ExLibris VV
Заболоцкий Н.А.

Избранные произведения

Том 2

Содержание


СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ АВТОРОМ В ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ)

Из сборника «Столбцы». 1929

МОРЕ*


Вставали горы старины,
война вставала. Вкруг войны
скрипя, летели валуны,
сиянием окружены.
Чернело море в пароход,
и волны на его дорожке,
как бы серебряные ложки,
стучали. Как слепые кошки,
мерцая около бортов,
бесились весело. Из ртов,
из черных ртов у них стекал
поток горячего стекла,
стекал и падал, надувался,
качался, брызгал, упадал,
навстречу поднимался вал,
и шторм кружился в буйном вальсе
и в пароход кричал «Попался!
Ага, попался!» Или. «Ну-с,
вытаскивай из трюма груз!»
Из трусости или забавы
прожектор волны надавил,
и, точно каменные бабы,
они ослепли. Ветер был
все осторожней, тише к флагу,
и флаг трещал, как бы бумага
надорванная. Шторм упал,
и вышел месяц наконец,
скользнул сияньем между палуб,
и мокрый глянец лег погреться
у труб. На волнах шел румянец,
зеленоватый от руля,
губами плотно шевеля...

Ноябрь 1926

ЧЕРКЕШЕНКА*


Когда заря прозрачной глыбой
придавит воздух над землей,
с горы, на колокол похожей,
летят двускатные орлы,
идут граненые деревья
в свое волшебное кочевье;
верхушка тлеет, как свеча,
пустыми кольцами бренча,
а там за ними, наверху,
вершиной пышною качая,
старик Эльбрус рахат-лукум
готовит нам и чашку чая.
И выплывает вдруг Кавказ
пятисосцовою громадой,
как будто праздничный баркас
в провал парадный Ленинграда,
а там черкешенка поет
перед витриной самоварной,
ей Тула делает фокстрот,
Тамбов сапожки примеряет,
но Терек мечется в груди,
ревет в разорванные губы —
и трупом падает она,
смыкая руки в треугольник.
Нева Арагвою течет
а звездам слава и почет:
они на трупик известковый
венец построили свинцовый
и спит она... прости ей бог!
Лад ней колышется венок,
и вкось несется по теченью
луны путиловской движенье,
И я стою — от света белый,
я в море черное гляжу,
и мир двоится предо мною
на два огромных сапога —
один шагает по Эльбрусу,
другой по-фински говорит,
и оба вместе убегают,
гремя по морю на восток.

Январь 1926

ЛЕТО*


Пунцовое солнце висело в длину,
и весело было не мне одному
людские тела наливались, как груши,
и зрели головки, качаясь, на них.
Обмякли деревья. Они ожирели,
как сальные свечи. Казалося нам —
под ними не пыльный ручей пробегает,
а тянется толстый обрывок слюны.
И ночь приходила. На этих лугах
колючие звезды качались в цветах,
шарами легли меховые овечки,
потухли деревьев курчавые свечки,
пехотный пастух, заседая в овражке,
чертил диаграмму луны,
и грызлись собаки за свой перекресток
кому на часах постоять...

Август 1927

ПИР*


В железной комнате военной,
где спит винтовок небосклон,
я слышу гром созвездий медный,
копыт размеренный трезвон.
Она летит моя телега,
гремя квадратами колес,
в телеге — громкие герои
в красноармейских колпаках.
Тут пулемет, как палец, бьется,
тут пуля вьется сосунком,
тут клич военный раздается,
врага кидая кверху дном.
А конь струится через воздух,
спрягает тело в длинный круг
и режет острым ногами
оглобель ровную тюрьму
Шумят точеные цветочки,
ладони жмутся горячей,
а ночь нам пива ставит бочку,
бочонок тостов и речей.
Под грохот каменных стаканов,
пивную медную струю
мы пьем становье истуканов,
в штыки построенных в бою!
Мы пьем и волосы трясутся,
от потных рук струится пар,
но лица плоски, точно блюдца,
и лампы маленький пожар
сползает синими струями
на потемневшую ладонь,

знамена подняты баграми,
и в буквах вдавленный огонь,
и хохот заячий винтовок,
шум споров, кочки недомолвок,
и штык, пронзающий стакан
через разорванный туман!
О штык, летающий повсюду,
холодный тельцем кровяной,
о штык, пронзающий Иуду,
коли еще иястобой!
Я вижу — ты летишь в тумане,
сияя плоским острием,
я вижу ты плывешь морями
граненым вздернутым копьем.
Где раньше бог клубился чадный
и мир шумел — ему свеча,
где стаи ангелов печатных
летели в небе, волоча
пустые крылья шалопаев, —
там ты несешься, искупая
пустые вымыслы вещей
ты, светозарный, как Кащей!
Тебе еще не та забота,
тебе еще не тот полет —
за море стелется пехота,
и ты за море правишь ход.
За море стелются отряды,
вон — я стою, на мне — шинель
(с глазами белыми солдата
младенец нескольких недель),
Я вынул маленький кисетик,
пустую трубку без огня,
и пули бегают, как дети,
с тоскою глядя на меня...

Январь 1928

ФИГУРЫ СНА*


Под одеялом, укрощая бег,
фигуру сна находит человек.
Не месяц длинное бельмо
прельщает чашечки умов;
не звезды — канарейки ночи
блестящим реют многоточьем.
А в темноте кроватей ряд,
на них младенцы спят подряд,
большие белые тела
едва покрыло одеяло,
они заснули как попало:
один в рубахе голубой
скатился к полу головой,
другой, застыв в подушке душной,
лежит сухой и золотушный,
а третий жирный, как паук,
раскинув рук живые снасти,
храпит и корчится от страсти,
лаская призрачных подруг
А там за черной занавеской,
во мраке дедовских времен,
старик отец, гремя стамеской,
премудрости вкушает сон.
Там шкаф глядит царем Давидом
он спит в короне, толстопуз,
кушетка Евой обернулась,
она как девка в простыне.

И лампа медная в окне,
как голубок веселый Ноев, —
едва мерцает, мрак утроив,
с простой стамеской наравне.

Март 1928

DISCIPLINA CLERICALIS*


Хлоя
Если сок твой неизменен,
Трубадурская душа,
Если песни, как каменья,
Упадают и блестят,
Если даже в этом мире
Чудотворном и крутом
В мавританские псалтири
Скользкой уткой побежал, —
Не надейся и ушами
На сигнал не поводи,
И морщинистый листочек
В рукаве до утра прячь.
Я
Хлоя, Хлоя, тонкой ранкой
Сердце жалуется мне,
И перо в мохнатой банке
Тушью траурной чертит
Я не волен жизни верить
Глаз бежит вокруг оси,
И внизу у самой двери
Встал с решеткой Зурбаран.
Хлоя
Положи ярем, бессильный,
Разломи свое перо,
И малиновые крылья
В узелочек запакуй.
У приказчика Евмена
Каша ходит на воде
Подними ему полено
И кофейню поверти.
Я
Человеки ходят с брюхом,
От него идут лучи,
И мясистые науки
Машут маслом на него.
А потом, немного треснув,
В ящик бархатный ползет,
И тропическая плесень
Сонным заревом вверху
Хлоя
Встань, гордец, бумаг водитель,
Развяжи свои глаза
Розовой водой омыты,
Поднимаются миры,
В бедрах узкая Кастилья,
А в листочке, погляди, —
Приклеились без усилья
Те же Ева и Адам.
Философ
Пойте, пойте, хвалите, хлещите в ладоши —
Я вещам воспеваю хвалу,
И раструбы веков мой голос множат,
Он, как башня, стоит на юру
Это в них посредине движенья и громы
Неприметные глазу пока,
Это в них закрутились на конях фаэтоны,
Перекрестки, моря, берега,
И не доски а сестры, не железы а братья,
Где рука твоя, Смерть, покажи!
Пойте, пойте, хвалите, валитесь в объятья,
Целовайтесь, никто не дрожи!

Май-июнь 1926

ВОССТАНИЕ*


Фрагменты Даниилу Хармсу,
автору «Комедии города Пе-
тербурга»
Стругали радугу рубанки
В тот день испуганный, когда
Артиллерийские мустанги
О камни рвали повода,
И танки, всеми четырьмя
Большими банками гремя,
Валились.
В мармеладный дом
Въезжал под знаменем закон,
Кроил портреты палашом
Срывал рубашечки с икон, —
Закон бродат, священна власть, —
Как пред Законом не упасть?
Пари проехали по крыше,
Цари катали катыши,
То издалека, то поближе,
И вот у самой подлой мыши
Поперло матом из души...
Цари запрятывались в кадку,
Грызут песок, едят помадку
То выпивают сладкий квас,
То замыкают на ночь глаз, —
Совсем заснули. Ночь кружится

Между корон, Между папах;
И вот к царю идет царица
Они запрятывались в кадку,
Грызут песок, едят помадку,
То ищут яблоки в штанах,
Читают мрачные альбомы,
Вокруг династии гремят
А радуга стоит над домом
И тоже, всеми четырьмя
Большими танками гремя,
Вдруг опустилась.
На заре
Трещал Колчак в паникадило,
И панихиду по царе
Просвирня в дырку говорила,
Она тряслась, клубилась, выла,
Просила выдать ей мандат, —
И многое другое было.
В аэроплане жил солдат,
Живет-живет, — вдруг заиграет,
По переулку полетит, —
Ему кричат, а он порхает
И ручку весело вертит, —
Все это ставлю вам на вид.
Принц Вид, албанский губернатор,
И пляской Витта одержим,
Поехал ночью на экватор.
Глядит- Албания бежит,
Сама трясется не своя,
И вот на кончике копья,
Чулочки сдернув, над Невою,
Перепотевшею от бою,
На перевернутый гранит
Вознесся Губернатор Вид.
И это ставлю вам на вид.
И видит он-
стоят дозоры,
На ружьях крылья отогрев,

И вдоль чугунного забора
Застекленевшая «Аврора»
Играет жерлами наверх,
И вдруг завыла.
День мотался
Между корон между папах,
Брюхатых залпов, венских вальсов,
Мотался, падал, спотыкался,
Искал царя — встречал попа,
Искал попа встречал солдата,
Солдат завел аэроплан,
И вот последняя граната,
Нерасторопна и брюхата,
Разорвалась...
Россия взвыла,
Копыта встали — день ушел,
И царские мафусаилы,
Надев на голову мешок,
Вдоль по карнизам и окошкам
Развесились по всем гвоздям.
Царь закачался и нарочно
Кричал, что все это пустяк,
Что все пройдет и все остынет,
И что отныне и навек
На перекошенной Неве
И потревоженной пустыне
Его прольется благостыня.
Но уж корона вкруг чела
Другие надписи прочла.
Все.

20 августа 1926

ПОХОД*


Шинель двустворчатую гонит,
В какую даль не знаю сам,
Вокзалы встали коренасты,
Воткнулись в облако кресты,
Свертелась бледная дорога,
Шел батальон, дышали ноги
Мехами кожи, и винтовки —
Стальные дула обнажив
Дышали холодом. Лежит,
Она лежит дорога хмурая,
Дорога бледная моя.
Отпали облака усталые,
Склонились лица тополей, —
И каждый помнит, где жена,
Спокойствием окружена,
И плач трехлетнего ребенка,
В стакане капли, на стене
Плакат войны: война войне.
На перевале меркнет день,
И тело тонет словно тень,
И вот казарма встала рядом
Громадой жирных кирпичей
В воротах меркнут часовые,
Занумерованные сном
И шел, смеялся батальон,
И по пятам струился сон,
И по пятам дорога хмурая
Кренилась, падая Вдали
Шеренги коек рисовались,
И наши тени раздевались,
И падали... И снова шли...

Ночь вылезала по бокам,
Надув глаза, легла к ногам,
Собачья ночь в глаза глядела,
Дышала потом, тяготела
По головам... Мы шли, мы шли...
В тумане плотном поутру
Труба, бодрясь, пробила зорю,
И лампа, споря с потолком,
Всплыла оранжевым пятном, —
Еще дымился под ногами
Конец дороги, день вставал,
И наши тени шли рядами
По бледным стенам на привал.

1927

ПОПРИЩИН*


Когда замерзают дороги
И ветер шатает кресты,
Безумными пальцами Гоголь
Выводит горбатые сны.
И вот, костенея от стужи,
От непобедимой тоски,
Качается каменный ужас,
А ветер стреляет в виски,
А ветер крылатку срывает,
Взрывает седые снега
И вдруг, по суставам спадая,
Ложится — покорный — к ногам.
Откуда такое величье?
И вот уж не демон, а тот —
Бровями взлетает Поприщин,
Лицо поднимает вперед.
Крутись в департаментах, ветер,
Разбрызгивай перья в поток,
Раскрыв перламутровый веер,
Испания встанет у ног
Лиловой червонной мантильей
Взмахнет на родные поля,
И шумная выйдет Севилья
Встречать своего короля.
А он исхудалый и тонкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Поднимется...
...Снова потемки,
Кровать, сторожа, матрас,
Рубаха под мышками режет,

Скулит, надрывается Меджи,
И брезжит в окошке рассвет
Хлещи в департаментах, ветер,
Взметай по проспекту снега,
Вали под сугробы карету
Сиятельного седока.
По окнам, колоннам,подъездам,
По аркам бетонных свай,
Срывай генеральские звезды,
В сугробы мосты зарывай.
Он вытянул руки, несется,
Ревет в ледяную трубу,
За ним снеговые уродцы,
Свернувшись, по крышам бегут.
Хватаются
За колокольни,
Врываются
В колокола,
Ложатся в кирпичные бойни
И снова летят из угла
Туда, где в последней отваге
Встречая слепой ураган, —
Качается в белой рубахе
И с мертвым лицом —
Фердинанд.

1926

РУКИ*


Пером спокойным вам не передать,
Что чувствует сегодня сердце, роясь
В глубинах тела моего.
Стою один опущенный по пояс
В большое горе. Горе, как вода,
Течет вокруг, как темная звезда —
Стоит над головой. Просторное большое —
Оно отяготело навсегда, —
Большая темная вода.
Возьму крупицами разбросанное счастье,
Переломлю два лучика звезды,
У девушки лицо перецелую,
Переболею до конца искусство,
Всегда один, — я сохраню мою
Простую жизнь. Но почему она,
Она меня переболеть не хочет?
И каждый час, и каждый миг
Сознанья открывается родник:
У жизни два крыла, и каждое из них
Едва касается трудов моих.
Они летят распахнуты, далече,
Ночуют на холодных площадях,
Наутро бьются в окна учреждений,
В заводские летают корпуса, —
И вот теплом обвеянные лица
Готовы на работе слиться.
Мне кажется тогда
Какая жизнь!
И неужели это так и нужно,
Чтоб в отдаленье жил писатель
И вечно неудобный, как ребенок?

Я говорю себе: не может быть,
И должен я совсем иначе жить.
Не может быть!
И жарок лёт минут,
И длится ожиданье,
И тонкие часы поют,
И вечер опустился на ладони,
И вот я увидал большие руки —
Они росли всегда со мной,
Чуть розоватые и выпуклые, и в морщинках,
И в узелочках жил, — сейчас они тверды,
Напряжены едва заметной дрожью,
Они спокойные и просятся к труду
Я руки положу на подоконник —
Они спокойнее и тише станут,
Их ночью звезды обольют,
К ним утром зори прикоснутся,
Согреет кожу трудовое солнце,
Ну, а сейчас...
Сейчас пускай дрожат, —
Им все равно за мыслью не угнаться,
Она растрескалась, летит, изнемогая,
И все-таки еще твердит —
Простая,
Совсем простая — наша жизнь!

1928

ПАДЕНИЕ ПЕТРОВОЙ*

1


В легком шепоте ломаясь,
среди пальмы пышных веток,
она сидела, колыхаясь,
в центре однолетних деток.
Красотка нежная Петрова — =
она была приятна глазу
Платье тонкое лилово
ее охватывало сразу
Она руками делала движенья,
сгибая их во всех частях,
как будто страсти приближенье
предчувствовала при гостях.
То самоварчик открывала
посредством маленького крана,
то колбасу ножом стругала
белолица, как Светлана,
То очень долго извинялась,
что комната не прибрана,
то, сияя, улыбалась
молоденькому Киприну.
Киприн был гитары друг,
сидел на стуле он в штанах
и среди своих подруг
говорил красотке «ах!» —
что не стоят беспокойства
эти мелкие досады,
что домашнее устройство
есть для женщины преграда.

что, стремяся к жизни новой,
обедать нам приходится в столовой,
и как ни странно это утверждать —
женщину следует обожать.
Киприн был при этом слове
неожиданно красив,
вдохновенья неземного
он почувствовал прилив.
«Ах, — сказал он, — это не бывало
среди всех злодейств судьбы,
чтобы с женщин покрывало
мы сорвать теперь могли...
Рыцарь должен быть мужчина!
Свою даму обожать!
Посреди другого чина
стараться ручку ей пожать,
глядеть в глазок с возвышенной любовью,
едва она лишь только бровью
между прочим поведет
настоящий.мужчина свою жизнь отдает!
А теперь, друзья, какое
всюду отупенье нрава
нету женщине покоя,
повсюду распущенная орава, —
деву за руки хватают,
всюду трогают ее —
о нет! Этого не понимает
все мое существо!»
Он кончил. Девочки, поправив
свои платья у коленок,
разгореться были вправе —
какой у них явился пленник!
Иная, зеркальце открыв,
носик трет пуховкой нежной,
другая в этот перерыв
запела песенку, как будто бы небрежно-
«Ах, как это благородно
с вашей стороны!»
Сказала третья, закатив глазок дородный,-
«Мы пред мужчинами как будто бы
обнажены,

все мужчины — фу, какая низость! —
на телесную рассчитывают близость,
иные — прямо неудобно
сказать — на что способны!»
«О, какое униженье! —
вскричал Киприн, вскочив со стула —
На какое страшное крушенье
наша движется культура
Не хвастаясь перед вами заявляю —
всех женщин за сестер я почитаю».
Девочки, надувши губки,
молча стали удаляться
и,поправив свои юбки,
стали перед хозяйкой извиняться.
Петрова им в ответ слагает
тоже много извинений,
их до двери провожает
и приглашает заходить без промедленья.

2


Вечер дышит как магнит,
лампа тлеет олозянно.
Киприн за столиком сидит,
улыбаясь грядущему туманно.
Петрова входит розовая вся,
снова плещет самоварчик,
хозяйка, чашки разнося,
говорит: «Какой вы мальчик!
Вам недоступны треволненья,
движенья женские души,
любови тайные стремленья,
когда одна в ночной тиши
сидишь, как детка, на кровати,
бессонной грезою томима
тихонько книжечку читаешь,
себя героиней воображаешь,
то маслишь губки красной краской,
то на дверь глядишь с опаской —
а вдруг войдет любимый мой?
Ах,.что я говорю! Боже мой!»

Петрова вся зарделась нежно,
Киприн задумчивый сидит,
чешет волосы небрежно
и про себя губами шевелит
Наконец с тоской пророка
он вскричал, от муки бледен:
«Увы, такого страшного урока
не мыслил я найти на свете!
Вы мне казались женщиной иной
среди тех бездушных кукол,
ия — безумец дорогой, —
как мечту свою баюкал,
как имя нежное шептал,
Петрову звал во мраке ночи!
Ты была для меня идеал
пойми, Петрова, если хочешь!»
Петрова вскрикнула, рыдая,
гостю руки протянула
и шепчет: «Я — твоя Аглая,
бери меня скорей со стула!
Неужели сказка любви дорогой
между нами зародилась?»
Киприн отпрянул: «Боже мой,
как она развеселилась!
Нет! Прости мечты былые,
прости довольно частые визиты —
мои желанья неземные
с сегодняшнего дня неизвестностью
покрыты.
Образ неземной мадонны
в твоем лице я почитал —
и что же ныне'я узнал?
Среди тех бездушных кукол
вы — бездушная змея
Покуда я мечту баюкал,
свои желанья затая,
вы сами проситесь к любови!
О, как унять волненье крови?
Безумец! Что я здесь нашел?
Пошел отсюдова, дурак, пошел!»

Киприн исчез. Петрова плачет,
дрожа, играет на рояле,
припудрившись с соседями судачит,
и спит, не раздевшись, на одеяле.
Наутро, службу соблюдая,
сидит с машинкой, увядая,
стучит на счетах одной рукой...
А жизнь идет сама собой.

11-15 ноября 1928

ОБЕД*


Мы разогнем усталые тела.
Прекрасный вечер тает за окошком.
Приготовленье пищи так приятно
кровавое искусство жить!
Картофелины мечутся в кастрюльке,
головками младенческими шевеля,
багровым слизняком повисло мясо,
тяжелое и липкое, едва
его глотает бледная вода
полощет медленно и тихо розовеет,
а мясо расправляется в длину
и — обнаженное — идет ко дну
Вот луковицы выбегают,
скрипят прозрачной скорлупой
и вдруг, вывертываясь из нее,
прекрасной наготой блистают,
тут шевелится толстая морковь,
кружками падая на блюдо,
там прячется лукавый сельдерей
в коронки тонкие кудрей,
и репа твердой выструганной грудью
качается атланта тяжелей.
Прекрасный вечер тает за окном,
но овощи блистают, словно днем.
Их соберем спокойными руками,
омоем бледною водой,

они согреются в ладонях
и медленно опустятся ко дну
И вспыхнет примус венчиком звенящим
коротконогий карлик домовой.
И это — смерть. Когда б видали мы
не эти площади, не эти стены,
а недра тепловатые земель,
согретые весеннею истомой;
когда б мы видели в сиянии лучей
блаженное младенчество растений, —
мы, верно б, опустились на колени
перед кипящею кастрюлькой овощей.

1929

СОХРАНЕНИЕ ЗДОРОВЬЯ*


Видишь — воздух шевелится?
в нем, как думают студенты,
кислородные частицы
падают, едва заметны.
Если, в случае мороза,
мы, в трамвае, сидя, дышим —
словно столб, идет из носа
дым, дыханием колышим.
Если ж человек невиден,
худ и бледен, — очень просто! —
не сиди на стуле, сидень,
выходи гулять на воздух!
Оттого, детина, вянешь,
что в квартире воздух тяжкий,
ни духами не обманешь,
ни французскою бумажкой.
В нем частицы все свалялись
вроде войлока сухого,
оттого у всех вначале
грудь бывает нездорова.
Если где-нибудь писатель
ходит с трубкою табачной —
значит, он имеет сзади
вид унылый и невзрачный.

Почему он ходит задом?
отчего пропала сила?
Оттого, что трубка с ядом,
а в груди сидит бацилла.
Почему иная дева
вид имеет некрасивый,
ходит тощая, как древо,
и глаза висят, как сливы?
Потому плоха девица
и на дерево походит,
что полезные частицы
в нос девице не проходят
У красотки шарфик модный,
вокруг шеи так намотан,
что под носом Воздух — ПЛОТНЫЙ
и дышать осталось - котом.
О полезная природа,
исцели страданья наши
дай частицу кислорода
или две частицы даже!
Дай сознанью удивиться,
и тотчас передо мной
отвори свою больницу —
холод, солнце и покой!

1929

ДЕТСТВО ЛУТОНИ*


Бабка
В поле ветер-великан
Ломит дерево-сосну.
Во хлеву ревет баран.
А я чашки сполосну.
А я чашки вытираю,
Тихим гласом напеваю
«Ветер, ветер, белый конь,
Нашу горницу не тронь»
Лутоня
Баба, баба, ветер где?
Бабка
Ветер ходит по воде.
Лутоня
Баба, баба, где вода?
Бабка
Убежала в города.
Лутоня
Баба, баба, мне приснился
Чудный город Ленинград.
Там на крепости старинной
Пушки длинные стоят
Там на крепости старинной
Мертвый царь сидит в меху,
Люди воют дети плачут,
Царь танцует, как дитя.
Бабка
Успокойся, мой Лутоня,
Разум ночью не пытай.
За окошком вьюга стонет,
Налетая на сарай.
Погасили бабы свечки,
Сядем, дети, возле печки,
Перед печкой, над огнем
Мы Захарку запоем.
Дети садятся вокруг печки. Бабка раздает каждому по лучинке. Дети машут ими в воздухе и поют.
Дети
Гори, гори жарко,
Приехал Захарка.
Сам на тележке,
Жена на кобылке,
Детки в санках,
В черных шапках.
Бабка
Закачался мир подлунный,
Вздрогнул месяц и погас.
Кто тут ходит, весь чугунный,
Кто тут бродит возле нас?
Велики его ладони,
Тяжелы его шаги.
Под окном топочут кони.
Боже, деткам помоги,
Захарка (входит)
Поднимите руки, дети,
Разогните пальцы мне.
Вон Лутонька на повети,
Как чертенок, при луне
(бросается на Лутоню).
Лутоня
Пощади меня, луна!
Защити меня, стена!
Перед Лутоней поднимается стена,
Захарка
Дети, дети, руки выше,
Слышу, как Лутонька дышит.
Вон сидит он за стеной,
Закрывается травой
(бросается на Лутоню).
Лутоня
Встаньте, травки, до небес,
Станьте, травки, словно лес!
Трава превращается в лес.
Захарка
Дети, вытяните руки
Выше, выше, до небес.
Стал Лутонька меньше мухи,
Вкруг него дремучий лес.
Вкруг него лихие звери
Словно ангелы, стоят
Это кто стучится в двери?,
Звери (вбегая в комнату)
Чудный город Ленинград!
Лутоня
В чудном граде Ленинграде
На возвышенной игле
Светлый вертится кораблик
И сверкает при луне.
Под корабликом железным
Люди в дудочки поют,
Убиенного Захарку
В домик с башнями ведут!

1931

ОСЕНЬ*

1


В овчинной мантии, в короне из собаки,
Стоял мужик на берегу реки,
Сияли на траве, как водяные знаки,
Его коровьи сацогщ
Его лицо изображало
Так много мук,
Что даже дерево — и то, склонясь, дрожало
И нитку вить переставал паук.
Мужик стоял и говорил:
«Холм предков мне не мил.
Моя изба стоит как дура,
И рушится ее старинная архитектура,
И печки дедовский портал
Уже не посещают тараканы —
Ни черные, ни рыжие, ни великаны,
Ни маленькие. А внутри сооружения,
Где раньше груда бревен зажигалась
Чтобы сварить убитое животное, —
Там дырка до земли образовалась,
И холодное
Дыханье ветра, вылетая из подполья,
Колеблет колыбельное дреколье,
Спустившееся с потолка и тяжко
Храпящее.
Приветствую тебя, светило заходящее,
Которое избу мою ласкало
Своим лучом! Которое взрастило

В моем старинном огороде
Большие бомбы драгоценных свекол!
Как много ярких стекол
Ты зажигало вдруг над головой быка,
Чтобы очей его соединение
Не выражало первобытного страдания!
О солнце, до свидания!
Недолго жить моей избе:
Едят жуки ее сухие массы,
И ломят гусеницы нужников контрфорсы,
И червь земли, большой и лупоглазый,
Сидит на крыше и как царь поет».
Мужик замолк. Из торбы достает
Пирог с говяжьей требухою
И наполняет пищею плохою
Свой невзыскательный желудок.
Имея пару женских грудок,
Журавль на циркульном сияет колесе,
И под его печальным наблюдением
Деревья кажутся унылым сновиденьем,
Поставленным над крышами избушек.
И много желтых завитушек
Летает в воздухе. И осень входит к нам,
Рубаху дерева ломая пополам.
О, слушай, слушай хлопанье рубах!
Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах
И в каждом камне Ганнибал таится.
Вот наступает ночь. Река не шевелится.
Не дрогнет лес. И в страшной тишине,
Как только ветер пролетает,
Ночное дерево к луне
Большие руки поднимает
И начинает петь. Качаясь и дрожа,
Оно поет, и вся его душа
Как будто хочет вырваться из древесины,
Но сучья заплелись в огромные корзины,
И корни крепки, и земля кругом,
И нету выхода, и дерево с открытым ртом
Стоит, сражаясь с воздухом и плача.
Нелегкая задача —
Разбить синонимы, природа и тюрьма.

Мужик молчал, и все способности ума
В нем одновременно и чудно напрягались,
Но мысли складывались, и рассыпались,
И снова складывались. И наконец, поймав
Себя на созерцании растенья,
Мужик сказал: «Достойно удивленья,
Что внутренности таракана
На маленькой ладошке микроскопа
Меня волнуют так же, как Европа
С ее безумными сраженьями.
Мы свыклись с многочисленными
положеньями
Своей судьбы, но это нестерпимо
Природу миновать безумно мимо».
И туловище мужика
Вдруг принимает очертания жука,
Скатавшего последний шарик мысли,
И ночь кругом, и бревна стен нависли,
И предки равнодушною толпой
Сидят в траве и кажутся травой.

2


Мужик идет в колхозный новый дом,
Построенный невиданным трудом,
В тот самый дом, который есть начало
Того, что жизнь сквозь битвы обещала.
Мужик идет на общие поля,
Он наблюдает хлеба помещенье,
Он слушает, как плотная земля
Готова дать любое превращенье
Посеянному имени, глядит
В скелет машин, которые, как дети,
Стоят, мерцая в неподвижном свете
Осенних звезд и важно шевелит
При размышлении тяжелыми бровями.
Корова хвастается жирными кровями,
Дом хвалится и светом и теплом,
Но у машины есть иное свойство —
Она внушает страх и беспокойство
Тому, кто жил печальным бирюком
Среди даров и немощей природы.
Мужик идет в большие огороды,
Где посреди сияющих теплиц

Лежат плоды, закрытые от птиц.
И первых заморозков. Круглые, литые,
Плоды лежат как солнца золотые,
Исполненные чистого тепла.
И каждая фигура так кругла,
Так чисто выписана, так полна собою,
Что, истомленный долгою борьбою,
Мужик глядит и чувствует, что в нем
Вдруг зажигается неведомым огнем
Его душа. В природе откровенной,
Такой суровой, злой, несовершенной,
Такой роскошной и такой скупой, —
Есть сила чудная. Бери ее рукой,
Дыши ей, обновляй ее частицы —
И будешь ты свободней легкой птицы
Средь совершенных рек и просвещенных скал.
От мужика все дале отступал
Дом прадедов с его высокой тенью,
И чувство нежности к живому поколенью
Влекло его вперед на много дней.
Мир должен быть иным. Мир должен быть
круглей,
Величественней, чище, справедливей,
Мир должен быть разумней и счастливей,
Чем. раньше был и чем он есть сейчас.
Да, это так. Мужик в последний раз
Глядит на яблоки и, набивая трубку,
Спешит домой. Над ним, подобно кубку,
Сияет в небе чистая звезда,
И тихо все. И только шум листа,
Упавшего с ветвей, и посредине мира —
Лик Осени, заснувшей у клавира.

1932

КУЗНЕЧИК*


Настанет день, и мой забвенный прах
Вернется в лоно зарослей и речек.
Заснет мой ум, но в квантовых мирах
Откроет крылья маленький кузнечик.
Над ним, пересекая небосвод,
Мельчайших звезд возникнут очертанья,
И он, расправив крылья,запоет
Свой первый гимн во славу мирозданья.
Довольствуясь осколком бытия,
Он не поймет, что мир его чудесный
Построила живая мысль моя,
Мгновенно затвердевшая над бездной.
Кузнечик — дурень! Если б он узнал.
Что все его волшебные светила
Давным-давно подобием зеркал
Поэзия в пространствах отразила!

1947

ЗАКЛЮЧЕНИЕ*


Мир однолик, но двойственна природа,
И, подражать прообразам спеша,
В противоречьях зреет год от года
Свободная и жадная душа.
Не странно ли, что в мировом просторе,
В живой семье созвездий и планет
Любовь уравновешивает горе
И тьму всегда превозмогает свет?
Недаром, совершенствуясь от века,
Разумная природа в свой черед
Сама себя руками человека
Из векового праха создает.

ПЕСНЯ ДОЖДЯ*


(Подражание С. Чиковани)
Мы спустились с Мтацминды по тропе в Окроканы.
Запад вдруг обложили темнокожие тучи,
Хлынул ливень, и горы, завернувшись в туманы,
Подхватили, как песню, рокот ливня певучий.
Рощу мы миновали, и в поле пустынном
Только два наших тела колыхались, как стрелы.
Ветер в струны ненастья бил и гнал по долинам
Песнь согласную капель, обжигающих тело.
Дождь застал нас врасплох, мы оглохли от гула,
Нас тяжелые слезы иссекли, исхлестали.
Ты, притронувшись к струнам, руку мне протянула,
И чонгури из мрака нам в ответ простонали.
Растворились цветы, аромат источая.
Композитор дождя, бей по струнам ненастья!
Одинокий боярышник рвется, рыдая,
И в глазах твоих звездных загорается счастье.
Ах, идти бы с тобой до зари, до рассвета,
Чтобы локон волос твоих в поле курился,
Чтоб в осеннем дожде на развалинах лета
Платья мокрый подол вкруг колена лепился!
Словно нити, колеблются капли дождя.
Удаляются горы, монотонно гудя,

1953

* * **


Когда бы я недвижным трупом
Лежал, устав от бытия, —
Людским страстям, простым и грубым,
Уж неподвластен был бы я.
Я был бы только горстью глины,
Я превратился бы в сосуд,
Который девушки долины
Порой к источнику несут.
К людским прислушиваясь тайнам
И к перекличке вешних птиц,
Меж ними был бы я случайным
Соединением частиц.
Но и тогда, во тьме кромешной,
С самим собой наедине,
Я пел бы песню жизни грешной
И призывал ее во сне.

1957

* * **


Медленно земля поворотилась
В сторону, несвойственную ей,
Белым светом резко озарилась,
Выделила множество огней.
Звездные припали астрономы
К трубам из железа и стекла:
Источая молнии и громы,
Пламенем планета истекла.
И по всей вселенной полетело
Множество обугленных частиц,
И мое расплавленное тело
Пало, окровавленное, ниц.
И цветок в саду у марсианки
Вырос, полыхая, как костер,
И листок неведомой чеканки
Наподобье сердца распростер.
Мир подобен арфе многострунной:
Лишь струну заденешь — и тотчас
Кто-то сверху, радостный и юный,
Поглядит внимательно на нас.
Красный Марс очами дико светит,
Поредел железный круг планет.
Сердце сердцу вовремя ответит,
Лишь бы сердце верило в ответ.

1957

* * **


Во многом знании — немалая печаль,
Так говорил творец Экклезиаста.
Я вовсе не мудрец, но почему так часто
Мне жаль весь мир и человека жаль?
Природа хочет жить, и потому она
Миллионы зерен скармливает птицам,
Но из миллиона птиц к светилам и зарницам
Едва ли вырывается одна.
Вселенная шумит и просит красоты,
Кричат моря, обрызганные пеной,
Но на холмах земли, на кладбищах вселенной
Лишь избранные светятся цветы.
Я разве только я? Я — только краткий миг
Чужих существований. Боже правый,
Зачем ты создал мир, и милый и кровавый,
И дал мне ум, чтоб я его постиг!

1957

* * **


Разве ты объяснишь мне — откуда
Эти странные образы дум?
Отвлеки мою волю от чуда,
Обреки на бездействие ум.
Я боюсь, что наступит мгновенье,
И, не зная дороги к словам,
Мысль, возникшая в муках творенья,
Разорвет мою грудь пополам.
Промышляя искусством на свете,
Услаждая слепые умы,
Словно малые глупые дети,
Веселимся над пропастью мы.
Но лишь только черед наступает,
Обожженные крылья влача,
Мотылек у свечи умирает,
Чтобы вечно пылала свеча

1957

НЕНАСТЬЕ*


Словно что-то ожидая
И о чем-то сожалея,
За окном шумит пустая
Полутемная аллея.
Каждый вечер у забора
Голосят и гнутся ивы.
Или осень вправду скоро?
Иль деревья несчастливы?
Нет, до осени далеко,
Не навек ненастье это.
Ведь куда ни кинешь око,
Всюду праздник, всюду лето.
Всюду гонит ввысь природа
Многоцветные наряды,
И несет ей непогода
Море влаги и прохлады.
Слава вам, седые тучи,
И тебе, мое ненастье!
Ожиданье счастья лучше,
Чем потерянное счастье,

1957

ГОЛУБОЕ ПЛАТЬЕ*


Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
Бараташвили,
— Я хороша собою, —
Сказала дочь отцу. —
Мне платье голубое
Особенно к лицу.
Я платье голубое
Ценю не меньше книг! —
И над ее судьбою
Задумался старик.
И вспомнил он прекрасный
Далекий страшный год,
Когда с повязкой красной
Стоял он у ворот.
Весь в лентах пулеметных,
С гранатою в руке,
И отблеск звезд несчетных
Светился на штыке.
В шинелишке бездомной,
Дружинник-костромич,
Стерег он дом огромный,
Где жил тогда Ильич.
Хранил он, как зеницу,
Его, — и коченел,
И зорко на столицу
Сквозь сумерки глядел.

— Дитя мое родное,
Я бился в том бою
За платье голубое,
За молодость твою.
За сладкий куст сирени,
За наш родимый край,
И ты ни на мгновенье
О том не забывай.
О чем хочу сказать я?
Дитя, вся жизнь в борьбе!
А голубое платье
Оно придет к тебе, —
Тебе, моей бесценной,
В сиянье юных лет,
Тот чистый, неизменный,
Лазурный синий цвет!

1957

ВЕНЕЦИЯ*


Покуда на солнце не жарко
И город доступен ветрам,
Войдем по ступеням Сан-Марко
В его перламутровый храм.
Когда-то, ограбив полмира,
Свозили сюда корабли
Из золота, перла, порфира
Различные дива земли.
Покинув собор Соломона,
Египет и пышный Царьград,
С тех пор за колонной колонна
На цоколях этих стоят
И точно в большие литавры,
Считая теченье минут,
Над ними железные мавры
В торжественный колокол бьют.
И лев на столбе из гранита
Глядит, распростерший крыла,
И черная книга, раскрыта,
Под лапой его замерла.
Молчит громоносная книга,
Владычица древних морей.
Столица темна и двулика,
Молчит, уподобившись ей.

Лишь голуби мечутся тучей
Да толпы чужих заправил
Ленивой слоняются кучей
Среди позабытых могил.
Шагают огромные доги,
И в тонком дыму сигарет
Живые богини и боги
За догами движутся вслед.
Венеция! Сказка вселенной!
Ужель ты средь моря одна
Их власти, тупой и надменной.
Навеки теперь отдана?
Пленяя сердца красотою,
В сомнительный веря барыш,
Ужель ты служанкой простою
У собственной двери стоишь?
А где твои прежние лавры?
И вечно ли время утрат?
И скоро ли древние мавры
В последний ударят набат?

1957

СЛУЧАЙ НА БОЛЬШОМ КАНАЛЕ*


На этот раз не для миллионеров,
На этот раз не ради баркарол
Четыреста красавцев гондольеров
Вошли в свои четыреста гондол.
Был день как день. Шныряли вапоретто.
Заваленная грудами стекла,
Венеция, опущенная в лето,
По всем своим артериям текла.
И вдруг, подняв большие горловины,
Зубчатые и острые, как нож,
Громада лодок двинулась в теснины
Домов, дворцов, туристов и святош.
Сверкая бронзой, бархатом и лаком,
Всем опереньем ветхой красоты,
Она несла по городским клоакам
Подкрашенное знамя нищеты.
Пугая престарелых ротозеев,
Шокируя величественных дам,
Здесь плыл на них бесшумный бунт музеев,
Уже не подчиненных господам.
Здесь плыл вопрос о скудости зарплаты,
О хлебе, о жилище, и вблизи
Пятисотлетней древности палаты,
Узнав его, спускали жалюзи.

Венеция, еще ты спишь покуда,
Еще ты дремлешь в облаке химер.
Но мир не спит, он друг простого люда,
Он за рулем, как этот гондольер!

1957

ТБИЛИСИ*


Загремев на всю округу,
Некий витязь, полный сил,
Драгоценную кольчугу
С неба наземь уронил.
Звезды в небе засветились.
Наклонились близко к ней
И в кольчуге отразились
Миллионами огней.
Полтора тысячелетья
Пролетело с той поры,
Как упало то наследье
У Давидовой горы.
Поднимись глубокой ночью
На верхи окрестных скал,
И увидишь ты воочью
То, что бросил Горгасал.
С каждым годом город краше,
Час за часом, день за днем
В нем мы будущее наше
Без усилья узнаем.
Здравствуй, славный город юга!
Здравствуй, вечно молодой!
Здравствуй, древняя кольчуга
С пятикрылою звездой!

1958

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ*


В полумраке увяданья
Развернулась, как дуга
Вкруг бревенчатого зданья
Копьеносная тайга.
День в лесу горяч и долог,
Пахнет струганым бревном.
В одиночестве геолог
Буйно пляшет за окном.
Он сегодня в лихорадке
Открывателя наук.
На него дивится с грядки
Ошалевший бурундук.
Смотрит зверь на чародея,
Как, от мира вдалеке,
Он, собою не владея,
Пляшет с камешком в руке.
Поздно вечером с разведки
Возвратится весь отряд,
Накомарники и сетки
Снова в кучу полетят.
Семь здоровых юных глоток
Боевой испустят клич
И пойдут таскать из лодок
Неощипанную дичь.

Загорелые, как черти,
С картузами набекрень, —
Им теперь до самой смерти
Не забыть счастливый день.

1958

ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ДАЧА*


В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал,
В перстеньке у того генерала
Незатейливый камень сверкал.
В дымных сумерках небо ночное,
Генерал у окошка сидит,
На колечко свое золотое,
Усмехаясь, подолгу глядит
Вот уж первые капли упали,
Замолчали в кустах соловьи.
Вспоминаются курские дали,
Затяжные ночные бои.
Вспоминается та, что, прощаясь,
Не сказала ни слова в упрек,
Но, сквозь слезы ему улыбаясь,
С пальца этот сняла перстенек.
«Ты уедешь, — сказала майору, —
Может быть, повстречаешься с той,
Для которой окажется впору
Перстенек незатейливый мой.
Ты подаришь ей это колечко,
Мой горячий, мой белый опал,
Позабудешь, кого у крылечка,
Как безумный, всю ночь целовал.

Отсияют и высохнут росы,
Отпылают и стихнут бои,
И не вспомнишь ты черные косы,
Эти черные косы мои!»
Говорила как в воду глядела,
Что сказала — и вправду сбылось,
Только той, что колечко надела,
До сих пор для него не нашлось.
Отсняли и высохли росы,
Отпылали и стихли бои,
Позабылись и черные косы,
И отпели в кустах соловьи.
Старый китель с утра разутюжен,
Серебрится в висках седина,
Ждет в столовой нетронутый ужин
С непочатой бутылкой вина.
Что прошло — то навеки пропало,
Что пропало — навек потерял...
В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал.

1958

ЖЕЛЕЗНАЯ СТАРУХА*


«У меня железная старуха, —
Говорил за ужином кузнец. —
Только выпьешь — глядь,, и оплеуха,
Мне ж обидно это наконец». .
После бани дочиста промытый,
Был он черен; страшен и космат,
Колченогий, оспою йзрытЬщ,
Из-под- Курск а р анены й солдат.
«Ведь у бабы только ферма птичья,
У меня' же — господи ты мой!
Что ни дай — справляю без различья,
Возвращаюсь за полночь домой!»
Тут у брата кончилась сивуха,
И кузнец качнулся у стола
И, нахмурясь, крикнул «Эй, старуха!
Аль забыла курского орла?»
И метнулась старая из сенец,
Полушубок вынесла орлу,
И большой обиженный младенец
Потащился с нею по селу
Тут ему и небо не светило,
Только звезды сыпало на снег,
Точно впрямь счастливцу говорило:
«Мне б такую, милый человек!»

1958

ПОСЛЕ РАБОТЫ*


Он у станка до вечера копался —
Все попусту! Лишь дома за столом,
Хлебая щи, внезапно догадался,
Какой детали не хватало в нем.
И соколом взглянул он на старуху,
Что отдыхала, лежа на печи:
«Ну, мать моя! Такую бы стряпуху
Да в ресторан! Значительные щи!»
Старуха знала — с каждым годом реже
Был ласков муж, и думала сквозь сон:
«Заврался старый!» Щи-то были те же,
Что и вчера, когда бранился он.

1958

ПТИЦЫ*

Поэма

Если строение голубя хочешь узнать ты — какие
жилы в нем есть, как крылья устроены, ноги,
как расположены органы в нем и, подвешены чудно,
между костей образуют они тройную фигурку, —
надобно прежде доску найти, острым рубанком
нагладко всю обстругать, натереть ее маслом,
дать на ветру повисеть, чтобы масло в древесные поры
плотно вошло и неровности все затянуло.
Дале свои приготовь, ученик, инструменты-
ванночку с дном восковым, чашку с водою прозрачной,
острых булавок кошель, бечевку, весы с разновесом,
руки начисто вымой и будь предо мной наготове.
Птицы, пустынники воздуха жители неба!
Певчие славки, дрозды,соловьи, коноплянки!
Флейточки бросьте свои, полно свистать вам да щелкать.
Также и ты, дятел, оставь деревянный органчик.
Старый ты органист, твои мне известны проказы,
как о сухие сучки барабанишь ты клювом, —
гулко дрожит инструмент, дребезжащие звуки
Арр и Эрр по окрестностям ветер разносит
После, я знаю, ты выберешь сук подлиннее,
звук получается тоньше, а третий урчит колотушкой.
О, деревянная музыка старого чистого леса!
Первый существ разговор, колыбель человеческой речи!
Будь же мне, дятел, свидетелем, также и вы, музыканты,
с птицами я не враждую, жертва моя не кровава.

Скуден мой разум, ногами к земле пригвожденный,
вы же по воздуху, чистые птицы, парите.
Ястребом быть я хотел бы, но тонки и немощны руки,
соколом быть я хотел бы, но тело летать не умеет,
был бы орлом я, но вместо орлиного клюва
мягкий мой рот в бороде шевелится косматой.
Птицы, откройте глаза мне! Птицы, скажите — откуда
вы появились? Какую вы носите тайну?
Как разгадать мне кукушки таинственной время,
азбуку ворона, голубя счет и гербовник?
Делай так, ученик, как я говорю. Приготовь свою доску.
Голубя навзничь рукой опрокинь. Маховые
перья вверх оттяни, закрепи на доске их винтами
так, чтобы крыльев вершины в углах оказались.
Дале две тонких бечевки возьми, завяжи на них петли,
петли на ножки закинь и концы закрепи на свободных
нижних углах, только смотри, чтоб бечевки
крепко натянуты были и тело не двигалось больше.
Вот он лежит перед нами — голубь, небесная птица,
гость колоколен, житель стропил деревянных.
Сбоку имеет он чистые синие крылья,
сверху головку в венчике тонкого света.
Ты же не бойся, но, руку в сосуд окуная,
перья и пух торопись ощипать на груди и на брюшке,
далее — скальпелем сделай надрез посредине
маленькой грудки, где киль возвышается длинный.
Славен киль в кораблях, острый могуч в пароходах,
крепко устроил его человек себе на потребу.
Как же, подумай, должны мы прославить легчайший,
маленький голубя киль — прообраз людского строенья!.
Ну-ка, мальчик, придвинь свою доску. Но что там
случилось?
Ты побледнел и к окошку бросился. Чьи это крики
ветер донес до меня? Крики все громче и громче.
Птицы! Птицы летят! Воздух готов разорваться,
сотнями крыл рассекаемый. Вот уж и солнце померкло,
крыша пошла ходуном — птицы на ней. А другие
лезут в трубу Третьи к стеклу прислонились,
кажут мне клювы свои, давят стекло, друг на дружку
прыгают, бьются, с криком щеколду ломают
Птицы, чур меня, чур! Стойте, я сам! Подождите!

Ты, сорока, черт бы побрал тебя! Вечно
хочешь вперед заскочить. Перестань своим клювом
дубасить!
Полно стучать по стеклу. Сломаешь стекло —
не поставишь
новое. Ну-ка, пичужки, раздвиньтесь немного,
полно валять дурака. Вы, длинноносые цапли,
прочь подайтесь. Так. Убери свою лапу, ворона!
Как прищемлю — будешь потом две недели,
словно безумная, каркать. Вот и открылось окошко.
Ну, залетайте живей! Вот вам скамейки и стулья.,
Вы, малыши: сойки, малиновки, славки,
сядьте вперед, чтобы всем было видно. Вороны,
дятлы, ястребы, совы, за ними садитесь. На спинки
сядут пусть глухари. Ты, синица, садись на подсвечник
зяблик, ты на часы, только стрелок не трогай. Придется
ширму еще пододвинуть, а то словью и кукушке
некуда сесть. Сорока, потише ты с лампой!
Хоть и сверкает она, но в гнездо ты ее не утащишь.
Тише теперь. Пора продолжать нам работу.
Странное органов нам приоткрылось селенье:
дудочки, ветви, мешочки, одни красноваты, другие
сини, иные прозрачны... Меж ними тончайшие пленки
всюду проложены. Трубки стеклянный кусочек
ты отыщи, ученик, и, в отверстье трахеи засунув,
дуй осторожно в него. Видишь — прозрачные пленки,
как пузыри, раздуваются. Ну-ка, пичужки, скажите —
как на полете вы дышите? Воздух откуда берете?
Если бы не было в вас этих воздушных мешочков,
разве бы вы наверху не задохнулись от ветра?
Должно теперь нам разбиться на три отдельные группы.
Дятел в первой группе будет вожак. Пересмешник
будет в группе второй, цапля — в третьей. Смотри сюда,
дятел,,
В этой сумочке сердце лежит голубиное. В черные лапы
ножницы ты захвати и разрежь ими сумочку Видишь —
вот оно — сердце! Пересмешник, ты красную печень
вынь, а за ней — селезенку Теперь из утробы
вытянуть надобно зоб с пищеводом, кишки и желудок,
все разрезать, промыть и в ванночке к дну восковому
крепко пришпилить булавками. А где длинноносая цапля?

Хы цапля, мозгом займешься. Возьми-ка головку
покрепче,
кожу на ней заверни и сними, как перчатку. Смотрите,
череп уже обнажился. Теперь, чтобы кость не мешала,
нужно ее состругать — она не тверда. Начинай же!
Вот и окончены наши труды. Перед нами
голубя тонкие кости, органы, нервы, сосуды
кучкой лежат. Разрезанный ножиком острым,
голубь больше не птица и вместе с подругой на крышу
больше не вылетит он, Даже если бы мы захотели
органы снова сложить и привесить к костям, и сосуды
так протянуть, чтобы кровь побежала по жилам,
мускулы так сочетать, как прежде они сочетались,
чтобы все тело прежний приняло вид, — и тогда бы
голубь не ожил... Бессильна рука человека —
то, что однажды убито, — она воскресить не умеет
Если бы воля моя уподобилась воле Природы,
если бы слово мое уподобилось вещему слову,
если бы все, что я вижу — животные, птицы, деревья,
камни, реки, озера, — вполне однородным составом
чудного тела мне представлялись — тогда, без сомненья,
был бы я лучший творец, и разум бы мой не метался,
шествуя верным путем. Даже в потемках науки
что-то мне и сейчас говорит о могучем составе
мира, где все перемены направлены мудро
только к тому, чтобы старые, дряхлые формы
в новые отлиты были, лучшего вида сосуды.
Сядем, птицы, за стол. Ужинать будем. Останки
голубя кушайте, вороны! То, что вверху ворковало,
пусть вам на пользу послужит. Вы, перепелки, овсянки,
клюйте крупу — вот она. Прочие птицы,
вот вам лукошко червей и гусениц полная миска.
Видите, как извиваются? Эти, с мохнатою спинкой, —
очень вкусны. Эти как будто колбаски
нитками в разных местах перетянуты. Длинные рожки
эти вперед выставляют. А те на хвосте и головке
прочно стоят, образуя высокую дужку.
Славные это созданья! Клюйте их, рвите, крошите!
Нам же неси, ученик, жирное мясо коровы.
Славно оно уварилось, и суп получился чудесный.

Также и хлеба нарежь, и луку насыпь на тарелку,
перцу поставь, чтобы сразу согрелся желудок.
Чуть не забыл! Посмотри-ка, на полке за ступкой
в сером пакетике должен еще оставаться
старый пучок чесноку. Есть? Тащи его, мальчик.
Эту головку тебе, эту’ мне. Начинай же.
Тихий закат над землею повис. Красноватые пятна
на пол ложатся от стекол. Таинственный отдых природы
близок. Мальчик, открой-ка нам дверь и вечернюю
шляпу
дай мне с гвоздя. Привет тебе, ясный мой вечер,
вечер жизни моей, старость моя! Скоро-скоро
лягу и я отдохнуть, и над вечной моею постелью
пусть плывут облака, и птицы летят, и планеты
ходят своим чередом. И чем ближе мой срок, тем все больше,
птицы, люблю я вас. Малые дети Вселенной,
крошки, зверушки воздушные, жизни животной кусочки,
в воздух подъятые, что вы с таким беспокойством
смотрите все на меня? Что притихли? Давайте-ка вместе
выйдем отсюда и солнце проводим на отдых.
Ну, шагайте, дети мои. За большим вечереющим лесом
село светлое солнце. Лучи из-за края земного
чуть долетают до облак. Верхушки вечерних деревьев
в красном сиянье стоят. Облаков золотые фигуры,
тихо колеблясь и форму свою изменяя,
медленно движутся в воздухе. Вон голова исполина,
вон воздушная лошадь. За нею три облака, слившись,
Лаокоона приняли форму А там, возле леса,
движется облачный всадник, и ветер ему отделяет
голову с правой рукой и на запад тихонько относит»
Вечер, вечер, привет тебе! Дятлы и грузные цапли
важно шагают рядом со мной. Перепелки,
славки, овсянки стайками носятся, то опускаясь,
то поднимаясь опять, и вверху над моей головою
звонко щебечут. Малиновка, стаю покинув,
вдруг на плечо уселась и мягкой своею головкой
прямо к щеке прислонилась. Дурочка, что ты?
Быть может,
хочешь сказать мне что-нибудь? Нет? Посмотри-ка на небо,
видишь — как летят облака? Мы с тобою, малютка,
тоже, наверно, два облачка, только одно с бородою,
с легким другое крылом — и оба растаем навеки.
Вот и дороге конец. На холмик зеленый поднявшись,
дальше мы не пойдем. Маленький краешек солнца
виден отсюда еще. Ну, мои дети, прощайте.
Спать, спать пора. Завтра чудесное утро
выйдет на землю, и солнце, умывшись росою,
в гнезда ваши заглянет и лучиком тонким откроет
чистые ваши глаза! И вот поднимается стая,
с шумом крыла распахнув, с криком уносится к лесу,
словно прощаясь со мной. И вослед ей другая взлетает
прямо от ног Прощайте, прощайте! И третья,
прыгнув с земли, отделяется в воздух. Все дальше и дальше
птицы летят, и солнце косыми лучами
их заливает и в розовый красит оттенок.
Только малиновка все еще тут Глупая птичка!
Что ж ты осталась? Иди в мои руки, малютка
Разве не видишь — ночь подходит. Люди и те уж ложатся
спать — кто на полатях, кто на большом сеновале.
Звери в берлогах легли, коровы в стойлах дремлют
Ходит Сон по дворам, в окошки глядит, все-то смотрит!
«Кто тут не спит еще? Я вот его!» Караульщик
все в колотушку стучит- «Тук-тук-тук!» Знаешь, птичка,
руки вытяну я, ты с ладошки подпрыгни и быстро
стаю лети догонять. Хорошо? Ну, готово, лети. Полетела.
Ходит сон по дворам... Земля моя, мать моя, лягу —
скоро лягу и я в твои недра. Тогда, как ребенку,
сказочку эту мне расскажи. Ходит Сон по дворам...
Все-то ходит,
все-то смотрит: «Кто тут не спит еще? Я вот его!»
Только эти,
эти только слова, и больше ни слова не надо...

1933

[ПАСТУХИ]*


Пастухи
— Возникновение этих фигурок
В чистом пространстве небосклона
Для меня более чем странно.
— Струи фонтана
Менее прозрачны, чем их крылья.
— Обратите внимание на изобилие
Пальмовых веток, которые они держат в своих
ручках,
— Некоторые из них в туфельках, другие
в онучках.
— Смотрите, как сверкают у них перышки.
— Некоторые — толстяки, другие — заморышки.
— Горлышки
Этих созданий трепещут от пения.
— Терпение!
Через минуту мы узнаем кой-какие новости.
— В нашей волости
Была икона с подобными изображениями.
— А я видал у бати книгу,
Где мужичок такой пернатый
Из пальцев сделанную фигу
Казал рукой продолговатой.
— Дурашка Он благословлял народы.
— И эти тоже ангелочки
Благословляют, сняв порточки,
Земли возвышенные точки.
— Послушайте, они дудят в серебяные дудочки,
— Только что они были там, а теперь туточки.

Пение
Из глубин, где полдень ярок,
Где прозрачный воздух жарок,
Мы, подобье малых деток,
Принесли земле подарок.
Мы — подобье малых деток,
Смотрит месяц между веток,
Звезды робкие проснулись,
В небесах пошевельнулись.
Бык
Смутно в очах,
Мир на плечах.
В землю гляжу,
Тяжко хожу
Пение
Бык ты, бык, ночной мыслитель,
Отвори глаза слепые,
Дай в твое проникнуть сердце,
Прочитать страданий книгу!
Дай в твое проникнуть сердце,
Дай твою подумать думу,
Дай твою земную силу
Силой неба опоясать!
Пастухи
— Кажется, эти летающие дурни разговаривают
с коровами?
— Уже небеса делаются багровыми.
— Скоро вечер. Не будем на них обращать
внимания,
— Эй, создания!

1932

* * **


Собор, как древний каземат,
Стоит, подняв главу из меди.
Его вершина и фасад
Слепыми окнами сверлят
Даль непроглядную столетий.
Войны седые облака
Летят над куполом, и, воя,
С высот свергается река,
Сменив движенье на кривое,
А тут внутри — почти темно.
Из окон падающий косо
Квадратный луч летит в окно,
И божья матерь кривоноса
И криволица — в алтаре
Стоит, как столп, подняв горе
Подобье маленького бога.
Из алебастра он. Убого
И грубо высечен. Но в нем
Мысль трех веков горит огнем.
Не слишком тонок был резец,
Когда, прикинувшийся греком,
Софию взяв за образец,
Стал бог славянским человеком.
Из окон видим мы вдали
Край очарованной долины.
Славян спокойных корабли
Стоят у берега. Овины
Вдали дымят и крыши сел
Уже стругает новосел.
(?)

ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ МУРОМЦА*


Как во городе славном во Муроме,
Как во том ли селе Карачарове
Жил крестьянин старинного времени,
По прозванью Иван Тимофеевич.
Дал господь ему сына единого,
Дал единого сына любимого.
Хоть и люб был Илья отцу-матери,
Да здоровьем Илейка не выдался.
Вот подрос Илья, стал пяти годов,
А на ножки Илья не становится.
Вот уж стал Илья десяти годов,
А с лежанки Илья не поднимется.
Вот уж стал Илья двадцати годов
Целый день с печи не слезает он.
А как стал Илья тридцати годов,
Так и ждать перестал исцеления.
Закручинились крепко родители,
Думу думают, приговаривают:
«Ох ты, чадушко наше убогое,
Ты убогое чадо, безногое!
Не помощник отцу ты во старости,
Не заступник ты матери в бедности.
Приберет нас бог, ты беды хлебнешь,
Не поешь, не попьешь, на печи помрешь».
Раз пошел Иван Тимофеевич
Со старухою в поле крестьянствовать.
Взял он на руки сына любимого,

Посадил его на печь высокую.
«Ты сиди, сынок, дотемна сиди,
Дотемна сиди, за избой гляди,
А начнешь слезать — не удержишься,
Упадешь, разобьешься до смерти».
Вот ушел Иван Тимофеевич
Со старухою в поле крестьянствовать.
Удалец Илья на печи сидит,
На печи сидит, за избой глядит,
В ту пору мимо города Мурома,
Да того ли села Карачарова
Шли калики домой перехожие,
Перехожие калики, переброжие.
Собирались калики под окнами,
Становились они во единый круг.
Клюки-посохи в землю потыкали,
Подорожные сумки повесили
Да вскричали они зычным голосом:
«Уж ты гой еси, чадо единое,
Ты единое чадо любимое,
Сотвори-ка ты нам подаяние,
Принеси ты нам пива из погреба,
Ты напой нас, калик, крепкой брагою!»
Отвечает Илья свет Иванович-
«Я и рад бы вам дать подаяние,
Рад бы вынести пива из погреба,
Напоить вас, калик, крепкой брагою —
Да уж тридцать лет, как я сиднем сижу,
Как я сиднем сижу, за избой гляжу
Мне ни с печки слезть, мне ни ковш достать,
Мне ни ковш достать, вам испить подать!»
Говорят калики перехожие:
«Уж ты гой еси, Илья свет Иванович!
Про твое про злосчастье нам ведомо,
Про твои про заботы рассказано.
Растяни ты свои крепки жилочки
Да расправь ты свои белы косточки,
Слезь ты с печки долой да притопни ногой,
Перехожих калик пивом-брагой напой!»

Растянул тут Илья крепки жилочки,
Да расправил свои белы косточки,
Спрыгнул с печки на ножки он резвые,
Да и в погреб пошел, словно век ходил.
Нацедил он там пива домашнего,
Как просили калики перехожие,
Подал чашу с великою радостью,
Поклонился гостям до сырой земли.
Вот испили калики пива сладкого,
Допивать Илейке оставили.
«Ты испей, Илья, да поведай нам,
Каково в себе чуешь здоровьице?»
Отвечает Илья свет Иванович:
«Чую, стал я теперь будто здрав совсем».
Говорят калики перехожие:
«Ты другую нам чашу нацеди, Илья»,
Их Илья свет Иванович послушался,
Снова он нацедил пива сладкого.
Отпивали они пива сладкого,
Оставляли полчаши, приговаривали:
«Допивай, Илья, да поведай нам,
Ты какую в себе чуешь силушку?»
Разгорелось у Ильи сердце буйное,
Распотелось у Ильи тело белое:
«Чую силушку в себе я великую!
Кабы было кольцо во сырой земле,
Ухватил бы кольцо я одной рукой,
Повернул бы вокруг землю-матушку».
Говорят калики перехожие:
«Многовато у тебя стало силушки,
Не сносить тебя мать-сырой земле!
Нацеди-ка, Илья, чашу в третий раз»»
Их Илья свет Иванович послушался,
В третий раз нацедил пива сладкого.
Отпивали они пива сладкого,
Чуть Илейке оставили на донышке:
«Допивай, Илья, да поведай нам,
Какова у тебя стала силушка?»

Отвечает Илья свет Иванович:
«Вполовину ее поубавилось».
Говорят калики перехожие:
«Ты купи, Илья, жеребеночка,
Станови его в сруб на три месяца
Да корми его пшеницей белояровой.
Пусть в трех росах конь покатается,
По зеленым лугам поваляется, —
Он послужит тебе верой-правдою,
Он потопчет всю силу неверную,
Своему он поможет хозяину».
Говорят калики перехожие:
«Ты достань себе латы богатырские,
Меч булатный да палицу тяжелую,
Да коню кипарисное седелышко.
Поезжай ты, Илья, во чисто поле,
Смерть тебе в чистом поле не писана.
Совершишь ты дела богатырские,
Всей Руси нашей будешь защитником!»
И, сказав Илье таковы слова,
Потерялись калики перехожие...
Тут пошел Илья во чисто поле,
Видит: спят-почивают родители.
Притомились они, приумаялись,
А дубье-колодье не повырубили.
Расходилась в Илье сила буйная,
Все дубье-колодье он повырубил,
Корневища из пала повытаскал,
В речку быструю с пашни повыгрузил.
Пробудились к полудню родители,
Испугались, глазам не поверили.
Что в неделю всем домом не сделаешь,
То прикончил Илья за единый мах!
А Илья купил жеребеночка,
Становил его в сруб на три месяца,
В трех он росах коня повыкатывал
Да пшеницей кормил белояровой.
Стал поигрывать конь да поплясывать,
Гривой шелковой стал он потряхивать,

Стал проситься конь во чисто поле
Показать свою силу буйную.
Тут взнуздал коня Илья Муромец,
Сам облатился, обкольчужился,
Взял он в руки булатную палицу,
Опоясался дорогим мечом.
То не дуб сырой к земле клонится,
К земле клонится, расстилается —
Расстилается сын перед батюшкой,
Просит отчего благословения:
«Уж ты гой еси, родный батюшка,
Государыня родна матушка,
Отпустите меня в стольный Киев-град,
Послужить Руси верой-правдою,
Постоять в бою за крестьянский люд!»

1952 (?)

ИЗ ПЕРЕВОДОВ

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ*


ВСТУПЛЕНИЕ
Не пора ль нам, братия, начать
О походе Игоревом слово,
Чтоб старинной речью рассказать
Про деянья князя удалого?
А воспеть нам, братия, его —
В похвалу трудам его и ранам —
По былинам времени сего,
Не гоняясь в песне за Бонном.
Тот Боян, исполнен дивных сил,
Приступая к вещему напеву,
Серым волком по полю кружил,
Как орел, под облаком парил,
Растекался мыслию по древу
Жил он в громе дедовских побед,
Знал немало подвигов и схваток,
И на стадо лебедей чуть свет
Выпускал он соколов десяток.
И, встречая в воздухе врага,
Начинали соколы расправу,
И взлетала лебедь в облака,
И трубила славу Ярославу
Пела древний киевский престол,
Поединок славила старинный,
Где Мстислав Редёдю заколол
Перед всей косожскою дружиной,
И Роману Красному хвалу
Пела лебедь, падая во мглу.
Но не десять соколов пускал
Наш Боян, но, вспомнив дни былые,
Вещие персты он подымал

И на струны возлагал живые, —
Вздрагивали струны, трепетали,
Сами князям славу рокотали.
Мы же по иному замышленью
Эту повесть о године бед
Со времен Владимира княженья
Доведем до Игоревых лет
И прославим Игоря, который,
Напрягая разум, полный сил,
Мужество избрал себе опорой,
Ратным духом сердце поострил
И повел полки родного края,
Половецким землям угрожая.
— Боян, старинный соловей!
Приступая к вещему напеву,
Если б ты о битвах наших дней
Пел, скача по мысленному древу;
Если б ты, взлетев под облака,
Нашу славу с дедовскою славой
Сочетал на долгие века,
Чтоб прославить сына Святослава,
Если б ты Траяновой тропой
Средь полей помчался и курганов, —
Так бы ныне был воспет тобой
Игорь-князь, могучий внук Траянов:
«То не буря соколов несет
За поля широкие и долы,
То не стаи галочьи летят
К Дону на великие просторы!»
Или так воспеть тебе, Боян,
Внук Велесов, наш военный стан:
'«За Сулою кони ржут,
Слава в Киеве звенит,
В Новеграде трубы громкие трубят,
Во Путивле стяги бранные стоят!»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1


Игорь-князь с могучею дружиной
Мила брата Всеволода ждет
Молвит буй-тур Всеволод: «Единый

Ты мне брат, мой Игорь, и оплот!
Дети Святослава мы с тобою,
Так седлай же борзных коней, брат!
А мои, давно готовы к бою,
Возле Курска под седлом стоят».

2


А куряне славные —
Витязи исправные:
Родились под трубами,
Росли под шеломами,
Выросли, как воины,
С конца копья вскормлены.
Все пути им ведомы,
Все яруги знаемы,
Луки их натянуты,
Колчаны отворены,
Сабли их наточены,
Шеломы позолочены.
Сами скачут по полю волками
И, всегда готовые к борьбе,
Добывают острыми мечами
Князю — славы, почестей — себе!

3


Но, взглянув на солнце в этот день,
Подивился Игорь на светило:
Середь бела дня ночная тень
Ополченья русские покрыла.
И не зная, что сулит судьбина,
Князь промолвил- «Братья и дружина!
Лучше быть убиту от мечей,
Чем от рук поганых полонену!
Сядем, братья, на лихих коней
Да посмотрим синего мы Дону!»
Вспала князю эта мысль на ум —
Искусить неведомого края,
И сказал он, полон ратных дум,
Знаменьем небес пренебрегая:
«Копие хочу я преломить
В половецком поле незнакомом,
С вами, братья, голову сложить
Либо Дону зачерпнуть шеломом!»

4


Игорь-князь во злат стремень вступает,
В чистое он поле выезжает
Солнце тьмою путь ему закрыло,
Ночь грозою птиц перебудила,
Свист зверей несется, полон гнева,
Кличет Див над ним с вершины древа,
Кличет Див, как половец в дозоре,
За Сулу, на Сурож, на Поморье,
Корсуню и всей округе ханской,
И тебе, болван тмутороканскин!

5


И бегут, заслышав о набеге,
Половцы сквозь степи и яруги,
И скрипят их старые телеги,
Голосят, как лебеди в испуге.
Игорь к Дону движется с полками,
А беда несется вслед за ним:
Птицы, поднимаясь над дубами,
Реют с криком жалобным своим,
По оврагам волки завывают,
Дрик орлов доносится из мглы —
Знать, на кости русские скликают
Зверя кровожадные орлы;
На щиты червленые лисица
Дико брешет в сумраке ночном...
О Русская земля!
Ты уже за холмом.

6


Долго длится ночь. Но засветился
Утренними зорями восток.
Уж туман над полем заклубился,
Говор галок в роще пробудился,
Соловьиный щекот приумолк.
Русичи, сомкнув щиты рядами,
К славной изготовились борьбе,
Добывая острыми мечами
Князю — славы, почестей — себе.

7


На рассвете, в пятницу, в туманах,
Стрелами по полю полетев,
Смяло войско половцев поганых
И умчало половецких дев.
Захватили золота без счета,
Груду аксамитов и шелков,
Вымостили топкие болота
Епанчами красными врагов.
А червленый стяг с хоругвью белой,
Челку и копье из серебра
Взял в награду Святославич смелый,
Не желая прочего добра.

8


Выбрав в поле место для ночлега
И нуждаясь в отдыхе давно,
Спит гнездо бесстрашное Олега —
Далеко подвинулось оно!
Залетело храброе далече,
И никто ему не господин:
Будь то сокол, будь то гордый кречет,
Будь то черный ворон — половчин.
А в степи, с ордой своею дикой
Серым волком рыская чуть свет,
Старый Гзак на Дон бежит великий,
И Дончак спешит ему вослед.

9


Ночь прошла, и кровяные зори
Возвещают бедствие с утра.
Туча надвигается от моря
На четыре княжеских шатра.
Чтоб четыре солнца не сверкали,
Освещая Игореву рать,
Быть сегодня грому на Каяле,
Лить дождю и стрелами хлестать!.
Уж трепещут синие зарницы,
Вспыхивают молнии кругом.
Вот где копьям русским преломиться,

Вот где саблям острым притупиться,
Загремев о вражеский шелом!
О Русская земля!
Ты уже за холмом.

10


Вот Стрибожьи вылетели внуки
Зашумели ветры у реки,
И взметнули вражеские луки
Тучу стрел на русские полки.
Стоном стонет мать-земля сырая,
Мутно реки быстрые текут,
Пыль несется, поле покрывая,
Стяги плещут: половцы идут!
С Дона, с моря, с криками и с воем
Валит враг, но, полон ратных сил,
Русский стан сомкнулся перед боем —
Щит к щиту — и степь загородил.

11


Славный яр-тур Всеволод! С полками
В обороне крепко ты стоишь,
Прыщешь стрелы, острыми клинками
О шеломы ратные гремишь.
Где ты ни проскачешь, тур, шеломом
Золотым посвечивая, там
Шишаки земель аварских с громом
Падают, разбиты пополам
И слетают головы с поганых,
Саблями порублены в бою,
И тебе ли, тур, скорбеть о ранах,
Если жизнь не ценишь ты свою!
Если ты на ратном этом поле
Позабыл о славе прежних дней,
О златом черниговском престоле,
О желанной Глебовне своей!

12


Были, братья, времена Траяна,
Миновали Ярослава годы,
Позабылись правнуками рано
Грозные Олеговы походы.

Тот Олег мечом ковал крамолу,
Пробираясь к отчему престолу,
Сеял стрелы и, готовясь к брани,
В злат стремёнь вступал в Тмуторокани.
В злат стремень вступал, готовясь к сече,
Звон тот слушал Всеволод далече,
А Владимир за своей стеною
Уши затыкал перед бедою.

13


А Борису, сыну Вячеслава,
Зелен саван у Канина брега
Присудила воинская слава
За обиду храброго Олега.
На такой же горестной Каяле,
Укрепив носилки между вьюков,
Святополк отца увез в печали,
На конях угорских убаюкав.
Прозван Гориславичем в народе,
Князь Олег пришел на Русь как ворог,
Внук Даждь-бога бедствовал в походе,
Век людской в крамолах стал недолог.
И не стало жизни нам богатой,
Редко в поле выходил оратай,
Вороны над пашнею кружились,
На убитых с криками садились,
Да слетались галки на.беседу
Собираясь стаями к обеду...
Много битв в те годы отзвучало,
Но такой, как эта, не бывало.

14


Уж с утра до вечера и снова,
С вечера до самого утра,
Бьется войско князя удалого
И растет кровавых тел гора.
День и ночь над полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от крови почернев,

Задымилось поле под ногами,
И взошел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев.

15


Что там шумит,
Что там звенит
Далеко во мгле перед зарею?
Игорь, весь израненный, спешит
Беглецов вернуть обратно к бою.
Не удержишь вражескую рать!
Жалко брата Игорю терять.
Бились день, рубились день, другой,
В третий день к полудню стяги пали,
И расстался с братом брат родной
На реке кровавой, на Каяле.
Недостало русичам вина,
Славный пир дружины завершили —
Напоили сватов допьяна,
Да и сами головы сложили.
Степь поникла, жалости полна,
И деревья ветви приклонили.

16


И настала тяжкая година,
Поглотила русичей чужбина,
Поднялась Обида от курганов
И вступила девой в край Траянов.
Крыльями лебяжьими всплеснула,
Дон и море оглашая криком,
Времена довольства пошатнула,
Возвестив о бедствии великом.
А князья дружин не собирают,
Не идут войной на супостата,
Малое великим называют
И куют крамолу брат на брата.
А враги на Русь несутся тучей,
И повсюду бедствие и горе.
Далеко ты, сокол наш могучий,
Птиц бия, ушел на сине море!

17


Не воскреснуть Игоря дружине,
Не подняться после лютой сечи!
И явилась Карна, и в кручине
Смертный вопль исторгла, и далече
Заметалась Же л я по дорогам,
Потрясая искрометным рогом.
И от края, братья, и до, края
Пали жены русские, рыдая:
«Уж не видеть мильН лад нам боле!
Кто разбудит их на ратном поле?
Их теперь нам мыслию не смыслить,
Их теперь нам думою не сдумать,
И не жить нам в тереме богатом,
Не звенеть нам серебром да златом!»

18


Стонет, братья, Киев над горою,
Тяжела Чернигову напасть,
И печаль обильною рекою
По селеньям русским разлилась.
И нависли половцы над нами,
Дань берут по белке со двора,
И растет крамола меж князьями,
И не видно от князей добра.

19


Игорь-князь и Всеволод отважный,
Святослава храбрые сыны, —
Вот ведь кто с дружиною бесстрашной
Разбудил поганых для войны!
А давно ли, мощною рукою
За обиды наши покарав,
Это зло великою грозою
Усыпил отец их Святослав!
Выл он грозен в Киеве с врагами
И поганых ратей не щадил:
Устрашил их сильными полками,
Порубил булатными мечами
И на Степь ногою наступил.
Потоптал холмы он и яругй.
Возмутил теченье быстрых рек,

Иссушил болотные округи,
Степь до лукоморья пересек.
А того поганого Кобяка
Из железных вражеских рядов
Вихрем вырвал, и упал, собака,
В Киеве, у княжьих теремов.

20


Венецёйцы, греки и морава
Что ни день о русичах поют,
Величают князя Святослава,
Игоря отважного клянут.
И смеется гость земли немецкой,
Что, когда не стало больше сил,
Игорь-князь в Каяле половецкой
Русские богатства утопил.
И бежит молва про удалого,
Будто он, на Русь накликав зло,
Из седла, несчастный, золотого
Пересел в кащеево седло...
Приумолкли города, и снова
На Руси веселье полегло,
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1


В Киеве далеком, на горах,
Смутный сон приснился Святославу,
И объял его великий страх,
И собрал бояр он по уставу
«С вечера до нынешнего дня, —
Молвил князь, поникнув головою, —
На кровати тисовой меня
Покрывали черной пеленою.
Черпали мне синее вино,
Горькое отравленное зелье,
Сыпали жемчуг на полотно
Из колчанов вражьего изделья.
Златоверхий терем мой стоял
Без конька, и, предвещая горе,
Вражий ворон в Плесенске кричал
И летел, шумя, на сине море».

2


И бояре князю отвечали:
«Смутен ум твой, княже, от печали.
Не твои ль два сокола, два чада,
Поднялись над полем незнакомым
Поискать Тмуторокани-града
Либо Дону зачерпнуть шеломом?
Да напрасны были их усилья.
Посмеявшись на твои седины,
Подрубили половцы им крылья,
А самих опутали в путины»,

3


В третий день окончилась борьба
На реке кровавой, на Каяле,
И погасли в небе два столба,
Два светила в сумраке пропали.
Вместе с ними, за море упав,
Два прекрасных месяца затмились —
Молодой Олег и Святослав
В темноту ночную погрузились.
И закрылось небо, и погас
Белый свет над Русскою землею
И, как барсы лютые, на нас
Кинулись поганые с войною.
И воздвиглась на Хвалу Хула,
И на волю вырвалось Насилье,
Прянул Див на землю, и была
Ночь кругом и горя изобилье.

4


Девы готские у края
Моря синего живут
Русским золотом играя,
Время Бусово поют.
Месть лелеют Шаруканью,
Нет конца их ликованью...
Нас же, братия-дружина,
Только беды стерегут.

5


И тогда великий Святослав
Изронил свое златое слово,
Со слезами смешано, сказав:
«О сыны, не ждал я зла такого!
Загубили юность вы свою,
На врага не вовремя напали,
Не с великой честию в бою
Вражью кровь на землю проливали.
Ваше сердце в кованой броне
Закалилось в буйстве самочинном.
Что ж вы, дети, натворили мне
И моим серебряным сединам?
Где мой брат, мой грозный Ярослав,
Где его черниговские слуги?
Где татраны, жители дубрав,
Топчаки, ольберы и ревуги?
А ведь было время без щитов,
Выхватив ножи из голенища,
Шли они на полчища врагов,
Чтоб отмстить за наши пепелища.
Вот где славы прадедовской гром!
Вы ж решили бить наудалую-
«Нашу славу силой мы возьмем,
А за ней поделим и былую».
Диво ль старцу — мне помолодеть?
Старый сокол, хоть и слаб он с виду,
Высоко заставит птиц лететь,
Никому не даст гнезда в обиду.
Да князья помочь мне не хотят,
Мало толку в силе молодецкой.
Время, что ли, двинулось назад?
Ведь под самым Римовом кричат
Русичи под саблей половецкой
И Владимир в ранах, чуть живой, —
Горе князю в сече боевой »

6


Князь великий Всеволод! Доколе
Муки нам великие терпеть?
Не тебе ль на суздальском престоле
О престоле отчем порадеть?

Ты и Волгу веслами расплещешь,
Ты шеломом вычерпаешь Дон,
Из живых ты луков стрелы мечешь,
Сыновьями Глеба окружен.
Если б ты привел на помощь рати,
Чтоб врага не выпустить из рук, —
Продавали б девок по ногате,
А рабов — по резани на круг,

7


Вы, князья буй Рюрик и Давид!
Смолкли ваши воинские громы,
А не ваши ль плавали в крови
Золотом покрытые шеломы?
И не ваши ль храбрые полки
Рыкают, как туры, умирая
От каленой сабли, от руки
Ратника неведомого края?
Встаньте, государи, в злат стремень
За обиду в этот черный день,
За Русскую землю,
За Игоревы раны
Удалого сына Святославича!

8


Ярослав, князь галицкий! Твой град
Высоко стоит под облаками.
Оседлал вершины ты Карпат
И подпер железными полками.
На своем престоле золотом
Восемь дел ты, князь, решаешь разом,
И народ зовет тебя кругом
Осмомыслом — за великий разум.
Дверь Дуная заперев на ключ,
Королю дорогу заступая,
Бремена ты мечешь выше туч,
Суд вершишь до самого Дуная.
Власть твоя по землям потекла,
В Киевские входишь ты пределы,
И в салтанов с отчего стола
Ты пускаешь княжеские стрелы.

Так стреляй в Кончака, государь,
С дальних гор на ворога ударь —
За Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого сына Святославича}

9


Вы, князья Мстисдав и буй Роман!
Мчит ваш ум на подвиг мысль живая.
И несетесь вы на вражий стан,
Соколом ширяясь сквозь туман,
Птицу в буйстве одолеть желая.
Вся в железе княжеская грудь,
Золотом шелом латинский блещет,
И повсюду, где лежит ваш путь,
Вся земля от тяжести трепещет.
Хинову вы били и Литву;
Деремела, половцы, ятвяги,
Бросив копья, пали на траву
И склонили буйную главу
Под мечи булатные и стяги.

10


Но уж прежней славы больше с нами нет
Уж не светит Игорю солнца ясный свет
Не ко благу дерево листья обронило:
Поганое войско грады поделило.
По Суле, по Роси счету нет врагу
Не воскреснуть Игореву храброму полку!
Дон зовет нас, княже, кличет пас с тобой!
Ольговичи храбрые одни вступили в бой.

11


Князь Ингварь, князь Всеволод! И вас
Мы зовем для дальнего похода,
Трое ведь Мстиславичей у нас,
Шестокрыльцев княжеского рода!
Не в бою ли вы себе честном
Города и волости достали?
Где же ваш отеческий шелом,
Верный щит, копье из ляшской стали?

Чтоб ворота Полю запереть,
Вашим стрелам время зазвенеть
За Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого сына Святославича!

12


Уж не течет серебряной струею
К Переяславлю-городу Сула.
Уже Двина за полоцкой стеною
Под клик поганых в топи утекла.
Но Изяслав, Васильков сын, мечами
В литовские шеломы позвонил,
Один с своими храбрыми полками
Всеславу-деду славы прирубил.
И сам, прирублен саблею каленой,
В чужом краю, среди кровавых трав,
Кипучей кровью в битве обагренный,
Упал на щит червленый, простонав.
«Твою дружину, княже, приодели
Лишь птичьи крылья у степных дорог,
И полизали кровь на юном теле
Лесные звери, выйдя из берлог».
И в смертный час на помощь храбру мужу
Никто из братьев в бой не поспешил.
Один в степи свою жемчужну душу
Из храброго он тела изронил.
Через златое, братья, ожерелье
Ушла она, покинув свой приют.
Печальны песни, замерло веселье,
Лишь трубы городенские поют...

13


Ярослав и правнуки Всеслава!
Преклоните стяги! Бросьте меч!
Вы из древней выскочили славы,
Коль решили честью пренебречь.
Это вы раздорами и смутой
К нам на Русь поганых завели,
И с тех пор житья нам нет от лютой
Половецкой проклятой земли!

14


Шел седьмой по счету век Траянов.,
Князь могучий полоцкий Всеслав
Кинул жребий, в будущее глянув,
О своей любимой загадав.
Замышляя новую крамолу,
Он опору в Киеве нашел,
И примчался к древнему престолу,
И копьем ударил о престол.
Но не дрогнул старый княжий терем,
И Всеслав, повиснув в синей мгле,
Выскочил из Белгорода зверем —
Не жилец на Киевской земле.
И, звеня секирами на славу,
Двери новгородские открыл,
И расшиб он славу Ярославу,
И с Дудуток через лес-дубраву
До Немиги волком проскочил.
А на речке, братья, на Немиге
Княжью честь в обиду не дают —
День и ночь снопы кладут на риге,
Не снопы, а головы кладут.
Не цепом — мечом своим булатным
В том краю молотит земледел,
И кладет он жизнь на поле ратном,
Веет душу из кровавых тел.
Берега Немиги той проклятой
Почернели от кровавых трав —
Не добром засеял их оратай,
Но костями русскими Всеслав.

15


Тог Всеслав людей судом судил,
Города Всеслав князьям делил,
Сам всю ночь, как зверь, блуждал в тумане,
Вечер — в Киеве, до зорь — в Тмуторокани.
Словно волк, напав на верный путь,
Мог он Хорсу бег пересягнуть.

16


У Софии в Полоцке, бывало,
Позвонят к заутрене, а он
В Киеве, едва заря настала,

Колокольный слышит перезвон.
И хотя в его могучем теле
Обитала вещая душа,
Все ж страданья князя одолели,
И погиб он, местию дыша.
Так свершил он путь свой небывалый.
И сказал Боян ему тогда:
«Князь Всеслав! Ни мудрый, ни удалый
Не минуют божьего суда».

17


О, стонать тебе, земля родная,
Прежние годины вспоминая
И князей давно минувших лет!
Старого Владимира уж нет.
Был он храбр, и никакая сила
К Киеву б его не пригвоздила.
Кто же стяги древние хранит?
Эти — Рюрик носит, те — Давид,
Но не вместе их знамена плещут,
Врозь поют их копия и блещут
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1


Над широким берегом Дуная,
Над великой Галицкой землей
Плачет, из Путивдя долетая,
Голос Ярославны молодой:
«Обернусь я, бедная, кукушкой,
По Дунаю-речке полечу
И рукав с бобровою опушкой,
Наклонясь, в Каяле омочу.
Улетят, развеются туманы,
Приоткроет очи Игорь-князь,
И утру кровавые я раны,
Над могучим телом наклонясь».
Далеко в Путивле, на забрале,

Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру
«Что ты, Ветер, злобно, повеваешь,
Что клубишь туманы у реки,
Стрелы половецкие вздымаешь,
Мечешь их на русские полки?
Чем тебе не любо на просторе
Высоко под облаком летать,
Корабли лелеять в синем море,.
За кормою волны колыхать?
Ты же, стрелы вражеские сея,
Только смертью веешь с высоты.
Ах, зачем, зачем мое веселье
В ковылях навек развеял ты?»
На заре в Путивде причитая,
Как кукушка раннею весной,
Ярославна кличет молодая,
На стене рыдая городской:
«Днепр мой славный! Каменные горы
В землях половецких ты пробил,
Святослава в дальние просторы
До полков Кобяковых носил.
Возлелей же князя, господине,
Сохрани на дальней стороне,
Чтоб забыла слезы я отныне,
Чтобы жив вернулся он ко мне!»
Далеко в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру
«Солнце трижды светлое! С тобою
Каждому приветно и тепло.
Что ж ты войско князя удалое
Жаркими лучами обожгло?
И зачем в пустыне ты безводной
Под ударом грозных половчан
Жаждою стянуло лук походный,
Горем переполнило колчан?»

2


И взыграло море. Сквозь туман
Вихрь промчался к северу родному
Сам господь из половецких стран
Князю путь указывает к дому
Уж погасли зори. Игорь спит
Дремлет Игорь, но не засыпает.
Игорь к Дону мыслями летит,
До Донца дорогу измеряет.
Вот уж полночь. Конь давно готов.
Кто свистит в тумане за рекою?
То Овлур. Его условный зов
Слышит князь, укрытый темнотою:
«Выходи, князь Игорь!» И едва
Смолк Овлур, как от ночного гула
Вздрогнула земля.
Зашумела трава,
Буйным ветром вежи всколыхнуло.
В горностая-белку обратясь,
К тростникам помчался Игорь-князь,
И поплыл, как гоголь, по волне,
Полетел, как ветер, на коне.
Конь упал, и князь с коня долой,
Серым волком скачет он домой.
Словно сокол, вьется в облака,
Увидав Донец, издалека.
Без дорог летит он, без путей,
Бьет к обеду уток-лебедей.
Там, где Игорь соколом летит,
Там Овлур, как серый волк, бежит, —
Все в росе от полуночных трав,
Борзых коней в беге надорвав.

3


Уж не каркнет ворон в поле,
Уж не крикнет галка там.,
Не трещат сороки боле,
Только скачут по кустам.

Дятлы, Игоря встречая,
Стуком кажут путь к реке,
И, рассвет веселый возвещая,
Соловьи ликуют вдалеке.

4


И на волнах витязя лелея,
Рек Донец: «Велик ты, Игорь-князь!
Русским землям ты принес веселье,
Из неволи к дому возвратись».
«О река, — ответил князь, — немало
И тебе величья!-В час ночной
Ты на волнах Игоря качала,
Берег свой серебряный устлала
Для него зеленою травой.
И когда дремал он под листвою,
Где царила сумрачная мгла,
Страж ему был гоголь над водою,
Чайка князя в небе стерегла»,

5


А не всем рекам такая слава.
Вот Стугна, худой имея нрав,
Разлилась близ устья величаво,
Все ручьи соседние пожрав,
И закрыла Днепр от Ростислава,
И погиб в пучине Ростислав.
Плачет мать над темною рекою,
Кличет сына-юношу во мгле,
И цветы поникли, и с тоскою
Приклонилось дерево к земле.
Не сороки во поле стрекочут,
Не вороны кличут у Донца —
Кони половецкие топочут,
Гзак с Кончаком ищут беглеца.
И сказал Кончаку старый Гзак:
«Если сокол улетает в терем,
Соколенок попадет впросак —
Золотой стрелой его подстрелим».

6


И тогда сказал ему Кончак:
«Если сокол к терему стремится,
Соколенок попадет впросак —
Мы его опутаем девицей».
«Коль его опутаем девицей, —
Отвечал Кончаку старый Гзак, —
Он с девицей в терем свой умчится
И начнет нас бить любая птица
В половецком поле, хан Кончак!»

7


И изрек Боян, чем кончить речь
Песнотворцу князя Святослава:
«Тяжко, братья, голове без плеч,
Горько телу, коль оно безглаво».
Мрак стоит над Русскою землей:
Горько ей без Игоря одной.

8


Но восходит солнце в небеси —
Игорь-князь явился на Руси
Вьются песни с дальнего Дуная,
Через море в Киев долетая.
По Боричеву восходит удалой
К Пирогощей богородице святой.
И страны рады,
И веселы грады.
Пели песню старым мы князьям,
Молодых настало время славить нам
Слава князю Игорю,
Буй-тур Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!
Слава всем, кто, не жалея сил,
За христиан полки поганых бил!
Здрав будь, князь, и вся дружина здрава!
Слава князям и дружине слава!

1938-1946

ИЗ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ

ШОТА РУСТАВЕЛИ

ИЗ ПОЭМЫ «ВИТЯЗЬ В ТИГРОВОЙ ШКУРЕ»

ЗАВЕЩАНИЕ АВТАНДИЛА ЦАРЮ РОСТЕВАНУ*


Витязь сел и, скорбный сердцем, так составил завещанье:
«Царь, к покинутому другу я спешу без колебанья.
Не могу его я бросить, он — души моей пыланье.
Будь ко мне добросердечен и прости мои деянъя!
Не осудишь ты, я знаю, государь, мое решенье.
Мудрый друг не бросит друга, несмотря на все лишенья.
Вспомни, царь, Платон-философ нам оставил поученье:
«Ложь несет душе и телу бесконечные мученья».
Так как ложь — источник горя, то, покинув царский кров,
Ради страждущего друга ухожу я от пиров.
Для чего и мудрость людям, коль не чтить ее даров?
Знанья мудрых приобщают нас к гармонии миров.
О любви ты, верно, помнишь, что апостолы гласили
Как в кимвалы ей бряцали, как в писанье возносили?
«Возвышает человека лишь любовь!» — они твердили.
Прежде всех живущих в мире должен верить им не ты ли?
Тот, кто дал мне крепость тела и открыл мои зеницы,
Чьим могуществом незримым звери созданы и птицы,
Кто конечному созданью начертал его границы, —
Сто низводит к единице, сто творит из единицы,

То, что богу не угодно, — не случится на земле.
Вянут роза и фиалка, коль останутся во мгле.
Всякий взор к добру стремится, нет достоинства во зле.
Как могу я жить без друга с тяжкой думой на челе!
Как бы ни был ты разгневан, не лишай меня прощенья:
Я не в силах был исполнить твоего предназначенья.
Мне отъезд послужит средством от тоски и огорченья.
Пусть я буду жить в пустыне, лишь бы жить
без принужденья.
Me найдешь ты утешенья, слезы горя проливая.
Ничего не в силах сделать против воли божества я.
Муж обязан быть вынослив, в тяжких бедах пребывая.
От судьбы уйти не может ни одна душа живая.
Что творец мне предназначил, то и сбудется сполна.
Коль вернусь назад, то в сердце потушу я пламена,
Встречусь радостно с тобою, как в былые времена...
Каково служенье дружбе, такова и мне цена.
Царь, коль кто меня осудит, осуди и ты всецело!
Неужели царским сердцем скорбь разлуки овладела?
Обмануть я и покинуть не способен Тариэла,
Он в лицо меня за гробом осрамит за это смело.
О друзьях иметь заботу никогда не вредно людям!
Презирая лицемеров, мы лжецов сурово судим
Как же мог я, царь великий, стать предательства орудьем?
Хорошо ли, коль на помощь мы спешить к друзьям не будем?
Есть ли кто презренней труса, удрученного борьбой,
Кто теряется и медлит, смерть увидев пред собой?
чем он лучше слабой пряхи, этот воин удалой?
Лучше нам гордиться славой, чем добычею иной.
Смерть сквозь горы и ущелья прилетит в одно мгновенье,
Храбрецов она и трусов — всех возьмет без промедленья.
К Детей и престарелых ожидает погребенье.
Лучше славная кончина, чем постыдное спасенье!

Царь! Осмелюсь я напомнить: ничего не понимает
Тот, кто смерти ежедневно для себя не ожидает
Ведь приходит днем и ночью та, что нас соединяет!
Не вернусь, так, значит, сердце снова боль претерпевает.
Если ж рок меня захочет погубить в чужой стране, —
Странник, я умру в дороге, сам с собой наедине.
Не сошьют друзья мне саван, не схоронят в тишине.
И тогда, не злобный сердцем, вспомни, царь мой, обо мне!
Многочисленным богатством я владел тебе в угоду.
Ты раздай богатство бедным, возврати рабам свободу.
Надели сирот несчастных, обреченных на невзгоду, —
Пусть я буду и по смерти дорог нашему народу.
Коль не все мои богатства пожелаешь взять в казну ты.
Пусть на них мосты построят и сиротские приюты.
Раздавай мои именья, не колеблясь ни минуты,
Ибо только ты сумеешь погасить мой пламень лютый.
От меня, владыка, больше не получишь ты вестей,
Поручил тебе я душу доброй волею своей.
Сатанинские затеи не пойдут на пользу ей.
Опочившего прости ты и слезу о нем пролей!
И еще, о царь могучий, я молю за Шермадина.
Ныне, горечью объятый, он лишился господина.
Обласкай его, как раньше я ласкал простолюдина,
Пусть не точит слез кровавых у порога властелина!
Написавший завещанье, я его теперь кончаю.
Царь, отец и воспитатель! Вновь тебя я покидаю!
Я тебе желаю счастья! Я в тоске изнемогаю
Не давай врагам отчизны угрожать родному краю!»
Кончил он и Шермадину завещание вручил:
«Доложить царю об этом у тебя довольно сил,
Ведь никто служить не может так, как ты мне послужил!»
И, обняв слугу, заплакал изнемогший Автандил,

ДАВИД ГУРАМИШВИЛИ

ИЗ «ДАВИТИАНИ». ИЗ «ВСТУПЛЕНИЯ»

ИМЯ И ПРОЗВИЩЕ ТОГО, КТО НАПИСАЛ ЭТУ КНИГУ*


Написал «Давитиани»
Я, Давид Гурамишвили,
Рек божественное слово —
Сладкий плод моих усилий.
Ток живой по древу жизни
Устремил я в изобилье,
Говорил о муках крестных,
Чтобы люди слезы лили,
В Картли добрых вин не стало,
В том повинны войны с Чари.
Диких ягод винограда
Я промыслил для маджари.
Чтоб меня вы помянули,
Приношу вино вам в чаре.
Люди, нет для вас худого
В бескорыстном этом даре.
Не взрастил я терн колючий
Вкруг деревьев этих строк.
Я хочу, чтоб каждый отрок
Их плода отведать мог
Не разлейте ж мой напиток,
Он пойдет вам, дети, впрок.
Берегите эту книгу,
Чтоб служила долгий срок.

В дни былые ритор Шота,
Муж, искусный в этом деле,
Вывел древо стихотворства,
Несравнимое доселе.
Взрыли корни глубь земную,
На ветвях плоды созрели.
Много знал я стихотворцев, —
Нет подобных Руставели!
Как юнец, который лихо
Мчит на палочке верхом,
Сходен резвыми прыжками
С настоящим ездоком, —
Так и стих мой бедный сходен
С Руставелевым стихом.
) (одражать ему пытаясь,
Получил я поделом.
Мне достался после Шота
Сад обобранный, пустынный.
Как ребенок, между ловчих
Я толкался с хворостиной.
Не нашел плодов я в поле,
Не разжился я дичиной.
Зря, рыбак нерасторопный,
Замутил я воду тиной.
Стих жемчужный Руставели
Не сравнить с моей трухою.
Но кокетки могут ловко
Приукраситься сурьмою.
И вода вином прекрасным
Людям кажется порою.
В час нужды лесная груша
Служит пищей неплохою.
Там, где нет коней исправных,
Всякой лошади почет.
Там, где нет высоких ростом,
Недомерок — не урод.
Нет красотки — и дурнушка
За красивую сойдет
Тот, кто книг других не знает,
И мою авось прочтет.

Бренный мир, как палкой по лбу,
Оглушил меня безвинно:
Сгину я — и дом мой сгинет
Ибо не дал бог мне сына.
И собрал свои стихи я
И связал их воедино,
Чтоб меня вы помянули
Добрым словом в день намина.
Я взрастил с трудом великим
Эту книгу-сироту,
Воспитал ее усердно,
Дал ей знанья полноту,
Но оставил некрещеной,
Ибо впал я в нищету.
Кто дарует ей крещенье,
Тех молитвою почту.
Мужа мудрого молю я
О мирском ее крещенье:
Утверди ее, грузинку,
В нашем правом разуменье,
Если в чем солжет невольно,
Сбереги от заблуждений,
Пусть чурается враждебных
И греховных помышлений!
Вот зачем я, стих слагая,
Слушал мира небылицы.
Не дала судьба мне сына,
Обделила несчастливца.
Будь же, юноша, мне братом!
Будь сестрою мне, девица!
Обо мне, читая книгу,
Не забудьте помолиться.
Вас, мои живые братья,
Да хранит великий бог!
Пусть веселье сменит стоны
Ваших жалоб и тревог.
Помолитесь, чтоб создатель
Взял меня к себе в чертог,
Чтобы адского мученья
Избежать я, грешный, мог!

Недосказанное ныне
Не успел сказать я связно.
Все свободной ждал минуты,
Ах, зачем я ждал напрасно
Копья скорби грудь пронзили,
Сердце сделалось безгласно.
Рай ли ждет меня господень
Или ад грозит всечасно?
Потому в тоске я плачу
И не в силах больше петь.
В изголовье встала злая,
Несговорчивая смерть.
Ни мольба, ни меч, ни подкуп
Смерть не могут одолеть.
Лишь набросится — любого
Постарается стереть.
Отче мой, шатер чудесный
В Картли ты воздвиг над нами,
Был высок он и просторен,
Осененный облаками.
Жил я в нем, и вдруг оттуда
Выгнал ты меня пинками.
Море слез с тех пор я пролил,
Размышляя над грехами.
О превратный мир! За что же
Возлюбил я образ твой?
Почитал тебя я сладким —
Ты же горький и дрянной.
Ты зачем меня навеки
Из земли увел родной?
Отчего ты, беспощадный,
Надругался надо мной?
Прадед деда и прабабка!
Дед и бабка! В свой черед —
Мать, отец, сестрицы, братья,
И жена, и весь мой род, —
Мир вам в царствии небесном!
Да избегнет ада тот,
Кто составил эту книгу,
Чтоб читал ее народ!

ИЗ ПОЭМЫ «ВЕСЕЛАЯ ВЕСНА»

На мотив русской песни «Веселая весна»

* * **


Одна красотка, встретившись со мною,
Зажгла меня «Веселою весною».
Российской песни сила
Мне сердце опалила
Томительным огнем!
С тех пор горю я, и никто на свете
Омыть водой не хочет раны эти.
О боже, для защиты
Меха с водой пошли ты
Страдальцу твоему!
Дай мне прозреть, незрячему невежде,
Чтоб шел я в путь, узнав дорогу прежде.
Пошли мне вдохновенье,
Чтоб я свое творенье
Исправно завершил!

ПОРАЖЕНИЕ ЗИМЫ, ПОБЕДА ВЕСНЫ, ОБЕТЫ ПАСТУХОВ*


Погибло все, чем рать Зимы владела,
На изумрудный трон Весна воссела,
И все живые твари
Слетелись к ней по паре,
Приветствуя Весну
Теперь Зима была не та, что прежде:
Пришлось бежать ей в сношенной одежде.
Весна ж повеселела
И пестрые надела
Обновы на себя.
И каждое растеньице нагое
Она одела собственной рукою,
И по ее указу
На волю вышли сразу
Все узники ЗйМы.

Все, что зимой от холода дрожало,
Зеленое надело покрывало,
И теплый ветер дует,
И хоры птиц ликуют,
Щебечут и поют
И жаворонок свищет на опушке,
Удоду вторят возгласы кукушки,
И голуби рокочут,
И спать никто не хочет,
Заслышав соловья.
Повсюду звуки песенок знакомых,
И слышен уху шорох насекомых:
Они из темных норок,
Ликуя, на пригорок
Ползут из-под земли,
И все, что было на земле мужского,
Соединилось с самочками снова.
И хлеб взошел, и травы
Пробились, и дубравы
Листвой покрылись вновь.
Ушла Зима с холодными снегами,
Пришла Весна с весенними цветами.
Людей влечет друг к дружке,
И юные пастушки
Толкуют пастухам:
— Кому кто люб, пускай пастушат вместе,
Коль что найдут, разделят пусть по чести. —
Три девушки-смуглянки
Однажды на полянку
Пошли пасти овец.
К кустам они свое пригнали стадо,
И сердце каждой солнцу было радо.
На луг они присели
И песенку запели,
Ликуя и шутя.
Вокруг цветы пестрели на поляне
И шелестели в солнечном сиянье,

И каждая девица,
Желая веселиться,
Сплела себе венок.
И лишь одна пастушка унывала,
Ей белых роз сегодня не хватало, —
Она в кустах далеко
Блуждала одиноко,
Чтобы собрать букет.
И вдруг раздался дальний звук свирели
«Не девушки ли это засвистели?»
Подумалось пастушке.
И тотчас по опушке
Пошла она на звук.
Взошла на горку, видит: возле речки
Стоит пастух и вкруг него овечки.
Пастушка оробела,
Бежать назад хотела,
Да не хватило сил.
Ай-ай! — она вскричала. — Как мне тяжко!
Что ждет меня! Пропала я, бедняжка! —
Пастух перепугался:
«Чей это крик раздался?» —
И к деве подбежал.
Спросил он деву — Что с тобой случилось?
Зачем кричишь? Чего ты устрашилась? —
И руку к ней простер он,
И слезы ей отер он
И начал утешать.
Понравился пастушке он, и вскоре
Красавица свое забыла горе,
К ногам его несмело
С улыбкою присела
И молвила ему
— Любимый мой, теперь ты мой спаситель,
Защитник мой, заступник и хранитель!
Склонись к моим признаньям,
Послушай со вниманьем,
Что я тебе скажу.

Я для тебя цветов не пожалею,
Коль ты готов меня назвать своею.
На очи и ланиты
Мои, молю, взгляни ты,
Понравлюсь — не скрывай.
Сказал пастух: — Не надо торопиться,
Тебе самой букет твой пригодится,
Приди в себя сначала
И в том, что мне сказала,
Отдай себе отчет
Ты не дрожи, припомни изреченье:
«Рождает страх любовное влеченье».
Испугана чрезмерно,
Не знаю я наверно —
Ты любишь или нет...
Когда свою осилишь ты тревогу,
Увидим мы — лукавому иль богу
Угодно это дело
И отчего велела
Судьба нам здесь сойтись.
Мне нравишься ты, дева, и, не скрою,
Немедленно возлег бы я с тобою,
Но сердце замирает —
А если кто узнает?
Осудят нас с тобой!
— Ну что боишься? — девушка сказала.
Кто нас увидит в чаще буревала? —
Услышал это слово
И усмехнулся снова
В душе своей пастух.
А девушка твердит ему со смехом:
Кто помешает нашим здесь утехам?
Никто нас не увидит,
Никто нас не обидит, —
Чего ж боишься ты?
Пастух ответил: — Если ты готова,
Красавица, моё послушать слово,

Во всем тебе признаюсь,
Чего я опасаюсь,
Кого я так боюсь.
Лукавить я с тобою не намерен,
Простой рассказ мой будет достоверен.
Известно всем, что твари
Живут друг с другом в паре,
Иных на свете нет.
За то, что муж с женою спят в постели,
Их не осудят даже пустомели.
Без страха, без опаски
Друг другу дарят ласки,
Счастливые, они.
Мужья и жены, верные супруги,
И день и ночь нуждаются друг в друге.
Они, мы знаем, вместе
В любом гуляют месте,
Не сторонясь людей.
Иные в сад идут для развлеченья,
Играют, шутят, полны увлеченья,
Друг дружку обнимают,
Друг дружку в бок толкают,
Нимало не стыдясь.
Но кто любви без брака предается,
Тот, словно вор, со страхом в лес крадется
И в зарослях из терна
Дела свои проворно
С подругою творит.
Пяти помех страшуся я от века:
Боюсь я сойки, бога, человека,
Дрозда, шипов растений,
Виновных в посрамленье
Родителей моих.
Родители и страсть не утолили
И потеряли то, что подарили.
Виновные в покраже,
Украденного даже
Не в силах были скрыть.

Открой же мне, — воскликнула девица,
Как приключилась эта небылица?
Со мною побеседуй
И о себе поведай,
Чтоб знала я тебя.

РАССКАЗ ПАСТУХА О ТОМ, ЧТО ПРИКЛЮЧИЛОСЬ С ЕГО РОДИТЕЛЯМИ*


Два жителя в одном селенье жили,
Достатки их равны друг другу были.
Как говорит преданье,
Они в крестьянском званье
Хранили добрый нрав.
Желая меж собою породниться,
Они родства не знали как добиться:
Хоть оба и хотели,
Но дочки не имели
Ни тот и ни другой.
Но каждый, как пристало семьянину,
По взрослому имел в семействе сыну.
Родителям до гроба
Покорны были оба
Красавцы сыновья.
В один и тот же день они женились,
И у обоих дети появились:
Один родил сыночка,
А у другого дочка
Родилась в тот же день.
Молиться стали матери с отцами,
Чтоб поженились дети их с годами.
Мольбы святые эти
Услышал бог, и дети
С годами подросли,
И юноша и девушка-красотка
Росли друг с другом радостно и кротко,
Чтоб встать пред аналоем...
И минуло обоим
Им по шестнадцать лет,

Почувствовав влечение к невесте,
Стал юноша склонять ее, чтоб вместе
Возлечь им, но девица,
Не смея согласиться,
Ответила ему:
— Не следует до нашего венчанья
Решаться на греховные деянья.
Увы, не дай нам боже,
Чтоб осквернили ложе
До брака мы с тобой!
Коль ляжем мы и стану я брюхата,
Перед людьми я буду виновата.
Что матушке скажу я,
Коль от тебя рожу я,
И как тогда мне быть?
Распутниками люди нас облают,
Приблудными детишек посчитают,
Покроют нас позором
И примутся всем хором
Ругать наперебой.
Начнут болтать, что, не дождавшись свадьбы,
Не нужно было к делу приступать бы,
Что мы, забыв о чести,
С тобой лежали вместе
До брачного венца.
А коль в сердцах поспорю я с подружкой,
Она ответит: «Разве с потаскушкой
Я буду пререкаться?
Ведь не могла дождаться
Ты часа своего!
Ты весь свой род навеки осрамила,
Позором всем ты головы покрыла!
С тобою, всякий знает,
Сидеть не подобает
За трапезой одной.

Ты потерпеть могла бы хоТь немного,
Чтоб не нарушить заповедей бога,
А ты, не воздержавшись
И в церкви не венчавшись,
Ублюдка прижила!»
Любимый мой, в залог Любови прочной
В свой дом меня прими ты непорочной.
Пусть всякий, кто увидит,
Напрасно не обидит
Меня укором злым.
Ведь женщине, что б там ни говорили,
Чем жить в позоре, лучше спать в могиле.
Коль впала в грех девица,
Над домом разразится
Ужасная гроза.
Порядочная девушка для света
Дороже перла, краше самоцвета,
А шлюха, каждый скажет,
Могильным камнем ляжет
Над гробом муженька.
Для девушки наряд — не потрошенье,
А скромный нрав — двойное украшенье.
Невинность соблюдая,
Законы уважая,
Должна девица жить.
Коль человеку нечего стыдиться,
С ним даже перл красою не сравнится,
Прошу, не спорь со мною,
Пока твоей женою
Не стала я еще.
Родителей начнут порочить люди:
«Зачем вы жить позволили им в блуде?
Зачем вы не нашли их,
Зачем не развели их
Из леса по домам?

Неужто вы не знали, не гадали,
Зачем они в кустарник убегали
И, прилепись друг к другу,
Теперь на всю округу
Ославили себя?»
Оставь меня, чтоб на упреки эти
Отцов своих не обрекли мы, дети.
В любви несокрушимы,
Греха не совершим мы
На радость злым врагам.
Когда, жених с невестою, за пиром
Сидеть мы будем перед целым миром
Покрытые позором,
С печальным грешным взором
Томиться будем мы.
Отец и мать, исполнены печали,
Промолвят нам: «Посмешищем вы стали!
Зачем, прелюбодеи,
Вы крали, как злодеи,
Запретную любовь?»
Ведь я — твоя невеста перед богом
Подумай же о жребии убогом!
Пронзи мне грудь кинжалом,
Но срамом небывалым
Меня не оскверняй.
Коль стану я посмешищем народу,
Один конец — мне в петлю или в воду
Меня ты не забудешь,
Раскаиваться будешь
И слезы будешь лить!
Не внял моленью юноша влюбленный
Пошел на хитрость, страстью распаленный,
Сказал: — У нас в усадьбе
Не думают о свадьбе,
А ждать я не могу.
Скончалась бабка, дед глядит туда же,
Венчаться нам нельзя и думать даже.

Такое в доме горе,
Что справить свадьбу вскоре
Немыслимо никак.
Клянусь тебе, пришел конец терпенью,
Придется нам расстаться, к сожаленью.
Коль хочешь жить монашкой,
Сойдусь с другой милашкой,
Забуду о тебе!
В надежде, что упрямица смягчится,
Решил для вида парень рассердиться.
Итак, в притворной злости,
Пошел к другой он в гости
И начал с ней шутить.
И девушка, узнав про это дело,
Заплакала, от горя помертвела,
Обиделась жестоко,
И в сердце ей глубоко
Запал великий страх.
Подумала: «Слюбившись с той, другою,
Навеки он расстанется со мною.
Любовник бессердечный,
Копьем печали вечной
Он сердце мне пронзит!»
Она сказал юноше: — Обычай
Не дозволяет стыд терять девичий.
Тебя я умоляла
Во что бы то ни стало
До свадьбы подождать.
Но коль к другой спешишь ты на свиданье,
Уж лучше я уйму твое желанье.
Покинь лишь эту деву,
Внемли господню гневу,
Побереги себя.
Когда овец и прочую скотину
Погоним завтра мы с тобой в долину,
Там, в зарослях укромных,
Вдали от всех нескромных,
Возьми, о чем просил.

КАК МОЛИЛАСЬ ДЕВУШКА И КАК ИСПОЛНИЛИСЬ ЕЕ ЖЕЛАНИЯ*


В средине ночи, ставши на колена,
Молила бога девушка смиренно:
Не ты ли создал, боже,
Супружеское ложе
Для мужа и жены?
Хоть заповедь твою не соблюли мы
И от греха укрыться не могли мы, —
Все, что должно случиться,
Пусть завтра совершится
По слову твоему.
Коль нам сойтись сама судьба велела,
Молю тебя, не порти это дело
И с твоего согласья
Позволь вкусить нам счастья
И радостей любви.
Но коль тебе любовь противна падших,
И страх и стыд в сердцах посей ты наших
И в деле беззаконном
Не помогай влюбленным,
Да минет нас оно!
Настало утро. В страсти торопливой
Проснулся рано гоноша счастливый.
Своих овец погнал он,
И к деве постучал он:
— Пора уже, вставай!
И лишь на луг пришли они с отарой
И обняли друг друга под чинарой,
В кустах над ними бойко
Насмешливая сойка
Вскричала что есть сил.
И так их эта сойка напугала,
Что все у них желание пропало.
Дрожа от перепуга,
Мгновенно друг от друга
Отпрянули они.

В дубраве к ним вернулось вожделенье,
Пристроились они без промедленья,
Но кто-то рядом с ними
Растеньями сухими,
Шагая, прошуршал.
Подумали: «Идет прохожий мимо», —
А это дрозд в листве шуршал незримо.
С пастушкой чернобровой
Забился в куст терновый
Испуганный пастух.
Не посмотрел он под ноги и снова
Почуял пыл желанья молодого
И на колючки терна
Средь зарослей проворно
Пастушку повалил.
Бедняжка, не повинная нимало,
На терния стремительно упала
И вскрикнула от боли,
И парня поневоле
Ногой толкнула прочь.
И покатился кубарем любовник,
И налетел с размаху на шиповник,
И, возвратясь к невесте,
Внезапно с нею вместе
От боли зарыдал.
На их беду сосед из деревушки
Рубил деревья рядом на опушке.
Их стоны услыхал он,
И мигом прибежал он:
— Вы что кричите тут?
Смущенные, не глядя друг на друга,
Стояли парень и его подруга.
Увидев в шрамах тело,
Сосед смекнул, в чем дело,
И начал их корить.
— Поступок ваш, — сказал он, — очень
скверен.
Скрывать его я вовсе не намерен.

О вашем поведенье
Сегодня же в селенье
Я людям расскажу
Я при родных спрошу: «Скажите, дети,
Как вас могли колючки ранить эти?
Зачем в кусты вас гнало?
Иль места было мало?
Извольте дать ответ!»
Пастух сказал: — К чему такое рвенье?
Я для тебя устрою угощенье:
Зарежу я барана
И лучшего чекана
Посуду подарю.
Я дам тебе серебряную чашу,
Чтоб не стыдил при всех ты юность нашу
От нашего позора
Тебе лишь брань да ссора,
А пользы ни на грош.
Крестьянин тот родней им доводился,
На общем поле с ними он трудился
В селенье был соседом
И часть зерна при этом
Исправно получал.
Родитель парня был его приятель,
И сам он дому был доброжелатель,
И потому умело
Уладить это дело
Решил он сам с собой
Подумал он: «Посмотрим для порядку,
Неужто парень даст мне эту взятку?»
— Ну, если сдержишь слово.
Не сделаю худого, —
Он юноше сказал.
И парень заколол ему барана
И хлеба заготовил без обмана,
Кувшин вина немалый
Из отчего подвала
Поставил перед ним.

По глупости решился он на кражу —
И выкрал он серебряную чашу
И подарил соседу,
Чтоб тот за взятку эту
Попридержал язык.
Благословив счастливые колючки,
Сосед избавил юношу от взбучки.
— Все будет шито-крыто, —
Покушав с ним досыта,
Он обещал юнцу.
Колючки эти тоже стоят денег,
Да освятит их заросли священник!
Они меня поили,
Они меня кормили
И чашу поднесли.
Ее, конечно, в городе продам я,
Сошью цветные чохи сыновьям я,
Куплю жене на платье:
Немало должен взять я
Абазов за нее!
Забрав баранью шкуру для припаса,
Он сгреб в нее несваренное мясо,
И все, что там стояло,
В карманы как попало
Мгновенно рассовал.
Сказал юнцу он: — Славный твой родитель
Пусть посетит теперь мою обитель.
Из этого кувшина
Ему я буду вина
За пиром наливать.
И, взяв кувшин, сосед поднялся с места,
Но взвыли парень и его невеста
Коль нас ты не морочишь
И предавать не хочешь,
Зачем кувшин берешь?
Зачем, смеясь над нашими слезами,
Ты терн колючий славишь перед нами?

Ведь мы тебя кормили
И чашу подарили
Затем, чтоб ты молчал!
Но если ты опять нам угрожаешь
И на шипы нас заново сажаешь,
Отдай обратно нашу
Серебряную чашу! —
И бросились к нему
И завязалась между ними драка,
И был наказан юный забияка:
С дубинкой наготове
Сосед ему до крови
Всю голову разбил.
Юнец помчался жаловаться. Следом
Поплелся гость, насыщенный обедом.
Забыв свою расправу,
Он выспался на славу,
Но утром помрачнел.

ИЗ «СТИХОТВОРЕНИЙ И ПЕСЕН ДАВИДА»

ЗУБОВКА*


На мотив русской песни
«Казак душа правдивая»
Я из Зубовки однажды к дому возвращался
И с красоткой чернобровой в поле повстречался.
На лице ее прекрасном родинка чернела,
Красота ее внезапно сердцем овладела!
Я спросил ее: «О солнце, держишь путь куда ты?
Из какого ты селенья, из какой ты хаты?
Я узрел тебя, и сердце стало словно камень,
Окропи меня водою, жжет меня твой пламень!»
Осерчав, она сказала: «Грех тебе, злодею!
Как просить ты смеешь, чтобы стала я твоею!
С соловьем любиться розе, не с тобой, вороной!»
Слыша это, я заплакал, в сердце уязвленный.

И она сказала снова- «Прочь, отстань, прошу я!
Не хочу тебя, другому здесь принадлежу я
Мой супруг тебя красивей, мужественней с виду».
Обезумел я, почуяв горькую обиду.
А она «Ни слова больше! Отцепись, проклятый » —
И ударила, ругая, палкой суковатой.
Покачнулся и упал я, потеряв сознанье,
И она передо мною встала, как сиянье,
Пожалела, наклонилась и взяла за руку
«И за что ты, неразумный, принимаешь муку?»
Я сказал - «Из-за тебя я разума лишился,
Необласканный тобою, с жизнью распростился »
И красавица с улыбкой ласково сказала:
«Если нас с тобой увидят, худо бы не стало.
Встань, пойдем, пора вернуться каждому до дому
Будешь здесь, так снова выйду я к тебе, дурному»
И ушла она, пропала, чудо черноброво,
Лишь оставила на память ласковое слово.
С той поры я, раб влюбленный, все гляжу на поле,
Лишь пришла бы, ничего я не желаю боле.
— Я приду, — юна сказала. Полный ожиданья,
Не могу в тоске по милой я сдержать рыданья.
В час кончины одинокой не она, так кто же
Дверь в загробное селенье мне откроет, боже?
Послужить моей любимой жажду я, унылый.
Переполненное сердце вечно жаждет милой.
У нее в руках, я знаю, чтобы жил и впредь я,
Есть и хлеб существованья, и вода бессмертья.
Дай мне, боже, только ею жить в годины эти!
Разве есть еще другая, лучшая на свете?
За меня она, я знаю, вытерпела муки,
Вижу лик ее обмерший, связанные руки.
Где теперь ты, дорогая? Отзовись скорее!
Ты была мне в целом мире всех людей роднее.
Я в аду тебя не вижу, ты в стране господней,
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!

Я в аду тебя не вижу, ты в стране господней,
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!

ЗАВЕЩАНИЕ ДАВИДА ГУРАМИШВИЛИ*


Не хочу я больше лиры и свирели,
Уж не в силах петь я, как я пел доселе.
Повернулся лживый мир ко мне спиною,
Ничего мне не дал, что сулил весною.
Не простил грехов мне он в великом гневе,
Иссушил мне корни, листья сжег на.древе.
Стал я одинокий, сирый, нелюдимый,
Ближними забытый, брошенный любимой.
Сердце словно уголь стало от печали,
Волосы густые с головы упали,
Сморщились ланиты, словно плод печеный,
И поник я долу, скорбью удрученный.
Овладели телом немощи и хвори,
На больное сердце навалилось горе.
С обнаженной саблей смерть ко мне стучится,
Острою косою сместь меня грозится.
Слушайте же, люди, верящие в бога,
Те, кто соблюдает заповеди строго:
В день, когда пред вами мертвый я предстану,
Помяните миром, душу бездыханну.
Те, пред кем я грешен, мне мой грех простите,
Горечи и злобы в мыслях не таите:
Не смогу ничем я больше вас обидеть,
Онемел язык мой, взор не может видеть.
Если бы и стали спорить вы со мною,
Все равно уста я больше не открою;
Глух я и безжизнен, нет во мне дыханья,
Истребил создатель сам свое созд анье.

На одре кончины, устремленный к богу,
Ничего с собой я не беру в дорогу.
Ничего теперь мне, грешному, не надо
Ни бахчи, ни дома, ни парчи, ни сада.
Боже, мой создатель, милостивым буди!
Об одном молю вас, праведные люди:
Три доски на гроб мне сбейте, остругайте,
Только позолотой гроб не украшайте.
Не трудитесь красить, сколотите просто,
Чтб нести далегче было до погоста.
Fie бросайте денег ради позолоты,
Лучше их оставьте на свои заботы:
Бесполезны гробу ваши украшенья,
Мать-земля поглотит их в одно мгновенье.
Тот же, кто добра мне истинно желает,
Пусть душе поможет тем, чем подобает,
Пусть ее проводит он с посильным даром,
Чтоб она за гробом не пропала даром.
Вот что ей, убогой, будет во спасенье:
Служба и молитва, ладан и кажденье,
Пища для голодных, платье для холодных,
Чтоб никто не грабил бедных и безродных.
Мне же не помогут вопли и рыданья,
Не вернут мне жизни горькие стенанья.
Скорбные одежды — что они Давиду?
Лучше заплатите в храм за панихиду
Горе мне, больному! Если что случится,
Нет попа с дарами, чтобы приобщиться.
Кто меня помянет в церкви за обедней?
Кто меня проводит в дальний путь последний?
Одинок я в мире: не дал бог мне сына,
Чтоб затеплить свечку дома в день помина,
Чтоб поминки справить обо мне, убогом...
Вот как я унижен всемогущим богом!

ГРИГОЛ ОРБЕЛИАНИ

ПЛАЧУЩЕЙ НИНЕ ЧАВЧАВАДЗЕ*


Если, Нина, в час свиданья
Ты полна изнеможенья,
Если впрямь твои страданья
Не каприз воображенья, —
О, приди ко мне, светило,
Ляг на грудь мою, рыдая,
Чтоб душа моя изныла,
Скорбь твою перенимая.
Если ж, Нина, эти слезы —
Только плод мечты чудесной,
Если жемчуг иал на розы,
Чтоб сиять росой небесной, —
О, продли мое блаженство,
Плачь еще! На целом свете
Нет такого совершенства,
Как живые слезы эти!

* * **


Любовь моя, без помощи твоей
Мне не понять, что сделалось со мною,
Зачем один в толпе чужих людей
Я пред тобой терзаюсь немотою?
Хочу сказать — слова нейдут на ум,
Хочу уйти — не в силах оторваться...
Не странно ли, что, бледен и угрюм,
Лишь вздохами могу я изъясняться?

О, сколько раз я сердцу говорил,
Что не найти ему дороги к раю!
Зачем же снова, бледен и уныл,
Я сам тебя, глупец, подстерегаю?
Зачем же, власть утратив над собой,
Не в силах больше сердце обуздать я,
Зачем,испепеленный красотой,
Я посылаю ей свои проклятья?
Рассудок прав, он мне твердит свое.
Но что мне голос трезвых размышлений,
Коль пред тобой все существо мое
Бессильно упадает на колени;
Коль сердце, этот маленький сатрап,
Летит к тебе, всесильная царица,
И сам рассудок, как последний раб,
Вослед ему, безмолвствуя, стремится!

ПИР*


(Подражание Пушкину)
Люблю я пир, где царствует свобода,
Где слово «пей!» с заката до восхода
Над беззаботной слышится толпой,
Где, веселясь за чашей круговой,
Мы пьяный рог сменяем азарпешей;
Где на исходе ночи догоревшей,
Когда заря над городом встает,
Ко мне моя красавица идет,
Свой легкий стан в объятия склоняет
И за разгул веселый упрекает!

* * **


Когда лезгины, персы и османы,
Как звери лютые, терзают край родной,
Когда кровоточат бесчисленные раны,
Враждебной нанесенные рукой;
Когда молчит закон и справедливость дремлет,
Когда никто врагу не в силах дать отпор,

Когда народ зовет, когда никто не внемлет
Его отчаянью, — о, как я с давних пор
Всей силою души мечтаю о возмездье!
Какие замыслы таит мой скорбный ум!
С какою жаждою неутоленной мести
Брожу я по земле, печален и угрюм!
О, как душа моя тоскует по свободе!
Придет ли ночь, или настанет день —
Мысль о моем истерзанном народе
Преследует меня, как горестная тень.
Сижу ли я в семье моей любимой,
Молюсь ли в храме — всюду вслед за мной
Она как спутник следует незримый,
Чтоб возмутить душевный мой покой.
И тайный голос, сумрачный и страстный,
Не устает мое сознанье жечь:
— Пора, пора! Иди на бой опасный!
За родину свою вздыми кровавый меч!
К чему скрывать, безвременной могилой
Свой смелый подвиг увенчает тот,
Кто в яростной борьбе померяется силой
С безжалостным врагом, терзающим народ.
Но, боже мой! Хоть ты открой народу —
Кто до сих пор, когда, в какой стране
Без жертвы и без ран свою купил свободу
И от врагов своих избавился вполне?
И если я в расцвете юной жизни
Теперь стою на грани бытия, —
Клянусь моей возлюбленной отчизне:
Такую смерть благословляю я!

МУХАМБАЗИ*


Мне сегодня охоты до шалостей нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Я — портняжка Бежан, я — для женщин букет,
Я — утеха для них, это знает весь свет!
Хоть и много красоток блистает красой,
Хоть не в силах они устоять предо мной,
Но для них у меня нынче времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!

Ведь лицо Саломэ — как ночная луна,
Белоснежная грудь ее неги полна.
Стоит только сказать ей: «Бежанчик ты мой!»
Вся земля из-под ног поплывет подо мной.
Потому-то сегодня и времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Постоянно у женщин не дело торчать —
На любовь перестанет душа отвечать.
Хоть и ждали подружки Бежана вчера,
Хоть в слезах утопали они до утра,
К ним я в гости сегодня, увы, не пойду,
Даже если за это притянут к суду, —
Мне сегодня охоты до шалостей нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Я, портняжка Бежан, как лесной мотылек,
Я порхаю, играя, с цветка на цветок.
Та — зовет на обед, эта — ужинать ждет.
Эта вместе со мною всю ночь напролет...
Да, веселья такого не видывал свет!
Но сегодня до шалостей времени нет.
Целый день я, красотки, мечтаю о вас,
Из-за вас у меня недошитый заказ:
Все мерещится мне белоснежная грудь,
И объятья, и ласки, такие, что жуть!
Но сегодня для этого времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Пусть мятежная знать нарвалась на капкан
Не беда! Я все тот же портняжка Бежан!
В чем же дело, Бежан? Веселись и пляши,
Нынче время твое и твои кутежи
Но сегодня для шалостей времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!

ВЕЧЕР РАЗЛУКИ*


Заря небес вечерним багрецом
Вершины гор Кавказских озарила.
Так девушка прощается с отцом,
Лобзая старца нежно и уныло.

Но молчалив гигантский тот собор.
Передо мной от края и до края
В короне льдов стоят вершины гор,
Плечами дэвов небо подпирая.
И, прижимаясь к кручам, облака
Грозят потопом, и с горы отвесной,
Блистая, низвергается река,
Стремительно висящая над бездной,
И воет Терек, надрывая грудь,
И скалы вторят Тереку в тревоге...
Печально я гляжу на этот путь,
На тень судьбы, скользящей по дороге...
Все лучшее, что было мне дано,
Все светлое, что управляло мною,
Чем было сердце бедное полно, —
Опять, опять похищено судьбою!
Прощай, мой друг! Прощай на много дней
До моего последнего мгновенья
Всегда с тобой печаль души моей,
Моя любовь, мое благословенье
Стучат колеса. Милой больше нет.
На повороте пыль еще клубится.
И, обезумев, ей летит вослед
Душа моя, как раненая птица.
Прощай, мой друг! Унынием объят,
Смотрю я вдаль с невыразимой мукой.
Твоих очей уж мой не встретит взгляд,
Навеки затуманенный разлукой.
Не утолит печаль моей души
Твоя любовь, и только скорбь немая
Источит сердце бедное в глуши,
Последние надежды отнимая.
И как, безумец, я поверить мог,
Что счастье наше будет беспредельно?
Прощай, мой друг! О, как я одинок!
И скорбь моя — о, сколь она бесцельна!
И вот уж ночь. Сижу, объят тоской.
О, кто теперь мои услышит пени?
Недвижен воздух. Только часовой,
Перекликаясь, ходит в отдаленье.
И, подперев вершиною зенит,
Молчит гора, увенчанная снегом,

И о прошедшем счастье говорит
Звезда небес, сияя над Казбеком.
Потоки гор, свершив свой краткий путь.
Алмазной грудой бьют через пороги,
И воет Терек, надрывая грудь,
И скалы вторят Тереку в тревоге.

ПЕСНЯ КИНТО*


Что я тебе? К кому ты привязалась?
Из-за тебя я весь огнем пылаю!
Проклясть хочу — проклясть язык не хочет,
Бранить хочу — бранить душа не хочет
Бежать хочу — бежать нога не хочет.
Бай, горе мне, попал я, бедный, в пекло
Что я тебе? К кому ты привязалась?

МУХАМБАЗИ*


О сладкий голос мухамбази!
Чамчи-Мелко
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
О царица, до могилы
я — невольник бедный твой,
Хоть убей меня, светило,
я невольник бедный твой.
Ты идешь — я за тобою:
я невольник бедный твой,
Ты глядишь — я за спиною:
я — невольник бедный твой!
Что смеяться надо мною?
Я — невольник бедный твой,
И шепчу я сам с собою:
«Чем тебе я нехорош?»

Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Словно тополь шелестящий,
стан твой нежный для меня,
Светит радугой блестящей
стан твой нежный для меня,
Блещут молнией небесной
эти очи для меня,
Дышат розою прелестной
эти губы для меня.
Если б мог тебя спросить я:
«Ты когда ко мне придешь?»
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Семь дорог на нашем поле —
все они к тебе бегут!
Смутны думы поневоле
все они к тебе бегут
Растерял свои слова я
все они к тебе бегут!
Позабыл свои дела я —
все они к тебе бегут!
Хоть бы раз меня спросила.
«Что с тобою? Как живешь?»
Только я глаза закрою
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою
над ресницами плывешь!
Хоть и плачу неустанно, —
ведь не спросят- кто такой?
Ах, беда нам, Лопиана, —
ведь не спросят: кто такой?
Может, еле уж дышу я, —
ведь не спросят- кто такой?.

Может, еле уж брожу я, —
ведь не спросят: кто такой?
Ты одна, моя царица,
боль души моей поймешь!
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Поезжай-ка в Ортачалы,
посмотри, каков я есть!
Как ударим мы в цимбалы,
посмотри, каков я есть!
Тамада в дыму табачном,
посмотри, каков я есть!
Молодец в бою кулачном,
посмотри, каков я есть!
Как посмотришь — так полюбишь,
как полюбишь — подойдешь.
Только я глаза закрою
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!

ИЛЬЯ ЧАВЧАВАДЗЕ

КАК ПОСТУПАЛИ, ИЛИ ИСТОРИЯ ГРУЗИИ XIX ВЕКА*


Повстречав однажды деда,
Я зевнул, как полагалось,
Он зевнул, и вот беседа
Между нами завязалась.
— Дед, — сказал я, — ты на свете
Жил немало. Сделай милость,
Чем, скажи мне, в годы эти
Наше племя отличилось?
Например, когда иссякли
Силы Грузии единой
И ушел от нас Ираклий,
Благодетель наш старинный, —
Как тогда мы поступали?
— Как тогда мы поступали?
Всем известно: рот разинув,
Лишь чесались да зевали.
А когда Георгий в горе
Воцарился на престоле
И враги восстали вскоре,
Чтобы он не правил боле, —
Как тогда мы поступали?
— Как тогда мы поступали?
Разоряясь понемногу,
На куски друг друга рвали.

— А когда от неустройства
Стал не рад Георгий жизни
И не стало в нас геройства,
Чтоб служить своей отчизне, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Мы за помощью в Россию
Со слезницей побежали.
— А когда лезгин весною
Царь привел для ополченья
И пожертвовал казною
Ради общего спасенья, —
Как тогда мы поступали?
— Как тогда мы поступали?
На тахте мы развалились
И душой возликовали.
А когда почил в могиле
Наш Георгий и царевы
Братья, ссорясь, повалили
Царства нашего основы, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Мы их всех поодиночке
Предавали, предавали.
А когда в державе павшей
Воцарился царь соседский
И судьбу отчизны нашей
Стал швырять, как мячик детский,
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Мы, отвагою пылая,
На Кабахи в мяч играли.
— А когда нам становилось
С каждым часом тяжелее
И когда явивший милость
Затянул петлю на шее, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
На одной мы сковородке
Все поджариваться стали.

— А когда в жестоком пекле
День мы прокляли рожденья,
И мыслишки в нас окрепли, —
И пришло в порядок зренье, —
Как тогда мы поступали?
— Как тогда мы поступали?
Собираясь на задворках,
Перешептываться стали.
— А когда про эти речи
Услыхали наши власти
И, загнав в хлевы овечьи,
Проучили нас отчасти, —
Как тогда мы поступали?
— Как тогда мы поступали?
Мы в испуге друг на друга
Клеветали, клеветали.
— А когда ценой доноса
Кой-кто спасся невредимый
И смотреть мы стали косо
На печаль земли родимой, —
Как тогда мы поступали?
— Как тогда мы поступали?
Мы без просыпу от счастья
Пировали, пировали.
— А когда, весь день с гостями,
Позабыли мы про дело
И мошна за кутежами
Понемногу опустела, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Мы именья друг у друга
Оттягали, оттягали.
А когда таким манером
Разорили мы друг друга
И к крутым прибегнув мерам,
Подожгли свой дом с испуга, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
У костра мы грели руки
И на бога уповали,

— А когда все наше зданье
Превратилось в пепелище
И когда у нас дворяне
Стали немощны и нищи, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Мы вскарабкались повыше
Да крестьян в тиски зажали.
— А когда крестьян подвластных
Унесло времен теченье
И в именьях, столь прекрасных,
Наступило разоренье, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы. поступали?
Эх, сынок, к чему вопросы?
Тут-то мы и застонали!
А когда мы этим стоном
Крепостных не возвратили
И о рабстве отмененном
Понемногу позабыли, —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Банк придумали земельный;
И над ним же хохотали.
— А когда, полезный детям.
Банк услышал от кого-то;
«Я бездетен, с банком этим
Мне возиться неохота», —
Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?
Мы, с правительством поладив,
«На плечо!» учиться стали.
А когда... — Но рассердился
Старый дед и крикнул строго:
Что ко мне ты прицепился?
Отвяжись ты, ради бога!
«Как тогда мы поступали?
Как тогда мы поступали?»
Как и ты,без дела шлялись
Да язык, как ты, чесали!

ВАЖА ПШАВЕЛА

АЛУДА КЕГЕЛАУРИ*

(Из хевсурской жизни)
Поэма

I


В Шатидь ворвался верховой,
Кричит: «Беда! Кистины-воры
Чинят на пастбище разбой
И лошадей уводят в горы!»
На сходке, чтимый всем селом,
Алуда был Кетедаури —
Муж справедливый и притом
Хевсур, отважный по натуре.
Немало кистов без руки
Оставил он на поле боя.
У труса разве есть враги?
Их много только у героя.
Теперь они средь бела дня
Его похитили коня
И гонят весь табун к вы сотам
Через Архотский перевал,
Чтоб конь ногами потоптал
Луга, поросшие осотом.
Алуда, слыша эту речь,
Отбил кремень, проверил пули
И наточил свой верный меч
Благословенный свой франгули.
Чтобы клинок не оплошал,
Эфес попробовал ладонью...
И вот — рассвет. И сокол скал
Летит за кистами в погоню.

Встречая солнечный восход,
Индейка горная поет,
Собаки дремлют возле стада.
В горах приметив след копыт,
Алуда по следам летит
А вот и те, которых надо!
Галгайцу-вору одному
Плохая выдалась минута.
Послав заряд вослед ему,
С коня свалил его Алуда.
Скатился книзу головой
Злодей,застигнутый зарядом,
Но не сробел кистин второй
И за ружье схватился рядом.
И грянул гром средь тишины,
И сорвалась плита в ущелье,
И на Алуду с вышины
Осколки пули полетели.
«Не ранен ты, неверный пес?»
Галгаец закричал сердито.
«Промазал ты, неверный пес, —
Гуданский Крест — моя защита»,
И снова пламя пронеслось
В кистина выпалил Алуда.
«Что, получил, неверный пес?»
«Ой, не бреши, я цел покуда!»
«Ты цел? А шапку ты забыл?
Эге, Муцал, не зазнавайся,
Ведь я насквозь ее пробил!
Спалило волосы, признайся!»
«Высок, бедняга, твой прицел,
Ты череп пулей не задел!»
И грянуло ружье Муцала,
И у хевсура на боку,
На радость меткому стрелку
Пороховницу разорвало.
«Ужель ты цел, неверный пес?»
Опять кричит Муцал сердито.
«Как видишь, цел, неверный пес, —
Гуданский Крест — моя защита.
Гуданский Крест заступник мой,
Он укрепил мою десницу

Не думай, что окончен бой,
Коль ты пробил пороховницу
Теперь, уж коль на то пошло,
Не должен я в долгу остаться!»
И пуля просвистела зло
И раздробила грудь галгайца.
«Ну, каково, неверный пес?» —
Вскричал Алуда торжествуя.
«Пробил ты грудь, неверный пес,
Теперь недолго проживу я.
О горе Середь бела дня
Досталась жизнь моя Алуде.
Убил он брата и меня, —
И это ль божье правосудье »
Но не желает умирать
Муцал и струйку черной крови
Травой пытается зажать,
Держа оружье наготове.
Собрав все мужество свое,
Стреляет он врагу навстречу,
И снова промах, и ружье
Бросает он с такою речью:
«Владей же им, неверный пес,
Ему не место у другого!»
Едва он это произнес,
Как на устах застыло слово.
Но чудо! — мрачен и понур,
Не смотрит на ружье хевсур
И слезы медленные точит
И, хоть добыча дорога, —
Неустрашимого врага
Обезоружить он не хочет
Ружье с насечкой дорогой
Кладет на труп, залитый кровью,
Влагает в руку меч стальной,
Кинжал приладив к изголовью.
Заветам древним вопреки,
Не рубит правой он руки,
Грехом не хочет оскверниться.
И шепчет трупу он. «Муцал,
Ты как герой в сраженье пал,
Была крепка твоя десница!

Пускай она истлеет в прах,
Покоясь на могучем теле,
Чтобы не радовался враг,
Прибив ее в своем ущелье.
Хорошую ты мать имел,
Коль от нее таким родился!»
Кистпна буркой он одел,
Покрыл щитом и удалился.

II


Блеснуло солнце с высоты,
Исчез туман, пропали тени.
Как дэвы, горные хребты
Прижались к небу в отдаленье.
Крыла могучие открыв,
Поднялся ястреб — недруг птичий.
Вслед за орлом пронесся гриф,
За даровой спеша добычей.
Десятки туров в ледниках
Рассыпались. На их рогах
Господня милость опочила.
В овраге ворон-людоед,
Почуяв пред собой обед,
Кричит пронзительно-уныло:
«Погиб Муцал, любимец гор,
Глаза я выклюю герою!»
И крылья хищник распростер
Над неподвижной головою.
Еще в Шатиль недолетал
Луч. восходящего светила, —
Природа выступами скал
Все небо там загородила.
Алуда едет сам не свой,
Спешит домой над горной кручей.
Лицо его покрыто мглой,
Из сердца медленно плывущей.
К седлу прицеплена, висит
Десница младшего кистина,
Меч хорасанский, знаменит,
Покрыт чеканкою старинной.

Алуда едет возле скал,
Где башня высится Имеды.
Зимой грохочет здесь обвал,
Чиня бесчисленные.беды;
Здесь летом пули в стену бьют,
Потоки гор бегут к жилищу
И гриф, безжалостен и лют,
Парит, высматривая, пищу.
Но нерушимн. в. сердце гор
Имеды башни вековая,
И вражьи руки до сих пор
Висят на ней, под солнцем тая.
Напрасно беспощадный змей
Подножье башни подгрызает, —
Сегодня ливень бьет по. ней,
А завтра солнце, засияет.
Что ж делить? В схватках боевых
Немало юношей лихих
Здесь распростилось с головами.
Не раз ардотскнй злобный вал
Потоки кр.ови принимал
И к л окот а л под берег а ми.
Кому вражда.всего милей,
Кто сеет бедствия повсюду,
Тот должен в хижине своей
Людскую кровь собрать, в запруду.
Пусть он ее из. кубка пьет
И в хлебе ест и, словно в храме,
Хвалу святыне воздает,
Крестясь кровавыми руками.
И пусть он, радостный жених,
Гостей на.свадьбу приглашает,
Пускай за стол сажает их
И в луже крови ублажает.
И пусть постель постелет в ней,
И пусть возляжет в ней с женою,
И народит себе детей,
И наслаждается семьею.
И пусть он мертвым ляжет тут
В свою кровавую гробницу ..
Коль ты убил — тебя убьют,
Род не простит тебя, убийцу!

Гудит Шатиль. На кровли хат
Хевсурки высыпали роем.
Выходит с родичами брат,
Чтоб поздороваться с героем.
Узнать о новостях спешит
Народ, собравшись отовсюду
«Хвала тебе, лихой джигит!» —
Толпа приветствует Алуду
Вот выступает пред толпой
Старик по имени Ушиша,
И говорит ему герой,
Расспросы первые услыша:
«Я за кистинами чуть свет
Отправился через отроги
И, заприметив свежий след,
По краткой их нагнал дороге.
Их было двое. Одного
Сразил я быстро иноверца,
Муцал же, бог спаси его,
Имел железо вместо сердца».
«Что мелешь? Место ли в раю
Неверной басурманской твари?»
«Ушиша, доблесть я хвалю,
Ее не купишь на базаре!
Три раза бил в меня Муцал,
Три раза выстрелил в него я,
И третья пуля наповал
Сразила славного героя.
Но рану он заткнул травой,
И в исступленье беспримерном,
Теряя силы, чуть живой,
Меня ругал он псом неверным.
Эх, лишь себя считаем мы
Людьми, достойными спасенья,
А басурманам, детям тьмы,
Пророчим адские мученья
Все, что твердим мы невпопад,
Сыны господни лучше знают
Едва ль всю правду говорят
Те, кто о боге вспоминают
И понял я, что отрубить
Десницу храбрую негоже, —
Убудет слава, может быть,
Но голос сердца мне дороже».

В ответ кислее диких слив
Мгновенно сделались хевсуры
И, злобу в сердце затаив,
Сказали, пасмурны и хмуры:
«Уж лучше мертвым в землю лечь,
Чем врать тебе про эти страсти!
Ну что ж, сними, пожалуй, меч,
Брось бабам вместо ткацкой снасти.
Отдай и щит им заодно,
Чтоб подбивать основу ткани.
И пистолет немудрено
Им превратить в веретено,
Коль ты покинул поле брани.
Ты убежал от кистов, пес!
Ты бабой стал! Убил Муцала,
А что ж десницу не привез?
Зачем тебя в погоню гнало?»
И повернулись все спиной
К Алуде, полные презренья,
И поднялись к себе домой,
И опустело все селенье.
Стоит Алуда одинок,
Насмешкой злобною уколот
Впервые нынче, видит бог,
Его корит и стар и молод.
За спину свой закинув щит,
В селенье Миндия въезжает,
Весь в медной сбруе, конь храпит,
Клинок насечкою сверкает
За многолетнюю борьбу
Герой прикончил двадцать кистов,
И конь его, с луной на лбу,
Был, как олень, в бою неистов.
Встречает Миндию село,
Алуду лает словом бранным.
Нахмурил Миндия чело
И возразил односельчанам:
«Брехать из вас умеет всяк,
Чтобы напакостить герою.
Пусть так же быстро сгинет враг,

Как я вам истину открою.
Не посчитаю я за труд
Слетать на место поединка.
Недаром мне известна тут
Любая горная тропинка.
Обратно ждите вы меня,
Едва закатятся Плеяды!»
И тронул Миндия коня
И вихрем прянул из ограды.

III


Стемнело. Плачет лоно вод,
Покрылся мраком небосвод.
Пора сиять вечерним звездам,
Пора росе упасть в траву
И мертвым душам наяву
Блуждать и плакать над погостом.
Вот дэвы из расселин скал
Выходят, сумрачны и хмуры.
Поужинав, чем бог послал,
Ко сну готовятся хевсуры.
«Алуда, съел бы хоть кусок», —
Алуду молят мать с сестрою.
«Не голоден я, видит бог,
Не знаю, что стряслось со мною.
Вчера приснилось мне, что я
На тризне был и чье-то тело
Лежало тут же и семья
Вокруг покойника сидела.
Готовые идти в поход,
Хевсуры плакали при входе.
Я с ними был и в свой черед
Рыдал, как принято в народе.
Уж было время выступать,
Вдруг призрак мертвого Муцала
Вложил мне в пальцы рукоять
Продолговатого кинжала.
Стальной кольчугою одет,
Стоял кистин со мною рядом
И на груди был виден след,
Моим оставленный зарядом.

Сухою заткнутый травой,
Кровоточил он и дымился,
Но, как скала, стоял герой,
И ни единою слезой
Взор храбреца не увлажнился.
«Алуда, — он проговорил, —
Еще живу я против воли.
Ударь кинжалом что есть сил,
Чтоб не ходил я к людям боле.
Добей меня, чтоб я ушел
Из этой жизни безотрадной,
Чтоб были люди ваших сел
Враждою сыты беспощадной».
Я сел за стол, едва дыша,
Мне оправдаться было нечем.
И кто-то дал мне не спеша
Похлебки с мясом человечьим.
И в ужасе я начал есть,
А в миске клокотала пена,
И из нее то там, то здесь
Торчали руки и колена.
«Ешь! — кто-то крикнул надо мной.
Что ты дрожишь при виде трупа?
Чтоб сытым гость ушел домой,
Прибавьте-ка Алуде супа!»
И снова ел из миски я,
Давился чьими-то усами...
Измучил этот сон меня,
Весь день стоит перед глазами».

IV


Порозовели гребни скал,
Туман сгустился на отроге.
Село проснулось. Засновал
Народ досужий по дороге.
Витая в небе голубом,
Взлетели грифы за добычей,
Но, как ни бьют они крылом,
На небе след не виден птичий.
Кто через речку вброд спешит,
Поит коня у водопоя?
«Вернулся Миндия!» — кричит

Народ, приветствуя героя.
«О чем узнал на этот раз?» —
С расспросом лезут пустомели.
«Эх, молоды вы! Кровь у вас
Еще кипит и бродит в теле.
Пока рассудок не в чести
И верховодит вами сердце,
Готовы голову снести
С любого вы единоверца.
Однако богатырский нрав
Не прихоть вам и не причуда.
Поистине Алуда прав,
Клянусь я богом, прав Алуда!
Не верите? Вот вам рука
В бою убитого кистина.
Не распускайте ж языка
Про тех, чья совесть неповинна».
И, приподнявшись на коне,
Он руку подает Алуде:
«Возьми, прибей ее к стене,
Чтоб на нее смотрели люди».
«Я сам бы мог ее отсечь,
Но мне не надобна десница.
Не подойдет она на меч,
На щит она не пригодится.
Не выйдешь с нею на покос,
Не сделаешь крючок для сена...
Напрасно ты ее привез,
И так в крови я по колено.
Коль в бога веруешь, молю,
Возьми обратно кисть героя, —
С тех пор как он погиб в бою,
Навек лишился я покоя.
К чему, хевсуры, вам галдеть?
Зачем вам злиться на Алуду?
Сражаться буду я, но впредь
Бесчестить мертвых я не буду».
«Нет, будешь! С дедовских времен
Десницы рубим мы кистинам!»
«Увы, хевсуры, плох закон,
Грехом отмеченный старинным.

V


Настали праздники. Село
Спешит к молельне благочинно.
Чтобы от сердца отлегло,
Усердно молится община.
Немало женщин и мужчин
Пришло с быком или с бараном,
Чтоб принял жертву властелин —
Заступник их на поле бранном.
Кто с затуманенным челом
Подходит молча к хевисбери?
Клинок сверкает серебром,
Бычок стоит у самой двери.
«Скажи, Алуда, за кого
Приносишь жертву ты сегодня? —
Спросил с порога своего
Служитель капища господня. —
Наш властелин Гуданский Крест
Велик и силен над селеньем,
И все рабы его окрест
Сильны его благоволеньем.
Хевсуров любит властелин.
Поверь, средь них не ты один
Угоден праведному небу.
Кому ж ты хочешь честь воздать?»
И, обнажив кинжал, читать
Он собирается дидэбу
«Я эту жертву приношу
За некрещеного Муцала.
Благослови ее, прошу,
Чтоб честь героя не страдала.
Исполни, Бердия, обряд,
Бычка я, видишь, не жалею,
Чтоб не попал галгаец в ад,
Подобно вору и злодею!»
«Что? Ты неверного почтить
Желаешь, как христианина?
Иль ты рехнулся, может быть,
Прикончив этого кистина?
Бывало, дед и прадед твой

Гордились каждою победой.
Побойся господа, герой,
Наветам дьявольским не следуй!
Как, не пойму я, сорвалось
Из уст твоих такое слово?
Впервые разве довелось
Убить тебе кистина злого?
Стыдись! Над башнею твоей
Десницы их висят отвека.
Ты можешь мост через ручей
Сложить из них для человека
Что толковать нам про быка!
Ты и козленка-сссунка
Не заколол за эти годы, —
И вдруг, извольте, славословь
Тебе собачью эту кровь
Из трижды проклятой породы
Пусть небо наземь упадет
Пусть вся земля испепелится,
Когда, несчастный сумасброд,
За киста буду я молиться!»
В досаде Бердия затих,
Затрясся в гневе у порога...
«Не отвергай меня, старик,
Коль ты взаправду веришь в бога
Я — раб Гуданского Креста,
Хевсур я, преданный святыне,
И мы со тобою неспроста
Принадлежим к одной общине».
«Напрасно треплешь языком,
В беспутной речи мало толку!»
Алуда вспыхнул и лицом
Мгновенно стал подобен волку
И выхватил он франкский меч,
И сталь на солнце засверкала,
И голова бычачья с плеч
Перед молельнею упала.
И молит господа герой.
«Не засчитай во грех, владыка,
Что жертву собственной рукой
Заклал тебе я, горемыка.
Не посчитай за лютый грех
Святую жертву за Муцала, —

Он был в бою отважней всех, —
Таких героев нынче мало!»
И, ощетинившись в ответ,
Народу крикнул хевисбери:
«Смотрите, люди, ваш сосед
Уже не думает о вере!
Рукой он собственной заклал
Быка за подлого кистина!
Неужто думает бахвал,
Что пощадит его община?
Сомкнитесь около меня,
Сыны хевсурские! Покуда
Не пустим в дело мы огня,
Не образумится Алуда.
Пойдем размечем,разнесем
Его жилище! Пусть отныне,
Изобличенный всем селом,
Он ищет крова на чужбине.
Гоните прочь его ребят,
Жену, достойную проклятья!
Пускай в Гудани завопят
Его двоюродные братья!
Громите башню наглеца,
Сжигайте все запасы хлеба!
Пусть наши радует сердца
Огонь, поднявшийся до неба.
Его баранов и овец
Возьмите в общее владенье.
Да проклянет его творец!
Он недостоин сожаленья».
И стали сумрачны, как ночь,
Вокруг собравшиеся люди,
И даже Миндия помочь
Не в силах бедному Алуде.
Скрестил он руки, строг и хмур,
Едва удерживая слезы,
А из толпы шальных хевсур
Уже посыпались угрозы.
Ревет толпа пьяным-пьяна,
И лязг мечей подобен буре,
И побледневший, как стена,
Ударов ждет Кетелаури.

И в этот миг перед толпой
Мальчишек высыпала стая,
Сухой отрубленной рукой
Перед собою потрясая.
«Привет вам, мужи! Добрый час!
Сказал один из них учтиво. —
Я кисть врага достал для вас,
В награду дайте ковшик пива.
Огромный ворон, друг могил,
Ее к утесу уносил,
Я выстрелил в него из лука,
И ранен был в крыло злодей,
И уронил он из когтей
Свою добычу возле луга».
«Хевсуры, — Миндия сказал, —
Вот та кистинская десница,
Из-за которой стар и мал
Сегодня ропщет и грозится
Ее Алуде я принес,
Но он не взял ее, бедняга,
И я тогда же под откос
Швырнул ее на дно оврага».
«Нам песьи лапы не нужны! —
Воскликнул Бердия пылая. —
Мы не питомцы сатаны,
Хевсуры мы, владельцы края!»
И вновь десницу под откос
Швырнул собаке на съеденье,
Но не бе|эет подачки пес,
Сидит и воет в отдаленье.
«Смотрите, — Бердия твердит,
Весь ощетинившись от злости, —
Народ недаром говорит,
Что пес не жрет собачьей кости!»
И руку киста на крючке
Мальчишки целый день таскают...

VI


Бушует вьюга. Вдалеке
Ущелья снегом засыпает.
Шумя и воя, с голых скал

В овраг срывается обвал,
В снегу тропинка потонула,
И синий лед, и белый снег
Сковали лоно горных рек,
И не слыхать речного гула.
Кому там жизнь недорога?
Кто там бредет навстречу бедам?
Шагает путник сквозь снега,
И пятеро плетутся следом.
Завыли волки за бугром..
Рыдает женщина: «Беда мне!
Где наш очаг? Где отчий дом?
Теперь там ворон бьет крылом
И камня больше нет на камне».
Алуду умоляет мать:
«Постой, сынок, я ослабела,
Уж не под силу мне шагать,
Жена твоя отстала Лела.
Совсем ребята извелись,
Заледенели, видно, ноги...
Куда, забравшись в эту высь,
Бредем в снегу мы без дороги?
Неужто твой не нужен труд
Хевсурам нашего селенья?
Где мы найдем теперь приют?
Получим где успокоенье?
Куда б мы только не пришли,
Нас обольют потоком брани,
И никогда родной земли
Мы не увидим в наказанье.
Теперь-то вижу я сама,
Как трудно с родиной расстаться!
Сошла от горя я с ума,
Пора в могилу собираться.
Тьма в сердце прянула столбом,
Дрожат, не двигаются ноги.
Где ты, могильный отчий холм,
Родные горные отроги?»
«Довольно, бабы, причитать!
Алуда отвечал сурово. —
Иди вослед за мною, мать,
Пути не видно здесь иного.

Не накликайте гнев Креста,
О людях не судите худо!»
И на родимые места
Один лишь раз взглянул Алуда:
«Прощай, прощай, родимый дом,
Прощай, моя охота турья,
Где солнце мне светило днем,
Где по ночам стонала буря!
Прощай, мой Крест, мой властелин,
Податель силы и отваги!»
И путники среди теснин
Исчезли в холоде и мраке.
Оцепенели гребни скал,
Там ветер крылья распластал,
И за уступом перевала,
Где след метелью занесен,
Как отдаленный робкий стон,
Рыданье женщины пропало.

ТИЦИАН ТАБИДЗЕ

ЗАЗДРАВНЫЙ ТОСТ*

Нико Пиросмани

Привыкли мы славить во все времена
Нико Пиросмани за дружеским пиром,
Искать его сердце в бокале вина,
Затем, что одним мы помазаны миром
Он трапезы нашей почтил благодать.
Бурдюк и баран не сходили с полотен.
А поводов к пиру недолго искать, —
Любой для приятельской встречи пригоден.
Следы нашей ж и зли, о чем ни пиши,
Изгладятся лет через десять, не боле,
А там на помин нашей бедной души
Придется сходить поклониться Николе.
Заплачет в подсвечниках пара свечей,
В трактире накроется столик с обедом...
Прошел он при жизни сквозь пламя огней,
За ним и другие потащатся следом.
Жил в Грузии мастер. Он счастья не знал!
Таким уж сумел он на свет уродиться
Поднимем же, братья, во здравье бокал, —
Да будет прославлена эта десница

ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ

МАЙСКАЯ*


Люблю брести по краю нивы,
В прохладе тутовых аллей,
Когда над Грузией счастливой
Ликуют горлицы полей.
Люблю среди долины вешней
Поток сверкающей воды,
Когда за первою черешней
Приходят женщины в сады.
И мил мне цветик винограда
И молодой древесный лист,
И силы нет уйти из сада,
Где самый воздух свеж и чист
Все чудится склонясь к долинам
Небес живая благодать
Крылом прозрачно-голубиным
Меня пытается обнять.

СИМОН ЧИКОВАНИ

КАХЕТИНСКАЯ ОСЕНЬ*


Уж осень. Природа своими дарами
Покрыла всю землю, и небо желтеет вдали.
Опять виноградные гроздья повисли над нами,
И жизнь засияла в пределах старинной земли.
А ветер баюкает нас и колышет листвою,
Колеблет стога укрепленные на деревах.
Разноцветные тыквы лежат предо мною,
Лебединые шеи подняв.
Созрела природа. Исчез монотонный
Тоскующей зелени вид.
В глубокую думу орешник стоит погруженный,
В столетней давильне работа кипит
Туманы, с хребтов голубых низвергаясь рекою,
Наполнили горные чаши. А там,
Блестя багрецом, ярчайшей горя желтизною,
Как молнии, блещут кусты по холмам.
И движется солнце, как чудная повесть,
Остатки больших облаков, белея, влекутся за ним.
И, тяжко дыша, нас приветствует Осень
С арбами, со скрипом ворот, с виноградником тучным своим.
Мы знаем тот край. Во дворе мимоходом
Покажется женщина вдруг. Посмотри, как прекрасна она!
И все-то спешит она к разным домашним работам
И вечно семейной заботы полна.
Чаруя прохожих улыбкой веселья,
Не в силах она оторвать от мотора расширенных глаз.

А ветер летит и взрывает фонтаны деревьев,
И листья широким дождем упадают на нас.
Мы мчимся вперед. И, подобно реке Алазани,
Простерлась Кахетия вдаль, и конца незаметно садам.
Природа, пронзившая сердце поэта, лежит и взывает в молчанье
К дагестанским вершинам, к сияющим их куполам.
А солнце-бродяга мужает, взбирается выше и выше,
Идет, опираясь рукой на лучи-костыли
Не раз еще волосы женщин дыханьем ветров заколышет,
Не раз еще листья взлетят от земли.
И цветом шафрана окрашена даль золотая.
Уж ясно, душа моя, — осень... Вверху над землей
Весь воздух звенит И толпа облаков, проплывая,
Едва шелестит за горой
Чуть слышно звенят колокольчики. То, окруженный стадами,
Должно быть, пастух возвращается с тучных долин.
И коршун парит над домами,
Как мастер полета и воздуха злой властелин.
И вдруг, заглушая хозяйственной осени гомон,
Мотор наполняет гудением двор и жилье.
И женщина тихо идет от ворот и уходит к балкону,
И как мухамбази, колышутся бедра ее.

ОЗЕРО ЦУНДА*


Такая здесь повсюду тишина,
Что кажется, едва взлетит пушинка,
Разбудит нам окрестности она
И зашумит Вардзийская тропинка.
Так думал я, скитаясь меж холмов,
Но озеро, прозрачнее лазури,
Пронзив меня стрелою тростников,
Запело вдруг, воркуя, как чонгури.
Клочком письма тоскующей Нестан
Оно застряло в скалах отдаленных,
Откуда птиц умчался караван,
Где ни лесов, ни зарослей зеленых.

Лишь тростники, как тысяча ресниц,
Колеблются над сонною водою.
Как грустно без деревьев и без птиц
Качаться им, беседуя с горою!
Но стаи уток, шеи приподняв,
Как барельефы древнего картвела,
Сидят в воде, и стебли тонких трав
Дрожат над ними, наклоняя тело.
Быть может, здесь и ты чинил тростник,
И на пере, как капельки, висели
То Веспер, то Меркурий, и на миг
Красавец тигр мелькал среди ущелий.
Быть может, ты, рыдая возле скал,
Здесь озеро оставил, вдохновенный,
Когда слова для песен высекал,
Хертвисской башней встав перед вселенной.
И озеро теперь — лишь только твой
Застывший вопль, раскрывшееся око
Природы величавой и немой,
Что возле Тмогви блещет одиноко.
И дремлют в нем высокие мечты,
Твои былые мысли и страданья,
Сокровища труда и красоты,
Первоначальных дней воспоминанья.
Приветствуя случайный наш приход,
Шумит тростник над берегом пустынным,
И ждет тебя, и медленно поет...
Иль это песнь о гении старинном?
И слов твоих мне слышится прибой,
Как будто ты проходишь над водою
И, мысль народа чуя за собой,
Как верный лук, сгибаешь стих рукою.
И учишь нас ты словом управлять,
Чтоб наша песнь звенела, как чонгури.
Чтоб снизошла на воды благодать
И в скалах Тмогви не стонали бури.

И сладко нам, и стрелы тростников,
Терзаемых в столетии угрюмом,
Встречают солнце на заре веков,
Осыпав нас передрассветным шумом.

ДОЖДЬ ИДЕТ*


‘Помолчим. Этот дождь, он подслушает нас,
Он, пожалуй, другим кое-что перескажет.
Вон как за ворот льет он и хлещет сейчас!
Шелковица ветвями у берега машет.
Дождь летит по кварталам, не зная дорог,
Зонтик бьется по ветру, как мокрая птица.
То шумит ли на фабрике шелка станок
Или просто под ливнем шуршит шелковица?
В струйках влаги разносятся крики цыплят,
Дождь в Крцаниси пошел поливать огороды,
Он отхлещет в Самгори и, как говорят,
Через час на Руставские хлынет заводы.
Капли с тутовых веток текут да текут
Как ни бейся, его остановишь едва ли!
Может, сам он со мною расстанется тут?
Мы его за приятеля в детстве считали.
Я ловлю мою молодость в каплях дождя,
От него, чудотворца, мне хочется чуда.
Дай мне руку твою, дорогое дитя!
Правда, мы не поссорились нынче покуда?
Видишь, горных хребтов затянулись верхи,
Дождь сегодня к иссохшей спустился долине.
Мы пасем этот дождь, мы его пастухи,
Мы примерные спутники ливням отныне.
Побежим-ка за ним! Над Самгорской землей
Он по-новому хлещет, не так, как бывало.
Он лишь возле Куры расстается со мной,
Но мечта уже крылья свои распластала.

То горох ли шумит иль звенит серебро?
В дождевую кольчугу Мтацминда одета.
Ничего, что на улицах нынче мокро, —
Дождь крестьянину друг, он приятель поэта.
Листья с тутовых веток поют да поют,
Колосится под ливнем самгорское поле.
Помолчим же и несколько светлых минут
Отдадим этой музыке капель, не боле.

НА ОЗЕРЕ РИЦА*


Что это? Утро над берегом Риды
Или твои шевельнулись ресницы?
Может быть, собраны чашею скал,
Это лишь слезы твои предо мною?
Светится озеро влагой ночною.
Выйди ко мне на лесной перевал!
Буком и ясенем заняты скаты.
Здесь неуместен столетиям счет
И не состаришься здесь никогда ты,
Если приляжешь у берега вод.
Срезал тростник я, и вновь у постели
Буду я петь для тебя на свирели.
Озеро так же поет, как и я,
Где ты, моя быстрокрылая птица?
Око природы и мысль бытия —
Ждет тебя в скалах прозрачная Рица.
В сердце она уместилась моем
И твоему уподобилась взгляду
В ней мы сегодня опять узнаем
Нашей отчизны красу и отраду
Небо лазурно, вода — изумруд.
Слава Абхазии, милому краю!
Около Рицы тебя ожидаю,
Все ее тайны откроются тут.

Пухом ланит твоих, бархатом кожи
Влага подернута, словно с небес
Ринулось в грудь мою, полную дрожи,
Лучшее чудо из наших чудес.
Тени сгустились на озере Рида,
Щеки твои побледнели, но я
Лишь о тебе .продолжаю томиться,
Нежная горная птица моя!
Здесь, возле буков и ясеней ночи,
Вечная молодость смотрит в волну
Дай же и мне заглянуть в твои очи —
В Риду мою и ее глубину!

КАРЛО КАЛАДЗЕ

ГОНЧАРЫ*


Кувшины у ручья разбиваются.
Народная поговорка
Сквозь зеленые ущелья
Каждой осенью с горы
К нам везут свои изделья
Удалые гончары.
Кукурузной шелухою
Пересыпан их товар.
Пес плетется за арбою
Вместе с ними на базар.
Словно дэвы-исполины,
Усмиренные в борьбе,
Колоссальные кувшины
Развалились на арбе.
У самих хозяев лица
Цвета глины золотой,
Но румяней всех возница,
Кахабери молодой.
Вот знакомое селенье,
Где, звеня, бежит ручей,
Где красотка в отдаленье
Их встречает у дверей.
Дали ей кувшинчик звонкий,
Поглядишь — сойдешь с ума.
Полногрудый, стройный, тонкий,
Как красавица сама.

Взгляд красотки сердце ранит,
И недаром стоит ей
Подбочениться — и станет
Всех кувшинчиков стройней.
Замер дух у Кахабери.
Как шальной глядит вослед,
Где мелькнул, скрываясь в двери,
Легких ножек силуэт
Чует платья шелест милый,
Скрип ступенек слышит он,
И бегут пред ним перила,
Как в тумане, на балкон.
Домик маленький прекрасен —
Самый новый на селе.
Всюду стружки от балясин
И опилки на земле.
Бьет мотыга у пригорка —
Знать, ушел хозяин в сад,
Боевую гимнастерку
Нацепив на палисад.
И бормочет Кахабери:
«Всякий выиграет бой,
Коль его такая пери
Ждет с победою домой!»
Так стоит он, и бормочет,
И грустит у ручейка,
А друзья над ним хохочут,
Ухватившись за бока.
Смотрит парень, озадачен:
Перед ним, открывши рот,
Чан, от смеха раскорячен,
Повалился на живот.
Что же с парнем приключилось?
Век не чуял он беды,
Глянь, а сердце и разбилось,
Как кувшинчик у воды!

ГРИГОЛ АБАШИДЗЕ

* * **


Лишь ветер подует в дубраве
И снегом потянет с вершин,
В бокале блеснет саперави,
В столовой зажжется камин.
И явится столик нежданно,
И гости покажутся вдруг
Кувшинчики, словно фазаны,
Пред ними усядутся в круг
Сначала их робкие взоры
Бегут к потолку, но потом
Мечты их несутся в просторы,
Весельем дыша и вином.
Несутся в окно, в палисадник,
Над полем летят в тишине,
Где дремлет в снегу виноградник
И ласточек видит во сне.

УШБА*


Я небо увидел, когда предо мною
Открылась чеканка серебряных гор
И древняя Ушба, блестя сединою,
Как крепость Каджети, закрыла простор.

Прозрачный ее опоясывал холод,
И цельной казалась она, высока,
Хоть надвое был ее купол расколот
И парой вершин уходил в облака.
Как две превращенные в камень орлицы,
Как два кипариса, закованы в лед,
Задумав от мира навек удалиться,
Они неподвижно смотрели с высот
Зачем мне казалась страшилищем эта
Гора ледяная? Зачем лишь сейчас
Отбросил я прочь заблужденье поэта
И скинул завесу неведенья с глаз?
Я небо увидел, когда предо мною
Открылась чеканка серебряных гор
И древняя Ушба, блестя сединою,
Как крепость Каджети, закрыла простор.

ЛЕС НА ЭНГУРИ*


Высокие сосны взметнулись до самой лазури
И солнца коснулись, едва пробудился восток.
Огромное дерево сброшено в волны Энгури,
Плывет по теченью, как выгнувший спину бычок
Как это случилось, что дерево это упало,
Споткнувшись о камни? Смотри, на какой крутизне
Цепляясь корнями о страшные глыбы обвала,
Его сотоварищи гордо стоят в вышине.
К полудню их тень полосою ложится недлинной,
И дремлют они... Но едва начинается дождь,
Крушит их Энгури и с воем уносит в долины
Их девственно чистую и первозданную мощь.

МИХАИЛ КВИЛИВИДЗЕ

УШБА*


Ты задремала, забыв над кроватью
Свет погасить. И раскрытая книга
Брошена возле кровати, и ветер
Трогает шторы на окнах открытых...
Ночь за окном широка и спокойна.
Тихо на улице, только промчится
Изредка с легким шуршаньем машина
Или пройдет запоздалый прохожий,
К дому спеша...
Ты спишь, дорогая,
Спит твоя улица, спит твой Тбилиси.
Голову он положил на колени
Горных хребтов и, как будто охотник,
Сном беспокойным забылся во мраке.
А с высоты на тебя и на город,
На голубые окрестные горы,
На тополя, на поля, на лощины,
На разветвленья железной дороги,
На виноградники, рощи, селенья
Смотрит огромное небо. И небо
Так же задумчиво и необъятно,
Как о тебе необъятна забота
В сердце моем... И все оно видит,
Но, увидав, обо всем забывает,
И потому, видно, старость и время
Не угрожают счастливому небу...

Ты задремала, ты спишь... А далеко —
В далях, не видных из комнатки этой,
В сердце Сванетии, в куполе неба
Между громад неприступных Кавказа
Дремлет высокая гордая Ушба,
И раздирающим душу молчаньем
Веет от этого сна... Непорочный
Снег там повсюду сияет, и звезды
Перед лицом векового безмолвья
В тайном испуге смежают ресницы.
Горных ущелий голодные пасти
Доверху там запечатаны снегом
Кажется, если б не снег, то ущелья
Взвыли, объятые страхом молчанья.
Тихо вокруг, не услышишь ни звука...
Но... посмотри, при сиянии звездном,
Словно цепочка рассыпанных зерен,
Снег прочертили следы пешехода...
Их ни обвалы не стерли, ни бури,
Не поглотили их вихри и вьюги...
Под необъятным куполом ночи
Явственно видны следов отпечатки —
Словно старинная надпись на камне,
И ни конца у нее, ни начала...
Спишь ты, любимая, рядом с тобою
Спит твой ребенок. Твои сновиденья
Так же светлы, как любовь к этой крошке.
Знаю, душа твоя так же безгрешна,
Так же чиста, как и снежная Ушба.
Но посмотри, и в душе твоей чистой,
Словно цепочка рассыпанных зерен,
Чьих-то следов обозначились тени,
Их ни обвалы не стерли, ни вьюги,
Не поглотили их горести жизни...
Дремлет души твоей белое царство —
Только следы на снегу и заметны,
Словно старинная надпись на камне,
И ни конца у нее, ни начала...
В комнате, рядом, спит муж твой. Однако
Он не похож на того, кто дерзает
По неприступным скитаться вершинам.

ИЗ УКРАИНСКОЙ ПОЭЗИИ

МИКОЛА БАЖАН

НАД МОРЕМ*


Земля, осыпавшись над шумною водою,
Ползет и крошится туда, где целый день
Играет волнами под самою скалою
Бескрайний блеск огней, морская светотень.
Она приходит в стих тревожным, буйным шумом
Забытых образов, предчувствий и примет,
И вот уж нет конца твоим тревожным думам,
И в одиночестве тебе покоя нет
Тут море лишь и ты, тут только ритм и тени,
Живой гекзаметр волн, молчанье берегов.
А все вокруг кричит, все ищет воплощений,
Все жаждет образов, все просит форм и слов.
Ты ждешь внимательно, когда, бушуя снова,
Внезапный шквал стиха на душу налетит
И принесет с собой чудесный запах слова,
И непокорства пыл, и соль былых обид,
Ты не удержишь стих, когда он рвется с гневом,
Как не излечат боль пылающей души
Ни острословие, ни клятвы юным девам,
Ни вздохи страстные гаремного паши.
Пускай когда-нибудь из шепота «Ekskuz’bi»1
Поймут твои друзья, что, посланы судьбой,
Одни эриннии, а не подруги-музы
В час одиночества владели здесь тобой,

Владели здесь тобой над морем вод свинцовым,
Над шумом черных бездн, в тот одинокий час,
Когда ты был таким, каким ты был, — суровым
«Предтечей вещих дел, прославленных не раз.

1 «Извинение», название одного из сонетов Мицкевича, написанных в то время.

БУРЯ*


Нависли низко туч глухие своды,
И задевая крыльями о них,
Несутся чайки. Ропот непогоды
Таится в тихих шорохах морских —
Зловещий призрак предостереженья...
Пора молчанья, сумрака, томленья.
Ветрило то спадает вяло с рей,
То зло и резко тянет судно к цели.
Угрюмы, хриплы выкрики людей,
Как выдохи астматика в постели.
Будь зорок, кормчий! Ветер кружит тут,
И поднимает волны Тарханкут
„Черна как смоль и, словно кровь, багряна,
Ложится на востоке полоса
На плиты волн. Шальная трамонтана,
Прорезав даль, нагрянет в полчаса
И над залитым пеною баркасом
Пойдет плясать своим безумным плясом,
И все свое откроет существо
Перед тобою наше Черноморье,
И ты его увидишь торжество,
Когда оно, бушуя на просторе,
Разверзнет недра, яростно трубя,
Чтоб испытать над бездною тебя.
Закутан в плащ, ты высишься над нею,
Прижавшись к мачте, с волн не сводишь глаз.
Ветрило рвет и выгибает рею,
Свист, словно бич, сечет и бьет баркас.
Все вниз спешат, в спокойную каюту,
Лишь смелые на вахте в ту минуту

Седой моряк, отважный рулевой,
Кричит сквозь ветер «Сударь, осторожней!»
Так вой же, море, яростнее вой!
Свое ль, чужое ль, вой еще тревожней!
Твоих ветров неумолимый рев
Напоминает шум иных боев:
Скиталец видит, взявшись за перила
И проницая тьму твою до дна,
Как из куска простого полотна
Рождает вихрь мятежное ветрило.

ИЗ СЕРБСКОГО ЭПОСА

КТО ПЕРВЫЙ ЮНАК?*


Двадцать славных воевод пируют
На хмельном подворье Крушевецком.
Напились вина они досыта,
Меж собою стали препираться —
Кто на свете первый из юнаков?
Порешили спьяну воеводы.
Первый витязь — воевода Янко,
А последний — Королевич Марко.
Не сказал ни слова Королевич,
Только пил вино да ухмылялся,
А потом он вышел из подворья,
Чтоб вином попотчевать и Шарца.
Видит Марко- в поле Крушевецком
Некий витязь едет по дороге,
Держит витязь елку вековую,
Прикрывает голову от солнца.
Как увидел Марко незнакомца,
Воротился тотчас на подворье
И сказал гулякам-воеводам
«Посмотрите, братья-воеводы,
Вон юнак по чисту полю скачет,
Вы еще такого не видали!
Как войдет тот витязь на подворье,
Все немедля на ноги мы встанем,
Чтоб уважить силу и геройство!»
Услыхали Марко воеводы,
Отвечали гордыми словами:
«Ни пред кем мы на ноги не встанем,
Никого мы потчевать не будем!»
Вот арап приблизился к подворью,

Привязал у двери вороного,
Привалил к стене большую елку
Так, что дом под елью закачался,
Сам вошел в веселое подворье
И захлопнул двери за собою.
Тут пред ним вскочили воеводы,
Поднесли арапу угощенье,
Не спешит лишь Королевич Марко,
Не встает лишь банович Секула,
Не подносит чашу с угощеньем.
Осерчал арап на воеводу,
Говорит он дерзкому Секуле:
«Ах ты, дурень, банович Секула!
Ты не хочешь встать передо мною,
Не подносишь чашу с угощеньем,
Выходи ж на поединок биться!»
Вот арап выходит из подворья,
Вслед за ним и банович Секула.
Тот Секула Янку был племянник,
Шел он да надеялся на дядю,
Что не даст он родича в обиду
Но глядите, что арап наделал!
Как схватил он бедного Секулу,
Как вцепился бановичу в горло
Да как бросит на холодный камень!
Крикнул-, взвизгнул банович Секула:
«Погибаю, матушка родная!
Помоги мне, дядя-воевода!»
Тот жалеет, да помочь не смеет
И промолвил Королевич Марко:
«Не помогут здесь ни мать, ни дядя,
Только бог да Марко Королевич!»
Выхватил он длинный меч из ножен,
Кинулся к Секуле на подмогу
И отсек он голову арапу
Оглянулся Королевич Марко,
От юнаков и следа не видно.
Все от страха в поле убежали.
Тут вернул их Марко на подворье;
За столы опять они уселись,
Стали пить и бражничать сначала,
А когда опять зашла беседа,
Кто на свете первый из юнаков,
Все сказали: «Королевич Марко!»

КОРОЛЕВИЧ МАРКО И АРАПСКАЯ ЦАРЕВНА*


Спрашивала матушка у Марко:
«Сын мой милый, Королевич Марко!
Что так часто храмы ты возводишь,
На помин души их завещаешь?
Иль, сынок, ты грешен перед богом,
Иль богатство на тебя свалилось?»
Отвечал ей Королевич Марко:
«Бог с тобою, мать моя родная!
Был однажды я в земле арапской
И поехал с Шарцем к водопою,
Напоить коня водой студеной.
Только я подъехал к водопою,
Глядь, стоит там дюжина арапов.
Не хотел в черед я становиться
Стал поить водой студеной Шарца.
Всполошилась дюжина арапов,
Разгорелась ссора между нами.
Тут я вынул шестопер тяжелый
И ударил черного арапа,
Одного я, матушка, ударил,
На меня одиннадцать напало.
Я двоих, а на меня десяток,
Я троих, а на меня их девять,
Четырех, а на меня их восемь,
Пятерых, а на меня семь лезут,
Шестерых, а на меня шесть лезут,
Шестеро со мною совладали,
За спиною руки мне скрутили,
Повели к арапскому владыке,
Бросили в глубокую темницу
Семь я лет сидел на дне темницы,
Не видал я, как весна приходит,
Не видал я, как зима приходит,
Лишь одной утехой утешался-
Как начнут в снежки играть арапки,
Бросят мне снежок в мое окошко,
Вот и знаю, что зима настала,
А как бросят василек мне синий,
Вот и знаю, что настало лето.
Как восьмое лето наступило,
Очертела мне моя темница,

Надоела девушка арапка,
Дочь того арапского владыки.
Что ни день, и вечером и утром
Подходила девушка к окошку
«Что гниешь ты, Марко горемычный!
Поклянись на мне, юнак, жениться.
Я тебя избавлю от темницы,
Из подвала выведу я Шарца,
Захвачу из дома я дукатов,
Бедный Марко, столько — сколько хочешь!»
Вижу, мать, беда мне в той темнице,
Снял я шапку, бросил на колено
И поклялся шапке, не арапке:
«Обещаю, слово мое крепко!
Не оставлю, слово мое крепко!
Даже солнце лету изменяет
И не греет лютою зимою,
Я же этой клятве не изменник!»
Обманулась девушка арапка,
Рассудила, что я ей поклялся.
Только ночью сумерки настали,
Отворила дверь моей темницы.
Вывела она меня на волю,
Привела мне бешеного Шарца,
А себе коня получше Шарца,
На обоих — по мешку дукатов.
Взял тогда я кованую саблю,
Оседлал коней своих ретивых,
Поскакал с арапкой восвояси.
А когда наутро посветлело,
Сел я, мать, немного отдышаться,
Вижу — рядом девушка арапка,
Обнимает черными руками.
Как я глянул, мать моя родная,
Вся черна, и только зубы белы!
Ох, как тошно на сердце мне стало!
Вынул, мать, я кованую саблю,
Полоснул по поясу арапку
Не сплошала кованая сабля —
Пополам ее перерубила.
Сел я, мать, на бешеного Шарца,
А арапка шепчет мне с упреком:
«Брат по богу, Королевич Марко!

Не бросай меня, мой горемычный!»
Согрешил я, матушка, пред богом,
Получил большое я богатство,
Вот зачем я храмы воздвигаю
На помин души моей греховной!»

МАЛЫЙ РАДОЙЦА*


Боже милый, что за небылица!
Гром гремит или земля трясется?
Или море рушится на скалы?
Или вилы бьются на Попине?
Нет, не гром тут, не земля трясется,
И не море рушится на скалы,
И не вилы бьются на Попине,
Это в Задре бьет ага из пушек.
Рад злодей Бечир-ага проклятый,
Что поймал он малого Радойцу,
Бросил гнить в глубокую темницу!
Двадцать бедных пленников в темнице,
Плачут все, один лишь распевает,
Утешает пленников несчастных:
«Вы не бойтесь, братья дорогие!
Бог пошлет на помощь нам юнака,
Тот юнак нас выведет на волю!»
А когда к ним бросили Радойцу,
Вся темница горько зарыдала,
Проклинали пленники юнака
«Пропади ты пропадом, Радойца!
На тебя одна была надежда,
Что избавишь нас ты от неволи,
Ты же сам в темницу к нам попался,
Как теперь нам выйти из темницы?»
Говорит им малый тот, Радойца
«Не печальтесь, братья дорогие!
Завтра утром, только день настанет,
Пусть придет Бечир-ага в темницу,
Вы скажите, что скончался Раде,
Он меня, быть может, похоронит».
Лишь наутро белый день занялся,
Закричали двадцать горемычных:
«Чтоб ты сдох, Бечир-ага проклятый!
Ты зачем подкинул нам Радойцу?

Лучше б ты, ага, его повесил!
Нынче ночью он у нас скончался,
Мы от смрада чуть не задохнулись!»
Отворили турки дверь в темницу,
Выволокли пленника на волю.
Говорит Бечир-ага турецкий:
«Унесите труп и закопайте!»
Но жена Бечир-аги сказала:
«Бог с тобой, не умер этот Раде,
Он не умер, только притворился.
Бросьте вы ему огонь на тело,
Может быть, юнак пошевелится».
Бросили огонь ему на тело,
Но у Раде доблестное сердце,
Не дрожит юнак, не шевелится.
Вновь жена Бечир-аги сказала
«Бог ты мой, не умер этот Раде,
Он не умер, только притворился.
Принесите, турки, вы гадюку
Да ему за пазуху засуньте,
Побоится Раде той гадюки,
Может быть, юнак пошевелится».
Отыскали турки ту гадюку,
Сунули за пазуху юнаку,
Но у Раде доблестное сердце,
Не дрожит юнак, не шевелится.
Тут жена Бечир-аги сказала
«Бог ты мой, не умер этот Раде,
Он не умер, только притворился.
Вы гвоздей штук двадцать принесите
Да забейте пленнику под ногти,
Тут и мертвый дрогнет от мучений»
Вышли турки с двадцатью гвоздями,
Забивают пленнику под ногти,
Но у Раде доблестное сердце,
Не дрожит юнак, не шевелится.
Вновь жена Бечир-аги сказала
«Бог ты мой, не умер этот Раде,
Он не умер, только притворился.
Соберите девушек вы в коло,
Пусть придет красавица Хайкуна,
Ей, юнак, быть может, улыбнется».
Заманили в коло тех красавиц,
Привели прекрасную Хайкуну,

Вкруг него красотка заходила,
Перед ним ногами заиграла
Ну и девка, господи ты боже!
Всех она и выше и прекрасней,
Красотой все коло помрачила,
Статным видом коло удивила,
Только звон стоит от ожерелий
Да шумят узорные шальвары!
Как услышал этот шум Радойца,
Левым оком глянул на красотку,
Правой бровью подмигнул девице.
Увидала смех его Хайкуна,
Мигом с шеи сдернула платочек,
На глаза набросила юнаку,
Чтоб другие турки не видали.
Говорит родителю Хайкуна
«Не бери, отец, греха на душу,
Прикажи предать земле юнака!»
Тут жена Бечир-аги сказала:
«Не копайте пленнику могилу,
Лучше бросьте прямо в сине море,
Накормите рыб гайдучьим мясом».
Взял его Бечир-ага турецкий
И швырнул юнака в сине море,
Но нехудо плавал в море Раде,
Далеко уплыл он от Бечира.
Вышел он на берег синя моря,
Белым горлом крикнул на свободе:
«Ой вы, зубы, белые вы зубы
Из ногтей мне вытащите гвозди!»
Сел юнак, скрестил у моря ноги,
Двадцать он гвоздей зубами вынул,
Их себе за пазуху припрятал,
Только нет и тут ему покоя.
Только ночка темная настала
Он к are пробрался на подворье,
Притаился около окошка.
Сел ага с супругой за вечерю,
Говорит жене своей любимой-
«Ты послушай, верная супруга!
Вот уж девять лет прошло и боле
С той поры, как Раде етал гайдуком,
Не могу спокойно я вечерять,

Опасаюсь малого Радойцы,
Слава богу, что его тут нету,
Что его мы нынче загубили!
Я тех двадцать пленников повешу,
Только дай дождаться до рассвета».
Малый Раде слушает и смотрит,
Глядь — уж он стоит перед агою!
Ухватил Бечира он за горло,
Голову из плеч он вырвал турку.
Ухватил Бечирову супругу,
Двадцать ей гвоздей загнал под ногти,
Как загнал он их до половины,
Эта сука душу испустила.
И сказал ей малый тот Радойца
«Помни, сука, что это за мука!»
Тут Радойца кинулся к Хайкуне:
«Ой, Хайкуна, душенька-красотка!
Ты найди ключи мне от темницы,
Отпущу я пленников на волю!»
Принесла ключи ему Хайкуна,
Вывел Раде пленников на волю.
Говорит Радойца той Хайкуне:
«Ой, Хайкуна, душенька-красотка!
Принеси ключи мне от подвала,
Поищу я золота немного,
Не близка мне до дому дорога,
Надо будет чем-нибудь кормиться».
Отперла сундук ему Хайкуна,
Где горою талеры лежали,
Но сказал ей малый тот, Радойца
«Для чего мне, девушка, железки?
Ведь коня я нынче не имею,
Чтоб коню ковать из них подковы».
Отперла сундук ему Хайкуна,
Где лежали желтые дукаты,
Кликнул двадцать пленников Радойца,
Оделил их поровну деньгами,
Сам же обнял девушку Хайкуну
И повел ее креститься в церковь,
Окрестил Хайкуну Анджелией
И нарек ее своей женою,

РАДЕ ИЗ СОКОЛА И АШИН-БЕГ*


Пировали трое побратимов
На горах под елкою зеленой:
Первым был там Раде из Сокола,
Был вторым там Савва из Посавья,
Третий — Павле, молодец из Срема,
Вместе с ними девяносто братьев.
Напились вина они досыта,
И промолвил Раде из Сокола:
«Ой вы, братья, двое побратимов!
Лето гинет — вся округа стынет,
Лист спадает — чаща облетает,
Уж нельзя скитаться нам по лесу,
Где же зиму мы перезимуем?
Где искать приюта нам и крова?»
Молвит Павле, молодец из Срема
«Побратим мой, Раде из Сокола!
Нынче буду зимовать я зиму
В белостенном городе Ириге,
В доме брата Драшко-капитана.
Семь я зим провел уже у брата
И восьмую там перезимую,
Шестьдесят друзей возьму с собою».
Отвечает Савва из Посавья:
«Зимовать отправлюсь я в Посавье,
Буду жить в отцовском старом доме,
У отца, в большом его подвале,
Тридцать братьев я возьму с собою.
Побратим мой, Раде из Сокола!
Сам ты зиму где перезимуешь?
Приютят ли где тебя родные?»
Говорит им Раде из Сокола
«Ой вы, братья, двое побратимов!
У меня родных на свете нету,
Есть один лишь старый друг в Соколе,
Ашин-бег, старинный мой приятель.
Девять зим провел я у Ашина,
Девять зим скрывал меня он, братья,
Не откажет он мне и в десятой.
Только знайте, двое побратимов:
Лишь зима суровая минует,
Только, братья, Юрьев день настанет
И леса оденутся листвою,

А земля — травою и цветами,
И засвищет жаворонок-птица
Подле Савы в зарослях из терна,
А в горах опять завоют волки,
Снова, братья, все мы соберемся
Тут, где нынче с вами расстаемся!
Тех людей, кто дома запоздает,
Ожидайте целую неделю.
Тех, кого не будет и неделю,
Ожидайте все пятнадцать суток.
Тех же, кто через пятнадцать суток
Не придет в условленное место,
Вы ищите, братья, на зимовке!»
Так сказали братья и вскочили,
На прощанье обняли друг друга,
Взяли ружья из дамасской стали,
Поспешили всяк в свою округу
Храбрый Павле — к городу Ирнгу,
Шестьдесят за ним пошло гайдуков,
Храбрый Савва — к ровному Посавью,
Тридцать с ним отправилось гайдуков,
Храбрый Раде двинулся к Соколу
Вечером в Сокол явился Раде,
Подошел он к дому Ашин-бега,
Постучал кольцом в его ворота.
Ашин-бег дремал в высокой белой башне,
Он в постели крепко спал с женою,
Но жена супруга разбудила.
«Господин мой, Ашин-бег могучий!
Кто-то там стучит кольцом в ворота!
Чует сердце: то рука гайдука,
Твоего, супруг мой, побратима,
Побратима Раде из Сокола».
Бег вскочил, спустился с белой башни,
Отворил тяжелые ворота —
И увидел турок побратима.
Обняли друг друга побратимы,
В добром ли здоровий спросили,
И пошли в жилище Ашин-бега.
Повстречала женщина гайдука,
Руку у него поцеловала,
Приняла ружье на сохраненье.
Сел гайдук на мягкие подушки,
Подала им женщина вечерю,

Стал гайдук вечерять с побратимом,
За вечерей пить вино из чаши.
Лишь вина немного он отведал,
Снял с себя три пояса с деньгами,
В каждом триста золотых дукатов.
Подарил два пояса он бегу:
«До весны кормить меня ты будешь.
Вот тебе за это мой подарок!»
Третий пояс спрятал под подушку
А потом он вынул из дол а мы
Три больших червонных ожерелья,
Подарил супруге Ашин-бега:
«Вот тебе, сноха моя, невестка!
Уж давно к тебе не приходил я,
Не дарил тебе моих подарков »
Дал ей Раде сетку из жемчужин:
«Вот тебе, сноха моя, невестка
До весны за мной смотреть ты будешь.
Мыть белье и пищу мне готовить!»
Бросил он доламу в изголовье,
Вместе с нею два меча блестящих
При себе оставил у постели.
Был гайдук измучен, обессилен,
Он заснул, как молодой ягненок,
Ашин-бег заснул в постели рядом.
Но жена супруга разбудила,
Молодая так ему сказала:
«Господин мой, Ашин-бег могучий!
Ты послушай, что скажу тебе я,
Будут турки лаять нас с тобою,
Что скрываем беглого гайдука.
Погубил бы ты его, злодея!»
И послушал женщину неверный,
Обманулся бабьими речами,
Взял с постели острый меч блестящий,
Заколол им Раде-побратима,
Заколол, да взять из-под подушки
Позабыл нагрудник и доламу.
И приподнял мертвое он тело,
И швырнул с высокой белой башни,
Чтоб орлы да вороны клевали.
Пролетело времени немного,
Дело к лету, стужи больше нету,
Все леса листвою приоделись,

А земля — травою и цветами.
Засвистала жаворонок-птица
Подле Савы в зарослях из терна,
И в поцерье волки вновь завыли.
Снова в лес отправились гайдуки
И пришли в условленное место,
Первым — Павле, молодец из Срема,
Вслед за Павле — Савва из Посавья,
Девяносто с ними побратимов,
Только Раде нету из Сокола.
Ждали Раде все пятнадцать суток,
А потом все разом ополчились
И помчались к городу Соколу,
Поспешили к дому Ашин-бега.
Стукнул Павле тем кольцом в ворота,
Бег сидел в высокой белой башне,
И вечерял он с женой вечерю.
Вдруг жена промолвила супругу
«Кто-то там стучит кольцом в ворота,
Ты сойди с высокой нашей башни,
Отвори ворота, если надо»
Ашин-бег спустился с белой башни,
Отворил тяжелые ворота,
Отворил ворота, испугался,
Увидал двух смелых харамбашей1,
А за ними девяносто братьев.
Опрометью бросился он к башне,
Но от Павле не успел он скрыться,
Вмиг настиг тот Павле Ашин-бега,
Стал его допрашивать у входа
«Что ты, бег, людей перепугался?
Вот пришли мы, Радова дружина,
Мы желаем видеть побратима,
Увидаться с Раде из Сокола».
Ашин-бег такое молвил слово:
«Ради бога, двое харамбашей!
Раде умер этою зимою,
Отдал душу в день святого Саввы,
Сам я Раде выкопал могилу,
Сам казну его я поистратил,
Одарил слепых я и убогих»
И сказал тут Савва из Посавья:
«Коль казну его ты поистратил,
Где его нагрудник и долама,
Два меча блестящих побратима?»
Тут гайдук схватил свою трехвостку,
Стал хлестать жену он Ашин-бега.
Не стерпела женщина побоев,
В горенку лазейку отворила,
Принесла одежду и оружье.
Посмотрели братья на доламу —
Вся долама кровью пропиталась!
Ухватили братья Ашин-бега,
Потащили турка с белой башни,
Привели на двор они злодея,
На куски убийцу изрубили,
Отомстили честью за собрата,
Разорили башню Ашин-бега,
Возвратились, веселы и здравы.

1 Харамбаша (турецк.) атаман.

ИЗ ВЕНГЕРСКОЙ ПОЭЗИИ

ЯНОШ АРАНЬ

ИЗ ПОЭМЫ «ТОЛДИ». ЧЕТВЕРТАЯ ПЕСНЯ*

Старуха мать по Миклошу скучает
И потихоньку пищу посылает.
Илошваи

Как тот олень, застигнутый стрелою,
Который мчится лесом к водопою,
Чтобы вблизи целебного ключа
Набраться сил, травой себя леча, —
Хотя родник уже иссяк холодный
И нет травы поблизости пригодной,
Хотя, как иглы, колются шипы
И не найти потерянной тропы, —
Так мчался Миклош, мчался как попало,
Лихое горе парня оседлало,
Как жеребец, застигнутый огнем,
Металось сердце бешеное в нем.
Напрасно ищет он уединенья,
Скитальцу нет нигде успокоенья...
Увидев ключ, подходит он к воде,
Но для ночлега места нет нигде.
Как дикий волк, гонимый пастухами,
Он в тростниках бредет над берегами,
И каждый стебель говорит ему,
Что он уже не дорог никому
Ему постелью ворох стал осоки,
Подушкой — кочка; небосвод высокий,
Построив свой полуночный шатер,
Над бедным Толди крылья распростер.

И, мотыльком порхая над поляной,
Явился сон в одежде златотканой,
Но на глаза вспорхнуть, увы, не смел,
Пока восток вдали не заалел.
Он комаров боялся и колючек,
Зверей страшился в зарослях дремучих,
Но злое горе Толди моего
Его пугало более всего.
Когда ж рассвет забрезжил понемногу,
Умолк комар и зверь ушел в берлогу, —
Над изголовьем мотылек вспорхнул,
Крылами очи Миклошу сомкнул.
Нацеловал на губы мед чудесный,
Которым мак снабдил его окрестный,
И так была чудесна та пыльца,
Что слюнки потекли у беглеца
Но голод позавидовал покою,
И разбудил он юношу с зарею,
И застонав от нестерпимых мук,
Несчастный Миклош выскочил на луг.
Облазил все трущобы и закутки,
Где жили чайки, чибисы и утки,
Ограбил птичек, гнезда разорил
И яйцами свой голод утолил.
Благословив судьбу за угощенье,
Задумался он, полный огорченья,
Как дальше быть? Куда теперь идти?
Ужель ему закрыты все пути?
О если бы не матушка родная,
Давно б ушел из этого он края, —
Но надобно подать старушке весть,
Иначе горя ей не перенесть.
Три дня подряд он в зарослях ютился
Вдруг перед ним тростник зашевелился.
Коль это волк — не дрогнет Миклош мой
Загрызть его лишь братец мог родной.
Нет, то не волк явился к водопою
То старый Бенце шел лесной тропою.
Наверное, слугу послала мать,
Чтобы в трущобах сына отыскать.

— Какое счастье! — вскрикнул он ликуя. —
Уж третий день везде тебя ищу я!
Все заросли обшарил, все пути,
Уж и не думал, что смогу найти.
Как ты, сынок, не помер с голодухи?
Как зверь тебя не слопал? С полкраюхи
Принес я хлеба, да бараний бок,
Да эту фляжку. Подкрепись, сынок!
И, вытирая слезы кулаками,
Старик слуга дрожащими руками
Открыл свою просторную суму
И свертки развернул по одному.
И опустился старый на колени,
И разостлал суму без промедленья,
Домашние припасы разложил
И парой яблок дело завершил
Складной свой нож достал он из кармана
И подал Толди. Славный кус барана
Отрезал Миклош, хлеба взял кусок
И на еду с усердием налег
И старый Венце, глаз не отрывая,
Следил за ним, от счастья замирая,
И челюстями двигал, умилен,
Как будто ел не юноша, а он.
Чтоб угодить голодному бедняге,
Старик, кряхтя, свернул головку фляге,
И фляга, взвизгнув, на его ладонь
Плеснула свой малиновый огонь.
Потом, хлебнув во здравье господина,
Он фляжку Толди подал благочинно,
И, соблюдая сельский свой закон,
Концом рубахи вытер губы он.
Вино развеселило старикашку.
Едва друзья распробовали фляжку,
Повел он речь о дальней старине,
О старом Толди и его родне,
Как он служил у деда пастушонком,
Как Миклоша он знал еще ребенком...
Он до скончанья б века говорил,
Но Миклош старика остановил.

— Ой, ради бога, брось ты эти речи!
Теперь от них нисколько мне не легче.
За чисткой кукурузы у огня
Ты ими часто баловал меня.
О подвигах отца припоминая, —
Мы заполночь сидели у сарая,
И до рассвета я потом не раз
Лежал в кровати, не смыкая глаз.
Но, милый мой, что было — миновало.
Судьба меня, как видишь, доконала, —
Я совершил убийство, я злодей,
Как знать, дождусь ли правды от людей!
Но все же крепок верой я святою,
Что смилуется бог над сиротою.
И, кровью смыв невольную вину,
Себе я имя доброе верну
Подумай, разве стоило родиться,
Чтобы лягушкой в дебрях мне ютиться?
Простым я разве создан батраком,
Чтоб спину гнуть и вечером и днем?
Иная мне предчувствуется доля, —
Лишь в сумерках уйдут крестьяне с поля,
Отправлюсь я скитаться по стране,
И вы не ждите вести обо мне.
Взгрустнулось Бенце от такого слова —
Жаль старику скитальца молодого,
И, ковыряя старый свой сапог,
Он долго слова вымолвить не мог
Потом оказал, исполненный смиренья,
Что за совет он просит извиненья,
Но все же плохо сделает беглец,
Коль не вернется к дому наконец.
— В беде, — сказал он, — сохраняй рассудок!.
Уедет в Буду через двое суток
Твой братец Дьёрдь, и все пойдет на лад,
Опять ты будешь счастлив и богат.
Ужели нашу бросишь ты округу,
Которая верна тебе, как другу?
Ужели Бимбо с Ломбаром, волов
Оставить ты, сыночек мой, готов?

Неужто бросишь ты свои проказы?
Кто ж с мельницы домой притащит сразу
Два-три мешка? Кто с жерновом в руке
Теперь парней потешит, весь в муке?
Ох, не ходи, сынок, по белу свету,
Не покидай, сынок, деревню эту,
Не заставляй свою седую мать
О бесприютном сыне горевать!
Так он молил хозяина с тоскою,
Но тот молчал, качая головою;
Когда же речь о матери зашла,
Опять душа его изнемогла.
И юноша молчал, блуждая взглядом
По тростнику, который с ними рядом
Качался, и невольная слеза
Вдруг навернулась на его глаза.
Как будто пот рукою вытирая,
Смахнул он гостью наземь и, вздыхая,
Слуге промолвил — Добрый Бенце мой,
Иди теперь ты к матушке домой.
Скажи ты ей, что ныне скрыта мглою
Звезда моя; что свидеться со мною
Ей долго не придется и вестей
О бедном сыне ждать не нужно ей.
Скажи ты ей, что с этого мгновенья
Родное покидаю я селенье,
Когда же срок условный пролетит,
Весь обо мне народ заговорит
Заговорит такое, добрый Бенце,
Что удивятся старцы и младенцы,
П сердцу материнскому опять
О г радости придется трепетать
И старый Бенце, выслушав беднягу,
Свой вытер нож и сунул в сумку флягу,
И уложил холстины лоскуток,
В котором сала он принес кусок.
Потом он сумку_на плечо повесил,
С хозяином простился и, невесел
Пустился в путь. И чаща тростника
Сомкнулась за спиной у старика.

ИЗ НЕМЕЦКОЙ ПОЭЗИИ

ИОГАНН МЕЙЕРГОФЕР

МЕМНОН*


Судьбы моей печален приговор.
Я глух и нем, пока в тумане горы.
Но лишь блеснет пурпурный луч Авроры,
С пустыней я вступаю в разговор
Как легкий вздох гармонии живой,
Звучит мой голос скорбно и уныло.
Поэзии волшебное горнило
Миротворит мой пламень роковой.
Я ничего не вижу впереди,
Лишь смерть ко мне протягивает длани.
Но змеи безрассудных упований
Еще живут и мечутся в груди.
С тобой, заря, увы, с одной тобой
Хотел бы я покинуть эти своды,
Чтоб в час любви из ясных недр свободы
Блеснуть над миром трепетной звездой.

ФРИДРИХ РЮККЕРТ

ПЕСНЬ СТАРЦА*


Пусть белый снег кружится
Перед окном,
Морозов не боится
Мой старый дом.
Пусть голова под старость
Белым-бела,
Не гаснет в сердце радость
И жизнь мила.
Пусть вянут розы мая,
Но в эти дни
Во мне, не умирая,
Живут они.
Пускай метель кружится
Среди полей, —
Живой родник струится
В душе моей.
Пускай умолкли птицы
Давным-давно,
Всю ночь стучит синица
В мое окно
«Ты жив ли, мой наставник?
Зима кругом!
Закрой покрепче ставни,
Запри свой дом.

Запри уединенный
Свой старый дом,
Засни, завороженный
Волшебным сном!»

ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЕТЕ

СВИДАНИЕ И РАЗЛУКА*


Душа в огне, нет силы боле,
Скорей в седло — и на простор!
Уж вечер плыл, лаская поле,
Висела ночь у края гор.
Уже стоял, одетый мраком,
Огромный дуб, встречая нас.
Уж тьма, гнездясь по буеракам,
Смотрела сотней черных глаз.
Исполнен сладостной печали,
Светился в тучах лик луны.
Крылами ветры помавали,
Зловещих шорохов полны.
Толпою чудищ ночь глядела,
Но сердце пело, несся конь.
Какая жизнь во мне кипела,
Какой во мне пылал огонь!
В моих мечтах лишь ты носилась
Твой взор так сладостно горел,
Что вся душа к тебе стремилась
И каждый вздох к тебе летел.
И вот — конец моей дороги,
И ты,овеяна весной,
Опять, опять со мйой. О боги,
Чем заслужил я рай земной?.

Но, ах, лишь утро засияло,
Угасли милые черты.
О, как меня ты целовала,
С какой тоской смотрела ты!
Я встал, душа рвалась на части,
И ты одна осталась вновь.
И все ж любить — какое счастье,
Какой восторг — твоя любовь!

ФРИДРИХ ШИЛЛЕР

РЫЦАРЬ ТОГЕНБУРГ*


«Вы одна моя отрада,
Славный рыцарь мой,
Но просить меня не надо
О любви земной.
Вы со мной иль не со мною —
В сердце нет огня.
Что ж вы смотрите с мольбою,
Рыцарь, на меня?»
И отводит рыцарь взоры
От ее ланит,
И, в коня вонзая шпоры,
В замок свой летит.
И, собрав свою дружину,
Из родной страны
Мчится рыцарь в Палестину,
На поля войны.
Горе, горе мусульманам!
В кованой броне
Он летит на поле бранном
На лихом коне.
И бежит, бежит в испуге
Вражеская рать.
Но томится, полон муки,
Тогенбург опять.
Год прошел в тоске напрасной,
И не стало сил.
Без ее любови страстной
Свет ему немил.

Только парус показался,
И на корабле,
Полон радости, помчался
Он к родной земле.
Вот в знакомые ворота,
Входит пилигрим.
Ах, один слуга у входа
Предстает пред ним.
«Опоздали вы немного,
Девы в замке нет
Отреклась она для бога.
От мирских Сует».
Тут покинул он навеки
Свой родимый дом,
Боевые снял доспехи,
Панцирь и шелом.
И, покрытый власяницей,
В цвете юных лет
Рыцарь следом за девицей
Бросил грешный свет.
В чаще лип стоит обитель,
Сад угрюм и дик.
Молодой пустынножитель
Келью там воздвиг.
На окно уставив очи,
Истомлен постом,
Бога он с утра до ночи
Молит об одном.
Одного душой унылой
Просит он давно —
Чтоб в обители у милой
Стукнуло окно.
Чтоб, как ангел безмятежный,
В тишине ночной
Дева лик склонила нежный
В сад пустынный свой.
Увидав ее, от счастья
Падал он без сил.
Годы шли, но, полон страсти,
Бога он молил.

Каждый день, больной и хилый,
Он просил одно —
Чтоб в обители у милой
Стукнуло окно.
Чтоб, как ангел безмятежный,
В тишине ночной
Дева лик склонила нежный
В сад пустынный свой.
Так однажды в день ненастный
Мертвый он сидел
И в окно с мольбой безгласной,
Как живой, глядел.

ИВИКОВЫ ЖУРАВЛИ*


К Коринфу, где во время оно
Справляли праздник Посейдона,
На состязание певцов
Шел кроткий Ивик, друг богов.
Влекомый жаром песнопенья
И бросив Регий вдалеке,
Он шел, исполнен вдохновенья,
С дорожным посохом в руке.
Уже его пленяет взоры
Акрокоринф, венчая горы,
И в Посейдонов лес густой
Он входит с трепетной душой.
Здесь всюду сумрак молчаливый,
Лишь в небе стая журавлей
Вослед певцу на юг счастливый
Станицей тянется своей.
«О птицы, будьте мне друзьями!
Делил я путь далекий с вами,
Был добрым знамением дан
Мне ваш летучий караван.
Теперь равны мы на чужбине, —
Явившись издали сюда,
Мы о приюте молим ныне,
Чтоб не постигла нас беда!»

И бодрым шагом в глубь дубравы
Спешит певец, достойный славы,
Но притаившиеся тут
Его убийцы стерегут.
Он борется, но два злодея
Его пронзают с двух сторон-
Искусно лирою владея,
Был неискусен в битве он.
К богам и к людям он взывает,
Но стон его не достигает
Ушей спасителя: в глуши
Не отыскать живой души.
«И так погибну я, сраженный,
И навсегда останусь нем,
Ничьей рукой не отомщенный
И не оплаканный нижем!»
И пал он ниц, и пред кончиной
Услышал ропот журавлиный,
И громкий крик, и трепет крыл
В далеком небе различил.
«Лишь вы меня, родные птицы,
В чужом не бросили краю!
Откройте ж людям, кто убийцы,
Услышьте жалобу мою!»
И труп был найден обнаженный,
И лик скитальца, искаженный
Печатью ужаса и мук,
Узнал в Коринфе старый друг.
«О, как безгласным и суровым
Тебя мне встретить тяжело!
Не я ли мнил венком сосновым
Венчать любимое чело?»
Молва про злое это дело
Мгновенно праздник облетела,
И поразились все сердца
Ужасной гибели певца.
И люди кинулись к пританам,
Немедля требуя от них
Над песнопевцем бездыханным
Казнить преступников самих.

Но где они? В толпе несметной
Кто след укажет незаметный?.
Среди собравшихся людей
Где укрывается злодей?
И кто он, этот враг опасный, —
Завистник злой иль жадный тать?
Один лишь Гелиос прекрасный
Об этом может рассказать.
Быть может, наглыми шагами
Теперь идет он меж рядами
И, не взирая на народ,
Преступных дел вкушает плод.
Быть может, на пороге храма
Он здесь упорно лжет богам
Или с толпой людей упрямо
Спешит к театру, бросив храм.
Треща подпорами строенья,
Перед началом представленья
Скамья к скамье, над рядом ряд,
В театре эллины сидят.
Глухошумящие, как волны,
От гула множества людей,
Вплоть до небес, движенья полны,
Изгибы тянутся скамей.
Кто здесь сочтет мужей Фокиды,
Прибрежных жителей Авлиды,
Гостей из Спарты и Афин?
Они явились из долин,
Они спустились с гор окрестных,
Приплыли с дальних островов
И внемлют хору неизвестных,
Непостижимых голосов.
Вот перед ними тесным кругом,
Из подземелья друг за другом,
Чтоб древний выполнить обряд,
Выходит теней длинный ряд.
Земные жены так не ходят,
Не здесь родные их края,
Их очертания уводят
За грань земного бытия.

Их руки тощие трепещут,
Мрачно-багровым жаром плещут
Их факелы, и бледен вид
Их обескровленных ланит
И, к привиденьям безобидны,
Вокруг чела их, средь кудрей
Клубятся змеи и ехидны
В свирепой алчности своей.
И гимн торжественно-согласный
Звучит мелодией ужасной
И сети пагубных тенет
Вкруг злодеяния плетет
Смущая дух, волнуя разум,
Эринний слышится напев,
И в страхе зрители, и разом
Смолкают лиры, онемев.
«Хвала тому, кто чист душою,
Вины не знает за собою!
Без опасений и забот
Дорогой жизни он идет
Но горе тем, кто злое дело
Творит украдкой тут и там!
Исчадья ночи, мчимся смело
Мы вслед за ними по пятам.
Куда б ни бросились убийцы, —
Быстрокрыл атые, как птицы,
Мы их, когда настанет срок,
Петлей аркана валим с ног
Не слыша горестных молений,
Мы гоним грешников в Аид
И даже в темном царстве теней
Хватаем тех, кто не добит».
И так зловещим хороводом
Они поют перед народом,
И, чуя близость божества,
Народ вникает в их слова.
И тишина вокруг ложится,
И в этой мертвой тишине
Смолкает теней вереница
И исчезает в глубине.

Еще меж правдой и обманом
Блуждает мысль в сомненье странном,
Но сердце, ужасом полно,
Незримой властью смущено.
Ясна лищь сердцу человека,
Но скрытая при свете дня,
Клубок судьбы она от века
Плетет, преступников казня.
И вдруг услышали все гости,
Как кто-то вскрикнул на помосте
«Взгляни на небо, Тимофей,
Накликал Ивик журавлей!»
И небо вдруг покрылось мглою,
И над театром сквозь туман
Промчался низко над землею
Пернатых грозный караван.
«Что? «Ивик» он сказал?» И снова
Амфитеатр гудит сурово,
И, поднимаясь, весь народ
Из уст в уста передает:
«Наш бедный Ивик, брат невинный,
Кого убил презренный тать!
При виде стаи журавлиной
Что этот гость хотел сказать?»
И вдруг, как молния, средь гула
В сердцах догадка промелькнула,
И в ужасе народ твердит.
«Свершилось мщенье Эвменид!
Убийца кроткого поэта
Себя нам выдал самого!
К суду того, кто молвил это,
И с ним — приспешника его!»
И так всего одно лишь слово
Убийцу уличило злого,
И два злодея, смущены,
Не отрекались от вины.
И тут же, схваченные вместе
И усмиренные с трудом, —
Добыча праведная мести, —
Они предстали пред судом.

ИЗ ИТАЛЬЯНСКОЙ ПОЭЗИИ

УМБЕРТО САБА

ТРИ УЛИЦЫ*


Ладзаретто Веккио в Триесте —
Улица печали и обид.
Все дома в убогом этом месте
Сходны с богадельнями на вид.
Скучно здесь: ни шума, ни веселья,
Только море плещет вдалеке.
Загрустив, как в зеркале, досель я
Отражаюсь в этом уголке.
Магазины, вечно пустоваты,
Здесь лекарством пахнут и смолой.
Продают здесь сети и канаты
Для судов. Над лавкою одной
Виден флаг Он вывески замена.
За окном,куда «е бросит взгляд
Ни один прохожий, неизменно
За шитьем работницы сидят.
Словно отбывая наказанье,
Узницы страданий и мытарств,
Шьют они здесь ради пропитанья
Расписные флаги государств.
Только встанет день на горизонте —
Сколько в нем я скорби узнаю!
Есть в Триесте улица дель Монте
С синагогой на одном краю
И с высоким монастырским зданьем
На другом. Меж «ими лишь дома
Да часовня. Если же мы взглянем,
Обернувшись с этого холма, —
Мы увидим черный блеск природы,

Море с пароходами и мыс,
И навесы рынка, и проходы,
И народ, снующий вверх и вниз.
Есть в начале этого подъема
Кладбище старинное, и мне
С детских лет то кладбище знакомо.
Никого уж в этой стороне
Больше не хоронят Катафалки
Здесь не появляются с тех пор,
Как себя я помню. Бедный, жалкий
Уголок у края этих гор!
После всех печалей и страданий,
И лицом и духом двойники,
Здесь лежат в покое и молчанье
И мои родные старики.
Как не чтить за памятники эти
Улицу дель Монте! Но взгляни,
Как взывает улица Росетти
О любви и счастье в эти дни!
Тихая зеленая окрайна,
Превращаясь в город с каждым днем,
До сих пор она необычайна
В украшенье лиственном своем.
До сих пор в ней есть очарованье
Стародавних загородных вилл...
И любой, кто осенью с гулянья
На нее случайно заходил
В поздний час, когда все окна настежь,
А на подоконнике с шитьем
Непременно девушку застанешь, —
Помышлял, наверное, о том,
Что она, избранница, с любовью
Ждет к себе его лишь одного,
Обещая счастье и здоровье
И ему, и первенцу его.

ПРОЗА

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА

РАННИЕ ГОДЫ*

Наши предки происходят из крестьян деревни Красная Гора Уржумского уезда Вятской губернии. Деревня расположена на высоком берегу реки Вятки, рядом с городищем, где, по преданию, было укрепление ушкуйников, пришедших в старые времена из Новгорода или Пскова. Возможно, что и наши предки приходятся сродни этим своевольным колонизаторам Вятского края.

Прадедом моим был некий Яков, крестьянин, а дедом — сын его Агафон, личность, как мне представляется, во многих отношениях незаурядная. Высокого роста, косая сажень в плечах, он до кончины своей был физически необыч!айно силен, гнул в трубку медные екатерининские пятаки и в то же время отличался большим простодушием и доверчивостью к людям. В николаевские времена он двадцать пять лет прослужил на военной службе, отбился от крестьянства и, выйдя в отставку, записался в уржумские мещане. Работал он где-то в лесничестве лесным объездчиком. Когда в Крымскую войну разнесся слух о бедствиях русской армии, дед мой стал во главе дружины добровольцев и повел ее пешком через всю Россию на выручку Севастополя. Вернули его откуда-то из-под Курска. Севастополь пал, не дождавшись своего нового защитника.

Сам я деда не помню, но зато хорошо помню его жену, мою бабку, тихую безропотную старушку, которую дед держал в страхе божием. На фотографиях рядом с дедом она выглядит весьма слабым и смиренным созданием. Не думаю, что жизнь ее с супругом была особенно сладкой. Деда она пережила Агафон умер еще в крепких летах от апоплексического удара.

Одного из двух своих сыновей, моего отца Алексея Агафоновича, дед умудрился обучить в Казанском сельскохозяйственном училище на казенную стипендию. Отец стал агрономом, человеком умственного труда, — первый в длинном ряду своих предков-земледельцев. По своему воспитанию, нраву и характеру работы он стоял где-то на полпути между крестьянством и тогдашней интеллигенцией. Не столь теоретик, сколь убежденный практик, он около сорока лет проработал с крестьянами, разъезжая по полям своего участка, чуть ли не треть уезда перевел с трехполья на многополье и, уже в советское время, шестидесятилетним стариком, был; чествуем как геройтруда, о чем и до сих пор в моих бумагах хранится немудрая уездная грамота.

Отцу были свойственны многие черты старозаветной патриархальности, которые каким-то странным образом уживались в нем с его наукой и с его борьбой против земледельческой косности крестьянства. Высокий, видный собою, с красивой черной шевелюрой, он носил свою светло-рыжую бороду на два клина, ходил в поддевке и русских сапогах, был умеренно религиозен, науки почитал, в высокие дела мира сего предпочитал не вмешиваться и жил интересами своей непосредственной работы и заботами своего многочисленного семейства.

Семью он старался держать в строгости, руководствуясь, вероятно, взглядами, унаследованными с детства, но уже и среда была не та, и времена были другие. Женился он поздно, в сорокалетием возрасте, и взял себе в жены школьную учительницу из уездного города Нолинска1, мою будущую мать, — девушку, сочувствующую революционным идеям своего времени. Брак родителей был неудачен во всех отношениях. Трудно предстаеить себе, что толкнуло друг к другу этих людей, столь различных по воспитанию и складу характера. Семейные раздоры были обычными картинами моего детства.

Я был первым ребенком в семье и родился в 1903 году 24 апреля под Казанью, на ферме, где отец служил агрономом. Когда мне было лет шесть, у отца случилась какая-то служебная неприятность, в результате которой мы переехали сначала в село Кукмор, а потом в Вятскую губернию. Это был мрачный период в жизни отца: некоторое время он был без работы, в Кукмореслужил даже не по специальности — страховым агентом и выпивал с горя. Впрочем, период этот длился недолго: в 1910 году мы перебрались в родной отцу Уржумский уезд, где отец снова получил место агронома в селе Сернур.

Село было небольшое: площадь с церковью, волостным правлением и домами причта и две длинные улицы, примыкающие к ней с двух концов — Нурбель и Низовка, Под прямым углом к этим улицам, к площади примыкали две короткие улочки: на одной была сельская шкода, а на другой — больница. Недалеко от школы поселились и мы в длинном бревенчатом доме, разделенном перегородками на отдельные комнаты-клетушки.

Удивительные были места в этом Сернуре и его окрестностях! Помнится мне Епифаниевская ферма, поместье какого-то старозаветного богатея-священника — черный дряхлый дом из столетних бревен, величественный огромный сад, пруды, заросшие ивами, и бесконечные угодья: луга и рощи. Мои первые неизгладимые впечатления природы связаны с этими местами. Вдоволь наслушался я там соловьев, вдоволь насмотрелся закатов и всей целомудренной прелести растительного мира. Свою сознательную жизнь я почти полностью прожил в больших городах, но чудесная природа Сернура никогда не умирала в моей душе и отобразилась во многих моих стихотворениях.

А человеческая жизнь вокруг была такая скудная! Особенно бедствовали марийцы — исконные жители этого края. Нищета, голод, трахома сживали их со свету. Купеческое сословие, дома священников — они стояли как-то в стороне от нашей семьи: по скудости средств отец не мог, да и не хотел стоять на равной ноге с ними. Мы, дети, однако ж, знались между собою, у нас были общие интересы, игры. В 1912 году, когда повсюду праздновалось столетие Наполеоновской войны, мы, мальчишки, бредили Кутузовым, Багратионом, Платовым и знали как свои пять пальцев всех героев двенадцатого года. Увешанные бумажными орденами, деревянными саблями, мы с пиками наперевес носились по окрестным садам и вели ожесточенные бои с зарослями крапивы, которая изображала собой воинство Бонапарта. Я неизменно был атаманом казачьих войск Платовым и никогда не соглашался на более почетные роли, ибо Платов представлялся мне образцом российского геройства, удали и молодечества.

В начальной школе я учился старательно. Но школа была бедная и скудная, ученики — крестьянские мальчики, и среди них — много марийцев, изнуренных нуждою. Священник о. Сергий бивал нас линейкой по рукам и ставил на горох в угол. Однажды зимой, в лютый мороз, в село принесли чудотворную икону, и мой товарищ, марийский мальчик Ваня Мамаев, в худой своей одежонке, с утра до ночи ходил с монахами по домам, таская церковный фонарь на длинной палке. Бедняга замерз до полусмерти, измучился и получил в награду лаковую картинку с изображением Николая Чудотворца. Я завидовал его счастью самой черной завистью.

Уржум, ближайший уездный город, был в шестидесяти верстах от нашего села. В Уржуме было реальное училище, отлично оборудованное в новом корпусе, построенном на средства местного земства — одного из передовых земств тогдашней России. В 1913 году, десятилетним мальчиком, я сдавал туда вступительные экзамены. Экзамены шли в огромном зале. Перед стеклянной дверью в этот зал толпились и волновались родители. Когда мать провела меня в это святилище науки, я слышал, как кто-то сказал в толпе: «Ну, этот сдаст. Смотрите, лоб-то какой обширный!» И действительно, сначала все шло благополучно. Я хорошо отвечал по устным предметам — русскому языку, закону божьему, арифметике. Но письменная арифметика подвела в задачке я что-то напутал, долго бился, отчаялся и, каюсь, малодушно всплакнул, сидя на своей парте. К счастью, в мой листочек заглянул подошедший сзади учитель и, усмехнувшись, ткнул пальцем куда следовало. Я увидал ошибку, и задачка решилась. В списке принятых оказалась и моя фамилия.

Это было великое, несказанное счастье! Мой мир раздвинулся до громадных пределов, ибо крохотный Уржум представлялся моему взору колоссальным городом, полным всяких чудес. Как была прекрасна эта Большая улица с великолепным красного кирпича собором! Как пленительны были звуки рояля, доносившиеся из открытых окон купеческого дома — звуки, еще никогда в жизни не слыханные мною! А городской сад с оркестром, а городовые по углам, а магазины, полные необычайно дорогих и прекрасных вещей! А эти милые гимназисточки в коричневых платьицах с белыми передничками, красавицы, — все как одна! — на которых я боялся поднять глаза, смущаясь и робея перед лицом их нежной прелести! Недаром вот уже три года, как я писал стихи, и, читая поэтов, понабрался у них всякой всячины!

У моего отца была библиотека — книжный шкаф, наполненный книгами. С 1900 года отец выписывал ^<Ниву», и понемногу из приложений к этому журналу у него составилось порядочное собрание русской классики, которое он старательно переплетал и приумножал случайными покупками. Этот отцовский шкаф с раннего детства стал моим любимым наставником и воспитателем. За стеклянной его дверцей, наклеенное на картоночку, виднелось наставление, вырезанное отцом из календаря. Я сотни раз читал его, и теперь, сорок пять лет спустя, дословно помню его немудреное содержание. Наставление гласило: «Милый друг! Люби и уважай книги. Книги — плод ума человеческого. Береги их, не рви и не пачкай. Написать книгу нелегко. Для многих книги — все равно, что хлеб».

Сам-то отец, говоря по правде, не так уж часто заглядывал в свой шкаф, он скорее уважал его, чем любил, — однако, детская душа восприняла его календарную премудрость со всей пылкостью и непосредственностью детства. К тому же каждая книга, прочитанная мной, убеждала меня в правильности этого наставления. Здесь, около книжного шкафа с его календарной панацеей, я навсегда выбрал себе профессию и стал писателем, сам еще не вполне понимая смысл этого большого для меня события.

И вот я — реалист На мне великолепная черного сукна фуражка с лаковым козырьком, блестящим гербом и желтыми кантами. Я одет в черную, с теми же кантами, шинель, и пуговицы мои золотого цвета. Однако парадная форма положена нам голубая, и потому нас, реалистов, дразнят: «Яичница с луком!» Но кто дразнит? Ученики какого-то городского училища Это — от зависти. Зависть же оттого, что в городе однаединственная женская гимназия, а мужских училищ два — реальное и городское. Мы, как кавалеры, без особенного усилия забиваем их — городских. Отсюда наши вековечные распри.

Иной раз эти распри принимают серьезный оборот.

В городе существует заброшенное Митрофаниевское кладбище — место свиданий и любовных встреч. Бывают вечера, когда по незримому телеграфу передается весть: «Наших бьют!» Тогда все реалисты, наперекор всем установлениям и правопорядкам, устремляются к Митрофанию и вступают в бой с городскими. Орудиями боя чаще всего служат кожаные форменные ремни, обернутые вокруг ладони. Медная бляха, направленная ребром на противника, действует как булава и может натворить немало бед. Почти всегда победителями выходим мы, реалисты, но кое-когда достается и нам, если мы проморгаем нужное время.

Но как тяжко вдали от дома! Я устроен «на хлеба» к хозяйке Таисии Алексеевне. Вместе со мной в комнате живет еще один мальчик. Нас кормят, ' нам стирают белье, за нами приглядывают, и все это стоит нашим отцам недешево — по тринадцать рублей с брата в месяц. Наш надзиратель «Бобка», а то и сам инспектор, могут нагрянуть к нам в любой вечер: после семи часов вечера мы не имеем права появляться на улице. Но где же набраться силы, чтобы выполнять это предписание? Здесь, в этом великолепном городе, действует кинематограф «Фурор», а там идут картины с участием Веры Холодной и несравненного Мозжухина! Приходится идти на то, что старшие наряжают меня девчонкой и тащат с собой на очередной киносеанс. Все как-то сходило с рук, но однажды мы попались: в наше отсутствие явился на квартиру инспектор и устроил скандал. К счастью, в этот вечер горела городская лесопилка, и мы отговорились тем, что были на пожаре. В кондуит мы все же попали, но это было полбеды.

Реальное училище было великолепно. Каждое утро, раздевшись внизу, я, придерживая рукой ранец, поднимался по двум пролетам лестницы и в трех шагах от инспектора щелкал каблуками, кланялся и старался прошмыгнуть дальше. Но это не всегда удавалось. Образец педантизма, немец-инспектор Силяндер был неумолимо строг. Заметив не свеженачишенные ботинки, он отсылал нерадивого вниз, где под лестницей стояла скамья со щетками и ваксой. Там надлежало привести обувь в порядок и процедуру представления повторить снова. В перемену, когда мы беззаботно бегали по коридору или гуляли по залу, к нам мог подойти надзиратель, расстегнуть воротник блузы и проверить белье.

И горе тому, у кого белье было цветное или недостаточно чистое — неряха попадал в кондуит или получал строгий выговор от начальства. Так школа приучала нас следить за собой, и это было необходимо, так как состав учеников у нас был пестрый — были тут дети и городской интеллигенции, и дети чиновников, и дети купцов, и много крестьянских детей. Жизненные навыки у нас были в одно и то же время и разнообразны и недостаточны.

Наш учебный день начинался в актовом зале общей молитвой. Здесь, на передней стене, к которой мы становились лицом, висел большой, до самого потолка, парадный портрет царя в золотой раме. Царь был изображен в мантии и во всех регалиях. Классы выстраивались в установленном порядке, но из них выделялся хор, который становился с левой стороны. Когда все приходило в порядок и учителя, одетые в мундиры, занимали свои места, в зале появлялся директор, и молитва начиналась. Сначала какой-нибудь младенец-новичок читал «Царю небесный», потом пели, потом отец Михаил, наш законоучитель, вечно страдающий флюсом, жиденьким тенорком читал главу из Евангелия, и все это заканчивалось пением гимна «Боже, царя храни». Затем мы с облегчением разбегались по классам.

Оборудование школы было не только хорошо, но сделало бы честь любому столичному училищу. Впоследствии, будучи ленинградским студентом, я давал пробные уроки в некоторых школах Ленинграда, но ни одна из них не шла в сравнение с нашим реальным училищем, расположенным в ста восьмидесяти километрах от железный дороги. У нас были большие, чистые и светлые классы, отличные кабинеты и аудитории по физике и химии, где скамьи располагались амфитеатром, и нам отовсюду были видны те опыты, которые демонстрировал учитель. Особенно великолепен был класс для рисования. Это тоже был амфитеатр, где каждый из нас имел отдельный мольберт Вокруг стояли статуи — копии античных скульптур. Рисование вместе с математикой считались у нас важнейшими предметами, нас обучали владеть и карандашом, и акварелью, и маслом. У нас были свои местные худсжники-знаменитости, и вообще живопись была предметом всеобщего увлечения. Хорош был также гимнастический зад с его Оборудованием; турником, кожаной кобылой, параллельными брусьями, канатами и шестами. На праздниках «сокольской» гимнастики мы выступали в специальных рубашках с трехцветными поясами, и любоваться нашими выступленьями приходил весь город.

Круг учителей был пестрый. Обшей нашей любовью стал Владислав Павлович Спасский, учитель истории, еще молодой тогда человек. В то время когда прочие учителя ходили в форменных сюртуках, он почему-то носил пиджак, правда, с теми же лацканами и пуговицами. С принятыми у нас учебниками Иванова он считался мало, основными движущими силами истории считал материальное бытие человечества и по основным вопросам давал свои формулировки, которые заставлял записывать в тетрадь и требовал от нас хорошего их понимания. Никакие ссылки на учебник не помогали иному лентяю в его ответах, — уделом его была неизменная двойка в дневнике. Это обстоятельство долгое время обескураживало нас, но со временем мы поняли, что Спасский — человек самостоятельной мысли, и это обстоятельство необычайно подняло его авторитет в наших глазах. В жизни он был малоразговорчив, сосредоточен и никогда не был с нами запанибрата. Мы уважали его и гордились тем, чго он был нашим классным наставником с первого класса.

Учитель естествоведения был высок, кривоват на один глаз, но преподавал увлекательно, был любитель посмеяться, и перед каникулами часто читал нам Чехова, причем читал так уморительно и так заразительно смеялся сам, что мы всем классом, конечно, дружно вторили ему Это был хороший, дружелюбно настроенный к нам и прогрессивный человек, как то показало его поведение после революции.

Федор Логинович Логинов, учитель рисования, красавец-мужчина, кумир уездных дам, пользовался нашей любовью именно потому, что преподавал любезное нашему сердцу рисование, а также потому, что имел порядочный баритон и недурно пел на наших концертах.

Безусловное влияние на нас имела учительница немецкого языка Эльза Густавовна, по мужу Сушкова. В своем синем форменном платье, педантично-аккуратная и в то же время моложавая и миловидная, она была с нами настойчива и трудолюбива. Часто на переменах мы слышали, как она беседует по-немецки с инспектором, и этот свободный иноязычный разговор на нас, провинциальных мальчуганов, производил большое впечатление.

Зато всем классом, дружно, как по уговору, мы ненавидели нашу француженку Елизавету Осиповну Вейль. Это была низенькая, чопорная, в седых аккуратных буклях, старая дева, и во всех ее манерах было что-то такое, что нам, маленьким медвежатам, казалось глубоко чуждым и враждебным. Она почему-то ходила с тростью и часто гуляла по городу со своей отвратительной болонкой. С классом у нее не было общего языка, она была придирчива и нажила себе среди нас немало врагов. В первом же классе мы однажды устроили на ее уроке целое представление. Старая дева имела привычку довольно часто чихать. Чихнув, она величественно открывала свой ридикюль, вынимала платочек, и мы были обязаны сказать ей хором- «А вотр сантэ!»

Пашка Коршунов принес в класс нюхательного та баку и в перемену, перед французским языком, покуда все мы развлекались в зале, рассыпал табак по партам, причем изрядное количество его попало и на учительскую кафедру. Начался урок. Все шло по заведенному порядку, уже было выяснено, какое «ожордви» число и кто из учеников «сонтапсан», как вдруг учительница вынула платок и чихнула.

— А вотр сантэ, — сказали мы, и занятия продолжались.

Но вот француженка чихнула во второй, в третий, в четвертый раз.

— А вотр сантэ! А вотр сантэ! — отвечали мы.

И вдруг и справа и слева послышались чиханья, сперва легкие и короткие, потом все более ожесточен ные и, наконец, превратившиеся в сплошное безобразие. Старушка же, закрывшись платочком, чихала непрерывно, слезы ручьем текли по ее лицу, и класс, сам изнемогая от нестерпимого зуда в носу и глотке, кричал, захлебываясь:

— А вотр сантэ, а вотр сантэ, мадемуазель!

Кончилось дело тем, что француженка выбежала за

Дверь и Пашка Коршунов в одну минуту замел все следы своего преступления. Явился инспектор. После уроков мы два часа простояли на ногах всем классом. Пашку Коршунова мы не выдали.

В первые дни революции, когда я учился в четвертом классе, в квартире француженки были выбиты камнями все окна, и с тех пор она исчезла с нашего горизонта. Нечего говорить о том, что по-французски мы были «ни в зуб ногой».

Мальчишеских дурачеств было достаточно, но любопытно, что проявлялись они лишь в отношении немногих, особенно нелюбимых нами учителей. Однажды нам, наблюдательным бесенятам, показалось, и, может быть, не без некоторого основания, что Спасский и немка неравнодушны друг к другу. Тотчас на классной доске появилась огромная надпись мелом: «В. П. = Э Г.». То есть Владислав Павлович равняется Эльзе Густавовне. Немка, увидев эту надпись, покраснела и поспешно вышла из класса. Но едва в класс вошел Спасский и увидал наше произведение, он спокойно сел за кафедру и обычным голосом сказал

— Дежурный, сотрите с доски.

Это было сказано так ровно, спокойно и твердо, что класс сразу понял: тут шутить нельзя. И шутка больше не повторялась.

Батюшку, отца Михаила, мы не ставили ни во что. Это был удивительный неудачник, ни в ком не вызывающий сожаления. Когда-то он окончил юридический факультет университета, но потом, по убеждениям, принял духовный сан. Со своим вечным флюсом, с багровосизым носом, с бабьим тенорком и мочальными волосиками, он производил жалкое впечатление. Жена ему ежегодно рожала по очередному младенцу, и это тоже смешило нас. Однажды наши озорники прибили ему калоши гвоздями к полу, так что батюшка, надевая их, едва не растянулся, и упал бы, если бы не подвернувшийся под руку швейцар Василий. На уроках, ко всеобщей нашей потехе, он повествовал об Ионе во чреве кита, и всем ставил или пятерки или единицы. Уважать его оснований не было.

Остальные учителя были ни то ни се. Русский язык преподавал Иван Савельевич Баймеков, мариец по-национальности, арифметику и алгебру — молодой белобрысый Беляев, — личности, ничем не примечательные. Учителем гимнастики был некто Холодковский, он же надзиратель, он же «Бобка». В нем чувствовалось нечто от старозаветного педеля: с начальством он был угодлив, со старшеклассниками держался запанибрата, и они угощали его папиросами в уборной. Мы, младшие, его вниманием не пользовались, но инстинктивно считали его предателем и не доверяли ему

Во главе училища стоял директор Богатырев Миха ил Федорович. Швейцар Василий, раздевая его внизу, величал его: «Ваше превосходительство» Директор был представителен, красив в своей живописной седине, к тому же он считался незаурядным математиком и великолепным шахматистом. Но он стоял так высоко над нами и так мало общался с младшими классами, что мы долгое время не имели о нем определенного мнения.

Из моих новых товарищей я сразу же подружился с Мишей Ивановым, сыном учительницы женской гимназии. Это был нежный тонкий мальчик с прекрасными темными глазами, впечатлительный, скромный, большой любитель рисования, сразу сделавший большие успехи по этому предмету. Сам же я был в детстве порядочный увалень, малоподвижный, застенчивый и, втайне, честолюбивый и настороженный. Когда, бывало, мать говорила мне в детстве: «Ты пошел бы погулять, Коля!» — я неизменно отвечал ей: «Нет, я лучше посижу». И сидел один в молчании, и мне нисколько не было скучно, и голова моя была, очевидно, занята какими-то важными размышлениями. С нервным и хрупким Мишей Ивановым нас сблизила, как видно, противоположность темперамента при общем сходстве интересов: мы оба были поклонниками искусства. Наша дружба была верной и прочной за все время нашего ученичества. Мы поверяли друг другу самые интимные свои тайны, делились самыми смелыми своими надеждами. А их было уже немало в те ранние наши годы!

Оба мы были влюблены — постоянно и безусловно. Разница была лишь в том, что Миша цикогда не изменял в своих мечтах юной и прелестной Ниночке Перельман, — мои же предметы менялись почти еженедельно. Уж если говорить по правде, то еще в Сернуре я был безнадежно влюблен в свою маленькую соседку Еню Баранову. Ее полное имя было Евгения, но все, по домашней привычке, звали ее почему-то Еня, а не Женя. У Ени были красивые серые глаза, которые своей чистой округлостью заставляли вспоминать о ее фамилии, но это придавало ей лишь особую прелесть. После долгих мучительных колебаний я однажды совершенно неожиданно сказал ей басом: «Я люблю вас, Еня!» Еня с недоумением и полным непониманием происходящего подняла на меня свои чистые бараньи глазки, и, увидав их, я побагровел от стыда, повернулся и ударился в малодушное. бегство. Через несколько дней после этого события нас обоих отвезли в Уржум и отдали меня в реальное училище, а ее — в гимназию, И надо же было так случиться, что ежедневно утром, по дороге в школу, мы непременно встречались с нею, и она смотрела на меня так вопросительно, так недоумевающе... Я же, надувшись, едва кланялся ей: этим способом я, несчастный, мстил ей за свое невыразимое позорище.

Потом появилась у меня другая любовь — бледная, как лилия, дочка немца-провизора Рита Внтман. В своей круглой гимназической шапочке со значком, загадочная и молчаливая, она была, безусловно, воплощением совершенства, но объясниться с нею я уже не мог, и она никогда не узнала о том, как мечтал о ней этот краснощекий реалистик, какие пламенные стихи посвящал он ее красоте!

Вслед за Ритой Витман появились у меня и другие предметы воздыхания, и среди них — курносая и разбитная Нина Пантюхина. С этой девицей был у меня хотя и не длинный, но деятельный роман. В начале немецкой войны мы собирали пожертвования в пользу раненых воинов. Ходили по домам парами: реалист и гимназистка. Реалист носил кружку для денег, гимназистка — щиток с металлическими жетонами, которые прикалывались на грудь жертвователям. Во всем этом деле моей неизменной дамой была Нина. И на каждой лестнице, прежде чем дернуть за ручку звонка, мы, да простит нам господь бог, целовались с удовольствием и увлечением. Таким образом я мало-помалу начинал постигать искусство любви, в то время как мой бедный друг Миша Иванов кротко и безнадежно мечтал о своей красавице и не дерзал даже близко подходить к ней!

Роман Миши Иванова с Ниной Перельман кончился трагически. Были в нашем классе два оболтуса — Митька Окунев и Петька Ливанов. Эти великовозрастные парни, аккуратные второгодники, сидели рядом на Камчатке и были воплощением всех пороков, доступных нашему воображению. Они не учили уроков, дерзили учителям, курили, немилосердно угнетали нас щелчками, пинками и подзатыльниками. Ливанов имел при этом необычайно выдающийся кадык и пел в хоре басом. Огненно-рыжий, весь в веснушках, Митька Окунев был удалец по дамской части. Когда, после исчезновения француженки Вейль, на ее место была назначена новая учительница — великолепная с пышными формами шатенка, — Митька Окунев, будучи вызван к ответу, принимал фатоватую позу ловеласа и молча упирался своими наглыми глазищами в эту новоприбывшую красавицу. И весь класс, замирая, видел, как лицо ее начинало покрываться багровым румянцем. Она краснела вся, до самых ушей, даже шея ее краснела, на глазах ее появлялись слезы, и наконец, захлопнув журнал,она убегала из класса... Товарищ этого молодца — Петька Ливанов — в последние годы нашего ученичества соблазнил бедняжку Нину Перельман и бросил ее, а Миша Иванов, неизменный и молчаливый ее поклонник, сошел с ума в Москве, куда он уехал поступать в художественное училище. Через несколько лет он умер в Уржуме, у своих родных...

Маленький захолустный Уржум впоследствии прославился как родина С. М. Кирова. В мое время это был обычный мещанский городок, окруженный морем полей и лесов северо-восточной части России. Были в нем два мизерных заводика — кожевенный и спнртоводочный, в семи верстах — пристань на судоходной Вятке. Отцы города — местное купечество — развлекались в «Обществе трезвости», своеобразном городском клубе. Было пять-шесть церквей, театр в виде длинного деревянного барака под названием «Аудитория», земская управа, воинское присутствие, «номера» Потапова и еще кого-то, весьма основательный острог на площади, аптека, казарма местного гарнизона. Гарнизон состоял из роты солдат под командой бравого поручика, кривого на один глаз, но лихого, в перчатках и при шпаге. Существовала пожарная команда с ее выдающимся духовым оркестром. На парадах по царским дням мы имели удовольствие наблюдать все это храброе воинство. Парад принимал настоящий генерал, правда, в отставке, по фамилии Смирнов. Эта еле двигающаяся развалина, одетая в древний мундир, белые штаны и треуголку, с трудом вылезала из собора, воинство брало «иа-караул» и еле слышный старческий голосок поздравлял его с тезоименитством государя-императора. Воинство гаркало в ответ, неистово подавал команду поручик, пожарники, хлебнув заблаговременно по чарке, взвывали на своих трубах и литаврах, и рота дефилировала к казарме. Толпа торговок, шумя и толкаясь, провожала своих любезных восторженными взглядами и восклицаниями.

Каждую субботу и воскресенье мы обязаны были являться к обедне и всенощной. Мы, реалисты, построенные в ряды, стояли в правом приделе собора, гимназистки в своих белых передничках — в левом. За спиной дежурило начальство, наблюдая за нашим поведением. Дневные службы я не любил: это тоскливое двухчасовое стояние на ногах, и притом на виду у инспектора, удручало всю нашу братию. Мудрено было жить божественными мыслями, если каждую минуту можно было ожидать замечания за то, что не крестишься и не кланяешься там, где это положено правилами. Но тихие всенощные в полутемной, мерцающей огоньками церкви, невольно располагали к задумчивости и сладкой грусти. Хор был отличный, и когда девичьи голоса пели «Слава в вышних богу» или «Свете тихий», слезы подступали к горлу, и я по-мальчишески верил во что-то высшее и милосердное, что парит высоко над нами и, наверное, поможет мне добиться настоящего человеческого счастья.

Иногда мы прислуживали в соборе. Одетые в негнущиеся стихари, двое или трое из нас ходили зажигать и тушить свечи перед иконами, помогали в алтаре и потихоньку попивали «теплоту» — разведенное в теплой воде красное вино, которым запивают причастие. Но, будучи служками, мы несли еще и другие, не установленные начальством и совершенно добровольные обязанности. Пачки любовных записок переходили с нашей помощью от реалистов к гимназисткам и обратно в продолжение осей службы. Это дело требовало ловкости и умения, но мы быстро освоились с ним и почти никогда не попадались в лапы начальства.

Большим воскресным событием был еженедельный базар, собиравшийся на площади перед острогом. Сюда съезжались крестьяне со всего уезда. Везли скот, мясо, муку, дрова, пеньку и все то, что можно было вывезти из деревни. Домохозяйки всех рангов с озабоченными и вдохновенными лицами сновали в этой толпе: провизия закупалась на всю неделю, было о чем позаботиться. Бойко работала «монополька». Начиная с полудня вокруг нее лежали живые трупы, слышался бабий вой, воздух наполнялся смрадом пережженного спирта, песнями и руганью. Не отставало от «монопольки» и «Общество трезвости». По крутым его ступенькам посетители зачастую съезжали на спине и лишь с помощью городового могли подняться на собственные конечности.

На фоне этой замкнутой и десятками лет узаконен* ной жизни резко выделялась и влекла нас к себе другая жизнь, не слишком богатая, но все же заметная и все более растущая. В «Аудитории» регулярно работал и давал свои незамысловатые спектакли любительский драматический кружок. Существовало музыкальное' училище, музыка повсюду пользовалась почетом и любовью. В первый год моего ученичества у нас в реальном училище, силами учителей, интеллигенции и старшеклассников ставилась (полностью!) «Аида». Правда, опера шла под аккомпанемент рояля и с помощью Лишь местных ограниченных средств — но шла! Концерты давались регулярно то там, то тут Работали две приличные библиотеки. И впоследствии, в первые годы революции, когда, спасаясь от голода, хлынула к нам из столйц артистическая интеллигенция, она нашла в Уржуме добрую почву для работы, понимание и всеобщее поклонение.

По временам из Сернура приезжал отец и забирал меня к себе в номера Потапова. Здесь мы вели роскошную жизнь — лакомились икрой, копченой рыбкой, сыром. Все это были деликатесы, недоступные нам в обычной жизни. На рождественские и пасхальные каникулы отец увозил меня домой, в Сернур.

Чудесные зимние дороги — одно из лучших моих детских воспоминаний. Отец ездил на паре казенных лошадей в крытой повозке или кошевых санях. Он был в тулупе поверх полушубка, в огромных валенках — настоящий богатырь-бородач. Соответственным образом одевали и меня. Усевшись в повозку, мы покрывали ноги меховым одеялом, и уже не могли под тяжестью одежды двинуть ни рукой, ни ногой. Ямщик влезал на козлы, разбирал вожжи, вздрагивал колокольчик на дуге у коренного, и мы трогались. Предстоял целый день пути при 20-25-градусном морозе.

И зима, огромная, просторная, нестерпимо блистающая на снежных пустынях полей, развертывала передо мной свои диковинные картины. Поля были беспредельны, и лишь далеко на горизонте темнела полоска леса. Снег скрипел, пел и визжал под полозьями; дребезжал колокольчик; развевая свои седые, покрытые Инеем гривы, храпели лошади и протяжно покрикивал ямщик, похожий на рождественского деда с ледяными сосульками в замерзшей бороде. По временам мы ехали лесом, и это было сказочное государство сна, таинственное и неподвижное. И только заячьи следы на снегу да легкий трепет какой-то зимней птички, мгновенно вспорхнувшей с елки и уронившей в сугроб целую охапку снега, говорили о том, что не все здесь мертво и неподвижно, что жизнь продолжается, тихая, скрытная, беззвучная, но никогда не умирающая до конца.

Совсем другой была природа под пасху. Она оживала вся сразу и, окончательно еще не проснувшись, была наполнена смутным и тревожным шумом постепенного своего пробуждения. Темнел и с мелодичным еле слышным звоном таял снег; ручьи уже начинали свои бесшабашные танцы; падали капли, скот радостно и сдержанно шумел в деревнях и просился на волю. И реки, эти замерзшие царственные красавицы, вздрагивали, покрывались туманом и уже грозили нам неисчислимыми бедами. Однажды мы с отцом попали в разводье. Лошади успели проскочить, но тяжелая повозка провалилась и уперлась передком в твердую льдину. Вода хлестала через нас по меховому одеялу, и мы были на волосок от гибели. Но добрые кони вынесли, и опасность миновала.

Кормили лошадей на полдороге, в марийской деревне Часовня. Тут мы отдыхали, пили чай в вонючей, грязной избе, окруженные полуголыми ребятишками, и с полатей, посасывая длинную трубку, неподвижно смотрела на нас дряхлая лысая старуха — существо, лишь отдаленно похожее на человека. Домой приезжали поздно, при свете звезд, когда все село уже спало и только в нашем доме светился огонек: домашние ждали нас.

Семье жилось нелегко. Детей у матери было шестеро, и я — старший из них. Погруженная в домашние заботы, мать старилась раньше времени и томилась в захолустье. Когда-то радостная и веселая, теперь она видела всю безвыходность своего неудачного супружества и нерастраченные душевные силы свои выражала в исступленной любви к детям. Она чувствовала, что настоящая живая жизнь идет где-то стороной, далеко от нее, сама же она обречена на медленное душевное умирание. Она с гордостью рассказывала нам, что есть на свете люди, которые желают добра народу и борются за его счаестье и за это их гонят и преследуют; что сестра ее, тетя Миля, сидела в тюрьме за нелегальную работу, так же как сидел один из отцовых племянников, студент, известный в нашей семье под кличкой Коля-большой, в отличие от меня — • Коли-маленького. Коля-большой по временам приезжал к нам со своей неизменной гитарой и собирал вокруг себя целую толпу местной молодежи. Он славно пел свои неведомые нам студенческие песни и всем своим веселым видом вовсе не напоминал подвижника, пострадавшего за народ. Это была загадка, разгадать которую я был еще не в силах.

В 1914 году, когда я учился во втором классе, началась немецкая война. Но она была так далеко от нас и так мало поддавалась нашему представлению, что вначале больших перемен в нашу жизнь не внесла. Однажды приезжали в училище бывшие наши выпускники, теперь молодые прапорщики, отправляющиеся на фронт, прощаться с директором и учителями. Они были в новеньких защитных куртках, в погонах, с сабельками. Мы, разинув рот, наблюдали издали за ними и мучительно завидовали им. Потом разнесся слух, что убили одного из них — Кошкина. Труп его в свинцовом гробу привезли в город, и все реальное училище хоронило его на городском кладбище. По этому поводу я написал весьма патриотическое стихотворение «На смерть Кошкина» и долгое время считал его образцом цзящной словесности.

Во всех домах появились карты военных действий с передвигающимися флажками, отмечающими линию фронта. Вначале все это занимало нас, особенно во время прусского наступления, но затем, когда обнаружилось, что флажки передвигаются не только вперед, но и назад, и даже далеко назад, — игра постепенно приелась, и мы охладели к ней. И только буйные крики пьяных новобранцев да женский плач, которые все чаще слышались у воинского присутствия, напоминали нам о том, что в мире творится нечто страшное и беспощадное, нимало не похожее на это безмятежное передвигание флажков в глубине уржумского захолустья.

1955

КАРТИНЫ ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА*

Это — особая страна, непохожая на наши места, мир, к которому надо привыкнуть. Прежде всего, это не равнина, не долина. Это необозримое море каменистых холмов и гор — сопок, поросших тайгой. Природа еще девственна здесь, и хлябь еще не отделилась от суши вполне, как это бывает в местности, освоенной человеком. Во всей своей торжественной дикости и жестокости предстает здесь природа. Не будешь ты тут разгуливать по удобным дорогам, восторгаться красотой мощных дубов и живописным расположением рощ и речек. Придется тебе перескакивать с кочки на кочку, утопать в ржавой воде, страдать от комаров и мошек, которые тучами носятся в воздухе, представляя собой настоящее бедствие для человека и животных. Поднимаясь на сопку, напрасно будешь ты надеяться, что наконец-то твоя нога ступит на твердую сухую почву, — нет, и на сопк.е та же хлябь, те же кочки.

И тайга — это вовсе не величественный лес огромных деревьев. Горько разочаруешься ты с первого взгляда, встретив здесь, главным образом, малорослые, довольно тонкие в обхвате хвойные породы, которые беспорядочными зарослями тянутся в бесконечные дали, то поднимаясь на сопки, то спускаясь вниз. Есть тут, конечно, и величественные, красноватые лиственницы, и дубы, и бархат, но не они представляют общий фон, но именно эта неказистая, переплетенная глухая тайга, и страшная и привлекательная в одно и то же время.

Приходилось мне бывать на тушении лесных пожаров. Тайга летом горит часто, и бороться с пожарами трудно. Ночью можно видеть, как огненные струи бегут по склонам сопок, как понемногу пламя овладевает вершиной и начинает гулять по ней, заливая небо багровым заревом, видимым за десятки километров. В тайге страшно. Пламя летит где-то вверху по листве. Еще где-то далеко бушует пожар, но треск его все ближе и ближе. Еще не горит ничего вокруг, но вот вверху вспыхнула ветка, другая, — не заметишь, как и когда загорелись они, и вот уже понеслись во все стороны искры, и скоро целые охапки пламени вспыхивают над головой, разливая по стволам огненные струи. Уже давно, гонимые жаром, улетели птицы. Волки, зайцы и все зверье, позабыв о вражде, не чуя человека, ломятся прочь, не разбирая дороги. И вот уже вся эта первобытная хлябь, что под ногами, зашевелилась, поползла, засуетилась, полетела, начала карабкаться во все стороны, потревоженная близостью огня. Вся тварь насекомая, которую и не видишь никогда, полубесформенная, многоногая, слепая, одурелая, мечется в воздухе, лезет в нос, в глотку, ползет по ногам; воистину страшное зрелище!

Насекомых здесь великое множество, и многие из них примечательно красивы. Бабочки огромны, и расцветка их прекрасна. Дыхание каких-то южных морей чувствуется в этой замечательной окраске. Великое множество жуков, иные из них — настоящие великаны с усами в вершок и более. Летом сопки покрываются морем чудесных цветов — огромные белые лилии, багровые пионы, жасмин в человеческий рост, багульник, — все это напоминает собой южные цветы, выведенные рукой человека, а не дикорастущие по воле божией. И климат здесь — • какое-то странное смешение суровоконтинентального и мягкоприморского, что накладывает своеобразную печать на всю природу Дальнего Востока.

Но почва камениста. Я не знаю тех геологических бурь, которые сотворили здесь всю эту каменную кутерьму, но стоит только снять растительный слой, как лопата натыкается на глину и камень. В карьере мы обнажаем и взламываем вековечные пласты каменных пород, и странно видеть их матовую поверхность, впервые от сотворения мира обнаженную и увидавшую солнечный свет

Когда-нибудь, проезжая к берегам Охотского моря и наблюдая природу из окна вагона, путешественник будет изумлен величественным зрелищем, которое откроется перед его глазами. С вершин сопок он увидит вздыбленное каменное море, как бы застывшее в момент крайнего напряжения бури. Каменное море, поросшее лесом, изрезанное горными речками, то мелководными, то бурными и широкими в период таянья снегов. И что ни поворот, то новые изменчивые картины в новом аспекте света и теней будут внезапно появляться перед его глазами. Но это будет потом. Сейчас здесь суровый нелегкий человеческий труд.

Лето здесь дождливо, но осенние месяцы — сентябрь и октябрь — прекрасны всегда. Устанавливается сухая погода, мирное осеннее солнце заливает светом начинающую желтеть тайгу, и вся природа как бы успокаивается в преддверии зимы — величественной дальневосточной зимы.

Зимние холода суровы — до сорока и пятидесяти градусов ниже нуля, но температура эта переносится сравнительно легче, чем такая же в России. По ночам черноечерное небо, усеянное блистательным скопищем ярких звезд, висит над белоснежным миром. Лютый мороз. Над поселком, где печи топятся круглые сутки, стоит многоствольная, почти неподвижная колоннада дымов. Почти неподвижен и колоссально высок каждый из этих белых столбов, и только где-то высоко-высоко вверху складывается о-н пластом, подпирая черное небо. Совсемсовсем низко, упираясь хвостом в горизонт, блистает Большая Медведица. И сидит на столбе, над бараками, уставившись оком в сугробы, неподвижная полярная сова, стерегущая крыс, которые водятся тут у жилья, в превеликом множестве.

Утром, когда в морозном тумане поднимается из-за горизонта смутно-багровое солнце, можно нередко видеть на небе примечательные огненные столбы, которые в силу каких-то атмосферных причин образуют вокруг солнца нечто вроде скрещенных прожекторных лучей. И еще любопытно: вдруг вспыхивает яркая радуга и так висит над снегом, точно нарисованная, удивляя непривычных человеков.

Весна большей частью медленная, с обильными водами и грязью непролазной. Но вот вода сошла, почва подсохла, как будто устанавливается лето. Но тут начинаются паводки. Постепенно собирая воду с дальних сопок, набухают мелкие речки, вода все прибывает и прибывает, и вот, круша и ломая лесные завалы, уже несется она с ревом и грохотом. Нередко можно видеть, как водяной вал высотою в метр и более перекатывается через кучи обрушенных деревьев, и тогда безобидная мелкая речушка в один миг превращается в грозно ревущее море.

И много еще разных разностей можно написать о тех краях. Можно упомянуть о вечной мерзлоте, когда, выпираемые застывшей водой, целые груды камней сами собой вылезают на земную поверхность; о дикорастущем винограде, который мирно уживается рядом с северной клюквой; о птицах, которые здесь не поют (кстати говоря, цветы здесь без запаха, за исключением ландыша), о милых маленьких бурундуках и так далее. Наконец особого описания требует Амур, который, подобно гигантской ленте, извиваясь, катит свои волны у подножия бесчисленных сопок, и ветры, как по трубе летят над ним, следуя по течению, ибо сопки не дают им прорваться в глубь страны. Но мое письмо — это только беспорядочный набросок, обо всем нет времени написать,,.

21 апреля 1944 г.

Алтайский край.

ПИСЬМА 1921-1958

М. И. КАСЬЯНОВУ*

11 ноября 1921 г. Петроград2.

Мой дорогой Миша, прости — за 3 месяца моего петроградского житья не послал тебе ни одного слова. Почему? Ни одной минуты не уделил еще себе из всего этого времени — обратился в профессионала грузчика — физическая работа — все время заняла до сих пор сюда еще присоединяется хроническое безденежье и полуголодное существование. 3 месяца убиты на будущее. Работал в порту по выгрузке кораблей — за эту работу получу скоро различных продуктов (шпику, муки, саха ру, рыбы и пр ) общей стоимостью на один-полтора миллиона. Кроме того, заработал тысяч 400 на лесозаготовке. На все это думаю немного подправиться — весь обносился и исхудал, так что меня в институте многие почти не узнают Пока с продовольственной] стороны мы — я, Аркадий и К- Резвых (Борис не вынес и укатил в Уржум) различаем 3 периода в своей жизни. I картофельный, II мучной и сейчас III — жировой. Отделяется один от другого расстройствами желудков. Сейчас живу более или менее сносно, но холодище мешает заниматься. Только что начинаю посещать лекции и начинаю зарываться в глубины человечества — сумерийские, хамитские и пр. и пр..эпохи. С журналом дело не ладится. Паек прибавили. 1 ф. хлеба, 4 ф. крупы, 5 ф. селедок, 1 — масла, 1 — сахару и пр. Голодать кончаю. Зато отупел совершенно и плачу над самим собой. Ничего не пишу или очень мало. Иногда выступаю на концертах — публика относится с удивлением и нерешительно хлопает

Сколько утрат — умер А. Блок, уехал из России А. Белый...

Когда Аня Ив[анова] сказала, что ты болен, — меня бросило в пот Просыпаясь по ночам и дрожа под своим одеялом, долго думал о тебе. Недавно Аня сказала Коля, знаете, ведь Миша Кас. такого то числа... — Меня охватил столбняк — выписался из больницы.

Я немного нездоров. Папироса не доставляет удовольствия, мысли скачут, холодные пальцы лениво движут перо. Сегодня я вспомнил мое глубокое детство. Елку, рождество. Печка топится. Пар из дверей. Мальчишки в инее. «Можно прославить?»

Лежал в постели и пел про себя:

— Рождество твое Христе боже наш...

У дверей стояли студентки и смеялись...

Радуюсь за тебя (Институт слова) Когда Аркадию сообщал об этом он улыбнулся:

— Полетели гуси с медицинского! Полетели...

Завидую тебе, что ты много, видимо, подумал, лежа в больнице. Пиши, брат...

Живу в обществе Аркадия и Кольки Резв[ых]. Математика и желудок. Одиночество. В Институте много славных ребят но толку мало. Бабья нет, да и не надо. Скучаю по тебе.

Дома положение плохо. Отец болен, совхоз шатается и пр.

Пиши мне стихи. Здесь Мандельштам пишет замечательные стихи, послушай-ка.

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Pie превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина дремучий лес Тайгета,
Их пища — время, медуница, мята...
Возьми ж на радость дикий мой подарок, —
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

После сладкого вина, отведай горького,

Вот мои:

ОТРЫВОК

...Промерзшие кочки, бруснига,
Смолистые запахи пней.
Мне кажется: новая книга
Раскрыта искателю мне.
Ведь вечер ветвист и клетчат,
Ах вечер, как сон в Октябре,
И сосны, как желтые свечи
На Божьем лесном алтаре...

Из другого:

Он, таящийся у входов «в те края, где тонет жизнь несказанного слова»:

V

...Но день пройдет печален и высок.
Он выйдет вдруг походкой угловатой,
Накинет на меня упругое лассо
И кровь иссушит на заре проклятой.
Борьба и жизнь... Пытает глаз туман...
Тоскует жизнь тоскою расставанья,
И голод одинокий секундант —
Шаги костяшкой меряет заране...

Пиши, дорогой друг, чаще. Я буду, клянусь всем свя тым. О Москве пиши, о поэтах. Пока кончу. Подожду лучшего настроения. Прикладываю старое письмо. Прочти его. Может быть, из сравнения его с этим поймешь, как действует на меня Питер. Можно ли к тебе приехать на рождество, или ты приедешь? Пиши об этом. Адрес мой в первом письме. Ребята кланяются.

Крепко тебя обнимаю, дружище. Выздоравливай, работай, будь радостен. Что Ира? Видел ее во сне недавно.

Н. Заболотский

7 ноября 1921 г. Петроград.

Дорогой Миша! Как твои дела? Как себя чувствуешь, и поправляется ли твое здоровье? Твое письмо произвело на меня удручающее впечатление... Трудно жить, невозможно жить! Поедешь ли в Уржум? Этот вопрос волнует и нас за последнее время, в связи с зимним роспуском на полтора-два месяца, — может быть, и нам придется поехать, а если снимут с государственного снабжения (что весьма возможно), то, боюсь, не пришлось бы поехать туда на неопределенное время. Все это сейчас еще крайне неопределенно, а потому — мучительно. Практические дела с каждым днем все хужеют — бунтует душа, а жизнь не уступает Проклятый желудок требует своих минимумов, а минимумы пахнут бесконечными десятка ми и сотнями тысяч... А душа бунтует — но, увы, и она просит того же... Сегодня поехал на Невский, зашел в Книжный Магазин утерпеть не мог — и спустил почти последние ресурсы... Но как я рад, Мишка, какие я купил книги!

Во. 1) Д. Г Гинцбург «О русском стихосложении». Изд. 1915 г. Объемистая, весьма серьезная книга. Автор обладает богатой эрудицией в области исследования не только русского, но и древнего восточного, латинского и пр. стихосложений.

2) В. Брюсов. «Опыты» Книга, тебе известная, как единственная в своем роде.

3) Н. Шебуев. «Версификация» (Как писать стихи) Сортом-двумя ниже, но не лишняя.

Кроме того, кой-кого из поэтов и журналы.

Вообще благодаря знакомым мой ум начинает освежаться под влиянием новых книг, которые начинают периодически циркулировать через мои руки. Теперь читаю, используя всякую возможность. Хочется, до боли хочется работать над ритмом, но обстоятельства не позволяют заняться делом серьезно. Пишу не очень много. Но чувствую непреодолимое влечение к поэзии О. Мандельштама («Камень») и пр. Так хочется принять на веру его слова.

Есть ценностей незыблемая скала...
И думал я, витийствовать не надо...

И я не витийствую. По крайней мере, не хочу витийствовать. Появляется какое-то иное отношение к поэзии, тяготение к глубоким вдумчивым строфам, тяготение к сильному смысловому образу С другой стороны — томит душу непосредственная бессмысленность существования. Есть страшный искус — дорога к сладостному одиночеству, но это — Клеопатра, которая убивает. Родина, мораль, религия, — современность, — революция, — точно тяжкая громада висят над душой эти гнетущие вопросы. Бессмысленно плакать и жаловаться — быть Надсонами современности, но как-то сами собой выливаются черные строки...

Толстой и Ницше одинаково чужды мне, но божественный Гете матовым куполом скрывает от меня небо, и я не вижу через него бога. И бьюсь, так живет и болит моя душа.

Конечно, все силы приложу для того, чтобы остаться здесь. Это все же необходимо; иначе будет трудно. Но пусть будет то, что будет...

Ты пиши. Жду от тебя писем. Ведь моя жизнь так одинока, в сущности. Соседи по квартире знают меня, как грубого, несимпатичного полумужика, и я — стран ное дело как будто радуюсь этому Ведь жизнь такая странная вещь если видишь в себе что-нибудь — не показывай этого никому — пусть ты будешь для других кем угодно, но пусть руки их не трогают твоего сердца. И в сущности, это почти всегда так и бывает Я знаю многих людей, которые инстинктивно показывают себя другими, не теми, что есть. Это так понятно. Но я люблю и боюсь своего одиночества.

Я вспоминаю Москву И нашу комнатку на Теплом, и Шульговского, и тебя, и... Помнишь?

Конечно, было бы хорошо, если бы ты как-нибудь перекатил сюда. У нас предполагается основание небольшого кружка Поэтов, причем, кажется, будет возможно и печататься. Подумай над этим и напиши мне. Писем от тебя жду всегда. И радуюсь им. Поэтому пиши, не откладывая дела.

Пока же до свидания, будь здоров и поправляй свои дела,

Твой Н. Заболотский.

Напиши: получил ли 50 т., которые я и Аркадий тебе переслали? Миша! Если поедешь в Уржум, может быть, ты захватишь с собой мой башлык? Остальное, если можно, оставь у Абрамова. Я, ей-богу, ума не приложу, как их перетащить или сюда или домой. Но подожди, что-нибудь придумаю...

К, Резвых и Аркадий шлют привет.

Н. 3.

* * *

СПб. 121X11.

Дорогой Миша! От тебя долго нет писем, буду же писать я. Часто мне кажется — и давно уже, что наша жизнь до невозможного неинтересна была бы, если бы все мы были в своих поступках и словах вполне искренни. Человек есть до безобразия неинтересное существо, если он ни к чему не стремится и, следовательно, не настраивает себя на известный тон, соответствующий его цели. Когда я сплю, я противен. Когда я говорю с интересной женщиной — я, без всякого сознательного желания, перерождаюсь и всеми силами хочу показать себя не таким, какой я есть на самом деле. Глухарь, когда он токует, делается привлекательным.

При оценке жизненных явлений некоторые люди, по их словам, имеют «вполне выработанные» критерии, както: искренняя любовь, благородство, подлость и пр. Их суждения мне непонятны и смешны.

Всякая устойчивость глубоко противна человеческой натуре, вечно разве только одно: стремление от человека. Это стремление проходит под лозунгом стремления к счастью. Нет, счастье не в человеке оно где-то вне его, куда он, однако, и стремится.

В моей жизни было одно событие, когда я лишь один раз отходил от этого стремления. Это была моя любовь к Ире. Странно, Миша, что до сих пор мне иногда кажется, что я люблю ее. Недавно я ее видел во сне. Был ка кой-то хаос, поющая душа и питерское безлюдье. И я увидал ее лицо и взгляд. И упав, я плакал, плакал без конца. Я не мог посмотреть на нее.

Мучительная боль проходит нескоро. Как-то странно все это: вероятно, потому, что она не любила меня оттого мое чувство иногда начинает просыпаться с необычайной болью.

Ах, какая она нежная, стройная, эта Ира... Как я люблю ее и как я ненавижу ее. А тебя, Мишка, люблю — ей-богу. И как-то смешливо люблю сейчас — точно она тебя никогда и не любила Эх ты, Мишка, Мишка, упустили мы с тобой нашу Иру — нежную, ласковую, хорошую — ну, мне-то и бог не велел ее трогать, а ты-то что, разиня?

Ах, как больно, Мишуня, ведь так и все проходит — и все и все пройдет... И будем мы с тобой старенькие и немощные, сердце у нас будет сонное, чуть тепловатое, ноги у нас будут вечно зябнуть. И забудем мы нашу Иру, нашу Ирочку, Иру, Иру И забудем мы все, все, Все это и будет смерть.

НЕБЕСНАЯ СЕВИЛЬЯ

Стынет месяцево ворчанье
В небесной Севилье.
Я сегодня профессор отчаянья —
Укрепился на звездном шпиле.
И на самой нежной волынке
Вывожу ритурнель небесный,
И дрожат мои ботинки
На блестящей крыше звездной,

В небесной Севилье
Растворяется рама
И выходит белая лилия,
Звездная Дама,
Говорит- профессор, милый,
Я сегодня тоскую
Кавалер мой, месяц стылый,
Променял меня на другую.

В небесной Севилье
Не тоска ли закинула сети.
Звездной Даме, лилии милой
Не могу я ответить...
Стынет месяцево ворчанье.
Плачет Генрих внизу на Гарце.
Отчего я, профессор отчаянья,
Не могу над собой смеяться?

Прощай, Мишенька, я сегодня точно пьяненький.

Н Забол.

* * *

10.IX.32.

Ленинград.

Дорогой Миша, рад, что отыскался твой след. Книжка «Столбцы» — единственная моя книжка стихов. Она вышла в 1929 году и разошлась в несколько дней как в Ленинграде, так и в Москве. Переизданий не было до сих пор, так как книжка вызвала в литературе порядочный скандал и я был причислен к лику нечестивых. Если интересуешься этим делом — просмотри статью Селивановского «Система кошек» в журн[але] «На литпосту» за 1929 г., № 15, и статью (совершенно похабную) Незнамова «Система девок» в «Печать и революция», 1930 г., № 4, и статью Горелова «Распад сознания» в журн. «Стройка» за 1930 г., № 1 Это наиболее характерное из того, что писалось о моей книжке, Что касается самой книжки, то последний экземпляр ее похитили у меня более года тому назад, и даже в своей работе теперь я пользуюсь чужим экземпляром. Но этой зимой я надеюсь выпустить первый том, в который «Столбцы» целиком войдут Книга уже принята к печати, и, если не будет никаких дальнейших осложнений, все будет хорошо. Как только книга выйдет, сразу вышлю ее тебе по твоему адресу

Что написать о себе? В маленьком письме трудно рассказать все. После того как судьба разъединила нас, литературой заниматься я не перестал. Писал много, но первых результатов добился только в 26 году, то есть через 5 лет после Москвы. Критика обвиняет меня в индивидуализме и, поскольку это касается способа пи сать, способа думать и видеть, то, очевидно, я действительно чем-то отличаюсь от большинства ныне пишущих. Ни к какой лит группировке я не примыкаю, стою отдельно, только вхожу в Союз сов. писателей. У меня много врагов, но много и друзей.

Отдельные мои стихи ты можешь найти в толстом ленинградском журнале «Звезда» за 1929 год.

О своей личной жизни: три года как женат, и женат удачно, растет сынок Никитушка, ему семь с половиной месяцев, весь в отца, и очень мне нравится Когда будешь в Ленинграде — обязательно заезжай ко мне, вспомним старину, почитаем стихи, выпьем доброго ленинградского пива. В Москву я едва ли поеду — стараюсь избегать Москвы, так как мне не нравится московский литературный люд, хотя и там есть много моих друзей.

За эти годы доносились до меня смутные слухи, что ты женат, имеешь детей и усердно врачуешь болящих. Напиши мне о своей жизни. Встречаешь ли старых общих московских знакомых и кого?

Из старых уржумцев здесь Коля Сбоев и Лиля Польнер — супруги. Они часто бывают у нас, и мы дружно живем с ними. Коля Резвых тоже здесь он женат родил дочку. Вижусь с ним редко. Жмакин тоже здесь. Почти с ним не вижусь.

Ну, будь здоров, прости, что не могу исполнить твою просьбу сейчас, подожди зимы. Письма твоего жду Если достанешь «Звезду» — напиши, что думаешь о стихах.

Твой Н. Заболоцкий.

Л-д. Б. Пушкарская, 36, кв. 9

Р. S. Как ты узнал мой адрес?

К. Э. ЦИОЛКОВСКОМУ*

Ленинград.

7 января 1932 г.

Уважаемый Константин Эдуардович!

По роду моих занятий (литература) мне до сих пор не приходилось сталкиваться с Вашими работами. На днях я прочел Ваше сочинение «Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение», 1929. Ваши мысли о будущем человечества поразили меня настолько, что теперь я не успокоюсь, покуда не прочту других сочинений Ваших. Между тем достать их необычайно трудно, почти невозможно.

Поэтому я решил обратиться к Вам с просьбой: в случае, если у Вас еще осталось что-нибудь из Ваших изданий — не можете ли Вы выслать мне хотя бы некоторые из них? Особенно хотелось бы мне иметь «Будущее земли», «Воля вселенной», «Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение» и другие в этом роде, понятные для читателя, не имеющего узкого, специального образования. Я чувствую, что для меня и моих друзей Ваши книги будут иметь большое значение, и мы будем бесконечно благодарны Вам за них.

В случае, если книг у Вас больше не осталось, не откажите сообщить — где их можно приобрести.

Простите меня за мою далеко не скромную просьбу и за то время, которое я отнимаю у Вас. Но мне кажется, что искусство будущего так тесно сольется с наукой, что уже и теперь пришло для нас время узнать и полюбить лучших наших ученых — и Вас в первую очередь.

Заранее благодарный Вам

Н. Заболоцкий.

Адрес мой: Ленинград, Петроградская сторона,

Б. Пушкарская ул., д. 36, кв. 9. Николаю Алексеевичу Заболоцкому

* * *

18 янв. 1932 г.

Ленинград.

Дорогой Константин Эдуардович!

Ваши книги я получил. Благодарю Вас от всего сердца Почти все я уже прочел, но прочел залпом. На меня надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова.

Не могу не выразить своего восхищения перед Вашей жизнью и деятельностью. Я всегда знал, что жизнь выдающихся людей великий бескорыстный подвиг Но каждый раз, когда сталкиваешься с таким подвигом на деле, — снова и снова удивляешься: до какой степени может быть силен человек! И теперь, соприкоснувшись с Вами, я снова наполняюсь радостью — лучшей из всех земных радостей, — радостью за человека и человечество.

Ваши книги я буду изучать долго и внимательно. Некоторые вопросы для меня не ясны, несмотря на то что Вашу переписку с корреспондентами я прочел внима тельно.

Например, мне неясно, почему моя жизнь возникает после моей смерти. Если атомы, составляющие мое тело, разбредутся по вселенной, вступят в другие, более совершенные организации, то ведь данная-то ассоциация их уже больше не возобновится и, следовательно, я уже не возникну снова.

Допускаю, что атом, попадая в организм извне, проникается жизнью этого организма и начинает думать, что он живет в этом организме с самого зачатия. Но ведь эта же картина произойдет с каждым из моих атомов: они войдут в состав различных организмов и проникнутся их жизнью, забыв о жизни в моем теле, — точно так же, как сейчас они не помнят о своих предыдущих существованиях.

Наконец, и самый атом не есть неделимая частица. Он тоже организация более мелких частиц. Послед ние, надо думать, в свою очередь состоят из более мелких и т д. Атом при известных условиях разрушается точно так же, как разрушаюсь (умираю) я. С каждой из составляющих его частиц происходит то же, что и с моими атомами после моей смерти.

Чем совершеннее организация, тем лучше чувствует себя каждая составляющая ее часть. Чем совершеннее атом — тем лучше электрону, чем совершеннее человек — тем лучше атому, чем совершеннее человеческое общество — тем лучше человеку. Личное бессмертие возможно только в одной организации. Не бессмертны ни человек, ни атом, ни электрон. Бессмертна и все более блаженна лишь материя тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде.

Вот мне и кажется, что Вы говорите о блаженстве не нас самих, а о блаженстве нашего материала в других, более совершенных организациях будущего. Все дело, очевидно, в том, как понимает и чувствует себя человек. Вы, очевидно, очень ясно и твердо чувствуете себя государством атомов. Мы же, Ваши корреспонденты, не можем отрешиться от взгляда на себя как на нечто единое и неделимое. Ведь одно дело знать, а другое — чувствовать. Консервативное чувство, воспитанное в нас веками, цепляется за наше знание и мешает ему двигаться вперед. А чувствование себя государством есть, очевидно, новое завоевание человеческого гения.

Это ощущение, столь ясно выраженное в Ваших работах, было знакомо гениальному поэту Хлебникову, умершему в 1922 году Привожу его стихотворение:

Я И РОССИЯ

Россия тысячам тысяч свободу дала.
Милое дело! Долго будут помнить про это.
А я снял рубаху,
И каждый зеркальный небоскреб моего волоса,
Каждая скважина
Города тела
Вывесила ковры и кумачовые ткани.
Гражданки и граждане
Меня — государства
Тысячеоконных кудрей толпились у окон,
Ольги и Игори,
Не по заказу,
Радуясь солнцу, смотрели сквозь кожу,
Пала темница рубашки!
А я просто снял рубашку:
Дал солнце народам Меня
Голый стоял около моря
Так я дарил народам свободу,
Толпам загара.
(III том, стр. 304)

Мне хотелось бы знать — правильно ли я понимаю Вас в этом пункте. Я понимаю, что в Вашей системе этот пункт исключительно важен, так как из него следуют многие дальнейшие выводы.

Вообще говоря, Ваши мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне. В моих ненапечатанных поэмах и стихах я, как мог, разрешал их. Сейчас, после ознакомления с Вашими трудами, мне многое придется передумать заново. В отношении людей и книг мне всегда исключительно «везло» Книги ищут человека сами. Вот и теперь, благодаря Вашей исключительной внимательности, Ваши книги нашли меня. Несколько отрывков из моих работ покажут Вам — как я думал и во что верил до сих пор.

Отрывок из поэмы
ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ

(Солдат организатор колхоза, разговаривает с домашними животными о будущем)3

Таким образом, переселяя людей в эфир, я оставлял землю для животных и растений, развивающихся до степени высокоорганизованных существ. О превращении ра стений в животных говорит следующий отрывок из стихотворения

ШКОЛА ЖУКОВ
говорят люди будущего

Художники
...Мы нарисуем
Историю новых растений.
Дети простых садоводов —
Стали они словно бомбы.
Первое их пробужденье мы не забудем,
Час, когда в ножке листа обозначился мускул,
В теле картошки зачаток мозгов появился
И кукурузу глазок
Открылся на копчике стебля...
И т. д.
(1931 г.)

Больше не буду утомлять Вас выписками. Скажу только, что в кругу этих тем я живу уже давно. Сейчас мне 28 лет В будущем надеюсь писать об этом еще. Вот почему мне особенно радостно было познакомиться с Вашей работой.

Не могу ли я быть чем-нибудь полезен для Вас в Ленинграде? Правда, я не располагаю видным общественным положением, в литературе я пока почти одинок, но все, что я в силах сделать, — я исполнил бы с величайшей готовностью.

Желаю Вам здоровья, долгой жизни, хорошей работы.

Н. Заболоцкий.

Ленинград, Б. Пушкарская, 36, кв. 9

ТИЦИАНУ ТАБИДЗЕ*

Дорогой Тициан Иустинович!

Благодарю Вас за письмо, я получил его своевременно, и оно меня очень обрадовало. Я, признаться, одно время думал, что переделка для детей не может заинтересовать публику: мы еще не привыкли по-настоящему учитывать интересы массового читателя. Но ведь Руставели написал народную вещь, в Грузии она известна всему народу. Значит, и в русском переводе мы должны постараться довести ее до широких масс читателей... После Вашего письма я спокоен. Если специалисты по Руставели мне помогут, я надеюсь справиться с работой в один год.

Что касается материальной стороны, то я имею договор с Ленинградским отделением детиздата, где я работаю давно. Ваша мысль относительно Гр. Ев. Цыпина превосходна. Я с ним в самых лучших отношениях. Он знает меня еще с тех пор, как работал в «Известиях» и печатал там мои стихи. Вероятно, он с большой охотой взялся бы за это дело, но меня, признаться, очень угнетает мысль о постоянных поездках в Москву, и я решил заключить договор в Ленинграде. Там пошли на мои условия и обещали просить Н. С. Тихонова быть редактором этой книги. Сам Н. С. сейчас на Кавказе, и я с ним не успел переговорить лично.

«Алуду Кетелаури» я буду переводить зимой, параллельно с Руставели. В Тифлисе мы поговорим об этом подробнее. У меня нет транскрипции этой вещи, кроме того, нужно устроиться с консультацией. Впрочем, это, вероятно, можно устроить и в Ленинграде с помощью С. В Вирсаладзе, который помогал мне, когда я переводил поэму Орбелиани.

Ваши новые стихи очень хороши, это чувствуется и по подстрочнику Я сразу стал переводить их и вот посылаю Вам два перевода. «В ущелье Арагвы» и «Рождение слова». Это не окончательные тексты, тем более что некоторые строчки для меня и до сих пор темноваты, и я слишком свободно перевел их. Вообще, как Вы видите, переводы довольно свободные. Я очень страшусь пунктуальной передачи смысла в том случае, если это звучит в русском стихе нарочито и неестественно. Я стремлюсь к тому, чтобы перевод звучал как оригинальное стихотворение. Это не значит, конечно, что я допускаю искажение смысла. Я стараюсь только интер претировать смысл в том случае, когда это требуется для легкости и ясности стиха. В Ваших стихах пленяет меня удивительная близость душевного мира к миру природы. У вас эти два мира сливаются в одно неразрывное целое — и это для нашего времени явление редчайшее. Среди современных русских поэтов природу любят и чувствуют лишь очень немногие... Такое гармоничное и естественное слияние душевного мира с природой, какое я вижу по Вашим стихам, я не встречал еще ни у кого. Оно, конечно, есть результат долгой поэтической и душевной работы, — результат, о котором молодые поэты могут только мечтать.

Я Вас прошу, Тициан Иустинович, отметить в моих переводах все те места, которые требуют исправлений. Их есть несколько, и некоторые я уже знаю. В Тифлисе я постараюсь выправить переводы.

Что касается стихотворения «Ананури», то я перевел его неудачно и буду переводить (позже) снова, когда несколько позабудется первый перевод. Кроме того, мне еще нужно посоветоваться с Вами относительно некоторых темных мест подстрочника.

В Тифлисе я буду в первых числах сентября.

(Прохоровка, 2 августа 1936 г.)

Ваш Я. Заболоцкий.

* * *

Дорогой Тициан Иустинович!

Посылаю Вам перевод «Алуды Кетелаури» Важа Пшавела. Одновременно посылаю его В. В. Гольцеву. Белый стих, которым написан перевод, по моему мнению, в наибольшей степени соответствует поэтике Важа Пшавела, столь близкой к народному творчеству О качестве перевода сам судить не берусь. На всякий случай проверял его здесь, в Ленинграде, на довольно многочисленной аудитории, и отзывы получил самые благоприятные. Прошу Вас просмотреть перевод и сообщить мне о всех недочетах, дабы я мог их исправить своевременно. Также прошу сообщить Ваше заключение В В. Гольцеву...

Послезавтра у меня здесь в Доме Маяковского большой вечер, где обсуждать мою работу будет весь город. Идут разговоры о книжке, но все это впереди.

Все жду и жду Вашей книжки обещанной, дорогой Тициан Иустинович! Пока я ездил, она быстро промелькнула в Ленинграде и тотчас была раскуплена, так что я уже не достал ее. Если получите, вышлите бога ради. Очень хочется почитать Вас не торопясь, на досуге, с чувством и с толком.

Когда же Вы к нам приедете?..

Передайте мой сердечный привет Нине Александровне, Ниточке. Приветствуйте С. Чиковани, Г Леонидзе, П. Яшвили, И. Мосашвили, А. Кутатели и всех друзей и знакомых. Часто вспоминаю Грузию и радуюсь, что у вас в Тбилиси завязалось у меня столько милых знакомств с людьми, уже дорогими и близкими моему сердцу Жду Вашего письма. Над чем сейчас работаете и ка ковы Ваши планы? Будьте здоровы.

(14 декабря 1936 г.)

[Ленинград.]

* * *

11 янв. 19[37]

Ленинград.

Дорогой Тициан Иустинович!

Сегодня получил Ваше письмо от б января. Очень рад, что перевод Важа Пшавела Вы находите удачным. Очень благоприятный отзыв получен также от В. В. Гольцева, который перевод принял для своего альманаха, В переводе будет несколько небольших исправлений, что необходимо иметь в виду изд-ву «Academia», если оно будет печатать поэму. Эти исправления я вышлю Вам в непродолжительном времени. Очень рад также и тому, что перевод Орбелиани, судя по Вашим словам, устраивается в Закгизе.

В течение последних дней читал Вашу книгу «Избранное», которую смог достать только из библиотеки (Ваш экземпляр еще не получил, вероятно, получу на днях, заранее благодарю Вас за него) Несмотря на то, что почти все эти переводы были мне известны по одиночке, должен сказать, что, собранные вместе, они прекрасно дополняют друг друга, и читатель, несмотря на некоторый разнобой в голосе переводчиков, имеет возможность наконец почувствовать Тициана Табидзе целиком, убедиться, что автор, благодаря своей яркой творческой индивидуальности, в основном проходит через этот разнобой невредимым, что дается, увы, только очень-очень немногим.

У вас есть какая-то пленительная чистота лирического голоса, душевность его и очень широкий диапазон; конечно, Вы — один из самых крупнейших поэтов нашего Союза, и я очень горжусь Вашей дружбой; она побуждает меня к постоянной и упорной работе. Ваше малейшее одобрение и сочувствие значат для меня очень много, ибо они исходят от человека с непогрешимым вкусом и истинно поэтической душой.

Нравится мне также и внешность книжки; она отпечатана очень чисто, бумага прекрасная, переплет хорош, если Ваша следующая книга (по-русски) будет еще удачнее, Вам обеспечено глубокое и прочное внедрение в русские читательские массы.

Должен сказать Вам по секрету (чтобы не сглазить), что и у меня с книжкой стихов начинает что-то такое получаться. Она в основном принята к изданию Ленгизом, вставлена в план и утверждена, идут разговоры о конкретном содержании. Если все будет благополучно, книжка весной может уже выйти. Она небольшая, строк на тысячу с лишним. Но лиха беда начало, как говорится!

Я занят массой привходящих окололитературных дел и, признаться, за последнее время несколько отбился от работы. «Абессалом и Этери» очень меня беспокоит. Руставели висит над головой, и времени для другого перевода почти не остается. Научите, как быть, Тициан Иустинович!

От Цыпина вчера получена следующая телеграмма: «Получено письмо Табидзе переводе вами грузинской легенды. Сообщите, когда можете представить перевод». Я предлагаю послать ему перевод Важа Пшавела, если Цыпин сумеет договориться с Лупполом, он может издать Важа Пшавела отдельной книжкой.

С нетерпением ждем Вас в Ленинград; здесь у Вас так много друзей и искренних ценителей. Приезжайте же скорее!

Передайте мой сердечный привет Нине Александровне и дочке. Миколе Платоновичу кланяйтесь, пишу ему одновременно. Привет всем друзьям и знакомым.

Ваш Н Заболоцкий.

С. И. ЧИКОВАНИ*

25 июня 1936 Ленинград:

Дорогой Симон!

Я недавно приехал из Киева. Снимал дачу на берегу Днепра и отвозил туда семью. Жил там некоторое время у нашего дорогого Миколы Бажана. Вспоминали о тебе и жалели, что не приехал в Киев в мае, как предполагал.

Через 2 недели я еду на Украину до сентября. В сентябре приеду к вам в Тифлис, в командировку, и вот по какому делу.

Мне поручают сокращенный перевод и обработку для детей поэмы Руставели. Это большая и серьезная работа. Подстрочники я получу от М. Бажана, но мне необходимо поработать в Институте Руставели, чтобы почувствовать атмосферу, окружающую это имя, и узнать все то, что необходимо для работы. Предполагаю пробыть у вас недели 3. Очень прошу тебя сообщить мне, будешь ли ты в это время в Тифлисе и увижу ли я тебя. Признаться, мне очень хочется повидаться с тобой.

Твое стихотворение «Ках. осень» в моем переводе, несколько исправленном, печатается в «Лит современнике», и как только № выйдет из печати, я перешлю его тебе.

Перевод Орбелиани будет напечатан в «Звезде» № 9.

Жду твоего письма. Сообщи, где можем увидеться. М. б., ты будешь на Украине?

Мой сердечный привет Марии Николаевне.

Когда вы приедете в Ленинград?

Ваш Н Заболоцкий.

* * *

15 октября 1936

Ленинград.

Дорогой Симон! Я приехал благополучно. Ехал с двумя грузинами, и всю дорогу мы пили: то вино, то водку, то пиво. Приехав в Ленинград, тотчас собрал друзей, и твои девять бутылок были выпиты под единодушные крики восхищения и за твое, и за Марии Николаевны, и всех грузинских друзей здоровье.

После всех этих приключений, еще в чаду и с головой еще не особенно трезвой, тороплюсь написать тебе это письмецо. Сейчас я еще под обаянием вашего милого гостеприимства и все еще кажется, что вот-вот увижу тебя, толстого Тициана, красавца Ило Мосашвили, что вместе зайдем в духанчик и я еще раз услышу «Светлячка» и «Сулико».

Конечно, я никогда не забуду этого моего первого знакомства с Грузией, и воспоминание об этом тифлисском месяце будет одним из самых дорогих воспоминаний в моей жизни. И я бесконечно благодарен всем вам, тебе и Марии Николаевне в первую очередь, за это прекрасное время, за наши путешествия, за наши пирушки и разговоры...

В Ленинграде глубокая осень. Сейчас передо мной, в окне, летит стремительный мокрый снег, покрывает крыши и тает внизу, на грязной панели. Дела мои здесь, как выясняется, идут в общем нормально. Де Костер подписывается к печати. В Лит Совр. просят переводы

Галактиона Табидзе. Сегодня буду делать доклад о поездке и Руставели. Жена и сын здоровы, и это очень меня радует. Никита в восторге от ремешка и кинжала. Он благодарит маленького Нико за подарок и просит его приехать к нам в гости.

Как только справлюсь с самыми срочными делами, которые тут накопились за 3 месяца, сяду за твои переводы. Жду от тебя подстрочник четвертого стихотворения. Все, что будет готово, вышлю письмом.

Дорогой Симон, конечно, у меня к тебе ряд просьб. Во 1 х) если увидишь Иорданишвили, напомни ему, что расписку и его перевод из Церетели я жду срочным письмом в Ленинград. Во 2-х) если есть что-нибудь в печати о моем вечере — вышли. В 3-х) вышли фотографию, когда будет готова.

Передай мой привет Ираклию Абашидзе, Ило Мосашвили, А. Н Кутатели. Что касается Марии Николаевны, то я мысленно (наяву не смел!) целую ей ручки, благодарю за все и еще раз напоминаю, что мы ждем ее в Ленинград этой зимой обязательно и с обязательным условием остановиться только у нас и нигде больше. Моя жена Екатерина Васильевна и Никита шлют ей привет и надеются скоро лично с ней познакомиться.

Еще раз, дорогой Симон, благодарю тебя за твои хлопоты и твое гостеприимство. Будь здоров, не толстей и не забывай меня. Жду твоих писем.

Твой Н. Заболоцкий.

Мой привет прошу также передать Николаю Зурабовичу и всем домашним.

* * *

10 ноября 1937 [Сочи!]

Дорогой Симон!

Я не так далек от тебя, как ты, может быть, думаешь. Дело в том, что позавчера я приехал в Сочи, в санаторий Наркомзема, где намерен отдыхать до 8 декабря. Последнее время я погибал от массы работы, выступлений и разных заседаний. Наконец мой перевод Руставели подписан к печати и должен выйти к юбилею. Моя работа по 1-му изданию закончена. Все время ждали тебя в Ленинград, чтобы посоветоваться с тобой, но не дождались, время же не терпит, и после просмотра перевода в Руставелевской комиссии в Москве книгу наконец подписали к печати. По сравнению с текстом «Пионера» рукопись я довольно основательно переработал и подчистил. Конечно, в ней и сейчас есть немало недочетов; их придется подработать ко 2-му изданию.

Дорогой Симон, я до сих пор не знаю, буду ли я у вас на Руставелевском юбилее. С месяц тому назад Аршаруни (зав. нац. сектором) в Союзе сов. писателей сказал мне, что он вставил мое имя в список командированных, который послан на утверждение высшему начальству Утвердили меня или нет — не знаю. Сегодня посылаю письмо Аршаруни с запросом. Если меня утвердят, то я 8 декабря выеду прямо отсюда в Тбилиси и останусь там на все время юбилея. Книжка моя должна выйти к сроку, и экз. 500 будет выслано на торжество.

Не знаю также точной даты юбилея. Конечно, с 11 дек. его перенесут — но на сколько дней? Сообщи мне, пожалуйста, что у вас слышно по этому поводу

Везу тебе и друзьям книжку моих стихов, кот. недавно вышла и давно разошлась. Была ли она в Тбилиси?

Прости, что давно тебе не писал О тебе имел сведения от общих знакомых, знал, что ты по горло погружен в работу, да и у самого дела было немало. Надеюсь, скоро увидимся и поговорим.

Но все же письма твоего на Сочи я жду. Будь добр, не поленись, напиши мне, не откладывая:

— что слышно о юбилее, когда будет и долго ли продлится.

— не ругают ли у вас мою обработку?

— обязательно ли мне быть на юбилее — с точки зрения Груз, союза писателей?

Буду ждать твоего письма.

Мой адрес: Сочи, Санаторий Наркомзема,

1-й корпус, 3-я палата, мне.

Передай мой сердечный привет Марии Николаевне. Жму твою руку

Твои Н Заболоцкий.

* * *

4 февраля 1947 [Переделкино.]

Дорогой Симон!

Поздравляю тебя с выдвижением в кандидаты Верховного] Совета и прошу принять поздравления от Екат[ерины] Вас[ильевны] и всей моей семьи. Нам очень приятно знать, что твоя литературная и общественная деятельность оценена по заслугам, доказательством чему служит и твоя прошлогодняя награда, и это выдвижение. Желаем тебе хорошей работы и плодотворной деятельности.

Прочел твою «Песнь о Д. Гурамишвили» в переводе Державина. Это, несомненно, одна из основных и лучших твоих вещей, свидетельствующая о непрерывном росте твоего таланта — очень своеобразного, выразительного и мне лично весьма близкого и привлекательного. Не сомневаюсь, что среди прочих кандидатур она в первую очередь достойна Сталинской премии.

Дорогой Симон, хотя я и знаю, что в связи с выборной кампанией ты чрезвычайно занят, однако я не могу не напомнить тебе о высылке подстрочников твоих стихов — согласно нашей договоренности. Я жду их, причем желательно иметь и грузинский текст.

Я продолжаю увлекаться мыслью о создании большой книги грузинских переводов. В частности — один из основных разделов этой книги, посвященный творчеству Гр. Орбелиани, меня сейчас занимает более всего. Я сделал ряд новых переводов — «К Ярали», «Мухамбази» (к Саломэ), «К Саломэ от Бежана-портного» — и должен уверить тебя, что они у меня звучат совсем не так, как в «Грузинских] Романтиках». Вообще, мне кажется, что я понял Орбелиани, и его поэтический метод представляется мне отчетливо.

В связи с этим у меня возникла естественная мысль — сделать всего Орбелиани, тем более что почти все основные его вещи у меня уже переведены, а наследство его по объему не очень велико. Если принять во внимание, что книжечка переводов Р Ивнева, изданная «Зарей Востока», весьма слаба, а переводы случайных авторов в «Груз. Романтиках» совершенно не передают Орбелиани, мне кажется, что издать полного Орбелиани в моих переводах дело неплохое и своевременное. Тогда русский читатель, наряду с Бараташвили в переводе Па стернака, имел бы еще одного романтика, переведенного не случайно, но последовательно и с любовью. Эта моя идея встретила весьма сочувственное отношение со стороны Гольцева и Рябининой, и по всей видимости я смогу издать Орбелиани здесь, в Гослитиздате, отдельной книжкой и надеюсь, что это не будет неприятно моим грузинским друзьям Пока же я работаю без договора, платонически, но усердно. Конечно, этим самым я двигаю и большую книгу переводов для «Зари Востока», если это дело у вас не заглохло.

Но я должен сказать, дорогой Симон, что так работать мне трудно, если принять во внимание мою неустроенную жизнь. Несмотря на то что перевод «Слова» имеет хорошие отзывы, что стихи мои идут в «Новом мире» и пр. — материально это меня мало устраивает и, если я не завяжу деловых связей с вами, мне будет трудно вести дело так, как надо. Что мне нужно? Во-1-х, мне нужно иметь договор с «Зарей Востока» на книгу переводов на 7 тыс. строк и получить 25% гонорара. Во-2-х, мне нужно иметь полную уверенность в том, что летняя поездка моя к вам состоится, как мы говорили. Если это будет сделано, моя работа пойдет бесперебойно и к осени книга будет сдана издательству. Кстати говоря, Гольцев проектирует бригадную поездку в Грузию в апреле, при моем участии, о чем он тебе писал. Если эта поездка состоится, то я и сам смогу на месте провертывать с твоей помощью эти дела, но предварительно я прошу тебя принять меры к скорейшему заключению договора, так как деньги нужны сейчас.

У меня все еще продолжаются болезни детей. Никита ходит в школу, но у Наташи ползучая пневмония, и возможно, что ее придется класть в больницу У Андронниковых и Степановых все благополучно. Особых новостей нет

Прошу передать наш сердечный привет Марии Николаевне, с помощью которой надеюсь получить от тебя ответ

Будь здоров, привет знакомым.

Твой Н. Заболоцкий.

Пишите мне по адресу Н. Л. Степанова Москва, Моховая, 6, кв. 5

* * *

26 марта 1947

Москва.

Дорогой Симон!

Вчера мне передали твое письмо и подстрочники. Оба стихотворения очень хороши, и я приложу все усилия к тому, чтобы перевести их как можно лучше. Очень благодарен тебе за то доверие, которое ты мне оказываешь, поручая перевод таких прекрасных стихов. Я надеюсь прибыть в Тбилиси в начале мая и привезти с собой готовые переводы.

Вся эта зима у меня ушла на перевод стихотворений Григола Орбелиани, подстрочники которого у меня были почти все, а недостающая небольшая часть делается в Москве по моему заказу. Также у меня есть и грузинское издание Гр Орбелиани 1935 года, в котором я начал разбираться с помощью грузин-специалистов. Сейчас моя работа приближается к концу и имеет здесь успех. Я отдавался этой работе всей душой и делал переводы с той же старательностью, как собственные стихи.

К концу апреля, т е. к нашей поездке в Грузию, у меня будет готово все собрание Орбелиани полностью (около 27г тыс. строк), и я привезу его с собой, чтобы в Грузии окончательно убедиться в правильности моего метода перевода и почитать стихи вам. В начале апреля я подписываю договор на Орбелиани в Гослитиздате, и мы издадим эту книгу здесь, в центре, чтобы она полностью дошла до русского читателя.

Дублировать это издание в Грузии мне не представляется целесообразным, но я хотел бы, чтобы оно вошло в общую книгу моих переводов в «Заре Востока», общий листаж которой будет не менее 15 листов, а может быть, и несколько больше. Таким образом в «Заре Востока» я хотел бы иметь договор на одну книгу (а не на две, как ты пишешь), но эта книга будет довольно большая, и примерный ее проспект таков.


Итого
Народная поэзия 1000стих. строк
Руставели 2800"
Гр. Орбелиани 2200"
Илья Чавчавадзе 800"
Важа Пшавела 1200"
8000стих. строк

Из этого числа я привезу с собой в готовом виде 60С0 строк, оставшиеся 2000 или около того будут сделаны летом в Грузии специально для этой книги. Надеюсь, что в таком составе книга будет достаточно полной и значительной.

Кроме Орбелиани, за это время я сделал перевод 4 стих. Ильи Чавчавадзе, в том числе «Горам Кварели» и «Базалетское озеро». Эти переводы будут напечатаны в «Дружбе народов» — к юбилею Чавчавадзе; а также перевел 4 стихотворения ваших молодых товарищей Нонешвили и Маргиани, вечер которых мы провели здесь в ССП.

Мои планы на весну и лето такие. На май месяц в составе бригады я приеду в Тбилиси, но май пройдет в делах, вечерах и разъездах, и писать едва ли придется. Затем я вернусь в Москву за семьей, и, если это будет возможно, в середине июня мы месяца на два снова приедем к вам, ориентируясь на Сагурамо, чтобы семья отдохнула, а я поработал над окончанием книги. Обо всех этих делах мы еще поговорим в мае месяце.

Вместе с этим письмом я посылаю письмо Бесо Жгенти и прошу тебя передать его по адресу В нем я даю проспект книги и пр. с тем расчетом, чтобы Бесо имел о книге более ясное представление и знал, как нужно составить договор. Меня, конечно, весьма устроило бы, если бы он в апреле месяце сумел заключить со мной этот договор и заплатить часть денег

Вот все, что я тебе хотел сообщить. О прочих вещах мы будем иметь возможность говорить с тобою в Тбилиси. Передай наш общий сердечный привет Марии Николаевне. Екатерина Васильевна мечтает о Грузии, где она надеется еще ближе познакомиться с вами, так как питает к вам обоим великую симпатию. Дети мои здоровы и заняты своей школой.

Будьте здоровы, Жмуруки

Твой Н. Заболоцкий.

* * *

29 декабря 1947

Москва.

С Новым годом, дорогие Симон и Марика

Все наше семейство приветствует Вас и желает Вам в будущем году новых успехов и новых радостей. Я, при знаться, уже соскучился по Вас, и мы с Катей часто вспоминаем о нашем нынешнем грузинском лете, за которое мы Вам очень признательны. Наш Басар жив и здоров, стал большим псом, хорошо сторожит дачу, и мы все очень им довольны. Полагаю, что он уже привык к Переделкину и едва ли часто вспоминает о своем Сагурамо.

Мы живем неплохо. Все еще в Переделкине. Московская квартира все еще в области обещаний.

Сдал «Советскому писателю» книжку стихов, которая уже в производстве. Все это время довольно много читал, начал писать поэму; собираюсь ехать в Магнитогорск, чтобы пожить там и набраться ума-разума.

У меня к тебе, Симон, следующая просьба. Не можешь ли ты привести в ясность мои дела с «Зарей Востока»? Пока я был в Грузии, я отлично договаривался с ними, но, уехав, я понял, что изд-во совершенно не в состоянии вести деловой переписки. У меня создается такое впечатление, что «Заря Востока» работать со мной не хочет, но почему-то не пишет мне об этом прямо и, говоря попросту, «водит меня за нос» и вносит туман в мои дела.

Дело в том, что, уезжая, я договорился с редакцией, что в октябре я буду вызван в Тбилиси, чтобы держать корректуру моего сборника переводов и заключить договора на 48 год (том переводов и Гурамишвили). Несколько раз посылал письма Жгенти — ответа нет. У меня здесь ряд предложений, я могу брать сколько угодно переводов с других языков, но я всем отказываю, основываясь на нашей договоренности, что я буду работать для Грузии. Наконец я получил заказ из Большого театра на либретто оперы, шлю срочную телеграмму Жгенти, который телеграфирует мне: «Все Ваши вопросы разрешаются благоприятно. Прошу воздержаться от заключения посторонних договоров. Подробности письмом». Это было в ноябре. Я подумал и отказался от оперы. Прошел ноябрь, прошел декабрь — письма нет

На что это похоже? Если мои предложения не подходят — напиши по-человечески. Зачем меня ставить в дурацкое положение? Неужели я своей работой не заслужил к себе более внимательного отношения?

Все это очень странно. Странно тем более, что тот же Бесо Жгенти перед отъездом передавал, что мне будут созданы все условия для работы... Прошу тебя выяснить, в чем там дело, и срочно сообщить мне с тем, чтобы я знал, как мне в дальнейшем строить свою работу Это я прошу тебя сделать — дружески, а не официально. Но я должен знать твердо, как мне строить свой рабочий план и, может быть, мне уже теперь следует принять предложения от других республик.

В редакционном плане Гослитиздата на 48 год есть книга И. Чавчавадзе; вероятно, я возьмусь за новый перевод «Призрака» и «Матери-грузинки».

Как твои дела? Что с твоей книжкой? Родилась ли наконец поэма Леонидзе? И что вообще нового в Тбилиси? Когда собираешься в Москву? Хотелось бы увидаться с тобой, чтобы переговорить о делах лично. Ну, будьте здоровы, друзья мои, жму Вам руки. Катя шлет Вам сердечный привет Привет всем вашим домашним.

Ваш Н. Заболоцкий.

* * *

16.1.49. [Москва.]

Дорогой Симон!

10-го числа я получил твой подстрочник и два дня просидел над ним. И веришь ли? у меня ничего не получилось! То ли полоса такая нашла, то ли подстрочник в самом деле труден с его четкими формулировками, — вернее и то и другое вместе, — но факт тот, что перевод не удался. 13-го числа я пришел к заключению, что время тянуть больше нельзя, и свез подстрочник в «Лит газету» с тем, чтобы его перевел кто-либо другой. Подстрочник они взяли, но какова будет его судьба — ей-богу, не знаю.

Все это весьма печально, но я добросовестно приложил все усилия к тому, чтобы исполнить твою просьбу, и в этом отношении моя совесть перед тобой чиста. Постарайся на меня не очень сердиться- знаешь сам, что ремесло наше капризное и не всегда можно сделать то, что хочется. Зато два твоих стихотворения «Садовник Картли» и «Вечер в Колхиде» сдал в «Огонек», и Куд рейко обещал напечатать их с твоим портретом.

Последние месяцы я занимался главным образом переводами с украинского. Перевел более 2000 строк М. П. Бажана и Леси Украинки для Гослитиздата. В частности, переводы новых стихов Миколы Платоновича из Английского цикла должны скоро пойти в «Огоньке», где ты и можешь с ними познакомиться.

Переводов с грузинского в нынешнем году совсем мало, из стихов, кроме Ир. Абашидзе, запланированного в «Сов. писателе» я, в сущности говоря, ничего не вижу В связи с этим мне хочется более конкретно выяснить положение с В. Пшавела в «Заре Востока». Если наши летние разговоры на эту тему — не пустые разговоры, то их нужно оформить, т е. поставить книгу в издательский план 50 года, заключить со мной договор теперь же и выслать наконец подстрочники. Книга на 5000 строк, срок представления 1 янв[аря] 1950 г. Но нужно дело оформить и приступать к работе.

Если же это дело расклеивается, то извести меня об этом, чтобы я знал. Тогда я возьму прибалтийские литературы, которые мне здесь предлагают

Здесь продолжает гостить Каладзе, у которого был вечер в Союзе.

Мои все здоровы и шлют тебе и всей твоей семье сердечный привет Как твое здоровье?

Пиши и не забывай меня.

Жму твою руку.

Н. Заболоцкий.

* * *

12 марта 1949.

Москва.

Дорогой Симон!

Посылаю тебе для ознакомления мой перевод «Этери» Важа Пшавела. Когда будет свободное время, просмотри его, пожалуйста, и сообщи мне свое мнение. Я с большой любовью делал эту вещь, заботясь о том, чтобы по-русски она звучала во весь голос и, признаюсь, доволен ею, особенно некоторыми частями.

Это моя первая работа для будущей книги Важа Пшавела. Теперь я заново делаю «Алуду Кетелаури» сплошь рифмованным ямбом. Дальнейшая работа тормозится за неимением подстрочников. В первую голову мне нужны: «Гость и хозяин» и «Бахтриони» Бесо обещал выслать мне в феврале, и опять не послал. Нельзя ли немного их подогнать? Полгода люди обещают, а дело ни с места. Если тебе не трудно, проверь, пожалуйста, включена ли книга в изд. план 1950 года и выясни, когда может быть со мной заключен договор? Как ты видишь, я свои обязательства выполняю, и у меня работа на ходу, но меня нужно подкрепить материально.

Бесо обещал в начале марта выслать 40% гонорара за Руставели, но не шлет А деньги мне сейчас нужны чрезвычайно, и я очень тебя прошу поторопить его с этим делом.

Твоя книга в «Сов. писателе» ушла в производство. Переводы стихов в «Огоньке» уже набраны, обещают пустить в одном из ближайших номеров.

Я очень увлечен Важа Пшавела и надеюсь в течение года, если вы меня поддержите, сделать хорошую книгу Я ей сейчас отдаю все лучшие свои силы и смотрю на нее, как на дело своей писательской чести. У меня была мысль написать по этому поводу Р С. Шадури с просьбой поддержать меня в этой большой работе, рассчитанной на 2-3 года. Если ты это находишь целесообразным, сообщи, и я напишу В случае же, если он уже в курсе дела, то я всецело полагаюсь на тебя.

Было бы очень желательно повысить темпы моей работы, но это зависит уже от вас.

Дорогой Симон, извини за мои постоянные просьбы; я прибегаю к ним только потому, что ты принимаешь близко к сердцу мою переводческую работу.

Возможно, что летом я опять приеду в Сагурамо, чтобы семья отдохнула, а я поработал над Важа Пшавела в контакте с вами.

Передай мой сердечный привет Марике и всем твоим домашним. Катя вам кланяется, она часто вспоминает о Грузии, которую успела полюбить по-настоящему.

Твой Н. Заболоцкий.

* * *

6 июня 1953 г. [Моста.]

Дорогой Симон!

Как мне ни тяжело написать тебе это письмо, но его написать надо. Много раз в течение этих двух месяцев я принимался за перевод твоих стихов, но ничего путного у меня не получилось и не получается до сих пор. Получается нечто столь искусственное, что я не имею права выдавать за твои стихи и под чем я не могу ставить свою подпись переводчика. И сам я не могу хорошо понять — в чем дело. И стихи мне за малым исключением правятся, и сам я, как будто в нормальной рабочей форме, однако — дело ни с места. По всей видимости, дело в том, что эти стихи не в плане моих последних работ, о которых я постоянно думаю, а также потому, что я не знаю Польши и не могу дополнить подстрочник своими конкретными представлениями. Так или иначе, но переломить себя я не могу и волей-неволей не могу выполнить своего обещания. Мне вдвойне тяжело, что я в какой-то степени подвожу именно тебя, а не кого-нибудь другого, тебя, который так мне близок, как человек, и дорог, как поэт. Но будучи поэтом, ты только и сможешь понять меня. Вероятно, что-нибудь подобное и у тебя в жизни бывало.

Поэтому, дорогой Симон, я и пишу тебе это письмо и прошу передать подстрочники кому-нибудь другому. Может быть, их сделают Тарковский или Межиров — они оба хорошие переводчики.

У меня был творческий вечер, связанный с 50-летием, прошел хорошо, читал свои стихи и читал много, и они были очень хорошо встречены — правда, народу было немного — человек 40-50. Сам же я занимаюсь русскими былинами. Что получится из этой затеи, сказать еще трудно.

Семья живет нормально, Никита уехал на практику, Наташа кончает экзамены. Предполагаем поехать на Рижское взморье. Когда мы увидимся с тобой? Я в Грузию пока не собираюсь. Ждали тебя в Москву в мае — не приехал.

Сердечный привет Марике, Никуше и всем вашим Будь здоров, дорогой Симон извини что так бессовестно, хотя и не преднамеренно, я подвел тебя.

Н. Заболоцкий.

* * *

28 августа 53.

Москва.

Дорогой Симон! Твои стихи о дожде — прелесть. Я переводил их с наслаждением. Посылаю переводы. Есть в них и вольности, но, в целом, я доволен. Сообщи мне свои замечания.

Ждать ли вас в сентябре? Наши уже возвратились из Риги и шлют вам свой привет.

Жму руку.

Твой Н. Заболоцкий.

* * *

19 июля 1955 г.

Москва.

Дорогой Симон, я получил твое письмецо относитель-но статьи о Гурамишвили. Что-нибудь пришлю. Но сегодня мне сказали, что празднование юбилея откладывается на два месяца. Правда ли это? Если это правда, то, вероятно, и ваш юбилейный номер тоже будет отложен?

Я нынче на даче под Москвой, где работаю и понемногу поправляюсь. Все еще не могу поправиться как следует, чему, впрочем, вредит работа. Работаю больше, чем следует А без работы мне скучно.

Дача у нас в 40 км. от Москвы, удобная. Если бы ты с Марикой задумали к нам приехать — для Вас была бы отдельная комната и мы были бы рады Вам.

Как Вы живете и что нового у Вас? М. б., в самом деле соберетесь в Москву? Телеграфируйте нам!

Наш адрес теперь пишется по-новому:

Москва, 7, Хорошевское шоссе, д. 2, корпус 3, квартира 25. Телефон тот же.

Марике сердечный привет от всех нас, а также Нике и всем друзьям.

Н. Заболоцкий.

* * *

30 августа 1955. [Подлипки.]

Дорогой Симон!

Я стал хуже себя чувствовать и поэтому пришлось поехать в санаторий до 25 сентября. Очень жалею, что так получилось, без меня тебе будет трудно договариваться о Руставели.

Дело обстоит так. Рукопись я сдал в Гослитиздат На нее должен дать рецензию Липкин. Алекс. Петр. Рябинина знает, что мы договорились с тобой о редактруре и ждет, что ты зайдешь к ней, чтобы оформить это дело и договориться о частностях. Самое главное — надо решить, где мы будем работать. Я пока ехать в Грузию не могу Ты, очевидно, много времени провести в Москве со мною тоже не сможешь. Может быть, тебе сейчас лучше взять из Гослитиздата мою рукопись с собою, дома в Грузии сличить ее с оригиналом, сделать свои пометки и замечания, а затем, когда у тебя будет время (через месяц-два), приехать в Москву и поработать здесь со мной. В таком случае тебе нужно договориться с Рябининой относительно твоей командировки в Москву и вытекающих отсюда обстоятельствах.

Было бы очень приятно, если бы ты с Катей навестили меня в Подлипках, чтобы договориться лично.

Моя рукопись вполне рабочая: там надо еще порядочно поработать, так как есть много неточностей перевода. Но самое сложное заключается в том, что может врать подстрочник — и вот тут-то я без твоей помощи .бессилен.

Постарайся заехать в Подлипки и, во всяком случае, держи меня в курсе дела.

Твой Н. Заболоцкий.

* * *

XI 1955. [Москва]

Дорогой Симон! Я получил твое письмо и благодарю тебя за все сделанное. Мне очень дорого твое одобрение моей работы. Я очень хорошо знаю, что в ней нужно многое исправлять, и я готов сделать это, и уже делаю сам и жду твоих замечаний, чтобы исправить те погрешности, которые до моего сознания еще не дошли. Кстати, в связи с этим еще раз прошу тебя никому не показывать мою рукопись она еще сырая и многое будет в ней изменено, и потому, кроме нас с тобой, до нее никому доступа быть не должно.

Здесь были Леонидзе и Ир. Абашидзе, которым в Гослитиздате сказали, что в основном я перевод закончил.

Так что секрета в этом нет, но, поскольку рукопись еще не готова, пусть пока удовольствуются тем, что узнали, и не больше.

Златкину я отправил письмо с просьбой издать мой однотомник с включением нового перевода Руставели — к декаде. Отдельное издание Руставели будет в Москве, если «Заря Востока» хочет, то может издать однотомник с включением в него этого нового перевода.

Мы встревожены известием о болезни Шалва Соломоновича и ждем прибытия Ваших в Москву.

Мы здоровы и шлем твоей семье сердечный привет!

При случае — справься о моих делах у Златкина, пожалуйста.

Твой Н. Заболоцкий.

Е. И. и Е. Л. ШВАРЦ*

14 дек. 1947 Москва.

Милые друзья Евгений Львович и Катерина Ивановна!

И обнимаю Вас, и целую Вас, и куда Вы девались, и почему о Вас ничего не слышно? И что нам теперь делать, если Вы нас больше не любите, и куда нам теперь деваться, если Вы нас больше не уважаете? И с кем я теперь выпью свою горькую рюмочку, когда нет коло меня милого друга Женечки, когда не сидит супротив меня милый друг Катенька? А пойду-ка я, старый сивый черт, во темный лес, а кликну-ка я, старый сивый черт, зычным голосом: — Вы идите ко мне, звери лютые, звери лютые членистоногие, членистоногие да двоякодышащие, да поглядите-ка вы, звери, в ленинградскую сторонушку, да заешьте-ка вы, звери, милого друга Женечку, милого друга Женечку со его любезной Катенькой!

Тот Женька-плут
Умном востёр,
Ум ком востёр
Да блудить мастёр

Все с актерками Женька путается,
Со скоморохами Женька потешается,
Со гудошниками Женька водку пьет,
Водку пьет да в долони бьет!
А уж время ему старому мерину,
От той бы забавушки очухаться,
Очухаться, да раскумекаться,
Да сказать ему, Женьке, таково слово:
Пойду ка я, Женька, старый плут,
Старый плут горемычный сын,
Во почтовое да отделение,
Во советское наше заведение!
Да возьму-ка я во резвы рученьки
Золотое перышко гусиное,
Да напишу-ка, Женька, писулечку
Свому другу Николаю Алексеевичу
Да тому ли господину Заболоцкому!

Господин-то Заболоцкий во палатах, чать, сидит,
Во палатах, чать, сидит да не ест, не пьет,
Обо мне, чать, Женьке, думу думает,
Бородой трясет да сокрушается.
А подам ему я, Женька, свою весточку,
Уж как вскочит он на резвы ноженьки
Да зачнет он тую весточку прочитывать,
Резвой ноженькой притоптывать да приговаривать:
— Знать, и впрямь я, сударик, Заболоцкий сын,
Не дубовая колода, не еловый сук,
Коли Женечка-дружок ко мне пописывает,
Коли Катенька сахарную ручку прикладывает.

Да! Жди от вас! Напишете, когда рак свистнет.

Целую Вас, беспутные друзья мои.

Ваш Н. Заболоцкий

Е. И. ШВАРЦ*

Г-же Екатерине Ивановне Шварц (урожд. Обуховой) по случаю исполнившегося двадцатилетия со дня ее первой встречи с господином надворным советником Евгением Львовичем Шварцем на балу у князя Кувшинчикова

Катерина, дочь Ивана,
Ровно двадцать лет назад
Повстречала род тюльпана,
Украшающего сад.

Этот маленький тюльпанчик,
Катериной взятый в дом,
Нынче даже на диванчик
Помещается с трудом

Славься сим, Екатерина,
Ты прекрасна, как всегда!
И дородный сей мужчина
Так же славься иногда!

28 мая 1948. [Переделкино.]

Н. З.

Д. С. ЛИХАЧЕВУ*

10 февраля 1950 г.

Москва.

Уважаемый Дмитрий Сергеевич!

Я разобрался в Ваших замечаниях к моему переводу и удостоверился в Вашем просвещенном понимании тех специально поэтических задач, которые стояли передо мною. Нужно сказать, что далеко не все специалисты проявляют к работе поэта подобное чутье. Поэтому сотрудничать с Вами мне вдвойне приятно, и я очень жа лею о том, что в свое время не имел возможности пользоваться Вашими советами.

Посылаю Вам текст перевода с исправлениями, сделанными по Вашим замечаниям

Исправление 7-го замечания (о Диве) не примите за реверанс в сторону Югова. Во-первых, Югов здесь не оригинален. Во-вторых, у меня сравнение «как», а непонимание Дива в качестве дикого половца. Это сравнение уясняет ситуацию.

8-е замечание: «уж лиса» я решил оставить старый вариант, так как единственное в народной речи часто употребляется вместо множественного.

11-е замечание. Исправлено приблизительно. Все равно без примечания не обойдемся, а рифму терять жаль.

14-е замечание, по уставу Нужно ломать всю строфу, что нежелательно, так как первые 3 строчки хороши для начала. Другие же рифмы: слава, держава (понятие более позднее, не так ли?) А с другой стороны, устав может быть неписаный, в смысле: обычай. Пока решил оставить.

17-е. Давайте барсов оставим, Пардусы и гепарды — это для нашего читателя дело темное, а сущность образа не меняется.

21 и 24. Дверь Дуная и На риге, — я думаю, это несущественно, оставил.

По всем остальным двадцати замечаниям исправления худо ли, хорошо ли, но сделаны. Причем сон Святослава стал явно лучше, — Ваше толкование очень убедительно. «Конскую историю» Всеслава я решил обойти. Она требует большого количества стихотворной «отсебятины» или особого примечания-комментария, чего я стараюсь избегать.

Стилистически многие места после исправления, мне кажется, выиграли.

Будьте любезны сообщить мне Ваши соображения по поводу исправлений. На некоторые отдельные строфы перевода у меня имеется более сотни вариантов, но все же перевод, видимо, не созрел еще окончательно даже в пределах того замысла, который я имел в виду

Одновременно с этим письмом посылаю текст перевода В. П. Адриановой-Перетц, приглашение которой я получил на днях.

В случае, если исправления Вас удовлетворят, рукопись перевода с Вашим решением нужно, очевидно, направить в редакцию Детгиза, где ее приведут в подходящий для набора вид.

Будьте здоровы.

Уважающий Вас

И. Заболоцкий.

* * *

20 февраля 1950 г.

Москва.

Уважаемый Дмитрий Сергеевич!

В ответ на последнее Ваше письмо хочу поделиться с Вами некоторыми соображениями по поводу «Слова».

Отношение автора к Бояну. Начинать свою песнь с поношения своего прославленного и давно умершего предка-певца — не в духе и не в стиле эпохи. Неясности начала дали исследователям печальный повод приписать автору психологию времен неизмеримо позднейших. Древние русские люди так не делали. Если они шли наперекор старине, то делали это без деклараций; на словах они всегда демонстрировали свое уважение к прошлому, идеализируя его. Вы же это лучше меня знаете.

Все «бояновские» места «Слова» свидетельствуют о том, что Боян для автора — учитель, великий предшественник, вещий певец, провидец. Цитаты из него приводятся с мыслью: «Вот ежели бы ты пел о нашем времени!» И видимо, что стилистически автор старается идти за Бонном. Подражание великим образцам прошлого было в старину почетным делом. «Старыми словесы» — теми же добрыми старыми (испытанными) словами, ка ними наши славные деды пели о временах могучего Ярослава. Можно видеть на примере «Задонщины», как пели старыми словесы. Другое дело, что автор ее был посредственным писателем.

Все дело только в том, что автор «Слова» хочет петь о подвигах современных ему князей Игоря, Всеволода и др., в то время как Боян пел Ярослава, Мстислава и др. «не по замышлению Бояна». Замышление Бояна воспеть могущество Ярославова времени, но это время давно минуло, у певца другое замышление повествовать о печальном времени развала и кликнуть клич о спасении земли русской. Вот и все. Новые времена новые песни. Хорошо было бы, если бы сам Боян сия полки ущекотал, но нет его, приходится это делать другому!

В моем переводе я не толкую это понимание до конца. Но, может быть, Вы правы в отношении строчки «Не гоняясь мыслью за Бонном». (Кстати она из перевода Майкова.) М б., поставить «Не гоняясь в песне за Бонном»? Это нейтральнее и не противоречит ни подлинни ку ни моему пониманию его.

Что-то сомнительным кажется мне чтение «серые вороны» в сне Святослава. Все-таки не бывает этого в природе. Есть в тексте три схожих места ДЪти б'Ьсови, Бусови врани и Время Бусово. С чего бы, собственно, готским девам в XII веке петь время Боозово? И побили этого Бооза, и давным давно это было в IV веке! Наверное, это профессора выдумали! Не бесово ли время поют готки, когда побиты русские, когда отмщен Шарукан? (Бесово — с точки зрения ‘ певца-патриота.) С другой стороны бусый в смысле цвета (в применении к воронам), хотя и легко толкуется даже по Далю, но уж что-то очень несообразно. Ворон может быть только черным, с синеватым отливом. Вороной. Не бесовы ли врани все-таки? Лучше бы поставить в моем переводе: Вражий ворон в Плесенске кричал.

И вы и В. П. Адрианова-Перетц, хотя и по разным мотивам, возражаете против строчки «Уж лиса». Коль такое у вас единодушие, значит, в строчке действительно не все благополучно. В. П. предлагает вариант «На щиты червленые лисицы брешут», но это не подходит, т к. неудобно пятистопный хорей в данном случае перебивать шестистопной строчкой, затем — получается сдвиг «червленые лисицы», наконец, ослабляется созвучие

«брешет — скрежет». М. б., сделать так: «Стая лис на щит червленый брешет»? Я еще подумаю.

Если мой перевод пригодится для «Библиотеки поэта», я, конечно, буду только рад этому. Что же касается других переводов с древнерусского, то из всего, перечисленного Вами, я прилично знаю только «Задонщину», но ценю ее лишь как подсобный материал для изучения «Слова». Впрочем, о возможных будущих работах, так же как и о «Слове», я был бы рад побеседовать с Вами при встрече. Когда надумаете быть в Москве, прошу Вас навестить меня, предварительно позвонив по телефону Д 300-80, добавоч. 10. У меня, как и у всякого дилетанта, интересующегося «Словом», есть всякие касающиеся его доморощенные теории, которые мы с Вами могли бы обсудить за бутылкой цинандали.

Будьте здоровы.

Уважающий Вас Н. Заболоцкий.

А. К. КРУТЕЦКОМУ*

2 января 1954 г, [Москва.]

Дорогой Алексей Константинович!

Ваше второе письмо в Москве меня не застало я уезжал в Грузию и возвратился домой только к Новому году То, что Вы мне пишете, очень понятно и дорого мне, хорошо, что у нас есть такие семьи, как Ваша, и хотелось бы, чтобы таких семей было больше и больше. Я буду рад получить от Вас письмо о том, как отнеслась к Важа Пшавела и Ваша семья, и о том, какое мнение составили Вы об этом поэте, прочитав всю книгу Мне кажется, этот писатель заслуживает нашего внимания по-настоящему Вы говорите, что в этой книге присутствую я, — правда Ваша, но правда и то, что у меня с этим поэтом много точек соприкосновения, та часть, которой я присутствую в этой книге, входит в поэзию Важа Пшавела не по моему произволу, но потому что она — и его часть.

Что касается стихов Вашего сына, то мнение мое таково. Хотя не чувствуется в них ни профессионального опыта, ни опыта длительной работы, которая сама по себе способна сложность привести к простоте, неясность — к ясности, внешний эффект заменить сдержанностью формы, хотя и нет еще всего этого в стихах, но в них есть другое: хороший человеческий росток поэтической мысли, и это главное. Взор любимой во много раз милей любого отраженного света, будь он самым величественным и эффектным с виду, — вот эта мысль, и это есть самое хорошее из того, что заключено в этом небольшом стихотворении. Особыми художественными достижениями оно не отличается, есть и ошибки фактические. Ведь луна блещет отраженным светом солнца, а не светом «над тобою проплывающих планет».

Что можно сказать молодому поэту? Много ли людей, пишущих, печатающих дали людям действительно ценное? Единицы. Но этих единиц не было бы, если бы не существовало тысяч пишущих. Поэтому я желаю Вашему сыну быть верным самому себе, а остальное покажет время. Качество человека не по его специальности измеряется. А с другой стороны: именно из таких семей, как Ваша, выходят писатели и ученые. Так было и будет. Поздравляю Вас, дорогой Алексей Константинович, с Новым годом, желаю здоровья и успехов. Передайте мои новогодние поздравления всей Вашей семье, которой я заочно любуюсь.

Крепко жму Вашу руку и жду писем.

Ваш Н. Заболоцкий.

* * *

6-го марта 1958 г. [Москва.]

Дорогой Алексей Константинович!

Спасибо за журнал. Спасибо-то спасибо, а пожурить Вас я должен. Ну, как Вам не стыдно, зачем Вы позволили редакции так сокращать Ваш рассказ? Ведь даже неопытному читателю видно, как погуляли по этому рассказу редакторские ножницы! Для чего это Вам нужно было? Что Вы, в самом деле, печатного листа не видели, что ли? Эх, Алексей Константинович, не к лицу Вам это! Я рассердился на Вас и не скажу о рассказе ничего, пока не прочту его целиком.

Что касается статьи обо мне, то она мне понравилась определенно. Там ножницы тоже гуляли. А в результате получилось, что статью писали как бы два человека. Один писал главные предложения, и по ним видишь, что я вроде как бы дурачок. А другой писал придаточные, и по ним выходит, что я чуть ли не гений.

Очень своеобразная статья!

Автору главных предложений я мог бы сказать две вещи. Первое — о «холодке». Стихотворение подобно человеку — у него есть лицо, ум и сердце. Если человек не дикарь и не глупец, его лицо всегда более или менее спокойно. Так же спокойно должно быть и лицо стихотворения. Умный читатель под покровом внешнего спокойствия отлично видит все игралище ума и сердца. Я рассчитываю на умного читателя. Фамильярничать с ним не хочу, так как уважаю его.

Второе — о стихах типа «Старая актриса». Тут автор кое в чем прав, безусловно. Но я об этом догадался еще в прошлом году и сделал для себя выводы.

Я смертельно завален работой, потому и не писал Вам давно. Тут изд-во «Искусство» под маркой изд-ва «Заря Востока» выпускает к грузинской декаде двухтом ник моих переводов грузинской классики. Горы корректур, которые никому доверить не могу. Около 70 листов. Освобожусь к апрелю.

Что с Вашим сердцем? Я тоже старый сердечник, так как здоровье моего сердца осталось в содовой грязи одного сибирского озера. Два с половиной года назад был инфаркт, теперь мучит грудная жаба. Но я и мое серд це — мы понимаем друг друга. Оно знает, что пощады ему от меня не будет, а я надеюсь, что его мужицкая порода еще потерпит некоторое время.

Ну, до свидания, Алексей Константинович, крепче держитесь. Привет семье, жду Вашу книгу

Я. Заболоцкий.

Р. S. А ведь слово «раззанавесил» (в рассказе) нехорошо. Царапает.

А. И. ГИТОВИЧУ*

29 октября 1955 г. [Москва.]

Милый Александр Ильич, с истинным наслаждени ем я прочитал Ваши переводы Ду Фу, и нахожу, что действительно это замечательный поэт, а Вы с большой душой и редким мастерством перевели его. Эти прелестные маленькие миры полны такой мудрости и доброжелательности к людям, они так непретенциозны, так ненавязчивы и в то же время так душевно изящны, что не могут не покорить нас. Вы взялись за хорошее дело,, нашли, видимо, к нему верный ключ, и я от всей души поздравляю Вас с этим успехом и желаю новых успехов, еще больших.

Вот стихи, которые мне нравятся больше всего: «В снегу», «В одиночестве», «Три стихотворения», «Больной конь», «Стирка», «Сверчок», «Весенние воды», «Беседка на берегу реки», «Встаю рано», «В единении с природой», «Медленно шагаю», «Подъем весенних вод», «Записал свои мысли», «Одинокий дикий гусь», «Лунной ночью с лодки...».

Но и многие другие хороши.

Два маленьких замечания. Очень жалко, что в прелестном стихотворении «Отдаюсь своим мыслям» есть неточности. «Иволга щебечет» — ее мелодичный свист не похож на щебетанье. *Варю вино из проса» — так ли? Просо сколько ни вари, вина не получится. Можно, видимо, варить (кипятить) уже готовое вино, сделанное из проса (путем перегонки), — но у Вас-то не так получается. «На судьбу не взглядываю косо» — не гляжу, не смотрю.

А какое милое стихотворение!

Для меня неясно, хорошо ли в переводах стихов 8-го века употреблять такие слова, как «генерал», «патриот», «кредит»... Я лично остерегаюсь: это слова — нувориши. А Вы что скажете?

В общем, я рад за Вас и за нашу поэзию, которая обогатилась новой книгой полноценных русских стихов старинного китайского автора.

Привет Сильве Соломоновне. Не забывайте нас!

Ваш Н. Заболоцкий.

* * *

15 мая 1957 г. [Москва.]

Дорогой Александр Ильич!

Я дважды прочел Вашего Ли Бо и нахожу, что эта работа Вам удалась так же, как и предыдущая. Особенно пришлись мне по вкусу «Без названия», «Шутя преподношу» и целый ряд других. Итак, Вам принадлежит честь первых поистине поэтических переводов китайской классики.

Стихи Ду Фу и Ли Бо стали живыми организмами русской поэзии.

Если бы Вы ничего в жизни не сделали, кроме этих переводов, — и в этом случае Вашему имени была бы обеспечена почетная известность. Будем надеяться, что наши потомки воздадут должное поэтам-переводчикам, искусство которых нимало не уступает искусству оригинальной поэзии.

Будьте здоровы! Сердечный привет жене и сыну,

Н. Заболоцкий.

А. Я. СЕРГЕЕВУ*

16 февраля 1956. [Москва.]

Товарищ Сергеев, если я не ошибаюсь, Вы — поэт одаренный и интересный* об этом говорят тут и там прорывающиеся куски истинной поэзии. Но Вы еще едва ли мастер, так как сильно грешите и в части языка и в образе и композиции. Конечно, во всех этих делах нет и быть не может раз навсегда установленных правил и рецептов, однако с точки зрения личного восприятия об этом говорить можно, а Вы, по всей видимости, этого от меня и хотите.

Язык неточен, дед подвигался в пчелином чаду испытывал срок (чего срок?), застывшею жидкостью капнув (ну, разве же можно капать застывшей жидкостью?), стелилась на нем (стлалась), белесая ласковость почему белесая, дело идет о бабьем лете, когда все горит и сияет бродячим вином (бродячими бывают напр., музыканты, а вино м. б. бродящим, если уж это так надо), пропадали в ночь (в ночь можно уходить, а пропадать в ночи) и пр.

Некоторые образы неточны, неясны. Можно ли нести кувшин на плечах, если он каким-то образом нацеплен на лопату? Много неясностей в стих. «Строфы», хотя это стих, из присланных наиболее интересное.

По временам чувствуется стремление к нарочитости. Советую Вам сравнить старые книги Пастернака с его военными стихами и послевоенными «На ранних поездах», «Земной простор». Последние стихи — это, конечно, лучшее из всего, что он написал; пропала нарочитость, а ведь Пастернак остался, — подумайте об этом, это пример поучительный. \

Мне нравятся целые куски из стих. «Строфы». Элемен ‘ ты образа поддержаны элементами звучания. Это хорошо! По в целом стихотворение длинно и недостаточно ясно. 1Я бы прояснил логические линии происшествий и, вероятно, стих, от этого выиграло бы. Ведь даже «Марбург» у Пастернака «понятнее» Вашего стихотворения! Хороша первая строчка в стих. «Мед». Какое хорошее начало! Редко стихи так хорошо начинаются. Однако в самом стихотворении много тумана и небрежностей.

Отчего Вы так небрежно рифмуете? (Ноготь — колченогий)

Стих. «Пальцы ног» я не понял. Не знаю, о чем Вы тут написали.

Повторяю все это мои личные впечатления, ни для кого не обязательные, в том числе и для Вас. Но кажется, что Вам надо побольше работать и одновременно двигаться в сторону живой жизни. Желаю удачи!

Н. Заболоцкий.

СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ

К ВОПРОСУ О РИТМИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЕ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»*

1

О великом предшественнике автора «Слова о полку Игореве» — песнотворце Бояне — мы ничего толком не знаем. Летописи не сохранили нам этого имени. Все сведения о нем мы почерпаем из текста «Слова».

Автор посвящает Бояну четыре отрывка своего произведения: 1) вступительный, 2) с двумя запевами Бояна, 3) сентенцию Бояна по поводу смерти Всеслава «Ни хытру, ни горазду» и 4) сентенцию Бояна «Тяжко ти, головы», приведенную автором по поводу пленения Игоря.

Внимательное изучение этих отрывков убеждает нас в том, что в глазах автора Боян был идеальным певцом минувших времен, гениальным и прославленным представителем песнотворческого искусства древней Киевской Руси. Когда же он жил, этот «вещий», «смысленый» (разумный) «соловей старого времени»? В тексте «Слова» говорится, что вспоминал он войны прежних времен и тогда начинал свою песнь старому Ярославу, храброму Мстиславу, который зарезал Редедю перед полками касожскими, красному Роману Святославичу Если принять во внимание, что Ярослав Мудрый умер в 1054 году, Мстислав — в 1036 году, а Роман — в 1079 году, можно предположить, что в середине 11-го века Боян был уже юношей. Всеслав Полоцкий, на смерть которого Боян сложил известное свое изречение, умер в 1101 году, — значит, в начале 12-го века Боян был еще жив, но был он уже в преклонном возрасте. Если это так, то зрелые годы песнотворческой деятельности Бояна падают как раз на то катастрофическое для Руси время, когда Русь стала распадаться на отдельные враждующие между собой княжества, когда впервые появились половцы, за владевшие Степью и угрожающие единству и независимости земли Русской. В это бедственное время маститый песнотворец, вспоминая золотые времена Ярослава, пел старых князей, пел в назидание молодым, вероятно, идеализируя старину с ее достаточно еще крепкой центра лизованной властью. «Тяжко ти, головы, кроме плечу; зло ти, телу, кроме головы» — в этих словах Бояна чувствуется его политическое кредо.

Воспевая старину, Боян неизбежно должен был растекаться мыслью по дереву, серым волком по земле, сизым орлом под облаками, т е. мысленно погружаться в прошедшие времена, охватывать своим духовным взором географические пространства, подниматься до высот обобщения, делая оценку былых времен. В этом и заключалось Бояново «замышление».

В тексте «Слова» мы находим описание чудодейственной силы его таланта. Пускал он десять соколов на стадо лебедей, и когда сокол догонял какую лебедь, — та первая и пела песнь старым князьям. Но Боян не десять соколов на стадо лебедей пускал, — он свои вещие персты на живые струны возлагал, они же сами князьям славу рокотали.

Объявив о своем намерении воспеть поход своего современника князя Игоря Новгород-Северского, автор «Слова» во втором отрывке восклицает- «О Боян, соловей старого времени! Если бы ты воспел этот поход своим соловьиным щекотом, скача подобно соловью по мысленному дереву, летая умом под облаками, свивая славу обоих половин этого времени, рыская по тропе Трояновой через поля на горы, — начал бы ты свою песнь так- «Не буря соколов занесла через поля широкие, стада галок спешат к Дону великому». Или так бы воспеть тебе, вещий Боян, Велесов внук: «Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве, трубы трубят в Новгороде, стяги стоят в Путивяе».

В дополнение к этим отрывкам две отмеченные выше сентенции Бояна снова говорят о мудрости великого песнотворца.

По этим отрывкам можно составить представление об отношении автора «Слова» к Бояну Конечно, это отношение ученика к гениальному учителю, ученика, не лишенного известной неуверенности в собственных творческих силах. Именем Бояна певец начинает свое произведение, с именем Бояна на устах он и заканчивает его. И как бы ни величественно было само по себе «Слово о полку Игореве», — за его спиной мы всегда чувствуем невидимую, но еще более величественную тень предка русской поэзии, без которого было бы немыслимо появление такого замечательного произведения, как «Слово».

Однако далеко не все исследователи стоят на этой точке зрения. Недаром с их легкой руки фраза «растекаться мыслию по древу» приобрела в просторечии иронический смысл и стала применяться к людям, выражающим свои мысли туманно, витиевато и выспренне. Разбирая фразу «Начаться же той песне по былинам сего времени, а не по замышлению Боянову», исследователи решили, что автор хочет свою поэтическую манеру противопоставить поэтической манере Бояна, и, следовательно, к этой последней автор «Слова» относился отрицательно. Так родился миф о выспреннем витийстве Бояна, которому автор «Слова» якобы противопоставил свой трезвый деловой метод изображения исторических событий. И такова была гипнотизирующая сила этой стародавней ошибки, что наука не заметила, в какое неразрешимое противоречие она впала, игнорируя общий тон почитания и восторга, который характерен для всех отрывков «Слова», где речь заходит о Бояне. И вследствие той же ошибки оказался незамеченным тот факт, что стилистика «Слова» вовсе не дает никаких оснований говорить о несогласии автора со стихотворной манерой Бояна, поскольку мы можем судить о ней по зачинам: «Не буря соколов занесла» и «Кони ржут за Сулою». И не обратили внимания, насколько родственны эти зачины Бояна устной народной поэзии, которую уж никак нельзя обви нить ни в выспренности, ни в витийстве.

На самом деле автор «Слова» не свою стихотворную манеру противопоставляет стихотворной манере Бояна, но лишь тему своего произведения он противопоставляет темам прославленного древнего песнотворца. Автор говорит, что он хочет петь «по событиям сего времени» (т. е. о событиях его современности), и противопоставляет этот свой замысел «замышлению» Бояна. При желании он мог бы продолжать традицию своего учителя и славить знаменитых давно умерших князей, но он желает быть деятелем своего времени, он хочет, лишь по временам касаясь прошлого, петь «молодых князей» и потому намерен начать свою повесть «от старого Влади*; мира до нынешнего Игоря». Поэтическая манера Бояна к этому вопросу не имеет никакого Отношения. Автор «Слова» не намерен развенчивать ее: наоборот, он следует ей, вероятно, творчески развивая и обогащая ее. Недаром в самом зачине он демонстрирует свое намерение петь «старыми словесы», т е. прославленным слогом минувших времен.

2

Автор «Слова» наследовал от своего учителя не только поэтическую манеру стихосложения, но, очевидно, и технику его высокого ремесла. Боян, как говорит «Слово», свои вещие персты на живые струны возлагал, они же сами князьям славу рокотали. Речь идет о том, что Боян пел свои песни, сопровождая пение игрой на какомто струнном инструменте, может быть, на тех самых гуслях, о которых говорится в наших былинах, или на инструменте, сходном с ними. Гусли — инструмент, бытовавший в нашем народе вплоть до 20-х годов этого века, а где-нибудь в глухих углах, может быть, бытующий и сейчас. Говорят, что по внешнему виду гусли имеют поразительное сходство с изображениями этого инструмента, сохранившимися в памятниках нашей древности, например, в рукописном Служебнике XIV века, где в заглавной букве Д представлен человек, играющий на гуслях, в Макарьевской Четье Минее 1542 года и других. На всех этих изображениях исполнители держат гусли на коленях и трогают струны пальцами.

Таким образом, древнерусский песнотворец совмещал в своем лице 3-4 ныне обособившиеся профессии: поэта, певца, музыканта и, возможно, композитора своих произведений. Это весьма важное обстоятельство требует к себе особо пристального внимания, ибо оно может послужить ключом для уразумения многих вопросов, связанных с древнерусским поэтическим творчеством. Это поэтическое творчество имело свои резко выраженные особенности, которые отличали его от творчества других писателей того времени: летописцев, проповедников, авторов житий и других. Летописец и авторы житий писали на пергаменте, проповедник писал и произносил свою проповедь; но ни в Летописи, ни у митрополита Илариона, ни у Кирилла Туровского мы не встретим тех специфических музыкально-поэтических способов организации словесного материала, которые характерны для поэтического произведения, в частности для «Слова о полку Игореве» и для русских былин.

На заре русской поэзии процесс поэтического творчества ничего общего с грамотой не имел. Не рукопись лежала перед песнотворцем, но гусли (или какой-то другой струнный инструмент) лежали на его коленях. Поэт, музыкант и певец творили одновременно, совмещаясь в одной человеческой личности. Когда исследова тели спорят между собой на тему: прозой или стихами написано «Слово о полку Игореве», они недоучитывают этого обстоятельства. Противопоставляя автора «Слова» древнему Бояну, они хотят усадить певца за стол, дать ему в руки перо и положить перед ним свиток пергамента. Они хотят отнять у певца музыкальный инструмент, бывший его постоянным спутником. Эта модернизация образа певца мало убедительна, так как «Слово» носит на себе явные черты музыкально-песенного произведения.

3

Основным характерным признаком поэтического произведения является его ритмическая структура. В поэтическом произведении ритмическая структура организованна. История поэзии знает различные системы организации ритмической структуры. Ныне господствующая у нас силлабо-тоническая система — лишь одна из этих систем, она — продукт позднейших времен. В древности система была другая.

Чтобы исследовать «Слово о полку Игореве» с точки зрения его ритмической структуры, необходимо прежде всего представить, как звучал его текст в живом произношении конца XII века. Полностью это едва ли выполнимо, но в какой-то мере в наше чтение мы можем внести ряд изменений, соответственно тем изменениям, которые претерпела русская речь за семь с половиной веков своего развития. Изменения эти значительны, и они не могли не сказаться на ритмическом рисунке стиха.

Для исследователя ритмики «Слова» особое значение имеет то обстоятельство, что полугласные ъ и ь в XII веке произносились и были слогообразующими звуками. Свидетельство тому — древнерусские певческие книги, дошедшие до нас от XII века и более поздние. Согласно этим книгам, эволюция полугласных произвела целый переворот в культовом пении Древней Руси. В дальнейшем это явление стало одной из причин церковной катастрофы старообрядчества и решительных реформ патриарха Никона.

Обратимся к свидетельству специалистов. Вот одно из них:

«В древних рукописях славянских текстов в составе слогов было много полугласных букв и каждая из них имела над собою музыкальный знак; непроизносимое, например, ныне слово «дьньсь» имело над собой три знака. Полугласные буквы при этом, очевидно, все произносились, ибо поставленные над ними знамена должны были иметь свой явственный звук. Предки наши называли такой текст истинноречным или праворечным, потому что он был сходен с истинной речью священных песнопений, писанных без нот

Новая эпоха церковного пения начинается XV веком, когда полугласные буквы стали безгласными. Тогда, ради имеющихся музыкальных знаков, начали заменять полугласные гласными, вследствие чего и получилось то раздельноречие, по имени которого названа и самая эпоха. Вот образец изменений, какие произошли в тексте при переходе от истинноречия к раздельноречию в нотных книгах:

Старое истинноречие:

Съгрѣшихомъ, безъзаконовахомъ, не оправдихомъ передъ тобою, ни съблюдохомъ, ни сътворихомъ, якоже заповѣда намъ, но не предажь насъ до конъца отьчьскыи боже.

Раздельноречие:

Согр-Ьшихомо, беззаконовахомо, не оправдихомо передо тобою, ни соблюдихомо, ни сотворихомо, якоже заповѣда намо, но не предаиже насо до конеца отеческыи боже»4

Вот другое свидетельство:

«В древнейших певческих памятниках господствует еще полное истинноречие, гласные и полугласные в пении произносятся так же, как и в речи. Поэтому согласная с Ъ или с Ь составляет в том и другом случае особый слог, для распевания которого необходимы один или несколько ему только предназначенных звуков. Слово «дьньсь» (современное днесь) имело над собою по числу слогов не менее трех музыкальных знаков для пения. Постепенное превращение его в односложное днесь должно было бы иметь своим конечным результатом или то, что все три знака распеваются на один этот слог днесь, и тогда была бы целиком сохранена принадлежащая ему мелодия, напев, или эти три знака заменяются одним, двумя — и тогда предстояло какое-то изменение напева. Русские певцы не пошли ни по тому, ни по другому пути: они нашли третий, когда в угоду напеву и старому произношению стали распевать это слово трехсложно, как дэнэсэ»5

Рудименты старинного полногласия Ъ и Ь имели место в былинном творчестве и живой речи русского народа вплоть до последнего времени. Так, записывая от сказителя Ивана Фепонова былину «Птицы и звери», Гильфердинг отметил, что «певец в ней неоднократно протягивает буквы Ъ и Ь, произнося вместо Ъ почти Ы, вместо Ь почти И». В тексте былины мы читаем:

А й крестьяна у насъ по деревням,
А десятски у насъ но селеньям,
А й старосты у насъ по волостям...6

Потебня пишет: «Древние глухие вовсе не так далеко остались за нами, как думают некоторые... Никто меня не убедит, что я не слышал в нынешней... песне (т е. в пении) явственных слогов — ТЪ, ЗЬ «за рѣшо-тъ-ками, за же-лѣ-зь-ны-ми». Равно, никому я не поверю, что теперь нельзя услышать «Куреск» (небное Р и неявственное Е) при односложном Курск...»7.

Итак, для историков древнерусской музыки факт открытого звучания полугласных в XII веке — очевиден. А если это так, то мы, читая текст «Слова», должны делать при чтении соответствующие поправки, если хотим себе представить, как этот текст звучал в живом древнерусском произношении. И мы заметим, что местами в отношении ритма такое чтение даст поразительный эффект. Например, фраза «На Дунай Ярославнынъ гласъ слышитъ» будет звучать примерно так: «На Дунай Ярославныно гласо слышито» — т е. прибавится целых три слога и конец фразы примет дактилическую форму, — ритмический рисунок стиха резко изменится, станет напевным8

4

Читая текст «Слова» с поправкой на открытое произношение полугласных, мы заметим, что целые куски его ритмически явно организованы.

Не лѣпо ли ны бяшето, братие,
Начати старыми словесы трудныхо повѣстий
О полку Игоревѣ, Игоря Святославлича?

На Дунай Ярославныно гласо ся слышито,
Зегзицею незнаема рано кычете:
«Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви,
Омочю бебряно рукаво во Каялѣ рѣцѣ».

А мои ти куряни —
Свѣдоми комети,
Подо трубами повити,
Подо шеломы возлѣлѣяни,
Конеце копия воскромлени,
Пути име вѣдоми,
Яругы име знаеми,
Луци у нихо напряжени,
Тули отворени.

Ритмическая организация этих кусков относительна в сравнении с силлабо-тонической организацией стиха, но она несомненна и явственно различается ухом. Каждый из этих кусков имеет равное количество смысловых ударений, каждая фраза заканчивается дактилем. Эти дактили — прототип наших рифм. Лишь в немногих случаях дактилические замыкания переходят в женские: «Были вѣни Трояни, Минула лѣта Ярославля», «Ту ся копиемо прял,амати, Ту ся саблямо потручати». Заметно, что отрывок о курянах состоит из менее длинных стихов, чем два других, сходных между собою.

Наряду е подобными ритмически-организованными кусками, мы различаем в «Слове» большое количество длинных фраз. И хотя многие из них замыкаются дактилями, нам их ритмическая структура неясна, и часто мы не можем решить вопроса: один ли длинный стих перед нами или несколько стихов, соединенных вместе. Именно эти-то фразы, чередуясь с ритмически-организованными, и дали повод некоторым исследованиям считать «Слово» произведением прозаическим или по крайней мере на писанным «мерной» прозой.

И действительно, туманная картина представляется взору исследователя, который забывает о специфических формах древнерусского песнотворчества. С одной стороны: ритмически-упорядоченные куски текста налицо. С другой стороны: эти куски постоянно «сбиваются» прибоем длинных строк, ритмическая организация которых при чтении ускользает. Получается впечатление, что «Слово» состоит из поэтических и прозаических кусков.

В действительности это не так. Принцип ритмического строения «Слова» и не столь уж туманен. Чтобы иметь возможность уяснить себе основные его черты, нужно вспомнить о том, что автор «Слова» был одновременно поэтом, певцом и музыкантом и творил синкретически, В былинном творчестве русского народа найдутся полезные аналоги, которые помогут нам уяснить суть дела.

5

В 1871 году по следам известного собирателя былин П. Н. Рыбникова в Олонецкую губернию отправился А. Ф. Гильфердинг, будущий составитель знаменитого собрания «Онежские былины». Прибыв на место, он встретился со сказителем Абрамом Евтихиевым и выслушал от него ряд былин, в свое время записанных у этого сказителя Рыбниковым и напечатанных в его книге.

«...Следя за ним по печатному тексту, — рассказывает Гильфердинг, — я был поражен разницею — не в содержании рассказа, а в стихе. В печатном тексте стихотворное строение выражается только дактилическим окончанием стиха, внутри же стиха никакого размера нет; когда же пел Абрам Евтихиев, то у него явно слышался не только музыкальный каданс напева, но и тоническое стопосложение стиха. Я решился записать былину вновь; сказитель вызвался сказать мне ее «пословесно», без напева, и говорил, что он уже привык пословесно передавать свои былины тем, которые прежде их у него «списывали». Я начал списывать былину о Михаиле Потыке; размер исчез, выходила рубленая проза вроде той, какою эта былина напечатана была в «Олонецких ведомостях» и потом перешла в сборник г Рыбникова (т 1, № 38). Я попытался было переправить эту рубленую прозу в стих, заставив сказителя вторично пропеть ее, но это оказалось неисполнимым, потому что, как объяснено выше, сказители каждый раз меняют несколько изложение былины, переставляют слова и частицы, то прибавляют, то опускают какой-нибудь стих, то употребляют другие выражения»9

Тогда Гильфердинг стал записывать былину не «пословесно», а с напева. Когда былина была записана, Гильфердинг увидал, что «напев поддерживал стихотворный размер, который при передаче сказителем былины словами тотчас исчезает от пропуска вставочных частиц и слияния двух стихов в один...».

Гильфердинг подметил явление, общее для всей былинной поэзии- оторванная от живого музыкального исполнения, она теряет размер и выглядит, по его выражению, «рубленой прозой», в то время, как в исполнении сказителя она звучит тоническими стихами! Отметим сразу, что дело здесь не столько во вставных словечках или в перестановке слов, сколько в том влиянии, которое оказывает на текст закон музыкальной мелодии.

Остановимся на этом вопросе подробнее. Цитированный выше Н, Кашкин пишет по этому поводу следующее:

«В русском эпосе, т. е. в былинах, относящихся к различному времени и месту, стихотворный размер текста определяется ритмом мелодии. В правильном стихотворном размере краткий слог представляет величину неделимую и вообще число слогов почти не может быть произвольно увеличиваемо, не внося в стихотворный размер существенного изменения. В музыке каждый звук мелодии, отвечает ли он долгому или короткому слогу текста, может быть раздроблен на меньшие величины, не увеличивая тем общего протяжения мелодии и не изменяя основной сущности ритма. На каждую из раздробленных частей основной величины тактовой доли может быть подставлен слог текста, причем такое увеличенное количество слогов нарушит правильность стихотворного размера. Это было замечено некоторыми собирателями русских былин, которые в исполнении певца слышали все время неизменно правильный ритм, а просматривая затем записанный ими текст, очень часто встречали значительные неправильности стихотворного размера. При чины этого явления они не умели объяснить, а между тем она заключается просто в господстве размера музыкального над ритмом словесного текста. Преобладающее значение не только в былинных сказаниях, но и в песнях, музыки над текстом объясняется тем обстоя тельством, что слагатели, как былин, так и песен, не были знакомы ни с какими правилами стихосложения, а потому не могли и подчиняться им, между тем как ритм музыкальный они усвоили почти от рождения, начиная с песен матери, певшей над колыбелью. А потому у слагателей, бывших одновременно авторами текста и напева, существовало только чувство размера музыкального, получавшее вследствие этого полнейшее господство над размером стиха. То же самое явление наблюдается и в так называемых духовных стихах, где стихотворный размер совсем почти не выдерживается, между тем как музыкальный ритм остается твердым и ясным»10

Если бы мы слышали «Слово о полку Игореве» в живом исполнении певца, мы, по всей видимости, отметили бы явления, аналогичные тем, о которых говорят Гильфердинг и Кашкин. Решающим фактором в деле орга низации ритма для певца был напев, мелодия, музыка. И короткий и длинный стих у него свободно укладывались в определенные отрезки мелодии благодаря тому, что основная тактовая доля ее способна дробиться и, таким образом, обслуживать многосложную нагрузку словесного материала. Мелодия выравнивала строки во времени — она выполняла ту функцию, которую в современной поэзии выполняет стихотворный размер. Но, выравнивая строки во времени, она требовала то замедленного пения текста, то речитатива сообразно тому, какое количество текста падало на долю музыкальной фразы. И это обстоятельство сообщало музыкальному исполнению «Слова» большое богатство ритмических оттенков. торжественно-повествовательные интонации сменялись здесь разговорными темпами речитатива, замедленные фразы переходили в быстрые, отрывочные. И все это богатство ритмических оттенков существовало не само по себе, но служило для наиболее выразительной передачи содержания, отображая в особенностях ритма его эмоциональное многообразие.

Текст «Слова» в том виде, в каком мы его читаем теперь, — не более как «пословесная» запись древнего музыкально-вокального произведения. Этот текст ни в коем случае не отражает некогда существовавшей в жизни ритмической структуры его. Цитированные выше ритмически-организованные отрывки являются лишь слабым отражением господствовавшего ритма, некогда осуществляемого с помощью музыкальных средств. Длинные строки вводят нас в заблуждение, заставляя предполагать, что «Слово» не было организовано ритмически в виде единообразных во времени стихов.

В новейшее время поэзия выросла до уровня силлаботонического стихосложения. А силлабо-тоническое стихосложение и есть такая система организации стихотворного ритма, где каждый слог стиха точно соответствует единообразной тактовой доле музыкальной меры и где, таким образом, музыкальный размер как бы введен внутрь текста. В древности картина стихосложения была другая, — там ритм определялся музыкой: при пении получалось одно, при чтении же совсем другое.

6

И «Слово о полку Игореве», и русские былины родились в одной купели древнерусского эпического песнотворчества. «Слово», вероятно, долгое время только пелось и лишь впоследствии было «пословесно» записано в память потомству. Былины эмигрировали вместе с крестьянством на север, передавались из уст в уста, видоизменялись, но дошли до нас в живом исполнении крестьян-сказителей.

Потому ли, что былины Киевского цикла порождены иной социальной средой, потому ли, что на них лежит сильный отпечаток позднейшего бытования, — они представляются нам продуктом культуры не столь богатой, как культура, породившая «Слово». И тем не менее не случайны те элементы сходства, которые были отмечены исследователями в «Слове» и в былинах. Эти элементы сходства заключаются не только в близости речевых оборотов, интонационных рисунков, не только в сходстве эпитетов, сравнений и пр., — но так же и в сходстве при емов ритмической организации материала, и там и тут стихи образуются с помощью музыки. И «Слово» и бы лины — произведения музыкально-вокальные, а не ли тературные.

Отсюда, конечно, не следует, что мы должны зачислить «Слово» в разряд русских былин XII века, как это сделал А. И. Никифоров в своей докторской диссертации «Слово о полку Игореве» — былина XII века»11. Обширный сравнительный материал, привлеченный этим исследователем из области былинного фольклора свидетельствует лишь об известной близости «Слова» к былинам. Однако от этих же былин «Слово» отличается целым рядом характерных особенностей. В то время, как в трактовке киевской былины историческое событие принимает отвлеченный и даже сказочный характер, «Слово» рассказывает об историческом событии «по былинам сего времени», т е. исторически-правдоподобно, конкретно. Характеры былинных героев суммарно обобщены, ха рактеры героев «Слова» индивидуализированы. Былина воспитывает своего слушателя в общем направлении присущей ей идеологии, «Слово» же является средством актуального политического воздействия в конкретной исторической обстановке: «Смысл поэмы, — писал

Маркс, — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов». Элементы фольклора вовсе не составляют всего содержания «Слова», ибо целый ряд элементов его обнаруживает свое книжное происхождение. Былина продукт творчества коллективного, «Слово» произведение одного автора. Все эти соображения (а так же и ряд других) не дают возможности считать «Слово» произведением фольклора. Но, принимая во внимание те черты сходства, о которых речь была выше, следует предполагать, что и ранняя былина, и «Слово» восходят к некоторым общим истокам древнерусского песнотворчества.

Благодаря тому, что былины записывались с живого голоса сказителей, у нас, как правило, нет никаких сомнений относительно членения былинного текста на отдельные стихи. Но если бы наши былины были записаны «пословесно» да еще сплошной строкой (как было за писано «Слово»), исследователю пришлось бы решать задачу членения самостоятельно, а эта задача невыполнима без знакомства с напевом былин, с реальными особенностями этого напева. По той же самой причине ритмическая разбивка «Слова» на отдельные стихи в наше время всегда произвольна и индивидуальна. Лишь в отдельных случаях она достигает большей или меньшей степени убедительности. В целом же эта задача невыполнима, поскольку музыкально-вокальное звучание «Слова» явление навсегда забытое, исчезнувшее во мраке времен.

Зная живое звучание былины в устах сказителя, мы не можем не обратить внимания на десятки тех несложных хитростей, с помощью которых сказитель «подгоня ет» текст под размер мелодии. Открывая наудачу сборник Гильфердинга, мы, например, читаем.

Подходила она к братьецам крестовыим
Своего же она мужа да названого,
Звала тут себе-ка-ва в гостёбищо,
Тяжелёшенько по нем да она плакала12.

Тут и искажения слов, и не имеющие значения вставные частицы, и заведомо неправильные ударения. Сказителей нимало не смущают такие формы, как «вина не пиивал», «во чистом поле конь не быивал», «уста челоивал», «испугаился», «думу думиал», «клюкою подпираился» и пр. Приведенные выше стихи, если их записать «пословесно», будут иметь такой вид.

Подходила она к братцам крестовым
Своего мужа названого,
Звала себе в гостёбище,
Тяжелёшенько по нем она плакала.

Таким образом, мы замечаем у сказителя стремление заполнить хотя бы ничего не значащими словечками или произвольным удлинением слова те моменты мелодии, которые никак не заполнялись ритмически-неорганизованным текстом. Автору «Слова» при живом исполнении его произведения едва ли была нужда в этих средствах восполнения текста, так как не заполняемые текстом моменты мелодии могло восполнять живое звучание музы кального инструмента. Можно с большой долей вероятности утверждать, что указанные приемы былинных ска зителей появились тогда, когда сказитель уже утратил музыкальный инструмент и должен был восполнить отсутствие его силами собственного голоса. Но и в том и в другом случае, т е. при наличии музыкального инструмента и в отсутствии его, и «Слово» и былины ритмически организовались музыкой, мелодией, а потому долж ны быть отнесены к одному виду древнерусского песнотворчества, составляя, может быть, два смежных этапа в его развитии

В современной литературе былины бытуют в двух видах: 1) пословесно записанные (в этом случае они теряют свой стихотворный ритм) и 2) записанные с напева со всеми подсобными словечками и искажениями форм (в этом случае они теряют характер стройного изложения). Что касается «Слова», то его текст бытует в форме пословесной записи, не расчлененной на стихи и не передающей его ритмической картины. Все эти формы литературного бытования музыкально-вокальных произведений древности совершенно условны. Для современного переводчика «Слова», если он ставит перед собой задачу ритмически организовать свой перевод, имеется лишь один путь: разбить текст на стихи произвольно и ритмически организовать текст изнутри, т е. принять для перевода правильный тонический или силлабо-тонических стих. Этим самым он введет в ткань стиха отсутствующую ныне сопроводительную музыку и приблизит древнюю поэзию к нашему современному ее пониманию.

ЗАМЕТКИ ПЕРЕВОДЧИКА*

1. Переводчик служит делу дружбы народов, их взаимному обогащению в области культуры. Весь его труд и все его профессиональные навыки определяются этой основной его целью.

2. Перед переводчиком две чаши весов: первая при надлежит автору оригинала, вторая — читателю перевода. Перевод будет хорош в том случае, если чаши весов не выйдут из равновесия.

3. Успех перевода зависит от того, насколько удачно переводчик сочетал меру точности с мерой естественности. Удачно сочетать эти условия может только тот, кто правильно отличает большое от малого и сознательно жертвует малым для достижения большого.

4. Есть переводчики, которые в своих стихотворных переводах стремятся передать особенности иноязычной речи. Это заблуждение: соловей не может куковать кукушкой, а кукушка кричать дроздом.

5. Хороший поэт может быть плохим переводчиком. Пример тому Тютчев. Хороший поэт может не иметь склонности к переводам. Пример тому Блок. Но плохой поэт не может быть хорошим переводчиком.

6. Некоторые полагают, что хорошая поэзия хороша тем, что все в ней хорошо безотносительно. Это неверно. Хорошая поэзия хороша тем, что все в ней на месте. При переводе на другой язык обнаруживается масса условностей, — попробуй ка поставить их на свое место в твоем переводе!

7. Переводчиков справедливо упрекают в том, что многие из них не знают языка, с которого переводят Однако первая и необходимая их обязанность: хорошо знать тот язык, на котором они пишут.

8. Перевод — экзамен для твоей литературной речи. Он показывает, каким количеством слов ты пользуешься и как часто обращаешься к Ушакову и Далю.

9. Подстрочник поэмы подобен развалинам Колизея. Истинный облик постройки может воспроизвести только тот, кто знаком с историей Рима, его бытом, его обычаями, его искусством, развитием его архитектуры. Случайный зритель на это не способен.

10. Плох тот переводчик, у которого все поэты получаются на одно лицо. Такой переводчик интересуется не переводимыми поэтами, а своей собственной особой. Пример тому Бальмонт

11. Если ты равнодушен, переводя строку за строкой, почему ты думаешь, что читатель будет читать твой перевод с волнением?

12. Если перевод с иностранного языка не читается как хорошее русское произведение — это перевод или посредственный или неудачный.

13. Лермонтовские «Горные вершины» лучше гетевского оригинала. Вот исключение, которое никогда не станет правилом.

14. Гладкопись — наш особенный враг. Гладкопись говорит о равнодушии сердца и пренебрежении к читателю.

15. Стиль и стилизация не одно и то же. Холодная стилизация приводит к искусственности речи.

16. Переводчик, последователь лингвистического метода, подобно жуку, ползает по тексту и рассматривает каждое слово в огромную лупу. В его переводе слова переведены «по науке», но книгу читать трудно, так как перевод художественного произведения не есть перевод слов.

17. Откуда тебе известно, как будут воспринимать переводимого тобой поэта завтра? Ты переводи его та ким, каким он представляется нам сегодня.

18. Если переводимое произведение написано в двенадцатом веке, это не значит, что его нужно переводить языком «Слова о полку Игореве». Но переводить его языком нашей разговорной речи также не годится.

19. Переводчик, калькирующий грузинские размеры, гонится за малым и теряет при этом большое. Размеры с грехом пополам получаются, но читать стихи невозможно и понять, о чем в них говориться, также нет возможности.

20. Один переводчик с восточного.языка, где нередко встречается десятикратная рифма, мог любое содержание подтянуть к системе: любовь — кровь — свекровь — морковь.. Стихи его были более чем удивительны, но они печатались.

21. Существуют образы, которые, будучи выражены автором, заставляют читателей плакать, а в буквальном переводе, на другой язык вызывают смех. Неужели ты будешь смешить людей там, где им положено проливать слезы?

22. Откуда ты взял, что творчество переводимого тобой поэта пожаловано тебе в виде пожизненной вотчины? Шекспира переводили десятки раз и будут переводить не меньше. Успех перевода — дело времени; он не может быть столь же долговечен, как успех оригинала,

1954 (?)

МЫСЛЬ — ОБРАЗ — МУЗЫКА*

Сердце поэзии — в ее содержательности. Содержа тельность стихов зависит от того, что автор имеет за душой, от его поэтического мироощущения и мировоззрения. Будучи художником, поэт обязан снимать с вещей и явлений их привычные обыденные маски, показывать девственность мира, его значение, полное тайн. Привычные сочетания слов, механические формулы поэзии, риторика и менторство оказывают плохую услугу поэзии. Тот, кто видит вещи и явления в их живом образе, найдет живые необыденные сочетания слов.

Все слова хороши, и почти все они годятся для поэта. Каждое отдельно взятое слово не является словом художественным. Слово получает свой художественный облик лишь в известном сочетании с другими словами. Каковы же эти сочетания?

Это прежде всего — сочетания смыслов. Смыслы слов образуют браки и свадьбы. Сливаясь вместе, смыслы слов преобразуют друг друга и рождают видоизменения смысла. Атомы новых смыслов складываются в гигантские молекулы, которые, в свою очередь, лепят художественный образ. Сочетаниями образов управляет поэтическая мысль.

Подобно тому как в микроскопическом тельце хромосомы предначертан характер будущего организма, — первичные сочетания смыслов определяют собой общий вид и смысл художественного произведения. Каким же путем идет поэт от частного к общему или от общего к частному? Думаю, что ни один из этих путей не годится, ибо голая рассудочность неспособна на поэтические подвиги. Ни аналитический, ни синтетический пути в отдельности для поэта непригодны. Поэт работает всем своим существом, бессознательно сочетая в себе оба этих метода.

Но смысл слова — еще не все слово. Слово имеет звучание. Звучание есть второе неотъемлемое свойство слова. Звучание каждого отдельно взятого слова не имеет художественного значения. Художественное звучание возникает также лишь в сочетаниях слов. Сочетания трудно произносимые, где слова трутся друг о друга, мешают друг другу, толкаются и наступают на ноги, — мало пригодны для поэзии. Слова должны обнимать и ласкать друг друга, образовывать живые гирлянды и хороводы, они должны петь, трубить и плакать, они должны перекликаться друг с другом, словно влюбленные в лесу, подмигивать друг другу подавать тайные знаки, назначать свидания и дуэли. Не знаю, можно ли научиться такому сочетанию слов. Обычно у поэта они получаются сами собою, и часто поэт начинает замечать их лишь после того, как стихотворение написано.

Поэт работает всем своим существом одновременно: разумом, сердцем, душою, мускулами. Он работает всем организмом, и чем согласованней будет эта работа, тем выше будет ее качество. Чтобы торжествовала мысль, он воплощает ее в образы. Чтобы работал язык, он извлекает из него всю его музыкальную мощь. Мысль — Образ — Музыка — вот идеальная тройственность, к которой стремится поэт.

1957

[ПОЧЕМУ Я НЕ ПЕССИМИСТ]*

Слово есть средство человеческого общения. Слово рисует в человеческом сознании мир внешний и мир внутренний в одинаковой степени. С помощью слова я обра щаюсь к людям. Слово вне человеческого общения теряет свой смысл, оно делается необязательным.

Я — человек, часть мира, его произведение. Я — мысль природы и ее разум. Я часть человеческого общества, его единица. С моей помощью и природа и человечество преобразуют самих себя, совершенствуются, улучшаются. Но так же, как разум еще не постиг всех тайн микрокосма, он и в области макрокосма еще только талантливое дитя, делающее свои первые удивительные открытия.

Я, поэт, живу в мире очаровательных тайн. Они окружают меня всюду. Растения во всем их многообразии — эта трава, эти цветы, эти деревья — могущественное царство первобытной жизни, основа всего живущего, мои братья, питающие меня и плотью своей, и воздухом, — все они живут рядом со мной. Разве я могу отказаться от родства с ними? Изменчивость растительного пейзажа, сочетание листвы и ветвей, игра солнца на плодах земли — это улыбка на лице моего друга, связанного со мной узами кровного родства.

Косноязычный мир животных, человеческие глаза лошадей и собак, младенческие разговоры птиц, героический рев зверя напоминают мне мой вчерашний день. Разве я могу забыть о нем?

Множество человеческих лиц, каждое из которых — живое зеркало внутренней жизни, тончайший инструмент души, полной тайн, — что может быть привлекательней постоянного общения с ними, наблюдения, дружеского сообщества?

Невидимые глазу величественные здания мысли, которые, подобно деятельным призракам, высятся над жизнью человеческого мира, воодушевляют меня, укрепляют во мне веру в человека. Усилия лучшей части человечества, которое борется с болезнями рода людского, борется с безумием братоубийственных войн, с порабощением одного человека другим человеком, мужественно проникает в тайники природы и преобразует ее — все это знаменует новый, лучший этап мировой жизни со времен ее возникновения. Многосложный и многообразный мир со всеми его победами и поражениями, с его радостями и печалями, трагедиями и фарсами окружает меня, и сам я одна из деятельных его частиц. Моя деятельность — • мое художественное слово.

Путешествуя в мире очаровательных тайн, истинный художник снимает с вещей и явлений пленку повседневности и говорит своему читателю:

— То, что ты привык видеть ежедневно, то, по чему ты скользишь равнодушным и привычным взором, — на самом деле не обыденно, не буднично, но полно неизъяснимой прелести, большого внутреннего содержания, и в этом смысле — таинственно. Вот я снимаю пленку с твоих глаз: смотри на мир, работай в нем и радуйся, что ты — человек!

Вот почему я не пессимист.

1957

1 Лидию Андреевну Дьяконову. (Прим. ред.)
2 Здесь и далее датировка воспроизводится по автографу.
3 Далее цитируется 88 стр. из пятой гл. «Начало науки», — от стр. 27: Коровы, мне приснился сон... кончая стр. 114: «Отведать пищи лебедей». (См. том первый, поэма «Торжество земледелия» и прим. к ней). — Прим. ред.
4 Н. Кашкин, Очерк истории русской музыки, Изд-во Юргенсона, М. 1908, стр. 15.
5 А. В. Преображенский, Культовая музыка в России, «Academia», Л. 1924, стр. 13.
6 «Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом», т. I, Изд-во АН СССР, М. — Л. 1949, стр. 562, 726.
7 А. Потебня, К истории звуков русского языка, Воронеж, 1876, стр, 35-36,
8 Без открытого произношения полугласных некоторые слова и словосочетания «Слова» почти непроизносимы. Например, встречающееся восемь раз слово НЪ (но) — «Нъ нечестно одольсте», или слово ТЬЙ (той) «начать же ся тьй пѣсни».
9 А. Гильфердинг Олонецкая губерния и ее народные рапсоды. — В кн.. «Онежские былины», т. I, стр. 64-65.
10 Н. Кашкин, Очерки истории русской музыки, стр. 25-23,
11 Диссертация А. И. Никифорова опубликована не была. Были напечатаны лишь тезисы — в 1941 году. (Прим. Д. Лихачева.)
12 «Михайло Потык» «Онежские былины», т. I, стр. 173.

ПРИМЕЧАНИЯ

Во втором томе настоящего издания помещены оригинальные стихотворения, по разным причинам не включенные Н. А. Заболоцким в сборник 1958 года. Пять из этих стихотворений находились в составе сборника «Столбцы» (1929), другие входили в состав проектированных сборников (см. прим. к первому тому); некоторые включаются в сборник впервые. Они отобраны из числа неопубликованных произведений и тех, которые публиковались в периодической печати, причем при отборе имелось в виду познакомить читателя с различными сторонами поэзии Заболоцкого. Критерием отбора являлась значительность и завершенность стихотворения, хотя в настоящее издаиие вошли и три не законченных поэтом, но и в этом виде представляющих собой целостные произведения.

Вслед за разделом «Стихотворения разных лет (не включенные автором в основное собрание)» помещен перевод «Слова о полку Игореве», представляющий важный этап в поэтике Заболоцкого, и избранные переводы с грузинского, украинского, сербского, венгерского, немецкого и итальянского языков.

Во втором томе помещены также автобиографическая проза («Ранние годы», «Картины Дальнего Востока», избранные письма) статьи и заметки о литературе.

Тексты второго тома печатаются по следующим источникам:

1. Сборник, составленный Н. Заболоцким в 1948 году.

2. Сборник, составленный Н, Заболоцким в 1952 году

3. Автографы и копии: а) хранящиеся в архиве Н. А. Заболоцкого, принадлежащем семье поэта, б) в гос. архивах, в) у разных лиц.

4. Корректура сборника 1926-1932 гг. (хранится ИРЛИ, ф. 630, № 69).

5. «Столбцы» — сборник Н. Заболоцкого, Л. 1929.

6. Периодическая печать.

Примечания к произведениям второго тома состоят из указаний места первой публикации (источник публикуемого текста указывается лишь тогда, когда он не совпадает с первой публикацией, или если произведение публикуется впервые), из наиболее значительных вариантов и необходимых объяснений к тексту.

Вместо объяснений датировки произведений второго тома в издании приняты условные обозначения: даты в угловых скобках означают год, не позднее которого было написано произведение (устанавливается по дате первой публикации), даты предположительные отмечены вопросительным знаком.
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В ПРИМЕЧАНИЯХ
 
«Грузинская классическая поэзия», т. I - «Грузинская классическая поэзия в переводах Н. Заболоцкого», т. 1, «Заря Востока», Тбилиси, 1958.
«Грузинская классическая поэзия», т. II- то же, т. II.
Корректура 1933 г. - корректура сборника «Стихотворения 1926-1932», подготовленная Издательством писателей в Ленинграде, 1933.
Сб. 1948 - рукопись стихотворений и поэм, подготовленная Н. Заболоцким к изданию в 1948 году.
Сб. 1952 - то же, в 1952 году.
«Столбцы» - сборник Н. Заболоцкого «Столбцы». Издательство писателей в Ленинграде, Л. 1929.
«Тарусские страницы» - «Тарусекие страницы». Литературно-художественный и иллюстрированный сборник, «Книжное издательство», Калуга, 1961.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ АВТОРОМ В ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ)

ИЗ СБОРНИКА «СТОЛБЦЫ», 1929

В сборник «Столбцы» (1929) входит двадцать два стихотворения: «Красная Бавария», «Белая ночь», «Футбол», «Море», «Офорт», «Черкешенка», «Лето», «Часовой», «Новый быт», «Движение», «На рынке», «Пир», «Ивановы», «Свадьба», «Фокстрот», «Фигуры сна», «Пекарня», «Обводный канал», «Бродячие музыканты», «Купальщики», «Незрелость», «Народный дом». Из них семнадцать стихотворений, в измененной редакции 1957 года, включены автором в раздел «Городские столбцы» (см. первый том), здесь помещены пять стихотворений, оставшиеся вне этого раздела.

*Море. — Впервые в сб. «Столбцы».

*Черкешенка. — Впервые в сб. «Столбцы». В рукописном сб, «Арарат» (хранится в архиве поэта) под названием «Столбец о черкешенке».

*Лето. — Впервые в сб. «Столбцы».

*Пир. — Впервые в сб. «Столбцы».

*Фигуры сна. — Впервые в сб. «Столбцы».

*Disciplina Clericalis. — Впервые в журнале «Литературная Грузия», 1969, № 4, с комментариями А. В. Македонова. Печатается по рукописи, переданной в архив поэта Т. А. Липавской.

Disciplina Clericalis — «Духовный устав», с дополнительным оттенком смысла: «духовное учение», «вероучение», «духовное наставление». (Толкование А. В. Македонова.)

*Восстание. — Впервые в журнале «Русская литература», 1966, № 3, с комментариями А. Александрова.

Даниил Хармс — псевдоним Даниила Ивановича Ювачева (1906-1942), детского писателя, поэта и драматурга. С ним и е поэтом Александром Ивановичем Введенским (1904-1941) Н. А. Заболоцкий познакомился в 1926 году; их творческое содружество послужило основой для создания «Объединения реального искусства» — > ОБЭРИУ.

*Поход. — Впервые в газете «Ленинградская правда», 1927, 13 ноября.

*Поприщин. — Впервые в литературном приложении к газете «Ленинградская правда», 1928, № 2.

Связано с сюжетом повести Гоголя «Записки сумасшедшего».

*Руки. — Впервые в литературном приложении к газете «Ленинградская правда», 1928, № 5.

*Падение Петровой. — Печатается впервые по корректуре 1933 г. Первоначально в состав проектировавшегося сборника не входило. Добавлено в корректуру 15 августа 1933 года, после изменения состава сборника.

*Обед. — Впервые в литературном приложении к газете «Ленинградская правда», 1928, № 8, без восьми последних стихов. Печатается по корректуре 1933 г.

*Сохранение здоровья. — Впервые в журнале «Чудак», 1929, № 22. Печатается по рукописи сб. 1948 г., где опущена третья строфа.

Варианты этого стихотворения, под названием «Прогулка на лыжах», были опубликованы в журнале «Ленинградский динамовец», 1931, № 6, и в детском журнале «Еж», 1933, № 2-3.

*Детство Лутони. — Впервые в альманахе «День поэзии», М. 1969.

*Осень. — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*Кузнечик. — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*Заключение. — Впервые в альманахе «День поэзии», М. 1968, с названием по первой строке, с опечаткой в восьмом стихе. В сб. 1952 года помещено последним, заключающим книгу.

*Песня дождя (Подражание С. Чиковани). — Впервые в альманахе «День поэзии», М. 1969.

Представляет собой сокращенный вариант вольного перевода с грузинского стихотворения С. Чиковани «Под дождем» (см. прим. — письмо Чиковани от 28 августа 1953 г.)

Мтацминда («Святая гора») — гора, возвышающаяся над Тбилиси.

Окроканы — дачное место близ Тбилиси.

*«Когда бы я недвижным трупом...» — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*«Медленно земля поворотилась...» — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*«Во многом знании — немалая печаль...» — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

Так говорил творец Экклезиаста. — В книге Экклезиаста (Библия, книга Экклезиаста, глава 1, 18) читаем: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания — умножает скорбь».

*«Разве ты объяснишь мне — откуда...» — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*Ненастье. — Впервые в журнале «Москва», 1957, № 5.

*Голубое платье. — Впервые в журнале «Москва», 1957, № 5.

Эпиграф из стихотворения грузинского поэта Николоза Бараташвили (1817-1845) «Цвет небесный, синий цвет...».

*Венеция. — Впервые в «Литературной газете», 1958, 18 января.

Это и следующее стихотворение связаны с поездкой Н. А. Заболоцкого в Италию. В его записной книжке под 18 октября 1957 года читаем:

«Венеция (подчеркнуто автором). На пароходике по Каналь Гранде. Пл[ощадь] св[ятого] Марка, голуби. Узкие улицы, мал [енькие] магазины с хрусталем, стеклом, кожей. Узкие крутые лестницы. Отель. «Albergo patria tre rose» S. Marco, 905, Venezia.

Площ[адь] св[ятого] Марка. IX-XI вв., голуби. Собор, вид на Мостик вздохов. Рядом «пьомбо»1. Мост в Венецию от материка около 4 км. 222 пролета. Рядом автострада. Мост оканчивается у небольшой площади Пьяццале Рома. Здесь оставляются машины. Пересаживаемся на вапоретто. Венеция — посреди вод лагуны на 118 островах. Вместо улиц 160 больших каналов и множество мелких «рио», 212 тыс. жителей, не считая туристов. Позади за домами сеть узеньких улочек «калли». Каналь Г ранде имеет форму «S», делит город на две части, через него три моста. Большинство палаццо продано богачам и пустует. Сюда хозяева съезжаются в осен[ние] месяцы на сезон.

19 октября 10 ч[асов]. На гондоле. Парох[одик] — вапоретто. Дворцы, ступени в воде, сушится белье, цветы на балконах, гондола стукается на углах кирпичных стен. Жил Марко Поло, Рио Малибро.

Медленно. Окрики гондольера «оль!». Ставни. Зеленая мутная вода. Порт у кам[енных] львов Венеции. Выезжаем на Каналь Гранде. Понте де Риальто (мост), на нем магазины. Длина Каналь Гранде 4 км. Моторн[ая] лодка с овощами. Кружевные карнизы и портики балконов. Нос гондолы, как шея черного лебедя. Меерия. Черное здание Трибунала. Свернули с Кан[ала] Гранде в узенький. Цвет домов розовый, серый, желтый. Облезлая штукатурка, потеки плесени на камнях. Железн[ые] решетки нижних окон. Зеленая плесень. Непрерывно мостики. Внизу склады для угля и дров. Гербы на гондоле. Черное лакированное. Медные дельфины на гондоле. Гондольер кричит: «О!», «О!». Церковь св. Моисея. Гондолы подъезжают к самому отелю. Опять Каналь Гранде. Санта-Мария-делла-Салюте. Это бассейн Сан-Марко. Здесь дворцы нарядные. Здесь Верди написал Риголетто «Джустиньян». Вот и площадь Сан-Марко. Полчаса ездили. Башня Сан-Марко с золотым ангелом. Дворец Дожей. Две колонны: на перв[ой] св. Теодор патрон Венеции, на второй зел[еный] бронз[овый] лев. Палац[цо] Дожей с канала необычайно красив. Башня Часов (XV в.). Мавры бьют в колокола. Пристали к прист[ани] у Дожей. Направо за каналом остров Сан-Джорджа»..

*Случай на Большом канале. — Впервые в «Литературной газете», 1958, 18 января.

*Тбилиси. — Впервые в журнале «Литературная Грузия», 1958, № 5, под названием: «С каждым годом город краше» (название редакции журнала). Стихотворение написано к юбилейной дате города Тбилиси (1500 лет).

Горгасал — Вахтанг I (V век) — царь Карт л и, по преданию, основатель Тбилиси.

*Счастливый день. — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

В первом варианте, рукопись которого хранится в архиве поэта, под названием «Открытие».

*Генеральская дача. — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*Железная старуха. — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы».

*После работы. — Впервые в альманахе «День поэзии», М. 1969.

*Птицы. Поэма. — Впервые в журнале «Москва», 1968, № 8, в другой редакции. Печатается по рукописи. Жанр и дата определяются по письму к Е. В. Клыковой, 1933, 15 марта. {Архив поэта.)

Впервые публиковался текст из архива Н. Л. Степанова. Этот текст следует отнести ко времени, близкому к созданию поэмы. В нем автографическая правка Н. Заболоцкого; под заголовком посвящение: «Памяти моего отца»; вычеркнуты некоторые строки; исправлена последняя строфа.

Публикуемая в наст. сб. рукопись из архива поэта более позднего времени. В ее тексте автором учтены все исправления рукописи из архива Н. Л. Степанова, но нет посвящения, и заключительная строфа оставлена в первом варианте.

*[Пастухи]. — Впервые в альманахе «День поэзии», М. 1968.

Рукопись этого фрагмента, написанного Н. Заболоцким в тридцатых годах, лежала в папке с работами последних месяцев; возможно, что он предполагал использовать ее в «Поклонении волхвов» — одной из поэм задуманной им трилогии.

*«Собор, как древний каземат...» — Впервые в альманахе «День поэзии», М. 1968.

Установить год создания этих стихов не удалось. Автограф хранится у Н. Л. Степанова. На обороте рукописи — набросок первой строфы стихотворения 1946 года «Гроза». Возможно, что это строки из третьей части поэмы «Осада Козельска», о которой в письме поэта из Алтайского края от 11 января 1944 года Е. В. Заболоцкой читаем: «О стихах «Осада Козельска» — вещь не законченная. Закончены только две первые части. Третья часть не написана вовсе. Сколько помню — кончается вторая часть скорбными строфами о защитниках города, павших во время осады. Сохранились ли эти черновики?» В 1948 году сохранившиеся части поэмы Н. Заболоцким были уничтожены.

Создание публикуемых стихов, так же как и поэмы «Осада Козельска» (1937-1938), связано с работой над переводом «Слова о полку Игореве».

*Исцеление Ильи Муромца. — Впервые в сб. «Стихотворения и поэмы». Печатается по рукописи. (Архив поэта.)

Работу «по воссозданию целостных текстов русских былин» Н. Заболоцкий задумал в 1951 году. 28 марта 1951 года им была составлена докладная записка на имя председателя ССП «О необходимости мероприятий по составлению «Свода русских былин». Записка в ССП направлена не была (хранится в архиве поэта).

В 1952 году Н. Заболоцкий обращается в Детгиз с предложением составить свод русских былин и прилагает написанный им текст былины «Исцеление Ильи Муромца».

В обращении в издательство Н. Заболоцкий пишет:

«Необходимость отбора и обработки былин диктуется следующими соображениями:

1. Наши былины записаны собирателями на разных стадиях распада старинного народного творчества, в многочисленных и часто противоречивых интерпретациях их сюжетов. Многие тома этих записей, представляя собой богатейший материал для науки, недоступны для рядового читателя, который, естественно, хочет иметь единый цельный художественный текст.

2. В силу исторически сложившихся обстоятельств наши северные крестьяне-сказители привнесли в былинный язык многие диалектизмы своего края. Эти местные речения и обороты противоречат общенародности наших былин и затрудняют их чтение.

3. Былинный стих, будучи записан на бумагу из явления музыкально-вокального стал явлением писаной литературы. Известно, что в живом исполнении сказителей он звучит как стих чисто тонический, а в записи часто превращается в «рубленую прозу» (Гильфердинг). Кроме того, множество мелких вставных бессмысленных словечек (то, ти, ка, ва, нунь и пр.), которые вставляются певцами для размера, в писаном тексте необычайно затрудняют чтение, препятствуя естественному движению речи...

...Мне кажется, работу над былинами должен выполнить художник слова, поэт имеющий достаточную научную подготовку и хорошо знающий язык своего народа. В основу его работы должны лечь следующие соображения:

1. Наши былины не представляют собой единого композиционно цельного произведения, хотя многие из них сюжетно связаны между собою. С этим обстоятельством надо считаться. На основе былин можно написать самостоятельное единое произведение, но превратить народные былины в целостный единый свод нельзя. Былины должны оставаться былинами.

2. Каждая из них, в отдельности взятая, должна быть обработана в части содержания на основании отбора и сличения всех записей данного сюжета. Нередко бывает так, что отдельные ценные мотивы сюжета сохраняются только в разрушенных образцах; в былинных сказках, утерявших стихотворный размер. В этих случаях ценный мотив должен быть возвращен в былину. По своему содержанию каждая в отдельности взятая былина должна быть художественно целостным произведением.

3. Язык должен быть безусловно очищен от диалектизмов. Он должен сохранять свой народный характер во всем его богатстве, должен быть выдержан в былинном стиле и свободен от новейших особенностей литературной речи.

4. Стих должен быть тоническим, былинным, легко читаемым, свободным от вставных словечек. Здесь потребуется смелая и слож* ная работа художника-поэта...»

Начатый в 1953 году перевод полного текста поэмы Шота Руставели отвлек Заболоцкого от работы над былинами, но и в последующие годы он не оставлял мысли вернуться к этой работе.

В бумагах поэта хранится черновая рукопись, в которую входит эпизод о посещении каликами Киева.

ИЗ ПЕРЕВОДОВ



*Слово о полку Игореве. — Впервые в журнале «Октябрь», 1946, № 10-11, с примечанием:

«От переводчика: Моя работа над «Словом о полку Игореве» не претендует на научную точность строгого перевода и не является результатом новых текстологических изысканий. Это свободное воспроизведение (выделено Н. 3.) древнего памятника средствами современной поэтической речи. Оно предназначено для читателя, которому трудно разобраться в оригинале, но который хочет иметь о памятнике живое поэтическое представление. По мере своих сил я пытался воспроизвести древнюю героическую поэму русского народа во всей полноте ее социального и художественного значения»..

Работа над переводом была начата в Ленинграде. «Вступление»' и часть первая, названная «Поход», были закончены, в первой редакции, в мар&е 1938 года. Работа была возобновлена в 1945 году в Караганде. О переводе «Слова» поэт сообщает в письмах к Н. Л. Степанову.

В письме от 26 января 1945 года из села Михайловского Алтайского края Н. Заболоцкий пишет:

«Недавно я послал тебе телеграмму с просьбой выслать мне текст «Слова о полку Игореве». Я очень сомневаюсь, что мне удастся поработать над окончанием перевода, но, во всяком случае, я хочу возобновить в голове памятник и припомнить ту концепцию, которая сложилась у меня в старые времена. То, что сделано по переводу, нуждается в большой обработке и переработке, и для окончания всей работы нужно еще немало времени и подходящая обстановка, которой, конечно, нет».

В письме от 20 июня 1945 года из поселка Михайловки около Караганды:

«На днях я закончил черновую редакцию перевода «Слово о полку Игореве».

Теперь, когда переписанная рукопись лежит передо мной, я понимаю, что я еще только что вступил в преддверие большой и сложной работы. Я знаю, что я в силах проделать эту работу. Состояние моей рукописи убедило меня в этом. Но я сомневаюсь, что у меня хватит сил довести ее до конца, если обстоятельства жизни моей не изменятся к лучшему. Можно ли урывками и по ночам, после утомительного дневного труда, сделать это большое дело? Не грех ли только последние остатки своих сил тратить на этот перевод, которому можно было бы и целую жизнь посвятить, и все свои интересы подчинить? А я даже стола не имею, где я мог бы разложить свои бумаги, и даже лампочки у меня нет, которая могла бы гореть всю ночь.

Сидишь целый день на работе, копируешь чертежи и страстно ждешь той минуты, когда сможешь вернуться домой и взяться за перо. Но вот приходит она эта минута. Пройдешь по жаре три километра, с книгой в руках поешь, берешь перо — и чувствуешь, что ты уже слаб, что отдых нужен, нет свежести в голове, мысль сонная, перо не идет, А ты знаешь, какая это работа. Можно написать десяток вариантов на одно место и ни один вариант не подойдет. Так иногда доходишь до самоисступления и, проклиная все, засыпаешь. И назавтра — та же картина. Только по воскресеньям дело меняется, но сколько же нужно этих воскресений, боже мой?!

Сейчас, когда я вошел в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий собор нашей древней славы. Страшно, жутко подходить к нему. Невольно хочется глазу найти в нем знакомые пропорции, золотые сечения наших привычных мировых памятников. Напрасен труд! Нет в нем этих сечений, все в нем полно особой нежной дикости, иной, не нашей мерой измерил его художник. И как трогательно осыпались углы, сидят на них вороны, волки рыщут, а оно стоит — это загадочное здание, не зная равных себе, и будет стоять вовеки, доколе будет жива культура русская.

Есть в классической латыни литые звенящие, как металл, строки; но что они в сравнении с этими страстными, невероятно образными благородными древнерусскими формулами, которые разом западают в душу и навсегда остаются в ней! Читаешь это слово и думаешь: какое счастье, боже мой, быть русским человеком:!

Мой перевод — дело, конечно, спорное, так как будучи рифмованным и тоническим, он не может быть точным и, конечно, внесет некоторую модернизацию. Здесь чутье и мера должны сыграть свою роль. Я счел бы задачу решенной, если бы привнесенные мной черты не противоречили общему стилю, а современный стих звучал доста, точно крепко, без «переводной» вялости и жвачки.

Это сделать тяжело.

Все, мой дорогой.

Прошу тебя сообщить мне в двух словах, что нового принес для «Слова» юбилейный 1938 год? Какие новые переводы (я знаю Новикова, Шторма), есть ли рифмованные?»

В письме от 4 июля 1945 года:

«Я должен сообщить тебе, что мой перевод «Слова о полку Игореве» в основном готов. Моей первой целью было: дать полноценную поэму, которая, сохраняя в себе всю силу подлинника, звучала как поэма сегодняшнего дня — без всяких скидок, предоставляемых переводу. И часто, читая самому себе свою поэму, я мысленно говорю вам, мои друзья: «Дайте мне на пару часов Колонный зал, и я покажу Вам, как может сегодня звучать «Слово о полку Игореве»!

Вторая моя цель была: как можно меньше отступлений от оригинала. Я сделал все, что было в моих силах, поскольку это можно было сделать для тонического рифмованного стиха. Сейчас еще есть ряд недоработанных мест, но они доработаются к концу лета.

Итак — я пошел по наиболее скомпрометированному пути: по пути Минаева-отца и Гербеля, и пошел по этому пути потому, что, несмотря на их неудачи, все же их путь был правилен. Надо было решить основной вопрос: стихи это или не стихи? Для XII века это было тем, что для нас является стихами. Это несомненно. Как бы художественно ни обрабатывался подстрочник, какова бы ни была частная удача этого, несколько мягковатого и расплывчатого Новикова, — все же его перевод не звучит для нас стихами. Наша поэзия целиком подчинена тоническому принципу, и никакая разрушительная работа поэтов нашего века не могла поколебать тоническую стихию. Может быть, она и умрет когда-нибудь (когда изменятся основы прекрасного в музыке), «о сейчас она полна сил, имеет все возможности развиваться далее и будет жить долго. Поэтому я, не колеблясь, встал на точку зрения целесообразности тонического перевода, а встав на этот путь, без колебания принял и рифму, так как точки над i необходимы. И не раскаиваюсь. Работа была очень трудной, ио я считаю в основном ее удачной.

У меня есть некоторая надежда получить здесь отпуск на две педели или на месяц. Тогда я с новыми силами наброшусь на работу и, может быть, в конце лета или осени пошлю ее тебе. Пусть эта моя работа будет последним моим печальным приветом вам, мои друзья, потому что разрываться надвое я больше не буду, не хватит сил. Ибо нужно сохранять жизнь семье, а моя литература больше не в силах приносить пользу, наоборот — она требует дополнительной работы и расходов.

Но я люблю «Слово» и, ложась спать, вижу его во сне. Я рад, что на 43-м году жизни мне удалось пережить его в себе самом, и я с нетерпением ожидаю отпуска, чтобы еще раз как можно глубже погрузиться в него — на прощание.

Я в курсе всех переводов, единственно, чего мне не хватает, — некоторых книг по лингвистике вопроса. У меня несколько своих чтений, и я надеюсь проделать над текстом еще один опыт, от которого ожидаю возможных неожиданностей».

В первой публикации вслед за текстом перевода «Слопа» следуют «Краткие пояснения», составленные Н. Заболоцким.

В связи с внесенными в последующие годы исправлениями текста перевода (см. письма Д. С. Лихачеву и прим. к ним) «Краткие пояснения» требуют поправок и уточнений, которые вынесены в подстрочные примечания. Материалом для подстрочных примечаний послужил «Комментарий исторический и географический» Д. С. Лихачева («Слово о полку Игореве», Изд-во АН СССР, М. — Л. 1950, стр. 375).

Слово о полку Игареве — посвящено походу против половцев в 1185 году Новгород-Северского князя Игоря Святославича (умер 1202).

КРАТКИЕ ПОЯСНЕНИЯ2

ВСТУПЛЕНИЕ

Боян — русский поэт — певец XI века. Ярослав великий князь киевский Ярослав Мудрый (ум. 1054). Мстислав — брат Ярослава Мудрого, князь тмутараканский (ум. 1033)3, прославившийся своим единоборством с косожским (черкесским) князем Редедей. Роман Красный (Красивый) — внук Ярослава Мудрого, князь тмутараканский (ум. 1079). Со времен Владимира княженья — со времен Владимира Мономаха (ум. 1125)4. Траян5 — по всей видимости, римский император Траян, завоевавший во II веке н. э. царство даков, в состав которого входили древние славянские племена. Велес — славянский бог скотоводства и изобилия, покровитель певцов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

4. Див — вещая птица. Болван Тмутороканский — речь идет о каком-то древнем изваянии в городе Тмуторокане, на берегах Азовского моря.

7. Аксамит — дорогая шелковая ткань.

8. Гнездо Олега — род князя Олега черниговского, деда князя Игоря. Гзак (Гза) и Кончак — половецкие ханы.

10. Стрибог — бог ветра у славян.

11. Глебовна — Ольга Глебовна, жена Всеволода.

12-13. В этих отрывках певец, отступая от своего повествования, вспоминает о событиях времен князя Олега Святославича (ум. 1115), деда князя Игоря. Вешикий князь Всеволод в 1077 году изгнал Олега из Чернигова. Олег ушел в Тмуторокань, соединился с двоюродным братом Борисом Вячеславичем и с помощью половцев напал на Всеволода. В битве у Нежатиной нивы Борис, по преданию, оскорбил своего союзника и был убит в сражении на берегу Канина ручья6. Распря князей продолжалась много лет и повлекла за собой великие народные бедствия. Владимир Владимир Мономах, который в то время сидел в Чернигове. Святополк князь Святополк — в 1096 году разбил половцев на реке Трубеже. В битве был убит йоловецкий хан Тугоркан, тесть Святополка. Теио Тугоркаяа перевезли для погребения в Киев7. Даждь-бог бог солнца у славян, внук Даждь-бога славянин — русский.

14. Харалужные — стальные.

17. Карна и Желя — олицетворение скорби и плача.

19. Речь идет о победоносном походе великого князя киевского Святослава (ум. 1194) который в 1184 году увел в полон семь тысяч половцев вместе с их ханом Кобяком.

20. Кащей — раб, невольник. Кащеево седло — седло невольника.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. Плыл мертвец в санях на сине море, — Умершего князя славяне относили в санях к месту погребения8. Сине море видимо, Азовское море, близ которого произошла роковая битва Игоря с половцами.

3. Олег и Святослав — очевидно, малолетние сыновья Игоря9.

4. Остатки готов жили в Крыму под властью половцев10. Бус — вероятно, король амтов (Бооз), побежденный готами. Шарукан — половецкий хан, много раз битый русскими князьями.

5. «О сыны...» — Святослав по праву старшего князя называет своих двоюродных братьев Игоря и Всеволода сыновьями (сыновцами, «сыновчя») Ярослав князь черниговский Ярослав Всеволодович (ум. 1200)11. Татраны, топчаки, ольберы, ревуги — вероятно, осевшие племена кочевников, служившие в войсках князя черниговского. Город Римов был сожжен половцами после поражения Игоря. Владимир князь переяславский Владимир Глебович был смертельно ранен в битве с половцами12.

6. Всеволод великий князь суздальский Всеволод Юрьевич (ум. 1212) отец которого, Юрий Долгорукий, был великим князем киевским. Вместе с рязанскими Глебовичами ходил походом на волжских болгар, славился своим могуществом и был, по существу, старшим среди князей того времени13. Ногата и резань — мелкие монеты.

7. Рюрик и Давид Ростиславичи — правнуки Владимира МоНомаха. Первый — князь перемышленскнй; второй — князь смоленский.

8. Ярослав, князь галицкий — Ярослав Владимирович (ум. 1187), владения которого простирались от Карпат и почти до устья Дуная. Королю дорогу заступая. — Певец говорит о короле венгерском. В салтанов с отчего стола ты пускаешь княжеские стрелы. — Предполагают, что войска Ярослава принимали участие в походе Фридриха Барбароссы против султана Саладина.

9. Роман Мстиславич, князь волынский (ум. 1205), и его двоюродный брат Мстислав Ярославич, князь луцкий (ум. 1266), известный своей борьбой с литовскими племенами. Хинова в значении «враги». Литва, ятвяги, деремела — народы и племена, с которыми воевал Роман.

11. Ингварь и Всеволод Ярославичи — правнуки Мстислава Великого. О третьем Мстиславиче Мстиславе — речь была выше.

12. Второе отступление певца. Речь идет о судьбе Полоцкой земли. Во второй половине XII в. Полоцкая земля сильно страдала от набегов литовцев. Князья, обессиленные усобицами, не могли дать Литве решительного отпора. Один Изяслав городенский, правнук знаменитого Всеслава полоцкого, пытался выступить против врага, но был зарезан литовцами в 1185 г.

14. Всеслав Брячиславич князь полоцкий (ум. 1101), был известен своей враждой с внуками Ярослава Мудрого. В 1067 году он взял Новгород, но был вскоре разбит Ярославичами на реке Не,миге и заключен в киевскую темницу. В следующем году киевляне освободили Всеслава и посадили его на киевский престол. Однако князь киевский Изяслав с помощью поляков изгнал Всеслава из Киева. Всеслав с большим трудом сохранил за собой родной Полоцк. Дудутки — местечко близ Новгорода. Немига — приток Свислочи. Хоре — бог солнца у славян.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. Ярославна — Ефросинья Ярославна, жена князя Игоря, дочь Галицкого князя Ярослава Осмомысла. Забрало крепостная стена. Бебрян рукав бобровый рукав, рукав бобровой шубы14.

2. Овлур (Лавор) — половчин, с помощью которого Игорь бежал из плена. Вежи — шатры.

5. Ростислав — брат Владимира Мономаха. В 1093 году утонул в реке Стугне во время отступления от половцев.

8. Боричев взвоз — подъем от днепровской пристани к центру города в Киеве. Пирогощая богородица — название иконы «Башенной» богоматери, вывезенной из Константинополя.

ИЗ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ

ШОТА РУСТАВЕЛИ (XII в.)



*Завещание Автандила царю Ростевану (из поэмы «Витязь в тигровой шкуре»). — Впервые в журнале «Дружба народов», 1958, № 4. Печатается по сб. «Грузинская классическая поэзия», т. 1.

ДАВИД ГУРАМИШВИЛИ (1705-1192)

Из Давитиани. — Впервые: Давид Гурамишвили, Давитиани, Гослитиздат, М. 1953. Печатается по сб. «Грузинская классическая поэзия», т. 1, «Зубовка» печатается с шестой строфой, пропущенной в этом издании.

«Давитиани» («Давидово») состоит из «Вступления», поэм «Бедствия Грузии» и «Веселая весна» (на мотив русской песни «Веселая весна») и из «Стихотворений и песен Давида». В настоящем издании представлены части из этого сборника.

*Имя и прозвище того, кто написал эту книгу.

*Из поэмы «Веселая весна». «Одна красотка, встретившись со мною...»

*Поражение зимы, победа весны, обеты пастухов.

*Рассказ пастуха о том, что приключилось с его родителями.

*Как молилась девушка и как исполнились ее желания.

Из «Стихотворений и песен Давида»:

*Зубовка.

*Завещание Давида Гурамишвили.

Зубовка — название села на Украине, близ Миргорода.

ГРИГОЛ ОРБЕЛИАНИ (1800-1883)



*Плачущей Нине Чавчавадзе. — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947

Печатается по сб. «Грузинская классическая поэзия», т. 2.

Нина Чавчавадзе (1812-1857) — старшая дочь поэта Александра Чавчавадзе, лишившаяся в семнадцатилетнем возрасте своего мужа — А. С. Грибоедова.

*«Любовь моя, без помощи твоей...» — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947

*Пир (Подражание Пушкину). — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947.

Азарпеша — ковш с длинной ручкой для вина.

*«Когда лезгины, персы и османы...» — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947

*Мухамбази («Мне сегодня охоты до шалостей нет...»). — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947. Печатается по сб. «Грузинская классическая поэзия», т. 2.

Мухамбази (Мухаммас) — особая форма восточного стиха с пятистрочной строфой. Гр. Орбелиани в своих «Мухамбази» видоизменял принятую форму. Саломэ — жена поэта А. Чавчавадзе. Бежан — тбилисский портной Умикашвили, персонаж шуточных стихов Гр. Орбелиани. Пусть мятежная знать нарвалась на капкан — стихотворение написано в 1883 г. в Авлабарских казармах (в Тбилиси), где Гр. Орбелиани находился под арестом за участие в заговоре 1832 г.

*Вечер разлуки. — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947

*Песня кинто. — Впервые в сб. Гр. Орбелиани «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947

Кинто — в старину тбилисские уличные разносчики, шутники и балагуры.

*Мухамбази («Только я глаза закрою...»). — Впервые в сб. Гр. Орбелиани, «Стихотворения», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1947.

Чамчи-Мелко — тбилисский ашуг второй половины XIX в. Лопиана — тбилисский рыбак, отличавшийся в кулачных боях, любимец Гр. Орбелиани. Ортачалы — предместье Тбилиси. В те времена славилось своими садами и служило местом развлечения состоятельной молодежи.

ИЛЬЯ ЧАВЧАВАДЗЕ (1837-1907)



*Как поступали, или История Грузии XIX века. — Впервые в сб. Ильи Чавчавадзе «Избранные произведения», Гослитиздат, М. 1950. Печатается по сб. «Грузинская классическая поэзия», т. 2.

ВАЖА ПШАВЕЛА (1861-1915)

Важа Пшавела — что значит «муж пшавский», псевдоним грузинского поэта Луки Разикашвили.

*Алуда Кетелаури (Из хевсурской жизни). Поэма. — Впервые, в переводе ранней редакции, в журнале «Литературный современник», 1937, № 8; в новой редакции — в сб. Важа Пшавела «Поэмы», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1951. Печатается по сб. «Грузинская классическая поэзия», т. 2.

Шатиль — селение в Хевсуретии, к северу от Кавказского хребта. Франгули (франкский меч) — грузинское название меча особой формы, занесенного в Грузию из Европы. Гуданский Крест — главная молельня хевсуров в селении Гудани. Хорасанский меч сделанный в Хорасане, юго-восточной провинции Ирана. Башня высится Имеды — старинная башня в селении Гуро. Имеда — хевсурское мужское имя. Ардотский злобный вал. — Ардоти — река в Северной Хевсуретии. Хевисбери — главный служитель культа при молельне Кресте, он же руководитель общины.

ТИЦИАН ТАВИДЗЕ (1895-1937)



*Заздравный тост. — Впервые под названием «Нико Пиросмани» в сб. Т. Табидзе «Избранное», Гослитиздат, М. 1957

Пиросмани (Н. А. Пнросманишвили) (1848-1918) — грузинский народный художник.

ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ (1399-1966)



*Майская. — Впервые в сб. Г.. Леонидзе «Стихотворения и поэмы», Гослитиздат, М. 1951.

СИМОН ЧИКОВАНИ (1903-1966)



*Кахетинская осень. — Впервые в журнале «Литературный современник», 1936, № 7. См. прим. к стих. Г Орбелиани «Мухамбази».

*Озеро Цунда. — Впервые в сб. С. Чиковани «Избранное», «Советский писатель», М. 1949.

Озеро Цунда — озеро вблизи дороги в Вардзию — пещерный город-крепость XII в. Быть может, здесь и ты чинил тростник — стихи обращены к Руставели — уроженцу южных земель Грузии. Хертвисская башня — развалины средневековой крепости, расположенной у впадения реки Тапаравани в Куру. Тмогви — небольшой средневековый город-крепость, в 1088 г. был разрушен землетрясением.

*Дождь идет. — Впервые в сб. С. Чиковани «Избранное», Гослитиздат, М. 1954. Печатается по сб. «Стихотворения», Гослитиздат, 1957

*На озере Рица. — Впервые в газете «Заря Востока», 1958,. 7 сентября.

КАРЛО КАЛАДЗЕ (р. 1907)



*Гончары. — Впервые в сб. Карло Каладзе «Избранные стихи», «Советский писатель», М. 1949.

ГРИГОЛ АБАШИДЗЕ (р. 1913)



*«Лишь ветер подует в дубраве...» — Впервые в сб. Г. Абашидзе «На южной границе», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1949.

*Ушба. — Впервые там же.

Ушба — одна из самых высоких горных вершин главного хребта Большого Кавказа, покрытая вечными снегами.

*Лес на Энгури. — Впервые в сб. Г Абашидзе «На южной границе», изд-во «Заря Востока», Тбилиси, 1949.

МИХАИЛ КВЛИВИДЗЕ (р. 1925)



*Ушба. — Впервые в журнале «Октябрь», 1955, № 2. Печатается по сб. «Стихотворения», Гослитиздат, 1957

ИЗ УКРАИНСКОЙ ПОЭЗИИ

МИКОЛА БАЖАН (р. 1904)



*Над морем. Буря. — Впервые в журнале «Новый мир», 1955, № 11. Из цикла «Мицкевич в Одессе».

ИЗ СЕРБСКОГО ЭПОСА

Из сербского эпоса Н. А. Заболоцким переведено двадцать девять песен. Работа «ад переводом была начата и завершена летом 1958 г. В наст. изд. включены две песни из цикла «Песни о королевиче Марко» и две из цикла «Песни о гайдуках».

*Кто первый юнак? — Впервые в сборнике «Сербский эпос», т. 1, Гослитиздат М. 1960.

*Королевич Марко и арапская царевна. — Впервые там же.

*Малый Радойца. — Впервые там же, т. 2.

*Раде из Сокола и Ашин-бег. — Впервые там же.

ИЗ ВЕНГЕРСКОЙ ПОЭЗИИ

ЯНОШ АРАНЬ (1811-1882)



*Толди (четвертая песня из поэмы). — Впервые в «Антологии венгерской поэзии», Гослитиздат, М. 1952.

С эпиграфом из созданного Илошваи (Петр Илошваи Шеймеш, род. 1500) стихотворного рассказа о венгерском национальном герое Ми'Клоше Толди.

ИЗ НЕМЕЦКОЙ ПОЭЗИИ

ИОГАНН МЕЙЕРГОФЕР (МАЙРХОФЕР) (1787-1836)



*Мемнон. — Впервые в сб. «Стихотворения», 1957 Мемнон — в греческой мифологии, сын богини утренней зари Эос (Авроры у римлян), убитый под Троей. В Египте «Колоссами Мемнона» греки называли две статуи царя Аменхотепа III. Одна из них, полуразрушенная, при восходе солнца издавала дрожащий звук вследствие резкого изменения наружной и внутренней температуры сооружения.

ФРИДРИХ РЮННЕРТ (1788-1866)



*Песнь старца. — Впервые, в другой редакции, в сб. Ф. Шуберта, «Песни», Госмузиздат, М. — Л. 1950.

Печатается по сб. «Стихотворения», 1957.

По инициативе и под руководством пианистки М. В. Юдиной (1899-1970) в 1946 году Н. А. Заболоцкий перевел: «Мемнон» — Мейергофера; «Песнь старца» — Рюккерта, «Свидание и разлука» — Гете; «Песнь Элен» В. Скотта «Прощание Гектора», «Порука» и «Рыцарь Тогенбург» — Шиллера; «Плач Кольмы» из Оссиана. Переводы предназначались для пения.

ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЕТЕ (1749-1832)



*Свидание и разлука. — Впервые, в другой редакции, в сб. Ф. Шуберта «Песня». В новой редакции — в сб. Гете «Избранные произведения», Гослитиздат, М. 1950,

ФРИДРИХ ШИЛЛЕР (1759-1805)



*Рыцарь Тогенбург. — Впервые в сб. «Стихотворения», 1957

*Ивиковы журавли. — Впервые в сб. Шиллера «Избранные произведения», Гослитиздат, М. 1954.

Коринф — город Древней Греции. В основе баллады — предание о древнегреческом поэте И вике (VI в. до н. э.), убитом разбойниками, когда он шел на так называемые Истмийские игры, которые имели место каждые два года на Коринфском перешейке (Исвме) у храма Посейдона. Победителя на этих играх венчали сосновым венком. Акрокоринф — коринфский кремль. Пританы — должностные лица в Древней Греции. Гелиос — всевидящий бог солнца, Эриннии (Эвмениды) богини мщения.

ИЗ ИТАЛЬЯНСКОЙ ПОЭЗИИ

УМБЕРТО САБА (1883-1957)



*Три улицы. — Впервые в журнале «Иностранная литература», 1958, №5.

ПРОЗА

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА



*Ранние годы. — Впервые в сб. «Тарусские страницы». О последующих годах см. в сб. «Советские писатели. Автобиографии», т. 3, «Художественная литература», М. 1966.

*Картины Дальнего Востока. — Печатается впервые по рукописи архива поэта.

ПИСЬМА 1921-1958



*М. И. Касьянову. — Печатается впервые по тексту автографов из архива М. И. Касьянова.

Михаил Иванович Касьянов, земляк по Уржуму и друг Н. А. Заболоцкого, с которым он в 1920 г. учился в Москве на первом курсе филологического и, одновременно, медицинского факультетов Второго Университета.

11 ноября 1921 Петроград.

Аркадий и К. Резвых — Аркадий Жмакин и Николай Резвых, одноклассники Н. Заболоцкого по уржумскому реальному училищу, жили в общежитии в одной комнате с Н. Заболоцким и учились в техническом Высшем учебном заведении. Борис (Борис Польнер) — земляк Н. А. Заболоцкого. С журналом дело не ладится, — Речь идет о студенчесшм журнале кружка поэтов в Педагогическом институте имени Герцена. Аня Иванова землячка Н. Заболоцкого. Совхоз шатается — совхоз в Уржуме, где работал отец Н. Заболоцкого Алексей Агафонович Заболотский.

7 ноября 1921. Петроград.

Кажется, будет возможно печататься. — См. прим. выше. Стихи Мандельштама из сб. «Камень»: первое — «Есть ценностей незыблемая скала...»; второе — «Лютеранин». СПб. 12/XII.

Генрих Фауст, герой одноименного произведения Гете.

Гарц горный массив с вершиной Броккен, местом сборищ в Вальпургиеву ночь («Фауст» Гете).

1 сентября 1932. Ленинград.

Надеюсь выпустить первый том. — Речь идет о сб. «Стихотворения 1926-1932», который не был осуществлен и остался в корректуре.

*К. Э. Циолковскому (1857-1935). — Впервые в журнале «Русская литература», 1964, № 3. Печатаются по текстам первой публикации.

*Тициану Табидзе. — Впервые в сб. «Тициан Табидзе. Статьи, очерки, переписка», изд-во «Литература да Хеловнеба», Тбилиси, 1964. Печатаются по текстам первой публикации.

(2 августа 1936. Прохоровка.)

Думал, что переделка для детей не может заинтересовать, — Речь идет о начатом Н. Заболоцким переводе поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре» в обработке для детей. Гр. Евг.Цыпин — в то время директор Издательства детской литературы. «Алуда Кетелаури» — поэма Важа Пшавела.

(14 декабря 1936 г.)

Гольцев Виктор Викторович (1901-1955) — критик, литературовед, председатель Грузинской комиссии при ССП, с 1939 г. редактор сначала альманаха, потом журнала «Дружба народов». Все жду Вашей книжки сб. Т Табидзе «Избранное», Гослитиздат, М. 1936, Нина Александровна Табидзе жена Т Табидзе. Ниточка (Танит Табидзе) — дочь Т. Табидзе. С. Чиковани (1903-1966), Г Леонидзе (1899-1966), Я Яшвили (1894-1937), И. Мосашвили (1896-1954), Л. Кутатели (р. 1897) — грузинские поэты,

1 января 19[37]. Ленинград.

Это письмо ошибочно помечено Н. Заболоцким 1936 годом, из его содержания следует, что оно написано 11 января. 1937 г, Перевод Важа Пшавела перевод «Алуда Кетелаури». В. В. Гольцев, который перевод принял для своего альманаха. — Речь идет, повйдимому об альманахе «Творчество народов СССР», Гослитиздат, М. С книжкой стихов начинает что-то такое получаться. — Речь идет о сборнике «Вторая книга». Луппол Иван Капитонович — в то время главный редактор Гослитиздата. Микола Платонович — Бажан.

*С. И. Чиковани. — Печатаются впервые по текстам автографов из архива Николая Семеновича Чиковани — сына С. И. Чиковани,

1 октября 1936. Ленинград.

«Светлячок» и *Сулико» — стихотворения А. Церетели, ставшие любимыми песнями в Грузии. Мария Николаевна (Марика) жена С. И. Чиковани. Де Костер подписывается к печати «Тиль Уленшпигель». Обработка для детей (Детиздат, М. — Л. 1936); Нико — сын С. Чиковани. Николай Зурабович Элиава — отец М. Н. Чиковани.

10 ноября 1937 [Сочи]

По сравнению с текстом «Пионера». — Перевод «Витязя в тигровой шкуре» печатался в журнале «Пионер», 1937 № 4-12.

4 февраля 1947 [Переделкино]

«Грузинские романтики». — Речь идет о сб. «А. Чавчавадзе, Г Орбелиани, Н. Бараташвили», «Советский писатель», Л. 1941 (малая серия «Библиотеки поэта»). Гольцев. — См. прим. к письму Табидзе от 14 декабря 1936 г. Рябинина Александра Петровна — заведующая редакцией Литература народов СССР, Гослитиздат.

26 марта 1947 Москва.

Бесо Жгенти Жгенти Бессариоя Давыдович, грузинский литературовед и критик, в то время — главный редактор изд-ва «Заря Востока».

29 декабря 1947. Москва.

Зиму 1947/48 года Н. А. Заболоцкий с семьей жил в Переделкине на даче В. А. Каверина, куда привез из Грузии щенка кавказской Овчарки. Сдал «Советскому писателю» книжку стихов. — Сб. «Стихотворения», 1948. Начал писать поэму, — См. прим. в первом томе, Стихотворение «Лодейников».

1 января 1949 [Москва]

Леся Украинка (1871-1913) литературный псевдоним украинской писательницы Ларисы Петровны Косач.

12 марта 1949. Москва.

Бесо — см. выше. Р. С. Шадури — в то время заведующий отделом культуры при ЦК Грузии.

6 июня 1953 [Москва]

У меня был творческий вечер. — Вечер в ССП был 3 июня 1953 г,

28 августа 1953. Москва.

Стихи о дожде. — «Летний дождь», «Дождь идет» и «Под дождем». Перевод двух первых напечатан в сб. С. Чиковани «Избранное», Гослитиздат, М. 1954. Перевод третьего не удовлетворил автора: в сб. С. Чиковани «Стихотворения», М. 1957 («Библиотека советской поэзии») оно напечатано в раннем переводе С. Спасского.

19 июля 1955. Москва.

Я нынче на даче под Москвой, где работаю и понемногу поправляюсь. — 14 сентября 1954 г. Н. А. Заболоцкий перенес инфаркт. Летом, в Жаворонках по Белорусской ж. д., он продолжал начатый 22 ноября 1953 г. полный перевод поэмы «Витязь в тигровой шкуре».

9 ноября 1955. [Москва]

Златкин Марк Израилевич — директор изд-ва «Заря Востока» в Тбилиси. Шалва Соломонович Сирадзе родственник С. И. Чиковани. Мне очень дорого твое одобрение моей работы. — Речь идет о переводе поэмы Руставели.

*Е. Л. и Е. И. Шварц. — 14 дек. 1947. Москва. — Печатается впервые по тексту автографа, хранящегося в ЦГАЛИ (ф. 2215, on. 1, ед. хр. 155)

*Е. И. Шварц. 28 мая, 1948. [Переделкино.] Печатается впервые по тексту автографа, хранящегося в ЦГАЛИ (ф. 2215, on. 1, ед. хр. 319)

Письмо к Евгению Львовичу Шварцу (1896-1958) и к его жене Екатерине Ивановне 1904-1962) и второе, написанное ко дню ее рождения и первого знакомства с Е. Л. Шварцем, представляют собой образец шуточных стихов, которые сочинял Н. Заболоцкий или к торжественным датам близких и друзей, или от придуманного лица. Шуточные стихотворения писались в различные периоды творчества й были разнообразны по стилю, поэтической манере, органически примыкая к основному наследию Н. Заболоцкого. Сохранились из них немногие.

*Д. С. Лихачеву. — Впервые в журнале «Вопросы литературы», 1969, № 1, «Работа Н. Заболоцкого над переводом «Слова о Полку Игореве», комментарии Д. Лихачева и Н. Степанова.

Переписка возникла в связи с подготовкой Д. С. Лихачевым «Олова о полку Игореве» для «Школьной библиотеки» Детгиза с переводом Н. Заболоцкого. Письма Н. Заболоцкого являются ответными на письма Д. С. Лихачева по поводу предложенных им отдельных доработок текста перевода.

В вышеуказанной публикации Д. С. Лихачев приводит, как комментарии, свои письма Н. Заболоцкому. Так в письме от 2 февраля 1950 г. он замечает:

«8. «Уж лиса». Ед. число? Ведь степи были наполнены зверьем.

«Натянув попону между вьюков». Слишком конкретно. Делались эти перевозки иначе: иноходцы (чтобы не было качки) ставились гуськом (друг за другом и между ними (между хвостом передней лошади и головой задней) помещались носилки на длинных жердях. Есть изображение такой перевозки в Радзив. летописи. Следовательно, не рисуйте здесь такой конкретной картины. Если уж добиваться зрительно четкого образа, тогда надо сделать это точно.

14. «И собрал бояр он по уставу». Диссонанс с бытом XII века. Это скорее быт XVII века. Никаких придворных уставов не могло существовать. Это не в духе эпохи.

17. «И, как барсы». Нельзя ли оставить пардуеов? Ведь это совсем другая порода зверей. См. т. VI «Трудов Отдела древнерусской литературы», интереснейшую статью, по-своему поэтическую, зоолога проф. Шарлеманя.

«Дверь Дуная». Правильнее «дверь Дунаю» — от Дуная.

24. «Снопы кладут на риге». Слишком натуралистично».

20 февраля 1950. Москва.

Написано в ответ на письмо от 14 февраля 1950 г.:

«...Ваши исправления мне понравились тем особенно, что они нейтральны: не идут за мной и >не противоречат мне. Если бы удалось Вам сделать нечто подобное и вначале, то было бы совсем хорошо. Ведь Вы пишете:

Чтоб старинной речью рассказать, — а ниже четырьмя строками:

Не гоняясь мыслью за Бояном...

Но «старинная речь» и есть речь Бояна! Вы не находите?..

Продолжает меня несколько смущать место — «уж лиса». Конечно, ед. ч. в народной речи часто употребляется вм[есто] мн. ч„ а все-таки слух с этим не мирится — в Вашем переводе...»

*А. К. Крутецкому. — Впервые в сборнике Алексея Крутецкого «Солнечная поэма», Лениздат^ 1963. Печатаются по текстам первой публикации.

6 марта 1958 [Москва].

Спасибо за журнал. — В журнале «Звезда», 1958, № 2, опубликован рассказ А. Крутецкого «Отец и сын». Что касается статьи обо мне. — Речь идет о статье Д. Максимова «О старом и новом в поэзии Заболоцкого», напечатанной в том же журнале. Два с половиной года назад был инфаркт. — Здесь неточность: инфаркт у Н. А. Заболоцкого был три с половиной года назад — 14 октября 1954 г.

*А. И. Гитовичу. — Впервые в альманахе «День поэзии», Л. 1967.

29 октября 1955 [Москва].

Прочитал Ваши переводы Ду Фу. — Сборник Ду Фу, «Стихи», Гослитиздат, М. 1955. Сильва Соломоновна Гитович — жена А. И. Гитовича.

15 мая 1957 [Москва].

Я дважды прочел Вашего Ли Во. — Сборник Ли Во, «Избранная лирика», перевод с китайского Александра Гнтовнча. Гослитиздат, М. 1957.

*А. Я. Сергееву. — Печатается впервые по тексту автографа, переданного в архив поэта А. Сергеевым.

СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ



*К вопросу о ритмической структуре «Слова о полку Игореве». — Впервые в журнале «Вопросы литературы». 1969, № 1.

Сокращенный вариант этой статьи, 11 апреля 1951 г., Н. Заболоцкий прочел на заседании комиссии по «Слову о полку Игореве» как доклад «О ритмике слова».

*Заметки переводчика. — Впервые в журнале «Молодая гвардия», 1956, № 3.

В архиве поэта сохранились записи, не вошедшие в «Заметки переводчика»:

«На Западе говорят: стихи непереводимы. Неправда. Нельзя перевести на другой язык версификацию стиха, но душу стиха то, ради чего стих создан, — можно перевести на любой язык мира, ибо все поэты мира пользуются одним и тем же инструментом разума и сердца.

Пушкин называл переводчиков подставными лошадьми просвещения. Мы не назовем их скоростными самолетами, но признаем, что они истинные друзья дружбы народов и делают свое скромное дело успешно и добросовестно.

Pie пытайся переводить поэта, которого не любишь и не уважаешь. Неискренняя поэзия изобличает себя раньше, чем думают многие.

На пленуме Союза писателей Грузии один критик негодовал по поводу того, что кто-то из переводчиков грузинский шаири перевел ямбами. Критик рекомендовал вменить переводчикам в обязанность переводить шаири только хореическим размером. Этот маленький Аракчеев, видимо, полагал, что переводами стихов у нас занимаются отставные унтер-офицеры и фельдфебели.

Почему мы не переводим силлабические стихи силлабикой? Потому что мы не Симеоны Полоцкие, а наши читатели не похожи иа читателей Симеона Полоцкого.

Ригорист в области стиля так же опасен, как безрассудный анархист, который валит в одну кучу обломки всевозможных стилей и воображает, что творит нечто новое.

Переводчик сочетает в своем лице черты писателя и ученого. Но пусть черты ученого будут скрыты в глубине, а черты писателя явственно проступают наружу!

Блохи водятся и в белой и в черной шкурах. Если ты выловишь их из черной шкуры, этим ты не сделаешь ее белой. Но и белую шкуру приятно иметь без блох.

Сочиняя шутливый стишок в доме отдыха, я сказал:

Как жаль, что нет рифмы к слову «начисто».

— Есть, — сказал деятель эстрады, — «качество».

Мы вступаем в мир новых рифм. Но для перевода классиков они не годятся: печать времени лежит и иа рифме».

*Мысль — Образ — Музыка. — Впервые в «Литературной газете»», 23 июня 1966.

Эта и следующая заметки написаны осенью 1957 г. перед поездкой в Италию (см. прим. «У гробницы Данте», в первом томе), как текст для возможного выступления. Печатаются по рукописи. Архив поэта.

*[Почему я не пессимист]. — Впервые в «Литературной газете», 1966, 23 июня.

1 Пьомбо — тюрьма времен средневековья, теперь музей.
2 Цифра перед объясняемым словом обозначает номер главки, в которой упоминается данное слово. (Прим. Н. А. Заболоцкого.)
3 Черниговский и тмутороканский (тмутараканский) князь Мстислав Владимирович Великий умер в 1036 г.
4 Со времен Владимира I Святославича (ум. 1015), так как события и князья, которых касается «Слово», захватывают промежуток времени от Владимира I Святославича и до современных Игорю.
5 Троян (Траян) — древнерусское языческое божество.
6 О битве на Нежатиной ниве рассказывается в «Повести временных лет» под 1078 г
7 Здесь речь идет не о тесте Святополка, а об отце Изяславе, убитом в битве .на Нежатиной ниве в 1078 г
8 В 1950 г. в текст внесено исправление.
9 Олег сын Игоря, родившийся в 1175 г. Святослав — племянник Игоря, князь Рыльский, родившийся в 1166 г.
10 Поход Игоря угрожал готам, которые жили на Лукоморье, у Дона. Следовательно, речь идет о готах не крымских, а тмуггорокачских.
11 Ярослав Всеволодович, князь черниговский, умер в 1198 г.
12 При осаде Переяславля в 1185 г. Владимир Глебович был тяжело ранен, умер в 1187 г.
13 Всеволод Юрьевич Владимиро-Суздальский первый из владимирских князей принял титул «великого князя» и стремился утвердить за Владимиром значение центра Руси.
14 По-видимому, ранняя редакция, — в тексте первой публикации: «рукав с бобровою опушкой»,

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ, ПОМЕЩЕННЫХ В ДВУХТОМНИКЕ

  • Алуда Кетелаури (Из хевсурской жизни). Поэма. Важа Пшавела — т. 2
  • Башня Греми т. 1
  • Бегство в Египет т. 1
  • Безумный волк. Поэма — т. 1
  • Белая ночь — т. 1
  • Бетховен — i. 1
  • Битва слонов т. 1
  • Болезнь т. 1
  • Болеро т. 1
  • Бродячие музыканты — т. 1
  • Буря. Микола Бажан — т. 2
  • В жилищах наших —т. 1
  • В кино — т. 1
  • В тайге т. 1
  • В этой роще березовой — т. 1
  • Венеция — т. 2
  • Венчание плодами — т. 1
  • Весна в лесу — т. 1
  • Весна в Мисхоре (1—4)—т. 1
  • Вечер на Оке — т. 1
  • Вечер разлуки. Григол Орбелиани — т. 2
  • Вечерний бар — т. 1
  • Возвращение с работы — т. 1
  • Воздушное путешествие — т. 1
  • «Во многом знании немалая печаль...» — т. 2
  • Вопросы к морю — т. 1
  • Воспоминание — т. 1
  • Восстание т. 2
  • Время — т. 1
  • Все, что было в душе т. 1
  • Встреча (Последняя любовь) — т. 1
  • Вчера, о смерти размышляя — т. 1
  • Генеральская дача — т. 2
  • Голос в телефоне (Последняя любовь) т. 1
  • Голубиная книга — т. 1
  • Голубое платье — т. 2
  • Гомборский лес — т. 1
  • Гончары. Карло Каладзе — т. 2
  • Город в степи — т. 1
  • Городок — т. 1
  • Городские столбцы — т. 1
  • Гроза — т. 1
  • Гроза идет — т. 1
  • Гурзуф т. 1
  • Гурзуф ночью — т. 1
  • Движение — т. 1
  • Движущиеся повозки монголов (Рубрук В Монголии) — т. 1
  • Деревья. Поэма — т. 1
  • Детство т. 1
  • Детство Лутони т. 2
  • Discipline Clericalis — т. 2
  • Дождь — т. 1
  • Дождь идет. Симон Чиковани — т. 2
  • Дорога Чингисхана (Рубрук в Монголии) — т. 1
  • Еще заря не встала над селом — т. 1
  • Железная старуха — т. 2
  • Жена — т. 1
  • Журавли — т. 1
  • Завещание — т. 1
  • Завещание Давида Гурамишвили. (Из «Стихотворений и песен Давида»), Давид Гурамишвили — т. 2
  • Завещание Автандила царю Ростевану. (Из поэмы «Витязь в тигровой шкуре») Шота Руставели — т. 2
  • Заздравный тост. Тициан Табидзе — т. 2
  • Заключение — т. 2
  • Засуха — т. 1
  • Заметки переводчика — т. 2
  • Звезды, розы и квадраты — т. 1
  • Зеленый луч — т. 1
  • Змеи — т. 1
  • Зубовка. (Из «Стихотворений и песен Давида») Давид Гурамишвили — т. 2
  • Ивановы — т. 1
  • Ивиковы журавли. Фридрих Шиллер — т. 2
  • Игра в снежки — т. 1
  • Из «Давитиани». Из «Вступления». Давид Гурамишвили т. 2
  • Из поэмы «Веселая весна». Давид Гурамишвили — т. 2
  • Из поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Завещание Автандила царю Ростевану Шота Руставели — т. 2
  • Из поэмы «Толди». Четвертая песня. Янош Аранъ — т. 2
  • Из «Стихотворений и песен Давида». Давид Гурамишвили — т. 2
  • Имя и прозвище того, кто написал эту книгу. Из «Вступления». Давид Гурамишвили т. 2
  • Искусство — т. 1
  • Искушение — т. 1
  • Испытание воли т. 1
  • Исцеление Ильи Муромца — т. 2
  • Иудино дерево (Весна в Мисхоре) — т. 1
  • К вопросу о ритмической структуре «Слова о полку Игореве» — т. 2
  • Казбек — т. 1
  • Как было трудно разговаривать с монголами (Рубрук в Монголии) — т. 1
  • Как молилась девушка и как исполнились ее желания. (Из поэмы «Веселая весна») Давид Гурамишвили — т. 2
  • Как Рубрук простился с Монголией (Рубрук в Монголии) т. 1
  • Как поступали, или История Грузии XIX века. Илья Чавчавадзе т. 2
  • Картины Дальнего Востока — т. 2
  • Кахетинская осень. Симон Чиковани — т. 2
  • «Клялась ты — до гроба...» (Последняя любовь) — т. 1
  • «Когда бы я недвижным трупом...» т. 2
  • Когда вдали угаснет свет дневной — т. 1
  • «Когда лезгины, персы и османы...». Григол Орбелиани — т. 2
  • Королевич Марко и арапская царевна. (Из сербского эпоса) — т. 2
  • «Кто мне откликнулся в чаще лесной?..» — т. 1
  • Кто первый юпак? (Из сербского эпоса) — т. 2
  • Кузнечик т. 2
  • Купальщики — т. 1
  • Ласточка — т. 1
  • Лебедь в зоопарке — т. 1
  • Лес на Энгури. Григол Абашидзе — т. 2
  • Лесная сторожка — т. 1
  • Лесное озеро — т. 1
  • Летний вечер — т. 1
  • Лето т. 2
  • Лицо коня — т. 1
  • «Лишь ветер подует в дубраве...». Григол Абашидзе — т. 2
  • Лодейников — т. 1
  • «Любовь моя, без помощи твоей...». Григол Орбелиани — т. 2
  • Майская. Георгий Леонидзе — т. 2
  • Малый Радойца. (Из сербского эпоса) —т. 2
  • «Медленно земля поворотилась...» — т. 2
  • Мемнон. Иоганн Мейергофер — т. 2
  • Меркнут знаки Зодиака—-т. 1
  • Метаморфозы — т. 1
  • Можжевеловый куст (Последняя любовь) — т. 1
  • Монгольские женщины (Рубрук в Монголии) — т. 1
  • Море — т. 2
  • Морская прогулка (Последняя любовь) — т. 1
  • Мухамбази («Мне сегодня охоты до шалостей пет...»). Григол Орбелиани — т. 2
  • Мухамбази («Только я глаза закрою...»). Григол Орбелиани — т. 2
  • Мысль — Образ — Музыка — т. 2
  • На даче — т. 1
  • Над морем («Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый...») — т 1
  • Над морем («Земля, осыпавшись над шумною водою...»), Микола Бажан т. 2
  • На закате — т. 1
  • На лестницах — т. 1
  • На озере Рица. Симон Чиковани — т. 2
  • На рейде — т 1
  • Народный дом — т. 1
  • На рынке — т. 1
  • Начало зимы т. 1
  • Начало осени — т. 1
  • Начало путешествия (Рубрук в Монголии) — т. 1
  • Незрелость — т. 1
  • Некрасивая девочка — т. 1
  • Ненастье — т. 2
  • Не позволяй душе лепиться — т. 1
  • Неудачник — т. 1
  • Новый быг — т. 1
  • Ночное гулянье — т. 1
  • Ночной сад — т. 1
  • Ночь в Пасаваури — т. 1
  • О красоте человеческих лиц — т. 1
  • Обводный канал — т. 1
  • Обед т. 2
  • Облетают последние маки — т. 1
  • Одинокий дуб — т. 1
  • Одиссей и сирены — т. 1
  • «Одна красотка, встретившись со мною...» (Из поэмы «Веселая весна»). Давид Гурамишвили — т. 2
  • Озеро Цунда. Симон Чиковани — т. 2
  • Осеннее утро (Осеипие пейзажи) — т. 1
  • Осенние пейзажи (1—3)—т. 1
  • Оседпий клеи. (Из С. Галкина) — Т. 1
  • Осень («Когда минует день.,.») — т. 1
  • Осень («В овчинной мантии...») — т. 2
  • Отдых — т. 1
  • Отдыхающие крестьяне — т. 1
  • Оттепель — т. 1
  • Офорт — т. 1
  • Падение Петровой — т. 2
  • [Пастухи] — т. 2
  • Пекарня — т. 1
  • Песнь старца. Фридрих Рюккерт — т. 2
  • Песня дождя (Подражание С. Чиковани) т. 2
  • Песня кинто. Григол Орбелиани — т. 2
  • Петухи поют — т. 1
  • Пир — т. 2
  • Пир (Подражание Пушкину). Григол Орбелиани — т. 2
  • Письма 1921—1958 — т. 2
  • Плачущей Нине Чавчавадзе. Григол Орбелиани^ т. 2
  • Под дождем (Осенние пейзажи) — т. 1
  • Подводный город — т. 1
  • Подмосковные рощи — т. 1
  • Поздняя весна — т. 1
  • Полдень — т. 1
  • Поприщин — т. 2
  • Поражение зимы, победа весны, обеты пастухов. (Из поэмы «Веселая весна»). Давид Гурамишвили — т. 2
  • Портрет — т. 1
  • После работы — т. 2
  • Последние канны (Осенние пейзажи) — т. 1
  • Последняя любовь (1—10) — т. 1
  • Последняя любовь (Последняя любовь) — т. 1
  • «Посредине панели...» (Последняя любовь) т. 1
  • Поход — т. 2
  • [Почему я не пессимист] — т. 2
  • Поэт т. 1
  • Поэма весны — т. 1
  • Поэма дождя — т. 1
  • Предостережение т. 1
  • «При первом наступлении зимы...» — т. 1
  • Приближался апрель к середине — т. 1
  • Признание (Последняя любовь) — т. 1
  • Прогулка — т. 1
  • Противостояние Марса — т. 1
  • Прохожий — т. 1
  • Прощание (Памяти С. М. Кирова) — т. 1
  • Прощание с друзьями — т. 1
  • Птицы — г. 1
  • Птицы. Поэма — т. 2
  • Птичий двор — т. 1
  • Птичьи песни (Весна в Мисхоре) — т. 1
  • Раде из Сокола и Ашин-бег. (Из сербского эпоса) — т. 2
  • «Разве ты объяснишь мне — откуда...» — т. 2
  • Ранние годы — т. 2
  • Рассказ пастуха о том, что приключилось с его родителями. (Из поэмы «Веселая весна»). Давид Гурамишвили — т. 2
  • Руки — т. 2
  • Рубрук в Монголии (1—8) — т. 1
  • Рубрук наблюдает небесные светила (Рубрук в Монголии) — т. 1
  • Рыбная лавка т. 1
  • Рыцарь Тогенбург. Фридрих Шиллер — т, 2
  • Сагурамо — т. 1
  • Самовар — т. 1
  • Свадьба — т. 1
  • Светляки т. 1
  • Свидание и разлука. Иоганн Вольфганг Гете — т. 2
  • Север — т. 1
  • Седов — т. 1
  • Сентябрь т. 1
  • Сквозь волшебный прибор Левенгука — т. 1
  • Слепой — т. 1
  • Слово о полку Игореве (перевод) — т. 2
  • Случай на Большом канале — т. 2
  • Смерть врача — т. 1
  • Снежный человек — т. 1
  • «Собор, как древний каземат...» — т. 2
  • Соловей — т. 1
  • Сон — т. 1
  • Сохранение здоровья — т. 2
  • Старая актриса —т. 1
  • Старая сказка — т. 1
  • Старость (Последняя любовь) — т. 1
  • Стирка белья — т. 1
  • Счастливый день — т. 2
  • Тбилиси т. 2
  • Тбилисские ночи — т. 1
  • Творцы дорог — т. 1
  • Толди (Из поэмы) Четвертая песня. Янош Аранъ — т. 2
  • Торжество земледелия. Поэма — т. 1
  • Три улицы, Умберто Саба — т. 2
  • У гробницы Данте — т. 1
  • У моря (Весна в Мисхоре) — т. 1
  • Урал (Отрывок) — т. 1
  • Уступи мне, скворец, уголок — т. 1
  • Утренняя песня т. 1
  • Утро — т. 1
  • Учан-Су (Весна в Мисхоре) — т. 1
  • Ушба («Я небо увидел...»).Григол Абашидзе — т. 2
  • Ушба («Ты задремала...»). Михаил Квливидзе — т. 2
  • Фигуры сна — т. 2
  • Фокстрот — т. 1
  • Футбол — т. 1
  • Ходоки — т. 1
  • Храмгэс — т. 1
  • Царица мух — т. 1
  • Цирк — т. 1
  • Часовой — т. 1
  • Человек в воде — т. 1
  • Чем жил Каракорум (Рубрук в Монголии) — т. 1
  • Черкешенка т. 2
  • Чертополох (Последняя любовь) — т. 1
  • Читайте, деревья, стихи Гезиода — т. 1
  • Читая стихи — т. 1
  • Шакалы — т. 1
  • Школа жуков — т. 1
  • Это было давно — т. 1
  • «Я воспитан природой суровой...» — т. 1
  • Я не ищу гармонии в природе — т. 1
  • Я трогал листы эвкалипта — т. 1