1. ЭТОТ ДЕНЬ ОСТАНЕТСЯ В СТОЛЕТЬЯХ
2. "КРУГЛЫЙ СТОЛ" ДНЯ ПОЭЗИИ
3. ПРИЧАСТНЫЕ К ЭПОХЕ ИСПОЛИНСКОЙ, МЫ ВОЗМУЖАЛИ ВМЕСТЕ СО СТРАНОЙ
4. ВЕЧЕР ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ
5. ВОСПОМИНАНИЯ, ПИСЬМА, ПУБЛИКАЦИИ
6. ЖИВОЙ АРХИВ
7. ВКЛЕЙКИ

1

• НИКОЛАЙ ПОЛЕТАЕВ
• ВИКТОР БЕРШАДСКИЙ
• ПАВЕЛ КУСТОВ
• АЛЕКСАНДР ГАТОВ
• ВЛАДИМИР ЛУГОВСКОИ
• ВЕРА ИНБЕР
• АЛЕКСАНДР ЖАРОВ
• АЛЕКСАНДР БЕЗЫМЕНСКИЙ
• ФЕДОР ФОЛОМИН
• НИКОЛАЙ РЫЛЕНКОВ
• НИКОЛАЙ ТИХОНОВ
• КОНСТАНТИН АЛТАЙСКИЙ
• ЛИЛЯ НАППЕЛЬБАУМ
• ПАВЕЛ БОГДАНОВ
• ВЛАДИМИР САВЕЛЬЕВ
• ГЕОРГИЙ ГОРНОСТАЕВ
• ВАЛЕНТИН КАТАЕВ

НИКОЛАЙ ПОЛЕТАЕВ

НАШ ДЕНЬ

ВИКТОР БЕРШАДСКИЙ

БРОНЕНОСЕЦ

ПАВЕЛ КУСТОВ

Я ПОМНЮ ЗРЕЛИЩЕ...

АЛЕКСАНДР ГАТОВ

ДИСПУТ

ВЛАДИМИР ЛУГОВСКОЙ

НАЧАЛО ПОЭМЫ «ОКТЯБРЬ»

ВЕРА ИНБЕР

ИЗ ДНЕВНИКА

Январь 1924 года

Зимние сумерки в Мамоновском переулке. В полуоткрытую форточку вливается морозный воздух; на Тверской позванивают трамваи, доносится скрип извозчичьих полозьев. Внезапно, все ближе и ближе, голос быстро бегущего по переулку газетчика: скончался Владимир Ильич Ленин!

В январской ночи мы двинулись к Дому Союзов издалека. Облако сотен тысяч дыханий окутывало медленный людской поток. Воздух, скованный стужей, был неподвижен. Высоко в небе, в тройном кольце сияния, как это бывает только при самых сильных морозах, плыла луна.

Ленин в гробу производил впечатление спящего. Казалось, он уснул среди венков, и звуки похоронного марша вот-вот разбудят его...

На другой день с обвязанным горлом я сидела дома. Пришли Илья Эренбург и Андрей Соболь: им поручен сбор материала для однодневной газеты «Ленин».

Времени было в обрез, и я села писать сразу же после их ухода.

Навсегда врезался мне в память восковой профиль Ленина, и красный орден на его груди, и стужа, как бы вобравшая в себя весь жгучий холод леденящей сердце скорби, и особая торжественность луны. А главное, самое важное — стихия народного горя: людские толпы. Все это я и попыталась передать в стихотворении «Пять ночей и дней». К вечеру оно было готово. Но мысль, что еще не все сказано, не оставляет меня.

ЛЕНИН

АЛЕКСАНДР ЖАРОВ

ЧТО БУДЕТ В 2027 ГОДУ

АЛЕКСАНДР БЕЗЫМЕНСКИЙ

КОМСОМОЛЬСКИЕ БУДНИ

Чтобы лучше понимать, «что к чему», считаю необходимым сообщить Вам, дорогие читатели, сюжет повести.

А он таков: пользуясь волшебной силой поэзии, я, поэт (член BЛKCM с 1917 года), перенес двух студентов-комсомолъцев шестидесятых годов — Светлану и Геннадия — в тысяча девятьсот девятнадцатый год.

Глава, предлагаемая Вашему вниманию, описывает наше посещение Московского комитета РКСМ. Он помещался в двух малюсеньких комнатушках первого этажа в доме № 18 по Леонтьевскому переулку, где находился Московский комитет РКП(б). До революции этот дом принадлежал графине Уваровой.

Остальное — поймете сами...

С комсомольским приветом

* * *

ФЕДОР ФОЛОМИН

ЯРОСТЬ

НИКОЛАЙ РЫЛЕНКОВ

БАЛЛАДА ТРИДЦАТОГО ГОДА

НИКОЛАЙ ТИХОНОВ

ЯМА В ПРИГОРОДНОМ САДУ

* * *

КОНСТАНТИН АЛТАЙСКИЙ

ИЛЬИНИЧНА

ЛИЛЯ НАППЕЛЬБАУМ

* * *

ПЛАН ГОЭЛРО

ПАВЕЛ БОГДАНОВ

ТАК С ЛЕНИНЫМ НАРОД И НЕ ПРОСТИТСЯ...

ВЛАДИМИР САВЕЛЬЕВ

БАРРИКАДА

КОМИССАРЫ

ГЕОРГИЙ ГОРНОСТАЕВ

МАХАЧКАЛИНСКАЯ БЫЛЬ

ВАЛЕНТИН КАТАЕВ

Немногие знают, что известный прозаик Валентин Катаев начинал как поэт и многие годы продолжал писать стихи.

Мы помещаем несколько его стихотворений. Некоторые из них были напечатаны в давних изданиях, а некоторые печатаются впервые.

ЯПОНСКАЯ ВОЙНА

УЧЕНЫЙ

УЛИЧНЫЙ БОЙ

БРОНЕПОЕЗД

ИЗВЕСТЬ

1

2

3

4

5

ПОЕЗД

2. «КРУГЛЫЙ СТОЛ» ДНЯ ПОЭЗИИ

• ЕВГЕНИЙ ОСЕТРОВ
• ВАСИЛИЙ СУББОТИН
• ВЛАДИМИР ЦЫБИН
• ВИКТОР ЧАЛМАЕВ
• ИОСИФ ГРИНБЕРГ
• ВЛАДИМИР ТУРКИН
• ЛАЗАРЬ ЛАЗАРЕВ
• МИХАИЛ ЛОБАНОВ
• ВАДИМ НОЖИКОВ
• АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВ
• СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ

Редколлегия сборника «День поэзии 1967» собрала за своим традиционным «круглым столом» поэтов и критиков. Состоялся разговор о гражданственности поэзии наших дней.

Ниже печатается ряд выступлений. Конечно, далеко не все важные и актуальные проблемы нашли отражение в дискуссии. Редколлегия считает, что встречи, состоявшиеся за «круглым столом», лишь положили начало исследованию гражданских мотивов поэзии наших дней, их эстетическому обеспечению.

ЕВГЕНИЙ ОСЕТРОВ

Гражданственность всегда присуща великим творениям искусства. Но выступает она — гражданственность — в бесконечно разнообразных проявлениях. Если мы внимательно приглядимся к рублевской «Троице», написанной, как известно, на ветхозаветный сюжет, увидим то, что ускользает от поверхностного взгляда. Перед нами образы прекрасных людей, охваченных, сплоченных общей идеей, готовых пожертвовать собой во имя общего блага. Андрей Рублев выразил в своем произведении многое: и мечту об идеальном человеке, и мысль о дружеском согласии перед лицом общей опасности, и радость общенародного подъема, вызванного победой на Куликовом поле.

Если же обратиться к совсем иной эпохе, к Некрасову, то мы увидим, что его «мужицкий демократизм», его гражданственность существенным образом отличались, например, от тираноборческих тенденций пушкинской поры. Некрасовскую линию в литературе мы часто склонны истолковывать однобоко, видя в великом поэте лишь «печальника народного горя». Существует, например, вот такая дежурная похвала: «Автор, продолжая некрасовские традиции, выступает в непритязательных по форме стихах по преимуществу как гражданин своей страны. Автор менее всего озабочен поисками оригинальных эпитетов и затейливых ритмических рисунков. Он искренне передает то, что думает и чувствует...» Такого рода отзывы бытуют в критических статьях. Куда реже вспоминается заповедь Некрасова-мастера: «Стих, как монету, чекань...» — то есть требование ювелирной работы над стихом.

Гражданственность — всегда воздух времени, атмосфера современности. Художественные приемы, видоизменяясь, иногда даже «взрываясь», отталкиваясь друг от друга, передаются из поколения в поколение. Гражданственность, подобно мастерству, постоянно обновляется, она, как парус, наполняется ветром времени. Сила гражданственности поэзии не столько в тематике стихов, сколько в их эстетическом качестве.

Некоторые из модернистов, активно действовавших в литературе в начале XX столетия, виртуозно владели формой стиха. Максим Горький, иронически относившийся к поэзии Константина Бальмонта, называл его гениальным мастером формы, советовал молодым учиться у него. Известно, что поэзия модернистов «не пошла в народ». Талантливейший Иннокентий Анненский, оказавший мощное влияние на акмеистов и футуристов, да и на некоторых художников наших дней, не стал, однако, поэтом для всех.

Если бы Александр Блок создал только стихи о Прекрасной Даме и «Я ношусь во мраке, в ледяной пустыне...» и не написал «На поле Куликовом», «Возмездие» и особенно «Двенадцать», то едва ли его поэзия была столь долговечной и популярной, какой мы ее знаем.

Завершив «Двенадцать», поэму революции, Блок сделал многозначительную запись в своем дневнике: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь... Сегодня я — гений». Александр Блок услышал ритмы времени в тот момент, когда музыка его поэзии слилась с музыкой революции. Не случайно и упоминание автора «Мертвых душ»; Гоголь видел высшую цель художника в служении обществу, народу, запросам времени («этотшум слышал Гоголь...»). И, откликаясь на гул современности, Блок создал «Двенадцать», первым в поэзии новых лет провозгласив:

Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
 

В пору появления «Двенадцати», как известно, не было недостатка в стихах, исполненных самой возвышенной риторики. Но эти творения канули в Лету, а «Двенадцать» оказывает на нас живое воздействие. Резкость черно-белой гравюры, присущая поэме, так же современна, как и полвека назад: «Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек». Усложненный ритмический рисунок поэмы передает «музыку времени». В «Двенадцати» удивительным образом соседствуют героика и ирония, возвышенное и бытовое, символическое и гротесковое...

Контрастам цвета и ритма в произведении сопутствует противоположность образов: Катька, что с «юнкерьем гулять ходила — с солдатьем теперь пошла», и возникающий в снежной замети Петрограда Иисус Христос, шествующий с кровавым флагом. До сих пор ведутся споры о том, почему на улицах революционной столицы поэту привиделся не какой-либо великий бунтарь, скажем, Спартак или Степан Разин, а именно Иисус Христос. Это одна из загадок великой поэмы, содержание которой на протяжении многих десятилетий порождает различные, часто диаметрально противоположные толкования. Пожалуй, только «Медный всадник» вызывал такие противоречивые расшифровки — одни видели в пушкинской поэме эпизод из жизни северной столицы, которую постигло стихийное бедствие; другие — апологетику Петра Первого; третьи — аллегорию восстания декабристов; четвертые — трагедию маленького человека перед лицом всесильного государства... Перечень истолкований может быть продолжен. Содержание «Медного всадника» практически неисчерпаемо. Так и «Двенадцать». Погружаясь в глубь стиха, в микрокосм поэтического слова, мы не можем не поражаться его многозначительности, многослойности содержания.

Если же говорить о финале блоковской поэмы, то. на мой взгляд, наиболее убедительными представляются соображения, высказанные в свое время Николаем Асеевым: «Блоку нужен был величественный образ, символизирующий великую цель, во имя которой надо было преодолеть все, даже самое темное — грабежи, гульбу, убийства. Блоковский Христос — воплощение справедливости, освещающей дела двенадцати. Какой-либо реальный образ снизил бы степень революционной романтики поэмы».

Поэма Блока счастливо сочетала в себе временное и вечное, злободневное и эпохальное, то есть особенности, обеспечивающие произведению долгую жизнь.

Гражданственность в литературе, как я уже сказал, неотделима от эстетической ценности произведения, от его художественной значимости. Я бы не стал повторять эту пропись, если бы у нас не существовал легкомысленный взгляд на гражданственность в поэзии как нечто не требующее художнических усилий.

В грохоте бурь Великой Отечественной войны с необыкновенной силой зазвучала проникновенная лирическая поэзия Михаила Исаковского, обнаружив свою гражданскую сущность. Во всяком случае, «Катюшу», написанную до войны, пел фронт и тыл; лирический образ девушки, посылающий привет любимому, стал восприниматься как образ Родины, благословляющей на бой своих сыновей. Позднее появилось стихотворение К. Симонова «Жди меня...», получившее всенародную популярность. Так в военных условиях гражданственность поэзии обрела свои новые качества.

Если же говорить о поэзии наших дней, то ее успехи несомненны. Но главная беда стихотворной публицистики, на мой взгляд, в риторике и декларативности. Небывалое распространение печатного слова (миллионные тиражи журналов и газет), всеобщий интерес к общественной жизни вызвали бесчисленные стихотворные отклики на злобу дня. Эти стихотворения-однодневки часто настолько безлики, шаблонны, что их следует рассматривать вне поэтического ряда, вне литературы» Мы не можем закрыть глаза на существование эрзац-поэзии, ибо она ежедневное чтение миллионов. Истоки псевдопоэзии имеют глубокие корни. У меня нет возможности проследить ее историю, ибо это тема специального исследования. Скажу только, что псевдопоэзия всегда культивировала бездумное и в своей сути мещанское представление о жизни: «Радость бабочкой веселой пролетает по кустам; вьются песни, точно пчелы по лазоревым цветам». Эти стихотворные бабочки в довольно изрядном количестве порхают по страницам периодики и многочисленных сборников, выпускаемых в Москве и далеко от столицы.

Гражданственность у нас, к сожалению, часто понимается узко и упрощенно, как рифмованное изложение статейных фактов и положений. Крупный калмыцкий писатель Давид Кугультинов, один из самых наших значительных поэтов, с улыбкой вспоминает в автобиографии, как в годы отрочества он приобщился к литературе, напечатав в совхозной многотиражке первый стихотворный опус: «Стихотворение имело длинное название «Успешно проведем отелочную кампанию»» В нем я определял политические задачи и давал практические указания». Позднее, став поэтом, Давид Кугультинов создал высокие образцы гражданской поэзии. Так, в балладе, посвященной гибели певца степей — жаворонка, поэт пишет: «А степь дышала чабрецом... Привольной — горя мало, что все-таки одним певцом над нею меньше стало!» И делается неожиданный поэтический вывод: «Мы все со временем поймем...» В этой балладе' больше гражданского пафоса, чем во множестве стихотворных деклараций.

Наша нынешняя беда в том, что поэты, давно вышедшие из отроческого возраста, упорно пишут и печатают стихи типа «успешно проведем отелочную кампанию». Нет, не исчезают у нас любители-профессионалы писать на тему: «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булки выпекал».

Сложные противоречия современного мира не могут быть выражены однозначным способом. Недаром в последнее время так вырос спрос на поэзию, рассчитанную на серьезного, вдумчивого, подготовленного читателя. Так громко заявило о себе требование на поэзию многозначную, дающую возможность различных истолкований. Вот в чем отгадка секрета успеха таких поэтов, как Александр Твардовский, Николай Заболоцкий, Андрей Вознесенский... Их гражданственность не порождена поверхностными впечатлениями, она выражение внутренней сущности авторов.

Михаил Пришвин, много раздумывавший о гражданских мотивах в искусстве, оставил в своих записных книжках такую запись: «Деловое искусство есть пропаганда или искусство, подчиненное правде-делу. Правда века людьми еще не вполне усвоена и потому не стала еще истиной, которая не мешает свободе искусства. Так что оставаться свободным в искусстве можно только на основе истины, контролирующей время правды, так как правда расположена во времени, а истина от него не зависит. И еще «так что»: правда есть истина, ограниченная временем».

За полвека истории нового общества вырос многомиллионный читатель. Поэты наших дней творят в условиях, существенно отличающихся от тех, когда писателей окружали моря народной неграмотности. «Понимание стихов» у нас, конечно, «выше довоенной нормы». И читатель вправе требовать, чтобы общественная поэзия выступала вооруженной эстетически, а также, употребляя поэтическую формулу, мы вправе ждать, «чтоб боль болела бы взаправду, слеза была слезой».

ВАСИЛИЙ СУББОТИН

Мы пришли сюда говорить о гражданственности поэзии. Но если бы нас даже не предупредили, мы бы все равно говорили об этом. Через мое поколение прошла война. Недавно в Ленинград, Дудину, мы в дни его юбилея отвезли мятый и жатый солдатский котелок. Мы написали на нем: «Мише — от московского полка». Все расписались. А фамилии и имена друзей наших — Гудзенко, Тушновой, Недогонова нам выгравировали в мастерской на боку этого котелка.

Я зашел недавно в одну квартиру. В ней над столом, на стене, висел снимок, портрет человека с молодым, очень светлым лицом, в пальто со всем нам памятным плисовым воротником, вождя нашей революции Владимира Ильича Ленина. Ленина, стоящего на том месте, где сейчас Мавзолей Ленина. А чуть в отдалении — на этом снимке — я увидел к нему через головы людей тянущегося, сдернувшего кепчонку, очень молодого рабочего паренька — нашего товарища Василия Казина — вытянувшего шею рабочего-мастерового. Члена нашего нынешнего творческого объединения.

Павел Арский — солдат Павловского полка и поэт, печатавшийся в те годы в «Правде», — брал Зимний. В Октябре семнадцатого года. Не забывайте об этом! Я не назвал тут многих имен. Только потому, что перечисление этих имен стало давно как бы обязательным. Но назвать следовало бы. Поэзия наша и богата и многогранна, как никакая другая.

Я вот был на одном собрании в этом году, на одном вечере, где на большую, уже очень утомленную аудиторию вышел поэт, стихи которого мы знали и любили в годы войны. И когда он стал читать те памятные всем нам строки, я почувствовал, как вздрогнул зал.

«Майор привез мальчишку на лафете. Погибла мать. Сын не простился с ней». Я говорю о Константине Симонове, его поэзии.

Я рад, что был свидетелем этого. И вот на этом вечере я подумал и, если хотите, понял тогда, что это такое — умение говорить так, чтобы тебя слушало много людей. Крупно. Это очень важно. Про самое главное. Быть сыном народа, сыном родины. Служить. Может, это и есть гражданственность. В самом прямом и простом солдатском смысле.

Надо помнить, что мы не отвоевались. Идейная последовательность, непримиримость, ясная идейная позиция — писателю без этого просто нельзя. Не будем здесь читать популярного курса.

Мы не перестали быть бойцами.

Я мог бы сослаться на многих наших товарищей. Возьмите работу Сергея Наровчатова последних лет. Я имею в виду его очень заметную, веско прозвучавшую публицистику, его статьи о поэзии. Наровчатов заговорил голосом громким и слышным.

Известно, что труднее всего заставить людей слушать себя. Это удается в наше время только человеку очень смелому, талантливому. Не одни особенности стиля, не тонкости синтаксиса и письма определили удачу этой работы. Нет, страстность Наровчатова, который когда-то писал в клятве своим сверстникам, павшим бойцам сорок первого и финской:

...со всем поколением в сердце несу я
Вашего сердца нетленную часть.
Навек присягаю, навек голосую
За советскую власть!
 

Во все времена общество растило молодое поколение в уважении к традициям отцов. Чтобы дети были верны своим отцам и продолжали их дело.

Заботилось об этом. Считало себя обязанным.

Нельзя только отвергать, нельзя без конца отрицать. Нужна другая основа. Строить, созидать можно только на утверждении, вере, а не безверии. На вере в коммунизм. На убеждении.

ВЛАДИМИР ЦЫБИН

Русская литература, особенно русская поэзия, отличалась одной очень характерной чертой. Может быть, эта черта и выделяет ее из ряда других поэзий мировых — это правдоискательство. Не зря тема всемирного скитальца /создана именно в русской литературе, и особенно тип правдоискателя. Вспомним Льва Толстого и Михаила Шолохова. Так же и в поэзии. Где-то мы все в поэзии Мелеховы, s где-то мы все правдоискатели.

Сейчас очень много говорят о правде, а бывает, что выше правды — истина, потому что через постижение самых разнообразных правд мы постигаем истину. И это правдоискательство делает нашу поэзию гражданственней.

Когда мы говорим о гражданственности, мы отделяем ее от сущности, от того, что сам поэт должен быть поэтом-гражданином, то есть гражданственную поэзию мы отделяем от понятия гражданина. А если сам поэт гражданин, то гражданственность проникает во все, она проникает в стиль, потому что стиль в конечном итоге — это характер. Поэтому мы можем говорить о том, что поэзия, особенно последнего времени, гражданственна.

Правда, иногда путают публицистику с гражданственностью, но публицистика это только одна сторона гражданственности, очень характерная, очень яркая, то есть публицистика — это острие гражданственности, а лезвия и сам меч — это вся поэзия. Поэтому понятие гражданственности в поэзии я лично трактую очень широко. И если стихи о любви звучат красиво, честно, сильно — они гражданственны.

ВИКТОР ЧАЛМАЕВ

История родного народа — это, конечно, самое священное достояние поэта.

А как мы в современной поэзии распоряжаемся реликвиями истории, как обращаемся прежде всего с самим высоким понятием — Россия, Родина? Как воспитываются поэзией патриотизм — это бесспорно одно из самых глубинных качеств народной души?

Количество, видимо, всегда идет впереди качества... И по части обилия накопления клятв в верности России, заверений в любви к ней, непременно сыновней, современная поэзия ушла далеко. Само слово «Россия» стало как бы визитной карточкой множества сборников, общим местом... Причем если раньше иной поэт решительно принимал на себя роль пророка в отечестве своем, готового принять исповедь России и легко утешить ее, то теперь мы видим полнейшую эклектику, разброд. Иной поэт то на колени падает перед чем-то непостижимо грандиозным, беспредельным, что как неистощимый аккумулятор всегда насытит «чертовой силой вдохновения».

И пусть я, птица перелетная,
Мечусь по всей России, мучаясь, —
Всегда Россия перельет в меня
Свою спокойную могучесть.
(Е. Евтушенко, «Какая чертовая сила...»)
 

В молитве постичь Русь... И возвыситься, поклоняясь... Ловкость, с которой иные поэты «распластываются» перед далеким и смутно осознаваемым ими сложным понятием, нередко весьма удивительна, сверхчудесна. Но это, как правило, унижение ради корысти, — поэт, пребывая в состоянии изрядной духовной пассивности, поклоняясь России, все время просит у нее. То это ему дай, то другое...

Степь полынная! Степь медовая!
Подари все родное мне:
И парные сады вишневые
В ярко-кипенной белизне.

И горючие слезы вербы,
Что припала, склонясь, к ручью.
Подари молодое небо
И седое. Я так хочу.
(А. Максаев, «Игрища»)

Сибирь,
даруй мне поднебесье.
Меня полета удостой!
(И. Волгин, «Волнение»)
 

До сих пор по этим именно просьбам-челобитным можно узнать происхождение или Маршрут последней поездки поэта. Сибиряки просят нечто для себя у тайги, вологодцы или молодые смоленцы у березы, горские поэты у Эльбруса. Как некогда Гайавата для сооружения пироги просил коры у березы, ветвей у кедра, смолы у ели, так некоторые поэты порой обдирают — и весьма суетливо, поверхностно, «по-браконьерски»! — какие-то внешние приметы родной земли, времени, истории!. Но фотограф в поэзии еще никогда не был подлинным патриотом! И Россия перельет в поэта свою могучесть, если есть душевная глубина, «емкость» выстраданной поэзии, есть звучащие струны в душе!

Физическое зрение вовсе не одинаково со зрением духовным. Александр Блок на Куликовом поле, вероятно, так же заброшенном и забытом в его время, как и в наши дни, сумел увидеть гораздо больше, чем самый ловкий и вездесущий фотограф. И само поле Куликове» предстает не как проселочная глушь, а перепутье русской трагической истории. После блоковского взгляда на исторический пейзаж Куликова поля или на расхлябанные колеи России, где «вязнут спицы расписные», после есенинского проникновения в «несказанное, синее, нежное» рязанских раздолий, взгляды многих современных поэтов на Родину кажутся просто незрячими. Столько душевной немоты, краткости ассоциативных связей, скольжения по фасаду события, что, ей-богу, ни поэзия, ни история не раскрывают своих загадок. А ведь от столкновений родного в веках, по мысли Блока, звучит особая музыка, раскрывается нечто тайное, сокровенное, — так было после встречи Пушкина с Петром в «Медном всаднике»!

А. Яшин, поэт с глубоким чувством Родины, не умеющий эстрадно-громко, на миру благовестить о своей любви, в стихотворении «Твоя Родина» дал прекрасный совет тем, кто хотел бы преодолеть эту фотографическую незрячесть: жить радостью и болью народа, идти босиком по земле.

Спеши на выручку, других зови, —
Пусть не найдется душ глухих и жестких!
Без этого к чему слова любви
О родине,
О речках,
О березках?!
 

Да, именно эта, идущая вечно по земле «босая Память — маленькая женщина» (прекрасный поэтический образ Е. Исаева) возвращает истинно патриотическое зрение и поэту и прозаику, ведет его на острые камни исторических дорог. И излюбленный «местный цвет» — березки, лиловые небеса той же Вологодчины, светлые кольца озер в поэзии земляка А. Яшина и Вас. Белова молодого поэта Виктора Коротаева предстают уже совсем не пестрой идиллией, а дорогой из прошлого в будущее.

Меня глубоко радует, что жемчужная нить подлинной патриотической поэзии, прерывавшаяся порой и компрометировавшаяся бездумными одами, трескучими здравицами, сейчас вновь соединена воедино с блоковской, есенинской традицией. В сборниках «Третьи петухи» Вас. Федорова, «Босиком по земле» А. Яшина, поэмах С. Викулова и других синтезируются когда-то разделенные патриотизм и чувство нравственной ответственности за все несовершенство мира.

К сожалению, своеобразное «браконьерство» в освоении темы патриотизма имеет еще множество обликов. Если некоторые поэты вроде А. Максаева, как бы в молитве самоумаляясь перед далекой и неясной для них иконой, упадают ниц, то другие усваивают импозантную позу приятельства с великими фигурами. Это уже не молитвы, а царские кивки. Они со всеми по-хлестаковски на «ты»... запанибрата. В этом смысле просто поразительно то опошление самого имени Льва Толстого, которое допускает И. Фоняков, передавая на свой лад атмосферу ухода Толстого из Ясной Поляны. Толстого, по выражению И. Фонякова, «хватились в доме поутру».

...Ведь как-никак на целый мир —
Шум, потрясенье,
Ведь как-никак — «Война и мир»
И «Воскресение».

Припоминали: с давних пор
За ним водилось —
Страдал, ворчал. Но до сих пор
Все обходилось...
 

Такие стихи воспитывают не гордость исторической славой России, а развязнопошлое высокомерие недоучек, похлопывающих великого «Львишку» по плечу: «Дает старик!»

Вас. Федоров в стихотворении «Наш мир беднеет» хорошо сказал о необходимости защищать красоту в мире как почву самой поэзии, защищать богатство связей человека и природы, человека и истории, как кислородную зону поэзии:

Ни елка,
Соскочившая
С пенечка,
Ни конопели
Дымчатый прибой!
Ничто не уходило
В одиночку,
А что-то уводило
За собой.
О, конопля,
Сбежавшая от прясла,
Ты в детской
Не участвуешь игре!
Ни семечка,
Ни запаха,
Ни масла,
Ни коноплянки,
Певшей на заре.
 

В самом деле, трудно поэту обращаться к читателю, духовно оглушенному антилиричной джазовой песней, невольно «вибрирующему» всем телом при звуках современного барабана или ударника, обходящемуся в своей практике уже не словами, а числами... «Потому что все оттенки смысла умное число передает»... Современная цивилизация, скорости и ритмы, шум сенсаций, вносящих беспрерывную динамику и бодрость, в жизни современного человека имеют наряду с положительным и отрицательные эффекты. Человек оглушается, стандартизируется, внешнее подавляет часто оригинальность внутренней жизни, как некий «идеализм», ампутируется душа и совесть... А перед винтиками и бездуховными существами поэзия беззащитна. Она не может выполнять роль двигателя нравственного и духовного прогресса, она гаснет, как лампа, утратив источники питания. Развитие и обогащение патриотической тематики — это гражданственность самого высокого плана, это реализация задач по воспитанию гармонично развитого, богатого духовно человека, укрепление тех всепроникающих уз, которые образуют плодородную структурную почву духовной жизни народа, почву его поэзии.

А. Платонов в недавно опубликованной в «Литературной России» статье «Пушкин — наш товарищ» очень точно определил, анализируя образы Петра и Евгения в «Медном всаднике», место поэта: «Петр для Пушкина был направлением в обширный, деятельный мир, где, однако, тоже нельзя существовать без... Евгения, чтобы не получилась одна «бронза», чтобы Адмиралтейская игла не превратилась в подсвечник у гроба умершей (или погубленной) поэтической человеческой души». Границы гуманизма, доброты, источника нравственного развития человечества должны быть защищены поэзией во имя людей, во имя самой поэзии.

ИОСИФ ГРИНБЕРГ

Нередко встречи и обсуждения сводятся к тому, что каждый выступающий говорит о своем, по существу не вступая в общение с окружающими. Наш разговор сегодня, к счастью, складывается по-иному. Постепенно, сквозь споры и несогласия, мы пробиваемся к истине. Сейчас, очевидно, все мы признаем, что гражданственность в поэзии есть отнюдь не признак одного или нескольких жанров, а качество поэтического творчества — качество драгоценное, очень многое определяющее не только в направлении, но и в строении стиха, выступающее все с большей отчетливостью и силой.

Не на долгий срок обратимся к прошлому, к тем временам, когда в представлении многих поэтов и критиков, а следовательно, и читателей гражданственность жила только в открыто публицистических стихах, написанных на темы дня, и противостояла лирике, которая, в свою очередь, была «привязана» — насильственно! — к определенным темам: любовь, природа, одиночество...

Надо сказать, что и в ту пору живое развитие поэзии отбрасывало эти искусственные разграничения, шло «поверх барьеров». Лирика Александра Блока была напряженной, мучительной думой о России, тревогой и заботой о ее будущем. Владимир Маяковский в своих стихах о новостройках пятилетки оставался лириком, а в своей поэме о любви «Про это» утверждал высокую гражданственность. И Сергей Есенин в словах, обращенных к любимой женщине, делился сомнениями и надеждами, рассказывал о том, что значило для него «знамя вольности и светлого труда». Теперь с удивлением мы вспоминаем о том, как в это же время теоретики Лефа и Перевала спорили о том, что важнее и дороже: поэзия жизнепознания или (!) жизнеутверждения, лирика или (!) публицистика. Да что говорить о теоретиках! Прекрасный лирический, гражданский поэт Николай Асеев, свободно и убежденно раскрывавший себя, свою личность, восклицал в «Антигениальной поэме»: «Мы щиплем теперь индивидуумов, как раньше щипали царей».

Постепенно наша поэзия осознавала свою природу, свои возможности, преодолевались групповые предубеждения, и уже в тридцатых годах торжество лирики было очевидно и общепризнано. Означало ли это, хоть в маленькой степени, снижение гражданственной напряженности, силы стиха? Ни в коем случае; напротив, с особенной очевидностью сказалась способность нашей поэзии руководствоваться высокими общественными критериями во всех обстоятельствах, вкладывать свою личную заботу в решение вопросов всенародного значения.

Об этом с неопровержимой убедительностью свидетельствует и весь опыт военных лет. Обратимся ли мы к получившим широчайшую известность «Книге про бойца» Александра Твардовского, блокадным стихам Ольги Берггольц или к скромным строкам не увидевших конца войны Алексея Лебедева, Георгия Суворова, — равно поразит нас безраздельность, полнота нравственной отдачи, слияние оперативных фронтовых задач с душевными потребностями поэта и гражданина, человека и воина. После этого любая попытка вернуться к старым, ветхим противопоставлениям и размежеваниям обречена на неудачу.

Однако у нынешнего дня поэзии свои сложности и трудности. Завоевания и достижения прошлых лет не могут быть механически повторены. Каждое новое стихотворение требует новых усилий. Каждый поэт, испытывающий потребность сказать свое слово о времени, чувствует себя первооткрывателем.

Нынче редко можно встретить человека, который стал бы всерьез утверждать, что злоба дня и проблемы, постоянно волнующие человека и человечество, в жизни и в искусстве существуют раздельно. Тому, кто стал бы пытаться доказать недоказуемое, можно напомнить о том, что не подверженные влиянию времени «Слово о полку Игореве» или «Божественная комедия» Данте были произведениями сугубо злободневными и что умение разглядеть в преходящем долговременное всегда было неотъемлемым признаком подлинного мастерства. А уж теперь-то, в наши годы, когда вопросы, которые принято называть вечными, решаются практически, когда мы научились в повседневном различать дыхание эпохи, это совмещение глубинного с быстротекущим, устойчивого с подвижным, меняющимся стало и необходимым и естественным.

Все это так. Но одно дело — определение, понимание задач и возможностей. Другое — их реализация. Обещания и декларации проверяются качеством рядовых, будничных строф. Каковы же они — будни и праздники нашей поэзии? Вот, к примеру, украинский поэт Виталий Коротич в статье «Размышления по поводу» («Литературная газета», № 8), посвященной преимущественно книге «День поэзии 1966», произносит слова горькие и жестокие. Подкрепляя свои рассуждения выписками, в достаточной степени красноречивыми, он приходит к выводу: «Меняются моды, но остаются служители мод, снова рождаются посредственные стихи и посредственные поэты». И напоминает «об ответственности перед временем и о том, что недостойно забывать об этом».

Признаться, при чтении статьи Коротича испытываешь двойственное чувство. Соглашаешься с ним, сочувствуешь его взыскательности, его нежеланию мириться с ремесленным сочинительством, с существованием «полых» стихов, обнаруживаешь в своей памяти изрядное количество примеров, которые могли бы встать в тот же печальный ряд. И вместе с тем рождается желание возразить поэту, когда он одобрительно называет лишь имена общепризнанные, бесспорные, так сказать, антологические, словно не замечая широты фронта нашей поэзии, выдвижения вперед различных ее участков, успехов, достигаемых многими ее бойцами.

Тотчас же возникает искушение назвать ряд имен и заглавий. Но этот соблазн надо преодолеть: перечни, даже составленные как нельзя более тщательно, плохое доказательство. Лучше сказать о немногих поэтах и книгах, но постараться уловить черты, их характеризующие.

Вот новая книга Новеллы Матвеевой. Стихи, собранные в большей части ее разделов, обманывают читателей, приготовившихся найти здесь строки, которые подтвердили бы представления, сложившиеся при первых встречах с поэтом. Это счастливый обман, свидетельствующий о том, что Матвеева не склонна удовлетворяться своими прежними находками, как бы удачны они ни были. В самом деле, уже возник было перед нами облик милой мечтательницы, способной ценить прекрасное и доброе, складывать умные сказки о дальнем и близком, возвышенном и обыденном. Вспоминается, с какой радостной настороженностью слушал Самуил Яковлевич Маршак эти грустные и веселые, иронические и нежные строфы, опять и опять возвращаясь к тем, что больше всего трогали своей свежестью и смелостью. А теперь перед нами та, да не та Матвеева. Она произносит слова негаданные, нечаянные, выказывает чувства, ранее ею не обнаруженные, делится мыслями, острота и проницательность которых заставляет по-новому относиться к ней, видеть в ней поэта более сложного и разностороннего.

Когда Матвеева изображает старого певца «асфоделей и маленьких нимф», который «думал, что слово — хрусталь и фарфор, а словото было гранит», который затем «понял, что слово — гранит и кремень, а слово-то было душа», или когда она обращается к собратустихотворцу с призывом: «не пиши, не пиши, не печатай хриплых книг, восславляющих плоть!» — и видит с торжеством, «как волокна огнистого пуха, из столетья в столетье летят звезды разума, сполохи духа, и страницы в веках шелестят», — в этих умных, едких, восторженных строфах, которые и сами по себе хороши, мы находим к тому же и объяснение тех усилий, что позволяют Матвеевой уверенно и успешно осваивать новые темы и подходы, до сих пор ей, надо думать, не дававшиеся. Ее «Гармония», «Песни Киплинга», «О наградах», «Терпение» — это стихи, отмеченные творческой, гражданской зрелостью. Именно в возросшей гражданственности и сказалось духовное развитие поэта; это процесс внутренний, органический. Свойства, которые отличали стихи Матвеевой, не перестали существовать, но обернулись дополнительными гранями, сперва остававшимися в тени.

Николай Сидоренко взялся за перо примерно тремя десятилетиями ранее Матвеевой. Но его книга «Эта незапамятная ночь» также несет на себе мету нравственной неуспокоенности. Движение мысли приобрело большую пытливость, напряжение, резкость. «Я полюбил листать календари, перебирать событий давних даты» — так начинается одно из стихотворений. Казалось бы, созерцательные, бездейственные строки. Ан нет: познание прошедшего свободно от бесстрастия и равнодушия, потому что поэт здесь находит истоки настоящего и будущего «И самые глухие времена, и самые забытые поэты» — о многом говорят, многому учат. «Ты слышишь ли далеких песен звук и голоса доверия и братства?» — восклицает поэт, и в этом вопросе опять-таки внятно звучит нота гражданского беспокойства, желание видеть доблестные традиции минувших лет живыми, развивающимися.

Обращаясь к различным стихам, к разным поэтам, мы снова и снова удостоверяемся в том, что ответственность перед временем для них не есть нечто привнесенное со стороны. Она родилась в недрах поэтических характеров и стала их неотъемлемой чертой, многократно и своеобычно выраженной.

Немало способствовала укреплению этого высокого качества владеющая ныне нашей поэзией жажда исследования жизни, — исследования воодушевленного и строгого, развернутого и сосредоточенного. В последнее время завязались споры вокруг так называемого интеллектуального направления нашей поэзии. Дыма без огня, как говорится, не бывает, основания для постановки этого вопроса имеются. Но право же, его стоит ставить шире. Перемены, происшедшие в поэзии, не исчерпываются возросшим интересом к мотивам науки, искусства, культуры. И на вооружении современного стиха находятся не только подчеркнуто «сверхскоростные», «ультразвуковые» способы изображения. Мы все еще никак не можем привыкнуть к многоголосию нашей поэзии, к ее увеличивающемуся умению охватывать разные оттенки душевной жизни, различные стороны человеческой деятельности и вводить в действие всевозможные способы выражения и воплощения.

Вот и сейчас: разве не являются неотъемлемой и притом важнейшей частью нашей поэтической современности наряду со стихами, открывающими нам тайны молекулярного анализа, стихи, передающие поэзию обыкновенной трудовой жизни. И еще: сегодня имеет власть над нашими умами и сердцами и «взрывающаяся» строка Андрея Вознесенского — «Изумленнейшее хранилище жизни, облака, вышины», и задумчивые, ясные, вместе с тем пронзительные строки Александра Твардовского, покоряющие своим «безысходным напряжением», и другие слова, звучащие на все лады, расцвеченные несхожими нравственными и образными красками.

Владеющий поэтами пафос исследования жизни подсказывает им новые и новые истолкования, решения, ракурсы. Стихи, переполненные обещаниями, клятвами, уверениями в готовности поэта к испытаниям, в его мужестве, серьезности и других достоинствах, — в наши дни мало что значат.

Вот пишет Ашот Гарнакерьян: «Ищу никем не сказанное слово, чтоб мысли к новым руслам повернуть». Желание это заслуживает всяческого одобрения. Но, наверное, не один читатель, услышав о добром намерении автора, решит подождать, пока оно будет осуществлено, а уж после этого составит о нем окончательное мнение. Достоверность, истинность, жизненная полнота стиха — непременное условие его успеха, его действенности.

Стоит вспомнить о том, что новую полосу развития нашей поэзии ознаменовало появление двух больших книг: «За далью — даль» Твардовского и «Середина века» Луговского широко осветили наше прошлое и настоящее.

Большие явления искусства, сильные своей особенностью, неповторимостью, одновременно характеризуют, представляют направление усилий, вызывающих к жизни и другие, на первый взгляд совсем иначе написанные, произведения.

Когда Николай Рыленков предупреждает: «Не выбирай поэзию покою в сторожа...», когда Глеб Горбовский радуется тому, что с ним поделились «хлебом — деревня, работой — дорога, гневом — война, а поэзией — чудо», когда Сергей Смирнов напоминает, «что клятва на хлебе — особая клятва, где смертью карается всякая ложь», — в этих и других строках, каждая из которых отражает вкусы и пристрастия поэта, ее создавшего, распознаешь господствующее нынче стремление не удовлетворяться ни повторением общеизвестных и отвлеченных положений, ни аккуратным и покорным воспроизведением виденного и слышанного. Мысль и чувство, имеющие своим источником реальные наблюдения, факты, продуманные и пережитые, — вот слагаемые нашей поэзии, вот прочная основа ее гражданственности.

Могут возразить: так бывало и раньше, и подобное возражение трудно оспорить. Но в наши дни жизненная достоверность воодушевления и одухотворенность реального изображения стали осознанным, последовательно осуществляемым принципом, и это многое определяет.

Оценим настойчивость, с которой поэты стараются найти точный образ, сильный и динамизмом и пластичностью, для обрисовки сложных, порой нелегко поддающихся воплощению жизненных явлений. Вот Михаил Дудин, обращаясь к памятным блокадным дням, вспоминает: в плывущую по Неве льдину вмерз мальчик «в ремесленном кургузом пиджаке». И до сих пор кажется поэту — «плывет под блеском всех ночных созвездий, как в колыбели, на седой волне» этот не живший, не работавший, не любивший, не выросший подросток — укор и предупреждение.

Петр Семынин размышляет: «Какой же образ мне найти зимам детства моего бездомного!» — и решает: «Пускай портретом этих зим будет доброе лицо солдата, пусть таким останется во времени в естестве своем простом солдат».

Константин Ваншенкин, готовясь сказать о том, как дорога ему «эта даль зоревая» — родная даль России. — бережно воссоздает полосу лугового тумана и женщину, в ней потонувшую, — «только ноги видны, да цветастый платочек» — словно птица, вошедшая в облако и светящаяся сквозь его разрывы...

Неисчерпаема жизнь, и неисчерпаемы решения поэтов. Их вдохновение — избирательно, и чем обширнее жизненные пласты, охватываемые художником, тем более глубокому и властному освоению они подлежат. Евгений Винокуров недавно написал:

В личной жизни поэта
В моря корабли уплывают —
Вслед им женщины машут
Платками в приморском саду...
Мать ждет сына с работы —
На плитке обед остывает.
Астроном открывает
В бездонных пространствах звезду...
 

Да — личная жизнь поэта вмещает большие и малые дела его современников. И потому так естественна, так прочна, так нужна ему самому гражданственная сила стиха.

ВЛАДИМИР ТУРКИН

Я полностью разделяю пафос нашей дискуссии: серые, трескучие стихи на высокую гражданскую тему не только не нужны, они — вредны. Недавно я возвращался из Горького в Москву. Включили радио: концерт для пассажиров. Я услышал песню о строителях. Ктото бодряческим голосом пел: «Я горжусь стальным каркасом, я горжусь рабочим классом!» — авторы этой песни, очевидно, считают, что они делают полезное гражданское дело. А ведь дело-то вредное: компрометация труда рабочего и компрометация искусства одновременно. Не было желания запоминать ни песню, ни ее авторов. Мне могут возразить: «Надо было запомнить авторов да назвать их имена». Не желаю этого делать. Не желаю потому, что «сотворенное» этими, с позволенья сказать, авторами находится за пределами искусства. Мы не должны здесь решать проблемы кустарничества и ремесленничества, мы должны думать о поэзии. Поэтому я хочу вынести за рамки нашего разговора разговор о халтуре, а говорить всерьез о поэзии, о гражданственности в п о э з и и.

Рядом с нами работают люди, в творчестве которых каждая мысль, каждое движение души, каждая строка — глубоко личные, воспаленные, пульсирующие, — прежде чем вылиться на бумагу, были как бы соизмерены с жизнью народа своего, земли, целой страны. Я говорю о творчестве Василия Федорова, Михаила Луконина... Я говорю о масштабности мышления и чувствования. Но скажите — откуда же возьмется эта самая масштабность у человека, занятого всего-то навсего собственной, единственной своей судьбой? Будь даже такой человек и талантлив, он загубит свой талант в субъективистском разгуле чувств и мыслей.

Нынче в поэзии больше, чем в какие-нибудь другие времена, талантливого мелкотемья и талантливого «псевдо». Псевдомысли, псевдосмелости, псевдогражданственности, псевдофилософии. Повторяю — талантливого, потому что общее гуманитарное развитие самого широкого круга людей уже рассекретило технику стихосложения. Будто бы талантливых стихов пишется много, а тоска по масштабности у читателей не исчезает. Мне думается, что талантливое мелкотемье сейчас даже более опасный враг, чем легко разоблачаемая всеми рифмованная трескотня. Делаются попытки придать этому мелкотемью философско-социальное звучание, глубину, социальную остроту, но все это на поверку оказывается кажущимися звучанием, глубиной и социальной остротой. Молодые поэты обращают внимание на то, что вот, мол, вся поэтическая классика прошлого века была «оппозиционна» к «официальному» мировоззрению, была поэзией протеста, бунтарства, и в этом ее прогрессивность, и в этом секрет ее долголетия. Да позволительно мне будет высказать здесь одну в общем-то знакомую людям, но не часто повторяемую мысль о том, что если сегодня настало время сближения, взаимодействия, взаимообогащения разных наук — и только в этих условиях возможен их прогресс, — то настало время активнейшего сближения, взаимодействия и взаимообогащения поэзии с наукой, с науками — особенно такими, как социология, философия, история, психология.

Долгими десятилетиями гражданская классическая поэзия шла «на ощупь» в поисках счастья и свободы для людей. Она звала к счастью, к свободе, она исхлестанно билась от безысходности, она «впотьмах» молила об этом счастье и тревожила души людские. Секреты построения такого счастья, секреты организации наиболее разумного общества, через которое был бы счастлив каждый живущий в нем, были закрыты для поэзии, да долгое время и для науки. Эти «секреты» были болью Радищева и декабристов, Пушкина и Чернышевского. Чехова исчахотила тоска о счастье для каждого живущего среди людей. Поэзия не могла открыть законы социального счастья. Это делала, накапливаясь, материалистическая марксистская наука. Она открыла эти законы. Людям старшего поколения, нашим отцам, всего-то полвека тому назад выпало на долю начать реализацию этих законов на деле, впервые на земле и впервые в истории общества. Они начали это делать. Мы — как граждане — продолжаем это делать. Идем — хорошо идем, пусть не во всем еще удачно. Но разве может жить сейчас гражданская поэзия сама по себе, не питаясь, не обогащаясь знаниями этих законов, высокомерно пренебрегая ими?! Не может. Не может она быть и масштабной, не может она быть и прогрессивной, не может она быть и долголетней, если она замкнется только в рамках прежних поэтически обособленных категорий.

Поэт всегда субъективен, как и всякий художник. Это — верно на все времена. Но мы еще плохо знаем — да многие поэты и не хотят думать над этим, — где кончается субъективность и начинается субъективизм. Субъективизм — это несправедливость. Несправедливость оценки товарища, человека, людей, общества, человечества. Поэзия не имеет права быть несправедливой, поэтому она не имеет права быть и субъективистской. Вынося свой суд обществу — сейчас, в XX веке, — поэзия сама себе завязывает глаза, если не делает своей подругой науку — историю, философию, социологию и психологию. Исторический примитив — вот что заметно еще на многих и многих так называемых гражданских стихах сегодняшнего дня. Отсутствие подлинной глубины и подлинной, если хотите, социальной остроты. Стандартизация смелости, шаблон «разоблачительства», «мода» разрушения, а не подлинная борьба со скотским в человеческой психологии, в его характере и поведении. У нас, в поэзии, — если бюрократ, то обязательно директор. А между тем и приемщик обуви в плохой сапожной мастерской может быть «великолепным» бюрократом. Но для поэта бюрократ-сапожник — это не «смело», а бюрократ-директор — это «смело».

Наш народ первым среди всех народов взял власть в свои руки. Он впервые начал сам управлять властью. Легко это — впервыето? Не легко. Исключены ошибки? Нет. Были ошибки? Были. Что делать, чтоб не повторялись? Думай, поэзия, думай! Учи историю, учи философию, учи социологию, учи психологию — и думай.

Мне хочется подчеркнуть мысль о том, что гражданская поэзия не может, не должна быть примитивной, неглубокой, талантливобездумной. Она не может быть исторически неграмотной и не масштабной, как бы внешне талантливо ни выглядела она.

С халтурой-то мы справимся, нам сейчас не с халтурой бороться надо в поэзии, а глубину поэтическую накапливать. Думать — вот что надо. Думать по-граждански, если хотите, — по-государственному думать. Думать внутри поэзии — глубже, строже, грамотней и честнее, — думать со своим народом и правительством вместе. Гражданственность — это еще и знание истории, понимание, ощущение, предвидение тенденций, которым жить и которым умирать в нашем обществе. Гражданственность — это позиция в утверждении или отрицании этих тенденций.

ЛАЗАРЬ ЛАЗАРЕВ

Мне показался очень важным и отнюдь не схоластическим начавшийся здесь разговор о самом определении: что такое гражданственность в поэзии. В повседневной литературной практике дефинициям значения не придают. Катаевскому Гаврику было все равно, «танамид» или «динамит» — «лишь бы стенку проломало». Так и мы часто — «лишь бы стенку проломало». А между тем определение — дело не шуточное, оно диктует требования, которые мы предъявляем литературе. И случается, что неточное, приблизительное определение незаметно, но пагубно действует на литературный процесс.

Долгое время мы считали, например, что гражданственность в поэзии — это особые гражданские темы. Говорили: «гражданская поэзия», имея в виду стихи, печатающиеся главным образом на первой полосе газеты. Теперь нам ясно не только то, что газеты слишком часто печатали, мягко говоря, не самые лучшие стихи, но и то, что гражданственность не есть органическое свойство стихов о завоевании космоса или о покорении целины, Гражданственными могут быть стихи пейзажные, любовные или посвященные политическим проблемам, если только они принадлежат поэту, осознающему свои обязанности перед обществом.

Маяковский писал:

В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
 

И все-таки порой начинают хвалить или порицать поэта за то, что он написал об этом, а не о том, не принимая во внимание ни пафоса, ни художественного качества его произведения. Об этой все еще распространенной болезни с тревогой говорил в одном из последних своих печатных выступлений Симон Чиковани: «Я сознательно поставил рядом два выражения — истинны йталантигражданский долг — и выделяю их теперь, чтобы сказать: мы в нашей литературной жизни не всегда достаточно четко представляем себе взаимосвязь этих высоких понятий. Охотно повторяя знаменитое некрасовское «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», мы порою вкладываем в эту формулу смысл, явно ей противоречащий, — мы разрешаем быть поэтами, вернее, мы продолжаем считать поэтами граждан, выполняющих свой гражданский долг вне сферы собственно поэтической и не выполняющих или плохо выполняющих этот гражданский долг именно в поэзии... Как же создается такое положение? Одна из причин, по-моему, в том, что мы при оценке литературных произведений больше внимания уделяем материалу и теме, чем глубине и своеобразию идейно-художественной проблематики и литературному уровню ее воплощения».

На мой взгляд, гражданские стихи — это те, что воспитывают «чувства добрые». Гражданственна вся поэзия Пушкина, а не только, скажем, «Деревня» или «Во глубине сибирских руд», именуемые почему-то в школьных учебниках «вольнолюбивой лирикой», словно бы остальные его стихи не вольнолюбивые,, словно бы Пушкин, когда писал «Деревню», был гражданином, а когда «На холмах Грузии лежит ночная мгла», — переставал им быть. Так не бывает. Не бывало у Пушкина, не бывало в поэзии XIX века, не бывает и в поэзии наших дней. Воспитание человечности, уважения к личности, чувства ответственности — вот в чем выражается гражданственность в поэзии. Но тематический подход въелся в наше сознание так глубоко (кстати, это одна из причин, почему в газетах слишком уж часто печатаются стихи, которые к поэзии не имеют никакого отношения, — в газете тематический подход торжествует), что руководствуются им не только критики, в которых видят виновников всех литературных бед и неурядиц, но и сами поэты, причем иногда даже поэты серьезные.

Здесь уже вспоминали «Землянку» Алексея Суркова и «Жди меня» Константина Симонова. Сегодня гражданский пафос этих стихов ни у кого сомнения не вызывает, они и вспоминались как яркие примеры высокой гражданской поэзии. И в самом деле, если говорить о духовном обеспечении солдата Великой Отечественной войны, о воспитании у него гражданского долга, то эти два стихотворения сыграли роль огромную, неоценимую. Но не странно ли, что и Симонов и Сурков, как сговорившись, были уверены, что эти их стихи для печати не годятся? Вот их собственные свидетельства. Сурков: «Возникло стихотворение, из которого родилась эта песня, случайно. Оно не собиралось быть песней. И даже не претендовало стать печатаемым стихотворением. Это были шестнадцать «домашних» строк из письма жене. Письмо было написано в конце ноября 1941 года, после одного очень трудного для меня фронтового дня под Истрой, когда нам пришлось ночью после тяжелого боя пробиваться из окружения с одним из полков. Так бы и остались эти стихи частью письма, если бы уже где-то в феврале 1942 года не приехал из эвакуации композитор Константин Листов, не пришел в нашу фронтовую редакцию и не стал просить «чтонибудь, на что можно написать песню». «Чего-нибудь» не оказалось... И тут я, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте...» Симонов: «Жди меня» — глубоко личное стихотворение, оно мною не предназначалось к печати... В декабре сорок первого года, прибыв с фронта, я зашел повидаться с Петром Николаевичем Поспеловым. В разговоре он спросил, нет ли у меня какихнибудь стихов для «Правды». У меня не было ничего подходящего. Есть, правда, одно стихотворение, сказал я, но оно интимное...» Нетрудно догадаться, что оба поэта не собирались печатать эти стихи по одной и той же причине: они им не казались гражданскими — так сказывалась инерция тематического подхода, согласно которому интимное никак гражданским быть не может.

А теперь вернемся к нашим дням. Каковы же те специфические творческие задачи, которые встают сегодня перед поэзией и поэтом, работающим серьезно, чутко слушающим время, а не минуту, движимым подлинно гражданским чувством? У меня такое впечатление, что в последние два-три года проза в каких-то очень существенных вещах стала теснить поэзию. Я вовсе не хочу этим сказать, что нынче нет хороших стихов. Но какаято — и немалая — доля читательского интереса переключилась с поэзии на прозу. Если несколько лет назад самые острые споры у читателей вызывали стихи, сегодня столь бурно обсуждают прозу. Это не случайно.

Время непосредственного, эмоционального отклика, которым в течение нескольких лет держалась поэзия и которым она завоевала читателя, потому что говорила ему о том, что у него наболело, что он остро чувствовал, подтверждая закономерность и истинность его чувств, — это время прошло. Пришло время анализа. Время потребовало осмысления больших и серьезных событий, которые мы пережили, внимательного, дотошного и всестороннего исследования причин и следствий явлений, с которыми мы имеем дело сегодня. Поэтому и проза сейчас на передней линии литературы не та, которая по преимуществу живописует, а та, которая исследует. Показательно, что новые книги Веры Пановой уже не вызывают такого острого интереса, как прежде, хотя она сейчас вовсе не всегда пишет хуже, чем, скажем, десять — пятнадцать лет назад.

Поэзии этот исследовательский пафос нашего времени диктует требования историзма, философского осмысления, синтеза. Естественно, что возникает тяга к поэме. И неожиданно вспыхнувшая в «Литературной газете» дискуссия о поэме, к сожалению, сразу же свернувшая на путь мало плодотворный, тоже была своеобразным предчувствием того, что время требует поэмы. Это носится в воздухе. Как всегда, одним из первых это почувствовал Евгений Евтушенко, взявшись за свою грандиозную «Братскую ГЭС». Увы, поэма не получилась, она не несла философии, лишена подлинного историзма. Это механическое собрание того, что поэт уже писал и что читатель отлично знает, а не осмысление эпохи с новых, более высоких позиций.

Задача, которую время поставило перед поэзией, очень трудна. Будет ли она выполнена, как и кем — предсказать невозможно. Я сошлюсь на слова Арсения Тарковского, хорошо сказавшего о масштабе того, что предстоит сделать поэзии: «Наступает пора освоения завоеванных ранее уделов... Талантами завоеваны земли. Сделано все, чтобы к собиранию их мог приступить гений. Его еще не видно, но появление его не кажется нам неожиданным. У нас уже были свои Державин и Жуковский, Батюшков и Гнедич. Нам остается ждать появления Пушкина».

И последнее. Здесь уже говорили о тех стихах предвоенной поры, которые были посвящены самой острой теме того времени — будущему сражению с фашизмом — и не выдержали проверки реальностью, умерли в первый же день войны.

Сравнение поэзии с оружием стало расхожим. Но если это сравнение верно — а оно верно, — то справедливо и другое: человек, обладающий правом владеть оружием, несет ответственность за то, как он этим оружием пользуется. А мы очень часто прибегаем к этому сравнению ради красного словца, потому что об ответственности не думаем. И, возвращаясь к стихам, о которых здесь уже говорили, я хочу напомнить горькие слова Алексея Суркова, сказанные в дни войны: «Как поэзия отражала войну? Мне казалось, что до войны мы часто дезориентировали читателя насчет подлинного характера будущих испытаний. Мы слишком «облегченно» изображали войну. Война в нашей поэзии выглядела как парад на Красной площади... До войны мы читателю подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда эта конфетная обертка 22 июня развернулась, из нее вылез скорпион, который больно укусил нас за сердце, скорпион реальности, трудной большой войны». И когда симоновский Синцов, видевший наше отступление из Белоруссии, «с яростью вспомнил прочитанный два года назад роман о будущей войне, в котором от первого же удара наших самолетов сразу разлеталась в пух и прах вся фашистская Германия», — а он мог вспомнить не только этот роман, — право же, для этого были все основания. К чести нашей литературы надо сказать, что было немало художников с высоким чувством гражданской ответственности, не поддававшихся этому поветрию, и им в дни испытаний не приходилось краснеть за то, что они писали в мирное время.

Я привел этот пример, говорящий о том, сколь велика ответственность поэта перед народом и историей — в войну за все платилось кровью, — для того чтобы напомнить, что и в наше время ответственность перед будущим с поэта не снимается.

МИХАИЛ ЛОБАНОВ

Прежде чем говорить о гражданственности — условимся о главном. Какая гражданственность — рационалистическая или глубоко органичная? Фразерство или выношенное в душе? Очередная «интеллектуальная» мода или сущность личности? Знаю я одного «гражданина», который в зависимости от аудитории то язвит о «сувенирной» России (к утехе сидящих), то (опять-таки в подходящем случае) выплясывает нечто любвеобильное, косясь на произведенное, так сказать, патриотическое впечатление. Разная бывает гражданственность. Сейчас вот — очередным конвейером (после стольких «модерных» представлений) — подошла очередь «гражданственности» у наших гуманитарных мальчиков. Сколько здесь можно услышать стихов, цитат, «ассоциаций»...

Для великой русской литературы гражданственность была сущностью народного самопознания. До позы ли, когда постигается такая глубина? Все сходилось в этой глубине — литература, философия, наука. Самоуглубление личности шло в недрах гражданственности... Давайте все-таки несколько попридержим свою обычную бойкую готовность все на словах поднять — о чем бы ни шла речь. Слово далеко ведь не всегда равноценно делу. Ни дипломы, ни членские билеты не выдаются на гражданственность. Не приходит она и по желанию, даже самому громкому. Гражданственность — это, я бы сказал, судьба личности. Конечно, не узко литературной, а такой личности, которую выдвигает народ для выражения сокровенных своих чувств.

Есенин и Маяковский — это не только проблема двуединого выражения духа эпохи, но и проблема исторического проявления основы культуры — ее преемственности, национальных традиций.

Не произошло ли у нас, пишущих, смещение понятий, казалось бы, элементарно очевидных? Один поэт, например, восклицает в> своем стихотворении: почему я должен думать о народе, а не народ обо мне? И подобные стихи почитаются гражданскими. Но я не могу взять в толк, какое гражданское горение' может быть у обиженного народным невниманием? Не утратили ли мы понимание, казалось бы, азбучных истин, того, что является первоосновой всякого развитого, творческого духа? Сейчас иные наши стихотворцы разъезжают чуть ли не по всей планете, войдя во вкус международного собеседования. Есть ли время у них задуматься: сами ли по себе они неотразимы? Точно так же, как нам надо было бы понимать, что немыслимо никакое творчество вне традиции. Это же элементарная культура духа.

У нас очень в ходу в литературе (особенно в критике) смешение в одно целое самых разнородных вещей. Чтобы, так сказать, не вылезало то, что без этого смешения может вылезти. Нет ли и в гражданственности такого «упорядочения»? А между тем здесь есть что различать. С одной стороны, громко заявляет о себе мещанская гражданственность, как броское средство все той же дешевой популярности. Это нечто газонно-подстриженное, безликое, но оттого не менее плодящееся. С другой стороны, взывают к гражданственности серьезные проблемы. Это, прежде всего, конкретные проблемы. Надо полагать, что для литератора может быть свой гражданский долг в самой литературе. В утверждении природы ее. Быть достойным традиции великой русской литературы, великой русской поэзии. Традиции во всем: в идейно-эстетических критериях, высоте художественной культуры, в достоинстве слова. Нам бы пора прийти в себя, несколько сбавить свою самоуверенность и строчкогонство, — хотя бы задумавшись, какие высятся Гималаи культуры.

А вообще-то всем нам, решившимся обращаться к людям со словом, почаще стоило бы вдумываться в сказанное Достоевским о Некрасове: «В Некрасове поэт и гражданин — до того связаны, до того необъяснимы один без другого, и до того взятые вместе объясняют друг друга, что, заговорив о нем, как о поэте, вы даже невольно переходите к гражданину и чувствуете, что как бы принуждены и должны это сделать и избежать не можете».

ВАДИМ КОЖИНОВ

Мне представляется, что, говоря о проблеме гражданственности в поэзии, никак нельзя сводить ее к проблеме гражданственности вообще — хотя это очень часто делают. Что такое гражданственность вообще? Можно, очевидно, определить ее как личную ответственность человека за судьбу своего отечества, как поведение, которое дает человеку право лично выступить от имени отечества. Здесь важно всемерно подчеркнуть слово «право». Нельзя просто выступать от имени отечества; надо иметь на это право, надо заслужить, завоевать, выстрадать это право.

Подлинной гражданственностью обладают — воин, который, не страшась смерти, сражается за свободу отечества, крестьянин, рабочий или ученый, берущие на себя долгий и тяжелый труд, высшей целью которого является не собственное благополучие, а благо отечества, общественный деятель, самоотверженно борющийся с социальным злом, носители которого могут жестоко отомстить. Человек может воплотить свою гражданственность на любом поприще, но сделать это очень нелегко.

Между тем, гражданственность поэта сплошь и рядом понимают крайне облегченно — просто как стихотворное выражение тех или иных гражданских идей и чувств. Поэту будто бы достаточно заговорить о судьбах отечества и поклясться в любви к нему — и он автоматически становится поэтом гражданственным.

По-моему, это совершенно ложное представление.

Чтобы иметь право говорить — то есть чтобы в самом деле говорить — от имени отечества, необходимо обладать такими богатствами, глубиной и цельностью творческого духа и самой поэтической судьбы, которые позволяют поэту реально чувствовать себя лирическим голосом народа. Величайшие наши поэты — Державин, Тютчев, Некрасов, Блок и, конечно, Пушкин — были одновременно величайшими гражданами в поэзии.

Я хочу обратить внимание на один факт. Иногда Пушкину чуть ли не вменяют в вину, что он был в личных отношениях с царем. Кстати, Пушкин — единственный поэт XIX века, имевший подобные отношения (Жуковский просто служил у царя). И у Пушкина были на то основания. Ибо он чувствовал себя (и был прав) как бы равным русскому государству, которое тогда олицетворял царь, чувствовал личную ответственность за все, что делается в его отечестве, и за все, что будет делаться. Он ни на кого не перекладывал ответственность за судьбы России, ибо он, в сущности, сам был Россией, поэтической Россией.

И нельзя не сказать о том, что иные современные стихотворцы, претендующие на гражданственность, подчас явно не дотягивают до нее; их стихи остаются именно на уровне претензий. Во-первых, в их стихах редко проступает чувство личной ответственности за судьбу отечества. Во-вторых, идеи и чувства, воплощенные в их стихах, — это большей частью расхожие, висящие в воздухе идеи и чувства, которые не открыты и не выстраданы самими поэтами.

Хочу сказать здесь об одном стихотворении, которое может служить образчиком ложной «гражданственности».

Три-четыре года назад в нескольких стах метрах от Дома литераторов был уничтожен своеобразнейший уголок Москвы — Собачья площадка с прилегающими к ней улицами и переулками. По этому поводу один автор, живущий в Москве, написал следующее (кстати, стихи были опубликованы не где-нибудь, а в «Дне поэзии»): «Сметая замшелую пошлость домов, прикорнувших горбато, ведутся на полную мощность работы в районе Арбата. Над грохотом сноса и слома испуганных галок круженье, кричащих над местностью, словно над местом кораблекрушенья. ...Чернеет на месте проулка огромная рваная рана, и звякает тонко и гулко холодный хрусталь ресторана. ...А площадь, чихая и морщась, смеется, кругла и поката... Ведутся на полную мощность работы в районе Арбата!» (Ю. Панкратов).

О какой «пошлости» каких «домов» идет речь? О домике, в котором долго жил Пушкин и где он впервые читал друзьям «Бориса Годунова»? Этот домик в 1941 году был поврежден взрывом бомбы, и газеты писали тогда о варварстве врага... О доме А. С. Хомякова, где ночи напролет спорили о судьбе родины славянофилы и западники и где часто бывал Гоголь? В этом доме, между прочим, до войны был прекрасный мемориальный музей... Об имеющем то же значение доме, где жил С. Т. Аксаков? Напомню еще, что этот район известен и под именем лермонтовского: в нескольких домах, теперь уничтоженных, прошла его юность (дом, где он жил, чудом еще стоит сейчас у самой границы разрушений). Да всего и не перечислишь, ибо речь идет о том районе Москвы, который был подлинной колыбелью новой русской культуры.

Но дело вовсе не только в «памятности» разрушенных домов. И отдельные домики, и весь ансамбль Собачьей площадки с выходившими на нее семью переулками представляли неповторимую и подлинную архитектурную ценность. Большинство домов было построено в духе так называемого «московского ампира» — стиля, который, используя мотивы и приемы античной архитектуры, в то же время был самобытно русским или, точнее, даже собственно московским. Античные мотивы звучали в нем так же, как звучат они в поэзии Батюшкова, Пушкина, Тютчева. По основной же своей структуре этот стиль, с характерными для него пристройками, мезонинами, пространственным привольем, был непосредственно связан с древнерусским зодчеством, с архитектурой изб и теремов (кстати, большинство ампирных домиков были деревянными).

Здесь невозможно подробно говорить о замечательном архитектурном мире арбатских переулков (я писал о нем в статье, опубликованной 9 апреля 1967 года в «Комсомольской правде»). Одно из ценнейших качеств этих московских домов заключается в том, что в их облике нередко как бы непосредственно воплощалось человеческое своеобразие тех, кто в них жил, ибо владельцы этих особняков чаще всего принимали участие в их строительстве. Все эти скромные дома поразительно индивидуальны, и именно поэтому каждый из них представляет собой самобытное художественное произведение, которое можно сравнить со стихотворением Баратынского или Языкова, полотном Кипренского или Венецианова, романсом Алябьева или Гурилева.

В целом же архитектурный мир московского ампира необычайно верно и рельефно воплощал в себе характер эпохи. Словом, речь идет не просто о «памятниках» прошлого, а о вечно живой части русской культуры. И вот разрушение этих-то домов (в которых он не видит ничего, кроме «замшелой пошлости») приводит в восторг нашего автора...

Нередко можно услышать мнение, что эти ампирные домики — в значительной части деревянные — нельзя сохранить, так как они и сами разрушаются и к тому же непригодны ни для жилья, ни для каких-либо иных нужд. Но это ложь или самообман. При должной заботе эти дома простояли бы еще столетия, во всяком случае до того момента, когда будет открыт способ сохранять дерево навечно. Кто не знает, например, прекрасных (и прекрасно роконструированных) ампирных домов на ул. Кропоткина (д. 11 и 12), в которых помещаются сейчас музеи Толстого и Пушкина? А ведь эти дома — за исключением белокаменных цоколей — целиком деревянные.

Михаилу Пришвину принадлежат замечательные слова о том, что помимо подлинных требований времени есть еще и так называемые «временные меры», и когда «писатель приспособляется к временным мерам, то начинают протестовать даже сами администраторы».

Я убежден, что уничтожение Собачьей площадки — это именно ложная «временная мера», подменившая истинное решение проблемы, и думаю, что администраторы от архитектуры вскоре признают это. Мир арбатских переулков — это то же самое, что Латинский квартал в Париже или Нерудова уличка в Праге, это колыбель великой национальной культуры, колыбель, которая не может не быть заповедной.

Да всмотритесь в приведенные мной стихи: сам русский язык словно вопиет против их смысла! Такие слова, как «кораблекрушенье» и «огромная рваная рана» — рана на живом теле Москвы! — опрокидывают ложный пафос автора.

Нельзя не порадоваться тому, что другой московский поэт, Владимир Соколов, написал стихи «Новоарбатская баллада» («Новый мир», 1967, № 1), выразившие подлинно гражданственное понимание сути дела:

...Ташкентской пылью
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
...Ведь вот, послушай,
Какое дело:
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса...
 

Именно таким должно быть размышление и тревога гражданина, который знает нерасторжимую связь прошлого, настоящего и будущего своей родины, понимает, что значат эти «замшелые» домики в арбатских переулках, и испытывает личное чувство ответственности за них.

АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВ

Нет ничего удивительного в том, что дискуссия вначале пошла вокруг понятия «гражданственность». Действительно, многие критики и поэты связывают с этим понятием публицистическую лирику, и только ее. Правильно ли это? Правильно ли гражданственность втискивать в жанровые рамки?

Я считаю, что это элементарное заблуждение. Гражданственность — категория социальная, в ней выражается позиция художника как гражданина, члена общества.

По-моему, не правы те, кто утверждает, что гражданственность в поэзии прямо и непосредственно сопряжена с сегодняшней действительностью. Разумеется, идейные позиции поэта определеннее всего выявляются в отношении к насущным проблемам. Но гражданственность и актуальность — понятия не тождественные. Гражданские чувства, взгляды и мысли поэта не всегда выражаются непосредственно, с публицистической прямотой и не всегда вызваны актуальными проблемами.

Легко и удобно, говоря о гражданственности, цитировать публицистические строки о войне и мире, о любви к родине, строки, разоблачающие бюрократов, рвачей и выжиг. Но нынешний читатель смотрит в корень, в суть, одних деклараций и лозунгов ему мало.

Лермонтовское стихотворение «Белеет парус одинокий...» не содержит в себе никаких клятв и заверений, тем не менее гражданская позиция автора нам ясна. Но более ясной и определенной она предстает в контексте всего творчества поэта.

В. Кожинов здесь с гражданственностью связывал утверждение новых, выстраданных идей. Выстраданных — да! Что же касается новых, то это — самообман. Известно, что

Шекспир заимствовал философские идеи Монтеня и в его трагедиях и хрониках эти идеи служат обществу в преобразованном виде, они утверждаются силою искусства.

А декабристы и Пушкин?

Новые оригинальные идеи в поэзии, увы, очень редки. Это случается тогда, когда поэзия предвосхищает ход событий и развитие духа нации.

Гражданственность — в характере, в мировоззрении, в существе поэтической натуры. Если судить по тембру голоса, то за поэзию иногда можно принять то, что не имеет к ней никакого отношения.

Гражданственность в поэзии означает определенность классовых позиций, общественную активность, возвышение человеческой личности в самых различных сферах духовной и нравственной жизни.

Что же касается лирико-публицистического жанра, то я бы хотел сказать, что ныне он с трудом восстанавливает свое реноме, свое равноправное положение в ряду других жанров поэзии. Наверное, нет особой необходимости объяснять, что в послевоенные годы этот жанр был сильно засорен крикливыми декларациями.

Сейчас без яростной убежденности, без душевного горения рискованно подниматься на трибуну. Только подлинная страсть и искренность поэта, разумеется, в соединении с талантом, обеспечивает ему контакт с читателями.

Такой контакт удается поддерживать Роберту Рождественскому. Я не могу согласиться с теми довольно резкими суждениями о Рождественском, которые в последнее время раздаются в критике. Рождественского нельзя привязывать только к жанру публицистической лирики, он значительно многограннее, интереснее, но он, публицист, небезуспешно ищет в этом жанре, усложняя лирический сюжет, заостряя социальную характерность явлений через детали жизни и быта, точные наблюдения, избегая прямолинейной риторики. Последовательность и настойчивость, с которыми Рождественский утверждает в правах лирико-публицистический жанр, мне кажется, должны вызывать уважение.

СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ

Я уверен, что понятие «гражданственность поэзии» гораздо сложнее, чем это нам иногда кажется. Даже бесспорные, казалось бы хрестоматийные, примеры при более глубоком чтении теряют свою бесспорность. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие, как собеседника на пир» — читаешь и начинаешь задумываться, согласен ли ты с этими словами сегодня, после Великой войны, после того, как мир пресытился «роковыми минутами» и проклял страданье? Может быть, сверхчеловеческое чувство этих стихов шире нашего понимания гражданственности и захватывает какие-то иные сферы человеческого духа. А может быть, мы понимаем это слово слишком узко, порой даже пошло.

Быть гражданином — значит иметь свой взгляд на жизнь общества, на политику, на искусство и, самое главное, нести ответственность за свои убеждения. Словом, обладать чувством того, что «без меня народ неполный», как писал Андрей Платонов. Там же, где нет личной точки зрения, своей печати, своего пульса, там стихи, называемые гражданскими, выразят общие мысли, подтвердят общие места. Несколько лет назад я написал стихотворение, ставшее довольно известным: «Добро должно быть с кулаками». Сейчас я понимаю, что это неинтересные стихи, но не потому, что я сейчас как-то думаю иначе, а потому, что эта мысль была сказана мной в словесно лихой, но абстрактной и безличной форме.

Истинная гражданственность возникает там, где происходит столкновение жизни и характера, где поэт не просто что-то повторяет, а где он отвоевывает часть ничейной земли, объявляет ее своей духовной вотчиной. В сегодняшней поэзии такие свои владения есть у Александра Твардовского, Бориса Слуцкого, Владимира Корнилова.

Я согласен с тем, что «накладные расходы» в творчестве Рождественского еще достаточно заметны. Но — согласитесь со мной! — именно в этом жанре даже у самых выдающихся поэтов было менее всего бессмертных строк.

Вот эти две реплики — о понятии гражданственности и лирической публицистике Роберта Рождественского — я и хотел высказать в общей дискуссии.

В мире гражданских бурь, где ветер и погода меняются на глазах, художник, не равнодушный к жизни общества, не может, как флюгер, метаться из стороны в сторону. Конечно, в том случае, если он относится серьезно к своему призванию и не озабочен тем, как бы потрафить злобе дня. В 1918 году Александр Блок писал в одной из статей: «Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается гальванизировать труп. Для того, чтобы этот гнев не выродился в злобу (злоба великий соблазн), ему надлежит хранить огонь знания о величии эпохи, которой никакая низкая злоба недостойна».

И еще — о читателе. Гражданская поэзия, как никакая другая, немыслима без читательского отзыва, без существования армии читателей. Но читатель читателю рознь. Чтобы откликнуться на страсть Блока или Тютчева, нужен человек, мощный духом; чтобы усвоить поверхностные и злободневные стихи, достаточно читателя, живущего в рамках газетного образования.

Бесконечен в России спор о том, дает ли право гражданственность поэзии на вечную жизнь. Никогда русский поэт не воздвигал стены между правдой и красотой. Во время работы над «Двенадцатью» Александр Блок сделал запись в дневнике о том, что он точно не знает, каково должно быть соотношение политики и поэзии. Блок сомневался, не убьет ли, не разрушит его замысел капля политики. Прошло полвека, и мы видим, что плодотворное сомнение гения было напрасным. Капля политики не помешала, не разложила ни «Двенадцать», ни «Скифов», ни стихи о России. Не разложила, а вошла необходимой частью в личность, в характер поэта, в его философию, в его пророчества, сказанные не с пошлой легкостью и безответственностью, а на пределе души, разума и сердца.

3

• ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ
• ИВАН БАУКОВ
• КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН
• ЛАРИСА ВАСИЛЬЕВА
• ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ
• ИРИНА ВОЛОБУЕВА
• РАСУЛ ГАМЗАТОВ
• ГРИГОРИЙ ГЛАЗОВ
• НИКОЛАЙ ГРИБАЧЕВ
• ОЛЕГ ДМИТРИЕВ
• МИХАИЛ ДУДИН
• ТАМАРА ЖИРМУНСКАЯ
• ВЕРА ЗВЯГИНЦЕВА
• МИХАИЛ ЗЕНКЕВИЧ
• РИММА КАЗАКОВА
• ДМИТРИЙ КОВАЛЕВ
• ЯКОВ КОЗЛОВСКИЙ
• АЛЕКСАНДР КОРЕНЕВ
• ВЛАДИМИР КОСТРОВ
• АНИСИМ КРОНГАУЗ
• СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ
• ИННА ЛИСНЯНСКАЯ
• МАРК ЛИСЯНСКИЙ
• МИХАИЛ ЛЬВОВ
• АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ
• БУЛАТ ОКУДЖАВА
• ГРИГОРИЙ ПЕТНИКОВ
• ГРИГОРИЙ ПОЖЕНЯН
• ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ
• ПЕТР СЕМЫНИН
• НИКОЛАЙ СИДОРЕНКО
• БОРИС СЛУЦКИЙ
• АЛЕКСЕЙ СМОЛЬНИКОВ
• МАРК СОБОЛЬ
• НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ
• МИРЗО ТУРСУН-ЗАДЕ
• ИЛЬЯ ФРЕНКЕЛЬ
• ЯКОВ ХЕЛЕМСКИЙ
• ЕВГЕНИЙ ХРАМОВ
• ВЛАДИМИР ЦЫБИН
• ВАРЛАМ ШАЛАМОВ
• ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ
• СТЕПАН ЩИПАЧЕВ
• АЛЕКСАНДР ЯШИН
• ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

МУЗЕ МОЕЙ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

КОЛЬЦЕВОЙ

ИВАН БАУКОВ

МЫ ПОКИДАЛИ ГОРОД НА ЗАРЕ

О ЖИЗНИ ДУМАТЬ НЕ УСТАНУ

ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ГОРИТ ВАРШАВА

КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН

* * *

НА ВОЙНЕ

* * *

ЯСНАЯ ОСЕНЬ

ГОЛОС АХМАТОВОЙ

ЛАРИСА ВАСИЛЬЕВА

* * *

* * *

ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ

* * *

ЧЕСТНОСТЬ

ГОЛАЯ ПРАВДА

ТЕАТР

ПИРЫ

ИРИНА ВОЛОБУЕВА

БЫЛ ПТИЧИЙ ГАМ

ЧАСЫ

РАСУЛ ГАМЗАТОВ

КЛЯТВА СЫНОВЕЙ

ВОСПОМИНАНИЯ

ТРИ ГОРСКИХ ТОСТА

ГРИГОРИЙ ГЛАЗОВ

* * *

ДАВНЕЕ

НИКОЛАЙ ГРИБАЧЕВ

ВЕЧНЫЙ ПОИСК

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОТСТУПЛЕНИИ С ОДНОЙ ВЫСОТЫ

СЛОВА

СКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ВЕСИТ...

ОЛЕГ ДМИТРИЕВ

ДЕТИШКИ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

БЫВШИЕ СОСЕДКИ

МАЙОР

МИХАИЛ ДУДИН

ХОЛОДНОЕ УТРО ЦХАЛТУБО

ВОСПОМИНАНИЕ О ДОБРОМ ПИРЕ

ОЧЕНЬ ХОРОШЕЕ УТРО

ПАМЯТИ СИМОНА ЧИКОВАНИ

ТАМАРА ЖИРМУНСКАЯ

* * *

ГАВРИЛОВ ПОСАД

ВЕРА ЗВЯГИНЦЕВА

* * *

* * *

* * *

МИХАИЛ ЗЕНКЕВИЧ

ЧУДО

* * *

РИММА КАЗАКОВА

НЕВЕСТА

ТЕТКА

* * *

* * *

* * *

ДМИТРИЙ КОВАЛЕВ

ИДЕТ ЛЕД

ПОТЕРИ

А

ЯКОВ КОЗЛОВСКИЙ

СЛОВО

КАК В МОЛОДОСТИ ОТДАЛЕННОЙ...

АЛЕКСАНДР КОРЕНЕВ

СПАНЬЕ

СОЛДАТЫ ПИЛЯТ ДРОВА

ВЛАДИМИР КОСТРОВ

* * *

* * *

В ОСТАНКИНСКОМ ПАРКЕ

АНИСИМ КРОНГАУЗ

ТОВАРИЩИ КОРАБЛИ

Я ВЫШЕЛ В НОЧЬ...

СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ

* * *

ВОЗВРАЩЕНИЕ В БРАТСК

НОЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО

ИННА ЛИСНЯНСКАЯ

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

МАРК ЛИСЯНСКИЙ

ЗИМА В МОСКВЕ

НА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕМ КИЛОМЕТРЕ

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

МИХАИЛ ЛЬВОВ

ВАСИЛИЮ СУББОТИНУ

ЧЕРНЫЙ ИВАН

В КАЗАНИ

АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ

НАД ДОМОМ

ШТРАФ

БУЛАТ ОКУДЖАВА

ТИЛЬ УЛЕНШПИГЕЛЬ

ДЖАЗИСТЫ

ПИСЬМО АНТОКОЛЬСКОМУ

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

ГРИГОРИЙ ПЕТНИКОВ

НАЧАЛО ОКТЯБРЯ

ГОРОД

РИСУНОК ЗИМНЕГО УТРА

ГРИГОРИЙ ПОЖЕНЯН

* * *

* * *

* * *

* * *

ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ

ФЕВРАЛЬ

МОГУЧИЕ НЕЯСНОСТИ

КУСТЫ СИРЕНИ В МАРТЕ

ПЕТР СЕМЫНИН

ЛУГ

ВСЕ СНОВА

* * *

НИКОЛАЙ СИДОРЕНКО

* * *

В ЭТИ ДНИ

КИТЕЖ-ГРАД

ПРЕДВЕСЕННИЕ ЗИМНИЕ ДНИ

* * *

БОРИС СЛУЦКИЙ

ВОЕННЫЕ ТАЙНЫ

* * *

* * *

ВОСПОМИНАНИЯ О ПАВЛЕ КОГАНЕ

* * *

ВРЕМЕНА ГОДА

ДАЛЬНИЙ ЮГ

* * *

* * *

АЛЕКСЕЙ СМОЛЬНИКОВ

* * *

* * *

МАРК СОБОЛЬ

НОЧЬ В СЕЛЕ КАМЕНЕВО

* * *

С ЯРМАРКИ

НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ

* * *

* * *

СУШЬ

* * *

НАД НЕПРЯДВОЙ

* * *

МИРЗО ТУРСУН-ЗАДЕ

В ДАГЕСТАНЕ

НА КНИЖНОМ БАЗАРЕ

ИЛЬЯ ФРЕНКЕЛЬ

ВПЕРЕД ГЛЯДИ

ДРЕЗДЕН, МАЙ 1945

* * *

ЯКОВ ХЕЛЕМСКИЙ

ИЗ ФРОНТОВЫХ ЗАПИСЕЙ

* * *

* * *

* * *

ЕВГЕНИЙ ХРАМОВ

ПЕТР В ЕВРОПЕ

КОНТРОЛЕР

ВЛАДИМИР ЦЫБИН

* * *

* * *

* * *

ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

* * *

* * *

ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ

РОЖДЕНИЕ БРАТА

МУЗЫКА

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

* * *

СТЕПАН ЩИПАЧЕВ

ПРАЧКА

АЛЕКСАНДР ЯШИН

СКАЗАТЬ ИЛЬ ПРОМОЛЧАТЬ?..

ВАДИМУ КАПЛИНУ, МЕДВЕЖАТНИКУ

ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

КНИГА СТИХОВ

ОКТЯБРЬ

ЗИМНИЕ ГРОЗЫ

НА ПОСЛЕДНЕЙ СТРАНИЦЕ

КЛАССИКИ

НОЛЬ ЧАСОВ

* * *

ЧТОБ ТАКИМИ НЕ ШУТИТЬ ВЕЩАМИ

ОСЕНЬ

ПЕРЕМЕНЫ

ИСКРЫ

ВСТРЕЧА С ТАНОМ

В ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯНОСТО СЕДЬМОМ

БАЛЛАДА ОБ АЛЕКСЕЕ КОЛЬЦОВЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

4. ВЕЧЕР ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

• МОСКВЫ
• ЛЕНИНГРАДА
• КИЕВА
• ТБИЛИСИ
• НОВОСИБИРСКА
• ГОРЬКОГО
• ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА
• КАЛМЫКИИ
• МИНСКА
• АЛМА-АТЫ
• ВОЛГОГРАДА

• НИКОЛАЙ УШАКОВ
• СЕРГЕЙ МАРКОВ
• ЗИНОВИЙ ВАЛЬШОНОК
• АЛЕКСЕЙ ЗАУРИХ
• ИРАКЛИЙ АБАШИДЗЕ
• ИННА КАШЕЖЕВА
• ЕЛИЗАВЕТА СТЮАРТ
• ЭДУАРД АСАДОВ
• ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ
• ЮРИЙ РЯШЕНЦЕВ
• ВЛАДИМИР ТУРКИН
• МАРГАРИТА АЛИГЕР
• ВЛАДИМИР КАРПЕКО
• МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ
• КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ
• МАРГАРИТА АГАШИНА
• ДЖЕМС ПАТТЕРСОН
• ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ
• СЕМЕН ЛИПКИН
• АНАТОЛИЙ ПЕРЕДРЕЕВ
• НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ
• ЯН ВАССЕРМАН
• ЭДУАРД БАЛАШОВ
• ЮРИЙ ГОРДИЕНКО
• ЕЛЕНА НИКОЛАЕВСКАЯ
• ДАВИД КУГУЛЬТИНОВ
• ГРИГОРИЙ КОРИН
• ВАЛЕНТИН КУЗНЕЦОВ
• ВИКТОР БОКОВ
• РУВИМ МОРАН
• ВИКТОР УРИН
• ИГОРЬ РИНК
• ПАВЕЛ ГРУШКО
• ИВАН ХАРАБАРОВ
• ГРИГОРИЙ ЛЕВИН
• ГЕННАДИЙ КАРПУНИН
• НАУМ КИСЛИК
• ВЛАДИМИР СЕМЕНОВ
• ЯКОВ БЕЛИНСКИЙ
• МИХАИЛ ДЁМИН
• АЛЕКСЕЙ МАРКОВ
• ИГОРЬ КРАВЧЕНКО
• АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВ
• ГЕРМАН ФЛОРОВ
• ФЕЛИКС ЧУЕВ
• КАЗИМИР ЛИСОВСКИЙ
• ИГОРЬ ВОЛГИН
• ЛЕВ ОШАНИН
• ЮРИЙ ПАНКРАТОВ
• ПАВЕЛ ЖЕЛЕЗНОЕ
• СВЕТЛАНА ЕВСЕЕВА
• ЮРИЙ КОРИНЕЦ
• ЛЕОНИД РЕШЕТНИКОВ
• ЮРИЙ АДРИАНОВ
• НИКОЛАЙ РУБЦОВ
• ОСИП КОЛЫЧЕВ
• ЮРИЙ ОКУНЕВ
• ДЖУБАН МУЛДАГАЛИЕВ
• ИГОРЬ ЛАШКОВ
• ЕВГЕНИЙ ПАВЛИЧЕНКО
• ВЛАДИМИР КУЛАГИН
• АНАТОЛИЙ ПОПЕРЕЧНЫЙ
• ВАДИМ ЧЕРНЯК
• ИЛЬЯ ФАЛИКОВ
• ЛАРИСА РУМАРЧУК
• ЛЮДМИЛА ЩИПАХИНА
• ИЛЬЯ ФОНЯКОВ
• НИКОЛАЙ ФЛЕРОВ

НИКОЛАЙ УШАКОВ

ВЕСНА 1967

СЕРГЕЙ МАРКОВ

ШЕМАХАНСКАЯ ЦАРИЦА

1

2

3

4

5

6

7

ЗИНОВИЙ ВАЛЬШОНОК

ГОРСТЬ ТАБАКА

АЛЕКСЕЙ ЗАУРИХ

* * *

ИРАКЛИЙ АБАШИДЗЕ

ВДОХНОВЕНЬЕ

ИННА КАШЕЖЕВА

* * *

ЕЛИЗАВЕТА СТЮАРТ

ЗАВЕЩАНИЕ

ЭДУАРД АСАДОВ

ВЕТЕРАНАМ ОКТЯБРЬСКИХ БОЕВ

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ

ТРОЕ ИЗ ЛЕГЕНДЫ

ЮРИЙ РЯШЕНЦЕВ

* * *

ВЛАДИМИР ТУРКИН

* * *

МАРГАРИТА АЛИГЕР

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД