ExLibris VV

Звезды поэзии

Перевод с фарси (с таджикского)

Содержание

  • И. Брагинский. Поэзия Возрождения
  • Абуабдулло Рудаки
  • Абулькасим Фирдоуси
     

    ПОЭЗИЯ ВОЗРОЖДЕНИЯ

    Воображение человека издревле пленяют легенды и сказания о чудесных воскрешениях. То это миф о птице Феникс, восстающей из пепла, то легенда о семи юношах из Эфеса, на долгие века уснувших в неведомой пещере, чтобы в урочный час воспрянуть к новой, благодатной жизни. Но бывает и так, что быль оказывается чудесней волшебных сказок и легенд. Не такой ли является быль об удивительной судьбе таджикского народа?

    Народ, создавший высокую культуру уже в глубокой древности, мог считаться сошедшим с арены истории накануне Великого Октября, застыв в оцепенении у едва тлевших огней родной цивилизации. Но вот свершилась Великая Октябрьская революция, и произошло поистине волшебное воскрешение целого народа — древний таджикский народ возродился к новой жизни и развернул все свои творческие силы, дремавшие в глубинах его души. Расцвела таджикская национальная культура — неотъемлемая часть интернациональной социалистической культуры советского народа. Возрождение народа, естественно, вызвало интерес к его прошлому, к вершинам его культуры в различные эпохи истории и, особенно, в эпоху другого «возрождения», происходившего в совершенно иных условиях. Речь идет о возрождении в IX — XV веках таджикской культуры, казалось, погибшей в результате завоевания таджикской земли войсками арабского халифата. Ярчайшим проявлением этого возрождения была поэзия на языке «дари», или «фарси», общем для персов и таджиков — двух ветвей иранского племени. Этой всемирно прославленной поэзии посвящена предлагаемая читателю книга избранных творений семи классиков таджико-персидской литературы: Рудаки, Фирдоуси, Хайяма, Руми, Саади, Хафиза и Джами.

    На небосклоне мировой поэзии — это звезды первой величины. Их немеркнущий свет, пробив мрак веков, сияет нам во всем блеске своего многоцветия. Стихами этих поэтов зачитывался и заслушивался весь Восток; стихами этих поэтов восхищались Гете и Пушкин, Байрон и Гюго, Гегель и Чернышевский, Фицджеральд и Есенин, хотя читали их в переводе на европейские языки, а в поэтическом переводе, как известно, порой многое утрачивается.

    В чем же тайна успеха этой поэзии, что обеспечило ей бессмертие? Почему она пленяет и волнует нас, людей XX века? Уяснить себе это мы сможем, только постигнув ее суть, проникнув в ее глубины. Так попытаемся пройти с великими поэтами их путями в поэзию, их путями стремлений, поисков, их путями познания и осмысления жизни.

    Начнем наш путь с «предводителя каравана», с отца таджикской поэзии Рудаки.

    В небольшом селении, на склоне Заравшанского хребта, у речушки, называемой по-таджикски «рудак», тысяча сто лет тому назад счастливая горянка родила сына, нареченного «Джафар», его «кунья» («предымя», метонимически заменявшее у мусульман само имя) звучала «Абуабдулло». В те времена от селения к селению ходили музыканты — «сладкопевцы», игравшие на старинных струнных инструментах и певшие для жителей родного края. Один из этих бродячих музыкантов, прославленный Бахтияр (имя которого не мусульманское, а исконно иранское, изобличало в нем хранителя древних сказаний и мелодий), обратил внимание на маленького Абуабдулло Джафара, на его поразительный слух и чудесный голос. Как гласит легенда, прошли годы, и седой Бахтияр передал юноше свой чанг и свое занятие: ходить по горным селениям и услаждать слух людей музыкой и пением. Молодой чангист стал известным, но жажда знаний повела его в Самарканд, привела к порогу храма знания — медресе. Прошло еще несколько лет, и слух о замечательном певце-импровизаторе, музыканте и эрудите, видимо, дошел до правителей страны, и молодой человек был принят во дворце — в столице Саманидов Бухаре.

    В течение VII — VIII веков земли Ирана и Средней Азии были завоеваны арабскими войсками. Завоеватели силой меча насаждали свою религию, ислам, вместо древнеиранской религии — зороастризма — внедряли свой язык, язык победителей, свою письменность. Однако воля завоеванных ими народов к государственной независимости и к сохранению родных языков и культурных традиций не была сломлена. Время от времени вспыхивали восстания и мятежи против арабского халифата под знаком причудливого сочетания мусульманской идеологии (обычно не в ортодоксальной, а еретической форме) с древнеиранскими представлениями. Борьба против арабского халифата все усиливалась. Когда в VIII веке его устои в Средней Азии стали трещать под мощными ударами народного движения «белорубашечников», феодально-аристократическая верхушка воспользовалась сложившейся обстановкой и установила собственное правление (сохраняя, однако, признание верховенства халифата и не задевая норм ислама) и тем самым фактически восстановила государственную независимость. Особенно преуспел в этом отношении род Саманидов, возводивший свою генеалогию к блестящей династии Сасанидов, которая владела в IV — VI веках как легендарным царственным нимбом — «фарром», даруемым высшим древнеиранским божеством «единственной легитимной» («законной») династии, так и не легендарным, а вполне реальным иранским престолом. В конце IX века Саманиды на гребне народных восстаний пришли к власти и создали независимое могучее государство на обширных пространствах Средней Азии, Хорасана и Ирана. Свою государственную власть они закрепляли, с одной стороны, верностью исламу, с другой — «возрождением» родного языка и культурных традиций. Саманиды старались быть равноугодными как арабскому халифату и мусульманскому духовенству, так и своим патриотически настроенным подданным.

    Эпоха правления первых Саманидов ознаменовались зарождением новой поэзии, на языке дари (фарси). Понимая огромную силу воздействия устной поэзии на родном языке, ее популярности среди всех слоев общества, саманидские правители уделяли поэзии, связанной с музыкой и песней, большое внимание и всемерно пытались «приручить ее», сделать дворцовой, превратить в мощное орудие укрепления своей власти. И не удивительно, что они привлекли ко дворцу и оценили талант молодого певца из селения Рудак и осыпали его своей милостью.

    Но, став признанным главою придворной поэзии, Абуабдулло сохранил любовь и преданность народным истокам своего творчества. Он выразил это по-своему: избрал поэтическим именем (псевдонимом, как сказали бы мы сейчас) не пышный эпитет — «сладчайший», «мелодичный» и т. д., не имя своего патрона или название места, где он учился или заслужил признание, как это было принято тогда, а никому не известное название родного селения: он назвал себя «Рудаки».

    С детства запали ему в душу цвета, ароматы и звуки горного края, ритмы жизни среди гранитных скал и зеленых долин, среди бурных потоков, обвалов, запали в душу картины природы и голоса заливистых «тысячепевных» (потаджикски «хазордастон») соловьев, которыми славилась роща за родным селением. Все это отразилось впоследствии в его стихах, но еще ярче отразилась в них жизнь людей, мужественных и добрых тружеников, их будни, их заботы. В поэзии его звучит ритм труда — весенний сев сменяется летней страдой, порой жатвы и обмолота, радостно завершается работа на хирмане (на току), наступает праздник урожая «мехргон» — люди поют, играют, пляшут во славу урожая, а потом снова осенний сезон — зяблевая вспашка. В горном селенье познал он цену ячменного хлеба, радость труда и горечь жизненных тягот, полюбил народные праздники цветущей весны и плодоносной осени, научился почитать выносливость, твердость и сердечность своих земляков — землепашцев, охотников, пастухов, ремесленников. Ничего не, было забыто, все отразилось в стихах. Не забыл он и того, как сам играл и пел на хирмане для завороженных слушателей, пел, как поет вольная птица — «хазордастон».

    Рудаки, зачинатель поэзии на фарси, не придал ей, хоть и был при дворе, «придворного» характера — устоями его поэзии были традиции народной песни, устного творчества И здесь нельзя не вспомнить о Рудаки как о создателе такой популярной и емкой жанровой формы, как четверостишие — рубаи. Легендам, преданиям можно не верить, но, как сказал некогда Баратынский, легенда — обломок старой правды. И в этом ее познавательная ценность. Вот что гласит легенда о возникновении поэзии на фарси.

    По улицам Самарканда бродил молодой учащийся медресе, горец из селения Рудак, — приглядываясь ко всему вокруг, сравнивая с тем, что было в родном краю. Внезапно внимание его привлекла складная песенка-присказка мальчика, игравшего в орехи. Мальчик «заговаривал» свой орешек: «Катясь, катясь, докатится до лунки он!»

    Ритмичность «заговора» восхитила юношу, и он не заметно для себя стал облекать свои воспоминания и наблюдения в форму столь же ритмичных четверостиший. Так якобы возникло рубаи, зачаток всей последующей поэзии на фарси.

    Этой версии о народных истоках поэзии противостоит другая, повествующая о том, что первым сложил стихи на фарси баловень судьбы, шах Бахрам Гур Сасанид, что из его стихов, в которых он изливал чувства к своей возлюбленной Диларам, и из ее ответов, прозвучавших, словно эхо, и породивших рифму, возникли первые стихи на фарси. Обе легенды в форме художественного вымысла отражают одну истину — о двух истоках персидско-таджикской поэзии, народном и «придворном».

    Рудаки придал придворной поэзии черты, порожденные народными истоками, — его поэзии чужды были льстивое содержание, напыщенная форма, она звучала глубоко человечно, гениально просто и выразительно. Но именно в этом крылась и трагедия великого поэта, признанного «устода» — «маэстро».

    Пока он пел, как свободная птица, вне дворца, его стихи могли искренне выражать помыслы и чувства человека. Во дворце его лиру заставляли служить шаху и его сановному окружению, это было горько, но обеспечивало стихам, которые теперь уже записывались, вечность, а ведь свободная песня, бытовавшая лишь устно, обречена была на забвение. Это был вечный конфликт «поэта и царя», конфликт, проходящий через всю классическую поэзию на фарси. Все труднее и труднее становилось придворному поэту — «царю поэтов» — сохранять подлинную свободу творчества, а завершился конфликт трагически для поэта: по преданию, он впал в немилость и стариком был изгнан из дворца. Правдивость этого предания была доказана спустя тысячу лет. Уже в советскую эпоху другой великий таджикский писатель, зачинатель советской таджикской поэзии, названный, подобно Рудаки, «устод» — Садриддин Айни обнаружил в старых хрониках упоминание младшего современника Рудаки о том, что тот совершил паломничество к могиле Рудаки не в Бухару, где должен был быть похоронен поэт по своему положению, а в родное селение Рудак, в округе Самарканда. С. Айни решил найти могилу поэта. Это было невообразимо трудно, ибо и само название «Рудак» исчезло из памяти людей. Упорство, сочетаемое с остроумием догадок и огромной эрудицией, помогло С. Айни обнаружить могилу Рудаки в саду селения, которое называется ныне «Панджруд» (Пенджикентского района, Таджикской ССР). В дальнейшем известный антрополог-скульптор М. М. Герасимов восстановил по скелету скульптурный портрет Рудаки, устранив тем самым сомнение в том, что найденная могила — могила великого Рудаки. При этом выявились и другие, важные для биографии поэта факты. По преданию, он был слепым: по одной версии — от рождения, по другой — будучи ослепленным после того, как впал в немилость. М. М. Герасимов обнаружил явные следы насильственного ослепления поэта путем выжигания глаз — казни, применявшейся в средневековой Бухаре. Более того, обнаружены были признаки истязания поэта, видимо, сопротивлявшегося палачу, — перелом ребер. Время казни поэта совпадает с годами народного мятежа в Бухаре, поднятого за имущественное равенство, против деления общества на богатых и бедных, — мятежа, которому, судя по дошедшим строкам Рудаки, он сочувствовал.

    Устод, глава придворной поэзии, он оставался выразителем народных чаяний, и это сделало поэзию его неугодной дворцу. Раскрытие трагического факта жизни поэта помогает верно оценить и то небольшое, дошедшее до нас разбросанным в отдельных старинных памятниках письменности, часто в виде разрозненных бейтов и крошечных фрагментов, его поэтическое наследие — всего две тысячи с лишком строк из написанных, по преданию, сотен тысяч бейтов.

    Отточенность каждого, даже отдельного бейта, смысл которых сейчас не поддается часто пониманию из-за несвязности с целым лирическим мотивом или определенным сюжетом, свидетельствует о чудесном мастерстве поэта, о гениальности поэзии Рудаки.

    И содержание стиха, и лексика, и образы передают биение сердца поэта, болеющего за народ, за своих земляковтружеников. Вновь и вновь воскресают в стихах видения родной природы. Причем интересно, что сам Рудаки расценивает свое занятие как труд, сопоставляет его с горным гранитным кряжем и мастерством умелъца-шелкоткача:

    Пока я жив, нет у меня иного труда, как восхвалять тебя:
    Это мой сев, моя жатва, эта молотьба (хирман) и пахота моя.
     

    Или:

    Ведь я из тех поэтов, что приносят новые вести и слова говорят,
    Я делаю шелковистый бейт из гранита.
     

    Рудаки отразил быт крестьян, социальный гнет, которому они подвергаются, но он в гораздо большей мере был выразителем идей и представлений городской культуры своего времени, точнее, идеологом образованного слоя, своеобразной средневековой интеллигенции в больших городах (врачей, ученых, писцов, зодчих, придворных поэтов и т. п.), обеспечивавшего себя умственным трудом; города же при Саманидах достигли расцвета благодаря развитию караванной и заморской торговли, речесел, архитектуры и прикладных наук.

    Если для всей предшествующей поэзии на древне- и среднеиранских языках в проблеме соотношения бога и человека характерна геоцентрическая позиция (в центре внимания — бог), то в поэзии Рудаки мы отмечаем новую, антропоцентрическую позицию (в центре — человек). Его творчество послужило «открытием природы и человека» для всей последующей поэзии. «Богу» почти нет места в его стихах, в центре их живой человек, — либо человек вообще, как таковой, либо высоко поставленная личность — шах, одаренный поэт, смелый воитель, везир, — во всяком случае, не бог, а человек. Восхваление достоинства человеческой личности порою звучит прямым вызовом мусульманскому учению о Предопределении, например, в таком стихотворном фрагменте:

    «Время — конь, а ты объездчик,
    Мчись отважно на ветру!..»
    (Перевод С. Липкина)
     

    Если в древнеиранской поэзии наличествовал мотив «Разума», как отражение разума божественного, а мотивы любви почти отсутствовали, то в поэзии Рудаки основными стали именно мотивы человеческого разума и человеческой любви, звучащие порой явно богохульно: «Мой бог не для молитв, а для любовной создал нас игры».

    Его поэзия, творимая в средние века, вся противостоит духу Средневековья, своей совершенно новой настроенностью, тональностью, своей человечностью, гуманистическим воспеванием достоинства человеческой личности, ее самоценности — в противовес догматическому исламскому правоверию, требующему покорности человека.

    Вот почему столь созвучны лучшие из его стихов людям XX века, разнонациональному читателю, — и до боли досадно, что так мало и обрывочно дошли до нас стихи этого «хазордастона» — «тысячеголосого соловья», как, по его же признанию, называли его современники.

    Раскрытию поэтической судьбы Рудаки мы намеренно уделили в этой статье относительно много места, ибо она проливает свет на судьбу и характер всей классической таджикской поэзии, и это поможет лучше осмыслить поэзию остальных великих классиков, творчество которых мы, к сожалению, не сможем рассмотреть здесь подробно. Их поэзию тоже питали два истока — народный и феодальноаристократический, но всегда побеждала народная, гуманистическая струя. При этом гуманистические идеи, пронизывающие поэзию каждого из великих классиков, всегда соответствуют определенной исторической эпохе.

    Это отчетливо выразилось в гениальной эпопее «Шахнаме». Ее автор — Фирдоуси — предстает в озарении легенд.

    Одна — о причинах составления эпопеи. Рассказывают, что в родной его округе население жестоко страдало от ежегодных разливов реки, смывавших посевы и наносивших огромные бедствия. И поэт хотел будто бы на щедрое вознаграждение, которое он надеялся получить от султана за преподнесенную ему эпопею, построить надежную дамбу, спасти земляков от стихийного бедствия. Наивная легенда — лишь осколок правды, правды о том, что писал поэт свою эпопею не ради царей, а ради народа. Но полная правда в том, что писал он не только для своих земляков, но и ради всего своего народа. Дело в том, что к моменту написания «Шах-наме» Саманидской державе, раздираемой феодальными междоусобицами и сотрясаемой крестьянскими мятежами, грозили кочевые тюркские племена, властолюбивые ханы, которые стремились свергнуть Саманидов и утвердить свое господство. Поэт верил в силу поэтического сЛ°ва. Своей поэмой он хотел убедить аристократов прекратить междоусобицы, поддержать «законного» шаха, который должен стать заботливым пастырем народа, всех его сословий, и объединение иранских племен противопоставить лавиде туранских кочевников. Эпопея «Шах-наме» и должна была послужить возведению всенародной дамбы, о которую разобьется нахлынувший вал захватчиков. Эта патриотическая идея «Шах-наме» облачена была в форму величественного стихотворного сказа о героическом прошлом, о вековечной борьбе Добра и Зла, в которой на стороне Добра выступали иранцы, а на стороне Зла — ту ранцы, борьбу же за торжество Добра возглавлял «справедливый шах», служивший народу, и славные богатыри во главе с несокрушимым защитником родины — Рустамом.

    Вторая легенда повествует о том, как пришедший на смену Саманидам султан Махмуд, стремившийся привлечь на свою сторону родовую аристократию и делавший вид, что он за восстановление былого величия державы, обещал поэту оплатить каждый бейт «Шах-наме» золотым динаром. Когда же поэт преподнес ему эпопею, содержавшую свыше ста тысяч бейтов, скупой султан «одарил» Фирдоуси низкопробными серебряными дирхемами. Рассерженный поэт отверг дар султана и, спасаясь от мести, удалился в изгнание, где и завершил поэму знаменитой сатирой на султана Махмуда.

    И в этой легенде содержится лишь частица правды. Грандиозная эпопея не могла понравиться султану-узурпатору, преданному исламу, — эпопея воспевала доисламскую действительность, а представления султана о Добре и Зле коренным образом расходились с гуманным мировоззрением поэта; порицание же туранских правителей султан с полным основанием мог принять за указание на незаконность того, что он, наемный тюркский воин, бывший слуга Саманидов, захватил их престол. Вот какой оборот принял конфликт царя и поэта. Сатирой на султана Махмуда поэт как бы вплел себя в ткань героической поэмы о борьбе иранских богатырей против туранских орд: поэт сам выступает в роли борца, носителя Добра, против туранского захватчика, олицетворяющего само Зло.

    Такова «расшифровка» двух легенд, помогающих осмыслению глубинной сути великого произведения, первого в мировой культуре поэтически-философского рассмотрения проблемы войны и мира, в котором поэт стоит за справедливую войну во имя защиты отечества, а еще более — на стороне мира, мира между всеми народами. В этом — причина бессмертия поэмы, не свободной, впрочем, и от противоречивого скрещения двух тенденций. Одна находит свое выражение в восхвалениях аллаха, в панегирическом посвящении поэмы султану, в последовательной поддержке идеи законной монархии; вторая тенденция выражена в восторженном панегирике Разуму, следующем сразу за риторическим восхвалением аллаха; в поэтизации народных преданий и легенд; в антиисламской направленности эпопеи; в сочувственном изображении вопреки официальной традиции народного восстания Маздака; в структуре поэмы, почти две трети которой посвящены не правителям, а популярным в народе богатырям. И побеждает в творчестве Фирдоуси вторая тенденция — основное в «Шах-наме» — это гуманистические идеи и выдвинутые на первый план образы героической личности: богатырь Рустам, кузнец Кава, поднявший восстание против царя-тирана Заххака. Потому и вошла эпопея в сознание современного читателя не как «Книга царей», а как «Царь-книга» поэзии.

    Гуманистическая идея, пронизывающая классическую поэзию, достигла философской вершины в творчестве Омара Хайяма из Нишапура, древнего центра Хорасана. Выдающийся математик-астроном, автор математического открытия, впоследствии вновь сформулированного как «Бином Ньютона», составитель непревзойденного до нашего времени по точности календаря, философ-аристотелъянец, Омар Хайям стяжал всемирную славу своими рубаи. Эту исконно народную форму персидско-таджикского стиха избрал поэт для выражения своих затаенных мыслей, своего вольнодумства, доходившего до порога материалистического мировоззрения. В поэзии Хайяма выступает свободомыслящая личность, явно совпадающая с личностью самого поэта. Омару Хайяму приписывают более чем тысячу рубаи, но точно установить, какие принадлежат ему, а какие — его последователям, возможно лишь весьма гипотетично, но хайямовским по типу и духу можно признать стих, в котором сочетается глубина, остроумие, отточенность формы с присутствием (не всегда явным, иногда — лишь в подтексте) самой личности великого вольнодумца. Удары хайямовского рубаи по обскурантизму, ханжеству, тупости, произволу, бесчеловечности были неотразимы. Четверостишие, либо составленное самим Хайямом, либо приписанное ему талантливым последователем, пущено в ход, в полет, передаваясь из уст в уста, и если оно по духу было хайямовским, то ни уничтожать, ни изъять его, как поступали с письменным произведением, было невозможно. Такому четверостишию обеспечена была вечность. Неумирающее, прошедшее проверку времени такое рубаи является хайямовским, и оно свидетельствует, что существовали в классической поэзии в эпоху средних веков предельно лаконичные жемчужины гуманистического стиха, противостоящие духу Средневековья.

    Философскую окрашенность носит и гуманистическая поэзия четырех последующих классиков, которая так или иначе связана с еретической системой взглядов, в частности, с суфизмом.

    В суфизме, этой чуть ли не единственной и возможной в условиях мусульманского мракобесия форме философствования, прикрывавшегося монотеистической благочестивостъю, при всем разнообразии «доктрин» (тарикатов) различных нищенствовавших, дервишских братств, можно выделить два основных направления. Одно не выходит за пределы ортодоксального ислама — оно помогало реакционному духовенству держать массы рядовых суфийских послушников (мюридов) в узде покорности, в слепом повиновении главарям дервишских братств — шейхам, старцам-пйрам, ишанам-чудотворцам: по суфийскому выражению — «мюрид в руках шейха подобен трупу в руках обмывателя трупов».

    Другое направление — оппозиционное, еретически толкующее нормы ислама в духе мистического пантеизма, приводившего в своих крайних проявлениях к материалистическому мироощущению, резко осуждавшее имущественное неравенство и высмеивавшее ханжество «благочестивых» аскетов, «лжесуфиев». К этому оппозиционному направлению примыкали и четыре других великих классика: прямо — Руми и Джами, в какой-то мере — Саади и Хафиз.

    Джалалиддин Руми, родом из Балха (ныне Афганистан), в детстве во время приближения орд Чингисхана покинул родной край и со своим отцом, видным богословом, прибыл в Малую Азию, в Коннийский султанат. Здесь он, проживая в большом городе, прошел курс учения в медресе и следовал сначала по пути отца, но вскоре стал проповедником созданной им суфийской системы, отличающейся крайним проявлением пантеизма (с обожествлением «совершенного человека») и гуманистическим поклонением человеческому сердцу как высшему благу.

    Как и все суфийские поэты, Руми употреблял сублимированные эротические образы плотской любви для метафорического выражения слияния, соития человека с божеством, происходившего в экстатическом состоянии. Для возбуждения экстаза устраивались радения суфийских братств, с музыкой, пением и танцами-кружениями. Это отразилось прежде всего на газелях Руми. Его газели-импровизации, рожденные во время радений, отличаются особой музыкальностью и напевностью стиха. Они передавались устно в мелодическом исполнении и лишь позже были записаны и объединены в «Диване кабир» (собрание стихов), или, иначе, «Диване Шамса Тебризи». Название дивана не по имени автора газелей — Руми имеет основанием действительный факт из жизни поэта. Уже будучи авторитетным главой — шейхом созданного им братства, получив прозвание «Маулана» («наш учитель», «наставник»), Руми познакомился с молодым странствующим дервишем Шамсом из Тебриза и... стал его мюридом, обожествив его, считая совершеннейшим Человеком, своим «шамсом» («шамс» — означает «солнце»), Мюриды самого Руми приревновали своего учителя к казавшемуся им «ничтожным» дервишу и тайно убили Шамса. Тоска по Шамсу — по «закатившемуся солнцу» так подействовала на Руми, что все свои вдохновенные газели он признал звучащим внутри себя голосом самого Шамса Тебризи — потому «Диване кабир» и был назван именем Шамса. Сотканные из двойных метафор, передающих в конкретных эротических образах влечение к божеству, а в мистических символах — глубину человеческого чувства, — эти газели звучат великолепным гимном человеческой любви, гуманистического обожествления человеческой личности: «Вы, взыскующие бога, ...поиски оставьте... вы — есть он, а он — есть вы».

    Не менее знаменитым является этическое произведение Руми «Духовное маснави» — двухстрочия, содержащие в шести частях-тетрадях его этическое учение о любви к человеку (без различий верований), изложенное на основе народных притч и басен. Это подлинная энциклопедия пантеистического суфизма, с одной стороны, и средневекового фольклора — с другой.

    Отдавал дань суфийскому учению и системе его художественной образности и Муслихиддин Саади, но он высмеивал вместе с тем лжесуфийское лицемерие и аскетизм, гораздо больше внимания уделяя земной поэзии и земной мудрости. Славу Саади принесли «Гулистан» (притчи в прозе, перемежающиеся со стихами) и сплошь стихотворный «Вустан». Произведения эти тоже являются целой энциклопедией, но не некой умозрительной системы, а практической жизни. Дидактичность притч, философская окрашенностъ составляют основное отличие творений Саади, поражающих отшлифованностью и изяществом художественной формы. Гуманистическая концепция Саади выражена в самом определении поэтом гуманизма, которое он впервые ввел в классическую поэзию на фарси: это определение — «адамийат», что значит человечность. И Саади, подобно его предшественникам, также увлечен родной доисламской культурой.

    Творчество Шамсиддина Мухаммада Хафиза, одного из величайших лириков всех времен и народов, — это синтез всех достижений поэзии и удивительного поэтического дара. Поэзия его вобрала в себя вольнодумство Хайяма, музыкальность Руми, изящество Саади и общую им всем гуманистическую концепцию универсальности Любви. Выходец из городских слоев, Хафиз сумел в образах земной человеческой любви передать дух антифеодальной оппозиционности, особенно обострившейся в XIV веке. Не примыкая прямо ни к суфийским братствам, ни к народным движениям того времени, Хафиз выразил социальный протест в форме индивидуального бунта «автономной» человеческой личности, в образе нищего бродяги-поэта, «ринда», противостоящего царям, не склоняющего головы перед властями земными и небесными, обличающего жестокость и лицемерие сильных мира сего, уверенного, что «мир надо заново создать, иначе это ад».

    Подобные, пережившие века строки как бы упрятаны внутри любовной газели, и без того еретичной с ее воспеванием природы, земных радостей и любви. Гете разгадал «язык намеков» Хафиза. Он усмотрел в его газелях не суфийские символы, как толковали поэзию Хафиза после его смерти, стремясь обезвредить ее вольнодумие, благочестивые мусульманские ортодоксы, объявившие поэта при жизни вероотступником. Гете понял, что это язык намеков, говорящий о бунте личности. Подлинная разгадка тайны поэзии Хафиза принадлежит С. Айии — он увидел в нем величайшего поэта земной любви и выразителя социального протеста.

    И для поэзии Хафиза характерно почитание доисламской культуры, ее художественных образов.

    Золотая осень классической поэзии, синтез всех ее идейных и художественных достижений отразились в творчестве великого «завершителя» Абдуррахмана Джами. Многое в его творчестве противоречиво, в нем переплетаются обе линии, обе тенденции, присущие литературе средних веков, как говорилось выше. Приверженность суфизму, и не только его оппозиционному направлению, наложила свой отпечаток на произведения Джами. Но сквозь все противоречия он пронес гуманистическую эстафету, переходившую от поэта к поэту, начиная с Рудаки. И он воспел в своих стихах идеал свободной человеческой личности и, более того, блестяще воспроизвел в «Книге мудрости Искандера» народную социальную утопию о царстве равенства и свободы.

    Подводя итоги и отвечая на вопросы, поставленные в начале статьи, можно так определить сущность передового направления в персидско-таджикской поэзии средних веков, выражающего народную тенденцию: это поэзия гуманизма, причем вполне определенного исторического типа, гуманизма, хотя и развивавшегося в условиях средневекового общества, но противостоящего всему духу Средневековья; гуманизма, провозвестника нового, зародившегося в недрах старого общества мировоззрения, гуманизма свободной человеческой личности, признающего ее самоценность и достоинство, — одним словом, гуманизма, известного нам в мировой культуре как гуманизма эпохи Ренессанса.

    Сопоставляя признаки этой гуманистической поэзии с особенностями поэзии европейского Ренессанса, мы обнаруживаем общность условий, в которых они развивались: расцвет больших городов и сильные социальные потрясения, в частности, народные движения как против иноземных завоевателей, (например, «реконкисты» в Испании), так и против феодального произвола и духовного гнета (в Италии, Франции, Германии); формирование социальной прослойки, образованной средневековой интеллигенции, которая в противовес господствующему реакционному духовенству выдвигала из своей среды выдающихся представителей-гуманистов, выразителей идеи свободной личности. Общность обнаруживается и в антиортодоксальном духе творчества, и в противопоставлении религиозной догме свободомыслия двух видов — рационалистического (культ разума) и еретическимистического (в частности, пантеистического культа Любви); прославление земной жизни в противовес религиозному аскетизму; обоснование нового духа поэзии авторитетом возрождаемой древней культуры, что сводилось не к простому ее повторению, а к переосмыслению ее в новых условиях — для защиты принципиально нового мировоззрения, выраженного в поэзии.

    Все эти черты и особенности, отличающие поэзию персидско-таджикских классиков, дают нам основание определить ее как поэзию Возрождения. В этом и состоит ее неувядаемая ценность. Этим объясняется, почему таджикская поэзия социалистической эпохи наследует ее, открывая народу ее истинное содержание.

    И. БРАГИНСКИЙ

    АБУАБДУЛЛО РУДАКИ

    ГАЗЕЛИ И КАСЫДЫ

    * * *


    Не для насилья и убийств мечи в руках блестят:
    Господь не забывает зла и воздает стократ.

    Не для насилья и убийств куется правый меч,
    Не ради уксуса лежит в давильне виноград.

    Убитого узрел Иса1 однажды на пути,
    И палец прикусил пророк, унынием объят.

    Сказал: «Кого же ты убил, когда ты сам убит?
    Настанет час, и твоего убийцу умертвят».

    Непрошеный, в чужую дверь ты пальцем не стучи,
    Но то услышишь: в дверь твою всем кулаком стучат.

    * * *


    Казалось, ночью на декабрь апрель обрушился с высот.
    Покрыл ковром цветочным дол и влажной пылью — небосвод.

    Омытые слезами туч, сады оделись в яркий шелк,
    И пряной амбры аромат2 весенний ветер нам несет.

    Под вечер заблистал в полях тюльпана пурпур огневой,
    В лазури скрытое творцом явил нам облаков полет.

    Цветок смеется мне вдали, — иль то зовет меня Лейли3?
    Рыдая, облако пройдет, — Меджнун, быть может, слезы льет?

    И пахнет розами ручей, как будто милая моя
    Омыла розы щек своих в голубизне прозрачных вод:

    Ей стоит косу распустить — и сто сердец блаженство пьют,
    Но двести кровью изойдут, лишь гневный взор она метнет.

    Покуда розу от шипа глупец не в силах отличить,
    Пока безумец, точно мед, дурман болезнетворный пьет,

    Пусть будут розами шипы для всех поклонников твоих
    И, как дурман, твои враги пусть отвергают сладкий мед...

    * * *


    Ветер, вея от Мульяна4, к нам доходит.
    Чары яр5 моей желанной к нам доходят...

    Что нам брод Аму шершавый? Нам такой,
    Как дорожка златотканая, подходит.

    Смело в воду! Белоснежным скакунам
    По колена пена пьяная доходит.

    Радуйся и возликуй, о Бухара:
    Шах к тебе, венчанная, приходит.

    Он — как тополь! Ты — как яблоневый сад6!
    Тополь в сад благоухания приходит.

    Он — как месяц! Ты — как синий небосвод!
    Ясный месяц в небо раннее восходит.

    * * *


    Для радостей низменных тела я дух оскорбить бы не мог,
    Позорно быть гуртоправом тому, кто саном высок.

    В иссохшем ручье Эллады не станет искать воды
    Тот, кто носителем правды явился в мир как пророк.

    Мои стих — Иосиф Прекрасный7, я пленник его красоты.
    Мой стих — соловьиная песня, к нему приковал меня рок.

    Немало вельмож я видел и не в одиом распознал
    Притворную добродетель и затаенный порок.

    Одно таил я желанье: явиться примером для них.
    И вот... разочарованье послал мне в награду бог.

    * * *


    Придя в трехдневный мир8 на краткое мгновенье,
    К нему не должен ты почувствовать влеченье.

    Пусть даже ты привык лежать на пышном ложе,
    Ты все равно в земле найдешь успокоенье.

    В могилу все равно сойдешь ты одиноко,
    Не будешь средь людей, в блестящем окруженье,

    В земле твои друзья — лишь муравьи да черви,
    Взгляни же наконец на вечное вращенье.

    Хоть каждый локон твой ценой дирхему9 равен,
    Хоть смоляным кудрям нельзя найти сравненье,

    Едва твой час пробьет — вокруг, в сердцах горячих
    Немедленно к тебе наступит охлажденье.

    * * *


    Будь весел с черноокою вдвоем,
    Затем что сходен мир с летучим спом.

    Ты будущее радостно встречай,
    Печалиться не стоит о былом.

    Я и подруга нежная моя,
    Я и она — для счастья мы живем.

    Как счастлив тот, кто брал и кто давал,
    Несчастен равнодушный скопидом.

    Сей мир, увы, лишь вымысел и дым,
    Так будь что будет, насладись вином!

    * * *


    Самум разлуки налетел — и нет тебя со мной!
    С корнями вырвал жнзпь мою он из земли родной.

    Твой локон — смертоносный лук, твои ресницы — стрелы.
    Моя любовь! Как без тебя свершу я путь земной!

    И кто дерзнет тебя спросить: «Что поцелуй твой стоит?»
    Ста жизней мало за него, так как же быть с одной?

    Ты солнцем гордой красоты мой разум ослепила.
    Ты сердце опалила мне усладою хмельной.

    * * *


    Я потерял покой и сон — душа разлукою больна,
    Так не страдал еще никто во все века и времена.

    Но вот свиданья час пришел, и вмиг развеялась печаль:
    Тому, кто встречи долго ждал, стократно сладостна она,

    Исполнен радости, я шел давно знакомою тропой,
    И был свободен мой язык, моя душа была ясна.

    Как с обнаженной грудью раб, я шел знакомою тропой,
    И вот навстречу мне она, как кипарис, тонка, стройна.

    И мне, ласкаясь, говорит: «Ты истомился без меня?»
    И мне, смущаясь, говорит: «Твоя душа любви верна?»

    И я в ответ: «О ты, чей лик затмил бы гурий10 красотой!
    О ты, кто розам красоты на посрамленье рождена!

    Мой целый мир — в одном кольце твоих агатовых кудрей,
    В чоуганы локонов11 твоих вся жизнь моя заключена.

    Я сна лишился от тоски по завиткам душистых кос,
    И от тоски по блеску глаз лишился я навеки сна.

    Цветет ли роза без воды? Взойдет ли нива без дождя?
    Бывает ли без солнца день, без ночи — полная луна?»

    Целую лалы12 уст ее — и точно сахар на губах,
    Вдыхаю гиацинты щек — и амброй грудь моя полна.

    Она то просит: дай рубин — и я рубин ей отдаю,
    То словно чашу поднесет — и я пьянею от вина...

    * * *


    Налей вина мне, отрок стройный, багряного, как темный лал,
    Искристого, как засверкавший под солнечным лучом кинжал.

    Оно так хмельно, что бессонный, испив, отрадный сон узпал,
    Так чисто, что его бы всякий водою розовой назвал.

    Вино — как слезы тучкп летней, а тучка — полпый твои фиал13.
    Испей — и разом возликуешь, все обретешь, чего желал.

    Где нет вина — сердца разбиты, для них бальзам — вина кристалл.
    Глотни мертвец его хоть каплю, он из могилы бы восстал.

    И пребывать вино достойно в когтях орла, превыше скал,
    Тогда — прославим справедливость! — его бы низкий не достал.

    * * *


    Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
    Жизнь такова: сегодня — радость, а завтра — боль и горе.

    Обида друга — пе обида, не стыд, не оскорбленье;
    Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.

    Ужель одно плохое дело спльпее ста хороших?
    Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?

    Ужель искать любимых новых должны мы ежедпевио?
    Друг сердится? Проси прощенья, пот смысла в этом споре!

    * * *


    О трех рубашках14, красавица, читал я в притче седой.
    Все три носил Иосиф, прославленный красотой,

    Одну окровавила хитрость, обман разорвал другую,
    От благоухания третьей прозрел Иаков слепой.

    Лицо мое первой подобно, подобно второй мое сердце,
    О, если бы третью найти мне начертано было судьбой!

    * * *


    Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, —
    Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет:

    «Чужому счастью ты завидовать не смей,
    Не сам ли для других ты зависти предмет?»

    Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
    Кто развязал язык, тот связан цепью бед».

    * * *


    На рассвете слышу я звуки тихого стенанья.
    Милый друг, мне грустный стоп арфы лебедеподобпой
    Кажется на слух милой, чем аллаху восхвалопъя.

    Заунывный томный лад мне всегда напоминает
    Лани раненой мольбы и предсмертные томленья.

    Нет, не пронзено стрелой тело арфы, но как часто
    Ранит стрелами она все сердца без сожаленья!

    То рыдает, то зовет, то, притихнув, робко стонет,
    Утром, ночью внемлем ей, не скрывая удивленья.

    Бессловесна, но зато сладостно красноречива,
    О влюбленных говорит и дрожит от умиленья.

    То разумного она властно закует в оковы,
    То безумца наградит кратким счастьем просветленья.

    * * *


    О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
    Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.

    Ей не внушу я страха, прпди я к пей со львом;
    А я боюсь и мухн, что села рядом с пей.

    Хотя она со мною сварлива и груба,
    Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.

    * * *


    Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
    Ни с кем не сходна ты, а краше божества!

    Кто скажет: «День встает! — на солнце нам укажет,
    Но только на тебя укажет он сперва.

    Ты — все, что человек в былые дни прославил,
    И ты — грядущего хвалебные слова!

    * * *


    В благоухании, в цветах пришла желанная весна,
    Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она,
    В такое время старику нетрудно юношею стать, —
    И снова молод старый мир, куда девалась седина!
    Построил войско небосвод, где вождь — весенний ветерок,
    Где тучи — всадникам равны, и мнится: началась война.
    Здесь молний греческий огонь, здесь воин — барабанщик-гром.
    Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна?
    Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек.
    Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна.
    Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо,
    Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна?
    Земля на долгий, долгий срок была повергнута в печаль,
    Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена.
    Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал15,
    А по ночам на тростнике лежала снега пелена.
    Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел,
    И снова в высохших ручьях шумит вода, всегда вольна.
    Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч,
    И прокатился первый гром, и громом степь потрясена.
    Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых,
    Они похожи на невест, чьи пальцы выкрасила хна.
    На ветке ивы соловей поет о счастье, о любви,
    На тополе поет скворец от ранней зорьки дотемна.
    Воркует голубь древний сказ на кипарисе молодом,
    О розе песня соловья так упоительно звучна.

    Живите весело теперь и пейте славное вино,
    Пришла любовников пора, нм радость встречи суждена.
    Скворец на пашне, а в саду влюбленный стонет соловей,
    Под звуки лютни пей вино, — налей же, кравчий, нам вппа!
    Седой мудрец приятней нам того вельможи, что жесток,
    Хотя па вид и хороша поры весенней новизна.
    Твой взлет с паденьем сопряжен, в твоем паденье виден взлет
    Смотри, смутился род людской, пришла в смятение страна
    Среди красивых, молодых блаженно дни ты проводил,
    Обрел желанное в весне — на радость нам она дана.

    * * *


    Нам надо мать вина сперва предать мученью16,
    Затем само дитя подвергнуть заключенью.
    Отнять нельзя дитя, покуда мать жива, —
    Так раздави ее и растопчи сперва!
    Ребенка малого не позволяют люди
    До времени отнять от материнской груди:
    С весны до осени он должен целиком
    Семь полных месяцев кормиться молоком.
    Затем, кто чтит закон, творцу хвалы возносит,
    Мать в жертву принесет, в тюрьму ребенка бросит.
    Дитя, в тюрьму попав, тоскуя от невзгод,
    Семь дней в беспамятстве, в смятенье проведет.
    Затем оно придет в сознанье постепенно.
    Забродит, забурлит — и заиграет пена.
    То бурно прянет вверх, рассудку вопреки.
    То буйно прыгнет вниз, исполнено тоски.
    Я знаю, золото на пламени ты плавишь,
    Но плакать, как вино, его ты не заставишь.
    С верблюдом бешеным сравню дитя вина,
    Из пены вздыбленной родится сатана!
    Все дочиста собрать не должен страж лениться:
    Сверканием вина озарена темница.
    вот успокоилась, как укрощенный зверь.
    Приходит страж випа и запирает дверь.
    Очистилось вино и сразу засверкало
    Багрянцем яхонта и пурпуром коралла.

    Йеменской яшмы в нем блистает красота,
    В нем бадахшанского рубина краснота!
    Понюхаешь вино — почуешь, как влюбленный,
    И амбру с розами, и мускус благовонный.
    Теперь закрой сосуд, не трогай ты вина,
    Покуда не придет созревшая весна.
    Тогда раскупоришь кувшин ты в час полночный,
    И пред тобой родник блеснет зарей восточной.
    Воскликнешь: «Это лал, ярка его краса,
    Его в своей руке держал святой Муса17!
    Его отведав, трус в себе найдет отвагу,
    И в щедрого оно преображает скрягу...
    А если у тебя — бесцветный, бледный лик,
    Он станет от вина пунцовым, как цветник.
    Кто чашу малую испробует вначале,
    Тот навсегда себя избавит от печали.
    Прогонит за Танжер давнишней скорби гнет
    И радость пылкую из Рея18 призовет».
    Выдерживай вино! Пускай промчатся годы
    И позабудутся тревоги и невзгоды.
    Тогда средь ярких роз и лилий поутру
    Ты собери гостей на царственном пиру.
    Ты сделай свой приют блаженным садом рая,
    Блестящей роскошью соседей поражая.
    Ты свой приют укрась издельем мастеров,
    И золотом одежд, и яркостью ковров,
    Умельцев пригласи, певцов со всей округи,
    Пусть флейта зазвенит возлюбленной подруги.
    В ряду вельмож везир воссядет — Балами,
    А там — дихкан19 Салих с почтенными людьми.
    На троне впереди, блистая несказанно,
    Воссядет царь царей, властитель Хорасана20.
    Красавцев тысяча предстанут пред царем:
    Сверкающей луной любого назовем!
    Венками пестрыми те юноши увиты,

    Как красное вино, пылают их ланиты.
    Здесь кравчий — красоты волшебной образец,
    Тюрчанка — мать его, хакан — его отец21.
    Поднялся — радостный, веселый — царь высокий.
    Приблизился к нему красавец черноокий,
    Чей стан, что кипарис, чьи щеки ярче роз,
    И чашу с пламенным напитком преподнес,
    Чтоб насладился царь вином благоуханным
    Во здравие того, кто правит Саджастаном22.
    Его сановники с ним выпьют заодно,
    Они произнесут, когда возьмут вино:
    «Абу Джафар Ахмад ибн Мухаммад! Со славой
    Живи, благословен иранскою державой!
    Ты — справедливый царь, ты — солнце наших лет,
    Ты правосудие даруешь нам и свет!»
    Тому царю никто не равен, скажем прямо,
    Из тех, кто есть и кто родится от Адама!
    Он — тень всевышнего, он господом избран,
    Ему покорным быть нам повелел Коран23.
    Мы — воздух и вода, огонь и прах дрожащий,
    Он — отпрыск солнечный, к Сасану восходящий24.
    Он царство мрачное к величию привел,
    И потрясенный мир, как райский сад, расцвел.
    Коль ты красноречив, прославь его стихами,
    А если ты писец, хвали его словами,
    А если ты мудрец, — чтоб знанья обрести,
    Ты должен по его последовать пути.
    Ты скажешь знатокам, поведаешь ученым:
    «Для греков он Сократ, он стал вторым Платоном!»
    А если шариат25 ты изучать готов,
    То говори о нем: «Он главный богослов!»
    Уста его — исток и мудрости, и знаний,
    И, выслушав его, ты вспомнишь о Лукмане26.
    Он разум знатоков умножит во сто крат,
    Разумных — знанием обогатить он рад.

    Иди к нему, взглянуть на ангела желая:
    Он — вестник радости, ниспосланный из рая.
    На стройный стан взгляни, на лик его в цвету,
    И сказанного мной увидишь правоту.
    Пленяет он людей умом, и добротою,
    И благородною душевной чистотою.
    Когда б дошли его речения к тебе,
    То стал бы и Кейван светить твоей судьбе27.
    Узрев его среди чертога золотого,
    Ты скажешь: «Сулейман великий ожил28 снова!»
    Такому всаднику, на скакуне таком,
    Мог позавидовать и славпый Сам29 в былом.
    А если в день борьбы, когда шумит сраженье,
    Увидишь ты его в военном снаряженье,
    Тебе покажется ничтожным ярый слон,
    Хотя б он был свиреп и боем возбужден.
    Когда б Исфандиар30 предстал пред царским взором,
    Бежал бы от царя Исфандиар с позором.
    Возносится горой он мирною порой,
    Но то гора Сейам, ее удел — покой.
    Дракона ввергнет в страх своим копьем разящим:
    Тот будет словно воск перед огнем горящим.
    Вступи с ним в битву Марс, чья гибельна вражда31, —
    Погибель обретет небесная звезда.
    Когда себе налить вина велит могучий,
    Ты скажешь: «Вешний дождь из внешней льется тучи».
    Из тучи только дождь пойдет на краткий срок,
    А от него — шелков и золота поток.
    С огромной щедростью лилась потопа влага.
    Но с большей щедростью дарит он людям благо.
    Великодушием он славен, и в стране
    Хвалы ему в цене, а злато не в цене.
    К великому царю поэт приходит нищий —
    Уходит с золотом, с большим запасом пищи.
    В диване должности он роздал32 мудрецам,

    И покровительство он оказал певцам.
    Он справедлив для всех, он полон благодати,
    И равных нет ему средь мусульман и знати.
    Насилья ты с его не видишь стороны,
    Перед его судом все жители равны.
    Простерлись по земле его благодеянья,
    Такого нет, кого лишил бы он даянья.
    Покой при нем найдет уставший от забот,
    Измученной душе лекарство он дает.
    В пустынях и степях, средь вечного вращенья,
    Он сам себя связал веревкой всепрощенья.
    Прощает он грехи, виновных пожалев,
    И милосердием он подавляет гнев.
    Нимрузом правит он33, и власть его безмерна,
    А счастье — леопард, а враг дрожит, как серна.
    Подобен Амру34 он, чья боевая рать,
    Чье счастье бранное как бы живут опять.
    Хотя и велика, светла Рустама слава35, —
    Благодаря ему та слава величава!
    О Рудаки! Восславь живущих вновь и вновь,
    Восславь его: тебе дарует он любовь.
    И если ты блеснуть умением захочешь,
    И если ты свой ум напильником наточишь,
    И если ангелов, и птиц могучих вдруг,
    И духов превратишь в своих покорных слуг, —
    То скажешь: «Я открыл достоинств лишь начало,
    Я много слов сказал, но молвил слишком мало...»
    Вот все, что я в душе взлелеял глубоко.
    Чисты мои слова, их всем понять легко.
    Будь златоустом я, и самым звонким в мире,
    Лишь правду говорить я мог бы об эмире.
    Прославлю я того, кем славен род людской,
    Отрада от него, величье и покой.
    Своим смущением гордиться не устану,
    Хоть в красноречии не уступлю Сахбану36.

    В умелых похвалах он шаха превознес
    И, верно выбрав день, их шаху преподнес.
    Есть похвале предел — скажу о всяком смело,
    Начну хвалить его — хваленьям нет предела!
    Не диво, что теперь перед царем держав
    Смутится Рудаки, рассудок потеряв.
    О, мне теперь нужна Абу Омара смелость,
    С Аднаном сладостным37 сравниться мне б хотелось.
    Ужель воспеть царя посмел бы я, старик.
    Царя, для чьих утех всевышний мир воздвиг!
    Когда б я не был слаб и не страдал жестоко,
    Когда бы не приказ властителя Востока,
    Я сам бы поскакал к эмиру, как гонец,
    И, песню в зубы взяв, примчался б наконец!
    Скачи, гонец, неси эмиру извиненья,
    И он, ценитель слов, оценит без сомненья
    Смущенье старика, что немощен и слаб:
    Увы, не смог к царю приехать в гости раб!
    Хочу я, чтоб царя отрада умножалась,
    А счастье недругов всечасно уменьшалось,
    Чтоб головой своей вознесся он к луне,
    А недруги в земной сокрылись глубине,
    Чтоб солнце в нем нашло счастливого собрата,
    Сахлана стал прочней, превыше Арарата.

    * * *


    Все зубы выпали мои, и понял я впервые38,
    Что были прежде у меня светильники живые.
    То были слитки серебра, и перлы, и кораллы,
    То были звезды на заре и капли дождевые.
    Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье?
    Быть может, мне нанес Кейван удары роковые?
    О нет, не виноват Кейван. А кто? Тебе отвечу:
    То сделал бог, и таковы законы вековые.
    Так мир устроен, чей удел — вращенье и круженье,
    Подвижно время, как родник, как струи водяные.
    Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом,
    И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные.
    Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,
    Но время также молодит деяния былые.
    Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,
    Но и пустыни расцвели, как цветники густые.
    Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус,
    О том, каким твой пленник был во времена иные?
    Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями, —
    Ты кудри видела его в те годы молодые?»
    Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щеки,
    Прошли, исчезли эти дни — и кудри смоляные.
    Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог;
    Он, видно, слишком дорог был — взамен пришли другие.
    Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем,
    И самого его влекли их чары колдовские.

    Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив,
    Он радости большие знал, печали — небольшие.
    Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью
    Он в этом городе дарил дирхемы золотые.
    Желали насладиться с ним прекрасные рабыни,
    Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные.
    Затем, что опасались днем являться на свиданье:
    Хозяева страшили их, темницы городские!
    Что было трудным для других, легко мне доставалось:
    Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.
    Я сердце превратил свое в сокровищницу песен,
    Моя печать, мое тавро — мои стихи простые.
    Я сердце превратил свое в ристалище веселья,
    Не знал я, что такое грусть, томления пустые.
    Я в мягкий шелк преображал горячими стихами
    Окаменевшие сердца, холодные и злые.
    Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам,
    Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.
    Забот не знал я о жене, о детях, о семействе.
    Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.
    О, если б, Мадж, в чисде повес меня б тогда ты видел,
    А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие.
    О, если б видел, слышал ты, как соловьем звенел я
    В те дни, когда мой конь топтал просторы луговые,
    Тогда я был слугой царям и многим — близким другом,
    Теперь я растерял друзей, вокруг — одни чужие.
    Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских,
    В моих стихах цари живут, дела их боевые.
    Заслушивался Хорасан твореньями поэта,
    Их переписывал весь мир, чужие и родные.
    Куда б я ни приходил в жилища благородных,
    Я всюду яства находил и кошели тугие.
    Я не служил другим царям, я только от Саманов39,
    Обрел величье, и добро, и радости мирские,
    Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана,

    Пять тысяч дал эмир Макап — даренья недурные.
    У слуг царя по мелочам набрал я восемь тысяч,
    Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.
    Лпшь должное воздал эмпр мне щедростью подобной,
    А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые.
    Но изменились времена, и сам я изменился,
    Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.

    ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

    * * *


    Да, верно: к мудрецу наш мир несправедлив.
    От мира благ не жди, а будь трудолюбив.
    Бери и отдавай, затем что счастлив тот,
    Кто брал и отдавал, богатства накопив.

    * * *


    Всевышний спас меня от горя, четыре качества мне дав:
    Прославленное имя, разум, здоровье и хороший прав.
    Любой, кому даны всевышним четыре качества такие,
    Пройдет свой долгий путь без горя, людских печалей по узнав.

    * * *


    Не для того свои седины я крашу в черный цвет,
    Чтоб молодым считаться снова, грешить на склоне лет:
    Кто скорбно плачет об умершем, тот в черное одет,
    Скорбя о юности, седины я крашу в черный цвет.

    * * *


    Цветок мой желанный, кумир тонкостанный,
    О, где долгожданный напиток твой пьяный?
    Он веет прохладой. Меня ты обрадуй
    Хмельною отрадой зимы несказанной.

    * * *


    Как ни ласкай змею, назвав любимым чадом, —
    Она, рассвирепев, тебя отравит ядом.
    Кто мерзок — мерзостью змеиной обладает.
    С мерзавцем не водись, не будь с презренным рядом.

    * * *


    Вещам не зная истинной цены,
    Ужель ты создан богом для войны?
    Послушай, обладатель жизни краткой,
    Ужель тебе сражения нужны?

    * * *


    Хотя, с тобою разлучен, познал я горькое страданье,
    Страданье — радость, если в нем таится встречи ожиданье.
    Я размышляю по ночам, счастливый, я твержу: о боже!
    Коль такова разлука с ней, то каково же с ней свиданье!

    * * *


    «Пришла...» — «Кто?» — «Милая». — «Когда?» — «Предутренней зарей», —
    «Спасалась от врага...» — «Кто враг?» — «Ее отец родной». —
    «И дважды я поцеловал...» — «Кого?» — «Уста ее»; —
    «Уста?» — «Нет». — «Что ж?» — «Рубин». — «Какой?» — «Багрово-огневой».

    * * *


    Если рухну бездыханный, страсти бешенством убит,
    И к тебе из губ раскрытых крик любви не излетит,
    Дорогая, сядь на коврик и с улыбкою скажи:
    «Как печально! Умер, бедный, не стерпев моих обид!»

    * * *


    Те, перед кем ковер страданий постлало горе, — вот кто мы;
    Те, кто скрывает в сердце пламень и скробь во взоре, — вот кто мы
    Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой
    Кто носится по воле рока в бурлящем море, — вот кто мы.

    * * *


    За право на нее смотреть я отдал сердце по дешевке.
    Не дорог был и поцелуй: я жизнь мою вручил торговке.
    Однако если торгашом стать суждено моей плутовке,
    То жизнь мою за поцелуй тотчас торгаш отнимет ловкий!

    * * *


    О, лик твой — море красоты, где множество щедрот.
    О, эти зубы — жемчуга и раковина — рот.
    А брови черные — корабль, на лбу морщины — волны,
    И омут — подбородок твой, глаза — водоворот!

    * * *


    Аромат и цвет похищен был тобой у красных роз:
    Цвет взяла для щек румяных, аромат — для черных кос.
    Станут розовыми воды, где омоешь ты лицо.
    Пряным мускусом повеет от распущенных волос.

    * * *


    Прелесть смоляных вьющихся кудрей
    От багряных роз кажется нежней.
    В каждом узелке — тысяча сердец,
    В каждом завитке — тысяча скорбей.

    * * *


    Мы прятали кольцо, играя, — потеха для сердец.
    Сменялся проигрыш удачей — таков удел колец.
    А мне судьба не подарила ни одного кольца,
    Но вот уж полночь миновала — и повести конец.

    * * *


    В конце концов любой из нас на два способен дела:
    Иль принимает он удар, иль ударяет смело.
    Нет ничего, что до конца познало б разрушенье,
    Нет никого, кто б сразу был разрушен до предела.

    * * *


    Судьбу свою благослови и справедливо ты живи,
    Оковы горя разорви, вольнолюбиво ты живи,
    Ты не горюй, когда себя среди богатых не найдешь, —

    * * *


    Слепую прихоть подавляй — и будешь благороден!
    Калек, слепых не оскорбляй — и будешь благороден!
    Не благороден, кто на грудь упавшему наступит.
    Нет! Ты упавших поднимай — и будешь благороден!

    * * *


    Как тебе не надоело в каждом ближнем видеть скрягу,
    Быть слепым и равнодушным к человеческой судьбе!
    Изгони из сердца жадность, ничего не жди от мира,
    И тотчас безмерно щедрым мир покажется тебе.

    * * *


    О, время! Юношей богатым, светлоречивым, ясноликим
    Сюда для службы он явился на гордом скакуне верхом.
    Ну, а понравится ль он шаху, когда спустя десятилетья
    Он возвратится нищнй, старый, проделав дальний путь
    пешком?

    * * *


    Оставь михраб40! Предпочитай любовь.
    Где гурии Тараза41, Бухары?
    Живи для них! Мой бог молитв не любит,
    Он для любовной создал нас игры.

    * * *


    Как жаль, что отпрыск неразумный
    Рождается от мудреца:

    Не получает сын в наследство
    Талант и знания отца.

    * * *


    На мир взгляни разумным оком,
    Не так, как прежде ты глядел.

    Мир — это море. Плыть желаешь?
    Построй корабль из добрых дел.

    * * *


    Поцелуй любви желанный,
    Он с водой соленой схож:

    Тем сильнее жаждешь влаги,
    Чем неистовее пьешь.

    * * *


    Все, что видишь, все, что любишь, недостойно мудреца,
    Зелень, и миндаль, и вина — нет им счета, нет конца!

    Мир — змея, а честолюбец — это тот, кто ловит змей,
    Но змея от века губит неудачного ловца.

    * * *


    Просителей иные не выносят,
    Не выслушав, на полуслове бросят.

    Ты слушаешь, но выслушать не в силах.
    А каково же мне, который просит?

    ДВУСТИШИЯ

    * * *

    Соблазны тола — деньги, угодья, отдых праздный;
    Наука, знанья, разум — души моей соблазны.
    * * *

    Всегда дружу я с тем, кто осужден толпой,
    Зато я не дружу с ничтожною судьбой.
    * * *

    Каждый день ты ловишь ухом сладких песен звоны,
    Но услышать ты не хочешь угнетенных стоны.
    * * *

    К добру и миру тянется мудрец,
    К войне и распрям тянется глупец.
    * * *

    Прекрасен день веспы — пахучий, голубой,
    Но мне милее ночь свидания с тобой.
    * * *

    Пусть одежда будет грязной — чистым должен быть я сам,
    Горе вам, сердцам нечистым, горе вам, дурным глазам.
    * * *

    Иди. постигни опыт жизни — и малая его крупица
    Тебе, чтоб одолеть про рады, всегда и всюду пригодится.
    * * *

    Пока и жив, тебя хвалю я, труда не ведая иного:
    Ты пахота мои, и я,шва, и молотьба — и в ноле снова!
    * * *

    У этих мясо па столе, пз миндаля пирог отметши,
    А эти впроголодь живут, добыть им трудно хлеб ячменный.
    * * *

    О горе: коршун двести лет живет,
    А ласточка — всего один лишь год.
    * * *

    Где честный должен восседать, там восседает мерзкий плут,
    Почетом окружеп осел, в пренебрежении верблюд.
    * * *

    Неверно, что мудрец великий в своих наследниках живет:
    Увы, продлится род, но мудрость не перейдет из рода в род.
    * * *

    Целый месяц мне тебя непрестанно б целовать:
    По частям тебе мой долг не хочу я отдавать!
    * * *

    Один только враг — это много, беда,
    А сотни друзей — это мало всегда.
    * * *

    Любовь — мой труд и помыслы мои,
    Мне мир не нужен, если нет любви!
    * * *

    Ты одинок средь сотни тысяч лиц.
    Ты одинок без сотни тысяч лиц.
    * * *

    Считает сытый наглецом голодного, что хлеба проспт, —
    Здоровый, он чужой недуг легко, как впдпо, переносит!
    * * *

    Ты не газель: в мои тенета идешь, сама того желая,
    Так пе нщп освобожденья, не вырывайся, дорогая!

    ИЗ «КАЛИЛЫ И ДИМНЫ»

    * * *

    Нет в этом мпре радости сильней,
    Чем лицезрснье близких и друзей.

    Нет на земле мучительнее муки,
    Чем быть с друзьями славными в разлуке.
    * * *

    С тех пор как существует мирозданье,
    Такого нет, кто б пе нуждался в знанье.

    Какой мы ни возьмем язык и век,
    Всегда стремился к знанью человек.

    А мудрые, чтоб каждый услыхал их,
    Хваленья знанью высекли на скалах.

    От знанья в сердце вспыхнет яркий свет,
    Оно для тела — как броня от бед.
    * * *

    О ком-нибудь узнав, что он мне враг,
    Что хочет он меня повергнуть в прах,

    Я стану с ним дружить всегда и всюду,
    С ним ласково беседовать я буду.
    * * *

    Пред обезьяной, зябнувшей зимой,
    Внезапно вспыхнул светлячок ночной.

    «Огонь», — она подумала с волненьем
    И сразу поднесла его к поленьям.
    * * *

    К тебе стремится прелесть красоты,
    Как вниз поток стремится с высоты.
    * * *

    От слов своих бывал я огорченным,
    Бывал я рад словам неизреченным.

    АБУЛЬКАСИМ ФИРДОУСИ

    ИЗ «ШАХ-НАМЕ»

    СЛОВО В ПОХВАЛУ РАЗУМА


    Пришла пора, чтоб истинный мудрец
    О разуме поведал наконец.

    Яви нам слово, восхваляя разум,
    И поучай людей своим рассказом.

    Из всех даров, что разума ценней?
    Хвала ему — всех добрых дел сильней.

    Венец, краса всего живого — разум,
    Признай, что бытия основа — разум.

    Он — твой вожатый, он — в людских сердцах,
    Он с нами на земле и в небесах.

    От разума — печаль и наслажденье,
    От разума — величье и паденье.

    Для человека с чистою душой
    Без разума нет радости земной.

    Ты мудреца слыхал ли изреченье?
    Сказал он правдолюбцам в поученье:

    «Раскается в свопх деяньях тот,
    Кто, не подумав, действовать начнет.

    В глазах разумных — дураком он станет,
    Для самых близких — чужаком он станет».

    Друг разума — в почете в двух мирах,
    Враг разума — терзается в цепях.

    Глаза твоей души — твой светлый разум,
    А мир объягь ты можешь только глазом.

    Был первым в мире создан разум наш,
    Он — страж души, трех стражей верных страж,

    Те трое суть язык, глаза и уши:
    Чрез них добро и зло вкушают души.

    Кто в силах разуму воздать почет?
    Воздам почет, но кто меня поймет?

    Но спрашивай о первых днях творенья
    До нашего с тобою появленья,

    Но, созданный всевыптппм в некий миг,
    Ты явное и тайное постиг.

    Иди же вслед за разумом с любовью,
    Разумное не подвергай злословью.

    К словам разумных ты ищи пути,
    Весь мир пройди, чтоб знанья обрести.

    О том, что ты услышал, всем поведай,
    С упорством корпи знания исследуй:

    Лишь ветвп изучив на древе слов,
    Дойти ты не сумеешь до основ.

    СКАЗАНИЕ О ЗАХХАКЕ

    О ЗАХХАКЕ И ЕГО ОТЦЕ


    Жил некий человек в те времена,
    Пустыня Всадников — его страна42.

    Он царствовал, создателю послушный,
    Богобоязненный, великодушный.

    Вот имя правосудного: Мардас.
    Он добротою подданных потряс.

    Он был владыкой щедрым, беспорочным,
    Владел конями и скотом молочным.

    У благородного отца был сын —
    Любимец, утешение седин.

    Заххаком звался он, простосердечпый,
    Отважный, легкомысленный, беспечный.
    Он дни п ночи на коне скакал.
    Не крови он, а подвигов искал.

    Однажды утром посредине луга
    Иблис пред ним предстал в обличье друга43.

    Беседа с ним была сладка, остра.
    Он сбил царевича с пути добра.

    Сказал Иблис: «Чтоб речь моя звучала,
    Я клятвы от тебя хочу сначала».

    Был простодушен юноша, тотчас
    Исполнил искусителя приказ:

    «Твои слова держать я в тайне буду,
    Я повинуюсь им всегда и всюду».

    Сказал Иблис: «Глаза свои открой:
    Ты должен быть царем, а не другой!

    Как медлит время с властелином старым,
    А ты в тени, ты годы губишь даром.

    Престол займи ты, пусть уйдет отец,
    Тебе лишь одному к лицу венец!»

    Заххак, почуяв боль, насупил брови:
    Царевич не хотел отцовской крови.

    Сказал: «Ты мне дурной совет даешь,
    Дай мне другой, а этот — нехорош».

    А бес: «Наказан будешь ты сурово,
    Когда нарушишь клятвенное слово,

    Бесславным будет близкий твой конец,
    Останется в почете твоей отец».

    Так бес лукавый во мгновенье ока
    Царевича поймал в силки порока.

    «Как это сделать? — вопросил араб. —
    Тебе во всем послушен я, как раб».

    «Не бойся, — молвил бес, — тебя спасу я,
    Главу твою высоко вознесу я».

    Был во дворце Мардаса щедрый сад,
    Он сердце услаждал и тешил взгляд.

    Арабский царь вставал ночной порою,
    Готовился к молитве пред зарею44.

    Здесь омовенье совершал Мардас.
    Тропа не освещалась в этот час.

    И вырыл бес на том пути колодец,
    Чтоб в западню попался полководец.

    И ночь пришла, и царь арабский в сад
    Направился, чтоб совершить обряд, —

    Упал в колодец, насмерть он разбился,
    Смиренный, в мир иной он удалился.

    Так захватил венец и трон злодей,
    Заххак, отцеубийца, враг людей.

    КУХНЯ ИБЛИСА


    Когда его коварства удались,
    Вновь злые козни строить стал Иблис.

    Он обернулся юношей стыдливым,
    Красноречивым, чистым, прозорливым,

    И с речью, полной лести и похвал,
    Внезапно пред Заххаком он предстал.

    Сказал царю: «Меня к себе возьми ты,
    Я пригожусь, я повар знаменитый».

    Царь молвил с лаской: «Мне служить начни».
    Ему отвел он место для стряпни.

    Глава придворных опустил завесу45
    И ключ от кухни царской отдал бесу.

    Тогда обильной не была еда,
    Убоины не ели в те года.

    Растеньями тогда питались люди
    И об ином не помышляли блюде.

    Животных убивать решил злодей
    И приохотить к этому людей.

    Еду из дичи и отборной птицы
    Готовить начал повар юнолицый.

    Сперва яичный подал он желток,
    Пошла Заххаку эта пища впрок.

    Пришлось царю по вкусу это яство,
    Хвалил он беса, не узрев лукавства.

    Сказал Иблис, чьи помыслы черны.
    «Будь вечно счастлив, государь страны!

    Такое завтра приготовлю блюдо,
    Что съешь ты с наслажденьем это чудо!»

    Ушел он, хитрости в уме творя,
    Чтоб дивной пищей накормить царя.

    Он блюдо приготовил утром рано
    Из куропатки, белого фазана.

    Искуснику восторженно хвалу
    Заххак вознес, едва присел к столу.

    Был третий день отмечен блюдом пряным,
    Смешали птицу с молодым бараном,

    А на четвертый день на свой бочок
    Лег пред Заххаком молодой бычок, —

    Он сдобрен был вином темно-багряным,
    И мускусом, и розой, и шафраном.

    Лишь пальцы в мясо запустил Заххак —
    Он, восхищен стряпнею, молвил так:

    «Я вижу, добрый муж, твое старанье,
    Подумай и скажи свое желанье».

    «Могучий царь! — воскликнул бес в ответ, —
    В твоей душе да будет счастья свет!

    Твое лицо узреть — моя отрада,
    И большего душе моей не надо.

    Пришел к тебе я с просьбою одной,
    Хотя и не заслуженною мной:

    О царь, к твоим плечам припасть хочу п,
    Устами и очами их целуя».

    А царь: «Тебе согласье я даю,
    Возвышу этим долю я твою».

    И бес, принявший облик человечий,
    Поцеловал царя, как равный, в плечи

    Поцеловал Заххака хитрый бес
    И — чудо! — сразу под землей исчез.

    Две черные змеи из плеч владыки
    Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики,

    В отчаянье решил их срезать с плеч, —
    Но подивись, услышав эту речь:

    Из плеч две черные змеи, как древа
    Две ветви, справа отросли и слева!

    Пришли врачи к царю своей земли;
    Немало мудрых слов произнесли,

    Соревновались в колдовстве друг с другом,
    Но не сумели совладать с недугом.

    Тогда Иблис прикинулся врачом,
    Предстал с ученым видом пред царем:

    «Судьба, — сказал он, — всех владык сильнее.
    Ты подожди: покуда живы змеи,

    Нельзя срезать их! Потчуй их едой,
    Иначе ты не справишься с бедой,

    Корми их человечьими мозгами,
    И, может быть, они издохнут сами».

    Ты посмотри, что натворил Иблис.
    Но для чего те происки велись?

    Быть может, к зверствам он даря принудил
    Затем, чтоб мир обширный обезлюдел?

    СОН ЗАХХАКА


    Заххака власть над миром утвердилась,
    Тысячелетье царствованье длилось.

    Мир под его ярмом стремился вспять,
    И годы было тяжело считать.

    Деянья мудрецов оделись мглою,
    Безумных воля правила землею.

    Волшба — в чести, отваге нет дорог,
    Сокрылась правда, явным стал порок.

    Все видели, как дивы зло творили46,
    Но о добре лишь тайно говорили...

    Двух чистых дев, Джамшида47 двух сестер,
    Отправили из дома на позор.

    Как звезды непорочны и красивы,
    Они затрепетали, словно ивы.

    Звалась одна затворница — Шахрназ,
    Другой невинной имя — Арнаваз,

    Их привели, царя гневить не смея,
    И отдали тому подобью змея.

    ... Так было: по ночам двух молодых,
    То витязей, то юношей простых,

    Веди на кухню, к властелину царства,
    И повар добывал из них лекарство.

    Он убивал людей в расцвете сил
    И царских змей он мозгом их кормил.

    Случилось так, что слуги провиденья,
    Два мужа царского происхожденья,

    Один — благочестивый Арманак,
    Другой — правдолюбивый Карманак,

    Вели беседу о большом и малом,
    Об ужасе, доселе небывалом,

    О злом царе, чье страшно торжество,
    О войске и обычаях его.

    Один сказал: «Пред гнетом не поникнем,
    Под видом поваров к царю проникнем,

    Умом раскинем, став на этот путь,
    Чтоб способ отыскать какой-нибудь.

    Быть может, мы спасем от мук ужасных
    Хоть одного из каждых двух несчастных».

    Пошли, варили яства день-деньской,
    Наукой овладели поварской.

    И вот людей, вступивших тайно в дружбу,
    К царю, в поварню, приняли на службу.

    Когда настало время, чтоб отнять
    У юных жизнь, чтоб кровь пролить опять,

    Двух юношей схватили часовые,
    Стрелки царя, разбойники дневные,

    Поволокли по городу, в пыли,
    Избили и на кухню привели.

    У поваров от боли сердце сжалось,
    Глаза — в слезах, а в мыслях — гнев и жалость,

    Их взоры встретились, потрясены
    Свирепостью властителя страны.

    Из двух страдальцев одного убили
    (Иначе поступить — бессильны были),

    С бараньим мозгом, с помощью приправ,
    Мозг юноши несчастного смешав,

    Они второму наставленье дали:
    «Смотри же, ноги уноси подале,

    Из города отныне ты беги,
    Иль в горы, иль в пустыни ты беги».

    А змея накормили с содроганьем,
    Мозг юноши перемешав с бараньим.

    И каждый месяц — шли за днями дни —
    Спасали тридцать юношей они.

    Когда число их составляло двести,
    То из дворца всех выводили вместе,

    Давали на развод овец, козлят,
    И отправляли в степь... И говорят:

    Дало начало курдам это семя.
    И городов чуждается их племя...

    Был у царя еще один порок:
    Он, осквернив невинности порог,

    Красавиц знатных брал себе на ложе,
    Презрев закон, устав, веленье божье.

    Царю осталось жизни сорок лет.
    Смотри, как покарал его Изед48:

    Однажды Арнаваз легла с Заххаком,
    Затих дворец, объятый сном и мраком.

    Трех воинов увидел царь во сне,
    Одетых, как знатнейшие в стране.

    Посередине — младший, светлоликий,
    Стан кипариса, благодать владыки,

    Алмазный блеск на царском кушаке
    И палица булатная в руке.

    Он устремился в бой, как мститель правый,
    Надел ошейник на царя державы,

    Он потащил его между людей,
    На гору Демавенд помчал скорей...

    Заххак жестокий скорчился от страха,
    Казалось, разорвется сердце шаха.

    Так вскрикнул он, что вздрогнули сердца,
    Что задрожали сто столбов дворца.

    Проснулись солнцеликие от крика,
    Не зная, чем расстроен их владыка.

    Сказала Арнаваз: «О царь земной.
    Прошу тебя, поведай мне одной:

    Находишься ты в собственном чертоге,
    Кого ж боишься ты, крича в тревоге?

    Не ты ли царь семи земных частей49,
    Владыка всех зверей и всех людей?»

    Ответил солнцеликим царь всевластный:
    «Я не могу открыть вам сон ужасный,

    Поймете вы, узнав про этот сон,
    Что я отныне смерти обречен».

    Тут Арнаваз сказала властелину:
    «Открой нам страха своего причину,

    Быть может, выход мы найдем с тобой, —
    Есть избавленье от беды любой».

    И тайну тайн своих открыл владыка,
    Сказал ей, почему он вскрикнул дико.

    Красавица в ответ произнесла:
    «Ищи спасенья, чтоб избегнуть зла.

    Судьба тебе вручила перстень власти,
    И всей земле твое сияет счастье.

    Ты под печатью перстня, царь царей,
    Всех духов держишь, птиц, людей, зверей.

    Ты звездочетов собери старейших,
    Ты чародеев призови мудрейших,

    Мобедам сон поведай50 до конца
    И суть его исследуй до конца.

    Поймешь ты, кто тебе враждебен: пери51
    Иль злые дивы, люди или звери.

    Узнав, прими ты меры поскорей, —
    Ты недруга не бойся, не робей».

    Так молвил кипарис сереброликий.
    Речь Арнаваз понравилась владыке.

    МОБЕДЫ ОБЪЯСНЯЮТ СОН ЗАХХАКА


    Был темен мир, как ворона крыло, —
    Открыло солнце из-за гор чело,

    И яхонты внезапно покатило
    По голубому куполу светило.

    Где б ни были мудрец или мобед,
    Что бдительным умом познали свет, —

    Царь во дворец явиться приказал им,
    О сне своем зловещем рассказал им.

    У них спросил он тайные слова
    О зле, добре, о ходе естества:

    «Когда наступит дней моих кончина,
    Кто на престол воссядет властелина?

    Иль тайну мне откроете сейчас,
    Иль прикажу я обезглавить вас».

    Уста мобедов сухи, влажны лица,
    Спешат друг с другом страхом поделиться:

    «Откроем тайну, истине верны, —
    Пропала жизнь, а жизни нет цены,

    А если правду скроем из боязни,
    То все равно мы не минуем казни».

    Прошло три дня, — был мрачен их удел,
    Никто промолвить слова не посмел,

    И па четвертый, тайны не изведав,
    Разгневался властитель на мобедов:

    «Вот выбор вам: иль на помост взойти,
    Иль мне открыть грядущего пути».

    Они поникли, услыхав о плахе,
    Глаза — в слезах кровавых, сердце — в страхе.

    Был прозорлив, умен один из них
    И проницательнее остальных.

    Разумный муж Зираком прозывался,
    Над всеми мудрецами возвышался.

    И, осмелев, он выступил вперед,
    Сказал о том, что властелина ждет:

    «Не будь спесивым, царь непобедимый,
    Затем, что все для смерти рождены мы.

    Немало было до тебя царей,
    Блиставших в мире славою своей,

    Вел каждый счет благому и дурному
    Н отходил, оставив мир другому.

    Пусть ты стоишь железною стеной, —
    Поток времен тебя снесет волной.

    Другой воссядет на престол по праву,
    Он ввергнет в прах тебя, твой трон и славу.

    Он будет, Фаридуном наречен,
    Светиться над землей, как небосклон.

    Еще не появился он, и рано
    Еще его искать, о царь Ирана!

    Благочестивой матерью рожден,
    Как древо, плодоносен будет он,

    Созрев, упрется в небо головою,
    Престол добудет мощью боевою.

    Высок и строен, словно кипарис,
    Он палицу свою опустит вниз,

    И будешь ты сражен, о царь суровый,
    Ударом палицы быкоголовой».

    Несчастный царь спросил, судьбу кляня:
    «За что ж возненавидит он меня?»

    Смельчак сказал: «Коль ты умен, пойми ты,
    Что все деянья с их причиной слиты.

    Ты жизнь отнимешь у его отца,
    Возжаждет мести сердце храбреца.

    Родится также Бирман, корова,
    Кормилица владыки молодого.

    Из-за тебя погибнет и она,
    Но будет витязем отомщена».

    Царь выслушал, не пропустив ни слова,
    И рухнул вдруг с престола золотого.

    Сознанье потеряв, он отошел,
    Беды боясь, покинул он престол.

    Придя в себя, на мир тоскливо глянув,
    Воссел он снова на престол Кейанов52.

    Где явно, где таясь, повел труды:
    Искал он Фаридуновы следы.

    Забыл о сне, о пище, о покое,
    Над ним затмилось небо голубое.

    Так время шло неспешною стопой.
    Змееподобный заболел тоской.

    РАССКАЗ О КУЗНЕЦЕ КАВЕ


    И было так: бесчестный царь Ирана
    Твердил о Фаридуне постоянно.

    Под гнетом ужаса он сгорбил стан,
    Пред Фаридуном страхом обуян.

    Однажды на престол воссел он в славе,
    Надел венед в сапфировой оправе.

    Призвал к себе со всех частей земли
    Правителей, чтоб царству помогли.

    Сказал мобедам: «Жаждущие блага,
    Вы, чьи законы — мудрость и отвага!

    Есть тайный враг. Опасен он дарю:
    Мудрец поймет, о ком я говорю.

    Нельзя врагом, что вынул меч из ножен,
    Пренебрегать, как ни был бы ничтожен.

    Сильнее нашей мне потребна рать,
    Мне дивов, пери надобно собрать.

    Признайте, помощи подав мне руку,
    Что больше я терпеть не в силах муку.

    Теперь мне ваша грамота нужна,
    Что лишь добра я сеял семена,

    Что правды я поборник непреклонный
    И чту я справедливости законы».

    Боясь царя, пойдя дорогой лжи,
    Согласье дали важные мужи,

    И эту грамоту, покорны змею,
    Они скрепили подписью своею.

    У врат дворца раздался крик тогда,
    И требовал он правого суда.

    К Заххаку претерпевшего пустили,
    Перед сановниками посадили.

    Царь вопросил, нахмурив грозный лпк:
    «Кто твой обидчик? Отчего твой крик?»

    А тот, по голове себя ударив:
    «Доколе гнев терпеть мне государев?

    Я — безответный, я — Кава, кузнец.
    Хочу я правосудия наконец!

    Ты, царь, хотя ты и подобье змея,
    Судить обязан честно, власть имея,

    И если ты вселенной завладел,
    То почему же горе — наш удел?

    Передо мною, царь, в долгу давно ты.
    Чтоб удивился мир, сведем-ка счеты.

    Быть может, я, услышав твой отчет,
    Пойму, как до меня дошел черед?

    Ужели царских змей, тобой наказан,
    Сыновней кровью я кормить обязан?»

    Заххака поразили те слова,
    Что высказал в лицо ему Кава.

    И тут же кузнецу вернули сына,
    Желая с ним найти язык единый.

    Потом услышал он царя приказ,
    Чтоб грамоту он подписал тотчас

    Прочел ее Кава и ужаснулся,
    К вельможам знатным резко повернулся,

    Вскричал: «Вы бесу продали сердца,
    Отторглись вы от разума творца.

    Вы бесу помогаете покорно,
    И прямо в ад стремитесь вы упорно.

    Под грамотой такой не подпишусь:
    Я никогда царя не устрашусь!»

    Вскочив, порвал он грамоту злодея,
    Швырнул он клочья, гневом пламенея,

    На площадь с криком вышел из дворца,
    Спасенный сып сопровождал отца.

    Вельможи возпесли хвалу владыке:
    «О миродержец славный и великий,

    В тот день, когда ты начинаешь бои,
    Дышать не смеет ветер над тобой,

    Так почему же — дерзок, смел, — как равный,
    С тобою говорит Кава бесправный?

    Он грамоту, связующую нас,
    Порвал в клочки, нарушив твой приказ!»

    Ответил царь: «Таиться я не буду,
    То, что со мной стряслось, подобно чуду.

    Как только во дворец вступил Кава,
    Как только раздались его слова —

    Здесь, на айване53, между им и мною
    Как бы железо выросло стеною.

    Не знаю, что мне свыше суждено:
    Постичь нам тайну мира не дано».

    Кава, на площадь выйдя в гневе яром,
    Был окружен тотчас же всем базаром.

    Просил он защитить его права,
    Весь мир к добру и правде звал Кава.

    Он свой передник, сделанный из кожи, —
    Нуждается кузнец в такой одеже, —

    Взметнул, как знамя, на копье стальном,
    И над базаром пыль пошла столбом.

    Крича, он шел со знаменем из кожи:
    «Эй, люди добрые! Эй, слуга божьи!

    Кто верует, что Фаридун придет?
    Кто хочет сбросить змея тяжкий гнет?

    Бегите от него: он — зла основа,
    Он — Ахриман54, он враг всего живого!»

    Явил ничтожный кожаный лоскут,
    За кем врага, за кем друзья идут!

    Так шел Кава, толпа ему внимала, —
    Народа собралось тогда немало.

    Узнал кузнец, где Фаридун живет, —
    Главу склонив, упорно шел вперед.

    Пред молодым вождем предстал он смело.
    Толпа вдали стояла и шумела

    Была воздета кожа на копье, —
    Царь знамением блага счел ее,

    Украсил стяг парчою, в Руме55 тканной,
    Гербом алмазным ярко осиянной.

    То знамя поднял он над головой, —
    Оно казалось полною луной.

    В цветные ленты кожу разубрал он,
    И знаменем Кавы ее назвал он.

    С тех пор обычай у царей пошел:
    Венец надев и получив престол,

    Каменьев не жалел царя наследник,
    Чтоб вновь украсить кожаный передник.

    Каменьям, лентам не было конца,
    Стал знаменем передник кузнеца,

    Он был во мраке светом небосвода,
    Единственной надеждою народа...

    РУСТАМ И СУХРАБ

    * * *


    Теперь я о Сухрабе и Рустаме
    Вам расскажу правдивыми устами.

    Когда палящий вихрь пески взметет
    И плод незрелый на землю собьет, —

    Он прав пли не прав в своем деянье?
    Зло иль добро — его имеповапье?

    Ты правый суд зовешь, по где же он?
    Что — беззакопье, если смерть — закон?

    Что разум твой о тайне смерти знает?..
    Познапья путь завеса преграждает.

    Стремптся мысль к вратам заветным тем...
    Но дверь не открывалась ни пред кем.

    Не ведает жизущий, что найдет он
    Там, где покой навеки обретет он.

    Но здесь — дыханье смертного конца
    Не отличает старца от юнца.

    Здесь место отправленья в путь далекий
    Влачимых смертью на аркане рока.

    И это есть закон. Твой вопль и крик
    К чему, когда закон тебя настиг?

    Будь юношей, будь старцем седовласым —
    Со всеми равен ты пред смертным часом.

    Но если в сердце правды свет горит,
    Тебя в молчанье мудрость озарит.

    И если здесь верна твоя дорога,
    Нет тайны для тебя в деяньях бога.

    Счастлив, кто людям доброе несет,
    Чье имя славой доброй процветет!

    Здесь расскажу я про отца и сына,
    Как в битву два вступили исполина.

    Рассказ о них, омытый влагой глаз,
    Печалью сердце наполняет в нас.

    НАПАДЕНИЕ СУХРАБА НА БЕЛЫЙ ЗАМОК


    На рубеже Ирана возведен
    Был замок. «Белым замком» звался он.

    Хаджир — начальник стражи, славный воин
    Был храбр, силен, водить войска достоин.

    И от Ирана был поставлен там
    Правителем премудрый Гуждахам.

    Имел он дочь. И не было ей равной, —
    Всем хороша, но зла и своенравна.

    Когда Сухраб пришел, нарушив мир,
    Его увидел со стены Хаджир.

    На быстром скакуне — любимце брани —
    С копьем Хаджир явился на майдане56

    Блистая в снаряженье боевом,
    К войскам Турана57 он воззвал, как гром:

    «У вас найдется ль воин искушенный,
    В единоборстве конном закаленный?

    Эй, кто у вас могуч, неустрашим?
    Пусть выйдет, я хочу сразиться с ним!»

    Один, другой и третий сбиты были,
    Перед Хаджиром устоять не в силе.

    Когда Хаджира увидал в бою,
    Сухраб решил изведать мощь свою.

    Он как стрела помчался грозовая,
    Над полем вихри пыли подымая.

    И весело Хаджиру крикнул он:
    «Один ты вышел, гневом распален?

    На что надеешься? Куда стремишься?
    Или драконьей пасти не боишься?

    И кто ты, предстоящий мне в бою,
    Скажи, чтоб смерть оплакивать твою?»

    И отвечал ему Хаджир: «Довольно!
    Сам здесь падешь ты жертвою невольной.

    Себе я равных в битве не встречал,
    Лев от меня уходит, как шакал.

    Знай — я Хаджир. О юноша незрелый,
    Я отсеку главу твою от тела

    И Кей-Кавусу в дар ее пошлю.
    Я труп твой под копыта повалю».

    Сухраб в ответ Хаджиру рассмеялся
    И за копье свое стальное взялся.

    И сшиблись, и в поднявшейся пыли
    Едва друг друга различить могли.

    Как молния, летящая по тучам,
    Летел Сухраб на скакуне могучем.

    Хаджир ударил, но огромный щит
    Сухраба все же не был им пробит.

    Тут на врага Сухраб занес десницу,
    Копьем его ударил в поясницу.

    Упал Хаджир, как будто бы с седла
    Его внезапно буря сорвала;

    Упал, как глыба горного обвала.
    Так, что душа его затрепетала.

    Сошел Сухраб, коленом придавил
    Хаджиру грудь, кинжал свой обнажил.

    Хаджир, увидя — льву попал он в когти,
    Молил пощады, опершись на локти.

    Могучий пощадил его Сухраб,
    И в плен был взят Хаджир им, словно раб.

    Связал он побежденного арканом,
    Велел ему предстать перед Хуманом58

    Хуман все видел. Был он потрясен
    Тем, что Хаджир так быстро побежден.

    Со стен за поединком наблюдали.
    И в крепости вопили и рыдали,

    Что пал с коня и в плен попал Хаджпр
    Воитель, славой наполнявший мир.

    ПОЕДИНОК СУХРАБА С ГУРДАФИРИД


    Дочь Гуждахамова Гурдафарид,
    Увидев, что Хаджир бесславно сбит,

    От горя в исступленье застонала
    И яростью и гневом запылала.

    Хоть юной девушкой была она,
    Как витязя, влекла ее война.

    Грозна в бою, чужда душою мира,
    Увидя поражение Хаджира,

    Она такой вдруг ощутила стыд,
    Что потемнели лепестки ланит.

    Воительница медлить не хотела,
    Кольчугу, налокотники надела

    И, косы уложивши над челом,
    Их под булатный спрятала шелом.

    Как грозный всадник, дева красовалась
    На скакуне; как вихрь, она помчалась,

    И пыль над степью облаком взвила,
    И так к войскам Турана воззвала:

    «Кто в верховом бою у вас искусен?
    Кто вождь у вас? Смелей выходит пусть он!

    Пусть доведется испытать киту
    Моих ударов мощь и быстроту!»

    Смотри: никто из воинов Турана
    Не вышел с ней на бой в простор майдана.

    Ее Сухраб увидел издали,
    Как в облаке, летящую в пыли.

    Сказал он: «Вот еще онагр59 несется!..
    В петлю мою сейчас он попадется!»

    Кольчугу он и чинский шлем60 надел,
    Навстречу ей, как ветер, полетел.

    Гурдафарид свой лук тугой схватила
    И молнией стрелу в него пустила.

    Когда стрелу пускала в высоту,
    Она орла сбивала на лету.

    Хоть стрелы вихрем с тетивы летели,
    Они задеть Сухраба не сумели,

    Их отражал Сухраба щит стальной
    Позорным он почел подобный бой,

    Сказал он: «Хватит! Кровь должна пролиться!»
    И на врага помчался, словно птица,

    Увидев — жаждой битвы он горит, —
    Оставила свой лук Гурдафарид

    И поскакала, по полю петляя,
    Копьем своим Сухрабу угрожая.

    Великим гневом возгорел Сухраб,
    Бой сразу кончить захотел Сухраб.

    Он мчался, издавая львиный рык,
    И, как Азаргушасп61, ее настиг,

    Копьем ударил в стягивавший туго
    Кушак, разорвалась ее кольчуга, —

    И словно бы чоуганом — не копьем,
    Как мяч, ее он вскинул над седлом.

    Гурдафарид рукой в седло вцепилась,
    Другой рукой за меч свой ухватилась

    И разрубила пополам копье,
    И плотно села на седло свое,

    И вихрем улетела в туче праха.
    Ловка была она, не знала страха

    Сухраб за нею вслед погнал коня;
    Он гневом омрачил сиянье дня.

    Вот он настиг. И за ее спиною
    Привстал и шлем сорвал с нее рукою.

    Взметнулись косы, по ветру виясь,
    От шлема тяжкого освободясь.

    И понял витязь, полон изумленья,
    Что с женщиною вышел он в сраженье.

    Сказал: «Подобных девушек Иран
    Сегодня шлет на боевой майдан!..

    Их витязи, когда коней пускают,
    Над степью пыль до облак подымают.

    Но коль в Иране девы таковы,
    То каковы у них мужчины-львы?»

    Тут он аркан свой черный вслед метнул ей
    И стан петлею туго захлестнул ей.

    Сказал ей: «Луноликая, смирись
    И не пытайся от меня спастись!

    Хоть много дичи мне ловить случалось,
    Такая лань впервые мне попалась!»

    Увидев, что беда ей предстоит,
    Открыла вдруг лицо Гурдафарид.

    И молвила: «Не надо многих слов,
    Ты — лев могучий среди храбрецов!

    Подумай: с топ и с этой стороны
    На бой наш взгляды войск обращены...

    Теперь с лицом открытым я предстала,
    И разнотолков, знай, пойдет немало,

    Что, мол, Сухраб до неба напылил —
    В единоборство с женщиной вступил,

    Копьем тяжелым с девушкою бился
    Перед мужами — и не устыдился!

    Я не хочу, чтобы из-за меня
    Шла о Сухрабе славном болтовня.

    Мир заключим, чтоб завязать язык их...
    Ведь мудрость, знаешь сам, удел великих.

    Теперь мой замок и мои войска —
    Твои! Как клятва, речь моя крепка.

    И крепость и сокровпща Хаджира —
    Твои. Зачем нам битва после мира?»

    Сухраб, на лик прекрасный брося взгляд,
    В цвету весны увидел райский сад.

    Ее красой душа его пленилась,
    И в сердце, как в ларце, печаль укрылась

    Ответил он: «Тебя я отпущу,
    Но помпи: я обмана не прощу.

    Не уповай на стены крепостные,
    Они не выше неба, не стальные.

    С землей сровняю этп стены я,
    И нет против меня у вас копья».

    Гурдафарид вперед — крылатым лётом —
    Коня послала к крепостным воротам.

    Сухраб за нею рысью ехал вслед,
    Он верил, что ему преграды нет.

    Тут крепости ворота заскрипели
    И пропустить Гурдафарид успели.

    И вновь захлопнулись и заперлись.
    У осажденных слез ручьи лились.

    В подавленных сердцах кипело горе,
    Тонуло все в постигшем их позоре.

    К Гурдафарид, со всею свитой, сам
    Седобородый вышел Гуждахам,

    Сказал: «О с благородным сердцем львица,
    О дочь моя! Тобой Иран гордится!

    Страдали мы, неравный видя бой,
    Но не бесславен был поступок твой.

    Ты выхода искала в честной битве,
    Но враг силен. Внял бог моей молитве, —

    В обмане ты спасенье обрела
    И невредима от врага ушла».

    Гурдафарид в ответ лишь засмеялась
    И на стене высокой показалась.

    Увидела Сухраба за стеной
    И молвила: «Что ждешь ты, витязь мой?

    Иль ожидать напрасно — твой обычай?
    Увы, навек расстался ты с добычей!»

    Сказал Сухраб: «О пери, пред тобой
    Клянусь луной, и солнцем, и судьбой, —

    Разрушу крепость! Выхода иного
    Не вижу я. Тебя возьму я снова

    Как ты раскаешься в своих словах,
    Когда в моих окажешься руках!

    Как сожалеть ты будешь, что сначала
    Ты не исполнила, что обещала!»

    Гурдафарид ответила, смеясь:
    «Я сожалею, о мой юный князь!

    Неужто, витязь мой, не знал ты ране,
    Что тюрки брать не могут жен в Иране?

    Что ж, значит, я тебе не суждена!
    Но не печалься, то судьбы вина...

    Но сам ты не из тюркского народа,
    В тебе видна иранская порода.

    С такою мощью, с красотой твоей
    Ты был бы выше всех богатырей.

    Но ведь когда узнает шах Ирана,
    Что юный лев повел войска Турана —

    Подымется Рустам из Сеистана,
    Не устоишь ты против Тахамтана62!

    Веда тебе! Из войска твоего
    В живых он не оставит никого.

    Мне жаль, что этот стан и эти плечи
    Поникнут и падут во прахе сечи.

    Повиновался б лучше ты судьбе,
    Вернулся бы скорей в Туран к себе.

    А ты на мощь свою лишь уповаешь,
    Как глупый бык, бока свои терзаешь!»

    Сухраб, внимая, от стыда сгорал.
    Что замок трудно взять, он это знал.

    Невдалеке от крепости стояло
    Село и над собой беды не знало.

    Сухраб пошел и разорил село,
    По локоть руки окунул во зло.

    Сказал потом: «Ночь наступает, поздно..
    Пора нам отдохнуть от сечи грозной.

    А завтра здесь неслыханная быль
    Свершится. Мы развеем стены в пыль».

    И, повернув коня, погнал безмолвно,
    Вернулся в стан, печалью смутной полный.

    СУХРАБ РАССПРАШИВАЕТ ХАДЖИРА О ПРЕДВОДИТЕЛЯХ ИРАНСКОГО ВОЙСКА


    Как только солнце щит свой золотой
    Приподняло над горною грядой,

    Сухраб — в величье мощи, в блеске власти —
    Сел на коня-любимца темной масти.

    Индийским препоясанный мечом,
    Блистая царским шлемом над челом,

    С арканом на луке седла крутого,
    Он выехал — пахмуренный сурово —

    На некий холм, чтобы издалека
    Все осмотреть иранские войска.

    Он привести велел к себе Хаджира,
    Сказал ему: «Среди явлении мира

    Стреле не подобает кривизна,
    Кривая, — в цель не попадет она.

    Во всем всегда правдивым будь со мною,
    И милостивым буду я с тобою.

    Что б ни спросил я — правду говори,
    Не изворачивайся, не хитри.
    Хаджир ему сказал: «На все правдиво
    Отвечу, что ни спросит царь счастливый,

    Все расскажу я, что известно мне;
    Душою чужд я лжи и кривизне.

    Я жил и говорил всегда правдиво,
    Поверь, что нет во мне и мысли лживой.

    Душа достойных правдою сильна,
    Мне ненавистны ложь и кривизна».

    Сказал Сухраб: «Средь вражеского стана
    Ты мне укажешь витязей Ирана, —

    Богатырей могучих и вельмож —
    Гударза, Туса, Гива назовешь.

    Покажешь мне Бахрама и Рустама,
    Что ни спрошу, — на все ответишь прямо.

    Но знай — за ложь сурова будет месть.
    Утратишь все — и голову и честь!

    Чей там шатер стоит, парчой блистая,
    Полами холм высокий осеняя?

    Сто боевых слонов пред ним. Смотри —
    Синеет бирюзовый трон внутри.

    Над ним сверкает желтое, как пламя.
    Серпом луны украшенное знамя.

    Чья эта ставка, что простерлась вширь
    Так царственно? Кто этот богатырь?»

    Хаджир ответил: «Это шах великий,
    Богатырей, слонов и войск владыка».

    Спросил Сухраб: «Там, справа, на крыле,
    Толпится много войска в пыльной мгле,

    Слоны ревут... Чей это там просторный
    Средь гущи войск шатер раскинут черный?

    Палаток белых ряд вокруг него,
    Слоны и львы стоят вокруг него.

    Над ним — слоном украшенное знамя,
    Гонцы блестят расшитыми плащами.

    На их конях попоны в серебре,
    Кто отдыхает в черном том шатре?»

    Хаджир ответил: «Со слоном на стяге,
    Туе — предводитель войска, муж отваги.

    Он родич падишаха, духом горд,
    В бою, как слон, неустрашим и тверд».
    Сухраб спросил: «А чей там тешит взор
    Из шелка изумрудного шатер?

    Как трон, у входа золотое ложе,
    Пред ним стоят иранские вельможи.

    Звезда Кавы63 над тем шатром горит.
    На троне в блеске царственном сидит

    Могучий витязь. Средь мужей Ирана
    Ни у кого нет плеч таких и стана.

    Сидит — а выше на голову он
    Стоящих, чьей толпой он окружен.

    Конь перед ним едва ему по плечи,
    Где ж конь такому витязю для сечи?

    Я думаю, он на стезе войны
    Неудержимей яростной волны.

    Вокруг его шатра стоят слоны
    Индийские, на бой снаряжены.

    Я думаю,, среди всего Ирана
    Нет для него копья и нет аркана.

    На знамени его — дракон и льва
    Из золота литая голова.

    Его я слышу голос, словно гром,
    Кто этот воин? Расскажи о нем!»

    И вся душа Сухрабова хотела
    Услышать: «То Рустам — железнотелый!..»

    Но иначе судил коварный мир, —
    Трусливо правду утаил Хаджир.

    Он думал: «Если все скажу я прямо,
    Лев этот юный истребит Рустама.

    Я скрою правду. Может быть, тогда
    Иран минует страшная беда...»

    Сказал Хаджир: «Приехал к нам из Чина
    Посол, предстал к престолу властелина».

    «А как зовут его?» — Сухраб спросил.
    Хаджир в ответ: «Я имя позабыл».

    Сухраб, чело нахмуривши сурово:
    «Как звать его?» — спросил Хаджира снова.

    Хаджир ответил: «О владыка львов,
    О покровитель тигров и слонов!

    Когда предстал он падишаха взору,
    Я в Белый замок уезжал в ту пору.

    Посла я впдел, имя же его
    До слуха не достигло моего».

    Сухрабу сердце сжала скорбь тисками.
    Хотел он слово слышать о Рустаме.

    И хоть отец в сиянии венца
    Сидел пред ним — он не узнал отца

    Он жаждал слов: «Рустам перед тобою!»
    Иное было суждено судьбою.
    «Ты не правдив со мной, — Сухраб сказал, —
    Ведь ты Рустама мне не указал.

    С войсками все иранские владыки
    Здесь на виду, а где ж Рустам великий?

    Как может в тайне оставаться тот,
    Кого Иран защитником зовет?

    Ведь если шах Ирана скажет слово
    И тучей встанет воинство хосрова64,

    Не даст он знака в бой вступить войскам,
    Пока не встанет впереди Рустам!»

    И вновь открыл Хаджир уста ответа:
    «Рустам могучий здесь, конечно, где-то.

    Или в Забуле, у себя в горах,
    Теперь ведь время пировать в садах».

    Сказал Сухраб: «А поведет их кто же?
    Нет, это на Рустама не похоже.

    Подумай сам: все вышли воевать,
    А вождь Рустам уехал пировать?»
    Хаджир ему ответил: «Если сам
    Захочет боя исполин Рустам,

    Противоборда ищет он такого,
    Что ломит палицей хребет слоновый.

    Ты видел бы, каков он — Тахамтан, —
    Его драконью шею, плечи, стан.

    Ты видел бы, как демоны и дивы
    Бегут, когда идет Рустам счастливый.

    Он палицей скалу рассыплет в прах,
    Он на войска один наводит страх.

    Кто ни искал с Рустамом поединка,
    Растоптан был могучим, как былинка.

    А пыль из-под копыт его коня,
    Как туча, заслоняет солнце дня.

    Ведь он владеет силой ста могучих,
    Велик он, как утес, чье темя в тучах.

    Когда душой он в битве разъярен,
    Бегут пред ним и тигр, и лев, и слон.

    Гора не устоит пред ним. Пустыня —
    У ног его покорная рабыня.

    От Рума по Китайский океан
    Прославлен в мире воин Тахамтан.

    О юный шах, я искренен с тобой, —
    С Рустамом грозным ты не рвись на бой».
    Смолк, отвернулся от него угрюмо,
    И загрустил Сухраб, объятый думой.

    Хаджир подумал: «Если я скажу
    Всю правду и Рустама покажу

    Туранцу юному с могучей выей,
    Тогда он соберет войска большие

    И в бой погонит своего коня —
    Он навсегда затмит нам солнце дня.

    Могучий телом, яростный, упрямый —
    Боюсь, что уничтожит он Рустама».

    ВТОРОЙ БОЙ РУСТАМА С СУХРАБОМ


    Лишь, грифу ночи разорвавши горло,
    Над миром солнце крылья распростерло,

    Встал с ложа сна могучий Тахамтан,
    Надел кольчугу, тигровый кафтан

    И, шишаком железным осененный,
    Сел на коня, как на спину дракона.

    Сухраб сидел беспечно за столом
    С красавицами, с музыкой, с вином.

    Сказал Хуману: «Этот лев Ирана,
    Что выйдет в бой со мною утром рано,

    Он равен ростом мне. Как я — силен,
    В бою, как я, не знает страха он.

    Так станом, шеей схожи меж собой мы,
    Как будто в форме вылиты одной мы.

    Внушил приязнь он сердцу моему.
    И я вражды не чувствую к нему.

    Все признаки, что мать мне называла,
    Я вижу в нем. Душа моя вспылала, —

    Поистине — он, как Рустам, на вид.
    Уж не отец ли мой мне предстоит?

    Томлюсь я тяжкой мукой и не знаю —
    Не на отца ли руку подымаю?

    Как буду жить я? Как перед творцом
    Предстану с черным от греха лицом?

    Нет, и под страхом смертного конца
    Не подыму я руку на отца!

    Иль светлый дух навек во мне затмится,
    И мир весь от Сухраба отвратится.

    Злодеем буду в мире наречен,
    На вечные мученья обречен.

    Душа в бою становится суровей,
    Но зло, а не добро в пролитье крови».

    И отвечал Хуман: «За жизнь свою
    Рустама прежде я встречал в бою.

    Ты слышал ли, как лахлаван Ирана
    Твердыню сокрушил Мазандерана65?

    А этот старый муж? Хоть с Рахшем схож66
    Могучий конь его — не Рахш он все ж».

    Весь мир уснул. Свалила всех усталость,
    Лишь стража на стенах перекликалась.

    Сухраб-завоеватель той порой
    Встал с трона, удалился на покой.

    Когда же солнце встало над землей,
    Он поднялся от сна на новый бой.

    Кольчугою стальной облек он плечи,
    Надел доспехи, взял оружье сечи.

    Витал он мыслью в поле боевом,
    И сердце радостью кипело в нем.

    И прискакал он в степь, щитом сверкая,
    Своей тяжелой палицей играя.

    Рустам был там. Как ночь, оп мрачен был
    Сухраб его с улыбкою спросил:

    «Как отдыхал ты ночью, лев могучий?
    Что ты угрюм, как сумрачная туча?

    Скажи мне правду, витязь, каково
    Теперь желанье сердца твоего?

    Отбросим прочь мечи свои и стрелы
    И спешимся, мой ратоборец смелый.

    Здесь за беседой посидим вдвоем,
    С лица и сердца смоем хмурь вином.

    Потом пойдем к иранскому владыке
    И перед ним дадим обет великий.

    Кто б на тебя ни вышел — мы на бой
    Пойдем и вместе победим с тобой.

    К тебе мое невольно сердце склонно,
    Кто ты такой, я думаю смущенно, —

    Из рода славных ты богатырей?
    О родословной расскажи своей.

    Кто ты? — вопрос я многим задавал.
    Но здесь тебя никто мне не назвал.

    Но если вышел ты со мной на бой,
    Ты имя мне теперь свое открой.

    Не ты ли сын богатыря Дастана,
    Рустам великий из Забулистана?»

    «О славы ищущий! — сказал Рустам, —
    Такие речи не пристали нам.

    Вчера мы разошлись и дали слово,
    Что рано утром бой начнем мы снова.

    Зачем напрасно время нам тянуть?
    Не тщись меня ты лестью обмануть.

    Ты молод — и зато седоголовый
    Я опоясался на бой суровый.

    Так выходи. И будет пусть конец
    Такой, какой предначертал творец».
    И вот бойцы, уже не тратя слов,
    Сошли с железнотелых скакунов.

    И пешие — на бой в открытом поле —
    Сошлись они, полны душевной боли.

    Как львы, схватились яростно. И вновь
    По их телам струились пот и кровь.

    И вот Сухраб, как слон от крови пьяный,
    Всей мощью рук взялся за Тахамтана.

    Он за кушак схватил его, рванул,
    Сказал бы ты, что гору он свернул.

    Как лютый зверь, он на Рустама прянул,
    И вскинул вверх его, и наземь грянул.

    Свалил он льва среди богатырей
    И сел на грудь всей тяжестью своей,

    К земле Рустама грузно придавивши,
    Как лев, самца-онагра закогтивший.

    Поверг спиной Рустама в прах земли,
    И было все лицо его в пыли...

    И вырвал из ножон кинжал блестящий,
    И уж занес его рукой разящей.

    Рустам сказал: «Послушай! Тайна есть, —
    Ее открыть велят мне долг и честь.

    О покоритель львов, о тигр Турана,
    Искусен ты в метании аркана.

    Искусством ты и силой наделен,
    Но древний есть у нас один закон.

    И от него нельзя нам отступиться,
    Иначе светоч мира омрачится.

    Вот слушай: «Кто благодаря судьбе
    Врага повалит на землю в борьбе,

    То есть такой закон для мужа чести, —
    Не должен, и во имя правой мести,

    Его булатом смертным он разить,
    Хоть и сумел на землю повалить.

    И только за исход второго боя
    Венчается он славою героя.

    И если дважды одолеет он,
    То может убивать. Таков закон».

    Чтобы спастись от смерти неминучей,
    Прибег к коварству Тахамтан могучий.

    Хотел он из драконьих лап уйти
    И голову от гибели спасти.

    Сухраб свирепый, с богатырским телом
    Был еще отрок с разумом незрелым.

    Доверчиво он внял его словам —
    Он думал, что не может лгать Рустам

    Хоть о таком обычае старинном
    Он не слыхал, поверил он сединам

    И, по величью сердца своего,
    Рустама поднял, отпустил его.

    СМЕРТЬ СУХРАБА ОТ РУКИ РУСТАМА


    Сойти с копей им время наступило,
    Беда над головами их парила.

    И в рукопашпой вновь они сошлись,
    За пояса всей силою взялись.

    Сказал бы ты, что волей небосвода67
    Сухраб был связан — мощный воевода

    Рустам, стыдом за прошлое горя,
    За плечи ухватил богатыря,

    Согнул хребет ему со страшной силой
    Судьба звезду Сухрабову затмила.

    Рустам его на землю повалил,
    Но знал, что удержать не хватит сил.

    Мгновенно он кинжал свой обнажил
    И сыну в левый бок его вонзил.

    И, тяжко тот вздохнув, перевернулся,
    От зла и от добра он отвернулся.

    Сказал: «Я виноват в своей судьбе,
    Ключ времени я отдал сам тебе.

    А ты — старик согбенный... И не диво,
    Что ты убил меня так торопливо.

    Еще играют сверстники мои,
    А я — на ложе смерти здесь — в крови.

    Мать от отца дала мне талисман,
    Что ей Рустам оставил, Тахамтан.

    Искал я долго своего отца, —
    Умру, не увидав его лица.

    Отца мне видеть не дапо судьбою.
    Любовь к нему я унесу с собою.

    О, жаль, что жизнь так рано прожита,
    Что не исполнилась моя мечта!

    А ты, хоть скройся рыбой в глубь морскую,
    Иль темной тенью спрячься в тьму ночную,

    Иль поднимись на небо, как звезда,
    Знай, на земле ты проклят навсегда.

    Нигде тебе от мести не укрыться,
    Весть об убийстве по земле промчится.

    Ведь кто-нибудь, узнав, что я убит,
    Поедет и Рустаму сообщит,

    Что страшное случилось злодеянье,
    И ты за все получишь воздаянье!»

    Когда Рустам услышал речь его,
    Сознанье омрачилось у него.

    Вес мир померк. Утративши надежду,
    Он бился оземь, рвал свою одежду.

    Потом упал — без памяти, без сил.
    Очнулся и, вопя, в слезах спросил:

    «Скажи, какой ты носишь знак Рустама?
    О, пусть покроет вечный мрак Рустама!

    Пусть истребится он! Я — тот Рустам,
    Пусть плачет надо мной Дастани Сам»68.

    Кипела кровь его, ревел, рыдал он,
    И волосы свои седые рвал он.

    Когда таким Рустама увидал
    Сухраб — на миг сознанье потерял.

    Сказал потом: «Когда ты впрямь отец мой,
    Что ж злобно так ускорил ты конец мой?

    «Кто ты?» — я речь с тобою заводил,
    Но я любви в тебе не пробудил.

    Теперь иди кольчугу расстегни мне,
    Отец, на тело светлое взгляни мне.

    Здесь, у плеча, — печать и талисман,
    Что матерью моею был мне дан.

    Когда войной пошел я на Ирап
    И загремел походный барабан,

    Мать вслед за мной к воротам поспешила
    И этот талисман твой мне вручила.

    «Носи, сказала, втайне! Лишь потом
    Открой его, как встретишься с отцом».

    Рустам свой знак на сыне увидал
    И на себе кольчугу разодрал.

    Сказал: «О сын, моей рукой убитый,
    О храбрый лев мой, всюду знаменитый!»

    Увы! — Рустам, стеная, говорил,
    Рвал волосы и кровь, не слезы, лил.

    Сказал Сухраб: «Крепись! Пускай ужасна
    Моя судьба, что слезы лить напрасно?

    Зачем ты убиваешь сам себя,
    Что в этом для меня и для тебя?

    Перевернулась бытия страница,
    И, верно, было так должно случиться!..»

    ПЛАЧ РУСТАМА НАД СУХРАБОМ


    Рустам свои ланиты в кровь терзал,
    Бил в грудь себя, седые кудри рвал.

    Он, спешась, прахом темя осыпал,
    Согнулся, будто вдвое старше стал.

    Все знатные — в смятенье и в печали —
    Вокруг него вопили и рыдали:

    «О юноша, о сын богатыря,
    Не знавший мира, светлый, как заря!

    Подобных не рождали времена,
    Не озаряли солнце и луна».

    Сказал Рустам: «О, грозная судьбина!
    На склоне лет своих убил я сына...

    Как дома мне предстать с моей бедой
    Перед отцом, пред матерью седой?

    Пусть мне они отрубят обе руки!
    Умру, уйду от нестерпимой муки...

    Я витязя великого убил.
    Увы, не знал я, что он сын мне был.

    Был Нариман и древний муж Нейрам,
    Был воин Заль, и был могучий Сам;

    Их слава наполняла круг вселенной.
    Я сам был воин мира неизменный.

    Но все мы — все ничтожны перед ним,
    Перед Сухрабом дорогим моим!

    Что я отвечу матери его?
    Как я пошлю ей весть? Через кого?

    Как объясню, что без вины убил и,
    Кто сам, увы, не ведал, что творил я?

    Кто из отцов когда-либо свершил
    Подобное? Свой мир я сокрушил!»

    И принесли покров золототканый,
    Покрыли юношу парчой багряной.

    Мужи Рустама на гору пошли,
    И сделали табут69, и принесли.

    Сложили труп на ложе гробовое
    И понесли, рыдая, с поля боя.

    Шел впереди несчастный Тахамтан.
    В смятенье был, вопил забульский стан.

    Богатыри рыдали пред кострами.
    С посыпанными прахом головами.

    Трон золотой взложили на костер.
    И вновь Рустам над степью вопль простер:

    «Такого всадника на ратном поле
    Ни мир, ни звезды не увидят боле!

    Увы, твой свет и мощь твоя ушли!
    Увы, твой светлый дух от нас вдали!

    Увы, покинул ты предел земли,
    А души наши скорбью изошли!»

    Он кровь из глаз, не слезы, проливал,
    И вновь свои одежды разрывал.

    И соли все богатыри Ирана
    Вокруг рыдающего Тахамтана.

    Утешить словом всяк его хотел,
    Рустам же мукой страшною горел.

    Свод гневный сонмы жребиев вращает,
    Глупца от мудреца не отличает.

    Всем равно во вселенной смерть грозит,
    И шаха и раба она разит.
    И встал Рустам, в поход свой поднял стан,
    За гробом войско шло в Забулистан.

    Вельможи перед гробом шли, стеная,
    Без шлемов, темя прахом посыпая.

    О тяжком горе услыхал Дастан,
    И весь навстречу вышел Сеистан.

    Поехали за дальние заставы, —
    Встречали поезд горя, а не славы.
    В разодранной одежде, в горе лютом,
    Шел Тахамтан пешком перед табутом.

    Шло войско, развязавши пояса,
    От воплей их охрипли голоса.

    Их лица от ударов посинели,
    Одежд их клочья на плечах висели.

    Великий стон и плач поднялись тут,
    Как был поставлен на землю табут.

    Смертельной мукой Тахамтан томился.
    Рыдая, перед Залем он склонился.

    Покров золототканый с гроба снял
    И так отцу, рыдая, он сказал:

    «Взгляни, кто предстоит в табуте нам!
    Ведь это — будто новый всадник Сам!»

    Настала мука горькая Дастану,
    Рыдая, жаловался он Йездану:

    «За что мне послан этот страшный час?
    Зачем, о дети, пережил я вас?

    Столь юный витязь пал. Войскам на диво,
    Он был могуч... Померк венец счастливый.

    Кто был прекрасней, доблестней его?
    Кто благородней сердцем? Никого!»

    И долго о Сухрабе вопрошал он,
    Каков он был; и кровь с ресниц ронял он.
    И он воздвиг гробницу из порфира,
    Чтобы стояла до скончанья мира.

    Устроил, сердце повергая в мрак,
    Из дерева алоэ — саркофаг.

    Забили гроб гвоздями золотыми,
    Над миром пронеслось Сухраба имя...

    И много дней над гробом сына там
    Не ведал утешения Рустам.

    Но наконец явилась неба милость,
    Мук безысходных море умирилось.

    Узнав, что в горе стонет Тахамтан,
    Весь плакал и скорбел о нем Иран.

    СИЯВУШ

    СУДАБА ВЛЮБЛЯЕТСЯ В СИЯВУША


    Сидел с отцом царевич молодой.
    Царица Судаба вошла в покой.

    Она в глаза взглянула Сиявушу,
    И сразу страсть в ее вселилась душу.

    Отправила к царевичу раба,
    Сказать велела тайно Судаба:

    «Свободно приходи ко мне отныне,
    Я жду тебя на женской половине».

    Явился с этой вестью низкий муж.
    Пришел в негодованье Сиявуш:

    «Противно мне предательство такое,
    Нельзя входить мне в женские покои!»

    Спустилась на дворец ночная мгла,
    К царю поспешно Судаба пришла,

    Сказала так: «Владеющий страною,
    Ты выше всех под солнцем и луною.

    Твой сын да будет радостью земли, —
    Нет ни вблизи подобных, ни вдали!

    Прошу: пришли его в приют наш мирный,
    К прелестным идолам твоей кумирни.

    Мы воздадим ему такой почет,
    Что древо поклоненья расцветет.

    Он похвалы услышит и приветы,
    Мы разбросаем в честь его монеты».

    Царь молвил: «Хороши твои слова,
    В тебе любовь ста матерей жива».

    Царевича позвал, сказал: «Не в силах
    Мы скрыть любовь и кровь, что льется в жилах,

    Ты создан так, что, глядя на тебя,
    Все люди тянутся к тебе, любя.

    Сестер найдешь за пологом запретным,
    Не Судабу, а мать с лицом приветным!

    Ступай, затворниц посети приют,
    И там тебе хваленья воздадут».

    Но сын, услышав это повеленье,
    Смотрел на государя в изумленье.

    Не испытать ли хочет властелин,
    Что втайне от него задумал сын?

    «Царь, — Сиявуш сказал, — тебе я внемлю.
    Ты мне вручил престол, венец и землю.

    К ученым, к мудрецам направь мой путь,
    У них я научусь чему-нибудь.

    Л могут ли на женской половине
    ] [ути к Познанью указать мужчине?»

    А царь: «Душа моя тобой горда.
    Для разума опорой будь всегда!

    Не надобно таить в уме дурное,
    Убей печаль и радуйся в покое.

    Ступай, на дочерей моих взгляни,
    Быть может, счастье обретут они».

    Ответствовал царевич: «Утром рано
    Пойду, как приказал мне царь Ирана.

    Вот я теперь стою перед тобой,
    Готов исполнить твой приказ любой».

    СИЯВУШ ИДЕТ НА ЖЕНСКУЮ ПОЛОВИНУ В ТРЕТИЙ РАЗ


    Воссев па трон, как только вышел шах,
    В златом венце, с сережками в ушах,

    Царевичу прийти велела снова,
    Поведала ему такое слово:

    «Тебе подарки сделал царь страны,
    Парче, венцу, престолу — нет цены!

    Тебе я в жены дочь отдать согласна...
    Взгляни, как я в своем венце прекрасна!

    Так почему не хочешь ты принять
    Мою любовь, и страсть, и лик, и стать?

    Семь лет тебя люблю я той любовью,
    Что на моем лице пылает кровью.

    Прошу немного сладости твоей:
    Хотя бы день от младости твоей!

    Отец тебе подарок дал бесценный,
    А я тебе вручу венец вселенной!

    Но если страсть мою не утолишь,
    Но если боль мою не исцелишь,

    Не допущу тебя к державной власти,
    Я превращу твой светлый день в ненастье!»

    А Сиявуш: «Не быть тому, чтоб в грязь
    Я окунулся, страсти покорясь,

    Чтоб я Кавуса обманул и предал,
    Чтоб низости дорогу я изведал.

    Жена царя, ты озаряешь всех,
    Ты не должна такой содеять грех».

    Царица с гневом поднялась, обруша
    Проклятье, брань и злость на Сиявуша.

    Сказала: «Сердце пред тобой светло
    Раскрыла я, а ты задумал зло».

    СУДЬБА ОБМАНЫВАЕТ КАВУСА


    Она разодрала ногтями щеки,
    Разорвала одежды в час жестокий,

    И до придворных донеслись мольбы,
    И жалобы, и вопли Судабы.

    Ушей царя достигли эти крики,
    Оставил Кей-Кавус престол владыки,

    Исполнен дум, покинул он престол,
    На половину женскую прошел.

    Сумятицу он во дворце увидел,
    Кровь, слезы на ее лице увидел.

    Не знал он, омраченный, что грешна
    Его каменносердая жена.

    Царица волосы рвала, рыдая,
    Вопила перед ним, полунагая:

    «Твой сын пришел ко мне к исходу дня,
    В своих объятьях крепко сжал меня,

    Сказал: «Пылают плоть моя и разум,
    Ужель мою любовь убьешь отказом?»

    Он сбросил мой венец. О царь, гляди:
    Одежду он сорвал с моей груди!»

    Властитель погрузился в размышленья,
    Желал узнать различные сужденья.

    Оы слуг своих, чьи преданны сердца
    И ум высок, отправил из дворца.

    Один сидел на троне властелина.
    Потом позвал к себе жену и сына.

    Спокойно, мудро начал говорить:
    «Мой сын, ты должен тайну мне открыть.

    Всю правду обнажи и покажи мне,
    О том, что здесь случилось, расскажи мне».

    Поведал Сиявуш о Судабе,
    Всю правду изложил он о себе.

    «Неправда! — вскрикнула царица гневно, —
    Лишь я нужна ему, а не царевна!

    «Мне, — он сказал, — но надобна казна,
    Мне дочь твоя в супруги не нужна,

    Лишь ты нужна мне, ты — моя отрада,
    А без тебя мне ничего не надо!»

    Я воспротивилась его любви,
    И вот — он вырвал волосы мои».

    Подумал царь: «Что предприму теперь я?
    К речам обоих нет во мне доверья.

    Не торопясь, мы к истине придем:
    Непрочен ум, охваченный огнем».

    Искал он средство, чтоб развеять муки,
    Сперва обнюхал Сиявушу руки,

    Обнюхал стан, и голову, и грудь, —
    Ни в чем не мог он сына упрекнуть.

    А Судаба благоухала пряным
    Вином, душистым мускусом, шафраном.

    Был сын от этих запахов далек,
    И плоть его не охватил порок.

    Кавус на Судабу взглянул с презреньем,
    Душа его наполнилась мученьем.

    Подумал он: «Поднять бы острый меч,
    На мелкие куски ее рассечь!»

    Увидел царь, что Сиявуш безгрешен.
    И мудростью ого он был утешен.

    СУДАБА И ЧАРОДЕЙКА ПРИБЕГАЮТ К ХИТРОСТИ


    Царица поняла, познав позор,
    Что муж ее не любит с этих пор.

    Но гнусного не оставляла дела,
    Чтоб древо злобы вновь зазеленело.

    В ее покоях женщина жила,
    Полна обмана, колдовства и зла.

    Она была беременна в то время,
    Уже с трудом свое носила бремя.

    Царица, с ней в союз вступив сперва,
    Открылась ей, просила колдовства,

    Дала ей за согласье много злата,
    Сказала: «Тайну сохраняй ты свято.

    Свари ты зелье, выкини скорей,
    Но только тайны не открой моей.

    Скажу царю: «Беременна была я,
    От Ахримана — эта участь злая».

    И, Сиявуша в том грехе виня,
    Скажу царю: «Он соблазнил меня».

    Тогда, быть может, своего добьюсь:
    Возненавидит сына Кей-Кавус».

    Ответила колдунья: «Я готова
    Исполнить каждый твой приказ и слово».

    Сварив, вкусила зелья в ту же ночь,
    И семя Ахримана вышло прочь;

    Но так как семя было колдовское,
    То вышло не одно дитя, а двое.

    Услышал государь и плач и стон,
    Он задрожал, его покинул сон.

    Спросил, — предстали слуги пред владыкой,
    Поведали о горе луноликой.

    От подозрений стал Кавус угрюм,
    И долго он молчал, исполнен дум.

    Так размышлял он: «Будет ли достойно,
    Чтоб я отнесся к этому спокойно?»

    КАВУС РАССПРАШИВАЕТ О ДВОЙНЕ


    Затем решил он: «Пусть ко мне придет
    Прославленный в науке звездочет».

    Нашел в Иране, вызвал просвещенных,
    Он усадил в своем дворце ученых.

    Им рассказал властитель о войне
    В Хамаваране, о своей жене.

    Поведал им о выкинутых детях,
    Просил не разглашать рассказов этих.

    Пошли, прочли страницы звездных книг,
    И были астролябии при них.

    Семь дней мобеды, втайне от царицы,
    Исследовали звездные таблицы.

    Затем сказали: «Не ищи вина
    В той чаше, что отравою полна.

    Та двойня, — мы раскрыли вероломство, —
    Не шаха, не жены его потомство».

    Они сумели точно указать,
    Кто близнецов злокозненная мать.
    Владыке звездочет сказал: «Доколе
    Терзаться будешь ты от скрытой боли?

    Тебе любезен сын твой дорогой,
    Но дорог и души твоей покой.

    Возьмем другую сторону: царица
    Заставила тебя в тоске томиться.

    Мы правду одного из них найдем,
    Подвергнув испытанию огнем.

    Услышим небосвода приказанье:
    Безгрешного минует наказанье».

    Жену и сына вызвал царь к себе,
    Сказал он Сиявушу, Судабе:

    «Вы оба причинили мне мученье.
    Узнаю лишь тогда успокоенье,

    Когда огонь преступника найдет
    И заклеймит его из рода в род».

    Сказала Судаба: «Вот грех великий:
    Я выкинула двух детей владыке.

    Я эту правду повторю при всех.
    Ужели есть на свете больший грех?

    Ты сына испытай: в грехе виновен,
    Не хочет он признаться, что греховен».

    Владыка задал юноше вопрос:
    «А ты какое слово мне принес?»

    Сказал царевич, не потупя взгляда:
    «Теперь я презираю муки ада.

    Гора огня? И гору я пройду,
    А не пройду — к позору я приду!»

    СИЯВУШ ПРОХОДИТ СКВОЗЬ ОГОНЬ


    Двумя горами высились поленья.
    Где числа мы найдем для их счисленья?

    Проехал бы с трудом один седок:
    Так был проход меж пими неширок.

    Велел Кавус, властитель непоборный,
    Чтобы дрова облили нефтью черной.

    Зажгли такое пламя двести слуг,
    Что полночь в полдень превратилась вдруг.

    Царевич, возвышаясь надо всеми,
    К владыке в золотом подъехал шлеме.

    Он прискакал на вороном копе,
    Пыль от его копыт взвилась к луне.

    Улыбка на устах, бела одежда,
    И разум ясен, и светла надежда.

    Всего себя осыпал камфарой,
    Как бы готовясь лечь в земле сырой.

    Казалось, что вступает он, сверкая,
    Не в пламя жгучее, а в кущи рая!

    Почтительно к отцу подъехал он,
    И спешился, и сотворил поклон.

    Лицо Кавуса от стыда горело.
    Сказал он слово мягко и несмело.

    Ответил Сиявуш: «Не сожалей,
    Что таково круговращенье дней.

    Меня снедают стыд и подозрение.
    Когда безгрешен я — найду спасенье,

    А если грешен я — тогда конец:
    Не пощадит преступника творец».

    Затем, входя в огонь многоязыкий,
    Взмолился к вездесущему владыке:

    «Дай мне пройти сквозь языки огня,
    От злобы шаха защити меня!»

    О милости прося творца благого,
    Погнал, быстрее вихря вороного.

    В толпе людской тогда поднялся крик,
    Сказал бы ты: весь мир в тоске поник.

    Мир на царя смотрел, но с думой злою:
    Уста полны речей, сердца — враждою.

    Взметались к небу языки огня,
    Не видно в них ни шлема, ни коня.

    Вся степь ждала, что витязя увидит,
    Рыдала: «Скоро ль из огня он выйдет?»

    И вышел витязь, чья душа чиста.
    Лицо румяно, радостны уста.

    Он вышел из огня еще безгрешней, —
    Был для него огонь что ветер вешний.

    Огня прошел он гору невредим, —
    Все люди радовались вместе с ним.

    Везде гремели радостные клики,
    Возликовали малый и великий.

    Передавалась весть из уст в уста
    О том, что победила правота.

    Невинный сын предстал пред очи шаха,
    На нем — пи пепла, ни огня, ни праха.

    Сошел с коня могучий царь земли,
    Все воины его с коней сошли.

    Приблизился царевич светлоликий.
    Облобызал он землю пред владыкой.

    «Ты благороден, юный мой храбрец,
    Ты чист душой», — сказал ему отец.

    Он обнял сына и не скрыл смущенья,
    За свой проступок попросил прощенья,

    Прошествовал властитель во дворец
    И возложил на голову венец.

    Певцов и кравчих он позвал для пира,
    Царевича ласкал властитель мира.

    Три дня сидели, пили без забот,
    И был открыт в сокровищницы вход.

    ПОДВИГИ ИСФАНДИАРА

    ИСФАНДИАР УБИВАЕТ ДРАКОНА


    Вновь привели на пир Исфаыдиара
    В цепях железных злобного Гургсара70.

    Три наши царь налить ему велел.
    Когда же Ахриман повеселел,

    Спросил Гургсара пахлаван вселенной:
    «Что завтра ждет меня? Скажи, презренный!»

    Ответил тот: «О милосердный шах,
    Пусть ненавистник твой падет во прах!

    Не устранись волков и львиной пасти,
    Ты одолел великие напасти.

    Но завтра ты предайся божьей власти,
    Надейся на свою звезду и счастье.

    Тебя беда такая завтра ждет,
    Что все былые беды превзойдет.

    Дракон дорогу дальше охраняет,
    Он вдохом рыб из моря извлекает.

    Огонь из пасти извергает он.
    Скале подобен телом тот дракон.

    И если ты отступишь, благодетель,
    Позора в том не будет — бог свидетель.
    Ведь если путь окружный изберешь,
    Сам будешь цел и воинов спасешь!»

    А шах: «Кругом ли, прямо ли пойду я,
    Тебя в оковах всюду поведу я!

    Увидишь сам — свирепый твой дракон
    Моей десницей будет истреблен!»

    Умелых плотников найти велел он,
    К себе в шатер их привести велел он.

    Повозку приказал соорудить,
    На ней мечи и копья утвердить.

    Сундук железный с крышкою добротной
    К повозке той приколотили плотно.

    Вот двух коней ретивых привели
    И в тот возок диковинный впрягли.

    Сел Руинтан71 в сундук, для испытанья,
    Погнал коней, как по стезе ристанья,

    И, радостный, он повернул назад,
    Проверивши премудрый свой снаряд.

    Меж тем померкло небо, ночь настала,
    Вселенная чернее зинджа72 стала,

    В созвездии Овна взошла луна,
    Вступил завоеватель в стремена,

    Повел полки... И утро с небосклона
    Блеснуло, и поникли тьмы знамена.

    Броню и шлем Исфандиар надел,
    Блюсти войска Пшутану повелел.

    Опять играющих могучегривых
    В повозку запрягли коней ретивых.

    Сел царь в сундук, тугие взял бразды,
    Погнал упряжку, не страшась беды.

    Колес тяжелых гром дракон услышал,
    И ржание, и лязг, и звон услышал.

    Он поднялся, как черная скала.
    И от него на солнце тень легла.

    Кровавый взор горел безумьем гнева,
    Дым вылетал из огненного зева.

    И это страх, и это ужас был,
    Когда он, как пещеру, пасть раскрыл.

    Не дрогнул дух могучий Руинтана,
    Во всем он положился на Йездана.

    Визжали копи, бились что есть сил.
    Дракон коней могучих проглотил.

    Он проглотил коней с повозкой вместе
    И с сундуком, скрывавшим мужа чести.

    И тут мечи дракону в пасть впились,
    И волны черной крови полились.

    Мечей из пасти изрыгнуть не мог он,
    Теряя кровь, жестоко изнемог он.

    И брюхом пал на землю он без сил.
    Тут воин крышку сундука открыл,

    Свод черепа дракону сокрушил он,
    Мечом на волю выход прорубил он.

    Мозг раскрошил ему Исфандиар.
    Вставал от крови ядовитый пар,

    Взор омрачая и тесня дыханье.
    И пал могучий воин без сознанья.

    Когда Исфандиар упал во прах,
    Пшутана охватил смертельный страх.

    Со стоном, обливался слезами,
    Он поспешил к нему с богатырями.

    Все к месту боя полетели вскачь,
    В смятенье подымая вопль и плач.

    На темя шаха розовую воду
    Струил Пшутан, взывая к небосводу.

    Исфандиар вздохнул, глаза открыв,
    Сказал: «Не плачьте! Я здоров и жив,

    Но, задохнувшись, рухнул, как убитый,
    От испарений крови ядовитой!»

    Как пьяный, будто предан забытью,
    Он встал, шатаясь, и сошел к ручью.

    В потоке с головы до ног омылся
    И в чистые одежды облачился.

    Колени пред Йезданом преклонил,
    Создателя в слезах благодарил.

    Он молвил: «Разве я убил дракона?
    Ты мне помог, мой щит и оборона!»

    И воинство в восторженном пылу
    Творцу вселенной вознесло хвалу.

    Но горем омрачился дух Гургсара,
    Узнав, что спас творец Исфандиара.

    ИСФАНДИАР УБИВАЕТ СИМУРГА


    И преклонился пред лицом творца
    Носитель славный фарра73 и венца.

    В той чаще он шатер велел разбить
    И скатерть золотую расстелить.

    И старшему из стражников суровых
    Сказал: «Веди заложника в оковах!»

    Угрюмого, с поникшей головой
    Гургсара царь увидел пред собой.

    Вина велел открыть источник красный.
    Три чаши выпил вновь Гургсар злосчастный.

    Сказал Исфандиар: «Ну, кознодей,
    Взгляни, что стало с водьмою твоей!

    Ты видишь — голова ее чернеет
    На дереве? А ведь она умеет, —

    Ты говорил мне, — светлый день затмить,
    Пустыню может в море превратить...

    Скажи: какое завтра чудо встречу,
    С каким врагом готовиться на сечу?»

    И встал Гургсар, отдав царю поклон,
    И отвечал: «Эй, ярый в битве слон!

    Бой предстоит тебе — былых труднее,
    Врага ты встретишь всех иных грознее.

    Увидишь гору в тучах и во мгле
    И чудо-птицу на крутой скале.

    Симург та птица, а земной молвою
    Наречена «Летающей горою».

    Слона увидит — закогтит слона,
    Акул берет из волн морских она;

    Возьмет добычу — унесет за тучи,
    Что ведьма перед птицею могучей?!

    По воле всемогущего творца,
    Есть у Симурга сильных два птенца.

    Когда они распахивают крылья,
    Тускнеет солнце, мир лежит в бессилье.

    Опомнись, царь! Помысли о добре!
    И не стремись к Симургу и горе!»

    А царь: «Своей стрелой копьеподобноп
    Крыло к крылу пришью у птицы злобной!

    И завтра утром сам увидишь ты,
    Как я Симурга сброшу с высоты».

    Когда блистающее солнце скрылось
    И ночь над миром темная сгустилась,

    Исфандиар, раздумием объят,
    Велел готовить боевой снаряд,

    Повел войска в безвестные просторы.
    А на рассвете показались горы

    С вершиною заоблачной вдали.
    И солнце обновило лик земли.

    И царь Пшутану с войском быть велел,
    А сам опять в сундук железный сел.

    В повозке, ощетиненной мечами,
    Лихими увлекаемый конями,

    Вздымая тучу пыли, мчался он
    Туда, где подымался горный склон.

    Повозка стала под скалою дикой.
    Единоборства воин ждал великий.

    Когда Симург повозку увидал,
    Карнаи, клики войска услыхал,

    Он к небу взмыл, как туча грозовая,
    Громадой крыльев солнце закрывая.

    Как барс на олененка, скажешь ты,
    Напал он на повозку с высоты.

    И грудь Симурга те мечи пронзили,
    И крови бурные ключи забили.

    Изранил крылья исполин и стих,
    Лишились мощи когти лап кривых.

    Над склоном, от крови его багровым,
    Птенцы взлетели с клекотом громовым.

    Кружили с криком горестным, темня
    Огромными крылами солнце дня.

    Симург о те мечи себя изжалил,
    Коней, сундук, повозку кровью залил.

    Встал Руинтан, сидевший в сундуке,
    Сверкающий булат в его руке.

    С мечом на птицу дивную напал он,
    И изрубил ее, и искромсал он.

    И, отойдя, простерся на земле
    Пред богом, что помог в добре и зле.

    Он говорил: «О вечный, правосудный,
    Ты дал мне мощь и доблесть в битве трудпой!

    Развеял злые чары на ветру,
    Стезею правды вел меня к добру!»

    И вот карнаи медные взревели,
    Войска с Пшутаном к месту подоспели.

    Широкий склон горы Симург покрыл
    Громадой мертвой распростертых крыл.

    Под перьями земли не видно было.
    А кровь, струясь, долину обагрила...

    И — весь в крови — предстал войскам своим
    Могучий воин, цел и невредим.

    И восхвалили подвиг Руинтана
    Вожди, князья и всадники Ирана.

    Когда Гургсар услышал весть о том,
    Что мертв Симург, изрубленный мечом,

    Лицо от ненависти побелело,
    В груди его отчаянье кипело.

    На отдых стать велел счастливый шах.
    Всем войском сели пировать в шатрах.

    Шелками, солнца утреннего краше,
    Украсились, подать велели чаши.

    МАЗДАК


    Был некий муж по имени Маздак,
    Разумен, просвещен, исполнен благ.

    Настойчивый, красноречивый, властный,
    Сей муж Кубада поучал всечасно.

    Он был руководителем царя,
    Он был казнохранителем царя...

    От засухи не стало в мире пищи,
    Высокородный голодал и нищий.

    На небе тучки не было нигде,
    Забыл Иран о снеге и дожде.

    Пришли вельможи во дворец Кубада:
    Земля суха, а людям хлеба надо.

    Сказал Маздак: «Вас может царь спасти,
    К надежде он укажет вам пути».

    А сам пришел к властителю державы
    И молвил: «Государь великий, правый!

    Найду ли я ответ своим словам,
    Когда один вопрос тебе задам?»

    Ответствовал Кубад: «Скажи мне слово,
    Высокой чести послужи ты снова».

    Сказал Маздак: «Ужаленный змеей,
    Несчастный собирался в мир иной,

    А некто был с противоядьем рядом,
    Но не помог отравленному ядом.

    Решай же: какова его вина?
    Мала, ничтожна снадобья цена!»

    Ответил так властитель государства:
    «Убийца — тот, кто пожалел лекарство!

    Пусть родичи его найдут и с ним
    Придут на площадь: мы его казним».

    Когда Маздак ответ царя услышал,
    Он к людям, жаждущим спасенья, вышел,

    Сказал им: «Я беседовал с царем,
    Осведомлен владыка обо всем,

    Ко мне придите завтра вы с зарею, —
    Дорогу к справедливости открою».

    Ушли, вернулись на заре назад,
    В отчаянье сердца, умы кипят.

    Маздак, вельмож увидев утром рано,
    В покои поспешил царя Ирана

    И молвил: «Прозорливый государь,
    Могучий и счастливый государь!

    Ответив мне, ты мне явил доверье,
    Как будто отпер запертые двери.

    Когда ты мне соизволенье дашь,
    Скажу я слово, о вожатый наш!»

    А царь: «Скажи, не ведая смущенья,
    Царю твои полезны поученья».

    Сказал Маздак: «О царь, живи вовек!
    Допустим, что закован человек.

    Без хлеба, в тяжких муках смерть он примет,
    А некто в это время хлеб отнимет.

    Как наказать того, кто отнял хлеб,
    Кто не хотел, чтоб страждущий окреп,

    А между тем, — ответь мне, царь верховпый, —
    Умен, богобоязнен был виновный?»

    Сказал владыка: «Пусть его казнят:
    Но убивал, но в смерти виноват».

    Маздак, склонившись ниц, коснулся праха,
    Стремительно покинул шахиншаха.

    Голодным людям отдал он приказ:
    «К амбарам отправляйтесь вы тотчас,

    Да будет каждый наделен пшеницей,
    А спросят плату, — пусть воздаст сторицей».

    Он людям и свое добро вручил,
    Чтоб каждый житель долю получил.

    Голодные, и молодой и старый,
    Тут ринулись, разграбили амбары

    Царя царей и городских господ:
    Ведь должен был насытиться народ!

    Доносчики при виде преступленья
    Отправились к царю без промедленья:

    Амбары, мол, разграблены сполна,
    Лежит, мод, на Маздаке вся вина.

    Маздаку повелел Кубад явиться,
    Спросил: «Зачем разграблена пшеница?»

    А тот: «Пребудь бессмертным, царь царей,
    И разум речью насыщай своей.

    Пересказал я толпам слово в слово
    То, что услышал от царя земного:

    Змеей ужален, некто заболел,
    Другой ему лекарство пожалел.

    Сказал мне о больном властитель царства,
    Сказал о том, кто пожалел лекарство:

    «Когда умрет ужаленный змеей
    И снадобья не даст ему другой,

    То вправе человек убить злодея:
    Не спас больного, снадобьем владея».

    Лекарство для голодного — еда,
    А сытым неизвестна в ней нужда.

    Поймет владыка, что к добру стремится:
    Вез пользы в закромах лежит пшеница.

    Повсюду голод, входит смерть в дома,
    Виной — нетронутые закрома».

    Не знал Кубад, как выбраться из мрака,
    Услышал он добро в словах Маздака.

    Он вопрошал — и получил ответ,
    В душе Маздака он увидел свет.

    С того пути, которым шли пророки,
    Цари, вожди, мобедов круг высокий,

    Свернул, Маздаку вняв, отважный шах:
    Узнал он правды блеск в его речах!

    К Маздаку люди шли со всей державы,
    Покинув правый путь, избрав неправый.

    Простому люду говорил Маздак:
    «Мы все равны — богатый и бедняк.

    Излишество и роскошь изгоните,
    Богач, бедняк — единой ткани нити.

    Да будет справедливым этот свет,
    Наложим на богатство мы запрет.

    Да будет уравнен с богатым нищий, —
    Получит он жену, добро, жилище.

    Святую веру в помощь я возьму,
    Свет, вознесенный мной, развеет тьму.

    А кто моей не загорится ворон,
    Того господь накажет полной мерой».

    Сперва пришли к Маздаку бедняки,
    И стар и млад — его ученики.

    Излишки одного давал другому, —
    И удивлялась знать вождю такому.

    Его ученье принял шах Кубад,
    Решив, что счастьем будет мир богат.

    Велел он: «Пусть жрецов Маздак возглавит».
    Не знала рать: «Кто ж ныне царством правит?»

    Стекались нищие к Маздаку в дом,
    Кто пищу добывал своим трудом.

    Повсюду ширилось его ученье,
    С ним не дерзал никто вступить в сраженье.

    Богатый роздал все, что он сберег,
    И нищим подавать уже не мог!

    САТИРА НА СУЛТАНА МАХМУДА


    О падишах Махмуд, всевластный и убогий!
    Коль совести лишен, так устрашись хоть бога!
    Ведь ты не первый царь. Великие цари
    Владели до тебя державой исстари,
    Войсками посильней, казною побогаче,
    Необойденные и боевой удачей.
    Короною своей не чванились они,
    Не для одпих пиров светили им огни.
    Но царь, который власть преобразил в разбой,
    Отмечен среди всех презреннейшей судьбой!
    Властитель мелочный, напыщенный и важный,
    Дивишься ты тому, что говорю отважно?
    Секирой палача свободу одолев,
    Ты пса во мне искал. Но пред тобою — дэв!
    Ужель ты не слыхал о грозах моей речи?
    Дрожи? Свободный дух с тобою ищет встречи.
    Я знаю: шептуны злорадно донесли,
    Что для меня пророк — отверженный Али74,
    И ты тогда сказал, что песнь моя пропета,
    И под ноги слону швырнуть велел поэта.
    Ну, — что же — сознаюсь: я признаю Али
    Чистейшим из людей аллаховой земли.
    Хотя б меня сожгли иль посадили на кол —
    Не только Мухаммад, но и Али мой факел!
    Но есть еще цари! Не в кладах золотых
    Хранят они сердца. Греми, мой гневный стих!

    И пусть узнает мир, что в царствование труса
    В Иране жил поэт — Фирдоуси из Туса.
    О праведных царях творил Фирдоуси
    Поэму из поэм на языке фарси.
    Рифмованных стихов создав сто двадцать тысяч,
    В них облики веков навек сумел я высечь.
    Я описал броню, доспехи, епанчи,
    Кинжалы и щиты, и луки, и мечи,
    И копья, и пращи, и стрелы, и арканы.
    Долины, города, равнины, океаны...
    Я описал коней, я описал ослов,
    Драконов описал, и царственных слонов,
    Чудовищ описал, что обитают в безднах;
    Всех демонов земли, всех ангелов небесных!
    Врагов я описал, друзей я описал.
    Я описал царей. Князей я описал.
    Их слава унеслась. Могила их тиха.
    Но я их воскресил бессмертием стиха.
    Властитель! Твой удел — безмолвная гробница.
    Но я тебе помог в грядущее пробиться.
    Векам я передал твой властный лик вождя.
    Разрушатся дворцы от ветра и дождя,
    А я из строф моих воздвиг такое зданье,
    Что входит, как земля, в господне мирозданье,
    И вот, благодаря большой моей судьбе,
    Грядущие века узнают о тебе.
    Столетия пройдут над царственною книгой.
    И всякий, прочитав, сочтет ее великой.
    Я создал целый мир вот этою рукой.
    Кто сеял семена поэзии такой?
    Иной умел строку огранивать красиво,
    Остротами другой блистал красноречиво,
    И хоть на этот блеск пошло немало сил —
    Того, что сделал я, никто не совершил.
    Я целых тридцать лет работал неустанно

    И в песне воссоздал величие Ирана —
    Вот скромный подвиг мой. Но если царь Махмуд
    Сумел бы оценить тридцатилетний труд,
    То, не найдя в стране подобия наградам,
    На трон бы посадил меня с собою рядом.
    Я целых тридцать лет под солнцем и во тьме
    Трудился, точно раб, над книгой «Шах-паме».
    (Благословенно будь отныне это иго!)
    И вот передо мной лежит она — «Царь-книга».
    Я думал, что теперь, царем оценена,
    По доблести своей прославится она...
    Позор моим летам! От царского обеда
    В признание того, что «Шах-наме» — победа,
    Достойная греметь средь боевых побед,
    От царского стола мне вынесли... шербет75.
    Так вот она, цена: один стакан шербета!
    Как это пережить? Как пересилить это?
    Так стоит ли, скажи, хоть медного гроша
    Тот жалкий властелин, та мелкая душа?
    Нет! Как наемника венцом ни озари —
    Холопом будет он, хоть выскочил в цари.
    Торговца амброю задев полой халата,
    Приносим мы домой дыханье аромата,
    Но если с угольщиком время проведешь —
    Одну лишь черноту на платье принесешь.
    Итак, не возлагай на низменных надежды,
    Чтоб дух не очернить, как очернил одежды.
    Будь этот царь Махмуд воистину велик,
    Не отвратил бы он от гения свой лик.
    Услышав от меня старинное сказанье,
    Где пиршествует глаз, и слух, и осязанье,
    До облака бы он вознес мои труды!
    Не пил бы горечь я из сахарной воды,
    И в восемьдесят лет на почве изобильной
    Не чах Фирдоуси, голодный и бессильный.

    Великие стихи слагал я для того,
    Чтоб родины своей прославить торжество,
    Чтоб царь и весь народ шли по путям высоким,
    Чтобы владыка вдаль глядел орлиным оком,
    Чтоб высшая была ему доступна страсть,
    Чтоб вечно помнил он, что благу служит власть!
    Но если позабыл... И слушать не желает...
    Тогда пускай в огне душа его пылает:
    Обидчика поэт сатирой пригвоздит —
    И будет жить она, покуда мир стоит.

    ОМАР ХАЙЯМ

    РУБАИ

    * * *


    О, долго в мире нас не будет, — а мир пребудет.
    Умрем — века наш след остудят, — а мир пробудет.
    В небытие, как до рожденья, в уничтоженье
    Уйдем, и всяк про нас забудет... А мир пребудет.

    * * *


    Как странник, павший в солонцах без сил,
    Ждет, чтоб конец мученьям наступил,
    Так счастлив тот, кто рано мир покинул;
    Блажен, кто вовсе в мир не приходил.

    * * *


    Мы умираем раз и навсегда.
    Страшна не смерть, а смертная страда.
    Коль этот глины ком и капля крови
    Исчезнут вдруг — не велика беда.

    * * *


    Жизнь — то шербет на льду, а то отстой вина.
    Плоть бренная в парчу, в тряпье ль облачена
    Все это мудрецу, поверьте, безразлично,
    По горько сознавать, что жизнь обречена.

    * * *


    Мы ненадолго в этот мир пришли
    И слезы, скорбь и горе обрели.
    Мы наших бед узла не разрешили,
    Ушли — и горечь в душах унесли.

    * * *


    Все не по-нашему свершается кругом
    Недостижима цель в скитании земном.
    И в думах горестных сидим на перепутье —
    Что поздно мы пришли, что рано мы уйдем.

    * * *


    Доколе быть рабом своих алканий,
    И поисков напрасных, и страданий?
    Уйдом и мы, как все ушли до нас
    И не исполнили своих желаний.

    * * *


    Пусть сердце мир себе державой требует
    И вечной жизни с вечной славой тробуот.
    Л смерть наводит лук — и от него
    Всей жизни жертвою кровавой требует.

    * * *


    Чья рука этот круг вековой разомкнет?
    Кто конец и начало у круга найдет?
    И никто не открыл еще роду людскому —
    Как, откуда, зачем наш приход и уход.

    * * *


    Тем, кто несет о неизвестном весть,
    Кто обошел весь мир, — почет и честь.
    Но больше ли, чем мы, они узнали
    О мире — о таком, каков он есть?

    * * *


    О судьба! Ты насилье во всем утверждаешь сама.
    Беспределен твой гнет, как тебя породившая тьма.
    Благо подлым даришь ты, а горе — сердцам благородным.
    Или ты не способна к добру, иль сошла ты с ума?

    * * *


    Кто мы? Куклы на нитках, а куколыцик наш — небосвод.
    Он в большом балагане своем представленье ведет.
    Нас теперь на ковре бытия поиграть он заставит,
    А потом в свой сундук одного за другим уберет.

    * * *


    Тщетно тужить — не найдешь бесполезней забот.
    Сеял и жал поколенья до нас небосвод.
    Кубок налей мне скорее! Подай мне его!
    Все, что случилось, — давно решено наперед.

    * * *


    Деяньями этого мира разум мой сокрушен,
    Мой плащ на груди разодран, ручьями слез орошен.
    Фиал головы поникшей познанья вином не наполнить,
    Нельзя ведь сосуд наполнить, когда опрокинут он.

    * * *


    Мы — основа веселья, мы — бедствия рудные горы.
    Мы — насилия корень, мы правды воздвигли опоры.
    Низки мы и высоки, как ржавое зеркало, тусклы
    И, как чаша Джамшида76, блистаем и радуем взоры.

    * * *


    Сперва мой ум по небесам блуждал,
    Скрижаль, калам77, и рай, и ад искал.
    Сказал мпе разум: «Рай и ад — с тобою, —
    Все ты несешь в себе, чего алкал».

    * * *


    Ты прежде мог не спать, не пить, не насыщаться,
    Стихии в том тебя заставили нуждаться.
    Но все, что дали, — вновь отнимут у тебя,
    Дабы свободным ты, как прежде мог остаться.

    * * *


    Мир и жизнь и светил и созвездий движенье
    Я сравнил со светильником воображенья.
    Мир — лампада, а солнце — светильня зажженная,
    Мы в пем — тени мятущейся изображенье.

    * * *


    Что пользы миру от того, что в мир внесли меня,
    И что он потерял — скажи, — как погребли меня?
    Ии от кого я никогда ответа не слыхал, —
    Зачем родили? И зачем прочь увели меня?

    * * *


    Когда б я был творцом — владыкой мирозданья,
    Я небо древнее низверг бы с основанья
    И создал новое — такое, под которым
    Вмиг исполнялись бы все добрые желанья.

    * * *


    Ты благ мирских не становись рабом,
    Связь разорви с судьбой — с добром и злом.
    Будь весел в этот миг. Ведь купол звездный —
    Оп тоже рухнет. Не забудь о том.

    * * *


    В саду планет, что круг извечный свой вращают,
    Два рода смертных, знай, плоды судьбы вкушают:
    Те, что познали все — и доброе и злое,
    И те, что ни себя, ни дел мирских не знают.

    * * *


    Шепнуло небо тайно мне в минуту вещего прозренья:
    «Веленья гневные судьбы, ты думаешь, мои веленья?
    Когда бы властно было я во всех деяньях бытия,
    Я прекратило бы давно свое бесцельное круженье!»

    * * *


    Путями поисков ты, разум мой, идешь
    И по сто раз на дню твердить не устаешь:
    «Цени мгновение общения с друзьями!
    Ты — луг, но скошенный, опять не прорастешь!»

    * * *


    Повторенье, подражанье — мира этого дела.
    Если бы не подражанье, жизнь бы праздником была, —
    Награждались бы деянья, исполнялись бы желанья,
    Тень угрозы бесполезной навсегда бы отошла.

    * * *


    Жизнь твою режут острой косой ночи и дни.
    Но не владычат пусть над тобой ночи и дни!
    С полною чашей радуйся, пой — ночи и дни.
    Смертен ты. Вечной идут чередой ночи и дни.

    * * *


    Этот свод голубой и таз на нем золотой
    Долго будут кружиться еще над земной суетой.
    Мы — незваные гости, пришли мы на краткое время,
    Вслед кому-то пришли мы, пред кем-то уйдем чередой.

    * * *


    Если хочешь покоиться в неге блаженной
    И у ног своих мир этот видеть надменный,
    Перейди в мою веру, учись у меня, —
    Пей вино, но не пей эту горечь вселенной!

    * * *


    До коих пор унижений позор терпеть от низких людей?
    Доколе гнев столетья сносить, что прежних столетий подлей?
    Будь радостным, друг, ведь пост миновал и снова праздник настал,
    Давай же рубиновое вино, наполни чаши скорей!

    * * *


    Мир — мгновенье, и я в нем — мгновенье одно.
    Сколько вздохов мне сделать за миг суждено?
    Будь же весел, живой! Это бренное зданье
    Никому во владенье навек не дано.

    * * *


    Вино дано мне, музыка и пенье.
    Что есть, что будет — все добыча тленья.
    Не знаю я ни трезвости, ни пьянства,
    Мне дар от двух миров — одно мгновенье.

    * * *


    Коран, что истиной у нас считают,
    В пределах христиан не почитают.
    В узоре чаши виден мне аят78,
    Его наверняка везде читают!

    * * *


    Покамест ты жив — не обижай никого,
    Пламенем гнева не обжигай никого.
    Если ты хочешь вкусить покоя и мира,
    Вечно страдай, но не угнетай никого.

    * * *


    Увидал я бродягу; в пыли на земле он лежал,
    На ислам, на безверье, на веру, на царства плевал,
    Отрицал достоверность творца, шариат, откровенье79, —
    Нет! Бесстрашней души я в обоих мирах не встречал.

    * * *


    Ты пей, но крепко разума держись,
    Вертепом варварства не становись.
    Ты пей, но никого не обижай.
    Ослаб — не пей, безумия страшись.

    * * *


    Отныне горечи вселенной не стану я вкушать,
    С вином пунцовым в чаше пенной не стану слез мешать.
    Випо зовем мы кровью мира, мир — кровопийца наш,
    Неужто кровника-убийцы нам крови не желать?

    * * *


    О мой шах, без певцов, и пиров, и без чаши вина
    Для меня нестерпима цветущая, в розах, весна.
    Лучше рая, бессмертья, и гурий, и влаги Кавсара80
    Сад, и чаша вина, и красавицы песнь, и струна.

    * * *


    Не для веселости я пью вино.
    Но для распутства пить мне суждено.
    Нот, все забыть! Меня, как сам ты видишь,
    Пить заставляет это лишь одно.

    * * *


    Из-за рока неверного, гневного не огорчайся.
    Из-за древнего мира плачевного по огорчайся.
    Весел будь! Что случилось — прошло, а что будет —
    по видно,
    Ради сует удела двухдневного не огорчайся.

    * * *


    Вино прекрасно, пусть его клянет суровый шариат.
    Мне жизнь оно, коль от него ланиты милые горят.
    Оно горчит, запрещено — за то мне нравится оно,
    И в этом старом кабаке81 мне мило все, что запретят.

    * * *


    Не порочь лозы-невесты непорочной виноградной,
    Над ханжою злой насмешкой насмехайся беспощадно.
    Кровь двух тысяч лицемеров ты пролей — в том нет греха, —
    Но, цедя вино из хума82, не разлей струи отрадной.

    * * *


    Глянь на вельмож в одеждах золотых,
    Им нет покоя из-за благ мирских.
    И тот, кто не охвачен жаждой власти,
    Не человек в кругу надменном их.

    * * *


    Я презираю лживых, лицемерных
    Молитвенников сих, ослов примерных.
    Они же, под завесой благочестья,.

    * * *


    Нет мне единомышленника в споре,
    Мой вздох — один мой собеседник в горе.
    Я плачу молча. Что ж, иль покорюсь,
    Иль уплыву и скроюсь в этом море.

    * * *


    И когда я, растоптан судьбой, не во сне — наяву —
    Корни прежней надежды на жизнь навсегда оторву,
    Вы из плоти Хайяма скудельный кувшин изваяйте,
    Пусть я в запахе винном на миг среди вас оживу.

    * * *


    Я на чужбине сердцем изнываю,
    Бреду без цели, горестно взываю.
    Мне счастья жизнь не принесла, прошла...
    И где застигнет смерть меня — не знаю.

    * * *


    Не изменить того, что начертал калам.
    Удела своего не увеличить нам.
    Не подвергай себя тоске и сожаленьям.
    От них напрасное мучение сердцам.

    * * *


    Пусть буду я сто лет гореть в огне,
    Не страшен ад, приснившийся во сне;
    Мне страшен хор невежд неблагородных, —
    Беседа с ними хуже смерти мне.

    * * *


    Выше всех поучений и правил, как правильно жить,
    Две основы достоинства я предпочел утвердить:
    Лучше вовсе не есть ничего, чем есть, что попало;
    Лучше быть в одиночестве, чем с кем попало дружить.

    * * *


    На людей этих — жалких ослов — ты с презреньем взгляни.
    Пусты, как барабаны, хоть заняты делом все дни.
    Ты хотел, чтобы пятки они у тебя целовали?
    Наживи себе славу! Невольники славы они.

    * * *


    Нас четверо заставили страдать83,
    Внедрили в нас потребность — есть и спать.
    Но, лишены всего, к первоначалу —
    В небытие вернемся мы опять.

    * * *


    В мечетях, в храмах, в капищах богов
    Боятся ада, ищут райских снов.
    Но тот, кто сведущ в таинствах творенья,
    Не сеял в сердце этих сорняков.

    * * *


    Кааба84 и кабак — оковы рабства.
    Азан85 и звон церковный — зовы рабства.
    Михраб, и храм, и четки, и кресты —
    На всем на этом знак суровый рабства.

    * * *


    Почему стремиться к раю здесь должны мы непременно?
    Мой эдем — вино и кравчий, все иное в мире — тленно.
    Там, в раю, — вино и кравчий, здесь дано — вино и кравчий.
    Так пускай вино и кравчий в двух мирах царят бессменно.

    * * *


    Доколь этот спор о мечетях, молитвах, постах,
    О пьянстве запретном в убогих ночных погребках?
    Ты выпей сегодня, Хайям, ибо мир превращает
    То в чашу, то в хум и тебя, превращенного в прах.

    * * *


    Душа ни тайн вселенной не познала,
    Ни отдаленной цели, ни начала.
    В своем сегодня радость находи,
    Ведь пе воротишь то, что миновало.

    * * *


    К устаду-старцу86 в детстве мы ходили
    И мудрости потом глупцов учили.
    Что с нами стало? Вышли мы из праха
    И тучей праха по ветру уплыли.

    * * *


    Ты мой кувшин с вином разбил, о господи!
    Ты дверь отрады мне закрыл, о господи!
    Ты пролил на землю вино пурпурное...?

    * * *


    Ты — благ, зачем же о грехах мне думать?
    Ты — щедр, о хлебе ль на путях мне думать?
    Коль, воскресив, ты обелишь меня,
    Зачем о черных письменах мне думать87?

    * * *


    Тот гончар, что, как чаши, у нас черепа округлил,
    Впрямь искусство в гончарном своем ремесле проявил.
    Над широкой суфрой бытия88 опрокинул он чашу
    И всю горечь вселенной под чашей той заключил.

    * * *


    Сегодня имя доброе — позор,
    Насилием судьбы терзаться — вздор!
    Нет, лучше пьяным быть, чем, став аскетом,
    В неведомое устремлять свой взор.

    * * *


    Священный Коран — в деснице, а в левой — чаша пиров.
    То мы — благочестивы, то нет для молитвы слов.
    Под этим мраморным сводом, в эмалевой бирюзе
    Кто мы — мусульмане, кафиры89? Не ясно в конце концов.

    * * *


    Чудо-чаша90. Бессмертный мой дух восхваляет ее
    И стократно в чело умиленно лобзает ее.
    Почему же художник-гончар эту дивную чашу,
    Не успев изваять, сам потом разбивает ее?

    * * *


    Из кожи, мышц, костей и жил дана творцом основа нам.
    Но преступай порог судьбы. Что ждет нас, неизвестно, там.
    Не отступай, пусть будет твой противоборец сам Рустам.
    Ни перед кем не будь в долгу, хотя бы в долг давал Хатам91.

    * * *


    Стебель свежей травы, что под утренним солнцем блестит,
    Волоском был того, кто судьбою так рано убит.
    Но топчи своей грубой ногой эту нежную травку,
    Ведь она проросла из тюльпановоцветных ланит.

    * * *


    Когда я трезв, то ни в чем мне отрады нет,
    Когда я пьян, то слабеет разума свет.
    Есть время блаженства меж трезвостью и опьянепьем,
    И в этом — жизнь. Я прав иль нет? Дай ответ.

    * * *


    Страданий горы небо громоздит, —
    Едва один рожден, другой — убит.
    Но неродившийся бы не родился,
    Когда бы знал, что здесь ему грозит.

    * * *


    Блажен, кто в наши дни вкусил свободу,
    Минуя горе, слезы и невзгоду;
    Был всем доволен, что послал Йездан,
    Жил с чистым сердцем, пил вино — не воду.

    * * *


    В дальний путь караваны идут, бубенцами звенят.
    Кто поведал о бодах, что нам на пути предстоят?
    Берегись! В этом старом рабате92 алчбы и нужды
    Не бросай ничего, ибо ты не вернешься назад.

    * * *


    Мир — свирепый ловец — к западне и приманке прибег,
    Дичь поймал в западню и ее Человеком нарек.
    В жизни зло и добро происходят по прихоти мира,
    Почему же зовется причиною зла человек?

    * * *


    Был мой приход — не по моей вине,
    И мой уход — не по моей вине.
    Встань, подпояшься, чашу дай мне, кравчий,
    Все скорби мира утопи в вине!

    * * *


    Здесь мне — чаша вина и струна золотая,
    В рай ты метишь, но это — примапка пустая,
    Слов о рае и аде по слушай, мудрец!
    Кто в аду побывал? Кто вернулся из рая?

    * * *


    Ты коварства бегущих небес опасайся.
    Нет друзей у тебя, а с врагами не знайся.
    Не надейся на завтра, сегодня живи.
    Стать собою самим хоть на миг попытайся.

    * * *


    За мгновеньем мгновенье — и жизнь промелькнет...
    Пусть весельем мгновение это блеснет!
    Берегись, ибо жизнь — это сущность творенья.
    Как ее проведешь, так она и пройдет.

    * * *


    Когда б скрижаль судьбы мне вдруг подвластна стала,
    Я все бы стер с нее, все написал сначала.
    Из мира я печаль изгнал бы навсегда,
    Чтоб радость головой до неба доставала.

    * * *


    О небо, ты души не чаешь в подлецах!
    Дворцы, и мельницы, и бани — в их руках.
    А лестный просит в долг кусок лепешки черствой...
    О небо, на тебя я плюнул бы в сердцах!

    * * *


    В наш подлый век неверен друг любой.
    Держись подальше от толпы людской.
    Тот, на кого ты в жизни положился, —
    Всмотрись-ка лучше, — враг перед тобой.

    * * *


    Весна гласит, что розы расцвели.
    О друг, вели, чтобы вино несли!
    Не вспоминай об аде и о рае,
    Недостоверным слухам не внемли.

    * * *


    Кто пол-лепешки в день себе найдет,
    Кто угол для ночлега обретет,
    Кто не имеет слуг и сам не служит —
    Счастливец тот, он хорошо живет.

    * * *


    В этот мир мы попали, как птицы в силок.
    Здесь любой от гонений судьбы изнемог.
    Бродим в этом кругу без дверей и без кровли,
    Где никто своей цели достигнуть не мог.

    * * *


    Планеты — жители небесного айвана,
    В сомненье ставят нас: мы ищем в них изъяна.
    Не спи, о звездочет, хоть сам Он изумлен,
    Кто занетлил пути планет, как будто спьяна.

    * * *


    Знать, в этом мире правде не взрасти, —
    Нет справедливых на земном пути.
    Зови свой день сегодняшний вчерашним,
    День завтрашний ты первым днем сочти!

    * * *


    Веселья нет. Осталось мне названье лишь веселья.
    И друга нет. Осталось мне лишь доброе похмелье.
    Не отнимай руки своей от полной фиалы!
    Нам остается только пить, иное все — безделье.

    * * *


    Будь весел! Не навек твоя пора, —
    Пройдет сегодпя, как прошло вчера.
    И эти чаши-лбы вельмож надменных
    Окажутся в месильне гончара.

    * * *


    Где сонмы пировавших здесь до нас?
    Где розы алых уст, нарциссы глаз?
    Спеши, покамест плоть не стала прахом,
    Как прах твой плотью раньше был сто раз.

    * * *


    Не сетуй! Не навек юдоль скорбей,
    И есть в веках предел вселенной всей.
    Твой прах на кирпичи пойдет и станет
    Стеною дома будущих людей.

    * * *


    В чертогах, где цари вершили суд,
    Теперь колючки пыльные растут.
    И с башни одинокая кукушка
    Взывает горестно: «Кто тут? Кто тут?»

    * * *


    Когда твой светлый дух покинет тело,
    Иной хозяин в дом твой вступит смело.
    Но не узнать ему, что стало с тем,
    Что жизнью, страстью, мыслью пламенело.

    * * *


    От неверия до веры расстоянье — вздох один.
    От сомненья и исканья до познанья — вздох один.
    Проведи в веселье это драгоценное мгновенье,
    Ибо пат расцвет и наше увяданье — вздох один.

    * * *


    «О нечестивец! — мне кричат мои враги. — Не пей вина!
    Випо издревле — веры враг, и в том нам заповедь дапа!»
    Они открыли мне глаза: когда вино — Ислама враг,
    Клянусь аллахом, буду пить! Ведь кровь врага разрешена.

    * * *


    Как горько, что жизни основы навек обрываются!
    Уходят в безвестность... и кровью сердца обливаются.
    Никто не вернулся и вести живым не принес:
    Что с ними? И где они в мире загробном скитаются?

    * * *


    Нет облегченья от оков мирских,
    Безрадостна пустыня дней моих,
    Я долго у судьбы людской учился,
    Но ловкачом не стал в делах земных

    * * *


    Солнце розами я заслонить не могу,
    Тайну судеб словами раскрыть не могу.
    Из глубин размышлений я выловил жемчуг,
    Но от страха его просверлить не могу.

    * * *


    С людьми ты тайной не делись своей,
    Ведь ты не знаешь, кто из них подлей.
    Как сам ты поступаешь с божьей тварью,
    Того же жди себе и от людей.

    * * *


    Давно меж мудрецами спор идет —
    Который путь к познанию ведет?
    Боюсь, что крик раздастся: «О невежды,
    Путь истинный — не этот и не тот!»

    * * *


    Знаю сам я пороки свои. Что мне делать?
    Я в греховном погряз бытии. Что мне делать?
    Пусть я буду прощен, но куда же я скроюсь
    От стыда за поступки мои? Что мне делать?

    * * *


    Гонит меня по пятам судьба на пути роковом,
    Каждое дело мое дурным завершает концом,
    В путь снарядилась душа, пожитки свои собрала,
    Молвила: «Негде мне жить, убогий мой рушится дом!»

    * * *


    Порой кто-нибудь идет напролом и нагло кричит: — Это я! —
    Богатством кичится, звенит серебром и златом блестит: — Это я! —
    Но только делишки настроит на лад — и знатен, глядишь, и богат,
    Как из засады подымется смерть и говорит: — Это я!

    * * *


    Я из пределов лжи решил сокрыться.
    Здесь жить — лишь сердцем попусту томиться.
    Пусть нашей смерти радуется тот,
    Кто сам от смерти может защититься.

    * * *


    Море сей жизни возникло из сокровенных сил,
    Жемчуг раскрытия тайны никто еще не просверлил.
    Толк свой у каждого века — по знанию и пониманью.
    Истинной сути творенья никто еще не объяснил.

    * * *


    Мы по желанью не живем ни дня,
    Живи в веселье, злобу прочь гоня.
    Общайся с мудрым, — ведь твоя основа —
    Пыль, ветер, капли, искорка огня.

    * * *


    Жизнь печальна моя, и дела не устроены.
    Мне покоя — все меньше, а нужды утроены.
    Восхвалите аллаха! Без просьб и мольбы
    Все мы пить из источника бед удостоены.

    * * *


    В обители о двух дверях93, чем, смертный, ты обогащен?
    Ты, сердце в муках истерзав, на расставанье обречен.
    Попстине блажен лишь тот, кто в этот мир не приходил.
    Блажен, кто матерью земной для жизни вовсе не рожден.

    * * *


    Презренны все этого мира дела, как я вижу,
    А люди, а люди исполнены зла, как я вижу.
    Что ж, слава творцу! Этот дом, что я строил всю жизнь,
    Невежды сожгут и разрушат дотла, как я вижу.

    * * *


    Зачем растить побег тоски и сожаленья?
    Читай и изучай лишь книгу наслажденья.
    Ты пей и все свои желанья исполняй!
    Ты знаешь сам давно, что жизнь — одно мгновенье.

    * * *


    Не будь беспечен на распутьях дней
    И знай: судьба — разбойника страшней.
    Судьба тебя халвою угощает —
    Не ешь: смертельный яд в халве у ней!

    * * *


    Те трое — в глупости своей неимоверной —
    Себя светилами познанья чтут, наверно.
    Ты с ними будь ослом. Для этих трех ослов
    Кто вовсе не осел — тот, стало быть, неверный.

    * * *


    Я к ланитам, подобным розе весной, тянусь.
    Я к кувшину с вином и к чаше рукой тяпусь.
    Прежде чем рассыплется в прах мой живой сосуд,
    Долю взять я от радости каждой земной тянусь.

    * * *


    Коль можешь, не тужи о времени бегущем,
    Не отягчай души ни прошлым, ни грядущим.
    Сокровища свои потрать, пока ты жив;
    Ведь все равно в тот мир предстанешь неимущим.

    * * *


    Уж если в наше время разум и бесполезен и вредит
    И все дары судьба невежде и неразумному дарит,
    Дай чашу мне, что похищает мой разум; пусть я поглупею —
    И па меня судьба, быть может, взор благосклонный обратит.

    * * *


    Жизнь, как роспись стенная, тобой создана,
    Но картина нелепостей странных полна.
    Не могу я быть лучше! Ты сам в своем тигле
    Сплав мой создал, тобою мне форма дана.

    * * *


    Считай хоть семь небес, хоть восемь над землей94
    Водь не изменит их движенья разум твой,
    Раз нужно умереть, не все ль равно: в гробнице
    Съест муравей тебя иль волк в глуши степной.

    * * *


    Вновь из тучи над лугом слезы молча текут,
    Без вина в этом мире мудрецы не живут.
    Стебли тонких травинок мы видим сейчас,
    Кто ж увидит травинки, что из нас прорастут?

    * * *


    О боже! Милосердьем ты велик!
    За что ж из рая изгнан бунтовщик?
    Нет милости — прощать рабов покорных,
    Прости меня, чей бунтом полон крик!

    * * *


    Хоть этот мир лишь для тебя, ты мыслишь, сотворен,
    Не полагайся на него, будь сердцем умудрен.
    Ведь много до тебя людей пришло — ушло навек;
    Возьми свое, пока ты сам на казнь не уведен.

    * * *


    Скажи, кто не покрыл себя грехами,
    Ты, добрыми прославленный делами?
    Я зло творю, ты воздаешь мне злом.

    * * *


    Пресытился я жизнью своей — исполненной суеты,
    Пресытился бедами и нищетой! О господи, если ты
    Вывел из небытия бытие, то выведи и меня —
    Во имя твоего бытия — из горестной нищеты!

    * * *


    Тайны мира, что я изложил в сокровенной тетради,
    От людей утаил я своей безопасности ради.
    Никому не могу рассказать, что скрываю в душе,
    Слишком много невежд в этом злом человеческом стаде.

    * * *


    Ни увеличить нам нельзя, ни преуменьшить свой удел.
    Не огорчайся же, мудрец, из-за пустых иль важных дел.
    Увы, я к выводу пришел: твоя ль судьба, моя ль судьба.

    * * *


    О избранный, к словам моим склонись,
    Непостоянства неба не страшись!
    Смиренно сядь в углу довольства малым,
    В игру судьбы вниманьем углубись!

    * * *


    Напрасно не скорби о бывшем дне,
    Но думай о ненаступившем дне.
    Не расточай души, живи сегодня
    Вот в этом пебо озарившем дне.

    * * *


    Уж лучше пить вино и пери обнимать,
    Чем лицемерные поклоны отбивать.
    Ты нам грозишь, муфтий95, что пьяниц в ад погонят,
    Кому ж тогда в раю за чашей пировать?

    * * *


    Не холоден, не жарок день чудесный.
    Цветы лугов обрызгал дождь небесный.
    И соловей поет — мы будем петь! —
    Склоняясь к розе смуглой и прелестной.

    * * *


    Я пред тобою лишь не потаюсь, —
    Своей великой тайной поделюсь:
    Любя тебя, я в прах сойду могильпый
    И для тебя из праха поднимусь.

    * * *


    Гостившие здесь прежде поколенья
    Дремали в грезах самооболыценья.
    Садись и пей! Все речи мудрецов —
    Пустынный прах и ветра дуновенье.

    * * *


    Коль есть красавица, вино и чанга96 звон
    И берег над ручьем ветвями осенен,
    Не падо лучшего, пусть мир зовется адом,
    И если есть эдем, поверь, не лучше он!

    * * *


    Когда фиалки льют благоуханье
    И веет ветра вешнего дыханье,
    Мудрец — кто пьет с возлюбленпой вино,
    Разбив о камень чашу покаянья.

    * * *


    Утро сыплет из облака розовые лепестки,
    Будто па землю сыплются розы из чьей-то руки.
    Чашу лилии розовым я наполняю вином,
    Ибо с неба жасмины слетают на берег реки.

    * * *


    Я не от бедности решил вино забыть,
    Но в страхе, что начнут гулякою бранить.
    Я для веселья пил. Ну, а теперь — другое:
    Ты — в сердце у меня, и мне — не нужно пить.

    * * *


    В любви к тебе не страшен мне укор,
    С невеждами я не вступаю в спор.
    Любовный кубок — исцеленье мужу,
    А не мужам — паденье и позор.

    * * *


    Душа, ты собери, что нужно в этом мире,
    Пусть только радости лужайка будет шире.
    Садись росой на луг зеленый в вечеру,
    А поутру вставай, всю ночь пробыв на пире.

    * * *


    Друзья, дадим обет быть вместе в этот час,
    В веселье на печаль совместно ополчась,
    И сядем пить вино сегодня до рассвета!
    Придет иной рассвет, когда не будет нас.

    * * *


    Зачем копить добро в пустыне бытия?
    Кто вечно жил средь пас? Таких но видел я.
    Ведь жизнь пам в долг дапа, и то — на срок нодолгип,
    А то, что в долг дапо, не собственность твоя.

    * * *


    Увидел птицу я среди руин твердыни
    Над черепом царя, валявшимся в пустыне.
    И птица молвила: «Ты ль это, Кей-Кавус?
    Где гром твоих литавр? Где трои и меч твой пипе?»

    * * *


    «Всех пьяниц и влюбленных ждет геенна».
    Но верьте, братья, этой лжи прозроппой!
    Коль пьяниц и влюбленных в ад загнать,
    Рай опустеет завтра я?, несомненно.

    * * *


    Собирай гуляк, где можешь, и на пир свой приглашай,
    Шариат, поста основы и намазы97 нарушай!
    Вот святой завет Хайяма: «Пей вино, громи святош
    И дела добра, где можешь, полной мерой совершай!»

    * * *


    Коль от молитв лицемерных в кабак ты уйдешь — хорошо.
    Если красавицу пери за кудри возьмешь — хорошо.
    Помни: пока не успела судьба твоей кровью упиться,
    Если ты кубок свой кровью кувшина нальешь — хорошо.

    * * *


    Упоите меня! Дайте гроздий мне чистый сок!
    Пусть, как яхопт, зардеет янтарь моих желтых щек...
    А когда я умру, то вином омойте меня,
    Из лозы виноградной на гроб напилите досок.

    * * *


    Ты учишь: «Верные в раю святом
    Упьются лаской гурий и вином».
    Какой же грех теперь в любви и пьянстве,
    Коль мы в конце концов к тому ж придем?

    * * *


    Я красоты приемлю самовластье.
    К ее порогу сам готов припасть я.
    Не обижайся на ее причуды.
    Ведь все, что от нее исходит, — счастье.

    * * *


    Коль наша жизнь мгновение одно,
    Жить без вина поистине грешпо.
    Что спорить: вечен мир или невечен, —
    Когда уйдем, нам будет все равно.

    * * *


    Лицемеры, что жизнью кичатся святой,
    Грань кладут между телом и вечной душой
    Полный кубок вина я поставлю на темя,
    Если даже мне темя разрежут пилой.

    * * *


    Я пью вино, но я не раб тщеты.
    За чашей помыслы мои чисты.
    В чем смысл и сила поклоненья чаше?
    Не поклоняюсь я себе, как ты.

    * * *


    Вхожу я под купол мечети, суровый,
    Воистину — не для намаза святого.
    Здесь коврик украл я... Но он обветшал,
    И в доме молитвы явился я снова.

    * * *


    Вновь меня чистым вином, о друзья, напоите,
    Розы весны пожелтевшим ланитам верните.
    В день моей смерти вы прах мой омойте вином,
    Из виноградной лозы мне табут смастерите.

    * * *


    Солнце пламенного небосклона — это любовь,
    Птица счастья средь чащи зеленой — это любовь.
    Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,
    Вот когда умираешь без стона — это любовь.

    * * *


    Мой дух скитаньями пресытился вполне,
    Но денег у меня, как прежде, нет в казне.
    Я не ропщу на жизнь. Хоть трудно приходилось,
    Вино и красота все ж улыбались мне.

    * * *


    Мир двухдневный ненадежен, жалок преданный ему.
    Я избрал вино, веселье, проходя из тьмы во тьму.
    Мне твердят: «Прощенье пьянства лишь один дарует бог».
    Не дарует! И такого дара — сам я не приму.

    * * *


    Огонь моей страсти высок пред тобой, — так да будет!
    В руках моих — гроздий сок огневой, — так да будет!
    Вы мне говорите: «Раскайся — и будешь прощен».
    Коль не раскаюсь, что будет со мной, — так да будет!

    * * *


    Эй, муфтий, погляди... Мы умней и дельнее, чем ты.
    Как с утра ни пьяны, мы все же трезвее, чем ты.
    Кровь лозы виноградной мы пьем, ты же — кровь своих
    ближних;
    Сам суди — кто из нас кровожадней и злее, чем ты.

    * * *


    Как странно жизни караван проходит.
    Блажен, кто путь свой весел, пьян проходит.
    Зачем, гадать о будущем, саки98?
    Дай мне вина! Ночной туман проходит!

    * * *


    Для тех, кому познанье тайн дано,
    И радость и печаль — не все ль равно?
    Но коль добро и зло пройдут бесследно,
    Плачь, если хочешь, — или пей вино.

    * * *


    Ты сегодня не властен над завтрашним днем.
    Твои замыслы завтра развеются сном!
    Ты сегодня живи, если ты не безумен.
    Ты — не вечен, как все в этом мире земном.

    * * *


    Те, что украсили познанья небосклон,
    Взойдя светилами для мира и времен,
    Не расточили тьму глубокой этой ночи,
    Сказали сказку нам и погрузились в соп.

    * * *


    Моей скорби кровавый ручей сотню башен бы снес,
    Десять тысяч строений подмыл бы поток моих слез.
    Не ресницы на веках моих — желоба дождевые,
    Коль ресницы сомкну — от потопа бежать бы пришлось.

    * * *


    Не бойся козней времени бегущего,
    Не вечны наши беды в круге сущего.
    Миг, данный нам, в веселье проведи,
    Не плачь о прошлом, не страшись грядущего.

    * * *


    Боюсь, что в этот мир мы вновь не попадем,
    И там своих друзей — за гробом — по найдем.
    Давайте ж пировать в сей миг, пока мы живы.
    Быть может, миг пройдет — мы все павек уйдем.

    * * *


    Неужто для отдыха места мы здесь не найдем?
    Иль вечно идти нескончаемым этим путем?
    О, если б надеяться, что через тысячи лет
    Из чрева земли мы опять, как трава, прорастем!

    * * *


    Что пользы, что придем и вновь покинем свет?
    Куда уйдет уток основы наших лет?
    На лучших из людей упало пламя с неба,
    Испепелило их — и даже дыма нет.

    * * *


    Загадок вечности не разумеем — ни ты, ни я.
    Прочесть письмен неясных не умеем — ни ты, ни я.
    Есть только позади глухой завесы — твой опор со мной;
    Падет завеса, и не уцелеем — ни ты, ни я.

    * * *


    Ты сердцу не ищи от жизни утоленья.
    Где Джам и Кей-Кубад? Они — добыча тленья.
    И вся вселенная, и все дела земли —
    Обманный сон, мираж и краткое мгновенье.

    * * *


    Пей вино, ибо долго проспишь ты в могиле твоей
    Без товарищей милых своих и сердечных друзей.
    Есть печальная тайна — другим ее не сообщай,
    Что увядший тюльпан не раскроется среди полей.

    * * *


    Я смерть готов без страха повстречать.
    Не лучше ль будет там, чем здесь, — как знать?
    Жизнь мне на срок дана. Верну охотно,
    Когда пора наступит возвращать.

    * * *


    Ночь с начала творенья сменялась блистающим днем,
    И созвездья всходили над миром своим чередом.
    Осторожно ступай по земле! Каждый глины комок,
    Каждый пыльный комок был красавицы юной зрачком.

    * * *


    Посмотри на стозвездный опрокинутый небосвод,
    Под которым мудрейшие терпят насилье и гнет.
    Посмотри на лобзанье любви фиалы и бутыли —
    Как прильнули друг к другу, а кровь между ними течет.

    * * *


    Когда совершается все не по нашим желаньям,
    Что пользы всю жизнь предаваться напрасным страданьям?
    Мы вечно в печали сидим, размышляя о том,
    Что поздний приход увенчается скорым прощаньем.

    * * *


    Ты, счет ведущий всем делам земным,
    Среди невежд будь мудрым, будь немым.
    Чтоб сохранить глаза, язык и уши,
    Прикинься здесь немым, слепым, глухим.

    * * *


    Если в городе отличишься — станешь злобы людской мишопью,
    Если в келье уединишься — повод к подлому подозрению.
    Будь ты даже пророк Ильяс, будь ты даже бессмертный Хызр99
    Лучше стань никому не ведом, лучше стань невидимой тенью.

    * * *


    Доволен ворон костью на обед,
    Ты ж — прихлебатель низких столько лот!..
    Воистину свой хлеб ячменный лучше,
    Чем на пиру презренного — шербет.

    * * *


    Исчезнет все. Глядишь, в руках осталось веянье одно.
    На истребленье и распад все сущее обречено.
    Считай, что сущее теперь не существует на земле,
    Есть то, что навсегда ушло и что еще не рождено.

    * * *


    Коль на день у тебя одна лепешка есть
    И в силах ты кувшин воды себе принесть,
    Что за нужда тебе презренным подчиняться
    И низким угождать, свою теряя честь?

    * * *


    Ты — творец, и таким, как я есть, я тобой сотворен.
    Я в вино золотое, и в струны, и в песни влюблен.
    В дни творенья таким ты создать и задумал меня.
    Так за что же теперь я в геенне гореть обречен?

    * * *


    Не знаю тайны я вращенья небосвода,
    Лишь за невзгодою меня гнетет невзгода.
    Смотрю на жизнь свою и вижу: жизнь — прошла,
    Что дальше будет? Тьма, и нет из тьмы исхода.

    * * *


    Зачем ты пользы ждешь от мудрости своей?
    Удоя от козла дождешься ты скорей.
    Прикинься дураком — и больше пользы будет,
    А мудрость в наши дни дешевле, чем порей.

    * * *


    Небо! Вечно в сражении ты и в борьбе со мной,
    Для других ты бальзам, для меня же недуг ты злой.
    Долгий прожил я век, примириться хотел с тобою,
    Все напрасно! Опять на меня ты идешь войной!

    * * *


    Как жаль, что бесполезно жизнь прошла,
    Погибла, будто выжжена дотла.
    Как горько, что душа томилась праздно
    И от твоих велений отошла.

    * * *


    Мы чистыми пришли и осквернились,
    Мы радостью цвели и огорчились.
    Сердца сожгли слезами, жизнь напрасно
    Растратили и под землею скрылись.

    * * *


    В мир пришел я, но не было небо встревожено.
    Умер я, но сиянье светил не умножено.
    И никто не сказал мне — зачем я рожден
    И зачем второпях моя жизнь уничтожена?

    * * *


    Не была познанья жажда чуждой сердца моего,
    Мало тайн осталось в мире, недоступных для него.
    Семьдесят два долгих года размышлял я дни и ночи,
    Лишь теперь уразумел я, что не знаю ничего.

    * * *


    Глянь на месящих глину гончаров, —
    Ни капли смысла в головах глупцов.
    Как мнут и бьют они ногами глину.
    Опомнитесь! Ведь это прах отцов!

    * * *


    Жаль, что впустую жизнь мы провели,
    Что в ступе суеты нас истолкли.
    О жизнь! Моргнуть мы не успели глазом
    И, по достигнув ничего, — ушли!

    * * *


    Где теперь эти люди мудрейшие нашей земли?
    Тайпой нити в основе творенья они не нашли.
    Как опи суесловили много о сущности бога, —
    Весь свой век бородами трясли — и бесследно ушли.

    * * *


    Вся книга молодости прочтена,
    Увяла жизни ранняя весна.
    Где птица радости? Увы, не знаю,
    Куда умчалась, где теперь она?

    * * *


    Когда я умру, забудут тленный мой прах,
    А жизнь моя станет примером в чистых сердцах.
    Из сердца лоза прорастет, а из глины телесной
    Кувшин изваяют, чтоб радовал вас на пирах..

    * * *


    С древа старости желтый последний слетает листок,
    Посинели гранаты увядших и сморщенных щек,
    Крыша, дверь и четыре подпорки стены бытия
    Угроя ают паденьем. Настал разрушения срок.

    * * *


    Сердцу было всегда от любви в груди моей тесно.
    Целый век изучал я вращение сферы небесной,
    Взглядом разума я озарил весь мой жизненный путь,
    И теперь мне известно, что мне — ничего не известно.

    * * *


    О кравчий! Цветы, что в долине пестрели,
    От знойных лучей за неделю сгорели.
    Пить будем, тюльпаны весенние рвать,
    Пока не осыпались и не истлели.

    * * *


    Мой враг меня философом нарек, —
    Клевещет этот злобный человек!
    Будь я философ, в эту область горя —
    На муки — не пришел бы я вовек!

    * * *


    Конечно, цель всего творенья — мы,
    Источник знанья и прозренья — мы.
    Круг мироздания подобен перстню,
    Алмаз в том перстне, без сомненья, — мы.

    * * *


    Росток мой — от воды небытия,
    От пламени скорбей — душа моя,
    Как ветер, я кружу, ищу по свету —
    Где прах, в который превратился я.

    ДЖАЛАЛИДДИН РУМИ

    ИЗ «МАСНАВИ»

    ПЕСНЯ ФЛЕЙТЫ


    Прислушайся к голосу флейты — о чем она плачет, скорбит.
    О горестях вечной разлуки, о горечи прошлых обид:

    «Когда с камышового поля был срезан мой ствол пастухом,
    Все стоны и слезы влюбленных слились и откликнулись в нем.

    К устам, искривленным страданьем, хочу я всегда припадать,
    Чтоб вечную жажду свиданья всем скорбным сердцам передать.

    В чужбине холодной и дальной, садясь у чужого огня,
    Тоскует изгнанник печальный и ждет возвращения дня.

    Звучит мой напев заунывный в собранье случайных гостей,
    Равно для беспечно-счастливых, равно и для грустных людей.

    Но кто бы — веселый иль грустный — напевам моим ни внимал,
    В мою сокровенную тайну доселе душой не вникал.

    Хоть тайна моя с моей песней, как тело с душою, слиты —
    Но не перейдет равнодушный ее заповедной черты.

    Пусть тело с душой нераздельно и жизнь их в союзе, но ты
    Души своей видеть не хочешь, живущий в оковах тщеты...»
    Стон флейты — могучее пламя, не веянье легкой весны,
    И в ком но бушует то пламя — тому ее песни темны.

    Любовное пламя пылает в певучей ее глубине,
    Тот пыл, что кипит и играет в заветном, пунцовом випе.

    Со всяким утратившим друга лады этой флейты дружны,
    И яд в ней, и противоядье волшебно соединены.

    В ней песнь о стезе испытаний, о смерти от друга вдали,
    В ней повесть великих страданий Меджнуна и бедной Лейли.

    Приди, долгожданная, здравствуй — о, сладость безумья любви!
    Верши свою волю и властвуй, в груди моей вечно живи!

    И если с устами любимой уста я, как флейта, солью,
    Я вылью в бесчисленных песнях всю жизнь и всю душу свою.

    О БЕДУИНЕ, У КОТОРОГО СОБАКА ПОДОХЛА ОТ ГОЛОДА


    У бедуина пес околевал,
    Над ним хозяин слезы проливал.

    Спросил его прохожий: «Ты о чем,
    О муж могучий, слезы льешь ключом?»

    Ответил: «При смерти мой верный пес.
    Так жаль его... Не удержать мне слез.

    Он на охоте дичь мне выгонял,
    Не спал ночами, стадо охранял».

    Спросил прохожий: «Что у пса болит?
    Не ранен он? Хребет не перебит?»

    А тот: «О нет! Он только изнурен.
    От голода околевает он!»

    «Будь терпелив, — сказал прохожий тот, —
    Бог за терпенье благом воздает».

    Потом спросил: «А что в большом мешке,
    Который крепко держишь ты в руке?»

    «В мешке? Хлеб, мясо... много там всего
    Для пропитанья тела моего».

    «О человек, — спросил прохожий, — что ж
    Собаке ты ни корки не даешь?»

    Ответил: «Не могу ни крошки дать, —
    В пути без денег хлеба не достать;

    Хоть не могу над псом я слез не лить...
    А слезы — что ж... за слезы не платить...»

    И тут прохожий в гневе закричал:
    «Да будь ты проклят, чтобы ты пропал!

    Набитый ветром ты пустой бурдюк!
    Ведь этот пес тебе был верный друг!

    А ты в сто раз презреннее, чем пес.
    Тебе кусок еды дороже слез!

    Но слезы — кровь, пролитая бедой,
    Кровь, от страданья ставшая водой.

    Пыль под ногой — цена твоим слезам,
    И не дороже стоишь весь ты сам!»

    О ТОМ, КАК СТАРИК ЖАЛОВАЛСЯ ВРАЧУ НА СВОИ БОЛЕЗНИ


    Старик сказал врачу: «Я заболел!
    Слезотеченье... Насморк одолел».

    «От старости твой насморк», — врач сказал.
    Старик ему: «Я плохо видеть стал».

    «От старости, почтенный человек,
    И слабость глаз, и покрасненье век».

    Старик: «Болит и ноет вся спина!»
    А врач: «И в этом старости вина».

    Старик: «Мне в пользу не идет еда».
    А врач: «От старости твоя беда».

    Старик: «Я кашляю, дышу с трудом».
    А врач: «Повинна старость в том и в том.

    Ведь если старость в гости к нам придет,
    В подарок сто болезней принесет».

    «Ах ты, дурак! — сказал старик врачу, —
    Я у тебя лечиться не хочу!

    Чему тебя учили, о глупец?
    Лекарствами сумел бы врач-мудрец

    Помочь в недомогании любом,
    А ты — осел, оставшийся ослом!..»

    А врач: «И раздражительность твоя
    От старости, тебе ручаюсь я!»

    О ВИНОГРАДЕ


    Вот как непонимание порой
    Способно дружбу подменить враждой,

    Как может злобу породить в сердцах
    Одно и то ж на разных языках.

    Шли вместо тюрок, перс, араб и грок.
    И вот какой-то добрый человек

    Приятелям монету подарил
    И тем раздор меж ними заварил.

    Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
    На рынок и ангур100 приобретем!»

    «Врешь, плут, — в сердцах прервал его араб,
    Я не хочу ангур! Хочу эйнаб!»

    А тюрок перебил их: «Что за шум,
    Друзья мои? Не лучше ли узум!»

    «Что вы за люди! — грек воскликпул им. —
    Стафиль давайте купим и съедим!»

    И так они в решении сошлись,
    Но, не поняв друг друга, подрались.

    Не знали, называя виноград,
    Что об одном и том же говорят.

    Невежество в них злобу разожгло,
    Ущерб зубам и ребрам нанесло.

    О, если б стоязычный с ними был,
    Он их одним бы словом помирил.

    «На ваши деньги, — он сказал бы им, —
    Куплю, что нужно всем вам четверым,

    Монету вашу я учетверю
    И снова мир меж вами водворю!

    Учетверю, хоть и не разделю,
    Желаемое полностью куплю!

    Слова несведущих несут войну,
    Мои ж — единство, мир и тишину».

    НАСТАВЛЕНИЕ ПОЙМАННОЙ ПТИЦЫ


    Какой-то человек дрозда поймал,
    «О муж почтенный, — дрозд ему сказал, —

    Владелец ты отар и косяков.
    Ты много съел баранов и быков,

    По пищей столь обильною мясной
    Пе пресыщен — насытишься ли мной?

    Ты отпусти меня летать, а там
    Тебе я три совета мудрых дам.

    Один в твоей руке прощебечу,
    Другой, когда на крышу я взлечу;

    А третий — с ветки дерева того,
    Что служит сенью крова твоего.

    Моим советам вняв, — пока ты жив, —
    Во всем удачлив будешь и счастлив.

    Вот первый мой совет в твоих руках:
    Бессмыслице не верь ни в чьих устах».

    Свободу птице человек вернул,
    И дрозд на кровлю весело вспорхнул.

    Пропел: «О невозвратном не жалей!
    Когда пора прошла — не плачь о ней

    И за потери не кляни судьбу!
    Бесценный, редкий перл в моем зобу.

    Дирхемов верных десять весит он.
    Им был навеки б ты обогащен!

    Такого перла больше не сыскать,
    Да не тебе богатством обладать!»

    Как женщина в мучениях родов,
    Стонал, кричал несчастный птицелов.

    А дрозд: «Ведь я давал тебе совет —
    Не плачь о том, чему возврата нет!

    Глухой ты, что ли, раз не внял тому
    Разумному совету моему?

    Совет мой первый вспомни ты теперь:
    Ни в чьих устах бессмыслице не верь.

    Как десять я дирхемов мог бы несть,
    Когда дирхема три я вешу весь».

    А человек, с трудом в себя пришед,
    Просил: «Ну, дай мне третий твой совет».

    А дрозд: «Ты следовал советам двум,
    Пусть третий озарит теперь твой ум:

    Когда болвана учат мудрецы,
    Они посев бросают в солонцы,

    И как ни штопай — шире, чем вчера,
    Назавтра будет глупости дыра!»

    СПОР МУСУЛЬМАНИНА С ОГНЕПОКЛОННИКОМ


    Огнепоклоннику сказал имам101:
    «Почтенный, вам пора принять ислам!»

    А тот: «Приму, когда захочет бог,
    Чтоб истину уразуметь я мог».

    «Святой аллах, — имам прервал его, —
    Желает избавленья твоего;

    Но завладел душой твоей шайтан:
    Ты духом тьмы и злобы обуян».

    А тот ему: «По слабости моей,
    Я следую за теми, кто сильней.

    С сильнейшим я сражаться не берусь,
    Без спора победителю сдаюсь.

    Когда б аллах спасти меня хотел,
    Что ж он душой моей не завладел?»

    ПОСЕЩЕНИЕ ГЛУХИМ БОЛЬНОГО СОСЕДА


    «Зазнался ты! — глухому говорят. —
    Сосед твой болен много дней подряд!»

    Глухой подумал: «Глух я! Как пойму
    Болящего? Что я скажу ому?

    Нет выхода... Не знаю, как и быть,
    Но я его обязан навестить.

    Пусть я глухой, но сведущ и неглуп:
    Его пойму я по движенью губ.

    «Как здравие?» — спрошу его сперва.
    «Мне лучше!» — воспоследуют слова.

    «И слава богу! — я скажу в ответ. —
    Что ел ты?» Молвит: «Кашу иль шербет».

    Скажу: «Ешь пищу эту! Польза в ней!
    А кто к тебе приходит из врачей?»

    Тут он врача мне имя назовет.
    Скажу: «Благословляй его приход!

    Как за тебя я радуюсь, мой друг!
    Сей лекарь уврачует твой недуг».

    Так подготовив дома разговор,
    Глухой пришел к болящему во двор.

    С улыбкой он шагнул к нему в жилье,
    Спросил: «Ну, друг, как здравие твое?»

    «Я умираю...» — простонал больной.
    «И слава богу!» — отвечал глухой.

    Похолодел больной от этих слов,
    Сказал: «Он — худший из моих врагов!»

    Глухой движенье губ его следил,
    По-своему все понял и спросил:

    «Что кушал ты?» Больной ответил: «Яд!»
    «Полезно это! Ешь побольше, брат!

    Ну, расскажи мне о твоих врачах».
    «Уйди, мучитель, — Азраил в дверях!»102

    Глухой воскликнул: «Радуйся, мой друг!
    Сей лекарь уврачует твой недуг!»

    Ушел глухой и весело сказал:
    «Его я добрым словом поддержал.

    От умиленья плакал человек:
    Он будет благодарен мне весь век».

    Больной сказал: «Он мой смертельный враг,
    В его душе бездонный адский мрак!»

    Вот как обрел душевный мир глухой,
    Уверенный, что долг исполпил свой.

    СПОР О СЛОНЕ


    Из Индии недавно приведен,
    В сарае темном был поставлен слои,

    Но тот, кто деньги сторожу платил,
    В загон к слону в потемках заходил.

    А в темноте, не видя ничего,
    Руками люди трогали его.

    Слонов здесь не бывало до сих пор.
    И вот пошел средь любопытных спор.

    Один, коснувшись хобота рукой:
    «Слон сходен с водосточною трубой!»

    Другой, пощупав ухо, молвил: «Врешь,
    На опахало этот зверь похож!»

    Потрогал третий ногу у слона,
    Сказал: «Он вроде толстого бревна».

    Четвертый, спину гладя: «Спор пустой —
    Бревно, труба... он просто схож с тахтой».

    Все представляли это существо
    По-разному, не видевши его.

    Их мненья — несуразны, неверны —
    Неведением были рождены.

    А были б с ними свечи — при свечах
    И разногласья не было б в речах.

    СПОР ГРАММАТИКА С КОРМЧИМ


    Одпажды на корабль грамматик сел ученый,
    И кормчего спросил сей муж самовлюбленный:

    «Читал ты синтаксис!» — «Нет», — кормчий отвечал.
    «Полжизни жил ты зря!» — ученый муж сказал.

    Обижен тяжело был кормчий тот достойный,
    Но только промолчал и вид хранил спокойный.

    Тут ветер налетел, как горы, волны взрыл,
    И кормчий бледного грамматика спросил:

    «Учился плавать ты?» — Тот в трепете великом
    Сказал: «Нет, о мудрец совета, добрый ликом!»

    «Увы, ученый муж! — промолвил мореход. —
    Ты зря потратил жизнь: корабль ко дну идет!»

    О ТОМ, КАК ШУТ ЖЕНИЛСЯ НА РАСПУТНИЦЕ


    Сказал сейид103 шуту: «Ну что ж ты, брат!
    Зачем ты на распутнице женат?

    Да я тебя — когда бы ты по спешил —
    На деве б целомудренной женил!»

    Ответил шут: «Я на глазах у вас
    На девушках женился девять раз —

    Все стали потаскухами они.
    Как почернел я с горя — сам взгляни!

    Я шлюху ввел женой в свое жилье —
    Но выйдет ли жены хоть из иео...

    Путь разума увлек меня в беду,
    «Теперь путем безумия пойду!»

    КРИКИ СТОРОЖА


    При караване караульщик был,
    Товар людей торговых сторожил.

    Вот он уснул. Разбойники пришли,
    Все взяли и верблюдов увели.

    Проснулись люди; смотрят — где добро:
    Верблюды, лошади и серебро?

    И прибежали к сторожу, крича,
    И бить взялись беднягу сгоряча.

    И молвили потом: «Ответ нам дай,
    Где наше достоянье, негодяй!»

    Сказал: «Явилось множество воров.
    Забрали сразу все, не тратя слов...»

    «А ты где был, никчемный человек?
    Ты почему злодейство не пресек?»

    Сказал: «Их было много, я один...
    Любой из них был грозный исполин!»

    А те ему: «Так что ты не кричал:
    «Вставайте! Грабят!» Почему молчал?»

    «Хотел кричать, а воры мне: молчи!
    Ножи мне показали и мечи.

    Я смолк от страха. Но сейчас опять
    Способен я стонать, вопить, кричать.

    Я онемел в ту пору, а сейчас
    Я целый депь могу кричать для вас».

    О ДВУХ МЕШКАХ


    В пыли верблюд араба-степпяка
    Нес на себе огромных два мешка.

    Хозяин дюжий сам поверх всего
    Уселся на верблюда своего.

    Спросил араба некий пешеход,
    Откуда он, куда и что везет.

    Ответил: «У меня в мешке одном —
    Пшеница и степной песок — в другом

    «Спаси аллах, зачем тебе песок?»
    «Для равновесия», — сказал ездок.

    А пешеход: «Избавься от песка,
    Рассыпь свою пшеницу в два мешка

    Когда верблюду ношу облегчишь —
    Ты и дорогу вдвое сократишь».

    Араб сказал: «Ты — истинный мудрец!
    А я-то — недогадливый глупец...

    Что ж ты — умом великим одарен —
    Плетешься гол, и пеш, и изнурен?

    Но мой верблюд еще не стар и дюж,
    Я подвезу тебя, достойный муж!

    Беседой сократим мы дальний путь.
    Поведай о себе мне что-нибудь.

    По твоему великому уму —
    Ты царь иль друг халифу самому?»

    А тот: «Не ходят в рубищах дари.
    Ты на мои лохмотья посмотри».

    Араб: «А сколько у тебя голов
    Коней, овец, верблюдов и коров?»

    «Нет ничего». — «Меня не проведешь.
    Ты, вижу я, заморский торг ведешь.

    О друг, скажи мне, истину любя,
    Где на базаре лавка у тебя?»

    «Нет лавки у меня», — ответил тот.
    «Ну, значит, из богатых ты господ.

    Ты даром сеешь мудрости зерно.
    Тебе величье знания дано.

    Я слышал: в злато превращает медь
    Сумевший эликсиром овладеть».

    Ответил тот: «Клянусь аллахом — нет!
    Я — странник, изнуренный в бездне бед.

    Подобные мне странники бредут
    Туда, где корку хлеба им дадут.

    А мудрость награждается моя
    Лишь горечью и мукой бытия».

    Араб ответил: «Прочь уйди скорей,
    Прочь, со злосчастной мудростью своей,

    Чтоб тень тебя постигнувшего зла
    Проказой на меня не перешла!

    Ты на восход пойдешь, я — на закат,
    Вперед пойдешь — я поверну назад.

    Пшеница пусть лежит в мешке одном,
    Песок останется в мешке другом.

    Твои никчемны знанья, лжемудрец.
    Пусть буду я, по-твоему, глупец, —

    Благословенна глупость, коль она
    На благо от аллаха мне дана!»

    Как от песка, от мудрости пустой
    Избавься, чтоб разделаться с бедой.

    ЗОЛОТЫХ ДЕЛ МАСТЕР И ЕГО ВЕСЫ


    Раз, к золотому мастеру пришед,
    Сказал старик: «Весы мне дай, сосед».

    Ответил мастер: «Сита нет у нас».
    А тот: «Не сито! Дай весы на час».

    А мастер: «Нет метелки, дорогой».
    Старик: «Ты — что? Смеешься надо мной?

    Прошу я: «Дай весы!» — а ты в ответ —
    То сита нет, а то метелки нет».
    А мастер: «Я не глух. Оставь свой крик!
    Я слышал все, но дряхлый ты старик.
    И знаю я, трясущейся рукой
    Рассыплешь ты песок свой золотой
    И за метелкою ко мне придешь
    И золото с землею подметешь,
    Придешь опять и скажешь: «Удружи
    И ситечко на час мне одолжи».

    Начало зная, вижу я конец.
    Иди к соседям с просьбою, отец!

    Богатые соседи ссудят вам
    Весы, метелку, сито... Вассалам!»104

    О ФАКИХЕ В БОЛЬШОЙ ЧАЛМЕ И О ВОРЕ


    Факих105 какой-то (бог судья ему)
    Лохмотьями набил свою чалму,

    Дабы в большой чалме, во всей красе,
    Явиться на собранье в медресе106.

    С полпуда рвани он в чалму набил,
    Куском красивой ткани обкрутил.

    Чалма снаружи — всем чалмам пример.
    Внутри она — как лживый лицемер.

    Клочки халатов, рваных одеял
    Красивый внешний вид ее скрывал.

    Вот вышел из дому факих святой,
    Украшенный огромною чалмой.

    Несчастье ждет, когда его не ждем, —
    Базарный вор таился за углом.

    Сорвав чалму с факиха, наутек
    Грабитель тот со всех пустился ног.

    Факих ему кричит: «Эй, ты! Сперва
    Встряхни чалму, пустая голова!

    Уж если ты как птица полетел,
    Взгляни сначала, чем ты завладел.

    А на потерю я не посмотрю,
    Я, так и быть, чалму тебе дарю!»

    Встряхнул чалму грабитель. И тряпье
    И рвань взлетели тучей из нее.

    Сто тысяч клочьев из чалмищи той
    Рассыпалось по улице пустой.

    В руке у вора лишь кусок один
    Остался, не длиннее, чем в аршин.

    И бросил тряпку и заплакал вор:
    «Обманщик ты! Обманщику позор!

    На хлеб я нынче заработать мог,
    Когда б меня обман твой не увлек!»

    О КАЗВИНЦЕ И ЦИРЮЛЬНИКЕ


    Среди казвинцев жив и посейчас
    Обычай — удивительный для нас —

    Накалывать, с вредом для естества,
    На теле образ тигра или льва.

    Работают же краской и иглой,
    Клиента подвергая боли злой.

    Но боль ему приходится терпеть,
    Чтоб это украшение иметь.

    И вот один казвинский человек
    С нуждою той к цирюльнику прибег.

    Сказал: «На мне искусство обнаружь!
    Приятность мне доставь, почтенный муж!»

    «О богатырь! — цирюльник вопросил. —
    Что хочешь ты, чтоб я изобразил?»

    «Льва разъяренного! — ответил тот. —
    Такого льва, чтоб ахнул весь народ.

    В созвездье Льва — звезда судьбы моей!
    А краску ставь погуще, потемней».

    «А на какое место, ваша честь,
    Фигуру льва прикажете навесть?»

    «Ставь на плечо, — казвинец отвечал, —
    Чтоб храбрым и решительным я стал,

    Чтоб под защитой льва моя спина
    В бою и на пиру была сильна!»

    Когда ж иглу в плечо ему вонзил
    Цирюльник, «богатырь» от боли взвыл:

    «О дорогой! Меня терзаешь ты!
    Скажи, что там изображаешь ты?»

    «Как что? — ему цирюльник отвечал, —
    Льва! Ты ведь сам же льва мне заказал!»

    «С какого ж места ты решил начать
    Столь яростного льва изображать?»

    «С хвоста», — «Брось хвост! Не надобно хвоста!
    Что хвост? Тщеславие и суета!

    Проклятый хвост затмил мне солнце дня,
    Закупорил дыханье у меня!

    О чародей искусства, светоч глаз,
    Льва без хвоста рисуй на этот раз».

    И вновь цирюльник немощную плоть
    Взялся без милосердия колоть.

    Без жалости, без передышки он
    Колол, усердьем к делу вдохновлен.

    «Что делаешь ты?» — мученик вскричал.
    «Главу и гриву», — мастер отвечал.

    «Не надо гривы мне, повремени!
    С другого места рисовать начни!»

    Колоть пошел цирюльник. Снова тот
    Кричит: «Ай, что ты делаешь?» — «Живот».

    Взмолился вновь несчастный простота:
    «О дорогой, не надо живота!

    Столь яростному льву зачем живот?
    Без живота он лучше проживет!»

    И долго, долго — мрачен, молчалив —
    Стоял цирюльник, палец прикусив.

    И, на землю швырнув иглу, сказал:
    «Такого льва господь не создавал!

    Где, ваша милость, льва видали вы
    Без живота, хвоста и головы?

    Коль ты не терпишь боли, прочь ступай,
    Иди домой, на льва не притязай!»

    *

    О друг, умей страдания сносить,
    Чтоб сердце светом жизни просветить.

    Тем, чья душа от плотских уз вольна,
    Покорны звезды, солнце и луна.

    Тому, кто похоть в сердце победил,
    Покорны тучи и круги светил.

    И зноем дня не будет опален
    Тот, кто в терпенье гордом закален.

    ОБ УКРАДЕННОМ БАРАНЕ


    Барана горожанин за собой
    Тащил с базара, — видно, на убой.

    И вдруг в толпе остался налегке
    С веревкой перерезанной в руке.

    Барана нет. Добычею воров
    Овчина стала, и курдюк, и плов.

    Тот человек, в пропаже убедясь,
    Забегал, бестолково суетясь.

    А вор возле колодца, в стороне,
    Вопил и причитал: «Ой, горе мне!»

    «О чем ты?» — обворованный спросил.
    «Я кошелек в колодец уронил.

    Все, что имел я, — сто динаров там!
    Достанешь — я в награду двадцать дам».

    А тот: «Да это целая казна!
    Ведь десяти баранов в ней цена.

    Я одного барана потерял,
    Но бог взамен верблюда мне послал!»

    В колодец он с молитвою полез,
    А вор с его одеждою исчез.

    О друг, по неизвестному пути
    Ты должен осмотрительно идти.

    Но жадность заведет в колодец бед
    Того, в ком осмотрительности нет.

    О ТОМ, КАК ШАХ ТЕРМЕЗА ПОЛУЧИЛ «МАТ» ОТ ШУТА


    Шах в шахматы с шутом своим играл,
    «Мат» получил и гневом запылал.

    Взяв горсть фигур, шута оп по лбу хвать.
    «Вот «шах» тебе! Вот — «мат»! Учись играть!

    Ферзем куда не надо — не ходи».
    А шут: «Сдаюсь, владыка, пощади!»

    Шах молвил: «Снова партию начнем».
    А шут дрожал, как голый под дождем.

    Сыграли быстро. Шаху снова «мат».
    Шут подхватил заплатанный халат;

    Под шесть тяжелых, толстых одеял
    Забился, притаился и молчал.
    «Эй, где ты там?» — шах закричал в сердцах.
    А шут ему: «О справедливый шах,

    Чтоб перед шахом правду говорить,
    Надежно надо голову прикрыть.

    «Мат» получил ты от меня опять.
    Теперь твой ход — и мне несдобровать».

    О НАБОЖНОМ ВОРЕ И САДОВНИКЕ


    Бродяга некий, забредя в сады,
    На дерево залез и рвал плоды.

    Тут садовод с дубинкой прибежал,
    Крича: «Слезай! Ты как сюда попал?

    Ты кто?» А вор: «Я — раб творца миров
    Пришел вкусить плоды его даров.

    Ты не меня, ты бога своего
    Бранишь за щедрой скатертью его».
    Садовник, живо кликнув батраков,
    Сказал: «Видали божьих мы рабов!»
    Веревкой вора он велел скрутить
    Да как взялся его дубинкой бить.

    А вор: «Побойся бога наконец!
    Ведь ты убьешь невинного, подлец!»

    А садовод несчастного лупил
    И так при этом вору говорил:
    «Дубинкой божьей божьего раба
    Бьет божий раб! Такая нам судьба.
    Ты — божий, божья у тебя спина,
    Дубинка тоже божья мне дана!»

    ИЗ «ДИВАНА ШАМСА ТЕБРИЗИ»

    * * *


    О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен!
    В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен.

    Еще курилось бытие, еще слагался мир,
    А я, друзья, уж был влюблен! Я уж давно влюблен.

    Семь тысяч лет из года в год лепили облик мой —
    И вот я ими закален: я уж давно влюблен.

    Едва спросил аллах людей: «Не я ли ваш господь» —
    Я вмиг постиг его закон! Я уж давно влюблен.

    О ангелы, на раменах держащие миры,
    Вздымайте ввысь познанья трон! Я уж давно влюблен.

    Скажите Солнцу моему107: «Руми пришел в Тебриз!
    Руми любовью опален!» Я уж давно влюблен.

    Но кто же тот, кого зову «Тебризским солнцем» я?
    Не светоч истины ли он? Я уж давно влюблен.

    * * *


    Я видел милую мою в тюрбане золотом,
    Она кружилась, и неслась, и обегала дом...

    Опьянена, охмелена, стихи поет она
    И виночерпия зовет в своем напеве том.

    А виночерпий тут как тут: в руках его кувшин,
    И чашу наполняет он воинственным вином.

    (Видал ли ты когда-нибудь, чтобы в простой воде,
    Змеясь, плясали языки таинственным огнем?)

    А луноликий чашу ту поставил на крыльцо,
    Поклон отвесил и порог поцеловал потом.

    И ненаглядная моя ту чашу подняла
    И вот уже припала к ней неутолимым ртом.

    Мгновенно искры понеслись из золотых волос...
    Она увидела себя в грядущем и былом:

    «Я — солнце истины миров! Я вся — сама любовь!
    Я очаровываю дух блаженным полусном». \

    * * *


    Я — живописец. Образ твой творю я каждый миг!
    Мне кажется, что я в него до глубины проник.

    Я сотни обликов создал — и всем я душу дал,
    Но всех бросаю я в огонь, лишь твой увижу лик.

    О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино?
    Самум ли, против снов моих идущий напрямик?

    Душа тобой напоена, пропитана тобой,
    Пронизана, растворена и стала, как двойник.

    И капля каждая в крови, гудящей о тебе,
    Ревнует к праху, что легко к стопам твоим приник.

    Вот тело бренное мое: лишь глина да вода...
    Но ты со мной — ия звеню, как сказочный родник!

    * * *


    Паломник трудный путь вершит, к Каабе устремлен108,
    Идет без устали, придет — и что же видит он?

    Тут камениста и суха бесплодная земля,
    И дом высокий из камней на ней сооружен.

    Паломник шел в далекий путь, чтоб господа узреть,
    Он ищет бога, но пред ним стоит как бы заслон.

    Идет кругом, обходит дом — все попусту; но вдруг
    Он слышнт голос изнутри, звучащий, словно звон:

    «Зачем не ищешь бога там, где он живет всегда?
    Зачем каменья свято чтишь, им отдаешь поклон?

    Обптель сердца — вот где цель, вот истины дворец,
    Хвала вошедшему туда, где бог запечатлен».

    Хвала неспящпм, словно Шаме, в обители своей
    И отвергающим, как он, паломничества сон.

    * * *


    Вы, взыскующие бога средь небесной синевы,
    Поиски оставьте эти, вы — есть он, а он — есть вы.

    Вы — посланники господни, вы пророка вознесли,
    Вы — закона дух и буква, веры твердь, ислама львы

    Зпакп бога, по которым вышивает вкривь и вкось
    Богослов, не понимая суть божественной канвы.

    Вы в источнике бессмертья, тленье не коснется вас,
    Вы — циновка всеблагого, трон аллаха средь травы.

    Для чего искать вам то, что не терялось никогда?
    На себя взгляните — вот вы, от подошв до головы.

    Если вы хотите бога увидать глаза в глаза —
    С зеркала души смахните мугь смиренья, пыль молвы.

    И тогда, Руми подобно, истиною озарясь,
    В зеркале себя узрите, ведь всевышний — это вы.

    * * *


    О правоверные, себя утратил я среди людей.
    Я чужд Христу, исламу чужд, не варвар и не иудей.

    Я четырех начал лишен, неподчинен движенью сфер,
    Мне чужды Запад и Восток, моря и горы — я ничей.

    Живу вне четырех стихий, не раб ни неба, ни земли.
    Я в нынешнем, я в прошлом дне — теку, меняясь, как ручей.

    Ни ад, ни рай, ни этот мир, ни мир нездешний — не мои,
    И мы с Адамом не в родстве — я не знавал эдемских дней.

    Нет имени моим чертам, вне места и пространства я,
    Ведь я — душа любой души, нет у меня души своей.

    Отринув двойственность, я вник в неразделимость двух миров,
    Лишь на нее взираю я и говорю я лишь о ней.

    Но скорбь, раскаянье и стыд терзали бы всю жизнь меня,
    Когда б единый миг провел в разлуке с милою моей.

    Ты до беспамятства, о Шаме, вином и страстью опьянен,
    И в делом мире ничего нет опьянения нужней.

    \

    * * *


    Всему, что зрим, прообраз есть, основа есть вне нас,
    Она бессмертна — а умрет лишь то, что видит глаз.

    Не жалуйся, что свет погас, не плачь, что звук затпх:
    Исчезли вовсе не они, а отраженье их.

    А как же мы и наша суть? Едва лишь в мир придем,
    По лестнице метаморфоз свершаем наш подъем.

    Ты из эфира камнем стал, ты стал травой потом,
    Потом животным — тайна тайн в чередованье том!

    И вот теперь ты человек, ты знаньем наделен.
    Твой облик глина приняла — о, как непрочен он!

    Ты станешь ангелом, пройдя недолгий путь земной,
    И ты сроднишься не с землей, а с горней вышиной.

    О Шаме, в пучину погрузись, от высей откажись —
    И в малой капле повтори морей бескрайних жизнь.

    * * *


    Ты к возлюбленной стремишься? Будь же сам с собой жесток:
    Для свечи — души и тела не жалеет мотылек.

    Был бы вечности причастен, богом был бы, если б ты
    Отказался от богатства, стать рабом смиренным смог.

    Только истиной любуйся, говори лишь о любви,
    Хвастай четками безумья, взвейся, как хмельной клинок.

    Что за польза в промедленье, если е миром ты одно!
    Путь у нас с тобой совместный — так идем же в погребок!

    Пей вино из кубка страсти к похищающей сердца,
    Вера и безверье — басни, болтовня — какой в них прок!

    Страсть — випо и виночерпий, в ней начала и концы,
    Сказано о чистых сердцем: «Напоил их сам пророк».

    Знай, одна лишь ночь свиданья стоит жизни вечной всей;
    Песня же Руми об этом — клад, закопанный в песок.

    КАСЫДА

    * * *


    Открой свой лик: садов полных роз я жажду,
    Уста открой: меда сладостных рос я жажду,
    Откинув чадру облаков, солнце, лик свой яви,
    Чтоб радость мне блеск лучезарный принес, я жажду.
    Призывный звук твой слышу и вновь лететь,
    Как сокол в руке царя — к свершению грез я жажду,
    Сказала ты мне с досадой: «Прочь от меня!»
    Но голос твой слышать и в звуке угроз я жажду,
    Сурово ты молвишь: «Зачем не прогнали его?»
    Из уст твоих слышать и этот вопрос я жажду,
    Из сада друга, о ветер, повей на меня;
    Вдохнуть аромат тех утренних рос я жажду.
    Та влага, что небо дает, — мгновенный поток;
    Безбрежного моря лазури и грез я жажду.
    Как Иакова вопль — «Увы мне!» — звучит мой крик:
    Иосифа зреть, что — любимый — мне взрос, я жажду.
    Мне без тебя этот шумный город — тюрьма;
    Приютом избрать пустынный утес я жажду.
    На площади с чашей, касаясь любимых кудрей,
    Средь пляски вкусить сок сладостных лоз я жажду.
    Мне скучно средь духом убогих людей:
    Чтоб дружбу Али или Рустама рок мпе принес, я жажду.
    Лишь мелкая пыль — красота в руках у людей;
    Такой, как руды в земле мощный нанос, я жажду,
    Я нищий, но мелким камням самоцветным не рад:
    Таких, как пронизанный светом утес, я жажду.

    Мне горько, что в грустном унынии люди вокруг;
    Веселья, что дарит напиток из лоз, я жажду.
    На сердце скорбь, что в плену у египтян народ109:
    Чтоб лик сын Имрана Муса меж нами вознес, я жажду.
    Иные скажут: «Искали мы — не нашли».
    Того лишь, чего не найти, как венца моих грез, я жажду.
    Мне черни бессмысленной брань замкнула уста,
    И вместо песен лишь горестных слез я жажду.
    Светильник зажегши, ходил вокруг города шейх:
    «Чтоб путь к человеку мне не зарос, я жажду».
    Но дух мой чрез жадность стремлений давно перешел:
    Чтоб к вечной основе чрез мир он пророс, я жажду.
    От зренья он скрыт, но всякое зрение — он;
    Чтоб дух меня к тайне творящей вознес, я жажду.
    Вот исповедь веры, и сердце мое пьяно,
    Стать веры напитком из жертвенных лоз я жажду.
    Я — лютня любви, и ее напевом звуча,
    Быть звуком, что в рай Османа унес110, я жажду.
    Та лютня поет, что в страстном желании — все;
    Владыки всех благ милосердия слез я жажду.
    Певец искусный, вот песни твоей конец,
    Вложить лишь в нее страстный вопрос я жажду:
    Шаме — слава Тебриза — зажжешь ли любви нам зарю?
    Как слов Сулеймана удод111, аромата тех роз я жажду.

    МУСЛИХИДДИН СААДИ

    ИЗ «БУСТАНА»

    ПРИЧИНА НАПИСАНИЯ КНИГИ


    По дальним странам мира я скитался,
    Со многими людьми я повстречался,

    И знанье отовсюду извлекал,
    Колосья с каждой жатвы собирал.

    Но не встречал нигде мужей, подобных
    Ширазцам, — благородных и беззлобных.

    Стремясь к ним сердцем, полон чистых дум,
    И Шам112 покинул я, и пышный Рум.

    Но не жалел, прощаясь с их садами,
    Что я с пустыми ухожу руками.

    Дарить друзей велит обычай нам,
    Из Мисра113 сахар в дар везут друзьям.

    Ну что ж, хоть сахару я не имею,
    Я даром слаще сахара владею,

    Тот сахар в пищу людям не идет,
    Тот сахар в книгах мудрости растет.

    Когда я приступил к постройке зданья,
    Воздвиг я десять башен воспитания.

    Одна — о справедливости глава,
    Где стражи праха божьего — слова,

    Благотворительность — глава вторая,
    Велит добро творить, не уставая.

    О розах — третья, об огне в крови,
    О сладостном безумии любви.

    В четвертой, в пятой — мудрость возглашаю,
    В шестой — доврльство малым прославляю,

    В седьмой — о воспитанье говорю,
    В восьмой — за все судьбу благодарю.

    В девятой — покаянье, примиренье,
    В главе десятой — книги заключенье.

    В день царственный, в счастливый этот год —
    На пятьдесят пять свыше шестисот.

    В день, озаренный праздника лучами,
    Наполнился ларец мой жемчугами,

    Я кончил труд, хоть у меня была
    В запасе перлов полная пола.

    Душа еще даров своих стыдится,
    Ведь с перлами и перламутр родится.

    Средь пальм непревзойденной высоты
    В саду растут и травы и кусты.

    И к недостаткам моего творенья,
    Надеюсь, мудрый явит снисхождение.

    Плащу, что из парчи бесценной шьют,
    Кайму из грубой бязи придают.

    Нет в этой книге пестроты сугубой,
    Ты примирись с ее каймою грубой.

    Я золотом хвастливо не блещу,
    Сам, как дервиш114, я милости ищу.

    Слыхал я: в день надежды и смятенья
    Аллах дурным за добрых даст прощенье.

    Дурное услыхав в моих словах,
    Ты поступай, как повелел аллах.

    Коль будет бейт115 один тебе по нраву,
    Прочти всю книгу, истине во славу.

    Мои стихи, ты знаешь, в Фарсистапе,
    Увы, — дешевле мускуса в Хотапе.

    Свои грехи я на чужбине скрыл
    И в этот гулкий барабан забил.

    И, шутки ради, розу гулистану
    Я приношу, а перец — Индостану116.

    Так — финик: мякоть у него сладка,
    Да косточка внутри ее крепка...

    Глава первая. О СПРАВЕДЛИВОСТИ, МУДРОСТИ И РАССУДИТЕЛЬНОСТИ


    Ануширван117, когда он умирал,
    Призвал Хормуза и ему сказал:

    «Покинь чертоги мира и покоя,
    Взгляни, мой сын, на бедствие людское!

    Как можешь ты довольным быть судьбой,
    Несчастных сонмы видя пред собой?

    Мобеды оправданья не отыщут,
    Что спит пастух, а волки в стаде рыщут.

    Иди пекись о нищих, бедняках,
    Заботься о народе, мудрый шах!

    Царь — дерево, а подданные — корни.
    Чем крепче корни, тем ветвям просторней.

    Не утесняй ни в чем народ простой.
    Народ обидев, вырвешь корень свой.

    Путем добра и правды, в божьем страхе
    Иди всегда, дабы не пасть во прахе.

    Любовь к добру и страх пред миром зла
    С рождения природа нам дала.

    Когда сияньем правды царь украшен,
    То подданным и Ахриман не страшен.

    Кто бедствующих милостью дарит,
    Тот волю милосердного творит.

    Царя, что людям зла не причиняет,
    Творец земли и неба охраняет.

    Но там, где нрав царя добра лишен,
    Народ в ярме, немотствует закон.

    Не медли там, иди своей дорогой,
    О праведник, покорный воле бога!

    Ты, верный, не ищи добра в стране,
    Где люди заживо горят в огне.

    Беги надменных и себялюбивых,
    Забывших судию, владык спесивых.

    В ад, а не в рай пойдет правитель тот,
    Что подданных терзает и гнетет.

    Позор, крушенье мира и оплота —
    Последствия насилия и гнета.

    Ты, шах, людей безвинно не казни!
    Опора царства твоего они.

    О батраках заботься, о крестьянах!
    Как жить им в скорби, нищете и ранах?

    Позор, коль ты обиду причинил
    Тому, кто целый век тебя кормил».

    И Шируйэ сказал Хосров118, прощаясь,
    Навек душой от мира отрекаясь:

    «Пусть мысль великая в твой дух войдег:
    Смотри и слушай, как живет народ.

    Пусть в государстве правда воцарятся, —
    Иль от тебя народ твой отвратится.

    Прочь от тирана люди побегут,
    Дурную славу всюду разнесут.

    Жестокий властелин, что жизни губит,
    Неотвратимо корень свой подрубит.

    Ушедшего от тысячи смертей
    Настигнут слезы женщин и детей.

    В ночи, в слезах, свечу зажжет вдовица —
    И запылает славная столица.

    Да, только тот, который справедлив,
    Лишь тот владыка истинно счастлив.

    И весь народ его благословляет,
    Когда он в славе путь свой завершает».

    И добрые и злые — все умрут,
    Так лучше пусть добром нас помянут.
    РАССКАЗ

    Такой в Дамаске голод наступил,
    Как будто бог о людях позабыл.

    В тот год ни капли не упало с неба,
    Сгорело все: сады, посевы хлеба.

    Иссякли реки животворных вод,
    Осталась влага лишь в глазах сирот.

    Не дым, а вздохи горя исходили
    Из дымоходов. Пищи не варили.

    Деревья обезлиствели в садах,
    Царило бедствие во всех домах.

    Вот саранчи громады налетели...
    И саранчу голодных толпы съели.

    И друга я в ту пору повстречал, —
    Он, как недужный, страшно исхудал,

    Хоть он богатствами владел недавно,
    Хоть был из знатных муж тот достославный.

    Его спросил я: «Благородный друг,
    Как бедствие тебя постигло вдруг?»

    А он в ответ: «С ума сошел ты, что ли?
    Расспрашивать об этом не грешно ли!

    Не видишь разве, что народ в беде,
    Что людям нет спасения нигде,

    Что не осталось ни воды, ни хлеба,
    Что стоны гибнущих не слышит небо?»

    А я ему: «Но, друг, ведь ты богат!
    С противоядием не страшен яд.

    Другие гибнут, а тебе ль страшиться?
    Ведь утка наводненья не боится».

    И на меня, прищурившись слегка,
    Взглянул он, как мудрец на дурака:

    «Да — я в ладье! Меня разлив не тронет!
    Но как хмне жить, когда народ мой тонет?

    Да, я сражен не горем, но нуждой —
    Сражен я этой общею бедой!

    При виде мук людских я истомился,
    О пище позабыл и сна лишился.

    Я голодом и жаждой не убит,
    Но плоть мою от ран чужих знобит!

    Покой души утратит и здоровый,
    Внимая стонам горестным больного.

    Ведь ничего здесь люди не едят!..
    И пища стала горькой мне, как яд».

    Муж честный не смыкает сном зеницы
    В то время, как друзья его в темнице.

    Слыхал ли ты преданий древних слово
    О злых владыках времени былого?

    В забвенье рухнул их величья свод,
    Распались их насилие и гнет!

    Что ж он — насильник — в мире добивался?
    Бесследно он исчез — а мир остался.

    Обиженный, в день Страшного суда,
    Под сень Йездана станет навсегда.

    И небом тот храним народ счастливый,
    Где царствует владыка справедливый.

    Но разоренье и погибель ждет
    Страну, где в лапы власть тиран берет.

    Служить тирану муж не станет честный.
    Тиран на троне — это гнев небесный.

    Султан, твое величье создал бог, —
    Но знай: он щедр, но и в расплате — строг.

    Ты горше нищих будешь там унижен,
    Коль будет слабый здесь тобой обижен!

    Позор царю, коль он беспечно спит,
    Когда в стране насилие царит.

    Во всех заботах бедняков участвуй,
    Будь с ними, как пастух заботлив с паствой.

    Л если в царство правды глас умолк,
    То шах для стада не пастух, а волк.

    Когда от сердца он добро отринет,
    Он мир с недобрым будущим покинет.

    Воспрянут люди. Бедствия пройдут,
    А извергов потомки проклянут.

    Будь справедливым, чтоб не проклинали!
    Чтоб век твой добрым словом поминали!

    Глава вторая. О БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ


    Суть обрети в сей жизни быстротечной:
    Покров истлеет, суть пребудет вечно.

    Кто высшим знанием не овладел,
    Тот в оболочке сути не имел.

    Когда добро и мир несем мы людям,
    То и в земле спокойно спать мы будем.

    Ты здесь о жизни будущей своей
    Заботься, не надейся на друзей.

    Дабы не испытать страданий многих,
    Не забывай о страждущих, убогих.

    Сокровища сегодня раздавай,
    Назавтра все, смотри, не потеряй!..

    Возьми в далекий путь запас дорожный,
    Знай — состраданье близких ненадежпо.

    Кто долю здесь для будущего взял,
    Тот счастья мяч перед собой погнал.

    Ничья молитва душу не утешит,
    И всяк своей рукою спину чешет.

    Все, что имеешь, — миру открывай,
    И в землю, словно клад, не зарывай.

    Блажен, кто в стужу бедняка укроет,
    Грехи того творца рука прикроет.

    От двери прочь скитальца не гони,
    Чтоб не скитаться в будущие дни.

    Мудрец, благодеяний грех чуждаться!
    Твори добро, чтоб после не нуждаться.

    Иди давай бальзам больным сердцам,
    Кто знает — вдруг больным ты будешь сам.

    Иди врачуй горенье ран душевных,
    Не забывай о днях своих плачевных.

    Давай просящим у твоих дверей,
    Ведь ты не нищий у чужих дверей.
    РАССКАЗ

    В пустыне странник увидал усталый
    Собаку, что от жажды издыхала.

    Он в колпаке своем воды принес,
    Но даже встать не мог несчастный пес.

    И он простер собаке длань служенья,
    Приподнял, напоил, принес спасенье.

    Избранник видел все, что делал он,
    И был тот муж во всех грехах прощен.

    Ты, злой тиран, возмездья опасайся!
    Стань щедрым, искупить свой грех старайся!

    Собаку спасший был прощен. Итак,
    Благотвори! Ведь выше пса — бедняк.

    Будь щедрым, милосердным, сколько можешь.
    Тем выше ты, чем больше щедрость множишь.

    Пусть богачи кинтарами дарят,
    Ты беден, но дороже твой кират119.

    Судья предвечный лишнего не спросит,
    Пусть каждый в меру сил своих приносит.

    Слона степной кузнечик тяжелей,
    Коль им придавлен жалкий муравей.

    Будь к людям мягок, мудрый муж, всегда,
    Дабы найти защиту в день суда.

    Тот, кто от века стал щитом несчастных,
    Тебя не бросит на путях, опасных.

    Не обижай и жалкого раба,
    Вдруг сделает царем его судьба.

    Униженных и слабых не гони ты,
    Подай им помощь, не лишай защиты.

    Круговращения лет изменчив круг,
    Не ждешь — и ферзем пешка станет вдруг.

    И тот, кто судьбы взглядом прозирает,
    В сердца посева злобы не бросает.

    Чтоб сохранить свой щедрый урожай,
    Идущих вслед жнецам не обижай.

    Не бойся к бедным щедрым быть, как море,
    Чтоб самого себя не ввергнуть в горе.

    Смотри: вчерашний царь в беде, а там —
    Владыкою вчерашний стал гулам120.

    Но причиняй обид сердцам подвластным,
    Страшись, чтобы не стал ты сам подвластным.
    РАССКАЗ

    Дервиш, придя в суфийскую обитель121,
    Поведал: «Жил в Йемене повелитель.

    Он счастья мяч перед собою гнал,
    Он равных в щедрости себе не знал.

    Весенней тучей над землей вставал он,
    На бедных дождь дирхемов изливал он.

    Но он к Хатаму неприязнен был,
    С насмешкой о Хатаме говорил:

    «Кто он такой? Мне он докучней тени!..
    Нет у него ни царства, ни владений!»

    Вот царь Йемена небывалый пир, —
    Как говорят, — на весь устроил мир.

    Вдруг раздалось Хатаму славословье,
    Все гости стали пить его здоровье.

    И зависть омрачила дух царя,
    Раба он кликнул, злобою горя:

    «Иди найди и обезглавь Хатама!
    Со мною в славе спорит он упрямо».

    В степь, где Хатам в тущору кочевал,
    Подосланный убийца поскакал.

    И некий муж, как бы посланник бога,
    Раба-посланца повстречал дорогой.

    Сладкоречив тот муж, приветлив был,
    Гонца к себе в шатер он пригласил.

    Его в степи безлюдной обласкал он,
    Вниманием его очаровал он.

    А утром молвил: «Добрый гость, прости,
    Но все ж, у нас останься, погости!»

    А тот в ответ: «Промедлить ни мгновенья
    Нельзя!.. Дано мне шахом порученье!»

    Сказал хозяин: «Тайну мне открой,
    Я помогу тебе, пойду с тобой!»

    «О благородный муж! — гонец ответил. —
    Ты доблестен, и тверд, и духом светел,

    Ты тайну нашу сохранишь. Так знай,
    Хатама я ищу в становье Тай.

    Хоть муж Хатам прославлен во вселенной,
    Убить его велел мне шах Йемена.

    О добрый друг! Мне милость окажи,
    Дорогу мне к Хатаму укажи!»

    Хозяин рассмеялся: «Меч свой смело
    Бери, руби мне голову от тела.

    Ведь я — Хатам. Пусть я хозяин твой,
    Я поступлюсь для гостя головой!»

    Когда Хатам склонился добровольно
    Под меч, посланец издал крик невольно.

    Не в силах от стыда поднять зениц,
    Перед Хатамом он простерся ниц.

    И, руки на груди сложив покорно,
    Сказал: «Когда бы умысел позорный

    Исполнил я и вред тебе нанес,
    Не человек я был бы, гнусный пес!»

    И встал он и, поцеловав Хатама,
    Через пески в Йемен пустился прямо.

    Султан Йемена меж бровей его
    Прочел, что тот не сделал ничего.

    «Где голова? — спросил. — Какие вести
    Ты мне привез? Скажи во имя чести!

    Быть может, в поединок ты вступил
    И у тебя в бою не стало сил?»

    Посланец пал на землю пред владыкой
    И так ответил: «О султан великий!

    Хатама видел я. Среди людей
    Он всех великодушней и мудрей.

    В нем доблесть, мужество и благородство,
    Ему дано над всеми превосходство.

    Груз милостей его меня сломил.
    Великодушьем он меня сразил!»

    Все рассказал гонец. Ему внимая,
    Йеменский царь восславил племя Тая.

    И щедро наградил султан посла...
    Хатаму щедрость свойственна была,

    Пак солнцу — свет, цветам — благоуханье.
    Хатаму славу принесли деянья.

    Глава третья. О ЛЮБВИ, ЛЮБОВНОМ ОПЬЯНЕНИИ И БЕЗУМСТВЕ


    Прекрасны дни влюбленных, их стремленья
    К возлюбленной, блаженны их мученья.

    Прекрасно все в любви — несет ли нам
    Страдания она или бальзам.

    Влюбленный власть и царство ненавидит,
    Он в бедности свою опору видит.

    Он пьет страданий чистое вино;
    Молчит, хоть горьким кажется оно.

    Его дарят похмельем сладким слезы.
    Шипы — не стражи ли царицы розы?

    Страданья ради истинной любви
    Блаженством, о влюбленный, назови!

    Вьюк легок опьяненному верблюду,
    Стремись, иди к единственному чуду!

    Не сбросит раб с себя любви аркан,
    Когда огнем любви он обуян.

    Живут в тиши печального забвенья
    Влюбленные — цари уединенья.

    Они одни сумеют повести
    Блуждающих по верному пути.

    Проходят люди, их не узнавая,
    Они как в мире тьмы — вода живая,

    Они подобны рухнувшим стенам
    Снаружи. А внутри — прекрасный храм.

    Они, как мотыльки, сжигают крылья,
    И шелкопряда чужды им усилья.

    У них всегда в объятьях красота,
    Но высохли от жажды их уста.

    Не говорю: источник вод закрыт им,
    Но жажду даже Нил не утолит им.
    РАССКАЗ

    Жил в Самарканде юноша. Был он
    Индийскою красавицей пленен.

    Она, как солнце, чары расточала,
    Твердыню благочестья разрушала.

    Казалось, красоту, какую мог,
    В ней воплотил миров зиждитель — бог.

    За нею вслед все взгляды обращались.
    Ее встречавшие ума лишались.

    Влюбленный наш тайком ходил за ней.
    И раз она сказала гневно: «Эй!

    Глупец, не смей, как тень, за мной влачиться.
    Не для твоих тенет такая птица.

    Не смей за мною по пятам ходить.
    Не то рабам велю тебя убить!»

    И тут влюбленному промолвил кто-то:
    «О друг, займи себя другой заботой.

    Боюсь, ты не достигнешь цели здесь,
    А потеряешь даром жизнь и честь!»

    Упреком этим горьким уязвленный,
    Вздохнув, ответил юноша влюбленный:

    «Пусть под мечом я голову мою
    В прах уроню и кровь мою пролью,

    Но скажут люди: «Вот удел завидный!
    Пасть от меча любимой — не обидно».

    Меня позорить можешь ты, бранить, —
    Я не уйду. Мне без нее не жить.

    Что мне советуешь ты, ослепленный
    Тщетою мира, лишь в себя влюбленный?

    Она добра и благости полна,
    Пусть хоть на казнь пошлет меня она!

    Мечта о ней меня в ночи сжигает,
    А утром снова к жизни возрождает.

    Пусть у ее порога я умру,
    Но жив, как прежде, встану поутру!»

    Будь стоек всей душою, всею кровью.
    Жив Саади, хоть и сражен любовью.

    *

    Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
    «Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!»

    Ему ответил спутник: «О глупец,
    В воде иль без воды — один конец».

    «Нет! — тот воскликнул. — Не к воде стремлюсь я,
    Пусть в океане Духа растворюсь я!»

    Кто жаждет истины, я знаю, тот
    Без страха бросится в водоворот.

    Не дрогнет в жажде знанья, не остынет,
    Хоть знает он, что в тех волнах погибнет.

    Любовь, влюбленный, за полу хватай.
    «Дай душу!» — скажет. Душу ей отдай.

    Ты внидешь в рай блаженства и забвенья,
    Пройдя геенну самоотреченья.

    Труд пахаря в пору страды суров,
    Но пахарь сладко спит после трудов.

    На сем пиру блаженства достигает
    Тот, кто последним чашу получает.
    РАССКАЗ

    Спросили раз Меджнуна: «Что с тобой?
    Что ты семьи чуждаешься людской?

    И что с Лейли, с твоей любовью, сталось?
    Ужель в тебе и чувства не осталось?»

    Меджнун ответил, слез поток лия:
    «Молю, отстаньте от меня, друзья,

    Моя душа изнемогла от боли,
    Не сыпьте же хоть вы на рану соли.

    Да, друг от друга мы удалены,
    Необходимости подчинены».

    А те: «О светоч верности и чести,
    Вели — Лейли передадим мы вести!»

    А он им: «Обо мне — ни слова ей,
    Чтобы не стало ей еще больней».

    Глава четвертая. О СКРОМНОСТИ


    Из тучи капля долу устремилась
    И, в волны моря падая, смутилась:

    «Как я мала, а здесь простор такой...
    Ничто я перед бездною морской!»

    Она себя презрела, умалила;
    Но раковина каплю приютила;

    И перл, родившийся из капли той122,
    Царя венец украсил золотой.

    Себя ничтожной капля та считала
    И красотой и славой заблистала.

    Смиренье — путь высоких мудрецов,
    Так гнется ветвь под тяжестью плодов.
    РАССКАЗ

    Бедняк ученый — в рвани и в грязи —
    Сел среди знатных на ковре казн123.

    Взглянул хозяин колко — что за чудо?
    И служка подбежал: «Пошел отсюда!

    Ты перед кем сидишь? Кто ты такой?
    Сядь позади иль на ногах постой!

    Почета место здесь не всем дается,
    Сан по достоинству лишь достается.

    Зачем тебе позориться средь нас?
    Достаточно с тебя на первый раз!

    И честь тому, кто ниже всех в смиренье,
    Не испытал позора упижепья.

    Ты впредь на месте не садись чужом,
    Средь сильных не прикидывайся львом!»

    И встал мудрец, в ответ не молвив слова.
    Судьба его в те дни была сурова.

    Вздох испустил он, больше ничего,
    И сел в преддверье сборища того.

    Тут спор пошел средь знатоков Корана:
    «Да, да!» — «Нет, нет!» — орут как будто спьяиа.

    Открыли двери смуты вековой,
    И всяк свое кричит наперебой.

    Их спор над неким доводом: старинным
    Сравнить бы можно с боем петушиным.

    Так спорили в неистовстве своем
    Факихи о писании святом,

    Так узел спора туго завязали,
    Что, как распутать узел, и не знали

    И тут в одежде нищенской мудрец
    Взревел, как лев свирепый, наконец:

    «Эй, знатоки святого шариата,
    Чья память знаньем истинным богата!

    Не брань и крик, а доводы нужны,
    Чтобы бесспорны были и сильны.

    А я владею знания чоуганом».
    Тут общий смех поднялся над айваном:

    «Ну, говори!» И он заговорил,
    Раскрыл уста и глотки им закрыл.

    Острей калама доводы нашел он,
    От ложной их премудрости ушел он,

    И свиток сути смысла развернул,
    И, как пером, их спор перечеркнул.

    И закричали всем собраньем: «Слава!
    Тебе, мудрец, твоим познаньям — слава!»

    Как конь, он обогнал их. А кази
    Был, как осел, увязнувший в грязи.

    Вздохнув, свою чалму почета снял он,
    Чалму свою пришельцу отослал он.

    Сказал: «Прости! Хоть нет на мне вины,
    Что я не угадал тебе цены!

    Средь нас ты выше всех! И вот — унижен...
    Мне жаль. Но да не будешь ты обижен!»

    Пошел служащий к пришлецу тому,
    Чтоб на главу его надеть чалму,

    «Прочь! — тот сказал. — Иль сам уйду за дверь я!
    Твоя чалма — венец высокомерья!

    Слыть не хочу в народе, как святой,
    С чалмою в пятьдесят локтей длиной.

    «Маулана» нарекусь я124, несомненно,
    Но это званье будет мне презренно.

    Вода да будет чистою в любом
    Сосуде — глиняном иль золотом.

    Ум светлый должен в голове таиться,
    А не чалмой высокою кичиться.

    Как тыква, велика твоя чалма,
    Но в тыкве нет ни мозга, ни ума.

    Не чванься ни усами, ни чалмою! —
    Чалма — тряпье, усы — трава травою.

    Те, кто подобны людям лишь на взгляд,
    Но мертвы, как картины, — пусть молчат».

    Сам одолей высоты перевала;
    Зла людям не неси, как знак Зуала125.

    На плетево идет тростник любой,
    Но ценен сахарный самим собой.

    Тебя, с душою низкою такой,
    Я званья «Человек» не удостою.

    Стеклярусную понизь отыскал
    В грязи глупец. Стеклярус так сказал:

    «Ты брось меня! Я бисер самый бедный!
    Я весь не стою и полушки медной».

    Пусть в цветнике свинарь свинью пасет,
    Но на свинью цена не возрастет.

    Осел ослом останется вовеки.
    По платью не суди о человеке!»

    Так жгучим словом он обпду смыл
    И чванных и надменных устыдил.

    Обижен ими, он не пощадил их
    И речью, как оружьем, поразил их.

    Да не потерпит гнета и обид
    Муж правды, и неправых истребит!

    Казн сидел, подавленный — в позоре:
    «О стыд мне перед всеми! Стыд и горе!»

    Он руки был свои кусать готов,
    Молчал, не находя достойных слов.

    А тот пришлец в убогом одеянье
    Стремительно покинул их собранье.

    Опомнились вельможи наконец,
    Воскликнули: «Кто этот молодец?»

    Слуга его разыскивал повсюду,
    Вопросы обращал к простому люду.

    И все в ответ: «Напрасно не ходи!
    Был это наш учитель — Саади.

    Стократ хвала ему, что речью меткой
    Так отхлестал он вас — умно и едко!»
    РАССКАЗ

    Мудрец Лукман был черен, как арап,
    Невзрачен, ростом мал и телом слаб.

    Приняв за беглого раба, связали
    Вождя людей и строить дом пригнали.

    Хозяин издевался над рабом;
    Но в год ему Лукман построил дом.

    И тут внезапно беглый раб вернулся,
    Хозяин все узнал и ужаснулся.

    Валялся у Лукмана он в ногах.
    А тот, смеясь: «Что мне в твоих слезах?

    Как я свою обиду вмиг забуду?
    Твою жестокость век я помнить буду!

    Но я тебя прощаю, человек.
    Тебе — добро, мне — выучка навек.

    Теперь ты в новом доме поселился,
    Я новой мудростью обогатился:

    Раб у меня есть; и я жесток с ним был,
    Работой непосильною томил.

    Но мучить я его не буду боле, —
    Так тяжко было мне в твоей неволе».

    Кто сам не знает, что такое гнет,
    Тот состраданья к слабым не поймет.

    Ты оскорблен правителем законным?
    Не будь же груб с бесправным подчиненным!

    Как тут Бахрамовых не вспомнить слов126:
    «Не будь, правитель, к подданным суров!»

    Глава пятая. О ДОВОЛЬСТВЕ ЮДОЛЬЮ


    В ночи раздумий зажигал я лен127,
    И светоч речи мною был зажжен...

    Стал восхвалять меня пустоголовый,
    Пути признанья не найдя иного,

    Но в похвалу он влил немало зла,
    И зависть в каждом слове проросла.

    Писал он: «Мысли Саади высоки!
    Гласили так лишь древние пророки.

    Но как он слаб, — кого ты ни спроси, —
    В картинах битв — в сравненье с Фирдоуси!»

    Должно быть, он не знал, что мир мне нужен,
    Что с громом браней сердцем я не дружен.

    Но если нужно,х.как булатный меч,
    Язык мой может жизнь врага пресечь.

    Что ж, вступим в бой, но заключим условье:
    Нам вражий череп будет — изголовье.
    Но в битве меч сильнейшим не помог, —
    Победу лишь один дарует бог.

    Коль счастье озарять нас перестанет,
    Храбрейший муж судьбу не заарканит.

    И муравей по-своему силен,
    И лев по воле неба насыщен.

    Бессильный перед волей небосклона,
    Иди путем предвечного закона!

    А тот, кому столетний век сужден,
    Львом и мечом не будет истреблен.

    Коль осужден ты небом, — не во власти
    Врага спасти тебя от злой напасти.

    Рустама не злодей Шагад сгубил128,
    А смертный срок Рустама наступил.
    РАССКАЗ

    Жил в Исфагане войска повелитель,
    Мой друг — отважный, дерзостный воитель.

    Всю жизнь он воевать был принужден,
    Был город им и округ защищен.

    С утра, разбужен шумом, ратным гулом,
    Его в седле я видел с полным тулом1.

    Он львов отважным видом устрашал,
    Быков рукой железной поражал.

    Когда стрелу во вражий строй пускал он,
    Без промаха противника сражал он.

    Так лепесток колючка не пронзит,
    Как он пронзал стрелой железный щит.

    Когда копье бросал он в схватке ратной,
    Он пригвождал к челу шелом булатный.

    Как воробьев, он истреблял мужей;
    Так саранчу хватает муравей.

    Коль он на Фаридуна налетел бы,
    Тот обнажить оружье не успел бы.

    С его дороги пардус убегал,
    Он пасти львов свирепых раздирал.

    Схватив за пояс вражьих войск опору —
    Богатыря он подымал на гору.

    Он настигал врага быстрей орла
    И разрубал секирой, до седла.

    Но в мире был он добрым и беззлобным,
    Нет вести ни о ком ему подобном.

    Он с мудрыми учеными дружил
    В те дни, как лучший друг он мне служил.

    Но вот беда на Исфаган напала,
    Судьба меня в иной предел угнала.

    В Ирак ушел я, переехал в Шам,
    И прижился я, и остался там.

    Я жил в стране, где помнили о боге
    В заботах, и надежде, ж тревоге.

    Довольство там царило и покой.
    Но потянуло вдруг меня домой.

    Пути судьбы затаены во мраке...
    И снова очутился я в Ираке.

    В бессоннице я там обрел досуг.
    Мне вспомнился мой исфаганский друг.

    Открылась память дружбы, словно рана:
    Ведь с одного с ним ел я дастархана129.

    Чтоб повидать его, я в Исфаган
    Пошел, найдя попутный караван.

    И, друга увидав, я ужаснулся:
    Его могучий стан в дугу согнулся.

    На темени — седины, словно снег;
    Стал хилым старцем сильный человек.

    Его настигло небо, придавило,
    Могучей длани силу сокрушило.

    Поток времен гордыню преломил;
    Главу к коленям горестно склонил.

    Спросил я: «Друг мой, что с тобою стало?
    Лев превратился в старого шакала».

    Он усмехнулся: «Лучший божий дар
    Я растерял в боях против татар.

    Я, как густой камыш, увидел копья,
    Как пламя, стягов боевых охлопья.

    Затмила туча пыли белый свет
    И понял я: мне счастья больше нет.

    Мое копье без промаху летало,
    Со вражеской руки кольцо сбивало.

    Но окружил меня степняк кольцом,
    Звезда погасла над моим челом.

    Бежал я, видя — сгинула надежда,
    С судьбой сражаться выйдет лишь невежда.

    Ведь не помогут щит и шлем, когда
    Погаснет счастья светлая звезда.

    Когда ты ключ победы потеряешь,
    Руками дверь победы не взломаешь.

    На воинах моих была броня
    От шлема мужа до копыт коня.

    Как только рать туранская вспылила,
    Вся поднялась на битву наша сила.

    Мы молнии мечей, — сказать могу, —
    Обрушили на войско Хулагу130.

    Так сшиблись мы, — сказать хотелось мне бы, —
    Как будто грянулось об землю небо.

    А стрелы! Как от молний грозовых,
    Нигде спасенья не было от них.

    Арканы вражьи змеями взлетали,
    Сильнейших, как драконы, настигали.

    Казалась небом степь под синей мглой,
    Во мгле мерцал, как звезды, ратный строп.

    Мы скоро в свалке той коней лишились
    И, пешие, щитом к щиту сразились.

    Но счастье перестало нам светить,
    И наконец решил я отступить.

    Что сделать сильная десница может,
    Коль ей десница божья не поможет?

    Не дрогнули мы, не изнемогли —
    Над нами звезды бедствия взошли.

    Никто из боя не ушел без раны,
    В крови кольчуги были и кафтаны.

    Как зерна, — прежде в колосе одном, —
    В тумане мы рассыпались степном.

    Рассыпались бесславно те, а эти,
    Как стая рыб, к врагу попали в сети.

    Хоть наши стрелы сталь пробить могли,
    Ущерба степнякам не нанесли.

    Когда судьбы твоей враждебно око,
    Что щит стальной перед стрелою рока?

    Что воля перед волею судьбы,
    О вы, предначертания рабы.
    1 Тул — колчан для стрел.

    Глава шестая. О ДОВОЛЬСТВЕ МАЛЫМ


    В стяжании пекущийся о многом
    Не знает бога, недоволен богом.

    Сумей богатство в малом обрести
    И эту правду жадным возвести.

    Чего ты ищешь, прах, алчбой гонимый?
    Злак не растет ведь на праще крутимой!

    Живущий духом чужд телесных нег.
    Забыв свой дух, убьешь его навек.

    Живущий духом — доблестью сияет.
    Живущий телом — доблесть убивает.

    Суть человека постигает тот,
    Кто сущность пса сперва в себе убьет.

    О пище — мысли бессловесной твари,
    Мысль человека — о духовном даре.

    Блажен, кто сможет на земном пути
    Сокровища познаний припасти.

    Кому творенья тайна явной станет,
    Тот света правды отрицать не станет.

    А для невидящих, где мрак и свет,
    Меж гурией и дивом розни нет.

    Как ты в колодец, путник, провалился,
    Иль твой — в степи открытой — взор затмился?

    Как сокол в высь небесную взлетит,
    Коль птицу камнем алчность тяготит?

    Коль от алчбы себя освободит он,
    Как молния, к зениту воспарит он.

    Как можешь ты с крылатыми сравняться,
    Когда привык вседневно объедаться?

    Ведь ангелом парящим, как звезда,
    Не станет жадный хищник никогда.

    Стань Человеком в помыслах, в делах,
    Потом мечтай об ангельских крылах.

    Ты скачешь, как несомый злобным дивом,
    На необъезженном коне строптивом.

    Скрути узду, иль волю он возьмет,
    Сам разобьется я тебя убьет.

    Обжора тучный, духом полусонный,
    Ты человек иль хум обремененный.

    Утроба домом духа быть должна.
    А у тебя она едой полна.

    Бурдюк словам о боге не внимает,
    И алчный от обжорства умирает.

    Кто вечными пирами пресыщен,
    Тот мудрости и знания лишен.

    Глаза и плоть вовек не будут сыты,
    И хоть кишки твои едой набиты, —

    Бездонная геенна, твой живот, —
    Еще, еще прибавьте! — вопиет.

    Ел мало сам Иса, светильник веры,
    Что ж кормишь ты осла его без меры?

    Что приобрел ты в этом мире зла,
    Сменивши откровенье на осла?

    Ведь алчностью свирепой обуянных
    Зверей и птиц находим мы в капканах.

    Тигр над зверями царь, а поглядишь —
    Попался па приманку, словно мышь.

    И как бы мышь к еде ни кралась ловко,
    Ее поймает кот иль мышеловка.
    РАССКАЗ

    Мне человек, что речь мою любил,
    Слоновой кости гребень подарил.

    Но, за слово обидевшись, однако,
    Он где-то обозвал меня собакой.

    Ему я бросил гребень, молвив: «На!
    Мне кость твоя, презренный, не нужна.

    Да, сам к себе я отношусь сурово,
    Но не стерплю обиды от другого!

    В довольстве малым мудрые сильны,
    Дервиш и сам султан для них равны.

    Зачем склоняться с просьбой пред владыкой,
    Когда ты сам себе хосров великий!
    РАССКАЗ

    Однажды скряга некий, полный страха,
    Явился с просьбой к трону Хорезмшаха.

    В прах перед шахом он лицо склонил,
    Подобострастно просьбу изложил.

    А скряге сын сказал недоуменно:
    «Ответь на мой вопрос, отец почтенный,

    Ведь кыбла там, на юге, где Хиджаз131,
    Что ж ты на север совершал намаз?»

    Будь мудр, живи, страстями управлял,
    У жадных кыбла каждый день другая

    Кто страсти низкой буйство укротит,
    Себя от горших бедствий защитит.

    Два зернышка ячменных жадный взял,
    Зато подол жемчужин растерял.

    Ты, мудрый, вожделенья укроти,
    Чтобы с сумою после не пойти.

    Укороти десницу! Свет надежды
    Не в длинном рукаве твоей одежды!

    Кто от стяжанья духом не ослаб,
    Тот никому не пишет: «Я твой раб!»

    Просителя, как пса, порою гонят.
    Кто мужа независимого тронет?

    Глава седьмая. О ВОСПИТАНИИ


    Не о конях, ристалищах и славе,
    Скажу о мудрости и добром нраве.

    Враг твой — в тебе; он в существе твоем,
    Зачем другого числишь ты врагом?

    Кто победит себя в борьбе упрямой,
    Тот благородней Сама и Рустама.

    Не бей в бою по головам людей,
    Своп дух животный обуздать сумей.

    Ты правь собой, как Джам смятенным миром.
    Пусть будет разум у тебя вазиром.

    В том царстве хор несдержанных страстей
    Сравню с толпой вельмож и богачей.

    Краса державы — мудрость и смиренье,
    Разбойники — порывы вожделенья.

    Где милость шаха злые обретут,
    Там мудрецы покоя не найдут.

    Ведь алчность, зависть низкая и злоба,
    Как в жилах кровь, в тебе живут до гроба.

    Коль в силу эти все враги войдут,
    Они восстанут, власть твою сметут.

    Но страсть, как дикий зверь в плену, смирится,
    Когда могуча разума десница.

    Ведь вор ночной из города бежит,
    Где стража ночи бодрая не спит.

    Царь, что злодеев покарать не может,
    Своей державой управлять не может.

    Но полно говорить, ведь все равно,
    Что я сказал, до нас творено.

    Держи смиренно ноги под полою,
    И ты коснешься неба головою.

    Эй, мудрый, лучше ты молчи всегда,
    Чтоб не опросили много в день суда.

    А тот, кто тайну подлинную знает,
    Слова, как жемчуг, изредка роняет.

    Ведь в многословье праздном смысла нет,
    Молчащий внемлет мудрого совет.

    Болтун, который лишь собою дышит,
    В самозабвенье никого не слышит.

    Слов необдуманных не изрекай,
    В беседе речь других не прерывай.

    Тот, кто хранит молчанье в шумных спорах,
    Мудрее болтунов, на слово скорых.

    Речь — высший дар; и, мудрость возлюби,
    Ты глупым словом не убей себя.

    Немногословный избежит позора;
    Крупица амбры лучше кучи сора.

    Невежд болтливых, о мудрец, беги,
    Для избранного мысли сбереги.

    Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо;
    Пусти одну, но в цель неуклонимо.

    Не знает тот, кто клевету плетет,
    Что клевета потом его убьет.

    Ты не злословь, злословия не слушай!
    Ведь говорят, что и у стен есть уши.

    Ты сердце, словно крепость, утверди
    И зорко за воротами следи.

    Мудрец закрытым держит рот, он знает,
    Что и свеча от языка сгорает.
    * * *

    Жил юноша — ученый, много знавший,
    Искусством красноречия блиставший,

    С красивым почерком; но розы щек
    Еще красивей оттенял пушок;

    И только численного букв значенья
    Не мог запомнить он при всем стремленье.

    Сказал я раз про шейха одного,
    Что впереди нет зуба у него.

    Мой собеседник, посмотрев сурово,
    Ответил: «Ты сказал пустое слово.

    Ущерб в зубах заметить ты успел,
    А доблести его не разглядел!»

    Когда умерших сонм из тьмы изыдет,
    То добрые плохого не увидят.

    Коль поскользнется на пути своем
    Муж, благородством полный и умом,

    Ты, низкий, не суди его за это,
    Когда он весь — живой источник света.

    И пусть в шипах кустарники цветов
    Не избегают роз из-за шипов.

    Ведь у павлинов видят люди злые
    Не красоту, а ноги их кривые.

    Когда ты темен ликом — убедись,
    А в темное зерцало не глядись.

    Дорогу правды сам найти старайся,
    I? ошибкам ближнего не придирайся.

    И о чужих изъянах не кричи,
    Сам на себя взгляни и замолчи.

    Запретной не клади черты пороку,
    Когда тому же предан ты пороку.

    И с униженными не будь суров,
    Когда ты сам унизиться готов.

    Когда ты зла не будешь делать в жизни,
    Тогда лишь будешь прав и в укоризне.

    Что в кривизну мою иль прямоту
    Вам лезть, коль я являю чистоту.

    Хорош я или дурен, сам я знаю,
    Сам за свои убытки отвечаю.

    В душе моей хорош я или плох —
    Не вам судить! Об этом знает бог!

    Имам тогда вину мюрида мерит132,
    Когда мюрид в его величье верит.

    У бога дело доброе одно
    Тебе за десять будет зачтено.

    Ты тоже за одно благодеяние
    Дай щедро, как за десять, воздаянье.

    Не обличай у ближнего изъян,
    Коль в нем живет величья океан.

    Когда невежда мой диван133 откроет
    И пробежать глазами удостоит,

    Плевать ему, что мыслей мир велик...
    Но чуть огрех — какой подымет крик!

    Ему глубинный книги смысл не светит,
    Но он описку каждую заметит.

    Не одинаков смертного состав;
    Бог создал нас, добро и зло смешав.

    Хоть в самом добром деле есть помеха,
    Из скорлупы добудь ядро ореха.

    Глава восьмая. О БЛАГОДАРНОСТИ ЗА БЛАГОПОЛУЧИЕ


    Как благодарность вечному скажу,
    Когда достойных слов не нахожу?

    Чтоб восхвалить его, мой каждый волос
    Хотел бы обрести и речь и голос.

    Хвала дарящему, чьей волей я
    Был вызван к жизни из небытия!

    Но все слова людского восхваления —
    Его предвечной славы приниженье.

    Он смертного из глины сотворил
    И разумом и сердцем одарил,

    Смотри, как он вознес тебя высоко
    С рождения до старости глубокой!

    Рожденный чистым, чистоту храни!
    Не завершай в грлзп земные дни!

    Пыль вытирай с прекрасного зерцала,
    Чтобы поверхность ржа не разъедала.

    Ты был ничтожной каплею сперва
    И возмужал по воле божества.

    Велик твой труд, но ты не возвышайся,
    На силу рук своих не полагайся.

    Ведь это вечный, в мудрости своей,
    Из праха создал кисть руки твоей.

    Тогда твой труд казну твою умножит,
    Когда тебе всевидящий поможет.

    Не сделал ты ни шага одного
    Без постоянной помощи его.

    Младенец, в пустословье не повинный,
    Питается посредством пуповины.

    Рожденный, блага прежнего лишен,
    Приникнет к груди материнской он;

    Так, на чужбине, странника больного
    Поят водой из города родного.

    Ведь он в утробе матери взращен
    И соком тела матери вспоен.

    А грудь ему теперь — источник жизни,
    Два родника в покинутой отчизне.

    Они младенцу райская река,
    Чье русло полно меда и млека.

    Мать, как туба, сияющая светом134,
    Младенец — нежный плод на древе этом.

    Сосуды-груди — в сердце глубоко;
    Кровь сердца — материнское млеко.

    Глянь, как дитя сосцы кусает жадно, —
    Скажи: любовь младенца кровожадна.

    И нужно сок алоэ применить,
    Чтобы дитя от груди отлучить.

    И так дитя, ночуя горечь сока,
    Забудет сладость млечного истока.

    О ищущий — младенец в сединах,
    Забудь, вкушая горечь, о грехах!
    РАССКАЗ

    Царевич некий с лошади упал
    И шейный позвонок себе сломал.

    Он повернуть был голову не в силах,
    Такая боль была в костях и жилах.

    Исчезла шея; в тулово она
    Втянулась у него, как у слона.

    Что делать, как помочь, — врачи не знали,
    И вот врача из Греции сыскали.

    Он вывих вправил, шею распрямил,
    И вскоре стал больной здоров, как был.

    Но о беде забыл царевич вскоре,
    Забыл врача, что спас его от горя.

    Просить о чем-то врач его хотел —
    Царевич на него не поглядел.

    Врач устыдился, голову склонил он,
    И, уходя, такое говорил он:

    «Ведь если бы ему я пе помог,
    Он отвернуться б от меня не мог!»

    И вот он шлет царевичу куренье,
    Мол, это — всех недугов исцеленье.

    То снадобье к владыке принесли
    И, всыпавши в курильницу, зажгли.

    Чиханье на царевича напало,
    Болеть, как до леченья, шея стала.

    Велел врача он грека привести,
    Пошли искать и не смогли найти.

    Запомни! Если ты добро забудешь —
    В последний день ты воскрешен не будешь.

    Глава девятая. О ПОКАЯНИИ И ПРАВОМ ПУТИ


    Семидесятилетний, чем ты жил?
    Ты жизнь проспал и по ветру пустил?

    Ты над мошной своей, как скряга, трясся.
    Что ж, уходя, ничем ты не запасся?

    В последний день, в день грозного суда,
    Таким, как ты, поистине беда.

    Отдавший все — придет обогащенный,
    Ни с чем — стяжатель будет пристыженный.

    Ведь чем базар богаче, тем больней
    На сердце обездоленных людей.

    Теперь — отдавший пять дирхемов, споря,
    Ты ночь не спишь; тебе утрата — горе.

    И вот полвека прожил ты почти, —
    Оставшиеся дни добром сочти.

    Когда б мертвец заговорил, наверно,
    Он в горе бы вопил нелицемерно:

    «Живой! Пока ты в силах говорить,
    Не забывай предвечного хвалить!

    Ведь мы не знали, тратя жизнь беспечно,
    Что каждый миг подобен жизни вечной!»

    В дни юности, не ведая беды,
    Мы пировать с утра пришли в сады,

    А под вечер, к смущению народа,
    Шутя, возню затеяли у входа.

    А невдали — в распахнутых дверях
    Сидел почтенный старец в сединах.

    Шутили мы и весело смеялись.
    Но губы старика не улыбались.

    Сказал один из нас: «Нельзя весь век
    Сидеть в печали, добрый человек!

    Встряхнись! Забудь, что удручен годами,
    Иди и раздели веселье с нами!»

    Старик взглянул, губами пожевал,
    И вот как он достойно отвечал:

    «Когда весенний ветер повевает,
    Ои с молодой листвой в садах играет.

    Шумит под ветром нива — зелена...
    А пожелтев, ломается она.

    Смотри, как свеж весенний лист сегодня
    Над высохшей листвою прошлогодней.

    Как пировать я с юными могу,
    Когда я весь в сединах, как в снегу?

    Я сам был соколом! Но старость — путы...
    Слабею. Сочтены мои минуты.

    Как уходящий, я смотрю на мир;
    А вы впервой пришли на этот пир.

    Тому, кто всем вам в прадеды годится,
    Вином и флейтой не омолодиться.

    Мой волос был, как ворона крыло,
    Теперь в моих кудрях белым-бело.

    Павлин великолепен — кто перечит.
    А как мне быть, коль я бескрылый кречет?

    От всходов ваша пажить зелена,
    А на току у старца ни зерна.

    Все листья у меня в саду опали,
    Все розы в цветнике моем увяли.

    Моя опора — посох. Больше нет
    Опоры в жизни мне — на склоне лет.

    Ланиты-розы стали желтым злаком...
    И солнце ведь желтее пред закатом.

    Даны вам, юным, крепких две ноги,
    А старец просит: «Встать мне помоги!»

    Молва простит юнцу страстей порывы,
    Но мерзок людям старец похотливый.

    Как вспомню я минувшие года,
    Клянусь — мне впору плакать от стыда!

    Лукман оказал: «Да лучше не родиться,
    Чем долгий век прожить и оскверниться!

    И лучше вовсе жизни не познать,
    Чем жить — и дар бесценный растерять!

    Коль юноша идет навстречу свету,
    Старик идет к последнему ответу».
    РАССКАЗ

    Два мужа меж собою враждовали,
    Дай волю им — друг друга б разорвали.

    Друг друга обходили стороной,
    Да так, что стал им тесен круг земной.

    И смерть на одного из них наслала
    Свои войска; его твердыня пала.

    Возликовал другой; решил потом
    Гробницу вражью посетить тайком.

    Вход в мавзолей замазан... Что печальней,
    Чем вид последний сей опочивальни...

    Злорадно улыбаясь, подошел
    Живой к могиле, надписи прочел.

    Сказал: «Вот он — пятой судьбы раздавлен!
    Ну наконец я от него избавлен.

    Я пережил его и рад вполне,
    Умру — пускай не плачут обо мне.

    И, наклонясь над дверцей гробовою,
    Сорвал он доску дерзкою рукою.

    Увидел череп в золотом венце,
    Песок в орбитах глаз и на лице,

    Увидел руки, как в оковах плена,
    И тело под парчой — добыча тлена.

    Гробницу, как владения свои,
    Заполонив, кишели муравьи.

    Стан, что могучим кипарисом мнился,
    В трухлявую гнилушку превратился.

    Распались кисти мощных рук его,
    От прежнего не стало ничего.

    И, к мертвому исполнясь состраданьем,
    Живой гробницу огласил рыданьем.

    Раскаявшись, он мастера позвал
    И на могильном камне начертал:

    «Не радуйся тому, что враг скончался,
    И ты ведь не навечно жить остался».

    Узнав об этом, живший близ мудрец
    Молился: «О всевидящий творец!

    Ты смилостивишься над грешным сим,
    Коль даже враг его рыдал над ним!»

    Мы все исчезнем — бренные созданья...
    И злым сердцам не чуждо состраданье.

    Будь милостив ко мне, Источник сил135,
    Увидя, что и враг меня простил!

    Но горько знать, что свет зениц погаснет
    И ночь могил вовеки не прояснет.

    Я как-то землю кетменем копал
    И тихий стон внезапно услыхал:

    «Потише, друг, не рои с такою силой!
    Здесь голова моя, лицо здесь было!»

    *

    Я, на ночлеге пробудившись рано,
    Пошел за бубенцами каравана.

    В пустыне налетел самум, завыл,
    Песком летящим солнце омрачил.

    Там был старик, с ним дочка молодая,
    Все время пыль со щек отца стирая,

    Она сама измучилась вконец.
    «О милая! — сказал старик отец. —

    Ты погляди на эти тучи пыли,
    Ты от нее укрыть меня не в силе!»

    Когда уснем, навеки замолчав,
    Как пыль, развеют бури наш состав.

    Кто погоняет к темному обрыву,
    Как вьючного верблюда, душу живу?

    Коль смерть тебя с седла решила сбить,
    Поводья не успеешь ухватить.

    Глава десятая. ТАЙНАЯ МОЛИТВА И ОКОНЧАНИЕ КНИГИ


    Подъемли длань в мольбе, о полный сил!
    Не смогут рук поднять жильцы могил.

    Давно ль сады плодами красовались,
    Дохнула осень — без листвы остались.

    Пустую руку простирай в нужде!
    Не будешь ты без милости нигде.

    И пусть ты в мире не нашел защиты,
    Ты помни — двери милости открыты.

    Пустая там наполнится рука,
    Судьба в парчу оденет бедняка.
    РАССКАЗ

    В мечеть однажды пьяный ворвался
    И пал перед михрабом, голося:

    «Яви, о боже, надо мною чудо,
    В небесный рай возьми меня отсюда!»

    Схватил его за ворот муэдзин:
    «Ты осквернил мечеть, собачий сын.

    Взгляни, на что лицо твое похоже?
    Не пустят в рай с такою гнусной рожей!»

    Заплакал тут навзрыд хмельной буян:
    «Не тронь меня, ходжа136, пускай я пьян!

    Ты милости творца понять не можешь,
    Ты грешника надежд лишить не можешь!»

    Я не молю прощенья, но открой
    Врата раскаяния предо мной.

    Мой грех велик в сравнении с прощеньем
    И пристыжен твоим благоволеньем.

    Старик, от слабости упавший с ног,
    Без помощи подняться бы не смог.

    Я старец ослабевший... О, внемли мне,
    Дай руку и подняться помоги мне.

    Я не хочу высокий сан нести, —
    Ты слабость и грехи мои прости!

    Пусть люди, что грехов моих не знают,
    Меня в неведении прославляют.

    Но ты — всевидящий, ни за какой
    Завесою не скрыться пред тобой.

    Пусть мир людской шумит и суетится,
    Дай за твоей завесой мне укрыться.

    Коль раб зазнался, возгордится он,
    Но может быть владыкою прощен...

    Коль ты прощаешь людям щедрой мерой,
    Пройду легко свой путь, исполнен верой.

    Но на суде не надобно весов,
    Коль будет суд безжалостно суров.

    Поддержишь, к цели я дойду, быть может,
    А бросишь, то никто мне не поможет.

    Кто сделает мне зло, коль ты мой щит?
    Кто помощи твоей меня лишит?

    В тот день, когда из праха я восстану,
    Направо я или налево встану?

    Как могут указать мне путь прямой,
    Когда я в мире шел кривой стезей?

    Не верю я, что сжалится Единый,
    Увидя на суде мои седины!

    Не устыжусь его, как солнца дня,
    Страшусь — не устыдился б он меня.

    Ведь но Юсуф137 зиждитель мирозданья,
    Юсуф изведал цепи и страданья.

    Глубокий духом — он прекрасен был,
    Великодушный — братьев он простил.

    Оя им не мстил, в тюрьму не заточил их,
    Он одарил — и с миром отпустил их.

    Как те к Юсуфу — брату своему,
    К тебе в мольбе я руки подыму.

    Лет прожитых я раскрываю свиток,
    В нем сплошь пестрит грехов моих избыток.

    Когда б не всепрощение твое,
    То я перечеркнул бы бытие.

    Пришел я — ниц... Прости мне прегрешенья,
    Не отнимай надежды на прощенье!

    КАСЫДЫ

    * * *


    Не привязывайся сердцем к месту иль к душе живой.
    Не сочтешь людей на свете, не измеришь мир земной.
    Бьет собаку городскую деревенский псарь за то, что
    Не натаскана на птицу и на зверя нюх дурной.
    Знай: цветок ланит прекрасных не единственный на свете,
    Каждый сад обильным цветом покрывается весной.
    Что ты квохчешь в загородке глупой курицей домашней?
    Почему, как (вольный голубь, не умчишься в край иной?
    Вот запутался, как цапля, ты в сетях у птицелова,
    А ведь мог порхать свободным соловьем в листве лесной?
    Ведь земля копыт ослиных терпит грубые удары,
    Потому что неподвижна, не вращается луной.
    Встреть хоть тысячу красавиц — всех равно дари вниманьем,
    Но удел твой будет жалок, коль привяжешься к одной.
    Смейся и шути со всеми, беззаботный собеседник,
    Только сердце от пристрастия огради стальной стеной.
    Человек ли, в шелк одетый, привлечет тебя, ты вспомни —
    Шелку много на базаре и за деньте шьет портной.
    Лишь безумец доброй волей оковать себя позволит,
    Совесть чистую захочет отягчить чужой виной.
    Сам виновен, коль заботой ты охвачен за другого
    Или тяготы чужие искупил своей спиной.
    И зачем лелеять корень, зная впредь, что будет горек
    Плод его и что сладчайший плод возьмешь ты в миг любой?
    Так же скорбен злополучный, в рабство угнанный любовью,
    Как за всадником бегущий заарканенный немой.

    Нет, мне добрый друг потребен, на себе несущий ношу,
    А не тот, кому служить я должен клячей ломовой.
    Ты склонись на дружбу, если верного отыщешь друга,
    Если ж нет — отдерни руку, то не друг, а недруг злой.
    Что болеть мне о бездушном! Он самим собою занят
    И не думает о грозных бедах, стрясшихся со мной!
    Если друг обидой черной на любовь тебе ответил —
    Где же разница меж дружбой и смертельною враждой?
    Если даже целовать он станет след твоих сандалий,
    Ты не верь — то плут коварный стал заигрывать с тобой.
    Он воздаст тебе почтенье — это вор в карман твой метит,
    Птицелов, что сыплет просо перед птичьей западней.
    Если дом доверишь вору — жизнь, как золото, растратишь:
    Быстро он тебя оставит с опустевшею мошной.
    Не ввергай себя в геенну ради радости мгновенной,
    Не забудь о злом похмелье за попойкою ночной.
    Дело каждое вначале обстоятельно обдумай,
    Чтоб не каяться напрасно за пройденною чертой.
    Знай: повиноваться лживым, покоряться недостойным,
    Значит — идолам молиться, поругать закон святой.
    Темному влеченью сердца не вручай бразды рассудка,
    Не кружись над бездной страсти, словно мошка над свечой.
    Сам все это испытал я, вынес муки, горше смерти.
    Опасается веревки, кто ужален был змеей.
    Если дашь ты волю сердцу — голос разума забудешь,
    И тебя безумье скроет в бурных волнах с головой;
    Будешь ты бежать и падать, словно пленник за арканом
    Всадника, полузадушен беспощадною петлей!..
    Так однажды долгой ночью, погружен в свои раздумья,
    Я лежал без сна и спорил до рассвета сам с собой.
    Сколько душ людских на свете жаждут благ живого чувства,
    Словно красок и картинок дети, чистые душой!
    Я же сердцем отвратился от единственного друга...
    Но меня схватила верность властно за полу рукой.
    О, как низко поступил ты! — гневно мне она сказала. —

    Иль забыл ты малодушно клятвы, данные тобой?
    Сам любви ты недостоин, коль отвергнул волю милой.
    Верный друг не отвратится от души, ему родной.
    Ведь избрав подругой розу, знал, что тысячи уколов
    Перенести ты должен будешь, — у любви закон такой.
    Как сорвать ты смог бы розу, о шипы не уколовшись,
    Не столкнувшись с клеветою и завистливой молвой?
    Что вопросы веры, деньги, жизнь сама, все блага мира,
    Если друг с тобой, когда он всей душой навечно твой!
    Неужель твой ясный разум кривотолками отравлен?
    Берегись доверья к лживым и общенья с клеветой!
    Сам ты знаешь — невозможно обязать молчанью зависть,
    Так стремись ко благу друга, прочих — из дому долой!
    Не скажу я, что ты должен выносить обиды друга,
    Но обиду недоверья сам сначала с сердца смой.
    От любви не отпирайся. Запирательства любые,
    Помни, приняты не будут проницательным судьей.
    Мудрый истины не строит на одном предположенье,
    Света истины не скроешь никакою чернотой.
    Ты не верь словам старухи, что плодов она не любит,
    Просто до ветвей с плодами не дотянется рукой.
    Человек с душой широкой, но, увы, с пустой казною
    И хотел бы, да не может сыпать золото рекой.
    Ты же, Саади, владеешь морем сказочных сокровищ, —
    Пусть же царственная щедрость вечно дружит с красотой...
    Так оставим словопренья, дай залог любви высокой:
    Приходи, сладкоречивый, к нам с газелью золотой!

    * * *


    О роднике спроси того, кто знал пустыни желтый ад138,
    Л ты что знаешь о воде, когда перед тобой Евфрат?
    О яр, моя сахибджамал1! Красавица моя, о яр!
    Когда ты здесь — я как роса, а нет тебя — я словно яд«.
    Умиде ман, умиде ман2, надежды, чаянья мои!
    Хоть мы с тобой разлучены, но наших душ не разлучат.
    Ман на дидам3, не видел я, на шенидам4, не слышал я,
    Чтобы затмили где-нибудь твоих очей горящий взгляд.
    Глухая ночь моих надежд вдруг освещается тобой,
    Ба субхи руи ту башад5, как будто блещет звездопад...
    Каманди ман6, страшусь тебя. Калиди ман7, зову тебя.
    Ты — мой капкан и ключ к нему, ты мой восход и мой закат.
    О, сколько раз, моя краса, о яр, моя сахибджамал,
    Испепелишь и вдруг опять переселишь в свой райский сад.
    Я обоняю запах роз — курбане зульфе ту башам8!
    Мою любовь и жизнь мою, я, дорогая, ставлю в ряд.
    Бывало, мир я мог воспеть, умиде ман, умиде ман!
    Но вот уж год — утратил гуд моих касыд певучий лад.
    Зе чашме дустам фитадам9 — с глазами друга разлучась,
    На произвол души врага я пал, бессилием объят.
    Авах10! Газели Саади не тронут сердца твоего...
    Но если птицам их спою — от боли гнезда завопят!
    1 Красавица.
    2 Надежда моя, надежда моя.
    3 Я не видел.
    4 Я не слышал.
    5 Лицо твое — как утро.
    6 Силок мой.
    7 Ключ мой.
    8 Да буду жертвой твоих кудрей.
    9 Выпал из поля зренья моего друга.
    10 Увы.

    ГАЗЕЛИ

    * * *


    В зерцале сердца отражен прекрасный образ твой,
    Зерцало чисто, дивный лик пленяет красотой.

    Как драгоценное вино в прозрачном хрустале,
    В глазах блистающих твоих искрится дух живой.

    Воображение людей тобой поражено,
    И говорливый мой язык немеет пред тобой.

    Освобождает из петли главу степная лань,
    Но я захлестнут навсегда кудрей твоих петлей.

    Так бедный голубь, если он привык к одной стрехе,
    Хоть смерть грозит, гнезда не вьет под кровлею друго

    Но жаловаться не могу я людям на тебя,
    Ведь бесполезен плач и крик гонимого судьбой.

    Твоей душою дай на миг мне стать и запылать.
    Чтоб в небе темном и глухом сравниться с Сурайей139.

    Будь неприступной, будь всегда как крепость в высоте.
    Чтобы залетный попугай не смел болтать с тобой.

    Будь неприступной, будь всегда суровой, красота,
    Дабы пленяться пустозвон не смел твоей халвой.

    Пусть в твой благоуханный сад войдет лишь Саади!
    И пусть найдет закрытым вход гостей осиный рой.

    * * *


    В ночь разлуки с любимой мпе завесы дарча не пужиа, —
    В темной опочивальне одинокая ночь так длинпа.

    Люди мудрые знают, как теряет свой ум одержимый.
    У влюбленных безумцев впереди безнадежность одна.

    Пусть не плод померанца — свою руку безумец порежет,
    Зулейха невиновна140, недостойна укоров она.

    Чтобы старец суровый не утратил душевного мира,
    Скрой лицо кисеею, ибо ты так нежна, так юна.

    Ты подобна бутону белой розы, а нежностью стана —
    Кипарису: так дивно ты гибка, и тонка, и стройна.

    Нет, любой твоей речи я ни словом не стану перечить,
    Вез тебя нет мне жизни, без тебя и светлая радость бедна

    Я всю ночь до рассвета просидел, своих глаз не смыкая,
    К Сурайе устремляя блеск очей-близнецов из окна.

    Ночь и светоч зажженный, — вместе радостно им до рассвета
    Любоваться тобою, упиваться, не ведая сна.

    Перед кем изолью свои жалобы? Ведь по закону
    Шариата влюбленных — на тебе за убийство вина.

    Ты похитила сердце обещаний коварной игрою...
    Скажешь: племенем Саада так разграблена вражья казна

    Не меня одного лишь — Саади — уничтожить ты можешь,
    Многих верных... Но сжалься! Ты ведь милостью дивной полна!

    * * *


    Терпенье и вожделенье выходят из берегов.
    Ты к страсти полна презренья, но я, увы, не таков.

    Сочувствия полным взглядом хоть раз на меня взгляни,
    Чтоб не был я жалким нищим в чертоге царских пиров.

    Владыка жестокосердный рабов несчастных казнит,
    Но есть ведь предел терпенья и в душах его рабов.

    Я жизни своей не мыслю, любимая, без тебя,
    Как жить одному, без друга, средь низменных и врагов?

    Когда умру, будет поздно рыдать, взывать надо мной,
    Не оживить слезами убитых стужей ростков.

    Моих скорбей и страданий словами не описать,
    Поймешь, когда возвратишься, увидишь сама — без слов.

    Дервиш богатствами духа владеет, а не казной.
    Вернись! Возьми мою душу, служить я тебе готов!

    О небо, продли подруге сиянье жизни ее,
    Чтоб никогда не расстались мы в темной дали веков.

    В глазах Красоты презренны богатство и блеск владык,
    И доблесть, и подвиг верных, как ни был бы подвиг суров.

    Но если бы покрывало упало с лица Лейлп, —
    Врагов Меджнуна убило б сиянье ео зрачков.

    Внемли, Саади, каламу своей счастливой судьбы
    И, что ни даст, не сгибайся под пошей ее даров!

    * * *


    Я нестерпимо жажду, кравчий! Скорей наполни чашу нам
    И угости меня сначала, потом отдай ее друзьям.

    Объятый сладостными снами, ходил я долго между вами,
    Но, расставаяся с друзьями: «Прощайте», — молвил прежним снам.

    Перед мечетью проходила оиа, и сердце позабыло
    Священные михраба своды, подобные ее бровям.

    Я не онагр степной, не ранен, ничьей петлей пе заарканен,
    Но от стрелы ее крылатой по вольным не уйду степям.

    Я некогда испил блаженство с той, что зовется Совершенство...
    Так рыба на песке, в мученьях, тоскует по морским волнам.

    До пояса не доставал мне ручей, и я пренебрегал пм;
    Теперь он бурпым и бездонным вдруг уподобился морям

    И я тону... Когда ж судьбою я буду выброшен па берег, —
    О грозном океанском смерче в слезах поведаю я вам.

    И вероломным я не стану, и не пожалуюсь хакану,
    Что я сражен ее очами, подобно вражеским мечам.

    Я кровью сердца истекаю, от ревности изнемогаю,
    Так бедный страж дворца рыдает, певцам внимая по ночам.

    О Саади, беги неверной! Увы... Ты на крючке, как рыба, —
    Она тебя на берег тянет, к ней — волей — не идешь ты сам.

    * * *


    Кто дал ей в руки бранный лук? У ней ведь скор неправый суд.
    От оперенных стрел ее онагра ноги не спасут.

    Несчастных много жертв падет, когда откроешь ты колчап,
    Твой лик слепит, а свод бровей, как черный лук Турана, крут.

    Тебе одной в пылу войны ни щит, ни панцирь не нужны,
    Кольчугу локонов твоих чужие стрелы не пробьют.

    Увидев тюркские глаза и завитки индийских кос,
    Весь Индостан и весь Туран на поклонение придут.

    Покинут маги свой огонь141, забудут идолов своих;
    О идол мира, пред тобой они курильницы зажгут.

    На кровлю замка можешь ты забросить кос твоих аркан,
    Коль башни замка под твоим тараном гневным не падут.

    Я был, как на горах Симур. Но ты меня в полон взяла.
    Так когти сокола в траве индейку горную берут.

    Уста увидел я. И лал в моих глазах дешевым стал.
    Ты слово молвила — пред ним померкли перл и изумруд.

    Твои глаза громят базар созвездий вечных и планет.
    Где чудеса творит Муса, убогий маг, — при чем он тут?

    Поверь, счастливую судьбу не завоюешь силой рук!
    Запечатленный тайны клад откапывать — напрасный труд.

    О Саади! Ты знаешь: тот, кто сердце страсти отдает, —
    И нрав избранницы снесет, и сонмище ее причуд.

    * * *


    Встань, пойдем! Если ноша тебя утомила —
    Пособит тебе наша надежная сила.

    Не сидится на месте и нам без тебя,
    Наше сердце в себе твою волю вместило.

    Ты теперь сам с собой в поединок вступай! —
    Наше войско давно уж оружье сложило.

    Ведь судилище верных досель никому
    Опьянение в грех и вину не вменило.

    Идол мира мне преданности не явил, —
    И раскаянье душу мою посетило.

    Саади, кипариса верхушки достичь —
    Ты ведь знал — самой длинной руки б не хватило!

    * * *


    Когда б на площади Шираза ты кисею с лица сняла,
    То сотни истых правоверных ты сразу бы во грех ввела.

    Тогда б у тысяч, что решились взглянуть на образ твой прекрасный,
    У них у всех сердца, и разум, и волю б ты отобрала.

    Пред войском чар твоих я сердце открыл, как ворота градские,
    Чтобы ты мой город разрушенью и грабежу не предала.

    Я в кольцах кос твоих блестящих запутался стопами сердца,
    Зачем же ты, блестя кудрями, лучом лица меня сожгла?

    Склонись, послушай вкратце повесть моих скорбей, моих страданий!
    Ведь роза, освежась росою, стенанью жаждущих вняла.

    Но ветер, погасив светильник, вдаль беспечально улетает,
    Печаль светильни догоревшей луна едва ль бы поняла.

    Пусть отдан я на поруганье, но я тебя благословляю,
    О, только б речь сахарноустой потоком сладостным текла.

    Насмешница, задира злая, где ныне смех твой раздается?
    Ты там — па берегу зеленом. Меня пучина унесла.

    Я пленник племени печалей, но я не заслужил упрексз.
    Я ждал — ты мне протянешь руку, ведь ты бы мне помочь могла.

    При виде красоты подруги, поверь, терпенье невозможно,
    Но я терплю, как терпит рыба, что на песке изнемогла.

    Ты, Саади, на воздержанье вновь притязаешь? Но припомни,
    Как притязателей подобных во все века толпа лгала!

    * * *


    О караванщик, сдержи верблюдов! Покой мой сладкий, мой сон уходит.
    Вот это сердце за той, что скрутит любое сердце, в полой уходит.

    Уходит злая, кого люблю я, мне оставляя одно пыланье.
    И полыхаю я, словно пламень, и к тучам в дымах мой стон уходит.

    Я о строптивой все помнить буду, покуда буду владеть я речью.
    Хоть слово — вестник ее неверный, едва придет он и вон уходит.

    Приди, — и снова тебе, прекрасной, тебе, всевластной, служить я стану.
    Ведь крик мой страстный в просторы иеба, себе не зная препон, уходит.

    О том, как души бросают смертных, об этом люди толкуют разно.
    Я ж видел душу свою воочью: она — о, горький урон! — уходит.

    Не должен стоном стонать Саади, — но все ж неверной кричу я: «Злая!»
    Найду ль терпенье! Ведь из рассудка благоразумья канон уходит!

    * * *


    Я к твоим ногам слагаю все, чем славен и богат.
    Жизнь отдам без сожаленья за один твой нежный взгляд.

    Счастлив тот, кто облик милый созерцает без конца,
    Для кого твоя улыбка выше всех земных наград.

    Стан твой — кипарис в движенье, сердце он пленил мое.
    Ты, волшебница, по капле в грудь мою вливаешь яд.

    Сжалься, пери, надо мною. Ради прихоти твоей
    Я готов пойти на ялаху, — за тебя погибнуть рад.

    Ты сияющий светильник. Ослепленный мотылек,
    Вспыхну в пламени палящем... и тебя не обвинят.

    Я терплю покорно муку, душу выжег мне огонь,
    Но уста твои, о пери, исцеленья не сулят.

    Саади — властитель мира, но отвергнет царства он, —
    Быть рабом у ног любимой мне дороже во сто крат.

    * * *


    Бранишь, оскорбляешь меня? Напрасно! Не стоит труда!
    Ил рук своих руку твою не выпущу я никогда.

    Ты вольную птицу души поймала в тенета свои.
    И что ж! прирученной душе не нужно другого гнезда.

    Того, кто навеки простерт, — в цепях благовонных кудрей, —
    Ужели посмеешь топтать? Нет, жалости ты не чужда!

    «Не правда ли, стан-кипарис живых кипарисов стройней?» —
    Садовника я вопросил. Садовник ответил мне: «Да».

    Пусть солнцем и тихой луной земной озаряется мир, —
    Мой мир озарен красотой; твой взгляд надо мной — как звезда.

    Бесценно-прекрасна сама, чужда драгоценных прикрас,
    Не хочешь себя украшать: ты юностью светлой горда.

    Хочу, чтоб ко мне ты пришла, осталась со мной до утра,
    Вот было бы счастье, друзья, а недругам нашим — беда!

    Лишенная сердца толпа, я знаю, дивится тому,
    Что черные вздохи мои готовы лететь сквозь года.

    Но если пылает жилье, то рвется из окон огонь.
    Чему тут дивиться, скажи? Так в мире бывает всегда.

    Кто встретил однажды тебя, не в силах вовек разлюбить.
    Не вижу и я, Саади, в любви ни греха, ни стыда.

    КЫТ’А

    * * *


    О утренний ветер, когда долетишь до Шираза,
    Друзьям передай этот свиток рыдающих строк.

    Шеппп пм, что я одинок, что я гибпу в изгнанье,
    Как рыба, прибоем извергнутая на песок.

    * * *


    Если в рай после смерти меня поведут без тебя, —
    Я закрою глаза, чтобы светлого рая не впдеть.

    Ведь в раю без тебя мне придется сгорать, как в аду.
    Пет, аллах пе захочет меня так жестоко обидеть!

    * * *


    Эй, пустомеля и болтун, как о любви ты смеешь петь?
    Ведь стройно ты за жизнь свою десятка бейтов пе связал!
    Смотри, как в помыслах высок владыка слова Саадп, —
    Он пел любовь, одну любовь — земных владык не восхвалял.

    * * *


    Меня корят: «Зачем напрасно к ней, недостойной, ты
    стремишься?
    Иль жаждой самоистребленья ты, как безумец, обуян?»

    Отвечу я: «У ней спросите! Я — в тороках ее, как пленник,
    Меня расспрашивать напрасно, на шее у меня — аркан».

    * * *


    Побежденным, угнетенным и томящимся в оковах
    Молвп: «Мука не навечно послана судьбою вам.

    Срок настанет — ваши руки онемевшие развяжут,
    И, во сне схватив тирана, крепко свяжут по рукам».

    * * *


    Ты, падишах, не обольщайся словами низкого льстеца!
    Ища корысти, он умеет коварства сети расставлять.

    Невежда, пьющий кровь народа, — будь он носителем венца,
    Не будет мудр от слов хатиба142, не сможет справедливым стать.

    ШАМСИДДИН ХАФИЗ

    ГАЗЕЛИ

    * * *


    Песня, брызнуть будь готова — вновь, п вповь, н вновь и снова!
    Чашу пен — в ней снов основа — вновь, п вповь, и вновь, и спэии!

    Друг, с кумиром ты украдкой носнди в беседе сладкой, —
    Поджидай к лобзаньям зова — вповь, п вновь, п вповь, п снова!

    Пасладпмся ль жизпью пашей, коль не склопимся над чашей?
    Пей же с той, что черноброва, — вновь, и вновь, и вновь, и снова!

    Не пайти от вас защиты, взоры, бровп н ланиты, —
    Вы моим очам обнова — вповь, н вповь, п вновь, п снова!

    Ветер! Ты в воздушной рнзе, мчась к любпмой, о Хафпзе
    Ей бросай за словом слово — вновь, н вновь, и вновь, и снова!

    * * *


    Что святош во власяницах вся гурьба?
    Греховодная милей мне голытьба!

    Грязь покрыла власяницы, — а взгляпи,
    Как ярка бродяги вольного каба143!

    Опьянил меня твой глаз — так пой вино:
    Тяготит нас взоров трезвых ворожба.

    Лик твой нежен, стан твой хрупок! Я страшусь:
    Ведь гурьба святош драчлива и груба.

    Я мучений лживых суфиев не зрел —
    Так не мучьте тех, чья радостна гульба!

    Взор твой — хмель, а губы — алое вино,
    И вино кипит, и в нем — к тебе мольба.

    Погляди на лицемеров: ведь от них
    Плачет чанг, вину горька его судьба.

    Дух Хафиза пламенеет. Берегись:
    Перед ним и сила пламени слаба.

    * * *


    Хмельная, опьяненная, лупой озарена,
    В шелках полурасстегнутых и с чашею вппа

    (Лихой задор в глазах ее, тоска в изгибе губ),
    Хохочущая, шумная, пришла ко мне она.

    Пришла п села, милая, у ложа моего:
    «Ты спишь, о мой возлюбленный? Взглянп-ка: я пьяна!»

    Да будет век отвергнутым самой любовью тот,
    Кто этот кубок пенистый пе осушит до дпа.

    Поди же прочь, о трезвенник, вина не отбирай!
    Ведь господом иная нам отрада не дана.

    Все то, что в кубки легкие судьбою налито,
    Мы выпили до капельки, до призрачного сна!

    Нектар ли то божественный? Простой ли ручеек,
    В котором безысходная тоска разведена?

    Об этом ты не спрашивай, о мудрый мой Хафпз:
    Випо да косы женские — вот мира глубина.

    * * *


    Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо —
    Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда.

    Дай вина! До дна! О кравчий! Ведь в раю уже не будет
    Мусаллы садов роскошных и потоков Рокнабада144.

    Из сердец умчал терпенье — так с добычей мчатся тюрки
    Рой причудниц, тот, с которым больше нет ширазцу слада.

    В пашем жалком восхищенье красоте твоей нет нужды.
    Красоту ль твою украсят мушки, краски иль помада?

    Красота Юсуфа, знаю, в Зулейхе зажгла желанья,
    И была завесы скромной ею сорвана преграда.

    Горькой речью я утешен, — да простит тебя создатель! —
    Ведь в устах у сладкоустой речь несладкая — услада.

    Слушай, жизнь моя, советы: ведь для юношей счастливых
    Речи о дороге жизни — вразумленье, не досада.

    О вине тверди, о пляске — тайну вечности ж не трогай:
    Мудрецам не поддается эта темная шарада.

    Нанизав газели жемчуг, прочитай ее, — и небом
    В дар тебе, Хафиз, зажжется звезд полуночных плеяда.

    * * *


    Сердце, воспрянь! Пост прошел, настала весна.
    В хумах вино отстоялось, требуй вина.

    Минуло время клятв и молитв лицемерных.
    Риндов пора наступила145 — веселья полна.

    Пусть утешаются ринды песней за чашей.
    В чем преступление пьющих? В чем их вина?

    Лучше уж пьянпца искренний, не лицемерный,
    Чем этот постник-ханжа, чья совесть черна.

    Мы не аскеты, мы — чистосердечные ринды.
    Знание правды — вот наша тайна одна.

    Зла мы не делаем людям, покорны Йездану.
    Но если скажут: «Не пей!» — мы выпьем до дна.

    Лучше уж быть випопийцей, чем кровопийцей.
    Кровь виноградной лозы для уст не грешна.

    Кто без греха? Есть ли грех в опьяняющей чаше?
    Грех мой на мне, если чаша мне эта вредна!

    * * *


    Чашу полную, о кравчий, ты вручи мне, как бывало.
    Мне любовь казалась легкой, да беда все прибывала.

    Скоро ль мускусным дыханьем о кудрях мне скажет ветер?
    Ведь от мускусных сплетений кровь мне сердце заливала.

    Я дремал в приюте милой, тихо звякнул колокольчик:
    «В путь увязывай поклажу!» Я внимал: судьба взывала.

    На молитвенный свой коврик лей вино, как то позволил
    Старый маг146, обретший опыт переправы и привала.

    Ночь безлунна, гулки волны. Ужас нас постичь не сможет,
    Вез поклаж идущих брегом над игрой седого вала.

    Пламя страстных помышлений завлекло меня в бесславье:
    Где ж на говор злоречивый ниспадают покрывала?

    Вот Хафиза откровенье: если страсти ты предашься,
    Все отринь — иного мира хоть бы не существовало.

    * * *


    О суфий, розу ты сорви, дай в рубище шипам вонзиться!
    Спеси ты набожность в кабак, — не стоит с показной возиться!

    Безумным бредням, болтовне ты предпочти напевы чанга,
    Ты четки отнеси в заклад — и заживи, как винопийца!

    Твои молитвы и посты отвергли кравчий и подруга,
    Так лучше восхвали весну, хотя она и озорница!

    Смотри, владычица сердец, я разорен вином багряным,
    Но ради родинки твоей готова кровь моя пролиться!

    О боже! В дни цветенья роз прости рабу его проступки, —
    Пусть радуется кипарис и весело ручей струится!

    О ты, чей путь меня привел к желанной влаге высшей цели:
    Хотя бы каплей должен ты со мной, ничтожным, поделиться!

    За то, что никогда глаза не видели красу кумиров,
    Да будет мне теперь дана от божьей милости частица!

    Когда подруге поутру нальешь вино, скажи ей, кравчий:
    «Хафизу чашу подари, — всю ночь не спал он, чаровница!»

    * * *


    О боже, ты вручил мне розу, но я верну ее назад, —
    Затем что на меня лужайка завистливый бросает взгляд.

    Хотя подруга удалилась на сто стоянок от любви,
    Пусть от подруги удалятся тоска и горе, дождь и град.

    Когда ты над ее стоянкой повеешь, вешний ветерок.
    Надеюсь, ты ей нежно скажешь, что я всегда служить ей рад.

    Ты кудри вежливо разгладишь, а в них сердца заключены,
    Не ударяй их друг о друга, не разоряй пахучий сад.

    Моя душа, — скажи любимой, — тебе на верность поклялась,
    Так пусть в твоих кудрях — в темнице — живет, не ведая утрат.

    В саду, где пьют вино во здравье живительных, желанных уст,
    Презренен тот, кто ей не предан, кто пожелал иных отрад.

    Не надо думать о наживе, спускаясь в винный погребок:
    Тот, кто испил любовной влаги, не жаждет никаких наград.

    Пускай растопчет нас пятою иль разрешит поцеловать, —
    Любовь запретна лишь для робких, боящихся ее преград.

    Хвала поэзии Хафиза, она — позпапье божества.
    За светлый дух, за прелесть речи везде его благодарят!

    * * *


    Не прерывай, о грудь моя, свой слезный звездопад:
    Удары сердца пусть во мне всю душу раздробят!

    Ты скажешь нам: «Тюрчанку ту я знаю хорошо, —
    Из Самарканда род ее!» Но ты ошибся, брат:

    Та девушка вошла в меня из строчки Рудакп:
    «Ручей Мульяна к нам несет той девы аромат».

    Скажи: кто ведает покой под бурями небес?
    О виночерпий, дай внна! Хоть сну я буду рад.

    Не заблужденье лн — искать спокойствия в лгобвп?
    Ведь от любви лекарства нет, — нам старцы говорят.

    Ты слаб? От пьянства отрекись! Но если сильный трезв,
    Пускай, воспламенив сердца, испепелит разврат!

    Да, я считаю, что пора людей переродить:
    Мир надо заново создать — иначе это ад!

    Но что же в силах дать Хафиз слезинкою своей?
    В потоке слез она плывет росинкой наугад.

    * * *


    Где правоверных путь, где нечестивых путь? О, где же?
    Где па один вступить, с другого где свернуть? О, где же?

    Как сравппваешь ты дом праведных и дом беспутных?
    Где лишь в молитвах суть, где только в лютпях суть? О, где же?

    Постыла колья мпе, и лицемерье рясы — также.
    Где магов храм147? Где мне к вину прильнуть? О, где же?

    Все вспомпнаю дпп, когда с тобою был я рядом.
    Где ревпость, где слова, лукавые чуть-чуть? О, где же?

    Прах у твоих дверей к глазам своим прижму — о, сладость!
    Где жить мпе без тебя, где свой огонь задуть? О, где же?

    Хафиз тебе не даст ни мира, пи услад покоя.
    Где ои пайдет покой, свою утешнт грудь? О, где же?

    * * *


    Я отшельник. До игрищ и зрелищ здесь дела пет мне.
    До вселенной всей, если твой переулок есть, — дела нет мне.

    Эй, душа! Ты меня бы спросила хоть раз, что мпе пужпо!
    До того ж, как до райских дверей мне добресть, — дела пет мне.

    Падишах красоты! Вот я — нищий, дервиш, погорелец...
    До понятий: достаток, достоинство, честь — дела нет мпе.

    Просьба дерзкая есть у меня; до всего же другого,
    Поль пред богом ее не могу произпесть, — дела пет мпе.

    Нашей крови ты хочешь. Ты пас предаешь разграблспью.
    До пожитков убогих — куда их унесть — дела нет мне.

    Разум друга — как чаша Джамшида, что мир отразила.
    И дошла ль до тебя или нет эта весть — дела нет мне.

    Благодарен я жемчуголову. Пусть море полудня
    Эту отмель песками решило заместь — дела нет мне.

    Прочь, хулитель! Со мною друзья! До того, что решился,
    Сговорившись с врагами, меня ты известь, — дела нет мпе.

    Я плюблешгай дервшп. Коль султапша меня не забыла,
    До молитв, до того, как их к небу возпесть, — дела нет мне.

    Я Хафпз. Моя доблесть — со мной. До клевет и наветов,
    Что сплетают презренная зависть и месть, — дела нет мне.

    * * *


    На сердце роза, на губах лозы душистый сок.
    Владыка мира, в эту ночь ты раб у наших ног.

    Гасите свечи! Ночь и так светла, как знойный день.
    Здесь в полнолунии своем тот лик, что тьму отвлек.

    Не чтим запрета на вино, но мы храним запрет,
    Когда его не делишь с той, чье тело как цветок.

    Прикован взгляд к рубинам уст, к вращенью пенных чаш,
    В ушах журчащий говор флейт и чанга звонкий слог.

    Ты благовоний на пиру хмельном не разливай,
    Вдыхаю запах, что струит тяжелых кос поток.

    Сластей ты мне не подноси: что сахар, пряный мед?
    Сладка лишь сладость губ твоих, что хмель вина обжег.

    Безумец — имя мне. Позор стал славою моей.
    Так почему ж безумье все мне ставите в упрек?

    Зря мухтасибу шлют донос148: и он, подобно нам,
    Услады ищет на земле, обманывая рок.

    Хафиз, ни мига без вина, ни часа без любви!
    Пора жасминов, время роз пройдут. Недолог срок!

    * * *


    Эй, проповедник, прочь поди! Мне надоел твой нудный крпк.
    Я сердце потерял в пути. А ты что потерял, старик?

    Среди всего, что сотворил из ничего творец миров,
    Мгновенье есть; в чем суть его — никто доселе не постиг.

    Все наставленья мудрецов — лишь ветер у меня в ушах,
    Пока томят, влекут меня уста, как сахарный тростник.

    Не сменит улицу твою дервиш на восемь райских кущ,
    Освобожден от двух миров — своей любовью он велик.

    Хоть опьянением любви я изнурен и сокрушен,
    Но в гибели моей самой высокий строй души возник.

    В несправедливости ее, в насилии не обвиняй!
    Скажи: то милостей поток и справедливости родник!

    Уйди, Хафиз, и не хитри! И сказок мне не говори!
    Я прежде много их слыхал и много вычитал из книг.

    * * *


    Пусть вечно с сердцем дружит рок, — и большего не надо.
    Повей, ширазский ветерок, — и большего не надо!

    Дервиш, вовек не покидай своей любви обитель.
    Есть в келье тихий уголок? И большего не надо!

    Ты к продавцу вина приди, явись к его святыням,
    Чтоб скорбь из сердца он извлек, — и большего не надо!

    Почетно на скамье сидеть и пить из полной чаши:
    Так станешь знатным в краткий срок, — и большего пе надо!

    Кувшин багряного вина, кумир луноподобный, —
    Иное не идет нам впрок, — и большего не надо!

    Бразды желаний вручены невежественным людям,
    Твой грех, что ты — наук знаток, — и большего не надо!

    Любимой давней верен будь, привязан будь к отчизне,
    Далеких не ищи дорог, — и большего не надо!

    Не радуйся, что все вокруг тебе хвалу возносят:
    Пусть бог к тебе не будет строг, — и большего не надо!

    Хафиз, в моленьях нет нужды: молитва страстной ночи
    Да сладкий утренний урок, — и большего не надо!

    * * *


    Весть пришла, что печаль моих горестных дней — не навечно.
    Время — ток быстротечный. И бремя скорбей — не навечно.

    Стал я нынче презренным в глазах моего божества,
    Но надменный соперник мой в славе своей — не навечно.

    Всех равно у завесы привратник порубит мечом.
    И чертог, и престол, и величье царей — не навечно.

    Так зачем возносить благодарность иль горько роптать?
    Ведь и громкая слава великих мужей — не навечно.

    На пирах у Джамшида певали: «Несите вина!
    И Джамшид с его чашей в обители сей — не навечно!»

    Так пылай же, ночная свеча, привлекай мотылька!
    Близко утро. И ночь, и сиянье свечей — не навечно.

    Эй, богач! Загляни в глубину своей нищей души!
    Горы злата, монет, самоцветных камней — не навечно.

    Видишь надпись на своде сияющем: «Все на земле, —
    Кроме добрых деяний на благо людей, — не навечно».

    Верь во встречу, надейся на память любви, о Хафиз!
    А неправда, насилье и бремя цепей — не навечно!

    * * *


    Не откажусь любить красавиц и пить вино, и пить випо!
    Я больше каяться пе буду, что б ни было — мне все равно!

    Прах у порога луноликой мне райских цветников милей,
    Всех гурий за него отдам я и все чертоги заодно!

    Как надоели мне намеки, увещеванья мудрецов,
    Я не хочу иносказаний, — ведь их значенье так темно!

    Нет, не пойму я, что творится с моей беспутной головой,
    Покуда в кабаке не станет кружиться быстро и хмельно.

    Советчик мне сказал с укором: «Ступай, от страсти откажись»,
    Нет, братец, буду страсти верен: подруге предан я давно.

    Того довольно, что в мечети не стану девушек ласкать,
    А большой набожности, право, мне, вольнодумцу, не дано!

    К наставнику виноторговцев я всей душой стремлюсь, Хафиз,
    Его порогу поклоняться, — я твердо знаю, — не грешно.

    * * *


    Аромат ее крова, ветерок, принеси мне
    И покой, — я ведь болен, — хоть на срок принеси мпе!

    Для души изнуренной дай хоть малость бальзама,
    С доброй вестью о друге хоть пять строк принеси мне!

    Взор и сердце в боренье. С тетивы ее взгляда
    И от стрелки-ресницы хоть намек принеси мне!

    На чужбине, в разлуке постарел я, — из чаши
    Сладкой юности, ветер, хоть глоток принеси мне!

    Дай ту чашу пригубить всем понурым, но если
    Этот будет напиток им не впрок, — принеси мпе!

    Брось о завтрашнем, кравчий, размышлять, — иль охранный
    За печатями рока ты листок принеси мне!

    Так над плачущим сердцем пел Хафиз неустанно:
    «Аромат ее крова, ветерок, принеси мне!»

    * * *


    Ты, чье сердце — гранит, чьих ушей серебро — колдовское литье,
    Унесла ты мой ум, унесла мой покой и терпенье мое!

    Шаловливая пери, тюрчанка в атласной кабе,
    Ты, чей облик — луна, чье дыханье — порыв, чей язык — лезвие!

    От любимого горя, от страсти любовной к тебе
    Вечно я клокочу, как клокочет в котле огневое питье.

    Должен я, что каба, всю тебя обхватить и обнять,
    Должен я, хоть на миг, стать рубашкой твоей, чтоб вкусить забытье.

    Пусть сгниют мои кости, укрыты холодной землей, —
    Вечным жаром любви одолею я смерть, удержу бытие.

    Жизнь и веру мою, жизнь и веру мою унесли
    Грудь и плечи ее, грудь и плечи ее, грудь и плечи ее!

    Только в сладких устах, только в сладких устах, о Хафиз, —
    Исцеленье твое, исцеленье твое, исцеленье твое!

    * * *


    Ушла любимая моя, ушла, не известила нас,
    Ушла из города в тот час, когда заря творит намаз.

    Нет, либо счастие мое пренебрегло стезей любви,
    Либо красавица не шла дорогой правды в этот раз.

    Я поражен! Зачем она с моим соперником дружна!
    Стеклярус на груди осла никто ж не примет за алмаз!

    Я буду вечно ждать ее, как белый тополь ветерка.
    Я буду оплывать свечой, покуда пламень не погас.

    Но нет! Рыданьями, увы, я не склоню ее к любви:
    Ведь капли камня не пробьют, слезами жалобно струясь.

    Кто поглядел в лицо ее, как бы лобзал глаза мои:
    В очах моих отражено созвездие любимых глаз.

    И вот безмолвствует теперь Хафиза стертое перо:
    Не выдаст тайны никому его газели скорбный глас.

    * * *


    Вчера на исходе ночи от мук избавленье мне дали,
    И воду жизни во тьме, недоступной зренью, мне дали.

    Утратил я чувства свои в лучах того естества!
    Вина из чаши, что духа родит возвышенье, мне дали.

    И благостным утром была и стала блаженства зарей
    Та ночь — повеленьем судьбы, — когда отпущенье мне далн.

    Небесный голос в тот день о счастье мне возвестил,
    Когда к обидам врагов святое терпенье мне дали.

    И взоры теперь устремил на зеркало я красоты:
    Ведь там в лучезарность ее впервые прозренье мне дали!

    Дивиться ли нужно тому, что сердцем так весел я стал?
    Томился скудостью я, и вот — вспоможенье мне дали.

    Весь этот сахар и мед, в словах текущий моих,
    То плата за Шахнабат149, что в утешенье мне дали.

    Увидел я в тот же день, что я к победе приду,
    Как верный стойкости дар врагам в посрамленье мне дали.

    Признателен будь, Хафиз, и лей благодарности мед
    За то, кто красавицу ту, чьи прелестны движенья, мне дали.

    * * *


    Одиночество мое! Как уйти мне от тоски?
    Без тебя моя душа бьется, сжатая в тиски.

    Что ты сделала со мной? Одержим я! Исступлен!
    Даже днем я вижу ночь. Впереди меня - ни зги.

    О любимая моя! Снизойди ко мне: я слаб.
    Будем снова мы вдвоем и по-прежнему близки.

    Но, увы, не я один! Сто соперников грозят:
    Сто весенних ветерков оплели твои виски.

    Виночерпий! Подойди! Ороси пустынный дол!
    Белый тополь, поднимись! Осени мои пески!

    Сердце бедное в крови от познания вещей...
    Дай хмельного! Без вина мысли горькие низки.

    Черным циркулем судьбы круг начертан вкруг меня.
    В этом круге — точка я. Пешка шахматной доски.

    Но донесся аромат приближенья твоего!
    Надо мной опять луна, нет и не было тоски...

    * * *


    В царство розы и вина — приди!
    В эту рощу, в царство сна — приди!

    Утиши ты песнь тоски моей:
    Камням эта песнь слышна! — Приди!

    Кротко слез моих уйми ручей,
    Ими грудь моя полна, — приди!

    Дай испить мне здесь, во мгле ветвей,
    Кубок счастия до дна! — Приди!

    Чтоб любовь дотла моих костей
    Но сожгла — она сильна! — Придп!

    Но дождись, чтоб вечер стал темней!
    Но тихонько и одна — приди!

    * * *


    Верь, Юсуф вернется поздно или рано, — не тужи!
    Сень печали сменят розы, тень платана, — не тужи!

    Было плохо, станет лучше, к миру злобы не питай,
    Был низвергнут, но дождешься снова сана, — не тужи.

    На престол холма восходит с опахалом роз весна.
    Что ж твоя, о пташка ночи, ноет рана? — Не тужи!

    Друг! Не чудо ли таится за завесой, — каждый миг
    Могут радости нахлынуть из тумана, — не тужи!

    День иль два путем нежданным шел времен круговорот,
    Все не вечно, все добыча урагана, — не тужи!

    Коль стопы свои направишь ты в Каабу по пескам
    И тебя шипы изранят мугиляна, — не тужи!

    Если путь опасный долог, будто нет ему конца,
    Все ж он кончится, на радость каравана, — не тужи!

    Все нам свыше назначает благодатная судьба:
    Час разлуки, ночь лобзаний, день обмана, — не тужи!

    Коль Хафиз, проводишь время в доме бедном, в тишпне
    И Корана всю премудрость постигаешь, — не тужи!

    * * *


    Рассветный ветер с доброй вестью влетел в проем моих дверей,
    Шепнул: «Идет на убыль время твоих несчастий и скорбей!»

    Так отдадим певцам в награду свои разорванные платья
    За вести утреннего ветра! Он прежних вестников добрей.

    О красота, с высот эдема в мир принесенная Ризваном150,
    Внемли моленьям сокровенным! О гурия, приди скорей!

    В Шираз вступаю я под сенью небесного благоволенья;
    Хвала тебе — любовь дарящей, хвала владычице моей!

    С твоим венцом хотел сравняться мой войлочный колпак дервиша,
    Склонись к раскаянью безумца, тревогу дум моих развей!

    Луна безмолвная, бывало, моим рыданиям внимала,
    Когда твой голос доносился из пышного шатра царей.

    Хафиз до солнца подымает победоносные знамена,
    Найдя прибежище у трона прекрасной гурии своей!

    * * *


    День отрадных встреч с друзьями — вспоминая!
    Все, что было теми днями, — вспоминай!

    Ныне верных не встречается друзей —
    Прежних, с верными сердцами, — вспоминай!

    Всех друзей, не ожидая, чтоб они
    Вспоминали тебя сами, — вспоминай!

    О душа моя, в тенетах тяжких бед
    Всех друзей ты с их скорбями вспоминай!

    И, томясь в сетях настигнувшего зла,
    Ты их правды сыновьями вспоминай!

    И, когда польются слезы в сто ручьев,
    Зендеруд151 с его ручьями вспоминай!

    Тайн своих, Хафиз, не выдай! И друзей,
    Их скрывавших за замками, — вспоминай!

    * * *


    Взгляни, как праздничный стол расхищен девой-судьбой
    По кругу чашу ведет горящий серп молодой152.

    Паломник добрый! Стократ тебе воздастся за пост,
    Коль ты в трущобу любви вошел смиренной стопой.

    Для нас в трущобах любви всегда готов уголок,
    Л тот, кто их возводил, был движим волей святой.

    И пусть свершает намаз под сводом милых бровей,
    Кто кровью сердца омыл любовный помысел свой!

    Ведь сам имам городской, носящий коврик молитв,
    Омыл одежду свою хмельной пурпурной струей.

    Но этот шейх-лицемер с презреньем смотрит на тех,
    Чья бочка нынче полна, а завтра станет пустой.

    Пусть шейх искусно поет, — к Хафизу, друг, приходи!
    Его любовным псалмам и слух и сердце раскрой!
    * * *

    Свершая утром намаз, я вспомнил своды бровей, —
    И вопль восторга потряс михраб мечети моей.

    Терпенья больше не жди, к рассудку впредь не взывай!
    Развеял ветер полей терпенье тысячи дней.

    Прозрачным стало вино, пьянеют птицы в саду,
    Вернулось время любви, — вздохнуло сердце нежней.

    Блаженный ветер полей цветы и радость принес.
    Приди, невеста любви! Весь мир дыханьем согрей!

    Укрась свой брачный покой, — жених ступил на порог.
    И зелень — радость сердец — сверкает все зеленей.

    Благоухает весь мир, как будто счастьем дышу:
    Любовь цветет красотой, что небо вверило ей.

    Пускай деревья согнет тяжелый их урожай, —
    Будь счастлив, мой кипарис, отвергший бремя скорбей!

    Певец! На эти слова газель прекрасную спой!
    О том, как счастлив Хафиз, пусть помнит память людей!

    * * *


    Нет, я не циник, мухтасиб, уж это видит бог:
    От девушки да от вина отречься б я не мог.

    Ханжа — мне имя, если я в молитвенник взгляну,
    Когда в свой розовый цветник влетает ветерок.

    Сиятельного солнца153 дар, как милости динар,
    Отвергну я, хоть мой наряд и беден и убог.

    Мой старый плащ дороже всей султанской мишуры, —
    Так что же даст мне небосвод — изменчивый игрок?

    Хоть нищ — горю своим огнем! И пусть ослепну я,
    Коль отраженьем божества заблещет мой зрачок.

    Любовь — жемчужина на дне. Нырнул я глубоко.
    Где Ж выплыву? Мой океан — всего лишь погребок.

    Когда любимая моя пошлет меня в огонь —
    Я и йе вспомню про Кавсар! Столь сладостен мой рок!

    Я, у Которого сейчас блаженство всех миров,
    Польщусь ли на грядущий рай, что обещал пророк?

    Не слишком доверяю я дарам семи небес —
    До гроба верен лишь вину. Вздымайся ж, пенный рог!

    Мне образ ринда, признаюсь, не очень но душе,
    Но, раз вступив на этот путь, не улизну я вбок.

    Полуулыбкою блеснул рисунок алых уст, —
    Могу ли, слушая муллу, презреть такой намек?

    Высокий свод ее бровей — убежище мое.
    И в нем я буду, как Меджнун, твердить любви урок.

    И не прельщай меня постом во дни цветенья роз:
    К вину и гурии бегу в укромный уголок.

    В весеннем опьянении гони, Хафиз, святош
    Заклятием: «От дьявола да сохранит нас бог!»

    * * *


    Вчера из мечети вышел наш шейх — и попал в погребок.
    Друзья мои, суфии! Нам-то какой же в этом урок?

    Липом повернуться ль к Каабе нам, мюридам простым,
    Когда пош почтенный учитель прямо глядит в кабачок?

    Давайте станем жильцами трущобы магов и мы, —
    То в день предвечный решили, таков уж, видно, наш рок!

    Узнать бы мудрым, как сладко сердцу в оковах кудрей, —
    За томи цепями в погоне безумцы сбились бы с ног.

    Едва лпшь сердцу в добычу попался душевный покой,
    Ты кольца кудрей распустила, и он ускользнул под шумок.

    Раскрыл мпе твой лик благодатный, как милости чудо
    понять,
    И вот — кроме «благо» и «милость» — в Коране не вижу
    я строк.

    Из камня пускай твое сердце — неужто пе вспыхнет оно
    Огнем пепелящим стенаний, в которых мой сон изнемог?

    Кудрей твоих ветер коснулся, и мир почернел предо мной —
    Вот прибыль одна, что из мрака кудрей я любимых извлек!

    Стрелою стенаний пронзаю я небо — замолкни, Хафиз!
    Щади свою бедную душу: убьет тебя этот стрелок!

    * * *


    К этой двери искать не чины и почет я пришел, —
    Чтоб убежище здесь мне найти от невзгод, я пришел.

    Я к жилищу любви — от черты, где нет жизни, иду,
    И в страну бытия, совершив переход, я пришел.

    Я твой смуглый увидел пушок, и из райских садов
    Мандрагоры154 потребовать сладостный плод я пришел.

    О спасенья корабль! Твоих милостей якорь ищу —
    Увязающий в скверне, к тебе, мой оплот, я пришел.

    Гибнет честь! Изойди же дождем, омывающим грех!
    До конца подведя черных дел моих счет, я пришел.

    Брось, Хафиз, власяницу свою! Вздохов жарким огнем
    Истребить лицемеров неправедный род я пришел.
    тг

    * * *


    В дни, когда наш луг покрыт райским цветущим ковром,
    Кравчий, с пурпурным впном в светлое поле пойдем!

    «Ржавчину горя с души снимет рубиновый хмель», —
    Так говорил мне вчера друг, одаренный умом.

    Если твой винный сосуд камнем пробьет мухтаспб,
    Тыкву его головы ты проломи кирпичом!

    Пусть я невежда, ты мудр, — мы перед небом равны.
    Честный ты, подлый, — слепцу мало заботы о том.

    Праведник! Что мне кредит! Только наличность я чту:
    Гурия есть у меня, раю подобен мой дом!

    Христианин, даже тот молвил мне как-то: «Хафиз!
    Как опостылел мне звон там, под высоким крестом».

    * * *


    Вероломство осенило каждый дом,
    Не осталось больше верности нн в ком.

    Пред ничтожеством, как нищий, распростерт
    Человек, богатый сердцем и умом.

    Ни на миг не отдыхает от скорбей
    Даже тот, кого достойнейшим зовем,

    Сладко дышится невежде одному:
    За товар его все платят серебром.

    Проструятся ли поэтовы стихи
    В наше сердце, зажигая радость в пем, —

    Здесь поэта — хоть зовись он Санаи155 —
    Не одарят и маисовым зерном!

    Вот что мудрость говорила мне вчера:
    «Нищетой своей прикройся, как плащом!

    Будь же радостен и помни, мой Хафиз:
    Прежде сшпешь ты — прославишься потом!»

    * * *


    Долго ль пиршества нам править в коловратности годпп?
    Мы вступили в круг веселый. Что ж? Исход у всех один.

    Брось нбесное! На сердце буйно узел развяжи:
    Водь не мудрость геометра в этом сделает почин.

    Не дивись делам превратным, колесо судеб земных
    Помнит тысячи рассказов, полных тысячью кручпп.

    Глину чаш с почетом трогай, знай — крупинки черепов
    И Джамшида и Кубада в древней смеси этих глпп.

    Кто узнал, когда все царство Джама ветер разметал?
    Где Кавус и Кей укрылись, меж каких они равнин?

    И теперь еще я вижу: всходит пурпурный тюльпан —
    Не из крови ли Фархада в страсти к сладостной Ширин156?

    Лишь тюльпан превратность понял: все оп с чашею в руке, —
    В час рожденья, в час кончины! Нет прекраснее кончнн.

    Поспешай ко мне: мы скоро изнеможем от впна.
    Мы с тобою клад поищем в этом городе руин.

    Ведай, воды Рокнабада и прохлада Мусаллы
    Говорят мне, что пускаться в путь далекий нет причин.

    Как Хафиз, берись за кубок лишь при звуке нежных струн.
    Струны сердца перевиты нежной вязью шелковин.

    * * *


    Кому удел не тлетворный в тлетворных столетьях дан?
    Что прочно? — Ладья газелей157. Что вечно? — Пьянящий жбан.

    Возьми же вина в дорогу, — ведь жизнь не сравнишь ни с пем.
    Путь к раю подобен чаще, и мало на нем полян.

    Один ли познал я тленность? Ученый, что знает мир,
    Постиг и свое бессилье, и знаний вечный изъян.

    Взгляни же премудрым оком на мудрый, бегущий мир:
    Весь мир, все дела мирские, все смуты его — обмап.

    Достигнуть встречи с тобою мечтала душа моя,
    Но смерть на дорогах жизни — грабитель и злой буян.

    Всем ведомо: знак, что роком начертан на смертном лбу,
    Не смоешь ничем, о смертный, с челом он твоим слиян.

    Все зданья падут, разрушась, и травы на них взрастут, —
    Лишь зданье любви нетленно, на нем не взрастет бурьян.

    Прохожие люди трезвым не встретят меня вовек!
    О вечность! Хмельная чаша! Хафиз этой чашей пьян.

    * * *


    Страсть бесконечна; страстным дорогам нет пресеченья, нот!
    «Души отдайте!» — страстным другого нет назначенья, нет!

    Миг зарожденья сладостной страсти — благожеланный миг.
    В деле отрадном ждать ли гаданья, предвозвещения? Нет!

    Нас не страши ты разумом властным, нам подливай вина!
    К нам не причастен стражи начальник, нам запрещения пет!

    Глянуть на лик, схожий с месяцем юным, может лишь чистый взор,
    В ликах других подобного блеска и обольщения нет.

    Сердце Хафиза в горести страждет: сердце твое — гранит.
    Сколько нн плакал, сколько ни звал я, — пет мне прощенья,
    нет!

    * * *


    Те, кто взглядом и прах в элексир превратят,
    Хоть однажды на жизнь эту бросят ли взгляд?

    Утаю от врачей мои скорби. Быть может,
    За чертой бытия мой недуг исцелят.

    Мой кумир не снимает с лица покрывала,
    Что же столько о нем небылиц говорят?

    И гуляка и постник равны перед богом.
    Лучше в добрых делах ты найди тарикат158.

    Я — отступник любви, устремленный к позпапью,
    Стал мужам просветленным поистине брат.

    Смутно там — за завесой. Когда же завеса
    Упадет — что увидим? Что нам возгласят?

    Плачут, внемля мне, камни, и круг прозорливых
    Слушать повести сердца поистине рад.

    Пей вино! Даже сотня грехов твоих скрытых
    Благочестия ложного лучше в сто крат.

    Я боюсь, что завистники платье Юсуфа
    Разорвут, чистоту клеветой омрачат.

    Пусть в руинах окраин пред лавкою винной
    Толпы риндов вершат винопитья обряд.

    Буду втайне скорбеть, ибо чистые сердцем
    О несчастье и счастье своем не кричат.

    Пей, Хафиз! Ты едва ль удостоишься встречи...
    Ведь султанши на жалких бродяг не глядят!

    * * *


    Мой скудный жребий тяжек, подъем дороги крут,
    Унижен я пред теми, кто гордостью падут.

    И, только лишь коснувшись кудрей, в безумье страсти
    Я гордо выпрямляюсь, не зная рабьих пут.

    Что делается в небе, у глаз моих спроси ты:
    Я до утра считаю по звездам бег минут.

    Я в знак благодаренья уста целую чаши —
    Здесь ключ великой тайны и знанья тихий пруд.

    И также благодарен рукам моим я слабым:
    Терзать они не могут насильем бедный люд.

    Когда в стихах воздал я хвалу винопродавцам,
    Я мздою справедливой почтил их добрый труд.

    Ведь ты не пожелаешь поднять меня из праха,
    Хотя б из глаз катился слезами изумруд!

    Не укоряй, что плачу я кровью в этих долах:
    Как муки коз мускусных, удел прозренья лют.

    Пусть голова Хафиза пьяна, но мне надеждой
    Иной главы забота и милостивый суд.

    * * *


    Проповедники, как только службу с важностью в мечети
    совершат,
    В кабачках совсем иное — тайно, чтоб не быть в ответе, —
    совершат.

    Даже мудрым не понятно: те, что учат отрешеньям весь парод,
    Сами эти отрешенья, может быть, на том лишь свете совершат.

    Эти новые вельможи тюрка в мула обращают. О господь!
    Сделай их ослами с ношей! Пусть на них свой танец плети совершат.

    Если ты, дервиш, желаешь, чтоб тебе вручили чашу бытия,
    Это в тайном храме магов — так в их сказано завете — совершат.

    Красота ее безмерна и влюбленных убивает, но они,
    Возродясь, ей поклоненья вновь и вновь в среде столетий совершат.

    Ах, менялы без познаний, с побрякушкой для уздечек жемчуга
    Вечно путали! Ужели это вновь они, как дети, совершат!

    «Нет, пусть молвят стих Хафиза, — голос разума раздался с
    высоты, —
    И по памяти пусть это в ночь они и на рассвете совершат!»

    * * *


    Коль туда, куда стремлюсь, я направлю полет, —
    Так за дело я возьмусь, что тоска запоет!

    Сильных мира я бегу, словно зимних ночей,
    Жду от солнца одного лучезарных щедрот.

    Благородства не ищи у надменных владык:
    Прежде чем откроют дверь, жизнь бесследно пройдет.

    Пусть же сгинет эта жизнь — умерщвляющий ад!
    Славь, певец, другую жизнь — услаждающий сот!

    Пожелай, мой соловей, чтоб земля наконец
    Стала садом, где твой дух к нежной розе придет!

    Здесь упорство с торжеством в давней дружбе живут:
    Кто упорство впустит в дом — торжество призовет.

    Мудрено ли, что всегда беззаботен Хафиз:
    Вольный странник на земле не страшится тягот!

    * * *


    Уйди, аскет! Не оболыцай меня, аскет!
    Ах, что мне святости твои и твой скелет!

    Пыланье роз, пыланье роз меня пьянит.
    Увы, не вечен аромат и нежный цвет!

    Приди же, милая моя! Свою любовь
    В твои я косы заплету среди бесед.

    Тюльпаном чаша предо мной полна вина:
    Оно как плавленный рубин! Оно — рассвет!

    Прекрасней трезвости, друзья, веселый хмель,-
    О виночерпий, окропи ты наш обед!

    А ты, о суфий, обходи мой грешный дом —
    От воздержанья воздержусь я: дал обет!

    Увы, прошла моя весна... Прошла весна...
    Я это чувствую по тысяче примет.

    По не в раскаянье спасение для нас.
    Не станет суфием Хафиз на склоне лет.

    * * *


    Ты не шли упреков в буйстве в гульбищах не новичку,
    Ведь его грехов не впишут, праведник, тебе в строку.

    Будь самим собой, что сеял — то и жни, не следуй мне:
    Я тебя в свои молитвы и грехи не вовлеку.

    Ведь любовь живет в мечетях, и живет она в церквах.
    Нужен друг святоше, нужен вольному весельчаку.

    Не один с порога дома благочестпя я пал,
    И Адам не добыл рая на земном своему веку.

    Коль, Хафиз, пригубишь кубок в Судный день — из кабачка
    Мигом в рай ты будешь поднят, хоть был мил и кабачку.

    * * *


    Я вышел на заре, чтоб роз нарвать в саду,
    И трелей соловья услышал череду:

    Несчастный, как и я, любовью к розе болен,
    И на лужайке он оплакивал беду.

    По той лужайке я прогуливался часто;
    На розу я смотрю, на соловья и жду;

    С шипом она дружит, но так же неразлучен
    с любовью соловей, — все в том же он бреду!

    Стенанья соловья мне в сердце болью пали,
    И утешенья сам себе я не найду...

    Так много роз цветет, но кто сорвать их может,
    Не испытав шипов опасную вражду?

    Хафиз, надежду брось на счастье в этом мире:
    Нет блага в нем, и все нам к скорби и вреду!

    АБДУРРАХМАН ДЖАМИ

    ГАЗЕЛИ

    * * *


    Сталь закаленную разгрызть зубами,
    Путь проложить, гранит скребя ногтями,

    Нырнуть вниз головой в очаг горящий,
    Жар собирать ресниц своих совками,

    Взвалить па спину ста верблюдов ношу,
    Восток и Запад вымерить шагамп, —

    Все это для Джами гораздо легче,
    Чем голову склонять пред подлецами.

    * * *


    Если я по доброй воле сердце грешнице отдам,
    То виимать я не посмею добродетельным речам.

    О советчик, страсть к злонравной привела меня к тому,
    Что во имя страсти этой я обрек себя на срам.

    Но владычица не склонна боль влюбленных утолять,
    Или, может, ей неведом путь к тоскующим сердцам.

    Быть жестокой к побежденным — вот религия твоя, —
    Видно, каменное сердце охраняет дверь в твой храм.

    Беспредельна боль, а горе беспредельнее, чем боль,
    Как о боли беспредельной я поведаю друзьям?

    Сердцу, раненному страстью, не поможет мудрый врач, —
    Лишь тавро твое для раны, как целительный бальзам.

    Не пронзишь мечом каленым сердце горькое Джами:
    Меч, расплавлен вздохом жарким, упадет к твоим ногам.

    * * *


    Луна, затянутая тучей, откинь покров с лица,
    Порадуй вскормленные горем, печальные сердца.

    Когда на кладбище влюбленных ты въедешь на копе,
    Его копыт чеканный цокот разбудит мертвеца.

    В кольцо ты душу заманила, так стисни рук кольцо,
    Чтоб вырвать гибнущую душу из смертного кольца.

    Без мук не слиться мне с тобою: придет ли в Мекку тот,
    Кто все мучения пустыни не примет до конца.

    Я выпил горький сок разлуки, — чего бояться мне,
    Когда я принял кубок с ядом от скорбного гонца?

    Тебе смешны мои стенанья, — так малое дитя
    Глядит с улыбкой на страданья подбитого птенца.

    Теперь не время покаяний: налей вина, Джами,
    И осуши веселый кубок — отраду мудреца.

    * * *


    Булыжник с улицы твоей, где я упал во прах,
    Мне и дороже и милей престола в двух мирах.

    Ты выйди, косу распустив, чтоб стала амброй пыль,
    В которой я лежу ничком с мольбою на устах.

    Жизнь — это пить, ей суждено соединять людей,
    Но жаль, что эту нить плетет короткою аллах.

    Взгляни, о пери, пусть хоть раз сиянье глаз твоих
    Свет истины и веры свет зажжет в моих глазах.

    Я заронил в тебе давно зерно своей любви,
    Еще не показался всход, а я ослеп в слезах.

    Я кровью начертал газель и лептой обвязал,
    Я посылаю свиток свой, испытывая страх.

    Прочти, что написал Джами, мою прими газель,
    Почувствуй боль меж строк ее, печаль в ее строках.

    * * *


    Моя любовь к тебе — мой храм, но вот беда,
    Лежит через пески укоров путь туда.

    Где твой высокий дом — там город многолюдный,
    А остальные все пустынны города.

    Взгляни же на меня, подай мне весть, и буду
    Я счастлив даже в день последнего суда.

    Ведь если верим мы в великодушье кравчих,
    Вино для нас течет, как полая вода.

    Смолкает муэдзин, он забывает долг свой,
    Когда проходишь ты, чиста и молода.

    Что написал Джами, не по тебе тоскуя,
    Слезами по тебе он смоет навсегда.

    * * *


    Не медли, кравчий, в тягость ожиданье,
    Играй, мугриб159, не время для молчанья.

    Слух к чангу устремим, к любимой — взор,
    Святоши пусть оставят назиданья.

    Я счастья и покоя не ищу:
    Для тех, кто любит, сладко и страданье.

    Любимые пускают стрелы в нас,
    Но эта боль для нас — не наказанье.

    Жестокость милых — меч, и ты мечом
    Касаешься меня, и то благодеянье.

    Способность в малом счастье находить, —
    Мне свойственно такое дарованье.

    Средь тех, кто близок, вряд ли мы найдем
    Сочувствие к себе и пониманье.

    Свиданья с милой не ищи, Джами,
    Пусть сбудется судьбы предначертанье.

    * * *


    Кого это мы обвиняем в лукавстве, в обмане?
    Шалунья, ужель не исполнишь ты наших желаний?

    Твой стан — как жестокий упрек кипарисам и пальмам,
    Лицом свонм ты посрамила цветы на поляне.

    При губила кубок, вппо стало крепче, хмельнее,
    Отсюда — безумье веселых и пьяных собраний.

    «Отдай!» и «Возьми!» — всюду слышатся возгласы эти,
    Становимся радостней мы от таких восклицаний.

    Ты можешь меня отравить, но твоя благосклонность
    Да будет кормилицей мне, — умоляю заране!

    О, если взаправду есть Хызра источник священный,
    То он — твоп губы: они выше всех описаний!

    Зачем, Хорасан покидая, мы в Мекку стремимся?
    Святыню свою, о Джами, ты найдешь в Туркестане!

    * * *


    Из-за чьих я губ-рубинов жемчуг слез из глаз роняю?
    Из-за чьих ланит румяных кровью жемчуг наполняю?

    Еженощно я стенаю возле твоего порога, —
    Хоть бы раз на крышу вышла посмотреть, как я стенаю!

    Многие живут, надеясь хоть во сне тебя увидеть, —
    Где счастливец тот, что видит наяву тебя, — не знаю!

    Кто в мою заглянет душу, тот поймет причину горя,
    Хоть тебя не называю, втайне имя сохраняю.

    Улица твоя повсюду кровью залита, — так выйди,
    Посмотри: не я ли ранен и свой жребий проклинаю!

    Края нет моей печали, — так взгляни хоть краем глаза,
    Чтоб узнать: печаль откуда? О, взгляни, я заклинаю!

    С именем Джами не надо исполнять газель: боюсь я
    Неприятно ей, что это я газели сочиняю!

    * * *


    Узкой келье я просторность кабака предпочитаю,
    Утренней молнтве — ругань голяка предпочитаю.

    Леденец, в руке зажатый ринда — пьяного гуляки,
    Четкам важного, святого старика предпочитаю.

    Стража нравственности надо напоить вином отменным:
    Опьяненного — всем трезвым — дурака предпочитаю.

    На собранье многолюдном о любви шуметь не нужно:
    Сень забытого, глухого уголка предпочитаю.

    Хорошо сказал безумец: «Ты влюблен? Так стань безумцем», —
    Всем страстям я страсть безумца-смельчака предпочитаю!

    К дому твоему отныне как чужак приду я, ибо
    Ты сказала: «Я знакомцу чужака предпочитаю!»

    Скрыл Джами свои страданья посреди развалин сердца, —
    Для страданий пыль такого тайника предпочитаю.

    * * *


    В пятерне страданий сердце изошло немой тоской...
    Этих кос, как струн дутара160, не коснуться мне рукой.

    За одно лишь слово мира я отдам тебе всю душу,
    Хоть бедой военной дышит твой неверный мир со мной.

    В море мук омыл я руки, смыл с ладоней след надежды,
    Рвался к счастью и увидел бездну пасти роковой.

    Сердца кровь в глазах — не слезы, словно каплет сок гранатный.
    Из-за уст твоих гранатных видно цвет у слез такой.

    Обо мне боятся вспомнить гости, сев перед тобою:
    Разве шах боится мата, правя шахматной доской?

    Я упал во прах, побитый градом каменных упреков,
    Я убит враждою низких и льстецов твоих толпой.

    О Джами, так больно сердцу, так оно набухло кровью,
    Что готово разорваться, как бутон цветка весной!

    * * *


    Красавиц верных восхваляют, стремятся к ним со всех сторон,
    А я жестоким бессердечьем своих кумиров покорен.

    Стремлюсь кровоточащим сердцем я только к тем, чье ремесло —
    Надменность, дерзость, нечестивость, — их слово для меня закон.

    Я прихожу к каменносердой, я душу приношу ей в дар,
    Хотя уверен я, что буду мечом красавицы пронзен.

    В ее покой вступает каждый, кто родовит, могуч, богат,
    Лишь тот войти в покой не смеет, кто всей душой в нее
    влюблен.
    Пронзи меня стрелой: я ранен, но мне твоя стрела — бальзам,
    А нож врача мне не поможет, врачом не буду исцелен.

    Твоя стрела от ран разлуки навеки вылечит меня, —
    О, как прекрасна сталь, что властно исторгнет мой последний стоп.

    Джами в тоске нашел подкову с копыта твоего коня, —
    Да будет раб печатью рабства подковой этой заклеймен!

    * * *


    Раскрылись розы, — но сердечный огонь пока еще сокрыт,
    Раскрылись розы, — ты сокрылась, и плачу, плачу я навзрыд,

    К чему мне розы, если слезы из глаз моих текут в саду?
    Твои мне кудри не заменит кудрями блещущий самшит.

    Дыханье утра не разбудит заснувший лилии цветок,
    А стана твоего коснется — и, как тростник, он зазвенит.

    Что пользы от лугов небесных, когда — о, господи! — Ширин
    Не поглядит на луг Фархада, что изобильем знаменит.

    Все люди, что в твой дом вступают, к тебе приходят как друзья,
    А в доме, где любовь страдает, лишь ветер горестно шумит.

    О друг мой, я живу в трущобах. Моих уроков не проси, —
    Скажи, какой учитель мудрый любви загадку разрешит?

    Ту птицу, что в силки попалась, увы, охотник не спасет,
    Так не проси, Джами, подругу: «Меня спаси ты от обид!»

    * * *


    Что за дерзкая тюрчанка! Посмотри: она пьяна!
    Полонила целый город и домой идет она,

    А за ней идут безумцы многотысячной толпой,
    И толпа влюбленных грешной красотой ослеплена.

    У меня душа из тела к родинке ее летит,
    Словно птица, что на воле хочет вкусного зерна.

    Мне терпенье незнакомо, но с мученьем я знаком, —
    Тяжесть этого знакомства мне надолго ль суждена?

    Та свеча, что твердо знает, как страдает мотылек,
    Ни за что среди влюбленных загореться не должна

    Жаждет верующий рая, а подруги — верный друг:
    Филин грезит о руинах, роза соловью нужна.

    Соглядатаи-святоши, что вам надо от Джами?
    Только в том вина поэта, что возжаждал он вина!

    * * *


    Страстно искал я подругу, чтобы расстаться с тоской.
    Но не такую, чтоб сердце нежной разбила рукой.

    Сердце вручил я кумиру, чтобы покой обрести,
    А получилось, что сердце вдруг потеряло покой.

    Лишь одного я желаю, — сердцем твоим завладеть.
    «Как получить мою душу?» — мысли не знаешь другой.

    Если меня ты наполнишь горечью, губы твои
    Горечь развеют улыбкой, сладостной и дорогой.

    Разве помогут мне слезы, если с пути твоего
    Пыль набежит и задушит слезы, что льются рекой!

    Выйди на луг, чтоб шиповник рядом с тобою поблек,
    Пусть позавидует роза прелести юной людской!

    Пусть о кудрях твоих речи будут неслышны, не то
    Сплетник пронюхает тайну амбры твоей колдовской.

    Камни сбивает, уносит бурный поток моих слез, —
    I? ним в твоем каменном сердце жалости нет никакой.

    Прах под ногами твоими выгодно купит Джами:
    Душу отдаст он — и счастлив будет от сделки такой.

    * * *


    Едва лишь розы расцветут, ищу тебя в саду густом,
    Но там вонзаются в меня шипы, растущие кругом.

    Мон бедный дом так озарен пылапьем сердца моего,
    Что свет из моего окна сияет и соседу в дом.

    Стрелой мне сердце не пронзай: из раны вырвется огонь, —
    Его слезами не залью, и буду я сожжен огнем.

    Уже не могут в дом ко мне прийти друзья: куда ни глянь,
    Бушует море слез моих, дорога затонула в нем.

    Мне пламя сердца, море слез мешают на тебя смотреть:
    То задыхаюсь я в дыму, то гибну я на дне морском.

    Увы, я оседлать не смог ретивого коня любви, —
    О, кто бы мне сейчас помог с горячим справиться конем!

    Не думай, что Джами здоров и потому не стонет он:
    Стонать мне трудно из-за слов, что в горле у меня —
    комком.

    * * *


    Повсюду праздник, все живое улыбками озарено, —
    Мой праздник в том, что на подругу и мне взглянуть разрешено!

    Все ищут: «Где луна?» — поскольку нам праздник возвещен луной,
    А я везде ищу ту розу, чьим блеском сердце пронзено.

    Доколе пить мне горечь жизни? О, где ты, виночерпий мой?
    Живительною влагой брызни, подай мне радости вино!

    Кругом — певцы и музыканты, кругом — веселые пиры,
    А нам, влюбленным, лишь в безумье отраду обрести дано.

    Все розы душу мне сжигают затем, что розы пет моей, —
    Да будет мне смотреть на розы садовником запрещено!

    И я с подругою когда-то гулял среди цветущих роз...
    Она ушла, ей нет возврата, и в светлый день в душе темно.

    Ни с кем не может поделиться Джами страданием своим, —
    Страданью некуда излиться, и сердце им полным-полно.

    * * *


    Кравчий, встань, взгляни скорее: на земле рассвет белеет!
    Цаплей кажется ворона: прежних нет примет, — белеет!

    Камфару нам сыплет небо, сыплет снег пушистый, чистый,
    Вся земля яйцом белеет, белый-белый свет белеет!

    Кто в степи свернул нежданно, кто убрал ковер зеленый?
    Горный кряж в чалме сегодня, как старик, что сед, — белеет!

    Туча щедрая раскрыла с серебром свои шкатулки,
    Где живет бедняк, там крыша серебром монет белеет!

    Ты подумал бы, что небо — шлифовальный круг: в опилках
    Хрусталя земля, как место казней, страшных бед, — белеет!

    Мне осенний сад казался разноцветною тетрадью,
    Но тетрадь, покрыта снегом, без моих замет белеет.

    Снег с дождем напоминают пену мыльную: омывшись,
    Все, что прежде зеленело, изменив свой цвет, — белеет.

    Сыплет небо розы снега, — так зажги огонь зимою;
    Пусть один цветок пылает, а другой — в ответ — белеет!

    Пей, Джами, вино такое, чтоб от хмеля стал ты красным.
    Кубок — бел? Зачем же кубок, что, вином согрет, — белеет?

    Пей, но пей во славу шаха, что нам щедро сыплет блага,
    Что нам сыплет снег жемчужин, — город, в снег одет, белеет.

    В честь Абу-ль-Гази161 ты выпей! Пусть по воле всеблагого
    Чище спега совесть шаха до скончанья лет белеет!

    * * *


    Я старым стал, но к молодым стремлюсь я снова, как и прежде.
    Бессильно тело, но душа любить готова, как и прежде.

    В ряду зубов открылась брешь, по губы свежие подруги
    Милой, желанней для меня всего живого, как и прежде.

    Седыми стали волоса, я исхудал, — как волос, тонок,
    Но стан, что тоньше волоска, влечет седого, как и прежде.

    Весть о тебе дарует жизнь всем, кто сто лет лежит в могиле,
    Пусть ты молчишь, по твоего мы жаждем зова, как и прежде.

    Ты — на коне, а я — твой прах. О, как твое задену стремя?
    Из-под копыт пыль не взлетит до верхового, как и прежде!

    Я сжал уста и, как бутон, затих, — тогда в мепя вонзились
    Колючки злого языка, навета злого, как и прежде.

    Джами, хотя в твоем стихе былого блеска не осталось,
    Еще ты можешь посрамить умельцев слова, как и прежде!

    * * *


    Пришла весна, а ты в пути, ты не со мной по-прежнему,
    Смоется сад, мои ж глаза полны росой по-прежнему.

    Пусть веткам роз уж не грозит студеный зимний ветер,
    Но их цветам мой горький вздох грозит бедой по-прожпему.

    Пусть на кустах свежа листва, — что мне за радость в этом?
    Тебя, о деревце мое, я жду с тоской по-прежнему.

    Откуда этот аромат? Ведь нет желанной розы.
    Когда же будешь ты в саду гулять весной по-прежнему?

    Что кипарис и роза мне? О стане-кипарисе
    И о ланитах-розах я томлюсь душой по-прежнему.

    Пусть не любуются глаза пионом и нарциссом, —
    Свет и отраду глаз моих я жду домой по-прежнему.

    Среди смеющихся цветов Джами — тюльпан багряный:
    Он тонет в собственной крови, он пленник твой по-прожпему.

    * * *


    Ты вдела две серьги — два искрометных лала,
    Лицо меж этих звезд луною засияло.

    Л ал у тебя в ушах и на моих ресницах:
    От лалов губ твоих слеза багряной стала.

    Два лала — две серьги — в твоих ушах сверкают,
    От блеска их луней душа затрепетала.

    Два лала — две слезы — в моих глазах застыли,
    И эти лалы — кровь, что в сердце запылала.

    Но жемчугом зубов ты лалы губ закусишь,
    Чуть стану их молить о милости хоть малой.

    На лалы этих уст любуясь с восхищеньем,
    Забыл бы про Ширин герой, дробящий скалы162.

    Ах, вместо лалов-губ, Джами, тебе придется
    Из сердца своего пить лалы крови алой.

    * * *


    Иной себялюбивый шейх, что благочестьем знаменит,
    Не святость в глубине души, а ложь и ханжество таит.

    Пускай он мнит, что лучше всех святые таинства познал,
    Их смысл с начала до конца от разума его сокрыт.

    Завоевать стремится он сердца доверчивой толпы,
    Зато навеки от себя сердца достойных отвратит.

    Он расставляет сети лжи, — но помешай ему, аллах,
    Иначе наше счастье он, как птицу, в клетку заточит.

    А нищий старец — как он мудр! Пир для души — беседа с ним,
    Из чаши святости своей он и пророков напоит.

    Из книги выгод и заслуг он имя вычеркнул свое,
    Зато тетрадь его души немало добрых дел хранит.

    Джами, бессмысленным скотом пускай считает разум твой
    Того, кто мудрецов таких не чтит и не благодарит.

    * * *


    От палящих мук любовных изгорая, бьется сердце,
    Словно раненое, кровью истекая, бьется сердце.

    Приложи мне к сердцу руку, преисполнись милосердья,
    Слышишь, как, свои удары учащая, бьется сердце.

    Как испуганная птица у охотника в тенетах,
    Так в силках кудрей волнистых, замирая, бьется сердце.

    Как морская рыба, на мель выброшенная прибоем,
    Разлученное с тобою, изнывая, бьется сердце.

    Мне любовь луной ущербной светит тускло. Почему жо
    У Лейлы, как у Меджнуна, полыхая, бьется сердце?

    Ведь толчок любви впервые круг миров привел в движенье.
    С той поры любви всолепской, не смолкая, бьется сердце.

    Чтоб Джами вернулся к жизни, подари ему лобзанье
    И услышишь, как в умершем, оживая, бьется сердце.

    * * *


    Скакун твой быстро мчал тебя; из-за того я изнемог,
    Что прахом от его копыт я за тобой лететь не мог.

    Не вынуждай меня вставать из праха на твоем пути,
    Пройди, коснись моих ланит подошвами прекрасных ног!

    Всю жизнь мою я слова ждал — и услыхал: «Погибнешь ты!»
    Но смысл мне чудился иной; он был отраден и глубок.

    Сам от себя отрекся я и сел на улице твоей:
    Я веру сердца сокрушил, страданиям себя обрек.

    Хоть кровью захлебнулся я, но не раскрылся, как бутон,
    И жалобы не произнес на то, как мой удел жесток.

    С тех пор как отражений сонм я сам с зерцала сердца стер,
    В нем отражен один твой лик, хоть, словно солнце, он далек.

    Вчерашней ночью в погребке у риндов кравчим став, Джами
    Из вздохов утренних сложил напев рожденных в муках строк.

    * * *


    Веселый праздник наступил, веселый день для всех людей,
    Ты посмотрела на меня, и я стал жертвою твоей.

    Ты медлишь занести клинок, но если ты назначил рок,
    Прошу тебя, не мучь меня — без сожаления убей.

    Но, впрочем, дам тебе совет, как без клинка меня сразить:
    Мне покажи свое лицо и взгляд метни из-под бровей.

    Не знаю, для чего мне жить, когда тебя со мною нет!
    Я жизнью не могу считать остаток этих бренных дней.

    Вновь праздник наступил для всех, кругом звенит беспечный смех,
    Ты — праздник мой, но плачу я, и мрачно на душе моей.

    Предпраздничную кутерьму, где нет тебя, я не приму.
    Несносен праздничный галдеж, и шутки, и приход друзей.

    Джами, вновь праздник миновал, а ты ее не увидал.
    Кто вздумал праздником назвать тот день, что всех других грустней!

    * * *


    Я твой раб, продай меня — беглым стану я рабом.
    Хоть сто раз меня продашь, приползу сто раз в твой дом.

    Соглядатаем меня в раздражение не зови,
    Мне почетнее прослыть стерегущим двери псом.

    У меня не хватит сил удержать сердечный пыл,
    Хоть, наверно, сотни раз сердце я просил о том.

    Душу так мне пламень жжет, что затмился небосвод,
    Я, как зеркало, его протираю рукавом.

    Но всегда, когда стрелой ты грозишь мне, ангел злой,
    Дпи твои прошу продлить, не печалюсь об ином.

    Заявляю с похвальбой, что я пес покорный твой, —
    Уличенный в хвастовстве, замолчу я со стыдом.

    Только ты мне не тверди: «Пой, Джами, иль прочь поди!»
    Эту песнь сложила страсть в упоении слепом.

    * * *


    Не хочу я пустословьем обеднять родной язык,
    Потакать лжецам и трусам в сочиненьях не привык.

    В бесполезных поученьях затупить свое перо —
    Все равно что бросить в мусор горсть жемчужин дорогих.

    В суете и праздномыслье я растратил много лет
    И раскаиваться буду до скончанья дней моих.

    Лишь с годами постигая смысл сокрытый ремесла,
    Тайно слезы проливаю, еле сдерживаю крик,

    Лег от Кафа и до Кафа163 слов немеряный простор,
    Поиск верного созвучья вел не раз меня в тупик.

    Рифмы, образы и ритмы трудно подчинить себе, —
    Как поймать рукою ветер, содрогающий тростник?

    И сказал я на рассвете вдохновенью своему:
    «Мне мучительно с тобою каждый час и каждый миг.

    Я устал гранить и мерить, находить и вновь терять,
    Пребывать хочу в молчанье, отвратив от песен лик».

    «О Джами, — раздался голос, — ты хранитель многих тайн,
    Ты богатствами владеешь, я раздариваю их!»

    * * *


    Зачем не сразу умер я, зачем разлуку перенес?
    И, словно смертного греха, стыжусь я этого до слез.

    Я был неопытен, несмел, я только издали глядел,
    Ни разу не поцеловал уста, что ярче вешних роз.

    Соперник послан мне бедой, ему, измученный, худой,
    Как кость собаке, я себя на растерзание принес.

    Не сосчитать твоих рабов и дом твой стерегущих псов, —
    Я только раб твоих собак, твоих рабов покорный пес.

    Страданья. сладость я постиг, и нет мне радостей других,
    Мне дела нет до дел мирских, до всех посулов и угроз.

    На мне не бархат, не атлас, не отводи в смущенье глаз —
    Почетно рубище мое, горжусь я тем, что гол и бос.

    Ты похвалялась пред людьми: «Гроша не дам я за Джами!»
    Что ж, цену самому себе узнать мне с грустью довелось.

    * * *


    На сердце у меня клеймо, и на душе горит ожог,
    Я обездолен — ум и честь от грабежа не уберег.

    Ты мне сказала, что любим тобою некогда я был,
    Но почему же «был», скажи, — ведь я все тот же, видит бог!

    Мне говорят: «Любовь пройдет, на убыль красота идет»,
    Но ты прекрасней с каждым днем, и от любви я изнемог.

    Я скован звеньями кудрей, безумен я от тех цепей, —
    Отныне жить мне суждено в плену сомнений и тревог.

    Себя я отдал в плен слезам и так себя измучил сам,
    Что слово каждое мое тягчайший исторгает вздох.

    Несчастья хочет мне она, моя высокая луна...
    Вся жизнь загублена сполна, конец мучителен и плох,

    Колдунья, боль моей души, разбой свой дерзкий заверши, —
    Напала на Джами в тиши, оборониться он не смог.

    * * *


    Вешний ветер с розы дикой покрывало сбросил смело,
    Тут явились винопийцы, и пирушка зашумела.

    А вокруг тюльпанник вырос — это, розами любуясь,
    Вмиг толпа тюльпаноликих на лужайке заалела.

    «В дни цветенья роз прекрасных трезвости зарок непрочен», —
    С этим мудрым изречением соглашаюсь я всецело.

    Не окажутся ли ринды — развеселые бродяги —
    Праведней благочестивцев, чья душа окаменела?

    Не у тех, кто нижет четки, ты жемчужину отыщешь,
    Ибо раковиной служат ей ладони винодела.

    Соловей, над робкой розой не кружи — таких скитальцев
    Толпы здесь прошли и скрылись из цветущего предела.

    Только нежно, будто строчка дружеского их привета,
    Под кустом багряным травка для тебя зазеленела.

    В нераскрывшемся бутоне запечатано посланье
    Про израненное сердце, что любовью пламенело.

    Жжет тоска Джами, и пламя не залить слезами... Ливню
    Не омыть тюльпан, чт.о сердце от ожога потемнело.

    * * *


    Когда из глины и воды творец меня лепил,
    Я пламенем любви к тебе уже охвачен был.

    О, если б мне досталась нить, связующая нас,
    Разорванное на куски, я б это сердце сшил!

    Хотя и милости твоей я начисто лишен,
    Я знаю: чистотой любви тебе я буду мил.

    Когда всему живому смерть предначертал творец,
    Мне от жестокости твоей он умереть судил.

    Не склонен к радости Джами — в тот изначальный час
    На горе, крови и слезах мой прах замешан был.

    * * *


    Своенравна, остроглаза, с гневным, дерзким языком
    Та, что на меня ни разу не взглянула и тайком.

    Проливаю в граде муки горьких слез кровавый град
    С той поры, как я — в разлуке и с надеждой незнаком.

    Пламя грудь мою сжигает; если меч меня пронзит,
    Для меня водой он станет, освежающим глотком.

    Если б глазом беспристрастным стал мой каждый волосок,
    Разве на волос бы меньше к милой был бы я влеком?!

    Возле дома луноликой я брожу из года в год,
    Почему не спросит: «Что с ним, с безутешным бедняком?»

    Восхищаться красотою я привык с давнишних пор.
    Не поможет мне советчик при обычае таком!

    Нет, не вырвешь сердце силой из ее силков, Джами,
    Если ты с твоею милой связан каждым волоском!

    * * *


    Все, что в сердце моем наболело, — пойми!
    Почему я в слезах то и дело — пойми!

    Муки долгой разлуки, терпения боль,
    Все, что скрыто в душе моей, — смело пойми!

    Прах земпой отряхну я... Откуда пыльца
    На одежде твоей снеждо-белой, — пойми!

    Принесет чье-то мертвое тело поток.
    Чье оно, это бренное тело, — пойми!

    Ищешь красок любви!.. Погляди — у Джами
    Слезы алы, лицо пожелтело... Пойми!

    * * *


    Поглощенный тобой, на других я взираю сурово.
    Мысль, мечта о тебе не дороже ли счастья земного?!

    Ревность гложет меня... Если б мог я другим запретить
    Даже в помыслах тайных к тебе обращать свое слово!

    Почему благосклонно соперников слушаешь ты?
    Что тебе в их речах?.. Пожалела бы тяжко больного!

    Я целую твой след, я глотаю дорожную пыль,
    Я, который не пил у других и воды родниковой!

    Всех других я изгнал из укромных покоев души:
    Шаха тайный покой недоступен для взора чужого!

    Пусть крылатый удод эти строки доставит... Как жаль,
    Что на крыльях его не домчусь я до милого крова!

    Как несчастен Джами! О, пойми!.. Но безжалостна ты.
    Чтоб меня уязвить, ты другим улыбаться готова.

    * * *


    Меч обнажи, палач разлуки! Доколь мне, словно уголь, тлеть?
    Как жить мне без нее мгновенье? Сто раз мне легче умереть.

    Лети гонцом к ней, Ветер утра! Неси МОЮ живую душу!
    Как телу без души, без милой мне здесь безжизненно хладеть.

    Сама душа Ширин Прекрасной, еще не зная Мук разлуки,
    Что знает о беде Фархада, кому весь век в труде кипеть?

    Еще не вижу: розоликой, но все шипы мне в грудь вонзились,
    Зачем зовешь меня, садовник, коль розы нет — кому мне петь?

    Зачем, о милый .собеседник, ты просишь у меня рассказа?
    Язык мой говорить не может, как попугай, попавший в сеть.

    И пусть моим гореньем ярким озарены все страны света!
    Я плачу, как свеча, пылая, я осужден дотла сгореть.

    Джами погиб в разлуке с милой... Эй, смерть, разграбь остатки жизни!
    И пусть слова его взывают, звеня, как серебро и медь.

    * * *


    Нарциссы темных глаз твоих так томны, так опьянены,
    Так для души моей они грозящим бедствием полны.

    Ведь, кроме тела и души, меж нами не было преград.
    Приди! Разлукою давно преграды эти сметены.

    Как две ревнивицы, мои зеницы на тебя глядят —
    И, друг от друга утаясь, к тебе всегда обращены.

    Что спорить радуге с лупой? Пусть арками твоих бровей
    Сольется радуга небес с блистающим серпом луны.

    Настанет ночь — глаза твои, как два туранские стрелка,
    В тени уснули... Луки их под изголовье им годны.

    Непостижимы для ума — твой стан, твой взгляд, твой нежный рот,
    Хоть ум в познаньях и достиг неисследимой глубины.

    Не спрашивайте у Джами о мире этом, мире том.
    Все помыслы его теперь к единственной устремлены

    * * *


    Что видел в мире этот шейх, укрывшийся в своем дому,
    Отрекшийся от нужд людских, себе лишь нужный самому?

    Оп сам живую с миром связь, как пуповину, перегрыз
    И, словно шелковичный червь, ушел в свой кокон — чужд всему.

    Зачем, живой среди живых, бежит он от людских тревог?
    От всех избавясь, от себя — куда уйти? В какую тьму?

    Он в зрелости, исполнен сил, достойных дел не совершил.
    Ты, как неверному, ему не доверяйся потому...

    Ведь он верблюжьих бубенцов не слышал средь степных песков
    Ты, внемля проповедь его, не верь и слову одному.

    Влюбленный в ложный внешний блеск, он груду раковин купил,
    Бесценный жемчуг свой за них отдав неведомо кому.

    Джами, не спрашивай его о чаше истинной любви, —
    Из чаши той не довелось и полглотка отпить ему.

    * * *


    Толпа сбегается глядеть на пышный караван луны.
    Глядеть не в силах я один; душа и плоть мои больны.

    Вокруг нее толпа зевак, выходит на дорогу всяк.
    Я робко, издали, бедняк, бросаю взгляд со стороны.

    А я — глашатаем, рабом бежал бы пред ее конем,
    Где перекрестки целый день толпою праздной стоспопы.

    Одежду разорвав свою, я одиноко слезы лью;
    Так плачут люди, чьи сердца потерей близких сражопы.

    Не знает яркая свеча, что я не сплю из-за нее.
    Что ж не сказали ей о том созвездья вечной вышины?

    Пред ней открыта грудь моя, пусть рану в сердце папосст,
    Пусть трижды рану нанесет, пока не бросит меч в пожпы.

    Нет! Горестная быль Джами не тронула ее души;
    Хоть плачут, слыша боль мою, граниты каменной степы.

    * * *


    Утесы каменные стон мой отзывным стоном потрясет;
    От слез моих на глине темной тюльпан багряный расцветет,

    Ручьем мои струятся слезы по следу твоего коня,
    И не унять мне эти слезы — который день, который год...

    Что мне осталось в горькой доле? В груди нетихпущая боль.
    И эта боль живое сердце вот-вот на части разорвет.

    Ты, душу взявши в долг, сказала: «Я поцелуем заплачу».
    Душа из плена не вернется, и платы срок не настает.

    Во сне глубоком целовал я уста и родинку твою...
    Не оттого ль и лихорадка мне обметала бледный рот?

    Вчера бутон в саду хвалился, что он нежнее губ твоих,
    Боюсь — за хвастовство такое сегодня град его побьет.

    Смотри: луною двухнедельной взят, как невольник, в плен Джами.
    Все, что собрал он за полвека, она, как собственность, берет.

    * * *


    Я пьян — целую ручку чаши или кувшина основанье,
    Средь пьяниц — малых и великих — с утра свершая возлиянье.

    Мне, вместо четок во сто зерен, дай леденец — к вину заедку,
    И не тащи меня поститься из дома, где весь век — гулянье.

    Изумлено любовью нашей, сегодня время позабыло
    О мотыльке, свече, о розе и соловье повествованья.

    Что мне возобновлять с тобою мое старинное знакомство?
    Я для тебя лишен достоинств, чужак исполнен обаянья!

    Юродивого дразнят дети, им на потеху он бранится,
    Но камни, что в меня бросаешь, не удостою я вниманья.

    Тот день, когда тебя служанка причесывала перед свадьбой,
    Принес для тысяч душ влюбленных невыносимые терзанья.

    Джами, лишь тот любить достоин, кто сердцем мужествен, как войн.
    Так будь же тверд, готов и жизнью пожертвовать без колебанья.

    * * *


    Вот из глаз твоих две слезинки заблестели на розах щек.
    Будто брызги дождя упали па тюльпановый лепесток.

    Если ты слезу уронила, что же мпе сказать о себе,
    Если слезы текут безмолвно по щекам моим, как поток.

    У тебя действительно слезы, а не только отблеск моих,
    Что в глазах твоих я когда-то, словно в зеркале, видеть мог.

    Всюду, где на тропинку сада упадала твоя слеза, —
    То живая роза раскрылась, то нарцисса влажный цветок.

    Словно редкие перлы — слезы, для ушных подвесок твоих
    На изогнутые ресницы нанизал ювелир-зрачок.

    Изумленный редкостным перлом светлой тайны твоей любви,
    Нанизал Джами ожерельем жемчуг слова на нитку строк.

    * * *


    Сокровищницу жемчужин в саду раскрывает град.
    Короной главу кипариса перловый венчает град.

    Порвались ангелов четки, и вот — мрача высоту —
    Гремучий, как зерна четок, с небес ниспадает град.

    Вчера цветы распустились на персиковых ветвях,
    Но в ярости цвет сбивает и ветви ломает град.

    Ты скажешь: «Птенцы попугая заполонят луга,
    Коль сам попугай небесный, как яйца, бросает град».

    Напрасно высунул ирис язык свой, чтоб розу хвалить.
    Ему — в своем гневе ревнивом язык отшибает град.

    Ведь перлы рождает море; но ты на потоки взгляни,
    Как будто бурное море из перлов рождает град.

    Влюбленный — неосторожный, своей мишенью избрав
    В саду красавицу розу, — ее убивает град.

    Вспузырился пруд под ливнем, как лавка стекольщика он,
    В которую, обезумев, камнями швыряет град.

    Тюльпан весенний алеет, как раскаленный горн.
    Свое серебро для расплава в него подсыпает град

    Две капли упали с неба; и первая — чистый перл,
    Вторая — круглая льдинка, что расточает град.

    Та первая — слово Джами, а вторая — соперника речь,
    Когда в поединке словесном стихов заблистает град.

    * * *


    Говорю: — Ты вернее Христа воскрешаешь устами людей.
    Говорит мне в ответ красота: — Стой! Не стоишь ты ласки моей!

    Говорю ей: — Душа-соловей из твоих улетит ли тенет?
    Говорит: — Знаешь кудри мои?.. Есть ли в мире тенета прочней?

    Говорю: — Я — вместилище бед. Как свирель, я стенаю, скорбя.
    Говорит: — Ты стенаешь иль нет, не доходит твой стон до ушей.

    Говорю: — Нестерпимо сечет ливень боли из тучи тоски!
    Говорит: — Ну, а травы?.. Гляди! Не отрава — струенье дождей!

    Говорю: — Мое сердце — в крови. Исцели! Эту цель пристрели!
    Говорит: — О блаженстве таком и мечтать, неразумный, не смей!

    Говорю: — Если счастья не дашь, так оставь хоть печаль о тебе!
    Говорит: — Если правду сказать, мог бы в просьбах ты быть поскромней!

    Сокровенный свой клад, — говорю, — ты б махраму164 доверить могла!
    Не махрам ты, Джами, — говорит, — уходи-ка ты прочь поскорей!

    * * *


    Твои глаза приносят в мир смятенье.
    Склони глаза к поникшему в моленье.

    Увы! Твоих бровей туранский лук
    Без промаха разит, без сожаленья.

    Весь мир тебе сокровища дарит.
    Душа живая — все мое даренье.

    Я — пес твой. Ты порой бросаешь кость
    Мне, как небесное благословенье.

    Основа нити истинной любви —
    В твоей красе, в любом твоем движенье.

    Ты любишь видеть слезы? Я пролью
    Потоки слез, как вешних вод кппепье.

    Учась у черных кос, обрел Джами
    И вещий взгляд, и топкость разуменья.

    * * *


    Узкоглазая смутьянка мой похитила покой.
    На ее кабе в обтяжку блещет пояс золотой.

    Красотой, походкой, статью это — пери, скажешь ты.
    Но нигде не встретишь больше и строптивости такой.

    Не дождусь я встречи с нею. Поцелую, может быть,
    Легких ног ее подошвы, после смерти став землей.

    Кровь мою пролить ты хочешь? Я пощады не прошу.
    Сшит мой саван погребальный, меч булатный — под рукой.

    А моих страданий повесть перепишут брызги слез
    На листках травы, проросшей из того, что было мной.

    И пускай развеют ветры по лицу земли мой прах,
    Будет каждая пылинка веять прежнею тоской.

    Не унять мне жженья в сердце и ничем не потушить,
    Кроме смертного напитка, кроме гибели глухой.

    Ты, смеясь, проходишь мимо и не знаешь обо мне,
    Как, в слезах, тебе я счастья у небес прошу с мольбой,

    Боже мой, во что же верить одинокому Джами,
    Коль уйдет он обойденный и не взысканный тобой?

    * * *


    Кто расскажет луноликой, той, с которой разлучен,
    Что тоскую я, и плачу, и сомненьем удручен?

    По тропинкам, где остались легких ног ее следы,
    Я всю ночь брожу в печали, позабыв покой и сон.

    Что мне пышных роз цветенье? Я безумный соловей, —
    Верен я прекрасной розе, той, в которую влюблен.

    Розы красные пылают, словно весь цветник в огне
    Жжет, тебя напоминая, каждый розовый бутон.

    Вижу пежпый рот и щеки, стан, что тоньше волоска,
    И смятенно умолкаю, красноречия лишен.

    Загадал я: будем вместе, если сбросишь ты платок,
    И, откинув покрывало, ты явилась, будто сои.

    Сппсходптелыю промолвив: «Стань, Джами, моим рабом».
    И ликующей звездою озарился небосклон.

    ИЗ «КНИГИ МУДРОСТИ ИСКАНДЕРА»

    РАССКАЗ О ТОМ, КАК ИСКАНДЕР ДОСТИГ ГОРОДА ЛЮДЕЙ, ЧИСТЫХ НРАВОМ


    Мир Искандер решил завоевать,
    Чтоб явное и тайное узнать.

    Его поход был труден и велик.
    И дивного он города достиг.

    То город был особенных людей.
    Там не было ни шаха, пи князей,

    Ни богачей, ни бедных. Все равны,
    Как братья, были люди той страны.

    Был труд их легок, но всего у них
    В достатке было от плодов земных.

    Их нравы были чисты. И страна
    Но ведала, что в мире есть война.

    У каждой их семьи был сад и дом,
    Не заперт ни затвором, пи замком.

    Построен перед каждым домом был
    Подземный склеп для родственных могил.

    Был Искандар их жизнью удивлен,
    И вот какой вопрос им задал он:

    «Все хорошо у вас, но почему
    Гробницы вам при жизни? Не пойму!»

    Ответили: «Построены они,
    Дабы во все свои земные дни

    О смерти помнил каждый человек,
    Чтоб праведно и честно прожил век.

    Врата гробниц — безмолвные уста;
    Но мудрым говорит их немота,

    Что кратки наши дни, что все умрем,
    Что этих уст мы станем языком».

    Шах вопросил: «А что ж вы без замков
    Живете, дверь открывши для воров?»

    Ему сказали: «Нет у нас воров,
    Как нет ни богачей, ни бедняков,

    У нас все обеспечены равно.
    Здесь, если бросишь на землю зерно,

    Ты сам-семьсот получишь урожай,
    Так щедро небом одарен наш край».

    Шах вновь им: «Почему никто из вас
    Меча не обнажил в урочный час,

    Чтоб власть свою народу объявить,
    Чтоб твердый свой закон установить?

    Как можно жить без власти? Не пойму?»
    И граждане ответили ему:

    «Нет беззаконий средь людей страны!
    Нам ни тиран, ни деспот не нужны».

    Вновь шах спросил их: «Дайте мне ответ!
    А почему средь вас богатых нет?»

    Сказали шаху: «Нам — сынам добра —
    Противна жадность к грудам серебра.

    Нет в мире яда — алчности страшней,
    И нет порока — скупости гнусней.

    Обычаи и нравы эти к нам
    Пришли от предков, от отцов к сынам.

    Отцами наши взращены сады,
    Мы их храним, снимаем их плоды».

    Был Искандар всем этим поражен,
    И повернул войска обратно он.

    РУБАИ

    * * *


    Как может тебя увидавшее око
    В разлуке от слез не ослепнуть до срока?
    Хоть сам я живу без тебя, — удивляюсь
    Тому, кто живет от тебя так далеко.

    * * *


    Обращался я к аллаху от страданья по тебе,
    Рвал терпения рубаху от страданья по тебе,
    Натерпелся боли, страху от страданья по тебе.е

    * * *


    Спешил я приукрасить другим под стать себя,
    Не ближних за терпенье — хвалил опять себя,
    Когда ж узиал в разлуке, где спешка, где терпенье,
    Тогда, хвала аллаху, я смог познать себя.

    * * *


    Ты представлялась мне иною, а не такой, как во плоти.
    Я начал странствовать, надеясь тебя когда-нибудь найти
    Теперь, когда тебя нашел я, попятно стало мне: ты — то,
    Что я давным-давно оставил в начале своего пути.

    * * *


    Я клялся верным быть, но верным быть не мог,
    Ты прогнала меня, теперь я одинок.
    Ты сетуешь, а я главу посыпал прахом,
    Хоть по твоей вине я клятвой пренебрег.

    * * *


    К тебе одной, к тебе одной стремился я сквозь дождь и зной,
    Блуждал в пустынях и горах и долго плыл с морской волной.
    По замечал я ничего па всей поверхности земной, —
    Я шел к тебе, и только ты всегда была передо мной.

    * * *


    Тоска по тебе унесла столетнюю радость мою.
    Я в сердце печали почать, как в чаше тюльпан, утаю,
    Когда же я в землю сойду с душою, сожженной тобою,
    Из сердца тюльпан я взращу и ветру свой стон изолью.

    * * *


    Ты вздохом горестным моим учись внимать, о сердце,
    В пути далеком мы должны ровней дышать, о сердце.
    Л всех, не помнящих добра, презревших правды свет,
    Забудь, коль можешь! Нам таких не надо знать, о сердце!

    * * *


    Глаза твои — палачи, что гнали нас на убой,
    По в трауре ли по нас оделись синей сурьмой?
    Ошибся я! Это в саду твоей красоты расцвели
    Нарциссы темные глаз в лилейной кайме голубой.

    * * *


    Этот мир, зеленый, алый, голубой,
    Скоро будет отнят у тебя судьбой.
    Так ступай и сердце ты вручи тому,
    Кто всегда с тобою, кто везде с тобой.

    * * *


    День прошел в размышленьях о том, что все прах. Увы
    Ночь прошла в мшаленьях о яви и снах. Увы.
    Миг один этой жизни дороже всоленпой всей,.

    * * *


    Нашедшему бальзам не задавай вопрос
    О рапе, стоившей и мук ему, и слез.
    Ты слушай мудрецов и, виноград вкушая,
    Не спрашивай о том, в каком саду оп рос.

    * * *


    Доколе будем мы внимать своим страстям,
    Обманывать, петлять по всем земпым путям?
    Устав от бытия, мы умоляем бога
    О том небытии, где будет сладко нам.

    * * *


    Я в кабаки хожу, по после все же каюсь,
    С блудницами сижу — и в этом тоже каюсь,
    Елечот мой дух к греху, а губы к покаяиью,
    Я сам себя стыжу, прости, о боже, каюсь!

    * * *


    В своих грехах, в своих желаньях каюсь,
    Что пе стыжусь своих деяний, каюсь.
    Но, каясь, надо совершать дела,
    И я в недавнем покаянье каюсь.

    КЫТ’А

    * * *


    Не обольщайся прелестью красавиц,
    Пленительно расцветших в том саду.

    Ты в будущем году к ним охладеешь,
    Как к прошлогодним — в нынешнем году.

    * * *


    Бездарному, как ни старайся, ничем нельзя помочь.
    Бесплодны все твои усилья, и труд напрасен твой.

    На глиняный забор сухую колючку положи, —
    Не расцветет она от солнца и влаги дождевой.

    * * *


    Взгляни, о боже, на великих, что правят городом моим, —
    Им тесен мир, они друг в друге упрямых обрели врагов.

    К духовному главе, к примеру, они придут держать совет,
    Но каждый сей совет высокий возглавить с гордостью готов.

    Из-за ничтожной пяди поля, принадлежащего не им,
    Опи воюют, обнажая кинжалы длинных языков.

    * * *


    О шах! Простой народ — сокровищница; помни,
    Что золотые в пей таятся клады жизпи.

    Как вору, отруби ты руку полководцу,
    Что грабит подданных — сокровище отчизны.

    * * *


    Я поднял выю помыслов высоких,
    Освободившись от ярма стяжанья;

    Презрел богатства, власть. Мне светит бедность;
    Пред ней, как ночь пред солнцем, тьма стяжанья.

    * * *


    Джами, ты ворот жизни спас из лапы бытия,
    По ие схватил рукой подол того, что алчешь ты.

    Погибло шесть десятков лет. Закинь же невод свой,
    Чтобы с уловом он пришел всего, что алчешь ты.

    * * *


    Глупцов и подлецов, о ты, мой юный друг,
    Во имя благ мирских не восхваляй беспочпо.
    Блага придут па срок и выскользнут из рук,
    А между тем позор останется навечно.

    * * *


    Разочарован я: порядочных людей
    Не вижу наяву, не вижу в сновиденьях.
    От солнца в жаркий день я в тень спешу скорей,
    Я не жары боюсь, своей страшусь я тени.

    * * *


    В пустыне края злого и чужого
    Я друга и забвенья не обрел.
    Я правде верен был и верен слову,
    Но счастья по сей день я не обрел.
    Вот так алхимик постигал осповы,
    Но света и прозренья не обрел.
    Все потерял, но ничего иного
    Он, кроме притесненья, не обрел.

    * * *


    Привязанностей избегай на скорбной сей земле.
    Не будет истинно близка душа ничья тебе.
    Едва ли склонности твои с чужими совпадут,
    Ну, а фальшивые зачем нужны друзья тебе?
    А сыщешь друга по душе — разлука тут как тут,
    Глоток ее напомнит вкус небытия тебе.

    * * *


    В моем диване собраны газели
    Снедаемых любовною тоскою,

    Высокие раздумья, поученья,
    Накопленные мудростью людского,

    Но не найдешь в нем поминанья низких
    И лести с многословностью пустою.

    В нем слово к шахам с пожеланьем блага
    Правдолюбивой писано рукою.

    Хоть по сто раз прочти в моем диване,
    Строку его любую за строкою,

    Ты не столкнешься, в похвале достойным,
    С искательством, с корыстною тщетою,

    И ни одной в нем просьбы о подачке
    Не высказано льстивою кыт’ою!

    ПРИМЕЧАНИЯ

    АБУАБДУЛЛО РУДАКИ (ок. 860-941)


     1 Убитого узрел Иса... — Иса — Иисус Христос, признаваемый исламом в числе шести основных пророков, бывших до пророка Мухаммада.
     2 И пряной амбры аромат... — Амбра — воскообразное вещество (в выделениях кашалота), употребляемое на Востоке для благовонных курений.
     3 ...иль то зовет меня Лейли... — Лейли — возлюбленная арабского юноши Кейса, прозванного из-за своей любви Меджнуном (по-арабски — «одержимый»). Трагическая история Лейли и Меджнуна послужила темой многочисленных поэтических произведений, классики персидско-таджикской поэзии постоянно обращались к образам Лейли и Меджнуна.
     4 Ветер, вея от Шульяна... — Мульян — речка в Бухаре, куда поэт призывал вернуться шаха, который слишком долго предавался отдыху и развлечениям в Герате.
     5 Яр — друг, подруга; в поэзии — возлюбленная.
     6 Он — как тополь! Ты — как яблоневый сад! — Рудаки прибегает к поэтическому сравнению: тополь — шах, а Бухара — яблоневый сад.
     7 Мой стих — Иосиф Прекрасный... — К образу библейского Иосифа, к легенде о нем и его братьях обращались почти все классики персидско-таджикской поэзии, осуждая или восхваляя тот или иной образ действия, то или иное свойство человеческой натуры. Образ Иосифа стал синонимом красоты.
     8 Придя в трехдневный мир... — Трехдневный (или двухдневный) мир — распространенное в средневековой поэзии определение мимолетности, бренности земного мира по сравнению с вечным «потусторонним».
     9 Дирхем — мелкая монета.
    10 ...затмил бы гурий... — Гурия — вечно прекрасная, по представлениям мусульман, черноокая дева, дарящая утехи избранным, попавшим в рай, но сохраняющая при этом телесную чистоту и невинность. В поэзии — синоним красавицы.
    11 В чоуганы лаконов... — Чоуган — палка с загнутым концом для чоуганбази — игры, напоминающей конное поло. В позэии в переносном смысле — завиток кудрей.
    12 Целую лалы... — Лал — рубин; в поэзии — синоним уст возлюбленной; в этой газели под лалом подразумеваются не только уста, но и поцелуи.
    13 Фиал — чаша, пиала; иногда — синоним вина.
    14 О трех рубашках... — Речь идет о трех рубашках библейского Иосифа. Согласно легенде, братья, продав Иосифа купцам, обагрили его одежду козлиной кровью, желая доказать отцу, что Иосифа растерзал зверь («одну окровавила хитрость»); в Египте Зулейха, жена вельможи Потифера, которому был продан Иосиф, силой добиваясь любви Иосифа* изорвала на нем одежду, когда тот вырвался из ее рук, а затем оклеветала, сказав, что Иосиф посягал на ее честь, и в подтверждение указала на изорванную рубашку («обман разорвал другую»); возвышенный фараоном, Иосиф отправил отцу свою рубашку в доказательство того, что он жив, и Иаков, ослепший от слез по нему, прозрел («от благоуханья третьей прозрел Иаков слепой»).
    15 ...как мускус, он благоухал... — Мускус — благовонное вещество, получаемое из особых желез самца кабарги. В поэзии — синоним благоухания и черного цвета.
    16 Нам надо мать вина сперва предать мученью... — В переводе этой касыды, называемой иногда по-русски «Стихами о вине», не сохранена монорифма, обязательная для этой стихотворной формы. Под «матерью вина» подразумевается виноградная гроздь, «дитя» которой, вино, заключается в кувшин, как в темницу. От образного описания изготовления вина Рудаки переходит к традиционному обращению к правителю государства.
    17 ...святой Муса! — Муса — библейский Моисей, признаваемый исламом одним из шести главных пророков — предшественников пророка Мухаммада.
    18 Реи — название города в древнем Иране, сохранились развалины его близ Тегерана.
    19 Дихкан — представитель родовой знати.
    20 Хорасан — так называлась область, занимавшая территорию нынешнего восточного Ирана, северо-западного Афганистана и юга Туркмении.
    21 Тюрчанка — мать его, хакан — его отец. — В персидско-таджикской поэзии тюрчанка синоним красавицы; хакан — титул правителя тюрков, в переносном смысле — правитель вообще.
    22 Саджастан (Сакастан, Сеистан) — область к югу от Хорасана, правителем которой в эпоху Рудаки был упоминаемый в касыде Абу Джафар Ахмад ибн Мухаммад; область эта считалась уделом легендарных богатырей древнеиранских эпических сказаний.
    23 Коран — священная книга мусульман, содержащая «откровения», якобы ниспосланные аллахом пророку Мухаммаду. Коран — первый значительный памятник арабской прозы.
    24 Мы — воздух и вода, огонь и прах дрожащий // Он отпрыск солнечный, к Сасану восходящий... — Говоря в первой строке о сотворении человека из четырех первоэлементов вселенной (по представлению древних иранцев), а во второй напоминая о происхождении правителя из доисламской иранской династии Сасанидов (226-651), Рудаки тем самым стремится возвеличить правителя.
    25 Шариат — свод мусульманского права, по которому поступки людей и их взаимоотношения оцениваются в соответствии с предписаниями и запретами ислама.
    26 ...вспомнишь о Лукмане. — Лукман — липо, упоминаемое в Коране, которому аллах якобы даровал мудрость. В поэзии Лукман — символ мудрости и знаний.
    27 ...стал бы и Кейван светить твоей судьбе. — В древности считали, что планеты активно влияют на судьбу человека; Кейван (планета Сатурн) предвещал беду.
    28 Сулейман великий ожил... — Сулейман — библейский царь Соломон, якобы испросивший у бога мудрость. Имя его стало символом мудрости и богатства.
    29 ...славный Сам... — Сам — один из мифических богатырей древнеиранских эпических сказаний, происходивший из Сеистана.
    30 Исфандиар — прославленный отвагой и силой герой древнеиранских сказаний.
    31 ...Марс, чья гибельна вражда... — Планета Марс считалась покровителем воинов, и враждебное отношение Марса будто бы приводило к поражению в битве.
    32 В диване должности он роздал... — Диван — орган управления финансами и земельными владениями в арабском халифате, государственная канцелярия.
    33 Нимрузом правит он... — Нимруз — древнее название Сеистана.
    34 Подобен Амру... — — предок Абу Джафара Ахмада пбн Мухаммада, один из основателей сеистанской династии Саффаридов (873-903), которая пришла к власти в итоге борьбы против арабского господства.
    35 ...светла Рустама слава... — Рустам — один из самых благородных богатырей древнеиранских сказаний, непобедимый в сражениях, сын богатыря Дастана, внук богатыря Сама, деяния которых воспеты в «Шах-наме» Фирдоуси.
    36 ...в красноречии не уступлю Сахбану... — Сахбая — араб, снискавший известность своим ораторским даром, жил в VII веке.
    37 С Аднаном сладостным... — Аднан — один из предков пророка Мухаммада, прославившийся красноречием.
    38 Все зубы выпали мои, и понял я впервые... — Касыда эта в русских переводах обычно называется «Стихами о старости». Судя по содержанию, поэт удручен не только немощью тела, которая сопутствует старости, но и невзгодами жизни после изгнания на склоне лет из дворца правителя.
    39 ...от Саманов... — Имеется в виду могущественная восточноиранская династия Саманидов (864-949), добившаяся культурной и политической независимости от арабского халифата и способствовавшая возрождению родной культуры.
    40 Оставь михраб! — Михраб — сводчатая ниша с украшениями в мечети, указывающая направление к священному городу мусульман Мекке, в сторону которой следует обращать лицо во время молитвы, чтобы она «имела силу». Здесь — призыв оставить занятие религией, молитвы.
    41 ...гурии Тараза... — то есть красавицы; Тараз — древний город, который расположен был на территории нынешнего Казахстана, славился красивыми женщинами.

    АБУЛЬКАСИМ ФИРДОУСИ (934-1020-1030)


    42 Пустыня Всадников — его страна — Так Фирдоуси называет Аравийскую пустыню.
    43 Иблис пред ним предстал в обличье друга... — Иблис — ангел, совращающий, по представлениям мусульман, людей за то, что проклят аллахом, а проклят за отказ поклониться Адаму, поскольку ангел сотворен из света, огня, а человек — из праха.
    44 Готовился к молитве пред зарею. — Мусульманин обязан пять раз в сутки совершать ритуальную молитву: на заре, в полдень, во второй половине дня, на закате солнца и в начале ночи, а перед молитвой — «очиститься», совершив омовение.
    45 Глава придворных опустил завесу... — Имеется в виду завеса, отделявшая трон в приемном зале.
    46 ...дивы зло творили... — В мусульманской религии див — злой дух, бесплотное существо, созданное из огня и способное менять облик.
    47 Джамшид. — Джамшид (Джам) — один из четырех первоцарей легендарной династии Пишдадидов; «семисотлетнее» правление Джамшида считалось эпохой благоденствия; в поэзии имя его — синоним могущественного царя.
    48 Изед (Йездан) — бог, творец.
    49 ...царь семи земных частей... — Древние иранцы делили всю обитаемую землю на семь областей (иклимов).
    50 Мобедам сон поведай... — Мобед — жрец в зороастрийской религии, возникшей в VIII — VI вв. до н. э. и распространенной в Иране до нашествия арабов. В поэзии мобед употребляется в значении «мудрец».
    51 Пери — в зороастрийской религии злой дух женского пола.
    52 Воссел он снова на престол Кейанов. — Кейаниды — легендарная древнеиранская династия (правление трех царей этой династии — Кей-Кубада, Кей-Кавуса, Кей-Хосрова — описано в «Шах-наме»), Ней часто употребляется в значении царь.
    53 Здесь, на айване... — В «Шах-наме» айваном на зывается тронный зал.
    54 Он — Ахриман... — В зороастрийской религии, в основе которой лежал дуализм, Ахриман — божество тьмы и зла, в противоположность Ахурамазде — божеству добра и света
    55 Рум — так на Востоке называли Византию, а иногда всю Малую Азию.
    56 ...явился на майдане — то есть вышел сражаться. Майдан — площадь, ристалище; в «Шах-наме» — поле битвы.
    57 К войскам Турана... — Тураном древние иранцы называли земля севернее Сырдарьи, заселенные тюрками. В «Шахнаме» описаны нескончаемые войны между Ираном и Тураном.
    58 Велел предстать ему перед Хуманом. — Хуман послан был царем Турана Афрасиабом с войском к Сухрабу будто бы для помощи в борьбе против царя Ирана КейКавуса, на деле же с вероломной целью столкнуть в бою Сухраба с его отцом, богатырем Рустамом, — защитником Ирана, Афрасиаб рассчитывал, что Рустам или будет убит Сухрабом, или сломлен горем в случае гибели Сухраба. Именно поэтому дальше Хуман не дает Сухрабу узнать среди предводителей иранского войска его отца, богатыря Рустама.
    59 Онагр — дикий быстроногий осел.
    60 ...чинский шлем... — то есть шлем, сделанный в Сыньцзяне. Чин — Синьцзян (Китай).
    61 Азаргушасп — дух огня в зороастр-ийской религии (огонь почитался как символ добра и света).
    62 Тахамтан. — Тахамтан (дословно — «мощнотелый») — прозвище богатыря Рустама.
    63 Звезда Кавы. — Имеется в виду кожаный фартук кузнеца Кавы, свергшего тирана Заххака. Возведенный Кавой на престол, законный наследник иранских царей Фаридун украсил фартук драгоценными камнями и утвердил его в качестве государственного знамени.
    64 ...воинство хосрова... — Хосров, имя многих древнеираноких царей, стало титулом царей династии Сасанидов, правившей Ираном до арабского нашествия в VII веке. Здесь под хосровом подразумевается царь Ирана КейКавус.
    65 Ты слышал ли, как пахлаван Ирана // Твердыню сокрушил Мазандерана? — Пахлаваном, то есть богатырем, здесь назван Рустам. Хуман говорит о походе шаха Кей-Кавуса в Мазендеран (область на севере Ирана), где тот попал и плен со всем своим воинством, а освободил его Рустам, совершив по пути семь сказочных подвигов.
    66 Хоть с Рахшем схож... — Рахш — имя коня Рустама.
    67 ...волей небосвода... — Небо — символ рока, судьбы; в классической персидско-таджикской поэзии часто говорится о кривом небосводе как о воплощении вероломства судьбы.
    68 Дастани Сам... — Здесь дана персидско-таджикская форма определительной связи слов — Дастани Сам значит — Дастан сын Сама.
    69 Табуг — погребальные носилки.
    70 В цепях железных злобного Гургсара. — Гургсар (дословно — «волчеголовый») — туранский богатырь, взятый в плен Исфандиаром во время войны с Тураном. Гургсар по требованию Исфандиара указывает кратчайший путь к неприступной крепости туранцев Руиндиж, которой правит Арджасп, но предостерегает, что на пути поджидают неодолимые чудища. Исфандиар все же избирает опасный путь и совершает семь подвигов, два из которых приведены здесь.
    71 Руинтан — прозвище Исфандиара (дословно — «меднотелый»).
    72 ...чернее зинджа... — Зиндж — житель Зангибара (Занзибара); в поэзии синоним черноты.
    73 Носитель славный фарра... — Имеется в виду Исфандиар. Фарр — ореол, божественное сияние, осенявшее, по представлениям древних иранцев, истинных царей.
    74 ...для меня пророк — отверженный Али. — Али — последний из четырех халифов, непосредственных преемников Мухаммада (халиф — духовный и светский глава общины, а затем и всего арабского государства), был убит в результате борьбы за власть, после чего начался раскол в религии: образовались две секты — шиитов и суннитов. Шииты, не признавая трех первых халифов, считают подлинным халифом Али и его прямых потомков. Вот почему в глазах султана Махмуда Газневида — правоверного суннита — шиит, приверженец Али, является еретиком; тем не менее Фирдоуси, обращаясь к султану, открыто признается, что «не только Мухаммад, но и Али мой факел».
    75 Шербет — сладкий фруктовый напиток.

    ОМАР ХАЙЯМ (1048-1131)


    76 ...чаша Джамшида... — Согласно легенде, у царя Джамшида имелась волшебная чаша, в которой можно было видеть весь мир.
    77 Скрижаль, калам... — По учению ислама, все деяния людей предопределены и еще до сотворения мира записаны на «скрижали» небесным каламом (калам — тростниковое перо). Калам употребляется в классической поэзии и в смысле предопределенной судьбы.
    78 Аят — отдельный стих Корана, входящий в суру — главу.
    79 Отрицал... откровенье... — Имеются в виду «откровения», якобы ниспосланные богом Мухаммаду через «духа» и составившие в итоге Коран.
    80 ...влаги Кавсара... — По представлениям мусульман, Кавсар — один из трех райских источников.
    81 И в этом старом кабаке... — Под кабаком здесь подразумевается земной мир.
    82 Хум — глиняный кувшин для вина.
    83 Нас четверо заставили страдать... — Намек на воду, воздух, огонь п землю — первоэлементы вселенной, из которых, по представлениям древних иранцев, создан человек.
    84 Кааба — святилище в Мекке, в ограде которого находится «священный» черный камень, объект поклонения мусульман.
    85 Азан — призыв к молитве, с которым обращается к мусульманам с минарета мечети муэдзин (служитель при мечети).
    86 К устаду-старцу... — Устад — мастер, учитель, наставник.
    87 Колъ воскресив, ты обелишь меня, // Зачем о черных письменах мне думать? — По учению ислама, после всеобщей смерти и прихода мессии произойдет воскресение из мертвых, а через сорок лет свершится Страшный суд — все будут судимы за свои грехи, но благодаря заступничеству Мухаммада будут прощены. На это и намекает Хайям: зачем тревожиться о записанном на скрижали каламом, если все будет прощено.
    88 Над широкой суфрой бытия... — то есть над миром; суфра — скатерть с едой.
    89 Кафир — Кафиром («неверным») мусульмане называют не исповедующего ислама.
    90 Чудо-чаша... — Здесь образное сравнение человека с чашей.
    91 Хатам (Хатим) — доисламский поэт из арабского племени Тай, прославившийся среди бедуинов своей мудростью.
    92 В этом старом рабате — то есть земном мире, рабат — караван-сарай, странноприимный дом.
    93 В обители о двух дверях... — метафорическое определение земной жизни человека (с приходом в нее и уходом).
    94 ...хоть семь небес, хоть восемь над землей... — По представлениям мусульман, аллах, сотворив землю, разделил небо, состоявшее из дыма, на семь (восемь) небес, получивших разное назначение.
    95 Муфтии — высшее духовное лицо у мусульман, толкующее вопросы права.
    96 Чанг — струнный музыкальный инструмент.
    97 Намаз — ритуальная молитва, совершавшаяся мусульманами пять раз в сутки.
    98 Саки — виночерпий.
    99 ...пророк Ильяс... бессмертный Хызр... — Ильяс — библейский пророк Илья, Хызр — пророк, якобы обретший бессмертие, испив живой воды, которую нашел в стране вечного мрака.

    ДЖАЛАЛИДДИН РУНИ (1207-1273)


    100 Ангур — виноград. В этой притче спорящие называют виноград каждый на своем родном языке (эйнаб — по-арабски, узум — по-турецки, стафиль — по-гречески).
    101 Имам — глава мусульманской общины, а также руководитель молитвы, когда она совершается при собрании верующих.
    102 ...Азраил в дверях! — Больной сравнивает глухого соседа с Азраилом — ангелом смерти.
    103 Сейид — потомок пророка Мухаммада.
    104 Вассалам — непереводимое выражение, произносимое в конце речи.
    105 Факих — мусульманский правовед.
    106 Медресе — мусульманское учебное заведение, совмещающее в себе среднюю и высшую школу.
    107 Скажите Солнцу моему... — Под Солнцем Руми имеет в виду своего духовного наставника Шамса Тебрази (Шаме значит солнце).
    108 Паломник трудный путь вершит, к Каабе устремлен... — Ислам предписывает верующим совершать хадж — паломничество к святым местам в Мекку, где находится Кааба, для совершения ритуальных обрядов. Путь через Аравийскую пустыню был опасный (нападали разбойники) и трудный.
    109 В плену у египтян народ... — Речь идет об израильтянах — потомках библейского Иакова в Египте, которые в течение нескольких столетий фактически находились в рабстве.
    110 ...в рай Османа унес. — Осман (644-656) — арабский халиф.
    111 Как слов Сулеймана удод... — Согласно легенде, царь Соломон знал язык птиц и животных и обладал властью над ними.

    МУСЛИХИДДИН СААДИ (1203-1292)


    112 Шам — Сирия.
    113 Миср — Египет.
    114 Дервиш. — Первоначально дервиш — рядовой суфии (суфизм — мистическое учение, возникшее в недрах ортодоксального ислама в VIII — IX вв.), странствующий монах-аскет; позднее — бродяга-бедняк.
    115 Бейт — двустишие, основной элемент стиха в классической персидско-таджикской иовзии.
    116 И шутки ради, розу гулистану // Я приношу, а перец — Индостану. — Гулистан — цветник, розовый сад. Саади под гулистаном имеет здесь в виду Шираз и, сравнивая свое произведение с розой, хочет сказать, что, конечно, не удивит Шираз (неся розу в розовый сад), так же как Индостан, снабжавший перцем другие страны, не удивишь перцем.
    117 Ануширван — шах из династии Сасанидов Хосров I Ануширван, при котором государство достигло наивысшего расцвета. Хормуз — шах Ормузд IV — сын Ануширвана.
    118 И Шируйз сказал Хосров... — Речь идет о оасанидских шахах Хосрове II Парвизе и его сыне Каваде III Шируйэ, который свергнул отца с престола.
    119 ...богачи кинтарами дарят... дороже твой кират... — Кинтар и кират — меры веса; смысл бейта в том, что ценно то, что дается от душп, а не то, что больше по величине.
    120 Гулам — раб; солдат из числа рабов, наемный воин.
    121 Дервиш, придя в суфийскую обитель... — Суфии уже с VII века стали собираться в монастырях (ханака), где духовный наставник указывал им путь (тарикат), следуя которому суфийский дервиш мот «раствориться в боге», отказавшись от видимого мира, от личного существования.
    122 И перл, родившийся из капли той... — Существует поверье, будто жемчуг (перл) образуется из дождевой капли, попавшей в ракушку-жемчужницу.
    123 Сел среди знатных на ковре кази. — На мусульманском Востоке в прежние времена сидели не на стульях, а на коврике; кази (казии) — судья. Саади говорит, что бедняк сел на почетное место.
    124 «Маулана» нарекусь я... — Маулана дословно значит — наш господин; так почтительно называли поэта Джалалиддина Руми члены основанного им суфийского ордена; здесь Маулана употреблено в смысле — ученый богослов.
    125 Зла людям не неси, как знак Зуала. — Зуал (Зухал) — планета Сатурн, которая считалась предвестницей бед.
    126 ...Бахрамовых не вспомнить слов. — Бахрам Гур — шах из династии Сасанидов Варахран V (421-438), воспетый в поэзии на фарси как справедливый правитель.
    127 В ночи раздумий зажигал я лен... — то есть зажигал светильник.
    128 Рустама не злодей Шагад сгубил... — Богатырь Рустам был предательски убит своим сводным братом, но Саади говорит, что Шагад — лишь орудие рока, судьбы.
    129 Дастархан — скатерть с угощением.
    130 ...обрушили на войско Хулагу... — Имеются в виду монголы, напавшие в XIII веке на Иран под водительством Хулагу-хана (внука Чингисхана).
    131 ...кыбла там, на юге, где Хиджаз... — Кыбла — направление в сторону Мекки, находящейся в Хиджазе (области в Аравии), куда должен обращать лицо молящийся мусульманин.
    132 Имам тогда вину мюрида мерит... — Имам — духовный глава мусульман; мюрид — его послушник, последователь, во всем ему покорный и послушный.
    133 Диван — в классической персидско-таджикской поэзии собрание стихотворений, расположенных в определенном порядке.
    134 ...туба, сияющая светом... — Туба — дерево, растущее, по представлению мусульман, на вершине рая и осеняющее трон аллаха.
    135 Источник сил — то есть аллах.
    136 Ходжа — господин.
    137 Юсуф — библейский Иосиф.
    138 О роднике спроси того, кто знал пустыни желтый ад... — Эта касыда относится к числу так называемых «Пестрых касыд» Саади, написанных на смеси арабского и фарси. В русском переводе оставлены некоторые слова на фарси, чтобы дать читателю представление о своеобразии подлинника.
    139 Что в небе темном и глухом сравнится с Сурайей. — Сурайя — созвездие Плеяды, в поэзии была символом недостижимого.
    140 Зулейха невиновна... — Саади хочет сказать, что нельзя обвинять Зулейху, влюбившуюся в Иосифа, и служанок, которые, засмотревшись па Иосифа и плененные его красотой, порезали себе руки, разрезая померанец.
    141 Покинут маги свой огонь... — Маг — здесь зороастрийский жрец; зороастрийцы поддерживали неугасимый огонь как символ добра и света, почему их называли и огнепоклонниками. После нашествия арабов общины зороастрийцев (парсов) сохранились в Индии.
    142 Хатиб — проповедник, чтец молитвы в мечети или при собрании верующих.

    ШАМСИДДИН ХАФИЗ (ок. 1325-1380)


    143 Каба — род верхней одежды.
    144 Мусаллы садов роскошных и потоков Рокнабада. — Мусалла — название загородных садов Шираза, Рокнабад — название речки.
    145 Риндов пора наступила... — то есть пора предаваться развлечениям; рпнд — гуляка-вольнодумец, не считающийся с шариатом.
    146 Старый маг... — В газелях Хафиза под магом подразумевается владелец винного погребка.
    147 Где магов тайный храм? — Имеется в виду винный погребок.
    148 ...мухтасибу шлют донос... — Мухтасиб — должностное лицо, наблюдавшее за соблюдением установлений шариата, в частности, за запретом пить вино. Считается, что Хафиз имеет в виду правителя Шираза.
    149 Шахпабат — по преданию, имя возлюбленной Хафиза, не ответившей ему взаимностью.
    150 Ризван (Ридван) — упоминаемый в Коране ангел, стоящий стражем у врат рая.
    151 Зендеруд — река, протекавшая в Ширазе.
    152 ...горящий серп молодой... — то есть молодой месяц.
    153 Сиятельного солнца... — Имеется в виду правитель.
    154 Мандрагора — растение, из корня которого в старину вырезали так называемую «Адамову голову» и носили в качестве амулета, приносящего счастье, отгоняющего болезни.
    155 Санаи — Санаи Газневи (1070 — ок. 1140) — персидско-таджикский поэт, один из крупных представителей суфийской поэзии.
    156 Не из крови ли Фархада в страсти к сладостной Ширин? — Фархад — прославленный художник и камнетес, любовь которого к красавице Ширин воспета многими классиками персидско-таджикской поэзии.
    157 Ладья газелей... — то есть диван газелей.
    158 Тарикат — у суфиев путь мистического познания бога, слияния с ним. Здесь призыв к служению людям, а не богу.

    АБДУРРАХМАН ДЖАМИ (1414-1492)


    159 Мутриб — певец, сопровождавший свое пение игрой на музыкальном инструменте.
    160 Дутар — струнный музыкальный инструмент.
    161 В честь Абу-лъ-Гази... — Имеется в виду правитель Хорасана Абу-ль-Гази Хусейн Байкара (1469-1506).
    162 ...герой, дробящий скалы. — Имеется в виду Фархад, якобы пробивший ради Ширин канал в горе Бисутуи.
    163 ...от Кафа и до Кафа... — По представлениям древних иранцев, Каф — кругообразный горный хребет, окружающий землю и отделенный от нее неодолимым пространством.
    164 Махрам — интимный друг, близкий человек.
    Э. Джалиашвили