума. Где мы сойдемся, там обоймемся, где мы свидимся, там поцелуемся». В этом хоре и пляске принимала участие вся минусинская колония декабристов. А. Крюков играл на скрипке.

На семейных праздниках крестьян, на вечерках декабристы были рядовыми участниками: пели, играли, плясали.

М. Н. Волконская не раз вела хороводы с девушками Усть-Куды и Урика. В далекой Олекме Андреев и Чижов, при негласном содействии бывшего на их стороне исправника, устраивали для населения разумные общественные гулянья.

Они старались развить в крестьянах интерес к общественности. М. И. Муравьев-Апостол, видя, что прилегающее к селу (Вилюйску) кладбище не огорожено, что в нем бродят не только домашние животные, но и дикие звери, скрывающиеся в соседней тайге, предложил крестьянам общими силами построить прочную бревенчатую ограду.

Интересы безопасности села в пожарном отношении ставились декабристами на первом плане. В Малой Разводной М. К. Юшневская на свои средства построила пожарную вышку, где хранились все необходимые для тушения пожара инструменты. Веревка от колокола, что висел на вышке, была проведена к дому Юшневских140.

Сибирская деревня поражала декабристов полным отсутствием в ней растительности. В этом сказалась вековая борьба крестьянина-землепроходца с тайгою. Ставя починок, село, он вырубал лес в округе и не оставлял деревца у своего дома.

Декабристы, поселившись в деревне, построив дома, в первую очередь убеждали крестьян в пользе разведения садов. Прекрасные сады разводят в Урике Лунин, Муравьевы, в Оеке — Трубецкой; в Олонках до сих пор сохранился сад, посаженный Раевским. Старики помнят еще, как декабристы «наймывали женщин дорожки подметать в этих садах», помнят, что «дорожки желтым песком были усыпаны».

Последние тополи Муравьевского сада в Урике были вырублены в 1917 году; от сада Трубецкого в Оеке осталась одна лишь ель, которую охраняет старуха Верхозина, хорошо помнящая «алый сад Трубецкого».

Крестьянство увидело в лице декабристов не только изобретателей, давших ему молотилку, усовершенствованный плуг, не только носителей знания и опыта, которыми они бескорыстно делились с земледельцем, но и людей, ценивших в крестьянине прежде всего человека и считавших для себя незазорным не только сдружиться с пахарем, но и войти в его семью, породниться.

В последнем случае нельзя не отметить женитьбу декабристов на крестьянках, инородках, казачках. Бечаснов, Фролов, Иванов, А. и Н. Крюковы, Раевский, Кюхельбекеры, Фаленберг, Луцкий и другие соединяют свою судьбу с девушками-крестьянками.

Женитьбу декабристов на крестьянках нельзя считать результатом неизбежной необходимости в лице жены-крестьянки иметь лишь «экономку», на плечи которой можно было взвалить ведение хозяйства. Правда, обзаведясь домами, увеличив распашку, декабристы нуждались в женском труде, в надежных помощницах-друзьях, но выбор последних диктовался не столько необходимостью и хозяйственными соображениями, сколько влечением сердца.

«Выбор мною сделан по чувству, — писал Шимков генерал-губернатору, — которое оправдывается тем, что я хочу взять одну бедную крестьянскую девушку»141.

«Моя жена, — сообщает Е. Оболенский своему другу Кучевскому, — не из высшего круга, но простая, безграмотная девица; честно и бескорыстно я искал ее руки, она мне отдала себя также честно и бескорыстно»142.

Иосиф Поджио, испросив разрешения жениться на усть-кудинской крестьянке Анастасии Яковлевне Третьяковой, в самый последний момент получает от матери извещение, что она, по милости III Отделения, лишена возможности высылать средства к существованию сына. В нем происходит сильная душевная драма... Создать ли при таких условиях семейный очаг или отказаться от радостей совместной жизни с любимым человеком. Отказавшись после сделанного предложения от женитьбы, он боится обидеть, огорчить невесту и ее родных. Обрекать же ее и будущих детей на нищенское существование в нем не хватает решимости. Вот почему он просил генерал-губернатора повести дело так, чтобы вместо ожидаемого разрешения на брак последовало бы от него запрещение этого брака...143

Женясь на крестьянках, декабристы бросали вызов сословности, чопорному аристократизму, классовым предрассудкам в вопросе брака, не изжитым еще некоторыми из их сотоварищей.

Если поэты, романисты и историки поставили на высокий пьедестал жен декабристов, последовавших за ними добровольно в ссылку, то историк Сибири должен отметить поступок сибирской свободной крестьянки, которая, став подругою жизни поселенца-декабриста, добровольно надела на себя ярмо жены государственного преступника, несла всю тяжесть ведения его хозяйства и, проходя в то же время под руководством мужа курс самообразования, находила время сидеть за книгой.

Подруга жизни — жена, мать семейства — крестьянка сумела дать счастье и радости своему мужу-поселенцу.

Я не знаю случая, чтобы женившиеся на крестьянках декабристы сожалели о своем решении связать с ними свою судьбу.

Напротив, целый ряд фактов свидетельствует, что к своим женамкрестьянкам декабристы относились с большим вниманием, проявляя нежную заботливость, чувства искренней привязанности и любви.

Я не стану говорить о В. Бечаснове, Е. Оболенском, И. Иванове и других, а ограничусь хотя бы упоминанием о братьях В. и М. Кюхельбекерах. В. Кюхельбекер был женат на полубурятке Дросиде Ивановне, Дронюшке, как называл ее поэт-декабрист. Знавший Дроиюшку лицейский товарищ Кюхельбекера и сопроцессник И. Пущин называет ее «некрасивой, мужиковатой».

«Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака, — писал Пущин Энгельгардту, — и в Баргузине можно было найти чтонибудь хоть для глаз лучшее». И вот эту некрасивую Дронюшку любит поэт-декабрист, читая ей стихи, делится с нею восторгами своего вдохновения. Заботливость его простирается до того, что «в толстой своей бабе», как отзывается о ней недолюбливавший ее. Пущин, «видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить...»

Чтобы успокоить в такие минуты Дронюшку, он просит посредничества Пущина, говоря ему, «ты видишь, как она раздражительна»144.

Такого отношения чудака-поэта к Дронюшке никак не мог понять Пущин, ценивший в женщине прежде всего привлекательность и хорошие манеры.

«Красавица без отпечатка хорошего общества, — говорит А. П. Созонович, — теряла в его глазах всякую прелесть». Но Пущин как раз-то и принадлежал в тому лагерю декабристов, которые, несмотря на весь радикализм убеждений, в вопросах брака не могли еще отделаться от привитых им дворянскою средой предрассудков.

Не менее трогательное отношение к своей жене и брата поэта, Михаила Кюхельбекера.

Верхнеудинский благочинный Рубцов донес консистории, что М. Кюхельбекер оказался свенчанным в ближайшем духовном родстве, «ибо прежде брака принимал от святой купели незаконнорожденного женою его, в девическом еще состоянии ее, младенца». Правилами греческой церкви воспрещено принявшему младенца от святого крещения «вступать в супружество с матерью оного, вступивших же велено разлучать и предавать церковной эпитимии, как блудников».

Решение Иркутской консистории о расторжении брака М. Кюхельбекера с Анной Токаревой поступило на рассмотрение синода и было утверждено.

Когда баргузинскому судье предписано было объявить М. Кюхельбекеру и жене его решение синода и взять с них подписку, что указ синода им прочтен, Кюхельбекер дал такую подписку:

«Если меня разлучают с женою и детьми, то прошу записать меня в солдаты и послать под первую пулю, ибо жизнь мне не в жизнь!»145.

Если кровное родство декабристов с крестьянами было сравнительно мало распространено, то духовное стало обычным явлением. Особенно глубоко оно пустило корни в Петровском Заводе, где жившие вне каземата жены декабристов принимали близкое участие в жизни крестьян. М. Н. Волконская и другие были крестными матерями многих крестьянских детей. Перейдя на поселение, жены декабристов сближались с крестьянами, принимали участие в их семейных празднествах и духовно роднились с ними.

Крестьянин села Малой Разводной Пятидесятников говорил, что М. К. Юшневская «была его сестре Татьяне крестной. После смерти мужа распродалась и уехала. Перед отъездом подарила крестнице корову и, согласно народному обычаю, провела корову через шелковый поясок, который и подарила вместе с коровой».

Павел Аврамов, заброшенный в Акшйнскую крепость, чувствуя дыхание смерти, составляет завещание: «крестнице Анне Фильшиной 50 рублей, крестнице Сицезовой 50 рублей, кумушке Ирине Дорофеевне 5 кусков рубахи накроенного полотна да золотой крестик, Васипаюшке вызолоченный столовый прибор» и т. п.146

Близость декабристов к крестьянам Восточной Сибири не ограничивалась этим. Мы видели на примере Трубецкого, Вадковского, возвративших земельные наделы крестьянам, полную готовность их идти на помощь крестьянину, навстречу интересам всего сельского общества.

Не редки были случаи, когда декабристы, построившие в селах хорошие усадьбы, еще при жизни своей завещали их крестьянам.

Так, М. Лунин завещал свой дом старику Шаблину, Трубецкой, уезжая из Оека, подарил усадьбу своему пастуху Верхозину, по прозвищу Зрила, последний поделился доставшимся ему богатством со своей родней.

Потомки Верхозиных и теперь указывают оставшиеся части усадьбы Трубецкого, помнят Зрилу, отмечая, что их дед никогда не называл Трубецкого хозяином, всегда говорил: «у нас с Трубецким», «мы с Трубецким».

Пример Трубецкого не единичен. В Усть-Куде уехавшие декабристы «дома хрестьянам жертвовали», так говорил старик Елизар.

Декабристы, как лишенные всех прав состояния, не могли, конечно, надеяться, что составленные ими завещания будут признаны властью и проведены в жизнь. Чтобы обойти могущее встретиться затруднение, завещая крестьянам имущество, юридически не дарили его, а как бы возвращали крестьянам в погашение долга.

Арбузов, умерший в 1843 году в селе Назаровском (Ачинского округа), завещал продать свое достояние и полученную сумму разделить между служившими у него крестьянами, квартирными хозяевами и др., «кому он остался должен». А. 3. Муравьев и другие декабристы поступают так же.

Подобные завещания — раздачу имущества — нельзя считать милостивой подачкой со стороны состоятельных людей, заброшенных политической бурей в глухие таежные захолустья Сибири. Они вытекали из условий совместной жизни с крестьянами.

Помимо указанных фактов был еще целый ряд условий, которые сближали декабристов с крестьянами. Ярче всего эта близость сказывалась в тяжелые моменты жизни тех и других — в моменты болезни.

Беспомощным было в деревне положение серьезно заболевших. Медицинская помощь совершенно отсутствовала. Из ближайшего, за несколько сот верст, города доктор не всегда имел возможность приехать к заболевшему крестьянину, да и не приезжал, конечно, а к заболевшему государственному преступнику мог приехать лишь с разрешения высшей краевой власти. Зачастую помощь таких приехавших докторов оказывалась излишней, больной, не дождавшись ее, умирал.

Вот что пишет сотенный командир села Акши Разгильдеев пограничному начальнику, прося прислать доктора к заболевшему декабристу П. Аврамову: «Медицинского пособия по неимению здесь средств никакого не делается и в необходимости осталось прибегнуть к помощи азиатских лам, но и они не помогают»147.

В деревнях, отстоящих вдали от монгольской границы, и этих «лекарей» не было. Чтобы как-нибудь выйти из такого положения, краевая власть рекомендовала иногда и «заочное лечение» декабристов.

Когда в 1833 году поселенный в Туруханске Н. Лисовский заболел и просил разрешения прибыть в Красноярск для лечения, губернатор не решился «помимо высшего правительства» дать на это согласие. А так как переписка с генерал-губернатором об этом продлилась бы долго, а больной оставался бы без совета и помощи красноярских медиков, то енисейский губернатор предложил Лисовскому «взять от енисейского лекаря описание своей болезни и доставить губернатору для предложения на совете здешним (красноярским) врачам».

Генерал-губернатор Лавинский, получив об этом донесение енисейского губернатора, ответил ему: «Сделанное вашим превосходительством распоряжение я совершенно одобряю»148.

Если таково было отношение к больным декабристам, то о лечении крестьян никто и не думал. В лице декабристов крестьянство встретило людей, готовых своим советом облегчить их страдания. «Масса принимает за лекарей всех нас, — пишет Пущин, — и скорее к нам прибегают, чем к штатному доктору, который всегда или большею частью пьян или даром не хочет пошевелиться... Иногда одной магнезией вылечишь и репутация сделана так, что потом насилу можешь отговориться, когда является что-нибудь серьезное, где надо подействовать знанием дела, или, по крайней мере, ученым образом портить и морить»149.

Е. И. 1 рубецкая, М. К. Юшневская, А. 3. Муравьев чем могли и как могли помогали больным крестьянам. «У Волконских свои лекарства, каково в аптеках... В Урик посылали за фелшером, когда кому было худо», — говорят крестьяне. «Фелшер» был не кто иной, как декабрист, штаб-лекарь Ф. Б. Вольф. То был талантливый, знающий свое дело врач» к которому обращались за помощью многие из иркутян, ставя Вольфа выше всех практиковавших в городе врачей. М. И. Муравьев-Апостол пытался по силе средств и возможности облегчить отчаянное положение прокаженных, колония которых, ютившаяся в тесной юрте, давно обосновалась в Вилюйске. Покидая Вилюйск, М. И. Муравьев отдал в их распоряжение свою новую просторную юрту.

Став близко к крестьянству, узнав его трудолюбие, сметливость, сознание своего достоинства, декабристы поняли, что крестьянину наравне с хлебом нужна грамота. В лице декабристов крестьяне Восточной Сибири увидели первого народного учителя, который бескорыстно нес знания в темную народную массу.

Так М. И. Муравьев-Апостол учил крестьянских ребят в далеком Вилюйске. За неимением в этой глуши часов он придумал способ определения классного времени: над своей юртой он вывешивал флаг, служивший знаком, что учитель ждет своих учеников.

За ним шли братья Беляевы. Но просьбе мещан и крестьян ближайших к Минусинску деревень они открыли в Минусинске школу, в которой обучали детей чтению, письму, арифметике, начаткам географии и русской истории. В Малой Разводной, в Петровском Заводе, в Смоленщине, Усть-Куде, Итанцах — всюду декабристы, уча детей, несли свет и знание в крестьянскую среду.

Если в Западной Сибири образцовой школой, созданной декабристами, была Ялуторовская школа Якушкина, то в Восточной Сибири следует отметить школу декабриста Раевского, применявшего в ней принципы ланкастерской системы.

В. Раевский много энергии и средств потратил на создание в селе Олокках (на Ангаре) постоянной школы. На свои средства он нанял помещение, пригласил учителя, некоего Гусарова, и убеждал всех крестьян учиться, говоря, что «ученому везде легче». Сначала его предложение не имело успеха. Вполне понятно, в народе существовал взгляд, что занятие чтением, писанием ведет к зачитыванию, «помрачению ума».

«Народ тогда темный был, учиться боялся, — рассказывала 72-летняя племянница жены Раевского П. Н. Ружицкая, — мой отец говорил: грамотные, сказывают, дураки бывают... другие говорили, что учиться очень трудно... но которые были поумнее, стали ходить в училище. Даже женатые стали ходить в училище. Тогда это было очень удивительно...»

Работая в школе, Раевский находил время заниматься и дома. Там он обучал жену, ее брата и сестру. «Евдокия Моисеевна стала хорошо грамотная, часто читала книжки. А книг-то у Раевского было очень много, два больших шкафа»150.

Брат жены Раевского получил настолько достаточное образование, что его хотели определить на службу заседателем, но он отказался. «Не хотелось и страшно было крестьянину стать чиновником».

У сть-кудинские крестьяне, делясь своими воспоминаниями о декабристах, говорили: «Декабристы нас соберут, разговаривают, угощают, наукой кормят, завещая держаться за грамоту крепко».

Этот завет декабристов помнит и крестьянство, разбросанное среди сплошного инородческого населения по деревням и станкам вдоль Ленского тракта.

Интересную легенду, связанную с именем декабриста Чернышева, пришлось услышать на Лене В. Г. Короленко от одного глубокого старика.

«Я маленьким был, — рассказывает старик Короленко, — в Н-ске жили. Помню детей все грамоте наставлял и книги читал, большой был книгочей. Умирал, со слезами приказывал: главное дело за грамоту держитеся крепче... Держались, да что уж тут... Известное дело, гиблое место... Дочь моя за внуком его была, за Евгениевым. Не живучи... сам помер... мать померла, вон двое на руках остались... Я старый, они кволые... Так, видно, и изноем. Следу не останется... А фамилия была Чернышевы... исконная...»

Выделить из этой легенды зерно исторической правды Короленко не удалось. Никто не мог ему дать никаких указаний о ссыльной ветви рода Чернышевых, и только случайно заметив в одном из исторических журналов наряду с более известными обществу именами декабристов имя

Г. Чернышева, Короленко пришел к выводу, что рассказ нюйского старика не простая легенда. Приняв ее как повествование о подлинном факте, он пишет: «Чернышев жил, к чему-то стремился, за что-то жертвовал жизнью, за что-то попал в далекую Сибирь и в то время, когда другие его товарищи, более блестящие и более счастливые, выбились опять на вершины жизни, где сияет день и светит солнце, скромный Чернышев угас на берегах далекой и угрюмой реки, слившись навсегда, за себя и своих потомков, с бесчисленной, темной массой, называемой народом»151.

Власть, ревниво оберегавшая население от влияния декабристов, решила в корне пресечь их педагогические занятия.

«Генерал-губернатор Восточной Сибири из переписки государственных преступников усмотрел, что некоторые из них обучали крестьянских детей российской грамоте, а потому, находя это занятие государственных преступников противным прямому смыслу существующих узаконений и желая отвратить вредное влияние таковых учителей на умы учеников, предписал губернаторам обратить на это особенное внимание и положить предел этому злу, допущенному местными властями, очевидно, по одной недальновидности и недоразумению, подтвердив им, что дальнейшее с их стороны попущение этому злоупотреблению вовлечет их в неминуемую ответственность»152.

Жизнь оказалась сильнее строгих генерал-губернаторских приказов, и декабристы по-старому продолжали учить детей.

Крестьян и декабристов связывала не только школа, но и беседы. Беседы декабристов носили характер так сказать внешкольной просветительной работы. В таких непринужденных беседах крестьянство знакомилось с естествознанием, законами физики, с тем, что близко касалось их хозяйственного уклада.

Успехи занятий были налицо. В 1845 году Пущин приходит к выводу, что наступило время дать крестьянину газету. «Ваша газета153, — пишет он Энгельгардту, — получается только в духовном правлении: нужно, чтобы кто-нибудь из крестьян в нее заглядывал, они еще не считают нужным читать, но очень заботятся, чтобы новое поколение было грамотное, и это распространяется повсеместно в Сибири»154.

С большим интересом относились крестьяне к научным занятиям хотя бы Фаленберга — по определению в поселениях Минусинского округа полуденной линии и установлению там солнечных часов155, не менее интересовали их и астрономические работы декабристов (Бестужева для Эрмана и др.).

Братья Борисовы, занимавшиеся изучением флоры Сибири и собиранием насекомых, втягивали в круг своих научных занятий крестьян, особенно детвору, те отлично помнят борисовские коллекции и рисунки. «Снимали карточки», говорит о их рисунках знавший Борисовых старик К. Пятидесятников.

Глубокие старики деревень я сел Восточной Сибири связывают воспоминания своего детства с именами декабристов. Да и не мудрено: декабристы, будучи восприемниками многих, любили обездоленную крестьянскую детвору.

Письма декабристов — лучшая тому иллюстрация.

«В квартиру, которую я занимаю, — писал Оболенский Кучевскому, — прибыла семья Балаганских156, то есть мать с пятью детьми всякого возраста. Дом мой полон, дети меня утешают, и, хотя они мне чужие, но я как будто присваиваю их себе, по родству высшему: не знаю, останусь ли с ними на долгое время или расстанусь для переезда в другое место»157.

В 1861 году Горбачевский писал из Петровского Завода Е. Оболенскому: «Вероятно, тебе любопытно знать о детях, о которых ты заботился, бывши сам в тюрьме, которых ты учил, кормил, одевал: все они здравствуют и все помнят и твое имя произносят с желанием тебе счастья и здоровья»158.

Не менее Оболенского был привязан к крестьянским детям и любил их и сам Горбачевский.

«Я все еще держусь, креплюсь, чего-то надеюсь, все еще люблю детей, делюсь с ними последним, желаю им добра и всего лучшего».

III

Итак, декабристы глубоко пустили корни в крестьянской среде, сжились с нею. Эта близость к крестьянству не могла пройти бесследно для политических изгнанников, не могла не коснуться их сознания.

Уже на каторге декабристы имели возможность убедиться, какие богатые задатки таит в себе русский народ. Вот что пишет Волконская о каторжных, работавших вместе с декабристами на Благодатском руднике.

«Я находилась среди людей, которые принадлежали к подонкам человечества, и тем не менее они относились к нам с большим уважением, больше того... они прямо боготворили меня и Каташу... а наших заключенных называли не иначе, как наши князья. Когда же им приходилось работать вместе, то они предлагали сделать вместо них урочную работу; приносили им горячую картошку, испеченную в золе. Эти несчастные, отбыв срок присужденных им каторжных работ, большею частью потом делались порядочными людьми, начинали работать на себя, становились добрыми отцами семейств. Немного нашлось бы подобных честных людей среди тех, которые выходят из каторжных тюрем Франции и Англии. Сколько благодарности и преданности в этих людях, которых мне представляли, как каких-то чудовищ»159.

Когда крестьянин Визгунов, бывший солдат в Петровском Заводе, обратился к Розену с просьбой взять его с собой в Западную Сибирь, это так растрогало Розена, что он нашел нужным занести в свои записки: «Как часто мы грешим против людей, упрекая их в неблагодарности и выставляя им в пример привязанность собаки. Но если бы мы берегли людей, как многие страстно берегут собак, то, право, люди были бы привязаннее, вернее и лучше для всех...»160.

Высоко ставил сибирского крестьянина и вдумчивый Н. В. Басаргин. «Простой народ казался мне гораздо свободнее, смышленее, даже и образованнее наших русских крестьян и в особенности помещичьих. Он более понимал достоинства человека, более дорожил правами своими»161.

Дальнейшая совместная жизнь с крестьянами, дружная работа с ними дала возможность декабристам понять, что и без опеки помещика крестьянин может достигнуть определенного развития и экономического благососто тния.

Мечтавшие е 20-х годах XIX века об уничтожении сословных перегородок, об отмене крепостничества, декабристы, столкнувшись лицом к лицу в Восточной Сибири с свободным крестьянином, еще более укрепились в правоте своих взглядов на аграрный вопрос и крепостничество. Свои взгляды они открыто исповедывали в письмах, которые, конечна, читались властью.

Лунин в письмах к своей сестре высказывает ряд горьких истин о рабстве и попутно клеймит защитников крепостного права, «у которых голос совести заглушался звоном металла, рабством доставляемого».

Жал кую попытку сибирского чиновничества «перевести заразу крепостничества на сибирскую почву» бичует И. Пущин.

«В несчастных наших чиновниках, — пишет он Энгельгардту, — и здесь есть страсть: только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню; но большею частью эта дворня по смерти асессора получает свободу, потому что дети не имеют права владеть, родившись до получения отцом этого чина... Вообще в Сибири почти нет помещиков; есть две-три маленькие деревеньки в Тобольской губернии, но и там невольным образом помещики не могут наслаждаться своими правами, стараются владеть самым скромным образом. Соседство свободных селений им бельмо ка глазу»162.

Если в Западной Сибири встречались крепостные деревни, то Восточная их не знала163. Крестьянин был независим, зажиточен, смышлен, работящ. Это превосходство сибирского крестьянина над крестьянином крепостной России декабристы увидели в самой жизни, а не только в теории и готовы были признать, как Басаргин, что сибиряки имеют много сходства с американцами в своих нравах, привычках и даже образе жизни.

Возвратившись после ссылки в свои родные места, накануне «эпохи реформ», они, уже глубокие старики, с юношеским рвением ратуют за необходимость ликвидации старого уклада жизни, ликвидации крепостничества, за создание свободного крестьядства, той основы, без которой немыслимо было правильное политико-экономическое развитие страны.

Близость декабристов к крестьянам была не на руку старшинам, писарям и прочему сельскому начальству, с злоупотреблениями которых боролись декабристы. Отстаивая крестьян в пору все нивелировавшего Николаевского режима, они способствовали росту их гражданского развития и сознанию человеческого достоинства.

Присутствие декабристов в селах и деревнях, удаленных от ока центральной власти, было уздой для сельского начальства.

Вот как говорит о Бечаснове крестьянин Яровенко: «Если какая необходимость — попросишь, всегда выручит. Вступался за крестьян перед главным начальством, в обиду не давал, здешних отстаивал; кого нужно, всегда просил за крестьян».

Нет ничего удивительного, что при случае сельская администрация срывала злобу на декабристах. Характерен эпизод, имевший место 1 января 1836 года на именинах у Василия Колесникова164.

«По случаю именин моих, — пишет Колесников, — был у меня в доме вечер, на который без приглашения моего приехал ко мне в дом волостного писаря Павла Плесовского сын его, Петр, неизвестно мне с. каким намерением, довольно в пьяном виде, которого, однако, я принял, как и прочих гостей. Потом П. Плесовский, посидевший у меня часа полтора, собрался ехать, не зная куда, на паре обывательских лошадей и, проходя через прихожую горницу, вырвал скрипку у играющего поселенца П. Васильева и побежал с нею на улицу, которого к догнал около дома вдовы Анны Полуэктовой вместе с поселенцем Иваном Канатовым и едва мог у него ее взять, которую он хотел было изломать. После чего взошел я в избу, куда и он пять за мною пришел и, ни слова не говоря, взял меня за ворот, с ругательствами потащил на улицу, как будто в каком-то исступлении, и вытащил уже на крыльцо, неизвестно кому-то кричал: «Наши, сюда!» Крестьяне В. Высоких, У. Белоусов, Ф. Попов, С. и П. Черепановы, бывший рыковский старшина И. Иванов, Жданов — ясачный, М. Полуэктов, Н. и А. Дорофеевы, видя такую его дерзость, бросились меня от него отнимать... тут он побежал к своей повозке, ругая меня грабителем и варнаком: «Даром, что ты государственный преступник, а ты все-таки у нас в руках, и мы тебя знаем, как скрутить и прогнать»165.

Зная, «что писарь в волости не малой человек, от которого зависит многое», Колесников просит начать следствие и оградить от Плесовского и от его отца, который, как бывший волостной писарь, также имеет какието основания быть недовольным Колесниковым.

Нелады у Колесникова были не только с Плесовским: казак Никулин и Полуэктов в пьяном виде нанесли оскорбление Колесникову, «истребив собственно ему принадлежавшие стрелы».

Самоуправством не ограничивались подобные представители власти и подали даже извет на декабриста. Начатое следствие обнаружило виновность изветчиков, и они были преданы суду.

Большою ошибкой было бы, конечно, рисовать взаимоотношения крестьян Восточной Сибири и живших среди них декабристов в тонах мирной сельской идиллии, ошибочно было бы и утверждение, что в течение тридцатилетнего пребывания декабристов в деревенской глуши они имели столкновения лишь с представителями сельской старшины, притеснявшей крестьян, да с кулаками-мироедами. Были у декабристов столкновения и с рядовым крестьянством. Мы имеем документально установленные факты столкновения, например, Фролова с крестьянами Сороковскими. Столкновение, закончившееся побоями, было предметом судебного разбирательства166. От побоев и отравления умер в селе. Кабанске М. Н. Глебов. Виновниками его смерти оказались унтер-офицер этапной команды И. Жуков и крестьянская дочь Наталия Юрьева167. Насильственной смертью погибли в верховьях Лены, в Манзурке, Андреев и Репин, сгоревшие в доме крестьянина, у которого они остановились на ночлег.

Упорную и долгую борьбу пришлось вести крестьянам села Коркино с Рукевичем. После опроса, произведенного о деятельности Рукевича прибывшим в Коркино чиновником Полузктовым, крестьяне выносят небывалый в истории декабристской ссылки приговор: «Все бы лучше для блага народа, если начальство переселило Рукевича в другие места и тем бы сделало величайшее одолжение обществу»168

Декабристов в сибирской глуши считали помещиками, богатеями, «деньги у них были пачками», говорят крестьяне. Быть может, жажда легкой наживы побудила крестьян, у которых остановились на ночлег Андреев и Репин, ограбив их, покончить с ними и поджечь дом, чтобы замести следы преступления.

М. Глебов был поселен в Кабанске один, без друзей. Он не мог приспособиться к условиям новой жизни, не мог войти в роль «земледельца». Вот что пишет о нем Оболенскому навестивший его Вадковский: «На моих глазах он пропал и пропал безвозвратно. Я был у него в доме и скажу тебе откровенно, что из тех квартир, на которых мне пришлось останавливаться, я ни одной не встречал, которая бы не была и лучше, и чище, и удобнее его жилища. Срам и жалость, да и только. Ямщик, который меня привез в Кабанск, хотя и отзывался о нем с похвалою, уверял меня, однако ж, что это плохая неделя, в которую он прогуляет только пять рублей, а редко менее десяти. Десять же рублей равняется с десятью штофами, следовательно, с лишком по штофу на день. И это дает тебе меру его шаткости. Разумеется, этот штоф осушается в компании, не, по-моему, тем хуже»169.

Такое времяпрепровождение не могло сблизить человека со здоровыми, работящими элементами крестьянства, а бросило М. Глебова в среду пропойц, со всеми последствиями подобного «содружества».

Из-за чего произошли у Фролова столкновения с Сороковскими, выяснить не удалось, так как подлинное дело об этом было уничтожено в 1901 году Енисейским губернским судом вместе с другими делами.

Деятельность Рукевича носила такой характер, что не могла не вызвать недовольства со стороны крестьян — он вел крупную торговлю белкой, хлебом, ситцем, холстом китайской выработки, занимался корчемством, продавал вино во всякое время без всякой меры. Торговые операции создали «тесные отношения между Рукевичем и местной властью» и заставили крестьян отойти от идейного соратника декабристов.

Корень недовольства крестьян бывшим помещиком нужно искать в тех приемах ведения хозяйства, которые усвоены были Рукевичем на родине и прямолинейно проводились в Приленской глуши. На первом плане ставилась эксплуатация крестьянского труда, рабочей силы. Высокомерное отношение Рукевича к крестьянам в условиях сибирской жизни было совершенно недопустимым и уж, конечно, не могло привлечь к нему симпатии крестьян, тем более, что Рукевич, если верить словам генерал-губернатора Руперта, «не только притеснял, угрожал, но и бил крестьян»170.

Фактов, подобно указанным, немного. Носившие случайный характер, имевшие место в отдаленнейших концах Восточной Сибири (Минусинске, Лене, Забайкалье), они не могли изменить тех взаимоотношений, которые установились между крестьянами и декабристами с первых же дней поселения последних в пределах Восточной Сибири и укрепились в течение долгих лет совместной жизни с крестьянством.

За все, что дали декабристы крестьянам Восточной Сибири в течение трех десятков лет тесного, бок о бок, сожительства с ними, они получили достойную награду. Крестьяне завещали своим детям, ныне уже старикам, чтить память «декабристов, этих лучших людей», каких только знавала сибирская деревня в первую половину прошлого века, и старики свято сохранили этот завет.

М. В. Нечкина
ЗАГОВОР В ЗЕРЕНТУЙСКОМ РУДНИКЕ

Кажется с первого взгляда, что мысль о восстании совершенно покинула декабристов в Сибири. Разбитые, побежденные царским правительством, раскиданные по глухим сибирским углам, многие из них далеко ушли от прежних революционных настроений. Даже намерение бежать мелькало у немногих, и то лишь в первое время. Тем ярче выделяется на этом фоне уныния и упадка сил попытка декабриста И. И. Сухинова организовать восстание в Зерентуйском руднике, поднять и освободить ссыльных и каторжан Нерчинского округа и, наконец, освободить всех государственных преступников читинского острога. Заговор был открыт, и правительство жестоко расправилось с его участниками расстрелами, кнутом и плетьми. Главный организатор его И. И. Сухинов удавился в тюрьме ночью 1 декабря 1828 года перед исполнением приговора. Из всей жизни декабристов в Сибири это единственная попытка подняться с оружием против власти, вырваться вновь на волю, и из всех декабристов И. И. Сухинов принадлежит к числу немногих, для которых революционное дело не умерло в сибирских рудниках.

О восстании в Зерентуйском руднике мы знали до сих пор преимущественно по мемуарной литературе. Наиболее полно рассказывает о нем неизвестный автор очерка «И. И. Сухинов», впервые напечатанного в «Русском архиве» за 1870 год, принадлежащего, надо полагать, барону Соловьеву. Многие документы, относящиеся к этому восстанию, впервые публикуются в настоящей статье171 в сопоставлении с данными мемуарной литературы.

И. И. Сухинов принадлежал к наиболее демократической группе декабрьского движения — к Обществу соединенных славян. Он происходил из «свободного состояния» Херсонской губернии, родом из села Краснокаменки. Отец его отставной коллежский регистратор, бывший столоначальник нижнего земского суда в городе Крылове, имел 112 десятин земли при четырех душах мужского пола крестьян и занимался хлебопашеством и солепромышленностью. В 1809 году Сухинов поступил в Лубенский гусарский полк рядовым «по вербунку», в 1815 году произведен в унтерофицеры, а затем «за неспособностью переведен в Инвалид, из оного в Изюмский гусарский полк, а оттоль в Черниговский пехотный». В 1817 году Сухинов «нашел средство доказать дворянство и на праве оного произведен в офицеры». В 1825 году Кузьмин, его сослуживец по Черниговскому полку, принимает его в Общество соединенных славян, в котором Сухинов является деятельным участником. На рубеже 1825-1826 годов он один из немногих «Славян», участвовавших в возмущении Черниговского полка и сыгравших в нем большую роль. Ему удается бежать с поля битвы с правительственными войсками; некоторое время он скрывается, затем отдается в руки власти172. Сухинов был судим Комиссией военного суда в Могилеве при штабе 1-й армии и по первоначальному постановлению должен был быть казнен, но по измененному Николаем I приговору был лишен чинов и дворянства, подведен под виселицу после преломления над его головой шпаги и сослан в Сибирь в вечную каторжную работу173. Вся его революционная деятельность отмечена пылкостью, беззаветной преданностью делу и храбростью. Одна из официальных бумаг о нем «справедливо» говорит: «в числе злодеев, бывших главными пружинами возмущения сего, состоит поручик Сухинов»174.

Мемуарная литература сохранила воспоминание об одной отличительной черте настроения Сухинова на каторге — он не мог примириться со своей участью, ненавидел правительство и горел желанием мести. При встрече с Сухинозым в Чите княгини Трубецкая и Волконская заметили в нем «озлобление против правительства и желание отомстить ему каким бы то ни было образом»175. Особенно ясно и точно такое указание: «..вредить правительству чем бы то ни было сделалось для него потребностью; освободить себя и всех было его любимой мыслью. Он жил только для того, чтобы до последней минуты своей жизни быть вредным правительству. Любовь к отечеству, составляя всегда отличительную черту его характера, не погасла, но, по словам самого Сухинова, она как бы превратилась в ненависть к торжествующему правительству»176.

Обращаемся к официальным документам, относящимся к восстанию.

Первым дошедшим до нас официальным известием о заговоре Сухннова является рапорт начальника Нерчинских заводов берггауптмана фон Фриша генерал-майору Лепарскому, коменданту при Нерчинских рудниках, от 31 мая 1828 года за № 8. Мы имеем его в копии, скрепленной подписью самого Лепарского и посланной гр. Дибичу в Петербург вместе с отношением Лепарского. Тяжелым «суконным» языком фон Фриш извещал о событии всего тремя длиннейшими фразами, обнаружив, между прочим, даже незнание того, за что Сухинов сослан в Сибирь. Вот этот любопытный документ.

«По обстоятельствам, встретившимся в 24-е число сего мая при Зерентуйском руднике, сколько немаловажность оных дознано теперь только еще предварительными опросами, до настоящего исследования я за долг почел вашему превосходительству донести, что в означенное число, по объявлению ссыльного Казакова177, управляющему Нерчинском горною конторой открыто большее сомнение на заговор составившейся партии злоумышленников из проживающих в Зерентуйской казарме ссыльнорабочих, около двадцати человек, кои предпринимали будто бы намерение в наступавшую того 2,4-го числа ночь под предводительством ссыльного Ивана Сухинова (того самого, который сослан сюда из Польши за участие в возмущении) собраться в назначенное место, идти забрать наипервее из тамошнего цейхгауза солдатские ружья с патронами, потом следовать вооруженными в казармы, где жительствуют ссыльнорабочие, и принудить их к побегу, разбить тюрьму и освободить всех в оной содержащихся под стражею колодников, потом зажечь все селение при Зерентуйском руднике, идти в здешний Нерчинский завод и далее, истребляя все, что только будет упорствовать их желанию, и что все вышеозначенные ссыльные пьянствовали (в чем и сам упомянутый доносчик, ссыльный Казаков, сознался участником) якобы на счет означенного Сухинова, который поил их с тем, чтоб тем более возбудить дух буйства. Сверх того, когда по сему доносу предпринята были со стороны управляющего конторой меры к забранию всех злонамеренных, то при первых словесных опросах еще один ссыльный — Голиков — сознался во всех намерениях к произведению вышеписаных злодеяний, дополняя при том, что при сем предприятии хотели еще разбить пороховой подвал, кладовую и вынуть из них порох, денежную казну и принудить вооруженною рукою к бунту и побегу, и чтоб, набрав таким образом многолюдную разбойническую шайку, идти с нею по всем заводам и рудникам, приглашая и принуждая с собою всех, и, достигнув до читинского острога, из оного освободить всех государственных преступников; к предприятию же всех сих злодеяний был он, Голиков, как и прочие, подговорен помянутым Сухиновым; у Сухинова же при обыске найдено ружье с небольшой частью пороха и кинжал.

По получении о сем рапорта тотчас предприняты меры на крепчайшее содержание злоумысливших, на деятельнейшее соблюдение повсеместно тишины и спокойствия и строжайшей предосторожности во Есех ведениях сего начальства местах; для надлежащего сего случая обследования и дознания сущей истины отряжен высший чиновник; и какой в самом деле по обстоятельном исследовании сие происшествие окажется важности, о том вашему превосходительству я не премину особенно донести без промедления.

Подлинное подписал берггауптман и кавалер фон Фриш».

Итак, 31 мая фон Фриш донес Лепарскому об открытом заговоре; 8 нюня он же послал донесение в Петербург кабинету его величества, в ведении которого находились Нерчинские заводы, и другое донесение непосредственно Николаю I. Лепарский послал 8 июня рапорт о случившемся начальнику главного штаба графу Дибичу, где между прочим сообщал и о бегстве В. Бочарова. Первым в Петербург пришло донесение фон Фриша; генерал-лейтенант Селявин получил его 28 июля, того же числа он рапортовал о полученном известии товарищу начальника главного штаба, и в тот же день был направлен к фон Фришу ответ с указаниями необходимых мер. Предписывалось: принять деятельнейшие меры к преследованию и открытию скрывшегося преступника Бочарова; 2) усилить караулы и надзор за ссыльнорабочими во всех рудниках и заводах в предупреждение подобных происшествий; 3) как из донесения г. Фриша видно, что ссыльнорабочие, участвовавшие в сем происшествии, были в пьяном виде, то обратить должное внимание к обращению их от пьянства, а между тем донести, почему они допущены к питью вина в самые рабочие дни; 4) если об оном происшествии не дано было знать коменданту при Нерчинских рудниках генерал-майору Лепарскому, то немедленно к нему отнестись для принятия с его стороны надлежащих предосторожностей и 5) о последствиях сего дела донести кабинету во всей подробности. Сверх того, о происшествии сем и сделанных нерчинским горным начальством и кабинетом распоряжениях ныне же в подробности донесено мною господину министру императорского двора.

Донесение Лепарского на имя Дибича за № 323 от 8 июня 1828 года и полученное последним 31 июля было следующего содержания:

«Имею честь при сем вашему сиятельству представить список из отношения ко мне исправляющего должность начальника Нерчинских заводов господина берггауптмана фон Фриша.

Из оного, ваше сиятельство, усмотреть изволите, что хотя начатое следствие еще не открыло всех обстоятельств истины по злоумышлениям каторжноссыльных в Нерчинских заводах и хотя, может быть, самые их злобные намерения не произвели бы важного успеха з принуждении всех жителей к общему мятежу и не причинили бы в тамошних рудниках, а тем паче в читинском остроге, другой опасности, кроме всеместной тревоги, при всем том я почел моим долгом э сем происшествии довести до сведения вашего сиятельства, яко о деле, касающемся до моего поста.

По сему случаю не меньше поставляю моей обязанностью доложить и с том, что, сколько по разным соображениям понимать мне можно, я примечаю, что открывающиеся заговоры каторжноссыльных в заводах оказывают ежегодно более замысловатости. Так и в прошлом году одна партия, два раза взбунтовавшаяся, хотя не была сильнее 25 человек и впоследствии f...] побеждена пограничными казаками, ко при своей защите производила, наступая и отступая, правильные эволюции, имея в предмете напасть на разные рудники, присоединить к себе убеждением или силою, под лишением жизни каторжноссыльных и, таким образом усилясь, следовать [...] с направлением своего побега к Бухарин. Таких планов э прежние времена предпринимаемо не было.

Для предупреждения на будущее время подобных злонамерений или для укрощения оных при самом их открытии я осмеливаюсь вашему сиятельству представить, что скорое укомплектование и усилие весьма слабого 5-го горного батальона необходимо нужно, который совершенно утомлен по малолюдству отправлением самой тяжелой и едва ли где равной во всей империи службы. Да к тому край, имеющий в длину более тысячи двухсот верст, отделяемый от России цепью гор Яблонового хребта и морем Байкалом, имеющий для наблюдения за внутренним спокойствием оного не более нескольких небольших инвалидных команд и одного казачьего Забайкальского полка, раскомандированного для провождения ссыльных по этапам, и где этапных команд вовсе не состоит, требует необходимого умножения военной силы хотя в Нерчинском заводе, куда ссылаются столь вредные для общества люди, а в числе коих часто попадаются самые утонченные злоумышленники.

Товарищ начальника главного штаба граф Чернышев, получив извещение о всем происшедшем одновременно и от Селявина и от Лепарского, 29 июля написал Селявину бумагу с просьбой принять немедленные меры к усилению 5-го батальона (отношение за № 522); 31 июля Чернышев написал и Лепарскому с просьбой уведомить о дальнейшем ходе дела. В тот же день Чернышев получил от Селявина сообщение, в каком состоянии находился 5-й горный батальон (по сведениям, которые имелись в кабинете) и какие меры принять к его усилению. Ранее этого были составлены новые штаты, по которым решено было пополнить батальон. Они еще не были утверждены, но по неотложности дела было дано срочное предписание исполняющему должность начальника Нерчинских заводов приступить к укомплектованию батальона на основании «тих новых штатов.

Сам Николай I оказал делу о Зерентуйском заговоре совершенно исключительное внимание. Он интересовался всеми подробностями и был. видимо, сильно обеспокоен. Он поэтому уполномочил Лепарского действовать при расправе с мятежниками по законам военного времени. В наших материалах сохранилась заверенная Селявиным копия с этого рескрипта.

«Секретно. Коменданту при Нерчинских рудниках господину генерал-майору Лепарскому.

Усмотрев из представленного мне донесения кабинета, что ведомства Нерчинских горных заводов в Зерентуйском руднике каторжные в большом числе под предводительством Ивана Сухинова в пьяном виде намеревались произвести возмущение, но по доносу Алексея Казакова были взяты и содержатся под стражею, кроме Василия Бочарова, который скрылся, повелеваю вам приказать отыскать непременно Василия Бочарова и всех предать немедля военному суду, по окончании коего над теми, кои окажутся виноватыми, привести в исполнение приговор военного суда по силе § 7 учреждения о действующих армиях и ггтредь в подобных случаях разрешаю руководствоваться сим же правилом, доно ся о том начальнику главного штаба моего и министру императорского двора.

Подлинный подписан собственно его императорского величества рукою.

Верно, генерал-лейтенант Селявии»

Упомянутый § 7 был сообщен в выписке Лепарскому для руководства и гласил следующее:

§ 7. Главнокомандующий утверждает окончательно смертельные приговоры, лишение чинов и гражданскую смерть по судам над обер-офицерами, штаб-офицерами и полковниками, и приговоры сии приводятся в действие по его приказанию.

Мемуарная литература, освещая дело о приговоре над Сухиновым к его товарищами, полагает, что смертный исход был Николаем ! предписан. Автор названной выше статьи о Сухинове пишет, что Лепарскому из Санкт-Петербурга «было повелено конфирмовать военно-судное дело, главных участников в открытом заговоре расстрелять, а их соумышленников наказать кнутом и плетьми по собственному усмотрению». Это не совсем так: Лепарскому были даны широкие полномочия и известный простор в выборе строгих и решительных мер. 27 декабря 1828 года Николай, еще не зная об исходе дела, через канцелярию дежурного генерала главного штаба дал приказ Лепарскому выдать всех преступников, осужденных Верховным уголовным судом и всех «тех, кои впоследствии суждены за государственное же преступление военным судом. На сем основании должны поступить в ваше ведение сужденные за возмущение Черниговского полка Сухинов, Соловьев, Мозалсвский и Быстрицкий...» Поэтому приказывалось Соловьева и Мозалевского немедленно перевести к Лепарскому из Зерентуйского рудника. «Ч то же касается до содержащегося в Зерентуйском руднике преступника Сухинова, то как он прикосновенен к известному вам делу о возмущении каторжноссыльных того рудника, то его величеству благоугодно, чтоб он оставался там впредь до окончания о нем дела».

Теперь ясно: Николай I указанием на § 7 правил о действующих армиях дал Лепарскому возможность применить любой вид наказания, до смертной казни включительно. Но определенного указания на смертную казнь Сухинова дано не было; даже, наоборот, несмотря на знакомство Николая со следственным делом восстания в Зерентуйском руднике, он, очевидно, не предполагает, что Сухиноз обязательно подвергнется смертной казни: он дает Повеление перевести его после следствия в читинский острог178. Таким образом, вся тяжесть смертного приговора Оухинову в конечном счете ложится на генерал-майора Лепарского. Приведенная выше переписка велась в декабре, Сухинов в это время был уже мертв.

После краткого обследования заговора Нерчинскою горною конторою, действовавшей «по горячим следам», дело было передано особой комиссии, организованной конторою. В состав комиссии входили берггауптман Киргизов, коллежский секретарь Нестеров и прапорщик Анисимов. Киргизов и Анисимов были наряжены экспедицией для ведения следствия 30 мая. Киргизов приехал в Зерентуйский рудник 1 июня и получил начатое, но не конченное конторой следственное дело. Во время производства следствия Киргизов заболел, и дело довели до конца Нестеров с Анисимовым. Комиссия пьянствовала и творила всяческие бесчинства. Автор статьи о Сух-инове положительно утверждает, что будь у Соловьева и Моз алевского деньги, можно было бы добиться от нее совсем другого приговора. Сухинов, не желавший давать показаний, был этой комиссией закован. В записках Горбачевского судьи называются невеждами, развращенными и бесчувственными^*1. Тем не менее следствие продвигалось вперед, и 24 сентября Лепарский мог уже направить в Петербург поступивший к нему самому от фон Фриша 5 сентября «список из следствия». Судя по пометке на документе, гр. Чернышев получил его в Петербурге 16 ноября. Б рапорте, при котором была направлена выписка, Лепарский, между прочим, писал: «Относительно же государственных преступников, находящихся в моем ведении, ничего мною не замечено, чтобы происшествие, случившееся в Зерентуйском руднике, имело какое на них вредное влияние».

В последнем утверждении Лепарский не вполне прав: о заговоре Сухинова хранят память многие мемуары, и некоторые из них, например мемуары М. Н. Волконской, отзываются о нем взволнованно и сочувственно. Но есть и случаи скептического и прямо насмешливого отношения к заговору, например, у Завалишина.

Между тем в Сибири шло следствие по заговору Сухинова. Приводим «список из следствия» по копии Лепарского.

Выписка, учиненная в Нерчинской горной экспедиции ив следствий, произведенных сначала Нерчинском горкою конторою, потом, по поручению от сей экспедиции, господами берггауптманом Киргизовым, коллежским секретарем Нестеровым и прапорщиком Анисимовым и напоследок вновь переследованного в присутствии сей экспедиции о намерении, будто бы предпринятом при Зерентуйском руднике ссыльными Голиковым с товарищами в 24-м числе мая сего года учинить побег с произведением разных злодеяний, из которого значится.

Рапортом Нерчинская горная контора от 28-го числа донесла, что 24-го числа того мая пополудни в 3-м часу179 по приезде господина управляющего тою конторою из Кадаинского в Зерентуйский рудник явился к нему ссыльный Алексей Казаков в пьяном виде и объявил, что из числа проживающих в Зереятуйской казарме ссыльнорабочих Павел Голиков, Василий Бочаров, Федор Моршаков, Семен Семенцов, Василий Михайлов и Тимофей (коего прозвания не припомнит180) и другие, коих он поименно не упомнит же, числом около двадцати человек, согласившись в ту ночь под предводительством ссыльного Ивана Сухинова, сосланного за участие в государственном возмущении, собраться в назначенное ими место и, учиня побег, забрать наипервейшее из цейхгауза при том Зерентуйском руднике солдатские ружья с патронами, потом идти вооруженными в казармы того же рудника и принудить рабочих к побегу с ними, разбить тюрьму и освободить всех арестованных, потом зажечь все селение при Зерентуйском руднике, идти в Нерчинский завод и далее, истребляя все, что только будет упорствовать против исполнения их желания, и что он, Казаков, лично об этом слышал от ссыльных Голикова и Бочарова, коими он к сему был соглашаем, и что он, Казаков и обещание в том дал, но обдумав сие злостное предприятие, решился о сем объявить с тем, что означенные ссыльные вообще все пьянствуют на счет помянутого Сухинова, который поит их для того, чтоб более возбудить в них дух буйства. Вследствие такого объявления тот же час приняты были меры к захвачению означенных ссыльных, которые все, кроме Василия Бочарова, узнавшего о доказательстве и тот же час скрывшегося неизвестно куда, были взяты и Иван Сухинов под крепкий караул181. Между тем для исследования сего столь важного дела и скорейшего отыскания всех злоумышленников и участвующих в оном людей сделано было наипервее словесное разбирательство, по коему один только ссыльный Голиков сознался во всех замыслах к произведению вышеозначенных злодеяний, дополняя при том, что сверх тех предприятий хотели еще они разбить пороховой подвал, кладовую и вынуть из них порох, денежную казну, принудить вооруженною рукою всех к бунту и побегу и, набрав таким образом сильную разбойническую шайку, идти с нею по всем заводам и рудникам, приглашая и принуждая с собою всех, и достигнуть до читинского острога, из коего освободить всех государственных преступников182, наконец, что к предприятию всех сих злодеяний был и ссыльный Бочаров подговорен помянутым Сухиновыы, коим, однако, два других его товарища, и именно Вениамин Соловьев и Александр Мозалевский, не были соглашаемы и совершенно ничего о сем деле не знали. О чем и начато было тою конторою производиться строжайшее исследование; доказателю ж ссыльному Казакову велено было управляющим идти в контору, но он неизвестно куда скрылся.

А посему, дабы сколь возможно поспешнее удостовериться в истине показанного в рапорте намерения, предпринятого ссыльными и участвующими с ними, и паче дознаться, не подал ли кто-либо повода им на мстительное озлобление, то по определению сей экспедиции, учиненному 30-го числа того ж мая для приведения всего того з ясность внимательнейшим исследованием, командирован был господин берггауптман Киргизов с придачею ему в помощь прапорщика А.нисимова с тем, чтоб он, вытребуя от горной конторы начатое оною следствие, учинил по оному точнейшее изыскание начинщиков и участников в том заговоре, и нет ли у них где-либо в иных местах соумышленников на исполнение сего злостного намерения и пока не будет приведено обстоятельство дела сего в ясность, разместить подозреваемых в преступлении и оговариваемых ими людей по разным местам под строжайшую стражу и по окончании следствия представить в сию экспедицию. О чем того ж 30-го числа на сведение дано знать и Нерчинской горной конторе, которая по прибытии на Зерентуйский рудник господина берггауптмана Киргизова и передала 1-го числа июня при отношении начально произведенное ею по вышеозначенному предмету недоконченное следствие; из оного значится, что спрошенный в Нерчинской горной конторе 25-го числа мая ссыльный Павел Голиков показал, что в последних числах апреля сего года бывал он неоднократно в квартире у ссыльнорабочих Вениамина Соловьева, Александра Мозалевского и Ивана Сухинова, познакомясь с ними, иногда Суханову услуживал по дому имел нередко с ним, Сухиновьш, разговор, когда где случится, о бедном его, Голикова, и прочих рабочих состоянии; и в том апреле месяце Сухинов по Еызову Голикова о неимении у его сапогов велел ему приискать таковые и на штаны купить дабы, обещаясь заплатить за то деньги, что и выполнил. После того в одно время, проходя, он, Сухинов, с ним, Голиковым, по улице, и, между прочим, он, Сухинов, вызвался ему, Голикову, постараться подговорить к общему с ним побегу из проворных ссыльных хотя до 20 человек, обещаясь за то вознаградить все его недостатки, на что Голиков и согласился, будучи и сам к побегу готов; а при том просил его Сухинов сходить в Нерчинский завод и также пригласить к побегу проворных и известных ему, Голикову ссыльных, но он от того ему отозвался тем, что ему никак идти в Иерчинский завод нельзя, ибо в оном есть ссыльные, отосланные для работ с Зерентуйского рудника, которые имеют на его, Голикова, злобу и в случае его к побегу вызова могут о том доказать: на сие Сухинов просил его прислать ему ссыльного Василия Бочарова для посылки его в Нерчинский завод, сказав при том, если Бочаров не согласится идти в Нерчинский завод, то может съездить в оный и сам Сухиков; по просьбе коего он, Голиков, тогда же обратился в казармы, вызвал из оных Бочарова и с оным пришли оба к Сухинову, стоявшему в улице между огородами, принадлежащими к домам рядового Калашникова и ссыльного Игнатия Борисова: по приходе их, Голикова и Бочарова, к Сухинову сей последний просил Бочарова сходить в Нерчинский завод для приглашения к побегу ссыльных — Пятина и ему подобных, которых-де Пятин при личном с ним, Сухиновым, свидании в заводе обещался подговорить, на что Бочаров дал ему обещание и вызвался, что он не имеет штанов, которые ему Сухинов обещался дать по времени и потаенно от его товарищей, почему Бочаров в 13-е число мая ушел в Нерчинский завод и, обратись из оного в ночи на 14-е число около 11-го часа, пришел прямо в казармы, застал его, Голикова, неспящим и сказал ему, что он никому о своем намерении не вызвался, ибо в рассуждении праздничного тогда дня все знакомые ему ссыльные были пьяны; а хотя он и старался увидеться со ссыльным Алексеем Пятиным и, отыскивая его, встретил по улице четырех рядовых, ведущих в полицию Пятина пьяного. Все сие пересказано Бочаровым 14-го числа на дворе у квартиры потаенно и Ивану Сухинову, который просил его, Бочарова, постараться отыскать к побегу людей в Зерентуйском руднике, и если таковых будет приглашено хотя до 20 человек, то можно усилиться: забрать из цейхгауза солдатские ружья с патронами, потом идти в казармы, где проживают рабочие, и принудить всех их насильственным образом к общему побегу, разбить тюрьму, взять колодников с собою, достать из порохового подвала порох и из кладовой деньги, зажечь жительство, а чиновников посадить в тюрьму и зажечь; по выполнении ж сего идти в Нерчинский завод и сделать то же, как и в Зерентуйском руднике, забрав в оном нанпервее при гауптвахте из фронта ружья, освободи из тюрьмы колодников, приглася их с собою, забрав пушки из военного цейхгауза, все ружья и патроны; а забравши сие в свою разбойническую партию, то при умножении оной и вооружении ничего уже сделать не могут [...], забирать в партию людей, с коими пройти свободно до читинского острога и, буде возможно, освободить из оного всех содержащихся там государственных преступников, с коимн соединясь, сделать тогда особенное распоряжение и принять другие меры. В 15-е или 16-е число мая Сухинов послал с ним, Голиковым, Бочарову дабовые голубые шаровары и велел отдать их за услуги Бочарову, кои ему того же дня и отданы.

К побегу им, Голиковым, подговорены были ссыльные Федор Моршаков, Аврам Леонов, Василий Михайлов, Иван Каверзенко, Алексей Казаков, Антон Ковальчук, Григорий Глаухин и Григорий Шинкаренко. Всех сих людей приглашал он, Голиков, каждого порознь и потаенно, где только случиться могло, причем о вышепрописанном намерении, хотя он тем товарищам и наказывал подробно, однако ж уверял, что будет человек способный путеводителем.

Во вторичном же допросе, отобранном в той же Нерчинской горной конторе 31-го числа того ж мая, помянутый Голиков показал, что он сговор с вышеписаным ссыльным и к побегу учинил в пьяном образе, от ссыльного же Сухинова хотя в разговорах и слышал об одном только побеге, и то из одного сожаления, что многие ссыльнорабочие очень в бедном положении, и если бы он был в таковом же, то б непременно учинил побег или лишил себя жизни, по какому поводу он, Голиков, и приглашал вышеописанных ссыльных, но о прочих обстоятельствах, как-то; о заборе из военного цейхгауза ружей с патронами в прочих злостных умыслов вовсе он, Голиков, от Сухинова и никогда не слыхал, да и по приезде Сухинова из Нерчинского завода в 23-е и 24-е число вовсе его не видал и ни о чем с ним не разговаривал; в 24-е число после обеда по приходе его, Голикова, в питейной сказал ему сиделец Птицын183, что Сухиновым оставлено у него следующих ему, Голикову, под работу денег 1 рубль 80 копеек, в число которых забрано им, Голиковым, в тот же день вином 1 рубль 60 копеек, а достальные 20 копеек получил наличными; прежнее же его, Голикова, показание учинено несправедливо оттого, что он после трехдневного пьянства был с похмелья и тем мнительно хотел себя оправдать; однако ж по взятию его, Голикова, в означенное 24-е число в горную контору под стражу, от побега он и прочие были удержаны; о всех вышеописаных обстоятельствах и ссыльному Бочарову им, Голиковым, сказано не было; а только было с ним согласие к побегу и приглашение к таковому прочих людей.

Сие показание ссыльный Голиков подтвердил и при производимом господином берггауптманом Киргизовым вообще с прапорщиком Анисимовым следствии.

А как между производством сего следствия господин берггауптман Киргизов заболел, то показанное следствие и поручено было производством докончить коллежскому секретарю Нестерову с упоминаемым прапорщиком Анисимовым.

При спросе ж оными господами Нестеровым и Анисимовым показаний ссыльный Павел Голиков, учинив отпирательство от первого показания 184, подтвердил тоже последние два показания с дополнением, что взятые им от ссыльного Сухинова для отдачи ссыльному Бочарову голубой дабы шаровары он, Голиков, ему, Бочарову, не передавал, а удержал в свою пользу и после оные променял ссыльному Рубцову на сукманные с придачею от него ему, Голикову, денег 70 копеек.

Явившийся в Зерентуйский рудник в казармы ночью на 1-е число минувшего июня из бегов ссыльный Василий Бочаров185 в произведенном господами берггауптманом Киргизовым и прапорщиком Анисимовым допросе показал, что он о сговоре к побегу и прочим злым намерениям ни от кого не слыхал и никто его не подговаривал, а он сам о побеге со ссыльным Голиковым говорил или нет, будучи в 24-е число мая пьян, совершенно не помнит. В Нерчинский завод пред учиненным побегом прежде за две недели с билетом на два дня для покупки соли ходил и ссыльного Павла Голикова на сход дабовые голубые шаровары и полусапожки брал и обратно пришел на рудник ему ж, Голикову, отдал; до побега ж его, Бочарова, совершенно по бедности его и по просьбе ссыльного Ивана Сухинова он ему со ссыльным Павлом Голиковым штаны синие дабовые прислал, а не из чего другого какого-либо случая, с чего же ссыльный Алексей Казаков сделал управляющему конторой и рудниками донос, он, Бочаров, совсем не знает, и сговору на злодейское предприятие к побегу намерения его ни с кем не было.

На очной ставке Иван Сухинов в отобранных от него Нерчинскою горною конторою и берггауптманом Киргизовым показаниях в намерении к побегу и в подговоре к тому ссыльных Голикова и Бочарова и в посылке последнего для такого же подговора ссыльных в Нерчинский завод и в прочих злых предприятиях признания не учинил, показывая, что он ничего о том не знает и пояснить не может. Ссыльным Павлу Голикову в работу за его, Сухинова, и по бедному его состоянию давал значащиеся в показании его деньги и вещи. И Василию Бочарову по просьбе его и бедности дал штаны из синей дабы, которые и послал к нему, Бочарову, с Голиковым; впрочем, с ними никакой законопротивной связи ои Сухинов, не имел. А с чего он, Голиков, на его, Сухинова, и сие взвел, истинно не знает, в чем и утвердился и на очной с Голиковым ставке [...]

Засим помянутые ссыльные Голиков, Бочаров и все бывшие, по показаниям их в заговоре к побегу, вытребованы от Нерчинской горной конторы за стражею и в присутствии сей экспедиции допрошены, из коих Голиков утвердил первоначально сделанные ими в Нерчинской горной конторе 25-го числа мая показания, а ссыльный Бочаров, сознавшись во всех обстоятельствах, согласно показанию Голикова как о сговоре к побегу, так и о намерении по подговору ссыльного Сухинова привесть в действие все злостные намерения, помещенные в том Голикова показании, и вообще Голиков и Бочаров дополнили: что Голиков в 24-е число мая от питейного дома (где он производил пьянство с товарищами) пошел один к квартире Сухинова и узнал от ссыльного Кириллы Анисимова, что Сухинов ушел вверх по улице, почему и он пошел к казарме и встретился в сенных той казармы дверях с Сухановым, который сказал ему, Голикову, что он был в Нерчинском заводе и пригласил к побегу людей довольно, почему и нужно в ночи на 25-е число в 10 часов собираться всем согласившимся людям около кладбища, что слышал и находившийся тут же Бочаров, на что Голиков вызвался Сухинову, что необходимо нужно для ободрения людей купить вина, по сему Сухинов велел брать вина у сидельца, ссыльного Пткцына, но с тем, чтоб замечать друг за другом, дабы кто-либо не доказал о предпринимаемом умысле. Окончив сей разговор, Сухинов пошел домой, а он, Голиков, сказавши прочим товарищам идти в питейный, пошел наперед сам, а за ним и прочие туда же, но не все вместе, а порознь. Подходя к питейному, пошел к огороду квартиры Сухинова и получил от него записку к Пткцыну на отпуск вина на 70 копеек, которое и пили они, Голиков с Бочаровым, Моршаковым и Михайловым; после того Птицыи отказал им более в отпуск вина и требовал деньги, почему Голиков от питейного, увидав Сухинова в огороде, подошел к плетню, сказал ему, что целовальник Птицын более вина не отпускает, а между тем и целовальник Птицын, вы шедши из питейного, вскричал Сухинову, что Голиков просит на счет его вина пол-осьмины, Сухинов в ответ сказал отпустить, обещаясь тотчас доставить деньги186, а засим поспешил он, Сухинов, из огорода в свою квартиру за деньгами, а Голиков обратился в питейный, куда очень скоро пришел и Сухинов, и при нем Голиков (sic!) в сенях того питейного дома отдал Птицыну пятирублевую ассигнацию и просил за вычетом из них собственного его долгу 1 рубль 80 копеек, в том числе и за взятое им, Голиковым, того дня по записке вино — 70 копеек, Бсего на остальные из оной 3 рубли 20 копеек, в числе коих причтены и за взятое перед тем по слову Сухинова вино 70 копеек, отпускать ему, Голикову, вина, и когда он с Моршаковым, и Бочаровым, и Михайловым равно и прочими их товарищами забрали у сидельца данные Сухиновым деньги и разошлись от питейного, и он, Голиков, ушел в казарму, где и пробыл часу до 2-го или до тех пор, как товарищ его, Бочаров, пришедши к казарме, сказал ему скрыто от прочих, что ссыльный Алексей Казаков, приходя к управляющему, объявил о всем их заговоре и побеге и что о сем ему, Бочарову, поспешил предварить ссыльный Моршаков с тем, чтоб он, Голиков, отыскал того Казакова и постарался напоить его допьяна и усыпить. Почему знавши Голиков важность сего заговора тотчас решился на обыск Казакова, и в то ж время увидели он, Голиков и Бочаров шедшего из улицы к казарме означенного Казакова пьяного; сказал Голиков Бочаров, чтоб зазвать Казакова в березник будто бы пить вина, что Бочаров и исполнил; и оба они пошли в чащу, а Голиков, не мешкая, следовал за ними и, отошедши от казармы саженей в 150 догнал Бочарова и Казакова и, бросившись к Казакову с азартом, взявши его за ворот, сказал Голиков, что он, Казаков, доноситель и, не сождав от него, весьма оробевшего, никакого ответа, задарил Голиков имевшимся у него в руке камнем Казакова в висок так сильно, что он в то же время упал на землю, причем он тем же камнем, ударив еще по голове несколько раз и видя его, Казакова, мертвым, привязали с Бочаровым ему за ноги кушак Бочарова, и сим средством оттащив от места убийства примерно сажень через 10 к шурфу, где снявши кушак бросили в тот шурф убитого и забросали ветвями и частию из отвала щебнем. По окончании сего, возвратившись, зашли на ключ, имеющийся на пути от березника, и Голиков, обмыв с рук кровь, пошли с Бочаровым вместе к питейному, где у сидельца Птицына выпили в одолжение вина на 20 копеек. В то же время бывшая у питейного неизвестная им лет десяти девушка сказала, что их ищут солдаты в полицию, почему они поспешно пошли в рощу, не заходя никуда, особливо к ссыльному Сухинову, и поэтому об убийстве Казакова не имели случая сказать ему, Сухинову; в роще же, нашедши спящим ссыльного Моршакова, разбудили его и, не говоря ему о сделанном убийстве, пошли с ним в казарму и на пути повстречались с идущим от казармы надзирателем Астраханцовым, который и приказал им всем идти в контору; между тем подошел и Василий Михайлов, которому тоже приказано было идти туда ж; почему Голиков, Моршаков и Михайлов, пришедши в оную, взяты под караул; а Бочаров с дороги отпросился сходить в ту казарму под предлогом якобы взять кушак, но между тем, как и выше значится, учинил побег. Про убийство же сие Голиков никогда и никому из товарищей не сказывал, и знали ль они о сем каким-либо случаем, не знает, как равно, был ли кто намерен к таковому убийству ссыльного Казакова, тоже доказать не может. В прежних же допросах они, Голиков и Бочаров, об убийстве ссыльного Алексея Казакова не признались, и, наконец, изменил Голиков и первое показание на счет предпринимаемого побега с злоумышлением не от чего иного, как для того только, что полагали от такового непризнания все то быть сокрытым и через то с своими товарищами избегнуть должного наказания.

Ссыльный Иван Сухинов в произведенных показаниях, а напоследок и на очных ставках по показанию ссыльного Голикова о сделанном тем Сухиновым его, Голикова, подготовке к побегу, соглашении тому других и прочих предпринимаемых в посылке его в Нерчинский завод для подговора к побегу ссыльного Пятина и других ни в чем признания не учинил, показывая, напротив, что одежные вещи купил Голикову и дал Бочарову по их бедному состоянию из человеколюбия. На пропой Голикову с товарищами об отпуске вина сидельцу Птицыну записок не давал, а иногда случалось только, что посылал Голикова за вином с записками по малой части собственно для себя и товарищей; и в последний раз 24 мая дал в сенях питейного дома сидельцу Птицыну пятирублевую ассигнацию с тем, чтобы из нее зачел Птицьтн следующего с его, Сухинова, ему долга не 3 рубля 20 копеек, как он в показании 19-го числа сего июля утверждал, а по приведении ему сидельцем Птицыным на очной с ним ставке расчета, вспомнил, что 1 рубль 80 копеек, достальные же 3 рубля 20 копеек, s том числе и за отпущенное по слову его, Сухинова, вино тому Голикову в наем за его, Сухинова, в работу; Бочарову подштанников белых холщовых с Голиковым не посылал, а послал синие дабовые штаны; в завод Бочарова к ссыльному Пятину не посылал, и неизвестно ему, был ли в заводе Бочаров, ибо от него о том не слыхал; а хотя в апреле месяце и мая 23-го числа и был он, Сухинов, в Нерчинском заводе за покупкою для себя и товарищей разных вещей в торговом ряду у купцов Попова, Кандинских и Белокопытова, но со ссыльным Пятиным нигде не видался и вовсе его поныне не знает; по приезде ж в оба раза имел квартиру у экспедитора Климонтова и в лавки за покупкою вещей ходил с проживавшим у того Климонтова ссыльным Молесссном, что и сей в точности подтвердил.

Живущие вообще с Сухиновым товарищи его ссыльные Александр Мозалевский и Вениамин Соловьев показали, что они не слыхали ни от кого вызову к учинению побега или какому-либо злостному намерению, равно и за Сухиновым ничего особенного, относящегося к какому-либо злоумышлению или подозрительной связи с другими ссыльными, они совершенно не замечали.

Ссыльный Алексей Пятин побег учинил из Нерчинского завода на 28-е число июня и поныне не пойман; почему и остался неспрошенным.

Вышеписаными ж ссыльными Голиковым и Бочаровым, доведенными в присутствии сей экспедиции до признания, были подговорены к побегу и дали на то согласие именно: Тдмофей, не помнящий родства, Федор Моршаков, Аврам Леонов, Григорий Шинкаренко, Иван Каверзенко, Григорий Глаухин и Никита Колодин, в чем они и признались. Прочие ж, и именно Семен Семевцов, Василий Михайлов, Николай Григорьев, Антон Ковальчуг и Мирон Акатьев признания в том не учинили, а Павел Анедин и Ефим Ильин подговариваны к побегу не были, в чем с них сговорил и Голиков.

А как из отобранных Нерчинскою горною конторою равно и б следствии, производимом чиновниками, со ссыльных по вышеописанному происшествию, случившемуся в 24-е число мая, показания, доказываются, что из них многие пьянствовали не только в то 24-е число, но и пред тем, то есть 22-го и 23-го, от какового пьянства делали они и в показаниях своих разные изменения и при том отзывы на беспамятство, то почему они были как рабочие люди допущены немалое время пьянствовать, об оном на посланный от следователей запрос Нерчинская горная контора объяснила, что из прикосновенных по следственному делу ссыльных замечен в пьянстве в 22-е и 23-е числа мая наиболее Голиков и Бочаров, а в 24-е число и многие по их же приглашению совокупившиеся, из коих Бочаров и Моршаков были за таковое наказаны соразмерно, первый палками, а другой лозами, и Голикову учинено строжайшее подтверждение.

По всему вышеозначенному исследованию ссыльный Иван Сухинов в показываемом на него заговоре к побегу и другим злоумышлениям сознания ни в чем не учинил и прямыми доказательствами ни от кого не обличен, кроме оказавшихся в показаниях его разностей и сомнения в даче ссыльному Голикову денег.

Подлинную подписали обер гиттер-фервалтер Рик
Обер гиттер-фервалтер Чебаевской
Губернский регистратор Дмитрий Степанов
С подлинного сверял генерал-майор Лепарский

Николай изучил этот документ так, как его изучит не всякий историк. Его взволновал главным образом слишком «свободный» режим декабристов и вообще каторжан в Сибири. От его внимательного глаза не укрылась ни одна мелочь: отчего Сухинов ходил по воле; отчего каторжники пьянствуют в будни; как смел каторжанин отлучаться в Нерчинский Завод и иметь наемную прислугу. Все эти детальнейшие замечания, записанные со слов Николая, сохранились в проекте отношения министру императорского двора, хранящемся среди документов по делу восстания. Они ясно обрисовывают образ Николая — тюремщика декабристов не только во время следствия над ними, но и позже, по ссылке в Сибирь.

Его императорское величество, рассмотрев во всей подробности обстоятельство и ход произведенного в Зерентуйском руднике по распоряжению горного начальства изыскания, изволил сделать на оное следующие замечания:

1) Ссыльный Сухинов, сосланный в каторжную работу как государственный преступник за участие в возмущении Черниговского полка, пользовался в Зерентуйском руднике совершенною свободою, ибо не только ходил невозбранно по улицам в питейный дом, но отлучался даже 23 мая и в Нерчинский завод.

2) Когда 24 мая ссыльный Казаков объявил в Зерентуйском руднике управляющему о заговоре ссыльных, то не только не был тогда же взят под стражу для предупреждения его от побега как единственное лицо, могущее обнаружить и доказать все подробности заговора, но был тогда же отпущен, а сие было следствием, что ссыльные Голиков и Бочаров из злобы на него за открытие их злоумышлении в тот же день его, Казакова, убилн в самом недальном расстоянии от завода.

3) Голиков и Бочаров показали, что сего последнего посылал Сухинов в Нерчинский рудник, незадолго до открытия заговора, к ссыльному Пятину уговаривать и там к возмущению тех ссыльных, которых он, Пятин, при свидании с Сухиновым обещал подговорить.

Но следователи не обратили никакого внимания на ссыльного Пятина и не только не взяли с него в течение с лишком месяца показания, посредством коего мог бы обнаружиться злой умысел Сухинова, но даже не приняли меры к арестованию его как лицо прикосновенное к столь важному делу, и чрез то сей Пятин, не быв вовсе спрошен, 28 июня сделал побег, доказав тем явно участие в злонамерении ссыльных Зерентуйского рудника.

4) Ссыльные, участвовавшие в заговоре, обращались в пьянстве 22-го, 23-го и 24-го мая и в сей последний день, предназначенный к возмущению, пьянствовали в питейном доме в числе десяти человек; из показаний же ссыльного Бочарова видно, что и в Нерчинском руднике, когда он послан был туда Сухиновым, ссыльные тоже были пьяны. На вопрос следователей о причине допущения ссыльных к пьянству Нерчинская горная контора, признавая сама, что ссыльные действительно обращались в пьянстве, отвечала, что за оное Бочаров и Моршаков были наказаны соразмерно — один палками, а другой лозами, а ссыльному Голикову, обнаруженному по следствию одним из первых злоумышленников, сделано строжайшее только подтверждение. Из сего замечается, что со стороны местного горного начальства не только слабый надзор за каторжноссыльными, но явное попущение их к пьянству, могущее легко расположить к буйству и злоумышлению сих людей, и без тогр закоренелых в пороках и преступлениях всякого рода.

5) Кроме показаний Голикова, Бочарова и Сухинова, других отобранных от прочих ссыльных, участвовавших в возмущении, в подробности не объяснено, и. через то нельзя сделать соображения, в какой мере сходствуют оные с допросами Голикова и Бочарова и открывают умысел Сухинова. Не видно также в подробности и показания сидельца питейного дома ссыльного Птицына, который, как свидетель пьянства ссыльных в день, назначений к мятежу, получавший деньги от Сухинова на отпуск им вина, мог и должен знать некоторые обстоятельства, ведущие к открытию истины.

Голиков говорит, что когда отпущенное ему по записке Сухинова сидельцем Птицыным вино было выпито, то сам Птицын, выйдя из питейного дома и увидя Сухинова, кричал ему, что Голиков просит вина пол-осьмины, на что Сухинов отвечал; отпустить; но по делу не видно, чтоб противу сего отобрано было показание от Птицына и от Сухинова.

6) Несмотря на то, что все прикосновенные к делу лица находились под рукою, следствие сие производилось весьма медленно, слабо и вообще не обращаемо было при оном того внимания и не употреблено той точности, каких требовала важность сего дела. Убийство ссыльного Казакова, произведенное Голиковым и Бочаровым близ самого завода 24 мая, не было открыто мерами розыска, а обнаружилось уже 13 июня, когда рука убитого была притащена собакою в самое селение рудника. Из сего следует, что с самого 24 мая, когда пропал без вести Казаков, или вовсе не был он отыскивая, или поиски производились слабо.

Все сии замечания государь император высочайше повелеть мне соизволил сообщить вашему сиятельству вместе с прилагаемою при сем представленною от генерал-майора Лепарского копиею из следствия на тот предмет, дабы вы изволили доложить по сему делу его величеству для получения по сему предмету дальнейших высочайших повелений.

Подписал: товарищ начальника главного штаба граф Чернышев
Верно: Правитель канцелярии Вардеревский

Эти замечания — первый этап строжайшего исследования о режиме каторжноссыльных, поднятого зерентуйским делом. 27 ноября 1828 года эти замечания, переработанные в официальное отношение, пошли за № 5764 из кабинета его императорского величества к товарищу начальника главного штаба. 29 ноября 1828 года Чернышев уже отсылал следующий приказ Лепарскому (за № 681).

«Получив рапорт вашего превосходительства от 24 сентября № 537 с копиею из следствия, произведенного горным начальством по случаю заговора каторжноссыльных в Зерентуйском руднике, я имел счастье представлять государю императору. Его величество, усматривая, между прочим, из сего изыскания, что ссыльный Сухинов, сосланный в каторжную работу как государственный преступник за участие в возмущении Черниговского полка, ходил по воле, отлучался из Зерентуйского рудника в Нерчинский завод и даже имел для прислуги другого каторжного, высочайше повелеть соизволил строжайше исследовать, но чьему распоряжению сие было допущено. Государю императору угодно, чтоб сведение сие приказали вы произвесть состоящему при вас плац-майору, буде найдете то возможным его отлучить, в противном же случае избрали бы для того одного из надежнейших штаб-офицеров, вновь назначенных в Нерчинский горный батальон из внутренней стражи.

Объявляя вашему превосходительству сию высочайшую волю к надлежащему и немедленному исполнению, прошу вас донести мне в свое время, что по изысканию сему окажется для доклада государю императору.»

А пока Петербург изучал погрешности в режиме декабристов и строго запрашивал Лепарского о причинах послаблений, свершалась одна из самых страшных казней, которые видела Сибирь.

Первоначальное постановление комиссии по делу зерентуйского заговора нам известно по окончательному приговору Лепарского в его приказе от 29 ноября 1828 года на имя исправляющего должность начальника Нерчинских заводов берггауптмана фон Фриша^*2. Приговор комиссии был представлен Лепарскому 4 ноября. Лепарский нашел приговор «сходным с законами», но изменил его на основании приведенного выше приказа Николая î. Вина Сухинова была одинаково понимаема и комиссиею и Лепарским, но приговоры были различны. Комиссия постановила: «Ссыльного Ивана Сухинова за соглашение ссыльных Голикова и Бочарова к общему с ним побегу, принявшего злоумышление набрать партию ссыльных до двадцати человек и более, с ними взять насильственно в Зерентуйском руднике и Нерчинском заводе солдатские ружья, порох, пушки и денежную казну, идти по прочим рудникам и заводам, разбивать всюду тюрьмы для присоединения к себе колодников, приглашать и принуждать проживающих отдельно в казармах рабочих ссыльных и из жителей к общему бунту, истребляя все, что только ему противиться будет, а чиновников, находящихся в Зерентуйском руднике, забрать в тюрьму и зажечь оную; усиля же свою разбойническую шайку, пробраться в читинский острог, где освободить государственных преступников, принять тогда с ними решительные меры к дальнейшим злодеяниям; и, хотя он, Сухинов, ни в чем прописанном собственного сознания не учинил, а, напротив, опровергал то разного для сего околичностями и изменениями собственных своих сознаний, но достаточно на очных ставках изобличен ссыльными Голиковым и Бочаровым, а к тому, как он сослан в Нерчинские заводы в работу за участие в возмущении против высочайшей власти, довольно доказывается виновным; почему на основании указа 1775 года, апреля 28-го дня, не домогаясь от него, как шельмованного и лишенного всех прав и доверия, собственного сознания за вышепрописанные его на сии злодейства покушении, по силе узаконений: воинских артикулов на 99-й толкования, 127, 135 и 137-го с толкованием, и указа 1754 года мая 13-го, пункта 8-го, учинить ему, Сухинову, смертную казнь, повесить, но, сообразуясь с силою указов 1754 года сентября 30-го и 1817 года декабря 25-го дня до воспоследования разрешения наказать его кнутом тремястами ударами, поставить на лице клейма и, дабы он впредь подобных к преступлениям покушений сделать не мог, заключить его, Сухинова, в тюрьму».

Лепарский постановил: «Вместо того, согласно полевого уголовного положения (sic!) главы II, §7, главы V, § 40, определяю: Ивана Сухинова расстрелять».

Павел Голиков был признан «склонившимся к общему побегу и обольстясь обещаниями Сухинова и давшим слово к подговору других ссыльных; согласившим Бочарова сходить в Нерчинский завод для сего же подговора и по возвращении Бочарова уведомить о несделании им на заводе успеха, не отставшим от Сухинова и тогда, когда оной ему объявил весь план злодейств, предпринимаемых им, привести в действие после побега; попустился учинить убийство бывшему в общем заговоре Казакову, открывшему, наконец, своему начальству о заговоре к побегу, за утайку при неоднократных спросах о том убийстве и изменения его показаниев, по силе соборного уложения XXI главы 72-го пункта, воинских артикулов: 43-го с толкованием, на 99-й толкования, 127, 135, 137-го с толкованием и указа 1754 мая 13-го, пункта 8-го учинить ему смертную казнь, повесить, но, сообразуясь с силою указов 1754 сентября 30-го и 1817 года декабря 25-го дня до воспоследования разрешения, наказать кнутом четыреста ударами и, подновив штемпельные знаки, заключить в тюрьму, дабы он впредь подобных преступлений сделать не мог». Лепарский изменил приговор: «Вместо того, согласно того же полевого уголовного положения и тех же параграфов, определяю: Павла Голикова расстрелять». Вина Бочарова была установлена в том, что он знал от Голикова и Сухинова о плане побега, подговаривал к тому других, пьянствовал, не исполнял назначенной ему работы даже после наказания палками, содействовал Голикову при убийстве Казакова, не послушался надзирателя и самовольно ушел в казарму, а затем учинил побег, во время следствия сделал «ложный извет на следователя берггауптмана Киргизова, утаил свои преступления при допросах и дал ложные показания». Комиссия вынесла такое же постановление, как и Голикову (с той разницей, что ударов кнутом Бочарову было назначено 350); Лепарский постановил: «Вместо того рогласно того же полевого уголовного положения и тех же параграфов определяю: Василия Бочарова расстрелять».

Федора Моршакова, Тимофея Непомнящего и Василия Михайлова комиссия определила наказать по 300 и 250 ударов кнутом и оставить на каторге; Лепарский постановил расстрелять и их.

Аврам Леонов, Григорий Шинкаренко, Семен Семенцов, Григорий Глаухин, Иван Каверзенко, Никита Колодин, Николай Григорьев, Антон Ковальчуг, Мирон Акатьев, Павел Анедин, Ефим Ильин, Алексей Рубцов и Кирилл Анисимов были приговорены комиссиею к наказанию от 200 до 300 ударов кнутом. Лепарский приговор утвердил.

Комиссия и вслед за ней Лепарский признали не подлежащими наказанию Соловьева и Мозалевского, так как было доказано, что никакого причастия к заговору они не имели. Было постановлено освободить их, «но, дабы они между собой не могли впредь иметь соглашения и свидания, разослать для определения в работы в разные рудники, усугубя местному начальству за их поступками внимательный присмотр»^*3.

О первоначальном постановлении комиссии кто-то сейчас же сообщил Сухинову187. Мысль о позорном наказании была непереносимой для Сухинова: он решил покончить с собой. Два раза Сухинов в тюрьме отравлялся мышьяком, скрывая свои страдания от часового, но оба раза его спасали усилия врача. Наконец, последняя ночь перед казнью решила его участь; он повесился в тюрьме на ремне, которым подвязывались оковы.

Между тем шли приготовления к казни. Неподражаемая «записка» Лепарского об обряде казни^*4 дает много ярких фактических штрихов. Первое, что надо было заготовить, — это деревянный столб «длиною поверх земли 2 арш. 12 верш., в земле 1 арш.». Сзади велено было вколотить два кольца. Лепарский приложил даже чертеж, как все это должно было быть расположено. Позади всего «в двух аршинах должна быть вырыта яма в земле глубиною, как роют для могилы, а шириною, чтобы тела шести человек могли поместиться». Велено было затем сделать «смертных шесть рубах белого холста, длиною чтоб не доходили до земли четверть аршина, и столько широки, чтобы можно их одевать сверх одежды. А также шесть белых холщовых платков для завязывания глаз». «И шесть веревок крепких двухсаженных...»

Велено было откомандировать шесть человек ссыльных, чтобы они отвязывали тела, бросали в яму и зарывали. В патронах велено было иметь не более 2 золотников пороху. Господину поручику Рику было приказано осмотреть ружья и карабины, проверить патроны по калибрам, «дабы при заряжении не было конфузии, если патрон не войдет в дуло». Для стрельбы было отряжено 15 человек. Для надзора за наказанием каждого вида (расстрел, кнут и плети) было отряжено по чиновнику.

Место экзекуции должны были окружать до 20 служителей на конях, е заряженными ружьями («вместо жандармов»). Очень характерно заключение: «Все время до дня экзекуции, особливо в последнюю ночь, должно усугубить надзор за арестантами и, если можно, и прибавить караулы, ибо они, узнавши о приготовлениях, готовы решиться опять на что-либо отчаянное». Записка «обряд казни» датирована 29 ноября 1828 года.

3 декабря 1828 года Лепарский рапортовал графу Чернышеву о казни над восставшими, в скобках сухо упоминая о смерти Сухинова.

«Секретно: Товарищу начальника главного штаба его императорского величества господину генерал-адъютанту я кавалеру графу Чернышеву

Коменданта при Нерчинских рудниках генерал-майора Лепарского

По высочайшему государя императора повелению, последовавшему ко мне за собственноручным его величества подписанием от 13-го числа прошлого августа, исполнен мною приговор, заключенный комиссиею суда, при Нерчинском заводе учрежденной, над подсудимыми ссыльными, намеревавшимися в прошлом мае месяце под предводительством ссыльного же Ивана Сухинова учинить из Зерентуйского рудника побег, произвести возмущение и разные злодеяния, шо которому приговоренные из них к смертной казни, а именно: Иван Сухинов, Павел Голиков, Василий Бочаров, Федор Моршаков, Тимофей, не помнящий прозвания, Василий Михайлов, по силе учреждения для большой действующей армии (кроме Ивана Сухинова, 1-го сего декабря удавившегося в тюрьме) при мне сего числа расстреляны.

По тому же делу наказаны кнутом с подновлением штемпельных на лице знаков Аврам Леонов, Григорий Шинкаренко, Семен Семенцов, Григорий Глаухин.

Наказаны плетьми Иван Каверзенко, Никита Колодин, Николай Григорьев, Антон Ковальчуг, Мирен Акатьев, Павел Анедин, Ефим Ильин, Алексей Рубцов, Кирило Анисимов.

Освобождены от дела Вениамин Соловьев, Александр Мозалевский, Константин Птицын.

О чем вашему сиятельству имею честь донести, а равно, что о том же донесено мною сего числа за № 660 господину министру императорского двора.

«На другой день после смерти Сухинова начались приготовления к наказанию Голикова, Бочарова и их сообщников. Рыли глубокую яму, ставили столбы, шили саваны, делали новые и поправляли старые кнуты и плети... Генерал присутствовал сам и распоряжался экзекуциею. Он приказал производить вдруг все роды наказания, вероятно, для сокращения времени. Все преступники были приведены на лобное место, и охладевшее тело Сухинова между ними, видимо, было, которое тотчас бросили в приготовленную яму. На приговоренных к смерти надели белые саваны, и первый Голиков был привязан к столбу у самого края вырытой ямы. Он был весьма спокоен и просил убедительно оставить его глаза кезавязанными, но его просьбы не были уважены. Незадолго до выстрелов он начал что-то говорить... «Я не виноват» — были последние слова, как ружейный залп вырвал у него жизнь с быстротою молнии. Бездушное тело спустилось в низ по столбу, сейчас было отвязано и брошено в яму.

Потом расстреливали Бочарова. Должно думать, что сия необыкновенная сцена подействовала на самих исполнителей приговора, ибо солдаты потеряли меткость. Бочаров был только ранен; унтер-офицер подошел к нему, вонзил штык в грудь и сим кончил мучения бедного страдальца. Михайло Васильев выдержал залп и остался невредим. Солдаты укоротили дистанцию и начали поодиночке стрелять.

Генерал Лепарский сердился, кричал, бранил офицера и батальонного командира за то, что подчиненные их не умеют стрелять, и приказал скорее как-нибудь сию трагическую сцену кончить. Солдаты ранили Васильева несколькими пулями, но не убили; наконец, подскочили к нему и прикололи его штыками. С двумя последними сообщниками Голикова и Бочарова почти то же самое случилось, что и с Михайлом Васильевым.

В одно и то же время, когда одних расстреливали, три палача наказывали: кнутом и плетьми других приговоренных к сим наказаниям. Невозможно представить себе всех ужасов сей кровавой сцены. Вопли жертв, терзаемых палачами, командные слова, неправильная пальба, стон умирающих и раненых — все это делало какое-то адское представление, которое никто не в силах передать и которое приводило в содрогание самого бесчувственного человека188.

Эти воспоминания рисуют во всей живости и трагичности сцену, о которой сухо и кратко доносил генерал Лепарский. Мемуарист развил, углубил каждую деталь. И, наоборот, есть одна трагическая сторона расстрела, которой не может вскрыть мемуарист: он лишь отмечает что-то неладное с расстрелом — расстреливали плохо; предположительное объяснение мемуариста — волнение солдат, которые из-за этого потеряли меткость. Но вот документ, открывающий секрет трагедии расстрела:

«Товарищу начальника главного штаба его императорского величества господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Чернышеву

Коменданта при Нерчинских рудниках генерал-майора Лепарского

Команда 5-го горного батальона, квартирующая в Нерчинском заводе, имея налицо 170 человек рядовых, не могла для 70 человек, находившихся в параде для экзекуции при расстреливании осужденных преступников, о коих я имел честь вчерашнего числа рапортом за № 661 донести вашему сиятельству, набрать более 40 ружьев; из оных выбранных пятнадцати половина людей не могла исправно стрелять, и за всем тем, что я приказал уменьшить пороху в патронах, не без опасности по ослаблении казенных шурупов, можно было решиться употребить для пальбы сии ружья, поступившие в оной батальон еще в 1775 году и у коих все пружины и шурупы совершенно негодные, а штыки уже вовсе не употребляются, имея развернутые трубки. Почему полагая, что кабинету его величества в таком виде о негодности ружьев никем не было представляемо, да притом, считая оной батальон вооруженным теперь хуже, как бы он имел одни только пики, я почел долгом службы довести о всем сказанном до сведения вашего сиятельства.

Подлинный подписал генерал-майор Лепарский

Царское правительство «не умело повесить» декабристов 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости: у троих оборвались веревки. Не умело оно и расстрелять, не причиняя лишних, нечеловеческих мук тем, кто пытался в первый и единственный раз восстать во имя освобождения декабристов в Сибири.

В ответ на рапорт генерала Лепарского о негодности ружей военный министр дал распоряжение 27 января 1829 года (за № 5) артиллерийскому департаменту, по поручению Николая I, отправить нужное количество ружей в Нерчинские рудники.

Между тем Петербург все не забывал о слишком свободном режиме каторжан, а вопросы, возбужденные Николаем при чтении следственного дела, продолжали оставаться без ответа, и чуть ли не через полгода после первых распоряжений по поводу восстания в Зерентуйском руднике Лепарский получил напоминание 31 марта 1829 года от дежурного генерала главного штаба.

Отвечая, Лепарский в рапорте от 1 июня 1829 года отговорился болезнью как своей, так и состоящего при нем плац-майора. Другой причиной промедленья была задержка прибытия вновь назначенных штабофицеров. Свой рапорт Лепарский заканчивал уведомлением, что 30 мая командирован им для следствия плац-майор.

Лепарский взялся за дело следствия и на этот раз выполнил задачу, по крайней мере с канцелярской стороны. 16 июня, через год с лишним после открытия зерентуйского заговора, в Петербург из далекого Забайкалья было отправлено объемистое «дело».

В нем имеются очень интересные документы по препровождению Сухинова в Сибирь: дан список партии каторжан, с которой он шел, указание сопровождавшим кордонным казакам, как вести себя, конвоируя осужденных, большое количество отношений в Нерчинскую горную экспедицию от иркутского губернского правления с препровождением статейных списков отправляемых преступников и другие ценные документы.

Самое следствие было ведено через плац-майора при Нерчинских рудниках Северского конно-егерского полка капитана Лепарского. По требованию последнего давались сведения начальником Нерчинских заводов фон Фришем и Нерчинском горной экспедицией. Последняя и дала наиболее полное объяснение о неисправностях в режиме каторжноссыльных.

Оказалось, что Соловьев, Сухинов и Мозалевский «с товарищи» были приведены закованными, но сопровождавшие их кордонные казаки имели письменное предписание по приводе преступников кандалы забрать и отнести обратно. Никаких особых предписаний о новом заковании Сухинова и его товарищей не было, поэтому начальством были «назначены употреблению в работу» раскованными и «разосланы от сей экспедиции сообразно потребности в людях по разным заводским местам, из коих Сухинов, Соловьев и Мозалевский — Нерчинскую горную контору...» О том же, каков был режим их по рассылке, «экспедиция была неизвестною», так как все те «места» непосредственно отчитывались перед Лепарским. [...]. Предпринятая концентрация «государственных преступников» в Петровском Заводе должна была облегчить надзор за ними и предупредить возможность попыток к бегству. В общем, зерентуйское дело повлияло на ухудшение режима декабристов.

Тем закончилось зерентуйское восстание — единственная организованная попытка освобождения, предпринятая декабристом.

В. Е. Дербина
ДЕКАБРИСТ А. ВЕДЕНЯПИН В СИБИРИ189

В каторжных тюрьмах, на заводах, по глухим местечкам всей необозримой окраины были поселены молодые, образованные, полные жизненной силы люди, поднявшие как на Сенатской площади, так и на юге России восстание в памятные декабрьские дни 1825 года. «У них отняли все: звание, имущество, здоровье, отечество, свободу, но не могли отнять у них любовь народную»190. Имена их известны были всей мыслящей Сибири от Саянских гор до крайнего севера. В Киренске хорошо знали поселенного там Аполлона Васильевича Веденяпина.

Веденяпин — уроженец Тамбовской губернии, сын небогатого, обремененного семьей майора, за которым вместе с братом числилось всего лишь 20 душ крестьян. Первоначально А. Веденяпин воспитывался в Тамбовском корпусе, а затем во Il-м кадетском, по окончании которого был выпущен в артиллерию офицером.

В январе 1825 года он в чине подпоручика 9-й артиллерийской бригады впервые узнал от Пестова о существовании Общества соединенных славян и в мае того же года был принят в общество [...].

Во время сбора войск в лагере под Лещиным Веденяпин поддерживал связь с членами общества и участвовал в бурных собраниях по объединению Общества соединенных славян с Южным обществом, имевших место сначала на квартире Пестова и Борисова 2-го в Лещине, а затем в деревне Млинищах у Андреевича 2-го [...].

О значительной роли Веденяпина в Обществе соединенных славян можно судить по количеству показаний о его революционной деятельности, данных Мозганом, Шимковым, Тютчевым, Громницким, Берстелем, Киреевым, Фурманом, Горбачевским и А. Борисовым.

А. Веденяпин был вполне надежным членом общества. Он настолько хорошо умел скрывать свои мысли, настолько удачно действовал, что начальство даже в тот момент, когда революционная организация была уже открыта, не знало об участии Веденяпина в ней. Ему было приказано арестовать основателя Общества соединенных славян Борисова 2-го.

Вскоре, однако, последовал арест и самого А. Веденяпина. Если многие декабристы довольно легко и охотно говорили Следственной комиссии о планах общества и его членах, то этого никак нельзя сказать о Ведеияпине. Он дает сдержанные показания, скрывает все, что только может, ке говорит, что ему известно существование Южного общества, опасаясь этим выдать его членов.

Верховный уголовный суд отнес Веденяпина к 8-му разряду, приговорив его к пожизненной ссылке. «Сила вины» его формулировалась так: «Был членом общества. Цель оного было уничтожение существующего правления и восстановление свободы. Он знал о намерении ввести республиканское правление. Обличается в знании о предположенном цареубийстве»191. В силу этого Веденяпин присуждается к бессрочной ссылке в Сибирь на поселение.

Веденяпину предстояла трудная дорога в отдаленнейшие края Восточной Сибири.

В сопровождении фельдъегеря и жандармов он был направлен в 1826 году в Якутскую область. Путь лежал через Ярославль, Вятку, Пермь и Екатеринбург. 16 сентября 1826 года Веденяпин добрался до Якутска, откуда через сутки выехал к месту своего назначения в Верхневилюйск. Этот путь Веденяпин совершал в сопровождении двух казаков и чиновника. Но Верхневилюйска ему увидеть не довелось. Еще 6 сентября 1826 года последовало предписание Николая I водворить Веденяпина на поселение в город Киренск (Иркутской губернии). У правительства были основательные причины переменить место ссылки.

После ликвидации восстания на Сенатской площади и на юге России правительство поставило своею целью возможно скорее избавиться от заговорщиков. Такое стремление проводилось в жизнь двумя средствами. Одним была казнь, другим — ссылка в глухие и отдаленные места Сибири и Кавказа.

Когда лихорадочная поспешность, с которой правительство отправляло в ссылку восставших, утихла, когда начали подводить итоги сделанным распоряжениям, тотчас же всплыл со всей своей несправедливостью вопрос о ссыльнопоселенцах декабристах.

Оказалось, что сосланные на каторгу, чья вина казалась значительней, очутились в более благоприятных условиях, нежели те, кого отправили на поселение. В Читинской каторге декабристы жили большой и дружной семьей. Здесь каждый из них мог найти и материальную и моральную поддержку со стороны своих сотоварищей, родственных по духу и объединенных одною участью.

Не то должны были встретить ссыльнопоселенцы в захолустьях Приленского края, где их водворили. Там они познали полное одиночество, так как согласно указу их селили не более двух человек в одном и том же селе, деревне, либо городе.

Декабристы, сосланные на поселение в таежные сибирские захолустья, находили там совершенно чуждых людей, чуждых не только по складу жизни, но и по языку. Это обстоятельство сильно угнетало декабристов. Создалась явная несправедливость. Наказание, считавшееся меньшим по сравнению с каторгой, оказалось во много раз тяжелее последней. Кроме того, поселение декабристов на крайнем севере, в чем убедилось и само правительство, создало немало затруднений как для краевой и центральной власти, так и для местного населения.

Характерен случай с Назимовым. Поручая надзор за декабристами в селах — исправнику, в городах — городничему, инструкция предусмотрительно добавляла, что «особых казаков для надзору не нужно». Казаки Верхнеколымска, получив предписание держать Назимова под строжайшим надзором и вместе с тем беречь его здоровье, во время болезни его не знали, что с ним делать; они заперли Назимова в одну из своих юрт, отправив гонца в Якутск с донесением, что Назимов болен и что они, питаясь сами рыбой, не знают, чем его кормить192. Подобные факты могли повториться и с другими. Правительство должно было исправить свою ошибку. Вот почему Николай I дал новый указ, по которому государственных преступников приказано было поселить в местах более или менее людных и поближе к культурным центрам Сибири. В силу этого Веденяпина, как и одновременно сосланных с ним декабристов, возвратили с полпути к дальнему северу и направили в Киренск.

То была довольно крупная перемена в жизни декабриста в первые годы его ссылки. Другая, не менее важная, совершилась в том же году. Указом от 22 августа предписывалось: «Сосланных в Сибирь на поселение бессрочно, между прочим и Веденяпина 1-го, оставить на поселении на 20 лет»193. Таким образом, пожизненная ссылка Веденяпина была заменена срочной, и Киренск стал местом его пребывания.

Киренск — маленький городишко Иркутской губернии. Стоит на реке Лене при впадении в нее реки Киренги. В 1822 году он был назначен окружным городом и причислен по управлению к разряду городов малолюдных. В 1858 году в нем было всего 830 человек обоего пола194.

i лушь, тишина и безмолвие царили в Киренске. Т олько весной, точно пробудившись ото сна, он начинал жить кипучей, полной захватывающих событий жизнью. Весна несла с собою половодье Лены. Паузки один за другим начинали плыть вниз по реке. Нагруженные всевозможным товаром, оки появлялись во всех приленских городах. Спускались паузки до Киренска. Тогда город оживал. Страивалась ярмарка. Поднималась суета. Одни старались скорее и выгоднее продать, другие дешевле и больше купить. Население Киренска делало запасы на целый год. Оживленно шла торговля. Быстро проходила ярмарка. Купцы, распродав товары и продав обычно на дрова паузки, оставляли Киренск. Жизнь населения приходила в равновесие. Снова начиналось скучное существование с чуть заметным проявлением жизни195. Такова была картина Киренска в 1872 году, не лучше, конечно, она была и 50 лет тому назад, когда туда прибыл Веденяпин.

В этом городе и потекли один за другим серые, по-видимому, однообразные дни декабриста.

Если многие декабристы, живя в Сибири, довольно часто получали помощь деньгами или натурой от своих ближайших родственников: жен, матерей и отцов, то Веденяпин за первые шесть лет жизни в Киренске получил всего 300 рублей от каких-то дальних родственников. Конечно, такая скудная помощь не могла устроить его, и с первых же дней водворения Веденяпин познал всю тяжесть нужды.

Чтобы иметь средства к существованию, Веденяпин не раз пытался найти их разными способами. Так, уже в 1831 году он просил разрешения заняться или рыбной ловлей, или рубкой леса строевого и на дрова, или слюдяными промыслами. В крайнем случае просил разрешения поступить в услужение к частным лицам. Иркутский гражданский губернатор, входя в положение Веденяпина, нашел просьбу его небезосновательной, но слюдяным промыслом заняться не разрешил, ибо слюда находилась далеко от города Киренска, а А. Веденяпину, как ссыльному, отлучаться из места поселения было запрещено.

Что же касается работы у частных лиц, то гражданский губернатор счел возможным позволить Веденяпину этот труд, но с условием оставаться в городе и ни на минуту не отлучаться из него. Остальные просьбы его были уважены. Однако краевая власть не рискнула разрешить этот вопрос самостоятельно и послала свое мнение на утверждение III Отделения. Николай I, узнав из докладной записки Бенкендорфа просьбу Веденяпина, наложил резолюцию: «Согласен, но в услужение идти не дозволять».

В результате Веденяпину было запрещено все то, на что более всего он мог рассчитывать. Только рыбная ловля да рубка леса могли стать источниками заработка Веденяпина. Но и с этим разрешением произошло печальное недоразумение. Если высшее начальство дало свое согласие Веденяпину на занятие рыбными и лесными промыслами, то препятствие встретилось со стороны местной власти. Недоговоренность ли распоряжения, недомыслие ли киренского начальства дали делу Веденяпина иной оборот. Киренский городничий Косолапов не понял, на какое расстояние и на какое время можно отпускать Веденяпина на промыслы, и, не желая разбираться в данном вопросе, а просто «полагая все то услужением», не только запретил Веденяпину отлучаться из пределов Киренска, но и вообще «всякое стороннее занятие». Так местная власть, толкуя по-своему распоряжения центра, ухудшала и без того безотрадное положение не приспособленных к условиям поселенческой жизни «изгнанников земли родной». Веденяпин остался по-прежнему без заработка и средств к жизни.

Правда, ему удалось приобрести с помощью товарищей по несчастью Назимова и Заикина небольшой участок земли, дом, скот и другой инвентарь. Позднее, в 1835 году, земельный участок Веденяпина несколько увеличился. Правительство, отправляя декабристов на поселение, поставило целью приучить каждого из них к хлебопашеству. Поселенцу-декабристу общество должно было отвести 15 десятин пахотной земли. Отвели землю и Веденяпину. Но радости в этом было мало. Земля была отведена далеко от места жительства и при поездках туда ставился ряд преград: усиливался полицейский надзор, выезд мог быть совершен только с разрешения земского суда. Последний давал особый билет с отметкой об отбытии и позднее в нем помечал время прибытия. Веденяпину пришлось помириться с этими неудобствами.

Земледелие должно было стать основным занятием декабриста. Но первые опыты показали Веденяпину, что земледелие не обеспечит его.

Веденяпин начал работать, не имея за душой ни копейки. А хозяйство непрерывно требовало то пополнения орудиями производства, то починку их, то, наконец, приобретения семян для посева и прочее. Кромевсего этого, необходимы были рабочие руки: бобылю трудно вести хозяйство, нужен был наемный труд. Требовались средства. А их у Веденяпина не было. Это наносило большой ущерб его хозяйству. Сам же А. Веденяпин работать не мог за отсутствием опыта и навыков в новом, до тех пор незнакомом деле. К этому необходимо еще присоединить непривычку к физическому труду вообще, слабое здоровье его, а также и ряд внешних условий, плохо влиявших на хозяйство Веденяпина. Основные из них: суровый климат края, частые неурожаи и сравнительно высокие цены на предметы широкого потребления в Киренске. Хозяйство все более и более приходило в упадок. Неурожай в 1832 году, посетивший Киренский округ, причинил много горя краю. У Веденяпина на следующий год не хватило даже семян на посев. Условия существования становились безотрадными, без надежды на лучшие дни. В довершение всего болезнь, перенесенная Веденяпиным в следующем году, окончательно ухудшила материальное благополучие поселенца. Перед Веденяпиным грозно стоял вопрос о дальнейшем существовании.

Участие управляющего Киренским откупом помогло ему на время выйти из критического положения. За небольшое вознаграждение тот пригласил его к себе «в услужение», но лишь только городничий узнал об этом, тотчас же запретил Веденяпину исполнять какие бы то ни было поручения управляющего даже на дому. Веденяпину вновь пришлось покориться воле начальства. «Быть может в городе, больше людном, я мог заняться ремеслами, но в Киренске, где все население занято или торговлею, или приобретает средства на пристанях, что могу избрать для себя, ограниченный в моей свободе до самых мелочей? Без сего ограничения я давно бы вошел в известный класс народа и, конечно, не смел бы искать ни вспоможений, ни милостей; но, завися от непосредственного распоряжения правительства, откуда найду помощь, как не от правительства?»196

С такими словами все чаще и чаще, все настойчивее и упорнее обращается Веденяпин к власти.

Денежная помощь от родственников прекратилась окончательно; крестьянское хозяйство не налаживалось и мало приносило пользы, а стороннего заработка не было. Жизнь становилась невыносимой. А. Веденяпин, рисуя ее в самых мрачных красках, просил сжалиться над ним и облегчить его «бедственное положение». Действительно, бедность Веденяпина временами доходила до крайности. Так, в 1835 году, судя по его прошению к генерал-губернатору, он не имел всю зиму освещения, часто сидел без дров, а временами и без хлеба. Правда, А. Веденяпин мог и сгустить краски, мог и преувеличить безвыходность своего положения с целью вызвать участие к себе со стороны власти, но нельзя отрицать, что он действительно находился в крайней бедности и часто нуждался в самом необходимом. Это знало и правительство, со стороны которого делались некоторые попытки помочь Веденяпину.

Как все государственные преступники в его положении, он получал паек и крестьянскую одежду. Но то и другое мало удовлетворяло декабриста. Одежда выдавалась на продолжительное время, а паек был небольшой и давался неаккуратно.

«Можно ли довольствоваться двумя рубахами, иметь один армяк на два года; откуда мог приобретать вещи другого рода, необходимые для чистоты и пищи? Я осмелился объяснить, что содержание мое даже менее обыкновенного арестантского плаката»197. Так писал Веденяпин губернатору. Правительство разрешило ему получать вместо указанных пособий деньги в размере стоимости одежды и пайка.

В 1835 году было постановлено выдавать Веденяпину денежное пособие в количестве 200 рублей ежегодно. Но эта милость власти, распространявшаяся не только на Веденяпина, не была доведена до конца, а потому и не достигла своей цели. Двести рублей высылались неаккуратно, Веденяпин получал их с большим опозданием. Несвоевременное получение денег ставило его в тяжелое положение. Зависимость города от единственной ярмарки сильно сказывалась на положении декабриста.

Часто бывало так, что в тот момент, когда приходили в Киренск товары, Веденяпин сидел без денег, а когда они появлялись у него, то уже ярмарки не было и нечего было купить. Да и кроме того, часто некоторая сумма из 200 рублей, по словам самого Веденяпина, удерживалась властью. Таким образом, правительство, с одной стороны, как бы заботилось о Веденяпине, но, с другой, не принимало мер к тому, чтобы эти заботы были не только на словах, но и на деле.

Если временами доброжелательное отношение краевой власти до некоторой степени ободряло Веденяпина, то каждый малейший натиск со стороны ее сильно угнетал декабриста. В большинстве случаев все ограничения, шедшие как из центра, так и от местной власти, касались материального положения Веденяпина. И чем хуже становилось оно, тем чаще Веденяпин начинал просить об облегчении его участи, «оказать справедливость не ему, а его несчастьям». Прошения Веденяпина, особенно те, которые писались в момент угнетенного состояния духа, представляют сплошные мольбы о милости, жалости, снисхождении. Он не раз просил «подать руку помощи самому несчастнейшему из миллионов России»198.

И не только письмами напоминал о себе Веденяпин власти, но и лично при каждом удобном случае обращался к представителям ее за помощью. Проезжал ли через Киренск генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский, попадал ли туда проездом в Якутск капитан жандармов Алексеев — ко всем обращался Веденяпин с просьбой облегчить его участь. Алексеев, удостоверившись в тяжелом материальном положении Веденяпина, обещал употребить всю свою власть и все законные меры, чтобы помочь декабристу. Но в большинстве случаев искания декабриста оставались тщетными. Реальной помощи Веденяпин почти не получал. От Лавинского199 он «видел более снисхождения и ласки, нежели вспомоществования»200. Алексеев тоже не помог ему. А глубокая бедность и беспомощность все больше и больше тяготили Веденяпина. У него не раз возникал вопрос: «Неужели мне должно, как тунеядцу, только жить подаянием или завидовать чужому довольству»201.

Еще тяжелее и обиднее становилось Веденяпину при мысли, что он не виноват в своей нищете, что она является условием самой ссылки. «Моя бедность есть ли следствие образа жизни. За что же сверх тяжелого моего наказания еще угнетают меня нищетою, позорят рубищем бродяги?»202 — писал он в 1833 году.

Жгучая меланхолия овладевала им. Жизнь с мыслью о безотрадном будущем и горькой действительности начала казаться ему бесцельной. Еще сильнее угнетало Веденяпина сознание полнейшего его бесправия. В одном из своих прошений в 1839 году он спрашивает: «И кто я — живой мертвец. Какое удостоверение, какие поручительства могу представить в застрахование доверенности, когда мне не предоставлено права на мою личность, на мое имя, когда я просто ничто»203. Сознание этого доводило часто Веденяпина до отчаяния, заставляло его, быть может не раз, «завидовать горестной смерти некоторых из товарищей бедствия». Смерть в такие моменты казалась ему желанным исходом из создавшегося положения.

Под грозным и упорным натиском нужды и горя сильный когда-то духом революционер А. Веденяпин начинает сдавать свои позиции. Терпение — единственное оружие в борьбе с злой судьбой, постепенно оставляет его. «За проступок невольный для меня потеряно имя, связи родства, счастье жизни, наконец, самое здоровье, нужны ли другие страдания телесные: голод, холод, болезни, но это сопряжено с моим обречением на жизнь. Имя «государственного преступника» — это клеймо отвержения, это проклятие каиново, преследует, душит меня всею массою злоключений»204.

Имя государственного преступника безумно тяготило Веденяпина. Он молил власть о пощаде: «Ваше высокопревосходительство, — пишет он генерал-губернатору, — не откажите в ходатайстве несчастливцу, снимите с меня это несносное бремя; у ног Ваших молюся, как богу, снимите мои цепи или определите смерть за желание снять их»205. Эти слова — крик отчаяния потерявшего веру в лучшие дни поселенца.

Упование на смерть, могущую положить конец его земным страданиям, страданиям беспросветным и безграничным, надрывавшим его сердце, встречается часто в письмах Веденяпина. В одном из них он говорит: «Вражда угасла на гробах виновных, ужасное сделалось смешным; почти новое поколение сменило свидетелей преступных событий, но бедствие и горе не проходит, не забывается виновными, кто живет противу воли». Но среди мрака и тьмы, среди этой психической придавленности проскальзывал иногда слабый луч надежды.

В 1839 году Веденяпин писал: «В эту минуту, когда вся Россия празднует со своим монархом, могу ль я противиться надежде, что рука благодетеля отверзится и для меня»206.

У Веденяпина не умерла мечта рано или поздно проститься с злой мачехой Сибирью и вновь увидеть дорогие места. Попытка увидеть Россию была предпринята им еще в 1829 году. Веденяпин просился в ряды кавказских войск. «Дозвольте мне в рядах преданных Вам воинов, — писал он Николаю I, — запечатлеть моею жизнью и совершенное раскаяние и всегдашнюю глубочайшую преданность отечеству и вашему императорскому величеству»207. Т рудно поверить искренности этих слов, подлинному раскаянию Веденяпина. В них чувствовалась какая-то фальшь, рожденная скрытой мечтой вырваться из Сибири. Правительство поняла это. «Разрешения поехать на Кавказ не последовало».

Суровый климат, непривычный для Веденяпина, тяжелые материальные условия, нравственные мучения подорвали его физические силы. Живя в ссылке, Веденяпин несколько раз был болен и лежал в больнице» а недомогание в связи с тяжелыми условиями жизни еще более влияло на психику Веденяпина. Он становился все более раздражительным, все более впадал в тоску и отчаяние. Ужаснее всего было для него отсутствие друзей, которые могли бы оказать ему моральную поддержку. Разделявшие с Веденяпиным ссылку в первые годы его жизни в далеком краю Голицын, Назимов и Занкин скоро покинули Сибирь. Последний из них умер, двое других были переведены на Кавказ рядовыми. Веденяпин остался одинок. Тоскливо тянулись серые дни. Писем с родины он не получал и сам туда ничего не писал. Правда, была попытка с его стороны завести переписку с одним из «товарищей бедствия» Михаилом Нарышкиным, который жил в Кургане. Но уже первое письмо, посланное Веденяпиным, по-видимому, не дошло по назначению. Дело в том, что Нарышкин успел к тому времени, получив разрешение, выехать на Кавказ, письме не застало его в Кургане. Ответа Веденяпин не получил и больше к Нарышкину не писал. Так и прекратилась почти неначавшаяся переписка. Это было в 1837 году.

Не было близких людей у Веденяпина и среди населения Киренска. Правда, он пользовался там авторитетом, но ни с кем не делился своим горем, своими душевными бурями. Замкнутый в себе, он не находил друзей. Вообще Веденяпин в Сибири плохо сходился с людьми. Ему, усталому в борьбе с жизненными невзгодами, казалось порой, что «люди честные или страшатся, или затрудняются в отношениях к нему»208. Вера в лучшее будущее замирала, и одна надежда оставалась на участие к нему краевой власти. В письмах его к ней опять слышится одна лишь мольба: «Закон разит однажды, но жизнь, определенная на страдание без надежды, есть смерть непрестанная; убивая последний разум, чувство убивает веру в вечность. Сердце мое стесняется. Я не был злодеем: виновен перед законом, но чист в душе»209. Эти минутные проблески сознания, искалеченного ссылкой, воскрешают перед нами юную душу Веденяпина; если юридически он считает себя виновным, то морально, как и другие декабристы, он виновным себя не признает. Дело, поднятое декабристами, являлось логическим ходом всей русской жизни и иначе разрешиться не могло, действовать в этом направлении было долгом каждого, и Веденяпин в этом смысле «чист душою».

Такое просветленное сознание возникало у Веденяпина в те минуты, когда являлась хотя бы маленькая надежда улучшить свое положение. Единственный путь к этому, по мнению декабриста, была служба.

Веденяпин не раз просил разрешения работать где-либо в канцелярии. Этот труд был ему по душе и соответствовал его призванию и способностям. «Я и не умею, и по болезни моей неспособен к земледельческой работе; мои плуг и орало — перо»210, — писал он в одном из прошений к начальству. В 1835 году им была сделана первая попытка устроиться на службу в конторе сборов по питейной части. Но положительного результата Веденяпину достичь не удавалось. Не получая до 1839 года на свою просьбу ответа, он вновь пишет генерал-губернатору Восточной Сибири: «Представляю судьбу мою на волю вашего в-ства; но почту себя бесконечно облагодетельствованным, когда угодно будет дозволить мне заняться в присутственных местах, хотя бы под строжайшим надзором», и далее, «смею повторить, не ищу излишнего, мне наскучила невольная нищета и праздность»211. В ответ на такую скромную просьбу Веденяпина, соглашавшегося даже быть под строжайшим надзором, иркутский губернатор разрешил ему поступить вольнонаемным служащим в окружной суд. Правда, когда разрешение пошло на утверждение высшей инстанции, то там дозволили Веденяпину работать не в окружном, а земском суде и под особым надзором киренского исправника Козьмина.

А. Веденяпину открылась, наконец, возможность поступить на службу. Несомненно в этом деле большую роль сыграло отношение к декабристу как местной власти, так и населения Киренска. Много способствовало тому и хорошее поведение поселенца. Вел же себя Веденяпин безукоризненно, всегда держался в стороне от всяких дрязг и склоки, к служебным обязанностям относился честно... Местная власть, отсылая в центр ежемесячные донесения о поведении государственного преступника, каждый раз сообщала: «Водворенные в Киренском округе государственные преступники Аполлон Веденяпин и Д. Таптыков212 в течение февраля месяца вели себя скромно и ни в каких предосудительных поступках замешаны не были»213. Эти строки относятся к 1836 году. Такие же донесения поступали и в следующие годы [...].

Сочувственно относились к Веденяпину не только обыватели Киренска, но и некоторые из должностных лиц. Нами уже упоминалось об управляющем откупом, который, видя крайнюю бедность декабриста, принял его в 1835 году на работу за относительно хорошее вознаграждение. При этом он знал, что действует против закона, запрещавшего Веденяпину поступать «в услужение», и, наверное, понимал, что тем самым берет на себя большую ответственность, быть может, рискуя своим служебным положением.

Такое чуткое, бескорыстное участие окружающих давало повод Веденяпину вполне решительно говорить: «Я уверен, что не только господа чиновники, но и все граждане города засвидетельствуют о моем поведении и нравственности»214.

Веденяпин заслужил доверие власти. Хорошее поведение помогло ему получить место писца в земском суде. Но недолго проработал там Веденяпин. Несомненно, мизерное жалование вольнонаемного писца не могло удовлетворить его. Око не улучшило материального положения декабриста, ке успокоило его больной души. Веденяпин и теперь, как и прежде, нуждался в самом необходимом, и по-прежнему отчаяние не покидало его.

Беспросветная нищета, одиночество, безотрадное неизвестное будущее снова выводили его на тернистый путь сомнения в целесообразности осуществления тех идей и планов, которыми он жил в пору молодых лет. В минуты безвыходного горя, уныния впечатлительный поселенец снова проклинал ту минуту, когда «безрассудно доверился своим товарищам» и вступил членом Общества соединенных славян.

Так ссылка калечила психику революционера. Правительство же считало, что декабрист исправился, что ссылка благотворно влияет на направление его мыслей.

Вспомнив, что Веденяпин в 1829 году просил, как милости, быть зачисленным рядовым в отдельный Кавказский корпус, Николай I в 1840 году повелевает определить Веденяпина рядовым в один из Кавказских полков. Данное спустя одиннадцать лет повеление оказалось слишком запоздалым. Действующая армия на Кавказе уже не привлекала декабриста. Прежний молодой, полный энергии член тайного общества превратился в ссылке в сломленного, уставшего от невзгод жизни человека. Теперь не тянуло Веденяпина в горы Кавказа; не под силу было двигаться из Сибири в дальний путь и переносить тяготу походной жизни, помехой чему служило расстроенное здоровье декабриста. Получив уведомление о нежданной «милости», Веденяпин, между прочим, пишет генерал-губернатору: «Из числа 14 человек, значащихся со мною в разряде, кажется, немногие остались в Сибири; если б не болезнь, приковавшая меня к одному месту, быть может, во вслед за моими сотоварищами и я нашел бы себе славную могилу на полях чести»215.

Николай I, получив уведомление генерал-губернатора о том, что Веденяпин лишен возможности воспользоваться «милостью» (зачислением в солдаты), повелел: «По уважению чистосердечного раскаяния Веденяпина определить его не в пример другим на службу в Сибири в каком-либо госпитале или другом богоугодном заведении»216.

А. Веденяпин, воспользовавшись этим повелением, перешел из Киренского земского суда на службу в Иркутский военный госпиталь. Но и этот переход принес ему немало горя.

Николай I предписал определить Веденяпина в какое-либо богоугодное заведение. Но ни в одном из них свободных мест не было. Незамещенною оказалась лишь должность младшего писаря в Иркутском военном госпитале, да и та считалась сверхштатной. У администрации в связи с этим тотчас же возник вопрос: из каких же сумм платить жалование новому работнику, а также на какие средства приобрести ему полагавшееся обмундирование. Запросили высшее начальство. Зная же повеление Николая I и не рискуя идти против него, начальство нашло такой выход: предложило уволить одного из ранее служивших писарей и тем самым дать место декабристу. Вопрос с деньгами и одеждой разрешился, и то и другое было отнесено на местные средства.

Таким образом, Веденяпин, получив службу в военном госпитале, должен был оставить Киренск и переселиться в город Иркутск. В 1840 году он переехал туда в сопровождении казака. Казалось бы, все шло как нельзя лучше. Переезд в культурный центр Восточной Сибири, получение гражданской службы в самом деле должны были рассеять мрачное настроение декабриста. Злой рок преследовал, однако, Веденяпина и дальше. Те 12 рублей ассигнациями, которые он получал за работу в госпитале, не могли, конечно, обеспечить существование культурного человека. Веденяпин по-прежнему жаловался на свою «горестную жизнь». «Горестной» она казалась ему еще и потому, что ведь он должен был снова начинать свою служебную карьеру. 12 лет нужно было работать, чтобы получить I чин и вместе с тем высшую должность, могущую дать хороший заработок.

Не чины как таковые привлекали Веденяпина в его повышениях по служебной лестнице. Он согласен был навсегда оставаться простым писарем, лишь бы жалованье гарантировало бы ему сносную жизнь. Особенно добивался Веденяпин улучшения своего материального положения на будущее время, на время старости. Боязнь нищеты в преклонном возрасте не оставляла Веденяпина ни на минуту за все то время, когда он пытался найти заработок. Эта же боязнь в некоторой мере была и двигателем в его поисках службы казенной, которая со временем могла бы обеспечить его пенсией. Надежд на помощь друзей по изгнанию Веденяпин не имел и за нею к ним не обращался.

Нужно заметить, что как только Веденяпину удавалось найти работу, как она начинала тяготить его. Не потому, конечно, что он не хотел работать вообще, а потому, что служба не давала ему того, чего он ждал от нее. Бедность, нищета и моральная неудовлетворенность по-прежнему царили в быту декабриста. Получая в военном госпитале 12 рублей ассигнациями в месяц и видя в новой службе «не улучшение своего положения, а только изменение образа страдальческой жизни»217, он стал тяготиться ею, и служба в госпитале сделалась для него с этого времени наказанием. Далекий, заброшенный Киренск начинал казаться ему привлекательным, он всею душою рвется обратно. В Киренске он бросил в самое горячее время свое несложное хозяйство. Вернуться к нему и заняться им представлялось для Веденяпина теперь более заманчивым, нежели жить в Иркутске и получать 12 рублей ассигнациями. «Оставьте мне мир душе моей, — просил он губернатора, — дозвольте мне возвратиться в мой приют, и я почту себя глубоко обязанным»218.

Стремление уйти из Иркутского военного госпиталя увенчалось успехом лишь в 1844 году. Веденяпин стал болеть, и на левом глазу давало себя чувствовать застарелое неизлечимое бельмо.

Болезни загнали его иа время в гражданскую больницу и дали возможность уйти из госпиталя. Но как только Веденяпин поправился, опять начались поиски службы. Снова писались прошения начальству, снова полились жалобы на плохое материальное положение, и снова перед властью встал вопрос о назначении Веденяпина на новую должность, в новое учреждение.

Иркутский гражданский губернатор, видя, с одной стороны, бедственное положение декабриста, с другой — считая человеком его подходящим для канцелярской работы, думал устроить его писцом и счетчиком в Приказ общественного призрения, относя последний к богоугодным заведениям. Но препятствие встретилось со стороны высшего начальства. Оно не считало указанное «заведение» благотворительным учреждением, а потому назначение Веденяпина туда сочли противозаконным, да и кроме того, ссылаясь на слабое здоровье Веденяпина, иркутский генерал-губернатор думал, что Веденяпин не справится с делопроизводством. Главная причина, конечно, заключалась не в этом. Правительство в Сибири боялось декабристов, боялось их влияния в далекой глуши на ход государственной жизни. Потому оно было до мелочей осторожно в деле назначения их на службу в государственные учреждения.

Только немногим декабристам разрешено было работать в государственных учреждениях, да и то с ограничением весьма существенным. Им разрешалось поступать на службу только в благотворительные учреждения, стоящие далеко от всякой политики и не относящиеся к административным. Вот почему и Веденяпина следом за отказом дать ему место в Приказе общественного призрения назначили в Иркутскую гражданскую больницу помощником смотрителя. Власти находили, что эта «должность будет соответствовать и состоянию здоровья и смыслу высочайшего повеления в 1840 году об нем, Веденяпине, последовавшего»219. Служба в больнице не делала его политически опасным.

Итак, первоначально правительство очень неохотно шло навстречу Веденяпину в его стремлении к служебной деятельности. Но с течением времени ему удалось «возвыситься» в глазах власти. Это последнее обстоятельство дало возможность Веденяпину немного подняться по служебной лестнице. В 1848 году он занял уже должность смотрителя в той же больнице, где и проработал вплоть до 1850 года. За этот промежуток времени, а именно в 1849 году Веденяпину был дан чин коллежского регистратора. В марте месяце следующего, 1850, года он был переведен на службу в Иркутское губернское правление. Отсюда в августе того же года переведен в окружной суд и назначен заседателем. На этой должности и в этом учреждении Веденяпин оставался до 1855 года. В 1855 же году он по собственному желанию был уволен.

Нужно заметить, что к этому времени Веденяпин уже получил разрешение жить повсеместно в Сибири.

Енисейское губернское правление в 1851 году сообщало земскому суду: «государственным преступникам, состоящим на поселении в Иркутской губернии, а именно: Михаилу Глебову, Михаилу Кюхельбекеру, Андрею Быстрицкому, Хрисанфу Дружинину и Дмитрию Таптыкову, коллежскому регистратору Аполлону Веденяпину, состоящему на службе заседателем в окружном суде, по высочайшему повелению дозволяется жить в Сибири, где они пожелают, но везде под строгим надзором»220.

Таков тернистый путь Веденяпина в период пребывания его в Сибири. Присматриваясь ближе к его служебной карьере, невольно останавливаешь внимание на том большом количестве мест и учреждений, где служил Веденяпин. Бесконечное стремление декабриста к улучшению своего материального положения побуждало его часто менять работу. Временами же в его душе говорило оскорбленное самолюбие: «Страшусь приняться за службу с душою огорченною, с сердцем, уязвленным скорбию, страшусь мысли служить предметом сострадания вместо живого гимна милосердию»221. Веденяпину казалось, что на ту или иную службу его брали или из милости, или из сожаления. Горькая обида теснилась в сердце в поисках места, где бы его считали нужным и полезным работником; он бежал из одного учреждения в другое. j

Неустанно преследовала Веденяпина и другая тяжелая мысль. Ему казалось, что окружающие с презрением смотрят на него, видят в нем бесправного, выкинутого из общества человека, считают его ниже себя, всех и каждого и потому не находят ничего плохого в своих требованиях покорности от него. А это в значительной мере обижало Веденяпина. Огорчало его и далеко несочувственное отношение к нему некоторых представителей власти, например иркутского генерал-губернатора Руперта. Он больше чем холодно смотрел на члена Тайного общества соединенных славян. Руперт во всем видел ложь со стороны Веденяпина, он считал, что болезнь, в силу которой тот ушел из военного госпиталя, одна лишь выдумка, а частые жалобы на бедность — простое притворство, ибо, по его мнению, Веденяпин, занимаясь посторонней работой и в то же время получая вспомоществование, живет лучше многих своих товарищей. Недоволен Веденяпиным Руперт был еще и потому, что подозревал его в занятии каким-то трудом, не разрешенным предварительно властью. Это подозрение побуждало генерал-губернатора прийти к выводу, что за Веденяпиным нужно следить, с целью заставить его заниматься только своими прямыми обязанностями, «а работами вольнонаемными, посторонними, отнюдь не развлекаться»222.

И в дальнейшем Руперт не оставлял декабриста в покое.

Так, в 1846 году он просил графа Орлова разрешить ему отобрать от Веденяпина подписку в том, что он не будет сниматься и приобретать своих фотографических карточек. I акая просьба была, вероятно, вызвана убеждением генерал-губернатора в том, что Веденяпин не исполняет требования правительства, запрещавшего декабристам сниматься и отправлять к родственникам свои портреты. Недоверчивое отношение Руперта в конце концов дошло до того, что по его настоянию в 1846 году над Веденяпиным был учрежден строжайший надзор [...]

Как в Киренске, так и в Иркутске Веденяпин был одинок. Не был он дружен и с теми, кто разделял с ним ссылку. Мы не можем установить дружеских отношений Веденяпина ни с одним из декабристов, живших в Иркутске и в округе, а в 40-50-х годах здесь была большая колония декабристов. Должно быть, не сталкивался с ними или, Еернее, сторонился их Веденяпин.

Здесь были Волконские, Трубецкие, Муравьевы, Лунин — все это представители той знати, к которой, как к деятелям-революционерам, недоверчиво относился Веденяпин, предлагая своим товарищам не особенно доверяться «словам сих господ». А один из них, Артамон Захарович Муравьев, против которого на заседаниях выступал Веденяпин, находился на поселении в Малой Разводной, в пяти верстах от Иркутска.

Товарищей по обществу у Веденяпина в Иркутске не было. Ьратья Борисовы жили в Малой Разводной и сошлись с Арт. Муравьевым, Бечаснов и Громницкий жили в округе.

Входить в круг знати и просить о поддержке «сих господ» Веденяпин не желал. Возможно, что Веденяпину казалось и не совсем удобным искать дружбы и сочувствия к себе людей, сумевших на каторге и ссылке стойко перенесть постигшую их кару, в то время, когда он ударам судьбы не мог противопоставить железную силу характера, воли, а впал в моменты психического надлома, в раскаяние, посылая бессознательно даже проклятия лучшим порывам прежних лет.

Единственно близким человеком к Веденяпину была 14-летняя девочка. Круглая сирота, она была взята им на воспитание. А. Веденяпин надеялся, что она станет отрадой в его горемычной жизни и опорой в старости223.

Настал 1856 год, год амнистии. Он принес с собой А. Веденяпину возможность возвратиться в Россию. Восстановленный в правах, Веденяпин из Енисейска, куда незадолго до манифеста перешел на службу заседателем суда, выехал в Тамбовскую губернию.

Но как и над всеми декабристами, так и над ним и после амнистии еще два года тяготел ненавистный полицейский надзор. Он был снят лишь В 1859 году [...].

В. А. Ватин-Быстрянский
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА В МИНУСИНСКЕ

Вряд ли найдется уголок Сибири, не видавший у себя политических изгнанников. И поэтому местный историк не может обойти в своих работах их роли в жизни края, прошлое которого он изучает.

Сибирь, по словам Словцова, «не видавшая у себя великих мира, кроме великих изгнанников его»224, хранит о последних благодарное воспоминание; культурная деятельность политических изгнанников является блестящей страницей в истории сибирской общественности. Политические ссыльные не переводились в Сибири с давних времен. По остроумному замечанию Г. В. Плеханова, судьба Юрия Крижанича, одного из первых русских панславистов, пробывшего невольным жителем Тобольска в течение 15 лет (1661-1676), прообразует собою судьбу большого числа русских «интеллигентов»225. Но массовый характер политическая ссылка приняла только в XIX веке, на протяжении которого тянется непрерывающаяся традиция борьбы за раскрепощение страны. Выдвигаемые экономическим развитием на историческую сцену общественные классы по очереди держали в руках знамя политического освобождения страны: либеральное дворянство, руководившее движением декабристов, пришедшая ей в половине века на смену разночинная интеллигенция и, наконец, созданный развившимся к концу столетия капиталистическим способом производства рабочий класс [...].

Первая массовая политическая ссылка в XIX веке связана с движением декабристов — этой попыткой класса прогрессивных дворян перестроить политический уклад России сообразно изменившимся хозяйственным условиям.

Не было в Сибири такого глухого угла, куда бы не был заброшен кто-либо их побежденных борцов. Дал им приют и Минусинск: уже вскоре после его переименования в город в 1823 году он стал служить местом водворения политических изгнанников226.

Первые сведения о декабристах в Минусинске мы почерпаем из доклада Маслова. Полковник корпуса жандармов Маслов, отправленный по высочайшему повелению в Сибирь для собрания сведений о ссыльных государственных преступниках и наблюдения за их сношениями и связями, представил в 1829 году донесение о преступниках, находящихся в тех местах, которые он посетил.

В Минусинске в это время проживали два декабриста — Краснокутский и Кривцов. По словам Маслова, «Краснокутский (бывший оберпрокурор Сената) построил себе в Минусинске домик, завел большой огород, запасся скотом и всеми потребностями жизни, знаком со всеми минусинскими чиновниками, занимается переводом географии Мальте Брюна, обрабатыванием огорода, разведением табачной рассады и вишневых дерев, а иногда рыбною ловлею. Получает лучшие огородные семена и снабжает ими городских и деревенских жителей, получает разные журналы и газеты, любит рассуждать о судопроизводстве. Когда его привезли в Минусинск, жители не хотели дать ему квартиры; городничий принужден был отвести ему комнату у себя. Пособие он получает от тетки своей, действительной тайной советницы Тамары, от сестер и оберпрокурора Кочубея»227.

Краснокутский был первым декабристом, поселенным в Минусинске. Первоначально его сослали в Якутск, а затем уже по просьбе родных перевели в Минусинск, затем в июле 1829 года в Минусинск прибыл Кривцов [...].

В начале июня 1829 года Кривцов тронулся из Туруханска. 1 июля 1829 года он писал матери из Красноярска: «...благодаря неусыпной заботливости Вашей и милостивому снисхождению государя императора я оставил 1уруханск и благополучно прибыл сюда, откуда иа сих днях отправлюсь в Минусинск».

«Все, которые там бывали, с восхищением говорят о том крае, называя оный здешней Италией. Итак, почтенная матушка, благодаря стараниям Вашим я увижу еще раз обработанные поля, увижу горы и по ним бродящие стада. И сколь восхитительна мне покажется сия картина после топкого болота, в котором я целый год находился и где думал окончить дни свои».

Как видим, уже тогда Минусинский край называли Сибирской Италией. Но в Европейской России этому плохо верили: мать просит Кривцова написать ей подробно о Минусинске и его жителях: есть ли там такие люди, которых можно назвать людьми.

Кривцов прибыл в Минусинск около 15 июля 1829 года. Он был принят Краснокутским как родной и поселился у него. Краснокутский был холост, с ним жила его старая тетка. Кривцов писал о нем, что он пользуется общим уважением за кротость, ровность характера и мужество, с которым он переносит свои страдания. Кривцов в короткое время ожил в Минусинске телом и душой. Его письма дышат довольством, почти счастьем. Первым делом он завел себе полудикую лошадь, которую объездил и приучил. Весь день он копается в саду и на огороде, поливает цветы и овощи, кормит кур, гусей и индеек, ездит верхом, а вечером гуляет, исхаживает верст по десяти; туруханская бессонница давно оставила его, здоровье значительно поправилось.

Задушевным другом Кривцова стал Кузьмин, окружной начальник. Кривцов с Краснокутским жили очень комфортабельно : дом был просторный и красивый, 5 человек прислуги, обед из 5 блюд. За лето Кривцов окреп, зима прошла легко и приятно, а с весны он снова занялся хозяйством по саду и огороду. 26 августа 1830 года он пишет: «...теперь солю огурцы, грибы, наливаю наливку и пр. и пр. и вообще исправляю должность домовитой хозяйки»228.

Маслов писал о Кривцове в своем донесении, что «он живо чувствует свое наказание и искренно сознается в своей вине»229.

В сентябре 1831 года Кривцову пришлось расстаться с Краснокутским: последнему разрешено было ехать на воды в Иркутскую губернию. Эта разлука была очень тяжела Кривцову: «Надеюсь, — пишет он, — что путешествие сие принесет ему желаемую пользу». Краснокутский не доехал до вод; нездоровье задержало его в Красноярске, где он остался, надолго230.

Как сообщает в своих записках барон Розен, «первое время Краснокутский чувствовал себя в Минусинске сносно», но через несколько лет почувствовал большое расслабление в ногах, в коленях и бедрах, так что не мог ходить иначе, как опираясь под руку и на плечо двух проводников, ноги его плелись, как веревки, и наконец ноги отнялись совершенно. Когда Краснокутский жил в Красноярске, родные просили для него позволения пользоваться сибирскими минеральными водами, в чем было им отказано. В ib4 i году Краснокутский был переведен в Тобольск, где и умер231.

Кривцов недолго прожил один в Минусинске, всего он пробыл там два года. Он был переведен рядовым на Кавказ опять по ходатайству матери перед императрицей. 22 сентября 1831 года генерал Потапов извещал Веру Ивановну, что государь император, снисходя к ее просьбе по свойственному его величеству милосердию, всемилостивейше повелел определить Сергея Кривцова в 44-й егерский полк, состоящий в Кавказском корпусе, «в надежде, что он в полной мере восчувствует сию монаршую милость и потщится оправдать оную своею усердною службою и безукоризненным поведением». 15 ноября помечены сохранившиеся в бумагах Кривцова шутливые стихи: «На отъезд в Грузию Сергею Ивановичу Кривцову от А. Кузьмина».

Много лет спустя Кривцов вспоминал, как он стяжал благодарность минусинцев, построив на свой счет мост через реку стоимостью в 20 рублей серебром; раньше моста не было и телеги не могли переезжать на другую сторону, а пешеходы с риском перебирались по трясущимся доскам.

После отъезда из Минусинска Кузьмин занял тот дом, где жили Кривцов и Краснокутский.

Затем прибыли в Минусинск декабристы братья Беляевы. Александр Петрович Беляев вместе со своим братом Петром Петровичем232 были отнесены Верховным уголовным судом к разряду преступников и присуждены к 12 годам каторги. Каторгу они отбывали в Читинском остроге. Рождение великого князя Михаила Николаевича в 1832 году было ознаменовано сокращением срока работ, и Беляевых выпустили на поселение. Петра назначили в Минусинск, «прекрасное место на Енисее», Александра же отправили в Илгинский завод на Лену. Любопытный штрих для характеристики отношений власти к декабристам: как рассказывает Александр Беляев, в бытность его с братом в Иркутске их посетил сам генерал-губернатор Лавинский, весьма любезно разговаривал с ними, но объявил, что по воле государя они будут поселены поодиночке: «Это, впрочем, вспоследствии, сказал он, может измениться, но теперь так приказано». «Лавинский, — продолжает Беляев, — приказал мне написать коротенькую докладную записку, в которой я просил его ходатайствовать пред государем о переводе меня к брату»233. Ходатайство Беляева было уважено, и он получил разрешение ехать к брату в Минусинск. Здесь братья Беляевы прожили до 1840 года, когда были определены рядовыми на Кавказ...

Александр Беляев оставил обширные записки под заглавием «Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 г.», напечатанные в «Русской старине» за 1880-1881 и 1884-1886 годы; часть 1-я вышла отдельно (Спб., 1882).

Стиль Беляева слащав, настроение чувствительное: мечтательный восторг, умиление, вздохи, слезы, невольно навертывающиеся на глаза, — все это мы находим в изобилии на страницах «Воспоминаний». Жизни в Минусинске посвящена глава XIV. О годах ссылки Беляевы сохранили самое светлое воспоминание.

Бросается в глаза близость и приятельские отношения, устанавливавшиеся у декабристов с чинами администрации; так окружной начальник Кузьмин был задушевным другом не только Кривцова, но и Беляевых234. Это вполне понятно: бюрократия была в то время единственной представительницей интеллигенции в Минусинске.

«Интеллигенцию в Минусинске составляли чиновники разных ведомств, которых считаю долгом помянуть добрым словом за то участие и ту приязнь, какую все они оказывали нам во все время нашего там пребывания», — говорит Беляев235. Окружной начальник, городничий, земский исправник, командир инвалидной команды, казначей, доктор. «Вот все то доброе, простое общество, между которым мы прожили 7 лет нашей ссылки», — прибавляет Беляев236.

Беляев рисует и времяпрепровождение местного общества. «Все чиновное общество Минусинска осенние и зимние вечера проводило за картами, — продолжает он: — разумею одну мужскую половину; дамы же обыкновенно собирались поболтать кое о чем и чаще, разумеется, здеськак и везде, о нарядах и модах, почерпаемых из какого-нибудь губернского образчика, иногда потанцевать под скрипку какого-нибудь музыканта, выращенного на крепостной почве и за что-нибудь сосланного на поселение. Ни одни именины не проходили без вечеров и ужинов, даже роскошных по обилию кушаний, вин и закусок». «Из этого можно видеть, что в Минусинске не менее всех других уездных городов жили общественной жизнью, веселились по-своему и обильно угощали гостей»237.

Беляев сообщает интересные факты о развлечениях минусинцев. «На святках играли в фанты, наряженные разъезжали по домам, везде принимались и угощались. Но надо заметить одну черту в угощении, собственно принадлежащую Минусинску или вообще тому краю. Это угощение неподслащенною и крепчайшею наливкой, непременно перед чаем подаваемою; другая особенность — это настойчивое потчевание, что, конечно, доказывает прекрасное качество хозяев, их радушное гостеприимство и твердое желание, чтобы гость был вполне упитан, упоен и вынес из дому полное довольство»238.

Традиционные увеселения минусинского общества уходят своими корнями довольно далеко в прошлое. Беляев рассказывает, что «в Минусинске составлялись гулянья первого мая и в троицын день; а при Александре Кузьмиче однажды устроилось довольно далекое плавание целой флотилией, сперва по Енисею, а потом по Абакану... в инородческую Абаканскую думу, расположенную на самом берегу...

После ужина был устроен фейерверк, на который собрались все инородцы из дальних и ближних улусов. Их восторги и удивление выражались в самых разнообразных возгласах; а когда пустили шутиху, то вся толпа пустилась бежать, сперва с криками ужаса, а потом с хохотом, когда убедились, что вреда от этого огня не было»239.

Еще до прибытия Александра Беляева в Минусинск его брат Петр занялся там разведением табаку. Вместе с окружным начальником он составил товарищество на табачную плантацию, и у них хорошо вырос табак, на который был большой спрос со стороны инородцев. Но затем Беляев бросил табаководство.

Сначала Беляевы занялись было рыбной ловлей, но вскоре увидели, что из рыболовства им не извлечь никакой пользы. Тогда они обратились к сельскому хозяйству.

Братья купили себе домик, взяли в аренду за бесценок пахотную землю в количестве 60 или 70 десятин. Купили лошадей, бороны, наняли работников и «сделались в полном смысле фермерами». Когда земледелие стало их постоянным занятием, они с братом чередовались по неделе. В понедельник один из них уезжал на пашню, а другой оставался дома и занимался в школе, которую они устроили по просьбе мещан, крестьян близ лежащих сел и некоторых чиновников.

Пашня Беляевых была расположена в двадцати верстах от города на значительной возвышенности. Почва была превосходный чернозем240.

Братья сами сфабриковали молотильную машину и молотили на ней хлеб. Они сделались поставщиками на золотые прииски, продавали на них муку, крупу и говядину241.

В своих попытках найти себе заработок политические ссыльные и в то время наталкивались ка препятствия со стороны высшей администрации, всячески отравлявшей им существование. Жизнь декабристов на поселении, по словам Максимова, «преисполнилась наибольших затруднении и лишении, чем даже в самых казематах»242.

Братьям Беляевым не пришлось воспользоваться предложением золотопромышленника Кузнецова, на приисках которого открывалось место с жалованьем в четыре тысячи рублей; для этого нужно было выехать из города на прииски; окружной начальник запросил генерал-губернатора» тот представил об этом в III Отделение, откуда было в этом ходатайстве отказано. Не было также разрешено Петру Беляеву занять должность управляющего овчйрней243.

Братья Беляевы написали шефу жандармов гр. Бенкендорфу, просили его ходатайства перед государем о разрешении им снимать в аренду казенные земли, делать промышленные постройки и просили, чтобы им была предоставлена свобода действий для их обеспечения, так как они не прибегали к пособию правительства, которое неимущим декабристам выдавало по 200 рублей. На это письмо последовало высочайшее повеление не стеснять Беляевых в их хозяйственной деятельности, и им было разрешено снимать в аренду казенные земли на основании общего закона.

Тогда они сняли несколько сот десятин пахотнвй и сенокосной земли по 5 копеек за десятину. Для скотоводства они заарендовали за 15 рублей ассигнациями остров, прилегавший к городу и отделенный от него протокой Енисея.

«На острове, в пяти верстах от города, — пишет Беляев, — мы устроили заимку с дворами для скота, с избой для пастухов и чистою комнатою для нашего приезда. У нас было 200 голов рогатого скота, в том числе 20 коров доилось и продавалось масло, быки же продавались нагульными гуртовщикам. Местоположение нашей заимки было поистине восхитительно. На самом берегу, на так называемой забоке, то есть низменной полосе берега, подходящей к самой реке, был выстроен небольшой домик. От самой забоки берег поднимался уступами на огромную высоту...

На уступах, как бы громадных ступенях гигантской лестницы, по обеим сторонам были раскинуты прелестные березовые рощи, а вершина представляла огромный каменистый кряж, составлявший берег Енисея. Вид с высокого берега на гигантскую реку с ее лесистыми островами был поразительно величествен. Заимка наша с татарскими юртами внизу представлялась в виде карточных домиков. В юртах помещались пастухи, татары с их семьями: мужья пасли скот, а жены и дочери доили коров и пасли телят». Беляевы часто приезжали из города на заимку для гулянья, «но было время, — пишет автор «Воспоминаний», — когда удовольствие гулянья отравлялось тучами мошек и комаров»244.

Дела братьев Беляевых шли довольно хорошо, когда они по высочайшему повелению в 1840 году были определены рядовыми на Кавказ. Дом свой они продали, а хозяйство с лошадьми и скотом во всем объеме передали Мозгалевскому, сначала из третьей части дохода, а после его смерти, которая скоро последовала, отдали совсем его жене245.

По поводу определения Беляевых рядовыми на Кавказ автор «Воспоминаний» пишет: «Для нас милость эта государя была совершенною нечаянностью. Она радовала нас тем, что подавала надежду увидеть милых родных и свою дорогую родину, но и печалила тем, что оканчивалась наша хозяйственная деятельность, совершенно изменилось течение жизни, к которой мы уже привыкли, и оставляли добрых друзей, нас полюбивших»246.

13 марта 1840 года Беляевы уехали из Минусинска. Им были устроены торжественные проводы. «Мы были так счастливы общею любовью, что проводы наши продолжались несколько дней. Каждый день нас приглашал кто-нибудь на прощальный обед, и каждый вечер мы проводили где-нибудь посреди всех наших друзей... При выезде нашем нас провожало до десяти саней»247.

Через три года после прибытия Беляевых в Минусинск туда же приехали декабристы братья Крюковы. «Какая была радость, — пишет Беляев, — когда в один прекрасный летний день мы увидели остановившуюся у наших ворот бричку и выходящих из нее наших друзей и товарищей. Как крепко обнялись мы, сколько расспросов об оставшихся товарищах, они же расспрашивали о нашем бытье-житье; расспросам и ответам не было конца, и только поздняя ночь и сон положили им конец. С их приездом и полевые занятия наши стали много приятнее, потому что нам всегда сопутствовал Николай (Крюков). Они также купили дом недалеко от нас, завели домашнее хозяйство, которое исключительно принял на себя Александр Александрович. Он был большой гастроном и не любил полевого хозяйства, которым занимался исключительно меньшой брат»248.

Вместе с Крюковыми приехал на поселение и декабрист Иван Васильевич Киреев249, член Общества соединенных славян, который поселился у Беляевых; потом прибыл с большим семейством Мозгалевский250.

В Шушенском был поселен Александр Филиппович Фролов, бывший подпоручик пензенского пехотного полка, член Южного общества. Приужденный к 20 годам каторжных работ, Фролов в конце 30-х годов вышел на поселение. В Шушенском он занялся хлебопашеством, завел табун лошадей, построил мельницу, устроил огромный огород. Хлебные и огородные семена он выписывал из России и старался распространять их среди местных крестьян, которым вообще помогал чем только мог. Он поступил на службу по откупу. В 1846 году Фролов вступил в брак с 26-летней дочерью атамана Саянской казачьей станицы Евдокией Николаевной Макаровой. Еще лет семь до этого минусинские декабристы заинтересовались выдающимися умственными способностями этой девушки, занялись ее образованием и достигли очень заметных результатов. Некоторое время молодая девушка была невестой А. П. Беляева, но когда он был отправлен рядовым на Кавказ и для него выяснилась невозможность скоро освободиться от службы на Кавказе, он поручил невесту своему другу Фролову. Коренная сибирячка, жена Фролова оказалась дальновидной образцовой хозяйкой, неутомимой труженицей. В доме Фроловых все было свое, домашнее, кроме чая, сахара, пряностей и некоторых материй для одежды. Одаренный математическими и строительными способностями, умевший прекрасно чертить, Фролов не только составлял планы всех хозяйственных сооружений, но и принимать личное участие в самой постройке доставляло ему большое удовольствие. Умерший в Тобольске в самом конце 1854 года неизменный друг Фролова Ф. Б. Вольф оставил ему по завещанию 5000 рублей. После амнистии 1856 года Фролов, распродав все свое сельскохозяйственное обзаведение и присоединив к вырученной сумме деньги, полученные по завещание Вольфа, решил уехать в Россию с женою, дочерью и двумя сыновьями251.

Кроме Фролова в Шуше был поселен из декабристов и Петр Иванович Фаленберг, он занялся там разведением табака, вместе со смотрителем поселений Кутузовым они выделывали сигары252.

В 1840 году Фаленберг женился на дочери казачьего урядника из Саянска, после того как умерла в России его жена, которую мать отговарила ехать к нему в Сибирь. По словам Беляева, вторая жена Фаленберга «была преданная и нежная подруга и вполне усладила его изгнанническую жизнь. Он имел от нее сына и дочь»253. Наблюдательная и умная сибирячка очень скоро усвоила себе все приемы образованного общества, в которое она вступала, став женою декабриста.

В официальном донесении о Фаленберге от 23 мая 1852 года говорится: «...простота, скромность, чистосердечие, душевная бодрость составляют отличительные черты его характера... Средства его весьма ограничены; единственное его достояние составляет доход с табачной плантации, с которой он получает около 40 пудов табаку». Когда в 1851 году разливом Енисея плантация Фаленберга была затоплена и уничтожена, то жители Минусинска собрали ему в пособие довольно значительную сумму денег. «Это доказывает, какой любовью и уважением он пользуется во всей округе», — говорит упомянутый официальный документ. Фаленберг оставил Сибирь после общей амнистии 1856 года.

Говоря о культуртрегерской работе декабристов, нужно тут отметить, что братья Беляевы ввели в Минусинске посев гречихи254.

Декабристы внесли свою лепту и в научное исследование края: Фаленберг снял точную копию с трех камней с руническими надписями, доставленных с берегов Енисея в Шушенское становое правление, и доставил ее в Академию наук255.

Наезжавшая в 30-х годах в город интеллигенция — Лессинг, прибывший из Берлина в Саяны для измерений, астроном Федоров, командированный для астрономического определения широт многих сибирских городов, — группировалась около декабристов256.

Как мы видели, поселенные в Минусинске декабристы занялись сельским хозяйством, как и большинство живших в Восточной Сибири декабристов. Земледелием в крупном масштабе занимался в 30-х годах барон Розен в Кургане257.

Очень деятельными сельскими хозяевами были и братья Бестужевы, жившие около Селенгинска. Некоторые декабристы проложили путь новым формам сельскохозяйственной деятельности. Бечаснов в селении Смоленщине, Иркутской губернии, первый в крае занялся возделыванием конопли и добился блестящих результатов. Он же устроил маслобойку, и Сибирь впервые увидела свое местное масло, не привозное из Ирбита.

В. Ф. Раевский в Олонках в 80 верстах от Иркутска вырастил арбузы и тем положил начало бахчеводству в Иркутской губернии258.

III

Выше мы разбирали литературные данные о пребывании декабристов в Минусинске. Теперь приведем материалы, нтйденные нами в делах Минусинского словесного суда, исполнявшего в Минусинске, как в «городе малолюдном», функции городского управления.

3 июня 1833 года полицейская управа пишет словесному суду; «Прилагая при сем в списке предписание господина енисейского гражданского губернатора от 18 мая вследствие предписания господина минусинского окружного начальника, управа сия оному суду предлагает государственному преступнику Беляеву отвести из удобных к хлебопашеству и сенокошению мест поблизости города»259 [...].

В 1835 году вопрос о наделении политических ссыльных землей для занятия сельским хозяйством был разрешен императором Николаем. Нас не должно удивлять, что дело восходило на усмотрение царя. «Известно, — пишет Щеголев, — что император Николай Павлович имел непосредственный надзор над всем, что так или иначе касалось отбывающих наказание декабристов: все изменения, даже самые малейшие, в их житейском обиходе совершались только на основании высочайших распоряжений»260.

27 августа 1835 года Енисейское губернское правление посылает Минусинскому земскому суду следующий указ: «Государь император всемилостивейше повелеть соизволил: отвести каждому из находящихся на поселении государственных преступников по 15 десятин пахотной земли близ мест жительства и, дабы предоставить им чрез обрабатывание оной средства к удовлетворению нужд хозяйственных и к обеспечению будущей судьбы их детей, прижитых в Сибири261. На предписание об этом господина гражданского губернатора от 15 июня... казенная палата представляла его превосходительству, что по случаю командирования как губернского землемера Шабанова в Красноярский округ для изыскания и съемки пустопорожних земель для предположенной по высочайшему повелению колонизации в сибирских губерниях, так и окружного Третьякова в Ачинский для нахождения за депутата при съемке шихтмейстером Нечкиным северо-восточной границы, они не находят никакой возможности сделать отвода земель помянутым поселенцам по правилам формального отмежевания, или нарезки нынешним же летом, не токмо во всех округах, но и в одном Красноярском, если Шабанов не возвратится по крайней мере к половине июня месяца, что же касается в особенности до Лисовского и Аврамова, поселенных в Туруханском крае, то там, как известно, и вовсе не существует хлебопашества по суровости климата, а потому палата полагает сделать следующее распоряжение: 1) предписать окружным начальникам или земским судам: Красноярскому, Минусинскому и Ачинскому без наималейшего отлагательства и тотчас приступить к изысканию свободных и удобных пахотных земель поблизости местонахождения поселенцев, по назначенному для каждого 15-десятинному количеству, хотя примерно соображаясь с известным содержанием погонных сажен десятинной длины и ширины, и, указав поселенцам, земли сии предоставить в их пользование, буде ни со стороны их, ни со стороны смежных селений на таковой выбор не последует никакого противоречия впредь до форменного чрез землемеров отмежевания. 2) Лисовскому и Аврамову по несуществованию в Туруханске хлебопашества назначить в ближайших местах, по тому же способу, то есть примерно необходимо нужное пространство рыбной ловли (подобно тому, как таковое назначение сделано казакам 2-й сотни Енисейского городового полка, расположенной в Туруханске), исполнение сего возложить на тамошнего отдельного заседателя, с тем же условием, что если со стороны их и смежных поселенцев не будет никакого противоречия и спора». «Это представление казенной палаты утверждено генерал-губернатором»262.

9 марта 1836 года полицейская управа сообщает словесному суду, что Енисейская казенная палата предписала земскому суду распорядиться об отводе государственным преступникам Беляевым по 15 десятин каждому пахотной земли.

17 июня 1836 года окружной начальник пишет суду: «предписываю оному словесному суду отвести государственному преступнику Ивану Кирееву, поселенному в городе Минусинске, 15 десятин земли для сенокошения263.

О построенной им мельнице Беляев оставил нам в своих «Воспоминаниях» любопытный рассказ. Братья решили заняться поставкой земледельческих произведений на прииски и с этой целью стали строить мельницу. Всю работу кончили к осени и пустили в ход. «Она (мельница) была в один постав, работала весьма успешно, и мы уже радовались совершением дела, как вдруг в одну октябрьскую ночь плотину... прорвало у берега, противоположного строению»264.

Но в этом рассказе имеются некоторые неточности. Содержащиеся в делах словесного суда данные позволяют нам его пополнить и исправить.

21 августа 1834 года окружной начальник Кузьмин пишет Минусинскому словесному суду: «Согласно высочайшей воле в предписании господина енисейского гражданского губернатора изъясненной, я отвел находящимся в городе Минусинске государственным преступникам Александру и Петру Беляевым под мельницу пустопорожнее место в трех верстах от города по дороге к Малой Минусе на речке Боровой»265.

2 декабря 1834 года в Минусинский словесный суд поступает рапорт маломинусинского старшины Назарова: «Сего числа от промытия плотины имеющейся мельницы, содержащейся государственными преступниками Беляевыми, а которая состоит расстоянием от моста примерно 2 десятин, от какового наводнения разорвало Минусинский мост».

В начале следующего года словесный суд получает бумагу такого содержания: «По донесению оного суда от 17 декабря прошедшего года о повреждении моста близ деревни Малой Минусы от разорвания мельничной плотины государственных преступников, я поручал здешней полиции сделать о том должное разыскание. Ныне оное представил мне удостоверение за подписью господина городничего, словесного судьи и нескольких мещан, из коего усматривается, что повреждение моста произошло не от чьей-либо умышленности, а от неизвестных причин, а и потому предписываю словесному суду по незначительности повреждения исправить оное суммою, по смете на сей год достаточно ассигнованною. Окружной начальник Кузьмин»266. Таким образом, по предписанию окружного начальника повреждения от прорыва плотины на принадлежавшей декабристам мельнице были отнесены на счет городских расходов.

Беляев рассказывает далее, что они не бросили мельницы. «Мы не сробели и с весной запрудили мельницу и начали работать, поставив сруб в прорванном месте, который нагрузили камнями». Но сруб не выдержал напора воды, его опять прорвало. Тогда братья Беляевы произвели еще более радикальный ремонт. Но и это не помогло: «Мы шли с братом к заутрени, что во все праздники всегда исполняли, как уже подходя к церкви, услышали, что кто-то в темноте называет нас по имени; это был житель Малой Минусы, и возвещает нам, что мельницу нашу опять прорвало». Больше Беляевы ничего не предпринимали со своей мельницей, так как в марте следующего года уехали на Кавказ. «Мельница эта или, лучше сказать, наше упорство стоило нам много денег», — пишет Александр Беляев267.

Минусинские мещане не соглашались на отвод земли политическим ссыльным, мотивируя это недостатком земли. 21 июня 1837 года составлен следующий приговор: «Мы, нижеподписавшиеся Енисейской губернии города Минусинска купеческое и мещанское общество, быв в полном собрании в общественной сборне, все единогласно учинили сей приговор в том, что слышали предписание господина минусинского окружного начальника от 20 мая сего года об отводе государственным преступникам и польским мятежникам хлебопахотной и сенокосной земли, каждому по 15 десятин, которой отвести не соглашаемся по тому самому, что в городовом выгоне имеется оной иеизобильное количество и в таковой сами имеем крайнюю надобность, как то в хлебопахотной, а наипаче для сенокошения оной, и если будут пользоваться государственные преступники и польские мятежники в городовом выгоие, то должны мы привесть себя в крайнее разорение»268.

На этой почве у политических ссыльных неоднократно происходили столкновения с населением и, как это ни странно, администрация постоянно брала сторону ссыльных269.

28 июня 1843 года полицейская управа пишет словесному суду: «По неоднократным жалобам, приносимым государственным преступником Мозгалевским на мещан здешнего города о выкошенном ими на отведенном ему сенокосном месте травы, за что виновные и были неоднократно подвергаемы исправлению», словесный суд должен подтвердить жителям города, чтобы они делать этого не смели, а косили траву каждый на своем месте.

4 июля 1843 года полицейская управа пишет словесному суду: «Государственный преступник Николай Мозгалевский и политический Осип Клярнер господину минусинскому окружному начальнику принесли жалобу, что они терпят беспрестанно убытки от некоторых минусинских мещан через выкашивание ими отведенных им по милости государя императора сенокосные места, называемые Муньки около Попадьина острова, разгораживают поскотину и часто увозят на дрова жерди загородки». Окружной начальник поручил полицейской управе строжайше воспретить это мещанам, «О каковых поступках мещан полицейская управа 28 июня хотя и предписала оному суду, но как видно по оному, надлежащего исполнения не учинено, а потому... управа еще подтверждает оному суду о выполнении изложенного здесь в точности».

На это словесный суд доносит полицейской управе: «По справке же в сем суде оказалось, что Енисейская казенная палата указом секретно от 27 августа 1835 года Минусинскому земскому суду предписать изволила, что государь император, снисходя на участь государственных преступников Александра и Петра Беляевых, повелеть изволил, буде не окажется споров со стороны жителей, отвести им из пустопорожних земель как для хлебопашества, а равно и сенокошения земли по 15 десятин на душу, что было исполнено, но каким способом после увольнения господ Беляевых достались упомянутые места преступникам Мозгалевскому и Клярнеру, сей суд о том сведения не имеет, а потому минусинскую полицейскую управу просит, не благоугодно ли будет от Мозгалевского и Клярнера истребовать акты на владение вышесказанных земель, и с них точными копиями наградить суд»270.

18 июля 1844 года полицейская управа пишет словесному суду (секретно): «Исправляющий должность минусинского окружного землемера Заговецкий от 11 июня сего года уведомил, что действительно была отведена земля государственным преступникам Беляевым в 1838 году 3 сентября енисейским губернским землемером Шабановым в числе удобной и неудобной 20 десятин 1970 квадратных сажен, имеется при межевых делах план. Почему полицейская управа предлагает словесному суду, чтобы на острове, принадлежащем Мозгалевским наследникам, травы никто не косил»271.

8 июля 1844 года полицейская управа пишет словесному суду (секретно): «Умерший государственный преступник Николай Мозгалевский подал при жизни еще своей в сию полицейскую управу объявление, в котором изъяснил, что при переводе его из Тесинской волости в город Минусинск в 1841 году отведен был ему губернским землемером г. Шабановым покос в называемых Муньках, а частью на Попадейкином острову, но здешнее мещанское общество не признавало будто бы его законным владельцем означенного покосного места и выгоняло его с оного самовольно и выкашивало траву. Полицейская управа предлагает словесному суду, если есть в оном от г. Шабанова какое-либо отношение на отвод покоса травы умершему Мозгалевскому, то ныне наследникам его не воспрещать»272.

В этом же году вышло у горожан новое недоразумение из-за земельных угодий, на этот раз с сосланными в Минусинск польскими повстанцами.

21 июня 1844 года окружной начальник пишет словесному суду: «По случаю возникших споров между минусинскими мещанами и политическими преступниками Хельмицким, Милевским и Клярнером о сенокосном острове, состоящем по реке Енисею, называемом Кочковатым, — я ныне, вследствие прошения ко мне помянутых Милевского, Хельмицкого и Клярнера чрез господина минусинского окружного землемера делаю удостоверение, кому именно принадлежит этот остров, мещанам или помянутым политическим преступникам, почему предписываю словесному суду объявить всем мещанам, дабы они впредь до окончания удостоверения к сенокошению на этом острове не приступали под строжайшею ответственностью за ослушание противу начальства». 4 июля 1844 года окружной начальник вновь пишет словесному суду: «Окружной землемер донес, что этот остров еще в 1838 году енисейским губернским землемером отведен помянутым Клярнеру, Милевскому и Хельмицкому, на владение им этим островом имеется и план при межевых делах. Давая о сем знать оному суду, предписываю объявить мещанам, дабы они отнюдь с этого острова, как не принадлежащего им, траву не снимали и не делали малейших притязаний при производстве там сенокоса упомянутыми преступниками под строжайшею ответственностью»273.

Представители администрации деятельно выступали на защиту политических ссыльных. 3 марта 1839 года окружной начальник пишет словесному суду:

«Предписываю вам немедленно понудить проживающих в деревне Малой Минусе поселенцев Ивана Логинова и Стефана Фалькова к доставке проданного государственным преступникам Беляевым хлеба: первым 50, а последним 80 пудов, и мещанина Алексея Оловянникова к возвращению тем же Беляевым 30 копен сена, которое он самовольно сметал на Керексанкином лугу, как накошенное будто бы на его покосе, который Беляевы купили у мещанина Екима Чуева». 3 декабря 1839 года окружной начальник предписывает словесному суду: «Так как Фальков до сих пор еще не доставил Беляевым запроданных 80 пудов хлеба, немедленно его к сему побудить»274.

11 февраля 1841 года заключено условие минусинским мещанином Шикиным с государственным преступником Александром Крюковым; Шикин отдает Крюкову свой дом в кортоме в годовое содержание за 200 рублей ассигнациями со всеми принадлежащими к нему пристройками.

17 июня 1841 года «минусинский мещанин Просвирнин собственный свой покос, находящийся на острове Савинке возле Безымянного, отдает в наем им (братьям Александру и Николаю) Крюковым на нынешнее лето ценою за 4 рубли, которые деньги получил сполна»275.

10 июня 1842 года «мы, нижеподписавшиеся под сим, государственные преступники Александр и Николай Александровы Крюковы заняли Минусинского округа, Шушенской волости, деревни Каптыревой у крестьянина Осипа Прокопьева Монастыршина денег серебром тысячу рублей без процентов, которые и обязуемся выплатить по первому его, Монастыршика, требованию»276.

30 мая 1843 года состоящий в должности минусинского окружного землемера пишет в Минусинский словесный суд: «Енисейский губернский землемер предписал мне обмежевать в оброчное содержание земли, остающиеся пустопорожними от наделения жителей города Минусинска, просимые чиновником Заболодцким, государственными преступниками Крюковыми, купцом Виссарионом Широковым и мещанином Кононом Солдатовым. Вследствие чего прошу покорнейше командировать со стороны своей депутата и понятых»277.

26 июня 1849 года двое минусинских мещан братья Захаровы обязались поставить текущим летом Александру Крюкову 300 копен сена по 7 рублей за сотню278.

Аюбопытные сведения содержатся в указе Енисейского губернского правления словесному суду от зО декабря 184о года. Когда император удовлетворил просьбу Беляевых и Крюковых об отводе земли в оброк, то казенная палата донесла губернатору, «что енисейский губернский землемер Шабанов, которому палата предписывала донести, какие из пусторожних мест могут быть отданы в оброчное содержание преступникам Беляевым и Крюковым, довел, между прочим, до сведения ее, что по личному его удостоверению Беляевы и Крюковы сверх 15 десятин пропорции земли заняли самовольно хлебопашеством более 100 десятин; вследствие сего палата и просила его превосходительство поручить кому следует иметь наблюдение, дабы свободными казенными землями без надлежащего их отвода и без платежа в казну оброка никто самовольно не пользовался, что он, господин начальник губернии, имея в виду, что надзор и наблюдение за казенными землями в Сибири принадлежит земским полициям, а потому предлагает губернскому правлению ныне же сделать надлежащее распоряжение, чтобы казенными оброчными статьями и вообще землями казенного ведомства никто самовольно не пользовался и под опасением строжайшего по законам взыскания, что возложить на личную ответственность земских полиций».

Ссыльные декабристы занимались в довольно широком масштабе коммерческими операциями. Приведем следующий «контракт». «Мы, нижеподписавшиеся Енисейской губернии города Минусинска жители 3-й гильдии купец К. Ф. Широков и мещанин П. И. Попов заключили сей контракт с проживающими в городе Минусинске Александром и Николаем Крюковыми и Николаем Осиповым Мозгалевским в следующем: обязуемся мы, Широков и Попов, принять от них, Крюковых и Мозгалевского, собственный их ржаной молотый хлеб 3000 пудов, доставить оной своим коштом на своей барке в город Енисейск, где и сдать купцу того города Василью Дмитриеву Дементьеву». При заключении контракта они должны получить 1000 рублей; остальные деньги по окончании операции.

Данные, собранные нами в этом очерке, ясно показывают, что и в Минусинске ссыльные делали крупное культурное дело. Их деятельность в сфере сельского хозяйства прокладывала путь распространению среди жителей рациональных приемов земледелия.

Как мы видели, декабристы явились пионерами просветительного дела в Минусинске; братья Беляевы были организаторами первой частной школы в городе279.

Крайне характерно, что уже и в то время власть ставила всяческие препоны просветительной деятельности политических ссыльных. В 1836 году «Генерал-губернатор Восточной Сибири из переписки государственных преступников, на поселении находящихся, усмотрел, что некоторые из них обучают крестьянских детей российской грамоте. Находя это занятие государственных преступников противным прямому смыслу существующих узаконений и желая отвратить вредное влияние таковых учителей на умы учеников, его высокопревосходительство предписал господину, состоящему в должности енисейского гражданского губернатора, обратить на это особенное внимание и положить предел этому злу, допущенному местными властями, очевидно, по одной недальновидности и недоразумению, подтвердив им, что дальнейшее с их стороны этому злоупотреблению допущение вовлечет их в неминуемую ответственность. Его превосходительство, извещая господина окружного начальника о сем, предписывает немедленно сделать распоряжение, чтобы государственные преступники ни под каким видом не занимались с сего времени обучением детей». (Приказ богучанского отдельного заседателя Круглова богучанскому волостному правлению 8 июля 1836 года (секретно). А. Савельев. Материалы по истории пребывания в Сибири поляков-повстанцев 1831 года, «Сиб. архив», 1914, октябрь, с. 432-433). Но жизнь была и тогда сильнее циркуляра, и, несмотря на все преграды, ссылка делала свое дело.

Исследователи сибирской общественности давно уже воздали должное политической ссылке как одному из крупнейших факторов культурного развития Сибири. «Сибирь от ссылки государственных людей, политических преступников и другого грамотного люда выиграла в том, что в ней все классы народонаселения гораздо развитее, способнее и образованнее соответствующих им классов во многих других частях России. Сибирь знает и благословляет имена своих учителей, особенно много подвинувших страну на пути образования во второй четверти текущего XIX столетия», — писал Максимов280.

«Государственные преступники, — продолжает он, — принесли краю несомненную и громадную пользу, подняв уровень сибирского образования значительно выше того, какой имеется для России»281.

Везде заводились школы, везде бедные получали образование бесплатно; везде являлся пример рациональной хозяйственной деятельности, до тех пор почти неизвестной в Сибири. Везде представлялся контраст деловой жизни высшего происхождения и образования людей с невежеством и пустым препровождением времени большей части достаточных выскочек и даже крупных чиновников282.

Тот же Максимов указывает, что декабристы являлись защитниками народа против злоупотреблений администрации, «или представительством у высшей администрации, которая всегда смело могла положиться на добросовестное их указание, или, обуздывая низшую администрацию, нравственным влиянием, так как были примеры, что люди, самые закоренелые в злоупотреблениях, совестились перед ними, когда действия их будут открыты»283.

Лучшие представители сибирского общества с благодарностью вспоминают благотворное влияние политической ссылки... Известный доктор Белоголовый писал: «Они сделали меня человеком, своим влиянием разбудили во мне живую душу и приобщили ее к тем благам цивилизации, которые скрасили всю мою последующую жизнь»284.

«Это были люди, в большинстве случаев исполненные пламенной веры в грядущее торжество своих идеалов, люди высокой чистоты личной жизни и просвещенного ума, — пишет про политических изгнанников H. Н. Козьмин. — На некультурное, жившее одними материальными интересами сибирское общество они производили сначала странное, граничащее с недоумением впечатление, потом возбуждали удивление, иногда почти благоговейное поклонение... Кто из нас, сибиряков, в своей семье или семье знакомых не знает благотворного культурного воздействия декабристов, поляков, русских либералов и революционеров. Наши бабушки, матери учились у них музыке, живописи, учились интересоваться книгой, получали навык к чтению. Наши деды и отцы имели в лице этих людей первых наставников и если в последующей жизни сохраняли искру божию, то часто относили все это сохранившееся хорошее на счет влияния своих учителей»285.

Указывая на благотворное влияние политической ссылки на развитие Сибири, мы, разумеется, отнюдь не закрываем глаза на бездну горя и страданий, которые она несет с собой для невольных культуртрегеров. «С точки зрения всего человечества, с точки зрения сбережения человеческой энергии и страданий политическая ссылка оплачивается такой дорогой ценой, что положительные ее результаты, несомненно, ниже причиненных ей же убытков»286. Этими словами Вацлава Серошевского закончим мы нашу статью.

Н. М. Дружинин
ДЕКАБРИСТ И. Д. ЯКУШКИН И ЕГО ЛАНКАСТЕРСКАЯ ШКОЛА

В 1840 году декабрист Ф. Ф. Вадковский писал о своих товарищах, разосланных из Петровского каземата: «...все наши уже укоренились... для всех уже началось и разыгрывается последнее действие нашей драмы...»287. К этому моменту каторга декабристов окончилась, и для них потянулись томительные годы сибирского поселения — обманчивой полусвободы и постепенно падающей надежды на возвращение в коренную Россию, Этот двадцатилетний период представляет особый интерес в истории декабризма. Бывшие участники политического заговора перестали быть скованными узниками; они получили относительную самостоятельность действий и, вступив в многообразные отношения с внешним миром, постарались найти и отстоять себе место в окружающей жизни. Многие из них развернули энергичную хозяйственную, литературную и педагогическую деятельность, некоторые пошли дальше — попытались продумать и подытожить свое прежнее революционное прошлое.

Изучить этот сибирский период жизни и деятельности декабристов — значит полнее и всестороннее уяснить себе стремления дворянского поколения русских революционеров.

Среди просветительных начинаний сосланных декабристов особенное внимание современников и потомков обращает на себя ялуторовская школа И. Д. Якушкина. О ней вспоминали другие декабристы — Е. П. Оболенский, П. Н. Свистунов, Н. В. Басаргин и бывшие учащиеся школы — А. П. Созонович, О. Н. Балакшина, М. С. Знаменский288. О ней писали первые историки декабристской ссылки — К. М. Голодников, С. В. Максимов и А. И. Дмитриев-Мамонов289. Культурные традиции этой школы оказали определенное влияние на учебную политику в Западной Сибири. Тем не менее конкретные представления о ялуторовской школе, о ее возникновении, развитии и успехах, так же, как о личной роли самого Якушкина, остаются очень неясными и неполными. Еще неопределеннее стоит вопрос о внутренней связи между педагогической деятельностью Якушкина и его философскими, социальными и политическими воззрениями. Между тем от правильного ответа на этот частный вопрос зависит постановка и разрешение другой, более общей проблемы — внутренней связи между политическим движением, подготовившим восстание 1825 года, и сибирской деятельностью сосланных декабристов. Разыскать и распутать эти скрытые нити, которые тянутся от революционного течения передового дворянства к скромному учительству в недрах сибирского захолустья, — задача, которая требует разрешения со стороны исследователя.

К счастью, мы имеем достаточно полные и документальные источники на интересующую нас тему. В богатом якушкинском архиве сохранились собственноручные отчеты и конспекты самого основателя ялуторовской школы; здесь же находятся копии школьных ланкастерских таблиц, изготовленные в Сибири по личному заказу его сына Е. И. Якушкина; основной учебный материал дополняется перепиской, которую вели относительно школы сами преподаватели, их друзья декабристы и некоторые из бывших учащихся. Если мы свяжем эти сохранившиеся источники с сибирскими записями И. Д. Якушкина, с его воспоминаниями о революционном прошлом и с его оценкой вооруженного восстания, перед нами наметятся отчетливые контуры возможного исторического решения. Однако для того, чтобы поставленная задача была разрешена вполне правильно, мы должны выйти из узких рамок ялуторовской школы и вдвинуть это типичное явление своего времени в более широкую перспективу социально-педагогических течений начала XIX века.

Город Ялуторовск, в котором И. Д. Якушкину пришлось прожить двадцать лет своей жизни и где он оставил о себе такие теплые и благодарные воспоминания, не мог похвастаться внешней красотою и внутренними интересами. «Местоположение и сам город Ялуторовск нам всем очень не понравился, — писал в 1843 году Н. В. Басаргин к И. И. Пущину, — как-то он очень разбросан и больно некрасив». В том же духе высказывался позднее сам Пущин: «Вы все хотите иметь подробные сведения об Ялуторовске, — писал он в 1845 году к Е. А. Энгельгардту. — Право, ничего нет особенно занимательного ни в политическом, ни в естественном отношении». Эти беглые впечатления заезжих декабристов совпадают с описаниями и характеристиками местных жителей. Город был расположен в 260 верстах от Тобольска и представлял собою беспорядочную массу одноэтажных домиков, раскинутых на степной равнине, до течению Тобола. Две каменные церкви и два-три небольших каменных дома самой непритязательной архитектуры считались единственным украшением Ялуторовска. По словам Голодникова, здание уездного училища — центра местного просвещения — напоминало «нечто среднее между харчевнею и погребом», а приходское училище было размещено в ветхом деревянном амбаре с двумя прорубленными окнами и дырявым полом. Подавляющее большинство населения составляла безграмотная и темная масса провинциального мещанства; к «аристократии» города принадлежали невежественные продажные чиновники и небольшая кучка крупных торговцев. Город тесно соприкасался с окружающей деревней, которая, в отличие от коренных губерний, не знала крепостного права; очень часто на ялуторовских базарах появлялись и представители коренного казанского населения290.

И. Д. Якушкин приехал сюда в сентябре 1836 года, отбывши каторгу на Петровском Заводе. Он застал в Ялуторовске ранее поселенных декабристов — бывших членов Южного общества В. К. Тизенгаузена и А. В. Ентальцева. Почти одновременно из Бухтарминской крепости сюда перевели Матвея Муравьева-Апостола, старого товарища И. Д. Якушкина по Семеновскому полку и революционным союзам. Через шесть лет к ним присоединились связанные давнею и тесною дружбою И. И. Пущин и Е. П. Оболенский. Наконец, последним, в 1848 году, прибыл Н. В. Басаргин, и с этого момента ялуторовская «колония» приобрела окончательный и вполне устойчивый состав. Так же, как и в других местах поселения, — Урике, Оеке, Туринске, Кургане, декабристы жили здесь собственной замкнутою жизнью; их не привлекали провинциальные дома невежественных чиновников, а темная масса мещанского населения оставалась им чуждою и несколько враждебною. «Нас здесь пятеро товарищей291, — раесказывал И. И. Пущин Е. А. Энгельгардту, — живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева. Обедаем без больших прихотей вместе, потом или отправляемся ходить или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может быть, по необходимости, охотник посидеть за зеленым столом. Прочие дни проходят в занятиях всякого рода — умственных и механических... В итоге, может быть, окажется что-нибудь дельное: цель освещает и облегчает заточение и ссылку». Каждый из декабристов поддерживал отношения с бывшими «соузниками», разбросанными по городам и селам Сибири. Оживленная переписка соединяла Ялуторовск с другими центрами поселения; время от времени обменивались книгами и вещами; пересылали друг другу научные новинки, иностранные журналы, книги, не разрешенные цензурой. Изредка удавалось предпринимать отдаленные поездки в Тобольск, где жили Фон-Визины, Анненковы, Свистуновы, или еще дальше — в Иркутск и на Тункинскке воды. Из местного населения делали исключение для очень немногих: в семьях А. В. Ентальцева и М. И. Муравьева бывали молодые учителя уездного училища, а сами декабристы посещали дома ялуторовских купцов В. И. Сесенина, Н. О. Мясникова и его компаньона Н. Я. Балакшина. Н. Я. Балакшин выделялся большим образованием и умственными интересами: декабристы получали на его имя журналы, переписку и деньги от своих родственников. Наконец, одним из нередких гостей ялуторовских поселенцев и особенно И. Д. Якушкина был местный священник С. Я. Знаменский292, выделявшийся из среды реакционного и невежественного духовенства своими интеллектуальными запросами и сыгравший активную роль в создании ялуторовской школы.

И. Д. Якушкин жил еще более одиноко и замкнуто, чем другие. У

А. В. Ентальцева и М. И. Муравьева, а позднее у Е. П. Оболенского были собственные семьи, которые жили тут же, совместно, согревая декабристов своим теплом и заботой. Семья И. Д. Якушкина была отделена от него многими тысячами верст.

Сначала Якушкин поселился в доме Балакшина, в «небольшой комнате с отдельным ходом и очень простенькой обстановкой», затем он занял более просторную квартиру, состоявшую из трех комнат в доме купцов Ларионовых. Сохранилось изображение сибирского «интерьера» Якушкина, типичного для среднедворянской обстановки 1830-1840 годов. Просторная комната с дощатым полом и потолком, большой кафельной печью и матерчатыми обоями обставлена знакомой мебелью из камеры Петровского Завода. Между окнами — деревянный письменный стол, выкрашенный в черную краску, уложенный переплетенными книгами и альбомами; по сторонам размещены складные стулья, в которых мы узнаем сибирский подарок А. Г. Муравьевой. Дальше, ближе к углу, кресло с пюпитром, «наподобие того, которое стояло в Покровском». На стенах целая галерея портретов; над письменным столом, так же как в Петровском Заводе, портреты самых близких людей — жены и двух сыновей («Настенькин и детские»), а несколько выше — тещи H. Н. Шереметевой, лучшего друга и неутомимого корреспондента И. Д. Якушкина. Над диваном можно ясно различить образы сибирских друзей — Никиты Муравьева, его жены Александры Григорьевны и М. Н. Волконской. Сам хозяин изображен в кресле, в красном халате и туфлях, за спокойным и сосредоточенным чтением книги293. Именно так, в глубоком уединении и постоянных занятиях, протекала первые годы сибирская жизнь И. Д. Якушкина. Окруженный книгами, гербариями и географическими картами, он трудился систематически и упорно не только из искреннего стремления к знанию, но и во имя определенной, поставленной себе цели: постоянная умственная работа, расширявшая кругозор, все выше и выше поднимавшая над окружающим миром, была противовесом внешнему гнету, воспитывая независимость, настойчивость и спокойствие духа. «Утешая молодых товарищей, — рассказывает о Якушкине П. Н. Свистунов, — он советовал им лечиться от душевного недуга напряжением умственного труда и усердным исполнением долга к ближнему». В словах самого Якушкина мелькает такое понимание своей работы. В 1852 году он писал своему сыну из Ялуторовска: «Я, не имея части ни в какой науке, тружусь часто без определенной цели над тем, что попадается мне под руку, и для того только, чтобы иметь постоянное занятие, которое всегда доставляет своего рода удовольствие». Впрочем, И. Д. Якушкин был не совсем прав, давая подобную характеристику: в его занятиях была определенная внутренняя система и определенная, хотя и скрытая, целеустремленность. Он не отказывался от чтения иностранной публицистики, живо интересовался вопросами истории и политической жизни, но его главное внимание поглощали точные науки и естествознание. Вще в России, в крепостных казематах Ронченсальма, он страстно увлекался математикой и находил особенную прелесть в разрешении головоломных задач; в Петровском Заводе он начал втягиваться в изучение природы, изобретал новые способы черчения географических карт и приступил к составлению большого руководства по географии. В Ялуторовске он сосредоточился на изучении ботаники и начал большое самостоятельное исследование западносибирской флоры. В семейном архиве сохранились многие десятки страниц, исписанные рукою И. Д. Якушкина и показывающие его глубокое и серьезное проникновение в очередные проблемы химии, ботаники и зоологии.

С другой стороны, одаренный увлекающейся и деятельной натурой, он никогда не мог ограничиться «чистой наукой», эгоистическим удовлетворением интеллектуальных запросов. Приложить приобретенные знания на практике, перелить их в сознание окружающих — всегда оставалось для него живым, возбуждающим стимулом. Он сам сознавался в своем письме H. Н. Шереметевой: «Все эти годы я читал, думал, сколько мог, многому учился в надежде, что как-нибудь неожиданно мне случится быть полезным для детей». Но он задумывался не только о собственных детях — товарищи по каторжному острогу, знакомые по городу Ялуторовску, а позднее местная сибирская детвора были попеременными объектами его педагогического воздействия.

Такое последовательное стремление к знанию, согретое искренним увлечением и творческою инициативою, заразительно действовало на молодых декабристов в стенах Читинского и Петровского казематов. В Ялуторовске Якушкин сразу сосредоточил на себе всеобщее внимание своими интересами: когда он появлялся на улицах, вооруженный ботанической сумкой, разыскивал и собирал степные цветы и травы или взбирался на ветромер собственного сооружения, суеверные мещане готовы были увидеть в нем колдуна, чернокнижника, а иногда больше — самого «нечистого духа». Впрочем, не только это возбуждало смутные и часто опасливые слухи об И. Д. Якушкине: суровый, спартанский образ жизни, своеобразный костюм (короткая шубейка и остроконечная шапка), ежедневное купанье в Тоболе до самых заморозков, наконец, необыкновенное для Ялуторовска катанье на коньках по гладкому льду реки одинаково вызывали удивление, толки и пересуды. Был момент, когда суеверная толпа ялуторовского мещанства собралась идти к скромной квартире Якушкина и разгромить его загадочный ветромер, чтобы избавиться от затянувшейся засухи.

Чем дальше, тем все настойчивее и упорнее И. Д. Якушкин заковывался в душевную броню спокойного и гордого стоицизма. По словам П. Н. Свистунова, «он так высоко ценил духовное начало в человеке, что неумолим был к себе за малейшее отступление от того, что признавал своим долгом, равно и за всякое проявление душевной слабости». Моральная точка зрения была постоянным руководителем в его личных и социальных оценках. Привыкший к постоянной борьбе и с собственными увлечениями, и с жизненными невзгодами, И. Д. Якушкин требовал от других высокой идейной настроенности, последовательной прямоты, уменья отстаивать свою независимость. С такой этической точки зрения он горячо осуждал проекты коммерческих предприятий, которые время от времени зарождались среди сосланных декабристов. «Он во многом на согласен с нашим образом мыслей, особенно на счет прибыльных занятий, — писал о нем Н. В. Басаргин к И. И. Пущину. — Он утверждает, что нам всем, а еще более вам не следует думать о приобретении, и что для вас есть еще один способ приобретать: это как можно меньше издерживать и во всем себя ограничивать...»294.

Занятия естественными науками и стоическое служение долгу были характерными и устойчивыми чертами И. Д. Якушкина: они коренились в его сложившемся личном мировоззрении, в его социальной и личной этике. Склонность к абстрактному мышлению была всегда присуща молодому Якушкину: он не только слушал лекции по истории философии, но и знакомился с новейшими философскими системами; в 1824 году он вел «метафизические» споры со своим близким знакомым Д. А. Облеуховым; в Петропавловской крепости сосредоточенно размышлял над «недоступными» вопросами295. Б Сибири этот интерес к общим проблемам проявился в нем с новою и еще большею силою. Пережитые события, отрешенность от внешних мелочных впечатлений, устные и письменные беседы с религиозно настроенными людьми располагали к самостоятельным размышлениям и выводам.

Результатом этой сосредоточенной внутренней работы явилась философская записка Якушкина о сущности жизни, которая сохранилась а его черновых бумагах296. Первое, что бросается в глаза при анализе этого небольшого документа, — несомненное и искреннее желание автора отгородиться от традиционного религиозного мировоззрения. В противоположность многим декабристам, Якушкин ищет ответа на основные жизненные проблемы не в догматах религиозного откровения, а в выводах современного естествознания; он отвергает понятие бессмертной души как признака, отличающего человека от животного; философская позиция Декарта представляется ему с точки зрения освобожденного человеческого разума непоследовательным компромиссом. Рассуждение Якушкина о происхождении и сущности жизни пронизано явной материалистической тенденцией: он не только повторяет обобщающие выводы современной ему биологии, но устраняет всякую принципиальную грань между бытием и мышлением, между миром духовного и миром материального. По мнению Якушкина, мышление есть функция «головохребетного мозга», продукт высокоорганизованной материи, высшая стадия жизненного развития. Кристаллы, растения и животные — только разнообразные формы единого закономерного процесса проявления жизни; человек принадлежит к категории высших животных и подчиняется тем же законам непрерывного движения, которым подчиняется все существующее в окружающем материальном мире.

Но Якушкин не был последовательным в своих материалистических суждениях: он отмежевывался не только от идеалистических элементов картезианства, но также от материалистических выводов из философии Локка. Он развивал идею непротяженных, качественно однородных и непрерывно движущихся «единиц» как единственных субстанций материального мира. Несомненно, что корни этой теории лежали в учении Лейбница о монадах, но также несомненно, что Якушкин попытался обставить это идеалистическое построение естественнонаучными аргументами конца XVIII и начала XIX века. Понятие неделимой «единицы», которая непротяженна, но движется в пространстве и в сочетании с другими «единицами» образует видимые протяженные тела, приближалось к понятию материального атома, теоретически мыслимого, но еще недоступного непосредственному чувственному восприятию. Вся аргументация Якушкина была характерным образчиком эклектической философии, а которой отголоски боевого материализма XVIII века переплетались с сильными пережитками идеалистической метафизики, а за покровами новейшего естественнонаучного знания сохранялась субъективная, чисто идеалистическая концепция.

Другая характерная черта сочинения Якушкина — стремление вывести происхождение человеческого общества из физических особенностей человека как животного вида. И здесь Якушкин оказывался в несомненной зависимости от механического материализма XVIII столетия: определенный порядок сочетания «единиц», непрерывно движущихся и соединяющихся друг с другом силою сцепления, объясняет нам отличительное свойство человека — слабое развитие «врожденного уменья» (мы бы сказали инстинкта); отсюда — неустранимая слабость изолированной личности, ее зависимость не только от содействия окружающих людей, но также от коллективного опыта ранее живших поколений. В силу своей физической природы человек бессилен, как обособленная единица, поэтому, выступая перед нами как животное мыслящее, он является по необходимости и животным общественным. Такая теоретическая предпосылка приводила к определенному практическому постулату: отвечая своему естественному назначению, человек должен жить и действовать в обществе, воспринимая от него все завоевания человечества и возвращая ему все приобретенные знания и навыки обогащенными и усиленными личною деятельностью, Таким образом, натурфилософская концепция Якушкина становилась скрытою основою его личной и общественной этики — его мыслей о «служении ближнему» и его суждений о преобразовании государства.

Философскому эклектизму Якушкина соответствовала глубокая противоречивость его интимных переживаний. Отвергая мистические воззрения своего друга Д. А. Облеухова, он с горечью сознавался П. Я. Чаадаеву, что «лишен утешения молитвы и предоставлен самому себе». В Петропавловской крепости, скептически относясь к церковным обрядам, он вел религиозные беседы с протопопом Мысловским и согласился принять от него причастие. Он иронически отзывался об «истинах катехизиса», воевал против «средневековой схоластики», но в его камере, в Петровском Заводе, висело изображение распятия. На склоне лет, составляя свои записки, он опорочивал искренность своего религиозного обращения, ко здесь же, на страницах «Записок», он считал «истинный дух христианства» одним из высоких достоинств декабриста П. И. Борисова. Среди разнообразных сибирских материалов Якушкина сохранились его собственноручные выписки из евангелия: они составляют законченную систему христианской морали, которую, в сущности, Якушкин всегда проповедовал и всегда старался применять в своей жизни297.

«Критика чистого разума» Канта обосновывала в его глазах правомерность научного позитивизма; «Критика практического разума» того же Канта открывала ему дверь к свободному исповеданию деизма и к восприятию нравственных элементов христианства. Во всем его поведении так же, как в его высказываниях, неуклонно звучала идея «категорического императива»: суровое служение долгу в отношении самого себя, в отношении семьи, ближнего и общества составляло главную подоснову его внутренней жизни.

Таким образом, И. Д. Якушкин не был человеком цельного и строго последовательного мировоззрения: он занимал промежуточную позицию между идеализмом и материализмом, между религией и безбожием, между научно-позитивною моралью и тяготением к христианской этике. Было бы неправильно объяснять подобную двойственность чисто психологическими причинами; ее корни лежали значительно глубже и станут нам гсраздно понятнее, если мы вдумаемся в систему социальных и политических взглядов, разделявшихся декабристами.

И. Д. Якушкин вступил в тайное общество одним из первых, вместе с С. Трубецким и братьями Муравьевыми. Его имя связано с ярким эпизодом 1817 года — добровольным вызовом на акт цареубийства. И. Д. Якушкин принимает горячее участие в подготовке московского съезда Союза благоденствия. В момент петербургского восстания он возбужденно собирает московских друзей и составляет план вооруженного выступления. На следствии он долго не поддается жестокому давлению Николая I. Его искреннее и глубокое возмущение крепостническими порядками не возбуждает в нас ни малейшего сомнения. По-видимому, перед нами — последовательный боевой революционер, готовый идти до конца, рискуя своим спокойствием, положением и самою жизнью. Однако, внимательно всматриваясь в политический облик Якушкина, мы должны существенно ограничить подобную характеристику. В Союзе спасения Якушкин солидаризируется с умеренными элементами; после горячей вспышки 1817 года он временно уходит из тайного общества; на московском съезде 1821 года он поддерживает среднее тактическое течение, одинаково отмежевываясь от радикальных предложений Орлова и ликвидаторских проектов типа Бурцева. После образования Северного общества он не принимает активного участия в политической жизни, живет вдали от столицы, в уединении своего смоленского имения, старается насаждать рациональное хозяйство, основывает сельскую школу, хлопочет об освобождении своих крестьян — вначале без земли. В сущности, участие Якушкина в московских беседах 1825 года было случайным и осложнилось революционными замыслами так же неожиданно и мимолетно, как московский вызов на цареубийство в зимние дни 1817 года.

Позднее на страницах своих «Записок» Якушкин выступает перед нами сторонником конституционной монархии и мирного соглашения между враждующими классами. Несмотря на свои революционные выступления, он склонялся в сторону реформистской тактики: в этом смысле его проект петиции Александру I о созыве земской думы не менее характерен, чем постоянное и искреннее желание «сблизить дворянство с крестьянами»298.

Тем не менее годы революционных стремлений, глубокого и страстного переживания политических идей, последующего ареста, заключения и суда сыграли определенную роль в жизни Якушкина.

Он видел в этом периоде политической деятельности высокое исполнение морального долга — не изолированное, а коллективное самоотречение от личных интересов. Вот почему его так оскорбляли коммерческие планы некоторых из декабристов. В большом письме к И. И. Пущину из Ялуторовска он говорил по этому поводу: «Во всяком положении есть для человека особенное назначение, и в нашем, кажется, оно состоит в том, чтобы сколько возможно менее хлопотать о самих себе. Оно, конечно, не так легко, но зато и положение наше не совсем обыкновенное. Одно только беспрестанное внимание к прошедшему может осветить для нас будущее; я убежден, что каждый из нас имел прекрасную минуту, отказавшись чистосердечно и неограниченно от собственных выгод, и неужели под старость мы об этом забудем. И что же после этого нам останется?».

Такая оценка политического прошлого резко отличала Якушкина от новоявленных защитников самодержавия и православия, вроде Е. П. Оболенского и П. С. Бобрищева-Пушкина. Но это не значит, что Якушкин целиком одобрял свою прежнюю революционную деятельность. В условиях тюремного заключения — в Петропавловской крепости и Ронченсальме — он еще раз продумал и взвесил историю тайного общества; его оценка не совпала с оценкою Александра Бестужева и нашла себе открытое выражение в их оживленном споре по пути на сибирскую каторгу. «Я старался доказать ему, — рассказывает Якушкин, — что несостоятельность наша произошла от нашего нетерпения, что истинное наше назначение состояло в том, чтобы быть основанием великого здания, основанием под землей, никем не замечаемого; но что мы вместо того захотели быть на виду для всех, захотели быть карниз». В такой характеристике звучит сильная нота осуждения, которое повторилось, — но гораздо отчетливее и яснее, — в собственноручной записке Якушкина о событиях 14 декабря. В литературе уже было указано, что автором этого небольшого исторического очерка руководила определенная политическая точка зрения. Якушкин хочет здесь остаться спокойным и беспристрастным повествователем, но он невольно выдает свои субъективные мнения s подборе и освещении фактов. Петербургское восстание 1825 года представляется ему заранее обреченным и бесплодным предприятием: оно не имело решительных руководителей, не могло рассчитывать на поддержку офицерского большинства и солдатской массы, сопровождалось ненужными выходками фанфаронов (Александра Бестужева, Якубовича), случайных участников (Каховского, Кюхельбекера, Горского) или недалеких людей, готовых поэтому на крайние средства (Сутгофа, Панова). Организация вооруженного восстания была политической ошибкой, которая вытекала из неправильной стратегии и тактики. Не открытые выступления, не попытки насильственного переворота составляли «истинное назначение» общества. Его задачей должна была остаться скрытая подпочвенная работа, постепенное и упорное укрепление занимаемых позиций. «Записки» Якушкина поясняют такую тактику не только языком фактов, но и проскальзывающими оценками самого автора: «противодействовать староверству закоснелого дворянства», влиять на окружающую молодежь «посредством слова истины», бороться с крепостническими привычками помещиков и с палочной дисциплиной в армии, улучшать состояние своих крестьян, организовывать сельские школы, противопоставлять реакционной политике независимое общественное мнение, — вот что значит действовать «в смысле тайного общества». Так действовали не только формальные участники организации; по словам Якушкина, так действовали его смоленские соседи — Левашевы, Тютчев и многие прогрессивные помещики в разных местах России. «Члены тайного общества ничем резко не отличались от других». И эта скрытая, упорная молекулярная работа непрерывно, но верно подтачивала устои крепостнического государства. Революционное фанфаронство, стремление стать «карнизом», оказаться в авангарде, блеснуть ярким, но мимолетным фейерверком погубили дело тайного общества, оборвали постепенный и неуклонный процесс развития. Правда, Якушкин не поддавался безнадежному пессимизму, он верил а политическое будущее, которое мерцало ему сквозь призму прошедшего, но он категорически осуждал вооруженное восстание, а следовательно, и всякую форму открытого боевого протеста.

Такая характеристика декабристского движения повторяла сибирские оценки Лунина, Трубецкого и Никиты Муравьева. Якушкин навсегда остался верен буржуазно-революционным идеям свободы и равенства — об этом ясно говорят не только его «Записки», но и его позднейшее письмо к Герцену; но он давно, еще ранее 1825 года, занял промежуточную и непоследовательную позицию. Его смелые, порывистые выступления не могут заслонить от нас бесспорного факта: в четырехлетний промежуток после московского съезда 1821 года Якушкин пережил такую же внутреннюю эволюцию, какую испытали многие дворянские революционеры его времени. Колебания между тактиками революции и реформы закончились крушением революционной веры после разгрома 1825 года. В этом отношении Якушкин пошел значительно далее Никиты Муравьева и Лунина; в отличие от Н. Муравьева он резко отзывался о публицистических работах Лунина, направленных против правительства Николая I. Узнав об аресте Лунина, он писал в своем письме к Пущину: «Мне искренне жаль Лунина и тем более, что я не разделяю вашего мнения, что он хотел быть жертвой... В пятьдесят лет нельзя держать себя так, как он держал себя в 1800 году, когда был офицером гвардейской кавалерии, С его стороны это только легкомыслие и желание, чтобы о нем говорили. Он для меня был и есть Копьев299 нашего поколения». Другими словами, нелегальная и смелая критика правительства, сопряженная с риском ареста и гибели, — такое же революционное фанфаронство, какое проявилось а восстании 1825 года, в подготовке насильственного переворота, в бравадах гвардейского офицерства. Для подлинного и серьезного осуществления поставленной цели нужно другое — нужна незаметная, мелочная, но настойчивая работа, какую вели участники тайного общества, вели Левашевы, Пассек и Тютчев, вел планомерно и искренне сам Якушкин, уединившись в свою смоленскую вотчину. Свистунов следующими словами выразил этот морально-политический вывод Якушкина: «Он раньше других пришел к тому убеждению, что всякий член общества и на скромном поприще домашней жизни может и словом и примером принести немалую пользу отечеству». Таким образом, и в философских и в социально-политических взглядах И. Д. Якушкина мы одинаково наблюдаем глубокую двойственность.

Переживания Якушкина были типичными переживаниями дворянских революционеров — в том понимании этого термина, которое придавал ему В. И. Ленин. Декабристы явились и действовали в условиях разлагающейся феодально-крепостнической системы; исходя из идей французской буржуазной революции, они восставали против существующего социально-политического порядка. Но они принадлежали к помещичьей барской среде, и отсюда — неустранимые внутренние противоречия, которые проникали собой их мировоззрение и практическую деятельность. С одной стороны, Якушкин выступал на борьбу с крепостническим дворянством, блокировался с демократическими элементами тайного общества, подготовлял почву для вооруженного восстания; с другой стороны, он сохранял феодально-дворянское землевладение, старался избежать крестьянской революции, искал соглашения с существующей властью. С одной стороны, он воспринимал философские взгляды французских материалистов и старался опереться на положительную науку; с другой стороны, он примирял их с началами идеалистической метафизики и с традиционным учением христианства. В своеобразной, но выпуклой форме он воплотил в себе ту промежуточную идеологию, которая характеризует собой умеренное крыло дворянских революционеров первой четверти XIX века.

Очутившись в Сибири, в условиях полусвободного существования, Якушкин почувствовал прежнюю потребность в осмысленной общественной работе. Изолируясь от чиновно-мещанского мира, от мелочной пошлости провинциального захолустья, Якушкин выискивал разумное применение своей неиссякшей энергии. По воспоминаниям местного старожила, «он любил сходиться с народом и особенно с крестьянскими детьми; детей он особенно любил; сибирские бойкие, находчивые ребята очень нравились ему, и мысль дать им средства научиться, устроить для них школу была его мечтою». Такая мысль не могла возникнуть совершенно случайно. Якушкин всегда интересовался вопросами народного образования. Проживая у себя в Смоленской губернии, он сочувственно следил за школьными опытами своих соседей — Левашевых и Пассека. Когда он начал хозяйничать в собственном имении, он провел целую программу частичных улучшений, в том числе образовал небольшую школу из двенадцати крестьянских мальчиков. Он сам обучал их чтению и письму, водил их на топографическую съемку и собирался послать их в Москву для обучения разным мастерствам. Впоследствии, уже в годы сибирской каторги, Якушкин получил письмо от H. Н. Шереметевой, которая передавала ему благодарность Жуковских крестьян за обучение их детей и выясняла непосредственное влияние школы на повышение крестьянского бюджета. По-видимому, и в Сибири Якушкин продолжал сосредоточенно размышлять над этим вопросом. Среди его разнообразных сибирских бумаг есть собственноручные выписки из французского журнала «Revue encyclopédique» за 1832 год, в том числе тщательно переписанные статьи нантского учителя Сувестра («О воспитании») и известного социалистаутописта Пьера Леру («О философии и христианстве»), И Сувестр и Леру доказывали огромное политическое значение общественного воспитания: по мнению Леру, «воспитание для всех — это самый прямой, самый очевидный, самый неотложный вывод из принципа равенства, который необходимо осуществить на практике»; по мнению Сувестра, «общественное воспитание... — великое завещание, которое предшествующее поколение оставляет последующему; этот способ распределения умственных богатств закладывает в недра народа зародыш их будущей истории еще более, чем распределение материальных богатств. Это наследство одновременно закрепляет прошлое и подготовляет будущее». Обе статьи были написаны под непосредственным впечатлением июльской революции 1830 года: мысли о воспитании, излагавшиеся Сувестром, буквально совпадали с рассуждениями Якушкина о наследственной передаче общечеловеческой культуры. Очевидно, идея всеобщего народного образования представлялась декабристу естественным выводом из его собственных предпосылок — о значении и роли человеческого общества; отдельный индивидуум бессилен, пока он не вооружен «тем, что достается ему по наследству от прежде живших поколений»; для того, чтобы выполнить свое назначение подняться до уровня равноправного члена общества, человек должен получить умственное образование. Непосредственные сибирские впечатления должны были заострить этот вывод и придать ему жизненную практическую постановку.

Поселившись в Ялуторовске, декабристы обратили особенное внимание на местное крестьянство и на его положение сравнительно с коренной Россией. В одном из своих писем к Е. А. Энгельгардту И. И. Пущин отмечал, какое прекрасное влияние оказывает на крестьян отсутствие крепостного права: «Это благо всей Сибири, и такое благо, которое имеет необыкновенно полезное влияние на край и без сомнения подвинет ее вперед от России. Я не иначе смотрю на Сибирь, как на Американские Штаты. Она могла бы тотчас отделиться от метрополии и ни в чем не нуждалась бы — богата всеми дарами царства природы. Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться». Сибирские крестьяне представлялись Пущину «народом смышленым, довольно образованным сравнительно с Россией»... «они еще не считают нужным читать, но очень ваботятся, чтобы новое поколение было грамотное, и это распространяется повсеместно в Сибири. Жаль только, что наше премудрое министерство просвещения не тем занимает этих парней, чем бы следовало: им преподают курс уездного училища, который долбится и потом без всякой пользы забывается, между тем как редкий мальчик умеет хорошо читать н писать при выходе из училища»300.

Можно не сомневаться, что мысли, которые высказывал Пущин, были общими мнениями ялуторовских декабристов, не исключая и самого Якушкина. В частности, критика официального сибирского «просвещения», которую мы находим в письме к Энгельгардту, буквально совпадает с заключениями Якушкина в его отчете о ялуторовской ланкастерской школе. Декабристы могли непосредственно наблюдать прием школьного обучения в местных — уездном и приходском — училищах и подводить печальные итоги механического, формального вколачивания знаний. В других городах Западной Сибири положение было нисколько не лучше; в Томске функционировало такое же уездное училище, как в Ялуторовске; в Омске существовала казачья школа; в Семипалатинске и Петропавловске действовали одногодичные приходские училища. Таким образом, на миллионы квадратных верст и сотни тысяч населения Западной Сибири насчитывалось шесть начальных училищ с очень низкой постановкой образования. Между широкими перспективами хозяйственного расцвета и ничтожными средствами культурного развития оказывалась непроходимая зияющая пропасть. По мнению декабристов, чтобы сравняться с Американскими Штатами, Сибири было необходимо широкое распространение знаний и, в первую очередь, интенсивное развитие грамотности. Об этом начинали заговаривать более развитые крестьяне, об этом кричала темнота и дикость ялуторовского мещанства. Таким образом, мечта Якушкина об учреждении школы питалась не только воспоминаниями о прошлом, не только идеей широкой преобразовательной работы: она вытекала из всей создавшейся обстановки, отвечала потребностям хозяйственного и культурного развития сибирского края.

В 1838 году в Ялуторовск был переведен из Тобольска священник С. Я. Знаменский, близкий знакомый Фон-Визиных, Свистунова и Бобрищева-Пушкина. Якушкин нашел в нем активного сторонника своей идеи — организовать народную школу для городского и крестьянского населения. В совместных беседах был разработан план — опереться на синодские указы 1836-1837 годов об открытии церковноприходских училищ, возбудить инициативу ялуторовского общества и широко использовать ланкастерский метод обучения301.

По замыслу Якушкина, ялуторовская школа должна была воспроизвести новый тип просветительного учреждения, широко распространенный в Западной Европе и завоевавший себе популярность в России. Ялуторовская школа должна была сложиться по образу и подобию тех училищ, которые еще недавно насаждали декабристы в период своей напряженной политической деятельности.

III

Французская буржуазная революция открыла широкое поле для применения передовых идей буржуазной педагогики. Новое капиталистическое общество требовало воспитания и нового человека, более свободного в своих суждениях, более самостоятельного s своих действиях, умеющего легко и быстро ориентироваться в окружающих условиях. Такому требованию полнее и глубже всего отвечала педагогическая теория Песталоцци, органически связанная с эпохою «просвещения», возникшая в демократических кантонах Швейцарии и носившая на себе ярко выраженный демократический отпечаток. Последователи Песталоцци выдвигали в качестве руководящего принципа гармоническое развитие личности; они требовали воспитания самодеятельности, стремились преобразовать начальное обучение на началах наглядности, соответствия природе и непосредственной связи с жизнью. Учение Песталоцци было наиболее передовым педагогическим направлением в эпоху молодой, еще революционной, укреплявшейся буржуазии: оно стремилось к совершенному развитию человеческой индивидуальности и резко порывало с традиционными узами средневековой схоластики302.

Но в противовес этому молодому и полному сил педагогическому течению возникали и оформлялись другие направления, которые исходили из иных классовых источников. С одной стороны, мобилизовались силы феодальной реакции в лице французских ультрамонтан, которые требовали возврата к старому религиозно-догматическому воспитанию. С другой стороны, складывалось новое компромиссное течение, которое старалось приспособить консервативные социально-политические тенденции к неустранимым потребностям капиталистической эпохи; оно одинаково отмежевывалось и от демократических стремлений Песталоцци, и от реакционной позиции феодальной аристократии; связанное с именами английских педагогов Белля и Ланкастера, это течение горячо проповедовало новый метод взаимного обучения, как могущественное орудие массового народного образования.

Педагогическая теория Белля — Ланкастера была продиктована несомненно прогрессивным стремлением: она ставила своей задачей как можно дешевле, быстрее и успешнее вооружить начальною грамотностью широкие массы трудящегося населения. В начале XIX века, когда подготовленных учителей было мало, а ассигнования на просветительные нужды были крайне ничтожны, можно было добиться массового распространения грамотности при одном условии — привлекая к преподавательской работе наиболее способных и развитых учащихся. Отсюда основной принцип ланкастерской системы — широкое использование «старших» учеников, которые не только усваивали учебный курс, но и сами обучали менее подготовленных товарищей. Обыкновенно при прохождении того или иного предмета вся масса учащихся распределялась по степени своей подготовки на несколько «классов»; во главе каждого класса ставился «старший», который обучал свою группу под наблюдением «надзирателей» из учащихся и общего руководителя школы — подготовленного учителя. Такая система предполагала два необходимых условия: все «классы» должны были находиться в одном помещении, в поле зрения общего руководителя, а самое обучение было упрощено и приспособлено к способностям и развитию «старшего». Отсюда вытекал второй принцип ланкастерской системы — введение коллективного, строго организованного (мы бы сказали «стандартного») обучения. Каждая группа в составе 6-10 человек попеременно учится чтению и письму, устному счету и письменным упражнениям, выступая как единый и цельный учебный коллектив. При устных занятиях учащиеся под руководством «старшего» становятся полукругом у стен и учатся вслух по стенным таблицам. Обучение идет одновременно: каждый попеременно читает, заучивает и отвечает на вопросы «старшего»; внимание каждого сосредоточенно, так как он непрерывно следит за содержанием таблицы, ежеминутно может быть спрошен и непрерывно участвует в учебном процессе. При письменных занятиях весь класс рассаживается на скамьях и пишет под диктовку «старшего» — в младших группах палочками на песке, в старших — грифелем на аспидных досках. Пишут то, что читали и заучивали, — моторная память закрепляет то, что воспринимала зрительная и слуховая.. При этом весь учебный процесс строго организован: он распадается на определенные последовательные движения и протекает одновременно по команде руководителя и его помощников-надзирателей с помощью сложной системы — свистков, колокольчиков, наглядных сигналов и устных восклицаний. Учащиеся вступают в класс, занимают отведенные помещения, снимают и вешают шляпы, осматриваются старшим, рассаживаются по скамьям, приготовляют, чистят и показывают доски, кладут доски, пишут под диктовку, показывают написанное, поправляют ошибки; при переходе к устным занятиям они так же единообразно встают с мест, разделяются на группы, маршируют к стене, закладывают руки за спину, следят за чтением «старшего», читают вслух указанное им место и т. д«Старший» заранее знает содержание предстоящего урока, и все его действия также планированы, поставлены в определенные рамки и происходят по команде учителя; то, что он сообщает учащимся, строго ограничено содержанием наглядных таблиц и ручного руководства (так называемых «вопросов для старшего»). Отвечая на вопросы своего «старшего», учащийся должен воспроизводить определенный, только что заученный текст.

Чтобы оживить эту однообразную систему и стимулировать энергию учащихся, Белль и Ланкастер широко практиковали метод соревнования. Каждый ответ получает немедленную оценку «старшего», и соответственно оценке — тоже немедленно — изменяется место учащегося в его группе: он переставляется то на первое, то на второе, то на третье место в полукружии; лучшие получают наградные ярлыки, а после еженедельного испытания — особые премии; худшие отмечаются специальными внешними значками. На практике этот метод давал вполне осязательные результаты: благодаря соревнованию, связанному с одновременным коллективным обучением, учащиеся работали очень сосредоточенно и успешно; обучение чтению и письму происходило значительно быстрее и было гораздо успешнее. Достигалась также огромная экономия в денежных средствах: никаких уроков на дом не задавалось, никаких книг и тетрадей не требовалось, обучение совершалось при помощи наглядных таблиц и аспидных досок; благодаря системе коллективного обучения и надзора школы вырастали до огромных размеров — до 1000 учащихся, которые компактно, по строго продуманному плану размещались в одном большом помещении, под общим наблюдением одного учителя. В результате расходы на обучение каждого учащегося уменьшались в десятки раз. По расчетам французских педагогов начала XIX века, начальное обучение тысячи детей продолжалось по старому методу четыре года и обходилось около 144 тысяч франков, обучение такой же тысячи детей по ланкастерской системе заканчивалось в два года и стоило около 9 1/2 тысяч франков.

Но эти преимущества ланкастерской системы были далеко не единственными. При системе взаимного обучения школьники приучались к самодеятельности, воспитывалось чувство ответственности за порученные задания и вырабатывались навыки коллективной работы. Каждый учащийся, в соответствии со своими успехами, мог выделиться и сделаться «старшим», получая для учебной проработки группу «младших» товарищей, он отвечал и зa собственные действия, и за действия маленького коллектива. Такая постановка преподавания повышала интерес к школьной работе, тем более, что телесные наказания были изгнаны и заменены более высокими стимулами — соревнования и воздействия на личное самолюбие. Вся обстановка ланкастерской школы — система единообразных движений, хлопанье в ладоши, отрывистые свистки, звонки колокольчика, сигнализация «учебного телеграфа»303 — чрезвычайно занимала и дисциплинировала детей. Современные наблюдатели сравнивали ланкастерские занятия с интересной массовою игрою, которая помогала ребенку или подростку «шутя» овладевать учебным материалом. Наконец, не меньшее значение имела широкая общественная организация дела. Ланкастерская школа не изолировалась от окружающего мира, а старалась связаться с ним крепкими узами: на учебных занятиях могли присутствовать не только родители, но и все интересующиеся новыми методами, при училищах учреждались общественные советы, которые выслушивали отчеты и оказывали содействие учителю; каждому посетителю предоставлялось право высказать свои мнения и внести предложения об изменении или улучшении работы304.

Но наряду с прогрессивными чертами ланкастерской системы мы должны отметить другие, противоположные тенденции Апологеты ланкастерской системы нисколько не скрывали социальной подосновы своего педагогического течения: они сознательно и открыто поднимали свое классовое боевое знамя против возможности нового революционного потрясения. На эту тему писали многочисленные публицисты эпохи реставрации. В массовом начальном образовании они видели гарантию от новой революции, консервативный оплот для имущих классов305.

Такая руководящия точка зрения должна была определить и программу и способы преподавания ланкастерской школы. Это — школа «простонародья», предназначенная для элементарного обучения и религиозно-нравственного воспитания подрастающих поколений. Поэтому ее программа не должна быть особенно сложна и обширна. В программу ланкастерских школ вошли обучение чтению и письму, преподавание закона божьего и четырех правил арифметики. Самое обучение носило формальный и механический характер. В отличие от Песталоцци руководители школы не заботились о гармоническом развитии личности, о культивировании самостоятельной мысли и выработке творческих зачатков. Организованные действия учебного коллектива сводились к послушному исполнению команды; усвоение школьного материала совершалось посредством пассивного заучивания и повторения; непосредственное изучение жизненных явлений выпадало из курса; отсутствовали и какие бы то ни было объяснения учителя; никаких попыток варьировать передачу знаний, приспособляясь к личным особенностям учащихся, ланкастерская школа не допускала. Воспринимался исключительно словесный материал, не только без всякого критического анализа, но часто и без всякого разумного понимания. Современники изумлялись единообразию и стройности, с которыми двигались сотни и тысячи объединенных школьников, но эта внушительная демонстрация порядка и дисциплины напоминала рассчитанное движение мертвого механизма. «С первого взгляда показывается, — говорил И. Р. Мартос, — будто видишь перед собой большое число машин, движущихся по звукам свистков, колокольчиков и прочего, а не собрание школьников, приходящих в учебный дом для продолжения своих наук, числом до 1800 человек». Метод соревнования вносил некоторую оживляющую поправку в массовое «стандартное» обучение, но он не мог уничтожить его упрощенного и нивелирующего характера. «Старшие» не обладали необходимой подготовкой, чтобы проявить педагогическое искусство; поставленные в узкие учебные рамки, они ограничивались пунктуальным исполнением простейших операций — чтения, опрашивания, диктовки и проверки; на долю учителя падало исключительно общее наблюдение и координирование несложных учебных процессов. По отзыву наиболее осведомленного современника И. Гамеля, «школа по ланкастерской методе уподобляется некоторым образом механизму часов, имеющему во внутренности своей движущую силу и не требующему большого напряжения к тому, чтобы прийти в ход». Подобная система не воспитывала, а подавляла индивидуальные дарования; в своеобразной форме массовой «воспитательной фабрики» она возвращала педагогическую работу на традиционную дорогу средневековой схоластической школы. Таким образом, внутреннее существо ланкастерской системы вполне соответствовало ее социальному назначению; она стремилась идеологически овладеть трудящимися массами, подавляя задатки классового протеста и вырабатывая привычки беспрекословного подчинения. Вполне понятно, почему эта система пользовалась наибольшим успехом в военных училищах, в сиротских приютах, в государственных тюрьмах и в колониальных школах Индии, Африки и Америки306 [...].

В Россию ланкастерская система проникла двумя самостоятельными путями — непосредственно из Англии и несколько позднее из Франции. В 1813 году Министерство внутренних дел отправило в заграничную командировку немецкого инженера Иосифа Гамеля «для собрания полезных сведений по разным частям хозяйства и мануфактур». В Лондоне Гамель познакомился с известным химиком и филантропом В. Алленом, который обратил его внимание на метод взаимного обучения и на широкие перспективы, открывающиеся для этого метода в России. Гамель подробно ознакомился с ланкастерскими школами, написал о них несколько корреспонденций и, сильно заинтересовавшись новой педагогической системой, посвятил ей на немецком языке целую книгу. В 1816 году он поднес свою работу Александру I, который приказал перевести ее на русский язык и издать на государственные средства. Почти одновременна но в период заграничного похода 1814-1815 года русские офицеры познакомились в Париже с ланкастерскими школами и с деятельностью французского «Общества начального обучения»; под непосредственным влиянием парижского общества была открыта солдатская школа взаимного обучения в Мобеже, в оккупационном корпусе М. С. Воронцова. Сведения о ланкастерской системе быстро распространились по России и встретили сочувственный интерес со стороны правительства и части дворянского общества. [...] Вот почему прославленный метод взаимного обучения постепенно становится в России центром общественного внимания. Начиная с 1815 года в периодической прессе появляются разнообразные корреспонденции, хроникерские заметки, оригинальные и переводные статьи, посвященные возникновению и успехам ланкастерского метода; издаются руководства по взаимному обучению; по вызову графа Н. П. Румянцева из Англии приезжает молодой педагог Яков Иванович Герд, который учреждает первую ланкастерскую школу для крепостных детей графского имения в Гомеле; библейские общества уделяют взаимному обучению немалое место в своих отчетах; само правительство развивает энергичную инициативу и ставит вопрос на практическую почву. В 1816 году Министерство народного просвещения командирует за границу четырех студентов Педагогического института «для изучения метода Ланкастера». По примеру солдатской школы в Мобеже организуются полковые училища в гвардейском корпусе и в армейских дивизиях. Ланкастерский метод вводится в военно-сиротских отделениях и военные стенные таблицы для преподавания в школах взаимного обучения. Для подготовки руководителей ланкастерских школ создается учительский институт при Петербургском университете. Наконец открывается центральный правительственный комитет для учреждения училищ взаимного обучения в составе М. Л. Магницкого, С. С. Уварова, И. И. Мартынова и Д. П. Рунича. С этого момента распространение ланкастерских школ идет усиленным темпом; они открываются не только по распоряжению правительства, но и в силу свободной общественной инициативы. Возникают школы для городского населения в Петербурге, Ревеле, Вильне, Вологде, Туле; создаются крестьянские школы в подмосковной усадьбе Апраксина, в украинском имении Кочубея, в смоленских поместьях Тютчева и Левашевых. Открытие городских школ в 1 уле и Вологде сопровождается публичными торжествами в присутствии губернаторов и архиереев с участием местного дворянства и купечества; прозелитами нового метода произносятся здесь речи «о гении Белля и Ланкастера», собираются общественные пожертвования, которые измеряются тысячами рублей. Современники прославляют новое английское изобретение и пророчат ему великое будущее. «Свет должен отравиться и на льдах Сибири», — пишет о новооткрытой иркутской школе А. И. Тургенев. «Наступили последние времена невежества, которое стремглав падет в бездну, как Люцифер, со всеми темными легионами своими», — восклицает по поводу киевской школы И. Р. Мартос307.

Присматриваясь к осуществлению ланкастерского метода в России, мы видим те же характерные особенности, какие отличают его на европейском Западе. С одной стороны, мы наблюдаем искреннее стремление преодолеть вековую дикость и косность, с другой стороны, внимательную заботу об охране традиционного социально-политического мировоззрения. По выражению гр. Сиверса, одного из насадителей ланкастерской системы в России, образование низших классов должно сделать народу «состояние его любезным, законы и правительство почтенными, должности его в различных отношениях к семейству, обществу, государству и главе оного священными». Несомненно, что ланкастерские школы вносили новые прогрессивные черты в дело преподавания: они изгоняли телесные наказания, делали восприятие знаний более легким и занимательным, обучали грамоте не по славянским «азам», а по гражданской азбуке, наконец, при небольших материальных затратах достигали быстрых и осязательных результатов; но вместе с тем эти школы страдали крайней узостью учебной программы, подчеркнутым религиозно-шовинистическим направлением и чрезвычайной механичностью педагогических приемов. Достаточно просмотреть официальное руководство Греча, которое пользовалось широким распространением в школах взаимного обучения: подробные перечни всех команд, отдававшихся учителем на уроках чтения, письма и арифметики и строго регламентировавших каждое движение учащихся, дают наглядное представление о русских «воспитательных фабриках» начала XIX столетия. Раздавались отдельные голоса о примирении метода Ланкастера с идеями Песталоцци: на такой точке зрения стояли и молодые студенты Педагогического института, вернувшиеся из заграничной командировки, и гр. Сивере, руководивший образованием солдатских детей; но осязательного влияния на практику начального обучения, по крайней мере в официально открытых школах, такие выводы и пожелания не оказали308.

Вокруг ланкастерской системы, так же, как в Европе, загорелась оживленная полемика. Школы взаимного обучения находили себе сочувствие в передовых кругах дворянства и буржуазии, которые хотели широкого и быстрого распространения грамотности. Наоборот, отсталое крепостническое дворянство видело в ланкастерских школах новую идеологическую опасность, которая грозила подорвать колеблющиеся устои существующего порядка. Религиозно-нравственные тенденции взаимного обучения казались недостаточным оплотом против язвы «философизма». С точки зрения открытых реакционеров, вооружать народные массы хотя бы элементарной грамотностью — значило открывать двери разлагающей критике и социальному возмущению. Грибоедов верно подметил это классовое беспокойство, которое бродило в аристократических гостиных и бюрократических канцеляриях:

И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних
От пансионов, школ, лицеев, как бишь их,
Да от ландкарточных взаимных обучений, —

такие слова влагает он в уста ревнительницы священных традиций, старухи Хлестовой. То, что рядовые крепостники выражали обще и неясно, находило себе подробное логическое обоснование в высказываниях патентованных обскурантов. По иронии судьбы, центром реакционной оппозиции явился тот самый комитет, который был призван насаждать и пропагандировать ланкастерскую систему. Застрельщиком и руководителем начатого похода был знаменитый разрушитель Казанского университета попечитель М. Л. Магницкий. В методе взаимного обучения он увидел «способ для опережения успехов неверия», в ланкастерских уроках закона божия — распространение вредного учения методистов, а в научных таблицах Греча — по меньшей мере искусную подготовку к революции. Было оказано решительное давление на правительство, и начался постепенный отбой в деле распространения новых педагогических приемов. Уже в августе 1820 года по распоряжению Александра I были изъяты учебные таблицы, скопированные с французских посрбий. Через несколько месяцев разразилось возмущение Семеновского полка, и правительство перешло к открытому наступлению. В поисках зачинщиков обратили особенное внимание на полковые и центральную школы гвардейского корпуса. При первых известиях о петербургских событиях Александр I написал командующему корпусом И. В. Васильчикову: «По многим замечаниям на школы взаимного обучения желательно бы было, чтобы обращено было особенное внимание на счет тех людей, кои обучались в общей школе, бывшей в казармах Павловского полка, как со стороны нравственности и поведения их, так и дисциплины и военного повиновения, и не сохранили ли каких сношений с г. Гречем». Опасным представлялся не только Н. И. Греч, главный организатор взаимного обучения, но и его многочисленные ученики, при этом не только взрослые солдаты, но и малолетние посетители сиротских школ. Через несколько дней Александр I писал тому же Васильчикову: «Все эти радикалы и карбонарии, рассеянные по Европе, именно хотят заставить меня бросить начатое дело здесь... они взбешены, видя наш труд... Наблюдайте бдительно за Гречем и за всеми бывшими в его школе солдатами или маленькими девочками... Я уверен, что найду настоящих виновников вне полка, в таких людях, как Греч и Каразин».

Приказания императора были исполнены: следственные власти организовали соответствующие допросы, Г реч получил отставку и был поставлен под надзор полиции, новые ланкастерские школы больше не открывались, старые хотя и были сохранены, но оставлены под строгим подозрением. Правда, следствие не подтвердило высказанных опасений, но не изменило определившегося правительственного курса. С момента возмущения Семеновского полка все теснее и теснее суживаются границы применения нового метода; в 1822 году Министерство народного просвещения решило допускать ланкастерскую систему только при обучении чтению, письму и четырем правилам арифметики; преподавание закона божия и других предметов должно было происходить по обыкновенному способу; в 1827 году было предписано применять метод взаимного обучения только в тех школах, которые насчитывают более сотни человек, проект введения ланкастерских классов при казенных гимназиях был отброшен; применение ланкастерской формы преподавания в кадетских корпусах было тоже приостановлено. Министерство, возглавляемое Шишковым, не скрывало своей реакционной позиции и открыто заявило устами своего шефа; «Науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру, смотря по состоянию людей и по надобности, какую всякое звание в них имеет. Излишество их, равно как и недостаток, противны истинному просвещению. Обучить грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей принесло бы более вреда, нежели пользы». Устав 1828 года постарался закрепить эту «просветительную» программу, и дело массового распространения грамотности остановилось по крайней мере на целое тридцатилетие309.

Личное заявление Александра в его письмах к Васильчикову не оставляет сомнений в действительных мотивах подобного отступления. Возмущение Семеновского полка в Петербурге, революционная деятельность карбонариев в Европе и ланкастерская система преподавания в России связывались в представлениях императора в одну неразрывную и сомкнутую цепь. Такое предположение имело известное политическое основание. После смерти Александра I в его кабинете был найден секретный донос М. К. Грибовского, который указывал на скрытое, но особенно важное звено образовавшейся цепи: на тайную политическую деятельность революционного Союза благоденствия.

Грибовский был достаточно хорошо осведомленным шпионом: он состоял членом Коренного совета Союза благоденствия, и сведения, которые он доставил о возникновении и задачах тайного общества, о егоорганизации, деятельности и личном составе, вполне совпадали с историческими фактами. Тем важнее его показания, непосредственно относящиеся к интересующему нас вопросу. Рассказав о содержании «Зеленой книги» и осветив полулегальную тактику декабристов, Грибовский сосредоточил свое внимание на пропагандистских планах Союза благоденствия: «Первым шагом для привлечения низшего состояния почитались освобождение крестьян, к чему каждый член был обязываем, и распространение училищ взаимного обучения. Научивши простой народ и нижних воинских чинов одному только чтению, скорее подействовали бы приготовленными в духе и по смыслу их маленькими сочинениями, начав самыми невинными: сказками, повестями, песнями, краткими наставлениями и прочим, чтобы их заохотить, чему и сделаны опыты». Таким образом, ланкастерская система оказывалась вспомогательным орудием политической пропаганды, входила в сознательные расчеты тайного революционного общества. >

Соответствует ли такое утверждение Грибовского объективным данным действительности? Или в своих попытках построить блестящую полицейскую карьеру он перешел через край и намеренно смешал истину с ложью?

В составе членов Союза благоденствия и их ближайшем политическом окружении были активные участники ланкастерского движения. Брат декабриста Н. И. Кривцов, в 1815 году проживавший в Париже, увлекался не только республиканскими идеями, но и системою взаимного обучения: он с интересом изучал ланкастерские школы, вступил в члены французского «Общества начального обучения» и лелеял планы создать «нормальную школу ланкастеровой методы» по возвращении в Россию. Декабрист Н. И. Тургенев, так же как и его брат Александр, был безоговорочным сторонником ланкастерской системы и вынес благоприятные впечатления из непосредственного осмотра петербургской военно-сиротской школы. Декабрист И. Г. Бурцев был начальником центральной школы гвардейского корпуса, которая вызывала такие настороженные опасения Александра I. Декабрист А. В. Семенов заведовал ланкастерской школой егерского полка. Но особенно активной деятельностью проявил себя М. Ф. Орлов — одна из самых крупных фигур декабристского движения. Так же как Н. И. Кривцов, он познакомился с ланкастерскими школами в Париже, вступил в члены французского «Общества начального обучения» и решил применить систему Ланкастера в русских условиях. Энергичный и даровитый Орлов оказался последовательнее и настойчивее Кривцова: очутившись в Киеве на должности начальника штаба, он обратил внимание на школу военных кантонистов и ввел в ней преподавание по ланкастерскому методу. Результаты оказались самыми благоприятными: киевская школа быстро расширилась и стала известною по всей России. В рапорте дежурному генералу -Закревскому М. Ф. Орлов подробно и с увлечением описывал организацию и работу своего педагогического детища. Но он смотрел на свою учебную работу не с формальной, военно-служебной точки зрения. Возобновив старые связи с парижским «Обществом», он писал ему о значении ланкастерской системы: «...если изобретение книгопечатания произвело в Европе такую великую революцию, только размножив распространение мыслей, то какой же революции следует ожидать от учебного метода, который стремится до бесконечности расширить мыслящих людей. Да, господа, делая образование легко доступным, вы идете прямым путем к благородной цели всеобщей цивилизации; вы призываете целый мир пользоваться счастьем, которое когда-то оставалось уделом для немногих; именно в ваших начальных школах будущее будет черпать обильные средства для достижения общественного благоденствия и морального величия». Таким образом, М. Ф. Орлов, как и многие из его современников, ценил прежде всего прогрессивную, демократическую сторону ланкастерского течения; он приветствовал ее как орудие массового народного образования, как необходимую предпосылку «общественного благоденствия». Через полтора года М. Ф. Орлов был избран вице-президентом киевского отделения Библейского общества. Как и раньше, при вступлении в члены «Арзамаса», он немедленно воспользовался этим избранием как благоприятным поводом для политического выступления. Отмежевавшись от «любителей старины», он предложил Библейскому обществу возбудить инициативу дворянства и купечества, собрать добровольные пожертвования и покрыть Россию целой сетью училищ взаимного обучения. Публичная речь М. Ф. Орлова была окрашена ярким политическим тоном: он обрушился на «политических староверов», этих «врагов света и стражей тьмы», которые одинаково борются против просвещения и против свободомыслия, против ликвидации феодальных прав и против введения представительных учреждений. Основание ланкастерских школ он вынес за одни скобки с уничтожением крепостного права и с подготовкой конституционной реформы. Именно так была понята и расшифрована нашумевшая речь М. Ф. Орлова. Позднее, командуя 16-й пехотной дивизией, Орлов не только окружал себя преданными сторонниками и реформировал военное управление: руками В. Ф. Раевского он продолжал насаждать ланкастерские школы с определенной целью — подготовить условия для политической пропаганды.

В. А. Жуковский хорошо знал Орлова и верно оттенил эту черту в своих черновых набросках:

Начальник штаба, педагог,
Ты по ланкастерской методе
Мальчишек учишь говорить
О славе, пряниках, природе,
О кубарях и о свободе.

Оттенок легкой иронии, которая звучит в этом «Послании М. Ф. Орлову», ке может заслонить от нас одного бесспорного вывода: и в собственных глазах, и в представлении близких современников М. Ф. Орлов выступал глашатаем и проводником ланкастерского метода как вспомогательного орудия революционной деятельности310.

Педагогические начинания М. Ф. Орлова встречали сочувственный отголосок в кругах либерального дворянства, больше того, они строго соответствовали уставу «Зеленой книги» и находили себе дополнение и развитие в практических действиях Союза благоденствия.

29 июля 1818 года в Министерство народного просвещения был представлен проект нового общества, которое формулировало свои задачи в следующих выражениях: «Нижеподписавшиеся, будучи уверены, что воспитание есть самое успешное средство для доставления отечеству граждан честных, трудолюбивых, покорных законам и благочестивых, и желая споспешествовать распространению оных по мере сил своих, вознамерились составить общество для учреждения училищ по методе взаимного обучения». Устав нового общества предусматривал учреждение училищ, составление учебных пособий и основание отделений в различных городах России. Проект был подписан несколькими именами, в том числе трех руководящих деятелей Союза благоденствия — медальера Ф. П. i олстого, литератора Ф. Н. Глинки и первого республиканца среди декабристов М. Н. Новикова. 14 января 1819 года устав получил утверждение министра народного просвещения, и 16 июля состоялось первое торжественное заседание нового объединения. Председателем общества был избран Ф. П. Толстой, его помощниками — литераторы Ф. Н. Глинка и Н. И. Греч и казначеем — купец первой гильдии, впоследствии петербургский городской голова, Н. И. Кусов. Обязанности секретаря исполнял друг А. С. Пушкина, писатель В. К. Кюхельбекер. Общество развернуло энергичную организационную деятельность, привлекло более сотни членов, собрало более восемнадцати тысяч рублей и открыло на окраине Петербурга, в Коломне, бесплатное училище на 250 человек. За четыре года эта «коломенская школа» пропустила через свои стены 815 детей и 312 из них оказала бесплатную медицинскую помощь. Характерно, что общество, по примеру французского, постаралось расширить программу преподавания: в число учебных предметов оно включило «краткие сведения по географии и русской истории». Организации школы был придан широкий общественный характер: ежедневно по четыре члена общества дежурили в помещении училища и принимали непосредственное участие в воспитании учащихся. Новое объединение установило связь с французским «Обществом начального обучения» и оказало огромное влияние на распространение ланкастерской системы по всей территории России. В частности, по инициативе петербургского общества, М. М. Сперанский основал в Иркутске школу взаимного обучения, которая функционировала при ближайшем и активном участии декабриста Г. С. Батенькова. Подробные отчеты о деятельности общества помещались в «Соревнователе просвещения» и «Сыне Отечества».

Воспоминания Ф. П. Толстого проливают свет на этот интересный эпизод в истории народного образования в России. Основатели «Общества для заведения училищ по методе взаимного обучения» не были случайной и разъединенной кучкой людей. Это была компактная и хорошо спевшаяся группа, которая успела объединиться на предшествующей организационной работе. Первоначально она входила в состав масонской ложи «Peter zur Warheit» («Петра к Истине»), руководимой инициатором масонской демократической реформы доктором Эллизеном. Аожа «Петра к Истине» объединяла наиболее передовых представителей петербургского масонства. Осенью 1815 года после возвращения гвардии из заграничного похода от этой старой немецкой ложи отпочковалось новое, более молодое, либерально настроенное ядро, образовавшее «Ложу Избранного Михаила». Такое явление тоже не было единичным и случайным: в одно и то же время от старой и популярной ложи «Соединенных друзей» отпочковалась новая, более однородная по составу «Ложа Трех Добродетелей». Оба факта характеризуют процесс консолидации передового офицерства, которое все больше проникалось активным политическим настроением. «Ложа Трех Добродетелей» вобрала в себя руководящие кадры тайного общества; «Ложа Избранного Михаила» тоже имела определенный подбор руководящих и рядовых членов; в 1817-1821 годах в ней состояли мастером стула Ф. П. Толстой, оратором Ф. Н. Глинка, секретарем Н. И. Греч; в составе ее «братьев» числились М. Н. Новиков, Н. А. Бестужев, оба брата Кюхельбекера и Г. С. Батеньков. Наряду с гвардейскими офицерами и представителями либеральных профессий мы находим в ней выходцев из столичной буржуазии: купцы Толченов и Кусовы занимали руководящие посты среди официалов ложи. Ф. П. Толстой, Ф. Н. Глинка и М. Н. Новиков одновременно были основателями и видными руководителями Союза благоденствия; Н. Бестужев, Кюхельбекеры и Батеньков позднее вступили в тайное общество, но уже в этот период выдавались своим либерализмом и умственными интересами.

Ложа не ограничивалась выполнением масонских церемоний — посвящением в члены и произнесением нравственных речей, — она развила широкую филантропическую деятельность и с этой целью выделила особый благотворительный комитет. По-видимому, на собраниях масонов, так же, как на встречах «либералистов», затрагивался вопрос о популярной идее ланкастерского обучения. В 1818 году среди главных официалов ложи возникла и оформилась мысль о практическом осуществлении этой идеи. «Ф. Н. Глинка, я и Греч, — вспоминает позднее Ф. П. Толстой, — вознамерились составить общество распространения ланкастерских школ в России; многие из братий нашей ложи изъявили желание вступить в этот союз. Главнейшая цель состояла в том, чтобы стараться о быстрейшем распространении грамотности в простом народе». Ближайшей задачей проектируемого объединения намечалось основание столичной ланкастерекой школы «для крестьянских детей, бедных мещан и мастеровых». Так появился цитированный проект устава, в котором воспитание «граждан» (не подданных, а именно граждан) подчинялось руководящей идее — блага «отечества» (терминология, очень характерная для декабристов).

К сожалению, списки членов «Общества для заведения училищ по методе взаимного обучения» не были опубликованы и не сохранились в исторических архивах. Но можно не сомневаться, что наряду с руководителями «Ложи Избранного Михаила» в него вошли и рядовые братьямасоны — Н. А. Бестужев и Г. С. Батеньков; новое общество должно было завербовать в свои ряды многих петербургских «либералистов», в том числе ближайших друзей Ф. П. Толстого, о которых он упоминает в своих записках и показаниях, декабристов С. И. Трубецкого, Никиту Муравьева, братьев Муравьевых-Апостолов, П. П. Долгорукова. Показания Трубецкого дают нам еще более ценное указание: оно устанавливает непосредственную организационную связь между тайным Союзом благоденствия и легальным «Обществом взаимного обучения». Когда Следственный комитет запросил Трубецкого, какие вольные общества находились в заведывании Союза благоденствия, Трубецкой ответил следующими словами: «Вольных обществ при мне не составилось; члены хорошенько не понимали ни образа, ни предмета их составления; они должны были быть приготовительными, и через них полагалось искать членов для Союза. Вместо сего положено было, чтобы члены входили в существующие известные общества; так вошли члены многие в составленное общество для заведения училищ взаимного обучения, которого однако от упадка не поддержали». Трубецкой, искусно лавировавший между подводными камнями следственного процесса, предпочел умолчать о других «вольных» объединениях: о литературных собраниях «Зеленой лампы», об «Обществе любителей российской словесности», о масонской «Аоже Трех Добродетелей». Не без основания он упомянул только об одном обществе Ф. П. Толстого: стараясь завуалировать свои истинные цели, оно добилось формального покровительства обеих императриц и заручилось сочувственным вниманием самого А. А. Аракчеева. По показаниям Трубецкого, члены революционной организации не ограничивались вступлением в «Общество взаимного обучения»: после московского съезда 1821 года и окончательной ликвидации Союза благоденствия осталась сумма в 3000 рублей. «Получив их, — рассказывает Трубецкой, — предполагали употребить на какое-либо доброе дело, и я полагал на бывшее здесь тогда училище взаимного обучения для бедных детей. Деньги сии я после того получил и, действительно, употребил часть на пособие сему училищу». Таким образом, ланкастерское общество, образованное группою руководителей революционного союза, находилось в зоне его непосредственного влияния и пользовалось его организационною и финансовою поддержкою.

Можно предполагать, что и самое возникновение общества было результатом коллективного решения Союза благоденствия: это было практическое выполнение культурной задачи, ясно формулированной в «Зеленой книге»: «Союз всеми силами попирает невежество и, обращая умы к полезным занятиям, особенно к познанию отечества, старается водворить истинное просвещение. Для сего занимается он сочинениями и переводом книг как хороших учебных, так и тех, кои служат к изяществу полезных наук. Старается также распространять изучение грамоты в простом народе».

Правда, некоторые сомнения возбуждает в нас одиозная фигура литератора Н. И. Греча, но мы не должны забывать, что Греч 1818-1820 годов был совершенно иным, чем Греч 1830-1850 годов, эпохи николаевской реакции и всемогущества III Отделения: в период политического подъема он рисовался «отъявленным либералом», находился в дружеских отношениях со многими декабристами и считался одним из желательных кандидатов в тайное общество. Его репутация, как популярного автора «бешеных» статей и руководителя самого либерального журнала, вполне объясняет нам его участие в ланкастерском движении и тревожные опасения Александра I. Г реч был у всех на виду и со всеми более или менее связан; он являлся естественным посредником между членами революционной организации и широкими кругами прогрессивного дворянства. Сведения о таинственных связях между ланкастерскими школами и участниками политического заговора стали поступать значительно оаньше, чем был написан указанный донос Грибовского. Только этим можно объяснить настойчивую кампанию, которую предпринял против ланкастерского общества министр народного просвещения А. Н. Голицын. Началась система мелких преследований — «Запросы и замечания... незаслуженные выговоры и даже обвинения»; в личном докладе Александру I Голицын высказал подозрение, что общество непосредственно связано с «западными либералами». Над Ф. П. Толстым был установлен тайный надзор полиции; положение «Общества взаимного обучения» становилось все более и более опасным. Герроризированные открытым наступлением реакции, участники объединения решили прекратить свою деятельность: Толстой отказался от звания председателя, и «Общество взаимного обучения» распалось через четыре года после своего основания. Таким образом, отношение фактов было обратное тому, какое изображают нам показания Трубецкого: он говорил, что декабристы не поддержали общества от начавшегося упадка; на самом деле упадок и ликвидация общества были результатом усиливающегося преследования против «либералистов».

Однако правительственные репрессии не остановили ланкастерского движения. Отдельные члены тайного общества продолжали действовать в соответствии с требованиями «Зеленой книги». В этом смысле особенно характерны начинания смоленского землевладельца П. П. Пассека, принятого в члены тайного общества своим соседом И. Д. Якушкиным. Пассек был оседлым хозяйствующим помещиком, держался либерального образа мыслей и старался вотчинными реформами урегулировать свои отношения с крестьянами. По словам Якушкина, «он завел в своем имении прекрасное училище, по порядку взаимного обучения, и набрал в него взрослых ребят, предоставляя за них тем домам, к которым они принадлежали, разные выгоды». Школа Пассека обучала не только технической грамотности — она была пропитана определенной социально-политической тенденцией: мальчики учились читать по книжке «О правах и обязанностях гражданина», изъятой из обращения по распоряжению правительства, а заканчивали прохождение курса заучиванием крестьянских прав и обязанностей, установленных преобразовательной деятельностью помещика. Ланкастерская система служила здесь делу политического просвещения — в классовом понимании прогрессивного дворянства311.

Педагогические занятия М. Ф. Орлова и П. П. Пассека, так же, как просветительные опыты Союза благоденствия, характеризуют позицию умеренного крыла тайного общества. В деятельности майора В. Ф. Раевского мы наблюдаем более революционные и смелые стремления. Раевский преподавал в Кишиневе в ланкастерской дивизионной школе под общим наблюдением Орлова; но он пошел значительно дальше, чем его популярный и ответственный руководитель. Собственноручные прописи, изготовленные Раевским, говорили о борьбе за свободу и равенство, знакомили с деятельностью Вашингтона и Мирабо, разъясняли понятия конституции и восстания. Сам Раевский не ограничивался механическим сообщением знаний: он рассказывал своим слушателям о французской революции и о военном перевороте в Испании, одобрял действия семеновских солдат, восхвалял прелести республики и звал солдатскую массу «за Днестр» на борьбу с поработителями. Это была открытая революционная пропаганда с ярко выраженными демократическими тенденциями. После ареста Раевского Орлов резко отмежевывался от его «сумасшедших» мнений и жаловался киевским знакомым, что Раевский «скомпрометировал» его своими действиями. Зная политические воззрения Орлова, можно согласиться с его раздраженными выводами: струя демократической революционности, которая пробивалась в самостоятельных выступлениях Раевского, оставалась чуждою буржуазно-аристократическому либерализму Орлова. В политических занятиях кишиневской школы мы видим наиболее революционное демократическое использование ланкастерской системы в России312.

Но это единичное исключение не изменяет общего характера интересующего нас факта: в России, так же, как в Англии и во Франции, ланкастерская система имела под собой определенную классовую базу: по своим задачам и по своему методу она вполне соответствовала интересам прогрессивных помещиков и передовой торгово-промышленной буржуазии. Широкое использование метода взаимного обучения стало притягательной целью дворянских революционеров и сочувствующей им дворянской периферии. Однако понимание и применение ланкастерского метода заметно варьировалось в зависимости от разных установок; официальные правительственные училища отличались крайне ограниченной учебной программой и подчиняли ее задачам «охранительного» направления; школы, устроенные декабристами, старались расширить узкие программные рамки, смягчали и нейтрализовали религиозно-консервативные тенденции, стремились тем или иным путем провести идеи свободы и равенства. Такая нейтрализация должна была менее удаваться в публичных школах «Общества взаимного обучения»; Орлов и Пассек были самостоятельнее в своих замкнутых школах, могли свободнее и успешнее маневрировать. Но характерные особенности ланкастерского метода — катехизические приемы обучения и механические формы восприятия — оставались его неотъемлемыми и неискоренимыми чертами; мало того, самые передовые -декабристские училища (за исключением дивизионной школы Раевского) строились на идее авторитетного мировоззрения, на воспитании чувства социальной и политической покорности.

И. Д. Якушкин разделил в этом случае общую судьбу своего классового течения. Рассказывая о ланкастерских школах Орлова и Пассека, Левашевых и Тютчева, он дает им определенную политическую квалификацию: он высоко оценивает их как проявления работы тайного общества, подрывавшие устои крепостнического порядка. Несомненно, что он смотрел на них такими же глазами и в годы своей молодости, когда он «уединенно и безвестно» проживал в смоленском имении, разрабатывал проект крестьянской реформы и заводил училище для собственных крепостных. Но в отличие от майора В. Ф. Раевского, Якушкин не мог одобрить возмущения Семеновского полка и не мог стремиться к массовой революции; он исходил из «естественного» противопоставления помещика крестьянину и подходил к крестьянину с социально-филантропической точки зрения; мечтая о ликвидации крепостного права, он сохранял феодальнопомещичье землевладение. Такой компромиссной социально-политической позиции вполне отвечала ланкастерская система, с ее различными внутренне противоречивыми тенденциями. Старые воззрения и оценки не исчезли в период сибирской каторги и поселения: с прежнею силою они воскресли в Якушкине, когда мелькнула манящая перспектива самостоятельной и широкой педагогической работы313.

Приступая к организации ялуторовской школы, И. Д. Якушкин исходил из определенных педагогических принципов; они нашли себе отражение сначала в интимной переписке с друзьями, позднее — в заключительном отчете о преподавательской деятельности. Человек сложившегося самостоятельного мировоззрения, Якушкин подходил к этим вопросам с широкой обобщающей точки зрения. По его словам, «прямая и высшая цель умственного образования состоит в том, чтобы осмыслить человека, развернуть в нем способность мышления. Существенное средство для достижения этой цели заключается всегда в постепенном, правильном и постоянном упражнении мышления. Грамотность и вообще школьное учение самый подручный способ для достижения этой цели». Та же идея «осмысления человека» руководила Якушкиным при изучении крестьянских детей его имения и проникала собой его советы о воспитании дочери С. П. Трубецкого. Но для того чтобы научиться мыслить, человек должен получить образование, соответствующее его социальному положению, и в частности, его практическим потребностям. «Предметы, преподаваемые в приходском училище, и предметы, преподаваемые в высших учебных заведениях, каждый в свою очередь, способствует осмыслению человека. Но школьное ученье способствует к достижению прямой цели умственного образования, осмысляя человека вообще; должно еще иметь в виду частные потребности человека по положению его в обществе и в этом отношении не все равно, изощряются ли умственные способности обучаемого над предметом, о котором вспоследствии ему если и придется, то редко подумать, или над таким, который и впоследствии ему будет близок, и потому при умственном образовании необходимо обратить внимание на предметы преподавания, которые по обстоятельствам могут быть более или менее удобны для осмысления обучаемого».

В этом рассуждении Якушкина обращают на себя внимание два момента: с одной стороны, его односторонняя интеллектуалистическая точка зрения, с другой стороны, намечающийся уклон в сторону сословно-профессионального образования. И раньше, в период своих деревенских занятий, Якушкин руководился не только задачею «осмысления» детей своих крепостных; он стремился «доставить им более верные средства добывать пропитание, нежели какие имели до сих пор отцы их». Поэтому сначала он обучил этих мальчиков грамоте, а потом роздал «в ученье разным мастерствам». Перед нами — та же педагогическая идея, какая лежала в основе гофвилльского опыта Фелленберга, а в России была применена Я. И. Гердом при организации школы в гомельском имении Н. П. Румянцева. И здесь и там авторы исходили из противопоставления «простого народа» привилегированным классам и создавали различные типы педагогических заведений, отвечающие запросам и навыкам различных общественных категорий. В смягченной и несколько преобразованной форме рассуждение Якушкина возрождало старую традиционную точку зрения, которая сохранила свою силу в сочинении Пнина, но была чужда теории Песталоцци. Правда, передовая буржуазная педагогика требовала от воспитателя учета конкретной жизненной обстановки, знакомства с близкою, реальною действительностью, но она смотрела на эти жизненные объекты, как на исходный пункт всестороннего гармонического развития, как на первый этап широкого, общего и равного для всех образования. Якушкин исходил из другого педагогического принципа: он хочет разъединить и обособить обучаемых детей, увековечив системою специального образования существующие различия социального положения.

Но какие бы учебные группы ни образовались при осуществлении этого принципа, Якушкин предъявляет к ним некоторые общие дидактические требования. Ему представляется совершенно бесспорным, что главный источник восприятия — не словесные объяснения учителя, а самостоятельные наблюдения учащихся. «Большую часть наших понятий о предметах, нас окружающих, мы получаем, конечно, не чрез объяснения, а чрез собственные наблюдения. По мере того, как предмет представляется нагл с разных сторон, мы получаем о нем все более и более подробные понятия; потом сравниваем его с другими предметами, мы окончательно узнаем отличительный его признак. В самой сущности понимать значит не более и не менее как знать, почему то, о чем мы рассуждаем, существует так, а не иначе, то есть знать, чем предмет, о котором мы рассуждаем, сходен с другими предметами и чем он от них отличается. Обучая какому бы то ни было предмету, учитель наш не сообщает никакого понятия об этом предмете ученику своему; он может только искусным преподаванием более или менее способствовать пониманию самого ученика». В этом пункте И. Д. Якушкин занимает передовую педагогическую позицию, выступая против механической передачи знания и против назойливого внушения педагога; самостоятельная индивидуальная переработка жизненных впечатлений — вот основная гарантия действительного познания мира. Но из этого правильного дидактического принципа, отвергающего традиционные приемы феодальной педагогики, Якушкин делает крайние и потому неверные выводы: правда, он признает, что искусное преподавание может содействовать самостоятельному пониманию учащегося, но он сильно преуменьшает руководящую и творческую роль учителя; в его изображении педагогического процесса восприятие и освоение действительности протекают почти независимо и стихийно, обеспечены наличием определенных средних способностей и не требуют непрерывного вмешательства со стороны учителя.

По мысли Якушкина, чтобы возбудить самостоятельное мышление и обеспечить возможность самостоятельного познания, необходимо направить внимание учащегося на самые близкие и понятные для него впечатления. Fie абстрактные теоретические истины, а конкретные явления окружающей природы — наилучший объект для «осмысления» человека. «Было время, когда были уверены, что детей надобно долго учить геометрии, чтобы научить их точно и правильно рассуждать; но в геометрии истины так точны и правила, преподаваемые ею, так непреклонны, что они ничего не имеют общего со всем окружающим человека, и вот может быть причина, почему нередко случается, что математическая голова бывает на плечах человека, пошлого во всех своих житейских отношениях. В науках естественных истины суть только явления, большею частью столько же ощутительные для ребенка, как и для взрослого человека; стоит только ребенку представить эти явления в порядке, приспособленном к его понятию, и для него многие законы, управляющие этими явлениями, сделаются также ощутительными. Вообще я думаю, что некоторые части естественных наук, преподаваемые как следует, могут заменить логику, эту науку скучную и недоступную для детей и которую, однако, преподают им с целью образовать их рассудок».

В этом рассуждении Якушкина снова обнаруживается передовая и смелая мысль представителя новой педагогики. Слишком «полные» и «непреклонные» истины, почерпнутые из геометрии и логики, не могут стимулировать умственной самодеятельной работы учащегося. Нужно поставить ребенка лицом к лицу с окружающей природой, предложить ему доступные объекты для индивидуального наблюдения, и он самостоятельным усилием творческой мысли выработает уменье правильно образовывать и связывать понятия. Но естественные науки нельзя преподавать с помощью одностороннего словесного объяснения, необходимо» конкретное, наглядное обучение, которое поможет неподготовленному ребенку овладеть обобщающими научными выводами. «В естественный науках самое трудное состоит, конечно, в изучении особенного языка, составляющего принадлежность отдельную каждой части науки; к тому же многие из языков весьма неточны и часто непоследовательны. Чтобы пособить этому неудобству, можно, кажется, во многих случаях пополнить языки изустный и письменный языком изобразительным; для этого с начинающими обучаться, положим, ботанике, прежде всего надо заняться последним этим языком, то есть научиться читать изображения и, вместе с тем, изображать все им прочитанное на этом языке». А так как изображение предметов (например, цветов и животных) предполагает у Якушкина непосредственное созерцание самого объекта, то отсюда вытекает логический вывод о необходимости предметного изучения реальной действительности не только в помещении классной комнаты, но и в реальной обстановке сада, поля и леса. Идея изобразительного дидактического языка разбивала принципы словесно-схоластической школы, активизировала и заинтересовывала учащихся, смыкала педагогические рассуждения Якушкина с новаторскими идеями Коменского и Песталоцци.

Передовая буржуазная педагогика делала из этих положений определенные выводы — она не уменьшала роли преподавателя и не понижала чувства его внутренней ответственности; наоборот, она требовала от него более глубокой и более изощренной творческой деятельности; изучение личных особенностей учащихся, непрерывный учет детской психологии, гибкое варьирование педагогических приемов должны были обеспечить всестороннее развитие детской индивидуальности. Образование должнобыло переходить в планомерное воспитание не только ума, но и характера обучаемого ребенка. Теснейшая связь между педагогом и его воспитанниками была одной из важнейших аксиом теории Песталоцци. Педагогическая мысль Якушкина пошла по иной дороге: исходя из своего одностороннего интеллектуалистического принципа и преследуя задачу массового образования «простого народа», он сознательно шел на ликвидацию индивидуального педагогического воздействия. По мнению Якушкина, способ «изустного преподавания» невозможен в условиях классных занятий; преподаватель не в состоянии давать объяснения каждому учащемуся, не может приноравливаться к понятиям каждого из своих слушателей: успехи учащихся в низших учебных заведениях обусловлены последовательностью задаваемых уроков, которая «почти неизменяемо определяется печатными руководствами, изданными по всем предметам». Но если? «изустное преподавание» целиком устраняется, то отпадает необходимость в участии подготовленного даровитого учителя. Печатные руководства могут быть легко заменены стенными таблицами, а устные вопросы учителя — заранее составленными вопросами для «старшего». Другими словами, обыкновенный способ начального преподавания может быть заменен самым дешевым и эффективным методом — методом взаимного обучения. «Для всякого человека было бы полезно многое знать и многое уметь, но чтобы приобресть посредством учения какое-нибудь знание, потребно более или менее времени, необходимы денежные издержки. Гот способ ученья, который дешевле других и при котором потребно менее времени на приобретение какого-нибудь знания, наиболее удобен для распространения этого знания». Способ взаимного обучения обещает наиболее быстрые успехи и требует наименее значительных расходов. Но этого мало. «При способе взаимного обучения преподавание нисколько не зависит от учителя, которого прямая обязанность состоит в строгом наблюдении за ходом и порядком учения; самое преподавание зависит только от таблиц, читаемых учениками, и от табличек, по которым «старший» предлагает вопросы ученикам своего полукруга. Составить те и другие непременно правильно по какому бы то ни было предмету — труд немаловажный, но могут трудиться люди, имеющие для этого нужные сведения и нужные дарования, чрез это умственное образование все более и более освобождается от зависимости, в которой оно до сих пор находится от личности преподавателей, будет все более и более доступным для мильонов людей, коснеющих теперь в невежестве».

Якушкин глубоко верит в универсальность ланкастерского метода и считает его вполне приложимым к любой научно-учебной дисциплине. «Вообще нет такой науки, вещественная часть которой не могла бы быть преподаваема по этому способу и для которой он не мог бы служить вспомогательным и весьма действительным средством». Совершенно достаточно умелого составления стенных таблиц и вопросов для «старшего»; содержание того и другого «должно быть совершенно понятно для взрослого человека с здравым смыслом и умеющего читать». Учащиеся путем многократного чтения, повторения и записывания прочно запоминают данное содержание; в процессе заучивания они самостоятельно осваивают его внутренний смысл и постепенно овладевают сущностью изучаемого предмета.

Таковы были педагогические предпосылки, которыми руководился Якушкин при организации своей ялуторовской школы. В подобном соединении идей нельзя не подметить внутреннего противоречия: с одной стороны, Якушкин становится на твердую почву новой буржуазной педатогики — выдвигает задачу воспитания человеческой мысли, старается опереться на самостоятельные наблюдения учащихся, высказывается за систематическое изучение природы, требует наглядного, предметного обучения. Но, с другой стороны, он остается во власти феодальной педагогической традиции, он склоняется в сторону сословно-профессионального образования, игнорируя творческую работу учителя, освящает словеснокатехизическое преподавание и примиряется с упрощенным методом механического заучивания. Несомненно, что педагогическая теория Якушкина была неразрывно связана с его общим философским мировоззрением. Якушкин прежде всего рационалист, воспитанный на идеях французского «просвещения» XVIII столетия; отсюда его односторонний интеллектуализм, его идея «осмысления человека», его апелляция к самовоспитанию разума. Нам известно, что этот рационализм Якушкина принял определенную форму, вобрал в себя деистические построения прошлого века и сильно проникся материалистическими тенденциями; при всем интересе к абстрактной философии Якушкин отдавал предпочтение позитивному знанию; отсюда его идея естественнонаучного образования и его требование наглядного, предметного обучения. Но Якушкин оставался двойственным в своем философском мировоззрении, в своих социальных и политических взглядах. Стремление к массовой демократизации знаний соединялось у него с признанием существующей социальной иерархии, и это противоречивое сочетание несродных идей привело его к идеализации ланкастерского метода. Однако Якушкин по-своему принял и переработал ланкастерскую систему: он отказался от ее подчеркнутой религиозно-консервативной тенденции и стремился к максимальному расширению преподаваемых знаний; по его мнению, моменты наглядности и предметности должны были дополнить и оживить словесно-катехизическую форму обучения. Это был смягченный и преобразованный вариант ланкастерской системы, который мы встречаем у ее передовых представителей в Англии и Франции и который отчетливо намечался в школах взаимного обучения, организованных декабристами314.

Якушкин приступил к педагогической работе, опираясь на поддержку и участие ялуторовского священника Знаменского. Легальными точками опоры служили незадолго до того изданные указы Святейшего синода, которые предлагали местному духовенству организовывать при церквах начальные приходские училища. Задачи, программа и методы преподавания этих училищ регулировались учебным уставом 1828 года: разрешения архиерея и благосклонного отношения губернатора было достаточно, чтобы легализировать школьные начинания Якушкина. Добиться такого разрешения, приобрести прочную финансовую базу, составить программу и учебные пособия, наконец, произвести организованный набор учащихся — таковы были подготовительные шаги к открытию задуманной школы. Разрешение от тобольского архиерея было получено быстро: у Знаменского были налаженные связи с губернским центром и достаточный авторитет в глазах духовенства. В конце концов новому училищу была поставлена определенная задача — «приготовить детей священников и церковнослужителей, проживающих в городе и окрестностях, к поступлению в семинарию, и вместе с тем доставить возможность учиться мальчикам, не имеющим права поступить или по недостатку своему не поступающим в уездное училище». Такая формулировка имела целый ряд преимуществ: она давала ялуторовской школе бесспорный легальный титул, обеспечивала ей возможность расширить свою программу и защищала ее от нападок со стороны министерских органов.

Гораздо труднее было укрепить материальную базу нового училища. На духовную консисторию, так же, как на губернские власти, рассчитывать было нечего: устав 1828 года предоставлял право открывать приходские училища, но не обеспечивал их никакими денежными ассигнованиями. Ялуторовское «городское общество» не было склонно к каким бы то ни было расходам. Якушкину и Знаменскому приходилось ориентироваться на добровольные пожертвования, и они развили большую инициативу, чтобы возбудить симпатии и интересы местного населения. Особенное внимание было обращено на ялуторовское купечество, с которым политические изгнанники поддерживали постоянные связи. Перспектива основания ланкастерской школы под фактическим руководством образованного Якушкина привлекла крупного откупщика и заводчика И. П. Медведева и либерального купца Н. И. Балакшина. Медведев не ограничился денежными пожертвованиями, он предоставил в распоряжение школы целое здание, расположенное на его стеклоделательном заводе в селении Коптюле; здание было перевезено в Ялуторовск, водружено в ограде церковного собора и приспособлено к предстоящим учебным занятиям. Денежные сборы производились и за пределами города Ялуторовска: несомненно, что школе оказывали денежную поддержку обеспеченные декабристы тобольской колонии; по словам бывшей ученицы Якушкина, присылались средства и из далекой России. Помогали не только деньгами, но и личной работой. Сам И. Д. Якушкин приступил к выполнению наиболее ответственной задачи: составлению стенных ланкастерских таблиц и «вопросов для старшего»; Знаменский переписывал их для употребления в школе, М. И. Муравьев-Апостол наклеивал их на картон, Ентальцева вязала шнурки и делала указки; польский повстанец Собаньский вытачивал вешалки. Были мобилизованы все наличные силы, в том числе тобольские декабристы. Таким образом, ялуторовская школа не была изолированным начинанием одного Якушкина, с самого начала она превратилась в широкое общественное начинание, приобрела известность и поддержку у местного населения.

Одновременно Якушкин и Знаменский вели горячую пропаганду, чтобы обеспечить школе необходимое число учащихся. Якушкин не ограничивался разговорами с ялуторовскими знакомыми, он ходил по улицам города, заводил беседы с собравшимися мальчиками и убеждал их в необходимости учиться. Ори этом было обращено внимание не только на самый Ялуторовск, но и на ближайшие деревенские окрестности города.

К 7 августа 1842 года все приготовления были закончены. В этот день ялуторовское церковноприходское училище приступило к регулярным занятиям сначала в скромном составе из шести учащихся и двух преподавателей — самого Якушкина и законоучителя Знаменского. Постепенно количество школьников вырастало и к концу года достигло сорока двух человек. В школе учились только мальчики, девочек совсем не было. Занятия проходили четыре раза в неделю (перерывы падали на четверг, субботу и воскресенье), по четыре часа ежедневно: два часа поутру и два часа после обеда. С этого времени, рассказывает А. П. Созонович315, «все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на задний план». Якушкин неизменно присутствовал на уроках, руководил работою «старших», систематически проверял знания и выступал в активнои роли не только учителя, но и воспитателя316.

Школа помещалась в просторном одноэтажном здании с высокими и светлыми комнатами. Классное помещение было организовано по ланкастерскому типу: около стены, на небольшом возвышении, стояла учительская кафедра; против, во всю длину комнаты, были расставлены парты, на несколько человек каждая; первые два ряда представляли собой неглубокие плоские ящики, насыпанные песком, снабженные палочками для писания и линейками для разравнивания песка, за этими партами сидели начинающие обучаться грамоте; следующие два ряда имели аспидные доски с грифелями и губками для стирания; сюда садились более подготовленные «классы», последние ряды парт имели чернила и предназначались для старших «классов». Около стен было устроено несколько железных полукругов, которые особыми крючками пристегивались к стенам петлями: сюда становились группы учащихся для устных занятий под руководством «старших». По стенам были развешаны учебные таблицы. Около кафедры был подвешен на шнурке самодельный географический глобус.

Классное помещение было заполнено разнохарактерною массою школьников, которую красочно описывает один из бывших учеников Якушкина: «Каких только не было тут костюмов, начиная с франтовской курточки барича, сына губернского прокурора... до азиата, заплатанного синими и белыми холщовыми заплатами. Тут были и два татарчоночка с чисто выбритыми головами в своих национальных костюмах. Были два брата в казацких казакинах и босые; был тут и Васильев в разорванном халате и в сапогах с каблучками на манер боченочков». Учились не только сыновья городских жителей, но крестьянские дети из прилегающих и далеких деревень; бывали случаи, когда родители привозили школьников из Кургана и даже из Тобольска. Для бедных учеников имелись пимы и полушубки; жившие особенно далеко развозились домой на лошадях Балакшина. Якушкин свято охранял внутреннее единство своей ялуторовской учебной коммуны: теоретически он признавал необходимость различных типов образования для разных общественных категорий; на практике он «зорко следил за тем, чтобы между учащимися были самые простые и дружеские отношения», чтобы никакие сословные различия не колебали установленного товарищеского равенства317.

Школа начала свою деятельность не только со скромной цифрой учащихся, но и с очень скромной, ограниченной программой: в нее входило обучение чтению и письму, четыре правила арифметики и краткий катехизис. Но Якушкин не хотел ограничиваться преподаванием элементарной грамотности; не ожидая разрешения тобольской консистории, он начал расширять количество преподаваемых предметов; сначала ввел русскую грамматику, потом латинский язык (для подготовки мальчиков в духовную семинарию), наконец, вторую часть арифметики. Когда ялуторовская школа получила определенную целевую установку, программные рамки были раздвинуты еще шире. Не забудем, что по уставу 1828 года приходское училище должно было ограничиться кратким катехизисом, священной историей, чтением церковного и гражданского текста, чистописанием и начатками арифметики; в ремесленных посадах и селениях разрешалось открывать второй класс, равноценный низшему классу уездного училища, который охватывал собой начало русской грамматики, продолжение арифметики и начатки геометрии. Якушкин не считался с этими формальными положениями закона и значительно опередил программу не только приходского, но и уездного училища: за обучением этимологии он ввел преподавание синтаксиса; вторую часть арифметики сменила сначала геометрия, а за нею механика; были введены география и русская история; для подготовляющихся в семинарию, помимо латинского языка, были устроены уроки греческого. Кроме того, преподавались чистописание, рисование и черчение. Таковы были официально признанные предметы, которые неизменно фигурировали в подаваемых отчетах. Но, перебирая конспекты ялуторовской школы и просматривая воспоминания ее участников, мы узнаем, что Якушкин пошел значительно дальше: оставаясь верным своей идее естественнонаучного образования, он ввел в виде «неофициальных» и не фиксированных в отчетах еще два предмета — ботанику и зоологию. Кроме того, он мечтал преподавать практическое законоведение: с этой целью он поручил «одному из товарищейюристов» (по-видимому, И. И. Пущину) составить руководство по крестьянским законам. Такая разносторонняя программа не могла уложиться в рамки официального двухлетнего курса. Правда, все предметы, начиная с русской грамматики и кончая русской историей, преподавались в сокращенной, элементарной форме; но все же объем сообщаемвго материала был слишком обилен для обыкновенного срока начального обучения. Фактически он был увеличен Якушкиным до пределов четырехлетнего курса: 7 августа 1842 года началось преподавание чтения и письма, 13 июля 1846 года закончилось преподавание последнего из предметов — русской истории. Для того чтобы вполне оценить степень продолжительности занятий, нужно помнить особенности метода взаимного обучения в ялуторовской школе: никаких уроков на дом не задавалось, весь материал закреплялся во время классной работы; занятия происходили зимою и летом, без всяких каникул, но классные уроки бывали только четыре раза в неделю и продолжались летом четыре часа, а зимою только два часа в день.

Все предметы, за исключением ботаники и зоологии, преподавались по методу взаимного обучения. Механизм ланкастерской системы соблюдался последовательно и строго. Внешняя форма каждого урока была отчетливо описана самим Якушкиным: «Вошедши в класс, помолившись богу и ставши к полукругам, ученики в продолжение 20 минут и по указанию старшего читали таблицы... после чего в продолжение 10 минут старший по своей табличке заставлял учеников поочередно или складывать или прочесть наизусть то, что они перед тем читали на таблице, висящей на стене. Потом опять учитель звонил в колокольчик, записывая в своей чистой тетради учеников в том порядке, в каком они теперь стояли в полукругах. После чего ученики, перешедшие к столам и сидя на скамьях, в продолжение получаса писали на грифельных досках то же самое, что они читали в полукругах, и то, что старший диктовал им по своей табличке». Эта сжатая схема ланкастерского урока получила более конкретное освещение у ученицы Якушкина, О. Н. Балакшиной. Рассказав о железных полукругах, прикрепленных к стенам классного помещения, она подробно описала самый порядок устных занятий: «В средину такого круга становился один из учеников, уже прошедший и усвоивший этот круг, по назначению Якушкина, а кругом, сложив руки назад, становились несколько человек, которым еще надо было этот круг пройти. На стену весились таблицы, и стоящий в кругу ученик показывал указкой ту или другую букву, цифру и т. д., смотря по кругу, а стоящие вокруг по очереди отвечали. Причем наиболее успевающие и хорошо усвоившие становились к одному концу, а плохо знающие — к другому, то есть, другими словами, размещались по знаниям. И с конца, где стояли уже усвоившие этот круг, ученики переводились Якушкиным к следующему кругу, а на их место продвигались следующие. У учеников в то время считалось весьма лестным вставать в начале круга, а затем, усвоив хорошо, сразу перескочить через всех и стать к другому концу круга, где стоят уже усвоившие этот круг. Таких кругов было несколько, причем ученики переходили по мере усвоения от одного к другому. Якушкин же, сидя на кафедре, за всем следил, делал поправки и замечания».

Таким образом, в преподавании ялуторовской школы были представлены все моменты ланкастерской системы: обучение при помощи «старших» под общим наблюдением и руководством учителя; последовательные упражнения в чтении — заучивании, устном воспроизведении усвоенного материала и его немедленном письменном закреплении; стенная таблица для обучаемых и катехизические таблички для обучающего служили единственными направляющими пособиями: постоянное соревнование между учащимися являлось внутренним двигателем учебной работы; наконец, разделение на «классы» и «полукружия» облегчало быстрое продвижение вперед каждого успевающего школьника318.

Содержание курса русской грамматики определялось кратким пособием Н. И. Греча, которое пользовалось широким распространением в первой половине XIX столетия: первая часть грамматики охватывала правила этимологии, вторая — синтаксис, «словопроизношение» и правописание. Якушкин несколько переработал учебник Греча, выбросил менее важные разделы, дал более сокращенные формулировки и увеличил количество примеров. Весь грамматический текст был разнесен на девяносто стенных таблиц и состоял из кратких «определений» и практических «задач». Разбивка материала на «определения» давала основу для легкого заучивания курса и для четкого построения контрольных вопросов. Например, на первой стенной таблице значилось определение: «В русской азбуке 35 букв, 11 гласных (а, е, и, о, у... и т. д.), 21 согласная (б, в, г, д... и т. д.) и 3 полугласных (ъ, ь, й)». «Старший» прочитывал это определение сам, затем по частям заставлял прочитывать его мальчиков своего полукружия. После чтения, в котором поочередно участвовали все школьники группы, «старший» смотрел в свою ручную таблицу и задавал вопросы: «Сколько букв в русской азбуке? Сколько гласных и какие они? Сколько согласных и какие они? Сколько полугласных и какие они? Скажите пример гласной буквы? Скажите пример полугласной буквы?» Вопросы адресовались поочередно каждому школьнику полукружия. Сначала они отвечали, смотря на таблицу, то есть считывая с нее определенный ответ, затем, не видя таблицы, то есть на память. Если один отвечал неверно, должен был отвечать другой, если ошибался и этот, отвечал следующий и т. д. Чтение и ответы продолжались до тех пор, пока содержание определения не усваивалось школьниками достаточно твеодо. Тогда «старший» переходил к следующему определению, и процедура заучивания повторялась снова в том же самом порядке. По существу это было догматическое заучивание словесного текста, расположенного по старой катехизической форме. Время от времени «определения» перемежались «задачами», то есть вопросами, которые требовали самостоятельного изложения усвоенных правил и предполагали личную сообразительность учащихся. В содержание этих задач входило также упражнение в грамматическом разборе.

Повторяя учебное руководство Греча, грамматические таблицы Якушкина разделяли его многочисленные недостатки: большая часть правил была изложена в форме абстрактных догматических положений; таблицы склонений и спряжений были чересчур сложны и трудно усвояемы школьниками младшего возраста; некоторые определения были формулированы неясно и требовали для своего понимания дополнительных разьяснений319.

Очень часто, пересматривая тексты этих ялуторовских таблиц, мы убеждаемся, как недостаточно простое повторение и заучивание учебного материала; механические стороны ланкастерского метода дают себя чувствовать даже в такой более формальной дисциплине, как грамматика.

Подбор примеров, которые должны были пояснять грамматические правила, не обнаруживает никакой определенной политической тенденции: Якушкин был далек от официального патриотизма Греча («поумневшего» Греча реакционной эпохи), но он не внушал школьникам своих собственных политических мыслей. Единственными намеками на его личное мировоззрение являются моральные сентенции в духе гражданской добродетели и исторические изречения в стиле декабристского национализма320.

По тому же образцу «определений» и «задач» были составлены стенные таблицы, применявшиеся на уроках арифметики. При обучении первой части этого предмета Якушкин воспользовался печатными таблицами, изданными Министерством народного просвещения (так же, как он делал при обучении чтению и письму), хотя и внес в них некоторые дополнительные поправки; сюда входили нумерация и учение о четырех действиях над целыми числами. Остальное содержание курса было составлено по существующим руководствам и охватило собой простые и десятичные дроби, степени и корни, отношения и пропорции, тройное правило, правила товарищества и смещения, арифметические и геометрические прогрессии. Содержание курса излагалось догматически, без всякого раскрытия его внутреннего смысла: ученик должен быть запомнить данное «определение» и уметь применить его на практике при решении задач. В качестве примера можно привести правило деления дробей; оно было изложено Якушкиным в форме следующего «определения».

«При делении дробей должно помножить числитель множимого на знаменателя множителя, а знаменатель множимого на числитель множителя. [...].

Помножаю числитель множимого 3 ка знаменатель множителя 3, в произведении получаю 15; помножаю знаменатель множимого 4 на числитель множителя 2, в произведении получаю 8. Исключаю целое число у неправильной дроби 15/8, получаю 1 7/8».

Почему именно числитель множимого помножается на знаменатель множителя, а знаменатель множимого на числитель множителя, стенная таблица не объясняла, и школьник должен был считывать и запоминать данное определение, не уясняя его с точки зрения понятия о дробных числах. Правило механически заучивалось и механически применялось на практике; учащийся не мог задать никакого вопроса «старшему», не мог попросить его разъяснить то, что осталось ему непонятным; «учебная фабрика» работала по конвейеру, и никаких остановок и диалогов ланкастерская система не допускала; но если бы школьник и спросил, то «старший» оказался бы бессильным помочь своему товарищу: он знал не больше того, что содержали в себе стенные таблицы, и не имел педагогического уменья, чтобы разъяснить трудное место.

Решение арифметических задач производилось «по ключу»: в таблицах давались примерные решения для задач различного типа; усвоив себе определенный ход действия при определенных условиях, учащийся должен был переносить его на аналогичные случаи. Такая система базировалась преимущественно на работе механической памяти. Предполагалось, что оперирование числовыми величинами само собой разовьет самостоятельное мышление, но перевес механического усвоения над рассудочным пониманием должен был сильно отражаться на окончательных результатах изучения.

Гораздо труднее было применить систему «определений» и «вопросов» к преподаванию таких предметов, как история и география. Живое повествование о фактах надо было заменить сжатым и точным изложением, разрезать это изложение на отдельные «спрессованные» куски и перевести его на стандартный язык вопросов и ответов. Якушкин вышел из этого затруднения следующим образом. Курс географии он разнес на сорок семь таблиц, которые охватывали собой краткие сведения из математической географии (о форме и движении земли, о полюсах, экваторе, меридианах и пр.), важнейшие определения географии физической (понятия моря, материка и пр.) и длиннейший перечень географических названий, гораздо более детальный и сложный, чем это было принято в позднейших учебных пособиях. В сущности, этот сухой и голый перечень без всяких характеристик и пояснений составлял основное содержание преподаваемого курса: краткие определения служили только введением в соответствующие разделы номенклатурного списка. Для наглядного ориентирования в пространстве служил самодельный географический глобус; он был подвешен шнурком на железном блоке, мог подниматься и опускаться, описывать криволинейные движения и вращаться вокруг собственной оси. Географические пункты были обозначены на нем вместо полных названий заглавными разноцветными буквами. При прохождении курса учащиеся не только читали и заучивали стенные таблицы, но и «читали», показывали и запоминали выученные места на глобусе. В качестве дополнения было введено самостоятельное черчение карты Западной Сибири под непосредственным руководством самого Якушкина. Такие приемы наглядного обучения должны были облегчать и упрочивать усвоение географии. Тем не менее восприятия учащихся сводились к запоминанию голой топографии — расположения морей и островов, рек и озер, государств и городов. Конкретных представлений о характерных особенностях того или иного материка, народа или государства учащиеся не получали. И здесь механическое усвоение формальных знаний вытекало из специфических особенностей принятого учебного метода.

Курс русской истории был содержательнее и полнее, чем курс географии. Якушкин воспользовался учебным руководством Язвинского и разнес его содержание на пятьдесят шесть стенных таблиц, начав с призвания Рюрика и кончив воцарением Николая I. Вчитываясь в историческое изложение декабриста, мы напрасно будем выискивать отголоски его политического мировоззрения. Перед нами — сжатое, сухое, строго фактическое повествование, которое ведется по династическим рубрикам и выдвигает на первый план события внешней политики и акты правительственной власти. Исторические явления, которые особенно интересовали и волновали декабристов, — вечевые собрания, тирания Грозного, реформа Петра I, попытки ограничения самодержавия — переданы очень глухо, без всякой политической тенденции. О вече упомянуто только в Новгороде; при изложении царствования Ивана IV главное внимание перенесено на внешние войны; экономические и культурные преобразования Петра I совершенно не затронуты; из всех конституционных попыток упомянуты только кондиции Анны Ивановны; очень вскользь задета екатерининская комиссия «из всех сословий государства»; о внутренней политике Павла не сказано ни одного слова. Зато подробно изложены польские, турецкие и шведские войны; особенно подробно передана война 1812-1814 годов. С размерами и политическим тоном изложения хорошо знакомят два исторических отрывка — об опричнине Г розного и о последнем периоде царствования Александра I. Опричнина была изложена Якушкиным в следующих словах: «В 1560 году скончалась царица Анастасия, после чего царь отказался от престола, но по убедительной просьбе духовенства и выбранных членов всех сословий согласился опять царствовать; вслед затем два первые его любимца и главные советники новгородский иерей Сильвестр и Алексей Адашев были удалены; Сильвестр сослан был в Соловецкий монастырь (на острове Соловецком), а Адашев послан в Ливонию, где он и умер. В 1565 гвду Иоанн, отделив себе 20 городов с многими волостями под названием опричнины и учредивши особенных телохранителей под названием опричников, остальную часть государства предоставил в управление касимовскому царю Симеону, а впоследствии избранным боярам». Еще показательнее характеристика реакционного десятилетия 1815-1825 годов, которою заканчивается исторический курс Якушкина; «В последние десять лет своего царствования император Александр особенно заботился о мире и общей тишине в Европе; он скончался в 1825 году в Таганроге и завещал престол брату своему, ныне благополучно царствующему императору Николаю Павловичу». Таким образом, революционные оценки не нашли себе никакого проявления в элементарном изложении Якушкина; составляя свое школьное пособие, он старался устранить всякий намек на собственную политическую позицию; содержание курса должно было остаться благонамеренным и неуязвимым для явных и скрытых наблюдателей; его единственная задача была сообщить школьникам определенный минимум исторических фактов, расширить их хронологический кругозор и укрепить их национальное чувство. О закрепощении крестьян мы находим только два очень осторожных беглых упоминания; «Смутное время», разинское и пугачевское восстания изложены в обычном официальном стиле; явление раскола совершенно обойдено автором; зато, что очень характерно, чувствуется внимание к истории Сибири.

История преподавалась так же, как и остальные предметы: она считывалась со стенных таблиц, заучивалась и воспроизводилась в ответах на вопросы «старшего»; вопросы были составлены настолько подробно что содержание ответов было буквальным повторением стенной таблицы. Фактически это было постепенное затверживание наизусть пятидесяти шести таблиц исторического текста. Для закрепления усвоенного материала Якушкин изобрел следующий мнемонический способ: у каждого ученика имелась таблица из графленой бумаги, разлинованная на крупные четырехугольники (каждый из них обозначал столетие); четырехугольники в свою очередь были разделены на сто клеток (каждая клетка обозначала один год). Сначала школьники отмечали наиболее выдающиеся события условными буквами в соответствующей клетке четырехугольника (например призвание Рюрика буквою «Р»), затем письменно излагали усвоенные события, которые относились к пройденному столетию. Усилия «старшего» были направлены на то, чтобы закрепить в памяти учащихся все сто пятьдесят пять событий исторического курса. Таким образом, перечень событий в хронологической последовательности, но без всякой прагматической связи — таков был главный стержень всего исторического преподавания. И здесь формальное знание и механическое заучивание преобладали над внутренним рассудочным пониманием.

Стенные таблицы по механике охватывали основные вопросы: о свойствах твердых и жидких тел, о сложении и размножении сил, о центре тяжести, о движении, наконец, о простых машинах (рычаге, вороте, блоке, сцеплении зубчатых колес). Каждое «определение» снабжалось наглядными чертежами, которые самостоятельно воспроизводились учащимися. Таблицы по геометрии не сохранились, но, судя по заключительному отчету, преподавание строилось по образцу обучения арифметике, так же как преподавание древних языков строилось по типу обучения грамоте и русской грамматике. На уроках геометрии (которые охватывали собой основные понятия и планиметрию) практиковалось черчение с помощью бумажного наугольника и время от времени решение геометрических задач. Что касается «закона божия» (который лежал на обязанности священника Знаменского), то содержание краткого и пространного катехизиса само собой определяло систему вопросов и ответов, изложенных в стенных таблицах.

Такова была основная, официально признанная часть учебного курса. Мы видели, что ланкастерский метод взаимного обучения наложил определенную печать на содержание и приемы преподавания Якушкина. Обучение было механизировано и не могло воспитывать той самостоятельной, критически работающей мысли, о которой так заботилась теория Песгалоцци. Стремление Якушкина «осмыслить» каждого учащегося не находило себе точки опоры в избранной системе преподавания. Гораздо последовательнее был проведен другой дидактический принцип — применение наглядного метода обучения. Правда, словесный материал решительно преобладал над концертными впечатлениями, но это засилие вербализма смягчалось и ограничивалось изучением глобуса, черчением карт, воспроизведением чертежей по геометрии и механике. Тем не менее, преподавание оставалось по преимуществу механичным и требовало введения новых дополнительных коррективов.

Якушкин сознательно пошел на такие коррективы и внес в учебную жизнь ялуторовской школы новую и свежую педагогическую струю. Прежде всего он занял определенную позицию по отношению к учащимся школы: он не изолировался от них, не поставил себя в положение сурового и недоступного ментора, а постарался внешне и внутренне сблизиться со всею массою школьников. Во время перемен он не уходил из классного помещения, а отвечал на разнообразные вопросы, которые задавали ему учащиеся; очень часто он выводил их во двор и затевал коллективные игры, в которых принимал самое непосредственное и активное участие. Силою своего личного нравственного примера он оказывал на детей глубочайшее влияние: по воспоминаниям учащихся, «дети его мало того, что любили, просто обожали и нисколько не боялись». Но Якушкин старался воздействовать на учащихся не только своими воспитательными приемами, но и своею преподавательскою работою. Он непосредственно руководил подготовкою «старших», выбирал с этой целью наиболее способных и организовал с ними самостоятельные занятия по всем учебным предметам. Со всей остальной массою школьников были поставлены занятия естественнонаучными предметами, проходившие в свободной и живой экскурсионко-беседной форме. «Весной, летом и осенью, — рассказывает ученица О. Н. Балакшина, — после занятий обычно шли в поле, и Якушкин рассказывал на примере жизнь природы, так как он был хороший ботаник». Сохранились собственноручные учебные конспекты Якушкина не только по ботанике, но и по зоологии. Это сжатые извлечения из его научных записок, приспособленные к преподаванию детям школьного возраста и, очевидно, служившие программою для экскурсий. Показывая растение, Якушкин разбирал его основные части, рассказывал о корне, стебле и листьях, анализировал внутреннее строение цветка, знакомил школьников с классификацией растений, раскрывал характерные отличия растений друг от друга. Того же типа были школьные беседы по зоологии; судя по сохранившемуся конспекту, Якушкин давал систематическое описание животных, разбирал их анатомическое строение, выяснял их деление на «отделы», «порядки», «колена» и «семейства». Занятия ботаникой (и вероятно, зоологией) происходили не только в поле, но и в классном помещении; Якушкин должен был пользоваться своим сибирским гербарием и демонстрировать изображение различных животных. В программу школы было введено рисование растений и животных. Эти экскурсии и уроки осуществляли идею естественнонаучного образования, которая с самых первых шагов вдохновляла Якушкина как педагога; они были решительным отступлением от ланкастерского метода, устанавливали непосредственную связь между учителем и учащимися, влагали в систему обучения недостающую ей жизненную конкретизацию и широко раздвигали умственный кругозор учащихся.

Таким образом, педагогическая практика точно отражала педагогическую теорию Якушкина: и здесь и там мы видим неустранимую двойственность, которая вытекала из социального положения декабриста и находила себе точное соответствие в его философском мировоззрении. Сплетение передовых буржуазных тенденций с остатками неизжитой феодальной традиции пронизывало мышление и педагогическую деятельность Якушкина. Якушкик-педагог так же, как Якушкин-политик не является перед нами законченной монолитной фигурой; несмотря на кажущееся единство своих выстраданных убеждений, он воплощает в себе внутренние противоречия правого крыла дворянских революционеров, которое господствовало и задавало тон в Северном обществе декабристов321.

Для полной характеристики ялуторовской школы нужно отметить полное отсутствие телесных наказаний, которое резко контрастировало с порядками городского уездного училища. Якушкин пользовался исключительно методами нравственного воздействия и только в самых крайних случаях прибегал к высшей форме школьного наказания: на виновного надевали «лентяя», сделанного из бумаги и лент, производившего на детей сильное впечатление. Наоборот, в случае успехов выдвинувшийся школьник украшался похвальным ярлыком, который должен был возбуждать взаимное соревнование. Такое сочетание умелых воспитательных приемов вместе с внешней занимательной формой взаимного обучения делали школу привлекательной и любимой со стороны учащихся. «Дети собирались в школу, как на праздник», — рассказывала А. П. Созонович. «Мы учились шутя и нисколько не считали трудом нашу науку», — вспоминал впоследствии М. С. Знаменский. Школьники проявляли большие успехи, и слава ялуторовской школы широко разнеслась по всей 1 обольской губернии. Количество школьников неизменно возрастало и к концу 1845 года достигло цифры 102. За 15 лет, с момента открытия училища и плоть до отъезда Якушкина, в школе перебывало 594 мальчика. Ежегодно поступало от 26 до 57 человек, кончало курс от 14 до 55 человек Население Ялуторовска гордилось своим достижением, и популярность Якушкина быстро поднялась в глазах местного общества.

Однако с формальной стороны положение Якушкина было очень неопределенным и неустойчивым. Фактически он являлся инициатором и вдохновителем школьной работы; именно он положил в основу преподавания ланкастерский метод обучения; он составлял учебные пособия по всем предметам преподавания, за исключением древних языков и закона божия; он непосредственно руководил учебными занятиями и подготовкой «старших», словом, он был основною движущею силою школы. Но юридически он оставался «государственным преступником», лишенным прав и сосланным на поселение; закон запрещал ему не только руководить работою школы, но и давать частные уроки отдельным учащимся. Якушкину приходилось прятаться за спину С. Я. Знаменского, который считался ответственным заведующим ялуторовского училища. На должности учителя формально числился Е. Ф. Седачев, соборный дьячок, вышедший из пятого класса тобольской семинарии. Якушкин держал его в качестве школьного надзирателя и постепенно приучал его к функциям руководителя. Таким образом, между формальным состоянием училища и фактическим положением вещей существовало резкое противоречие, которое разрешалось от случая к случаю по воле уездной и губернской администрации. Отсюда — непрерывная затяжная борьба, которая велась вокруг ялуторовского училища и стоила немало сил энергичному и настойчивому Якушкину.

Борьба вспыхнула еще задолго до открытия школы, когда в ограде городского собора устанавливалось новое здание, пожертвованное купцом Медведевым. Ялуторовский городничий приказал полиции разогнать рабочих и направил духовенству грозный запрос, на каком основании производятся школьные постройки? Якушкину и Знаменскому с помощью тобольских декабристов удалюсь отвести этот первый удар со стороны уездного сатрапа. Училище открылось и приступило к школьной работе Тогда выступил на сцену Лукин, смотритель уездного училища, прославившийся своим пьянством и грубым обращением со школьниками; он произвел ревизию новооткрытой школы, усомнился в благонадежности ланкастерских таблиц и попытался удалить Якушкина из классного помещения. Однако Якушкин не остался в долгу перед уездным «просветителем» и, оказав энергичный отпор, сам выдворил его из здания школы. Полетели доносы тобольскому губернатору и духовной консистории. Якушкину и Знаменскому пришлось мобилизовать свои тобольские связи; М. А. Фонвизин и П. С. Бобрищев-Пушкин поддерживали хорошие отношения с генерал-губернатором и архиереем. 4 акая ситуация была очень благоприятна для ялуторовской школы и помогала обойти формальные трудности. Положение осложнялось враждебным вмешательством консистории и неопределенной позицией директора гимназии. На фронте между Ялуторовском и Тобольском завязалась бумажная война, в которой участвовали с одной стороны местные учреждения, с другой — две колонии декабристов. Борьба велась с переменным успехом и не раз угрожала существованию новооткрытой школы. 3 ноября 1842 года И. И. Пущин писал И. Д. Якушкину из Тобольска: «Вы нам ничего не говорите о Ваших школьных делах, между тем Михаил Александрович322 стороной узнал, что снова было нападение от Лукина и что по этому акту губернатор писал городничему о запрещении Вашей учебной деятельности. Вчера был Фелицын323 и между прочим высказал, что консистория получила отзыв от Степана Яковлевича324. Это можно догадываться из его горько-радостного вида, с которым он произнес: «Вот Знаменский может под суд идти. Он же человек святой и строгих правил. Никого не слушается». К тому же он прибавил положительно, что консистория имеет бумагу от губернатора, который просит внушить Знаменскому чтото на ваш и на его счет... Вывод из этого один: признавая в полной мере чистоту ваших намерений, я вместе с тем убежден, что не иначе можно приводить их в действие, в нашем положении, как оставаясь за кулисами или заставляя молчать тем или другим способом тех, которые могут препятствовать. Во всяком случае легально нельзя доказать своего права быть Ланкастером в Сибири и особенно когда педагоги уездные не задобрены рюмкой настойки». Пущин предупреждал Якушкина, что «недоброжелатели» собираются «из мухи сделать слона». Однако вопрос получил неожиданное счастливое разрешение, которое восстановило в правах ялуторовскую школу. Как раз в это время Западную Сибирь ревизовал сенатор Толстой, хорошо знакомый со многими декабристами, » том числе и с Якушкиным. Он вмешался в борьбу уездной и губернской администрации, оказал давление на тобольские органы и обеспечил перевес на сторону «сибирского Ланкастера». В начале 1843 года Пущин спешил поздравить Якушкина с одержанною победой. «Радуюсь вашему торжеству над школьным самовластием. Директор мне говорил о вашем училище, так как я всегда желаю слышать. Толстой своей фигурой тут кстати попал — это лучшее дело в его жизни». Таким образом, первая (но не последняя) атака на якушкинскую школу была счастливо отбита, и на некоторое время установилось состояние более или менее устойчивого равновесия325.

Благоприятному исходу борьбы очень способствовала сложившаяся репутация ялуторовского училища. На безрадостном фоне сибирского просвещения «незаконное детище» сосланного декабриста выделялось яркою путеводною точкой. В ялуторовскую школу началось настоящее паломничество из разных уголков Тобольского края. Сюда приезжали смотрители уездных училищ из Кургана, Ишима и Тобольска, командировались рядовые учителя обучаться ланкастерскому методу «не теорией, а уже на практике», наконец, появлялись высшие власти — директор гимназии, архиерей, губернатор. Впечатления от школы были неизменно благоприятные, и полулегальное положение Якушкина все более и более упрочивалось. В конце 1842 года смотритель курганского училища писал священнику Знаменскому: «Г. директор от Вашей школы в восхищении, считает ее образцовой не только в дирекции, но даже в Сибири. Мне говорил и даже просил, чтобы постарался устроить приготовительный класс по образцу ее. Радуюсь за Вас, радуюсь и тому, что дело правое торжествует и низкие доносы падают». В том же тоне писали смотрители училищ из других городов, — новизна, необычность и быстрые успехи ланкастерского метода покоряли сердца сибирской администрации и давали ей материал для парадных отчетов.

Через четыре года просветительное начинание Якушкина получило новый толчок для своего развития. В мае 1846 года до Якушкина дошло тяжелое известие о смерти его жены Анастасии Васильевны; под сильным впечатлением этого события и в тесном союзе с С. Я. Знаменским он решил основать новую, на этот раз женскую школу, посвященную памяти умершей А. В. Якушкиной. Снова была развернута широкая общественная пропаганда, мобилизованы силы местных декабристов, собраны денежные средства и начаты хлопоты перед тобольской администрацией. Школа была открыта с разрешения местного архиерея под видом «духовного приходского училища для девиц всех сословий». От местной купчихи Мясниковой удалось получить сумму на постройку школьного здания. Сам Якушкин, исходя из четырехлетнего опыта мужского училища, разработал новую программу и составил новые дополнительные таблицы. К организации дела были привлечены представители женского общества, в частности жена декабриста М. И. Муравьева-Апостола и жена местного исправника Ф. Е. Выкрестюк.

Школа открылась 1 июля 1846 года. Вначале в ней училось только двадцать пять девочек, но к 1850 году насчитывались уже пятьдесят шесть учениц. Основные предметы преподавания были здесь те же, что и в мужском училище: сначала девочки обучались грамоте, затем последовательно проходили русскую грамматику, первую часть арифметики, краткий катехизис, географию и историю. Латинский и греческий языки,которые подготовляли мальчиков к поступлению в духовную семинарию, были изъяты, так же, как геометрия, механика и вторая часть арифметики (по-видимому, признанные практически ненужными для женского образования). Зато в программу обучения девочек были введены новые предметы — краткая священная история и «изъяснение литургии» (очевидно, для оправдания легального титула «духовного училища»), рукоделие и французский язык, удовлетворявший требованиям уездного «общества» (при обучении французскому языку Якушкин обращал большое внимание на навыки разговорной речи). Курс оказался более сжатым, чем в первый раз, и был закончен менее чем в три года: девочки принимались не моложе двенадцати лет, в занятиях они обнаруживали больше сосредоточенности и гораздо быстрее справлялись с основными учебными предметами. Преподавание велось, как и раньше, по ланкастерскому методу, дополненному личными экскурсиями и беседами Якушкина. Для того чтобы содержать женскую школу, пришлось ввести учебную плату по 7 рублей 16 копеек серебром в год; несколько позднее она была отменена, и обучение стало бесплатным, так же как и в мужском училищеС 1847 года материальные средства расширились благодаря продаже рукодельных изделий; девочки учились вышиванию, вязанию и плетению кружев; результаты их учебной работы сбывались не только в Ялуторовске, но и в других городах Тобольской губернии. Наконец, в 1848 году финансовая база ялуторовских училищ была окончательно упрочена: благодаря систематическому давлению со стороны тобольской колонии, особенно М. А. Фонвизина, администрация добилась особого «представления» генерал-губернатора, и Министерство внутренних дел, признав полезность ялуторовского приходского училища, «определило производить на содержание его по 200 рублей серебром в год из городских средств». С этого момента можно было оплачивать, хотя и в скромном размере, труд надзирателя Е. Ф. Седачева и руководительницы рукодельного класса А. Н. Балакшиной.

Женская школа пользовалась особенным успехом, тем более, что специального женского образования Сибирь не знала, девочек не пускали в обыкновенные училища, и подавляющая масса женского населения, не исключая городского мещанства и купечества, вырастала безграмотной и умственно отсталой. В глуши далекого сибирского захолустья Якушкин пробивал дорогу новым педагогическим веяниям, впервые ставя вопрос об образовании женщины.

Декабристские колонии в Тобольске, Кургане, Иркутске и Селенгинске с интересом следили за успехом ялуторовской школы. В августе 1849 года И. И. Пущин не без гордости писал М. И. Муравьеву-Апостолу с далеких берегов Селенги: «Иван Дмитриевич с ланкастерией во главе моих рассказов об Ялуторовске». Фонды Якушкина, как знатока ланкастерского метода, еще более поднялись в глазах местной администрации. После посещения Ялуторовска тобольским губернатором Энгельке И. И. Пущин писал М. И. Муравьеву-Апостолу в июле 1849 года: «Энгельке в восхищении от ялуторовского училища. Я вменяю ему в достоинство этот восторг — он мирит меня с другими его недостатками». Николаевская администрация как будто примирилась с педагогической деятельностью «государственного преступника»: в официальных донесениях Якушкин неизменно аттестовывался как человек примерного поведения, который «занимается хозяйством и чтением книг»; по-видимому, никакие признаки не предвещали новой атаки на учебные заведения, созданные личною энергией декабриста326.

Тем не менее борьба за школу возобновилась и на этот раз приняла еще более упорные и опасные формы. В 1850 году в Ялуторовск был переведен новый смотритель уездного училища Н. А. Абрамов; вначале он благожелательно отнесся к педагогическим занятиям Якушкина, но очень скоро переменил свое мнение и занял крайне враждебную и агрессивную позицию. В отсутствие уехавшего Знаменского у нового смотрителя оказался неожиданный союзник в лице второго соборного священника Александра. «Этот человек, — писал о нем Якушкин, — выказал какое-то остервенение против нашего училища для девиц и даже писал о нем бог знает какой вздор архиерею». Разногласия с Абрамовым вызвали резкие столкновения, которые Якушкин подробно описал в своем письме к Знаменскому 17 мая 1850 года; оно очень характерно и для позиции официального насадителя просвещения, и для оценки личности самого Якушкина. «Я был у него, — рассказывает Якушкин, — несколько раз и обо всем с ним, как с порядочным человеком, говорил просто и откровенно; после этого представьте мое удивление, когда я узнал, что он всячески придирается к нашим училищам... Евгению327 он сказал напрямик, что ни то, ни другое училище не должно существовать. Встретившись со мной на улице, он мне сказал почти то же, но в таких странных выражениях, что я решил тут же объясниться с ним, и так как вам известно, что в подобных случаях я не умею говорить иначе, как очень громко, то он и попросил меня идти с ним дальше и увел меня за собор; там я ему определил в точности и его и мое положение, — что я, конечно, не имею никакого права заведывать училищем, и если я с ним говорил откровенно, то потому, что почитал его человеком порядочным, но что после всего того, что он мне сказал, я с ним незнаком, и что он может делать на меня донос, куда ему угодно. Объяснил ему также, что ему никакого нет дела до наших училищ и прочее, всего не упишешь на этом листке».

Таким образом, война была объявлена, и Якушкину пришлось снова мобилизовать своих тобольских друзей и сторонников. Было ясно, что смотритель уездного училища не только боится официальной ответственности, но и стремится использовать двухсотрублевую городскую дотацию на другое назначение.

Сначала губернская администрация слабо реагировала на представление Абрамова. Знаменский, лично улаживавший это дело в Тобольске, писал Якушкину: «О Седачеве говорил преосвященному, довольно говорили об училище, то же было говорено и директору, который ни то ни се, а только просит как-нибудь, из этого видно, что и прежняя бумага была только для порядка». Но чем острее становились взаимоотношения в Ялуторовске, тем большее значение приобретала позиция губернского начальства. Якушкин лично отправился в Тобольск, чтобы добиться благоприятного решения о школе. Тобольские союзники оказали ему самое энергичное содействие. В конце концов под непосредственным давлением декабристов директор тобольской гимназии Чигиринский перевел Абрамова в город Тюмень и заменил его более податливым смотрителем Христиановым. Но, по-видимому, эта перемена не могла остановить начавшуюся кампанию; в Тобольск продолжали поступать политические доносы, и вопрос об ялуторовских училищах начинал все больше беспокоить губернскую администрацию. Над педагогическими начинаниями Якушкина нависла угроза полной ликвидации. Насколько серьезно было создавшееся положение, показывает тревожное письмо из Тобольска, отправленное Знаменским 12 октября 1850 года.

«Любезный друг Иван Дмитрич! На прошлых неделях мне передал Степан Михайлович328 разговор Чигиринского в доме Александра Михайловича329, что он находится в затруднительном положении насчет ялуторовских наших училищ, которые приказал ему князь330 закрыть, то же говорил и у Анненковых по приезде своем из Омска. Это все я пустил мимо ушей. 10-го сего месяца меня призывает к себе архиерей и сказал: «У меня был директор и объявил, что в ваших училищах распоряжается и обучает государственный преступник Якушкин, это строго воспрещено, и у директора есть сведения о том и просит моего распоряжения». Я на это сказал; «Якушкин мне очень знаком, часто ко мне ходит и иногда вместе ходим в училище, и что в наших училищах обучение производится через старших, а если и есть наставник, то его обязанность только смотреть за порядком и более ничего». — «Да, я знаю, что у вас по методу Ланд-Кастера, — сказал архиерей, — но все мне надобно разведать, не ходит ли без вас и не распоряжается ли там; сверх того у вас метода преподавания в обширном объеме, обучают даже французскому языку, и в таблицах ваших что-то есть противное постановлениям, да кто теперь смотрит вместо вас за училищами?» Я против всего этого сколько мог объяснился и, видя его намерение сделать поручение все-таки разведать по явке директора, сказал, что я сам напишу в пятницу. «Напиши, и что окажется там, донеси...».

Сегодня после занятий в комиссии своей я пошел к директору узнать причину всего. Директор положительно сказал: «Я получил все уже сведения, и всю переписку о ваших училищах, и что в них обучает Ив. Д. Якушкин и поэтому официально хотел писать завтра».

Для самого училища и для мира я умоляю Вас пригласить недели на три, а много что на четыре, до приезда моего, диакона Седачева, чтобы он постоянно ходил, а себя отстраните. Пусть он будет для вывески на время, а на будущей неделе, чтобы исполнить приказание архиерея, я напишу им, то есть отцу Ивану Свинцову и диакону Седачеву, чтобы они мне прислали бумагу, что диакон постоянно ходит в училище и что туда, кроме некоторых посетителей, никого не бывает таких, которые бы распоряжались и учили...

Отношение мое с консисторией самое невыгодное; если архиерей сам от себя поручит разведать, тогда поднимется прежняя переписка по консистории, из которой я уже имел подтверждение не допускать, в противность узаконений, Вас. Этот указ у меня при деле — не знаю только через правление или прямо мне передан, потому-то я озаботился, что Вы передали якобы переписку смотрителю. Пожалуйста, не оскорбляйтесь этим письмом — говорить так и мне больно и Вам слышать тяжело; немного потерпите, и все переменится. Мысленно обнимаю Вас, поклонитесь от меня всем. Прощайте, будьте здоровы; знакомые Ваши кланяются. Письмо это истребите».

В конце концов ялуторовские училища уцелели, но Якушкину былострого запрещено вести какое бы то ни было преподавание. К этому моменту школа уже достаточно окрепла, а главное, усилиями Якушкина были подготовлены новые преподаватели: в мужском училище руководил уроками диакон Е. Ф. Седачев, в женском — только что окончившие ученицы, воспитанница М. И. Муравьева, Августа Павловна Созонович и старшая дочь купца Балакшина Анисья Николаевна. По свидетельству П. Н. Свистунова, за Якушкиным осталось заочное руководство, которое обеспечивало успешное выполнение выработанного плана.

Тем не менее положение мужского училища быстро и резко изменялось: оно перестало быть самостоятельным учебным заведением, подготовляющим учеников в духовную семинарию, и превратилось в одногодичный приготовительный класс при уездном училище. 1 акая перемена повлекла за собой немедленное сужение школьной программы и свела интересное начинание Якушкина к уровню элементарного училища по обучению грамоте. Нет никакого сомнения, что основной причиной ялуторовских перемен являлись не личные колебания сибирских администраторов, а общие условия социально-политической жизни. Николаевская реакция, усилившаяся после 1848 года, не пощадила скромной ланкастерской школы в городе Ялуторовске. Педагогическое создание Якушкина испытало на себе ту же историческую судьбу, какая выпала на долю ланкастерского образования в царствование Александра I331.

Получив амнистию, Якушкин в сентябре 1856 года покинул Ялуторовск, простившись со своею ланкастерской школой. Живя под Москвой, он продолжал интересоваться успехами «девичьего училища» и поддерживал переписку с бывшей ученицей А. Н. Балакшиной. Незадолго до смерти он написал ей дружеские, теплые строки: «Ты очень меня порадовала, вспоминая с любовью о былом; я также вспоминаю о нем, как о прекрасном времени моей жизни. Любивши вас всех так, как я вас любил, посреди вас я жил полною жизнью, а если когда надоедал вам, то это происходило от излишнего рвения к вам». Женское училище недолго пережило отъезд И. Д. Якушкина. Сначала оно перешло в ведение Седачева, а после его смерти — под руководство учителя, присланного «из дирекции». Судя по сведениям, полученным Е. И. Якушкиным, сыном декабриста, ялуторовская школа отступила от ланкастерского метода и сравнялась с обыкновенными казенными училищами. О. Н. Балакшина (сестра учительницы школы) находила, что уход И. Д. Якушкина сыграл роковую роль в истории школы: «После его отъезда из Ялуторовска школа разрушилась; хотя и много лиц заведуют и хлопочут тут, но ничего не могут поделать теперь — нет другого такого И. Д. Якушкина, верно, не будет никогда». Живые и благодарные воспоминания о школе долго сохранились не только у бывших учеников декабриста, но и в широких кругах ялуторовского населения. По мнению одного из местных мемуаристов, ялуторовское женское училище явилось праматерью женского образования в Западной Сибири332.

Подводя итоги своей педагогической деятельности, И. Д. Якушкин вынес определенную оценку ялуторовской школе. Отметив ее практическое значение — подготовку мальчиков в духовную семинарию и уездное училище, он остановился на ее общем образовательном влиянии: «Несколько сот мальчиков из крестьян, мещан и солдатских детей, перебывавших в ялуторовском духовном училище, читая сотни таблиц и писавши ежедневно со слов старшего или наизусть то, что они перед тем читали, научились порядочно читать, писать и считать, сверх того, во время пребывания своего в училище они, очевидно, осмыслились; но для них было бы несравненно полезнее научиться читать и писать и осмыслиться по таблицам, содержащим основные принципы предмета, им более близкого по их положению и состоянию. Тогда приобретенные ими знания не пришлось бы им впоследствии забыть, как большая часть учеников забывает русскую грамматику и другие предметы, им преподаваемые в низших учебных заведениях... Точно то же должно сказать и о предметах преподавания в училище для девиц, где все эти предметы проходили потому только, что по принятому обычаю они преподаются во всех низших учебных заведениях».

Эта заключительная оценка крайне характерна для социально-педагогических воззрений Якушкина. Оставаясь верным своим принципиальным предпосылкам, Якушкин расценивает успехи ялуторовской школы с точки зрения «осмысления» обучаемых школьников; но основной недостаток преподавания он видит не в механичности восприятия учащихся, не в преобладании словесного материала и не в ограниченных рамках общеобразовательных предметов; он видит основной недостаток в несоответствии между программой ялуторовской школы и социальным положением обучающихся школьников. Для того чтобы достигнуть максимального педагогического эффекта, начальная школа «для простого народа» должна была получить более специальный практический уклон; другими словами, она должна была обучать крестьянских детей начаткам агрономии и мещанских детей — ремесленному производству. Таков естественный вывод, который вытекает из общей оценочной характеристики Якушкина.

Не нужно думать, что, высказывая подобное положение, Якушкин приближался к идеалу политехнического образования. Его исходная точка зрения была совершенно иная — она предполагала различные типы начального образования: с одной стороны, общеобразовательную школу, обучающую не только естествознанию, но и грамматике, истории, географии и иностранным языкам (правомерности и необходимости подобной программы не отрицал и Якушкин), с другой стороны, прикладную школу, в которой отсутствуют элементы общего образования, а естественнонаучные предметы превращены в базу технического обучения; первая школа функционирует для «высшего состояния», вторая школа должна быть создана для «простого народа». Такая начальная школа, приспособленная к «положению и состоянию» низших сословий, не могла разлагать существующих феодальных перегородок, не могла подорвать сословного общества. Силою вещей она должна была консервировать существующие социальные отношения, приспособляясь к обстановке дворянского государства. Может показаться, что Якушкин исходил из реакционных предпосылок николаевского устава 1828 года, который восстанавливал принцип сословно-обособленной школы для каждого отдельного «состояния». Но такой вывод был бы глубоко ошибочным: реакционное правительство Николая I стремилось задержать и свести на нет массовое народное образование; наоборот, декабрист Якушкин, ратуя за прикладную начальную школу, стремился к широкому и более прочному усвоению жизненных знаний в интересах самой трудящейся массы. Больше того, теоретически Якушкин суживал программу начальной школы, а на практике он сильно раздвигал ее суженные границы, старался ввести общеобразовательные предметы, оживить и углубить восприятие учащихся.

Ланкастерская школа в Ялуторовске продолжала сложившуюся социально-педагогическую традицию: в тяжелых условиях николаевской реакции, в обстановке придирчивого полицейского надзора эта школа выражала передовую буржуазную идею демократизации знаний, но осложненную феодальными педагогическими пережитками. В таком преломлении идея массового образования вдохновляла на общественно-педагогическую деятельность прогрессивное буржуазное дворянство Англии, Франции и России, была источником учреждения просветительных обществ и насаждения массовых школ взаимного обучения. Тайный союз декабристов явился организованным рупором такого движения; он дал наиболее прогрессивное толкование идеям Ланкастера и проявил энергичную инициативу в деле их практического осуществления. Восторжествовавшая крепостническая реакция оборвала развитие этого процесса. В условиях сибирской полусвободной жизни декабристы снова вернулись к педагогической деятельности, но в более ограниченных и сильно сдавленных рамках.

В это время идея массового народного образования увлекала далеко не одного Якушкина: начальные школы для сибирского населения создавались и раньше и позже ялуторовского училища — в Чите Завалишиным, в Минусинске Беляевыми, в Олонках Раевским, в Тобольске Свистуновым333. К сожалению, мы имеем краткие и глухие сообщения об этих свободных общественных начинаниях «государственных преступников». Однако мы знаем, что ланкастерский метод применялся В. Ф. Раевским я Свистуновым, что программа беляевской школы близко совпадала с программой Якушкина, что по почину Завалишина создавались приходские училища по забайкальским селениям. Таким образом, ялуторовский опыт Якушкина не был изолированным единичным явлением. С одной стороны, он подхватывал оборванную нить Союза благоденствия и его революционных преемников, с другой стороны, он связывался единством внутренней цели с сибирскими опытами других декабристов. Правда, в ялуторовской школе Якушкина мы наблюдаем некоторые искажающие наслоения: условия поднадзорного населения налагали несомненную печать на программу и приемы преподавания — они не допускали никаких революционных тенденций, заставили «законспирировать» занятия естественными науками, придали благонамеренный оттенок курсу русской истории. Но в общем границы и методы начального обучения сохраняли прежние принципиальные основания и прежнее социально-педагогическое направление. Каждая сибирская школа, основанная декабристами, могла иметь собственные неповторимые особенности; можно предполагать, что ланкастерское училище, основанное В. Ф. Раевским, было демократичнее и ближе к крестьянству, чем ялуторовская школа Якушкина; но эти разнообразные и внешне разрозненные попытки объединяла одна руководящая и вдохновляющая идея: заложить необходимые культурные основания для предстоящего государственного преобразования России. Ланкастерская школа Якушкина раскрывает эти мотивы в наиболее конкретной и развернутой форме: идеология дворянского революционера начала XIX века со свойственными ему колебаниями и противоречиями проникает собою историю этого интересного социально-педагогического эпизода.

НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

Б. Г. Кубалов
НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ К БИОГРАФИИ СИБИРЯКА ДЕКАБРИСТА

Гавриил Степанович Батеньков единственный из всех декабристов был уроженцем Сибири. Одни из его биографов утверждают, что он родился в Томске, другие родиной его называют Тобольск. В записке Батенькова, поданной им 6 декабря 1857 года князю Орлову, он отмечает, что родился в Тобольске, где служил его отец. Батеньков был сибиряком не только по рождению, не только воспоминания детства связывали его с Сибирью. Лучшие зрелые годы свои он отдал служению этой окраине, в ней протекли и годы его ссылки.

Оставив службу в армии в 1816 году, Батеньков по сдаче экзамена в Институте корпуса инженеров путей сообщения получил место управляющего Томским округом путей сообщения.

Состоя членом Петербургской масонской ложи «Избранного Михаила», он вместе с Горловым и другими организует в Томске ложу «Восточного Светила».

Как энергичный и способный работник, хорошо к тому же знавший условия жизни Сибири, он обратил на себя внимание назначенного в 1819 году генерал-губернатором Сибири М. М. Сперанского, которому тогда же было поручено «обозреть главные части Сибирского управления и, собрав на месте подробные сведения о положении сибирских губерний, принять меры к лучшему их устройству».

«Полный надежд и, может быть, честолюбия, — пишет знавший Багенькова с 50-х годов историк Сибири В. И. Вагин, — Батеньков явился к Сперанскому с разными проектами по своему ведомству. Он был одним из образованнейших людей своего времени и, что еще важнее, обязан образованием самому себе».

По приглашению Сперанского Батеньков переходит в штат его сотрудников или, как тогда говорили, «в его свиту». В течение двухлетней ревизии Сперанским Сибири Батеньков, принимавший в ней участие, успел очаровать М. Сперанского не только энергией и работоспособностью.

Выполнив в течение двух лет порученное задание, Сперанский в феврале 1821 года представил Александру I «Отчет» о положении дел в Сибири, а также «начертание правил» к будущему устройству местного управления этим краем.

По ознакомлении с «Отчетом» и Проектами «учреждений», «уставов», «положений» Александр I приказал (28. VII 1821 года) составить особый комитет, названный впоследствии Сибирским. В обязанности комитета входило единовременное рассмотрение «Отчета» о произведенном Сперанским следствии в связи с обнаруженными в Сибири злоупотреблениями, а также дача заключений по проектам предложенных Сперанским реформ.

Указом 22. VII 1822 года признано целесообразным все представления и вопросы, связанные с введением в Сибири нового порядка, направлять до тех пор, пока порядок этот не будет окончательно установлен, в Сибирский комитет. В нем эти вопросы должны получать определенное разрешение. Целесообразность подобного порядка подсказывалась необходимостью единства действий и мероприятий в таком серьезном вопросе, как вопрос упорядочения дел громадной по площади окраины.

В круг ведения Сибирского комитета входило: подробное рассмотрение общих и частных предположений об устройстве Сибирского края; проведение их в жизнь по мере утверждения верховной властью; рассмотрение предположений, поступающих от местных управлений; разрешение затруднений, могущих встретиться при введении новых положений; руководство местным управлением на основании принятых правил и рассмотрение годовых отчетов главных Сибирских управлений.

По всем вопросам генерал-губернаторы обязаны были сноситься непосредственно с Сибирским комитетом, информируя об успехах и недочетах при введении новых положений. Если же в министерства или главные управления поступят вопросы, имеющие связь с новым устройством Сибири, то такие вопросы должны немедленно передаваться в Сибирский комитет «для соображения и разрешения». Дела же, относящиеся к общему порядку управления, велено представлять на основании общих правил «в те места и к тем лицам, к коим они, по существу своему, принадлежат».

Членами Комитета назначены действительные тайные советники: министр внутренних дел граф В. П. Кочубей, министр финансов граф Д. .А. Гурьев, начальник военных поселений генерал от инфантерии граф А. А. Аракчеев, министр народного просвещения и духовных дел тайный советник князь А. Н. Голицын, тайные советники М. М. Сперанский и государственный контролер барон Кампенгаузен. Ни один из членов Комитета, занимавших одновременно ответственные посты в правительстве, не мог да и не имел возможности, кроме, конечно, М. М. Сперанского, вести кропотливую работу по изучению вопросов, подлежащих обсуждению в Комитете, не говоря уже о работе по подготовке и подбору необходимого в таких случаях материала. Для производства дел в этом Комитете поведено быть действительному статскому советнику Цейеру и состоящему при сибирском генерал-губернаторе М. М. Сперанском корпуса инженеров путей сообщения майору Батенькову.

Как управляющие делами Комитета Цейер с 1821 года, а Батеньков с 1822 года выносили на своих плечах всю тяжесть работ. Работа Батенькова, как и остальных рядовых сотрудников канцелярии Комитета (Величко, Вильде, Аргамакова и Репинского), отмечалась в годовых отчетах Комитета, по рассмотрении которых Комитет выносил постановление о представлении сотрудников канцелярии то к следующему чину, то к ордену, то к годовому окладу содержания. Особенно отмечалась неутомимая и плодотворная деятельность Батенькова. По указу Александра I ему была выдана награда 10000 рублей ассигнациями. Одною из наград, пожалованных ему в феврале 1825 года «за отличную усердную службу», был бриллиантовый перстень, стоивший, как значится в формуляре Батенькова, 3000 рублей ассигнациями.

Фактическим вершителем дел в Сибирском комитете с момента его основания до 18. I 1826 года был Аракчеев. В его руках находился не только «доклад и надзор» по делам Комитета министров, но и предварительный доклад дел, которые должны были поступать на усмотрение Александра I. М. Сперанский, например, при письме (17. XI 1824 года) на имя Аракчеева представил две записки: одну — об уголовных наказаниях, другую — о комитете для разбора крепостных книг прежнего времени, для предварительного по обоим сим предметам доклада. Управляющий Министерством внутренних дел Ланской, желая внести на рассмотрение Сибирского комитета дело о пермской экспедиции о ссыльных, просил Аракчеева (16.11 1825 года) предварительно доложить Александру I упомянутое дело. Лишь после этого Аракчеев направил весь вопрос в Сибирский комитет.

С 8. VIII 1823 года вся почта поступала непосредственно к Аракчееву, ставшему председателем Сибирского комитета, и по распечатании отдавалась им Батенькову, под руководством которого прорабатывались вопросы, подготовляемые к заседанию Комитета.

Со дня основания Сибирского комитета канцелярия его находилась при квартире М. Сперанского. Когда же председателем Комитета стал Аракчеев, управляющий делами Батеньков переехал в Грузино (местопребывание Аракчеева), а канцелярия Комитета поместилась в казармах штаба поселенного графа Аракчеева полка. Батеньков назначается 9 января 1823 года по совместительству «для особых поручений по части военных поселений», а затем членом Совета главного начальника над военными поселениями, оставаясь в этой должности до 14. XII 1825 года.

Арест Батенькова не мог не отразиться на работе Сибирского комитета. Николай I, не получая из Сибирского комитета ни одной бумаги со дня воцарения, лишь 26. III 1826 года знакомится с запиской Ланского В. С., с которой было представлено «довольное количество дел по Сибирскому комитету», решенных в течение двух его заседаний.

Немало пораженный обилием дел, Николай I потребовал от Ланского, незадолго перед тем назначенного председателем Комитета, объяснений: «...почему дела сии не были ранее представлены постепенно, по мере их изготовления»334.

4 апреля 1826 года Ланский докладывает: «Сибирский комитет никогда не имел постоянных заседаний, но собирался по приглашению его председателей, по мере входящих дел.

С 8 августа 1823 года дела поступали прямо к председателю графу Аракчееву и по распечатании отдаваемы им были управляющему делами Сибирского комитета Батенькову, под начальством коего они «приуготовлялись» справками к сведениям и потом предлагались Комитету в его заседаниях.

Сих заседаний с 11 апреля 1825 года не было сперва за отсутствием графа Аракчеева, а потом за его болезнью.

Между тем дела предуготовленные и непредуготовленные, состоявшие в производстве у Батенькова, были вместе с прочими его бумагами взяты и потом возвращены в Канцелярию Сибирского комитета 15 января сего года из Главного управления путей сообщения.

В сем положении дела сии находились, когда высочайшим повелением 15 января назначен председателем сего Комитета управляющий министерством внутренних дел.

По первому донесению Канцелярии он приказал дела, от Батенькова перешедшие, разобрать и приуготовить к докладу и потом, как скоро они были изготовлены, назначил заседания Комитета.

Заседаний сих было с того времени пять (8 и 15 февраля, 8, 22 и 29 марта). Более и чаще Комитет не мог собираться потому, что министр финансов и главноначальствующий над почтовым департаментом за многими другими делами, а министр просвещения за болезнью не могли в них присутствовать. Тем не менее в сих пяти заседаниях рассмотрено и окончательно по сие время 99 старых дел».

Первые два заседания прошли в рассмотрении только дела; к третьему — изготовлены и подписаны журналы, которые все и представлены на усмотрение е. и. в. Все они содержат только решение дел в двух первых заседаниях 8 и 15 февраля окончательных335.

Конечно, если в два заседания Сибирским комитетом уже без Батенькова было решено так много дел, то ясно, что детально они были бы проработаны еще Батеньковым и «приуготовлены» им к докладу, так как заседания Комитета, не бывшие с 11 апреля 1825 года, могли быть назначены по воле председателя Комитета в любой момент, и управляющий делами при таком председателе Комитета, как Аракчеев, должен был всегда быть наготове.

Николай I, прочитав объяснение В. Ланского о ходе дел Сибирского комитета, сделал вид, что не понимает истинной причины прекращения работ Сибирского комитета и, усмотрев ее в медлительности аппарата, повелел сообщить Комитету царственную волю, «дабы дела Сибирского комитета впредь на залеживались бы»336.

Находясь в Петропавловской крепости, Г. С. Батеньков написал своему сослуживцу и земляку С. Т. Аргамакову письмо следующего содержания.

«Прошу тебя, любезный мой, принять на себя заботу о моем доме. Распорядись следующим образом:

1) лошадей не держать вовсе; 2) человека не отпускать и производить ему прежнее жалованье; 3) я бы желал, чтоб ты перешел в мои покои; но полагаю, что достаточно будет занимать и отапливать только спальню и библиотеку; 4) ежели встретишь надобность в деньгах, то бери у Василья Васильевича; 5) озаботься сберечь вещи, которые подвержены порче от моли. В особенности осмотри белье; 6) вообще я даю тебе полное право располагать вещами моими и деньгами, как признаешь за лучшее; 7) хорошо бы ты сделал, если бы мог прислать моего чая с фунт.

Между тем, ради бога, постарайся успокоить сестрицу относительно меня; полагаю, она очень испугана. Я хотя не совсем здоров по обыкновению, но покоен и не изнуряюсь.

Поздравляю с именинником. Весь твой Батеньков»337.

Общий тон письма и отдельные в нем выражения говорят о том, что Т. С. Батеньков не придавал серьезного значения своему аресту и надеялся рано или поздно быть на свободе. Вот почему, надо думать, он и просит С. Аргамакова продать лошадей, к слову сказать, загнанных Батеньковым накануне декабрьского восстания, а человека удержать на службе, сберечь то, что подвержено порче и располагать деньгами и вещами по своему усмотрению, но, конечно, имея в виду пользу и интересы самого Батенькова.

Так, по-видимому, С. Аргамаков и сам смотрел на просьбу Батенькова и, как друг, в точности выполнил ее.

В силу этого письма, прошедшего цензуру III Отделения, власти считали возможным передать Аргамакову, конечно, по описи, все имущество Батенькова, бывшее на его квартире, за исключением шкатулки с бриллиантовым перстнем и другими ценными мелкими вещами, оставшимися на хранении в кладовой Главного управления путей сообщения. Все вещи Батенькова С. Аргамаков перевез к себе на квартиру. УверенностьБатенькова в том, что он выйдет «сухим из воды», была сильна в нем до конца января 1826 года. В письме к Николаю I (от 31 января) он говорит: «Я твердо был уверен, что стою вне всякого тайного общества, не опасался строгих над собою исследований, а ожидал в них, напротив, совершенного оправдания».

По мере раскрытия следствием участников восстания 14 декабря 1825 года, их замыслов, планов, по мере появления новых показаний Рылеева, А. Бестужева, Штейнгеля, Трубецкого, Пущина, показаний, связанных с именем Батенькова, наконец, после очных ставок с некоторыми из декабристов Батенькову становится ясно, что дело приобретает такой оборот, при котором о скором освобождении не может быть и речи. Тогда от системы замалчивания, «отрицания» Батеньков в феврале (3. II) переходит к признанию, а через полтора месяца (18. III) ударяется в крайность, «дерзко» принимает на себя одного всю вину в подготовке событий 14 декабря. «Во мне видеть должно главнейшее лицо в последнем искушении, виновника политического, более опасного, нежели достойного посмеяния... Постыдным образом отрицался я от лучшего дела в моей жизни. Я не только был членом тайного общества, но и член самый деятельный...» Такими «запоздалыми», «искренними» показаниями Батеньков надеялся уменьшить свою вину и отделаться, пожалуй, ссылкой, в глуши какого-нибудь захолустного городишки.

В такие минуты ему, не имевшему ни поместий, ни состоятельных родственников, которые могли бы оказать материальную поддержку, приходилось задуматься над судьбою своего имущества, над способами сохранения его.

Вот почему он обращается к властям с просьбой взыскать в его пользу с должника надворного советника Зеленцова 290 рублей и, кроме того, просит вручить Аргамакову составленный на четверке простой бумаги «регистр» своим долгам. В этом «регистре» в числе кредиторов на 2400 рублей значится и С. Аргамаков.

Здесь мы подходим к вопросу: подлинно ли Батеньков нуждался в средствах и действительно ли был должен Аргамакову и другим лицам.

В 1822 году он получает 10 000 рублей ассигнациями наградных.

По должности управляющего делами Сибирского комитета он получал 6000 рублей. 29. I 1823 года он назначается по совместительству членом Совета начальника над военными поселениями с окладом в 10000 рублей. Жалованье, хотя и в ассигнациях, но по тому времени весьма приличное. По штатам 1824 года столичный вице-губернатор получал всего 4500 рублей ассигнациями, а губернаторы от трех до шести тысяч рублей. В его шкатулке найден был билет сохранной казны за № 39114 на 5000 рублей. На руках у Батенькова были свободные деньги, он ссужает ими Зеленцова, наверное, и Василия Васильевича, о котором упоминает в письме к Аргамакову. Но, нуждаясь в деньгах, не торопится получать столовые и квартирные, следуемые ему из Главного управления путей сообщения.

В частной жизни Батеньков был весьма скромен и далеко не расточителен. Он не франт, не игрок. В Петербурге на правах близкого человека он живет у Сперанского, в Грузино — у Аракчеева.

«Я во всю жизнь ничего не продавал. В старой бы Греции это сделало бы меня основателем школы. Все купленное и не вошедшее в употребление или вышедшее из него я раздаю; вообще покупаю не для себя, а в общину. Так и мысль стоит. Сапоги ношу дотоле, пока все мастеровые откажутся их починять; новые часто переходят к другим, не бывши надеваны. Не люблю обнов, особливо на голове и на ногах».

Имея свободные средства, Батенькову незачем было кредитоваться у друзей, а тем более у таких, как Аргамаков, которые зарабытывали в пять раз меньше Батенькова. Нам думается, что Батеньков не только не кредитовался у друзей, но часть своих средств отдавал на сторону, «в общину». Возможно, на содержание ложи «Восточного Светила», или ее отделения в Иркутске338. Свет на данный вопрос могла бы пролить та «партикулярная» переписка Батенькова, которая так поспешно была сожжена Главным управлением путей сообщения.

Опасения Батенькова за судьбу своего имущества были не напрасны. В октябре 1826 года Главное управление путей сообщения просит сделать распоряжение относительно имущества, оставшегося после Батепькова, по приговору Верховного уголовного суда лишенного чинов, дворянства и сосланного в каторжную работу339.

Новый управляющий делами Сибирского комитета Величко запросил об этом Аргамакова, тот ответил, что имущество находится у него на квартире. Затем, ссылаясь на 6 пункт письма Батенькова, заявил о своем праве не только на это имущество, но и на то, что хранится в ведомстве путей сообщения. «Впрочем, — добавляет Аргамаков, — без формального разрешения правительства я не приступлю ни к каким распоряжениям состоящим на руках моих имуществом Батенькова»340.

Права Аргамакова на имущество Батенькова не были признаны властью. Письмо Батенькова, на котором базировал свое право Аргамаков, не было ни по форме, ни по существу дарственной записью, а лишь простой доверенностью.

Весь вопрос был решен военным министром, приказавшим в июле 1827 года препроводить к Тобольскому гражданскому губернатору все деньги и вещи Батенькова для передачи законным его наследникам.

По справке, наведенной военным министром, ближайшими родственниками Батенькова оказались двоюродные братья: священник города Тобольска Александр Симонов, мещанин Урюпцев и троюродные братья: семипалатинский мещанин Сергей Урюпцев и сестры: вдова губ. секретаря Анна Козловская, живущая в Семипалатинске, и Анна Муратова, живущая в Саратове341.

Узнав об этом, С. Аргамаков решил действовать энергичнее. Он пишет военному министру заявление о своих правах на имущество Батенькова и исчисляет «количество передержанных им на счет Батенькова денег с 1822 года по 1825 год». В выступлении Аргамакова необходимо усмотреть желание спасти имущество Батенькова от раздела между многочисленной родней и тем иметь возможность помочь другу в предстоящей ему тяжелой жизни.

Нам думается, что Аргамаков, заявляя о своих правах на имущество Батенькова, действовал вполне бескорыстно.

В сентябре 1828 года Аргамаков получает служебную командировку в Тобольск. Перед отъездом он передает городской полиции хранившееся у него имущество Батенькова, куда и Главное управление путей сообщения через месяц передало шкатулку с бриллиантовым перстнем, деньгами и разными мелкими вещами, принадлежащими Батенькову.

Аргамакову не повезло и в Тобольске. Окружной суд (в общем присутствии с членами Тобольского городского суда 28 декабря 1828 года) отказал Аргамакову «как в почитаемом им на Батенькове одолжением деньгах», равно и в желании его распорядиться Батеньковым имуществом «тогда, как хозяин уже лишен оного»... Все же деньги и вещи суд постановил выдать тем из наследников Батенькова, какие имеют право и представят законные доказательства.

Недовольный решением окружного суда, Аргамаков перенес дело в Тобольский губернский суд, но тот дело возвратил в окружной суд с тем, «чтобы оный, учиня вызов через публичные ведомости кредиторам и должникам Батенькова и выждав положенное банкротским уставом время, приступил к постановлению решительного определения, означил в нем, кто именно из явившихся наследников должен наследовать» оставшимся после Батенькова имуществом.

Вопрос поставлен так, как будто бы Батенькова уже не было в живых. На публикацию 1828 года никто из кредиторов Батенькова не отозвался, зато в 1829 году предъявило свои права на наследство, кроме перечисленных уже родственников Батенькова, еще девять человек. То были тобольский мещанин Яков Прянишников и сестра его, унтер-офицерша Лукерья Соколова, жена дьякона Татьяна Агафонова, назвавшаяся племянницей Батенькова, но без представления на то доказательств, мещанская жена Василиса Клинова; затем Павел, Андрей и сестры девицы Наталья и Марина Ивановны Пешковы и, наконец, Гаврило и Василий Марковичи Чебошных. Прянишников доказывал свое право на наследство происхождением от Степана Прянишникова, коего брата Андрея от дочери Натальи (?) рожден Батеньков; Пешковы — рождением от Ивана Петровича Пешкова, сей Петр женат на Авдотье Михайловне Прянишниковой, а оного Михаила от брата Андрея рождена дочь Настасья (?), которая есть мать Батенькову; Чебошных потому, что Матрена, вышедшая замуж за Андрея Прянишникова, от коих произошла Настасья Гавриловна Батенькова — мать, рожденная от Михаилы, а они от брата его последнего Марка.

Дело о наследстве Батенькова на данном этапе интересно постольку, поскольку оно выявило всех родственников Батенькова, ту среду мелкого мещанства, к которой принадлежал по своему происхождению Батеньков.

Вторично дело слушалось в общем присутствии тобольских окружного и городского судов, которым вынесено решительное определение: «1) Надворному советнику Аргамакову в отдаче ему имения и капитала Батенькова и в удовлетворении его считаемою на сем последнем суммою, по непредставлению доказательств, отказать; 2) именующимся родственникам Батенькова лицам (в числе 14 человек) как дальним родственникам и при том со стороны матери, следовательно чужеродцам, также отказать и 3) по неявке других родственников Батенькова, имение и капитал его (как лишенного прав состояния) признать выморочным и обратить в казну».

В этом решении мы видим все же победу Аргамакова — имущество не было разделено между родней Батенькова. У Аргамакова является мысль оспаривать постановление суда в части, касающейся признания имущества выморочным. Вот почему он снова апеллирует, доказывая, что на основании § 182 устава о ссыльных все имущество Батенькова следует не обращать в казну, а передать в распоряжение Тобольского приказа о ссыльных для хранения, пока кончится 15-летний срок осуждения Батенькова, и последний по § 190 того же устава может сам воспользоваться имуществом.

Губернский суд не мог согласиться с доводами Аргамакова, так как Батеньков, осужденный Верховным уголовным судом, не принадлежал к тем преступникам, распределение которых зависело от Тобольского приказа о ссыльных. Поэтому губернский суд, признав имущество Батенькова выморочным, все дело как «прикосновенное к праву казны» передал на заключение Тобольской казенной палаты342.

Можно было еще вести борьбу и передать дело в Сенат, но Аргамаков от этой мысли отказался, считая, надо думать, небезопасным для себя защищать в центральном учреждении права осужденного декабриста.

Сенат, возвращая в 1843 году все дело в 1 обольский губернский суд, дал знать, что решение окружного суда об имуществе Батенькова, как никем не обжалованное, вступает в законную силу.

Вот почему губернский суд предписывает окружному продать с аукционного торга присланные из Петербурга вещи Батенькова, а деньги сдать в казну.

Таким образом, все имущество Батенькова, признанное выморочным, было в 1845 году продано, и деньги в сумме 1947 рублей 79 копеек, полученные от его реализации, поступили в казну.

Из дела по продаже вещей выясняется пикантная подробность: бриллиантовый перстень Батенькова, переданный на хранение в столичную полицию, бесследно исчез.

До амнистии 1856 года Г. Батеньков хотя и был знаком с историей борьбы из-за его имущества, но вопроса о нем не поднимал. В 1857 году, приехав в Калугу, он пишет председателю Сибирского комитета, князю Орлову:

«Сиятельнейший князь. Благодетельная помощь вашего сиятельства, которую Вы имели великодушие оказать мне во время действительной моей агонии, сделали меня благодарным на остаток жизни. Алексей Петрович Ермолов изъяснил мне и то, чье ходатайство или лучше уже память тогда, представили меня Вам.

Знаю, что не следует почитать каким-нибудь правом на продолжение одну полученную милость, но чувство говорит мне, что покровительство Ваше тем еще не истощилось.

Возвратись в Россию после тридцати лет страдания, мне исключительно выпавшего на долю, не мог я найти никакой устроенной себе жизни и на возрасте 64 лет с долгами, при тесных еще ограничениях должен начинать без всяких средств какое-нибудь обзаведение, чтоб не быть в тягость другим во время старости. Между тем небольшое мое имущество, какое после меня осталось, взято все в казну. Оно было в распоряжении сибирских властей, и я почитался уже умершим, когда сделано былоокончательное исполнение в 1845 году, то есть за несколько месяцев прежде появления моего там по ходатайству вашего сиятельства.

В особой записке я осмеливаюсь представить краткое объяснение этого дела.

Самое мое прикосновение к делу, по которому осужден, состояло в отрицании, а это было противно процедуре и смешало меня, одержимого в то время горячкою. Только позднее время показало мне, что уже есть тут содержание, против которого говорить честному человеку невозможно, тем более, что крест есть святая повинность христианина и не без правды божьей на нас возлагается. Однако чудно мне, что, живя в другом круге, в других мыслях и занятиях, я даже товарищей моего несчастья стал знать после, и не многих; а о самом деле, как участник, и теперь сказать ничего не могу.

Может быть, это изъяснение перед вашим сиятельством излишне; но оно облегчить может нравственную возможность ходатайствовать в мою пользу. Я не смею говорить уже о пользе, которую бы я мог еще принести и яснее оправдать себя новою услугою.

Итак, не имея никакого права, прибегая к милости, прошу ваше сиятельство о благоволении, не предстанет ли случая или пути походатайствовать ныне пред доступным вам источником милости, помочь мне в крайне трудном положении возвращением тех денег, которые из Тобольского приказа поступили в казну и составляют сумму до 3 тысяч рублей, единственно во уважение памяти Александра I, дар которого они составляют»343.

В этом письме интересны указания Батенькова на то содействие, которое было оказано Орловым и Ермоловым в деле освобождения Батенькова из одиночного двадцатилетнего заключения и последующего перевода на поселение в Томск.

Не менее интересно и утверждение Батенькова, «что прикосновение к делу, по которому он осужден, состояло в отрицании, что было противно процедуре и «смешало» его, одержимого в то время горячкою. Правда, и из письма 1826 года к Аргамакову мы видим, что Батеньков был «не совсем здоров по обыкновению», но чтобы болезнь повлияла на его показания — этого сказать нельзя. «Замешательства» в показаниях Батенькова нет.

Совершенно непонятно заявление Батенькова, будто живя в другом кругу, в других мыслях и занятиях, даже товарищей своего несчастия стал знать после и не многих, «а о самом деле, как участник, и теперь сказать ничего не может». Правду ли говорит Батеньков или это «святая ложь — во спасение» капитала, средство дать Орлову «нравственную возможность ходатайствовать перед «источником милости» о возвращении денег. Сомнений не может быть в том, что старик писал неправду.

Как бы то ни было, но цели своей письмо достигло. Просьба Батенькова была удовлетворена. По сообщению Орлова, Александр II, снисходя к крайне стесненному и бедственному положению Г. Батенькова, «соизволил повелеть взамен принадлежавших Батенькову и поступивших в казну в 1843 году в виде выморочного имущества денег выдать теперь же Батенькову из государственного казначейства 3000 рублей с причитающимися на них с 1843 года процентами, считая по 6 процентов на сто»344.

Таким образом, «выморочное» наследство Батенькова, достигшее к 1858 году суммы 5700 рублей, получил сам Батеньков.

Ю. Г. Оксман
В. Ф. РАЕВСКИЙ И ЕГО ЗАПИСКИ

Политическая биография Владимира Федосеевича Раевского еще не написана. Известная работа о нем П. Е. ГЦеголева, по причинам от исследователя не зависевшим, не могла учесть ни документов архива «первого декабриста», ни материалов дознания по его «делу», а во всех прочих частях своих, с революционным формуляром В. Ф. Раевского непосредственно не связанных, успела уже давно устареть345.

Не располагаем мы до сих пор и собранием сочинений Раевского, хотя и его стихи, и нелегальные трактаты, и письма представляют исключительный интерес и для истории политической борьбы 20-х годов и для истории русской литературы. В самом деле, один из виднейших деятелей левого крыла Союза благоденствия, ученик и единомышленник Пестеля, единственный пропагандист-массовик в рядах декабристов — В. Ф. Раевский, как поэт и критик, шел в первых рядах той группы литературных противников Карамзина и Жуковского, к которой принадлежали Катенин, Кюхельбекер, Грибоедов (последний был его товарищем по Московскому университетскому пансиону), в Кишиневе оказал большое влияние на Пушкина, в годы крепостного заключения и сибирской ссылки был одним из популярнейших русских нелегальных писателей, как автор «Певца в темнице», и еще в 60-х годах покорял М. А. Бакунина как «один из тех бойких» и метких русских умов, которые прямо бьют в сердце предмета»346.

Несобранными до последнего времени оставались и разновременно опубликованные фрагменты замечательнейших автобиографических записок В. Ф. Раевского.

Рукопись их, бывшая в 1874 году в Енисейске в распоряжении Л. Ф. Пантелеева, полностью никогда не была доступна исследователям, в научный оборот вошла лишь в виде случайных публикаций некоторых ее страниц и в настоящее время должна считаться безвозвратно утраченной. Тем больший интерес должны представлять не только для специалистов, но и для массового читателя впервые объединенные в настоящем издании все доступные нам части записок В. Ф. Раевского, печатаемые по наиболее авторитетным рукописным и печатным текстам и дополненные вовсе до сих пор неизвестным дневником «первого декабриста» с 15 сентября по 26 ноября 1830 года^*1.

Недостаточно или вовсе неосвещенными являются в дошедших до нас писаниях В. Ф. Раевского его политические связи 1818-1820 годов, обстоятельства его вступления в тайное общество, основные факторы и этапы идеологической его эволюции уже в рядах Союза благоденствия, данные о конкретных путях и формах его массовой агитационно-пропагандистской работы. Поскольку эти же вопросы выпадали до сих пор из сферы ведения всех исследователей В. Ф. Раевского и его окружения, мы в настоящей вводной статье попытаемся наметить хотя бы самые основные вехи политической биографии «первого декабриста» с момента вступления его в тайное общество.

Определить этот «момент», однако, не так просто.

Установление точного «партийного» стажа В. Ф. Раевского осложняется необычайной путаницей в данных об этом и в его показаниях во время процесса декабристов, и в его позднейших воспоминаниях, и в свидетельствах его товарищей по тайной организации, и в официальных заключениях его следователей и судей. Между тем вопрос о времени вступления В. Ф. Раевского в Союз благоденствия, то есть о начале его революционной деятельности, представляет большой интерес не только в узко биографическом плане. Роль В. Ф. Раевского в развертывании работы Союза благоденствия и Южного общества настолько значительна, что без восстановления точных дат революционного формуляра «первого декабриста» мы не можем внести необходимой ясности и в одну из важнейших страниц начальной историй декабризма.

«Раевский был одним из первых, примкнувших к тайному обществу, — свидетельствует П. Е. Щеголев, автор первой монографии о нем. — Получив назначение в 32-й егерский полк, квартировавший в Бессарабии, Раевский в 1818 году отправился к месту своего служения и по пути заехал в Тульчин. В Тульчине решилась судьба Раевского. Он был принят в члены Союза благоденствия»347. Свою справку исследователь подтверждал ссылкой на фрагменты «Записок» Раевского. И действительно, в отрывках из мемуарных записей «первого декабриста», оказавшихся в распоряжении П. Е. Щеголева и им же впервые опубликованных, дважды упоминалось об определяющем значении поездок в Тульчин, где находилась в то время главная квартира 2-й армии, на оформление революционной идеологии В. Ф. Раевского.

«В главной квартире было шумно, боевые офицеры еще служили, — отмечал Раевский в первом из интересующих нас отрывков. — Аракчеев не успел еще придавить или задушить привычных гуманных и свободных митингов офицерских. Насмешки, толки, желания, надежды... не считались подозрительными и опасными» и т. д.

Второй фрагмент записок В. Ф. Раевского фиксировал следующий его приезд в Тульчин: «Отец мой желал, чтобы я служил, я подал прошение уже не в артиллерию, а в 32-й егерский полк. Полк квартировал в Бессарабии... Я ехал через Тульчин. Меня звали туда товарищи. Тут вступил я в тайное общество «Союз общественного благоденствия».

П. Е. Щеголев объединил оба приведенных нами свидетельства о пребывании В. Ф. Раевского в Тульчине в одно, чем подорвал не только свою собственную работу, но и труды всех позднейших биографов «первого декабриста»348. Между тем из самого контекста записок В. Ф. Раевского явствовало, что между первым и вторым приездом мемуариста в Тульчин прошло во всяком случае несколько лет. Данные же формуляра В. Ф. Раевского позволяют совершенно точно датировать оба его появления в главной квартире. В самом деле, в отставке В. Ф. Раевский находился с 30 января 1817 года по 2 июля 1818 года. Последняя дата фиксирует его зачисление на службу в 32-й егерский полк, откуда он был 6 декабря 1818 года переведен штаб-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, где оставался до 9 февраля 1820 года, когда состоялся приказ о его возвращении в 32-й егерский полк. Итак, первое появление В. Ф. Раевского в Тульчине относится ко второй половине 1818 года, а второе могло осуществиться никак не раньше 1820 года.

По двум основаниям приходится отвести 1818 год как возможную дату вступления В. Ф. Раевского в тайное общество. Во-первых, никто из сколько-нибудь авторитетных членов Союза благоденствия ни в показаниях своих в Следственной комиссии, ни в позднейших мемуарах никогда не относил В. Ф. Раевского к числу старейших членов тайной организации. Особенно в этом отношении ценны показания Пестеля, давшего исчерпывающий список «первоначальных» членов тайного общества на юге, то есть принятых в 1818 и 1819 годах. Имя В. Ф. Раевского в этом перечне отсутствовало349. Во-вторых, никогда и сам В. Ф. Раевский не причислял себя к основоположникам Союза благоденствия, а гипотеза о вступлении его в последний в 1818 году, то есть при первоначальном зачислении в 32-й егерский полк, должна отпасть, потому что в 1818 году полк стоял не в Бессарабии, а в Киевской губернии. Ассоциация же, связывающая вступление В. Ф. Раевского в тайное, общество с временем остановки его в Тульчине, на пути в Бессарабию, очень прочна и закреплена не только свидетельствами самого «первого декабриста». Так, например, капитан Н. И. Комаров, которым и был введен В. Ф. Раевский в Союз благоденствия, показал в Следственной комиссии; «Раевский был принят в общество в 1819 году, в проезд свой через Тульчин в Бессарабию, где квартировал его полк»350. Более определенно, чем в позднейших мемуарах, но все же не вполне точно показал об этом и сам В. Ф. Раевский в Следственной комиссии 2 февраля 1826 года.

«1819 года, при проезде моем из первой армии в Бессарабскую область через Тульчин находившийся тогда при главной квартире капитан Комаров или Филиппович (за давностью времени кто именно — припомнить не могу) предлагал мне вписаться в Патриотическое общество и жертвовать некоторою частию своих доходов в пользу или распоряжение общества. Я согласился и дал слово вступить с условием, если оное не содержит ничего противного моим обязанностям, предполагая, что денежное пособие или пожертвование составляет тут главное. Мне обещано было дать постановления оного. Не помню причин, которые воспрепятствовали мне читать их; но помню, что при отъезде моем на другой день Филиппович или Комаров сказал мне, что я могу получить особую книгу сих постановлений у капитана Охотникова, находившегося тогда при дивизионной квартире 16-й дивизии. Я приехал в Кишинев и сказал Охотникову о книге; он обещал дать мне оную после. На другой или на третий день генерал Орлов, выезжая для осмотра близ лежащих войск, взял его с собою, откуда возвратился он через несколько дней. Я пробыл только 7 или 8 дней в Кишиневе и отправился в полк. Следственно, виделся с Охотниковым не более пяти или шести раз и то вскользь: при обеде у генерала Орлова, или у него, Охотникова, на квартире, но разговоров о сем предмете уже не имел и иметь не мог»351.

Итак, В. Ф. Раевский, прибыв из Тульчина в Кишинев, уже застал в последнем генерала М. Ф. Орлова и хорошо, очевидно, запомнил свои первые визиты к нему. Точность воспоминаний В. Ф. Раевского прекрасно подтверждается и показаниями М. Ф. Орлова о его знакомстве в Кишиневе с прибывшим из Тульчина капитаном В. Ф. Раевским352. Когда же происходили эти встречи? На этот счет мы располагаем совершенно точными данными: М. Ф. Орлов, переведенный из Киева в Кишинев на должность начальника 16-й пехотной дивизии, прибыл к месту своего назначения не раньше конца июля 1820 года353. Следовательно, В. Ф. Раевский, прибывший в Кишинев позже М. Ф. Орлова, был в Тульчине никак не раньше июля 1820 года. Дата эта, вполне согласуясь с официальными записями формуляра В. Ф. Раевского, приведенными нами выше, позволяет отвести и 1819 год как время возможного вступления В. Ф. Раевского в ряды Союза благоденствия, несмотря на то, что к «1819 году» приурочивал этот акт и сам Раевский в своих показаниях, и некоторые из его товарищей.

32-й егерский полк, назначение в который получил В. Ф. Раевский, расквартирован был в окрестностях Аккермана. Служба связи — Тульчина с бессарабскими ячейками тайного общества, а последних еще и с Петербургом, Москвой и с Западной Европой поддерживалась в это время через Одессу, значение которой, с одной стороны, как административного и торгового центра, а с другой, как модного курорта, позволяло легко прикрывать легальными объяснениями появление и свидания здесь тех или иных деятелей северных и южных групп Союза благоденствия. Как для многих из будущих декабристов, Одесса, расположенная в нескольких часах езды от стоянки 32-го егерского полка, явилась и для В. Ф. Раевского в 1820-1821 годах последней и высшей школой политического воспитания.

Падением цен на хлеб, его перепроизводством и сокращением рынков сбыта обусловлен был, как известно, экономический «кризис» начала 20-х годов, предопределивший в свою очередь крах сельскохозяйственного предпринимательства, стабилизацию традиционных форм барщинного хозяйства и отказ помещичьей массы от потрясений полицейско-крепостного строя.

Обескровив в кратчайший срок политическую оппозицию на севере и в центре, этот хозяйственный катаклизм имел совершенно обратные результаты на юге, не только не парализовав, но на первых порах даже интенсифицировав деятельность местных антиправительственных организаций.

Таким образом, как будто бы не совсем применимой к истории революционного движения на юге оказывается известная схема взаимодействия политико-экономических факторов первой трети XIX столетия, намеченная в общеимперском масштабе в трудах М. Н. Покровского.

В самом деле, последствия экономической депрессии на Украинском юге, гегемония на котором принадлежала не поместному дворянству, а торгово-промышленной буржуазии, коммерчески связанной с Италией, Францией и Ближним Востоком, сказывались гораздо медленнее и далеко не в тех разорительных масштабах, как в Великороссии, сельскохозяйственную продукцию которой определяло крепостное хозяйство, а поглощал главным образом английский рынок.

У крепление экономической мощи южных негоциантов и промышленников, несмотря на ухудшение общеимперской хозяйственной конъюнктуры после 1817-1818 годов, имело своим следствием, во-первых, подъем политического активизма южной буржуазии, а во-вторых, заметное расширение сферы ее идеологического воздействия на дворянскую и разночинную массу всего юго-западного и южного края.

Старая, националистически настроенная помещичья фронда к началу 20-х годов уже не является серьезным политическим фактором на Украине, а потому, опираясь в своих флангах на приморскую буржуазию и растущую буржуазную демократию, конспиративные ячейки будущих декабристов на юге ни в какой мере не склонны были возобновлять известных попыток М. Н. Новикова связать работу с.оюза благоденствия с местной дворянской оппозицией.

Буржуазное перерождение верхушки командующего класса на обширной территории тяготеющих к одесскому порту губерний запечатлено с исключительной четкостью в записках князя С. Г. Волконского — одного из виднейших деятелей левого крыла Союза благоденствия и Южного общества будущих «декабристов». Начальные этапы политической его биографии настолько связаны с местной хозяйственной конъюнктурой, что их смело можно считать типическими для передового русского агрария эпохи расцвета сельскохозяйственного предпринимательства и экспортных операций на юге.

Будущему декабристу необычайно импонируют утвердившиеся в Одессе формы буржуазного быта. С большим удовлетворением подчеркивает он в позднейших «записках» демократические традиции старых одесских администраторов, «истинных устроителей» Причерноморья, чуждых «аристократическим замашкам», «спеси и деспотизму» своих преемников. Совершенно естествен поэтому и итог его впечатлений. «Род общественной жизни Одесской мне очень понравился, и я привязался к этому краю и по вольному моему быту в оном и по занятиям по устройству хозяйства в купленной мною степи»354.

В начале 1819 года на Киевских контрактах, «шумевших тогда и делами денежными и общественным съездом», князь Волконский знакомится с работою местной ячейки Союза благоденствия. После недолгого раздумья энергичный черноморский аграрий вступает и сам в ряды тайного общества или, как говорит он об этом в своих записках, — «в кружок людей мыслящих».

Правила строгой конспирации и решительного отказа от массового привлечения новых членов, практиковавшиеся на юге, несколько ограничивают работу С. Г. Волконского в первом направлении, а уровень политического развития Одесской общественности был так высок, что думать приходилось не стольк5 о его поднятии, сколько о координации с четкими требованиями местной оппозиции еще не оформившихся до конца преобразовательных планов самого Союза благоденствия. Поэтому, полагаем мы, оказалась нежизнеспособной Одесская ячейка тайного общества, социальную структуру которой определили не местные уроженцы и прочно осевшие на юге дельцы, а случайные представители пришлого военнодворянского элемента вроде принятых в Союз тем же С. Г. Волконским адъютанта военного губернатора Мейера и офицера путей сообщения Бухновского. Нисколько не спасают положения и постоянно наезжавшие в Одессу из армейских центров и обеих столиц такие крупные деятели Союза, как Пестель, Никита Муравьев, М. Ф. Орлов, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, М. С. Лунин, М. А. Фонвизин, И. Г. Бурцев. Все они скорее сами подчиняются мощному воздействию местных условий, чем ревизуют их в духе своих старых освободительных планов и программ.

Можно думать, что именно одесские впечатления и неудачи, поставленные в связь с общей хозяйственной конъюнктурой на юге, ближайшим образом обусловливают тот переучет Пестелем движущих сил, сроков и перспектив буржуазной революции, который ведет вместе с ним и других южных деятелей Союза благоденствия (М. Ф. Орлова, С. Г. Волконского, В. Ф. Раевского) к отказу от тактических положений «Зеленой книги» и к усвоению более радикального курса общественно-политической работы.

Ставка на государственный переворот, осуществляемый путем вооруженного восстания, ускорение всех подготовительных к нему действий, расширение боевых кадров заговорщиков и прежних рамок агитации и пропаганды — вот программа, санкционирования которой добивается Пестель на петербургских совещаниях лидеров Союза благоденствия в январе 1820 года.

Политический центр общеимперского заговора, ближе соответствуя его новой хозяйственной и оперативной базе, фактически перемещается с этого времени в Тульчин, организационный — в Бессарабию. Ударной войсковой частью, на которой сосредоточивается все внимание старых и новых ячеек Союза благоденствия, становится 16-я пехотная дивизия, расквартированная между Кишиневым, Аккерманом, южной частью Херсонщииы и молдавской границей.

Политической и хозяйственной конъюнктурой, определившейся в районе, прилегающем к Одесскому порту, обусловливаются и новые формы массовой агитационно-пропагандистской работы, развернутой В. Ф. Раевским в воинских частях, находившихся под командой генерал-майора М. Ф. Орлова.

По крайней мере резко характеризующую деятельность В. Ф. Раевского антипомещичьи тенденции, революционный активизм, ориентация не только на офицерство, но и на «насильственно облеченного в военный мундир» крестьянина и мастерового, высокий демократический пафос, совмещенный с трезвым учетом «начал политической экономии» и прогресса «коммерческих действий», — все это явно ориентировано было на успехи, уже достигнутые общественностью северо-черноморского капиталистического плацдарма в ее борьбе с пережитками полицейско-крепостного строя, — и решительно не соответствовало ни старым уставным положениям Союза благоденствия, ни традициям, профессиональным потребностям и личным интересам армейского обер-офицера и курского землевладельца средней руки, каким был В. Ф. Раевский по своему происхождению, службе и основной материальной базе.

Фрагменты дошедших до нас писаний В. Ф. Раевского за 1820-1821 годы, сравниваемые с его же рукописями более раннего времени, позволяют установить, как быстро сменял.ась ка юге наивная патетика отвлеченного филантропизма конкретными тезисами действенной политической программы. Вот, например, исключительное по своей выразительности начало трактата В. Ф. Раевского о необходимости скорейшей ликвидации крепостного строя:

«Ум может стариться, как и тело, сказал Аристотель, — так точно и законы в государстве.

Россия, весьма быстро восшедшая на степень своей гигантской славы и управляемая прежними законами, поврежденными переменами, требует необходимого и скорого преобразования...

Просвещение, как бы внезапно вторгнувшееся в умы граждан, заставило многих устремить взоры свои на благоденствие отечества, ибо могущество его при рыхлом основании может также скоро обратиться в ничтожество, как и в степень возвышения.

Дворянство русское, погрязшее в роскоши, разврате, бездействии и самовластии, не требует перемен и с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество над несчастными поселянами.

Граждане, тут не слабые меры нужны, ко решительность и внезапный удар.

В Греции ареопаг осудил на смерть ребенка, который выколол глаза птице, — я могу более тысячи примеров предложить, где злодеяния помещиков превышали всякое вероятие. При самой мысли невольно содрогаешься о правилах и самоуправлении искаженных наших патрициев. Сколько уголовных преступлений без окончания и решения сокрыто в архивах в отношении преступлений дворян противу крестьян. Я изложу вкратце главные причины, побуждающие к скорой свободе поселян и перемене образа управления»355.

Мы не будем останавливаться на всех тех ярких иллюстрациях, которыми подкреплял В. Ф. РаеЕский свои тезисы о положении крепостных крестьян в этом, предназначенном, очевидно, для нелегального распространения трактате. Однако самые способы его аргументации построены так, что их буржуазно-демократическая подоплека и расчет на определенную массовую аудиторию не подлежат сомнению. Сошлемся, например, на сентенции В. Ф. Раевского в § 4 и 6: «Фабрики и заведения наши, приводимые в действие рабами, никогда не принесут такой выгоды, как вольными, ибо там воля, а здесь принуждение; там договор и плата, здесь необходимость, там собственный расчет выгод и старание, здесь только страх наказания». «Хлебопашец из принуждения может ли достигнуть когда-либо до усовершенствования в искусстве земледелия, когда вся собственность его принадлежит господину?»

Столь же красноречивы выпады В. Ф. Раевского против классовой юстиции в § 5: «Как бы сильно законы не ограждали, и сколь бы правительство не обращало внимания и попечения о благосостоянии крестьян, но правосудие, находящееся в руках дворянских единственно, всегда будет употребляемо на защиту собственную и в утеснение слабейших по самому праву натуральному».

Как лейтмотив проходит через все построения трактата следующее положение: «Весьма справедливо сказал Гельвеций, что дворяне есть класс народа, присвоивший себе право на праздность. Но дворяне наши, позволяющие себе все и запрещающие другим все, — есть класс самый невежествующий и развращеннейший в народах Европы»356.

Если к решительному дискредитированию старой базы и ориентации помещичье-дворянского в своих основных пластах Союза благоденствия сводились идеологические предпосылки первого трактата В. Ф. Раевского, то обоснованию новой тактики тайного общества, доказательствам неизбежности перенесения центра тяжести агитационно-пропагандистской работы из замкнутых офицерских ячеек в войсковые низы посвящены были тезисы второй его записки — «О солдате»357. Не дожидаясь ее санкционирования Тульчинской управой, В. Ф. Раевский в своей практической деятельности пропагандиста уделяет максимальное внимание не только поднятию общего культурного уровня солдатской массы (через школы взаимного обучения), но и определенному политическому ее развитию. Революционная летопись 1820-1821 годов — восстание в Молдавии и в Морее, испанское пронунциаменто и гражданская война в Италии, наша Семеновская история и перманентные вспышки военных поселян — дает богатый материал для наглядных уроков политграмоты, проводимых В. Ф. Раевским в солдатском кругу.

Насколько поднимается в это время роль Одессы как центра политической информации, можно судить хотя бы по следующим случайным материалам, приобщенным следственными властями к «Делу» Раевского в 1822 году:

«Я не был в Одессе, не получал ниоткуда никаких известий и сам прекратил со Есеми переписку, ибо на два письма не отвечал в Тульчин ни слова. Но знаю и ведаю, что все идет хорошо, и, соглашаясь с твоими доводами, я теперь у моря жду погоды».

Эти строки письма В. Ф. Раевского к К. А. Охотникову от 23. XI 1820 года несомненно связаны с вопросом об учете ячейками Союза благоденствия на юге той обстановки, которая создалась в результате известных волнений в войсках гвардии в октябрьские и ноябрьские дни 1820 года358. Активизму бессарабских заговорщиков, по-видимому, очень мало импонировала выжидательная позиция верхов тайного общества, и В. Ф. Раевскии, ничего не отвечая на директивы из Тульчина, мог только иронизировать над тем, что «все идет хорошо», что остается только «у моря ждать погоды». Однако подорожная, выданная Раевскому через десять дней на следование в Одессу, и отметка о выезде из последней 14 XII 1820 года359, показывают, что связь с внешним миром не могла в этот ответственный момент прерываться на сколько-нибудь продолжительный срок. И действительно, непосредственным рефлексом полученной в Одессе новой политической информации является на бессарабской почве тот этап агитационной работы В. Ф. Раевского, который дал материал для целого (второго) раздела предъявленного ему впоследствии обвинительного акта «О неприличной перед нижними чинами похвале лейб-гвардии Семеновского полка и о противозаконных им внушениях».

Следующее известное нам появление В. Ф. Раевского в Одессе относится к концу апреля 1821 года. «Командировочное удостоверение» выдано 25 апреля, в разгар революционных потрясений в Молдавии и в Пьемонте, когда слухи о направлении дивизии М. Ф. Орлова в Турцию или Италию в помощь австрийским войскам или для поддержки греков вновь поставили в порядок дня вопрос об ускорении сроков вооруженного восстания (может быть, при предстоящей посадке в Одессе на корабли) и о перспективах его успеха на юге360.

«Новостей в Одессе никаких нет, ибо более недели ни один корабль в порт не входил, — писал В. Ф. Раевский 1 мая 1821 года в Кишинев. — Неаполитанские происшествия меня взбесили. Полагаю, пьемонтцы менее будут итальянцами»361.

Но и эти надежды не оправдались. Пьемонт покорился скорее, чем это можно было предполагать; от согласования с революционными вспышками в Европе вооруженной борьбы с самодержавием в России южным заговорщикам пришлось отказаться.

«Балканские дела привели в упадок русскую торговлю и скорое приведение в порядок греческих дел необходимо для процветания южной торговли», — заявлял на следствии в Петербурге один из экспансивнейших соратников Пестеля одессит А. В. Поджио, в пробуждении революционного активизма которого не малую роль играл трезвый учет всех тягостных последствий «господства и влияния Венского кабинета над нашим»362. Сурово порицал русское правительство за «измену» по отношению к грекам хорошо знакомый с ситуацией на юге декабрист М. А. Фон-Визин — автор нелегального трактата «О повиновении внешней власти и какой власти должно повиноваться»363. В. Ф. Раевский в пламенных строфах послания «К друзьям в Кишинев» выражал твердую уверенность в том, что события в Греции прервут и у нас «народный сон» и оживят «гидру дремлющей свободы»364, а Пестель, как свидетельствуют его собственные признания на следствии и беседы с Поджио, серьезнейшее значение отводил в схеме действий будущего «временного правления» «внешней войне, долженствовавшей и умы занять и чрез восстановление Греции в независимом состоянии доказать отклонение России от завоевательной системы, имеющей замениться покровительственной»365.

Наконец, воспитанник Ришельевского лицея А. О. Корнилович, реставрируя в Петропавловской крепости старые планы черноморской буржуазии, четко противопоставлял смысл «покровительственных тенденций» последней на Востоке близорукой тактике петербургских канцелярий александровской поры.

Прогрессивная верхушка великорусского поместного дворянства, на которую опирались столичные лидеры тайного общества, никогда не представляла собою политически твердо спаянного и тактически закаленного коллектива. Поэтому при первых же признаках ухудшения экономической конъюнктуры на севере и центре, при первых же свидетельствах обострения усвоенного александровским правительством реакционного курса и усиления системы жестких полицейских репрессий правый фланг Союза благоденствия оказывается бессильным противостоять не только революционному активизму «южан», но и паническим настроениям своей старой аудитории, отказывающейся от риска каких бы то ни было потрясений традиционных форм крепостного строя.

Быстрое разложение конспиративных объединений обеих столиц и старых русских губернских центров влечет за собой и формальную ликвидацию Союза благоденствия на Московском декабрьском съезде в 1821 году. Разумеется, крах такой рыхлой, идеологически, тактически и организационно плохо сколоченной организации, как Союз благоденствия, далеко не для всех его деятелей означал отказ от активной антиправительственной работы. Однако только в двух направлениях после 1821 года могла определиться революционная энергия дворянского меньшинства, лишенного массовой поддержки своего класса. Одно из них вела к поискам новой социальной базы для заговора. На этот путь, как уже было отмечено нами выше, вступили левые лидеры упраздненного Союза, устами Пестеля, Волконского, Раевского и других откровенно пропагандировавшие буржуазно-демократическую платформу южной оппозиционной общественности. Другой путь определялся ставкой на дворцовый переворот, на прокламирование сверху программы умеренно либеральных реформ — этот путь усвоили северные идеологи Союза, политические лозунги и методы работы которых хотя и не находили более опоры в самой толще поместного дворянства, но во всяком случае резко не противоречили его классовым потенциям и интересам, а главное, направлены были: на устранение опасностей революции снизу, на предотвращение «ужасов» пугачевщины.

В плане теоретическом — перспективы гражданской войны не останавливали южан. Программа «Русской Правды» едва ли могла рассчитывать на отсутствие организованного противодействия правящего класса, а Пестель даже Следственную комиссию в Петербурге старался убедить в том, что «главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами народными и аристократиями всякого рода как на богатстве, так и на правах наследственных основанными»366.

Однако практический учет этих истин при разработке схем вооруженного восстания не мог не смущать вождей Южного общества, и только В. Ф. Раевский в своей деятельности политического пропагандиста-массовика неразрывно связал революционную подготовку войсковых частей с ориентацией на поддержку их выступления порабощенной крестьянской массой, в первую очередь десятками тысяч военных поселян. В своих расчетах В. Ф. Раевский несомненно исходил из совершенно конкретных данных о положении Вознесенского и Елисаветградского округа военных поселений, границы которого соприкасались и с черноморскою степью и с юго-западным аграрным районом. Авторитетнейшие показания мемуаров обер-квартирмейстера военных поселений Е. Ф. фон Брадке, объезжавшего как раз те места, на которые возлагал свои надежды В. Ф. Раевский, позволяют нам судить, насколько серьезны были бы ресурсы живой силы повстанцев при их переходе из Бессарабии в Новороссию.

«В этой громадной степной местности, где 90 тысяч душ, приписанных к военным поселениям, занимались земледелием и скотоводством... я нашел этих прежде столь зажиточных поселян в величайшей нужде и бедствии, и мне не трудно было открыть причину этого грустного положения. Когда полки вступили в пользование определенными им участками и приняли на себя управление, ими овладело пламенное усердие к пользам казны, и они по отношению к доставшимся им природным богатствам не довольствовались выручаемым обильным содержанием для своих людей и лошадей, но старались накоплять наибольшее количество запасного хлеба и сена. Этой цели они без сомнения достигли, хотя и тут целые стада крыс уничтожали добрую половику, но в то же время полки отнимали у крестьянина лучшие земли, делали огромные посевы без всякого соображения с трудовыми силами и предоставляли крестьянину лишь скудный остаток времени ка его собственное хозяйство. Так как пахота при продолжительном лете может производиться долго, и труда по удобрению не существует, то эта система была бы еще менее вредна для материального благосостояния поселенцев; но во время уборки, когда при жгучем солнечном зное часто все разом созревает, хлеб в один день начинает спеть, а трава обращается в солому, казенные огромные посевы требовали такого усиленного труда, что уборка крестьянских полей отлагалась до окончания этих работ, и крестьяне часто привозили в свои гумна одну лишь солому. Это отчаянное положение столь значительного населения требовало быстрых мероприятий»367.

Правительство, однако, с реализацией этих «мероприятий» не спешило, и В. Ф. Раевский совершенно правильно расценивал массу военных поселян как одну из важнейших движущих сил будущей революции. Так, пятый раздел инкриминируемого Раевскому в 1822 году следственного материала базировался, между прочим, на следующих данных: «О приглашении Раевским нижних чинов за Днестр к Вознесенску».

При начальном изыскании под присягою показали портупей-юнкера: Михаловский, что подсудимый Раевский говорил роте: «Пойдете ли, ребята, со мной за Днестр в Вознесенск, а там тотчас взбунтуются и пойдет как огонь, а то видите, как вас трактуют». Сущов, — что неоднократно случалось слышать, как Раевский состоявшей в команде его роты рядовым, рассказывая возмущение, бывшее в Вознесенске, говорил: «Один шаг за Днестр, — и все как порох вспыхнет и восстанет». 9-й Егерской роты фельдфебель Иванов слушал от унтер-офицера Ивана Алексеева, что Раевский говорил роте: «Пойдете ли, ребята, за Днестр, а там пристанут к нам еще больше». Рядовые Абрам Аржевитин, Филипп Алексеев, бывшие в числе песенников — Петр Отрок, Иван Колотухин, Аврам Мелещенко, Семен Ядришников, Таврило Осипов, Семен Лыжин, Матвей Таранов, Таврило Комаров, Павел Антоненко, Иван Мыгкой, Аким Васильев и цьюульник Самсон Лемешов, что Раевский говорил им: «Пойдемте, ребята, за Днестр, а там пристанут к нам многие». Поручик Михаловский слышал, как Раевский перед несколькими нижними чинами говорил сии слова: «Ребята, что если бы я вам предложил идти за Днестр, пошли бы вы, или нет?» На каковой вопрос когда солдаты отвечали: «Зачем и что бы мы там делали?», то Раевский сказал: «К нам бы на той стороне присоединились больше, и в то время мы бы избавились от мучения, все бы пред нами трепетало». Солдаты же отозвались: «Мы своему государю пред богом присягали служить верою и правдою, а потому сделать сего не могли бы». На это Раевский: «Государь и сам присягал с народом хорошо обращаться, видите, как он нас мучит, — то он изменил присягу свою, следственно, и мы бы могли изменить»368.

Революционная работа В. Ф. Раевского прервана была арестом его 6 февраля 1822 года в Кишиневе. Политический деятель, тесно связавший свою программу с хозяйственной ситуацией, определившейся ко второму десятилетию XIX века на южных окраинах империи, трезво осознавший возможность мобилизации здесь для борьбы с дворянской монархией и полицейско-крепостным строем всех сил новой капиталистической общественности, не остановившийся перед проблемой существеннейшего расширения последней за счет массы военных поселян — милитаризованных крестьян — собственников Прибужья и Приднестровья, талантливейший организатор, не питавший никаких иллюзий в том, что не столько в офицерстве, сколько з армейских низах пропагандируемый без прикрытия серьезной вооруженной силы, без твердых точек опоры им мощный революционный блок не сможет стать реальным фактором борьбы с александровским самодержавием — В. Ф. Раевский ближе, чем кто бы то ни было из его товарищей по Союзу благоденствия и Южному обществу подошел к разрешению первоочередных тактических задач декабристских ячеек на юге.

С арены политической борьбы исчез в 1822 году не один В. Ф. Раевский. Репрессии, обрушившиеся вслед за провалом «первого декабриста» на бессарабское гнездо заговорщиков, своим ближайшим следствием имели удаление из армии М. Ф. Орлова, П. С. Пущина, К. А. Охотникова, А. Г. Непенина, ряд обысков и арестов в Одессе (дело отставного корнета Г. Ф. Раевского и профессора Ришельевского лицея Н. С. Черемисинова)369. Мало того, в руках местных штабных и военно-полицейских властей оказались материалы, едва не приведшие к раскрытию всего руководящего ядра южных фракций тайного общества. Правда, благодаря стечению целого ряда счастливых случайностей этот последний удар удалось вовремя отвести370, но боевая база южного заговора существовать перестала. Агитационно-пропагандистскую работу приходилось спешно свернуть, а от перенесения ее в солдатские массы надолго, если не навсегда, отказаться.

Планы вооруженного восстания конструируются сызнова, при помощи новых людей (С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин), исходя из новых тактических посылок, вокруг новых оперативных центров (Бобруйск, Лещин, Белая Церковь). Однако отказ от сколько-нибудь определенной социальной ориентации заговора и боязнь разбудить стихийные силы гражданской войны обрекают все эти начинания на неудачу. Лозунги В. Ф. Раевского не забываются, пожалуй, только Пестелем. Перед самым своим арестом, в первых числах декабря 1825 года, он неожиданно вносит характерный дополнительный пункт в разработанную осенью им и С. И. Муравьевым-Апостолом схему действий тайного общества после сигнала к восстанию. Этот пункт требует немедленного приложения всех сил к освобождению из крепости майора В. Ф. Раевского371.

В самом деле, если мы вспомним, что директория Южного общества должна была в момент движения 3-го корпуса на Москву и восстания в Петербурге «действовать по 2-й армии и Херсонским поселениям»372, то появление в революционных войсках В. Ф. Раевского могло быть необходимым только для стыка регулярных армейских частей с волнующейся массой военных поселян и обнищалых сельских хозяев района северного Причерноморья. Разумеется, тактикой В. Ф. Раевского торжество принципов «Русской Правды» обеспечивалось бы гораздо серьезнее, чем неудачно реализованными в декабре 1825 года методами испанского пронунциаменто.

М. В. Порох
ЕЩЕ РАЗ ПО ПОВОДУ ЗАПИСКИ О «ДОНЕСЕНИИ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ»

Среди различных откликов на процесс декабристов безусловно заслуживает внимания записка от 7 июня 1826 года о «Донесении Следственной комиссии», которая по непонятным причинам не стала предметом: специального изучения.

Текст ее по копии, сохранившейся в архиве журнала «Русская старина», был опубликован Б. Л. Модзалевским еще в 1925 году373. Поскольку в списке, находившемся в руках Б. Л. Модзалевского, имя автора «Записки» не указывалось, исследователь выдвинул предположение, что«по-видимому, им был М. Я. фон Фок, вскоре назначенный управляющим III Отделением собств. его величества канцелярии» (с. 44). В дальнейшем Б. Л. Модзалевский безоговорочно называл М. Я. фон Фока автором «Записки». «Полагая, что именно ему принадлежит печатаемая ниже записка, — писал Б. Л. Модзалевский, — мы с тою же уверенностью предполагаем, что обращена она к Бенкендорфу, как к непосредственному и ближайшему начальнику Фока» (с. 45).

Однако великолепное знание декабристской литературы и тонкое чутье источника не избавили в данном случае исследователя от ошибки при атрибутировании «Записки». В действительности автором ее был не М. Я. фон Фок, а Н. И. Греч и адресовалась она не А. X. Бенкендорфу, а М. Я. фон Фоку374.

Установить авторство Н. И. Греча не представляло большой сложности. В Центральном государственном архиве Октябрьской революции (г. Москва) в фонде III Отделения хранится дело под названием «Записки Н. И. Греча об аресте Пестеля и его товарищей и о впечатлениях, произведенных на него докладом Следственной комиссии»375. В нем имеется список интересующей нас «Записки», подписанной самим Н. И. Гречем и авторский текст ее с обращением к М. Я. фон Фоку.

Казалось бы, что после этого сюжет исчерпан — неточность атрибуции Б. Л. Модзалевского и установления им адресата «Записки» исправлена. Но это только часть дела, поскольку обращение к «Записке» ставит еще целый ряд вопросов. Так, совершенно необходимо выяснить историю появления этого любопытного «сочинения», хотя бы кратко охарактеризовать его содержание и установить связь первого письменного разбора «Донесения» с «Записками о моей жизни» Н. И. Греча, которые создавались с некоторыми перерывами в течение 1849-1861 годов и небыли им закончены. Постараемся осветить все обозначенные нами аспекты.

Как известно, «Донесение Следственной комиссии» составил Д. Н. Блудов. Оно подводило итог почти шестимесячному предварительному разбирательству участия каждого обвиняемого в заговоре против правительства. После чего все материалы были переданы специально созданному Верховному уголовному суду, которому предстояло вынести приговор подсудимым. Безусловно, еще во время следствия ближайшие сподвижники «царя-капрала», как называл А. И. Герцен Николая I, знали о его намерении жестоко расправиться с руководителями декабристского движения. Поэтому возникла потребность идеологически подготовить общество к суровому приговору суда. Эту цель и преследовало «Донесение». Сквозь его строки проглядывали виселицы, каторжные рудники Сибири, передовые аванпосты Кавказа.

Представленное царю 30 мая 1826 года «Донесение» было опубликовано лишь 12 июня376. Как же могло случиться, что уже 7 июня Н. И. Греч сочинил на него панегирический отзыв, указав место написания своей «Записки» — «На Черной речке»?377.

Для того, чтобы восстановить подлинную историю появления «Записки», вернемся к двум важным событиям в жизни Н. И. Греча, которые предшествовали описываемому нами эпизоду.

Одно из них связано с восстанием в Семеновском полку. По свидетельству Н. И. Г реча, уже тогда он был близок с Максимом Яковлевичем фон Фоком, возглавлявшим Особую канцелярию Министерства внутренних дел, в ведении которой находился политический сыск. В тревожные дни октября 1820 года М. Я. фон Фок заступился перед министром внутренних дел В. П. Кочубеем за Н. И. Греча, на которога имелись некоторые подозрения относительно причастности к письменной и устной антиправительственной пропаганде в гвардии. Как справедливо подметил Р. В. Иванов-Разумник, «семеновская история, в которую Г реч был замешан одной своей близостью к ланкастерским военным школам, смертельно испугала его и сделала из «отъявленного либерала» самого трусливого консерватора, если не реакционера, униженно поддакивающегопотом всем мероприятиям правительства и всей политике каторжного режима Николая I»378. По истечении многих лет Н. И. Греч с большой симпатией и пиететом неоднократно вспоминал М. Я. фон Фока379.

Другое событие связано с восстанием 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, на следующий день после которого Н. И. Г реч, по собственной инициативе, «написал записочку (...) о причинах этого возмущения»380. Следовательно, позиция Н. И. Греча по отношению к восстанию декабристов и его готовность активно участвовать в осуждении «мятежников» были известны М. Я. фон Фоку.

Очень важные сведения по интересующему нас вопросу содержатся в архивном деле Н. И. Греча. Попутно заметим, что текст «Записки», опубликованный Б. Л. Модзалевским, и ее архивный вариант, переписанный неизвестной рукой, но завизированный в конце подписью Н. И. Греча, идентичны. В них обоих человек, к которому обращается автор, именуется: «Ваше превосходительство». Однако в деле Н. И. Греча имеется написанное им собственноручно начало «Записки», где значится: «Вы требуете у меня, почтеннейший М. Я., отчета в мыслях и ощущениях, возбужденных во мне чтением доклада Следственной комиссии. Привыкнув с удовольствием вам повиноваться, я исполняю желание ваше...»381. Расшифровка криптонимов — М. Я. не составляет труда. Под этими буквами, безусловно, скрывался Максим Яковлевич фон Фок.

Таким образом, из слов, написанных Н. И. Гречем, следует, что «Записка» явилась ответом на запрос, адресованный ему М. Я. фон Фоком. Представив Н. И. Гречу возможность познакомиться с текстом «Донесения» до его опубликования, будущий управляющий III Отделением хотел узнать от своего корреспондента мнение об этом документе, а главное — суждение по поводу того, как он может быть встречен в обществе. Для того чтобы скрыть, кто являлся автором «Записки» (это, конечно, могло компрометировать Н. И. Греча в глазах многих литераторов) и кому она была направлена, в ее списках не упоминаются имена. Вот чем объясняются трудности, возникшие перед Б. Л. Модзалевским при ее атрибутировании.

В «Записках о моей жизни» Н. И. Г реч лишь вскользь упоминает о «Донесении Следственной комиссии», как о документе, в котором определялось, «кто именно и за что обвинен»382.

Такая спокойная, деловая квалификация, лишенная каких-либо эмоциональных проявлений, диссонирует с тем, что он написал 7 июня 1826 года в ответ на обращение М. Я. фон Фока. «Честь и слава нашему правосудному монарху!» — подобострастно восклицал Н. И. Греч. «Удивительная точность и верность в изложении дела, — изощрялся панегирист, — поразительны: характер каждого заговорщика изображен весьма удачно... Не могу в заключение, — продолжал Н. И. Греч, — умолчать о самой редакции сего доклада: порядок изложения, слог, язык его могут назваться образцовыми. Умеренность в выражениях, изредка невольно нарушаемая сильным чувством негодования, легкие, насмешливые, но пристойные намеки на безнравственность и безрассудство виновных дают сему изложению необыкновенную силу я живость» (с. 50).

Н. И. Г реч считал, что опубликование «Донесения» сыграет положительную роль в создании благожелательного общественного мнения и предотвратит различные нежелательные разговоры. «Обнародование сего доклада, — писал он, — уничтожит все слухи и толки. В противном случае непременно появились бы бесчисленные рукописные реляции, ложные, нелепые и вредные» (с. 50).

В своем разборе «Донесения» Н. И. Г реч не ограничился восхвалением его достоинств. Одновременно он «сказал мнение свое о существе сего дела». Его оценка декабристского движения сугубо осудительная. «Невежество и распаленное воображение, — утверждал Н. И. Г реч, — суть главные и общие черты онаго» (с. 46). Доказывая беспочвенность и обреченность революционного движения в России, он клеветнически вещал: «Несчастная шайка нынешних заговорщиков составляла скопище, неведомое народу, чуждое ему и ненавистное. Толпа мужиков, присоединившихся к ним на Петровской площади, не есть ни публика, ни нация: это чернь, встречающаяся во всяком большом городе и ищущая случая при смятении пограбить и попить» (с. 47). При всей своей предвзятости Н. И. Греч запечатлел один из ярких моментов 14 декабря — сочувственное отношение простого люда к восставшим. Вместе с тем следует заметить, что точка зрения Н. И. Греча на восстание декабристов была близка высказанной позднее в «мерзком творении» М. А. Корфа.

Для того, чтобы предотвратить в будущем подобные нежелательные эксцессы, Н. И. Г реч предлагал исправить законодательство и судопроизводство, а также несколько облегчить положение податного сословия. Рекомендации Н. И. Греча остались без внимания. Разве только кодификация законов в какой-то степени соответствовала одному из его пожеланий. И все же разбор «Донесения» вошел в состав тех сочинений, которые получили высочайшее одобрение. 21 января 1837 года А. X. Бенкендорф писал Н. И. Гречу: «Я имел счастье обратить всемилостивейшее внимание его императорского величества на многолетние полезные труды Ваши и благонамеренное направление литературных сочинений, Вами издаваемых... Государь император удостоил с благоволением принять таковое всеподаннейшее мое представление, высочайше повелеть мне соизволил: объявить Вам особенное монаршее удовольствие за полезные Ваши труды»383.

Это была монаршая признательность за прошлые услуги и вексель благожелательности на будущее. Его Николай I погасил распоряжением отпраздновать публично в 1854 году пятидесятилетний юбилей литературной деятельности Н. И. Греча как событие большого культурного значения для России.

Устанавливая связь между разбором «Донесения» и «Записками о моей жизни», нельзя пройти мимо суждения Р. В. Иванова-Разумника по поводу того, что в воспоминаниях Гречу «удалось сохранить достаточную объективность: о своих идейных врагах декабристах он почти всюду отзывается в высшей степени сочувственно. Конечно, сообщаемые им сведения нуждаются в целом ряде поправок и дополнений, изредка — опровержений, но при всем этом воспоминания его остаются тем ценным материалом, мимо которого не может пройти ни один из историков александровской эпохи»384.

Мы разделяем мнение Р. В. Иванова-Разумника относительно того, что «Записки о моей жизни» являются ценным источником по истории 20-х годов XIX столетия. И все же, думается, исследователь несколько затушевывает политическую направленность оценок, данных в них Н. И. Гречем декабристскому движению. Неприязнь мемуариста к деятелям тайных обществ и осуждение им борьбы дворянских революционеров как в общих оценках, так и в персонифицированных характеристиках ее участников, нашедшие выражение в «Записках о моей жизни», восходят в принципе к разбору «Донесения». Именно тогда завершилась политическая деградация Н. И. Греча, состоявшего некогда в близких отношениях со многими декабристами. Таков финал эволюции вправо умеренного либералиста, превратившегося в негласного осведомителя III Отделения и представлявшего вместе с Ф. В. Булгариным «Сиамских близнецов» продажной журналистики николаевского царствования.

В. М. Порох
К ИСТОРИИ ОТПРАВКИ ДЕКАБРИСТА ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА ЯКУШКИНА В СИБИРЬ

Судьба декабристов величественна в их героическом подвиге, который зажег искру освободительной борьбы. Но одновременно она трагична в человеческом плане. «Великими страдальцами николаевского времени» называл Герцен декабристов385.

Месть царя-капрала началась пятью виселицами. Но на этом она не закончилась. С горечью и сердечной болью писал А. С. Пушкин в письме 14 августа 1826 года П. А. Вяземскому «...Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна»386. Действительно, тех из декабристов, кто остался жив и был приговорен к каторжным работам, ждали тяжелейшие моральные и физические испытания. И долгий путь этих испытаний начинался с тюремного заключения и отправки в Сибирь.

История отправки декабристов в Сибирь пока еще не стала предметом обстоятельного изучения в специальной литературе. Впрочем, это не означает, что сама по себе тема совершенно выпала из поля зрения исследователей. Еще М. М. Попов — довольно известный чиновник III Отделения — уделил этому сюжету несколько страниц в своем документированном и интересном рассказе о последствиях 14 декабря 1825 года387. Попутно затрагивали названную тему С. В. Максимов388, А. И. ДмитриевМамонов389, В. Н. Соколов390, в работах которых также кратко излагается история отправки декабристов на каторгу. Особо следует отметить монографии М. Н. Гернета391 и М. В. Нечкиной392, написанные на основе современной методологии и содержащие богатый материал о судьбе декабристов после вынесения им приговора.

В данном сообщении ставится задача пополнить известные сведения об отправке в Сибирь декабриста И. Д. Якушкина новыми данными и одновременно объяснить причины, воспрепятствовавшие А. В. Якушкиной последовать за своим супругом в «каторжные норы» Забайкалья. Самый богатый материал по интересующему нас вопросу содержится в «Записках» самого И. Д. Якушкина, в которых мемуарист довольно подробно рассказывает о наиболее памятных впечатлениях многодневного путешествия из Роченсальма до места назначения393. Любопытные сведения на этот счет имеются в донесении жандармов, сопровождавших И. Д. Якушкина в Сибирь, обнаруженном нами в якушкинском фонде ЦГАОРа394. В работе используется инструкция для фельдъегерей, конвоирующих декабристов на каторгу395, переписка А. В. Якушкиной с А. X. Бенкендорфом и некоторые другие материалы.

Кроме этого, большой интерес представляет опубликованное Б. Л. Модзалевским донесение сенатора Б. А. Куракина, в котором имеется любопытная характеристика личности и поведения И. Д. Якушкина396. Поскольку немаловажное значение имеет выяснение причин длительного заключения Якушкина в одиночную камеру форта Слава после вынесения ему приговора Верховным уголовным судом вместо немедленной отправки на каторжные работы в Сибирь, нами использованы также документы суда и следствия над ним397.

В эпизоде с отправлением И. Д. Якушкина в Сибирь есть, безусловно, типичное для многих других декабристов, но еще больше индивидуального, связанного с неприязнью к нему Николая I. Выяснение этого аспекта представляется нам особенно интересным.

Один из членов-учредителей первого тайного общества декабристов Союза спасения добровольно вызвавшийся совершить осенью 1817 года убийство Александра I И. Д. Якушкин был отнесен Верховным инкивизиторским трибуналом к I разряду «преступников» и приговорен к смертной казни посредством «отсечения головы». Правда, царской «милостью» смертную казнь ему заменили 20 годами каторжной работы (10 июля 1826 года), срок которой затем сократили до 15 лет (22 августа 1826 года). Ивана Дмитриевича Якушкина, как и многих его товарищей, после объявления приговора ожидала дальняя дорога «во глубину сибирских руд». Но до того, как жандармский возок тронулся по Ярославскому тракту в печальном направлении, И. Д. Якушкину почти полтора года пришлось провести в одиночке форта Славы близ Роченсальма. В связи с этим возникает вопрос, почему Якушкина не сразу отправили в Сибирь? Нам представляется, что это было скрытой и весьма изощренной формой мести Николая I за длительное запирательство И. Д. Якушкина во время следствия и за готовность его покуситься на жизнь монарха. Царь-тюремщик никому не простил причастность к замыслу уничтожить императора Александра I и членов его фамилии. М. В. Нечкина по поводу заключения декабристов после суда в крепостные казематы пишет: «Пребывание в тюремном заключении было много хуже каторги»398. Об этом же читаем в «Записках» И. Д. Якушкина: «Летом в 1827 году нас опять посетил генерал Закревский и поручил нашему офицеру узнать, не желаем ли мы остаться в крепости на весь срок работы, к которой мы были приговорены; никто и не подумал воспользоваться таким предложением. Мы не знали, что нас ожидало в Сибири, но мы испытывали всю горечь заключения, и неизвестность в будущем нас нисколько не устрашала»399.

Выясняя причины, побудившие Николая I поступить таким образом по отношению к Якушкину, необходимо вспомнить, как вел себя на следствии этот мужественный, гордый человек, которому были присущи обостренное чувство собственного достоинства и верность клятвенному обещанию.

Члены Следственной комиссии не без основания видели в И. Д. Якушкине одного из самых решительных заговорщиков и ждали от него важных, обстоятельных признаний. Но они глубоко ошиблись — И. Д. Якушкин был весьма немногословен. Следственное дело его одно из самых «тонких». К примеру, у князя Сергея Трубецкого показания занимают 199 листов, у Якушкина же всего 25. Этот как будто бы формальный показатель тем не менее проливает во многом свет на его поведение во время следствия. Если принять во внимание осведомленность И. Д. Якушкина в делах тайных обществ, то откровение и более или менее пространные показания, данные им в надежде спасти себе жизнь, увеличили бы объем его досье по крайней мере в три-четыре раза.

И. Д. Якушкин своими однозначными ответами и подчас отказом вообще давать показания ставил в тупик судей, скрывая от них очень важные моменты декабристского заговора. Кроме этого, поведение Якушкина на следствии отмечено высокой порядочностью и верностью революционным идеалам. Никого из товарищей он не выдал, тем самым не усугубив их положение на следствии. О себе И. Д. Якушкин говорил довольно откровенно, когда чувствовал, что запирательство бесполезно и даже вредно. Так уже на первом допросе, состоявшемся 7 февраля, он признался в своем намерении убить Александра I. Из его рассказа Комиссия узнала суть так называемого «Московского заговора 1817 года», когда на одном из собраний тайного общества было решено совершить покушение на царя, ибо «государство не может быть в худшем положении, как под управлением государя Александра Павловича»400. Совершить этот акт вызвался И. Д. Якушкин. Признание Якушкина объясняется в первую очередь личным мужеством. Своим откровением он бросил вызов царизму. Но вместе с тем он учел степень осведомленности Следственной комиссии. Из предварительного допроса Левашева, состоявшегося 14 января 1826 года, И. Д. Якушкин понял, что Следственная комиссия располагает какими-то данными о московском заговоре401. «Это заставило меня, — напишет он вспоследствии, вспоминая данный инцидент, — призадуматься, я не полагал, чтобы совещание, бывшее в 17 году в Москве, могло быть известно»402. Чтобы отвести от других участников московского заговора неизбежный удар, И. Д. Якушкин попытался взять всю вину на себя. Его откровение вызвало гнев и озлобление Николая I, который пришел к выводу, что люди подобного склада не остановятся ни перед чем в достижении намеченных целей. Вот что он писал своему брату великому князю Константину Павловичу 16 января 1826 года: «Теперь мы разобрались во всем ходе заговора, начиная с 15 года вплоть до дня 14/26 года. Ужасно сказать, что было три заговора, из них два против нашего ангела, зачинщики которых приблизительно все одни и те же, как в этом признаются эти господа; и есть один, который в 1817 году должен был по собственному желанию стать убийцей! Он не скрывает этого, а вместе с тем всеми силами отрицает, чтобы у него были сообщники; это бывший семеновский офицер Якушкин. И не нашлось никого, кто бы его изобличил! Богу угодно было сохранить нашего ангела от козней, устрояемых со столь ужасным постоянством. Мы, его подданные, его братья, должны отомстить за Россию и за нашу национальную честь. Для таких нет пощады!..»403.

Следственная комиссия настойчиво пыталась установить поименной состав членов тайных обществ. Поэтому каждому заключенному задавался вопрос: «Кто еще принимал участие в заговоре?» Следует отметить, что И. Д. Якушкин отказался отвечать на него, заявив: «Сочленами кого я имел — сказать не могу, ибо на сие дал мое обещание»404.

Один из новейших исследователей поведения декабристов перед царским судом относил И. Д. Якушкина к числу тех членов тайного общества, которые «стойко держались на первых допросах»405.

И в дальнейшем он не называл имен своих сообщников. На повторный письменный вопрос, заданный ему Следственной комиссией, он ответил: «Лица, принадлежавшие вместе со мной к тайному обществу, известны мне единственно потому, что я дал им уверение хранить имена их в тайне. Доверенность их ко мне обратить во зло, дабы сим уменьшить ответственность мою перед законом, почитаю я нарушением обязанности, совестью моей на меня возложенной, почему на требования Комитета назвать лица, принадлежавшие вместе со мной к тайному обществу, удовлетворительно отвечать я не могу»406.

Данное показание датировано 13 февраля 1826 года. Этот день оказался последним в упорном запирательстве Якушкина. «Тюрьма, железа и другого рода истязания произвели свое действие, они развратили меня», — писал позднее И. Д. Якушкин в «Записках». Поняв бесплодность дальнейшего умолчания, он внешне подчинился требованиям следователей. «Отсюда начинается целый ряд сделок с самим собой, целый ряд придуманных мною же софизмов. Я старался себя убедить, что, назвавши известных мне членов тайного общества, я никому не могу повредить, но многим могу быть полезен своими показаниями. Отославши ответы, в которых я никого не назвал, я потребовал пера и бумаги и написал в комитет, что я, наконец, убедился, что, не называя никого, я лишаю себя возможности быть полезным для тех, которые бы сослались на меня для своего оправдания. Это был первый шаг в тюремном разврате.

Разумеется, я тотчас же получил вопросные пункты, на которые я так долго отказывался отвечать. Я назвал те лица, которые сам комитет назвал мне и еще два лица: генерала Пассека, принятого мною в общество, и П. Чаадаева. Первый умер в 1825 году, второй был в это время за границей. Для обоих суд был не страшен»407.

Мы на основе этого мемуарного свидетельства можем говорить о внутреннем поражении самого Якушкина, отошедшего от принципа запирательства. Но показания его ничем не помогли Следственному комитету. Все названные им 37 человек были известны следователям до показаний самого Якушкина. Именно об этом писал правитель дел Следственной комиссии Александр Дмитриевич Боровков: «Наконец Якушкин раскаялся в вине своей и откровенно поименовал сообщников, из коих никого из неизвестных Комитету не открылось»408.

Естественно, члены Следственной комиссии не были удовлетворены подобного рода «раскаянием». Когда пришла пора отправить И. Д. Якушкина на каторгу, Николай I припомнил ему «все грехи» и для острастки распорядился предварительно выдержать в одиночной камере форта Славы близ Роченсальма.

17 августа 1826 года Якушкин вместе с Матвеем Муравьевым, Александром Бестужевым-Марлинским, Антоном Арбузовым и Алексеем Тютчевым в сопровождении жандармов выехали в Роченсальм. Первой остановкой на пути в крепость было Парголово. Здесь Якушкин встретился со своей женой, двумя малолетними сыновьями Вячеславом и Евгением, а также с тещей H. Н. Шереметевой. В «Записках» И. Д. Якушкин писал, что во время свидания «...было положено, что жена моя с детьми последует за мной в Сибирь, и матушка собиралась проводить ее»409. Однако этого решения осуществить не удалось. Под всякими предлогами царь воспрепятствовал поездке А. В. Якушкиной в Сибирь.

В этом мы усматриваем одно из наиболее откровенных проявлений недоброжелательства Николая 1 к Якушкину, о котором говорилось выше. Внук декабриста Е. Е. Якушкин считал, что «попытка А. В. Якушкиной уехать к мужу в Сибирь имеет длинную и не совсем ясную историю с печальным концом»410.

Ее началом можно считать упомянутое выше свидание И. Д. Якушкина с женой в Парголове. Однако во время второго свидания с ней в Ярославле И. Д. Якушкин узнал, что его малолетним детям, согласно высочайшему распоряжению, не разрешали ехать в Сибирь.

И. Д. Якушкин так вспоминает об этом в «Записках»: «Жена моя ...в слезах, сказала мне, что она сама непременно за мной последует, но что ей не позволяют взять детей с собой. Все это вместе так неожиданно меня поразило, что несколько минут я не мог выговорить ни слова; но время уходило, и я чувствовал, что надо было на что-нибудь решиться. Что нам вместе, жене моей и мне, всегда было бы прекрасно, я в этом ие мог сомневаться; я также понимал, что она, оставшись без меня, даже посреди своих родных, много ее любящих, становилась в положение для нее неловкое и весьма затруднительное; но, с другой стороны, для малолетних наших детей попечение матери было необходимо. К тому же я был убежден, что, несмотря на молодость жены моей, только она одна могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его, и я решился просить ее ни в коем случае не разлучаться с ними; она долго сопротивлялась моей просьбе, но, наконец, дала мне слово исполнить мое желание»411.

Читая «Дневник» А. В. Якушкиной, который она вела втайне от матери, мы воочию убеждаемся, насколько сильной и самоотверженной была ее любовь к мужу, как стремилась она вопреки всем преградам облегчить его участь каторжника своим присутствием. А. В. Якушкина даже была готова оставить детей на попечение бабушки, чтобы иметь возможность поехать в Сибирь. Но И. Д. Якушкин, питавший к своей молодой жене благоговейное и нежное чувство, долго не давал согласия на ее приезд. Он не хотел подвергать ее тяжелым испытаниям. И все же в конце 1831 года он уступил ее настойчивым просьбам и согласился на приезд без детей.

В статье Н. В. Якушкина «Несостоявшаяся поездка А. В. Якушкиной в Сибирь»412 отмечено несколько причин, обусловивших такое решение И. Д. Якушкина. Во-первых, И. Д. Якушкин исходил из того, что дети повзрослели и присутствие матери стало не так уже для них необходимо. Во-вторых, из писем жены он узнал о готовности своего старого и верного друга И. А. Фонвизина (брата декабриста М. А. Фонвизина, вместе с которым И. Д. Якушкин отбывал годы каторги и ссылки) взять его сыновей на воспитание. В-третьих, его очень беспокоило душевное состояние Анастасии Васильевны, которая страшно болезненно переносила разлуку с мужем. В-четвертых, он учитывал изменения к лучшему условий жизни на Петровском Заводе. Если раньше И. Д. Якушкин говорил, что никогда не согласится «запереть жену в темную, сырую тюрьму», то в новой обстановке он писал теще: «Поместив детей, вероятно, Настенька сюда приедет. Ей здесь будет, по-моему, не дурно, ей нельзя будет так покойно и беспечно жить здесь, как жила она в Покровском, но для нее это будет не без пользы»413.

Казалось бы, все благоприятствовало их встрече: формально правительство разрешило поездку А. В. Якушкиной к мужу, сама она с нетерпением ждала, когда отправится в Сибирь, и, наконец, получила согласие самого И. Д. Якушкина. Однако в жизни произошло иначе. Как это часто бывает, случай испортил все дело.

А. X. Бенкендорф предложил своему боевому товарищу генералмайору H. Н. Муравьеву, отцу Мих. Муравьева («вешателя»), женатого на старшей дочери А. Н. Шереметевой, «выведать частным способом» у А. В. Якушкиной, насколько ее решение является самостоятельным и добровольным. После получения от H. Н. Муравьева необходимых сведений А. X. Бенкендорф представил царю доклад, в котором писал: «Жена государственного преступника Якушкина в 1829 году просила о дозволении ехать с детьми в Сибирь к мужу, и ей объявлен был высочайший отзыв, что желание ее может быть исполнено, но что в месте пребывания ее мужа она не найдет никаких способов к воспитанию детей и, взяв их с собой, она положит не малую преграду к устройству будущего их состояния, а потому она должна предварительно обдумать все последствия своего предприятия, дабы избегнуть позднего и бесполезного раскаяния. В 1832 году Якушкина, намереваясь одна, без детей, отправиться к мужу, просила достать ей нужные для проезда бумаги. По собранным частным сведениям оказалось, что Якушкина не искренно желает ехать в Сибирь, а принуждает ее к тому ее мать, женщина странная. Она выдала ее замуж за Якушкина; на эту поездку заставила занять 20 тысяч рублей сына своего Шереметева, который и без того много должен. Если можно воспрепятствовать этой поездке, то оказана будет милость всему семейству».

3 апреля 1832 года на этом докладе царь наложил следующую резолюцию: «Отклонить под благовидным предлогом»414.

Однако, получив ультимативный отказ, А. В. Якушкина и ее мать Н. И. Шереметева, женщина очень энергичная и с большими связями, не оставляют попыток добиться разрешения на поездку Анастасии Васильевны к мужу.

Но их стремления оказались тщетными. А. X. Бенкендорф избрал тактику умалчивания, не отвечая на письма и прошения, посланные ему в связи с этим делом.

Тогда, доведенная до отчаяния, но все еще не потерявшая надежду, А. В. Якушкина пишет письмо Николаю 1, в котором указывает, что замедление с бумагами задерживает ее уже восемь месяцев и что как ни привыкла она к страданию, у нее уже нет сил переносить все тяготы одиночества. При этом она высказывает уверенность, что разрешение, данное десяти женам, является для нее твердой порукой в положительном ответе царя.

В следующем докладе в ноябре 1832 года по делу А. В. Якушкиной А. X. Бенкендорф идет на уступку и предлагает разрешить Якушкиной, по примеру прочих жен декабристов, отправиться к мужу в Сибирь. Однако Николай I решает иначе. По затаенному ли недоброжелательству к декабристу И. Д. Якушкину за его поведение на допросе и вызов на цареубийство или по каким-либо другим причинам, а таковые, конечно, не исключаются, он на просьбу А. В. Якушкиной отвечает безапелляционным отказом.

Заключительным аккордом этой печальной истории является письмо к А. В. Якушкиной от А. X. Бенкендорфа: «Милостивая государыня, Настасья Васильевна! Государь император по всеподданнейшему моему докладу о желании вашем отправиться в Сибирь к вашему мужу высочайше повелевал мне соизволить уведомить Вас, что сначала дозволено было всем женам государственных преступников следовать в Сибирь за своими мужьями, но как сим дозволением Вы в свое время не воспользовались, то и не можете оного ныне получить, ибо Вы нужны теперь для ваших детей и должны для них пожертвовать желанием видеться с Вашим мужем.

Сим исполнил таковую монаршую волю, честь имею быть с совершенным почтением и преданностью.

Милостивая государыня, Ваш покорный слуга граф Бенкендорф».

В «Записках» И. Д. Якушкин ошибочно относил свою отправку в Сибирь совместно с А. Бестужевым, М. Муравьевым-Апостолом, А. Арбузовым и А. Тютчевым к началу ноября 1827 года. В нашем распоряжении имеется документ, который позволяет установить точную дату выезда роченсальмских узников в дальний путь. В донесении жандармов Селивестра Щедрина и Гордия Исаева, сопровождавших Якушкина до Иркутска, указывалось, что они «отправились 1827 года 5 октября в город Роченсальм и прибыли на другой день, где, взяв означенных преступников, отправились в город Тобольск»416.

Таким образом, не остается сомнения, что И. Д. Якушкин покинул ненавистную ему тюрьму 6 октября 1827 года.

Выезжая из Роченсальма, фельдъегерь Миллер, сопровождавший Якушкина, сообщил ему, что в Ярославле он увидится с родными. «11 ноября, — читаем у И. Д. Якушкина, — мы прибыли в Ярославль. Фельдъегерь представил меня губернатору, который объявил мне, что я имею дозволение видеться с моим семейством (женой, тещей и двумя малолетними сыновьями Евгением и Вячеславом — В. П.). От губернатора мы отправились на свидание. Увидев на мне цепи, жена моя, матушка ее и все присутствующие встретили меня со слезами»417. Упоминая о встрече в Ярославле, Якушкин допустил неточность в указании, когда она произошла. По свидетельству внука декабриста Е. Е. Якушкина, «сохранился коротенький дневник, который вела А. В. Якушкина по возвращении в Москву из Ярославля; всего восемь почтовых листов — с 19 октября по 21 ноября. Под 23 октября сказано, что прошла уже неделя с их последнего свидания. Следовательно, в Ярославле они свиделись 16 октября. Таким образом, в «Записках» все даты, относящиеся к этой поездке, ошибочны»418 Еще одним подтверждением непроизвольной ошибки мемуариста является письмо от 25 октября 1827 года из Ярославля, посланное И. И. Пущиным к родным, в котором он сообщал о том, что за неделю до его приезда в город там состоялась встреча И. Д. Якушкина с его семьей419.

Путь Якушкина в Сибирь пролегал через многие города и населенные пункты. Об остановках в некоторых из них И. Д. Якушкин написал в «Записках». «В Вятке, — вспоминал он, — с нами случилось что-то похожее на происшествие. Около почтового дома, в котором мы остановились, собралась большая толпа народа, и все усилия фельдъегеря разогнать ее остались безуспешными. Окончательно он велел запереть ворота, которые растворились только тогда, когда мы уселись в повозки; тут фельдъегерь приказал ямщикам ударить по лошадям, толпа расступилась, и мы быстро промчались мимо нее»420. Описываемый эпизод интересен тем, что простой люд с большим вниманием и сочувствием относился к ссыльным декабристам.

В упомянутом нами выше вопросно-ответном донесении жандармов, сопровождавших Якушкина, есть пункт, гласящий: «Когда случилось, где вам останавливаться, то жители тех мест не спрашивали ли вас: что вы за люди и кого везете?» — на что они категорично отвечали, что «не спрашивал никто»421. Бесспорно, что жандармы покривили здесь душой и дали ложный ответ, не говоря уже о том, что они вообще умолчали о событиях в Вятке, описанных Якушкиным. Что заставило С. Щедрина и Г. Исаева скрыть истину? Возможно, они боялись наказания от начальства за допущенное ими послабление, а может быть, не захотели представлять декабристов как возмутителей спокойствия.

Но и в дальнейшем, как пишет Якушкин, он и его спутники имели беседы с населением тех местностей, которые они проезжали. Во время этих встреч декабристы рассказывали, «что делалось тогда на Руси»422.

В Тобольске Якушкин имел свидание с князем Борисом Алексеевичем Куракиным. Трудно сказать, что было побудительным мотивом встречи сенатора с проезжавшими к месту каторжных работ «государственными преступниками» — декабристами. Однако свои впечатления от разговоров с ними Б. А. Куракин не оставил в тайне и подробно проинформировал шефа жандармов и главноуправляющего III Отделением А. X. Бенкендорфа о виденном и слышанном. Накануне встречи с И. Д. Якушкиным, которая состоялась 18 ноября 1827 года, Б. А. Куракин виделся с декабристом Н. А. Пановым. Сравнивая их поведение, Б. А. Куракин писал об И. Д. Якушкине: «Он имеет тот же непринужденный вид, тот же легкомысленный тон, когда говорит о своих прошлых подвигах, а вместе с тем, несмотря на кандалы на ногах, очень занимается своими красивыми черными усами, к которым он присоединил еще и эспаньолку. Вы согласитесь, что есть отчего «растянуться во весь рост», как говорит известная пословица; молодой человек 25 лет, предающий своего государя, цареубийца, хотя бы по намерению, лишенный чинов и дворянства, осужденный на 15 или 20 лет каторжных работ и затем на вечную ссылку, имеет смелость, несмотря на все это, заниматься своей физиономией и находит совершенно естественным, раз войдя в члены тайного общества, не выходить из него по крайней мере до тех пор, пока истинная цель его не будет ему открыта; все это, как я говорил вам, рассказывая о Панове, превосходит меру разумения, данного мне небом»423.

При разговоре с Н. А. Пановым сенатора привело в ужас заявление декабриста о том, что тайное общество хотело «положить границы власти монарха». Такое заявление убедило Куракина в том, что Панов «еще не исправился и не раскаялся»424.

Последние слова Б. А. Куракина с полным основанием могли быть отнесены и к И. Д. Якушкину, которого не сломили ни следствие, ни суд, ни изнурительное одиночное заключение, ни тяжелейшая дорога в Сибирь, где в ужасных условиях каторжного режима он хранил гордое терпение.

В некрологе на смерть И. Д. Якушкина Герцен писал: «В Москве недавно скончался Иван Дмитриевич Якушкин, один из самых замечательных, исполненных сил и благородства деятелей в тайном союзе при Александре. Тридцать два года провел он в Сибири, не унывая и не теряя упованья»425.

И. Д. Якушкин верил, что «взойдет заря пленительного счастья», он очень много сделал для культурного развития местного населения. Память о нем свято хранят благодарные потомки преобразованной Сибири, превратившие самые смелые мечты в замечательную действительность.

М. М. Богданова
ЖЕНЫ ДЕКАБРИСТОВ СИБИРЯЧКИ

В эпоху декабристов женщины еще не играли активной роли в революционном движении. Только в 1870-1880-е годы, в разночинно-демократический период, они впервые выступили равноправными деятелями его, идя рука об руку с товарищами мужчинами. В силу целого ряда объективных социально-политических причин подруги декабристов не могли еще быть такими. Тем не менее они явились соучастницами великого освободительного движения в России в первую половину XIX века. Жены декабристов выполняли, по существу, важную общественную миссию, помогая первым политическим изгнанникам не погибнуть в тяжелых условиях царской каторги и ссылки, сохранить свои физические и моральные силы, создать товарищеский коллектив, который сумел противостоять многим трудностям их долголетнего изгнания. Поэтому мы вправе говорить не только о декабристах, но и о женщинах-декабристках.

Светлые образы отважных и стойких подруг декабристов, разделявших с ними тридцатилетнее изгнание, давно увековечены историей, воспеты поэтами, запечатлены художниками-живописцами. Красив и поэтичен подвиг жен декабристов, променявших блеск столиц и очарование родовых дворянских гнезд и усадеб на казематы и необжитые поселки Сибири. Но не менее значителен и полон глубокого героизма скромный, будничный подвиг подруг декабристов — сибирячек, которые променяли свою относительную свободу на тяжелый крест судьбы «жены государственного преступника» со всеми вытекающими отсюда последствиями бытового и юридического характера.

Жены декабристов сибирячки были большей частью жительницами глухих сибирских городков и деревень, обычно совсем неграмотные, научившиеся читать и писать у своих мужей. Они быстро преодолевали свою темноту, осваивая не только элементарную грамоту, но и приобретая некоторые культурные навыки, соответствующие их новой роли и новому положению жены образованного ссыльного^*1.

Семейный быт декабристов в Сибири был вообще своеобразен и не похож на обычные семьи той эпохи, хотя бы уже потому, что в период каторги семья создавалась в условиях тюрьмы или около нее. Некоторые из детей даже родились в каземате. Многие из них стали жертвами ненормальной обстановки и рано умерли^*2.

По силе привязанности к мужьям, по глубине и постоянству чувства, стойкости и сознанию долга жены декабристов сибирячки (за единичными исключениями) были действительно примерными подругами. Они являлись не только физической подмогой в одиноком хозяйстве поселенца, но и большой моральной поддержкой ему, создавая домашний уют, крепкую, дружную семью и скрашивая жизнь мужа чуткой и теплой заботой о нем. Жизненный опыт показал, что декабристы, женатые в Сибири на местных девушках, оказались счастливыми отцами семейства, и это помогало им легче переносить многие невзгоды поселения.

Первым из декабристов женился в Сибири (в Нарыме) в 1828 году Н. О. Мозгалевский. Брак был заключен без разрешения начальства, что явилось темой «секретного всеподданнейшего» рапорта томского губернатора Николаю I. В донесении говорилось, что «в отсутствие заседателя из города по делам службы государственный преступник Мозгалевский без позволения вступил в брак с нарымской мещанской дочерью — девицей Евдокией Ларионовной Агеевой^*3. Этот «непозволительный поступок» декабриста-поселенца послужил поводом к изданию особого Постановления, согласно которому «государственные преступники обязаны впредь испрашивать на вступление в законный брак высочайшего соизволения»426.

Какие последствия имело это для личной судьбы Мозгалевского — сведений нет. Наверное, ему было сделано соответствующее «строгое внушение». Но брак являлся законным, и расторгать его не было оснований. Удивительно то, что местный нарымский священник рискнул венчать Мозгалевского без «высочайшего соизволения», да еще в брачном свидетельстве назвал Мозгалевского не «государственным преступником», как полагалось, а «несчастным», то есть так, как именовал декабристовкаторжников и ссыльнопоселенцев простой трудовой народ Сибири.

В тяжелых условиях первых двух лет одиночной ссылки декабриста И. О. Мозгалевского поддержала жена сибирячка, создавшая теплый домашний очаг и семью, неутомимая труженица и жизнерадостный, чуткий человек. Она была ученицей своего жениха, а затем мужа и хотя не очень твердо, но усвоила орфографию и научилась писать, неуверенно выводя неопытной рукой кривые буквы. Евдокия Ларионовна отличалась ясным природным умом и рассудительностью. Острая нужда не сломила бодрости ее духа, и она, как могла, пыталась выбраться из ее цепких лап.

До 1835 года Мозгалевский получал пособие — 50 копеек ассигнациями в день, которое выхлопотал ему томский губернатор Соколовский, отец его товарища по кадетскому корпусу Владимира Соколовского. На такие жалкие гроши (составлявшие 52 рубля 15 копеек в год серебром) семья Мозгалевских, конечно, не могла существовать. Полковник корпуса жандармов Кильчевский доносил в 1832 году Бенкендорфу, что Мозгалевский «жизнь ведет совершенно крестьянскую, занимаясь хозяйством; обучает русской грамоте двух мальчиков: родственника своей жены и сына тамошнего священника, получая за то самую ничтожную плату»429. Нелегко приходилось жене такого «учителя», в семье которого не хватало даже хлеба.

Пытаясь как-то улучшить материальное положение семьи, Евдокия Ларионовна посылает в 1834 году прошение царю и просит снизойти к ее просьбе — «разрешить переслать местному начальству 3400 рублей, принадлежащих ее мужу по наследству от умершего в Черниговской губернии отца, «для употребления оных на содержание и воспитание детей»430Однако Евдокия Мозгалевская ничего не добилась. Ее письмо к царю Бенкендорф «даже не осмелился представить государю-императору», ибо в нем «испрашивается позволение, противное существующим узаконениям». По разъяснению министра внутренних дел Блудова «верющего письма» (то есть доверенности) на получение своей доли наследства государственный преступник Мозгалевский, будучи политически мертвым, не имел права никому посылать»431, а «партикулярные письма», посланные им сонаследникам, не являлись юридическими документами. Ловким и бесчестным родственникам Мозгалевского легко удалось обобрать далекого ссыльного брата при полном попустительстве властей.

Назначение в 1835 году казенного пособия (200 рублей в год) всем неимущим декабристам несколько улучшило материальное положение Мозгалевских. А перевод в 1836 году в Минусинский округ, жизнь там в большой декабристской колонии, помощь товарищей и пособие из нелегальной кассы взаимопомощи, так называемой малой артели, благоприятно отразились на состоянии этого большого семейства. Но все равно Евдокии Аарионовне приходилось работать не покладая рук от зари до зари, тем более, что семья росла, а здоровье мужа внушало серьезные опасения.

Е. Л. Мозгалевская овдовела рано. Оставшись с кучей ребят на руках, она не пала духом. Бралась за любую работу, даже ходила «на поденку» помогать кухарке какой-то «майорши», за что детям ее давали остатки «с барского стола». Старшая дочь ее вспоминала, как они с матерью по вечерам при свете тусклого сального огарка шили на минусинских модниц, выстрачивая на руках разные рюшки и фестончики, или вышивали бисерные сумочки и кошельки для своих заказчиц.

Большинство декабристов вышло на поселение в конце 1830-х годов, когда в Сибири (особенно Восточной) началось зарождение и быстрое развитие золотопромышленности и рост молодой сибирской буржуазии. Первые политические ссыльные стали невольными участниками нового экономического процесса. Надо было как-то жить и работать с учетом потребностей местного рынка, спроса на труд и на продукты. В те годы в Минусинском округе, где жила семья Мозгалевских, начались поставки на золотые прииски скота, хлеба и других «припасов», и некоторые декабристы занялись такого рода «подрядами» и «оборотами». Более других оказались втянутыми в новые капиталистические отношения братья А. и П. Беляевы. Их хозяйство, по местным масштабам, было довольно крупным и могло сбывать часть своей продукции на прииски, представлявшие собою весьма оживленный рынок. Их соизгнанники в той или иной мере также были вовлечены в этот капиталистический процесс, что скоро отразилось на их быте, роде занятий и состоянии семей.

В 1840-х годах вдова Мозгалевская сделала попытку «кормиться около золота». Она стала сдавать пристройку своего дома для приезжавших в город золотопромышленников и их приказчиков с полным пансионом. «После смерти Николая Осиповича она с восемью детьми живет, содержа постоялый двор для золотопромышленников, и таким образом семейство ее имеет хоть по крайней мере кусок насущного хлеба, хотя и скудного»432, — писал А. Беляев М. Нарышкину в 1847 году.

Знакомство Е. Л. Мозгалевской с минусинскими толстосумами, хищниками-предпринимателями принесло ее семье немало горечи. Ей, женщине, не имевшей сколько-нибудь значительных средств к существованию, они дали 1200 рублей серебром для поставки «наемщика» в рекруты вместо ее сыновей. Но сделали это не бескорыстно: сыновья попали к ним в долговую кабалу и четыре года служили у них «из одного куска хлеба».

Только со стороны декабристов Евдокия Ларионовна видела настоящую товарищескую помощь. В ее вдовстве особенно горячее участие приняли братья Беляевы, отдавшие ей безвозмездно свое минусинское хозяйство, а также семья окружного начальника Кострова (родственника декабриста Тютчева), взявшего к себе на воспитание ее дочь Елену.

Среди официальных документов Иркутского государственного архива есть дело «О призрении семейства умершего государственного преступника Н. Мозгалевского и о дозволении Авдотье Мозгалевской отдать детей своих на пропитание и в услужение людям, желающим их взять себе»433. Получив такое разрешение от высших правительственных инстанций, мать многочисленного семейства смогла пристроить и другую дочь — Пелагею, которую воспитывал декабрист Н. В. Басаргин. В 50-х годах она порадовала старушку мать, навестив ее в Минусинске. К тому времени Поленька уже была женой П. И. Менделеева (старшего брата будущего великого ученого — Дмитрия Ивановича).

Евдокия Ларионовна отличалась большой практичностью, деловитостью и берегла каждую трудовую копейку. Казна ее не баловала пособием. Был длительный период, когда по прихоти зарвавшегося минусинского держиморды-городничего ее незаконно лишили и тех скудных грошей, которые ей были назначены. Однако практичная сибирячка не желала дарить казне «ни одной копеечки» и добилась возобновления выплаты того, что ей по праву полагалось.

При всей своей трезвости и практичности Евдокия Ларионовна, очевидно, была поэтически одаренной натурой: она мастерски рассказывала сказки и пела старинные песни, которых знала бесчисленное множество. По воспоминаниям ее сыновей и дочерей, в дни тяжелой нужды, когда в доме не было даже свечи и нечего дать на ужин, она укладывала ребят пораньше в постели, а сама занимала их, голодных, в темноте, чудесными сказками и песнями, которые отвлекали малышей от ощущения голода, а затем убаюкивала до самого утра.

Ее дети и внуки вспоминали, как Евдокия Ларионовна по-старинному, нараспев рассказывала им о какой-то «тайной тропе», по которой «богатырский конь ходил к Енисею воду пить». Эту легенду слышал их отец декабрист Н. О. Мозгалевский от одного старого рыбака деревни Быстрой (под Минусинском), записал ее, и таким образом она вошла в местный фольклор. «Вообще наша маменька так и сыпала пословицами, поговорками, разными сказками да присказками, — вспоминали ее дети, — и откуда только она их брала? Многие как будто даже сама сочиняла и выдумывала», — говорили они. «Мастерица была Авдотья Ларионовна сказки складывать да песни распевать», — говорили и минусинские старожилы. К сожалению, эти образцы фольклора почти никем не записывались и быстро забылись. Но одна — «Богатырская песня» — долго бытовала в семье Мозгалевских. Ее называли «любимой песней дедушки и бабушки»*. В советское время удалось установить, что она являлась минусинским вариантом-переработкой замечательной песни декабристов о восстании Черниговского полка: «Что ни ветр шумит во сыром бору». Вероятно, она занесена в те края декабристом А. И. Тютчевым, который был солистом в казематском хоре и обычно запевал ее. Поскольку семья Мозгалевского жила два года вместе с Тютчевым в селе Курагино, Евдокия Лариоковиа могла слышать эту песню от самого «запевалы», а затем пронести ее через всю жизнь и передать детям, внукам и правнукам, -среди которых она жива и теперь.

Евдокия Ларионовна была малограмотной женщиной, но очень любила читать и особенно слушать хорошее, выразительнее чтение других и часто просила старших детей читать вслух. Пользу грамоты она высоко ценила, и ее мучило сознание невозможности в условиях минусинской глуши дать законченное среднее образование детям, особенно мальчикам. Впрочем, будучи вне школы, дети Е. А. Мозгалевской не остались без образования. Их учителями были соизгнанники отца: декабристы Н. А. Крюков и И. В. Киреев. Уже в старости дочери Мозгалевского с нескрываемой законной гордостью за своих замечательных наставников говорили: «Конечно, мы не обучались в институте благородных девиц, зато мы прошли университет декабристов!». И это действительно было так. Для того времени дети Мозгалевского получили хорошее образование, хотя без аттестатов и дипломов.

Когда подросли дети, старшая дочь вышла замуж, а сыновья поступили «в должность», Евдокии Ларионовне стало полегче жить. В Минусинске все ее любили, уважали и называли за трезвый ум и рассудительность «Царь Соломон». Дети, уже взрослыми, во всем советовались с матерью, которая всех их подняла на ноги, и, несмотря на нужду и лишения, никто из них «не пошел с сумою по миру», как говорила она в старости. Последнего сына удалось отправить учиться на казенный ечет. К сожалению, этот мальчик вырос эгоистом и не радовал старую мать ни вниманием, ни лаской. Будучи кадетом, он почти не писал ей, словно стыдясь своей простой матери сибирячки, которую это очень обижало. Декабрист П. И. Фаленберг в письме к И. И. Пущину в 1858 году, сообщая о житье-бытье Евдокии Ларионовым, писал: «Она усердно просит Вас, когда будете в Петербурге, узнать о сыне Викторе, принятом в 1-м кадетском корпусе... и пригласить молодого человека писать почаще матери, получившей только одно письмо от него»434. Выйдя в офицеры, дослужив до чина генерал-майора, Виктор Мозгалевский совсем забыл старушку мать и всю бедную сибирскую родню, никогда не послал ни рубля, ни письма, отплатив черной неблагодарностью за материнские заботы.

* Слова этой песни принадлежат декабристу М. Бестужеву. Музыка декабриста Ш. Надковского.

Но вообще Евдокия Ларионовна была счастлива в детях, которым она была старшим, опытным другом. На склоне лет жила она на покое у одной из своих дочерей в Красноярске. Здесь она скончалась в 1888 году. На Красноярском городском кладбище сохранилась ее скромная могила — единственная там могила жены декабриста, любовно поддерживаемая внуками и правнуками.

Большинство декабристов на поселении в Сибири женились на простых девушках, вышедших из народа; иногда даже на таких, которые в те времена, с точки зрения мещанской морали, считались «опозоренными». Так, например, Михаил Кюхельбекер женился на сестре хозяина дома, где он жил в Баргузине, сироте, «мещанке» Анне Степановне Токаревой. У нее был «незаконнорожденный» ребенок. Родные грозили выгнать несчастную девушку из дома, а декабрист, демократ по убеждениям, рыцарски защитил ее, женившись на ней. Но так как перед этим он стал крестным отцом ее ребенка, то брак с «кумой» был признан «незаконным». По доносу одного из священников «преступную» жену приговорили к «церковному покаянию», а «преступного» мужа — к высылке из Баргузина. Только заступничество влиятельной родни в Петербурге вернуло его к семье.

Насколько глубоко был привязан М. Кюхельбекер к своей жене, видно из того, что на расписке об ознакомлении с указом Синода о расторжении брака он написал: «Если меня разлучат с женой и детьми, то прошу записать в солдаты и послать под первую пулю, ибо жизнь мне не в жизнь»435. Жена была М. Кюхельбекеру единственной отрадой в тяжелой жизни на поселении. «Она — простая, добрая», — писал он о своей подруге Оболенскому436. Так же хорошо отзывался об Анне Степановне его брат Вильгельм: «В ней много и хорошего, а главное, любовь искренняя к мужу; сверх того, неограниченная к нему доверенность; вообще брат счастлив семейством своим».

Грамоте Анну Степановну обучал Вильгельм Кюхельбекер, так как Михаил был очень занят по хозяйству. Впрочем, и всем членам семьи хватало работы и заботы в повседневной будничной суете. Как известно, Михаил Кюхельбекер устроил в своем доме первую в Баргузине небольшую бэльницу и аптеку и сам бесплатно лечил местных жителей. Они с уважением называли его «Карлыч дохтур» и надолго сохранили о нем благодарную память. Степановну старожилы вспоминали как радушную хозяйку, которая «не гнушалась гостями» из степных улусов, когда они приезжали к «Карлычу» за лекарствами, и сама помогала ему в обслуживании многочисленных пациентов. Но главными ее занятиями были, конечно, домашнее сельское хозяйство и воспитание детей.

Анна Степановна умерла молодой, а сирот-девочек после смерти отца его родственники увезли в Европейскую Россию, где воспитали и дали образование. В Баргузине до сих пор живут отдаленные потомки А. С. Токаревой, среди которых сохранились кое-какие смутные предания о прабабке — жене декабриста.

Старший брат Михаила Кюхельбекера Вильгельм (лицейский друг Пушкина, «чудак Кюхля») также женился в Баргузине на дочери местного почтмейстера — Дросиде Ивановне Артеновой. В письме к Пушкину (1836) В. Кюхельбекер делился со своим близким другом планами предстоящей женитьбы на простой девушке сибирячке, восторженно изображая внешний облик своей любимой: «Я собираюсь жениться; она в своем роде очень хороша: черные глаза ее жгут душу». Жених был уже не молод, но, сознавая это, все же не оставлял мечту создать личное счастье и семью, чтобы не быть совсем одиноким под старость: «И, друг, хотя мой волос поседел, а сердце бьется молодо и смело... Терпел я много, обливался кровью... что, если в осень дней столкнусь с любовью»437.

Простая, скромная баргузинка вызвала у романтика поэта теплое чувство сердечной привязанности, придав ему, измученному 10-летним пребыванием в крепостях и затем ссылкой, молодость и прилив новых сил. Дросида Ивановна была верной и преданной спутницей мужу-изгнаннику, сопровождая его во всех переездах. Нередко ей первой поэт-декабрист читал свои стихи, делился поэтическими замыслами и творениями. Конечно, она довольно примитивно воспринимала плоды его высокого вдохновения. Но в душе этой «дикарки», как ласково называл ее муж, были и поэтические струнки, и любознательность, и пытливый ум: «Она — охотница слушать сказки... Утешает меня великая ее охота расспрашивать о том, о другом, о третьем; вопросы-то ее истинно младенческие, но они все-таки показывают охоту узнать кое-что»438.

Правда, семейная жизнь ссыльного поэта была далека от его романтических мечтаний молодости. В женитьбе им руководило главным образом вполне трезвое чувство создать семейный очаг. В жене с ее врожденным трудолюбием он видел опору в жизни: «Я ее искренне и от всей души люблю как помощницу в делах житейских и товарища на поприще земном. Теперь же она мне втрое милее как мать моего дитяти»439. «Она простая и довольно добрая, вот и все», — писал о ней В. К. Кюхельбекер Е. П. Оболенскому440.

Дронюшка вышла из мещанской среды, узкий обывательский мирок которой все же тяготел над ней. Но поэт-декабрист никогда не упрекал свою жену в том, чего нельзя было от нее требовать. Он ценил в ней глубокое материнское чувство к детям и любил ее как спутницу суровых -лет жизни, не побоявшуюся связать свою судьбу с бедняком, политическим ссыльным, и как мог заботился о ней. На заботы мужа Дросида Ивановна отвечала тем же. Когда тяжелая болезнь подкосила В. Кюхельбекера и он ослеп, она самоотверженно ухаживала за мужем. В стихотворении «Слепота» В. Кюхельбекер упоминает о своей верной подруге: «Все одето в ночь унылую, все часы мои темны; дал господь жену мне милую, но не вижу я жены»441. Семейная жизнь Дронюшки с «Кюхлей» была далеко не легкой, но Дросида Ивановна все пережила, вынесла, была в течение длительного времени заботливой сиделкой около безнадежно больного мужа и проводила его в последний путь.

Трогательно ее письмо к сестре мужа Ю. К. Глинка (1846) из Тобольска, в котором бесхитростно, обстоятельно и просто описывает она недавнюю смерть мужа, его похороны и всю горькую обстановку своего вдовства и сиротства детей. «Похоронили его через 3 дня, как желал В. Карл. — надлежащим порядком; все товарищи приняли участие, вынесли из дома на руках и в похоронах хотят принять участие. Но я в этом случае не расположена и желаю принять употребленные расходы для друга на свой счет»442.

В этих словах сказалось достоинство и гордость простой женщины, бедной вдовы, которая не хочет вводить в расходы товарищей-соизгнанников мужа. Она без всякого жеманства и кривлянья отказывается от их материальной помощи: ей довольно одной моральной поддержки в ее большом горе.

Дальнейшая жизненная повесть Д. И. Кюхельбекер сложилась так. После смерти мужа ей и детям были выданы «паспорты для свободного проживания в сибирских губерниях», а затем, согласно «высочайшей» воли, сын и дочь ее были отправлены в Петербург на воспитание к тетке Ю. К. г линка. Вдова декабриста не сразу согласилась отдать дочь родственникам мужа, а также на издевательскую «милость» царя — лишения сына фамилии отца, лишь бы только устроить его в гимназию на казенный счет. Но в итоге раздумий и советов некоторых соизгнанников мужа вынуждена была пойти на это. Под фамилией «Васильев» Михаил Кюхельбекер поступил в университет и только после амнистии 1856 года получил право носить действительную фамилию.

На склоне лет Дросиде Ивановне посчастливилось пережить отрадное чувство в связи с подготовкой к печати произведений ее покойного мужа. Она живо реагировала на это крупное литературное событие, имевшее прямое отношение к ее семье. Дросида Ивановна писала дочери о том, что сбылись предсказания ее отца: «Правду он говорил мне: вспомнят меня рано или поздно; так и случилось: слишком через 30 лет должны будут выйти в свет сочинения». На запрос дочери, собиравшей биографические сведения об отце для предполагаемого издания его произведений, вдова В. Кюхельбекера сообщала интересные воспоминания о днях совместной жизни с ним. Она рассказывала о тех испытаниях, невзгодах и даже опасностях, какие вытерпела семья поэта-декабриста в Сибири и лично она, его жена сибирячка. К сожалению, подлинник этого письма не сохранился, а тот вариант, который появился в печати, явно обработан и отшлифован, отчего утрачен его самобытный колорит и непосредственность. Но тем не менее, это, очевидно, одно из последних писем жены В. Кюхельбекера и оно весьма ценно как документ, рисующий жизнь декабристов на поселении443.

Последним документом о Дросиде Ивановне является записка в литературный фонд сына декабриста Волконского — Михаила Сергеевича, в которой он ходатайствует о пособии на похороны вдовы (умерла Д. И. Кюхельбекер в 1886 году в Петербурге) поэта-декабриста Кюхельбекера и расписка его, в которой сказано: «На похороны вдовы Дросиды Кюхельбекер для передачи ее внуку, ученику реального училища, Миштовту сто пятьдесят рублей получено»444.

В Сибири не осталось прямых потомков Дросиды Ивановны Артеновой, но в Баргузине в 1930-е годы еще жили ее родственники — Кузнецовы, в семье которых хранился как реликвия небольшой чугунок — подарок Дросиды Ивановны кому-то из представителей старшего поколения. Это «достопамятство великое», как назвала старушка Кузнецова самую обычную вещицу, которая дорога как память о жене декабриста сибирячке445.

Декабрист В. А. Бечаснов женился в Сибири на крестьянской девушке Анне Пахомовне Кичигиной. У них было семь детей. По письмам Бечаснова к товарищам видно, что он создал себе крепкую семью, найдя в жене преданную подругу и стойкую спутницу в жизни, помощницу в хозяйстве и хорошую мать детям. Здоровый, жизнерадостный дух царил в семье Бечасновых: «Детишки мои растут, как грибы, — здоровые, свежие, полные... Свободное, время всецело посвящаю чтению; сначала — для самого себя, а потом все вечера — для жены: ей редко удается найти время, чтобы читать самой, и она слушает мое чтение, работая около меня»446. Очевидно, жена Бечаснова — простая сибирская крестьянка — научилась у мужа грамоте и могла читать самостоятельно, но материнские и хозяйственные заботы, домашняя суета отнимали много времени.

Анна Пахомовна рано осталась вдовой. Смерть мужа оказалась для нее неизлечимой психической травмой, превратившей бедную женщину в безнадежно больного человека. Над семьей В. А. Бечаснова была даже учреждена опека со стороны иркутской общественности. Родственники Анны Пахомовны вспоминали, как она в период относительного затишья своего тяжелого недуга ходила на могилу мужа, похороненного в Иркутске рядом с Е. И. Трубецкой, и, показывая на их могилы, говорила: «Дружки были, за одно дело сосланы»447.

Анна Пахомовна умерла в 1900 году в Иркутске. Похоронена на Иерусалимском кладбище. На плите могилы была надпись: «Жена декабриста Бечаснова — дочь крестьянина с. Кузьмихи — Кичигина Анна Пахомовна».

На том же кладбище была могила с надписью: «Жена декабриста Агафья Дмитриевна Люблинская — казачка с. Тунки — умерла в 1907 г.» Эта простая девушка по фамилии Тюменцева была очень трудолюбивой и энергичной. Она стала хорошей опорой мужу поселенцу в его нелегкой жизни в Сибири. После амнистии 1856 года Ю. Люблинский с семьей уехал в Петербург, где и умер в 1872 году. Вдова и дочь очень бедствовали и, чтобы как-нибудь поддержать себя, брали поденную работу — шили на дому белье. Затем они вернулись на родину, в Иркутск, где Агафья Дмитриевна прожила до самой смерти.

Старожилы села Малышевки Иркутской области хорошо помнили жену декабриста Таптыкова — Марию Астафьевну, тоже простую сибирячку. Она была, «должно, с Илима», говорили они. Сведения о ней очень скудны, и ее судьба неизвестна.

Столь же скудны сведения о подруге декабриста Н. А. Бестужева — бурятке Собилаевой, имени которой мы не знаем. Она была матерью двух детей. Что представляла собою женщина, которая прошла годы жизни рядом с таким замечательным человеком, как И. Бестужев, к сожалению, неизвестно: ни в мемуарной литературе декабристов, ни в переписке их о ней упоминаний нет. После смерти Николая Александровича сын его Дмитрий воспитывался в семье селенгинского купца Старцева и носил его фамилию; судьба дочери неизвестна.

Младший брат Николая Бестужева Михаил был женат на дочери казачьего есаула Марии Николаевне Селивановой, «девушке сибирячке с природным умом и практической сметливостью», как характеризовал ее сам муж. М. Бестужев был очень привязан к ней как к жене и матери семейства. Мария Николаевна была гостеприимной и хлебосольной хозяйкой, умела хорошо принять гостей, которых в доме Бестужевых перебывало немало. «Жена постоянно занята житейскими хлопотами», — писал М. Бестужев. Хотя Мария Николаевна и принадлежала к офицерской среде, но образования почти не имела, и ей пришлось учиться у своего мужа. Она стала даже изучать французский язык, чтобы научить потом детей, но хозяйственные и семейные заботы отвлекали ее от занятий448.

Декабрист Е. П. Оболенский женился в Сибири на няне дочки Пущина Варваре Самсоновне Барановой — вольноотпущенной, бывшей крепостной крестьянке. Он ценил в ней не столько внешнюю, сколько духовную красоту. «Жена моя не из высшего круга, но простая, безграмотная девица. Честно и бескорыстно я искал ее руки, она мне отдала себя также честно и бескорыстно»449. Эта скромная сибирячка, став после амнистии 1856 года «княгиней» и приехав с мужем в Европейскую Россию, держала себя с таким тактом и достоинством, что, несмотря на предубеждение титулованной родни мужа, вызвала уважение к себе. «Они обворожены ее умом и наружностью... Как Евгений Петрович должен быть счастлив!», — писала Пущину воспитанница М. И. Муравьева-Апостола Августа Созонович, не скрывая чувства гордости за свою землячку450.

Вообще подавляющее большинство «сибирских» браков и связей декабристов было осноЕано на глубокой взаимной симпатии и сердечной склонности... «Выбор мною сделан по чувству... я хочу взять одну бедную крестьянскую девушку», — Феклу Дементьевну Батурину, — писал декабрист И. Ф. Шимков генерал-губернатору Восточной Сибири451. В течение трех лет ока была пособницей в его деревенском хозяйстве. Общий труд сблизил и подружил их, и они мечтали о семейном счастье, но тяжелая болезнь и ранняя смерть Шимкова (1836) расстроили эти планы. Вместо брачного свидетельства до нас дошло его предсмертное завещание, в котором он выражал последнюю волю, отдавая все свое скудное «имение»... «находящейся у него в услужении крестьянке Фекле Батуриной»452.

Этот документ весьма типичен как выражение той глубокой признательности, какую питали поселенцы-декабристы к простым женщинам сибирячкам, разделявшим с ними тяжелые дни нужды, лишений и болезней. Не успев почему-либо оформить брак с ними, декабристы обычно стремились хотя бы обеспечить их на будущее время в благодарность за ласку, заботу и чуткость. Подобных примеров немало. Так, декабрист И. Ф. Фохт «отписал» дом и все имущество «солдатке Рыбиной», проявившей много забот и внимания и бывшей ему единственным близким человеком в ссылке.

Декабрист А. Ф. Фурман, живший на поселении в Кондинске, завещал своим родным обеспечить деньгами и имуществом, оставшимся после его смерти, крестьянскую девушку Марию Щепкину — мать его детей и помощницу в хозяйстве.

Декабрист Николай Крюков — человек обширного ума, философского образования и большой культуры — женился в Минусинске на хакаске — Марфе Дмитриевне Сайлотовой, бывшей до этого кухаркой у братьев Беляевых. Марфа Дмитриевна обращала на себя внимание духовной красотой, умом и сердечностью. Н. А. Крюков сознательно не венчался с нею, так как не хотел, чтобы его дети именовались детьми «государственного преступника». «Пусть лучше они будут вольными сибиряками», — говорил он, и его сыновья носили фамилию ма1сри. Эта простая женщина — дочь хакасского народа — научилась у мужа грамоте, любила чтение и беседы с образованными людьми. Она пользовалась большим уважением в Минусинске. Помнившие ее старики говорили, что по уменью держать себя она ничуть не уступала «дамам из общества», была вполне интеллигентной женщиной и что особенно ценно — подлинным другом мужу и детям.

То же можно сказать и о жене «первого декабриста» В. Ф. Раевского, жившего на поселении в селе Олонках, в 85 километрах от Иркутска. Местная крестьянка Евдокия Моисеевна Середкина также была способной ученицей своего учителя-мужа, много читала, хорошо разбиралась в прочитанном (у Раевских была прекрасная библиотека) и вскоре стала ревностным поборником грамотности. В результате ее простых, но умелых бесед даже женатые солидные люди начали посещать школу для взрослых, устроенную В. Ф. Раевским в Олонках, а родители охотно отправляли ребят в другую, открытую им для детей.

Обладая недюжинным природным умом, Евдокия Моисеевна под влиянием культурного, образованного мужа-декабриста быстро развилась и была неутомимой помощницей ему не только в домашних делах, но и в агрономических начинаниях — огородничестве и садоводстве, а также по школе.

Б. В. Струве в своих «Воспоминаниях о Сибири» очень хорошо отзывается о семье Раевских. Об Евдокии Моисеевне он говорит, как о «женщине со здравым умом и сибирским тактом, благодаря которому она> появляясь в обществе, не заставляла за себя краснеть»; о дочерях Раевского он пишет, как о «вполне благовоспитанных и получивших порядочное образование от отца»453. Евдокия Моисеевна умерла в 1875 году и похоронена в Олонках рядом с мужем и сыном.

Кроме Е. М. Раевской и некоторые другие жены декабристов сибирячки стали впоследствии активными помощниками своих мужей и их товарищей на поприще народного просвещения в Сибири. Так, жена М. И. Муравьева-Апостола Мария Константиновна, дочь священника, и воспитанница ее Августа Созонович преподавали рукоделие в Ялуторовской женской школе, устроенной декабристом И. Д. Якушкиным. Жены шушенских поселенцев декабристов П. И. Фаленберга и А. Ф. Фролова также оставили о себе хорошую память и отзывы.

Анна Федоровна Соколова — казачка из станицы Саянской — внесла в мироощущение суховатого, несколько педантичного и склонного к упадочным настроениям Фаленберга живую, бодрую струю. Свадьба их праздновалась по всем обычаям и преданиям сибирской старины. Женапостепенно перестроила унылый быт старого холостяка и сумела благотворно воздействовать на характер мужа. Он ожил, стал деятельным, почувствовал интерес к жизни, серьезно занялся табаководством и подсобными промыслами. Во всех его занятиях и трудах самое деятельное участие и помощь оказывала ему Анна Федоровна, а позднее и подраставшая детвора. После амнистии Фаленберг с семьей выехал из Сибири. Последние годы жизни Анна Федоровна провела у замужней дочери на. Украине, а затем у сыновей в Москве, где умерла в 1890 году.

Евдокия Николаевна Макарова — «красавица и умница», как называли ее минусинцы, также простая казачка (из деревни Каптеревой) была женой декабриста А. Ф. Фролова, жившего в Шуше. Евдокия Николаевна, как истая сибирячка, оказалась домовитой хозяйкой и, несмотря на слабое здоровье, неутомимой труженицей в семье. Здесь все было «свое, домашнее», сделанное ее искусными руками. Она приучила и своих, дочерей к труду — рукоделиям, разному мастерству и чтению.

По словам минусинских старожилов, Евдокия Николаевна была очень скромным, но одаренным человеком, с поэтической душой, с добрым, отзывчивым сердцем. Живя в Шуше, она много помогала бедным крестьянам села, принимала участие в их радостях и горестях. Взяв на воспитание девочку-подростка, дочь одного шушенского поселенца, она во всем заменила ей мать, а когда та стала взрослой, выдала ее замуж за «хорошего человека», тоже ссыльного, Косованова. В семье Косовановых имя Евдокии Николаевны всегда было окружено уважением и признательностью (со слов внука воспитанницы Фроловых — А. П. Косованова).

Оставив Минусинский край, Евдокия Николаевна очень долго не могла привыкнуть к новой, чуждой для нее обстановке в Керчи и сильно скучала по родным местам, что видно из ее приписок к письмам мужа Пущину (из Керчи, 1858 год). «Вот какова родина! Мне — бедной сибирячке — кажется, что в Сибири лучше»; «О, как грустна разлука с родными и друзьями! Простите неопытной сибирячке, что я Вам много; много наговорила: передаю все то, что чувствую»454. Умерла Евдокия Николаевна в 1902 году в Петербурге (прах ее перевезен в Москву, и она покоится вместе с мужем на Ваганьковском кладбище).

Декабрист И. В. Киреев также женился в Минусинске на бедной абаканской крестьянке — Фекле Ивановне Соловьевой, совершенно неграмотной девушке. Но Фекла Ивановна стала прекрасной хозяйкой, любящей матерью и верной спутницей мужу, очень болезненному человеку, подле которого ей нередко приходилось быть сиделкой. Она выехала из Сибири в 1861 году и постоянно жила в Туле, где овдовела и умерла. Последние годы Фекла Ивановна была на попечении дочери. Она до самой смерти получала пособие из товарищеской кассы взаимопомощи — «малой артели», о чем мы узнаем из ее письма к Е. И. Якушкину (сыну декабриста), относящемуся к 1870 году. В них она благодарит «дателей» за помощь ей как вдове декабриста455.

Вместе с тем известны семьи, где не все было гладко и благополучно. Например, жена Д. Завалишина — Аполлинария Семеновна Смольянинова, дочь горного чиновника нерчинских заводов, была тяжело больной женщиной и к тому же жертвой чрезмерного увлечения религией. Ее повышенная религиозная экзальтация в конце концов сделала ее неизлечимой неврастеничкой. Дело доходило до болезненных галлюцинаций, самоистязания и т. п. Здоровых семейных отношений тут, конечно, быть не могло456.

Но, пожалуй, самыми печальными исключениями на фоне преобладающего семейного счастья и согласия между декабристами и их женами сибирячками были браки Басаргина и Тютчева. Н. В. Басаргин женился в 1839 году в Туринске на дочери офицера Марии Алексеевне Мавриной. После нескольких лет совместной жизни с ней ему пришлось пережить тяжелую личную драму, закончившуюся уходом его жены в монастырь и постригом ее в монахини. Эта семейная тайна Басаргиных совсем не освещена в литературе и неизвестна в подробностях. В архивном «сибирском» деле Басаргина находятся собственноручные письма его «преступной жены» и ее матери на «высочайшее» имя царя с просьбами о разрешении Марии Алексеевне оставить «мир» и похоронить себя в монастырской келье, чтобы «замолить» тяжелый грех нарушения супружеской верности457.

Басаргин очень тяжело и остро переживал семейную катастрофу. Товарищи соизгнанника морально поддержали несчастного друга, помогли ему перенести свалившуюся на него беду. Басаргин был спасен от душевной депрессии и, возможно, гибели и возвращен к жизни и де» тельности именно жизнеутверждающей волей коллективного содружества.

В 1848 году Н. В. Басаргин женился в Сибири вторично на сестре будущего великого ученого Д. И. Менделеева — Ольге Ивановне Медведевой — вдове владельца стекольного завода. Она принадлежала по социальному положению своего первого мужа к кругам молодой сибирской буржуазии, а по отцу — к старинной сибирской интеллигенции (отец .Менделеевых был учителем и директором Тобольской мужской гимназии). Ольга Ивановна принесла счастье мужу декабристу. Она была заботливой подругой его до глубокой старости и хорошей домовитой хозяйкой. Брак с ней дал небогатому Басаргину некоторую обеспеченность, что помогло ему в дальнейшем жить, не нуждаясь.

Породнившись через свою воспитанницу Полину с семьей Мозгалевских, Басаргин и его жена стали их настоящими друзьями. Они оказывали и некоторую материальную помощь и большую моральную поддержку А. Л. Мозгалевской в годы ее вдовства.

Несчастливо сложилась семейная жизнь декабриста А. И. Тютчева, Она представляла полный контраст по отношению к бракам большинства его товарищей по изгнанию. В селе Курагино, Минусинского округа, где -он был на поселении, Тютчев женился (гражданским браком) на дочери местного крестьянина Анне Петровне Жибиновой. Жена его оказалась человеком психически неуравновешенным. Она страдала тяжелой наследственностью от алкоголика отца и даже сама, как и вся их многочисленная родня, была склонна к болезненному запою. Известно, что этим недугом страдал и Тютчев. Попав в такое окружение, он стал их безвольной жертвой, что явилось основной причиной его преждевременной смерти.

Анна Петровна оказалась плохой воспитательницей детей, не сумела внушить им пользу грамоты и не стремилась дать им хотя бы первоначальное образование. Возможности же к этому были, ибо товарищи декабристы из средств «малой артели» и личных средств помогали семье Тютчева. Поддерживал их и Минусинский окружной начальник Костров — родственник Тютчева. Овдовев, Анна Петровна, с горя совсем опустилась и забросила детей.

До декабристов, живших вдали от Минусинска, доходили слухи о несчастной семейной жизни Тютчева, а после его смерти — о его беспризорном, неналаженном хозяйстве. В. А. Давыдов писал И. И. Пущину в 1855 году о том, что приехавшая в Красноярск вдова Мозгалевская рассказывала ему «о Тютчевых со слезами на глазах»458. В 1857 году Киреев сообщал Пущину в письме: «Дети покойного... остались — по-русски сказать — ни кола, ни двора... Покойник ничего не скопил и ничего не оставил для них». Минусинская декабристская колония старалась все, что могла, сделать для осиротевшей семьи. Костровы и декабрист Киреев сообща купили вдове домик, коров и лошадей, снабдили необходимым сельскохозяйственным инвентарем, одеждой и обувью. Но вручить большие суммы денег Анне Петровне было опасно, ибо она тратила их безрассудно, в чем помогала ей обильная родня, не выходившая из деревенского кабака. Поэтому Костровы и Киреев выдавали пособие вдове Тютчева малыми суммами, так как «выдача по частям... удержит детей и мать в разумных границах»459. О дальнейшей судьбе Анны Петровны и о месте ее смерти сведений нет.

Нелегка в царской Сибири была доля жены «государственного преступника». Нередко им приходилось переживать тревожные дни, когда вдруг неожиданно налетала полиция, начинался обыск, чинились допросы, перевертывался весь дом «вверх дном». Так, например, в связи с ложными доносами на ссыльных поляков, якобы замышлявших в Сибири «вооруженное восстание», в деревне Коркино в 1837 году у поселенца Рукевича^*4 в его отсутствие был произведен обыск. Искали доказательства его связей с поляками. Подруга Рукевича — дочь домохозяйки Елизавета Ивановна Исакова, от которой он имел двоих детей, была привлечена к дознанию и следствию. При допросах следователя она держалась стойко: ничем не выдала мужа, показав, что найденное при обыске ружье принадлежит не ему, а ее братьям. «Подозрительных же людей в числезнакомых его она не заметила, а она находится к нему так близко, что все поступки его ей известны совершенно»460.

В связи с нашумевшим делом М. С. Лунина, распространявшего в Сибири свои антиправительственные сочинения, одним из читателей и переписчиков которых являлся декабрист И. И. Иванов, у его вдовы был произведен (в 1841 году) тщательный обыск с предписанием «изъять все бумаги покойного у наследников и попечителей его семейства». Только смерть избавила Иванова от новой кары и еще более тяжкой участи, чем та, которая досталась ему на поселении в деревне Верхнеострожной (Каменке). Но бедной вдове и малолетней дочке пришлось испытать большую тревогу и страх, когда в их осиротевший домик нагрянули «черные вороны» и перетрясли весь вдовий скарб в поисках «преступных бумаг» умершего мужа. Вдову Иванова подвергли допросу, в ее избе и дворе рылись полицейские ищейки, и, вероятно, немало грубых окриков слышала бедная женщина от иркутских жандармов, награжденных потом за «усердие» в деле отыскания списков «тайных лунинских листов»461.

Немало было примеров и прямых издевательств и даже насилий со стороны местной администрации по отношению к беззащитным семьям и вдовам декабристов. Выше уже рассказывалось, как вдова Мозгалевская стала жертвой прихоти обнаглевшего минусинского городничего, лишившего ее казенного пособия. Еще более возмутительна история с открытым ограблением вдовы и сирот внезапно умершего в 1844 году туруханскего поселенца декабриста Н. Ф. Лисовского, смерть которого является одной из тех «скоропостижных кончин», которые происходили не без участия и злого умысла местных кулаков-воротил и их прихвостней — сибирских чиновников. Местный заседатель увез Н. Ф. Лисовского на промыслы и там, насильно спаивая больного поселенца, привел его к безвременной смерти, после чего, ограбив покойника, описал имущество его вдовы, якобы за «несдачу» вина в складе, которым ведал Лисовский в Туруханске.

В письме на имя начальника III Отделения «вдова с сиротами Платонида Лисовская» вскрывает плутовство, хищения, неприкрытый грабеж и насилие, объектом чего явилась осиротевшая семья декабриста. «Начальство совокупно со здешним откупщиком... нападают на меня со всей своей силою, чтобы оставить в одной рубахе», — пишет вдова; «...у меня отобрали даже мои платья»... Заседатель путем разных нечестных махинаций повернул дело так, что мать с четырьмя сиротами оказалась «несостоятельным должником» местного золотопромышленника, с которым ей предоставлено «право» бороться. «Но он — миллионер, а я — нищая», — резонно разъясняет она реальные социальные соотношения. Платонида Лисовская извиняется за резкость своего письма. «Но это кричит плач вдовы и ее сирот и просит милосердия и правосудия, — пишет она. — Неужели же в настоящие времена народная поговорка должна оправдаться, что господь бог высок, а белый царь далек? Не верю! Не верю! Я знаю, что мои и моих сирот слезы дойдут до... нашего всемилостивейшего монарха»462.

Но она ошиблась: «монарх» не откликнулся на мольбы бедной сибирячки, а может быть, и совсем не узнал о ее горе, которое его приближенным казалось не стоящим внимания и беспокойства «высочайшей особы». Во всяком случае, после подачи данного прошения высшие власти не обуздали местных туруханских заправил, и вдова с детьми осталась «без крыши и куска хлеба». Затем ее приютили в каком-то сердобольном семействе, которое не побоялось призреть сирот умершего «государственного преступника». Наконец, П. Лисовская с семьей переселилась в Канск к своему престарелому отцу, бывшему священнику.

После длительных слезных просьб, ходатайств и переписки вдове все же удалось пристроить на казенный счет в Иркутскую гимназию старшего сына, а в сиротский приют одну из дочерей. Мать вздохнула посвободнее и... отправилась из далекого Канска «поклониться святым мощам» в Киеве. Затем она поступила в «монашество» и закончила свою жизнь в какой-то «обители». Боевая натура человека, так гневно бичевавшего енисейских богачей и чиновников, под тяжестью житейских невзгод, будучи вне коллектива, без моральной товарищеской поддержки постепенно смирилась и не нашла ничего лучшего, как добровольно запереть себя в монастырской келье, подобно жене Басаргина.

Некоторые из декабристов завели в Сибири «вторые семьи», так называемые «незаконные», оставив законные на родине. Это было вполне естественно, так как женщины, в доме которых приходилось жить одиноким поселенцам, невольно и незаметно сближались с ними. Так случилось, например, с А. Ф. Бриггеном, который имел в Кургане вторую жену и трех дочерей и был к ним сильно привязан. Когда над ним нежданнонегаданно нависла угроза «царской милости» — перевода рядовым на Кавказ, ен говорил, что «это для него все равно, что 1826 год: тогда разлучили с одним семейством, теперь — с другим»463. После амнистии Бригген уехал на родину, а жена — Александра Тихоновна Томникова и дети остались в Кургане. Как в дальнейшем сложилась их жизнь — неизвестно. Декабрист В. И. Штейнгель также оставил в Сибири гражданскую жену и детей, не усыновив их, и местная администрация присвоила им фамилию Бароновых (Штейнгель был барон).

Неоформленные браки декабристов становились настоящей трагедией для их сибирских подруг при внезапной смерти мужа. Так произошло с туруханским поселенцем И. Б. Аврамовым, скоропостижно и весьма загадочно умершим дорогой из Енисейска. Одна простая местная казачка «12 лет была подругой его жизни». Она осталась вдовой с двумя малышами, к тому же беременной, без всяких прав на казенное пособие и на имущество мужа. Имя этой несчастной женщины неизвестно. Но вся история ее горемычного вдовства и организации декабристами материальной помощи семье, которой, «может быть, и перекусить нечего», обрисована в письме соизгнанника Аврамова — Н. Ф. Лисовского брату умершего и в письме П. С. Бобрищева-Пушкина И. И. Пущину ( 1841 )464.

* * *

Мы коснулись истории лишь нескольких семей декабристов, в которых женами были большей частью коренные сибирячки. Эти семьи были далеко не однотипны, и каждая из них была счастлива или несчастлива по-своему. Однако всем им присущи общие социально-бытовые черты, и в этом смысле можно говорить о типичности семейного уклада декабристов, созданного в специфических условиях ссылки.

Подруги первых политических изгнанников в Сибири явились как бы звеном в живой, кровной связи их с местным населением, с народом. Через них теснее и крепче сближались две своеобразные общественные группы, которые совсем отсутствовали в тогдашней крепостной Европейской России: политические ссыльные — с одной стороны, и лично свободные государственные крестьяне (и отчасти служилые казаки), не знавшие крепостного состояния, с другой. Разумеется, связи между ними были чисто личные, бытовые, но постепенно это явление из единичных эпизодов перерастало в общественное. С годами складывалась и развивалась в Сибири та новая, оригинальная, только этому краю присущая группа населения, которая составила так называемое околодекабристское окружение. Из этой среды выходили первые сибирские общественные деятели, первая местная интеллигенция, и значительную прослойку в ней составляли жены декабристов сибирячки, плоть от плоти, кость от кости трудового народа.

Выдавая своих дочерей замуж за «государственных преступников», сибирские крестьяне считали их уже своими родными, стараясь помочь им наладить хозяйство, а декабристы обычно принимались за рационализацию его, показывая на деле очевидную пользу новых методов хозяйствования. Параллельно с этим они обучали своих новых родственников грамоте и мастерству, еще неизвестному в тех местах, неуклонно расширяя круг своих учеников и сферу общественной деятельности. Так в значительной мере через жен сибирячек декабристы-поселенцы постепенно входили в гущу народа без барской снисходительности к нему, а как рядовые члены их городских и сельских обществ. Новая и часто обширная «родова» являлась первой и ближайшей благодатной почвой, куда падали семена того полезного и разумного, за что сибиряки были благодарны своим просветителям декабристам.

До ссылки в Сибирь декабристам, как политическим борцам, по словам Герцена, «не хватало народа»465. «Страшно далеки они от народа»466, — говорил о них В. И. Ленин. Зато в сибирский период, став первыми общественными и культурными деятелями на местах поселения, декабристы сблизились с народом, узнав и оценив его и найдя именно в нем опору для своей плодотворной работы.

В итоге декабристы незаметно для самих себя сроднились с Сибирью, ставшей для многих из них второй Родиной. Не случайно некоторые из них после амнистии добровольно остались там и в течение ряда лет трудились в сибирских окраинах как всеми уважаемые общественные деятели. Они и сами искренно уважали сибиряков. Духовный облик сибиряка — человека волевого, закаленного общением и борьбой с суровой природой, с его независимым пытливым умом и широким кругозором вызывал у них глубокое уважение и восхищение.

Женщины сибирячки, дочери простого народа, также выгодно отличались своим независимым характером, любознательностью, жаждой грамоты, домовитостью, хозяйственно-практической сметкой и бытовыми привычками. «Наша Сибирь далеко ушла вперед и насчет опрятности», — говорил декабрист М. Муравьев-Апостол467. Эти слова относились главным образом к хозяйкам сибирячкам, чистоплотность, проворность и гостеприимство которых обращали на себя внимание многих приезжавших в Сибирь. Декабрист И. И. Пущин писал: «Я любовался постройками, чистотою и опрятностью, в которых жил народ», подчеркивая наряду с этим радушие и хлебосольство хозяюшек сибирячек, их сочувственное отношение к «несчастным» ссыльным, о которых «надо заботиться и жалеть»468.

Сибирь была бы совсем иной в дореволюционные годы, если бы не наличие в ней массовой политической ссылки и ранее всего — декабристов, так много сделавших для этой заброшенной тогда окраины царской России. Но и сами поселенцы декабристы стали бы, наверное, иными, если бы не то окружение, какое они встретили на местах ссылки в лице доброжелательно настроенного по отношению к ним населения, если б не та бодрящая моральная поддержка сибирских друзей и подруг, среди которых почетное место занимали их жены сибирячки. Благодаря всем этим положительным факторам дожившие до амнистии старики декабристы возвратились на Родину не разбитыми, дряхлыми развалинами, отставшими от современности, а почтенными ветеранами великих битв славного прошлого, полными жизнеутверждающего оптимизма и готовности по мере сил работать на пользу родного народа.

«Спасибо женщинам!» — говорили современники о тех, которые последовали за декабристами в Сибирь. Горячее спасибо тем, которые встретили их на местах ссылки, привязались к ним всем сердцем, создали с ними семьи, сблизили их с простым народом, помогли полюбить «простодушную нашу Сибирь». Плечом к плечу шли они с изгнанниками тяжелой тернистой дорогой через все лишения и невзгоды, не теряя духовной бодрости, наполняя жизнь тем трудовым содержанием, за которое В. Кюхельбекер удостоил простую труженицу сибирячку почетным титулом «помощницы в делах житейских и товарища на поприще земном». Это теплое, задушевное слово «товарищ», наверное, впервые в истории женщина услышала от декабристов в Сибири.

С. Ф. Коваль
ДЕКАБРИСТЫ И ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ 50-х — НАЧАЛА 60-х ГОДОВ XIX ВЕКА

В уже довольно большой литературе о декабристах в Сибири пока -еще остается слабо освещенным вопрос об отношении декабристов к тем социально-политическим процессам, которые с средины 50-х годов XIX века приковали к себе внимание не только демократической общественности России, не только либеральствующих кругов господствующего класса, но и царского правительства.

В общем комплексе явлений, возвестивших о назревании в России первой революционной ситуации, центральное место занимают Крымская война и порожденный ею подъем массового движения, «борьба» внутри господствующего класса «из-за меры и формы уступок» в процессе подготовки отмены крепостного права, небывалое обострение классовой борьбы и революционного движения в 1859-1861 годы как реальное проявление революционно-демократической тенденции в решении крестьянского вопроса в России. Как отнеслись ко всем этим событиям декабристы, «амнистия» которым явилась побочным продуктом того же комплекса явлений? Какую позицию занимали декабристы в эти бурные революционные годы? Какую идейную эволюцию претерпевали они и какое практическое участие приняли в общественном движении? Вот круг вопросов, ответы на которые имеют принципиальное значение в освещении как собственно дворянского этапа освободительного движения, так, в особенности, периода смены его революционно-демократическим этапом в годы революционной ситуации 50-х и начала 60-х годов.

В той или иной степени указанные вопросы нашли отражение в исследованиях Б. Г. Кубалова, М. В. Нечкиной, М. К. Азадовского, Ю. Г. Оксмана, С. Маркова, А. А. Сокольского, Г. П. Шатровой, М. Ю. Барановской, В. Барановской, Е. Д. Петряева и других469. Однако большинство авторов затрагивали лишь отдельные аспекты данной темы, щ чаще всего в связи с изложением биографий декабристов после «амнистии 1856 года. При этом исследователей больше интересовала идейнотеоретическая позиция того или иного декабриста в решении актуальных социально-экономических и политических проблем России на грани 50-60-х годов, чем практика общественной борьбы. И это вполне закономерно, так как большинство доживших до «амнистии» декабристов по возрасту уже почти не могли принять участие в общественном движении. Оставалась — и то для очень немногих — единственная область умственной творческой работы. И лишь небольшая группа декабристов, оставшаяся в Сиби ри (Д. Завалишин, И. Горбачевский, М. Бестужев, В. Раевский), проявила себя общественными деятелями, борцами за прогрессивные, демократические тенденции развития, против самодержавно-крепостнических основ государственного и общественного строя. Идейные позиции этой группы декабристов исследователями определены как близкие к революционно-демократическим, выявлена в основных чертах и ее роль в подъеме общественно-политической борьбы в Восточной Сибири, поводом которой послужила «Амурская проблема»470.

Общественно-политическая сущность «Амурской проблемы» или, как иначе называют, «Амурского вопроса», состоит в критике передовой общественностью Сибири, да и не только Сибири, тех средств и методов, которые применялись царской администрацией на Дальнем Востоке по заселению и освоению этого края. В условиях назревания революционного кризиса в России «Амурская проблема» приобретала характер не столько внешнеполитический, сколько социально-политический. И декабристы Восточной Сибири не могли остаться сторонними наблюдателями того, как в справедливом и важном общегосударственном деле от неумелой организации снабжения страдали народные массы и наживалась кучка купцов и чиновников. Особую активность в борьбе с этим злом проявили декабристы Д. И. Завалишин и В. Ф. Раевский, Правда, и здесь не все еще сделано, а главное — не определено место и значение этой группы декабристов и петрашевцев в общественной борьбе и ее влияние на формирование демократического лагеря в Сибири.. Нет единства мнений в оценке не только личности Д. И. Завалишина, но и его позиций в общественном движении конца 50-х — начала 60-х годов.

В одной статье трудно рассмотреть весь комплекс вопросов, входящих в данную тему. Приходится ограничиться лишь небольшим кругом вопросов ради того, чтобы выяснить практическую значимость мыслей, суждений, высказанных в письмах и публицистических статьях, и пока только небольшой группы декабристов, сыгравших немалую роль в общественном движении Сибири. Речь пойдет об оживлении общественного: интереса у декабристов в Сибири в годы Крымской войны и в связи с порожденными ею проблемами, а также об участии оставшихся в Сибири после «амнистии» декабристов в общественном движении. Автор вполне сознает, что и в ограниченном круге вопросов ему не все удалось раскрыть глубоко и полно. Потребуется, вероятно, не одна статья и не одного автора, чтобы осветить во всем объеме пока лишь затронутую в данной статье тему.

Лунинское «единоборство» с самодержавием 1838-1841 годов было воспринято большинством декабристов в Сибири как крайнее и неоправданное средство борьбы, обреченное на поражение. Потребовалось определенное время, чтобы уроки лунинского «дела» были не только правильно поняты, но и послужили примером служения цели в избранном роде деятельности каждого декабриста, насколько позволяли его физические и моральные силы, способности, условия материальной жизни и окружающая обстановка. Для И. Д. Якушкина и его друзей по ялуторовской колонии главным «полем деятельности» становится школа, для других пропаганда передовых методов хозяйствования (Волконский, Муравьевы, Беляевы и другие), для третьих — наука и литература (Бестужевы, Борисовы и другие) и т. д. И только, пожалуй, для П. Ф. Выгодовского оставался неизменным тот же «лунинский метод» борьбы с местными мироедами, царем и церковью, обирающими простой народ, — метод публицистики. Поэтому так похожа судьба и этого единоборца на судьбу Лунина, с той только разницей, что в отличие от Лунина нарымский протестант судом обрекался к длительному вилюйскому заточению и медленной смерти.

Заметное оживление интереса к общественно-политическим проблемам у декабристов в Сибири падает на конец 1840-х годов и связано оно с двумя важнейшими событиями: революциями 1848 года на Западе и «делом» петрашевцев в России. Из крайней западной точки декабристского расселения по Сибири И. И. Пущин 24 апреля 1848 года из Ялуторовска сообщал Д. И. Завалишину в Читу: «В Европе необыкновенные события. Они повременно доходят и до тебя. Ты можешь себе представить, с какою жадностью мы следили за их ходом, опережающим все соображения. Необыкновенно любопытное настает время»471. А годом позже И. И. Пущин имел возможность в поездку свою на Туркинские минеральные воды в Забайкалье повстречаться со многими декабристами и обсудить политическую обстановку в Европе и в России. Известия о тайном обществе петрашевцев, их идеологии, о социализме и коммунизме, обсуждавшиеся уже в Ялуторовске и в Тобольске, несомненно, были предметом бесед и в Иркутске, и в Селенгинске, и в Петровском Заводе, и в Баргузине.

«...Читаем, толкуем, размышляем, спорим, мечтаем, — вот единственное участие, которое мы можем принять в общем движении»472, — так определил И. И. Пущин характер интереса ялуторовского кружка декабристов. Таким он был, вероятно, и у декабристов забайкальской и иркутской колоний, где побывал Пущин в свою кратковременную поездку 1849 года. «Размышления» и «мечты» могли вращаться вокруг надежд на возможное изменение обстановки и в России, на приближение дня освовождения от царизма и крепостничества. Однако вряд ли можно утверждать, как это делают А. П. Бородавкин и Г. П. Шатрова, что «1848-1849 годы пробудили в них (декабристах — С. К.) надежду принять непосредственное участие в русской революции»; что «И. Fi. Пущин даже предпринял поездку из Ялуторовска в Забайкалье, чтобы посетить сосланных декабристов, обменяться мнениями, то есть произвести своеобразный смотр силам и их готовности на случай, если начнется революция в России»473.

Для подобных суждений у нас нет пока никаких оснований. Тем более, что декабристы, имея известия о разгроме кружка петрашевцев, не питали надежд на возможность революции в России в то время, когда царизм душил всякое революционное выступление не только в своей стране, но и в Европе. И. И. Пущин, сам тяжело переживавший ежегодные утраты друзей, грустно шутивший в письме к Завалишину, что «вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища», отправился в Забайкалье, скорее, чтобы поддержать друзей и укрепиться самому верой в возможное близкое изменение в положении ссыльных декабристов, подготовить прием в сибирских каторжных норах новому поколению борцов — продолжателей их дела. Несомненно, что подъем революционного движения в Европе и России был тем новым источником вдохновения и бодрости для оставшихся еще в живых декабристов, который питал их новыми идеями, мыслями, давал почву для творческой, теоретической и практической деятельности.

Как показали дальнейшие события, декабристы оказали посильную моральную и материальную поддержку новым изгнанникам — петрашевцам и польским революционерам, следовавшим в сибирскую каторгу и ссылку, приняли практическое участие в борьбе со стихийными народными бедствиями, ближе познакомились с новыми идеями о социализме и коммунизме. Именно в эти годы Н. А. Бестужев, М. А. Фонвизин, Е. П. Оболенский и другие проявили глубокий интерес к социально-утопическим теориям Запада. В письме к С. П. Трубецкому 16 октября 1850 года Н. Бестужев сообщал, что им прочитано «почти все написанное западноевропейскими социалистами и даже Прудоновы Софизмы »474. А М. А. Фонвизин в 1851 году в ряде писем к Е. П. Оболенскому высказывает уверенность, «что социалистические и коммунистические учения не останутся без последствий», так как они согласны с духом христианской религии. «Можно находить разные социальные теории утопическими, несбыточными, но основная идея социализма есть истина, и грядущее этой идее принадлежит», — убежденно писал Фонвизин другу в одном из писем475.

Никто из декабристов, разумеется, не стал, да и не мог стать ни социалистом, ни коммунистом, но интерес к этим новым социально-политическим теориям помог Н. Бестужеву и М. А. Фонвизину выработать более радикальные позиции в идейно-политических спорах западников и славянофилов, усмотреть в русской общине одновременно с А. И. Герценом чуть ли не основу социализма, а Фонвизину, Басаргину и другим выработать более демократическую программу решения крестьянского вопроса в России. И что самое важное — от увлечений новыми теориями Запада декабристы перешли к изучению трудов А. И. Герцена, внимательно следили за его изданиями, ловили каждое его слово и многие незаметно вовлекались в идейную работу и практику общественно-политической борьбы.

Но всему этому еще предшествовал горький урок Крымской войны. Декабристы, как «истинные и верные сыны отечества», горячо любили свою родину. Не оправдывая войну, затеянную царизмом во имя захвата чужих земель и порабощения народов, и даже осуждая провокационные действия в 1 урции в канун войны, они внимательно следили за ходом боевых действий, за героическим подвигом русских солдат и офицеров.

И. В. Басаргин в своих черновых заметках о Крымской войне и внешней политике России, набросанных сразу после войны, гневно осудил Николая I за подстрекательство к войне с Турцией балканских народов, «ряжение» в тогу их освободителя, когда «десять миллионов собственных его подданных одной с ним веры, одного происхождения томятся в оковах рабства и тщетно ожидают своего освобождения». Синопское же с ражение Басаргин считал ошибкой в политическом отношении, положившей конец переговорам и открывшей действия оружием476. В другой записке — «Мысли о будущности России и ее политики» — Н. В. Басаргин осудил войну вообще как средство решения международных споров, как «необходимое зло»477, выразив, несомненно, не только личную точку зрения, но и «позицию» всей ялуторовской колонии декабристов. Эту точку зрения должен был разделять каждый декабрист, верный своим прежним антисамодержавным и антикрепостническим убеждениям. Однако война, обнажившая с первых дней империалистические захватнические планы европейских государств, и в первую очередь Англии и Франции, выступивших на стороне Турции, не могла не обострить у декабристов чувства патриотизма. Сознание надвигавшейся опасности для государства, для народных масс, на плечи которых легли и военные испытания, пробудило повышенный интерес к войне, к действиям солдат и матросов. Это изменение в настроениях в отношении декабристов к войне наиболее ярко выразил Н. А. Бестужев в письме к Д. И. Завалишину в октябре 1853 года: «Меня оживили добрые известия о славных делах наших моряков, но горизонт омрачается. Не знаю, удастся ли нам справиться с англичанами и французами вместе, но крепко бы хотелось, чтобы наши поколотили этих вероломных островитян за их подлую политику во всех частях света. Надобно поскорее занимать Сахалин и ближайшие к нему берега, а то англичане влезут к нам в карман...»478.

Предвидение Н. Бестужева через несколько месяцев оправдалось. Ход военных событий доказал правоту декабристов в их настойчивых рекомендациях по закреплению и укреплению дальневосточных рубежей России. К ним внимательно прислушивался генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев-Амурский, и многие из этих рекомендаций были блестяще претворены в жизнь при деятельном творческом участии декабристов Д. Завалишина, Н. и М. Бестужевых, С. Волконского, В. Раевского и других. Общеизвестно непосредственное участие Д. И. Завалишина в делах по устройству вновь образованной Забайкальской области, его же и М. Бестужева — в подготовке и проведении амурских сплавов, Н. Бестужева — в изобретательстве и усовершенствовании вооружения и т. д.. А советы и рекомендации по обороне Петропавловска-на-Камчатке и устьев Амура исходили не только от декабристов, живших в Восточной Сибири, раньше всего знакомившихся с оперативными сводками, но даже от декабристов из Западной Сибири. Декабристский «стратегический пункт», из которого исходили рекомендации по обороне Дальнего Востока, существовал не только в Ялуторовске, как полагает С. Марков479, но и в Иркутске. В центре иркутского декабристского «пункта» в 1854-1855 годах стояли С. Г. Волконский и И. Д. Якушкин. Их первых посещали гонцы с донесениями в Петербург, в том числе герой обороны Петропавловска Д. Максутов и инженер Рейн. Проект оборонительных укреплений на Дальнем Востоке, с которым ехал в Петербург Рейн, стал предметом обсуждения прежде всего в иркутском кружке декабристов, а потом уже в Ялуторовске.

Осведомленность в военных делах на Дальнем Востоке у декабристов Восточной Сибири, конечно, была большей. Сыновья Волконского, Раевского, Якушкина служили, можно сказать, в штабе генерал-губернатора, вблизи театра военных действий. К ним поступали сведения от А. И. Бибикова и других офицеров из канцелярии H. Н. Муравьева. Отзвуки обсуждений этих сведений, правда глухие, мы находим в письмах П. Д. Якушкина, С. Г. Волконского из Иркутска, И. И. Пущина из Ялуторовска, В. И. Штейнгеля из Ишима, Г. С. Батенькова из Томска и ряда других декабристов480. В них прежде всего отражено беспокойство за судьбу Севастополя, скорбь по поводу бессмысленных жертв, неудовлетворенность руководством боевыми операциями. Критическую мысль декабристы высказывали осторожно. Так, в письме к И. И. Пущину от 11 октября 1855 года С. Г. Волконский причины неудач видит в следующем: «...все винят Горчакова, а я — Питер: мало войск и потом, если выбор дурен, кто виноват? — не выбранный, а выбирающие»481. Связать неудачи в войне с разложением всей социально-экономической, политической и военной системы государства декабристы не смогли. В критике царизма они поднялись лишь до уровня возложения ответственности за исход войны на правительство и царя, сделавших неудачный выбор командующих войсками. Но и этот уровень суждений для поднадзорных поселенцев, лишенных других источников информации о Крымском театре войны, кроме официальных русских и некоторых иностранных газет, надо признать довольно передовым для того времени. Тем более, что о других театрах войны и характере военных операций декабристы судили через призму событий на Дальнем Востоке, где освободительная миссия русских войск выступала более отчетливо в единстве действий как обороняющихся войск, так и местного населения.

Смерть Николая I, Парижский мир очень слабо отражены в источниках декабристов, поэтому нет возможности характеризовать эти вопросы подробно. Что же касается «амнистии», то большинство декабристов встретило ее хладнокровно, как акт уже почти не нужный. «...Радоваться было нечему, — писал Н. В. Басаргин в «Записке о современных событиях деревенского жителя, возвратившегося из ссылки. От начала 1857-го по 1861 год»... — «Для них (оставшихся в живых декабристов — С. К.) эта амнистия ровно ничего не значила. Но она много значила в отношении самого их дела, в отношении того мнения, которое составилось об нас, в отношении самого правительства и как уступка общественному мнению, явно выразившемуся в их пользу даже в прежнее царствование»482. Подобное отношение к «амнистии» присуще было большинству декабристов, Оно в конечном итоге определяло окончательное решение каждого — пользоваться правом возвращения или остаться в Сибири, в зависимости от того, где с большей пользой можно было приложить остаток физических и умственных сил.

Как нелегко было выбрать лучшее решение, свидетельствуют откровенные признания И. И. Горбачевского, В. Ф. Раевского, Н. В. Басаргина и многих других. Сошлемся лишь на запись в «Журнале» (дневнике) Н. В. Басаргина, относящуюся к концу 1856 или началу 1857 года, как менее известную в литературе: «Не знаю еще сам, на что решусь я. Поеду ли в Россию или останусь в Сибири. В первой нет уже никого изблизких мне людей. Разве поклониться праху их и ожидать в родном, краю своей очереди соединиться с ними. С другою я свыкся, полюбил ее. Она дорога мне по воспоминаниям тех испытаний, которыми я прошел, и тех нравственных утешений, которые нередко имел»483.

Одержало верх чувство ответственности за судьбы России, готовности принять посильное участие в рядах передовой общественности, работавшей над решением социально-экономических и политических проблем, обострившихся после поражения в Крымской войне. Играли роль, разумеется, и другие факторы (материальные, семейные и т. п.). И западносибирские поселенцы все потянулись в Европейскую Россию, кто в надежде облегчить физические недуги или дожить остаток дней, кто с твердым намерением внести свой вклад в разрешение крестьянского вопроса и других проблем. Важно отметить, что все декабристы возлагали определенные надежды на перемены, хотя в политике нового царствования не видели разницы. Надежды возлагались на силу общественного мнения, складывавшегося все более в пользу отмены крепостного права — главной язвы общественно-экономического быта России.

Для декабристов, живших еще в Восточной Сибири и также пристально следивших за развитием общественного протеста по окончании тяжелой войны и заключении позорного мира, «амнистия» не явилась источником мучительных раздумий или колебаний в принятии окончательных решений. Одни, как Трубецкой, Волконский, ею незамедлительно воспользовались, другие (Завалишин, М. Бестужев, В. Раевский, И. Горбачевский, М. Кюхельбекер, В. Бечаснов) ею или не могли или не желали пользоваться. И. И. Горбачевский в письме к Завалишину 18 сентября 1856 года о своем намерении сообщал вполне определенно: «...Я был в Иркутске и только там пробыл 3 дня, повидал своих там живущих — все живут припеваючи и скоро надеются ехать обратно в Россию. Что касается до меня, для меня не существует будущего и просто отвергаю всякие надежды, потому что и были бы, то никуда не поеду, — родных нет, знакомых никого — следовательно, куда ехать?»484.

В Восточной Сибири в то время на практике решались уже многиеиз проблем, о которых в Европейской России только начинали помышлять. В 1851 году с образованием Забайкальской области произошло освобождение приписных крестьян в Нерчинском горном округе. Однако освобождение с переводом крестьян в забайкальское казачье войско влекло за собой новую форму закрепощения, которая стала проявляться после войны с началом так называемых амурских сплавов. Меры, предпринимаемые генерал-губернатором Восточной Сибири H. Н. Муравьевым по закреплению и освоению амурских земель и Приморья, в необходимости которых давно были убеждены декабристы, вылились в голое администрирование. И если в годы войны против англо-французских захватчиков, по условиям военного времени, эти меры были необходимы, то в послевоенное время они, естественно, породили недовольство и в военной, и в крестьянской, и в общественной среде. Так постепенно и незаметно «Амурский вопрос» перерос в острую социально-экономическую и политическую проблему, вокруг которой разгоралась борьба общественных кругов. В центре ее оказались декабристы Д. И. Завалишин, В. Ф. Раевский, М. А. Бестужев, петрашевцы Ф. Н. Львов и М. В. Буташевич-Петрашевский.

Освобожденные от каторжных работ по общей с декабристами «амнистии» 1856 года петрашевцы Н. А. Спешнев, Ф. Н. Львов и М. В. Буташевич-Петрашевский не без содействия декабристов Иркутской колонии получили возможность поселиться в городе Иркутске и получить служебные места. Привлечение умственных сил политических ссыльных в то время соответствовало либеральной политике правителя Восточной Сибири H. Н. Муравьева и планам его социально-экономических и административных реформ. Однако «сотрудничество» петрашевцев, в особенности М. В. Буташевича-Петрашевского и Ф. Н. Львова, и декабристов В. Ф. Раевского, Д. И. Завалишина и М. А. Бестужева с генерал-губернатором H. Н. Муравьевым продолжалось недолго. На страницах газеты «Иркутские губернские ведомости», начавшей выходить с 16 мая 1857 года в Иркутске, ведущее место заняли статьи Петрашевского и Львова и местных демократически настроенных литераторов и публицистов М. В. Загоскина, В. И. Вагина, С. С. Шашкова, Н. С. Щукина и. других. Обличительный характер чиновников, купцов-ростовщиков и деревенских мироедов совпал с появившейся первой статьей Д. И. Завалишина в «Морском сборнике» (1858), трезво вскрывавшей некоторые слабые стороны в деле экономического и культурного развития Амурского края.

«По поводу статей об Амуре»485 — так назвал Д. И. Завалишин свой, первый критический разбор появившихся в печати хвалебных отзывов, об амурской политике H. Н. Муравьева, написанных полковником Назимовым и чиновником Савинским. Всякое нарушение принципа добровольности в переселении, случаи казнокрадства, непроявления должного попечения о поселенцах, крестьянах и казаках, доказанные фактами и вынесенные Завалишиным на суд общественности, явились предметом острых дискуссий в кружках, салонах, на страницах периодической печати не только в Сибири, но и в столице. Вслед за этой первой статьей Завалишин пишет ряд новых в ответ своим оппонентам, но после появления в «Вестнике промышленности» в 1859 году статьи «Новейшие сведения о торговле амурской и замечания о действиях Амурской компании»486 доступ в печать Завалишину был закрыт. Случилось это уже после того, как общественный протест перерос рамки Восточной Сибири и стал предметом обсуждения в правительстве.

Накалу общественной борьбы способствовало и так называемое неклюдовское дело — дуэль двух чиновников в Иркутске в апреле 1859 года. Это событие вызвало небывалый протест против дуэлей, как высшей формы проявления насилия в практике общественной жизни и борьбы. Спровоцированная «муравьевцами» Ф. Беклемишевым и его друзьями дуэль с М. С. Неклюдовым, стоявшим близко к демократическим кругам иркутской общественности, кончилась смертью Неклюдова. Похороны его вылились в массовую демонстрацию почти всего населения города, организованную кружком демократов во главе с М. В. Петрашевским, Ф. Н. Львовым, В. Ф. Раевским, М. П. Шестуновым и другими. Протест стал достоянием А. И. Герцена и получил освещение на страницах его листков «Под суд!»487.

Слившиеся воедино эти два направления, два потока в общественном движении — борцов против самодержавно-крепостнических методов колонизации Приамурья и Приморья и тех же методов управления краем — приобрели отчетливый антиправительственный характер и значительно укрепили демократический лагерь России. Борьба со всяким проявлением этих методов в Сибири сбросила личину либерализма с крепостников всякого ранга, обнаружила неприглядную роль Бакунина в этой истории, ослабила правительственный лагерь расколом его на правоверных и сомневающихся, на «муравьевцев» и «антимуравьевцев».

Объективная значимость выступлений Д. И. Завалишина как публициста состоит не столько в том, что он стал зачинателем общественного подъема в Восточной Сибири, а в том, что он был фактически организатором передовых общественных сил. Неотразимая сила завалишинских обличений покоилась на достоверных фактах, сообщаемых многочисленными его корреспондентами с места событий. И первым среди них был декабрист М. А. Бестужев, участник амурского сплава 1857 года. Так, письмом от 26 июня 1857 года из Усть-Стрелки М. Бестужев сообщал Завалишину о своем «таскании по мелям» с провиантом, когда переселенцы сидят на Амуре голодные488. Письмо доставлялось Серебренниковым, которого Бестужев назвал «наш строитель и лоцман». Он-то и передал устно подробности «пешеходства». Бестужев посылал свои письма подобного плана к Завалишину со многими офицерами (Зиминым, Щлиппенбахом, Кононовичем, Колмаковым и многими другими), каждый из которых дополнял сообщения Бестужева своими наблюдениями и опытом. Таких добровольных информаторов у Завалишина были десятки. Это только те, кто фиксируется перепиской. И все они, разумеется, подобно А. К. Имберху, сообщая факты, давали им и соответствующие оценки, находившие отражение в завалишинских статьях. Одобряя статью в «Морском сборнике», Имберх 29 мая 1859 года писал Завалишину, что его разоблачение лживых сведений лиц, «которые владычествуют в Сибири, их деспотической власти, не знающей ни совести, ни закона», его «попытка передать вещи в настоящем неприкрашенном виде есть именно подвиг, заслуживающий уважения от всякого честного и благомыслящего человека». «Довольно, кажется, ваши сибирские деспоты пользовались не по заслугам, пора бы отдать и должную похвалу их худым действиям. Прочитав ваше письмо, я не удивляюсь теперь, что ваши статьи не печатаются»489.

Запрещением Завалишину печататься и, наоборот, позволением публиковать «опровержения» его противников (Вебера, Романова, Карпова) генерал-губернатор Муравьев-Амурский лишь подливал «масло в огонь». Статьи Завалишина получили хождение в рукописях. Иркутский кружок демократов использовал их широко в своей пропагандистской практике. Ф. Н. Львов в письме Завалишину 9 января 1860 года писал: «Сообщенные Вами известия о подвигах Романова и о прочем я давал многим для прочтения и списывания, и теперь они гуляют по городу... Другое письмо Ваше также будет мною вытребовано сегодня и также передано всем порядочным людям Иркутска для прочтения и списания»490. По Забайкалью распространял статьи Завалишина тот же А. Имберх, позволяя всем снимать с них рукописные копии491.

Статьи Завалишина, Петрашевского, Львова, Раевского, Загоскина и других в «Иркутских губернских ведомостях», а с 1860 года и в «Амуре» обсуждались в библиотеке М. П. Шестунова, ставшей своеобразным клубом. Выдерживая угрозы администрации закрыть библиотеку за позволение устраивать читательский дискуссионный клуб, М. П. Шестунов в письме Завалишину объяснял, что он не может запретить читателям «сметь свое суждение иметь», когда он и «сам не в состоянии удержаться от разговора, видя, с одной стороны, ложь, подлость, деспотизм [...], с другой — [...] усилия мирными, законными путями [...] защитить нашу личность и собственность»492. А в другом письме от 11 июня 1860 года, солидаризируясь с Завалишиным, сообщал: «С будущими почтами я вам сообщу копии с самых верных официальных бумаг, касающихся Амурареки. На вас у нас надежда: мы (а нас много, если не все иркутяне) верим, что вы не оставите дела обличения если не в России, то в другом месте, и мои бумаги вам пригодятся»493.

Действия сложившегося идейно и даже организованно демократического лагеря в Восточной Сибири были значительно ослаблены в начале 1860 года высылкой из Иркутска в Минусинск М. В. Петрашевского, увольнением со службы Ф. Н. Львова, фабрикацией доносов Пасевского на В. Ф. Раевского и прямым административным нажимом на М. П Шестунова и его библиотеку. Однако репрессии против руководящей группы свидетельствовали не о силе местной власти, а о ее слабости.

Примеру Завалишина последовал М. А. Бестужев, написавший » 1859 году письмо в военное министерство с разоблачением злоупотреблений начальника Бурятской казачьей бригады. Другое письмо об Амуре, как сообщил Бестужеву В. И. Штейнгель, ходило в Петербурге по рукам и попало к царю. «Я этим обстоятельством очень доволен, — делился Бестужев в письме к Завалишину от 17 сентября 1860 года. — во-первых, он в них не увидит противоречия твоим статьям, а во-вторых и его я не пощадил, потому что, как ты не обвиняй графа (Муравьева-Амурского —

С. К.), коренное зло есть половинные меры и недостаток энергии в высшем правительстве»494. М. А. Бестужев уже в это время заметил слабую сторону не в самих действиях Завалишина, а в средствах, их однообразии и узости. «Что случилось с твоими статьями, — писал он откровенно в том же письме, так как доверял верной «оказии» (В. О. Кононовичу), — я уже предчувствовал давно. Ты обольстился звуком гласность, ко в России эта гласность еще долго будет трубою, которую будет затыкать капельмейстер в мундире. Ты должен был видеть этот пример на военном сборнике, на крестьянском вопросе, на циркуляре всем властям: не позволять трактовать правительственных распоряжений».

Некоторые расхождения во взглядах на методы и средства общественной борьбы в противодействии общественности злоупотреблениям местных властей были у Завалишина и с петрашевцами Ф Н. Львовым и М. В. Буташевичем-Петрашевским. Завалишин явно противился выходу за рамки «законности», был против обращения к широким массам, склонным более к революционным методам борьбы. Все это и предопределило позицию Завалишина как вдохновителя скорее оппозиционного, чем революционного лагеря. Вот почему в своих статьях Завалишин преднамеренно затушевывает антиправительственную направленность своей критики, направляя главный удар на местную администрацию. И только к 1862 году, испытав на себе гонения местной власти, поддерживаемой правительством, Завалишин открыл свои «сокровенные» цели в письме в Главное управление цензуры. Указав, что цель его статей «изобличение зла», Завалишин в этом же письме от 17 января 1862 года впервые выразил главную сущность его: «Итак повторяю! Для меня в Амурском деле главное вовсе не местный вопрос с отвлеченною какою целью, например, для бесплодного удовлетворения любопытства, как все то, что печатается теперь об аракчеевских неистовствах; для меня в Амурском деле преимущественная цель — это непосредственное действие; во-первых, дело это представляет ближайший и прямой повод для извлечения полезных заключений для всего государства. Что пользы печатать теперь самые оскорбительные вещи для личности Аракчеева и порицать тогдашние правительственные лица и власти, когда уже самыми горькими и обильными, хоть бы Магдалиниными, слезами не поправить и не воротить ни малейшего зла, сделанного тогда Аракчеевым и теми правительственными лицами и властями, которые обязаны были раскрыть правду, а вместо того утаивали, подавляли ее и раболепно льстили Аракчееву! Что, стало быть, пользы раскрывать и знать теперь в подробности аракчеевщину, когда единственное полезное следствие от раскрытия зла в давно прошедшем, а именно — полезный урок и остережение не делать того вперед, пропадает до такой степени бесплодно, что то же зло точь-в-точь возобновляется, совершается снова, да еще в худшем виде и подлежащем большему еще осуждению, как совершаемое в обстоятельствах и в таксе время, когда оно должно быть несравненно строже судимо...»495 Заканчивает Завалишин свое рассуждение явно неудачным сравнением Муравьева с Аракчеевым, политика которых в главной сущности противоположна.

Надо отдать должное декабристу Д. И. Завалишину в том, что «практическое действие» его статей было, несомненно, глубоко положительным, прогрессивным. И, как правильно отмечал Ф. Н. Аьвов, имея в виду действия и иркутского кружка демократов, обличения злоупотреблений «возбуждали общественное мнение против произвола и насилия во всех его лицах, которое не пощадило наконец и самого Муравьева, лицемерно заявившего публично свою терпимость мнений и симпатию к гласности». «Иркутская администрация уже начинает бояться и законов и общественного мнения»496. Причем Ф. Н. Львов не очень преувеличил результативность общественного мнения города Иркутска и прилегающих к нему сел. Он опирался на факты, среди которых такие, как осуждение дуэлянтов, противодействие крестьян Иркутского округа насильственным «закупкам» по заниженным ценам хлеба в казну, возникшее в итоге проведенной «разъяснительной работы» прежде всего декабристом В. Ф. Раевским.

Насколько серьезной помехой для администрации представлялось общественное мнение, формируемое Завалишиным, Бестужевым, Петрашевским, Львовым, Раевским и другими представителями демократических кругов общественности Восточной Сибири, свидетельствует переписка Муравьева-Амурского с Корсаковым и другими сотрудниками высшей администрации края. Административный аппарат Восточной Сибири в эти годы явно распался на группировки, часть которых скрыто, а то и явно сочувствовала передовому общественному мнению. Так, например, по делу о дуэли образовалась группа чиновников, осуждавших дуэлянтов — любимцев Муравьева. Эту группу Гурьев, один из секундантов Беклемишева, назвал в письме к Корсакову от 14 мая 1859 года «партией надутых», смотрящей на него и всех дуэлянтов со злобою. В нее он включил Венцеля, Выкрестюка, Рыкачева, Кочетова, Ольдекопа, Пиленкова, Зубова, Пестерева, Белоголового, Петрашевского и Львова. И особо подчеркнул опасность Ротчева, от которого «запахло»497. В этом перечне лиц из аппарата Главного управления Восточной Сибири во главе с председателем его совета К. К. Венцелем смешаны представители разных идейных позиций и политических группировок, но единство действий по отношению к крайним формам произвола (дуэли) выражено правильно.

Особое место занимал в общественной жизни города Иркутска салон Елены Павловны Ротчевой (управительницы сиропитательного дома Е. Медведниковой). Это с ним связывалось появление в «Колоколе» А. И. Герцена статьи о дуэли, авторство которой приписывалось В. Ф. Раевскому. Уличая генерала Кукеля в распространении по городу слухов о связях своего кружка с А. И. Герценом и корреспондировании в «Колоколе», Е. П. Ротчева письмом М. С. Корсакову 22 января 1860 года просила навести справки и уверяла, что Раевский не посещал ее салона с 26 января 1859 года, а когда и бывал, то в присутствии генерал-губернатора498. Вынужденная оправдываться ради сына Константина, служившего в адъютантах Корсакова и навлекшего на себя гнев своего начальника, Е. П. Ротчева не смогла отрицать факта посещения ее салона В. Ф. Раевским. А если к этому добавить, что именно у Ротчевой М. И. Венюков «чаще всего встречался с Петрашевским» и вел разговоры «о всевозможных предметах», поражаясь непреклонности его убеждений, то можно без преувеличения признать, что в салоне Е. П. Ротчевой, как и в библиотеке М. П. Шестунова, собирались представители самого радикального крыла иркутской общественности и разговоры велись на самые актуальные политические темы. Вероятно, в салоне Ротчевой собиралась и молодежь, почему о Ротчеве (сыне) Гурьев считал нужным предупредить Корсакова.

В какой-то степени с этим известием Гурьева перекликается злобный отзыв об иркутских демократах М. Бакунина, данный им в письме Корсакову от 27 ноября 1859 года. Хорошо осведомленный о характере бесед на вечерах у Ротчевой, Бакунин категорично заявлял, что Петрашевский возглавляет знамя и m-me Ротчевой, Львов идет за ним, а Титов «вполне предан влиянию Петрашевского». Под влиянием последнего находится вся прибывающая университетская молодежь. «Петрашевский, Львов успели их сильно помрачить и попортить»499.

Таким образом, демократическая общественность Иркутска, опираясь на прогрессивную молодежь, группировавшуюся вокруг двух центров идейного воспитания — библиотеки М. П. Шестунова и салона Е. П. Ротчевой, — сумела в апреле 1859 года подняться до уровня массового общественного протеста против существовавшего в Восточной Сибири деспотического порядка управления. Методами прямого подавления общественного движения генерал-губернатор Муравьев-Амурский и его аппарат действовать не могли, так как при явном «кризисе верхов» опасались более серьезного взрыва. Такие видные и авторитетные люди из аппарата Муравьева, как поручик штаба войск Мехеда и чиновник Е. Рагозин открыто не поддержали Муравьева. Последний в письме Корсакову 3 мая 1860 года на вопрос — партизан ли он Завалишина — отвечал, что он «партизан правого дела». «Не Завалишин важен, но важен запрос, сделанный им правительству.... Пора снять завесу со всего творимого на святой Руси»500. В такой сложной обстановке оставалось старое и испытанное средство — лишить общественное движение его вождей, «коноводов», скрытыми, тайными методами — арестами, высылками, ссылками. Так, собственно, и поступили с Петрашевским и Львовым в 1860 году (первого тайно вывезли в Минусинск, второго лишили места в Иркутске, заставив искать приюта у Раевского), Шестунова лишили библиотеки и выслали в Забайкалье, Завалишина в 1863 году выслали из Сибири в Европейскую Россию под надзор III Отделения. Однако и сам Муравьев-Амурский вынужден был покинуть Сибирь навсегда, оставив в наследство своему преемнику Корсакову выполнение «программы» борьбы с общественным движением в Сибири.

Усилия, с которыми выполнялась эта «программа», методы, применявшиеся в борьбе с политическими противниками, напоминали эпоху николаевской реакции. Уезжая в Петербург в конце 1860 года, чувствуя приближение конца своего правления, и потом во Франции в 1861 году Муравьев-Амурский не может успокоиться и постоянно напоминает в письмах к Корсакову свои рекомендации насчет Завалишина, Раевского. Львова и других. «Завалишины, Раевские, Львовы также немало мешают делу, внушая кому попало, чтоб те продавали казне и (приискам) возможно дороже; слава богу, что нам не приходится покупать в Минусинском округе, а то бы Петрашевский был там тоже помехою, — дорого же эти люди обойдутся правительству», — писал Муравьев 30 октября 1860 года. Досадуя, что не может взять с собой в Петербург Анненкова (сидел в остроге по суду за причастность к дуэли), без надежды на помилование по его ходатайству, Муравьев месяцем раньше поделился с Корсаковым своими сомнениями, «ибо данные Петрашевского и Завалишина имеют более значения в Петербурге, чем мои просьбы и уверения и даже чем сенатские решения»501.

Из Франции 26 июня 1861 года Муравьев-Амурский вновь напоминает об опасных противниках: «Из Иркутска посылают беспрестанно самые негодные статьи к Герцену, в том числе страшные ругательства на Бакунина, а в Петербурге все думают, что Бакунин переписывается с Герценом. Я убежден, что, кроме Петрашевского, главные писаки Ольдекопы, Белоголовые, Львов и Завалишин, все эти господа в переписке между собою и у них один агент в Петербурге. Я не для того пишу тебе об этом, чтобы ты мог принимать против этого какие-нибудь меры, но чтоб ты знал, в ком дело, и чтоб ты не ошибался, как ошибаются в Петербурге»502.

Новой главной администрации Восточной Сибири во главе с новоиспеченным генералом М. С. Корсаковым оставалось лишь выслать Д. И. Завалишина, что и было выполнено в 1863 году, а все остальное из «программы» Муравьева было реализовано при его прямом участии Однако репрессии против ведущих общественных деятелей, вдохновителей общественного движения в Восточной Сибири в конце 50 — начале ЬО-х годов (Петрашевского, Львова, Раевского, Завалишина, Шестунова и других) лишь на время затормозили развитие общественной борьбы Затормозили с тем, чтобы на опыте борьбы этих лет в общественное движение вступили новые молодые силы, которым суждено будет стать главным двигателем в общественном и революционном движении 60-70-х годов. Многие из будущих деятелей освободительного движения прошли первую школу в кружках петрашевцев, декабристов и местных демократов в Иркутске, Кяхте, Чите, Томске и других городах Сибири. В этом, пожалуй, главный итог и значение общественного движения 50 — начала 60-х годов XIX века в Восточной Сибири. Смена поколений н русском освободительном движении, как это особенно наглядно видно на примере Восточной Сибири, прошла при участии представителей первого этапа — дворянских революционеров-декабристов и петрашевцев.

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ПИСЬМА ДЕКАБРИСТОВ

Ф. Б. ВОЛЬФ — М. А. и Н. Д. ФОНВИЗИНЫМ503

Вот уже прошло несколько месяцев, что я на поселении, милые и родные Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна; спустя некоторое время я к вам писал обыкновенным порядком и описал вам в нескольких словах наш быт здесь. Теперь уже давно вы имеете это письмо. Мы полагали тогда быть переведенными в Ялуторовск, и поэтому я был твердо уверен еще раз в жизни обнять вас, но вышло совсем иначе; Муравьевым отказали наотрез, и, наскуча жить беспрерывно на мази и не зная, получим ли когда-нибудь позволение переменить наш Урик на другое место, мы решились остаться здесь и более уже не просить перемещения. В сущности, в этом нет большой разницы, положение наше везде одинаково, но признаюсь вам, что мысль никогда вас не видать меня грустно тревожит, как равно горестна и для Муравьевых. Когда-то в воздушных наших замках с Катериной Ивановной и Сергеем Петровичем504 мы вас всегда привыкли считать нераздельными с нами, и нам казалось наше существование на поселении в весьма приятном виде. Прогулки, беседы, круг людей, взаимно любящих и уважающих друг друга, казалось, были верным залогом провести остаток дней в изгнании не только сносно, но даже иногда приятно, можно бы было забыть на час, что мы все-таки еще в тюрьме, хотя более обширной. Но все устроилось другим порядком; Трубецкие еще бог знает когда выйдут, Якушкин в мысли быть вместе расстался с нами навек, может быть, а мы остались одни с Муравьевыми505, при всем этом мы убедились в душе, что для нас нет другого общества, кроме наших союзников, нет удовольствия в кругу людей, нас не понимающих; я не знаю, как вы живете в Красноярске, но здесь нас все боятся, избегают по возможности всякого сообщения, и в Иркутске мы жили только (sic!) так же, как бы в необитаемом месте. Даже в моем положении в необходимости быть беспрерывно в сношении с ними им кажется, что они имеют во мне нужду, и тут я совершенно одинок между ними, они меня таскают беспрерывно и вместе с тем дрожат от страха, когда я приезжаю в дом; для меня это все равно, но ужасно грустно жить беспрестанно в этом положении. Когда мы имеем свой круг, тогда можно забыть, что есть еще люди в мире. Уже несколько раз меня возили в Иркутск и всегда самым тайным образом, а между тем весь город со мною видится, советуется, начиная от высших до самых бедных с утра до вечера и день и ночь, а между тем все это почитается ужасным секретом, — и смешно и досадно, как люди дурачатся; ежели бы я захотел, я мог бы не выезжать из Иркутска, а ежели бы вздумал спросить позволения остаться в нем, то почли бы за самую несбыточную вещь506. Что же с этим делать, положение наше в свете так необыкновенно, так недосягаемо, что точно у людей обыкновенных голова кружится, глядя на нас. Все без исключения, при всем страхе, который их проникает до костей, почитают себя счастливыми, когда им поклонишься или примешь протянутую руку. Вы будете смеяться, Наталья Дмитриевна, но я это испытал не один раз; мне случалось у богачей не принимать несколько раз предлагаемых щедрою рукою денег — надобно видеть их удивление. Не брать денег? Это вне всякого их понятия. У них все основано на деньгах, весь их мир заключается в пестрой обвертке бумажек;, быть вне этой мысли для них непостижимо. Но оставим их. Что сказать вам о нашем собственном житье; мы всегда почти вместе с Муравьевыми, Нонушка очень мила, здорова и растет быстро, она теперь много походит на покойную Александру Григорьевну. Это чрезвычайно странно, у нее нет, исключая рта, ни одной черты матери, но вместе с тем она ее чрезвычайно напоминает, все приемы, все привычки, одним словом, всякое движение покойной, только смугла; она вас очень помнит, как все, что видела в Петровском, но о матери своей никогда не говорит. Мы часто ходим гулять, толкуем, играем в шахматы, и время кое-как идет.

Волконские просили позволения быть помещенными вместе со мною, объясняя, что, пользуясь всегда моими советами насчет здоровья, они просят как милости не лишать их этой выгоды, и особливо в Сибири, на что они и получили согласие. Мы их ожидаем месяца через два, когда замерзнет Байкал. Не знаю, как будем мы жить. Анненковы по этой же причине просятся в ближнюю деревню от нас (8 верст Хомутова) и уже покупают там дом. Что касается до меня лично, так я живу во всем смысле слова покойно, то есть без всякого наслаждения и без всяких страданий. Хожу часто или езжу без цели, без мысли, для того только, чтоб ходить или двигаться. Дома читаю, книг у меня медицинских много, журналов также. Я продолжаю их получать и здесь. При всяком важном случае меня везут в Иркутск, и там я решительно с утра до вечера пишу рецепты и навещаю больных, потом возвращаюсь в Урик, чтоб отдохнуть; иногда и довольно часто больные и сюда ко мне приезжают. Эта жизнь, как кажется, будет продолжаться до моего конца — утешения в ней мало, как равно нет и страданий, а может быть и не долго остается хлопотать. Я, впрочем, могу хоть сейчас кончить. Мне нельзя жаловаться на свою судьбу, я прожил свой век в беспрерывном движении и испытал все, что человек только может испытать, и ежели правда, как сказали вы прекрасно однажды, Наталья Дмитриевна, «que la vie n’est qu’un état merveux» — «l’ai passé la mienne convulsivement!»507. Теперь душа устала, живем не настоящею жизнью, а в каком-то истекшем мысленном мире — все в былом находишь утешение, а от настоящего, как преддверия могилы — ничего не требуешь, ничего не ожидаешь — и вот из чего проистекает спокойствие. Но мне кажется, что я захандрил, родные друзья мои, не сердитесь на меня, я с вами беседую от души и почему же мне не излить вам моего расположения, и мудрено ли быть мне скучным — в эту минуту более обыкновенного я проникнут грустным чувством вас более никогда не видеть, не умею вам выразить, как для меня это тоскливо; знаю, что все в порядке вещей. Нонушки оставить я не мог, ибо обещал это ее матери и от меня просили исполнения. Вас Бог сохранит, здесь я нужнее, нежели меж вами, но со всем тем все-таки очень грустно вас более не видеть; об одном прошу вас, добрейшие Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна, сохраните мне ваше расположение и не забывайте меня, без укоризны простите мне мои недостатки и любите меня за то, что я душевно к вам привязан; знаю, что я мог бы быть лучше, но какой человек может сказать о себе, чтоб он не мог быть лучшим. Но, может быть, я мог бы быть и хуже, чем я есть. Мы видели Адуев (Одоевский)508. Он, кажется, не перенес судьбы своей, прибегнул к унижению и ласкательствам и попрал ногами то, за что несколько лет тому назад жертвовал жизнью. Мы расстались дружелюбно, но, кажется, недовольными друг другом. Душа его горяча только в стихах, а людей он почитает куклами, с которыми играет, как ему и им хочется. Это его откровенное изъяснение. С такими чувствами немного наслаждений в жизни — горе не любить никого и ничего. Наш astucieux vieillard509 также при отъезде из Петровского ужасно напроказил, нельзя без смеху вспоминать его проказ, я воображаю, как вы будете смеяться с Михаилом Фоти(еви)чем, когда он вам расскажет все его проделки — разумеется, что дело состояло в письме, которое он написал Юшневским, но такое письмо вообразите, что письмо к Трубецким есть дружеское изъяснение в сравнении этой эпистолы. Так пересолил, что перешло всякие границы и понятия, и от того более смешно, чем досадно. Бедный старик, голова или сердце, но что-то не в порядке. Что же делать, — все изъясняется десятилетним тоскливым заключением, мудрено ли потрястись мозговице и забредить.

Я видел Раевского, он рассказывал мне свое удовольствие при встрече с вами, он нарочно приезжал со мною видеться, — больной человек, все так же тверд и основателен, любо на него смотреть. Загорецкий510 также навещал меня, нимало не устарел дикой человек. Наш бедний Шимков511 умер, но умер, как должно умирать человеку, — за час до кончины он приказал себе дать перо и бумагу и написал ко всем нам письмо, в котором он говорит, что умирает от грудного воспаления, благодарит всех товарищей за дружбу к нему и за утешение, которые ему доставляли, просит простить ему все, чем мог он погрешить против нас, простился, в последний раз перекрестился и закрыл глаза навек — без ропоту, без укоризны, один в глуши изгнания. Истинно прекрасно. Дай бог нам всем так умереть.

Письмо это было доставлено в Петровск, все вспомнили Шимкова со слезою на глазах и сделали подписку для камня на его могилу. Катерина Ивановна подала прекрасную мысль написать на доске — «притерпев до конца ты спа(с)ен будешь». Вот человек без блистательного образования, просто по душе не преклонил выи своей пред судьбою. Это лучше стихов — в одной минуте целая прекрасная поэма.

12 ноября. После вашего отъезда я очень сблизился с Трубецкими. Эти добрые люди забыли все мои недостатки моего иногда несносного нрава и приняли меня в свою семью как родного, я любил их как только мог; мы расстались в часовне, обливаясь горькими слезами в объятиях друг друга. Добрые, истинно добрые люди. К. И. дала мне свой портрет и кольцо на память, которое привязала сама на мой железный крест, оно и теперь на груди у меня и никогда с нее не сойдет. Наталья Дмитриевна, пришлите мне которое-нибудь из ваших колечек на память от обеих вас, я буду его носить на том же кресте и соединю воспоминание людей, мне неизъяснимо милых. Вы верно получили письмо, в котором я вас уведомлял, что могила Вавинки512 совершенно докончена. Гранитную плиту положили при мне. Я ездил сам к каменщикам и велел при себе отрубить кусок от гранита, который поставили, из его я приказал обшлифовать два камушка и сделал из одного кольцо для вас, Наталья Дмитриевна, с золотом, которое вы мне дали для доски, потому что ее прислали уже прекрасно вызолоченную, а для вас, Михаил Александрович, я посылаю другой камушек, неоправленный, я из него ничего не делал, полагая, что вы сами придумаете что-нибудь сделать. Мысль эта мне пришла, когда вы просили песку и цветов с могилы, но ни того ни другого не было, вое они из камня и гранита. Вавинка сохранится, доколе сохранится земля, в которой он покоится. Когда делали его последнее вечно покойное убежище, я еще в последний раз с ним простился; целый день, покудова продолжались работы, я провел с ними. И как вам изъяснить состояние моей души (?). Мне казалось, я был в сообществе ангелов под сводом земли.

Последние минуты Александры Григорьевны, последняя ночь Вавинки — какие воспоминания. Под вечер, когда положили последний камень, я пригласил священника и отслужили панихиду. Я горько плакал и возвратился в тюрьму; тому уже более двух лет, и теперь, когда пишу вам, — не могу удержаться от слез. Много ли есть людей в свете, которые имеют подобные воспоминания?

Я сейчас пришел от Муравьевых, мы после обеда ходили гулять, говорили много об вас; я живу с ними очень дружески. Мы узнали друг друга покороче, живши вместе, и ничто не нарушает нашего согласия. Я смеясь говорил Никите Михайловичу, что пишу вам о его горестном положении, ибо он должен в шахматах довольствоваться мною, играя прежде с Вадковским и лучшими игроками, я беспрестанно проигрываю, беру вперед офицеров — да нечего делать — на безрыбье и рак рыба, как говорится, а он играет пресерьезно со мною и притом еще думает долго иногда. Нонушка обыкновенно что-нибудь шьет или бегает кругом стола, человек всегда суетливый, или читает со своей гувернанткой. Каролина Карловна Кузьмина, которую вы не знаете, женщина образованная и добрая. Муж ее, с которым она уже не живет лет 20, какой-то комиссионер какого-то класса, а она женщина лет за 40, получила воспитание, как кажется, далеко превышающее ее состояние, и потому предпочла посвятить себя..

В. Ф. РАЕВСКИЙ — H. Н. БЕРДЯЕВУ513

Почтенный и любезный братец Николай Николаевич!

Если вы не сердитесь на краткость моих ответов или писем, то скажите мне, что может быть причиною молчания вашего? Из дома более полугола, как я не получаю писем, но я привык к их равнодушию, но ваше молчание, молчание жены вашей заставляет меня до получения писем ваших быть в каком-то мрачном состоянии, в ожесточении против людей.

Если бы я не начинал верить бессмертию души, сему общему у нас с божеством, то жизнь моя была бы одна буря, душа — глубокий и мутный колодезь. Не несчастию, не изменению судьбы, но стечению ли обстоятельств, или так угодно было вышнему промыслу, Сибирь сделала меня новым человеком; если я не имел необходимости прежде всего в вере, то здесь, в первый раз в жизни, сомнения мои начали исчезать, и новый свет религии, как в тумане, засиял в глазах, я начинаю и, конечно, буду иметь всю надежду, всю опору на прекрасный и спасительный крест, который мне казался так тяжек прежде... Но при самой чистой, крепкой вере человеку в этой жизни нужна опора, соучастие от людей. Крест может нас примирить с протекшим, со смертию, но кто может соделать жизнь покойною, приятною, как не ближние, или друзья, или их соучастие и любовь?

Вот что ожидаю, вот чего всегда прошу вас. От вас я не могу требовать денежных пособий, вы сами муж и отец, вы имеете свои заботы и семейство, но просить вас о памяти, о любви я имею некоторый род права, ибо вы тысячью опытами доказали, какое участие принимаете в жребии моем, вы узнали меня, вы стали писать ко мне. когда я уже переносил удары судьбы, и постоянно не изменили вашим благородным правилам. Вы мне друг, я это знаю, ощущаю, и сердце мое бьется сильно, когда я смотрю на портрет ваш... О, если бы я мог также близко видеть подлинник! Может быть, услышит мольбы верующего бог... Прекрасные мечты, несветлые надежды, они одни остались мне в настоящем. Если вы или сестра хотя через одну почту будете писать ко мне, сколькими прекрасными днями подарите тогда меня, и это стоит только для вас 25 рублей в год и 20 часов жизни, употребленной на благодетельное дело. Исчислите хозяйственно мою радость, благодарность и увидите, какие большие проценты возьмете вы на этот незначительный для вас капитал. Я уверен в любви всех моих сестер, но провидению угодно было наказать меня таким братом, которого ни совесть, ни стыд, ни увещания, ниже самое приличие не могут заставить быть братом — я презираю его, и сожаление мое относится только к сестрам моим. Мне бы хотелось узнать, как они кончили раздел? Я к ним писал через отъезжающего и настаивал, чтобы не изменили намерений своих и в случае обид и утеснений жалова(ли)сь самой государыне. Так как уже все поступки Петра мне хорошо известны, то я хотел бы узнать, на чем кончилось дело?514 Как они решили обо мне. Обстоятельства мои очень изменились с 1831 года, то есть с новым откупом, я прежде занимался перевозкою довольно выгодно — цены на извоз понизились, а корма вздорожали; и теперь я не могу получить вгод более 400 или 500 рублей при всем верном расчете. Если из дому мне не пришлют денег, то я должен буду продавать то, что успел составить себе, то есть самое нужное. Здесь хлеб так возвысился, что можнобы почесть за голод, овса пуд стоит 2 рубля 50 копеек, ржаного хлеба, то есть муки пуд 2 рубля 50 копеек, а весною или летом дойдет до 3 рублей 50 копеек, пшеничный теперь до трех рублей (здесь счет всегда идет пудами, четвертей не знают), а пашни я еще не успел завести. Воровство, грабеж и убийство — здесь суть такие новости, о которых слышишь ежедневно, убить, зарезать, отравить, утопить суть слова, которые в уезде и в городе слышишь беспрестанно, без внимания, без соучастия, одним словом, как о вещи, которая быть должна, с совершенным равнодушием.

Я здесь только 3 года, а уж два раза имел военные встречи с варнаками (гак называют здесь каторжных — беглых). Недавно отца жены моей разбойники ограбили, отняли четырех лошадей, самому прострелили щеку и нижнюю челюсть из ружья дробью и, добивши дубинами, полагая мертвым, бросили в лесу.

Таковы случаи очень часты, невооруженною рукою не только ездить, но и спать в доме опасно. Вот куда бросила меня судьба!! Здесь должен я провести лучшие лета жизни моей. Петр, как на смех, прислал мне в три года с лишком всего 500 рублей, то есть по 150 рублей на год. Это делает честь его чувствительному сердцу. И если бы не крайние нужды мои, я бы из того только, чтобы не унизить себя, не говорил о нем. Сестры из Хворсстянки вот уже более полугода как не пишут ко мне. Мне никак верить не хочется, чтобы забвение было тому причиною, тем более, что я привык к неизменяемой любви Александры Федосеевны515. Что же может оправдать их? Вам отдаю на суд деяния их. Я знаю, что нет пророка в земле своей, но я им брат и друг, пусть каждая из них на одну только минуту перейдет в мое положение, и я уверен, что тогда равнодушие их исцелится.

Я не принадлежу к числу людей плачущих, вынуждающих, требующих сострадание, и молчу, поскольку молчать возможно, но мысль о будущем ужасает меня, я имею жену, в таком ужасном краю, без друзей, без опоры, без надежды...

Е. М. РАЕВСКАЯ — А. Ф. РАЕВСКОЙ516

Почтенная, любезная и бесценная сестрица Александра Федосеевна!

Я не знаю, как благодарить вас за внимание и любовь вашу ко мне, — вы завидуете мне — многие или все, кто меня знает, равно завидуют, но вы не имеете на то права — любовь Владимира Федосеевича к вам так велика, что ни мне, ни себе, — только вам решается он вверить воспитание и самую жизнь своей Саши, которую любит он без ума517.

Я счастлива любовию вашего братца — он часто говорит мне, «что если бы он был в счастии, то почитал бы за несчастие другую жену, не меня». После беспрерывных забот и трудов он говорит мне часто, «что я тогда только покоен, когда остаюсь с тобою один!» Все его знакомые удивлялись его веселости... особенно когда наш Костенька был жив. Саша его начинает веселить также... Он бывает мрачен и задумчив, но редко, бывает даже сердит, но на минуту... Я привыкла к нему. Мы плакали, читая письмо ваше, милая сестрица! Нам не нужно никакой помощи, только любите нас, особливо пишите чаще, вы не поверите, как он мучилс» целый год, когда вы не писали к нему, он не любил даже слышать, когда я ему вспоминала об вас — он твердил иногда: «Вот сестры, для коих только хотел я прежде жить!»

Теперь все прошло... Он привез мне письмо ваше518 из города и сказал: бог правосуден, они меня любят также. Письмом вашим вы сделали его гораздо моложе... но смерть вашего братца привела его в какую-томрачную задумчивость... Откровенно скажу вам: он не любил его и говорит, что при жизни его никогда бы не отпустил к вам ни дочери, ни, меня.

Я имею мало времени быть с ним, он все в хлопотах, в разъездах, а дома за письменным столом. Он даже учить меня нанимал учителей, самому нет времени. Извините меня, милая сестрица, если так худо пишу, едва выкормила я Костеньку и положила во гроб, как другое опять кормлю сама. Владимир Федосеевич не любит даже, когда дитя у няньки па руках, когда я устаю, он берет сам, когда же мне время? Если бог по милосердию своему к нам сохранит нам Сашу, если он дозволит, чтобы я была у вас, тогда, может быть, я успею в науках, ибо братец ваш говорит, что он тогда только будет совершенно доволен мною и покоен, когда я год проживу с вами! О, если бы бог подарил меня этим счастием, он уверяет меня, что вы меня будете любить, я верю ему, ибо вы сестры такого человека, (который в изгнании).

Саша моя целует ваши ручки, а я целую милых сестриц Марию Федосеевну и Веру Федосеевну, остаюсь признательная и преданная вам сестра Авдотья Раевская.

В. Ф. РАЕВСКИЙ — В. В. ЕФИМОВОЙ

...ето большая помощь. Но как-то долго затянулось решение. Посылаю вам мой фотографический портрет520. Он по общему уверению чрезвычайно похож. Я на днях получил из дому по требованию мо(ему) мою наследственную грамоту на дворянство, родословную и герб нашего рода из герольдии, полученным отцом моим еще в 1801 году. Мое имя есть в родословной, следственно, значится по герольдии и потому для детей моих одно только метрическое свидетельство нужно521.

К вам едут товары Ал Сер. Юдина, а сам он будет в мае или июне. Надеюсь мы там и с ним увидимся. Мы все здоровы, кроме маменьки, она всегда в том же переменном положении, ее также огорчают сильно наклонности Юлия522 и хозяина523.

Обнимаю, целую и благословляю вас с вашими малютками, теперь весна хоть снежная и холодная, но она воскресит их, только по теплу больше воздуха и движения.

PS. Не знаю, как дойдет портрет, дорога ужасная!

Что скажет вам Гурьев об ружье, напишите мне524.

Я пишу это письмо из завода, и потому никто из домашних не пишет, а Иван Николаевич едет сегодня.

Физически здоровье Саши дома поправилось, а Миша меня перерос525. Видно, мое воспитание действовало благодетельно только на физические силы.

Я мой портрет посылаю вместо красного яичка!

В. Ф. ПОПОВА — В Ф. РАЕВСКОМУ526

Письмо ваше, любезный и бесценный брат Владимир Федосеевич, от 20 марта меня много огорчило, слишком несправедливо было бы за поступок или чувства одной оттолкнуть всех от сердца вашего; вы знаете, милый братец, чувства мои и всегдашнее желание, чтобы Александра Федосеевна исполнила свое намерение обеспечить детей ваших, что и доказала я по смерти ее, что же делать, если не успела в этом. Зоя, дочь Люб. Фед.527 уже давно отчаянно больна, она была с полгода помолвлен» за сына Федора Марковича Полторацкого528, Юрия Федоровича, я думаю, вы помните, который жил в Чернянке верстах в трех от Морквины, теперь ему отказали, потому что доктора не позволяют по болезни ее прежде двух лет выходить замуж.

С каким удовольствием читала я все, что вы пишите о детях ваших, благословение Божие видно над вами и семейством вашим; как рада я, что Юлий на такой хорошей дороге, конечно, он утешает вас вполне, счастие детей ваших вознаградит вас за все претерпенное вами; как была бы я рада, если бы исполнилось обещание ваше и я могла бы увидеть сына вашего Юлия. На днях я получила от Marie письмо, в котором она пишет столько приятного о всем семействе вашем; у них в Щиграх начальником батареи Богородский, он и жена его только год как из Читы, очень хвалят вашу жену, Юлия и Верочку с мужем, с восхищением вспоминают время, проведенное с ними.

Очень сожалею, что так долго не могла к вам писать, все время была нездорова и теперь еще не совсем прошло — Иосаф Александрович тоже болен, он вам и жене вашей кланяется, детей целует — у нас другой месяц большая суета по размежеванию, инженеры и все чиновники у нас в доме живут, и минуты нет свободной. Прощайте, бесценный братец, целую вас и милую сестру Авдотью Моисеевну, также и всех детей, молю Бога, чтобы вы все были здоровы, счастливы и покойны, и прошу не забывать всем сердцем вас любящую и душою вам преданную сестру

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Вместо послесловия

Для этого краткого пояснительного слова, чисто составительского, не осталось уже тем для серьезного разговора. Они все разрешены в «Предисловии» и «Введении» к сборнику. Есть только одно пожелание.

Хотелось бы, чтобы, перевернув последнюю страницу этого сборника, читатель еще раз вернулся к содержательному предисловию академика Милицы Васильевны Нечкиной. И вернулся бы не для того только, чтобы вновь насладиться чтением этих прекрасных по форме и глубоких по содержанию «Нескольких слов о сибирском трехтомнике», а серьезным уже образом обратить внимание на те новые грани, которыми наделена М. В. Нечкиной давно знакомая и любимая с детства тема «Декабристы в Сибири». Тогда иными предстанут многие картины и «гордого терпенья» и «дум высокого стремленья» в сибирской жизни декабристов, а сами они увидятся «во глубине сибирских руд» не только узниками, но и «орлами», поднявшимися до вершин революционной мысли и общественного движения второй четверти XIX века.

Насколько публикуемые в этом сборнике материалы помогут расширить наши представления о декабристах в их сибирском этапе жизни и по-новому подойти к ранее известным, может быть, фактам, пусть судят читатели и критики. Хочется только верить, что этот сборник — заключительный том сибирского трехтомника — будет читаться с не меньшим интересом, чем предшествовавшие два.

В нем, как представляется составителю, переиздается лучшее из исследований прошлых лет, а новые публикации затрагивают как раз те самые аспекты темы, которые значительно раздвигают ее старые границы и вводят в оборот свежие факты и мысли. Ту же цель преследует и в какой-то мере выполняет небольшая публикация из неизданной переписки декабристов и их родственников.

Можно лишь пожалеть о том, что в силу ограниченных рамок сборника составитель не мог выдержать полностью задуманной им структуры издания, в которой было определено место и таким интересным работам, как «Декабристы в Забайкалье» А. К. Белявского (Сретенск, 1927) и «Декабристы-солдаты» М. К. Одинцовой (Иркутск, 1927). Отдавая предпочтение тем исследованиям, которые вошли в сборник, составитель руководствовался следующими основными соображениями: какое место и значение занимает работа в историографии темы; имеет ли библиографическую редкость и какова при этом ее доступность читателю; насколько богата фактическим материалом и отражает важнейшие, узловые, вопросы темы «Декабристы в Сибири» (это относительно работ, помещенных в первом разделе сборника). Содержание остальных разделов определилось научным содержанием предложенных законченных новых исследований и подготовленных документальных публикаций. Качественный отбор материалов и для этих разделов оставался определяющим. Таковы принципы формирования настоящего сборника. Об остальных, относящихся скорее к научно-технической стороне дела, можно сказать коротко.

Документальные публикации в сборнике (из переписки декабристов) подготовлены составителем по оригиналам (письма № 1 и 5) и копиям, снятым в свое время Ю. Г. Оксманом также с оригиналов, но оставшимися неопубликованными (№ 2, 3, 4). Комментарий к письмам 3 и 4 составлен Ю. Г. Оксманом, остальные прокомментированы составителем.

Иллюстрации к сборнику взяты из широко известной Бестужевской портретной галереи декабристов в публикации «Литературного наследства» (т. 60, 1 и 2), портрет же Е. П. Оболенского публикуется из архива И. В. Арембовского — известного сибирского археолога и палеонтолога. Фотокопия картины А. Боголюбова («Отправка декабристов в Финляндию») — по собранию музея им. А. Н. Радищева в Саратове. Снимки крепостных стен тюрем Горного Зерентуя и Акатуя сделаны в 1965 г. историко-этнографической экспедицией Иркутского университета. Дом Бестужевых — по снимку 1960-х годов.

Редакция некоторых материалов сборника, выполненная составителем, особо оговорена в примечаниях. Купюры (сокращения) взяты в квадратные скобки с многоточиями [...], наиболее ответственные из них специально пояснены и проаннотированы в примечаниях. Расшифровки сокращений, дополнения текста обозначены круглыми скобками ( ), предполагаемая датировка документов взята в квадратные скобки. Работы, изданные в 20-30-е годы, перепечатываются по современным правилам орфографии и пунктуации с исправлением без оговорок явных опечаток.

В заключение от души благодарю академика М. В. Нечкину, согласившуюся выступить с предисловием к сборнику и оказавшую помощь в научном редактировании новых публикаций. За советы и помощь выражаю также благодарность Ф. А. Кудрявцеву, М. Сергееву, В. Г. Тюкавкину, Р. И. Шолоховой, В. Ю. Либе и всем, кто вниманием и участием облегчил составителю работу над сборником.

В сердцах Отечества сынов

Содержание

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СИБИРСКОМ ТРЕХТОМНИКЕВместо предисловия

ДЕКАБРИСТЫ В СИБИРИПуть изучения темы

ИССЛЕДОВАНИЯ 1920-1930-х ГОДОВ

Марк АзадовскийСТРАНИЧКИ КРАЕВЕДЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДЕКАБРИСТОВ В СИБИРИ

I

II

III

IV

Б. Г. КубаловКРЕСТЬЯНЕ ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ И ДЕКАБРИСТЫ

I

II

III

IV

М. В. НечкинаЗАГОВОР В ЗЕРЕНТУЙСКОМ РУДНИКЕ

В. Е. ДербинаДЕКАБРИСТ А. ВЕДЕНЯПИН В СИБИРИ189

В. А. Ватин-БыстрянскийПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА В МИНУСИНСКЕ

I

II

III

IV

V

Н. М. ДружининДЕКАБРИСТ И. Д. ЯКУШКИН И ЕГО ЛАНКАСТЕРСКАЯ ШКОЛА

I

II

III

IV

V

НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

Б. Г. КубаловНЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ К БИОГРАФИИ СИБИРЯКА ДЕКАБРИСТА

Ю. Г. ОксманВ. Ф. РАЕВСКИЙ И ЕГО ЗАПИСКИ

М. В. ПорохЕЩЕ РАЗ ПО ПОВОДУ ЗАПИСКИ О «ДОНЕСЕНИИ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ»

В. М. ПорохК ИСТОРИИ ОТПРАВКИ ДЕКАБРИСТА ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА ЯКУШКИНА В СИБИРЬ

М. М. БогдановаЖЕНЫ ДЕКАБРИСТОВ СИБИРЯЧКИ

* * *

С. Ф. КовальДЕКАБРИСТЫ И ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ 50-х — НАЧАЛА 60-х ГОДОВ XIX ВЕКА

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ПИСЬМА ДЕКАБРИСТОВ

Ф. Б. ВОЛЬФ — М. А. и Н. Д. ФОНВИЗИНЫМ503

В. Ф. РАЕВСКИЙ — H. Н. БЕРДЯЕВУ513

Е. М. РАЕВСКАЯ — А. Ф. РАЕВСКОЙ516

В. Ф. РАЕВСКИЙ — В. В. ЕФИМОВОЙ

В. Ф. ПОПОВА — В Ф. РАЕВСКОМУ526

ОТ СОСТАВИТЕЛЯВместо послесловия

ПРИМЕЧАНИЯ

Марк Азадовский. Странички краеведческой деятельности декабристов в Сибири

Б. Г. Кубалов. Крестьяне Восточной Сибири и декабристы

М. В. Нечкина. Заговор в Зерентуйском руднике

В. Е. Дербина. Декабрист А. Веденяпин в Сибири

В. А. Ватин-Быстрянский. Политическая ссылка в Минусинске

И. М. Дружинин. Декабрист И. Д. Якушкин и его ланкастерская школа

Б. Г. Кубалов. Несколько страниц а биографии сибиряка декабриста

Ю. Г. Оксман. В. Ф. Раевский и его «Записки»

Я. В. Порох. Еще раз по поводу записки о «Донесении Следственной комиссии»

В. И. Порох. К истории отправки декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина в Сибирь

М. М. Богданова. Жены декабристов сибирячки

С. Ф. Коваль. Декабристы и общественное движение 50-х — начала 60-х годов XIX века

Неопубликованные письма декабристов

СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ И КРАТКИЙ КОММЕНТАРИЙ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СИБИРСКОМ ТРЕХТОМНИКЕ
Вместо предисловия

ДЕКАБРИСТЫ В СИБИРИ
Путь изучения темы