ExLibris VV
Достоевский Ф.М.

Преступление и наказание

Содержание


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время1, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту2.

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, - нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу.

«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! - подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома... Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество3, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.

Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» - и заорал во всё горло, указывая на него рукой, - молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская4, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его.

«Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа... Смешная, потому и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за версту заметят, запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно быть как можно неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и губят всегда и всё...»

Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семьсот тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж очень размечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя всё еще сам себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своему предприятию, и с каждым шагом волнение его возрастало всё сильнее и сильнее.

С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в —ю улицу5. Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками - портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из них, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестница была темная и узкая, «черная», но он всё уже это знал и изучил, и ему вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен. «Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» - подумал он невольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставные солдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде знал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: «Стало быть, этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая. Это хорошо... на всякой случай...» - подумал он опять и позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти всё такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Он так и вздрогнул, слишком уже ослабели нервы на этот раз. Немного спустя дверь приотворилась на крошечную щелочку: жилица оглядывала из щели пришедшего с видимым недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав на площадке много народу, она ободрилась и отворила совсем. Молодой человек переступил через порог в темную прихожую, разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, молодой человек взглянул на нее каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг опять прежняя недоверчивость.

— Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, - поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо быть любезнее.

— Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, - отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его лица.

— Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжал Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.

«Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил», - подумал он с неприятным чувством.

Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и, указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:

— Пройдите, батюшка.

Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» - как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он всё в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель. В углу перед небольшим образом горела лампада. Всё было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; всё блестело. «Лизаветина работа», - подумал молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире.

«Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», - продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую, крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.

— Что угодно? - строго произнесла старушонка, войдя в комнату и по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.

— Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоские серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была стальная.

— Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.

— Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.

— А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать.

— Много ль за часы-то, Алена Ивановна?

— А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира за полтора рубля можно.

— Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу.

— Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.

— Полтора рубля! - вскрикнул молодой человек.

— Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.

— Давайте! - сказал он грубо.

Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытно прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. «Должно быть, верхний ящик, - соображал он. - Ключи она, стало быть, в правом кармане носит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всех больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не от комода... Стало быть, есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка... Вот это любопытно. У укладок всё такие ключи... А впрочем, как это подло всё...»

Старуха воротилась.

— Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.

— Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!

— Точно так-с.

Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху и не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как будто он и сам не знал, что именно...

— Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу... серебряную... хорошую... папиросочницу одну... вот как от приятеля ворочу... - Он смутился и замолчал.

— Ну тогда и будем говорить, батюшка.

— Прощайте-с... А вы всё дома одни сидите, сестрицы-то нет? - спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.

— А вам какое до нее, батюшка, дело?

— Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас... Прощайте, Алена Ивановна!

Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это всё более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул:

«О боже! как это всё отвратительно! И неужели, неужели я... нет, это вздор, это нелепость! - прибавил он решительно. - И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц...»

Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели. «Всё это вздор, - сказал он с надеждой, - и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, - и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое всё это ничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих. Но даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.

В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде:

Целый год жену ласкал,
Цел-лый год же-ну лас-кал...
 

Или вдруг, проснувшись, опять:

По Подьяческой пошел,
Свою прежнюю нашел6...
 

Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.

II

Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хоть бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.

Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную, спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами. Он был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За застойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе, который подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.

Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде чем скажем слово. Такое точно впечатление произвел на Раскольникова тот гость, который сидел поодаль и походил на отставного чиновника. Молодой человек несколько раз припоминал потом это первое впечатление и даже приписывал его предчувствию. Он беспрерывно взглядывал на чиновника, конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить. Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, - пожалуй, был и смысл и ум, - но в то же время мелькало как будто и безумие. Одет он был в старый, совершенно оборванный черный фрак, с осыпавшимися пуговицами. Одна только еще держалась кое-как, и на нее-то он и застегивался, видимо желая не удаляться приличий. Из-под нанкового жилета торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая. Лицо было выбрито, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизая щетина. Да и в ухватках его действительно было что-то солидно-чиновничье. Но он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол. Наконец он прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил:

— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов - такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать, служить изволили?

— Нет, учусь... - отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.

— Студент, стало быть, или бывший студент! - вскричал чиновник, - так я и думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! - и в знак похвальбы он приложил палец ко лбу. - Были студентом или происходили ученую часть! А позвольте... - Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось. Он был хмелен, но говорил речисто и бойко, изредка только местами сбиваясь немного и затягивая речь. С какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова, точно целый месяц тоже ни с кем не говорил.

— Милостивый государь, - начал он почти с торжественностию, - бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное! Милостивый государь, месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не то что я! Понимаете-с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в виде простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках?7

— Нет, не случалось, - отвечал Раскольников. - Это что такое?

— Ну-с, а я оттуда, и уже пятую ночь-с...

Он налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье и даже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятно было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были грязны, жирные, красные, с черными ногтями.

Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание. Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошел из верхней комнаты, чтобы послушать «забавника», и сел поодаль, лениво, но важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да и наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частым кабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычка обращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с которыми дома обходятся строго и которыми помыкают. Оттого-то в пьющей компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а если можно, то даже и уважение.

— Забавник! - громко проговорил хозяин. - А для ча не работаешь, для ча не служите, коли чиновник?

— Для чего я не служу, милостивый государь, - подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, - для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам... гм... ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?

— Случалось... то есть как безнадежно?

— То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не выйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Из сострадания? Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями8, объяснял намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия9. Зачем же, спрошу я, он даст? И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...

— Для чего же ходить? - прибавил Раскольников.

— А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородная дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел... (ибо дочь моя по желтому билету живет-с...) - прибавил он в скобках, с некоторым беспокойством смотря на молодого человека. - Ничего, милостивый государь, ничего! - поспешил он тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, когда фыркнули оба мальчишки за стойкой и улыбнулся сам хозяин. - Ничего-с! Сим покиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем всё известно и всё тайное становится явным10; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь. Пусть! пусть! «Се человек!»11 Позвольте, молодой человек: можете ли вы... Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?

Молодой человек не отвечал ни слова.

— Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раз достоинством переждав опять последовавшее в комнате хихикание. - Ну-с, я пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна, супруга моя, - особа образованная12 и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть, пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженных воспитанием, исполнена. А между тем... о, если б она пожалела меня! Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели! А Катерина Ивановна дама хотя и великодушная, но несправедливая... И хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что если б она хотя один раз... Но нет! нет! всё сие втуне, и нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не один раз уже бывало желаемое, и не один уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденный скот!

— Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.

Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.

— Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я даже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пуха13 тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи, скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую? И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо сугубо страдать хочу! - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову.

— Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем я читаю как бы некую скорбь. Как вошли, я прочел ее, а потому тотчас же и обратился к вам. Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того всё известно, а чувствительного и образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шалью танцевала14 при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и похвальный лист получила. Медаль... ну медаль-то продали... уж давно... гм... похвальный лист до сих пор у ней в сундуке лежит, и еще недавно его хозяйке показывала. И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но хоть перед кем-нибудь погордиться захотелось и сообщить о счастливых минувших днях. И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней и осталось в воспоминаниях ее, а прочее всё пошло прахом! Да, да; дама горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, а неуважения к себе не допустит. Оттого и господину Лебезятникову грубость его не захотела спустить, и когда прибил ее за то господин Лебезятников, то не столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла. Вдовой уже взял ее, с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за первого мужа, за офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер. Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой... И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уезде далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете безнадежной15, что я хотя и много видал приключений различных, но даже и описать не в состоянии. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчур горда... И тогда-то, милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть на такое страдание. Можете судить потому, до какой степени ее бедствия доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая, и руки ломая - пошла! Ибо некуда было идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете... И целый год я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он ткнул пальцем на полуштоф), ибо чувство имею. Но и сим не мог угодить; а тут места лишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах, и тогда прикоснулся!.. Полтора года уже будет назад, как очутились мы наконец, после странствий и многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной многочисленными памятниками столице. И здесь я место достал... Достал и опять потерял. Понимаете-с? Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта моя наступила... Проживаем же теперь в угле, у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю. Живут же там многие и кроме нас... Содом-с, безобразнейший... гм... да... А тем временем возросла и дочка моя, от первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей, возрастая, о том я умалчиваю. Ибо хотя Катерина Ивановна и преисполнена великодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и оборвет... Да-с! Ну да нечего вспоминать о том! Воспитания, как и представить можете, Соня не получила. Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но как я сам в познании сем был некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки... гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось всё обучение. На Кире Персидском остановились. Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романического, да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку - «Физиологию» Льюиса, изволите знать-с16? - с большим интересом прочла и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и всё ее просвещение. Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой, сам от себя с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши! Да и то статский советник Клопшток, Иван Иванович, - изволили слышать? - не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные... А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, - что в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом пользуешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда... ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий... белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францевна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась. «А что ж, - отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!» Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... Ибо Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас же их бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый зеленый платок17 (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело всё вздрагивают... А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал пьяненькой-с.

Мармеладов замолчал, как будто голос у него пресекся. Потом вдруг поспешно налил, выпил и крякнул.

— С тех пор, государь мой, - продолжал он после некоторого молчания, - с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, - чему особенно способствовала Дарья Францевна, за то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, - с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться. Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна, того допустить не хотела (а сама же прежде Дарье Францевне способствовала), да и господин Лебезятников... гм... Вот за Соню-то и вышла у него эта история с Катериною Ивановной. Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась... ну и произошло... И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и Катерину Ивановну облегчает, и средства посильные доставляет... Живет же на квартире у портного Капернаумова18, квартиру у них снимает, а Капернаумов хром и косноязычен, и всё многочисленнейшее семейство его тоже косноязычное. И жена его тоже косноязычная... В одной комнате помещаются, а Соня свою имеет особую, с перегородкой... Гм, да... Люди беднейшие и косноязычные... да... Только встал я тогда поутру-с, одел лохмотья мои, воздел руки к небу и отправился к его превосходительству Ивану Афанасьевичу. Его превосходительство Ивана Афанасьевича изволите знать?.. Нет? Ну так божия человека не знаете! Это - воск... воск перед лицом господним; яко тает воск!.. Даже прослезились, изволив всё выслушать. «Ну, говорит, Мармеладов, раз уже ты обманул мои ожидания... Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, - так и сказали, - помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было!..

Мармеладов опять остановился в сильном волнении. В это время вошла с улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа звуки нанятой шарманки и детский, надтреснутый семилетний голосок19, певший «Хуторок»20. Стало шумно. Хозяин и прислуга занялись вошедшими. Мармеладов, не обращая внимания на вошедших, стал продолжать рассказ. Он, казалось, уже сильно ослаб, но чем более хмелел, тем становился словоохотнее. Воспоминания о недавнем успехе по службе как бы оживили его и даже отразились на лице его каким-то сиянием. Раскольников слушал внимательно.

— Было же это, государь мой, назад пять недель. Да... Только что узнали они обе, Катерина Ивановна и Сонечка, господи, точно я в царствие божие переселился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпочках ходят, детей унимают: «Семен Захарыч на службе устал, отдыхает, тш!» Кофеем меня перед службой поят, сливки кипятят! Сливок настоящих доставать начали, слышите! И откуда они сколотились мне на обмундировку приличную, одиннадцать рублей пятьдесят копеек, не понимаю? Сапоги, манишки коленкоровые - великолепнейшие, вицмундир, всё за одиннадцать с полтиной состряпали в превосходнейшем виде-с. Пришел я в первый день поутру со службы, смотрю: Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и солонину под хреном, о чем и понятия до сих пор не имелось. Платьев-то нет у ней никаких... то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела, и похорошела. Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала, а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать неприлично, так разве, в сумерки, чтобы никто не видал. Слышите, слышите? Пришел я после обеда заснуть, так что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала. Два часа просидели и всё шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех за руку в кабинет провел». Слышите, слышите? «Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть всё это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с! Нет-с, сама всему верит, собственными воображениями сама себя тешит, ей-богу-с! И я не осуждаю; нет, этого я не осуждаю!.. Когда же, шесть дней назад, я первое жалованье мое - двадцать три рубля сорок копеек - сполна принес, малявочкой меня назвала: «Малявочка, говорит, ты эдакая!» И наедине-с, понимаете ли? Ну уж что, кажется, во мне за краса, и какой я супруг? Нет, ущипнула за щеку: «Малявочка ты эдакая!» - говорит.

Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.

— Милостивый государь, милостивый государь! - воскликнул Мармеладов, оправившись, - о государь мой, вам, может быть, всё это в смех, как и прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не в смех! Ибо я всё это могу чувствовать... И в продолжение всего того райского дня моей жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих препровождал: и то есть как я это всё устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу... И многое, многое... Позволительно, сударь. Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому), к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все! Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец, и вицмундир в распивочной у Египетского моста лежит, взамен чего и получил сие одеяние... и всему конец!

Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова, засмеялся и проговорил:

— А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе-хе-хе!

— Неужели дала? - крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул и захохотал во всю глотку.

— Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен, - произнес Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову. - Тридцать копеек вынесла, своими руками, последние, всё что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! А это больней-с, больней-с, когда не укоряют!.. Тридцать копеек, да-с. А ведь и ей теперь они нужны, а? Как вы думаете, сударь мой дорогой? Ведь она теперь чистоту наблюдать должна. Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете? Понимаете? Ну, там помадки тоже купить, ведь нельзя же-с; юбки крахмальные, ботиночку эдакую, пофиглярнее, чтобы ножку выставить, когда лужу придется переходить. Понимаете ли, понимаете ли, сударь, что значит сия чистота? Ну-с, а я вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек и стащил себе на похмелье! И пью-с! И уж пропил-с!.. Ну, кто же такого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам теперь меня, сударь, аль нет? Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!

Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой.

— Да чего тебя жалеть-то? - крикнул хозяин, очутившийся опять подле них.

Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и неслушавшие, так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.

— Жалеть! зачем меня жалеть! - вдруг возопил Мармеладов, вставая с протянутою вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал этих слов. - Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия. Приидет в тот день и спросит: «А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?» И скажет: «Прииди! Я уже простил тебя раз... Простил тебя раз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози21, за то, что возлюбила много...» И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит... Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего...» И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да приидет царствие твое!

И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого не смотря, как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели некоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались прежний смех и ругательства:

— Рассудил!

— Заврался!

— Чиновник!

И проч., и проч.

— Пойдемте, сударь, - сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову и обращаясь к Раскольникову, - доведите меня... Дом Козеля, на дворе. Пора... к Катерине Ивановне...

Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека. Идти было шагов двести-триста. Смущение и страх всё более и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.

— Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, - бормотал он в волнении, - и не того, что она мне волосы драть начнет. Что волосы!.. вздор волосы! Это я говорю! Оно даже и лучше, коли драть начнет, а я не того боюсь... я... глаз ее боюсь... да... глаз... Красных пятен на щеках тоже боюсь... и еще - ее дыхания боюсь... Видал ты, как в этой болезни дышат... при взволнованных чувствах? Детского плача тоже боюсь... Потому как если Соня не накормила, то... уж не знаю что! не знаю! А побоев не боюсь... Знай, сударь, что мне таковые побои не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают... Ибо без сего я и сам не могу обойтись. Оно лучше. Пусть побьет, душу отведет... оно лучше... А вот и дом. Козеля дом. Слесаря, немца, богатого... веди!

Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.

Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее было видно из сеней. Всё было разбросано и в беспорядке, в особенности разное детское тряпье. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладов помещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная. Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартира Амалии Липпевехзель, была приотворена. Там было шумно и крикливо. Хохотали. Кажется, играли в карты и пили чай. Вылетали иногда слова самые нецеремонные.

Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее. Раскольникову она показалась лет тридцати, и действительно была не пара Мармеладову... Входящих она не слыхала и не заметила; казалось, она была в каком-то забытьи, не слушала и не видела. В комнате было душно, но окна она не отворила; с лестницы несло вонью, но дверь на лестницу была не затворена; из внутренних помещений, сквозь непритворенную дверь, неслись волны табачного дыма, она кашляла, но дверь не притворяла. Самая маленькая девочка, лет шести, спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван. Мальчик, годом старше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его, вероятно, только что прибили. Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой. Она, кажется, унимала его, что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять не захныкал, и в то же время со страхом следила за матерью своими большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ее исхудавшем и испуганном личике. Мармеладов, не входя в комнату, стал в самых дверях на коленки, а Раскольникова протолкнул вперед. Женщина, увидев незнакомого, рассеянно остановилась перед ним, на мгновение очнувшись и как бы соображая: зачем это он вошел? Но, верно, ей тотчас же представилось, что он идет в другие комнаты, так как ихняя была проходная. Сообразив это и не обращая уже более на него внимания, она пошла к сенным дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на коленках мужа.

— А! - закричала она в исступлении, - воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! где твое платье? где деньги? говори!..

И она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорно развел руки в обе стороны, чтобы тем облегчить карманный обыск. Денег не было ни копейки.

— Где же деньги? - кричала она. - О господи, неужели же он всё пропил! Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. - и вдруг, в бешенстве, она схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.

— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в нас-лаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, - выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна как лист.

— Пропил! всё, всё пропил! - кричала в отчаянии бедная женщина, - и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, - вдруг набросилась она на Раскольникова, - из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!

Молодой человек поспешил уйти, не говоря ни слова. К тому же внутренняя дверь отворилась настежь, и из нее выглянуло несколько любопытных. Протягивались наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками, в ермолках. Виднелись фигуры в халатах и совершенно нараспашку, в летних до неприличия костюмах, иные с картами в руках. Особенно потешно смеялись они, когда Мармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение. Стали даже входить в комнату; послышался, наконец, зловещий визг: это продиралась вперед сама Амалия Липпевехзель, чтобы произвести распорядок по-свойски и в сотый раз испугать бедную женщину ругательским приказанием завтра же очистить квартиру. Уходя, Раскольников успел просунуть руку в карман, загреб сколько пришлось медных денег, доставшихся ему с разменянного в распивочной рубля, и неприметно положил на окошко. Потом уже на лестнице он одумался и хотел было воротиться.

«Ну что это за вздор такой я сделал, - подумал он, - тут у них Соня есть, а мне самому надо». Но рассудив, что взять назад уже невозможно и что все-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру. «Соне помадки ведь тоже нужно, - продолжал он, шагая по улице, и язвительно усмехнулся, - денег стоит сия чистота... Гм! А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю... золотопромышленность... вот они все, стало быть, и на бобах завтра без моих-то денег... Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!»

Он задумался.

— Ну а коли я соврал, - воскликнул он вдруг невольно, - коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное всё - предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..

III

Он проснулся на другой день уже поздно, после тревожного сна, но сон не подкрепил его. Проснулся он желчный, раздражительный, злой и с ненавистью посмотрел на свою каморку. Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и всё казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим, студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал всё что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье. Перед софой стоял маленький столик.

Трудно было более опуститься и обнеряшиться; но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа. Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иногда в его комнату, возбуждало в нем желчь и конвульсии. Так бывает у иных мономанов, слишком на чем-нибудь сосредоточившихся. Квартирная хозяйка его две недели как уже перестала ему отпускать кушанье, и он не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею, хотя и сидел без обеда. Настасья, кухарка и единственная служанка хозяйкина, отчасти была рада такому настроению жильца и совсем перестала у него убирать и мести, так только в неделю раз, нечаянно, бралась иногда за веник. Она же и разбудила его теперь.

— Вставай, чего спишь! - закричала она над ним, - десятый час. Я тебе чай принесла; хошь чайку-то? Поди отощал?

Жилец открыл глаза, вздрогнул и узнал Настасью.

— Чай-то от хозяйки, что ль? - спросил он, медленно и с болезненным видом приподнимаясь на софе.

— Како от хозяйки!

Она поставила перед ним свой собственный надтреснутый чайник, с спитым уже чаем, и положила два желтых кусочка сахару.

— Вот, Настасья, возьми, пожалуйста, - сказал он, пошарив в кармане (он так и спал одетый) и вытащив горсточку меди, - сходи и купи мне сайку. Да возьми в колбасной хоть колбасы немного, подешевле.

— Сайку я тебе сею минутою принесу, а не хошь ли вместо колбасы-то щей? Хорошие щи, вчерашние. Еще вчера тебе отставила, да ты пришел поздно. Хорошие щи.

Когда щи были принесены и он принялся за них, Настасья уселась подле него на софе и стала болтать. Она была из деревенских баб и очень болтливая баба.

— Прасковья-то Павловна в полицу на тебя хочет жалиться, - сказала она.

Он крепко поморщился.

— В полицию? Что ей надо?

— Денег не платишь и с фатеры не сходишь. Известно, что надо.

— Э, черта еще этого недоставало, - бормотал он, скрыпя зубами, - нет, это мне теперь... некстати... Дура она, - прибавил он громко. - Я сегодня к ней зайду, поговорю.

— Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?

— Я делаю... - нехотя и сурово проговорил Раскольников.

— Что делаешь?

— Работу...

— Каку работу?

— Думаю, - серьезно отвечал он помолчав.

Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых и, когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.

— Денег-то много, что ль, надумал? - смогла она наконец выговорить.

— Без сапог нельзя детей учить. Да и наплевать.

— А ты в колодезь не плюй.

— За детей медью платят. Что на копейки сделаешь? - продолжал он с неохотой, как бы отвечая собственным мыслям.

— А тебе бы сразу весь капитал?

Он странно посмотрел на нее.

— Да, весь капитал, - твердо отвечал он помолчав.

— Ну, ты помаленьку, а то испужаешь; страшно уж очинна. За сайкой-то ходить али нет?

— Как хочешь.

— Да, забыла! К тебе ведь письмо вчера без тебя пришло.

— Письмо! ко мне! от кого?

— От кого, не знаю. Три копейки почтальону своих отдала. Отдашь, что ли?

— Так неси же, ради бога, неси! - закричал весь в волнении Раскольников, - господи!

Через минуту явилось письмо. Так и есть: от матери, из Р-й губернии. Он даже побледнел, принимая его. Давно уже не получал он писем; но теперь и еще что-то другое вдруг сжало ему сердце.

— Настасья, уйди, ради бога; вот твои три копейки, только, ради бога, скорей уйди!

Письмо дрожало в руках его; он не хотел распечатывать при ней: ему хотелось остаться наедине с этим письмом. Когда Настасья вышла, он быстро поднес его к губам и поцеловал; потом долго еще вглядывался в почерк адреса, в знакомый и милый ему мелкий и косенький почерк его матери, учившей его когда-то читать и писать. Он медлил; он даже как будто боялся чего-то. Наконец распечатал: письмо было большое, плотное, в два лота; два большие почтовые листа были мелко-намелко исписаны.

"Милый мой Родя, - писала мать, - вот уже два месяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у меня и у Дуни, ты наше всё, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержать себя, и что уроки и прочие средства твои прекратились! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочь тебе? Пятнадцать рублей, которые я послала тебе четыре месяца назад, я занимала, как ты и сам знаешь, в счет этого же пенсиона, у здешнего нашего купца Афанасия Ивановича Вахрушина. Он добрый человек и был еще приятелем твоего отца. Но, дав ему право на получение за меня пенсиона, я должна была ждать, пока выплатится долг, а это только что теперь исполнилось, так что я ничего не могла во всё это время послать тебе. Но теперь, слава богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да и вообще мы можем теперь даже похвалиться фортуной, о чем и спешу сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот уже полтора месяца как живет со мною, и мы уже больше не разлучимся и впредь. Слава тебе господи, кончились ее истязания, но расскажу тебе всё по порядку, чтобы ты узнал, как всё было, и что мы от тебя до сих пор скрывали. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то, будто Дуня терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, и спрашивал от меня точных объяснений, - что могла я тогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй бы, всё бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер и чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Я же сама была в отчаянии, но что было делать? Я и сама-то всей правды тогда не знала. Главное же затруднение состояло в том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла вперед целых сто рублей, под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебе всё объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался и которые ты и получил от нас в прошлом году. Мы тебя тогда обманули, написали, что это из скопленных Дунечкиных прежних денег, но это было не так, а теперь сообщаю тебе всю правду, потому что всё теперь переменилось внезапно, по воле божией, к лучшему, и чтобы ты знал, как любит тебя Дуня и какое у нее бесценное сердце. Действительно, господин Свидригайлов сначала обходился с ней очень грубо и делал ей разные неучтивости и насмешки за столом... Но не хочу пускаться во все эти тяжелые подробности, чтобы не волновать тебя напрасно, когда уж всё теперь кончено. Короче, несмотря на доброе и благородное обращение Марфы Петровны, супруги господина Свидригайлова, и всех домашних, Дунечке было очень тяжело, особенно когда господин Свидригайлов находился, по старой полковой привычке своей, под влиянием Бахуса. Но что же оказалось впоследствии? Представь себе, что этот сумасброд давно уже возымел к Дуне страсть, но всё скрывал это под видом грубости и презрения к ней. Может быть, он и сам стыдился и приходил в ужас, видя себя уже в летах и отцом семейства, при таких легкомысленных надеждах, а потому и злился невольно на Дуню. А может быть, и то, что он грубостию своего обращения и насмешками хотел только прикрыть от других всю истину. Но наконец не удержался и осмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение, обещая ей разные награды и сверх того бросить всё и уехать с нею в другую деревню или, пожалуй, за границу. Можешь представить себе все ее страдания! Оставить сейчас место было нельзя, не только по причине денежного долга, но и щадя Марфу Петровну, которая могла бы вдруг возыметь подозрения, а следовательно, и пришлось бы поселить в семействе раздор. Да и для Дунечки был бы большой скандал; уж так не обошлось бы. Были тут и многие разные причины, так что раньше шести недель Дуня никак не могла рассчитывать вырваться из этого ужасного дома. Конечно, ты знаешь Дуню, знаешь, как она умна и с каким твердым характером. Дунечка многое может сносить и даже в самых крайних случаях найти в себе столько великодушия, чтобы не потерять своей твердости. Она даже мне не написала обо всем, чтобы не расстроить меня, а мы часто пересылались вестями. Развязка же наступила неожиданная22. Марфа Петровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв всё превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной. Произошла у них тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню, не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчас же отвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которую сбросили все ее вещи, белье, платья, всё как случилось, неувязанное и неуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная и опозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст в некрытой телеге. Подумай теперь, что могла я тебе написать в письме, в ответ на твое, полученное мною два месяца назад, и о чем писать? Сама я была в отчаянии; правду написать тебе не смела, потому что ты очень бы был несчастлив, огорчен и возмущен, да и что мог бы ты сделать? Пожалуй, еще себя погубить, да и Дунечка запрещала; а наполнять письмо пустяками и о чем-нибудь, тогда как в душе такое горе, я не могла. Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этой истории, и до того уж дошло, что нам даже в церковь нельзя было ходить с Дуней от презрительных взглядов и шептаний, и даже вслух при нас были разговоры. Все-то знакомые от нас отстранились, все перестали даже кланяться, и я наверно узнала, что купеческие приказчики и некоторые канцеляристы хотели нанести нам низкое оскорбление, вымазав дегтем ворота нашего дома, так что хозяева стали требовать, чтобы мы с квартиры съехали. Всему этому причиной была Марфа Петровна, которая успела обвинить и загрязнить Дуню во всех домах. Она у нас со всеми знакома и в этот месяц поминутно приезжала в город, и так как она немного болтлива и любит рассказывать про свои семейные дела и, особенно, жаловаться на своего мужа всем и каждому, что очень нехорошо, то и разнесла всю историю, в короткое время, не только в городе, но и по уезду. Я заболела, Дунечка же была тверже меня, и если бы ты видел, как она всё переносила и меня же утешала и ободряла! Она ангел! Но, по милосердию божию, наши муки были сокращены: господин Свидригайлов одумался и раскаялся и, вероятно пожалев Дуню, представил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности, а именно: письмо, которое Дуня еще до тех пор, когда Марфа Петровна застала их в саду, принуждена была написать и передать ему, чтоб отклонить личные объяснения и тайные свидания, на которых он настаивал, и которое, по отъезде Дунечки, осталось в руках господина Свидригайлова. В этом письме она самым пылким образом и с полным негодованием укоряла его именно за неблагородство поведения его относительно Марфы Петровны, поставляла ему на вид, что он отец и семьянин и что, наконец, как гнусно с его стороны мучить и делать несчастною и без того уже несчастную и беззащитную девушку. Одним словом, милый Родя, письмо это так благородно и трогательно написано, что я рыдала, читая его, и до сих пор не могу его читать без слез. Кроме того, в оправдание Дуни, явились, наконец, и свидетельства слуг, которые видели и знали гораздо больше, чем предполагал сам господин Свидригайлов, как это и всегда водится. Марфа Петровна была совершенно поражена и «вновь убита», как сама она нам признавалась, но зато вполне убедилась в невинности Дунечкиной и на другой же день, в воскресенье, приехав прямо в собор, на коленях и со слезами молила владычицу дать ей силу перенесть это новое испытание и исполнить долг свой. Затем, прямо из собора, ни к кому не заезжая, приехала к нам, рассказала нам всё, горько плакала и, в полном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро, нисколько не мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе и везде, в самых лестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановила ее невинность и благородство ее чувств и поведения. Мало того, всем показывала и читала вслух собственноручное письмо Дунечкино к господину Свидригайлову и даже давала снимать с него копии (что, мне кажется, уже и лишнее). Таким образом ей пришлось несколько дней сряду объезжать всех в городе, так как иные стали обижаться, что другим оказано было предпочтение, и таким образом завелись очереди, так что в каждом доме уже ждали заранее и все знали, что в такой-то день Марфа Петровна будет там-то читать это письмо, и на каждое чтение опять-таки собирались даже и те, которые письмо уже несколько раз прослушали и у себя в домах, и у других знакомых, по очереди. Мое мнение, что многое, очень многое, тут было лишнее; но Марфа Петровна уже такого характера. По крайней мере она вполне восстановила честь Дунечки, и вся гнусность этого дела легла неизгладимым позором на ее мужа, как на главного виновника, так что мне его даже и жаль; слишком уже строго поступили с этим сумасбродом. Дуню тотчас же стали приглашать давать уроки в некоторых домах, но она отказалась. Вообще же все стали к ней вдруг относиться с особенным уважением. Всё это способствовало главным образом и тому неожиданному случаю, через который теперь меняется, можно сказать, вся судьба наша. Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что она успела уже дать свое согласие, о чем и спешу уведомить тебя поскорее. И хотя дело это сделалось и без твоего совета, но ты, вероятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в претензии, так как сам увидишь, из дела же, что ждать и откладывать до получения твоего ответа было бы нам невозможно. Да и сам ты не мог бы заочно обсудить всего в точности. Случилось же так. Он уже надворный советник, Петр Петрович Лужин, и дальний родственник Марфы Петровны, которая многому в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решительного ответа. Человек он деловой и занятый, и спешит теперь в Петербург, так что дорожит каждою минутой. Разумеется, мы сначала были очень поражены, так как всё это произошло слишком скоро и неожиданно. Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день. Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный. Но это, может быть, только так кажется с первого взгляда. Да и предупреждаю тебя, милый Родя, как увидишься с ним в Петербурге, что произойдет в очень скором времени, то не суди слишком быстро и пылко, как это и свойственно тебе, если на первый взгляд тебе что-нибудь в нем не покажется. Говорю это на случай, хотя и уверена, что он произведет на тебя впечатление приятное. Да и кроме того, чтоб обознать какого бы то ни было человека, нужно относиться к нему постепенно и осторожно, чтобы не впасть в ошибку и предубеждение, которые весьма трудно после исправить и загладить. А Петр Петрович, по крайней мере по многим признакам, человек весьма почтенный. В первый же свой визит он объявил нам, что он человек положительный, но во многом разделяет, как он сам выразился, «убеждения новейших поколений наших» и враг всех предрассудков. Многое и еще он говорил, потому что несколько как бы тщеславен и очень любит, чтоб его слушали, но ведь это почти не порок. Я, разумеется, мало поняла, но Дуня объяснила мне, что он человек хотя и небольшого образования, но умный и, кажется, добрый. Ты знаешь характер сестры твоей, Родя. Это девушка твердая, благоразумная, терпеливая и великодушная, хотя и с пылким сердцем, что я хорошо в ней изучила. Конечно, ни с ее, ни с его стороны особенной любви тут нет, но Дуня, кроме того что девушка умная, - в то же время и существо благородное, как ангел, и за долг поставит себе составить счастье мужа, который в свою очередь стал бы заботиться о ее счастии, а в последнем мы не имеем, покамест, больших причин сомневаться, хотя и скоренько, признаться, сделалось дело. К тому же он человек очень расчетливый и, конечно, сам увидит, что его собственное супружеское счастье будет тем вернее, чем Дунечка будет за ним счастливее. А что там какие-нибудь неровности в характере, какие-нибудь старые привычки и даже некоторое несогласие в мыслях (чего и в самых счастливых супружествах обойти нельзя), то на этот счет Дунечка сама мне сказала, что она на себя надеется; что беспокоиться тут нечего и что она многое может перенести, под условием если дальнейшие отношения будут честные и справедливые. Он, например, и мне показался сначала как бы резким; но ведь это может происходить именно оттого, что он прямодушный человек, и непременно так. Например, при втором визите, уже получив согласие, в разговоре он выразился, что уж и прежде, не зная Дуни, положил взять девушку честную, но без приданого, и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля. Прибавлю, что он выразился несколько мягче и ласковее, чем я написала, потому что я забыла настоящее выражение, а помню одну только мысль, и, кроме того, сказал он это отнюдь не преднамеренно, а, очевидно, проговорившись, в пылу разговора, так что даже старался потом поправиться и смягчить; но мне все-таки показалось это немного как бы резко, и я сообщила потом Дуне. Но Дуня даже с досадой отвечала мне, что «слова еще не дело», и это, конечно, справедливо. Пред тем, как решиться, Дунечка не спала всю ночь и, полагая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и вперед по комнате; наконец стала на колени и долго и горячо молилась перед образом, а наутро объявила мне, что она решилась.

Я уже упомянула, что Петр Петрович отправляется теперь в Петербург. У него там большие дела, и он хочет открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору. Он давно уже занимается хождением по разным искам и тяжбам и на днях только что выиграл одну значительную тяжбу. В Петербург же ему и потому необходимо, что там у него одно значительное дело в сенате. Таким образом, милый Родя, он и тебе может быть весьма полезен, даже во всем, и мы с Дуней уже положили, что ты, даже с теперешнего же дня, мог бы определенно начать свою будущую карьеру и считать участь свою уже ясно определившеюся. О если б это осуществилось! Это была бы такая выгода, что надо считать ее не иначе, как прямою к нам милостию вседержителя. Дуня только и мечтает об этом. Мы уже рискнули сказать несколько слов на этот счет Петру Петровичу. Он выразился осторожно и сказал, что, конечно, так как ему без секретаря обойтись нельзя, то, разумеется, лучше платить жалованье родственнику, чем чужому, если только тот окажется способным к должности (еще бы ты-то не оказался способен!), но тут же выразил и сомнение, что университетские занятия твои не оставят тебе времени для занятий в его конторе. На этот раз тем дело и кончилось, но Дуня ни о чем, кроме этого, теперь и не думает. Она теперь, уже несколько дней, просто в каком-то жару и составила уже целый проект о том, что впоследствии ты можешь быть товарищем и даже компанионом Петра Петровича по его тяжебным занятиям, тем более что ты сам на юридическом факультете. Я, Родя, вполне с нею согласна и разделяю все ее планы и надежды, видя в них полную вероятность; и, несмотря на теперешнюю, весьма объясняемую уклончивость Петра Петровича (потому что он тебя еще не знает), Дуня твердо уверена, что достигнет всего своим добрым влиянием на будущего своего мужа, и в этом она уверена. Уж конечно, мы остереглись проговориться Петру Петровичу хоть о чем-нибудь из этих дальнейших мечтаний наших и, главное, о том, что ты будешь его компанионом. Он человек положительный и, пожалуй, принял бы очень сухо, так как всё это показалось бы ему одними только мечтаниями. Равным образом ни я, ни Дуня ни полслова еще не говорили с ним о крепкой надежде нашей, что он поможет нам способствовать тебе деньгами, пока ты в университете; потому не говорили, что, во-первых, это и само собой сделается впоследствии, и он, наверно, без лишних слов, сам предложит (еще бы он в этом-то отказал Дунечке) тем скорее, что ты и сам можешь стать его правою рукой по конторе и получать эту помощь не в виде благодеяния, а в виде заслуженного тобою жалованья. Так хочет устроить Дунечка, и я с нею вполне согласна. Во-вторых же, потому не говорили, что мне особенно хотелось поставить тебя с ним, при предстоящей теперешней встрече нашей, на ровной ноге. Когда Дуня говорила ему о тебе с восторгом, он отвечал, что всякого человека нужно сначала осмотреть самому и поближе, чтоб о нем судить, и что он сам предоставляет себе, познакомясь с тобой, составить о тебе свое мнение. Знаешь что, бесценный мой Родя, мне кажется, по некоторым соображениям (впрочем, отнюдь не относящимся к Петру Петровичу, а так, по некоторым моим собственным, личным, даже, может быть, старушечьим, бабьим капризам), - мне кажется, что я, может быть, лучше сделаю, если буду жить после их брака особо, как и теперь живу, а не вместе с ними. Я уверена вполне, что он будет так благороден и деликатен, что сам пригласит меня и предложит мне не разлучаться более с дочерью, и если еще не говорил до сих пор, то, разумеется, потому что и без слов так предполагается; но я откажусь. Я замечала в жизни не раз, что тещи не очень-то бывают мужьям по сердцу, а я не только не хочу быть хоть кому-нибудь даже в малейшую тягость, но и сама хочу быть вполне свободною, покамест у меня хоть какой-нибудь свой кусок да такие дети, как ты и Дунечка. Если возможно, то поселюсь подле вас обоих, потому что, Родя, самое-то приятное я приберегла к концу письма: узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней разлуки! Уже наверно решено, что я и Дуня выезжаем в Петербург, когда именно, не знаю, но, во всяком случае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю. Всё зависит от распоряжений Петра Петровича, который, как только осмотрится в Петербурге, тотчас же и даст нам знать. Ему хочется, по некоторым расчетам, как можно поспешить церемонией брака и даже, если возможно будет, сыграть свадьбу в теперешний же мясоед, а если не удастся, по краткости срока, то тотчас же после госпожинок23. О, с каким счастьем прижму я тебя к моему сердцу! Дуня вся в волнении от радости свидания с тобой, и сказала раз, в шутку, что уже из этого одного пошла бы за Петра Петровича. Ангел она! Она теперь ничего тебе не приписывает, а велела только мне написать, что ей так много надо говорить с тобой, так много, что теперь у ней и рука не поднимается взяться за перо, потому что в нескольких строках ничего не напишешь, а только себя расстроишь; велела же тебя обнять крепче и переслать тебе бессчетно поцелуев. Но, несмотря на то, что мы, может быть, очень скоро сами сойдемся лично, я все-таки тебе на днях вышлю денег, сколько могу больше. Теперь, как узнали все, что Дунечка выходит за Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился, и я наверно знаю, что Афанасий Иванович поверит мне теперь, в счет пенсиона, даже до семидесяти пяти рублей, так что я тебе, может быть, рублей двадцать пять или даже тридцать пришлю. Прислала бы и больше, но боюсь за наши расходы дорожные; и хотя Петр Петрович был так добр, что взял на себя часть издержек по нашему проезду в столицу, а именно, сам вызвался, на свой счет, доставить нашу поклажу и большой сундук (как-то у него там через знакомых), но все-таки нам надо рассчитывать и на приезд в Петербург, в который нельзя показаться без гроша, хоть на первые дни. Мы, впрочем, уже всё рассчитали с Дунечкой до точности, и вышло, что дорога возьмет немного. До железной дороги от нас всего только девяносто верст, и мы уже, на всякий случай, сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком; а там мы с Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе. Так что, может быть, я тебе не двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать. Но довольно; два листа кругом уписала, и места уж больше не остается; целая наша история; ну да и происшествий-то сколько накопилось! А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания нашего и благословляю тебя материнским благословением моим. Люби Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё - вся надежда наша и всё упование. Был бы только ты счастлив, и мы будем счастливы. Молишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы! Прощай, или, лучше, до свидания! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
Твоя до гроба
Пульхерия Раскольникова.

Почти всё время как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли. Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз уже не опасаясь с кем-нибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом. Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В - й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих. Многие принимали его за пьяного.

IV

Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»

"Потому что это дело очевидное, - бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. - Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая капитальная: «уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге». Нет, Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить. Гм... Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша) и, «кажется, доброго», как замечает сама Дунечка. Это кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!.. Великолепно! Великолепно!..

...А любопытно, однако ж, для чего мамаша о «новейших-то поколениях» мне написала? Просто ли для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот день и в ту ночь, и во всё последующее время? Все ли слова между ними были прямо произнесены, или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями. А та, разумеется, рассердилась и «отвечала с досадой». Еще бы! Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. «Ты наше упование, ты наше всё!» О мамаша!.." Злоба накипала в нем всё сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!

"Гм, это правда, - продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, - это правда, что к человеку надо «подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его»; но господин Лужин ясен. Главное, «человек деловой и, кажется, добрый»: шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девяносто верст, «а там преблагополучно прокатимся в третьем классе», верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то, господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста... И не могли же вы не знать, что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице. Да и тут деловой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество... Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремя целковыми аль с двумя «билетиками», как говорит та... старуха... гм! Чем же жить-то в Петербурге она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время? Милый-то человек, наверно, как-нибудь тут проговорился, дал себя знать, хоть мамаша и отмахивается обеими руками от этого: «Сама, дескать, откажусь». Что ж она, на кого же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночки она там зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит. Да ведь косыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к ста двадцати-то рублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородство чувств господина Лужина надеются: «Сам, дескать, предложит, упрашивать будет». Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит. А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь, что Анна в петлице есть и что он ее на обеды у подрядчиков и у купцов надевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем, черт с ним!..

...Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамаша вон пишет, что «Дунечка многое может снести». Это я знал-с. Это я два с половиной года назад уже знал и с тех пор два с половиной года об этом думал, об этом именно, что «Дунечка многое может снести». Уж когда господина Свидригайлова, со всеми последствиями, может снести, значит, действительно, многое может снести. А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании. Ну да положим, он «проговорился», хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ей человек-то ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст24, не то что за господина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и... ну да уж, конечно, не изменилась и теперь!.. Что говорить! Тяжелы Свидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору25 или в латыши к остзейскому немцу26, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, - навеки, из одной своей личной выгоды! И будь даже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не согласится стать законною наложницей господина Лужина! Почему же теперь соглашается? В чем же штука-то? В чем же разгадка-то? Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает! Для милого, для обожаемого человека продаст! Вот в чем вся наша штука-то и состоит: за брата, за мать продаст! Всё продаст! О, тут мы, при случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, всё, всё на толкучий рынок снесем. Пропадай жизнь! Только бы эти возлюбленные существа наши были счастливы. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, и всё ясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? «Любви тут не может быть», - пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, стало быть, "чистоту наблюдать'' придется. Не так, что ли? Понимаете ли, понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаете ли вы, что лужинская чистота всё равно, что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет! «Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!» Ну, если потом не под силу станет, раскаетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скрываемых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет? Ведь она уж и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда всё ясно увидит? А со мной?.. Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Не принимаю!"

Он вдруг очнулся и остановился.

«Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? А право какое имеешь? Что ты им можешь обещать в свою очередь, чтобы право такое иметь? Всю судьбу свою, всю будущность им посвятить, когда кончишь курс и место достанешь? Слышали мы это, да ведь это буки, а теперь? Ведь тут надо теперь же что-нибудь сделать, понимаешь ты это? А ты что теперь делаешь? Обираешь их же. Ведь деньги-то им под сторублевый пенсион да под господ Свидригайловых под заклад достаются! От Свидригайловых-то, от Афанасия-то Ивановича Вахрушина чем ты их убережешь, миллионер будущий, Зевес, их судьбою располагающий? Через десять-то лет? Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а сестра? Ну, придумай-ка, что может быть с сестрой через десять лет али в эти десять лет? Догадался?»

Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением. Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать и истерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Теперь же письмо матери вдруг как громом в него ударило. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или...

«Или отказаться от жизни совсем! - вскричал он вдруг в исступлении, - послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе всё, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!»

«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? - вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, - ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти...»

Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь... теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это... Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.

Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда по К-му бульвару27. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста. Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к себе всё его внимание.

Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах в двадцати, идущую женщину, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на всех мелькавших до сих пор перед ним предметах. Ему уже много раз случалось проходить, например, домой и совершенно не помнить дороги, по которой он шел, и он уже привык так ходить. Но в идущей женщине было что-то такое странное и, с первого же взгляда, бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться - сначала нехотя и как бы с досадой, а потом всё крепче и крепче. Ему вдруг захотелось понять, что именно в этой женщине такого странного? Во-первых, она, должно быть, девушка очень молоденькая, шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая руками. На ней было шелковое, из легкой материи («матерчатое») платьице, но тоже как-то очень чудно надетое, едва застегнутое и сзади у талии, в самом начале юбки, разорванное; целый клок отставал и висел болтаясь. Маленькая косыночка была накинута на обнаженную шею, но торчала как-то криво и боком. К довершению, девушка шла нетвердо, спотыкаясь и даже шатаясь во все стороны. Эта встреча возбудила, наконец, всё внимание Раскольникова. Он сошелся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления. Вглядевшись в нее, он тотчас же догадался, что она совсем была пьяна. Странно и дико было смотреть на такое явление. Он даже подумал, не ошибается ли он. Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может быть, только пятнадцати, - маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но всё разгоревшееся и как будто припухшее. Девушка, кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила за другую, причем выставила ее гораздо больше, чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала, что она на улице.

Раскольников не сел и уйти не хотел, а стоял перед нею в недоумении. Этот бульвар и всегда стоит пустынный, теперь же, во втором часу и в такой зной, никого почти не было. И однако ж в стороне, шагах в пятнадцати, на краю бульвара, остановился один господин, которому, по всему видно было, очень бы хотелось тоже подойти к девочке с какими-то целями. Он тоже, вероятно, увидел ее издали и догонял, но ему помешал Раскольников. Он бросал на него злобные взгляды, стараясь, впрочем, чтобы тот их не заметил, и нетерпеливо ожидал своей очереди, когда досадный оборванец уйдет. Дело было понятное. Господин этот был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с молоком, с розовыми губами и с усиками, и очень щеголевато одетый. Раскольников ужасно разозлился; ему вдруг захотелось как-нибудь оскорбить этого жирного франта. Он на минуту оставил девочку и подошел к господину.

— Эй вы, Свидригайлов!28 Вам чего тут надо? - крикнул он, сжимая кулаки и смеясь своими запенившимися от злобы губами.

— Это что значит? - строго спросил господин, нахмурив брови и свысока удивившись.

— Убирайтесь, вот что!

— Как ты смеешь, каналья!..

И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.

— Полно, господа, не извольте драться в публичных местах. Вам чего надо? Кто таков? - строго обратился он к Раскольникову, разглядев его лохмотья.

Раскольников посмотрел на него внимательно. Это было бравое солдатское лицо с седыми усами и бакенами и с толковым взглядом.

— Вас-то мне и надо, - крикнул он, хватая его за руку. - Я бывший студент, Раскольников... Это и вам можно узнать, - обратился он к господину, - а вы пойдемте-ка, я вам что-то покажу...

И, схватив городового за руку, он потащил его к скамейке.

— Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару: кто ее знает, из каких, а не похоже, чтоб по ремеслу. Вернее же всего где-нибудь напоили и обманули... в первый раз... понимаете? да так и пустили на улицу. Посмотрите, как разорвано платье, посмотрите, как оно надето: ведь ее одевали, а не сама она одевалась, да и одевали-то неумелые руки, мужские. Это видно. А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой, сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, - так как она в таком состоянии, - завезти куда-нибудь... И уж это наверно так: уж поверьте, что я не ошибаюсь. Я сам видел, как он за нею наблюдал и следил, только я ему помешал, и он теперь всё ждет, когда я уйду. Вон он теперь отошел маленько, стоит, будто папироску свертывает29... Как бы нам ему не дать? Как бы нам ее домой отправить, - подумайте-ка!

Городовой мигом всё понял и сообразил. Толстый господин был, конечно, понятен, оставалась девочка. Служивый нагнулся над нею разглядеть поближе, и искреннее сострадание изобразилось в его чертах.

— Ах, жаль-то как! - сказал он, качая головой, - совсем еще как ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, - начал он звать ее, - где изволите проживать? - Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.

— Послушайте, - сказал Раскольников, - вот (он пошарил в кармане и вытащил двадцать копеек; нашлись), вот, возьмите извозчика и велите ему доставить по адресу. Только бы адрес-то нам узнать!

— Барышня, а барышня? - начал опять городовой, приняв деньги, - я сейчас извозчика вам возьму и сам вас препровожу. Куда прикажете? а? Где изволите квартировать?

— Пшла!.. пристают!.. - пробормотала девочка и опять отмахнулась рукой.

— Ах, ах как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! - Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. - Ведь вот задача! - обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!

— Вы далеко ль отсюда их нашли? - спросил он его.

— Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре. Как до скамейки дошла, так и повалилась.

— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано... Ах как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй, что из благородных будет, из бедных каких... Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, - и он опять нагнулся над ней.

Может, и у него росли такие же дочки - «словно как барышни и из нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем...

— Главное, - хлопотал Раскольников, - вот этому подлецу как бы не дать! Ну что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего ему хочется; ишь подлец, не отходит!

Раскольников говорил громко и указывал на него прямо рукой. Тот услышал и хотел было опять рассердиться, но одумался и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов десять и опять остановился.

— Не дать-то им это можно-с, - отвечал унтер-офицер в раздумье. - Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а то... Барышня, а барышня! - нагнулся он снова.

Та вдруг совсем открыла глаза, посмотрела внимательно, как будто поняла что-то такое, встала со скамейки и пошла обратно в ту сторону, откуда пришла.

— Фу, бесстыдники, пристают! - проговорила она, еще раз отмахнувшись. Пошла она скоро, но по-прежнему сильно шатаясь. Франт пошел за нею, но по другой аллее, не спуская с нее глаз.

— Не беспокойтесь, не дам-с, - решительно сказал усач и отправился вслед за ними.

— Эх, разврат-то как ноне пошел! - повторил он вслух, вздыхая.

В эту минуту как будто что-то ужалило Раскольникова; в один миг его как будто перевернуло.

— Послушайте, эй! - закричал он вслед усачу.

Тот оборотился.

— Оставьте! Чего вам? Бросьте! Пусть его позабавится (он указал на франта). Вам-то чего?

Городовой не понимал и смотрел во все глаза. Раскольников засмеялся.

— Э-эх! - проговорил служивый, махнув рукой, и пошел вслед за франтом и за девочкой, вероятно приняв Раскольникова иль за помешанного, или за что-нибудь еще хуже.

«Двадцать копеек мои унес, - злобно проговорил Раскольников, оставшись один. - Ну пусть и с того тоже возьмет да и отпустит с ним девочку, тем и кончится... И чего я ввязался тут помогать! Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем - мне-то чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»

Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны... Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, всё забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова...

"Бедная девочка!.. - сказал он, посмотрев в опустевший угол скамьи. - Очнется, поплачет, потом мать узнает... Сначала прибьет, а потом высечет, больно и с позором, пожалуй, и сгонит... А не сгонит, так все-таки пронюхают Дарьи Францевны, и начнет шмыгать моя девочка, туда да сюда... Потом тотчас больница (и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от них пошаливают), ну а там... а там опять больница... вино... кабаки... и еще больница... года через два-три - калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с... Разве я таких не видал? А как они делались? Да вот всё так и делались... Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год... куда-то30... к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего. Вот если бы другое слово, ну тогда... было бы, может быть, беспокойнее... А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет!.. Не в тот, так в другой?..

А куда ж я иду? - подумал он вдруг. - Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел... На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь... помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно".

Он дивился себе. Разумихин был одним из его прежних товарищей по университету. Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее.

С Разумихиным же он почему-то сошелся, то есть не то что сошелся, а был с ним сообщительнее, откровеннее. Впрочем, с Разумихиным невозможно было и быть в других отношениях. Это был необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этою простотой таились и глубина, и достоинство. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его. Был он очень неглуп, хотя и действительно иногда простоват. Наружность его была выразительная - высокий, худой, всегда худо выбритый, черноволосый. Иногда он буянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков двенадцати росту. Пить он мог до бесконечности, но мог и совсем не пить; иногда проказил даже непозволительно, но мог и совсем не проказить. Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогда не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его. Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод. Был он очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какими работами деньги. Он знал бездну источников, где мог почерпнуть, разумеется заработком. Однажды он целую зиму совсем не топил своей комнаты и утверждал, что это даже приятнее, потому что в холоде лучше спится. В настоящее время он тоже принужден был выйти из университета, но ненадолго, и из всех сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать. Раскольников не был у него уже месяца четыре, а Разумихин и не знал даже его квартиры. Раз как-то, месяца два тому назад, они было встретились на улице, но Раскольников отвернулся и даже перешел на другую сторону, чтобы тот его не заметил. А Разумихин хоть и заметил, но прошел мимо, не желая тревожить приятеля.

V

«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь... - додумывался Раскольников, - но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить... гм... Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину...»

Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.

«Что ж, неужели я всё дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашел в Разумихине?» - спрашивал он себя с удивлением.

Он думал и тер себе лоб, и, странное дело, как-то невзначай, вдруг и почти сама собой, после очень долгого раздумья, пришла ему в голову одна престранная мысль.

«Гм... к Разумихину, - проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, - к Разумихину я пойду, это конечно... но - не теперь... Я к нему... на другой день, после того пойду, когда уже то будет кончено и когда всё по-новому пойдет...»

И вдруг он опомнился.

«После того, - вскрикнул он, срываясь со скамейки, - да разве то будет? Неужели в самом деле будет?»

Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало всё это вот уже более месяца, и он пошел куда глаза глядят.

Нервная дрожь его перешла в какую-то лихорадочную; он чувствовал даже озноб; на такой жаре ему становилось холодно. Как бы с усилием начал он, почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться во все встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость. Когда же опять, вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал, о чем сейчас думал и даже где проходил. Таким образом прошел он весь Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на Острова. Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам31, привыкшим к городской пыли, к известке и к громадным, теснящим и давящим домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей. Особенно занимали его цветы; он на них всего дольше смотрел. Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из глаз. Раз он остановился и пересчитал свои деньги: оказалось около тридцати копеек. «Двадцать городовому, три Настасье за письмо, - значит, Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят», - подумал он, для чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из кармана. Он вспомнил об этом, проходя мимо одного съестного заведения, вроде харчевни, и почувствовал, что ему хочется есть. Войдя в харчевню, он выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой пирог. Доел он его опять на дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом подействовала, хотя выпита была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отяжелели, и он начал чувствовать сильный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.

В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека.

Страшный сон приснился Раскольникову32. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые - он часто это видел - надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! - кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, - всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья:

— Этака кляча да повезет!

— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!

— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!

— Садись, всех довезу! - опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. - Гнедой даве с Матвеем ушел, - кричит он с телеги, - а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! - И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.

— Да садись, чего! - хохочут в толпе. - Слышь, вскачь пойдет!

— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.

— Запрыгает!

— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!

— И то! Секи ее!

Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.

— Пусти и меня, братцы! - кричит один разлакомившийся парень из толпы.

— Садись! Все садись! - кричит Миколка, - всех повезет. Засеку! - И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.

— Папочка, папочка, - кричит он отцу, - папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!

— Пойдем, пойдем! - говорит отец, - пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! - и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.

— Секи до смерти! - кричит Миколка, - на то пошло. Засеку!

— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! - кричит один старик из толпы.

— Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, - прибавляет другой.

— Заморишь! - кричит третий.

— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..

Вдруг хохот раздается залпом и покрывает всё: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!

Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.

— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! - кричит Миколка.

— Песню, братцы! - кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.

...Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам33, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает всё это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.

— А чтобы те леший! - вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.

— Разразит! - кричат кругом.

— Убьет!

— Мое добро! - кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздается тяжелый удар.

— Секи ее, секи! Что стали! - кричат голоса из толпы.

А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.

— Живуча! - кричат кругом.

— Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! - кричит из толпы один любитель.

— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, - кричит третий.

— Эх, ешь те комары! Расступись! - неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. - Берегись! - кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

— Добивай! - кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало - кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

— Доконал! - кричат в толпе.

— А зачем вскачь не шла!

— Мое добро! - кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.

— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! - кричат из толпы уже многие голоса.

Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.

— Пойдем! пойдем! - говорит он ему, - домой пойдем!

— Папочка! За что они... бедную лошадку... убили! - всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.

— Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! - говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.

«Слава богу, это только сон! - сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. - Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»

Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.

«Боже! - воскликнул он, - да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели?»

Он дрожал как лист, говоря это.

"Да что же это я! - продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, - ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту... пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...

Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я всё же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор..."

Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т-в мост34. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! - молил он, - покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!»

Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!

Впоследствии, когда он припоминал это время и всё, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя в сущности и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.

Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенно ненужный. Конечно, десятки раз случалось ему возвращаться домой, не помня улиц, по которым он шел. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!

Было около девяти часов, когда он проходил по Сенной. Все торговцы на столах, на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведения, или снимали и прибирали свой товар, и расходились по домам, равно как и их покупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников. Раскольников преимущественно любил эти места, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без цели на улицу. Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя. У самого К-ного переулка35, на углу, мещанин и баба, жена его, торговали с двух столов товаром: нитками, тесемками, платками ситцевыми и т. п. Они тоже поднимались домой, но замешкались, разговаривая с подошедшею знакомой. Знакомая эта была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу... Он давно уже знал всё про эту Лизавету, и даже та его знала немного. Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои. Она стояла в раздумье с узлом перед мещанином и бабой и внимательно слушала их. Те что-то ей с особенным жаром толковали. Когда Раскольников вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение, похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не было ничего изумительного.

— Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, - громко говорил мещанин. - Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.

— Завтра? - протяжно и задумчиво сказала Лизавета, как будто не решаясь.

— Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! - затараторила жена торговца, бойкая бабенка. - Посмотрю я на вас, совсем-то вы как робенок малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.

— Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, - перебил муж, - вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.

— Аль зайти?

— В семом часу, завтра; и от тех прибудут-с; самолично и порешите-с.

— И самоварчик поставим, - прибавила жена.

— Хорошо, приду, - проговорила Лизавета, всё еще раздумывая, и медленно стала с места трогаться.

Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.

До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно.

Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное, на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.

VI

Впоследствии Раскольникову случилось как-то узнать, зачем именно мещанин и баба приглашали к себе Лизавету. Дело было самое обыкновенное и не заключало в себе ничего такого особенного. Приезжее и забедневшее семейство продавало вещи, платье и проч., всё женское. Так как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так тому и быть. Говорила же вообще мало, и как уже сказано, была такая смиренная и пугливая...

Но Раскольников в последнее время стал суеверен. Следы суеверия оставались в нем еще долго спустя, почти неизгладимо. И во всём этом деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую как бы странность, таинственность, как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений. Еще зимой один знакомый ему студент, Покорев, уезжая в Харьков, сообщил ему как-то в разговоре адрес старухи Алены Ивановны, если бы на случай пришлось ему что заложить. Долго он не ходил к ней, потому что уроки были и как-нибудь да пробивался. Месяца полтора назад он вспомнил про адрес; у него были две вещи, годные к закладу: старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании сестрой, на память. Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого же взгляда, еще ничего не зная о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение, взял у нее два «билетика» и по дороге зашел в один плохонький трактиришко. Он спросил чаю, сел и крепко задумался. Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его.

Почти рядом с ним на другом столике сидел студент, которого он совсем не знал и не помнил, и молодой офицер. Они сыграли на биллиарде и стали пить чай.

Вдруг он услышал, что студент говорит офицеру про процентщицу, Алену Ивановну, коллежскую секретаршу, и сообщает ему ее адрес. Это уже одно показалось Раскольникову как-то странным: он сейчас оттуда, а тут как раз про нее же. Конечно, случайность, но он вот не может отвязаться теперь от одного весьма необыкновенного впечатления, а тут как раз ему как будто кто-то подслуживается: студент вдруг начинает сообщать товарищу об этой Алене Ивановне разные подробности.

— Славная она, - говорил он, - у ней всегда можно денег достать. Богата как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная...

И он стал рассказывать, какая она злая, капризная, что стоит только одним днем просрочить заклад, и пропала вещь. Дает вчетверо меньше, чем стоит вещь, а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д. Студент разболтался и сообщил, кроме того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которую она, такая маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту...

— Вот ведь тоже феномен! - вскричал студент и захохотал.

Они стали говорить о Лизавете. Студент рассказывал о ней с каким-то особенным удовольствием и всё смеялся, а офицер с большим интересом слушал и просил студента прислать ему эту Лизавету для починки белья. Раскольников не проронил ни одного слова и зараз всё узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет. Она работала на сестру день и ночь, была в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и всё сестре отдавала. Никакого заказу и никакой работы не смела взять на себя без позволения старухи. Старуха же уже сделала свое завещание, что известно было самой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме движимости, стульев и прочего; деньги же все назначались в один монастырь в Н-й губернии, на вечный помин души. Была же Лизавета мещанка, а не чиновница, девица, и собой ужасно нескладная, росту замечательно высокого, с длинными, как будто вывернутыми ножищами, всегда в стоптанных козловых башмаках, и держала себя чистоплотно. Главное же, чему удивлялся и смеялся студент, было то, что Лизавета поминутно была беременна...

— Да ведь ты говоришь, она урод? - заметил офицер.

— Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но знаешь, совсем не урод. У нее такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство - многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на всё согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.

— Да ведь она и тебе нравится? - засмеялся офицер.

— Из странности. Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, - с жаром прибавил студент.

Офицер опять захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было странно!

— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, - загорячился студент. - Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?

— Ну, понимаю, - отвечал офицер, внимательно уставясь в горячившегося товарища.

— Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, - и всё это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь - тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!

— Конечно, она недостойна жить, - заметил офицер, - но ведь тут природа.

— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», - я ничего не хочу говорить против долга и совести, - но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!

— Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!

— Ну!

— Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет36?

— Разумеется, нет! Я для справедливости... Не во мне тут и дело...

— А по-моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и справедливости! Пойдем еще партию!

Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, всё это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли? И почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи, как раз и попадает он на разговор о старухе?.. Странным всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание...

...............................................

Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.

Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов, на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой, и опять в ее собственном чайнике.

— Эк ведь спит! - вскричала она с негодованием, - и всё-то он спит!

Он приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся в своей каморке и упал опять на диван.

— Опять спать! - вскричала Настасья, - да ты болен, что ль?

Он ничего не отвечал.

— Чаю-то хошь?

— После, - проговорил он с усилием, смыкая опять глаза и оборачиваясь к стене. Настасья постояла над ним.

— И впрямь, может, болен, - сказала она, повернулась и ушла.

Она вошла опять в два часа, с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетронутый. Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.

— Чего дрыхнешь! - вскричала она, с отвращением смотря на него. Он приподнялся и сел, но ничего не сказал ей и глядел в землю.

— Болен аль нет? - спросила Настасья, и опять не получила ответа.

— Ты хошь бы на улицу вышел, - сказала она, помолчав, - тебя хошь бы ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль?

— После, - слабо проговорил он, - ступай! - и махнул рукой.

Она постояла еще немного, с состраданием посмотрела на него и вышла.

Через несколько минут он поднял глаза и долго смотрел на чай и на суп. Потом взял хлеб, взял ложку и стал есть.

Он съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально. Голова болела меньше. Пообедав, протянулся он опять на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без движения, ничком, уткнув лицо в подушку. Ему всё грезилось, и всё странные такие были грезы: всего чаще представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он же всё пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку... Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери, приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его страшно билось. Но на лестнице было всё тихо, точно все спали... Дико и чудно показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня и ничего еще не сделал, ничего не приготовил... А меж тем, может, и шесть часов било... И необыкновенная лихорадочная и какая-то растерявшаяся суета охватила его вдруг, вместо сна и отупения. Приготовлений, впрочем, было немного. Он напрягал все усилия, чтобы всё сообразить и ничего не забыть; а сердце всё билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело. Во-первых, надо было петлю сделать и к пальто пришить - дело минуты. Он полез под подушку и отыскал в напиханном под нее белье одну, совершенно развалившуюся, старую, немытую свою рубашку. Из лохмотьев ее он выдрал тесьму, в вершок шириной и вершков в восемь длиной. Эту тесьму сложил он вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряслись пришивая, но он одолел и так, что снаружи ничего не было видно, когда он опять надел пальто. Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для топора. Нельзя же было по улице нести топор в руках. А если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри, всю дорогу. Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает. Эту петлю он тоже уже две недели назад придумал.

Покончив с этим, он просунул пальцы в маленькую щель, между его «турецким» диваном и полом, пошарил около левого угла и вытащил давно уже приготовленный и спрятанный там заклад. Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка, величиной и толщиной не более, как могла бы быть серебряная папиросочница. Эту дощечку он случайно нашел, в одну из своих прогулок, на одном дворе, где, во флигеле, помещалась какая-то мастерская. Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску, - вероятно, от чего-нибудь отломок, - которую тоже нашел на улице тогда же. Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую белую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест, а узелок приладил так, чтобы помудренее было развязать. Это для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи, когда она начнет возиться с узелком, и улучить таким образом минуту. Железная же пластинка прибавлена была для весу, чтобы старуха хоть в первую минуту не догадалась, что «вещь» деревянная. Всё это хранилось у него до времени под диваном. Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик:

— Семой час давно!

— Давно! Боже мой!

Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз свои тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка. Предстояло самое важное дело - украсть из кухни топор. О том, что дело надо сделать топором, решено им было уже давно. У него был еще складной садовый ножик; но на нож, и особенно на свои силы, он не надеялся, а потому и остановился на топоре окончательно. Заметим кстати одну особенность по поводу всех окончательных решений, уже принятых им в этом деле. Они имели одно странное свойство: чем окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее, тотчас же становились и в его глазах. Несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда, ни на одно мгновение не мог уверовать в исполнимость своих замыслов, во всё это время.

И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже всё до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, - то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешенных пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна. Что же касается до того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего легче. Дело в том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывало дома: или убежит к соседям, или в лавочку, а дверь всегда оставляет настежь. Хозяйка только из-за этого с ней и ссорилась. Итак, стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, чрез час (когда всё уже кончится), войти и положить обратно. Но представлялись и сомнения: он, положим, придет через час, чтобы положить обратно, а Настасья тут как тут, воротилась. Конечно, надо пройти мимо и выждать, пока она опять выйдет. А ну как тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, - вот и подозрение или, по крайней мере, случай к подозрению.

Но это еще были мелочи, о которых он и думать не начинал, да и некогда было. Он думал о главном, а мелочи отлагал до тех пор, когда сам во всем убедится. Но последнее казалось решительно неосуществимым. Так, по крайней мере, казалось ему самому. Никак он не мог, например, вообразить себе, что когда-нибудь он кончит думать, встанет и - просто пойдет туда... Даже недавнюю пробу свою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» - и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя. А между тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений. Но в последнем случае он просто не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступивший и всё разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать.

Сначала - впрочем, давно уже прежде - его занимал один вопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления и так явно обозначаются следы почти всех преступников? Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике: сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. По убеждению его, выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят так же, как проходит всякая болезнь. Вопрос же: болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? - он еще не чувствовал себя в силах разрешить.

Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во всё время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им - «не преступление»... Опускаем весь тот процесс, посредством которого он дошел до последнего решения; мы и без того слишком забежали вперед... Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела...» Но дело не начиналось. Окончательным своим решениям он продолжал всего менее верить, и когда пробил час, всё вышло совсем не так, а как-то нечаянно, даже почти неожиданно.

Одно ничтожнейшее обстоятельство поставило его в тупик, еще прежде чем он сошел с лестницы. Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда он за топором войдет? Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках! Увидев его, она перестала развешивать, обернулась к нему и всё время смотрела на него, пока он проходил. Он отвел глаза и прошел, как будто ничего не замечая. Но дело было кончено: нет топора! Он был поражен ужасно.

«И с чего взял я, - думал он, сходя под ворота, с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости... Тупая, зверская злоба закипела в нем.

Он остановился в раздумье под воротами. Идти на улицу, так, для виду, гулять, ему было противно; воротиться домой - еще противнее. «И какой случай навсегда потерял!» - пробормотал он, бесцельно стоя под воротами, прямо против темной каморки дворника, тоже отворенной. Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза... Он осмотрелся кругом - никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. «Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь». Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! «Не рассудок, так бес!» - подумал он, странно усмехаясь. Этот случай ободрил его чрезвычайно.

Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из души его.

Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны...

Прежде, когда случалось ему представлять всё это в воображении, он иногда думал, что очень будет бояться. Но он не очень теперь боялся, даже не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние мысли, только всё ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов38 и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на всё Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно, во всех больших городах, человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость. Тут ему вспомнились его собственные прогулки по Сенной, и он на минуту очнулся. «Что за вздор, - подумал он. - Нет, лучше совсем ничего не думать!»

«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге39», - мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло как молния; он сам поскорей погасил эту мысль... Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»

На счастье его, в воротах опять прошло благополучно. Мало того, даже, как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его всё время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо. Там, по ту сторону воза, слышно было, кричали и спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался. Много окон, выходивших на этот огромный квадратный двор, было отперто в эту минуту, но он не поднял головы - силы не было. Лестница к старухе была близко, сейчас из ворот направо. Он уже был на лестнице...

Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но... над ними еще два этажа».

Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квартира напротив; та, пустая. В третьем этаже, по всем приметам, квартира, что прямо под старухиной, тоже пустая: визитный билет, прибитый к дверям гвоздочками, снят - выехали!.. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: «Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина. Потом еще раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно... Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. «Не бледен ли я... очень? - думалось ему, - не в особенном ли я волнении? Она недоверчива... Не подождать ли еще... пока сердце перестанет?..»

Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.

Нет ответа. Звонить зря было нечего, да ему и не к фигуре. Старуха, разумеется, была дома, но она подозрительна и одна. Он отчасти знал ее привычки... и еще раз плотно приложил ухо к двери. Чувства ли его были так изощрены (что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и как бы шелест платья о самую дверь. Кто-то неприметно стоял у самого замка и точно так же, как он здесь, снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери...

Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, - эта минута отчеканилась в нем навеки, - он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе... Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.

VII

Дверь, как и тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты. Тут Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.

Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее, вместе с дверью, на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.

— Здравствуйте, Алена Ивановна, - начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, - я вам... вещь принес... да вот лучше пойдемте сюда... к свету... - И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.

— Господи! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам угодно?

— Помилуйте, Алена Ивановна... знакомый ваш... Раскольников... вот, заклад принес, что обещался намедни... - И он протягивал ей заклад.

Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.

— Да что вы так смотрите, точно не узнали? - проговорил он вдруг тоже со злобой. - Хотите берите, а нет - я к другим пойду, мне некогда.

Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.

Старуха опомнилась, и решительный тон гостя ее, видимо, ободрил.

— Да чего же ты, батюшка, так вдруг... что такое? - спросила она, смотря на заклад.

— Серебряная папиросочница: ведь я говорил прошлый раз.

Она протянула руку.

— Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Искупался, что ль, батюшка?

— Лихорадка, - отвечал он отрывисто. - Поневоле станешь бледный... коли есть нечего, - прибавил он, едва выговаривая слова. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.

— Что такое? - спросила она, еще раз пристально оглядев Раскольникова и взвешивая заклад на руке.

— Вещь... папиросочница... серебряная... посмотрите.

— Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел.

Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, всё более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась.

— Да что он тут навертел! - с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону.

Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.

Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на ее затылке. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, всё обухом и всё по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой.

Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию, - в тот самый правый карман, из которого она в прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки всё еще дрожали. Он вспомнил потом, что был даже очень внимателен, осторожен, старался всё не запачкаться... Ключи он тотчас же вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном стальном обручке. Тотчас же он побежал с ними в спальню. Это была очень небольшая комната, с огромным киотом образов. У другой стены стояла большая постель, весьма чистая, с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом. У третьей стены был комод. Странное дело: только что он начал прилаживать ключи к комоду, только что услышал их звякание, как будто судорога прошла по нем. Ему вдруг опять захотелось бросить всё и уйти. Но это было только мгновение; уходить было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи, и комод, он побежал назад, к телу, схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мертвая. Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да и без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок был крепок и не срывался; к тому же намок в крови. Он попробовал было вытащить так, из-за пазухи, но что-то мешало, застряло. В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь топором тела, и снял; он не ошибся - кошелек. На снурке были два креста, кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут же вместе с ними висел небольшой, замшевый, засаленный кошелек, с стальным ободком и колечком. Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул его в карман, не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот раз и топор, бросился обратно в спальню.

Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возиться с ними. Но как-то всё неудачно: не вкладывались они в замки. Не то чтобы руки его так дрожали, но он всё ошибался: и видит, например, что ключ не тот, не подходит, а всё сует. Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большой ключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими, непременно должен быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на ум пришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть, всё и припрятано. Он бросил комод и тотчас же полез под кровать, зная, что укладки обыкновенно ставятся у старух под кроватями. Так и есть: стояла значительная укладка, побольше аршина в длину, с выпуклою крышей, обитая красным сафьяном, с утыканными по нем стальными гвоздиками. Зубчатый ключ как раз пришелся и отпер. Сверху, под белою простыней, лежала заячья шубка, крытая красным гарнитуром; под нею было шелковое платье, затем шаль, и туда, вглубь, казалось всё лежало одно тряпье. Прежде всего он принялся было вытирать об красный гарнитур свои запачканные в крови руки. «Красное, ну а на красном кровь неприметнее», - рассудилось было ему, и вдруг он опомнился: «Господи! С ума, что ли, я схожу?» - подумал он в испуге.

Но только что он пошевелил это тряпье, как вдруг, из-под шубки, выскользнули золотые часы. Он бросился всё перевертывать. Действительно, между тряпьем были перемешаны золотые вещи - вероятно, всё заклады, выкупленные и невыкупленные, - браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч. Иные были в футлярах, другие просто обернуты в газетную бумагу, но аккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесемками. Нимало не медля, он стал набивать ими карманы панталон и пальто, не разбирая и не раскрывая свертков и футляров; но он не успел много набрать...

Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но всё было тихо, стало быть, померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик, или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.

Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и смотрела в оцепенении на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы не в силах крикнуть. Увидав его выбежавшего, она задрожала как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но всё не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором; губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать. И до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его. Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она так и рухнулась. Раскольников совсем было потерялся, схватил ее узел, бросил его опять и побежал в прихожую.

Страх охватывал его всё больше и больше, особенно после этого второго, совсем неожиданного убийства. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, всё отчаяние, всё безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы всё и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение особенно поднималось и росло в нем с каждою минутою. Ни за что на свете не пошел бы он теперь к сундуку и даже в комнаты.

Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прилеплялся к мелочам. Впрочем, заглянув на кухню и увидав на лавке ведро, наполовину полное воды, он догадался вымыть себе руки и топор. Руки его были в крови и липли. Топор он опустил лезвием прямо в воду, схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек мыла и стал, прямо в ведре, отмывать себе руки. Отмыв их, он вытащил и топор, вымыл железо, и долго, минуты с три, отмывал дерево, где закровянилось, пробуя кровь даже мылом. Затем всё оттер бельем, которое тут же сушилось на веревке, протянутой через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривал топор у окна. Следов не осталось, только древко еще было сырое. Тщательно вложил он топор в петлю, под пальто. Затем, сколько позволял свет в тусклой кухне, осмотрел пальто, панталоны, сапоги. Снаружи, с первого взгляда, как будто ничего не было; только на сапогах были пятна. Он помочил тряпку и оттер сапоги. Он знал, впрочем, что нехорошо разглядывает, что, может быть, есть что-нибудь в глаза бросающееся, чего он не замечает. В раздумье стал он среди комнаты. Мучительная, темная мысль поднималась в нем, - мысль, что он сумасшествует и что в эту минуту не в силах ни рассудить, ни себя защитить, что вовсе, может быть, не то надо делать, что он теперь делает... «Боже мой! Надо бежать, бежать!» - пробормотал он и бросился в переднюю. Но здесь ожидал его такой ужас, какого, конечно, он еще ни разу не испытывал.

Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, всё время, во всё это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.

Он кинулся к дверям и наложил запор.

«Но нет, опять не то! Надо идти, идти...»

Он снял запор, отворил дверь и стал слушать на лестницу.

Долго он выслушивал. Где-то далеко, внизу, вероятно под воротами, громко и визгливо кричали чьи-то два голоса, спорили и бранились. «Что они?..» Он ждал терпеливо. Наконец разом всё утихло, как отрезало; разошлись. Он уже хотел выйти, но вдруг этажом ниже с шумом растворилась дверь на лестницу, и кто-то стал сходить вниз, напевая какой-то мотив. «Как это они так все шумят!» - мелькнуло в его голове. Он опять притворил за собою дверь и переждал. Наконец всё умолкло, ни души. Он уже ступил было шаг на лестницу, как вдруг опять послышались чьи-то новые шаги.

Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале лестницы, но он очень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же стал подозревать почему-то, что это непременно сюда, в четвертый этаж, к старухе. Почему? Звуки, что ли, были такие особенные, знаменательные? Шаги были тяжелые, ровные, неспешные. Вот уж он прошел первый этаж, вот поднялся еще; всё слышней и слышней! Послышалась тяжелая одышка входившего. Вот уж и третий начался... Сюда! И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, что это точно во сне, когда снится, что догоняют, близко, убить хотят, а сам точно прирос к месту и руками пошевелить нельзя.

И наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив всё, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.

Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно быть», - подумал Раскольников, сжимая топор в руке. В самом деле, точно всё это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.

Как только звякнул жестяной звук колокольчика, ему вдруг как будто почудилось, что в комнате пошевелились. Несколько секунд он даже серьезно прислушивался. Незнакомец звякнул еще раз, еще подождал и вдруг, в нетерпении, изо всей силы стал дергать ручку у дверей. В ужасе смотрел Раскольников на прыгавший в петле крюк запора и с тупым страхом ждал, что вот-вот и запор сейчас выскочит. Действительно, это казалось возможным: так сильно дергали. Он было вздумал придержать запор рукой, но тот мог догадаться. Голова его как будто опять начинала кружиться. «Вот упаду!» - промелькнуло в нем, но незнакомец заговорил, и он тотчас же опомнился.

— Да что они там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! - заревел он как из бочки. - Эй, Алена Ивановна, старая ведьма! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! У, треклятые, спят они, что ли?

И снова, остервенясь, он раз десять сразу, из всей мочи, дернул в колокольчик. Уж, конечно, это был человек властный и короткий в доме.

В самую эту минуту вдруг мелкие, поспешные шаги послышались недалеко на лестнице. Подходил еще кто-то. Раскольников и не расслышал сначала.

— Неужели нет никого? - звонко и весело закричал подошедший, прямо обращаясь к первому посетителю, всё еще продолжавшему дергать звонок. - Здравствуйте, Кох!

«Судя по голосу, должно быть, очень молодой», - подумал вдруг Раскольников.

— Да черт их знает, замок чуть не разломал, - отвечал Кох. - А вы как меня изволите знать?

— Ну вот! А третьего-то дня, в «Гамбринусе»40, три партии сряду взял у вас на биллиарде!

— А-а-а...

— Так нет их-то? Странно. Глупо, впрочем, ужасно. Куда бы старухе уйти? У меня дело.

— Да и у меня, батюшка, дело!

— Ну, что же делать? Значит, назад. Э-эх! А я было думал денег достать! - вскричал молодой человек.

— Конечно, назад, да зачем назначать? Сама мне, ведьма, час назначила. Мне ведь крюк. Да и куда к черту ей шляться, не понимаю? Круглый год сидит ведьма, киснет, ноги болят, а тут вдруг и на гулянье!

— У дворника не спросить ли?

— Чего?

— Куда ушла и когда придет?

— Гм... черт... спросить... Да ведь она ж никуда не ходит... - и он еще раз дернул за ручку замка. - Черт, нечего делать, идти!

— Стойте! - закричал вдруг молодой человек, - смотрите: видите, как дверь отстает, если дергать?

— Ну?

— Значит, она не на замке, а на запоре, на крючке то есть! Слышите, как запор брякает?

— Ну?

— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, - слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!

— Ба! Да и в самом деле! - закричал удивившийся Кох. - Так что ж они там! - И он неистово начал дергать дверь.

— Стойте! - закричал опять молодой человек, - не дергайте! Тут что-нибудь да не так... вы ведь звонили, дергали - не отпирают; значит, или они обе в обмороке, или...

— Что?

— А вот что: пойдемте-ка за дворником; пусть он их сам разбудит.

— Дело! - Оба двинулись вниз.

— Стойте! Останьтесь-ка вы здесь, а я сбегаю вниз за дворником.

— Зачем оставаться?

— А мало ли что?..

— Пожалуй...

— Я ведь в судебные следователи готовлюсь! Тут очевидно, оч-че-в-видно что-то не так! - горячо вскричал молодой человек и бегом пустился вниз по лестнице.

Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя и осматривая, стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и стал смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ и, стало быть, ничего не могло быть видно.

Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить всё разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж»! - мелькнуло в его голове.

— Однако он, черт...

Время проходило, минута, другая - никто не шел. Кох стал шевелиться.

— Однако черт!.. - закричал он вдруг и в нетерпении, бросив свой караул, отправился тоже вниз, торопясь и стуча по лестнице сапогами. Шаги стихли.

— Господи, что же делать!

Раскольников снял запор, приотворил дверь - ничего не слышно, и вдруг, совершенно уже не думая, вышел, притворил как мог плотнее дверь за собой и пустился вниз.

Он уже сошел три лестницы, как вдруг послышался сильный шум ниже, - куда деваться! Никуда-то нельзя было спрятаться. Он побежал было назад, опять в квартиру.

— Эй, леший, черт! Держи!

С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и не то что побежал, а точно упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку:

— Митька! Митька! Митька! Митька! Митька! Шут те дери-и-и!

Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе; всё затихло. Но в то же самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или четверо. Он расслышал звонкий голос молодого. «Они!»

В полном отчаянии пошел он им прямо навстречу: будь что будет! Остановят, всё пропало, пропустят, тоже всё пропало: запомнят. Они уже сходились; между ними оставалась всего одна только лестница - и вдруг спасение! В нескольких ступеньках от него, направо, пустая и настежь отпертая квартира, та самая квартира второго этажа, в которой красили рабочие, а теперь, как нарочно, ушли. Они-то, верно, и выбежали сейчас с таким криком. Полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской и с мазилкой. В одно мгновение прошмыгнул он в отворенную дверь и притаился за стеной, и было время: они уже стояли на самой площадке. Затем повернули вверх и прошли мимо, в четвертый этаж, громко разговаривая. Он выждал, вышел на цыпочках и побежал вниз.

Никого на лестнице! Под воротами тоже. Быстро прошел он подворотню и повернул налево по улице.

Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это мгновение, уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили. А между тем ни под каким видом не смел он очень прибавить шагу, хотя до первого поворота шагов сто оставалось. «Не скользнуть ли разве в подворотню какую-нибудь и переждать где-нибудь на незнакомой лестнице? Нет, беда! А не забросить ли куда топор? Не взять ли извозчика? Беда! беда!»

Наконец вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями; шея была вся смочена. «Ишь нарезался!» - крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.

Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.

Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.

Но всё обошлось благополучно. Дверь в дворницкую была притворена, но не на замке, стало быть, вероятнее всего было, что дворник дома. Но до того уже он потерял способность сообразить что-нибудь, что прямо подошел к дворницкой и растворил ее. Если бы дворник спросил его: «что надо?» - он, может быть, так прямо и подал бы ему топор. Но дворника опять не было, и он успел уложить топор на прежнее место под скамью; даже поленом прикрыл по-прежнему. Никого, ни единой души, не встретил он потом до самой своей комнаты; хозяйкина дверь была заперта. Войдя к себе, он бросился на диван, так, как был. Он не спал, но был в забытьи. Если бы кто вошел тогда в его комнату, он бы тотчас же вскочил и закричал. Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Так пролежал он очень долго. Случалось, что он как будто и просыпался, и в эти минуты замечал, что уже давно ночь, а встать ему не приходило в голову. Наконец он заметил, что уже светло по-дневному. Он лежал на диване навзничь, еще остолбенелый от недавнего забытья. До него резко доносились страшные, отчаянные вопли с улицы, которые, впрочем, он каждую ночь выслушивал под своим окном, в третьем часу. Они-то и разбудили его теперь. «А! вот уж и из распивочных пьяные выходят, - подумал он, - третий час, - и вдруг вскочил, точно его сорвал кто с дивана. - Как! Третий уже час!» Он сел на диване, - и тут всё припомнил! Вдруг, в один миг всё припомнил!

В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Страшный холод обхватил его; но холод был и от лихорадки, которая уже давно началась с ним во сне. Теперь же вдруг ударил такой озноб, что чуть зубы не выпрыгнули и всё в нем так и заходило. Он отворил дверь и начал слушать: в доме всё совершенно спало. С изумлением оглядывал он себя и всё кругом в комнате и не понимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть дверей на крючок и броситься на диван, не только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут же лежала на полу, близ подушки. «Если бы кто зашел, что бы он подумал? Что я пьян, но...» Он бросился к окошку. Свету было довольно, и он поскорей стал себя оглядывать, всего, с ног до головы, всё свое платье: нет ли следов? Но так нельзя было: дрожа от озноба, стал он снимать с себя всё и опять осматривать кругом. Он перевертел всё, до последней нитки и лоскутка, и, не доверяя себе, повторил осмотр раза три. Но не было ничего, кажется, никаких следов; только на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели бахромой, на бахроме этой оставались густые следы запекшейся крови. Он схватил складной большой ножик и обрезал бахрому. Больше, кажется, ничего не было. Вдруг он вспомнил, что кошелек и вещи, которые он вытащил у старухи из сундука, все до сих пор у него по карманам лежат! Он и не подумал до сих пор их вынуть и спрятать! Не вспомнил о них даже теперь, как платье осматривал! Что ж это? Мигом бросился он их вынимать и выбрасывать на стол. Выбрав всё, даже выворотив карманы, чтоб удостовериться, не остается ли еще чего, он всю эту кучу перенес в угол. Там, в самом углу, внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчас же он начал всё запихивать в эту дыру, под бумагу: «вошло! Всё с глаз долой и кошелек тоже!» - радостно думал он, привстав и тупо смотря в угол, в оттопырившуюся еще больше дыру. Вдруг он весь вздрогнул от ужаса: «Боже мой, - шептал он в отчаянии, - что со мною? Разве это спрятано? Разве так прячут?»

Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что будут одни только деньги, а потому и не приготовил заранее места, - «но теперь-то, теперь чему я рад? - думал он. - Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон, и бред опять разом охватили его. Он забылся.

Не более как минут через пять вскочил он снова и тотчас же, в исступлении, опять кинулся к своему платью. «Как это мог я опять заснуть, тогда как ничего не сделано! Так и есть, так и есть: петлю подмышкой до сих пор не снял! Забыл, об таком деле забыл! Такая улика!» Он сдернул петлю и поскорей стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку в белье. «Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется так, кажется так!» - повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли еще чего-нибудь? Уверенность, что всё, даже память, даже простое соображение оставляют его, начинала нестерпимо его мучить. «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» Действительно, обрезки бахромы, которую он срезал с панталон, так и валялись на полу, среди комнаты, чтобы первый увидел! «Да что же это со мною!» - вскричал он опять как потерянный.

Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и всё его платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабело, раздроблено... ум помрачен... Вдруг он вспомнил, что и на кошельке была кровь. «Ба! Так, стало быть, и в кармане тоже должна быть кровь, потому что я еще мокрый кошелек тогда в карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и - так и есть - на подкладке кармана есть следы, пятна! «Стало быть, не оставил же еще совсем разум, стало быть, есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! - подумал он с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, - просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», - и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон. В эту минуту луч солнца осветил его левый сапог: на носке, который выглядывал из сапога, как будто показались знаки. Он сбросил сапог: «действительно знаки! Весь кончик носка пропитан кровью»; должно быть, он в ту лужу неосторожно тогда ступил... «Но что же теперь с этим делать? Куда девать этот носок, бахрому, карман?»

Он сгреб всё это в руку и стоял среди комнаты. «В печку? Но в печке прежде всего начнут рыться. Сжечь? Да и чем сжечь? Спичек даже нет. Нет, лучше выйти куда-нибудь и всё выбросить. Да! Лучше выбросить! - повторял он, опять садясь на диван, - и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо того голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил на себя шинель. И долго, несколько часов, ему всё еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и всё выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог. Окончательно разбудил его сильный стук в двери.

— Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! - кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, - целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.

— А може, и дома нет! - проговорил мужской голос.

«Ба! это голос дворника... Что ему надо?»

Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что даже больно стало.

— А крюком кто ж заперся? - возразила Настасья, - ишь, запирать стал! Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!

«Что им надо? Зачем дворник? Всё известно. Сопротивляться или отворить? Пропадай...»

Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.

Вся его комната была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели.

Так и есть: стоят дворник и Настасья.

Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим и отчаянным видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.

— Повестка, из конторы, - проговорил он, подавая бумагу.

— Из какой конторы?..

— В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая контора.

— В полицию!.. Зачем?..

— А мне почем знать. Требуют, и иди. - Он внимательно посмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.

— Никак совсем разболелся? - заметила Настасья, не спускавшая с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. - Со вчерашнего дня в жару, - прибавила она.

Он не отвечал и держал в руках бумагу, не распечатывая.

— Да уж не вставай, - продолжала Настасья, разжалобясь и видя, что он спускает с дивана ноги. - Болен, так и не ходи: не сгорит. Что у те в руках-то?

Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и лоскутья вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, вспоминал он, что, и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал всё это в руке и так опять засыпал.

— Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом... - И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он всё под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но... полиция?»

— Чаю бы выпил? Хошь, что ли? Принесу; осталось...

— Нет... я пойду: я сейчас пойду, - бормотал он, становясь на ноги.

— Поди, и с лестницы не сойдешь?

— Пойду...

— Как хошь.

Она ушла вслед за дворником. Тотчас же бросился он к свету осматривать носок и бахрому: «Пятна есть, но не совсем приметно; всё загрязнилось, затерлось и уже выцвело. Кто не знает заранее - ничего не разглядит. Настасья, стало быть, ничего издали не могла приметить, слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то понял. Это была обыкновенная повестка из квартала41 явиться на сегодняшний день, в половине десятого, в контору квартального надзирателя.

«Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? - думал он в мучительном недоумении. - Господи, поскорей бы уж!» Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, - не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться. «Пропаду так пропаду, всё равно! Носок надеть! - вздумалось вдруг ему, - еще больше затрется в пыли, и следы пропадут». Но только что он надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого нет, взял и надел опять - и опять рассмеялся. «Всё это условно, всё относительно, всё это одни только формы, - подумал он мельком, одним только краешком мысли, а сам дрожа всем телом, - ведь вот надел же! Ведь кончил же тем, что надел!» Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. «Нет, не по силам...» - подумалось ему. Ноги его дрожали. «От страху», - пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. «Это хитрость! Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, - продолжал он про себя, выходя на лестницу. - Скверно то, что я почти в бреду... я могу соврать какую-нибудь глупость...»

На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, - «а тут, пожалуй, нарочно без него обыск», - вспомнил и остановился. Но такое отчаяние и такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше.

«Только бы поскорей!..»

На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, - обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.

Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на тот дом... и тотчас же отвел глаза.

«Если спросят, я, может быть, и скажу», - подумал он, подходя к конторе.

Контора была от него с четверть версты42. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках: «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.

«Войду, стану на колена и всё расскажу...» - подумал он, входя в четвертый этаж.

Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые и разный люд обоего пола - посетители. Дверь в самую контору была тоже настежь отворена. Он вошел и остановился в прихожей. Тут всё стояли и ждали какие-то мужики. Здесь тоже духота была чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще невыстоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат. Переждав немного, он рассудил подвинуться еще вперед, в следующую комнату. Всё крошечные и низенькие были комнаты. Страшное нетерпение тянуло его всё дальше и дальше. Никто не замечал его. Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид всё странный какой-то народ. Он обратился к одному из них.

— Чего тебе?

Он показал повестку из конторы.

— Вы студент? - спросил тот, взглянув на повестку.

— Да, бывший студент.

Писец оглядел его, впрочем без всякого любопытства. Это был какой-то особенно взъерошенный человек с неподвижною идеей во взгляде.

«От этого ничего не узнаешь, потому что ему всё равно», - подумал Раскольников.

— Ступайте туда, к письмоводителю, - сказал писец и ткнул вперед пальцем, показывая на самую последнюю комнату.

Он вошел в эту комнату (четвертую по порядку), тесную и битком набитую публикой - народом, несколько почище одетым, чем в тех комнатах. Между посетителями были две дамы. Одна в трауре, бедно одетая, сидела за столом против письмоводителя и что-то писала под его диктовку. Другая же дама, очень полная и багрово-красная, с пятнами, видная женщина, и что-то уж очень пышно одетая, с брошкой на груди, величиной в чайное блюдечко, стояла в сторонке и чего-то ждала. Раскольников сунул письмоводителю свою повестку. Тот мельком взглянул на нее, сказал: «подождите» и продолжал заниматься с траурною дамой.

Он перевел дух свободнее. «Наверно, не то!» Мало-помалу он стал ободряться, он усовещивал себя всеми силами ободриться и опомниться.

«Какая-нибудь глупость, какая-нибудь самая мелкая неосторожность, и я могу всего себя выдать! Гм... жаль, что здесь воздуху нет, - прибавил он, - духота... Голова еще больше кружится... и ум тоже...»

Он чувствовал во всем себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладеть с собой. Он старался прицепиться к чему-нибудь и о чем бы нибудь думать, о совершенно постороннем, но это совсем не удавалось. Письмоводитель сильно, впрочем, интересовал его: ему всё хотелось что-нибудь угадать по его лицу, раскусить. Это был очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете. С одним бывшим тут иностранцем он даже сказал слова два по-французски, и очень удовлетворительно.

— Луиза Ивановна, вы бы сели, - сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая всё стояла, как будто не смея сама сесть, хотя стул был рядом.

— Ich danke [Благодарю (нем.).], - сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством.

Траурная дама наконец кончила и стала вставать. Вдруг, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами, вошел офицер, бросил фуражку с кокардой на стол и сел в кресла. Пышная дама так и подпрыгнула с места, его завидя, и с каким-то особенным восторгом принялась приседать; но офицер не обратил на нее ни малейшего внимания, а она уже не смела больше при нем садиться. Это был поручик, помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. Он искоса и отчасти с негодованием посмотрел на Раскольникова: слишком уж на нем был скверен костюм, и, несмотря на всё принижение, всё еще не по костюму была осанка; Раскольников, по неосторожности, слишком прямо и долго посмотрел на него, так что тот даже обиделся.

— Тебе чего? - крикнул он, вероятно удивляясь, что такой оборванец и не думает стушевываться от его молниеносного взгляда.

— Потребовали... по повестке... - отвечал кое-как Раскольников.

— Это по делу о взыскании с них денег, с студента, - заторопился письмоводитель, отрываясь от бумаги. - Вот-с! - и он перекинул Раскольникову тетрадь, указав в ней место, - прочтите!

"Денег? Каких денег? - думал Раскольников, - но... стало быть, уж наверно не то!" И он вздрогнул от радости. Ему стало вдруг ужасно, невыразимо легко. Всё с плеч слетело.

— А в котором часу вам приходить написано, милостисдарь? - крикнул поручик, всё более и более неизвестно чем оскорбляясь, - вам пишут в девять, а теперь уже двенадцатый час!

— Мне принесли всего четверть часа назад, - громко и через плечо отвечал Раскольников, тоже внезапно и неожиданно для себя рассердившийся и даже находя в этом некоторое удовольствие. - И того довольно, что я больной в лихорадке пришел.

— Не извольте кричать!

— Я и не кричу, а весьма ровно говорю, а это вы на меня кричите; а я студент и кричать на себя не позволю.

Помощник до того вспылил, что в первую минуту даже ничего не мог выговорить, и только какие-то брызги вылетали из уст его. Он вскочил с места.

— Извольте ма-а-а-лчать! Вы в присутствии. Не гр-р-рубиянить, судырь!

— Да и вы в присутствии, - вскрикнул Раскольников, - а кроме того, что кричите, папиросу курите, стало быть, всем нам манкируете. - Проговорив это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.

Письмоводитель с улыбкой смотрел на них. Горячий поручик был видимо озадачен.

— Это не ваше дело-с! - прокричал он наконец как-то неестественно громко, - а вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют. Покажите ему, Александр Григорьевич. Жалобы на вас! Денег не платите! Ишь какой вылетел сокол ясный!

Но Раскольников уже не слушал и жадно схватился за бумагу, ища поскорей разгадки. Прочел раз, другой, и не понял.

— Это что же? - спросил он письмоводителя.

— Это деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы должны или уплатить со всеми издержками, пенными и прочими, или дать письменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не выезжать до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества. А заимодавец волен продать ваше имущество, а с вами поступить по законам.

— Да я... никому не должен!

— Это уж не наше дело. А к нам вот поступило ко взысканию просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад тому девять месяцев, а от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою к надворному советнику Чебарову, мы и приглашаем вас посему к отзыву.

— Да ведь она ж моя хозяйка?

— Ну так что ж, что хозяйка?

Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь дело до заемного письма, до взыскания! Стоило ли это теперь хоть какой-нибудь тревоги, в свою очередь, хотя какого-нибудь даже внимания! Он стоял, читал, слушал, отвечал, сам даже спрашивал, но всё это машинально. Торжество самосохранения, спасение от давившей опасности - вот что наполняло в эту минуту всё его существо, без предвидения, без анализа, без будущих загадываний и отгадываний, без сомнений и без вопросов. Это была минута полной, непосредственной, чисто животной радости. Но в эту самую минуту в конторе произошло нечто вроде грома и молнии. Поручик, еще весь потрясенный непочтительностию, весь пылая и, очевидно, желая поддержать пострадавшую амбицию, набросился всеми перунами на несчастную «пышную даму», смотревшую на него, с тех самых пор как он вошел, с преглупейшею улыбкой.

— А ты, такая-сякая и этакая, - крикнул он вдруг во всё горло (траурная дама уже вышла), - у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!

Даже бумага выпала из рук Раскольникова, и он дико смотрел на пышную даму, которую так бесцеремонно отделывали; но скоро, однако же, сообразил, в чем дело, и тотчас же вся эта история начала ему очень даже нравиться. Он слушал с удовольствием, так даже, что хотелось хохотать, хохотать, хохотать... Все нервы его так и прыгали.

— Илья Петрович! - начал было письмоводитель заботливо, но остановился выждать время, потому что вскипевшего поручика нельзя было удержать иначе, как за руки, что он знал по собственному опыту.

Что же касается пышной дамы, то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но странное дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства, тем вид ее становился любезнее, тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.

— Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, - затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, - и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я всё расскажит, господин капитэн, а я не виноват... у меня благородный дом, господин капитэн, и благородное обращение, господин капитэн, и я всегда, всегда сама не хотель никакой шкандаль. А они совсем пришоль пьян и потом опять три путилки спросил, а потом один поднял ноги и стал ногом фортепьян играль, и это совсем нехорошо в благородный дом, и он ганц фортепьян ломаль, и совсем, совсем тут нет никакой манир, и я сказаль. А он путилку взял и стал всех сзади путилкой толкаль. И тут как я стал скоро дворник позваль и Карль пришоль, он взял Карль и глаз прибиль, и Генриет тоже глаз прибиль, а мне пять раз щеку биль. И это так неделикатно в благородный дом, господин капитэн, и я кричаль. А он на канав окно отворяль и стал в окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам. И как можно в окно на улиц, как маленькая свинья, визжаль; и это срам. Фуй-фуй-фуй! И Карль сзади его за фрак от окна таскаль и тут, это правда, господин капитэн, ему зейн рок изорваль. И тогда он кричаль, что ему пятнадцать целковых ман мус штраф платиль. И я сама, господин капитэн, пять целковых ему зейнрок платиль. И это неблагородный гость, господин капитэн, и всякой шкандаль делаль! Я, говориль, на вас большой сатир гедрюкт будет, потому я во всех газет могу про вас всё сочиниль43.

— Из сочинителей, значит?

— Да, господин капитэн, и какой же это неблагородный гость, господин капитэн, когда в благородный дом...

— Ну-ну-ну! Довольно! Я уж тебе говорил, говорил, я ведь тебе говорил...

— Илья Петрович! - снова значительно проговорил письмоводитель. Поручик быстро взглянул на него; письмоводитель слегка кивнул головой.

— ...Так вот же тебе, почтеннейшая Лавиза Ивановна, мой последний сказ, и уж это в последний раз, - продолжал поручик. - Если у тебя еще хоть один только раз в твоем благородном доме произойдет скандал, так я тебя самое на цугундер, как в высоком слоге говорится. Слышала? Так литератор, сочинитель, пять целковых в «благородном доме» за фалду взял? Вон они, сочинители! - и он метнул презрительный взгляд на Раскольникова. - Третьего дня в трактире тоже история: пообедал, а платить не желает; «я, дескать, вас в сатире за то опишу». На пароходе тоже другой, на прошлой неделе, почтенное семейство статского советника, жену и дочь, подлейшими словами обозвал. Из кондитерской намедни в толчки одного выгнали. Вот они каковы, сочинители, литераторы, студенты, глашатаи... тьфу! А ты пошла! Я вот сам к тебе загляну... тогда берегись! Слышала?

Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера, с открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель44. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.

— Опять грохот, опять гром и молния, смерч, ураган! - любезно и дружески обратился Никодим Фомич к Илье Петровичу, - опять растревожили сердце, опять закипел! Еще с лестницы слышал.

— Да што! - с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то: «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо; - вот-с, изволите видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил! Сами п-п-подличают, а вот-с, извольте взглянуть на них: вот они в самом своем привлекательном теперь виде-с!

— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, - продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, - но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-роднейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел - и нет! И всё прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»...

— И какой еще п-п-полк был! - воскликнул Илья Петрович, весьма довольный, что его так приятно пощекотали, но всё еще будируя.

Раскольникову вдруг захотелось сказать им всем что-нибудь необыкновенно приятное.

— Да помилуйте, капитан, - начал он весьма развязно, обращаясь вдруг к Никодиму Фомичу, - вникните и в мое положение... Я готов даже просить у них извинения, если в чем с своей стороны манкировал. Я бедный и больной студент, удрученный (он так и сказал: «удрученный») бедностью. Я бывший студент, потому что теперь не могу содержать себя, но я получу деньги... У меня мать и сестра в - й губернии. Мне пришлют, и я... заплачу. Хозяйка моя добрая женщина, но она до того озлилась, что я уроки потерял и не плачу четвертый месяц, что не присылает мне даже обедать... И не понимаю совершенно, какой это вексель! Теперь она с меня требует по заемному этому письму, что ж я ей заплачу, посудите сами!..

— Но это ведь не наше дело... - опять было заметил письмоводитель...

— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, - подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а всё к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, - позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде... прежде... впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное... Это была девушка... впрочем, она мне даже нравилась... хотя я и не был влюблен... одним словом, молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь... я очень был легкомыслен...

— С вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, - грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.

— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, всё рассказать... как было дело и... в свою очередь... хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, - но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне... и сказала дружески... что она совершенно во мне уверена и всё... но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу. Позвольте-с: она именно сказала, что, как только я дам эту бумагу, она опять будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, - это ее собственные слова были, - она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу... И вот теперь, когда я и уроки потерял и мне есть нечего, она и подает ко взысканию... Что ж я теперь скажу?

— Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не касаются, - нагло отрезал Илья Петрович, - вы должны дать отзыв и обязательство, а что вы там изволили быть влюблены и все эти трагические места, до этого нам совсем дела нет.

— Ну уж ты... жестоко... - пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к столу и тоже принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.

— Пишите же, - сказал письмоводитель Раскольникову.

— Что писать? - спросил тот как-то особенно грубо.

— А я вам продиктую.

Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, но, странное дело, - ему вдруг стало самому решительно всё равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту. Если б он захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы тому, как мог он так говорить с ними, минуту назад, и даже навязываться с своими чувствами? И откуда взялись эти чувства? Напротив, теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце. Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось душе его. Не низость его сердечных излияний перед Ильей Петровичем, не низость и поручикова торжества над ним перевернули вдруг так ему сердце. О, какое ему дело теперь до собственной подлости, до всех этих амбиций, поручиков, немок, взысканий, контор и проч., и проч.! Если б его приговорили даже сжечь в эту минуту, то и тогда он не шевельнулся бы, даже вряд ли прослушал бы приговор внимательно. С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям, в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее - это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений.

Письмоводитель стал диктовать ему форму обыкновенного в таком случае отзыва, то есть заплатить не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из города не выеду, имущество ни продавать, ни дарить не буду и проч.

— Да вы писать не можете, у вас перо из рук валится, - заметил письмоводитель, с любопытством вглядываясь в Раскольникова. - Вы больны?

— Да... голова кругом... говорите дальше!

— Да всё! подпишитесь.

Письмоводитель отобрал бумагу и занялся с другими.

Раскольников отдал перо, но вместо того, чтоб встать и уйти, положил оба локтя на стол и стиснул руками голову. Точно гвоздь ему вбивали в темя. Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и рассказать ему всё вчерашнее, всё до последней подробности, затем пойти вместе с ними на квартиру и указать им вещи, в углу, в дыре. Позыв был до того силен, что он уже встал с места, для исполнения. «Не обдумать ли хоть минуту? - пронеслось в его голове. - Нет, лучше и не думая, и с плеч долой!» Но вдруг он остановился как вкопанный: Никодим Фомич говорил с жаром Илье Петровичу, и до него долетели слова:

— Быть не может, обоих освободят! Во-первых, всё противоречит; судите: зачем им дворника звать, если б это их дело? На себя доносить, что ли? Аль для хитрости? Нет, уж было бы слишком хитро! И, наконец, студента Пестрякова видели у самых ворот оба дворника и мещанка в самую ту минуту, как он входил: он шел с тремя приятелями и расстался с ними у самых ворот и о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях. Ну, станет такой о жительстве расспрашивать, если с таким намерением шел? А Кох, так тот, прежде чем к старухе заходить, внизу у серебряника полчаса сидел и ровно без четверти восемь от него к старухе наверх пошел. Теперь сообразите...

— Но позвольте, как же у них такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?

— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..

— А убийцу никто и не видал?

— Да где ж тут увидеть? Дом - Ноев ковчег, - заметил письмоводитель, прислушивавшийся с своего места.

— Дело ясное, дело ясное! - горячо повторил Никодим Фомич.

— Нет, дело очень неясное, - скрепил Илья Петрович.

Раскольников поднял свою шляпу и пошел к дверям, но до дверей он не дошел...

Когда он очнулся, то увидал, что сидит на стуле, что его поддерживает справа какой-то человек, что слева стоит другой человек, с желтым стаканом, наполненным желтою водою45, и что Никодим Фомич стоит перед ним и пристально глядит на него; он встал со стула.

— Что это, вы больны? - довольно резко спросил Никодим Фомич.

— Они и как подписывались, так едва пером водили, - заметил письмоводитель, усаживаясь на свое место и принимаясь опять за бумаги.

— А давно вы больны? - крикнул Илья Петрович с своего места и тоже перебирая бумаги. Он, конечно, тоже рассматривал больного, когда тот был в обмороке, но тотчас же отошел, когда тот очнулся.

— Со вчерашнего... - пробормотал в ответ Раскольников.

— А вчера со двора выходили?

— Выходил.

— Больной?

— Больной.

— В котором часу?

— В восьмом часу вечера.

— А куда, позвольте спросить?

— По улице.

— Коротко и ясно.

Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не опуская черных воспаленных глаз своих перед взглядом Ильи Петровича.

— Он едва на ногах стоит, а ты... - заметил было Никодим Фомич.

— Ни-че-го! - как-то особенно проговорил Илья Петрович. Никодим Фомич хотел было еще что-то присовокупить, но, взглянув на письмоводителя, который тоже очень пристально смотрел на него, замолчал. Все вдруг замолчали. Странно было.

— Ну-с, хорошо-с, - заключил Илья Петрович, - мы вас не задерживаем.

Раскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича... На улице он совсем очнулся.

«Обыск, обыск, сейчас обыск! - повторял он про себя, торопясь дойти; - разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего, с ног до головы.

II

«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?»

Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?

Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки с серьгами или с чем-то в этом роде - он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден...

Он поклал всё в разные карманы, в пальто и в оставшийся правый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь.

Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало, надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение... Куда же идти?

Это было уже давно решено: «Бросить всё в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «поскорей, поскорей, и всё выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.

Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает. А ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий увидит. И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только до него. «Отчего бы так, или мне, может быть, кажется», - думал он.

Наконец пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное - от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!

Он пошел к Неве по В - му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, - зарыть всё это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.

Но и на Острова ему не суждено было попасть, а случилось другое: выходя с В - го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе в ворота, далеко во двор тянулась глухая небеленая стена соседнего четырехэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали какие-то материалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого, закопченного, каменного сарая, очевидно часть какой-нибудь мастерской. Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом роде; везде, почти от самых ворот, чернелось много угольной пыли. «Вот бы куда подбросить и уйти!» - вздумалось ему вдруг. Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено». Стало быть, уж и тем хорошо, что никакого подозрения, что зашел и остановился. «Тут всё так разом и сбросить где-нибудь в кучку и уйти!»

Оглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, как вдруг у самой наружной стены, между воротами и желобом, где всё расстояние было шириною в аршин, заметил он большой неотесанный камень46, примерно, может быть, пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене. За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.

Он нагнулся к камню, схватился за верхушку его крепко, обеими руками, собрал все свои силы и перевернул камень. Под камнем образовалось небольшое углубление; тотчас же стал он бросать в него всё из кармана. Кошелек пришелся на самый верх, и все-таки в углублении оставалось еще место. Затем он снова схватился за камень, одним оборотом перевернул его на прежнюю сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве немного, чуть-чуть казался повыше. Но он подгреб земли и придавил по краям ногою. Ничего не было заметно.

Тогда он вышел и направился к площади. Опять сильная, едва выносимая радость, как давеча в конторе, овладела им на мгновение. «Схоронены концы! И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем? Он тут, может быть, с построения дома лежит и еще столько же пролежит. А хоть бы и нашли: кто на меня подумает? Всё кончено! Нет улик!» - и он засмеялся. Да, он помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом, и всё смеялся, всё время, как проходил через площадь. Но когда он ступил на К - й бульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг прошел. Другие мысли полезли ему в голову. Показалось ему вдруг тоже, что ужасно ему теперь отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он тогда, по уходе девочки, сидел и раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело встретить опять того усача, которому он тогда дал двугривенный: «Черт его возьми!»

Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, - и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, - и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.

«А черт возьми это всё! - подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. - Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»

Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:

«Если действительно всё это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал... Это как же?»

Да, это так; это всё так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно... Да, он это всё знал и всё помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал... А ведь так!..

«Это оттого что я очень болен, - угрюмо решил он наконец, - я сам измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что делаю... И вчера, и третьего дня, и всё это время терзал себя... Выздоровлю и... не буду терзать себя... А ну как совсем и не выздоровлю? Господи! Как это мне всё надоело!..» Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им всё более и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, - гадки были их лица, походка, движения.

Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил...

Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, - подумал он. - Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда... А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел да сюда зашел? Всё равно; сказал я... третьего дня... что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти...»

Он поднялся к Разумихину в пятый этаж.

Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.

— Что ты? - закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул.

— Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, - прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. - Да садись же, устал небось! - и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.

— Да ты серьезно болен, знаешь ты это? - Он стал щупать его пульс; Раскольников вырвал руку.

— Не надо, - сказал он, - я пришел... вот что: у меня уроков никаких... я хотел было... впрочем, мне совсем не надо уроков...

— А знаешь что? Ведь ты бредишь! - заметил наблюдавший его пристально Разумихин.

— Нет, не брежу... - Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.

— Прощай! - сказал он вдруг и пошел к двери.

— Да ты постой, постой, чудак!

— Не надо!.. - повторил тот, опять вырывая руку.

— Так на кой черт ты пришел после этого! Очумел ты, что ли? Ведь это... почти обидно. Я так не пущу.

— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог... начать... потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь... А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего... ничьих услуг и участий... Я сам... один... Ну и довольно! Оставьте меня в покое!

— Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает48, - да как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, - по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек47. Херувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику. Сойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за все рублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед. Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части "Confessions" какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем49; Херувимову кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев50. Я, разумеется, не противоречу, черт с ним! Ну, хочешь второй лист «Человек ли женщина?» переводить? Коли хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги - всё это казенное - и бери три рубля: так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся. А кончишь лист - еще три целковых получишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны. Напротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешь полезен. Во-первых, я в орфографии плох, а во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что всё больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что от этого еще лучше выходит. Ну а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хуже выходит... Берешь или нет?

Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы, и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.

— Да у тебя белая горячка, что ль! - заревел взбесившийся наконец Разумихин. - Чего ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку... Зачем же ты приходил после этого, черт?

— Не надо... переводов... - пробормотал Раскольников, уже спускаясь с лестницы.

— Так какого же тебе черта надо? - закричал сверху Разумихин. Тот молча продолжал спускаться.

— Эй, ты! Где ты живешь?

Ответа не последовало.

— Ну так чер-р-рт с тобой!..

Но Раскольников уже выходил на улицу. На Николаевском мосту ему пришлось еще раз вполне очнуться вследствие одного весьма неприятного для него случая. Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски, за то что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он, отскочив к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех.

— И за дело!

— Выжига какая-нибудь.

— Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай.

— Тем промышляют, почтенный, тем промышляют51...

Но в ту минуту, как он стоял у перил и всё еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил.

Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, - чаще всего, возвращаясь домой, - случалось ему, может быть раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина... Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь всё это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё... Казалось, он улетал куда-то вверх и всё исчезало в глазах его... Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду; затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту.

Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся...

Он очнулся в полные сумерки от ужасного крику. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательства становились всё сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруг расслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова так, что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, - конечно, о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице. Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь. Вдруг Раскольников затрепетал как лист: он узнал этот голос; это был голос Ильи Петровича. Илья Петрович здесь и бьет хозяйку! Он бьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, - это ясно, это слышно по звукам, по воплям, по ударам! Что это, свет перевернулся, что ли? Слышно было, как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались. «Но за что же, за что же, и как это можно!» - повторял он, серьезно думая, что он совсем помешался. Но нет, он слишком ясно слышит!.. Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, «потому что... верно, всё это из того же... из-за вчерашнего... Господи!» Он хотел было запереться на крючок, но рука не поднялась... да и бесполезно! Страх, как лед, обложил его душу, замучил его, окоченил его... Но вот наконец весь этот гам, продолжавшийся верных десять минут, стал постепенно утихать. Хозяйка стонала и охала, Илья Петрович всё еще грозил и ругался... Но вот наконец, кажется, и он затих; вот уж и не слышно его; «неужели ушел! Господи!» Да, вот уходит и хозяйка, всё еще со стоном и плачем... вот и дверь у ней захлопнулась... Вот и толпа расходится с лестниц по квартирам, - ахают, спорят, перекликаются, то возвышая речь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть, их много было; чуть ли не весь дом сбежался. «Но боже, разве всё это возможно! И зачем, зачем он приходил сюда!»

Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.

— Небось со вчерашнего не ел. Целый-то день прошлялся, а самого лихоманка бьет.

— Настасья... за что били хозяйку?

Она пристально на него посмотрела.

— Кто бил хозяйку?

— Сейчас... полчаса назад, Илья Петрович, надзирателя помощник, на лестнице... За что он так ее избил? и... зачем приходил?..

Настасья молча и нахмурившись его рассматривала и долго так смотрела. Ему очень неприятно стало от этого рассматривания, даже страшно.

— Настасья, что ж ты молчишь? - робко проговорил он наконец слабым голосом.

— Это кровь, - отвечала она наконец, тихо и как будто про себя говоря.

— Кровь!.. Какая кровь?.. - бормотал он, бледнея и отодвигаясь к стене. Настасья продолжала молча смотреть на него.

— Никто хозяйку не бил, - проговорила она опять строгим и решительным голосом. Он смотрел на нее, едва дыша.

— Я сам слышал... я не спал... я сидел, - еще робче проговорил он. - Я долго слушал... Приходил надзирателя помощник... На лестницу все сбежались, из всех квартир...

— Никто не приходил. А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться... Есть-то станешь, что ли?

Он не отвечал. Настасья всё стояла над ним, пристально глядела на него и не уходила.

— Пить дай... Настасьюшка.

Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что было дальше. Помнил только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.

III

Он, однако ж, не то чтоб уж был совсем в беспамятстве во всё время болезни: это было лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием. Многое он потом припомнил. То казалось ему, что около него собирается много народу и хотят его взять и куда-то вынести, очень об нем спорят и ссорятся. То вдруг он один в комнате, все ушли и боятся его, и только изредка чуть-чуть отворяют дверь посмотреть на него, грозят ему, сговариваются об чем-то промеж себя, смеются и дразнят его. Настасью он часто помнил подле себя; различал и еще одного человека, очень будто бы ему знакомого, но кого именно - никак не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал. Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит; в другой раз - что всё тот же день идет. Но об том - об том он совершенно забыл; зато ежеминутно помнил, что об чем-то забыл, чего нельзя забывать, - терзался, мучился, припоминая, стонал, впадал в бешенство или в ужасный, невыносимый страх. Тогда он порывался с места, хотел бежать, но всегда кто-нибудь его останавливал силой, и он опять впадал в бессилие и беспамятство. Наконец он совсем пришел в себя.

Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.

— Это кто, Настасья? - спросил он, указывая на парня.

— Ишь ведь, очнулся! - сказала она.

— Очнулись, - отозвался артельщик. Догадавшись, что он очнулся, хозяйка, подглядывавшая из дверей, тотчас же притворила их и спряталась. Она и всегда была застенчива и с тягостию переносила разговоры и объяснения; ей было лет сорок, и была она толста и жирна, черноброва и черноглаза, добра от толстоты и от лености; и собою даже очень смазлива. Стыдлива же сверх необходимости.

— Вы... кто? - продолжал он допрашивать, обращаясь к самому артельщику. Но в эту минуту опять отворилась дверь настежь, и, немного наклонившись, потому что был высок, вошел Разумихин.

— Экая морская каюта, - закричал он, входя, - всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется! А ты, брат, очнулся? Сейчас от Пашеньки слышал.

— Сейчас очнулся, - сказала Настасья.

— Сейчас очнулись, - поддакнул опять артельщик с улыбочкой.

— А вы кто сами-то изволите быть-с? - спросил, вдруг обращаясь к нему, Разумихин. - Я вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин, как меня все величают, а Вразумихин52, студент, дворянский сын, а он мой приятель. Ну-с, а вы кто таковы?

— А я в нашей конторе артельщиком, от купца Шелопаева-с, и сюда по делу-с.

— Извольте садиться на этот стул, - сам Разумихин сел на другой, с другой стороны столика. - Это ты, брат, хорошо сделал, что очнулся, - продолжал он, обращаясь к Раскольникову. - Четвертый день едва ешь и пьешь. Право, чаю с ложечки давали. Я к тебе два раза приводил Зосимова. Помнишь Зосимова? Осмотрел тебя внимательно и сразу сказал, что всё пустяки, - в голову, что ли, как-то ударило. Нервный вздор какой-то, паек был дурной, говорит, пива и хрену мало отпускали, оттого и болезнь, но что ничего, пройдет и перемелется. Молодец Зосимов! Знатно начал полечивать. Ну-с, так я вас не задерживаю, - обратился он опять к артельщику, - угодно вам разъяснить вашу надобность? Заметь себе, Родя, из ихней конторы уж второй раз приходят; только прежде не этот приходил, а другой, и мы с тем объяснялись. Это кто прежде вас-то сюда приходил?

— А надо полагать, это третьегодни-с, точно-с. Это Алексей Семенович были; тоже при конторе у нас состоит-с.

— А ведь он будет потолковее вас, как вы думаете?

— Да-с; они точно что посолиднее-с.

— Похвально; ну-с, продолжайте.

— А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, через нашу контору вам перевод-с, - начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. - В случае если уже вы состоите в понятии-с - тридцать пять рублев вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о том уведомление получили. Изволите знать-с?

— Да... помню... Вахрушин... - проговорил Раскольников задумчиво.

— Слышите: купца Вахрушина знает53! - вскричал Разумихин. - Как же не в понятии? А впрочем, я теперь замечаю, что и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно и слушать.

— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером вам уже пересылала однажды, они и на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича на сих днях уведомили из своих мест, чтобы вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.

— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну, так как же по-вашему: в полной он или не в полной памяти, а?

— По мне что же-с. Вот только бы насчет расписочки следовало бы-с.

— Нацарапает! Что у вас, книга, что ль?

— Книга-с, вот-с.

— Давайте сюда. Ну, Родя, подымайся. Я тебя попридержу; подмахни-ка ему Раскольникова, бери перо, потому, брат, деньги нам теперь пуще патоки.

— Не надо, - сказал Раскольников, отстраняя перо.

— Чего это не надо?

— Не стану подписывать.

— Фу, черт, да как же без расписки-то?

— Не надо... денег...

— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так... опять вояжирует. С ним, впрочем, это и наяву бывает... Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка...

— А впрочем, я и в другой раз зайду-с.

— Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы человек рассудительный... Ну, Родя, не задерживай гостя... видишь, ждет, - и он серьезно приготовился водить рукой Раскольникова.

— Оставь, я сам... - проговорил тот, взял перо и расписался в книге. Артельщик выложил деньги и удалился.

— Браво! А теперь, брат, хочешь есть?

— Хочу, - отвечал Раскольников.

— У вас суп?

— Вчерашний, - отвечала Настасья, всё это время стоявшая тут же.

— С картофелем и с рисовой крупой?

— С картофелем и крупой.

— Наизусть знаю. Тащи суп, да и чаю давай.

— Принесу.

Раскольников смотрел на всё с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется, я не в бреду, - думал он, - кажется, это в самом деле...»

Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила, что сейчас и чай будет. К супу явились две ложки, две тарелки и весь прибор: солонка, перечница, горчица для говядины и прочее, чего прежде, в таком порядке, уже давно не бывало. Скатерть была чистая.

— Не худо, Настасьюшка, чтобы Прасковья Павловна бутылочки две пивца откомандировала. Мы выпьем-с.

— Ну уж ты, востроногий! - пробормотала Настасья и пошла исполнять повеление.

Дико и с напряжением продолжал приглядываться Раскольников. Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на то что он и сам бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся. Но суп был только что теплый. Раскольников с жадностию проглотил одну ложку, потом другую, третью. Но поднеся несколько ложек, Разумихин вдруг приостановился и объявил, что насчет дальнейшего надо посоветоваться с Зосимовым.

Вошла Настасья, неся две бутылки пива.

— А чаю хочешь?

— Хочу.

— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! - он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом, как будто три дня не ел.

— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, - пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, - и это всё Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем. Эка проворная! Настенька, хошь пивца?

— И, ну те к проказнику!

— А чайку?

— Чайку пожалуй.

— Наливай. Постой, я тебе сам налью; садись за стол.

Он тотчас же распорядился, налил, потом налил еще другую чашку, бросил свой завтрак и пересел опять на диван. По-прежнему обхватил он левою рукой голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления. Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то что чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку, но даже, может быть, и ходить. Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать и выведать, что такое тут происходит? Впрочем, он не совладал с своим отвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою голову, капризно оттолкнул ложку и повалился опять на подушку. Под головами его действительно лежали теперь настоящие подушки - пуховые и с чистыми наволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.

— Надо, чтобы Пашенька сегодня же нам малинового варенья прислала, питье ему сделать, - сказал Разумихин, усаживаясь на свое место и опять принимаясь за суп и за пиво.

— А где она тебе малины возьмет? - спросила Настасья, держа на растопыренных пяти пальцах блюдечко и процеживая в себя чай «через сахар».

— Малину, друг мой, она возьмет в лавочке. Видишь, Родя, тут без тебя целая история произошла. Когда ты таким мошенническим образом удрал от меня и квартиры не сказал, меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебя разыскать и казнить. В тот же день и приступил. Уж я ходил, ходил, расспрашивал, расспрашивал! Эту-то, теперешнюю квартиру я забыл; впрочем, я ее никогда и не помнил, потому что не знал. Ну, а прежнюю квартиру, - помню только, что у Пяти Углов, Харламова дом. Искал, искал я этот Харламов дом, - а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха, - как иногда в звуках-то сбиваешься! Ну я и рассердился. Рассердился да и пошел, была не была, на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали. Ты там записан.

— Записан!

— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, всё знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец и с Пашенькой, - это уж был венец; вот и она знает...

— Усахарил, - пробормотала Настасья, плутовски усмехаясь.

— Да вы бы внакладочку, Настасья Никифоровна.

— Ну ты, пес! - вдруг крикнула Настасья и прыснула со смеху. - А ведь я Петрова, а не Никифорова, - прибавила она вдруг, когда перестала смеяться.

— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая... авенантненькая... а? Как ты думаешь?

Раскольников молчал, хотя ни на минуту не отрывал от него своего встревоженного взгляда, и теперь упорно продолжал глядеть на него.

— И очень даже, - продолжал Разумихин, нисколько не смущаясь молчанием и как будто поддакивая полученному ответу, - и очень даже в порядке, во всех статьях.

— Ишь тварь! - вскрикнула опять Настасья, которой разговор этот доставлял, по-видимому, неизъяснимое блаженство.

— Скверно, брат, то, что ты с самого начала не сумел взяться за дело. С ней надо было не так. Ведь это, так сказать, самый неожиданный характер! Ну, да об характере потом... А только как, например, довести до того, чтоб она тебе обеда смела не присылать? Или, например, этот вексель? Да ты с ума сошел, что ли, векселя подписывать! Или, например, этот предполагавшийся брак, когда еще дочка, Наталья Егоровна, жива была... Я всё знаю! А впрочем, я вижу, что это деликатная струна и что я осел; ты меня извини. Но кстати о глупости: как ты думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не так глупа, как с первого взгляда можно предположить, а?

— Да... - процедил Раскольников, смотря в сторону, но понимая, что выгоднее поддержать разговор.

— Не правда ли? - вскричал Разумихин, видимо, обрадовавшись, что ему ответили, - но ведь и не умна, а? Совершенно, совершенно неожиданный характер! Я, брат, отчасти теряюсь, уверяю тебя... Сорок-то ей верных будет. Она говорит - тридцать шесть и на это полное право имеет. Впрочем, клянусь тебе, что сужу об ней больше умственно, по одной метафизике; тут, брат, у нас такая эмблема завязалась, что твоя алгебра! Ничего не понимаю! Ну, да всё это вздор, а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать. И давно она это намерение питала, да векселя стало жалко. К тому же ты сам уверял, что мамаша заплатит...

— Это я по подлости моей говорил... Мать у меня сама чуть милостыни не просит... а я лгал, чтоб меня на квартире держали и... кормили, - проговорил громко и отчетливо Раскольников.

— Да, это ты благоразумно. Только вся штука в том, что тут и подвернись господин Чебаров, надворный советник и деловой человек54. Пашенька без него ничего бы не выдумала, уж очень стыдлива; ну а деловой человек не стыдлив и первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществить векселек? Ответ: есть, потому такая мамаша есть, что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама есть не будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такая есть, что за братца в кабалу пойдет. На этом-то он и основался... Что шевелишься-то? Я, брат, теперь всю твою подноготную разузнал, недаром ты с Пашенькой откровенничал, когда еще на родственной ноге состоял, а теперь любя говорю... То-то вот и есть: честный и чувствительный человек откровенничает, а деловой человек слушает да ест, а потом и съест. Вот и уступила она сей векселек якобы уплатою сему Чебарову, а тот формально и потребовал, не сконфузился. Хотел было я ему, как узнал это всё, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, я и повелел это дело всё прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь. Я, брат, за тебя поручился, слышишь? Позвали Чебарова, десять целковых ему в зубы, а бумагу назад, и вот честь имею ее вам представить, - на слово вам теперь верят, - вот, возьмите, и надорвана мною как следует.

Разумихин выложил на стол заемное письмо; Раскольников взглянул на него и, не сказав ни слова, отворотился к стене. Даже Разумихина покоробило.

— Вижу, брат, - проговорил он через минуту, - что опять из себя дурака свалял. Думал было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется, только желчь нагнал.

— Это тебя я не узнавал в бреду? - спросил Раскольников, тоже помолчав с минуту и не оборачивая головы.

— Меня, и даже в исступление входили по сему случаю, особенно когда я раз Заметова приводил.

— Заметова?.. Письмоводителя?.. Зачем? - Раскольников быстро оборотился и уперся глазами в Разумихина.

— Да чего ты так... Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили... Иначе, от кого ж бы я про тебя-то столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший... в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?

— Бредил я что-нибудь?

— Еще бы! Себе не принадлежали-с.

— О чем я бредил?

— Эвося! О чем бредил? Известно о чем бредят... Ну, брат, теперь, чтобы времени не терять, за дело.

Он встал со стула и схватился за фуражку.

— О чем бредил?

— Эк ведь наладит! Уж не за секрет ли какой боишься? Не беспокойся: о графине ничего не было сказано55. А вот о бульдоге каком-то, да о сережках, да о цепочках каких-то, да о Крестовском острове, да о дворнике каком-то, да о Никодиме Фомиче, да об Илье Петровиче, надзирателя помощнике, много было говорено. Да кроме того, собственным вашим носком очень даже интересоваться изволили, очень! Жалобились: подайте, дескать, да и только. Заметов сам по всем углам твои носки разыскивал и собственными, вымытыми в духах, ручками, с перстнями, вам эту дрянь подавал. Тогда только и успокоились, и целые сутки в руках эту дрянь продержали; вырвать нельзя было. Должно быть, и теперь где-нибудь у тебя под одеялом лежит. А то еще бахромы на панталоны просил, да ведь как слезно! Мы уж допытывались: какая там еще бахрома? Да ничего разобрать нельзя было... Ну-с, так за дело! Вот тут тридцать пять рублей; из них десять беру, а часика через два в них отчет представлю. Тем временем дам знать и Зосимову, хоть и без того бы ему следовало давно здесь быть, ибо двенадцатый час. А вы, Настенька, почаще без меня наведывайтесь, насчет там питья али чего-нибудь прочего, что пожелают... А Пашеньке я и сам сейчас, что надо, скажу. До свидания!

— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! - проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.

Едва только затворилась за ней дверь, больной сбросил с себя одеяло и как полоумный вскочил с постели. Со жгучим, судорожным нетерпением ждал он, чтоб они поскорее ушли, чтобы тотчас же без них и приняться за дело. Но за что же, за какое дело? - он как будто бы теперь, как нарочно, и забыл. «Господи! скажи ты мне только одно: знают они обо всем или еще не знают? А ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что всё давно уж известно и что они только так... Что же теперь делать? Вот и забыл, как нарочно; вдруг забыл, сейчас помнил!..»

Он стоял среди комнаты и в мучительном недоумении осматривался кругом; подошел к двери, отворил, прислушался; но это было не то. Вдруг, как бы вспомнив, бросился он к углу, где в обоях была дыра, начал всё осматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это не то. Он пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил, стало быть, никто не смотрел! Тут вспомнил он про носок, про который Разумихин сейчас рассказывал. Правда, вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор, что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.

«Ба, Заметов!.. контора!.. А зачем меня в контору зовут? Где повестка? Ба!.. я смешал: это тогда требовали! Я тогда тоже носок осматривал, а теперь... теперь я был болен. А зачем Заметов заходил? Зачем приводил его Разумихин?.. - бормотал он в бессилии, садясь опять на диван. - Что ж это? Бред ли это всё со мной продолжается или взаправду? Кажется, взаправду... А, вспомнил: бежать! скорее бежать, непременно, непременно бежать! Да... а куда? А где мое платье? Сапогов нет! Убрали! Спрятали! Понимаю! А, вот пальто - проглядели! Вот и деньги на столе, слава богу! Вот и вексель... Я возьму деньги и уйду, и другую квартиру найму, они не сыщут!.. Да, а адресный стол? Найдут! Разумихин найдет. Лучше совсем бежать... далеко... в Америку, и наплевать на них! И вексель взять... он там пригодится. Чего еще-то взять? Они думают, что я болен! Они и не знают, что я ходить могу, хе-хе-хе!.. Я по глазам угадал, что они всё знают! Только бы с лестницы сойти! А ну как у них там сторожа стоят, полицейские! Что это, чай? А, вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!»

Он схватил бутылку, в которой еще оставалось пива на целый стакан, и с наслаждением выпил залпом, как будто потушая огонь в груди. Но не прошло и минуты, как пиво стукнуло ему в голову, а по спине пошел легкий и даже приятный озноб. Он лег и натянул на себя одеяло. Мысли его, и без того больные и бессвязные, стали мешаться всё больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный, обхватил его. С наслаждением отыскал он головой место на подушке, плотнее закутался мягким ватным одеялом, которое было теперь на нем вместо разорванной прежней шинели, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.

Проснулся он, услыхав, что кто-то вошел к нему, открыл глаза и увидал Разумихина, отворившего дверь настежь и стоявшего на пороге, недоумевая: входить или нет? Раскольников быстро привстал на диване и смотрел на него, как будто силясь что-то припомнить.

— А, не спишь, ну вот и я! Настасья, тащи сюда узел! - крикнул Разумихин вниз. - Сейчас отчет получишь...

— Который час? - спросил Раскольников, тревожно озираясь.

— Да лихо, брат, поспал: вечер на дворе, часов шесть будет. Часов шесть с лишком спал...

— Господи! Что ж это я!..

— А чего такого? На здоровье! Куда спешишь? На свидание, что ли? Всё время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя... Ну да, к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас... А как, брат, себя чувствуешь?

— Я здоров! я не болен... Разумихин, ты здесь давно?

— Говорю, три часа дожидаюсь.

— Нет, а прежде?

— Что прежде?

— С какого времени сюда ходишь?

— Да ведь я же тебе давеча пересказывал; аль не помнишь?

Раскольников задумался. Как во сне ему мерещилось давешнее. Один он не мог припомнить и вопросительно смотрел на Разумихина.

— Гм! - сказал тот, - забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты всё еще не в своем... Теперь со сна-то поправился... Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да, к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.

Он стал развязывать узел, которым, видимо, чрезвычайно интересовался.

— Это, брат, веришь ли, у меня особенно на сердце лежало. Потому, надо же из тебя человека сделать.

Приступим: сверху начнем. Видишь ли ты эту каскетку? - начал он, вынимая из узла довольно хорошенькую, но в то же время очень обыкновенную и дешевую фуражку. - Позволь-ка примерить?

— Потом, после, - проговорил Раскольников, отмахиваясь брюзгливо.

— Нет уж, брат Родя, не противься, потом поздно будет; да и я всю ночь не засну, потому без мерки, наугад покупал. Как раз! - воскликнул он торжественно, примерив, - как раз по мерке! Головной убор, это, брат, самая первейшая вещь в костюме, своего рода рекомендация. Толстяков, мой приятель, каждый раз принужден снимать свою покрышку, входя куда-нибудь в общее место, где все другие в шляпах и фуражках стоят. Все думают, что он от рабских чувств, а он просто оттого, что своего гнезда птичьего стыдится: стыдливый такой человек! Ну-с, Настенька, вот вам два головные убора: сей пальмерстон56 (он достал из угла исковерканную круглую шляпу Раскольникова, которую, неизвестно почему, назвал пальмерстоном) или сия ювелирская вещица? Оцени-ка, Родя, как думаешь, что заплатил? Настасьюшка? - обратился он к ней, видя, что тот молчит.

— Двугривенный, небось, отдал, - отвечала Настасья.

— Двугривенный, дура! - крикнул он, обидевшись, - нынче за двугривенный и тебя не купишь, - восемь гривен! Да и то потому, что поношенный. Оно, правда, с уговором: этот износишь, на будущий год другой даром дают, ей-богу! Ну-с, приступим теперь к Соединенным Американским Штатам, как это в гимназии у нас называли. Предупреждаю - штанами горжусь! - и он расправил перед Раскольниковым серые, из легкой летней шерстяной материи панталоны, - ни дырочки, ни пятнышка, а между тем весьма сносные, хотя и поношенные, таковая же и жилетка, одноцвет, как мода требует. А что поношенное, так это, по правде, и лучше: мягче, нежнее... Видишь, Родя, чтобы сделать в свете карьеру, достаточно, по-моему, всегда сезон наблюдать; если в январе спаржи не потребуешь, то несколько целковых в кошельке сохранишь; то же в отношении и к сей покупке. Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует, так придется ж бросать... тем более что всё это тогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши, так от внутренних неустройств. Ну, цени! Сколько, по-твоему? Два рубля двадцать пять копеек! И помни, опять с прежним условием: эти износишь, на будущий год другие даром берешь! В лавке Федяева иначе не торгуют: раз заплатил, и на всю жизнь довольно, потому другой раз и сам не пойдешь. Ну-с, приступим теперь к сапогам - каковы? Ведь уж видно, что поношенные, а ведь месяца на два удовлетворят, потому что заграничная работа и товар заграничный: секретарь английского посольства прошлую неделю на Толкучем спустил; всего шесть дней и носил, да деньги очень понадобились. Цена один рубль пятьдесят копеек. Удачно?

— Да може, не впору! - заметила Настасья.

— Не впору! А это что? - и он вытащил из кармана старый, закорузлый, весь облепленный засохшею грязью, дырявый сапог Раскольникова, - я с запасом ходил, мне и восстановили по этому чудищу настоящий размер. Всё это дело сердечно велось. А насчет белья с хозяйкой столковались. Вот, во-первых, три рубашки, холстинные, но с модным верхом... Ну-с, итак: восемь гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль пятьдесят сапоги - потому что уж очень хорошие - итого четыре рубля пятьдесят пять копеек, да пять рублей всё белье - оптом сторговались, - итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек. Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, - и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать57! Насчет носков и прочего остального предоставляю тебе самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате за квартиру не беспокойся; я говорил: кредит безграничнейший. А теперь, брат, позволь тебе белье переменить, а то, пожалуй, болезнь в рубашке-то только теперь и сидит...

— Оставь! Не хочу! - отмахивался Раскольников, с отвращением слушавший напряженно-игривую реляцию Разумихина о покупке платья...

— Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! - настаивал Разумихин. - Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! - и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.

«Долго же не отвяжутся!» - думал он. - Из каких денег это всё куплено? - спросил он наконец, глядя в стену.

— Денег? Вот тебе на! Да из твоих же собственных. Давеча артельщик был, от Вахрушина, мамаша прислала; аль и это забыл?

— Теперь помню... - проговорил Раскольников, после долгой и угрюмой задумчивости. Разумихин, нахмурясь, с беспокойством на него посматривал.

Дверь отворилась, и вошел высокий и плотный человек, как будто тоже уже несколько знакомый с виду Раскольникову.

— Зосимов! Наконец-то! - крикнул Разумихин, обрадовавшись.

IV

Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних брюках, и вообще всё было на нем широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будто вялая и в то же время изученно-развязная; претензия, впрочем усиленно скрываемая, проглядывала поминутно. Все, его знавшие, находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает.

— Я, брат, два раза к тебе заходил... Видишь, очнулся! - крикнул Разумихин.

— Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? - обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.

— Да всё хандрит, - продолжал Разумихин, - белье мы ему сейчас переменили, так чуть не заплакал.

— Понятное дело; белье можно бы и после, коль сам не желает... Пульс славный. Голова-то всё еще немного болит, а?

— Я здоров, я совершенно здоров! - настойчиво и раздражительно проговорил Раскольников, приподнявшись вдруг на диване и сверкнув глазами, но тотчас же повалился опять на подушку и оборотился к стене. Зосимов пристально наблюдал его.

— Очень хорошо... всё как следует, - вяло произнес он. - Ел что-нибудь?

Ему рассказали и спросили, что можно давать.

— Да всё можно давать... Супу, чаю... Грибов да огурцов, разумеется, не давать, ну и говядины тоже не надо, и... ну, да чего тут болтать-то!.. - Он переглянулся с Разумихиным. - Микстуру прочь, и всё прочь; а завтра я посмотрю... Оно бы и сегодня... ну, да...

— Завтра вечером я его гулять веду! - решил Разумихин, - в Юсупов сад37, а потом в «Пале де Кристаль» зайдем58.

— Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем... немножко... ну, да там увидим.

— Эх досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? - обратился вдруг Разумихин к Зосимову, - не забудь смотри, обещал.

— Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил?

— Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут: свои соберутся.

— Кто именно?

— Да всё здешние и всё почти новые, право, - кроме разве старого дяди, да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по разу и видимся.

— Кто такой?

— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером... пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить... Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел... правовед. Да, ведь ты знаешь...

— Он тоже какой-то твой родственник?

— Самый дальний какой-то; да ты что хмуришься? Что вы поругались-то раз, так ты, пожалуй, и не придешь?

— А наплевать мне на него...

— И всего лучше. Ну, а там - студенты, учитель, чиновник один, музыкант один, офицер, Заметов...

— Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя или вот у него, - Зосимов кивнул на Раскольникова, - с каким-нибудь там Заметовым?

— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек - вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.

— И руки греет.

— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж что греет! - крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, - я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть - так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда, совсем с требухой, всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..

— Это мало; я за тебя две дам...

— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем что оттолкнешь человека - не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете... А коли хочешь знать, так у нас пожалуй, и дело одно общее завязалось.

— Желательно знать.

— Да всё по делу о маляре, то есть о красильщике... Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы только пару поддадим.

— Какой там еще красильщик?

— Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да, бишь, я тебе только начало рассказывал... вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы... ну, тут и красильщик теперь замешался...

— Да про убийство это я и прежде твоего слышал, и этим делом даже интересуюсь... отчасти... по одному случаю... и в газетах читал! А вот...

— Лизавету-то тоже убили! - брякнула вдруг Настасья, обращаясь к Раскольникову. Она всё время оставалась в комнате, прижавшись подле двери, и слушала.

— Лизавету? - пробормотал Раскольников едва слышным голосом.

— А Лизавету, торговку-то, аль не знаешь? Она сюда вниз ходила. Еще тебе рубаху чинила.

Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых обоях с белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми черточками, и стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листиках зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги, точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок.

— Ну так что ж красильщик? - с каким-то особенным неудовольствием перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула и замолчала.

— А тоже в убийцы записали! - с жаром продолжал Разумихин.

— Улики, что ль, какие?

— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их... Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это всё глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет... Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали...

Зосимов любопытно посмотрел на Раскольникова; тот не шевелился.

— А знаешь что, Разумихин? Посмотрю я на тебя: какой ты, однако же, хлопотун, - заметил Зосимов.

— Это пусть, а все-таки вытащим! - крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. - Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но... Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником - отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.

— Да не горячись; их просто задержали; нельзя же... Кстати: я ведь этого Коха встречал; он ведь, оказалось, у старухи вещи просроченные скупал? а?

— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На "рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь... А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере, половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!

— А ты с фактами обращаться умеешь?

— Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь, что вот мог бы делу помочь, кабы... Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?

— Да вот про красильщика жду.

— Да, бишь! Ну слушай историю: ровно на третий день после, убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, - хотя те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! - объявляется вдруг самый неожиданный факт. Некто крестьянин Душкин59, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, - день и час! вникаешь? - работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? - объявил, что на панели поднял. Больше я его на том не расспрашивал, - это Душкин-то говорит, - а вынес ему билетик - рубль то есть, потому-де думал, что не мне, так другому заложит, всё одно - пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю». Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет как лошадь, потому я этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь не для того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил. Просто струсил. Ну, да к черту, слушай; продолжает Душкин: "А крестьянина ефтова, Миколая Дементьева, знаю сызмалетства, нашей губернии и уезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские60. А Миколай хоть не пьяница, а выпивает, и известно нам было, что он в ефтом самом доме работает, красит, вместе с Митреем, а с Митреем они из однех местов. И получимши билетик, он его тотчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а Митрея я с ним в тот час не видал. А на другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, - потому известно нам было, что покойница под вещи деньги давала. Пошел я к ним в дом и стал осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай? И сказывал Митрей, что Миколай загулял, пришел домой на рассвете, пьяный, дома пробыл примерно десять минут и опять ушел, а Митрей уж его потом не видал и работу один доканчивает. А работа у них по одной лестнице с убитыми, во втором этаже. Слышамши всё это, мы тогда никому ничего не открыли, - это Душкин говорит, - а про убивство всё что могли разузнали и воротились домой всё в том же нашем сумлении. А сегодня поутру, в восемь часов, - то есть это на третий-то день, понимаешь? - вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может. Сел на лавку, молчит. А опричь него в распивочной на ту пору был всего один человек посторонний, да еще спал на лавке другой, по знакомству, да двое наших мальчишков-с. «Видел, спрашиваю, Митрея?» -«Нет, говорит, не видал». -«И здесь не был?» -«Не был, говорит, с третьего дни». -«А ноне где ночевал?» -«А на Песках, говорит, у коломенских». -«А где, говорю, тогда серьги взял?» -«А на панели нашел», - и говорит он это так, как будто бы неподобно, и не глядя. «А слышал, говорю, что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?» -«Нет, говорит, не слыхал», - а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел. Я этта ему рассказываю, смотрю, а он за шапку и начал вставать. Тут и захотел я его задержать: «Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?» А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, - только я и видел его. Тут я и сумления моего решился, потому его грех, как есть..."

— Еще бы!.. - проговорил Зосимов.

— Стой! Конца слушай! Пустились, разумеется, со всех ног Миколая разыскивать: Душкина задержали и обыск произвели, Митрея тоже; пораспотрошили и коломенских, - только вдруг третьего дня и приводят самого Миколая: задержали его близ - ской заставы, на постоялом дворе. Пришел он туда, снял с себя крест, серебряный, и попросил за крест шкалик. Дали. Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» - «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь». Ну, его с надлежащими онерами и представили в такую-то часть, сюда то есть. Ну то, се, кто, как, сколько лет - «двадцать два» - и прочее, и прочее. Вопрос: «Как работали с Митреем, не видали ль кого по лестнице, вот в таком-то и таком-то часу?» Ответ: «Известно, проходили, может, люди какие, да нам не в примету». - «А не слыхали ль чего, шуму какого и прочего?» - «Ничего не слыхали такого особенного». - «А было ль известно тебе, Миколаю, в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с сестрой ее убили и ограбили?» - «Знать не знаю, ведать не ведаю. Впервой от Афанасия Павлыча, на третьи сутки, в распивошной услыхал». - «А где серьги взял?» - «На панели нашел». - «Почему на другой день не явился с Митреем на работу?» - «Потому этта я загулял». - «А где гулял?» - «А там-то и там-то». - «Почему бежал от Душкина?» - «Потому уж испужались мы тогда очинна». - «Чего испугался?» - «А што засудят». - «Как же ты мог испугаться того, коли ты чувствуешь себя ни в чем не виновным?..» Ну веришь иль не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких выражениях, я положительно знаю, мне верно передали! Каково? Каково?

— Ну, нет, однако ж, улики-то существуют.

— Да я не про улики теперь, я про вопрос, про то, как они сущность-то свою понимают! Ну, да черт!.. Ну, так жали его, жали, нажимали, нажимали, ну и повинился: «Не на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в которой мы с Митреем мазали». - «Каким таким манером?» - «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул этта он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним. И бегу этта я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить, набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил, и повалил, и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи. А потом Митька ослободился да на улицу и побег, а я за ним, да не догнал и воротился в фатеру один, - потому прибираться надоть бы было. Стал я собирать и жду Митрея, авось подойдет. Да у дверей в сени, за стенкой, в углу, на коробку и наступил. Смотрю, лежит, в гумаге завернута. Я гумагу-то снял, вижу крючочки такие махочкие, крючочки-то мы этта поснимали - ан в коробке-то серьги...»

— За дверьми? За дверями лежала? За дверями? - вскричал вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина, и медленно приподнялся, опираясь рукой, на диване.

— Да... а что? Что с тобой? Чего ты так? - Разумихин тоже приподнялся с места.

— Ничего!.. - едва слышно отвечал Раскольников, опускаясь опять на подушку и опять отворачиваясь к стене. Все помолчали немного.

— Задремал, должно быть, спросонья, - проговорил наконец Разумихин, вопросительно смотря на Зосимова; тот сделал легкий отрицательный знак головой.

— Ну, продолжай же, - сказал Зосимов, - что дальше?

— Да что дальше? Только что он увидал серьги, как тотчас же, забыв и квартиру, и Митьку, схватил шапку и побежал к Душкину и, как известно, получил от него рубль, а ему соврал, что нашел на панели, и тотчас же загулял. А про убийство подтверждает прежнее: «Знать не знаю, ведать не ведаю, только на третий день услыхал». - «А зачем же ты до сих пор не являлся?» - «Со страху». - «А повеситься зачем хотел?» - «От думы». - «От какой думы?» - «А што засудят». Ну, вот и вся история. Теперь, как думаешь, что они отсюда извлекли?

— Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть. Факт. Не на волю ж выпустить твоего красильщика?

— Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них уж и сомнений нет никаких...

— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, - согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.

— Как попали! Как попали? - вскричал Разумихин, - и неужели ты, доктор, ты, который, прежде всего, человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, - неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура, этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что всё, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!

— Святейшая правда! Однако ж сам признался, что с первого разу солгал?

— Слушай меня, слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, - все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил. Лежат они поперек дороги и проход загораживают; их ругают со всех сторон, а они, «как малые ребята» (буквальное выражение свидетелей), лежат друг на друге, визжат, дерутся и хохочут, оба хохочут взапуски, с самыми смешными рожами, и один другого догонять, точно дети, на улицу выбежали. Слышал? Теперь строго заметь себе: тела наверху еще теплые, слышишь, теплые, так нашли их! Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, - с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом? Тотчас же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, - потому так выходит, тела еще теплые, - и вдруг, бросив и тела, и квартиру отпертую, и зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!

— Конечно, странно! Разумеется, невозможно, но...

— Нет, брат, не но, а если серьги, в тот же день и час очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру - однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, - то надо же взять в соображение факты и оправдательные, и тем паче, что они факты неотразимые. А как ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, - основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, - за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий? Нет, не примут, не примут ни за что, потому-де коробку нашли и человек удавиться хотел, «чего не могло быть, если б не чувствовал себя виноватым!» Вот капитальный вопрос, вот из чего горячусь я! Пойми!

— Да я и вижу, что ты горячишься. Постой, забыл спросить: чем доказано, что коробка с серьгами действительно из старухина сундука?

— Это доказано, - отвечал Разумихин, нахмурясь и как бы нехотя, - Кох узнал вещь и закладчика указал, а тот положительно доказал, что вещь точно его.

— Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в то время, когда Кох да Пестряков наверх прошли, и нельзя ли это чем-нибудь доказать?

— То-то и есть, что никто не видал, - отвечал Разумихин с досадой, - то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту минуту работники или нет».

— Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но... Позволь теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?

— Чем объясняю? Да чего тут объяснять: дело ясное! По крайней мере дорога, по которой надо дело вести, ясна и доказана, и именно коробка доказала ее. Настоящий убийца обронил эти серьги. Убийца был наверху, когда Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре. Кох сдурил и пошел вниз; тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не было выхода. На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось. Может, и видели его, да не заметили; мало ли народу проходит? А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не заметил, что выронил, потому не до того ему было. Коробка же ясно доказывает, что он именно там стоял. Вот и вся штука!

— Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего!

— Да почему же, почему же?

— Да потому что слишком уж всё удачно сошлось... и сплелось... точно как на театре.

— Э-эх! - вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.

V

Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова. С тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего на мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего. Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места. Напряженное молчание длилось с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь, в этой «морской каюте», ровно ничего не возьмешь, вошедший господин несколько смягчился и вежливо, хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса:

— Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент?

Зосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы, если бы Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас же:

— А вот он лежит на диване! А вам что нужно?

Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло чопорного господина; он даже чуть было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову.

— Вот Раскольников! - промямлил Зосимов, кивнув на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его в таком положении. Потом медленно потащился в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.

Сам Раскольников всё время лежал молча, навзничь, и упорно, хотя и без всякой мысли, глядел на вошедшего. Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание, как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки. Но вошедший господин мало-помалу стал возбуждать в нем всё больше и больше внимания, потом недоумения, потом недоверчивости и даже как будто боязни. Когда же Зосимов, указав на него, проговорил: «вот Раскольников», он вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим, но прерывистым и слабым голосом произнес:

— Да! Я Раскольников! Что вам надо?

Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес:

— Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое не совсем уже вам безызвестно.

Но Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал он решительно в первый раз.

— Как? Неужели вы до сих пор не изволили еще получить никаких известий? - спросил Петр Петрович, несколько коробясь.

В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо наконец сконфузился.

— Я предполагал и рассчитывал, - замямлил он, - что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две недели...

— Послушайте, что ж вам всё стоять у дверей-то? - перебил вдруг Разумихин, - коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!

Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута была так выбрана, что никак нельзя было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина.

— Вы, впрочем, не конфузьтесь, - брякнул тот, - Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.

— Благодарю вас. Не обеспокою ли я, однако, больного своим присутствием и разговором? - обратился Петр Петрович к Зосимову.

— Н-нет, - промямлил Зосимов, - даже развлечь можете, - и опять зевнул.

— О, он давно уже в памяти, с утра! - продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал и стал ободряться, может быть, отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.

— Ваша мамаша... - начал Лужин.

— Гм! - громко сделал Разумихин. Лужин посмотрел на него вопросительно.

— Ничего, я так; ступайте...

Лужин пожал плечами.

— ...Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему...

— Знаю, знаю! - проговорил вдруг Раскольников, с выражением самой нетерпеливой досады. - Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и довольно!

Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно спешил сообразить, что всё это значит? С минуту продолжалось молчание.

Между тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему при ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для этого нарочно с подушки. Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Всё платье его было только что от портного, и всё было хорошо, кроме разве того только, что всё было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: всё это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин. Рассмотрев без церемонии господина Лужина, Раскольников ядовито улыбнулся, снова опустился на подушку и стал по-прежнему глядеть в потолок.

Но господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать до времени всех этих странностей.

— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, - начал он снова, с усилием прерывая молчание. - Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час...

Раскольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал:

— ...С часу на час. Приискал им на первый случай квартиру...

— Где? - слабо выговорил Раскольников.

— Весьма недалеко отсюда, дом Бакалеева...

— Это на Вознесенском, - перебил Разумихин, - там два этажа под нумерами; купец Юшин содержит61; бывал.

— Да, нумера-с...

— Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки случались; да и черт знает кто не живет!.. Я и сам-то заходил по скандальному случаю. Дешево, впрочем.

— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, - щекотливо возразил Петр Петрович, - но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок... Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, - оборотился он к Раскольникову, - и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал...

— Лебезятникова? - медленно проговорил Раскольников, как бы что-то припоминая.

— Да, Андрей Семеныч Лебезятников, служащий в министерстве. Изволите знать?

— Да... нет... - ответил Раскольников.

— Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его... очень милый молодой человек... и следящий... Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. - Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.

— Это в каком отношении? - спросил Разумихин.

— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, - подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. - Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи - всё это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть всё, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался...

— Чему именно?

— Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне, нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости...

— Это правда, - процедил Зосимов.

— Врешь ты, деловитости нет, - вцепился Разумихин. - Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены62... Идеи-то, пожалуй, и бродят, - обратился он к Петру Петровичу, - и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.

— Не соглашусь с вами, - с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, - конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело.

Если же сделано мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю. По моему же личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений... Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с...

— Затвердил! Рекомендуется, - произнес вдруг Раскольников.

— Что-с? - спросил Петр Петрович, не расслышав, но не получил ответа.

— Это всё справедливо, - поспешил вставить Зосимов.

— Не правда ли-с? - продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. - Согласитесь сами, - продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства, и чуть было не прибавил: «молодой человек», - что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды...

— Общее место!

— Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из того выходило? - продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, - выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано63. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться...

— Извините, я тоже неостроумен, - резко перебил Разумихин, - а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и всё то же да всё то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они всё, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё дело испакостили. Ну-с, и довольно!

— Милостивый государь, - начал было господин Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, - не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я...

— О, помилуйте, помилуйте... Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! - отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.

Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.

— Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, - обратился он к Раскольникову, - после вашего выздоровления и ввиду известных вам обстоятельств укрепится еще более... Особенно желаю здоровья...

Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со стула.

— Убил непременно закладчик! - утвердительно говорил Зосимов.

— Непременно закладчик! - поддакнул Разумихин. - Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает...

— Закладчиков допрашивает? - громко спросил Раскольников.

— Да, а что?

— Ничего.

— Откуда он их берет? - спросил Зосимов.

— Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали...

— Ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость!

— Вот то-то и есть, что нет! - прервал Разумихин. - Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю - неловкий, неопытный и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть, не предвидел! А как дело ведет? - берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, - а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый шаг; потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!

— Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, - вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.

— Да. Вы слышали?

— Как же-с, в соседстве...

— В подробности знаете?

— Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство, так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, - и в главных участниках один лектор всемирной истории64; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной65... И если теперь эта старуха процентщица убита одним из закладчиков, то и это, стало быть, был человек из общества более высшего, - ибо мужики не закладывают золотых вещей, - то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?

— Перемен экономических много66... - отозвался Зосимов.

— Чем объяснить? - прицепился Разумихин. - А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

— То есть, как это-с?

— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть»67. Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился чем смотрит...

— Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила...

— Да об чем вы хлопочете? - неожиданно вмешался Раскольников. - По вашей же вышло теории!

— Как так по моей теории?

— А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать...

— Помилуйте! - вскричал Лужин.

— Нет, это не так! - отозвался Зосимов.

Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал.

— На всё есть мера, - высокомерно продолжал Лужин, - экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить...

— А правда ль, что вы, - перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, - правда ль, что вы сказали вашей невесте... в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому... что она нищая... потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать... и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?..

— Милостивый государь! - злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, - милостивый государь... так исказить мысль! Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я... подозреваю, кто... одним словом... эта стрела... одним словом, ваша мамаша... Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях... Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело... И наконец... наконец...

— А знаете что? - вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, - знаете что?

— А что-с? - Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание.

— А то, что если вы еще раз... осмелитесь упомянуть хоть одно слово... о моей матери... то я вас с лестницы кувырком спущу!

— Что с тобой! - крикнул Разумихин.

— А, так вот оно что-с! - Лужин побледнел и закусил губу. - Слушайте, сударь, меня, - начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, - я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь... вам... никогда-с...

— Я не болен! - вскричал Раскольников.

— Тем паче-с...

— Убирайтесь к черту!

Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.

— Можно ли, можно ли так? - говорил озадаченный Разумихин, качая головой.

— Оставьте, оставьте меня все! - в исступлении вскричал Раскольников. - Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!

— Пойдем! - сказал Зосимов, кивнув Разумихину.

— Помилуй, да разве можно его так оставлять.

— Пойдем! - настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его.

— Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, - сказал Зосимов, уже на лестнице. - Раздражать невозможно...

— Что с ним?

— Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он был в силах... Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее... Этого я очень боюсь; непременно!

— Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил...

— Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил всё дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на всё отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство...

— Да, да! - подхватил Разумихин, - очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.

— Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться... Воспаления, впрочем, не будет...

— Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью...

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.

— Чаю-то теперь выпьешь? - спросила она.

— После! Я спать хочу! Оставь меня...

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

VI

Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь, развязал принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем и стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во всё последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое намерение. «Сегодня же, сегодня же!..» - бормотал он про себя. Он понимал, однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем, во всё новое, он взглянул на деньги, лежавшие на столе, подумал и положил их в карман. Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь кухню: Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйкин самовар. Она ничего не слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет? Через минуту он был уже на улице.

Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха. Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: «что всё это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить». Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы всё переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.

По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; всё это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки. Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.

— Любите вы уличное пение? - обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. - Я люблю, - продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...

— Не знаю-с... Извините... - пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы.

Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь не было. Узнав место, он остановился, огляделся и оборотился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.

— Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с женой, а?

— Всякие торгуют, - отвечал парень, свысока обмеривая Раскольникова.

— Как его зовут?

— Как крестили, так и зовут.

— Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?

Парень снова посмотрел на Раскольникова.

— У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел, так и не знаю-с... Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.

— Это харчевня, наверху-то?

— Это трахтир, и бильярд имеется; и прынцессы найдутся... Люли!

Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, всё мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В - му. Миновав площадь, он попал в переулок68...

Он и прежде проходил часто этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться по всем этим местам, когда тошно становилось, «чтоб еще тошней было». Теперь же он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, как ходят «по соседству» - простоволосые и в одних платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели на ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы. Раскольников остановился у большой группы женщин. Они разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые. Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми.

Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там, внизу... Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у входа и любопытно заглядывая с тротуара в сени.

Ты мой бутошник прикрасной
Ты не бей меня напрасно! -
 

разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать, что поют, точно в этом и было всё дело.

«Не зайти ли? - подумал он. - Хохочут! Спьяну. А что ж, не напиться ли пьяным?»

— Не зайдете, милый барин? - спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна - одна из всей группы.

— Вишь, хорошенькая! - отвечал он, приподнявшись и поглядев на нее.

Она улыбнулась; комплимент ей очень понравился.

— Вы и сами прехорошенькие, - сказала она.

— Какие худые! - заметила басом другая, - из больницы, что ль, выписались?

— Кажись, и генеральские дочки, а носы всё курносые69! - перебил вдруг подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро смеющейся харей. - Вишь, веселье!

— Проходи, коль пришел!

— Пройду! Сласть!

И он кувыркнулся вниз.

Раскольников тронулся дальше.

— Послушайте, барин! - крикнула вслед девица.

— Что?

Она законфузилась.

— Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!

Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.

— Ах, какой добреющий барин!

— Как тебя зовут?

— А Дуклиду спросите.

— Нет уж, это что же, - вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. - Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась...

Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка, лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.

"Где это, - подумал Раскольников, идя далее, - где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, - то лучше так жить, чем сейчас умирать!

Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить - только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет", - прибавил он через минуту.

Он вышел в другую улицу: "Ба! «Хрустальный дворец»! Давеча Разумихин говорил про «Хрустальный дворец». Только, чего бишь я хотел-то? Да, прочесть!.. Зосимов говорил, что в газетах читал..."

— Газеты есть? - спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа, человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.

«А пусть!» - подумал он.

— Водки прикажете-с? - спросил половой.

— Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней за пять сряду, а я тебе на водку дам.

— Слушаю-с. Вот сегодняшние-с. И водки прикажете-с?

Старые газеты и чай явились. Раскольников уселся и стал отыскивать: «Излер - Излер70 - Ацтеки - Ацтеки - Излер - Бартола - Массимо - Ацтеки71 - Излер... фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы - мещанин сгорел с вина - пожар на Песках - пожар на Петербургской - еще пожар на Петербургской - еще пожар на Петербургской - Излер - Излер - Излер - Излер - Массимо... А, вот...»

Он отыскал наконец то, чего добивался, и стал читать; строки прыгали в его глазах, он, однако ж, дочел всё «известие» и жадно принялся отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его дрожали, перебирая листы, от судорожного нетерпения. Вдруг кто-то сел подле него, за его столом. Он заглянул - Заметов, тот же самый Заметов и в том же виде, с перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся и напомаженных волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем белье. Он был весел, по крайней мере очень весело и добродушно улыбался. Смуглое лицо его немного разгорелось от выпитого шампанского.

— Как! Вы здесь? - начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, - а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы всё не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас...

Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил газеты и поворотился к Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке.

— Это я знаю, что вы были, - отвечал он, - слышал-с. Носок отыскивали... А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он всё не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять - дело ясное... а?

— А уж какой он буян!

— Порох-то?

— Нет, приятель ваш, Разумихин...

— А хорошо вам жить, господин Заметов; в приятнейшие места вход беспошлинный! Кто это вас сейчас шампанским-то наливал?

— А это мы... выпили... Уж и наливал?!

— Гонорарий! Всем пользуетесь! - Раскольников засмеялся. - Ничего, добреющий мальчик, ничего! - прибавил он, стукнув Заметова по плечу, - я ведь не назло, «а по всей то есь любови, играючи» говорю, вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.

— А вы почем знаете?

— Да я, может, больше вашего знаю.

— Чтой-то какой вы странный... Верно, еще очень больны. Напрасно вышли...

— А я вам странным кажусь?

— Да. Что это вы газеты читаете?

— Газеты.

— Много про пожары пишут72... - Нет, я не про пожары. - Тут он загадочно посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. - Нет, я не про пожары, - продолжал он, подмигивая Заметову. - А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что я читал?

— Вовсе не хочется; я так спросил. Разве нельзя спросить? Что вы всё...

— Послушайте, вы человек образованный, литературный, а?

— Я из шестого класса гимназии, - отвечал Заметов с некоторым достоинством.

— Из шестого! Ах ты мой воробушек! С пробором, в перстнях - богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! - Тут Раскольников залился нервным смехом, прямо в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.

— Фу, какой странный! - повторил Заметов очень серьезно. - Мне сдается, что вы всё еще бредите.

— Брежу? Врешь, воробушек!.. Так я странен? Ну, а любопытен я вам, а? Любопытен?

— Любопытен.

— Так сказать, про что я читал, что разыскивал? Ишь ведь сколько нумеров велел натащить! Подозрительно, а?

— Ну, скажите.

— Ушки на макушке?

— Какая еще там макушка?

— После скажу, какая макушка, а теперь, мой милейший, объявляю вам... нет, лучше: «сознаюсь»... Нет, и это не то: «показание даю, а вы снимаете» - вот как! Так даю показание, что читал, интересовался... отыскивал... разыскивал... - Раскольников прищурил глаза и выждал, - разыскивал - и для того и зашел сюда - об убийстве старухи чиновницы, - произнес он наконец, почти шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица. Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание и ровно целую минуту они так друг на друга глядели.

— Ну что ж, что читали? - вскричал он вдруг в недоумении и в нетерпении. - Мне-то какое дело! Что ж в том?

— Это вот та самая старуха, - продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, - та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?

— Да что такое? Что... «понимаете»? - произнес Заметов почти в тревоге.

Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!

— Вы или сумасшедший, или... - проговорил Заметов - и остановился, как будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшею в уме его.

— Или? Что «или»? Ну, что? Ну, скажите-ка!

— Ничего! - в сердцах отвечал Заметов, - всё вздор!

Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго.

— Что вы чай-то не пьете? Остынет, - сказал Заметов.

— А? Что? Чай?.. Пожалуй... - Раскольников глотнул из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова, казалось, всё припомнил и как будто встряхнулся: лицо его приняло в ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.

— Нынче много этих мошенничеств развелось, - сказал Заметов. - Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое общество было. Подделывали билеты73.

— О, это уже давно! Я еще месяц назад читал, - отвечал спокойно Раскольников. - Так это-то, по-вашему, мошенники? - прибавил он, усмехаясь.

— Как же не мошенники?

— Это? Это дети, бланбеки, а не мошенники! Целая полсотня людей для этакой цели собирается! Разве это возможно? Тут и трех много будет, да и то чтобы друг в друге каждый пуще себя самого был уверен! А то стоит одному спьяну проболтаться, и всё прахом пошло! Бланбеки! Нанимают ненадежных людей разменивать билеты в конторах: этакое-то дело да поверить первому встречному? Ну, положим, удалось и с бланбеками, положим, каждый себе по миллиону наменял, ну, а потом? Всю-то жизнь? Каждый один от другого зависит на всю свою жизнь! Да лучше удавиться! А они и разменять-то не умели: стал в конторе менять, получил пять тысяч, и руки дрогнули. Четыре пересчитал, а пятую принял не считая, на веру, чтобы только в карман да убежать поскорее. Ну, и возбудил подозрение74. И лопнуло всё из-за одного дурака! Да разве этак возможно? - Что руки-то дрогнули? - подхватил Заметов, - нет, это возможно-с. Нет, это я совершенно уверен, что это возможно. Иной раз не выдержишь.

— Этого-то?

— А вы, небось, выдержите? Нет, я бы не выдержал! За сто рублей награждения идти на этакий ужас! Идти с фальшивым билетом - куда же? - в банкирскую контору, где на этом собаку съели, - нет, я бы сконфузился. А вы не сконфузитесь?

Раскольникову ужасно вдруг захотелось опять «язык высунуть». Озноб, минутами, проходил по спине его.

— Я бы не так сделал, - начал он издалека. - Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет - не фальшивая ли? «Я, дескать, боюсь: у меня родственница одна двадцать пять рублей таким образом намедни потеряла»; и историю бы тут рассказал. А как стал бы третью тысячу считать - нет, позвольте: я, кажется, там, во второй тысяче, седьмую сотню неверно сосчитал, сомнение берет, да бросил бы третью, да опять за вторую, - да этак бы все-то пять. А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», - да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как и с рук-то сбыть уж не знал бы! Кончил бы всё наконец, пошел, двери бы отворил - да нет, извините, опять воротился, спросить о чем-нибудь, объяснение какое-нибудь получить, - вот я бы как сделал!

— Фу, какие вы страшные вещи говорите! - сказал, смеясь, Заметов. - Только всё это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить - вот пример: в нашей-то части, старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, - а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно...

Раскольников как будто обиделся.

— Видно! А вот поймайте-ка его, подите, теперь! - вскрикнул он, злорадно подзадоривая Заметова.

— Что ж, и поймают.

— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, - ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!

— То-то и есть что они все так делают, - отвечал Заметов, - убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не всё же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?

Раскольников нахмурил брови и пристально посмотрел на Заметова.

— Вы, кажется, разлакомились и хотите узнать, как бы я и тут поступил? - спросил он с неудовольствием.

— Хотелось бы, - твердо и серьезно ответил тот. Слишком что-то серьезно стал он говорить и смотреть.

— Очень?

— Очень.

— Хорошо. Я вот бы как поступил, - начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз. - Я бы вот как сделал: я бы взял деньги и вещи и, как ушел бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, - огород какой-нибудь или в этом роде. Наглядел бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень, этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома, может, лежит; приподнял бы этот камень - под ним ямка должна быть, - да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил. Сложил бы да и навалил бы камнем, в том виде как он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошел бы прочь. Да год бы, два бы не брал, три бы не брал, - ну, и ищите! Был, да весь вышел!

— Вы сумасшедший, - выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!

— А что, если это я старуху и Лизавету убил? - проговорил он вдруг и - опомнился.

Заметов дико поглядел на него и побледнел как скатерть. Лицо его искривилось улыбкой.

— Да разве это возможно? - проговорил он едва слышно.

Раскольников злобно взглянул на него.

— Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?

— Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь, не верю! - торопливо сказал Заметов.

— Попался наконец! Поймали воробушка. Стало быть, верили же прежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь, не верите»?

— Да совсем же нет! - восклицал Заметов, видимо сконфуженный. - Это вы для того-то и пугали меня, чтоб к этому подвести?

— Так не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда я тогда из конторы вышел? А зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока? Эй ты, - крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, - сколько с меня?

— Тридцать копеек всего-с, - отвечал тот, подбегая.

— Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! - протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, - красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то, небось, уж опрашивали... Ну, довольно! Assez causé! [Довольно болтать! (франц.)] До свидания... приятнейшего!..

Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, - впрочем мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.

А Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте, в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его мысли насчет известного пункта и окончательно установил его мнение.

«Илья Петрович - болван!» - решил он окончательно.

Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.

— Так вот ты где! - крикнул он во всё горло. - С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя... А он вон где! Родька! Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?

— А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочу быть один, - спокойно отвечал Раскольников.

— Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа как полотно бледна, и задыхаешься! Дурак!.. Что ты в «Хрустальном дворце» делал? Признавайся немедленно!

— Пусти! - сказал Раскольников и хотел пройти мимо. Это уж вывело Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.

— Пусти? Ты смеешь говорить: «пусти»? Да знаешь ли, что я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок!

— Слушай, Разумихин, - начал тихо и по-видимому совершенно спокойно Раскольников, - неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний? И что за охота благодетельствовать тем, которые... плюют на это? Тем, наконец, которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал меня в начале болезни? Я, может быть, очень был бы рад умереть? Ну, неужели я недостаточно выказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне... надоел! Охота же в самом деле мучить людей! Уверяю же тебя, что всё это мешает моему выздоровлению серьезно, потому что беспрерывно раздражает меня.

Ведь ушел же давеча Зосимов, чтобы не раздражать меня! Отстань же, ради бога, и ты! И какое право, наконец, имеешь ты удерживать меня силой? Да неужель ты не видишь, что я совершенно в полном уме теперь говорю? Чем, чем, научи, умолить мне тебя, наконец, чтобы ты не приставал ко мне и не благодетельствовал? Пусть я неблагодарен, пусть я низок, только отстаньте вы все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!

Он начал спокойно, заранее радуясь всему яду, который готовился вылить, а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.

Разумихин постоял, подумал и выпустил его руку.

— Убирайся же к черту! - сказал он тихо и почти задумчиво. - Стой! - заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся было с места, - слушай меня. Объявляю тебе, что все вы, до единого, - болтунишки и фанфаронишки! Заведется у вас страданьице - вы с ним как курица с яйцом носитесь! Даже и тут воруете чужих авторов. Ни признака жизни в вас самостоятельной! Из спермацетной мази вы сделаны, а вместо крови сыворотка! Никому-то из вас я не верю! Первое дело у вас, во всех обстоятельствах - как бы на человека не походить! Сто-о-ой! - крикнул он с удвоенным бешенством, заметив, что Раскольников опять трогается уходить, - слушай до конца! Ты знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье, может быть уж и пришли теперь, да я там дядю оставил, - забегал сейчас, - принимать приходящих. Так вот, если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного... видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! - так вот, если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать. Уж вышел, так уж нечего делать! Я б тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть... Чаишко, компания... А нет, - так и на кушетке уложу, - все-таки между нами полежишь... И Зосимов будет. Зайдешь, что ли?

— Нет.

— Вр-р-решь! - нетерпеливо вскрикнул Разумихин, - почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь... Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал... Станет стыдно - и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж...

— Да ведь этак вы себя, пожалуй, кому-нибудь бить позволите, господин Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.

— Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом Починкова, нумер сорок семь, в квартире чиновника Бабушкина...

— Не приду, Разумихин! - Раскольников повернулся и пошел прочь.

— Об заклад, что придешь! - крикнул ему вдогонку Разумихин. - Иначе ты... иначе знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?

— Там.

— Видел?

— Видел.

— И говорил?

— Говорил.

— Об чем? Ну, да черт с тобой, пожалуй, не сказывай. Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!

Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему вслед, задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, но остановился на средине лестницы.

«Черт возьми! - продолжал он, почти вслух, - говорит со смыслом, а как будто... Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! - Он стукнул пальцем по лбу. - Ну что, если... ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится... Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.

Раскольников прошел прямо на - ский мост, стал на средине, у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль. Простившись с Разумихиным, он до того ослабел, что едва добрался сюда. Ему захотелось где-нибудь сесть или лечь, на улице. Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в эту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома заходили, прохожие, набережные, экипажи - всё это завертелось и заплясало кругом. Вдруг он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним диким и безобразным видением. Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул - и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами. Она глядела на него прямо, но, очевидно, ничего не видала и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой.

— Утопилась! Утопилась! - кричали десятки голосов; люди сбегались, обе набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом Раскольникова, столпился народ, напирая и придавливая его сзади.

— Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! - послышался где-то недалеко плачевный женский крик. - Батюшки, спасите! Отцы родные, вытащите!

— Лодку! Лодку! - кричали в толпе.

Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села и стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.

— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, - выл тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, - анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, - ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живем, второй дом с краю, вот тут...

Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору... Раскольников смотрел на всё с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко... вода... не стоит, - бормотал он про себя. - Ничего не будет, - прибавил он, - нечего ждать. Что это, контора... А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта...» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.

«Ну так что ж! И пожалуй!» - проговорил он решительно; двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы всё кончить!» Полная апатия заступила ее место.

«Что ж, это исход! - думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. - Все-таки кончу, потому что хочу... Исход ли, однако? А всё равно! Аршин пространства будет, - хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э... черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят...»

В контору надо было идти всё прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, - может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг, как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.

Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в дом, прошел всю подворотню, потом в первый вход справа и стал подниматься по знакомой лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было очень темно. Он останавливался на каждой площадке и осматривался с любопытством. На площадке первого этажа в окне была совсем выставлена рама: «Этого тогда не было», - подумал он. Вот и квартира второго этажа, где работали Николашка и Митька: «Заперта; и дверь окрашена заново; отдается, значит, внаем». Вот и третий этаж... и четвертый... «Здесь!» Недоумение взяло его: дверь в эту квартиру была отворена настежь, там были люди, слышны были голоса; он этого никак не ожидал. Поколебавшись немного, он поднялся по последним ступенькам и вошел в квартиру.

Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он всё встретит точно так же, как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.

Всего было двое работников, оба молодые парня, один постарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми, с лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных. Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои враждебно, точно жаль было, что всё так изменили.

Работники, очевидно, замешкались и теперь наскоро свертывали свою бумагу и собирались домой. Появление Раскольникова почти не обратило на себя их внимания. Они о чем-то разговаривали. Раскольников скрестил руки и стал вслушиваться.

— Приходит она, этта, ко мне поутру, - говорил старший младшему, - раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» - «Я хочу, говорит, Тит Васильич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!

— А что это, дядьшка, журнал? - спросил молодой. Он, очевидно, поучался у «дядьшки».

— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есь, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол всё больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне всё, да и мало!

— И чего-чего в ефтом Питере нет!75 - с увлечением крикнул младший, - окромя отца-матери, всё есть!

— Окромя ефтова, братец ты мой, всё находится, - наставительно порешил старший.

Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои были всё те же; в углу на обоях резко обозначено было место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.

— Вам чего-с? - спросил он вдруг, обращаясь к нему.

Вместо ответа Раскольников встал, вошел в сени, взялся за колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало всё ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему всё приятнее и приятнее становилось.

— Да что те надо? Кто таков? - крикнул работник, выходя к нему. Раскольников вошел опять в дверь.

— Квартиру хочу нанять, - сказал он, - осматриваю.

— Фатеру по ночам не нанимают; а к тому же вы должны с дворником прийти.

— Пол-то вымыли; красить будут? - продолжал Раскольников. - Крови-то нет?

— Какой крови?

— А старуху-то вот убили с сестрой. Тут целая лужа была.

— Да что ты за человек? - крикнул в беспокойстве работник.

— Я?

— Да.

— А тебе хочется знать?.. Пойдем в контору, там скажу.

Работники с недоумением посмотрели на него.

— Нам выходить пора-с, замешкали. Идем, Алешка. Запирать надо, - сказал старший работник.

— Ну, пойдем! - отвечал Раскольников равнодушно и вышел вперед, медленно спускаясь с лестницы. - Эй, дворник! - крикнул он, выходя под ворота.

Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея на прохожих: оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников пошел прямо к ним.

— Чего вам? - отозвался один из дворников.

— В контору ходил?

— Сейчас был. Вам чего?

— Там сидят?

— Сидят.

— И помощник там?

— Был время. Чего вам?

Раскольников не отвечал и стал с ними рядом, задумавшись.

— Фатеру смотреть приходил, - сказал, подходя, старший работник.

— Какую фатеру?

— А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли? Тут, говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик стал звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит, в контору, там всё докажу. Навязался.

Дворник с недоумением и нахмурясь разглядывал Раскольникова.

— Да вы кто таков? - крикнул он погрознее.

— Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля76, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси... меня знает. - Раскольников проговорил всё это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую улицу.

— Да вы зачем в фатеру-то приходили?

— Смотреть.

— Чего там смотреть?

— А вот взять да свести в контору? - ввязался вдруг мещанин и замолчал.

Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел внимательно и сказал так же тихо и лениво:

— Пойдем!

— Да и свести! - подхватил ободрившийся мещанин. - Зачем он об том доходил, у него что на уме, а?

— Пьян, не пьян, а бог их знает, - пробормотал работник.

— Да вам чего? - крикнул опять дворник, начинавший серьезно сердиться, - ты чего пристал?

— Струсил в контору-то? - с насмешкой проговорил ему Раскольников.

— Чего струсил? Ты чего пристал?

— Выжига! - крикнула баба.

— Да чего с ним толковать, - крикнул другой дворник, огромный мужик, в армяке нараспашку и с ключами за поясом. - Пшол!.. И впрямь выжига... Пшол!

И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей и пошел далее.

— Чудён человек, - проговорил работник.

— Чудён нынче стал народ, - сказала баба.

— А всё бы свести в контору, - прибавил мещанин.

— Нечего связываться, - решил большой дворник. - Как есть выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись, не развяжешься... Знаем!

«Так идти, что ли, или нет», - думал Раскольников, остановясь посреди мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая от кого-то последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; всё было глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного... Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся темноте, различил он толпу, говор, крики... Среди толпы стоял какой-то экипаж... Замелькал среди улицы огонек. «Что такое?» Раскольников поворотил вправо и пошел на толпу. Он точно цеплялся за всё и холодно усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас всё кончится.

VII

Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:

— Экой грех! Господи, грех-то какой!

Раскольников протеснился, по возможности, и увидал наконец предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было всё избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.

— Батюшки! - причитал кучер, - как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит - известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, - крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он, аль уж очень был нетверез... Лошади-то молодые, пужливые, - дернули, а он вскричал - они пуще... вот и беда.

— Это так как есть! - раздался чей-то свидетельский отзыв в толпе.

— Кричал-то он, это правда, три раза ему прокричал, - отозвался другой голос.

— В акурат три раза, все слышали! - крикнул третий.

Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что экипаж принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь его прибытия; полицейские, уж конечно, немало заботились, как уладить это последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать в часть и в больницу. Никто не знал его имени.

Между тем Раскольников протеснился и нагнулся еще ближе. Вдруг фонарик ярко осветил лицо несчастного; он узнал его.

— Я его знаю, знаю! - закричал он, протискиваясь совсем вперед, - это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в доме Козеля... Доктора поскорее! Я заплачу, вот! - Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.

Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.

— Вот тут, через три дома, - хлопотал он, - дом Козеля, немца, богатого... Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю... Он пьяница... Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то...

Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и во всяком случае тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.

— Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить; оборачивайте... вот так! Я заплачу, я поблагодарю, - бормотал он.

Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя. В последнее время она стала всё чаще и больше разговаривать с своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще не понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери, и потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы представиться всё понимающею. В этот раз Поленька раздевала маленького брата, которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему переменят рубашку, которую предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно вместе сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать. Еще меньше его девочка, в совершенных лохмотьях, стояла у ширм и ждала своей очереди. Дверь на лестницу была отворена, чтобы хоть сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из других комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную. Катерина Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках ее горели еще ярче, чем прежде.

— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, - говорила она, ходя по комнате, - до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: «Мы вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора». Когда я... кхе! когда я... кхе-кхе-кхе... о, треклятая жизнь! - вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, - когда я... ах, когда на последнем бале... у предводителя... меня увидала княгиня Безземельная, - которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, - то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?»... (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра... кхе! завтра... кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! - крикнула она надрываясь)... - Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской... протанцевал со мной мазурку и на другой же день хотел приехать с предложением; но я сама отблагодарила в лестных выражениях и сказала, что сердце мое принадлежит давно другому. Этот другой был твой отец, Поля; папенька ужасно сердился... А вода готова? Ну, давай рубашечку; а чулочки?.. Лида, - обратилась она к маленькой дочери, - ты уж так, без рубашки, эту ночь поспи; как-нибудь... да чулочки выложи подле... Заодно вымыть... Что этот лохмотник нейдет, пьяница! Рубашку заносил, как обтирку какую-нибудь, изорвал всю... Всё бы уж заодно, чтобы сряду двух ночей не мучиться! Господи! Кхе-кхе-кхе-кхе! Опять! Что это? - вскрикнула она, взглянув на толпу в сенях и на людей, протеснявшихся с какою-то ношей в ее комнату. - Что это? Что это несут? Господи!

— Куда ж тут положить? - спрашивал полицейский, осматриваясь кругом, когда уже втащили в комнату окровавленного и бесчувственного Мармеладова.

— На диван! Кладите прямо на диван, вот сюда головой, - показывал Раскольников.

— Раздавили на улице! Пьяного! - крикнул кто-то из сеней.

Катерина Ивановна стояла вся бледная и трудно дышала. Дети перепугались. Маленькая Лидочка вскрикнула, бросилась к Поленьке, обхватила ее и вся затряслась.

Уложив Мармеладова, Раскольников бросился к Катерине Ивановне:

— Ради бога, успокойтесь, не пугайтесь! - говорил он скороговоркой, - он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести... я у вас был, помните... Он очнется, я заплачу!

— Добился! - отчаянно вскрикнула Катерина Ивановна и бросилась к мужу.

Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка, о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.

Раскольников уговорил меж тем кого-то сбегать за доктором. Доктор, как оказалось, жил через дом.

— Я послал за доктором, - твердил он Катерине Ивановне, - не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. И дайте салфетку, полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен... Он ранен, а не убит, будьте уверены... Что скажет доктор!

Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленном стуле, в углу, установлен был большой глиняный таз с водой, приготовленный для ночного мытья детского и мужниного белья. Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме. Она схватилась было за таз, чтобы нести его по требованию Раскольникова, но чуть не упала с ношей. Но тот уже успел найти полотенце, намочил его водою и стал обмывать залитое кровью лицо Мармеладова. Катерина Ивановна стояла тут же, с болью переводя дух и держась руками за грудь. Ей самой нужна была помощь. Раскольников начал понимать, что он, может быть, плохо сделал, уговорив перенести сюда раздавленного. Городовой тоже стоял в недоумении.

— Поля! - крикнула Катерина Ивановна, - беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, всё равно, скажи, что отца лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда... как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!

— Сто есь духу беги! - крикнул вдруг мальчик со стула и, сказав это, погрузился опять в прежнее безмолвное прямое сиденье на стуле, выпуча глазки, пятками вперед и носками врозь.

Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы госпожи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.

— Хоть бы умереть-то дали спокойно! - закричала она на всю толпу, - что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите еще!.. И то в шляпе один... Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!

Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились обратно к двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, и от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.

За дверью послышались, впрочем, голоса про больницу и что здесь не след беспокоить напрасно.

— Умирать-то не след! - крикнула Катерина Ивановна и уже бросилась было растворить дверь, чтобы разразиться на них целым громом, но столкнулась в дверях с самою госпожой Липпевехзель, которая только что успела прослышать о несчастии и прибежала производить распорядок. Это была чрезвычайно вздорная и беспорядочная немка.

— Ах, бог мой! - всплеснула она руками, - ваш муж пьян лошадь изтопталь. В больниц его! Я хозяйка!

— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы говорите, - высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место», и даже теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), - Амалия Людвиговна...

— Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смель говориль мне Амаль Людвиговна; я Амаль-Иван!

— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится. Вы видите сами, что случилось с Семеном Захаровичем; он умирает. Прошу вас сейчас запереть эту дверь и не впускать сюда никого. Дайте хоть умереть спокойно! Иначе, уверяю вас, завтра же поступок ваш будет известен самому генерал-губернатору. Князь знал меня еще в девицах и очень хорошо помнит Семена Захаровича, которому много раз благодетельствовал. Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей и покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает один великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович знал еще в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна...

Всё это произнесено было чрезвычайною скороговоркой, чем дальше, тем быстрей, но кашель разом перервал красноречие Катерины Ивановны. В эту минуту умирающий очнулся и простонал, и она побежала к нему. Больной открыл глаза и, еще не узнавая и не понимая, стал вглядываться в стоявшего над ним Раскольникова. Он дышал тяжело, глубоко и редко; на окраинах губ выдавилась кровь; пот выступил на лбу. Не узнав Раскольникова, он беспокойно начал обводить глазами. Катерина Ивановна смотрела на него грустным, но строгим взглядом, а из глаз ее текли слезы.

— Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то, крови! - проговорила она в отчаянии. - Надо снять с него всё верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, - крикнула она ему.

Мармеладов узнал ее.

— Священника! - проговорил он хриплым голосом.

Катерина Ивановна отошла к окну, прислонилась лбом к оконной раме и с отчаянием воскликнула:

— О треклятая жизнь!

— Священника! - проговорил опять умирающий после минутного молчания.

— Пошли-и-и! - крикнула на него Катерина Ивановна; он послушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал он ее глазами; она опять воротилась к нему и стала у изголовья. Он несколько успокоился, но ненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленными, детски пристальными глазами.

— А... а... - указывал он на нее с беспокойством. Ему что-то хотелось сказать.

— Чего еще? - крикнула Катерина Ивановна.

— Босенькая! Босенькая! - бормотал он, полоумным взглядом указывая на босые ножки девочки.

— Молчи-и-и! - раздражительно крикнула Катерина Ивановна, - сам знаешь, почему босенькая!

— Слава богу, доктор! - крикнул обрадованный Раскольников.

Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и, с помощию Катерины Ивановны, отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил грудь больного. Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано. С левой стороны, на самом сердце, было зловещее, большое, желтовато-черное пятно, жестокий удар копытом. Доктор нахмурился. Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо и тащило, вертя, шагов тридцать по мостовой.

— Удивительно, как он еще очнулся, - шепнул потихоньку доктор Раскольникову.

— Что вы скажете? - спросил тот.

— Сейчас умрет.

— Неужели никакой надежды?

— Ни малейшей! При последнем издыхании... К тому же голова очень опасно ранена... Гм. Пожалуй, можно кровь отворить... но... это будет бесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.

— Так уж отворите лучше кровь!

— Пожалуй... Впрочем, я вас предупреждаю, это будет совершенно бесполезно.

В это время послышались еще шаги, толпа в сенях раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седой старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил ему место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора подождать хоть немножко. Тот пожал плечами и остался.

Все отступили. Исповедь длилась очень недолго. Умирающий вряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые, неясные звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и, отойдя в угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед собой. Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых коленочках, размеренно подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь лбом, что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие. Катерина Ивановна закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка оправляя рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи девочки косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь. Между тем двери из внутренних комнат стали опять отворяться любопытными. В сенях же всё плотнее и плотнее стеснялись зрители, жильцы со всей лестницы, не переступая, впрочем, за порог комнаты. Один только огарок освещал всю сцену.

В эту минуту из сеней, сквозь толпу, быстро протеснилась Поленька, бегавшая за сестрой. Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Из толпы, неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление в этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже в лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью. Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв и о своем перекупленном из четвертых рук, шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное личико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на постель, на священника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы. Наконец шушуканье, некоторые слова в толпе, вероятно, до нее долетели. Она потупилась, переступила шаг через порог и стала в комнате, но опять-таки в самых дверях.

Исповедь и причащение кончились. Катерина Ивановна снова подошла к постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать два слова в напутствие и утешение Катерине Ивановне.

— А куда я этих-то дену? - резко и раздражительно перебила она, указывая на малюток.

— Бог милостив; надейтесь на помощь всевышнего, - начал было священник.

— Э-эх! Милостив, да не до нас!

— Это грех, грех, сударыня, - заметил священник, качая головой.

— А это не грех? - крикнула Катерина Ивановна, показывая на умирающего.

— Быть может, те, которые были невольною причиной, согласятся вознаградить вас, хоть бы в потере доходов...

— Не понимаете вы меня! - раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. - Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, всё пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!

— Простить бы надо в предсмертный час, а это грех, сударыня, таковые чувства большой грех!

Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему пить, обтирала пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему между делом. Теперь же она вдруг набросилась на него почти в исступлении.

— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, - вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!

Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другою рукой грудь. Платок был весь в крови...

Священник поник головой и не сказал ничего.

Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему всё хотелось что-то ей сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него:

— Молчи-и-и! Не надо!.. Знаю, что хочешь сказать!.. - И больной умолк; но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он увидал Соню...

До сих пор он не замечал ее: она стояла в углу и в тени.

— Кто это? Кто это? - проговорил он вдруг хриплым задыхающимся голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами на дверь, где стояла дочь, и усиливаясь приподняться.

— Лежи! Лежи-и-и! - крикнула было Катерина Ивановна.

Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да и ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.

— Соня! Дочь! Прости! - крикнул он и хотел было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.

— Добился своего! - крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа, - ну, что теперь делать! Чем я похороню его! А чем их-то, их-то завтра чем накормлю?

Раскольников подошел к Катерине Ивановне.

— Катерина Ивановна, - начал он ей, - на прошлой неделе ваш покойный муж рассказал мне всю свою жизнь и все обстоятельства... Будьте уверены, что он говорил об вас с восторженным уважением. С этого вечера, когда я узнал, как он всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями... Позвольте же мне теперь... способствовать к отданию долга моему покойному другу. Вот тут... двадцать рублей, кажется, - и если это может послужить вам в помощь, то... я... одним словом, я зайду - я непременно зайду... я, может быть, еще завтра зайду... Прощайте!

И он быстро вышел из комнаты, поскорей протесняясь через толпу на лестницу; но в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом, узнавшим о несчастии и пожелавшим распорядиться лично. Со времени сцены в конторе они не видались, но Никодим Фомич мигом узнал его.

— А, это вы? - спросил он его.

— Умер, - отвечал Раскольников. - Был доктор, был священник, всё в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете... Ведь вы добрый человек, я знаю... - прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.

— А как вы, однако ж, кровью замочились, - заметил Никодим Фомич, разглядев при свете фонаря несколько свежих пятен на жилете Раскольникова.

— Да, замочился... я весь в крови! - проговорил с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул головой и пошел вниз по лестнице.

Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение77. На половине лестницы нагнал его возвращавшийся домой священник; Раскольников молча пропустил его вперед, разменявшись с ним безмолвным поклоном. Но уже сходя последние ступени, он услышал вдруг поспешные шаги за собою. Кто-то догонял его. Это была Поленька; она бежала за ним и звала его: «Послушайте! Послушайте!»

Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось.

— Послушайте, как вас зовут?.. а еще: где вы живете? - спросила она торопясь, задыхающимся голоском.

Он положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастьем глядел на нее. Ему так приятно было на нее смотреть, - он сам не знал почему.

— А кто вас прислал?

— А меня прислала сестрица Соня, - отвечала девочка, еще веселее улыбаясь.

— Я так и знал, что вас прислала сестрица Соня.

— Меня и мамаша тоже прислала. Когда сестрица Соня стала посылать, мамаша тоже подошла и сказала: «Поскорей беги, Поленька!»

— Любите вы сестрицу Соню?

— Я ее больше всех люблю! - с какою-то особенною твердостию проговорила Поленька, и улыбка ее стала вдруг серьезнее.

— А меня любить будете?

Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочки и пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его. Вдруг тоненькие, как спички, руки ее обхватили его крепко-крепко, голова склонилась к его плечу, и девочка тихо заплакала, прижимаясь лицом к нему всё крепче и крепче.

— Папочку жалко! - проговорила она через минуту, поднимая свое заплаканное личико и вытирая руками слезы, - всё такие теперь несчастия пошли, - прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который усиленно принимают дети, когда захотят вдруг говорить как «большие».

— А папаша вас любил?

— Он Лидочку больше всех нас любил, - продолжала она очень серьезно и не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, - потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, - прибавила она с достоинством, - а мамочка ничего не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.

— А молиться вы умеете?

— О, как же, умеем! Давно уже; я, как уж большая, то молюсь сама про себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, прости и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости и благослови нашего другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об том тоже молимся.

— Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне: «и раба Родиона» - больше ничего.

— Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться, - горячо проговорила девочка и вдруг опять засмеялась, бросилась к нему и крепко опять обняла его.

Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.

"Довольно! - произнес он решительно и торжественно, - прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и - довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и... и воли, и силы... и посмотрим теперь! Померяемся теперь! - прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. - А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!

...Слаб я очень в эту минуту, но... кажется, вся болезнь прошла. Я и знал, что пройдет, когда вышел давеча. Кстати: дом Починкова, это два шага. Уж непременно к Разумихину, хоть бы и не два шага... пусть выиграет заклад!.. Пусть и он потешится, - ничего, пусть!.. Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же, вот этого-то они и не знают", - прибавил он гордо и самоуверенно и пошел, едва переводя ноги, с моста. Гордость и самоуверенность нарастали в нем каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек, что был в предыдущую. Что же, однако, случилось такого особенного, что так перевернуло его? Да он и сам не знал; ему, как хватавшемуся за соломинку, вдруг показалось, что и ему «можно жить, что есть еще жизнь, что не умерла его жизнь вместе с старою старухой». Может быть, он слишком поспешил заключением, но он об этом не думал.

«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, - мелькнуло вдруг в его голове, - ну да это... на всякий случай!» - прибавил он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем расположении духа.

Он легко отыскал Разумихина; в доме Починкова нового жильца уже знали, и дворник тотчас указал ему дорогу. Уже с половины лестницы можно было различить шум и оживленный говор большого собрания. Дверь на лестницу была отворена настежь; слышались крики и споры. Комната Разумихина была довольно большая, собрание же было человек в пятнадцать78. Раскольников остановился в прихожей. Тут, за перегородкой, две хозяйские служанки хлопотали около двух больших самоваров, около бутылок, тарелок и блюд с пирогом и закусками, принесенных с хозяйской кухни. Раскольников послал за Разумихиным. Тот прибежал в восторге. С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот раз что-то было заметно.

— Слушай, - поспешил Раскольников, - я пришел только сказать, что ты заклад выиграл и что действительно никто не знает, что с ним может случиться. Войти же я не могу: я так слаб, что сейчас упаду. И потому здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи...

— Знаешь что, провожу я тебя домой! Уж когда ты сам говоришь, что слаб, то...

— А гости? Кто этот курчавый, вот что сейчас сюда заглянул?

— Этот? А черт его знает! Дядин знакомый, должно быть, а может, и сам пришел... С ними я оставлю дядю; это драгоценнейший человек; жаль, что ты не можешь теперь познакомиться. А впрочем, черт с ними со всеми! Им теперь не до меня, да и мне надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришел: еще две минуты, и я бы там подрался, ей-богу! Врут такую дичь... Ты представить себе не можешь, до какой степени может изовраться наконец человек! Впрочем, как не представить? Мы-то сами разве не врем? Да и пусть врут: зато потом врать не будут... Посиди минутку, я приведу Зосимова.

Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова; в нем заметно было какое-то особенное любопытство; скоро лицо его прояснилось.

— Немедленно спать, - решил он, осмотрев, по возможности, пациента, - а на ночь принять бы одну штучку. Примете? Я еще давеча заготовил... порошочек один.

— Хоть два, - отвечал Раскольников.

Порошок был тут же принят.

— Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, - заметил Зосимов Разумихину; - что завтра будет, увидим, а сегодня очень даже недурно: значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись...

— Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, как мы выходили, - брякнул Разумихин, только что они вышли на улицу. - Я, брат, тебе всё прямо скажу, потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогой и тебя заставить болтать, и потом ему рассказать, потому что у него идея... что ты... сумасшедший или близок к тому. Вообрази ты это себе! Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей - хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.

— Заметов всё тебе рассказал?

— Всё, и отлично сделал. Я теперь всю подноготную понял, и Заметов понял... Ну, да одним словом, Родя... дело в том... Я теперь пьян капельку... Но это ничего... дело в том, что эта мысль... понимаешь? действительно у них наклевывалась... понимаешь? То есть они никто не смели ее вслух высказать, потому дичь нелепейшая, и особенно когда этого красильщика взяли, всё это лопнуло и погасло навеки. Но зачем же они дураки? Я тогда Заметова немного поколотил, - это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь; я заметил, что он щекотлив; у Лавизы было, - но сегодня, сегодня всё стало ясно. Главное, этот Илья Петрович! Он тогда воспользовался твоим обмороком в конторе, да и самому потом стыдно стало; я ведь знаю...

Раскольников жадно слушал. Разумихин спьяну пробалтывался.

— Я в обморок оттого тогда упал, что было душно и краской масляною пахло, - сказал Раскольников.

— Еще объясняет! Да и не одна краска: воспаление весь месяц приготовлялось; Зосимов-то налицо! А только как этот мальчишка теперь убит, так ты себе представить не можешь! «Мизинца, говорит, этого человека не стою!» Твоего, то есть. У него, иногда, брат, добрые чувства. Но урок, урок ему сегодняшний в «Хрустальном дворце», это верх совершенства! Ведь ты его испугал сначала, до судорог довел! Ты ведь почти заставил его опять убедиться во всей этой безобразной бессмыслице и потом, вдруг, - язык ему выставил: «На, дескать, что, взял!»

Совершенство! Раздавлен, уничтожен теперь! Мастер ты, ей-богу, так их и надо. Эх, не было меня там! Ждал он тебя теперь ужасно. Порфирий тоже желает с тобой познакомиться...

— А... уж и этот... А в сумасшедшие-то меня почему записали?

— То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался... Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства... и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось... Я, брат, пьян немного, только, черт его знает, у него какая-то есть своя идея... Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь...

С полминуты оба помолчали.

— Слушай, Разумихин, - заговорил Раскольников, - я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер... я там все мои деньги отдал... и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы... одним словом, я там видел еще другое одно существо... с огненным пером... а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня... сейчас ведь и лестница...

— Что с тобой? Что с тобой? - спрашивал встревоженный Разумихин.

— Голова немного кружится, только не в том дело, а в том, что мне так грустно, так грустно! точно женщине... право! Смотри, это что? Смотри! смотри!

— Что такое?

— Разве не видишь? Свет в моей комнате, видишь? В щель...

Они уже стояли перед последнею лестницей, рядом с хозяйкиною дверью, и действительно заметно было снизу, что в каморке Раскольникова свет.

— Странно! Настасья, может быть, - заметил Разумихин.

— Никогда ее в это время у меня не бывает, да и спит она давно, но... мне всё равно! Прощай!

— Что ты? Да я провожу тебя, вместе войдем!

— Знаю, что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе руку и здесь с тобой проститься. Ну, давай руку, прощай!

— Что с тобой, Родя?

— Ничего; пойдем; ты будешь свидетелем...

Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» - пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали в комнате голоса.

— Да что тут такое? - вскричал Разумихин.

Раскольников первый взялся за дверь и отворил ее настежь, отворил и стал на пороге как вкопанный.

Мать и сестра его сидели у него на диване и ждали уже полтора часа. Почему же он всего менее их ожидал и всего менее о них думал, несмотря на повторившееся даже сегодня известие, что они выезжают, едут, сейчас прибудут? Все эти полтора часа они наперебив расспрашивали Настасью, стоявшую и теперь перед ними и уже успевшую рассказать им всю подноготную. Они себя не помнили от испуга, когда услышали, что он «сегодня сбежал», больной и, как видно из рассказа, непременно в бреду! «Боже, что с ним!» Обе плакали, обе вынесли крестную муку в эти полтора часа ожидания.

Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали... Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.

Тревога, крики ужаса, стоны... Разумихин, стоявший на пороге, влетел в комнату, схватил больного в свои мощные руки, и тот мигом очутился на диване.

— Ничего, ничего! - кричал он матери и сестре, - это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал, что ему гораздо лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!..

И схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во всё время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Раскольников приподнялся и сел на диване.

Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.

Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.

— Ступайте домой... с ним, - проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, - до завтра; завтра всё... Давно вы приехали?

— Вечером, Родя, - отвечала Пульхерия Александровна, - поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле...

— Не мучьте меня! - проговорил он, раздражительно махнув рукой.

— Я останусь при нем! - вскричал Разумихин, - ни на минуту его не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.

— Чем, чем я возблагодарю вас! - начала было Пульхерия Александровна, снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:

— Я не могу, не могу, - раздражительно повторял он, - не мучьте! Довольно, уйдите... Не могу!..

— Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, - шепнула испуганная Дуня, - мы его убиваем, это видно.

— Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! - заплакала Пульхерия Александровна.

— Постойте! - остановил он их снова, - вы всё перебиваете, а у меня мысли мешаются... Видели Лужина?

— Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, - с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.

— Да... был так добр... Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к черту...

— Родя, что ты! Ты, верно... ты не хочешь сказать, - начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.

Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.

— Дуня, - с усилием продолжал Раскольников, - я этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло.

— Боже мой! - вскричала Пульхерия Александровна.

— Брат, подумай, что ты говоришь! - вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. - Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, - кротко сказала она.

— В бреду? Нет... Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо... с отказом... Утром дай мне прочесть, и конец!

— Я этого не могу сделать! - вскричала обиженная девушка. - По какому праву...

— Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра... Разве ты не видишь... - перепугалась мать, бросаясь к Дуне. - Ах, уйдемте уж лучше!

— Бредит! - закричал хмельной Разумихин, - а то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит... А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а тот рассердился... Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав...

— Так это правда? - вскричала Пульхерия Александровна.

— До завтра, брат, - с состраданием сказала Дуня, - пойдемте, маменька... Прощай, Родя!

— Слышишь, сестра, - повторил он вслед, собрав последние усилия, - я не в бреду; этот брак - подлость. Пусть я подлец, а ты не должна... один кто-нибудь... а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте...

— Да ты с ума сошел! Деспот! - заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.

— Я ни за что не могу уйти! - шептала она Разумихину, чуть не в отчаянии, - я останусь здесь, где-нибудь... проводите Дуню.

— И всё дело испортите! - тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, - выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, - продолжал он полушепотом, уж на лестнице, - что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой...

— Ах, что вы говорите!

— Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру... А впрочем, знаете, я немного пьян и потому... обругал; не обращайте...

— Но я пойду к здешней хозяйке, - настаивала Пульхерия Александровна, - я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить его так, не могу!

Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто всё выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.

— Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! - вскричал он, убеждая Пульхерию Александровну. - Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет... Ну, наплевать!.. Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и всё прочее. Потом, слушайте! Потом от вас мигом к себе, - там у меня гости, все пьяные, - беру Зосимова - это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян; этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит, в час вы получите о нем два известия - и от доктора, понимаете, от самого доктора; это уж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях, он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну что для него теперь лучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее, полезнее. Ну, так и идите домой! А к хозяйке невозможно; мне возможно, а вам невозможно: не пустит, потому... потому что она дура. Она меня приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже... А уж к Авдотье Романовне непременно.

Это совершенно, совершенно неожиданный характер! Впрочем, я тоже дурак... Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну, верите вы мне или нет?

— Пойдемте, маменька, - сказала Авдотья Романовна, - он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать, так чего же лучше?

— Вот вы... вы... меня понимаете, потому что вы - ангел! - в восторге вскричал Разумихин. - Идем! Настасья! Мигом наверх и сиди там при нем, с огнем; я через четверть часа приду...

Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде!..»

— А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! - перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. - Вздор! то есть... я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило... Да наплевать на меня! Не обращайте внимания: я вру; я вас недостоин... Я вас в высшей степени недостоин!.. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, и готов... Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю!.. Не смейтесь и не сердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу... Я это предчувствовал... прошлого года, одно мгновение такое было... Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь не буду спать... Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума... Вот отчего его раздражать не надо...

— Что вы говорите! - вскричала мать.

— Неужели сам доктор так говорил? - спросила Авдотья Романовна, испугавшись.

— Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал, порошок, я видел, а вы тут приехали... Эх!.. Вам бы завтра лучше приехать! Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Вот тот так не пьян! И я буду не пьян... А отчего я так нахлестался? А оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить!.. Такую чушь городят!

Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем... Ну, верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то...

— Послушайте, - робко перебила Пульхерия Александровна, но это только поддало жару.

— Да вы что думаете? - кричал Разумихин, еще более возвышая голос, - вы думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь - до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему - ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться- въелись! Так ли? Так ли я говорю? - кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих дам, - так ли?

— О боже мой, я не знаю, - проговорила бедная Пульхерия Александровна.

— Так, так... хоть я и не во всем с вами согласна, - серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он ей руку.

— Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы... вы... - закричал он в восторге, - вы источник доброты, чистоты, разума и... совершенства! Дайте вашу руку, дайте... вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!

И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.

— Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? - вскричала встревоженная до крайности Пульхерия Александровна.

— Встаньте, встаньте! - смеялась и тревожилась тоже Дуня.

— Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь... Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами - это обязанность каждого, если только он не совершенный скот! Я и преклонился... Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец после этого!

— Послушайте, господин Разумихин, вы забылись... - начала было Пульхерия Александровна.

— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! - спохватился Разумихин, - но... но... вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого, что... гм! это было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас... гм!.. ну, так и быть, не надо, не скажу отчего, не смею!.. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего общества. Не потому что он вошел завитой у парикмахера, не потому что он свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, барыни, - остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, - хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович... не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так люблю, потому - щенок! Даже этого скота Зосимова, потому - честен и дело знает... Но довольно, всё сказано и прощено. Прощено? Так ли? Ну, пойдемте. Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был скандал... Ну, где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу!

— Боже мой, Дунечка, что это будет? - сказала Пульхерия Александровна, тревожно и пугливо обращаясь к дочери.

— Успокойтесь, маменька, - отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, - нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И всё, что он уже сделал для брата...

— Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться оставить Родю!.. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был суров, точно он нам не рад...

Слезы показались на глазах ее.

— Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы всё плакали. Он очень расстроен от большой болезни - вот всему и причина.

— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! - сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. - Я уверена, что он завтра одумается, - прибавила она, выпытывая до конца.

— А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить... об этом, - отрезала Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее. Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегда как-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость.

Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша собою - высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, - единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, - и не мог устоять.

Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить всё это есть единственное средство не потерять красоты своей даже в старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.

Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь; он воротился.

— Не войду, некогда! -заторопился он, когда отворили дверь, - спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.

И он пустился от них по коридору.

— Какой расторопный и... преданный молодой человек! - воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.

— Кажется, славная личность! - с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате.

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, во всё время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне. Всё это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии.

По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей... и прочего». Заметив вскользь, что Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве» он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, - так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, - но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и... и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», - прибавил он значительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию, мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою.

— А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! - скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. - Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом.

— Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! - заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.

— Восхитительная? Ты сказал восхитительная! - заревел Разумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. - Если ты когда-нибудь осмелишься... Понимаешь? Понимаешь? - кричал он, потрясая его за воротник и прижав к стене, - слышал?

— Да пусти, пьяный черт! - отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.

— Разумеется, я осел, - проговорил он, мрачный как туча, - но ведь... и ты тоже.

— Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.

Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.

— Слушай, - сказал он Зосимову, - ты малый славный, но ты, кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, - а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж не будешь вставать для больного... Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тени этого нет...

— Да я вовсе и не думаю.

— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом - вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!

Зосимов захохотал пуще прежнего.

— Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?

— Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими...»79 Она настоящие любит, - ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, метр, Рубинштейн80... Уверяю, не раскаешься!

— Да что ты ей обещаний каких надавал, что ли? Подписку по форме? Жениться обещал, может быть...

— Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такая совсем; к ней было Чебаров...

— Ну, так брось ее!

— Да нельзя так бросить!

— Да почему же нельзя?

— Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат, втягивающее начало есть.

— Так зачем же ты ее завлекал?

— Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно всё равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и вздыхал. Тут, брат... Не могу я это тебе выразить, тут, - ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю... ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно всё равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить?), - только вздыхала да прела! О любви только не заговаривай, - застенчива до судорог, - но и вид показывай, что отойти не можешь, - ну, и довольно. Комфортно ужасно; совершенно как дома, - читай, сиди, лежи, пиши... Поцеловать даже можно, с осторожностью...

— Да на что мне она?

— Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба совершенно друг к другу подходите! Я и прежде о тебе думал... Ведь ты кончишь же этим! Так не всё ли тебе равно - раньше иль позже? Тут, брат, этакое перинное начало лежит, - эх! да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, - ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом! Ну, брат, черт, заврался, пора спать! Слушай: я ночью иногда просыпаюсь, ну, и схожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, всё хорошо. Не тревожься и ты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что приметишь, бред например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем, быть не может...

II

Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день в восьмом часу. Много новых и непредвиденных недоумений очутилось вдруг у него в это утро. Он и не воображал прежде, что когда-нибудь так проснется.

Он помнил до последних подробностей всё вчерашнее и понимал, что с ним совершилось что-то необыденное, что он принял в себя одно, доселе совсем неизвестное ему впечатление и непохожее на все прежние. В то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, - до того неосуществима, что ему даже стало стыдно ее, и он поскорей перешел к другим, более насущным заботам и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятого вчерашнего дня».

Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно. Да и какое право имел он судить о нем так поспешно и опрометчиво? И кто звал его в судьи! И разве может такое существо, как Авдотья Романовна, отдаваться недостойному человеку за деньги? Стало быть, есть же и в нем достоинства. Нумера? Да почему же он в самом деле мог узнать, что это такие нумера? Ведь готовит же он квартиру... фу, как это всё низко! И что за оправдание, что он был пьян? Глупая отговорка, еще более его унижающая! В вине - правда, и правда-то вот вся и высказалась, «то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца высказалась»! И разве позволительна хоть сколько-нибудь такая мечта ему, Разумихину? Кто он сравнительно с такою девушкой, - он, пьяный буян и вчерашний хвастун? «Разве возможно такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой мысли, и вдруг, как нарочно, в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему, как он говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне... это уж было невыносимо. Со всего размаху ударил он кулаком по кухонной печке, повредил себе руку и вышиб один кирпич.

«Конечно, - пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, - конечно, всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда... а стало быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча, и... исполнить свои обязанности... тоже молча, и... и не просить извинения, и ничего не говорить, и... и, уж конечно, теперь всё погибло!»

И однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, - «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.

Вымылся он в это утро рачительно, - у Настасьи нашлось мыло, - вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: "Пусть так и остается! Ну, как подумают, что я выбрился для... да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!

И... и главное, он такой грубый, грязный, обращение у него трактирное; и... и, положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочный же человек... ну, так чем же тут гордиться, что порядочный человек? Всякий должен быть порядочный человек, да еще почище, и... и все-таки (он помнит это) были и за ним такие делишки... не то чтоб уж бесчестные, ну да однако ж!.. А какие помышления-то бывали! гм... и это всё поставить рядом с Авдотьей Романовной! Ну да, черт! А пусть! Ну и нарочно буду такой грязный, сальный, трактирный, и наплевать! Еще больше буду!.."

На таких монологах застал его Зосимов, ночевавший в зале у Прасковьи Павловны.

Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти часу в одиннадцатом.

— Если только он будет дома, - прибавил он. - Фу, черт! В своем больном не властен, лечи поди! Не знаешь, он к тем пойдет, али те сюда придут?

— Те, я думаю, - отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, - и будут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.

— Не духовник же и я; приду и уйду; и без них много дела.

— Беспокоит меня одно, - перебил, нахмурясь, Разумихин, - вчера я, спьяну, проболтался ему, дорогой идучи, о разных глупостях... о разных... между прочим, что ты боишься, будто он... наклонен к помешательству...

— Ты и дамам о том же вчера проболтался.

— Знаю, что глупо! Хошь бей! А что, вправду была у тебя какая-нибудь твердая мысль?

— Да вздор же, говорю; какая твердая мысль! Сам ты описал его как мономана, когда меня к нему привел... Ну, а мы вчера еще жару поддали, ты то есть, этими рассказами-то... о маляре-то; хорош разговор, когда он, может, сам на этом с ума сошел! Кабы знал я в точности, что тогда в конторе произошло и что там его какая-то каналья этим подозрением... обидела! Гм... не допустил бы я вчера такого разговора. Ведь эти мономаны из капли океан сделают, небылицу в лицах наяву видят... Сколько я помню, вчера, из этого рассказа Заметова, мне половина дела выяснилась. Да что! Я один случай знаю, как один ипохондрик, сорокалетний, не в состоянии будучи переносить ежедневных насмешек, за столом, восьмилетнего мальчишки, зарезал его! А тут, весь в лохмотьях, нахал квартальный, начинавшаяся болезнь, и этакое подозрение! Исступленному-то ипохондрику! При тщеславии бешеном, исключительном! Да тут, может, вся-то точка отправления болезни и сидит! Ну да, черт!.. А кстати, этот Заметов и в самом деле милый мальчишка, только гм... напрасно он это всё вчера рассказал. Болтушка ужасная!

— Да кому ж рассказал? Мне да тебе?

— И Порфирию.

— Так что ж, что Порфирию?

— Кстати, имеешь ты какое-нибудь влияние на тех-то, на мать да сестру? Осторожнее бы с ним сегодня...

— Сговорятся! - неохотно ответил Разумихин.

— И чего он так на этого Лужина? Человек с деньгами, ей, кажется, не противен... а ведь у них ни шиша? а?

— Да чего ты-то выпытываешь? - раздражительно крикнул Разумихин, - почем я знаю, шиш или ни шиша? Спроси сам, может, и узнаешь...

— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит... До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама в семь часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили... Я не удостоился лицезреть...

Ровно в девять часов Разумихин явился в нумера Бакалеева. Обе дамы ждали его давным-давно с истерическим нетерпением. Поднялись они часов с семи или даже раньше. Он вошел пасмурный, как ночь, откланялся неловко, за что тотчас же рассердился - на себя, разумеется. Он рассчитал без хозяина: Пульхерия Александровна так и бросилась к нему, схватила его за обе руки и чуть не поцеловала их. Он робко глянул на Авдотью Романовну; но и в этом надменном лице было в эту минуту такое выражение признательности и дружества, такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему уж, право, было бы легче, если бы встретили бранью, а то уж слишком стало конфузливо. К счастью, была готовая тема для разговора, и он поскорей за нее уцепился.

Услышав, что «еще не просыпался», но «всё отлично», Пульхерия Александровна объявила, что это и к лучшему, «потому что ей очень, очень, очень надо предварительно переговорить». Последовал вопрос о чае и приглашение пить вместе; сами они еще не пили в ожидании Разумихина. Авдотья Романовна позвонила, на зов явился грязный оборванец, и ему приказан был чай, который и был наконец сервирован, но так грязно и так неприлично, что дамам стало совестно. Разумихин энергически ругнул было нумер, но, вспомнив про Лужина, замолчал, сконфузился и ужасно обрадовался, когда вопросы Пульхерии Александровны посыпались наконец сряду без перерыву.

Отвечая на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие и необходимейшие факты, какие только знал из последнего года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его. Он многое, впрочем, пропустил, что и надо было пропустить, между прочим и о сцене в конторе со всеми последствиями. Рассказ его жадно слушали; но когда он думал, что уже кончил и удовлетворил своих слушательниц, то оказалось, что для них он как будто еще и не начинал.

— Скажите, скажите мне, как вы думаете... ах, извините, я еще до сих пор не знаю вашего имени? - торопилась Пульхерия Александровна.

— Дмитрий Прокофьич.

— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать... как вообще... он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала...

— Ах, маменька, как же можно на это всё так вдруг отвечать! - заметила Дуня.

— Ах боже мой, ведь я совсем, совсем не таким его ожидала встретить, Дмитрий Прокофьич.

— Это уж очень естественно-с, - отвечал Дмитрий Прокофьич. - Матери у меня нет, ну а дядя каждый год сюда приезжает и почти каждый раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну а в три года вашей разлуки много воды ушло. Да и что вам сказать? Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд; в последнее время (а может, гораздо прежде) мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются. Ужасно иногда неразговорчив! Всё ему некогда, всё ему мешают, а сам лежит, ничего не делает. Не насмешлив, и не потому, чтоб остроты не хватало, а точно времени у него на такие пустяки не хватает. Не дослушивает, что говорят. Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то. Ну, что еще?.. Мне кажется, ваш приезд будет иметь на него спасительнейшее влияние.

— Ах, дай-то бог! - вскричала Пульхерия Александровна, измученная отзывом Разумихина об ее Роде.

А Разумихин глянул наконец пободрее на Авдотью Романовну. Он часто взглядывал на нее во время разговора, но бегло, на один только миг, и тотчас же отводил глаза. Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и начинала ходить, по обыкновению своему, из угла в угол, скрестив руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь. Она тоже имела обыкновение не дослушивать, что говорят. Одета она была в какое-то темненькое из легкой материи платье, а на шее был повязан белый прозрачный шарфик. По многим признакам Разумихин тотчас же заметил, что обстановка обеих женщин до крайности бедная. Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может, именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека, и без того себе не доверявшего.

— Вы много сказали любопытного о характере брата и... сказали беспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, - заметила Авдотья Романовна с улыбкой. - Кажется, и то верно, что возле него должна находиться женщина, - прибавила она в раздумье.

— Я этого не говорил, а впрочем, может быть, вы и в этом правы, только...

— Что?

— Ведь он никого не любит; может, и никогда не полюбит, - отрезал Разумихин.

— То есть не способен полюбить?

— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! - брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.

— Насчет Роди вы оба можете ошибаться, - подхватила несколько пикированная Пульхерия Александровна. - Я не про теперешнее говорю, Дунечка. То, что пишет Петр Петрович в этом письме... и что мы предполагали с тобой, - может быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это сказать, капризен. Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может сделать с собой такое, чего ни один человек никогда и не подумает сделать... Да недалеко ходить: известно ли вам, как он, полтора года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал было жениться на этой, как ее, - на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?

— Знаете вы что-нибудь подробно об этой истории? - спросила Авдотья Романовна.

— Вы думаете, - с жаром продолжала Пульхерия Александровна, - его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не любит?

— Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, - осторожно отвечал Разумихин, - но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно...

— А что, что вы слышали? - спросили разом обе женщины.

— Впрочем, ничего такого слишком уж особенного. Узнал я только, что брак этот, совсем уж слаженный и не состоявшийся лишь за смертию невесты, был самой госпоже Зарницыной очень не по душе... Кроме того, говорят, невеста была собой даже не хороша, то есть, говорят, даже дурна... и такая хворая, и... и странная... а впрочем, кажется, с некоторыми достоинствами. Непременно должны были быть какие-нибудь достоинства; иначе понять ничего нельзя... Приданого тоже никакого, да он на приданое и не стал бы рассчитывать... Вообще в таком деле трудно судить.

— Я уверена, что она достойная была девушка, - коротко заметила Авдотья Романовна.

— Бог меня простит, а я-таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? - заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и с беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным. Это происшествие, как видно, беспокоило ее более всего, до страха и трепета. Разумихин пересказал всё снова, в подробности, но на этот раз прибавил и свое заключение: он прямо обвинил Раскольникова в преднамеренном оскорблении Петра Петровича, на этот раз весьма мало извиняя его болезнию.

— Он еще до болезни это придумал, - прибавил он.

— Я тоже так думаю, - сказала Пульхерия Александровна с убитым видом. Но ее очень поразило, что о Петре Петровиче Разумихин выразился на этот раз так осторожно и даже как будто и с уважением. Поразило это и Авдотью Романовну.

— Так вы вот какого мнения о Петре Петровиче? - не утерпела не спросить Пульхерия Александровна.

— О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, - твердо и с жаром отвечал Разумихин, - и не из одной пошлой вежливости это говорю, а потому... потому... ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека. Если же я так поносил его вчера, то это потому, что вчера я был грязно пьян и еще... безумен; да, безумен, без головы, сошел с ума, совершенно... и сегодня стыжусь того!.. - Он покраснел и замолчал. Авдотья Романовна вспыхнула, но не прервала молчания. Она не промолвила ни одного слова с той самой минуты, как заговорили о Лужине.

А между тем Пульхерия Александровна, без ее поддержки, видимо находилась в нерешимости. Наконец, запинаясь и беспрерывно посматривая на дочь, объявила, что ее чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство.

— Видите, Дмитрий Прокофьич... - начала она. - Я буду совершенно откровенна с Дмитрием Прокофьичем, Дунечка?

— Уж конечно, маменька, - внушительно заметила Авдотья Романовна.

— Вот в чем дело, - заторопилась та, как будто с нее гору сняли позволением сообщить свое горе. - Сегодня, очень рано, мы получили от Петра Петровича записку в ответ на наше вчерашнее извещение о приезде. Видите, вчера он должен был встретить нас, как и обещал, в самом вокзале. Вместо того в вокзал был прислан навстречу нам какой-то лакей с адресом этих нумеров и чтобы нам показать дорогу, а Петр Петрович приказывал передать, что он прибудет к нам сюда сам сегодня поутру. Вместо того пришла сегодня поутру от него вот эта записка... Лучше всего, прочтите ее сами; тут есть пункт, который очень меня беспокоит... вы сейчас увидите сами, какой это пункт, и... скажите мне ваше откровенное мнение, Дмитрий Прокофьич! Вы лучше всех знаете характер Роди и лучше всех можете посоветовать.

Предупреждаю вас, что Дунечка уже всё разрешила, с первого шагу, но я, я еще не знаю, как поступить, и... и всё ждала вас.

Разумихин развернул записку, помеченную вчерашним числом, и прочел следующее:

«Милостивая государыня Пульхерия Александровна, имею честь вас уведомить, что по происшедшим внезапным задержкам встретить вас у дебаркадера не мог, послав с тою целью человека, весьма расторопного. Равномерно лишу себя чести свидания с вами и завтра поутру, по неотлагательным сенатским делам и чтобы не помешать родственному свиданию вашему с вашим сыном и Авдотьи Романовны с ее братом. Буду же иметь честь посетить вас и откланяться вам в вашей квартире не иначе как завтрашний день, ровно в восемь часов пополудни, причем осмеливаюсь присовокупить убедительную и, прибавлю к тому, настоятельную просьбу мою, чтобы при общем свидании нашем Родион Романович уже не присутствовал, так как он беспримерно и неучтиво обидел меня при вчерашнем посещении его в болезни и, кроме того, имея лично к вам необходимое и обстоятельное объяснение по известному пункту, насчет коего желаю узнать ваше собственное истолкование. Имею честь при сем заранее предуведомить, что если, вопреки просьбе, встречу Родиона Романовича, то принужден буду немедленно удалиться, и тогда пеняйте уже на себя. Пишу же в том предположении, что Родион Романович, казавшийся при посещении моем столь больным, через два часа вдруг выздоровел, а стало быть, выходя со двора, может и к вам прибыть. Утвержден же в том собственными моими глазами, в квартире одного, разбитого лошадьми, пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения, выдал вчера до двадцати пяти рублей, под предлогом похорон, что весьма меня удивило, зная, при каких хлопотах собирали вы сию сумму. При чем, свидетельствуя мое особое почтение уважаемой Авдотье Романовне, прошу принять чувства почтительной преданности
вашего покорного слуги
П. Лужина».

— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? - заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. - Ну как я предложу Роде не приходить? Он так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет, как узнает, и... что тогда будет?

— Поступите так, как решила Авдотья Романовна, - спокойно и тотчас же отвечал Разумихин.

— Ах, боже мой! Она говорит... она бог знает что говорит и не объясняет мне цели! Она говорит, что лучше будет, то есть не то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились... А я так и письма-то не хотела ему показывать, и как-нибудь хитростью сделать, посредством вас, чтоб он не приходил... потому он такой раздражительный... Да и ничего я не понимаю, какой там пьяница умер, и какая там дочь, и каким образом мог он отдать этой дочери все последние деньги... которые...

— Которые так дорого вам достались, маменька, - прибавила Авдотья Романовна.

— Он был не в себе вчера, - задумчиво проговорил Разумихин. - Если бы вы знали, что он там наговорил вчера в трактире, хоть и умно... гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова... А впрочем, и я сам вчера...

— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, - господи! Одиннадцатый час! - вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», - подумал Разумихин.

— Ах, пора!.. Пора, Дунечка, пора! - тревожно засуетилась Пульхерия Александровна, - еще подумает, что мы со вчерашнего сердимся, что так долго нейдем. Ах, боже мой!

Говоря это, она суетливо набрасывала на себя мантилью и надевала шляпку; Дунечка тоже оделась. Перчатки на ней были не только заношенные, но даже изодранные, что заметил Разумихин, а между тем эта явная бедность костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенного достоинства, что всегда бывает с теми, кто умеет носить бедное платье. Разумихин с благоговением смотрел на Дунечку и гордился, что поведет ее. «Та королева, - думал он про себя, - которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во время самых пышных торжеств и выходов»81.

— Боже мой! - воскликнула Пульхерия Александровна, - думала ли я, что буду бояться свидания с сыном, с моим милым, милым Родей, как теперь боюсь!.. Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! - прибавила она, робко взглянув на него.

— Не бойтесь, маменька, - сказала Дуня, целуя ее, - лучше верьте в него. Я верю.

— Ах, боже мой! Я верю тоже, а всю ночь не спала! - вскричала бедная женщина.

Они вышли на улицу.

— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна... и вся в белом... подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает... К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!

— Нет, не знаю; какая Марфа Петровна?

— Скоропостижно! И представьте себе...

— После, маменька, - вмешалась Дуня, - ведь они еще не знают, кто такая Марфа Петровна.

— Ах, не знаете? А я думала, вам всё уж известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже всё известно. Я вас как за родного считаю... Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?

— Да, ушиб, - пробормотал осчастливленный Разумихин.

— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет... Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими... слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.

— Не расспрашивайте его очень об чем-нибудь, если увидите, что он морщится; особенно про здоровье очень не спрашивайте: не любит.

— Ах, Дмитрий Прокофьич, как тяжело быть матерью! Но вот и эта лестница... Какая ужасная лестница!

— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, - сказала Дуня, ласкаясь к ней, - он еще должен быть счастлив, что вас видит, а вы так себя мучаете, - прибавила она, сверкнув глазами.

— Постойте, я загляну вперед, проснулся ли?

Дамы потихоньку пошли за отправившимся по лестнице вперед Разумихиным, и когда уже поровнялись в четвертом этаже с хозяйкиною дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и что два быстрые черные глаза рассматривают их обеих из темноты. Когда же взгляды встретились, то дверь вдруг захлопнулась, и с таким стуком, что Пульхерия Александровна чуть не вскрикнула от испуга.

III

— Здоров, здоров! - весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Он уже минут с десять как пришел и сидел во вчерашнем своем углу на диване. Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось. Комната разом наполнилась, но Настасья все-таки успела пройти вслед за посетителями и стала слушать.

Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.

Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в этом роде.

Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости, как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть. Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.

— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, - сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, - и уже не по-вчерашнему это говорю, - прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая ему руку.

— А я так даже подивился на него сегодня, - начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. - Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два... али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось... а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? - прибавил он с осторожною улыбкой, как бы всё еще боясь его чем-нибудь раздражить.

— Очень может быть, - холодно ответил Раскольников.

— Я к тому говорю, - продолжал Зосимов, разлакомившись, - что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от вас самих. Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже. Этих первоначальных причин я не знаю, но вам они должны быть известны. Вы человек умный и, уж конечно, над собой наблюдали. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом вашим из университета. Вам без занятий оставаться нельзя, а потому труд и твердо поставленная перед собою цель, мне кажется, очень бы могли вам помочь.

— Да, да, вы совершенно правы... вот я поскорей поступлю в университет, и тогда всё пойдет... как по маслу...

Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.

— Как, он у вас был и ночью? - спросил Раскольников, как будто встревожившись. - Стало быть, и вы тоже не спали после дороги?

— Ах, Родя, ведь это всё только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то раньше двух никогда не ложились.

— Я тоже не знаю, чем его благодарить, - продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. - Отклонив вопрос денежный, - вы извините, что я об этом упомянул (обратился он к Зосимову), - я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю... и... и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.

— Да вы не раздражайтесь, - засмеялся через силу Зосимов, - предположите, что вы мой первый пациент, ну, а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.

— Я уж не говорю про него, - прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, - а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.

— Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении, что ли, сегодня? - крикнул Разумихин.

Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом.

— Про вас же, маменька, я и говорить не смею, - продолжал он, будто заученный с утра урок, - сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения. - Сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватила и горячо пожала протянутую ей руку, обрадованная и благодарная. В первый раз обращался он к ней после вчерашней размолвки. Лицо матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата с сестрой.

— Вот за это-то я его и люблю! - прошептал всё преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. - Есть у него эти движения!..

«И как это у него всё хорошо выходит, - думала мать про себя, - какие у него благородные порывы, и как он просто, деликатно кончил всё это вчерашнее недоумение с сестрой - тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо... И какие у него глаза прекрасные, и какое всё лицо прекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки... Но, боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася, рассыльный, лучше одет!.. И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его, и... заплакала, - а боюсь, боюсь... какой-то он, господи!.. Вот ведь и ласково говорит, а боюсь! Ну чего я боюсь?..»

— Ах, Родя, ты не поверишь, - подхватила она вдруг, спеша ответить на его замечание, - как мы с Дунечкой вчера были... несчастны! Теперь, как уже всё прошло и кончилось и все мы опять счастливы, - можно рассказать. Вообрази, бежим сюда, чтоб обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, - а, да вот она! Здравствуй, Настасья!.. Говорит она нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами было! Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, - ты его не помнишь, Родя, - тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить. А мы, конечно, еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию... потому что ведь мы были одни, совершенно одни, - протянула она жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря на то «что все уже опять совершенно счастливы».

— Да, да... всё это, конечно, досадно... - пробормотал в ответ Раскольников, но с таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него посмотрела.

— Что бишь я еще хотел, - продолжал он, с усилием припоминая, - да: пожалуйста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал вас первых.

— Да что это ты, Родя! - вскричала Пульхерия Александровна, тоже удивляясь.

«Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? - подумала Дунечка, - и мирится, и прощения просит, точно службу служит али урок затвердил».

— Я только что проснулся и хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей... Настасье... замыть эту кровь... Только что теперь успел одеться.

— Кровь! какую кровь? - встревожилась Пульхерия Александровна.

— Это так... не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека... чиновника одного...

— В бреду? Но ведь ты всё помнишь, - прервал Разумихин.

— Это правда, - как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, - помню всё, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.

— Слишком известный феномен, - ввязался Зосимов, - исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление поступками, начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон.

«А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает», - подумал Раскольников.

— Да ведь этак, пожалуй, и здоровые так же, - заметила Дунечка, с беспокойством смотря на Зосимова.

— Довольно верное замечание, - ответил тот, - в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах...

При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося на любимую тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел, как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на бледных губах. Он что-то продолжал соображать.

— Ну, так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! - крикнул поскорей Разумихин.

— Что? - как бы проснулся тот, - да... ну и запачкался в крови, когда помогал его переносить в квартиру... Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал... его жене... на похороны. Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина... трое маленьких сирот, голодные... в доме пусто... и еще одна дочь есть... Может быть, вы бы и сами отдали, кабы видели... Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: "Crevez chiens, si vous n'êtes pas contents!" [Подыхайте, собаки, если вы недовольны! (франц.).] - Он рассмеялся. - Так ли, Дуня?

— Нет, не так, - твердо ответила Дуня.

— Ба! да и ты... с намерениями!.. - пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. - Я бы должен был это сообразить... Что ж, и похвально; тебе же лучше... и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее - несчастна будешь, а перешагнешь - может, еще несчастнее будешь... А впрочем, всё это вздор! - прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. - Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, - заключил он резко и отрывисто.

— Полно, Родя, я уверена, всё, что ты делаешь, всё прекрасно! - сказала обрадованная мать.

— Не будьте уверены, - ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.

«А ведь точно они боятся меня», - думал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.

«Заочно, кажется, так ведь любил их», - промелькнуло в его голове.

— Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! - вдруг выскочила Пульхерия Александровна.

— Какая это Марфа Петровна?

— Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так много об ней писала тебе.

— А-а-а, да, помню... Так умерла? Ах, в самом деле? - вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. - Неужели умерла? Отчего же?

— Представь себе, скоропостижно! - заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, - и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!

— Разве они так жили? - спросил он, обращаясь к сестре.

— Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет... Как-то вдруг потерял терпение.

— Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?

— Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, - чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась.

— Случилось это у них утром, - продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. - После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом...

— Избитая-то?

— ...У ней, впрочем, и всегда была эта... привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню... Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!

— Еще бы! - сказал Зосимов.

— И больно он ее избил?

— Ведь это всё равно, - отозвалась Дуня.

— Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, - раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.

— Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, - вырвалось у Пульхерии Александровны.

— Да что вы, боитесь, что ль, меня все? - сказал он с искривившеюся улыбкою.

— Это действительно правда, - сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. - Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.

Лицо его перекосилось как бы от судороги.

— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя... Зачем ты, Дуня! - заговорила в смущении Пульхерия Александровна, - это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу... и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива... Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя...

— Полноте, маменька, - с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку, - успеем наговориться!

Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.

— Что ты? - крикнул Разумихин, хватая его за руку.

Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением.

— Да что вы все такие скучные82! - вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, - скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем разговаривать... Собрались и молчим... Ну, что-нибудь!

— Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, - сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.

— Чего ты, Родя? - недоверчиво спросила Авдотья Романовна.

— Так, ничего, одну штуку вспомнил, - отвечал он и вдруг засмеялся.

— Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал... - пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. - Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть... если застану...

Он откланялся и вышел.

— Какой прекрасный человек! - заметила Пульхерия Александровна.

— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный... - заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, - уж не помню, где я его прежде до болезни встречал... Кажется, где-то встречал... Вот и этот тоже хороший человек! - кивнул он на Разумихина, - нравится он тебе, Дуня? - спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.

— Очень, - ответила Дуня.

— Фу, какой ты... свинтус! - произнес страшно сконфузившийся и покрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка улыбнулась, а Раскольников громко расхохотался.

— Да куда ты?

— Я тоже... мне надо.

— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи... А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Всё только я да я говорю83!..

— Это подарок Марфы Петровны, - ответила Дуня.

— И предорогие, - прибавила Пульхерия Александровна.

— А-а-а! какие большие, почти не дамские.

— Я такие люблю, - сказала Дуня.

«Стало быть, не женихов подарок», - подумал Разумихин и неизвестно чему обрадовался.

— А я думал, это Лужина подарок, - заметил Раскольников.

— Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.

— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, - вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.

— Ах, друг мой, да! - Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным.

— Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка была, - продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, - совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре всё мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да... помню... очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... (Он задумчиво улыбнулся). Так... какой-то бред весенний был...

— Нет, тут не один бред весенний, - с одушевлением сказала Дунечка.

Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.

— Ты и теперь ее любишь! - проговорила растроганная Пульхерия Александровна.

— Ее-то? Теперь? Ах да... вы про нее! Нет. Это всё теперь точно на том свете... и так давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается...

Он со вниманием посмотрел на них.

— Вот и вас... точно из-за тысячи верст на вас смотрю... Да и черт знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? - прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.

— Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, - сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, - я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.

— Квартира?.. - отвечал он рассеянно. - Да, квартира много способствовала... я об этом тоже думал... А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, - прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.

Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, - стали бы наконец ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, - так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.

— Вот что, Дуня, - начал он серьезно и сухо, - я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.

— Родя, Родя! Да ведь это всё то же самое, что и вчера, - горестно воскликнула Пульхерия Александровна, - и почему ты всё подлецом себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое...

— Брат, - твердо и тоже сухо отвечала Дуня, - во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение...

«Лжет! - думал он про себя, кусая ногти со злости. - Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят... О, как я... ненавижу их всех!»

— Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, - продолжала Дунечка, - потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня ожидает, а стало быть, его не обманываю... Зачем ты так сейчас улыбнулся?

Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев.

— Всё исполнишь? - спросил он, ядовито усмехаясь.

— До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит... Чего ты опять смеешься?

— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной... Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги, и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!

— Неправда, не лгу!.. - вскричала Дунечка, теряя всё хладнокровие, - я не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не выйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К счастию, я могу в этом убедиться наверно, и даже сегодня же. А такой брак не есть подлость, как ты говоришь!

А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, - разве не безжалостно с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в тебе-то, может быть, нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого, так только себя одну... Я еще никого не зарезала!.. Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел? Родя, что с тобой? Родя, милый!..

— Господи! До обморока довела! - вскричала Пульхерия Александровна.

— Нет, нет... вздор... ничего!.. Немного голова закружилась. Совсем не обморок... Дались вам эти обмороки!.. Гм! да... что бишь я хотел? Да: каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он... ценит, что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался?

— Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, - сказала Дунечка.

Пульхерия Александровна дрожащими руками передала письмо. Он с большим любопытством взял его. Но прежде чем развернуть, он вдруг как-то с удивлением посмотрел на Дунечку.

— Странно, - проговорил он медленно, как бы вдруг пораженный новою мыслию, - да из чего я так хлопочу? Из чего весь крик? Да выходи за кого хочешь!

Он говорил как бы для себя, но выговорил вслух и несколько времени смотрел на сестру, как бы озадаченный.

Он развернул наконец письмо, всё еще сохраняя вид какого-то странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать и прочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и все ждали чего-то особенного.

— Это мне удивительно, - начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, - ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой... с замашкой, - а ведь как безграмотно пишет.

Все пошевелились; совсем не того ожидали.

— Да ведь они и все так пишут, - отрывисто заметил Разумихин.

— Ты разве читал?

— Да.

— Мы показывали, Родя, мы... советовались давеча, - начала сконфузившаяся Пульхерия Александровна.

— Это, собственно, судейский слог, - перебил Разумихин, - судейские бумаги до сих пор так пишутся.

— Судейский? Да, именно судейский, деловой... Не то чтоб уж очень безграмотно, да и не то чтоб уж очень литературно; деловой!

— Петр Петрович и не скрывает, что учился на медные деньги, и даже хвалится тем, что сам себе дорогу проложил, - заметила Авдотья Романовна, несколько обиженная новым тоном брата.

— Что ж, если хвалится, так и есть чем, - я не противоречу. Ты, сестра, кажется, обиделась, что я из всего письма такое фривольное замечание извлек, и думаешь, что я нарочно о таких пустяках заговорил, чтобы поломаться над тобой с досады. Напротив, мне, по поводу слога, пришло в голову одно совсем не лишнее, в настоящем случае, замечание. Там есть одно выражение: «пеняйте на себя», поставленное очень знаменательно и ясно, и, кроме того, есть угроза, что он тотчас уйдет, если я приду. Эта угроза уйти - всё равно что угроза вас обеих бросить, если будете непослушны, и бросить теперь, когда уже в Петербург вызвал. Ну, как ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться, как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?

— Н-нет, - отвечала Дунечка, оживляясь, - я очень поняла, что это слишком наивно выражено и что он, может быть, только не мастер писать... Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала...

— Это по-судейски выражено, а по-судейски иначе написать нельзя, и вышло грубее, чем, может быть, он хотел. Впрочем, я должен тебя несколько разочаровать: в этом письме есть еще одно выражение, одна клевета на мой счет, и довольно подленькая. Я деньги отдал вчера вдове, чахоточной и убитой, и не «под предлогом похорон», а прямо на похороны, и не в руки дочери - девицы, как он пишет, «отъявленного поведения» (и которую я вчера в первый раз в жизни видел), а именно вдове. Во всем этом я вижу слишком поспешное желание меня размарать и с вами поссорить. Выражено же опять по-судейски, то есть с слишком явным обнаружением цели и с поспешностью весьма наивною. Человек он умный, но чтоб умно поступать - одного ума мало. Всё это рисует человека и... не думаю, чтоб он тебя много ценил. Сообщаю же тебе единственно для назидания, потому что искренно желаю тебе добра...

Дунечка не отвечала; решение ее было еще давеча сделано, она ждала только вечера.

— Так как же ты решаешься, Родя? - спросила Пульхерия Александровна, еще более давешнего обеспокоенная его внезапным, новым, деловым тоном речи.

— Что это: «решаешься»?

— Да вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у нас вечером и что он уйдет... коли ты придешь. Так как же ты... будешь?

— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых, Дуне, если она тоже не обижается. А я сделаю, как вам лучше, - прибавил он сухо.

— Дунечка уже решилась, и я вполне с ней согласна, - поспешила вставить Пульхерия Александровна.

— Я решила просить тебя, Родя, настоятельно просить непременно быть у нас на этом свидании, - сказала Дуня, - придешь?

— Приду.

— Я и вас тоже прошу быть у нас в восемь часов, - обратилась она к Разумихину. - Маменька, я их тоже приглашаю.

— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, - прибавила Пульхерия Александровна, - так уж пусть и будет. А мне и самой легче; не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить... Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!

IV

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Все обратились к ней с удивлением и любопытством. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился образ совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.

— Ах.. это вы?.. - сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился.

Ему тотчас же представилось, что мать и сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения. Сейчас только он протестовал против клеветы Лужина и упомянул, что видел эту девицу в первый раз, и вдруг она входит сама. Вспомнил тоже, что нисколько не протестовал против выражения: «отъявленного поведения». Всё это неясно и мигом скользнуло в его голове. Но, взглянув пристальнее, он вдруг увидал, что это приниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко. Когда же она сделала было движение убежать от страху, - в нем что-то как бы перевернулось.

— Я вас совсем не ожидал, - заторопился он, останавливая ее взглядом. - Сделайте одолжение, садитесь. Вы, верно, от Катерины Ивановны. Позвольте, не сюда, вот тут сядьте...

При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Раскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но, вспомнив, что этот диван был слишком фамильярное место и служит ему постелью, поспешил указать ей на стул Разумихина.

— А ты садись здесь, - сказал он Разумихину, сажая его в угол, где сидел Зосимов.

Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.

— Я... я... зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, - заговорила она, запинаясь. - Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого... А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром... за обедней... на Митрофаниевском84, а потом у нас... у ней... откушать... Честь ей сделать... Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

— Постараюсь непременно... непременно, - отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая... - Сделайте одолжение, садитесь, - сказал он вдруг, - мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, - вы, может быть, торопитесь, - сделайте одолжение, подарите мне две минуты...

И он подвинул ей стул. Соня опять села и опять робко, потерянно, поскорей взглянула на обеих дам и вдруг потупилась.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись.

— Маменька, - сказал он твердо и настойчиво, - это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил...

Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на всё свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.

— Я хотел вас спросить, - обратился к ней поскорей Раскольников, - как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас?.. например, от полиции.

— Нет-с, всё прошло... Ведь уж слишком видно, отчего смерть была; не беспокоили; только вот жильцы сердятся.

— Отчего?

— Что тело долго стоит... ведь теперь жарко, дух... так что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя...

— Так сегодня?

— Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церкви быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.

— Она поминки устраивает?

— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вы вчера помогли нам... без вас совсем бы нечем похоронить. - И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.

Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.

— Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже еще закуску намерена?.. - спросил Раскольников, настойчиво продолжая разговор.

— Гроб ведь простой будет-с... и всё будет просто, так что недорого... мы давеча с Катериной Ивановной всё рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть... а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с... ей утешение... она такая, ведь вы знаете...

— Понимаю, понимаю... конечно... Что это вы мою комнату разглядываете? Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.

— Вы нам всё вчера отдали! - проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.

— Родя, - сказала она, вставая, - мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем... А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее... А то мы тебя утомили, боюсь я...

— Да, да, приду, - отвечал он, вставая и заторопившись... - У меня, впрочем, дело...

— Да неужели ж вы будете и обедать розно? - закричал Разумихин, с удивлением смотря на Раскольникова, - что ты это?

— Да, да, приду, конечно, конечно... А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?

— Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры?

— Пожалуйста, придите, - попросила Дуня.

Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение все как-то странно вдруг законфузились.

— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай»85. Прощай, Настасья... ах, опять «прощай» сказала!..

Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.

Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.

— Дуня, прощай же! - крикнул Раскольников уже в сени, - дай же руку-то!

— Да ведь я же подавала, забыл? - отвечала Дуня, ласково и неловко оборачиваясь к нему.

— Ну что ж, еще дай!

И он крепко стиснул ее пальчики. Дунечка улыбнулась ему, закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая.

— Ну вот и славно! - сказал он Соне, возвращаясь к себе и ясно посмотрев на нее, - упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так ли? Ведь так?

Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался: весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти...

— Господи, Дунечка! - заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, - вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться!

— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить.

— А вот ты и не была снисходительна! - горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. - Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные... Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так всё сердце и отнимется!

— Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.

— Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? - неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна.

— Так чего ж он будет стоить после того! - резко и презрительно ответила Дунечка.

— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, - заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, - он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит... ужас у него душно... а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право... как толкаются... Этой девицы я тоже очень боюсь...

— Какой девицы, маменька?

— Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была...

— Чего же?

— Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь иль нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит...

— Совсем ничего не сидит! - с досадой вскрикнула Дуня. - И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.

— Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!

— Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она... прекрасная и что всё это - вздор!

— Дай ей бог!

— А Петр Петрович негодный сплетник, - вдруг отрезала Дунечка.

Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.

— Вот что, вот какое у меня до тебя дело... - сказал Раскольников, отводя Разумихина к окошку...

— Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете... - заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.

— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не мешаете... Я бы хотел вам еще два слова сказать... Вот что, - обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. - Ты ведь знаешь этого... Как его!.. Порфирия Петровича?

— Еще бы! Родственник. А что такое? - прибавил тот с каким-то взрывом любопытства.

— Ведь он теперь это дело... ну, вот, по этому убийству... вот вчера-то вы говорили... ведет?

— Да... ну? - Разумихин вдруг выпучил глаза.

— Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Всё стоит рублей пять-шесть, но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она больна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!

— Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! - крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. - Ну, как я рад! Да чего тут, идем сейчас, два шага, наверно застанем!

— Пожалуй... идем...

— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время... И вчера говорил. Идем!.. Так ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это всё обернулось!.. Ах да... Софья Ивановна...

— Софья Семеновна, - поправил Раскольников. - Софья Семеновна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший...

— Если вам теперь надо идти... - начала было Соня, совсем и не посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.

— И пойдемте! - решил Раскольников, - я к вам зайду сегодня же, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?

Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.

— Не запираешь разве? - спросил Разумихин, сходя по лестнице вслед за ними.

— Никогда!.. Впрочем, вот уж два года хочу всё замок купить, - прибавил он небрежно. - Счастливые ведь люди, которым запирать нечего? - обратился он, смеясь, к Соне.

На улице стали в воротах.

— Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня отыскали? - спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему всё хотелось смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это всё не так удавалось...

— Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали.

— Поля? Ах да... Полечка! Это.. маленькая... это ваша сестра? Так я ей адрес дал?

— Да разве вы забыли?

— Нет... помню...

— А я об вас еще от покойника тогда же слышала... Только не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал... А теперь пришла... и как узнала вчера вашу фамилию... то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете... Прощайте-с... Я Катерине Ивановне...

Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас!

— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! - бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. - Господи! Ко мне... в эту комнату... он увидит... о господи!

И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одного незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его. Всё это сделано было в мгновение, на ходу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу и как бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соня пойдет сейчас куда-то к себе.

«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, - думал он, припоминая лицо Сони... - надо узнать».

Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.

Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.

Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на тротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру. «Ба!» - пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» - повторил опять незнакомец, удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от другой.

— Вы у Капернаумова стоите! - сказал он, смотря на Соню и смеясь. - Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!

Соня посмотрела на него внимательно.

— Соседи, - продолжал он как-то особенно весело. - Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.

Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела...

Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.

— Это, брат, славно, - повторял он несколько раз, - и я рад! Я рад!

«Да чему ты рад?» - думал про себя Раскольников.

— Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И... и... давно это было? То есть давно ты был у ней?

«Экой ведь наивный дурак!»

— Когда?.. - приостановился Раскольников, припоминая, - да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, - подхватил он с какою-то торопливою и особенною заботой о вещах, - ведь у меня опять всего только рубль серебром... из-за этого вчерашнего проклятого бреду!..

О бреде он произнес особенно внушительно.

— Ну да, да, да, - торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, - так вот почему тебя тогда... поразило отчасти... а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках всё поминал!.. Ну да, да... Это ясно, всё теперь ясно.

«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!..»

— А застанем мы его? - спросил он вслух.

— Застанем, застанем, - торопился Разумихин. - Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей особенный... Недоверчив, скептик, циник... надувать любит, то есть не надувать, а дурачить... Ну и материальный старый метод... А дело знает, знает... Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!

— Да с какой же стати очень-то?

— То есть не то чтобы... видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать... Ну, он слушал... и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил... то есть всё это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов... Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли... так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь...

— Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.

Он напряженно усмехнулся.

— Да... да... то есть тьфу, нет!.. Ну, да всё, что я говорил (и про другое тут же), это всё было вздор и с похмелья.

— Да чего ты извиняешься! Как это мне всё надоело! - крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти притворился.

— Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить даже...

— А коль стыдно, так и не говори!

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, что Разумихин сейчас говорил о Порфирии.

«Этому тоже надо Лазаря петь86, - думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, - и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально... Ну, да там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»

— В этом сером доме, - сказал Разумихин.

«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был... и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че... хоть пропаду, да узнаю!»

— А знаешь что? - вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, - я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?

— В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, - передернуло Разумихина.

— Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и всё тебя судорога дергала. Вскакивал ни с того, ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа, как сладчайший леденец, отчего-то сделается. Краснел даже; особенно, когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.

— Да ничего я; врешь!.. Ты про что это?

— Да что ты, точно школьник, юлишь! Фу, черт, да он опять покраснел!

— Какая ты свинья, однако ж!

— Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу... да и еще кой-кого...

— Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это... Что ж это после этого, черт! - сбился окончательно Разумихин, холодея от ужаса. - Что ты им расскажешь? Я, брат... Фу, какая же ты свинья!

— Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а? Когда это бывало? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!

— Свинья!!!

Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и всё еще хохочут в прихожей.

— Ни слова тут, или я тебя... размозжу! - прошептал в бешенстве Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.

V

Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку всё еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя. Но едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать - вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.

— Фу, черт! - заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Всё полетело и зазвенело.

— Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! - весело закричал Порфирий Петрович.

Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом, смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова.

«Это еще надо сообразить!» - подумал он.

— Извините, пожалуйста, - начал он, усиленно законфузившись, - Раскольников...

— Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли... Что ж, он и здороваться уж не хочет? - кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.

— Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и.. и доказал, и больше ничего, кажется, не было.

— Свинья! - отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.

— Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно словечко так рассердиться, - рассмеялся Порфирий.

— Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! - отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.

— Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?

«Это что еще!» - тревожно подумал Раскольников.

Заметов как будто законфузился, но не очень.

— Вчера у тебя же познакомились, - сказал он развязно.

— Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без меня снюхались... Где у тебя табак?

Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с него глаз во всё время. Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.

«Дурак!» - ругнул про себя Раскольников.

— Вам следует подать объявление в полицию, - с самым деловым видом отвечал Порфирий, - о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить... или там... да вам, впрочем, напишут.

— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, - как можно больше постарался законфузиться Раскольников, - не совсем при деньгах... и даже такой мелочи не могу... я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги...

— Это всё равно-с, - ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, - а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу...

— Это ведь на простой бумаге? - поспешил перебить Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.

— О, на самой простейшей-с! - и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.

«Знает!» - промелькнуло в нем как молния.

— Извините, что такими пустяками беспокоил, - продолжал он, несколько сбившись, - вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался...

— То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул, что Порфирий закладчиков опрашивает! - ввернул Разумихин, с видимым намерением.

Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и опомнился.

— Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? - обратился он к нему, с ловко выделанным раздражением. - Я согласен, что, может быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и, на мои глаза, эти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, - повернулся он вдруг к Порфирию, - и если б она узнала, - отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, - что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!

— Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! - кричал огорченный Разумихин.

"Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? - трепетал про себя Раскольников. - Зачем сказал: «женщины»?"

— А к вам матушка приехала? - осведомился для чего-то Порфирий Петрович.

— Да.

— Когда же это-с?

— Вчера вечером.

Порфирий помолчал, как бы соображая.

— Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, - спокойно и холодно продолжал он. - Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.

И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, всё еще озабоченный папироской Разумихина.

— Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там закладывал? - крикнул Разумихин.

Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:

— Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила...

— Как это вы так заметливы?.. - неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог утерпеть и вдруг прибавил:- Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков... так что вам трудно было бы их всех помнить... А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и... и...

«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»

— А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы только одни и не изволили пожаловать, - ответил Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.

— Я не совсем был здоров.

— И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?

— Совсем не бледен... напротив, совсем здоров! - грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! - промелькнуло в нем опять. - А зачем они меня мучают!..»

— Не совсем здоров! - подхватил Разумихин. - Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил... Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись - оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!

— И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! - с каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.

— Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! - слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал этих странных слов.

— Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? - разгорячился вдруг Разумихин. - Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!

— Надоели они мне очень вчера, - обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, - я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор?

Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком уж взгляд его и молчание ему не нравились.

— По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком, - сухо заявил Заметов.

— А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, - ввернул Порфирий Петрович, - что встретил вас вчера, уж очень поздно, в квартире одного, раздавленного лошадьми, чиновника...

— Ну вот хоть бы этот чиновник! - подхватил Разумихин, - ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь - дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!

— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился... Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, - обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, - что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?

— Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть, и слушать... и я, признаюсь, так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать...

— Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! - вскричал Разумихин.

— Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А не хочешь ли... посущественнее, перед чаем-то?

— Убирайся!

Порфирий Петрович вышел приказать чаю.

Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен.

"Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! - дрожал он от бешенства. - Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий Петрович, ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!.. - Он с трудом перевел дыхание. - А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, это всё без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть... Всё это всегда можно сказать, но что-то есть. Почему он сказал прямо «у ней»? Почему Заметов прибавил, что я хитро говорил? Почему они говорят таким тоном? Да... тон... Разумихин тут же сидел, почему ж ему ничего не кажется? Этому невинному болвану никогда ничего не кажется! Опять лихорадка!.. Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль, хотят мои раздражить али дразнят меня? Или всё мираж, или знают!.. Даже Заметов дерзок... Дерзок ли Заметов? Заметов передумал за ночь. Я и предчувствовал, что передумает! Он здесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий его за гостя не считает, к нему задом сидит. Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до нас обо мне говорили!.. Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж!.. Когда я сказал, что квартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял...

А это я ловко про квартиру ввернул: потом пригодится!.. В бреду, дескать!.. Ха-ха-ха! Он про весь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!.. А ведьма и число прописала карандашом!.. Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что им говорить... Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль... Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришел?"

Всё это, как молния, пронеслось в его голове.

Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-то повеселел.

— У меня, брат, со вчерашнего твоего голова... Да и весь я как-то развинтился, - начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину.

— А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом интересном пункте бросил? Кто победил?

— Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали, на воздусех парили.

— Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нет преступление? Говорил, что до чертиков доврались!

— Что ж удивительного? Обыкновенный социальный вопрос, - рассеянно ответил Раскольников.

— Вопрос был не так формулирован, - заметил Порфирий.

— Не совсем так, это правда, - тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь по обыкновению. - Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь... Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства87 - и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, - и ничего!..

— Вот и соврал! - крикнул Порфирий Петрович. Он видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигал его.

— Н-ничего не допускается! - с жаром перебил Разумихин, - не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что «среда заела»88, - и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» - и всё одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, - зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели89! Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и всё на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное - думать не надо! Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!

— Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, - смеялся Порфирий. - Вообразите, - обернулся он к Раскольникову, - вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, - можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.

— И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, - среда, что ль, его на это понудила?

— А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, - с удивительною важностью заметил Порфирий, - преступление над девочкой очень и очень даже можно «средой» объяснить.

Разумихин чуть в бешенство не пришел.

— Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, - заревел он, - что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!

— Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!

— Да ведь всё притворяется, черт! - вскричал Разумихин, вскочил и махнул рукой. - Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это всё нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял, только чтобы всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему обрадовались!.. Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять, что женится, что всё уж готово к венцу. Платье даже новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всё мираж!

— А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть.

— В самом деле вы такой притворщик? - спросил небрежно Раскольников.

— А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу - ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, - а впрочем, и всегда интересовала меня, - одна ваша статейка: «О преступлении».. или как там у вас, забыл название90, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.

— Моя статья? В «Периодической речи»? - с удивлением спросил Раскольников, - я действительно написал, полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я снес ее тогда в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую».

— А попала в «Периодическую».

— Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать91, потому тогда и не напечатали...

— Это правда-с; но, переставая существовать, «Еженедельная речь» соединилась с «Периодическою речью», а потому и статейка ваша, два месяца назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали?

Раскольников действительно ничего не знал.

— Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.

— Браво, Родька! И я тоже не знал! - вскричал Разумихин. - Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа? Всё равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!

— А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана.

— А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком... Весьма заинтересовался.

— Я рассматривал, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления.

— Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию92. Очень, очень оригинально, но... меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно... Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут... то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи.

— Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что «заела среда»? - с каким-то даже испугом осведомился Разумихин.

— Нет, нет, не совсем потому, - ответил Порфирий. - Всё дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных»93. Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?

— Да как же это? Быть не может, чтобы так! - в недоумении бормотал Разумихин.

Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов.

— Это не совсем так у меня, - начал он просто и скромно. - Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно... (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно). Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия94, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и хочется; извольте-с. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия95 вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что все... ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью96, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, - более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, - смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, - это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. (Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось). Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда - господин настоящего, второй разряд - господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и - vive la guerre éternelle [Да здравствует вековечная война (франц.)], - до Нового Иерусалима, разумеется!

— Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?97

— Верую, - твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.

— И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.

— Верую, - повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

— И-и в воскресение Лазаря веруете?98

— Ве-верую. Зачем вам всё это?

— Буквально веруете?

— Буквально.

— Вот как-с... так полюбопытствовал. Извините-с. Но позвольте, - обращаюсь к давешнему, - ведь их не всегда же казнят; иные напротив...

— Торжествуют при жизни? О да, иные достигают и при жизни, и тогда...

— Сами начинают казнить?

— Если надо и, знаете, даже большею частию. Вообще замечание ваше остроумно.

— Благодарю-с. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных99? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут...

— О, это весьма часто бывает! Это замечание ваше еще даже остроумнее давешнего..

— Благодарю-с..

— Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно... Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, - выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего... Такой закон есть.

— Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?

— О, не беспокойтесь и в этом, - тем же тоном продолжал Раскольников. - Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою - из ста тысяч один. Гениальные люди - из миллионов, а великие гении, завершители человечества, - может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая.

— Да что вы оба, шутите, что ль? - вскричал наконец Разумихин. - Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.

— Ну, брат, если действительно это серьезно, то... Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на всё, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, - и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, - это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже... В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это... это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное...

— Совершенно справедливо, - страшнее-с, - отозвался Порфирий.

— Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Я прочту... Ты увлекся! Ты не можешь так думать... Прочту.

— В статье всего этого нет, там только намеки, - проговорил Раскольников.

— Так-с, так-с, - не сиделось Порфирию, - мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но... уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) - видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но... меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет... - будущий, разумеется, - да и давай устранять к тому все препятствия... Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны... ну и начнет добывать себе для похода... знаете?

Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз на него не поднял.

— Я должен согласиться, - спокойно отвечал он, - что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности.

— Вот видите-с. Ну так как же-с?

— Да и так же, - усмехнулся Раскольников, - не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, - чего же беспокоиться? И ищите вора!..

— Ну, а коль сыщем?

— Туда ему и дорога.

— Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?

— Да какое вам до нее дело?

— Да так уж, по гуманности-с.

— У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, - опричь каторги.

— Ну а действительно-то гениальные, - нахмурясь, спросил Разумихин, - вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?

— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву... Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца100. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть101, - прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.

Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.

— Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, - заключил опять Порфирий Петрович, - позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с...

— Хорошо, скажите вашу идейку, - серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников.

— Ведь вот-с... право, не знаю, как бы удачнее выразиться... идейка-то уж слишком игривенькая... психологическая-с... Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, - ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, - тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, - в вашем то есть смысле-с... Ведь так-с?

— Очень может быть, - презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

— А коль так-с, то неужели вы бы сами решились - ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству- перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и рассмеялся неслышно, - точь-в-точь как давеча.

— Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, - с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.

— Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с...

«Фу, как это явно и нагло!» - с отвращением подумал Раскольников.

— Позвольте вам заметить, - отвечал он сухо, - что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю... ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.

— Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает102? - с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

— Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? - брякнул вдруг из угла Заметов.

Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить.

— Вы уж уходите! - ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. - Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами... как-нибудь на днях... да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Всё и устроим... поговорим... Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли... - прибавил он с добродушнейшим видом.

— Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой? - резко спросил Раскольников.

— Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и... и со всеми закладчиками уже разговаривал... от иных отбирал показания... а вы, как последний... Да вот, кстати же! - вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, - кстати вспомнил, что ж это я!.. - повернулся он к Разумихину, - вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил... ну, ведь и сам знаю, сам знаю, - повернулся он к Раскольникову, - что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить.. вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице... позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?

— В восьмом, - отвечал Раскольников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.

— Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной - помните? - двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!..

— Красильщиков? Нет, не видал... - медленно и как бы роясь в воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существом своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и не просмотреть бы чего? - Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не заметил... а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) - так помню, что чиновник один переезжал из квартиры... напротив Алены Ивановны... помню... это я ясно помню... солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали... а красильщиков - нет, не помню, чтобы красильщики были... да и квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да; не было...

— Да ты что же! - крикнул вдруг Разумихин, как бы опомнившись и сообразив, - да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?

— Фу! перемешал! - хлопнул себя по лбу Порфирий. - Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! - обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, - нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом-то часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать... совсем перемешал!

— Так надо быть внимательнее, - угрюмо заметил Разумихин.

Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание...

VI

— ...Не верю! Не могу верить! - повторял озадаченный Разумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Они подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно поджидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора, смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили об этом ясно.

— Не верь! - отвечал Раскольников с холодною и небрежною усмешкой, - ты, по своему обычаю, не замечал ничего, а я взвешивал каждое слово.

— Ты мнителен, потому и взвешивал... Гм... действительно, я согласен, тон Порфирия был довольно странный, и особенно этот подлец Заметов!.. Ты прав, в нем что-то было, - но почему? Почему?

— За ночь передумал.

— Но напротив же, напротив! Если б у них была эта безмозглая мысль, так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать... А теперь - это нагло и неосторожно!

— Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались скрыть игру: в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обыск сделали!). Но у них нет факта, ни одного, - всё мираж, всё о двух концах, одна идея летучая - вот они и стараются наглостью сбить. А может, и сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое имеет... Он человек, кажется, умный... Может, напугать меня хотел тем, что знает... Тут, брат, своя психология... А впрочем, гадко это всё объяснять. Оставь!

— И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но... так как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили наконец ясно, я рад!) - то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во всё это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где, где у них эти корни таятся? Если б ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену, и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, - стоит перед какими-то кварташками и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве лица, у которого был накануне, и всё это - на голодное брюхо! Да как тут не случиться обмороку! И на этом-то, на этом всё основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!

«Он, однако ж, это хорошо изложил», - подумал Раскольников.

— Плюнь? А завтра опять допрос! - проговорил он с горечью, - неужели ж мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в трактире до Заметова...

— Черт возьми! Пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его, по-родственному; пусть выложит мне всё до корней! А уж Заметова...

«Наконец-то догадался!» - подумал Раскольников.

— Стой! - закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, - стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру... и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?

— Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, что видел и работников и квартиру, - с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.

— Да зачем же против себя говорить?

— А потому, что только одни мужики, иль уж самые неопытные новички, на допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и по возможности старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту такую свою, особенную и неожиданную ввернет, которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий мог именно рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение...

— Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло и что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!

— Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить, и именно поспешу отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два дня работников быть не могло.

— Да как же это забыть?

— Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать. Порфирий совсем не так глуп, как ты думаешь...

— Подлец же он после этого!

Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными показались ему его собственное одушевление и охота, с которыми он проговорил последнее объяснение, тогда как весь предыдущий разговор он поддерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей, по необходимости.

«Во вкус вхожу в иных пунктах!» - подумал он про себя.

Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось. Они дошли уже до входа в нумера Бакалеева.

— Ступай один, - сказал вдруг Раскольников, - я сейчас ворочусь.

— Куда ты? Да мы уж пришли!

— Мне надо, надо; дело... приду через полчаса... Скажи там.

— Воля твоя, я пойду за тобой!

— Что ж, и ты меня хочешь замучить! - вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.

Когда Раскольников пришел к своему дому, виски его были смочены потом и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в незапертую квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно и безумно, бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежали вещи, засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебирая все закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко перевел дыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг вообразилось, что какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которую они были завернуты, с отметкою старухиною рукой, могла как-нибудь тогда проскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом вдруг выступить перед ним неожиданною и неотразимою уликой.

Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял наконец фуражку и тихо вышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.

— Да вот они сами! - крикнул громкий голос; он поднял голову.

Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие, заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.

— Что такое? - спросил Раскольников, подходя к дворнику.

Мещанин скосил на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав, вышел из ворот дома на улицу.

— Да что такое! - вскричал Раскольников.

— Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет, вас называл, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и пошел. Вишь ведь.

Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем не очень, и капельку подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.

Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его, идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поровнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.

— Вы меня спрашивали... у дворника? - проговорил наконец Раскольников, но как-то очень негромко.

Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опять помолчали.

— Да что вы... приходите спрашивать... и молчите... да что же это такое? - Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясно выговариваться.

Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова.

— Убивец! - проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом...

Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опять совсем молча.

Мещанин не глядел на него.

— Да что вы... что... кто убийца? - пробормотал Раскольников едва слышно.

— Ты убивец, - произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда к перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь. Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он видел, как тот, пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, всё еще стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но Раскольникову показалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею холодно-ненавистною и торжествующею улыбкой.

Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза его были закрыты. Так пролежал он с полчаса.

Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, - лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В - й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов... Предметы сменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже нравились, и он цеплялся за них, но они погасали, и вообще что-то давило его внутри, но не очень. Иногда даже было хорошо... Легкий озноб не проходил, и это тоже было почти хорошо ощущать.

Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и притворился спящим. Разумихин отворил дверь и некоторое время стоял на пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел к дивану. Послышался шепот Настасьи:

— Не замай; пущай выспится; опосля поест.

— И впрямь, - отвечал Разумихин.

Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще с полчаса. Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за голову...

"Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел всё, это несомненно.

Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть - разве это возможно?.. Гм... - продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, - а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь - вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?"

И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел, физически ослабел.

«Я это должен был знать, - думал он с горькою усмешкой, - и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был заранее знать... Э! да ведь я же заранее и знал!..» - прошептал он в отчаянии.

Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудь мыслию:

«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому всё разрешается, громит Тулон103, делает резню в Париже104, забывает армию в Египте105, тратит полмиллиона людей в московском походе106 и отделывается каламбуром в Вильне107; и ему же, по смерти, ставят кумиры, - а стало быть, и всё разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»

Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его:

"Наполеон, пирамиды, Ватерлоо108 - и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, - ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к «старушонке»! Эх, дрянь!.."

Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал в лихорадочно-восторженное настроение.

"Старушонка вздор! - думал он горячо и порывисто, - старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь... я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался... Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается... Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; «общим счастием» занимаются... Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться «всеобщего счастья». Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании «всеобщего счастия». «Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие109 и оттого ощущаю спокойствие сердца». Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу... Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, - прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. - Да, я действительно вошь, - продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, - и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, - ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию - ха-ха!)... Потому, потому я окончательно вошь, - прибавил он, скрежеща зубами, - потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!.. О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся «дрожащая» тварь!110 Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!"

Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись, неподвижный взгляд был устремлен в потолок.

«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить... Давеча я подошел и поцеловал мать, я помню... Обнимать и думать, что если б она узнала, то... разве сказать ей тогда? От меня это станется... Гм! она должна быть такая же, как и я, - прибавил он, думая с усилием, как будто борясь с охватывавшим его бредом. - О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется, бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем она тут подвернулась!.. Странно, однако ж, почему я об ней почти и не думаю, точно и не убивал?.. Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими... Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они всё отдают... глядят кротко и тихо... Соня, Соня! Тихая Соня!..»

Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная луна светлела всё ярче и ярче; но как-то особенно душно было в воздухе. Люди толпой шли по улицам; ремесленники и занятые люди расходились по домам, другие гуляли; пахло известью, пылью, стоячею водой. Раскольников шел грустный и озабоченный: он очень хорошо помнил, что вышел из дому с каким-то намерением, что надо было что-то сделать и поспешить, но что именно - он позабыл. Вдруг он остановился и увидел, что на другой стороне улицы, на тротуаре, стоит человек и машет ему рукой. Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся и пошел как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что звал его. «Да полно, звал ли он?» - подумал Раскольников, однако ж стал догонять. Не доходя шагов десяти, он вдруг узнал его и - испугался; это был давешний мещанин, в таком же халате и так же сгорбленный. Раскольников шел издали; сердце его стукало; повернули в переулок - тот всё не оборачивался. «Знает ли он, что я за ним иду?» - думал Раскольников. Мещанин вошел в ворота одного большого дома. Раскольников поскорей подошел к воротам и стал глядеть: не оглянется ли он и не позовет ли его? В самом деле, пройдя всю подворотню и уже выходя во двор, тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему. Раскольников тотчас же прошел подворотню, но во дворе мещанина уж не было. Стало быть, он вошел тут сейчас на первую лестницу. Раскольников бросился за ним. В самом деле, двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные, неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон окно в первом этаже; грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет; вот и второй этаж. Ба! Это та самая квартира, в которой работники мазали... Как же он не узнал тотчас? Шаги впереди идущего человека затихли: «стало быть, он остановился или где-нибудь спрятался». Вот и третий этаж; идти ли дальше? И какая там тишина, даже страшно... Но он пошел. Шум его собственных шагов его пугал и тревожил. Боже, как темно! Мещанин, верно, тут где-нибудь притаился в углу. А! квартира отворена настежь на лестницу; он подумал и вошел. В передней было очень темно и пусто, ни души, как будто всё вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он в гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом; всё тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки в рамках. Огромный, круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна. «Это от месяца такая тишина, - подумал Раскольников, - он, верно, теперь загадку загадывает». Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось. И всё тишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и всё опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. «Зачем тут салоп? - подумал он, - ведь его прежде не было...» Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется. Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: «боится!» - подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, - так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались всё сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз - всё люди, голова с головой, все смотрят, - но все притаились и ждут, молчат... Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли... Он хотел вскрикнуть и - проснулся111.

Он тяжело перевел дыхание, - но странно, сон как будто всё еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал.

Раскольников не успел еще совсем раскрыть глаза и мигом закрыл их опять. Он лежал навзничь и не шевельнулся. «Сон это продолжается или нет», - думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться. Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал с минуту, - всё это время не спуская с него глаз, - и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно было, что он приготовился долго ждать. Сколько можно было разглядеть сквозь мигавшие ресницы, человек этот был уже немолодой, плотный и с густою, светлою, почти белою бородой...

Прошло минут с десять. Было еще светло, но уже вечерело. В комнате была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. Наконец это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.

— Ну, говорите, чего вам надо?

— А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид показываете, - странно ответил незнакомый, спокойно рассмеявшись. - Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

«Неужели это продолжение сна?» - подумалось еще раз Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя.

— Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! - проговорил он наконец вслух, в недоумении.

Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.

— Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю...

— Плохо рассчитываете, - перебил Раскольников.

— Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?

Раскольников не ответил.

— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?

Раскольников продолжал молча его рассматривать.

— То, что в своем доме преследовал беззащитную девицу и «оскорблял ее своими гнусными предложениями», - так ли-с? (Сам вперед забегаю!) Да ведь предположите только, что и я человек есмь, et nihil humanum112 [и ничто человеческое (лат.).] ... одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда всё самым естественным образом объясняется. Тут весь вопрос: изверг ли я или сам жертва? Ну а как жертва? Ведь предлагая моему предмету бежать со мною в Америку или в Швейцарию, я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное счастие устроить!.. Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше губил, помилуйте!..

— Да совсем не в том дело, - с отвращением перебил Раскольников, - просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!..

Свидригайлов вдруг расхохотался.

— Однако ж вы... однако ж вас не собьешь! - проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, - я было думал схитрить, да нет, вы как раз на самую настоящую точку стали!

— Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.

— Так что ж? Так что ж? - повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, - ведь это bonne guerre [честная война (франц.).], что называется, и самая позволительная хитрость!.. Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять: никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа Петровна...

— Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? - грубо перебил Раскольников.

— А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать... Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: всё это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло... Нет-с, я вот что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал ли я всему этому... несчастью, как-нибудь там раздражением нравственно или чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и этого положительно быть не могло.

Раскольников засмеялся.

— Охота же так беспокоиться!

— Да вы чему смеетесь? Вы сообразите: я ударил всего только два раза хлыстиком, даже знаков не оказалось... Не считайте меня, пожалуйста, циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так далее; но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна, пожалуй что, и рада была этому моему, так сказать, увлечению. История по поводу вашей сестрицы истощилась до ижицы. Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?). И вдруг эти два хлыста как с неба падают! Первым делом карету велела закладывать!.. Я уж о том и не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря на всё видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это? Но у женщин это в особенности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются.

Одно время Раскольников думал было встать и уйти и тем покончить свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали его на мгновение.

— Вы любите драться? - спросил он рассеянно.

— Нет, не весьма, - спокойно отвечал Свидригайлов. - А с Марфой Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма согласно жили, и она мной всегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый раз - два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай. А вы уж думали, я такой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе... А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности114, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина - забыл фамилию! - вот еще немку-то отхлестал в вагоне113, помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты золотое время нашей юности!)115. Ну-с, так вот мое мнение: господину, отхлеставшему немку, глубоко не сочувствую, потому что и в самом деле оно... что же сочувствовать! Но при сем не могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные «немки», что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы совершенно мог за себя поручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда на предмет, а между тем эта точка-то и есть настоящая гуманная, право-с так!

Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся. Раскольникову явно было, что это на что-то твердо решившийся человек и себе на уме.

— Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не говорили? - спросил он.

— Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой складной человек?

— Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной человек.

— Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так, что ли? Да... чего ж обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, - прибавил он с удивительным выражением простодушия. - Ведь я особенно-то ничем почти не интересуюсь, ей-богу, - продолжал он как-то вдумчиво. - Особенно теперь, ничем-таки не занят... Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов заискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил. Но я вам откровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам даже обрадовался... Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то кажетесь ужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь, то есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь... Ну, ну, не буду, не буду, не хмурьтесь! Я ведь не такой медведь, как вы думаете.

Раскольников мрачно посмотрел на него.

— Вы даже, может быть, и совсем не медведь, - сказал он. - Мне даже кажется, что вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком.

— Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, - сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, - а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и... и особенно если к тому и натуральную склонность имеешь, - прибавил он, опять засмеявшись.

— Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы ведь то, что называется «не без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как не для целей?

— Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, - подхватил Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, - я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают. Оно конечно, одет прилично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и крестьянская реформа обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется; но... не пойду я туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому... А тут еще город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не примечал, лет восемь-то назад, когда тут валандался... На одну только анатомию теперь и надеюсь, ей-богу!

— На какую анатомию?

— А насчет этих клубов, Дюссотов116, пуантов этих ваших117 или, пожалуй, вот еще прогрессу - ну, это пусть будет без нас, - продолжал он, не заметив опять вопроса. - Да и охота шулером-то быть?

— А вы были и шулером?

— Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и всё, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, - заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился. А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч был должен). Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, так что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, - тотчас же в капкан! И сделала бы! У женщин ведь это всё вместе уживается.

— А если бы не документ, дали бы тягу?

— Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не стеснял. Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня раза два приглашала, видя, что я скучал. Да что! За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал118, потому j'ai le vin mauvais [я в пьяном виде нехорош (франц.).], и пить мне противно, а кроме вина ничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит119, попутчиков за известную плату приглашает, правда?

— Что ж, вы полетели бы?

— Я? Нет... так... - пробормотал Свидригайлов, действительно как бы задумавшись.

«Да что он, в самом деле, что ли?» - подумал Раскольников.

— Нет, документ меня не стеснял, - продолжал Свидригайлов раздумчиво, - это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год будет, как Марфа Петровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. «Видите, как я вам доверяю, Аркадий Иванович», - право, так и выразилась. Вы не верите, что так выразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня в околотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а потом всё боялась, что я заучусь.

— Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?

— Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы в привидения?

— В какие привидения?

— В обыкновенные привидения, в какие!

— А вы верите?

— Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire [чтоб угодить вам (франц.).]... То есть не то что нет...

— Являются, что ли?

Свидригайлов как-то странно посмотрел на него.

— Марфа Петровна посещать изволит, - проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку.

— Как это посещать изволит?

— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидел в самый день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.

— Наяву?

— Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.

— Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! - проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.

— Во-от? Вы это подумали? - с удивлением спросил Свидригайлов, - да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?

— Никогда вы этого не говорили! - резко и с азартом ответил Раскольников.

— Не говорил?

— Нет!

— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, - тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!»

— Что это такое: тот самый? Про что вы это? - вскричал Раскольников.

— Про что? А право, не знаю про что... - чистосердечно, и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.

С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза.

— Всё это вздор! - с досадой вскрикнул Раскольников. - Что ж она вам говорит, когда приходит?

— Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и подивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, - наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: «А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часы завести». А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую неделю сам заводил, а забуду - так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, - за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, - взял кофею; смотрю - Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик. Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, - сижу, курю - вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье? Аниська так не сошьет». (Аниська - это мастерица у нас в деревне, из прежних крепостных, в ученье в Москве была- хорошенькая девчонка). Стоит, вертится передо мной. Я осмотрел платье, потом внимательно ей в лицо посмотрел: «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться». - «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». - «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, - ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите». Взяла да и вышла, и хвостом точно как будто шумит. Экой ведь вздор, а?

— Да вы, впрочем, может быть, всё лжете? - отозвался Раскольников.

— Я редко лгу, - отвечал Свидригайлов, задумчиво и как бы совсем не заметив грубости вопроса.

— А прежде, до этого, вы никогда привидений не видывали?

— Н... нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый, у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» - вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, - вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.

— Сходите к доктору.

— Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, - верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?

— Нет, ни за что не поверю! - с какою-то даже злобой вскричал Раскольников.

— Ведь обыкновенно как говорят? - бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. - Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе.

— Конечно, нет! - раздражительно настаивал Раскольников.

— Нет? Вы так думаете? - продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. - Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): «Привидения - это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». Я об этом давно рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.

— Я не верю в будущую жизнь, - сказал Раскольников.

Свидригайлов сидел в задумчивости.

— А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, - сказал он вдруг.

«Это помешанный», - подумал Раскольников.

— Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! - с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! - ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова, при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.

— Нет, вы вот что сообразите, - закричал он, - назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?

— Сделайте же одолжение, - раздражительно продолжал Раскольников, - позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения... и... и... я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти...

— Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича?

— Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?

— Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не упоминать-то?

— Хорошо; говорите, но скорее!

— Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара. По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо для... для своего семейства. Мне показалось, вследствие всего, что я об вас слышал, что вы, с своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов. Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен.

— С вашей стороны всё это очень наивно; извините меня, я хотел сказать: нахально, - сказал Раскольников.

— То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну, так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал...

— От праздности и разврата, - перебил Раскольников.

— Действительно, я человек развратный и праздный. А впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не поддаться некоторому впечатлению. Но всё это вздор, как теперь и сам вижу.

— Давно ли увидели?

— Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным.

— Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо идти со двора...

— С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый... вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность.

— Но вы действительно, действительно сумасшедший! - вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. - Как смеете вы так говорить!

— Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Всё в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, - не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое120. Если бы в моем предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать так прямо; да и не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше. Кроме того, я, может быть, весьма и весьма скоро женюсь на одной девице, а следственно, все подозрения в каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны тем самым должны уничтожиться. В заключение скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только с другой стороны... Да вы не сердитесь, Родион Романович, рассудите спокойно и хладнокровно.

Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и спокоен.

— Прошу вас кончить, - сказал Раскольников. - Во всяком случае, это непростительно дерзко.

— Нимало. После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?

— Весьма может быть.

— Ну уж это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет. А только десять тысяч - прекрасная штука, при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.

— Нет, не передам.

— В таком случае, Родион Романович, я сам принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.

— А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?

— Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я бы очень желал.

— Не надейтесь.

— Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может, сойдемся поближе.

— Вы думаете, что мы сойдемся поближе?

— А почему ж бы и нет? - улыбнувшись сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, - я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила...

— Где вы меня давеча утром видели? - с беспокойством спросил Раскольников.

— Случайно-с... Мне всё кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее... Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать121, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал122, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.

— Ну, хорошо-с. Позвольте спросить, вы скоро в путешествие отправитесь?

— В какое путешествие?

— Ну да в «вояж»-то этот... Вы ведь сами сказали.

— В вояж? Ах, да!.. в самом деле, я вам говорил про вояж... Ну, это вопрос обширный... А если б знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! - прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. - Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.

— Здесь?

— Да.

— Когда это вы успели?

— Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания... ах, да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить.

— Вы правду говорите?

— Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас очень недалеко стою.

Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.

II

Было уж почти восемь часов; оба спешили к Бакалееву, чтобы прийти раньше Лужина.

— Ну, кто ж это был? - спросил Разумихин, только что вышли на улицу.

— Это был Свидригайлов, тот самый помещик, в доме которого была обижена сестра, когда служила у них гувернанткой. Через его любовные преследования она от них вышла, выгнанная его женой, Марфой Петровной. Эта Марфа Петровна просила потом у Дуни прощения, а теперь вдруг умерла. Это про нее давеча говорили. Не знаю почему, я этого человека очень боюсь. Он приехал тотчас после похорон жены. Он очень странный и на что-то решился... Он как будто что-то знает... От него надо Дуню оберегать... вот это я и хотел сказать тебе, слышишь?

— Оберегать! Что ж он может против Авдотьи Романовны? Ну, спасибо тебе, Родя, что мне так говоришь... Будем, будем оберегать!.. Где живет?

— Не знаю.

— Зачем не спросил? Эх, жаль! Впрочем, узнаю!

— Ты его видел? - спросил Раскольников после некоторого молчания.

— Ну да, заметил; твердо заметил.

— Ты его точно видел? Ясно видел? - настаивал Раскольников.

— Ну да, ясно помню; из тысячи узнаю, я памятлив на лица.

Опять помолчали.

— Гм... то-то... - пробормотал Раскольников. - А то знаешь... мне подумалось... мне всё кажется... что это может быть и фантазия.

— Да про что ты? Я тебя не совсем хорошо понимаю.

— Вот вы все говорите, - продолжал Раскольников, скривив рот в улыбку, - что я помешанный; мне и показалось теперь, что, может быть, я в самом деле помешанный и только призрак видел!

— Да что ты это?

— А ведь кто знает! Может, я и впрямь помешанный, и всё, что во все эти дни было, всё, может быть, так только, в воображении...

— Эх, Родя! Расстроили тебя опять!.. Да что он говорил, с чем приходил?

Раскольников не отвечал, Разумихин подумал с минуту.

— Ну, слушай же мой ответ, - начал он. - Я к тебе заходил, ты спал. Потом обедали, а потом я пошел к Порфирию. Заметов всё у него. Я было хотел начать, и ничего не вышло. Всё не мог заговорить настоящим образом. Они точно не понимают и понять не могут, но вовсе не конфузятся. Отвел я Порфирия к окну и стал говорить, но опять отчего-то не так вышло: он смотрит в сторону, и я смотрю в сторону. Я, наконец, поднес к его роже кулак и сказал, что размозжу его, по-родственному. Он только посмотрел на меня. Я плюнул и ушел, вот и всё. Очень глупо. С Заметовым я ни слова. Только видишь: я думал, что подгадил, а мне, сходя с лестницы, мысль одна пришла, так и осенила меня: из чего мы с тобой хлопочем? Ведь если б тебе опасность была, или там что-нибудь, ну конечно. А ведь тебе что! Ты тут ни при чем, так наплевать на них; мы же над ними насмеемся потом, а я бы на твоем месте их еще мистифировать стал. Ведь как им стыдно-то потом будет! Плюнь; потом и поколотить можно будет, а теперь посмеемся!

— Разумеется, так! - ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» - подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..

В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг на друга и не кланяясь. Молодые люди прошли вперед, а Петр Петрович, для приличия, замешкался несколько в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его на пороге. Дуня здоровалась с братом.

Петр Петрович вошел и довольно любезно, хотя и с удвоенною солидностью, раскланялся с дамами. Впрочем, смотрел так, как будто немного сбился и еще не нашелся. Пульхерия Александровна, тоже как будто сконфузившаяся, тотчас же поспешила рассадить всех за круглым столом, на котором кипел самовар. Дуня и Лужин поместились напротив друг друга по обоим концам стола. Разумихин и Раскольников пришлись напротив Пульхерии Александровны - Разумихин ближе к Лужину, а Раскольников подле сестры.

Наступило мгновенное молчание. Петр Петрович не спеша вынул батистовый платок, от которого понесло духами, и высморкался с видом хотя и добродетельного, но всё же несколько оскорбленного в своем достоинстве человека, и притом твердо решившегося потребовать объяснений. Ему еще в передней пришла было мысль: не снимать пальто и уехать и тем строго и внушительно наказать обеих дам, так чтобы разом дать всё почувствовать. Но он не решился. Притом этот человек не любил неизвестности, а тут надо было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да есть, а стало быть, лучше наперед узнать; наказать же всегда будет время, да и в его руках.

— Надеюсь, путешествие прошло благополучно? - официально обратился он к Пульхерии Александровне.

— Слава богу, Петр Петрович.

— Весьма приятно-с. И Авдотья Романовна тоже не устали?

— Я-то молода и сильна, не устану, а мамаше так очень тяжело было, - ответила Дунечка.

— Что делать-с; наши национальные дороги весьма длинны. Велика так называемая «матушка Россия»... Я же, при всем желании, никак не мог вчера поспешить к встрече. Надеюсь, однако, что всё произошло без особых хлопот?

— Ах, нет, Петр Петрович, мы были очень обескуражены, - с особой интонацией поспешила заявить Пульхерия Александровна, - и если б сам бог, кажется, не послал нам вчера Дмитрия Прокофьича, то мы просто бы так и пропали. Вот они, Дмитрий Прокофьич Разумихин, - прибавила она, рекомендуя его Лужину.

— Как же, имел удовольствие... вчера, - пробормотал Лужин, неприязненно покосившись на Разумихина, затем нахмурился и примолк. Да и вообще Петр Петрович принадлежал к разряду людей, по-видимому чрезвычайно любезных в обществе и особенно претендующих на любезность, но которые, чуть что не по них, тотчас же и теряют все свои средства и становятся похожими скорее на мешки с мукой, чем на развязных и оживляющих общество кавалеров. Все опять примолкли: Раскольников упорно молчал, Авдотья Романовна до времени не хотела прерывать молчания, Разумихину нечего было говорить, так что Пульхерия Александровна опять затревожилась.

— Марфа Петровна умерла, вы слышали? - начала она, прибегая к своему капитальному средству.

— Как же, слышал-с. По первому слуху был уведомлен и даже приехал вам теперь сообщить, что Аркадий Иванович Свидригайлов, немедленно после похорон супруги, отправился поспешно в Петербург. Так, по крайней мере, по точнейшим известиям, которые я получил.

— В Петербург? Сюда? - тревожно спросила Дунечка и переглянулась с матерью.

— Точно так-с, и уж, разумеется, не без целей, приняв во внимание поспешность выезда и, вообще, предшествовавшие обстоятельства.

— Господи! Да неужели он и тут не оставит Дунечку в покое? - вскрикнула Пульхерия Александровна.

— Мне кажется, особенно тревожиться нечего, ни вам, ни Авдотье Романовне, конечно если сами не пожелаете входить в какие бы то ни было с ним отношения. Что до меня касается, я слежу, и теперь разыскиваю, где он остановился...

— Ах, Петр Петрович, вы не поверите, до какой степени вы меня теперь испугали! - продолжала Пульхерия Александровна. - Я его всего только два раза видела, и он мне показался ужасен, ужасен! Я уверена, что он был причиною смерти покойницы Марфы Петровны.

— Насчет этого нельзя заключить. Я имею известия точные. Не спорю, может быть, он способствовал ускоренному ходу вещей, так сказать, нравственным влиянием обиды; но что касается поведения и, вообще нравственной характеристики лица, то я с вами согласен. Не знаю, богат ли он теперь и что именно оставила ему Марфа Петровна; об этом мне будет известно в самый непродолжительный срок; но уж, конечно, здесь, в Петербурге, имея хотя бы некоторые денежные средства, он примется тотчас за старое. Это самый развращенный и погибший в пороках человек, из всех подобного рода людей! Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь лет назад, послужила ему еще и в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено было, в самом начале, уголовное дело, с примесью зверского и, так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться в Сибирь. Вот каков этот человек, если хотите знать.

— Ах, господи! - вскричала Пульхерия Александровна. Раскольников внимательно слушал.

— Вы правду говорите, что имеете об этом точные сведения? - спросила Дуня, строго и внушительно.

— Я говорю только то, что слышал сам, по секрету, от покойницы Марфы Петровны. Надо заметить, что с юридической точки зрения дело это весьма темное. Здесь жила, да и теперь, кажется, проживает некоторая Ресслих, иностранка и сверх того мелкая процентщица123, занимающаяся и другими делами. С этою-то Ресслих господин Свидригайлов находился издавна в некоторых весьма близких и таинственных отношениях. У ней жила дальняя родственница, племянница кажется, глухонемая, девочка лет пятнадцати и даже четырнадцати, которую эта Ресслих беспредельно ненавидела и каждым куском попрекала; даже бесчеловечно била. Раз она найдена была на чердаке удавившеюся. Присуждено, что от самоубийства. После обыкновенных процедур тем дело и кончилось, но впоследствии явился, однако, донос, что ребенок был... жестоко оскорблен Свидригайловым. Правда, всё это было темно, донос был от другой же немки, отъявленной женщины и не имевшей доверия; наконец, в сущности, и доноса не было, благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны; всё ограничилось слухом. Но, однако, этот слух был многознаменателен. Вы, конечно, Авдотья Романовна, слышали тоже у них об истории с человеком Филиппом, умершим от истязаний, лет шесть назад, еще во время крепостного права.

— Я слышала, напротив, что этот Филипп сам удавился.

— Точно так-с, но принудила или, лучше сказать, склонила его к насильственной смерти беспрерывная система гонений и взысканий господина Свидригайлова.

— Я не знаю этого, - сухо ответила Дуня, - я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.

— Я вижу, что вы, Авдотья Романовна, как-то стали вдруг наклонны к его оправданию, - заметил Лужин, скривя рот в двусмысленную улыбку. - Действительно, он человек хитрый и обольстительный насчет дам, чему плачевным примером служит Марфа Петровна, так странно умершая. Я только хотел послужить вам и вашей мамаше своим советом, ввиду его новых и несомненно предстоящих попыток. Что же до меня касается, то я твердо уверен, что этот человек несомненно исчезнет опять в долговом отделении. Марфа Петровна отнюдь никогда не имела намерения что-нибудь за ним закрепить, имея в виду детей, и если и оставила ему нечто, то разве нечто самое необходимое, малостоящее, эфемерное, чего и на год не хватит человеку с его привычками.

— Петр Петрович, прошу вас, - сказала Дуня, - перестанемте о господине Свидригайлове. На меня это наводит тоску.

— Он сейчас приходил ко мне, - сказал вдруг Раскольников, в первый раз прерывая молчание.

Со всех сторон раздались восклицания, все обратились к нему. Даже Петр Петрович взволновался.

— Часа полтора назад, когда я спал, он вошел, разбудил меня и отрекомендовался, - продолжал Раскольников. - Он был довольно развязен и весел и совершенно надеется, что я с ним сойдусь. Между прочим, он очень просит и ищет свидания с тобою, Дуня, а меня просил быть посредником при этом свидании. У него есть к тебе одно предложение; в чем оно, он мне сообщил. Кроме того, он положительно уведомил меня, что Марфа Петровна за неделю до смерти, успела оставить тебе, Дуня, по завещанию три тысячи рублей, и деньги эти ты можешь теперь получить в самом скором времени.

— Слава богу! - вскричала Пульхерия Александровна и перекрестилась. - Молись за нее, Дуня, молись!

— Это действительная правда, - сорвалось у Лужина.

— Ну-ну, что же дальше? - торопила Дунечка.

— Потом он сказал, что он сам не богат и всё имение достается его детям, которые теперь у тетки. Потом, что остановился где-то недалеко от меня, а где? - не знаю, не спросил...

— Но что же, что же он хочет предложить Дунечке? - спросила перепуганная Пульхерия Александровна. - Сказал он тебе?

— Да, сказал.

— Что же?

— Потом скажу. - Раскольников замолчал и обратился к своему чаю.

Петр Петрович вынул часы и посмотрел.

— Необходимо отправиться по делу, и таким образом не помешаю, - прибавил он с несколько пикированным видом и стал вставать со стула.

— Останьтесь, Петр Петрович, - сказала Дуня, - ведь вы намерены были просидеть вечер. К тому же вы сами писали, что желаете об чем-то объясниться с маменькой.

— Точно так-с, Авдотья Романовна, - внушительно проговорил Петр Петрович, присев опять на стул, но всё еще сохраняя шляпу в руках, - я действительно желал объясниться и с вами, и с многоуважаемою вашею мамашей, и даже о весьма важных пунктах. Но, как и брат ваш не может при мне объясниться насчет некоторых предложений господина Свидригайлова, так и я не желаю и не могу объясниться... при других... насчет некоторых, весьма и весьма важных пунктов. К тому же капитальная и убедительнейшая просьба моя не была исполнена...

Лужин сделал горький вид и осанисто примолк.

— Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, - сказала Дуня. - Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить, и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.

Петр Петрович тотчас же закуражился.

— Есть некоторые оскорбления, Авдотья Романовна, которые, при всей доброй воле, забыть нельзя-с. Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.

— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, - немного с нетерпением перебила Дуня, - поймите хорошенько, что всё наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли всё это как можно скорей или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то, хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.

— Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, - раздражался всё более и более Лужин. - Ценя и, так сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в то же время принять на себя обязательств несогласимых...

— Ах, оставьте всю эту обидчивость, Петр Петрович, - с чувством перебила Дуня, - и будьте тем умным и благородным человеком, каким я вас всегда считала и считать хочу. Я вам дала великое обещание, я ваша невеста; доверьтесь же мне в этом деле, и поверьте, я в силах буду рассудить беспристрастно. То, что я беру на себя роль судьи, это такой же сюрприз моему брату, как и вам. Когда я пригласила его сегодня, после письма вашего, непременно прийти на наше свидание, я ничего ему не сообщила из моих намерений. Поймите, что если вы не помиритесь, то я должна же выбирать между вами: или вы, или он. Так стал вопрос и с его, и с вашей стороны. Я не хочу и не должна ошибиться в выборе. Для вас я должна разорвать с братом; для брата я должна разорвать с вами. Я хочу и могу узнать теперь наверно: брат ли он мне? А про вас: дорога ли я вам, цените ли вы меня: муж ли вы мне?

— Авдотья Романовна, - закоробившись произнес Лужин, - ваши слова слишком многозначительны для меня, скажу более, даже обидны, ввиду того положения, которое я имею честь занимать в отношении к вам. Не говоря уже ни слова об обидном и странном сопоставлении, на одну доску, между мной и... заносчивым юношей, словами вашими вы допускаете возможность нарушения данного мне обещания. Вы говорите: «или вы, или он»?, стало быть, тем самым показываете мне, как немного я для вас значу... я не могу допустить этого при отношениях и... обязательствах, существующих между нами.

— Как! - вспыхнула Дуня, - я ставлю ваш интерес рядом со всем, что до сих пор было мне драгоценно в жизни, что до сих пор составляло всю мою жизнь, и вдруг вы обижаетесь за то, что я даю вам мало цены!

Раскольников молча и язвительно улыбнулся, Разумихина всего передернуло; но Петр Петрович не принял возражения; напротив, с каждым словом становился он всё привязчивее и раздражительнее, точно во вкус входил.

— Любовь к будущему спутнику жизни, к мужу, должна превышать любовь к брату, - произнес он сентенциозно, - а во всяком случае, я не могу стоять на одной доске... Хоть я и настаивал давеча, что в присутствии вашего брата не желаю и не могу изъяснить всего, с чем пришел, тем не менее я теперь же намерен обратиться к многоуважаемой вашей мамаше для необходимого объяснения по одному весьма капитальному и для меня обидному пункту. Сын ваш, - обратился он к Пульхерии Александровне, - вчера, в присутствии господина Рассудкина (или... кажется так? извините, запамятовал вашу фамилию, - любезно поклонился он Разумихину), обидел меня искажением мысли моей, которую я сообщил вам тогда в разговоре частном, за кофеем, именно, что женитьба на бедной девице, уже испытавшей жизненное горе, по-моему, выгоднее в супружеском отношении, чем на испытавшей довольство, ибо полезнее для нравственности. Ваш сын умышленно преувеличил значение слов до нелепого, обвинив меня в злостных намерениях и, по моему взгляду, основываясь на вашей собственной корреспонденции. Почту себя счастливым, если вам, Пульхерия Александровна, возможно будет разубедить меня в противном отношении и тем значительно успокоить. Сообщите же мне, в каких именно терминах передали вы слова мои в вашем письме к Родиону Романовичу?

— Я не помню, - сбилась Пульхерия Александровна, - а передала, как сама поняла. Не знаю, как передал вам Родя... Может, он что-нибудь и преувеличил.

— Без вашего внушения он преувеличить не мог.

— Петр Петрович, - с достоинством произнесла Пульхерия Александровна, - доказательство тому, что мы с Дуней не приняли ваших слов в очень дурную сторону, это то, что мы здесь.

— Хорошо, маменька! - одобрительно сказала Дуня.

— Стало быть, я и тут виноват! - обиделся Лужин.

— Вот, Петр Петрович, вы всё Родиона вините, а вы и сами об нем давеча неправду написали в письме, - прибавила, ободрившись, Пульхерия Александровна.

— Я не помню, чтобы написал какую-нибудь неправду-с.

— Вы написали, - резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, - что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Всё это сплетня и низость.

— Извините, сударь, - дрожа со злости, ответил Лужин, - в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнение тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?

— А по-моему, так вы, со всеми вашими достоинствами, не стоите мизинца этой несчастной девушки, в которую вы камень бросаете.

— Стало быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашей матери и сестры?

— Я это уж и сделал, если вам хочется знать. Я посадил ее сегодня рядом с маменькой и с Дуней.

— Родя! - вскричала Пульхерия Александровна.

Дунечка покраснела; Разумихин сдвинул брови. Лужин язвительно и высокомерно улыбнулся.

— Сами изволите видеть, Авдотья Романовна, - сказал он, - возможно ли тут соглашение? Надеюсь теперь, что дело это кончено и разъяснено, раз навсегда. Я же удалюсь, чтобы не мешать дальнейшей приятности родственного свидания и сообщению секретов (он встал со стула и взял шляпу). Но, уходя, осмелюсь заметить, что впредь надеюсь быть избавлен от подобных встреч и, так сказать, компромиссов. Вас же особенно буду просить, многоуважаемая Пульхерия Александровна, на эту же тему, тем паче что и письмо мое было адресовано вам, а не кому иначе.

Пульхерия Александровна немного обиделась.

— Что-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы всё бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.

— Это не совсем справедливо, Пульхерия Александровна, и особенно в настоящий момент, когда возвещено о завещанных Марфой Петровной трех тысячах, что, кажется, очень кстати, судя по новому тону, которым заговорили со мной, - прибавил он язвительно.

— Судя по этому замечанию, можно действительно предположить, что вы рассчитывали на нашу беспомощность, - раздражительно заметила Дуня.

— Но теперь, по крайней мере, не могу так рассчитывать и особенно не желаю помешать сообщению секретных предложений Аркадия Ивановича Свидригайлова, которыми он уполномочил вашего братца и которые, как я вижу, имеют для вас капитальное, а может быть, и весьма приятное значение.

— Ах боже мой! - вскрикнула Пульхерия Александровна.

Разумихину не сиделось на стуле.

— И тебе не стыдно теперь, сестра? - спросил Раскольников.

— Стыдно, Родя, - сказала Дуня, - Петр Петрович, подите вон! - обратилась она к нему, побледнев от гнева.

Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв. Не поверил и теперь. Он побледнел, и губы его затряслись.

— Авдотья Романовна, если я выйду теперь в эту дверь, при таком напутствии, то - рассчитайте это - я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо.

— Что за наглость! - вскричала Дуня, быстро подымаясь с места, - да я и не хочу, чтобы вы возвращались назад!

— Как? Так вот ка-а-к-с! - вскричал Лужин, совершенно не веровавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь нитку, - так так-то-с! Но знаете ли, Авдотья Романовна, что я мог бы и протестовать-с.

— Какое право вы имеете так говорить с ней! - горячо вступилась Пульхерия Александровна, - чем вы можете протестовать? И какие это ваши права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем!

Мы сами виноваты, что на несправедливое дело пошли, а всех больше я...

— Однако ж, Пульхерия Александровна, - горячился в бешенстве Лужин, - вы связали меня данным словом, от которого теперь отрекаетесь... и наконец... наконец, я вовлечен был, так сказать, через то в издержки...

Эта последняя претензия до того была в характере Петра Петровича, что Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его, вдруг не выдержал и - расхохотался. Но Пульхерия Александровна вышла из себя:

— В издержки? В какие же это издержки? Уж не про сундук ли наш вы говорите? Да ведь вам его кондуктор задаром перевез. Господи, мы же вас и связали! Да вы опомнитесь, Петр Петрович, это вы нас по рукам и по ногам связали, а не мы вас!

— Довольно, маменька, пожалуйста, довольно! - упрашивала Авдотья Романовна. - Петр Петрович, сделайте милость, уйдите!

— Уйду-с, но одно только последнее слово! - проговорил он, уже почти совсем не владея собою, - ваша мамаша, кажется, совершенно забыла, что я решился вас взять, так сказать, после городской молвы, разнесшейся по всему околотку насчет репутации вашей. Пренебрегая для вас общественным мнением и восстановляя репутацию вашу, уж, конечно, мог бы я, весьма и весьма, понадеяться на возмездие и даже потребовать благодарности вашей... И только теперь открылись глаза мои! Вижу сам, что, может быть, весьма и весьма поступил опрометчиво, пренебрегая общественным голосом...

— Да он о двух головах, что ли! - крикнул Разумихин, вскакивая со стула и уже готовясь расправиться.

— Низкий вы и злой человек! - сказала Дуня.

— Ни слова! Ни жеста! - вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина; затем, подойдя чуть не в упор к Лужину:

— Извольте выйти вон! - сказал он тихо и раздельно, - и ни слова более, иначе...

Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом, затем повернулся, вышел, и уж, конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он всё еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.

III

Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностию. Петр Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.

Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять ее, несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже чувствовал глубокое негодование против такой «черной неблагодарности». А между тем, сватаясь тогда за Дуню, он совершенно уже был убежден в нелепости всех этих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно уже оставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню. Да он и сам не отрекся бы теперь от того, что всё это уже знал и тогда. И тем не менее он все-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие могли не любоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к Раскольникову, он вошел с чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и выслушать весьма сладкие комплименты. И уж, конечно, теперь, сходя с лестницы, он считал себя в высочайшей степени обиженным и непризнанным.

Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе, но всё прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его спасением своим, благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась: красота и образование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение ее раззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то будет безгранично и всецело владычествовать!.. Как нарочно, незадолго перед тем, после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно переменить карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с тем вместе, мало-помалу, перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже с сладострастием подумывал... Одним словом, он решился попробовать Петербурга. Он знал, что женщинами можно «весьма и весьма» много выиграть. Обаяние прелестной, добродетельной и образованной женщины могло удивительно скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол... и вот всё рушилось! Этот теперешний внезапный, безобразный разрыв подействовал на него как удар грома. Это была какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку покуражился; он даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлекся, а кончилось так серьезно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он уже владычествовал над нею в мечтах своих - и вдруг!.. Нет! Завтра же, завтра же всё это надо восстановить, залечить, исправить, а главное - уничтожить этого заносчивого молокососа, мальчишку, который был всему причиной. С болезненным ощущением припоминался ему, тоже как-то невольно, Разумихин... но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: «Еще бы и этого-то поставить с ним рядом!» Но кого он в самом деле серьезно боялся, - так это Свидригайлова... Одним словом, предстояло много хлопот.

.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. . .

— Нет, я, я более всех виновата! - говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, - я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, - я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек. Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!

— Бог избавил! бог избавил! - бормотала Пульхерия Александровна, но как-то бессознательно, как будто еще не совсем взяв в толк всё, что случилось.

Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногда только Дунечка бледнела и сдвигала брови, припоминая случившееся. Пульхерия Александровна и воображать не могла, что она тоже будет рада; разрыв с Лужиным представлялся ей еще утром страшною бедой. Но Разумихин был в восторге. Он не смел еще вполне его выразить, но весь дрожал как в лихорадке, как будто пятипудовая гиря свалилась с его сердца. Теперь он имеет право отдать им всю свою жизнь, служить им... Да мало ли что теперь! А впрочем, он еще пугливее гнал дальнейшие мысли и боялся своего воображения. Один только Раскольников сидел всё на том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный. Он, всего больше настаивавший на удалении Лужина, как будто всех меньше интересовался теперь случившимся. Дуня невольно подумала, что он всё еще очень на нее сердится, а Пульхерия Александровна приглядывалась к нему боязливо.

— Что же сказал тебе Свидригайлов? - подошла к нему Дуня.

— Ах да, да! - вскричала Пульхерия Александровна.

Раскольников поднял голову:

— Он хочет непременно подарить тебе десять тысяч рублей и при этом заявляет желание тебя однажды видеть в моем присутствии.

— Видеть! Ни за что на свете! - вскричала Пульхерия Александровна, - и как он смеет ей деньги предлагать!

Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в излишнюю материю и чувствуя отвращение заводить какой бы то ни было разговор, кроме самого необходимого.

— Что же ты ему отвечал? - спросила Дуня.

— Сперва сказал, что не передам тебе ничего. Тогда он объявил, что будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к тебе была блажью и что он теперь ничего к тебе не чувствует... Он не хочет, чтобы ты вышла за Лужина... Вообще же говорил сбивчиво.

— Как ты сам его объясняешь себе, Родя? Как он тебе показался?

— Признаюсь, ничего хорошо не понимаю. Предлагает десять тысяч, а сам говорил, что не богат. Объявляет, что хочет куда-то уехать, и через десять минут забывает, что об этом говорил. Вдруг тоже говорит, что хочет жениться и что ему уж невесту сватают... Конечно, у него есть цели, и всего вероятнее - дурные. Но опять как-то странно предположить, чтоб он так глупо приступил к делу, если б имел на тебя дурные намерения... Я, разумеется, отказал ему, за тебя, в этих деньгах, раз навсегда. Вообще он мне очень странным показался, и... даже... с признаками как будто помешательства. Но я мог и ошибиться; тут просто, может быть, надувание своего рода. Смерть Марфы Петровны, кажется, производит на него впечатление...

— Упокой, господи, ее душу! - воскликнула Пульхерия Александровна, - вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать только у этого, пока сам не догадается.

Дуню как-то уж слишком поразило предложение Свидригайлова. Она всё стояла задумавшись.

— Он что-нибудь ужасное задумал! - проговорила она почти шепотом про себя, чуть не содрогаясь.

Раскольников приметил этот чрезмерный страх.

— Кажется, придется мне не раз еще его увидать, - сказал он Дуне.

— Будем следить! Я его выслежу! - энергически крикнул Разумихин. - Глаз не спущу! Мне Родя позволил. Он мне сам сказал давеча: «Береги сестру». А вы позволите, Авдотья Романовна?

Дуня улыбнулась и протянула ему руку, но забота не сходила с ее лица. Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее видимо успокоивали.

Через четверть часа все были в самом оживленном разговоре. Даже Раскольников, хоть и не разговаривал, но некоторое время внимательно слушал. Ораторствовал Разумихин.

— И зачем, зачем вам уезжать! - с упоением разливался он восторженною речью, - и что вы будете делать в городишке? А главное, вы здесь все вместе и один другому нужны, уж как нужны, - поймите меня! Ну, хоть некоторое время... Меня же возьмите в друзья, в компаньоны, и уж уверяю, что затеем отличное предприятие. Слушайте, я вам в подробности это всё растолкую - весь проект! У меня еще утром, когда ничего еще не случилось, в голове уж мелькало... Вот в чем дело: есть у меня дядя (я вас познакомлю; прескладной и препочтенный старичонка!), а у этого дяди есть тысяча рублей капиталу, а сам живет пенсионом и не нуждается. Второй год как он пристает ко мне, чтоб я взял у него эту тысячу, а ему бы по шести процентов платил. Я штуку вижу: ему просто хочется мне помочь; но прошлого года мне было не надо, а нынешний год я только приезда его поджидал и решился взять. Затем вы дадите другую тысячу, из ваших трех, и вот и довольно на первый случай, вот мы и соединимся. Что ж мы будем делать?

Тут Разумихин принялся развивать свой проект и много толковал о том, как почти все наши книгопродавцы и издатели мало знают толку в своем товаре, а потому обыкновенно и плохие издатели, между тем как порядочные издания вообще окупаются и дают процент, иногда значительный. Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.

— Зачем, зачем же нам свое упускать, когда у нас одно из главнейших средств очутилось - собственные деньги? - горячился Разумихин. - Конечно, нужно много труда, но мы будем трудиться, вы, Авдотья Романовна, я, Родион... иные издания дают теперь славный процент! А главная основа предприятия в том, что будем знать, что именно надо переводить. Будем и переводить, и издавать124, и учиться, всё вместе. Теперь я могу быть полезен, потому что опыт имею. Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их подноготную знаю: не святые горшки лепят, поверьте! И зачем, зачем мимо рта кусок проносить! Да я сам знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких, что за одну только мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за каждую книгу, а за одну из них я и пятисот рублей за мысль не возьму. И что вы думаете, сообщи я кому, пожалуй, еще усумнится, такое дубье! А уж насчет собственно хлопот по делам, типографий, бумаги, продажи, это вы мне поручите! Все закоулки знаю! Помаленьку начнем, до большого дойдем, по крайней мере прокормиться чем будет, и уж во всяком случае свое вернем.

У Дуни глаза блестели.

— То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьич, - сказала она.

— Я тут, конечно, ничего не знаю, - отозвалась Пульхерия Александровна, - может, оно и хорошо, да опять ведь и бог знает. Ново как-то, неизвестно. Конечно, нам остаться здесь необходимо, хоть на некоторое время...

Она посмотрела на Родю.

— Как ты думаешь, брат? - сказала Дуня.

— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, - ответил он. - О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит... Впрочем, будет еще время вам сговориться...

— Ура! - закричал Разумихин, - теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там всё уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами... Да куда ж ты, Родя?

— Как, Родя, ты уж уходишь? - даже с испугом спросила Пульхерия Александровна.

— В такую-то минуту! - крикнул Разумихин.

Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением. В руках его была фуражка; он готовился выйти.

— Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, - как-то странно проговорил он.

Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.

— А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, - прибавил он нечаянно.

Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.

— Да что с тобой! - вскрикнула мать.

— Куда идешь ты, Родя? - как-то странно спросила Дуня.

— Так, мне очень надо, - ответил он смутно, как бы колеблясь в том, что хотел сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость.

— Я хотел сказать... идя сюда... я хотел сказать вам, маменька... и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен... я после приду, сам приду, когда... можно будет. Я вас помню и люблю... Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще прежде... Я это наверно решил... Что бы со мною ни было, погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем... Это лучше... Не справляйтесь обо мне. Когда надо, я сам приду или... вас позову. Может быть, всё воскреснет!.. А теперь, когда любите меня, откажитесь... Иначе, я вас возненавижу, я чувствую... Прощайте!

— Господи! - вскрикнула Пульхерия Александровна.

И мать, и сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.

— Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! - воскликнула бедная мать.

Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты. Дуня догнала его.

— Брат! Что ты с матерью делаешь! - прошептала она со взглядом, горевшим от негодования.

Он тяжело посмотрел на нее.

— Ничего, я приду, я буду ходить! - пробормотал он вполголоса, точно не вполне сознавая, о чем хочет сказать, и вышел из комнаты.

— Бесчувственный, злобный эгоист! - вскрикнула Дуня.

— Он су-ма-сшедший, а не бесчувственный! Он помешанный! Неужели вы этого не видите? Вы бесчувственная после этого!.. - горячо прошептал Разумихин над самым ее ухом, крепко стиснув ей руку.

— Я сейчас приду! - крикнул он, обращаясь к помертвевшей Пульхерии Александровне, и выбежал из комнаты.

Раскольников поджидал его в конце коридора.

— Я так и знал, что ты выбежишь, - сказал он. - Воротись к ним и будь с ними... Будь и завтра у них.. и всегда. Я... может, приду... если можно. Прощай!

И, не протягивая руки, он пошел от него.

— Да куда ты? Что ты? Да что с тобой? Да разве можно так!.. - бормотал совсем потерявшийся Разумихин.

Раскольников остановился еще раз.

— Раз навсегда: никогда ни о чем меня не спрашивай. Нечего мне тебе отвечать... Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда... Оставь меня, а их... не оставь. Понимаешь меня?

В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец.

— Понимаешь теперь?.. - сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом. - Воротись, ступай к ним, - прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому...

Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум... Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.

IV

А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета125. Он доискался дворника и получил от него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной. Отыскав в углу на дворе вход на узкую и темную лестницу, он поднялся наконец во второй этаж и вышел на галерею, обходившую его со стороны двора. Покамест он бродил в темноте и в недоумении, где бы мог быть вход к Капернаумову, вдруг, в трех шагах от него, отворилась какая-то дверь; он схватился за нее машинально.

— Кто тут? - тревожно спросил женский голос.

— Это я... к вам, - ответил Раскольников и вошел в крошечную переднюю. Тут, на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояла свеча.

— Это вы! Господи! - слабо вскрикнула Соня и стала как вкопанная.

— Куда к вам? Сюда?

И Раскольников, стараясь не глядеть на нее, поскорей прошел в комнату.

Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечу и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо, и даже слезы выступили на глазах... Ей было и тошно, и стыдно, и сладко... Раскольников быстро отвернулся и сел на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.

Это была большая комната, но чрезвычайно низкая, единственная отдававшаяся от Капернаумовых, запертая дверь к которым находилась в стене слева. На противоположной стороне, в стене справа, была еще другая дверь, всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира, под другим нумером. Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, стул. По той же стене, где была кровать, у самых дверей в чужую квартиру, стоял простой тесовый стол, покрытый синенькой скатертью; около стола два плетеных стула. Затем, у противоположной стены, поблизости от острого угла, стоял небольшой, простого дерева комод, как бы затерявшийся в пустоте. Вот всё, что было в комнате. Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой. Бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок.

Соня молча смотрела на своего гостя, так внимательно и бесцеремонно осматривавшего ее комнату, и даже начала, наконец, дрожать в страхе, точно стояла перед судьей и решителем своей участи.

— Я поздно... Одиннадцать часов есть? - спросил он, всё еще не подымая на нее глаз.

— Есть, - пробормотала Соня. - Ах да, есть! - заторопилась она вдруг, как будто в этом был для нее весь исход, - сейчас у хозяев часы пробили... и я сама слышала... Есть.

— Я к вам в последний раз пришел, - угрюмо продолжал Раскольников, хотя и теперь был только в первый, - я, может быть, вас не увижу больше...

— Вы... едете?

— Не знаю... всё завтра...

— Так вы не будете завтра у Катерины Ивановны? - дрогнул голос у Сони.

— Не знаю. Всё завтра утром... Не в том дело: я пришел одно слово сказать...

Он поднял на нее свой задумчивый взгляд и вдруг заметил, что он сидит, а она всё еще стоит перед ним.

— Что ж вы стоите? Сядьте, - проговорил он вдруг переменившимся, тихим и ласковым голосом.

Она села. Он приветливо и почти с состраданием посмотрел на нее с минуту.

— Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем прозрачная. Пальцы как у мертвой.

Он взял ее руку. Соня слабо улыбнулась.

— Я и всегда такая была, - сказала она.

— Когда и дома жили?

— Да.

— Ну, да уж конечно! - произнес он отрывисто, и выражение лица его, и звук голоса опять вдруг переменились. Он еще раз огляделся кругом.

— Это вы от Капернаумова нанимаете?

— Да-с...

— Они там, за дверью?

— Да... У них тоже такая же комната.

— Все в одной?

— В одной-с.

— Я бы в вашей комнате по ночам боялся, - угрюмо заметил он.

— Хозяева очень хорошие, очень ласковые, - отвечала Соня, всё еще как бы не опомнившись и не сообразившись, - и вся мебель, и всё... всё хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят...

— Это косноязычные-то?

— Да-с... Он заикается и хром тоже. И жена тоже... Не то что заикается, а как будто не всё выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек... и только старший один заикается, а другие просто больные... а не заикаются... А вы откуда про них знаете? - прибавила она с некоторым удивлением.

— Мне ваш отец всё тогда рассказал. Он мне всё про вас рассказал... И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла.

Соня смутилась.

— Я его точно сегодня видела, - прошептала она нерешительно.

— Кого?

— Отца. Я по улице шла, там подле, на углу, в десятом часу, а он будто впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине Ивановне...

— Вы гуляли?

— Да, - отрывисто прошептала Соня опять смутившись и потупившись.

— Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то?

— Ах нет, что вы, что вы это, нет! - с каким-то даже испугом посмотрела на него Соня.

— Так вы ее любите?

— Ее? Да ка-а-ак же! - протянула Соня жалобно и с страданием сложив вдруг руки. - Ах! вы ее... Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок... Ведь у ней ум совсем как помешан... от горя. А какая она умная была... какая великодушная... какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете... ах!

Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.

— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете... Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная... Она справедливости ищет... Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует... И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это всё нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается... Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!

— А с вами что будет?

Соня посмотрела вопросительно.

— Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде всё было на вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что будет?

— Не знаю, - грустно произнесла Соня.

— Они там останутся?

— Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка, слышно, говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, что и сама ни минуты не останется.

— С чего ж это она так храбрится? На вас надеется?

— Ах нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем, - вдруг опять взволновалась и даже раздражилась Соня, точь-в-точь как если бы рассердилась канарейка или какая другая маленькая птичка. - Да и как же ей быть? Ну как же, как же быть? - спрашивала она, горячась и волнуясь. - А сколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается, вы этого не заметили? Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра всё прилично было, закуски были и всё... то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии. А потом опять утешится, на вас она всё надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то! Ну разве можно ей противоречить? А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете... Тут же в лавке так и заплакала, при купцах-то, что недостало... Ах, как было жалко смотреть.

— Ну и понятно после того, что вы... так живете, - сказал с горькою усмешкой Раскольников.

— А вам разве не жалко? Не жалко? - вскинулась опять Соня, - ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы всё-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах как теперь целый день вспоминать было больно!

Соня даже руки ломала говоря, от боли воспоминания.

— Это вы-то жестокая?

— Да я, я! Я пришла тогда, - продолжала она плача, - а покойник и говорит: «прочти мне, говорит, Соня, у меня голова что-то болит, прочти мне... вот книжка», - какая-то книжка у него, у Андрея Семеныча достал, у Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки всё доставал. А я говорю: «мне идти пора», так и не хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором. А Катерине Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало посмотрела на себя, и очень, очень ей понравились: «подари мне, говорит, их, Соня, пожалуйста». Пожалуйста попросила, и уж так ей хотелось. А куда ей надевать! Так: прежнее, счастливое время только вспомнилось! Смотрится на себя в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-то она никогда ни у кого не попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тут вот попросила, - так уж ей понравились! А я и отдать пожалела, «на что вам, говорю, Катерина Ивановна?» Так и сказала, «на что». Уж этого-то не надо было бы ей говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжело-тяжело стало, что я отказала, и так это было жалко смотреть... И не за воротнички тяжело, а за то, что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь всё воротила, всё переделала, все эти прежние слова... Ох, я... да что!.. вам ведь всё равно!

— Эту Лизавету торговку вы знали?

— Да... А вы разве знали? - с некоторым удивлением переспросила Соня.

— Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, - сказал Раскольников, помолчав и не ответив на вопрос.

— Ох, нет, нет, нет! - И Соня бессознательным жестом схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.

— Да ведь это ж лучше, коль умрет.

— Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! - испуганно и безотчетно повторяла она.

— А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?

— Ох, уж не знаю! - вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.

— Ну а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь, заболеете и вас в больницу свезут, ну что тогда будет? - безжалостно настаивал он.

— Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть! - и лицо Сони искривилось страшным испугом.

— Как не может быть? - продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, - не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить, и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать... А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети...

— Ох, нет!.. Бог этого не попустит! - вырвалось наконец из стесненной груди у Сони. Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая в немой просьбе руки, точно от него всё и зависело.

Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с минуту. Соня стояла, опустив руки и голову, в страшной тоске.

— А копить нельзя? На черный день откладывать? - спросил он, вдруг останавливаясь перед ней.

— Нет, - прошептала Соня.

— Разумеется, нет! А пробовали? - прибавил он чуть не с насмешкой.

— Пробовала.

— И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать!

И опять он пошел по комнате. Еще прошло с минуту.

— Не каждый день получаете-то?

Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять в лицо.

— Нет, - прошептала она с мучительным усилием.

— С Полечкой, наверно, то же самое будет, - сказал он вдруг.

— Нет! нет! Не может быть, нет! - как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. - Бог, бог такого ужаса не допустит!..

— Других допускает же.

— Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. - повторяла она, не помня себя.

— Да, может, и бога-то совсем нет, - с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.

Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо.

— Вы говорите, у Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум мешается, - проговорил он после некоторого молчания.

Прошло минут пять. Он всё ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали... Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

— Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну. - Слушай, - прибавил он, воротившись к ней через минуту, - я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца... и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.

— Ах, что вы это им сказали! И при ней? - испуганно вскрикнула Соня, - сидеть со мной! Честь! Да ведь я... бесчестная... я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

— Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, - прибавил он почти восторженно, - а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Да скажи же мне наконец, - проговорил он, почти в исступлении, - как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!

— А с ними-то что будет? - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.

Он всё прочел в одном ее взгляде. Стало быть, действительно у ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно обдумывала она в отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и не удивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров его и особенного взгляда его на ее позор она, конечно, тоже не заметила, и это было видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении. Что же, что же бы могло, думал он, по сих пор останавливать решимость ее покончить разом? И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканием об стену головою.

Но тем не менее ему опять-таки было ясно, что Соня с своим характером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случае не могла так оставаться. Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в силах была броситься в воду? Конечно, он понимал, что положение Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное. Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и вся предыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге на отвратительной дороге этой. Что же поддерживало ее? Не разврат же? Ведь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел; она стояла перед ним наяву...

«Ей три дороги, - думал он: - броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.

«Но неужели ж это правда, - воскликнул он про себя, - неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму? Неужели это втягивание уже началось, и неужели потому только она и могла вытерпеть до сих пор, что порок уже не кажется ей так отвратительным? Нет, нет, быть того не может! - восклицал он, как давеча Соня, - нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, и они, те... Если же она до сих пор еще не сошла с ума... Но кто же сказал, что она не сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве так можно говорить, как она? Разве в здравом рассудке так можно рассуждать, как она? Разве так можно сидеть над погибелью, прямо над смрадною ямой, в которую уже ее втягивает, и махать руками, и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж не чуда ли ждет? И наверно так. Разве всё это не признаки помешательства?»

Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход ему даже более нравился, чем всякий другой. Он начал пристальнее всматриваться в нее.

— Так ты очень молишься богу-то, Соня? - спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

— Что ж бы я без бога-то была? - быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепко стиснула рукой его руку.

«Ну, так и есть!» - подумал он.

— А тебе бог что за это делает? - спросил он, выпытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькая грудь ее вся колыхалась от волнения.

— Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него.

«Так и есть! так и есть!» - повторял он настойчиво про себя.

— Всё делает! - быстро прошептала она, опять потупившись.

«Вот и исход! Вот и объяснение исхода!» - решил он про себя, с жадным любопытством рассматривая ее.

С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и всё это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» - твердил он про себя.

На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете126.

— Это откуда? - крикнул он ей через комнату. Она стояла всё на том же месте, в трех шагах от стола.

— Мне принесли, - ответила она, будто нехотя и не взглядывая на него.

— Кто принес?

— Лизавета принесла, я просила.

«Лизавета! Странно!» - подумал он. Всё у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенес книгу к свече и стал перелистывать.

— Где тут про Лазаря? - спросил он вдруг.

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.

— Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

Она искоса глянула на него.

— Не там смотрите... в четвертом евангелии... - сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.

— Найди и прочти мне, - сказал он, сел, облокотился на стол, подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать.

«Недели через три на седьмую версту, милости просим! Я, кажется, сам там буду, если еще хуже не будет», - бормотал он про себя.

Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушав странное желание Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.

— Разве вы не читали? - спросила она, глянув на него через стол, исподлобья. Голос ее становился всё суровее и суровее.

— Давно... Когда учился. Читай!

— А в церкви не слыхали?

— Я... не ходил. А ты часто ходишь?

— Н-нет, - прошептала Соня.

Раскольников усмехнулся.

— Понимаю... И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить?

— Пойду. Я и на прошлой неделе была... панихиду служила.

— По ком?

— По Лизавете. Ее топором убили.

Нервы его раздражались всё более и более. Голова начала кружиться.

— Ты с Лизаветой дружна была?

— Да... Она была справедливая... она приходила... редко... нельзя было. Мы с ней читали и... говорили. Она бога узрит.

Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе - юродивые.

«Тут и сам станешь юродивым! Заразительно!» - подумал он. - Читай! - воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно.

Соня всё колебалась. Сердце ее стучало. Не смела как-то она ему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».

— Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. - прошептала она тихо и как-то задыхаясь.

— Читай! Я так хочу! - настаивал он, - читала же Лизавете!

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и всё не выговаривалось первого слога.

«Был же болен некто Лазарь, из Вифании...»127 - произнесла она наконец, с усилием, но вдруг, с третьего слова, голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пересекло, и в груди стеснилось.

Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать всё свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь - "что бы там ни вышло потом!"... Он прочел это в ее глазах, понял из ее восторженного волнения... Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пресекшую в начале стиха ее голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова. Так дочла она до 19-го стиха:

«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».

Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос...

"Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему (и как бы с болью переведя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала):

Так, господи! Я верую, что ты Христос, сын божий, грядущий в мир".

Она было остановилась, быстро подняла было на него глаза, но поскорей пересилила себя и стала читать далее. Раскольников сидел и слушал неподвижно, не оборачиваясь, облокотясь на стол и смотря в сторону. Дочли до 32-го стиха.

«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»

Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: «не мог ли сей, отверзший очи слепому...» - она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют... «И он, он - тоже ослепленный и неверующий, - он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», - мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе».

Она энергично ударила на слово: четыре.

"Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший,

(громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы в очию сама видела):

обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идет.

Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него".

Далее она не читала и не могла читать, закрыла книгу и быстро встала со стула.

— Всё об воскресении Лазаря, - отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.

— Я о деле пришел говорить, - громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча подняла на него глаза. Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.

— Я сегодня родных бросил, - сказал он, - мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там всё разорвал.

— Зачем? - как ошеломленная спросила Соня. Давешняя встреча с его матерью и сестрой оставила в ней необыкновенное впечатление, хотя и самой ей неясное. Известие о разрыве выслушала она почти с ужасом.

— У меня теперь одна ты, - прибавил он. - Пойдем вместе... Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!

Глаза его сверкали. «Как полоумный!» - подумала в свою очередь Соня.

— Куда идти? - в страхе спросила она и невольно отступила назад.

— Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, - и только. Одна цель!

Она смотрела на него, и ничего не понимала. Она понимала только, что он ужасно, бесконечно несчастен.

— Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, - продолжал он, - а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.

— Не понимаю... - прошептала Соня.

— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила... смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... свою (это всё равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной... Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!

— Зачем? Зачем вы это! - проговорила Соня, странно и мятежно взволнованная его словами.

— Зачем? Потому что так нельзя оставаться - вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что бог не допустит! Ну что будет, если в самом деле тебя завтра в больницу свезут? Та не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети? Разве Полечка не погибнет? Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети - образ Христов: «Сих есть царствие божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество...

— Что же, что же делать? - истерически плача и ломая руки повторяла Соня.

— Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь... Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником128!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю. Если не приду завтра, услышишь про всё сама, и тогда припомни эти теперешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и поймешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай!

Соня вся вздрогнула от испуга.

— Да разве вы знаете, кто убил? - спросила она, леденея от ужаса и дико смотря на него.

— Знаю и скажу... Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!

Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил... говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может... О господи!»

В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он... он, с его бледным лицом, с горящими глазами... Он целует ей ноги, плачет... О господи!

За дверью справа, за тою самою дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире госпожи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах окон, выходивших на канаву. Соня издавна привыкла считать эту комнату необитаемою. А между тем, всё это время, у двери в пустой комнате простоял господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал. Когда Раскольников вышел, он постоял, подумал, сходил на цыпочках в свою комнату, смежную с пустою комнатой, достал стул и неслышно принес его к самым дверям, ведущим в комнату Сони. Разговор показался ему занимательным и знаменательным, и очень, очень понравился, - до того понравился, что он и стул перенес, чтобы на будущее время, хоть завтра например, не подвергаться опять неприятности простоять целый час на ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное удовольствие.

V

Когда на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в дом - й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло, по крайней мере, десять минут, пока его позвали. А по его расчету, должны бы были, кажется, так сразу на него и наброситься. Между тем он стоял в приемной, а мимо него ходили и проходили люди, которым, по-видимому, никакого до него не было дела. В следующей комнате, похожей на канцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто из них даже понятия не имел: кто и что такое Раскольников? Беспокойным и подозрительным взглядом следил он кругом себя, высматривая: нет ли около него хоть какого-нибудь конвойного, какого-нибудь таинственного взгляда, назначенного его стеречь, чтоб он куда не ушел? Но ничего подобного не было: он видел только одни канцелярские, мелко-озабоченные лица, потом еще каких-то людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же на все четыре стороны. Всё тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний человек, этот призрак, явившийся из-под земли, всё знал и всё видел, - так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоять теперь и спокойно ждать? И разве ждали бы его здесь до одиннадцати часов, пока ему самому заблагорассудилось пожаловать? Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или... или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть, всё это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его. Эта догадка, еще даже вчера, во время самых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем. Передумав всё это теперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что дрожит, - и даже негодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед ненавистным Порфирием Петровичем. Всего ужаснее было для него встретиться с этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистью как-нибудь обнаружить себя. И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себе слово как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз по крайней мере, во что бы то ни стало, победить болезненно раздраженную натуру свою. В это самое время его позвали к Порфирию Петровичу.

Оказалось, что в эту минуту Порфирий Петрович был у себя в кабинете один. Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая; стояли в ней: большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф в углу и несколько стульев - всё казенной мебели, из желтого отполированного дерева. В углу, в задней стене или, лучше сказать, в перегородке была запертая дверь: там далее, за перегородкой, должны были, стало быть, находиться еще какие-то комнаты. При входе Раскольникова Порфирий Петрович тотчас же притворил дверь, в которую тот вошел, и они остались наедине. Он встретил своего гостя, по-видимому, с самым веселым и приветливым видом, и только уже несколько минут спустя Раскольников, по некоторым признакам, заметил в нем как бы замешательство, - точно его вдруг сбили с толку или застали на чем-нибудь очень уединенном и скрытном.

— А, почтеннейший! Вот и вы... в наших краях... - начал Порфирий, протянув ему обе руки. - Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и... батюшкой, - этак tout court [накоротке (франц.).] ? За фамильярность, пожалуйста, не сочтите... Вот сюда-с, на диванчик.

Раскольников сел, не сводя с него глаз.

«В наших краях», извинения в фамильярности, французское словцо "tout court" и проч., и проч., - всё это были признаки характерные. «Он, однако ж, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь не дал, отнял вовремя», - мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг за другом, но только что взгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их один от другого.

— Я вам принес эту бумажку... об часах-то... вот-с. Так ли написано или опять переписывать?

— Что? Бумажка? Так, так... не беспокойтесь, так точно-с, - проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. - Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, - подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил к себе на бюро.

— Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? - начал было опять Раскольников, - «ну зачем я вставил кажется?- промелькнуло в нем как молния. - Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется?» - мелькнула в нем тотчас же другая мысль, как молния.

И он вдруг ощутил, что мнительность его, от одного соприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в одно мгновение в чудовищные размеры... и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. «Беда! Беда!.. Опять проговорюсь».

— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, - бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.

— Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с... - продолжал он, подавая гостю папироску. - Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой... казенная-с, а я теперь на вольной на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово... казенная квартира, знаете, это славная вещь, - а? Как вы думаете?

— Да, славная вещь, - ответил Раскольников, почти с насмешкой смотря на него.

— Славная вещь, славная вещь... - повторял Порфирий Петрович, как будто задумавшись вдруг о чем-то совсем другом, - да! славная вещь! - чуть не вскрикнул он под конец, вдруг вскинув глаза на Раскольникова и останавливаясь в двух шагах от него. Это многократное глупенькое повторение, что казенная квартира славная вещь, слишком, по пошлости своей, противоречило с серьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который он устремил теперь на своего гостя.

Но это еще более подкипятило злобу Раскольникова, и он уже никак не мог удержаться от насмешливого и довольно неосторожного вызова.

— А знаете что, - спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, - ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический - для всех возможных следователей - сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли? Об этом, кажется, во всех правилах и наставлениях до сих пор свято упоминается?

— Так, так... что ж, вы думаете, это я вас казенной-то квартирой того... а? - И, сказав это, Порфирий Петрович прищурился, подмигнул; что-то веселое и хитрое пробежало по лицу его, морщинки на его лбу разгладились, глазки сузились, черты лица растянулись, и он вдруг залился нервным, продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и прямо смотря в глаза Раскольникову. Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, не спуская с него глаз, во всё время его длинного и как бы с намерением непрекращавшегося смеха. Неосторожность была, впрочем, явная с обеих сторон: выходило, что Порфирий Петрович как будто смеется в глаза над своим гостем, принимающим этот смех с ненавистью, и очень мало конфузится от этого обстоятельства. Последнее было очень знаменательно для Раскольникова: он понял, что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем не конфузился, а, напротив, сам он, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан; что тут явно существует что-то, чего он не знает, какая-то цель; что, может, всё уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и обрушится...

Он тотчас же пошел прямо к делу, встал с места и взял фуражку.

— Порфирий Петрович, - начал он решительно, но с довольно сильною раздражительностию, - вы вчера изъявили желание, чтоб я пришел для каких-то допросов. (Он особенно упер на слово: допросов). Я пришел, и если вам надо что, так спрашивайте, не то, позвольте уж мне удалиться. Мне некогда, у меня дело... Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы... тоже знаете... - прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потому тотчас же еще более раздражившись, - мне это всё надоело-с, слышите ли, и давно уже... я отчасти от этого и болен был... одним словом, - почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, - одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить, сейчас же... а если спрашивать, то не иначе как по форме-с! Иначе не дозволю; а потому, покамест прощайте, так как нам вдвоем теперь нечего делать.

— Господи! Да что вы это! Да об чем вас спрашивать, - закудахтал вдруг Порфирий Петрович, тотчас же изменяя и тон, и вид и мигом перестав смеяться, - да не беспокойтесь, пожалуйста, - хлопотал он, то опять бросаясь во все стороны, то вдруг принимаясь усаживать Раскольникова, - время терпит, время терпит-с, и всё это одни пустяки-с! Я, напротив, так рад, что вы наконец-то к нам прибыли... Я как гостя вас принимаю. А за этот смех проклятый вы, батюшка Родион Романович, меня извините. Родион Романович? Ведь так, кажется, вас по батюшке-то?.. Нервный человек-с, рассмешили вы меня очень остротою вашего замечания; иной раз, право, затрясусь, как гуммиластик, да этак на полчаса... Смешлив-с. По комплекции моей даже паралича боюсь. Да садитесь же, что вы?.. Пожалуйста, батюшка, а то подумаю, что вы рассердились...

Раскольников молчал, слушал и наблюдал, всё еще гневно нахмурившись. Он, впрочем, сел, но не выпуская из рук фуражки.

— Я вам одну вещь, батюшка Родион Романович, скажу про себя, так сказать в объяснение характеристики, - продолжал, суетясь по комнате, Порфирий Петрович и по-прежнему как бы избегая встретиться глазами с своим гостем. - Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и... и... и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, - коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся. У всех есть тема для разговора, у дам, например... у светских, например, людей высшего тона, всегда есть разговорная тема, c'est de rigueur [так уж заведено (франц.).], а среднего рода люди, как мы, - все конфузливы и неразговорчивы... мыслящие то есть. Отчего это, батюшка, происходит-с? Интересов общественных, что ли, нет-с али честны уж мы очень и друг друга обманывать не желаем, не знаю-с. А? Как вы думаете? Да фуражечку-то отложите-с, точно уйти сейчас собираетесь, право, неловко смотреть... Я, напротив, так рад-с...

Раскольников положил фуражку, продолжая молчать и серьезно, нахмуренно вслушиваться в пустую и сбивчивую болтовню Порфирия. «Да что он в самом деле, что ли, хочет внимание мое развлечь глупою своею болтовней?»

— Кофеем вас не прошу-с, не место; но минуток пять времени почему не посидеть с приятелем, для развлечения, - не умолкая сыпал Порфирий, - и знаете-с, все эти служебные обязанности... да вы, батюшка, не обижайтесь, что я вот всё хожу-с, взад да вперед; извините, батюшка, обидеть вас уж очень боюсь, а моцион так мне просто необходим-с. Всё сижу и уж так рад походить минут пять... геморрой-с... всё гимнастикой собираюсь лечиться; там, говорят, статские, действительные статские и даже тайные советники охотно через веревочку прыгают-с; вон оно как, наука-то, в нашем веке-с... так-с... А насчет этих здешних обязанностей, допросов и всей этой формалистики... вот вы, батюшка, сейчас упомянуть изволили сами о допросах-с... так, знаете, действительно, батюшка Родион Романович, эти допросы иной раз самого допросчика больше, чем допрашиваемого, с толку сбивают... Об этом вы, батюшка, с совершенною справедливостью и остроумием сейчас заметить изволили. (Раскольников не замечал ничего подобного). Запутаешься-с! Право, запутаешься! И всё-то одно и то же, всё-то одно и то же, как барабан! Вон реформа идет129, и мы хоть в названии-то будем переименованы, хе-хе-хе! А уж про приемы-то наши юридические - как остроумно изволили выразиться - так уж совершенно вполне с вами согласен-с. Ну кто же, скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе-хе-хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему, хе-хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел... хе-хе! Иронический же вы человек. Ну, не буду! Ах да, кстати, одно словцо другое зовет, одна мысль другую вызывает, - вот вы о форме тоже давеча изволили упомянуть, насчет, знаете, допросика-то-с... Да что ж по форме! Форма, знаете, во многих случаях, вздор-с. Иной раз только по-дружески поговоришь, ан и выгоднее. Форма никогда не уйдет, в этом позвольте мне вас успокоить-с; да и что такое в сущности форма, я вас спрошу? Формой нельзя на всяком шагу стеснять следователя. Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в своем роде-с или вроде того... хе-хе-хе!..

Порфирий Петрович перевел на минутку дух. Он так и сыпал, не уставая, то бессмысленно пустые фразы, то вдруг пропускал какие-то загадочные словечки и тотчас же опять сбивался на бессмыслицу. По комнате он уже почти бегал, всё быстрей и быстрей передвигая свои жирные ножки, всё смотря в землю, засунув правую руку за спину, а левою беспрерывно помахивая и выделывая разные жесты, каждый раз удивительно не подходившие к его словам. Раскольников вдруг заметил, что, бегая по комнате, он раза два точно как будто останавливался подле дверей, на одно мгновение, и как будто прислушивался... «Ждет он, что ли, чего-нибудь?»

— А это вы, действительно, совершенно правы-с, - опять подхватил Порфирий, весело, с необыкновенным простодушием смотря на Раскольникова (отчего тот так и вздрогнул и мигом приготовился), - действительно, правы-с, что над формами-то юридическими с таким остроумием изволили посмеяться, хе-хе! Уж эти (некоторые, конечно) глубокомысленно-психологические приемы-то наши крайне смешны-с, да, пожалуй, и бесполезны-с, в случае если формой-то очень стеснены-с. Да-с... опять-таки я про форму: ну, признавай или, лучше сказать, подозревай я кого-нибудь того, другого, третьего, так сказать, за преступника-с, по какому-нибудь дельцу, мне порученному... Вы ведь в юристы готовитесь, Родион Романович?

— Да, готовился...

— Ну, так вот вам, так сказать, и примерчик на будущее, - то есть не подумайте, чтоб я вас учить осмелился: эвона ведь вы какие статьи о преступлениях печатаете! Нет-с, а так, в виде факта, примерчик осмелюсь представить, - так вот считай я, например, того, другого, третьего за преступника, ну зачем, спрошу, буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы я и улики против него имел-с? Иного я и обязан, например, заарестовать поскорее, а другой ведь не такого характера, право-с; так отчего ж бы и не дать ему погулять по городу, хе-хе-с! Нет, вы, я вижу, не совсем понимаете, так я вам пояснее изображу-с: посади я его, например, слишком рано, так ведь этим я ему, пожалуй, нравственную, так сказать, опору придам, хе-хе! Вы смеетесь? (Раскольников и не думал смеяться: он сидел стиснув губы, не спуская своего воспаленного взгляда с глаз Порфирия Петровича). А между тем ведь это так-с, с иным субъектом особенно, потому люди многоразличны-с, и над всем одна практика-с. Вы вот изволите теперича говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то, батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь, стало быть, слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую уличку достать, чтоб на дважды два - четыре походило! На прямое и бесспорное доказательство походило бы! А ведь засади его не вовремя, - хотя бы я был и уверен, что это он, - так ведь я, пожалуй, сам у себя средства отниму к дальнейшему его обличению, а почему? А потому что я ему, так сказать, определенное положение дам, так сказать, психологически его определю и успокою, вот он и уйдет от меня в свою скорлупу: поймет наконец, что он арестант. Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы130, умные-то люди ух как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь; а как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает131, так куды, говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности на два месяца, значит, дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут! Опять смеетесь, опять не верите? Оно, конечно, правы и вы. Правы-с, правы-с! Это всё частные случаи, согласен с вами; представленный случай, действительно, частный-с! Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление, как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с. Прекомические иногда случаи случаются в этом роде-с. Да оставь я иного-то господина совсем одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что я всё знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, - оно и приятно-с. Это и с мужиком сиволапым может произойти, а уж с нашим братом, современно умным человеком, да еще в известную сторону развитым, и подавно! Потому, голубчик, что весьма важная штука понять, в которую сторону развит человек. А нервы-то-с, нервы-то-с, вы их-то так и забыли-с! Ведь всё это ныне больное, да худое, да раздраженное!.. А желчи-то, желчи в них во всех сколько! Да ведь это, я вам скажу, при случае своего рода рудник-с! И какое мне в том беспокойство, что он несвязанный ходит по городу! Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть; я ведь и без того знаю, что он моя жертвочка и никуда не убежит от меня! Да и куда ему убежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит, а не он, тем паче, что я слежу, да и меры принял. В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе! Но это всё вздор и наружное. Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то; не по этому одному он не убежит от меня, что некуда убежать: он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он всё будет, всё будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. Мало того: сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух, приготовит, - лишь дай я ему только антракт подлиннее... И всё будет, всё будет около меня же круги давать, всё суживая да суживая радиус, - и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?

Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, всё с тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.

«Урок хорош! - думал он, холодея. - Это даже уж и не кошка с мышью, как вчера было. И не силу же он свою мне бесполезно выказывает и... подсказывает: он гораздо умнее для этого! Тут цель другая, какая же? Эй, вздор, брат, пугаешь ты меня и хитришь! Нет у тебя доказательств, и не существует вчерашний человек! А ты просто с толку сбить хочешь, раздражить меня хочешь преждевременно, да в этом состоянии и прихлопнуть, только врешь, оборвешься, оборвешься! Но зачем же, зачем же до такой степени мне подсказывать?.. На больные, что ли, нервы мои рассчитываем?.. Нет, брат, врешь, оборвешься, хотя ты что-то и приготовил... Ну, вот и посмотрим, что такое ты там приготовил».

И он скрепился изо всех сил, приготовляясь к страшной и неведомой катастрофе. По временам ему хотелось кинуться и тут же на месте задушить Порфирия. Он, еще входя сюда, этой злобы боялся. Он чувствовал, что пересохли его губы, сердце колотится, пена запеклась на губах. Но он все-таки решился молчать и не промолвить слова до времени. Он понял, что это самая лучшая тактика в его положении, потому что не только он не проговорится, но, напротив, раздражит молчанием самого врага, и, пожалуй, еще тот ему же проговорится. По крайней мере, он на это надеялся.

— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете всё, что я вам шуточки невинные подвожу, - подхватил Порфирий, всё более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить по комнате, - оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; но я вам вот что скажу, и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи. Игривая острота ума и отвлеченные доводы рассудка вас соблазняют-с. И это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат, например, насколько то есть я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, всё остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией132, хе-хе-хе! Вижу, вижу, батюшка, Родион Романович, смеетесь вы надо мною, что я, такой статский человек, всё из военной истории примерчики подбираю. Да что делать, слабость, люблю военное дело, и уж так люблю я читать все эти военные реляции133... решительно я моей карьерой манкировал. Мне бы в военной служить-с, право-с. Наполеоном-то, может быть, и не сделался бы, ну а майором бы был-с, хе-хе-хе! Ну-с, так я вам теперь, родимый мой, всю подробную правду скажу насчет того то есть частного случая-то: действительность и натура, сударь вы мой, есть важная вещь, и ух как иногда самый прозорливейший расчет подсекают! Эй, послушайте старика, серьезно говорю, Родион Романович (говоря это, едва ли тридцатипятилетний Порфирий Петрович действительно как будто вдруг весь состарился: даже голос его изменился, и как-то весь он скрючился), - к тому же я человек откровенный-с... Откровенный я человек или нет? Как по-вашему? Уж кажется, что вполне: этакие-то вещи вам задаром сообщаю, да еще награждения за это не требую, хе-хе! Ну, так вот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с; это, так сказать, краса природы и утешение жизни, и уж какие, кажется, фокусы может оно задавать, так что где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькому следователю, который притом и сам своей фантазией увлечен, как и всегда бывает, потому тоже ведь человек-с! Да натура-то бедненького следователя выручает-с, вот беда! А об этом и не подумает увлекающаяся остроумием молодежь, «шагающая через все препятствия» (как вы остроумнейшим и хитрейшим образом изволили выразиться). Он-то, положим, и солжет, то есть человек-то-с, частный-то случай-с, incognito-то-с, и солжет отлично, наихитрейшим манером; тут бы, кажется, и триумф, и наслаждайся плодами своего остроумия, а он - хлоп! да в самом-то интересном, в самом скандалезнейшем месте и упадет в обморок. Оно, положим, болезнь, духота тоже иной раз в комнатах бывает, да все-таки-с! Все-таки мысль подал! Солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать. Вон оно, коварство-то где-с! Другой раз, увлекаясь игривостию своего остроумия, начнет дурачить подозревающего его человека, побледнеет как бы нарочно, как бы в игре, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком уж на правду похоже, ан и опять подал мысль! Хоть и надует с первого раза, да за ночь-то тот и надумается, коли сам малый не промах. Да ведь на каждом шагу этак-то-с! Да чего: сам вперед начнет забегать, соваться начнет, куда и не спрашивают, заговаривать начнет беспрерывно о том, о чем бы надо, напротив, молчать, различные аллегории начнет подпускать, хе-хе! Сам придет и спрашивать начнет: зачем-де меня долго не берут? хе-хе-хе! И это ведь с самым остроумнейшим человеком может случиться, с психологом и литератором-с! Зеркало натура, зеркало-с, самое прозрачное-с! Смотри в него и любуйся, вот что-с! Да что это вы так побледнели, Родион Романович, не душно ли вам, не растворить ли окошечко?

— О, не беспокойтесь, пожалуйста, - вскричал Раскольников и вдруг захохотал, - пожалуйста, не беспокойтесь!

Порфирий остановился против него, подождал и вдруг сам захохотал, вслед за ним. Раскольников встал с дивана, вдруг резко прекратив свой, совершенно припадочный, смех.

— Порфирий Петрович! - проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, - я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны объявляю вам, что всё это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.

Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, и сдержанный до сих пор голос зазвучал.

— Не позволю-с! - крикнул он вдруг, изо всей силы стукнув кулаком по столу, - слышите вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!

— Ах, господи, да что это опять! - вскрикнул, по-видимому в совершенном испуге, Порфирий Петрович, - батюшка! Родион Романович! Родименький! Отец! Да что с вами?

— Не позволю! - крикнул было другой раз Раскольников.

— Батюшка, потише! Ведь услышат, придут! Ну что тогда мы им скажем, подумайте! - прошептал в ужасе Порфирий Петрович, приближая свое лицо к самому лицу Раскольникова.

— Не позволю, не позволю! - машинально повторил Раскольников, но тоже вдруг совершенным шепотом.

Порфирий быстро отвернулся и побежал отворить окно.

— Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы вам, голубчик, испить, ведь это припадок-с! - И он бросился было к дверям приказать воды, но тут же в углу, кстати, нашелся графин с водой.

— Батюшка, испейте, - шептал он, бросаясь к нему с графином, - авось поможет... - Испуг и самое участие Порфирия Петровича были до того натуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством стал его рассматривать. Воды, впрочем, он не принял.

— Родион Романович! миленький! да вы этак себя с ума сведете, уверяю вас, э-эх! А-ах! Выпейте-ка! Да выпейте хоть немножечко!

Он-таки заставил его взять стакан с водой в руки. Тот машинально поднес было его к губам, но, опомнившись, с отвращением поставил на стол.

— Да-с, припадочек у нас был-с! Этак вы опять, голубчик, прежнюю болезнь себе возвратите, - закудахтал с дружественным участием Порфирий Петрович, впрочем, всё еще с каким-то растерявшимся видом. - Господи! Да как же этак себя не беречь? Вот и Дмитрий Прокофьич ко мне вчера приходил, - согласен, согласен-с, у меня характер язвительный, скверный, а они вот что из этого вывели!.. Господи! Пришел вчера, после вас, мы обедали, говорил-говорил, я только руки расставил; ну, думаю... ах ты, господи! От вас, что ли, он приходил? Да садитесь же, батюшка, присядьте ради Христа!

— Нет, не от меня! Но я знал, что он к вам пошел и зачем пошел, - резко ответил Раскольников.

— Знали?

— Знал. Ну что же из этого?

— Да то же, батюшка, Родион Романович, что я не такие еще ваши подвиги знаю; обо всем известен-с! Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую ночь, когда смерклось, да в колокольчик стали звонить, да про кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили. Ведь я понимаю настроение-то ваше душевное, тогдашнее-то... да ведь все-таки этак вы себя просто с ума сведете, ей-богу-с! Закружитесь! Негодование-то в вас уж очень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, сперва от судьбы, а потом от квартальных, вот вы и мечетесь туда и сюда, чтобы, так сказать, поскорее заговорить всех заставить и тем всё разом покончить, потому что надоели вам эти глупости, и все подозрения эти. Ведь так? Угадал-с настроение-то?.. Только вы этак не только себя, да и Разумихина у меня закружите; ведь слишком уж он добрый человек для этого, сами знаете. У вас-то болезнь, а у него добродетель, болезнь-то и выходит к нему прилипчивая... Я вам, батюшка, вот когда успокоитесь, расскажу... да садитесь же, батюшка, ради Христа! Пожалуйста, отдохните, лица на вас нет; да присядьте же.

Раскольников сел; дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? - подумалось ему вдруг, - и сам же мне и рассказывает!»

— Да-с, был такой почти точно случай, психологический, в судебной практике нашей-с, болезненный такой случай-с, - продолжал скороговоркой Порфирий. - Тоже наклепал один на себя убийство-с, да еще как наклепал-то: целую галлюсинацию подвел, факты представил, обстоятельства рассказал, спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Да правительствующий сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был оправдан и под призрение отдан. Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма, ай-ай-ай! Да этак что же, батюшка? Этак можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения нервы свои раздражать являются, по ночам в колокольчики ходить звонить да про кровь расспрашивать! Эту ведь я психологию-то изучал всю на практике-с. Этак ведь иногда человека из окна али с колокольни соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное. Тоже и колокольчики-с... Болезнь, Родион Романович, болезнь! Болезнию своей пренебрегать слишком начали-с. Посоветовались бы вы с опытным медиком, а то что у вас этот толстый-то!.. Бред у вас! Это всё у вас просто в бреду одном делается!..

На мгновение всё так и завертелось кругом Раскольникова.

«Неужели, неужели, - мелькало в нем, - он лжет и теперь? Невозможно, невозможно!» - отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее, до какой степени бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что от бешенства с ума сойти может.

— Это было не в бреду, это было наяву! - вскричал он, напрягая все силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. - Наяву, наяву! Слышите ли?

— Да, понимаю и слышу-с! Вы и вчера говорили, что не в бреду, особенно даже напирали, что не в бреду! Всё, что вы можете сказать, понимаю-с! Э-эх!.. Да послушайте же, Родион Романович, благодетель вы мой, ну вот хоть бы это-то обстоятельство. Ведь вот будь вы действительно, на самом-то деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы всё это делали, а, напротив, в полной памяти? Да еще особенно напирать, с упорством таким, особенным, напирать, - ну могло ли быть, ну могло ли быть это, помилуйте? Да ведь совершенно же напротив, по-моему. Ведь если б вы за собой что-либо чувствовали, так вам именно следовало бы напирать: что непременно, дескать, в бреду! Так ли? Ведь так?

Что-то лукавое послышалось в этом вопросе. Раскольников отшатнулся к самой спинке дивана от наклонившегося к нему Порфирия и молча, в упор, в недоумении его рассматривал.

— Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть, от себя ли он вчера приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именно должно бы говорить, что от себя приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А ведь вот вы не скрываете же! Вы именно упираете на то, что с вашего наущения!

Раскольников никогда не упирал на это. Холод прошел по спине его.

— Вы всё лжете, - проговорил он медленно и слабо, и искривившимися в болезненную улыбку губами, - вы мне опять хотите показать, что всю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, - говорил он, сам почти чувствуя, что уже не взвешивает как должно слов, - запугать меня хотите... или просто смеетесь надо мной...

Он продолжал в упор смотреть на него, говоря это, и вдруг опять беспредельная злоба блеснула в глазах его.

— Лжете вы всё! - вскричал он. - вы сами отлично знаете, что самая лучшая увертка преступнику по возможности не скрывать, чего можно не скрыть. Не верю я вам!

— Экой же вы вертун! - захихикал Порфирий, - да с вами, батюшка, и не сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так не верите мне? А я вам скажу, что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я сделаю, что поверите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра вам желаю.

Губы Раскольникова задрожали.

— Да-с, желаю-с, окончательно вам скажу-с, - продолжал он, слегка, дружески, взявши за руку Раскольникова, немного повыше локтя, - окончательно скажу-с; наблюдайте вашу болезнь. К тому же вот к вам и фамилия теперь приехала; об ней-то попомните. Покоить вам и нежить их следует, а вы их только пугаете...

— Какое вам дело? Почем это вы знаете? К чему так интересуетесь? Вы следите, стало быть, за мной и хотите мне это показать?

— Батюшка! Да ведь от вас же, от вас же самих всё узнал! Вы и не замечаете, что, в волнении своем, всё вперед сами высказываете и мне, и другим. От господина Разумихина, Дмитрия Прокофьича, тоже вчера много интересных подробностей узнал. Нет-с, вот вы меня прервали, а я скажу, что через мнительность вашу, при всем остроумии вашем, вы даже здравый взгляд на вещи изволили потерять. Ну вот, например, хоть на ту же опять тему, насчет колокольчиков-то: да этакую-то драгоценность, этакой факт (целый ведь факт-с!) я вам так, с руками и с ногами, и выдал, я-то, следователь! И вы ничего в этом не видите? Да подозревай я вас хоть немножко, так ли следовало мне поступить? Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить подозрения ваши, и виду не подать, что я об этом факте уже известен; отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: «А что, дескать, сударь, изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да чуть ли еще и не в одиннадцать? А зачем в колокольник звонили? А зачем про кровь расспрашивали? А зачем дворников сбивали и в часть, к квартальному поручику, подзывали?» Вот как бы следовало мне поступить, если б я хоть капельку на вас подозрения имел. Следовало бы по всей форме от вас показание-то отобрать, обыск сделать, да, пожалуй, еще вас и заарестовать... Стало быть, я на вас не питаю подозрений, коли иначе поступил! А вы здравый взгляд потеряли, да и не видите ничего, повторяю-с!

Раскольников вздрогнул всем телом, так что Порфирий Петрович слишком ясно заметил это.

— Лжете вы всё! - вскричал он, - я не знаю ваших целей, но вы всё лжете... Давеча вы не в этом смысле говорили, и ошибиться нельзя мне... Вы лжете!

— Я лгу? - подхватил Порфирий, по-видимому горячась, но сохраняя самый веселый и насмешливый вид и, кажется, нимало не тревожась тем, какое мнение имеет о нем господин Раскольников. - Я лгу?.. Ну а как я с вами давеча поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства к защите, сам же вам всю эту психологию подводя: «Болезнь, дескать, бред, разобижен был; меланхолия да квартальные», и всё это прочее? А? хе-хе-хе! Хотя оно, впрочем, - кстати скажу, - все эти психологические средства к защите, отговорки да увертки, крайне несостоятельны, да и о двух концах: «Болезнь, дескать, бред, грезы, мерещилось, не помню», всё это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду всё такие именно грезы мерещутся, а не прочие? Могли ведь быть и прочие-с? Так ли? Хе-хе-хе-хе!

Раскольников гордо и с презрением посмотрел на него.

— Одним словом, - настойчиво и громко сказал он, вставая и немного оттолкнув при этом Порфирия, - одним словом, я хочу знать: признаете ли вы меня окончательно свободным от подозрений или нет? Говорите, Порфирий Петрович, говорите положительно и окончательно, и скорее, сейчас!

— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, - вскричал Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. - Да и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? хе-хе-хе!

— Повторяю вам, - вскричал в ярости Раскольников, - что не могу дольше переносить...

— Чего-с? Неизвестности-то? - перебил Порфирий.

— Не язвите меня! Я не хочу!.. Говорю вам, что не хочу!.. Не могу и не хочу!.. Слышите! Слышите! - крикнул он, стукнув опять кулаком по столу.

— Да тише же, тише! Ведь услышат! Серьезно предупреждаю: поберегите себя. Я не шучу-с! - проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности. Но это было только на мгновение. Озадаченный было Раскольников вдруг впал в настоящее исступление; но странно: он опять послушался приказания говорить тише, хотя и был в самом сильном пароксизме бешенства.

— Я не дам себя мучить! - зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с ненавистию мгновенно сознавая в себе, что не может не подчиниться приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, - арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Не смейте...

— Да не беспокойтесь же о форме, - перебил Порфирий, с прежнею лукавою усмешкой и как бы даже с наслаждением любуясь Раскольниковым, - я вас, батюшка, пригласил теперь по-домашнему, совершенно этак по-дружески!

— Не хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?

Он схватил фуражку и пошел к дверям.

— А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть? - захихикал Порфирий, опять схватывая его немного повыше локтя и останавливая у дверей. Он, видимо, становился все веселее и игривее, что окончательно выводило из себя Раскольникова.

— Какой сюрпризик? что такое? - спросил он, вдруг останавливаясь и с испугом смотря на Порфирия.

— Сюрпризик-с, вот тут, за дверью у меня сидит, хе-хе-хе! (Он указал пальцем на запертую дверь в перегородке, которая вела в казенную квартиру его). - Я и на замок припер, чтобы не убежал.

— Что такое? где? что?.. - Раскольников подошел было к двери и хотел отворить, но она была заперта.

— Заперта-с, вот и ключ!

И в самом деле, он показал ему ключ, вынув из кармана.

— Лжешь ты всё! - завопил Раскольников, уже не удерживаясь, - лжешь, полишинель проклятый! - и бросился на ретировавшегося к дверям, но нисколько не струсившего Порфирия.

— Я всё, всё понимаю! - подскочил он к нему. - Ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал...

— Да уж больше и нельзя себя выдать, батюшка, Родион Романыч. Ведь вы в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!

— Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я всё понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами... Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!

— Ну какие тут депутаты-с, батюшка! Вообразится же человеку! Да этак по форме и действовать-то нельзя, как вы говорите, дела вы, родимый, не знаете... А форма не уйдет-с, сами увидите!.. - бормотал Порфирий, прислушиваясь к дверям.

Действительно, в это время у самых дверей в другой комнате послышался как бы шум.

— А, идут! - вскричал Раскольников, - ты за ними послал!.. Ты их ждал! Ты рассчитал... Ну, подавай сюда всех: депутатов, свидетелей, чего хочешь... давай! Я готов! готов!..

Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, при обыкновенном ходе вещей, что уже, конечно, ни Раскольников, ни Порфирий Петрович на такую развязку и не могли рассчитывать.

VI

Потом, при воспоминании об этой минуте, Раскольникову представлялось всё в таком виде.

Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного приотворилась.

— Что такое? - крикнул с досадой Порфирий Петрович. - Ведь я предупредил...

На мгновение ответа не было, но видно было, что за дверью находилось несколько человек и как будто кого-то отталкивали.

— Да что там такое? - встревоженно повторил Порфирий Петрович.

— Арестанта привели, Николая, - послышался чей-то голос.

— Не надо! Прочь! Подождать!.. Зачем он сюда залез! Что за беспорядок! - закричал Порфирий, бросаясь к дверям.

— Да он... - начал было опять тот же голос и вдруг осекся.

Секунды две не более происходила настоящая борьба; потом вдруг как бы кто-то кого-то с силою оттолкнул, и вслед за тем какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет Порфирия Петровича.

Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.

Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый, с волосами, обстриженными в кружок, с тонкими, как бы сухими чертами лица. Неожиданно оттолкнутый им человек первый бросился было за ним в комнату и успел схватить его за плечо: это был конвойный; но Николай дернул руку и вырвался от него еще раз.

В дверях затолпилось несколько любопытных. Иные из них порывались войти. Всё описанное произошло почти в одно мгновение.

— Прочь, рано еще! Подожди, пока позовут!.. Зачем его раньше привели? - бормотал в крайней досаде, как бы сбитый с толку Порфирий Петрович. Но Николай вдруг стал на колени.

— Чего ты? - крикнул Порфирий в изумлении.

— Виноват! Мой грех! Я убивец! - вдруг произнес Николай, как будто несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.

Секунд десять продолжалось молчание, точно столбняк нашел на всех; даже конвойный отшатнулся и уже не подходил к Николаю, а отретировался машинально к дверям и стал неподвижно.

— Что такое? - вскричал Порфирий Петрович, выходя из мгновенного оцепенения.

— Я... убивец... - повторил Николай, помолчав капельку.

— Как... ты... Как... Кого ты убил?

Порфирий Петрович, видимо, потерялся.

Николай опять помолчал капельку.

— Алену Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, я... убил... топором. Омрачение нашло... - прибавил он вдруг и опять замолчал. Он всё стоял на коленях.

Порфирий Петрович несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных свидетелей. Те мигом скрылись, и дверь притворилась. Затем он поглядел на стоявшего в углу Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился было к нему, но вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас же свой взгляд на Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как бы увлеченный, опять набросился на Николая.

— Ты мне что с своим омрачением-то вперед забегаешь? - крикнул он на него почти со злобой. - Я тебя еще не спрашивал: находило или нет на тебя омрачение.. говори: ты убил?

— Я убивец... показание сдаю... - произнес Николай.

— Э-эх! Чем ты убил?

— Топором. Припас.

— Эх, спешит! Один?

Николай не понял вопроса.

— Один убил?

— Один. А Митька неповинен и всему тому непричастен.

— Да не спеши с Митькой-то! Э-эх!

— Как же ты, ну, как же ты с лестницы-то тогда сбежал? Ведь дворники вас обоих встретили?

— Это я для отводу... тогда... бежал с Митькой, - как бы заторопясь и заранее приготовившись, ответил Николай.

— Ну, так и есть! - злобно вскрикнул Порфирий, - не свои слова говорит! - пробормотал он как бы про себя и вдруг опять увидал Раскольникова.

Он, видимо, до того увлекся с Николаем, что на одно мгновение даже забыл о Раскольникове. Теперь он вдруг опомнился, даже смутился...

— Родион Романович, батюшка! Извините-с, - кинулся он к нему, - этак нельзя-с; пожалуйте-с... вам тут нечего... я и сам... видите, какие сюрпризы!.. пожалуйте-с!..

И, взяв его за руку, он показал ему на дверь.

— Вы, кажется, этого не ожидали? - проговорил Раскольников, конечно, ничего еще не понимавший ясно, но уже успевший сильно ободриться.

— Да и вы, батюшка, не ожидали. Ишь ручка-то как дрожит! хе-хе!

— Да и вы дрожите, Порфирий Петрович.

— И я дрожу-с; не ожидал-с!..

Они уже стояли в дверях. Порфирий нетерпеливо ждал, чтобы прошел Раскольников.

— А сюрпризик-то так и не покажете? - проговорил вдруг Раскольников.

— Говорит, а у самого еще зубки во рту один о другой колотятся, хе-хе! Иронический вы человек! Ну-с, до свидания-с.

— По-моему, так прощайте!

— Как бог приведет-с, как бог приведет-с! - пробормотал Порфирий с искривившеюся как-то улыбкой.

Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.

— Одно словцо-с, Родион Романович; там насчет всего этого прочего, как бог приведет, а все-таки по форме кой о чем придется спросить-с... так мы еще увидимся, так-с.

И Порфирий остановился перед ним с улыбкой.

— Так-с, - прибавил он еще раз.

Можно было предположить, что ему еще что-то хотелось сказать, но как-то не выговаривалось.

— А вы меня, Порфирий Петрович, извините насчет давешнего... я погорячился, - начал было совершенно уже ободрившийся, до неотразимого желания пофорсить, Раскольников.

— Ничего-с, ничего-с... - почти радостно подхватил Порфирий. - Я и сам-то-с... Ядовитый характер у меня, каюсь, каюсь! Да вот мы увидимся-с. Если бог приведет, так и очень, и очень увидимся-с!..

— И окончательно познаем друг друга? - подхватил Раскольников.

— И окончательно познаем друг друга, - поддакнул Порфирий Петрович и, прищурившись, весьма серьезно посмотрел на него. - Теперь на именины-с?

— На похороны-с.

— Да, бишь, на похороны! Здоровье-то свое берегите, здоровье-то-с...

— А уж я и не знаю, чего вам пожелать с своей стороны! - подхватил Раскольников, уже начинавший спускаться с лестницы, но вдруг опять оборачиваясь к Порфирию, - пожелал бы больших успехов, да ведь видите, какая ваша должность комическая!

— Почему же комическая-с? - тотчас навострил уши Порфирий Петрович, тоже повернувшийся было уйти.

— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «Ты убийца, ты убийца...» - ну а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?

— Хе-хе-хе! А-таки заметили, что я сказал сейчас Николаю, что он «не свои слова говорит»?

— Как не заметить?

— Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Всё-то замечаете! Настоящий игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите... хе-хе! Это ведь у Гоголя, из писателей, говорят, эта черта была в высшей-то степени?

— Да, у Гоголя.

— Да-с, у Гоголя-с... до приятнейшего свидания-с.

— До приятнейшего свидания...

Раскольников прошел прямо домой. Он до того был сбит и спутан, что, уже придя домой и бросившись на диван, с четверть часа сидел, только отдыхая и стараясь хоть сколько-нибудь собраться с мыслями. Про Николая он и рассуждать не брался: он чувствовал, что поражен; что в признании Николая есть что-то необъяснимое, удивительное, чего теперь ему не понять ни за что. Но признание Николая был факт действительный. Последствия этого факта ему тотчас же стали ясны: ложь не могла не обнаружиться, и тогда примутся опять за него. Но, по крайней мере, до того времени он свободен и должен непременно что-нибудь для себя сделать, потому что опасность неминуемая.

Но, однако ж, в какой степени? Положение начало выясняться. Припоминая, вчерне, в общей связи, всю свою давешнюю сцену с Порфирием, он не мог еще раз не содрогнуться от ужаса. Конечно, он не знал еще всех целей Порфирия, не мог постигнуть всех давешних расчетов его. Но часть игры была обнаружена, и уж, конечно, никто лучше его не мог понять, как страшен был для него этот «ход» в игре Порфирия. Еще немного, и он мог выдать себя совершенно, уже фактически. Зная болезненность его характера и с первого взгляда верно схватив и проникнув его, Порфирий действовал хотя слишком решительно, но почти наверное. Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча слишком скомпрометировать, но до фактов все-таки еще не дошло; всё еще это только относительно. Но так ли, однако же, так ли он это всё теперь понимает? Не ошибается ли он? К какому именно результату клонил сегодня Порфирий? Действительно ли было у него что-нибудь приготовлено сегодня? Да и что именно? Действительно ли он ждал чего или нет? Как именно расстались бы они сегодня, если бы не подошла неожиданная катастрофа через Николая?

Порфирий почти всю игру свою показал; конечно, рискнул, но показал, и (всё казалось Раскольникову) если бы действительно у Порфирия было что-нибудь более, то он показал бы и то. Что такое этот «сюрприз»? Насмешка, что ли? Значило это что-нибудь или нет? Могло ли под этим скрываться хоть что-нибудь похожее на факт, на положительное обвинение? Вчерашний человек? Куда же он провалился? Где он был сегодня? Ведь если только есть что-нибудь у Порфирия положительного, то уж, конечно, оно в связи со вчерашним человеком...

Он сидел на диване, свесив вниз голову, облокотясь на колени и закрыв руками лицо. Нервная дрожь продолжалась еще во всем его теле. Наконец он встал, взял фуражку, подумал и направился к дверям.

Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере на сегодняшний день, он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там, сейчас, он увидит Соню.

Он остановился, подумал, и болезненная улыбка выдавилась на губах его.

— Сегодня! Сегодня! - повторил он про себя, - да, сегодня же! Так должно...

Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и тихо, и вдруг показалась фигура - вчерашнего человека из-под земли.

Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.

— Что вам? - спросил помертвевший Раскольников.

Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли, поклонился ему. По крайней мере тронул землю перстом правой руки.

— Что вы? - вскричал Раскольников.

— Виноват, - тихо произнес человек.

— В чем?

— В злобных мыслях.

Оба смотрели друг на друга.

— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может во хмелю, и дворников в квартал звали и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали...

— Кто приходил? - перебил Раскольников, мгновенно начиная припоминать.

— Я то есть, вас обидел.

— Так вы из того дома?

— Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али запамятовали? Мы и рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на дом работу берем... а паче всего обидно стало...

И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что кроме дворников там стояло тогда еще несколько человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся к нему...

Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас. Всего ужаснее было подумать, что он действительно чуть не погиб, чуть не погубил себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать. Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего, кроме этого бреда, никаких фактов, кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного. Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более являться, не должны, не должны!), то... то что же могут с ним сделать? Чем же могут его обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.

— Это вы сказали сегодня Порфирию... о том, что я приходил? - вскричал он, пораженный внезапною идеей.

— Какому Порфирию?

— Приставу следственных дел.

— Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.

— Сегодня?

— Перед вами за минуточку был. И всё слышал, всё, как он вас истязал.

— Где? Что? Когда?

— Да тут же, у него за перегородкой, всё время просидел.

— Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло случиться? Помилуйте!

— Видемши я, - начал мещанин, - что дворники с моих слов идти не хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать. А разузнамши вчера, сегодня пошел. Впервой пришел - его не было. Часом помедля пришел - не приняли, в третий пришел - допустили. Стал я ему докладывать всё, как было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы, говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с конвоем потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу говорить, а потом опять ко мне - и стал спрашивать и ругать. И много попрекал; а донес я ему обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали. И стал он тут опять бегать, и всё бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, - ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая, тут он меня, после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду...

— А Николая при тебе спрашивал?

— Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать начал.

Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись перстом пола.

— За оговор и за злобу мою простите.

— Бог простит, - ответил Раскольников, и как только произнес это, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и вышел из комнаты. «Всё о двух концах, теперь всё о двух концах», - твердил Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.

«Теперь мы еще поборемся», - с злобною усмешкой проговорил он, сходя с лестницы. Злоба же относилась к нему самому: он с презрением и стыдом вспоминал о своем «малодушии».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича объяснением с Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло свое отрезвляющее действие и на Петра Петровича. Он, к величайшей своей неприятности, принужден был мало-помалу принять за факт, совершившийся и невозвратимый, то, что вчера еще казалось ему происшествием почти фантастическим и хотя и сбывшимся, но все-таки как будто еще невозможным. Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце. Встав с постели, Петр Петрович тотчас же посмотрелся в зеркало. Он опасался, не разлилась ли в нем за ночь желчь? Однако с этой стороны всё было покамест благополучно, и, посмотрев на свой благородный, белый и немного ожиревший в последнее время облик, Петр Петрович даже на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать себе невесту где-нибудь в другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но саркастическую улыбку в молодом своем друге и сожителе Андрее Семеновиче Лебезятникове. Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же поставил ее молодому своему другу на счет. Он уже много успел поставить ему в последнее время на счет. Злоба его удвоилась, когда он вдруг сообразил, что не следовало бы сообщать вчера о вчерашних результатах Андрею Семеновичу. Это была вторая вчерашняя ошибка, сделанная им сгоряча, от излишней экспансивности, в раздражении... Затем, во всё это утро, как нарочно, следовала неприятность за неприятностию. Даже в сенате ждала его какая-то неудача по делу, о котором он там хлопотал. Особенно же раздражил его хозяин квартиры, нанятой им в видах скорой женитьбы и отделываемой на собственный счет: этот хозяин, какой-то разбогатевший немецкий ремесленник, ни за что не соглашался нарушить только что совершенный контракт и требовал полной прописанной в контракте неустойки, несмотря на то что Петр Петрович возвращал ему квартиру почти заново отделанную. Точно так же и в мебельном магазине ни за что не хотели возвратить ни одного рубля из задатка за купленную, но еще не перевезенную в квартиру мебель. «Не нарочно же мне жениться для мебели!» - скрежетал про себя Петр Петрович, и в то же время еще раз мелькнула в нем отчаянная надежда: «Да неужели же в самом деле всё это так безвозвратно пропало и кончилось? Неужели нельзя еще раз попытаться?» Мысль о Дунечке еще раз соблазнительно занозила его сердце. С мучением перенес он эту минуту, и уж, конечно, если бы можно было сейчас, одним только желанием, умертвить Раскольникова, то Петр Петрович немедленно произнес бы это желание.

«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсем не давал, - думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, - и с чего, черт возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я думал их в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за всё это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные, несессеры, сердолики, материи и на всю эту дрянь от Кнопа да из английского магазина134, так было бы дело почище и... покрепче! Не так бы легко мне теперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы за обязанность возвратить в случае отказа и подарки, и деньги; а возвращать-то было бы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала: как, дескать, так вдруг прогнать человека, который до сих пор был так щедр и довольно деликатен?.. Гм! Дал маху!» И, заскрежетав еще раз, Петр Петрович тут же назвал себя дураком - про себя, разумеется.

Придя к этому заключению, он вернулся домой вдвое злее и раздражительнее, чем вышел. Приготовления к поминкам в комнате Катерины Ивановны завлекли отчасти его любопытство. Он кой-что и вчера еще слышал об этих поминках; даже помнилось, как будто и его приглашали; но за собственными хлопотами он всё это остальное пропустил без внимания. Поспешив осведомиться у госпожи Липпевехзель, хлопотавшей в отсутствие Катерины Ивановны (находившейся на кладбище) около накрывавшегося стола, он узнал, что поминки будут торжественные, что приглашены почти все жильцы, из них даже и незнакомые покойному, что приглашен даже Андрей Семенович Лебезятников, несмотря на бывшую его ссору с Катериной Ивановной, и, наконец, он сам, Петр Петрович, не только приглашен, но даже с большим нетерпением ожидается, так как он почти самый важный гость из всех жильцов. Сама Амалия Ивановна приглашена была тоже с большим почетом, несмотря на все бывшие неприятности, а потому хозяйничала и хлопотала теперь, почти чувствуя от этого наслаждение, а сверх того была вся разодета хоть и в траур, но во всё новое, в шелковое, в пух и прах, и гордилась этим. Все эти факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль, и он прошел в свою комнату, то есть в комнату Андрея Семеновича Лебезятникова, в некоторой задумчивости. Дело в том, что он узнал тоже, что в числе приглашенных находится и Раскольников.

Андрей Семенович сидел почему-то всё это утро дома. С этим господином у Петра Петровича установились какие-то странные, впрочем, отчасти и естественные отношения: Петр Петрович презирал и ненавидел его даже сверх меры, почти с того самого дня, как у него поселился, но в то же время как будто несколько опасался его. Он остановился у него по приезде в Петербург не из одной только скаредной экономии, хотя это и было почти главною причиной, но была тут и другая причина. Еще в провинции слышал он об Андрее Семеновиче, своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых молодых прогрессистов и даже как об играющем значительную роль в иных любопытных и баснословных кружках. Это поразило Петра Петровича. Вот эти-то мощные, всезнающие, всех презирающие и всех обличающие кружки уже давно пугали Петра Петровича каким-то особенным страхом, совершенно, впрочем, неопределенным. Уж конечно, сам он, да еще в провинции, не мог ни о чем в этом роде составить себе, хотя приблизительно, точное понятие. Слышал он, как и все, что существуют, особенно в Петербурге, какие-то прогрессисты, нигилисты, обличители и проч., и проч., но, подобно многим, преувеличивал и искажал смысл и значение этих названий до нелепого. Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург. В этом отношении он был, как говорится, испуган, как бывают иногда испуганы маленькие дети. Несколько лет тому назад в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он встретил два случая жестоко обличенных губернских довольно значительных лиц, за которых он дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали. Один случай кончился для обличенного лица как-то особенно скандально, а другой чуть-чуть было не кончился даже и весьма хлопотливо. Вот почему Петр Петрович положил, по приезде в Петербург, немедленно разузнать, в чем дело, и если надо, то на всякий случай забежать вперед и заискать у «молодых поколений наших». В этом случае " надеялся он на Андрея Семеновича и при посещении, например, Раскольникова уже научился кое-как округлять известные фразы с чужого голоса...

Конечно, он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче чрезвычайно пошленького и простоватого человека. Но это нисколько не разуверило и не ободрило Петра Петровича. Если бы даже он уверился, что и все прогрессисты такие же дурачки, то и тогда бы не утихло его беспокойство. Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так на него и накинулся) ему никакого не было дела. У него была своя собственная цель. Ему надо было только поскорей и немедленно разузнать: что и как тут случилось? В силе эти люди или не в силе? Есть ли чего бояться собственно ему, или нет? Обличат его, если он вот то-то предпримет, или не обличат? А если обличат, то за что именно, и за что собственно теперь обличают? Мало того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться135 и тут же их поднадуть, если они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например, что-нибудь подустроить в своей карьере именно через их же посредство? Одним словом, предстояли сотни вопросов.

Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный человечек, малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в виде котлет, которыми он очень гордился. Сверх того, у него почти постоянно болели глаза. Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная, а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, - что, в сравнении с фигуркой его, почти всегда выходило смешно. У Амалии Ивановны он считался, впрочем, в числе довольно почетных жильцов, то есть не пьянствовал и за квартиру платил исправно. Несмотря на все эти качества, Андрей Семенович действительно был глуповат. Прикомандировался же он к прогрессу и к «молодым поколениям нашим» - по страсти. Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить всё, чему они же иногда самым искренним образом служат.

Впрочем, Лебезятников, несмотря даже на то, что был очень добренький, тоже начинал отчасти не терпеть своего сожителя и бывшего опекуна Петра Петровича. Сделалось это с обеих сторон как-то невзначай и взаимно. Как ни был простоват Андрей Семенович, но все-таки начал понемногу разглядывать, что Петр Петрович его надувает и втайне презирает и что «не такой совсем этот человек». Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина136, но Петр Петрович, особенно в последнее время, начал слушать как-то уж слишком саркастически, а в самое последнее время - так даже стал браниться. Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь с третьего голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается, и что уж куда ему быть обличителем! Кстати заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой "коммуны" где-нибудь в Мещанской улице137; или, например, не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих будущих детей и проч., и проч. - всё в этом роде. Петр Петрович, по обыкновению своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и допускал хвалить себя даже этак - до того приятна была ему всякая похвала.

Петр Петрович, разменявший для каких-то причин в это утро несколько пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток и серий. Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по комнате и делал сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже с пренебрежением. Петр Петрович ни за что бы, например, не поверил, что и действительно Андрей Семенович может смотреть на такие деньги равнодушно; Андрей же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом деле Петр Петрович может быть способен про него так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы между ними обоими разницу.

Он находил его в этот раз до небывалого раздражительным и невнимательным, несмотря на то, что он, Андрей Семенович, пустился было развивать перед ним свою любимую тему о заведении новой, особой «коммуны». Краткие возражения и замечания, вырывавшиеся у Петра Петровича в промежутках между чиканием костяшек на счетах, дышали самою явною и с намерением невежливою насмешкой. Но «гуманный» Андрей Семенович приписывал расположение духа Петра Петровича впечатлению вчерашнего разрыва с Дунечкой и горел желанием поскорее заговорить на эту тему: у него было кой-что сказать на этот счет прогрессивного и пропагандного, что могло бы утешить его почтенного друга и «несомненно» принести пользу его дальнейшему развитию.

— Какие это там поминки устраиваются у этой... у вдовы-то? - спросил вдруг Петр Петрович, перерывая Андрея Семеновича на самом интереснейшем месте.

— Будто не знаете; я ведь вчера же говорил с вами на эту же тему и развивал мысль обо всех этих обрядах... Да она ведь и вас тоже пригласила, я слышал. Вы сами с ней вчера говорили...

— Я никак не ждал, что эта нищая дура усадит на поминки все деньги, которые получила от этого другого дурака... Раскольникова. Даже подивился сейчас, проходя: такие там приготовления, вина!.. Позвано несколько человек - черт знает что такое! - продолжал Петр Петрович, расспрашивая и наводя на этот разговор как бы с какою-то целию. - Что? Вы говорите, что и меня приглашали? - вдруг прибавил он, поднимая голову. - Когда же это? Не помню-с. Впрочем, я не пойду. Что я там? Я вчера говорил только с нею, мимоходом, о возможности ей получить, как нищей вдове чиновника, годовой оклад, в виде единовременного пособия. Так уж не за это ли она меня приглашает? Хе-хе!

— Я тоже не намерен идти, - сказал Лебезятников.

— Еще бы! Собственноручно отколотили. Понятно, что совестно, хе-хе-хе!

— Кто отколотил? Кого? - вдруг всполошился и даже покраснел Лебезятников.

— Да вы-то, Катерину-то Ивановну, с месяц назад, что ли! Я ведь слышал-с, вчера-с... То-то вот они убеждения-то!.. Да и женский вопрос подгулял. Хе-хе-хе!

И Петр Петрович, как бы утешенный, принялся опять щелкать на счетах.

— Это всё вздор и клевета! - вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, - и совсем это не так было! Это было другое... Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями... Она мне весь бакенбард выщипала... Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия... По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.

— Хе-хе-хе! - продолжал злобно подсмеиваться Лужин.

— Это вы потому задираете, что сами рассержены и злитесь... А это вздор и совсем, совсем не касается женского вопроса! Вы не так понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство. Конечно, я рассудил потом, что такого вопроса, в сущности, быть не должно, потому что драки и быть не должно, и что случаи драки в будущем обществе немыслимы... и что странно, конечно, искать равенства в драке. Я не так глуп... хотя драка, впрочем, и есть... то есть после не будет, а теперь-то вот еще есть... тьфу! черт! С вами собьешься! Я не потому не пойду на поминки, что была эта неприятность. Я просто по принципу не пойду, чтобы не участвовать в гнусном предрассудке поминок, вот что! Впрочем, оно и можно бы было пойти, так только, чтобы посмеяться... Но жаль, что попов не будет. А то бы непременно пошел.

— То есть сесть за чужую хлеб-соль и тут же наплевать на нее, равномерно и на тех, которые вас пригласили. Так, что ли?

— Совсем не наплевать, а протестовать. Я с полезною целью. Я могу косвенно способствовать развитию и пропаганде. Всякий человек обязан развивать и пропагандировать и, может быть, чем резче, тем лучше. Я могу закинуть идею, зерно... Из этого зерна вырастет факт. Чем я их обижаю? Сперва обидятся, а потом сами увидят, что я им пользу принес. Вон у нас обвиняли было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда она вышла из семьи и... отдалась, то написала матери и отцу, что не хочет жить среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это было слишком грубо, с отцами-то, что можно было бы их пощадить, написать мягче. По-моему, всё это вздор, и совсем не нужно мягче, напротив, напротив, тут-то и протестовать. Вон Варенц семь лет с мужем прожила, двух детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива. Никогда не прощу вам, что вы меня обманывали, скрыв от меня, что существует другое устройство общества, посредством коммун. Я недавно всё это узнала от одного великодушного человека, которому и отдалась, и вместе с ним завожу коммуну. Говорю прямо, потому что считаю бесчестным вас обманывать. Оставайтесь как вам угодно. Не надейтесь вернуть меня, вы слишком опоздали. Желаю быть счастливым». Вот как пишутся подобного рода письма!

— А эта Теребьева, ведь это та самая, про которую вы тогда говорили, что в третьем гражданском браке состоит?

— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, всё это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так... Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!

— Чтоб удивить-то? Хе-хе! Ну, это пускай будет как вам угодно, - перебил Петр Петрович, - а вот что скажите-ка: ведь вы знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная, что про нее говорят, а?

— Что ж такое? По-моему, то есть по моему личному убеждению, это самое нормальное состояние женщины и есть. Почему же нет? То есть distinguons [будем различать (франц.).]. В нынешнем обществе оно, конечно, не совсем нормально, потому что вынужденное, а в будущем совершенно нормально, потому что свободное. Да и теперь она имела право: она страдала, а это был ее фонд, так сказать капитал, которым она имела полное право располагать. Разумеется, в будущем обществе фондов не надо будет; но ее роль будет обозначена в другом значении, обусловлена стройно и рационально. Что же касается до Софьи Семеновны лично, то в настоящее время я смотрю на ее действия как на энергический и олицетворенный протест против устройства общества и глубоко уважаю ее за это; даже радуюсь на нее глядя!

— А мне же рассказывали, что вы-то и выжили ее отсюда из нумеров!

Лебезятников даже рассвирепел.

— Это другая сплетня! - завопил он. - Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это всё Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест... Мне только протест и был нужен, да и сама по себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!

— В коммуну, что ль, звали?

— Вы всё смеетесь и очень неудачно, позвольте вам это заметить. Вы ничего не понимаете! В коммуне таких ролей нет. Коммуна и устраивается для того, чтобы таких ролей не было. В коммуне эта роль изменит всю теперешнюю свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь, при теперешних обстоятельствах, неестественно, то там станет совершенно естественно. Всё зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Всё от среды, а сам человек есть ничто. А с Софьей Семеновной я в ладах и теперь, что может вам послужить доказательством, что никогда она не считала меня своим врагом и обидчиком. Да! Я соблазняю ее теперь в коммуну, но только совсем, совсем на других основаниях! Чего вам смешно? Мы хотим завести свою коммуну, особенную, но только на более широких основаниях, чем прежние. Мы пошли дальше в своих убеждениях. Мы больше отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я бы с ним поспорил. А уж Белинского закатал бы! А покамест я продолжаю развивать Софью Семеновну. Это прекрасная, прекрасная натура!

— Ну, а прекрасною-то натурой и пользуетесь, а? Хе-хе!

— Нет, нет! О нет! Напротив!

— Ну, уж и напротив! Хе-хе-хе! Эк сказал!

— Да поверьте же! Да из-за каких причин я бы стал скрывать перед вами, скажите пожалуйста? Напротив, мне даже самому это странно: со мной она как-то усиленно, как-то боязливо целомудренна и стыдлива!

— И вы, разумеется, развиваете... хе-хе! доказываете ей, что все эти стыдливости вздор?..

— Совсем нет! Совсем нет! О, как вы грубо, как даже глупо - простите меня - понимаете слово: развитие! Н-ничего-то вы не понимаете! О боже, как вы еще... не готовы! Мы ищем свободы женщины, а у вас одно на уме... Обходя совершенно вопрос о целомудрии и о женской стыдливости, как о вещах самих по себе бесполезных и даже предрассудочных, я вполне, вполне допускаю ее целомудренность со мною, потому что в этом - вся ее воля, всё ее право. Разумеется, если б она мне сама сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству... я жду и надеюсь - и только!

— А вы подарите-ка ей лучше что-нибудь. Бьюсь об заклад, что об этом-то вот вы и не подумали.

— Н-ничего-то вы не понимаете, я вам сказал! Оно конечно, таково ее положение, но тут другой вопрос! совсем другой! Вы просто ее презираете. Видя факт, который по ошибке считаете достойным презрения, вы уже отказываете человеческому существу в гуманном на него взгляде. Вы еще не знаете, какая это натура! Мне только очень досадно, что она в последнее время как-то совсем перестала читать и уже не берет у меня больше книг. А прежде брала. Жаль тоже, что при всей своей энергии и решимости протестовать, - которую она уже раз доказала, - у ней всё еще как будто мало самостоятельности, так сказать, независимости, мало отрицания, чтобы совершенно оторваться от иных предрассудков и... глупостей. Несмотря на то, она отлично понимает иные вопросы. Она великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у ней руку138. Этот вопрос был у нас дебатирован, и я тотчас же ей передал. Об ассоциациях рабочих во Франции она тоже слушала внимательно139. Теперь я толкую ей вопрос свободного входа в комнаты в будущем обществе140.

— Это еще что такое?

— Дебатирован был в последнее время вопрос: имеет ли право член коммуны входить к другому члену в комнату, к мужчине или женщине, во всякое время... ну и решено, что имеет...

— Ну а как тот или та заняты в ту минуту необходимыми потребностями, хе-хе!

Андрей Семенович даже рассердился.

— А вы всё об этом, об этих проклятых «потребностях»! - вскричал он с ненавистью, - тьфу, как я злюсь и досадую, что, излагая систему, упомянул вам тогда преждевременно об этих проклятых потребностях! Черт возьми! Это камень преткновения для всех вам подобных, а пуще всего - поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем дело! И точно ведь правы! Точно ведь гордятся чем-то! Тьфу! Я несколько раз утверждал, что весь этот вопрос возможно излагать новичкам не иначе как в самом конце, когда уж он убежден в системе, когда уже развит и направлен человек. Да и что, скажите пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я, готов вычистить какие хотите помойные ямы! Тут даже нет никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и уже гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее141!

— И благороднее, благороднее, - хе-хе-хе!

— Что такое «благороднее»? Я не понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» - всё это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Всё, что полезно человечеству, то и благородно!

Я понимаю только одно слово: полезное!142 Хихикайте как вам угодно, а это так!

Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то всё еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.

— Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы и привязываетесь, - прорвался наконец Лебезятников, который, вообще говоря, несмотря на всю свою «независимость» и на все «протесты», как-то не смел оппонировать Петру Петровичу и вообще всё еще наблюдал перед ним какую-то привычную, с прежних лет, почтительность.

— А вы лучше вот что скажите-ка, - высокомерно и с досадой прервал Петр Петрович, - вы можете ли-с... или лучше сказать: действительно ли и на столько ли вы коротки с вышеупомянутою молодою особой, чтобы попросить ее теперь же, на минуту, сюда, в эту комнату? Кажется, они все уж там воротились, с кладбища-то... Я слышу, поднялась ходьба... Мне бы надо ее повидать-с, особу-то-с.

— Да вам зачем? - с удивлением спросил Лебезятников.

— А так-с, надо-с. Сегодня-завтра я отсюда съеду, а потому желал бы ей сообщить... Впрочем, будьте, пожалуй, и здесь, во время объяснения. Тем даже лучше. А то вы, пожалуй, и бог знает что подумаете.

— Я ровно ничего не подумаю... Я только так спросил, и если у вас есть дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам, будьте уверены, вам мешать не стану.

Действительно, минут через пять Лебезятников возвратился с Сонечкой. Та вошла в чрезвычайном удивлении и, по обыкновению своему, робея. Она всегда робела в подобных случаях и очень боялась новых лиц и новых знакомств, боялась и прежде, еще с детства, а теперь тем более... Петр Петрович встретил ее «ласково и вежливо», впрочем, с некоторым оттенком какой-то веселой фамильярности, приличной, впрочем, по мнению Петра Петровича, такому почтенному и солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в некотором смысле интересного существа. Он поспешил ее «ободрить» и посадил за стол напротив себя. Соня села, посмотрела кругом - на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более от него глаз, точно приковалась к нему. Лебезятников направился было к двери. Петр Петрович встал, знаком пригласил Соню сидеть и остановил Лебезятникова в дверях.

— Этот Раскольников там? Пришел он? - спросил он его шепотом.

— Раскольников? Там. А что? Да, там... Сейчас только вошел, я видел... А что?

— Ну, так я вас особенно попрошу остаться здесь, с нами, и не оставлять меня наедине с этой... девицей. Дело пустяшное, а выведут бог знает что. Я не хочу, чтобы Раскольников там передал... Понимаете, про что я говорю?

— А, понимаю, понимаю! - вдруг догадался Лебезятников. - Да, вы имеете право... Оно, конечно, по моему личному убеждению, вы далеко хватаете в ваших опасениях, но... вы все-таки имеете право. Извольте, я остаюсь. Я стану здесь у окна и не буду вам мешать... По-моему, вы имеете право...

Петр Петрович воротился на диван, уселся напротив Сони, внимательно посмотрел на нее и вдруг принял чрезвычайно солидный, даже несколько строгий вид: «Дескать, ты-то сама чего не подумай, сударыня». Соня смутилась окончательно.

— Во-первых, вы, пожалуйста, извините меня, Софья Семеновна, перед многоуважаемой вашей мамашей... Так ведь, кажется? Заместо матери приходится вам Катерина-то Ивановна? - начал Петр Петрович весьма солидно, но, впрочем, довольно ласково. Видно было, что он имеет самые дружественные намерения.

— Так точно-с, так-с; заместо матери-с, - торопливо и пугливо ответила Соня.

— Ну-с, так вот и извините меня перед нею, что я, по обстоятельствам независящим, принужден манкировать и не буду у вас на блинах... то есть на поминках, несмотря на милый зов вашей мамаши.

— Так-с; скажу-с; сейчас-с, - и Сонечка торопливо вскочила со стула.

— Еще не всё-с, - остановил ее Петр Петрович, улыбнувшись на ее простоватость и незнание приличий, - и мало вы меня знаете, любезнейшая Софья Семеновна, если подумали, что из-за этой маловажной, касающейся одного меня причины я бы стал беспокоить лично и призывать к себе такую особу, как вы. Цель у меня другая-с.

Соня торопливо села. Серые и радужные кредитки, не убранные со стола, опять замелькали в ее глазах, но она быстро отвела от них лицо и подняла его на Петра Петровича: ей вдруг показалось ужасно неприличным, особенно ей, глядеть на чужие деньги. Она уставилась было взглядом на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал в левой руке, а вместе с тем и на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем, который был на среднем пальце этой руки, - но вдруг и от него отвела глаза и, не зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру Петровичу. Помолчав еще солиднее, чем прежде, тот продолжал:

— Случилось мне вчера, мимоходом, перекинуть слова два с несчастною Катериной Ивановной. Двух слов достаточно было узнать, что она находится в состоянии - противоестественном, если только можно так выразиться...

— Да-с... в противоестественном-с, - торопясь поддакивала Соня.

— Или проще и понятнее сказать - в больном.

— Да-с, проще и понят... да-с, больна-с.

— Так-с. Так вот, по чувству гуманности и-и-и, так сказать, сострадания, я бы желал быть, с своей стороны, чем-нибудь полезным, предвидя неизбежно несчастную участь ее. Кажется, и всё беднейшее семейство это от вас одной теперь только и зависит.

— Позвольте спросить, - вдруг встала Соня, - вы ей что изволили говорить вчера о возможности пенсиона? Потому она еще вчера говорила мне, что вы взялись ей пенсион выхлопотать. Правда это-с?

— Отнюдь нет-с, и даже в некотором смысле нелепость. Я только намекнул о временном вспоможении вдове умершего на службе чиновника, - если только будет протекция, - но, кажется, ваш покойный родитель не только не выслужил срока, но даже и не служил совсем в последнее время. Одним словом, надежда хоть и могла бы быть, но весьма эфемерная, потому никаких, в сущности, прав на вспоможение, в сем случае, не существует, а даже напротив... А она уже и о пенсионе задумала, хе-хе-хе! Бойкая барыня!

— Да-с, о пенсионе... Потому она легковерная и добрая, и от доброты всему верит, и... и... и... у ней такой ум... Да-с... извините-с, - сказала Соня и опять встала уходить.

— Позвольте, вы еще не дослушали-с.

— Да-с, не дослушала-с, - пробормотала Соня.

— Так сядьте же-с.

Соня законфузилась ужасно и села опять, в третий раз.

— Видя такое ее положение, с несчастными малолетными, желал бы, - как я и сказал уже, - чем-нибудь, по мере сил, быть полезным, то есть что называется по мере сил-с, не более. Можно бы, например, устроить в ее пользу подписку, или, так сказать, лотерею... или что-нибудь в этом роде - как это и всегда в подобных случаях устраивается близкими или хотя бы и посторонними, но вообще желающими помочь людьми. Вот об этом-то я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.

— Да-с, хорошо-с... Бог вам за это-с... - лепетала Соня, пристально смотря на Петра Петровича.

— Можно-с, но... это мы потом-с... то есть можно бы начать и сегодня. Вечером увидимся, сговоримся и положим, так сказать, основание. Зайдите ко мне сюда часов этак в семь. Андрей Семенович, надеюсь, тоже будет участвовать с нами... Но... тут есть одно обстоятельство, о котором следует предварительно и тщательно упомянуть. Для сего-то я и обеспокоил вас, Софья Семеновна, моим зовом сюда. Именно-с, мое мнение, - что деньги нельзя, да и опасно давать в руки самой Катерине Ивановне; доказательство же сему - эти самые сегодняшние поминки. Не имея, так сказать, одной корки насущной пищи на завтрашний день и... ну, и обуви, и всего, покупается сегодня ямайский ром и даже, кажется, мадера и-и-и кофе. Я видел проходя. Завтра же опять всё на вас обрушится, до последнего куска хлеба; это уже нелепо-с. А потому и подписка, по моему личному взгляду, должна произойти так, чтобы несчастная вдова, так сказать, и не знала о деньгах, а знали бы, например, только вы. Так ли я говорю?

— Я не знаю-с. Это только она сегодня-с так... это раз в жизни... ей уж очень хотелось помянуть, честь оказать, память... а она очень умная-с. А впрочем, как вам угодно-с, и я очень, очень, очень буду... они все будут вам... и вас бог-с... и сироты-с...

Соня не договорила и заплакала.

— Так-с. Ну-с, так имейте в виду-с; а теперь благоволите принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай, посильную сумму от меня лично. Весьма и весьма желаю, чтоб имя мое при сем не было упомянуто. Вот-с... имея, так сказать, сам заботы, более не в состоянии...

И Петр Петрович протянул Соне десятирублевый кредитный билет, тщательно развернув. Соня взяла, вспыхнула, вскочила, что-то пробормотала и поскорей стала откланиваться. Петр Петрович торжественно проводил ее до дверей. Она выскочила наконец из комнаты, вся взволнованная и измученная, и воротилась к Катерине Ивановне в чрезвычайном смущении.

Во всё время этой сцены Андрей Семенович то стоял у окна, то ходил по комнате, не желая прерывать разговора; когда же Соня ушла, он вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку:

— Я всё слышал и всё видел, - сказал он, особенно упирая на последнее слово. - Это благородно, то есть я хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее не могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, - да, да, мне это нравится.

— Э, всё это вздор! - бормотал Петр Петрович, несколько в волнении и как-то приглядываясь к Лебезятникову.

— Нет, не вздор! Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других, - такой человек-с... хотя поступками своими он делает социальную ошибку, - тем не менее... достоин уважения! Я даже не ожидал от вас, Петр Петрович, тем более что по вашим понятиям, о! как еще мешают вам ваши понятия! Как волнует, например, вас эта вчерашняя неудача, - восклицал добренький Андрей Семенович, опять почувствовав усиленное расположение к Петру Петровичу, - и к чему, к чему вам непременно этот брак, этот законный брак, благороднейший, любезнейший Петр Петрович? К чему вам непременно эта законность в браке? Ну, если хотите, так бейте меня, а я рад, рад, что он не удался, что вы свободны, что вы не совсем еще погибли для человечества, рад... Видите ли: я высказался!

— К тому-с, что в вашем гражданском браке я не хочу рогов носить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, - чтобы что-нибудь ответить, сказал Лужин. Он был чем-то особенно занят и задумчив.

— Детей? Вы коснулись детей? - вздрогнул Андрей Семенович, как боевой конь, заслышавший военную трубу, - дети - вопрос социальный и вопрос первой важности, я согласен; но вопрос о детях разрешится иначе. Некоторые даже совершенно отрицают детей, как всякий намек на семью. Мы поговорим о детях после, а теперь займемся рогами! Признаюсь вам, это мой слабый пункт. Это скверное, гусарское, пушкинское выражение143 даже немыслимо в будущем лексиконе. Да и что такое рога? О, какое заблуждение! Какие рога? Зачем рога? Какой вздор! Напротив, в гражданском-то браке их и не будет! Рога - это только естественное следствие всякого законного брака, так сказать, поправка его, протест, так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны... И если я когда-нибудь, - предположив нелепость, - буду в законном браке, то я даже рад буду вашим растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!»144 Вы смеетесь? Это потому, что вы не в силах оторваться от предрассудков! Черт возьми, я ведь понимаю, в чем именно неприятность, когда надуют в законном; но ведь это только подлое следствие подлого факта, где унижены и тот и другой. Когда же рога ставятся открыто, как в гражданском браке, тогда уже их не существует, они немыслимы и теряют даже название рогов. Напротив, жена ваша докажет вам только, как она же уважает вас, считая вас неспособным воспротивиться ее счастию и настолько развитым, чтобы не мстить ей за нового мужа. Черт возьми, я иногда мечтаю, что если бы меня выдали замуж, тьфу! если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, всё равно), я бы, кажется, сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. «Друг мой, - сказал бы я ей, - я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы ты меня уважала, - вот!» Так ли, так ли я говорю?..

Петр Петрович хихикал слушая, но без особого увлечения. Он даже мало и слушал. Он действительно что-то обдумывал другое, и даже Лебезятников наконец это заметил. Петр Петрович был даже в волнении, потирал руки, задумывался. Всё это Андрей Семенович после сообразил и припомнил...

II

Трудно было бы в точности обозначить причины, вследствие которых в расстроенной голове Катерины Ивановны зародилась идея этих бестолковых поминок. Действительно, на них ухлопаны были чуть ли не десять рублей из двадцати с лишком, полученных от Раскольникова собственно на похороны Мармеладова. Может быть, Катерина Ивановна считала себя обязанною перед покойником почтить его память «как следует», чтобы знали все жильцы и Амалия Ивановна в особенности, что он был «не только их совсем не хуже, а, может быть, еще и гораздо получше-с» и что никто из них не имеет права перед ним «свой нос задирать». Может быть, тут всего более имела влияния та особенная гордость бедных, вследствие которой, при некоторых общественных обрядах, обязательных в нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие. Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать, в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки. Эти пароксизмы гордости и тщеславия посещают иногда самых бедных и забитых людей и, по временам, обращаются у них в раздражительную, неудержимую потребность. А Катерина Ивановна была сверх того и не из забитых: ее можно было совсем убить обстоятельствами, но забить ее нравственно, то ость запугать и подчинить себе ее волю, нельзя было. Сверх того Сонечка весьма основательно про нее говорила, что у ней ум мешается. Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзя было сказать, но действительно в последнее время, во весь последний год, ее бедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти не повредиться. Сильное развитие чахотки, как говорят медики, тоже способствует помешательству умственных способностей.

Вин во множественном числе и многоразличных сортов не было, мадеры тоже: это было преувеличено, но вино было. Были водка, ром и лиссабонское, всё сквернейшего качества, но всего в достаточном количестве. Из яств, кроме кутьи, было три-четыре блюда (между прочим, и блины), всё с кухни Амалии Ивановны, да сверх того ставились разом два самовара для предполагавшихся после обеда чаю и пуншу. Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна, с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чего проживавшего у госпожи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и всё это утро сломя голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было это последнее обстоятельство. За каждыми пустяками он поминутно прибегал к самой Катерине Ивановне, бегал даже отыскивать ее в Гостиный двор, называл ее беспрестанно: «пани хорунжина», и надоел ей наконец как редька, хотя сначала она и говорила, что без этого «услужливого и великодушного» человека она бы совсем пропала. В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядить первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить его так, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разные обстоятельства, которые совсем и не существовали, совершенно искренно и чистосердечно поверить самой в их действительность и потом вдруг, разом, разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки человека, которому она, только еще несколько часов назад, буквально поклонялась. От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать всё, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену. Амалия Ивановна тоже вдруг приобрела почему-то необыкновенное значение и необыкновенное уважение от Катерины Ивановны, единственно потому, может быть, что затеялись эти поминки и что Амалия Ивановна всем сердцем решилась участвовать во всех хлопотах: она взялась накрыть стол, доставить белье, посуду и проч. и приготовить на своей кухне кушанье. Ее уполномочила во всем и оставила по себе Катерина Ивановна, сама отправляясь на кладбище. Действительно, всё было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки - всё это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но всё было к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье. Эта гордость, хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле, точно без Амалии Ивановны и стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже и чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка тем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам? Из милости! Прошу покорно! У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или лучше сказать Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили...» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно. Другая неприятность тоже отчасти способствовала раздражению Катерины Ивановны: на похоронах из жильцов, званых на похороны, кроме полячка, который успел-таки забежать и на кладбище, никто почти не был; к поминкам же, то есть к закуске, явились из них всё самые незначительные и бедные, многие из них не в своем даже виде, так, дрянь какая-то. Которые же из них постарше и посолиднее, те все, как нарочно, будто сговорившись, манкировали. Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете, то есть Амалии Ивановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион. Заметим здесь, что если Катерина Ивановна и хвалилась чьими-нибудь связями и состоянием, то это без всякого интереса, безо всякого личного расчета, совершенно бескорыстно, так сказать, от полноты сердца, из одного только удовольствия восхвалить и придать еще более цены хвалимому. За Лужиным, и, вероятно, «беря с него пример», не явился и «этот скверный мерзавец Лебезятников». «Уж этот-то что об себе думает? Его только из милости пригласили, и то потому, что он с Петром Петровичем в одной комнате стоит и знакомый его, так неловко было не пригласить». Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во всё горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят». Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, - так вот чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют, и приглашают, не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить. Об этом непременно предполагалось им объяснить за столом, равно как и о губернаторстве покойного папеньки, а вместе с тем косвенно заметить, что нечего было при встречах отворачиваться и что это было чрезвычайно глупо. Не пришел тоже и толстый подполковник (в сущности, отставной штабс-капитан), но оказалось, что он «без задних ног» еще со вчерашнего утра. Одним словом, явились только: полячок, потом один плюгавенький канцелярист без речей, в засаленном фраке, в угрях и с противным запахом; потом еще один глухой и почти совсем слепой старичок, когда-то служивший в каком-то почтамте и которого кто-то, с незапамятных времен и неизвестно для чего, содержал у Амалии Ивановны. Явился тоже один пьяный отставной поручик, в сущности провиантский чиновник, с самым неприличным и громким хохотом и, «представьте себе», без жилета! Один какой-то сел прямо за стол, даже не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но уж это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и полячка успели-таки его вывести. Полячок, впрочем, привел с собою еще каких-то двух других полячков, которые вовсе никогда и не жили у Амалии Ивановны и которых никто до сих пор в нумерах не видал. Всё это чрезвычайно неприятно раздражило Катерину Ивановну. «Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обеих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики. Одним словом, Катерина Ивановна поневоле должна была встретить всех с удвоенною важностию и даже с высокомерием. Особенно строго оглядела она некоторых и свысока пригласила сесть за стол. Считая почему-то, что за всех неявившихся должна быть в ответе Амалия Ивановна, она вдруг стала обращаться с ней до крайности небрежно, что та немедленно заметила и до крайности была этим пикирована. Такое начало не предвещало хорошего конца. Наконец уселись.

Раскольников вошел почти в ту самую минуту, как воротились с кладбища. Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых, потому, что он был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через два года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру», а во-вторых, потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря на всё желание, не мог быть на похоронах. Она так на него и накинулась, посадила его за столом подле себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и всё справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.

— Во всем эта кукушка виновата. Вы понимаете, о ком я говорю: об ней, об ней! - и Катерина Ивановна закивала ему на хозяйку. - Смотрите на нее: вытаращила глаза, чувствует, что мы о ней говорим, да не может понять, и глаза вылупила. Фу, сова! ха-ха-ха!.. Кхи-кхи-кхи! И что это она хочет показать своим чепчиком! кхи-кхи-кхи! Заметили вы, ей всё хочется, чтобы все считали, что она покровительствует и мне честь делает, что присутствует. Я просила ее, как порядочную, пригласить народ получше и именно знакомых покойного, а смотрите, кого она привела: шуты какие-то! чумички! Посмотрите на этого с нечистым лицом: это какая-то сопля на двух ногах! А эти полячишки... ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! Никто, никто их никогда здесь не видывал, и я никогда не видала; ну зачем они пришли, я вас спрошу? Сидят чинно рядышком. Пане, гей! - закричала она вдруг одному из них, - взяли вы блинов? Возьмите еще! Пива выпейте, пива! Водки не хотите ли? Смотрите: вскочил, раскланивается, смотрите, смотрите: должно быть, совсем голодные, бедные! Ничего, пусть поедят. Не шумят, по крайней мере, только... только, право, я боюсь за хозяйские серебряные ложки!.. Амалия Ивановна! - обратилась она вдруг к ней, почти вслух, - если на случай покрадут ваши ложки, то я вам за них не отвечаю, предупреждаю заранее! Ха-ха-ха! - залилась она, обращаясь опять к Раскольникову, опять кивая ему на хозяйку и радуясь своей выходке. - Не поняла, опять не поняла! Сидит разиня рот, смотрите: сова, настоящая, сычиха в новых лентах, ха-ха-ха!

Тут смех опять превратился в нестерпимый кашель, продолжавшийся пять минут. На платке осталось несколько крови, на лбу выступили капли пота. Она молча показала кровь Раскольникову и, едва отдыхнувшись, тотчас же зашептала ему опять с чрезвычайным одушевлением и с красными пятнами на щеках:

— Посмотрите, я дала ей самое тонкое, можно сказать, поручение пригласить эту даму и ее дочь, понимаете, о ком я говорю? Тут надобно вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная провинциалка, потому только, что она какая-то там вдова майора и приехала хлопотать о пенсии и обивать подол по присутственным местам, что она в пятьдесят пять лет сурмится, белится и румянится (это известно)... и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти, как в таких случаях самая обыкновенная вежливость требует! Понять не могу, почему не пришел тоже Петр Петрович? Но где же Соня? Куда ушла? А, вот и она наконец! Что, Соня, где была? Странно, что ты даже на похоронах отца так неаккуратна. Родион Романович, пустите ее подле себя. Вот твое место, Сонечка... чего хочешь бери. Заливного возьми, это лучше. Сейчас блины принесут. А детям дали? Полечка, всё ли у вас там есть? Кхи-кхи-кхи! Ну, хорошо. Будь умница, Леня, а ты, Коля, не болтай ножками; сиди, как благородный ребенок должен сидеть. Что ты говоришь, Сонечка?

Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли слышать, и употребляя самые отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно передать, что он, как только ему будет возможно, немедленно прибудет, чтобы поговорить о делах наедине и условиться о том, что можно сделать и предпринять в дальнейшем, и проч., и проч.

Соня знала, что это умирит и успокоит Катерину Ивановну, польстит ей, а главное - гордость ее будет удовлетворена. Она села подле Раскольникова, которому наскоро поклонилась, и мельком, любопытно на него поглядела. Впрочем, во всё остальное время как-то избегала и смотреть на него, и говорить с ним. Она была как будто даже рассеянна, хотя так и смотрела в лицо Катерине Ивановне, чтоб угодить ей. Ни она, ни Катерина Ивановна не были в трауре, за неимением платьев; на Соне было какое-то коричневое, потемнее, а на Катерине Ивановне единственное ее платье, ситцевое, темненькое с полосками. Известие о Петре Петровиче прошло как по маслу. Выслушав важно Соню, Катерина Ивановна с той же важностию осведомилась: как здоровье Петра Петровича? Затем, немедленно и чуть не вслух, прошептала Раскольникову, что действительно странно было бы уважаемому и солидному человеку, как Петр Петрович, попасть в такую «необыкновенную компанию», несмотря даже на всю его преданность ее семейству и на старую дружбу его с ее папенькой.

— Вот почему я особенно вам благодарна, Родион Романыч, что вы не погнушались моим хлебом-солью, даже и при такой обстановке, - прибавила она почти вслух, - впрочем, уверена, что только особенная дружба ваша к моему бедному покойнику побудила вас сдержать ваше слово.

Затем она еще раз гордо и с достоинством осмотрела своих гостей и вдруг с особенною заботливостию осведомилась громко и через стол у глухого старичка: «Не хочет ли он еще жаркого и давали ли ему лиссабонского?» Старичок не ответил и долго не мог понять, о чем его спрашивают, хотя соседи для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот, чем еще больше поджег общую веселость.

— Вот какой олух! Смотрите, смотрите! И на что его привели? Что же касается до Петра Петровича, то я всегда была в нем уверена, - продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, - и уж, конечно, он не похож... - резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она к Амалии Ивановне, отчего та даже оробела, - не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им бы честь сделал, принимая их, и то разве только по неистощимой своей доброте.

— Да-с, любил-с выпить; это любили-с, пивали-с! - крикнул вдруг отставной провиантский, осушая двенадцатую рюмку водки.

— Покойник муж, действительно, имел эту слабость, и это всем известно, - так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, - но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.

— Пе-туш-ка? Вы изволили сказать: пе-туш-ка? - крикнул провиантский господин.

Катерина Ивановна не удостоила его ответом. Она о чем-то задумалась и вздохнула.

— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга была, - продолжала она, обращаясь к Раскольникову. - А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.

— Да-с, бывало-с дранье вихров-с, бывало-с неоднократно-с, - проревел опять провиантский и влил в себя еще рюмку водки.

— Не только драньем вихров, но даже и помелом было бы полезно обойтись с иными дураками. Я не о покойнике теперь говорю! - отрезала Катерина Ивановна провиантскому.

Красные пятна на щеках ее рдели всё сильнее и сильнее, грудь ее колыхалась. Еще минута, и она уже готова была начать историю. Многие хихикали, многим, видимо, было это приятно. Провиантского стали подталкивать и что-то шептать ему. Их, очевидно, хотели стравить.

— А па-а-азвольте спросить, это вы насчет чего-с, - начал провиантский, - то есть на чей... благородный счет... вы изволили сейчас... А впрочем, не надо! Вздор! Вдова! Вдовица! Прощаю... Пас! - и он стукнул опять водки.

Раскольников сидел и слушал молча и с отвращением. Ел же он, только разве из учтивости прикасаясь к кускам, которые поминутно накладывала на его тарелку Катерина Ивановна, и то только, чтоб ее не обидеть. Он пристально приглядывался к Соне. Но Соня становилась всё тревожнее и озабоченнее; она тоже предчувствовала, что поминки мирно не кончатся, и со страхом следила за возраставшим раздражением Катерины Ивановны. Ей, между прочим, было известно, что главною причиной, по которой обе приезжие дамы так презрительно обошлись с приглашением Катерины Ивановны, была она, Соня. Она слышала от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицей свою дочь?» Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, была обидой смертельною, и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе», и т. д., и. т. д. Как нарочно, кто-то переслал с другого конца стола Соне тарелку, с вылепленными на ней, из черного хлеба, двумя сердцами, пронзенными стрелой. Катерина Ивановна вспыхнула и тотчас же громко заметила, через стол, что переславший, конечно, «пьяный осел». Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону и, кстати, уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от страх ему сердце пронзиль». Катерина Ивановна хоть и улыбнулась, но тотчас же заметила, что Амалии Ивановне не следует по-русски анекдоты рассказывать. Та еще больше обиделась и возразила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и всё руки по карман ходиль». Смешливая Катерина Ивановна не вытерпела и ужасно расхохоталась, так что Амалия Ивановна стала уже терять последнее терпение и едва крепилась.

— Вот сычиха-то! - зашептала тотчас же опять Катерина Ивановна Раскольникову, почти развеселившись, - хотела сказать: носил руки в карманах, а вышло, что он по карманам лазил, кхи-кхи! И заметили ль вы, Родион Романович, раз навсегда, что все эти петербургские иностранцы, то есть, главное, немцы, которые к нам откудова-то приезжают, все глупее нас! Ну согласитесь, ну можно ли рассказывать о том, что «Карль из аптеки страхом сердце пронзиль» и что он (сопляк!), вместо того чтобы связать извозчика, «руки сложиль, и плакаль, и ошень просиль». Ах, дурында! И ведь думает, что это очень трогательно, и не подозревает, как она глупа! По-моему, этот пьяный провиантский гораздо ее умнее; по крайней мере уж видно, что забулдыга, последний ум пропил, а ведь эти все такие чинные, серьезные... Ишь сидит, глаза вылупила. Сердится! Сердится! Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи!

Развеселившись, Катерина Ивановна тотчас же увлеклась в разные подробности и вдруг заговорила о том, как при помощи выхлопотанной пенсии она непременно заведет в своем родном городе Т... пансион для благородных девиц. Об этом еще не было сообщено Раскольникову самою Катериной Ивановной, и она тотчас же увлеклась в самые соблазнительные подробности. Неизвестно каким образом вдруг очутился в ее руках тот самый «похвальный лист», о котором уведомлял Раскольникова еще покойник Мармеладов, объясняя ему в распивочной, что Катерина Ивановна, супруга его, при выпуске из института, танцевала с шалью «при губернаторе и при прочих лицах». Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завести пансион; но главное, был припасен с тою целью, чтоб окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время». Похвальный лист тотчас же пошел по рукам пьяных гостей, чему Катерина Ивановна не препятствовала, потому что в нем действительно было обозначено, en toutes lettres [черным по белому (франц.)], что она дочь надворного советника и кавалера, а следовательно, и в самом деле почти полковничья дочь. Воспламенившись, Катерина Ивановна немедленно распространилась о всех подробностях будущего прекрасного и спокойного житья-бытья в Т...; об учителях гимназии, которых она пригласит для уроков в свой пансион; об одном почтенном старичке, французе Манго, который учил по-французски еще самое Катерину Ивановну в институте и который еще и теперь доживает свой век в Т... и, наверно, пойдет к ней за самую сходную плату. Дошло, наконец, дело и до Сони, «которая отправится в Т... вместе с Катериной Ивановной и будет ей там во всем помогать». Но тут вдруг кто-то фыркнул в конце стола. Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего в конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив голос, стала с одушевлением говорить о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала. Соня вспыхнула, а Катерина Ивановна вдруг расплакалась, тут же заметив про самое себя, что «она слабонервная дура и что уж слишком расстроена, что пора кончать, и так как закуска уж кончена, то разносить бы чай». В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во всем разговоре она не принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и, с потаенною тоской, осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращать особенное внимание на чистое белье девиц (ди веше) и что «непремен должен буль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо про белье смотрель», и второе, «чтоб все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль». Катерина Ивановна, которая действительно была расстроена и очень устала и которой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, что та «мелет вздор» и ничего не понимает; что заботы об ди веше дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения романов, так уж это просто даже неприличности, и что она просит ее замолчать. Амалия Ивановна вспыхнула и, озлобившись, заметила, что она только «добра желаль» и что она «много ошень добра желаль», а что ей «за квартир давно уж гельд не платиль». Катерина Ивановна тотчас же «осадила» ее, сказав, что она лжет, говоря, что «добра желаль», потому что еще вчера, когда покойник еще на столе лежал, она ее за квартиру мучила. На это Амалия Ивановна весьма последовательно заметила, что она «тех дам приглашаль, но что те дам не пришоль, потому что те дам благородный дам и не могут пришоль к неблагородный дам». Катерина Ивановна тотчас же «подчеркнула» ей, что так как она чумичка, то и не может судить о том, что такое истинное благородство. Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и всё делаль этак: пуф! пуф!», и, чтобы действительнее представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку. Но этого уже не могла вытерпеть Катерина Ивановна и немедленно, во всеуслышание, «отчеканила», что у Амалии Ивановны, может, никогда и фатера-то не было, а что просто Амалия Ивановна - петербургская пьяная чухонка и, наверно, где-нибудь прежде в кухарках жила, а пожалуй, и того хуже. Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль, и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна? Тут Амалия Ивановна, рассвирепев окончательно и ударяя кулаком по столу, принялась визжать, что она Амаль-Иван, а не Людвиговна, что ее фатер «зваль Иоган и что он буль бурмейстер», а что фатер Катерины Ивановны «совсем никогда буль бурмейстер». Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами». Услышав это, Амалия Ивановна забегала по комнате, крича изо всех сил, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна «в сию минуту съезжаль с квартир»; затем бросилась для чего-то обирать со стола серебряные ложки. Поднялся гам и грохот; дети заплакали. Соня бросилась было удерживать Катерину Ивановну; но когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-то про желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула Соню и пустилась к Амалии Ивановне, чтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в исполнение. В эту минуту отворилась дверь, и на пороге комнаты вдруг показался Петр Петрович Лужин. Он стоял и строгим, внимательным взглядом оглядывал всю компанию. Катерина Ивановна бросилась к нему.

III

— Петр Петрович! - закричала она, - защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что на это есть суд... я к самому генерал-губернатору... Она ответит... Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.

— Позвольте, сударыня... Позвольте, позвольте, сударыня, - отмахивался Петр Петрович, - папеньки вашего, как и известно вам, я совсем не имел чести знать... позвольте, сударыня! (кто-то громко захохотал), а в ваших беспрерывных распрях с Амалией Ивановной я участвовать не намерен-с... Я по своей надобности... и желаю объясниться, немедленно, с падчерицей вашей, Софьей... Ивановной... Кажется, так-с? Позвольте пройти-с...

И Петр Петрович, обойдя бочком Катерину Ивановну, направился в противоположный угол, где находилась Соня.

Катерина Ивановна как стояла на месте, так и осталась, точно громом пораженная. Она понять не могла, как мог Петр Петрович отречься от хлеба-соли ее папеньки. Выдумав раз эту хлеб-соль, она уже ей свято сама верила. Поразил ее и деловой, сухой, полный даже какой-то презрительной угрозы тон Петра Петровича. Да и все как-то притихли мало-помалу при его появлении. Кроме того, что этот «деловой и серьезный» человек слишком уж резко не гармонировал со всею компанией, кроме того, видно было, что он за чем-то важным пришел, что, вероятно, какая-нибудь необыкновенная причина могла привлечь его в такую компанию и что, стало быть, сейчас что-то случится, что-то будет. Раскольников, стоявший подле Сони, посторонился пропустить его; Петр Петрович, казалось, совсем его не заметил. Через минуту на пороге показался и Лебезятников; в комнату он не вошел, но остановился тоже с каким-то особенным любопытством, почти с удивлением; прислушивался, но, казалось, долго чего-то понять не мог.

— Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, - заметил Петр Петрович как-то вообще и не обращаясь ни к кому в особенности, - я даже и рад при публике. Амалия Ивановна, прошу вас покорнейше, в качестве хозяйки квартиры, обратить внимание на мой последующий разговор с Софьей Ивановной. Софья Ивановна, - продолжал он, обращаясь прямо к чрезвычайно удивленной и уже заранее испуганной Соне, - со стола моего, в комнате друга моего, Андрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне государственный кредитный билет сторублевого достоинства. Если каким бы то ни было образом вы знаете и укажете нам, где он теперь находится, то, уверяю вас честным словом, и беру всех в свидетели, что дело тем только и кончится. В противном же случае принужден буду обратиться к мерам весьма серьезным, тогда... пеняйте уже на себя-с!

Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли. Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не понимала. Прошло несколько секунд.

— Ну-с, так как же-с? - спросил Лужин, пристально смотря на нее.

— Я не знаю... Я ничего не знаю... - слабым голосом проговорила наконец Соня.

— Нет? Не знаете? - переспросил Лужин и еще несколько секунд помолчал. - Подумайте, мадемуазель, - начал он строго, но всё еще как будто увещевая, - обсудите, я согласен вам дать еще время на размышление. Извольте видеть-с: если б я не был так уверен, то уж, разумеется, при моей опытности, не рискнул бы так прямо вас обвинить; ибо за подобное, прямое и гласное, но ложное или даже только ошибочное обвинение я, в некотором смысле, сам отвечаю. Я это знаю-с. Утром сегодня я разменял, для своих надобностей, несколько пятипроцентных билетов на сумму, номинально, в три тысячи рублей. Расчет у меня записан в бумажнике. Придя домой, я - свидетель тому Андрей Семенович - стал считать деньги и, сосчитав две тысячи триста рублей, спрятал их в бумажник, а бумажник в боковой карман сюртука. На столе оставалось около пятисот рублей, кредитными билетами, и между ними три билета, во сто рублей каждый. В эту минуту прибыли вы (по моему зову) - и всё время у меня пребывали потом в чрезвычайном смущении, так что даже три раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти, хотя разговор наш еще не был окончен. Андрей Семенович может всё это засвидетельствовать. Вероятно, вы сами, мадемуазель, не откажетесь подтвердить и заявить, что призывал я вас, через Андрея Семеновича, единственно для того только, чтобы переговорить с вами о сиротском и беспомощном положении вашей родственницы, Катерины Ивановны (к которой я не мог прийти на поминки), и о том, как бы полезно было устроить в ее пользу что-нибудь вроде подписки, лотереи или подобного. Вы меня благодарили и даже прослезились (я рассказываю всё так, как было, чтобы, во-первых, напомнить вам, а во-вторых, показать вам, что из памяти моей не изгладилась ни малейшая черта). Затем я взял со стола десятирублевый кредитный билет и подал вам, от своего имени, для интересов вашей родственницы и в видах первого вспоможения. Всё это видел Андрей Семенович. Затем я вас проводил до дверей, - всё в том же, с вашей стороны, смущении, - после чего, оставшись наедине с Андреем Семеновичем и переговорив с ним минут около десяти, Андрей Семенович вышел, я же снова обратился к столу, с лежавшими на нем деньгами, с целью, сосчитав их, отложить, как и предполагал я прежде, особо. К удивлению моему, одного сторублевого билета, в числе прочих, не оказалось. Извольте же рассудить: заподозрить Андрея Семеновича я уж никак не могу-с; даже предположения стыжусь. Ошибиться в счете я тоже не мог, потому что, за минуту перед вашим приходом, окончив все счеты, я нашел итог верным. Согласитесь сами, что припоминая ваше смущение, торопливость уйти и то, что вы держали руки, некоторое время, на столе; взяв, наконец, в соображение общественное положение ваше и сопряженные с ним привычки, я, так сказать, с ужасом, и даже против воли моей, принужден был остановиться на подозрении, - конечно, жестоком, но - справедливом-с! Прибавлю еще и повторю, что, несмотря на всю мою очевидную уверенность, понимаю, что все-таки, в теперешнем обвинении моем, присутствует некоторый для меня риск. Но, как видите, я не оставил втуне; я восстал и скажу вам отчего: единственно, сударыня, единственно по причине чернейшей неблагодарности вашей! Как? Я же вас приглашаю в интересах беднейшей родственницы вашей, я же предоставляю вам посильное подаяние мое в десять рублей, и вы же, тут же, сейчас же платите мне за всё это подобным поступком! Нет-с, это уж нехорошо-с! Необходим урок-с. Рассудите же; мало того, как истинный друг ваш, прошу вас (ибо лучше друга не может быть у вас в эту минуту), опомнитесь! Иначе, буду неумолим! Ну-с, итак?

— Я ничего не брала у вас, - прошептала в ужасе Соня, - вы дали мне десять рублей, вот возьмите их. - Соня вынула из кармана платок, отыскала узелок, развязала его, вынула десятирублевую бумажку и протянула руку Лужину.

— А в остальных ста рублях вы так и не признаетесь? - укоризненно и настойчиво произнес он, не принимая билета.

Соня осмотрелась кругом. Все глядели на нее с такими ужасными, строгими, насмешливыми, ненавистными лицами. Она взглянула на Раскольникова... тот стоял у стены, сложив накрест руки, и огненным взглядом смотрел на нее.

— О господи! - вырвалось у Сони.

— Амалия Ивановна, надо будет дать знать в полицию, а потому покорнейше прошу вас, пошлите покамест за дворником, - тихо и даже ласково проговорил Лужин.

— Гот дер бармгерциге! Я так и зналь, что она вороваль! - всплеснула руками Амалия Ивановна.

— Вы так и знали? - подхватил Лужин, - стало быть, уже и прежде имели хотя бы некоторые основания так заключать. Прошу вас, почтеннейшая Амалия Ивановна, запомнить слова ваши, произнесенные, впрочем, при свидетелях.

Со всех сторон поднялся вдруг громкий говор. Все зашевелились.

— Ка-а-к! - вскрикнула вдруг, опомнившись, Катерина Ивановна и - точно сорвалась - бросилась к Лужину, - как! Вы ее в покраже обвиняете? Это Соню-то? Ах, подлецы, подлецы! - И бросившись к Соне, она, как в тисках, обняла ее иссохшими руками.

— Соня! Как ты смела брать от него десять рублей! О, глупая! Подай сюда! Подай сейчас эти десять рублей - вот!

И, выхватив у Сони бумажку, Катерина Ивановна скомкала ее в руках и бросила наотмашь прямо в лицо Лужина. Катышек попал в глаз и отскочил на пол. Амалия Ивановна бросилась поднимать деньги. Петр Петрович рассердился.

— Удержите эту сумасшедшую! - закричал он.

В дверях, в эту минуту, рядом с Лебезятниковым показалось и еще несколько лиц, между которыми выглядывали и обе приезжие дамы.

— Как! Сумасшедшую? Это я-то сумасшедшая? Дур-рак! - взвизгнула Катерина Ивановна. - Сам ты дурак, крючок судейский, низкий человек! Соня, Соня возьмет у него деньги! Это Соня-то воровка! Да она еще тебе даст, дурак! - И Катерина Ивановна истерически захохотала. - Видали ль вы дурака? - бросалась она во все стороны, показывая всем на Лужина. - Как! И ты тоже? - увидала она хозяйку, - и ты туда же, колбасница, подтверждаешь, что она «вороваль», подлая ты прусская куриная нога в кринолине145! Ах вы! Ах вы! Да она и из комнаты-то не выходила и, как пришла от тебя, подлеца, тут же рядом подле Родиона Романовича и села!.. Обыщите ее! Коль она никуда не выходила, стало быть, деньги должны быть при ней! Ищи же, ищи, ищи! Только если ты не найдешь, то уж извини, голубчик, ответишь! К государю, к государю, к самому царю побегу, милосердому, в ноги брошусь, сейчас же, сегодня же! я - сирота! Меня пустят! Ты думаешь, не пустят? Врешь, дойду! Дойду-у! Это ты на то, что она кроткая, рассчитывал? Ты на это-то понадеялся? Да я, брат, зато бойкая! Оборвешься! Ищи же! Ищи, ищи, ну, ищи!!

И Катерина Ивановна, в исступлении, теребила Лужина, таща его к Соне.

— Я готов-с и отвечаю... но уймитесь, сударыня, уймитесь! Я слишком вижу, что вы бойкая!.. Это... это... это как же-с? - бормотал Лужин, - это следует при полиции-с... хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно... Я готов-с... Но во всяком случае затруднительно мужчине... по причине пола... Если бы с помощию Амалии Ивановны... хотя, впрочем, так дело не делается... Это как же-с?

— Кого хотите? Пусть, кто хочет, тот и обыскивает! - кричала Катерина Ивановна, - Соня, вывороти им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг, вот пустой, здесь платок лежал, карман пустой, видишь! Вот другой карман, вот, вот! Видишь! Видишь!

И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим, наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.

— Воровка! Вон с квартир! Полис, полис! - завопила Амалия Ивановна, - их надо Сибирь прогналь! Вон!

Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла на том же месте, как без памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска залила ей всё лицо; она вскрикнула и закрылась руками.

— Нет, это не я! Я не брала! Я не знаю! - закричала она, разрывающим сердце воплем, и бросилась к Катерине Ивановне. Та схватила ее и крепко прижала к себе, как будто грудью желая защитить ее ото всех.

— Соня! Соня! Я не верю! Видишь, я не верю! - кричала (несмотря на всю очевидность) Катерина Ивановна, сотрясая ее в руках своих, как ребенка, целуя ее бессчетно, ловя ее руки и, так и впиваясь, целуя их. - Чтоб ты взяла! Да что это за глупые люди! О господи! Глупые вы, глупые, - кричала она, обращаясь ко всем, - да вы еще не знаете, не знаете, какое это сердце, какая эта девушка! Она возьмет, она! Да она свое последнее платье скинет, продаст, босая пойдет, а вам отдаст, коль вам надо будет, вот она какая! Она и желтый-то билет получила, потому что мои же дети с голоду пропадали, себя за нас продала!.. Ах, покойник, покойник! Ах, покойник, покойник! Видишь? Видишь? Вот тебе поминки! Господи! Да защитите же ее, что ж вы стоите все! Родион Романович! Вы-то чего ж не заступитесь? Вы тоже, что ль, верите? Мизинца вы ее не стоите, все, все, все, все! Господи! Да защити ж, наконец!

Плач, бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере, Петр Петрович тотчас же пожалел.

— Сударыня! Сударыня! - восклицал он внушительным голосом, - до вас этот факт не касается! Никто не решится вас обвинить в умысле или в соглашении, тем паче что вы же и обнаружили, выворотив карман: стало быть, ничего не предполагали. Весьма и весьма готов сожалеть, если, так сказать, нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же, мадемуазель, вы не хотели сознаться? Позора убоялись? Первый шаг? Потерялись, может быть? Дело понятное-с; очень понятное-с... Но, однако, для чего же было пускаться в такие качества! Господа! - обратился он ко всем присутствующим, - господа! Сожалея и, так сказать, соболезнуя, я, пожалуй, готов простить, даже теперь, несмотря на полученные личные оскорбления. Да послужит же, мадемуазель, теперешний стыд вам уроком на будущее, - обратился он к Соне, - а я дальнейшее оставлю втуне и, так и быть, прекращаю. Довольно!

Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, - не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, - казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.

— Как это низко! - раздался вдруг громкий голос в дверях.

Петр Петрович быстро оглянулся.

— Какая низость! - повторил Лебезятников, пристально смотря ему в глаза.

Петр Петрович даже как будто вздрогнул. Это заметили все. (Потом об этом вспоминали). Лебезятников шагнул в комнату.

— И вы осмелились меня в свидетели поставить? - сказал он, подходя к Петру Петровичу.

— Что это значит, Андрей Семенович? Про что такое вы говорите? - пробормотал Лужин.

— То значит, что вы... клеветник, вот что значат мои слова! - горячо проговорил Лебезятников, строго смотря на него своими подслеповатыми глазками. Он был ужасно рассержен. Раскольников так и впился в него глазами, как бы подхватывая и взвешивая каждое слово. Опять воцарилось молчание. Петр Петрович почти даже потерялся, особенно в первое мгновение.

— Если это вы мне... - начал он, заикаясь, - да что с вами? В уме ли вы?

— Я-то в уме-с, а вот вы так... мошенник! Ах, как это низко! Я всё слушал, я нарочно всё ждал, чтобы всё понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем логично... Но для чего вы всё это сделали - не понимаю.

— Да что я сделал такое! Перестанете ли вы говорить вашими вздорными загадками! Или вы, может, выпивши?

— Это вы, низкий человек, может быть, пьете, а не я! Я и водки совсем никогда не пью, потому что это не в моих убеждениях! Вообразите, он, он сам, своими собственными руками отдал этот сторублевый билет Софье Семеновне, - я видел, я свидетель, я присягу приму! Он, он! - повторял Лебезятников, обращаясь ко всем и каждому.

— Да вы рехнулись иль нет, молокосос? - взвизгнул Лужин, - она здесь сама перед вами, налицо, - она сама здесь, сейчас, при всех подтвердила, что, кроме десяти рублей, ничего от меня не получала. Каким же образом мог я ей передать, после этого?

— Я видел, видел! - кричал и подтверждал Лебезятников, - и хоть это против моих убеждений, но я готов сей же час принять в суде какую угодно присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я-то, дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другою, левой, вы и положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!

Лужин побледнел.

— Что вы врете! - дерзко вскричал он, - да и как вы могли, стоя у окна, разглядеть бумажку? Вам померещилось... на подслепые глаза. Вы бредите!

— Нет, не померещилось! И хоть я и далеко стоял, но я всё, всё видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, - это вы правду говорите, - но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, - я видел сам, - вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет). Вы его сложили и держали, зажав в руке, всё время. Потом я было опять забыл, но когда вы стали вставать, то из правой переложили в левую и чуть не уронили; я тут опять вспомнил, потому что мне тут опять пришла та же мысль, именно, что вы хотите, тихонько от меня, благодеяние ей сделать. Можете представить, как я стал следить, - ну и увидел, как удалось вам всунуть ей в карман. Я видел, видел, я присягу приму!

Лебезятников чуть не задыхался. Со всех сторон стали раздаваться разнообразные восклицания, всего больше означавшие удивление; но послышались восклицания, принимавшие и грозный тон. Все затеснились к Петру Петровичу. Катерина Ивановна кинулась к Лебезятникову.

— Андрей Семенович! Я в вас ошиблась! Защитите ее! Один вы за нее! Она сирота, вас бог послал! Андрей Семенович, голубчик, батюшка!

И Катерина Ивановна, почти не помня, что делает, бросилась перед ним на колени.

— Дичь! - завопил взбешенный до ярости Лужин, - дичь вы всё мелете, сударь. «Забыл, вспомнил, забыл» - что такое! Стало быть, я нарочно ей подложил? Для чего? С какою целью? Что общего у меня с этой...

— Для чего? Вот этого-то я и сам не понимаю, а что я рассказываю истинный факт, то это верно! Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы человек, что именно помню, как по этому поводу мне тотчас же тогда в голову вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и руку вам жал. Для чего же именно вы положили ей украдкой в карман? То есть почему именно украдкой? Неужели потому только, что хотели от меня скрыть, зная, что я противных убеждений и отрицаю частную благотворительность, ничего не исцеляющую радикально? Ну и решил, что вам действительно передо мной совестно такие куши давать, и, кроме того, может быть, подумал я, он хочет ей сюрприз сделать, удивить ее, когда она найдет у себя в кармане целых сто рублей. (Потому что иные благотворители очень любят этак размазывать свои благодеяния; я знаю). Потом мне тоже подумалось, что вы хотите ее испытать, то есть придет ли она, найдя, благодарить? Потом, что хотите избежать благодарности и чтоб, ну, как это там говорится: чтоб правая рука, что ль, не знала... одним словом как-то этак... Ну, да мало ль мне мыслей тогда пришло в голову, так что я положил всё это обдумать потом, но все-таки почел неделикатным обнаружить перед вами, что знаю секрет. Но, однако, мне тотчас же пришел в голову опять еще вопрос: что Софья Семеновна, прежде чем заметит, пожалуй, чего доброго, потеряет деньги; вот почему я решился пойти сюда, вызвать ее и уведомить, что ей положили в карман сто рублей. Да мимоходом зашел прежде в нумер к госпожам Кобылятниковым, чтоб занести им «Общий вывод положительного метода» и особенно рекомендовать статью Пидерита (а впрочем, тоже и Вагнера)146; потом прихожу сюда, а тут вон какая история! Ну мог ли, мог ли я иметь все эти мысли и рассуждения, если б я действительно не видал, что вы вложили ей в карман сто рублей?

Когда Андрей Семенович кончил свои многословные рассуждения, с таким логическим выводом в заключении речи, то ужасно устал, и даже пот катился с его лица. Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем, никакого другого языка), так что он весь, как-то разом, истощился, даже как будто похудел после своего адвокатского подвига. Тем не менее речь его произвела чрезвычайный эффект. Он говорил с таким азартом, с таким убеждением, что ему, видимо, все поверили. Петр Петрович почувствовал, что дело плохо.

— Какое мне дело, что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы, - вскричал он. - Это не доказательство-с! Вы могли всё это сбредить во сне, вот и всё-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то, что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!

Но этот выверт не принес пользы Петру Петровичу. Напротив, послышался со всех сторон ропот.

— А, ты вот куда заехал! - крикнул Лебезятников. - Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного только понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!

— Я могу объяснить, для чего он рискнул на такой поступок, и, если надо, сам присягу приму! - твердым голосом произнес, наконец, Раскольников и выступил вперед.

Он был по-видимому тверд и спокоен. Всем как-то ясно стало, при одном только взгляде на него, что он действительно знает, в чем дело, и что дошло до развязки.

— Теперь я совершенно всё себе уяснил, - продолжал Раскольников, обращаясь прямо к Лебезятникову. - С самого начала истории я уже стал подозревать, что тут какой-то мерзкий подвох; я стал подозревать вследствие некоторых особых обстоятельств, только мне одному известных, которые я сейчас и объясню всем: в них всё дело! Вы же, Андрей Семенович, вашим драгоценным показанием окончательно уяснили мне всё. Прошу всех, всех прислушать: этот господин (он указал на Лужина) сватался недавно к одной девице, и именно к моей сестре, Авдотье Романовне Раскольниковой. Но, приехав в Петербург, он, третьего дня, при первом нашем свидании, со мной поссорился, и я выгнал его от себя, чему есть два свидетеля. Этот человек очень зол... Третьего дня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, и что, стало быть, в тот же самый день, как мы поссорились, то есть третьего же дня, он был свидетелем того, как я передал, в качестве приятеля покойного господина Мармеладова, супруге его Катерине Ивановне несколько денег на похороны. Он тотчас же написал моей матери записку и уведомил ее, что я отдал все деньги не Катерине Ивановне, а Софье Семеновне, и при этом в самых подлых выражениях упомянул о... о характере Софьи Семеновны, то есть намекнул на характер отношений моих к Софье Семеновне. Всё это, как вы понимаете, с целью поссорить меня с матерью и сестрой, внушив им, что я расточаю, с неблагородными целями, их последние деньги, которыми они мне помогают. Вчера вечером, при матери и сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще ее не видал. При этом я прибавил, что он, Петр Петрович Лужин, со всеми своими достоинствами, не стоит одного мизинца Софьи Семеновны, о которой он так дурно отзывается. На его же вопрос: посадил ли бы я Софью Семеновну рядом с моей сестрой? - я ответил, что я уже это и сделал, того же дня. Разозлившись на то, что мать и сестра не хотят, по его наветам, со мною рассориться, он, слово за слово, начал говорить им непростительные дерзости. Произошел окончательный разрыв, и его выгнали из дому. Всё это происходило вчера вечером. Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна - воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери, что был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну; что, нападая на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты. Одним словом, через всё это он даже мог вновь поссорить меня с родными и, уж конечно, надеялся опять войти у них в милость. Не говорю уж о том, что он мстил лично мне, потому что имеет основание предполагать, что честь и счастие Софьи Семеновны очень для меня дороги. Вот весь его расчет! Вот как я понимаю это дело! Вот вся причина, и другой быть не может!

Так или почти так окончил Раскольников свою речь, часто прерывавшуюся восклицаниями публики, слушавшей, впрочем, очень внимательно. Но, несмотря на все перерывы, он проговорил резко, спокойно, точно, ясно, твердо. Его резкий голос, его убежденный тон и строгое лицо произвели на всех чрезвычайный эффект.

— Так, так, это так! - в восторге подтверждал Лебезятников. - Это должно быть так, потому что он именно спрашивал меня, как только вошла к нам в комнату Софья Семеновна, «тут ли вы? Не видал ли я вас в числе гостей Катерины Ивановны?» Он отозвал меня для этого к окну и там потихоньку спросил. Стало быть, ему непременно надо было, чтобы тут были вы! Это так, это всё так!

Лужин молчал и презрительно улыбался. Впрочем, он был очень бледен. Казалось, что он обдумывал, как бы ему вывернуться. Может быть, он бы с удовольствием бросил всё и ушел, но в настоящую минуту это было почти невозможно; это значило прямо сознаться в справедливости взводимых на него обвинений и в том, что он действительно оклеветал Софью Семеновну. К тому же и публика, и без того уже подпившая, слишком волновалась. Провиантский, хотя, впрочем, и не все понимавший, кричал больше всех и предлагал некоторые весьма неприятные для Лужина меры. Но были и не пьяные; сошлись и собрались изо всех комнат. Все три полячка ужасно горячились и кричали ему беспрестанно: «пане лайдак!», причем бормотали еще какие-то угрозы по-польски. Соня слушала с напряжением, но как будто тоже не всё понимала, точно просыпалась от обморока. Она только не спускала своих глаз с Раскольникова, чувствуя, что в нем вся ее защита. Катерина Ивановна трудно и хрипло дышала и была, казалось, в страшном изнеможении. Всех глупее стояла Амалия Ивановна, разинув рот и ровно ничего не смысля. Она только видела, что Петр Петрович как-то попался. Раскольников попросил было опять говорить, но ему уже не дали докончить: все кричали и теснились около Лужина с ругательствами и угрозами. Но Петр Петрович не струсил. Видя, что уже дело по обвинению Сони вполне проиграно, он прямо прибегнул к наглости.

— Позвольте, господа, позвольте; не теснитесь, дайте пройти! - говорил он, пробираясь сквозь толпу, - и сделайте одолжение, не угрожайте; уверяю вас, что ничего не будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а напротив, вы же, господа, ответите, что насилием прикрыли уголовное дело. Воровка более нежели изобличена, и я буду преследовать-с. В суде не так слепы и... не пьяны-с, и не поверят двум отъявленным безбожникам, возмутителям и вольнодумцам, обвиняющим меня, из личной мести, в чем сами они, по глупости своей, сознаются... Да-с, позвольте-с!

— Чтобы тотчас же духу вашего не было в моей комнате; извольте съезжать, и всё между нами кончено! И как подумаю, что я же из кожи выбивался, ему излагал... целые две недели!..

— Да ведь я вам и сам, Андрей Семенович, давеча сказал, что съезжаю, когда вы еще меня удерживали; теперь же прибавлю только, что вы дурак-с. Желаю вам вылечить ваш ум и ваши подслепые глаза. Позвольте же, господа-с!

Он протеснился; но провиантскому не хотелось так легко его выпустить, с одними только ругательствами: он схватил со стола стакан, размахнулся и пустил его в Петра Петровича; но стакан полетел прямо в Амалию Ивановну. Она взвизгнула, а провиантский, потеряв от размаху равновесие, тяжело повалился под стол. Петр Петрович прошел в свою комнату, и через полчаса его уже не было в доме. Соня, робкая от природы, и прежде знала, что ее легче погубить, чем кого бы то ни было, а уж обидеть ее всякий мог почти безнаказанно. Но все-таки, до самой этой минуты, ей казалось, что можно как-нибудь избегнуть беды - осторожностию, кротостию, покорностию перед всем и каждым. Разочарование ее было слишком тяжело. Она, конечно, с терпением и почти безропотно могла всё перенести - даже это. Но в первую минуту уж слишком тяжело стало. Несмотря на свое торжество и на свое оправдание, - когда прошел первый испуг и первый столбняк, когда она поняла и сообразила всё ясно, - чувство беспомощности и обиды мучительно стеснило ей сердце. С ней началась истерика. Наконец, не выдержав, она бросилась вон из комнаты и побежала домой. Это было почти сейчас по уходе Лужина. Амалия Ивановна, когда в нее, при громком смехе присутствовавших, попал стакан, тоже не выдержала в чужом пиру похмелья. С визгом, как бешеная, кинулась она к Катерине Ивановне, считая ее во всем виноватою:

— Долой с квартир! Сейчас! Марш! - И с этими словами начала хватать всё, что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее, как перышко.

— Как! Мало того, что безбожно оклеветали, - эта тварь на меня же! Как! В день похорон мужа гонят с квартиры, после моего хлеба-соли, на улицу, с сиротами! Да куда я пойду! - вопила рыдая и задыхаясь, бедная женщина. - Господи! - закричала вдруг она, засверкав глазами, - неужели ж нет справедливости! Кого ж тебе защищать, коль не нас, сирот? А вот, увидим! Есть на свете суд и правда, есть, я сыщу! Сейчас, подожди, безбожная тварь! Полечка, оставайся с детьми, я ворочусь. Ждите меня, хоть на улице! Увидим, есть ли на свете правда?

И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную пьяную толпу жильцов, всё еще толпившихся в комнате, и с воплем и со слезами выбежала на улицу - с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость. Полечка в страхе забилась с детьми в угол на сундук, где, обняв обоих маленьких, вся дрожа, стала ожидать прихода матери. Амалия Ивановна металась по комнате, визжала, причитала, швыряла всё, что ни попадалось ей, на пол и буянила. Жильцы горланили кто в лес, кто по дрова - иные договаривали, что умели, о случившемся событии; другие ссорились и ругались; иные затянули песни...

«А теперь пора и мне! - подумал Раскольников. - Ну-тка, Софья Семеновна, посмотрим, что вы станете теперь говорить!»

И он отправился на квартиру Сони.

IV

Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на то что сам носил столько собственного ужаса и страдания в душе. Но, выстрадав столько утром, он точно рад был случаю переменить свои впечатления, становившиеся невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного и сердечного заключалось в стремлении его заступиться за Соню. Кроме того, у него было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками. И потому, когда он воскликнул, выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете теперь, Софья Семеновна?», то, очевидно, находился еще в каком-то внешне возбужденном состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным. Но странно случилось с ним. Когда он дошел до квартиры Капернаумова, то почувствовал в себе внезапное обессиление и страх. В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно. Он еще не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это мучительное сознание своего бессилия перед необходимостию почти придавило его. Чтоб уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога посмотрел на Соню. Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками, но, увидев Раскольникова, поскорей встала и пошла к нему навстречу, точно ждала его.

— Что бы со мной без вас-то было! - быстро проговорила она, сойдясь с ним среди комнаты. Очевидно, ей только это и хотелось поскорей сказать ему. Затем и ждала.

Раскольников прошел к столу и сел на стул, с которого она только что встала. Она стала перед ним в двух шагах, точь-в-точь как вчера.

— Что, Соня? - сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, - ведь всё дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли вы давеча это?

Страдание выразилось в лице ее.

— Только не говорите со мной как вчера! - прервала она его. - Пожалуйста, уж не начинайте. И так мучений довольно...

Она поскорей улыбнулась, испугавшись, что, может быть, ему не понравится упрек.

— Я сглупа-то оттудова ушла. Что там теперь? Сейчас было хотела идти, да всё думала, что вот... вы зайдете.

Он рассказал ей, что Амалия Ивановна гонит их с квартиры и что Катерина Ивановна побежала куда-то «правды искать».

— Ах, боже мой! - вскинулась Соня, - пойдемте поскорее...

И она схватила свою мантильку.

— Вечно одно и то же! - вскричал раздражительно Раскольников. - У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной.

— А... Катерина Ивановна?

— А Катерина Ивановна, уж конечно, вас не минует, зайдет к вам сама, коли уж выбежала из дому, - брюзгливо прибавил он. - Коли вас не застанет, ведь вы же останетесь виноваты...

Соня в мучительной нерешимости присела на стул. Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая.

— Положим, Лужин теперь не захотел, - начал он, не взглядывая на Соню. - Ну а если б он захотел или как-нибудь в расчеты входило, ведь он бы упрятал вас в острог-то, не случись тут меня да Лебезятникова! А?

— Да, - сказала она слабым голосом, - да! - повторила она, рассеянно и в тревоге.

— А ведь я и действительно мог не случиться! А Лебезятников, тот уже совсем случайно подвернулся.

Соня молчала.

— Ну а если б в острог, что тогда? Помните, что я вчера говорил?

Она опять не ответила. Тот переждал.

— А я думал, вы опять закричите: «Ах, не говорите, перестаньте!» - засмеялся Раскольников, но как-то с натугой. - Что ж, опять молчание? - спросил он через минуту. - Ведь надо же о чем-нибудь разговаривать? Вот мне именно интересно было бы узнать, как бы вы разрешили теперь один «вопрос», как говорит Лебезятников. (Он как будто начинал путаться). Нет, в самом деле, я серьезно. Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знали бы (то есть наверно), что через них погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже, в придачу (так как вы себя ни за что считаете, так в придачу). Полечка также... потому ей та же дорога. Ну-с; так вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне? То как бы вы решили: кому из них умереть? Я вас спрашиваю.

Соня с беспокойством на него посмотрела: ей что-то особенное послышалось в этой нетвердой и к чему-то издалека подходящей речи.

— Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите, - сказала она, пытливо смотря на него.

— Хорошо, пусть; но, однако, как же бы решить-то?

— Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? - с отвращением сказала Соня.

— Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и этого решить не осмелились?

— Да ведь я божьего промысла знать не могу... И к чему вы спрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?

— Уж как божий промысл замешается, так уж тут ничего не поделаешь, - угрюмо проворчал Раскольников.

— Говорите лучше прямо, чего вам надобно! - вскричала с страданием Соня, - вы опять на что-то наводите... Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли!

Она не выдержала и вдруг горько заплакала. В мрачной тоске смотрел он на нее. Прошло минут пять.

— А ведь ты права, Соня, - тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. - Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу... Это я про Лужина и промысл для себя говорил... Я это прощения просил, Соня...

Он хотел было улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке. Он склонил голову и закрыл руками лицо.

И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.

Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз голову. Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню и, ничего не выговорив, пересел машинально на ее постель.

Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более».

— Что с вами? - спросила Соня, ужасно оробевшая.

Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.

— Что с вами? - повторила она, слегка от него отстраняясь.

— Ничего, Соня. Не пугайся... Вздор! Право, если рассудить, - вздор, - бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. - Зачем только тебя-то я пришел мучить? - прибавил он вдруг, смотря на нее. - Право. Зачем? Я всё задаю себе этот вопрос, Соня...

Он, может быть, и задавал себе этот вопрос четверть часа назад, но теперь проговорил в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущая беспрерывную дрожь во всем своем теле.

— Ох, как вы мучаетесь! - с страданием произнесла она, вглядываясь в него.

— Всё вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды на две), - помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать?

Соня беспокойно ждала.

— Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой навсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе... кто убил Лизавету.

Она вдруг задрожала всем телом.

— Ну так вот, я и пришел сказать.

— Так вы это в самом деле вчера... - с трудом прошептала она, - почему ж вы знаете? - быстро спросила она, как будто вдруг опомнившись.

Соня начала дышать с трудом. Лицо становилось всё бледнее и бледнее.

— Знаю.

Она помолчала с минуту.

— Нашли, что ли, его? - робко спросила она.

— Нет, не нашли.

— Так как же вы про это знаете? - опять чуть слышно спросила она, и опять почти после минутного молчания.

Он обернулся к ней и пристально-пристально посмотрел на нее.

— Угадай, - проговорил он с прежнею искривленною и бессильною улыбкой.

Точно конвульсии пробежали по всему ее телу.

— Да вы... меня... что же вы меня так... пугаете? - проговорила она, улыбаясь как ребенок.

— Стало быть, я с ним приятель большой... коли знаю, - продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже был не в силах отвести глаз, - он Лизавету эту... убить не хотел... Он ее... убил нечаянно... Он старуху убить хотел... когда она была одна... и пришел... А тут вошла Лизавета... Он тут... и ее убил.

Прошла еще ужасная минута. Оба всё глядели друг на друга.

— Так не можешь угадать-то? - спросил он вдруг, с тем ощущением, как бы бросался вниз с колокольни.

— Н-нет, - чуть слышно прошептала Соня.

— Погляди-ка хорошенько.

И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг, в ее лице, как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней: так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, всё более и более от него отстраняясь, и всё неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой.

— Угадала? - прошептал он наконец.

— Господи! - вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись, смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть и уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомнения не оставалось никакого; всё было так! Даже потом, впоследствии, когда она припоминала эту минуту, ей становилось и странно, и чудно: почему именно она так сразу увидела тогда, что нет уже никаких сомнений? Ведь не могла же она сказать, например, что она что-нибудь в этом роде предчувствовала? А между тем, теперь, только что он сказал ей это, ей вдруг и показалось, что и действительно она как будто это самое и предчувствовала.

— Полно, Соня, довольно! Не мучь меня! - страдальчески попросил он.

Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так.

Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.

— Что вы, что вы это над собой сделали! - отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.

Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее:

— Странная какая ты, Соня, - обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.

— Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! - воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике.

Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах.

— Так не оставишь меня, Соня? - говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее.

— Нет, нет; никогда и нигде! - вскрикнула Соня, - за тобой пойду, всюду пойду! О господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала! Зачем ты прежде не приходил? О господи!

— Вот и пришел.

— Теперь-то! О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! - повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, - в каторгу с тобой вместе пойду! - Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и почти надменная улыбка выдавилась на губах его.

— Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не хочу идти, - сказал он.

Соня быстро на него посмотрела.

После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»

— Да что это! Да где это я стою! - проговорила она в глубоком недоумении, как будто еще не придя в себя, - да как вы, вы, такой... могли на это решиться?.. Да что это!

— Ну да, чтоб ограбить. Перестань, Соня! - как-то устало и даже как бы с досадой ответил он.

Соня стояла как бы ошеломленная, но вдруг вскричала:

— Ты был голоден! ты... чтобы матери помочь? Да?

— Нет, Соня, нет, - бормотал он, отвернувшись и свесив голову, - не был я так голоден... я действительно хотел помочь матери, но... и это не совсем верно... не мучь меня, Соня!

Соня всплеснула руками.

— Да неужель, неужель это всё взаправду! Господи, да какая же это правда! Кто же этому может поверить?.. И как же, как же вы сами последнее отдаете, а убили, чтоб ограбить! А!.. - вскрикнула она вдруг, - те деньги, что Катерине Ивановне отдали... те деньги... Господи, да неужели ж и те деньги...

— Нет, Соня, - торопливо прервал он, - эти деньги были не те, успокойся! Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же день, как и отдал... Разумихин видел... он же и получал за меня... эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои.

Соня слушала его в недоумении и из всех сил старалась что-то сообразить.

— А те деньги... я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, - прибавил он тихо и как бы в раздумье, - я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый... полный, тугой такой кошелек... да я не посмотрел в него; не успел, должно быть... Ну а вещи, какие-то всё запонки да цепочки, - я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В-м проспекте под камень схоронил, на другое же утро. Всё там и теперь лежит.

Соня из всех сил слушала.

— Ну, так зачем же... как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли? - быстро спросила она, хватаясь за соломинку.

— Не знаю... я еще не решил - возьму или не возьму эти деньги, - промолвил он, опять как бы в раздумье, и вдруг, опомнившись, быстро и коротко усмехнулся. - Эх, какую я глупость сейчас сморозил, а?

У Сони промелькнула было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не понимала!

— Знаешь, Соня, - сказал он вдруг с каким-то вдохновением, - знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, - продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, - то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это!

— И что тебе, что тебе в том, - вскричал он через мгновение с каким-то даже отчаянием, - ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мной? Ах, Соня, для того ли я пришел к тебе теперь!

Соня опять хотела было что-то сказать, но промолчала.

— Потому я и звал с собою тебя вчера, что одна ты у меня и осталась.

— Куда звал? - робко спросила Соня.

— Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, - усмехнулся он едко, - мы люди розные... И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?

Она стиснула ему руку.

— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! - в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, - вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, - ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?

— Да разве ты тоже не мучаешься? - вскричала Соня.

Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг размягчило ее.

— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и... подлец! Но... пусть! всё это не то... Говорить теперь надо, а я начать не умею...

Он остановился и задумался.

— Э-эх, люди мы розные! - вскричал он опять, - не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!

— Нет, нет, это хорошо, что пришел! - восклицала Соня, - это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше! Он с болью посмотрел на нее.

— А что и в самом деле! - сказал он, как бы надумавшись, - ведь это ж так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил... Ну, понятно теперь?

— Н-нет, - наивно и робко прошептала Соня, - только... говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму! - упрашивала она его.

— Поймешь? Ну, хорошо, посмотрим!

Он замолчал и долго обдумывал.

— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и... и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально... и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я... вышел из задумчивости... задушил... по примеру авторитета... И это точь-в-точь так и было! Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно оно так и было...

Соне вовсе не было смешно.

— Вы лучше говорите мне прямо... без примеров, - еще робче и чуть слышно попросила она.

Он поворотился к ней, грустно посмотрел на нее и взял ее за руки.

— Ты опять права, Соня. Это всё ведь вздор, почти одна болтовня! Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья... (Он говорил как будто заученное). А к тому времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра... ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить - жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? Ну... ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, - и сделать всё это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать... Ну... ну, вот и всё... Ну, разумеется, что я убил старуху, - это я худо сделал... ну, и довольно!

В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой.

— Ох, это не то, не то, - в тоске восклицала Соня, - и разве можно так... нет, это не так, не так!

— Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду!

— Да какая ж это правда! О господи!

— Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

— Это человек-то вошь!

— Да ведь и я знаю, что не вошь, - ответил он, странно смотря на нее. - А впрочем, я вру, Соня, - прибавил он, - давно уже вру... Это всё не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни с кем не говорил, Соня... Голова у меня теперь очень болит.

Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но... «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии.

— Нет, Соня, это не то! - начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, - это не то! А лучше.. предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть всё зараз! Про сумасшествие-то говорили прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят147! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал. Принесет Настасья - поем, не принесет - так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал... И всё такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне тоже мерещиться, что... Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда всё себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон... Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!

Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.

— Я догадался тогда, Соня, - продолжал он восторженно, - что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я... я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

— О, молчите, молчите! - вскрикнула Соня, всплеснув руками. - От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!..

— Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне всё представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?

— Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!

— Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! - повторил он мрачно и настойчиво. - Я всё знаю. Всё это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте... Всё это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и всё знаю, всё! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я всё хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? - то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? - то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет... Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? - так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон... Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое... Я это всё теперь знаю... Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею...

— Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня.

— Э-эх, Соня! - вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. - Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил... Так и знай!

— И убили! Убили!

— Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел... Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я... Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, - вскричал он вдруг в судорожной тоске, - оставь меня!

Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.

— Экое страдание! - вырвался мучительный вопль у Сони.

— Ну, что теперь делать, говори! - спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.

— Что делать! - воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. - Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? - спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.

Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.

— Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? - спросил он мрачно.

— Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

— Нет! Не пойду я к ним, Соня.

— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? - восклицала Соня. - Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! - вскрикнула она, - ведь он уже это всё знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!

— Не будь ребенком, Соня, - тихо проговорил он. - В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Всё это один только призрак... Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают148. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? - прибавил он с едкою усмешкой. - Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду. Не будь ребенком, Соня...

— Замучаешься, замучаешься, - повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки.

— Я, может, на себя еще наклепал, - мрачно заметил он, как бы в задумчивости, - может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я еще поборюсь.

Надменная усмешка выдавливалась на губах его.

— Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!..

— Привыкну... - проговорил он угрюмо и вдумчиво. - Слушай, - начал он через минуту, - полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят...

— Ах! - вскрикнула Соня испуганно.

— Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился... Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно, даже, может, еще и посадят сегодня... Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят... потому нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно... Я только, чтобы ты знала... С сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать... Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена... стало быть, и мать... Ну, вот и всё. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?

— О, буду! Буду!

Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда всё сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.

— Соня, - сказал он, - уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.

Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут.

— Есть на тебе крест? - вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила.

Он сначала не понял вопроса.

— Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми... ведь мой! Ведь мой! - упрашивала она. - Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..

— Дай! - сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку.

— Не теперь, Соня. Лучше потом, - прибавил он, чтоб ее успокоить.

— Да, да, лучше, лучше, - подхватила она с увлечением, - как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.

В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.

— Софья Семеновна, можно к вам? - послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.

Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия господина Лебезятникова заглянула в комнату.

V

Лебезятников имел вид встревоженный.

— Я к вам, Софья Семеновна. Извините... Я так и думал, что вас застану, - обратился он вдруг к Раскольникову, - то есть я ничего не думал... в этом роде... но я именно думал... Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла, - отрезал он вдруг Соне, бросив Раскольникова.

Соня вскрикнула.

— То есть оно, по крайней мере, так кажется. Впрочем... Мы там не знаем, что и делать, вот что-с! Воротилась она - ее откуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили... по крайней мере, так кажется... Она бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то тоже генерала... Вообразите, она махнула туда, где обедали... к этому другому генералу, и, вообразите, - таки настояла, вызвала начальника Семена Захарыча, да, кажется, еще из-за стола. Можете представить, что там вышло. Ее, разумеется, выгнали; а она рассказывает, что она сама его обругала и чем-то в него пустила. Это можно даже предположить... как ее не взяли? - не понимаю! Теперь она всем рассказывает, и Амалии Ивановне, только трудно понять, кричит и бьется... Ах да: она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно к генералу ходить... «Пусть, говорит, видят, как благородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!» Детей всех бьет, те плачут. Леню учит петь «Хуторок», мальчика плясать, Полину Михайловну тоже, рвет все платья; делает им какие-то шапочки, как актерам; сама хочет таз нести, чтобы колотить, вместо музыки... Ничего не слушает... Вообразите, как же это? Это уж просто нельзя!

Лебезятников продолжал бы и еще, но Соня, слушавшая его едва переводя дыхание, вдруг схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты, одеваясь на бегу. Раскольников вышел вслед за нею, Лебезятников за ним.

— Непременно помешалась! - говорил он Раскольникову, выходя с ним на улицу, - я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.

— Вы ей о бугорках говорили?149

— То есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и не поняла. Но я про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?

— Слишком легко тогда было бы жить, - ответил Раскольников.

— Позвольте, позвольте; конечно, Катерине Ивановне довольно трудно понять; но известно ли вам, что в Париже уже происходили серьезные опыты относительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним только логическим убеждением? Один там профессор, недавно умерший, ученый серьезный, вообразил, что так можно лечить. Основная идея его, что особенного расстройства в организме у сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическая ошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на вещи. Он постепенно опровергал больного и, представьте себе, достигал, говорят, результатов! Но так как при этом он употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются, конечно, сомнению... По крайней мере, так кажется...

Раскольников давно уже не слушал. Поровнявшись с своим домом, он кивнул головой Лебезятникову и повернул в подворотню. Лебезятников очнулся, огляделся и побежал далее.

Раскольников вошел в свою каморку и стал посреди ее. «Для чего он воротился сюда?» Он оглядел эти желтоватые, обшарканные обои, эту пыль, свою кушетку... Со двора доносился какой-то резкий, беспрерывный стук; что-то где-то как будто вколачивали, гвоздь какой-нибудь... Он подошел к окну, поднялся на цыпочки и долго, с видом чрезвычайного внимания, высматривал во дворе. Но двор был пуст, и не было видно стучавших. Налево, во флигеле, виднелись кой-где отворенные окна; на подоконниках стояли горшочки с жиденькою геранью. За окнами было вывешено белье... Всё это он знал наизусть. Он отвернулся и сел на диван.

Никогда, никогда еще не чувствовал он себя так ужасно одиноким!

Да, он почувствовал еще раз, что, может быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее. «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее жизнь? О, подлость!»

— Я останусь один! - проговорил он вдруг решительно, - и не будет она ходить в острог!

Минут через пять он поднял голову и странно улыбнулся. Это была странная мысль: «Может, в каторге-то действительно лучше», - подумалось ему вдруг.

Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися в голове его неопределенными мыслями. Вдруг дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча он на Соню; потом уже прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.

— Не сердись, брат, я только на одну минуту, - сказала Дуня. Выражение лица ее было задумчивое, но не суровое. Взгляд был ясный и тихий. Он видел, что и эта с любовью пришла к нему.

— Брат, я теперь знаю всё, всё. Мне Дмитрий Прокофьич всё объяснил и рассказал. Тебя преследуют и мучают по глупому и гнусному подозрению... Дмитрий Прокофьич сказал мне, что никакой нет опасности и что напрасно ты с таким ужасом это принимаешь. Я не так думаю и вполне понимаю, как возмущено в тебе всё и что это негодование может оставить следы навеки. Этого я боюсь. За то, что ты нас бросил, я тебя не сужу и не смею судить, и прости меня, что я попрекнула тебя прежде. Я сама на себе чувствую, что если б у меня было такое великое горе, то я бы тоже ушла от всех. Матери я про это ничего не расскажу, но буду говорить о тебе беспрерывно и скажу от твоего имени, что ты придешь очень скоро. Не мучайся о ней; я ее успокою; но и ты ее не замучай, - приди хоть раз; вспомни, что она мать! А теперь я пришла только сказать (Дуня стала подыматься с места), что если, на случай, я тебе в чем понадоблюсь или понадобится тебе... вся моя жизнь, или что... то кликни меня, я приду. Прощай!

Она круто повернула и пошла к двери.

— Дуня! - остановил ее Раскольников, встал и подошел к ней, - этот Разумихин, Дмитрий Прокофьич, очень хороший человек.

Дуня чуть-чуть покраснела.

— Ну! - спросила она, подождав с минуту.

— Он человек деловой, трудолюбивый, честный и способный сильно любить... Прощай, Дуня.

Дуня вся вспыхнула, потом вдруг встревожилась:

— Да что это, брат, разве мы в самом деле навеки расстаемся, что ты мне... такие завещания делаешь?

— Всё равно... прощай.

Он отворотился и пошел от нее к окну. Она постояла, посмотрела на него беспокойно и вышла в тревоге.

Нет, он не был холоден к ней. Было одно мгновение (самое последнее), когда ему ужасно захотелось крепко обнять ее и проститься с ней, и даже сказать, но он даже и руки ей не решился подать:

«Потом еще, пожалуй, содрогнется, когда вспомнит, что я теперь ее обнимал, скажет, что я украл ее поцелуй!»

«А выдержит эта или не выдержит? - прибавил он через несколько минут про себя. - Нет, не выдержит; этаким не выдержать! Этакие никогда не выдерживают...»

И он подумал о Соне.

Из окна повеяло свежестью. На дворе уже не так ярко светил свет. Он вдруг взял фуражку и вышел.

Он, конечно, не мог, да и не хотел заботиться о своем болезненном состоянии. Но вся эта беспрерывная тревога и весь этот ужас душевный не могли пройти без последствий. И если он не лежал еще в настоящей горячке, то, может быть, именно потому, что эта внутренняя, беспрерывная тревога еще поддерживала его на ногах и в сознании, но как-то искусственно, до времени.

Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной, мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.

— Вот с этакими-то глупейшими, чисто физическими немощами, зависящими от какого-нибудь заката солнца, и удержись сделать глупость! Не то что к Соне, а к Дуне пойдешь! - пробормотал он ненавистно.

Его окликнули. Он оглянулся; к нему бросился Лебезятников.

— Вообразите, я был у вас, ищу вас. Вообразите, она исполнила свое намерение и детей увела! Мы с Софьей Семеновной насилу их отыскали. Сама бьет в сковороду, детей заставляет петь и плясать. Дети плачут. Останавливаются на перекрестках и у лавочек. За ними глупый народ бежит. Пойдемте.

— А Соня?.. - тревожно спросил Раскольников, поспешая за Лебезятниковым.

— Просто в исступлении. То есть не Софья Семеновна в исступлении, а Катерина Ивановна; а впрочем, и Софья Семеновна в исступлении. А Катерина Ивановна совсем в исступлении. Говорю вам, окончательно помешалась. Их в полицию возьмут. Можете представить, как это подействует... Они теперь на канаве у - ского моста, очень недалеко от Софьи Семеновны. Близко.

На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки. Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался еще от моста. И действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна в своем стареньком платье, в драдедамовой шали и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее. Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их... Потом, не докончив, бросалась к публике; если замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены дети «из благородного, можно даже сказать, аристократического дома». Если слышала в толпе смех или какое-нибудь задирательное словцо, то тотчас же набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться. Иные, действительно, смеялись, другие качали головами; всем вообще было любопытно поглядеть на помешанную с перепуганными детьми. Сковороды, про которую говорил Лебезятников, не было; по крайней мере, Раскольников не видал; но вместо стука в сковороду Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими ладонями, когда заставляла Полечку петь, а Леню и Колю плясать; причем даже и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрывалась на второй ноте от мучительного кашля, отчего снова приходила в отчаяние, проклинала свой кашель, и даже плакала. Пуще всего выводили ее из себя плач и страх Коли и Лени. Действительно, была попытка нарядить детей в костюм, как наряжаются уличные певцы и певицы. На мальчике была надета из чего-то красного с белым чалма, чтобы он изображал собою турку. На Леню костюмов недостало; была только надета на голову красная, вязанная из гаруса шапочка (или, лучше сказать, колпак) покойного Семена Захарыча, а в шапку воткнут обломок белого страусового пера, принадлежавшего еще бабушке Катерины Ивановны и сохранявшегося доселе в сундуке, в виде фамильной редкости. Полечка была в своем обыкновенном платьице. Она смотрела на мать робко и потерявшись, не отходила от нее, скрадывала свои слезы, догадывалась о помешательстве матери и беспокойно осматривалась кругом. Улица и толпа ужасно напугали ее. Соня неотступно ходила за Катериной Ивановной, плача и умоляя ее поминутно воротиться домой. Но Катерина Ивановна была неумолима.

— Перестань, Соня, перестань! - кричала она скороговоркой, спеша, задыхаясь и кашляя. - Сама не знаешь, чего просишь, точно дитя! Я уже сказала тебе, что не ворочусь назад к этой пьяной немке. Пусть видят все, весь Петербург, как милостыни просят дети благородного отца, который всю жизнь служил верою и правдой и, можно сказать, умер на службе. (Катерина Ивановна уже успела создать себе эту фантазию и поверить ей слепо). Пускай, пускай этот негодный генералишка видит. Да и глупа ты, Соня: что теперь есть-то, скажи? Довольно мы тебя истерзали, не хочу больше! Ах, Родион Романыч, это вы! - вскрикнула она, увидав Раскольникова и бросаясь к нему, - растолкуйте вы, пожалуйста, этой дурочке, что ничего умней нельзя сделать! Даже шарманщики добывают, а нас тотчас все отличат, узнают, что мы бедное благородное семейство сирот, доведенных до нищеты, а уж этот генералишка место потеряет, увидите! Мы каждый день под окна к нему будем ходить, а проедет государь, я стану на колени, этих всех выставлю вперед и покажу на них: «Защити, отец!» Он отец сирот, он милосерд, защитит, увидите, а генералишку этого... Леня! tenez-vous droite [держись прямо! (франц.).]! Ты, Коля, сейчас будешь опять танцевать. Чего ты хнычешь? Опять хнычет! Ну чего, чего ты боишься, дурачок! Господи! что мне с ними делать, Родион Романыч! Если б вы знали, какие они бестолковые! Ну что с этакими сделаешь!..

И она, сама чуть не плача (что не мешало ее непрерывной и неумолчной скороговорке), показывала ему на хнычущих детей. Раскольников попробовал было убедить ее воротиться и даже сказал, думая подействовать на самолюбие, что ей неприлично ходить по улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит себя в директрисы благородного пансиона девиц...

— Пансиона, ха-ха-ха! Славны бубны за горами! - вскричала Катерина Ивановна, тотчас после смеху закатившись кашлем, - нет, Родион Романыч, прошла мечта! Все нас бросили!.. А этот генералишка... Знаете, Родион Романыч, я в него чернильницей пустила, - тут, в лакейской, кстати на столе стояла, подле листа, на котором расписывались, и я расписалась, пустила, да и убежала. О, подлые, подлые. Да наплевать; теперь я этих сама кормить буду, никому не поклонюсь! Довольно мы ее мучили! (Она указала на Соню). Полечка, сколько собрали, покажи? Как? Всего только две копейки? О, гнусные! Ничего не дают, только бегают за нами, высунув язык! Ну чего этот болван смеется? (указала она на одного из толпы). Это всё потому, что этот Колька такой непонятливый, с ним возня! Чего тебе, Полечка? Говори со мной по-французски, parlez-moi francais [говори со мною по-французски (франц.).]. Ведь я же тебя учила, ведь ты знаешь несколько фраз!.. Иначе как же отличить, что вы благородного семейства, воспитанные дети и вовсе не так, как все шарманщики; не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем на улицах, а споем благородный романс... Ах да! что же нам петь-то? Перебиваете вы всё меня, а мы... видите ли, мы здесь остановились, Родион Романыч, чтобы выбрать, что петь, - такое, чтоб и Коле можно было протанцевать... потому всё это у нас, можете представить, без приготовления; надо сговориться, так чтобы всё совершенно прорепетировать, а потом мы отправимся на Невский, где гораздо больше людей высшего общества и нас тотчас заметят: Леня знает «Хуторок»... Только всё «Хуторок» да «Хуторок», и все-то его поют150! Мы должны спеть что-нибудь гораздо более благородное... Ну, что ты придумала, Поля, хоть бы ты матери помогла! Памяти, памяти у меня нет, я бы вспомнила! Не «Гусара же на саблю опираясь» петь151, в самом деле! Ах, споемте по-французски «Cinq sous»152 [Пять грошей" (франц.).]! Я ведь вас учила же, учила же. И главное, так как это по-французски, то увидят тотчас, что вы дворянские дети, и это будет гораздо трогательнее... Можно бы даже: "Malborough s'en va-t-en guerre", так как это совершенно детская песенка и употребляется во всех аристократических домах, когда убаюкивают детей153.

Malborough s'en va-t-en guerre,
Ne sait quand reviendra... -
[Мальбруг в поход собрался,
Бог весть, когда вернется... (франц.).]
 

начала было она петь... - Но нет, лучше уж "Cinq sous"! Ну, Коля, ручки в боки, поскорей, а ты, Леня, тоже вертись в противоположную сторону, а мы с Полечкой будем подпевать и подхлопывать!

Cinq sous, cinq sous,
Pour monter notre ménage...
[Пять грошей, пять грошей,
На наше обзаведенье... (франц.).]
 

Кхи-кхи-кхи! (И она закатилась от кашля). Поправь платьице, Полечка, плечики спустились, - заметила она сквозь кашель, отдыхиваясь. - Теперь вам особенно нужно держать себя прилично и на тонкой ноге, чтобы все видели, что вы дворянские дети. Я говорила тогда, что лифчик надо длиннее кроить и притом в два полотнища. Это ты тогда, Соня, с своими советами: «Короче да короче», вот и вышло, что совсем ребенка обезобразили... Ну, опять все вы плачете! Да чего вы, глупые! Ну, Коля, начинай поскорей, поскорей, поскорей, - ох, какой это несносный ребенок!..

Cinq sous, cinq sous...
 

Опять солдат! Ну чего тебе надобно?

Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но в то же время один господин в вицмундире и в шинели, солидный чиновник лет пятидесяти, с орденом на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно, ему поклонилась.

— Благодарю вас, милостивый государь, - начала она свысока, - причины, побудившие нас... возьми деньги, Полечка. Видишь, есть же благородные и великодушные люди, тотчас готовые помочь бедной дворянке в несчастии. Вы видите, милостивый государь, благородных сирот, можно даже сказать, с самыми аристократическими связями... А этот генералишка сидел и рябчиков ел... ногами затопал, что я его обеспокоила... «Ваше превосходительство, говорю, защитите сирот, очень зная, говорю, покойного Семена Захарыча, и так как его родную дочь подлейший из подлецов в день его смерти оклеветал...» Опять этот солдат! Защитите! - закричала она чиновнику, - чего этот солдат ко мне лезет? Мы уж убежали от одного сюда из Мещанской... ну тебе-то какое дело, дурак!

— Потому по улицам запрещено-с. Не извольте безобразничать.

— Сам ты безобразник! Я всё равно как с шарманкой хожу, тебе какое дело?

— Насчет шарманки надо дозволение иметь, а вы сами собой-с и таким манером народ сбиваете. Где изволите квартировать?

— Как, дозволение! - завопила Катерина Ивановна. - Я сегодня мужа схоронила, какое тут дозволение!

— Сударыня, сударыня, успокойтесь, - начал было чиновник, - пойдемте, я вас доведу... Здесь в толпе неприлично... вы нездоровы...

— Милостивый государь, милостивый государь, вы ничего не знаете! - кричала Катерина Ивановна, - мы на Невский пойдем, - Соня, Соня! Да где ж она? Тоже плачет! Да что с вами со всеми!.. Коля, Леня, куда вы? - вскрикнула она вдруг в испуге, - о глупые дети! Коля, Леня, да куда ж они!..

Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до последней степени уличною толпой и выходками помешанной матери, увидев, наконец, солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.

— Вороти, вороти их, Соня! О глупые, неблагодарные дети!.. Поля! лови их... Для вас же я...

Она споткнулась на всем бегу и упала.

— Разбилась в кровь! О господи! - вскрикнула Соня, наклоняясь над ней.

Все сбежались, все затеснились кругом. Раскольников и Лебезятников подбежали из первых; чиновник тоже поспешил, а за ним и городовой, проворчав: «Эх-ма!» и махнув рукой, предчувствуя, что дело обернется хлопотливо.

— Пошел! пошел! - разгонял он теснившихся кругом людей.

— Помирает! - закричал кто-то.

— С ума сошла! - проговорил другой.

— Господи, сохрани! - проговорила одна женщина, крестясь. - Девчоночку-то с парнишкой зловили ли? Вона-ка, ведут, старшенькая перехватила... Вишь, сбалмошные!

Но когда разглядели хорошенько Катерину Ивановну, то увидали, что она вовсе не разбилась о камень, как подумала Соня, а что кровь, обагрившая мостовую, хлынула из ее груди горлом.

— Это я знаю, видал, - бормотал чиновник Раскольникову и Лебезятникову, - это чахотка-с; хлынет этак кровь и задавит. С одною моею родственницей, еще недавно свидетелем был, и этак стакана полтора... вдруг-с... Что же, однако ж, делать, сейчас помрет?

— Сюда, сюда, ко мне! - умоляла Соня, - вот здесь я живу!.. Вот этот дом, второй отсюда... Ко мне, поскорее, поскорее!.. - металась она ко всем. - За доктором пошлите... О господи!

Стараниями чиновника дело это уладилось, даже городовой помогал переносить Катерину Ивановну. Внесли ее к Соне почти замертво и положили на постель. Кровотечение еще продолжалось, но она как бы начинала приходить в себя. В комнату вошли разом, кроме Сони, Раскольников и Лебезятников, чиновник и городовой, разогнавший предварительно толпу, из которой некоторые провожали до самых дверей. Полечка ввела, держа за руки, Колю и Леню, дрожавших и плакавших. Сошлись и от Капернаумовых: сам он, хромой и кривой, странного вида человек с щетинистыми, торчком стоящими волосами и бакенбардами; жена его, имевшая какой-то раз навсегда испуганный вид, и несколько их детей, с одеревенелыми от постоянного удивления лицами и с раскрытыми ртами. Между всею этою публикой появился вдруг и Свидригайлов. Раскольников с удивлением посмотрел на него, не понимая, откуда он явился, и не помня его в толпе.

Говорили про доктора и про священника. Чиновник хотя и шепнул Раскольникову, что, кажется, доктор теперь уже лишнее, но распорядился послать. Побежал сам Капернаумов.

Между тем Катерина Ивановна отдышалась, на время кровь отошла. Она смотрела болезненным, но пристальным и проницающим взглядом на бледную и трепещущую Соню, отиравшую ей платком капли пота со лба; наконец, попросила приподнять себя. Ее посадили на постели, придерживая с обеих сторон.

— Дети где? - спросила она слабым голосом. - Ты привела их, Поля? О глупые!.. Ну чего вы побежали... Ох!

Кровь еще покрывала ее иссохшие губы. Она повела кругом глазами, осматриваясь:

— Так вот ты как живешь, Соня! Ни разу-то я у тебя не была... привелось...

Она с страданием посмотрела на нее:

— Иссосали мы тебя, Соня... Поля, Леня, Коля, подите сюда... Ну, вот они, Соня, все, бери их... с рук на руки... а с меня довольно!.. Кончен бал! Г'а!.. Опустите меня, дайте хоть помереть спокойно...

Ее опустили опять на подушку.

— Что? Священника?.. Не надо... Где у вас лишний целковый?.. На мне нет грехов!.. Бог и без того должен простить... Сам знает, как я страдала!.. А не простит, так и не надо!..

Беспокойный бред охватывал ее более и более154. Порой она вздрагивала, обводила кругом глазами, узнавала всех на минуту; но тотчас же сознание снова сменялось бредом. Она хрипло и трудно дышала, что-то как будто клокотало в горле.

— Я говорю ему: «Ваше превосходительство!..» - выкрикивала она, отдыхиваясь после каждого слова, - эта Амалия Людвиговна... ах! Леня, Коля! ручки в боки, скорей, скорей, глиссе-глиссе, па-де-баск! Стучи ножками... Будь грациозный ребенок.

Du hast Diamanten und Perlen...
[У тебя алмазы и жемчуг (нем.).]
 

Как дальше-то? Вот бы спеть...

Du hast die schönsten Augen,
Mädchen, was willst du mehr155?
[У тебя прекраснейшие очи,
Девушка, чего же тебе еще? (нем.)]
 

Ну да, как не так! was willst du mehr, - выдумает же, болван!.. Ах да, вот еще:

В полдневный жар, в долине Дагестана...
 

Ах, как я любила... Я до обожания любила этот романс156, Полечка!.. знаешь, твой отец... еще женихом певал... О, дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть! Ну как же, как же... вот я и забыла... да напомните же, как же? - Она была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга:

В полдневный жар!.. в долине!.. Дагестана!..
С свинцом в груди!..
 

Ваше превосходительство! - вдруг завопила она раздирающим воплем и залившись слезами, - защитите сирот! Зная хлеб-соль покойного Семена Захарыча!.. Можно даже сказать аристократического!.. Г'а! - вздрогнула она вдруг, опамятовавшись и с каким-то ужасом всех осматривая, но тотчас узнала Соню. - Соня, Соня! - проговорила она кротко и ласково, как бы удивившись, что видит ее перед собой, - Соня, милая, и ты здесь?

Ее опять приподняли.

— Довольно!.. Пора!.. Прощай, горемыка!.. Уездили клячу!.. Надорвала-а-сь! - крикнула она отчаянно и ненавистно и грохнулась головой на подушку.

Она вновь забылась, но это последнее забытье продолжалось недолго. Бледно-желтое, иссохшее лицо ее закинулось навзничь назад, рот раскрылся, ноги судорожно протянулись. Она глубоко-глубоко вздохнула и умерла.

Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.

И каким образом этот «похвальный лист» очутился вдруг на постели, подле Катерины Ивановны? Он лежал тут же, у подушки; Раскольников видел его.

Он отошел к окну. К нему подскочил Лебезятников.

— Умерла! - сказал Лебезятников.

— Родион Романович, имею вам два нужных словечка передать, - подошел Свидригайлов. Лебезятников тотчас же уступил место и деликатно стушевался. Свидригайлов увел удивленного Раскольникова еще подальше в угол.

— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.

— С какими же целями вы так разблаготворились? - спросил Раскольников.

— Э-эх! Человек недоверчивый! - засмеялся Свидригайлов. - Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну «Лужину ли, в самом деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?» И не помоги я, так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет...»

Он проговорил это с видом какого-то подмигивающего, веселого плутовства, не спуская глаз с Раскольникова. Раскольников побледнел и похолодел, слыша свои собственные выражения, сказанные Соне. Он быстро отшатнулся и дико посмотрел на Свидригайлова.

— По-почему... вы знаете? - прошептал он, едва переводя дыхание.

— Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих стою. Здесь Капернаумов, а там мадам Ресслих, старинная и преданнейшая приятельница. Сосед-с.

— Вы?

— Я, - продолжал Свидригайлов, колыхаясь от смеха, - и могу вас честью уверить, милейший Родион Романович, что удивительно вы меня заинтересовали. Ведь я сказал, что мы сойдемся, предсказал вам это, - ну вот и сошлись. И увидите, какой я складной человек. Увидите, что со мной еще можно жить...

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

I

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы и даже, может быть, дни, полные апатии, овладевавшей им, как бы в противоположность прежнему страху, - апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.

Особенно тревожил его Свидригайлов: можно даже было сказать, что он как будто остановился на Свидригайлове. Со времени слишком грозных для него и слишком ясно высказанных слов Свидригайлова, в квартире у Сони, в минуту смерти Катерины Ивановны, как бы нарушилось обыкновенное течение его мыслей. Но, несмотря на то что этот новый факт чрезвычайно его беспокоил, Раскольников как-то не спешил разъяснением дела. Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире одного, за столом, в размышлении, и едва помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить окончательно. Один раз, зайдя куда-то за заставу, он даже вообразил себе, что ждет здесь Свидригайлова и что здесь назначено у них свидание. В другой раз он проснулся пред рассветом где-то на земле, в кустах, и почти не понимал, как забрел сюда. Впрочем, в эти два-три дня после смерти Катерины Ивановны он уже раза два встречался с Свидригайловым, всегда почти в квартире у Сони, куда он заходил как-то без цели, но всегда почти на минуту. Они перекидывались всегда короткими словами и ни разу не заговорили о капитальном пункте, как будто между ними так само собою и условилось, чтобы молчать об этом до времени. Тело Катерины Ивановны еще лежало в гробу. Свидригайлов распоряжался похоронами и хлопотал. Соня тоже была очень занята. В последнюю встречу Свидригайлов объяснил Раскольникову, что с детьми Катерины Ивановны он как-то покончил, и покончил удачно; что у него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие лица, с помощью которых можно было поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма приличные для них заведения; что отложенные для них деньги тоже многому помогли, так как сирот с капиталом поместить гораздо легче, чем сирот нищих. Сказал он что-то и про Соню, обещал как-нибудь зайти на днях сам к Раскольникову и упомянул, что «желал бы посоветоваться; что очень надо бы поговорить, что есть такие дела...» Разговор этот происходил в сенях, у лестницы. Свидригайлов пристально смотрел в глаза Раскольникову и вдруг, помолчав и понизив голос, спросил:

— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого, и своего... Эх, Родион Романыч, - прибавил он вдруг, - всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с... Прежде всего!

Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов пошел своей дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в квартиру Сони.

Он стал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды. Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное. Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. «А ведь она в эти дни ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала», - подумалось вдруг Раскольникову. Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал «Упокой, господи». Раскольников отстоял всю службу. Благословляя и прощаясь, священник как-то странно осматривался. После службы Раскольников подошел к Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в ее руке! Это уж была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один. Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную. Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» - как будто подумал он. Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что-то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Всё в какой-то клубок сматывалось. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов... Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение... Да! да!» - думал он. Он вышел из харчевни и бросился чуть не бежать. Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему-то как бы панический страх. В эту-то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошел домой и пришел уже ранним утром. После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.

Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал на них. Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.

— А! ест, стало быть, не болен! - сказал Разумихин, взял стул и сел за стол против Раскольникова. Он был встревожен и не старался этого скрыть. Говорил он с видимою досадой, но не торопясь и не возвышая особенно голоса. Можно бы подумать, что в нем засело какое-то особое и даже исключительное намерение. - Слушай, - начал он решительно, - мне там черт с вами со всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать. Наплевать! Сам не хочу! Сам теперь всё открывай, все ваши секреты, так я еще и слушать-то, может быть, не стану, плюну и уйду. Я пришел только узнать лично и окончательно: правда ли, во-первых, что ты сумасшедший? Про тебя, видишь ли, существует убеждение (ну, там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или очень к тому наклонен. Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью и сестрой. Только изверг и подлец, если не сумасшедший, мог бы так поступить с ними, как ты поступил; а следственно, ты сумасшедший...

— Ты давно их видел?

— Сейчас. А ты с тех пор не видал? Где ты шляешься, скажи мне, пожалуйста, я уж к тебе три раза заходил. Мать больна со вчерашнего дня серьезно. Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничего не хочет: «Если он, говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как не мать?» Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее одну. До самых твоих дверей упрашивали успокоиться. Вошли, тебя нет; вот здесь она и сидела. Просидела десять минут, мы над нею стояли, молча. Встала и говорит: «Если он со двора выходит, а стало быть, здоров и мать забыл, значит, неприлично и стыдно матери у порога стоять и ласки, как подачки, выпрашивать». Домой воротилась и слегла; теперь в жару: «Вижу, говорит, для своей у него есть время». Она полагает, что своя-то - это Софья Семеновна, твоя невеста, или любовница, уж не знаю. Я пошел было тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, я хотел всё разузнать, - прихожу, смотрю: гроб стоит, дети плачут. Софья Семеновна траурные платьица им примеряет. Тебя нет. Посмотрел, извинился и вышел, так и Авдотье Романовне донес. Всё, стало быть, это вздор, и нет тут никакой своей, вернее всего, стало быть, сумасшествие. Но вот ты сидишь и вареную говядину жрешь, точно три дня не ел. Оно, положим, и сумасшедшие тоже едят, но хоть ты и слова со мной не сказал, но ты... не сумасшедший! В этом я поклянусь. Прежде всего, не сумасшедший. Итак, черт с вами со всеми, потому что тут какая-то тайна, какой-то секрет; а я над вашими секретами ломать головы не намерен. Так только зашел обругаться, - заключил он, вставая, - душу отвести, а я знаю, что мне теперь делать!

— Что же ты теперь хочешь делать?

— А тебе какое дело, что я теперь хочу делать?

— Смотри, ты запьешь!

— Почему... почему ты это узнал?

— Ну вот еще!

Разумихин помолчал с минуту.

— Ты всегда был очень рассудительный человек и никогда, никогда ты не был сумасшедшим, - заметил он вдруг с жаром. - Это так: я запью! Прощай! - И он двинулся идти.

— Я о тебе, третьего дня кажется, с сестрой говорил, Разумихин.

— Обо мне! Да... ты где же ее мог видеть третьего дня? - вдруг остановился Разумихин, даже побледнел немного. Можно было угадать, что сердце его медленно и с напряжением застучало в груди.

— Она сюда приходила, одна, здесь сидела, говорила со мной.

— Она!

— Да, она.

— Что же ты говорил... я хочу сказать, обо мне-то?

— Я сказал ей, что ты очень хороший, честный и трудолюбивый человек. Что ты ее любишь, я ей не говорил, потому она это сама знает.

— Сама знает?

— Ну вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, - ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь, и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, - надо иль не надо тебе запивать.

— Родька... Видишь... Ну... Ах, черт! А ты-то куда хочешь отправиться? Видишь: если всё это секрет, то пусть! Но я... я узнаю секрет... И уверен, что непременно какой-нибудь вздор и страшные пустяки и что ты один всё и затеял. А впрочем, ты отличнейший человек! Отличнейший человек!..

— А я именно хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты это очень хорошо давеча рассудил, чтобы тайны и секреты эти не узнавать. Оставь до времени, не беспокойся. Всё в свое время узнаешь, именно тогда, когда надо будет. Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.

Разумихин стоял в задумчивости и в волнении и что-то соображал.

"Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага - это наверно!

Иначе быть не может и... и Дуня знает..." - подумал он вдруг про себя.

— Так к тебе ходит Авдотья Романовна, - проговорил он, скандируя слова, - а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, что воздуху надо больше, воздуху и... и, стало быть, и это письмо... это тоже что-нибудь из того же, - заключил он как бы про себя.

— Какое письмо?

— Она письмо одно получила, сегодня, ее очень встревожило. Очень. Слишком уж даже. Я заговорил о тебе - просила замолчать. Потом... потом сказала, что может, мы очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-то горячо благодарить; потом ушла к себе и заперлась.

— Она письмо получила? - задумчиво переспросил Раскольников.

— Да, письмо; а ты не знал? Гм.

Они оба помолчали.

— Прощай, Родион. Я, брат... было одно время... а впрочем, прощай, видишь, было одно время... Ну, прощай! Мне тоже пора. Пить не буду. Теперь не надо... врешь!

Он торопился; но, уже выходя и уж почти затворив за собою дверь, вдруг отворил ее снова и сказал, глядя куда-то в сторону:

— Кстати! Помнишь это убийство, ну, вот Порфирий-то: старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все представил. Это один из тех самых работников, красильщики-то, представь себе, помнишь, я их тут еще защищал? Веришь ли, что всю эту сцену драки и смеху на лестнице, с своим товарищем, когда те-то взбирались, дворник и два свидетеля, он нарочно устроил, именно для отводу. Какова хитрость, каково присутствие духа в этаком щенке! Поверить трудно; да сам разъяснил, сам во всем признался! И как я-то влопался! Что ж, по-моему, это только гений притворства и находчивости, гений юридического отвода, - а стало быть, нечему особенно удивляться! Разве такие не могут быть? А что он не выдержал характера и сознался, так я ему за это еще больше верю. Правдоподобнее... Но как я-то, я-то тогда влопался! За них на стену лез!

— Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал и почему тебя это так интересует? - с видимым волнением спросил Раскольников.

— Ну вот еще! Почему меня интересует! Спросил!.. А узнал я от Порфирия, в числе других. Впрочем, от него почти всё и узнал.

— От Порфирия?

— От Порфирия.

— Что же... что же он? - испуганно спросил Раскольников.

— Он это отлично мне разъяснил. Психологически разъяснил, по-своему.

— Он разъяснил? Сам же тебе и разъяснял?

— Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, а теперь дело есть. Там... было одно время, что я подумал... Ну да что; потом!.. Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь, ну да прощай; зайду; очень скоро.

Он вышел.

«Это, это политический заговорщик, это наверно, наверно! - окончательно решил про себя Разумихин, медленно спускаясь с лестницы. - И сестру втянул; это очень, очень может быть с характером Авдотьи Романовны. Свидания у них пошли... А ведь она тоже мне намекала. По многим ее словам... и словечкам... и намекам, всё это выходит именно так! Да и как иначе объяснить всю эту путаницу? Гм! А я было думал... О господи, что это я было вздумал. Да-с, это было затмение, и я пред ним виноват! Это он тогда у лампы, в коридоре, затмение на меня навел. Тьфу! Какая скверная, грубая, подлая мысль с моей стороны! Молодец Миколка, что признался... Да и прежнее теперь как всё объясняется! Эта болезнь его тогда, его странные все такие поступки, даже и прежде, прежде, еще в университете, какой он был всегда мрачный, угрюмый... Но что же значит теперь это письмо? Тут, пожалуй, что-нибудь тоже есть. От кого это письмо? Я подозреваю... Гм. Нет, это я всё разузнаю».

Он вспомнил и сообразил всё о Дунечке, и сердце его замерло. Он сорвался с места и побежал.

Раскольников, как только вышел Разумихин, встал, повернулся к окну, толкнулся в угол, в другой, как бы забыв о тесноте своей конуры, и... сел опять на диван. Он весь как бы обновился; опять борьба - значит, нашелся исход!

"Да, значит, нашелся исход! А то уж слишком всё сперлось и закупорилось, мучительно стало давить, дурман нападал какой-то. С самой сцены с Миколкой у Порфирия начал он задыхаться без выхода, в тесноте. После Миколки, в тот же день, была сцена у Сони; вел и кончил он ее совсем, совсем не так, как бы мог воображать себе прежде... ослабел, значит, мгновенно и радикально! Разом! И ведь согласился же он тогда с Соней, сам согласился, сердцем согласился, что так ему одному с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов? Свидригайлов загадка... Свидригайлов беспокоит его, правда, но как-то не с той стороны. С Свидригайловым, может быть, еще тоже предстоит борьба. Свидригайлов, может быть, тоже целый исход; но Порфирий дело другое.

Итак, Порфирий сам еще и разъяснял Разумихину, психологически ему разъяснял! Опять свою проклятую психологию подводить начал! Порфирий-то? Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколка виновен, после того, что между ними было тогда, после той сцены, глаз на глаз, до Миколки, на которую нельзя найти правильного толкования, кроме одного? (Раскольникову несколько раз в эти дни мелькалась и вспоминалась клочками вся эта сцена с Порфирием; в целом он бы не мог вынести воспоминания). Были в то время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты, обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходило до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с первого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать самую основу его убеждений.

А каково! Даже Разумихин начал было подозревать! Сцена в коридоре, у лампы, прошла тогда не даром. Вот он бросился к Порфирию... Но с какой же стати этот-то стал его так надувать? Что у него за цель отводить глаза у Разумихина на Миколку? Ведь он непременно что-то задумал; тут есть намерения, но какие? Правда, с того утра прошло много времени, - слишком, слишком много, а о Порфирии не было ни слуху, ни духу. Что ж, это, конечно, хуже..." Раскольников взял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Первый день, во всё это время, он чувствовал себя, по крайней мере, в здравом сознании. «Надо кончить с Свидригайловым, - думал он, - и во что бы то ни стало, как можно скорей: этот тоже, кажется, ждет, чтоб я сам к нему пришел». И в это мгновение такая ненависть поднялась вдруг из его усталого сердца, что, может быть, он бы мог убить кого-нибудь из этих двух: Свидригайлова или Порфирия. По крайней мере, он почувствовал, что если не теперь, то впоследствии он в состоянии это сделать. «Посмотрим, посмотрим», - повторял он про себя.

Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»

— Не ждали гостя, Родион Романыч, - вскричал, смеясь, Порфирий Петрович. - Давно завернуть собирался, прохожу, думаю - почему не зайти минут на пять проведать. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот одну папиросочку, если позволите.

— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, - усаживал гостя Раскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право, сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху с разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него. Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.

«Ну, говори же, говори же, - как будто так и хотело выпрыгнуть из сердца Раскольникова. - Ну что же, что же, что же ты не говоришь?»

II

— Ведь вот эти папироски! - заговорил наконец Порфирий Петрович, кончив закуривать и отдыхнувшись, - вред, чистый вред, а отстать не могу! Кашляю-с, першить начало, и одышка. Я, знаете, труслив-с, поехал намедни к Б-ну, - каждого больного minimum по получасу осматривает157; так даже рассмеялся, на меня глядя: и стукал, и слушал, - вам, говорит, между прочим, табак не годится; легкие расширены. Ну, а как я его брошу? Чем заменю? Не пью-с, вот вся и беда, хе-хе-хе, что не пью-то, беда! Всё ведь относительно, Родион Романыч, всё относительно!

«Что же это он, за свою прежнюю казенщину принимается, что ли!» - с отвращением подумалось Раскольникову. Вся недавняя сцена последнего их свидания внезапно ему припомнилась, и тогдашнее чувство волною прихлынуло к его сердцу.

— А ведь я к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и не знаете? - продолжал Порфирий Петрович, осматривая комнату, - в комнату, в эту самую, входил. Тоже, как и сегодня, прохожу мимо - дай, думаю, визитик-то ему отдам. Зашел, а комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей не доложился - вышел. Не запираете?

Лицо Раскольникова омрачалось более и более. Порфирий точно угадал его мысли.

— Объясниться пришел, голубчик Родион Романыч, объясниться-с! Должен и обязан пред вам объяснением-с, - продолжал он с улыбочкой и даже слегка стукнул ладонью по коленке Раскольникова, но почти в то же мгновение лицо его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто грустью подернулось, к удивлению Раскольникова. Он никогда еще не видал и не подозревал у него такого лица. - Странная сцена произошла в последний раз между нами, Родион Романыч. Оно, пожалуй, и в первое наше свидание между нами происходила тоже странная сцена; но тогда... Ну теперь уж всё одно к одному! Вот что-с: я, может быть, и очень виноват перед вами выхожу; я это чувствую-с. Ведь мы как расстались-то, помните ли: у вас нервы поют и подколенки дрожат, и у меня нервы поют и подколенки дрожат. И знаете, как-то оно даже и непорядочно между нами тогда вышло, не по-джентльменски. А ведь мы все-таки джентльмены; то есть, во всяком случае, прежде всего джентльмены; это надо понимать-с. Ведь помните, до чего доходило... совсем уже даже и неприлично-с.

«Что ж это он, за кого меня принимает?» - с изумлением спрашивал себя Раскольников, приподняв голову и во все глаза смотря на Порфирия.

— Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать лучше, - продолжал Порфирий Петрович, немного откинув голову и опустив глаза, как бы не желая более смущать своим взглядом свою прежнюю жертву и как бы пренебрегая своими прежними приемами и уловками, - да-с, такие подозрения и такие сцены продолжаться долго не могут. Разрешил нас тогда Миколка, а то я и не знаю, до чего бы между нами дошло. Этот проклятый мещанинишка просидел у меня тогда за перегородкой, - можете себе это представить? Вы, конечно, уж это знаете; да и самому мне известно, что он к вам потом заходил; но то, что вы тогда предположили, того не было: ни за кем я не посылал и ни в чем еще я тогда не распорядился. Спросите, почему не распорядился? А как вам сказать: самого меня это всё тогда как бы пристукнуло. Я и за дворниками-то едва распорядился послать. (Дворников-то, небось, заметили, проходя). Мысль тогда у меня пронеслась, так, одна, быстро, как молния; крепко уж, видите ли, убежден я был тогда, Родион Романыч. Дай же, я думаю, хоть и упущу на время одно, зато другое схвачу за хвост, - своего-то, своего-то, по крайности, не упущу. Раздражительны вы уж очень, Родион Романыч, от природы-с; даже уж слишком-с, при всех-то других основных свойствах вашего характера и сердца, которые, я льщу себя надеждой, что отчасти постиг-с. Ну уж, конечно, и я мог, даже и тогда, рассудить, что не всегда этак случается, чтобы вот встал человек да и брякнул вам всю подноготную. Это хоть и случается, в особенности когда человека из последнего терпения выведешь, но, во всяком случае, редко. Это и я мог рассудить. Нет, думаю, мне бы хоть черточку! хоть бы самую махочкую черточку, только одну, но только такую, чтоб уж этак руками можно взять было, чтоб уж вещь была, а не то что одну эту психологию. Потому, думал я, если человек виновен, то уж, конечно, можно, во всяком случае, чего-нибудь существенного от него дождаться; позволительно даже и на самый неожиданный результат рассчитывать. На характер ваш я тогда рассчитывал, Родион Романыч, больше всего на характер-с! Надеялся уж очень тогда на вас.

— Да вы... да что же вы, теперь-то всё так говорите, - пробормотал наконец Раскольников, даже не осмыслив хорошенько вопроса. «Об чем говорит, - терялся он про себя, - неужели же в самом деле за невинного меня принимает?»

— Что так говорю? А объясниться пришел-с, так сказать, долгом святым почитаю. Хочу вам всё дотла изложить, как всё было, всю эту историю всего этого тогдашнего, так сказать, омрачения. Много я заставил вас перестрадать, Родион Романыч. Я не изверг-с. Ведь понимаю же и я, каково это всё перетащить на себе человеку, удрученному, но гордому, властному и нетерпеливому, в особенности нетерпеливому! Я вас, во всяком случае, за человека наиблагороднейшего почитаю-с, и даже с зачатками великодушия-с, хоть и не согласен с вами во всех убеждениях ваших, о чем долгом считаю заявить наперед, прямо и с совершенною искренностию, ибо прежде всего не желаю обманывать. Познав вас, почувствовал к вам привязанность. Вы, может быть, на такие мои слова рассмеетесь? Право имеете-с. Знаю, что вы меня и с первого взгляда не полюбили, потому, в сущности, и не за что полюбить-с. Но считайте как хотите, а теперь желаю, с моей стороны, всеми средствами загладить произведенное впечатление и доказать, что и я человек с сердцем и совестью. Искренно говорю-с.

Порфирий Петрович приостановился с достоинством. Раскольников почувствовал прилив какого-то нового испуга. Мысль о том, что Порфирий считает его за невинного, начала вдруг пугать его.

— Рассказывать всё по порядку, как это вдруг тогда началось, вряд ли нужно, - продолжал Порфирий Петрович; - я думаю, даже и лишнее. Да и вряд ли я смогу-с. Потому, как это объяснить обстоятельно? Первоначально слухи пошли. О том, какие это были слухи и от кого и когда... и по какому поводу, собственно, до вас дело дошло, - тоже, я думаю, лишнее. Лично же у меня началось со случайности, с одной совершенно случайной случайности, которая в высшей степени могла быть и могла не быть, - какой? Гм, я думаю, тоже нечего говорить. Всё это, и слухи и случайности, совпало у меня тогда в одну мысль. Признаюсь откровенно, потому если уж признаваться, так во всем, - это я первый на вас тогда и напал. Эти там, положим, старухины отметки на вещах и прочее, и прочее - всё это вздор-с. Таких штук сотню можно начесть. Имел я тоже случай тогда до подробности разузнать о сцене в конторе квартала, тоже случайно-с, и не то чтобы так мимоходом, а от рассказчика особенного, капитального, который, и сам того не ведая, удивительно эту сцену осилил. Всё ведь это одно к одному-с, одно к одному-с, Родион Романыч, голубчик! Ну как тут было не повернуться в известную сторону? Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства, ведь вот как одна английская пословица говорит, да ведь это только благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться, потому и следователь человек-с. Вспомнил тут я и вашу статейку, в журнальце-то, помните, еще в первое-то ваше посещение в подробности о ней-то говорили. Я тогда поглумился, но это для того, чтобы вас на дальнейшее вызвать. Повторяю, нетерпеливы и больны вы очень, Родион Романыч. Что вы смелы, заносчивы, серьезны и... чувствовали, много уж чувствовали, всё это я давно уже знал-с. Мне все эти ощущения знакомы, и статейку вашу я прочел как знакомую. В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодежи! Я тогда поглумился, а теперь вам скажу, что ужасно люблю вообще, то есть как любитель, эту первую, юную, горячую пробу пера. Дым, туман, струна звенит в тумане158. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния; она мрачная статья-с, да это хорошо-с. Статейку вашу я прочел, да и отложил, и... как отложил ее тогда, да и подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдет!» Ну, так как же, скажите теперь, после такого предыдущего не увлечься было последующим! Ах господи! Да разве я говорю что-нибудь? Разве я что-нибудь теперь утверждаю? Я тогда только заметил. Чего тут, думаю? Тут ничего, то есть ровно ничего, и, может быть, в высшей степени ничего. Да и увлекаться этак мне, следователю, совсем даже неприлично: у меня вон Миколка на руках, и уже с фактами, - там как хотите, а факты! И тоже свою психологию подводит; им надо позаняться; потому тут дело жизни и смерти. Для чего я вам теперь всё это объясняю? А чтобы вы знали и с вашим умом и сердцем не обвинили меня за мое злобное тогдашнее поведение. Не злобное-с, искренно говорю-с, хе-хе! Вы что думаете: я у вас тогда не был с обыском? Был-с, был-с, хе-хе, был-с, когда вы вот здесь больной в постельке лежали. Не официально и не своим лицом, а был-с. До последнего волоска у вас, в квартире, было осмотрено, по первым даже следам; но - umsonst! [напрасно! (нем).] Думаю: теперь этот человек придет, сам придет, и очень скоро; коль виноват, так уж непременно придет. Другой не придет, а этот придет. А помните, как господин Разумихин начал вам проговариваться? Это мы устроили с тем, чтобы вас взволновать, потому мы нарочно и пустили слух, чтоб он вам проговаривался, а господин Разумихин такой человек, что негодования не выдержит. Господину Заметову прежде всего ваш гнев и ваша открытая смелость в глаза бросилась: ну как это в трактире вдруг брякнуть: «Я убил!» Слишком смело-с, слишком дерзко-с, и если, думаю, он виновен, то это страшный боец! Так тогда и подумал-с. Жду-с! Жду вас изо всех сил, а Заметова вы тогда просто придавили и... ведь в том-то и штука, что вся эта проклятая психология о двух концах! Ну, так жду я вас, смотрю, а вас бог и дает - идете! Так у меня и стукнуло сердце. Эх! Ну зачем вам было тогда приходить? Смех-то, смех-то ваш, как вошли тогда, помните, ведь вот точно сквозь стекло я всё тогда угадал, а не жди я вас таким особенным образом, и в смехе вашем ничего бы не заметил. Вот оно что значит в настроении-то быть. И господин-то Разумихин тогда, - ах! камень-то, камень-то, помните, камень-то, вот еще под которым вещи-то спрятаны? Ну вот точно вижу его где-нибудь там, в огороде, - в огороде ведь говорили вы, Заметову-то, а потом у меня-то, во второй раз? А как начали мы тогда эту вашу статью перебирать, как стали вы излагать - так вот каждое-то слово ваше вдвойне принимаешь, точно другое под ним сидит! Ну вот, Родион Романыч, таким-то вот образом я и дошел до последних столбов, да как стукнулся лбом, и опомнился. Нет, говорю, что это я! Ведь если захотеть, то всё это, говорю, до последней черты можно в другую сторону объяснить, даже еще натуральнее выйдет. Мука-с! «Нет, думаю, мне бы уж лучше черточку!..» Да как услышал тогда про эти колокольчики, так весь даже так и замер, даже дрожь прохватила. «Ну, думаю, вот она черточка и есть! Оно!» Да уж и не рассуждал я тогда, просто не хотел. Тысячу бы рублей в ту минуту я дал, своих собственных, чтобы только на вас в свои глаза посмотреть: как вы тогда сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после того как он вам «убийцу» в глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не посмели!.. Ну, а холод-то этот в спинном мозгу? Колокольчики-то эти, в болезни-то, в полубреде-то? Итак, Родион Романыч, что ж вам после того и удивляться, что я с вами тогда такие шутки шутил? И зачем вы сами в ту самую минуту пришли? Ведь и вас кто-то будто подталкивал, ей-богу, а если бы не развел нас Миколка, то... а Миколку-то тогда помните? Хорошо запомнили? Ведь это был гром-с! Ведь это гром грянул из тучи, громовая стрела! Ну, а как я его встретил? Стреле-то вот ни на столечко не поверил, сами изволили видеть! Да куда! Уж потом, после вас, когда он стал весьма и весьма складно на иные пункты отвечать, так что я сам удивился, и потом ему ни на грош не поверил! Вот что значит укрепился, как адамант. Нет, думаю, морген фри! Какой уж тут Миколка!

— Мне Разумихин сейчас говорил, что вы и теперь обвиняете Николая и сами Разумихина в том уверяли...

Дух у него захватило, и он не докончил. Он слушал в невыразимом волнении, как человек, насквозь его раскусивший, от самого себя отрекался. Он боялся поверить и не верил. В двусмысленных еще словах он жадно искал и ловил чего-нибудь более точного и окончательного.

— Господин-то Разумихин! - вскричал Порфирий Петрович, точно обрадовавшись вопросу всё молчавшего Раскольникова, - хе-хе-хе! Да господина Разумихина так и надо было прочь отвести: двоим любо, третий не суйся. Господин Разумихин не то-с, да и человек посторонний, прибежал ко мне весь такой бледный... Ну да бог с ним, что его сюда мешать! А насчет Миколки угодно ли вам знать, что это за сюжет, в том виде, как то есть я его понимаю? Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде как бы художника какого-нибудь. Право-с, вы не смейтесь, что я так его изъясняю. Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет; фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по-детски еще. Он тогда вот и украл, а и сам этого не знает; потому «коли на земле поднял, что за украл?» А известно ли вам, что он из раскольников, да и не то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали, и сам он еще недавно, целых два года, в деревне, у некоего старца под духовным началом был. Всё это я от Миколки и от зарайских его узнал. Да куды! просто в пустыню бежать хотел! Рвение имел, по ночам богу молился, книги старые, «истинные» читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино. Восприимчив-с, и старца, и всё забыл. Известно мне, его художник один здесь полюбил, к нему ходить стал, да вот этот случай и подошел! Ну, обробел - вешаться! Бежать! Что ж делать с понятием, которое прошло в народе о нашей юридистике! Иному ведь страшно слово «засудят». Кто виноват! Вот что-то новые суды скажут. Ох, дал бы бог! Ну-с, в остроге-то и вспомнился, видно, теперь честный старец; Библия тоже явилась опять. Знаете ли, Родион Романыч, что значит у иных из них «пострадать»159? Это не то чтобы за кого-нибудь, а так просто «пострадать надо»; страдание, значит, принять, а от властей - так тем паче. Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый год в остроге, на печи по ночам всё Библию читал160, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул в начальника, безо всякой обиды с его стороны. Да и как кинул-то: нарочно на аршин мимо взял, чтобы какого вреда не произвести! Ну, известно, какой конец арестанту, который с оружием кидается на начальство: и «принял, значит, страдание». Так вот, я и подозреваю теперь, что Миколка хочет «страдание принять» или вроде того. Это я наверно, даже по фактам, знаю-с. Он только сам не знает, что я знаю. Что, не допускаете, что ли, чтоб из такого народа выходили люди фантастические? Да сплошь! Старец теперь опять начал действовать, особенно после петли-то припомнился. А впрочем, сам мне всё расскажет, придет. Вы думаете, выдержит? Подождите, еще отопрется! С часу на час жду, что придет от показания отказываться. Я этого Миколку полюбил и его досконально исследую. И как бы вы думали! Хе-хе! На иные-то пункты весьма складно мне отвечал, очевидно, нужные сведения получил, ловко приготовился; ну а по другим пунктам просто, как в лужу, ничегошечко не знает, не ведает, да и сам не подозревает, что не ведает! Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»161; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, - решился, да как с горы упал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории. Убил, да и денег взять не сумел, а что успел захватить, то под камень снес.

Мало было ему, что муку вынес, когда за дверью сидел, а в дверь ломились и колокольчик звонил, - нет, он потом уж на пустую квартиру, в полубреде, припомнить этот колокольчик идет, холоду спинного опять испытать потребовалось... Ну да это, положим, в болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, - нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный.

— Так... кто же... убил?.. - спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.

— Как кто убил?.. - переговорил он, точно не веря ушам своим, - да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с... - прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.

Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.

— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, - пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. - Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, - прибавил он, несколько помолчав, - оттого так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже всё сказать и дело повести на открытую.

— Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.

— Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, - строго и убежденно прошептал Порфирий.

Они оба замолчали, и молчание длилось даже до странности долго, минут с десять. Раскольников облокотился на стол и молча ерошил пальцами свои волосы. Порфирий Петрович сидел смирно и ждал. Вдруг Раскольников презрительно посмотрел на Порфирия.

— Опять вы за старое, Порфирий Петрович! Всё за те же ваши приемы: как это вам не надоест, в самом деле?

— Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут находились свидетели; а то ведь мы один на один шепчем. Сами видите, я не с тем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет - в эту минуту мне всё равно. Про себя-то я и без вас убежден.

— А коли так, зачем вы пришли? - раздражительно спросил Раскольников. - Я вам прежний вопрос задаю: если вы меня виновным считаете, зачем не берете вы меня в острог?

— Ну, вот это вопрос! По пунктам вам и отвечу: во-первых, взять вас так прямо под арест мне невыгодно.

— Как невыгодно! Коли вы убеждены, так вы должны...

— Эй, что ж, что я убежден? Ведь всё это покамест мои мечты-с. Да и что я вас на покой-то туда посажу? Сами знаете, коли сами проситесь. Приведу я, например, уличать вас мещанинишку, а вы ему скажете: «Ты пьян аль нет? Кто меня с тобой видел? Я тебя просто за пьяного и принимал, да ты и был пьян», - ну что я вам тогда на это скажу, тем паче, что ваше-то еще правдоподобнее, чем его, потому что в его показании одна психология, - что его рылу даже и неприлично, - а вы-то в самую точку попадаете, потому что пьет, мерзавец, горькую и слишком даже известен. Да и сам я вам откровенно признавался, уже несколько раз, что психология эта о двух концах и что второй-то конец больше будет, да и гораздо правдоподобнее, а что, кроме этого, против вас у меня пока и нет ничего. И хоть я вас все-таки посажу и даже сам вот я пришел (совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а все-таки прямо вам говорю (тоже не по-людски), что мне это будет невыгодно. Ну-с, во-вторых, я потому к вам пришел...

— Ну да, во-вторых? (Раскольников всё еще задыхался).

— Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себя обязанным вам объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче, что искренно к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, и пришел к вам с открытым и прямым предложением - учинить явку с повинною. Это вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, - потому с плеч долой. Ну что, откровенно или нет с моей стороны?

Раскольников подумал с минуту.

— Послушайте, Порфирий Петрович, вы ведь сами говорите: одна психология, а между тем въехали в математику. Ну что, если и сами вы теперь ошибаетесь?

— Нет, Родион Романыч, не ошибаюсь. Черточку такую имею. Черточку-то эту я и тогда ведь нашел-с; послал господь!

— Какую черточку?

— Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж всё равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше будет, Родион Романыч!

Раскольников злобно усмехнулся.

— Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну будь я даже виновен (чего я вовсе не говорю), ну с какой стати мне к вам являться с повинною, когда сами вы уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?

— Эх, Родион Романыч, не совсем словам верьте; может, и не совсем будет на покой! Ведь это только теория, да еще моя-с, а я вам что за авторитет? Я, может быть, и сам от вас кой-что даже и теперь скрываю-с. Не всё же мне вам так взять да и выложить, хе-хе! Второе дело: как какая выгода? Да известно ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы когда явитесь-то, в какую минуту? Вы это только рассудите! Когда другой уже на себя преступление принял и всё дело спутал? А я вам, вот самим богом клянусь, так «там» подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная. Всю эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу, так что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по совести, оно помрачение и есть. Я честный человек, Родион Романыч, и свое слово сдержу.

Раскольников грустно замолчал и поник головой; он долго думал и наконец опять усмехнулся, но улыбка его была уже кроткая и грустная:

— Эх, не надо! - проговорил он, как бы уже совсем не скрываясь с Порфирием. - Не стоит! Не надо мне совсем вашей сбавки!

— Ну вот этого-то я и боялся! - горячо и как бы невольно воскликнул Порфирий, - вот этого-то я и боялся, что не надо вам нашей сбавки.

Раскольников грустно и внушительно поглядел на него.

— Эй, жизнью не брезгайте! - продолжал Порфирий, - много ее впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!

— Чего впереди много будет?

— Жизни! Вы что за пророк, много ль вы знаете? Ищите и обрящете. Вас, может, бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то...

— Сбавка будет... - засмеялся Раскольников.

— А что, стыда буржуазного что ли, испугались? Это может быть, что и испугались, да сами того не знаете, - потому молодо! А все-таки не вам бы бояться али там стыдиться явки с повинною.

— Э-эх, наплевать! - презрительно и с отвращением прошептал Раскольников, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно хотел куда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.

— То-то наплевать! Изверились да и думаете, что я вам грубо льщу; да много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да и стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то подло, это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой подлец! По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел. Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, - если только веру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте. Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет. Знаю, что не веруется, - а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, - прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю? Я только верую, что вам еще много жить. Знаю, что вы слова мои как рацею теперь принимаете заученную; да, может, после вспомните, пригодится когда-нибудь; для того и говорю. Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Еще бога, может, надо благодарить; почем вы знаете: может, вас бог для чего и бережет. А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Великого предстоящего исполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли сделали такой шаг, так уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует справедливость. Знаю, что не веруете, а ей-богу, жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!

Раскольников даже вздрогнул.

— Да вы-то кто такой, - вскричал он, - вы-то что за пророк? С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества изрекаете?

— Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный. А вы - другая статья: вам бог жизнь приготовил (а кто знает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Ну что ж, что вы в другой разряд людей перейдете? Не комфорта же жалеть, вам-то, с вашим-то сердцем? Что ж, что вас, может быть, слишком долго никто не увидит? Не во времени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем. Вы чего опять улыбаетесь: что я такой Шиллер? И бьюсь об заклад, предполагаете, что я к вам теперь подольщаюсь! А что ж, может быть, и в самом деле подольщаюсь, хе-хе-хе! Вы мне, Родион Романыч, на слово-то, пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте вполне, - это уж такой мой норов, согласен; только вот что прибавлю: насколько я низкий человек и насколько я честный, сами, кажется, можете рассудить!

— Вы когда меня думаете арестовать?

— Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять. Подумайте-ка, голубчик, помолитесь-ка богу. Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее.

— А ну как я убегу? - как-то странно усмехаясь, спросил Раскольников.

— Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит162 - лакей чужой мысли, - потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не верите, - с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного; ну, а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без нас вам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок - ну месяц, ну два, ну три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще как, пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете, что придете с повинною. Я даже вот уверен, что вы «страданье надумаетесь принять»; мне-то на слово теперь не верите, а сами на том остановитесь. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, не убежите, Родион Романыч.

Раскольников встал с места и взял фуражку. Порфирий Петрович тоже встал.

— Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, только грозы бы вот не было. А впрочем, и лучше, кабы освежило...

Он тоже взялся за фуражку.

— Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе в голову, - с суровою настойчивостью произнес Раскольников, - что я вам сегодня сознался. Вы человек странный, и слушал я вас из одного любопытства. А я вам ни в чем не сознался... Запомните это.

— Ну да уж знаю, запомню, - ишь ведь, даже дрожит. Не беспокойтесь, голубчик; ваша воля да будет. Погуляйте немножко; только слишком-то уж много нельзя гулять. На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, - прибавил он, понизив голос, - щекотливенькая она, а важная: если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, - ну так, на всякий случай, - пришла бы вам охота в эти сорок-пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким образом - ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то оставьте краткую, но обстоятельную записочку. Так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните: благороднее будет-с. Ну-с, до свидания... Добрых мыслей, благих начинаний!

Порфирий вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова. Раскольников подошел к окну и с раздражительным нетерпением выжидал время, когда, по расчету, тот выйдет на улицу и отойдет подальше. Затем поспешно вышел и сам из комнаты.

III

Он спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого человека - он и сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть над ним. Сознав это раз, он уже не мог успокоиться, а теперь к тому же и пришло время.

Дорогой один вопрос особенно мучил его: был ли Свидригайлов у Порфирия?

Сколько он мог судить и в чем бы он присягнул - нет, не был! Он подумал еще и еще, припомнил всё посещение Порфирия, сообразил: нет, не был, конечно, не был!

Но если не был еще, то пойдет или не пойдет он к Порфирию?

Теперь покамест ему казалось, что не пойдет. Почему? Он не мог бы объяснить и этого, но если б и мог объяснить, то теперь он бы не стал над этим особенно ломать голову. Всё это его мучило, и в то же время ему было как-то не до того. Странное дело, никто бы, может быть, не поверил этому, но о своей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно заботился. Его мучило что-то другое, гораздо более важное, чрезвычайное, - о нем же самом и не о ком другом, но что-то другое, что-то главное. К тому же он чувствовал беспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в это утро работал лучше, чем во все эти последние дни.

Да и стоило ль теперь, после всего, что было, стараться побеждать все эти новые мизерные затруднения? Стоило ль, например, стараться интриговать, чтобы Свидригайлов не ходил к Порфирию; изучать, разузнавать, терять время на какого-нибудь Свидригайлова!

О, как ему всё это надоело!

А между тем он все-таки спешил к Свидригайлову; уж не ожидал ли он чего-нибудь от него нового, указаний, выхода? И за соломинку ведь хватаются! Не судьба ль, не инстинкт ли какой сводит их вместе? Может быть, это была только усталость, отчаяние; может быть, надо было не Свидригайлова, а кого-то другого, а Свидригайлов только так тут подвернулся. Соня? Да и зачем бы он пошел теперь к Соне? Опять просить у ней ее слез? Да и страшна была ему Соня. Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемены. Тут - или ее дорога, или его. Особенно в эту минуту он не в состоянии был ее видеть. Нет, не лучше ли испытать Свидригайлова: что это такое? И он не мог не сознаться внутри, что и действительно тот на что-то ему давно уже как бы нужен.

Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.

Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя, так она была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов всё вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно сказать, что да. А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?

Мысль эта иногда, даже во сне, мучила его, но в первый еще раз она явилась ему так сознательно ярко, как теперь, когда он шел к Свидригайлову. Одна уже мысль эта приводила его в мрачную ярость. Во-первых, тогда уже всё изменится, даже в его собственном положении: следует тотчас же открыть тайну Дунечке. Следует, может быть, предать самого себя, чтоб отвлечь Дунечку от какого-нибудь неосторожного шага. Письмо? Нынче утром Дуня получила какое-то письмо! От кого в Петербурге могла бы она получать письма? (Лужин разве?) Правда, там стережет Разумихин; но Разумихин ничего не знает. Может быть, следует открыться и Разумихину? Раскольников с омерзением подумал об этом.

«Во всяком случае Свидригайлова надо увидать как можно скорее, - решил он про себя окончательно. - Слава богу, тут не так нужны подробности, сколько сущность дела; но если, если только способен он, если Свидригайлов что-нибудь интригует против Дуни, - то...»

Раскольников до того устал за всё это время, за весь этот месяц, что уже не мог разрешать теперь подобных вопросов иначе, как только одним решением: «Тогда я убью его», - подумал он в холодном отчаянии. Тяжелое чувство сдавило его сердце; он остановился посредине улицы и стал осматриваться: по какой дороге он идет и куда он зашел? Он находился на - ском проспекте, шагах в тридцати или в сорока от Сенной, которую прошел. Весь второй этаж дома налево был занят трактиром. Все окна были отворены настежь; трактир, судя по двигавшимся фигурам в окнах, был набит битком. В зале разливались песенники, звенели кларнет, скрипка и гремел турецкий барабан. Слышны были женские взвизги. Он было хотел пойти назад, недоумевая, зачем он повернул на -ский проспект, как вдруг, в одном из крайних отворенных окон трактира, увидел сидевшего у самого окна, за чайным столом, с трубкою в зубах, Свидригайлова. Это страшно, до ужаса поразило его. Свидригайлов наблюдал и рассматривал его молча и, что тоже тотчас же поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать, чтобы потихоньку успеть уйти, пока его не заметили. Раскольников тотчас сделал вид, что как будто и сам не заметил его и смотрит, задумавшись, в сторону, а сам продолжал его наблюдать краем глаза. Сердце его тревожно билось. Так и есть: Свидригайлов очевидно не хочет, чтоб его видели. Он отвел от губ трубку и уже хотел спрятаться; но, поднявшись и отодвинув стул, вероятно, вдруг заметил, что Раскольников его видит и наблюдает. Между ними произошло нечто похожее на сцену их первого свидания у Раскольникова, во время сна. Плутовская улыбка показалась на лице Свидригайлова и всё более расширялась. И тот и другой знали, что оба видят и наблюдают друг друга. Наконец Свидригайлов громко расхохотался.

— Ну, ну! входите уж, коли хотите; я здесь! - крикнул он из окна.

Раскольников поднялся в трактир.

Он нашел его в очень маленькой задней комнате, в одно окно, примыкавшей к большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при криках отчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого люда. Откуда-то долетал стук шаров на биллиарде. На столике пред Свидригайловым стояла початая бутылка шампанского и стакан, до половины полный вина. В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню...

— Ну и довольно! - прервал ее Свидригайлов при входе Раскольникова.

Девушка тотчас же оборвала и остановилась в почтительном ожидании. Пела она свою рифмованную лакейщину тоже с каким-то серьезным и почтительным оттенком в лице.

— Эй, Филипп, стакан! - крикнул Свидригайлов.

— Я не стану пить вина, - сказал Раскольников.

— Как хотите, я не для вас. Пей, Катя! Сегодня ничего больше не понадобится, ступай! - Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенький билетик. Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть не отрываясь, в двадцать глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а за нею потащился и мальчишка с органом. Оба они были приведены с улицы. Свидригайлов и недели не жил в Петербурге, а уж всё около него было на какой-то патриархальной ноге. Трактирный лакей, Филипп, тоже был уже «знакомый» и подобострастничал. Дверь в залу запиралась; Свидригайлов в этой комнате был как у себя и проводил в ней, может быть, целые дни. Трактир был грязный, дрянной и даже не средней руки.

— Я к вам шел и вас отыскивал, - начал Раскольников, - но почему теперь я вдруг поворотил на - ский проспект с Сенной! Я никогда сюда не поворачиваю и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо. Да и дорога к вам не сюда. Только поворотил, вот и вы! Это странно!

— Зачем же вы прямо не скажете: это чудо!

— Потому что это, может быть, только случай.

— Ведь какая складка у всего этого народа! - захохотал Свидригайлов, - не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что «может быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчет своего собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не про вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство.

— Больше ничем?

— Да и этого ведь довольно.

Свидригайлов был, очевидно, в возбужденном состоянии, но всего только на капельку; вина выпил он всего только полстакана.

— Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем узнали о том, что я способен иметь то, что вы называете собственным мнением, - заметил Раскольников.

— Ну, тогда было дело другое. У всякого свои шаги. А насчет чуда скажу вам, что вы, кажется, эти последние два-три дня проспали. Я вам сам назначил этот трактир и никакого тут чуда не было, что вы прямо пришли; сам растолковал всю дорогу, рассказал место, где он стоит, и часы, в которые можно меня здесь застать. Помните?

— Забыл, - отвечал с удивлением Раскольников.

— Верю. Два раза я вам говорил. Адрес отчеканился у вас в памяти механически. Вы и повернули сюда механически, а между тем строго по адресу, сами того не зная. Я, и говоря-то вам тогда, не надеялся, что вы меня поняли. Очень уж вы себя выдаете, Родион Романыч. Да вот еще: я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге163. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем. Но не в том теперь дело, а в том, что я уже несколько раз смотрел на вас сбоку. Вы выходите из дому - еще держите голову прямо. С двадцати шагов вы уже ее опускаете, руки складываете назад. Вы смотрите и, очевидно, ни пред собою, ни по бокам уже ничего не видите. Наконец, начинаете шевелить губами и разговаривать сами с собой, причем иногда вы высвобождаете руку и декламируете, наконец, останавливаетесь среди дороги надолго. Это очень нехорошо-с. Может быть, вас кое-кто и замечает, кроме меня, а уж это невыгодно. Мне, в сущности, всё равно, и я вас не вылечу, но вы, конечно, меня понимаете.

— А вы знаете, что за мною следят? - спросил Раскольников, пытливо на него взглядывая.

— Нет, ничего не знаю, - как бы с удивлением ответил Свидригайлов.

— Ну так и оставим меня в покое, - нахмурившись, пробормотал Раскольников.

— Хорошо, оставим вас в покое.

— Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.

— Хе-хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас на пороге, лежали на своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда как вы вовсе не спали? Я это очень хорошо заметил.

— Я мог иметь... причины... вы сами это знаете.

— И я мог иметь свои причины, хотя вы их и не узнаете.

Раскольников опустил правый локоть на стол, подпер пальцами правой руки снизу свой подбородок и пристально уставился на Свидригайлова. Он рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем.

— Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, - сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, - хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то не хочу ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы, вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что я сумею сдержать его. Второе, если хотите мне что-нибудь объявить, - потому что мне всё это время казалось, что вы как будто хотите мне что-то сказать, - то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет уже поздно.

— Да куда вы это так торопитесь? - спросил Свидригайлов, любопытно его разглядывая.

— У всякого свои шаги, - мрачно и нетерпеливо проговорил Раскольников.

— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, - заметил Свидригайлов с улыбкой. - Вам всё кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.

— Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали?

— Да просто как любопытный субъект для наблюдения. Мне понравились вы фантастичностью вашего положения - вот чем! Кроме того, вы брат особы, которая меня очень интересовала, и, наконец, от самой этой особы в свое время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы имеете над нею большое влияние; разве этого мало? Хе-хе-хе! Впрочем, сознаюсь, ваш вопрос для меня весьма сложен, и мне трудно на него вам ответить. Ну вот, например, ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по делу, а за чем-нибудь новеньким? Ведь так? Ведь так? - настаивал Свидригайлов с плутовскою улыбкой, - ну, представьте же себе после этого, что я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже скажете что-нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь позаимствоваться! Вот какие мы богачи!

— Чем это позаимствоваться?

— Да что вам сказать? Разве я знаю чем? Видите, в каком трактиришке всё время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть. Ну, вот хоть эта бедная Катя - видели?.. Ну был бы я, например, хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что я могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем). Кстати, обедали вы? Я перекусил и больше не хочу. Вина, например, совсем не пью. Кроме шампанского, никакого, да и шампанского-то в целый вечер один стакан, да и то голова болит. Это я теперь, чтобы подмонтироваться, велел подать, потому что я куда-то собираюсь, и вы видите меня в особом расположении духа. Я потому давеча и спрятался, как школьник, что думал, что вы мне помешаете; но, кажется (он вынул часы), могу пробыть с вами час; теперь половина пятого. Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну, помещиком быть, ну, отцом, ну, уланом, фотографом, журналистом... н-ничего, никакой специальности! Иногда даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенького.

— Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали?

— Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография!

— Вы, кажется, игрок?

— Нет, какой я игрок. Шулер - не игрок.

— А вы были шулером?

— Да, был шулером.

— Что же, вас бивали?

— Случалось. А что?

— Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли... да и вообще, оживляет.

— Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь вам, я сюда больше насчет женщин поскорее приехал.

— Только что похоронили Марфу Петровну?

— Ну да, - улыбнулся с побеждающею откровенностию Свидригайлов. - Так что ж? Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю?

— То есть нахожу я или нет дурное в разврате?

— В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По крайней мере, занятие.

— Так вы здесь только на разврат один и надеетесь?

— Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?

— Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная.

— А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и всё переходящее через меру, - а тут непременно придется перейти через меру, - но ведь это, во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж...

— А вы могли бы застрелиться?

— Ну вот! - с отвращением отпарировал Свидригайлов, - сделайте одолжение, не говорите об этом, - прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. - Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?

— А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают?

— Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! - вскричал он с каким-то раздражительным видом. - Нет, будемте лучше об этом... да впрочем... Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль! Было бы что сообщить.

— А что у вас, женщина?

— Да, женщина, так, нечаянный один случай... нет, я не про то.

— Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже потеряли силу остановиться?

— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы - Шиллер, вы - идеалист164! Всё это, конечно, так и должно быть и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности... Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.

— Но какой вы, однако же, фанфарон! - с некоторым отвращением произнес Раскольников.

— Ну, ей-богу же, нет! - хохоча отвечал Свидригайлов, - а впрочем, не спорю, пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда оно безобидно. Я семь лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного человека, как вы, - на умного и в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку в голову ударило. А главное, существует одно обстоятельство, которое меня очень монтировало, но о котором я... умолчу. Куда же вы? - с испугом спросил вдруг Свидригайлов.

Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.

— Э-эх! Посидите, останьтесь, - упрашивал Свидригайлов, - да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну я не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта - ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.

— Рассказывайте, но я надеюсь, вы...

— О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и в таком скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшее уважение.

IV

— Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), - начал Свидригайлов, - что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и не имея ни малейших средств в виду для уплаты. Нечего подробничать о том, как выкупила меня тогда Марфа Петровна; знаете ли, до какой степени одурманения может иногда полюбить женщина? Это была женщина честная, весьма неглупая (хотя и совершенно необразованная). Представьте же себе, что эта-то самая, ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который и исполняла во всё время нашего брака. Дело в том, что она была значительно старше меня, кроме того, постоянно носила во рту какую-то гвоздичку. Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить ей прямо, что совершенно верен ей быть не могу. Это признание привело ее в исступление, но, кажется, моя грубая откровенность ей в некотором роде понравилась: «Значит, дескать, сам не хочет обманывать, коли заранее так объявляет», - ну, а для ревнивой женщины это первое. После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне. Насчет последнего пункта Марфа Петровна была, впрочем, во всё время довольно спокойна; это была умная женщина, а следовательно, не могла же на меня смотреть иначе как на развратника и потаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии. Но умная женщина и ревнивая женщина - два предмета разные, и вот в этом-то и беда. Впрочем, чтобы беспристрастно судить о некоторых людях, нужно заранее отказаться от иных предвзятых взглядов и от обыденной привычки к обыкновенно окружающим нас людям и предметам. На ваше суждение, более чем на чье-нибудь, я имею право надеяться. Может быть, вы уже очень много слышали о Марфе Петровне смешного и нелепого. Действительно, у ней были иные весьма смешные привычки; но скажу вам прямо, что я искренно сожалею о бесчисленных горестях, которых я был причиной. Ну и довольно, кажется, для весьма приличного oraison funèbre [надгробного слова (франц.).] нежнейшей жене нежнейшего мужа. В случаях наших ссор я, большею частию, молчал и не раздражался, и это джентельменничанье всегда почти достигало цели; оно на нее влияло, и ей даже нравилось; бывали случаи, что она мною даже гордилась. Но сестрицы вашей все-таки не вынесла. И каким образом это случилось, что она рискнула взять такую раскрасавицу в свой дом, в гувернантки! Я объясняю тем, что Марфа Петровна была женщина пламенная и восприимчивая и что, просто-запросто, она сама влюбилась, - буквально влюбилась, - в вашу сестрицу. Ну да и Авдотья-то Романовна! Я очень хорошо понял, с первого взгляда, что тут дело плохо, и - что вы думаете? - решился было и глаз не подымать на нее. Но Авдотья Романовна сама сделала первый шаг - верите или нет? Верите ли вы тоже, что Марфа Петровна до того доходила, что даже на меня сердилась сначала за мое всегдашнее молчание о вашей сестре, за то, что я так равнодушен на ее беспрерывные и влюбленные отзывы об Авдотье Романовне? Сам не понимаю, чего ей хотелось! Ну, уж конечно, Марфа Петровна рассказала Авдотье Романовне обо мне всю подноготную. У нее была несчастная черта, решительно всем рассказывать все наши семейные тайны и всем беспрерывно на меня жаловаться; как же было пропустить такого нового и прекрасного друга? Полагаю, что у них и разговору иного не было, как обо мне, и, уж без сомнения, Авдотье Романовне стали известны все эти мрачные, таинственные сказки, которые мне приписывают... Бьюсь об заклад, что вы уж что-нибудь в этом роде тоже слышали?

— Слышал. Лужин обвинял вас, что вы даже были причиной смерти ребенка. Правда это?

— Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, - с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, - если вы так непременно захотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вам особо, а теперь...

— Говорили тоже о каком-то вашем лакее в деревне и что будто бы вы были тоже чему-то причиной.

— Сделайте одолжение, довольно! - перебил опять с явным нетерпением Свидригайлов.

— Это не тот ли лакей, который вам после смерти трубку приходил набивать... еще сами мне рассказывали? - раздражался всё более и более Раскольников.

Свидригайлов внимательно поглядел на Раскольникова, и тому показалось, что во взгляде этом блеснула мгновенно, как молния, злобная усмешка, но Свидригайлов удержался и весьма вежливо отвечал:

— Это тот самый. Я вижу, что вас тоже всё это чрезвычайно интересует, и почту за долг, при первом удобном случае, по всем пунктам удовлетворить ваше любопытство. Черт возьми! Я вижу, что действительно могу показаться кому-нибудь лицом романическим. Судите же, до какой степени я обязан после того благодарить покойницу Марфу Петровну за то, что она наговорила вашей сестрице обо мне столько таинственного и любопытного. Не смею судить о впечатлении; но, во всяком случае, это было для меня выгодно. При всем естественном отвращении ко мне Авдотьи Романовны и несмотря на мой всегдашний мрачный и отталкивающий вид, - ей стало наконец жаль меня, жаль пропащего человека. А когда сердцу девушки станет жаль, то, уж разумеется, это для нее всего опаснее. Тут уж непременно захочется и «спасти», и образумить, и воскресить, и призвать к более благородным целям, и возродить к новой жизни и деятельности, - ну, известно, что можно намечтать в этом роде. Я тотчас же смекнул, что птичка сама летит в сетку, и, в свою очередь, приготовился. Вы, кажется, хмуритесь, Родион Романыч? Ничего-с, дело, как вы знаете, обошлось пустяками. (Черт возьми, сколько я пью вина!) Знаете, мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или там какого-нибудь правителя, или проконсула в Малой Азии. Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, и уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами. Она бы пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями. Сама она только того и жаждет, и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит. Я слышал что-то о каком-то господине Разумихине. Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия его показывает, семинарист должно быть), ну так пусть и бережет вашу сестру. Одним словом, я, кажется, ее понял, что и считаю себе за честь. Но тогда, то есть в начале знакомства, сами знаете, бываешь всегда как-то легкомысленнее и глупее, смотришь ошибочно, видишь не то. Черт возьми, зачем же она так хороша? Я не виноват! Одним словом, у меня началось с самого неудержимого сладострастного порыва. Авдотья Романовна целомудренна ужасно, неслыханно и невиданно. (Заметьте себе, я вам сообщаю это о вашей сестре как факт. Она целомудренна, может быть, до болезни, несмотря на весь свой широкий ум, и это ей повредит). Тут у нас случилась одна девушка, Параша, черноокая Параша, которую только что привезли из другой деревни, сенная девушка, и которую я еще никогда не видывал, - хорошенькая очень, но глупа до невероятности: в слезы, подняла вой на весь двор, и вышел скандал. Раз, после обеда, Авдотья Романовна нарочно отыскала меня одного в аллее в саду и с сверкающими глазами потребовала от меня, чтоб я оставил бедную Парашу в покое. Это был чуть ли не первый разговор наш вдвоем. Я, разумеется, почел за честь удовлетворить ее желанию, постарался прикинуться пораженным, смущенным, ну, одним словом, сыграл роль недурно. Начались сношения, таинственные разговоры, нравоучения, поучения, упрашивания, умаливания, даже слезы, - верите ли, даже слезы! Вот до какой силы доходит у иных девушек страсть к пропаганде! Я, конечно, всё свалил на свою судьбу, прикинулся алчущим и жаждущим света и, наконец, пустил и ход величайшее и незыблемое средство к покорению женского сердца, средство, которое никогда и никого не обманет и которое действует решительно на всех до единой, без всякого исключения. Это средство известное - лесть. Нет ничего в мире труднее прямодушия, и нет ничего легче лести. Если в прямодушии только одна сотая доля нотки фальшивая, то происходит тотчас диссонанс, а за ним - скандал. Если же в лести даже всё до последней нотки фальшивое, и тогда она приятна и слушается не без удовольствия; хотя бы и с грубым удовольствием, но все-таки с удовольствием. И как бы ни груба была лесть, в ней непременно, по крайней мере, половина кажется правдою. И это для всех развитий и слоев общества. Даже весталку можно соблазнить лестью. А уж про обыкновенных людей и говорить нечего. Без смеху не могу себе припомнить, как один раз соблазнял я одну, преданную своему мужу, своим детям и своим добродетелям, барыню. Как это было весело и как мало было работы! А барыня действительно была добродетельна, по крайней мере по-своему. Вся моя тактика состояла в том, что я просто был каждую минуту раздавлен и падал ниц пред ее целомудрием. Я льстил безбожно, и только что, бывало, добьюсь пожатия руки, даже взгляда, то укоряю себя, что это я вырвал его у нее силой, что она сопротивлялась, что она так сопротивлялась, что я наверное бы никогда ничего не получил, если б я сам не был так порочен; что она, в невинности своей, не предусмотрела коварства и поддалась неумышленно, сама того не зная, не ведая, и прочее, и прочее. Одним словом, я достиг всего, а моя барыня оставалась в высшей степени уверена, что она невинна и целомудренна и исполняет все долги и обязанности, а погибла совершенно нечаянно. И как же она рассердилась на меня, когда я объявил ей в конце концов, что, по моему искреннему убеждению, она точно так же искала наслаждений, как и я. Бедная Марфа Петровна тоже ужасно поддавалась на лесть, и если бы только я захотел, то, конечно, отписал бы всё ее имение на себя еще при жизни. (Однако я ужасно много пью вина и болтаю). Надеюсь, что вы не рассердитесь, если я упомяну теперь, что тот же самый эффект начал сбываться и с Авдотьей Романовной. Да я сам был глуп и нетерпелив и всё дело испортил. Авдотье Романовне еще несколько раз и прежде (а один раз как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глаз моих, верите вы этому? Одним словом, в них всё сильнее и неосторожнее вспыхивал некоторый огонь, который пугал ее и стал ей наконец ненавистен. Нечего рассказывать подробности, но мы разошлись. Тут я опять сглупил. Пустился грубейшим образом издеваться насчет всех этих пропаганд и обращений; Параша опять выступила на сцену, да и не она одна, - одним словом, начался содом. Ох, если бы вы видели, Родион Романыч, хоть раз в жизни глазки вашей сестрицы так, как они иногда умеют сверкать! Это ничего, что я теперь пьян и вот уже целый стакан вина выпил, я правду говорю; уверяю вас, что этот взгляд мне снился; шелест платья ее я уже наконец не мог выносить. Право, я думал, что со мною сделается падучая; никогда не воображал, что могу дойти до такого исступления. Одним словом, необходимо было помирится; но это было уже невозможно. И представьте себе, что я тогда сделал? До какой степени отупения бешенство может довести человека! Никогда не предпринимайте ничего в бешенстве, Родион Романыч. Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините, я не то хотел... но ведь не всё ли равно, если выражается то же понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и мать, и вы (ах, черт, опять морщитесь...), я и решился предложить ей все мои деньги (тысяч до тридцати я мог и тогда осуществить) с тем, чтоб она бежала со мной хоть сюда, в Петербург. Разумеется, я бы тут поклялся в вечной любви, блаженстве и прочее, и прочее. Верите ли, я до того тогда врезался, что скажи она мне: зарежь или отрави Марфу Петровну и женись на мне, - это тотчас же было бы сделано! Но кончилось всё катастрофой, вам уже известною, и сами можете судить, до какого бешенства мог я дойти, узнав, что Марфа Петровна достала тогда этого подлейшего приказного, Лужина, и чуть не смастерила свадьбу, - что, в сущности, было бы то же самое, что и я предлагал. Так ли? Так ли? Ведь так? Я замечаю, что вы что-то очень внимательно стали слушать... интересный молодой человек...

Свидригайлов в нетерпении ударил кулаком по столу. Он раскраснелся. Раскольников видел ясно, что стакан или полтора шампанского, которые он выпил, отхлебывая неприметно, глотками, подействовали на него болезненно, - и решился воспользоваться случаем. Свидригайлов был ему очень подозрителен.

— Ну уж после этого я вполне убежден, что вы и сюда приехали, имея в виду мою сестру, - сказал он Свидригайлову прямо и не скрываясь, чтоб еще более раздразнить его.

— Эх, полноте, - как бы спохватился вдруг Свидригайлов, - я ведь вам говорил... и, кроме того, ваша сестра терпеть меня не может.

— Да в этом-то и я убежден, что не может, да не в том теперь дело.

— А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился и насмешливо улыбнулся). Вы правы, она меня не любит; но никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением смотрела?

— По некоторым словам и словечкам вашим во время вашего рассказа я замечаю, что у вас и теперь свои виды и самые неотлагательные намерения на Дуню, разумеется подлые.

— Как! У меня вырывались такие слова и словечки? - пренаивно испугался вдруг Свидригайлов, не обратив ни малейшего внимания на эпитет, приданный его намерениям.

— Да они и теперь вырываются. Ну чего вы, например, так боитесь? Чего вы вдруг теперь испугались?

— Я боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам бояться меня, cher ami. [милый друг (франц.).] И какая, однако ж, дичь... А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть было опять не проговорился. К черту вино! Эй, воды!

Он схватил бутылку и без церемонии вышвырнул ее за окошко. Филипп принес воды.

— Это всё вздор, - сказал Свидригайлов, намачивая полотенце и прикладывая его к голове, - а я вас одним словом могу осадить и все ваши подозрения в прах уничтожить. Знаете ль вы, например, что я женюсь?

— Вы уже это мне и прежде говорили.

— Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну а теперь у меня уж есть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, - потому я вашего совета хочу спросить. Эй, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, - куда вы? Опять уходить?

— Нет, я уж теперь не уйду.

— Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, это правда, покажу невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы направо, я налево. Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, - а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, - ну, слышите ли? Слышите ли? Ну, так она мне всё это состряпала; тебе, говорит, так-то скучно, развлекись время. А я ведь человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный: вреда не делаю, а сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта шельма, я вам скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей достанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит и третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает.

Дочь вышла замуж и не навещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно. Это за меня-то. Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, - ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха! Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей да с мамашей! Заплатить надо, чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она, приседает, ну можете себе представить, еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей, конечно). Не знаю, как вы насчет женских личик, но, по-моему, эти шестнадцать лет, эти детские еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, - по-моему, это лучше красоты, а она еще к тому ж и собой картинка. Светленькие волоски, в маленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие, ножки - прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашним обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и благословили. С тех пор как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так и не спускаю... Ну, вспыхивает, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, что это, дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом, малина! И это состояние теперешнее, жениховое, право, может быть, лучше и мужнего. Тут что называется La nature et la vérité! [природа и правда (франц.).] Ха-ха! Я с нею раза два переговаривал - куда не глупа девчонка; иной раз так украдкой на меня взглянет - ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой165, вам это не бросилось в глаза? Ну, так в этом роде. Только что нас благословили, я на другой день на полторы тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный другой да серебряную дамскую туалетную шкатулку - вот какой величины, со всякими разностями, так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил я ее вчера на колени, да, должно быть, уж очень бесцеремонно, - вся вспыхнула и слезинки брызнули, да выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за всё это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика, в тюлевом платьице, со взбитыми локончиками, с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, - согласитесь сами, оно довольно заманчиво. Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит? Ну... ну слушайте... ну, поедемте к моей невесте... только не сейчас!

— Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитий и возбуждает сладострастие! И неужели вы в самом деле так женитесь?

— А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха-ха! Да что вы в добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный. Хе-хе-хе!

— Вы, однако ж, пристроили детей Катерины Ивановны. Впрочем... впрочем, вы имели на это свои причины... я теперь всё понимаю.

— Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, - захохотал Свидригайлов. - На этот счет я вам могу даже рассказать прелюбопытный один эпизод, который и до сих пор продолжается. В первый же день по приезде пошел я по разным этим клоакам, ну, после семи-то лет так и набросился. Вы, вероятно, замечаете, что я со своею компанией не спешу сходиться, с прежними-то друзьями и приятелями. Ну да и как можно дольше без них протяну. Знаете: у Марфы Петровны в деревне меня до смерти измучили воспоминания о всех этих таинственных местах и местечках, в которых, кто знает, тот много может найти. Черт возьми! Народ пьянствует, молодежь образованная от бездействия перегорает в несбыточных снах и грезах, уродуется в теориях; откуда-то жиды наехали, прячут деньги, а всё остальное развратничает. Так и пахнул на меня этот город с первых часов знакомым запахом. Попал я на один танцевальный так называемый вечер - клоак страшный (а я люблю клоаки именно с грязнотцой), ну, разумеется, канкан, каких нету и каких в мое время и не было. Да-с, в этом прогресс. Вдруг, смотрю, девочка, лет тринадцати166, премило одетая, танцует с одним виртуозом; другой пред ней визави. У стенки же на стуле сидит ее мать. Ну можете себе представить, каков канкан! Девочка конфузится, краснеет, наконец принимает себе в обиду и начинает плакать. Виртуоз подхватывает ее и начинает ее вертеть и пред нею представлять, все кругом хохочут и - люблю в такие мгновения нашу публику, хотя бы даже и канканную, - хохочут и кричат: «И дело, так и надо! А не возить детей!» Ну, мне-то наплевать, да и дела нет: логично аль не логично сами себя они утешают! Я тотчас мое место наметил, подсел к матери и начинаю о том, что я тоже приезжий, что какие всё тут невежи, что они не умеют отличать истинных достоинств и питать достодолжного уважения; дал знать, что у меня денег много; пригласил довезти в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали). Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола, ни двора, а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам. Принимают с восторгом, считают за честь, и до сих пор знаком... Хотите, поедем, - только не сейчас.

— Оставьте, оставьте ваши подлые, низкие анекдоты, развратный, низкий, сладострастный человек!

— Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то! Où va-t-elle la vertu se nicher? [Где только не гнездится добродетель? (франц.)] А знаете, я нарочно буду вам этакие вещи рассказывать, чтобы слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!

— Еще бы, разве я сам себе в эту минуту не смешон? - со злобою пробормотал Раскольников.

Свидригайлов хохотал во все горло; наконец кликнул Филиппа, расплатился и стал вставать.

— Ну да и пьян же я, assez causé! [довольно болтать (франц.)] - сказал он, - наслаждение!

— Еще бы вам-то не ощущать наслаждения, - вскрикнул Раскольников, тоже вставая, - разве для исшаркавшегося развратника рассказывать о таких похождениях, - имея в виду какое-нибудь чудовищное намерение в этом же роде, - не наслаждение да еще при таких обстоятельствах и такому человеку, как я... Разжигает.

— Ну, если так, - даже с некоторым удивлением ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, - если так, то вы и сами порядочный циник. Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Сознавать много можете, много... ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно. Искренно жалею, что с вами мало переговорил, да вы от меня не уйдете... Вот подождите только...

Свидригайлов пошел вон из трактира. Раскольников за ним. Свидригайлов был, однако, не очень много хмелен; в голову только на мгновение ударило, хмель же отходил с каждою минутой. Он был чем-то очень озабочен, чем-то чрезвычайно важным, и хмурился. Какое-то ожидание, видимо, волновало его и беспокоило. С Раскольниковым в последние минуты он как-то вдруг изменился и с каждою минутой становился грубее и насмешливее. Раскольников всё это приметил и был тоже в тревоге. Свидригайлов стал ему очень подозрителен; он решился пойти за ним.

Сошли на тротуар.

— Вам направо, а мне налево или, пожалуй, наоборот, только - adieu, mon plaisir [прощай, моя радость (франц.).], до радостного свидания!

И он пошел направо к Сенной.

V

Раскольников пошел вслед за ним.

— Это что! - вскричал Свидригайлов, оборачиваясь, - я ведь, кажется, сказал...

— Это значит то, что я от вас теперь не отстану.

— Что-о-о?

Оба остановились, и оба с минуту глядели друг на друга, как бы меряясь.

— Из всех ваших полупьяных рассказов, - резко отрезал Раскольников, - я заключил положительно, что вы не только не оставили ваших подлейших замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь ими заняты. Мне известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то письмо. Вам всё время не сиделось на месте... Вы, положим, могли откопать по дороге какую-нибудь жену; но это ничего не значит. Я желаю удостовериться лично...

Раскольников вряд ли и сам мог определить, чего ему именно теперь хотелось и в чем именно желал он удостовериться лично.

— Вот как! А хотите, я сейчас полицию кликну?

— Кличь!

Они опять постояли с минуту друг пред другом. Наконец лицо Свидригайлова изменилось. Удостоверившись, что Раскольников не испугался угрозы, он принял вдруг самый веселый и дружеский вид.

— Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил было до другого раза, да, право, вы способны и мертвого раздразнить... Ну пойдемте, только заранее скажу: теперь только на минутку домой, чтобы денег захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на Острова. Ну куда же вам за мной?

— Я покамест на квартиру, да и то не к вам, а к Софье Семеновне, извиниться, что на похоронах не был.

— Это как вам угодно, но Софьи Семеновны дома нет. Она всех детей отвела к одной даме, к одной знатной даме-старушке, к моей прежней давнишней знакомой и распорядительнице в каких-то сиротских заведениях. Я очаровал эту даму, внеся ей деньги за всех трех птенцов Катерины Ивановны, кроме того, и на заведения пожертвовал еще денег; наконец, рассказал ей историю Софьи Семеновны, даже со всеми онерами, ничего не скрывая. Эффект произвело неописанный. Вот почему Софье Семеновне и назначено было явиться сегодня же, прямо в - ую отель, где временно, с дачи, присутствует моя барыня.

— Нужды нет, я все-таки зайду.

— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами... вы понимаете? Вам показалось это делом необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.

— И подслушивайте у дверей!

— А, вы про это! - засмеялся Свидригайлов, - да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха-ха! Я хоть нечто и понял из того, что вы тогда... там... накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.

— Ничего вы не могли слышать, врете вы всё!

— Да я не про то, не про то (хоть я, впрочем, кое-что и слышал), нет, я про то, что вы вот всё охаете да охаете! Шиллер-то в вас смущается поминутно. А теперь вот и у дверей не подслушивай. Если так, ступайте да и объявите по начальству, что вот, дескать, так и так, случился со мной такой казус: в теории ошибочка небольшая вышла. Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Бегите, молодой человек! Может, есть еще время. Я искренно говорю. Денег, что ли, нет? Я дам на дорогу.

— Я совсем об этом не думаю, - перервал было Раскольников с отвращением.

— Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите, то много и не говорите); понимаю, какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе-хе! Затем, что всё еще и гражданин и человек? А коли так, так и соваться не надо было; нечего не за свое дело браться. Ну застрелитесь; что, аль не хочется?

— Вы, кажется, нарочно хотите меня раздразнить, чтоб я только от вас теперь отстал...

— Вот чудак-то, да мы уж пришли, милости просим на лестницу. Видите, вот тут вход к Софье Семеновне, смотрите, нет никого! Не верите? Спросите у Капернаумова; она им ключ отдает. Вот она и сама madame de Капернаумов, а? Что? (она глуха немного) ушла? Куда? Ну вот, слышали теперь? Нет ее и не будет до глубокого, может быть, вечера. Ну, теперь пойдемте ко мне. Ведь вы хотели и ко мне? Ну вот, мы и у меня. Madame Ресслих нет дома. Эта женщина вечно в хлопотах, но хорошая женщина, уверяю вас... может быть, она бы вам пригодилась, если бы вы были несколько рассудительнее. Ну вот, извольте видеть: я беру из бюро этот пятипроцентный билет (вот у меня их еще сколько!), а этот сегодня побоку у менялы пойдет. Ну, видели? Более мне терять времени нечего. Бюро запирается, квартира запирается, и мы опять на лестнице. Ну, хотите, наймемте извозчика! Я ведь на Острова. Не угодно ли прокатиться? Вот я беру эту коляску на Елагин, что? Отказываетесь? Не выдержали? Прокатимтесь, ничего. Кажется, дождь надвигается, ничего, спустим верх...

Свидригайлов сидел уже в коляске. Раскольников рассудил, что подозрения его, по крайней мере в эту минуту, несправедливы. Не отвечая ни слова, он повернулся и пошел обратно по направлению к Сенной. Если б он обернулся хоть раз дорогой, то успел бы увидеть, как Свидригайлов, отъехав не более ста шагов, расплатился с коляской и сам очутился на тротуаре. Но он ничего уже не мог видеть и зашел уже за угол. Глубокое отвращение влекло его прочь от Свидригайлова. «И я мог хоть мгновение ожидать чего-нибудь от этого грубого злодея, от этого сладострастного развратника и подлеца!» - вскричал он невольно. Правда, что суждение свое Раскольников произнес слишком поспешно и легкомысленно. Было нечто во всей обстановке Свидригайлова, что, по крайней мере, придавало ему хоть некоторую оригинальность, если не таинственность. Что же касалось во всем этом сестры, то Раскольников оставался все-таки убежден наверно, что Свидригайлов не оставит ее в покое. Но слишком уж тяжело и невыносимо становилось обо всем этом думать и передумывать!

По обыкновению своему, он, оставшись один, с двадцати шагов впал в глубокую задумчивость. Взойдя на мост, он остановился у перил и стал смотреть на воду. А между тем над ним стояла Авдотья Романовна.

Он повстречался с нею при входе на мост, но прошел мимо, не рассмотрев ее. Дунечка еще никогда не встречала его таким на улице и была поражена до испуга. Она остановилась и не знала: окликнуть его или нет? Вдруг она заметила поспешно подходящего со стороны Сенной Свидригайлова.

Но тот, казалось, приближался таинственно и осторожно. Он не взошел на мост, а остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами, чтоб Раскольников не увидал его. Дуню он уже давно заметил и стал делать ей знаки. Ей показалось, что знаками своими он упрашивал ее не окликать брата и оставить его в покое, а звал ее к себе.

Так Дуня и сделала. Она потихоньку обошла брата и приблизилась к Свидригайлову.

— Пойдемте поскорее, - прошептал ей Свидригайлов. - Я не желаю, чтобы Родион Романыч знал о нашем свидании. Предупреждаю вас, что я с ним сидел тут недалеко, в трактире, где он отыскал меня сам, и насилу от него отвязался. Он знает почему-то о моем к вам письме и что-то подозревает. Уж, конечно, не вы ему открыли? А если не вы, так кто же?

— Вот мы уже поворотили за угол, - перебила Дуня, - теперь нас брат не увидит. Объявляю вам, что я не пойду с вами дальше. Скажите мне всё здесь; всё это можно сказать и на улице.

— Во-первых, этого никак нельзя сказать на улице; во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам кое-какие документы... Ну да, наконец, если вы не согласитесь войти ко мне, то я отказываюсь от всяких разъяснений и тотчас же ухожу. При этом попрошу вас не забывать, что весьма любопытная тайна вашего возлюбленного братца находится совершенно в моих руках.

Дуня остановилась в нерешительности и пронзающим взглядом смотрела на Свидригайлова.

— Чего вы боитесь! - заметил тот спокойно, - город не деревня. И в деревне вреда сделали больше вы мне, чем я вам, а тут...

— Софья Семеновна предупреждена?

— Нет, я не говорил ей ни слова и даже не совсем уверен, дома ли она теперь? Впрочем, вероятно, дома. Она сегодня похоронила свою родственницу: не такой день, чтобы по гостям ходить. До времени я никому не хочу говорить об этом и даже раскаиваюсь отчасти, что вам сообщил. Тут малейшая неосторожность равняется уже доносу. Я живу вот тут, вот в этом доме, вот мы и подходим. Вот это дворник нашего дома; дворник очень хорошо меня знает; вот он кланяется; он видит, что я иду с дамой, и уж, конечно, успел заметить ваше лицо, а это вам пригодится, если вы очень боитесь и меня подозреваете. Извините, что я так грубо говорю. Сам я живу от жильцов. Софья Семеновна живет со мною стена об стену, тоже от жильцов. Весь этаж в жильцах. Чего же вам бояться, как ребенку? Или я уж так очень страшен?

Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.

— Хоть я и знаю, что вы человек... без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед, - сказала она, по-видимому спокойно, но лицо ее было очень бледно.

Свидригайлов остановился у квартиры Сони.

— Позвольте справиться, дома ли. Нету. Неудача! Но я знаю, что она может прийти очень скоро. Если она вышла, то не иначе как к одной даме, по поводу своих сирот. У них мать умерла. Я тут также ввязался и распоряжался. Если Софья Семеновна не воротится через десять минут, то я пришлю ее к вам самое, если хотите, сегодня же; ну вот и мой нумер. Вот мои две комнаты. За дверью помещается моя хозяйка, госпожа Ресслих. Теперь взгляните сюда, я вам покажу мои главные документы: из моей спальни эта вот дверь ведет в совершенно пустые две комнаты, которые отдаются внаем. Вот они... на это вам нужно взглянуть несколько внимательнее...

Свидригайлов занимал две меблированные, довольно просторные комнаты. Дунечка недоверчиво осматривалась, но ничего особенного не заметила ни в убранстве, ни в расположении комнат, хотя бы и можно было кой-что заметить, например, что квартира Свидригайлова приходилась как-то между двумя почти необитаемыми квартирами. Вход к нему был не прямо из коридора, а через две хозяйкины комнаты, почти пустые. Из спальни же Свидригайлов, отомкнув дверь, запертую на ключ, показал Дунечке тоже пустую, отдающуюся внаем квартиру. Дунечка остановилась было на пороге, не понимая, для чего ее приглашают смотреть, но Свидригайлов поспешил с разъяснением:

— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, - и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?

— Вы подслушивали?

— Да, я подслушивал; теперь пойдемте ко мне; здесь и сесть негде.

Он привел Авдотью Романовну обратно в свою первую комнату, служившую ему залой, и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом конце стола, по крайней мере от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Она вздрогнула и еще раз недоверчиво осмотрелась. Жест ее был невольный; ей, видимо, не хотелось выказывать недоверчивости. Но уединенное положение квартиры Свидригайлова наконец ее поразило. Ей хотелось спросить, дома ли по крайней мере его хозяйка, но она не спросила... из гордости. К тому же и другое, несоразмерно большее страдание, чем страх за себя, было в ее сердце. Она нестерпимо мучилась.

— Вот ваше письмо, - начала она, положив его на стол. - Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..

Дунечка проговорила это скороговоркой, торопясь, и на мгновение краска бросилась ей в лицо.

— Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вы рискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?

— Не мучьте меня, говорите, говорите!

— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не было, я-таки смотрел: это отважно, хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас всё божественно... Что же касается до вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?

— Не на этом же одном вы основываете?

— Нет, не на этом, а на его собственных словах. Вот сюда два вечера сряду он приходил к Софье Семеновне. Я вам показывал, где они сидели. Он сообщил ей полную свою исповедь. Он убийца. Он убил старуху чиновницу, процентщицу, у которой и сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее, торговку, по имени Лизавету, нечаянно вошедшую во время убийства сестры. Убил он их обеих топором, который принес с собою. Он их убил, чтоб ограбить, и ограбил; взял деньги и кой-какие вещи... Он сам это всё передавал слово в слово Софье Семеновне, которая одна и знает секрет, но в убийстве не участвовала ни словом, ни делом, а, напротив, ужаснулась так же, как и вы теперь. Будьте покойны, она его не выдаст.

— Этого быть не может! - бормотала Дунечка бледными, помертвевшими губами; она задыхалась, - быть не может, нет никакой, ни малейшей причины, никакого повода... Это ложь! Ложь!

— Он ограбил, вот и вся причина. Он взял деньги и вещи. Правда, он, по собственному своему сознанию, не воспользовался ни деньгами, ни вещами, а снес их куда-то под камень, где они и теперь лежат. Но это потому, что он не посмел воспользоваться.

— Да разве вероятно, чтоб он мог украсть, ограбить? Чтоб он мог об этом только помыслить? - вскричала Дуня и вскочила со стула. - Ведь вы его знаете, видели? Разве он может быть вором?

Она точно умаливала Свидригайлова; она весь свой страх забыла.

— Тут, Авдотья Романовна, тысячи и миллионы комбинаций и сортировок. Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец; а вот я слышал про одного благородного человека, что почту разбил; так кто его знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал! Разумеется, я бы и сам не поверил, так же как и вы, если бы мне передали со стороны. Но своим собственным ушам я поверил. Он Софье Семеновне и причины все объяснял; но та и ушам своим сначала не поверила, да глазам наконец поверила, своим собственным глазам. Он ведь сам ей лично передавал.

— Какие же... причины!

— Дело длинное, Авдотья Романовна. Тут, как бы вам это выразить, своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша.

Единственное зло и сто добрых дел! Оно тоже, конечно, обидно для молодого человека с достоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всего только тысячи три, и вся карьера, всё будущее в его жизненной цели формируется иначе, а между тем нет этих трех тысяч. Прибавьте к этому раздражение от голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего социального положения, а вместе с тем положения сестры и матери. Пуще же всего тщеславие, гордость и тщеславие, а впрочем, бог его знает, может, и при хороших наклонностях... Я ведь его не виню, не думайте, пожалуйста; да и не мое дело. Тут была тоже одна собственная теорийка, - так себе теория, - по которой люди разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на таких людей, для которых, по их высокому положению, закон не писан, а напротив, которые сами сочиняют законы остальным людям, материялу-то, сору-то. Ничего, так себе теорийка; une théorie comme une autre [теория, как всякая другая (франц.).]. Наполеон его ужасно увлек, то есть, собственно, увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется, вообразил себе, что и он гениальный человек, - то есть был в том некоторое время уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-то сочинить он умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть человек не гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием и унизительно, в наш век-то особенно...

— А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков?

— Ах, Авдотья Романовна, теперь всё помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит... али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никого решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этом уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями... Вы очень бледны, Авдотья Романовна!

— Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале о людях, которым всё разрешается... Мне приносил Разумихин...

— Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья Романовна?

— Я хочу видеть Софью Семеновну, - проговорила слабым голосом Дунечка. - Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно, сейчас хочу ее видеть. Пусть она...

Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально пресеклось.

— Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно...

— А, так ты лжешь! Я вижу... ты лгал... ты всё лгал!.. Я тебе не верю! Не верю! Не верю! - кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно теряя голову.

Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей подставить Свидригайлов.

— Авдотья Романовна, что с вами, очнитесь! Вот вода. Отпейте один глоток...

Он брызнул на нее воды. Дунечка вздрогнула и очнулась.

— Сильно подействовало! - бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. - Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что всё это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну что с вами? Как вы себя чувствуете?

— Злой человек! Он еще насмехается. Пустите меня..

— Куда вы? Да куда вы?

— К нему. Где он? Вы знаете? Отчего эта дверь заперта? Мы сюда вошли в эту дверь, а теперь она заперта на ключ. Когда вы успели запереть ее на ключ?

— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!

— Каким образом вы можете его спасти? Разве его можно спасти?

Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.

— Всё это от вас зависит, от вас, от вас одной, - начал он с сверкающими глазами, почти шепотом, сбиваясь и даже не выговаривая иных слов от волнения.

Дуня в испуге отшатнулась от него дальше. Он тоже весь дрожал.

— Вы... одно ваше слово, и он спасен! Я... я его спасу. У меня есть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, два паспорта. Один его, другой мой. У меня друзья; у меня есть деловые люди... Хотите? Я возьму еще вам паспорт... вашей матери... зачем вам Разумихин? Я вас также люблю... Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать, дайте! дайте! Я не могу слышать, как оно шумит. Скажите мне: сделай то, и я сделаю! Я всё сделаю. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать. Я всё, всё сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня убиваете...

Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.

— Отворите! отворите! - кричала она чрез дверь, призывая кого-нибудь и потрясая дверь руками. - Отворите же! Неужели нет никого?

Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка медленно выдавливалась на дрожавших еще губах его.

— Там никого нет дома, - проговорил он тихо и с расстановками, - хозяйка ушла, и напрасный труд так кричать: только себя волнуете понапрасну.

— Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!

— Я ключ потерял и не могу его отыскать.

— А! Так это насилие! - вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.

— Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Если насилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет; до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я по крайней мере вдвое сильнее вас, и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам и потом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашего брата? Да и не поверит вам никто: ну с какой стати девушка пошла одна к одинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и тут ничего не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.

— Подлец! - прошептала Дуня в негодовании.

— Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в виде предположения. По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие - мерзость. Я говорил только к тому, что на совести вашей ровно ничего не останется, если бы даже... если бы даже вы и захотели спасти вашего брата добровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинились обстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте об этом; судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб... всю жизнь... я вот здесь буду ждать...

Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нее уже не было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она его знала...

Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок и опустила руку с револьвером на столик. Свидригайлов вскочил с места.

— Ага! Так вот как! - вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, - ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!.. Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать, не пропали-таки даром.

— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!

Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове.

— Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, - спросил Свидригайлов, всё еще стоя на месте.

— Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!..

— А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?

— Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде... я знаю, ты за ним ездил... у тебя было готово... Это непременно ты... подлец!

— Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же... все-таки ты же была бы причиной.

— Лжешь! Я тебя ненавидела всегда, всегда...

— Эге, Авдотья Романовна! Видно, забыли, как в жару пропаганды уже склонялись и млели... Я по глазкам видел; помните, вечером-то, при луне-то, соловей-то еще свистал?

— Лжешь! (бешенство засверкало в глазах Дуни) лжешь, клеветник!

— Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицы поминать не следует. (Он усмехнулся). Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!

Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:

— Укусила оса! Прямо в голову метит... Что это? Кровь! - Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уже не понимала, что такое она сделала и что это делается!

— Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, - тихо проговорил Свидригайлов, всё еще усмехаясь, но как-то мрачно, - этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!

Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер.

— Оставьте меня! - проговорила она в отчаянии, - клянусь, я опять выстрелю... Я... убью!..

— Ну что ж... в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не убьете... тогда... - Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.

Дунечка выстрелила, осечка!

— Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там еще есть капсюль. Поправьте, я подожду.

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И... и уж, конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..»

Вдруг она отбросила револьвер.

— Бросила! - с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.

Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.

— Отпусти меня! - умоляя сказала Дуня. Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.

— Так не любишь? - тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

— И... не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.

— Никогда! - прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.

Прошло еще мгновение.

— Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне). Берите; уходите скорей!..

Он упорно смотрел в окно.

Дуня подошла к столу взять ключ.

— Скорей! Скорей! - повторил Свидригайлов, всё еще не двигаясь и не оборачиваясь. Но в этом «скорей», видно, прозвучала какая-то страшная нотка.

Дуня поняла ее, схватила ключ, бросилась к дверям, быстро отомкнула их и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя, выбежала она на канаву и побежала по направлению к - му мосту.

Свидригайлов простоял еще у окна минуты три; наконец медленно обернулся, осмотрелся кругом и тихо провел ладонью по лбу. Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. Кровь, уже засыхавшая, запачкала ему ладонь; он посмотрел на кровь со злобою; затем намочил полотенце и вымыл себе висок. Револьвер, отброшенный Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, старого устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел.

VI

Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным трактирам и клоакам, переходя из одного в другой. Отыскалась где-то и Катя, которая опять пела другую лакейскую песню о том, как кто-то, «подлец и тиран»,

Начал Катю целовать.

Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и лакеев, и двух каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это поразило Свидригайлова. Они увлекли его, наконец, в какой-то увеселительный сад, где он заплатил за них и за вход. В этом саду была одна тоненькая, трехлетняя елка и три кустика. Кроме того, выстроен был «вакзал», в сущности распивочная, но там можно было получать и чай, да сверх того стояли несколько зеленых столиков и стульев. Хор скверных песенников и какой-то пьяный мюнхенский немец вроде паяца, с красным носом, но отчего-то чрезвычайно унылый, увеселяли публику. Писаришки поссорились с какими-то другими писаришками и затеяли было драку. Свидригайлов выбран был ими судьей. Он судил их уже с четверть часа, но они так кричали, что не было ни малейшей возможности что-нибудь разобрать. Вернее всего было то, что один из них что-то украл и даже успел тут же продать какому-то подвернувшемуся жиду; но, продав, не захотел поделиться с своим товарищем. Оказалось, наконец, что проданный предмет была чайная ложка, принадлежавшая вокзалу. В вокзале хватились ее, и дело стало принимать размеры хлопотливые. Свидригайлов заплатил за ложку, встал и вышел из сада. Было часов около десяти. Сам он не выпил во всё это время ни одной капли вина и всего только спросил себе в вокзале чаю, да и то больше для порядка. Между тем вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь промокший до нитки, дошел он домой, заперся, отворил свое бюро, вынул все свои деньги и разорвал две-три бумаги. Затем, сунув деньги в карман, он хотел было переменить на себе платье, но, посмотрев в окно и прислушавшись к грозе и дождю, махнул рукой, взял шляпу и вышел, не заперев квартиры. Он прошел прямо к Соне. Та была дома.

Она была не одна; кругом нее было четверо маленьких детей Капернаумова. Софья Семеновна поила их чаем. Она молча и почтительно встретила Свидригайлова, с удивлением оглядела его измокшее платье, но не сказала ни слова. Дети же все тотчас убежали в неописанном ужасе.

Свидригайлов сел к столу, а Соню попросил сесть подле. Та робко приготовилась слушать.

— Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, - сказал Свидригайлов, - и так как мы видимся с вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать. Ну, вы эту даму сегодня видели? Я знаю, что она вам говорила, нечего пересказывать. (Соня сделала было движение и покраснела). У этого народа известная складка. Что же касается до сестриц и до братца вашего, то они действительно пристроены, и деньги, причитающиеся им, выданы мною на каждого, под расписки, куда следует, в верные руки. Вы, впрочем, эти расписки возьмите себе, так, на всякий случай. Вот, возьмите! Ну-с, теперь это кончено. Вот три пятипроцентные билета, всего на три тысячи. Это вы возьмите себе, собственно себе, и пусть это так между нами и будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали. Они же вам понадобятся, потому, Софья Семеновна, так жить, по-прежнему, - скверно, да и нужды вам более нет никакой.

— Я-с вами так облагодетельствована, и сироты-с, и покойница, - заторопилась Соня, - что если до сих пор я вас мало так благодарила, то... не сочтите...

— Э, полноте, полноте.

— А эти деньги, Аркадий Иванович, я вам очень благодарна, но я ведь теперь в них не нуждаюсь. Я себя одну завсегда прокормлю, не сочтите неблагодарностью: если вы такие благодетельные, то эти деньги-с...

— Вам, вам, Софья Семеновна, и, пожалуйста, без особенных разговоров, потому даже мне и некогда. А вам понадобятся. У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке167. (Соня дико посмотрела на него и задрожала). Не беспокойтесь, я всё знаю, от него же самого, и я не болтун; никому не скажу. Это вы его хорошо учили тогда, чтоб он сам на себя пошел и сказал. Это ему будет гораздо выгоднее. Ну, как выйдет Владимирка - он по ней, а вы ведь за ним? Ведь так? Ведь так? Ну, а коли так, то, значит, деньги вот и понадобятся. Для него же понадобятся, понимаете? Давая вам, я всё равно, что ему даю. К тому же вы вот обещались и Амалии Ивановне долг заплатить; я ведь слышал. Что это вы, Софья Семеновна, так необдуманно всё такие контракты и обязательства на себя берете? Ведь Катерина Ивановна осталась должна этой немке, а не вы, так и наплевать бы вам на немку. Так на свете не проживешь. Ну-с, если вас когда кто будет спрашивать, - ну завтра или послезавтра, - обо мне или насчет меня (а вас-то будут спрашивать), то вы о том, что я теперь к вам заходил, не упоминайте и деньги отнюдь не показывайте и не сказывайте, что я вам дал, никому. Ну, теперь до свиданья. (Он встал со стула). Родиону Романычу поклон. Кстати: держите-ка деньги-то до времени хоть у господина Разумихина. Знаете господина Разумихина? Уж конечно, знаете. Это малый так себе. Снесите-ка к нему завтра или... когда придет время. А до тех пор подальше спрячьте.

Соня также вскочила со стула и испуганно смотрела на него. Ей очень хотелось что-то сказать, что-то спросить, но она в первые минуты не смела, да и не знала, как ей начать.

— Как же вы... как же вы-с, теперь же в такой дождь и пойдете?

— Ну, в Америку собираться да дождя бояться, хе-хе! Прощайте, голубчик, Софья Семеновна! Живите и много живите, вы другим пригодитесь. Кстати... скажите-ка господину Разумихину, что я велел кланяться. Так-таки и передайте: Аркадий, дескать, Иванович Свидригайлов кланяется. Да непременно же.

Он вышел, оставив Соню в изумлении, в испуге и в каком-то неясном и тяжелом подозрении.

Оказалось потом, что в этот же вечер, часу в двенадцатом, он сделал и еще один весьма эксцентрический и неожиданный визит. Дождь всё еще не переставал. Весь мокрый, вошел он в двадцать минут двенадцатого в тесную квартирку родителей своей невесты, на Васильевском острове, в Третьей линии, на Малом проспекте. Насилу достучался и вначале произвел было большое смятение; но Аркадий Иванович, когда хотел, был человек с весьма обворожительными манерами, так что первоначальная (хотя, впрочем, весьма остроумная) догадка благоразумных родителей невесты, что Аркадий Иванович, вероятно, до того уже где-нибудь нахлестался пьян, что уж и себя не помнит, - тотчас же пала сама собою. Расслабленного родителя выкатила в кресле к Аркадию Ивановичу сердобольная и благоразумная мать невесты и, по своему обыкновению, тотчас же приступила к кой-каким отдаленным вопросам. (Эта женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и до Третьей линии Васильевского острова). В другое время всё это, конечно, внушало много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в самом начале, что невеста легла уже спать. Разумеется, невеста явилась. Аркадий Иванович прямо сообщил ей, что на время должен по одному весьма важному обстоятельству уехать из Петербурга, а потому и принес ей пятнадцать тысяч рублей серебром, в разных билетах, прося принять их от него в виде подарка, так как он и давно собирался подарить ей эту безделку пред свадьбой. Особенно логической связи подарка с немедленным отъездом и непременною необходимостью прийти для того в дождь и в полночь, конечно, этими объяснениями ничуть не выказывалось, но дело, однако же, обошлось весьма складно. Даже необходимые оханья и аханья, расспросы и удивления сделались как-то вдруг необыкновенно умеренны и сдержанны; зато благодарность была высказана самая пламенная и подкреплена даже слезами благоразумнейшей матери. Аркадий Иванович встал, засмеялся, поцеловал невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро приедет, и, заметив в ее глазках хотя и детское любопытство, но вместе с тем и какой-то очень серьезный, немой вопрос, подумал, поцеловал ее в другой раз и тут же искренно подосадовал в душе, что подарок пойдет немедленно на сохранение под замок благоразумнейшей из матерей. Он вышел, оставив всех в необыкновенно возбужденном состоянии. Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович человек большой, человек с делами и со связями, богач, - бог знает что там у него в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги отдал, а стало быть, и дивиться нечего. Конечно, странно, что он весь мокрый, но англичане, например, и того эксцентричнее, да и все эти высшего тона не смотрят на то, что о них скажут, и не церемонятся. Может быть, он даже и нарочно так ходит, чтобы показать, что он никого не боится. А главное, об этом ни слова никому не говорить, потому что бог знает еще что из этого выйдет, а деньги поскорее под замок, и, уж конечно, самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное, отнюдь, отнюдь, отнюдь не надо сообщать ничего этой пройдохе Ресслих, и прочее, и прочее. Просидели и прошептались часов до двух. Невеста, впрочем, ушла спать гораздо раньше, удивленная и немного грустная.

А Свидригайлов между тем ровнехонько в полночь переходил через -ков мост по направлению на Петербургскую сторону. Дождь перестал, но шумел ветер. Он начинал дрожать и одну минуту с каким-то особенным любопытством и даже с вопросом посмотрел на черную воду Малой Невы. Но скоро ему показалось очень холодно стоять над водой; он повернулся и пошел на -ой проспект. Он шагал по бесконечному -ому проспекту168 уже очень долго, почти с полчаса, не раз обрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не переставал чего-то с любопытством разыскивать по правой стороне проспекта. Тут где-то, уже в конце проспекта, он заметил, как-то проезжая недавно мимо, одну гостиницу деревянную, но обширную, и имя ее, сколько ему помнилось, было что-то вроде Адрианополя. Он не ошибся в своих расчетах: эта гостиница в такой глуши была такою видною точкой, что возможности не было не отыскать ее, даже среди темноты. Это было длинное деревянное почерневшее здание, в котором, несмотря на поздний час, еще светились огни и замечалось некоторое оживление. Он вошел и у встретившегося ему в коридоре оборванца спросил нумер. Оборванец, окинув взглядом Свидригайлова, встряхнулся и тотчас же повел его в отдаленный нумер, душный и тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей. Но другого не было; все были заняты. Оборванец смотрел вопросительно.

— Чай есть? - спросил Свидригайлов.

— Это можно-с.

— Еще что есть?

— Телятина-с, водка-с, закуска-с.

— Принеси телятины и чаю.

— А больше ничего не потребуется? - спросил даже в некотором недоумении оборванец.

— Ничего, ничего!

Оборванец удалился, совершенно разочарованный.

«Хорошее, должно быть, место, - подумал Свидригайлов, - как это я не знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь из кафешантана, но уже имевшего дорогой историю. А любопытно, однако ж, кто здесь останавливается и ночует?»

Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушка, до того маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно; постель очень грязная, простой крашенный стол и стул занимали почти всё пространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарканными обоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (желтый) угадать еще можно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть стены и потолка была срезана накось, как обыкновенно в мансардах, но тут над этим косяком шла лестница. Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать и задумался. Но странный и беспрерывный шепот, иногда подымавшийся чуть не до крику, в соседней клетушке, обратил наконец его внимание. Этот шепот не переставал с того времени, как он вошел. Он прислушался: кто-то ругал и чуть ли не со слезами укорял другого, но слышался один только голос. Свидригайлов встал, заслонил рукою свечку, и на стене тотчас же блеснула щелочка; он подошел и стал смотреть. В нумере, несколько большем, чем его собственный, было двое посетителей. Один из них без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина на себе не имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что всё это видит один только перст всевышнего. Укоряемый друг сидел на стуле и имел вид человека, чрезвычайно желающего чихнуть, но которому это никак не удается. Он изредка, бараньим и мутным взглядом, глядел на оратора, но, очевидно, не имел никакого понятия, о чем идет речь, и вряд ли что-нибудь даже и слышал. На столе догорала свеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки, хлеб, стаканы, огурцы и посуда с давно уже выпитым чаем. Осмотрев внимательно эту картину, Свидригайлов безучастно отошел от щелочки и сел на кровать.

Оборванец, воротившийся с чаем и с телятиной, не мог удержаться, чтобы не спросить еще раз: «не надо ли еще чего-нибудь?», и, выслушав опять ответ отрицательный, удалился окончательно. Свидригайлов набросился на чай, чтобы согреться, и выпил стакан, но съесть не мог ни куска, за совершенною потерей аппетита. В нем, видимо, начиналась лихорадка. Он снял с себя пальто, жакетку, закутался в одеяло и лег на постель. Ему было досадно: «всё бы лучше на этот раз быть здоровым», - подумал он и усмехнулся. В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным. Он лежал и словно грезил: мысль сменялась мыслью, казалось, ему очень бы хотелось хоть к чему-нибудь особенно прицепиться воображением. «Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, - подумал он, - шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как, проходя давеча мимо Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем. Тут вспомнил кстати и о - кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, - подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: - ведь вот, кажется, теперь бы должно быть всё равно насчет всей этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает... в подобном же случае. Именно поворотить бы давеча на Петровский! Небось темно показалось, холодно, хе-хе! Чуть ли не ощущений приятных понадобилось!.. Кстати, зачем я свечку не затушу? (Он задул ее). У соседей улеглись, - подумал он, не видя света в давешней щелочке. - Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете...»

Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ - подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».

Ему всё не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки стал возникать пред ним, и вдруг дрожь прошла по его телу. «Нет, это уж надо теперь бросить, - подумал он, очнувшись, - надо о чем-нибудь другом думать. Странно и смешно: ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже мстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак, дурной признак! Спорить тоже не любил и не горячился - тоже дурной признак! А сколько я ей давеча наобещал - фу, черт! А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь...» Он опять замолчал и стиснул зубы: опять образ Дунечки появился пред ним точь-в-точь, как была она, когда, выстрелив в первый раз, ужасно испугалась, опустила револьвер и, помертвев, смотрела на него, так что он два раза успел бы схватить ее, а она и руки бы не подняла в защиту, если б он сам не напомнил. Он вспомнил, как ему в то мгновение точно жалко стало ее, как бы сердце сдавило ему... «Э! К черту! Опять эти мысли, всё это надо бросить, бросить!..»

Он уже забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: «Фу, черт, да это чуть ли не мышь! - подумал он, - это я телятину оставил на столе...» Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опять что-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и зажег свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель - ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на кровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер. «Экая скверность!» - подумал он с досадой.

Он встал и уселся на краю постели, спиной к окну. «Лучше уж совсем не спать», - решился он. От окна было, впрочем, холодно и сыро; не вставая с места, он натащил на себя одеяло и закутался в него. Свечи он не зажигал. Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы вставали одна за другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи. Как будто он впадал в полудремоту. Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер ли, завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорную фантастическую наклонность и желание, - но ему всё стали представляться цветы. Ему вообразился прелестный пейзаж; светлый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж, в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов, обсаженный грядами, идущими кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимися растениями, заставленное грядами роз; светлая, прохладная лестница, устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайских банках. Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых и нежных нарцизов, склоняющихся на своих ярко-зеленых, тучных и длинных стеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы. Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окна были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички чирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым гроденаплем и обшит белым густым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову. Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен из мрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца - утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце169, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер...

Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну. Он ощупью нашел задвижку и отворил окно. Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо и прикрытую одною рубашкой грудь. Под окном, должно быть, действительно было что-то вроде сада и, кажется, тоже увеселительного; вероятно, днем здесь тоже певали песенники и выносился на столики чай. Теперь же с деревьев и кустов летели в окно брызги, было темно, как в погребе, так что едва-едва можно было различить только какие-то темные пятна, обозначавшие предметы. Свидригайлов, нагнувшись и опираясь локтями на подоконник, смотрел уже минут пять, не отрываясь, в эту мглу. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.

«А, сигнал! Вода прибывает170, - подумал он, - к утру хлынет, там, где пониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальные крысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые, перетаскивать свой сор в верхние этажи... А который-то теперь час?» И только что подумал он это, где-то близко, тикая и как бы торопясь изо всей мочи, стенные часы пробили три. «Эге, да через час уже будет светать! Чего дожидаться? Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову...» Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы. «Самая лучшая минута, нельзя лучше и выбрать!»

Он долго ходил по всему длинному и узкому коридору, не находя никого, и хотел уже громко кликнуть, как вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка - девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Она как будто и не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлением своими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как дети, которые долго плакали, но уже перестали и даже утешились, а между тем, нет-нет, и вдруг опять всхлипнут. Личико девочки было бледное и изнуренное; она окостенела от холода, но «как же она попала сюда? Значит, она здесь спряталась и не спала всю ночь». Он стал ее расспрашивать. Девочка вдруг оживилась и быстро-быстро залепетала ему что-то на своем детском языке. Тут было что-то про «мамасю» и что «мамася плибьет», про какую-то чашку, которую «лязбиля» (разбила). Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за всё это прибьют. Он взял ее на руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать. Дырявые башмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю ночь пролежали в луже. Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой в одеяло. Она тотчас заснула. Кончив всё, он опять угрюмо задумался.

«Вот еще вздумал связаться! - решил он вдруг с тяжелым и злобным ощущением. - Какой вздор!» В досаде взял он свечу, чтоб идти и отыскать во что бы то ни стало оборванца и поскорее уйти отсюда. «Эх, девчонка!» - подумал он с проклятием, уже растворяя дверь, но вернулся еще раз посмотреть на девочку, спит ли она и как она спит? Он осторожно приподнял одеяло. Девочка спала крепким и блаженным сном. Она согрелась под одеялом, и краска уже разлилась по ее бледным щечкам. Но странно: эта краска обозначалась как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детский румянец. «Это лихорадочный румянец», - подумал Свидригайлов, это - точно румянец от вина, точно как будто ей дали выпить целый стакан. Алые губки точно горят, пышут; но что это? Ему вдруг показалось, что длинные черные ресницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-под них выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок, точно девочка не спит и притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются... Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. «Как! пятилетняя! - прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, - это... что ж это такое?» Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки... «А, проклятая!» - вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку... Но в ту же минуту проснулся.

Он на той же постели, так же закутанный в одеяло; свеча не зажжена, а уж в окнах белеет полный день.

«Кошемар во всю ночь!» Он злобно приподнялся, чувствуя, что весь разбит; кости его болели. На дворе совершенно густой туман и ничего разглядеть нельзя. Час пятый в исходе; проспал! Он встал и надел свою жакетку и пальто, еще сырые. Нащупав в кармане револьвер, он вынул его и поправил капсюль; потом сел, вынул из кармана записную книжку и на заглавном, самом заметном листке, написал крупно несколько строк. Перечитав их, он задумался, облокотясь на стол. Револьвер и записная книжка лежали тут же, у локтя. Проснувшиеся мухи лепились на нетронутую порцию телятины, стоявшую тут же на столе. Он долго смотрел на них и наконец свободною правою рукой начал ловить одну муху. Долго истощался он в усилиях, но никак не мог поймать. Наконец, поймав себя на этом интересном занятии, очнулся, вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на улице.

Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты и, наконец, тот самый куст... С досадой стал он рассматривать дома, чтобы думать о чем-нибудь другом. Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту. Уныло и грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики с закрытыми ставнями. Холод и сырость прохватывали всё его тело, и его стало знобить. Изредка он натыкался на лавочные и овощные вывески и каждую тщательно прочитывал. Вот уже кончилась деревянная мостовая. Он уже поровнялся с большим каменным домом. Грязная, издрогшая собачонка, с поджатым хвостом, перебежала ему дорогу. Какой-то мертво-пьяный, в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел далее. Высокая каланча мелькнула ему влево171. «Ба! - подумал он, - да вот и место, зачем на Петровский? По крайней мере при официальном свидетеле...» Он чуть не усмехнулся этой новой мысли и поворотил в - скую улицу. Тут-то стоял большой дом с каланчой. У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом, небольшой человечек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовской каске. Дремлющим взглядом, холодно покосился он на подошедшего Свидригайлова. На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба они, Свидригайлов и Ахиллес, несколько времени, молча, рассматривали один другого. Ахиллесу наконец показалось непорядком, что человек не пьян, а стоит перед ним в трех шагах, глядит в упор и ничего не говорит.

— А-зе, сто-зе вам и здеся на-а-до? - проговорил он, всё еще не шевелясь и не изменяя своего положения.

— Да ничего, брат, здравствуй! - ответил Свидригайлов.

— Здеся не места.

— Я, брат, еду в чужие краи.

— В чужие краи?

— В Америку.

— В Америку?

Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок. Ахиллес приподнял брови.

— А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!

— Да почему же бы и не место?

— А потому-зе, сто не места.

— Ну, брат, это всё равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.

Он приставил револьвер к своему правому виску.

— А-зе здеся нельзя, здеся не места! - встрепенулся Ахиллес, расширяя всё больше и больше зрачки.

Свидригайлов спустил курок.

VII

В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил к квартире матери и сестры своей - к той самой квартире в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин. Вход на лестницу был с улицы. Раскольников подходил, всё еще сдерживая шаг и как бы колеблясь: войти или нет? Но он бы не воротился ни за что; решение его было принято. «К тому же всё равно, они еще ничего не знают, - думал он, - а меня уже привыкли считать за чудака...» Костюм его был ужасен: всё грязное, пробывшее всю ночь под дождем, изорванное, истрепанное. Лицо его было почти обезображено от усталости, непогоды, физического утомления и чуть не суточной борьбы с самим собою. Всю эту ночь провел он один, бог знает где. Но, по крайней мере, он решился.

Он постучал в дверь; ему отперла мать. Дунечки дома не было. Даже и служанки на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в комнату.

— Ну вот и ты! - начала она, запинаясь от радости. - Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.

— Я под дождем вчера был, мамаша... - начал было Раскольников.

— Да нет же, нет! - вскинулась Пульхерия Александровна, перебивая его, - ты думал, я тебя так сейчас и допрашивать начну, по бабьей прежней привычке, не тревожься. Я ведь понимаю, всё понимаю, теперь я уж выучилась по-здешнему и, право, сама вижу, что здесь умнее. Я раз навсегда рассудила: где мне понимать твои соображения и требовать у тебя отчетов? У тебя, может быть, и бог знает какие дела и планы в голове, или мысли там какие-нибудь зарождаются; так мне тебя и толкать под руку: об чем, дескать, думаешь? Я вот... Ах господи! Да что же это я толкусь туда и сюда, как угорелая... Я вот, Родя, твою статью в журнале читаю уже в третий раз, мне Дмитрий Прокофьич принес. Так я и ахнула, как увидела: вот дура-то, думаю про себя, вот он чем занимается, вот и разгадка вещей! У него, может, новые мысли в голове, на ту пору; он их обдумывает, я его мучаю и смущаю. Читаю, друг мой, и, конечно, много не понимаю; да оно, впрочем, так и должно быть: где мне?

— Покажите-ка, мамаша.

Раскольников взял газетку и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.

— Но только, Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не самым первым в нашем ученом мире. И смели они про тебя думать, что ты помешался. Ха-ха-ха! Ты не знаешь - ведь они это думали! Ах, низкие червяки, да где им понимать, что такое ум! И ведь Дунечка тоже чуть не верила - каково! Покойник отец твой два раза отсылал в журналы - сначала стихи (у меня и тетрадка хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он дал мне переписать), и уж как мы молились оба, чтобы приняли, - не приняли! Я, Родя, дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты живешь, что ешь и в чем ходишь. А теперь вижу, что опять-таки глупа была, потому захочешь, всё теперь себе сразу достанешь, умом и талантом. Это ты покамест, значит, не хочешь теперь и гораздо важнейшими делами занимаешься...

— Дуни дома нет, мамаша?

— Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет меня одну. Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и всё об тебе говорит. Любит он тебя и уважает, мой друг. Про сестру же не говорю, чтоб она уж так очень была ко мне непочтительна. Я ведь не жалуюсь. У ней свой характер, у меня свой; у ней свои тайны какие-то завелись; ну у меня тайн от вас нет никаких. Конечно, я твердо уверена, что Дуня слишком умна и, кроме того, и меня и тебя любит... но уж не знаю, к чему всё это приведет. Вот ты меня осчастливил теперь, Родя, что зашел, а она-то вот и прогуляла; придет, я и скажу: а без тебя брат был, а ты где изволила время проводить? Ты меня, Родя, очень-то и не балуй: можно тебе - зайди, нельзя - нечего делать, и так подожду. Ведь я все-таки буду знать, что ты меня любишь, с меня и того довольно. Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать ото всех, а нет-нет - и сам зайдешь проведать, чего ж лучше? Ведь вот зашел же теперь, чтоб утешить мать, я ведь вижу...

Тут Пульхерия Александровна вдруг заплакала.

— Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах господи, да что ж я сижу, - вскричала она, срываясь с места, - ведь кофей есть, а я тебя и не потчую! Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!

— Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того пришел. Пожалуйста, выслушайте меня.

Пульхерия Александровна робко подошла к нему.

— Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь? - спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.

— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.

— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, - продолжал он с тем же порывом, - я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что всё, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, всё это была неправда. Вас я никогда не перестану любить... Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать...

Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала к своей груди и тихо плакала.

— Что с тобой, Родя, не знаю, - сказала она наконец, - думала я всё это время, что мы просто надоедаем тебе, а теперь вижу по всему, что тебе великое горе готовится, оттого ты и тоскуешь. Давно я уже предвижу это, Родя. Прости меня, что об этом заговорила; всё об этом думаю и по ночам не сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и всё о тебе вспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Всё утро как перед казнью ходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя, куда же ты? Едешь, что ли, куда-нибудь?

— Еду.

— Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и Софья Семеновна, пожалуй, пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться... но... куда же ты... едешь?

— Прощайте, маменька.

— Как! Сегодня же! - вскрикнула она, как бы теряя его навеки.

— Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно...

— И мне нельзя с тобой?

— Нет, а вы станьте на колени и помолитесь за меня богу. Ваша молитва, может, и дойдет.

— Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, вот так. О боже, что это мы делаем!

Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что они были наедине с матерью. Как бы за всё это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него минута.

— Родя, милый мой, первенец ты мой, - говорила она, рыдая, - вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, - то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали. А что я давно плачу, то это сердце материнское беду предузнало. Я как только в первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то всё по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно пришел час роковой. Родя, Родя, ты ведь не сейчас едешь?

— Нет.

— Ты еще придешь?

— Да... приду.

— Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю, что не смею, но так, два только словечка скажи мне, далеко куда ты едешь?

— Очень далеко.

— Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?

— Что бог пошлет... помолитесь только за меня...

Раскольников пошел к дверям, но она ухватилась за него и отчаянным взглядом смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.

— Довольно, маменька, - сказал Раскольников, глубоко раскаиваясь, что вздумал прийти.

— Не навек? Ведь еще не навек? Ведь ты придешь, завтра придешь?

— Приду, приду, прощайте.

Он вырвался наконец.

Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще с утра. Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Ему хотелось кончить всё до заката солнца. До тех же пор не хотелось бы с кем-нибудь повстречаться. Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что Настасья, оторвавшись от самовара, пристально следит за ним и провожает его глазами. «Уж нет ли кого у меня?» - подумал он. Ему с отвращением померещился Порфирий. Но, дойдя до своей комнаты и отворив ее, он увидел Дунечку. Она сидела одна-одинешенька, в глубоком раздумье и, кажется, давно уже ждала его. Он остановился на пороге. Она привстала с дивана в испуге и выпрямилась пред ним. Ее взгляд, неподвижно устремленный на него, изображал ужас и неутолимую скорбь. И по одному этому взгляду он уже понял сразу, что ей всё известно.

— Что же, мне входить к тебе или уйти? - спросил он недоверчиво.

— Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя обе. Мы думали, что ты непременно туда зайдешь.

Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел на стул.

— Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы хотелось хоть в эту-то минуту владеть собою вполне.

Он недоверчиво вскинул на нее глазами.

— Где же ты был всю ночь?

— Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончательно хотел решиться и много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но... я не решился... - прошептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.

— Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна! Стало быть, ты в жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!

Раскольников горько усмехнулся.

— Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает как делается, Дунечка, и я ничего в этом не понимаю.

— Ты у матери был? Ты же ей и сказал? - в ужасе воскликнула Дуня. - Неужели ты решился сказать?

— Нет, не сказал... словами; но она многое поняла. Она слышала ночью, как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может быть, дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.

— Низкий человек, а на страданье готов идти! Ведь ты идешь же?

— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, - сказал он, забегая наперед. - Это гордость, Дуня?

— Гордость, Родя.

Как будто огонь блеснул в его потухших глазах; ему точно приятно стало, что он еще горд.

— А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил воды? - спросил он с безобразною усмешкой, заглядывая в ее лицо.

— О, Родя, полно! - горько воскликнула Дуня.

Минуты две продолжалось молчание. Он сидел потупившись и смотрел в землю; Дунечка стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на него. Вдруг он встал:

— Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя.

Крупные слезы текли по щекам ее.

— Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?

— И ты сомневался в этом?

Она крепко обняла его.

— Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину свое преступление? - вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.

— Преступление? Какое преступление? - вскричал он вдруг, в каком-то внезапном бешенстве, - то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: «преступление, преступление!» Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот... Порфирий!..

— Брат, брат, что ты это говоришь! Но ведь ты кровь пролил! - в отчаянии вскричала Дуня.

— Которую все проливают, - подхватил он чуть не в исступлении, - которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии172 и называют потом благодетелем человечества. Да ты взгляни только пристальнее и разгляди! Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была вовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче... (При неудаче всё кажется глупо!) Этою глупостью я хотел только поставить себя в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там всё бы загладилось неизмеримою, сравнительно, пользой... Но я, я и первого шага не выдержал, потому что я - подлец! Вот в чем всё и дело! И всё-таки вашим взглядом не стану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!

— Но ведь это не то, совсем не то! Брат, что ты это говоришь!

— А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну я решительно не понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогда яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!..

Краска даже ударила в его бледное, изнуренное лицо. Но, проговаривая последнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами Дуни, и столько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольно опомнился. Он почувствовал, что все-таки сделал несчастными этих двух бедных женщин. Все-таки он же причиной...

— Дуня, милая! Если я виновен, прости меня (хоть меня и нельзя простить, если я виновен). Прощай! Не будем спорить! Пора, очень пора. Не ходи за мной, умоляю тебя, мне еще надо зайти... А поди теперь и тотчас же сядь подле матери. Умоляю тебя об этом! Это последняя, самая большая моя просьба к тебе. Не отходи от нее всё время; я оставил ее в тревоге, которую она вряд ли перенесет: она или умрет, или сойдет с ума. Будь же с нею! Разумихин будет при вас; я ему говорил... Не плачь обо мне: я постараюсь быть и мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может быть, ты услышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю вас, увидишь; я еще докажу... теперь покамест до свиданья, - поспешил он заключить, опять заметив какое-то странное выражение в глазах Дуни при последних словах и обещаниях его. - Что же ты так плачешь? Не плачь, не плачь; ведь не совсем же расстаемся!.. Ах, да! Постой, забыл!..

Он подошел к столу, взял одну толстую, запыленную книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.

— Вот с нею я много переговорил и об этом, с нею одной, - произнес он вдумчиво, - ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразно сбылось. Не беспокойся, - обратился он к Дуне, - она не согласна была, как и ты, и я рад, что ее уж нет. Главное, главное в том, что всё теперь пойдет по-новому, переломится надвое, - вскричал он вдруг, опять возвращаясь к тоске своей, - всё, всё, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам? Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к чему все эти бессмысленные испытания? К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда, раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетней каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда и жить? Зачем я теперь-то соглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете, стоял над Невой!

Оба наконец вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла, но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретились взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.

«Я зол, я это вижу, - думал он про себя, устыдясь чрез минуту своего досадливого жеста рукой Дуне. - Но зачем же они сами меня так любят, если я не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать - двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно... Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того - идиот! А попробуй обойти меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования! О, как я их всех ненавижу!»

Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом может так произойти, что он наконец пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что всё это будет именно так, как по книге, а не иначе!»

Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос со вчерашнего вечера, но все-таки шел.

VIII

Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день Соня прождала его в ужасном волнении. Они ждали вместе с Дуней. Та пришла к ней еще с утра, вспомнив вчерашние слова Свидригайлова, что Соня «об этом знает». Не станем передавать подробностей разговора и слез обеих женщин, и насколько сошлись они между собой. Дуня из этого свидания, по крайней мере, вынесла одно утешение, что брат будет не один: к ней, Соне, к первой пришел он со своею исповедью; в ней искал он человека, когда ему понадобился человек; она же и пойдет за ним, куда пошлет судьба. Она и не спрашивала, но знала, что это будет так. Она смотрела на Соню даже с каким-то благоговением и сначала почти смущала ее этим благоговейным чувством, с которым к ней относилась. Соня готова была даже чуть не заплакать: она, напротив, считала себя недостойною даже взглянуть на Дуню. Прекрасный образ Дуни, когда та откланялась ей с таким вниманием и уважением во время их первого свидания у Раскольникова, с тех пор навеки остался в душе ее, как одно из самых прекрасных и недосягаемых видений в ее жизни.

Дунечка наконец не вытерпела и оставила Соню, чтобы ждать брата в его квартире; ей всё казалось, что он туда прежде придет. Оставшись одна, Соня тотчас же стала мучиться от страха при мысли, что, может быть, действительно он покончит самоубийством. Того же боялась и Дуня. Но обе они весь день наперерыв разубеждали друг друга всеми доводами в том, что этого быть не может, и были спокойнее, пока были вместе. Теперь же, только что разошлись, и та и другая стали об одном этом только и думать. Соня припоминала, как вчера Свидригайлов сказал ей, что у Раскольникова две дороги - Владимирка или... Она знала к тому же его тщеславие, заносчивость, самолюбие и неверие. «Неужели же одно только малодушие и боязнь смерти могут заставить его жить?» - подумала она, наконец, в отчаянии. Солнце между тем уже закатывалось. Она грустно стояла пред окном и пристально смотрела в него, - но в окно это была видна только одна капитальная небеленая стена соседнего дома. Наконец, когда уж она дошла до совершенного убеждения в смерти несчастного, - он вошел в ее комнату.

Радостный крик вырвался из ее груди. Но, взглянув пристально в его лицо, она вдруг побледнела.

— Ну да! - сказал, усмехаясь, Раскольников, - я за твоими крестами, Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж теперь, как дошло до дела, и струсила?

Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон, и слова эти - всё было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.

— Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет и выгоднее. Тут есть обстоятельство... Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня только, знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, - будут указывать пальцами... Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю Пороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну. А надо бы быть хладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время. Веришь ли: я сейчас погрозил сестре чуть ли не кулаком за то только, что она обернулась в последний раз взглянуть на меня. Свинство - этакое состояние! Эх, до чего я дошел! Ну, что же, где кресты?

Он был как бы сам не свой. Он даже и на месте не мог устоять одной минуты, ни на одном предмете не мог сосредоточить внимания; мысли его перескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали.

Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный, перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный крестик.

— Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе-хе! И точно, я до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный; медный - это Лизаветин, себе берешь, - покажи-ка? Так на ней он был... в ту минуту? Я знаю тоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть... А впрочем, вру я всё, о деле забуду; рассеян я как-то!.. Видишь, Соня, - я, собственно, затем пришел, чтобы тебя предуведомить, чтобы ты знала... Ну вот и всё... Я только затем ведь и пришел. (Гм, я, впрочем, думал, что больше скажу). Да ведь ты и сама хотела, чтоб я пошел, ну вот и буду сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание; ну чего ж ты плачешь? И ты тоже? Перестань, полно; ох, как мне это всё тяжело!

Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось, на нее глядя. «Эта-то, эта-то чего? - думал он про себя, - я-то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька будет моя!»

— Перекрестись, помолись хоть раз, - дрожащим, робким голосом попросила Соня.

— О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца...

Ему хотелось, впрочем, сказать что-то другое.

Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.

— Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один, - вскричал он в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям. - И к чему тут целая свита! - бормотал он, выходя.

Соня осталась среди комнаты. Он даже и не простился с ней, он уже забыл о ней; одно язвительное и бунтующее сомнение вскипело в душе его.

«Да так ли, так ли всё это? - опять-таки подумал он, сходя с лестницы, - неужели нельзя еще остановиться и опять всё переправить... и не ходить?»

Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, - точно ждала, чтобы поразить его окончательно.

"Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал: за делом; за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду; так что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я ее? Ведь нет, нет? Ведь вот отогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от нее понадобилось? О, как низко упал я!

Нет, - мне слез ее надобно было, мне испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается! Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!"

Он шел по набережной канавы, и недалеко уж оставалось ему. Но, дойдя до моста, он приостановился и вдруг повернул на мост, в сторону, и прошел на Сенную.

Он жадно осматривался направо и налево, всматривался с напряжением в каждый предмет и ни на чем не мог сосредоточить внимания; всё выскользало. "Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь в этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву, - запомнить бы это? - мелькнуло у него в голове. - Вот эта вывеска, как-то я тогда прочту эти самые буквы? Вот тут написано: «Таварищество», ну вот и запомнить это а, букву а, и посмотреть на нее чрез месяц, на это самое а: как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?.. Боже, как это всё должно быть низко, все эти мои теперешние... заботы! Конечно, всё это, должно быть, любопытно... в своем роде... (ха-ха-ха! об чем я думаю!) я ребенком делаюсь, я сам пред собою фанфароню; ну чего я стыжу себя? Фу, как толкаются! Вот этот толстый - немец, должно быть, - что толкнул меня: ну, знает ли он, кого толкнул? Баба с ребенком просит милостыню, любопытно, что она считает меня счастливее себя. А что, вот бы и подать для курьезу. Ба, пятак уцелел в кармане, откуда? На, на... возьми, матушка!"

— Сохрани тебя бог! - послышался плачевный голос нищей.

Он вошел на Сенную. Ему неприятно, очень неприятно было сталкиваться с народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал всё на свете, чтоб остаться одному; но он сам чувствовал, что ни одной минуты не пробудет один. В толпе безобразничал один пьяный: ему всё хотелось плясать, но он всё валился на сторону. Его обступили. Раскольников протиснулся сквозь толпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг коротко и отрывисто захохотал. Через минуту он уже забыл о нем, даже не видал его, хоть и смотрел на него. Он отошел наконец, даже не помня, где он находится; но когда дошел до средины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего - с телом и мыслию.

Он вдруг вспомнил слова Сони: "Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!»". Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю...

Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

— Ишь нахлестался! - заметил подле него один парень.

Раздался смех.

— Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, - прибавил какой-то пьяненький из мещан.

— Парнишка еще молодой! - ввернул третий.

— Из благородных! - заметил кто-то солидным голосом.

— Ноне их не разберешь, кто благородный, кто нет.

Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова «я убил», может быть, готовившиеся слететь у него с языка, замерли в нем. Он спокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь, пошел прямо чрез переулок по направлению к конторе. Одно видение мелькнуло пред ним дорогой, но он не удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно было быть. В то время, когда он, на Сенной, поклонился до земли в другой раз, оборотившись влево, шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню. Она пряталась от него за одним из деревянных бараков, стоявших на площади, стало быть, она сопровождала всё его скорбное шествие! Раскольников почувствовал и понял в эту минуту, раз навсегда, что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба. Всё сердце его перевернулось... но - вот уж он и дошел до рокового места...

Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться в третий этаж. «Покамест еще подымусь», - подумал он. Вообще ему казалось, что до роковой минуты еще далеко, еще много времени остается, о многом еще можно передумать.

Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице, опять двери квартир отворены настежь, опять те же кухни, из которых несет чад и вонь. Раскольников с тех пор здесь не был. Ноги его немели и подгибались, но шли. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух, чтоб оправиться, чтобы войти человеком. «А для чего? зачем? - подумал он вдруг, осмыслив свое движение. - Если уж надо выпить эту чашу, то не всё ли уж равно? Чем гаже, тем лучше. - В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи Петровича Пороха. - Неужели в самом деле к нему? А нельзя ли к другому? Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом... Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить всё разом...»

Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», - мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.

— Никого нет? - спросил было Раскольников, обращаясь к личности у бюро.

— А вам кого?

— А-а-а! Слыхом не слыхать, видом не видать, а русский дух... как это там в сказке... забыл!173 М-мае п-пач-тенье! - вскричал вдруг знакомый голос.

Раскольников задрожал. Пред ним стоял Порох; он вдруг вышел из третьей комнаты. «Это сама судьба, - подумал Раскольников, - почему он тут?»

— К нам? По какому? - восклицал Илья Петрович. (Он был, по-видимому, в превосходнейшем и даже капельку в возбужденном состоянии духа). - Если по делу, то еще рано пожаловали. Я сам по случаю... А впрочем, чем могу. Я признаюсь вам... как? как? Извините...

— Раскольников.

— Ну что: Раскольников! И неужели вы могли предположить, что я забыл! Вы уж, пожалуйста, меня не считайте за такого... Родион Ро... Ро... Родионыч, так, кажется?

— Родион Романыч.

— Да, да-да! Родион Романыч, Родион Романыч! Этого-то я и добивался. Даже многократно справлялся. Я, признаюсь вам, с тех пор искренно горевал, что мы так тогда с вами... мне потом объяснили, я узнал, что молодой литератор и даже ученый... и, так сказать, первые шаги... О господи! Да кто же из литераторов и ученых первоначально не делал оригинальных шагов! Я и жена моя - мы оба уважаем литературу, а жена - так до страсти!.. Литературу и художественность! Был бы благороден, а прочее все можно приобрести талантами, знанием, рассудком, гением! Шляпа - ну что, например, значит шляпа? Шляпа есть блин, я ее у Циммермана куплю; но что под шляпой сохраняется и шляпой прикрывается, того уж я не куплю-с!.. Я, признаюсь, хотел даже к вам идти объясниться, да думал, может, вы... Однако ж и не спрошу: вам и в самом деле что-нибудь надо? К вам, говорят, родные приехали?

— Да, мать и сестра.

— Имел даже честь и счастие встретить вашу сестру, - образованная и прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы тогда с вами до того разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего обморока, некоторым взглядом окинул, - то потом оно самым блистательным образом объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование. Может быть, по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?

— Н-нет, я только так... Я зашел спросить... я думал, что найду здесь Заметова.

— Ах, да! Ведь вы подружились; слышал-с. Ну, Заметова у нас нет, - не застали. Да-с, лишились мы Александра Григорьевича! Со вчерашнего дня в наличности не имеется; перешел... и, переходя, со всеми даже перебранился... так даже невежливо... Ветреный мальчишка, больше ничего; даже надежды мог подавать; да вот, подите с ними, с блистательным-то юношеством нашим! Экзамен, что ли, какой-то хочет держать, да ведь у нас только бы поговорить да пофанфаронить, тем и экзамен кончится. Ведь это не то, что, например, вы али там господин Разумихин, ваш друг! Ваша карьера - ученая часть, и вас уже не собьют неудачи! Вам все эти красоты жизни, можно сказать, - nihil est [ничто (лат.).], аскет, монах, отшельник!.. Для вас книга, перо за ухом, ученые исследования - вот где парит ваш дух! Я сам отчасти... записки Ливингстона изволили читать?174

— Нет.

— А я читал. Нынче, впрочем, очень много нигилистов распространилось; ну да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А впрочем, я с вами... ведь вы, уж конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно, откровенно!

— Н-нет...

— Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не стесняйтесь, как бы наедине сам себе! Иное дело служба, иное дело... вы думали, я хотел сказать: дружба, нет-с, не угадали! Не дружба, а чувство гражданина и человека, чувство гуманности и любви ко всевышнему. Я могу быть и официальным лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда ощутить в себе обязан и дать отчет... Вы вот изволили заговорить про Заметова. Заметов, он соскандалит что-нибудь на французский манер в неприличном заведении, за стаканом шампанского или донского, - вот что такое ваш Заметов! А я, может быть, так сказать, сгорел от преданности и высоких чувств и сверх того имею значение, чин, занимаю место! Женат и имею детей. Исполняю долг гражданина и человека, а он кто, позвольте спросить? Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному образованием. Вот еще этих повивальных бабок чрезмерно много распространяется.

Раскольников поднял вопросительно брови. Слова Ильи Петровича, очевидно недавно вышедшего из-за стола, стучали и сыпались перед ним большею частью как пустые звуки. Но часть их он все-таки кое-как понимал; он глядел вопросительно и не знал, чем это всё кончится.

— Я говорю про этих стриженых девок, - продолжал словоохотливый Илья Петрович, - я прозвал их сам от себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе-хе! Лезут в академию, учатся анатомии175; ну, скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя?176 Хе-хе!

Илья Петрович хохотал, вполне довольный своими остротами.

— Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь просветился, и довольно. Зачем же злоупотреблять? Зачем же оскорблять благородные личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас спрошу? Вот еще сколько этих самоубийств распространилось, - так это вы представить не можете. Всё это проживает последние деньги и убивает самого себя. Девчонки, мальчишки, старцы... Вот еще сегодня утром сообщено о каком-то недавно приехавшем господине. Нил Павлыч, а Нил Павлыч! как его, джентльмена-то, о котором сообщили давеча, застрелился-то на Петербургской?

— Свидригайлов, - сипло и безучастно ответил кто-то из другой комнаты.

Раскольников вздрогнул.

— Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! - вскричал он.

— Как! Вы знаете Свидригайлова?

— Да... знаю... Он недавно приехал...

— Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя... оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите знать?

— Я... знаком... моя сестра жила у них в доме гувернанткой...

— Ба, ба, ба... Да вы нам, стало быть, можете о нем сообщить. А вы и не подозревали?

— Я вчера его видел... он... пил вино... я ничего не знал.

Раскольников чувствовал, что на него как бы что-то упало и его придавило.

— Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой спертый дух...

— Да, мне пора-с, - пробормотал Раскольников, - извините, обеспокоил...

— О, помилуйте, сколько угодно! Удовольствие доставили, и я рад заявить...

Илья Петрович даже руку протянул.

— Я хотел только... я к Заметову...

— Понимаю, понимаю, и доставили удовольствие.

— Я... очень рад... до свидания-с... - улыбался Раскольников.

Он вышел; он качался. Голова его кружилась. Он не чувствовал, стоит ли он на ногах. Он стал сходить с лестницы, упираясь правою рукой об стену. Ему показалось, что какой-то дворник, с книжкой в руке, толкнул его, взбираясь навстречу ему в контору; что какая-то собачонка заливалась-лаяла где-то в нижнем этаже и что какая-то женщина бросила в нее скалкой и закричала. Он сошел вниз и вышел во двор. Тут на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела. Он остановился перед нею. Что-то больное и измученное выразилось в лице ее, что-то отчаянное. Она всплеснула руками. Безобразная, потерянная улыбка выдавилась на его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору.

Илья Петрович уселся и рылся в каких-то бумагах. Перед ним стоял тот самый мужик, который только что толкнул Раскольникова, взбираясь по лестнице.

— А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?.. Но что с вами?

Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом тихо приблизился к нему, подошел к самому столу, уперся в него рукой, хотел что-то сказать, но не мог; слышались лишь какие-то бессвязные звуки.

— С вами дурно, стул! Вот, сядьте на стул, садитесь! Воды!

Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Оба с минуту смотрели друг на друга и ждали. Принесли воды.

— Это я... - начал было Раскольников.

— Выпейте воды.

Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:

Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил.

Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.

Раскольников повторил свое показание.

.............................................

ЭПИЛОГ

I

Сибирь. На берегу широкой, пустынной реки стоит город, один из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог177. В остроге уже девять месяцев заключен ссыльно-каторжный второго разряда, Родион Раскольников. Со дня преступления его прошло почти полтора года.

Судопроизводство по делу его прошло без больших затруднений. Преступник твердо, точно и ясно поддерживал свое показание, не запутывая обстоятельств, не смягчая их в свою пользу, не искажая фактов, не забывая малейшей подробности. Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада (деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав всё, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал камень на дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и кошелек. Одним словом, дело вышло ясное. Следователи и судьи очень удивлялись, между прочим, тому, что он спрятал кошелек и вещи под камень, не воспользовавшись ими, а пуще всего тому, что он не только не помнил в подробности всех вещей, собственно им похищенных, но даже в числе их ошибся. То, собственно, обстоятельство, что он ни разу не открыл кошелька и не знал даже, сколько именно в нем лежит денег, показалось невероятным (в кошельке оказалось триста семнадцать рублей серебром и три двугривенных; от долгого лежанья под камнем некоторые верхние, самые крупные, бумажки чрезвычайно попортились). Долго добивались разузнать: почему именно подсудимый в одном этом обстоятельстве лжет, тогда как во всем другом сознается добровольно и правдиво? Наконец, некоторые (особенно из психологов) допустили даже возможность того, что и действительно он не заглядывал в кошелек, а потому и не знал, что в нем было, и, не зная, так и снес под камень, но тут же из этого и заключали, что самое преступление не могло иначе и случиться как при некотором временном умопомешательстве, так сказать, при болезненной мономании убийства и грабежа, без дальнейших целей и расчетов на выгоду. Тут, кстати, подоспела новейшая модная теория временного умопомешательства, которую так часто стараются применять в наше время к иным преступникам. К тому же давнишнее ипохондрическое состояние Раскольникова было заявлено до точности многими свидетелями, доктором Зосимовым, прежними его товарищами, хозяйкой, прислугой. Всё это сильно способствовало заключению, что Раскольников не совсем похож на обыкновенного убийцу, разбойника и грабителя, но что тут что-то другое. К величайшей досаде защищавших это мнение, сам преступник почти не пробовал защищать себя; на окончательные вопросы: что именно могло склонить его к смертоубийству и что побудило его совершить грабеж, он отвечал весьма ясно, с самою грубою точностью, что причиной всему было его скверное положение, его нищета и беспомощность, желание упрочить первые шаги своей жизненной карьеры с помощью, по крайней мере, трех тысяч рублей, которые он рассчитывал найти у убитой. Решился же он на убийство вследствие своего легкомысленного и малодушного характера, раздраженного, сверх того, лишениями и неудачами. На вопросы же, что именно побудило его явиться с повинною, прямо отвечал, что чистосердечное раскаяние. Всё это было почти уже грубо...

Приговор, однако ж, оказался милостивее, чем можно было ожидать, судя по совершенному преступлению, и, может быть, именно потому, что преступник не только не хотел оправдываться, но даже как бы изъявлял желание сам еще более обвинить себя. Все странные и особенные обстоятельства дела были приняты во внимание. Болезненное и бедственное состояние преступника до совершения преступления не подвергалось ни малейшему сомнению. То, что он не воспользовался ограбленным, зачтено частию за действие пробудившегося раскаяния, частию за несовершенно здравое состояние умственных способностей во время совершения преступления. Обстоятельство нечаянного убийства Лизаветы даже послужило примером, подкрепляющим последнее предположение: человек совершает два убийства и в то же время забывает, что дверь стоит отпертая! Наконец, явка с повинною, в то самое время, когда дело необыкновенно запуталось вследствие ложного показания на себя упавшего духом изувера (Николая) и, кроме того, когда на настоящего преступника не только ясных улик, но даже и подозрений почти не имелось (Порфирий Петрович вполне сдержал слово), всё это окончательно способствовало смягчению участи обвиненного.

Объявились, кроме того, совершенно неожиданно и другие обстоятельства, сильно благоприятствовавшие подсудимому. Бывший студент Разумихин откопал откуда-то сведения и представил доказательства, что преступник Раскольников, в бытность свою в университете, из последних средств своих помогал одному своему бедному и чахоточному университетскому товарищу и почти содержал его в продолжение полугода. Когда же тот умер, ходил за оставшимся в живых старым и расслабленным отцом умершего товарища (который содержал и кормил своего отца своими трудами чуть не с тринадцатилетнего возраста), поместил наконец этого старика в больницу, и когда тот тоже умер, похоронил его. Все эти сведения имели некоторое благоприятное влияние на решение судьбы Раскольникова. Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще жили в другом доме, у Пяти углов, Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей, и был при этом обожжен. Этот факт был тщательно расследован и довольно хорошо засвидетельствован многими свидетелями. Одним словом, кончилось тем, что преступник присужден был к каторжной работе второго разряда, на срок всего только восьми лет, во уважение явки с повинною и некоторых облегчающих вину обстоятельств.

Еще в начале процесса мать Раскольникова сделалась больна. Дуня и Разумихин нашли возможным увезти ее из Петербурга на всё время суда. Разумихин выбрал город на железной дороге и в близком расстоянии от Петербурга, чтоб иметь возможность регулярно следить за всеми обстоятельствами процесса и в то же время как можно чаще видеться с Авдотьей Романовной. Болезнь Пульхерии Александровны была какая-то странная, нервная и сопровождалась чем-то вроде помешательства, если не совершенно, то, по крайней мере, отчасти. Дуня, воротившись с последнего свидания с братом, застала мать уже совсем больною, в жару и в бреду. В этот же вечер сговорилась она с Разумихиным, что именно отвечать матери на ее расспросы о брате, и даже выдумала вместе с ним, для матери, целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко, на границу России, по одному частному поручению, которое доставит ему наконец и деньги, и известность. Но их поразило, что ни об чем об этом сама Пульхерия Александровна ни тогда, ни потом не расспрашивала. Напротив, у ней у самой оказалась целая история о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала, как он приходил к ней прощаться; давала при этом знать намеками, что только ей одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться. Что же касается до будущей карьеры его, то она тоже казалась ей несомненною и блестящею, когда пройдут некоторые враждебные обстоятельства; уверяла Разумихина, что сын ее будет со временем даже человеком государственным, что доказывает его статья и его блестящий литературный талант. Статью эту она читала беспрерывно, читала иногда даже вслух, чуть не спала вместе с нею, а все-таки, где именно находится теперь Родя, почти не расспрашивала, несмотря даже на то, что с нею видимо избегали об этом разговаривать, - что уже одно могло возбудить ее мнительность. Стали, наконец, бояться этого странного молчания Пульхерии Александровны насчет некоторых пунктов. Она, например, даже не жаловалась на то, что от него нет писем, тогда как прежде, живя в своем городке, только и жила одною надеждой и одним ожиданием получить поскорее письмо от возлюбленного Роди. Последнее обстоятельство было уж слишком необъяснимо и сильно беспокоило Дуню; ей приходила мысль, что мать, пожалуй, предчувствует что-нибудь ужасное в судьбе сына и боится расспрашивать, чтобы не узнать чего-нибудь еще ужаснее. Во всяком случае, Дуня ясно видела, что Пульхерия Александровна не в здравом состоянии рассудка.

Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о том, где именно находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны были выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время. Дуня увидела наконец, что трудно лгать и выдумывать, и пришла к окончательному заключению, что лучше уж совершенно молчать об известных пунктах; но всё более и более становилось ясно до очевидности, что бедная мать подозревает что-то ужасное. Дуня припомнила, между прочим, слова брата, что мать вслушивалась в ее бред, в ночь накануне того последнего рокового дня, после сцены ее с Свидригайловым: не расслышала ли она чего-нибудь тогда? Часто, иногда после нескольких дней и даже недель угрюмого, мрачного молчания и безмолвных слез, больная как-то истерически оживлялась и начинала вдруг говорить вслух, почти не умолкая, о своем сыне, о своих надеждах, о будущем... Фантазии ее были иногда очень странны. Ее тешили, ей поддакивали (она сама, может быть, видела ясно, что ей поддакивают и только тешат ее), но она все-таки говорила...

Пять месяцев спустя после явки преступника с повинной последовал его приговор. Разумихин виделся с ним в тюрьме, когда только это было возможно. Соня тоже. Наконец последовала и разлука; Дуня поклялась брату, что эта разлука не навеки; Разумихин тоже. В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться в том самом городе, где будет Родя, и... всем вместе начать новую жизнь. Прощаясь, все плакали. Раскольников самые последние дни был очень задумчив, много расспрашивал о матери, постоянно о ней беспокоился. Даже уж очень о ней мучился, что тревожило Дуню. Узнав в подробности о болезненном настроении матери, он стал очень мрачен. С Соней он был почему-то особенно неговорлив во всё время. Соня, с помощью денег, оставленных ей Свидригайловым, давно уже собралась и изготовилась последовать за партией арестантов, в которой будет отправлен и он. Об этом никогда ни слова не было упомянуто между ею и Раскольниковым; но оба знали, что это так будет. В самое последнее прощанье он странно улыбался на пламенные удостоверения сестры и Разумихина о счастливой их будущности, когда он выйдет из каторги, и предрек, что болезненное состояние матери кончится вскоре бедой. Он и Соня наконец отправились.

Два месяца спустя Дунечка вышла замуж за Разумихина. Свадьба была грустная и тихая. Из приглашенных был, впрочем, Порфирий Петрович и Зосимов. Во всё последнее время Разумихин имел вид твердо решившегося человека. Дуня верила слепо, что он выполнит все свои намерения, да и не могла не верить: в этом человеке виднелась железная воля. Между прочим, он стал опять слушать университетские лекции, чтобы кончить курс. У них обоих составлялись поминутно планы будущего; оба твердо рассчитывали чрез пять лет наверное переселиться в Сибирь. До той же поры надеялись там на Соню...

Пульхерия Александровна с радостью благословила дочь на брак с Разумихиным; но после этого брака стала как будто еще грустнее и озабоченнее. Чтобы доставить ей приятную минуту, Разумихин сообщил ей, между прочим, факт о студенте и дряхлом его отце и о том, что Родя был обожжен и даже хворал, спасши от смерти, прошлого года, двух малюток. Оба известия довели и без того расстроенную рассудком Пульхерию Александровну почти до восторженного состояния. Она беспрерывно говорила об этом, вступала в разговор и на улице (хотя Дуня постоянно сопровождала ее). В публичных каретах, в лавках, поймав хоть какого-нибудь слушателя, наводила разговор на своего сына, на его статью, как он помогал студенту, был обожжен на пожаре и прочее. Дунечка даже не знала, как удержать ее. Уж кроме опасности такого восторженного, болезненного настроения, одно уже то грозило бедой, что кто-нибудь мог припомнить фамилию Раскольникова по бывшему судебному делу и заговорить об этом. Пульхерия Александровна узнала даже адрес матери двух спасенных от пожара малюток и хотела непременно отправиться к ней. Наконец беспокойство ее возросло до крайних пределов. Она иногда вдруг начинала плакать, часто заболевала и в жару бредила. Однажды, поутру, она объявила прямо, что по ее расчетам скоро должен прибыть Родя, что она помнит, как он, прощаясь с нею, сам упоминал, что именно чрез девять месяцев надо ожидать его. Стала всё прибирать в квартире и готовиться к встрече, стала отделывать назначавшуюся ему комнату (свою собственную), отчищать мебель, мыть и надевать новые занавески и прочее. Дуня встревожилась, но молчала и даже помогала ей устраивать комнату к приему брата. После тревожного дня, проведенного в беспрерывных фантазиях, в радостных грезах и слезах, в ночь она заболела и наутро была уже в жару и в бреду. Открылась горячка. Чрез две недели она умерла. В бреду вырывались у ней слова, по которым можно было заключить, что она гораздо более подозревала в ужасной судьбе сына, чем даже предполагали.

Раскольников долго не знал о смерти матери, хотя корреспонденция с Петербургом установилась еще с самого начала водворения его в Сибири. Устроилась она чрез Соню, которая аккуратно каждый месяц писала в Петербург на имя Разумихина и аккуратно каждый месяц получала из Петербурга ответ. Письма Сони казались сперва Дуне и Разумихину как-то сухими и неудовлетворительными; но под конец оба они нашли, что и писать лучше невозможно, потому что и из этих писем в результате получалось все-таки самое полное и точное представление о судьбе их несчастного брата. Письма Сони были наполняемы самою обыденною действительностью, самым простым и ясным описанием всей обстановки каторжной жизни Раскольникова. Тут не было ни изложения собственных надежд ее, ни загадок о будущем, ни описаний собственных чувств. Вместо попыток разъяснения его душевного настроения и вообще всей внутренней его жизни стояли одни факты, то есть собственные слова его, подробные известия о состоянии его здоровья, чего он пожелал тогда-то при свидании, о чем попросил ее, что поручил ей, и прочее. Все эти известия сообщались с чрезвычайною подробностью. Образ несчастного брата под конец выступил сам собою, нарисовался точно и ясно; тут не могло быть и ошибок, потому что всё были верные факты.

Но мало отрадного могли вывести Дуня и муж ее по этим известиям, особенно вначале. Соня беспрерывно сообщала, что он постоянно угрюм, несловоохотлив и даже почти нисколько не интересуется известиями, которые она ему сообщает каждый раз из получаемых ею писем; что он спрашивает иногда о матери; и когда она, видя, что он уже предугадывает истину, сообщила ему наконец об ее смерти, то, к удивлению ее, даже и известие о смерти матери на него как бы не очень сильно подействовало, по крайней мере так показалось ей с наружного вида. Она сообщала, между прочим, что, несмотря на то, что он, по-видимому, так углублен в самого себя и ото всех как бы заперся, - к новой жизни своей он отнесся очень прямо и просто; что он ясно понимает свое положение, не ожидает вблизи ничего лучшего, не имеет никаких легкомысленных надежд (что так свойственно в его положении) и ничему почти не удивляется среди новой окружающей его обстановки, так мало похожей на что-нибудь прежнее. Сообщила она, что здоровье его удовлетворительно. Он ходит на работы, от которых не уклоняется и на которые не напрашивается. К пище почти равнодушен, но что эта пища, кроме воскресных и праздничных дней, так дурна, что наконец он с охотой принял от нее, Сони, несколько денег, чтобы завести у себя ежедневный чай; насчет всего же остального просил ее не беспокоиться, уверяя, что все эти заботы о нем только досаждают ему. Далее Соня сообщала, что помещение его в остроге общее со всеми; внутренности их казарм она не видала, но заключает, что там тесно, безобразно и нездорово; что он спит на нарах, подстилая под себя войлок, и другого ничего не хочет себе устроить. Но что живет он так грубо и бедно вовсе не по какому-нибудь предвзятому плану или намерению, а так просто от невнимания и наружного равнодушия к своей судьбе. Соня прямо писала, что он, особенно вначале, не только не интересовался ее посещениями, но даже почти досадовал на нее, был несловоохотлив и даже груб с нею, но что под конец эти свидания обратились у него в привычку и даже чуть не в потребность, так что он очень даже тосковал, когда она несколько дней была больна и не могла посещать его. Видится же она с ним по праздникам у острожных ворот или в кордегардии, куда его вызывают к ней на несколько минут; по будням же на работах, куда она заходит к нему, или в мастерских, или на кирпичных заводах178, или в сараях на берегу Иртыша. Про себя Соня уведомляла, что ей удалось приобресть в городе даже некоторые знакомства и покровительства; что она занимается шитьем, и так как в городе почти нет модистки, то стала во многих домах даже необходимою; не упоминала только, что чрез нее и Раскольников получил покровительство начальства, что ему облегчаемы были работы, и прочее. Наконец пришло известие (Дуня даже приметила некоторое особенное волнение и тревогу в ее последних письмах), что он всех чуждается, что в остроге каторжные его не полюбили; что он молчит по целым дням и становится очень бледен. Вдруг, в последнем письме, Соня написала, что он заболел весьма серьезно и лежит в госпитале, в арестантской палате...

II

Он был болен уже давно; но не ужасы каторжной жизни, не работы, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его: о! что ему было до всех этих мук и истязаний! Напротив, он даже рад был работе: измучившись на работе физически, он по крайней мере добывал себе несколько часов спокойного сна. И что значила для него пища - эти пустые щи с тараканами? Студентом, во время прежней жизни, он часто и того не имел. Платье его было тепло и приспособлено к его образу жизни. Кандалов он даже на себе не чувствовал. Стыдиться ли ему было своей бритой головы и половинчатой куртки? Но пред кем? Пред Соней? Соня боялась его, и пред нею ли было ему стыдиться?

А что же? Он стыдился даже и пред Соней, которую мучил за это своим презрительным и грубым обращением. Но не бритой головы и кандалов он стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и заболел от уязвленной гордости. О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя! Он бы снес тогда всё, даже стыд и позор. Но он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя.

Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось, - вот что предстояло ему на свете. И что в том, что чрез восемь лет ему будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому.

И хотя бы судьба послала ему раскаяние - жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы - ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении.

По крайней мере, он мог бы злиться на свою глупость, как и злился он прежде на безобразные и глупейшие действия свои, которые довели его до острога. Но теперь, уже в остроге, на свободе, он вновь обсудил и обдумал все прежние свои поступки и совсем не нашел их так глупыми и безобразными, как казались они ему в то роковое время, прежде.

"Чем, чем, - думал он, - моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так... странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!

Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? - говорил он себе. - Тем, что он - злодеяние? Что значит слово «злодеяние»? Совесть моя спокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову... и довольно! Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес и, стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг".

Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною.

Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся смерти?

Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь.

Он скорее допускал тут одну только тупую тягость инстинкта, которую не ему было порвать и через которую он опять-таки был не в силах перешагнуть (за слабостию и ничтожностию). Он смотрел на каторжных товарищей своих и удивлялся: как тоже все они любили жизнь, как они дорожили ею! Именно ему показалось, что в остроге ее еще более любят и ценят, и более дорожат ею, чем на свободе. Каких страшных мук и истязаний не перенесли иные из них, например бродяги! Неужели уж столько может для них значить один какой-нибудь луч солнца, дремучий лес, где-нибудь в неведомой глуши холодный ключ, отмеченный еще с третьего года и о свидании с которым бродяга мечтает, как о свидании с любовницей, видит его во сне, зеленую травку кругом его, поющую птичку в кусте? Всматриваясь дальше, он видел примеры, еще более необъяснимые.

В остроге, в окружающей его среде, он, конечно, многого не замечал, да и не хотел совсем замечать. Он жил, как-то опустив глаза: ему омерзительно и невыносимо было смотреть. Но под конец многое стало удивлять его, и он, как-то поневоле, стал замечать то, чего прежде и не подозревал. Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. Он знал и понимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал он прежде, чтоб эти причины были на самом деле так глубоки и сильны. В остроге были тоже ссыльные поляки, политические преступники. Те просто считали весь этот люд за невежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так смотреть: он ясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков. Были тут и русские, тоже слишком презиравшие этот народ, - один бывший офицер и два семинариста; Раскольников ясно замечал и их ошибку.

Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть - почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее.

— Ты барин! - говорили ему. - Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело.

На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам не знал того, - произошла однажды ссора; все разом напали на него с остервенением.

— Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! - кричали ему. - Убить тебя надо.

Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него в решительном исступлении179; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей - не то пролилась бы кровь.

Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А между тем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как она живет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала. Раз только, на рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и калачей. Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения: она писала им письма к их родным и отправляла их на почту. Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли, по указанию их, в руках Сони вещи для них и даже деньги. Жены их и любовницы знали ее и ходили к ней. И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, - все снимали шапки, все кланялись: «Матушка, Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!» - говорили эти грубые, клейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже ее походку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалили ее даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали, за что похвалить. К ней даже ходили лечиться.

Он пролежал в больнице180 весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей181. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, - но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные182, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.

Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез. Шла уже вторая неделя после Святой; стояли теплые, ясные, весенние дни; в арестантской палате отворили окна (решетчатые, под которыми ходил часовой). Соня, во всё время болезни его, могла только два раза его навестить в палате; каждый раз надо было испрашивать разрешения, а это было трудно. Но она часто приходила на госпитальный двор, под окна, особенно под вечер, а иногда так только, чтобы постоять на дворе минутку и хоть издали посмотреть на окна палаты. Однажды, под вечер, уже совсем почти выздоровевший Раскольников заснул; проснувшись, он нечаянно подошел к окну и вдруг увидел вдали, у госпитальных ворот, Соню. Она стояла и как бы чего-то ждала. Что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце; он вздрогнул и поскорее отошел от окна. В следующий день Соня не приходила, на третий день тоже; он заметил, что ждет ее с беспокойством. Наконец его выписали. Придя в острог, он узнал от арестантов, что Софья Семеновна заболела, лежит дома и никуда не выходит.

Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что болезнь ее не опасна. Узнав в свою очередь, что он об ней так тоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уведомляла его, что ей гораздо легче, что у ней пустая, легкая простуда и что она скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал эту записку, сердце его сильно и больно билось.

День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего три работника. Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в печь. Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама184 и стад его183. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.

Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.

Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во всё время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.

Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута...

Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.

Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она - она ведь и жила только одною его жизнью!

Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?

Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил и терзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и не мучили теперь эти воспоминания: он знал, какою бесконечною любовью искупит он теперь все ее страдания.

Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка, казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.

Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.

Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: «Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере...»

Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастья. Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...

Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, - но теперешний рассказ наш окончен.

РУКОПИСНЫЕ ТЕКСТЫ

ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ

 
[ПРИМЕЧАНИЯ]

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
В ЗАПИСНЫХ КНИЖКАХ ДОСТОЕВСКОГО

Три записные книжки Ф. М. Достоевского с рукописями и заметками к «Преступлению и наказанию» хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ — Москва). Обрывок листа с несколькими записями из третьей книжки находится отдельно — в Институте русской литературы АН СССР (ИРЛИ — Ленинград). В настоящем издании тексты, относящиеся к «Преступлению и наказанию», печатаются полностью, по автографам.

В своих воспоминаниях о первых годах жизни в Петербурге, после четырехлетнего пребывания за границей, А. Г. Достоевская рассказывала, что книжки нашлись случайно зимой 1871 г. в корзине с другими рукописями и бумагами на чердаке дома Сент-Илер. Их поставил туда на время племянник Достоевского, Федор Михайлович «младший» 1001. Позднее А. Г. Достоевская подарила тетради внукам, от них они и поступили в архив.

Выдержки из записных книжек были напечатаны впервые в журнале «Красный архив», 1924, № 7, стр. 146-200: «„Преступление и наказание“. Материалы к роману. (Из „Записных книжек“ Ф. М. Достоевского)», с предисловием И. Гливенко 1002. Полная публикация появилась в 1931 г.: «Центрархив. Из архива Достоевского. Преступление и наказание. Неизданные материалы. Подготовил к печати И. И. Гливенко». М.-Л., ГИХЛ, 1931. Это издание механически воспроизводило, страницу за страницей (с рядом пропусков и с множеством неразобранных и неверно прочитанных мест) материалы, относящиеся к «Преступлению и наказанию».

Такой способ подачи черновиков Достоевского вызвал справедливые возражения. В обзоре публикаций за 1917-1933 гг. В. Л. Комарович заметил, что записные книжки «недопустимо издавать просто в механической последовательности страниц» и что в публикации И. И. Гливенко «смысловая (не говоря уж о хронологической) последовательность отдельных записей и даже просто отдельных фраз Достоевского оказалась нарушенной, искаженной» 1003.

Комарович предлагал систематизировать черновики «в приурочении к тому или иному хронологически определенному моменту генезиса романа, к тому или иному первоначальному его плану» 1004.

Именно так — в хронологической последовательности — печатаются нами относящиеся к «Преступлению и наказанию» тексты записных книжек.

Установить эту последовательность было нелегко.

Пользуясь записной книжкой, Достоевский заполнял ее не постепенно, от первой страницы к последней, а крайне беспорядочно. Открыв первую попавшуюся страницу и всю ее исписав, он затем мог продолжать не на следующих, а на предыдущих страницах. Поскольку книжки заполнялись не только творческими, но и всякими иными записями (черновиками писем, деловыми заметками, денежными подсчетами, рисунками), случалось так, что запись «Преступления и наказания» наталкивалась на какой-то посторонний текст и либо перескакивала через него, либо возвращалась вспять, на чистые еще страницы. Так случилось, например, с первой незаконченной редакцией. Она начинается на 43-й странице, заполняет книжку с небольшими перерывами до 109-й, потом вдруг переходит на 27-ю страницу и заканчивается на 33-й. Странный перескок на 27-ю страницу был вызван тем, что следующая за 109-й страница ранее уже была заполнена — черновиком письма к М. Н. Каткову.

Еще И. И. Гливенко заметил, что тетрадь, пронумерованная А. Г. Достоевской № 2, содержит первые дошедшие до нас записи «Преступления и наказания». В. Л. Комарович подтвердил эту догадку.

Материалы из этой записной книжки, которую следует отнести к августу — октябрю 1865 г., открывают публикацию.

Вторая книжка (по нумерации А. Г. Достоевской — первая) содержит записи, относящиеся к октябрю — декабрю 1865 г.

Третья велась в течение всего 1866 г., когда роман уже публиковался в «Русском вестнике» и одновременно дописывался.

Обоснования датировок приведены ниже, в статье «История создания романа». Определить хронологию и смысловые связи текста удалось благодаря датам, хотя редким, но все же имеющимся в книжках; различным авторским значкам, указывающим на продолжение записи; сопоставлению рукописей с тем, что рассказывал об истории романа сам Достоевский в письмах к разным лицам.

По характеру своему и содержанию тексты записных книжек можно разделить на две категории. Преимущественно это отдельные заметки, от нескольких слов до нескольких страниц: планы, конспекты, характеристики персонажей, перечни их, определение главных и частных идей, записи диалогов, сцен. Лишь в двух случаях выделяются связные повествовательные куски. В хронологически первой книжке — это почти полный текст повести, предложенной в сентябре 1865 г. издателю «Русского вестника» М. Н. Каткову. Во второй тетради — начало уже романа, а не повести. Оно озаглавлено «Под судом» и ведется в форме исповеди преступника, от первого лица. И в том, и в другом случае — это первоначальные, черновые рукописи. На полях — многочисленные заметки автора для себя, между строк — варианты взамен зачеркнутых, а иногда незачеркнутых слов и фраз.

В нашей публикации записных книжек дается последний слой текста, причем вставки отдельных слов и фраз, сделанные тут же, в процессе писания черновика, не оговариваются. Знак сноски ставится после того слова, к которому относится вариант или варианты (в последнем случае они помечаются а, б, в). Иногда Достоевский зачеркивал фразы, части фраз, ничем их не заменяя. Эти отвергнутые автором варианты также приводятся в подстрочных примечаниях, с обозначением: Зач. (знак сноски ставится в том месте, где начинается зачеркнутый текст).

Слова, не дописанные или случайно пропущенные автором, дополняются в фигурных скобках {}; зачеркнутые — в квадратных скобках [].

 

ПЕРВАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

Первая (незаконченная) редакция повести

1005 по улицам. Как это у меня на это силы хватило! Силы до того быстро оставляли меня, что 1006 я впадал в забытье. Вспоминая теперь в подробности все, что происходило там, я вижу, что я почти забыл не только как проходил по улицам, но даже по каким улицам. Помню только, что я воротился домой совсем с противуположной стороны 1007. Я еще помню ту минуту, когда добрался до В. проспекта201, а дальше уж плохо помню. Как сквозь сон помню чей-то оклик подле меня: ишь нарезался. Должно быть я был очень бледен или шатался 1008. Я опомнился, когда стал входить в ворота нашего дома. Никого не было. Но я уже почти не в состоянии был бояться и брать предосторожности... Я уже и прошел было на лестницу, но вдруг вспомнил про топор 1009. Его ведь надобно было положить назад и это было самое важное дело, а я даже и об этом забыл, так был разбит. О боже, какие это были трудности 1010, только чудом так все сошлось, что я прошел тогда через все эти ужасы неприметно. Сойдя опять 1011 под ворота, я увидал, что дверь в дворницкую притворена, но не на замке. Стало быть дворник там или где-нибудь очень недалеко на дворе. Но до того я уже потерял тогда способность рассуждать и владеть собой, что прямо 1012 подошел к двери, спустился обычные три ступеньки в дворницкую и растворил дверь 1013. Что бы я сказал дворнику, если б он спросил: «чего надо?» Я бы ничего не сказал, я бы не смог ничего ответить, и тем бы и выдал себя 1014 странным видом. Но дворника не было. Я вынул топор и положил его на прежнее место под скамейку, прикрыв поленом так, как лежал он прежде. Помню как сквозь сон, что я был даже рад и доволен, когда кончил с топором. Затем вышел, притворил дверь и пошел домой. Никого — ни единой души я не встретил до самой квартиры.

Хозяйкина дверь была заперта. Войдя к себе, я тотчас же бросился на постель. Я не заснул, а внал в забытье или в полузабытье 1015, потому что если б в это время кто вошел в мою комнату, я бы тотчас вскочил и закричал. Клочки и отрывки мыслей так и кишили в моей голове целым вихрем. Но я ни одной не помню... 1016

Продолжаю. Наконец я сознал, что у меня лихорадка, и поворотился. Озноб.

Глава 2

1017 16 июня. Третьего дня ночью я начал 1018 описывать 1019 и 1020 четыре часа просидел 1021. Это будет документ...

Этих листов у меня никогда не отыщут 1022. Подоконная доска у меня приподымается и этого никто не знает. Она уже давно приподымалась, и я давно уже знал. В случае нужды ее можно приподнять и опять так положить, что если другой пошевелит, то и не подымет 1023. Да и в голову не придет 1024. Туда под подоконник я все и спрятал. Я там два кирпича вынул... 1025

Сейчас входила Настасья и мне щей принесла. Днем не успела. Тихонько от хозяйки. Я поужинал и сам снес ей тарелку 1026. Настасья ничего не говорит со мной 1027. Она тоже чем-то как будто недовольна 1028.

Я остановился тогда на том, что 1029, положив топор в дворницкую и дотащившись домой, повалился на постель и лежал в забытьи. Должно быть я так пролежал очень долго. 1030 Случалось 1031, что я как будто и просыпался, и в эти минуты замечал 1032, что уже давно ночь, а встать мне не приходило в голову 1033. Наконец почти очнувшись совсем, я заметил, что стало уже светло 1034. Я лежал на моем диване навзничь, еще остолбенелый от сна и от забытья. До меня смутно доносились страшные, отчаянные вопли с улицы, которые я каждую {ночь} слышу под моим окном в третьем часу 1035. А вот уже из распивочных и пьяные выходят, подумал я 1036, третий час, — подумал и вдруг вскочил, точно меня сорвал кто с дивана. Как? 1037 третий час! Я сел 1038 на диване 1039 — и тут все, все припомнил! Вдруг, в один миг, все припомнил.

Минуту 1040 спустя я бросился 1041 с дивана в ужасном испуге. Холод обхватил: меня 1042. Но холод был от лихорадки, которая уже давно началась со мной во сне и что я уже чувствовал... 1043 Как только я встал, такой начался 1044 вдруг озноб, что чуть зубы не вьгарыгнули и все-все во мне так и заходило. Я отворил дверь 1045 и начал слушать 1046. Но все совершенно спало 1047 у нас в доме. Я с изумлением 1048 оглядывал себя и все кругом в комнате и не понимал: как это я мог не затворить дверь 1049, когда вошел вчера, на крючок, и броситься на диван 1050 не только не раздевшись, но даже в шляпе, потому что она скатилась и тут же лежала на полу подле самого того места, где подушка. Если б кто зашел, что бы он подумал? Что я пьян? — Но... И вдруг я бросился к окошку 1051. Свету было довольно, и я 1052 стал себя оглядывать всего, все мое платье: нет ли следов? 1053 Но так нельзя было! Дрожа от озноба, я стал снимать 1054 с себя все 1055 и опять осматривать кругом 1056. Я переворотил все, до последней нитки, до последнего лоскутка, и не доверяя себе — потому что чувствовал, что никак не могу собрать всего внимания, осматривал и перевертел в руках все раза по три. Но 1057 не было ничего, никаких следов, кроме как на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели как бахрома 1058. «Слава богу, слава богу!» — шептал я про себя 1059. Помню, что я очень уж обрадовался. На бахроме же было как будто несколько 1060 пятен крови. Непременно было смочено и запеклось. Я схватил мой складной нож и 1061 обрезал всю бахрому 1062. Больше нигде ничего не было 1063. Тут я вдруг вспомнил, что, слава богу, кошелек и все вещи, которые я вытащил из сундука — все до сих пор у меня в кармане! Я и не подумал их вынуть и спрятать 1064. Тотчас же я стал это все вынимать и выбрасывать на стол 1065. Впрочем, я был тогда сам не свой от лихорадки, от головокружения. Выбрав все, даже выворотив карман, чтоб удостовериться, нет ли еще чего, я всю эту кучку 1066 снес в угол, где у меня было одно такое место 1067. Тут были разодраны обои и я стал все пихать в эту дыру под бумагу 1068. Странно мне было самому на эту всю кучу смотреть, поскорей уж бы с глаз долой, и я рад был, что запихал это все. Но боже мой, подумал я, разве это спрятано, разве так прячут? Заметно не было, потому что угол был очень темен. Но место выбрано было дурное. У меня хоть и кружилась голова, а я это понимал. Я и не рассчитывал, что вещи принесу, и потому не приготовил места. Я думал, что будут только одни деньги 1069. А деньги-то я бы как-нибудь и нашел спрятать 1070. Ясно было, что делать. Завтра надо было всему найти место, думал я. Точно в каком-то недоумении я сел на диван 1071. Только что я сел 1072, озноб нестерпимо затряс меня. Машинально потащил 1073 я подле со стула мою шинель 1074, теплую, но всю в лохмотьях, накрылся ею, и сон или бред меня обхватывал.

Но 1075 вдруг точно кто меня опять сдернул, я опять 1076 вскочил, сбросил с себя все и 1077 опять стал перебирать мое платье. Как это я мог опять заснуть и даже не прибрать платье на место. О боже мой, и вот — так и есть! так и есть! 1078 Петлю под мышкой не снял 1079, и забыл, и не догадался. Что ж у меня разум что ли ушел, думал я. Ну если б да розыск и стали осматривать? Я сдернул петлю, и 1080 развернув стал ее разрывать в куски и потом все куски бросил под кровать 1081. Кусочки холстины не могли ни в каком случае подать подозрения. Я стоял среди комнаты и с напряженным вниманием, — потому что все еще никак не мог собрать полной памяти, — стал высматривать 1082 кругом на полу и везде, не забыл ли я еще чего? Тяжеле всего мне было впечатление, что меня кто-то как будто оставил 1083, что память тоже меня оставляет 1084, что хочу я собраться с мыслями и разом все осмотреть, все предосторожности взять и все рассчитать для своего спасения, и не могу, не умею. Как это я петлю мог пропустить, когда одежду осматривал? Нет ли еще чего? Тупо глядел я около себя, напрягая внимание. Мне пришло в голову, что может быть платье в крови и во многих местах, а только 1085 так кажется, что нет ничего, что я так слаб, растерян и плохо соображаю, что не могу догадаться, что разум мой мешается и оставил меня 1086. Тут я вспомнил, что на кошельке была кровь., Ба! в кармане и радость. Нет, значит есть соображение 1087. Вдруг я заметил опять: нитки той бахромы, которую я отрезал от панталон 1088, так и валялись на полу отрезанные и не прибранные. Господи 1089, как это я мог так бросить? Куда это деть? Под кровать нельзя, в печку? Но там они непременно, первее всего начнут рыться и тотчас найдут 1090. В это время луч солнца осветил мой левый сапог; смотрю, на носке, который из сапога выглядывал, точно как будто знаки. Я бросился разуваться — действительно знаки крови. Должно быть я запачкал, когда сапог в ту лужу поставил. Я оглядел и сапоги — на сапогах было незаметно. Но что же, что же с этим делать, куда деваться от всех этих пятен 1091? Замыть? Нет, лучше выйти куда-нибудь и все выбросить, выбросить... Да, лучше выбросить! — сказал я, в изнеможении опять садясь на диван 1092. Странное уныние о том, что я не в состоянии даже вещи припрятать, придавило меня. И опять начался озноб. Но тут уже я не мог встать 1093, страшно мучаясь мыслию, что надо бы встать и опять начать делать, и осматривать, и прибирать, и прятать. И долго, несколько часов может быть, мне все это как в бреду мерещилось, что надобно выбросить, сходить бы куда-нибудь и все выбросить 1094. Но я не встал. Когда я успел опять натянуть на себя шинель — не помню 1095. Проснулся ж я 1096 очень поздно от чрезвычайного стука в мою дверь. С первого разу мне показалось, что ее даже ломают. Ко мне стучатся 1097; тут же я почувствовал, что я весь в жару, а может быть в бреду 1098. Я это и во сне чувствовал. Стук продолжался 1099, и я вскочил и сел.

— Да отвори! жив аль нет 1100? чего он все дрыхнет! — закричала Настасья. — Целый день-деньской дрыхнет как пес. Знать нечего делать.

— А может и дома нет, — проговорил еще голос 1101.

«Ба! дворник. Что такое?» Я вскочил.

— А крюком-то кто ж заперся 1102? Ишь, запираться стал! Самого украдут что ли? Отвори 1103, голова, проснись! 1104 «Господи, и когда ж бывало, чтоб Настасья будила меня, и зачем дворник 1105?»

Я привстал, нагнулся вперед и снял сам крюк 1106. Вся моя комната была в три шага и можно было 1107 с постели же снять крюк 1108. Так и есть: стоят дворник и Настасья. Настасьд как-то странно меня оглядывает. Я 1109 с вызывающим и отчаянным видом, хотя бессмысленно от сна и бреда, взглянул 1110 на дворника. Он молча протянул мне серую сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом 1111.

— Из полиции повестка, из квартала 1112, — проговорил дворник. — Зовут к квартальному.

— В полицию? — проговорил я. — Зачем 1113?

— 1114 А я почем знаю. Требуют и иди. — Он странно посмотрел на меня, потом посмотрелся кругом и повернулся уходить.

— Да никак ты болен? — сказала вдруг Настасья, не спускавшая с меня глаза. Дворник на минутку тоже обернул голову. — Ишь ведь, весь в жару.

Я не отвечал и держал в руках бумагу не распечатывая.

— Ишь ведь... — повторила 1115 Настасья 1116. — Да уж 1117 не вставай, — прибавила она, увидя, что я спускал с дивана ноги. — Коли болен, так и не ходи... Что у те в руках-то?

Смотрю, у меня в руках отрезанные куски бахромы и вчерашний носок и лоскуты петли так и остались в руке. Я так и спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, я вспомнил, что и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал это 1118 в руке 1119 и опять засыпал 1120.

— Ишь лохмотьев каких набрал, спит как с кладом. — И Настасья закатилась смехом, она была очень смешлива.

Я тотчас же сунул все это под шинель 1121 и пристально-пристально смотрел на Настасью. Хоть я и ровно ничего не мог порядочно сообразить, но как-то почувствовал, что с человеком не так будут говорить, когда приходят брать. Но полиция!

— Чаю бы выпил, хошь што ли? Принесу. Остыл.

— Нет, я сейчас сам пойду, я пойду, — сказал я.

— Поди 1122 и с лестницы не сойдешь?

— Нет; пойду 1123... 1124

— 1125 Как хошь. — Она повернулась и пошла вниз.

Я схватился за носок и стал осматривать 1126. Пятно есть, но неприметно, все загрязнилось и еще вчера же затерлось 1127. Настасья не приметила бы, если б даже и рассматривать стала. Машинально я распечатал принесенную бумагу и прочел. Читал я долго и 1128 наконец-то понял. Это была обыкновенная повестка из квартала, явиться на сегодняшнее число 1129 в половину десятого в контору квартального надзирателя.

У меня руки опустились. Так прошло минут пять. Это может быть хитрость, они может быть хитростью хотят заманить 1130. Какое до сего времени могло быть у меня дело? — мелькнуло у меня 1131. Однако, зачем же повестку? 1132 Нет, пойду, пойду. Я сам пойду. Господи! 1133 Я было бросился на колени молиться, но вскочил и стал одеваться. «Носок надеть, — подумал я, — он еще больше затрется и загрязнится, и 1134 следы /пропадут». Но только что я надел, я тотчас же и сдернул его 1135. Сообразив же, что другого нет, взял и надел его опять 1136. Впрочем страх пред предстоящим посещением квартала все поглощал 1137. Голова тоже очень кружилась и болела от жару. — Это они хитростью. Но однако зачем же повестка?

Тяжело мне было очень, когда я взял шляпу и вышел шатаясь на лестницу. На лестнице я вспомнил, что оставляю так вещи в обойной дыре, и остановился, но тут же такое отчаяние овладело мною, что 1138, махнув рукой, пошел далее: Будь что будет. Так много всей этой тоски навалилось, а я почувствовал, что так мало способен сохранить и защитить.

Поскорей бы все разузнать! — говорил я про себя. 1139 Это они видели, когда я вчера проходил мимо квартала после того 1140. Это хитрость! — подумал я и вышел на улицу 1141.

Жара была страшная, духота, толкотня, известка, леса, песок, пыль, вонь из лавочек, и особенно из распивочных. Кричащие разносчики и пьяные, которые поминутно попадались на улице, несмотря на утро и будний день. Солнце ярко осветило меня и все кругом, так что глазам выносить стало 1142 трудно и все закружилось: обыкновенное ощущение лихорадочного, вышедшего на воздух на улицу 1143. Мне казалось, что голову 1144 мою взорвет как бомбу. Шел я шатаясь и торопясь 1145, верно наталкиваясь на прохожих 1146. Глубокий внутренний страх продолжал поглощать все мои ощущения 1147. Мне бы только поскорее узнать. Будь что будет. Если спросят — я скажу: да 1148, думал я, нет, я скажу: нет 1149! Нет, нет! нет!, — ходило 1150 в моей голове, когда я подошел к конторе 1151 и весь дрожал и замирал от ожидания.

Контора была от нас шагов четыреста. Я знал, где она 1152 находится, но в ней никогда не бывал. Войдя под ворота, я увидал мужика, сходившего 1153 откуда-то сверху по лестнице с книжкой в руках. Значит 1154, по этой лестнице и есть контора. И я стал тоже подыматься наверх 1155. Что придется, то и скажу. Войду, упаду в ноги и все расскажу. Контора только что переехала в этот дом 1156. Лестница была узенькая, грязная и вся в помоях. Все кухни 1157 всех квартир 1158 во всех четырех этажах отворяются 1159 на эту лестницу и стоят так почти целый день. По узенькой лестнице сходили и всходили дворники с книжками под мышкой, хожалые и разный люд — мужской и женский — посетители 1160. В четвертом этаже налево дверь в контору была отворена настежь, я вошел — и остановился в прихожей 1161. Тут все стояли и ждали какие-то мужики. Духота была ужасная даже еще на лестнице, а здесь кроме того еще било в нос 1162 непросохшей краской. Но подождав, я рассудил подвинуться еще вперед в следующую комнату. Все крошечные были комнаты. Тут сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного получше моего. Я обратился к одному из них.

— Чего тебе?

Я показал повестку из квартала.

— 1163 Вы студент? — спросил он, взглянув на повестку 1164.

— Студент.

Он оглядел меня с любопытством 1165.

— Ступайте там к письмоводителю, — и он ткнул вперед пальцем, показывая на самую последнюю комнату.

Я вошел в эту комнату. Она была небольшая и тесная и полная публикой — народом, гораздо чище 1166 одетыми, чем в тех 1167 комнатах. Были даже две дамы. Одна в трауре и бедно одетая сидела за столом против письмоводителя и что-то подписывала с его диктовки. Другая же дама, очень полная и багрово-красная, мелкими пятнами, видная женщина, что-то очень пышно одетая, с брошью на груди в чайное блюдечко величиною, стояла 1168 в отдалении и чего-то ждала. Было еще два посетителя в довольно истасканных пальто, купец в сибирке, весь пропитанный запахом распивочной, в черном, до невероятия засаленном атласном жилете и какой-то иностранец, да еще кто-то, не помню 1169, не знаю. Так и сновали по всем четырем комнатам, кто приходил, кто уходил. Я 1170 сунул письмоводителю мою повестку, он мельком взглянул на меня, сказал «сейчас, подождите» и продолжал заниматься с дамой 1171. Верно, не то, пронеслось у меня в голове 1172. Мало-помалу я стал все оглядывать 1173. Я как будто стал оживать. Я долго стоял 1174 ожидая. Иное 1175 ярко до мелочи поражало и занимало меня, другое совсем пропускал. Письмоводитель возбуждал во мне большое и особенное внимание. Мне все хотелось его раскусить — по лицу его что-нибудь угадать. Это был молодой человек 1176 лет двадцати двух, довольно счастливой наружности, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, с бесчисленными перстнями и кольцами на белых 1177 сверкавших пальцах и золотыми цепями при часах, развеш{анными} накрест, и золотом лорнете. Слова два перекинул он с иностранцем по-французски 1178. Я всеми силами вглядывался в его лицо 1179, стараясь определить, что он 1180 и что у него на уме обо мне 1181. Нет, он верно не про то будет говорить, — подумал я.

— Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал письмоводитель мельком разодетой даме. Я тоже оглянулся на нее. Это была пышная, багровокрасная женщина, с брошкой в медаль величиной 1182.

— Ich danke, — сказала она тихо, но с шелковым шумом опускаясь на стул и осматриваясь кругом. Я оборотился и стал ее пристально рассматривать. Светло-голубое с белым кружевным убором платье точно воздушный шар распространилось 1183 кругом стула и заняло чуть не полкомнаты. Она сидела очевидно робея 1184 того, что занимает полкомнаты, и хоть и улыбаясь, но в каком-то робком ожидании. Только что она повернулась, понесло духами 1185.

Траурная дама кончила и начала вставать. Вдруг с некоторым шумом весьма молодцевато и как-то особенно с каждым шагом повертывая плечами взошел офицер, бросил фуражку с кокардой на другой стол и сел в кресло за стол. Пышная дама так и вскочила с места, завидя его, и начала приседать, но офицер не обратил на нее ни малейшего внимания и она уже не садилась при нем. Это был поручик, помощник квартального надзирателя. Он искоса и с некоторым негодованием посмотрел на меня. Слишком уж был на мне скверен костюм 1186. Да и я сам должно быть был взъерошенный, потный, лихорадочный.

— Ты здесь зачем 1187? — крикнул он, видя что я не стушевываюсь от его громового взгляда.

Это восклицание отчасти ободрило меня. «Значит, ничего не знают...»

— Потребовали... по повестке... — отвечал я с некоторою дрожью, и вдруг негодованье обхватило меня 1188. Его нахальная фигура как будто оскорбила меня и я этому теперь сам удивляюсь. Привык еще к...

— Это по делу о взыскании с них денег... с студента, — сказал ему письмоводитель. — Подите сюда, вот! — сказал он мне, подавая тетрадь и указывая место на одной бумаге, — прочтите!

— Каких бы денег? — подумал я. — Стало быть, совсем-таки не об том.

— А в котором часу вам велено прибыть 1189? — крикнул поручик, все еще кзъедаясь на меня 1190, потому что кажется был очень обидчив. — Вам пишут в девять, а теперь уже двенадцатый час. — Очень уж я ему не пон{равился}.

— Мне прислали всего четверть часа назад, — громко 1191 отвечал я ему. — И того довольно, что я в лихорадке пришел. Присылали бы сами раньше. Пишете в девять, а приносят в одиннадцать,

— Не извольте кричать-с, сударь!

— Это вы кричите, а я ровно говорю 1192. Извюльте знать 1193, что я студент и не стерплю от вас невежливости.

Я сам не понимаю, что со мной было. Я впрочем никак не мог стерпеть попытку на мои привилегии и на мое достоинство, но подозревал, что добра не будет 1194.

Поручик до того вспылил, что даже затрясся и вскочил с места.

— Извольте ма-а-алчать! Вы в присутствии. Не гррру-бия-нить... суда-а-арь!

— Да и вы в присутствии же, а вот папиросу курите. Стало быть 1195 всем нам манкируете, всей публике манкируете 1196, — отвечал я 1197.

Письмоводитель, который тоже курил, с улыбкой 1198 смотрел на нас.

Я же весь так и дрожал от оскорбления 1199. Помощник 1200 надзирателя был видимо озадачен 1201.

— Это не ваше дело-с, — прокричал он конфузясь как-то уж неестественно громко, для прикрытия конфузу. — А вот извольте-ка дать отзыв 1202, который с вас требуют. Покажите ему, Алексей Иваныч, — крикнул он письмоводителю 1203. — Жалобы на вас. Денег не плотите... ишь какой вылетел сокол ясный 1204!

1205 Но я уже не слыхал, я с жадностию читал 1206 бумагу, прочел раз, другой — и не понял.

— Что ж это? — спросил 1207 я письмоводителя.

— Деньги с вас, по векселю, требуют: вы должны или уплатить со всеми издержками, с пенными и проч. или дать отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не выезжать до уплаты из города, и не продавать и не скрывать своего имущества.

— Да помилуйте 1208; я никакому Бочкарову не должен 1209.

— Это уж ваше дело. А к нам представлено законное требование по векселю, протестованному, выданному вами вдове коллежской ассесорше Зарницыной 9 месяцев тому назад, в семьдесять пять рублей.

— Да Еедь она ж моя хозяйка!

— Так что ж 1210, что хозяйка? — Письмоводитель 1211 смотрел на меня с снисходительною улыбкою и сожаления и вместе с тем некоторого торжества, как на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что дескать каково ты теперь себя чувствуешь?» Но радость и бодрость уж вливались в мою душу и как будто растекались по всем моим жилам 1212. Вексель не только не тревожил, но даже вряд ли обращал хоть какое-нибудь внимание. «Нет, и какое мне дело до векселя!» — несмотря на то, что он меня так удивлял, думал я 1213. Я слушал и понимал и отвечал машинально: не тем, не тем полна была голова. И я не солгу, если это была минута, нет, одно только мгновение бесконечного счастья. Я с наслаждением — дружески смотрел на письмоводителя. Точно всё, всё уже, все заботы ушли, и не было ничего, никогда. Это была чисто животная инстинктивная радость спасения. Я вздохнул всею грудью. В эту минуту, вдруг гром и молния поразили нас.

Действительно было нечто вроде грома и молнии 1214.

— А ты, такая-то и растакая-то тварь, — крикнул вдруг поручик, еще весь потрясенный моею непочтительностью, весь пылая 1215, очевидно срывая сердце и очевидно желая поддержать при людях свою амбицию 1216, уязвленную упреком в папиросе, — что у тебя там за дебош произошел? Опять позор — а? На всю улицу 1217 производишь! Драка, пьянство. В смирительный захотела? Ведь я тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя растакая-то и растакая-то тварь, а ты опять 1218. 1219

У меня даже выпала бумага из рук, которую мне совал письмоводитель, и я дико 1220 смотрел на пышную даму, которую так бесцеремонно отделывали. Помню только, что мне доставляло это даже большое 1221 удовольствие.

— Илья Петрович... — начал было письмоводитель заботливо... Но оставил выждать время, потому что запальчивого 1222 поручика уж нельзя было удержать, разве за руки. Пышную даму 1223 так всю и передернуло 1224 сразу, но — странное дело, несмотря на самые площадные ругательства, вид ее сделался вдруг необыкновенно любезным, уторопленно внимательным и даже чем площаднее были ругательства, тем обворожительнее и любезнее становилась ее улыбка, обращенная к грозному поручику 1225, точно все эти ругательства доставляли ей как будто какое-то наслаждение. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, ожидая, что наконец и ей позволят ввернуть свое словцо.

— Никакого шума и драки у меня не было, г-н Капитан 1226, — затараторила она вдруг, точно упало откуда, с немецким акцентом, хотя и бойко говорила по-русски, — и никакого, никакого скандаль! Они пришли в третьем часу, г. Капитан, пьяные, г. Капитан, я это все расскажу 1227, Капитан, но я не виновата и девицы не виноваты, потому что у меня благородный дом, г-н Капитан, и всегда благородное обращение, и я всегда, всегда сама не хочу 1228 никакой скандаль. А што они были пьяные и потом три бутилки шампанского требовали, а потом один всталь 1229, поднял ноги и начал по фортепьяну ногами 1230 играть и это совсем нехорошо 1231 в благородном доме и он весь фортепьян изломаль и совсем, совсем тут нет никакой манер 1232 и я сказаль 1233. А он сказаль, что он так всегда в публике концерт играль и потом бутилку взяль и стал 1234 девицу сзади бутилкой толкать изо всей силы, а меня по щеке удариль. И тут как я стала дворник звать и Карль пришель, он взяль Карль и глаз подбил, и Генриеты тоже глаз подбиль 1235, а меня опять по щеке три раза удариль. И это так не деликатно в благородном доме 1236, г-н Капитан 1237. И я со слезами кричаль, г. Капитан. А он взяль окно отвориль на канаву и началь в окно как поросенок визжаль 1238 и это срам. И как можно в окно на улицу как поросенок визжаль 1239. И это срам 1240, фуй! фуй! фуй! 1241 И гостю это нельзя позволять 1242; потому 1243 што и я сама хозяйка никогда этого не могу и в моем доме, г. Капитан, поросенком в окно еще никогда не визжаль. И Карль сзади его за фрак от окна тащиль и тут, это правда, Капитан, ему зейн рок изорваль 1244. И тогда он кричаль 1245 чтоб ему пятнадцать целковых штраф платиль 1246. И я сама, Капитан, ему двенадцать рублей выносиль 1247. И какой же это неблагородный гость, г-н Капитан, когда он деньги взяль, а на самой середине, в комнате, при всех демуазель скверность сделаль. Я, говорит, всегда это люблю сделать и на вас сатир пишу 1248 и в газет 1249 печатаю, потому 1250 я все в газетах могу на всех сочиняль 1251.

— Из сочинителей значит 1252.

— О 1253 г-н Капитан, и какой же это неблагородный гость, Капитан, когда в благородном доме 1254 при девицах на самой средине, на полу...

— Ну-ну-ну! завралась. Я те дам благородный дом 1255. Я уж тебе говорил, говорил 1256, три раза уж тебе говорил. На средине? Ну, старая, так и быть, — сказал он ей мягче. — Если же еще хоть один раз у тебя будет скандал, почтеннейшая Ловиза Ивановна, так я тебя самое на цугундер, как в высоком слоге202 говорится 1257.

— Илья Петрович... — тихо позвал опять письмоводитель. Поручик быстро взглянул на него. Письмоводитель слегка кивнул ему головою.

— Дело понятное. Так литератор, сочинитель двенадцать целковых за фалду взял!... Вот они сочинители! (и он метнул на меня грозно-насмешливый взгляд). Третьего дня в трактире тоже история: пообедал, а платить не хочет: не то опишу дескать вас в сатире 1258. На пароходе тоже на прошлой неделе почтенное семейство, статского советника с женою и дочерью, подлейшими словами другой обозвал. Из кондитерской одного виршеплета три дня тому назад опять в толчки офицеры велели вытолкать. Вот они — сочинители, литераторы, студенты, глашатаи 1259! Тцфу! А вы что же прежде не изволили появиться 1260, — набросился он на одного 1261 как бы мещанина в сибирке 1262 и в шелковой черной, замазанной жиром жилетке, — а ты пошла 1263. Я те дам благородный дом 1264. На самой середине! ..

Ловиза Ивановна уторопленно 1265 и с любезностью и с достоинством и приседая дошла до дверей. Но в дверях наскочила сзади на видного офицера 1266 с открытым свежим лицом и с превосходными смоляными бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Ловиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, припрыгивая, полетела из присутствия 1267.

— 1268 Опять грохот, опять гром и молнии! смерч, ураган! — любезно и по-дружески обратился Никоддм Фомич к Александру Ильичу. — Опять растревожили сердце, опять вспылил. Еще с лестницы слышал.

— Да што! — и нешто, а как-то пгта! проговорил Александр Ильич, переходя с какими-то бумагами к своему столу, картинно передергивая плечами — куда шаг, туда и плечо — и видимо жеманясь и рисуясь. — Вот-с, извольте видеть господин сочинитель, — он указал на меня, — то бишь студент, бывший то есть студент — денег не плотит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них жалобы и изволил в претензию войти, что я папиросу при нем закурил. Сами п-п-по-одличают, а вот-с, извольте взглянуть на них: вот они в самом своем привлекательном виде.

— Бедность не порок, дружище, ну да уж что, порох 1269, известно! Вы чем-нибудь верно обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь ко мне. — Но это 1270 напрасно 1271. Это благороднейший, наи-благо-р-р-р-роднейший, я вам скажу, человек, человек развития; но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! и все прошло, и в разультате — одно только золото, благородство сердца 1272! Но благороден! благороден! Его и в полку все знали: поручик-порох!

— И какой еще п-полк был! — произнес Александр Ильич, весьма довольный, что его приятно пощекотали и похвалили, и усиленно передернув плечами. Я же 1273 вдруг почувствовал себя в каком-то восторженноэкспансивном состоянии 1274: настроении сказать им всем что-нибудь очень приятное.

— Да помилуйте, капитан, — начал я, — я готов просить даже у них извинения, если в чем... я... я бедный, больной 1275 студент, удрученный бедностью (я так и сказал: удрученный). Я бывший студент, потому что теперь не могу содержать себя... Но получу деньги. У меня мать и сестра в С — й губернии. Мне пришлют. И я 1276 все заплачу. У меня уроки... я найду, и все заплачу. Хозяйка моя добрая женщина, но она до того озлилась, что я уроки потерял и не плачу уже четвертый месяц, что не дает мне обедать. И не понимаю совершенно какой это вексель. Теперь она с меня требует по векселю; что ж я ей заплачу?

— Это не наше дело, — заметил было письмоводитель. — Но ведь вы 1277 ... выдали этот вексель 1278, и стало быть обязались платить.

— 1279 Позвольте, это все так-с, — перебил я поспешно 1280, обращаясь не к нему, а к Никодиму Фомичу и стараясь всеми силами 1281 обращаться тоже и к Александру Ильичу, хотя тот 1282 делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на меня внимания, — позвольте вам разъяснить, я живу у ней уже более двух лет с самого приезда из провинции и прежде... ну да, отчего ж мне не признаться в этом... с самого начала... я... я дал обещание, что женюсь на ее дочери. Я право не был влюблен, а так... впрочем я не утверждаю этим, чтобы кто меня принуждал, я совершенно по своей воле... И тогда хозяйка мне делала много кридиту. Я вел не такую жизнь, я очень был легкомыслен...

— 1283 Какие подробности! — фыркнул Александр Ильич... — Интимности 1284.

— Позвольте 1285, — перебил я. — Год назад-с дочь ее умерла от тифа. Я уж говорил, я вовсе не был влюблен, а так, легкомыслен. Я остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне, — и сказала дружески, так сказать со слезами, — что она совершенно во мне уверена и все... но что не захочу ли я дать ей вексель в 75 руб. — всего что она сочла 1286 за мной долгу? 1287 Позвольте-с: она именно сказала, что как только я дам этот вексель, она опять будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, никогда, — это ее собственные слова были, — она не воспользуется этим векселем, покамест я сам не заплачу. Говорила она это со слезами 1288... И признаюсь вам, я был тронут и подписал, хотя признаюсь опять, я вовсе, вовсе не был так особенно влюблен в ее дочь, а так по легкомыслию... и вот теперь, когда я уроки потерял и у меня есть нечего, она кроме того, что перестала обед давать, потому что я за четыре месяца должен, но даже вексель подала ко взысканию. Каково это! Извините меня, это, это... Что же я теперь скажу?

— Все эти чувствительные подробности 1289, милостивый государь 1290, совершенно до нас не касаются, — презрительно прервал Алекс{андр}, Ильич, — и вы бы могли их удержать при себе, вы должны дать отзыв и 1291 обязательство, а что вы там изволили быть влюблены 1292, и все эти трагические места 1293 — до этого нам 1294 совсем дела нет-с.

— Ну уж ты жестоко... — пробормотал Никодим Фомич, с состраданием взглянув на меня. Впрочем он тотчас же ушел к столу Александра Ильича, уселся и стал что-то подписывать.

— Пишите же, — сказал мне письмоводитель 1295.

— Да что же писать?

— А 1296 я вам продиктую... — Мне показалось, что он говорил со мной гораздо небрежнее и презрительнее после моей исповеди 1297.

— Да вы писать не можете, у вас перо из рук валится, — сказал письмоводитель, глядя на меня с любопытством 1298. Да вы и в самом деле больны 1299. 1300

— 1301 Да... голова кругом, — отвечал я, — говорите.

Он стал диктовать обыкновенную подписку — т. е. заплатить не могу, обещаюсь тогда-то 1302, из города не выеду и имущества ни продавать, нм дарить не буду.

— Да у меня нет имущества.

— Да ведь это только форма.

— 1303 Как же, что же она меня в тюрьму посадит 1304? — спросил я водя пером.

— Может и не посадит, — равнодушно пробормотал письмоводитель, всматриваясь в мою подпись; — вы 1305 как-нибудь помиритесь 1306, ведь не сейчас 1307. Еще несколько дней будет 1308.

Но я уже не слушал; я бросил перо, положил оба локтя на стол и стиснул руками свою голову 1309. Голова горела. Голова так болела, точно гвоздь мне вбивали в темя, я было хотел встать, но вдруг так и замер на месте. Никодим Фомич, с жаром, рассказывал и до меня долетали слова.

— Быть не может... Их должны освободить 1310 немедленно. Bo-1-x все противуречит: судите, зачем им дворника звать? Если б они сделали, на себя что ль доносить? 1311 А Повалищев так тот, прежде чем к старухе заходить, внизу у серебренника полчаса сидел и ровно без четверти восемь к старухе пошел 1312... Теперь сообразите 1313...

— Но позвольте, как же они говорят, что стучались и дверь заперта, а через три минуты, когда с дворниками пришли — отперта.

— То-то и есть, что так, именно 1314 там он 1315 сидел. Студент оставил Повалищева ждать 1316 у дверей. Если б не ушел Повалищев торопить дворника, так бы они тут и захватили убийцу. А он ушел, и убийца именно в зтот-то промежуток и успел спуститься по лестнице 1317 и прошмыгнуть как-нибудь мимо них.

— 1318 Да его никто не видал.

— Да где ж тут увидеть, дом Ноев ковчег, тут сто жильцов живет 1319, — заметил письмоводитель со своего места 1320.

Я встал, покачнулся, с трудом ютыскал на полу мою шляпу и пошел 1321 к дверям... Дальше ничего не помню.

Когда я очнулся, то увидел, что сижу на стуле, что меня поддерживает справа человек 1322 в замасленной жилетке, что кто-то стоит с левой 1323 стороны с маленьким желтым стаканом и с желтой теплой водой в руках и что Никодим Фомич довольно заботливо глядит на меня. 1324 Я привстал и покачнулся.

— Что это вы, больны? — резко, но с некоторою жалостию спросил Никодим Фомич.

— Да... — отвечал я, озираясь кругом.

— Они 1325 и как 1326 подписывались, так едва перо в руках держали, — заметил письмоводитель, усаживаясь на свое место и принимаясь за бумаги.

— А давно вы больны? — закричал Алексей Ильич перебирая стоя у своего стола бумаги. Он вероятно меня рассматривал, когда я был в обмороке, и отошел, когда я очнулся.

— Со вчерашнего... — пробормотал я 1327.

— Вчера со двора не выходили? 1328 — продолжал Александр Ильич.

— Выходил.

— А куда, позвольте спросить?

— По улице 1329.

— Гм 1330.

— 1331 Он едва на ногах стоит, а ты... — заметил было Никодим Фомич.

— 1332 Ничего... — как-то особенно проговорил Илья Петрович. Никодим Фомич хотел было еще что-то сказать, но взглянув на писаря, который пристально смотрел на него, замолчал.

Очень все это странно было.

— 1333 Ну-с хорошо-c 1334, — покончил Александр Петрович 1335. — Можете удалиться.

— 1336 Я вышел. Я слышал 1337, как по выходе моем начался вдруг «оживленный разговор 1338, в котором слышнее всех был голос Никодима Фомича. Через минуту я 1339 сходил уже с лестницы 1340. И совершенно очнулся 1341.

«Обыск, обыск, сей час будет обыск, — повторял я трепеща и леденея. — Они догадались. Этот подлец помощник Илья Петрович догадался» 1342.

3

1343 «А что если уж и был обыск, теперь 1344 пока я был в квартале, — думал я выходя на лестницу. — что если... их как раз дома теперь застану?»

Но вот и дом, вот и лестница. Вот и моя комната. Ничего не было; даже наверно никто не 1345 заглядывал; все как было 1346. Даже Настасья 1347 не притрогивалась. Она впрочем давно перестала убирать у меня 1348. Так и лежала пыль. Я отдохнул.

Стало ни вчера, ни сегодня еще они подозрений на меня не имели... — усиливался я рассудить 1349. — Этот Александр Ильич, хоть и сдуру, со злобы, а все-таки зародил в них теперь подозрение и уж наверно станут присматривать, следить... А может и посетят. Пожалуй сейчас. И это очень, очень, очень вероятно. Это даже наверно. Но боже, боже мой, как, как я унизил себя. Скорей, скорей спасаться, скорей прятать концы. Сейчас, господи! Я сел на постель и вдруг странное ощущение овладело мною. Куда, куда я дену теперь все эти вещи, куда? 1350

Ведь их надо непременно перенести 1351, и тотчас 1352 же, тотчас же, не откладывая 1353, покамест еще они не успели начать... И как я мог все это так оставить без внимания. Я чувствовал, что мне нужны теперь все мои мысли, чтоб обсудить мое положение, все силы мои, чтобы спасти себя *. И вот от этого напряжения, хоть может быть и неестественно, но во мне возбудилась даже ьдруг физическая сила. Я бросился в угол, запустил руку под обои и начал вытаскивать все эти вещи и стал нагружать ими карманы*. Всего 1354 на все было, если не ошибаюсь теперь, восемь штук. Я их не разглядывал, а только так помню. Я машинально это запомнил, сосчитав их тогда именно. Были кажется две маленькие 1355 коробки, это я наверно помню, с чем-то, верно с серьгами какими-нибудь (я не смотрел), потом еще каких-то четыре 1356 футляра, одна как будто 1357 на ощупь цепочка 1358 была просто завернута в газетную бумагу 1359. Был кажется и еще 1360 какой-то сверток, а впрочем кажется я ошибаюсь, тогда у меня все это плясало в глазах. Я поклал все в разные карманы, чтоб не оттопыривалось. Кошелек же взял и положил в боковой карман пальто. Я помню этот кошелек, как сейчас 1361: круглый, зеленый, замшевый, с стальным ободком и с одного боку 1362 густо запачканный кровью 1363. Я еще его ни разу не раскрывал, да и не подумал раскрыть и теперь. Стало быть и карман в панталонах кровью запачкан, подумал я 1364. Затем я поскорей вышел из комнаты, 1365 по обыкновению ее не запирая, да она и сама не запиралась снаружи и ключа давно не было 1366.

1367 Я шел скоро 1368 и твердо 1369. Ум мой тускнел и силы оставляли меня. Это я вполне сознавал. Стало быть надо было управиться пока еще оставалось хоть какое-нибудь раз{умение}. Я боялся погони, боялся, что через полчаса, через четверть уже выйдет наставление следить за мной, так успеть бы, успеть бы. Надо было теперь успеть схоронить концы до того времени, и хоть чувствовал, что весь 1370 изломан, но сознание было при мне 1371. Этот раз я почти не качался и не спотыкался как давеча. Дело в том, что я давно 1372 уже, еще утром 1373, еще ночью уже решил 1374 все эти вещи бросить куда-нибудь в канаву, или выброшу я в Неву, решил 1375 я 1376, или просто подбросить 1377 где-нибудь на чужой лестнице и — и всему конец.

1378 Впрочем надо было уйти куда-нибудь подальше. Ну куда же? Несколько раз уже с полчаса, а может быть и более полчаса я посматривал на сходы 1379 Екатерининского канала. Но 1380 везде тут же у схода или плоты стояли, где их встр{ечали}, или лодки, да и 1381 отовсюду из окон с набережных со всех сторон можно было заметить 1382: подозрительно, что человек остановился 1383 и что-то в воду бросает. Нет, в канал бросить нельзя. Тем более что все прохожие так смотрят, так любопытно смотрят на меня, как будто им и дело только до одного меня. Наконец-то я догадался, что лучше идти на Неву, там людей меньше, не заметил и удивился при этом: как это я целых полчаса бродил, знал даже, что надо подальше идти, а не выдумал и не решил идти на Неву, так долго не мог этого выд{умать}. Туго у меня все шло в голове. Я пошел по В — му проспекту. Но дорогой пришла мне в голову вдруг и другая мысль.

Мелькнула у меня вдруг мысль уйти куда-нибудь очень далеко 1384, куда-нибудь на Крестовский или Петровский остров, и там в уединенном месте в лесу зарыть все это под деревом и дерево заметить. Соображая и обдумывая 1385, сколько мог, т. е. собирая неестествепные усилия, чтобы вывести хоть какое-нибудь заключение, я нашел мысль эту очень хорошею 1386 и прямо отправился 1387 по направлению к Васильевскому острову, и не рассчитывая, что может быть от слабости и голодный со вчерашнего дня не дойду туда. И когда я уже прошел с четверть версты, то сам себе сказал: Это и хорошо, что ухожу далеко, а то бы я все по канаве около наших мест таскался 1388, и они бы меня непременно выследили 1389.

Но на Крестовский мне было не суждено попасть 1390, да и наверно бы я не дошел. А случилось вот что: Выходя с Возн{есенского} проспекта на Марьинскую площадь203, я вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. На дворе стояли в углублении какие-то сараи и были сложены бревна 1391. Еще далее в углублении стояла черная низкая старая 1392 деревянная постройка очевидно для мастеровых; это была часть какого-то заведения каретного или слесарного — не знаю. Туда в углублении много чернелось на нечистом дворе привез {енного} угля и все кругом было загрязнено и зачернено углем. — Вот бы куда все подбросить, мелькнуло у меня в голове; подбросить да и был таков. В таких мыслях я вошел во двор и тут же сейчас пройдя в черные досчатые ворота, растворенные настежь на улицу, я увидел 1393 на дворе слева деревянный забор, который начинался от самых ворот 1394 и шел дальше шагов на двадцать и потом уже делал перелом влево 1395. Справа же сейчас от ворот тянулась глухая задняя небеленая 1396 стена соседнего четырехэтажного дома. У забора же только что пройти ворота 1397 прилажен был деревянный желоб (как и везде в тех домах, где много фабричных, извозчиков, артельных) и как 1398 бывает во всех подобных местах тут же над желобом на заборе было как следует написано кем-то мелом: Сдесь становитца 1399 воз прещено.

Несмотря на то это именно такое место и было; по так всегда уж делается. Стало быть уж и тем хорошо, что никакого подозрения, что зашел и остановился у желоба.

Я огляделся — никого. Да, именно! тут все, Есе, так разом и сбросить в кучу, и уйти.

Огляделся я еще раз и уже руку 1400 в карман, как вдруг у самой стены между воротами и желобом (где все расстояние было шириною аршина в два) увидал большой камень, примерно может быть в пуд весу. За этой прилегавшей прямо к наружной (уличной каменной стене) стеной была улица, тротуар и слышно было как шныряли прохожие, которых здесь всегда множество, но тут меня никто не мог из них увидать разве зашел бы кто к желобу, что очень могло случиться и потому надо было спешить. Со двора тоже никто не показывался. Дело минуты! 1401 Я схватился за камень и без большого труда 1402 перевернул 1403 его. Под ним, как и следовало, я увидел 1404 углубление, которое выдавил 1405 камень под собою. Быстро 1406 бросился я вынимать все, все из кармана, бросая в углубление. Кошелек пришелся на самый верх, но разумеется углубление и до половины не наполнилось. Затем я приподнял камень, одним оборотом перевернул его на прежнюю сторону и он как раз лег точно также как лежал прежде, разве немножко чуть-чуть казался повыше. Я успел придавить два раза ногою: сам вдавится и слежится, мелькнуло во мне. Затем я вышел из ворот и направился по Марьинской площади. Никто, никто меня не заметил!

Глубокая радость овладела мною. — Довольно! все концы схоронены. И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем. И кому в голову придет сворачивать камень? 1407 Он может быть тут двадцать лет лежит, пятьдесят лет лежит. Я до того был рад, что даже засмеялся. Да и найдут так что же возьмут? Кто на меня подумает? И я даже 1408 засмеялся тихо и радостно при этой мысли 1409. Право, мне помнится, что я как будто и засмеялся. Да я помню, что я смеялся проходя по площади 1410. Всею грудью дохнул я свежего воздуха 1411. Было знойно и пыльно и так было душно. Грудь у меня болела. Я пошел потом по Сенатской площади. Тут всегда бывает ветер, особенно около памятника. Грустное и тяжелое место204. Отчего на всем свете я никогда, ничего не находил тоскливее и тяжеле вида этой огромной площади? 1412 Теперь же я странно глядел на нее; я был рассеян и скоро совсем отупел 1413. 1414 Я очнулся на Николаевском мосту и 1415 тут только дал себе ясный отчет, что иду к Разумихину, бывшему товарищу, тоже выключенному как и я, к которому я еще неделю тому назад положил сходить по одному очень нужному делу, а теперь, когда я положил кошелек под камень, оно стало еще нужнее. Любопытно очень для чего я пошел к нему 1416: я выдумал зайти 1417 к нему когда, полчаса назад, положил было на Крестовский пойти 1418.

1419 Для чего же к Разумихину? А для того, что если потом будут изобличать, уличать и расспрашивать: Куда и зачем так понадобилось 1420 уходить на весь день из квартиры, когда видели все, что ты болен и что с тобой обморок? — так еот и сказать: есть уж очень хотел, к товарищу зашел денег попросить, а товарищ живет далеко на Васильевском, на Малой Неве, и разумеется товарищ потом окажется свидетелем, что действительно приходил просить денег, стало быть ничего подозрительного тут нет в моем долгом отсутствии 1421.

Как это я мог тогда придумать в моем положении просто не понимаю 1422, тем более что я тогда положительно не мог рассуждать ни о чем, потому что память, рассудок и силы совершенно, совершенно оставляли меня и только по временам минутами я мог рассуждать. Я даже и не заметил, как я это придумал.

Так например я совершенно не заметил, что прошел всю бесконечную 1423 первую линию до самой Малой Невы, и даже усталости не почувствовал от такого перехода 1424, что бывает всегда когда человек уж слишком через меру устанет 1425 и истощится 1426.

Когда же я поднялся к Разумихину в 4-й этаж, произошло во мне весьма странное обстоятельство, которое я не умею хорошо рассказать словами.

Разумихин был дома в своей каморке, и сам мне отпер. Он занимался, писал. Мы с ним были не то чтоб большие приятели, а так — товарищи прежние, довольно хорошие впрочем. Теперь я его уж месяцев пять не видал. Решившись идти к нему, я и не подумал совсем о том, что 1427 с ним 1428 стало быть сейчас лицом к лицу сойдусь 1429, а это совсем другое, чем только думать про себя, что сойдусь. Одним словом не могу выразить 1430 этого ощущения, но мне показалось, что мне совсем не следовало приходить 1431. 1432 Омерзительно, что я пришел, и вдруг до невероятности ясно сделалось, что мне совсем нечего с ним говорить. Т. е. я и не подумал о том 1433 и что если есть что для меня теперь на свете именно тяжелого и невозможного, так это разговаривать и обходиться с другими людьми, как прежде 1434. Не умею одним словом я выразиться о том, что именно я тогда почувствовал, не знаю. И только что я вошел 1435, я вдруг в 1-й раз все это и почувствовал. И сознание всего этого было мгновением 1436 самой тяжелой тоски моей, за весь может быть последний месяц, в который я так много таких бесконечных мук прошел.

Разумихин был все тот же: добрый, высокий, худой, небритый, черноволосый и с черными, большими как ложки глазами. Он был не глуп, иногда буянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков 12 росту. Разумихцн был еще тем замечателен, что мог неизвестно поскольку времени совсем не есть и терпеть необыкновенный холод как ни в чем не бывало. Однажды он целую зиму совсем не топил свою комнату и говорил, что так даже лучше спится.

Что ты NB, — вскричал он, в изумлении смотря на всего меня 1437. — Неужели уж так плохо? 1438 — Он рассматривал мой костюм. — Ну, брат, да ты всех нас перещеголял. — Разумихин был одет только что не в лохмотьях, но все-таки лучше меня. — Садись 1439, — и когда я повалился на его клеенчатый диван, который был еще моего сквернее, он тут только разглядел, что я болен 1440.

— Да ты весь болен, и серьезно. — Он стал щупать мой пульс. Я вырвал руку.

— Не надо, — сказал я, — я пришел...Як тебе пришел потому, что кроме тебя ни одного не знаю, кто бы помог начать... Вот что: у меня уроков никаких... Я хотел было. Впрочем мне не надо теперь уроков 1441.

— 1442 А так, брат, знаешь ли что, ты ведь 1443 бредишь, — сказал он помолчав.

Я смотрел на него и мне даже странно было самому: зачем я пришел.

— Нет. Прощай! 1444 — Я 1445 встал с дивана.

— Да ты постой, постой! чудак!

— Не надо, — повторил я, вырывая руку 1446.

— Да ты слушай: по мне ведь как хошь 1447! (всегда говорил с сокращением). Ты говоришь, что я глуп. Ей богу, брат, есть глупее. Вот что: уроков и у меня нет, да и наплевать 1448, а есть на толкучем книгопродавец Херувимов205 1449, это уж получше уроков, да и сам он в своем роде урок. Он этакие изданьица делает и теперь естественно-научные книжонки пускает 1450. Вот тут два листа немецкого текста и самого глупейшего шарлатанства при этом, одним словом, рассматривается человек ли женщина или нет и торжественно доказывается, что она человек 1451. Я перевожу; растянет он эти два листа на шесть листов, издаст под пышным заглавием в полстраницы, а продавать будет по полтиннику, ну и сойдет 1452. За перевод мне по 6 р. с листа, значит всего 12 и шесть рублей я взял вперед. Переведу это и еще будут переводы; об китах что-то там, и пара еще; 1453 неутомим. Хочешь второй лист человек ли женщина или нет переводить? Коли хочешь, так возьми сейчас, и возьми три рубля, так как я за весь перевод вперед взял, а стало быть это прямо приходится на твой пай. Да к тому же ты даже меня одолжишь 1454. Я ведь и орфографию плохо знаю, а в немецком не бельмеса 1455, и все больше от себя сочиняю, ей богу! Это впрочем кажется и лучше. Ну хошь, иль нет? 1456

Я молча взял 1457 немецкие листики статьи, выдранные из какого-нибудь лексикона 1458, взял три рубля и не говоря ни слова вышел, но дойдя до первой линии, воротился 1459, поднялся опять к Разумихину и положил опять к нему на стол и немецкие листы и три рубля и пошел молча вон.

— Да у тебя белая горячка что ли? — закричал остолбенелый Разумпхин 1460. — Зачем же ты приходил? 1461

— Не надо... переводов... — проговорил 1462 я, уже спускаясь с лестницы.

— 1463 Эй NB... Так чего же тебе надо, черт? Где ты живешь? — закричал он мне вниз. Но я ничего не отвечал и пошел той же дорогой домой.

— Ну черт с тобой! — пронеслось с лестницы.

На Николаевском мосту я очнулся 1464 и вот как это было: 1465 Меня плотно охлеснул кнутом по спине кучер одной коляски, за то что я чуть-чуть не попал под самые ноги лошадей, несмотря на то что он мне кажется много раз кричал. Удар кнута так разозлил меня, что я, отскочив к перилам, злобно заскрежетал и защелкал зубами 1466. 1467 Кругом, разумеется, смех 1468.

1469 Но в это самое мгновение 1470, когда я стоял у перил и бессмысленно смотрел вслед коляски, вдруг слышу, что кто-то сует мне в руки деньги: 1471 «Прими, батюшка, Христа ради». Смотрю: купчиха 1472 (наверно купчиха), пожилая, а с нею дочь. Я взял и они прошли мимо. По костюму они очень могли принять меня за нищего 1473, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного я наверно обязан был удару кнута, который их на мой счет разжалобил 1474.

Я зажал двугривенный в руки, прошел шагов двенадцать и помню оборотился к Неве, по направлению Дворца 1475. День был знойный, ясный 1476, небо чистое и вода почти голубая, что так на Неве редко. Купол собора, который ни с какой точки 1477 не может выглядывать лучше как именно отсюда, с моста 1478, в нескольких шагах от Николаевской часовни, так и сиял — и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже 1479 каждое малейшее его украшение. Вспомнилось мне вдруг, мельднуло, что когда я ходил в Университет, то обыкновенно возвращаясь домой 1480 случалось мне, может быть несколько сот раз, пристально оглядывать всю эту, действительно великолепную панораму; и даже взял в привычку останавливаться минуты на две на мосту, именно у этого места. И что же? 1481 1482

Есть в нем одно свойство, которое все уничтожает, все мертвит, все обращает в нуль, и это свойство — полнейшая холодность и мертвенность, этого Еида. Совершенно необъяснимым холодом веет от него. Духом немоты и молчания 1483, дух «немой и глухой» разлит во всей этой панораме 1484. Я не умею выразиться, но тут даже и не мертвенность, потому что мертво только то, что было живо, а тут знаю, что впечатление мое было совсем не то, что называется отвлеченное, головное, выработанное, а совершенно непосредственное 1485. Я не видал ни Венеции, ни Золотого Рога206, но ведь наверно там 1486 давно уже умерла жизнь 1487, хоть камни все еще говорят, все еще «вопиют»207 доселе 1488.

И вот когда теперь я остановился тут по привычке, то вдруг, то же самое мучительное ощущение, которое полчаса тому назад стеснило мне грудь у Разумихина, то же самое ощущение сдавило мне сердце и здесь. Потому что мне вдруг показалось, — что незачем мне уж более останавливаться ни здесь и нигде и что не все ли мне равно, какое впечатление производит этот вид, и что теперь совсем другое, совсем другое у меня, а все это 1489, и все эти прежние ощущения, интересы и люди — все это так далеко от меня, как будто бы на другой планете 1490. Стоял я нагнувшись над перилами и почувствовал в руках подаянную монету. Я разжал ладонь 1491, посмотрел на нее внимательно, и затем опустил 1492 ее в воду 1493. И затем 1494 пошел домой прежнею дорогой 1495. Когда я пришел к себе, было уже поздно, был вечер 1496. Я разделся и весь дрожа, уже не от озноба, а от слабости, как одна загнанная лошадь, которую я видел в детстве, лег на диван и натянул на себя шинель». Носки оставались на мне 1497. Я их скинул, и сбросшц в угол. Затем забылся. Ни об чем я не думал.

Проснулся я в полные сумерки от ужасного крика, а в сумерки в моей комнате и летом бывает почти совсем темно. Я открыл глаза. Боже! что это за крик. Таких неестественных звуков, такого воя, скрежета, слез, ругательств и побой я никогда еще не слыхивал. Я и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе я приподнялся и сел на диване. Я не дрожал, я просто замирал, мучился. Но драка, крики, вой и ругательства становились все сильнее и сильнее. И вот к моему неописанному изумлению я вдруг различил голос моей хозяйки, она выла, визжала и причитала скоро-скоро 1498, выпуская слова, так что и разобрать нельзя, о чем-то прося, вероятно чтоб ее перестали бить, потому ее безщадно били 1499, сначала в квартире, а потом вытащили на лестницу. Голос бившего стал 1500 до того ужасен, от злобы, от бешенства, что даже 1501 только хрипел, а все-таки и он говорил — говорил — быстро говорил что-то такое, но так, что уж понять нельзя было, однако я различил, что бил ее 1502 Александр Ильич, и должно быть бил сапогами, руками, топтал ее, и схватив за косы, бил головою о лестницу. Иначе он не мог ее бить судя по визгу и по отчаянным крикам бедной женщины. Должно быть на всех лестницах собралась большая толпа. Слышно было много голосов, входили, стучали, хлопали дверями, все сбегались. Что это, думал я, за что он бьет ее, зачем? Страх как лед обхватил меня всего. Мне казалось, что мой ум мешается и однако ж я все это ясно, ясно слышал. Сейчас ко мне, ко мне тоже придут, думал я и привстал и хотел переложить крюк, но опомнился. Наконец минут десять спустя весь этот гам постепенно стал умолкать. Хозяйка стонала и охала, а Александр Ильич, очевидно еще грозя и ругаясь, стал удаляться. Я даже слышал его шаги. Слышал тоже, как хозяйка, уйдя к себе, заперлась. Затем мало-помалу стали расходиться по лестницам и по квартирам, споря и ахая, то возвышая речь до крику, то понижая до шепота. Должно быть их много было, весь дом сбежался. Господи, как же это — и зачем приходил Александр Ильич? 1503 И разве все это возможно? Как он смел ее бить.

Я наконец лег опять, но уже не мог сомкнуть глаз 1504. Думаю я пролежал с полчаса в таком страдании от удивления и ужаса, в таком ощущении, какого никогда не испытывал! Вдруг 1505 свет. Смотрю передо мною Настасья со свечкой и с тарелкой супа. Поглядев на меня и увидев, что я не сплю, она начала 1506 раскладывать хлеб, тарелку и оловянную 1507 ложку на стол.

— Небось со вчерашнего не ел 1508, целый день-деньской прошлялся, а самого лихоманка бьет 1509.

— Настасья... 1510 За что это били хозяйку?

— Хозяйку? Кто бил хозяйку?

— Хозяйку, сейчас полчаса назад, Александр Ильич, надзиратель 1511. За что он èe так избил? И как она... позволила?

Настасья молча и пристально меня рассматривала и долго и сурово смотрела. Мне стало страшно.

— Настасья, что ж ты молчишь? — спросил я.

— Это кровь! — отвечала она тихо и мрачно.

— Кровь! Чья кровь! Какая кровь? — чуть проговорил я и все лицо :мое болезненно искривилось 1512.

— Кровь кричит, в тебе ходит, оттого 1513 и кажется; 1514 это страхи. Никто хозяйку не бил... и не станет бить, — прибавила она.

1515 Еще больший ужас нашел на меня.

— Да ведь я же не спал, и на кровати сидел, — проговорил я после долгого молчания. — Ведь сюда приходил Александр Ильич?

— 1516 Никто не приходил. Это кровь в тебе кричала. Это когда она уж печонками запекаться начнет, тогда и начнет казаться. Натка, поешь! Будешь што ли. — Я 1517 не отвечал и молча лег 1518 опять на мой узел.

Вместо подушки я клал обыкновенно под голову узел со всем моим бельем и так и спал, а подушки давно уж не было.

1519 Настасья все стояла надо мной.

— Пить дай... Настасьюшка, — проговорил я наконец.

Она молча сошла вниз и кажется очень скоро воротилась, но я уже не помнил себя. Помнил только, что выпил 1520 один глоток воды и затем впал в беспамятство.

4

1521 Я не то что был 1522 совсем в беспамятстве: Многое я помню, мельком или в другом виде как оно было на самом деле. То мне казалось, что около меня очень много народу собирается и хотят меня взять и 1523 куда-то нести и очень обо мне спорят и ссорятся. То я один-одинехонек и все 1524 оставили меня 1525 и даже меня боятся и только изредка отворяется дверь и из двери грозят мне 1526, ругают меня или смеются надо мной. Последнее всего чаще казалось мне. Настасью помню часто подле меня. Видел и еще одного человека, очень мне знакомого, но кого именно — никак я не мог этого припомнить 1527, и тосковал от этого, метался, плакал 1528, мысли напрягал, чтоб припомнить кто это и не мог. Спрашивал, мне отвечали, а я не помнил. Иной раз казалось мне, что я уже с год лежу; в другой раз — что все тот же день идет 1529. Иногда начинал меня мучить ужасный страх, и что страннее, вовсе не про то, я это очень хорошо помню, а что будто меня какой-то человек хочет бульдогом затравить и держит его за дверьми притаившись, тихонько или что-нибудь в этом сорте. Но чего именно я боялся — я не знал 1530 и об том я совершенно забыл, но я срывался с места и хотел убежать 1531, но кто-то меня останавливал силой и я опять засыпал. Наконец я совершенно проснулся.

Должно быть это было после обеда часа в четыре пополудни 1532. У меня в это время в комнате луч солнца бывает. Надо мной стояли Настасья и еще один человек, очень любопытно и с какою-то 1533 осторожностию меня разглядывавший. Я никогда его не видал 1534. Это — молодой парень еще, в русском кафтане, с бородкой, с виду 1535 походил на артельщика 1536. Из полуотворенной двери 1537 выглядывала хозяйка. Я смотрел на всех пристально открытыми глазами, потом приподнялся.

— Настасья, это кто? 1538 — спросил я указывая на парня.

— Ишь ведь, очнулся! — сказала она.

— Очнулись, — отозвался как эхо артельщик. Хозяйка тотчас же поспешила стушеваться и притворила дверь.

— Вы... кто? — допрашивал 1539 я артельщика.

— А вот-с, мы так-с, по делу-с... — начал 1540 было он 1541, но в эту минуту вдруг отворилась дверь и 1542 сильно наклонившись, потому что был высокого роста, вошел Разумихин 1543.

— Экая морская каюта! — закричал он, — квартирой называется. А! 1544 да кажись ты очнулся?

— Сейчас очнулся, — сказала Настасья.

— 1545 Очнулись... — прибавил артельщик.

— А вы кто изволите быть-с? — спросил Разумихин 1546, бросая всех нас и вдруг обращаясь к нему. — Я вот изволите видеть Вразумихин; не Разумихин, как меня величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а он мой приятель. Ну-с а вы 1547 кто таковы?

— А я 1548 нахожусь артельщиком, от купца Шерстобитова208-с и сюда по делу-с.

— Извольте садиться, — распорядился Разумихин 1549. — Это ты хорошо сделал что очнулся; пятый день, братец. Не ешь и не пьешь. Я к тебе приводил два раза Бакавина 1550. Он тебя смотрел и с самого начала сказал, что ничего, пустяки, нервный вздор какой-то и что содержание худое было, пива и хрену мало давали — оттого и заболел, а что скоро очнешься и худым не кончится. Молодец Бакавин, знатно полечивает209, угадал! Ну-с, так я вас не задерживаю 1551, — обратился он 1552 опять к артельщику купца Шерстобитова, — угодно вам объяснить вашу надобность? Заметь себе от Шерстобитова второй раз к тебе присылают, только 1553 прежде не он приходил, а другой... и мы с тем объяснялись 1554. Это кто прежде вас-то приходил?

— Это надо полагать третьего дни-с? Точно-с, то Алексей Петрович были-с, старшим у нас артельщиком 1555.

— Ну он будет потолковее вас, как вы думаете?

— Да-с, они 1556 посолиднее-с.

— Ну так как же-с? А впрочем как я вижу и вы ничего. Ну-с, как{ое} дело?

— А вот от Семена Семеныча 1557, которого вы неоднократно изволили знать-с, — начал артельщик, обращаясь прямо ко мне 1558. — В случае если вы уже в здравом уме-с вручить вам деньги, десять рублев-с 1559, так как

Семен Семеныч-с от 1560 Андрона Ивановича Толстоногого-с из Пензы о том уведомление получили. Изволите знать-с?

— Я знаю купца Толстоногого.

— 1561 Слышите, Толстоногого знает! Значит в полном уме, — вскричал Разумихин. — Я ведь это давеча только так. А впрочем и вы кажется толковый человек 1562. Я теперь только стал замечать. Ну-с продолжайте-с. Умные речи приятно и слышать.

— Они самые и есть-с, Толстоногов-с, Андрон Иванович, и по просьбе вашей мамаши-с, через которую неоднократно вам пересылались, оне и в настоящий раз не отказались-с и уведомили Семена Семеновича, чтоб покамест вам десять рублей от мамашина имени передать, в ожидании лучшего-с, так как ваша мамаша еще не 1563 при деньгах, но дела их, как слышно, пришли в порядок-с, а уж с Андроном Иванычем Семен Иванович как и прежде сочтутся...

— Ну так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти 1564? — прервал его Разумихин, показывая на меня.

— По мне 1565 что же-с. Только вот насчет расписочки надо бы-с 1566...

— 1567 Нацарапает! 1568 Что у вас, книга, что ли?

— Книга-с, вот-с.

— Давайте. — 1569 Ну, Васюк, подымайся. Я тебя приподыму, перо тебе в руки и подмахни 1570. Получил дескать, потому, брат, деньги нам теперь стр-р-рах 1571 нужны. Пуще патоки!

— Не надо... — сказал 1572 я, отстраняя перо.

— Чего не надо?

— 1573 Не стану... 1574 подписывать.

— Фу черт, да как же без расписки?

— Не надо денег... 1575

— Ну это, брат, врешь. Это он 1576 начал опять, не беспокойтесь. Я вижу вы человек рассудительный... вот мы его будем... руководить.

— А впрочем я и в другой раз зайду-с.

— Нет, нет, нет 1577, вы человек рассудительный! Ну! Василий! — И он начал водить моей рукой 1578.

— Оставь, я сам... — и я подписал.

Артельщик выложил деньги и удалился 1579.

— 1580 Ну теперь, Вася, не хочешь ли есть?

— Хочу 1581, — отвечал я.

— У вас суп?

— Суп, — отвечала Настасья, все время стоявшая тут же. — С картофелем и с рисовой крупой.

— Наизусть знаю. Тащи 1582 с крупой суп да и чаю давай.

— Принесу.

Через две минуты 1583 она воротилась с супом и сказала, что сейчас и чаю принесет.

К супу явились две ложки и две тарелки 1584. Скатерть была чистая. Ложки были серебряные хозяйки. Подле Разумихина явилась солонка и весь прибор с горчицей и проч. В супе была и говядина.

— 1585 Не худо, Настасьюшка, чтоб Софья Тимофеевна 1586 бутылочки две пивца скомандовала. Мы выпьем-с.

— Ох, уж ты, востроногой! — сказала Настасья и пошла исполнять повеление.

Я еще не совсем мог сообразить это все 1587. Тем временем Разумихин присел ко мне ближе 1588 на самый диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой мою голову, несмотря на то, что я чувствовал себя гораздо более в силах, чем он пре{дполагал}, а правой 1589 стал подавать мне ложку супу, несколько раз предварительно подув на него, чтоб я не обжегся. Но суп был только что теплый. Я с жадностию съел одну ложку, потом другую, от третьей стал 1590 отказываться, но Разумихин влил в меня насильдо 1591. В это время вошла Настасья, неся две бутылки пива 1592.

— Слышишь, Настя, всего три ложки! Это 1593 очень есть хочет! А чаю хочешь? 1594

— Чаю хочу 1595.

— Катай скорей 1596 чаю, Настасья 1597. Ну-с вот и пивцо 1598 явилось! — начал он, подсаживаясь к столу и придвигая к себе миску супу и говядину. Он стал есть с таким видом как будто три дня не ел 1599.

— Я брат у вас тут каждый день так 1600 обедаю, — проговорил он, насколько позволял ему набитый полный рот говядины и подмигивая мне левым глазом. — Ты думаешь на твой счет? 1601 Ничуть — этого тебе на счет не поставят. Ты думаешь, что за эти две бутылки пива я теперь заплачу? Ничуть, это Сонечка, хозяюшка твоя, выставляет, на свой кошт, в знак удовлетворения-с. А вот и Настасья с чаем. Как повертывается. Настенька 1602, хошь 1603 пивца? 1604

— И ну-те к проказнику! 1605

— А чайку?

— Чаю пожалуй 1606.

— 1607 Садись за стол и наливай. Постой, я тебе сам налью.

Он тотчас же распорядился, потом налил еще другую чашку, бросил есть, опять сел 1608 на диван и по-прежнему, приподняв и обхватив левой рукой мою голову, несмотря на то что я уверял его и кричал ему, что я вовсе не так слаб, начал меня поить с чайной ложечки, беспрерывно подувая на ложку, пока я принужден был таким образом выпить 1609 ложек десять 1610 и потом повалился опять на подушки, совершенно озлобленный на Разумихина. Я составил себе план. Я решил больше молчать и жадно слушал 1611. Многое для меня было странно. Память совершенно возвратилась ко мне, хотя голова и кружилась немного 1612. Мне хотелось все разузнать и пригвозд{ить} 1613.

— Надо, чтоб Сонечка сегодня же нам малинового варения принесла. Питье ему сделать, — сказал Разумихин усаживаясь 1614 и принимаясь опять за суп и за пиво.

— Да где она тебе малины возьмет? — спросила Настасья.

— В лавочке, друг мой, в лавочке 1615. Видишь NN, тут целая история. Когда ты тогда таким мошенническим образом удрал от меня и квартиры не сказал — я положил тебя разыскать и в тот же день 1616 принялся за дело 1617. Уж я ходил-ходил, расспрашивал-расспрашивал, сутки промаялся и представь себе — ведь я тебя в адресном столе разыскал 1618 Ты там записан.

— Записан? — спросил я с любопытством 1619.

— Еще бы, а вот генерала Кобелева 1620 никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать, только как я нагрянул сюда, я тотчас же со всеми твоими делами познакомился. Со всеми, братец, со всеми, все знаю, вот и она знает, и с Никодимом Фомичем познакомился и с дворником, и с г. Заметовым — письмоводителем в здешнем квартале, а наконец и с Сонечкой. Это уж был венец. Вот и она знает.

— Усахарил, — пробормотала Настасья, откусывая 1621 сахар и 1622 втягивая с блюдечка чай.

— Да вы бы в накладочку, Настасья Никифоровна.

— Ну 1623 ты, кобель! — вдруг крикнула Настасья заливаясь смехом 1624. — А ведь я Петрова, а не Никифорова, — прибавила она перестав смеяться.

— Буду ценить-с, — отвечал Разумихин. — Ну так вот, брат, NB, чтоб липшего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтоб все предрассудки в здешней местности искоренить 1625. Но Сонечка победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая... авенантненькая. А, как думаешь! 1626 И очень 1627 даже. Совсем, совсем-таки ничего и очень, очень даже в порядке 1628.

— Ишь 1629, тварь! — ворчала Настасья, которой разговор этот доставлял по-видимому неизъяснимое блаженство.

— Скверно, брат, то, что ты с самого начала не умел взяться за дело, — продолжал Разумихин. — С ней надо было не так! Ведь это так сказать самый неожиданный характер. Ну да это почти... Ну как например довести, чтоб она тебе обеда смела не присылать? Или например этот вексель? Да ты с ума сошел что ли векселя подписывать210! Или например этот брак, предполагавшийся, когда дочь была жива 1630. А впрочем это деликатная струна, ты мне извини, а потом расскажешь, — прибавил он с серьезнейшей {миной}, какую только мог устроить из своего лица. — А как по-твоему, Вася, глупа Сонечка или нет? 1631

— Нуда...

— И я то же думаю. Ни глупа, ни умна, а как следует румяной и телесной особе 1632. Сорок-то ей уж будет. Она говорит тридцать шесть и на это право имеет. Ущипнуть невозможно. Это я тебе под секретом говорю, так все и выпрыгнет из руки. Так вот, брат, вся штука тут произошла из того, что она, видя, что ты уже не студент и уроков и костюма лишился 1633 и что по смерти барышни ей нечего тебя на родственной ноге у себя держать, вдруг испугалась, а так как ты с своей стороны никаких прежних отношений не поддержал и сам все разорвал, вздумала тебя с квартиры согнать. И давно она это намерение питала, да векселя было жалко. К тому же ты сам уверял, что мамаша заплотит.

— Это я по подлости моей говорил... — не выдержа 1634 на этот раз от злобы сказал я 1635. — Мать у меня сама милостыню почти 1636 просит... в Пензе... 1637 А я лгал... чтоб меня на квартире держали 1638.

— Да это ты благоразумно... Только вся штука в том, что тут и подвернулся г-н Коллежский ассесор Чебаров. Сонечка без него ничего бы не выдумала 1639. Занимается этот г. Чебаров делами, т. е. делишками212, службу тоже имеет 1640. Сатирические стишки тоже пишет, общественные пороки преследует213 1641, предрассудки искореняет, от трех рыб, на которых земля стоит, в благородное негодование приходит. Но главное — делишки, и между прочим вот какое — корнетов, играющих на пистоне, сатирически обличает214. За это от трех до семи целковых 1642 еженедельно от журналиста берет, — ну и деньги. Им бы только деньжонки тем иль другим порядком, видишь ли! Много у нас теперь таких Чебар{овых}. Люди они деловые и 1643 благородным негодованием торгуют, но больше делами заведуют 1644. Всякими. И по процессам, и по сутяжническим 1645, и в рост дают„ и распивочные на чужое имя снимают и между прочим вот по каким делам: У Сонечки, например, вексель в 115 1646. Вопрос: есть ли надежда осуществить? 1647 Есть, потому дескать есть такая мамаша, которая год не есть будет, а уж из своего пенсиона в 120 руб. 75 руб. хоть года в полтора, а отложит 1648. Вперед заложит, да сестрица-гувернантка в петлю пойдет, а братца выручит. Что пхевелшпься-то? Я, брат, теперь все, всю твою подноготную разузнал и любя говорю, все понимаю. Ведь с Сонечкой ты на родственной ноге стоял и откровенничал. Вот то-то и худо! Самой-то бы Сонечке по твоему делу этого и не выдумать, телесна уж очень, да порекомендовали ей Чебарова 1649. А кстати тот 1650 и выдумал 1651 ой махинацию — потому что — верь ты мне — насчет того, как деньги содрать, нет такой шельмы, как 1652 те, которые от трех рыб в негодование приходят 1653, и этим торгуют 1654. Именно, заметь 1655 это себе и напредки и если примером ты трехрыбному задолжал 1656 или он тут только руку свою замешал 1657, так уж 1658 тотчас норовит тебя в дом Тарасова215. На том стоят-с. Это у них положительный элемент и презрением к предрассудку называется. Презрение к долгу, но не к долгам, в том случае если им должен. Ну а Чебаров именно из трехрыбных, т. е. тех, которые дальше трех рыб ничего не знают 1659. Понюхал и за 10 целковых взялся вести дело. Вексель-то твой он и не думал у Сонечки покупать; но у них так на бумаге сделано было, что будто бы дескать он 1660 теперь и проприетер, купил, дескать, потому видишь Сонечка слишком уж деликатна, посовестилась 1661 — дочкина жениха сама в Тарасов тащить, ну и наняла кита тебя проглотить. Я все это дело, по приятельски от Заметова разузнал. Мы с ним у Лавизы были 1662. Лавизу Иван{овну} помнишь? Ладизу знаешь? Славный он человек. Мы тут всей компанией чуть не каждый вечер в одном трактирчике сходимся. Пошел я потом к Чебарову216, так веришь ли, во все часы дня я к нему раз по 5 1663 заходил, целых три дня записки оставлял, дескать по делу такого-то; нет как нет: и чем свет, и в обед, даже в час ночи 1664 — все на даче да и только, потому что у него дача и лошади есть. Ну уж добрался бы я до него, пустил бы ему и струю электричества, да на ту пору у нас Сонечкой 1665 гармония вышла, так я и повелел ей это дело покончить, поручившись, что ты ей заплатишь. Я, брат, за тебя поручился. Слышишь? Ну тогда она и заявила 1666 Чебарову, чтоб дело покончить, а ему 10 целковых за труды отдала. Был доволен 1667. Потому что дельцо это с жаром обделывал да еще сколько жару-то литературного положил. Я читал в конторе его требование о взыскании: «Долгом дескать считаю присовокупить, что NB.NB. намеревается столичный город С.-Петербург оставить». И ведь соврал, где тебе, NB, что-нибудь оставить? Да 1668 ведь деловой человек. Ну не равно вздумаешь улизнуть, так вот и доносик полиции217: смотри, дескать 1669 в оба. Клопштока ведь он выпустил лет 20 назад218. Это я от Херувимова разузнал. Так ли, Настасьюшка? Вот они теперь лежат эти десять целковых и в гости просятся. И только теперь вижу я, Вася, что я дурак. Хотел тебя развлечь, болтовней потешить, а кажется желчь нагнал 1670.

Я отворотился и через минуту спросил:

— Это я тебя в бреду подле себя видал... и не узнавал? 1671

— Меня, и даже в исступление входил 1672. Я однажды к тебе с Заметовым заходил.

— С Заметовым? 1673 с 1674 письмоводителем? Зачем? 1675

— Да чего ты встревожился, познакомиться 1676 с тобой пожелал... сам пожелал. Славный, брат, он малый... Мы с ним у Лавизы были, много 1677 с ним о тебе говорили. Теперь приятели. Иначе от кого ж бы я про тебя-то узнал.

— 1678 Бредил я что-нибудь?

— Как же. Себе не принадлежали.

— Об чем я бредил? — спросил я 1679, силясь приподняться с постели.

— Эвося! об чем бредил! Да ты не приподымайся 1680. Известно об чем бредят 1681. Ну, брат, а теперь, брат, надо за дело...

— Да 1682 об чем? ..

— 1683 Бредил-то? Ах ты, господи, вот в щь наладил! Да уж не за секрет какой боишься? Не беспокойтесь: об гр *фине ничего не было сказано. А вот об 1684 бульдоге каком-то, да об дворянке, да об Александре Ильиче, да об Никодиме Фомиче, — много было говорено 1685. Поразили они тебя видно очень тогда. Да кроме того собственным вашим носком вы очень, очень даже интересовались. Жалобились. Подавай дескать мой носок с ноги да и только. Заметов сам по всем углам нарочно твои носки отыскивал 1686 и собственными вымытыми в духах ручками, с перстнями, вам эту дрянь подавал 1687. Тут только вы и успокоились и целые сутки в руках эту дрянь держалг... Да как еще! и вырвать нельзя. Должно быть и теперь где-нибудь подле вас под одеялом лежит. А то еще бахромы просил на панталоны. Заметов долго допытывался: какая бы такая сия 1688 бахрома?

Я не отвечал и притих 1689. Заметов был у меня, Заметов носки рассматривал. Я ощу гал рукой, так и есть: один носок и теперь подле меня. Я крепко его с виснул в руке...

— Ну-с, Tîк за дело, — продолжал Разумихин. — В том дело, что я беру 1690 из твоих тридцати рублей с твоего позволения, ибо вижу, что они в гости просятся, и немедленно возвращаюсь 1691. А вы, Настенька 1692, что им 1693 надо будет, — так не оставьте-с. Да варение чтоб было. Непременно малиновое. А впрочем я сам зайду к Сонечке. NB Зосимова я пришлю 1694. А впрочем я и сам зайду.

— 1695 Сонечкой зовет. Ах ты рожа повадливая 1696, — сказала Настасья, очевидно вся уж давно очарованная Разумихиным, как только он вышел 1697. Я молчал: она оборотилась, сначала отворила дверь, подслушать, а потом и сама вниз сошла. Ей уж очень интересно знать было, как он там будет с Сонечкой... 1698

Как только ушла она, я тотчас же выдернул носок, тот самый с левой ноги, и стал пристально его рассматривать на свет: заметно ли что-нибудь? 1699 Но носок этот был и прежде уж до того заношен, черен и грязен, и потом, уже после того, я до того затер его в земле 1700 и смочил, что не было возможности на глаз угадать, что тут была кровь. Весь конец носка и главное подошва его составляло напротив одно большое темно-бурое пятно. Я успокоился: 1701 Заметов ничего не мог рассмотреть, но все-таки любопытно, что он был здесь сам и успел уже сойтись с Разумихиным 1702.

Всего более злило меня, что я чувствовал себя так слабым, беспомощным и в опеке у Разумихина, которого я вдруг почти возненавидел. Теперь он не отойдет от меня, пока я не поправлюсь 1703, а я до того еще слаб, что 1704 пожалуй рассудка не хватит и 1705 что-нибудь неосторожно скажу. Лучше 1706 совсем молчать. О будь они прокляты! Я не хочу быть с ними, я хочу быть один! один, — вот чего я хочу. Раздражение и жар охватили меня. Что мне до них! И то 1707 что Разумихин меня отыскал, спас, лечил на свои деньги, лекаря приводил, время свое со мною терял, дела мои устроил и 1708 напрягает все усилия, чтоб меня утешить и развлечь, — все это меня только терзало и злило. Я с холодною злостью ожидал его возвращения. Между тем голова 1709 очень болела и все кружилось. Я закрыл глаза 1710. Настасья скрипнула дверью, вошла, посмотрела 1711 и думая, что я заснул 1712, опять вышла вон 1713. 1714

Убежать от них, подумал я, и эта идея до того воспламенила меня, что я приподнялся в постели, но в бессилии опять упал на подушку.

1715 Часа через полтора уже к сумеркам послышался на лестнице громкий и звонкий голос Разумихина. Я было забылся. От голоса его меня так и перевернуло 1716. Он отворил дверь, но увидав, что глаза мои 1717 закрыты, остановился молча на пороге 1718. Тут я взглянул 1719 на него.

— А, не спишь, ну вот и я. Настасья, тащи все, — крикнул он вниз. — Сейчас отчет получишь, а лихо же ты поспал! — В руках у него был узел 1720 и вид был торжественный.

Я холодно смотрел на него.

— Спать дело хорошее и вот, брат Вася, я тебя до завтра оставлю 1721. Спи. Это тебе полезно 1722. Я к Бакавину заходил по дороге, сейчас явится 1723 на тебя посмотреть. А покамест, до Бакавина, посмотрим-ка покупки. Вот и Настасьюшка нам компанию сделает 1724. — А Настасья 1725 была уже в комнате. Она 1726 кажется отстать не могла от Разумихина 1727.

— Ну-с, и во-первых, — продолжал 1728 он, развязывая узел, — во 1-х — картуз. Позволь-ка примерить. — Он подошел ко мне, приподнял меня и приготовился призиерять мне картуз 1729.

Я с отвращением оттолкнул было его.

— Не надо. Завтра... — проговорил я 1730.

— Нет уж, брат, Вася, ты не противься. Завтра — поздно 1731, да и я целую ночь от беспокойства не буду спать 1732, потому я картуз без мерки наугад покупал. Как раз! — вскрикнул он торжественно, — как раз по мерке! Теперь засну спокойно! Это брат, Вася! самая первая вещь, — продолжал он, сняв картуз и в наслаждении смотря на него. — Головной убор 1733 говоря вообще неминуемо способствует успехам в высшем обществе. Тут вся житейская философия. Каскетка удивительная 1734, — продолжал он любоваться весьма 1735 серьезно. — Ну-с, Настенька, вот вам два головные убора, сей пальмерстон (он достал из угла мою исковерканную круглую шляпу, которую неизвестно почему назвал Пальмерстоном, и положил рядом с купленным картузом на столе), сей пальмерстон или сие щеголеватое приобретение? 1736 Знаешь, Вася, мы эту круглую шляпу в академический музей пожертвуем и скажем, что это птичье гнездо из Зангвебара219, а что яйцы все дорогой разбились 1737. Ну-с далее: 1738 оцени-ка, Вася. Как ты думаешь, что заплачено 1739 за картуз? Настасьюшка! — обратился он к ней, видя, что я молчу.

— Да што... Двугривенный небось отдал, — отвечала Настасья, тоже рассматривая картуз 1740.

— Двугривенный, дура! Шесть гривен. Разве можно 1741 за двугривенный в наше время 1742 фуражку купить? Да еще с уговором, износишь этот, на будущий год другой картуз уж даром дают 1743. Ей богу. Ну-с, приступаем теперь к Соединенным американским штатам. Каковы, брат, штаны? Предупреждаю: штанами горжусь! — и он расправил 1744 перед нами серые, весьма приличные, но поношенные, тоже казинетовые шаровары. — Ни дырочки, ни пятнушка, а поношенные. Такова же и жилетка, одного цвета, как мода требует, потому, брат, что ни говори, тоже поношенная, не спорю, но почти лучше, чем не поношенная 1745. Видишь, Вася, чтоб сделать в свете карьеру, достаточно по-моему сезон наблюдать. Теперь летний сезон, ну и все это летнее и жилетка и шаровары. К осени разумеется все это развалится, как Вавилонский монарх220 1746, хоть не от роскоши, а от внутренних неустройств, но во-первых тогда и без того сезон более теплой материи потребует, а во 2-х все-таки нам весьма почтенные лоскутья останутся 1747, зимой на портянки. Ну, много ль? Цени!

Он победоносно посмотрел 1748 скорее на Настасью, чем на меня, мой холодный и даже злобный взгляд очевидно 1749 смущал его.

— Рубль двадцать пять серебром ни больше ни меньше за 1750 штаны и жилет 1751. Ведь это уж совершенно даром и сверх того ведь тоже с условием: износишь — имеешь право другие в той же лавке на выбор 1752 потребовать из самого что ни есть лучшего английского трико. Даром отпустят 1753. Ну-с, приступим теперь к сапогам. Вася, смотри, ведь поношенные 1754, а как ты думаешь — месяца на три удовлетворят. Это уж будь! Это уж я брал зазнамо 1755. Я в сапогах специалист и этим горжусь. Эта же пара только неделю и была в носке и работа заграничная: секретарь 1756 английского посольства на толкучем спустил. Деньги очень 1757 понадобились. Цена 1 рубль с пересылкою 1758. Удачно?

— Да может не в пору 1759, — сказала Настасья.

— А это што? — и он торжественно вытащил из своего кармана мой сапог, грязный, с ужасной дырой, весь закорузлый и засохший.

— Я с запасом ходил и как натуралист 1760 восстановлял по одной косточке221 целый скелет, так и в лавке Фомина по этой 1761 развалине восстановили 1762 мне настоящий размер 1763, да еще сказали: на том стоим-с, и скорей уж натуралист соврет, чем Фомин 1764. Теперь, Вася, наступает статья интимная: рубах у тебя нет ничего, это я знаю дрянь — так вот две холстинные с модным верхом, поношенные правда, но оттого они еще крепче стали 1765: полтора рубли пара 1766, невыразимых две штуки: одна штука за деньги, а другая даром в придачу 1767, да и довольно с тебя, потому, брат, невыразимые такая вещь, которая скрыта от глаз... общества 1768, тем более высшего. Ну-с, полтора рубля да рубль — два с полтиной, да рубль двадцать пять, да потом еще шесть гривен, итого, итого — четыре рубли тридцать копеек и вдобавок пять рублей семь гривен в остаче и вот они (он выложил деньги на стол). Весь костюм, с ног до головы, потому что, по моему мнению, твой пальмерстон 1769 не только еще может служить, но даже имеет в себе 1770 какой-то вид особенного благородства. Ну-с, а на счет носков и проч. К черту их, к чему? Эту статью уж ты сам разрешить сможешь. Советую отмыть 1771 теперешнюю твою рубашку и так как она давно уже вся в развалинах, то надери себе из нее портянок. Хватит пары на две, не говорю уж об том, что теперь это повсеместно 1772 в моду входит 1773, даже между дамами. Нутка, давай-ка я тебе нижнюю рубашку переменю.

— Не надо... не надо... — отмахивался я руками 1774.

— Невозможно, Вася, ты ее до того заносил, до того в ней потел и проч., и проч., что пожалуй болезнь от того дня три лишних продержится. Давай, давай! Настенька, не конфузьтесь, а лучше помогите. Вот так!

И он насильно переменил на мне белье. Настасья взяла старую рубаху, чтоб вымыть. Я был в бешенстве 1775, — повалился на изголовье и заплакал от злости.

— Ну, ну, ну что! Экой ведь он! .. — крикнул Разумихин, совершенно переменяя свой выделанный 1776 и балагурный тон 1777, и даже с упреком посмотрел на меня.

— Не нужно мне нянек, не нужно мне никаких благодетелей и утешителей222, оставьте, оставьте меня, — хрипел я, всхлипывая 1778.

В эту минуту дверь отворилась и вошел Бакавин. Это был лекарь покамест без места 1779, лекарь очень искусный 1780; белокурый, с какими-то большими, но бесцветными глазами, с улыбкой саркастической, высокий и одутловатый. Я его и прежде встречал. С ним мне как-то всегда было особенно тяжело.

— Ну что? — сказал он, пристально всматриваясь в мое лицо 1781 и садясь на мою постель.

— Да вот все хандрит, плакать вздумал, что мы ему белье переменили 1782.

— Понятно... 1783 — Он пощупал мне пульс и голову.

— Голова-то все еще болит? — а? 1784

— Я не отвечал 1785.

— Гм. Ничего. Хорошо. Все хорошо. Ел он что-нибудь? 1786

Ему рассказали и спросили, что можно давать?

— Да... 1787 Можно давать супу, чаю... сколько 1788 захочет. У него на то своя мерка 1789. Грибов да огурцов конечно не давать 1790. А что надо будет, так завтра посмотрим. Микстуру прочь 1791.

— Завтра вечером я его гулять веду! — вскричал Разумихин. — 1792 Вот и костюм приготовлен, в Юсупов сад заведу, а потом и в Пале де Кристаль 1793 зайдем.

— Ну, завтра-то его я бы и шевелить еще не стал 1794, — апатически проговорил 1795 Бакавин 1796. 1797

— 1798 Экая досада 1799, а послезавтра?

— И после завтра.

— Экая досада, а я именно хотел его с Заметовым свести. Все углы знает и везде хозяин.

— Углы 1800 углами, а 1801 кроме-то углов 1802, что может быть у тебя 1803 или у него 1804 с Заметовым общего? — спросил Бакавин, указывая на меня и как-то особенно скривив свои губы в обличительную 1805 улыбку 1806.

— 1807 Ох уж вы, всё-то вы на принципах 1808, глупость! А я так вот всякого хорошего человека люблю. Хорош человек — вот и принцип. А с Заметовым и действительно есть 1809 у меня одно такое общее дельцо.

— Желательно знать? — продолжал Бакавин.

— 1810 А 1811 по делу о маляре, т. е. о красильщике-то? Уж мы его вытащим 1812, а впрочем и беды-то нет 1813; и без нас выпустят, дело теперь совсем, совсем очевидное, а мы 1814 только пару ему поддадим.

— Какой такой красильщик?

— Да ведь я ж тебе сказывал 1815! Аль нет? Нет, впрочем, не рассказывал; я тебе только начало дела рассказывал; вот про убийство старухи-то, ну а тут и маляр потом подвернулся.

— 1816 Про убийство-то я и прежде твоего слышал... и даже в газетах читал, и этим делом даже особо интересуюсь 1817.

— Лизавету-то тоже зарезали 1818, — вдруг перебила 1819 Настасья, обращаясь прямо ко мне.

— Какую Лизавету? — пробормотал 1820 я, будучи уже не в силах смолчать.

— А Лизавету Петровну, торговку-то. Не 1821 знаешь ее што ль? Она сюда вниз ходила. Еще тебе рубаху, вот ефту самую починила.

— Эту рубаху 1822? — чуть слышно повторил я за ней 1823.

— А как же! Ты думал, чинил a-то я! Я тонкой иглой шить не умею. Ишь в пяти местах заплат наставила, — бормотала она, перебирая рубаху, — уж у тебя и рубаха-то, ишь ведь! Еще десять копеек с тебя 1824 за чинку следовало, да ты и доселева не отдал... А убили беременную, нипочем били, ведь над нею кто захотел, тот и надругался 1825.

— Ну, так что ж 1826 маляр 1827? — перебил Бакавин, обращаясь к Разумихину.

— 1828 Да просто запросто в убийцы записали 1829.

— Улики что ль? Да 1830... как же это? Опять что ль улики новые появились? 1831 — спросил Бакавин, видимо желая что-то выведать.

— Какие черт улики! А впрочем именно улика, да улика-то 1832 эта не улика, вот что требуется доказать. Сначала они заподозрели двух этих, как бишь их, — ну Бергштольца да Копилина, студента. Фу, как это все глупо! Так даже вчуже желчь поднимается. Кстати, Вася, ты эту штуку тоже ведь знаешь 1833. Без тебя 1834 одно убийство случилось. И ведь тем замечательно, что эти убийства, да разные штуки все чаще и чаще. Ты еще тогда выходил, ну да вот когда ты в часть ходил... Что ж я! да ты там ведь про это и слышал 1835. При тебе рассказывали, еще ты в обморок там упал. Это еще до болезни. Накануне как ты был у меня.

1836 Как в обморок упал! Господи 1837!

Я молча отвернулся 1838. Не мог я глядеть на них и чуть дышал 1839.

— Ну?

— Ну Бергштольц — этот толстяк-то, да и Копилин, самые удовлетворительные объяснения дали. Это уж ты слышал от Порфирья Филипьича. Во-первых, что ж бы им за охота самим убить, да тотчас и дворника привести. Дверь дескать отперта 1840. Дворнику пошли сказали, что изнутри заперта, а пришли — она вдруг отперта. Ну вот в этом-то и камень преткновения, это их сбило с толку.

— И Бергштольца знаю, — сказал Бакалин 1841. — 1842 Он у старухи просроченные заклады скупал 1843. Это шельма 1844, да то-то вот у нас — что шельма, что заклады скупал, так вот уж он непременно и убил. Из чего он это вывел? Хвастунишка он.

— Знаю, вы чуть не подрались с Порфирием у Порошиных. — Это правда, что Порфирий гордый, но со способностями и следователь из него выйдет отличный. Теперь при реформе нам таких людей надо224 практичных.

— Ну да что далыпе-то 1845? — с неудовольствием перебил Бакавин.

— 1846 Ну так. Эти оба отвертелись тотчас, и студент, и Бергштольц, их десятки свидетелей видели в последние полчаса. На каждую минуту свой свидетель представлен.

— Да это все мне известно.

— К тому ж их обоих дворники видели, как они вошли, сначала Бергпгтольц 1847, а потом студент 1848.

— Это на квартиру-то пустую думают, что там убийца прятался, когда они приходили? Это все мне известно, вся эта теория 1849, — насмешливо прибавил Бакавин.

— Непременно, — с жаром вскричал Разумихин, как бы предвидя возражения, — иначе повстречали бы его.

— Хитро. Только уж что-то больно все это, — пробормотал, скривив рот, Бакавин, — на тонину смахивает 1850. Надо бы потолще, да пояснее 1851.

— Эх ты, Бакавин, какой! — с горячим упреком и с болью крикнул Разумихин, — бесподобный ты малый и благороднейший человек, а ненависть какая в тебе. Что в одном доме встречаетесь и что враги, черт знает из-за чего, так вот и надо противуречить очевидности, не понимать! А по-моему, так Порфирий в самую, в самую точку попал.

— 1852 Тут у него, видишь, на первом шаге вопрос, который он разрешить не может: вместе ль в квартире были Лизавета и старуха, — хладнокровно сказал Бакавин, — когда 1853 убийца их убивал — иль он обеих порознь укокошил?

— Порознь, порознь! — вскричал горячась Разумихин. — В том-то и штука, што порознь, теперь на этом все дальнейшие догадки построены.

— Порознь — так значит он стал бить старуху, а дверей не запер? Потому что в них потом другая вошла. Иначе с какой бы стати ему впускать. Так он бы тоже обробел и притаился как и от Бергштольца.

— В том-то и дело, что эта незапертая дверь — выходит драгоценнейший факт, и на нем вся штука основывается.

— Хитро...

— Совсем не хитро. Эк уж ты Бакавин! 1854 Не взлюбишь человека, так и разорвать готов. Что вы там с этим Порфирием за одной и той же волочитесь, так уж...

— Да полно вздор-то молоть, — побледнев, но спокойно сказал Бакавин 1855.

— Вздор! 1856 А факты? 1857 Факты показывают, что не вздор, не теория. Теперь все это восстановлено, и это непременно все так! Убийца, вопервых, кто бы там ни был, был человек неопытный.

— А 1858 Семенов говорил, что ловкий и опытный, ловкий, петля.

— Это он врет, тут он соврал! Да и притом он это только вначале говорил, а теперь согласен, непременно неловкий и неопытный и именно это был его первый шаг. Он до того растерялся 1859, что даже забыл дверь запереть. И это-то, это-то верность точки, основание всему. Тут психология. Чего смеешься? И только и умел что убить, потому что 1860 даже и денег-то захватить не умел 1861. Тут же, в том же самом сундуке, пятипроцентных билетов на полторы тысячи оказалось, а он их и не взял, а только 1862 несколько вещиц каких-нибудь захватил, черт знает для чего, а может и ничего не успел захватить, и не потому именно, что 1863 ему помешали, а потому что уж очень сконфузился. Он и брать-то чего не знал. Правда и помешали, вошла Лизавета, непременно так 1864, ее не было дома, да и быть не могло, да и узел подле нее оказался, и дворник ее видел, как она с этим узлом в ворота входила и к себе наверх пошла. Это минут за десять было до того 1865, как 1866 уж их убитых нашли 1867. Значит, все дело обошлось 1868 каких-нибудь в пять минут. Убийца 1869, испугавшись, что дверь была отворена 1870 и вошла Лизавета, заперся, а ее убил. Заметь себе, он топор отмывал 1871. Тут вдруг Бергштольц и Копилин являются 1872 ж начинают стучать 1873. Ну тут главное в том, что третьего дни и не далее утром в полицию представлены были сережки, заложенные в распивочной, крестьянину Мортерину 1874, заложены же в тот самый вечер убийства 1875 и именно красильщиком, который тут в пустой квартире мазал. Сережки были в футляре и футляр обернут в бумагу 1876, а на каждой подобной обертке 1877 старуха обыкновение имела фамилию прописывать, чья дескать вещь, и многие 1878 из оставшихся в сундуке вещей оказались с такими ж обертками и с прописанными на них фамильями. Работник во всем повинился 1879 и обертку представил, он ее тут же в квартире и бросил...

— 1880 Повинился? значит...

— Совсем не значит. То-то и штука, што нет. Повинился, да не в том. Об этом-то мы и хлопочем, он все изъяснил 1881 и правду до последнего слова сказал*. Он эту самую вещь, эти самые сережки, — продолжал раздельно и торжественно Вразумихин, — этот самый футлярчик 1882 нашел в пустой квартире, за дверью, нашел в то же самое время, почти в ту же самую минуту, как наверху дворник 1883 с Бергштольцем и студентом вошли и трупы увидели.

— 1884 Да чем же он доказывает?

— Видели его, видели! в том-то и дело, что видели! Три свидетеля, которые в это самое почти время по лестнице проходили, его видели. Бергштольц и студент с первого еще началу, когда и подозрения на него не было, показали, что он тут был, когда они поочередно на верх проходили и когда квартира была заперта.

— Как же он мог быть и там запершись и тут? И чиновник один, посторонний, который на лестнице Бергштольца встретил, помнит, что работник в это время был тут, а Бергштольц так тот даже остановился и спросил работника: 1885 чья квартира? — (пустая-то, которую красили). Потому такого характера, что все ему надо узнать. И этот вопрос, этот свой разговор с работником выставлял он в первый же вечер допроса, как свидетельство 1886, и что его дескать работник видел, он работника как свидетеля ставил, тогда совсем еще на самого работника никаких подозрений не было. Работник-то, как только уж они за дворником пошли, побежал из квартиры за Митькой, за другим работником, за товарищем, с которым вместе мазали, и со всего маху с криком налетел на всю партию, на Бергштольца, студента и дворника, которые шли уж наверх. Те его выбранили, а он все-таки не останавливаясь преследовал Митьку. Штука стало быть именно в том и оказывается, что настоящий убийца успел выскочить и, услышав, что дворники уж идут, скользнул в отпертую настежь квартиру, на этот раз пустую, потому что работник только что выбежал Митьку догонять, переждал 1887 и как 1888 дворник с Бергштольцем прошли мимо него наверх (воображаю его положение в эту минуту), и как все кончилось, и был 1889 таков, только следы оставил — коробку с серьгами потерял. А работник, оттузив Митьку, через минуту явился 1890, глядь — на полу сережки 1891. Долго не думая, он квартиру-то запер и разумеется тотчас в распивочную, где заложил 1892 находку Мортирину за 2 руб. Вещь новая 6 руб. стоит. А как Мортирин услышал про все 1893, подумал, подумал да и явился, наконец, с серьгами в полицию, и именно третьего дня. Так дескать и так, вот и вся штука!

— Этого я не слыхал. Да, штука сложная! И вот увидишь, они тут всех вместе запутали, — пробормотал, подымаясь, Бакавин 1894. — А знаешь что, Разумихин, надо заметить, что ты большой ... сплетник 1895.

— Да наплевать. Я может быть горячо что-нибудь давеча сказал, а ты обиделся, а?

— Ну черт с тобой, — сказал Бакавин, полудружески махнул головой и вышел.

— Да что он, рассердился што ль, — вскричал Разумихин.

— С Лизаветой жил, — брякнула Настасья, как только он вышел.

— Как? Он? быть не может? — вскричал Разумихин.

— Он. Она ему и белье стирала. Тоже ничего не давал 1896.

— Да совсем нет! — вскричал Разумихин. — У ней и другой был. Я знаю.

— Да может и третий был, может и четвертый, — засмеялась Настасья. — 1897 Девка была сговорчивая. И не то чтоб так своей волей 1898, а так уж от смирения своего терпела 1899. Всяк-то озорник над ней потешался. А робеночек-то, что нашли, был его, лекарев.

— Какой ребенок?

— А ведь ее ж потрошили. На шестом месяце была. Мальчик. Мертвенький.

— 1900 Да... помню... — задумчиво сказал Разумихин. — А про Бакавина я этого не знал. А впрочем ты врешь, Настасья. — Разумихин 1901 посвистел. — А впрочем что же, одно другому не мешает, потому он видишь ли, Вася, на следователя зол 1902. Это на Порфирья-то Ивановича. Они у Порошиных оба за дочкой претендуют 1903, так чуть не дерутся 1904, во всем соперничают. Вот он теперь опять пойдет с ним сегодня у Порошиных спорить 1905, злость срывать. Малый он впрочем славный, да... А впрочем мы тебя замучили, Вася, да и разговор-то такой. Спишь?

Я 1906 молча отворотился к стене.

— В самом деле: смешной я человек 1907 и уж конечно сплетник. Это правду Бакавин сказал, — прибавил он в добродушном раздумьи. — От этого я отучусь, — прибавил он серьезно. — Ну да довольно. Настенька, так то, об чем 1908 я вам говорил, попомните. Нет, нет, да и загляните сюда 1909. И ночью 1910. До свидания, Вася 1911. Вещи сдал, деньги сдал..., Ничего не забыл — прощай 1912. Настасья, выйди-ка 1913, я тебе еще одно милое словечко скажу.

Когда они вышли 1914, я вскинулся навзничь и схватил себя за голову 1915.

1916 Подлецы, истязатели, сплетник! сплетник! Сплетник! Почему 1917 Заметов сказал ему про обморок? Значит, Заметов 1918 подозревает, что я в обморок упал именно от этого. С самого начала подозревал 1919, что он подозревает 1920. Змея! 1921 Подлец Разумихин. Его шпионят, шпионом употребляют, а он не замечает... 1922 Подлец! Американские Соединенные Штаты! Экая острота кадетская!

И неужели вечно, вечно это будет продолжаться! Завтра же съеду отсюдова. О как я их всех ненавижу! Как бы взял я их и всех, всех до единого зарезал 1923. Я зарежу 1924 Заметова! Будь я проклят. О, проклятая болезнь...

Я очень хорошо помню, что в ту же ночь я хотел идти нанимать квартиру, не понимая, что теперь ночь, а не день. Несколько раз срывался я с постели, сбивая с себя тяжелое забытье 1925, и потом, скрежеща зубами, опять падал на постель.

1926 К утру, сквозь сон, мне мерещился все проект уехать, убежать, какнибудь сначала в Финляндию, а потом в Америку...

А между тем болезнь проходила. Через три дня, когда все эти нравственные страдания, болезнь, подозрительность и мнительность возросли во мне до размеров чудовищных — физически я стал себя чувствовать все более и более в силах; но я притворился.

Я их всех обманул. Меня подталкивала какая-то животная, звериная хитрость: обмануть охотника и провести всю эту стаю собак. Только об себе и об своем спасении я и думал, и не подозревал между прочим, что 1927 на мне вовсе нет таких подозрений и улик, которые я преувеличил сам себе 1928 и что в сущности я почти совсем безопасен. Но разговор об убийстве 1929, бывший подле моей постели между Разумихиным и Бакавиным, довел меня до нестерпимой злобы, и замечательно еще то, что во все время этих мучений, этого страха, ни разу 1930 не подумал я о совершенном 1931 преступлении. Животная злоба и чувство самосохранения поглотили все. Итак, я их всех обманул. Я нарочно казался все три дня таким слабым, что как будто 1932 и пошевелиться не могу и чтоб они поверили. Я с ними не говорил почти ни слова и особенно с Разумихиным. Не понимаю: я столько показал ему в это время ненависти взглядам, невниманием 1933, грубостью, — что уж, кажется, можно бы ему меня бросить. Действительно он как будто про себя втихомолку оскорбляться начал и всего мне досаднее было то, что он вероятно все это моему болезненному состоянию приписывал 1934, а потому и терпел. Он 1935 кажется дал себе слово поставить меня на ноги, а до тех пор быть моей нянькой 1936.

И мне тем более хотелось их всех озадачить, чтоб уж не одному болезненному состоянию они мою злобу приписывали...

На третий день к вечеру, когда проклятый Бакавин 1937, который повадился ходить к нам для болтовни (о боже, какие все они 1938 болтуны!), ушел, — я тотчас же притворился, что сплю. Разумихин, сделав свои обычные распоряжения и проговорив ужасно много сожалений о том, что я не могу быть у него завтра вечером по поводу дня его рождения, вышел. Я знал, что он наверстывал потерянное со мной время по ночам и работал до 4-х часов утра. 1939 Только что он вышел, я мигом встал, оделся и отправился со двора отыскивать себе другую квартиру. Денег моих, я надеялся, на переезд хватит 1940, я нанял бы угол от жильцов и к тому же на днях я должен был получить еще от матери. О, как 1941 я радовался, воображая, как 1942 они ахнут, когда узнают, что больной, который вчера едва двигался, уж на другую квартиру от них съехал. Почему я вообразил, что я от них избавлюсь, что тем самым не привлеку их еще сильнее к себе, хотя бы и на другую квартиру, и может быть не зароню этим в них уже настоящих подозрений — этого я не могу понять. Но теперь соображая и обсуживая все прошлое, я прихожу к некоторому убеждению, что во все эти дни и особенно во весь этот вечер я был немного не в своем уме. Впрочем на завтра же я сам стал как бы подозревать это. Это я помню.

Тихо, как кошка, прокрался я с лестницы и пошел к Вознесенскому мосту. Я хотел нанять где-нибудь подальше на Фонтанке или за Фонтанкой. Было около восьми часов. На углу Садовой и Вознесенского я набрел на одну гостиницу226 и так как я знал, что в ней есть газеты, то и зашел туда, чтоб прочесть в Газете 1943, под рубрикой ежедневных событий, о том, что там написано об убийстве старухи227. Я еще 1944 дома 1945 жаждал прочесть это, но из подозрительности боялся просить 1946 Разумихина достать мне газеты. Только что я вошел и спросил себе стакан чаю и «Голос», как вдруг (точно нарочно), вижу в другой комнате сидит Заметов, с каким-то очень толстым господином. Перед ними стояла бутылка шампанского. Господин угощал. Но этого мало: я совершенно, с первого взгляда убедился, что Заметов видел меня, но не хочет показать виду, что видел. Я нарочно решился не уходить, закурил папиросу и сел спиной к Заметову, ближе к дверям. Выходя он не мог на меня не наткнуться 1947. «Захочет узнать или нет?» — подумал я.

В газете 1948 действительно была статья уже вторая с ссылкой на первую. Я потребовал тот номер, где первая. Отыскали и принесли. Я не боялся, что Заметов увидит, что я это читаю. Напротив, мне даже хотелось, чтоб он заметил, что я про это читаю, и отчасти я для того-то и спросил 1949 еще прежний номер. Не понимаю, зачем 1950 меня тянуло рискнуть этой бравадой, но меня именно тянуло рискнуть. Со злости, может быть, с животной злости, которая не рассуждает.

В газете 1951

ПЛАНЫ, КОНСПЕКТЫ, ЗАМЕТКИ

План

После сна...

Разумихин приходил все три дня, злость. На третий день сам пошел. Хозяйка на лестнице, брожу по Петербургу, встречи. Эксцентрические выходки, девка, старикашка-козел. Встреча с Заметовым. В страхе, теленок. Трактир, разговор. Входит Разумихин, хочу съехать. Оставьте меня! Черт с тобой.

Оправился. Ожесточение, холодное, расчет. Для чего все эти нервы были? Вынул кошелек. Припоминает как это было. Письмо от матери. Вся его история и все мотивы убийства. Совершенно закрепился и пошел к Разумихину. Там собрание и Заметов и Бакавин. Разговор. Гас228.

— NB. Разговор у фонаря, мы простили вора. Когда Разумихин провожает его. На другой день. Обошел.

— Страдания и вопросы — Сяся. — Эпизоды. Вдова Капет. Христос, баррикада229. Мы недоделанное племя. Последние конвульсии. Признание.

Воспоминания мельком из того, что он видел в детстве: лошадь, которую били в детстве, теленок, которого зарезали, фельдъегерь.

— В печке бахрома незаметна. Я засмеялся: как я вчера мог тосковать об этом?

— Все началось как бы сызнова. (Впечатление).

бахрома в кармане

Замечания:

1) Не заглянул в кошелек.

2) Так легко отказался: для чего ж я убил?

3) Как легко такое тяжелое дело сделалось.

Разумихин: Да ведь я же вот подлостью занимаюсь. Херувимову работа разве это не подлость?

Штука тут в том, что она тебя задумала согнать, так как ты денег не плотишь, а в ожидании и вексель в оборот пустила, потому знает, что мать тебя выкупит.

Разговоры у студентов. Компания. О Гасе.

Уединился после, черт с тобой, стал мрачный, пошел к Разумихину. Гас.

Разумихин на другой день к нему: убил. Разумихин отстает.

NB
NB План. NB

Сходил с лестницы. Пожалуйте ко мне. Хозяйка стала извиняться. Я и не подумал зайти к ней. Ничего не отвечал. Хотел квартиру другую. Не все ли равно? Стал деньги отдавать. Отказалась. Я не найму другую квартиру. Разумихин обругал меня и ушел. Довольно я с тобой возился.

Я приду еще. — А вот и Бакавин был.

Ах! кабы ты знал, как бы хорошо было, если б ты ушел.

— Да что ты.

— Оставь меня, оставь меня!

— Черт знает что за человек.

Это все быстрее. Событие и потом начинается искажение. Собственная психология. Потому что только теперь он очнулся.

все это после как с Заметовым в трактире и статьи Голоса и рассказов Настасьи и всех справок. Совершенно ободрился. Достал кошелек. NB.

Достал кошелек. Ведь этот кошелек я тогда совсем положил, чтоб никогда не брать, а теперь вот сам взял.

NB главное. После болезни жестокость какая-то и полное самооправдание, а когда все это покачнулось, тут и письмо матери.

Через час пришел с платьем. Встреча Заметова — почему ты с Заметовым. Мы с ним теперь разыскиваем по делу о маляре.

Об убийстве рассказ. Еще пива. Тут же и Настасья. О том, что в обморок упал когда.

с Заметовым. Вы в обморок упали, как об убийстве стали рассказывать,

Prospectus № 1

Вышел нанимать квартиру 1952. Хотел прочесть «Голос». Встреча с Заметовым. Вызов и бравада. Разумихин зовет на именины. Разрыв с Разумихиным, бравада (пошел в дом и в квартиру). «Вот он тот самый, который приходил». Привязался к словам. Сумасшедшая вещь. Пришел — хозяйка, просит извинения. Я поссорился с Разумихиным. Пришел домой — решился остаться и не переезжать. Ночь о дочке. Сон.

На утро деньги. Сцена на бульваре. Совершенное убеждение, что все вздор. Воспоминания детства. О матери, о сестре: нет, для вас, для вас, мои милые создания! А люди подлы. Утешает себя совершенно. Надо поправить дело. К Разумихину, на именины. Разумихин хлопотун, но он добр. — Письмо от матери. Что ж, неужели ж растерзать ее сердце? Нет, я буду достоин!

Да уж как мне бы дали денег, я б его разыскал. Он теперь в Нарве. Это верно-с.

(Prospectus разговор с Заметовым)

Нервная дрожь.

— Да вот читаю в газетах о преступлении. Впрочем эта газета известна... вот и о Папе230. Вольтеров Кандид. О Фонтенеле. Впрочем вы человек не литературный. — Я насмешливо посмотрел на него. — Впрочем другие романы выгоднее. Ишь какой вы щеголь. Это кто вас шампанским поил?

— Да, мы выпили.

— Ну, угощал конечно. Разумихин от вас без ума, говорит, что вы все закоулки знаете.

— Ну, уж какой он буян.

— Буян-то он буян, ну а вам-то лафа. Везде пользуетесь.

— Что ж, почему вы так думаете?

— Эх, батюшка, славно бы этот куш тяпнуть да вдруг разбогатеть. Что, у вас уж и ушки на макушке. А ведь я знаю, почему они на макушке.

— Это что еще за макушка такая?

— Так я вам дальше поясню-с. Вот хоть бы этот куш тяпнуть у старухи. Славно. На проценты давала.

— Откроется ведь (вызывающий вид).

— Чего откроется? Да ведь это как делается? Ведь вот бумажку менял, 5-процентный фальшивый. Да не досчитал, ну и подозрение возбудил. А тут бы еще на сьет и т. д. Так точно и тут. Ходи без порток, два года, а там и вынь. А то что?

— Чтой-то. Да ведь вы меня просто в дрожь кидаете. Эх вы какой! Не убережется. Вон свечник убил.

— Ну я бы не так сделал.

— Да разве вы знали?

— Об заклад, что вы думаете теперь, что я вам скажу, что не знаю. Ну так вот нет же, знаю. Я у ней закладывал. А как вы считаете, ну что если это я тяпнул и под камень положил. А ну что если есть.

— Что вы-с?

— Ну а признаетесь, ведь вы подумали, что я. А зачем Александр-то Ильич остановил.

— Эх, апетит! — захохотал, входя, Разумихин 1953.

Prospectus № 2-й

Пришел ночью. Захохотал. Ночью Сон. На утро очнулся, вспомнил, что накутил вчера, но положительная часть осталась. Пошел кошелек смотреть, взял в карман, отправился на острова. История на Адмиралтейском бульваре. О, подлые люди. Пошел деньги рассматривать и как это странно: вспоминает все обстоятельства преступления и дивится им. О том, как он хотел вести себя, денег не трогать и проч. Нет, теперь надо солиднее! О самом преступлении: Что задумываться — все подлецы. Стоят ли, стоят ли они того? Ничего не истрачу, а там. Зачем этот сон? Что пугают меня? О, только вы, бедная моя мать и сестра! О сестре, о матери. История с сестрой. Я хотел его убить, но в это время я занят был любовью. Смешная любовь. Солидно и положительно. Зайду к Разумихину: Вечер у Разумихина. Разговор у фонаря — приходит письмо от матери.

На другой день. Что же неужели ж растерзать ее сердце? Неужели ж я не могу быть как Гас? Стучит в комнату. Ребенок. О ты, милое создание (это Лизаветина). О Лизавете 1954.

(Эпизод с пьяницей на Крестовском, разве у меня сердце не болит, разве не болит. О жене. Как он ее уважает и кто она. Надо в Неву, а я, подлец, живу. Довел его до квартиры. Дал ему денег из кошелька. И потом донес под камень в кошелек).

Потом к Разумихину после фонаря: потом подлец, подлец, подлец, отдал деньги, которые достал из-под ножа.

Дочь по желтому паспорту моя ходит.

К дочери пошел. По-блядски. Потом дочь сама пришла. Дочь матери помогает. Относит деньги. Детей жалко. Сяся ей: тетенька!

В это время эпизод с пьяницей. К Разумихину. Приходит домой повестка. Письмо матери. Доложил под камень. Мать, сестра, история любви. Почему я не могу сделаться Гасом? Почему все потеряно? Ребенок. Кто мне запретит любить этого ребенка? Разве я не могу быть добрым? Помолился. Тут-то и Сон. На другой день ходдл. Вдова Канет. Вечером приходит к нему дочь чиновника. И вдруг: Удивляюсь, почему Лизавету я не жалею. Бедное создание!
 

7-е августа.

Это был злой дух: Каким образом иначе удалось мне преодолеть все эти трудности? ..ит. д.

— Заметов сказал, что рождение Разумихина.

— Он пошел (после ссоры), потому что соверешнно оправдал себя совестью и убедился, что жизнь его нимало не надломлена, не отпета и что он тоже в числе человеков. Но опыт, т. е. посещение Разумихина, доказало противное.

выделенная речь, очевидно чтобы рассмешить меня, что в подобных случаях почти никогда не удается.

Разговор с Разумихиным.

— Я, брат, признаюсь, мне очень понравилось, Вася, когда ты громко сказал, что веришь в бога. Оно, знаешь, до сих пор между нашими как-то стыдно бывало признаться, а все-таки по ночам молюсь, и даже, знаешь, теми же самыми словами, как мать покойница еще с трех лет меня учила. Оно, знаешь, можно и умнее слова для молитвы прибрать, да уж лучше эти.

— А Заметов мне говорил, что ты сумасшедший.

Я пришел к тебе (к Разумихину), потому что думал, что имел право приходить.

— Помилуй, ты так говорил.

— Я думал, что имел право говорить. Но теперь почувствовал.

— Оставь меня.

Записка.

Разумихину вообразилось именно с этой минуты, что он виноват в убийстве старухи, и с этого вечера он прервал знакомство с Заметовым.

Я должен был это сделать. (Свободы воли нет. Фатализм.)

Дверь отворена (следователь думает), это хитро (Бакавин). Заметов совершенно подтверждает это и 1955 именно выводит жз этого, что это человек не опытный, слабый, первый шаг, и которому только посчастливилось необыкновенно.

NB. Ну а Заметов более меня моего знакомства искал, особенно когда узнал, что я за него стою, сам приходил, рылся в книгах, а уж как пьет в трактире. Напоил меня как свинью.

Дело в том, мои часы. На многих написано: от кого?

В объяснении с хозяйкой: О том, что квартира наверху, а хозяйка внизу.

Здесь кончается рассказ и начинается дневник.

Капитальный вопрос, который он наконец себе формулирует ясно и задает положительно: Да почему же кончилась жизнь моя. Ропот: Ведь бога нет и проч.

А што коли я убил? Мой заклад был у старухи.

И в глаза захохотал Заметову. (Злоба).

А признайтесь, вы меня подозревали.

Что вы, помилуйте.

Разумихин. Оттолкнул Разумихина со злобой и ушел.

Начинаются странствия. Рассказывает всю жизнь, все побуждения. Укрепляется. Идет к Разумихину. Разговор ночью у столба 1956.

Когда Разумихин воротился, т. е. догнал его ночью: Послушай, мне Заметов уже говорил, что он тебя сумасшедшим считает. Исступление. Почему. Девочка. Воспоминания детских впечатлений232.

А что, может я в самом деле сумасшедший? подумал я. Посещение квартиры старухи (маляры там, говорил с ними, и тут как бы невзначай — биография Лизаветы).

Воспоминания жизни беспрерывно. Мелочишки, но каждое со значением.

О любви; смешное описание невесты и трогательное (короче; вся история, но как можно короче).

О ключе.

И тогда, когда уж я стану благородным, благодетелем всех, гражданином, я покаюсь. Помолился Христу, лег и Сон.

Несчастья отца, матери231. Как гадки люди, стоят ли они того, чтоб перед ними каяться. Нет! Нет, буду молчать.

подвиги

девочка на бульваре (подлец!)

Сами тысячу раз больше пакостей делают, а тут преследуют как зайца, как животное. Только-то и умеют! Этому только и выучились.

Как гадки люди! И сейчас же письмо матери.

(Это его перевертывает с ожесточения).

На Крестовском. Память и здравые мысли, пришел вполне.

Разбирает сначала все обстоятельства и все теперешнее положение дела.

— Какая гадость люди.

— Но есть и добрые.

— Знаю, знаю. Зачем мне быть злым? Преступленье? О боже: Наполеон и проч. Они только это и имеют.

Бедная мать, бедная сестра. Я хотел для вас. Если есть тут грех, я решился принять его на себя, но только чтоб вы были счастливы. Денег мало, не удалось, но это мне поможет и потом я буду вашей опорой, я буду и честным, но денег, денег, прежде всего денег.

— Нет, ты будь честен без денег. Знаю, знаю эти идеи... Но

О, с каким презрением. Как низки, гадки люди... Нет: сгрести их в руки, и потом делать им добро. А тут: гинуть так, чтобы в их глазах и возбуждать только насмешки.

Злоба задушила меня, я прилег. Воспоминанья: лошадь палкой. (Митя.) Чиновник с бутылкой.

Он выходит в исступлении и входит к Разумихину. Разговор о Расе.

Чиновник с бутылкой. А разве я не страдаю. Она меня бьет. И я чувствую наслаждение. Ибо если б не била она меня, я бы был очень несчастлив.

Она прекрасной фамильи. Дочь. Ходил к дочери. Дала опохмелиться. Живет у портного. Рассказ о радости, когда он жалованье принес. О гордости ее, и проч.

Чиновник: Бедность, да, не порок. Бедность ничего, но нищета, милостивый государь, нищета — порок. За нищету в полицию тащут. За нищету вас последняя шельма презирает и право имеет, потому что за нищету я сам себя презираю. Как вы думаете, много ли нищих, как я, выдержут, и сами не станут презирать себя? Самая благородная гордость — уничтожается. Милостивый государь, нищего гонят и уж не в толчки только, а палкой, и даже не палкой, а метлой. Мою жену прибили. Что же мне делать? И я пью — ибо сам презираю себя!

Жена ее гнала (падчерицу). Но когда она пришла опозоренная, она всю ночь над нею сидела и ноги ее целовала, и я тут же лежал: и слышал. Пьяный лежал-с. По билету она теперь ходит-с.

Вошел в дом и стал на колени.

NB. Когда я тогда удивился, как это я мог озлиться на то, что меня кучер ударил, точно я не в числе человеков и права мои потерял. О как тяжелы эти чувства.

Общее главное NB:

Во все эти шесть глав, он должен писать, говорить и представляться читателю отчасти как бы не в своем уме.

NB. Как воротился от Разумихина с именин, всю ночь ужасных и совершенно ясных рассуждений, а к утру вдруг девочка, Сяся, обнялся с нею.

Чиновник. Хорошенькие картинки-с.

— И когда пришел, в сенях на колени стал. И когда его бьют, он кричит: Это мне в наслаждение, милостивый государь. Это мне в наслаждение.

Утопиться? — духу нет.

NB. Его задавили лошади, смерть его дома. Оригинальнее и короче. На свечу. Жена плачет.

А когда выпью, я думаю. Вот кабы я богат был, я бы им денег принес, дочь бы мою восстановил и облагородил, деток тоже — а я их люблю-с.

NB. Восклицание молодого человека: О! вы, непогрешивпше! (Мечтание об земном рае).

Чиновник. Никто не выдержит презрения к самому себе. О, милостивый государь, вы думаете гордость, или злоба, иль из желания самому оправдаться я это говорю. О, милостивый государь! Знаю, знаю, что есть великие сердца, которые гибнут под тысячепудовым гнетом, ничего не говоря, молча, и дело свое исполняют. Не те, не те, которые, которые чины захватили и дома построили; я не про тех говорю. Я про ангелов божиих говорю 1957. И таков-то ангел божий дочь моя, которая мне сегодня 30 копеек дала, — ангел несмотря что с желтым билетом, такова и жена моя, да, и жена! Но, милостивый государь, — если я и говорю про ангелов божиих, так ведь я-то не ангел. Мы бедные, мы павшие, мы погибшие. Пусть, пусть, пусть мы погибли! Но, милостивый государь, кто ж пожалеет нас? Ведь надобно, чтоб пожалели о человеке! А о нас, о нас, кто пожалеет нас, бедных, погибших, оскотинившихся! 1958

О милая жена моя, жена моя законная! Государь мой: если вы видите меня в сем поросячьем виде, то знайте, что она — дама. Да, милостивый государь, дама! Дама-с! Я подлец, а она дама. А между тем, господи, если б она меня пожалела. Я знаю, что она когда и вихры мне дерет, то дерет не иначе как от жалости. Да-с, да-с, это так! Но боже, если б она умела пожалеть меня без драния вихрам. Государь мой, государь мой, я может и очнулся бы тогда... Да!.. Гм. Впрочем нет, не очнулся бы.

Все, все бы пропил, все бы пропил! Чулки ее последние и те бы пропил. А впрочем я уж их и пропил, и косыночку ее из козьего пуху снес 1959, и она простужалась в зиму 1960. Государь мой! видали вы свинью? Кормленую свинью, подлую свинью? Ну-с, это я-с. 1961 (И опять начал пить из бутылки). А дочь меня пожалела. Зачем она мне 30 коп. дала? Ведь она знала, что я пропью. А все-таки дала. Зачем? Потому что меня пожалела. Вот так-то и ангелы божии жалеют: греховен ты иль нет, а все-таки жалеют и об тебе плачут, и балуют, и любят. Скажут: жалость нехорошая, не в пользу. Нет-с, в пользу: ибо если 30 коп. и пошли на винишко, которое во вред и в пакость, то поступок ее в сердце и в страдание пошел. Я терзаюсь и плачу через него, стало быть живу...

Чиновник. Взял 30 коп. у дочери. Ну а ей надо; она должна теперь чистоту наблюдать: одеться, напомадиться, ботиночками через лужу переходя щегольнуть? Понимаете ли, понимаете ли, про что я говорю, милостивый государь?!

Осмелюсь, милостивый государь, беседу начать; ибо хотя вы и не в значительном виде, но по всему видно, что вы человек образованный. И потом после разговора: Ибо в вашем лице страдание видел.

NB. 15 коп. в день, более не наработает, да и то не всякий день, да и то один статский советник, за шитье рубах, ничего не отдал, да еще обидно прогнал.

От Разумихина приходит Сяся и письмо от матери.

Донес сейчас же 25-рублевую.

О боже, если кто, кто меня пожалеет? Да за что жалеть? За глупость, за скотский эгоизм, за дикость и бесстыдство, за неудачу, за бесполезность дел, тут плевки, тут зокас, тут смех.

— Ну а пожалеет-то кто? Никто? Никто? И меня, убийцу подлого и низкого, смешного и сребролюбивого, именно зтого-то пожалеть! Есть ли кто таков во всем мире? Есть ли кому пожалеть? Никто, никто! Никто! Да и невозможно это!

А мать? Боже, что с нею будет. Разве может она не проклясть меня? Меня, свою утробу, свою любовь? Разве может? Может ли в самом деле? Нет, нельзя, нельзя...

И потому теперь я всю жизнь один!

Один и с женой, один и с детьми! Один всегда. Может быть, благословлять меня будут другие, всегда один. У меня тайна, которую если б узнали, тотчас же с ужасом бы отворотились. И потому я навеки один.

Можно ли так прожить? Посмотрим, посмотрим, серьезно посмотрим и решим.

И тут начинаются мечты его, о жене и детях. Зачем говорить? Я добром искуплю. Погружусь в добро. Сяся, дочь чиновника. Veuve Capet, мечты о всеобщем счастья. И все не ладится. Наконец злоба... Я курица, я глупое сердце. Наполеон и проч. 1962

У ней ноги цаловал. (Конец). Поклонился народу. Донес на себя.

NB. Посмотрим, из-за чего я это сделал, как я решился, тут злой дух.

NB (и тут-то начинается анализ всего дела, озлобления, нищеты, выгод, необходимости, и выходит, что сделал логично).

Для полноты лица его пленяет роль затаенного существа, тайны, Унгерна, Sbogar, Ускока и проч.235 Но потом сам смеется над этим.

С чиновником.

— Милостивый государь. Случалось вам просить денег безнадежно?

— Не знаю, может быть... Как это безнадежно?

— То есть безнадежно-с, безнадежно вполне. Вот вы, например, знаете, что этот человек ни за что вам не даст, что скорей вы утопитесь, а он вам не даст. Ну, а вы все-таки идете к нему просить, зная это.

— Для чего же?

— А коли не к кому? 1963 Коли кроме его уже никого, никого больше нет? Ну и идешь к такому 1964. Вот я ходил перед тем как дочь моя в первый, первый раз с желтым билетом пошла и потом еще раз ходил! В ноги кланялся, сапоги цаловал — и пришел 1965, ну-с и пришел — после того как сапоги-то цаловал — пьяненькой-с. Потому что, милостивый государь, когда вы в первый раз поцалуете сапог у другого, Еам подобного существа, вы непременно придете домой пьяненькой-с. Вот оттого-то и пьянство пошло, — прибавил он вдруг. — А впрочем, бог знает, отчего оно пошло233. Есть такой благовонный старец. Ну из-за чего он мне даст? Ведь я пропью, ведь я не отдам. Из сострадания? Так ведь у него нет сострадания, ну и кончишь тем, что после такого визита запьешь.

Мы божии чада, мы в пекле живем. Есть один — Христос. Тот всех жалел, за то-то и смеялись над ним, и смеются «и ругахося сему». Придет он и спросит, а где дочь моя, что себя отцу пьянице, мачпхе злой и чахоточной и детушкам малым продала 1966. 1967 И скажет ей: прииди, прииди — прощаются тебе грехи теои мнози 1968, ибо возлюбила много. И потом, когда уж всех разберет, скажет: Выходите и вы, пьяненькие! 1969 И мы выйдем. Все выйдем, все, не стыдясь. И разверзнет прогвожденные руце свои, раскроет объятия и скажет: Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные. Свиньи. Скоты вы 1970. Но вы страдали 1971. Я все видел и взвесил. Я малодушных пакость видел и видел, что они больше тех, кого губили, страдали, и потому приидите, и мы припадем... все... и заплачем: 1972 Господи, да приидет царствие твое!

NB. И скажут сильные: Господи! Мы то делали и то, а ты их берешь. Они только на несчастье и себе и другим жили и все по своей беде. Знаю, скажет, но уж слишком они были унижены, даже не в меру, ибо сами возгнушались собой. Слишком уж пострадали, и потому я их беру в лоно свое, что ни один из них не считает себя достойным того. Приидите, приидите все, как все братья, и тогда-то я жену свою обниму и выпрошу многострадалице венец, помирюсь и в согласии обнимусь.

Ну нам, конечно, не царствие божие, а так что-нибудь отведут, гденибудь/отведут местечко.

— А как вы думаете, что если б этого ничего не было, что если этого никогда не будет?

Он посмотрел:

— Т. е. бога-то нет-с, и пришествия его не будет... Тогда... тогда жить нельзя... Слишком зверино234... Тогда в Неву и я бы тотчас же бросился. Но, милостивый государь, это будет, это обещано, для живых. Что же, что же тогда для нас и останется. Никуда нас? Нет, кто бы ни был живущий, хотя бы в замазке по горло, но если только он ив самом деле живущий, то он страдает, а стало быть ему Христос нужен, а стало быть будет Христос. Госдоди, что это вы сказали? Не верят в Христа только те, которые потребности в нем не имеют, которые мало живут и которых душа подобна камню неорганическому.

Чиновник. Когда его бьют: ибо это мне в наслаждение, ибо это мне, милостивый государь, в наслаждение.

Жена. Она: Несчастливы ваши деньги, на похороны пойдут.

Она (ему). Когда он пришел к ней: Уж как вы были несчастны, а у меня тогда и слезы не лились. А теперь все вы изгладите: коли чужую жизнь взяли, то свою отдаете.

NB. Пошел он к ней так: Сначала повалился на Сенной, потом прямо в контору, но воротился и пошел к ней, с которой давно не видался.

NB) Произошло с Сясей так: он ласкает Сясю, а она к нему пришла (от жены-вдовы) и видно, что сама рада была предлогу прийти. Тут она сказала, что дочь Лизаветина и что она знала Лизавету. Потом, когда он ей повинился, то вдруг хвать, нет Сяси, это она приходила и увела ее к себе. Он понял 1973

NB) О любви нет между ними ни слова. Это sine qua non.

NB) Чиновник говорит: ей простится много, потому что она возлюбила много.

1-я встреча в распивочной с чиновником: Я его часто встречал шатающегося.

NB) Под конец, в раскаянии, когда она уже отвергла его, начинается и злоба (Veuve Capet).

— Если б старику, аль никому, это все равно, что в вершка сыграть. Зачем я не таков? 1974

В этой злобе встречает раз ее промышляющую. Скандал на улице. Она украла. Он поддакивает. Пошел к ней. Плач. Пришел проститься. Прощаются 1975.

Потом повалился на Сенной.

Потом донес на себя.

NB. Но когда после того, когда он ее оскорбил на улице и пришел к ней, то нашел ее в слезах и волнении, и она, забыв, что он же ее сейчас оскорбил, говорит: вы меня не судите, она вся в жару лежит, дети плачут, что ж мне было делать, он позвал меня, я думала денег даст, а он меня же обокрал...

NB. Она и Бакалин.

Программа ближайшая.

Сначала он вышел и побежал за кошельком.

После разговора в трактире с Заметовым и после того, как его выгнали из квартиры убитой старухи, где он даже опасности подвергался, он был в веселейшем расположении духа, и тут встреча с чиновником. NB. Вообще встреча с чиновником его образумливает. На другое утро он уже рассуждает и обдумывает.

Что же, что же, разве я не могу быть полезным? О мать, о сестра, все для вас, милые. Старуха. Лизавета. Бедные, зачем они подвернулись?

Между тем письмо от матери. Получил, прочел, к Разумихину. Деньги доложил ночью. Домой пришел. Сяся. Потом вечером раздавлен чиновник 1976.

1.

2-я программа разговора у Разумихина, начинается с того, что Разумихин о своих хлопотах по оправданию работника рассказывает.

Другой говорит о белоручках и о том, как у нас скоро хотят разбогатеть.

Иные ставят вопрос: Отчего уголовные преступления так неловко совершаются — нитки видны и улики наружу? — Он начинает говорить с жаром о деятельности, как он начнет с работы на бирже236, Гас. И выходит дрожа от жару. В это время разговор у фонаря. И потом пошел доложил деньги. Завтра Сяся. (NB. Еще что-нибудь, что смущает его, он ищет примирения). Вспоминает о чиновнике. NB. Сон.

Окончательная тема разговора у фонаря. «Оставь меня. Ведь если б ты знал, что я сделал, то отшатнулся бы от меня, а я горд и не хочу красть твоей дружбы. Прощай». Доложил 25 рублей.

Нестерпимая гордость, с которою он изложил вопрос (пример на бульваре) 1977.

NB. Что, бегают, что, ищут преступника? Лучше ли вы сами? А. Наполеон? рутина, толпа, Апдрей Александрович. О низость!

Так что тут coup de maître 1978. Сначала было опасение, потом страх и болезнь, и все характера не выставлялось, а тут вдруг выставился весь характер во всей его демонской силе и становятся понятными все прежние побуждения к преступлению.

2.

Я сделал себе программу: Ободриться совершенно, погрузиться в занятия, работать, сапоги тачать, мастерству выучиться, али на биржу пойти; к Херувимову тоже; искать дела. Не сбиваться целые годы, десятки лет в сторону. Не просить у людей ничего и не нуждаться в их дружбе и любви. Прожить без людей. Умереть гордо, заплатив горой добра и пользы за мелочное и смешное преступление юности 1979. Денег старухиных не брать. Вздор, все вздор — нечего бояться.

Но развитие любви к дочери Мармеладова сбивает его с толку.

До этого. Разговор с Мармеладова дочерью после похорон. Он тяготится, что она к нему стала ходить. Зачем вы ко мне ходите? Она ушла убитая. Оскорбил. Хотел пойти к ней, но вдруг встречает ее на дороге, униженную. Он к ней утешить, слезы, нет, без людей не проживешь! Опять новые страдания. Признается ей ео всем. Расстались. Она взяла Сясю и т. д. Опять себя успакоивает и одобряет. Сон.

Положил не ходить к Мармеладову. Сяся, разве я не могу любить ее? Лизаветина. Вечером встреча с раздавленным Мармеладовым, дочь.

Выход и описание Петербурга. Прощание со всем этим светом, грусть. Великолепное описание и Едруг встреча раздавленного.

14 октября (на пароходе Viceroy)

NB. Ввести эпизод, что его, на основании его разговора с Заметовым, посещения в тот же вечер квартиры убитых, выдачи вдове Мармеладовой денег, неосторожных разговорах и проч. — преследует судебный следователь. Допрос. Он гордо и совершенно свободно выпутывается из дела.

NBNB. Перемена в программе.

Он, после сцены у своей постели с Разумихиным и Бакалиным, решил эту же ночь 1980 бежать. (NB. Мамаша прислала 40 руб. с купцом и письмо, которое он не распечатывает, а Разумихин сказал, что Сонечка подождет). Ночью он берет 1981 с собою только нераспечатанное письмо матери, а деньги оставляет в незапертом комоде для расплаты с хозяйкой. Идет вынимает кошелек из-под камня. Считает на Крестовском. Потом читает письмо матери. Потом судит себя. Укрепляется. Анализ своего преступления. «Нет, — нет и нет. Не имел права убить. Но я беру все на себя». Впрочем, только вообще и слегка, главную мысль. Презрение и смелость отчаянные вдруг рождаются в нем после утра на Крестовском. Все это еще болезненное. Идет сцена на Адмиралтейском бульваре. Пьяные. Все пакости. (Воспоминания о лошади, о Демяненском и проч.)237. Вечером сцена с Заметовым, посещение дома. Смерть Мармеладова. — На другое утро 1982 Сяся. У Мармеладова. Проводит дочь Мармеладова домой. — Разговор с ней. Вечер у Разумихина. На другое утро Сяся. Приход Мармеладовой. У шл после похорон. Ей обида на улице и т. д. и т. д.

NB) Впоследствии перед доказанием на себя, про дочь Мармеладова: Зачем они не стонут? Какая ее участь? Бледное создание ночью... Она тоже пожертвовала собой. Злость его берет: «Зачем они не стонут, зачем они тдхи, покорны? Считают ли они, что вправе с ними так поступать?..» Он ей это высказывает: «Ну что будет с семьей? Ну вас (дочь) хватит на год, на два, ну а дальше, дальше?» Доводит ее до истерики и до любви. Зачем они не стонут?

NB. Сцена с б. на Сенной (с рыбой).

NB. О зачем не все в счастьи? Картина золотого века238. Она уже носится в умах и в сердцах. Как ей не настать — и проч.

NB. Но какое право имею я, я, подлый убийца, желать счастья людям и мечтать о золотом веке!

Я хочу иметь это право.

И вследствие того (этой главы) он идет и на себя доказывает. Зоходит только проститься с ней, потом поклон народу и — признание 1983.

— Она пожертвовала себя семье. Господи! Даже и в жертве-то, самой великой — безобразие и пакость. До того унижает судьба униженных, что даже в благороднейшей жертве их — позор и безобразие!

Воспоминания мерещатся:

Отчего когда мать читала Евангелье: Талифа куми239,

NB. Представляется ему вдруг, в горячешных последних фантазиях, как будут говорить о нем: Дурак, и этого не умел сделать. Убить — убил, а денег взял сто рублей. Струсил. Мать. Сестра. Представляются разговоры в провинции: Сестра убийцы. О том, как они будут вспоминать о нем: О безобразие! Нет, ни за что! Ни за что!

ПРИМЕЧАНИЕ К «ИСПОВЕДИ»

NB. Да, вот поди и объяви: Скажут глупо, убил без причины, взял 280 руб. и на 20 руб. вещей. Вот если б 15 000241 али я Краевского убил и ограбил242, вот тогда б не смеялись, тогда б цель видели и поверили, что я планы большие имел. А теперь даже и смех и презрение я должен вынести: Дурачок скажут, бесполезно убил. Воображал, что двумя стами себя обеспечит и всех счастливыми сделает. Не поверят моему плану, когда я буду об нем толковать. О нозор, позор! Даже самый гнусный позор не минует меня.

О подлец я, подлец! Низкими, гадкими их называю, а сам за их мнением гоняюсь! Ни к чему, ни к чему-то я не готов! Ничего еще не дала мне жизнь.

NB. (Я думал что у ней тысяч пять найду.)

NB. (Дочь чиновника мимоходом, чуть-чуть и оригинальнее вывести. Простое и забитое существо. А лучше грязную и пьяную с рыбой243. Ноги целует)

Главные заботы об том: что ему делать? переводить он пробует, но не может. Аристов противен ему, он познакомился с сестрой А{ристо}ва. — Писать комедию.

СЕЙЧАШНИЕ СПРАВКИ

Бакалин, о болезни, Разумихин — те начали говорить об убийстве — вдруг входит Лужин, разговор с ним, заминается, о молодом поколении. Тот продолжает об убийстве Бакалину, Лужин слушает и ждет, рассказ об убийстве дает ему повод начать разговор о том, что начинается разлад, о молодом поколении. Его выходки, что это по вашей же теории. — А правда ли, что вы благодеяния делаете. (Лужин сам проговорился) — Ваша матушка женщина восторженная, — а не хотите ли в шею? — Что ты! Что ты! (Когда Лужин ушел). Он их выгоняет, спит, вечером ушел как безумный, молитва. NB (Сестрица послала, только она велела не говорить что послала) 1984.

Аристов и его история244. Он приходит к нему: А признайтесь, это вы сделали. У Дюссо. Наивно. Продает сестру франту с К — го бульвара. Бьет сестру и отнимает у ней все. Купил фальшивые билеты. Рейслер. Лужин употребляет его. Бьет мать. Сестра уезжает с Кохом в Москву. — У нас в классе одного учителя дразнили...

— Как это все гадко, как это Есенизко! говорит он. Царить над ними!

Входит в 11 часов к Разумихину. Все удивляются. Он возбужден ужасно. Разговор о деморализации, пьянство и преступления. Он начинает свою теорию о сумасшествии. Следователь говорит: а нравственное основание, стало быть вы совершенно его исключаете. Что же бы стало удерживать преступника. Неофитов. Сила и страх. Гражданское общество. — Этого мало. — Будьте уверены, что только это одно до сих пор удерживало общество. Голоса: это так, не верно. А кровь? А Наполеона кровь удерживала? То не преступление. Почему нет (Пестряков рассказывает, как они вошли в комнату и трупы увидали. По всем признакам убийца образованный человек). Почему истратить 100 000 при Маренго — не то что истратить старуху. Пестряков; в самом деле старуха никому не нужная. Аристов: туда ее и надо! Стало быть нет по-вашему греха? Грех есть и великий. Как же вы говорите что можно? Теория арифметики. Как приобретается немцем. Нравственная обязанность, взятая на себя... и т. д. Аристов в восторге (да уж и пожить хорошо, довольно). Стало быть один другого может по этой теории (ты дескать менее нужен). И потому это и единственная причина: Сила и страх.

Это неверно страх {?} — возражает один. Мы не знаем.

Шатов246.

Когда вы поживете, вы увидите, что есть в преступлении нечто более арифметики. У вас арифметика, а тут жизнь. Не дай вам бог подвергнуться несчастью 1985. Да и по статье вашей я это угадал. Это все теория. Поверьте, никакого преступления на практике. Однако ж вы давно за мной следите. Следователь: Да. Не вынесете. Вы, то есть вы — не вынесете. Я по вашему лицу сужу — другие (он взглянул на Аристова) вынесут. Для тех рано уничтожить телесные наказания245. (Встает). У него лицо больное и бледное.

Разумихин провожает. Слушай: они подозревали, теперь после твоих слов не будут.

— Я это знал

— Как знал...

(Раскольников говорит загадочно и восторженно. Обморок на улице)

Что вы, нездоровы? — Говорят вам, здоров.

Да я слышал, слышал про вашу болезнь, такая болезнь может быть и опасной. А вы уж кажется слишком пренебрегаете.

— О рутине —

— Вы бы сделали?

— Не знаю.

Ну уж это нет-с. Не вам совершить преступление.

Он слышал про мою раздражительность и хотел меня раздражить.

После Разумихина и загадочных слов у фонаря встреча матери в квартире (Настасья). Легкая размолвка. Разумихин делается необходимым. На другой день Соня (между прочим рассказывает и о Лыжине247 10 р.) Мать и сестра. Соню усадил. Разумихин тут же. Безмолвное оскорбление (Грустное объяснение). Разумихин проболтался: письмо от Лужина 1986, чтоб вечером его не было. (А мать спрашивала: ты не будешь, лучше полежи дома). Он говорит Разумихину: Вьюсь об заклад, что Лужин будет. Разумихин и проболтался. Вечером он входит. Разумихин на лестнице встречает (поручение исполнял). Qui pro quo и malcontent. 1987 Мать в волнении: Вот Петр Петрович говорит, что ты на содержании. Да я отдал деньги, не стоит мизинца. Обида. Коротко и ясно рассказывает историю Сони. Но вот что я спрошу: Правда ли, что было непременное условие чтоб я не приходил? Я заметил как вы мамаша давеча спрашивали. Н-нет. Правда. Вот что я скажу: я был так глуп, что сделал было такое же предложение, т. е. либо меня, либо прогнать Лужина. Я был деспот. Я пришел все устроить и все развязать: 1) Я не в состоянии помогать вам. 2) Если, как я было предположил, сестра выходит — только для меня, то никогда я не захочу такой карьеры и быть вместе с г. Лужиным или получить хоть какую-нибудь помощь от г. Лужина. Жребий мой неизвестен мне, а богу (темные слова) и потому если только для этого, то я должен был объявить это чтоб развязать сестру. Если же и другие причины заставили ее дать согласие, то я считал себе в обязанности сказать, что не буду настаивать, чтоб прогнать Лужина, и не посмею ссориться с сестрой. — Лужин спрашивает: Правда ли, что только для них? Она вдруг говорит: только для того и выходила. Лужин встает и говорит грубость. Его молча выгоняют. Разумихин в восторге: новая жизнь, давайте! Общий восторг. Он говорит: Я не могу. Оставьте меня, не могу ни жить вместе, ни даже может быть работать, жребий мой брошен. Мучительные слова.

Разумихин поддерживает всех, его слезы. Мать благодарит Разумихина. Потом похороны Мармеладова, жена — трагичнее.

 

ВТОРАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

НАЧАЛО ПЕРВОЙ РЕДАКЦИИ РОМАНА

Под судом

Я под судом и все расскажу 2001. Я все запишу. Я для себя пишу, но пусть прочтут и другие и все судьи мои, если хотят. Это исповедь, полная исповедь. Ничего не утаю 2002.

Как это все началось — нечего говорить 2003. Начну прямо с того, как все это исполнилось 2004. Дней за пять до этого дня, я ходил как сумасшедший. Никогда не скажу 2005, что я был тогда и в самом деле 2006 сумасшедший и не хочу себя ложью оправдывать 2007. Не хочу, не хочу! Я был в полном уме 2008. Я говорю только, что ходил как сумасшедший и это правда было 2009. Я все по городу тогда ходил, так, слонялся, и до того доходило, что даже в забытье в какое-то впадал. Это впрочем могло быть отчасти и от голоду, потому что, уже целый месяц, право не знаю, что ел. Хозяйка, видя, что я из университета вышел 2010, не стала мне отпускать обеда. Так разве Настасья что от себя принесет. Впрочем что ж я! совсем не в том главная причина была! голод тут был третьестепенная вещь 2011 и я очень хорошо помню, что даже и внимание не обращал 2012 во все то самое 2013 последнее время: хочу ли я есть или нет? Даже не чувствовал. Все, все поглощалось моим проектом 2014, чтоб привести его в исполнение 2015. Я уже и не обдумывал его тогда, в последнее Еремя, когда слонялся, потому что уже прежде все было обдумано 2016 и все порешил. А меня 2017 только тянуло, даже как-то механически тянуло поскорее все исполнить и порешить, чтоб уж какнибудь да развязаться с этим. А отказаться я не мог... не мог... Я болен делался и если б это продлилось еще долее, то с ума бы сошел или все на себя доказал, или... уж и не знаю, что было бы.

2018 По правде во всю эту последнюю неделю 2019 хорошо и отчетливо помню только то, как встретился с Мармеладовым. Впрочем это может быть потому, что я давно уже ни с кем тогда не встречался и все оставался один, так что встреча с каким бы то ни было человеком как бы заклеймилась во мне. Об Мармеладове же потому 2020 особенно запишу, что во всем моем деле 2021 эта встреча играет большую дальнейшую роль. Это ровно за четыре 2022 дня до девятого числа было. Остальная же вся неделя у меня как в тумане мелькает. Иное припоминаю 2023 теперь с необыкновенною ясностию, а другое как будто во сне только видел 2024. Про весь тот день как Мармеладова встретил совершенно ничего не помню. Совершенно. В девять часов вечера, — так я думаю, очутился я в С — м переулке подле распивочной. В распивочные доселе я никогда не входил, и 2025 теперь вошел не по тому одному, что меня действительно мучила ужасная жажда и хотелось пива выпить, а потому, что вдруг, неизвестно почему, захотелось хоть с какими-нибудь людьми 2026 столкнуться. Иначе я бы упал на улице, голова хотела треснуть, и хоть 2027 для меня тогда было неосторожно входить, но я 2028 уж не рассуждал и вошел.

Даже 2029 не помню и того отчетливо, как я подошел к заетойке, снял свое серебряное крошечное колечко 2030, из какого-то монастыря* от матери еще досталось, и как-то уговорился, что мне дадут за него бутылку пива. Затем я сел и как выпил первый стакан, мысли мои тотчас 2031, в одну минуту какую-нибудь прояснели и затем весь этот вечер, с этого первого стакана, я помню так, как будто он в памяти у меня отчеканился.

В распивочной было мало народу 2032. Когда я вошел, вышла целая толпа, человек в пять, с одной девкой и с гармонией. Остались потом один пьяный, который спал или дремал на лавке, товарищ его толстый в сибирке, который сидел 2033 хмельной, но немного, тоже за пивом, и Мармеладов 2034, которого я до тех пор никогда не встречал. Сидел он за полштофом и изредка отпивал из него, наливая в стаканчик и посматривая крутом, в каком-то, как мне показалось, даже волнении. Потом во все это время вошло человека два, три, не помню хорошо каких. Всё голь. А я сам 2035 был совершенно в лохмотьях.

2036 Хозяин распивочной был в другой комнате, но часто входил в нашу, спускаясь к нам вниз по ступенькам. Он был в сапогах с красными отворотами, в сибирке и в страшно засаленном атласном черном жилете. За застойной стоял кроме того мальчик и был еще другой мальчик, который подавал если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, ржаные сухари и какая-то соленая рыба. Атмосфера была душная, да и погода тогда стояла знойная, жаркая июльская, так что в распивочной 2037 было даже нестерпимо сидеть и все до того было пропитано винным запахом, что мне кажется с одного этого воздуха можно в десять минут было пьяным напиться 2038.

Я невольно обратил внимание на Мармеладова 2039, может быть именно потому, что и сам он обращал на меня внимание и кажется с самого начала ему хотелось ужасно заговорить, — 2040 и именно со мной, на тех же, которые были кроме нас в распивочной, он 2041 видимо с пренебрежением смотрел и даже чуть не свысока, считая себя принадлежащим к более высшему обществу. Это был человек лет сорока пяти 2042, среднего роста, с проседью и с большой лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками 2043, из-за которых светились крошечные как щелочки, но одушевленные глаза. Взгляд его 2044 даже мое обратил внимание; а я ничем тогда, кроме одного, не мог особенно интересоваться. Но во взгляде этом светилась какая-то восторженность. Пожалуй и смысл и ум и в то же время тотчас же как бы и безумие 2045, — не умею иначе выразиться. Одет он был в какой-то оборванный фрак с совершенно осыпавшимися пуговицами, в нанковый жилет, из-под которого виднелась манишка, вся скомканная 2046, запачканная и 2047 залитая. Лицо было выбрито 2048, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже дусто начала высыпать сизая щетина 2049. В его приемах 2050 и ухватках действительно было что-то солидно чиновничье 2051. Он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда в тоске обеими руками голову, положа локти на стол. Наконец он прямо посмотрел на меня и громко и твердо заговорил.

— А могу ли я, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным. Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отмечает 2052 в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, да и кроме того состою титулярным советником. Мармеладов по фамильи. Позвольте спросить — служить не изволили 2053? Без опыту?

— Нет... учусь 2054, — отвечал я, удивленный 2055 особенным вежливым тоном, с которым он говорил.

— 2056 Студент, может быть, или бывший студент. Так я и думал. Были студентом или проходили ученую часть. Позвольте-с. — Он привстал, покачнулся, захватил полштофа, стаканчик и тотчас же пересел за мой столик 2057, немного наискось от меня.

— Милостивый государь, — продолжал он, — бедность не порок, это правда. Знаю я, что и пьянство не добродетель и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, — нищета, — порок. За нищету в полицию тащут. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой 2058, выметают из компании человеческой 2059. 2060 За нищету 2061 последняя шельма вас презирает и право имеет, ибо за нищету я первый 2062 сам себя презираю и более всех. Бедность позволяется, а нищета запрещается 2063. В бедности вы можете еще сохранять свое благородство врожденных чувств 2064, а в нищете никогда, никто 2065 и никакого. Милостивый государь, две недели назад мою супругу прибил г. Лебезятников, а супруга моя не то, что я 2066. Да-с, не то! .. Гм... Понимаете? Позвольте еще спросить вас, милостивый государь, изволили вы ночевать на Неве на Сенных барках?

— Н-н-нет, — отвечал я 2067, удивленный вопросом.

— Ну-с, а я оттуда, и пятую ночь-с, и вот! — он ткнул пальцем в полштоф, налил и выпил.

Действительно на его платье, кое-где, виднелись прилипшие былинки сена 2068. Я оглядел его 2069: очень вероятно было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были страшно грязны с черными, грязнейшими ногтями.

Его разговор кажется возбудил общее внимание. Даже мальчишки за застойной одушевились и начинали хихикать. Хозяин, тоже кажется немного хмельной, сошел из комнаты и сел поодаль 2070, с живым любопытством слушая Мармеладова 2071. Очевидно Мармеладов был здесь известен. Да и некоторую витиеватость 2072 речи своей приобрел он вероятно от частой привычки в необычных монологах. Он был пьян, но говорил речисто и плавно 2073 и только немного местами 2074 сбивался и затягивал речь 2075, да и то уже под конец разговора. Это был 2076 пьяница заноем, которому нужно 2077 рюмку или две, чтоб все в нем опять разболталось 2078.

— Позвольте, милостивый государь, позвольте, — с жаром продолжал он, как будто уже я возразил ему, — предвижу возражения ваши: Скажете 2079 может быть, что в нищете моей я сам более всех причинен 2080. Согласен 2081 и согласен вполне 2082. Но позвольте спросить вас, молодой человек: случалось вам испрашивать денег взаймы безнадежно?

— Не знаю... может быть. Как это безнадежно?

— 2083 Т. е. безнадежно-с, безнадежно вполне. Вот вы знаете например* заране и вполне знаете, что сей человек, сей благолепный 2084 и благолюбящий старец ни за что вам денег не даст, — ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает, что я не отдам. Из сострадания? Но 2085 г-н Лебезятпиков, следящий за новыми мыслями, объяснял намедни, в наше время состраданье даже наукой запрещено248 2086. Ну зачем же он после этого даст? И вот зная вполне 2087, что 2088 не даст, вы все-таки идете испросить у него взаймы известную сумму.

— 2089 Для чего же ходить?

— А коли не к кому 2090? Коли идти больше некуда? Ведь надобно ж куда-нибудь идти? Чтобы Есякому человеку хоть куда-нибудь было можно пойти. Ну а коли кроме него уже никого, никого больше 2091 у вас не имеется? Ну и идешь 2092. Вот и я ходил перед тем, как единородная дщерь 2093 моя в первый раз по желтому билету 2094 пошла. Ибо старшая дочь моя по желтому билету живет, государь мой 2095, — прибавил он, с 2096 некоторым беспокойством смотря на меня. — Но не беспокойтесь, милостивый государь, — когда фыркнули оба мальчишки за застойной и даже улыбнулся 2097 хозяин. — Не беспокойтесь, здесь всем все известно и я 2098 не с презрением, а со смирением к сему отношусь. Пусть! «Се человек! Се человек!» 2099 Милостивый государь, знайте, что я сапоги сего старца, вычищенные и лакированные, целовал, прах ног его лобызал 2100 и — пришел домой пьяненькой 2101. Ибо, милостивый государь, когда 2102 придется вам, в первый раз, целовать 2103 сапог другого, подобием схожего 2104 вам существа 2105, хотя бы и благолепнейшего из старцев, то вы непременно 2106 домой воротитесь пьяненькой. Если же вы чувствительностью одарены, то и в третий и в пятый раз домой 2107 воротитесь пьяненькой.

Он крякнул и отпил.

— Забавник! — проговорил хозяин. — А для ча 2108 не работаешь? Для ча не служите 2109, коли чиновник249?

— Для чего я не служу, милостивый государь, — продолжал Мармеладов, исключительно обращаясь ко мне, как будто это я ему задал вопрос, — для чего не служу? А разве сердце у меня не болит? разве не болит? Разве я того же самого не чувствую? Когда г-н Лебезятников полтора месяца 2110 назад супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, — разве я 2111 не страдал? Позвольте, позвольте, милостивый государь, можете ли вы, скажу более, — осмелитесь ли вы 2112, утвердительно сказать, глядя в сей час на меня, что я не свинья?

— Ну-с, милостивый государь, — продолжал он, когда уже последовал всеобщий взрыв хохота 2113, — я свинья, — а она — дама! Я звериный 2114 образ ношу, — а супруга моя особа 2115 образованная и фамилии благородной и сердца высокого. Милостивый государь, если вы усматриваете меня в сем, якобы поросячьем виде, то знайте, что я подлец, а она 2116 штаб-офицерская дочь 2117, и исполнена врожденного благородства и в богатстве воспитанная. А между тем, господи, если б она пожалела меня; ибо надобно же 2118 всякого человека пожалеть 2119? Кто бы ни был он, человек-то, а надо, надо, а надо, чтобы кто-нибудь и его да пожалел 2120. Ибо иначе ведь пропадет человек, не подымется. Скажите ему — и — и подымется. А супруга моя дама хотя и великодушная, но несправедливая. И хотя я в глуби сердца чувствую 2121, что когда она и вихры мне дерет при каждом возвращении моем, милостивый государь, то дерет не иначе как от жалости (ибо она дерет меня за волосы 2122), но боже, что если б она умела пожалеть меня без дранья волос 2123! Государь мой, государь мой, я может быть и очнулся бы. Да! Гм. Впрочем, нет, не очнулся бы!..

— Еще бы очнулся! — сказал 2124 хозяин зевнув 2125. Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу 2126.

— Нет! не очнулся бы! 2127 Милостивый государь! Знаете ли, знаете ли вы, милостивый государь, что я раз чулки ее пропил! Не башмаки-с 2128, ибо это еще походило б на порядок вещей 2129, а чулки-с, чулки 2130 пропил-с. Косыночку ее из козьего пуха пропил, дареную, причем ее собственную, и всего-то за шкалик, а живем мы в угле, в холодном угле, детей маленьких трое 2131 и Катерина Ивановна 2132 в работе с утра до ночи, скребет и моет, и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке наклонною. И когда я пропил косынку, она в ту зиму простудилась, и кашлять пошла, а теперь кровью харкает. И я это чувствую. Разве я это не чувствую? 2133 Что 2134 пьян так уж и не чувствую? Нет-с, я пьяный 2135 лежу, а страдаю... все это чувствую. Именно от того страдаю, что косыночку пропил и от прочего. Ибо чем более я пьян, тем более понимаю 2136. Без страдания сего 2137, я бы и жить не стал 2138... И 2139 в питии сем не веселья, а скорби ищу 2140.

Милостивый государь, в лице вашем я читаю как бы некую скорбь 2141. — И потому — не на позорище себя выставляю, а вам единому говорю. Как же — пусть! Се человек. Милостивый государь, супруга моя, Катерина Ивановна, в неге росла, в благородном губернском, дворянском институте воспитывалась 2142 и при выпуске с шалью танцевала, при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и похвальный лист получила. Медаль-то продали, т. е. давно 2143 уж продали, — да, ну а похвальный-то лист, на пергаменте, до сих пор у ней в комоде лежит и еще недавно его хозяйке показывали, ибо хотя мы и в углах живем, и с хозяйкой у нас беспрерывные раздоры 2144, а все-таки похвальным листом своим 2145 надо было хоть перед кем-нибудь погордиться. И я не осуждаю! Не осуждаю! Ибо сие последнее из всех воспоминаний ее прошедшей жизни 2146 осталось, а прочее 2147 все прахом пошло. Дама горячая, гордая и непреклонная, пол сама моет и на простом хлебе сидит, а неуважения к себе не допустит 2148, оттого и г-ну Лебезятникову его грубость не захотела спустить, и когда прибил он ее за то, что не хотела спустить 2149, то не столько от побоев, сколько от чувства 2150, в постель слегла. Вдовой уже взял 2151 ее, с троими 2152 детьми маленькими. Вышла замуж за первого мужа офицера пехотного, по любви, с ним и бежала из дому родителей 2153. Мужа любила, черезмерно, но служить он не хотел 2154, в картишки пустился, спился 2155, под суд попал, с тем и помер. Бил он ее под конец, а она, хоть и не спускала ему 2156 сама, что мне доподлинно и по документам известно 2157 но до сих пор вспоминает его со слезами и досель им меня попрекает. Живого-то она бы его может быть со свету давно бы сжила 2158... Ну а мертвый. Гм. Да-с, так вот-с 2159. Ну а мертвый ей на утешение остался. И я рад, я рад, что хоть вспомянуть-то ей есть что. 2160 И осталась она с двумя 2161 маленькими в уезде далеком, где и я находился тогда 2162, и осталась в такой нищете безнадежной, что я, хотя много видал, но даже и описать вам сего 2163 не в состоянии 2164. Родные же все от нее отказались. Да и горда 2165 была, горда. И тогда, милостивый государь, тогда я, тоже вдовец 2166 и от первой жены дочь имея двенадцатилетнюю, руку свою предложил, ибо не мог смотреть на такое страдание 2167. Можете судить по тому, государь мой, до какой степени ее бедствие доходило, когда она, образованная и фамильи известной 2168, столбовой, за меня согласилась пойти. Я же к тому и к напитку привержен был. Но пошла; плача и рыдая, и руки ломая пошла... ибо некуда было идти 2169. Понимаете ли вы, милостивый государь, что это значит: некуда идти? О, милостивый государь! И я ходил к моему благолепному, сапоги целовал. И вот я 2170, милостивый государь 2171, чувствуя 2172 все сие, целый год не касался напитка. Целый год 2173 и обязанность свою я исполнял, но — тогда места лишился внезапно, и даже не по вине, а по перемене штатов. И тогда опять прикоснулся...

Он ткнул пальцем в штоф, чтоб указать к чему прикоснулся.

— Года полтора назад 2174 очутились мы здесь в 2175 великолепной здешней и украшенной многочисленными памятниками столице. И здесь я место достал. Достал-с... 2176 и... опять потерял 2177. Понимаете-c? Живем мы теперь в угле 2178, у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чем живем и чем плотим не ведаю 2179. Не ведаю. В углах наших народу много, содом 2180.

Ну-с, а тем временем, милостивый государь мой, тем временем возросла и дочка моя, от прежнего брака, и — что только вытерпела она, моя дочка, Софья Никитишна, от мачехи своей, возрастая — и рассказать того невозможно. Ибо хотя Катерина Ивановна, супруга моя, дама великодушная, но горячая и несправедливая, и оборвет. Гм... Воспитания Соня 2181 не получила, только кротость еще от бога приобрела 2182. Пробовал я было с ней географию лет пять тому назад проходить и всемирную историю, но так как я в познаниях 2183 сих и сам был не крепок, да и приличных 2184 руководств не имелось 2185, ибо какие имевшиеся книжонки... гм 2186. Ну дй уж что говорить, туда же пошли, а потому все обучение тем тогда же и кончилось 2187. Потом уже 2188, достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг, содержания большею частью романического, да недавно 2189 уже в этом году, перед тем, назад тому полгода, одну книжку какую-то об море и что внутри его251 2190 есть (изволите знать-с?) прочла 2191, г-н Лебезятников ей ссудил, ибо на нее свои виды имел, и очень сим сочинением заинтересована была 2192, и даже детям много вслух из нее читала, и мы слушали, вот и все ее просвещение 2193.

2194 Теперь спрошу я вас, милостивый государь, — может 2195 ли женщина в день 2196 более 15 коп. серебром заработать, средним числом, да и то рук не покладая работавши? 2197 А то и 12. Да и то статский советник 2198, Клопшток, Иван Иванович — изволите знать? — не только денег за шитье полдюжины 2199 голландских рубах до сих пор ей не отдал, но даже с обидою прогнал ее, затопав ногами 2200 и обозвав ее словами неприличными, за то будто бы, что рубашечный ворот сшит 2201 не по мерке и косяком 2202. А тут ребятишки голодные. А тут Катерина Ивановна руки ломает, да красные пятна у ней на щеках выступают, как это и всегда в сей болезни 2203, в волнении 2204 бывает 2205. «Живешь дескать ты дармоедка у нас, ешь и пьешь и теплом пользуешься». А чего тут пьешь и ешь и какое тепло, когда 2206 не только мы, но и ребятишки-то три дня иной корки не видим 2207. Я, милостивый государь, вот и лежал тогда пьяненькой и слышу, говорит моя Сонечка — кроткая она такая 2208 и голосок у ней такой: «Что же, Катерина Ивановна, неужели ж мне... на это пойти 2209». А уж Дарья Феклистовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза 2210 три заходила. — А что ж, говорит Катерина Ивановна, чего беречь! Эко сокровище! Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! 2211 Не в здравом рассудке сие сказано было, а сказано 2212 когда дети 2213 уже два дня сидели не емши и плача и когда красные пятна на ее исхудалых щеках выступили. Когда уже ум помутнел, да и сказано было более в оскорбление и в обиду, чем в самом деле 2214. Ну-с, а тут-то именно, в этот последний день, поутру и статский советник Клопшток, в визит-то ее последний, обиду 2215 за свои рубашки нанес, плюнул в лицо и собственноручно толкнул ее, обозвав неприличным именованием. Пришла она и без денег и оскорбленная. Катерина же Ивановна того только и ждала, что она придет с деньгами 2216. Но что тут было нечего говорить, ибо Катерина Ивановна, как расплачутся дети, хотя бы от голоду или больные 2217, тотчас же их бить начинает 2218. Лежал я тогда и все слышал, что у них был за содом, т. е. больше Катерина Ивановна попрекала, терзалась и плакала. Наконец замолчала. И вот тут часов около 6-ти вдруг Соня моя встает, надела платочек, надела бурнусик и 2219 с квартиры отправилась, а в девятом часу назад и пришла; пришла 2220, прямо к Катерине Ивановне подошла и на столик перед ней тридцать рублей серебром положила. Ни малейшего слова при этом не вымолвила, а взяла тотчас большой свой зимний зеленый платок, накрыла им голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, ни на кого не смотря, только плечи и тело все вздрагивали 2221. Лежал 2222 я тогда пьяненькой 2223. И видел я, милостивый государь мой, как супруга моя Катерина Ивановна 2224 весь вечер у Сонечкиной постельки на коленках простояла и встать не хотела, ноги ее целовала, да потом так обе и заснули обнявшись 2225, обе... страдалицы. Гм!.. Бог!..

Он выпил... и стукнул стаканчиком об стол.

— Каковы причины, милостивый государь? — проговорил он и подбородок его запрыгал.

— Эх! — проговорил хозяин зевнув и вышел из комнаты.

— С тех пор, государь 2226 мой, — продолжал {по} молчав Мармеладов, — с тех пор, по одному неприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, чему особенно способствовала Дарья Феклистовна 2227, за то будто бы, что ей надлежащего почтения не оказывали, дочь моя, Софья Никитишна, желтый билет принуждена была получить и уже вместе с нами, по случаю сему, жить не могла, ибо хозяйка Амалия Ивановна того допустить не могла, да и г. Лебезятников. Гм. Ну! И Соня с тех пор 2228 все наше семейство содержит и Катерину Ивановну облегчает, заходит к нам, сама же живет, нанимая квартиру у портного Ухватова253 2229, косноязычного, у которого и жена тоже 2230 косноязычная и все дети тоже косноязычные. Люди беднейшие и 2231 комнату ей дают... и косноязычные. Гм... Так, ширмы поставлены и за ширмами... Гм. Да! Что, ж я! Ну да! За ширмами... Что бишь! Да только встал я тогда 2232 поутру, одел лохмотья мои, простер руки к небу, отправился 2233 к его превосходительству Ивану Афанасьевичу и пал ему в ноги 2234. Его превосходительство Ивана Афанасьевича изволите знать-с? Не знаете? Ну так божия человека 2235 не знаете. Это 2236 — воск пред лицом господним. Даже прослезились, изволив все выслушать: «Ну, говорит, Мармеладов 2237, раз уже ты обманул 2238 мои ожидания, обещался 2239 и заклинался 2240. Смотри же! Беру тебя еще раз, но смотри 2241. Помни, что беру тебя на 2242 личную ответственность и потом уж пощады не жди... Ступай! Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо физически сделать сего не позволил бы, так как 2243 сановник и человек новых государственных и образованных мыслей, воротился домой и как объявил, что на службу зачислен и жалование получаю, — господи! Что тогда было!

Мармеладов остановился, очевидно в волнении 2244. В это время вошла целая партия пьяниц, уже пьяных, и раздались звуки нанятой шарманки и детский голос, поющий Хуторок у входа. Стало шумно. Хозяин и прислуга заняты были вошедшими. Мармеладов, не обращая никакого внимания, продолжал рассказ. Он 2245 уж сильно пьянел, иногда повторял по два, по три раза слова, сбивался, но все-таки продолжал речисто и бойко. Воспоминания о недавнем успехе 2246 своем по службе отразились на лице его как будто каким-то сиянием.

— Было же это, государь мой, всего назад пять недель 2247. Да! Только что узнали они обе, Катерина Ивановна и Сонечка, господи! 2248 Точно я в царствие божие переселился. Бывало лежи как скот, только брань. А ныне... на цыпочках ходят, детей унимают. «Захарий 2249 Семенович на службе устал 2250, пусть отдохнет». Кофейком меня перед службой поят. Сливки кипятят! Сливок настоящих мне к кофею доставать етали! И откуда они сколотились достали мне на обмундировку приличную 11 р. с полтиной 2251. Сонечка, тут Сонечка, да! Это она... Сапоги, манишки коленкоровые, великолепнейшие, вицмундир, все за 11 с полтиной, состряпали в превосходнейшем виде. Пришел я в первый день по утру со службы. Смотрю: Катерина Ивановна два блюда изготовила 2252. Суп и солонину под хреном. И ведь вот что странно: платьев нет у нее, всё ... Ну одним словом всё куда надо пошло. Лохмотья последние, а тут смотрю, точно в гости собралась приоделась, точцо праздник в доме какой 2253. Умеют зто как-то они: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, — смотришь точно совсем другая особа 2254, и помолодела и похорошела и жить опять начинает. Сонечка, ангел мой, только деньгами способствовала, а самой, говорит, мне часто у вас бывать теперь уж и неприлично, разве в сумерки как-нибудь, чтоб никто не видал. (Слышите! Слышите!) Прилег я после обеда заснуть 2255 — что ж бы вы думали 2256, ведь не вытерпела Катерина Ивановна. За неделю 2257 еще они с хозяйкой, с Амалией Карловной, чуть не подрались, самыми низкими 2258 именами обзывали друг друга, а тут 2259 и на кофеек позвала 2260 рассказать кому-нибудь про это про все еще разик и единственно для того, чтоб хоть какого-нибудь человека иметь перед собою и перед ним мною похвастаться 2261. И я не осуждаю, не осуждаю. И верит. Так и трещат. Дескать вот теперь Захар 2262 Семеныч 2263 на службе, жалование получает и к его превосходительству сам являлся. И его превосходительство сам вышел, всех оставили и всех ждать велел, а Захар Ивановича в кабинет увел и посадил (Слышите! Слышите!). Я конечно, говорит, Захар 2264 Семеныч, помню ваши заслуги и хоть знаю, что вы прежде придерживались этой легкомысленной слабости, но так как уже вы обещаетесь и притом же ценя ваши способности и что сверх того у нас без вас все худо пошло... (слышите, слышите!) то и надеюсь дескать на ваше честное и благородное слово. Т. е. все это выдумала и не то, чтоб только 2265 похвастаться, а так сама себя потешить, ей богу! 2266 И я не осуждаю! не осуждаю 2267. Милостивый государь, вы не понимаете? Вам это смешно, ну, а я понимаю, глуп, а понимаю... Я чувствую. Мне не смешно. Вы но чувствуете! И когда я неделю назад первое жалование мое 23 р. 40 коп. сполна принес, малявочкой меня назвала. «Малявочка говорит ты этакая!» И наедине-с! Понимаете? Главное, что наедине-с, без детей! Ну ж что кажется во мне за краса 2268? Ну уж куда я как супруг 2269 гожусь? Нет, — ущипнула за щеку: «Малявочка ты 2270 этакая» — говорит!.. 2271

Мармеладов опять остановился, хотел засмеяться, но вдруг подбородок его запрыгал, он впрочем удержал себя 2272. Этот штоф и эта беспредельная любовь к жене и к семье сбивали меня с толку...

— И весь тот день и весь тот вечер, милостивый государь, — прибавил Мармеладов, — я сам в мечтаниях летучих препроводил: и как я это все устрою и ребятишек одену и ей спокой дам и дочь мою единородную от погибели спасу и в лоно семьи возвращу. Ну-с, а на другой же день, т. е. ровно пять дней назад, к вечеру, я обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ключи, вынул все 2273 вчерашнее жалование и вот-с — пятый день из дому и там меня ждут-с, и службе моей конец, и вицмундир мой лежит в Стремянном переулке254 в распивочной, взамен чего получил сие одеяние... Вот-с! 2274

2275 Теперь, милостивый государь, позвольте вас спросить, что я могу ожидать по возвращении домой от Катерины Ивановны?

— Ну... Ничего хорошего, разумеется.

— Гм. Да! 2276 Разумеется? Разумеется? Ну-с, а вот я давеча у Сонечки был. Сегодня поутру-с, заходил 2277. Вот этот самый полуштоф на ее деньги куплен 2278, тридцать копеек 2279 мне вынесла, своими руками. Я для того и заходил, чтоб на похмелье у ней попросить.

— И 2280 вы попросили 2281? И она дала? 2282

— Ни слова даже не сказала, дала 2283. Я знаю, что последние. Так только на меня молча посмотрела. Понимаете как ангелы об людях так тоскуют, плачут, а не укоряют 2284. И с самого утра Сонечкин взгляд 2285 мне мерещится 2286. И тридцать копеек эти были последние, я это знаю, ибо угадал, т. е. уж распоследние 2287. Понимаете? А вы вникните, что ей теперь надо чистоту наблюдать! 2288 Юбочку чистенькую, помадки баночку, чулочек чистенький, ботиночку чистенькую, чтоб выставить когда на улице лужу будет переходить, понимаете? Понимаете? Понимаете ли, что значит сия 2289 чистота! Ну-с, а я вот тридцать коп. на похмелье просить приходил 2290. Понимаете ли теперь все? Теперь вы все выслушали, все. Ну скажите же теперь, ну кто такового как я пожалеет?

— Да чего тебя жалеть-то! — крикнул хозяин, очутившийся опять подле. За ним фыркнули и другие и слушавшие и неслушавшие, так, глядя только на одну фигуру Мармеладова.

— Жалеть, зачем меня жалеть! — закричал Мармеладов, вставая в решительном вдохновении. — 2291 Зачем жалеть, говоришь ты. Да! Меня жалеть не за что, правда 2292! Меня распять надо, а не жалеть! распять! Но распни 2293, судья, распни и пожалей его! Кто же, кто же нас пожалеет, если некому пожалеть? Разве мы не чувствуем, разве не страдаем? Думаешь ли ты, продавец, что сей полуштоф твой мне всласть пошел! Нет, скорби, скорби искал я на дне его 2294, скорби и слез, ибо знаю, чьи деньги я положил к тебе на застойку! 2295 И нашел, и оттого и пил, и оттого и на похмелье ходил просить. Чтоб пожалеть, надо понять. Кто 2296 поймет? один, один, ибо всех жалел и добрых и злых и премудрых и павших 2297! За то-то и смеялись над ним 2298. «И ругахуся ему!» Приидет в тот 2299 час и спросит: «А где дочь моя, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим малолетним себя продала? Где дочь моя, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его пожалела?» И скажет: прииди! И скажет: «Я уже простил раз тебя 2300, я уже простил тебя раз. Прощаются же и теперь грехи твои многи за то, что возлюбила много! За то же что и прежде. За то же. За прежнее же! — Мармеладов зарыдал. — Прииди!» И всех рассудит тогда и добрых и злых, и правых и неправых, и кротких и насмехающихся, и премудрых и разумных. И когда рассудит всех 2301, тогда возглаголет и нам: Выходите 2302 скажет и вы. Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромничкн! И мы выйдем, все 2303, не стыдясь и станем 2304 все, и скажет: Приидите и вы. И возглаголят премудрые, возглаголят разумные 2305: Господи, по что приемлепш сих; ибо звериного образа и сами себя заклеймиша 2306. И скажет 2307: «Все сие знаю 2308 премудрые, все сие знаю разумные, но потому их приемлю, что 2309 ни один из них не считает 2310 себя достойным сего» 2311. И простит все, за скорбь. И прострет пречестные и прогвожденные руце свои и скажет: приидите. И мы припадем и... заплачем. И все поймем... Тогда я и с Катериной Ивановной обнимусь 2312 и... заплачем. И поймем... все... Господи, да приидет царствие твое!

И он сел как бы истощенный и задумавшись.

— Да неужели ж и тебя в рай, — крикнул кто-то из гостей.

— Ну, не в рай 2313! — проворчал Мармеладов не подымая 2314 головы, — а так, где-нибудь 2315 и нам уголок такой отведут 2316. Так, уголок, уголочек. По чину — по чину — по чину — по чину...

— 2317 Заврался.

— Пойдемте... милостивый государь... — сказал нак{онец} он 2318 подымая голову... — доведите меня, я живу... в доме Козеля255... на дворе. Пора 2319... к Катерине Ивановне.

Мне самому хотелось поскорее с ним развязаться и потому я не отказал его довести. Ногами он оказался слабее, чем в речах, и крепко оперся на меня. Идти было шагов двести, триста.

— А вы думаете 2320, что я боюсь Катерины Ивановны, молодой человек, — бормотал он дорогой в ужасном волнении. — Да! я боюсь Катерины Ивановны, но не того, что она волосы мои драть начнет и бить меня будет. Нет-с, нет-с, не того: глаз ее я боюсь 2321, да, глаз, красных пятен на щеках ее боюсь... и еще, и еще... прерывистого ее дыхания боюсь. Видали вы как в этой 2322 болезни дышут, когда расстроишь... 2323 Детского плача тоже боюсь... 2324 ибо, если Соня не накормила, то... А что мне волосы будут драть и мне в лицо ударят, то знайте, молодой человек, что сие мне не только не в боль, но и 2325 в наслаждение 2326. Без сего я бы и жить не мог и домой бы возвращаться не мог 2327. Но вот и дом... Козеля дом... Слесаря... Козеля, немца, богатого... Веди.

Я провел его чуть не в пятый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась уже 2328, грязнее, темнее. Впрочем и на дворе уже был десятый час, и хотя в эту пору нет ночи, но наверху лестницы было очень темно.

2329 Маленькая черная дверь, в конце лестницы на самом верху, под крышей, была отворена. Огарок освещал крошечную беднейшую комнату. Все было разбросано 2330, в беспорядке, в особенности разное детское тряпье. Всю комнату было видно из сеней. В одном углу стояли ширмы и за ширмами вероятно была кровать. В комнате же было

два 2331 стула и клеенчатый до невероятности ободранный 2332 диван, перед которым стоял простой сосновый стол 2333, ничем не покрытый. На столе стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладов жил в комнате, а не в углу, но комната его была проходная. Дверь в дальнейшие комнаты или клетки, на которые разбивалась квартира Амалии Липпевехзель, была отворена. Там было шумно, крикливо. Хохотали. Казалось, что играли в карты и кто-то пил чай. Из двери вылетали иногда слова самые нецеремонные.

Катерину Ивановну я тотчас узнал 2334. Это была ужасно худая и бледная женщина, тонкая, высокая и стройная, еще с прекрасными темнорусыми волосами, но действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперед по комнатке 2335 с запекшимися губами 2336 и неровно дышала. Глаза блестели лихорадочно. Это была женщина лет тридцати 2337 и даже миловидная с резким 2338 и как будто неподвижным взглядом. Все было видно из темноты при ярком последнем освещении догоравшего огарка, сверкавшем на лице ее, но нас она не заметила.

Казалось, она была в каком-то забытьи, не слушала и не видела. В комнате было душно, но окна она не отворила 2339. С лестницы несло нестерпимою вонью, но дверь на лестницу была 2340 не затворена 2341. Из полурастворенной двери неслись волны скверного табачного дыма. Она кашляла, но не запирала дверь. Самая маленькая девочка лет пяти 2342 спала на полу, как-то сидя, уткнув голову в диван. Мальчик вероятно только может быть годом 2343 постарше ее, больной, худой и слабый, весь дрожал в углу и плакал. Кажется его прибили. Старшая девочка лет семи 2344, высокая и тоненькая как спичка, обхватила его рукою, шептала ему, упрашивала, стискивала и сдерживала, чтоб он как-нибудь не заплакал, в то же время с боязнию следя за матерью. Дети все были в лохмотьях 2345. Мармеладов не хотел входить, но стал в самых дверях на колени, а меня протолкнул вперед.

Женщина, увидя меня, остановилась передо мной 2346, как бы соображая и догадываясь, зачем это я вошел 2347. Но тотчас же ей представилось, что я в другие комнаты, так как их была проходная 2348. Не обращая на меня внимания, она подошла мимо меня к сенным дверям, чтоб притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев стоящего на коленях мужа.

— А! — закричала она, в исступлении. — Это ты! 2349 Колодник! Изверг! Деньги? Где деньги? деньги?

И она бросилась его обыскивать. Мармеладов развел руками, чтоб облегчить карманный обыск. Денег не было ни к{опейки}.

— Деньги! — кричала она и вдруг, схватив его за волосы, потащила в комнату.

— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в нас-лаждение, мо-ло-дой чело-век, — выкрикивал 2350 Мармеладов, потрясаемый за волосы и стукаясь лбом об пол. Ребенок проснулся и заплакал. Мальчик заплакал тоже.

— 2351 Пропил! все, все, все пропил! — вскричала она в отчаянии 2352. — И платье не то ! И платье пропил! Голодные! Голодные! — продолжала она, ломая руки. — А вам, а Еам не стыдно! — вдруг набросилась она на меня. — Из кабака! Ты с ним пил! Ты 2353 тоже пропивал. Вон!

Но я и так рад был уйти. К тому же 2354 внутренняя дверь отворилась и из нее высыпало много людей. Протягивались головы с папиросками, с трубками, в ермолках с картами, скалили зубы и особенно хохотали. Когда Мармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение, послышался зловещий визг: это продиралась сама Амалия Липпевехзель, чтоб произвести свой распорядок и в сотый раз пугнуть бедную женщину ругательным приказанием завтра же очистить квартиру. Я поскорей ушел. Тут только подумал я, как неосторожно я сделал зайдя 2355 и в распивочную, да и теперь показавшись так многим лицам. Но уж сделанного нельзя было воротить 2356. Я проклинал и Мармеладова и всех. Жалости во мне не было. Не тем я был занят. Не то было в моей голове.

   

2357 всего только два стула и клеенчатый, чрезвычайно ободранный диван, перед которым стоял старый, большой 2358 сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На столе 2359 стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладов помещался в комнате, а не в углу, но комната его была проходная. Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартира Амалии Липпевехзель, была отворена. Там было шумно и крикливо. Хохотали. Кажется, играли в карты и кто-то пил чай. Вылетали иногда слова самые нецеремонные.

Катерину Ивановну я тотчас признал 2360. Это была ужасно [худ{ая}] похудевшая 2361 женщина, тонкая, высокая 2362 и стройная, еще с прекрасными темнорусыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперед по своей маленькой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен. Мне показалась она лет тридцати 2363. Из темноты все было видно; при ярком, последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее, но нас 2364 она не слыхала и не заметила. Казалось, она была в каком-то забытьи, не слушала и не видела. В комнате было душно, но окна она не отворяла 2365. С лестницы несло вонью, но дверь на лестницу тоже была не затворена. Из внутренних помещений Амалии Федоровны, тоже не притворенных, неслись волны скверного табачного дыма.; она кашляла, но не запирала дверей. Самая маленькая девочка, лет пяти, спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван. Мальчик, капельку постарше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его вероятно прибили 2366. Старшая девочка, лет семи, высокая и худая, обхватила его рукою 2367 и кажется унимала его, что-то шептала ему, стискивала его рукой и сдерживала 2368, чтоб он как-нибудь опять не заплакал, и в то же время с боязвжю следила за матерью своими болыпими-болыпими темными глазами, которые казались еще больше на ее чрезвычайно похудевшем и бледненьком личике 2369. Мармеладов, не входя, стал в самых дверях на коленки, а меня протолкнул вперед. Женщина, увидев меня, остановилась передо мной, как бы догадываясь и соображая: зачем я 2370 вошел? Но тотчас же ей верно представилось, что я 2371 в другие комнаты, так как [их] ихняя была проходная. Сообразив это и не обращая на меня 2372 более внимания, она подошла 2373 к сенным дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев 2374 стоящего на коленках мужа.

— А! — закричала она в исступлении, — это ты! Колодник! 2375 изверг! Деньги! где деньги! деньги! 2376

И она бросилась его обыскивать. Мармеладов развел руки 2377, чтоб облегчить карманный обыск. Денег не было ни копейки.

— Деньги! — кричала она и вдруг, схватив его за волосы, потащила в комнату.

— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, в [наслаждение] нас-лаж-дение, мо-ло-дой че-ло-век, — выкрикивал Мармеладов, ползя на коленках, потрясаемый за волосы и стукаясь лбом об пол. Спавший ребенок проснулся и заплакал. Мальчик в углу заплакал тоже 2378.

— Пропил! все, все, все пропил! — вскричала она в отчаянии. — И платье не то! Голодные, голодные! — продолжала она, ломая руки. — О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно! — вдруг набросилась она на меня 2379. — Из кабака! Ты с ним пил! Ты тоже с ним пил! Вон!..

Но я и так спешил уйти 2380. К тому же внутренняя дверь отворилась еще больше и из нее еысыпало много зрителей. Протягивались наглые, любопытные головы с папиросками, с трубками, в ермолках. Виднелись фигуры в халатах и совершенно на распашку, в

ЗАМЕТКИ, ПЛАНЫ, КОНСПЕКТЫ

Его превосходительство как ангел божий добры... Возьму я тебя, — но смотри, смотри! и на обмундировку дал — есть ваканция.

Дама опрятная.

... Преобразилась вся, и ведь в том же платье, но как-то умеют они, воротнички новенькие, нарукавнички, дети чистые — точно в гости собирается или гостей ждет. Лег важно. Дескать Иван Макарыч, послеслужбы, устал. Лег я на диван — детей чуть не приколотила — тише! И ведь не вытерпела, — хозяйку, враждебницу, которую сама же корила, в гости на кофей позвала. Сидели это они в углу, кофей пили и шепотом говорили, чтоб меня не разбудить, а я все слышал: дескать теперь Иван Макарыч на службе, жалованье получать будет и к его превосходительству являлся. И его высокопревосходительство сами вышли и принял так вежливо, посадил, и когда выслушал, то отвечал: Я конечно Иван Макарыч помню ваши заслуги, и хоть знаю, что 2381 вы прежде придерживались этой слабости, но так как вы обещаетесь, и притом же ценя ваши способности, и так как у нас все без вас худо пошло (слышите, слышите!), то и беру вас опять, надеясь на ваше честное и благородное слово. Т. е. все это выдумала, и не то чтоб похвастаться, а так самое себя потешить, ну да и похвастаться тоже перед Савишной захотела, дама честолюбивая 2382. Мы говорит теперь квартиру наймем, вот только хозяйство как заводить, и пошло у них тут про хозяйство и как это все устроить, и ведь наговориться не могли, два часа друг дружке рапортовали, и я лежал и меня даже слезы прошибли, а как я назад тому неделю 2383 первое жалованье принес, малявочкой меня назвала, малявочка ты говорит этакая.

И лежал я и думал, и как я их устрою и дочку позову и как это все хорошо и как ребятишек одену и ей спокой дам и вот-с на 2-й день к вечеру, как тать, ключи украл у ней и открыл сундучок, где деньги лежали, и из дому ушел и с тех пор не являлся и вот-с! и он ткнул пальцем в штоф.

Молодой человек, доведите меня, ибо я боюсь.

Страдание в вашем лице заставило меня быть откровенным...

Ибо я боюсь; ибо Катерина Ивановна будет бить меня и кричать и терзаться. Этого я и боюсь, а что будет бить, не боюсь, ибо это мне в наслаждение. И не может понять Катерина Ивановна, что если бы не била она меня, это было бы мне в мучение. Что если бы кротко, как дочь, у меня бы от муки тогда все сердце истекло... Понимаете ли вы это, милостивый государь? Понимаете ли?

Не беспокойтесь, милостивый государь, не беспокойтесь, здесь все обо мне известно. Здесь всем и все обо мне известно...

NB. Капитальное в роман

После того как в 6-й главе Разумихин разговаривает с Бакалиным, у того в голове — бежать. А после того, как Бакалин говорит шевелить нельзя, то он говорит: вздор, я силен, я могу ходить.

И действительно, ночью к рассвету он бежал.

И тут целый день странствий (NB Вразумихин ищет его).

Кончается день смертью Мармеладова.

Но на него за этот день и потом — подозрения.

Следователь, снимающий показания, гордые его ответы.

(В преследовании его и вывертывании новый интерес).

2384 Проснулся он после болезни утром в 10 часов. Разумихин завтракает. Принес платье. 2385

Уйди! Когда тот ушел: Оставь меня, оставь меня.

Заснул — он проснулся вечером в злобе — нанять другую квартиру. Трактир, Заметов 2386. Посещение квартиры убитой, выгнали, Мармеладов 2387. (Господи, помилуй мя, вскричал он падая. Арифметика.) (Раскаянный элемент).

На утро она, потом Разумихин, потом Лужин. Соня приходит говорить, что хоронят сегодня. Он ее сажает и удерживает. Разумихин хотел было уйти, но садится. Выпроваживает Лужина. — Тот оскорбляет ее. Он заступается. Когда Лужин уходит, он говорит Разумихину: Я оскорбил тебя вчера, но оставь меня. — Ты странен, говорит Разумихин, но изволь, оставлю и уходит 2388.

Он идет к Мармеладовым. Панихида. К Митрофанью. Лития у них. Папенька и маменька. Соня. Говорит с ней, хочет у ней прощения просить, а та говорит ему: я виновата. Провожает Соню — говорит ей сальные слова, та 2389 скромно 2390. 2391

Он идет к Разумихину. Вечер 2392. Он приходит раскаявшись 2393 и гордость демонская: Полная защита (а тут гордый элемент и полная защита). Приходит домой: Мать.

NB. Следователь получает подозрение, его призывают. Он с улыбкой дает показания. А почему вы были в квартире старухи. Она мне во сне снилась. Я искал квартиры.

Молитва его по приходе от Мармеладовых: кротко — Господи! Если это покушение над старухой слепой, тупой, никому не нужной грех, после того что я хотел посвятить себя, то обличи меня. Я строго судил себя, не тщеславье и если б тщеславье, то это законно. Зачем ты мне дал силы. Без этих денег не мог я жить.

Разумихин ссорится с Заметовым, с следователем и проч., и не хочет сказать причины.

(Факт о посещении квартиры убитой узнает после)

В тот вечер в сцене с матерью — ссора с ней и с сестрой, деспот. Разумихин примирительное лицо, уверяет мать, что он еще не в себе от болезни.

Ты мог бы говорить с сестрой иначе! Не нужно жертв. Еще бы! Петр Петрович застает тебя с женщиной подозрительной. Эта женщина, да, она подозрительная женщина, она гуляет по улицам, но он мизинца не стоит.

После этого мы не можем оставаться и уходят (характеры).

Мать говорит Разумихину потом: Он уж раз жениться хотел, он огорчал меня, вот и на этой женится.

Разумихин посредником.

На другой же день примирение 2394. Разумихин сводит, рад. Он хоть и рад и нежен, но мрачен. Лужин. Выгоняют Лужина, что делать, денег нет. Достает Разумихин. Учреждает общество. Отыскивает квартиру* вместе жить. Он не хочет.

NB. С этого времени начинаются сцены в разных местах. Несколько интриг.

Его с Соней (письма Сони к нему), матери против Сони, Разумихина с дочерью, Следователя, молодого человека. И его хождения.

NB NB NB

Разумихин оскорбляет Соню (признание Соне)

Он совершенно отделяется от сестры и матери.

Уединение, мысли, судебный следователь. Сумасшествие. (Разумихин это поддерживает).

Мать и Соня.

Мармеладова переехала к Соне. Оскорбляет мать, пришедшую к Соне, Мармеладова сходит с ума, сцена на улице.

Он начинает работать, чтоб жить, несет Мармеладовой.

Он признается Разумихину, уговаривающему его. Да 2395 для чего ты мне это говорил. Да разве могут быть честные отношения! (NB. Соня не оставила меня даже при этом признании, а вы оставите.) Я лгал сегодня перед следователем.

Тысячи предположении Разумихина и проектов как делать. Пойдем домой к матери.

NB) Чуть примирились, задел и обострит что-нибудь (Соня и проч.)

Потом опять сомнения, ведь я это от трусости характера только выносить не могу. Арифметика справедлива, а я мягок. Я не могу принять Байроновские мучения256.

Разумихин говорит: уезжай куда-нибудь. А деньги где? А старухины — тот посмотрел на него.

Русский народ всегда как Христос страдал, говорит Соня.

Он не смотрит в кошелек даже до конца процесса (об этом в последней главе).

Арифметики — губят, а непосредственная вера спасает. Все помутилось. Не во что верить, не над чем остановиться. Но непосредственная вера ведь тоже предрассудок. В красоту русского элемента верь (Соня).

Русский народ всегда как Христос страдал, говорит Соня.

NB NB. Можно быть великим и в смирении, говорит Соня — доказывает то есть.

Рейслер и воровка — (Рейслер говорит Соне). Жаль только, что он тебя учил: убей. Соня дала знать Разумихину. Разумихин, прикинувшись в глазах Рейслер врагом Сони, выпытал Рейслер. Ничего не знает. Но Соня уже достала 50 р. вперед, чтоб к Луизе Ивановне, куда сам Разумихин посоветовал. Разумихин там все разбивает у Луизы и дивится Соне, которая себя запродала за него. Разумихин все спасает и перед матерью ее защищает, приходит к нему и объявляет, что он виноват перед Соней и ее поступок ему говорит. — Любить! разве она полюбит меня, восклицает он и тут же признается Разумихину во всем. Соня и он. Разве вы не страдали? Он перед ней на коленях: Я люблю тебя.

Он перед Соней на коленях. Я люблю тебя. Она говорит ему: Отдайтесь суду. Стало быть, ты меня не любишь, говорит он. Она молчит. Его хождение. Пожар (Награда ему). Мать, сестра около постели. Примирение со всеми. Радость его, радостный вечер. На утро к обедне народу поклон, — прощание. Приеду, говорит Соня.

NB главное. Когда он говорит, что это lâcheté 2396, то вдруг со стороны ему доказывается, что он не может вынесть Сбогара не от lâcheté.(От Сонички идет).

NB. Донесите на себя, говорит Соня.

К ХАРАКТЕРИСТИКЕ СОНИ

После смерти Мармеладовой, когда он называет ее святою, она с испугом говорит: ах что вы это! Я великая грешница. Когда же он думает, что она говорит о желтом билете, и высказывает ей это: Соня (усталая от его беспрерывных слов на эту тему) говорит ему: я не про это, но я неблагодарна была, я против любви много раз погрешила и рассказывает тут историю (сочинить мастерски), как униженной и убитой Мармеладовой захотелось раз 2397 воротничка вышитого, Сониного, и она попросила у ней, и та ей не дала, что воротничок пропал сам ообой, и что теперь, если б воротить только и если б она попросила — как бы я отдала, все бы отдала.

Про отца Соня рассказывает много тоже анекдотов, иногда весело, а другой раз страдальчески-мучительные. NB. Это все сочинить.

Не забыть

1) Разумихин, рассказывая ему, что он интересовался собственными носками, как-то странно посмотрел на него.

2) Потом Разумихин, после вечера у него, упомянул 2398, что у них были странные мысли, но что он их рассеял.

3) Потом он сам говорит про себя, что оттого говорил у Разумихина про арифметику, что знал, что его после этого не заподозрят. (Восторженное состояние).

Главное NB. Он говорит: Царить над ними! Все эти низости кругом только возмущают его. Глубокое презренье к людям. Гордость. Сообщает Соне свое презрение к людям. Из гордости не хочет. Спорит с нею. О, я не могу примириться с ними. Наконец примиряется со всеми. Видение Христа. Прощения просит у народа. Гордость. Идет. Соня и любовь к ней сломали. (Может ли быть, чтоб такая была несчастна, разве это справедливость? )

Наделал громких дел на пожаре. Болен после пожара. Пожар решил все. Короткий срок.

NB. После сцены в конторе (обморок) и был бы обыск, если б не подозрение на работника. Однако же в доме наведывались и выспрашивали, об этом-то потом рассказал ему Разумихин, который тоже много способствовал тогда, когда он больной лежал, чтоб подозрения полиции рассеялись.

К СЮЖЕТУ РОМАНА (ОКОНЧАТЕЛЬНО)

Надобно, чтоб Лыжин (у Лебезятникова) поражен был Соней. Застает развратную женщину у него. Он был у Лебезятникова во время смерти Мармеладова и видел Соню. Он уведомляет Пульхерию о том, что сын тратит деньги на содержание бляди. (Сплетник прирожденный).

Он оскорбляет Соню на улице с Лебезятниковым (непонятное даже ожесточение его против Сони. Я тебя в бараний рог согну). Соня его бегает.

Наконец открывается, что он влюбляется в Соню ужасно (натура). Он делает связи в Петербурге и сам дивится, что так падает.

Рейслер слышала (все про Рейслер). Он связывается с Рейслер и догадывается (всю историю), что он убил. Грозит Соне, что он погубит его.

А зачем достали 50 р. для него?

Сходится с следователем и Заметовым.

Те его допрашивают (NB у Филиппова), следят за ним. Он разрушает все их убеждения.

У Заметова же, у Бакалина и у Разумихина 2399 убеждение, что он помешан, на том что убил.

Аристов (бывший с Заметовым у Разумихина и в трактире) приходит к нему еще вначале, излагает ему все убеждения свои и намекает, что есть сестра и можно по фальшивой монете. Он шпион Лыжина. Они мучают Соню.

Разумихин — то преследует Соню, то защищает ее. Сестра была у Сони. Аристова ее приятельница.

1-я стр.

Ласки матери тяжелы.

Я дурак, который в расчете ошибся.

О всех язвительно говорит.

Не хочет ничего работать сообща в переводах.

Поссорился со всеми за Мармеладову, а сам еще вовсе не влюблен в Соню, беспорядочность.

Пулю в лоб, потому что вдруг осветилась перспектива будущего и представилось ему, как он будет семьянином, отцом, мужем, хорошим гражданином и проч. (Сознание, что не уважает людей) 2400.

Мармеладова говорит: покайтесь. Споры о настоящей гордости. Низкие мучения о том, что подумают и проч. Ходьба, видение. Эпизод с Мармеладовой и шарманкой.

Зачем они не стонут.

Одна из глав начинается: Не понимаю я эту глупость, которая случилась со мной.

Когда жениху надо возвратить деньги, — он бежит считать свои. Разумихин достал. Он свои не мог сосчитать. Вечером Разумихин делает проект работы переводов. Все рады, он нет. Над ним шутят, но мать беспокоится. Разумихин говорит, что он повихнулся.

Даже ласки матери тяжелы.

Выходит, бродит и мечтает, как он будет хорошим мужем, отцом и проч. Замолю и заработаю! Из отчаяния в надежду. Письмо от нее. Она им оскорблена, его презрением, ему жалко, он идет к ней. Ее оскорбляют. Он у ней и все ей открывает, ее ужас, его гордость.

Домашние же подозревают связь с Мармеладовой. Сцена дома.

Смерть Мармеладовой. Пулю в лоб. Разумихин жених сестры.

Пожар.

Последние конвульсии.

Али есть закон природы, которого не знаем мы и который кричит в нас. Сон.

2-я стр.

— Что же вот ваш сын?

— Разумихин ему: ты огорчаешь мать.

Он ему: Неужель ты не видишь?

И тот остолбенел от ужаса.

— Но что с тобой? Что с тобой?

Написал все и оставил матери. Пошел проститься с Мармеладовой.

Мать говорит: Я сначала думала: не тяжело ли ему, что мы так ему на шею сели, и думала это до самого предложения Разумихинского, но после его предложения о другом стала думать 2401.

ГЛАВНАЯ ИДЕЯ (ευρικα!)

Роман начинается у него в последней степени унижения и отчаяния с Мармеладовой.

Когда вдова Мармеладова умерла, та слегла. Мать его против Мармеладовой, сцены.

Спор у него с Мармеладовой. Та говорит покайтесь. Перспектива новой жизни и любви ему показывает. (Ни слова о любви).

Тот предает себя наконец побежденный.

— Жизнь кончилась с одной стороны, начинается с другой.

С одной стороны похороны и проклятие, с другой — воскресение.

Ему даже тяжелы ласки матери.

1-е ОТДЕЛЕНИЕ НАЧАЛО

Бульвар. Девочка.

Мое первое личное оскорбление, лошадь, фельдъегерь257.

Изнасилованное дитя.

И для чего живет эта вчерашняя старуха?

Математика.

Неужели несправедлива моя мысль.

Пришел домой: письмо, от матери. Вышел из себя с хозяйкой за суп.

Через 10 дней.

2-е ОТДЕЛЕНИЕ

Вот как это случилось. Услышал разговор Лизаветы. Тогда я спросил себя в ужасе: Да неужели это не праздная идея, а настоящая была у меня в голове.

2402 NB) 2-е Отделение. Исповедь, рассказ об убийстве: Я этого сам не ожидал и все время рассказа следует как бы удивление на самого себя, как бы удивление со стороны. И потом полное суждение себя 2403.

3-е Отделение. Полная гордость. Приезд матери, сестры. Выгнали жениха. Капризы. Против Разумихина. Сцены с сестрой. Разговор у фонаря. Подозрение Мармеладовой: Я не могу вас любить. Наконец вдруг ужас и отчаяние. Скитальчество. Встреча с Мармеладовой: ей все объясняет, пулю в лоб. Та восстановляет его. Бежит от него. Убрала Сясю. Видение. Христос258. Отчего они не ропщут? Идет прощаться — та восстановляет его.

Сон.

Лучше пулю в лоб. Все странствования и рассуждения. Спрашивает окончательно Разумихина, тот не отказывается. Растерзать мать. Идет к ней прощаться 2404.

Разумихину поручает мать. Тот отговаривает, но потом в восторге.

Предает себя.

Прощание с матерью: Разве ты не страдал?

Мать с Мармеладовой.

Всем мешаю.

«Я глупо сделал, например, что ей сказал. Пользовался бы любовью и кончено.

Но разве это честно. Разве это можно вынести?»

Всем мешаю: Пулю в лоб.

Приходит прощаться.

Она его останавливает.

Развяжите их иначе. Покайтесь и начните другую жизнь. Из отчаяния новая перспектива.

Пожар.

Вот уж то одно, что вы геройством загладите, вы выкупите.

Перевоспитать себя.

НАЧАЛО РОМАНА

Тон.

Сперва: Ходил, например, к старухе высматривать, а между тем легкомысленно и сам почти не верит себе, что сделает. Так на всякий случай.

Потом. Продолжение и посторонние вещи, даже в роде юмора. Как будто сам не ожидает, что это может случиться.

Далее. Убийство совершается почти нечаянно. Я этого сам не ожидал. Рассказ о паническом страхе и болезни. Это кончается смертию Мармеладова.

Наконец. Вдруг: угрюмая грусть и бесконечная гордость и борьба за то 2405, что не погибла совсем жизнь, а что будет жизнь.

NB. С самого этого преступления начинается его нравственное развитие, возможность таких вопросов, которых прежде бы не было.

В последней главе, в каторге, он говорит, что без этого преступления он бы не обрел в себе таких вопросов, желаний, чувств, потребностей, стремлений и развития.

Жених сестры (разные эпизоды). С ним приезжает знакомиться. Деньги дает. Нанимает им квартиру. Скупец й хочет в черном теле держать 2406.

Похороны Мармеладова и разговоры с нею. Судебный следователь.

У Разумихина вечер. (Страшная гордость).

Приходит домой. Приезд матери и сестры 2407. Объяснение. Не надо жениха, ибо для него 2408.

Они выпроваживают жениха. Ты один у нас теперь. Записка от Мармеладовой 2409. Она к нему приходит. Мать и сестра (ее оскорбляют). Он рассказывает куда он деньги дел. Тут и Разумихин 2410. Он ей делает сцену. Говорит, что он не может ее любить 2411.

Сцена с Мармеладовой и шарманкой.

Мать и все приняли участие. NB Ее оскорбляют. Он ей все открывает. Не говори, что люблю (но это видно).

Она отвергает его и боится.

Странствования его. Ничего не хочет делать — ни переводить, ни работать. Разумихин как друг сближается с матерью. Делает предложение. Он приходит раз вечером и видит, что Разумихин жених. Сцена. Провожает Разумихина. У фонаря. Намеки только. Но не все 2412.

ПЕРЕДЕЛКА

1) Наконец приезжают его мать и сестра. А сначала жених сестры. По поводу жениха сестры он еще до убийства письмо отослал к ней: не выходить. Теперь они сами приезжают. Вразумихин влюбляется. Они выталкивают жениха. Мать говорит: теперь на тебя одна и надежда. Что делать?

2) Советуется с Мармеладовой. Ищет ее: она переехала.

3) Дома странно ведет себя: Учить не могу, переводить не могу. Мать говорит Разумихину: Не в тягость ли мы ему? Разумихин делает декларацию. Узнав об этом, он идет к Разумихину. Тот говорит: Ну что ж. Сон. Во сне к матери.

Разумихин узнав все от него remue ciel et terre 2413, чтоб загладить им сделанные глупости: скрывать! Скрывать! Но когда под конец узнал, что он сделал: Вася! ты все омыл, все омыл.

Мать говорит ему: А разве ты не страдал.

Детей Мармеладовой в приют.

А сама дочь Мармеладова за ним в Сибирь.

Старуха в чахотке. У ней завещание: все в монастырь в Новгородской губернии на поминание ее души259. Сто руб. на поминание души Лизаветы.

Мать его приписывает сперва все дело Мармеладовой, допрашивает ее и оскорбляет ее.

Если в форме дневника.

NB 1) Дыра под подоконником.

1) Ходил закладывать часы и высматривать. Рассуждения. NB (чтоб читателю дано было знать, что он не для закладу ходил и что тут не спроста).

2) Встреча в распивочной, Мармеладов.

3) Дома. Отношение к хозяйке. Письмо от матери о женихе. — Нет, они не должны страдать. Рассуждения скептические 2414. На Сенной Лизавета 2415.

4) Перед приготовлением воспоминания 2416. Убийство.

5) В полиции. Под камень. На бульваре. 20 к. Возвратил переводы.

6) Болезнь. Письмо матери. Деньги.

7) Бежал. Трактир. Страшное высокомерие. Ссора с рабочими. Смерть Мармеладова 2417.

ГЛАВНАЯ АНАТОМИЯ РОМАНА

После болезни и проч. Непременно поставить ход дела на настоящую точку и уничтожить неопределенность, т. е. так или этак объяснить все убийство, и поставить его характер и отношения ясно. Гордость, личность и заносчивость. Затем уже начать 2-ю часть романа: 2418 Столкновение с действительностью и логический выход к закону природы и долгу.

С ней начинается так: Он говорит ей о ее ужасном положении на улице, о том, что слушаться судьбы нельзя, о рутине и проч.

Он получает от нее письмо (идет к Разумихину, судебный следователь).

Сходится с ней у Мармеладовой, обходится грубо, чтоб не дать ей влюбиться в себя.

На другой день еще письмо. (Ни капли любви, но в то же время робко).

Идет к ней. Презрение. Не узнал ее (ибо она разодетая шляется). И вдруг ее на улице оскорбляют. Он защитил ее и отвел домой. Полное объяснение.

— Но все же это преступление? А вы юрист?

— Да. Неужели же вы не замечали, что никогда никто власть имеющий не повиновался этим законам. Наполеоны попирали и изменяли их, послабее — управляли ими, еще послабее — избегали их. Державные нации 2419.

— Есть один закон — закон нравственный.

— Согласен, согласен!

— Ну-с, а этот закон?

— Что ж если совесть меня не обвинит. Я власть беру, я силу добываю, — деньги ли, могущество ль не для худого. — Я счастье несу. Что ж из-за ничтожной перегородки стоять смотреть по ту сторону перегородки, завидовать, ненавидеть и стоять неподвижно. Низко это!

— Черт возьми! Это отчасти справедливо. Вот я Херувимова отчасти надуваю, потому что по-немецки не знаю (хотя книга выигрывает). Что ж ведь я знаю, что это нехорошо, да ведь не так важно, ну и позволяю себе. А на более важное конечно уж не решусь.

— Неужели вы отвергаете даже всякое тут преступление?

— Нет, не отвергаю.

— Не отвергаете? Есть преступление?

— Есть. Но ведь тут математика. (Если сердце мучит, перенеси).

На Крестовском только одно утро и росинки дождя. После росинок дождя, — естественная и психологическая потребность людей этой планеты. А кончает тем, что у Разумихина разошелся со всеми и самого Разумихина попросил оставить себя. У Разумихина — намеки (достать 3 000 — дело делать, Homboor260; рутина и проч., неоригинальноцть и проч.). Намек мыслей. Потом вся исповедь ей, после того как ее обидели и унизили и она было хотела оправдаться.

И потом уже когда она отвергла его, между вопросами о Veuve Capet и проч. — вопрос: почему ты до сих пор не посмотрел в кошельке и в Неву хотел бросить?

(NB. Она между прочим, во время исповеди его спрашивает: Сколько денег? Как же вы не знаете сами. Не посмотрели? И странно на него посмотрела. Так что он потом (при Veuve Capet) сам себя спрашивает: Да, кстати, почему я еще не посмотрел в кошельке?

И только перед прощанием (выдачей себя) идет в кошелек и с грустной улыбкой видит, что денег мало.

Уже только потом под самый конец справляется, что было в кошельке.

ГЛАВНОЕ Nota-bene

2420 Когда вырвался бежать и попал в трактир, то сначала с Заметовым, а потом и вся компания и Разумихин и это вместо вечера у Разумихина. Его защита в полубреду. Что ж не берете. Берите. Вышел. Разумихин выбежал за ним. У фонаря. Разумихин предуведомляет его, что его считают сумасшедшим, но чтоб он остерегался. — Он идет потом в квартиру убитых, ссорится с работниками. Потом смерть Марм;еладова. Домой.

Я отыскал еще 10 р., стало быть я выдал только 40.

Взял Сясю. Отслужите батюшка панихиду.

Она написала ему наконец письмо: Люблю, буду ваша раба. Она пленилась его гордостью и независимостью и проповедью того, что она не унижена.

(Ее письмо художественно)

Он идет к ней после этого письма. Оскорбление на улице. Исповедь ей. Она отшатывается.

Ушел от нее. Пожар. Спасение. Ура! Есть жизнь.

Его отчаяние. Ходьба. — Разбирает все пункты Veuve Capet261. Как скверны люди. Хлопочет о 3-х детях. Мечты о новом преступлении. Спасает от смерти. Разумихин тоже работает. Панихида. Сон. Следователь.

— 2421 Да куда-те прет?

Девочка поет Хуторок.

Лебезятников ее за то избил, что она заступилась за Соню/

Повела детей, нашила им костюмов, под окна, петь и плясать.

— А вы может лишили ее минуты покаяния тем, что убили.

(NB. Письма к публике)

— Подзнаменитить маленько.

— Все в Питере есть, отца-матери только нет262.

В ТОЙ ГЛАВЕ. Я не могу не жить. Я понимаю свое значение под словом жизнь. Я не такой человек, чтоб дозволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь. Я хочу вступиться 2422. А для того власти хочу. Для того человеком стать хочу. С образования начиная — потому образование — сила, и дальше всю жизнь... 2423 обрек, и потому:

Меня было перевернула пролитая кровь и потому я ослабел.

А теперь я жизни хочу, жизни жажду и буду жить.

Эта кровь — я панихиду по ней пожалуй отслужу (засмеялся).

— Бедная Лизавета.

А не то

Смиренно опять: Не хочу. Мастера жизни не так делали. Они весь свет переворачивали. Они сотнями тысяч как по шахматной доске ходили! Отчего ж они не колебались? Оттого, что были сильны...

НОВЫЙ ПЛАН

Рассказ преступника,
8 лет назад
(чтоб совершенно отнести его в сторону)

Это было ровно восемь лет назад и я хочу рассказать 2424 все по порядку.

Начал я с того, что пошел закладывать ей часы. Мне уже давно говорили про нее (студент). NB. Кто была эта старуха, визит, квартира и проч. Как он осматривал (NB. Неясно, но для читателя тут уж что-то такое).

Вышел от нее, даже весь дрожал. Проходил мимо распивочной, но так как я хочу рассказывать по порядку, то и расскажу, как познакомился с Мармеладовым, подробный рассказ о Мармеладове и заметка в конце, что Мармеладов отразился в судьбе его.

Пришел домой, я жил тогда у хозяйки, боялся. Письма из дому. Взбесили меня. Пришлю денег. Написал письмо, отправил на почту и пошел к Разумихину. На бульваре. Не пошел, а решил, что на другой день как сделает то дело. Нева. Скитался. Оскорбление. И для чего живет эта старуха. Математика. Пришел домой. Сцена с хозяйкой. Жаловаться будут (Настасья сказала). Вышел. Лизавета.

И до того это все случилось нечаянно, что я и не подумал, что ведь мне все-таки придется убивать самому. Мучения. Оазис, вода.

Тогда я стал думать, 3 дня думал, неделю.

И вот что не выходило у меня из головы: весь процесс. Чем я тогда жил — не помню. Сестра выходит замуж. Сцена с хозяйкой. Вышел на улицу. Лизавета.

Убийство.

Панический страх, к Разумихину. Потом выздоровление. Смерть Мармеладова.

На утро жених. Квартиру нанимать. Бешенство и оправдание себя 2425. Разговор с нею. Вечером к Разумихину. Спокойствие. Похороны Мармеладова. Вдова. Серьезный разговор с ней. Болен 2426.

Приезжают они. Прогоняют жениха. Что-то ожидал от приезда семьи. Даже ласки матери тяжелы. Разумихин: Ты огорчаешь мать. Рассорились. Разумихин жених.

2427 Ходил — бродил. Вся перспектива. Обиженная им Мармеладова. Не отвечал на письмо. Оскорбление ее на улице. У ней. Исповедь 2428. Заносчивость.

Соня. Панихида.

Ходит к ней.

Сцена с Мармеладовой вдовой.

Ссоры дома.

Пожар.

Приносит пакет к ней 2429. Прощаться.

Не могу жить дома, нечист, гадок, «если б вы знали». Друзья мои! Она говорит ему потом: Мы не могли сказать друг другу что любим прежде чем ты не донес на себя.

ЕЩЕ ПЛАН

Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его ни на минуту, даже с словами: «и до того все это нечаянно сделалось».

После того как письмо, его злость, ответ, пошел на бульвар, бродил, «нет они должны быть счастливы!» Он не мог войти домой, надо бродить. Идея засела ему в голову.

Глава NB. Идея эта уже давно сидела у него в голове, как она забрела к нему, трудно и рассказать. Математика — Что ж что (самая трудная глава, от автора. Очень серьезно, но с тонким юмором).

Вошел домой. Жаловаться. Сцена с хозяйкой. Вышел опять. Лизавета.

— И до того все это неожиданно сделалось.

Убийство и панический страх.

Потом:

Вот какие приходили ему мысли: А для чего я хочу быть благороднее всех.

Идея романа главная.

А во все время переговоров с ней потом, он приходит все настаивать, что он может искупить, что он может быть добр и что это математика.

К Мармеладовой он ходил вовсе не по любви, а как к Провидению.

Работник сам на себя доказывает. На религию сбился. Пострадать хотел263 да путается. Приставать стали очень. А тут старик сидит: пострадать говорит надо.

NB. Странствования:

— Можно ли их любить? Можно ли за них страдать? Ненависть к человечеству. NB. (Во время странствований воспоминания о лошади и об обидах).

Сначала: посещение старухи и заклад часов. Он впрочем высматривает.

Потом письмо, бульвары, неприятности, нелюбовь к человечеству и вдруг идея о старухе, не то чтобы совсем нечаянно, ибо, надо признаться, что она была давно, но теперь она в первый раз сложилась в форме полной и отчетливой.

Затем и уже совершенно нечаянно Лизавета. Тут переворот и муки. И затем вдруг исполнение и панический страх.

После панического страха на другое утро он просыпается в странном состоянии духа, а именно: в совершенно спокойном относительно того дела. Он даже удивляется себе. Ему приходит на ум, что он вчера себя скомпрометировал в трактире. Это надо поправить, думает он. Потом, восходя мыслию, доходит он и до всех обстоятельств дела и видит до какой степени все было сделано ужасно рискованно. Удивляется. Сознается и сознает, что все дело было, сделано почти нечаянно (влечет неотступно, тянет), что теперь он может быть не рискнул бы опять на него, если б еще не было кончено, даже ни при каких гарантиях. Конечно наверно бы не рискнул. Но сознает однако, что все вышло из правильной логической идеи. Безумия не было. Отнюдь не было. Он с негодованием это отвергает. Но если уж сделано, — он воспользуется. Он загладит. — И однако ж ты украл! Господи, какие сделки можно делать с своею совестью. Отчего мне не стыдно внутри себя? 2430 Не оттого ли, что тут нет греха. Ужасно впрочем убивать. Картина пролитой крови, старуха, бедная Лизавета. О я заглажу, но как это тяжело! . .

В это время входит жених. Неприятнейшее впечатление. Говорит, что нанимает квартиру и что упредил только двумя днями. Тот с ним ни то ни се. Сухость. Пошел к Мармеладову на панихиду. Она. Легкий пренебрежительный разговор с нею. Смиренная. Потрясенный, утвержденный и гордый идет к Разумихину на вечер. Бесовская гордость.

Похороны Мармеладова. После похорон. Долгий разговор с нею. Она видимо потрясена. Между тем Разумихин его ищет. Приехали. Все у них. Разумихин нечаянно познакомился. «Росторопный молодой человек». Внезапная ссора его с женихом. Жених дерзок. Сцена. Выгоняется. Остаются одни. Мать говорит плача, что это для тебя она замуж шла. Не хочу. Ты один теперь нам остался. От жениха записка: Разумихин достает 300 р., а тот в отчаянии, что денег своих взять не может. Остается один. Спрашивает себя: для чего так долго не брал денег? Для чего в воду? Для чего теперь не смел предложить сказавши, что достал где-нибудь? Визит к нему Мармеладовой. Оскорбляет ее.

Между тем действие у матери: Что с ним? Разумихин. Мать боится, не в тягость ли? Все вместе идут к нему. Застают ее. Она оскорблена. Он в ссору. Разумихин с ним ссорится.Она письмо к нему. Мать же рада тому, что открылась истинная причина его дурного расположения духа и что это не жадность, не дурное чувство, не боязнь того, что ему на шею приехали. Он идет к ней. Ее оскорбляют на улице. Сталкивается у ней с Разумихиным. Ссора. Разумихин уходит. Он высказывает ей: Кто он такой и что он ее хуже. Сцена. Она в ужасе. Тот самонадеянно идет домой. Мармеладова на улице с детьми. Он Разумихину, матери и сестре, которые тут же: вот! вот! Горячка, в больницу. Дети в приют. Вопрос матери: Не у ней же? 2431 У матери: Разумихин объявлен женихом. Его сомнения. Перспектива будущего. Говорит Разумихину. Тот захлопотал спасать.Она ищет его. Он болен, у ней. Приходит Разумихин много раз. Бежал от нее и от их сочувствия по городу. Вихрь, Христос, Veuve Capet 2432, отчего они не стонут? Crevez chiens si vous n’êtez pas contents 2433.Пожар. Тут и Разумихин. Тут и все. Обгорелый пошел домой 2434. Торжество матери. Мать приходит плачет. Безмолвно слезы текут. Затем он бежал. Мать у ней руки целует в сенях: Сохраните его, сохраните его бедную голову. Разумихину два слова. Тот сначала в ужасе, потом пленен. На Сенную поклонился. К ней прощаться. Скажи матери. Поручик-порох. Открытие.

Перерыть все вопросы в этом романе. Но сюжет таков. Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком до последней крайности, надо все уяснять. Чтоб каждое мгновение рассказа все было ясно.

NB. К сведению. Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить для чего написано.

Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности.

Предположить нужно автора существом всеведующим и не погрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения.

Полная откровенность вполне серьезная до наивности, и одно только необходимое.

NB. NB. NB.

Тон.

3-я или 4-я глава. Я должен признаться, что уже идея не раз заходила. NB. Таким образом объяснить преступление естественнее, но чтоб и серьезность сохранить. Эта полная серьезность должна проявиться на вечере у Разумихина в его гордости сатанинской.

NB. Когда его тянуло к убийству, от себя: Это бывает. Саешник. Про Чиновника жених: такие бывают, я знал одного такого.

Панический страх тоже так от себя объяснять (тон).

Ее объяснить.

Скептические его воззрения, скептичнее и насмешливее.

Когда он думает о будущем 2435.

Сон и панихиду.

Любовь в унижении, между последними существами.

Восторг пожара.

Прощание при Разумихине и тут же первое объяснение в любви.

Затем: оставьте меня. Придите через два часа, или завтра если можно. А ты мать. А теперь оставьте меня.

И затем последняя глава: лето, пыль, известка, поручик-порох и проч., как можно гаже, пакостнее и прозаичнее.

Порох: почему вы обгорелый? Ах да! Фу ты, боже мой!

Мать вспылила и навеки рассталась с ним. На другой день она же пришла и лебезит уладить дело, но сестры нет, сестра любит больше, и оттого сердится больше, столько же гордости и негодования.

Сестра становится злейшим врагом Сони, восстановляет против нее Разумихина, чтоб он оскорбил ее, и когда, впоследствии, Разумихин перешел на сторону Сони, то она рассоривается с ним.

А потом сама идет объясниться к Соне, сперва оскорбляет. А потом в ногах у ней.

NBNBNB. Сестра узнает все.

NB. Сестра говорит: я хочу прожить оригинальнее, сама по себе; все трусят, а я хочу быть сама по себе.

Потом он признается: до матернего письма я еще только мечтал. Письмо как громом... Меня всего перевернуло. Надо было или бросить или решиться, в самую решительную минуту Лизавета.

Разумихин говорит: Я уже ходил просить у ней (у Сони) прощения. Как она рада-то была, что я пришел.

У Разумихина на вечере — студент, который стучался с Кохом. А! так это были вы.

Про Коха: он еще пресмыкается, а там вдруг!.. Как он подл...

NB. Под конец романа рождается у иных мысль, что он помешался на том, что убил старуху. Разумихин верит этому и разуверяет Соню. Это Заметов сообщает ему мысль.

дом, хороший дом, Севрюгина дом264.

С 7-го декабря.

— Это неправда-с, — говорит Соня. — А в комфорте-то, в богатстве-то вы бы может ничего и не увидели из бедствий людских, бог кого очень любит, и на кого много надеется, посылает тому много несчастий265, чтоб он по себе узнал и больше увидел, потому в несчастий больше в людях видно горя 2436, чем в счастьи.

— А может и бога нет, — говорит он ей.

Она хотела было возражать, но вдруг заплакала.

— Ну что ж бы я без бога-то была?

С горем-то 2437 (иной раз) больше счастья.

Разумихин. Защищая свои парадоксы, он настаивает на том, что у мертвого не крадут, что кражи не было, что старуха по завещанию оставила на монастырь.

У Разумихина доказывает он главное, что необходимо иметь обеспеченъе 5000 с самого начала, чтоб стать на твердую дорогу, не то будешь подличать, лебезить, поддакивать.

— Велико ль вы считаете это обеспечение (Заметов, следователь).

— Вы любопытствуете из вежливости? 5000 совершенно довольно, даже три (изображение, чю можно на них сделать, развить силы и отстоять свободу) и напротив картина лебезятничества перед Лужиными в случае нищеты.

NB. Про мать. Она любит меня, потому что видит во мне все прекрасное, идеал недостижимого, и если бы узнала, то очень может быть возненавидела бы меня. (Неверие, сомнение, отпадение от матери. Сестра подавно.)

NB) Люди никогда не поймут и никогда не оправдают.

Соня покорила.

— Мать (про Родю). Он меня очень огорчал прежде (любовью к хозяйкиной дочери).

NB. У Разумихина. Заметов говорит: Вы может быть оттого тогда подличали перед Ильей Петровичем, что больны были.

— Нет, это просто от подлости. А знаете, вы очень добры, когда у вас явилась эта мысль о болезни.

— Ну а вы очень горды, даже оправдываться не хотите. NB. — А это, впрочем, он справедливо сказал, что я в паническом страхе тогда наподличал, думает Раскольников про себя уже дома.

Мать рассчитывает, с чем приехать? Что у ней останется 3 руб., всегда рассчитывает более на доброе, в жару желания свидеться.

Сестра скорее негром, скорей латышом у остзейского немца, скорей Соней, чем наложницей у г-на служащего в двух местах.

Чебилов говорит Раскольникову. Tant que 2438 я устроил свои дела, стало быть и другим полезен, и чем более стало быть я эгоист, тем для других же лучше. А то что по-прежнему-то: возлюби дескать, о других думай, а свои дела запустил 2439, вот и сел на шею к своему ближнему. Тут знаете арифметика.

После арифметики, как вышел на Сенную: А зачем я топор приготовил? А зачем обдумывал? А зачем шаги сосчитал?

Нет, я знаете люблю этих реалистов новейшего поколения, нет этих романтизирований, сапожник и Пушкин, и хоть я не согласен в иных частностях, но зато целое направление симпатично.

— А завтра же меня другой Наполеон за вошь сочтет и под Маренго истратит или может и просто из-за угла топором истратит.

Личность. Она мне на одно мгновение дана и это мгновение — мое.

Что гражданское преступление — согласен. Но ведь мы таких стопами сделаем, не избежит Сибири.

А так чтоб свидет. гражд. не было {нрзб.}

Это и я согласен, согласен.

Он читает и думает: про Неофитова, про Гаврилова (Коха) и проч.266 О причинах и отторжениях.

28 декабря

NB. Жених (Лужин) — совершенно развивает ему теорию, по которой убить можно. NB. Даже разговаривает про убийство старухи, «конечно можно» (по теории жениха).

Раз сделай, но потом перестань.

NB важное: Когда он ходит и вихрь: нет, это была не глупость, это была не молодость, это была не нечаянность, а это было убеждение, неуважение к личности.

После бульвара. Придя домой: почему ему мерещилось, что топор лучше... и проч. До того доходил этот стук в голове, что он вышел. А тут Лизавета... 2440

NB. Она считает себя постоянно глубокой грешницей, павшей развратницей, которой не замолить спасения. Она ужасно стыдлива, но оскорбленная выходит из себя.

Черта: На вечере у Разумихина его укоряют за то, что он вообще всегда от всех удалялся, несмотря на то что его могли оценить товарищи. Разумихин тоже укоряет его в этом.

Соня всегда кроткая и никогда у ней нет юмору, всегда важная и тихая, — но вдруг как-то внезапно она ужасно расхохоталась, каким-то пустякам, и это очень грациозно подействовало на молодого человека.

?

NB. Когда он пришел с Сенной, после разговора Лизаветы, он ушел спать и тут несколько слов (страница) о том, что он думал же о топоре, и для чего я ходил к старухе разведывать.

{ЛИЦА И МЕСТА РОМАНА}

Коллежская асессорша Юлия Прохоровна Зарницына

Александр Григорьич Заметов

Афанасий Иваныч Бахрушин

Петр Петрович Лужин

Надворный советник Чебаров

Илья Петрович, поручик-порох

Купец Шелопаев деньги прислал

Дом Шиля — Раскольников

Бакалеева — помещаются дамы, невеста

Андрей Семеныч Лебезятников

дом Починкова № 47 Чиновник Бабушкин, Разумихин

Николай Дмитров работник

Митрей

Семен Семеныч купец в В

2441 Алексей Семеныч, артельщик Бахрушина

дом Бабушкина

 

ТРЕТЬЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

ЗАМЕТКИ, ПЛАНЫ, КОНСПЕКТЫ

Лица и места романа.

Андрей Семеныч Лебезятников, дом Бакалеева.

V

V-я глава, разговор Порфирия расстроил его. Гениален он или нет? У Порфирия видно, что все готово; он только насмешничает.

У него видимо какое-то озлобление на меня, это оттого, что нет улик; а он убежден, — он был слишком невежлив (о статье). Это не натурально, тут умысел. Какой же? раздражить, или дать знать, А может он и сам раздражился. Тоже человек!

Свидригайлов Дуне. Помните ведь раз почти было, когда уж склонились и млели.

NB. После вечера с Лужиным и прощания с братом, при лампе, Дунечка все сильнее и сильнее задумывалась,

Раскольников Сон.

Я молод, не знаю. Я не могу даже понимать, кто это может предугадать. Но мне нужно было первый шаг сделать. Мне власти надо. Я не хочу... Я хочу, чтоб все что я вижу было иначе. Покамест мне только это было нужно, я и убил. Потом больше нужно. — Я не личность хочу, я делать хочу. Я сам делать хочу. — (Голландец Петр). — Я не знаю куда дойду 3001.

Вы чтоб матери помочь это сделали. Нет, совсем нет, для себя, для себя одного. Я не хотел несправедливость. — Или: Я не для других, я для себя, для себя, для одного себя сделал.

— Ох, зачем вы мне сказали? — говорила Соня, бегая по комнате и ломая руки.

Он хотел уходить.

— О, стойте, — стала на колени... — Скажите мне зачем. Неужели ограбить? Вам есть нечего было? Вы голодны были?

— Я не хотел перенимать. Я не хочу подчиняться. Если б были люди, которые бы всё подчинялись — ничего бы не было на свете.

Лужин подводит через Рейслер, что Соню берут в часть. Мармеладова в отчаянии. 5 sous; а Разумихин подводит Лужина, помогает Соне и тем мирится с ним.

(3-я часть)

NB. Он видит, что Соня его любит; он удаляется от нее, зная, что из этого будет (т. е. обходится с ее сердцем не как с тряпкой, а как с сокровищем, уважая его). Соня считает это за презрение с его стороны. Случай с Лужиным и Лебезятниковым (украла) и тогда объяснение у ней: я тебя хуже (убил). Соня этого не выдерживает, делается больна. Cinq sous.

О вы матери, для чего вы их родили!

NB. Соня оттого и сказала мне, что с кем-нибудь надо было жить.

— Я люблю тебя, потому и сказал.

— Я нужна вам, потому и любите.

Идея романа
1.

Православное воззрение, в чем есть православие.

Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания.

Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием.

Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т. е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т. е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе.

2.

В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это общество 3002. Деспотизм — его черта. Она ведет ему напротив.

NB. В художественном исполнении не забыть, что ему 23 года.

Он хочет властвовать — и не знает никаких средств. Поскорей взять во власть и разбогатеть. Идея убийства и пришла ему готовая.

NB. Чем бы я ни был, что бы я потом ни сделал, — был ли бы я благодетелем человечества или сосал бы из него как паук живые соки — мне дела. Я знаю, что я хочу владычествовать и довольно.

NB. Все это выразить на вечере Разумихина.

NB. К роману: Сыскать и выпустить в роман русского купца (Бабушкина) Алонкина267, фабриканта, чтоб он потом место Разумихину в 3000 дал.

NB. Катерина Ивановна идет к г-ну, раздавившему. Сцена 10 руб., бросает в рожу и идет на улицу.

2-е Января 1866 год.

ЗАМЕТКИ К РОМАНУ.
ХАРАКТЕРИСТИКИ.
1.
Разумихин.

Разумихин очень сильная натура и как часто случается с сильными натурами весь подчиняется Авдотье Романовне. . (NB. Еще и та черта, которая часто встречается у людей, хоть и благороднейших и великодушных, но грубых буянов, много грязного видевших бамбошёров — что например он сам себя как-то принижает перед женщиной, особенно если эта женщина изящна, горда и красавица).

Разумихин сначала стал рабом Дуни (расторопный молодой человек, как называла его мать); принизился перед нею. Одна мысль, что она может быть его женою, казалась ему сначала чудовищною, а между тем он был влюблен беспредельно с 1-го вечера как ее увидал. — Когда она допустила возможность того, что она может быть его женой — он чуть с ума не сошел (сцена). Он хоть и любит ее ужасно, хоть по натуре самоволен и смел до нелепости, но перед ней, несмотря даже на то, что он жених, он всегда дрожал, боялся ее, а она, как избалованная, сосредоточенная и мечтательная, хоть и любила его, но иногда как будто презирала. Он не смел с ней говорить. И потому, с 1-го разу он возненавидел Соню, так как и 3003 Дуня возненавидела и оскорбила ее (зашел далеко) и поссорился через это с ним. Но потом (со 2-й половины романа) — понял, что такое Соня, он вдруг перешел на ее сторону, а Дуне сделал страшную сцену, рассорился и закутил. Но когда узнал, что Дуня была у Сони и проч. (и когда не перенес сам своего отчаяния), Дуня нашла его и спасла. Она теперь его больше уважать стала за характер. Одним словом Разумихин характер.

NB. Разумихин запил, она к нему сама пришла к пьяному. — Нет, барышня, не хочу. — А потом, когда она покорилась, у ног. Она смеется в восторге:

— Экой ты славный. А не будешь пить.

— Буду!

— Экая ты злодейка, ведь ты у меня теперь 15 ООО стоишь.

Укушу пальчик. Пребольно укусил.

14 февраля (накануне).

Страстные и бурные порывы; клокотание и вверх и вниз; тяжело носить самого себя (натура сильная, неудержимые, до ощущения сладострастия, порывы лжи (Иван Грозный)268 ), много поддостей и темных дел, ребенок (NB умерщвлен), хотел застрелиться. Три дня решался. Измучил бедного, который от него зависел и которого он содержал. Вместо застрелиться — жениться. Ревность. (Оттягал 100 000). Клевета на жену. Выгнал или убил приживальщика 3004. Бес мрачный, от которого не может отвязаться. Вдруг решимость изобличить себя, всю интригу; покаяние, смирение, уходит, делается великим подвижником, смирение, жажда претерпеть страдание. Себя предает. Ссылка. Подвижничество.

Гнусно подражать народу не хочу. Все-таки нет смирения, борьба с гордостию.

NB. Страстные и бурные порывы. Никакой холодности и разочарованности, ничего пущенного в ход Байроном. Непомерная и ненасытимая жажда наслаждений. Жажда жизни неутолимая. Многообразие наслаждений и утолений. Совершенное сознание и анализ каждого наслаждения, без боязни, что оно оттого ослабеет, потому что основано на потребности самой натуры, телосложения. Наслаждения артистические до утонченности и рядом с ними грубые, но именно потому, что чрезмерная грубость соприкасается с утонченностию (отрубленная голова). Наслаждения психологические. Наслаждения уголовные нарушением всех законов. Наслаждения мистические (страхом ночью). Наслаждения покаянием, монастырем (страшным постом и молитвой). Наслаждения нищенские (прошением милостыни). Наслаждения Мадоной Рафаэля. Наслаждения кражей, наслаждения разбоем, наслаждения самоубийством. (Полупив наследство 35 лет, до тех пор был учителем или чиновником, боялся начальства). (вдовец) Наслаждения образованием (учится для этого). Наслаждения добрыми делами.

2-й характер. Хозяйка Юлия Прохоровна.

Отец, Севастополец 3005, все промотал, слабая пенсия, дочь, два сына, брат (пьянчужка и приживальщик, характер, рассказчик). Старший сын больной, всех кормит. Младший сын, растленный Свидригайлов. Свидригайлову 45 3006 лет, хочет жениться на 16-летней богачке. С отцом дело имеет 3007. Покупает дочь, отказывает. Продолжает быть другом (тот самый, который хотел застрелиться. Демон, сильные страсти. Говорит). Распекает (дает деньги) младшего, обольщает дочь. Обличает, что жених, которого ему предпочли (молокосос), намерен предать ее начальнику. Жена старшего сына (в нигилистки). Дочь за Свидригайлова сама идет. (Свидригайлов умерщвляет своего приживальщика. Дружится с ребенком на улице). Переворот. Катастрофа.

NB (Растленному молодому человеку карьеру. Сочинить).

Кто-то из них получает наследство.

3-й характер.

Петр Петрович Лужин.

При тщеславии и влюбленности в себя, до кокетства, мелочность и страсть к сплетне. Он вошел душою и сердцем во вражду к Соне, на зло Раскольникову, единственно потому, что тот сказал, что он мизинца ее не стоит, и с жаром говорил о ее подвиге. Лужин смеялся тогда над этим подвигом и потом возненавидел Соню до личной ненависти и даже вошел в интересы Лебезятникова и связался с ним, чтоб унизить Соню.

Раскольникова же он постоянно считает врагом своим злейшим. Даже делами неглижирует своими, увлекаемый этой враждою.

Он связывается с Рейслер и грозит Соне.

NB. Но Лужин, человек выбившийся из семинаристов, из низкого звания и из рутины, — все-таки человек не ординарный. На зло себе все-таки он не может не признать достоинств в Соне и вдруг влюбляется и пристает к ней до последнего (трагедия).

Он связался с следователем, чтоб вредить Раскольникову. Сплетни Рейслер.

NB. Он потому было влюбился в Дуню, что та красива и.горда, а его тщеславию лестно было, что вот дескать какая у меня жена, и 2) лестно было самому, до сладострастия, что вот, дескать, я господствую и деспотирую над такой прекрасной, гордой, добродетельной и сильного характера.

NB. Он скуп. В его скупости нечто из Пушкинского Скупого барона269. Он поклонился деньгам, — ибо все погибает, а деньги не погибнут; я, дескать, из низкого звания и хочу непременно быть на высоте лестницы и господствовать. Если способности, связи и проч. мне манкируют, то деньги зато не манкируют, и потому поклонюсь деньгам.

Свидригайлов и Дуня.

Ключ щелкнул.

Свидригайлов. Послушайте, Авдотья Романовна, если б даже что и было (т. е. это только одно предположение: оно положим ни за что не будет), то дверь заперта и я принял меры, и криков не услышат, и втрое сильнее вас. И потом: Да, уж разумеется будет: неужели он, вы не поняли?

NB. Пистолет наведен:

Свидригайлов. — Вы брата предаете, Авдотья Романовна.

— Напротив, если тебя застрелю.

Чтоб властвовать.

Когда Раскольникову замечают, что до власти он столько пакостей наделает, что уже потом не загладить, он отвечает с насмешкой:

— Что же стоит впоследствии более добра наделать и потом сделать вычет + и —, так что, может, и окажется более добра.

И потом расоердясь: Никакого мне не надо добра делать. Я для себя, да, для себя.

(Главное выхода не было)

Свидригайлов.

Наши демократы недостаточно демократичны.

(Свобода с венком в руке. Народ не народный)

Семинаризм в России270, главное дело семинаризм!

Свидригайлов и Раскольников. Да зачем тут вопросы нравственности? взял да и сделал (убил т. е.)

— 3008 Да коль нельзя иначе?

— Ну так не делать.

Мужик режет и не раскаивается.

Да мужик не то; это так.

Раскольников как-то с трудом сообразил.

Так зачем же вы могли придти ко мне? — спросил Раскольников.

Перед смертью после истории деньги дала, вот Аркадий Иванович: чтоб утешить вас.

— Да не укокошил ли ты ее?

— Вы думаете, что я ее укокошил.

— Что это с вами?

— Нет, знаете оно естественно. Только нет, апоплексии и анатомии, было все это.

Свидригайлов. Все на свете ложь, да ведь так и должно быть.

Раскольников Свидригайлову. Ну а какое на вас производит впечатление Соня и проч.

Свидригайлов. Впечатление прекрасных обманутых, а от этого еще грустнее (скучнее).

NB. Свидригайлов, в гостинице, ночью, смотрит в дверь и наблюдает Офицера с блядью.

NB. Ему пришло между прочим в голову: как это он мог давеча, говоря с Раскольниковым, отзываться о Дунечке действительно с настоящим восторженным пламенем, сравнивая ее с великомученицей первых веков271 и советуя брату ее беречь в Петербурге — и в то же самое время знал наверно, что не далее как через чох, он собирается насиловать Дуню, растоптать всю эту божественную чистоту ногами и воспламениться сладострастием от этого же божественно-негодующего взгляда великомученицы. Какое странное, почти невероятное раздвоение. И однако ж так, он к этому был способен.

Ему пришлось вспомнить, что за час до насилия он поручал Дуню Разумихину. Да действительно я это из сладострастия может быть сделал. Шельма этот Раскольников, раскусил и не поверил. И так всю жизнь будет. Раскусил и не поверил!

Фу какое я это слово сказал! Да это и каждый человек с своею жизнию раскусывает ее как орех и не верит тому, что уже ео рту лежит. Какие пустые слова делаются иногда значительными.

NB. Свидригайлов, в распивочной, много говорил с Раскольниковым (о развратных похожденьях своих), но это нельзя рассказать. Он ничем не стеснялся и с наслаждением даже обнаруживал...

Мне понравились вы фантастичностию своего положения и прямо намекает, что он убил.

Отметки о Свидригайлове

Свидригайлов. Если б я был социалист, ну конечно остался бы жить. Остался бы жить, потому что было б что делать — нет убежденнее народа как социалисты. А ведь в жизни главное убеждение. Подите-ка, разубедите его. Да ведь он же чувствует, что весь жизненный материал потеряет. Для него главное убеждение. А в чем убеждение? Главная мысль социализма — это механизм. Там человек делается человеком механикой. На всё правила. Сам человек устраняется. Душу живу отняли. Понятно, что можно быть спокойным — настоящая китайщина, и зти-то господа говорят, что они прогрессисты! Господи! Если это прогресс, то что же значит китайщина!

NB. Верите ли в будущее?

Много неверия.

Социализм — это отчаяние когда-нибудь устроить человека. Он устроивает его деспотизм и говорит, что это самая-то и есть свобода!

А чтоб он не очень куражился, — то ужасно любят мнение о том, что человек сам одна только механика.

— Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время 3009 есть: отношение бытия к небытию.

Дуня стреляет в него: какая однако ж она красивая, подумал Свидригайлов.

СИМВОЛ ВЕРЫ. «В смысле даже наврал».

NB. Свидригайлов.

Призрак Марфы Петровны.

NB — Не занятой человек (всю жизнь ленился, ничего не делал).

Была эпоха есть хорошо.

NB — Ползучим гадом. (Пугает даже неожиданно выказав столь сильное воображение и столько гнездившихся вопросов).

Как это вы не верите ни во что, лучше, справедливее.

— Да ведь это пожалуй будет и справедливо....(что ползучим гадом).

А у вас сильная фантазия, только пауков-то выдумали.

Да, но ведь в одном этом-то

— У ней изо рту дурно пахло (коричку держала). Замечание вскользь и один раз.

Свидригайлов, зная тайну, никогда не выдавал ее, и странно: Он как будто уважал за это Раскольникова.

Насильничание явилось внезапно как мысль; а сошелся он с Авдотьей Романовной совсем на другой идее.

Приехал в Петербург как влюбленный в Дуню и оказывается, что совсем не так влюблен (сам видит). А меж тем кончает тем, что влюблен.

Раскольников. Убийство — повесил на воротах. Свидригайлов. Нет неправда, а что-то кричит. Кровь взывает. Раскольников. Я сам тоже думал. Свидригайлов. Как же вы сейчас говорили о воротах.Раскольников: Я так говорил. Свидригайлов. Я знал, что вы так говорили.

Свидригайлов говорит: Я знаю одну немку, которая утопила свою дочь, но не говорит, что это его хозяйка. Он рассказывает в виде бесчувственности и даром полученной над собой силе.

(NB. Много подобных анекдотов и эпизодов из прошедшей и настоящей жизни Свидригайлова).

О хозяйке говорит, что дочь изнасильничали и утопили, но кто не говорит, и потом уж объясняется, что это он.

NB. Засек — тень являлась.

Свидригайлов говорит в полунасмешке : Ну, вы будете, например, Провидением бедных сирот; вас это не соблазняет? (При детях тетка и завещание у Марфы Петровны было).

— Ну что Разумихин? Я ничего не нахожу в нем.

Свидригайлов 3010 долго не показывает что знает, что он убил и вдруг говорит.

NB. Да вы не бойтесь, я ведь много таких дел знаю. Я ведь и сам участвовал.

Марфа Петровна умерла за неделю до их выезда (NB сейчас после письма матери к нему). Умерла она таким образом: Свидригайлов вышел из себя и отколотил ее (первый раз в жизни, собственно по страшной досаде, что выходит за Лужина; объявил Марфе Петровне, что поедет в Петербург). Марфа Петровна была расстроена, слегла, в город не успела съездить изсплетничать свое горе, под вечер пошла в купальню и умерла ударом. Все это Свидригайлов наивно рассказывает сам. 3011 Он помещается у Рейслер. Почему у ней, он, человек богатый? Дает ответы хоть неуклончивые, но неполные: не хочу встречаться, не хочу того общества и проч. А главное у самого желание стушеваться, убить себя, исчезнуть на Сенной и проч. Черты. 1) рассказывает как он был шулером. Теперь не хочет. 2) Рассказывает, что он был хорошим агрономом. 3) Безо всякого угрызения совести рассказывает, как во время помещичьего права он двух засек и пользовался невинностями. 4) Что не пьет вина 3012. 5) Призраки Марфы Петровны. 6) Хочет жениться на 16-летней. 7) Хочет дать много денег Авдотье Романовне. (Отказ). 8) Дает семейству покойной Мармеладовой денег и обеспечивает. Неограниченная благодарность Сони. 9) Ненависть к Лужину, не очень. 10) Любовь к Авдотье Романовне — оказывается, что мало любит и сам говорит и критикует ее в глаза и смеется над ней, чем очень ей нравится. Впрочем настаивает на браке, но не очень. 11) Знает тайну Раскольникова, но не говорит ему о ней, и за это его уважает, в чем и высказывается 3013. 12) Насильничание сделано нечаянно. 13) Рассказывает вдруг невзначай, как ни в чем не бывало, такие анекдоты как о Рейслер. 14) О насильничании детей, но бесстрастно. NB. Анекдоты его ужасны. Не проговаривается. Говорит как бы нечаянно. Чрезвычайно согласен и уживчив. Весьма снисходителен. Холоден как будто, но и ужасен. Не знает что делать. Хотел бы какого-нибудь excès. Заговорит об одном и тотчас готов разговор переменить. А знаете Петербург ужасен. В России еще чему-то веришь, на что-то надеешься, но в Петербург приехав, это уже город семинаристов и канцеляристов. Предлагает денег Раскольникову. Рассуждает хладнокровно о всех проектах, например о власти Раскольникова. Верит в будущую жизнь, в пауков и проч. Не насмешлив, всех и все извиняет, все из цинизма отрицает, все допускает, перенослив, моменты черного духа, хотел жениться на 16-летней. Полюбил немного Соню и пользовался ее советами. Приходил к ней проститься перед выстрелом, довольно весело. NB (Заходил прежде к нему проститься) NB. Ни энтузиазма, ни идеала. Не дано направления).

Зазывает Дуню без намерения и вдруг нечаянно.

NB. Иногда разговоры с Соней об хороших идеалах. Признается, что с ней было бы ему лучше. Говорит об этом Авдотье Романовне и хвалит Соню, но после, судя сам себя по бестиальным и звериным наклонностям (16-летняя и насилия), говорит, что я неспособен.

NB Главное. Свидригайлов знает за собой таинственные ужасы, которых никому не рассказывает, но в которых проговаривается фактами: Это судорожных, звериных потребностей терзать и убивать. Холодно-страстен. Зверь. Тигр.

Жалеет о потере ядов; излагает при сем нечаянно теорию. NB. Если его сильно опровергают, то он никогда горячо не защищает: не интересуется. Говорит об игре; об рулетках272. Таким образом нечаянно излагает свои суждения — весьма замечательные. Видно, что он мыслит.

NB. Он очень холодно сказал раз (вскользь совершенно) о том, что он убил человека. Что ему случалось убивать. Мне это тоже случалось раз... даже если строго судить два; (это при объяснении Раскольникову, что знает то 3014.)

Свидригайлов (продолжение)

Весьма часто (вскользь) произносит весьма замечательные рассуждения о предметах (литературе и проч.), но не интересуясь, не удивляясь и не настаивая, даже не интересуясь своим собственным суждением.

NB. Суждение его о явлении призраков273. Говорит, что призраки являются только в нездоровом состоянии, стало быть нелепость. Неправильное логическое суждение: Отчего не сказать так, что они могут только 3015 являться в привычном неорганическом! состоянии и совершенно мы с ними соприкасаемся, когда разрушается наш организм. А что здоровому не являются, так это и понятно: тут сама природа противится призракам, ибо для порядка и для полноты жизни, а более всего для порядка, нужно, чтоб мы жили одною жизнию, а не двумя (за 2 зайцами), так что тут сама природа себя защищает и отстаивает от другого мира, то есть от призраков. Чуть же расстроен организм, и мы способны становимся тотчас соприкасаться с призраками и с другими мирами. Так что это и правильно, что явление призраков есть признак нездорового организма, из чего впрочем совсем нельзя заключить, что призраки не существуют 3016.

Очень откровенен.

— Да ведь зачем иначе-то?

— Зачем не быть откровенным? Я ведь ничего не добиваюсь. А впрочем при случае и я сумею надуть.

— Вы как будто этим хвалитесь.

— А вы нет, не похвалитесь?

Свидригайлов Раскольникову: — Вы так сказать не захотели раздробиться на анализ и захотели синтезу.

— Да, из таких материалов создаются Наполеоны (насмешливо).

Раскольников ему: говорите, говорите.

А знаете, я верую и в воскресение Лазарево.

Свидригайлов

Боязнь эстетики — первый признак бессилия.

Одной общечеловеческой жизнью жить нельзя. Дела нет никакого, гражданского чувства не развито. Национального чувства не развито.

— Ну а зтот-то человек национальный?

— Как же! Всю жизнь над книгами просидел. На этот счет я вам любопытный анекдот расскажу, символ веры.

Nota-Bene к роману

1) Его поражает потом, во все продолжение романа мысль: Я хотел обеспечить себя и мать. Немецким путем было некогда274. Грех и страдание я брал на себя. А между тем я с 1-го раза ничего не сумел сделать, — я не умел даже обокрасть хорошо — доказательство, что и дело это — не мое было дело, да и все дело, весь путь был ложный. — Нельзя было идти по этому пути.

2) Глава Христос (как Сон Обломова) кончается пожаром275. — После пожара он пришел с ней проститься. Нет, я еще не готов, я полон гордости и фальши; я только что начинаю весь процесс переделки276 — в каторге. (7 лет каторги, смягчено, по высочайшему повелению).

NB. Свидригайлов, бежавший от Марфы Петровны, приезжает в Петербург.

NB. Зосимов и Порфирий Семеныч, что-нибудь завязать. (NB. Он свидетельство дал Раскольникову против подозрений 3017 Порфирия Семеныча)

NB. Соня на другое утро у него 3018. Он не спрашивает зачем она пришла. Сначала разговор догматический 3019. Он высказывается полуфразами. Может и бога-то нет. Мне грустно, оставим этот разговор. Об Катерине Ивановне, что она пошла. Мечты. Внезапное движение Сони, подошла к нему. Зачем вы это сделали. Слезы. Я люблю тебя — горячий разговор.

— Соня, ты не должна быть в этом положении.

Высокомерно с ней на счет этого пункта.

NB. Долго не верит.

NB. НЕ НАДО: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Я уверена, что вы богу промолились всю ночь. Молчание.

NB. Соня говорит: Как же вы говорили вчера, как власть, имеющий. Соня идет к Катерине Ивановне и говорит: не берите от него ничего.

Пришла домой и больна стала. Тут Свидригайлов, как сосед. Знакомится. Долгие разговоры у больной с Раскольниковым. Смерть Катерины Ивановны.

NB. Он отделяется от сестры и матери совершенно до того, что даже не интересуется чем они живут? (И не то чтоб не страдал от этого).

Гордость и надменность его 3020 и самоуверенность в безвинности идут все crescendo и вдруг на самом сильном фазисе 3021, после пожара, он идет предать себя.

О любви к Соне мало; только фактами.

Исповедь Соне, что «я сам злодей». — Сделана без особой чувствительности.

NB. Разумихин, провожая мать, говорит, что он вздору ему сам сейчас наговорил ужасного (об убийстве. Об этом и говорить не надо было).

NB. На другое утро Разумихин, послом от матери, говорит ему между прочим, что он вчера много врал ему.

(Это у Разумихина самого созревает наконец в убеждение, что он на этой идее помешан).

Порфирий это слышал, допрос; ничего не узнал, но факт тот: что Раскольников опровергал, что он убийца 3022. У Порфирия остается убеждение, что он убил. Встреча во время вихря; во сне видит Порфирия.

NB. Гадкий, унизительный, мальчишнический сон про то, как его ловит Порфирий.

Разумихин приводит Заметова и Порфирия. Порфирий приходит познакомиться 3023. Или так: он знакомится с Порфирием где-нибудь, не зная, что это Порфирий.

(все факты, без рассуждений)

NB. Холодность к матери, которая их особенно изумляет. Вся: 3-я часть. Их беспокойство растет. Помирись с нами. Ему тяжело у них, не ходит. Сначала ненависть к Соне, а потом примирение с ней. И в минуту примирения, когда мать и сестра у Сони (новая квартира — Свидригайлов уступил свою), он является проститься с ней. Объявляет всем. И тут всеобщее примирение. Поручик-порох.

Характерная черта 3-й части.

Холодность к матери, которая их особенно удивляет.

NB. Не забыть хозяйку. Все факты без рассуждений.

3-я часть
Программа

1-я глава. Несколько загадочных слов, сказанных 3024 им сейчас после* обморока. Подойдите ближе, дайте посмотреть на вас. Так как я слаб

(NB слабым голосом) и должен лечь и некогда говорить, то прямо к делу: Получили ли письмо от Лужина? Нет, только известили о приезде и 3025 все здесь сидели. — Хорошо, я прогнал его. — Как? Что? Не отвечая на восклицания: не принимаю жертвы и брак должен быть разрушен. Это нелепость. Она для себя. Этого быть не может и потому сейчас же садись и пиши отказ. Но какое право ты имеешь? Слушай, или я или он? Вот тебе ночь на размышление. Прощайте. Ссора.

Разумихин отводит утешает (показать, что Разумихин уже влюблен в Дуню), отколотить 3026.

У матери. Мать в отчаянии. Рассказывает, как он огорчал ее прежде. Дуня несколько свысока, очнется 3027. Письмо от Лужина. Разумихин обещает, что ночевать будет у него, в том доме. Ночевал у Настасьи.

2-я глава. Утро к нему. (Не приходи вечером). Объяснение с Разумихиным. Я закладывал у старухи, не хочется потерять отцовские часы. Познакомь с Порфирием. Явился как закладчик 3028. У матери 3029 совет.

Идти к нему. К Раскольникову заходит Соня, посадил. Сегодня похороны. NB. С Соней разговор скептический. Вечером не приходить. (Приду. Наверно и нарочно приду).

(Сладить встречу с Порфирием и с Свидригайловым.) Заходит к Мармеладовой. С Мармеладовой пансион благородных девиц 3030. Совет сходить к раздавившему и к генералу. Похоронный обед.

От Мармеладовой уходя расстается с Соней. Свидригайлов подслушал адрес. Идет за Соней. А, это в моем доме 3031. Свидригайлов с Раскольниковым. Хочет вознаградить деньгами. Разумихин 1000 р., а выйдет. Я достану. Отчего ты так мрачен, дай ввглянуть на тебя 3032.

Вечером у матери кончено с Лужиным. Проект жить; дядя. Смерть Марфы Петровны. Я подозреваю, что Свидригайлов здесь.

Порфирий и Заметов. Закладчик. А для чего вы в квартире были? — Свидригайлов. У Мармеладовой. Похороны. Обед. Хозяйка, разговоры, советы. Говорят тоже об убийстве старухи. Соню зазывают к Лужину. Обокрала. Лебезятников лебезит и отрекается. Мармеладова в исступлении; он идет к Соне и говорит ей, что он убил. Свидригайлов подслушивает.

Мать, сестра и Разумихин. Окончательная ссора за Соню. Посещение Свидригайловым Раскольникова 3033. Разговор оригинальный. Соня у него. Может и бога-то нет, склоняется к нему. Предостерегает Катерину Ивановну. Катерине Ивановне ничего не дали. Болезнь Сони. Больная ночь, чтоб добыть денег для Катерины Ивановны. Катерина Ивановна узнает, что Соня больна. Сумасшествие Катерины Ивановны. Соня бежит в квартиру, ушли на улицу. Сумасшествие и смерть. Свидригайлов появляется мельком. Обещается Соне помочь. Болезнь Сони.

Идет к Заметову и объявляет, что и у него тоже есть вещи заложенные. К приставу. Работник винится — допросная сцена. А почему вы были в квартире?

Свидригайлов у Сони.

Соня у Раскольникова, для чего вы это сделали, входит Свидригайлов к Соне.

Не после ли сцены с Соней, вдруг Свидригайлов, а потом Порфирий. Он с Заметовым и Раскольниковым, лжет при Соне и при Свидригайлове.

NB. 4-я часть. Свидригайлов. Разговоры, с Соней. Отчаяние его. Преследует Порфирий, отказывается от матери.

в 5-й вихрь.

У Порфирия. Познакомились. Разговор о чем спорили на вечере. Выпытывает мысли. Раскольников догадывается, в ударе. О работнике. О разных предметах. О преступлении, о власти рутины и исключения277 и проч. Выходит и хохочет. (Разумихину: А ведь он меня допрашивал.) И вдруг мещанин показание сделал, что приходил кто-то. Ведь это я был.

NB. В разговоре с Соней: Я не хочу им добра; я не для добра, а для власти.

— А добро делаете.

— Я чтоб власть, чтоб делать добро нужна прежде власть. Что, хорошо что ты так ходишь по улицам. Полечка тоже пойдет. Я не хочу проходить мимо и молчать... Для всех надо закон, а для избранных нет. За грех страдание 3034.

Nota-bene (важное). Порфирию был донос (но уже на NB третий день) от мещанина, что он вчера был на квартире убитой. Между тем Заметов рассказал ему о разговоре и сцене в Хрустальном дворце и выказал энтузиазм к Раскольникову, а вместе рассказал и об обидчивом состоянии Раскольникова, и проч. Это парализировало донос. Потом узнали о смерти Мармеладова и о роли там Раскольникова. Это еще больше парализовало. Но сомнения остаются и Порфирий 3035 не знает что делать, как вдруг входит сам Раскольников. Показание работника. Разговор Порфирия с Раскольниковым о споре у Разумихина. Решение Раскольникова. Почему вы заходили к мещанину, ей богу не знаю. А признайтесь, что вы меня хотели экзаменовать. Расставание двусмысленное и холодное.

(NB. Ловчее)

NB. Раскольников проснувшись на другой день после встречи с матерью соображает, что он вчера накутил и проговорился, как разговор с Заметовым в его пользу обратился, но то что он был в квартире старухи может дойти, потому что он фамилью свою сказал. Стало быть все это надо поправить.

Показание работника на некоторое время сбивает и останавливает Порфирия. Ихним же топором и убил 3036. Да в кухне действительно был топор. — Только топор отыскался покойно лежащим. Я вытер и положил.

NB. Почему вы были в той квартире? Этот вопрос Порфирия был предложен при Соне, при Свидригайлове (который войдя тотчас познакомился с Соней и удержал ее), но только что она хотела выйти — вошли Порфирий и Заметов, который ее знал и остановил с Разумихиным, и Заметов стал расспрашивать о Мармеладове. Она осталась. (Весь разговор с Порфирием и проч.) Те ушли. Подозрения Порфирия рассеялись. Раскольников на вопрос: почему были в квартире, — отвечал, что он едва помнит (а тут же и Эосимов), что после разговора с Заметовым в Хрустальном дворце ему вдруг померещилось, что часы его пропали. Тут он вдруг обратился к Зосимову и стал описывать психологию этого положения и вышел молодцом 3037. NB. Раскольников хоть и не объяснил тему разговора с Заметовым, но наверно знал, что Порфирий его знает. — (NB. Разумихин утром объявил Раскольдикову, что Порфирий знает о том, что он был на квартире старухи. Разумихин пришел раньше их и очень удивился их приходу, а те что его встретили. Как же еы сказали, что не сюда пойдете, как же вы сказали, что у вас дома дело. Раскольников тотчас смекнул quipro quo и принял самый иронический вид) 3038.

Когда все ушли, Соня встала вдруг бледная и шепнула 3039 ему: Это ужасно, это нечестно, нет это страшно, и ушла к Катерине Ивановне. Тогда он обратился к Свидригайлову: Ну чего вам надо? Разговор с Свидригайловым. Загадочные вставки того. Девушка, отдавшаяся за 10 р., рассказ Свидригайлова, и утопившаяся. (Пошел к Соне 3040, нет дома, бродит ночью, ее находит на улице. Та чтоб добыть.)

Зашел к матери, хотел быть добрым и был очень зол. Грустный. Не могу, не хочу, оставьте меня.

Надо взять верх! — деспотические и резкие слова, ушел от них.

Между тем Соня пришла к Катерине Ивановне: Не берите! А та рассказывает, как она была у тех и у тех и хочет идти к Раскольникову. Соня ей: не ходите к нему. Мармеладова начала с ума сходить. Соня побежала достать 3041 на улицу. Ее ночь (встреча: Ich mache ein Kreuz 3042). Встреча с Раскольниковым; бежала от него; догоняет. Несколько слов; она в отчаянии. Встреча с Катериной Ивановной; сцена на улице. (Катерина Ивановна им рассказывает все: и о пансионе и ne parlez pas Russe 3043. Сумасшествие. Кашляет. И пляшет и все.) Смерть Катерины Ивановны у Сони. Свидригайлов дает деньги. Он у Сони.

— А вот я как благородный пансион заведу.

Схватила камень, бросила в окно и убежала.

Для похорон купили башмачки. Не с босыми же им ножками ходить?

Сапожки я ниткой зашью и зачерню чернилами278.

Дети, увидав Соню, бросились к ней с криком.

Ничего не дают. Чем же я их накормлю, мне не дали талантов, ничему не учили.

— Ну, несите меня.

(Кровь хлынула вдруг)

NB. Мать ему: Помирись с нами; у тебя такой вид...

— Какой у меня вид! У меня такой вид, какой ему следует быть. Не говорите мне об виде! Не спрашивайте о здоровье 3044. Ничего нет неприятнее, как вопросы об виде и об здоровье.

NB. Разумихин говорит, что ему Заметов шепнул, что Порфирию сделан донос, что Раскольников был в квартире. Но Порфирий мне ни слова об этом; хитрейший человек.

NB. Разумихин ему: Родька, веришь ты в предчувствия? Ну а я верю. Почему меня тянуло связаться с тобой?

Я верю (влюблен).

NB. Дуня приходит к нему одна с объяснением. Ты цугаешь мать, ты измучил мать. Его ответ страшно фантастический, сумасшедший, не могу с Еами — выходи за него.

NB. Так как Дуню и мать тревожит он, а Разумихина прогнал и от них совсем отказался, то они и стали засылать его к Соне, и мать пошла к Соне. Дуня за это рассердилась (но 3045 потом тоже пошла). Тут-то и подмазался Свидригайлов. Сцена. Насилие. Спасение от насилия. А тут пожар. Он спасает. Прощается со всеми и предает.

NB. Не забыть хозяйку.

NB Главное:

NB. Не забыть, что на другой день Разумихин весьма серьезен и не словоохотлив по многим причинам 1) Дуня и вчерашние воспоминания,

Лужин, вместо: «раздавлю Лужина» — отношения достойные, как относительно Дуни, так и относительно Лужина. 3) Чрезвычайно озабочивает его, что он вчера, спьяну, проболтался Раскольникову о подозрении его в убийстве. 4) Тихие и загадочные слова Разумихина Раскольникову о предчувствиях.

И НАКОНЕЦ:

NB. Раскольников припоминает утром, что он очень накутил и дал важную улику (посетив квартиру). Говорит Разумихину о часах и колечке. Тот идет к Порфирию. По допросу, весьма вежливому (как оба знакомые) (говорят о разных вопросах, бывших у Разумихина и на счет рутины и избранных) — Раскольников догадывается, что Порфирий знает о разговоре в трактире с Заметовым и ценит этот разговор. Шутка — шуткой, а между тем отбирает от него показания серьезно на бумаге. (Но о разговоре с Заметовым он хоть и знает, и дал знать, но не говорил.)

В 3-й части работник еще не сознается, а только разве в самом конце 3-й части.

Мещанин же дал показание о посещении Раскольниковым дома ? в конце 3-й части, так что читатель предчувствует, что об этом пункте ? будет в 4-й части.

NB
(в 4-й части)

В четвертой части Раскольникова обыскивают, отбирают от него серьезные показания (взять не решаются).

NB
Украла.

Петр Петрович просит Лебезятникова позвать Соню, дает 10 р. и тихонько сует в карман серию. Лебезятников видит, как будто что-то сунул. Как благородный. Украла серию. Лебезятников отрекается.

NB. Разумихин во 2-й главе кричит Раскольникову 3046.

— Если ты сам говоришь, что она для тебя одного выходит, так разве ты можешь с ней таким языком говорить? Ты деспот и мучитель. Это не мое дело конечно. Я вчера был пьян и врал, и сегодня решился молчать, потому что мне стыдно, но я не могу молчать.

NB. Разумихин с необыкновенным уважением говорит с дамами о Лужине на другой день и обходится с Лужиным. Он понял, что ему неприлично было вчера ругать Лужина, потому что он сам влюблен, а следственно Лужин ему соперник.

NB. Разумихина Дуня особо просить быть вечером на чае, и это для того: чтоб объясняя его присутствие Лужину сказать, что г-н Разумихин 3047 очень нам много сделал услуг, и без него мы, внове, совершенно пропали и потерялись бы...

— Я не мог вас встретить, — заметил Лужин 3048.

NB. Заносчивые слова Раскольникова, когда прогнали Лужина. Люди пигмеи, надо властвовать. Для цели, я бы не остановился конечно на месте твоем, Дуня, выйти за богача, но ты не должна, и Лужин не стоит того.

NB. Я совершенно неправильно судил, Дуня. Выходи, забирай богатство и властвуй. Сестра удивляется этим мыслям 3049. Дуня противуречит, как ты изменился, Родя. Он не удостоивает объяснения. Да, переводы хорошо. Это первый шаг. Они дадут первый кусок хлеба, жалкий, но дадут 3050.

NB. (Драгоценный вопрос)

NB. При вопросе Порфирия — он как бы невзначай спрашивает: Когда вы проходили по лестнице, не заметили ли вы красильщиков в квартире?

— Да, я (что-то пронзило Раскольникова). Никаких, все квартиры были заперты. Из одной выносили только мебель наверху 3051.

— Да ведь это не тогда, — вскричал Разумихин, — это в день убийства красильщики.

— Ах да! Извините. Пет, я потому, что никто не видал их и этот бедный красильщик.

Раскольников понял, что он его хотел сбить.

Разумихин удивился и разозлился потом.

Капитальное NB

Порядок такой:

— Сначала Порфирий допрашивает о пустяках.

— Затем донос мещанина. Порфирий арестует.

— Он под арестом. Любовь Дуни и Разумихина. Насилие Свидригайлова. Дуня узнает, визит к Соне.

— Мещанин показывает на себя. Он изучил обстоятельства. Сначала путается, но потом поправляется.

— Между тем за Раскольникова хлопочут. Его выпускают из-под следствия.

(NB. Это можно ли сделать?)

NB

NB. Раскольников о покойной хозяйкиной дочери: Она больная такая девочка была и нищим любила подавать, и такая приниженная, смиренная, об монастыре мечтала и залилась раз слезами, когда мне об этом рассказывала. Право не знаю, за что я полюбил ее, за то кажется, что больная была. Право если б она еще была хромая, или горбатая — я бы ее еще больше кажется полюбил. Такой бред весенний был 3052.

— И не дурна 3053 собой была?

— Нет, — так, — разве в молодости кто-нибудь дурен? Ну да черт ли об этом!

— Я это понимаю, — сказала Авдотья Романовна, — ты эксцентрический и особенный человек/ брат. Ты не нам чета.

— Ты думаешь? — спросил Раскольников. — Ну да черт ли, Дуня, я должен у тебя попросить извинения, вчера... Но я остаюсь при тех же намерениях.

— Я знала это.

NB NB и еще один только раз упомянуть об этом:

NB. У него портретик на слоновой кости невесты (Зарницыной). Поцеловал его перед тем как идти в каторгу. Отдает Соне. Она мне тебя напророчила 3054.

NB
Не забыть:

NB. Мать ему: Мы и поговорить о тобой не успели. Мне надо. Мне надо знать тебя за все эти годы. Ты мой... Отчего ты уклоняешься?..

23 фев р. NB. Когда я был? Дни за два до смерти я был кажется...

— Вот почему это тебя так и поразило.

— Да, ну тут забота чисто эгоистическая. Дело в том, что эти часы хоть и ничего не стоют, но они отцовские и я бы не желал, чтоб они пропали. Кроме того колечко Дуни... 3055 Я, признаюсь, так заботился 3056...

— То-то об цепочках, да об колечках каких-то, да о браслетах и в бреду толковал...

Раскольников усмехнулся. Так я скажу проще.

Разумихин ушел.

Раскольников один: ведь вот этот пожалуй, подумал он, — за меня на распятье пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось почему я об колечках, да об цепочках во сне бредил. Уж не заползала ли и к нему эта мысль несмотря на то что он Заметова из-за меня за волосенки выдрал. Чего доброго! Господи.

(И обратился к Соне. Вышли.)

NB. По поводу часов — пошли к Порфирию, а у Порфирия Заметов. Разумихин: разве вы знакомы. Заметов сконфузился. Порфирий о том, что это конечно из высшего общества. Раскольников разгорячился. Так вы завтра это по форме. Я вам и повестку пришлю. — Это пустяки. Нет, ведь вы можете быть свидетелем. — Вот ведь этот работник; кстати: не видали ли вы... Мамонов? и проч. 3057

NB. Когда Раскольников заговорил о часах — Разумихин начал было поспешно свои объяснения — фу какой вздор!

Но у Порфирия Раскольников рассказывает откровенно о вопросе Ильи Петровича 3058.

NB. — Кажется хорошо! — говорит он, когда вышел. — Осилено!

Порфирий судит о сцене между Заметовым и Раскольниковым в трактире:

— Зачем так шутить. Ne touchez pas à la hache279 3059.

NB Психологическая черта.

NB. Он y матери, или где-нибудь, или идет по улице, и вдруг бросает Есе, бежит домой и в угол, к обоям, в дыре: Не осталось ли там как-нибудь, не забыл ли он как-нибудц какой-нибудь вещи, когда 3060 вытащил тогда из дыры, чтоб идти бросить?

О мещанине.

Он боится мещанина. Тот встретился и кричит ему: «Убивец!» Сновидения. (Хочет убить мещанина.)

Мещанин делает показание почти накануне ареста. Раскольников мастерски справляется с этим.

Встреча с Кохом.
(Фантастичнее)

— А, так это были вы? А ну как он по голосу узнает? Нет, ведь я ничего не говорил.

NB?

На другой день после трактирного разговора (Palais de Cristal) у Заметова переменяются вдруг мысли, с самых пустяков, с того именно, что Раскольников, говоря ему об убийстве старухи, говорил очень серьезно, и сам был бледен, шевелил губами и дрожал. Только он некоторое время еще не высказывает эту мысль.

NB

Когда он открыл все Соне, — он отнюдь не сказал ей: «Не говори никому». Ее поражает эта мысль: Значит высоко ее чтит. Ей же как бы легче.

Он говорит Соне: Меня ищут. Та пугается. — Как же ты 3061 сейчас только умоляла меня донести на себя?

Отвечает. Лучше донести самому. Есть разница. Какая? большая? У Сони привычка какое-нибудь слово говорить.

NB!!!

В тоске он пришел как-то к матери, когда Дуни не было, целовал ей ноги, плакал, рыдал и умолял, ничего не объяснивши. 3062

Лужин на вечере.

Объясненье за эти слова: «Вы передали».

— Я передала их как поняла. Не знаю как передал вам их Родя. Может быть он что-нибудь преувеличил...

NB — Без ваших слов он не мог преувеличить.

— Петр Петрович, — с достоинством сказала Пульхерия Александровна, — доказательство тому, что мы не приняли ваших только слов в очень дурную сторону и доверились вам, то что мы здесь.

— Это вы хорошо сказали, маменька, — заметила Дуня.

— Стало быть я во всем виноват, — обиделся Лужин. —

— И вы насплетничали на меня в вашем письме?

— Извините, сударь, я исполнил просьбу вашей сестры и матери, которые, когда я уезжал, не надеясь скоро отправиться, просили от меня немедленно письма, с отчетом о том, как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление. Что же касается до описанного в письме моем, то найдите хоть одну строку несправедливую — т. е. что вы не истратили денег и что в семействе этом, положим несчастном, не было недостойных лиц.

— Недостойных? Кто же? Мизинец и т. д. 3063

1000 руб. от Марфы Петровны.

Завещание Марфы Петровны. Она не успела, но заявила Свидригайлову, и тот настаивает, чтобы приняли. Справьтесь, весь город знает, что она хотела вам оставить.

NB

Разве ты не видишь, что я должна за него выйти, Родя.

Или вечером Лужину она: Вы знаете 3064, что я должна теперь выйти за вас.

Когда ушел Лужин: Маменька, я положила за него выйти. Я решилась давеча. Но разве это было возможно, — вы видели.

— Как не видала ты этого раньше? — сказал брат.

У него.

Зосимов пришел.

— Мы ни о чем не поговорили, Родя. Мне так много хотелось сказать.

— Успеем, маменька.

Дуня смотрит: Неужели у тебя нет какого-нибудь нежного слова, чтоб отпустить его.

NB. Я непременно приду, сказал Родя.

— Так и надо, — сказала Дуня.

— Ну уж как вы решили 3065, значит так тому и быть; а мне и самой лучше, не люблю я этак притворяться да лгать, а будем правду говорить. Только я все-таки, Дуня, боюсь... Ты знаешь что?

— А я, маменька, не боюсь, — сказала Дуня.

NB. Вашего андела (Настасья нафискалила).

NB — А немецкий язык в совершенстве знаю.

NB. Вдумчиво.

— Как же ты мне раз сказал, что не знаешь.

— А, да, черт, правда, это я так сказал тогда, соврал. Я знаю.

— А зачем вы солгали 3066? (Дунечка)

— Да так.

— Нет, для чего?

— Да так, не стоит говорить.

— Нет — нет — нет — зачем?

— Ах, боже мой, вот женское-то любопытство, да для чего это вам, мы об деле говорим, а вы.

— Так я хочу узнать при каких случаях вы лжете, при каких говорите правду.

— А вы интересуетесь.

— Да...

— Это он для того тогда, — сказал Раскольников, — чтоб убедить меня взять перевод и деньги за него вперед, и чтоб я думал, что я еще 3067 ему одолжение делаю и тем помогаю.

— А знаете, работник сознался — в этой части.

NB. На вечере у Лужина вдруг он остановился как пронзенный в разговоре. Он вспомнил, что мещанин был из того дома.

(все в 3-ю часть и работник)

NB. С работником ведь ничего не может быть, думал Раскольников.

Соня напоминает ему об работнике.

NB. Раскольников следит за мещанином неоднократно.

— Скажи как ты жил все это время?

— Наговоримся, маменька, разом никак нельзя... Вот кончим сначала это 3068.

Капитальное и главное.

Никогда ни одного слова не было произнесено о любви между ними; но Соню, кроме того, что она влюбилась в него еще в вечер смерти отца, с первого разу поразило то, что он, чтобы успокоить ее, сказал ей, что убил, следственно до того ее уважал, что не побоялся ей открыться совсем. Он же, не говоря с ней о любви, видел, что она ему нужна как воздух, как все — и любил ее беспредельно.

В разговоре он даже ей говорит (на другой день):

— Я вас уважаю.

— Я это знаю, разве вы пришли бы ко мне. Вот почему и мне показалось, что мне непременно надо к вам придти и быть около вас.

NB (Отец Мармеладов говорил ей о встрече с ученым студентом и много о нем рассказывал. Тоже Катерина Ивановна).

Милые и трогательные рассказы Сони, как отец приходил к ней и рассказывал, как он говорил с одним ученым студентом.

NB. Соня читала книги. Давал Лебезятников.

— Может ты с ним помиришься?

— Нет. Неужели ты его не понимаешь?

— Как это молодо, Родя...

NB Капитальное.

— Что мне в том, что будет дальше (проговаривался Раскольников Соне). Теперь-то возможно ли жить? (проходить мимо всех этих ужасов, страданий и несчастий хладнокровно не могу. Власти хочу.)

В 3-й части.

— Что же вы выиграли убив старуху?

— Это глупость была, — говорил Раскольников. — Я и денег не успел взять. Даже и не глупость, а стремление. Во всем этом идея созрела — вот что важно.

— Какая идея?

— Пойдем вместе и т. д.

Дуня в 4-й части.

— Брат, нужна я тебе!

— Оставьте меня одного.

— Придешь? 3069

— Да.

Соня в V-й части.

— Есть ли на вас крест? Нате, кипарисный — крест.

NB. Следует написать по форме в полицию о ваших вещах, вам это там сделают.

А между тем он не написал просьбу в полицию.

NB

Мать Дуне: Он к ласков с нами, но как будто «отвяжитесь только от меня».

NB

NB. Лужин обещался Катерине Ивановне выхлопотать пенсион и та воспламенилась, а потом: сама пойду. Пришла — их гонят.

У Сони.

Не могу дотронуться до семейства. Как я их любил! Мать, сестру теперь как будто уж и не люблю. Я знаю, что не люблю. Мне тяжело с ними. Как буду обнимать я женщину, которую полюблю. Разве это возможно? Что если б она знала, что обнимает ее убийца. Она будет это знать. Она должна это знать. Она должна быть такая, как я... Я давеча поцеловал мать.

Сумма улик? Да где же она сумма улик? От всей суммы улик отболтаюсь.

Ну как я буду говорить. Ну с кем я буду говорить. Нет, я этого не рассчитал.

NB. Лизавета? Бедная Лизавета! А почему я об ней с тех пор ни разу не подумал? Точно я и не убивал ее. — Убивал! Как в самом деле это страшно.

NB

Еще то, что Заметов ничего о вчерашнем, о Хрустальном дворце не упомянул (у Порфирия)

(Старуха — глупость! я сделал глупость)

NB. Женщина всегда только то, чем мы сами хотим ее сделать 3070.

NB. Ему надо было вдуматься в свое положение. Утром не давали.

NB

И я имел несчастье поссориться с весьма достойным человеком, что расстроило свадьбу моей сестры.

Давеча Дунечка поклонилась ей — в восторг пришел. А потом — забыл. Чего! чего?

NB. (Никогда, никогда мне не говорить с людьми)

Один вечером.

Как однако же мне теперь тяжело говорить с людьми. Глупости!

Странно, я их так любил издали, а вот вблизи точно не люблю.

Неужели у меня кончилась вся любовь к ним, когда они приехали.

чуть-чуть жены {?}

И как мог я поцеловать ее (мать) давеча, думал он.

Ни с кем никогда не говорить и никому не сообщать своих мыслей. Потому что ведь это не разговор теперь. Разве я могу об чем-нибудь говорить искренно?

Хорошо, что за сумасшедшего считают.

Бог знает какими путями узнается преступление.

Нет, дурак или сумасшедший только рискует на преступление. Лучше уж делать легальные преступления, т. е. прямым подлецом.

Вчерашние промахи надо поправить.

Сегодня у Порфирия я прикинулся болтуном.

Невзначай и все случай.

Какой откровенный Порфирий.

NB. Вошли к Порфирию с таким хохотом — да разве зто штука невероятная?

Дуня высокомерна. Она и того сознаться не хотела сегодня, что для меня выходит, а ведь видимо уже сама решила разлад. А впрочем мне давеча приятно было с ней помириться.

Я этого не люблю. Ничего тут нет особенно благородного. Я деспот — всех ненавижу.

NB

Удивляюсь, Дуня, как могла ты все-таки этого человека за честного считать, после низкой клеветы о том, что я не Катерине Ивановне отдал.

NB. Капитальная новость.

Порфирий. — А знаете, это даже хорошая бы уловка преступнику, — сказал Раскольников: — Сознаться в своем преступлении и тут же врать и путаться...

— Э, да у вас идеи! — сказал Порфирий. И вдруг при прощании:

Знаете что я вам скажу, как-то особенно смотря на него: Идеи у вас преостроумные, но вот беда: все бы это было хорошо, если б человек был вроде машины, или если б например управлялся одним рассудком. Рассудок славная вещь. Рассудок может такие фокусы загадывать, что где их угадать какому-нибудь бедному следователю. Но видите ли: натура не выдерживает — вот это-то следователю и помогает. Человек отлично солжет — тут бы и триумф, а он вдруг 3071 в обморок упадет. Фокус подведет удивительный, а сам побледнеет, али денег не досчитается281.

Вы человек молодой и как водится у молодежи — натуру ни во что считаете — один ум уважаете... Что вы нездоровы, что ли, как будто бледны немного?

— Нет, не беспокойтесь, не беспокойтесь, — и захохотал.

Порфирий Петрович сам засмеялся.

Заметов переглянулся 3072.

— До свидания-с.

— Лучше арестуйте меня.

Порфирий смотрел на него молча:

— Да так ведь и будет и даже сегодня же-с.

— Эк вы убеждены-то как, да надоело это мне все.

NB

Порфирий. NB. Скажите, статья в «Ведомостях» ваша?280 или учиться, или писать?

Главное.

Порфирий. Идея Порфирия, что много преступников было (между прочим и работники), и Кох и Пестряков могли быть и 3073 Раскольников даже, и что это все ловко разыгранная комедия.

NB? Порфирий не говорит посетителям о том, что работник сознался.

Порфирий расспрашивает. NB. О Мармеладовских деньгах.

Как я не люблю эту старуху, теперь, теперь особенно после того. Простить не могу. 3074 Я бы ее другой раз может убил, если б ожила.

Порфирий ему: Знаком вам Лужин?

NB (Непременно интрига Лужина)

На восьмом часу сбил меня крепко, нечаянно, не сказать в 8-м, так в котором.

Про сцену с Заметовым в трактире. — Да побледнеет-то уж очень натурально.

Из сотни кроликов никогда не составится лошадь, из сотни подозрений никогда не составится доказательство (английская судейская поговорка282).

Порфирий. — Я по юридическому факультету. Посмотрите на них (теория болезненного состояния преступника)

— Кто болен, тот не призван.

— Как, призван к преступлению?

(Пусть я болтун, пронеслось в его голове, пусть буду мальчишкой, зато все-таки подозрение искореню.)

— Скажите, в «Ведомостях» это ваша статья?

— Моя.

— Читал.

Проговорился (Порфирий), что знает о том, что он отдал деньги Мармеладовым.

У Сони — книг — не следует.

У Лужина — Ему дают деньги от Марфы Петровны — не берет. 3075

Капитальное.

Он Соне.

Почему я к тебе привязался, потому что ты одна только моя, рдин только человек, что мне и остался. Те все, мать, сестра — все чужие. Они ведь уж со мной никогда не сойдутся. Если я им не скажу — то я не сойдусь, а если открою им все, — то они не сойдутся. А мы с тобой прокляты, следственно нам дорога одна, хоть мы и в разные стороны смотрим. 3076 Ты теперь моя повелительница, и моя судьба, жизнь — все. А мы оба прокляты — парии общества.

После Лужина. — К нам переезжать. 3077

У Сони.

— Это я убил...

— Зачем же вы мне это сказали.

— Да я нарочно и пришел, чтоб вам это сказать.

Про себя. NB. А впрочем не все ли мне равно? Пусть выходит за кого угодно. Мне говорить с кем-нибудь надо...

У Сони. — Соня. Что ж мне делать?

— Что делать, взять и сломать что-нибудь, а выйти из этого положения.

У Сони. Вы сами все нам отдали, сказала Соня.

Капитальное.

У Порфирия на допросе.

Когда он вышел из особой комнаты, где сидел с мещанином и прошел мимо работника, — может быть первый вопрос Николаю Порфирия был: Знаешь ли ты этого господина. Он и провел меня для того, чтоб безмолвную очную ставку сделать.

NB. Говорить не с кем.

Про себя раздумывает. Порфирий стоит у Лебезятникова.

На вечере. Лужин. Мармеладов сахарная такая фамилия.

— Чем же лучше Раскольников?

Мать: Раскольниковы — хорошая фамилья, хоть твой отец и учитель был, а Раскольниковы двести лет известны.

А после ухода Лужина он говорит: Я ничего не могу для вас сделать. Пустите меня.

— Родя, зачем ты такой. 3078

Когда тот (Петр Петрович) ушел, мать говорит: 3079

Теперь легко... Мы сами виноваты, потому что на несправедливое дело пошли, и я виновата.

А Петру Петровичу: Ну отдам я вам, такому, Дуню? Полноте. Мы виноватее вас, мы несправедливо пошли и главное я.

— Славно, маменька.

Вообще она отличается.

NB. Лазарь, гряди вон и вышел умерший (за несколько)

У матери на вечере. NB. Мать про Соню:

Как я не знала, что она совсем такая. И ты мог ее знакомить с своей сестрой, Родя? 3080

Капитальное.

NB. Разумихина выставлять постоянно хлопотуном.

NB. Панихиду в третьей (во всей) части и болтовню о явлении Марфы Петровны тоже.

NB. Он непременно сестре (когда та узнала) или вообще, говорит о двух разрядах людей: об предназначенных и об матерьяле и воспламеняет и ее этим учением283.

На вечере. NB. Лужин о Свидригайлове. Раскольников рассказывает, что видел его.

Капитальнейшее.

В конце вечера. Расстанемся на несколько дней. Простите меня. Полный упадок воли.

С Соней. Соня раз сказала ему: Я не понимаю, — ну как вы будете, ну как вы женитесь, как детей будете иметь?

Приучусь, — отвечал он.

Про тех, т. е. про мать, про Дуню и про Раскольникова в начале 3-й части главу, и об отношениях к ним Раскольникова в этой главе. У Дуни с ним серьезное объяснение. Свидригайлов ей объявляет. Она с Соней и Разумихиным у него, конклав. Известие о смерти Свидригайлова. — Он на конклаве гордо всех побеждает. Тут-то он все высказывает в первый раз. Как уж известно семейству, то он тут-то не выносит, бред. И в бреду-то все страдания людей и тут-то вечер бляди 3081.

Дома его заметили.

На конклаве известие, что в религиозном настроении был человек 3082.

Лебезятников.

Да! Но женщина свободна.

— Да ведь вы же прибили Катерину Ивановну.

— Это было другое... Тут позволительно было защищаться. И к тому же я никому не позволю с собой 3083.

Знаете, ее можно кликнуть (Соню) книжки читать. Вот она какая.

(Мне очень жаль, что у меня нет отца. Отрезанный ломоть. Я воображаю, как бы я там.) Я ее развиваю.

— Ну и пользуетесь.

— Нет, знаете, она мне отказывает. И я это вижу. Мало того я по принципу считаю это самым естественным состоянием женщины 3084.

Лазарь гряди вон.

А вы будьте кротки, а вы будьте смирны — и весь мир победите, нет сильнее меча, кроме этого.

— А я знаю, что бог вас найдет.

— Я грешна, то был великий грех.

— Я жестокосерда, — воротнички.

Картина.
Проводят каторжных.
Капитальное.

Он Соне. Я не хочу ждать. Я хочу моих человеческих прав сейчас же. Я не могу проходить не отдав всех денег. Я не так как социалисты. Да и не надо мне ничего, я хочу властвовать. Вот я студент через 10 лет; мать, сестра. Вы Соня (картина ее жизни и будущности). Ну и живите и ждите.

Соня: Да как же 3085 можно для этого убить другого.

— Она вошь. — Нет, не вошь. А коли вошь, почему вы так мучаетесь. — Ну так арифметика, кто больше потянет. — Да может вы меньше потянете. — Не мучьте меня этим вздором. Неужели же вы думаете, что я этого не передумал и не перемучился. Другие же делают, Наполеон и проч., и я хочу.

Слушайте: есть два сорта людей. Для высших натур, можно переступать через препятствия.

Вы больны.

— Да, я болен. Меня они тревожат. Семейство. Не могу я с ними. 3086 Я с предрассудками борюсь. Привыкну.

NB. Наполеон, Наполеон, да это может быть не то.

Нет, то.

Во времена баронов повесить на воротах вассала ничего не значило. Убить своего брата тоже. Следственно натура подчиняется тоже разным эпохам.

Все великие люди были счастливы. Их грусть, переживанья, их страданья - счастье. Они должны были быть счастливы. Великий человек не может быть несчастлив. А что их на крестах распинали, то это ничего.

У Сони. Соня, посиди со мной, а я ушла играть (воспоминания Сони). Нарукавнички Катерины Ивановны. Катерина Ивановна заплакала. Он огорчился. О! я за Катерину Ивановну, теперь... Какая это женщина! Какая это женщина!..

С Лужиным. Дуня. Это правда, я виновата в моем слишком быстром увлечении, но ведь это все равно что виновата в том, что сочла вас за порядочного человека, так что вам вовсе 3087 не к лицу меня в этом укорять. А что я не первая отказалась, а вы. Что это значит в вашем письме: Пеняйте на себя. Это угроза, вы 3088 при первом знакомстве таких выходок себе 3089 не позволяли и я вам скажу почему теперь позволили: вы увидели, что мы уже в Петербурге и что стало быть совсем в ваших руках, вот вы и сбросили маску. Вы даже не хотели нас встретить 3090 в воксале, по каким-то сенатским делам, а мы две ничего не понимающие в Петербурге женщины.

Много истратил. Что вы истратили? сундук. Действительно, такие люди есть; каждая ихняя истраченная копейка кажется им дороже чужих ста рублей.

Вот ему и проба.

Часть, Петербургская сторона, медная каска, Ахеллес.

— Вы ведь по ночам ходите 3091.

— Мне одна рассказывала — Ich mache ein Kreuz und ich gehe 3092.

— Сломать что-нибудь!

Точно издевается, но не издевался...

Ходите, а на похороны не хватило.

Так и кланяться им.

Вы тоже не богаты. И не в университет. Терпеть надо.

Зачем терпеть. Голландец284.

Про Лизавету. Она мне работу давала. Торговать. Да убили.

Заплакала. — Плачьте.

NB. А когда объявил: я убил, что же, пойдете за куском для них хлеба.

— Да, пойду, пойду, уйдите. Тело им отдам. (Вечер она ходит).

Он у Сони. Он ей рассказывает. Ich mache ein Kreuz, и про блядь с ребенком. Мать с детьми (неужели блядь будет) и зти-то создания, чудные и невинные, которых Спаситель... и они будут блядьми.

— Но что же мне делать 3093. Папаша, дети, я грешница. Плачет 3094. Бросилась за ним: постойте! постойте! Куда же вы. Он не слушал и вышел. О боже мой! — раздалось на лестнице.

NB Главнейшее:

В это первое свидание он ей рассказывает про голландский метод и приготовляет ее к пониманию завтрашнего признания.

В конторе у Порфирия.

— Ну-с, написали. Теперь одно меня обстоятельство беспокоит: почему вы кровь в квартире (и т. д.).

— А вас почему это обстоятельство беспокоит? (дрогнул внутри).

— Да... потому. (И он посмотрел на него).

— Вот видите — сухая тирада.

О Порфирии.

Для Раскольникова дело ясное: Другой бы может и арестовал его, а Порфирий (это видно) давно уже изучил и изучает его, и конечно понял, что арестуя он ничего не узнает нового; а на воле этот скорей себя компрометирует. Да и притом же ведь он на примете, следит за ним, касательно же обыска 3095 — что у него обыскивать, когда он нарочно, уходя 3096, с самого того дня оставляет дверь отворенною. Порфирия камень поразил. 3097 Но все-таки какие же причины у Порфирия так упорно подозревать его: ведь фактов никаких. Неужели одни психологические соображения вскружили ему голову. Да ведь психологические соображения о двух концах. Али может он физиономист. Нет, фактов никаких, но ясно, что за ним следят и ждут фактов для полнейшей психологической достоверности, тем более что знают, что птичка ни за что не улетит от них во всяком случае. Только бы вот случай-то нашелся; случая и ждут.

Разумихин был у Порфирия и напел ему.

Капитальное.

Все замутилось! Где же обетование, что пребудет «Дух во веки», что пребудет до скончания мира Христос и что стало быть уже не уклонится в своем развитии с пути человечество? Стало быть непременно есть где-нибудь!

Начало 3-й части.

Не надо было ходить, узнавать и спрашивать. И так Порфирий говорит: Вы сами выдаете — бабочка на свечке. Поэтому не узнает о работнике. Руки опустил.

Но работник? Работник, что такое работник? Это сумасшедший или идиот, или запугали, скорей хочет кончить — все равно. Что если б повесился... да и в самом деле, ведь он вешался уж... Гм. Работник разглядит, правду увидит, и он опять меня начнет подозревать, — но все-таки главное главней, ты мне факты подай. А без того... какое мне дело, что ты психологически убежден. Так он знает Лужина... Гм. Это верно он за депутатами уже послал.

У Сони. О Лебезятникове. Он: Да ведь это из глупеньких; Есть гораздо умнее; по одному не судите...

Пульхерия Александровна сердится (курица).

Он сын мой, он должен меня слушаться.

(умирает, благославляет) 3098.

Умирает. Ах жизнь-то, какое тяжелое поле дети.

У Катерины Ивановны. В кармане у Мармеладова петушка нашли 3099.

Пришел прощаться с Соней.

Ну поцелуйте евангелие, ну поцелуйте, ну прочтите.

(Лазарь гряди вон!)

Это когда она убеждает его, т. е. прежде прощания.

— Я сама была Лазарь умершей, и Христос воскресил меня.

И потом когда Свидригайлов дает ей денег.

NB. Соня идет за ним на Голгофу, в 40 шагах.

Капитальное.

3100 За что эта смиренная несчастна, а я хочу жить? Не должен и я жить... если она несчастна 3101!

NB. После суда Дуни, Сони и проч., где решают чтоб он предал себя, он убегает, видения, в видении и смерть Свидригайлова.

Капитальное.

1-й раз у Сони. Заговаривает сам нарочно о Лизавете.

Смерть Катерины Ивановны.

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, защитите сирот, вы видите, Семен Захарыч, вы благодетельствовали... (в бреду)

Прибила детей. Дети побежали от нее, не бегите!

Про мужа. Бедный смотрит на меня бывало, а я ему и доброго-то слова не могу сказать. (С уважением о нем).

NB. На поминках Амалия Ивановна рассказала анекдот, как ограбили одного господина. (Сердце пронзила).

С Соней — Отчего я тебе ты говорю, Соня?

— А отчего я вам ты не говорю?

И потом когда он пошел на предание и когда крест она ему повесила — стала в первый раз говорить: ты.

NB. Катерина Ивановна умерла.

— Ну что вше ли жить и брать проценты, или этим умирать? Что красивее?

(Эта бедная дура Амалия Ивановна, так ей и не заплотят!)

И за что судьба так поставила? Передернула карты. О человек!

можно даже сказать аристократического

Похвальный лист на площадь.

Умерла с похвальным листом.

ноги сухие

О человек! Что Соня?

Свидригайлов и в 3-й части. В другой части что Свидригайлов взял сирот.

Скажите Авдотье Романовне, что 10 ООО, которые она не хотела принять, я назначаю на этих сирот и на Софью Семеновну.

Порфирий: Нет, вы погуляйте! Погуляйте!

— Об камне, — да это действительно так в мечтах представляется. (Стало быть, дескать, ты мечтаешь об этом и у тебя становятся возможным такие мечты.)

Зачем же вы себя так компрометируете.

Работник признается. — Но мещанин показаний не дает.

Вот оттого ведь я и думал.

Мещанин говорит:

А потом у нас стали говорить, дворник, что по этому делу Миколка сознался, я и не пошел, потому омраченный больной думаю.

— Таким образом он мне с Николашкой ловкую очную ставку устроил.

Порфирий мещанину в конце романа:

? — Зачем же ты не являлся. Ведь это улика, я бы его тогда посадил, но вот что я тебе скажу. Теперь нельзя посадить. Я изучил: болезненное состояние (было тогда), странность поведения, почти сумасшествие и после того все приемы, все поступки не то что не оправдывают, но даже противоречат. Нет улик. Мы хорошо следили. Но однако, я не знаю.

Свидригайлов Раскольникову, встретясь после того разговора у Сони.

Да вы чего? Не бойтесь. Я вашего разговора ведь не слыхал.

У Порфирия. — Только они слишком уж натурально побледнели. Это мне ночью во сне пришло...

— Да натурально и было.

— А ведь и в самом деле может быть мономан. Ведь эти мономаны до чего доходят! Упрется в одну точку, 25 руб. отдал, ну отдай 20, а 5 себе оставь. Ведь он сегодня лежит и в бреду.

На другой день при допросе у Порфирия.

— Какой это чиновник? (о 25 руб. о Мармеладове)

— Да я вчера вырвался квартиру нанимать. Да хотел в Америку; и на одну такую... преоригинальную квартиру зашел 3102. А потом и попал к Мармеладову. — Э, гор{ячечный} вздор...

— Гм! Скажите, вот меня это очень интересует.

(Нет, это очень можно даже так разъяснить; именно оно так и было, думал Порфирий про себя.)

(А когда в коморке с мещанином сидит: Раскольников, он сейчас передо мной, донос, так что тот и депутата не мог пригласить, как это следовало при такой улике.)

3103 Ну сделает ли это человек (на квартиру пошел если не в бреду, сам на себя).

— А что ж, в бреду-то и выдал себя, — думал Порфирий.

(NB. Да нет, врут, этого им никак в голову не придет.)

(Николаю все обстоятельства дела Митька передал. Арестовали Николая.)

Капитальное.

Разумихин и Раскольников, после Лужина, вышли от матери:

Разумихин. Я был у них, ничего, даже удивились. Я признаюсь разгорячился. Они только считают тебя несколько помешанным 3104. Правда я заметил, что Порфирий что-то уж очень осторожен, но Заметова я исколочу. Он даже и надо мной позволил смеяться.

Раскольников. — Хорошо иль нехорошо! — что этот с ними говорил. Отчасти хорошо, отчасти нехорошо. Ну будь что будет! Как обернется...

Капитальное.

Соне. Возлюби! Да разве я не люблю, коль такой ужас решился взять на себя? Что чужая-то кровь, а не своя? Да разве б не отдал я всю мою кровь? если б надо?

Он задумался.

Перед богом меня видящим, и перед моей совестью здесь сам с собой говоря говорю: Я бы отдал!

Я не старуху зарезал: Я принцип зарезал.

Так живи смирно. А я имею право. Я сознал, что имею его, потому и имею.

А любопытно, что я не об старухе, а об Лизавете поминаю. Бедная Лизавета!

— С родней надо кончить. Теперь я не могу с ними. Не способен. Потом разве.

Это хорошо: мономан. Надо эту идею укоренять.

Статья-то может быть и главное дело у Порфирия и побуждает его.

Капитальнейшее.

Порфирий его посещает. Разговор уединенный.

Лужин вечер. Разумихин выходя Раскольникову:

— Слушай, я был там 3105 — ничего не вышло. Не мог как-то заговорить настоящим образом. Заметов тоже там. Отвел наконец Порфирия к окну и стал говорить, но — опять не так. Он смотрит в сторону и я смотрю в сторону. Наконец я поднес к его роже кулак и сказал, что размозжу его по-родственному. Он только посмотрел на меня. Я плюнул и ушел, вот и все! Очень глупо! Недоволен. С Заметовым ни слова не сказал 3106!

— Брось это все, — с отвращением сказал Раскольников.

NB

NB. Встреча с мещанином в коморке Порфирия.

Да разве ты факт.

И потом. — И это-то у вас факт? И вам не стыдно, не совестно?

Идя к Порфирию.

Нет у них фактов! — думал Раскольников, — потому и потому.

— Заметов? А зачем у него Заметов? Сам не пришел бы, если не знаком, иначе как по делу. Не посмел бы придти иначе. Ну, а коль тот сам пригласил придти, — так не иначе как тоже по делу. Что за стать им иначе знакомиться.

— Не знаю: хорошо или нет, что я болтуном прикинулся? Кажется хорошо. Нынче все на эти темы болтают. Тем более наш брат, «социалист». Стало быть натурально. Лучше чем молчать. Гораздо. У болтуна вид безвинный, кто болтает, тот уж конечно не так способен на, дело 3107.А коль слйшком с большим увлечением болтаешь, так и совсем не способен. А главное об убийстве с безвинным видом говорить можно было. Сам сознавался, что убить готов. Перехитрено впрочем немного. Он человек умный, очень умный.

— А для чего я сам первый пошел? Во-первых тем, что сам первый пошел, подозрительно. Бабочку на свечку тянуло. Правда у ней может записано на часах что мои; ну так что ж. Вещи слишком ничтожные, если б и не явился. Следовало бы дома сидеть. Правда узнал кое-что, много узнал. В ползучем виде какое-то подозрение кроется.

Порфирий даже не удостоивал концы хоронить? Может быть на мое-то раздражение и негодование он и рассчитывал. 3108

Но уж одно то, что 3109 Порфирий так язвится, есть признак того, что он бессилен. Что же кроме совершенно неясных подозрений у него было?

Завтра бой настоящий. Заметов потому был.

Фактов нет. Он потому может и злится. А впрочем когда он мне говорил, что не выдержу, было много подозрения натурального в нем.

Главное, почему он не хотел даже скрывать от меня?

Хорошо иль не хорошо я сделал, что пошел.

Проходить мимо и не помочь...

О если б я был уверен в том, что теперь говорю!.. 3110

Явление Свидригайлова. Тот лежит с закрытыми глазами. Этот сидит и смотрит.

— Это улика! Это новая улика! — думал Раскольников. — Это что-ндбудь видел иль слышал, иль знает, чего я не знаю... Это кончик в клубке.

Нет. Старуха была глупость. Я и ограбить не умел, я только и умел что убить, как они говорили вчера. Да ведь не в том дело... 3111

Порфирий не успел депутата.

Раскольников у Порфирия. Я не могу оправдываться, я считаю это для себя унизительным.

NB. Азе сто-зе вам и здесь на-а-до? Здесья не место!

...Я брат в чужие края еду.

— В чужие края?

NB. Не мог понять: я не я, надо жить-с!

— Так что же: вы молоды.

Миколка словно подделал ответы: способный и талантливый. Часто рождалась во мне мысль: Мужик пашет, а он может Ньютон аль Шекспир. Падает яблоко, зарождается мысль и угасает. Кабы общее-то образование-с. Не надо спорить (о системах) и надо жить. Работать будут машины. Хорошо бы хоть кирпичик285.

Порфирий пришел к нему.

— А знаете ли для чего вы ко мне пришли? Чтоб еще больше уверить себя в сумме улик.

— Вы ловкий человек, это так; вы психолог. Может я и сам себе ясно не давал отчету, зачем меня к вам тянуло.

— Ничего не будет.

(NB. Что вы не убежите. Да ведь если б я не пришел, если б я и не сказал, вы все-таки бы ведь знали, что я вас преследую. Напротив же я теперь вас ободряю, признаваясь вам в своем бессилии.)

Мне стоит только подождать пока вы больны сделаетесь. В болезни все и расскажете.

(дайте руку-то; я пожму) Покайтесь. Нельзя через кровь переступать.

Ну, а если вы передо мной виноваты?

— Тогда конечно мне ничем не отмолить. Всю жизнь на коленях буду перед вами стоять.

Порфирий. — Я даже может быть думаю, что я сверх закона сделал, но я по совести верю, что я хорошо сделал, что к вам пришел и прямо вам рассказал. Вы может быть подумаете. Да и непременно. Я по лицу вашему вижу. Так понимаете после того: когда даже Миколка пришел, я вас все-таки с мещанином посадил. Поняли зачем? Коль не поняли — скажу: я вам хотел дать знать, что все-таки я убежден, что это вы. Ну откровенно ли я теперь с вами говорю?

— Да зачем мне говорить? — Так и останусь.

— Да разве так можно прожить, для такого-то человека как вы. Что вы, помилуйте. Еще замечу вам: если вам вздумается руки на себя наложить, то оставьте записку, — чтоб не пострадали невинные.

— Я-то руки наложу?

— 3112 Оно не то чтоб; вы не наложите и даже скорей неспособны. Но в минуту такую можете попасть, за минуту не отвечает человек, примеры были.

Свидригайлов и Дуня: Свидригайлов. А ведь револьвер-то мой!

Да я у вас тогда ьзяла. NB.

После обжога.

Очнулся, Дуня (бледная).

— Встал. Посмотрела на меня, покачала головой.

— Мать больна, об тебе бредит. Про тебя говорит.

Дуня упала в объятия ничего не говоря. Не надо объяснений.

Прощай, брат!

Прощай.

Дуня зашла к Соне. Обе за ним идут.

(матери) — Я к ней пойду. Будь честным, страдай!

Взбирается по лестнице доносить пороху — вот эта собачка лает — вот это все так 3113 всегда, а сейчас уже будет все не такое.

(NB. Голгофа. Он не видал Сони)

Порфирий. Я уверен, я уверен, что вы ни одного рубля не взяли из ее денег. Ведь так! Ведь так! ведь в огороде?

— Да не проговорюсь, не беспокойтесь.

— Да ведь уж это вы давно сказали?

— Эх вы! (но тотчас же засмеялся)

— Я полюбил ваше лицо.

Порфирий, ему, у него. Знаете ли вы это слово: пострадать.

— Воспользоваться вашей болезнию захотелось, я вас тогда и мучмл, чтоб в бешенство ввести. Ну а теперь вы здоровы.

Признание Порфирия Раскольникову.

Знаете ли вы, что я даже предполагал зная-вас и вас раскусивши: я предполагал, судя по вашему гордому, властному и нетерпеливому характеру и по расстроенным нервам, что вы при всем своем уме и хитрости вдруг не выдержите, встанете с места и брякнете нам вдруг всю подноготную. Так это или нет? Могло ли это с вами случиться, припомните-ка. Я такой один случай на яву сам видел. Не бывали ли вы в таком иногда положении, в такой, так сказать, минуте? Но мне нужно было не признание. Я ведь понимаю, что это случай редкий, полное-то признание, чтоб встал этак да и брякнул, а вы хоть бы черточку-то, а я думал черточку, мне бы только черточку — бытовую черточку приобрести. Я не спрашиваю, чтоб вы мне вслух отвечали: довольно если вы про себя сознаетесь. Я вам даже напомню. Помните, как вы у меня были, в части, и я вдруг вам засмеялся в глаза. Ведь вы так вдруг рассердились, что я думал вы и... брякнете. Я тогда хорошо подготовил. Вас унизить надо было нравственно всей этой судейской процедурой, уколоть вашу гордость в высочайшей степени, а тут бы я и сюрприз из-за двери выпустил, и вы бы покаялись. Ну ей богу же это случилось бы, если б не проклятый Миколка 3114. Конечно так только можно было с вами, а не с другим поступать, да ведь виноват ли я, что вас раскусил, помните? в полном смысле.

— Конечно вы и теперь изменили тон, и начали что-то новое, с какоюнибудь целью.

— Может быть... 3115

Порфирий и Раскольников. Обыску я у вас тоже не делал, не к чему было-с. Я ведь и без того знал, что вы дверь, уходя, никогда не запирали-с. А во-вторых 3116 у вас 3117 и без того г. Заметов обыскивал, ну а как вы о камне-то изволили упомянуть, да еще два раза, помните на второй-то день, когда ко мне пришли, да на господина Заметова рассердились, — зачем он вчерашнее уважение и подобострастие 3118 к вам потерял — так ведь оно и слишком было понятно 3119, что у вас оно действительно в огороде каком-нибудь под камнем лежит.

Главная мысль Порфирия в Х-й главе 2-й части.

Я сам хотел увериться окончательно — и уверился. И принял меры для этого, чтоб пробыть с вами минут 20 наедине. А мещанин был мне нужен, на всякий случай, чтоб огорошить окончательно, и все было заготовлено, на всякий случай дано было знать.

Или:

Я конечно должен был тогда вас допросить по форме. Но я мог это сделать и на другой день, а на этот раз — так как форма стеснительна — я хотел вас посмотреть каков вы, как говорится, во хмелю, посмотреть и ощупать вас одного, раззадорить вас и проч.

Свидригайлов и Раскольников

3120 Раскольников. Так вы только на разврат один и надеетесь?

Свидригайлов. Прямой вопрос. Разврат? В этом разврате, по крайней мере, есть нечто постоянное, угольком в крови пребывающее, вечно прожигающее, которое может и долго еще не залить. Ну что ж — разве не занятие? Пикантное. Было бы только разнообразие. Оно положим говорят чудовищно, — да ведь ... 3121

Оно положим заливать все трудней и трудней, да может еще хватит на сколько-нибудь. А то что жить-то посторонним человеком? Да и все выдумка. Все-то себя чем-нибудь тешат и все одни выдумки. Вот вино кабы пить, али кабы я обжорой был, али вправду играл. Вот у меня специальность — женщины. Да ведь что и в них-то...

— А любовь...

— Любовь требует развития, а я 3122 соскучусь, не выдержу да и что за охота себя дурачить. А впрочем, знаете ли что я... жду одной пикантнейшей вещи... Я одну штуку придумал 3123. Оттого и шампанское пью. Мне скучно, говоря без всякого вычура. Я вам прямешенько говорю. Я вот даже вам обрадовался, думал вы мне что-нибудь скажете.

— Веселый у нас разговор происходит, Родион Романыч.

— Такая болезнь, сумасшествие, что бы сталось с миром (фантазия) (побольше таких фантазий)

— Девочка 16 лет невеста.

— А мрак, а ужас вас не смущает?

— Что это у вас было тогда за дело, говорил Лужин, правда?

Свидригайлов (нахмурясь). Да что... (Я этого не люблю) NB и Свидригайлов и Дуня.

— А жедь была минутка, когда вы склонялись и млели.,

— Лжешь!

— Ну так начинали склоняться и млеть, я по глазкам видел. А впрочем женщинам не надо об этом напоминать.

Свидригайлов и Раскольников.

— Теория обольщения. Льстить, про все. Как он обольщал жену от мужа и уверял ее, что она добродетельна (при ужасных мерзостях).

Вот эти-то контрасты я и люблю.

Бугорки, доктор говорит. (Уныние на него от бугорков). Для контраста рассказывает и Раскольникову (Ты убил, а я тебе об Христе). Рассказ в танц-классе о девочке. Милые шалости.

Ведь я человек мрачный, знаете ли вы это? Вреда не делаю, а сижу в углу. — Иной раз дня три не могут разговорить.

Контраст (Меня и Софья Семеновна контрастом поразила и привлекла).

Стоял один гроб...

О невесте — жениться иль нет?

У Марфы Петровны договор был, девчонки, но за Авдотью Романовну из себя вышла.

(не серьезно) Это вам не творила Авдотья Романовна, от нее было скрыто, но я подозреваю, что она знала.

NB Главное. После того:

Свидригайлов и Дуня (сцена насилия). Не удалась. Ночь в разврате. На другой день застрелился. Контрасты. Описания гемороидальных петербургских притонов (поэтичнее).

(Великолепно будет)

Свидригайловсидел и долго ловил муху.

NB. Выражение куда-нибудь. «Точно так же как каждый человек на луч солнца отзывается».

NB. 13 ноября. Нигилизм — это лакейство мысли. Нигилист — это лакей мысли.

— Я выстрелю.

Свидригайлов. Знаю, что выстрелите — зверок хорошенький.

Раскольникову. Вы не поверите, что значит учтивость с этими забитенькими (невеста, сравнивает свою невесту с Рафаэлевой Мадоной286) О Рафаэлевой Мадоне — юродивая.

Мнение его о Соне. Все в том (высказал свое мнение о Соне), что к ней пришел проститься и ей по завещанию невесту оставляет.

О бугорках287.

Теория овладения женщиной. Льстить. Как подла женщина.

Марфа Петровна ему позволяла крепостных, только чтобы он сказывался. Вот только насчет Дунечки возмутилась.

NB. Если это бог сочинил для спокоя же божия, то это — великий человек!

NB. Свидригайлов и Дуня. — Донесете на него. (Это от вас зависит.)

— Дуня. Как вы хотите пленить?

— Зачем? (Я просто изнасильничаю) и с наслаждением и с грязным смехом стал рассказывать.

— Я знала тебя подлеца. Изверг. Скот.

— Скот? Полюбить вы, знаете ли вы, можете и можете меня в человека 3124 пересоздать.

NB. Катерина Ивановна.

Не надо священника, бог и без того должен простить, я слишком много страдала. Только деньги тратить. А не простит, так и не надо.

Соня и Раскольников молча обнявшись плачут.

Рассказ Свидригайлова о 16-й, как она его обняла и говорила, что будет хорошей женой.

NB. — В чем же счастье-то, — сказала Соня.

— Счастье есть власть, — сказал он.

На поминках у Катерины Ивановны: Начать главу с объяснения бешенства Лужина и о том, что значило для него лишиться Дуни.

На поминках: о пансионе благородных девиц.

А Амалия Ивановна: о белье и романсы.

Катерина Ивановна смеется над ней или Раскольникову высказывает (даже веселого характера)

Дуня.

Не выдержала и приходит на третий день к брату: Ты убиваешь мать.

NB. ПОСЛЕДНЯЯ СТРОЧКА:

Неисповедимы пути, которыми находит бог человека.

«Что, Соня, что, Лужину ли жить и пакостить или умирать Катерине Ивановне».

Один из толпы подошел и дал 3 р. Благодарю вас. Это все благородные дети. Ничего не дают.

Полечка, поправь платьице, плечико спустилось. Я говорила тогда, что лифчик надо было длинней сделать, вырезка совсем обезобразила.

Ах, если вам случалось видеть труп с полуоткрытыми губами.

«Можно даже сказать аристократического семейства».

Катерина Ивановна.

Du hast Diamanten und Perlen.

В полдневный жар в долине Дагестана.

(Я до обожания люблю этот романс)

А и всего-то умела сказать: M-me voulez-vous du pain 3125.

ФИНАЛ РОМАНА.

Раскольников застрелиться идет.

Свидригайлов: Я в Америку хоть сейчас рад288, да как-то никто не хочет.

Свидригайлов Раскольникову на Сенной:

Застрелитесь, да я может быть застрелюсь.

Вы заметили, что в последнее время больше странностей. Там две утопленницы, там выбросился и закрыл кассу. Время становится игривое289. Разве не похоже на пауков.

Свидригайлов — отчаяние, самое циническое.

Соня — надежда, самая неосуществимая.

(Это должен высказать сам Раскольников)

Он страстно привязался к ним обоим.

Свидригайлов: Застрелитесь, не с вашим характером оставаться в живых, вам 2 пути или сознаться, или застрелиться. Эй, игривенькие признаки... Не заняты мы... Белоручки, en grand.

— Ну, а заседай мы в палате депутатов, хлопочи из всех сил сбивать министерство, хлопочи о финансах — как тогда?

— Это было бы ниже теперешнего состояния. Гаже (как хотите, в белоручничестве много высокого. Но — тогда бы я не застрелился).

Только и человеком бы был ничтожнее.

Послушайте — вы выпили много шампанского.

Так часто — кажется, но то, что я сейчас высказал, право хоть капелькою да во мне таится.

Статья об Австрии.

Ниже?

Разумеется теперь мы проистлеваемся, не стесняемся обязанностями, нас бьют по роже и мы прячемся, исподлились — ведь это свободнее.. Нигилизм в своем роде. — Нигилизма ведь два и обе точки соприкасаются. Можете себе представить, что накануне пули в лоб я откровенно с вами объясняюсь. Ну, а этакое состояние выше, свободнее, хоть и не так счастливо.

Вот захотел и застрелился.

Да я сгораю любовью к отечеству, нет, переписывай от телева до селева, а своего не заявляй, сгорай, да по регламенту. Согласитесь сами, что и плюнешь на все.

Инвалид. Статья об Австрии, (игривенький сюжетец)

[Я с вами вожусь]

в глазах Порфирия решимость человека, вполне отвечающего за свои поступки.

Позвольте посе{тить}. Я всегда до{ма}

А квартиру нанять?

А я утром от бреду очнулся. А с вечера они меня испугали. Опять точно бред начинался. Я от них убежал, квартиру хотел нанять. Вообразите думал что если переберусь на квартиру, то они меня не поймают. Впрочем не пос{...} 3126

4-я глава

Если успел высказать все то, что мне говорил, — то и довольно. Я могу избавить себя от всех объяснений.

— берите меня

и почему вы спрашиваете меня без депутата.

Я не предполагал вас спрашивать.

 

РУКОПИСНЫЕ ФРАГМЕНТЫ

РУКОПИСНЫЕ ВАРИАНТЫ
ОТДЕЛЬНЫХ ГЛАВ И ЭПИЗОДОВ РОМАНА

Рукописи «Преступления и наказания» хранятся в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина (Москва) и в Институте русской литературы АН СССР (Ленинград). Публикуются они впервые. (Рукописи Библиотеки им. В. И. Ленина готовились к печати, независимо от нашего издания, В. С. Нечаевой. См. «Описание рукописей Ф. М. Достоевского». Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1957, стр. 114.)

Автографы романа дошли до нас в очень небольшой части. По признанию самого Достоевского, он сжег первоначальную редакцию, когда «новый план» его увлек. Утрачена наборная рукопись, за исключением двух фрагментов из четвертой части, вклеенных Н. А. Любимовым (помощником М. Н. Каткова по «Русскому вестнику») в принадлежавший ему альбом с автографами разных писателей.

Помимо заметок планового характера, по типу сходных с такими же заметками в записных книжках и лишь сделанных на отдельных листах, сохранились автографы лишь нескольких глав. Всего 73 листа разного формата, заполненных обычно с обеих сторон (136 страниц).

Конспективные заметки относятся к главам VI — VII второй части и главам II — III третьей части.

Остальные рукописи — это черновые и беловые автографы, соответствующие, полностью или частично, главе II первой части, главам II и VII второй части, главам II — IV третьей части, главам V — VI четвертой части.

Рукописи относятся к разным стадиям работы над романом и различны по характеру.

В отличие от быстрой скорописи записных книжек, большинство этих автографов написано разборчивым, каллиграфическим почерком Достоевского — явный признак, что они предназначались для набора. О том же свидетельствует авторская пагинация. На уцелевших кусочках гл. II первой части рукой Достоевского пронумеровано: 19, 20; на тексте, соответствующем гл. II второй части: 79-88.

Однако самый текст значительно отличается от напечатанного в «Русском вестнике».

Например, в трех фрагментах повествование ведется от первого лица и лишь позднейшие авторские поправки заменяют первое лицо на третье; сделаны многочисленные вставки, зачеркивания (настолько густо и старательно, что зачеркнутый текст с трудом удалось разобрать).

Для четырех глав (VII второй части и II — IV третьей части) сохранились полностью черновые автографы. Один из них помечен: «XIII глава». Текст начинается словами: «Посреди улицы стояла коляска...» Это будущая VII глава второй части (смерть Мармеладова), которая первоначально, в «Русском вестнике», где весь роман был поделен не на шесть, а на три части, представляла собою именно XIII главу первой части («Русский вестник», 1866, № 2, стр. 556-574). Хотя повествование ведется от третьего лица, т. е. соответствует периоду, когда писался роман в окончательной его редакции, в тексте много зачеркнутых слов, на полях — заметок планового характера. Для набора рукопись перебелялась; от этой приготовленной к набору главы сохранилась часть (посещение Раскольниковым Разумихина и разговор с ним), где рукой Достоевского проставлена нумерация страниц: 236-238, текст снова выправлен и, стало быть, переписывался еще раз. Вообще над этим эпизодом: Раскольников на вечере у Разумихина, где идет спор о преступлении и наказании, Достоевский работал чрезвычайно много. Сохранился вариант этой сцены, сильно отличающийся и от рукописи XIII главы, и от опубликованного текста.

Рукописи печатаются в основном по первоначальному слою, позднейшие поправки помечаются под строкой: Позднее изменено. Черновые автографы даются по последнему слою, первоначальные варианты приводятся под строкой — так же. как в текстах записных книжек.

В тех случаях, когда мы располагаем параллельными текстами, они печатаются в две колонки: в левой колонке — хронологически ранний, в правой — более поздний.

Один из автографов (гл. II первой части) дан как параллельный к соответствующему месту начала первой (незаконченной) редакции романа во второй записной книжке (Раскольников приводит домой пьяного Мармеладова). Достоевский писал его, явно используя черновик записной книжки.

Параллельные тексты сохранились также к главе II второй части и главам II — III третьей части.

Отдельно дается черновой автограф будущей IV главы третьей части (первое посещение Соней Раскольникова, разговор их при Разумихине, Дуне и Пульхерии Александровне). Рукопись заканчивается наброском беседы Раскольникова с Разумихиным, после ухода матери и сестры.

Часть наборной рукописи из альбома Н. А. Любимова чрезвычайно близка к тексту, опубликованному в «Русском вестнике» (1866, № 7, стр. 266-285). В нашем издании эта рукопись не печатается.

 

ВАРИАНТЫ ГЛАВЫ II ЧАСТИ ВТОРОЙ

Почему-то мне вдруг, в эту минуту, особенно ярко представилось, как мерзко подличал я давеча в конторе, как лебезил и заигрывал с сквернейшим Ильей Петровичем; как подличал все это утро и молился чтоб удалось схоронить концы, подличал до самой этой минуты... И однакож не то, не то было главное и не то меня теперь мучило наиболее, не эти воспоминания...

Не мог я и сам себе ясно выразить эту внезапную, совсем новую тоску, которая вдруг ко мне привязалась там у скамейки. И может именно тем мучительнее я ее чувствовал 4001, что самому себе дать в ней полного отчета не мог. Чувствовал я только, что наступила 4002 одна какая-то новая и долгая забота, как будто совсем непредвиденная и пропущенная и на которую пойдут все 4003 мои силы. 4004 А главное было в том, что я сам не хотел верить в эту тоску и заботу 4005.

Это не тоска, а болезнь, решил я наконец. Это не то. Это целый месяц последний сказывается. Это лихорадка, пожалуй даже голод, а не тоска. Выздороветь и пойдет по-новому. Гм. Да... может и вчерашнее 4006 тоже слишком уж перевернуло меня. Не вынес. Нервы. Так и должно было быть. И рассудительный человек боится иногда в темную комнату войти 4007. Тоже ведь нервы 4008. 4009 А кроме того, — сколько я должен был наподличать, вчера и сегодня 4010, лгать, [унижаться], вилять, концы хоронить, упижаться-то сколько был должен!. . 4011 Ну и это подбавило... нервов, с непривычки. Нервов и бреду.

Почему, почему я тут? Кому чужой? Почему я на «другой планете»? Откуда мне в голову пришли эти слова, там у скамейки? Почему мне сейчас у скамейки так гадко стало? Разве не один я себе судья? Конечно, бред... 4012 Я факта не [вынес] перенес. Что ж: не перенес, так перенесу. Да ведь я и заране знал, что этот бред должен [быть] придти в своем месте; ведь я еще за месяц его предсказал, — [ну] так чего же? [Это надо] Надо перенести. Надо выздороветь 4013. Тогда и на дело ясно буду глядеть 4014. Чего я стою? Я жить хочу и буду жить. [Ведь] Я [мою] задачу мою сознательно [взял] беру на себя, а не как дурак... 4015 Стой: куда я теперь иду? 4016 Я к человеку одному иду. Ведь я еще за месяц назад решил, что на другой же день к этому человеку пойду, и с того начну. Ну так и пойду... 4017 Хотя бы для точности одной пойду.

Так, — если только можно хоть примерно перевести, высказывалась во мне начинавшаяся тоска моя. Шел же я тогда к одному студенту, Разумихину, бывшему товарищу, тоже выключенному как и я и жившему теперь на Васильевском. Когда я двинулся с Николаевского моста, то даже какое-то особенное нетерпение охватило меня: Поскорей, поскорей хотелось увидать Разумихина, точно все при этом должно было разрешиться. И усталости даже не чувствовал.

Впрочем я, кажется, дошел [уже] до того предела усталости, после которого перестают ее ощущать и начинается уже что-то другое.

Разумихин был дома, в своей каморке, в четвертом этаже над Малой Невой и сам мне отпер. Оя занимался, писал. Это был добрый и веселый парень, худой, [вечно небритый] худо выбритый, черноволосый и с черными большими глазами. Он был не глуп, но очень уж прост, иногда буянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков двенадцати росту. Разумихин был еще тем замечателен, что мог почти все переносить, квартировать хоть на крыше и терпеть необыкновенный холод. Он однажды целую зиму совсем не топил

   

отдать свою кровь, чтоб только той крови можно было избегнуть, и ведь я знаю, я знаю что говорю это искренно. Чего ж мне бояться? Я — кирпич, который упал старухе 4018 на голову; я — леса, которые над ней обвалились 4019. Я все знал ведь это заране; а что сейчас от скамейки отошел и осекся 4020 — так это уныние, это голод, болезнь, лихорадка, нервы 4021. Полечиться и болезнь и нервы пройдут 4022. Я жить начинать иду 4023. Куда я иду? Я к человеку одному иду и это я за месяц еще 4024 решил, что на другой день к этому человеку пойду, [что] и с этого новую жизнь начну; ну так и надо идти 4025.

Так, — если только можно хоть примерно перевести, высказывалась во мне начинавшаяся тоска моя. Так прочитал я только вот себе новые ощущения, которые вдруг встретились при первом шаге начавшейся новой жизни 4026. Шел же я тогда к одному студенту, Разумихину, бывшему товарищу, тоже выключенному как и я и жившему теперь на Васильевском на Малой Неве 4027. Когда я двинулся с Николаевского моста, то даже какое-то нетерпение охватило меня. Я спешил; мне поскорей-поскорей хотелось увидать Разумихина, я даже не чувствовал усталости 4028. Впрочем я кажется дошел до того предела усталости, после которого перестают ее ощущать, а уже начинается что-то другое.

Разумихин был дома, в своей каморке, в четвертом этаже над Малой Невой и сам мне отпер. Он занимался, писал. Это был добрый и веселый парень, худой, вечно небритый, черноволосый и с черными, большими как ложки глазами. Он был не глуп, иногда буянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков двенадцати росту. Разумихин был еще тем замечателен, что мог почти все переносить, квартировать хоть на крыше и терпеть необыкновенный холод. Однажды он целую зиму совсем не топил

свою комнату и [говорил] утверждал, что так [даже] лучше спится. Мы с ним были не то чтоб большие приятели, [а так] а только товарищи. Теперь же уже месяцев пять не встречались. Но решившись идти к нему, я и не подумал о том, что с ним стало быть лицом к лицу сойдусь... 4029 Одним словом я не смогу передать того отвращения, которое вдруг я почувствовал к тому, что у него очутился. [Вся желчь во мне поднялась] И опять вся желчь поднялась во мне 4030 4031

— Что ты? — вскричал он, в изумлении осматривая всего меня. — Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на мои лохмотья; — да садись же, устал небось, — и когда я повалился на его клеенчатый диван, который был даже моего хуже, он вдруг разглядел, что я болен:

— Да ты весь болен и серьезно 4032. — Он стал щупать мой 4033 пульс. Я 4034 вырвал руку.

— Не надо, — сказал я, — я пришел... Вот что: у меня уроков никаких... я хотел было... [Но] Впрочем мне не надо уроков.

— А знаешь что, ведь ты бредишь, — сказал он помолчав.

— Нет. Прощай. — Я встал с дивана 4035.

— Да ты постой, постой! чудак!

— Не надо, — повторил я, вырывая руку.

— Так зачем же ты [пришел] приходил? 4036 Очумел ты что ли? Ведь это... ведь это почти обидно. Я [брат] так не пущу...

— Ну, слушай же: Я к тебе пришел, потому что кроме тебя никого не знаю кто бы помог... начать... потому что ты всех простое и всех добрее... 4037 А теперь я вижу, что [уроков не хочу. Ну и не надо, прощай...] не надо... Не надо мне ни ваших состраданий, ни ваших участий 4038. Не надо ничего. Оставьте меня в покое [прощай!] одного! Прощай!

— Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хошь. [Вот что] Слушай: Уроков и у меня нет да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец, Херувимов, — это уж получше уроков, да и сам он в своем роде урок. Я его теперь на три купеческих урока не променяю. Он этакие изданьица делает и теперь естественнонаучные книжонки пускает и как 4039 расходятся-то! Вот ты всегда утверждал, что я глуп: ей богу, брат, есть глупее меня! Теперь же он книжки 4040 с направлением пускает. Вот тут два листа немецкого текста и самого 4041 глупейшего шарлатанства при этом: одним словом рассматривается — человек ли женщина или нет и торжественно доказывается, что она человек 4042. Я перевожу; растянет он эти два листа на шесть листов печати, вдвоем сочиним пышнейшее заглавие в полстраницы, и пустит он все это по полтиннику 4043 и сойдет. За перевод мне по шести целковых с листа, значит всего двенадцать целковых, а шесть взял я вперед. Переведу это и еще будут переводы: об китах что-то хочет издать; говорит, что требуется. Потом еще и еще переводы. Неутомим. Хочешь второй лист: «Человек ли женщина?» переводить? Коли хочешь так возьми сейчас и возьми три рубля; так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то стало быть это прямо приходится на твой пай. Да к тому же ты мне и поможешь — ей богу. Я ведь как все нынче — орфографию плохо знаю 4044. Ну а в немецком просто швах и [право] все больше тут от себя сочиняю и только тем утешаюсь, что от этого еще лучше выходит. Право лучше немца доказываю, что женщина человек. Не хочешь ли взглянуть? возьми...

Я молча взял немецкие листки статьи, выдранные из какого-нибудь 4045 лексикона, взял три рубля и не говоря ни слова двышел. Разумихин с удивлением глядел на меня 4046, а его трудно было удивить. Но дойдя 4047 до первой линии, я 4048 вдруг воротился, поднялся опять 4049 к нему и положив на стол и немецкие листы и три рубля, ни слова не говоря пошел вон.

— Да у тебя белая горячка, что ль? — закричал взбесившийся наконец Разумихин. — Что ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку. Зачем же ты приходил после этого — черт?

— Не надо... переводов... — пробормотал я 4050 уже спускаясь с лестницы.

— Так какого же [теперь] тебе черта надо? — закричал он сверху. Я 4051 молча продолжал спускаться.

— Эй, ты! где ты живешь?

Я не дал ответа.

— Ну так черт с тобой! — заревел он во все горло мне вниз, но я уже выходил на улицу.

На Николаевском мосту я опять 4052 очнулся и вот как это было 4053: Меня плотно охлеснул кнутом по спине кучер одной коляски за то, что я чутьчуть не попал под лошадей, несмотря на то, что [он] кучер кажется раза три или четыре мне 4054 кричал. Удар кнута так разозлил меня 4055, что я 4056, отскочив к перилам (неизвестно почему я был на 4057 средине моста), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех:

— И за дело! — говорил один.

— Выжига какая-нибудь.

— Известно, пьяным представится и лезет под колеса, а ты за него отвечай.

— Тем промышляют, друг любезный, тем промышляют. Уж такое их продовольство.

Но в это самое мгновение как я стоял у перила и все еще бессмысленно и злобно смотрел вслед коляски 4058, потирая спину, слышу, что кто-то сует мне в руки деньги. Смотрю 4059: пожилая купчиха (наверно купчиха) 4060 и с нею дочь: «Прими, батюшка, ради Христа». Денег двугривенный. Я взял и они прошли мимо. По платью они очень могли принять меня за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного я наверно обязан был удару кнута, который их на мой счет разжалобил.

Я зашал двухгривенный в руку, прошел шагов двенадцать и оборотился к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая 4061. Купол собора, который ни с какой точки не может выглядывать лучше, как именно 4062 отсюда, шагах в десяти от часовни, — так и сиял и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута прошла и я совершенно забыл про него. Я стоял и смотрел в даль долго и пристально 4063. Когда я ходил в университет, то обыкновенно возвращаясь домой, случалось мне может быть несколько сот раз пристально оглядывать всю эту, действительно великолепную панораму, и я даже нарочно любил останавливаться, дивясь каждый раз моему 4064 впечатлению: Необъяснимым холодом веяло на меня 4065 от [этого вида] этой великолепной картины, духом немоты и какого-то отрицания. Дух немой и глухой разлит в этой 4066 панораме. Дивился я 4067 каждый раз своему впечатлению и себе не верил и теперь вдруг вспомнил про [это] прежнее свое удивление 4068. Но как вспомнил, то мне даже то странно показалось теперь, что я стою на этом же месте. В какой-то бесконечной глубине, внизу, под моими ногами, казалось мне 4069 все — и панорама, и прежние впечатления, и настоящее и все прошедшее — все, все. Казалось я улетал куда-то вверх и все исчезало в глазах моих 4070. Сделав движение рукой, я вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Я разжал руку, поглядел 4071 на монетку, протянул руку над водой и разжал ее совсем 4072. Монетка мелькнула и исчезла в воде [а я] 4073; я поглядел, повернулся и пошел домой.

Я пришел к себе уже [в сумерки] вечером, — стало быть шел 4074 часов пять или шесть. Где я был и как шел — ничего не помню 4075. Я однакож разделся и весь дрожа, как загнанная лошадь, лег на диван и натянул на себя шинель. Затем забылся... 4076

Я очнулся в полные сумерки от ужасного крика; было темно; в сумерки в моей комнате и летом бывает совсем темно. Но боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, ругательств и побои я еще никогда не слыхивал. Я и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления! В ужасе я приподнялся и сел на диване; я замирал [от страху] и мучился. Но драка, вопли и ругательства становились все сильнее и сильнее. И вот, к моему изумлению, я вдруг расслышал голос моей хозяйки. Она выла, визжала и причитала скоро-скоро, выпуская слова так что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, — вероятно чтоб ее перестали бить, потому что ее бесщадно били, вытащив на лестницу 4077. Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и он говорил что-то такое, и тоже быстро 4078, неразборчиво, сипя 4079 и захлебываясь. Вдруг я весь затрепетал как лист: я узнал этот голос; это был голос Ильи Петровича! .. Но как же он смеет ее бить и, боже, как он ее бьет! Должно быть он ее бил ногами, каблуками, топтал и вытащив за косы на лестницу бил головой о ступени: я судил по звукам, по воплям, по отчаянию бедной жертвы 4080. На всех лестницах и во всех этажах собиралась большая толпа. Слышно было 4081 много голосов, восклицаний; всходили, стучали, хлопали дверями, все сбегались! Но за что же он бьет ее и как он может! — повторял я и мне казалось, что мой ум мешается; но нет! я ясно, ясно слышал 4082... «Но стало быть и ко мне придут сейчас если так 4083, потому что... верно все это по тому же... Господи!» [Я хотел было] Мне пришло было в голову запереться на крючок, но я не посмел. Страх как лед обложил мою душу. Наконец весь этот гам, продолжавшийся минут с десять 4084, постепенно стал умолкать 4085. Хозяйка стонала и охала; Илья Петрович все еще грозил и ругался. Наконец кажется и он ушел 4086: не слышно стало его. Ушла и хозяйка; я 4087 даже слышал, как захлопнулась у ней дверь. Затем мало-помалу стали расходиться [по лестницам и] с лестниц по квартирам зрители, споря, ахая и перекликаясь, то возвышая речь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть их много было; весь дом сбежался. Но боже, разве все это возможно? И зачем он приходил сюда, зачем, зачем 4088?

Я лег опять 4089, но уже не мог сомкнуть глаз 4090. Думаю я пролежал с полчаса, в таком страдании, в таком ощущении безграничного ужаса, [которого] какого нимогда еще не испытывал. Вдруг свет: Передо мной 4091 Настасья со свечкой и с тарелкой супа. [Увидав] Посмотрев на меня внимательно и [увидав] разглядев, что я не сплю, она [молча [начала] стала раскладывать] разложила на столе 4092 принесенное: хлеб, соль, тарелку и ложку.

— Небось со вчерашнего не ел. Целый-то день прошлялся, а самого лихоманка бьет.

— Настасья! за что это били хозяйку?

Она [молча и] пристально на меня посмотрела.

— Хозяйку? А кто бил хозяйку?

— Хозяйку; Сейчас; Полчаса назад, Илья Петрович, надзирателя помощник! За что он ее так избил? 4093 И как он... омел?

Настасья молча и нахмурившись стала меня рассматривать и долго так смотрела. Мне стало страшно 4094.

— Настасья, что ж ты молчишь? — [спросил] проговорил я наконец слабым голосом.

— Это — кровь! — ответила 4095 она тихо и как будто про себя.

— Кровь! Чья кровь! Какая кровь? — я затрепетал от испугу и отодвинулся к стене.

— Кровь; в тебе ходит; оттого и страхи. Никто хозяйку не бил 4096.

Еще сильнее трепет 4097 напал на меня.

— Да ведь я не спал, тут сидел? 4098 Ведь сюда приходил помощник надзирателя? .. — едва мог я выговорить.

— Никто не приходил. А это кровь в тебе ходит. Это уж когда она печонками запекаться начнет, тогда и начнет мерещиться 4099. Станешь есть-то, что ли?

Я не отвечал и [лег опять на мой узел] опустился на подушку. Настасья все стояла надо мной, глядела на меня пристально и не уходила.

— Пить дай... Настасьюшка, — проговорил я наконец.

Она молча сошла вниз и кажется очень скоро воротилась; но я уже не помню что было дальше. Помню только как отхлебнул один глоток холодной воды и [плеснул] пролил себе на грудь; затем наступило беспамятство.

 

ЗАМЕТКИ К ГЛАВАМ VI-VII ЧАСТИ ВТОРОЙ

Это што, дяденька, журнал?

А вот картинки-то как барыням одеваться, они выставляют их, красками. Иной такая намалевана, что — ах — так бы вот ей.

— Отца-матери только нет.

Раскольников встал и пошел в ту комнату.

Вам чего?

У моста: Обморок: Стал на мосту. Голова его начала кружиться, огненные колеса, законы {?}, панорама.

Городовые при входе на мост возились с пьяным.

Стал на мосту. Картина.

Вот и придти через два часа, когда стемнеет. В Неву впрочем лучше...

С моста.

После утопления

Сбегай в контору-то, два шага.

— Ба! да контора два шага, подумал Раскольников. Странная мысль, он пошел.

— Нет постой, дом {нрзб.}

Текущее

с лестницы меняется:

— Нет, это не всегда так делается.

— А старуху-то? Ищут его поди, ловко сделано...

— А как бы вы сделали?

И Раскольников почувствовал какую-то цель, да и Заметов как будто не хотел уж скрывать ее.

Раскольников. Ну уж так и быть — скажу как бы я сделал. Что? Удовлетворил желанье — а?

Не стоим мы все его.

Так и Разумихин мне тогда говорил, когда бить меня хотел, — за мысль!

У моста.

И чего я спасался давеча от Заметова, после того как уже брякнул ему?

Я могу и так жить, но не хочу из гордости, из презрения.

У Разумихина. Про Лужина:

Я подлецом клеймлю, intrus’ом.

Ведь он давеча правду говорил, а между тем вышла неправда.

NB) Непременно черту характера Мармеладова в рассказе Пашеньки.

Мармеладов. NB) Поддерживал голову и запачкался в крови.

Голландские рубашки.

 

ЧЕРНОВИК ГЛАВЫ VII ЧАСТИ ВТОРОЙ

XIII ГЛАВА

Посреди улицы стояла коляска, с виду богатая и щегольская, барская 4100, запряженная парой великолепных гор{ячих} серых лошадей; седока не было; кучер встал с козел и стоял подле коляски, пугливых лошадей держали под уздцы. Кругом народу теснилось 4101 множество, впереди 4102 всех 4103 полицейские. В руках у одного из них был маленький зажженный фонарик 4104: Городовой нагнулся 4105 и освещал фонариком что-то на мостовой у самых колес. Кругом говорили и вскрикивали. Кучер казался в большом недоумении и изредка повторял 4106.

— 4107 Экой грех, экой грех! 4108

Раскольников протеснился по возможности сквозь толпу и взглянул на мостовую. На ней лежал раздавленный лошадьми человек, без чувств 4109, по-видимому очень худо одетый, но в «благородном» немецком платье, весь 4110 в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было все избито, изодрано, исковеркано. Видно было, что его раздавили не на шутку.

— Батюшки! Как тут усмотреть 4111. Коли б я гнал, али б не кричал ему; а то ехал не поспешно, равномерно. Вижу его 4112 — шатается, улицу переходит, чуть не валится — я ему три раза прокричал 4113, а он прямо под лошадей. Я было хотел остановить-то, а он 4114 прямохонько-таки пал им под ноги и свалился. Нарочно што ли, а уж очень был пьян. Лошади молодые, горячие 4115, испужались — дернули, он вскричал 4116 — они пуще, вот и 4117 вышла беда 4118. 4119

— Это так как есть!

— Кричал-то он, это правда, три раза кричал.

— Это точно что он акуратно три раза ему прокричал, — раздавались кругом голоса. — Пьяный человек. Пьяный свечки не поставит.

Впрочем кучер был не очень уныл и испуган. Видно, что он принадлежал богатому владетелю и не очень заботился. Он ехал порожняком 4120; владетель ждал его прибытия за ним, и полицейские 4121 уже конечно немало беспокоились о том, как бы уладить 4122 это последнее обстоятельство. Раздавленного же надо было везти в часть и в больницу.

Между тем Раскольников протеснился и нагнулся еще ближе 4123. В эту минуту фонарик ярко осветил лицо 4124 раздавленного 4125, и он узнал его.

— Я его знаю, знаю! — вдруг закричал он, протискиваясь Еперед, — это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов 4126. Он здесь живет, подле, дом... Доктора, скорей доктора. Я заплачу — вот. — Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому 4127. Он был в удивительном 4128 волнении.

Полицейские были довольны, что узнали: кто раздавленный. Раскольников назвал себя, дал свой адрес, и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал 4129 перенести Мармеладова прямо в его квартиру.

— Вот тут, через 3 дома, — хлопотал он 4130, — дом — ля немца... богатого. Он теперь верно с выпивки домой пробирался, я его знаю, знаю... Он пьяница... Там у него семейство, — кричал он, — жена, дочь. Ему сейчас доктор нужен, сию минуту, а 4131 пока еще ждать частного да переносить его. А здесь верно в том же самом доме живет. Я заплачу... Кровь пустить можно, либо што... Все-таки его разденут, положат, все-таки уход будет свой, все-таки 4132 умрет между своими. А коли надо, очнется жив 4133, мы сами его, тотчас же сегодня же в больницу можем предоставить... Тут уж что доктор скажет.

Раскольников суетился 4134, он даже успел сунуть в руку. Дело впрочем было ясное и законное 4135. Раздавленного, вое еще бесчувственного, решили перенести 4136 для немедл{енной} помощи дома, нашлись помощники, дом — ля был ровно в тридцати шагах. Раскольников шел сзади, в головах у трупа и суетясь показывал дорогу. Он задыхался от нетерпенья.

— Сюда. Сюда! На лестницу-то надо головой вверх внести; высоко ведь... вот так! Я заплачу, я заплачу, я поблагодарю, — бормотал он. 4137

Добрались до 4-го этажа.

4138 В это время Катерина Ивановна опять по прежнему ходила сложа руки по комнате; 4139 дверь на лестницу была отворена на этот раз, чтоб хоть сколько-нибудь защититься внутри от воли табапшого дыма, беспрерывно врывавшихся из отворенных внутренних дверей и заставлявших мучительно кашлять бедную чахоточную.

Старшая девочка раздевала 4140 мальчика и укладывала спать. В ожидании он сидел на стуле в одной худенькой рубашечке, прямо и недвижимо с протянутыми вперед ножками, плотно вместе сжатыми, пяточками на себя вперед и носками врозь. Девочка что-то рассказывала ему, кажется сказку; он слушал серьезно, надув губки, выпучив 4141 глаза, не шевелясь — точь в точь как обыкновенно должны сидеть 4142 все умные мальчики, когда их раздевают. Маленькая девочка, в совершенных лохмотьях, стояла у ширм и смотрела, как раздевают старшего брата.

— Ты и вообразить не можешь, Поленька, и вообразить себе не можешь теперь 4143, как я росла и как этот пьяница погубил всех нас. Мой папенька 4144 был статский полковник и уже почти губернатор, ему оставалось только два шага до настоящего губернатора, все к нему ездили. Когда на последнем бале меня увидала княги{ня} Безземельская, которая образом меня благословляла, когда я выходила за твоего покой{ного} отца, Поля, она была даже пораж{ена} и спросила: Не та ли это прелестная особа, которая на выпуске танце {вала} 4145? Прореху-то зашить надо, вот взяла бы иголку да сейчас бы и заштопала. А то ночью руками раздерет. Тогда еще приезжал из Петербурга камер-юнкер князь Щегольской, так он протанцевал со мной мазурку и на другой же день хотел просить руки моей. Но я сказала откровенно. Вода-то готова? 4146 А то ведь просмотр {ишь}. Скинь рубашечку. Эх ты, порох, а чулки-то раздела {?}? Давай сюда! Что это трекля{тый} пьяница не идет. Жди его, рубаху заносил, что нельзя... Что это? Что это? — закричала она вдруг, глянув на толпу в сенях и на людей, теснившихся, с какой-то тяжелой ношей, в ее комнату: — Что это?

— Куда же тут положить 4147? — говорил 4148 полицей{ский}, осматриваясь у Мармеладова.

— На диван, кладите на диван, — крикнул Раскольников. — Сюда прямо, вот сюда головой.

— Раздавили лошади, раздавили лошади хмельного, — крикнул кто-то.

Катерина Ивановна остолбенела от испуга. Маленькая девочка вскрикнула, заплакала и бросилась к старшей 4149.

— Он переходил улицу, его раздавили, не беспок{ойтесь}, я велел сюда нести... я у вас был, помните, — говорил Раскольников наскоро Катер {ине} Ива{новне}. — Не беспокойтесь. Он очнется. Я заплачу... Я за все запл{ачу}.

— Добился! — отчаянно вскрикнула Катер{ина} Ив{ановна} 4150, заломив 4151 руки. — О-о-о!

— Ради бога не отчаивайтесь! — крикнул было Раскольников. Но та уже его не слушала. Она бросилась к бесчувственному и засуетилась 4152. Изредка из ее груди раздавались восклицания, но она подавляла их 4153. Вместо обморока она бросилась подать помощь 4154. Она не суетилась.

Раскольников меж тем уговорил кого-то сбегать за доктором, который жил в двух шагах.

— Я послал за доктором, — твердил он Катерине Ивановне, — не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли свежей воды? 4155 И дайте салфетку, полотенцо... что-нибудь... поскорее. Неизвестно еще как он ранен! Он ранен, а не убит, будьте уверены, он очнется. Что скажет доктор.

Катерина Ивановна бросилась 4156 к окну, там на продавленном стуле, в углу, приготовлена была в глиняном тазу вода для ночного мытья детских рубашонок, что делываяось 4157 два раза в неделю, ибо почти не было рубашек на смену, когда уложат детей, чтоб к утру белье, выв еш энное за окно, успело просохнуть. 4158 Старшая девочка помогала в работе, таскала воду и проч. Катерина Ивановна схватилась было за таз и приподняла его, но ей было не по силам.

— Не надо! Не надо! — кричал Раскольников, — дайте только полотенцо, — и схватив наконец какую-то оборванную тряпку, погрузил ее до половины в воду и приложив к испачканному кровью лицу несчастного, стал смывать кровь с лица и с головы. Он начал понимать, что плохо сделал, уговорив перенести сюда раздавленного. Городовой тоже стоял в недоумении.

— Только бы доктор поскорее, только бы доктор. Он все решит.

— Поля! — крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне скорее, фсли не застанешь дома, скажи, что когда воротится чтоб ей тотчас сказали, что отца ее лошади раздавили, умирает и чтоб она бросила все и сюда бежала 4159. Скорей, беги, беги... Нечего одеваться, на, возьми мой платок.

— Сто есь духу беги! — крикнул вдруг мальчик со стула и, сказав это, погрузился опять в прежнее важное прямое сиденье 4160 на стуле выпуча глазки, пятками вперед и носками врозь.

Меж тем комната наполнилась так, что яблоку негде было упасть. Полицейские ушли кроме одного, который все еще оставался на время и выгонял лишнюю публику в сени 4161. Но зато из внутренних комнат высыпали все жильцы 4162 г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату 4163. Катерина Ивановна пришла в исступление.

— Хоть бы умереть-то дали спокойно! Что за спектакль? с папиросами. В шляпах войдите еще, и так в шляпе один. Вон... К смерти-то хоть имейте состраданье. 4164

Жильцы все один за одним протеснились обратно в дверь, с равнодушным и даже довольным, как всегда бывает в таких случаях и что видно, выражением лиц, даже сквозь маску сожаления. Впрочем послышались голоса про больницу, что здесь не место беспокоить...

— Умирать-то, — крикнула Катерина Ивановна, но в эту минуту протеснилась в дверь сама Амалия Липпевехзель и притворив дверь за собой, всплеснула руки и вскрикнула смотря на окровавленного Мармеладова.

— Ах боже мой 4165! Ваш муж пьян лошадь затопталь! В больниц его! Я хозяйка 4166.

— Амалия Людвиговна! потому что вы не Ивановна, а Людвиговна. Прошу вас, вспомните 4167... что вы говорите.

— 4168 Я всегда себя поминает, а вы не поминает. Я вам сказаль раз на прежде чтоб вы никогда не смель зыватъ меня Амаль Людвиговна, я Амаль-Иван!

— Вы не Амаль-Иван, а Амаль-Людвиговна, и я это всегда буду вам говорить, потому что не принадлежу к вашим подлым льстецам как г. Дебезятников. Вы видите, что случилось с моим Аркадием Степанычем 4169. Он умирает 4170. Прошу вас запереть 4171 эту дверь. Дайте хоть умереть-то покойно. Иначе уверяю вас ваш поступок будет известен самому генерал-губернатору. Я сама пойду. Нам помогает теперь великодушный человек, имеющий связп... Не беспокойтесь, вам заплатят. Вы сами знаете, что у Аркадия Степаныча было много друзей 4172, которых он сам оставил из благородной гордости, потому что, имея такую несчастную слабость, он не хотел..,

Говоря это Катерина Ивановна суетилась, бегала, хлопотала, рвала последние детские рубашонки на бинты и перевязывала пострадавшего.

В это время раздался стон. Больной открыл глаза и, еще {не} понимая хорошо, смотрел на склонившего {ся} к нему Раскольникова. Он очень тяжело дышал, хрипло, глубоко и редко. На окраинах губ выдавилась кровь. Пот выступил на лбу. Ему было очень трудно. Катерина Ивановна, не договорив 4173, смотрела на пего 4174 грустным 4175, но строшм взглядом. Глаза ее стали вдруг наполнены слезами.

— Надо снять с него платье. Боже сколько 4176 кровп на груди! 4177

— Священника! — проговорил Мармеладов, увидав Катерину Ивановну.

Катерина Ивановна отошла к окну 4178 и прислонив свою голову к оконной раме с отчаянием вскрикнула.

— О треклятая жизнь!

Наступило опять молчание. В комнате была тяжелая тишина, полная ожидания, стенные часы в углу с гирей на веревке отбивали секунды. Раскольников беспокоился о докторе и хотел сам бежать. 4179

— Священника! — проговорил Мармеладов.

— Пошли-п-и! — крикнула на него Катерина Ивановна не отрываясь от окна, и он замолчал. Она опять подошла к нему и стала у изголовья. Задумчивыми и робкими глазами он отыскивал ее взгляд, но остановил на маленькой девочке, Лидочке, больной и его любимице, дрожавшей в углу и смотревшей на него большими отворенными глазами.

— А, А... — указывал он с беспокойством.

— Чего тебе? — крикнула Катерина Ивановна.

— Босенькая! Босенькая! — говорил он, полуумным взглядом кивая 4180 на босые ножки девочки.

— Молчи-и-и! — крикнула Катерина Ивановна. — Сам знаешь, почему босенькая!

Умир{ающий} 4181 замолчал. Опять наступил покой.

— А вот кажется и доктор, — крикнул обрадованный Раскольников.

4182 Вошел доктор, аккуратный 4183 старичок, во фраке, озираясь с недоверчивым видом.

— 4184 Это частный доктор был еще? — спросил 4185 он и подошел к больному, взял пульс, слегка ощупал голову и, расстегнув всю смоченную кровью рубашку, в чем сильно хлопотала Катерина Ивановна, обнажил грудь 4186.

Вся грудь была исковеркана, измята 4187 и истерзана, несколько ребер с правой стороны изломано. С левой стороны, на самом 4188 сердце, было зловещее большое, желтовато-черное пятно, — жестокий удар лошадиным копытом. Доктор нахмурился. Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо рукой и коленом и тащило вертя шагов тридцать по мостовой.

— Удивительно! как еще он очнулся 4189! — сказал потихоньку доктор Раскольникову.

— Что вы скажете? — спросил его тот.

— Сейчас умрет 4190.

— И никакой надежды.

— Ни малейшей! Да уж он отходит. Пожалуй можно кровь отворить... но... Это будет бесполезно 4191. Через пять или десять минут он умрет непременно.

— Так уж отворите лучше кровь.

— Да пожалуй. Если хот{ите} пошлите за известностью, здесь может есть в этом до{ме}. Впрочем я вас предупреждаю, это будет совершенно бесполезно.

В это время послышались еще шаги и на пороге показался 4192 священник, с запасными дарами. За ним было послано еще с самого начала, с сен{ей}, Катер {иной} Ив{ановной}. Это был седой старичок.

Он поклонился на все стороны и подошел к больному. Доктор тотчас дал ему место и обменялся с ним значительным взглядом, который священник очень хорошо понял. Затем пожал плечами, расставил руки и пошел из комнаты. Раскольников догнал его и сунул ему рубль серебром.

Исповедь длилась очень недолго. Священник торопился 4193, отпустил все грехи и стал приобщать его. Катерина Ивановна с начала 4194 исповеди взяла обоих детей и стала в уголок на колени 4195. Девочка вся дрожала и не плакала только от испуга. Мальчик стал на голеньких коленочках, подымал ручонку, крестился сам полным крестом и кланялся в землю, что по-видимому делал с особенным удовольствием, думая что его похвалят 4196. Катерина Ивановна нашла впрочем минуту поправить раза два его крест и сложить ему как следует пальцы. Катерина Ивановна закусывала 4197 {губы} и сдерживала этим рыдания, оправляя между прочим рубашечку на ребенке, а на плечи девочки накинула косынку, которую успела достать 4198 с комода. Раскольников отошел к окну 4199. Двери из внутренних комнат стали опять отворяться и целая группа любопытных наблюдала церемонию, в сенях же плотно теснились жильцы со всей лестницы — кухарки, служанки, дети, мужики. Один 4200 сальный огарок освещал всю сцену. В эту минуту из сеней сквозь толпу быстро протеснилась в комнату Поленька, бегавшая за Софьей Аркадьевной. Она вошла 4201, едва переводя дух от быстрого бега, сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет. На улице встретила». Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Раскольников начал выглядывать 4202. Он тоже чего-то ждал и странно — с какой-то тревогой 4203.

Вдруг из толпы тихо и неслышно протеснилась девушка 4204. Странное это было появление, среди бедности, нищеты и отчаяния. Она была в новенькой лиловой мантильке, в светлом платьице, с щегольской омбрелькой в руках, в поношенных, но хорошеньких перчатках и в соломенной круглой шляпке с огненно алым пером. Она остановилась 4205 в сенях у самого порога, но не перешла за порог. При ее появлении поднялся на лестнице 4206 говор, а из внутренних комнат кто-то 4207 громко плюнул. Но вошедшая казалось уж и не могла обратить ни на что внимания: она стояла как потерянная. Сколько мог разглядеть Раскольников, она была среднего роста, восемнадцатилетняя, худенькая, но довольно хорошенькая блондиночка, с робким, а теперь испуганным лицом 4208, вся бледная, с раскрытым ртом и глазами. Она пристально смотрела на постель, на священника. Она тоже задыхалась от скорого бега. Девочка не застала ее дома и встретила случайно на улице. Наконец шушукание и некоторые слова в сенях, вероятно, до нее долетели. Она осмотрелась, потупила глаза, переступила шаг через порог и стала в комнате, но всетаки у самых дверей 4209.

Исповедь и причащение кончились. Священник отступил и обратился было сказать в 4210 напутствие и утешение два слова к Катерине Ивановне.

— А куда я этих-то дену? — перебила она утешителя 4211 резко, указывая на малюток.

— Бог милостив, надейтесь на помощь Всевышнего, — начал было Священник.

— Эх, батюшка, милостив да не до нас.

— Это грех! Грех-с, сударыня! — ответил священник, качая головой.

— А это не грех! — крикнула Катерина Ивановна, указывая на умирающего.

— Может быть те, которые были причиною, вознаградят вас хотя бы в потере доходов...

— Э-эх! Не поняли вы меня. — Она махнула рукой. — Да и чем вознаграждать? За что? И искать нельзя. Ведь он пьяный сам полез под лошадей, да 4212 от него и не доход, а убыток был один, все пропивал... Ведь он пьяница. Он ихнюю, да мою жизнь 4213 в кабаке, пропил — и слава богу что помирает.

— Простить бы надо в предсмертный час, это грех, грех 4214, сударыня, очень грешно.

— Это вы всё только говорите, да говорите: Простить! Вот он пришел бы пьяный, рубашка-то на нем одна и заношенная. Сам бы завалился спать, а я бы до трех часов полоскалась, рубашку бы его мыла да детей обмывала, да потом высушила бы все на восходе солнца 4215 и штопать бы начала 4216 — вот моя и ночь... Так чего уж тут говорить о прощении? И то простила давно!

Глубокий кашель прервал ее слова. Она 4217 вынула свой носовой платок и показала священнику, платок был весь в крови 4218.

— Вот смотрите! мое житье! А они-то на кого останутся! Не бог да вот еще кормит. Дворянские дочки, титулярные советницы, с желтым билетом по улице не ходят, а ей довелось. Э-эх! болтовня!

Бросив священника, она подошла к мужу. Священник перекрестился и намеревался уж было выходить, любопытно посматривая на молоденькую испуганную 4219 и разодетую 4220 в сравнении с окружающей обстановкой девушку.

4221 В эту минуту Мармеладов в последней агонии встретил глаза Катерины Ивановны, склонившейся над ним. Он пошевелил рукой, губами и хотел было что-то 4222 сказать. Он конечно 4223 слышал разговор ее с священником. Но Катерина Ивановна, смотревшая на него с глубоким страданием 4224 и горечью и вся в слезах, вдруг повелительно крикнула ему, что совершенно противоречило ее слезам:

— Молчи-и-и! Знаю что сказать хочешь 4225, молчи-и! Не надо! — и он умолк, не спуская с нее глаз 4226.

Опять молчание, опять затикали часы, священник медлил 4227.

Но в то время когда Катерина Ивановна вздумала было чуть-чуть поправить под головой его окровавленную подушку, взгляд его случайно упал на дверь 4228.

— Кто это? Кто это? — проговорил он вдруг 4229 хриплым голосом 4230. Он протянул руку и с ужасом показывал на дверь, на то место, где стояла дочь 4231.

— Лежи, лежи-и-и! — крикнула было Катерина Ивановна. Но он уже вставал, он приподнимался 4232 на руке с чрезвычайным усилием, весь дрожа, он ужасно испуганным, недоверчивым и страдальческим взглядом смотрел на свою Соню, разодетую по-уличному, с алым пером. Вдруг он узнал ее.

Необыкнов{енное} чувство изобразилось в лице его.

— Соня! — вскрикнул он. — Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел было протянуть к ней обе руки, но потеряв 4233 опору, сорвался и грохнулся с дивана прямо лицом наземь; бросились подымать его, подняли, положили, но {он} уже отходил 4234. Соня бросилась к нему и обняла его. Он умер у нее в руках.

— Добился своего! — крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа. — Ну, что вы теперь скажете! Что! — крикнула она в исступ{лении} и заломив рукп священнику 4235, который еще не ушел и был свидетелем последней сцены, — чем я похороню его, чем? чем? А чем, их-то пх-то накормлю?

Раскольников подошел 4236 к Катерине Ивановне.

— Катерина Ивановна, — сказал он 4237, дрожа от волнения, — один раз на прошлой неделе ваш покойный муж рассказал мне всю свою жизнь и все обстоятельства. Будьте уверены, что он 4238 говорил с восторженным уважением. С этого вечера, когда я узнал как он всем вам был предан, и как, особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, не смотря на свою несчастную слабость — с этого вечера мы и стали друзьями. Позвольте же мне и теперь 4239 способствовать к отданию долга моему покойному другу. Вот двадцать рублей — и если это может послужить Вам в помощь... то... я... одним словом... я зайду. Я непременно зайду... я может быть еще завтра зайду... Прощайте! 4240

И он быстро вышел из комнаты и протеснился через толпу на лестницу. За ним вышел священник. Раскольников молча пропустил его мимо себя и пошел сзади. Он сходил тихо; глубокое волнение было в его душе.

Он 4241 обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет проходил со двора и Раскольников разглядел худенькое 4242, но милое личико девочки, улыбающееся 4243 ему и ьесело по-детски на него смотревшее. Она прибежала 4244 с поручением, которое видимо ей самой очень нравилось.

— Послушайте, как вас зовут... и где вы живете? — спросила она.

Он положил ей обе руки на плечи и тихо глядел 4245 на нее. Ему так приятно было на нее смотреть. Она засмеялась ему.

— А кто вас прислал 4246?

— А меня прислала сестрица Соня, — отвечала девочка, еще веселее 4247 улыбаясь.

— 4248 Я так и знал, что вас прислала сестрица Соня.

— Меня и мамаша тоже прислала. Когда сестрица Соня стала мне говорить, мамаша тоже сказала: поскорей 4249 беги, Поленька.

— А любите вы сестрицу Соню?

— Я ее больше всех люблю! — с какою-то особенною твердостью проговорила 4250 Поленька, и улыбка ее стала серьезнёе 4251.

— А меня будете любить?

Вместо ответа Раскольников увидел приближающееся к нему личико девочки и две пухленькие губки, протянувшиеся поцеловать его. Во время поцелуя, она как бы еще больше раскрыла свои большие, блестящие глаза, чтоб глядеть на него, но вдруг руки ее обхватили его крепко-крепко, головка склонилась к его плечу, и девочка вдруг зарыдала, прижимаясь лицом к его плечу все крепче и крепче 4252.

— Папочку жалко! — проговорила она через минуту, подымая 4253 свое заплаканное личико 4254 и вытирая руками глаза.

— А он вас очень любил?

— Он Лидочку больше всех нас любил, потому что она больная, и ей всегда гостинцу носил, и нас всех читать учил, когда был он здоров, а мамочка 4255 это видела и ничего не говорила, а только мы знали, что 4256 она это любит, и папочка знал 4257, и когда мы спать ложимся, то каждый день за него богу молимся и за сестрицу Соню.

— А как вы молитесь?

— Я уж большая сама 4258 про себя, а Аркаша с Лидочкой 4259 вместе с мамашей вслух: боже прости и благослови сестрицу Соню, боже прости ж благослови другого нашего папашу — потому что 4260 наш первый папаша 4261 умер, а этот ведь другой, и мы об том тоже молимся.

— Полечка, меня зовут Родион, помолитесь когда-нибудь и обо мне: Господи прости раба твоего Родиона — больше ничего 4262.

— Всю мою будущую жизнь буду 4263 об вас молиться! — с жаром проговорила 4264 девочка; и вдруг опять засмеялась 4265, бросилась к нему и горячо его поцеловала.

Раскольников сказал свое имя, сказал адрес 4266 и отпустил ее. Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина. Смерть и воскресение. Да, это полное воскресение, — подумал он про себя.

Он почувствовал, что жизнь разом переломилась, кончился ад и наступила другая жизнь. Что же случилось? Что перевернуло его? Изменилось ли что в прежнем? Факты не изменились, но получился новый внезапный факт и именно в тот самый момент, когда он наиболее отчаялся в возможности этого факта. Этот факт был полное, непосредственное жизненное ощущение, мысль о том, что он не отрезан от человеков, как почувствовал он тогда на мосту у часовни, что это неправда, ошибка, панический страх, а что напротив он может, тоже может, как и все, жить полною, общею жизнью вместе со всеми, с ними радоваться и мучиться; что он не один, а со всеми. Воскрес из мертвых. Что же случилось? То, что он отдал свои последние деньги — это что ли? Какой вздор. Девочка эта? Сон? — Не то, а все вместе.

Мираж это иль нет, — не знаю, я знаю только то, что я тоже живу, — подумал он. — Прочь напущенные страхи! прочь привидения...

Он был слаб, он устал, он чуть не падал. Но душа его была слишком полна. Ба! здесь должен быть недалеко дом Бакал{еева}, 11-й № помню. Он пошел к Разумихину. 4267

Он легко отыскал Разумихина 4268 на новой квартире. В доме его уже знали, и дворники 4269 тотчас указали ому дорогу. Уже 4270 с половины лестницы можно было отличить шум и оживленный говор большого собрания. Слышались крики, голоса, споры. Лестничная дверь была 4271 отворена. Он вошел 4272. Комната Разумихина была довольно большая, собрание было человек в пятнадцать, как можно было заметить из прихожей, где остановился Раскольников. В прихожей за перегородкой приготовлялись закуски. Две женщины - прислужницы хлопотали 4273 около самовара, бутылок и только что принесли с хозяйской кухни пироги и котл{еты}. Раскольников, не входя в комнату, послал выслать хозяина. Разумихин тотчас же явился и восторженно обрадовался.

Слушай 4274, — поспешил сказать Раскольников, — я только для того, чтоб показать 4275 тебе, что ты заклад выиграл. Но я не могу войти 4276: я так слаб, так слаб, что сейчас упаду. И потому здравствуй и прощай, а завтра ко мне приходи.

— Знаешь что! доведу я тебя, ты хоть на меня обопрешься, потому, брат, уж коли ты сам говоришь, что слаб...

— А гости?

— А дядя? Ты не понимаешь, брат, что это за драгоценный человек. Да 4277 и черт с ними, им теперь не до меня, а мне самому надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришел: Если б еще мгновение — я бы подрался, ей богу! Врут такую дичь, что невозможно слушать... Я тебе расскажу... Стой, посиди, я приведу Зосимова.

Зосимов пришел тотчас же и 4278 с какой-то жадностью накинулся осматривать Раскольникова. Лицо его прояснилось:

— Немедленно спать! — сказал он. — Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, — сказал он Разумихину. — Что завтра будет не знаю, но... кажется хорошо, что он теперь пошлялся, перемена сильная, к лучшему. Поболтай с ним дорогою, — шепнул он Разумихину, — и его самого заставь болтать, и мне расскажи как воротишься 4279.

— Знаешь что мне сейчас Зосимов шепнул? — брякнул Разумихин, только что вышли на улицу. — Я, брат, тебе все прямо скажу, потому они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобой дорогою и тебя заставить болтать, а потом ему рассказать, — потому что у него идея... что ты... близок к помешательству. Во-первых, если ты не сумасшедший, так тебе наплевать, что у них такая идея, а вовторых, совсем не обидно, особенно когда я послушал его, — это кусок мяса и по специальности своей хирург, матерьялист, в бога не верующий, помешался сам на душевных болезнях. У него теперь это конек, а всему причиною был разговор твой с Заметовым.

— Заметов рассказал тебе все?

— Все, и отлично сделал. Я, брат, теперь всю подноготную понял и Заметов понял и все поймут. Заметов только чудом спасся теперь от дранья вихров... да я его пз-за радостного результата простил... ну... да одним словом, Родька, дело в том... дело в том... что эта мысль действительно была у них — понимаешь? Т. е. они никто не смели ее вслух высказывать — потому нелепость, а она была так сказать в зачатии — может быть я очень скверно делаю, что тебе говорю, потому это глупость, — с самого обморока в конторе и началось по мелкой злобе Ильи Петровича. Да тогда же впрочем закончилось, больше ничего не было 4280, кроме смеху, особенно как работника арестовали. Я тогда Заметова немного поколотил (это между нами, брат, не говори ему пожалуста и намека не подавай. Это у Лавизы было), но — сегодня, сегодня все стало ясно и Заметов первый в восторге. Зосимов разъясняет 4281 так: болезненно настроен, голоден, мнителен, обидчив, с зародышем воспаления в мозгу — а тут Илья

Петрович накинулся за папироску, взыскание Чебарова, а тут вдруг рассказ об убийстве... обморок.

— Я в обморок упал, оттого, что у них духота была и свежей масляной краской пахло, чего я не могу выносить.

— Ну да конечно так! 4282 Ну а тут болезнь, и в болезни и как выздоровел тебя это убийство проклятое всего и перевернуло. Затем припомнил все — и оплевал 4283 Заметова в Palais de Cristal, одурачив его тем что напугал. Как ему, брат, стыдно-то теперь. Мизинца, говорит, этого человека, не стою!

— А почему ж меня в сумасшедшие-то записал?

— То есть не в сумасшедшие, а поразило его давеча. Заметова-то, что тебя слишком беспокоит это убийство. Теперь ясно почему, зная все обстоятельства. Ты болезненно настроен и обиду не можешь забыть. Только ты плюнь: я бы им всем показал такой кукиш...

   

к какой-то темной силе и вызывая ее 4284. «Подлец я: ведь я уже соглашался жить на аршине пространства и только от отвращения одного хотел кончить совсем 4285! Достало, впрочем, хоть этого-то благородства! ..

... Слаб я очень в эту минуту, но 4286... кажется вся болезнь прошла. Я знал, что пройдет, 4287 когда вышел давеча 4288. Да... Кстати: Дом Бабушкина... Это два шага. Конечно к Разумихину! пусть выиграет заклад! .. Сила, сила нужна; без силы ничего не возьмешь 4289; а силу — надо добывать 4290 силой же... коли хочешь взять», — прибавил он гордо и самоуверенно, и пошел, едва переводя ноги, с моста.

Он легко отыскал Разумихина; на новой квартире его уже знали и дворник тотчас указал ему дорогу. Уже с половины лестницы можно было отличить шум и оживленный говор большого собрания. Слышались крики, споры; дверь на лестницу была отворена настежь. Комната Разумихина была довольно большая, собрание же было человек в пятнадцать. Раскольников остановился в прихожей. Тут, за перегородкой, две женщины-прислужницы хлопотали около двух больших самоваров, около бутылок, тарелок и блюд, с пирогом и закусками, принесенных с хозяйской кухни. Раскольников послал за Разумихиным. Тот прибежал 4291 в восторге.

— Слушай, — поспешил Раскольников, — я пришел только сказать, что ты заклад выиграл и что действительно никто не знает, что с ним может случиться. Войти же я не могу: я так слаб, так слаб, что сейчас упаду. И потому, здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи...

— Знаешь что, — провожу я тебя домой! Уж когда ты сам говоришь, что слаб, то...

— А гости?

— А дядя? Ты не понимаешь, что это за драгоценнейший человек! Жаль что ты не можешь теперь познакомиться 4292! уверяю, брат, что много любопытного! А впрочем черт с ними! . . Им теперь не до меня, да и мне самому надо освежиться, потому, брат, — ты кстати пришел: Если б еще мгновение — так я 4293 бы там подрался, ей богу! Врут такую дичь... Ты представить себе не можешь до какой степени может изовраться наконец 4294 человек! .. Но впрочем как не представить. Мы-то сами разве не врем. Посиди минутку, я приведу Зосимова.

Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова, но скоро лицо его прояснилось:

— Немедленно спать, — сказал он в заключение, с улыбкой. — Надо бы одну штучку сейчас же принять, да где ее... 4295 Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, — прибавил он Разумихину. — Что завтра будет — увидим, а сегодня очень даже не дурно: значительная перемена к лучшему, с давешнего 4296. Поболтай с ним дорогою, — шепнул он Разумихину, — и его самого заставь говорить, а воротишься — расскажи... 4297

— Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, — брякнул Разумихин, только что они вышли на улицу. — Я, брат, тебе все прямо скажу, потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогою и тебя заставить болтать, а потом ему рассказать, потому что у него идея. ... что ты... сумасш{едший}

или близок к тому 4298. Вообрази ты это себе. Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не сумасшедший, так тебе наплевать на то, что у него такие идеи, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а 4299 на счет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.

— Заметов все тебе рассказал?

— Все, и отлично сделал. Я, брат, теперь всю подноготную понял, и Заметов понял, и все поймут 4300. Ну да одним словом, Родя, дело в том... дело в том... я теперь пьян... капельку... но это ничего... дело в том, — что эта мысль — понимаешь? — действительно у них наклевывалась — понимаешь? Т. е. они никто не смели ее вслух высказывать, потому что все дичь нелепая — и особенно когда 4301 этого красильщика взяли — все это лопнуло и погасло навеки. Я тогда Заметова немного поколотил (это между нами, брат, пожалуста и намека не подавай что знаешь; у 4302 Лавизы было), но — сегодня, сегодня все стало ясно. Главное Илья Петрович... он воспользовался твоим обмороком в конторе, он сукин сын, чтоб заговорить тогда, но тогда же тотчас же дело и кончилось... Славно кончилось. Так только в ползучем этом виде осталось {нрзб.}

— Я в обморок оттого упал, что было душно и краской свежей масляной пахло сильно, — сказал Раскольников. 4303

— 4304 Еще объясняет! Да и не одна краска: воспаление весь месяц приготовлялось; Зосимов-то налицо! А только как этот мальчишка те* перь убит! так ты себе представить не можешь. «Мизинца, говорит, этого человека не стою!» Твоего то есть. У него предобрые иногда чувства, право будет прок, если только пронять его вдруг да так чтоб вот понял. Но урок — урок ему сегодня в Хрустальном дворце — это верх совершенства 4305! Ведь ты его заставил опять испугаться, опять почти убедил его 4306 в этой безобразной бессмыслице и потом — вдруг язык ему выставил. Раздавлен! уничтожен! Мастер ты, ей богу мастер. Так их и надо! Ждал он тебя теперь ужасно. Порфирий тоже желает с тобой познакомиться...

— А этот зачем... А почему же меня в сумасшедшие-то записали?

— То есть не в сумасшедшие; а поразило 4307 давеча Зосимова то, что тебя один только этот пункт и интересует... Понимаю. Теперь ясно почему интересует... зная все обстоятельства... 4308 как это все сплелось вместе. Ты... обиду не можешь забыть. Так ведь? Так.

Я, брат, пьян немножко. Только ты плюнь: я бы им всем, на твоем месте, спираль показал такой 4309... 4310

— Слушай, Разумихин, — сказал Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо, — я сейчас у мертвого был, один человек умер, я там все мои деньги отдал и кроме того меня целовало сейчас одно существо, которое... если б я и убил кого-нибудь, тоже бы... одним словом... впрочем я завираюсь, я очень слаб. Главное дело жить можно... А впрочем, вот когда я 4311 проверил по опыту, по факту, что и я могу еще жить, то мне теперь все равно, что наплевать надо. Разве 4312 я не могу молча страдать... И если я убил... если когда-нибудь ты услышишь... А впрочем, брат, поддержи меня. У меня голова кружится, устал. Что это? смотри! У меня 4313 окно освещено, — крикнул Раскольников.

— Да! Настасья, должно быть, — отвечал Разумихин.

— Никогда ее не бывает когда меня нет, да и теперь ей спать время. Это... а впрочем пойдем... Мне решительно все равно.

У Разумихина мелькнула мысль, что действительно может быть Зосимов-то прав. Он дурно сделал сейчас, рассказав ему о поручении. Зосимов не {по} благодарит за него. Впрочем бред, думал он. Они взбирались на лестницу, Разумихин его поддерживал и действительно подходя к двери они увидели из неплотно притворенной двери свет и услышали голоса...

— Кто же это может быть, — крикнул Разумихин 4314.

— Пойдем, — сказал Раскольников и потащил его сам наверх.

Он первый взялся за ручку двери и отворил ее, отворил и стал на пороге 4315. Мать и сестра его сидели на его диване и ждали его уже полтора часа. Все эти полтора часа они наперебив 4316 расспрашивали Настасью, стоявшую перед ними и рассказавшую им всю подноготную.

4317 Они себя не помнили от испуга, когда узнали, что он «сегодня сбежал» больной и в бреду должно быть; боже мой, что с ним! 4318 Теперь обе плакали, обе вынесли крестную муку в эти полтора часа ожидания. Восторженный радостный крик встретил появление Раскольникова. Мать и Дуня бросились обе к нему... Но он стоял как мертвый. Страшное внезапное сознание 4319 ударило в него как громом. «Я не могу их обнять, — пронеслось как молния в его голове. — Отчего у меня руки ослабли обнять их».

Но это было только мгновение. У природы есть исходы таинственные и чудные, через минуту он сжимал их обеих в своих руках и никогда еще он не испытывал более порывистого и восторженного ощущения, а еще через минуту — он уже гордо сознавал 4320, что он господин своего рассудка и воли, что ничей он не раб и что сознание — опять оправдало его. Кончилась болезнь, кончился панический страх.

В первую минуту все смотрели друг на друга молча и обнимались. Разумихин стоял на пороге как вкопанный и смотрел на всю сцену... Он смотрел еще на Дуню неподвижно как истукан 4321... Наконец и его 4322 стали замечать 4323.

 

ВАРИАНТ КОНЦА ГЛАВЫ VII ЧАСТИ ВТОРОЙ

4324 С первого взгляда Раскольников {заметил}, что он необыкновенно много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться до пьяна, но на этот раз что-то было заметно.

— Непременно, и знаешь что, я тебя сам провожу домой. Потому если уж ты сам говоришь что слаб, значит слаб, но теперь — теперь ты войдешь.

И Разумихин схватил его за руку.

— Не могу! — сказал Раскольников.

— Знаю, знаю, но только на десять минут. На пять минут и не более. Ни за что не пущу. Ты должен для меня это сделать! Видишь: черт с ними] со всеми! ты кстати вошел: Еще минута и я бы там подрался, ей богу. Врут такую дичь... Ты представить себе не можешь, до какой степени может изовраться человек, и потому ты там нужен, я хочу чтоб ты сейчас же им решил один вопрос. Один только вопрос и уйди и я тебящоведу...

— Но это невозможно. Какой допрос?

— Возможно! идем! пять минут! пять минут! Сядь и скажи им.

Если хочешь буду тебя все время на руках держать.

Он потащил его насильно.

— Вот разрешит! — крикнул он. — Молчание. Этот не пьян и в мизинце его больше ума, чем... ну чем хоть у меня. Садись, Родион.

Раскольников с изумлением окидывал собрание. В другом каком-нибудь собрании — вечер, дошедший до такого градуса, давно бы обратился

в оргию. Здесь 4325 уже началась оргия, только другого рода, умственная. Раздавались неестественные крики и споры. Чуть не дрались. Дело шло разумеется как и всегда об самых отвлеченных вещах. Расслушать и донять постороннему уже ничего нельзя было. Всё говорило и кричало разом. Раскольников тихо и пристально 4326 оглядывал лица. Была молодежь, были и люди уже в летах. Были и такие, которые конечно не поверили бы, что и они изменят своей всегдашней светской солидности, что и они кончат тем, что вместе с другими, схватив друг друга за пуговицы или за воротник, будут кричать в одно и то же время, не понимая друг друга. Все заседали за длинным тесовым столом, конечно принесенным из кухни, к одному концу его был приставлен другой, ломберный 4327. Весь этот длинный стол был уставлен бутылками, стаканами пуншу, водой и покамест еще только черными сухарями в ожидании закуски. Дым от папирос и сигар стоял непроходимый. Старичок седой и тихий, с прекрасными чертами лица и с умной, снисходительной и ясной улыбкой, сидел вместе со всеми за стаканом пуншу и курил трубку. Были студенты, были два офицера, два художника, француз, не понимавший ни слова, толстейший господин, одетый даже богато, лет пятидесяти, с отвислым и обрюзглым лицом, мало говоривший и неизвестно зачем бывший в этой компании. Когда потом Раскольников, припомнив этого господина, спросил Разумихина, кто такой, то он отвечал:

— Это один... А впрочем ей богу не знаю. Может дядин знакомый, а может и нет.

Были совершенно молоденькие мальчики, чуть не гимназисты, и были люди весьма в летах и серьезные с виду. Были ничего не знавшие и были пре{по}даватели лекций. Был один господин, лет под тридцать, с весьма красивым, солидным и благородным выражением лица 4328, которого тотчас же отметил Раскольников и который тоже пристально смотрел или лучше сказать осматривал его 4329...

— Стой, — закричал Разумихин, — прежде всего, прежде чем начнешь говорить, позволь: Вот Порфирий... Ты уже слышал давеча, разговорчив... Здешний пристав следственных дел, мой родственник... Об тебе слышал и желает познакомиться.

— Очень, очень желаю, — сказал тот и протянул Раскольникову руку. Он ничего не пил.

Заметов подбежал и с каким-то горячим, особенным, необыкнов{енным} увлечением пожал Раскольникову {руку}. Тому даже показалось, что он бросится целовать его.

— Это невозможно! — закричал Зосимов, который тоже был совершенно трезв. — Он едва стоит, он упадет, а ты его мучаешь.

— Пять минут и он в твоих руках, — но пусть разрешит вопрос.

— Да, да, пускай, нича{?}! с ветру пришел! Послушаем! Начинать. Слово, слово. Оракул.

— Позвольте, господа. Вопросы так не разрешают, — заметил было Раскольников.

— И никто не требует. Мнения 4330, мнения только требуют, вашего личного мнения и больше ничего.

— Скажи и уйди! — подтвердил Разумихин.

Все это было весьма необычно 4331. В другое вре!мя это крайне бы не понравилось бы Раскольникову. Теперь же какое-то особенное ощущение, может быть на один только миг, посетило его. Контраст ли этой гурьбы и крику с тремя или четырьмя последними месяцами совершенного уединения, новое ли психологическое настроение, посетившее его внезапно, вера ли необъятная в новоначавшуюся полчаса назад жизнь 4332

Есть тысячи дураков, тупых, с изъяном. Этих мы взялись не брать.

Есть ли внутреннее наказание290?

Есть ли это жалость?

Нет, а к самому наказанию.

Я не сяду. Я скажу и пойду.

Господа, я не могу выдержать спора и не желаю. Но высказать мое мнение — могу. Я выскажу и не буду отвечать на возражен{ия}.

— Нет преступлений.

— Быть не может, врешь, — вскричал Разумихин.

— Не отнимайте слова, к вопросу.

NB. Но деятель может

— К какой деятельности

— К какой бы то ни было. Всякая деятельность, даже и злая, полезна.

Провозвестник какой-нибудь новой истины.

Пророк какого-нибудь нового слова.

с теми площадными выходками

до пошлого торжества

до [социализма] цинизма

 

ЗАМЕТКИ К ГЛАВАМ II — III ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ

— Рядом с Зосимовым

— Недоставало повязки

— Здоров, здоров,

— Да я теперь сам вижу

— Как я вам благодарна! — начала Пульхер{ия} Ал{ександровна} Зосимову.

— Да я право не знаю, — сказал Раскольников, — чем заслужил. Он и он (Разумихин то есть). Кроме оскорблений. Да и вам, мамаша, только горе...

— Ах боже мой, когда ты убежал вчера... мы ждали

— Воображаю как вам было трудно 4333. Я тотчас же как проснулся хотел было к овам идти не дожидаясь вас, но задержало платье. Я и забыл сказать ей вчера. Оно было в крови запачкано, в этой крови, надо было отмыть и высушить. Только что оделся.

— В крови?

— Не беспокойтесь, маменька, это вчера чиновник Мармеладов умер, в бреду, отдал деньги... Я ходил в бреду по улицам. Но я! не жалею. Это ужасная картина и... может быть вы бы сами отдали. Но я, я конечно не имел права... Чтоб помогать несчастью нужно ведь иметь право, т. е. быть богатым, не то: Crevez chiens, si vous n’êtez pas contents. Так ли, Дуня?

— Полно, Родя, я уверена, что все что ты сделал, благородно.

— Вы уверены?

— Да, Родя.

— Благодарю вас, — задумчиво и с чувством.

— А однакож что касается до вас, ничего кроме огорчений 4334 и даже оскорблений. Я вас обирал и мучил.

— Полно, полно, Родя, не тревожь себя мной. Напротив, мне хотелось бы. Мы так давно не видались, рассказать бы .все.

— После, маменька, все успеем... 4335

Зосимов поднялся (прекрасный человек, просто так стал, вошла Настасья). Шпион. (И ушел. Ну и) Я [его] это все прежде знал, я забыл, где впервые его. Это после у того. Под камень не доложил, да, да! в разсеянности.

— А помните как я жениться хотел, девочка горбатая...

Молчание (об Лужине)

— Ты знаешь Марфа Петровна умерла —

посмотрел равнодушно... а...

— Дуня, я перед тобой вчера был очень виноват и т. д.

(Письмо)

Прочел. Буду. И приходи. И вас.

— 4336 (как ты живешь) Все объяснимся потом, как кончится дело.

Соня.

С ней говорит, встала.

Да у меня есть одно дело. Я к вам приду.

Мне с тобой два слова надо бы сказать. Ведь вы дойдете одни. Днем люди.

Все о Лужине.

Состояние Раскольникова, внизу: Постой, я сейчас, подожди меня здесь.

Вошел в комнату, заперся.

К дыре. Странно и вышел 4337.

(Тем главу кончить)

— Так ли, Дуня?

— Нет, не так.

— А так ты вот как думаешь — уж не социалистка ли? Это похвально. Ну и дойдешь до такой черты, что остановишься перед ней — несчастна будешь, а перешагнешь, то может быть будешь еще несчастнее. Такая черта есть. Впрочем это все метафизика 4338.

Глаза Дунечки засверкали, как суди по человеку?

— Это правда, ты говоришь, суди по человеку, — сказдл Раскольников.

— Я так не говорила, — сказала Дунечка и с удивлением посмотрела на него, дивясь, что он .угадал ее мысли.

— Я во всяком случае не имел права это сделать. Это неблагоразумно и несправедливо. Я согрешил и прошу у вас прощения, маменька.

— Полно, Родя, все что ты сделаешь прекрасно, — в восторге мать.

— Да-с, вот в наше время сделают доброе дело и считают его несправедливым, потому что это и действительно так, — сказал Зосимов, — а в ваше время это-то и считалось справедливостью.

Авдотья Ром{ановна} слушала с удивлением, для нее-то и говорил Зосимов.

— Ну уж и в наше-то время такие плуты были, — сказала Пульхерия Алекса{ндровна}. — Только я не знаю, чем же ваше-то время разнит{ся}. Как же в ваше-то время добрые дела делаются?

— Это я вам скажу, — сказал Разумихин. — Одни добрые, великодушные и действительно умные люди скажут вам, что грустно и тяжело помогать единично, а что надо корень зла искоренить, насадив добро.

Другие, тоже хорошие и добрые люди, но уж слишком засевшие в теории, принесут вам целые томы доказательств — действительно верных (с одной стороны), — что единичное добро не помогает обществу, забывши между прочим, что оно все-таки помогает единично и вас самих лучше делает и в обществе любовь поддерживает. Ну а дураки и плуты тотчас из этого выведут, что и совсем помогать не надо, что это-то и есть прогресс, что тут-то и вся мысль лежит, чтоб свой кошель пересчитывать. Вот у нас теперь как...

Наступило маленькое молчание.

— Марфа Петровна умерла

Охота вам говорить об этом, маменька, успеем

Рассказать бы все...

Все много... успеем

(разговор вяло и как бы нехотя, беспрерывно удаляясь в стороны)

Зосимов встал.

Хороший человек.

Вот и этот. Свинья!

Что вы как будто меня робеете?

Дуня, да! он болен, входи.

Решить об Марфе Петровне.

в какой каморке

Раскольников сидел на диване ряд{ом}

NB. Кроме огорч{ений} вам ничего. А помните я жениться хотел.

1. Дуня, я у тебя прощ{ения} прошу, письмо.

 

ВАРИАНТЫ ГЛАВ II-IV ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ

ГЛАВА 2

Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день в восемь часов. Много новых и непредвиденных забот и недоумений очутилось вдруг у него в это утро.

Он и не воображал 4339 прежде, что когда-нибудь так проснется. Он 4340 помнил до последних подробностей все вчерашнее, помнил все свои слова и 4341 все свои впечатления. Он помнил 4342, что с ним совершилось вчера что-тоогромное и необыкновенное 4343, что он принял в себя одно доселе 4344 совершенно неизвестное ему впечатление и 4345 понимал, что этот совершившийся факт был уже неотразим и что 4346 может вся жизнь его переломится 4347 теперь на двое, что отселе наступит 4348 по-иному пока и что в то же время цель его 4349, которая установилась 4350 перед ним в один миг и разом и не может быть другою — совершенно неосуществима 4351, так что нечего и думать о ней. Нечего и думать, а в то же время и не может быть другой цели 4352!

Впрочем о всей тоске этого противоречия он, по характеру своему, как-то не хотел много и раздумывать 4353, да и не любил много заботиться о собственных страданиях и муках, хотя бы и продолжал их чувствовать. Мысли и заботы его приняли 4354 другую, более частную, насущную, практическую форму 4355. И прежде всего ему предстояло понять и узнать, во всей полноте и ясности, — что такое отношения Авдотьи Романовны к жениху ее Лужину и почему такой человек как Лужин жених ее? Он знал, что знание это ни к чему не поведет его, даже если бы брату, сумазброду и деспоту, и удалось расстроить брак сестры своей, что почти невозможно. Во всяком случае он 4356, Разумихин, не имеет тут ни малейшего права голоса и даже 4357 тут-то именно и должен 4358, потому что он сам один из ничтожных на свете людей, именно потому что он влюблен и должен молчать — что же он мог бы сказать? Разве осуществима хоть сколько-нибудь при самом ярком воображении мечта 4359 его? Позволительна ли мечта эта? Имеет ли право существовать? Кто он такой? Разумихин, без роду и племени, без сил и средств. Да это еще пустяки, — вздор, а кто 4360 он такой, он, пьяный буян 4361 и пьяный вчерашний хвастун, сравнительно с такой женщиной 4362. Разве такая женщина могла бы 4363 когданибудь полюбить его 4364? Разве это подходящее дело? Разве это возможное дело 4365? Разве это не кощунство? Разве возможно такое циническое, такое смешное и даже низкое сопоставление с его стороны 4366? Разве не стыдно наконец мечтать об этом? Да, это и в мечтах-то допустить 4367 — безнравственно. Он с испугом и со стыдом поскорее отвернулся от этого мечтания: оно казалось ему унижающим ее и унизительным для него. Мечтать, например, о том, что обладаешь Бразильской империей291, конечно унизительно для сколько-нибудь серьезного человека, потому что смешно, безполезно и неосуществимо. А на сколько тут выше и недоступнее Бразильской империи?

   

Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день в восьмом часу. Много новых и непредвиденных забот и недоумений очутилось вдруг у него в это утро.

Он и не воображал прежде, что когда-нибудь так проснется. Он помнил до последних подробностей все вчерашнее, все свои слова и впечатления и понимал, что с ним совершилось что-то необыденное, что он принял в себя одно доселе совершенно неизвестное ему впечатление и что жизнь его как будто ломается теперь на двое. В то же время он ясно понимал, что новая мечта, загоревшаяся в его голове, — совершенно неосуществима. Таким образом представлялось самое безотрадное противоречие: «Мечта неосуществима, стало быть нечего 4368 и думать о ней; нечего и думать, а между тем и не может быть другой мечты и цели 4369.

Но Разумихин был такой человек, который на заботах о собственном горе мало останавливался 4370, хотя и способен был ощущать его не меньше кого бы то ни было. Теперь представлялись ему более посторонние вопросы, разумеется 4371 на ту же тему. И прежде всего ему очень 4372 хотелось догадаться и разъяснить 4373 себе: Что такое отношения Авдотьи Романовны к жениху ее Лужину и почему такой человек как Лужин — жених ее? Вопрос разумеется естественный 4374 и не только не отклонимый, но даже и «позволительный» 4375. Разумихин отлично понимал, что ответ на этот вопрос — если б 4376 он был предложен с «целью только эгоистическою» — ни к чему бы не привел его, даже если бы брату, сумазброду и деспоту, и удалось расстроить брак сестры своей. «И разве позволительна 4377 хоть сколько-нибудь мечта эта ему, Разумихину? Кто он такой? — Разумихин, без достоинств и средств. И главное 4378 — кто он, сравнительно с такой женщиной, он — пьяный буян и вчерашний хвастун! Разве возможно такое циническое и смешное с его стороны сопоставление?» — Разумихин даже покраснел при этой мысли. «Мечтать, например о том, что обладаешь Бразильской империей — разумеется занятие [неосу{ществимое}] смешное и бесполезное, потому что неосуществимое... А тут... А на сколько тут выше Бразильской империи! ..» 4379

Но вот что его более всего «убивало» 4380: он был низок и гадок вчера — не по тому одному, что был пьян, а потому уже, что ругал перед девушкой, пользуясь ее пол{ной} беззащитностью, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно 4381. Впрочем из одной ли ревности я ругал его? — унимался несколько Разумихин. — Да и из ревности ли сколько-нибудь? Не потому ли, что 4382 Петр П{етрович} действительно гадко рекомендовал себя? Да, но разве он имел право так поспешно и опрометчиво судить. Он видел его мельком, вскользь, он показался ему с недостатками, но может быть есть достоинства, выкупающие эти недостатки сторицею. Да и уж конечно есть достоинства: Разве могло такое существо, как Авдотья Романовна 4383, выходить за одни только, деньги 4384. Номера? Да почему же он в самом деле мог знать, что это 4385 скандальные номера. Он же ведь готовит квартиру, а тут только несколько дней. И как это было низко 4386. Что, что теперь она должна подумать об нем? Что в том, что он был пьян? Это глупая отговорка еще более его унижающая. «В вине правда, и правда-то вся и выказалась, т. е. вся грязь его завистливого, самонадеянного, грязного, глупого и подлого сердца!» Да одно ли это? Он с ужасом припоминал каждое свое вчерашнее слово, каждый промах, каждую откровенность, 4387 каждый жест. «Все это было до того грязно, гадко, грубо, и цинично, и нечестно! да, нечестно!» Это так: преступления, каких и не омыть... а след{ственно} и думать об этом нечего, а что бы ни было, что бы теперь ни было, что бы ни думали, твердо, честно 4388. Разумеется и думать было нельзя, чтоб загладить это 4389 когда-нибудь и заставить переменить о себе мнение и потому — «нечего об этом думать, — решил он, — но тем не менее, даже не помышляя оправдываться 4390, твердо и свято исполнить предстоящие ему теперь обязанности... 4391», хотя уж конечно ему будет ужасно стыдно и главное — он такой грубый, грязный, нетерпимый, ругательный — обращение такое у него трактирное, сальное, неприличное и... и... и положим он про себя знает, что он все-таки... ну хоть немного, да честный же человек! Так чем же, однакож, тут хвалиться-то... Всякий должен быть честный человек и — и... он все-таки помнит, что и у него были дела... делишки т. е. одним словом хоть и не безчестные, но все-таки... Э-эх! И какая бездна таких-то 4392 дел. А уж про помышления и говорить нечего! Да вот хоть бы сейчас. Об чем это он мечтает? По поводу чего раздумался? Краска ударила ему в лицо и стыдом залилось сердце...

Вдруг в это мгновение, он ярко вспомнил об том, что он говорил этим дамам на лестнице о Прасковье Павловне, хозяйке Раскольникова, и об том, что она приревнует. Батюшки! 4393 Он ударил с размаху кулаком по кухонной печи, повредил 4394 себе кулак и вышиб один кирпич 4395.

Проходило в его голове много и других неприятных и заботливых мыслей. Он, например, вчера проболтался об одной вещи Раскольникову. Надобно объясниться; он обязан перед ним объяснением; тот 4396 молчалив, принимает впечатления угрюмо и болезненно и, по странности характера, может быть сам захочет уклониться от объяснений. Тогда что делать? Приступить ли прямо, или тоже смолчать? Разумеется всего лучше: поступить судя по обстоятельствам, во... во всяком случае все это очень тяжело и даже мучительно 4397.

В этот раз, одеваясь, он невольно посмотрел на свой костюм 4398. Другого у него не было, конечно. Да если б и был, он может быть и не надел бы его, так, нарочно. Но во всяком случае циником и грязной неряхой нельзя 4399 оставаться — он не имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и зовут его к себе. Но к удивлению своему он не заметил на своем платье никаких особенно грязных следов вчерашней попойки, ничего залитого, сального. Надо только почистить хорошенько щеткой и кончено. Это он и сделал. Белье было на нем всегда сносное: на этот счет он даже был всегда особенно чистоплотен и до того, что когда, в прежние времена, случалось ему подолгу 4400 бывать без копейки, сам ходил по ночам на Неву мыть свое белье, просушивал его, вывесив за окном, на восходящем солнце, и сам потом скатывал его, занимая валек и скалку у соседки.

Вымылся он рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки, даже вычистил всю грязь с ногтей, о чем прежде никогда и не помышлял 4401. Но когда дело дошло до вопроса: выбрить ли свою щетину иль нет? (у Прасковьи Павловны имелись 4402 отличные 4403 бритвы, сохранившиеся еще после покойного супруга ее, господина Зарницына) — то вопрос был решен отрицательно — из особенного рода гордости и из стыда. Пожалуй прочтут на лице цель, с которой он выбрился. Ну как угадают об том, что он мечтает? Господи! Нет не надо, вздор, потому что нет и не может быть никаких мечт{аний}. Но так как цель эта хотя и неизменна отныне, но нелепа и неосуществима, то нелепо и унизительно стало быть и бриться, что хоть даже мысль одна, что надеяться на осуществление этой цели, показать даже хотя бы и в таком 4404 микроскопическом признаке как 4405 забота о красоте и щеголеватости физиономии в виде бритья бороды 4406.

На этом раздумьи застал его Зосимов. Разумихин 4407, который первым делом по пробуждении 4408, побывал на верху у больного*, отрапортовал теперь тотчас же Зосимову о состоянии его, т. е. о том, что тот спит как сурок, и Зосимов распорядился не будить его 4409. Затем сказал, что теперь у него дела, а зайдет 4410 часу в одиннадцатом.

— Если только он будет дома. Потому что я лечу, а над пациентом не властен. Навязался же такой. Не знаешь, он к тем пойдет или они к нему придут?

— Они придут, — 4411 ответил Разумихин, тотчас поняв цель вопроса, — и... и будут говорить про свои семейные дела, — прибавил он. — Я сам уйду, чтоб дать им наговориться. Ты конечно как доктор имеешь право входа...

— Ну да ведь не духовник же и я. Приду и уйду.

— Подожди: Скажи пожалуста... видишь, я вчера спьяну проболтался ему об разных глупостях, между прочим и о том, что ты боишься, что 4412 у него начало помешательства.

— Фу, как глупо! И разве я это утверждал так прямо? Да и женщина этим так сказала.

— Это я знаю, что глупо. Хоть бей. Не в том теперь: А скажи мне правду, серьозно ты чего-нибудь боишься в этом роде, иль нет? 4413

— Нет, вздор конечно... Так идея... да ведь я же вовсе 4414 однако не утверждал.

— Да ты не бойся, другой раз не проболтаюсь.

— Да вздор же, говорю. Знаю, что не проболтаешься. Сколько я вчера понял из этого рассказа Заметова 4415 — т. е. это все теперь яснее становится. Ну а мы вчера, еще так 4416 ему напомнили, об маляре-то ты своем рассказывал. Развеселый, признаться, разговор для больного 4417. Это ты все... Зол он, мнителен, ипохондрик, раздражен. Ну и самолюбив уж до последнего предела, а слова этого дурака в конторе его разобидели и именно в то время когда уж болезнь началась. Ну и ясно что некоторое время он теперь бредит об этом. Теперь все ясно... А кстати этот Заметов и в самом деле милый мальчишка. Как он славно это рассказывает и... чувство есть. Только гм... Напрасно он это все рассказывает 4418.

— Да 4419 кому ж он рассказывает? тебе да мне только 4420.

Разумихин замолчал, точно отрезал. Он не знал, что 4421 думает об 4422 его ответе Авдотья Романовна. Мать тоже как будто ждала чего-то от нее и находилась 4423 в нерешительности, но наконец, запинаясь и безпрерывно посматривая на Дуню, объявила 4424, что их 4425 чрезвычайно озабочивает теперь одно чрезвычайное обстоятельство...

— Теперь после этой... размолвки, т. е. ссоры Петра Петровича и Роди, это понятно, но, видите... ах боже мой! я еще не знаю как ваше имя и отчество 4426, можно узнать?

— Дмитрий Прокофьич.

— Видите, Дмитрий Прокофьич, мы сегодня... Я буду совершенно откровенна с Дмитрием Прокофьичем, Дунечка.

— Уж конечно, маменька, и особенно теперь, — внушительно отвечала Авдотья Романовна.

4427 Милостивая Государыня, Пульхерия Александровна, — писал Петр Петрович, — имею честь Вас уведомить 4428, что по происшедшим 4429 внезапным задержкам, встретить Вас у дебаркадора 4430 не мог, послав с тою целью человека, особенно расторопного. Равномерно не буду иметь чести свидания с Вами и завтра поутру, по неотлагательным сенатским делам и 4431 чтоб не мешать 4432 родственному свиданию Вашему с Вашим сыном и Авдотьи Романовны с ее Братом 4433. Я же буду иметь честь посетить Вас и откланяться Вам в вашей квартире, завтрашний день, ровно в 8 часов вечера. Но присовокупляю при сем особую, убедительную 4434 и, прибавлю к тому, настоятельную просьбу мою, чтоб при общем свидании нашем Родион Романович не присутствовал, так как он безпримерно обидел меня, при вчерашнем посещении его в болезни, и кроме того имея лично к Вам необходимое и обстоятельное объяснение по известному пункту, о коем желаю испросить Вашего толкования. Имею честь кроме того предуведомить Вас, если, вопреки просьбе моей, встречу Родиона Романовича, то принужден буду немедленно удалиться. Пишу же в том предположении, что Родион Романович, казавшийся при посещении моем столь больным, через дра часа вдруг выздоровел, а стало быть может выходить со двора, а след{ственно} 4435 и к Вам прибыть. Утвержден же в том потому, что сам видел его 4436 вчера собственными моими глазами в квартире одного разбитого лошадьми пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения, выдал 4437 он вчера до двадцати пяти рублей 4438, при моих глазах, под предлогом похорон 4439, что весьма меня удивило, зная 4440, при каких хлопотах достались вам эти деньги, При чем, свидетельствуя мое почтение уважаемой Авдотье Романовне 4441, прошу принять чувства почтительной преданности

Вашего покорного слуги.
П. Лужин.

— Понимаете ли, понимаете ли, Дмитрий Петрович, — воскликнула в тревоге Пульхерия Александровна, когда он окончил письмо, — что мне теперь делать? Ну как я предложу Роде, чтоб он не приходил вечером? Ну как он тоже обидится, и не захочет не придти? Он так настойчиво требовал вчера решительного отказа, а тут его самого велено не принимать. А с другой стороны и Петр Петрович обидится и не захочет... — Она вдруг взглянула на Дуню, которая вспыхнула от досады. — Я потому, главное, — заторопилась она, — что Родя вчера настоятельно и так несправедливо требовал от Дуни, чтоб она написала это письмо с отказом Петру Петровичу. Ну как они оба-то сойдутся у меня, — что тогда будет?

— Поступить так, как решила Авдотья Романовна, — спокойно и тотчас же отвечал Разумихин 4442.

— Ах боже мой! она говорит... она говорит бог знает что и не объясняет мне цели. Она говорит, что лучше будет 4443, т. е. надо для чего-{то} непременно, то, чтоб Родя напротив тоже пришел сегодня в 8 часов — и чтоб они встретились, а я так и письма-то ему не хотела 4444 показывать, а как-нибудь хитренько сделать, посредством вас, чтоб он не приходил 4445, потому он такой раздражительный 4446, так я даже не знаю, как и письмо ему показать 4447. Ну как и сегодня он тоже... — прибавила она, посмотрев на Дуню. — А и кроме того я ничего не понимаю, какой там пьяница умер и какая там дочь, и каким образом мог Родя отдать все последние деньги зтой дочери, которые 4448, которые...

— 4449 Которые так дорого вам достались 4450, маменька, — прибавила Авдотья Романовна.

— А я понимаю это, — вскричал Разумихин. — Он в бреду это сделал, он был не в себе вчера. Если б вы знали, что он там наговорил в трактире всем... 4451 Сегодня все это слетит, не бойтесь, не бойтесь. На счет же какого-то покойника и какой-то девицы, он действительно мне что-то борм{отал} 4452, когда мы шли, но тоже как бы в бреду... Т. е. это-то уж было, я полагаю, совершенно в бреду. Да и я признаюсь был не много того... А впрочем не бойтесь, все это сегодня же слетит.

— Одним словом, лучше всего, маменька, пойдемте скорее к нему 4453, сами там сразу увидим что делать. Да и к тому же пора, одиннадцатый час, — прибавила Авдотья Романовна 4454, взглянув на свои золотые часы, висевшие на ее шее на тоненькой цепочке.

— Ах пора... пора, Дунечка, пора! — тревожно поднялась Пульхерия Александровна. — Боже мой! думала ли я, что буду бояться свиданья с 4455 моим милым, милым Родей, как теперь боюсь... Я боюсь, Дмитрий Прок{офьич} ! — сказала она, болезненно взглянув на него.

— Маменька, не бойтесь! 4456 — сказала Дуня, подойдя и целуя 4457 ее, — 4458 а лучше верьте в него. Я верю...

— Ах боже мой! я верю тоже, а всю ночь не спала, — вскричала бедная, потерявшаяся совсем женщина 4459. 4460 — Ах Родя. Ах, когда знаете вчера нам оказала эта женщина, что он убежал куда-то в горячке и в бреду, — как мы испугались. Мы думали было обе бежать к Петру Петровичу, но остановились расспрашивать и когда потом эта женщина сказала, что они поссорились с Петром Петровичем, я так была встревожена, так измучилась и вот с тех пор, с тех пор — до сих пор, и все чем дальше, тем больше, и когда это кончится не знаю. А я ведь так была уверена, так уверена. Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна, вся в белом... Ах боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы не знаете: Марфа Петровна умерла... (а я думала, что вам известно). Вы мне простите. Право я вас считаю за какое-то провидение наше 4461 — а потому так и убеждена, что вам все известно, а если еще не известно, то должно быть известно. Право я вас как бы за родного считаю. Вы... не сердитесь, что я так говорю. Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет... Но боже мой, как я боюсь 4462. Проснулся ли он однако? 4463 И в какой он крошечной комнате и эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Но вот и эта лестница. Какая ужасная лестница.

— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой.

— Постойте, я на минутку гляну проснулся ли. Послушайте, кстати, не расспрашивайте его очень, об чем-нибудь, если увидите, что он морщится, и не распространяйтесь, если увидите, что он не хочет распространяться, про здоровье очень не расспрашивайте, не любит.

Когда они подымались мимо хозяйкиной двери, черный глаз Прасковьи Павловны и со стуком заперлась дверь. Пульхерия Александровна даже вздрогнула...

— Встал, одет, здоров, и доктор тут, — крикнул Разумихин.

— Здоров, здоров! — встретил их Зосимов, который уже сидел 4464 с десять минут у больного в вчерашнем углу на диване и встал при входе двух дам и Разумихина 4465. Комната вдруг разом наполнилась; но несмотря на то Настасья тотчас же успела пройти вслед за ними и стала в дверях слушать 4466.

Раскольников сидел в другом углу дивана 4467. Раскольников, конечно, был почти здоров, в сравнении с вчерашним, но был мрачен, задумчив и угрюм 4468. Зосимов видел, что почти каждое слово разговора точно прикасалось к какойнибудь его ране и не знал уж что с ним говорить в ожидании последе {твий}. Да и действительно Раскольников походил немного снаружи как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль. Лицо его было очень бледно, брови сдвинуты, зубы стиснуты, губы не разжимались, говорил он мало и не охотно, был как бы рассеян и изредка какое-то физическое беспокойство даже бессознательно проявлялось в иных движениях его. Не доставало какой-нибудь черной повязки на руке или чехла из тафты на пальце, для полного сходства с человеком, у которого, например, нарывает палец, или ушиблена 4469 больно рука, или что-нибудь в этом роде.

Впрочем 4470, это мрачное и задумчивое лицо невольно озарилось каким-то светом, когда вошли мать и сестра 4471, хотя оттого выражение его стало как бы еще более грустным 4472. Свет померк, но мука осталась, и очень скоро Зосимов заметил, что не только ему не стало легче, но напротив в лице появилась какая-то тяжелая 4473 мысль 4474, как будто сознательная решимость 4475 перенесть часдругой пытки, только бы поскорее. Но видно было, что нынешний день уже не было бреду и что человек этот вполне владел собой, и мог побеждать 4476 в себе ощущения 4477.

— Да я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал он, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Ал{ександровна} тотчас просияла, — и говорю не по-вчерашнему, что здоров, — прибавил он, пожимая руку Разумихину.

— Я 4478 даже подивился, — сказал 4479 Зосимов, когда все уселись, — 4480 разумеется я ожидал сегодня лучшего, но 4481 он превзошел даже мои ожидания: ни раздражительности особенной, т. е. вчерашней, ни бреду... 4482 Дня через тричетыре совсем будет как прежде 4483, когда был совсем здоров, месяц назад например, али два, али три 4484. 4485 Это издалека началось — а? Ведь уж зто с месяц приготовлялось что было, 4486 сознаетесь теперь? — с улыбкой спросил Зосимов.

— 4487 Совершенно так, — отвечал Раскольников с странной интонацьей, точно 4488 держа что-то про себя 4489. Ему действительно мелькнула в голове 4490 его теория болезненного состояния преступления.

— Я не знаю уж как благодарить вас за ваши 4491 неусыпные старания о нем, — сказала Пульхер{ия} Алекс {андровна}, с чувством обращаясь к Зосимову, — и особенно за вчерашнее ночное посещение ваше к нам 4492.

Раскольников с любопытством слушал.

— И 4493 я не знаю чем благодарить его, — сказал Раскольников. — Отклонив вопрос денежный — (вы извините, что я об этом упом{янул} 4494 — ведь у меня денег нет) — я просто не знаю, чем заслужил я от вас такое особенное внимание, которое ничем ведь не купишь... 4495 Просто не понимаю этого, — отрезал {Раскольников}.

— Да вы не дивитесь. Предположите, что вы мой первый пациент, ну и знайте, что начинающие практиковать своих первых пациентов как своих детей любят или даже как любовниц. А я ведь не богат пациентами-то...

Проговорив это, Зосимов несколько покраснел 4496.

— Я уж не говорю про него, — промолвил Раскольников, указывая на Разумихина, — а между тем и вы и он, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видели 4497.

— Эк ведь врет. Да ты в чувствитель{ном} настр{оении}, что ли, сегодня? — сказал Разумихин, но взглянув на него, он увидел, что он вовсе не в особенно чувствительном настроении 4498. Даже убедился, что все посещение зто и разговор — чрезвычайно тягостны 4499.

— Нет, вообще я про то, что-то люди интересуют{ся} и... Я не знаю, чем я мог возбудить. После этой болезни, у меня новые знакомые, или желающие со мной познакомиться. А 4500 про вас, маменька, я уж и говорить не смею 4501. Я сегодня только сообразил, как вы должны были мучиться здесь, ожидая меня вчера и слушая вот ее болтовню. — Он указал на Настасью.

Сказав зто, он вдруг протянул руку сестре, с которой с самого прихода еще не сказал ни слова. Та тотчас взяла ее и пожала благодарно улыбнувшись. Лицо матери так и сияло, увидев зто безмолвное и бессловное их примирение 4502.

«Как это хорошо, — подумала она, — какие у него благородные порывы. Как он деликатно и просто протянул сестре руку и вот помирились. Но только какой у него бедный костюм, как он одет. Что это за пальто. У Афанасия Ивановича мальчишки в лавке носят лучше. Боже, какая обстановка!» Так бы и бросилась обнять его, прижать к сердцу, но... но тут же почувствовала она, что все еще боялась его... что в нем было что-то такое, что мешало этому.

— Да 4503, Родя, — начала она 4504, — мы вчера так измучились 4505. Теперь уж прошло и так счастливо кончилось, так что можно сказать. Вообрази, приходим сюда, чтоб обнять тебя. Эта женщина, ах да вот она, здравствуй, Настасья, — рассказывает она нам, что ты 4506 в белой горячке и тихонько от доктора убежал в бреду. Мы конечно еще больше преувеличили, как это и всегда бывает. Что делать! Я едва на ногах устояла. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича... чтоб с его помощию — потому что ведь мы были одни, совершенно одни, — заторопилась 4507 и осеклась вдруг Пульхерия Александровна, вспомнив, что заговорила о Петре Петровиче 4508.

— Да, воображаю... как 4509 это всегда трудно... 4510 (проговорил он как бы говоря «да довольно же»). — Будьте уверены, что я сегодня проснулся, тотчас же хотел идти к вам поскорей, вас не дожидаясь, — не думайте, чтоб я ждал ваш визит — да платье задержало 4511. Я и забыл ее попросить вчера, — прибавил он, указывая на Настасью, — замыть... эту кровь... и только что теперь успел вот одеться...

— Кровь? какая кровь? — встревожилась Пульхерия Александ{ровна}.

— 4512 Это так... не беспокойтесь... маменька 4513. Эта кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся 4514 на раздавленного чиновника 4515, здесь недалеко 4516. Мармеладов по фамил{ии}.

NB. В бреду? но ведь ты помнишь, — сказал Разумихин.

— Разумеется, даже все помню 4517, но ты знаешь это состояние, полуумное, и помнишь, а бог знает что делаешь и куда идешь.

— Разумеется, разумеется, — подхватил Зосимов.

— Ну что ж этот чиновник (Пульх{ерия} Ал{ ександр овна }).

— Ну да, я и запачкал, когда переносил [его в его] раздавленного в его квартиру. Кстати, маменька, я сделал непростительную вещь. —

   
III

— Здоров, здоров! — весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Он уже минут с десять как пришел и сидел во вчерашнем углу на диване. Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый, и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось. Комната разом наполнилась, но несмотря на то Настасья тотчас же успела 4518 пройти вслед за посетителями и стала в дверях слушать.

Действительно Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. [Он уже владел] Вчерашней раздражительности почти уж не было, но видно было, что сегодня почти каждое слово разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране и бередило ее, несмотря на уменье его владеть собою. Даже снаружи он походил как бы на раненого человека, или вытерпливающегр какую-нибудь сильную физическую боль: Брови его были сдвинуты, [глаза смотрели мрачно и сверкали] взгляд мрачный, губы были сжаты 4519; говорил он мало и неохотно, как бы через силу или по обязанности 4520 и какое-то бессознательное беспокойство изредка появлялось в его движениях 4521. Не доставало какойнибудь черной повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в этом роде.

Впрочем и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы каким-то светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо тоскливой прежней рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, заметил 4522 в нем, с приходом родных, как бы 4523 тяжелую, сознательную решимость 4524 перенесть час-другой пытки, которой нельзя 4525 избегнуть 4526. Он видел тоже, что 4527 почти каждое слово разговора 4528 точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и дивился умению 4529 владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего 4530 чуть не в бешенство. Быстрота кризиса удивляла его.

— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уж не по-вчерашнему говорю 4531, что здоров, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая ему руку.

— А я так даже подивился на него, когда пришел сегодня, — начал 4532 Зосимов, когда все 4533 уселись. — Дня через три-четыре, если так, пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, — али два... али три? .. 4534 Ведь зто издалека началось и приготовлялось ... а? Сознаетесь теперь? 4535 — прибавил он с осторожною улыбкою, как бы все еще боясь раздражить чем-нибудь своего пациента 4536.

— Совершенно так, — отвечал Раскольников 4537 с какой-то странной интонацией, видимо 4538 разумея чтото сам про себя.

— Як тому говорю, — продолжал Зосимов серьезно и внушительно 4539, — что ваше совершенное выздоровление зависит теперь единственно от вас самих. Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что [ваша болезнь гораздо серьезнее, чем вы может быть думаете] необходимо устранить первоначальные, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, — тогда и вылечитесь 4540. Одними же пальятивами 4541 ничего не сделаешь. Причин 4542 этих я не знаю, но вам они должны быть известны 4543. Мне кажется начало вашего расстройства совпадает с выходом 4544 из университета. Без занятий вам нельзя оставаться, а потому умеренный труд и твердо поставленная какая-нибудь цель, мне кажется, очень бы вам помогли 4545.

Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был даже удивлен 4546, когда вглядевшись несколько пристальней в 4547 своего слушателя, заметил что-то насмешливое 4548 в лице его, [что-то] даже как бы что-то высокомерное 4549, — впрочем до того хорошо скрытое, что никто не заметил этого 4550.

Пульхерия Александровна бросилась благодарить Зосимова 4551.

— Не знаю как и благодарить вас за все ваши непрестанные старания о нем, — сказала она, с чувством обращаясь к Зосимову, — и особенно за вчерашнее ваше ночное посещение к нам...

— Как, он у вас был ночью 4552? — с любопытством спросил Раскольников 4553 — и ... и стало быть и вы тоже не спали, после дороги? ...

— Ах Родя, ведь это все до двух 4554 часов было, — мы с Дуней и дома-то раньше двух часов не ложились... 4555

— Я тоже не знаю, чем благодарить его, — продолжал Раскольников несколько нахмурясь, что всегда бывает с теми, которые не любят выказывать своих чувств 4556. — Отклонив вопрос денежный (вы извините, что я об этом упомянул) 4557 — я 4558 не знаю чем 4559 заслужил от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю... и... и... оно мне даже тяжело, потому что непонятно, — я вам откровенно говорю 4560.

— Да вы не дивитесь, — засмеялся Зосимов 4561 — предположите, что вы мой первый пациент, ну и знайте, что обыкновенно наш брат 4562, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов как своих детей 4563 любит, или даже как любовниц... 4564 А я ведь не богат пациентами-то...

— Я уж не говорю про него, — прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, — а между тем и вы и он, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видали.

— Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении что ли сегодня? — крикнул Разумихин, но взглянув на него, даже удивился про себя. В лице Раскольникова, говорившего все эти чувствительные [слова] вещи, хоть и неприметно, но было нечто как будто даже насмешливое, и надоедливое, и скучающее, как бы при исполнении чего-нибудь через силу, что-то высокомерное, рассеянное, что-то скрытное, тайное про себя... Разумихин разумеется ничему не поверил, [тем более что] что видит это, и тотчас же убедился, когда Раскольников [искренно] действительно с искренностью и теплым чувством обратился вдруг к матери и сестре 4565.

— Про вас 4566, маменька, я и говорить не смею 4567. Сегодня только я мог сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, мучиться 4568 в ожидании [меня] моего возвращения... слушая ее болтовню. — Он кивнул на Настасью и вдруг, молча, с простодушной и нежной улыбкой протянул руку сестре, с которой до сих пор еще не сказал ни слова 4569. Та тотчас же схватила и горячо пожала [его] протянутую ей руку, благодарно улыбнувшись 4570. Лицо матери засветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения, брата с сестрой.

— Вот за это-то я его и люблю, сукина сына! 4571 — энергически шепнул Разумихин Пульхерии Александровне и повернулся 4572 на стуле так, что стул затрещал. К счастью та его не расслышала 4573.

«Как это у него все хорошо выходит, — думала мать про себя, — какие у него благородные порывы, и как он просто, деликатно, изящна даже кончил все это недоумение [в один] одним мигом, одним разом, без слов 4574, тем только что руку протянул в такую минуту, да поглядел хорошо... И какие у него глаза прекрасные, и какое все лицо прекрасное! .. Он даже 4575 лучше Дунечки... Но боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! . . У Афанасия Ивановича рассыльный мальчик в лавке лучше одет! .. Господи, вот так бы кажется и бросилась к нему и обняла его... и... заплакала, — а боюсь, боюсь... какой-то он, господи! .. вот 4576 и ласково говорит, а боюсь!! ну чего я боюсь?»

— Ах, Родя, ты не поверишь, — подхватила она вдруг, спеша ответить на его замечание, — как мы с Дунечкой вчера были... несчастны. Теперь, как уж все прошло и кончилось, и все мы счастливы 4577, — можно 4578 рассказать. Вообрази, бежим сюда чтоб обнять тебя, чуть не прямо из воксала 4579, а эта женщина, — а, да вот она! Здравствуй, Настасья! — рассказывает нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу, и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами было! Я как раз припомнила, как погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, тоже в белой горячке 4580, — выбежал и в колодезь на дворе упал 4581. Мы конечно еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию... потому что ведь мы были одни, совершенно одни, — заторопилась она вдруг и осеклась, совершенно сконфузившись 4582, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, не смотря на то, «что все опять совершенно счастливы».

— Да, — да... зто 4583 конечно... досадно... — пробормотал в ответ Раскольников, но с таким рассеянным 4584 видом, что Дунечка даже с удивлением на него посмотрела.

«Что он, по обязанности что ли нам отвечает?» — невольно подумалось ей.

— Да... что бишь я хотел еще, — продолжал он с усилием припоминая, — да: Пожалуста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам идти 4585 сегодня и ждал вас первых...

— Ах, что ты, Родя! 4586 — вскрикнула Пульхерия Александровна, тоже удивляясь 4587.

— Я только что проснулся и хотел идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей... Настасье... замыть эту кровь... Только что теперь успел одеться.

— Кровь? Какую кровь! — встревожилась Пульхерия Александровна.

— Ах да... это так... не беспокойтесь 4588. Эта кровь оттого, что вчера, когда я шатался, несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека... чиновника одного...

— 4589 В бреду? Но ведь ты все помнишь, — прервал Разумихин.

— Это правда, — как-то особенно заботливо 4590 ответил Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди! — зачем я то делал, да туда ходил, до то́ говорил уж и не могу сказать. По ощущению какому-то 4591. 4592

— Слишком известный феномен, — ввязался Зосимов, — исполнение дела прекрасное, преостроумное и даже прехитрое, а управление поступками, начало поступков, — расстроено и зависит от каких-то болезненных впечатлений...

«А ведь это пожалуй и хорошо, что он меня отчасти за сумасшедшего считает, — подумал Раскольников. — Пожалуй и пригодится 4593».

— Да ведь этак пожалуй и здоровые 4594 так же, — возразила Пульхерия Александровна, с беспокойством смотря на Зосимова.

— Верное замечание, — ответил он 4595, — в этом смысле действительно все как бы помешанные 4596, с тою только разницей, что «больные» несколько больше 4597. Есть такая черта 4598. А гармонического человека действительно 4599 совсем почти нет 4600. Может быть на десятки тысяч по одному только приходится, да и то в довольно посредственных экземплярах...

При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося 4601 Зосимова, все поморщились. Раскольников 4602 сидел как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странной улыбкой на бледдых губах 4603.

— Ну так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! .. — крикнул поскорей Разумихин.

— 4604 Ну и запачкался в крови, когда помогал его переносить в квартиру... Очень уж раздавили... Да, кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал. Подлинно, не в своем разуме 4605. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал... его жене... на похороны. Вдова, чахоточная, жалкая женщина... трое маленьких сирот, голодные, в доме [нич{его}] пусто... и еще одна дочь есть... Может быть вы бы и сами отдали кабы видели... Я впрочем права не имел никакого 4606, зная как вам самим эти деньги достались. Ведь чтоб помогать, надо сначала право 4607 такое иметь, не то: «Grevez chiens, si vous n’êtes pas contents». Так ли, Дуня?

— Нет, не так, — твердо ответила Дуня.

— Ага, да и ты... с намерениями... — сказал он, посмотрев на нее внимательно, — что ж, похвально 4608; и дойдешь до такой черты, что, не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может еще несчастнее будешь... А впрочем все это вздор, — прибавил он, видимо досадуя 4609 на свое невольное увлечение. — Увлечение, маменька, я прощения прошу... 4610

— Полно, Родя, я уверена, все что ты делаешь, — все прекрасно! — сказала обрадованная мать.

— Неужели? — насмешливо ответил он 4611. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании 4612, — и все это чувствовали 4613.

— Разные эпохи и разные взгляды, — несколько напыщенно заговорил Зосимов, искоса посмотрев на Авдотью Романовну, — так и на счет добрых дел, и даже 4614 нравственности и даже всего... Все сменяется, с обстоятельствами... повинуясь своим законам 4615.

Он сконфузился и замолчал. Как-то не вышла его фраза.

— Разве и добрые дела теперь не так 4616 как прежде делаются? — из вежливости спросила 4617 Авдотья Романовна.

— Уж конечно не так, — отвечал небрежно Зосимов 4618.

— Я вам скажу, как они у нас теперь делаются, — подхватил Разумихин. — Действительно добрые, ну... и умные люди, — которые все-таки про себя добро делают — скажут вам, что грустно и тяжело помогать единично, а что надо самый корень зла 4619 искоренить, насадив добро. В одном смысле они, разумеется, правы. Другие 4620, тоже хорошие и добрые люди, но уж слишком захиревшие от книг, притащут вам целые томы доказательств, что единичное добро даже вредит, а не помогает обществу, забывая, в скобках, что, во-первых, оно все-таки помогает единично, а во-вторых [вам самим помогает] вас самих удовлетворяет, что уж конечно всего остального стоит, а в-третьих... ну, в-третьих не скажу... не время 4621. Наконец, после всех придут плуты и модные дурачки. Упустив и не поняв великодушную [идею, на] цель, для которой построено учение вспоможения социального и искоренения злых начал, они 4622 всего более обрадуются тому, что совсем 4623 не надо помогать. Хоть и не было этого правила 4624, но они его выведут и только это одно 4625 и выведут. Они и прежде эгоистами 4626 жили, но по крайней мере плеваться запрещалось 4627, а теперь 4628 прямо в книгу можно плевать. И во всех-то вещах они так, именно это-то и поймут. И до того они квакают и позорят все к чему ни притронутся 4629, что за их кваканием и умного слова узнать нельзя 4630. Имя им легион, и... и... ну да черт 4631, не все ли равно!

Разумихин замолчал и рассердился. Никто не отвечал ему. Молчание как будто еще более укрепилось.

«А ведь точно они боятся меня», — подумал Раскольников, и чуть не со злобой посмотрел на оробевшую мать 4632. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.

«Заочно так 4633 любил их, — продолжал он про себя 4634, — а при свидании и выносить не могу! Этого я не представлял! Хохотать надо 4635!»

— Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! — вдруг выскочила Пульхерия Александровна.

— Какая 4636 Марфа Петровна?

— Марфа Петровна, Свидригайлова; В одночасье, знаешь, я писала тебе 4637.

— А-а-а, да 4638... так умерла? .. Ах, боже мой 4639, — вдруг встрепенулся Раскольников 4640, — неужели умерла? отчего 4641?

— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась ободренная его вниманием Пульхерия Александровна, — и как раз в то самое время как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый день даже. Вообрази, этот ужасный человек кажется и был причиною ее смерти. Говорят, он ее нещадно избил!

— Во-о-от! разве они так жили? — спросил Раскольников 4642, обращаясь к сестре.

— Нет, он напротив даже 4643 был очень терпелив; до странности был к ней снисходителен 4644... Целые семь лет. Как-то вдруг вышел из терпения.

— Стало быть он вовсе не так ужасен 4645?

— Нет, это ужасный человек. Ужаснее я ничего [не знаю] и вообразить не могу, — чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и замолчала в раздумьи 4646.

— Это случилось утром 4647, — продолжала торопясь Пульхерия Александровна; — после того она тотчас же приказала лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город 4648, кушала за обедом, говорят, с большим апетитом...

— Избитая-то?

— ... У ней, впрочем, и всегда была эта слабость, и как только пообедала, чтоб не запоздать ехать, тотчас же отправилась купаться. Видишь, она как-то там лечилась купанием, у них там ключ такой святой, холодный, есть, и она каждодневно регулярно купалась 4649 и как только вошла в водзр — вдруг, как молния, апоплексический удар!

— Еще бы! — сказал Зосимов.

— И больно он ее избил?

— Ведь это все равно, — [сказ { ала }] отозвалась Дуня.

— Гм. А впрочем охота вам, маменька, об таком вздоре рассказывать, — раздражительно проговорил 4650 Раскольников.

— Ах, друг мой, я право не знала даже об чем 4651 и заговорить, — нечаянно вырвалось у Пульхерии Александровны.

— Да что вы, боитесь что ль меня все?

— Ах, Родя, ведь это и правда что боюсь.

— Это действительно правда, — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата, — она, входя на лестницу, крестилась от страху.

Лицо его перекосилось как бы от судороги.

— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, Родя... Зачем ты, Дуня! — заговорила 4652 Пульхерия Александровна, — я [дей{ствительно}] и вправду как ехала еюда — так мечтала всю дорогу, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу и... и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива... Напрасно ты, Дуня! Я уж тем 4653 счастлива, что тебя вижу, Родя...

— Полноте, маменька, — с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку, — успеем наговориться!

Сказав это, он вдруг страшно побледнел. Странная и страшная мысль озарила в это мгновение его голову и стала перед ним во всей ужасной и неожиданной своей истине 4654. Ему вдруг 4655 стало совершенно ярко и понятно, что сказав: «Успеем наговориться», — он сказал ужасную ложь и что не только ему не говорить 4656 с ними, но что отселе никогда 4657 и ни об чем ему нельзя уже говорить с людьми 4658. Эта неожиданная мысль или, лучше сказать, этот вдруг и неожиданно выжитый факт292, до того поразил его, что он на мгновение почти забыл что делает: встал с места и с изумлением стал осматриваться кругом 4659.

— Что ты? — вскрикнул Разумихин.

Осмотревшись Раскольников сел на диван и вдруг по причудливому, чуть не истерическому побуждению, вдруг расхохотался 4660.

— Слава богу! А я думала с ним что-нибудь начинается! — проговорила Пульхерия Александровна.

— Чего ты, Родя? — недоверчиво спросила Авдотья Романовна.

— Так, ничего, вспомнил про одну штуку! — отвечал он, продолжая хохотать 4661.

— Ну коль про штуку, так и хорошо! А то я и сам было думал... — сказал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне однакож пора; я еще зайду, может быть... если застану... До свидания.

Зосимов откланялся и вышел.

— Прекрасный человек! — заметила Пульхерия Александровна.

— Да, прекрасный 4662, умный, — отозвался Раскольников 4663, — уж ве помню, где я его прежде встречал 4664, — прибавил он как-то вдруг оживившись или продолжая оживлять себя, но только какой-то неожиданной, напускной и болезненной веселостью; вследствие недавнего припадка смеха, еще оставшегося в нем, он с какою-то жадностью отдавался новому настроению. — Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина. — Нравится он тебе, Дуня?

— Очень, — сказала Дуня.

— Фу, какая ты свинья! — произнес сконфузившийся 4665 Разумихин и встал со стула. Все захохотали 4666.

— Ты куда? — спросил Раскольников 4667.

— Я тоже... мне надо...

— Совсем тебе не надо 4668. Это ты потому«, что я сказал маменьке: «успеем наговориться», а Зосимов и встал, точно я его этим словом выгнать хотел. Не ходи. У меня даже есть одно дело к тебе, серьезное 4669. Потом скажу... 4670

— Не мешаем ли мы? — встрепенулась Пульхерия Александровна,

— Ничуть 4671; успеем. Который час? есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня 4672.

— Это 4673 подарок Марфы Петровны, при прощаньи... — отвечала Дуня 4674.

— И предорогие! — прибавила Пульхерия Александровна.

— А-а-а; но какие большие, почти не дамские.

— Я такие люблю, — сказала Дуня.

«Стало быть не женихов подарок!» — подумал обрадованный Разумихин.

— А я думал зто подарок Лужина, — заметил Раскольников.

— Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.

— Это и хорошо, маменька, — сказала Дуня.

Последовало молчание. Раскольников задумался и смотрел в землю 4675.

— А 4676 помните, маменька, я влюблен 4677 был и жениться хотел 4678, — вдруг сказал он, смотря на мать и почти сам не понимая, почему заговорилось об этом 4679.

— Ах, друг мой, да! — Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным.

— Я уверен, что вы обе умираете от любопытства, — заметил он насмешливо 4680, — а мне 4681 вам почти нечего и сказать 4682... даже мало помню... Она больная такая девочка была, — продолжал он 4683, опять задумываясь, не подымая 4684 глаз и как бы припоминая, — нищим любила подавать и об монастыре все мечтала и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить. Робкая была, но... твердая... Дурнушка такая. Право не знаю, за что я к ней тогда привязался, — кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы кажется еще больше ее полюбил... 4685 Какой-то бред весенний был...

— Нет, это не 4686 бред весенний, — заметила Дуня.

Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но еидимо не понял, что она сказала, даже не расслышал 4687.

— Не знаю для чего 4688 мне давно вам об этом рассказать хотелось 4689, именно вам, мамаша...

Он встал и поцеловал ее; [почти не давая] [не сознавая] взгляд его был рассеянный, он может быть и не сознавал, что делает 4690.

— Может быть ты и теперь ее любишь, — спросила 4691 Пульхерия Александровна 4692.

— Ее-то? теперь? Ах, да... вы про нее! Нет. Это все теперь точно на том свете... Да и все-то кругом — точно не на земле 4693...

Он с вниманием осмотрелся.

— Да, не здесь... и вы... и все это — точно я из-за тысячи верст на все 4694 смотрю... Да и черт знает зачем я об этом заговорил 4695! Зачем 4696 вы меня это спросили 4697? — прибавил он с досадою и замолчал, кусая себе ногти и задумавшись 4698.

Все молча переглянулись друг с другом.

— Ах, какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия Александровна. — Я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.

— Квартира? — отвечал он рассеянно, — да, квартира много способствовала, я уверен 4699 ... Если б вы знали 4700, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, — прибавил он вдруг, странно улыбаясь. — Я вас 4701 очень мучил, очень огорчал, — проговорил он отрывисто 4702, после минутного молчания.

— Полно, Родя! Не говори об этом более ни разу. Все что ни делал ты, — все прекрасно и благородно. Если б ты знал, как ты счастливишь меня теперь своими словами.

Между тем он пришел в себя и тотчас нахмурился. Еще не много и это общество, этот разговор и родственный тон разговора, стали бы ему невыносимы 4703. Никогда он более не чувствовал себя {нрзб.} более в тисках, как теперь, более {нрзб.}, более чужим, более ломтем отрезанным. Он мучительно что-то припоминал. Слава богу, он вспомнил про 4704 одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо решить. Он обрадовался делу, как выходу 4705.

— Вот что, Дуня, — начал он серьезным и сухим 4706 и чуть не де-

ловым то{ном} 4707, — я бы очень желал, чтоб ты мне простила вчерашний спор 4708.

— Да разве она не простила? — воскликнула 4709 Пульхерия Александровна в умилении 4710.

— Ну так я тебе это объясню, Дуня 4711. 4712 Хорошо, постой: хоть я и обязан просить 4713 у тебя прощения, но знай, что я от главного моего не отступаюсь. Или я или Лужин. Пусть я подл 4714, но ты не должна. Один кто-нибудь. И если ты выйдёшь за Лужина, я тотчас же перестану тебя считать сестрой 4715. Тебе выходить за Лужина совсем 4716 не надо, потому что беспол{езно} 4717. 4718

— Подумай, что ты говоришь, Родя, — сказала мать в тяжелом изумлении. — И почему ты все говоришь я подлец, я подлец.

— Я выхожу за Лужина потому только, что положение мое слишком нестерпимое и я 4719, не видя выхода, из двух зол выбираю меньшее. Я исполню честно все что потребует от меня г-н Лужин, следственно его не обманываю 4720.

— Все исполнишь?.. 4721 — Краска ударила ему в лицо.

— До известного предела. Я буду с тобою говорить откровенно, брат. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали мне с первого шагу чего ему надобно 4722. Ему надо такую жену, как я, законную жену 4723. О любви моей он 4724 кажется не очень интересуется.

— Уверяю тебя, что он ее натребует. Он совершенно уверен, что она в контракт само собой входит 4725.

— Что и получит, если заслужит. Но главное знай 4726, что ты совершенно ошибаешься, если думаешь, что я выхожу для когонибудь. Я сама для себя выхожу, потому что мне самой тяжело. А затем уж следует вопрос быть полезною тебе и маменьке 4727. Это само собой, я сестра и вас люблю, но это не главный вопрос.

— Что ж и то и другое подло... — холодно сказал 4728 Раскольников.

— Родя! — вскричала Пульхер{ия} Ал{ександровна}. 4729

— До того правда, до того тут на первом плане расчет 4730, что сегодня же вечером решится, выходить яи мне за него или нет? Так как я выхожу для себя 4731, но так как не желаю впасть в худшее, чем теперь, положение, то и очень рада случаю, который даст мне в этом убедиться сегодня же. Если Петр Петрович удовлетворит сегодня моим ожиданиям — я выйду за него и даже буду любить, потому что это будет лучшее, чем теперь, полож{ение}. Если же нет, то положение мое с ним в замужестве будет очевидно худшее, чем теперь — и тогда я не выйду. А если б я прежде всего жертвовала для кого-нибудь из вас, то уж конечно вышла бы во всяком случае. Я все сказала, брат. Больше мне нечего прибавлять 4732. Разве только то, что я сама знаю, что все это низко и подло даже.

Положим так, — сказала покоривш{ись} Дунечка. — Но ведь оставаясь в том положении, в котором я теперь нахожусь, я могу поневоле упасть еще ниже. Тут все на расчете. Это я по опыту говорю. Это арифметика. Низко и безжалостно требовать от человека.

— А ты веришь в арифметику?

— Еще бы. И так я теперь в арифметику верю и действую по расчету (чего ты смеешься?) 4733?

— Гм... А каким же образом это все 4734 сегодня вечером решится? 4735

— 4736 Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, — сказала Дунечка.

— Ах боже мой, вот это письмо. Родя, друг мой, ради бога не рассердись и не взволнуй себя 4737 как-нибудь. Я тебе говорила ведь, Дуня...

— Ничего, маменька, не беспокойтесь, — сказала Дуня...

Раскольников взял письмо и внимательно прочел его. Он прочел два раза. Все ждали, что он скажет. Прочтя он сложил его и подал назад Пульхерии Александровне.

— Как же ты решаешь, Родя? — спросила она с беспокойством.

— Т. е. об чем?

— Петр Петрович пишет, чтоб тебя не было сегодня, когда он придет к нам.

— Это, конечно, уж решать не мне, а Дуне, и этим разумеется она решит разом все 4738. Это очень кстати 4739, что он это письмо прислал 4740. Вот и проба ему будет. Странно только — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор 4741 даже у него такой... с замашкой... а ведь как безграмотно пишет.

— Да ведь они все так ппшут, — сказал Разумихин.

— А разве и ты читал письмо? — спросил Раскольников.

— Да.

— А-а-а.

— Мы показывали, Родя, мы 4742...

— Все судейские бумаги этим слогом пишутся, — замял Разумихин.

— Да, да, совершенно судейский слог: не то что уж совершенно безграмотно, но по-лакейски, но делово и не так литературно 4743.

— Петр Петрович даже хвалится тем, что учился на медные деньги и сам себе дорогу проложил, — сказала Авдотья Романовна, несколько обиженная тоном брата.

— Да, он человек умный. Жаль только, что этого мало... Но я замечаю, что ты обижена, Дуня. Впрочем об этом нечего спорить. Я только хочу доказать, до какой степени необходимо знать обстановку и даже слог этих господ, чтоб верно судить об них и не ошибиться в сношениях с ними. Тут, например, есть выражение: Пеняйте на себя, и затем угроза тотчас же уйти, если я приду. Это почти равносильно тому, что он грозит тебя бросить, от тебя совсем откажется, Дунечка, если только я вечером тоже приду 4744. И уж конечно это невежливо, но как ты думаешь, можно ли от него обидеться в такой степени, как если б вот он написал 4745 али кто другой? 4746

— Это обидно. Но разумеется невозможно 4747, — сказала Дуня 4748.

— 4749 Но все-таки может быть на деле лучше, чем написалось 4750, — сказала Дуня *.

— Не думаю 4751. (Факт) 4752.

— Это мы увидим сегодня. Я решилась попросить тебя сегодня быть при этом свидании. Придешь?

— Непременно приду 4753.

— Я и вас тоже попрошу быть у нас сегодня, — обратилась она к Разумихину. — Маменька, я их приглашаю.

— Конечно, конечно, это даже и лучше, — проговорила Пульхерия Александровна.

— Уж конечно лучше, смягчительнее, извинительнее, безобиднее в глазах Петра Петровича, если б я один пришел 4754.

— Не совсем для того я желала бы видеть их, — сказала Дуня. — 4755 Но... и это пойдет кстати, что ты заметил, брат. Ты увидишь, для чего я зову вас, — сказала Дунечка. — Это все объяснится потом.

— Ну уж как вы так решили, — сказала Пульхерия Александровна, — так уж пусть так и будет. А мне и самой лучше: не люблю притворяться и лгать; лучше будем правду говорить.

— Ну и делу конец, до вечера, — сказал Раскольников 4756. — Только тут есть одна клевета в письме, довольно низкая. Я деньги отдал вчера в руки вдове, чахоточной и убитой, а не в руки дочери, несчастной тоже девушки. Он написал, что я девушке отдал и это ясно с намерением 4757. Написал тоже, что это девушка дурного поведения и это положим наивно, как ты выразилась. Но во всем этом я вижу жела{ние} меня размарать и вооружить против вас 4758. Что он способен оклеветать, в этом я не сомневался и не сержусь на него.

Это уж натура и он не виновен 4759. Я только удивляюсь грубости судейского слога, потому что клевета эта слишком натянуто и 4760 слишком уж сюда притянута, стало быть грубо, не смотря на то что он человек умный... Впрочем в судейском слоге всегда так выходит. Только... только... только как же я не знал, что он тоже там живет 4761? Ах боже мой, — вскричал он, хлопнув себя по лбу. — Ведь он же говорил вчера, что он остановился 4762 у Лебезятникова, ведь я должен же был это помнить 4763!

— Что тебя так это интересует, — сухо спросила сестра.

— Да интересует 4764, — сказал он в видимом волнении.

В эту минуту отворилась дверь 4765

4766 В это мгновение дверь тихо отворилась и 4767 в комнату робко вошла одна девушка 4768. Раскольников 4769 смотрел на нее несколько секунд удивленными глазами, не двигаясь с места. Кстати сказать, что в последнее время, даже задолго до того дня, каждое новое, совсем незнакомое лицо, если только оно входило к нему, или обращалось к нему внезапно, или сталкивалось просто с ним на улице, или 4770 если б даже только особенно пристально взглянуло на него — производило во всем существе его трепет и на несколько мгновений 4771 даже как будто столбняк. После же того дня внезапное 4772 соприкосновенье и сообщенье со всяким незнакомцем, может быть способно было возбудить в нем в иную минуту крик и даже конвульсии. Так было например вчера, при внезапном входе Лужина 4773.

Вошедшая была Софья Семеновна Мармеладова. Раскольников с первого мгновенья не узнал ее 4774. Вчера только увидел он ее 4775 в первый раз и в такую минуту, при таком освещении и главное в таком костюме 4776, что в памяти его отпечатлелся 4777 образ совершенно другого лица. Действительно .Соню едва можно было сегодня узнать 4778. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка 4779 в темненькое (но нетраурное) платьице 4780, с скромной, приличной и благородной манерой, а вместе с тем что-то до крайности запуганное 4781, неразвязное и несветское было в ее движениях.

   

— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я конечно просил и прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом тебе считаю напомнить 4782, что от главного моего я все-таки не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестану тебя считать сестрой.

— Родя, Родя, опять! 4783 — горестно вскрикнула Пульхерия Александровна, — и почему 4784 ты все подлецом себя называешь, не могу я этого понять 4785; и вчера то же.

— Брат, — твердо и [сд{ержанно}] холодно проговорила 4786 Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны; я 4787 рада, что ты заговорил 4788; потому что я и пришла, чтоб эту ошибку исправить 4789. 4790 [Знай же] Дело в том, что ты 4791 предполагаешь, будто я 4792 чем-нибудь и для кого-то жертвую, что я приношу себя в жертву за маменьку, например, или за тебя. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу 4793, потому что мне самой тяжело 4794, а за тем конечно буду рада, если б удалось быть полезной маменьке или тебе 4795, Но это уж второй 4796 вопрос.

Краска ударила в лицо Раскольникова 4797.

«Лжет! — подумал он, дрожа от негодования 4798. — Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать. Высокомерие! .. Низкие 4799 характеры! Они и любят точно ненавидят... О, как я... ненавижу их 4800!..»

— Я 4801 выхожу за Петра Петровича, потому что положение мое слишком нестерпимое и я, не видя 4802 выхода, из двух зол выбираю меньшее. Я исполню честно все [что потребует] чего ожидает от меня Петр Петрович 4803, следственно его не обманываю... Зачем ты так сейчас улыбнулся?

Она тоже вспыхнула и глаза ее сверкнули 4804 гневом 4805.

— Все исполнишь? — спросил он со злобной насмешкой.

— До известного предела. И манера и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он конечно себя ценит может быть слишком, слишком 4806. Но ценит же он и меня; это видно 4807... Чего ты опять смеешься?

— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, из хорошей цели конечно 4808, но 4809 заключение твое очень... подло 4810. Ты не можешь быть женой Лужина 4811. Я рад, что ты по крайней мере краснеть можешь.

— Неправда, не лгу 4812. Я не выйду за него, если не буду убеждена 4813, что могу полюбить его 4814. Кстати 4815, я могу в этом убедиться наверно, и даже может быть сегодня же. Такой брак не будет подл, потому что я не продаюсь Лужину 4816! Но если б ты был и прав, если б он был действительно подл 4817, разве не безжалостно с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого в тебе самом может быть нет? Если я гублю 4818, так только себя одну... Я еще никого не зарезала! Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел? Родя, что с тобой?, Родя, милый! 4819

Но страшно побледневший Раскольников уже очнулся. Восклицание 4820 и испуг сестры его вполне разуверили 4821...

— Я? ничего, — сказал он, быстро оправляясь. Капельку голова закружилась... Да, что бишь я хотел? Да 4822: Каким ты образом сегодня же [может быть] убедишься, что можешь полюбить его 4823? Ты кажется сказала, что сегодня? Если так скоро, то я разумеется виноват и беру все мои слова назад, — прибавил он, стараясь говорить нежно и главное чтоб казаться развязнее, — чего же [лу{чше}] тогда лучше? Дай бог любовь доживет 4824.

— Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, — сказала Дунечка.

[Раско{льников}] Он с любопытством взял письмо. Пульхерия Александровна хотела было что-то сказать 4825. Но прежде чем развернуть письмо, он как-то 4826 вдумчиво и с удивлением посмотрел на Дунечку:

— Странно, — проговорил он как бы удивляясь 4827, — да из чего я так хлопочу 4828? выходи за кого хочешь!..

«Странно, — подумал он тут же, про себя. — Из чего это я захлопотал с самого маменькинова письма? Да пусть их! ...»

Он 4829 развернул письмо, все еще как бы продолжая удивляться 4830 и медленно и внимательно прочел его. Он прочел два раза 4831.

— Странно 4832, — сказал он, отдавая письмо 4833 матери и не обращаясь ни к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой... с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет 4834.

— Да ведь они все 4835 так пишут, — заметил Разумихин.

— А ты разве читал письмо?

— Да.

— Мы показывали, Родя, мы... советывались давеча... — начала было сконфузившаяся Пульхерия Александровна.

— Это собственно [судейской] судейский слог; все судейские бумаги до сих пор 4836 таким слогом пишутся, — прибавил 4837 Разумихин.

— Да, да; именно судейский 4838: не то 4839 чтоб уж слишком 4840 безграмотно, да и не то чтоб 4841 литературно.

— Петр Петрович не скрывает 4842, что учился на медные деньги и даже хвалится тем, что сам себе дорогу проложил, — сказала Авдотья Романовна, несколько обиженная тоном брата 4843. 4844

— Что ж и есть 4845 чем, деловой человек 4846, — отозвался тот. — Ты, Дунечка, кажется обиделась, что я из всего письма такое фривольное замечание извлек, и думаешь, может быть, что я ломаюсь 4847. 4848 Напротив, я хочу одно очень важное 4849 замечание сделать 4850 и именно указать, как легко, например 4851, ошибиться в сношениях с людьми не нашего общества и не нашего развития. Это замечание для тебя полезно 4852, потому что ты выходишь за него замуж 4853. Смотри 4854, тут есть выражение: «Пеняйте на себя», поставленное очень знаменательно и ясно и, кроме того — угроза, что он тотчас же уйдет, если я приду. Это почти равносильно тому, что он прямо грозит тебя бросить, теперь 4855, когда в Петербург уж вызвал. Но как ты думаешь, можно ли этим 4856 выражением от Лужина, так же точно обидеться, как если бы, например, Разумихин это написал 4857, али Зосимов, али кто-нибудь из нас?

— Н-нет, — ответила Дунечка 4858, — я очень поняла, что это слишком наивно выражено, и что он может быть только не мастер писать 4859...

— Это по-судейски выражено, а по-судейски иначе и написать нельзя. Гм... Может быть и думать-то иначе нельзя. Впрочем я должен тебя еще одним фактом обогатить, что послужит для ... назидания 4860. В этом письме есть еще одна клевета и довольно подленькая. Я деньги отдал вчера вдове, чахоточной и убитой, и не «под предлогом похорон», а прямо на* похороны, — и не в руки дочери — девушке, как он пишет «отъявленного поведения», и которую я вчера в первый раз в жизни видел 4861. Во всем этом я вижу желание меня размарать и поссорить с вами. Выражено же все это опять по-судейскн, то есть грубо и слишком 4862 явным обнаружением цели 4863, с грубою 4864 поспешностию и 4865 неловкостию. Он человек умный, но чтоб умно поступать, одного ума мало 4866. Все это рисует человека. Сообщаю же тебе это единственно для... назидания 4867.

Дунечка не отвечала, да и нечего было отвечать: Решение ее было 4868 сделано...

— Так как же ты решаешь, Родя? — спросила с беспокойством Пульхерия Александровна.

— Об чем 4869?

— Петр Петрович 4870 пишет, чтоб тебя не было у нас вечером и что он уйдет, если ты придешь... так как ты... будешь?

— Это уж [не мне] конечно не мне решать, а во-первых, — вам, если это 4871 вас не обижает, а вовторых Дунечке, если она тоже не обижается 4872.

— Дунечка уже решилась, и я вполне с ней согласна, — поспешила вставить Пульхерия Александровна.

— Я решила особенно 4873 просить тебя, Родя, непременно быть у нас сегодня при этом свидании 4874. — Придешь? 4875

— Приду 4876.

— Я и вас тоже попрошу быть у нас сегодня в восемь часов, — обратилась она к Разумихину, — маменька, я их тоже приглашаю.

— Конечно, это даже и лучше, — проговорила Пульхерия Александровна. — Ну уж как вы так решили, — прибавила она, — так уж пусть так и будет. А мне и самой лучше: не люблю притворяться и лгать. Лучше будем все правду говорить...

4877 В эту минуту дверь тихо отворилась и в комнату робко озираясь вошла какая-то 4878 девушка. Раскольников смотрел на нее несколько секунд удивленными глазами и не двигаясь с места. Кстати сказать, что в последнее время, даже задолго 4879 до того дня, каждый новый, незнакомый человек, если только входил к нему 4880 или обращался к нему внезапно, или если б даже [особенно пристально посмотрел] стал его рассматривать, хоть на улице, производил во всем существе его внезапную дрожь и, на одно мгновение, как будто даже столбняк. После же того дня, внезапное столкновение с кем-то из незнакомых женщин может быть способно было вызвать в нем крик и [истерические] в лице конвульсии начались. Так было, например вчера, при внезапном входе Лужина.

Вошедшая была 4881 Софья Семеновна Мармеладова. В первое мгновение он совсем не узнал ее. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и, главное, в таком костюме, что в памяти его нарисовался образ совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, — очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, — с скромной, очень 4882 приличной манерой, [хотя] не развязной и совершенно несветской, с ясным, но как будто за{пуганным лицом}.

4883 На голове у ней была старенькая, чистенькая шляпка, старого фасона. Только в руках был по-вчерашнему зонтик 4884.

Увидав 4885 полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но просто как бы 4886 оробела и на минуту совсем потерялась.

— Ах... это вы... — сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился.

Он сам смутился того 4887, что вот мать и сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице отъявленного поведения. Сейчас только он протестовал против клеветы Лужина и упомянул 4888, что он видел эту девицу вчера в первый раз, и 4889 вдруг она входит сама 4890: протестовав против клеветы, он не протестовал впрочем против 4891 того, что она девица отъявленного поведения.

Всё неясно и мигом скользнуло 4892 в его голове. Но взглянув на Соню он мигом угадал, что это приниженное существо 4893, может быть с ясным умом и теплым сердцем, благословленное умиравшим отцом, слишком 4894 уж само готово себя принизить, до того 4895 дрожит пред общественным взглядом и что до того готово само себя презирать 4896. Когда она сделала было движение поскорей уйти 4897, — все сердце его перевернулось — он еще не видал такой степени забитости и раздав {ленности}.

— Я вас совсем не ожидал ко мне... Но садитесь. Вы верно от Катерины Ивановны. Позвольте не сюда, вот тут сядьте 4898.

При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтоб дать ей войти. Сначала Раскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но вспомнив, что этот диван был в то же время и постель его и что это слишком «фамильярное» место, он указал ей на стул Разумихина.

— А ты садись здесь, — сказал 4899 он Разумихину, сажая его в угол Зосимова.

Соня села 4900 чуть не трепеща от страху, робко и бегло взглянула на обеих дам, и потерялась совершенно. Видно было, что она не понимала как могла она сидеть на одной доске с такими женщинами. Ей до того было это страшно, что она вдруг встала и как потерянная обратилась к Раскольникову.

— Я от Катерины Ивановны, — начала она запинаясь. — Простите, что я вас обеспокоила. Послать некого кроме меня, а Катерина Ивановна приказала вас очень просить, быть завтра на отпевании ... утром... за обедней... на Митрофаниевском и потом у нас... у ней... откушать... честь ей сделать... Она велела просить.

Соня осеклась и замолчала.

— Постараюсь непременно быть... — отвечал Раскольников. — Позвольте 4901 вас спросить как сегодня... были ли какие-нибудь беспокойства? Признаюсь я вчера оставил... Ах, сделайте одолжение садитесь, — сказал он, — мне надобно с вами сказать два слова... Пожалуста... вы может быть торопитесь... сделайте } одолжение, подарите мне две минуты 4902...

И он подвинул ей стул и сел сам. Вдруг он 4903 вздрогнул и бледное лицо его вспыхнуло, глаза загорелись.

— Это моя мать, а это моя сестра, — сказал он 4904 вдруг Сонечке, указывая и как бы представляя ей обеих 4905 дам. — Маменька, это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного г-на Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и об котором я уж вам говорил.

Он произнес последние слова ясно, твердо, веско, сдвинув брови и настойчивым горячим вызывающим взглядом смотря на мать и на сестру.

Пульхерия Александровна взглянула на Соню 4906 и слегка прищурилась. Не смотря на все свое замешательство 4907 перед взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезным, пристальным взглядом, и 4908 почти с суровым лицом уставилась прямо в лицо бедной девушке и пристально ее рассматривала. Соня, при рекомендательных словах Раскольникова, чуть-чуть было привстала, но тотчас же села обратно. Раскольников поскорей заговорил с ней.

— Я хотел вас спросить, как у вас все это сегодня устроилось. Не беспокоила ли вас опять полиция?

— Нет-с, все прошло 4909... Ведь уж слишком видно 4910 отчего 4911 смерть была, — не беспокоили. Только жильцы 4912 сердятся/. . 4913

— Отчего?

— Что тело целый день стояло 4914, ведь теперь жарко 4915... дух... Так что 4916 сегодня к вечерне мы хотим перенести 4917 на кладбище, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сначала никак не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя.

— Так сегодня значит?

— Она просит вас сделать нам честь 4918 на отпеванье в церкви быть завтра, а потом уж прибыть к ней на закуску.

— Так она закуску устраивает 4919?

— Да-с. Она вас очень, очень велела благодарить за то, что вы вчера помогли нам. Без вас совсем нечем было бы похоронить, — сказала Соне и губы и подбородок ее запрыгали. Она потупилась. Слезинки показались было на глазах, но она успела сдержать себя.

Между разговором Раскольников выглядывал ее 4920 пристально. Это была худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное 4921, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носиком и подбородком 4922. Она вовсе не была хороша собою, но зато в ней было что-то такое откровенное и простодушное, глаза ее были такие ясные, как вчера у Долечки, а взгляд до того робкий и смиренный, что зто очень даже могла привлекать в ней 4923. Когда оживлялось лицо, то выражение становилось такое доброе и прямодушное.

— Но как же неужели Катерина Ивановна могла обойтись... такими малыми средствами 4924. Да еще закуску вздумала.

— Гроб ведь простой-с, колода 4925, — сказала Соня, — и все 4926 обойдется 4927 недорого, мы рассчитали, так что капельку и останется, а Катерине Ивановне очень хочется помянуть 4928 папеньку. И к тому ж 4929 она надеется выхлопотать вспоможение у господина, чья коляска была. Ведь нельзя же-с... И... ей утешение... Она такого характера.

— Понимаю, понимаю вас.. Что это вы, мою комнату 4930 осматриваете.. Вот маменька говорит, что тоже на гроб похожа.

Сонечка вдруг вся опять потупилась и опять губки и подбородок ее задрожали. Но в этот раз больше прежнего.

— Вы нам все вчера отдали, — проговорила вдруг 4931 в ответ Сонечка сильным и скорым шепотом 4932. Слова ее вдруг вырвались, не думавши. Она уже не смотрела на то, что ее слушают и что из ее слов вых{одит}, и уж в эту минуту не смущали ее нисколько и дамы, про все это она могла забыть в эт{у минуту }.

Последовало мгновенное молчание. Глаза у Дунечки как-то прояснели и Пульхерия Александровна посмотрела на Соню даже приветливо 4933.

— Родя, — сказала Пульхерия Александровна вставая, — мы разумеется у нас обедаем... 4934 Пойдем, Дуня, пора.

— Я... не знаю... Да-да. Может быть приду, не знаю, — ответил 4935 торопясь и вставая Раскольников. — ... Я 4936 зайду 4937.

— Да неужели ж вы будете обедать сегодня-то розно? — закричал Разумихин, с удивлением смотря на Раскольникова. — Что ты это?

— Да, да, приду, приду разумеется. А ты останься на минуту... — сказал он Разумихину. — Ведь вы конечно дойдете одни... днем-то. Или я может быть отнимаю его?

— Нет, не беспокойся, Родя, нам 4938 с Дуней тоже нужно 4939 одну лавку отыскать. Мы не прямо домой. А уж вы разум{еется} 4940 тоже... придете обедать... будете так добры? — прибавила она, умоляющим образом смотря на Разумихина.

— Пожалуста придите, — прибавила Дуня. Все как-то странно стали вдруг кофузит{ься} 4941.

— Непременно 4942 приду-с... Как только вот отделаю-с. Час тот же.

— Прощай, Родя, прощай, милый, т. е. до свидания, не люблю говорить: прощай. Прощай, Настасья. Ах, опять прощай сказала.

И затем Пульхерия Александровна чуть-чуть поклонилась Сонечке, несколько потупясь и не глядя при этом, и вышла из комнаты. Авдотья Романовна, вслед за ней проходя мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном и полным взглядом смотря ей в глаза.

Сонечка сконфузилась ужасно и благодарно наклонилась с своей стороны.

— Дуня! Прощай же, голубчик! — крикнул ей Раскольников уже в сени. — Дай же 4943 руку-то!

— Да ведь я же подавала, забыл? — сказала, улыбаясь, Дуня.

— Ну еще... дай!

И он 4944 с бесконечной любовью посмотрел на нее, крепко стиснув ее пальчики. Дунечка вырвала поскорей руку и ушла за матерью, — тоже вся счастливая на одну минуту.

— Вы мне дали мгновение хорошее! — сказал вдруг Раскольников, a bout portant 4945 обращаясь к Сонечке, — полное... счастливое... жить можно, как вчера, — пробормотал он, обращаясь к окну и погружаясь в задумчивость. Соня ничего не поняла во всем этом движении.

Разумихин видел, что все откланялись, благополучные и счастливые.

— 4946 Господи, Дунечка, в какой он каморке живет? — заговорила Пульхерия Александровна, только что обе вышли на лестницу, — и как одет, — я чуть не заплакала на него глядя, да думаю рассердится и — удержалась.

— Это видно, что он еще болен, мамен{ька} 4947, и все оттого происход{ит}, и мы хорошо сделали что ушли, он куда-то идти хотел, ему нужно пройтись, подышать воздухом, в комнате ужасно душно было.

— Да, да, да и на улицах-то как 4948 здесь у них душно. Чем тут дышать? Господи, какой город... Постой, пост{ой}. Задавят, посторонись. Господи! Заметила ты, Дунечка, какой он, точно он нам не рад был.

— Бедный.

— Это правда, правда, Дунечка, да все-таки как будто ему тяжело с шши было. Он и ласков с нами, но как будто «отвяжитесь только от меня».

— Не грешите, маменька. Он был раздражит{елен}. Это правда.

— Отчего зто я его обнять не могла, точно боюсь, да и боюсь. Ты, Дунечка, сама была такая с ним неуступчивая... 4949 Ах боже мой, что этот господин заглядывает? 4950 Ах какой красавчик.

— Оставьте меня.

— Ах 4951, Дунечка! что-то будет, что-то будет сегодня вечером, я уж и не знаю...

— Не беспокойтесь, маменька, будет что должно быть, придем домой и я вам 4952 все расскажу.

— Ах, Дунечка, подумай, подумай, в каком мы теперь положении. Ну что если Петр Петрович откажет!

— Так чего же он будет стоить после того 4953? Сегодня и испытание ему. Сегодня и все узнаем 4954 и все решится само собой. Не беспокойтесь, голубчик. Я могу найти место. Во всяком ведь случае будет не хуже...

— 4955 Господи! Дунечка, не знаешь, что ты зто говоришь! — вскрикнула Пульхерия Александровна. — Смотри, смотри, задавят, ах какие пьяные, перейди, перейди на ту улицу, пожалуста перейди.

Обе женщины перебежали испуганно на другую сторону.

— Ах боже мой, я еще давеча боялась, когда с Дмитрием Прокофьевичем шли, а теперь ведь одни... Слушай, Дунечка, сюда ли мы идем — да, сюда... Вот что, я боюсь тоже этой девицы, что приходила.

— Какой это? что сейчас-то была 4956?

— Да, этой Софьи Семеновны боюсь, Мармеладовой, какая фамилья 4957! я ее...

— Чего же?

— Так, предчувствие какое-то у меня. Ну вот веришь иль нет, как я увидела ее, так я и поняла, что тут все что-нибудь да нехорошее заключается.

— Да что же все-то, маменька? 4958 Ах, какие вы с вашими предчувствиями!

— Да так...

— Ведь они почти в первый раз видятся. Ведь он ее даже не узнал, как она вошла, и он правду говорил давеча, что он вчера ее в первый раз видел.

— Да, но как-то она смущает меня, вот увидишь, вот увидишь... И наконец все-таки она... Петр Петрович так об ней пишет, а он давеча знакомить вздумал. 4959

— Да может быть Петр Петрович неверно пишет.

— Дай бог. А то я так испугалась 4960 стал рекомендовать и так глядит, так глядит... Я едва на стуле усидела! Значит она ему дорога. Ах кабы поскорее Дмитрий Прок {офьевич} пришел, я бы расспросила.

— Не она дорога, а тут другое, ... успокойтесь, маменька, довольно... А Дмитрий Прокофьевич действительно 4961 прекрасный человек. 4962

— Вот видишь, — начал Раскольников, обращаясь вдруг к Разумихину, только что ушли мать и дочь, — у меня до тебя дело. Вы извините, Софья Семеновна, я сейчас с ним кончу.

— Ах, извините меня... мне тоже пора, — сказала Сонечка, быстро поднимаясь 4963.

— Нет, нет, я еще 4964 вам хотел сказать... Я в одну минуту. Сделайте одолжение посидите. — Видишь что: у меня до тебя небольшое дело. Ты знаком или даже кажется ведь родственник с этим Порфирием Петровичем, следователем в нашей части? Так кажется вчера вы} с Зосимовым говорили, когда я лежал?

— Да... родственник... и был у меня вчера на вечеринке... славная личность 4965, только смешон очень... а что тебе? — спросил он вдруг с необыкновенным любопытством 4966.

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ РОМАНА

1

Истоки «Преступления и наказания» восходят к замыслу другого романа Достоевского, задуманного в 1864 г. Он назывался «Пьяненькие». В записной книжке 1862-1864 гг. находится заметка к роману: «— Оттого мы пьем, что дела нет. — Врешь ты, оттого что нравственности нет. — Да и нравственности нет, оттого что дела долго (150 лет) не было»1.

В июне 1865 г. Достоевский предлагал этот роман издателю «Санкт-Петербургских ведомостей» В. Ф. Коршу и в «Отечественные записки» А. А. Краевскому. Он писал Краевскому 8 июня, прося задаток: «Я прошу 3000 руб. теперь же, вперед за роман, который обязуюсь формально доставить в редакцию „Отечественных записок“ не позже первых чисел начала октября нынешнего года {...} Роман мой называется: „Пьяненькие“ и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч. и проч. — Листов будет не менее 20, но может быть и более. За лист 150 руб... (За „Мертвый дом“ я получал в „Русском мире“ и во „Времени“ по 250 руб.)» 2. Как видно по этому письму и по заметке в записной книжке, роман должен был строиться на социальной и этической проблематике (подобно созданному в 1861 г. роману «Униженные и оскорбленные»).

А. А. Краевский ответил 11 июня отказом — ввиду отсутствия у редакции денег и большого запаса беллетристики. В. Ф. Корш еще раньше, 5 июня, написал сразу два письма, личное и официальное, с фактическим отказом (хранятся в ГВЛ).

Не подлежит сомнению, что Достоевский предлагал еще не написанную, хотя и начатую, вещь. Почти одновременно с обращением к А. А. Краевскому он писал председателю Литературного фонда Е. П. Ковалевскому, ходатайствуя о 600 рублях до 1 февраля 1866 г. и рассказывая о своей тяжелой работе по журналу «Эпоха» после смерти брата: «За этими трудами я не успел написать почти ни строчки {...} Я начал теперь одну работу, за которую могу взять деньги только осенью. Окончить эту работу как можно скорее необходимо, чтоб начать, получив деньги, уплату долгов» 3.

По-видимому, Достоевский делал, как обычно, записи к роману и черновые наброски в записной книжке 1865 г., впоследствии утраченной. Об этой потере он сообщил 9 мая 1866 г. своему приятелю А. Е. Врангелю, прося напомнить сумму прошлогоднего долга: «Записную книжку мою я потерял и помню мой долг приблизительно, но не точно» 4.

2 июля 1865 г. было заключено условие с издателем Ф. Т. Стелловским. За те же три тысячи рублей, которые отказался выплатить Краевский за роман, Достоевский продал право на издание полного собрания своих сочинений в трех томах и еще обязан был написать новый роман не менее десяти листов к 1 ноября 1866 г. Договор был кабальный, но он позволил выплатить первоочередные долги и уехать за границу. Спустя два месяца Достоевский заметил в письме к А. Е. Врангелю, что он «выехал за границу, чтоб поправить здоровье и что-нибудь написать». Далее он добавлял: «Написать-то я написал, а здоровье стало хуже»5.

За границей, оставив замысел «Пьяненьких», Достоевский начал повесть. Ее черновой текст сохранился в записной книжке, правда неполно, почти без всей первой главы. Текст начинается на полуфразе, с рассказа о переживаниях молодого человека после убийства процентщицы. Описание убийства находилось, очевидно, в той записной книжке, .где были и утраченные черновики «Пьяненьких». Повесть о преступлении и наказании поначалу, как видно из текста, никак не связывалась с историей семейства «пьяненького». Когда позднее эта связь возникла, повесть превратилась в роман «Преступление и наказание».

В сентябре 1865 г. Достоевский предложил повесть издателю «Русского вестника» М. Н. Каткову. До того он никогда не печатался в этом журнале6. Самую мысль обратиться теперь в «Русский вестник» подала, но всей вероятности, княжна Н. П. Шаликова, дальняя родственница Каткова. В позднейшем письме к Достоевскому она вспоминала «встречу в Висбадене у о. Янышева» и «непродолжительную, но полную искренности беседу в аллеях Висбадена» 7.

Достоевский обратился в «Русский вестник» не сразу. В августе 1865 г. он еще надеялся получить аванс за повесть и за обещанные «письма из-за границы» от «Библиотеки для чтения». Соиздатель журнала H. Н. Воскобойников (издателем был П. Д. Боборыкин) писал 12 (24) августа в Висбаден: «От редакции „Библиотеки для чтения“ нельзя ждать денег раньше конца русского августа. Когда получатся, поспешу выслать их Вам, а Вас покорнейше прошу облегчить мне зто либо Вашею повестью, либо Вашими письмами, а еще лучше тем и другим. Все зто было бы приобретением для нас, а для меня лично еще великою радостинк...} В заключение покорно прошу Вас позволить мне прислать Вам хотя бы сто франков, до 26-го августа, если бы они скопились у нас, на что впрочем слаба надежда» 8. Не получив ничего от «Библиотеки для чтения», Достоевский в начале сентября написал своему давнему знакомому, еще времен кружка Петрашевского, А. П. Милюкову. Письмо не сохранилось, но в своих воспоминаниях Милюков рассказывает его содержание и приводит цитаты: «Сижу в отеле, кругом должен, и мне грозят; денег ни гроша»; сюжет задуманной повести «расширился и разбогател». Затем следовала просьба запродать повесть хоть куда бы ни было, но только с условием выслать немедленно 300 рублей. Милюков обошел редакции «Библиотеки для чтения», «Современника», «Отечественных записок» — везде получил отказ9. Тогда Достоевский написал Каткову.

Беловой текст письма неизвестен. Но оно было получено Катковым, так как в октябре 1865 г. деньги были посланы. Позднее, в ноябре-декабре, когда, в ходе авторской работы, замысел преобразился и повесть превратилась в роман, возникли осложнения (из-за гонорара), но 300 рублей аванса за повесть были выданы сразу 10.

Своему письму к издателю «Русского вестника» Достоевский придавал большое значение: в записной книжке находится его черновик. Эти несколько страниц черашвого письма имеют первостепенную важность и для датировки начальных стадий работы, и для представления о ее характере.

Приводим часть письма, относящуюся к «Преступлению и наказанию», по автографу записной книжки (зачеркнутые слова даются в квадратных скобках; недописанные дополняются в угловых) 11:

«М{илостивый} Г{осударь} М{ихаил} Н{икифорович}.

Могу ли я надеяться поместить в Вашем журнале „Р{усский} В{естник} мою повесть?

Я пишу ее здесь, в Висбадене, уже 2 месяца и теперь оканчиваю.

В ней будет от пяти до шести печатных листов. Работы остается еще недели на две, даже, может быть, и более. Во всяком случае, могу сказать наверно, что через месяц [она непременно] [она мож{ет}] и никак но позже она могла бы быть доставлена в редакцию „Р{усского} Востни}ка“.

Идея повести, сколько я могу предполагать, не [может] могла бы ни в чем противоречить Вашему журналу; даже напротив. Это — психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин но происхождению и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях, поддавшись некоторым странным, „недоконченным“ идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. „Она никуда не годна“, „для чего она живет?“, „Полезна ли, она хоть кому-нибудь?“ и т. д. — Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, [где] от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства — притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении „гуманного долга к человечеству“ — чем уже конечно „ [загладит этот легкий] загладится преступление“, если только [может назваться] можно назвать преступлением этот поступок над старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает для чего живет на свете и которая через месяц может сама собой померла бы.

[Мне] Несмотря на то, что подобные преступления ужасно трудно совершаются — т. е. почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч. и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает вино{вного}, ему — совершенно случайным образом — удается совершить свое предприятие и скоро и удачно.

Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается [мною] весь психологический процесс преступления. Неразрешимые [непо{дозреваемые} ] вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое и он [сам] кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутпл тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое, убили убеждения, даже без сопро{тивления}. [Он] Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело. Впрочем трудно мне разъяснить вполне мою мысль 12.

[В этой мысли я не могу] В повести моей есть [таким образом] кроме того намек на [одну] ту мысль, что [не столько] налагаемое [законом] юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому что он и сам его нравственно требует.

Это видел я даже на самых неразвитых людях, [но] на самой грубой случайности. Выразить мне зто хотелось именно на развитом, на нового поколения человеке, чтоб была ярче и осязательнее видна мысль. Несколько случаев, бывших в самое последнее время, [утвердили меня в] убедили, что сюжет мой вовсе не эксцентричен, именно что убийца развитой и даже хороших накл{онностей} М{олодой} человек. Мне рассказывали прошлого года в Москве (верно) об одном студенте, выключенном из университета после Московской студент{ской} истории — что он решился разбить почту и убить почтальона. Есть еще много следов в наших газетах о необыкновенной шатости понятий, подвигающих на ужасные дела. (Тот семинарист, который убил девушку по уговору с ней в сарае и [завтр{акал}] которого взяли через час за завтраком и проч.). Одним словом я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает современность.

Само собою разумеется, что я пропустил в этом теперешнем изложении [мысли] идеи моей повести — весь сюжет. За занимательность ручаюсь, [за художественность исполнения — не беру на себя руч{ательства}] о художественном исполнении — не беру на себя судить. Мне слишком много случалось писать очень, очень дурных вещей, торопясь, к сроку и проч. [Эту же] Впрочем эту вещь я писал не торопливо и с жаром. Постараюсь, хотя бы для себя только, кончить ее как можно лучше».

Совсем не касаясь того, что составляло особенную трудность в работе: поиски нужного тона, художественной формы (намеки на зто были в черновике тут же зачеркнуты), — Достоевский подробно определил в этом письме содержание и главную идею повести, ее актуальный политический и нравственный пафос. «Психологический отчет» о преступлении, которое родилось под воздействием современных «недоконченных идей», и о нравственном раскаянии преступника, убедившегося таким образом в несостоятельности этих идей, — таков основной смысл повести. В ней не предполагался тот огромный социальный фон, какой присутствовал в замысле «Пьяненьких» и который вошел позднее в роман «Преступление и наказание» с линией Мармеладова. Названия повести в черновике письма нет; поскольку запись начала утрачена, название остается неизвестным. Возможно, в ту пору его еще и не было.

Кроме письма к Каткову, сохранились еще два сентябрьских письма к А. Е. Врангелю, со свидетельствами о работе над повестью. 10/22 сентября, рассказывая о бедственном своем положении и прося 100 талеров, Достоевский писал: «Надеялся я на мою повесть, которую пишу день и ночь. Но вместо 3-х листов она растянулась в 6 и работа до сих пор не окончена. Правда, мне же больше денег придется, но во всяком случае раньше месяца я их не получу из России. А до тех пор? Здесь уже грозят полицией. Что же мне делать?» 13 Через шесть дней, в письме от 28 сентября 1865 г., Достоевский благодарил Врангеля за присланные деньги, рассказывал про письмо к Каткову и про свою работу: «А между тем повесть, которую я пишу теперь, будет может быть лучше всего, что я написал, если дадут мне время ее окончить. О друг мой! Вы не поверите, какая мука писать на заказ» 14.

На этом исчерпываются эпистолярные и мемуарные свидетельства, относящиеся к первому — заграничному — периоду работы. Наиболее существенная, внутренняя, творческая ее сторона может быть охарактеризована и раскрыта путем обращения к авторским рукописям, т. е. к записным книжкам.

2

В хронологически первой записной книжке авторские даты имеются лишь на двух страницах.

На самой первой странице, заполненной мелкими, разновременными заметками (разными чернилами и явно не одним пером), в одном месте помечено: «7 августа». На стр. 18 датирована запись, сделанная на пароходе «Vice-roy»(«Вице-король»): «14 октября». Известно, что на этом пароходе возвращался Достоевский в октябре 1865 г. из Копенгагена в Кронштадт.

Довольно точной датировке поддается и черновик приведенного выше письма к М. Н. Каткову, занимающий страницы 110-112. Уже из сопоставления этих трех дат видно, что положение в начале книжки не означает обязательно раннюю пору записи: Несомненно, что не только письмо к издателю «Русского вестника», но и весь текст повести (Достоевский сообщал в сентябре Каткову, что пишет ее в Висбадене два месяца) предшествуют октябрьской заметке на пароходе. Сама эта заметка относится к тому времени, когда обещанная «Русскому вестнику» повесть уже заканчивалась. На соседних страницах — записи о «доказании на себя», прощании с ней (дочерью Мармеладова), «поклоне народу» и «признании».

Повесть не была закончена Достоевским; изложение обрывается в начале VI главы: выздоровевший убийца идет в трактир — узнать из газет новости. Здесь происходит встреча с Заметовым (помощником квартального надзирателя, знакомым герою по конторе, куда он был еызван по случаю долга хозяйке) и с неизвестным «каким-то очень толстым господином» — следователем.

Дошедший до нас текст равен примерно четырем листам. В несохранившемся начале было, по-видимому, не менее полулиста. Выходит, что оставалось дописать около полутора листов.

Отдельные заметки, конспекты, планы вносились в книжку и одновременно с писанием повести (иногда прерывая ее текст), и после того. Датировать их можно промежутком времени от августа по октябрь 1865 г. Поскольку в основном они намечают развитие действия последних, ненаписанных глав: разговор с Заметовым о старухе, именинный вечер у Разумихина, письмо от матери, встреча с чиновником Мармеладовым, посещение квартиры убитой, допрос следователем, смерть Мармеладова, знакомство с его дочерью, признание народу, — они печатаются после связного, повествовательного текста первой редакции.

Сохранившийся черновик повести начинается на странице 43-й записной книжки окончанием фразы: «по улицам». Если сопоставлять весь черновик с будущим романом, видно, что сюжетно он соответствует заключительным строкам первой части, главам I-IV и VI второй части. Характер повествования совершенно иной, чем в романе: через несколько дней после убийства герой сам вспоминает и записывает, как оно случилось. Рассказ ведется в первом лице. «Вспоминая теперь в подробности Есе, что происходило там, я вижу, что я почти забыл не только как проходил по улицам, но даже по каким улицам. Помню только, что я воротился домой совсем с противуположной стороны». На странице 45 — начало второй главы. Тут выясняется, что перед нами — дневник убийцы. Проставлена дата: «16 июня». Запись открывается признанием: «Третьего дня ночью я начал описывать и четыре часа просидел. Это будет документ... Этих листов у меня никогда не отыщут». Свой «отчет», дневникисповедь он пишет для себя.

Убийство, случилось 9 июня 15. Но герой признается: «Если б я стал записывать десятого числа, на другой день после девятого, то ничего бы не записал, потому что в порядке ничего еще не мог припомнить. Точно кругом меня все кружилось. И так было три дня». Дневник начат 14 июня; написанное тогда составило первую главу. Глава вторая (16 июня) рассказывает о беспокойной ночи с 9-го на 10-е, о том, как утром явились дворник и Настасья с повесткой в квартал; далее следовал подробный рассказ о посещении квартала. На стр. 69 стоит цифра «3» 16. Это третья глава повести. Она рассказывает о событиях того же дня — 10 июня. «А что если уж и был обыск, теперь пока я был в квартале, — думал я выходя на лестницу. — Что если... их как раз дома теперь застану?» Когда ведется эта запись — не помечено (видно, предполагается, что того же 16 июня, хотя написать за один день так много — немыслимо). Рассказывается о том, как убийца отправился на Крестовский остров спрятать вещи, затем пошел к Разумихину, вернулся домой и впал в беспамятство. Дальше (стр. 84) нет цифры, но проведена черта, обозначающая разрыв текста. Начинается новая — четвертая глава: «Я не то что был совсем в беспамятстве: многое я помню, мельком или в другом виде, как оно было на самом деле». Через несколько абзацев рассказ переходит (как и в окончательном тексте романа) на то, что случилось, когда он совсем очнулся. Произошло это утром — на«пятый день», как говорит Разумихин, т. е. как раз 14 июня. Идут диалоги и сцены с Настасьей, Разумихиным, артельщиком купца Шерстобитова, а потом, «часа через полтора уже к сумеркам», Разумихин приносит новую одежду. Из всей повести эта глава в наибольшей мере близка к соответствующему тексту будущего романа. Один из фрагментов прямо в записной книжке выправлен автором — явно значительно позднее, когда писался роман, герой был назван Раскольниковым, и повествование велось не от его лица, а от автора17. Этот выправленный Достоевским фрагмент свидетельствует ясно, что третье лицо, авторский голос понадобился не только из-за огромного расширения материала, недоступного наблюдению и памяти героя, но и для того, чтобы полнее, подробнее, точнее, достовернее раскрыть его собственную психологию. Напряженность, сложность, часто — безотчетность внутренней жизни героя требовали взгляда на нее всеведущего автора. Осознана эта художественная необходимость была позднее, пока же писалась дальше «исповедь».

Новое обозначение главы: VI — появилось лишь в конце связного изложения повести, на стр. 31 записной книжки. Выходит, что есть и пятая глава, лишь не помеченная автором. Можно предположить, что она началась на стр. 104 появлением, как и в окончательном тексте, доктора (он носит фамилию Бакавин, а не Зосимов). «В эту минуту дверь отворилась и вошел Бакавин. Это был лекарь покамест без места, лекарь очень искусный; белокурый, с какими-то большими, но бесцветными глазами, с улыбкой, саркастической, высокий и одутловатый. Я его и прежде встречал. С ним мне как-то всегда было особенно тяжело». Действие происходит все в тот же день — 14 июня. После докторского осмотра в разговоре между Разумихиным и Бакавиным выясняется, что Разумихин хочет познакомить больного с Заметовым и что вместе с Заметовым хлопочет об оправдании красильщика, взятого по подозрению в убийстве. В разговоре участвует и Настасья, вспоминающая Лизавету, а потом Разумихин и Бакавин (Бакалин) спорят об уликах убийства. Упоминается пристав следственных дел Порфирий. Бакавин именует его «хвастунишкой», а Разумихин защищает: «Это правда, что Порфирий гордый, но со способностями и следователь из него выйдет отличный. Теперь при реформе нам таких людей надо практичных». После ухода Бакавина Настасья говорит, что убитая Лизавета была беременна, а «ребеночек-то», что нашли, когда ее «потрошили», был лекарев, т. е. Бакавина: «На шестом месяце была. Мальчик. Мертвенький». Все зто почти совсем не войдет в окончательный текст.

«Когда они вышли, я вскинулся навзничь и схватил себя за голову» — так заканчивается пятая глава. В романе эпизод кончается иначе: появляется Лужин (гл. V второй части). Когда писалась повесть, Лужина не было совсем. Шестая глава повести, остававшаяся неоконченной, рисует переживания героя после ухода Разумихина с Настасьей: «Подлецы, истязатели, сплетник! сплетник! Сплетник! {...} И неужели вечно, вечно это будет продолжаться! Завтра же съеду отсюдова. О как я их всех ненавижу! Как бы взял их и всех, всех до единого зарезал. Я зарежу Заметова! Будь я проклят. О, проклятая болезнь...» На третий день, т. е. 16 июня, он, обманув их всех и притворившись совсем больным, хотя болезнь на самом деле проходила, вышел из дому — «отыскивать себе другую квартиру». «На углу Садовой и Вознесенского я набрел на одну гостиницу и так как я знал, что в ней есть газеты, то и зашел туда, чтобы прочесть в газете, под рубрикой ежедневных событий, о том, что там написано об убийстве старухи». Увидев Заметова и с ним еще какого-то господина, он все-таки потребовал номер, где была первая статья про убийство. «В газете» — на этом изложение обрывается.

Рассказ от первого лица выдержан последовательно во всех шести главах, хотя принятая форма неизбежно ограничивала рамки изображения тем, что видит, помнит, знает сам герой или что ему кажется. Это много раз подчеркивается на первых же страницах: «Клочки и отрывки мыслей так и кишили в моей голове целым вихрем. Но я ни одной не помню...»; «да еще кто-то, не помню, не знаю» (о посетителях конторы); «Дальше ничего не помню»; «Впрочем очень может быть, что у меня в ту минуту была очень дикая наружность, а лицо, искаженное болезнью и... и всем — даже пугало. А может быть и то впрочем, что мне уж очень много казалось. Мне именно в тот день чрезвычайно много казалось таких вещей, которых никогда не было»; «Право, мне помнится. Да, я помню...» Даже и о том, что. знает, он не всегда способен рассказать: «произошло во мне Еесьма странное обстоятельство, которое я не умею хорошо рассказать словами»; «не могу выразить»; «Я не умею выразиться».

И наконец, хотя пишется полная и совершенно искренняя исповедь, герою не всегда и не обо всем хочется говорить: «Дальше я не буду рассказывать. Одно ощущение — сумасшествие».

Как всегда в черновиках Достоевского, на полях много заметок «вперед» — о дальнейшем развитии событий, вариантов текста, а также указаний для себя, автора. Например, в начале второй главы: «Надо поминутно, чтоб выскакивали среди рассказа совершенно ненужные и неожиданные мелочи». Или в эпизоде посещения Разумихина: «Как можно короче».

Рукопись буквально испещрена множеством помарок и поправок. Вообще и черновые, и беловые автографы «Преступления и наказания» начисто опровергают бытующее представление о том, что, торопясь к сроку, измученный безденежьем и долгами, Достоевский работал поспешно, наотмашь, сразу для печати. Рукописи демонстрируют огромную, взыскательнейшую работу буквально над каждой фразой 18.

В черновой рукописи повести правка шла по самым разным направлениям: расширение сюжета, уточнение характеристик, психологическое углубление, обогащение речи персонажей. Особенно интересна, например, правка речи Луизы Ивановны, содержательницы публичного дома, вызванной в контору по случаю скандала в ее «благородном заведении».

В ходе работы над первой редакцией менялся состав персонажей, их имена.

Главный герой не назван по фамилии. Разумихин обращается к нему: Василий, Васюк, Вася.

Разумихин назван был так сразу (сам он, как и в окончательном тексте романа, поясняет, что он на самом деле Вразумихин, дворянский сын) 19. Также не менялось имя хозяйкиной прислуги, появляющейся довольно часто: Настасья. Сама хозяйка называется Софья Тимофеевна, Сонечка. Над строкой исправлено: Катерина Прохоровна (В. Комарович справедливо полагал, что имя хозяйки было изменено, когда появился Мармеладов с дочерью Соней). Позднее, когда писался роман, хозяйка стала называться Пашенькой, Прасковьей, а затем Юлией Прохоровной Зарницыной; имя Катерина было отдано жене Мармеладова. Пристав следственных дел (будущий Порфирий. Петрович), приятель Бакавина и Заметова, называется в первой записной книжке то Порфирием Степановичем, то Порфирием Ивановичем, то Порфирием Филипьичем Семеновым. По-видимому, Достоевский подбирал ему отчество; кроме того, нужно учитывать, что он писал дальше, не всегда помня во всех деталях предыдущее, — поэтому в именах второстепенных лиц бывали описки. Поручик-«порох», например, помощник квартального надзирателя, на соседних друг с другом страницах именуется то Александр Ильич, то Александр Петрович, то Илья Петрович (последнее имя закрепилось за ним).

Как уже говорилось, прервав повесть, Достоевский в той же первой записной книжке намечал планы ее окончания.

Находятся они в начале (стр. 1-26, 30, 42), в середине (94-95) и в самом конце (149-152). Большая часть их озаглавлена: Prospectus, программа, перемена в программе.

Два плана прерывают на страницах 94-95 связное повествование первой редакции: «План. После сна...» и просто «План», сопровожденный, однако, тремя значками №. Некоторые из намеченных здесь пунктов были тут же реализованы — в написанной части повести; большинство — относится к событиям после болезни героя. «Разумихин приходил все три дни, злость. На третий день сам пошел. Хозяйка на лестнице, брожу по Петербургу, встречи. Эксцентрические выходки, девка, старикашка-козел. Встреча с Заметовым. В страхе, теленок20. Трактир, разговор. Входит Разумихин, хочу съехать. Оставь меня! Черт с тобой».

Затем в плане упоминается письмо от матери. «Совершенно закрепился и пошел к Разумихину. Там собрание и Заметов и Бакавин. Разговор. Гас»21. Самый конец рисовался в этом плане так: «Страдания и вопросы — Сяся. — Эпизоды. Вдова Капет. Христос, баррикада. Мы недоделанное племя. Последние конвульсии. Признание».

Сяся, упомянутая здесь (как видно из других записей), — это молодая девушка, «девочка», дочь Лизаветы, с которой у преступника дружба и, вероятно, интимная связь. Позднее, когда появится Соня, эта Сяся станет ее знакомой, потом исчезнет совсем.

Упоминание «вдовы Капет», т. е. казненной в 1793 г. Марш-Антуанетты, не вполне ясно. Возможно, она включалась ецепь представлений о людях, насильственно умерщвленных, принявших мученическую смерть, погибших на революционных баррикадах (см. подробнее в примечаниях, стр. 780-781 и 790-791).

Также прерывая текст повести, уже в самом конце, на странице 30-й записной книжки внесен «Prospectus № 1»: «Вышел нанимать квартиру. Хотел прочесть „Голос“. Встреча с Заметовым. Вызов и бравада. Разумихин зовет на именины». Кончается, по этому плану, все так:

«Утешает себя совершенно. Надо поправить дело. К Разумихину, на именины. Разумихин хлопотун, но он добр. — Письмо от матери. Что ж, неужели ж растерзать ее сердце? Нет, я буду достоин!»

На стр. 42 записан подробный проспект разговора в трактире с Заметовым: «Нервная дрожь. — Да вот читаю в газетах о преступлении».

Весь разговор — вызывающ и нарочито смел.

Затем Достоевский продолжал на свободной — 26-й странице. Записан Prospectus № 2-й, новый проспект окончания повести. Проспект намечает развитие действия после возвращения из трактира и разговора там с Заметовым: «Пришел ночью. Захохотал. Ночью Сон. На утро очнулся, вспомнил, что накутил вчера, но положительная часть осталась. Пошел кошелек смотреть, взял в карман, отправился на острова».

Впервые в этом проспекте появляются мотивы, которые призваны неизмеримо расширить сюжет повести и превратить ее в роман.

Это — история сестры и, главное, встреча с пьяным Мармеладовым: «О, только вы, бедная моя мать и сестра! О сестре, о матери. История с сестрой. Я хотел его убить, по в это время я занят был любовью» 22; «Эпизод с пьяницей на Крестовском, разве у меня сердце не болит, разве не болит. О жене. Как он ее уважает и кто она. Надо в Неву, а я, подлец, живу. Довел его до квартиры. Дал ему денег из кошелька. И потом донес под камень в кошелек». Тут же рисуется судьба дочери пьяного чиновника: «Дочь по желтому паспорту моя ходит. К дочери пошел. По-блядоки. Потом дочь сама пришла. Дочь матери помогает. Относит деньги. Детей жалко. Сяся ей: тетенька». Сяся в этом плане — ребенок, девочка. Он думает о ней: «Кто мне запретит любить этого ребенка? Разве я не могу быть добрым?» Кончается проспект так: «Вечером приходит к нему дочь чиновника. И вдруг: Удивляюсь, почему Лизавету я не жалею. Бедное создание». Ясно, что покаяние произойдет под влиянием «дочери чиновника».

На первых страницах книжки подробно, с множеством художественных деталей, разрабатывался эпизод с чиновником. Судьба преступника связывалась с историей пьяного чиновника и его несчастного семейства. Самому герою приходят мысли о сходстве своего положения с грехом Мармеладова и его дочери. «Злоба задушила меня, я прилег. Воспоминанья: лошадь палкой (Митя). Чиновник с бутылкой»; «Утопиться? — духу нет. №. Его задавили лошади, смерть его дома. Оригинальнее и короче. На свечу. Жена плачет»; «№. Восклицание молодого человека: „О! вы, непогрешившие!“ (Мечтание о земном рае)»; «Ну а пожалеет-то кто? Никто? Никто? И меня, убийцу подлого и низкого, смешного и сребролюбивого, именно этого-то пожалеть! Есть ли кто таков во всем мире? Есть ли кому пожалеть? Никто, никто! Никто! Да и невозможно это!»; «У ней ноги целовал. (Конец). Поклонился народу. Донес на себя».

Намечаются разные варианты конца повести, совсем краткие и более подробные, но все они связываются с дочерью Мармеладова (появляется и сразу закрепляется эта фамилия; имени у дочери еще нет).

Входит религиозно-нравственная и философская проблематика, которая займет потом такое большое место в романе: разговор с Разумихиным о вере в бога, с пьяным чиновником о Христе и обещанном втором его пришествии; философско-нравственная линия вводится упоминанием о Наполеоне и «демонской силе» характера героя, приведшей к преступлению, с другой стороны — его протестом против насилия («Зачем они не стонут?»), мечтами о всеобщем счастье, «земном рае», «золотом веке».

Как всегда, и на этих первых страницах вносятся заметки для автора, определяющие форму, тон повествования: «Здесь кончается рассказ и начинается дневник»; «Воспоминания жизни беспрерывно. Мелочишки, но каждое со значением»; «Тут совершенно постороннюю историю»; «Во все эти шесть глав23 он должен писать, говорить и представляться читателю отчасти как бы не в своем уме».

В первой записной книжке хронологически самые поздние записи в самом конце (стр. 149-152). Они начинаются «Примечанием к „Исповеди“» — горьким сомнением преступника в нужности покаяния, прямо продолжая последнюю запись первых страниц (стр. 20). По-разному рисуется характер дочери чиновника: «Дочь чиновника мимоходом, чутьчуть и оригинальнее вывести. Простое и забитое существо. А лучше грязную и пьяную с рыбой. Ноги целует».

Впервые здесь называются три новых персонажа: Аристов (будущий Свидригайлов), Лыжин (Лужин) и Лебезятников.

Аристову 24 предназначается пока небольшая роль, лишь отчасти близкая к той, какую играет он в окончательном тексте. «Он приходит к нему: А признайтесь, это вы сделали» (т. е. говорит преступнику о его убийстве). И в помине нет того, чем станет Свидригайлов в романе: двойником Раскольникова, доводящим до крайней грани его философию индивидуализма и эгоизма, и вместе с тем единственным человеком, который сам кончает самоубийством, но устраивает (материально) дела почти всех оставшихся в живых персонажей, т. е. деятельно творит добро. В первоначальных записях Аристов противопоставлен Раскольникову: «Аристов противен ему, он познакомился с сестрой Аристова». Аристов «продает сестру франту с К-го бульвара. Бьет сестру и отнимает у ней все. Купил фальшивые билеты, Рейслер. Лужин употребляет его. Бьет мать». Участвуя в разговоре о преступлении и наказании на вечере у Разумихина, Аристов говорит про убитую старуху: «туда ее и надо!»

А после того, как Раскольников изложил свою теорию «арифметики», Аристов восклицает в восторге: «да уж и пожить хорошо, довольно». Следователь, присутствующий при разговоре, замечает, что Раскольников не вынес бы на практике своей теории; «другие (он взглянул на Аристова) вынесут. Для тех рано уничтожить телесные наказания».

В конспективных заметках конца первой книжки герой впервые назван по фамилии: Раскольников. И героиня по имени: Соня. Записана деталь, которая не будет реализована, — писательские способности у Раскольникова: «Главные заботы об том: что ему делать? переводить он пробует, но не может {...} Писать комедию». Впрочем, в тексте романа он станет автором газетной статьи, которую так внимательно будет изучать следователь и с которой будет связывать такие радужные надежды на будущее своего сына мать Раскольникова.

Итак, первая записная книжка отражает тот период работы над «Преступлением и наказанием», когда оно было еще повестью, но постепенно вбирало в себя материал, взрывавший рамки повести.

Высказывалось предположение, что повесть преобразовалась в роман потому, что появилась линия следователя Порфирия Петровича и его борьбы с преступником25. Как видно из текстов, следователь действует в самой первой записи повести. Тщетность его борьбы с убийцей, бесполезность исходящего от негр наказания была ясна Достоевскому с самого начала (как это сказано в сентябрьском письме Каткоьу). Взорвал повесть другой материал: «чиновник с бутылкой», т. е. история, семейства Мармеладова, и линия Лужин — Дуня — Свидригайлов, связанный с этими линиями широкий социальный фон. При этом главную роль играл «пьяненький» Мармеладов. Вспомним, что с рассказом о «пьяненьких» у Достоевского связывался до «Преступления и наказания» замысел 20-листного романа.

Но и преобразовавшись в роман, «Преступление и наказание» еще не скоро обрело ту форму, какая известна по окончательной редакции. Предстояли многие попытки вести повествование в прежнем духе — от первого лица. Об этом рассказывают вторая записная тетрадь и сохранившиеся фрагменты ранних рукописей.

3

Возможно, что намерение превратить повесть в роман возникло еще за границей. Декабрьское письмо 1865 г. к Каткову Достоевский начал словами: «Получив в ответ на письмо мое к Вам из-за границы 300 руб., в октябре месяце, я счел себя вправе считать, что дело, о напечатании моего романа в „Русском вестнике“ вполне решено, а вследствие того усердно принялся за продолжение работы» 26.

Вопреки действительности, ему запомнилось, что, еще находясь за границей, он предлагал Каткову роман (на самом деле в тогдашнем письме речь шла о повести).

Во всяком случае несомненно, что, приехав в Россию, Достоевский возобновил усиленную работу уже над романом. Первая же запись второй записной книжки обозначена: «Капитальное в роман».

Несмотря на расстроенное здоровье, он трудился «не разгибая шеи». Так сказано в нервом письме, написанном из Петербурга — А. Е. Врангелю от 8 (20) ноября 1865 г. О романе здесь говорится, что его «надо кончить», и сообщается, что получен задаток27. Уговаривая друга потерпеть с долгом, Достоевский замечал: «За роман получу не менее 2500 руб.» 28. Стало быть, предполагалось 20 листов (по 125 рублей за лист ).

С середины октября 1865 г., т. е. с возвращения в Россию, начался второй период работы над «Преступлением и наказанием»: создание первой редакции романа, сопровождавшееся непрерывными поисками нужной художественной формы. Завершился этот период в конце ноября того же года, когда Достоевский «все сжег». Он сам рассказал об этом в письме к А. Е. Врангелю от 18 февраля 1866 г.: «В конце ноября было много написано и готово; я все сжег; теперь в этом можно признаться. Мне не понравилось самому. Новая форма, новый план меня увлек и я начал сызнова» 29.

Намек на этот крутой поворот находится в письме к И. Л.Янышеву от 22 ноября 1865 г. О своей жизни в Петербурге Достоевский рассказывал: «Засел я работать ускоренно и усиленно. Начались припадки, один за другим. Четыре припадка в 1/2 месяца и до сих пор болен. Но это ничего, потому что я все-таки работал, но работа моя пошла так, что надо было вновь переработать — и я решился на это (надо сделать хорошо, иначе будущему поврежу)»30. Решившись «на это», Достоевский начал писать роман в новой редакции. Первые главы этой новой редакции в середине декабря 1865 г. он счел возможным отправить в печать; работа над последующим текстом романа заняла еще год.

Написанное в октябре-ноябре 1865 г. остается, в основном, неизвестным. Однако сохранилось в черновике самое первое начало романа (вторая записная книжка, стр. 79-101), заметки, конспекты, планы того времени, небольшие фрагменты рукописей.

Во второй записной книжке текст расположен таким образом: связное повествование шло от 79-й страницы вперед, отдельные заметки вносились в обратном порядке. При этом сначала Достоевский перевертывал книжку, а потом, начиная со стр. 134, просто перелистывал назад.

Это определяет характер публикации второй записной книжки в нашем издании: сначала черновик начатого романа с относящейся к нему записью речи Мармеладова, потом — планы и конспекты, от записи на стр. 146 — к странице 102. Особняком стоит перечень имен персонажей и владельцев домов (на первой странице). Хронологически он — самый поздний.

Связный текст писался, конечно, одновременно с тем, как с другого конца книжка заполнялась отдельными заметками. Записи продолжались и тогда, когда роман в этом виде был оставлен. Две из них (на стр. 103 и 104) датированы автором: «С 7 декабря», «28 декабря» (разумеется, 1865 г.).

Первые конспективные заметки продолжают разработку эпизодов после шестой главы (уже написанной в первой книжке) : «После того как в 6-й главе Разумихин разговаривает с Бакалиным, у того в голове — бежать. А после того, как Бакалин говорит шевелить нельзя, то он говорит: вздор, я силен, я могу ходить. И действительно, ночью к рассвету он бежал. И тут целый день странствий (№. Вразумихин ищет его). Кончается день смертью Мармеладова».

Намечаются эпизоды, которые будут и в окончательном тексте: «Входит Лужин. Разговор и выгоняет»; «Соня приходит говорить, что хоронят сегодня. Он ее сажает и удерживает. Разумихин хотел было уйти, но садится. Выпроваживает Лужина. Тот оскорбляет ее» ( в отличие от последней редакции, в сцене не участвуют мать и сестра). Между строк добавлено: «Мать, письмо Лужина насчет девицы сомнительной, чтобы не было его». После ссоры с Лужиным намечалось одновременное развитие действия в разных направлениях: «С этого времени начинаются сцены в разных местах. Несколько интриг. Его с Соней (письма Сони к нему), матери против Сони, Разумихина с дочерью, следователя, молодого человека. И его хождения». Это — разные линии сюжета романа, однако на первых стадиях работы над ним. Об этом свидетельствует, в частности, то, что доктор называется Бакалиным, а не Зосимовым. Кончается наметка сюжета так: «Его хождение. Пожар. (Награда ему). Мать, сестра, около постели. Примирение со всеми. Радость его, радостный вечер. На утро к обедне народу поклон — прощание. Приеду, говорит Соня».

Начало повествовательного текста романа озаглавлено: «Под судом». Как и в повести, изложение ведется в форме исповеди. Но исповедь пишется в иных обстоятельствах: «Я под судом и все расскажу. Я все запишу. Я для себя пишу, но пусть прочтут и другие — и все судьи мои, если хотят. Это исповедь, полная исповедь. Ничего не утаю».

Действие начинается, как и в окончательном тексте, за несколько дней до убийства. Но не закладом вещей у старухи, а встречей с Мармеладовым. Как будто открыв всю значительность истории Мармеладова для романа, Достоевский с самого начала сосредоточивает на ней внимание читателя. Объяснение такого начала дается с точки зрения рассказчика: «Об Мармеладове же потому особенно запишу, что во всем моем деле эта встреча играет большую дальнейшую роль. Это ровно за четыре дня до девятого числа было».

Дальше следует, занимая подряд двадцать одну страницу, подробный рассказ о сцене в распивочной и о том, как Раскольников приводит Мармеладова домой. Несмотря на то, что изложение ведется в первом лице и перед нами явный черновик, текст близок к окончательной редакции. В именах героев, правда, разнобой: дочь Мармеладова называется Софья Никитишна, а сам он сначала Иван Семеныч, потом Захар Семеныч. Текст близок к окончательному (глава II первой части), потому что представляет собою сцены и диалоги; элемент психологический, исповеди, занимает мало места, подается протокольно и бегло.

Несомненно, что, когда роман писался уже не в книжке, а на отдельных листах, разборчивым, ясным почерком (в ноябре 1865 г. Достоевский думал о его окончании и скором печатании), черновик был использован (точно так же, как ранний текст повести для-первых глав второй части).

В архиве Достоевского сохранилась небольшая рукопись, начинающаяся словами: «всего только два стула и клеенчатый, чрезвычайно ободранный диван» (описание комнаты, где помещались Мармеладовы). Всего два листика. Но они, как и фрагмент главы II второй части будущего романа, — случайно уцелевшие обломки текста, который создавался в ноябре 1865 г. В обеих рукописях проведена правка, заменяющая первое лицо на третье, сделаны замены и добавления; но ранний слой доносит первоначальную редакцию романа31.

Остальные записи во второй книжке, занимающие, с небольшими перерывами, страницы 102-134, не поддаются, каждая в отдельности, точной датировке. Можно лишь сказать, что все они относятся к ноябрю-декабрю 1865 г. и вносились, в основном, в обратном порядке.

Об этом говорит, например, конспект «Еще план», который начинается на стр. 109, продолжается на 108 и заканчивается на 107. Этот план намечает рассказ от имени автора. Несомненно, что ему предшествовал записанный на страницах 110-111 «Новый план. Рассказ преступника 8 лет назад (чтоб совершенно отнести его в сторону)», который начинается так: «Это было ровно восемь лет назад и я хочу рассказать все по порядку. Начал я с того, что пошел закладывать ей часы». Также к более ранним стадиям (так как опять имеется в виду рассказ от первого лица) относится заметка о «начале романа», продолженная записями: «Потом», «Далее», «Наконец» (стр. 122-123). На стр. 132 сделана запись «К сюжету романа (окончательно)», которая, однако, никак не воплотилась в печатном тексте романа (Лужин влюбляется в Соню) и должна быть отнесена ко времени работы над первой его редакцией.

На страницах 120-122 в последний раз намечен план всего романа — «если в форме дневника». Затем определена «Переделка», «Главная анатомия романа». Поворотный пункт — конспект, названный «Еще план».

Здесь впервые намечается новая форма, впоследствии уже не менявшаяся: «Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его ни на минуту, даже с словами: „и до того все это нечаянно сделалось“». Конспект сюжета близок к окончательному. Правда, самый конец рисуется в сентиментально-патетическом духе: «Пожар. Тут и Разумихин. Тут и все. Обгорелый пошел домой. Торжество матери. Мать приходит плачет. Безмолвно слезы текут. Затем он бежал. Мать у ней {Сони} руки целует в сенях: Сохраните его, сохраните его бедную голову». Свидригайлова совсем нет. Сказано коротко о судьбе детей Мармеладова: «Дети в приют».

В конце сформулировано авторское задание и объясняется перемена формы: «Перерыть все вопросы в этом романе. Но сюжет таков. Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком до последней крайности надо все уяснять. Чтоб каждое мгновение рассказа все было ясно. {...} Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить для чего написано. Но от автора нужно слишком много наивности и откровенности. Предположить нужно автора существом всебедующим и не погрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения».

Это и был тот план, который увлек Достоевского в конце ноября 1865 г. и заставил начать роман сызнова.

4

Как видно по письмам Достоевского и по сохранившимся рукописям, вся работа над «Преступлением и наказанием» проходила с огромным Еолжением, «жаром» и любовью. Особенно увлеченно писалась последняя редакция романа.

В декабре 1865 г. в Москву, где издавался «Русский вестник», уже было послано «никак не менее семи листов, а может быть и восемь» — т. е. вся первая и начало второй части, начерно кончена не только вся вторая, но и еще две части, «в переделанном виде»32. Так свидетельствовал сам Достоевский в декабрьском письме к М. Н. Каткову. Тогда же он просил известить его поскорее и определенно, будет ли печататься роман в «Русском вестнике», если будет — начать публикацию с январского номера и «не делать в нем никаких поправок. Я ни в каком случае не могу на это согласиться» 33.

Кажется странным, что, отправив значительную часть рукописи, Достоевский не был уверен, будет ли она опубликована. Но это было так. Лишь позднее он узнал, что редакция «Русского вестника» согласилась на его роман «с радостию, потому что у них из беллетристики на этот год ничего не была: Тургенев не пишет ничего, a с Львом Толстым они поссорились»34. Хотя плата, какую запросил автор (125 рублей за лист), представлялась ему минимальной и в самом деле была невысокой 35, редакторы журнала «страшно осторожничали и политиковали». В письме к А. Е. Врангелю от 18 февраля 1866 г. Достоевский заметил по этому поводу: «Дело в том, что они страшные скряги. Роман казался им велик. Платить за 25 листов (а может быть и за 30) по 125 р. их пугало» 36.

Обратившись в декабре 1865 г. к издателю журнала, Достоевский откровенно написал, как мешает безденежье («впал теперь в совершенную нищету») его работе: «Я люблю мою теперешнюю работу, я слишком много возложил надежд и положил свою {душу} на теперешний роман мой, которым занят, а между прочим беспрерывно отрываюсь от работы, теряю золотое время и с расстроенным духом (а Вы литератор, Вы сами занимались изящной литературой, Вы поймете это!) должен садиться за вещь прежде всего поэтическую, которая требует и спокойствия духа и определенного настроения» 37.

Он просил 700 рублей, в дополнение к прежним трехстам. Просьба была, по всей видимости, выполнена; в марте 1866 г. он поехал сам в Москву и получил еще тысячу, а в конце апреля писал И. Л. Янышеву:

«За написанное я уже получил до 2000 {...} Мне остается получить еще до 2000, по мере окончания романа» 38.

О своей работе зимой 1865/66 г. Достоевский рассказывал в письме от 18 февраля 1866 г. к А. Е. Врангелю: «Сижу над работой как каторжник {...} Всю зиму я ни к кому не ходил, никого и ничего не видал, в театре был только раз на первом представлении „Рогнеды“. И так продолжится до окончания романа — если не посадят в долговое отделение» 39.

Начиная с декабря 1865 г. и до декабря 1866 г., когда роман был -закончен, создавалась наборная рукопись, которая не дошла до нас40. Записи этого времени в книжках (хронологически последние во второй и вся третья книжка) носят исключительно конспективный характер. Но именно они, вместе с немногими сохранившимися рукописями и письмами Достоевского, дают представление об этом последнем, самом продолжительном периоде работы — создании печатной редакции романа.

Третья записная книжка вся относится к 1866 г. Она начинается заметкой, прямо продолжающей перечень персонажей и мест на первой странице второй записной книжки41. Здесь к перечню «лиц и мест романа» добавлено: «Андрей Семеныч Лебезятников, дом Бакалеева».

На странице 5 авторская дата: «2 января 1866 год». Даты встречаются и потом: 14 февраля, 23 февраля, 22 июля, 7 сентября, 13 ноября. Все это, конечно, 1866 год42. Записи третьей книжки — исключительно конспекты, планы, отдельные заметки; нигде нет фрагментов связного повествования.

Третья записная книжка — единственная (из относящихся к «Преступлению и наказанию»), где можно предполагать, что последовательность страниц совпадает с хронологией записей.

На одной из последних страниц, например, запись: «Финал романа». О том же говорит последовательность авторских дат. Страницы 95-134 пронумерованы вперед рукой Достоевского: 1-40.

Сохранившиеся рукописи и заметки на отдельных листах все относятся ко второй и третьей частям романа43. Повествование ведется в третьем лице, почти везде персонажи носят свои окончательные имена. Стало быть, датировать рукописи можно декабрем 1865 — первой половиной 1866 г.44

Таким образом, хронологически рукописи параллельны последним записям второй и первым записям третьей книжки. Значительная часть заметок третьей книжки — более поздняя, чем все сохранившиеся рукописи. Однако, чтобы не разбивать последовательность записной книжки, рукописи печатаются в самостоятельном разделе.

Понятно, что в записях конца второй и всей третьей книжки сюжет уточнялся применительно к последним частям романа, которые предстояло переделать или написать. Впервые намечены многие сцены и эпизоды, которые без изменений вошли в роман. Некоторые рисовались поначалу совершенно иначе, чем они известны по окончательному тексту.

О Дуне, например, записано: «Сестра становится злейшим врагом Сони, восстановляет против нее Разумихина, чтоб он оскорбил ее, и когда, впоследствии, Разумихин перешел на сторону Сони, то она рассоривается с ним. А потом сама идет объясниться к Соне, сперва оскорбляет. А потом в ногах у ней». В третьей книжке эта ситуация подробно развивается; потом от нее не останется и следа. Отношения Раскольникова с матерью и сестрой выглядят в черновых набросках внешне болен напряженными и конфликтными; весь сюжет — более занимательным и эффектным. В письме к М. Н. Каткову, рассказывая содержание повести, Достоевский замечал, что герой его — «мещанин по происхождению». Здесь матери дается реплика: «Раскольниковы — хорошая фамплья, хоть твой отец и учитель был, а Раскольниковы — двести лет известны». В окончательном тексте о социальном происхождении Раскольникова не сказано ни слова.

Сюжетно более острой выглядела в первоначальных планах роль Лужина. О нем сказано: «Лужин подводит через Рейслер, что Соню берут в часть. Мармеладова в отчаянии. 5 sous, а Разумихин подводит Лужина, помогает Соне и тем мирится с ним». Сцена обвинения Сони в украденных деньгах предполагалась такою: «Соню зазывают к Лужину. Обокрала. Лебезятников лебезит и отрекается». И еще раз: «Петр Петрович просит Лебезятникова позвать Соню, дает 10 р. и тихонько сует в карман серию. Лебезятников видит, как будто что-то сунул. Как благородный. Украла серию. Лебезятников отрекается».

В окончательном тексте все конфликты остались, даже былп усилены, но как бы вошли внутрь, в сферу драматических душевных переживаний.

По мере работы все увеличивалась роль Свидригайлова есюжете романа. Сама фамилия Свидригайлов появилась лишь в записях третьей книжки. Судьба Дуни и Разумихина рисовалась на первых порах так: «К роману: Сыскать и выпустить в роман русского купца (Бабушкина) Алонкина, фабриканта, чтоб он потом место Разумихину в 3000 дал».

Вообще линия Дуня — Свидригайлов детально и много раз разрабатывается в записях третьей книжки. Самоубийство Свидригайлова тоже явилось не сразу. Среди записей есть такая: «Свидригайлов и в 3-й части. В другой части, что Свидригайлов взял сирот» (т. е. детей Мармеладовых). И разговор его с Раскольниковым:

«— Я иногда право думал: не будь этого, ведь этак застрелиться придется.

— А вы могли бы застрелиться?

— Ну вот с какой стати — с отвращением».

И наконец: «Ночь в разврате. На другой день застрелился. Контрасты. Описания гемороидальных петербургских притонов (поэтичнее). (Великолепно будет)». В образе Свидригайлова воплощалась идея «великого грешника», которая еще долго будет волновать Достоевского при работе над следующими романами.

В самом раскаянии Раскольникова, в последних переживаниях его, Свидригайлову отводилась все большая роль. Соня и Свидригайлов — как бы две стороны души Раскольникова. Об этом прямо сказано на последних страницах книжки: «Свидригайлов — отчаяние, самое циническое. Срня — надежда, самая неосуществимая. (Это должен высказать сам Раскольников). Он страстно привязался к ним обоим».

В сюжетном развитии действия Свидригайлов и Соня все больше и больше разводились по разным, полярным сторонам.

В окончательном тексте Свидригайлов встречается с нею лишь однажды, чтобы передать деньги на следование за Раскольниковым в Сибирь. В предварительных записях все выглядело иначе: «№. Иногда разговоры с Соней об хороших идеалах. Признается, что с ней было бы ему лучше. Говорит об этом Авдотье Романовне и хвалит Соню, но после, судя сам себя по бестиальным и звериным наклонностям (16-летняя и насилия), говорит, что я неспособен».

Несколько раз возвращался Достоевский к эпизоду пожара, где Раскольников должен был натворить «громких дел», спасая детей. В последнем тексте об этом лишь вскользь упомянуто — в эпилоге, когда говорится о смягчении приговора. Много записей о Порфирии, о его разговорах-допросах.

В одном из конспектов предполагался арест Раскольникова: «Сначала Порфирий допрашивает о пустяках. Затем донос мещанина, Порфирий арестует. Он под арестом. {...} Мещанин показывает на себя. Он изучил обстоятельства. Сначала путается, по потом поправляется. Между тем за Раскольникова хлопочут. Его выпускают из-под следствия». Но тут же заметка автора ддя себя: «(№. это можно ли сделать?)» В романе конфликт опять уйдет Енутрь, превратившись в сложную психологическую борьбу следователя и преступника. Драматичность конфликта лишь усилится от того, что Раскольников внешне, логически окажется победителем, а нравственно побежденным.

Намечалась «Картина. Проводят каторжных».

Финал романа записан так: «Раскольников застрелиться идет. Свидригайлов: Я в Америку хоть сейчас рад, да как-то никто не хочет».

И крупно — «№. Последняя строчка. Неисповедимы пути, которшми находит бог человека».

Таким образом, благодаря третьей записной книжке становится известным, конечно неполно, в виде пунктирной, а не сплошной линии, ход работы над последними частями романа. При совершенном отсутствии рукописей к этим частям значение конспективных записей возрастает в громадной степени.

В этой книжке, естественно, нет заметок о форме повествования, каких было так много в книжке второй. Впрочем, отдельные записи для себя, т. е. автора, время от времени появляются и чрезвычайно интересны. Например: «№. В художественом исполнении не забыть, что ему 23 года»; «Исповедь Соне, что „я сам злодей“. — Сделана без особой чувствительности»; «№. Ловчее» (о первом разговоре Раскольникова с Порфирием Петровичем); «Встреча с Кохом (Фантастичнее)» и т. п.

Помимо сюжетных положений, подробно записаны характеристики персонажей, сформулированы главные и частные идеи романа.

Запись 2 января 1866 г. озаглавлена: «Заметки к роману. Характеристики». Поставлена цифра 1 и дана обстоятельная характеристика Разумихину (стр. 5-6). В публикации И. Гливенко далее следовал перескок к странице 16-й, где Достоевским помечено: «3-й характер. Петр Петрович Лужин» (его характеристика занимает две с лишним страницы). Потом записей к «Преступлению и наказанию» нет до 58-й страницы, а там конспективно намечена сцена «Свидригайлов и Дуня. Ключ щелкнул» (известная по главе V шестой части «сцена насилия», как называл ее сам автор в других местах).

Где же второй характер? Запись о нем — на стр. 12: «Хозяйка Юлия Прохоровна». Характер хозяйки Раскольникова уже сложился ясно в написанных частях романа, и потому здесь о ней больше ничего не говорится.

Иное дело — Свидригайлов.

На страницах 8, 11 и 14 Достоевский трижды возвращался к его характеристике. В последней записи Свидригайлов назван по фамилии. В первой он узнается по эпизодам, которые вошли, несколько измененные, в окончательный текст («много подлостей и темных дел, ребенок (№ умерщвлен), хотел застрелиться», «измучил бедного, который от него зависел и которого он содержал», «вместо застрелиться — жениться»). Вторая начинается теми же словами, что и первая: «Страстные и бурные порывы». Все три записи, конечно, относятся к «Преступлению и наказанию» и лишь но недоразумению не попали епервую публикацию записных книжек.

Они чрезвычайно важны для характеристики того периода, когда стало ясно, что Свидригайлов займет большое место в романе. Отмечая страстность натуры как главную черту, страстность всех порывов — добрых и злых, прекрасных и отвратительных, Достоевский колебался в том, как определить жизненную судьбу героя. Самая первая запись кончается так: «Вдруг решимость изобличить себя, всю интригу; покаяние, смирение, уходит, делается великим подвижником, смирение, жажда претерпеть страдание. Себя предает. Ссылка. Подвижничество». В романе эту роль выполнит идейный близнец Свидригайлова — Раскольников. В двух других записях упомянуты «отец, севастополец», старший брат, сестра (здесь явственна связь с прототипом, о котором есть записи в первой книжке, — Аристовым). О самом Свидригайлове сказано: «Получив наследство 35 лет, до тех пор был учителем или чиновником, боялся начальства». Ничего этого не будет в окончательном тексте.

Что касается «третьего характера» — Лужина, то он рисуется здесь во многом не так, как в романе. Как и раньше, говорится о его «трагедии»: «Но Лужин человек выбившийся из семинаристов, из низкого звания и рутины, — все-таки человек не ординарный. На зло себе все-таки он не может не признать достоинств в Соне и вдруг влюбляется и пристает к ней до последнего». Его скупость не имеет мелкого, буржуазноделяческого характера: «В его скупости нечто от Пушкинского скупого барона. Он поклонился деньгам, — ибо все погибает, а деньги не погибнут; я, дескать, из низкого звания и хочу непременно быть на высоте лестницы и господствовать. Если способности, связи и проч. мне манкируют, то деньги зато не манкируют, и потому поклонюсь деньгам». Вся характеристика Лужина зачеркнута, а в дальнейших записях начата разработка его характера в ином направлении.

В самом начале третьей книжки (стр. 3) сформулирована идея романа, вернее, две идеи:

1) «Православное воззрение, в чем есть православие». Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. {...} Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием».

2) В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это общество45. Деспотизм — его черта. Она ведет ему напротив.

На многих страницах намечается полемика с нигилизмом и социализмом, причем обвинительные речи поручаются Свидригайлову и Раскольникову. Соне Раскольников должен сказать: «Я не хочу ждать. Я хочу моих человеческих прав сейчас же. Я не могу проходить, не отдав всех денег. Я не так, как социалисты. Да и не надо мне ничего, я хочу властвовать». Запись помечена: «Капитальное» — как и другая, связанная уже не с протестом, а с мечтами героя: «Все замутилось! Где же обетование, что пребудет „Дух во веки“, что пребудет до скончания мира Христос и что стало быть уже не уклонится в свои развитии с пути человечество? Стало быть непременно есть где-нибудь!» В другом месте сам Раскольников именует себя социалистом: «Не знаю: хорошо или нет, что я болтуном прикинулся? Кажется хорошо. Нынче все на эти темы болтают. Тем более наш брат, „социалист“».

Так думает он после именинного вечера у Разумихина.

Надо сказать, что над этим эпизодом седьмой главы второй части Достоевский особенно много работал. Помимо многочисленных заметок в записных книжках, сохранилось несколько рукописей этой главы. При этом один из вариантов существенно отличается от окончательной редакции. По всей видимости, он относится к концу декабря 1865 — январю 1866 т., когда писалась и готовилась к печати вторая часть романа, появившаяся в февральском номере «Русского вестника» в виде глав VIII-XIII части первой. Рукопись осталась в архиве Достоевского и ныне хранится в Библиотеке им. В. И. Ленина46. Начинается так: «С первого взгляда Раскольников {заметил}, что он необыкновенно много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот раз что-то было заметно». Разумихин насильно ведет Раскольникова к себе решить «один вопрос». Компания, собравшаяся у него, — типичное собрание русских нигилистов 60-х годов. Среди них «старичок седой и тихий, с прекрасными чертами лица и с умной, снисходительной и ясной улыбкой» — бывший декабрист, вернувшийся из ссылки. К сожалению, самый спор изложен лишь конспективно. Но смысл и направление его ясны. Спор идет о преступлении, наказании, о социализме и нигилизме.. Вопрос поставлен так: «Есть ли внутреннее наказание? Есть ли жалость?». Раскольников гордо отвечает: «Нет преступлений». Разумихин оспаривает «Быть не может, врешь». Раскольников продолжает: «Но деятель может». Снова возражение: «К какой деятельности?» Следует уверенный ответ: «К какой бы то ни было. Всякая деятельность, даже и злая, полезна». Далее уточняется: «Провозвестник какой-нибудь новой истины. Пророк какого-нибудь нового слова»; «до пошлого торжества, до [социализма] цинизма».

Все остальные автографы, напечатанные полностью в нашем издании (за исключением фрагмента наборной рукописи, совсем близкого к печатной редакции), в последнем рукописном чтении дают текст, весьма близкий к опубликованному. Но множество зачеркнутых кусков, слов и фраз, вариантов, вписанных между строк, заметок на полях — наглядно и ярко характеризуют титаническую, взыскательнейшую работу Достоевского над словом.

5

Весь роман был опубликован в 1866 г. журналом «Русский вестник» (№ 1,2,4,6,7,8,11,12).

Когда первые две части были напечатаны (в виде одной части), Достоевский писал 29 апреля 1866 г. И. Л. Янышеву: «Остается нацисать еще до 20 листов {...} Надо заметить, что роман мой удался чрезвычайно и поднял мою репутацию как писателя. Вся моя будущность в том, чтоб кончить его хорошо» 47.

Притязания кредиторов помешали Достоевскому уехать весной 1866 г. за границу, в Дрезден, «засесть там на 3 месяца и кончить роман, чтоб никто не мешал». Так писал он 9 мая 1866 г. А. Е. Врангелю. И добавлял: «Мне решительно нельзя жить в Петербурге48. Не смотря на Есе это сижу и продолжаю роман изо всех сил. Он, в настоящую минуту — одна моя надежда. За него еще придется мне дополучить около 1500 р., а может быть и более, а потом продам на второе издание, тоже никак не менее 1500 (уже торгуют)» 49. Тогда же, отвечая А. В. Корвин-Круковской на ее приглашение приехать к ним летом на дачу, Достоевский рассказывал о своей работе: «Напишите мне на всякий случай — в какое время лета всего было бы удобнее? Впрочем главный пункт, который может меня задержать, это — моя работа. Ее нужно кончить во что бы то ни стало и как можно скорее. Правда, грустный, гадкий и зловонный Петербург, летом, идет к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа; но уж слишком тяжело» 50.

В июне 1866 г., когда была «написана только что разве половина» «Преступления и наказания» (т. е. написана так, что Достоевский смог отдать ее в печать), он оказался вынужден приняться параллельно за другой роман, обещанный Ф. Стелловскому при заключении в 1865 г. контракта. «Если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжении девяти лет издавать даром, и как вздумается все, что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения», — писал он А. В. Корвин-Круковской 17 июня 1866 г.. Он пробовал откупиться от Стелловского деньгами, заплатив неустойку; тот не захотел, потому что знал, что Достоевскому «некогда написать роман в 12 листов». В этом же письме Достоевский изложил свой план: «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку» 51.

Он выполнил этот план, правда не в четыре, а в шесть месяцев.

Лето 1866 г. он провел под Москвой, на даче в Люблине, где жила тогда его сестра В. М. Иванова. Здесь был составлен план «Игрока» и написана вся пятая часть «Преступления и наказания» 52.

Ко времени приезда Достоевского в Москву (около 13 июня 1866 г.) уже была отпечатана апрельская книжка с первыми шестью главами второй части53 и отправлены для набора еще три главы, не появившиеся, однако, в майском номере.

Возник конфликт с «Русским вестником», о котором Достоевский рассказал в письме к А. П. Милюкову, написанном после двухнедельной жизни на даче в Люблине, т. е. около 10 июля 1866 г.: «Катков на даче, в Петровском парке, Любимов (редактор-исполнитель «Русского вестника») тоже на даче. В Редакции только и можно застать (и то не всегда) убитого тоской секретаришку, от которого ничего не узнаешь. Однако я с первых дней таки достал Любимова. У него уже были в наборе 3 моих главы54. Четвертую же я предложил ему написать ускоренно, — что и составило бы половину окончания 2-й части романа (4 печатных листа) и к следующему №-ру осталось бы еще 4 главы — т. е. полное окончание 2-й части55. Но Любимов б первых слов сказал мне: «Я вас ожидал, чтоб сказать вам, что теперь, в июне и в июле, не только можно (и должно) печатать понемножку, но даже один месяц и совсем пропустить, ибо летние месяцы, а мы лучше расположимся так, чтоб вся 2-я половина романа пришлась бы более к осени и последние строки заключались бы в декабре, ибо эффект будет способствовать подписке». Вследствие чего и решено было пропустить еще месяц» 56.

Дальше в письме говорится: «Так что 4 главы (4 листа) явятся в N-pe, имеющем выйти в июле, и уже сданы в набор».

Речь идет, конечно, об июньском номере, где были напечатаны, однако, не четыре, а три главы, при этом сильно пострадавшие от вмешательства редакции.

Достоевский так рассказал про это событие в том же письме ж А. П. Милюкову:

«Но в расчете Любимова (оказалось впоследствии) была еще и другая, ъесьма коварная для меня мысль, а именно: что одну из этих, сданных мною 4-х глав, — нельзя напечатать, что и решено было им, Любимовым, и утверждено Катковым. Я с ними с обоими объяснялся — стоят на своем! Про главу эту я ничего не умею сам сказать; я написал ее в вдохновении настоящем, но может быть она и скверная; но дело у них не в литературном достоинстве, а в опасении за нравственность. В этом я был прав, — ничего не было против нравственности и даже чрезмерно напротив, но они видят другое, и кроме того видят следы нигилизма. Любимов объявил решительно, что надо переделать. Я взял, и эта переделка большой главы стоила мне, по крайней мере, 3-х новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал. Но вот беда! Не видал Любимова потом и не знаю: удовольствуются ли они переделкою и не переделают ли сами? То же было и еще с одной главой (из этих 4), где Любимов объявил мне, что много выпустил (хотя я за это и не очень стою, потому что выпустили место неважное).

Не знаю, что будет далее, — но эта, начинающая обнаруживаться с течением романа противуположность воззрений с редакцией, начинает меня очень беспокоить» 57.

Из письма Достоевского к самому Н. А. Любимову, которое датируется точно 8 июля 1866 г., можно выяснить, что за глава возбудила, такое недовольство у редакции «Русского вестника». Это глава IX второй части по журнальному, или гл. V четвертой части по окончательному распределению романа: чтение Соней Евангелия Раскольникову.

Возвращая переделанную рукопись, Достоевский писал: «Опоздал одним днем, многоуважаемый Николай Алексеевич, но зато переделал и, кажется, в этот раз будет удовлетворительно.

Зло и доброе в высшей степени разделено, и смешать их и использовать превратно уже никак нельзя будет. Равномерно, прочие означенные Вами поправки, я сделал все и, кажется, с лихвою. Мало того: я даже благодарю Вас, что дали мне случай пересмотреть еще раз рукопись прежде печати: решительно говорю, что не оставил бы сам без поправок.

А теперь до Вас величайшая просьба моя: ради Христа — оставьте все остальное так, как есть теперь. Все то, что Вы говорили, я исполнил, псе разделено, размежевано и ясно. Чтению Евангелия придан другой колорит. Одним словом, позвольте мне вполне на Вас понадеяться: поберегите бедное произведение мое, добрый Николай Алексеевич!» 58

Эта трогательная просьба не была исполнена. Любимов, вероятно, не решился действовать самостоятельно. Сохранилось письмо М. Н. Каткова, не датированное, но, конечно, относящееся к этому времени. Посылая автору «для просмотра» корректуру IX главы, Катков писал, что исключил «некоторые из приписанных разъяснительных строк относительно характера и поведения Сони» 59.

8 июля Достоевский обещал доставить четвертую главу для июньского номера «в самом непродолжительном времени», 12 или 13 июля. Вероятно, это было сделано, однако X глава попала в следующий, июльский, помер, где было напечатано еще три главы романа60.

Закончилось печатание второй части в августовском номере — еще двумя главами (признание Соне в убийстве и смерть Катерины Ивановны), будущими заключительными главами пятой части.

Оставалась последняя часть, но из-за срочной работы над «Игроком» произошел вынужденный перерыв и в писании, и в печатании «Преступления и наказания».

Вернувшись в Петербург, Достоевский скоро пригласил, по совету А. П. Милюкова, стенографистку Анну Григорьевну Сниткину. Вечером 4 октября началась диктовка нового романа. 1 ноября 1866 г. рукопись «Игрока» была доставлена Ф. Стелловскому, и Достоевский получил возможность вернуться к «Преступлению и наказанию». На другой день, 2 ноября, он писал Н. А. Любимову: «Теперь принимаюсь за окончание „Преступления и наказания“. Буду работать без устали и к 20 декабря непременно намерен кончить и сделать по крайней мере не хуже того, что уже напечатано. Начать присылать роман я конечно могу скоро, но не ранее 15-го ноября, по главам, так что и в будущем 10 № «Русского вестника» может явиться несколько; и за это я могу отвечать. Но не лучше ли будет, многоуважаемый Николай Алексеевич, если вся 3-я часть романа будет напечатана в2-х №, в 11-м и 12-м, то есть если только возможно в Х-м № не помещать (объявив впрочем публике, что в следующих 2-х №, т. е. в настоящем году, непременно будет кончено „Преступление и наказание“)»61. В том же письме Достоевский сообщил: «Я теперь нанимаю стенографа и хотя, по-прежнему, Продиктованное по три раза просматриваю и переделываю, тем не менее стенография чуть ли не вдвое сокращает работу. Единственно только этим способом мог я окончить, в один месяц, 10 печатных листов Стелловскому; иначе не написал бы и пяти» 62.

3 ноября, посетив А. Г. Сниткину и ее мать в их доме на Песках, он предложил стенографировать последнюю часть «Преступления и наказания» 63.

В письме к Н. А. Любимову от 8 ноября, вновь повторив свою просьбу о том, чтобы печатать конец романа в двух последних номерах, Достоевский заметил: «Сам же работаю безостановочно. Чтоб себя спасти, я написал, менее чем в месяц, издателю Стелловскому роман в 10 печатных листов (с помощью стенографии). Но работа работе рознь»64.

Как вспоминала А. Г. Достоевская, в ноябре-декабре 1866 г. она три-четыре раза на неделе приходила стенографировать роман; в остальные дни, можно не сомневаться, автор готовился к диктовке, делая заметки в записной книжке, и переделывал продиктованное. В первом же письме к А. Г. Сниткиной, от 9 декабря 1866 г., извиняясь за то, что не будет у нее, по болезни, на именинах, Достоевский писал: «Вчера сидел над переделкой 5-й главы до второго часа ночи» 65.

В тот же день Н. А. Любимову он сообщал: «Простудился, пролежал два дня и опять опоздал. Спешу однако выслать V-ю главу {...} VI-я глава (небольшая и заключительная для ноябрьской книги) — почти написана, но требует некоторой переписки и переделки {...} Изо всех сил буду стараться выслать поскорее VI-ю главу. Она по существу своему именно и заключает этот отдел и почти необходимая для первых V глав.

Остальные же главы для декабрьской книги (окончание романа) будут высылаться по мере подготовки. Спешу, но ни за что не буду портить (разумея по мере сил моих). Но к удивлению моему декабрьских глав выйдет немного, всего четыре (от 3-х до 4-х листов) и тем закончится весь роман. Я полагал и рассчитывал прежде, что выйдет более. Но представляется необходимость повести действие быстрее, чтобы не повредить заключительному эффекту растянутостию» 66.

13 декабря шестая глава (самоубийство Свидригайлова) была отправлена и появилась, вместе с пятью предыдущими, в ноябрьском номере к{Русского вестника» (вышел в самых последних числах декабря; Достоевский сообщил об этом в письме к А. Г. Сниткиной из Москвы 2 января нового, 1867 г.: «Здесь вышла ноябрьская книга»67).

Относительно окончания Достоевский писал 13 декабря Н. А. Любимову: «После этой 6-й главы, теперь, как уже ясно обозначилась передо мной дальнейшая работа окончания романа — и я уже приступил к ней, теперь — я вижу ясно, что окончание будет еще короче, чем я предполагал (так выходит; так лучше и эффектнее будет в литературном отношении). Таким образом на декабрьскую книгу может выйти, со всем, с заключительною главою (Эпилогом) — весьма немного, листов до трех {...} Следующие главы будут высылаться одна за другой непрерывно. К Рождеству твердо надеюсь окончить и переслать весь роман в рукописи, все окончание» 68.

Однако до рождества были пересланы лишь заключительные две главы третьей части (гл. VII и VIII шестой части). Эпилог же, составивший не одну, а две главы, Достоевский взял с собою в Москву, куда приехал 28 декабря. Занятый делами и визитами (ввиду предстоящей женитьбы), он писал А. Г. Сниткиной 2 января 1867 г.: «Вообрази, до «сих пор еще не успел просмотреть двух последних глав».

Вскоре и эти главы были переданы для набора: 6 или 7 января Достоевский хотел быть в Петербурге.

Две главы последней части и две главы эпилога в декабрьском номере «Русского вестника» за 1866 год заключили журнальную публикацию «Преступления и наказания».

6

Об отдельном издании романа Достоевский думал с самого начала печатания его в журнале. «Ведь я мечтаю знаете об чем, — писал он 18 февраля 1866 г. А. Е. Врангелю, который советовал своему другу поступить на службу, чтоб не жить одним ненадежным литературным заработком, — продать его нынешнего же года книгопродавцу вторым изданием, и я возьму еще тысячи две или три даже. Ведь этого не даст коронная служба? А нродам-то я вторым изданием наверно, потому что ни одно мое сочинение не обходилось без этого»69. В майском письме к тому же Врангелю он сообщал, что второе издание «уже торгуют» 70.

Двухтомное «исправленное» издание «Преступления и наказания» вышло в Петербурге в 1867 г.

Для этого издания Достоевский перечитал весь роман и выправил текст71.

Три части были преобразованы в шесть, хотя никаких добавлений (кроме отдельных слов и фраз) автор не внес, а сокращения сделал, устраняя длинноты и снимая некоторые детали.

Так, в конце V главы второй части зачеркнуты слова Настасьи о том, что мертвенький ребенок убитой Лизаветы был лекарский (т. е. Зосимова).

О Лидочке, дочери Мармеладова, говорится в VII главе той же части: «Маленькая Лидочка вскрикнула, бросилась к Поленьке, обхватила ее и вся затряслась». В журнальном тексте дальше объяснялось: «с ней бывали нервные припадки, похожие на падучую болезнь». Это снято.

В главе IV третьей части, в разговоре Разумихина и Раскольникова по дороге к Порфирию Петровичу, зачеркнуто психологически неточное в этом эпизоде размышление героя: «И стоила эта пакость таких мук! — подумал он опять про себя». А после второй встречи с Порфирием Петровичем, которая закончилась неожиданным признанием Николая (гл. VI четвертой части), приведшим в смятение обоих, и следователя и убийцу, снята противоречащая этому смятению уверенность Раскольникова в том, что «тут нет положительных фактов» и что «все еще можно поправить».

Значительно сокращены речи Лужина в главе III пятой части (обвинение Сони в краже и напутственные наставления ей), как, впрочем, и защитительные разъяснения Раскольникова. Очевидно, Достоевский стремился сделать всю сцену более лаконичной, компактной.

Существенные поправки внесены в следующую, IV главу пятой части (признание Соне в убийстве). В самом начале снято авторское рассуждение о переживаниях человека, приговоренного к смерти. Сама сцена признания стала более сдержанной. Устранена чрезмерная аффектация, не нужная в этом и без того драматическом эпизоде. Зачеркнуто, например: «Зрачки ее расширялись; все лицо было точно в конвульсиях»; «дрожа всем телом и боясь заговорить с ним, робко, но поминутно на него взглядывая, и с усилием сдерживая в себе крики и слезы». Резко сокращено взволнованное заключительное обращение Сони, начинающееся словами: «А жить-то, жить-то как будешь?» Зачеркнуто: «Ну как, как ты теперь полюбишь, как женишься, как будешь детей своих ласкать? {...} Ну, ты ей помощь принесешь, а ведь твои руки в крови, и деньги твои будут в крови {...} Ох я несчастная! Милый! милый! — бросилась она к нему: — Ну пришел ли бы ты ко мне, если бы можно было одному с кровью жить? {...} Милый! я любить тебя буду... Милый! воскресни! Поди, покайся, скажи им... Я тебя во веки веков буду любить, тебя, несчастного! Мы вместе... вместе... вместе и воскреснем... И бог благословит... Поди... Пойдешь? пойдешь?

Рыдания остановили ее исступленную речь. Она обхватила его и как бы замерла в этом объятии, себя не помнила». И дальше, когда она отдает Раскольникову Лизаветин крест, сняты столь же исступленные слова ее о Лизавете.

В рассказе Раскольникова о том, как у него «одна мысль выдумалась» — о том, что надо только «осмелиться», вычеркнуто психологически неправдоподобное здесь: «И вдруг я ужасно захохотал... Так захохотал, что целую минуту себя удержать не мог от одной мысли!»

В последней главе пятой части снято восторженное сентиментальное обращение умирающей Катерины Ивановны к Соне: «О... ребенок!» — и авторская фраза: «Рука Сони была в ее руке. Она так и прильнула к ней губами». В этом же эпизоде устранена непонятно злая выходка Раскольникова, после того как Соня упала на труп Катерины Ивановны: «Раскольников с мучением смотрел на Соню. Но странно, что-то как будто подтолкнуло его вдруг, почти через силу, на непонятную в его настроении и безобразную жестокость. Он подошел, и нагнувшись к Соне, шепнул ей на ухо: „Ну что? Кому жить? ей или Лужину?“»

Потом, когда в заключительной главе шестой части Раскольников собирается показать на себя и приходит к Соне, а та плачет, он думает: «Эта-то, эта-то чего? Я-то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как мать, или Дуня? Нянька будет моя!» В журнальном тексте было еще: «Неужели я взаправду тогда угадал, что она полюбила меня, — эта сердобольная идиотка? Хе! Хе! И в какое время! О, господи! А впрочем, бывают такие, у которых все так ни на что не похоже выходит; да и в лицо только стоит ей посмотреть...»

Помимо сокращений, в 1867 г. было сделано довольно много стилистических поправок.

В 1870 г. «Преступление и наказание» было напечатано в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского, изданном Ф. Стелловским. Роман составил здесь четвертый том. Издание повторило, без изменений (лишь с опечатками), текст 1867 года.

В 1877 г. вышло новое отдельное издание, опять в двух томах. Нет никаких сомнений в том, что Достоевский просматривал корректуру: в тексте романа несколько десятков безусловно авторских исправлений.

Уже в 1882 г. появился первый (немецкий) перевод «Преступления и наказания», через два года — французский, а еще через два года — английский. Так началась всемирная известность романа Достоевского.


1 Отдел рукописей Гос. биб-ки им. В. И. Ленина, ф. 93 (Ф. М. Достоевского), I. 2. 7, стр. 111.
2 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, 1832-1867. Под ред. и с примечаниями А. С. Долинина. М.-Л., 1928, стр. 408.
3 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 407. Курсив наш.
4 Там же, стр. 436.
5 Там же, стр. 422-423.
6 В 1858-1859 гг. предполагалась публикация в «Русском вестнике» повести «Село Степанчиково и его обитатели». Но дело кончилось конфликтом: со стороны Достоевского — возвращением аванса, со стороны Каткова — отказом печатать повесть.
7 Письмо хранится в Гос. бшб-ке им. В. И. Ленина. Опубликовано частично в кн.: Л. Гроссман. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского. Биография в датах и документах. М.-Л., 1935, стр. 151.
8 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 579 (примечания).
9 А. П. Милюков. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890, стр. 225-228.
10 Правда, денег этих Достоевский своевременно не получил. Они пришли в Висбаден, когда он уже уехал оттуда, и были пересланы ему И. Л. Янышевым в Петербург.
11 В книге: Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 417-421 — оно напечатано полностью, но с некоторыми неточностями. Принятая там дата: «Первая половина сентября» — может быть ограничена: «Между 10-15/22-27 сентября 1865 г.» (по сопоставлению с письмами к А. Е. Врангелю — см. ниже, стр. 686).
12 На полях: Я не могу придать теперь худож {ественную } форму, в которой она сложила {сь}, а форма в
13 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 417.
14 Там же, стр. 422.
15 Ни в одной из рукописей не назван год, когда происходит событие. Несомненно, однако, что оно приурочено к тому самому 1865 г., когда велась работа над повестью. Необыкновенно жаркое лето, несколько раз упомянутое в тексте, — это петербургское жаркое лето 1865 г. И в письме к Каткову Достоевский замечал, что действие относится к «нынешнему году».
16 По недосмотру она была пропущена в публикации И. Гливенко.
17 О том, что первоначальный черновик повести использовался позднее для романа, говорят и разные условные значки, которые связывают текст не с каким-то другим местом в записной книжке, а с неизвестной нам рукописью.
18 К такому же выводу пришла (основываясь главным образом на рукописях «Подростка») Л. М. Розенблюм. См. ее статью «Творческая лаборатория Достоевскогороманиста». — «Литературное наследство», т. 77, М., 1965.
19 Рассудительный материалист, «хлопотун» Разумихин в представлении Достоевского ассоциировался с образами «новых людей» 60-х годов, в частности из романа Чернышевского «Что делать?» Об этом явственно говорит одна описка в автографе: «Да... помню... — задумчиво сказал Разумихин. — А про Бакавина я этого не знал. А впрочем ты врешь, Настасья. — Рахметов посвистел». Сам он, однако, иронически отзывается о «нигилистах» (разговор о «трехрыбии» и о том, что бывает, если задолжал нигилисту).
20 Как видно по записям, убийцу перед показанием на себя мучат воспоминания детства: «лошадь, которую били в детстве, теленок, которого зарезали, фельдъегерь». Терзаемый внутренней борьбой и окружающими людьми, он сам себя чувствует загнанной лошадью.
21 Имеется в виду Гааз, знаменитый тюремный доктор и филантроп. Убийца мечтает уподобиться ему и тем искупить свое преступление.
22 Любовью к дочери хозяйки, ко времени начала действия повести уже умершей.
23 Имеются в виду, вероятно, написанные шесть глав повести.
24 Аристов — фамилия действительного лица, о котором рассказано в «Записках из Мертвого дома». Работая над романом, Достоевский пользовался своими старыми, сибирскими впечатлениями и записями (см. прим. на стр. 785-786).
25 И. З. Серман. От повести к роману. (Из творческой истории «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевского). — «Вопросы изучения русской литературы XI-XX веков». М.-Л., Изд-во АН СССР, 1953, стр. 196-201.
26 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 427. Беловой текст этого письма, как и первого письма к Каткову, неизвестен. Печатается по черновику, находящемуся во второй записной книжке.
27 Задаток был предоставлен не «Русским вестником». В декабре 1865 г., обращаясь к М. Н. Каткову с просьбой о деньгах, Достоевский написал, что получил до сих пор лишь 300 рублей (посланные в Висбаден). В том же письме из просимых еще 700 рублей он предназначал 250 для петербургского книгоиздателя А. Ф. Базунова. По-видимому, эти 250 рублей были даны Базуновым в виду отдельного издания романа (раньше Базунов выпустил в двух книгах «Записки из Мертвого дома»; в его магазине Достоевский покупал постоянно разные книги). Когда в декабре стало ясно, что окончание романа откладывается на длительный срок, аванс пришлось возвратить. Отдельное издание «Преступления и наказания» было выпущено в 1867 г. все-таки А. Базуновым (вместе с Э. Працем и Я. Вейденштраухом).
28 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 423-424.
29 Там же, стр. 430.
30 Там же, стр. 425.
31 Автографы хранятся в Отделе рукописей Гос. биб-ки им. В. И. Ленина. Первый печатается второй колонкой к тексту записной книжки (стр. 520-523), второй — отдельно (для одного листа есть два параллельных текста, см. стр. 598-606).
32 В романе предполагалось шесть частей. Среди заметок третьей записной книжки., начатой в январе 1866 г., некоторые помечены как относящиеся к четвертой и пятой, частям. В феврале 1866 г. Достоевский писал А. Е. Врангелю, когда вышел январский номер «Русского вестника» с первыми главами: «Роман большой, в 6 частей». Однако вторая часть появилась в февральском номере (увидел свет в марте) как продолжение первой. В целом журнальная публикация вышла в трех частях. В отдельном издании 1867 г. роман был снова поделен на шесть частей.
33 Ф. М. Достоевский. Письма, т. 1, стр. 428-429.
34 Там же, стр. 431.
35 Л. Н. Толстому за напечатанное тогда же в «Русском вестнике» начало «Войны и мира» (под названием «1805 год») платили 300 рублей за лист, хотя и пытались 50 рублей отторговать.
36 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 431-432. В январе 1866 г. H. Н. Воскобойников еще выяснял, будет ли печататься роман в «Русском вестнике» (письма к Достоевскому от 19 и 22 января 1866 г., ГБЛ).
37 Там же, стр. 427-428.
38 Там же, стр. 434-435.
39 Там же, стр. 430-431.
40 Уцелел небольшой фрагмент гл. V-VI четвертой части, так как И. А. Любимов, помощник Каткова по журналу, коллекционировал автографы и вклеил эти 14 листиков в свой альбом. Хранится в Пушкинском доме.
41 Перечень этот поздний: все обозначенные здесь имена вошли без изменений в печатный текст романа.
42 Смутившая в свое время И. Гливенко дата «13 ноября» относится несомненно к 1866, а не 1865 г. (это разъяснил в своем обзоре В. Комарович).
43 За исключением упомянутых выше фрагментов гл. II первой части (с повествованием от первого лица) и четырнадцати листов наборной рукописи.
44 К числу самых ранних — несомненно 1865 г. — следует отнести конспективные заметки к главе VII второй части и черновой автограф всей этой главы («XIII глава. Посреди улицы стояла коляска...»). Здесь Мармеладов именуется Аркадий Семеныч, Аркадий Степаныч; в отосланных в декабре для набора главах первой части он назван Семен Захарович.
45 Здесь зачеркнуто: чтобы делать ему добро.
46 Опубликована В. С. Нечаевой в журнале «Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», 1956, т. XV вып. 1. Печатается в нашем издании на стр. 626-629.
47 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 435 .
48 Из-за кредиторов.
49 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 436.
50 Там же, т. II, стр. 616-617. Следует согласиться с Л. Гроссманом, относящим это письмо не к 1865, а к 1866 г. («Жизнь и трудь Ф. М. Достоевского», стр. 158).
51 Там же, т. I, стр. 437-438.
52 В «Русском вестнике» появилась в виде глав X-XV второй части (в июльском и августовском номерах).
53 Составили всю третью часть в отдельном издании романа.
54 Гл. VII-IX второй части (гл. I-IV части четвертой по окончательному распределению: глава VIII журнального текста была поделена на две: II и III).
55 Поначалу предполагалось, стало быть, напечатанные раньше шесть глав второй части дополнить еще восемью главами (а не девятью, как это произошло на самом деле).
56 Раньше, до мая, был пропущен март.
57 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 443-444.
58 Там же, стр. 442.
59 Письмо хранится в ГБЛ; опубликовано частично: Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 586.
60 Главы X-XIII второй части, соответствующие главам V-VI четвертой и I-III пятой части.
61 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 445.
62 Там же, стр. 446.
63 Адрес А. Г. Сниткиной (ставшей в начале 1867 г. женой Достоевского) записан в третьей записной книжке.
64 Ф.М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 447.
65 Там же, стр. 449. Четыре главы третьей (шестой) части были к этому времени уже отправлены в Москву.
66 Там же, стр. 448.
67 Там же, стр. 454.
68 Там же, стр. 450.
69 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 432.
70 См. стр. 707 этого издания.
71 Свод печатных вариантов приведен в издании: Ф. М. Достоевский. Поли. собр. художественных произведений, т. V. М.-Л., ГИЗ, 1926. Будет дан в т. VI Полного собр. соч. и писем Ф. М. Достоевского, подготовленном к изданию в Институте русской литературы АН СССР.

РОМАН ДОСТОЕВСКОГО „ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ“ ЗА РУБЕЖОМ

I

Роман Достоевского «Преступление и наказание» принадлежит к числу наиболее прославленных памятников мировой литературы. Количество его переводов на иностранные языки огромно. Зарубежная критическая литература о нем исключительно велика, больше чем о любом другом произведении русской классической литературы XIX века. Широкая известность Достоевского началась именно с перевода этой книги, в восьмидесятые годы прошлого столетия.

Хотя кое-какие из произведений Достоевского были переведены уже раньше, большого внимания к себе они не привлекли. «Записки из Мертвого дома», переведенные на немецкий язык в 1864 г., остались не распроданными и были уничтожены издателем, а в 1881 г. в английском переводе были восприняты читателями не столько с художественной, сколько с информационной стороны, как документ о тюрьмах в царской России. Только после первых переводов романа «Преступление и наказание» имя его автора стало привлекать внимание зарубежных читателей. Мировая же слава Достоевского окончательно упрочилась после двух мировых войн, в обстановке кризиса всей капиталистической культуры.

Раньше всего роман Достоевского был переведен на немецкий язык; он был издан в 1882 г., под названием «Раскольников». Его первым переводчиком был деятельный пропагандист русской литературы в Германии Вильгельм Генкель (1825-1910), раньше проживший много лет в России. Издатель перевода не рассчитывал на успех книги, и поэтому она была издана на средства самого переводчика. Видя, что роман не расходится, Генкель разослал его многим известным писателям и критикам. Вскоре в печати появились восторженные отзывы. После этого роман Достоевского прочно вошел в немецкую литературную жизнь. Перевод Генкеля переиздавался в 1886, 1889, 1890, 1894 и 1912 гг. Еще до 1917 г. появились и другие немецкие переводы: Г. Мозера (1897) „ П. Стычинского (1891, 1905, 1915), Котульского (1907) и М. Феофанова (1914).

В 1884 г. перевод романа Достоевского появился во Франции; он был много раз переиздан и в 1909 г. вышел уже в шестнадцатом издании. Первый французский переводчик «Преступления и наказания», Виктор Дерели, был хорошо знаком с Тургеневым и пользовался его советами; вероятно под его влиянием он еще раньше задумал и этот перевод. После Дерели за роман Достоевского взялись и другие французские переводчики — Ж. Ференчи и М. Семенов.

Немного позднее, чем во Франции, в 1886 г., в Лондоне вышел английский перевод «Преступления и наказания»; переизданный в 1889 г., он стал известен в США. Новые английские переводы романа Достоевского увидели свет после довольно долгого перерыва — в 1911 и в 1914 годах; последний из них принадлежал талантливой переводчице Констанции Гернетт и входил в состав предпринятого ею полного собрания сочинений Достоевского.

С начала восьмидесятых годов до 1917 г. роман Достоевского был переведен на множество иностранных языков; на некоторые из них он переводился неоднократно. С немецкого перевода Генкеля были сделаны переводы в скандинавских странах, а французский перевод был использован испанскими и итальянскими переводчиками. Потом последовали и переводы с оригинала.

Если учесть ранние издания переводов «Преступления и наказания» Достоевского, история начального этапа распространения его романа на разных языках Западной Европы такова: норвежский язык — 1883, 1889, 1908-1910; шведский — 1884, 1889, 1906; датский — 1884, 1911, 1913; финский — 1888; голландский — 1885, 1904, 1910; испанский — 1901, 1903, 1914 (есть и недатированный, вероятно более ранний перевод А. Марзо) ; итальянский — 1889, 1907, 1911, 1915; венгерский — 1888, 1901, 1904; румынский — 1912 (в «Журнале для всех» за 1912, .№ 1-13); чешский — 1883 («Nârodm Listy»), 1899-1900 — восьмой том в собрании сочинений издания Отто, 1911; болгарский язык — 1889-1890 (в журнале «Искра»), 1900 (в неоконченном виде); польский— 1887, 1902; сербский — 1888 (частично), 1899-1901, 1914 гг. Появились и первые переводы «Преступления и наказания» на восточные языки: в 1913 г. — на японский, а в 1914 г., в Каире, — на арабский. Таким образом за три десятилетия роман Достоевского в разных странах переводился и издавался так часто, что стал достоянием всего культурного мира.

Многими зарубежными писателями и критиками роман Достоевского был сразу встречен как выдающееся произведение. О «Преступлении и наказании» есть взволнованная запись в дневнике Ромена Роллана, который он вел с 1886 по 1889 год, когда учился в нормальной школе:

«После того, как я прочитал первый том „Преступления и наказани“. Это прекрасно. Это величайший русский роман рядом с „Войной и миром“. Я предпочитаю Толстого, потому что его искусство и его склад ума больше подходит к тому, что я собой представляю и что еще собираюсь сделать. Но это — стоит. На меня произвел впечатление контраст. „Война и мир“ заставляет меня задуматься о безмерности жизнщ это океан душ, миллионов мыслей, и я чувствую, как становлюсь духом, богом, парящим над волнами. „Преступление и наказание“ — это буря в одной-единственной душе, вы чувствуете себя как чайка, плывущая; на огромной волне, которая вас качает, отбрасывает и внезапно забрызгивает пеной из миллионов пронизывающих вас насквозь капель, внезапно уносит вас в вихре водорота» 1.

Потрясен романом был и Стефан Жеромский, в будущем знаменитый, а тогда начинающий польский писатель; 7 марта 1887 г. он записал об этом в дневнике:

«Вчера я почти всю ночь читал первый том „Преступления и наказания“' Достоевского. Ни Золя, ни Бурже, ни даже Прус не могут похвалиться таким знанием человеческой психологии. Рассуждения Раскольникова после совершения им преступления написаны с такой впечатляющей силой, что, потушив лампу, я в испуге бросился на кровать, чувствуя, что дальше читать просто невозможно — ты форменным образом проникаешься его мыслями, тебе кажется, что ты сам становишься маньяком. Никакая другая книга, за исключением, пожалуй, „Форпоста“, не хватала меня так за сердце. Эта психология выходит за пределы обычных чувств; я сомневаюсь, чтобы Достоевский сам пережил такого рода кризис. И в то же время каждая мысль отображена там настолько правдиво, что невозможно предполагать, что все это вымысел. Безусловно, это гениальная интуиция (невероятное искусство отгадывания мыслей) » 2.

В большинстве ранних зарубежных отзывов о романе «Преступление и наказание», в статьях и книгах Г. Брандеса, М. де Вогюэ, Э. Эннекена, Ч. Тернера, Э. Пардо Басан и других критиков, писавших о нем в восьмидесятые годы, всегда отмечался его глубокий реализм, исключительная психологическая выразительность и сила морального воздействия. Реализм Достоевского ранняя зарубежная критика обычно противопоставляла натурализму. «У Достоевского больше человеческого, а у Золя — звериного», — сравнивал «Преступление и наказание» и «Терезу Ракен», как два почти одновременно написанных романа об убийстве, французский критик Жан Флери3. Выше Золя ставил автора «Преступления и наказания» и его анонимный рецензент в английском журнале* «The Athenaeum» за 1886 год (№ 3038). Э. Штейгер, К. Блейтбрей и некоторые другие критики, наоборот, сближали обоих писателей, но в другом плане, за общее им стремление к суровой неприкрашенной жизненной правде.

Тема преступления в романе Достоевского привлекла внимание криминалистов. Антропологическая школа в криминологии (Ломброзо, Ферри) безуспешно пыталась усмотреть в Раскольникове черты прирожденного преступника и тем самым начисто игнорировала моральное содержание романа. Против такого взгляда на Раскольникова в 1904 г. возражал автор медицинского психологического трактата о Достоевском Гастон Луаг4.

Из ранних зарубежных критических отзывов о Достоевском самый широкий резонанс получила глава о нем в книге Мельхиора де Вогюэ «Русский роман»; изданная во Франции в 1886 г., она вызвала множество откликов в других странах и весьма повлияла на литературную репутацию автора «Преступления и наказания»5. Среди западноевропейских критиков Вогюз одним из первых заговорил о мировом значении русской литературы, о ее живительной силе, противостоящей духовному оскудению литературы в Западной Европе — натурализму и декадентству. Он с горечью признал, что центр мировой культуры из Франции стал перемещаться в Россию, и подтверждение этого находил в появлении таких русских писателей, как Толстой и Достоевский.

Вогюэ восхищался глубиной психологической правды у Достоевского. «Преступление и наказание» он признал глубочайшим после «Макбета» опытом психологии преступления; его поразила тонкость нюансов в переживаниях Раскольникова и мастерство Достоевского как психолога. Главное, что его привлекло у Достоевского и вообще в русской литературе, — это желание лечить, а не просто равнодушно наблюдать страждущее человечество. Однако, как ни высоко ставил Вогюэ Достоевского, он все же недооценивал общечеловеческое содержание его творчества и воспринимал его как нечто экзотическое, «скифское». Считая Достоевского проповедником «религии страдания», он объяснял ее русским национальным характером. В своих представлениях о России Вогюэ явно преувеличивал ее патриархальную отсталость. В его суждениях о Достоевском сказывались противоречия, типичные для начального этапа мирового признания русского романа: восторженная оценка сочеталась с порицанием тех мнимых художественных недостатков, которые по существу были выражением еще не понятого новаторства писателя6.

Французские переводы Достоевского послужили толчком и к появлению первой в Испании обобщающей работы о русской литературе — книги видной испанской писательницы Эмилии Пардо Басан «Революция и роман в России»7. Написанная с большим подъемом, эта книга была серьезным вкладом в культурную жизнь Испании и появилась в разгар происходивших тогда споров о реализме и натурализме. Замысел книги, рассказывала Пардо Басаи в предисловии, возник у нее в 1885 г., когда она была до глубины души потрясена, прочитав «Преступление и наказание».

Совершенно превратное истолкование роман Достоевского получил в модернистской критике, сближавшей его замысел с философскими идеями Фридриха Ницше. Сам Ницше Достоевского ставил очень высоко, но начал знакомиться с его произведениями только с 1887 г., когда его собственная философия уже созрела.

«Раскольников в двух отношениях произвел переворот в современной литературе — как в смысле проникновенности творчества, так и в самой постановке проблемы сверхчеловека», — утверждал известный немецкий критик Лео Берг, автор книги «Сверхчеловек в современной литературе» (1897) 8. Как предшественника идеи сверхчеловека позднее воспринял Раскольникова и Андре Жид. В духе ницшеанского понимания его образа он написал роман о совершенно беспричинном убийстве, единственный смысл которого заключается в утверждении своеволия («Подземелия Ватикана», 1912). Ницшеанские идеи лежат и в основе книги Андре Жида «Достоевский» (1923). «Вот перед нами Раскольников: это у него впервые возникает та самая мысль, которая у Ницше становится мыслью о сверхчеловеке», — рассуждал Андре Жид9.

Достоевский действительно в известном смысле предвосхитил некоторые идеи, позднее развитые в философии Ницше, но есть огромная разница в том, как оба их трактуют. Ницше утверждает их как свой идеал. У Достоевского же они высказаны не от его собственного лица, а его литературными героями, как проблемы, антигуманистический смысл которых раскрывается идейным замыслом и художественным построением его произведений. Близкая к идее «сверхчеловека» «наполеоновская» теория Раскольникова опровергается всей трагедией его судьбы.

Модернистская критика создала ложное представление об аморализме Достоевского. Английский критик Джон Мидлтбн Марри, автор известной книги о нем, изданной в 1916 г., пытался доказать, будто бы суть мировоззрения автора «Преступления и наказания» — «метафизический цинизм» и его наиболее последовательным выразителем в романе признал Свидригайлова, Реализм Достоевского Марри отрицал 10.

Иначе — как произведение, проникнутое гневом и болью, замечательное художественной правдой и глубоким сочувствием к жертвам общественных противоречий своего времени, роман Достоевского был воспринят передовой зарубежной критикой, связанной с рабочим социалистическим движением. Очень сочувственная рецензия на него была напечатана в первом номере органа немецкой социал-демократической партии «Neue Zeit» за 1884 г.; ее автор, писатель Роберт Швейхель, высоко оценил «Преступление и наказание» как правдивую картину кризиса, переживаемого тогда Россией, ее «историю болезни» 11.

«Нужна была исключительная смелость для того, чтобы в большом двухтомном романе изобразить главными героями убийцу и проститутку и в то же время показать их не как какие-то дикие существа, а как людей и людей с высокими моральными качествами», — писал в 1885 г. предшественник марксистской литературной критики в Румынии Добржану-Геря 12.

II

Зарубежная известность Достоевского особенно выросла после первой мировой войны и Октябрьской революции, в условиях общего кризиса капитализма. В двадцатые годы Достоевский стал одним из наиболее читаемых писателей в Германии, потрясенной катастрофой военного поражения. За время между двумя мировыми войнами его слава окончательно установилась во всем культурном мире.

С 1917 по 1945 год роман Достоевского переводился и заново переиздавался множество раз. За зто время он вышел в следующих изданиях: Германия: три издания в составе собраний сочинений — 1920, 1921 и 1925 гг. и ряд отдельных изданий — 1921, 1922, 1929, 1932 и 1943; Франция: 1930, 1931 (в собрании сочинений), 1937, 1938; в Италии: 1930, 1931, 1935, 1936; в Англии и в США: 1922, 1929, 1927 (2), 1936, 1941, 1944 (2); в Испании: 1927, 1942; в Швеции: 1922; в Норвегии: 1919, 1937; в Дании: 1921; в Румынии: 1926, 1928; в Болгарии: 1928 (в собрании сочинений) ; в Польше: 1928; в Японии: 1918, 1921, 1926, 1927, 1928, 1938 — в собрании сочинений в переводе Енекава Меса; в Китае: 1931. Надо особо отметить первый китайский перевод «Преступления и наказания» и множество переизданий романа в Японии.

В годы между двумя мировыми войнами о Достоевском за рубежом возникла огромная критическая литература, главным образом на немецком языке. После Октябрьской революции, в обстановке углубления общего кризиса капитализма, сложность и противоречивость его наследия стала ощутима еще более, чем раньше. «Достоевский для революции не меньшая проблема, чем революция для него», — не без основания замечал Отто Каус, автор содержательной книги о Достоевском как о писателе капиталистического мира, во имя человечности протестующем против гнетущей власти денег («Достоевский и его судьба», 1923) 13.

Те, кто за рубежом боролся за социалистическую революцию, не забывали в Достоевском поэта униженных и оскорбленных. «Романы Достоевского — жесточайшее обвинение, брошенное в лицо буржуазному обществу: истинный убийца, губитель человеческих душ — это ты», — писала Роза Люксембург в проникновенной статье «Душа русской литературы» (1918) 14.

Две статьи о Достоевском были напечатаны в венгерских журналах в 1919 г. в период венгерской пролетарской революции. «Эмоционально и духовно Достоевский присоединяется к тем, кто каким-либо образом виновен. Он сочувствовал им не за их преступление, а за их несчастье, вызванное преступлением», — писал в 1923 г. в венгерском журнале «Ньюгат» поэт Дьердь Шаркези, позднее ставший жертвой фашизма15. Во Франции в защиту Достоевского от его лжетолкователей в двадцатые годы выступал Анри Барбюс. Сербохорватский писатель-коммунист

А. Цесарец под впечатлением «Преступления и наказания» написал повесть «Судите меня!» (1925); в ней он близок к Достоевскому как художник и спорит с ним как с мыслителем 16.

Большой интерес к роману Достоевского явствен в замечаниях ряда выдающихся коммунистических деятелей культуры и международного рабочего движения. «Безусловно, Достоевский остался на первом месте, он живет до сих пор», — писал Юлиус Фучик по поводу одной чешской драмы, близкой по теме к «Преступлению и наказанию» 17. Размышления о «Преступлении и наказании» вошли в «Тюремные тетради» основателя коммунистической партии Италии Антонио Грамши; роман Достоевского Грамши связывал с традицией «демократического романа» XIX века во Франции 18.

Значительное влияние на критическое истолкование Достоевского за рубежом оказала русская модернистская и белоэмигрантская религиознофилософская критика (Д. Мережковский, В. Иванов, Н. Бердяев и др.). Односторонне и ложно истолкованный, Достоевский стал идейным знаменем в борьбе против новой, социалистической России.

Освальд Шпенглер во втором томе «Заката Европы» (1922) предсказывал: «Христианству Достоевского принадлежит будущее» 19. Как провозвестника современного кризиса и будущего духовного обновления человечества Достоевского интерпретировали авторы большинства книг и брошюр, написанных о нем в Германии начала двадцатых годов: Т. Бодиско (1921), В. Мерхольц (1922), К. Праксмарер (1922), Г. Прагер (1923), П. Наторп (1923) и другие критики; все они философы и теологи в большей мере, чем историки и литературоведы.

Характеризуя Достоевского прежде всего как религиозного мыслителя, реакционная философская критика нисколько не раскрывала художественную правду в его произведениях. Социальный смысл трагедии человеческого существования, с такой силой выраженный в «Преступлении и наказании», остался вне поля ее зрения. Не случайно Романо Гвардинп в анализе романа «Преступление и наказание» совершенно обходил Раскольникова и вообще реальную жизнь, а Соню Мармеладову трактовал как символическое воплощение христианской идеи20. Представляя Достоевского прямолинейным носителем христианского религиозного сознания, Гуардини упрощает его как мыслителя и художника.

С двадцатых годов начали появляться психоаналитические работы о Достоевском. Зигмунд Фрейд и его последователи не без основания занялись изучением болезненных проявлений в личности и в творчестве великого писателя; оправдан был и их интерес к усложненной психологической проблематике в его произведениях, однако исходные философские предпосылки фрейдизма обрекли их поиски на полную неудачу. Боль и страдания человечества, все, что так мучило Достоевского, в фрейдистских работах оправдывается надуманными концепциями извечных противоречий человеческой природы.

«Достоевский, — писала ближайшая ученица Фрейда И. Нейфельд, — изображает бессознательную жизнь своих героев так, как будто он задолго до Фрейда открыл психоанализ»21. И. Нейфельд выводила из «Эдипова комплекса» всего Достоевского — его биографию и творчество. Она утверждала, что и участие Достоевского в кружке петрашевцев, и убийство, совершенное Раскольниковым, — все зто не что иное, как выражение подсознательного тяготения к отцеубийству, но только в одном случае отца символизирует царь-батюшка, а в другом — ростовщица. «Преступник для него как бы избавитель», — писал сам Зигмунд Фрейд в статье «Достоевский и отцеубийство»22.

Фрейдистские истолкования романа Достоевского крайне произвольны и противоречат одно другому. В одной из новейших психоаналитических работ о романе «Преступление и наказание», в статье Эдны Флоренс, поведение Раскольникова объясняется главным образом его подсознательным влечением к сестре и поэтому за основу совершенного им преступления признается убийство Лизаветы как попытка преодолеть инцест23.

С каких бы точек зрения к Достоевскому ни подходили, в годы после мировой войны он получил полное признание. Если раньше даже Вогюэ делал оговорки о несовершенстве художественной формы его романов, теперь о нем стали писать как о гениальном художнике слова и проникновеннейшем психологе. Для Стефана Цвейга Достоевский — «психолог из психологов», а «Преступление и наказание» и другие его романы — «грандиозные создания XIX века, всеобъемлющее отражение нашего духовного мира» («Достоевский», 1919) 24. Как о мастере рембрандтовской светотени в искусстве слова о нем писал в своей обширной монографии «Достоевский-писатель» (1926) известный немецкий искусствовед Мейер-Грефе25.

В 1940 г. американский литературовед Эрнест Симмонс в предисловии к монографии о Достоевском отмечал, что он для него не пророк и не выразитель «русской души», а гениальный художник слова26. Симмонс использовал некоторые достижения советского литературоведения и новые материалы о Достоевском, но его книга подчинена предвзятым идеям. Поклонник психоанализа, он попытался уложить в узкую схему все созданные Достоевским образы и усмотрел в них «двойничество» — раздвоение между сознанием и подсознанием. Раскольников с его точки зрения— «типичный двойник», двойничество которого имеет смысл осуждения интеллекта и «нигилизма».

Под знаком увлечения Достоевским было создано множество самых разнообразных произведений зарубежной литературы междувоенного периода. «Преступление и наказание» — многозначительно озаглавлена глава о романе «Американская трагедия» в книге Ф. О. Маттисена о Драйзере (1951) 27.

В 1891 г. в статье о романе «Преступление и наказание» известный американский писатель Дин Хоуэлле отдал должное изображенной в нем картине человеческого страдания, но оговорился, что по его мнению в США подобное изображение жизни было бы ошибкой и фальшью.

С вступлением в эпоху империализма, когда всякие иллюзии о гармоническом характере американского капитализма уже окончательно развеялись, в США, наоборот, была признана актуальность выдвинутой Достоевским темы преступления и наказания; об этом, в частности, в 1915 г. писал видный американский критик Д. Хьюнекер, а в 1931 г. — один из наиболее значительных историков литературы США, В. Паррингтон28. Так роман Достоевского заставлял зарубежных писателей и критиков глубже вдумываться в трагические противоречия окружающей их жизни.

III

В конце тридцатых годов за рубежом интерес к Достоевскому временно снизился. Новый этап его мировой славы начался после второй мировой войны и продолжается до сих пор. Количество новых изданий переводов его произведений все время увеличивается. Роман Достоевского «Преступление и наказание» в 1944-1945 гг. был впервые переведен на словацкий язык известной переводчицей Зорой Есенской. Он появился в новых изданиях в китайском (1953) и в арабском (1953) переводах. Во всех странах мира, где уже раньше существовали переводы романа, после войны он не раз переиздавался.

Достоевский вошел в послевоенную культурную жизнь в качестве одного из зачинателей и предшественников кризиса современного буржуазного сознания. Его усиленно переводят и о нем много пишут, особенно в США и ФРГ. Достоевский вместе с Киркегором и Ницше нередко рассматривается в качестве одного из философских предшественников экзистенциализма. С ним сравнивают Кафку. Ему приписывают художественное обоснование автономии человеческой личности, подчиненной хаосу иррациональных побуждений. Социальное зло, осуждаемое Достоевским, в экзистенциалистских критических работах о нем получает вечный, вневременной смысл как проявление неизбежности трагизма человеческого существования. При таком предвзятом подходе к наследию Достоевского экзистенциалисты обычно оставляют в тени «Преступление и наказание»: в центре внимания у них большей частью оказываются «Записки из подполья»; так высказывались участники международного философского конгресса экзистенциалистов, состоявшегося в Италии в 1946 г., так обстоит дело и в сборнике «Экзистенциализм от Достоевского до Сартра» (1957), составленном Вальтером Кауфманом в США29.

Многие современные зарубежные исследователи Достоевского закрывают глаза на социально-критическую сторону его творчества. Типична в этом отношении книга о Достоевском, написанная западногерманским специалистом по философии права Карлом Германном — «Эксперимент свободы. Основные вопросы человеческого бытия в произведениях Достоевского» (1957 ) 30. Судьбу Раскольникова Германн понимает по Ницше, как трагическую смерть сверхчеловека. Подобным образом английский профессор Янко Лаврин, автор фрейдистской книги «Достоевский» (1947), объясняет смысл образа Раскольникова как выражение «метафизического бунта»31.

Преемственным развитием образа Раскольникова сплошь и рядом признаются носители декадентской опустошенности и ницшеанского аморализма. Джон Поуп в статье «Пруфрок и Раскольников» (1945) сопоставляет Раскольникова с Пруфроком, героем поэмы Томаса Эллиота «Полые люди»; в страданиях Пруфрока, вызываемых его сознанием своей духовной бесплодности, он находит сходство с переживаниями Раскольникова и иронический контраст к его образу32. Другой американский литературовед, Карл Нимейер, в качестве преемника Раскольникова рассматривает Лафкадио, героя романа Андре Жида «Подземелья Ватикана»33. Наконец Р. Метьюсон, член американской делегации на IV Международном конгрессе славистов, в докладе о Достоевском и Мальро, сделанном в 1958 г. в Москве, допуская большие натяжки, сблизил обоих писателей и приписал Достоевскому аморализм, ту философию «наполеонизма», которую он отвергает всем ходом жизненной драмы Раскольникова. Общая особенность этих и других аналогичных истолкований Достоевского заключается в том, что в его наследии отбрасывается выраженный в нем гневный протест против общественного строя, порождающего бесчисленные человеческие страдания.

Как правило буржуазная критика отрывает Достоевского от его эпохи. Если же она и вспоминает о ней, то только для того, чтобы противопоставить его прогрессивной общественной мысли в России. Так, например, поступает норвежский литературовед С. Якобсен, автор брошюры «Достоевский и нигилизм» (1956) 34. Идейную направленность «Преступления и наказания» и ряда других произведений Достоевского он целиком ограничивает борьбой с Чернышевским, которого упрощенно представляет себе как сторонника вульгарного утилитаризма и грубого материализма.

За последние годы зарубежные литературоведы все чаще обращаются к изучению мастерства Достоевского. Их наблюдения не лишены тонкости, однако большей частью замкнуты в пределах частных особенностей художественной формы. Интересны, но не выходят за узкие рамки анализа формальных элементов, наблюдения голландского литературоведа Яна Мейера над повторяемостью образов в «Преступлении и наказании». Его работа «Рифма ситуации в романе Достоевского» в 1958 г. была доложена им на IV Международном конгрессе славистов в Москве35. Различные формы параллелизма в «Преступлении и наказании» подверг анализу Эдуард Васиолек36. Вообще современные американские литературоведы, усвоившие традиции так называемой «новой критики», выступили со специальными исследованиями об отдельных элементах в художественной структуре «Преступления и наказания»: о приемах персонификации различных идей Раскольникова37, о значении его снов в общем замысле романа38 и, особенно, о символике у Достоевского. Так Ральф Метлоу в статье «Возвращающиеся образы у Достоевского» (1957) выясняет, какой символический смысл писатель придавал образам насекомых — вши, паука — и других низших существ39. С другой стороны, Джордж Гибиан за художественную первооснову «Преступления и наказания» принимает христианскую и дохристианскую религиозную символику, такие символы, как образ Лазаря, восстающего из могилы, или матери — сырой земли40. Символы в самом деле встречаются у Достоевского, но вовсе не покрывают собою все богатое жизненное содержание его произведений. Гибиан же возводит их к романтической «Символике сновидений» (1816) Г. Шуберта.

В острой борьбе за наследие Достоевского по-разному решается вопрос о его реализме. В освещении некоторых зарубежных литературоведов художественный метод Достоевского не имеет общего с отражением действительной жизни. Достоевскому приписывают антиреализм, «западное понимание реальности», как выражается в статье «Достоевский, реальность и миф» Ренато Поджоли41.

Д. Гибиан судит об антиреализме Достоевского на том основании, что в семипалатинский период своей жизни он собирался перевести книгу

Карла Kapyca «Psyche» (1846) 42. Между тем Карус, как врач, вопреки своему шеллингианству, исходил из опыта и наблюдения; нет ничего удивительного, что Достоевский заинтересовался его попыткой с помощью медицины и психологии проникнуть в скрытую глубину человеческого сознания. Чуждость Достоевского реализму из этого вовсе не вытекает. Нельзя согласиться с Гибианом и в его понимании частых у Достоевского образов добровольных шутов. Гибиан не видит в них ничего, кроме антиреалистического гротеска, и не замечает в них отражения ущемленного сознания людей, выбитых из своей социальной колеи.

Справедливо замечая серьезные расхождения между Достоевским и его современниками в их понимании реализма, некоторые исследователи безосновательно отрицают в его реализме социальную типизацию. Этому вопросу посвящена статья австрийского слависта Вольфрама Вальдера «Место Достоевского в русском реализме» 43. Вальдер признает наличие социальной типизации в ранних произведениях Достоевского, но отрицает ее в зрелых; в них, по его мнению, основой является иррациональная психология отдельной личности.

С Вальдером перекликается голландский славист И. ван дер Энг, автор книги «Достоевский-романист» (1957), изданной им в Голландии на французском языке. Энг тоже делает ударение на расхождении Достоевского с другими русскими реалистами XIX века44.

В значительной мере под влиянием советского литературоведения некоторые зарубежные исследователи Достоевского считаются с его реализмом как с фактом, но делают ударение на романтических традициях в его творчестве45. Появляются и такие работы, в которых «Преступление и наказание» рассматривается как социальный роман46.

В общем итоге глубокая противоречивость Достоевского вызывает у современных критиков и писателей очень различное отношение к его наследию. Именем Достоевского нередко прикрывается антикоммунистическая пропаганда47. Иногда предпочтение, оказываемое христианско-этическим идеям Достоевского, является результатом глубокого заблуждения об истинном характере социалистической морали; на таком ошибочном представлении о ней основываются размышления Альберто Моравиа в статье «Дуэль Маркса с Достоевским» об идейной проблематике «Преступления и наказания». «Достоевский — но в меру», — с мудрой осторожностью сформулировал свое отношение к нему его большой почитатель Томас Манн (1946) 48.

Прогрессивный общественный смысл гуманистических идей Достоевского оттеняют некоторые представители современной философскоидеалистической и религиозной критики его творчества. Из противопоставления гуманизма Достоевского в «Преступлении и наказании» и отвлеченного рационализма гегелевской философии права исходит голландский литературовед Г. Бельцер, автор книги «Гегель и Достоевский», написанной им зимой 1941/42 г. в немецкой фашистской тюрьме 49.

С религиозно-моралистических позиций подходит к творчеству Достоевского французский литературовед Жак Мадоль в книге «Достоевский», но, как ни односторонен такой взгляд, ее автор стоит на прогрессивной позиции, когда выражает надежду, что наследие замечательного русского писателя сможет послужить средством взаимопонимания между двумя мирами, на которые теперь разделено человечество50. Мадоль особенно восхищается нравственной силой романов Достоевского, чистотой любви между Раскольниковым и Соней Мармеладовой.

В последние годы прогрессивная зарубежная критика начала широкую кампанию за правильную оценку наследия Достоевского. Важным толчком для этого послужил призыв Всемирного Совета Мира отметить в феврале 1956 г. памятную дату семидесятипятилетия со дня смерти писателя. Как ни стараются враги мира и демократии поставить наследие Достоевского на службу реакции, всюду, где известны его произведения, есть люди, у которых они вызывают глубокую симпатию и уважение к культуре его родины, люди, для которых его имя звучит как выражение идей гуманизма и братства между народами.

«Как относится марксистское литературоведение к Достоевскому? Каково значение этого писателя для социалистического движения?» — так формулирует новые вопросы, вставшие перед зарубежными литературоведами, немецкий критик Вольф Дювель51.

К числу зарубежных откликов на юбилей Достоевского относится содержательная статья польского критика Анджея Ставара о романе «Преступление и наказание»52. Ее автор внимательно прослеживает, как в художественном методе романа сталкиваются две противоречивые тенденции: литературная условность, вызываемая религиозно-философскими идеями автора, и реализм, торжествующий, когда правдивый художник побеждает в Достоевском реакционного идеолога.

В настоящее время критически воспринятое наследие Достоевского продолжает волновать своим проникновенным гуманизмом и потрясающей художественной правдой. Исключительную силу воздействия сохраняет роман Достоевского «Преступление и наказание». Одно из лучших подтверждений этого — отношение к нему со стороны Анны Зегерс, активной участницы строительства новой, социалистической культуры в ГДР. В интересной статье «Наполеоновская идея власти в романах Толстого и Достоевского» (1948) Анна Зегерс, исходя из «Преступления и наказания», анализирует критическое отношение Достоевского к буржуазному пониманию личности и ее роли в истории53. Проблемы, выдвинутые писательницей в этой статье, развиты ею и в творческом плане.

В романе «Мертвые остаются молодыми» Зегерс заново пересматривает гуманистические идеи и образы Достоевского.

Противоречивые идеи, мучившие героев Достоевского, наполняются у Анны Зегерс новым содержанием: циничная идея «все позволено» выражает у нее бесчеловечную сущность фашизма, а простая истина «человек — не вошь» получает смысл гуманистического протеста против жестокости мировой войны, навязанной человечеству фашистской Германией.

«Германская нация превыше всего — значит все позволено. А если нет, если ей вдруг станет ясно, что не все позволено, значит и нация не выше всего», — так задумывается перед своей гибелью искушенная фашизмом Элизабет Ливен. Глубоко растерянной чувствует себя и девушка, воспитанная в фашистском духе, Анелиза Венцлов, когда она вдумывается в слова из романа Достоевского: «человек — не вошь». И по-новому, как осуждение преступного режима, узаконившего массовые убийства, звучат в романе Анны Зегерс проникновенные гуманистические идеи великого русского писателя.

Роман Достоевского блестяще выдержал испытание временем, и ничто так не подтверждает его литературную ценность, как непреходящая сила художественного воздействия на читателей и огромный мировой резонанс.

* * *

В последние годы за рубежом появились издания черновых текстов романа (переводы сделаны с русского издания 1931 г., подготовленного И. Гливенко). См. «The Notebooks forCrime and Punishment Fyodor Dostoevsky. Edited and translated by Edward Wasiolek». The University of Chicago Press. Chicago-London, 1968.

Помимо указанного выше, в вопросе о распространении романа «Преступление и наказание» за рубежом и о его оценках в зарубежной критике ориентируют следующие работы: Бережков Ф. Достоевский на Западе (1916-1928). — В кн.: «Достоевский». М., 1928, с. 277-326 («Труды Гос. акад. худож. наук». Лит. секция, вып. 3); Григорьев А. Л. Достоевский и зарубежная литература. — «Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена», 1958, т. 158, с. 3-54; Мотылева Т. Л. Достоевский и мировая литература. — В кн.: «Творчество Ф. М. Достоевского». М., АН СССР, 1959, с. 15-44 (Ин-т мировой литературы) ; то же. — В кн. того же автора: «Иностранная литература и современность». М., 1961, с. 212-274; «История русской литературы XIX века. Библиографический указатель». Под ред. К. Д. Муратовой. М.-Л., АН СССР, 1962, с. 313 («Достоевский и Запад»).

Обобщающей работой о раннем этапе распространения известности Достоевского за рубежом является книга Яна Ромейна: Romein J. М. Dostojevskij de westersche kritick. Haarlem, 1924, IV, 299 р. О кн. Ромейна см. ст. Ф. П. Шиллера «Легенда о Достоевском в западноевропейской литературной критике». — «Литература и марксизм». 1928, кн. 5, стр. 95-106.

Остальную литературу вопроса см. по отдельным странам: Англия и США. Muchnic N. Dostoevsky’s English Reputation (1881 — 1936). — «Smith College Studies in Modern Languages», vol. XX, N 3-4. Northampton-Massachusetts, 1939, VI, 219 p.; Brewster D. East West Passage. London, 1954, 328 p. — Phelps G. The Russuan Novel in English Fiction. London, 1956, p.; Beebe M. and Newton C. Dostoevsky in English: A selected checé list of criticism and translations. — Modern Fiction Studies, vol. IV, № 3, Autumn, 1958, p. 271-291; «Dostoevsky. A collection of critical essays». Ed by René Wellek, 1962, 180 p., «Crime and punishment» and Ihe critics. Ed by Edward Wasiolek. University of Chicago. Belmont. California, 1962, X, 166 p.; Fedor Dostoievsky. Crime and Punishment. The Coulson translation Backgroundand sourses. Essays in criticism. Ed by George Gibian. Cornell university. A Norton critical edition New York, 1964, VIII + 688; F. D. Reeve. The Russian Novel. New 1966, S. 159-204. Германия. Kampmann T. Dostojewskj in Deutschland. 1930, 239 S.; H. Jilek (рец.) — «Zeitschriftfur slavische Philologie», В. IX, H. 4, 1932, S. 493-508; Setschkareff V. Dostojevskij in Deutschland. — «Zeitschrift fur slaviische Philologie», В. XXII, H. 1, 1953. Италия. Guarnieri-Ortolani. A Saggio sulla fortuna di Dostoevskij in Italia. Cadova, 1947, p. 113-128. Fedor Dostoevskij. Delittoe Pastigo. II Problema di Delitto e Castigo di Vittorio Strada. Torino, Fogola Editore in Torino, 1967. Франция. Minssen H. Die französische Kritik und Dostojewski. Hamburg, 1933, XV, 129 S.; Hemmings F. W. J. The Russian Novel in France 1884-1914. Oxford University press, 1950, 250 p.; Teitelbaum S. M. Dostoevsky in France of the 1880 s. — «American Slavic and Eeast European Review», Vol. V, N 14-15, 1946, p. 99. Болгария. Бошнаков Д. K. Достоевски и България. — «Литературен фронт», II, 1961, № 6. Венгрия. Reito J. Dostojevskij magiarországon (1850-1945). — Tanulmányok a magyar-orosz irodalmi kapcsolatok köréből. II Académiai Kiadó Budapest, 1961, 293-339, 470-471. Польша. Baczyński. T. Dostojevski in Polen. — «Slavische Rundschau», 1931, № 6, S. 385-392; Pozniak T. O pierwszych polskich przekładach powieści Dostojewskiego. — «Slavia orientalis», R. VII, 1958, № 2 s. 121-136; Sielicki. F. Dostojewski w Polsce międzywojennej; ib., s. 137-202. Румыния. Valeriu Ciobanu. F. M. Dostoevski in Romínia. — «Studi ęi cercetari de istorie literará si folclor». Anul XII, 1963, 1-2, p. 81-122. Чехословакия. Vaclikov á. L. F. M. Dostojevskij. 1821-1881. Originály. Překlady. Spisy o F. M. Dostojevském. Praga, 1931, 16 S; Turecek O. Gechischte Literatur und Dostojevskij. — «Wiener slawistisches Jahrbuch». Erster Band. 1950, S. 134-154; Kautman. Boje o Dostojevského. Praha, 1966, 152 s. Югославия. Badalic, J. F. M. Dostojevskiu hravatskoj književnosti. Tri eseja. Zagreb.1932; Бабовић, M.Достоіевски код срба. Титоград, 1961, 528 с.; Й. Бадалич. Русские писатели в Югославии. М., 1966, с. 172-226.


1 «Cahiers Romain Rolland». Le cloître de la rue d’Ulm. Paris. 1952, p. 148. Cp. Ромен Роллан. Воспоминания. М., 1966, стр. 383.
2 С. Жеромский. Избр. соч., т. 4. М., 1958, стр. 433-434.
3 J. Fleur у. Deux romanciers russes. — «La revue politique et littéraire», 1881, p. 279.
4 G. Loygue. Un homme de génie. F. M. Dostoievsky. Étude médicopsychologique. Paris, 1904.
5 E. M. de Vogüé. Le roman russe. Paris, 1886.
6 См.: Г. М. Фридлендер. Национальное своеобразие и мировое значение русского романа. — В кн.: «История русского романа», т. 2. М.-Л., 1964, стр. 591-626.
7 Е. Pardo Bazan. La revolucion y la novela en Rusia. Secunda ediciön. Madrid, 1887.
8 Лео Берг. Сверхчеловек в современной литературе. М., 1905, стр. 99. Наиболее полную сводку данных об отношении Ф. Ницше к Достоевскому см. в ст.: W. Gesemann. Nietzsches Verhältnis zu Dostoewskij auf den europäischen Hintergrund der 80-er Jahre. — «Die Welt der Slaven», 1961, H. 2, S. 129-156.
9 Андре Жид. Собр. соч., т. II, Л., 1935, стр. 446.
10 J. Middlton Murry. Fyodor Dostoevsky. A critical study. London, 1918.
11 Rosus. Ein russische Roman. — «Die Neue Zeit», 1884, N 1, s. 1.
12 C. Dobrogeanu-Gherea. Studi critici. Bucuresti, 1956, pag. 329-330; A. Ковач. Добржану-Геря и русская литература. — «Научные доклады высшей школы. Филологические науки», 1960, N° 1, стр. 190. Ср.: Валериу Чобану. Ф. М. Достоевский и Румыния. — «Русско-румынские литературные связи второй половины XIX — начала XX века». М., 1964, стр. 121-144.
13 Otto Kaus. Dostojewski und sein Schicksal. Berlin, 1923, S. 32.
14 Роза Люксембург. О литературе. М., 1961, стр. 140-141.
15 Д. Радо. Произведения Ф. М. Достоевского в Венгрии. — «Венгрия», 1956, № 4, стр., 8.
16 См.: П. А. Дмитриев, Г. И. Сафронов. А. Цесарец и Ф. Достоевский. — «Развитие реализма и славянские литературы». Сборник статей. Л., 1962, стр. 71 — 92.
17 Юлиус Фучик. Новая драма на старый лад (1925). — Избранное. М., 1955, стр. 42.
18 Антонио Грамши. Избранные произведения в трех томах. Т. 3. М., 1959, стр. 512, 535, 537, 541.
19 О. Spengler. Der Untergang des Abendlandes. Zweiter Band. München, 1922, S. 237.
20 R. Guardini. Der Mensch und der Glaube, Versuche über die religiöse Existenz in Dostojewski grossen Romanen. Leipzig, 1932.
21 И. Нейфельд. Достоевский. Л.-М., 1925, стр. 87 .
22 S. Freud. Dostojewski und die Vatertötung. — F. M. Dostojewski. Die Urgestalt der Brüder Karamasoff. Piper Verlag. München, 1928, S. 30.
23 Edna С. Florens. The Neurosis of Rascolnikow. Study in Incest and Murder. — «Archives of Criminal Psychodinamics». I. Winter, 1955, p. 344-396.
24 C. Цвейг. Три мастера. — Собр. соч. Л., «Время», (б. г.), стр. 99.
25 J. Meier Graefe. Dostojewski der Dichter. Berlin, 1926. В дополнениях книга содержит интересные сведения о начальном этапе известности Достоевского в Германии.
26 E. Simmons. Dostoevski. The Making of a Novelist. New York, 1940.
27 F. O. Matthiesen. Theodore Dreiser. New York, 1951.
28 См.: В.Л. Паррингтон. Основные течения американской мысли, т. III. Возникновение критического реализма. М., 1963, стр. 391.
29 «Atti del congresso internazionale di filosofia dell Istituto di studi filosofici. L’esistenzialismo». Milano, 1948. — «Existentialism from Dostoevsky to Sartre». Edited by Walter Kaufman. New York, 1957; С. Финкелстайн. Экзистенциализм и проблема отчуждения в американской литературе. М., 1967, стр. 58-68.
30 Karl Hermann. Das Experiment der Freiheit. Grundfragen menschlichens Dasein in F. M. Dostojewskis Dichtung. Bonn. 1957, 194 S.
31 J. Lavrin. Dostoevsky. New York, 1947.
32 J. Pope. Prüfrock and Raskolnikow. — «American Literature». November, 1945
33 C. Niemeyer. Piaskolnikow and Lafcadio. — «Modern Fiction Studies», Yol. IV, n 3. Autumn, 1958, p. 253.
34 S. F. Jakobsen. Dostojevskij og nihilismen. Bergen, 1956, 46 S.
35 J. М. Meijer. Situation Rhyme in a Novel of Dostoevsky. S.’Gravenhague,
36 E. Wasiolek. On the Structure of «Crime and Punishment». — «Publications of the Modem Language Association of America», vol. LXXIV, № 1, March, — p. 131-136.
37 М. Beebe. The three Motives of Rascolnikov. A reinterpretation of «Crime and Punishment». — «College English», XVII. December, 1955, p. 151-158.
38 R. Mortimer. Dostoevski and the Dream. — «Modem Philology», vol. LIV, № 2, November, 1956, p. 106, 110; W. D. Snodgrass. Crime and Punishment: The Tenor of Part One, — «Hudson Review», XIII, № 2, Summer, 1960, 202-253.
39 R. E. Matlaw. Reçurent Imageri in Dostoevskij. — «Harvard Slavic Studies», vol. III. Cambridge, Massachusetts, 1957, p. 201-224.
40 G. Gibian. Traditional Symholism in «Grime and Punishment». — «Publications of the Modem Language Association of America». December, 1955, vol LXXX, N 5, p. 979-996.
41 Renato Poggioli. The Phaenix and the Spider. — «Harward University Press». Cambridge, Massachusetts, 1957, p. 32.
42 George Gibian. G. Garns’ «Psyche» and Dostoevsky. — American Sbavic and East European Review», 1955, vol. 14, N 3, p. 371-382; id. The Grotesque in Dostoevsky. — «Modem Fiction Studies», vol. IV, N 3, Autumn, 1958, p. 262-270.
43 W. Walder. F. M. Dostojevskijs Stellung innerhalb des russischen litterarischen Realismus. — «Wiener Slavistisches Jahrbuch», VI, 1951, S. 35-45.
44 J. van der Eng. Dostoevskij romancier. S.-Gravenhague, 1957, p. 53.
45 Donald Fanger. Dostoevsky and Romantic Realizm. A Study of Dostoevsky in Relation to Balzac, Dickens and Gogol. — «Harvard university Press», Cambridge, Massachusetts, 1965, X, 308.
46 Dominique Barlesi. La vision sociale de Petersbourg chez Dostoievski des «Pauvres gens» à «Crime et châtiment». Aix en Provence, 1961, 228 p.
47 См.: Ю. Карякин. Антикоммунизм. Достоевский и достоевщина. — «Проблемы мира и социализма», 1963, № 5 (57), стр. 33-41; его же. Правда посюстороннего мира. {По поводу статьи А. Моравиа «Дуэль Маркса с Достоевским». — В сб. «Fedor Dostoevsky. Crime and Punishment». New Jork, 1964. — «Вопросы философии», 1967, № 9, стр. 147-158.
48 Т. Манн. Собр. соч., т. 10. М., 1961, стр. 327 .
49 G. Beizer. Hegel en Dostoievsky. Leiden, 1953, 180 S.
50 J. Madaule. Dostoïevski. Paris, 1959, 127 p.
51 W. Düvel. Für und wieder Dostojewski. — «Neue Deutsche Literatur», 1956, № 2, S. 121.
52 A. Stawar. «Zbrodnia i kara». — «Tworczocé» 1956, N 4. S. 151-166.
53 A. Seghers. Über Tolstoi. Über Dostojewski]. Berlin, 1963, S. 45-52.

ПРИМЕЧАНИЯ К ОСНОВНОМУ ТЕКСТУ РОМАНА

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В настоящем издании «Преступление и наказание» печатается по последнему авторизованному тексту: «Преступление и наказание. Роман в шести частях с эпилогом, Ф. М. Достоевского». Издание четвертое. СПб., 1877 (в двух томах), с исправлением его ошибок по рукописям, журналу «Русский вестник» и первому отдельному изданию романа.

Типографский набор 1877 г. производился с первого отдельного издания (1867 г.), причем было допущено немалое число опечаток, не замеченных ни Достоевским, ни его женой, которая, как обычно в эти годы, вычитывала корректуры. В более чем ста случаях нам пришлось исправить текст 1877 г. Впервые некоторые поправки внесены по рукописям или подтверждены автографами.

Прежде всего устранены бесспорные, явные опечатки, делавшие текст бессмысленным. Например, в конце VII главы второй части Разумихин откровенно говорит Раскольникову: «Я, брат, тебе все прямо скажу...» Так в автографе и в тексте «Русского вестника». В отдельных изданиях романа появилось невозможное в данном контексте: «Я, брат, тебе не все прямо скажу...». Или в другом месте: «торопливо и известно чему поддакивал Разумихин» — вместо правильного: «торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин»; «пусть выложит мне все до крайней» — вместо верного: «пусть выложит мне все до корней» (по «Русскому вестнику» и отдельному изданию 1867 г.).

В иных случаях ошибка выглядела не столь очевидной, однако бесспорной. Например, Соня, рассказывая о том, как они с Катериной Ивановной покупали ботиночки Поленьке и Лёне, говорит: «такие миленькие ботиночки выбрала».

В тексте 1877 г. появилось явно ошибочное: «такие маленькие ботиночки выбрала».

Более сложным, однако необходимым, явилось восстановление механических пропусков текста (ошибки нового набора). Так, в исповеди Мармеладова (гл. II первой части) автограф и «Русский вестник» дают чтение: «Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу...». В отдельных изданиях романа вторая фраза исчезла; ошибка зрения, «перескок», вызван одинаковым окончанием обеих фраз: «ищу». Аналогичные пропуски целых фраз и больших частей фраз замечены еще в семи местах. Например, в эпилоге романа: «Она им улыбалась» (отношения Сони с каторжными). Должно быть (по «Русскому вестнику» и отдельному изд. 1867 г.): «Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась».

Из-за ошибок нового набора, не замеченных автором, стирались, уничтожались характерные особенности речи персонажей: вместо «Каку работу?» — «Какую работу?» (стр. 27); вместо «робенок малый» — «ребенок малый» (стр. 52); вместо «по всей то есь любови» — «по всей то есь любви» (стр. 409).

Сложнейший случай представил диалог Сони и Раскольникова в IV глав© четвертой части (стр. 249).

В «Русском вестнике» было:

«Да ведь я недостойная! .. я ... я ведь бесчестная, я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

— Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, — прибавил он почти восторженно...»

В первом отдельном издании романа Достоевский правил это место, изменил реплику Сони. Снято: «я недостойная!», исчезли и слова: «я великая, великая грешница!», хотя в ответной реплике Раскольников как будто прямо отвечает на них: «А что ты великая грешница...» Издание 1877 г. повторило измененный текст.

Поскольку здесь очевидна авторская правка (хотя, может быть, и неверно понятая наборщиком), мы, вслед за Б. Томашевским и К. Халабаевым (см. изд.: Ф. М. Достоевский. Полное собрание художественных произведений, т. V. М.-Л., ГИЗ, 1926), не нашли возможным возвращать текст к первопечатному источнику. Не исключено, что, обращаясь к Соне: «ты великая грешница...», — Раскольников следует ходу своих мыслей о ней, а не ее словам.

Как показало изучение рукописей и прижизненных изданий, Достревский был далеко не безразличен, а, напротив, внимателен к пунктуации в своих сочинениях. В этом плане текст максимально приближен к авторскому источнику.

Обычно ни в рукописях, ни в печатных текстах Достоевский не выделял запятыми так называемые вводные слова и выражения: «однако», «наверно», «конечно», «впрочем», «может быть», «так сказать», «что ли» и др. В его синтаксисе эти слова играют часто роль не вводных, а значимых и даже ударных. Также без запятых вводятся у Достоевского нераспространенные сравнения, одиночные деепричастия, определения, дополнения и обстоятельства, выраженные простыми придаточными предлоясениями.

С другой стороны, безусловно автору (как свидетельствуют сохранившиеся рукописи) принадлежат некоторые лишние, с точки зрения современной нормативной грамматики, знаки препинания. Например, запятые перед союзами «и», «или», между однородными членами и придаточными предложениями. В синтаксическом строе фразы у Достоевского эти союзы означают не только объединение однородных частей, но присоединение — после паузы, при этом часто — противоположной, противоречащей части. Например: «Поплакали, и привыкли». Запятыми выделены отдельные обстоятельства (времени, места и образа действия), которым автор придавал особый смысл и путем синтаксической паузы подчеркивал (таково, например, слово «вдруг»).

Сохранились интересные свидетельства современников о том, насколько внимателен был Достоевский к пунктуации в своих сочинениях.

Писательница и переводчица В. В. Тимофеева (О. Починковская), работавшая в начале 1870-х годов в типографии, где печатался «Гражданин», привела в своих воспоминаниях слова Достоевского: «У каждого автора свой собственный слог, и потому своя собственная грамматика... Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед что, где она мне нужна; а где я чувствую, что не надо перед что ставить запятую, там я не хочу, чтобы мне ее ставили!» («Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 2. М., ГИХЛ, 1964, стр. 128). О том же писал метранпаж типографии М. А. Александров: «Вы имейте в виду, — говорил Достоевский, — что у меня ни одной лишней запятой нет, все необходимые только; прошу не прибавлять и не убавлять их у меня» (там же, стр. 215).

ПРИМЕЧАНИЯ



 1 В начале июля, в чрезвычайно жаркое время... — В Петербурге чрезвычайно жарким было лето 1865 г. «В городе в последнее время стоят страшные жары. Проходя по улицам, буквально задыхаешься от зноя» («Петербургский листок», 22 июня 1865 г., № 91). «Жара невыносимая (сорок градусов на солнце), духота, зловоние из Фонтанки, каналов» («Голос», 18 (30 июля) 1865 г., № 196).

 2 ...в С—м переулке... к К—ну мосту. — Столярный переулок, Кокушкин мост. (А. Г. Достоевская. Примечания к сочинениям Ф. М. Достоевского. — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому. М.-Пг., ГИЗ, 1923, стр. 56; см. также Н. П. Анциферов. Петербург Достоевского. Пг., 1923, стр. 57).

 3 ...из распивочных, которых в этой части города особенное множество... — «В Столярном переулке находится 16 домов (цо 8 с каждой стороны). В этих 16 домах помещается 18 питейных заведений...» («Петербургский листок», 18 марта 1865 г., № 40, «Отрадная петербургская статистическая заметка»).

 4 Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская... — Циммерман — известный в Петербурге владелец фабрики «круглых и форменных шляп» и магазина на Невском проспекте (в доме церкви св. Петра). См.: «Справочный указатель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 31.

 5 ...он даже знал, сколько шагов... к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в —ю улицу. — По предположению Н. П. Анциферова, дом процентщицы находился на углу Садовой улицы и Никольского рынка, выходящего на канал. Дом четырехэтажный, «сейчас же из ворот направо лестница» (Н. П. Анциферов. Указ. соч., стр. 98-99). Домом процентщицы называют также дом на углу канала и Екатерингофского проспекта (ныне Канал Грибоедова, 104, на углу проспекта Римского-Корсакова).

 6 По Подьяческой пошел,
Свою прежнюю нашел...
— Возможно, один из городских романсов того времени. Известен интерес Достоевского к фольклору, особенно — к городскому (см. Н. К. Пиксанов. Достоевский и фольклор. — «Советская этнография», 1934, № 1-2, стр. 160). Подобные стихи высмеивал журнал Достоевского: «Идя по Гороховой, мы будем непременно повторять прелестные стихи г. Григорьева 1-го:
По Гороховой я шел
И гороху не нашел».
(«Время», 1862, № 12, «Современное обозрение», стр. 145).

 7 ...изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках? — Известное в 1860-х годах в Петербурге место ночлега нищих и бродяг. См., например, роман В. В. Крестовского «Петербургские трущобы».

 8 ...господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями... — Значение этой фамилии Достоевский определил сам в черновых записях: «Лебезятников, лебезить, поддакивать {...} картина лебезятничества». И затем: «нигилизм — лакейство мысли» — черновые записи. «Лебезящее лакейство мысли», «умственное лакейство» журналы Достоевских приписывали последователям революционно-демократических идей — см., например, статью Д. Аверкиева «Университетские отцы и дети». — «Эпоха», 1864, № 3, стр. 304. Образ Лебезятникова — продолжение той полемики с революционными демократами, которая велась в журналах Достоевского, и выражение бунта его против Белинского (см.: В. Кирпотин. Достоевский и Белинский. М., 1960, гл. 7).

 9 ...в Англии, где политическая экономия. — Намек на сочинения Д. Милля, вокруг которых в русской журналистике происходила бурная полемика по вопросам материализма и нигилизма. «Основы политической экономии» Милля переводил Н. Г. Чернышевский, изложивший собственные исследования по политической экономии в виде примечаний к переводу Милля. В 1865 г. в России вышло первое полное издание на русском языке книги «Основания политической экономии с некоторыми из их применейий к общественной философии Джона Стюарта Милля». Изд. А. Н. Пыпина. СПб., 1865. Журналы и газеты печатали исследования о причинах нищеты и бедности. См., напр., «Нищета и средства, предупреждающие ее в Англии». (Пауперизм). («Сын Отечества», 1862, февраль, № 40, 41, 42, 43). «Причины Бедности» («Русское слово», 1864, № 2, Подпись Т. 3.). В Петербурге читаются публичные лекции «О распределении и потреблении богатства» («Санктпетербургские ведомости», февраль, 1865). Журнал «Время» в редакционном примечании к публикуемому на его страницах роману Э. Гаскелл «Мери Бартон» о манчестерских тружениках также писал о «страшной, но всюду зияющей... язве, которая называется пауперизмом или пролетариатом («Время», 1861, №.4, стр. 523). Вопрос о бедности связывали с вопросом о преступлениях. Так, напр., Н. В. Шелгунов с возмущением писал о выступлениях Моро-Кристофа против романа В. Гюго «Отверженные», подгонявшего статистические факты для подтверждения своей мысли, что не бедность родит преступления, а, напротив, преступление имеет следствием бедность («Русское слово», 1864, № 5.

10 ...все тайное становится явным... — В Евангелии от Матфея, X, 26-27: «Нет ничего сокровенного, что бы не открылось, и тайного, что бы не было узнано.._». В книге, принадлежавшей Достоевскому, в гл. X отмечены ст. 16-22.

11 «Се человек!» — Из Евангелия от Иоанна, XIX, 5 (Поптий Пилат о Христе).

12 ...Катерина Ивановна ... особа образованная... — По свидетельству А. Г. Достоевской, в лице Катерины Ивановны отражены многие черты характера Марии Дмитриевны Исаевой, первой жены Достоевского.

13 Косыночку ее из козьего пуха... дареную... — «Косынка шерстяного кружева» упоминается в письмах Ф. М. Достоевского к М. М. Достоевскому среди тех вещей, которые он хотел подарить М. Д. Исаевой (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II. М.-Л., 1930, стр. 576).

14 ...с шалью танцевала... — Почетная привилегия особо отличившихся воспитанниц закрытых учебных заведений.

15 И осталась она... в уезде далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете безнадежной... — Обстоятельства, сходные с эпизодами из биографии М. Д. Исаевой и Ф. М. Достоевского. После смерти первого мужа М. Д. Исаева осталась «заброшенная на край света», «без куска хлеба», «одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи!» (письма Ф. М. Достоевского к М. М. Достоевскому. Семипалатинск, 13 янв. 1856 г., 24 марта 1856 г., 22 дек. 1856 г. — Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 560, 566, 573).

16 ...книжку «Физиологию» Льюиса — изволите знать-с?.. — Имеется в виду книга: «Физиология обыденной жизни. Сочинение Г. Г. Льюиса. Перевод с английского профессоров Московского университета С. А. Рачинского и Я. А. Борзенкова. С политипажами». Москва, издание книгопродавца А. И. Глазунова, 1861, 374 стр. В библиотеке Достоевского было 2-е издание — 1876 г. (Л. П. Гроссман. Библиотека Достоевского. Одесса, 1919, стр. 160). «Физиология обыденной жизни» Льюиса была одной из тех книг, на которую «с жадностью набрасывались» нигилистки 1860-х годов (см. Е. Ф. Юнге. Воспоминания. СПб., 1913, стр. 134). Ее называли в ряду тех сочинений, которые должны научить молодежь «служению общественным интересам» (см. E. Н. Водовозова. На заре жизни, т. II, ч. III. «Шестидесятые годы». М., 1964, стр. 79, 117). Рецензентами демократических журналов эта страница романа была воспринята как пасквиль на молодое поколение 1860-х годов. Так, рецензент «Недели» писал: «г. Достоевский в своем новом романе... не говорит прямо, что либеральные идеи и естественные науки ведут молодых людей к убийству, а молодых девиц к проституции, а так, косвенным образом дает это почувствовать {...}. Обратим внимание читателя {...} на следующее обстоятельство. Автор пред тем как пустить „по желтому билету“ едва грамотную Соню, дочь пьянчужки Мармеладова, дает ей прочесть, что бы вы думали? Поль де Кока? Баркова? Нет — „Физиологию Льюиса“ (!!!) Тут автор, обыкновенно столь верный художественной правде, не отступил даже пред очевидной несообразностью: девушке, все образование которой, по собственным словам его, остановилось на „Кире Персидском“, он дает читать ученое сочинение, в котором она не в состоянии понять ни бельмеса. Поэтому мы советуем г. Достоевскому бросить ложный стыд и поставить точку на i, в этом отношении ему хорошим образцом может служить г. Клюшников, весьма эффектно изобразивший в лице гимназиста Коли (в романе „Марево“) всю пагубную нынешнюю систему воспитания» («Неделя», № 5, 10 апреля 1866 г.). «...Тут старательно подтасованы клеветы, возводимые на молодое поколение раньше», — отмечал И. Г. Чернышевский, прочитавший роман в ссылке (см. И. Г. Жуков. Воспоминания шестидесятника. — «Литературный Саратов», 1947, стр. 258). Полемичность и злободневность романа Достоевского ощущалась современниками уже с самых первых страниц его.

17 ...большой драдедамовый зеленый платок... — А. Г. Достоевская вспоминала: «Я позвонила, и мне тотчас отворила дверь пожилая служанка в накинутом на плечи зеленом в клетку платке. Я так недавно читала „Преступление {и наказание}“, что невольно подумала, не является ли этот платок прототипом того драдедамового платка, который играл такую большую роль в семье Мармеладовых» («Воспоминания А. Г. Достоевской». М.-Л., 1925, стр. 27).

18 Живет же на квартире у портного Капернаумова... — Б. В. Томашевский ж Н. П. Анциферов видели в этом имени перекличку Достоевского с Бальзаком. «Таинственный и роковой Капернаум Бальзака («История тринадцати») превращен Достоевским в квартиру портного Капернаумова. Все это описание лабиринта внутри трущобного дома, сцены слежки и подслушивания, наконец, весь ход событий, приведших к катастрофе, не позволяют сомневаться в том, что совпадение здесь не случайно» (Н. П. Анциферов. Проблемы урбанизма в художественной литературе, т. I, 1944. Диссертация, стр. 128; см. также указание об этом А. С. Долинина. — Ф. М. Достоевский. Письма, т. I. М.-Л., 1928, стр. 266). Н. П. Анциферов отметил еще, что Капернаумов — фамилия сословия духовного. Действительно, символический характер имени Капернаумова более близок евангельским настроениям романа, связанным с образом Сони. Он определяется также и всею канвою рассказа о Соне: Мармеладов произноспт строки из Евангелия о Марии Магдалине. В сцене чтения Евангелия Соня названа «блудницей»: «убийца и блудница» склонились над «вечной книгой» в комнате Сони, в квартире Капернаумова. Город, в который, по Евангелию, пришла Мария Магдалина, называется Копернаумом (Евангелие, гл. VII, от Луки; гл. XI, от Иоанна). Ср. в черновых записях: Соня идет за ним на Голгофу. См. об этом также: Э. Ренан. Жизнь Иисуса. Перевод с франц. И. Монакова. Гл. VIII «Иисус в Капернауме». Дрезден, 1864-1865.

19 ...звуки нанятой шарманки и детский, надтреснутый семилетний голосок... — Газеты того времени были полны сообщениями о детях 5-6 лет, которых шарманщики «таскают по улицам» («Голос», 20 января 1865 г., № 20), о «малютках-шарманщиках», голодных, оборванных, «обеим не более 14-15 лет» («Петербургский листок», 20 марта 1865 г., № 41), о шарманщицахдевочках 13 лет («Петербургский листок», 19 июня 1865 г., № 89).

20 «Хуторок» — популярная в России в середине XIX в. песня Е. Климовского на слова А. В. Кольцова (см., например, «Петербургский песенпик. Собрание лучших романсов и песен». СПб., 1868, стр. 9-10).

21 Прощаются же и теперь грехи твои мнози... — В Евангелии от Луки, VII, 47, 48: «А потому сказываю тебе: прощаются грехи ея многие, за то, что она возлюбила много...» В Евангелии, принадлежавшем Достоевскому, эти строки отмечены им знаком N3 (ГБЛ, ф. 93, Достоевского, он. 1, ед. хр. 5в, л. 86).

22 Развязка же наступила неожиданная. — Подобный случай был описан в журнале Достоевских во времена «благодетельной гласности», когда «общественному мнению сообщалось о всяком совершающемся на белом свете безобразии». «Время» рассказывало о поведении одного помещика Миусского округа: «Гувернантка, прожившая в семье больше шести лет, спасаясь от преследований помещика, выскочила в окно, спрятавшись в саду. Когда она вышла из засады, то увидела пожитки свои выброшенными во двор...». «Девушка приютилась у соседей, а благородное семейство, ею теперь оставленное, чтоб оправдать свой гнусный поступок, принялось поносить ее на весь околоток разными небылицами» («Время», 1861, № 1, стр. 57).

23 Госпожинки — двухнедельный пост перед праздником Успения. Начинался обычно 1 августа и продолжался до 15 августа ст. стиля. См.: «Справочный указатель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 81.

24 ...за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст... — Шлезвиг-Гольштейн — земля в южной части Ютландского полуострова. В 1864 г. из-за Шлезвиг-Гольштейна шла война между Пруссией, Австрией и Данией. В 1866 г. началась австро-прусская война, в результате которой Шлезвиг-Гольштейн перешел к Пруссии. В дни работы над романом в Люблине Достоевский рассказывал окружающим о последних политических событиях, «весь интерес которых в тс время сосредоточивался на австро-прусской войне» (Н. Фон-Фохт. К биографии Ф. М. Достоевского. — В кн.: «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 1. М., 1964, стр. 379). Русские газеты были полны сообщениями о Шлезвиг-Гольштейне. О войне Пруссии с Австрией Достоевский упоминал в письме к М. Н. Каткову от 25 апреля 1866 г. (Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV. Л., 1959, стр. 279). В первой записной тетради к роману в связи со Шлезвиг-Гольштейном имеется запись: «Если б я был дипломатом... Уж если Австрия поступит под покровительство Пруссии, то это даром не кончится. Со временем пожалуй вся войдет в состав Прусской территории, как Шлезвиг-Гольштейн» (л. 9).

25 ...скорее в негры пойдет к плантатору... — Вопрос о положении негров в Соединенных Штатах Америки горячо обсуждался журналами и газетами 1860-х годов, в частности журналами братьев Достоевских (см., например. «Время», 1861, № 4, «Черные люди в Соединенных Штатах»).

26 ...в латыши к остзейскому немцу... — В газетах 1860-х годов сообщалось о тяжелом положении латышей в остзейских губерниях: «... обыкновенный немецкий башмачный подмастерье считает крестьянина своим рабом... Помещика они должны называть великий господин... народ до того угнетен и поруган, что образованный латыш не смеет признать себя за латыша...» («Московские ведомости», 29 мая 1865 г., № 115. Из Лифляндии. Подпись:* Латыш). О бегстве латышских крестьян из Остзейских (прибалтийских) губерний сообщалось в заметке барона Н. Корфа «Латыши в Петербурге» («Московские ведомости», 26 июня 1865 г., № 139). В 1862 г. статья по этому жн вопросу была запрещена в журнале Достоевских «Время» (см. «Русская литература», 1962, № 1, стр. 228).

27 ...проходил же он тогда по К—му бульвару — Конногвардейский бульвар (см. И. П. Анциферов. Петербург Достоевского, стр. 87).

28 Эй вы, Свидригайлов! — Современникам Достоевского было знакомо это имя еще до появления романа «Преступление и наказание». Так, «Искра», сообщая в разделе «Нам пишут» о фатах, бесчинствующих в провинции, рассказывала о Бородавкине («фат вроде пушкинского графа Нулина») и его клеврете Свидригайлове: «... Свидригайлов — чиновник особых, или, как говорят, особенных, или, как еще выражаются, всяких поручений. ... Это, ежели хотите, фактор... человек темного происхождения, с грязным прошедшим, личность отталкивающая, омерзительная для свежего честного взгляда, вкрадчивая, вползающая в душу... У Свидригайлова все в руках: он и председатель какого-то нового комитета, нарочно для него придуманного, он участвует и в ярмарочном, он ворожит и по коннозаводству, он всюду... Нужно ли сочинить какую-нибудь каверзу, перенести куда следует сплетню, подгадить... на это один готовый и талантливый человек — Свидригайлов; нужно ли сорвать с кого-нибудь за место, или по делу крупную, задушевную взятку; нужно ли приобрести хорошенькую гувернантку... Гм! для всего этого самый сметливый фактотум, самый расторопный посредник — Свидригайлов... И эта низкая, оскорбляющая всякое человеческое достоинство, ползающая, вечно пресмыкающаяся личность благоденствует: строит дом за домом, обзаводится лошадьми и экипажами, кидает ядовитую пыль в глаза общества, на счет которого жиреет, пухнет, как грецкая губка в мыльном растворе...» («Искра», 14 июля 1861 г., № 26, стр. 381). В «Искре» обычно не назывались фамилии действительных лиц; по всей видимости, Свидригайлов — имя нарицательное (см., например, «Искра», 13 января 1861 г., № 2. «Нам пишут», стр. 27).

29 ...будто папироску свертывает... — 4 июля 1865 г. было опубликовано постановление о разрешении курить на улицах Петербурга, до зтого курение на улицах преследовалось полицией («С.-Петербургские ведомости», 30 июля 1865 г., № 194; см. также В. В. Данилов. К вопросу о композиционных приемах в «Преступлении и наказании» Достоевского. — «Известия АН СССР», Отделение обществ, наук, 1933, № 3, стр. 256). В статье А. И. Герцена «Государственная тайна» — «Колокол», л. 199, 1 июля 1865 г. — с иронией сообщалось об этом постановлении.

30 Такой процент, говорят, должен уходить каждый год... куда-то... — Рассуждения о постоянном «проценте» жертв, неизбежно обреченных природой на преступление и проституцию, появились в русской печати 1865-1866 годов в связи с изданием книги известного бельгийского математика, экономиста А. Кетле «Человек и развитие его способностей. Опыт общественной физики», т. 1. СПб., 1865. Одного из популяризаторов идей Кетле немецкого вульгарного экономиста А. Вагнера Достоевский прямо называет на страницах романа. Следуя Кетле, Вагнер пытался статистически утвердить «законосообразность человеческих действий», «естественнонаучный метод исследования человека» («Общий вывод положительного метода». Перевод под ред. Н. Неклюдова. СПб., 1866, стр. 306, 312). «Такой-то процент случаев наблюдения дает такую величину, другой процент — иную, но все-таки и это процентное отношение из году в год остается почти постоянным...» — писал он (там же, стр. 311). Достоевскому, очевидно, была известна книга Вагнера «Die Gesetzmässigkeit in den scheinbar Wilkukreichen menschlichen Handlungen von Standtpunkte der Statistik», Bd. I u. II. Hamburg, 1864 — еще до появления в русской печати извлечений из нее (см. в «Записках из подполья» — «взяли средним числом из статистических цифр»).

31 ...перешел мост и поворотил на Острова. Зелень и свежесть понравились... его усталым глазам... — По свидетельству современников, сам Достоевский всегда любил эту местность: «В летние приезды свои в Петербург, или весной в начале лета, до отъезда из Петербурга, Федор .Михайлович в часы отдыха делал прогулки за город, чтобы подышать чистым воздухом. В таких случаях из окрестностей столицы он отдавал предпочтение архипелагу невских островов, в особенности ему нравились острова Аптекарский, Елагин и Каменный...» («Ф. М. Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика М. А. Александрова». — ЦГАЛИ, ф. 212, он. 1, ед. хр. 256).

32 Страшный сон приснился Раскольникову... Он часто это видел... — Страницы навеяны автобиографическими воспоминаниями. Ср. в черновых записях: «Как одна загнанная лошадь, которую я видел в детстве». Дрожащих от слабости, загнанных, тощих крестьянских клячонок Достоевский мог видеть в деревне, в усадьбе родителей, близ уездного города Зарайска. В переписке М. А. и М. Ф. Достоевских не раз упоминаются «чрезвычайно худые» лошади, которые «не в силах пахать» и «дотащить» до Москвы. См. В. С. Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. М., 1939, стр. 83, 84. «Сон Раскольникова о загнанной лошади» Достоевский выбрал для чтения на вечере в пользу педагогических курсов 21 марта 1880 г. «Впечатление было подавляющее, и я сама видела, как люди сидели, бледные от ужаса, а иные плакали» («Воспоминания А. Г. Достоевской», стр. 254).

33 ...Он бежит подле лошадки... он видит, как ее секут по глазам... — Строки навеяны не только воспоминаниями. Ср. стихи H..Некрасова: «и по плачущим, кротким глазам» из цикла «О погоде», ч. II — «До сумерек» (1859). Достоевский упомянул эти стихи позднее в романе «Братья Карамазовы» (ч. II, гл. IV, «Бунт»).

34 Т-в мост... — Тучков мост.

35 К-ного переулка — Конного переулка (см. «Планы Санкт-Петербурга, составленные Н. Цыловым». СПб., 1853).

36 ...убьешъ ты сам старуху, или нет. — Разумеется, нет! — Перефразировка беседы Растиньяка и студента в романе Бальзака «Отец Горио». Достоевский сам рассказал позднее об этом эпизоде в черновиках рукописи «Речи о Пушкине». О близости эпизода к проблематике романа «Преступление и наказание» см.: Л. П. Гроссман. Достоевский и Бальзак. — «Русская мысль», 1914, № 1; то же в кн.: Л. П. Гроссман. Библиотека Достоевского, стр. 38-39.

37 Юсупов сад — по Б. Садовой ул. — «Необширный и не особенно густой; но весьма красиво расположенный, с прудком посредине, украшенным отличным фонтаном. Находясь в самом кипучем центре города, этот сад летом с утра до вечера обыкновенно битком бывает набит публикой, преимущественно среднего и ремесленного классов... Название свое он получил по имени прежнего своего владельца. {...} Такая переполненная жителями часть города, как Спасская, имеет один только и то незначительный общественный сад — именно Юсупов» (Вл. Михневич. Петербург весь на ладони. СПб., 1874, стр. 120, 116. См. также: Н. П. Анциферов. Петербург Достоевского, стр. 86). «Петербургский листок» называл Юсупов сад любимым местом гулянья «обитателей Садовой, Вознесенской и Подъяческой улиц» («Петербургский листок» 21 июня 1866 г., № 91).

38 ...он даже очень было занялся мыслию об устройстве фонтанов. — В июле 1865 г. «о фонтанах ... как бы сговорясь, в прошедшее воскресенье, заявляли три газеты разом, а именно „Петербургский листок“, „Инвалид“ и „Голос“. В самом деле, пора, и очень пора приступить к этому общеполезному делу... Фонтаны, у нас в Петербурге, как-то, впрочем, вообще не клеятся...». — «Петербургский листок», 25 июля 1865 г., № 210.

39 Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге... — Чувства, знакомые самому Достоевскому: «Из окон кареты, когда везли на Семеновский плац, я видел бездну народа...» — писал он брату М. М. Достоевскому 22 декабря 1849 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. 1. стр. 128). В том же письме к нему из Алексеевского равелина Достоевский упоминает выражение из «Последнего дня приговоренного к смертной казни» В. Гюго: «... On voit le soleil!». Эти же слова — «я вижу солнце» — будет повторять осужденный на каторгу Дмитрий Карамазов. В 1860-х годах в журнале «Светоч» М. М. Достоевский опубликовал перевод из «Последнего дня приговоренного к смертной казни» В. Гюго. Достоевский называл шедевром это произведение Гюго, допустившего «неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет время) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и, буквально, в последнюю минуту. Но, не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения — самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных» («Кроткая». От автора). В черновиках к роману «Братья Карамазовы» Достоевский записал: «Марию-Антуанетту везли, не на оскорбления обратила внимание, а вывеска, на которой было что-то написано...» («Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования». Под ред. А. С. Долинина. Л., Изд-во АН СССР, 1935, стр. 326). Проезжая мимо Пале-Рояля, она заметила надпись «Palais-Egalité». Образ Марии-Антуанетты впервые привлек внимание Достоевского в период работы над романом «Преступление и наказание» Газета «Петербургский листок» 6 января 1866 г. (№ 3) писала: «7/10 петербургского народонаселения живет па тех именно лестницах». О лестнице, как особом слове-символе у Достоевского, см.: Н. П. Анциферов. Петербург Достоевского, стр. 39; П. Бицилли. К вопросу о внутренней форме романа Достоевского. — В кн.: «Годишник на Софийский университет. Историко-филологический факультет», т. 42, 1945/46. София, 1946, стр. 53-56.

40 ...в «Гамбринусе»... — Имеется в виду пивное заведение пивоваренного товарищества «Гамбринус» на Васильевском острове («Петербургский листок», июль 1866 г., № 110).

41 ...обыкновенная повестка из квартала... — Подобные повестки из третьего квартала Казанской части получал сам Достоевский «по случаю неплатежа по векселям».

42 Контора была от него с четверть версты. — Контора находилась «в той части {...}, где жил сам я (в Столярном переулке, в доме Алонкина) », — писал Достоевский В. И. Губину (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 361). Контора третьего квартала Казанской части находилась но Екатерининскому каналу, № 67. См.: «Справочный указатель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 5. «Управление полицийместеров, частей и кварталов».

43 ...я во всех газет могу про вас все сочиниль. — «Нравы нашего литературного задворья, — писала газета в 1865 г., — становятся все более и более дикими. Про обличителей разных трактиров, ресторанов и проч. приходится слышать вещи самого возмутительного содержания. Они являются всюду, едят, пьют, получают подарки, и хвастаются, что обличат тотчас, если что не по них, т. е. если не дадут им взятки, или спросят за выпйтое епноили съеденный обед деньги» («Из дневника Петербуржца». — «С.-Петербургские ведомости», 8 июля 1865 г., № 172; см. В. В. Данилов. Указ. соч., стр. 255).

44 Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. — В июне 1865 г. Достоевский получил повестку от квартального надзирателя третьего квартала Казанской части Макарова об описи имущества за неплатеж по векселям (Л. П. Гроссман. Жизнь и труды Достоевского. Биография в датах и документах. М.-Л., 1935, стр. 149). Позднее Достоевский вспоминал в письмах к В. И. Губину и А. Н. Майкову: «Стелловский грозился {...} засадить меня в тюрьму, так что уж и помощник квартального приходил ко мне для исполнения. Но я с помощником квартального тогда подружился, и он мне много тогда способствовал разными сведениями, которые потом пригодились для „Преступления и наказания“» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 225-226).

45 ...с желтым стаканом, наполненным желтою водою... — В Петербурге водопровода не было. Вода бралась из рек и каналов, колодцы были редким явлением. «Что за вода в этих колодцах, трудно и вообразить себе: цвет ее подходит к цвету пива», — писал «Голос», 18 (30) июля 1865, № 196. См. В. В. Данилов. Указ. соч., стр. 253.

46 ...выходя с В—го проспекта... заметил он большой, неотесанный камень... — Вознесенский проспект. А. Г. Достоевская вспоминала: «Ф. М. в первые недели нашей брачной жизни, гуляя со мной, завел меня во двор одного дома и показал камень, под который его Раскольников спрятал украденные у старухи вещи. Двор этот находится по Вознесенскому проспекту, второй от Максимилиановского переулка; на его месте построен громадный дом, где теперь редакция немецкой газеты...» (А. Г. Достоевская. Примечания... — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 56).

47 ...два с лишком листа немецкого текста... рассматривается, человек ли э/сенщина, или не человек? ... и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. — Имеются в виду статьи «Современника» и «Русского слова» по женскому вопросу. Одна из статей Г. 3. Елисеева была озаглавлена: «Разные мнения о том: женщины — люди ли? Наше предубеждение в пользу женщин. Московское общество распространения полезных книг в народе» («Современник», 1861, № 5. Внутреннее обозрение, стр. 74). В самой статье говорилось: «Что женщины благородные люди — в этом если и усумнятся, то немногие»; «они не только люди, но и люди, по преимуществу, гораздо высшие мужчин, тем более, что у нас под руками диссертация, где это и доказано самым неопровержимым образом» (стр. 79). «Книга, из которой мы извлекли все вышеприведенные нами рассуждения, о благородстве и преимуществе женского пола, — писал Елисеев, — переведена с какого-то иностранного языка в Москве {...} в 1784 г.» (стр. 87). В первых номерах «Современника» за 1866 год (№ 2, 3) печатались в переводе с немецкого статьи М. Л. Михайлова «Уважение к женщинам»: (Weinhold. Die deutschen Frauen in dem Mittelalter. Joh. Scherr. Geschichte deutscher Kultur und Sitte. Joh. Scherr. Geschichte der deutschen Frauen. J. Michelet. La Sorcière). Газеты 1865 г. широко оповещали о том, что в книжных магазинах Петербурга и Москвы продается только что отпечатанная книга под названием: «Женщина в физиологическом, патологическом и нравственном отношении... исследование медицинское, философское и литературное», соч. д-ра Герцеги («Московские ведомости», 13 мая 1865 г., № 103; «Санкт-Петербургские ведомости», 5, И, 16 мая 1865 г., № 110, 116, 121). В сентябре 1865 г. газеты сообщали в связи с книжной торговлей Библиотеки для чтения и бесплатной народной читальни А. и Ф. Ушаковых о поступившей в продажу книге Р. Фирхова «О воспитании женщины сообразно ее призванию», с статьей Д. И. Писарева: «В предлагаемой брошюре соединены — речь Фирхова {...}, говоренная им в Берлине 20-го февраля 1865 г. и переведенная на многие иностранные языки, и статьи Д. И. Писарева „Мысли Фирхова о воспитании женщин“, написанная им по поводу этой речи и помещенная в № 4 „Русского слова“ за 1865 год». См. также «Санкт-Петербургские ведомости», 27 июля 1865, № 191, 1 августа, № 196. Книга Вирхова в переводе Н. Неклюдова была издана в Петербурге (без статьи Писарева) в том же 1865 г.

48 ...естественно-научные книжонки выпускает... — Характерно для издателей революционно-демократического лагеря. О. И. Бакст был близко связан с петербургским студенчеством. В доме братьев Бакст (В. И. Бакст — физиолог, профессор Петербургского университета) собирались революционно настроенные студенты. Книги, изданные в типографии Бакста, продавались в книжном магазине Н. Серно-Соловьевича, друга и соратника Чернышевского. Книжный магазин и библиотека для чтения Серно-Соловьевича был «штабквартирою студенчества по закрытии университета». Здесь можно было встретиться с Чернышевским, узнать все политические и литературные новости (см. Н. Николадзе. Воспоминания о шестидесятых годах. — «Каторга и ссылка», 1927, № 34, стр. 32).

49 ...потом из второй части «Confessions»... переводить будем... — В 1865 г. в типографии О. И. Бакста были отпечатаны четыре выпуска: «Классические иностранные писатели в русском переводе»: Жан-Жак Руссо. Исповедь. Пер. Ф. Н. Устрялова. — Стерн. Сентиментальное путешествие. Пер, Н. П. Лыжина. — Лонгфелло. Песни о невольничестве. Пер. М. Л. Михайлова. — Лессинг. Эмилия Галотти. Пер. Ф. Н. Устрялова. «Исповедь» Руссо» печаталась во всех четырех частях сборника.

50 ...кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев. — Чернышевский называл Руссо (так же, как и Радищева) революционным демократом (см. «Антропологический принцип в философии». — «Современник», 1860, № 5; И. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч., т. VII. М., ГИЗ, 1950, стр. 223) и сам начал переводить «Исповедь» Руссо в Петропавловской крепости (см. Н. Г. Чернышевский. Заметки для биографии Руссо. — В кн.: «Литературное наследие Чернышевского». Саратов, 1939). Д. И. Писарев в статье «Популяризаторы отрицательных доктрин» (гл. VII) сообщал такие биографические материалы о Руссо, которые напоминали русским читателям о Радищеве: в 1762 г. книгу «Эмиль, или О воспитании» сжигают, «автора посылают арестовать {...} книга, стоившая сначала восемнадцать ливров, продается за два луидора...» («Русское слово», 1860, № 5; Д. И. Писарев. Сочинения, т. 4. М., 1956, стр. 179).

51 — Тем промышляют, почтенный, тем промышляют... — Газета «Голос» в № 65 за 1865 год поместила корреспонденцию: «Давно уже мы не говорили о рысачниках, а между тем эти господа продолжают свои подвиги. Так не далее, как в пятницу, около полудня, чрез Александрийскую площадь к Невскому неслась пара вороных в дышловых санках самым сумасшедшим образом, унося осанистого толстого кучера и молодого шикаря, закутанного в бобры или соболь... Какой-то средних лет господин перебирался через дорогу... Мгновенно на него налетела пара, сшибла с ног и помчалась далее... Сшибленный с ног господин вскочил на ноги... к счастью, отделался только падением ж испугом. При виде удачного столкновения рысачник погрозил упавшему джентльменским кулаком и прокричал фразу, смысл которой часто можно слышать, хотя и в другой форме, от истых рысачников: „Мерзавец! Вздумал подвертываться под лошадей, чтоб сорвать награждение. Благодари судьбу, что не переломил руку или ногу!..“ Что эти господа давят прохожих, это, конечно, не ново; но им этого кажется мало: давят да еще и оскорбляют ничем не доказанным оскорблением». См. также: В. В. Данилов. Указ. соч., стр. 254.

52 Я вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин, как меня все величают, а Вразумихин... — Фамилия Разумихин подчеркивает принадлежность друга Раскольникова к кругу демократической молодежи 1860-х годов. Представители революционной демократии, «новые люди», утверждали, что «уча* стие разума в жизни может только украсить ее...» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Литературные кусты. Статья и публикация В. Э. Бограда «Полемика с Достоевским». — «Литературное наследство», т. 67, 1959, стр. 372). Достоевский наделил его такими чертами, которые не могли не напомнить читателям 1860-х годов Рахметова с его спартанским образом жизни. Имя Рахметова упоминается в черновиках рядом с именем Разумихина. Разумихина, которому Достоевский явно симпатизирует, он противопоставляет" «новым людям» Чернышевского и дает ему роль «вразумителя», вкладывает в его уста программные выступления «Времени» и собственные взгляды.

53 ...купца Бахрушина знает!.. — Очевидно, московский купец Бахрушин*, имя которого было широко известно в Москве, как и купцов Куманиных, родственников Достоевского. А. Бем указывает, что купеческие имена носят1 у Достоевского черты традиционные (А. Бем. Личные имена у Достоевского. — В кн.: «Сборник в честь семидесятилетия проф. Л. Милетича». София, 1933, стр. 426). В петербургских адрес-календарях 1860-х годов встречаются купцы Вахрушевы.

54 ...господин Чебаров, надворный советник и деловой человек. — Прототипом Чебарова послужил поверенный Ф. Т. Стелловского И. П. Бочаров. «Бочаров, друг Стелловского (!) давнишний, ходит по его делам и проч., и проч. ... Между нами, человек весьма нечестный...» (письмо Достоевского к В. И. Губину от 8/20 мая 1871 г. — Письма, т. II, стр. 360. Впервые предположение о том, что «судейский крючок» Чебаров — Бочаров, высказал А. С. Долинин — см. Письма, т. II, стр. 509). Первоначально Достоевский дал поверенному фамилию Бочкаров. Это имя каллиграфически выписано на 18 стр. первой записной тетради. Затем появляется в той же тетради на стр. 96 имя Чебаров, с указанием ударения на последнем слоге (ЦГАЛИ, ф. 212, 4.1). Адвокат Чебаров появится позднее и в романе «Идиот».

55 ...о графине ничего не было сказано. — Возможно, скрытый намек на «Пиковую даму» А. С. Пушкина. Бред Раскольникова близок к полуфантастическим видениям петербургского героя, созданного Пушкиным.

56 ...сей пальмерстон... — Генри Джон Темпл Пальмерстон (1784-1865) был в 1855-1865 годах английским премьер-министром, его именем называли длинные пальто особого покроя. В 1865 г. Пальмерстона уже считали «человеком устарелым, одним из представителей устарелой политической системы». — «Голос», 1865, 14(26) апреля, № 102, «Заграничная хроника». Достоевский перенес это название на шляпы. «Какое направление доказывают... шляпы», шутил Достоевский и в 1870-е годы (В. В. Тимофеева (О. Починковская). Год работы с знаменитым писателем. — «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 2, стр. 149).

57 ...что значит у Шармера-то заказывать!.. — «Шармер — известный в то время портной в Петербурге, у которого Ф. М. заказывал свое платье» (А. Г. Достоевская. Примечания к сочинениям Ф. М. Достоевского. — В указ. изд., стр. 56). См. также «Справочный указатель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 47.

58 ...в «Пале-де-Кристалъ» зайдем. — В одной из памятных книжек Петербурга упоминается заведение под названием «Пале-де-Кристаль» («Хрустальный дворец»): «К особого рода собраниям, подходящим к разряду кафе-шантанов, относятся: Пале-де-Кристаль, по Обуховскому проспекту, вблизи Сенной...» («Памятная книжка. Описание и адресные сведения Петербурга». СПб., 1880, стр. 160-161, Клубы). А. Г. Достоевская в своих примечаниях к роману указывала:«... Хрустальный дворец! .. Трактир (под другим названием) во втором доме по Забалканскому проспекту, в доме Вяземской лавры» (Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 57). В июне 1865 г. «Петербургский листок» сообщал об отвергнутом Думой проекте центрального рынка — «Хрустального дворца», на манер здания из стекла и металла, построенного в 1851 г. в Сайденгаме — северной части Лондона — по случаю Всемирной промышленной выставки (Достоевский видел это здание в Лондоне в июле 1862 г.). Вместе с тем упоминание о «Хрустальном дворце» имеет в романе Достоевского иронический смысл и метит в утопические проекты Чернышевского, его роман «Что делать?» (картина будущего социалистического общества в Четвертом сне Веры Павловны). Описание хрустального дворца сделано Чернышевским точно по Фурье. Достоевский полемизировал с Чернышевским по поводу «хрустального дворца», т. е. идеалов фурьеризма, уже в 1863 г. («Зимние заметки о летних впечатлениях». — «Время», 1863, февраль). Эта полемика обострилась в «Записках из подполья» («Эпоха», 1864, январь, февраль, март). Предположение о том, что «название трактира, может быть, иронично», впервые высказал В. Шкловский (В. Шкловский. За и против. Заметки о Достоевском. М., «Советский писатель», 1957, стр. 195).

59 Некто крестьянин Душкин... — Очевидно, тот самый крестьянин С. М. Пушкин, которому Достоевский был должен за неплатеж векселей. См. прим. к записным книжкам.

60 ...нашей губернии и уезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские. — Места, знакомые Достоевскому с детства. В Зарайском уезде Рязанской губернии находилось имение его родителей (Даровое, Черемошня, Моногарово).

61 Это на Вознесенском... там два этажа под нумерами купец Юшин содержит... — «Эти №№ были на углу Вознесенского проспекта и Казанской, д. №№ 43-22... (Федор Михайлович сообщил мне в ответ на мои вопросы)». (А. Г. Достоевская. Примечания к сочинениям Ф. М. Достоевского. — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 56).

62 ...мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены... — В словах Разумихина слышатся отзвуки суждений самого Достоевского. См. в объявлении об издании журнала «Время», печатавшемся в сентябре 1860 г. и написанном, по свидетельству H. Н. Страхова, самим Достоевским: «... о приобщении всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни, — народа, отшатнувшегося от Петровской реформы еще 170 лет назад и с тех пор разъединенного с сословием образованным, жившего отдельно, своей собственной, особенной и самостоятельной жизнью... Реформа Петра Великого и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом» (H. Н. Страхов. Воспоминания. Основание «Времени». Материалы для жизнеописания Ф. М. Достоевского. — В кн.: «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского», т. 1. СПб., 1883, стр. 277, 278). В первой записной тетради к роману «Преступление и наказание» находится набросок статьи для .«Эпохи»: «С Петровской реформой, с жизнью европейской мы приняли в себя буржуазию и отодвинулись от народа, как и на Западе. Оттого развилось сознание и самоанализирование, но нет материалу для познавания непосредственно народной жизни». «Время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее Петровского», — писал Достоевский А. Н. Майкову в 1867 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. 11, стр. 27).

63 Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. — Достоевский пародирует теорию разумного эгоизма Чернышевского, развиваемую в романе «Что делать?» и в статье «Антропологический принцип в философии», хотя выведенный им персонаж Лужин ничем не напоминает «новых людей» Чернышевского и явно придерживается утилитарной этики английского буржуазного экономиста и философа права Иеремии Бентама.

64 ...в Москве ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, — и в главных участниках один лектор всемирной истории... — В Москве действительно была раскрыта шайка подделывателей билетов. Материалы судебного разбирательства «Дела о превращении свидетельств внутреннего 5% с выигрышами займа из настоящего их достоинства в высшие» печатались в «Московских ведомостях» (10 сентября 1865 г., № 197; 4866, № 1, 2, 3, 4, 5, 6). Среди «главных участников» в самом деле оказался лектор всемирной истории: «...арестованный объяснил, что его зовут Александром Тимофеевичем Неофитовым, что он в чине коллежского советника, служит в практической академии коммерческих наук профессором всеобщей истории... в квартире Неофитова был произведен обыск, и найдено 13 переделанных свидетельств лотерейного займа...» («Московские ведомости», 10 сентября 1865 г., № 197). В черновых записях к роману упоминается имя Неофитова — «он читает и думает: про Неофитова» (стр. 545). Это имя, а также сообщение о том, что «из частных лиц более всего пострадала купчиха Куманина, у которой г. Неофитов занял 15 000 р. под залог трех переделанных свидетельств в 5000 р. каждое», не могли не привлечь внимание Достоевского: Куманина и Неофитов — родственники Достоевских с материнской стороны (вопрос о куманинском наследстве долгие годы беспокоил братьев Достоевских).

65 Там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной. — Достоевский, очевидно, имеет в виду материалы процесса Никитенко, печатавшиеся в 1865 г. в газете «Голос» (в первой записной книжке к роману им записано: «В Записную книгу. Процесс Никитченко». — ЦГАЛИ, ф. 212.1.4, л. 96). Никитенко, молодой отставной поручик русской армии, обратился в конце апреля 1865 г. в русское посольство в Париже, с требованием денег для возвращения на родину. Получив отказ, он задумал покушение на русских секретарей посольства, и, явившись на следующий день в канцелярию, ранил кинжалом трех человек. Приговор к пожизненной каторге «не удивил и не огорчил Никитенко» («Голос», 24 августа 1865 г., № 233. Разные известия). См. также «Современная летопись», 1865, № 32, «Процесс Никиченкова. Париж. 1-го сентября».

66 Перемен экономических много... — В 1861 г. — отмена крепостного права. В 1864 и 1865 гг. судебная реформа (введение гласного суда присяжных, разграничение судебной и административной власти); реформа народного образования (учреждение начальных народных училищ, открытых женских учебных заведений) ; реформа университетов и гимназий; создание земства; цензурная реформа. «1865 год обещает быть годом огромных реформ; не говоря уже о крестьянской реформе, которая поставила всех в иное положение, не удовлетворив никого, теперь является судебная реформа. Она дает гласный суд в проекте» («Колокол», 1 февраля 1865 г.).

67 А что отвечал в Москве, вот лектор-то ваш, на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». — Неофитов действительно дал следующее показание: «Видя затруднительное положение своих дел и смотря на людей, легко и безнаказанно обогащающихся недозволенными средствами... решился воспользоваться легкостью подделки свидетельств из 100 в 5000 руб.» («Московские ведомости», 1865, № 147).

68 Миновав площадь, он попал в переулок... — Таиров переулок, около Сенной (А. Г. Достоевская. Примечания... — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 57). Ныне пер. Бринько.

69 Кажись, и генеральские дочки, а носы все курносые! — Эта реплика взята Достоевским из его Сибирской записной тетради (ГБЛ, ф. 93 Достоевского, on. 1, ед. хр. 2.5, л. 5 об.). В годы каторги Достоевский записывал меткие словечки, поговорки, присловья, произносившиеся в среде арестантов. Записи продолжались и по выходе из острога. «В часы, когда мне нечего делать, я кое-что записываю из воспоминаний моего пребывания в остроге, что было полюбопытнее. Впрочем тут мало личного», — писал он А. Н. Майкову в январе 1856 г. Запись: «Кажись, генеральские дочки, а носы все курносые» отмечена значком, сделанным, очевидно, в период работы над романом. Из «Сибирской тетради» взяты также реплики: Я с вами рада часы делить..., У нас... не губерния, а уезд...

70 Излер — Излер... — Иван Иванович Излер — владелец петербургского загородного сада «Минеральные воды». В петербургских газетах регулярно печатались сообщения о его заведении. Например: «Забавник и любимец петербургской публики И. И. Излер широко отворил на все лето двери помещения „искусственных минеральных вод“ в Новой деревне...» («Петербургский листок», 1 июня 1865 г., № 79, «Городской дневник»). Излер упоминается в записной книжке Ф. М. Достоевского 1862-1864 гг. (ГБЛ, ф. 93 Достоевского, on. 1, ед. хр. 2.6, л. 6).

71 ...Бартола — Массимо — Ацтеки... — В 1865 г. петербургские газеты были полны сообщениями о приезде в Петербург ацтеков — последних представителей коренных обитателей древней Америки. «С.-Петербургские ведомости», «Петербургский листок» помещали изображения и описание ацтеков: мужчины по имени Массимо (или Максимо), 26 лет, и женщины Бартоло, 21 года. 29 июня ацтеки были приняты в России императором и императрицею в Петергофе. В Петербурге их показывали на Малой Морской, № 16, о чем извещалось в газетах «Петербургский листок», 4 июля 1865, № 98, 3 августа, № 115; «С.-Петербургские ведомости», И июля 1865 г., № 175? 31 июля, № 195. См. также: В. В. Данилов. Указ. соч., стр. 256.

72 ...пожар на Песках — пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской... Много про пожары пишут. — О пожарах, начавшихся в Петербурге еще в мае 1862 г., писал журнал Достоевских, высмеивая панику, созданную правительственными кругами в связи с пожарами (см. статьи «Пожары», «Пожары и зажигатели», не пропущенные цензурой). «Пожары, начавшиеся с Петербурга, перекинулись потом и в разные углы России; сколько их было всего — мы, извините, не сосчитали; может быть, и не больше или немногим больше предыдущих годов, но — у страха глаза велики: теперь каждое пожарное известие напечатлевается сильнее и потому число пожаров кажется очень большим» («Время», 1862, № 7, «Наши домашние дела», стр. 36). Подробнее об этом см. в статье С. А. Рейсера «Петербургские пожары 1862 года». — «Каторга и ссылка», 1932, № 10, стр. 79-109. Известиями о пожарах были полны газеты и в 1865 г. (см., например, «Голос», «С.-Петербургские ведомости», «Петербургский листок» за июль 1865 г.).

73 Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили... Подделывали билеты.

74 Нанимают ненадежных людей разменивать билеты в конторах... Четыре пересчитал, а пятую принял не считая, на веру, чтобы только в карман, да убежать поскорее. Ну, и возбудил подозрение. — «Московские ведомости» сообщали 10 сентября 1865 г. (№ 197): «19 мая в контору для размена разных кредитных бумаг г. Марецкого явился молодой человек, назвавший себя Виноградовым, не окончившим студенческого курса в здешнем университете. Виноградов предложил конторе купить у него свидетельство государственногос выигрышами займа в 5000 р., и когда занимающийся в конторе г. Сырейщиков выдал ему следующие деньги, то Виноградов, при счете денег, смутился, положил их поспешно в карман и ушел из конторы. Обстоятельство это возбудило подозрение...» Виноградов был представлен в Сретенскую часть. Была назначена следственная комиссия. Ср. текст в записной книжке.

75 «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?»... А уж как разодета: журнал, просто журнал! ... И чего-чего в ефтом Питере нет! — Реплики взяты из Сибирской записной1 тетради (1856-1860), где Достоевский отметил их крестиком (ГБЛ, ф. 93 Достоевского, on. 1, ед. хр. 2.5, л. 4 об. и 27 об.). См.: Л. Гроссман. Первая записная книжка. Сибирская тетрадь. — «Звенья», VI, 1936, стр. 418, 438.

76 ...а живу в доме Шиля... — В Петербурге было несколько домов Шиля (см. «Адрес-календарь петербургских жителей, составленный по официальным документам и сведениям К. Нистремом», т. III, Календарь частных лиц. СПб., 1844, стр. 492). В одном из домов Шиля жил сам Достоевский с февраля 1847 г. по апрель 1849 г. Он снимал комнату «от жильцов» в третьем этаже. В этом доме были написаны «Белые ночи», «Неточна Незванова», «Хозяйка». 23 апреля 1849 г. Достоевский был здесь арестован (секретное предписание III отделения об аресте Достоевского от 22 апреля 1849 г., ЦГВИА; см.: Н. Ф. Бельчиков. Достоевский в процессе петрашевцев. М.-Л., 1936, стр. 69). В 1866 г. Достоевский жил в доме Алонкина (упоминается в черновых записях к роману), в Столярном пер., угол М. Мещанской, кв. 13. В письмах к родным он так указывал свой адрес 13 февраля 1866 г.: «Столярный переулок, близь Кокушкина моста, дом Алонкина» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV, стр. 277). «Дом был большой, со множеством мелких квартир, населенных купцами и ремесленниками. Он мне сразу напомнил тот дом в романе „Преступление и наказание“, в котором жил герой романа Раскольников» (А. Г. Достоевская. Воспоминания, стр. 27). Оба дома сохранились. Дом Шиля — по проспекту Майорова, № 8, по улице Гоголя, № 23 (см.: «Описание материалов Пушкинского дома. И. А. Гончаров, Ф. М. Достоевский». М.-Л., 1959, стр. 144; Н. П. Анциферов. Петербург Достоевского, стр. 93). Дом Алонкина — угловой по Гражданской (б. Мещанской), № 19, по ул. Пржевальского (б. Столярный переулок), № 3 (см.: Н. П. Анциферов. Петербург Достоевского, стр. 95-96. См. также: Д. Гранин. Дом на углу. — «Литературная газета», 1 января 1969 г.). В кн. — Н. Цылов. Описание улиц С.-Петербурга и фамилии домовладельцев в 1863 г. СПб., 1862, стр. 396 — «дом Олонкина» в Столярном переулке значится под № 12.

77 Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение. — Переживание самого Достоевского в день казни 22 декабря 1849 г. Достоевскому и другим петрашевцам об отмене смертной казни было сообщено после того, как они выслушали смертный приговор к расстрелу: «... 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головами шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Вызывали по трое, след, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты... Наконец, ударили отбой...» — писал Достоевский брату 22 декабря 1849 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 128). В романе «Идиот» Достоевский вновь вспомнил об этих переживаниях: «Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: „Ступай, тебя прощают“». Достоевский не мог не заметить также появлявшихся в 1865 г. в русских газетах сообщений о помиловании преступников. Так, в ноябре 1865 г. в «С.-Петербургских ведомостях» описывалось помилование преступника в Оренбурге, напоминавшее инсценировку казни петрашевцев («11-го числа сего месяца в 9 ч. утра безмолвные толпы народа и войска, на площади за городом, ожидали исполнения приговора... Преступника подвели к столбу, скомандовали па караул в последнюю минуту было прочтено помилование...» — рядового, приговоренного к смертной казни за содействие к побегу двух арестантов, сослали в каторжную работу в крепостях, на десять лет) («С.-Петербургские ведомости», 2 ноября 1865 г., № 288).

78 ...собрание же было человек в пятнадцать. — Ср. черновые записи к роману: «Была молодежь, были и люди уже в летах... Старичок седой и тихий, с прекрасными чертами лица и с умной, снисходительной улыбкой, сидел вместе со всеми... Были студенты...» Эти строки свидетельствуют о том, что Достоевскому была знакома атмосфера молодежных кружков 60-х годов. Непременным участником молодежных собраний был тогда декабрист Роман Петрович Цебриков. Он не был видной фигурой декабристского движения. Но старый декабрист, один из немногих вернувшийся в Петербург в самый разгар общественного возбуждения, он стал для молодежи 1860-х годов как бы символом преемственности революционного движения. Его часто приглашали на собрания кружков. «Как теперь, передо мною большой круглый стол перед крошечным стареньким диванчиком, на котором, как на почетном месте, сидит красивый и белый как лунь старик Ц. — декабрист, проведший, после веселой великосветской жизни юного петербургского гвардейца, много лет рядовым в сибирских линейных батальонах, затем храбро дравшийся с горцами на Кавказе и, наконец, с восшествием на престол императора Александра II, прощенный и явившийся, с солдатским Георгием в петлице, в Петербург, в самый разгар общественного возбуждения конца пятидесятых годов. Нечего и говорить, как все ухаживали за этим маститым „мучеником“, как его тогда называли, как рвали его на части и добивались, чтобы он украсил своим присутствием то или другое собрание молодежи» (В. Сорокин. Воспоминания старого студента. — «Русская старина», 1888, № XII, стр. 619-620). Достоевский мог знать о молодежных собраниях от революционно настроенных студентов К. Сунгурова (корректора журнала «Время»), М. Покровского, Баканина, с которыми он был знаком (ЦГАОР, ф. 95, оп. 2, д. № 105, л. 93 — «О бывшем студенте Санкт-Петербургского университета Капитоне Сунгурове») и от H. Н. Страхова, на квартире у которого однажды была устроена «последняя пирушка в честь высылаемых студентов» (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания. М., 1958, стр. 255; H. Н. Страхов. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском. — В кн.: Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. I. Биография. Письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883, стр. 232). Участницей революционцых кружков 1860-х годов была А. Суслова; «за принадлежность к партии нигилистов» за нею был учрежден надзор (см.: А. Долинин. Достоевский и Суслова. К биографии Достоевского (по неизданным материалам). — В кн.: «Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы», сб. 2. Л., «Мысль», 1925, стр. 251). Достоевский был знаком с одной из видных участниц студенческого движения, первой слушательницей Петербургского университета Е. И. Корсини (см. письмо Е. И. Корсини к Ф. М. Достоевскому от 21 марта 1862 г. — ГБЛ, ф. 93, 5, 125).

79 «Зальюсь слезъми горючими...» — Ни в одном из старинных и новейших сборников русских народных песен, собранных и обработанных для гитары и для фортепиано, нет песни, начинающейся этими словами. Выражение «слезъми горючими», часто встречающееся в народных песнях, Достоевский мог запомнить в связи с высказываниями А. Григорьева о необходимости бережного отношения к поэтическо-музыкальной сущности русской песни. В статье А. Григорьева «Русские народные песни с их поэтической и музыкальной стороны (по поводу собрания П. И. Якушкина, напечатанного в 4 нумере «Отечественных записок». Статья первая. — «Отечественные записки», 1860, апрель, стр. 452) анализируется записанная Сахаровым «одна превосходная песня» («Калину с малиною вода поняла»), где народное выражение «слезьми» было искажено книжным: «слезами».

80 ...на фортепианах-то виртуоз, метр, Рубинштейн... — Антон Григорьевич Рубинштейн (1829-1894), композитор, пианист. Достоевский слышал игру Рубинштейна. В марте 1862 г. они вместе выступали в зале Руадзе на литературно-музыкальном вечере в пользу «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым». На вечере выступали Чернышевский, Некрасов, Павлов, Курочкин, Венявский (см. «Сын отечества», 26 февраля 1862 г., № 49). Достоевский читал отрывки из «Мертвого дома». Об этом вечере он упоминает в романе «Бесы» (ч. 3, гл. I, III).

81 «Та королева, — думал он про себя, — которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во время самых пышных торжеств и выходов». — Имеется в виду Мария-Антуанетта. Имя ее несколько раз упоминается и в черновых записях к роману («вдова Канет»). Как свидетельствует Шатобриан, «...дщерь Кесарей покрыта была рубищем, доведена до крайности собственными руками чинить свою одежду, принуждена в сырой темнице прикрывать оледенелые ноги ветхим одеялом, оскорбляема перед гнусным судилищем убийцами, которые назывались судьями, везена на казнь на телеге, и при всем том сохранила величие королевы» («Речь, произнесенная виконтом де Шатобрианом в Палате пэров при сообщении завещания Марии-Антонии». — «Сын отечества», т. 28, СПб., 1816, стр. 150). О вдове Капет см. прим. к записной кн. Многие историки отмечали (напр., Мерсье), что в те «ужасные минуты она ничуть не утратила женской страсти и женского инстинкта, тщательно выгладила свой чепчик и оделась с таким же вкусом, как и всегда» («Histoire de la*. Révolution française, par M. Louis Blanc». Paris, 1847-1862. — Луи Блан. История французской революции 1789 года, т. IX, гл. XI. Смерть Марии-Антуанетты. Цит. по первому русскому переводу. СПб., 1909, стр. 328). Вероятно, Достоевский знал также труд Шарля Мазада о Марии-Антуанетте, печатавшийся в 1865 г. в январской книжке «Revue de Deux Mondes» и затем вышедший отдельным изданием в 1865 г. в Париже. Мазад подробно описал последние дни Марии-Антуанетты, ее костюм перед казнью (Ch. de Mas a de. Deux Femmes de la Révolution. I. Madame Rollande. II. Marie-Antoinette. — «Revue des Deux Mondes». 1er Janvier 1865. Paris, p. 55. Отдельное издание: Charles de Masade. Deux Femmes de la Révolution. Paris, 1866, p. 265). Историки рассказывали, что королева штопала чулки в тюрьме, вытянув нитки изчехла матраца, употребляя вместо спиц зубочистки. Интерес к поведению и душевному состоянию Марии-Антуанетты при допросе и последних минутах перед казнью не оставлял Достоевского до конца жизни. В черновых записях к роману «Братья Карамазовы» он вновь сделал записи о ее костюме: «чепчик... Марию-Антуанетту везли» («Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования». Под ред. А. С. Долинина. Л., 1925, стр. 326).

82 Да что вы все такие скучные. — «Собственные слова Федора Михайловича, когда, бывало, соберутся у нас родные (пасынок, брат Николай Михайлович, невестка и племянники), сидят и молчат» (А. Г. Достоевская. Примечания к сочинениям Ф. М. Достоевского. — В кн.: Л. П. Гроссман. Указ. соч., стр. 57).

83 Да что вы опять замолчали? Все только я да я говорю!.. — «Говорит один Федор Михайлович, а они не поддерживают разговора. Это всегда сердило Федора Михайловича», — вспоминала А. Г. Достоевская (там же).

84 ...на Митрофаниевском... — Митрофаниевское кладбище основанов 1831 г. «для погребения умиравших в столице от холеры всех обывателей без различия исповеданий. Кладбище бедных чиновников, ремесленного и цехового люда, солдат» (Вл. Михневич. Петербург весь на ладони, стр. 175).

85 Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». — «Федор Михайлович всегда был недоволен, когда люди, которых он любил, говорили ему „прощайте“, и всегда отвечал «зачем „прощайте“, лучше — „до свиданья“» (А. Г. Достоевская. Указ. соч., стр. 57).

86 Стр. 192....Лазаря петь — «молить о помощи». Лазарь — по евангельской притче — бедняк, лежавший у ворот бессердечного богача.

87 ...преступление есть протест против ненормальности социального устройства... — Полемика с Чернышевским по поводу теории влияния среды на поведение человека (см. роман «Что делать?», гл. XXIV «Похвальное слово Марии Алексеевне»): «Теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дай вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, даже полезны». Это развитие теории английского утопистасоциалиста Роберта Оуэна (1771-1858), которого герой Лопухов называет «святым стариком». «Лица, совершающие теперь преступления, не виноваты в них: вся вина лежит на системах, в которых они были воспитаны. Устраните обстоятельства, способствующие совершению преступлений, — и преступлений не будет. Замените их условиями, при которых зарождается склонность к порядку, правильности, воздержности, трудолюбию — и эти качества непременно явятся» (Р. О у э н. Об образовании человеческого характера. СПб., 1865, стр. 62. — R. Owen. New Viwsof society, or essays upon formation of human character. London, 1812).

88 Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что «среда заела»... — Книжки, на которые ссылается Разумихин: «Уголовно-статистические этюды. Этюд первый. Статистический опыт исследования физиологического значения различных возрастов человеческого организма по отношению к преступлению» Н. Неклюдова. СПб., 1865; «Мысли о современных научных направлениях по поводу диссертации г. Неклюдова „Уголовно-статистические этюды“» К. Кавелина. СПб., 1865. О книге Неклюдова и споре ученых о том, «управляют ли цифры миром», сообщали в апреле 1865 г. «С.-Петербургские ведомости» (№ 78, 79, 80, 98) и в мае (№ 132, 133). Н. Неклюдов выступил в своей диссертации против «закона постоянства преступлений», сформулированного известным французским социологом «отцом нравственной статистики» Кетле. Кетле утверждал, что «всякий человек имеет известную наклонность, к преступлению — разница только в степени напряженности ее, так что в то время, когда для одних вероятность совершения преступления доходит до достоверности, для других она очень слаба» (подчеркнуто в книге Неклюдова, стр. 33). Эту же мысль высказывал последователь Кетле А. Вагнер. Неклюдов считал «подобную мысль оскорблением человеческого достоинства и ложною в самом ее основании» (там же, стр. 33). Работая над уголовно-статистическими данными, он доказывал, что «наклонность к преступлению присуща не самому организму {...}, а внешним условиям» (там же, стр. 233). Мысли Кетле о «постоянстве преступлений» Неклюдов опровергал статистическими данными (см. таблицу: «Статистическое доказательство отсутствия фаталистического численного постоянства преступлений и преступников» и т. д.). Неклюдов. Указ. соч., стр. 11, 12, 14. Доказательства «нигилиста» Неклюдова о том, что «количеством и даже качеством преступлений управляют обстоятельства, которые им благоприятствуют или не благоприятствуют...», были одобрительно восприняты представителями демократического лагеря. К. Кавелин писал по этому поводу: «... Мысль сама по себе простая и не новая. Она является и в народных пословицах: „Плохо не клади, вора в грех не вводи“» (К. Д. Кавелин. Указ. соч., стр. 34). Пословица эта — любимая у Марии Алексеевны в романе «Что делать?».

89 ...всё на одну только кладку кирпичиков, да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! — Реплика на «Четвертый сон Веры Павловны», развертывающий картину фурьеристского общежития. См. об этом: Л. П. Гроссман. Город и люди «Преступления и наказания». — В кн.: Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание, 1935, стр. 19.

90 Стр. 201....одна ваша статейка, «О преступлении» ... или как там у вас, забыл название... — В теории Раскольникова отразились дискуссии 1860-х годов. Основные мысли статьи Раскольникова о преступлении сходны также с некоторыми рассуждениями трактата Де Куинси «Убийство, как одно из изящных искусств» (см.: М. П. Алексеев. Ф. М. Достоевский и книга Де-Квинси«Confessions of an English Opium-Eater». — «Ученые записки Высшей школы г. Одессы» (Отдел гуман.-обществ. наук), посвященные проф. Б. М. Ляпунову, т. 2. 1922, стр. 102).

91 Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать... — В 1860-е годы «перестала существовать» и «соединилась» с «Московским вестником» «Русская речь». В черновых записях Порфирий Петрович говорит о статье в «Ведомостях», имея в виду «статью» Наполеона III (т. е. предисловие, написанное им к книге «История Юлия Цезаря»); опубликовано в 1865 г. одновременно в «С.-Петербургских ведомостях» и «Московских ведомостях».

92 ...почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана {...} настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. — Очевидно, намек на статьи, печатавшиеся в «Русском слове» за подписью «Т. 3.». Д. И. Писарев писал по поводу этих статей в том же «Русском слове» (1865, кн. 9): «Что же касается до устранения всяких наказаний, то эту идею „Русское слово“ постоянно выражало с такою твердостью и определенностью, с какою вряд ли когда-нибудь выражал ее „Современник“. Читатель может справиться по этому вопросу с статьею г. Зайцева „Естествознание и юстиция“, напечатанною в 1863 году, с статьей г. Т. 3. об уголовных законах европейских государств, напечатанной в майской книжке 1864 года, и с другою статьею того же Т. 3. о книге Моро-Кристофа „Le monde des Coquins“ („Мир мошенников“), напечатанною в январской книжке 1865 года. Тогда читатель увидит, имеет ли г. Антонович какое-нибудь право монополизировать в пользу „Современника“ идею невменяемости» (Д. И. Писарев. Посмотрим! — Сочинения, т. 3. М., 1956, стр. 445-446). Писарев имел в виду статью В. А. Зайцева «Естествознание и юстиция», напечатанную в «Русском слове», 1863, № 7, и статьи Н. В. Шелгунова «Современное значение уголовного права в Западной Европе» и «Френологическая оценка человеческих поступков» (Рец. на книгу: «Le monde des Coquins par Moreau Christophe». Paris, 1864), подписанные буквами: T. 3. Зайцев развивал идею о невменяемости, ненаказуемости преступлений, поскольку преступления являются следствием ненормальностей в человеческом организме. «Преступление есть, как и помешательство, явление, находящееся в полной зависимости от физических условий организма... Ни один естествоиспытатель не может добросовестно указать границы, где кончается здоровье и начинается сумасшествие, не может сказать, что этот человек — сумасшедший, а этот другой — преступник» (цит. по кн.: В. А. Зайцев. Избранные сочинения, т. 1. Общество политкаторжан. М., 1934, стр. 81). В 1865 г. Зайцев писал в статье «Естествознание и юстиция»: «Общество готово добродушно пощалеть о тех жертвах своих, которые погибли безропотно и покорно; но оно является неумолимым там, где видит бунт. Тогда проявляется этот беспощадный деспотизм общества, худший всякого личного деспотизма, и человеку, подобному Ласенеру, нет пощады» (там же, стр. 71). В статьях Шелгунова приводились материалы из истории уголовных процессов, которые давно интересовали Достоевского. Моро-Кристоф, рассматривая френологические признаки преступников, рассказывал о французском убийце Ласенере, отличавшемся необыкновенной жестокостью (для него «убить человека» было то же, что «выпить стакан вина»). В журнале «Время» Достоевский печатал изложение этого нашумевшего в 1830-х годах парижского уголовного процесса. Его поразили те же слова Ласенера (см. «Время», 1861, № 2, стр. 18). «В предлагаемом процессе дело идет о личности человека феноменальной, загадочной, страшной и интересной, — писал Достоевский в своем предисловии. — Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века» (там же, стр. 1). В изложении «Процесса Ласенера» Достоевского особенно интересовал рассказ о том, как «ожесточилась душа молодого человека и проникся он презрением к обществу... и труженичеству», при каких обстоятельствах он сопричислил себя «к группе людей исключительных, натур необыкновенных». Ласенер пытался оправдать систему поголовного убийства, считая ее «средством самосохранения и упрочения собственного существования», сознаваясь только в том, что «одного перенести действительно невозможно: презрение других и самопрезрение» («Время», 1861, № 2, стр. 2, 3, 20, 22). В 1865 г. в «Русском слове» сообщались френологические признаки Ласенера: у него нашли особенно развитой «шишку разрушения и тщеславия, шишка воровства была гораздо меньше, а шишки религиозности не было совсем». Френология, как известно, привлекала внимание Достоевского. Статья Н. В. Шелгунова утверждала главенствующее значение «среды» в поведении человека. Шелгунов не соглашался с рассуждениями Моро Кристофа о «математически доказанном моральном значении разных физических признаков, представляемых анатомической организацией человека». Процесс Ласенера, освещающий «темные стороны человеческой души», продолжал интересовать Достоевского и при создании романа «Подросток». В черновых записях к «Подростку» упоминается имя Ласенера. См.: «Ф. М. Достоевский в работе над романом „Подросток“. Творческие рукописи». — «Литературное наследство», № 77, 1965, стр. 310.

93 ...в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». — С подобным тезисом выступил в 1865 г. Наполеон III, в книге «История Юлия Цезаря», вызвавшей шумную и бурную полемику в зарубежной и русской печати. Книга широко рекламировалась еще до выхода в свет. Февральские и мартовские газеты Франции, Англии, Бельгии, России были наполнены сообщениями о ней. Книга поступила в продажу в Париже в начале марта, русский перевод ее появился в апреле 1865 г. Автор ее, как писал историк М. И. Богданович, рецензируя книгу в газете «Голос», «имел в виду не столько написать историю Цезаря, сколько доказать предвечно определенную промыслом необходимость бонапартизма и сопряженных с ним переворотов (coups d’état) в роде 18 брюмера и 2 декабря. Эта идея, отчасти выраженная в предисловии, проводится, более или менее осязательно, во всей книге» («Несколько слов русского профессора военной истории о сочинении „Histoire de Jules César“». — «Голос», 1865, 4 (16) июня, № 152, разд. Библиография). Теоретические основы идеи о роли и правах «необыкновенных личностей», с которыми перекликаются основные положения «статьи Раскольникова», были изложены Наполеоном III в «Предисловии» к книге, опубликованном в газетах еще до выхода в свет «Истории Юлия Цезаря». Вскоре предисловие Наполеона III было полностью опубликовано и в русских газетах («С.-Петербургские ведомости», 1865, 19 февраля, № 43). Объясняя цель, которую он поставил себе при изложении истории Юлия Цезаря, Наполеон III писал: «Когда необыкновенные дела свидетельствуют о величии гениального человека, то приписывать ему страсти и побуждения посредственности — значит идти наперекор здравому смыслу. Не признавать превосходства этих избранных существ, которые от времени до времени появляются в истории подобно блестящим метеорам, разгоняющим мрак своего века и озаряющим будущее, — значит впадать в самое крайнее заблуждение {...} Цель моя доказать, что» Провидение посылает людей, подобных Цезарю, Карлу Великому, Наполеону, для того, чтоб они начертали путь, которым народы должны следовать, чтоб они отметили печатью своего гения новую эру и совершили, в несколько лет, дело многих столетий. Счастливы народы, которые понимают их и следуют за ними...» («Московские ведомости», 21 февраля 1865 г., № 39, стр. 3; Наполеон III. История Юлия Цезаря, т. 1. СПб., 1865, стр. VI). Эти сентенции Наполеона III, высказанные им в предисловии, и вызвали особенно острый спор вокруг книги. Он был хорошо знаком Достоевскому. Отзвуки этой теории и газетной полемики вокруг нее слышатся на страницах романа и в черновых записях к нему при создании «теории» Раскольникова.

94 ...«необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право {...} перешагнуть... через иные препятствия... — Ср. в газетах о предисловии Наполеона III: «Прирожденное гению право повелевать не только признается, но и возводится на степень религии. Великие люди — вожди, пророки человечества и прокладывают ему дорогу; простые смертные должны следовать за ними, куда они укажут пальцем... В Англии этому учению следовали Фроуд и Карлейль; но большинству наших соотечественников кажется и всегда будет казаться, что во всех исторических событиях и во всех деяниях великих и малых людей кроются правда и неправда и что во всех случаях должно бы было торжествовать право, в противном же случае, — тем хуже для нации, которая допускает нарушение права!» («С.-Петербургские ведомости», 1 марта 1865 г., № 53, стр. 1). Теория о том, что «необыкновенному» человеку «все позволено», могла быть известна Достоевскому и по книге М. Штирнера «Единственный и его собственность»(Max Stirner. Der Einzelne und sein Eigentlium. Leipzig, 1845). Книга Штирнера, вышедшая в свет в конце 1844 г. и запрещенная к распространению в России в 1846 г., имелась в библиотеке Петрашевского наряду с сочинениями Прудона, Фурье, Консидерана (В. Семевский. М. В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы. М., 1922, стр. 168-170). Весьма положительно отнесся к ней и Белинский (Ю. Г. Оксман. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., 1958, стр. 424 и 481-483). Интересные отзывы об этой книге содержатся в автобиографии А. Григорьева, печатавшейся в журналах Достоевского: «Макс Штирнер {...} довел до крайнейшей безумной последовательности мысль об абсолютных правах человеческого „я“» («Эпоха», 1864, № 3, стр. 152). В библиотеке Достоевского был первый том сочинений А. С. Хомякова, где в статье «О современных явлениях в области философии» говорилось о Штирнере. В 1860-х годах Штирнер был широко известен русскому обществу. М. Н. Катков после выстрела Каракозова обвинял в 1866 г. русскую молодежь в чтении Фейербаха, Макса Штирнера и Бюхнера («Московские ведомости», 14 апреля 1866 г., № 78, и 19 апреля, № 82). См. также: Н. Отверженный. Штирнер и Достоевский. М., 1925, стр. 45. Еще в юности на пятницах Петрашевского Достоевский рассуждал «о личности и о человеческом эгоизме» (см.: «Из показаний Ф. М. Достоевского на следствии по делу петрашевцев». М.-Л., 1936, стр. 72). У петрашевца Н. Кашкина читали вслух сочинение А. Токвиля «Демократия в Америке», где несколько глав посвящены анализу и определению индивидуализма и эгоизма.

95 ...если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия... — Ср. в газете «Голос»: «Сравнения с техническими изобретателями, с авторами открытий, тут быть не может. Выдумать что-либо или открыть должен отдельный человек, которого наталкивает на открытие дух времени, состояние науки, но ведь здесь идет речь не об отдельном открытии, а именно о руковождении судьбами человечества, об указании путей его развитию, то есть именно о том, что производится только общими, великими общественными причинами, что ука« зывается равнодействующею всех борющихся сил. Открыть движение земли вокруг солнца или указать земному шару путь — две вещи совершенно разные, и этого-то различия не разъяснил автор предисловия. Если б он сказал, что „каждая эпоха выражается в своих великих людях“, тогда мысль его была бы ясна; но нет, ему непременно хотелось дать „великим людям“ роль посланников свыше, и это в то время, когда, по справедливому мнению Гервинуса, великих людей нет именно потому, что знание разлилось в массах и массы выступили в истории под своим собственным именем...» («Голос», 23 февраля (47 марта) 1865 г., № 54. Заграничная хроника).

96 ...не останавливались и перед кровью... — Наполеон III писал: «Ежедневно оправдывается пророчество пленника Св. Елены: „Сколько будет нужно еще борьбы, крови, годов, чтобы могло осуществиться то добро, которое я хотел сделать человечеству“» (Наполеон III. История Юлия Цезаря, т. 1, Предисловие, стр. VII). Эти слова узника Св. Елены вызывали особое удивление и возмущение у современников Достоевского: «Какое же добро хотел сделать Наполеон I человечеству? .. Он облил Европу и часть Африки потоками крови; ходил покорять Испанию и оставил в ней целую армию; ходил покорять Россию и оставил в ней сотни тысяч и уже не одну армию, а, пожалуй, две или три армии; он ходил покорять Египет и опять-таки оставил в жгучих песках его всю свою армию... но для чего все это?» (Е. Тур. Появление «Жизни Юлия Цезаря». Толки по поводу предисловия. — «Голос», 2(14) марта 1865 г., № 61).

97 Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим? — По учению сен-симонистов, вера в Новый Иерусалим означала веру в близость нового земного рая — золотого века. Эта проповедь «окончательного христианства» была хорошо известна в кругу петрашевцев. Например, в «Карманном словаре иностранных слов», второй выпуск которого редактировал сам Петрашевский, давалось объяснение слова «неохристианизм» с указанием: «см. слово сен-симонизм» («Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемый Н. Кирилловым», вып. II. СПб., 1846, стр. 239). «Зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение его сообразно веку и цивилизации» (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 г. — Поли. собр. соч., т. XI, 1929, стр. 135). «Попытки обновленного христианства в величайших представителях католицизма Ламене Левердер» До* отоевский упоминает в первой записной тетради к роману (ЦГАЛИ, ф. 212, оп. 1, ед. хр. 4, стр. 7). Там же находится конспект статьи «Социализм и христианство», стр. 21-24.

98 И-и в воскресение Лазаря веруете? — По евангельской легенде, «величайшее и неслыханное чудо» Христа, утверждавшее, что в будущем, при втором своем пришествии, Христос воскресит всех умерших.

99 ...чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? — Подобный вопрос ставился в 1865 г. на страницах «Современника» в статье, посвященной книге Наполеона III: «Если великие гении истории изъяты от обыкновенных законов, если к ним неприменимы законы обыкновен* ной логики, то спрашивается, как же узнавать таких личностей? В суждении нашем об исторических деятелях есть предел, где останавливается наша логика и где она уже не может быть нам руководительницею. Спрашивается, почему же мы можем узнать, подвержено ли известное лицо правилам обыкновенной логики, или нет? т. е. принадлежит ли оно к разряду мировых гениев или к числу обыкновенных смертных. Пожалуй, мы будем судить о каком-нибудь лице, как о простом смертном, а оно окажется гением, или нам вдруг кто-нибудь покажется гением, а он окажется так себе, дюжинным человеком» («Что такое великие люди в истории». — «Современник», 1865, № 2, стр. 325). В статье «Голоса» (1865, № 69) «Английские критики сочинения Наполеона» — говорилось о том же: «Как разобрать, кто у нас Цезари, Карлы Великие, Наполеоны? Спрашивается, по каким признакам должны мы отличить, положим, хоть какого-нибудь Смита О’Брайена от какого-то поручика, Магомета от того, кого, было бы святотатством назвать заодно с ним, Аттилу от Карла Великого? Если б императору угодно было избегнуть в своем слоге отличительной черты слога своего предместника Тиверия, если бы он не был consulto ainbiquis (двусмысленный), он, вероятно, ответил бы, что нет другого знака, по которому отличишь пророка от лжепророка, кроме неотразимой логики успеха. Всякий, кто побеждает, проводя свои идеи и достигая успеха своим гением, — прав. Из этого следует, что человечеству остается только выжидать событий и повиноваться». См. об этом: Ф. И. Евн и н. «Преступление и наказание». — Сб. «Творчество Достоевского». М., изд-во АН СССР, 1959, стр. 156.

100 Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. — Эти строки близки к высказываниям Достоевского о Базарове, «беспокойном тоскующем Базарове (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм» (Ф. М. Достоевский. Зимние заметки о летних впечатлениях. — Собр. соч., т. IV. М., Гослитиздат, 1956, стр. 79-80). О некоторой близости образов Базарова и Раскольникова см. соображения Г. А. Вялого в его статье «О психологической манере Тургенева (Тургенев и Достоев* ский)» в журн. «Русская литература», 1968, № 4, стр. 41-50.

101 Истинно великие люди ... должны ощущать на свете великую грусть... — «Цезарь, достигнув престола мира, был поражен тем, что в таком высоком положении нашел лишь пустоту и тоску. Это тоскливое настроение Цезаря не имело иной причины, как... действие... 13-й страсти {гармонизма}, которая господствовала в нем... Та же невзгода постигает вообще великих людей периода цивилизации» (Ш. Фурье. Теория четырех движений. — В кн.: Ш. Фурье. Избр. соч., т. 1. М., 1951, стр. 196-197).

102 ...кто ж у нас на Руси себя Наполеонами теперь не считает? — Строки эти восходят к стихам Пушкина:
Мы все глядим в Наполеоны
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
«Евгений Онегин», гл. 2, XIV.

103 ...громит Тулон... — Город на юге Франции, где произошло первое сражение, выигранное Наполеоном 17 декабря 1793 г. Тулон считался неприступной крепостью. За взятие его и разгром роялистов Наполеон получил чин бригадного генерала.

104 ...делает резню в Париже... — 13 октября 1795 г. Наполеон разгромил в Париже восстание роялистов, пустив в ход артиллерию. Паперть церкви св. Роха, где произошла битва, была залита кровью и усеяна сотнями трупов. Ср.: «ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого...».

105 ...забывает армию в Египте... — В 1799 г. Наполеон, узнав из европейских журналов о событиях во Франции, внезапно оставил в Египте армию и тайно уехал в Париж с намерением низвергнуть Директорию и овладеть верховной властью.

106 ...тратит полмиллиона людей в московском походе... — «Из пятисот тысяч человек и бесчисленной артиллерии, переходивших в августе через реку, воротилось в Ковно не больше, как тысяча человек регулярной пехоты, несколько пушек, да тысячи три несчастных, покрытых ранами. Теперь уже не было ни музыки, ни победных песен... Франция могла сказать Бонапарту: „Куда девал ты, в один поход, пятьсот тысяч солдат, моих детей и союзников?“ Они погибли» («Замогильные записки Шатобриана», т. VI. СПб., 1851, стр. 35, 36). В библиотеке Достоевского была эта книга: Chateaubriand. Mémoires d’Outre Tombe parus en feuilleton de La Presse à partir du octobre 1848. Ed. 1848, 6 vol., Ed. 1849-1850, 12 vol. (Л. П. Гроссман. Библиотека До* стоевского, стр. 139).

107 ...и отделывается каламбуром в Вильне... — Об этом каламбуре Наполеона писал Стендаль: «Когда Наполеон сказал в Варшаве: „От великого до смешного один шаг“, он ясно сознавал, что поток истории изменил свое вековое течение» (Стендаль. Жизнь Наполеона. — В кн.: Стендаль. Собрание сочинений, т. 14. М. — Л., 1950, стр. 110).

108 Наполеон, пирамиды Ватерлоо... — В Египте, близ Александрии, между селением Эмбабе и пирамидами произошло сражение французской армии с мамелюками. Наполеон это сражение, «дабы представить его более разительным для парижан», назвал «Битвою пирамид» («Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов». Сочинение сира Вальтер-Скотта, ч. III. СПб., 1831, стр. 109). Ватерлоо — местность в Бельгии. Здесь в 1815 г. произошло знаменитое сра* жение Наполеона с «союзниками», в котором он потерпел поражение. Это было последнее его военное выступление (см.: Шаррас. История кампании 1815 г. Ватерлоо. Изд. 4. Париж, 1863. Книга имелась в библиотеке Ф. М. До* стоевского).

109 «Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие...». — Выражение «Apportez sa pierre a l’Edifice Nouveau», часто встречающееся в книге ученика и пропагандиста идей Фурье Виктора Консидерана «Destinée sociale par V. Considérant». Paris, 1834. См. также: «Description du Phalanstère et considérations sociales sur l’Architectonique par V. Considérant. Paris, 1848. Идеи Виктора Консидерана были хорошо знакомы Достоевскому (В. Кома ров и ч. Юность Достоевского. — «Былое», 1924, № 23, стр. 7; его же. «Мировая гармония» Достоевского. — «Атеней», 1924, кн. 1-2, стр. 112-142), восхищавшемуся в юности идеалами Фурье. В 60-е годы его радовало то, что бывший петрашевец, «отчаянный фурьерист» Н. Я. Данилевский, которого он знал еще в те годы, когда и сам увлекался учением Фурье, перешел в ряды славянофилов. «Из фурьериста обратиться к России, стать опять Русским и возлюбить свою почву и сущность! Вот по чему узнается широкий человек!» — писал Достоевский А. Н. Майкову 11/23 декабря 1868 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 149).

110 Велит аллах, и повинуйся, «дрожащая» тварь! — Выражение «дрожащая тварь» восходит к Корану (сура XXXVI, ст. 79 и 83; см. также сура VI, 51-й стих). Во второй половине XIX в. в России пользовался популярностью перевод Корана, сделанный с французского перевода ориенталиста А. Бибер* стейна-Казимирского К. Николаевым. Извещение о продаже этой книги печа* талось одновременно с сообщением о «Записках из Мертвого дома» («С.-Пе* тербургские ведомости», 8 мая 1865 г., № 113). В библиотеке Достоевского была эта книга на французском языке (издание 1847 г., см.: Л. П. Гроссман. Библиотека Достоевского, стр. 155). Выражение «тварь дрожащая» навеяно также и стихами Пушкина из цикла «Подражания восточному», известных в кругу журнала «Время» (см. «Заметки о Пушкине» H. Н. Страхова. — В сб. «Складчина», 1874):
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды быстро следуй,
Люби, сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
Коран, сура 87, ст. 9-10. К этим пушкинским строкам из Корана обращается Достоевский для выражения индивидуалистических настроений и в романе «Подросток». Версилов говорит подростку: «Где-то в Коране Аллах повелевает пророку взирать на строптивых, как на мышей, делать добро и проходить мимо» (Ф. М. Достоевский. Собр. соч. в десяти томах, т. 8. М., 1956, стр. 237). См.: В. Комарович. Достоевский и Гейне. — «Современный мир», 1916, № 10, стр. 106; Л. М. Розенблюм. Творческая лаборатория Достоевского-романиста. — В кн.: «Ф. М. Достоевский в работе над романом „Подросток“. Творческие рукописи». — «Литературное наследство», № 77, 1965, стр. 42.

111 Он забылся ... хотел вскрикнуть и — проснулся. — Достоевский высоко ценил пушкинский прием фантастического в искусстве. «Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал „Пиковую даму“ — верх искусства фантастического. И вы верите, что Герман действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести, т. е. прочтя ее, Вы не знаете, как решить: „вышло ли это видение из природы Германа, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов“», — писал он в 1880 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV, стр. 178). Образ смеющейся старухи в сне Раскольникова созвучен пушкинскому образу подмигивающей в гробу графини из «Пиковой дамы». Общее идейное и художественное созвучие «Пиковой дамы» и «Преступления и наказания» не раз отмечалось в литературоведении (см., например: А. Л. Бем. «Пиковая дама» в творчестве Достоевского. Прага, 1936; М. Альтман. Видение Германа. — «Slavia», 1930, IX, 4; М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963, стр. 227). Сон Раскольникова близок также к сну «Приговоренного к смерти» В. Гюго, произведению, волновавшему Достоевского и в период работы над «Преступлением и наказанием». О параллелизме развития сна Раскольникова со сном приговоренного к смерти у В. Гюго см.: В. Виноградов. Из биографии одного «неистового произведения». Последний день приговоренного к смерти. — В кн.: В. В. В иноградов. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. Л., 1929, стр. 127-152.

112 ...и я человек есмъ et nihil humanum... — В романе «Братья Карамазовы» эти слова Свидригайлова будет произносить черт — «сатана sum et nihil humanum...» (я сатана и ничто человеческое мне не чуждо) — ч. IV, кн. XI, 9. Черт. Кошмар Ивана Федоровича.

113 ...осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина {...} вот еще немку отхлестал в вагоне... — Речь идет о вышневолоцком помещике Козляинове, избившем в вагоне поезда пассажирку. Грубый поступок Козляинова возбудил острую журнальную полемику, в которой принял участие и журнал Достоевских: «Безобразия же на свете не мало. Вот вы знаете историю г. Козляинова с немкой; но проследили ли вы эту историю до конца? Читали ли, например, московского корреспондента в № 271 «Северной пчелы», где излагается дело в защиту и пользу г. Козляинова, и потом опровержение этой защиты, помещенное Львом Камбеком в № 280 той же «Северной пчелы»? («Время», 1861, № 1, стр. 10, «Внутренние новости»). Когда в Ярославской губернии другой помещик, Н. Козлянинов, избил крестьянку А. Лукьянову, «Время», сообщая о безобразных поступках помещиков, в частности, о «геройском подвиге» Козлянинова, вновь напоминало: «г. Козлянинов... (странное сближение звуков!.. Помните, читатель: железная дорога... вагон... немка)» («Время», 1861, № 4, стр. 38, «Внутренние новости»).

114 ...еще во времена благодетельной гласности... — В этих словах Свидригайлова скрывается ирония по адресу той неограниченной гласности, к которой призывали либеральные публицисты 1860-х годов и которая подвергалась насмешкам в журналистике, например в «Искре». Журнал Достоевских по поводу «либеральной гласности» писал: «Только во времена незнакомой нам гостьи, прозванной благодетельной гласностью, стало возможным осмеивать некоторые лица, всем надоевшие или злоупотребившие закон и власть им предоставленную, или наконец такие, как например, господин Козляинов, которые нет-нет да отдуют немку...» («Письмо постороннего критика в редакцию нашего журнала по поводу книг г. Панаева и „Нового поэта“». — «Время», 1861, № 1, стр. 53).

115 Тогда еще... «Безобразный поступок „Века“» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза!..) — «Безобразный поступок века» — так называлась статья-письмо горячего сторонника и проповедника женской эмансипации М. Л. Михайлова («С.-Петербургские ведомости», 3 марта 1861 г., № 51), в которой он с негодованием осудил фельетон Камня Виногорова (псевдоним П. И. Вейнберга) «Русские диковинки», появившийся в еженедельном журнале «Век», № 8, 22 февраля. Вейнберг высмеивал госпожу Толмачеву, выступившую на литературно-музыкальном вечере в Перми с чтением импровизации из «Египетских ночей» Пушкина («Чертог сиял...»). Публичное чтение «Египетских ночей» женщиной было оценено им как безнравственный поступок. Поднялся литературный скандал. Статья Михайлова встретила поддержку почти всей журналистики того времени. «Мы тоже увлеклись этим вопросом и даже напечатали о нем две статьи», — писал Достоевский. Статьи эти (в защиту Толмачевой) : «Один поступок и несколько мнений г. Камня Виногорова» (Н. Страхова) и «Образцы чистосердечия» (Ф. М. Достоевского) («Время», 1861, № 3, март). В этом нашумевшем эпизоде в статьях фигурировали строки, изображающие г-жу Толмачеву пермским корреспондентом: «Большие глаза ее то загорались, то меркли и погасали... (ах! как это должно было быть хорошо!), все лицо ее изменялось беспрестанно, принимая то нежно-страстное, то жгучее, то неумолимо суровое, то горделиво вызывающее (его!!)- выражение...» Достоевский, выписывая это место из фельетона Виногорова с его замечаниями, возмущался оскорбительным тоном всего фельетона, напечатанного в «Веке» («Время», 1861, № 3, стр. 61-62).

116 ...этих клубов, Дюссотов — Dussot — владелец известного в Петербурге ресторана, популярного среди великосветских денди (В. Михневич. Петербург весь на ладони, ч. II, стр. 486).

117 ...пуантов этих ваших.. — От франц. point, модное место гуляний. «Петербургский листок» печатал объявления о нескольких таких заведениях: «Chateaux de fleure», «Русский семейный сад», «Элизиум», «Минеральные воды» Излера.

118 Я бы, может, теперь в экспедицию в Северный полюс поехал... — В 1865 г. действительно готовилась экспедиция «для достижения и исследования Северного полюса земного шара» («Русский инвалид», 25 марта 1865 г., № 66; «Голос», 14 (26) апреля 1865 г., № 102).

119 ...говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит... — Берг — владелец петербургских аттракционов, «известный Петербургу воздухоплаватель». Имя его в 1865 г. не сходило со страниц петербургских газет. См., например, «Петербургский листок», 8 августа 1865 г., № 117 (в «Петербургском обозрении» фельетон о воздушных шарах); «Русский инвалид», 20 мая 1865 г., № 158, «Еще о воздушном путешествии г. Берга». «Петербургский листок» 12 мая 1866 г. (№ 69) поместил объявление о полете из Юсупова сада в воскресенье 15 мая.

120 ...не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое... — Об отголосках «Фауста» в «Преступлении и наказании» см.: А. Бем. «Фауст» в творчестве Достоевского. — «Записки научно-исследовательского объединения», т. V. Прага, 1937, стр. ИЗ, 114, 116; о теме русского Мефистофеля — нигилистической иронии — см. Б. М. Энгельгардт. Идеологический роман Достоевского. — В сб.: «Достоевский. Статьи и материалы». Под ред. А. С. Долинина. T. II. Л., 1925, стр. 99-100.

121 ...и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать... — Подобную запись (в альбоме О. А. Милюковой) сделал сам Достоевский в 1860 г. (рассказ об аресте его 23 апреля 1849 г.) — ИРЛИ, он. 42, № 18; см. также: А. П. Милюков. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890, стр. 200-203; Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV, стр. 337-338. В газетной хронике тех лет появлялись сообщения: «Мадонна Рафаэля, копированная с Сикстинской академиком А. Тырановым, продается; видеть можно ежедневно с 10 ч. утра до 4-х пополудни в гостинице Кокорева» («Московские ведомости», 1866, февраль, № 36).

122 ...и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал... — Дом Вяземского близ Сенной, или знаменитая «Вяземская лавра», выходил двумя большими флигелями на Забалканский (прежде Обуховский) проспект и одним на Фонтанку («Памятная книжка. Описание и адресные сведения Петербурга». СПб., 1880). Был средоточьем «трактирных заведений», кабаков и притонов. Вяземская лавра описана В. Крестовским в романе «Петербургские трущобы» (главы этого романа печатались в журнале Достоевского «Эпоха», 1864, № 1). Здесь находились самые дешевые ночлежные дома, ютилась беднота столицы. Буквально эти слова «в доме Вяземского ночевывал» повторяются в рассказе «Кроткая». См. также: «„Кроткая“. (Вариант, хранящийся в Пушкинском доме...)». Публикация А. С. Долинина. — В сб.: «Достоевский. Статьи и материалы». T. II, стр. 475.

123 ...некоторая Ресслих ... мелкая процентщица... — В черновых записях — Рейслер. Выплачивая долги брата и долги журнальные, Достоевский должен был по векселям уплатить «капитал и проценты» некоей Рейслер. Имя ее упоминается в его письмах 1867 г. «Это шельма Рейслер — которой я заплатил более 400 р. чистых денег {...} Теперь я должен ей 100 р. кажется... Так ведь она готова на меня всю подноготную поднять» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 49). В «Подробном счете всем долгам», в деловой тетради «Эпохи», т. е. в будущей записной книжке «Преступления и наказания», указано имя Рейслер среди тех, кому Достоевский должен был выплатить по срочным векселям («платежные сроки с июля 1864 г. по июнь 1865 г.»).

124 ...будем трудиться ... иные издания дают теперь славный процент! ... будем и переводить, и издавать... — Издательские планы Разумихина напоминают издательские планы самого Достоевского в 1840-е годы, когда он с братом Михаилом задумывал издание сочинений Шиллера, и в период работы над романом: «Не знаю, еще что буду делать, когда кончу роман. Главное, тогда подновится мое" литературное имя и можно будет к осени, что-нибудь предпринять. У меня есть план, но надо быть благоразумным. — Вот вам еще факт: страшно усиливается подписка на все журналы и книжная торговля. Это последние сведения от книгопродавцев, да и сам имею факты» (Ф. М. Достоевский — А. Е. Врангелю. Петербург, 18 февраля 1866 г. — Письма, т. I, стр. 433.

125 ...Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета. — О «доме Сони Мармеладовой» см.: Н. П. Анциферов. Петербург Достоевского, стр. 97. Ныне угловой дом по Каналу Грибоедова (б. Екатерининский), № 63, по Казначейской улице (б. Малой Мещанской), № 2.

126 Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете. — Описание напоминает книгу, которая была подарена Достоевскому в 1850 г. в Тобольске, на пересыльном дворе, женами декабристов, Ж. А. Муравьевой, П. Е. Анненковой и Н. Д. Фонвизиной. «Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангельем — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой, в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного» («Дневник писателя за 1873 год». — Поли. собр. соч., т. XI, стр. 10). Книга сохранилась (ГБЛ, ф. 93, on. 1, 5в, ед. хр. 1; издана в 1823 г.). Она _ в кожаном переплете. Верхняя крышка переплета, куда были спрятаны деньги, надорвана.

127 «Был же болен некто Лазарь, из Вифании...» — Начало гл. XI Евангелия от Иоанна. В книге, принадлежавшей Достоевскому, цитируемые отрывки помечены цифровыми знаками, отчеркнуты черными чернилами, отмечены знаком N3. Текст цитируется в романе не всегда точно. Так, в стихах 39-40 выделены слова: «Как он во гробе»; Достоевский подчеркнул и другие: «четыре дни» (после убийства Раскольниковым старухи и Лизаветы также прошло 4 дня). Достоевский, вспоминая о годах каторги, писал: «Течетыре года я считаю за время, в которое я был похоронен живой и зарыт в гробу» (Ф. М. Достоевский — М. М. Достоевскому. — Письма, т. I, стр. 147-148). «Новая жизнь», «воскресение из мертвых»... — так заканчиваются автобиографические «Записки из Мертвого дома». Новая жизнь, нравственное воскресение, как и воскресение Лазаря из мертвых, должно, по замыслу Достоевского, произойти и с Раскольниковым. Чтение Евангелия в окончательном тексте романа явилось, очевидно, вместо задуманного первоначально «Видения Христа» (см. прим. к записным кн.). Тема «воскресения Лазаря» не раз повторяется в черновиках, но большие отрывки из Евангелия, очевидно, появились в тексте романа и в связи с той переделкой 9 главы, которую Достоевский вынужден был сделать с «трудом» и «тоской» по требованию редакции «Русского вестника» (Ф. М. Достоевский — А. Н. Милюкову, середина июля 1865 г. — Письма, т. I, стр. 444).

128 Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. — «Муравейник» как символ человеческого общества встречается в статьях А. Григорьева, Н. Страхова, цитировавшего «Микромегас» Вольтера в своей нашумевшей в 1860-е годы статье «Жители планет» («Время», 1861, № 1, стр. 24, см.: «Путешествие в наш маленький муравейник»). С муравейником сравнивалась жизнь народов мира в романе Ш. Нодье «Жан Сбогар» (1818), имя героя этого романа Достоевский дважды упоминает в черновых записях (см. прим. к записным кн.). «Есть от чего умереть от стыда, когда видишь, как народы бьются вокруг какой-нибудь идеи, словно муравьи из-за соломинки...» «Покажите мне любой город, улей или муравейник, и я покажу вам рабство, только лев и орел короли, ибо они одиноки» (из записной книжки Жана Сбогара, см.: Ш. Нодье. Жан Сбогар. 1934, стр. 189). «Муравейник» — как символ образцового человеческого общежития, нового будущего общества был предметом острой полемики Достоевского с Чернышевским и Салтыковым-Щедриным. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» в скрытой полемике с ними о будущем Европы Достоевский упоминает о муравейнике: «хоть в муравейник обратиться, да только устроиться, не поедая друг друга — не то обращение в антропофаги» (Собр. соч. в десяти томах, т. 4. Гл. V — Ваал, стр. 92). Эта полемика продолжается и в романе «Преступление и наказание» и в «Дневнике писателя» за 1877 год (Полн. собр. соч., т. XI, стр. 324).

129 Вон реформа идет... — Имеется в виду судебная реформа, принятая в России в 1865 г. Газеты были полны сообщений о предстоящих преобразованиях в суде. См., например: «Первая публичная лекция проф. Михайлова о значении судебной реформы в России» («Петербургский листок», 30 марта 1865 г., № 47); «Толки о новых судебных реформах в провинциях и юридические понятия крестьян» («С.-Петербургские ведомости», 17 февраля 1865 г., № 41). «С.-Петербургские ведомости» (30 июля 1865 г., № 194) печатали обзор «судебных уставов», принятых 20 ноября 1864 г. Уставы широко обсуждались в печати. Эти уставы имелись в библиотеке Ф. М. Достоевского, проявлявшего в течение всей жизни глубокий интерес к деятельности суда. В журналах Достоевских печатаются специальные юридические обзоры. Записи Достоевского о реформе суда имеются в его записных книжках к роману (ЦГАЛИ, ф. 212, 1.3, стр. 23-24). По реформе 1865 г. следственная часть изымалась из ведения полиции и поручалась особым должностным лицам, учреждаемым при судах под названием судебных приставов (см. «Судебные приставы и правила исполнительного производства...». СПб., 1865). Ср. в романе: «...мы ... в названии будем переименованы...»

130 Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы... — После битвы на реке Альме 8 сентября 1854 г. англо-французские войска подступили к Севастополю и началась осада, продолжавшаяся 11 месяцев.

131 ...первую параллель открывает... — т. е. начинает рыть первый ряд траншей.

132 ...как прежний австрийский гофкригсрат... на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли..., а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией... — Гофкригсрат — придворный военный совет, высшее военное учреждение в Австрии. Фельдмаршал Карл Мак (1752-1828) в 1805 г. был окружен французскими войсками под Ульмом (австрийской крепостью на Дунае) и сдался в плен Наполеону.

133 ...у себя в кабинете, все остроумнейшим образом рассчитали и подвели... люблю я читать все эти военные реляции... — В 1860-е годы широко рекламировалась в газетах книга генерал-адъютанта Жомини «Политическая и военная жизнь Наполеона», переведенная с французского П. Линдфорсом. СПб., 1844, стр. 12-14. В книге давались подробные описания сражений, при* водились карты и документы. В словах Порфирия Петровича слышится и намек на описание событий под Ульмом в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Почти одновременно с «Преступлением и наказанием» на страницах «Русского вестника» печа* тался «Тысяча восемьсот пятый год» Толстого («Русский вестник», 1865, № 1 и 2, 1866, № 2, 3, 4). Та часть романа, где описываются события под Ульмом, печаталась во втором номере «Русского вестника» за 1866 г. (беседа Порфирия Петровича с Раскольниковым — в седьмом номере журнала за тот же год).

134 ...на всю эту дрянъ, от Кнопа, да из английского магазина... — Кноп — владелец галантерейного магазина на Невском. Английский магазин — на Ma* лой Миллионной: «Торговля заграничными галантерейными изделиями вся* кого рода». — «Справочный указатель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 43, 44.

135 ...до всех этих учений, мыслей, систем... ему никакого не было дела. У него была своя собственная цель... нельзя ли как-нибудь к ним подделатъся... — Лужин — тип, обобщение тех «трезвых» людей, которые подхватывали в 1860-е годы лозунги «реалистов» для устройства своих «практических делишек» и оправдания подлостей. «Мошенников и пакостников между ними бездна», — отмечал Достоевский в письме к М. Н. Каткову в апреле 1866 г., имея в виду «нигилистов» 1860-х годов. Однако основную массу молодого поколения Достоевский определял как людей честных, «беззаветно обратившихся в нигилизм во имя чести, правды и истинной пользы» (письмо М. Н. Каткову, 25 апреля 1866 г. — Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV, стр. 280). В 1870 г. в связи с нечаевским процессом Достоевский написал А. Н. Майкову о нигилистах: «Многие {...} кончат тем, что станут настоящими, твердыми почвенниками, чисто русскими» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 265).

136 Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина... — Достоевский имеет, вероятно, в виду полемику вокруг романа Чернышевского «Что делать?». В период работы над «Преступлением и наказанием» Достоевский писал: «Если б дать даже им, нигилистам, свободу слова, то даже и тогда могло быть выгоднее: они бы насмешили тогда всю Россию положительными разъяснениями своего учения» (письмо М. Н. Каткову, 25 апреля 1866 г. — Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV, стр. 281).

137 ...способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны», где-нибудь в Мещанской улице... — Под влиянием учения Фурье и романа «Что делать?» в Петербурге появилось множество коммун. Самой известной была Знаменская коммуна, устроенная В. Слепцовым на Знаменской улице, в доме Бекмана, близ Невского проспекта. «Он задумал осуществить фаланстер Фурье... решил начать с простого городского общежития и потом постепенно превращать его в настоящий фаланстер» (Екатерина Жуковская. Записки. Д., 1930, стр. 156). «Где-нибудь в Мещанской», а именно в Средней Мещанской улице, находилась коммуна, помещавшаяся вначале в Эртелевом переулке в доме Хрущова. В эту московскую коммуну входили люди, отбывшие срок заключения в крепости по причастности к делу Каракозова (Н. И. Свешников. Воспоминания пропащего человека. М.-Л., 1930, стр. 160). По делу Каракозова было арестовано много «нигилистов», в том числе женщин, участниц швейной мастерской. «Некоторые выпущены с желтыми билетами, которые выдают публичным женщинам» («Колокол», 1 июля 1866 г.).

138 Она великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у ней руку. — Пародия на рассуждение Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?» (гл. II, XVIII).

139 Об ассоциациях рабочих во Франции она тоже слушала внимательно. — В 1864 г. в «Современнике» печаталась статья Ю. Г. Жуковского «Историческое развитие вопроса о рабочих ассоциациях во Франции» (рец. на книгу: Sigmond Englaender. Geschichte der französischen arbeiter Associationen. Hamburg, 1864). Одной из первых ассоциаций во Франции была школа Буше, ученика и последователя Сен-Симона. «Труд этот школа думала освободить от влияния капиталистов через обращение существующих мастерских в рабочие ассоциации, которые бы пользовались кроме рабочей платы и прибылью» («Современник», 1864, IV, стр. 398). «Ни одна из рабочих ассоциаций, основанная в Париже, не походила на обыкновенное торговое общество. В своих статутах они руководились такими правилами, целью которых было не только материальное освобождение, но и нравственное улучшение рабочего сословия», «одна из них проводила принцип братства», другие «обязывались... оказывать взаимное уважение к слабостям других... поддерживать больных... помогать вдовам и сиротам...» («Современник», 1864, VI, стр. 407). Этими принципами руководствовалась Вера Павловна в романе Чернышевского «Что делать?» при организации швейных мастерских. В 1865 г. среди тех, кто увлекался «артелями» и «коммунами», пользовалась популярностью книга Э. Пфейфера «Об ассоциации. Настоящее положение рабочего сословия и чем оно должно быть» (русский перевод вышел в конце 1865 г., на обложке книги: 1866 г., издание О. Бакста). Дозволено цензурой 9 янв. 1866 г. Здесь была специальная глава «Ассоциация рабочих во Франции». «Книга Пфейфера может доставить занимательное чтение тем, кого интересует вопрос о кооперации и те попытки ассоциаций, какие — более или_ менее удачно — начинают появляться и у нас» («Современник», 1866, № 1, стр. 65). «все те же ассоциации рабочих во Франции...», — будет говорить Достоевский о «Современнике» А. Майкову в 1868 г. (Письма, т. II, стр. 79).

140 Теперь я толкую ей вопрос свободного входа в комнаты в будущем обществе. — Пародия на роман Чернышевского «Что делать?»: «... у нас будут две комнаты, твоя и моя, и третья, в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей... Я в твою комнату не смею входить, чтоб не надоедать тебе... Ты в мою также» («Что делать?», гл. II, XVIII).

141 деятельность, которая ... выше ... какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее! — Полемический намек на высказывания Писарева об искусстве в его статьях «Реалисты», «Пушкин и Белинский» и др. Против Писарева, «самого даровитого представителя подобных учений» — «отрицателя искусства», была направлена статья Н. Соловьева «Теория безобразия» в журнале «Эпоха» («Эпоха», 1864, № 7). «Основная его идея с удовольствием разделяется нами», — отмечал Достоевский в редакционном примечании к статье. Полемикой с Писаревым по вопросам искусства полны многие статьи «Эпохи». Так, в статье «Разлад» того же автора отмечалось: «Литература наша распалась, в ней не литературные партии, а „литературные лагери“... Коренные вопросы литературы, давно порешенные и обратившиеся почти в аксиому, в азбуку... — вот причина наших раздоров. Один говорит, что Шиллер не более как добряк, другой — нет, это самый смелый, самый порывистый гений... Один думает, что Пушкин первый русский поэт, другой — что сапоги даже лучше Пушкина» («Эпоха», 1865, № 2, стр. 9). Ср. Записные книжки к роману.

142 Все, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное! — Пародия на высказывания Чернышевского и Писарева: «Только то, что полезно для человека вообще, признается за истинное добро» (И. Г. Чернышевский. Антропологический принцип в философии. — Поли. собр. соч., т. VII. М., 1950, стр. 288). «Реалисты, построившие всю свою жизнь на идее общей пользы и разумного труда, относятся презрительно и враждебно ко всему, что разъединяет человеческие интересы, и ко всему, что отвлекает человека от общеполезной деятельности» (Д. И. Писарев. Реалисты. (Нерешенный вопрос.) — Сочинения, т. 3. М., 1956, стр. 82).

143 ...займемся рогами!.. Это скверное, гусарское, пушкинское выражение... — Имеются в виду эпиграммы Пушкина «У Кларисы денег мало...» и «На женитьбу генерала H. М. Сипягина». См. также строки первой главы «Евгения Онегина» о «рогоносце величавом» (строфа XII).

144 «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» — Пародия на суждения о любви, браке и ревности в романе Чернышевского «Что делать?». Эта же пародия повторится позднее в романе «Бесы» в устах Виргинского (ч. I, гл. I, VIII). «Эпоха» Достоевского, имея в виду поведение «современного рыцаря» Лопухова и теорию Рахметова о ревности, писала: «... в нравоучительном и как бы начерно написанном романе „Что делать?“ изображено хорошо только одно — это картина развращения благородной женской натуры хитрыми теоретическими умствованиями» (Н. Соловьев. Женщинам. — «Эпоха», 1864, № 12, стр. 21). Статьи Соловьева о Чернышевском были хорошо знакомы Достоевскому (см. «Дневник писателя за 1873 год». — Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. XI, стр. 29).

145 ...прусская куриная нога в кринолине! — По воспоминаниям Марии Александровны Ивановой, Достоевский звал «куриной ногой в кринолине» немку-гувернантку соседей Ивановых в Люблине («Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. I. М., 1964, стр. 364).

146 ...занести им «Общий вывод полооюителъного метода» и особенно рекомендовать статью Пидерита (а впрочем тоже и Вагнера)... — Имеется в виду сборник: Р. Вирхов, Клод Бернар, Молешотт, Пидерит, Вагнер. Общий вывод положительного метода. Перевод под ред. Н. Неклюдова. СПб., 1866. В сборник входили статьи: «Мозг и дух. Очерк физиологической психологии для всех мыслящих читателей» д-ра М. Пидерита, стр. 234-293; «Законосообразность в, по-видимому, произвольных человеческих действиях с точки зрения статистики» Адольфа Вагнера.

147 ...низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! — Ср. в романе «Униженные и оскорбленные», ч. I, гл. 1: «в тесной квартире даже и мыслить тесно».

148 Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. — Ср. в газетах: «Во что может обойтись человечеству существование такого бога войны... — Виктор Гюго замечает, что Наполеон издерживал ежедневно по две тысячи солдат... Те страны, которые долго были театром войны, потерпели уменьшение в народонаселении... В Испании до войны было 12 млн. жителей, после войны — 8 млн., в Португалии до войны — 2 1/5 млн., после войны всего миллион. Вот какой громадный капитал жизней и довольства пожирал Наполеон...» («Голос», 7 (19) апреля 1865 г., № 95. — Леон Поль. Заграничная хроника.).

149 Вы ей о бугорках говорили? Достоевскому, очевидно, были известны новые данные о туберкулезе французского ученого Ж. Вильмена (Jean Antoine Villemin), предшественника Коха, доказавшего заразность чахотки-бугорчатки (tuberculum — бугорок). Исследования Вильмена были известны уже в 1865 г. («Cause et nature de tuberculose». — Gaz. hebd de med. Paris, 1865). В России была издана брошюра: «О бугорках и бугорковидных образованиях на серозных поверхностях. Лекаря М. Руднева. Диссертация на степень Доктора медицины». СПб., 1863.

150 Только все «Хуторок» да «Хуторок», и все-то его поют!

151 Не «Гусара же на саблю опираясь» петь... — «Гусар, на саблю опираясь» — широко известный в XIX в. романс (слова К. Н. Батюшкова, стихотворение «Разлука»). Музыка приписывалась М. Ю. Виельгорскому и относилась к 1812 г. (И. Н. Розанов. Песни русских поэтов. Л., 1950). Эту песенку впервые исполняют у Достоевского герои рассказа «Ползунков».

152 «Cinq sous» — известная петербургским жителям песенка французских нищих из пьесы Деннери и Лемуана «Божья милость, или Новая Фаншон», поставленной в 1841 г. французской труппой на Михайловском театре. В 1842 г. пьеса была переделана Некрасовым в мелодраму «Материнское благословение» и до 1855 г. не сходила с петербургской сцены. В 1850-х годах ставилась одновременно с пьесой М. Достоевского «Старшая и меньшая».

153 Можно бы даже: «Malborough s’en va-t-en guerre», так как это совершенно детская песенка и употребляется во всех аристократических домах, когда убаюкивают детей. — Действительно, исполнялась как колыбельная песенка: спустя шестьдесят лет после смерти Мальбрука кормилица сына Людовика XVI напевала ее дофину как колыбельную. Песенка кормилицы стала модной во дворцах Версаля и вскоре сделалась популярной в Париже и во всей стране. Известна как любимая песенка Наполеона перед походами (см. об этом в кн.: «Chansons nationales et populaires de France, accompagnée de Notes historique et littéraires par Dumersan et Noël Segur», t. I. Paris, 1846, p. 141-142; Paris, 1857, p. 25-26).

154 Беспокойный бред охватывал ее более и более. — «Сцену смерти чахоточной Федор Михайлович мог наблюдать у одра болезни его первой жены, Марии Дмитриевны» (Примечания А. Г. Достоевской к сочинениям Ф. М. Достоевского. — В кн.: «Творчество Достоевского». Сборник статей и материалов под ред. Л. П. Гроссмана. Одесса, 1921, стр. 30).

155 Du hast Diamanten und Perlen... was willst du mehr? — Романс Франца Шуберта на слова Гейне (Die Heimkehr. Первая строфа. — «Buch der Lieder»). Достоевский впервые услышал этот романс в Люблине, летом 1866 г. во время работы над V частью романа. «Однажды в присутствии Ф. М. Достоевского я сыграл на рояли... немецкий романс на известные стихи из Гейне... Романс этот очень понравился Федору Михайловичу, и он полюбопытствовал узнать, где я его слышал... По-видимому, Достоевский слышал этот романс впервые и стал частенько сам его напевать» (Н. Фон-Фохт. К биографии Ф. М. Достоевского. — «Исторический вестник», 1901, № 12, стр. 1029; «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 1, стр. 378-379).

156 В полдневный жар, в долине Дагестана... Я до обожания любила этот романс... — романс М. Балакирева на стихи Лермонтова.

157 ...поехал намедни к Б-ну, — каждого больного minimum по получасу осматривает... — Очевидно, доктор С. П. Боткин, у которого бывал сам Достоевский (см. письмо А. Е. Разина Достоевскому от 11 марта 1862 г., ГБЛ, ф. 93, 11.8.6). См. также «Путеводитель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 301. «Адресы врачей, пользующихся наибольшей известностью в столице. {...} Боткин у Пяти углов».

158 Дым, туман, струна звенит в тумане. — Неточная цитата из «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя («сизый туман стелется под ногами, струна звенит в тумане»). Достоевский упоминал эти строки в 1863 г. в письме к И. С. Тургеневу, объясняя основной тон его повести «Призраки» и определяя роль фантастического в искусстве. — Письма, т. I, стр. 343.

159 А известно ли вам, что он из раскольников, да и не то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали... Знаете ли ... что значит у иных из них «пострадать»? — Ср. в Записных книжках: «На религии сбился, пострадать хотел». Бегуны — одна из сект русского раскола, возникшая в конце XVII в. и распространенная в крестьянстве и в городском мещанстве; известна была в народе под именем страннической или сопелковской — от с. Сопелок близ Ярославля. Основателем бегунства считается беглый солдат Евфимий. «Сюжет» Миколки был для России 1860-х годов явлением характерным и знаменательным, действительно «модным», как намекает в романе Порфирий Петрович. Журналы и газеты были полны материалов о раскольниках. По свидетельству О. Миллера, Достоевский искал сближения с раскольниками (см. «Материалы для жизнеописания Достоевского». — В кн.: «Биография, письма и заметки из записной книжки Достоевского», т. 1. СПб., 1883). В секту бегунов собиралась вступить А. Суслова (см.: А. П. Суслова. Годы близости с Достоевским. М., 1928, стр. 49). Достоевский рекомендовал в 1866 г. «Русскому вестнику» поэму А. Майкова «Странник»: «Три лица, все трое раскольники, бегуны. Еще в первый раз в нашей поэзии берется тема из раскольничьего быта. Как это ново и как это эффектно!» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 447). Русский раскол интересовал Достоевского. «Книги о расколе» А. Г. Достоевская называет одними из первых в списке книг его библиотеки (Музей Ф. М. Достоевского в Москве). По свидетельству А. Г. Достоевской, в библиотеке Достоевского в 1880-х годах «много было серьезных произведений по отделам истории и старообрядчества» (А. Г. Достоевская. Воспоминания, стр. 146). См. также: Л. П. Гроссман. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского, стр. 116. В «Русском вестнике» 1866 г. (№ 9 и 11), одновременно с романом «Преступление и наказание», печаталась статья «Раскол, как орудие враждебных России партий», в которой рассматривались существовавшие в то время два противоположных воззрения на раскол: одни видят в нем явление чисто религиозное, другие «придают ему исключительно политический характер, считают раскол порождением крайнего недовольства, вызванного злоупотреблением правительства в отношении к народу...» Автор рассказывал о стремлении «антирусских, революционных партий» сойтись с раскольниками, привлечь их на свою сторону, о замыслах Герцена и Кельсиева по отношению к русским старообрядцам. «Что произвело наш русский раскол?» — этот вопрос волновал и Достоевского. «Ни славянофилы, ни западники не могут как должно оценить такого крупного явления в нашей исторической жизни», — писал он в 1862 г. в статье «Два лагеря теоретиков (по поводу „Дня“ и кой-чего другого)». «Они не поняли в этом странном отрицании страстного стремления к истине, глубокого недовольства действительностию» (Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 242, 251). На страницах журнала «Время» в 1862 г. печаталось исследование о бегунах А. Щапова. О характерных для бегунов догматах, о добровольном принятии мучений рассказывали И. Аксаков и Л. Трефолев (И. Аксаков. Краткая записка о странниках или бегунах; Л. Трефолев. Странники (из истории раскола). — «Русский архив», 1866, № 4). А. Ф. Кони рассказывает: «Есть между последователями крайних и мрачных сектантских учений, вроде морелыциков, самосожигателей, бегунов, люди, считающие, что царствие небесное может быть достигнуто только тяжкими и незаслуженными земными испытаниями, и потому ищущие «принять страдание», возводя на себя небывалые преступления или обвинения себя в совершении преступления, несомненно содеянного другими. Я помню одного такого старика, принадлежащего к секте бегунов, или странников, так называемого Сопелковского согласия, который, будучи задержан в Казани, возводил на себя разные преступления, с угрюмым упорством отвергая твердо установленные данные, указывавшие на его невиновность» (А. Ф. Кони. Обвиняемые и свидетели. — В кн.: «На жизненном пути», т. 1. СПб., 1912, стр. 314 или «Избранные произведения». М., 1956, стр. 122). В 1805 г. в связи с подготовкой новой судебной реформы заново рассматривались юридические постановления о раскольниках. Интерес Достоевского к идеям русского раскола отразился в имени главного героя романа (см. М. С. Альтман. Имена и прототипы литературных героев Достоевского. 2. Раскольников. — «Уч. зап. Тульского пед. ин-та», вып. 8. Тула, 1958, стр. 134-138).

160 Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый год в остроге, на печи по ночам все библию читал... — Достоевский упоминал о нем в «Записках из Мертвого дома» (ч. I, гл. 2).

161 ...когда цитуется фраза, что кровь «освежает»... — Газета «Голос» 7 (19) апреля 1865 г. поместила заграничную хронику Леона Поля «Почему вечно воевал Наполеон Первый?» (по поводу книги Наполеона III): «Основываясь на недавно вышедшем в свет 16 томе корреспонденции Наполеона и на показаниях врача его, Корвизара, г. Кёнигсберг объясняет, что Наполеону нужно было не завоевание, а собственно война, как средство возбуждения, как опьянение... Кровообращение у Наполеона было неправильно и крайне медленно... Только среди войны он чувствовал себя хорошо, пульс его начинал биться ровно и с нормальною скоростью... Автор находит в этом отношении сходство между Наполеоном и Цезарем; он видит в Цезаре ту же потребность в постоянном самовозбуждении войною...»

162 ...модный сектант убежит... — Щапов приводил в своей работе «Земство и раскол. Бегуны» примеры из старообрядческой церковной истории о вынужденном бегстве странников в «чужие пределы» («Время», 1862, № 10, стр. 354). В 1865 г. старообрядцы обращались к Наполеону III с просьбой приютить их за границей.

163 Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! — Ср. в романе «Подросток»: «В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германа из „Пиковой дамы“ {...} мне кажется, должна еще больше укрепиться» (ч. I, гл. 8). Мысль о влиянии климатических условий на душевное состояние человека высказывалась в 1860-е годы и в тех статистических сочинениях, которые упоминает Достоевский в «Преступлении и наказании». «Преступления соопределяются также и влияниями природы, например, погодою» — писал А. Вагнер («Законосообразность в, по-видимому, произвольных человеческих действиях с точки зрения статистики» — цит. по кн.: «Общий вывод положительного метода». Перевод под ред. Н. Неклюдова. СПб., 1866, стр. 343). О «болезненно-раздражающей миражной жизни» Петербурга, нашедшей отражение в «Двойнике» Достоевского и произведениях писателей его школы, писал А. Григорьев в статье «Стихотворения Некрасова» (см. «Время», 1862, № 7, стр. 43).

164 Вы — Шиллер, вы — идеалист! — Ср. в черновых записях к роману «Братья Карамазовы» слова Мити: «Я Шиллера любитель, я идеалист. Кто решил, что я пакостник, тот меня еще не знает» («Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования». Под ред. А. С. Долинина. Л., Изд-во АН СССР, 1935, стр. 297). Шиллер у Достоевского — всегда символ духовной чистоты и высокого благородства. Кто носит его в своей душе, непременно придет к просветлению и нравственному возрождению. Как справедливо отметил Н. Вильмонт, к Шиллеру восходит этическая проблематика «Преступления и наказания». И к трагедии Карла Моора, и к трагедии Раскольникова одинаково приложимо замечание Гегеля о «Разбойниках» Шиллера: «Карл Моор, пострадавший от существующего строя, вернее, от людей, злоупотребляющих властью, доставшейся им в силу существующих порядков, выходит за пределы круга законности. Сломив стеснявшие его оковы, он создает совсем новое историческое состояние (hyslorische Zustand) и провозглашает себя восстановителем правды, самозванным судьей, карающим неправду... Но эта частная месть оказывается мелкой, случайной— при ничтожности средств, которыми он располагает, и приводит только к новым преступлениям» (Гегель. Лекции по эстетике, ч. I, гл. 3, параграф «Общее состояние мира»). См.: Н. Вильмонт. Достоевский и Шиллер. (Заметки русского германиста). — В кн.: «Великие спутники». М., Сов. писатель, 1966, стр. 207.

165 Ведь у Сикстинской мадонны лицо фантастическое, либо скорбной юродивой... — Ср. черновые записи к роману. А. Г. Достоевская, находившаяся в 1867 г. с Достоевским в Дрездене, записала в своем дневнике: «Федя находит скорбь в улыбке Мадонны». (А. Г. Достоевская. Дневник, 1867 г. М., 1923, стр. 15). Она же писала тогда С. А. Кашиной: «Сикстинская мадонна — именно скорбное (как говорит Ф. М.) лицо. Мадонна Гольбейна, по-моему (с чем Ф. М. почти согласен), совсем не то» («Достоевский. Статьи и материалы». Под ред. А. С. Долинина, стр. 310).

166 ...канкан... девочка, лет тринадцати... — О канканах, трактирных сценах, пьянстве, как характерном явлении петербургской жизни, писал Н. Соловьев в статье «Разлад» («Эпоха», 1865, № 2, стр. 39). Подобный, же случай рассказан в воспоминаниях А. М. Скабичевского («Литературные воспоминания». Ред., вступ. статья и примеч. Б. Нозьмина. М.-Л., 1928, стр. 212).

167 У Родиона Романовича две дороги ... или по Владимирке. — Владимирка — известный в России тракт, по которому доставляли в Сибирь ссыльнокаторжных.

168 ...пошел на —ой проспект. Он шагал по бесконечному —ому проспекту... — «По Большому проспекту Петербургской стороны. Эта местность была хорошо известна Федору Михайловичу, так как сестра его Александра Михайловна Голеновская (по второму мужу Шевякова) владела домом на Большом проспекте близ Каменоостровского, и Федор Михайлович, приезжая к ней, всегда тяготился „бесконечностью“ Большого проспекта, тогда еще довольно пустынного и застроенного мелкими деревянными домишками» (Примечания А. Г. Достоевской к сочинениям Ф. М. Достоевского. — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 57-58).

169 Эта девочка была самоубийца — утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце... — Эта тема повторится позднее в «Исповеди Ставрогина». По свидетельству С. В. Ковалевской, подобный сюжет был задуман Достоевским еще в 1863 г. (см.: С. В. Ковалевская. Воспоминания и письма. М., 1961, стр. 107).

170 А, сигнал! Вода прибывает... — В 1865 г. в Петербурге действительно была буря в ночь с 29 на 30 июня, начавшаяся в 2 часа ночи и продолжавшаяся до 6 часов утра. В 4 часа ночи в Неве вода поднялась на 6 футов и 4 дюйма. Особенно пострадала от бури Петербургская сторона, где было залито водою много улиц, прилегающих к Неве, ветром вырваны деревья, повалены заборы, разбиты фонари. См. «Русский инвалид», 2 июля 1865 г., № 143.

171 Высокая каланча мелькнула ему влево. — Полицейский дом Петербургской стороны (Пожарный отдел) на углу Съезжинской и Большого проспекта (Примечания А. Г. Достоевской... — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 58).

172 ...которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии... — Юлий Цезарь был назначен в Риме верховным жрецом и военным трибуном по возвращении из Пергама, где он жестоко расправился с пиратами (Наполеон III. История Юлия Цезаря, т. 1, стр. 299-300). Ср. в «Записках из подполья»: «Кровь рекою льется... точно шампанское... Наполеон — и великий и теперешний».

173 ...а русский дух... как это там в сказке... забыл! — В прологе поэмы Пушкина «Руслан и Людмила»: «Там русский дух, там Русью пахнет!»

174 ...записки Ливингстона изволили читать? — Давид Ливингстон (1813-1873) — известный английский путешественник, исследователь Африки. В 1865 г. опубликовал в Лондоне книгу «Путешествие по Замбези». Книга Ливингстона была широко известна современникам. По тому глубокому вниманию и интересу, который она вызывала у читателей, А. Милюков сравнивал ее с «Записками из Мертвого дома»: «Это одно из таких сочинений, которые приковывают даше внимание поразительной свежестью впечатления, точно книга какого-нибудь Ливингстона, сообщающего открытия в незнакомом и любопытном мире» (А. Милюков. «Записки из Мертвого дома» Ф. Достоевского («Время». Кн. IV). — «Светоч», 1861, № 5, стр. 28). Достоевский мог знать об этой книге и от H. Н. Страхова (в 1867 г. под его редакцией вышел русский перевод записок Ливингстона).

175 Я говорю про этих стриженых девок... Лезут в академию, учатся анатомии... — Как известно, появление женщин в университете вызвало в русском обществе 1860-х годов бурную полемику. Опубликованная в «Современнике» статья М. Л. Михайлова «Женщины в университете» подверглась жестоким нападкам реакционеров (см., напр., «Северная пчела», 1861, № 60). Единственным доступным для женщин учебным заведением стали курсы в медицинской академии. «В университете, открывшемся в 1863 г., уже не оказалось места для женщин, в учебный 1862/63 г. некоторые из них начали слушать курсы в Военно-медицинской академии... Но и здесь через год двери были закрыты... Целая волна русских женщин двинулась в швейцарские университеты... Это движение русских женщин за границу отчасти способствовало разрешению медицинских курсов для женщин при Медицинской академии» (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания. М., 1958, стр. 219). К медицинской практике готовилась героиня романа Чернышевского «Что делать?»: «Вера Павловна занялась медициною, и в этом, новом у нас, деле была одною из первых женщин» (гл. IV, X). Среди «девиц», посещавших лекции Медико-хирургической академии, «известных под именем стриженых», была и Н. П. Суслова, сестра А. Сусловой, первая в России женщина — доктор медицины (см.: «Донесение о коммуне Слепцойа петербургского обер-полицеймейстера И. В. Анненкова генералгубернатору Петербурга кн. А. А. Суворову». — «Литературное наследство», т. 71, 1963, стр. 452). Достоевский был дружен с Н. Сусловой, радовался ее успехам. Сохранилось его письмо к ней от 19 апреля 1865 г.: «Я вас высоко ценю, вы редкое существо из встреченных мною в жизни...» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 404). Три года спустя, в письме к С. А. Ивановой-Хмыровой, повторив высокую оценку Н. Сусловой («редкая личность, благородная, честная, высокая»), он тут же оговорился: «Я не о скороспелках наших говорю, — вы знаете, как я смотрю на них» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 73). Черты Н. П. Сусловой, студентки 1860-х годов, Достоевский придал одной из героинь романа «Подросток». В 1866 г., в связи с выстрелом Каракозова, нигилистки, участницы коммун, слушательницы медицинских курсов, подвергались жестоким гонениям (см., например, «Колокол», 1 июля 1866 г.). Их объявляли соучастницами Каракозова.

176 ...я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя? — Подобные высказывания появлялись даже в медицинских газетах. Д. И. Писарев возмущенно писал об этом на страницах «Русского слова»: «Женщины желают быть допущены к медицинской практике. Вопрос, как видите, поднят свежий, но какие иногда встречаются отзывы...» (Д. И. Писарев. Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова. — Сочинения в четырех томах, т. 1. М., 1955, стр. 236).

177 Сибирь. На берегу широкой, пустынной реки стоит город... крепость, в крепости острог. — Город Омск, река Иртыш. Ср. в «Записках, из Мертвого дома» (ч. II, гл. V) описание крепости и реки.

178 ...у острожных ворот или в кордегардии... на кирпичных заводах... — Строки также автобиографичны. Достоевский дважды ходил с партией арестантов за несколько верст от крепости на работы на кирпичный завод. («Материалы к биографии Ф. М. Достоевского». — В кн.: «Биография. Письма и заметки из записной книжки Достоевского». СПб., 1883, стр. 131). Ср. «Записки из Мертвого дома», ч. II, гл. V.

179 Его даже стали... ненавидеть... смеялись над его преступлением... Один каторжный бросился на него в решительном исступлении... — Строки автобиографичны. Ср. в письме к брату М. М. Достоевскому от 22 февраля 1854 г.: «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 135); «Записки из Мертвого дома», ч. II, гл. VII; «Дневник писателя», 1876, февраль. «Каторга его не любила», — писал о Достоевском П. К. Мартьянов («В переломе века» — В кн.: П. К. Мартьянов. Дела и люди века. Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки, т. III. СПб., 1893-1896, стр. 264). См. также С. Н. Браиловский. Ф. М. Достоевский в Омской каторге и поляки. Из воспоминаний Токарщевского «Семь лет на каторге». — «Исторический вестник», 1908, IV, стр. 189-193. В сибирской записной книжке Достоевского дважды записано: «Железные носы нас совсем заклевали» («Звенья», т. VI, стр. 419, 428).

180 Он пролежал в больнице... — В «Записках из Мертвого дома», где Достоевский, по его словам, «под вымышленными именами рассказал свою жизнь в каторге». (Ф. М. Достоевский. Биография — «Литературный архив», т. 6. М.-Л., АН СССР, 1961, стр. 120), говорится: «Вскоре после праздников я сделался болен и отправился в наш военный госпиталь. Он стоял особняком, в полуверсте от крепости. Это было длинное одноэтажное здание, окрашенное желтой краской» (ч. II, гл. 1). Здание сохранилось (см.: А. Ф. Палашенков. По местам Ф. М. Достоевского в Омске. Омск, 1965, стр. 25-27).

181 Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. — В конце 1865 и в начале 1866 г. в русских газетах печатались тревожные сообщения о каких-то неизвестных в медицине микроскопических существах — трихинах и о повальной болезни, причиняемой ими. Газетам и журналам было поставлено в обязанность издать в виде брошюр «возможно подробную монографию о трихинах» и продавать по самой дешевой цене для изыскания средств против этого зла. Газета «Петербургский листок» (13 января 1866 г., № 7, «Еще о трихинах») предлагала сделать вопрос о трихинах «предметом конкурса на премии». Срочно была издана брошюра: М. Руднев. О трихинах в России. Нерешенные вопросы в истории трихинной болезни. СПб., 1866, 40 стр. (Перепечатано из «Медицинского Вестника» 1866 г., № 17, 18, 19, 20 и 21). В «Сне смешного человека» вновь упоминаются трихины как символ зла, вражды, войн.

182 Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве... Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные... — Строки навеяны Евангелием. См.: Откровение святого Иоанна, гл. IX, X, XI, XIII, XIV, XVII. Многие стихи Апокалипсиса подчеркнуты или отмечены Достоевским в принадлежавшей ему книге. Он с большим интересом относился к работе своего друга А. Майкова над переводом этих глав Апокалипсиса, опубликованных в 1868 г. в апрельском номере «Русского вестника» (см.: Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 102). Сон Раскольникова — скрытая полемика с Чернышевским по поводу судеб человечества и европейской цивилизации. Мысли об «одряхлении» и неминуемой гибели Европы, подобной той, какая произошла с древним миром, высказывались «почвенниками» на страницах журнала «Время» (см., напр., статью Н. Страхова «Дурные признаки», статьи о русской литературе самого Достоевского). В «Зимних заметках о летних впечатлениях», где Достоевский впервые обратился к образам Апокалипсиса, говоря об антропофагах (гл. V — «Ваал»), он полемизировал с основными положениями статьи Чернышевского «Антропологический принцип в философии», опровергавшей опасность роковой для Европы катастрофы. Последний сон Раскольникова — продолжение этой полемики с Чернышевским и открытый ответ Салтыкову-Щедрину, осмеявшему «одержимого бесами» автора «Зимних заметок о летних впечатлениях». Салтыков-Щедрин отозвался на этот выпад Достоевского и дал анализ идеи саморазрушения, повторенной затем Достоевским в романе «Идиот» (см. об этом в кн. С. Борщевского «Щедрин и Достоевский. История их идейной борьбы». М., 1956, гл. V, VI). Мысли о вреде цивилизации и социализма, беспокоившие Достоевского в период работы над «Преступлением и наказанием», повторены в фантастическом рассказе «Сон смешного человека», где он вновь обратился к тем же главам Апокалипсиса. В Евангелии, принадлежавшем Достоевскому, в гл. XIII, ст. 11-12 и гл. XVII, ст. 9-10 его рукою, чернилами написано: «социал[изм]» и «цивилизация».

183 ...точно не прошли еще века Авраама и стад его. — В Евангелии от Иоанна, гл. VIII, ст. 33: «Мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда». В книге, принадлежавшей Достоевскому, строки об Аврааме отмечены знаком №. По учению Ш. Фурье, «век Авраама» — символ «детства человечества» (Ш. Фурье. Критика строя цивилизации. — Избранные сочинения, т. II. М.-Л., 1951, стр. 21). «Детство человечества» длилось до тех пор, пока «Вавилонская башня стала идеалом и, с другой стороны, страхом всего человечества», — писал Достоевский в «Дневнике писателя за 1877 год». (Поли. собр. соч., т. XII, стр. 324).

184 Века Авраама — символ «золотого века», утраченного человечеством.

ПРИМЕЧАНИЯ К РУКОПИСНЫМ ТЕКСТАМ



201 ...добрался до В. проспекта. — Вознесенский проспект. Действие происходит близ Вознесенского проспекта, в районе Сенной площади, хорошо знакомом Достоевскому. В С — ом (Столярном) пер., у К — на (Кокушкина) моста жил он сам, в период работы над романом. Здесь в начале 1860-х годов на Малой Мещанской, в угольном доме, выходившем на Екатерининский канал, находилась редакция журнала «Время»; на Вознесенском проспекте жил А. Григорьев, на Большой Мещанской — Н. Страхов. «Во многих романах, особенно в „Преступлении и наказании“, Федор Михайлович удивительно схватил физиономию этих улиц и их жителей» (H. Н. Страхов. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском. — В кн.: «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 1. М., 1964, стр. 288).

202 Цугундер, как в высоком слоге. — Выражение «на цугундер» встречается у многих писателей — современников Достоевского. В толковом словаре русского языка Д. Н. Ушакова дается следующее объяснение: «Цугундер. Только в выражении: на цугундер (взять, тянуть и т. п.) ; разг. — на расправу, к ответственности. От нем.: Zu hundert — к сотне (ударов), по-видимому, из старого военного арго, где употр. для обозначения приговора к телесному наказанию» («Толковый словарь русского языка» Д. Н. Ушакова. М., 1940, стр. 1227). И. В. Ягич, заметив это слово в романе Тургенева «Дым», пытался выяснить его этимологию: «Петербургский кандидат философии Радлов сказал... оно будто бы относится к солдатской жизни» (см.: «Письма И. В. Ягича к русским ученым, 1865-1886». М.-Л., 1963, стр. 142).

203 Марьинская пл. — «Между дворцом вел. кн. Марии Николаевны и Исаакиевским сквером; посредине памятник Николая I, поперек всее ее пространства пролегает Синий мост» (В. Михневич. Петербург весь на ладони. СПб., 1874, стр. 104).

204 Я пошел потом по Сенатской площади. Там всегда бывает ветер, особенно около памятника. Грустное и тяжелое место. — Сенатская площадь связана с воспоминаниями о декабристах, о событиях 14 декабря 1825 г. О значении идеи пушкинской поэмы «Медный всадник» для замысла романа «Преступление и наказание» см., напр., В. Брюсов. Пушкцн-мастер. — В кн.: «Пушкин». Сборник 1. Ред. Н. К. Пиксанова. М., ГИЗ, 1924. В окончательном тексте маршрут Раскольникова изменен. Как указывает В. Б. Шкловский, «Раскольников не мог идти к Разумихину на Васильевский остров через Николаевский мост. Достоевский уводит своего героя от Сенатской площади и тем лишает пейзаж политического значения» (В. Шкловский. За и против. Заметки о Достоевском. М., 1957, стр. 214).

205 Есть на толкучем книгопродавец Херувимов (первоначально: Зайчиков). — В период работы над романом Достоевский проявлял особый интерес к издательской деятельности, был знаком со многими книгопродавцами. В окончательном тексте романа Достоевский дает книгопродавцу фамилию Херувимов, тем самым намекая на принадлежность издателя к кругу семинаристов, т. е. к кругу Чернышевского.

206 ...не видал ни Венеции, ни Золотого Рога... — Золотой Рог — бухта Босфора. О его красоте Достоевский мог слышать от А. П. Милюкова, подарившего ему в августе 1859 г. свою книгу «Афины и Константинополь» (ГБЛ, ф.93.II.6), где в гл. XIII «Золотой Рог» описывается его «несравненная панорама». По свидетельству М. А. Александрова, Достоевский в 1870-е годы говорил: «Наши Невские острова по красоте не уступают Босфору ... Это многие говорят, кто видел то и другое» ... (ЦГАЛИ, ф. 212, on. 1, ед. хр. 256). Достоевский намеревался в 1870-е годы посетить Константинополь. Поездка не удалась.

207 ...в Венеции ... камни... «вопиют»... — Ср. «Венеция (отрывок из Байрона)». Перевод А. Григорьева. — «Время», 1861, № 2, стр. 408.

208 ...от купца Шерстобитова... — Купцы Шерстобитовы значатся в петербургских адрес-календарях 1860-х годов. Имя Шерстобитова упоминается Достоевским позднее в черновых записях к роману «Подросток»: «О Шерстобитове (Путилин). Вид суровый, в доме у него канарейки поют, сам на гитаре играет. Каменный дом имеет» («Ф. М. Достоевский в работе над романом „Подросток“. Творческие рукописи». — «Литературное наследство», т. 77, 1965, стр. 221).

209 Молодец Бакавин, знатно полечивает... — Бакавин (или Бакалин) — возможно, измененная фамилия Баканина, сотрудника журнала «Время» (см. его очерк «Убийцы Пешара». — «Время», 1862, № 2). Баканин был близок к студентам 1860-х годов. Достоевский бывал с ним у К. Сунгурова (см. «Дело о Капитоне Сунгурове», — ЦГАОР, ф. 95, оп. 2, д. № 105, л. 102). Упоминается в записной книжке Достоевского 1860-1862 гг. (ГБЛ, ф. 93, Достоевского, 1, 2, 6, стр. 47). В образе молодого врача Бакавина (в окончательном тексте — Зосимова) воплотились черты Петра Ивановича Бокова (1835-1914), известного среди шестидесятников как «близкого человека к Чернышевскому» и «друга Добролюбова» (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания. М., ГИХЛ, 1958, стр. 310). 21 марта 1862 г. доцтора Петра Ивановича Бокова, «как врача честного и добросовестного», рекомендовала Достоевскому Екатерина Иеронимовна Корсини, одна из видных участниц студенческого движения 1860-х годов (ГБЛ, ф. 93, 5.125). Бакавину Достоевский придает первоначально и внешние черты доктора Бокова (борода черная, глаза черные). Затем этот портрет меняется. Облик молодого врача, увлекающегося психологией, начинает напоминать И. М. Сеченова («белокурый, с какими-то большими бесцветными глазами...»). От А. Григорьева, встречавшегося в середине 1850-х годов в Москве с И. Сеченовым и другими студентами Московского университета, Достоевский мог слышать об увлечении Сеченова психологией. «Освободивши себя на 3 курсе от занятий медициной, я принялся изучать психологию» («Автобиографические записки Ивана Михайловича Сеченова». М., 1907, стр. 57). Трактат И. Сеченова «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы» (получивший по требованию редактора название «Рефлексы головного мозга») был широко известен в 1860-е годы (в библиотеке Достоевского она имелась). «Из-за этой книги меня произвели в ненамеренного проповедника распущенных нравов и в философа нигилизма» («Автобиографические записки Ивана Михайловича Сеченова», стр. 125). Сеченова обвиняли в том, что его учением устраняется понятие виновности и наказуемости.

210 Да ты с ума сошел что ли векселя подписывать... — Строки автобиографичны. После смерти брата Михаила Михайловича Достоевский взял на себя долги по журналам. «Стали являться лица... брали векселя, обещали ждать. Однажды вексель был выдан писателю X. Он был растроган... обёщал ждать... Каково же было изумление Федора Михайловича, когда через две-три недели с него потребовали по этому векселю деньги и хотели приступить к описи имущества» (А. Г. Достоевская. Воспоминания. М.-Л., 1925, стр. 149). Записи долгов по векселям и «на слово» беспрестанно встречаются в записных книжках Достоевского.

211 ...дом ...не Харламов, а Фогеля... — Ср.: не Харламов дом, а Буха. — Дом Харламова значится в петербургских адрес-календарях в Конном пер. близ Сенной, в доме Буха по Екатерининскому каналу находился судебный участок (место присутствия мирового судьи). См. «Судебник». СПб., 1866, стр. 333; Н. Цылов. Описание улиц Санкт-Петербурга и фамилии домовладельцев в 1863 г. СПб., 1862, стр. 392.

212 Занимается этот г. Чебаров делами, т. е. делишками.

213 Сатирические стишки тоже пишет, общественные пороки преследует... — Тирада Разумихина направлена против сатирической литературы 1860-х годов. Фигура писателя-обличителя была предметом острой иронии Достоевского. «У нас Щедрин, Розенгейм, — писал он, — разлилась как море благодетельная гласность; громко звякнула лира Розенгейма... явились поэты, прозаики и все обличительные. {...} Явились такие поэты и прозаики, которые никогда бы не явились на свет, если б не было обличительной литературы» («Ряд статей о русской литературе». — «Время», 1861, № 1, стр. 23). Карикатурная фигура писателя-обличителя была дана Достоевским раньше в «Скверном анекдоте», где журнал «Искра» назван «Головешкой».

214 ...корнетов, играющих на пистоне, сатирически обличает. — Реплика по поводу «Искры». В статье «Опять „Молодое перо“» Достоевский говорил о «Корнете, играющем на пистоне», за которого упрекала как-то раз «Головешка» журнал «Время» («Время», 1863, № 3; Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. XIII, 1930, стр. 311, 321; см. также «Искра», 1862, № 38, стр. 505; 1863, № 14, стр. 222).

215 ...дом Тарасова. — Известное в Петербурге долговое отделение. Помещалось в доме Тарасова, близ Измайловского моста. Упоминается в письмах Достоевского. Кредиторы, которым Достоевский был должен после прекращения «Эпохи», угрожали ему Тарасовым домом. «Не знаю каким образом вывернусь от долгового отделения», — писал он И. Л. Янышеву 29 апреля 1866 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 435). «Долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй Мертвый дом... но... выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова? ..» (письмо А. Н. Майкову, 28/16 августа 1867 г. — Письма, т. II, стр. 25-26).

216 ...к Чебарову... во все часы дня я к нему раз по пять заходил... — «Я толкался везде, чтоб достать денег для уплаты векселей... Был у Бочарова раз 8 и никогда не заставал его дома», — писал Достоевский В. И. Губину из Дрездена 8/20 мая 1871 г. — Письма, т. II, стр. 360.

217 Не равно вздумаешь улизнуть, так вот и доносик полиции... — Достоевский рассказывал в 1870-е годы о тех обстоятельствах лета 1865 г., когда он вынужден был заключить унизительный контракт со Стелловским: «К этому контракту принудил меня Стелловский, силою пустив на меня тогда (через Бочарова) векселя Демиса и Гаврилова и грозясь засадить меня в тюрьму, так что уж и помощник квартального приходил ко мне для исполнения» (Ф. М. Достоевский — А. Н. Майкову, 27 октября (8 ноября) 1869 г. — Письма, т. II, стр. 225-226).

218 Клопштока ведь он выпустил лет 20 назад. — Надворный советник Бочаров, преследовавший Достоевского по контракту со Стелловским, «когда-то сам пописывал, переводил Гете» (Ф. М. Достоевский — В. И. Губину, 8/20 мая 1871 г. — Письма т. II, стр. 360). Выпустил сборник стихотворений, переводы из Гете, Уланда: «Стихотворения И. Бочарова». СПб. В типографии И. Глазунова и К°, 1842 (перевод из Гете на стр. 15-16). Многие поэты «Искры» выступали с переводами из нёмецких поэтов.

219 ...птичье гнездо из Зангвебора... — очевидно Зангвебар, как во времена Достоевского называли часть берега Восточной Африки против острова Занзибар. В романе упоминаются сочинения Д. Ливингстона о его путешествии в Африку. В русских газетах печатались сообщения о путешествиях в Африку (см., напр., «Современная летопись», 1866, № 9, «Новый путешественник но Африке»).

220 ...развалится, как Вавилонский монарх... — Очевидно, имеется в виду падение многовекового Вавилонского государства под натиском Персидской империи.

221 ...как натуралист восстановлял по одной косточке... [Кювье]: — Имеются в виду исследования знаменитого французского естествоиспытателя Ж. Кювье (1769-1832), восстановившего по отдельным ископаемым костям скелеты многих вымерших животных. Новые теории в естествознании могли быть известны Достоевскому и но статьям М. Владиславлева в «Эпохе» и от H. Н. Страхова, защитившего в 1857 г. диссертацию на тему «О костях запястья млекопитающих». О теории Кювье Страхов писал на страницах «Эпохи» в статье «Естественные науки и общее образование» (1864, № 6) ив книге «О методе естественных наук и значении их в общем образовании». СПб., 1865, где открытия Кювье называл более значительным переворотом в науке, чем теории Дарвина. Это «снисходительное допущение метода Дарвина» вызвало серьезные возражения в демократической журналистике (см. об этом, например, «Книжный вестник». СПб., 1865, № 8, стр. 154-155). Внимание Достоевского могла привлечь также книга о занятиях Гете анатомией: «Гете как естествоиспытатель и особенное отношение его к Шиллеру. Речь с пояснениями Рудольфа Вирхова, профессора Берлинского университета». СПб., 1862. Имя Кювье зачеркнуто в рукописи.

222 ...не нужно мне никаких благодетелей и утешителей... — Реминисценция «Записок из подполья».

223 ...в этой истории. Офицер один, естественнонаучник один, учитель один... — В материалах суда над «подделывателями лотерейных билетов» среди «главных участников», кроме «лектора всемирной истории» Неофитова, упоминаются — лекарь Одаховский, вдова офицера Миклашевская, студенты Московского университета, купцы, офицеры.

224 Теперь при реформе нам таких людей надо... — А. Ф. Кони рассказывал, что первый министр юстиции того времени Д. Н. Замятин старался призвать на новое поприще не чиновников, а деятелей; для него «личность будущего судебного деятеля со всеми своими нравственными и духовными особенностями стояла при этом выборе на первом плане», новый судебный деятель должен был не только знцтъ дело, но и уметь дерзать (А. Ф. Кони. Отцы и дети судебной реформы. К пятидесятилетию судебных уставов. 1864-1914. М., 1914, стр. 119, 123). Журнал Достоевских принимал участие в обсуждении вопроса о том, каким должен быть судебный следователь. См.: «Назидание молодым судебным следователям». — «Время», 1861, № 3, «Внутренние новости», стр. 9-11.

225 Крестьянин Пушкин, содержатель распивочной... — В записной книжке Ф. М. Достоевского дважды записан адрес крестьянина Пушкина: «дом № 80 но Невскому проспекту 3-го квартала Литейной части, крестьянин Семен Матвеев Пушкин»; «дом № 80 по Невскому 3-го кварт. Литейной части. Семен Матвеев Пушкин. Крестьянин» (ГБЛ, ф. 93, 1.2.8, записная книжка № 3-1864 — {1865 гг., стр. 24, стр. 29, в обратном направлении). 5 июня 1865 г. Достоевский получил повестку от квартального надзирателя 3-го квартала Казанской части о назначенной на 6 июня описи его имущества за неплатеж крестьянину С. М. Пушкину и присяжному поверенному П. Лыжину по векселям 249 и 450 руб. (Л. П. Гроссман. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского. Биография в датах и документах. М.-Л., 1935, стр. 149).

226 На углу Садовой и Вознесенского я набрел на одну гостиницу... — На Вознесенском проспекте было пять гостиниц. Одна из них под названием «Наполеон» находилась в угловом доме № 4/24 (на углу Вознесенского и Морской ул.). На углу Вознесенского и Мещанской — Варваринская гостиница. На Садовой была гостиница Иванова, на углу Б. Садовой и Итальянской гостиница «Палермо» (см. «Путеводитель по С.-Петербургу». СПб., 1865, стр. 219).

227 ...чтоб прочесть в Газете под рубрикой ежедневных событий ... об убийстве старухи...; в «Голосе» или в «С.-Петербургских»... — В газете «Голос» в разделе «Вседневная жизнь» часто печатались сообщения об убийствах. В 1865 г. в сентябрьских номерах «Голоса» печатался стенографический отчет «Полевого военного суда над купеческим сыном Герасимом Чистовым». Суд происходил в Москве, в Кремле, в здании Сената, в августе. Убийство было совершено в январе 1865 г. Московский приказчик Чистов, 27 лет, раскольник, обвинялся в предумышленном убийстве двух старух с целью ограбления. Достоевский несомненно знал материалы этого процесса. Убийство было совершено в 7 часов вечера. Убитые были найдены в разных комнатах, в лужах крови. В комнатах были разбросаны вещи, вынутые из окованного железом сундука, откуда были похищены деньги и серебряные и золотые вещи. «Старухи убиты порознь, в разных комнатах и без сопротивления с их стороны, одним и тем же орудием..., — сообщалось в отчете, — ... посредством нанесения многих ран острым орудием, по-видимому, топором на затылках». «Чистова изобличает в убийстве двух старух орудие, которым это преступление совершено, пропавший топор, чрезвычайно острый, насаженный на короткую ручку, удобный для совершения убийства». Чистов сознался, что он заблаговременно похитил топор у своего брата, взамен которого принес другой, что им задумано было убийство одной женщины, но была убита и вторая, пришедшая к ней в гости, что «внутреннее сознание своей вины и боязнь наказания» мучили его, он не воспользовался похищенными вещами. «Похищенное имущество оставалось целый месяц зарытым в снегу» («Голос», 8 сентября 1865 г., № 248; 9 сентября, № 249; 10 сентября, № 250). См. также: ...мужик режет и не раскаивается. — В июньских номерах «Голоса» сообщалось о процессе над крестьянами, совершившими убийство («Голос», 22 июня 1865 г., № 170; 23 июня, № 171; 24 июня, .№ 172; 25 июня, № 173). В № 172 этой же газеты впервые было кратко сообщено об убийстве двух старух, совершенном в Москве Герасимом Чистовым, со ссылкой на сообщение в «Русском инвалиде». Это были первые в России опыты гласного судопроизводства.

228 Гас — Федор Петрович Гааз (1780-1853), старший врач московских тюремных больниц, широко известный у москвичей своей филантропической деятельностью. Ему были открыты все московские больницы, его приглашали на консультации. Достоевский мог слышать о нем на Божедомке. В автобиографической записи к «Житию великого грешника» Достоевский называл имя доктора Гааза («Записные тетради Ф. М. Достоевского». Подготовка текста и комментарии E. Н. Коншиной и Н. И. Игнатовой. М., Academia, 1935, стр. 107). О «святом докторе» Достоевский вновь услышал на каторге: «Его знали по всей России, и по всей Сибири, то есть все преступники» («Идиот», ч. III, гл. VI). Среди ссыльных и бедняков, которым Гааз старался смягчить участь, бескорыстно помогая каждому чем мог — деньгами, необходимыми вещами, — была сложена поговорка: «У Гаса нет отказа» (А. Ф. Кони. Доктор Ф. П. Гааз. — «Вестник Европы», 1897, № 1, стр. 57). «Гасом» — так, как называли в народе замечательного доктора, посвятившего себя всем несчастным и отверженным, он именуется и в черновиках Достоевского («Гасом становится». — «Житие великого грешника»).

229 Вдова Капет. Христос, баррикада. — Veuve Capet — Мария-Антуанетта (1755-1793), королева Франции, вдова Людовика XVI. Достоевский мог читать о ней во «Всемирной истории» Ф. Шлоссера: «С той минуты, как был решен процесс против короля, с ним стали обращаться как с государственным преступником и называть Людовиком Капетом. В этом был ловкий расчет уничтожить последние лучи ореола, окружавшего монархию в глазах народа» («Всемирная история» Шлоссера, т. XVII. Цит. по изд. 1869 г. Переведено под ред. В. Зайцева, стр. 297). Достоевскому была известна эта книга в оригинале (см. счет книжного магазина А. Ф. Базунова от 29 авг. 1862 г. — В кн.: Л. П. Гроссман. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского, стр. 116). «Она, казалось, мирилась с фамилией Капета, оскорбительность которой понимала болезненнее всякого другого» (Луи Блан. История Французской революции 1879 г., кн. X, гл. XI. Смерть Марии-Антуанетты — цит. по русскому переводу, т. IX. СПб., 1909, стр. 322). Сторонников Марии-Антуанетты называли врагами свободы, аристократами, спутниками Капета (Шатобриан. Замогильные записки, т. III. — СПб., 1851, стр. 15). В библиотеке Достоевского было изд. 1848 г. на французском яз. (Л. П. Гроссман. Библиотека Достоевского, стр. 139). Процесс короля «Людовика Капета» был одним из первых дел национального Конвента. Людовик XVI и Veuve Capet — Мария-Антуанетта, цредставителйа многовековой французской королевской династии капетингов, пали жертвами революции. В первой записной тетради рядом с именем Капет упоминается Наполеон. Известно, что он принадлежал к числу ее сторонников. «Император больше всякого другого осуждал преступления революции и самую революцию... Он хотел учредить институт нэров и превратить прекрасное здание церкви Магдалины, которое должно было служить „храмом славы“, в великий искупительный памятник, очищающий от деяний революции; таковы были две идеи, которые он постоянно выдвигал и которыми был очень занят. Он собирался воздвигнуть там памятники Людовику XVI, королеве и всем жертвам, погибшим во время революции» (Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию; цит. по изд.: М., 1943, стр. 347-348). По-видимому, в первоначальных планах Достоевского (до появления идеи наполеонизма) вопрос о пропорциональности между жертвами и результатами исторических переворотов предполагалось выяснять на материалах Французской революции. В окончательном тексте романа акценты изменились, хотя остались рассуждения Раскольникова о том, что перевороты, происходившие в обществе, всегда сопровождались, насилием над теми, кто этому мешал. Имя Капет упоминалось в журналистике 1860-х годов и в связи с обсуждением вопроса о терроре, исходной точкой которого историки называли 20 июня 1792 г., день, известный в истории «первым вторжением черни в Тюильри» (см. «Эпизод из истории Французской революции. История террора. 1792-1794. По Мортимеру-Терно». — «Отечественные записки», 1864, июнь). Проблемы, волнующие Раскольникова: Христос, баррикады, процесс Капет — были злободневными для 1860-х годов, горячо обсуждались в западноевропейской печати. Так, в книге Алексиса Токвиля «Старый порядок и революция» (русск. перев. — СПб., 1860) вопрос о революции связывался с вопросом о религии. Токвиль выяснял, чем был вызван антихристианский дух революции 1789 г. «Каким образом религиозное неверие стало общею господствующею страстию французов 18 века и какого рода влияние имело это на характер верования революции» (кн. III, гл. II). Журнал Достоевских в 1862 г. дал специальный обзор В. Фукса «Состояние исторической науки и новейшие исторические труды во Франции» («Время», 1862, № 7), объясняя причины современного интереса к событиям Французской революции. Анализировались сочинения Тьери, Гизо, Мишле, Карлейля, Анри Мартена, Минье, Рене, Капфига, Токвиля, Луи Блана (многие из сочинений этих авторов были хорошо известны Достоевскому, находились в его библиотеке). Особенно остро эти же вопросы были поставлены В. Гюго в романе «Отверженные». По свидетельству Н. Страхова, Достоевский в 1862 г., в дни путешествия за границей, «проглатывал» в неделю по три-четыре тома только что появившихся «Отверженных». «Les Miserables» В. Гюго Достоевский называл «великой вещью» и до последних дней преклонялся перед этой книгой. «Les Miserables я очень люблю... Они вышли в то время, когда вышло мое „Преступление и наказание“ (т. е. они появились 2 года раньше)...» — писал он С. Е. Лурье 17 апреля 1877 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. III, стр. 264). В романе Гюго в беседе епископа Мариэля с членом Конвента, обсуждающих вопросы истории, подлежащие суду человеческой совести, говорится о правосудии бога и баррикад, упоминаются допросы Капета и казни, совершенные над ним и его вдовою. Именно эти страницы относились к числу наиболее «опасных мест», из-за которых «Отверженные» не были выпущены в России в 1866 г. По свидетельству министра народного просвещения А. В. Головнина, «внимание его величества было обращено на сцену епископа и члена Конвента» (см.: М. П. Алексеев. Виктор Гюго и его русские знакомства. — «Литературное наследство», № 31-32, 1937, стр. 841, 858). Достоевского эти страницы волновали до конца его дней. Он вспомнил о епископе В. Гюго при создании образа старца Зосимы (см. об этом: W. Komarovitsch. Die Urgestalt der Brüder Karamasoff. München, 1928, S. 506). Беседой епископа с членом Конвента в романе «Отверженные» навеяны, возможно, записи о veuve Capet в черновиках к «Преступлению и наказанию». В духе В. Гюго, считавшего движущей силой прогресса борьбу извечных антагонистических моральных начал добра и зла, волновавшегося о том, каким образом произойдет установление золотого века на земле, делает Достоевский в черновиках записи о veuve Capet.

230 ...эта газета известна... вот и о Папе. — Имеется в виду «Голос», ежедневная политическая и литературная газета либерального направления, выходившая в Петербурге под редакцией А. А. Краевского с 1863 по 1884 г. В 1865 г. «Голос» в «Парижском обозрении» Евгении Тур (Е. В. Салиас де Турнемир) сообщал толки о соборном послании Пия IX («Разлад в мире религии и нации...», «Сторонники Папства...»). «Папа и с ним все истинные католики, — сообщала газета, — ясно видят, что теория такого либерализма и такой демократии, приложенная на практике, последовательно и неуклонно привела к материализму, атеизму, эгоизму, к распадению всех общественных основ, к шаткости всяких принципов и всякой веры (веры не в одном только религиозном смысле)... к владычеству материальной силы и понижению умственного и нравственного уровня в обществе» («Голос», 21 января 1865 г., № 21). «Силлабус» папы Пия IX, проклинавший все прогрессивное, появился в 1864 г. Журнал Достоевских еще в 1864 г. писал о папизме как об одном из самых «модных политических вопросов современности». «Эпоха» давала обзор богословских сочинений, появлявшихся во Франции в связи с этим вопросом, и старалась объяснить, «что такое папизм в настоящее мгновение» (см.: «Рим, папа и Антонелли». — «Эпоха», 1864, март, стр. 98-119). В первой тетради Достоевского с записями к роману «Преступление и наказание» находится набросок статьи о сущности папства и иезуитизма, упоминаются также и номера «Московских ведомостей» с указанием сообщений о папе (ЦГАЛИ, ф. 212.1.4, л. 5). Эти вопросы интересовали Достоевского еще в 1840-е годы. Им была корректирована статья «Иезуиты» для «Справочного энциклопедического словаря», изд. А. Старчевским (т. V. СПб., 1847). Вольтеров Кандид. О Фонтенеле. Впрочем вы человек нелитературный. — В литературных кругах 1860-х годов была хорошо известна полемическая статья Достоевского «Г. — бов и вопрос об искусстве», где он в споре с Добролюбовым о связи искусства с жизнью привлекает «Вольтерова Кандида», в котором ведется борьба с Лейбницевским оптимизмом во имя неоправданных страданий человека. О Фонтенеле писал Я. Страхов в своей нашумевшей в 1860-х годах статье «Жители планет» («Время», 1861, № 1). Вольтер и Фонтенель с их проблемами добра и зла, веры и безверия, нравственного разнообразия мира и человеческих характеров будут интересовать Достоевского до конца жизни.

231 Несчастья отца, матери. — Строки, очевидно, автобиографичны; о несчастьях кроткой, чистой и самоотверженной Марии Федоровны, подвергавшейся подозрениям и обвинениям ревнивого, угрюмого мужа, см. в письме М. Ф. Достоевской к М. А. Достоевскому от 31 мая 1835 г. (В. С. Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. М., 1926, стр. 105-107). См. также «Воспоминания А. М. Достоевского». Л., 1925, стр. 72.

232 Девочка, Воспоминания детских впечатлений. — Этот мотив повторится в набросках к «Житию великого грешника». См. «Записные тетради Ф. М. Достоевского». Подготовлено к печати Е. Коншиной. М.-Л., 1935, стр. 96, 97, 100.

233 ...пьянство пошло... отчего оно пошло... — В 1860-е годы вопрос о пьянстве был одним из злободневных в России. «Десятое заседание Петербургского земского собрания почти все было посвящено прениям но вопросу о прекращении пьянства», — сообщали «Санкт-Петербургские ведомости» 12, 13 декабря 1865 г., № 328, 329. О петербургских распивочных, о пьяных, умерших на улицах, писали «Голос» и «Петербургский листок». В 1866 г. в «Русском архиве» печатался труд И. Г. Прыжова «История кабаков в России в связи с историей русского народа».

234 ...бога-то нет-с... тогда жить нельзя... Слишком зверино... — См. развитие этой темы в романе «Братья Карамазовы»: кн. пятая, ч. 2 — «Pro et contra», III — «Братья знакомятся», IV — «Бунт».

235 Для полноты лица его пленяет роль затаенного существа, тайны, Унгерна, Sbogar, Ускока и проч. — Унгерн — имя, известное в Прибалтийском крае. Рыцари Унтерн-Штернберги упоминаются в Ливонской хронике (см. Летописи Рюссова, Вартберга, Германа Латышского, Ниештедта) и в Дневниках Петра Великого в связи с историей Северной войны. В народной эстонской поэзии известна легенда о разбойнике графе Унгерне, владельце рыцарского замка на острове Хийумаа (в старых летописях — о-в Даго), который составил несметное богатство ценой преступлений: во время бурь он гасил огни маяка, при помощи фальшивых огней наводил корабли на скалы и рифы и грабил разбитые суда. Достоевский мог слышать об Унгерне еще в 1840-х годах во время пребывания в «рыцарском городе Ревеле» у М. М. Достоевского, военного инженера Ревельской полевой команды, где был связан «с маленькой кучкой офицеров по береговым постройкам» (см. заниси Ф. М. Достоевского о Ревеле в набросках «Повести о капитане Картузове». — «Записные тетради Ф. М. Достоевского», стр. 375). В черновиках к «Подростку» Достоевский вновь вспомнил об Унгерне: «Не желал бы захватить слишком видный жребий (Наполеона н{а}прим{ер})... Особенно люблю тайну. [Роль] Жребий Унгерн-Штернберга лучше Наполеонова» («Литературное наследство», т. 77, 1965, стр. 89). «„Унгерн-Штернберг... Необитаемого острова властелин был предметом тайных мечтаний подростка, до того, как его стала посещать идея Ротшильда» (там же, стр. 138). Записи об «острове в Балтийском море — Унгерне» в творческих рукописях к «Подростку» идут рядом с автобиографическими описаниями пансиона (там же, стр. 243, 252, 261). Очевидно, легенду об Унгерне Достоевский мог знать еще в юности.

Ускок — предводитель морских разбойников, пират, отличавшийся ненасытимой алчностью и жестокостью. «Самая свирепая, самая ужасная порода морских разбойников давно уже не существовала, а имя Ускока все еще было ненавистным для мореходцев» («Ускок», повесть г-жи Дюдеван. — «Библиотека для чтения», 1838, т. 29, стр. 114). Эта повесть Ж. Занд взволновала Достоевского еще в юности: «Мне было, я думаю, лет шестнадцать, когда я прочел в первый раз ее повесть „Ускок“... Я помню, я был потом в лихорадке всю ночь» («Дневник писателя за 1876 г.», июнь — Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. XI, стр. 311). Герой повести Ж. Занд венецианец Орио Соранцо становится у скоком и ценой ужасных преступлений приобретает несместные богатства ради славы и удовлетворения своей неутолимой страсти к игре. Таинственная жизнь Соранцо загадочна для окружающих, для тех, кто его любит и предан ему. В повести Ж. Занд Достоевского глубоко заинтересовал и образ героини: «Особенно нравилось мне тогда, в первоначальных произведениях ее, несколько типов девушек, выведенных, например, в так называвшихся тогда венецианских повестях ее (к которым принадлежат и „Ускок“... и „Альдини“), типов, закончившихся потом романом „Жанна“... Изображается прямой, честный, но неопытный характер юного женского существа, с тем гордым целомудрием, которое не боится и не может быть загрязнено от соприкосновения даже с пороком, даже если б вдруг существо это очутилось случайно в самом вертепе порока. Потребность великодушной жертвы (будто бы от нее именно ожидаемой) поражает сердце юной девушки, и, нисколько не задумываясь и не щадя себя, она бескорыстно, самоотверженно и бесстрашно вдруг делает самый опасный и роковой шаг...» (там же, стр. 313). Жан Сбогар — герой одноименного романа французского писателя Шарля Нодье (1780-1844). Сбогар — благородный разбойник, атаман «братьев общего блага», поставивших себя вне всех обычаев и преступивших все законы. Он «вечный бунтарь» (см.: Ш. Нодье. Жан Сбогар. М.-Л., Academia, 1934, стр. 157, 162). Роман «Жан Сбогар» (1818) наряду с поэмами Байрона играл большую роль в истории литературы и общественной мысли XIX в. В 1860-е годы в связи с обсуждением проблемы о роли личности в истории к роману Шарля Нодье обратился Луи Блан, сочинение которого анализировалось на страницах журнала «Время» (В. Фук с. Состояние исторической науки и новейшие исторические труды во Франции. — «Время», 1862, № 7). В письме, адресованном Луи Бланом 22 февраля 1866 г. в «Temps», цитировались строки из «.Жана Сбогара»: «О, Шарль Нодье был прав, когда писал: я понял впоследствии, что события гораздо сильнее, чем характеры, и что если некоторые люди на своем пути сломили народы, то это потому, что они были возбуждаемы силой не менее непреодолимой, чем та сила, которая разрывает вулканы и низвергает водопады! ..» (Цит. по русск. изд. 1871 г. Перевод М. А. Антоновича, т. 1). Размышления Сбогара близки «идее» Раскольникова: «Как несчастен на земле преступник, если им гнушаются... возвышенные души, а у него нет повода оправдаться перед ними или смягчить суровость их приговора. Он представляется им каким-то чудовищем, поставленным по прихоти своей жестокой судьбы вне природы и лишенным всех человеческих черт» (Academia, 1934, стр. 159). «Вы верите в провидение и смеете отрицать его! ...Вспомните, кто были основатели каждого нового общества, и вы увидите, что все это — разбойники, подобные тем, кого вы осуждаете! Кто были, спрашиваю я, все эти Тезеи, Перифои, эти Ромулы, которыми отмечен переход от века варваров к веку героев, возглавленному ими? Кто был Геркулес, чье имя до сих пор почитается всеми слабыми людьми... Жрецы освятили память о его подвигах и причислили его к сонму богов, хотя он и был незаконнорожденным вором, убийцей и отцеубийцей» (там же, стр. 162). «Свобода — не такое редкое сокровище, она всегда в руках всех сильных и в кошельке богатых» (там же, стр. 194). «Какое различие существует между жизнью и апофеозом, между преступлением и подвигом? Место, время и презренное мнение глупой толпы, которая не знает истинных имен вещей, применяет к ним наудачу привычные ей названия» (там же, стр. 195).

236 ...начинает говорить с жаром о деятельности, как он начнет с работы на бирже... — Этот мотив повторится в романе «Подросток»: ч. I, гл. пятая, II.

237 Все пакости. (Воспоминания о лошади, о Демъяненском...). — Демъяненское — возможно, название одной из станций в Тверской губернии, где Достоевский был потрясен «отвратительной картиной» избиения фельдъегерем ямщика. «Мы стояли на станции, на постоялом дворе, в каком селе не помню, кажется в Тверской губернии, село было большое и богатое» (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1876 год, январь, гл. III, разд. I. — Полн. собр. соч., т. XI, стр. 169). В «Адрес-календарях Тверской губ.», в почтовых дорожниках Тверской губ. станция Демъяненское не упоминается. В соседней Новгородской губернии была почтовая станция Демьянск в 354 верстах от Петербурга и в 493 верстах от Москвы. Gm.: «Памятная книжка Новгородской губернии», 1863, стр. 156. В указателях почтовых станций и населенных пунктов встречается название Демьянской ям — в Тобольском уезде, на правом берегу Иртыша, при устье реки Демьянки, «от которой и название сие получил, в 173.5 верстах от Тобольска (по зимней дороге), в 260 — по реке» («Словарь географический Российского государства», ч. II. М., 1804, стр. 182). Возможно, с Демьянским ямом связаны какие-то неприятные воспоминания Достоевского периода его сибирской ссылки (переезда из Тобольской пересыльной тюрьмы в Омский острог).

238 О зачем не все в счастьи? Картина золотого века. — Мечта о «золотом веке» — юношеская мечта самого Достоевского, воспринятая им еще в 1840-е годы из учения французских социалистов-утопистов. Этой мечтой, «самой невероятной из всех, какие были, но... без которой народы не хотят жить и не могут даже умереть» («Подросток»), наделены герои романов Достоевского. Наиболее глубокое воплощение «золотой сон человечества» нашел в рассказе «Сон смешного человека» (В. Л. Комарович. Мировая гармония Достоевского. — «Атеней», историко-литературный временник, кн. 1-2, 1924, стр. 112-142; H. A. Хмелевская. Об идейных источниках рассказа Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека». — «Вестник Ленингр. ун-та», 1963, № 8, стр. 137-140).

239 Воспоминания мерещатся. Отчего когда мать читала Евангелье: Талифа куми. — Автобиографическое воспоминание. В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский рассказывал: «Я происходил из семейства русского и благочестивого ... Мы в семействе нашем знали евангелие чуть не с первого детства» (Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. XI, стр. 139). Первой учительницей Достоевского была мать, М. Ф. Достоевская. «Первою книгою для чтения была у всех у нас одна, — рассказывает младший брат писателя, — это священная история ветхого и нового завета на русском языке... „Сто четыре священных истории ветхого и нового завета“... Помню, как в недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (т. е. наш детский) и что он бережет его как святыню» («Воспоминания Андрея Михайловича Достоевского». Л., 1930, стр. 63). В романе «Братья Карамазовы» Достоевский вновь говорит об этой книге и домашних чтениях как об одном из «драгоценнейших воспоминаний детства» (кн. VI — «Русский инок», II). «Талифа куми» — восклицание Христа из евангельской легенды о воскрешении двенадцатилетней дочери Иаира: «И взяв девицу за руку, говорит ей: „Талифа куми!“, что значит: „девица! тебе говорю, встань“. Тотчас девица встала и пошла» (Евангелие от Марка, V, 41-42). Достоевский вновь обратился к этой легенде в романе «Братья Карамазовы», в гл. «Великий инквизитор», упоминает ее в романе «Идиот» (ч. III). Легенды о воскрешении дочери Иаира и воскрешении Лазаря имели «доказательную силу относительно чудес грядущих» (Д. Штраус. Жизнь Иисуса, кн.2, гл. 2, стр. 76, 77). О Штраусе «говорилось с благоговением» у Белинского (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 г. — Полн. собр. соч., т. XI, стр. 9). Достоевский брал книгу Штрауса из библиотеки Петрашевского. В 1864 г. вышло ее новое издание.

241 Вот если бы 15 ООО... — После смерти брата М. М. Достоевского оставалось по журналам «до двадцати пяти тысяч долгу», из которых десять тысяч долгу отдаленного и «пятнадцать тысяч по векселям», требовавшим немедленной уплаты. Чтобы на имя покойного брата «не легла дурная память», Достоевский говорил, что готов был пойти вновь «в каторгу, на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным». Он готов был сам издавать свои сочинения, неустанно работать, чтобы достать эти пятнадцать тысяч — «какова каторжная работа», — писал он А. Е. Врангелю 31 марта 1865 г. (Письма, т. I, стр. 399-401). О 15 тысячах идет речь и в московском процессе о фальшивомонетчиках.

242 ...али я Краевского убил и ограбил... — Андрей Александрович Краевский (1810-1889) — издатель «Отечественных записок», где печатались произведения Достоевского до каторги. Письма, относящиеся к 1849 г., свидетельствуют о том унижении, которое испытывал Достоевский каждый раз при обращении к Краевскому с просьбами о гонораре (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 114-123). Эти отношения были известны в литературных кругах. В конце 1840-х годов Н. Степановым была создана карикатура на Краевского и склонившегося перед ним Достоевского (предназначалась для литературного сборника журнала «Современник» на 1848 г. — См.: «Фельетоны сороковых годов». Ред. Ю. Г. Оксмана. М.-Л., Academia, 1930, стр. 111). Памфлетная характеристика Краевского дана была Достоевским в романе «Униженные и оскорбленные». В записной книжке Достоевского (1864-1865 гг.) встречаются записи о беспринципности Краевского (ГБЛ, ф. 93, Достоевского, 1, 12, 8, стр. 35). Краевский как издатель и предприниматель высмеивался Достоевским на страницах журнала «Время». См., например, фельетон «Петербургские сновидения в стихах и прозе» («Время», 1861, № 1, стр. 18-19). Столкновения с Краевским не раз происходили в период журнальной деятельности Достоевского. См., например, «Необходимое литературное объяснение, по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов»: «г. Краевский, сей Тамберлик русской литературы, с своим новым „Голосом“ нщенящий свой „Голос“ чуть не вдвое того, что дают Тамберлику, разразился против нас в самое подписное время...» (Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 277). В журнале «Эпоха», в 1864 г., Достоевский поместил направленную против Краевского статью «Каламбуры в жизни и в литературе». См. также: В. В. Виноградов. Об авторе сатиры на А. А. Краевского и его газету «Голос». — «Русская литература», 1969, № 3. В 1865 г. Достоевский предлагал Краевскому «Преступление и наказание» и сам из-за крайней нужды диктовал труднейшие для себя условия.

243 ...грязную и пьяную с рыбой. — См.: «Записки из подполья», ч. II. По поводу мокрого снега, гл. VII.

244 Аристов и его история. — Действительное лицо. В «Записках из Мертвого дома» о нем говорится: «Низкое и подленькое созданьице, страшно развращенное, шпион и, доносчик по ремеслу {...} упражнялся у нас отчасти и в фальшивых паспортах {...} цинизм его доходил до возмутительной дерзости, до самой холодной насмешки и возбуждал непреодолимое отвращение {...} Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься и исподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякое нравственное чувство без труда и без раскаяния» (Ф. М. Достоевский. Собр. соч. в десяти томах, т. 3, стр. 467, 468). В статейном списке государственных и политических преступников, находящихся в Омской крепости в каторжной работе 2-го разряда в июне 19 дня 1850 г., подписанного комендантом де Граве, значится Павел Аристов, 21 года, Московской губернии, из неслужащих дворян, доставлен в работу 1849 года октября 27; «за ложное возведение на невинных лиц государственного преступления» осужден на каторжную работу в крепостях на 10 лет (К. Николаевский. Товарищи Достоевского по каторге. — «Исторический вестник», 1898, № I, стр. 220-221). П. К. Мартьянов рассказывал о нем: «Аристов, когда-то принадлежавший к кучке золотой молодежи, прокутив в молодости состояние и исподличавшись потом на добытии средств, он поступил в сыщики. Здесь, желая сделать поскорее карьеру, оговорил до десяти неповинных людей в противоправительственном заговоре и, когда оказалось по расследованию, что это все ложь, понес то наказание, которое злоумышленно готовил другим» (П. К. Мартьянов. Дела и люди века. Отрывки из записной книжки, статьи и заметки, т. III, гл. II. СПб., 1893-1896; см. также: С. Н. Браиловский. Ф. М. Достоевский в Омской каторге и поляки. Из воспоминаний Токаржевского «Семь лет на каторге». — «Исторический вестник», 1908, № IV, стр. 189-193). По словам К. И. Иванова, в каторге человек, «... который совершил гнусный поступок и которого прогнали сквозь строй, назывался Аристовым» (А. Г. Достоевская. Книга для записывания книг и газет по моей библиотеке. — В кн.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 69). Об Аристове как прообразе Свидригайлова см.: В. Л. Комарович. Литературное наследство Достоевского за годы революции. — «Литературное наследство», т. 15, 1934, стр. 264; Ф. И. Евнин. Роман «Преступление и наказание». — В сб.: «Творчество Достоевского». М., АН СССР, 1959, стр. 145. Фамилия Свидригайловвзята Достоевским из «Искры» (см. прим. к стр. 41 романа).

245 ...для тех рано уничтожить телесные наказания... — Имеется в виду указ, принятый в России в апреле 1863 г. о смягчении уголовных наказаний (отменены плети, шпицрутены, клеймение и смертная казнь для уголовных преступников в армии). См. «Отечественные записки», 1865, № 4 «Современная хроника России».

246 Шатов — Это имя в черновиках «Преступления и наказания» связано с той «шатостью понятий», о которой Достоевский говорил в письме М. Н. Каткову, рассказывая о замысле романа. H. Н. Страхов указывал, что именно в «Преступлении и наказании» начался анализ того «нравственного и умственного шатания», в котором Достоевский видел корень нигилизма. См.: «Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском». — Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., I. СПб., 1883, стр. 237. Позднее мысль о колебаниях и шатаниях молодого поколения повторяется Достоевским в черновиках романа «Бесы»: «Шатость, как говорит Шатов {...} неопределенность, сумбур, слабость убеждения и веры» (см.: «Записные тетради Ф. М. Достоевского», стр, 315). В «Бесах» имя Шатова принадлежит одному из самых значительных персонажей романа. Вновь имя Шатова появляется в черновых записях к роману «Подросток» (см.: «Ф. М. Достоевский в работе над романом „Подросток“. Творческие рукописи». — «Литературное наследство», т. 77. М., 1965, стр. 294). См. также статью: М. С. Альтман. Имена и прототипы литературных героев Достоевского. — «Уч. зап. Тульского гос. пед. ин-та», 1958, вып.8, стр. 139-141.

247 ...рассказывает и о Лыжине... — Имя Павла Петровича Лыжина встречается в петербургских адрес-календарях 1860-х годов в списках присяжных поверенных («Судебник. Сборник новых судебных законов и распоряжений по отправлению лравосудия со включением личного состава новых судебных учреждений на 1866 год». СПб., Изд. Л. Демиса, 1866, стр. 339). См. также о Лыжине прим. к стр. 281 романа. Лыжин — прототип Петра Петровича Лужина (Л. П. Гроссман. Город ж люди «Преступления и наказания». Вступительная статья. — Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. М., ГИЗ, 1935, стр. 7, 36-37). В. Л. Комарович на основе переписки Достоевского с московскими родственниками и воспоминаний племянницы писателя М. А. Ивановой находил черты сходства Лужина с П. А. Карениным («Литературное наследство», т. 15, 1934, стр. 272-273, 281). М. А. Иванова прототипом Лужина называла Василия Христофоровича Смирнова, мужа племянницы Достоевского Марии Петровны Карениной («Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 1, стр. 370).

248 ...сострадание даже наукой запрещено. — Пародируются высказывания революционных демократов по этому вопросу, опирающихся на теории Р. Оуэна: «... ближайшей мерой к улучшению нравственного и физического благосостояния британского населения должен быть просмотр законов о бедных. Как бы чисты и бескорыстны ни были побуждения лиц, составлявших эти законы, но они прямо и несомненно служат ко вреду бедного, а следовательно и ко вреду всего государства. По виду они приносят вспомоществование, тогда как в действительности развивают в бедных самые порочные склонности, побуждают их к совершению всех родов преступлений и, таким образом, увеличивают число бедных и их несчастия». Система устранения этих законов может быть названа «системою предотвращения преступлений и образования человеческих характеров» (Р. О у э н. Образование человеческого характера. СПб., 1865, стр. 133-134, 135).

249 ...для ча не работаешь? Для ча не служите, коли чиновник. — Первоначально:А для чего ... Для ча не служишь... — Эти изменения в стиле неслучайны. В своеобразной фразе трактирщика отразились, как справедливо отметил Б. Г. Реизов, законы речи, обусловленные законами общественной жизни эпохи: «... в речевом сознании трактирщика падший Мармеладов предстает сразу в двух видах: потенциально он „вы“, реально — „ты“... слово „служить“ не сочетается с фамильярным и оскорбительным „ты“. Но слово „работа“ вполне с ним согласуется. Работает тот, кому слово „вы“ сказать невозможно» (Б. Г. Реизов. Пз наблюдений над стилем Ф. М. Достоевского. — В сб. «Вопросы теории и истории языка». Сборник статей, посвященный памяти Б. А. Ларина. Л., 1969, стр. 99-101).

250 ...до Кира, царя персидского, впрочем дошли кое-как... — Обучение древней истории шло в XIX в. по учебнику И. Кайданова «Руководство по всеобщей политической истории» (в 1834 г. вышло 5-е изд.) «... Все... учились „по Кайдашке“», — вспоминал Достоевский в «Дневнике писателя за 1877 год» (Поли. собр. соч., т. XII, стр. 157).

251 ...одну книжку какую-то об море и что внутри его есть... — Достоевский, по-видимому, имеет в виду книгу: «Море и его жизнь», сочинение Георга Гартвига. С хромолитографированными картинами и политипажными рисунками в тексте. Перевел с последнего немецкого издания и издал А. Смирнов. М., 1866. Книга состоит из трех разделов: I — физическая биография моря («... величина и глубина океана; его цвет и красота подводных ландшафтов, видимых сквозь его прозрачные воды...»). II — Обитатели моря. III — История морских открытий до новейшего времени. А. Милюков называл эту книгу в ряду лучших сочинений по географии (см. «Светоч», 1861, кн. XII, «Будущность географии»). В газетах 1865 г. извещалось о продаже в книжном магазине А. И. Глазунова еще следующих книг: «На берегу моря». Зоологические этюды Георга Генри Льюиса, автора «Физиологии обыденной жизни», изданной в Москве в 1862 г., и сочинения Гартвига, также изданного А. И. Глазуновым в Москве в 1864 г. В окончательном тексте Лебезятпиков дает Соне «Физиологию обыденной жизни» Льюиса, вызывавшую иронию у противников нигилизма и материализма наряду с сочинениями Дарвина, Бокля, Бюхнера, Молешотта и Фохта. Авторов этих сочинений называли «соучастниками каракозовского дела» («Колокол», 1 сентября 1866 г.).

252 Сколько может женщина в день заработать... — Вопрос о женском труде и его оплате — одни из злободневных в 1860-е годы. «Известно, что у нас ныне, так сказать, мода на вопрос о женском труде», — писал «Голос», помещая обзор содержания лекций г. Карновича «О женском труде». Публичные лекции Карновича о развитии женского труда в Петербурге привлекали к себе пристальное внимание. О них писали «С.-Петербургские ведомости» в марте-апреле 1865 г., № 76, 91, 95, 104, 105. (См. также: Карнович. Санкт-Петербург в статистическом отношении, СПб., 1860). Карнович описывал тяжелый труд женщин, получающих ничтожную плату. «Она, работая неутомимо, расходуя за малое вознаграждение свою жизнь, подвергается самым трудным испытаниям, самым горьким лишениям». «Не надо забывать, что, вследствие горького положения женщины-работницы, она часто повергается в порок и окончательно погибает». — «Голос», 2 апреля 1865 г., № 92. Журналы Достоевского также писали на эту тему. См., например: М. Родевич. Наша общественная нравственность. — «Время», 1862, № 8, 10; Ив.- Молчанов. Очерки из жизни московских белошвеек. — «Эпоха», 1865, № 2. Организация женского труда — одна из основных тем романа Чернышевского «Что делать?»

253 ...нанимая квартиру у портного Ухватова... — Первоначальная фамилия хозяина квартиры, где живет Соня Мармеладова, символична так же, как и Капернаумов. «Ухват-то выходит, по-ученому, не ухват, а эмблема», — писал Достоевский в повести «Село Степанчиково» (Собр. соч. в десяти томах, т. 2, стр. 593), а в статье «Г. — бов и вопрос об искусстве» упоминал статью известного исследователя и собирателя русского фольклора А. Н. Афанасьева «О метле, ухвате и лопате» (Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. XIII, стр. 163). Афанасьев писал: «Изба была первым языческим храмом... Первые жертвоприношения, первая мольба и первые религиозные очищения совершались в избе, перед очагом {...} Атрибуты кухни и очага — кочерга, помело, голик, ухват, лопата, сковорода и пр. имели значение орудий жертвенных и удержали это значение даже до позднейшей эпохи языческого развития» (А. Афанасьев. Религиозно-языческое значение избы Славянина, — «Отечественные записки», 1851, июнь, стр. 57). Припоминая об этом символическом значении, ухвата в древней русской мифологии, Достоевский назвал Ухватовым хозяина дома, где совершаются жертвоприношения Сони («ты тоже переступила, ты загубила жизнь... свою») и должны совершиться религиозные очищения Раскольникова. Современники могли угадать скрытый символ в имени Ухватова. Такой прием связывания символа с именем хозяина дома или квартиры, в которых живет герой или героиня, был применен Достоевским ранее в его «Хозяйке» («Кошмаров»).

254 ...в Стремянном переулке... — В Петербурге была Стремянная улица — от Литейного просп. до Грязной ул. («Путеводитель по Санкт-Петербургу и окрестностям его» Ивана Пушкарева. СПб., 1843, стр. 14).

255 ...живу... в доме Козеля. — Дома Козеля в петербургских адрескалендарях значатся в 1-й Адмиралтейской части, № 5 и № 127 (см. «Указатель жилищ и зданий в Санкт-Петербурге», 1824-1825).

256 Я не могу принять Байроновские мучения. — Герои Байрона с их исступленной гордостью, тоской и нравственными мучениями, требующие отчета за все жертвы мирового исторического процесса, искупления всех страданий, блпзкп Раскольникову; байроновское богоборчество будет воспринято затем и Иваном Карамазовым. Достоевский не раз говорит в своих романах о «байроновской тоске» («Бесы»), о «байроновском герое» («Братья Карамазовы»). «Байронизм хотя и был моментальным, но великим, святым и необходимым явлением в жизни европейского человечества, да чуть ли не в жизни и всего человечества, — писал Достоевский в статье о Некрасове. — Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния» («Дневник писателя» за 1877 г. — Полн. собр. соч., т. XII, стр. 349). Раскольников сомневается в том, сможет ли он вынестп байроновские мучения; «ничего байронического» (ср.: ничего пущенного в ход Байроном) не будет допускать вслед за Раскольниковым увлеченный осуществлением своей «идеи» подросток («Подросток». — Собр. соч. в десяти томах, т. 8, стр. 73).

257 Мое первое личное оскорбление, лошадь, фельдъегерь. Случай с фельдъегерем произошел на одной из почтовых станций в Тверской губернии при переезде братьев Достоевских из Москвы в Петербург для поступления в Инженерное училище: «Между тем к почтовой станции подкатила новая переменная лихая тройка, и ямщик, молодой парень лет двадцати, держа на руке армяк, сам в красной рубахе, вскочил на облучок. Тотчас же выскочил и фельдъегерь, сбежал с ступенек и сел в тележку. Ямщик тронул, но не успел он и тронуть, как фельдъегерь приподнялся и молча, безо всяких каких-нибудь слов, поднял свой здоровенный правый кулак и, сверху, больно опустил его в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей силы охлестнул коренную. Лошади рванулись, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое и испытанное многолетним опытом, и страшный кулак взвился снова и снова ударил в затылок. Затем снова и снова, и так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду. Разумеется, ямщик, едва державшийся от ударов, беспрерывно и каждую секунду хлестал лошадей, как бы выбитый из ума, и, наконец, нахлестал их до того, что они неслись как угорелые... Эта отвратительная картинка осталась в воспоминаниях моих на всю жизнь» («Дневник писателя» за 1876 г., январь, гл. III, разд. I — Ф. М.Достоевский. Полн. собр. соч., т. XI, 1929, стр. 169-170). Это свое «еще детское впечатление» Достоевский вспоминал и в «Дневнике писателя» за 1880 г. — Полн. собр. соч., т. XII, стр. 398.

258 Видение. Христос. — Тема, к которой Достоевский не раз будет обращаться в своих романах для решения вековечных вопросов. Явление Христа людям, простирающего к ним руки свои, полного любви и сострадания ко всем грешникам и страдальцам, представлено в романе лишь в монологе Мармеладова. Мечта о «золотом веке» звучит в окончательном тексте романа как вера в Новый Ерусалим. Видение Христа заменяется в окончательном тексте чтением Евангелия. Однако позднее «Видение Христа» в том же символическом значении, как мечта о «золотом веке», появится в романе Достоевского «Подросток» в грезах Версилова: «Я кончал картинку мою видением, как у Гейне, Христа на Балтийском море» (ч. 3, гл. седьмая, III — Собр. соч. в десяти томах, т. 8, стр. 520). А. С. Долинин допускал предположение о том, что именно к этому «Видению» Версилова может восходить первоначальный замысел «Легенды о великом инквизиторе» («Литературное наследство», т. 77, 1965, стр. 505). Записи /Достоевского о «видении Христа» в * черновиках к «Преступлению и наказанию» дают право предположить, что и к этому роману восходит первоначальный источник юношеской поэмы Ивана Карамазова.

259 У ней завещание: все в монастырь в Новгородской губернии на поминание ее души. — В 1865 г. Достоевского беспокоило содержание завещания его тетки А. Ф. Куманиной, от которой он ждал некоторой доли наследства. Очевидно, до него доходили сведения о завещании тетки, составленном ею в 1865 г., по которому она большую долю наследства завещала какому-то монастырю. А. М. Достоевский, сделавший для Ф. М. Достоевского выписки из завещания тетки, упоминал в письме о Козьмо-Демьянском монастыре, в пользу которого А, Ф. Куманина завещала 8000 руб. («Воспоминания А. М. Достоевского». Л., 1930, стр. 338). См. также: Н. Ильин. Достоевский в споре за Куманинское наследство. — «Звенья», т. IX. М., 1951, стр. 550-551. В романе «Игрок» упоминается обещание бабуленьки «церковь из деревянной в каменную перестроить».

260 ...достать 3000 — дело делать, Homboor... — Homboor — очевидно, Hombourg, как обозначал Достоевский свои письма из немецкого города-курорта Гессен-Гомбург, славившегося игорными домами. Впервые Достоевский оказался в Гомбурге в октябре 1863 г. Герой романа «Игрок», рассчитывая на огромный выигрыш, тоже будет направляться в Гомбург, «где самая настоящая-то игра и есть» («Игрок», гл. XVII). Там, «на чужой стороне», еще в 1863 г. Достоевский закладывал свои часы и кольцо А. П. Сусловой. Возможно, мысль о Гомбурге вновь возникала у самого Достоевского и в конце июля 1865 г. в Висбадене, где он находился в положении самом отчаянном, «весь истратился и задолжал в отеле» (письмо к И. С. Тургеневу 3/15 августа 1865 г. — Письма, т. I, стр. 410). За 3000 рублей продал Достоевский в 1865 г. издателю Стелловскому право на издание полного собрания своих сочинений. «Он надул меня тогда по крайней мере на три тысячи, заставив продать ему за три тем, что скупил тогда мои векселя» (письмо к А. Н. Майкову, 21 апреля 1871 г. — Письма, т. II, стр. 355). Три тысячи нужны были Достоевскому для продолжения журнального дела, окончания «одной начатой работы», избежания долговой тюрьмы.

261 Разбирает все пункты Veuve Capet. — Марию-Антуанетту обвиняли в «расточении государственной казны, в выдаче денег из оной Австрийскому двору, в переписке с иностранными врагами, в потворстве внутренним мятежам и интригам, в безнравственности» (A. T i e r r e. Histoire de la Révolution française. Paris, 1845; A. Тьер. История французской революции 1788-1799, гл. XXIV — цит. по русск. переводу, изд. СПб., 1874, стр. 558-559, 560). «Эбер... измучил восьмилетнего сына и 12-летнюю дочь королевы допросами о том, не состояла ли мать в порочных связях со своим малюткой» (гл. «Страдания и смерть королевы». — В кн.: Луи Блан. История французской революции 1879 г. — цит. но изд. СПб., 1909, стр. 327, 328). «Своим высокомерием, своей заносчивостью королева решительно восстановила против себя французский народ, который вследствие того был слишком склонен перетолковать в дурную сторону разные вольности, которые позволяла себе Мария-Антуанетта в частной жизни» (Георг Вебер. Курс всеобщей истории. Эпоха революции, т. IV. М., 1861, стр. 87). «Фукье-Тенвиль произнес обвинительную речь против подсудимой, причем сравнивал ее с Мессалиной, Брунгильдой, Фредегондой, Марией Медичи. В речи этой повторены были в торжественной форме бесстыдные слухи, по дрянности двора проникшие в свое время нз будуаров на улицы и в таверны... Робеспьер, узнав об этой подробности процесса, разразился словами: видно этому злодею было мало того, что он сделал из нее Мессалину, ему нужно было епте обратить ее и в Агриппину» (Луи Блан. История французской революции 1879 г., т. IX, Гл. XI. Смерть Марии-Антуанетты; цит. по изд. СПб., 1909, стр. 322, 326). См. также: «Les crimes des reines de France depuis le commencement de la Monarchie jusqu’a Marie-Antoinette publiés par L. Prudhomme. Paris, 1871, p. 443-460. Достоевскому могло быть известно появившееся в 1864 г. в Париже второе, дополненное издание книги известного французского архивариуса Эмиля Компардона «Marie-Antoinette à la Conciergerie», где собраны все документы, относящиеся к процессу и казни королевы. В 1865 г. на страницах газет сообщалось про новую книгу о Марии-Антуанетте: «„Жизнеописание Цезаря“, наделавшее столько шума, будет сопровождаться про-* должением не менее шумным. Таким продолжением будет сочинение, озаглавлена ное „История Марии-Антуанетты“, под которым будет подписано имя ея величества императрицы Евгении». — «Русский инвалид», 27 марта 1865 г., № 67, «Парижские новости»; «Голос», 30 марта (11 апреля) 1865 г., № 89.

262 Все в Питере есть, отца-матери только нет. — Реплика взята Достоевским из его Сибирской записной тетради. «Некоторые из записанных... на месте выражений... народного разговора с особенным каторжным оттенком» Достоевский читал брату по возвращении из Сибири (письмо М. М. Достоевскому 9 октября 1859 г. — Письма, т. II, стр. 603).

263 На религию сбился. Пострадать хотел... — «Сбившимся на религии» в романе представлен раскольник, из секты бегунов — Миколка. Миколка, упорствующий в своих неверных показаниях, родом из Зарайского уезда Рязанской губернии. Из «Р — ой губернии» (очевидно, тоже Рязанской) происходит и Раскольников. Зарайский уезд, знакомый Достоевскому с детства, был известен в России как «преимущественно зараженный религиозным вольнодумством» уезд Рязанской губернии (см. Ф. В. Ливанов. Раскольники и острожники. Очерки и рассказы. Изд. 2. СПб., 1872, стр. 414).

264 ...Севрюгина дом. — Севрюгин — лицо действительное. В петербургском некрополе встречается фамилия Севрюгиных: Севрюгпн Яков Михайлович, с.-нетербургсгшй купец, умер в 1831 г. (старообрядческое кладбище на Малой Охте); Севрюгин Федор Михайлович, почетный гражданин, умер в 1897 г. (Волково православное кладбище). См. В. Сайтов. Петербургский некрополь, т. IV. СПб., 1913, стр. 45. Скорее всего Севрюгина дом — это дом старообрядца Севрюгина, типичный раскольничий дом с «особенной физиономией», в котором все «скрывается к. таится». В таком доме в романе «Идиот» Достоевский поселит раскольника Рогожина. «Этот дом еще дедушка строил», — говорит Рогожин (ч. вторая, III. — Собр. соч. в десяти томах, т. 6, стр. 235, 236). В петербургских адрес-календарях имеется адрес Севрюгина-сына. Севрюгин Андрей Яковлевич, 3 гильдии купец. III Адм., 4 кв. дом № 223 («Адрес-календарь петербургских жителей, составленный по официальным документам. и сведениям К. Нистремом», т. III. Календарь частных лиц. СПб., 1844, стр. 429). Об особой архитектуре домов купцов-раскольников писал А. Щапов: «Сохраняя во всей наружности домов общий и старинный архитектурный тип русских построек, пристанодержатели бегунов обыкновенно устраивают в подизбицах, в подпольях, в подклетях или подгорницах, под сенями, иногда на чердаке особый кельи и клети, в которых и проживают беглые раскольники, странствующие бегуны» (А. Щапов. Земство и раскол. Бегуны. — «Время», 1862, № 11, стр. 275).

265 ...бог кого очень любит и на кого много надеется, посылает тому много несчастий... — Достоевский имеет в виду библейскую легенду об Иове, который со смирением и кротостью перенес все страдания, посланные ему богом (потерю детей, разорение, нищету и проказу), но остался непоколебимым в своей вере, и бог исцелил его. О «многострадальном Иове» говорит в романе «Подросток» Макар Долгорукий (гл. четвертая, II. — Собр. соч. в десяти томах, т. 8, стр. 452). Легенда об Иове рассказывается в романе «Братья Карамазовы», ч. 2, в кн. VI — «Русский инок» (Собр. соч. в десяти томах, т. 9, стр. 363). В библиотеке Достоевского была «Книга Иова», в русском переводе с кратким объяснением, 1-е и 2-е издания. Вятка, 1860 и 1861 (Каталог библиотеки Достоевского. — Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 44). «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг; бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача... Эта книга, Аня, странно это, — одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти Младенцем!» — писал Достоевский жене 10/22 июня 1875 г. (Ф. М. Достоевский. Письма, т. III, стр. 177).

266 Он читает и думает: про Неофитова, Гаврилова (Коха) и проч. — Фамилия Неофитовых Достоевскому была знакома с детства. Неофитовы, родственники Достоевских со стороны Куманиных, часто бывали в доме Достоевских на Божедомке, особенно в те дни, когда была тяжело больна Мария Федоровна Достоевская. «Сын Неофитовых, добрых друзей в семье Достоевских», Александр Тимофеевич назван в числе наследников А. Ф. Куманиной по завещанию 1864 г. и являлся ее душеприказчиком (см. «Воспоминания Андрея Михайловича Достоевского». Л., 1930, стр. 41, 77, 418). А. Т. Неофитов был лектором всемирной истории в Московском коммерческом училище. На судебном процессе по делу о фальшивомонетчиках защитник Неофитова говорил, что «уже разнесли по России и даже заграницею известие об участии его в преступлении» («Русские ведомости», 28 декабря 1865 г., № 152). Гаврилов также лицо действительное, служащий в типографии у Праца. С Гавриловым «делывал уже неоднократно, удачно и счастливо большие и тысячные дела»; «Гаврилов занимается изданиями» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 132). Гаврилов упоминается в записных книжках Достоевского 1860-х годов (ГБЛ, ф. 93, Достоевского, 1.2.7., стр. 35); нго адрес (у Синего моста) записан в записной книжке корректора «Времени» и самим Достоевским в записной книжке 1864 г. (ГБЛ, ф. 93, Достоевского, 1.2.8, стр. 42). В доме Коха помещалась контора московского нотариуса Н. Павлова в Москве на Моховой, где оформлялись документы по наследству Куманиных (ЦГАЛИ, ф. 212, on. 1, ед. хр. 121). Скорее всего Кох в романе это — Гаврилов.

267 Сыскать и выпустить в роман русского купца (Бабушкина) Алонкина... — В Петербурге были купцы Бабушкины — Федор Иванович, купец 3-й гильдии, Иван Тихонович (В. Сайтов. Петербургский некрополь, т. I. СПб., 1913, стр. 117). Купцы Бабушкины упоминаются в петербургских адрескалендарях. Алонкин также лицо действительное. Иван Максимович Алонкин — богатый купец-домовладелец. Достоевский жил в его доме на углу Малой Мещанской и Столярного переулка (д. № 7/14) с августа 1864 г. по январь 1867 г. (Расчетный лист по квартирной плате в доме И. М. Алонкина с 19 авг. по 30 сент. 1866 г. — ИРЛИ, ф. 100, № 29516, сс. ХБ, 27, л. 10). Упоминается в письмах Достоевского: «С Алонкиным мы стали наконец знакомы приятельски, и хоть он, как деловой человек, и сердится на меня, что я не плачу... но все-таки во мне уверен и подождет...» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 153). А. Г. Достоевская вспоминала: «...хозяин дома, богатый купец Алонкин очень почитал Федора Михайловича как „великого трудолюбца“, как он про него выражался, и никогда не беспокоил напоминаниями о квартирной плате, зная, что, когда будут деньги, Федор Михайлович сам их принесет. И Федор Михайлович любил беседовать с почтенным стариком» (А. Г. Достоевская. Воспоминания. М. — Пг., 1925, стр. 68-69).

268 ...натура сильная, неудержимые, до ощущения сладострастия, порывы лжи (Иван Грозный)... — В конце 1850-х — начале 1860-х годов имя Ивана Грозного часто произносилось историками, западниками и славянофилами, в связи с полемикой о значении личности в истории, «обязательности нравственного закона» и ответственности «гениального человека» за преступления. К. Аксаков упрекал С. М. Соловьева (в 1856 г. вышел VI том его «Истории России», полностью посвященный Ивану Грозному) за то, что он несправедливо оправдывал нравственные пороки Ивана Грозного и ссылался на изображение Грозного в трудах Карамзина, не скрывавшего пороки царя (Сочинения К. Аксакова, т. 1. М., 1861, стр. 165, 167-169). «Историю государства Российского» Карамзина Достоевский хорошо знал с детства. В 1864 г. Достоевский собирался писать в «Эпохе» по поводу русских историков и их знания своего дела: «Я знаю что сказать и достаточно даже специалист — не в истории, а в развитии наших идей исторических в литературе, во взглядах наших историков (главнейших) » (Ф. М. Достоевский — М. М. Достоевскому, 2 апреля 1864 г. — Письма, т. I, стр. 354). О культе Ивана Грозного в русской публицистике 1860-х годов см.: Д. Ф. Самарин. Собрание статей, речей и докладов, т. II. М., 1908.

269 В его скупости нечто из Пушкинского Скупого барона. — Впервые этот мотив «Скупого рыцаря» Пушкина намечен Достоевским при обдумывании характера главного героя романа «Игрок» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. 1, стр. 333-334). Затем он повторится в черновых записях к роману «Подросток» при объяснении психологической основы «идеи» подростка (см.: «Литературное наследство», т. 77, стр. 95) и в самом романе: «Мне не деньги нужны, даже и не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом... Это уединенное и спокойное сознание силы... Я еще в детстве выучил наизусть монолог „Скупого рыцаря“ у Пушкина» (гл. пятая, III. — Собр. соч. в десяти томах, т. 8, стр. 98, 100). Образ пушкинского скупого рыцаря, «лица колоссального», упоминается Достоевским в 1861 г. в статье «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (Поли. собр. соч., т. XIII, стр. 161).

270 Семинаризм в России... — Записи о семинаристах встречаются в тетрадях Достоевского среди записей публицистического характера, предназначенных для журнала «Эпоха» (ЦГАЛИ, ф. 212.1.4, стр. 17). Размышления о роли семинаризма в России содержатся позднее и в черновых записях к «Подростку»: «духовное сословие дало нам по преимуществу атеистов и нигилистов»; см. там же о «разгулявшихся на место дворянства семинаристах», наиболее «образованных и смелых в своих заключениях и взглядах». — «Литературное наследство», т. 77, 1965, стр. 209, 418, 425) и в «Дневнике писателя»: «Явился прилив новых сил с низу общества, по нашей терминологии демократических уже сил, — и особенно из семинаристов. Прилив этот привнес много живительного и плодотворного в отдел лучших людей, ибо явились люди со способностями и с новыми воззрениями, с образованием еще неслыханным по тогдашнему времени, хотя в то же время и чрезвычайно презиравшие свое прежнее происхождение и с жадностью спешившие преобразиться, посредством чинов, поскорее в чистокровных дворян» («Дневник писателя за 1876 год» — Полн. собр. соч., т. XI, стр. 435).

271 ...сравнивая ее с великомученицей первых веков... См.: ушла бы в Египетскую пустыню... — Имеется в виду: «Житие Марии Египетской», христианской святой, сорок восемь лет прожившей в пустыне Иорданской. Нравственный подвиг ее, «победившей кровь свою и род свой страданием неслыханным», увлекал Достоевского до конца жизни (см. письмо Ф. М. Достоевского — Ю. Ф. Абазе от 15 июня 1880 г. — Письма, т. IV, стр. 178). Мария Египетская как высокий образец покаяния и пример для робких и колеблющихся в вере упоминается Достоевским позднее в романе «Подросток» и в «Дневнике писателя за 1877 г.» (Полн. собр. соч., т. XII, стр. 16).

272 Говорит об игре; об рулетках. — В начале 1860-х годов за границей и в период работы над романом Достоевский был сам увлечен игрою. «Главное — сама игра. Знаете ли, как это втягивает... тут не одна корысть...»; «Я в Висбадене создал систему игры...» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 330). В 1863 г. им был задуман роман «Игрок» — «как наглядное и подробнейшее изображение рулеточной игры» (там же, стр. 334). Летом 1866 г. Достоевский вповь обдумывал план этого романа и затем писал его. Роман должен был называться «Рулетенбург».

273 Суждение его о явлении призраков. — В 1860-е годы в России наряду с вопросами криминалистики заметно оживился интерес к новейшим исследованиям в области психиатрии. В очерках теорий уголовного права, на страницах созданного в 1865 г. журнала «Архив судебной медицины» в связи с анализом различных степеней вменяемости, извиняющей или оправдывающей преступника, рассматриваются вопросы о связи явлений жизни физической с явлениями жизни психической, анализируются случаи галюцинаций (см. «Учебник уголовного права», составленный В. Спасовичем.T. I, вып. 1. СПб., 1863, стр. 116-128), мономании (см. «Уголовное право Англин в кратком очертании». Соч. Д. Стиффена. Пб., 1866, стр. 119). См. в записной книжке — ...мономан. Надо эту идею укоренять. Мысли К. Бернара о неуловимости разницы между здоровьем и болезнью повторяет на страницах «Русского слова» В. Зайцев в статье «Естествознание и юстиция». В романе имеются строки, свидетельствующие о знакомстве Достоевского с новейшими исследованиями в области психиатрии. Журналы 1860-х годов отмечают огромный интерес к исследованиям Пидерита, появившимся в Германии одновременно со статьею И. Сеченова «О рефлексах головного мозга». Книга Пидерита «Мозг и дух. Очерки физиологической психологии для всех мыслящих читателей» упоминается в романе. Размышления Свидригайлова о соприкосновении с призраками и другими мирами близки к рассуждениям Сведенборга — см. «О небесах, о мире духов и об аде. Как слышал и видел Э. Сведенборг». Лейпциг, 1863, стр. 354. В библиотеке Достоевского были лейпцигские издания сочинений Сведенборга, переведенные на русский язык А. Н. Аксаковым. Сведенборга читали и в кругу петрашевцев: «...всегда человек, недовольный действительностью, ищет в мече утешения, иле, не имея силы из материалов настоящего создать лучшее, им желаемое, — переносит свои желания в другой мир — ив нем дает полный разгул своему творчеству. Вот вам психическое истолкование и Нового Иерусалима в Аппокалипсисе Иоанна Богослова и Сведенборга видений...». Объяснение М. В. Петрашевского о системе Фурье и о социализме. («Дело петрашевцев», т. I. М., АН СССР, 1937, стр. 89-90).

274 Немецким путем было некогда. — Ср. о «немецком способе накопления богатств» в романе «Игрок»: «Лет эдак чрез семьдесят внук первого фатера... уже осуществляет свой капитал и передает своему сыну, тот своему, и поколений чрез пять или шесть выходит сам барон Ротшильд или Гоппе и Комп. или там черт знает кто... Не хочу я быть Гоппе и Комп. чрез пять поколений» (гл. VI. — Собр. соч., т. 4, стр. 308).

275 Глава Христос (как Сон Обломова) кончается пожаром. — Достоевский высоко ценил «блестящий талант Гончарова» (письмо А. Е. Врангелю от 9 ноября 1856 г. — Ф. М. Достоевский. Письма, т. I, стр. 199). Роман «Обломов» он ставил в один ряд с «Войной и миром» (письмо А. Майкову от 12 февраля 1870 г. — Письма, т. II, стр. 251). По свидетельству доктора С. Д. Яновского, Достоевский с увлечением читал и цитировал в 1849 г. только что вышедший «Сон Обломова» Гончарова (С. Д. Яновский. Воспоминания о Достоевском. — В кн.: «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. 1, стр. 163). Об Обломове как «предмете петербургской повести» Достоевский упоминает в записной книжке 1860-х годов (ГБЛ, ф. 93, Достоевского, 1.2.8, стр. 43). «Сон Обломова» не раз упоминается в черновых записях к роману «Бесы» — см., напр., «поэтическое представление вроде Сна Обломова о Христе» (см.: «Записные тетради Ф. М. Достоевского». Записные тетради к «Бесам», стр. 79). Очевидно, Достоевский задумывал и в «Преступлении и наказании» создание поэтической главы о Христе, как и в «Сне Обломова» («грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре...» — «Обломов», ч. IV, гл. IX. — И. А. Гончаров. Собр. соч., т. 4. М., ГИХЛ, 1953, стр. 493). Каллиграфическое написание — «Обломов» — встречается и на других страницах черновиков романа.

276 ...я еще не готов, я полон гордости и фальши; я только что начинаю весь процесс переделки... — О том же писал Достоевский в черновиках к «Подростку»: «...готовым человеком никто не родится» («Литературное наследство», т. 77, стр. 298). Ср. высказывания Достоевского в «Дневнике писателя за 1877 год»: «По-моему, одно: осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Бот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители... Мало того: мыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если бы этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные. Вот в этой-то неустанной дисциплине и непрерывной работе самому над собой и мог бы проявиться наш гражданин» (Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. XII, стр. 47). См. также: Ю. Ф. Карякин. Правда посюстороннего мира. — «Вопросы философии», 1967, № 9, стр. 151-152.

277 ...о власти рутины и исключения... — Ср. высказывания Достоевского на страницах журналов «Время» и «Эпоха»: «Рутинные формулы, взятые напрокат, да еще задним числом, т. е. когда уже все о них имеют некоторое понятие, гораздо более удаются, более нравятся обществу, чем незнакомые ему убеждения. Только обносившиеся идеи очень понятны» (Ф. М. Достоевский. Примечание к статье Н. Страхова «Воспоминания об А. А. Григорьеве». — «Эпоха», 1864, № 9, стр. 53). См. также: Ф. М. Достоевский. Ответ «Свистуну» («Время», 1863, № 2. — Поли. собр. соч., т. XIII, 1930, стр. 301). См. также запись в первой записной книжке к роману «Рутина и ее качества. (Мир заждался господина)...)) (ЦГАЛИ, ф. 212.1.4, л. 17).

278 Сапожки я ниткой зашью и зачерню чернилами. — Автобиографично. См. «Петербургские сноведения в стихах и прозе», 1861: «сапогов себе не покупал, а замазывал дырочки чернилами» (Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. XIII, стр. 157).

279 Зачем так шутить. Ne touchez pas à la hache. — Не прикасайтесь к топору — перефразировка названия оперы «Ne touchez pas à la reine» — «Не прикасайтесь к королеве». Либретто Скриба и Ваэза. Музыка Буасло. 1847.

280 ...статья в «Ведомостях» ваша? — В «С.-Петербургских» и «Московских ведомостях» печаталось предисловие Наполеона III к «Истории Юлия Цезаря».

281 Натура не выдерживает... сам побледнеет, али денег не досчитается... — Имеется в виду случай из материалов процесса о фальшивомонетчиках, известный Достоевскому из газет (см. «Московские ведомости», 10 сентября 1865 г., № 197; 4 января 1866 г., № 1). Студент, получавший в банке деньги по фальшивым билетам, «смутился, не стал считать денег и ушел. Такая небрежность и такое смущение его заставили (конторщика) усумниться в личности студента». В материалах судопроизводства часто упоминалась классификация улик на нравственные и вещественные.

282 ...английская судейская поговорка... — По свидетельству А. Г. Достоевской, «в зиму 1867 г. Федор Михайлович чрезвычайно интересовался деятельностью суда присяжных». Суд присяжных был для России новостью. В связи с введением его в России издавалось множество сочинений известных зарубежных знатоков судопроизводства. Так, лучшим «элементарным руководством для лиц, не получивших специального юридического образования и готовящихся к исполнению обязанностей присяжных заседателей и поверенных по уголовным делам», считалась книга: «Опыт теории косвенных улик, объясненный примерами Уильяма Уилза». Изд. А. Унковского. М., 1864 (цит. предисловие, стр. 5). Журнал Достоевских рекламировал это издание и знакомил своих читателей с другими известными в юридическом мире сочинениями («Эпоха», 1864, № 3). П. Ткачев, выступавший на страницах журналов «Время» и «Эпоха» со статьями о русском и зарубежном судопроизводстве, издал в 1866 г. в «назидание присяжным заседателям», от решения которых будет зависеть судьба подсудимых, специальный сборник материалов известных судебных процессов Англии, Франции и Америки, предостерегая от вероятности ошибок в судебных доказательствах. «Английская теория доказательств» излагалась в книге: «Уголовное право Англии в кратком очертании». Соч. Д. Стифена (Stephen), перев. с англ. В. Спасовича. СПб., 1866, гл. VIII; в исследованиях Б. Утина о присяжном суде в Англии на страницах «Русского вестника» (1860), с рецензией на которые выступал А. Майков («Русское слово», 1862, № 10); в публичных лекциях о суде присяжных Чебышева-Дмитриева («Отечественные записки», 1862, № 1). Эта запись в записной книжке и намек на пристяжных в романе — «зови депутатов, свидетелей» (в Англии присяжные образовались из свидетелей) — свидетельствует о знакомстве Достоевского с этим вопросом. «Англичане суд присяжных ... выдумали» (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 год. — Полн. собр. соч., т. XI, стр. 12).

283 ...говорит о двух разрядах людей: об предназначенных и об материале и воспламеняет и ее этим учением. — В русских газетах 1865 г. в связи с обсуждением книги Наполеона III об Юлии Цезаре писалось: «На свете есть, к несчастью человечества, великий преступник, на памяти которого сосредоточились порицания всех мудрецов в продолжение 20 веков, и вот его-то теперь пытаются оправдать и восхвалить! :. Люди попирают ногами человечество, отнимают у него священнейшие права его, и за этими-то людьми хотят, чтоб мы признали, что они предназначены провидением исполнить миссию, что они существа высшие, -являющиеся время от времени в истории, как яркие маяки, рассеивающие мрак эпохи и освещающие будущее (подчеркнуто автором). — Из письма Ларрока редактору журнала «Avenir National» — см.: «Голос», 6 (13) марта 1865 г., № 65. Парижское обозрение. Евгения Тур. Нескончаемые толки об «Истории Цезаря», ограничивающиеся пока предисловием.

284 Вы тоже небогаты... Зачем терпеть. Голландец. — Ср.: Я сам делать хочу. (Голландец Петр); и: ...он рассказывает ей про голландский метод. — Очевидно, имеется в виду труд, ведущий к обогащению; Голландец Петр. — Петр I, царь-мастер, как называли его в Голландии, где он в Саардаме в одежде простого корабельного мастера совершал плотничьи работы. «Нужно было быть слишком оригинальным, чтоб, быв московским царем, вздумать — не только полюбить, но даже поехать в Голландию... Во всяком случае в лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек, когда он выживет в себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нем самом уже созрели и сказались новые силы», — писал Достоевский на страницах журнала «Время» (Ф. М. Достоевский. Ряд статей о русской литературе. 1861 г. — Полн. собр. соч., т. XIII, 1930, стр. 47). Голландский метод — это, очевидно, та официальная, государственная программа, европейская цивилизация, о которой Достоевский упоминает в одной из своих записных книжек 1860-х годов в связи с усмирением польского восстания 1863 г.: «Польская война есть война двух христианств — это начало будущей войны православия с католичеством, другими словами — славянского гения с европейской цивилизацией. Итак, развитие у нас и развитие не официальное (по голландской программе), а народное» (ГБЛ, ф. 93, 1. 2. 7, стр. 151; впервые опубликовано С. Борщевским в кн.: «Щедрин и Достоевский». М., 1956, стр. 110). Высказывания о деятельности Петра I в окончательном тексте романа содержатся в словах Разумихина (см. прим. к стр. 116).

285 Работать будут машины. Хорошо бы хоть кирпичик. — Достоевскому было хорошо известно учение Фурье о фаланстерах и сочинения его талантливого ученика В. Консидерана. На вечерах у петрашевца Н. Кашкина, где часто бывал Достоевский, «La Destinée sociale» В. Консидерана (где часто встречается выражение «Apportez sa pierre a l’edifice nouveau») читали вслух (см. «Дело о петрашевцах», т. III. М., 1950, стр. 118, 135). Имя самого даровитого «представителя фурьеристов» Достоевский называл в своих показаниях следственной комиссии по делу петрашевцев, объясняя свое отношение к фурьеризму (см. в кн.: Н. Ф. Бельчиков. Достоевский в процессе петрашевцев. М.-Л., 1936, стр. 91). А. П. Милюков отмечал, что Достоевский еще тогда отрицательно относился к «жизни в икарийской коммуне или фаланстере». «Он читал социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе их учений была цель благородная, он однако считал их только честными фантазерами... что эти теории для нас не имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и в вековом историческом строе нашего народа...» (А. Милюков. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890, стр. 180-181). Уже в «Записках из подполья» Достоевский подвергал насмешкам мечты фурьеристов о «всеобщем счастье»: «отсохни у меня рука, коль я один кирпичик на такой капитальный дом принесу». В «Преступлении и наказании» Достоевский вновь полемизирует с Чернышевским, воссоздавшим в четвертом сне Веры Павловны картины будущего социалистического общества по идеалам Фурье. Герои Чернышевского читают Консидерана (гл. И, VII).

286 ...сравнивает свою невесту с Рафаэлевой Мадоной. — По свидетельству А. Г. Достоевской, «Федор Михайлович выше всего в живописи ставил произведения Рафаэля и высшим его произведением признавал Сикстинскую Мадонну» (А. Г. Достоевская. Воспоминания, стр. 102). «Хорошо бы спасти от будущего огня несколько величайших вещей (Сикстинская Мадонна, Венера Милосская) для великой памяти и для примирения...» (Первоначальные наброски к роману «Подросток». — «Литературное наследство», т. 77, стр. 68).

287 О бугорках; в романе: бугорки в чахотке на мозгу вскакивают... — Возможно, Достоевский имеет в виду учение французского физиолога Клода Бернара (1813-1878), объяснявшего все психические явления в живых организмах движением нервных частиц. Льюис называл К. Бернара «величайшим экспериментальным физиологом нашего столетия» (см. предисловие к кн.: К. Бернар. Лекции физиологии и патологии нервной системы, т. I. СПб., 1866). К. Бернар высоко ценил деятельность И. Сеченова. Имя Клода Бернара нарицательно, как имя ученого, представителя новейшей науки, Достоевский будет упоминать и в романе «Братья Карамазовы», где Дмитрий также насмешливо говорит о каких-то «хвостиках» в мозгу. Исследования Бернара были известны Достоевскому уже в период работы над «Преступлением и наказанием», о чем свидетельствует упоминание в романе книги «Общий вывод положительного метода». СПб., 1866. В этом сборнике наряду с сочинениями Фохта, Пидерита, Вирхова и Молешотта опубликована статья К. Бернара: «Прогресс в физиологических науках». Об исследованиях Бернара Достоевский мог слышать и от H. Н. Страхова. В 1866 г. с его предисловием и в его переводе вышла книга «Введение к изучению опытной медицины Клода Бернара». В 1866 г. начали печататься в русском переводе «Лекции физиологии и патологии нервной системы» (пер. Н. Макарова). СПб., 1866-1867.

288 Я и в Америку хоть сейчас рад... — Ср.: если убеждены, что старушонок можно душить чем попало ... уезжайте ... поскорее в Америку... — Современникам Достоевского рассуждения Свидригайлова об Америке напоминали о той проблеме преступления и наказания, которая бурно обсуждалась в Европе и в России в связи с вопросами о преобразовании уголовного законодательства и тюремной системы. «В нынешнем столетии во всех просвещенных странах мыслящие люди обратили внимание на положение преступника... Англия избавляется от преступлений не потому, что преступники исправляются в тюрьмах, но потому, что преступники удаляются из Англии», — рассказывалось в «Петербургском листке» о принятой в Англии и подхваченной многими европейскими государствами ирландской системе исправления преступников («Петербургский листок», 14 апреля 1864 г., № 54). В новейшем учебнике уголовного права, изданном В. Спасовичем, в разделе V «Ссылка английская в Америку» говорилось, что отправкой в Америку «государство избавлялось разом от всех мазуриков, бродяг, отъявлепных злодеев и людей подозрительных» («Учебник уголовного права», т. I, вып. 1. СПб., 1863, стр. 211). «Колонисты состояли из испорченных и негодных классов населения больших английских городов» (К. Нейманн. История Американских Соединенных штатов. СПб., 1864, стр. 3). «...Весьма остроумно заключает г. Шелгунов: „Не открой Колумб Америки, ирландская система была бы невозможна“», — отмечал библиограф «Петербургского листка», цитируя строки из статьи Шелгунова «Келейная тюрьма» (см. «Луч». Учено-литературный сборник. СПб., 1866, стр. 51). В том же сборнике «Луч» печатались статья Д. Писарева «Погибшие и погибающие» и статья Шелгунова «Неудобства русского острога и мнения о преобразовании его» (подписана Т. 3.), ставившая вопрос о необходимости нравственного исправления преступников. Выдающимся образцом нравственного, психологического, а не статистического описания преступников современники называли «Записки из мертвого дома» (см. «Луч», стр. 5; «Учебник уголовного права», т. I, вып. 1, стр. 362). Только с «Записок из мертвого дома», — писал Шелгунов, — «тюремный вопрос выступил у нас на очередь общественных вопросов» («Луч», стр. 6). Журнал Достоевских также принимал участие в обсуждении европейских пеницентиарных систем и теорий уголовного права. В третьем номере журнала «Время» за 1863 год в разделе «Иностранная литература» печаталась статья «Преступления и наказания (эскизы из истории уголовного права)», где в историческом обзоре теорий уголовного права различных стран, стремившихся определить пропорциональность между преступлением и наказанием, называлось исследование «Sistème Pénitentiare par Gustave de Beaumontet A. de Tocqueville». Имена Бомона и Токвиля, выезжавших еще в 1831 г. в Америку по заданию правительства Франции для изучения пеницентиарной системы, были хорошо знакомы Достоевскому. Среди книг, которые он брал из библиотеки Петрашевского, было сочинение Бомона «Marie, ou L’Esclavage aux Etats-Unis. Tableau de moeurs américains par Gustave de Beaumont, l’un des auteurs de l’ouvrage intitulé: du Système pénitentiare aux Etat-Unis», t. 1-2. Paris, 1835. Сочинение A. Токвиля «De la Démocratie en Amérique», в котором «объясняется весь состав общества, как оно должно быть», обсуждалось на пятницах Петрашевского (см. донесение Антонелли в кн.: «Дело петрашевцев», т. III. М., 1951, стр. 387). Токвилю Америка представлялась колыбелью великой нации, где будет создано общество на основах демократии. В 1860-е годы в России появились новые издания сочинений Токвиля на русском языке, а в «Очерках из истории Соединенных штатов» Нейманна (СПб., 1864) описывалась возможность приобретения благосостояния неутомимым трудом (даже воры и каторжники обращались в трудолюбивых и мирных граждан). О бегстве в Америку, чтобы «изведать „свободный труд в свободном государстве“», Достоевский упоминал в 1870-е годы (см. «Дневник писателя за 1873 год». — Поли. собр. соч., т. XI, стр. 140). Но уже в начале 1860-х годов в русских журналах стали появляться статьи об упадке демократии в Америке, «о порче нравов, которые производят американские учреждения», о язве невольничества, которая портит политический строй США (см. «Северная Америка и Англия» Г. Альбертини. — «Отечественные записки», 1862, № 2; рец. Шелгунова на книгу Нейманна в «Русском слове», 1864, № 3). В «Преступлении и наказании» Америка символизирует страну, в которой господствуют идеи нигилизма, атеизма, материализма. Тема эта будет звучать и в романе «Бесы», и в последнем романе Достоевского, где проект бегства в Америку предлагает Дмитрию Карамазову черт. См. «Братья Карамазовы», ч. IV, кн. десятая, IV — «Гимн и секрет» (Собр. соч. в 10 томах, т. 10, стр. 110); см. также Я. Э. Голосовкер. Достоевский и Кант. Под ред. Н. К. Гудзия. М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 32.

289 Там две утопленницы... Время становится игривое. — В газетах часто сообщались подобные сведения. Например: «С.-Петербургские ведомости», 17 октября 1865 г., № 272; 19 октября, № 274. Происшествия в городе (об утопленницах). О «шатости понятий» Достоевский говорит и в черновом письме к Каткову, где упоминает «несколько случаев», бывших «в самое последнее время», подтверждающих современность его романа. Эти случаи были действительно описаны в газетах: см. «С.-Петербургские ведомости», 16 февраля 1865 г., № 40; «Трагическое событие в Пензе» (ср. в письме: «тот семинарист, который убил девушку по уговору с ней в сарае»); «Московские ведомости», 4 января 1866 г., № 1: «Дело о превращении свидетельств внутреннего 5% с выигрышами займа из настоящего достоинства в высшие», где подсудимые показывали: «теперь такое время, что только мошенничеством можно нажить деньги».

290 Есть ли внутреннее наказание. — Вопрос о том, может ли человек преступлением нравственно убить себя, ставился в печати 1860-х годов в связи с обсуждением книги «О смертной казни» А. Бернера, профессора Берлинского университета, вышедшей в Петербурге в 1865 г. «Нет ни одного преступника, в котором нравственная сторона жизни погасла бы совершенно», — утверждал А. Бернер (стр. 50) и подтверждал свою мысль о внутреннем нравственном наказании высказываниями Фейербаха по этому поводу: «Человек, однажды обагривший свои руки кровью такого же индивидуума и помирившийся со своею совестью, всегда останется для общества таким же ужасным и страшным, как и опасным явлением. Человек осваивается с кровью, и отвращение, осиленное в первый раз, во второй раз не требует преодоления. Кто совершил такое кровавое дело, тот должен или сойти с ума, или в одной смерти искать спокойствия; или же, — если ни одно из двух, то кровавая смерть, нанесенная им ближнему, — нравственно убивает его самого. Такое преступление походит на образ Медузы: здесь окаменевает не тело, но нравственная часть души». — Feuerbach. Hitzig’s Annalen, T. V, S. 435; цит. по кн.: «О смертной казни» А. Бернера». СПб., 1865, стр. 33. В 1865 г. юристы, защищая приговоренных к смертной казни, писали: «Берегитесь кровавой ошибки. Вспомните несчастные процессы невинноказненных, вспомните «Последний день осужденного» Виктора Гюго и особенно то место из этого великого творения, когда осужденному на смертную казнь читают смертный приговор, а он в это время сосредоточивает все свое внимание и любуется солнечным зайчиком его каземата» («Голос», 25 июня 1865 г., № 172). Это произведение В. Гюго, а также сочинение Беккариа «О преступлениях и наказаниях» постоянно упоминались в полемике 1860-х годов (в том числе и на страницах журналов Достоевских) при утверждении протеста против смертной казни. При обсуждении вопроса о том, что гуманнее: гильотина или нравственное восстановление падшего человека, упоминалась также и нравственная теория возмездия Канта. В 1864 г. в Петербурге была издана книга К. Ю. Миттермайера «Смертная казнь по результатам научных исследований, успехов законодательства и опытов», где рассматривались различные воззрения на смертную казнь в связи с нравственными понятиями народов. «Эпоха» печатала обзор О. Филиппова «Мотивы русского уголовного права» (1864, № 12), выступавшего со статьей «Смертная казнь» и на страницах «Русского слова» (1863, № 11, 12).

291 ...что обладаешь Бразильской империей... — Вероятно, обмолвка Достоевского. В западноевропейской печати 1864-1865 гг. широко обсуждались события не в Бразильской, а в Мексиканской империи. Наполеон III, включив в сферу своих авантюристических интересов Мексиканскую республику, заставил в 1863 г. провозгласить императором Мексики своего родственника — Максимилиана Фердинанда Иосифа (1832-1867). Максимилиан, мечтая об обладании этой сказочной страной, отправился туда в 1864 г. Для утверждения своей власти ему приходилось опираться на французские войска и отряды австрийцев и бельгийцев. Русские газеты нодробно излагали военные события в Мексике. Журнал Достоевских еще в 1862 г. предвидел, что политика Наполеона III в Мексике найдет непреодолимую преграду: «Австрийский эрцгерцог Максимилиан принял кандидатуру на мексиканский трон... но что же из этого выйдет? Правда, что его высочество еще довольно молод: ему нет еще полных тридцати лет; но он конечно успел уже приобрести и твердо укрепить в себе привычку австрийских приемов мышления, воззрений и миросозерцания. Все это в Мексике едва ли приложимо. Горячая Мексика отличается от холодно-спокойной Австрии уже тем, что она почти экваториальная страна, и потому жители там имеют совершенно другой, неудобоуправляемый характер...» («Время», 1862, № 2. Политическое обозрение, стр. 50, 51, 52). В 1865 г. мексиканскую экспедицию Наполеона III и его книгу о Юлии Цезаре называли в одном ряду неудач его международной, политики (см. «Голос», 6(13) марта, № 65. «Парижское обозрение. Нескончаемые толки об «Истории Цезаря», ограничивающиеся пока предисловием»).

292 ...этот вдруг и неожиданно выжитый факт... — Выжитый — характерное для Достоевского выражение. «Поверь, что бывши в таких передрягах, как я, выживешь, наконец, несколько философии, слово, которое толкуй как хочешь», — писал он М. М. Достоевскому 13 января 1865 г. из Семипалатинска (Ф. М. Достоевский. Письма, т. II, стр. 559). В записной книжке 1860-1862 гг.: «Не предписанный, а действительно выжитый самими людьми порядок» (ГБЛ, ф. 93, 2. 16). Ср.: «pro и contra, которое нужно перетащить на себе».

ИЛЛЮСТРАЦИИ К ОСНОВНОМУ ТЕКСТУ РОМАНА*

* Рисунки и подписи к ним художника Эрнста Неизвестного.

  • Ф. М. Достоевский
  • Раскольников
  • Между крестом и топором
  • Личина Раскольникова
  • Арифметика
  • Черное солнце
  • Убийство
  • Болезнь
  • Мысль — возмездие
  • Груз убитых
  • Смеющаяся старуха (Сон)
  • Полифония (Голоса)
  • Матереубийца
  • Крест Раскольникова
  • Двойники (Свидригайлов—Раскольников)
  • Внутренний мир Свидригайлова
  • Самоубийство Свидригайлова
  • Несвершившееся величие
  • Сон (Всеобщее убийство)
  • Соня
  • Чтение Лазаря
  • Очищение через страдание
  • Вера — отчаяние
  • Открытый финал

    ИЛЛЮСТРАЦИИ К РУКОПИСНЫМ ТЕКСТАМ И ПРИЛОЖЕНИЯМ

  • Запись А. Г. Достоевской на первом листе записной книжки
  • Рисунки Ф. М. Достоевского на стр. 86 первой записной книжки. Карандаш
  • Страница 4-я первой записной книжки
  • Страница 150-я первой записной книжки
  • Страница 79-я второй записной книжки
  • Страница 119-я второй записной книжки
  • Страница 106-я второй записной книжки
  • Страница 3-я третьей записной книжки
  • Страница 8-я третьей записной книжки
  • Страница 62-я третьей записной книжки
  • Первая страница автографа конца главы VII части второй
  • Последняя страница автографа конца главы VII части второй
  • Лист 2-й автографа главы II части третьей
  • Первая страница автографа главы III части третьей
  • Начало чернового письма Ф. М. Достоевского к М. Н. Каткову
  • Титульный лист последнего прижизненного издания

    УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН*

    * Указатель составлен К. П. Богаевской.

  • Абаза Ю. Ф.
  • Аверкиев Д. В.
  • Агриппина
  • Аксаков А. Н.
  • Аксаков И. С.
  • Аксаков К. С.
  • Александр II
  • Александров М. А.
  • Алексеев М. П.
  • Алонкин И. М.
  • Альбертини Г.
  • Альтман М. С.
  • Анненков И. В.
  • Анненкова П. Е.
  • Антонелли Д.
  • Антонелли П. Д.
  • Антонович М. А.
  • Анциферов Н. П.
  • Аристов П.
  • Афанасьев А. Н.
  • Бабовић М.
  • Бабушкин И. Т.
  • Бабушкин Ф. И.
  • Бадалич Й.
  • Базунов А. Ф.
  • Байрон Д.-Н.-Г.
  • Баканин
  • Бакст В. И.
  • Бакст О. И.
  • Балакирев М. А.
  • Бальзак О.
  • Барбюс А.
  • Барков И. С.
  • Бартоло
  • Батюшков К. Н.
  • Бахрушин, купец
  • Бахтин Н. И.
  • Беккариа Ч.
  • Бекман, домовладелец
  • Белинский В. Г.
  • Бельцер Г.
  • Бельчиков Н. Ф.
  • Бем А. Л.
  • Бентам И.
  • Берг Л.
  • Берг, «воздухоплаватель»
  • Бердяев Н. А.
  • Бережков Ф. Ф.
  • Бернар К.
  • Бернер А.
  • Биберстейн-Казимирский А.
  • Бицилли П.
  • Блан Л.
  • Блейтбрей К.
  • Боборыкин П. Д.
  • Богданович М. И.
  • Боград В. Э.
  • Бодиско Т.
  • Бокль Г.-Т.
  • Боков П. И.
  • Бомон Г.
  • Борзенков Я. А.
  • Борщевский G. С.
  • Боткин С. П.
  • Бочаров И. П.
  • Бошнаков Д. К.
  • Браиловский G. Н.
  • Брандес Г.
  • Брунгильда
  • Брюсов В. Я.
  • Буасло (Boisselot) Д-Ф.-К.
  • Бурже П.
  • Буташевич-Петрашевский М. В. — см. Петрашевский М. В.
  • Бух, домовладелец
  • Буше А.
  • Бюхнер Л.
  • Бялый Г. А.
  • Вагнер А.
  • Вальдер В.
  • Вартберг
  • Васиолек Э.
  • Вахрушевы, купцы
  • Ваэз Г.
  • Вебер Г.
  • Вейденштраух Я.
  • Вейнберг П. И. (псевдоним: Камень Виногоров)
  • Вейнхольд
  • Венявский Г.
  • Вильмен Ж.-А.
  • Вильмонт H. Н.
  • Виноградов В. В.
  • Виноградов, студент
  • Вирхов Р.
  • Владиславлев М. И.
  • Вогюэ де Э.-М.
  • Водовозова E. Н.
  • Вольтер Ф.-Ж.-М.
  • Воскобойников Н. Н.
  • Врангель А. Е.
  • Вьельгорский Мих. Ю.
  • Гааз Ф. П.
  • Гаврилов
  • Гартвиг Г.
  • Гаскелл Э.
  • Гегель Г.-В.-Ф.
  • Гейне Г.
  • Генкель В.
  • Генри Г.
  • Гервинус Г.-Г.
  • Герман Латышский
  • Германн К.
  • Гернетт К.
  • Герцеги д-р
  • Герцен А. И.
  • Гёте И.-В.-А.
  • Гибиан Д.
  • Гизо Ф.-П.-Г.
  • Глазунов А. И.
  • Глазунов И. И.
  • Гливенко И. И.
  • Гоголь Н. В.
  • Голеновская А. М. (рожд. Достоевская; по 2-му мужу Шевякова)
  • Головнин А. В.
  • Голосовкер Я. Э.
  • Гольбейн Г. младший
  • Гончаров И. А.
  • Гоппе
  • Граве де, комендант крепости
  • Грамши А.
  • Гранин Д. А.
  • Григорьев 1-й П. И.
  • Григорьев A. Л.
  • Григорьев А. А.
  • Гроссман Л. П.
  • Гуардини Р.
  • Губин В. И.
  • Гудзий Н. К.
  • Гюго В.
  • Данилевский Н. Я.
  • Данилов В. В.
  • Дарвин Ч.-С.
  • Демис Л.
  • Деннери
  • Дерели В.
  • Диккенс Ч.
  • Дмитриев П. А.
  • Добржану-Геря К.
  • Добролюбов Н. А.
  • Долинин А. С.
  • Достоевская А. Г.
  • Достоевская М. Д. (по 1-му мужу Исаева)
  • Достоевская М. Ф.
  • Достоевские, семья
  • Достоевский А. М.
  • Достоевский М. А.
  • Достоевский М. М.
  • Достоевский H. М.
  • Достоевский Ф. М. «младший», племянник писателя
  • Драйзер Т.
  • Дювель В.
  • Дюссо, владелец ресторана
  • Евгения, франц. имп. (Мария де Гусман)
  • Евнин Ф. И.
  • Евфимий, солдат
  • Елисеев Г. З.
  • Енекава Меса
  • Есенская З.
  • Жеромский С.
  • Жид А.
  • Жомини Г.
  • Жуков И. Г.
  • Жуковская Е. И.
  • Жуковский Ю. Г.
  • Зайцев В. А.
  • Замятин Д. Н.
  • Занд Жорж — см. Санд Ж.
  • Зегерс А.
  • Золя Э.
  • Иван IV (Грозный)
  • Иванов Вяч. И.
  • Иванов К. И.
  • Иванов, владелец гостиницы
  • Иванова М. (рожд. Достоевская)
  • Иванова М. А.
  • Иванова А. (по мужу Хмырова)
  • Ивановы, семья
  • Игнатова И. И.
  • Излер И. И.
  • Ильин H. Н.
  • Исаев А. И.
  • Исаев П. А.
  • Исаева М. Д. — см. Достоевская М. Д.
  • Кавелин К. Д.
  • Кайданов И. К.
  • Камбек Л. Л.
  • Камень Виногоров — см. Вейнберг П. И.
  • Кант И.
  • Капфиг Б.-О.-Р.
  • Каракозов Д. В.
  • Карамзин H. М.
  • Карепин П. А.
  • Карепина М. П.
  • Карл Великий
  • Карлейль Т.
  • Карнович Е. П.
  • Карус К.
  • Карякин 10. Ф.
  • Катков М. Н.
  • Каус О.
  • Кауфман В.
  • Кафка Ф.
  • Кашина С. А.
  • Кашкин H. С.
  • Кельсиев В. И.
  • Кёнигсберг
  • Кеплер И.
  • Кетле А.
  • Кир Персидский
  • Кириллов Н. С.
  • Киркегор С.
  • Кирпотин В. Я.
  • Климовский Е.
  • Клопшток Ф.-Г.
  • Клюшников В. П.
  • Кноп, владелец магазина
  • Ковалевская С. В.
  • Ковалевский Е. П.
  • Ковач А.
  • Коган Г. Ф.
  • Козель, домовладелец
  • Козляинов, помещик
  • Козлянинов Н.
  • Козьмин Б. П.
  • Кок де Поль
  • Кокорев, владелец гостиницы
  • Коленкур де А.
  • Колумб X.
  • Кольцов А. Е.
  • Комарович В. Л.
  • Компардон Э.
  • Кони А. Ф.
  • Консидеран В.
  • Коншина E. Н.
  • Корвизар Ж.-Н.
  • Корвин-Круковская А. В.
  • Корсини Е. И.
  • Корф Н. Д.(?)
  • Корш В. Ф.
  • Котульский, переводчик
  • Кох Р.
  • Кох, домовладелец
  • Краевский А. А.
  • Крестовский В. В.
  • Куинси де Т.
  • Куманина А. Ф.
  • Куманины, семья
  • Курочкин В. С.
  • Кювье Ж.
  • Лаврин Я.
  • Ламене Г.-Ф.-Р.
  • Ларин Б. А.
  • Ларрок Д.
  • Ласенер П.-Ф.
  • Латыш, псевд. (?)
  • Лейбниц Г.-В.
  • Лемуан Г.
  • Лермонтов М. Ю.
  • Лессинг Г.-Е.
  • Ливанов Ф. В.
  • Ливингстон Д.
  • Ликург
  • Линдфорс Н.
  • Лоиг Г.
  • Ломброзо Ч.
  • Лонгфелло Г.
  • Лукьянова А.
  • Лурье С. Я.
  • Лыжин Н. П.
  • Лыжин П. П.
  • Льюис Д.-Г.
  • Любимов Н. А.
  • Людовик XVI («Капет»)
  • Людовик XVII
  • Люксембург Р.
  • Ляпунов Б. М.
  • Мадоль Ж.
  • Мазад Ш.
  • Майков А. Н.
  • Мак К.
  • Макаров Н.
  • Макаров, квартальный надзиратель
  • Максимилиан Фердинанд
  • Иосиф, имп. Мексики
  • Мальбруг — см. Марльборуг Д.-Ч.
  • Мальро А.
  • Манн Т.
  • Марецкий, владелец конторы
  • Марзо А.
  • Мария Александровна, имп.
  • Мария Антуанетта ( «вдова Капета»)
  • Мария Медичи
  • Мария Николаевна вел. кн.
  • Маркс К.
  • Марльборуг (Мальбруг) Д.-Ч.
  • Марри Д.-М.
  • Мартен А.
  • Мартьянов П. К.
  • Массимо (Максимо)
  • Маттисен Ф.-О.
  • Мейер Я.-М.
  • Мейер-Грефе Я.
  • Мережковский Д. С.
  • Мерсье С.
  • Мерхольц В.
  • Мессалина
  • Метлоу Р.-Э.
  • Метьюсон Р.
  • Миклашевская
  • Милетич Л.
  • Миллер О. Ф.
  • Милль Д.-С.
  • Милюков А. П.
  • Милюкова О. А.
  • Минье Ф.-О.-М.
  • Миттермайер К. Ю.
  • Михайлов М. Л.
  • Михайлов проф.
  • Михневич В. О.
  • Мишле Ж.
  • Мозер Г.
  • Молешотт Я.
  • Молчанов И.
  • Монаков И.
  • Моравиа А.
  • Моро-Кристоф
  • Мортимер-Терно
  • Мотылева Т. Л.
  • Муравьева Ж. А.
  • Муратова К. Д.
  • Наполеон I Бонапарт
  • Наполеон III
  • Наторп П.
  • Неизвестный Э.
  • Нейманн К.
  • Нейфельд И.
  • Неклюдов Н. А.
  • Некрасов Н. А.
  • Неофитов А. Т.
  • Неофитовы, семья
  • Нечаев С. Г.
  • Нечаева В. С.
  • Ниештедт
  • Никитенко, поручик
  • Никитченко — см. Никитенко
  • Никиченков — см. Никитенко
  • Николадзе Н. Я.
  • Николаев К.
  • Николаевский К.
  • Николай I
  • Нимейер К.
  • Нистрем К.
  • Ницше Ф.
  • Нодье Ш.
  • Ньютон И.
  • О’Брайен С.
  • Одаховский, лекарь
  • Оксман Ю. Г.
  • Опульская Л. Д.
  • Отверженный Н.
  • Отто, издатель
  • Оуэн Р.
  • Павлов Н. Я.
  • Павлов П. В.
  • Палашенков А. Ф.
  • Пальмерстон Г.-Д.-Т.
  • Панаев И. И.
  • Пантелеев Л. Ф.
  • Пардо Басан Э.
  • Паррингтон В.-Л.
  • Петр I («голландец»)
  • Петрашевский М. В.
  • Пешар
  • Пидерит М.
  • Пий IX
  • Пиксанов П. К.
  • Пилат Понтий
  • Писарев Д. И.
  • Писемский А. Ф.
  • Поджоли Р.
  • Покровский М. П.
  • Поль Л.
  • Поуп Д.
  • Прагер Г.
  • Праксмарер К.
  • Прац Э.
  • Прудон П.-Ж.
  • Прус М.
  • Прыжов И. Г.
  • Прюдом Л.
  • Пушкарев П. И.
  • Пушкин А С.
  • Пушкин С. М., крестьянин
  • Пфейфер Э.
  • Пыпин А. Н.
  • Радищев А. Н.
  • Радлов
  • Радо Д.
  • Разин А. Е.
  • Рафаэль Санти
  • Рачинский С. А.
  • Реизов Б. Г.
  • Рейсер С. А.
  • Рейслер
  • Рембрандт Г. ван Рейн
  • Ренан Э.
  • Рёне Л.-М.-П.
  • Робеспьер М.-М.-И.
  • Родевич М. В.
  • Розанов И.-Н.
  • Розенблюм Л. М.
  • Розенгейм М. П.
  • Роллан М.-Ж.
  • Роллан Р.
  • Ромейн Я.-М.
  • Ромул
  • Ротшильд Д.
  • Руадзе, домовладелец
  • Рубинштейн А. Г.
  • Руднев М.
  • Руссо Ж.-Ж.
  • Рюссов
  • Сайтов В. И.
  • Салтыков-Щедрин М. Е.
  • Самарин Д. Ф.
  • Санд (Занд) Жорж
  • Сартр Ж.-П.
  • Сафронов Г. И.
  • Сахаров И. П.
  • Сведенборг Э.
  • Свешников Н. И.
  • Севрюгин А. Я.
  • Севрюгин Ф. М.
  • Севрюгин Я. М.
  • Семевский В. П.
  • Семенов М., переводчик
  • Сен-Симон Л.
  • Серман И. З.
  • Серно-Соловьевич Н. А.
  • Серов А. Н.
  • Сеченов И. М.
  • Симмонс Э.
  • Скабичевский А. М.
  • Скотт Вальтер
  • Скриб А.-Э.
  • Слепцов В. А.
  • Смирнов А.
  • Смирнов В. X.
  • Сниткина А. Н.
  • Соловьев Н. И.
  • Соловьев С. М.
  • Солон
  • Сорокин В.
  • Спасович В. Д.
  • Ставар А.
  • Старчевский А. В.
  • Стелловский Ф. Т.
  • Стендаль
  • Степанов Н. А.
  • Стерн Л.
  • Стифен Д.
  • Страхов H. Н.
  • Стычинский П.
  • Суворов А. А.
  • Сунгу ров К.
  • Суслова А. П.
  • Суслова Н. П.
  • Сырейщиков, конторщик
  • Т. З. — см. Шелгунов Н. В.
  • Тамберлик Э.
  • Тарасов, домовладелец
  • Тезей
  • Тернер Ч.
  • Тиверий
  • Тимофеева В. В. (О. Починковская)
  • Ткачев П. Н.
  • Токаршевский С.
  • Токвиль А.
  • Толмачева
  • Толстой Л. Н.
  • Томашевский Б. В.
  • Трефолев Л. Н.
  • Тур E. (Е. В. Салиас де Турнемир)
  • Тургенев И. С.
  • Тыранов А. В.
  • Тьер А.
  • Тьери О.
  • Уилз У.
  • Уланд И.-Л.
  • Унгерн-Штернберг
  • Унковский А.
  • Устрялов Ф. H.
  • Утин Б. И.
  • Ушаков Д. H.
  • Ушаковы А. и Ф.
  • Фейербах Л.
  • Феофанов М.
  • Ференчи Ж.
  • Ферри Ж.
  • Филиппов О.
  • Финкелстайн С.
  • Фирхов Р. — см. Вирхов Р.
  • Флери Ж.
  • Флоренс Э.-К.
  • Фогель, домовладелец
  • Фон-Фохт H. Н.
  • Фонвизина Н. Д.
  • Фонтенель Б.
  • Фредегонда
  • Фрейд З.
  • Фридлендер Г. М.
  • Фроуд
  • Фукс В. Я.
  • Фукье-Теивиль А.-К.
  • Фурье Ш.
  • Фучик Ю.
  • Халабаев К. И.
  • Харламов, домовладелец
  • Хмелевская Н. А.
  • Хомяков А. С.
  • Хоуэлле Д.
  • Хрущов, домовладелец
  • Хьюнекер Д.
  • Цвейг С.
  • Цебриков Р. П.
  • Цесарец А.
  • Циммерман Э. Э.
  • Цылов Н.
  • Чебышев-Дмитриев А. П.
  • Чернышевский Н. Г.
  • Чистов Г.
  • Чобану В.
  • Шаликова H. П.
  • Шаркези Д.
  • Шармер, портной
  • Шаррас Ж.-Б.
  • Шатобриан Ф.-Р.
  • Швейхель (Rosus) Р.
  • Шекспир В.
  • Шелгунов Н. В.
  • Шеллинг Ф.-В.-И.
  • Шерр И.
  • Шерстобитов, купец
  • Шерстобитовы, купцы
  • Шиллер И.-К.-Ф.
  • Шиллер Ф. П.
  • Шиль, домовладелец
  • Шкловский В. Б.
  • Шлоссер Ф.-Х.
  • Шпенглер О.
  • Штейгер Э.
  • Штирнер М.
  • Штраус Д.-Ф.
  • Шуберт Г.
  • Шуберт Ф.
  • Щапов А. П.
  • Щедрин Н. — см. Салтыков-Щедрин М. Е.
  • Эбер Ж.-Р.
  • Эллиот Т.
  • Энг ван дер И.
  • Энгельгардт Б. М.
  • Энглендер З.
  • Эннекен Э.
  • Юлий Цезапь
  • Юнге Е. Ф.
  • Юшин, купец
  • Ягич И. В.
  • Якобсен С.-Ф.
  • Якушкин П. И.
  • Яновский С. Д.
  • Янышев И. Л.
  • Baczyüski
  • Barlesi D.
  • Beebe M.
  • Brewster D.
  • Fänger D.
  • Gesemann W.
  • Guarnieri-Ortolani
  • Hemmîngs F.-W.
  • Kampmann Т.
  • Kautman
  • Minssen H.
  • Mortimer R.
  • Muchnic N.
  • Newton C.
  • Phelps G.
  • Pozniak T.
  • Reeve F.-D.
  • Reito J.
  • Setschkareff V.
  • Sielicki
  • Snodgrass W.-D.
  • Strada V.
  • Teitelbaum S.
  • Turecek O.
  • Vaelikovâ L.
  • Wellek R.
    1001 А. Г. Достоевская. Ф. М. Достоевский в 1871-1872 гг. — «Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы». Под ред. А. С. Долинина. Пг., изд-во «Мысль», 1922, стр. 483-484. 1002 Критический разбор этой публикации был сделан А. Долининым («Былое», 1925, № 4, стр. 253-259). 1003 «Литературное наследство», т. 15. М., 1934, стр. 262. 1004 «Литературное наследство», т. 15. М., 1934, стр. 262.
    1005 Начало не сохранилось. 1006 что клянусь 1007 Зач.: Силы и память чрезвычайно быстро оставляли меня 1008 Зач.: В нашем доме в воротах я никого не встретил 1009 Зач.: Не понимаю, как я мог хоть на одну минуту забыть об нем. [Его ведь надобно было] Он-то меня и мучил теперь. Это была последняя теперешняя трудность, которую надо было преодолеть 1010 какие это были мучения 1011 Я сошел 1012 я прямо 1013 растворил ее 1014 Зач.: сво{им} 1015 а. Я не спал, я был в забытьи, и что-то б. Я не спал, я был в забытьи, в глубоком забытьи 1016 Зач.: Наконец 1017 На полях: NB. Надо поминутно, чтоб выскакивали среди рассказа совершенно ненужные и неожиданные мелочи.
    Я живу наверху. Старый был ювелир.     1018 потянуло меня начать 1019 все это записывать 1020 и я 1021 Зач.: Пусть это будет отчет... Какой? Кому?... Впрочем 1022 Зач.: На этот счет я могу быть вполне безопасен. 1023 Зач.: Ту{да} 1024 Зач.: Я там два 1025 Зач.: Если б я стал записывать десятого числа, на другой день после девятого, то ничего бы не записал, потому что в порядке ничего еще не мог припомнить. Точно кругом меня все кружилось, и так было три дня. А теперь все так ясно, так ясно представилось, что... 1026 чашку 1027 Зач.: и видимо жалеет... [А о том] [Я ей все рассказал про] [А об том никто не подозревает] [О том никто не подозревает] А в том меня никто не подозревает... Но по порядку. Потому что я хочу все это записывать по порядку 1028 Зач.: а. А впрочем продолжаю б. А впрочем стану продолжать 1029 Зач.: придя домой 1030 Зач.: Часто 1031 Зач.: со мной 1032 я замечал 1033 Зач.: Вдруг слышу 1034 а. уже начало рассветать, хотя [впрочем] солнце и совсем почти не заходило б. уже опять совсем светло 1035 Зач.: Это 1036 Зач.: Здесь это каждую ночь бывает в третьем часу. 1037 Зач.: стало быть, уж 1038 Я вскочил 1039 а. кровать б. диван 1040 Мгновение 1041 вскочил 1042 На полях: Казалось, что на огне палят. 1043 Зач.: а. Со мной б. Вдруг 1044 был 1045 бросился к двери и отворил ее 1046 Зач.: «Точно дикий зверь», — подумалось мне 1047 Зач.: Был час третий утра 1048 с удивлением и с ужасом 1049 Зач.: входя 1050 Зач.: даже в 1051 Зач.: Окошко у меня маленькое, но 1052 Зач.: как сумасшедший 1053 Зач.: Нет 1054 сдергивать 1055 Зач.: платье, чтоб осмотреть его 1056 Зач.: а. Но на платье не было ничего б. На платье не было ничего в. Дрожащими руками я рассмотрел все г. Дрожащими руками я перевертел каждое место 1057 Зач.: слава богу 1058 Зач.: На бахроме-то и 1059 говорил я сам про себя 1060 было несколько 1061 а. ножницы и б. нож и в. нож г. перочинный 1062 Зач.: Но 1063 Зач.: Но осматривая паль{то} 1064 Зач.: Ну что если б меня так с ними и нашли! 1065 Зач.: а. и странно как-то мне было [смотреть] взглянуть опять на эти вещи б. Помню только, что очень было как-то странно 1066 я забрал все и 1067 а. у меня уже давно на всякий случай приготовлено было место б. я приметил одно 1068 Зач.: Самому 1069 Я и не рассчитывал на вещи, я рассчитывал сначала только на деньги 1070 и иначе спрятал 1071 Зач.: Скоро холод охватил 1072 Зач.: тотчас же 1073 достал 1074 осеннюю, шинель, которая тут 1075 Зач.: а. волнение б. забота взяла свое, и я 1076 Зач.: все 1077 Зач.: а. чуть б. опять бросился в. опять вскочил 1078 Зач.: Я не догадался снять даже 1079 я еще не снял 1080 Зач: уничтожил все до последней нитки 1081 Зач.: В кусках она 1082 всматриваться 1083 Зач.: что бог меня оставил и отнимает разум 1084 Зач.: и разум 1085 но только 1086 На полях: В кармане кровь. 1087 На полях вариант: что я их не вижу, потому что мое соображение слабо, растеряно, что мой ум затемнен и повержен. Но думая о кровяных пятнах, я вспомнил, что и на кошельке была кровь. Ба! стало быть, и в кармане должна быть кровь, потому я сам мокрый сунул его в карман. 1088 Вдруг я увидел нитки той бахромы, которую я отрезал от панталон. Они 1089 Зач.: что это со мной, подумал я 1090 увидят. Далее зач.: Куда 1091 от всей этой крови? 1092 а. и вижу, что я уже опять на диване б. почувствовав 1093 а. Но я не встал выбросить б. Но я не встал, а потянул опять на себя шинель 1094 Зач.: а. Много, много прошло времени. Вдруг слышу, что б. Потом я как будто забылся. в. Наконец я совершенно забылся, г. Сколько прошло 1095 а. Когда я натянул на себя опять шинель - не помню; но проснулся я уже закутанный шинелью, б. Когда я успел этот раз натянуть на себя шинель — не помню, в. Я натянул опять шинель — но когда, я уж и не помню. 1096 Зач.: на другой день 1097 Зач.: а. но я лежал б. Когда я стал приходить 1098 Зач.: и давно уже знал почему-то и сознавал, что я в жару, хотя и был в забытьи. 1099 Зач.: и вдруг я опять все припомнил и страшный испуг овладел мнрю. 1100 жив ты что ли 1101 сказал дворник 1102 Зач.: Эх ты 1103 Зач.: говорят 1104 Зач.: а. Я приподнялся и старался хоть что-нибудь понять. Эти два голоса. Зачем два? И когда бывало, чтоб б. Я приподнялся и старался хоть что-нибудь сообразить, хоть за что-нибудь ухватиться, помощь найти. Чего им надо? Вдруг меня точно пронзило: господи, зачем они 1105 Зач.: а. Зачем меня им надо? Господи! б. Когда ж ко мне ходил дворник? — думал я в ужасе. — Это они! они! о, господи — что такое! Знать... 1106 крючок 1107 Зач.: только 1108 Зач.: Вошли 1109 Зач.: а. ни жив, ни мертв б. с каким-то 1110 смотрел 1111 Зач.: Зловещий знак. 1112 Повестка вам. В контору 1113 Мне? Зачем? — спросил я, затрепетав. 1114 Зач.: а. Там узнаете, б. Там скажут. 1115 проговорила 1116 Зач.: Я начал спускать с дивана ноги. 1117 Да ты 1118 стискивал их 1119 в руках 1120 Зач.: — Это... И я тотчас же сунул всю эту дрянь под шинель. — Носок, — проговорил я, со страхом смотря не нее. Но она ничего 1121 Зач.: Но она ничего не понимая 1122 Да ты чай 1123 я пойду 1124 Зач.: повторил 1125 Зач.: Ну 1126 и осмотрел 1127 Зач.: А это... Господи! [Я распечатал] [Я бросился] И тут мне странно показалось, почему 1128 и все 1129 на сегодняшний день 1130 Зач.: и разом 1131 Зач.: Но может 1132 Зач.: Зачем они сами не пришли? — подумалось мне. — Странно, — продолжал я, — если у них есть подозрение, то... 1133 Зач.: Я стал обувать 1134 и тогда 1135 Зач.: а. Стр{ах} б. Но подумав 1136 надел опять тот же самый 1137 На полях: Тряпка в печь. 1138 что я 1139 Зач.: Али может быть 1140 Зач.: подумал я, выходя на улицу. 1141 Зач.: Да, да, хитрость, хит{рость} 1142 было 1143 Зач.: Я жадно все разглядывал и старался к чему-нибудь прицепиться мыслию. Иначе мне 1144 бедную голову 1145 Я шел торопясь, шатаясь 1146 встречных 1147 На полях: Несколько шагов. 1148 что да 1149 что нет 1150 пронеслось 1151 Зач.: а. Не знаю, что б. Но тут у меня опять все сердце упало. 1152 где наша контора 1153 сходившего с какой-то 1154 Зач.: оттуда 1155 Зач.: Не знаю, что скажу, думал я. 1156 Зач.: на новую квартиру в четвертый этаж. Я уж это знал от Настасьи. 1157 Все двери 1158 Зач.: поминутно 1159 отворялись 1160 Зач.: Духота была ужасная даже еще на лестнице. 1161 На полях: О бахроме и о том, как я мог быть такой дурак. 1162 еще несло 1163 Зач.: Туда 1164 прочтя повестку 1165 На полях: Папироску курите? 1166 несколько почище 1167 чем в первой 1168 одетая даже пышно, скромно стояла 1169 в черном атласном жилете, соверпкенно засаленном} 1170 не помню дальше 1171 Я жадно и беспо{койно} 1172 Зач.: Я ободрился. Если б что [серьезное] опасное — не так бы они встретили. Я стоял и с жадностию осматривался кругом, но мысли мои были очень рассеяны и ни на чем не могли совокупиться. Далее начато: Что же, это 1173 пронеслось в моей голове. Господи! 1174 [я стал] я ободрялся, мысли твердели... Я долго слушал 1175 Мелочи иные 1176 Зач.: одетый 1177 на белых вымытых 1178 Зач.: Все это меня ужасно занимало. 1179 в лицо письмоводителя 1180 что он и как 1181 Зач.: Он, кажется, добрый, — подумал я. 1182 сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая как будто боялась присесть. 1183 облегло 1184 сидела жеманясь 1185 На полях зач.: NB. А ну как это ловят меня, — подумалось мне, — виду не показывают, а потом и цап. А что если на квартире теперь уж обыск идет! 1186 было на мне скверное платье. 1187 Тебе здесь чего? 1188 с некоторою дрожью и негодованьем за ты. [Он] Письмоводитель, обернулся 1189 приходить 1190 Зач.: может быть именно потому, что я был студент и что мне нельзя говорить ты. 1191 резко 1192 а. а не я б. а я тихо говорю 1193 знать-с 1194 Абзац вписан позднее, другими чернилами, как и две другие заметки на полях: Да, я дрожал в негодовании, и ничто не могло меня так развлечь, я даже забыл все. Положим, я все еще это говорил по старой привычке, еще ничего не поняв. Но все-таки как мог? Боже, неужели я думал, что уж могу, что уж имею право вздыхать всею грудью, и что все уж снято с этой груди, оттого только, что концы были спрятаны. 1195 Стало быть вы 1196 Зач.: слышите-с. 1197 Зач.: И сам удивляюсь теперь, как я мог тогда еще в амбицию войти. На полях заметка: Об убийстве. 1198 с недоумением и с улыбкой 1199 На полях: Письмоводитель умелый и плутоватый малый. 1200 Я же {не} понимаю, как я мог так разгорячиться. 1201 Пис{ьмоводитель} 1202 Зач.: вот тут, то, что Алекс{ей} 1203 Зач.: [Тот] Письмоводитель, опять развернув тетрадь, указал мне рукою место. Я весь дрожал от негодования. Сам удивляюсь теперь, как я мог тогда в таком страхе еще в амбицию войти. [Однако я прочел] Я [прочел] взял бумагу и стал читать. Я прочел раз, другой бумагу — и не понял 1204 На полях: Я дрожал. С удивлением. Старая привычка. 1205 Зач.: Я бросил поручика На полях: весь распарился. Это поручик-порох. 1206 схватил 1207 сказал 1208 На полях: (Бочкаров) 1209 [ведь] я никому не должен. — Да ведь вексель-то представлен, протестованный, выданный вами. 1210 Зач.: Она же и требует. 1211 Писарь 1212 Зач.: «Не то, не про то, стало быть, а на вексель наплевать; да и 1213 Зач.: И так приятно, так приятно мне вдруг стало толковать с этим добрым письмоводителем и даже очень, очень захотелось мне вдруг затянуть с ним разговор, подольше, пообстоятельнее, пофамильярнее. Вся душа моя как будто распарилась от счастья и вся размягчилась. И ни о чем, равно ни о чем в ту минуту я не заботился. Одна животная малодушная радость спасения обхватила меня. — Помилуйте, помилуйте, войдите в мое положение. — начал я, [как актер,] приготовляясь от мягкости к красноречивейшему объяснению... Но 1214 Зач.: -Но 1215 А ты, раз-так-то и раз-так-то тебя, — крикнул он вдруг, обращаясь к пышной даме 1216 свою несколько пошатнувшуюся амбицию 1217 На всю улицу позор 1218 а. так-то и перетак-то тебя, и т. д. б. [сукина дочь] шельма ты этакая, что не спущу, а ты в другой раз. 1219 На полях заметки: Цугундер, как в высоком слоге. Ну не благор {одный}. А у Генриеты глаз подбил, а третий бутилкой.
    Нельзя кричать поросенком.
    И я же ему за сертук 12 зильбер рубель отдал.
    Я, говорит, про тебя в газетах напишу. И визжат поросенком.
    Я этого и сама не делаю, хоть я хозяйка дома.     1220 загадочно и с недоумением 1221 некоторое 1222 вспылившего 1223 Ее 1224 Зач.: Но, приняв необыкновенно любезный и достойный вид 1225 г-ну поручику 1226 Зач.: а. Это вам б. начала она улыбаясь, — а был скандаль, я это сама говорюв. начала она улыбаясь и чем дальше, тем все больше и больше входя в одушевление 1227 теперь расскажу 1228 сама смотрю, чтоб не было 1229 сель 1230 кулаками 1231 Зач.: потому что 1232 совсем это невежливо 1233 Зач.: А как я сказаль, он вдруг из всей силы меня по щеке удариль, а другой [пьяный] гость взяль бутилку и стал девицу бытилкой сзади толкать 1234 начал 1235 глаз кулаком подбиль 1236 И это так неблагородно 1237 Зач.: а я ничем не виновата, потому что у меня благородный дом 1238 кричаль 1239 как поросенок кричаль в благородном доме 1240 срам, срам 1241 Зач.: И это какой же гость? Я сама, Капитан, хоть и хозяйка 1242 Зач.: И он говориль, что [он без этого] это ему 1243 Зач.: г-н офицер, я хоть и хозяйка в доме, что хочу и дел а ль, а 1244 это правда, что ему фрак разорваль 1245 закричаль 1246 пятнадцать рублей за фрак даваль 1247 а. за фрак давал б. за его Rock заплатиль в. за его Rock даваль Далее зач.: а то, говорит, все зеркала расшибу. 1248 напишу 1249 в газетах 1250 потому дескать 1251 а. в газетах описываю... б. в газетах могу на всех написаль в. в газетах могу на всех писаль 1252 Сочинитель, значит, литератор. 1253 Да 1254 заведении 1255 благородное заведение 1256 Зач.: смотри же 1257 Зач.: Я те дам благородный дом. 1258 Зач.: Так и выпустили 1259 Зач.: ученый-то народ! Экие философы! 1260 Ты что же, болван, прежде не приходил 1261 на одного мужика в 1262 Зач.: а ты 1263 Зач.: смотри же 1264 Я те дам середину 1265 Ловиза Ивановна присела на все стороны 1266 столкнулась с видным офицером 1267 полетела к вы{ходу} 1268 Зач.: Что 1269 порох, порох 1270 это все 1271 На полях: Мне ужасно хотелось помириться со всеми ними, и не то чтоб — одно слово. 1272 и одно только благородное сердце остается. Далее зач.: Гусар, гусар, старый гусар! 1273 Я же с был 1274 в каком-то восторженном и блаженном состоянии 1275 бедный и больной 1276 Я заплачу, я 1277 Зач.: [сами] [же] начал было письм{оводитель} 1278 Зач.: год назад, — [сказал] заметил 1279 Зач.: Это так, но 1280 Позвольте вам разъяснить, — [сказал] продолжал я 1281 средствами 1282 Зач.: [рылся] хоть и слушал меня, но 1283 Зач.: Но эти все подробности, — начал было 1284 На полях: С вас вовсе не спрашивают таких интимных подробностей, милсостивый} государь. 1285 Позвольте, позвольте 1286 считала 1287 Зач.: Позвольте 1288 Зач.: говорила, что я ей вечно дорог, как жених ее покойницы дочери. 1289 а. эти подробности б. эти интимности 1290 сударь мой 1291 Зач.: приготовиться 1292 Зач.: и проч. — до 1293 все ваши там несчастия — нам 1294 Зач.: и 1295 Зач.: сядьте и нап{ишите} 1296 Да 1297 Зач.: И мог же я этими глупостями тогда заниматься. Но я так рад, так рад был всему этому унижению, как спасению. 1298 Зач.: а. Да у вас жар б. У вас жар 1299 очень больны 1300 На полях: Я же не об неудаче и не о подлости ее сожалел. Другое чувство — тоски. Мне показалось, что будь они братья мои, то и тогда бы я уж не мог говорить, рассказывать, и тогда со мной было бы то же самое. 1301 Зач.: Голова болит и кружится, — сказал я, бросил перо, поставил локти на стол и с{тиснул} 1302 а. Заплатить не могу б. Заплатить могу, ну хоть через год 1303 Зач.: Что же 1304 Как же, как же мне быть? Научите, ведь она меня в тюрьму посадит 1305 Да вы 1306 помиритесь тем временам 1307 Зач.: Нельзя ли 1308 пройдет Далее зач.: Нельзя ли это задержать подольше? — Я подписался 1309 Зач.: — Что [с вами], болит? — спросил письмоводитель. — Голова болит, кружится... Но действительно 1310 Их освободят 1311 Зач.: А второе, студенты их видели у самых ворот с тремя приятелями, как они входили, дворники видели и у дворников тут же он о жительстве спрашивал, все три приятеля свидетельствуют, что он с ними был, в трактире. 1312 без четверти восемь ушел 1313 Зач.: Но позвольте 1314 именно в это время 1315 убийца 1316 стеречь 1317 А ан именно в это-то время, как они ушли, и спустился по лестнице 1318 Зач.: а. И его б. Да как же его 1319 ходит 1320 Зач.: Нуда, прошел как-нибудь, прошмыгнул. И не это одно, а вы возьмите то обстоятельство, что по этой же лестнице квартира стояла настежь пустая, работник мазал и не запер, в распивочную [ушел] убежал как раз в эту самую секунду может быть, с подносчиком товарищем, с тем чтоб потом воротиться запереть. Именно в это-то время как они подымались по лестнице, убийца тут же за дверью в квартире пережидал и потом шмыг и нет его. Дело ясное! Дело ясное! Вот 1321 ни жив, ни мертв пошел 1322 поддерживает один какой-то человек 1323 с др{угой} 1324 Зач.: Александр 1325 Они и давеча 1326 как сам{и} 1327 Зач.: хлопоча 1328 Вчера... — пробормотал я, — со вчерашнего дня. 1329 А не выходили ль вы вчера вечером со двора? 1330 Так, по улице. Голова болела. 1331 Зач.: А не знавали ль вы старуху 3 — ву? — спросил он вдруг, упирая на меня грозно вопросительный взгляд... — К чему это?... 1332 Зач.: Да 1333 Зач.: — Позвольте, позвольте... Знали иль нет? — Нет... т. е. не очень. Я три недели назад ей часы заложил, — прибавил я вдруг с какой-то смелостью отчаяния. — Часы? у вас были часы? А какие часы? ... Это мы узнаем. Сер{(ебряные}? Какие часы? За сколько?
    — Серебряные за два рубля, — отвечал я, дерзко смотря ему в глаза. — Впрочем, позвольте вас спросить, к чему эти расспросы?
    — Да конечно... Человек на ногах не стоит... — пробормотал опять Никодим Фомич     1334 Зач.: — А известно ли вам, что эта старуха, вместе с сестрой своей, вчера ввечеру, около восьми часов вечера, была убита... неизвестно кем? — Нет. — Нет? — Нет... На полях зач.: Ничего. 1335 Зач.: ступайте, больше не требуется. — Я 1336 Зач.: мне показалось как будто в раздумьи 1337 Зач.: Я двинулся к двери, хотел было в дверях оборотиться и начал опять: «Но позвольте»... Но в эту самую минуту Александр Ильич крикнул мне вслед:
    — Так вы ее три недели назад тому видели?
    — Да-с, около трех недель, — отвечал я...
    — Хорошо.     1338 Я сзади слышал 1339 разговор вполголоса 1340 я был на Зач.: Я уже 1341 Зач.: Я понимал в чем дело. 1342 На полях: Подлец, подлец и ты, мог так скоро, так подло перескочить от одного чувства к другому, нет, тебе долго жить. 1343 На полях: Куда девать. Тоска, по городу. Сошел у Иевы. Заглянул в кошелек. Положил под камень. Зашел к приятелю. Переводы. 3 руб. в трактире. Пришел домой. Лег. Шум. Рассказ Настасьи. [Ночью.] Это кровь у тебя. Купил сапоги, штаны и фуражку. Газеты. Глубокая радость. На полях: А между тем я предчувствовал, что это все из меня выходило, что я еще намного останусь нем, слаб, безумен и беззащитен. На полях: в этой дыре? Разум, разум дай, господи, разум! 1344 Зач.: в отсутствие. Что если... Нонет [они бы так не отпустили меня...] разве они бы так отпустили меня? ...» Я подходил к дому, я уже входил на лестницу 1345 и не 1346 а. как было б. как оставалось 1347 Настасья и 1348 убирать мою комнату 1349 Зач.: а. Даже удивительно, что б. Но 1350 Зач.: Надо 1351 Надо их спрятать 1352 Зач.: вынести вон, прежде чем они станут следить, но куда? [Я чувствовал, что [голйва] во мне, как будто искусственно, возбудились какие-то силы. Я бросился] [По крайней мере] Странно, я чувствовал, что мысли мои как будто прояснели и стали как будто отчетливее. Конечно, потому что [оказалось, меня требовали не за тем] первый страх соскочил, так как в полиции дело обошлось лучше, чем я думал. 1353 никуда не откладывая 1354 Всего-то 1355 крошечные 1356 два 1357 одна какая-то 1358 цепь 1359 Зач.: Я еще ни одну из этих вещей и не рассматривал. 1360 Был еще и другой такой же 1361 Этот кошелек был 1362 с этого боку был 1363 Зач.: Я этого и не разглядел [прежде] вчера. 1364 Зач.: а. Потом надел шляпу и тотчас же вышел, б. Надев шляпу, я тотчас же, но осторожно неспеша вышел. 1365 Зач.: ничего 1366 Зач.: а. Уж конечно они не успели еще распорядиться следить за мной, думал я, и я их предупрежу. Дворника я не встретил. Очень может быть, что его уже в квартал потребовали [подумал я] за инструкциями. Следить то уж будут, но.... б. Дворника-то они уж разумеется в квартал потребовали, подумал я, проходя воротами. Его действительно не было. 1367 На полях: «О дай, дай мне ума на это последнее дело, а там...» 1368 быстро 1369 Зач.: Я 1370 я весь 1371 Зач.: и хотя я был слаб, но я 1372 еще давно 1373 еще утром решился 1374 Зач.: Брошу 1375 подумал 1376 Зач.: и 1377 или подб{росить} 1378 Зач.: Я старался. 1379 на сходы к каналу 1380 Но внизу 1381 Зач.: напротив шагах в пятидесяти 1382 видеть. Далее зач.: Нет, в канал бросить нельзя 1383 стал 1384 куда-нибудь подальше 1385 Зач.: эту 1386 я нашел, что мысль эта очень хороша 1387 отправился на 1388 Зач.: меня бы и заприметили 1389 На полях зач: Впрочем очень может быть, что у меня в ту минуту была очень дикая наружность, а лицо, искаженное болезнью и... и всем — даже пугало. А может быть и то впрочем, что мне уж очень много казалось. Мне именно в тот день чрезвычайно много казалось таких вещей, которых никогда не было. Но продолжаю: 1390 не суждено идти 1391 дрова 1392 была какая-то 1393 заметил у самых 1394 почти от самых ворот 1395 налево 1396 задняя кирпичная 1397 сейчас у ворот 1398 и как следует тотчас 1399 останавливаться 1400 Я уже и руку 1401 Зач.: подумал я 1402 с трудом вывернул 1403 отвалил 1404 пол ним, как следует, образовалось 1405 естественно выдавил 1406 Зач.: огляделся я кругом и 1407 сворачивать его 1408 И я чуть не 1409 Зач.: Полная, полнейшая теперь безопасность! Я прошел мимо Исакиевского собора и пошел по 1410 Зач.: О боже мой! Я 1411 Зач.: а. и проходя б. Но через минуту мне начало так теснить грудь, что я не раз, проходя мимо Исакиевского собора, машинально перекрестился ... 1412 Зач.: а. Не помню, как она тогда на меня подействовала б. Впрочем тогда я на нее и не глядел 1413 Зач.: Радость прошла, и я чувствовал, что мысли мои расходились, разбегались, что прицепиться не на что. 1414 На полях: Я шел дальше и дальше, вот Васильевский. На Николаевском мосту. [На Адми] Расположен ли дух, или что, но на Адмиралт{ейском} 1415 Зач.: вдруг спросил 1416 Зач.: а. так что я сам б. Мне не Разумихина собственно надо было 1417 идти 1418 Зач.: Это для того 1419 На полях карандашом: И мне так стало странно. — Как подло я давеча говорил? Все равпо... Что я на другой планете что ли?... 1420 так надобно 1421 Зач.: Но всего любопытнее, что все это безо всяких рассуждений и силлогизмов в голове родилось, [а так вдруг и] так вдруг все само собой, а все эти поводы и рассуждения, для чего и как иду, сообразил я только теперь на Николаевском мосте. Выдумал я стало быть все это прежде всего по инстинкту и подивился тут я сам себе: [как тягуче и] кажется уж и разум мешается и способности и силы последние человека оставляют, а инстинкт самосохранения живет и работает и [проявляется] может явиться почти безотчетно в виде какой-то, животной, звериной хитрости. Так зверь вероятно хлопочет, когда его травят и целая свора бежит за ним. Впрочем это я только теперь и на Николаевском мосту так только подумал и сообразил, что иду к Разумихину. Затем перейдя всю первую линию и от чрезмерной слабости почти не 1422 недоумеваю 1423 Позднее вписано: и скучный путь 1424 Зач.: поднялся к Разумихину в четвертый этаж. Тут произошло было со мной 1425 уж чрезмерно устанет 1426 Запись по тексту: хитрость пойти к Разумихину 1427 о том, как 1428 Зач.: встречусь 1429 Зач.: и буду говорить 1430 не понимаю 1431 сюда приходить Далее зач.: и что хоть дело было нужное, но что в то же время у меня никаких уже не [должно] может быть дел. 1432 На странице обведено кругом: Как можно короче 1433 Зач.: что мне не об чем говорить с ним, что мне почему-то и быть-то с ним вместе [нельзя] нечего. 1434 с другими как прежде 1435 Зач.: мне показалось это даже совсем невозможным 1436 И это было мгновение 1437 вскричал Разумихин, увидав меня 1438 Зач.: прибавил 1439 Садись, садись 1440 На полях карандашом: Смешная мысль: жалко мне что ли стало, что я уже более не буду рассуждать о петербургских видах. Невинным мыслям 1441 Между строк и на полях варианты: а. ты всех простее и всех добрее — чтоб помочь. Но теперь я вижу, что мне нельзя уроков. Ну и не надо. Прощай. Не надо! — Да так, брат, не делают. Я за честь вступлюсь. — Слушай, Разумихин, б. ты простоватее всех, я подлец, я другой раз приду. — Послушай, знаешь что, ты может дня три не ел, ты не скрывайся. И запись: Положим у меня все было решено. 1442 Зач.: Он помолчал. 1443 Ты кажется 1444 Зач.: Надо домой 1445 Зач.: взял шляпу и 1446 Не надо, не надо, — говорили, вырываясь. 1447 хочешь 1448 а. наплевать на них б. наплевать на уроки 1449 Зайчиков [и] он спекулирует 1450 книжонки издает 1451 Зач.: а. Так б. Ну он это рас стянет } 1452 На полях: Но это по части женского вопроса и пожалуй сойдет. 1453 а. потом б. он в. Что-то об китах он готовит 1454 ты мне и поможешь 1455 Зач.: Право — я думаю тут много от себя сочинил 1456 На полях: Так зачем же ты бросил 20 коп., без рассуждения, а с рассуждением — и с рассуждением бы бросил. Господи, в бреду я иль нет? Вот Нева течет. Ведь я давеча хотел бросить все вещи в Неву, в канаву и кошелек тоже, и кошелек. Зачем ты убил после этого, коли бросаешь добычу? Вчера ты этой добычи хотел. — Хотел? — да, а сегодня в канаву, да. Но это было может быть бессознательно от страху. Ну а сознательно с рассудком, соберя силы — как бы ты сделал и с рассудком — в канаву. Так ли? Вспомни. Ты болен? Ты теперь сумасшедший? Ты бредишь? Бредишь. Но вспомни, что ты еще не отпирал кошелька и не смотрел в него. Нет. Может быть, и в голову не пришло. Вчера хотел добычи. А сегодня, с новой натурой, решил, что ничего не хочешь. Я болен. Я сумасшедший, вздор. Я болен. Я ничего не понимаю. Я подожду. 1457 Вписано и не зач.: на стуле поллиста 1458 специального журнала 1459 воротился опять 1460 Зач.: Вышел — ни слова не сказал, [пр] а теперь отдает назад и уходит. 1461 Между строк: Злость эта 1462 ответил 1463 Зач.: Послушай 1464 опять было очнулся 1465 Между строк незаконченный вариант: Я шел вероятно очень задумчиво, потому что очнулся на Николаевском мосту, да и то потому что 1466 Зач.: Но как только я сознал в чем дело, [мне тотчас же пришло на мысль, что [гораздо бы лучше] может и хорошо бы, если б меня раздавила совсем коляска] то злоба во мне тотчас же исчезла. Мне показалось, что уж нечего теперь об этом заботиться. 1467 Вписано карандашом: Что он меня охлеснул кнутом мне помогло очнуться от забытья, которое поминутно на меня находило, но только что я очнулся, тотчас же злость прошла и я даже как будто удивился, как это«я мог озлиться, потому что дело было совсем не в том. 1468 Между строк вариант: дикий хохот, разумеется. 1469 На полях: Живи, хоть и умерши теперь, но в летах говорящи и рассказыва {гощи}: просиша верой и Злодей, не губи. Выживет как нибудь. Вот из-за таких-то несчастий и я 1470 а. В это мгновение б. Я стоял у перил и вдруг 1471 сует мне вдруг деньги. Далее зач.: Я огл{янулся} 1472 купчиха нож {илая} 1473 Зач.: и может быть 1474 На полях и между строк: Давеча с поручиком. Какая низость! И я, я ввязался в амбицию, в спор, в крик. Положим — это старая привычка, но потом, потом, — это потом от радости, от низости. — Нет, не стоит жить, если сознавать себя так низким. А как же буду я теперь сознавать себя. 1475 Между строк: Дойдя до того места, где стоял давеча, вдруг остановился опять не знаю для чего. 1476 жаркий 1477 точки зрения 1478 Зач.: с точки взятой 1479 разглядеть почти 1480 возвращаясь из Университета 1481 Зач.: а. Я рассматривал} б. В самые лучшие моменты, когда небо чисто, ясно, и в самое невыгодное для панорамы время, когда хмуро, грустно и дождливо, каждый раз одно и тоже впечатление, само собою, безо всяких усилий вырабатывалось во мне, а именно: Что несмотря на все это беспримерное великолепье и удивительную реку, весь этот вид — ничего не стоит. 1482 Между строк другой вариант: Я даже любил здесь останавливаться, дивясь каждый раз своему впечатлению. На полях: Нева. Но это мне вдруг показалось так далеко. ужасно давно — страх — но теперь так тихо вдруг {нрзб.} Точно прошло уже тридцать пять лет и я приехал откуда-то хоть с Южного полушария и давно.
    Между строк: Странно мне вдруг показалось теперь тут же на этом месте стоять, как будто я и стоять на прежнем месте уже не мог. Все это казалось мне где-то глубоко под моими ногами, где-то в беспредельной дали. Я долго стоял и наконец, вспомнив про двугривенный, разжал руку, поглядел на него и молча опустил его в воду.     1483 Зач.: и тупого, совс{ем} 1484 Между строк вариант: И каждый раз дух немоты и молчания, дух «немой и глухой», разлитый во всей этой панораме, сдавливал мне сердце. 1485 На полях: Мне всегда казалось что-то немое, глухое, и отрицательное. [И вот] Вдруг теперь вспомнил я все эти прежние впеча{тления}, и странно мне стало. 1486 Зач.: не так. В Венеции 1487 Зач.: но 1488 На полях: Отлетел на другую планету. Вспомнил я теперь, что каждый раз одно и то же впечатление сдавливало меня какою-то неразрешимою грустию, и вспомнил и улыбнулся тому, что мне такое впечатление. А потом и странно мне показалось, что я как будто совсем уж собираюсь никогда больше не иметь никаких [более] мыслей. [Что] Не потому мне странно, что мог я иметь такие интересы, но потому, что мне самому невозможно иметь ни об этом, ни об другом, что мне все равно, что все это мне и в новой жизни Что это уже не мои мысли, а чьи-то чужие 1489 а это 1490 На полях: и что мне до того теперь, какое впечатление производит весь этот вид? Я внутренно решил, что мне не восстать, и что правда моя тоска 1491 разжал руку 1492 а. совершенно сознательно опустил б. хотя вполне помня, что делаю в. бросил г. сбросил 1493 На полях: А ты думал, что тебе остается что-нибудь в жизни. Разве не чудовищно, что давеча я ввязался в историю с девочкой? Не все ль тебе равно? Пусть погибают, развратничают. Кого спасать, тебе спасать? Чего ты в жизнь лезешь? Да разве мне жизнь заперта? Разве я то? Ты убийца. Знаю. Но я сознательно, я логически сделал. Только что же ты в кошелек даже не заглянул? Побоялся? — Нет, я потом загляну. Это из предосторож{ности}. А как же в Неву хотел бросить? Значит, совсем хотел отказаться. Значит логика не выдержала перед делом. 1494 затем уже 1495 Между строк: Напиться. Темное воспоминание — выгнали из кабака. 1496 Между строк: Стало быть я возвр{атился} часов в пять или шесть. Где и как я был это время, не знаю. 1497 Зач.: Пускай, подумал 1498 скоро-скоро, что-то 1499 Зач.: Кто-то вытащил 1500 был 1501 даже уже 1502 бил ее не кто другой как 1503 Зач.: Не меня ли спрашивал 1504 не мог заснуть 1505 Вдруг мрак 1506 Она посмотрела на меня, увидела, что я не сплю, и начала 1507 деревянную 1508 не ел, поешь. [Чего] Ишь 1509 а. а самого трясет б. когда самого лихоманка трясет 1510 Зач.: Кто 1511 помощник квартального... Я его по голосу узнал 1512 проговорил я с болезненным испугом смотря на нее 1513 оттого тебе 1514 Зач.: на яву кажется 1515 Зач.: а. Да ведь б. В{едь} 1516 Нужды нет. А кровь в 1517 Но я 1518 поло{жил} 1519 Зач.: Мне стало так страшно, что я думаю у меня волосы верх дыбом 1520 выпил из 1521 На полях: Тебя бы отколотить за это надо, но я рассудил, что это бывает тоже и от голоду и простил. NB. Мы тут каждой день в трактирчике одном собираемся. 1522 Я однако ж все это время был не то чтоб уж 1523 ивынесть 1524 все-то 1525 Зач.: и никто-то не придет ко мне и не хочет придти 1526 грозят мне кулаками или языками дразнят 1527 а. сказать б. угадать 1528 плакал, спрашивал 1529 что все это еще вчера только было 1530 отнюдь не сознавал 1531 уйти 1532 в пятом часу 1533 какою-то смешного 1534 Зач.: Оп был еще 1535 и с виду 1536 Зач.: В углублении стояла 1537 ще{ли} 1538 это кто с тобой 1539 — Вам что надо? — спросил 1540 сказал 1541 Зач.: и хотел уходить 1542 и наклоняясь } 1543 вошел Разумихин, наклоняясь головой 1544 Зач.: а. и ведь это она квартирой называет и деньги за нее берет. Ну, что? б. и ведь квартирой называется, деньги за нее берут. 1545 Зач.: а. Они б. Сейчас 1546 Вразумихин 1547 а вы зачем 1548 я ар{телыцик} 1549 Вразумихин 1550 Между строк: Заметова 1551 Зач.: Угодно объяснить вам 1552 обратился он вдруг 1553 да только 1554 а. я с тем объяснялся б. я тоже и с другим объяснялся как и теперь 1555 Это Алексей Петрович, старший артельщик, [приходили-с] были-с. 1556 они действительно 1557 Семен Семеныч-с 1558 Зач.: послали меня 1559 рублей-с 1560 от Алекс 1561 Зач.: Видите, в памяти 1562 Зач.: Продолжайте. 1563 еще не совсем 1564 в полной памяти обретается 1565 По мне в полной-с 1566 а. надо бы-с б. вот бы-с 1567 Зач.: Где 1568 Зач.: Где 1569 Зач.: Он взял перо и тотчас написал 1570 а. подпиши б. подмахни свою фамилию 1571 теперь наиболее 1572 про сговорил } 1573 Зач.: Я 1574 Зач.: имя 1575 И денег не надо 1576 Это он бредит 1577 Нет, нет, нет, нет 1578 На полях: — Потому их дела переменились. — Ивана Кузьмича изволите знать-с? — Ну так вот писали-с, что ихние дела переменились-с и что они сами вам будут писать-с — а в [подробности] точности ничего не слыхал-с. 1579 Зач.: Настасья все время 1580 Зач.: Во-первых 1581 Хочу, очень 1582 Тащи сюда 1583 Через минуту 1584 Зач.: Подле [Вразумихина] Разумихина 1585 Зач.: А вели-ка там 1586 Над строкой: Катерина Прохоровна 1587 сообразить в чем дело 1588 ближе, обхватил 1589 а правой зачерпнул 1590 я стал 1591 Зач.: От] Четвертой я ни за что не [мог] хотел проглотить 1592 На полях: Тебя бы следовало поколотить 1593 Это он 1594 На полях: трактир 1595 Очень хочу 1596 Катай сюда 1597 Зач.: авось [тоже] еще три ложки [выпьет] выпьем... 1598 пивцо-с 1599 На полях: Подмигив{ая}. Я брат у вас здесь каждый день обедаю. Ты думаешь, что за пиво я заплачу? 1600 каждый день теперь 1601 Зач.: Не беспокойся 1602 На полях и между строк: Совсем брат ничего. То есть очень, очень, очень даже в порядке.
    Я тебя в бреду видел и никак не мог догадаться кто ты?
    ... Об чем я бредил?     1603 Между строк: [чуть] с пол {стакана}, несмотря на то, что он очень хорошо мог сам усидеть на диване без посторонней помощи и чувствовал себя в силах не только владеть руками, но может быть даже и ходить. Но странная мысль вдруг пришла ему в голову: скрыть от всех, что он гораздо более в силах, чем думают, притаиться слабым и немощным по-прежнему и выведать сначала: что такое кругом его происходит? Зачем тут Разумихин? что случилось, сколько дней прошло, не известно ли что-нибудь и проч. До времени он решил больше молчать и слушать. Съев ложку, он повалился на подушку, под ним подушка, он и это заметил. На полях: Находишь ты, что она глупа? — Не-ет. — Ну и я тоже нет. Да она как будто и не глупа. А впрочем знаешь ли и не умна? — Ну да. — Ну да. Пожалуй не умна, так, как следует бабе.
    бредил — носок
    Заболтал я тебя.
    Под моей головой действительно была подушка. Прежде же я клал всегда комком мое платье, которое снимал на ночь.     1604 Между строк: и я не знал, что 1605 Между строк и на полях: он чувствовал в себе и сил гораздо больше, чем например предполагал Разумихин, но по какой-то странной хитрости — ему пришло в голову скрыть свои силы, не говорить и надуть их всех. Точно зверь, попавший в клетку 1606 Настасьюшка 1607 хочешь 1608 И ну тебя 1609 а. Чайку пожалуй, б. Чаю давай. 1610 Зач.: Ну так и 1611 сел ко мне 1612 Зач.: хотя мнё вовсе не так хотелось 1613 Зач.: Все это 1614 усаживаясь за 1615 Над строкой: Малину, друг мой, она возьмет в лавочке. 1616 и через час 1617 По тексту: На прежней квартире вашей был, дома № я хорошо не помнил, только и знал, что Харламов — ну искал Харламова, а дом-то был... не Харламов, а Фогеля211 — это я уж теперь узнал.
    поколотить — извини! На полях. Но потом рассудил     1618 Между строк вариант: и представь себе, на другие суткм 1619 Позднее изменено: вскричал Раскольников, не в силах удержать себя 1620 Кобелева какого-то 1621 кусая 1622 и запивая 1623 Ну уж 1624 засмеявшись 1625 все они обожглись 1626 Зач.: — Да, она ничего... — [отвечал] пробормотал я, [чтоб послушать] жаждая услышать дальше 1627 И очень, брат 1628 Зач.: даже вещь во всех статьях 1629 Ишь ведь 1630 Между строк вариант: жива была дочка... 1631 Зач.: — Н-нет; не глупа, — пробормотал я опять.
    — [Ну] И я то же думаю; она как будто и не глупа... Но ведь и не умна... Как ты думаешь!     1632 Позднее изменено: Самый неожиданный характер, братец, повторяю тебе, — продолжал Разумихин, совершенно понимая, что Раскольников говорить с ним не хочет, что сам Раскольников по лицу его увидел, но не смущаясь этим ничуть.
    — Нет, не глупа, — ответил Раскольников, чтоб поддержать разговор, он так и прикинулся скучным.     1633 Между строк: у нас все так сказать одна еще только эмблема чего-то, чего ни я, ни она не знает 1634 не выдержан злобно 1635 Между строк: злобно проговорил Раскольников 1636 чуть не подаян{ие} 1637 Зач.: сказал я 1638 На полях: Может [она] хозяйка потому-то и вознегодовала на тебя, что ты не [хотел] умел С этого боку начать. Ужас, уж как это им обидно, коли кто не умеет. 1639 Между строк: Очень уж стыдлива. 1640 Зач.: Хоть и 1641 обличает 1642 целковых по три 1643 и этим 1644 Зач.: Он, например, 1645 Зач.: и по искам 1646 в 75 1647 На полях: Это, брат, уж такие акулы на свете есть, в море плавают. Всякие на Свете есть люди, брат Вася. До нас с тобой это не касается, мы люди хорошие.
    Как [говорит] выражается артельщик купца Шелопаева.     1648 На полях: Я, брат, если ты хочешь, и сам против трехрыбия, да ведь этот трехрыбием торгует и уж кроме трехрыбия ничего от него не дождешься.
    подразвеселить тебя     1649 Между строк варианты: столкнули ее по одному другому делу С Чебаровым 1650 Тот человек деловой 1651 Ну а надворный советник выдумал 1652 а. как б. против в. ну из 1653 Зач.: (NB. Три рыбы — это их предел и 1654 как иной сатирический человек, из трехрыбного сорта 1655 Зач.: Кто дальше трех рыб не пошел, тот уже охулки на руку не положит 1656 если ты задолжал нигилисту 1657 только вмешался 1658 уж тот{час} 1659 что и в сатире описал и проторг{овал}, якобы Юленька ему его продала уплатою, так у них и сделано было 1660 он купил, потому 1661 Зач.: Ну и стал с тебя требовать. Я 1662 Зач.: Пошел 1663 по 15 1664 и на ночь 1665 да с Сонечкой у нас 1666 и написала 1667 Зач.: Таким образом за 10 рублей [они в акулы нанимаются}] служить акулами нанимаются, палачами, тюремщиками 1668 Да вот дескать доносил 1669 Зач.: [ в оба] лучше, не равно улизнет. Но так-то, брат Вася: у него-то вот и дрожки, и дача, и [слава] благородная репутация: трех рыб, дескать, отвергает. Ну а нам мамаша последний свой [кусок] кусочек вдовий присылает... Так вот те десять целковых и эти вот десять целковых, что здесь на столе лежат и в гости просятся. 1670 Зач.: Что, Вася, как? — Ничего... — отвечал я, отворачиваясь. — Слушай, так 1671 Позднее изменено: спросил Раскольников, помолчав с минуту и не оборачиваясь. 1672 в исступлении от этого был 1673 Зач.: Зачем? У меня сердце дрогнуло. 1674 с тем... 1675 Зач.: — [А так, он] Да 1676 познакомиться сам 1677 много я 1678 Зач.: Послушай 1679 он 1680 Зач.: Мало об чем. И про 1681 Зач.: Все пустяки. 1682 Да нет. 1683 Зач.: Ах ты боже мой! Вынь да положь. Эк его! Значит 1684 об собаках 1685 сказано 1686 сам [их] в углу отыскал носки 1687 подал Далее зач.: а. Еще б. Так 1688 это 1689 Зач.: Заметов искал носки и 1690 Зач.: сии десять 1691 На полях: а вечером вам в них отчет принесу. Это брат уж так нужно ... 1692 Настасьюшка 1693 ему 1694 коль увижу пришлю 1695 Зач.: Ишь 1696 повадливая, хитростная, 1697 по-видимому до крайности довольная Разумихиным 1698 Позднее вписано: Наконец-то он остался один. 1699 заметна ли кровь 1700 в пыли 1701 Зач.: Но все-таки меня мучил 1702 Зач.: Господи, когда ж это кончится? . . И что еще будет? На полях зач.: Я был холоден, зол. Надоедал Разумихину и молча злился на Заметова. 1703 Зач.: и я никуда 1704 Зач.: боюсь даже за свою голову, боюсь, что здравого 1705 и я 1706 Лучше всего стараться 1707 до них теперь! То 1708 а. и теперь б. как в. точно 2. сейчас 1709 голова моя 1710 Зач.: В 1711 посмотрела на меня 1712 я сплю 1713 Зач.: [Я ненавидел ее, и именно злился за то, что она сама говорить не начинает.] Вот она, думал я, сама не заговаривает, а давно уж обо всем слышала... Я еще давно, еще до того, рассчитывал, что она мне вести и слухи передавать будет... Я до того был раздражен, что о бедной матери и о посылке ее я не подумал. И откуда мать бедная взяла денег? Я об ней и не подумал! О нет, думал! думал! и [давно] мучился. Но они, они кругом! Они меня погубят! О зачем я болен. Убежать бы куда-нибудь! 1714 На полях позднее: Он слегка открыл один глаз, не показывая и вида, что проснулся, и увидал Разумихина, который отворил дверь настежь и стоял на пороге, недоумевая войти или нет. — Раскольников открыл глаза. Я здоров, я совсем здоров. Напрасно вы хотите меня сделать больным. Разумихин, ты здесь давно? Да заходил уже два раза. Заметов и проч. Нет, а прежде, давно ты сюда прих{одил}. Как первый-то раз. Да ведь я же давеча тебе рассказал. Раскольников задумался. Как во сне помню, а где деньги взял. Письмо? Артелыц{ика} помню. Спасибо. Ну слава богу, теперь я вижу, что ты в здравом уме. А давеча ей богу я даже стал на тебя обижаться. Эх Родя! У меня сегодня вечерок. Я переехал. Вот кабы ты тоже зашел. — Раскольников молчал. — Зосимов (Раздражительность еще есть). 1715 Позднее на полях: Он [проснулся уже] проспал часов шесть и проснулся уж ввечеру, на пороге стоял Разумихин, отворив {ший} дверь наст{ежь} и смотревший как-то внимательно}. 1716 Я так и вздрогнул 1717 глаза у меня 1718 остановился и выжидал. Но 1719 а. открыл глаза б. поглядел 1720 узелок 1721 Зач.: Я 1722 а. даже полезно б. полезно теперь 1723 придет 1724 будет смотреть 1725 а. Настасья б. А та в. Настасья 1726 Она не 1727 Позднее: Раскольников с изумлением приподнялся. Что это! Который час? — крикнул он. — Да часов 6 спал уж верных. Ну как себя чувствуешь? 1728 начал 1729 а. и обхватил левой рукой мою голову б. и обнял меня 1730 На полях: Я с отвращёнием оттолкнул было его. — Завтра. Нет, брат, я не успокоюсь, покупал без мерки, на глаз. 1731 поздно будет 1732 а. целую ночь спать не буду б. целую ночь не засну 1733 Зач.: а. это самая первая вещь и б. все равно что философия 1734 Удивительный картуз 1735 и весьма 1736 На полях: с торжеством разглядывает Настасья положила перед ним узел и он с торжеством стал развязывать, лукаво посматривая на Раскольникова. Это, брат, у меня, брат, особенно на сердце лежало, начал он развязывая. — Ну, — начнем сверху. Во-первых, видишь, и продают у ювелиров только. 1737 На полях: Обрадовался, что я говорил с ним 1738 Ну-с к делу 1739 заплатил 1740 любуясь картузом 1741 Разве можно дешевле найти 1742 в 19-м веку такую 1743 Зач.: На том стоят 1744 выставил 1745 Между строк вариант: но ведь это даже и лучше: мягче как-то, нежнее. 1746 Зач.: от усилившейся 1747 Зач.: теперь как ты думаешь, много ль?.. 1748 Зач.: а. кругом б. на меня и 1749 кажется 1750 за пару 1751 Зач.: Даром ведь, совершенно даром, совершенно даром. 1752 другие в той же лавке можешь 1753 На полях: У Федякова в лавке иначе и не торгуют. Кто раз купил, тот уж на будущий год может всегда даром заимствовать 1754 смотри, поношенные 1755 Зач.: а. Да и новые б. Только 1756 только неделю и носилась: секретарь 1757 Деньги, говорит, уж очень 1758 1 рубль серебром без пересылки 1759 не в пору ему 1760 как Кювье 1761 по сей 1762 угадали 1763 мерку 1764 ну а натуралист-то пожалуй и наврет 1765 но все-таки дорого стоит 1766 На полях: Потому, брат, хорошее белье, чем больше носится, тем крепче становится: это статья известная. 1767 невыразимые даром в придачу всего одна штука 1768 высшего общества 1769 твое пальто 1770 имеет в себе еще что-то 1771 вымыть 1772 а. как б. особенно 1773 в моде 1774 Между строк: Пожалуста, оставь это все, оставь, оставь, — отмахивался Раскольников. — Я не хочу, — скажи мне: из каких это все денег? 1775 Зач.: не знаю почему 1776 Зач.: и веселый 1777 лад 1778 Вписано и зач.: Разумихин очень грустно с истинною печалью смотрел на меня...
    — К чему, зачем ты, — говорил я с злобным ядом, — к чему ты со мной говоришь как нянька, шутками разными развеселить меня хочешь, што ли? Да не умеешь. Что за шутки про высшее общество, про пальмерстон... Ничего не умеешь... Не идет к тебе. — Я злобно засмеялся.     1779 Зач.: а. я об нем слышал б. я его и прежде видел 1780 Зач.: борода черная, [гладкая], глаза черные, одет в черное, лицо смугложелтое, улыбка саркастическая 1781 всматриваясь в меня 1782 Вариант: белье не хочет перем {енить } 1783 Зач.: Белье можно бы было и после переменить... 1784 Зач.: спросил он. Я не отвечал 1785 Позднее: Я здоров, я совершенно здоров! — настойчиво и раздражительно произнес Раскольников, приподымаясь. 1786 На полях: Что надо будет... Завтра я посмотрю. Чего тут? Микстуру прочь, все прочь... Неудовлетворен — понятно. Говядины только нельзя. 1787 Да... все то же 1788 Ну, сколько 1789 а. своя мерка теперь б. своя мерка есть 1790 Между строк вариант: разумеется нельзя. Далее зач.: Микстуру долой. 1791 На полях: Пестряков студент, вот в этой истории. Офицер один, естественнонаучник один, учитель один223, мальчик один, ну да черт, все равно. Заметов будет. Эх, брат Родя, как бы я хотел его... Ну да ничего! Р{аскольников} не понимал.
    Между строк: Я здоров, я здоров, я не позволю распоряжаться, я могу ходить.     1792 Зач.: Это положено. 1793 Между строк вариант: и в Palais de Cristal На полях: Я здоров. 1794 а. Нет, завтра-то его и шевелить нельзя будет б. Нет, по-моему завтра-то я бы его и шевелить Над строкой вариант: его шевелить нельзя. Надо еще полежать. 1795 произнес 1796 Исправлено позднее: Зосимов 1797 На полях и между строк вариант:
    Пожалуй немного можно... Если погода.
    — Эх кабы сегодня ко мне, буду дома.
    — Я могу и теперь [ходить] [куда угодно] ходить и куда угодно пойду... если захочу.
    — Кто будет?
    Зосимов промолчал.
    — Эх, досада! — крикнул Разумихин. — Сегодня я новоселье справляю, два шага, вот бы и он. Ты-то будешь? Ведь обещал, — обратился он вдруг к Зосимову.
    — Да я не знаю, пожалуй, кто будет-то?
    — Да всё здешние, право, у меня то два месяца нет гостей, то вдруг их целая туча. Кто? Такой почтмейстер, где-то в уезде всю жизнь пробыл, пенсион теперь получает. Бедный человек, все молчит, а я его очень люблю, так лет в пять по разу. Всё здешние современные. [Есть] Кроме разве старика-дяди, древнего старика, шестидесяти пяти лет, неделю как в Петербург по делам приехал. Как-нибудь видишь. Ну а там все прочие. Порфирий Степаныч, пристав следственных дел, твой приятель. Да полно, не гримасничай, что вы поругались-то, так уж — ты не придешь пожалуй.
    — Кой черт мне.     1798 Зач.: Што ты! 1799 Зач.: ну 1800 Углы конечно 1801 а что 1802 кроме-то того 1803 у тебя общего с этим 1804 Зач.: он на меня показал 1805 воспросительно-насмешливую 1806 На полях: Бакалин замечает: Выходит, что они всю эту штуку вместе сочинили, т. е. и Бергштольц, и студент, и работник вместе убили, а потом и подсочинили всю эту комедию. — Ну так представь же, что действительно они на этом остановились. Да к счастью свидетель!
    Экие новости делаете. Да, новости... Бакалин встал.     1807 Зач.: Ну 1808 все-то принципы 1809 есть одно дело 1810 Зач.: Да ведь я рассказывал, аль нет? 1811 А все 1812 Уж мы вытащим его из беды 1813 Зач.: дело 1814 а мы еще поработаем 1815 рассказывал 1816 Зач.: Да 1817 Зач.: а. А вам зачем? б. А тебе на што? — Да следователь... Я с ним... я его... 1818 тоже убили, — брякнула 1819 а. ввязалась б. брякнула 1820 ответил 1821 Будто не 1822 Рубаху эту починила 1823 На полях: А тебе тут што? — Да так... — А, а, понимаю. [Там в одном семействе встречаемся. А впрочем тебе на што?] Насчет Порфирия [Ивановича] Филипьича. — А што мне Порфирий Филипьич? — Да уж что, слышал я, что вы за это дело с Порфирием чуть не подрались.
    Молчание. — Какой ты смешной человек, Разумихин, хлопотун, — прибавил он, скривив рот. — А ты из чего интересуешься, как сам сейчас сказал. — Я его за добрым делом...
    — Ну, ну довольно...
    Никакого спору с Бакалиным. Просто-запросто коротко и ясно дело рассказывает.     1824 с тебя ей 1825 Зач.: И я ее знал, и мне она белье чинила. Идиотка она. Ее старуха беременную колотила. Я сам видел. — Беременная, беременная шестой 1826 что ж тут 1827 маляр-то Между строк вариант: Ну так что ж красильщик 1828 Зач.: А вот что маляр. Его просто-запросто стали подозревать, что это дело его. — Улики што ль? 1829 а. в убийцы пожаловали б. чуть в убийцы не записали 1830 Да он-то тут как? 1831 Улики что ль новые явились? Интересно 1832 улика-то тут 1833 ты этой штуки новой не знаешь 1834 Зач.: т. е. когда вот ты тут лежал [а здесь недалеко] а тут под боком у нас убийство случилось, т. е. впрочем 1835 Зач.: Что ж я 1836 Зач.: а. Заметов, — подумалось мне; б. Тут в. Это 1837 Господи! Господи! 1838 отвернулся к стене 1839 Между строк: Еще как в обморок-то упал; мне рассказывали, он в обморок там упал. Пестряков — вот он у меня будет сегодня. 1840 На полях: Тут психология, тут по психологическим данным иди, а они пропустит миг да и на факт смотреть с энтузиазмом целый мир открывает тину их жирную, закорузлую, подлую — вот на что нападаю. А еще новые деятели. Ты Порфирия впрочем не кори, его не разберешь, все молчит. А работник {нрзб.} 1841 Это я уж все знаю, — сказал Баканин. — Этот Бергштольц 1842 Зач.: У ней 1843 скупал и внизу же серебреннику их продавал. — Шельма, да не виноват. Обоих и его, и студента 1844 шельма, знаю 1845 Ну так что же? [что] как же этот 1846 Зач.: Ну вот по порядку 1847 сначала тот 1848 Зач.: Студент-то [выкупить] закладывать вещь приходил, так в такое время, каких-нибудь три минуты, как он там пробыл, нет возможности убийство совершить, несмотря на то, что [еще] оба трупа, когда дворники вошли, были еще теплые. Значит именно там в то время как эти господа стучались и убийца сидел, и они правду говорили, что заперто. Они его застали, ему помешали и уж он бы попался как мышь, если б Бергштольц не наскучил ждать студента и не пошел дурак тоже за дворником. Убийца крючок-то отворил да и был таков. — Знаю я все эти предположения. 1849 Зач.: слышал 1850 а. — Да все-таки это как-то уж на тонину смахивает б. — Нет, уж это что-то 1851 Зач.: [Как они] Вот еще следователь полагает. Я следователя-то знаю, этот следователь фанфаронишко, психология! 1852 Зач.: А 1853 когда тот пришел 1854 Зач.: Это был совершенно посторонний человек, который с первого разу до того обробел, что про дверь и забыл. Ну да, уж слышали, психологические этюды, хитро-с. Далее начато и зач.: Уж 1855 На полях: вдруг самый неожиданный факт все раскрывает. Крестьянин Пушкин, содержатель распивочной225 на вынос, представляет уже на третий день вещь. 1856 Зач.: А факты? — крикнул что есть силы Разумихин. Он до невероятности горячился, из себя выходил. Он был всегда таков. Бакавин же был [апатичен] как-то даже вял, и мне показалось [даже тогда], что [Бакавину] ему хочется будто бы выведать что-то. 1857 Зач.: Факты? [Стой!] Да ты выслушай! Как было дело, с самого начала? 1858 А (следователь) 1859 обробел 1860 потому что и 1861 На полях зач.: слушай... ты говоришь я хлопотун, да разве 1862 а только очевидно 1863 Зач.: не успел и именно потому, что помешали и помешала 1864 a. a не тот другой б. непременно она 1865 было как они наверх 1866 как их 1867 увидали 1868 обошлось в десять 1869 Убийца-то тут 1870 отворена была 1871 На полях: в воде кровь оказалась — вот он чем занят был. Значит предусмотрительный человек.
    — Нет, нет, не предусмотрительный, а именно неопытный. Ох, жаль, что я не могу теперь этого всего-всего рассказать. Ну почему ты обвиняешь Порфирия, что он на Бергштольца подумал? Его и студента Котельникова и нельзя было не потревожить. На полях: Как бы тони было, а убийца один из закладчиков. Разумеется! Порфирий их спрашивает. — А откуда их нашел? — Одних Котельников указал. — Закладчиков спрашивают? — А что?     1872 сошлись 1873 стали стучать. Далее зач.: Ни тот, ни другой никогда друг друга до тех пор и не видывали и доказательства всевозможные тому представили. Но несмотря на всю нелепость и на все доказательства — их-таки все-таки захватили [и следователь действительно маху дал, что на них было подумал, потому что на другой же день вечером], потому что и нельзя было иначе. И никакой тут не было ошибки следователя. 1874 Зач.: хозяину распивочной, заложены на выкуп, заложены 1875 Зач.: в девятом часу 1876 в футляре и в бумаге 1877 бумаге была 1878 а все 1879 провинился 1880 Зач.: Так стало быть это улика? 1881 работник все объяснил 1882 футлярчик с сережками 1883 как наверх уж дворник 1884 Зач.: Ну так он и убил? 1885 спросил его 1886 Зач.: [что его] как оправданье свое, что он именно за одну только минуту вошел, что через минуту они вдвоем дворника звали и что, стало быть, нельзя в одну минуту убить. Дай убив, а не обобрав, оставя сундук только початым, нечего им было дворника звать. Да не в них дело, а дело в работнике. 1887 там переждал 1888 как те 1889 он и был 1890 явился, нашел вещь 1891 Зач.: и найдя их, нимало не медля 1892 их и заложил 1893 А как услышали на другой день про розыск, крестьянин Мортирин 1894 Заметов Далее зач.: А однако надо заметить, г. Разумихин, что вы любите вещами интересоваться. Ну-с, до свидания.
    — То есть как это?     1895 хлопотун 1896 мало платил 1897 Зач.: Она 1898 И не то чтоб ей самой надо было 1899 от смирения отговориться не умела 1900 Зач.: Эва! Я этого не знал про Бакавина. 1901 В автографе: Рахметов. 1902 потому на следователя зол, что 1903 за дочерью волочатся 1904 чуть не подрались 1905 а: Зач.: Дочь-то Порошина б. Злость срывать, потому что его совсем там не любят. Как-то он, право... 1906 Я взглянул и 1907 Далее не зач. вариант: до всего-то мне дело есть. Сплетник уж я что ли какой?.. — сказал он в каком-то добродушном раздумьи. 1908 так то, что 1909 загляните к нему 1910 Зач.: А мне пора. Прощай. 1911 Зач.: мне пора 1912 до свидания 1913 выйдем-ка 1914 Когда он вышел Далее зач.: Настасья постояла, хотела было что-то сказать, но заблагорассудила выйти 1915 На полях: Всех подозреваю. Я теперь пишу вспоминая. 1916 Зач. обозначение главы: VI 1917 К чему 1918 Заметов именно 1919 а. знал б. я подозревал 1920 Зач.: Экая 1921 Зач.: Он разыщет! Он разнюхает! 1922 Зач.: Что мне делать! что мне теперь делать! 1923 перерезал 1924 зарежу, зарежу 1925 Зач.: О, как тяжелы были эти пробуждения 1926 На полях вариант: Когда они вышли, я вскочил с постели и даже потом удивлялся, откудова я взял столько сил. Бежать, бежать. Начал собирать, но минут через пять упал и зарыдал от злости. Злость, нестерпимая злость. О как бы я их зарезал — целых два дня я был как сумасшедший и странно только было ощущение притвориться, всех надуть и бежать. Дальше я не буду рассказывать. Одно ощущение — сумасшествие. Надуть и уйти, и я смеялся злобным смехом, как я их надую. 1927 что я гораздо 1928 а. воображал б. с таким ужасом воображал 1929 о преступлении 1930 Зач.: не почувствовал ни малейшего собственного сожаления 1931 совершенном мною 1932 что даже 1933 невниманием, злобой 1934 приписывает 1935 Он говорил 1936 Зач.: Вот почему я и решился
    Все это было как-то не по-рассудочному, а по-детски. Одно ощущение пленяло меня: они придут, а меня нет, я вдруг убежал. На четвертый день это определилось во мне более рассудочно. Мне пришло в голову, я как-то смог сообразить, что ведь бежать мне некуда, а лучше потихоньку нанять квартиру, угол и чтоб обо мне ни слуху, ни духу и целый месяц сидеть запершись, так что уж никто из них не придет меня мучить и никто не отыщет и так навсегда будет. Нужно заметить, что здоровье мое действительно возвращалось. И потом дальше: я так повеселел, когда отделал Заметова и Бакавина.     1937 Бакавин ушел 1938 они казались 1939 Зач.: Тогда 1940 Зач.: потому что на днях же 1941 И как, и как 1942 Зач.: их всех завтра озадачу 1943 прочесть в «Голосе» или в «С.Петербургских», которые только 1944 еще лежа 1945 дома, еще до болезни 1946 спросить 1947 меня не заметить 1948 В «Голосе» 1949 и спрашивал 1950 зачем я это 1951 На этом текст обрывается. 1952 На полях зач.: (разговор с хозяйкой сложнее) 1953 На полях: Заметов утверждает (NB после), что у него и прежде и в конторе не было мысли, а было что-то такое так, ну а с этого вечера совершенно подозрение прошло. 1954 Зач.: Выход. 1955 Зач.: что необыкновенно только 1956 На полях: Тут совершенно постороннюю историю. 1957 Зач.: Но 1958 Между строк: NB 1959 На полях вариант: Милостивый государь мой, знаете ли, что, я раз чулки ее пропил, не башмаки-с — (это еще походило на что-нибудь, было бы еще, так сказать, в порядке вещей), а чулки, чулки — вот те самые, которые носят дамы и которые кажется ни 1960 из козьего пуха от холоду пропил 1961 Зач.: О-ох-ох! 1962 На полях: {$} 1963 Зач.: Т. е. 1964 такому-то 1965 пришел без ничего 1966 отдала 1967 Вариант: отца пьяницу, не ужасаясь зверства его, пожалела 1968 много 1969 На полях: Именно потому, что и вас приласкать тоже надо. 1970 На полях: Вы скоты, вы свиньи, вас не за что призывать. Но приидите и вы. 1971 Зач.: и потому вы тоже сюда и т. д. 1972 Зач.: И нас 1973 Зач.: потому что она сказала ему, когда он 1974 Позднее приписано карандашом: Тут Сон. 1975 На полях: NB (Нет, это не там, а перед тем, когда он ей открывает). 1976 На полях: Стоит ли того человек? 1977 На полях: Не о Гасе. О Гасе другой говорит. 1978 хорошо задуманное и проведенное дело (франц.). 1979 Зач.: Впрочем не 1980 решил вечером 1981 забирает 1982 Зач.: у Мармеладова. 1983 донос 1984 На полях: в N-x, в каких не говорит, здесь близко, Лебезятников
    Но ничто не могло сравниться с тем бешенством, когда он выбежал на улицу (перед Palais de Cristal).     1985 несчастью преступления 1986 Лыжина 1987 недоволен (франц.).
    2001 Я все расскажу 2002 Это полная исповедь. Я [по] для себя, по своей потребности пишу и потому ничего не утаю. 2003 Зач.: Само [видно] ясно будет 2004 а. сделалось б. было 2005 не скажу и не захочу 2006 действительно 2007 этим оправдывать Далее зач.: Ни одного слова лжи не скажу, хотя бы от этого зависело [оправдание] спасение мое. Нет, 2008 Зач.: а. но я ходил как б. но я ходил тогда какв. Я хочу только сказать, что ходил г. я утверждаю это, весь этот месяц д. хочу только сказать, что моим словам 2009 Зач.: Нет, 2010 видя, что я уроков не имею и выключен из университета 2011 Зач.: потому что 2012 не обращал на то 2013 во все это 2014 намерением 2015 Зач.: Когда уже 2016 все обдумал 2017 А теперь 2018 Зач.: [Но] И во всю 2019 Зач.: я 2020 потому еще 2021 во всей моей истории 2022 за три 2023 выступает 2024 Зач.: Про Мармеладова же и надо рассказать. Мармеладова я встретил вечером, а про 2025 и хоть мне 2026 людьми на улице 2027 хоть это 2028 я тогда 2029 Даже как в тумане помню, что 2030 свое серебряное кольцо 2031 тотчас после того 2032 Зач.: Один очень пьяный лежал 2033 сидел и ничего не пил 2034 Зач.: который сидел поодаль за полштофом. Я Мармеладова прежде никогда не видал. 2035 Я же 2036 Зач.: а. Я б. За застой{кой} 2037 погода была мучительно жаркая. В распивочной же 2038 Над строкой и под строкой варианты: а. сделаться б. стать Далее зач.: — А позволите ли, милостивый государь, 2039 Зач.: [да]"да 2040 Зач.: только не с теми 2041 на этих он 2042 пятидесяти 2043 веками, сквозь 2044 Взгляд его был 2045 ум и в то же время как бы и безумие 2046 скомканная и чем-то 2047 и чем-то 2048 выбритое 2049 Зач.: Руки страшно испачканы, с черными 2050 Его приемы 2051 Зач.: Иногда он: 2052 обратиться к вам с моими словами. Несмотря на наружность, — он указал на платье, — отмечаю 2053 служили? 2054 учился 2055 удивленный его 2056 Зач.: Т. е. 2057 столик, напротив 2058 метлой, как сор из кухни, вас 2059 из всякого человеческого общества 2060 На полях: Я обратил внимание: он очевидно был немытый, с черными волосами. Ночевали вы когда-нибудь на Сенных барках на Неве? Ну а я ночевал-с. 2061 За нищету вас 2062 первый и более всех 2063 строго запрещается 2064 Зач.: и достоинство 2065 и никто 2066 мою жену прибили, а она не такая, как я, — и вот я пью. 2067 Зач.: а. немного б. отчасти 2068 соломины 2069 Зач.: действительно он 2070 На полях карандашом: позевывая 2071 Зач.: Он тоже был кажется немного хмелен. 2072 витиеватость и форс {?} 2073 и плавно, хотя 2074 и местами 2075 а. и протягивал речь б. и тянул речь 2076 был запойный 2077 нужно каждодневно 2078 взболталось 2079 вы скажете 2080 виноват 2081 Согласен и на это 2082 Зач.: Виноват. 2083 На полях: здесь знают, здесь все знают 2084 благостный 2085 Но ведь состраданье 2086 запрещено-с 2087 зная вполне, что скорей вы утопитесь, а он вам 2088 что ничего 2089 Зач.: Да 2090 не к кому идти 2091 больше нет 2092 Иу идешь к благолепному и к благовонному. 2093 дочь 2094 с желтым билетом 2095 с желтым билетом ходит, милостивый государь 2096 с легким 2097 улыбнулся сам 2098 Зач.: с презрением к [тому] ним отношусь а. В вашем же лице, молодой человек, я заметил как бы некую скорбь и потому в минуту сию, молодой человек, к вам единому отношусь. [И таким] И так б. В настоящую же минуту я к единому вам обращаюсь и говорю единственно с вами. 2099 Зач.: Понимаете? 2100 целовал 2101 Зач.: после того как сапоги-то его целовал 2102 когда вы в 2103 поцеловать 2104 похожего 2105 Исправлено, но зач.: лица Осталось не зач.: человека 2106 непременно придете 2107 придете домой 2108 А для чего 2109 Для чего не служишь 2110 три недели 2111 разве я оттого 2112 Зач.: а. утвердительно б. глядя в 2113 захихикали вновь мальчишки и опять усмехнулся хозяин 2114 дикий 2115 дама 2116 она благородная особа 2117 Зач.: в [богатом доме] богатстве возросшая 2118 надобно же, господи 2119 Зач.: чтоб 2120 Зач.: Я разве не страдаю? 2121 а. И хотя я знаю б. И хотя я и знаю 2122 дерет мне вихры 2123 вихров 2124 [очнуться] очнулся! — прибавил 2125 Над строкой: позевав 2126 об стол 2127 Зач.: Ибо уже опыты были. И сверх того я вам все наврал, потому что нечего жалеть того, кто других не жалеет. Но разве я не чувствую, разве не чувствую? 2128 Не обувь 2129 походило б на что-нибудь, еще было бы так сказать в порядке вещей 2130 чулки-с 2131 детей четверо 2132 и она 2133 Зач.: разве я не страдаю? 2134 Что я 2135 а. пьяненькой б. пьян 2136 а. я сострадаю б. все понимаю в. понимаю, что я свинья и подлец... Ну и страдаю 2137 этого 2138 не мог 2139 Ибо 2140 Зач.: Для того и пью 2141 Зач.: а. и потому скажу вам сначала про супругу мою. В неге росла б. Вы поймете, что супруга моя 2142 училась 2143 давно ее 2144 ссоры 2145 Зач.: до сих пор 2146 прошедших лет 2147 у ней только и осталось. Остальное 2148 не позволит 2149 когда прибил ее у нас в углах господин Лебезятников 2150 Зач.: она 2151 взял я 2152 с двумя 2153 бежала от родственников 2154 но вышел он в отставку 2155 спился, так 2156 хоть и дралась с ним 2157 На полях: о чем я доподлинно и по документам известен 2158 может быть давно не любила 2159 Зач.: а. А я тому и рад, тому и рад, что хоть забава б. Гм... Да я и не сержусь, даже рад, что хоть в воспоминании ей есть чем пожить 2160 Между строк: Ну-с, так начал я: 2161 тремя 2162 тогда находился 2163 того 2164 а. не могу б. не сумею Далее зач.: Родители меж тем померли, и 2165 а. горда она б: горда же 2166 Зач.: руку 2167 бедствие 2168 а. хорошей б. высокой 2169 Зач.: пошла все-таки 2170 И вот я, чувствуя это 2171 Зач.: я — целый год 2172 чувствуя это 2173 Целый год выдержал 2174 Зач.: продолжал 2175 а. в Питере б. в столице 2176 Зач.: Но напиток сгубил, и я 2177 опять потерял свое место и жалованье 2178 а. Живем мы в угле б. Стали мы жить наконец в угле 2179 не знаю 2180 Зач.: И целый-то день [она] Катерина Ивановна не устает моет и чистит и гладит и ребятишек обмывает и ежеминутно меня костит и попрекает. Но что женщина заработает и к тому же чахоточная. 2181 дочка моя 2182 а. кротка же душою и сердцем как ангел божий была, кротка и безответна б. только кротостью взяла 2183 в познанье сем 2184 а. приличных книг б. приличных тому 2185 не имелось, то 2186 На полях: и были книги... те скоро... Ну да уж исчезли... 2187 Зач.: до Кира, царя персидского, впрочем дошли кое-как250. Ибо пропил я их. 2188 Потом уже возросши 2189 недавно, с полгода 2190 сего 2191 Зач.: чем 2192 Зач.: по 2193 Между строк: Не знаете? 2194 Зач.: Поймите 2195 что может 2196 заработать 2197 Между строк: Теперь вопрос: как вы думаете, сколько может женщина в день заработать252. 2198 Зач.: Иван 2199 за полдюжину 2200 На полях: Голодные дети. 2201 а. сделан б. был 2202 Зач.: Ну, так и вотч5. 2203 сей грудной болезни 2204 во время волнения 2205 Зач.: Катерина Ивановна дама великодушная, но несправедливая и оборвет. — Ты 2206 Зач.: сами по{судите} 2207 Зач.: а. Ну-с, я лежал б. Лежал я 2208 ангел божий она — кроткая и безответная 2209 а. решиться на то б. решиться на это 2210 раза уже 2211 На полях: ибо в питии сем не веселья, а скорби ищу 2212 говорилось это 2213 дети голодали 2214 Зач.: а. Ну-с, так прошло еще два дни или три б. Ну-с, продолжаю-с: прошло еще два дни или три 2215 обиду моей дочке 2216 Зач.: ибо ребятишки уже более ждать не могли 2217 или болезни 2218 Зач.: а. Сидели, сидели и вдруг б. Вышел-с в. Все слышал я, ибо тут же лежал г. Ну-с, что там было, я вам не описываю 2219 Зач.: в шесть часов вечера 2220 пришла вся бледная и потрясенная 2221 тело все вздрагивает от рыданий. А я 2222 Лежал я тогда 2223 Зач.: но все слышал и видел 2224 Зач.: ни слова тоже не говоря, подошла к Сонечкиной постельке, стала в ногах на колени и два часа стояла 2225 обнявшись и плача 2226 милостивый государь 2227 а именно Дарьи Феклистовны 2228 И с тех пор же 2229 Между строк: Теперь у портного живет 2230 На полях: Косноязычные. Я же отправился к директору. 2231 и добрейшие 2232 а. тогда же б. тогда, оделся 2233 и отправился 2234 Зач.: Так и так дескать... приимите, защитите, помилуйте! 2235 посланника 2236 Это душа 2237 ну, Мармеладов 2238 обманул меня 2239 обещался, слово давал 2240 Зач.: а между тем сам принудил меня тебя исключить 2241 смотри, смотри 2242 на мою 2243 так как он 2244 в сильном волнении 2245 Он видимо 2246 успехе его 2247 полтора месяца 2248 На полях: Ну уж какая моя краса, ну уж куда я в супружеском отношении гожусь. Нет, ущипнула за щеку, да еще наедине: Малявочка ты говорит этакая! 2249 Семен 2250 Захарий Семенович трудился 2251 И р. 70 к. 2252 приготовила 2253 Зач.: И как это 2254 другое совсем существо 2255 заснуть на диван 2256 Зач.: накануне 2257 Зач.: Накануне 2258 подлейшими 2259 а тут не утерпела 2260 позвала пока я сплю, — только 2261 чтоб перед ней похвастаться. Говорила шепотом, чтоб меня не разбудить: 2262 Иван 2263 Семенович 2264 Иван 2265 На полях: Не на веселье, а на скорбь просил... В скорби своей вину свою искупиша. 2266 Зач.: О милостивый государь! 2267 Перенесено и зач.: Ну да и похвастаться тоже перед Липпевехзель хотела. Дама честолюбивая! Мы вот говорит теперь квартиру наймем приличную, вот только хозяйство как заводить? И пошли у них тут расчеты и толки, как хозяйство нам заводить, часа два друг дружке рапортовали, до тысячей [дошли] доходили, до того доходили, что я генеральский чин наконец могу получить, — слышите! Слышите! О милостивый государь! На полях: в генералы меня произвели! 2268 во мне есть красы 2269 в супружеском отношении 2270 ты моя 2271 Зач.: Э-э-эх! милостивый государь! 2272 остановился и подбородок его запрыгал, но он удержал себя 2273 все оставшееся 2274 На полях: Милостивый государь, что я могу теперь себе ожидать. К Катерине Ивановне? Невозможно. Пошел к Сонечке. 2275 Между строк: И вы взяли? Взял-с. 2276 Между строк: Государь мой, и вот теперь как к Катерине Ивановне идти, мне Сонечка 2277 Зач.: Но всего, всего для меня тяжелее было, когда я сегодня к Соне зашел. 2278 Зач.: У Сонечки был-с. 2279 к ней заходил 2280 Зач.: опохмелиться дала 2281 копеек-с 2282 И дала? 2283 попросили у ней 2284 Зач.: Последние взяла, вынесла и дала 2285 Зач.: а. Милостивый государь — это тяжеле. б. Мне это тяжеле, чем встречусь теперь с Катериной Ивановной. 2286 а. взгляд ее передо мной б. этот взгляд в. этот её 2287 Зач.: Вы понимаете, молодой человек? Понимаете ли 2288 Зач.: Надо сверх того 2289 эта 2290 пришел 2291 Зач.: Да 2292 это правда 2293 распни его 2294 на дне его, и 2295 Зач.: а. Один, один, один пожалеет нас, один, в тот б. Нас один 2296 Кто поймет? Один 2297 упавших 2298 Зач.: и смеются доселе 2299 в тот день 2300 тебя во храме 2301 всех, и премудрых и разумных 2302 Выходите и вы 2303 все выйдем, все 2304 и станем. И скажет: свиньи вы 2305 Зач.: и ск{олько} 2306 Зач.: Знаю 2307 И скажет он им, знаю 2308 Знаю, но 2309 что ско{лько} 2310 не считал и не считает 2311 Зач.: Приидите 2312 там помирюсь 2313 в рай не в рай 2314 не поднимая 2315 где-нибудь тоже 2316 Зач.: где все успокоимся. Так по 2317 Зач.: Ну 2318 Мармеладов 2319 Пора и 2320 Не думаете ли вы 2321 Зач.: слез боюсь 2322 сей 2323 Зач.: Голодного 2324 Зач.: Но еще пуще боюсь 2325 что это мне не только не в боль, но даже 2326 Зач.: Ибо если б мне ничего теперь не сказали, тогда было бы более скорби... 2327 Зач.: Ибо если б ничего не сказали, совсем ничего, как давеча Соня, то еще было бы более скорби. 2328 уже, не чище 2329 На полях: Дверь была отперта. Перед дверью плач. Слышите, войдите, ибо я не могу. 2330 было грязно 2331 два-три 2332 раз{одранный} 2333 столик 2334 Зач.: Мальчик 2335 Зач.: ломая руки и 2336 Зач.: Все было 2337 Зач.: еще не старая 2338 Зач.: по крайней мере с умным 2339 не отворяла 2340 тоше была 2341 была отперта 2342 шести 2343 Мальчик капельку 2344 восьми 2345 в страшных лохмотьях 2346 Зап.: не зная 2347 пришел к ним. Встре{воженная} 2348 Зап.: и она 2349 Зач.: изверг! 2350 приговаривал 2351 Зач.: Деньги! деньги 2352 Зач.: ломая руки 2353 Ты его деньги 2354 к тому же дв{ерь} 2355 войдя 2356 сделанного не воротишь 2357 Параллельный текст дается по автографу ГВЛ.
    Позднее изменено:     2358 кухонный 2359 а. на столе на краюшке б. на столе на краю 2360 Позднее изменено: Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну 2361 очень похудевшая 2362 довольно высокая 2363 Показалась Раскольникову она лет тридцати и действительно была не пара Мармеладову, [что] о чем он и сам говорил 2364 на лице ее. Входящих 2365 не отворила 2366 только что прибили 2367 лет девяти, высокенькая и худая, как спичка, обхватила его [длинной] своей голой и длинной, сухою как лучинка рукою 2368 Позднее изменено: всячески сдерживала [его] 2369 личике и в которых уже много было такого, что странно было глядеть в глаза девятил{етней}. 2370 зачем это он 2371 что он 2372 на него 2373 пошла 2374 увидев на, самом пороге 2375 Ах! Колодник! 2376 А деньги! Что у тебя в кармане? И платье не то. [Где деньги!] Где платье, где деньги, о боже! 2377 Мармеладов тотчас же развел руки и нагнул голову 2378 Позднее изменено: Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, как бы в припадке. Старшая девочка дрожала сама как лист. 2379 на Раскольникова 2380 Раскольников поспешил уйти не говоря ни слова 2381 что иногда 2382 честолюбивая она 2383 [третьего] четвертого дня 2384 Зач.: После покупки платья — оставьте меня. 2385 Зач.: Входит Лужин. Разговор и выгоняет. Разумихин свидетель ликов {ания}, хотел уйти при разговоре 2386 Между строк: Разумихин 2387 Между строк: Смерть 2388 Между строк: Разумихин говорит ему: ты странные слова говорил вчера. 2389 та расплакалась 2390 скромно и гордо 2391 На полях: Она говорит ему потом. Я виновата-с, не сердитесь давеча, а он же хотел у ней прощения просить.
    Прот{ив} свид{ания}
    Мать, письмо Лужина насчет девицы сомнительной, чтобы не было его.     2392 Зач.: возвращается. Мать. 2393 Зач.: и защищается 2394 Зач.: Разумихин уж 2395 Да разве могут 2396 трусость, низость (франц.). 2397 На полях: трогательность с кокетством 2398 как-то упомянул 2399 Над строкой: NB 2400 На полях: Я удивляюсь себе: как это я еще могу чувствовать, мыслить, рассуждать и даже смеяться.
    Сон и панихиду отслужил, и потом сам себя отсмеял.     2401 думать стала 2402 На полях: О женихе и прочем слегка. 2403 Между строк карандашом: через две недели покоен. 2404 Па полях: Сам буду мужем. Карандашом: Всем мешаю. NB 2405 Между строк: идеи 2406 На полях: Мать говорит: Сестра для тебя жертвует. — Он: не надо! Не надо! Затевает с женихом ссору. Тут Разумихин, жених обижается и уходит. Потом письмо к невесте. Ответ от нее. Деньги должны. Он бежит считать деньги. Разумихин достает 300 р. 2407 Зач.: Не 2408 На полях: С этого времени он ударяется в страшную гордость. 2409 Между строк: Тут приезд матери и сестры. 2410 На полях: После жениха: бог видит, я для них делал это. Говорит, что не может ее любить. Судебный следователь. 2411 Зач.: Ее оскорбляют 2412 На полях: Мать подозревает ее влияние. Исследуют. Ссора с матерью. 2413 употребляет все средства (франц.). 2414 Зач.: Пошел к Разумихину. Встреча на бульваре. Переводы, возвратил 20 к. На 2415 На полях: 1) Как они все низки. 2) Молодость одна и [дает] возбуждает еще жалость. 3) А что-то Мармеладова? 4) Я не думаю об той. Мысль, но зачем она живет? 5) Заходила Лизавета. 2416 рассуждения 2417 На полях: (о топоре). Объяснение с хозяйкой. Девочка на бульваре. — Рассуждения. Воспоминания обид, фельдъегерь и проч. Самоубийство. 2418 Зач.: Опр{авдание} 2419 На полях карандашом: Отчего люди вообще умеют умирать лучше, чем жить. Потому что жить надо долго, а умирать можно скоро. 2420 На полях: 23-летняя черта. Я бы признался, но как они скверны. 2421 На полях: Мы тут каждый день в трактирчике одном собираемся. 2422 Зач.: Я 2423 На полях: NB МЫСЛЬ. Ночное странствование. Солнце, жизнь, жизнь! И потом к Разумихину и там уже все эти рассуждения. — А потом ей уже про мать и сестру. 2424 хочу начать 2425 Зач.: вечером к Разумихину. 2426 На полях: Заносчивость. 2427 Зач.: Письмо 2428 Зач.: Пулю в лоб. Признайтесь. 2429 к Мармеладовой 2430 На полях: NB. В 1 д{ень} долго не смотрел 2431 Зач.: Он в сомнениях: перспектива будущего. Она ищет его. 2432 Вдова Капет (франц.) 2433 Подыхайте, собаки, если вам плохо (франц.) 2434 Зач.: На Сенную, поклонился. 2435 Зач.: сон 2436 Между строк: на людях горя приметно 2437 Между строк: В горе-то 2438 Поскольку (франц.). 2439 плохи 2440 На полях: цинизм людей 2441 Зач.: Афанасий
    3001 Абзац зач. На полях дата: 22 ию 3002 Зач.: чтобы делать ему добро 3003 и она 3004 Зач.: Вдруг 3005 Зач.: старший 3006 40 3007 Над строкой: дуэль, объяснения 3008 Зач.: Нравств. 3009 время это 3010 Зач.: говорит 3011 На полях: NB. Рассказывает комически и с циническим смехом как поколотил. Физические подробности — взял за нос, ущипнул.
    Власти. А власть не соблазнила бы вас. Сам б{ыл} уголовный. А справедливость? Да ведь это невозможное дело. Так весь земной шар устроен. Матёрия и дух, должно быть равенство, из этого жизнь.
    Да тут же на канавке в Мойке.     3012 На полях: редко пью 3013 На полях: NB. О детях и девчонках нищих. Раскольников встречает его на промысле. Описание.
    NB. Какое мне дело!     3014 Зач.: КВ.) Иногда, вскользь проговаривается 3015 только в 3016 На полях: Значит он об этом уже думал. 3017 его подозрений 3018 Зач.: Сначала 3019 Зач.: Может 3020 Зач.: идут 3021 Зач.: перед 3022 Зач.: Стало быть не убийца, думает 3023 Зач.: Он знакомится 3024 сейчас сказанных 3025 и только 3026 На полях: Ради бога спешите к нему. О что теперь с ним? — Знаете что, я Сбегаю и вернусь вам сказать. Забежал и к себе. 3027 Зач.: [Письмо от Лужина] Письмо от Лужина 3028 На полях: Его требуют к Порфирита. 3029 Зач.: Письмо от Лужина 3030 Зач.: Сходить к 3031 Зач.: Вечером у матери. 3032 Зач.: Не могу трудиться, надо капитал, говорит Раскольников. Я ничего не могу сделать. Я не могу работать. 3033 Посещение Свидригайлова к Раскольникову. 3034 На полях: в виде разговора желчного, едкого и с умолчаниями, т. е. как бы нехотя. 3035 Зач.: в виде знакомства 3036 На полях: А заклад? 3037 На полях: Зосимов поддерживает. 3038 На полях сверху: NB ??? Как сделать приличнее и складнее, что Порфирий сам приходит к Раскольникову. Нужен чтоб был случай, предлог и чтоб Порфирий с радостию ухватился за предлог, чтоб побывать у Раскольникова.
    Раскольников был [заранее] накануне у Порфирия, не застал дома.     3039 сказала 3040 к Катерине Ивановне 3041 Зач.: кусочек 3042 Я крещусь (нем.). 3043 не говорите по-русски (франц.). 3044 На полях: 1 3045 но мать 3046 ему 3047 Между строк: Дмитрий Федорыч 3048 На полях: 5 3049 Зач.: Да, переводы 3050 На полях: 6 3051 На полях: — А вот только помню загородили...
    — Что загородили?
    — Солдаты...
    — А, так вы уже стало быть знали, что квартира напротив пуста будет...
    — Да тут и узнал...
    Эх напрасно я об этом заговорил, срезался.     3052 Между строк: Нет, это не бред весенний. Оставьте, у меня это все как отрезано, точно на том свете было. 3053 Хороша 3054 На полях: Дуня: Тут дело должно одним разом решиться. 3055 Зач.: Мне 3056 Зач.: что 3057 На полях: Раскольников вслушивался внимательно в вопрос Разумихина, зачем здесь Заметов? Его это раздражило. 3058 Зач.: А впрочем 3059 Не прикасайтесь к топору (франц.) 3060 когда спрятал 3061 вы 3062 На полях: Непременно. Москва 7-го сентября. 3063 На полях: издержал
    Раскольников. Дуня, тебе не стыдно? — Я Еидела по настоящему всего один только раз Петра Петровича, но — ты прав, мне стыдно.     3064 понимаете 3065 решили оба 3066 соврали 3067 еще имею 3068 На полях: 14 3069 Зач.: Не будь дома 3070 На полях: 18 3071 а вдруг сам 3072 Заметов улыбнулся. 3073 Зач.: студент 3074 Над строкой: Ни за что не прощу. 3075 На полях: 22 июля. Необходимое 3076 Зач.: Если б ты была униж{ена} 3077 На полях: 21. 3078 На полях: 22 3079 На полях: 23 3080 Зач.: Мы 3081 На полях: Совершенно социально. 3082 Между строк: работник 3083 Зач.: Я например 3084 На полях: Лужин меж тем упрекает себя, что действительно мало пожертвовал Дунечке деньгами. 3085 Да и как же 3086 Зач.: Да 3087 вовсе нейдет 3088 вы в наших 3089 теперь себе 3090 встретить на железной 3091 На полях: Но ее он не находил 3092 Я крещусь и выхожу (нем.). 3093 Зач.: Я грешница 3094 Зач.: Нате 3095 Зач.: ведь 3096 Зач.: вот уж 3097 На полях: На другой день Порфирий на допросе поминает:
    — Вы вчера об каком-то кладе под камнем говорили.     3098 На полях: 32 3099 Зач.: Сме 3100 Зач.: Отчего они не стонут? 3101 счастливее ее 3102 Зач.: Гм 3103 Зач.: Разумихин у Порфирия 3104 На полях: Твоя статья... — Наплевать на мою статью. 3105 Зач.: и все 3106 не говорил 3107 конечно не делает 3108 На полях: На утро перед конторой 3109 что он 3110 Под строкой одиннадцать раз: NB 3111 На полях: — Что пауки-то? Да может это и в самом деле так, да об чем мы это говорили с вами 3112 Зач.: Вы способны 3113 так как и 3114 Между строк вариант: и может и было бы; если бы не проклятый... 3115 На полях: Воспользоваться всеми этими вещами, болезненной раздражительностью 3116 Во-первых 3117 у вас его 3118 дружбу 3119 понять 3120 Зач.: Разврат? 3121 На полях: — Я иногда право думал: не будь этого ведь этак застрелиться придется.
    — А вы могли бы застрелиться?
    — Ну вот с какой стати — с отвращением.     3122 а я не способен себя обманывать, т. е. 3123 На полях: Свидригайлов отнюдь как бы не хвалясь говорит. Он только просто рассказывает Раскольникову (шампанское) как проводил время, танц-класс и проч. А в подробных объяснениях и допросах — не словоохотлив и даже хмурится. 3124 человеком 3125 Мадам, хотите ли вы хлеба (франц.). 3126 Далее лист с текстом оборван.
    4001 Позднее изменено: почувствовал 4002 Позднее изменено: Но тут же почувствовал, что тоска его не только не уменьшилась от этого утешения, но что наступает 4003 Позднее изменено: отныне все 4004 На полях: Усача не захотел встретить. 4005 силы и мысли. Он чувствовал это сознательно. Он пошел дальше в глубокой задумчивости. Он шел более полчаса, наконец пройдя весь Васильевский остров и выйдя на Малую Неву, он очнулся и осмотрелся. Да вот тут живет Разумихин, а. Я к нему иду — зайти? Что ж, разве б. Стало быть, я шел к Разумихину. Странное воспоминание: 3-го дни также, на [мосту] [скам{ейке}] острове, я сказал, что на другой день пойду к Разумихину. Неужели меня самого тянет? Ведь я это знаю, чего ж я боюсь про это говорить? в. окна и его дверь, кажется так. Гм. Я и третьего дня сказал, что на другой день после того пойду к Разумихину. Гм, на вот, пришел. 4006 Впрочем это все вздор, а меня вчерашнее 4007 На полях: Чего ж я боюсь, чего ж я сам от себя скрываю. 4008 от нервов 4009 Между строк: Совесть моя покойна. Так ли? Так ли? Конечно после это пройдет 4010 хоть бы вчера и сегодня. 4011 Между строк: Наплевать мне на них на всех. Впрочем это все вздор. Чего ж запираться перед самим собой. 4012 На полях: Нева. Он никогда не мог подумать, чтоб такие пустяки могли так огорчать его. 4013 Позднее изменено: и выздоровлю 4014 Позднее изменено: яснее буду глядеть, а до тех пор не надо и думать, а хоронить концы и скор{ее}. 4015 Между строк: Ведь я знал, что я кирпич, который упал на голову этой старухи. Гм, вопросов впрочем много неразрешенных. Тут один вопрос действительно представился ему очень ясно, до того что он стал посреди бульвара и задумался. Вопрос был простой: Если дело было сделано сознательно, а не по-дурацки, для чего же ты до сих пор не заглянул, что у тебя есть в кошельке. Мало того: ведь ты просто за просто хотел утопить кошелек, в воду бросить его, даже не рассудив, что для этого не стоило быть кирпичом, и самому столько страдать предварительно... подумал он. Ведь в совесть в{ерить?} Да, я слишком упал духом, я болен, я факта не вынес, решил он наконец, но выздоровлю... — упрямо проговорил он опять. 4016 На полях: В это мгновен{ие} 4017 Между строк: Теперь я хочу начать и могу начать. 4018 Позднее изменено: человеку 4019 Абзац зач. карандашом; на полях надпись: т{ак} гов{орит} себе он 4020 и осекся и себя гаже того франта счел 4021 так это бред 4022 Я струсил [задачи]; но болезнь и нервы пройдут, и бред пройдет, и я не струшу задачи, которую сознательно беру на себя. 4023 Позднее изменено: Я жить хочу и буду жить! Стой: 4024 иду. Я еще за месяц назад 4025 и пойду... начинать 4026 Не помню как тогда было; я теперь только так перевел. 4027 На полях и по тексту: а я болен
    то сколько был должен Оттого и уныние, но это бред.
    ... сам и жизни своей я хозяин. Я и отчет только себе, одному себе дам.
    Да ведь я и знал, что этот бред будет, за месяц еще знал.
    И я знал, что он будет. Я знал, что он будет и его надо перенести. Пройдет болезнь, пройдут нервы, и перенесу. Я задачу созн{ательно}     4028 увидеть Разумихина, точно все при этом свидании должно было разрешиться. Я даже уже и не чувствовал усталости 4029 Между строк:Теперь же, в один миг, догадался он с болью, что всего менее расположен сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было на свете. 4030 Позднее изменено: в нем 4031 Между строк: Он [так], если можно сказать, захлебнулся от желчи и отвращения к тому, что здесь очутился. 4032 Да ты серьезно болен. 4033 его 4034 Раскольников 4035 Позднее изменено: сказал он и пошел к двери 4036 Черт тебя знает 4037 т. е. умнее и обсудить можешь 4038 Слышишь, совсем не надо мне ничьих услуг и участий. Я сам.... 4039 и даже как 4040 Теперь он по моему совету естественные книжонки уж 4041 и если уж правду говорить 4042 Это по части женского вопроса. 4043 по 40 коп. 4044 плохо знаю. Иначе какой же бы я был студент. 4045 Позднее изменено: какого-то 4046 поглядел ему вслед, [а Разум{ихина}] 4047 дойдя уже 4048 Раскольников 4049 а. опять в четвертый этаж б. опять к Разумихину 4050 Раскольников 4051 закричал сверху Разумихин. Раскольников 4052 он вполне 4053 Это случилось особым обр{азрм} 4054 ему 4055 его 4056 он 4057 он шел по самой 4058 удалявшейся коляски 4059 вдруг он почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Посмотрел 4060 купчиха или очень похожая на нее 4061 Позднее изменено: почти голубая, что на Неве так редко бывает 4062 именно смотря на него 4063 пристально, потому что это место было ему чем-то знакомо особенно 4064 одному неразрешимому своему 4065 на него всегда 4066 как бы разлит был для него в этой несравненной 4067 он 4068 себе не верил, откладывая окончательную поверку своих впечатлений на будущее, до окончательного сознания и развития, и теперь вдруг вспомнил про прежнее свое удивление и про [все] этот прежний вопрос и недоумение, и показалось ему, что нечаянно он вспомнил про них. Уж то одно показалось ему теперь странным, что он стоит как прежде на этом же месте и об том же самом хочет думать. Точно хоть когда-ни- будь [он еще будет об этом] он может еще об этом думать и такими прежними темами интересоваться. 4069 ему теперь 4070 в глазах его 4071 пристально поглядел 4072 разжал кулак и бросил его в воду 4073 исчезла в воде, как будто он всех людей похоронил вместе с ней. Затем 4074 ходил всего 4075 он потом не помнил 4076 Позднее на полях: Господи, подумал он, разве возможно было так сделать? Разве это было сделано разумно? Боже мой, какие страшные промахи! Да и теперь схоронены ль еще все концы... Но он не мог много думать. Он забылся... Жар и холод. Одно ясное мгновение еще раз посетило его. Была минута, когда он как будто ясно опять все припомнил и сообразил, и в этот раз даже задрожал от ужаса при мысли 4077 Позднее изменено: били на лестнице 4078 скоро 4079 торопясь 4080 Что это свет перевертывается, что ли? 4081 слышно было, собиралась большая толпа. Слышалось 4082 слышит 4083 если так, подумал 4084 верные десять минут 4085 утихать 4086 он затих, ушел должно быть 4087 он 4088 И зачем же он приходил сюда, вот задача 4089 В бессилии [он] Раскольников упал на постель 4090 и может быть он пролежал так с полчаса 4091 Вдруг яркий свет озарил комнату: Перед ним 4092 Позднее изменено: поставила на стол свечку и стала раскладывать 4093 и... зачем... приходил 4094 стало [как-то] очень неприятно от этого безмолвного пристального взгляда, даже страшно... 4095 проговорила 4096 — Кровь! Какая кровь? — Волосы его вверх дыбом [от] ужаса и {он} отодвинулся к стене. Настасья молча как будто приковавшись смотрела на него.
    — Никто хозяйку не бил, — ответила она наконец.     4097 ужас 4098 — Да ведь я, — робко проговорил он, — не спал, а тут же был? 4099 Это кровь в тебе ходит. — Какая кровь? — вскричал он наконец задыхаясь.
    — Твоя кричит. Это когда запекаться печонками начнет. Кровь в тебе кричит, ходит. Ей выходу нет, тут и начинает казаться...
    4100 а. барская. В ней б. барская, с парой 4101 было 4102 а. впереди б. все кричало 4103 впереди всех у самой коляски 4104 мал{енький} ф{онарик} 4105 нагибался 4106 жалобил 4107 Зач.: Батюшки! 4108 Зач.: говорил он, потерявшись 4109 без чувств, весь в крови 4110 Он был весь 4111 Зач.: Ведь 4112 Вижу он 4113 раз крикнул, другой, третий 4114 он не уд{ержался} 4115 горячие, запрягают недавно 4116 закричал 4117 и вся 4118 Зач.: Чем тут явить-то. 4119 На полях: в №-х Зап. книж. Коли улицу переходишь, так иди постепенно, — оглядываясь. Пьяный свечки не поставит, известно. Кто ж его знал! 4120 ехал пустой 4121 Зач.: а. уж конечно об этом беспокоились и уж конечно б. уж конечно об этом беспокоились, а меж тем экипаж приходилось 4122 все это уладить и 4123 ближе к 4124 самое лицо 4125 Зач.: Раскольников 4126 Зач.: Я его знаю. 4127 городовому 4128 чрезмерном 4129 уговаривал их поскорее 4130 Зач.: Он помо{гал} 4131 а где 4132 хотя 4133 А останется жив 4134 кричал 4135 Зач.: он успел уговорить 4136 понесли
    Его должны в больницу везти. Я не хочу. Я похороню. Свезем! Свезем! я заплачу. — Нам теперь помогает великодушный человек. Если великодушный человек, имеющий связи — решился помочь и нас защитить.
    Священника! Раскольников послал за священником. О треклятая жизнь!
    Священник. По силе-с!
    Ну что ж я теперь буду, что ж я теперь буду!
    — Да ведь он только издерживал.
    — Я все-таки была не одна.
    Вы сами знаете, что у Аркадия Семеныча было много друзей и если б только не несчастная слабость его; ибо он имел такую слабость, сам удалился от них из благородной гордости. Я сама благородная и ваш отец мог быть лакеем у моего.
    [Мой отец!] Ради в
    С шалью танцовала! — крикнул кто-то из дверей.
    Она быстро отворила дверь.     4137 На полях: Это была не из тех женщин, что падают в обморок. Воды, полотенце, захлопотала.
    Заперли — но все-таки сновали.
    в колесе...
    Добился своего!
    Он жив, жив, пусти{те} только
    Его в колесе.
    Натолпилось народу. Раздевали, помогали. Мармеладова лежала больна, вскочила вне себя...
    воды — [очнулся] К Соне. Сто есть духу беги.
    Умереть-то хоть дайте.
    Липпевехзель Амалии Карловне: Вы понимаете, хоть мы и живем, но при таком случае вы должны оставить. Иначе к генерал-губернатору и поступок ваш будет в газетах опубликован
    Священника! Раскольников послал за священником. О треклятая жизнь. Священника! Пошли-и!
    Ну что ж я теперь буду, что ж я теперь буду. Да ведь он только издерживал. Я все-таки была не одна.
    Его должны в больницу везти. Я не хочу, я похороню. Свезем! свезем! я заплачу. Нам теперь помогает великодушный человек. Если великодушный человек, имеющий связи, решился помочь и нас защитить. Вы сами знаете, что у Аркадия Семеныча было много друзей и если б только не несчастная слабость его; ибо он, имея такую слабость, сам удалился от них из благородной гордости. Я сама благородная и ваш отец мог быть лакеем у моего. [Мой отец!] С шалью танцевала! — крикнул kto-tq. Она быстро отворила дверь.
    — Возьмите! вот! поругайтесь над мертвым! вот он перед вами.
    О треклятая жизнь.
    Очнулся.
    — Босенькая.     4138 Зач.: а. Семья Мармеладова была в эту минуту точно б. Странно, что 4139 На полях: Она всегда 4140 раздевала на стуле 4141 раскрыв 4142 как сидят 4143 Ты не можешь и знать, Поленька, ты не можешь вообразить себе в этой жизни то 4144 Папаша 4145 она спросила: Кто это прелестная особа... 4146 Зач.: Вот сейчас вымыть, а к завтрему ему и будет готово надеть... 4147 положить прикажете 4148 спросил 4149 Катерина Ивановна стояла вся бледная и трудно дышала, дети перепугались. 4150 вскрикнула Мармеладова 4151 вспле{снув} 4152 Вариант: Больного по ее указанию положили на диван. Она бросилась за подушкой. 4153 Зач.: и суетилась 4154 Зач.: а. Это б{ыла} б. Кажется эта бедная женщина до того 4155 Зач.: Для 4156 а. бросилась в угол к б. бросилась за водой 4157 делывалось почти всегда 4158 что приходили за ней и чтоб она шла немедля 4159 и погрузился в прежнее сид{енье} 4160 Зач.: К несчастью в 4161 жильцы Амалии 4162 Зач.: а. осматривать Мармеладова. б. Это тотчас же 4163 На полях: Катерина Ивановна не могла видеть на своих детях заношенного бельишка. 4164 На полях: Кашель. 4165 Зач.: Что это будет! 4166 На полях: Объяснение с Амалией. Он очнется. Священника, пошли! Исповедь. Что вы исповедь подслушиваете. Восекькая. Доктор — в колесе. Священник. Соня. 4167 а. велите сейчас, вспом{ните} себя б. вспомните себя 4168 Между строк: Громкий кашель. 4169 с моим мужем 4170 На полях: С шалью танцевала. 4171 заприте 4172 Между строк: которые теперь генералами служ{ат}. На полях: Кашель 4173 не договорив бросилась к нему и 4174 на него с полным 4175 грустным, отчаянным 4176 сколько на груди 4177 Между строк: У него вся грудь изранена. Повернись немного, Семен Захарыч, если можешь. 4178 отошла к окну, стала 4179 Между строк: Обтирает полотенцем кровь и не мог бежать за док{тором}, 4180 показывая 4181 Больной 4182 Зач.: Действительно 4183 почтенный 4184 Зач.: Я частный 4185 не видал? — говорил 4186 Зач.: Доктор нак{лонился} 4187 и измята 4188 у самого 4189 жив 4190 Он кончае{тся}. 4191 Зач.: Он умирает, он 4192 явился 4193 Зач.: он вынул дары 4194 вначале 4195 стала в уголок на колени и взяла туда 4196 На полях: Свеч{ка} как в
    заглядыв {ают} опять, отворили дверь. Свет.
    Кат{ерина} Ив{ановна} заплакала.     4197 кус{ала} 4198 достала 4199 Зач.: В сенях теснились жи ельцы } 4200 Один ту{склый} 4201 вошла в комнату, тяжело дыша, бледная, 4202 Раскольников смотрел в сени 4203 с каким-то ощущением 4204 Зач.: странно одетая — странно для такой обстановки 4205 Она не перешла за порог и остановилась 4206 и на лестнице 4207 даже смех и кто-то 4208 с робкими, а теперь испуганными чертами лица 4209 но опять-таки в самых дверях 4210 в утеше{ние} 4211 а. спросила она священника б. резко спросила она священника в. перебила она его 4212 к тому 4213 жизнь погубил — а он 4214 это грех 4215 высушила бы на солнце 4216 стала 4217 Она плюнула 4218 Зач.: Она 4219 испуганную девушку с огненным пером, стоявшую в самых дверях 4220 разодетую судя по всей 4221 Зач.: Но уже наступала последняя агония. Мармел{адов} 4222 ей что-то 4223 Вероятно он 4224 состраданием 4225 можешь 4226 Зач.: а. Дети б. Он в. В это мгновение служилось} г. Но 4227 На полях: тяжело дышал. Тишина. 4228 Между строк: Он еще не видал ее до сих пор. Она стояла в тени. Весь задрожал. Пусть вой{дет?}. 4229 вдруг, хотя за минуту уже 4230 хриплым задыхающимся голосом 4231 На полях: и мамаша сама нам сказала, что она ее больше всех нас любит. Господи, благослови сестрицу Соню. 4232 приподнялся 4233 лишив {шись} 4234 Зач.: Через минуту он умер. 4235 к священнику 4236 тихо подошел 4237 сказал он тихо 4238 а. он возд{авал} б. он понимал себя 4239 теперь участвовать 4240 На полях: Ему хотелось поскорее быть одному. Господин, 4241 Раскольников 4242 улыб {ающееся } 4243 детски улыбающееся 4244 Она была 4245 пристально поглядел 4246 прислал, Поленька 4247 еще больше 4248 Зач.: А лю{бите} 4249 а. да поскорей б. поскорей спроси 4250 отвечала 4251 не переставая улыбаться 4252 На полях: Какая разница. Смерть воскресила. Прочь миражи, прочь напускные страхи.
    Если б был на луне и возвратился к людям.
    Что же случилось? Да ничего больше как ощущение жизни. Значит можно же жить, пока жить тою же жизнью, как и все живут, значит [может] можно же жить для других и с другими. Значит все это страх, мираж и я не отрезан. Отдает последнее.
    Значит был на аршине пространства из мрака и бури и возвратился к людям.
    Ведь я сказал, что перебесился дурью и воротился, да, я перебесился дурью и воротился, сказал Раскольников.
    Нет, примете. Конец приму.
    То, что было, был панический страх, моя теория болезни верна — а теперь царство убеждения и рассудка, теперь посмотрим, теперь померяемся, посмотрим, кто кого — сам бессознательно вызывая черную темную силу.
    в первый раз дышал свободно всею грудью с того самого вечера.
    Что же случилось?     4253 подымая от 4254 Зач.: а. — А вы его б. Она вытирала 4255 а. мамочка его за это всегда хвалила б. 4256 что это 4257 Зач.: мамочка 4258 так сама 4259 а брат с сестрой 4260 потому что ведь 4261 папенька 4262 Зач.: а впрочем 4263 каждую ночь буду 4264 сказала 4265 и опять засмеялась 4266 Зач.: поцеловал ее еще раз 4267 Между строк и на полях: Ощущение не слабело. Оно было все то же. Ему припомнилось, как он бросил монету. Прочь страхи!
    вспомнил, когда бросил монету.
    Прочь низкие чувства. Я могу жить и буду жить.     4268 отыскал Разумихина в доме Б{акалеева} 4269 Его уже знали и дворники в доме и 4270 Еще 4271 Квартира была 4272 На полях: Тогда-то вино-то { ?} — подумал Раскольников. 4273 хлопотали с 4274 Слушай, я то{лько} 4275 док{азать} 4276 идти 4277 Да одним 4278 а. и стал осматривать [Раскольникова] больного и не б. и с каким-то жадным любопытством осмотрел 4279 заставь говорить, и расскажи мне, — шепнул он Разумихину 4280 не было, особ{еыно} 4281 говорит 4282 Вероятнее всего что так! 4283 а. и отдел{ал} б. и оплевал его же 4284 и вызывая какую-то темную силу 4285 хотел предать себя 4286 но и только. Кроме чисто физической слабости 4287 а. что я вылечусь б. что все 4288 Зач.: А что же скажет Зосимов? Как удивится-то! 4289 ничего на свете не сделаешь 4290 надо взять 4291 Тот был 4292 не можешь войти! Ну, 4293 и я 4294 изовраться иногда 4295 Позднее на отдельном листке:
    — Немедленно спать, — сказал он в заключение, — а на ночь принять одну штучку. Примете? Я еще давеча заготовил... Порошок один.
    — Хоть два, — ответил Раскольников.
    — Великолепно! Ложку!     4296 Позднее вписано: Век живи, век учись. 4297 Между строк: Кто этот господин. Ей богу не знаю. Может дядин знакомый, а может и нет. На полях: есть ли внутреннее наказание 4298 что ты... близок помешательству 4299 а перевернул 4300 На полях: вдруг он узнал ее и понял все, — понял ее приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую в углу пока а. чтоб кинуться к б. своей очереди проститься 4301 и потом, как 4302 это у 4303 На полях: Дядин знакомый должно быть. А может и сам пришел. 4304 Зач.: Да зна-ю! 4305 великолепен 4306 почти убедиться заставил 4307 поразило его 4308 Зач.: Ты болезненно настроен 4309 показал такого 4310 На полях: Ах как они вдруг и что за подлец. Курчавый-то. 4311 я догадался 4312 Разве нельзя 4313 У меня все 4314 крикнул Разумихин и потащил его сам 4315 Зач.: Раздали{сь} 4316 неумолчно 4317 Зач.: Б{оже} 4318 Зач.: Они 4319 а. Страшное внезапное чувство б. Страшная внезапная мысль 4320 он вполне убедился 4321 как прикованный 4322 и его кажет{ся} 4323 На полях: Почему он всего менее их ожидал, несмотря на поминутные известия, что они едут, выезжают, сейчас приедут.
    4324 Зач.: Он 4325 Здесь было 4326 внимат{ельно} 4327 Зач.: Таким образом составился 4328 Зач.: который пристально смот{рел} 4329 Зач.: Б{ыл} 4330 Мнения собствен {ного } 4331 необыкновенно оригинально 4332 Изложение обрывается. Далее записи на обороте листа.
    4333 Зач.: Кстати я 4334 несприятностей} 4335 Зач.: А помните как я жениться хотел. Помните как я вас огорчал. 4336 Зач.: Соня 4337 На полях: Я забыл. Ну пошли, ступай, эк я предосторожности. 4338 Зач.: Но во всяком сл{учае}
    4339 не представлял 4340 Он разумеется 4341 и соображал 4342 помнил и понимал 4343 необычайное 4344 необыкновенное и доселе 4345 Зач.: а. конечно не много думал он, — именно потому б. конечно не много думал он собственно об этом впечатлении 4346 что вся 4347 переломилась 4348 наступает все новое, и что всего надо ожидать 4349 цель его соверш{енно} 4350 уже установилась 4351 Зач.: а. Он даже положил и не думать, хотя знал, что другой цели у него и быть не может. Мысли и заботы его приняли другую б. Знал [тоже] он тогда, что другой цели у него и быть не может. 4352 На полях: Начиналась ломка. В то же время он ясно и беспристрастно понял, что мечта его, что новая цель [его], занимавшая его так издалека, но в таком ярком свете, совершенно невозможна, неосуществима. Таким образом представлялось самое тоскливое и самое безотрадное [завтра] про{тиворечие}: Его мечта и цель невозможна, стало быть нечего и думать о ней; нечего думать — [а не] а между тем не может быть другой цели.
    Разумихин был такой человек, который на собственном горе и на заботах о самом себе мало останавливался. Достаточно [было, что он ломал себе голову], что думал он об этом, когда приходило время.     4353 Зач.: Элегическое начало {было} 4354 обратились на 4355 частную, поверхностную заботу 4356 он не 4357 даже он-то 4358 должен молчать, во всяком случае должен молчать, — потому 4359 цель 4360 Но конечно не это главное. Кто 4361 пьяная вчерашняя гадина 4362 Зач.: И опять 4363 может 4364 осуществить его цель 4365 Разве это возможно? 4366 Разве возможна такая циническая, такая смешная, низкая с его стороны мысль? 4367 а. Нет б. Это и допустить даже 4368 Позднее изменено: нечего бы 4369 ... мечты отныне и вовеки! 4370 всегда мало останавливался и не любил [остана{вливаться}] много заботиться о своих ощу{щениях} 4371 хоть и 4372 Позднее изменено: очень бы 4373 по возможности разъяснить 4374 Зач.: а. и в удовлетворении которого могло не быть заключено и тени эгоизма. Что же до Разумихина, он вполне понимал, что ответ на вопрос б. который не мог в. но хотя бы в вопросе его не заключалось и тени эгоизма, все-таки Разумихин 4375 но необходимый 4376 если б даже 4377 осуществима 4378 Да что, это еще только пустяки. Нет 4379 На полях: Тут вдруг вспомнил о том, что об хозяйке говорил на лестнице.
    Зосимов, начавший весь разговор несколько для эффекта перед дамами, был даже удивлен насмешливым и враждебным выражением лица, с которым его слушал Раскольников.     4380 заботило 4381 порядочно, пото{му} 4382 что он 4383 Александровна 4384 В автографе: за одни только денег. 4385 это так{ие} 4386 И как низко, как цинически он [ругал его перед ней] издевался над ним и как оскорблял ее этим. 4387 Зач.: и уж конечно считал их преступлениями, которых не омыть 4388 это впечатление 4389 На полях: Нужно не ревновать ее. Прощенья же просить не за что, не надо. Извиняться тоже! К чему? К чему? 4390 не оправдываясь 4391 предстоящий ему теперь долг и 4392 подобных 4393 Зач.: Да не повеситься ли уж лучше чем 4394 разбил 4395 На полях: да пусть! И буду (именно] нарочно такой сальный, грязный, трактирный. Как хотят, мне что, наплевать! . . 4396 но тот 4397 На полях: Бразильская империя. 4398 На полях: Тут он опять было намахнулся, но не ударил и прошел мимо. 4399 нельзя быть, хоть из уважения к ним 4400 по долгим дням 4401 не заботился 4402 б{ыли} 4403 хорошие 4404 как улучшение 4405 унизительно стало быть показывать хотя каким-нибудь микроскопическим признаком, как например [улучшение] [щеголеватость физиономии] бритье бороды, что 4406 Разумихин, который 4407 пробуждении своем 4408 Между строк: Сначала оба посоветывались о больном, у которого [оба уже побывали] Разумихин уже побывал проснувшись. 4409 не будить его, пока сам не проснется 4410 теперь уйдет, а зайдет 4411 Зач.: а. утв{ердительно} б. сурово 4412 что он 4413 Между строк: Как Обломов. 4414 ведь и я же ее вовсе 4415 Зач.: он получил ясно первое впечатление... об этой нелепости... [тогда] когда уже с ним началась болезнь... тогда, в конторе, в сильном [истер {ическом}] ипохондрическом настроении. Грубое обращение и [грубое подозрение) глупый вопрос этого дурака, [хоть совсем и не высказанное явно] Ильи... ну да черт его знает, поразили его. Эта нелепость его жестоко обидела и потрясла. В болезненном состоянии это обращается в неподвижную идею 4416 так неосторожно, чуть только он очнулся, стали болтать об этой старухе 4417 Зач.: Ну и раздражили его до истерики. И Лужина прогнал и нас прогнал. А [над] Заметова он отделал мастерски, художественно наметил 4418 рассказывал 4419 Да ведь твлько зам 4420 На полях: Разумихин, который проснувшись, первым делом побывал у Роди.
    — А как ты думаешь на счет того? (помешатель {ство})
    — Э, пустяки, я так. Конечно все, что вчера я слышал и понял из рассказа Заметова, меня очень поразило, но за то стало многое ясно. Его мучит и обижает эта нелепость, а в болезненном состоянии его, это даже превращается в неподвижную идею. В ипохондрии это поминутно и особенно все что действует на самолюбие... Гм... да... Но я серьезно надеюсь, что приезд этого семейства [его] сильно переломит в другую сторону. Кстати, неужели этот Лужин действительно жених? Раскольников сам не хочет? Ну да...
    — Что?
    — Да дело понятное. Лужин богат, а они очень кажется бедны. Так и дай бог.
    Разумихин промолчал.
    — Я буду через полтора часа. Зайду. Кстати: Поблагодари от меня Прасковью Павловну за ночлег. Заперлась, не вышла, не отвечала сейчас на мой бон-жур, хотя я и слышал, что она проснулась и уже встает, и я знаю наверно, что к запертой двери в ее комнаты, изнутри был приставлен стол и нагромождены стулья. Таким образом я и не видал еще твою Прасковью Павловну...
    Ровно в девять часов Разумихин был у своих дам.
    Мария Антуанета
    (и он стал рассказывать им все, почти все об этой девушке.)
    (NB чем дольше он спит тем лучше). У нас письмо. Это вчерашнее приказание Дунечки. Не беспокойтесь, маменька, все это сегодня же решится.
    — Приходить ли ему вечером?
    — Письмо показать, сказала Дуня.
    в какой он каморке!
    Я первый раз в Петербурге (дорогою). Совет.
    NB. Раскольников сначала ничего не говорит о том, написала ли Дуня письмо? Даже Настасья. Даже говорит о деле с Зарницыной. Маленькая история...
    Дуня прямо и благородно говорит: положение мое очень тяжелое, потому и выхожу.
    Я приду вечером.
    А если жених разсердится и откажется?
    Тогда он недостоин меня и я сама откажу ему.
    Вы оба горячи и я вас хочу помирить.
    Не может быть, чтоб он не уступил мне.
    — Считаешь ты письмо это приличным? (холодно и сухо).
    — Нет.
    — И выходишь?
    — А разве прилично было вчера твое поведение с матерью и со мной. И вот я пришла к тебе, потому что верю, что ты гораздо больше любишь меня, чем выглядит это в поступках твоих. Будь же справедлив и к нему. Он тоже имеет чувства. Ведь ты хотел его бить, ия... сообразив все, извиняю его, в большой части.
    Дуня Разумихину: И вас я очень прошу быть сегодня вечером у нас, вместе с братом. Можете? Не откажете? Очень прошу. Это особая просьба моя. У меня есть причина, я вам скажу после.     4421 не знал, как 4422 об этом 4423 находилась как бы 4424 сказала 4425 ее 4426 как вас зовут 4427 На полях: Разбита рука.
    Что делать теперь? Маменька, пойдем. Ах Дуня, как я боюсь.
    Смерть Мармеладова. Ах боже мой, ведь Марфа Петровна умерла.
    у которого нарывал всю ночь палец или болит зуб     4428 уведом{ляю} 4429 встретившимся 4430 воксала 4431 а. и сверх того б. да и 4432 не мешать сви{данию} 4433 Зач.: При сем присовокупляю, что 4434 особую и убедительнейшую 4435 след{ственно} может 4436 Зач.: а. Я же видел его б. Видел же я его в. Пишу же потому так утвердительно 4437 девице поведения развратного и отъявленного, отдал 4438 Зач.: из присланных Вами ему денег 4439 похорон ее пьяного, но умершего отца 4440 зная, как тяжело 4441 Зач.: имею честь 4442 На полях: Авдотья Романовна ничего не решает. Жаловаться на брата.
    Я совру что-нибудь, я слаба, а ты у меня, ты не проговоришься (не гожусь в посланники) .
    Вы думаете, она меня не уважает? Так ошибаетесь, она очень меня уважает, уважает, ценит и любит, а я ее уважаю.
    Во все это время Авд{отья} Ром{ановна} ходила и не произнесла слова (вылилось у Пульхерии)     4443 лучше будет, если Родя придет ввечеру 4444 не хотела ему 4445 не пришел 4446 раздражительный, и 4447 Зач.: И кроме того... он сегодня... вспомнит что вчера он говорил и требовал от Дуни при вас? 4448 которые так дорого нам достались 4449 Между строк: Тут недостает дочери. 4450 достались, — прибавил Разумихин, — я признаться и сам этого не понимаю. Он мне что-то вчера говорил о каком-то умершем и о какой-то девице, идя домой, но я ничего не понял, точно в бреду. А главное его раздражать не надо, доктор не велел, а потому это письмо... 4451 Зач.: И с Петром Петровичем он поссорился в бреду и от Авдотьи Романовны требовал отречения в бреду. 4452 говорил 4453 а. к нему, потом б. к нему и тогда увидим с чего начать 4454 Зач.: Авдотья Романовна вынула 4455 с моим сыном 4456 Не бойтесь, маменька! 4457 поцеловав 4458 Зач.: я верю 4459 Раскольников проснулся ровно в половину десятого... 4460 На полях: Раздумье о том, что он сделал вчера (короче). 4461 Между строк: взяв его руку 4462 Зач.: Думала ли я, что я к сыну моему буду идти и так бояться... 4463 На полях: Что он там делает? Лежит, думает, пишет?.. Боже мой, что это у вас, Дмситрий Прокофьич}, разбита рука. 4464 сказал Зосимов, сидевший 4465 дам и Разумихина, так что 4466 На полях: Что это был уже не тот человек, как вчера, как третьего дня. 4467 а. Уже час прошел б. Зосимов сидел уже минут десять и очень рад был [вошедшим] пришедшим, потому что сделав все свои осмотры и допросы, не находил уже почти возможн{ости} о чем разговаривать. 4468 На полях: NB. Но говорил все так как бы с усилием, не договаривая фраз, досад{уя}. 4469 или прострелена 4470 Впрочем лицо его 4471 мать и дочь 4472 как бы грустнее 4473 тяжелая, мучительная 4474 мысль, означавшая, что вот перетерплю муку — только бы поскорее 4475 готовность 4476 победить 4477 какие угодно чувства 4478 Да, я 4479 промямлил 4480 Зач.: а. проснулся б. я 4481 но то, судя по ви{ду} 4482 Зач.: Так только, бледность 4483 как прежде, в свое лу{чшее} 4484 На полях: ведь это издалека началось-то — а? 4485 Зач.: Ведь так? 4486 ведь так 4487 На полях: и я вам скажу, что моя теория верна.
    — Какая теория?
    — Тут одна теория     4488 точно думая 4489 В эт{о} 4490 припомнилась 4491 ваши ста{рания} 4492 На полях: Как, он у вас был ночью? А вы ночью не спали. Гм... И 4493 Да и 4494 что я так говорю 4495 Зач.: а. али вот б. Я это 4496 а. был действительно очень хорош б. слегка засмеялся 4497 На полях: что{-то} презрительное и высокомер{ное}, что-то досадливое, как форм{альная} обязанность, что-то такое, что всякий простодуш{ный} и добрый человек хоть и видит, но как-то не хочет угадывать, простому и добр{ому}
    Вздор это     4498 На полях: Насмешка. Такая мука. 4499 и даже говорит через силу, может быть исполняя искренно сознаваемую обязанность, но все-таки через силу. 4500 А уж 4501 я уж и не говорю 4502 Зач.: Она хоть и видела, что Роде лучше, но его болезненное состояние ее поражало и мучило, [теперь же] Она как-то боялась говорить. .. 4503 Ах боже мой 4504 подхватила вдруг Пульхерия Александровна 4505 как мы вчера беспокоились 4506 ты был в 4507 заторопилась вдруг 4508 На полях: Совершенно счастливая Пульхерия Александровна. 4509 как вам было 4510 а. А я как сегодня проснулся, — тоже как бы перебил Раскольников б. А я как сегодня проснулся 4511 На полях вариант: Не думайте, пожалуста, маменька, и ты, Дунечка, [чтоб я вас ожидал сегодня] что я не хотел к вам идти сегодня и ждал вас. Меня платье задержало. Я позабыл.
    — Ну полно, ну что ты, — вскричала мать.
    — Я только что проснулся хотел идти, но меня платье задержало.     4512 Зач.: Не б{еспокойгесь} 4513 не моя кровь! 4514 наткнулся часу в одиннадцатом 4515 человека 4516 Зач.: чиновника одного... 4517 Вставка: до малейшей подробности, а вот поди: зачем я то делал, да то говорил — не могу уж сказать... А ведь и говори не глуп...
    — Это совершенный кажется и известный феномен, — спокойно     4518 Позднее изменено: все-таки успела 4519 взгляд воспаленный и всех избегавший 4520 или исполняя обязанность 4521 в его неровных, часто даже неожиданных движениях 4522 Позднее изменено: с удивлением заметил 4523 вместо радости и счастья как бы 4524 скрытую решимость 4525 нельзя уж 4526 На полях: ее свидание с родными и во все время он рад 4527 а. заметил тоже, что б. видел потом, как 4528 последовавшего разговора 4529 подивился сегодняшнему умению 4530 впадавшего вчера 4531 Позднее изменено: это говорю 4532 а. поспешил сказать б. начал 4533 а. только что все б. когда все 4534 пожалуй и три 4535 Сознаетесь, что сами виноваты были? 4536 раздражить его чем-нибудь 4537 а. — Да... пожалуй и так, — отвечал тот. б. — Это так, это так, — отвечал тот, видимо для формы. 4538 [как будто] 4539 и внушительно и видимо желая поговорить 4540 не то кончите чем-нибудь еще хуже, предрекаю вам 4541 пальятивами [как теперь] Позднее изменено: 4542 Первоначальных причин 4543 известны. Вы человек умный и уж конечно над собой наблюдаете. 4544 выходом вашим 4545 Между строк: — Да, да, вы совершенно правы, вот я поступлю в университет и тогда... все пойдет как по маслу. 4546 конечно несколько удивлен 4547 когда кончив речь и взглянув на 4548 что-то удивительно насмешливое и даже [злобную] высокомерную насмешку 4549 злое 4550 что кроме него никто этого и не заметил 4551 тотчас же пустилась благодарить Зосимова [за все старания о Роде, и особенно за] ив особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице 4552 Позднее изменено: и ночью 4553 спросил Раскольников, вдруг оживляясь любопытством 4554 только до двух 4555 никогда не ложились 4556 чем его благодарить, — продолжал Раскольников вдруг нахмурясь и потупясь 4557 упомянул, — обратился он к Зосимову 4558 я уж и 4559 чем это я 4560 высказываю 4561 Зосимов, на этот раз плохо поняв двусмысленность такой благодарности 4562 ну а наш брат 4563 как своих собственных детей 4564 а иные так почти влюбляются в них, — прибавил он затем. 4565 На полях: Но Раскольников видимо исполнял только обязанность. 4566 Позднее изменено: Про вас же 4567 Зач.: а. сказал он б. продолжал Раскольников заученный {урок} 4568 измучиться 4569 моего возвращения... — Сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, а. в которой как-то неожиданно мелькнуло даже чувство, протянул руку сестре б. протянул руку сестре. Но в этой улыбке вдруг мелькнуло даже чувство. 4570 Между строк: Удивлял ее брат. 4571 Позднее изменено: мерзавца 4572 [сверкнув глазами и повернувшись] 4573 та не совсем его расслышала 4574 кончил [теперь] одним разом все это вчерашнее недоумение с сестрой 4575 Он: собой даже 4576 вот ведь 4577 опять счастливы 4578 так можно 4579 Позднее изменено: из вагона 4580 тоже так же в бреду 4581 упал, только на другой день могли вытащить! 4582 протянула она жалобным голосом и вдруг осеклась 4583 все это 4584 рассеянным и почти невнимательным 4585 придти 4586 Позднее изменено: Да что это ты, Родя! 4587 удивляясь. «Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? — невольно подумала Дунечка, — и мирится и прощения просит точно службу служит, или урок затв{ердил}». 4588 не беспокойтесь, маменька 4589 Продолжение правой колонки. 4590 Позднее изменено: заботливо и с усиленно натуральным видом 4591 Позднее изменено: не могу хорошо объяснить. 4592 Далее вписано и зач.: Он [му{чительно}] с мучением припоминал сегодня, как он накутил вчера в квартире покойницы, с обойщиками и с дворниками. 4593 Вписано и зач.: Пригодится... 4594 Позднее изменено: здоровые-то 4595 ответил тот 4596 все мы и весьма часто как помешанные 4597 нас помешаннее 4598 Все-таки такая черта есть... 4599 это правда 4600 нет [в природе] 4601 заболтавшегося на любимую тему 4602 Но Раскольников 4603 Вписано позднее: Он что-то продолжал соображать 4604 [А? что?] Что? — как бы проснулся тот, — да... 4605 Позднее изменено: не в своем был уме 4606 никакого, сознаюсь; [особенно] 4607 а. ведь право б. право ведь 4608 Ба... да ты... так ты с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее внимательно и холодно улыбнувшись, — я бы должен был это сообразить. Что ж, и похвально; 4609 с раздражительностью и досадою 4610 Позднее изменено: Я хотел только сказать, маменька, что у вас я прощения прошу... чтобы как-нибудь не обидеть, — заключил он резко и отрывисто. 4611 ответил он, скривив рот в улыбку 4612 и в примирении, и прощении) 4613 Вписано и зач.: «Что он, точно по обязанности нам отвечает, — невольно подумала Дунечка, — и мирится, и прощения просит, точно службу служит». 4614 так и на счет 4615 общим законам 4616 уж не так 4617 спросила, [несколько разгорячившись] 4618 ответил Зосимов, с какою-то усиленною небрежностию 4619 общественного зла 4620 Другие за ними 4621 Не место! 4622 модные дурачки — вот эти-то и всего драгоценнее! — Первым делом они 4623 совсем уж 4624 этого правила, хоть и никто этого не говорил, но они тотчас же так поймут и так 4625 одно из всего 4626 подлецами 4627 боялись 4628 теперь [политическая экономия, наука, стало быть] 4629 Позднее изменено: к чему не притронутся, всякую чистую, святую мысль 4630 узнать нельзя [все исказят!] 4631 черт с ними 4632 думал он, изподлобья и со скукой глядя на мать и сестру 4633 Заочно кажется так ведь 4634 [про] мелькнуло в нем среди тоски 4635 Даже я этого не ожидал, а. Нет, даже и не предчувствовал. б. Многого впрочем я не ожидал, в. А впрочем правда ли это? Может быть это только минута! 4636 Какая это 4637 Я еще так много об ней писала тебе. Неужели забыл? 4638 да помню 4639 Ах, в самом деле? 4640 встрепенулся он, как бы очнувшись 4641 отчегоже? 4642 спросил он 4643 напротив даже он всегда 4644 даже вежлив; во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру 4645 не так ужасен, коли семь лет крепился, да и ты, Дунечка, кажется его как{-то} оправдываешь? 4646 и задумалась 4647 Случилось это у них утром 4648 ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила, по всем знакомым 4649 Позднее изменено: купалась в нем 4650 проговорил вдруг 4651 об чем уж 4652 заговорила в смущ{енип} 4653 тем только 4654 На полях: Опять 4655 а. вдруг и только теперь, в эту минуту, в первый раз б. вдруг опять 4656 не говорить уже более 4657 ярко и понятно, что он сказал сейчас страшную ложь и что никогда ему уже не говорить и не только с ними, но 4658 На полях: Не только никогда ему не успеть наговориться
    Опять одно ужасное прежнее ощущение, мертвым холодом прошло по душе его.     4659 Вписано позднее: а. Еще утром, проснувшись, решил он, что вчерашн{ее} мгнове{ние} у Марм{еладовых} — один мираж, б. И не смотря на то, что он твердой решил сегодня владеть собой, ощущение было так сильно, что он побледнел ужасно, встал с места и вопросительно, в глубокой задумчивости, смотрел перед собой. Вера его пропала. «Вчерашнее мгновение у Мармеладовых — один мираж!» — подумал он с гробовым холодом в душе. 4660 Вписано позднее: — Я? Ничего... -- ответил он и сел осматриваясь. — Да что вы все такие скучные! — [вскрикнул] воскликнул он [вдруг] неожиданно [оживившись]. Он медленно окинул всех взглядом. — Скажите что-нибудь, да [посмешнее] повеселее. Что в самом деле так сидеть-то! Ну говорите же... А то собрались и сидим. Ну, что-нибудь! Станемте разговаривать. Позднее изменено: 4661 а. сдерживая хохот б. и вдруг засмеялся 4662 прекрасный, образованный 4663 начал вдруг Раскольников с какой-то [странной и] отрывистой скороговоркой, как будто прицепившись к слову и с каким-то необыкновенным, до сих пор, оживлением 4664 до болезни встречал, [а] кажется где-то встречал 4665 громко произнес страшно сконфузившийся 4666 а. Все улыбнулись, б. Дамы улыбнулись. А Раскольников захохотал громко и весело. 4667 — Да куда ты? — вдруг спросил он 4668 не надо. Оставайся. 4669 a. a за Зосимовым б. Это ты потому, что Зосимов ушел, вот и ты за ним! Не ходи. Мне надо. До тебя одно дело есть, дело серьезное. 4670 Вписано и зач.: Да что вы молчите все... Я один только и говорю. 4671 Позднее изменено: Ничуть, ничуть 4672 Дуня. Да что вы опять замолчали; все только я [один] да я говорю... 4673 Это мне 4674 [сказала Дуня] 4675 Раскольников как бы с усилием что-то припоминал 4676 А [а...] а... 4677 влюблен-то 4678 жениться хотел, еще к вам такие письма писал 4679 смотря на мать, пораженную неожиданным тоном, с которым он об этом заговорил. 4680 заметил он улыбнувшись 4681 А жаль, что мне 4682 а. рассказать б. Гм, да... а что же мне рассказать? 4683 продолжал он припоминая 4684 и не подымая 4685 [К ней именно это бы шло] Так ... 4686 не один 4687 Он вдруг задумался. Потом, видимо в глубок {ой} задум{чивости} 4688 [Не пон{имаю}] 4689 Мне давно вам об этом хотелось скорее рассказать, маменька 4690 а видимо не давая себе полного отчету в том что делает б. Потом встал, подошел «к матери и поцеловал ее, но опять-таки с тем странным видом как будто сам не давал «себе отчета [в] что делает. Затем обратно сел на свое место. 4691 Позднее изменено: а. сказала б. с нежностию сказала 4692 Пульхерия Александровна, тотчас же растроганная 4693 не здесь делается... 4694 на вас 4695 заговорил! — [вдруг вскрич{ал}] А 4696 Зачем, зачем 4697 стали спрашивать? Что вам-то за дело? 4698 и опять задумываясь 4699 а. я тоже уверен б. я сам об этом думал 4700 знали однако 4701 А я ведь — да; я вас 4702 внезапно 4703 На полях: с милыми родными после трехлетней разлуки 4704 Но однако ж 4705 Мало-помалу он приходил в себя от недавнего столбняка. Еще не много и это общество, этот разговор хоть об чем-нибудь, родственный тон разговора, усиленное желание об чем-нибудь говорить и совершенная невозможность говорить, — стали бы ему невыносимы. Было однако ж одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить в этот же раз. Он вспомнил и обрадовался делу, как выходу. 4706 и строгим 4707 голосом 4708 Зач.: Во всяком случае я много виноват. 4709 воскликнула в умилении 4710 Зач.: Дуня подошла и подала брату руку [Мы]
    — Понимаю, что простила. Пришла, стало бытъ простила, — сказал Раскольников.
    — Да я бы во всяком случае пришла сегодня, — сказала Дунечка, с удивлением смотря на брата. — Неужели ж ты полагаешь, что я бы могла не придти.
    — Если б я не простил, я бы не пришел, — сказал Раскольников.
    — Я может быть не так тебя понимаю, сказала Дунечка.     4711 Я тебе объясню это, Дуня. 4712 На полях: — Я очень рад, что могу это тебе объяснить. 4713 обязан выпросить 4714 подлец 4715 считать моей сестрой, хоть я и подлец.
    — Почему ты все говоришь подлец и подлец! - вскричала Пульх{ерия} Алек{сандровна}     4716 совершенно 4717 — Это невыносимо! — закричал Разумихин, стукнув кулаком по столу, всеал с места, повернулся и сел опять на стул. 4718 На полях: А я еще не знаю... впрочем это оставил 4719 и я рассудительно 4720 Между строк:
    — Уверяю тебя, что никакой пользы не будет ей для меня, ни для матери.
    «Лжет, для меня выходит. А главное гордячка; сознаться не хочет, что хочет благодетельствовать, не люблю я таких характеров».     4721 На полях: спросил он с иронией. 4722 Зач.: а. Мысли б. Взгляды и убеждения его, я, кажется, угадала; 4723 законную жену ему надобно 4724 он не интересуется 4725 войдет 4726 Знай 4727 Зач.: Во всяком случае это был не первый вопрос.
    — Во-первых, это неправда, а во-вторых все-таки это подло.     4728 с досадой ск{азал} 4729 На полях по всему листу:
    Разговор был как бы небрежный.
    А впрочем что ж, выходи за кого угодно, по мне все равно.     4730 расчет (я знаю, что все это низко) и 4731 выхожу кроме всего для себя, то и 4732 прибавить 4733 Зач.: — Да, если б мы были только цифры, — а то ведь мы люди... Пусть я в арифметику верю, а ты... не должна. Но все это вздор. 4734 все это 4735 На полях: Право, брат, ты так небрежно вг10 это спрашиваешь, что, право, [брат] я не внаю, серьезно ли ты или чтобы что-нибудь сказать.
    Ого! характер, — подумал Раскольников.
    — Полно, Дуня (Пульх{ерия Александровна})     4736 Зач.: а. После{довало} б. Дунечка 4737 не взволнуйся 4738 На полях: а во-первых вам, а во-вторых Дуне. Согласны вы, чтоб я пришел, то я приду 4739 очень хорошо 4740 прислал. По крайней аиере скоро все разъяснится. 4741 и по разговору 4742 На полях: В самом деле ведь он говорил вчера, что стоит в тех же номерах... с Лебевятниковым. Как это все так случается?
    — Что ж тут удивительного? Как пустяк «ебя интересует, а о главном ты не заботишься.
    — Нет, это очень важно.     4743 не то что уж совершенно безграмотно, да и не то что литературно 4744 Зач.: Это 4745 он написал, (Раскольников указал на Разумихина) 4746 На полях: Разу{шжхин} ск{азал}: Суд{ейский} такой сл{ог}. 4747 нет 4748 На полях: Разум{яхин} ек{азал}: Слог такой судейский, а может и в мысли большой обиды не было? 4749 Зач.: — Разумихин нет, — подтвердил Раскольников, — потому что он иначе ни мыслить, ни писать не умеет. 4750 написал 4751 Не знаю 4752 На полях: Неужели он не обижается, — подумала Дуня. 4753 На полях: Часы. Я и вас тоже попрошу быть. 4754 один был 4755 Зач.: Ты поймешь, Родя, — если вы помиритесь или если даже он не уйдет тотчас же как тебя увидит, « я за него выйду, потому что он буд{ет} 4756 На полях: В этом письме есть одна клевета, довольно 4757 В тексте и на полях варианты: а. Я для того собственно говорю, что так как вечером сегодня ты, Дуня, последний раз испытаешь этого человека, перед решением идти за него или нет? Ну теперь кажется все кончено об этом... б. Я для того собственно говорю, чтоб ты, Дуня, знала факт, что он человек злой, низкий и клеветник. Этот факт — впрочем не очень важный, он очевидно написал рассердившись. Правда форма, в какой он сделал это, показывает степень его ума и ... развит{ия} — тебе уж поможет. 4758 На полях: Я не дочери раздавл{енного} чиновн{ика} деньги отдал. Он же написал, что я отдал дочери; и прибавил, что она нехорошего поведения. Все это клевета и цель слишком заметна. 4759 не виноват 4760 и [наивно]грубо 4761 там стоит 4762 он стоит 4763 это знать 4764 Так; это очень важно... 4765 Рукопись обрывается. На обороте: Приходи обедать!
    — Гляжу я на твою каморку.
    — Родя, как это, как это можно так жить — и вдруг заплакала.
    — А дорогою, я вот заплакала, господи, он рассердится.
    Что же будет сегодня вечером.     4766 На полях: Этот невозможный родственный тон разговора, при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить. 4767 и на пороге показалось новое лицо 4768 а. посетительница б. женщина 4769 Раскольников не сразу узнал ее и 4770 или даж{е} 4771 на некоторое время 4772 внезапное новое лицо, может 4773 На полях: ишь {?} какая 4774 не сразу узнал ее сегодня 4775 ее бледную, взволнованную, 4776 в таком костюме, который укр{епился} 4777 укреп{ился} 4778 узнать теперь 4779 Это было робкое существо, скромно и даже бедно одетое 4780 платьице. Воротничок, нарукавнички, шарфик, все это было скромное, но 4781 запуганное было в ней в эту минуту 4782 Позднее изменено: опять напомнить 4783 опять! да ведь это все то же, что и вчера-то. 4784 то же са{мое} и почему 4785 выносить 4786 тоже несколько сухо отве{тила} 4787 я обдумала все sa ночь и отыскала эту ошибку. Я 4788 теперь заговорил 4789 восстановить 4790 На полях: Ошибка в источнике 4791 Ты, кажется 4792 я кому-то 4793 выхожу за Петра Петровича 4794 тяжело [стало] 4795 тебе и маменьке 4796 второстепенный 4797 ударила ему в лицо. Он сидел и кусал ногти со злости. 4798 вдруг почувствовав страшную злость 4799 Позднее изменено: О, низкие 4800 их всех 4801 Одним словом я 4802 не видя из него 4803 чего он от меня ожидает и 4804 [загорелись] 4805 Дунечка тоже вспыхнула и в глазах ее мелькнул гнев. 4806 слишком высоко 4807 я это вишу 4808 [может быть] 4809 но лжешь, и 4810 неблагородно 4811 а. Ты не можешь продаться Лужину и б. В результате все-таки ты продаешься Лужину, ведь ты уважать его не можешь; к его увидел. 4812 не лгу! вскричала Дунечка. Потому что 4813 Позднее изменено: твердо убеждена 4814 могу и уважать и даже полюбить его. Я так решила. 4815 К счастию 4816 Так{ ой} брак не подлость. 4817 если б я действительно решалась на подлость 4818 а. гублю кого-нибудь б. гублю кого 4819 Между строк: [И что за деспотизм] Это деспотизм. Это низкое насилие. Тебе нет до меня дела, потому что 4820 Последнее восклицание 4821 Но мгновенная бледность уже прошла.
    — Ничего, так, голова закружилась.
    — Этот разговор только расстраивает вас обоих, — вскр{ичала} Пульх{ерия} Алек{сандровна}.     4822 Скажи мне 4823 полюбить его и уважать 4824 Позднее изменено: что сегодня, или я ослышался? — спросил он, [рассеянно] 4825 робко смотрела на него 4826 вдруг как-то 4827 а. и как бы про себя б. как бы вдруг пораженный какой-то мыслью, и как бы про себя, но вслух 4828 а. хлопочу? из чего ввязываюсь? б. хлопочу и зачем ввязываюсь? да 4829 Он несколько времени смотрел [как] на нее точно озадаченный. Он 4830 продолжая удивляться и как бы озадаченный 4831 Позднее изменено: внимательно прочел его два раза. Все ждали, что он скажет; в особенном беспокойстве была Пульхерия Александровна. 4832 [Удивительно очень] 4833 Это мне удивительно, — в проговорил он наконец, передавая письмо 4834 Вписано: Все как-то [странно] пошевелились; совсем не того ожидали 4835 и все 4836 почти до сих пор 4837 перебил 4838 судейский. Это ты прав. Я видел экзем{пляры} 4839 и не во 4840 очень 4841 чтоб уж очеи 4842 и не скрывает 4843 Позднее изменено: [обиженная] как будто пикированная тем, что брат об таких пустяках [гов{орит}] нарочно заговорил 4844 На полях: как будто нарочно об таких пустяках заговорил 4845 так и есть 4846 если хвалится 4847 ломаюсь перед тобой с досады 4848 Между строк: нарочно об таких пустяках говорю вместо дела 4849 интересное для тебя 4850 сделать по поводу этого слога 4851 например нам 4852 особенно будет полезно 4853 а. тебе с ним жить б. тебе же с Лужиным жить приходится в. именно по поводу слога. Мне по поводу слога пришло в голову одно нелишнее замечание. Вот 4854 Смотри сама 4855 а. Все это почти равносильно, если б он прямо грозил тебя бросить, если не послушаешься, бросить теперь б. Это все равно если б он прямо грозил тебя бросить, если не послушаешься, бросить теперь же 4856 таким 4857 Позднее изменено: вот он это написал (он указал на Разумихина) 4858 Дунечка, оживляясь 4859 Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала. 4860 и написать нельзя. И вышло грубее, чем может быть он хотел. Впрочем я должен тебя еще несколько разочаровать 4861 видел, а именно вдове 4862 слишком уже 4863 На полях: не очень ценит 4864 с наивною 4865 и с судейскою 4866 всегда мало 4867 для твоего только назидания, потому что [все-таки] искренно желаю тебе всякого добра... [А] впрочем как хочешь. 4868 Позднее изменено: было давно уже 4869 Об чем это 4870 Да вот, Петр Петрович 4871 если такое требование Петра Петровича 4872 не обижается, — [довольно] весьма спокойно произнес Раскольников 4873 настоятельно 4874 при этом свидании, — сказала Дуня. 4875 Придешь? И тут мы все вместе все узнаем и решим окончательно. Пойми, что ты, как брат, мне очень много можешь помочь. 4876 Приду, — сказал он, с некоторым любопытством посмотрев на сестру. 4877 Между строк: IV 4878 Позднее изменено: одна 4879 даже и 4880 к Раскольникову 4881 Позднее изменено: Он ее не узнавал. Это была 4882 очень даже 4883 Продолжение левой колонки. 4884 Между строк: ей богу {1 нрзб.} 4885 На полях: мгновенья {(?} горячие и высокие 4886 зонтик и по этому-то наружному признаку [он] его и подтолкнуло узнать ее 4887 Приотворив дверь и увидав 4888 но как бы 4889 Он смутился до того 4890 объявил 4891 и вот 4892 сама: его пожалуй сочтут лжецом 4893 против характеристики девицы в письме Лужина: Как же он должен теперь обойтиться с ней при матери и сестре? 4894 Все эти вопросы, конечно неясно и мигом, скользнули 4895 а. слишком мало б. слишком готово само принизить себя 4896 слишком 4897 взглядом и мнением, и слишком презирает себя 4898 уйти, — эта степень забито {сти} 4899 указ{ал} 4900 села робко 4901 Сделайте 4902 две минуты... — и он по сдвинул } 4903 он весь 4904 сказал он почт{ительно} 4905 своих 4906 на Соню, но не могла при этом отк{азать} 4907 замешательство, она 4908 с серьезным даже 4909 все это уладилось 4910 видно как у{мер} 4911 отчего умер 4912 жильцы рошцут и 4913 сердятся... что тело 4914 целый день еще стоять сегодня будет 4915 теперь лето 4916 Может быть даже 4917 перенесут 4918 сделать нам честь и 4919 делает 4920 вглядывался в нее 4921 неправильное, не лишенное 4922 Зач.: Черты 4923 это личико даже могло привлекать к себе 4924 малыми средствами. И как же она вздумала затеять эту 4925 Гроб простой, колода 4926 все остальное 4927 обойдется по расчету 4928 помянуть папашу 4929 И к тому ж это очень ее занимает. [Пото{му}] Она такого характера... 4930 квартиру 4931 прошептала вдруг 4932 Сонечка, потупилась и губки ее опять запрыгали. Она знала, что это нехорошо. 4933 посмотрела даже добродушно на девушку 4934 ты разумеется придешь к нам обедать... Приходи 4935 сказал 4936 а. Я хотел б. У меня одно дело... 4937 пойду 4938 а. тем более что нам б. нам еще 4939 нужно в 4940 конечно 4941 На полях: Стали очень дело{выми} 4942 Известно 4943 Дай же мне 4944 Он благодарно и 4945 в упор (франц.) 4946 На полях: Ах боже мой, теперь зот он отдал все деньги, что ж у него осталось? 4947 Он еще болен, маменька 4948 так 4949 Зач.: А какой он красавчик. 4950 Зач.: Чай 4951 Господи 4952 я вам весь мой план 4953 после этого 4954 все узнаем, маменька, довольно 4955 Зач.: Да, да 4956 пришла 4957 фамилья сахарная 4958 Зач.: Ведь это ясно, что 4959 На полях: И бог знает кто она такая, пишут какого-то поведения 4960 испугалась, он так глядит 4961 Дмитрий Прок{офьевич} действительно 4962 На полях: Короче. 4963 быстро вставая 4964 еще с вами 4965 и славный человек 4966 На полях: Послушай, я тебе вчера врал пьяный, сказал Разумихин.
    Признаюсь тебе, эта мысль меня в болезни огорчала.
    Разумихин тоже счастлив. У Разумихина гора с плеч свалилась.
    NB. Разум{ихин}. А мне как раз к нему зайти надо. Он мне работу одну хотел достать.