ExLibris VV
Иванов В.И.

Стихотворения и поэмы

Содержание


Творчество Вячеслава Ивановича Иванова (1866—1949) занимало видное место в литературе русского символизма. В начале XX века пользовались известностью не только его оригинальные стихотворения, ценившиеся Блоком, Брюсовым, отмеченные Горьким, но и многочисленные переводы, особенно из античных авторов.

В настоящее издание входят стихотворения, выбранные из шести книг Вяч. Иванова, поэмы (в том числе автобиографическая поэма «Младенчество») и переводы (из Петрарки, Новалиса, Байрона, Бодлера; поэтов античности; армянских и латышских поэтов; башкирского и татарского фольклора и др.). Публикуется ряд стихотворений, не включавшихся Вяч. Ивановым в сборники или оставшихся в рукописи.

Составление, подготовка текста и примечания Р. Е. Помирчего
 

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ

Своеобычная и колоритная фигура поэта-символиста Вячеслава Иванова (1866-1949), в избытке вызывавшая некогда и восторженные дифирамбы, и ядовитейшие нападки, долго не перестававшая волновать воображение современников, а затем основательно забытая, принадлежит истории русской литературы. Человек импонирующей культуры, поэт-ученый, поэт-филолог, чуткий к внутренней исторической «памяти» языка, знаток и блестящий переводчик поэтов Древней Греции, философ-идеалист и по-своему последовательный теоретик художественного творчества, наконец хозяин сенсационно знаменитых «сред» на петербчргской «башне», собиравших литературную и артистическую «элиту» символистского периода, — Вячеслав Иванов был то ближайшим товарищем, то важным противником, то учителем, то оппонентом. для многих русских поэтов — от Брюсова и Андрея Белого до Мандельштама и Хлебникова.

Историческое значение творчества и личности Вячеслава Иванова — вне сомнения. Если о чем можно спорить, так о другом: представляют ли еще его стихи какой-либо интерес помимо исторического? Ведь Вячеслав Иванов — самый «ортодоксальный» из создателей и последователей символистской эстетической теории, так сказать, самый символистский из символистов, ходячая эмблема символизма; не умерла ли его поэзия со смертью этого течения? Вряд ли все любители стихов ответят на этот вопрос одинаково. В истории русской литературы послепушкинских времен едва ли есть другой период, настроение которого стало бы для нас таким чужим и далеким, ушло бы в прошлое так невозвратно, как вовсе не столь уж давняя волна декадентства начала века.

Вдохновлявшие Вячеслава Иванова утопии «сверхчеловечества» и «дионисийства», «мифотворчества» и «соборного действа», да еще эллинских «орхестр», долженствующих покрыть Россию XX века, достаточно было бы назвать наивными, если бы не их двусмысленность. А если не говорить о творимых Ивановым «миражах сверхискусства» (имеющих, как заметил Блок, свойство «мешать искусству») и говорить только об «искусстве», только о стихах, — что могут сказать современному читателю, привыкшему ценить в поэзии мужественную простоту и скромную человечность, все эти велеречивые ухищрения, эти «прозрачности» и «зеркальности», эти «звончатые гласы» и «скиты скитальных скимнов», эти строки, в которых «страстотерпный» рифмуется с «неисчерпный»? Можем ли мы уловить сквозь тяжеловесное убранство диковинных словес и тенета умозрительных абстракций нечто иное: живой голос умного поэта? Как отделить мертвый реквизит давно исчерпавшей себя поэтики символизма — декоративность лексики, игру в тайну и чудо, наконец гигантоманию тем и образов, так часто, увы, ведущую к утрате такта, — от того, что и для нас сохраняет свой смысл и свою ценность?

Сделать это не так легко; смысл и ценность поэзии Вячеслава Иванова, по-видимому, останутся спорными. Но мы попробуем это сделать, не претендуя на полноту выводов.

Вячеслав Иванович Иванов родился 16 февраля 1866 года в Москве. Своего отца — землемера, позднее служащего Контрольной палаты, нелюдимого и сосредоточенного человека, увлеченного атеистическими идеями Бюхнера, Молешотта и Штрауса, — поэт описал в автобиографической поэме «Младенчество». Там же набросан портрет матерн — романтически настроенной женщины, в душе которой восхищение перед Белинским мирно уживалось с любовью к церковности, а пиетет перед классической немецкой культурой времен Гете и Бетховена — с неопределенным и очень «женским» либеральным славянофильством (выразившимся, между прочим, в наречении сыну имени древнего чешского князя Вячеслава). Отец умер, когда мальчику было пять лет; воспитательницей будущего поэта стала мать. Круг ее увлечений, который может показаться на фоне событий русской пореформенной жизни чуть ли не запоздалым отблеском патриархально-прекраснодушных времен Жуковского, был первой «духовной родиной» Вячеслава Иванова. Чертам этой духовной родины предстояло вновь и вновь проступать в его творчестве сквозь хитросплетения символистской мысли (например, то, что он будет называть в статьях 1914-1916 гг. своим «славянофильством», довольно мало походит на славянофильство, но зато близко напоминает умонастроение Александры Дмитриевны). Почтительную память о матери поэт сохранил навсегда; этот пиетет, столь характерный для биографического фона его творчества, подчас побуждал его превращать историю своего «младенчества» в чересчур красивую легенду.

Гимназические годы Иванова прошли среди повседневного тяжелого труда: семья обеднела, и мальчик должен был давать так много платных уроков, что, по собственному более позднему признанию, «имел свободу читать и думать только ночью». Однако двенадцати лет он начинает по доброй воле изучать древнегреческий язык, на год раньше, чем это бывало в классической гимназии, занимается с редким увлечением — на всю свою долгую жизнь сохранил он пыл этого увлечения и развил в себе особую чуткость ко всему, что роднит русскую речь с эллинской.

В четырнадцать лет он внезапно ощущает себя «крайним атеистом и революционером» и. жадно читает по ночам «груды подпольной литературы, где были и старый «Колокол», и трактаты Лассаля, и многие новейшие издания революционных партий». Это настроение, общее для наиболее чуткой части юношества тех лет, не было ложью, на не стало и не могло стать органичной внутренней позицией. Сочувствие пафосу мятежа побуждало впечатлительного гимназиста с жаром вступаться в спорах за честь казненных «цареубийц» — героев первого марта 1881 года, но не помешало ему к концу гимназического курса решить для себя отрицательно вопрос о моральной дозволенности революционного террора. Атеизм привел его к юношеской попытке самоубийства, но не помешал ему сочинять незрелые поэмы, в которых все вращается вокруг одного центра — вокруг образа Христа. Эти поэмы «атеистичны» лишь в том смысле, что выражают отсутствие религиозной веры, но одновременно — тоску по вере или попытку на фейербаховский лад найти возможности для веры внутри самого атеизма.

Легко было предсказать сочинившему их юноше, что от его гимназического атеизма вскоре ничего не останется. С его «революционностью» дело будет обстоять чуть иначе: от нее останется совсем немного, но кое-что останется и войдет в характеристику поэта Вячеслава Иванова. Что именно?

В первую очерёдь здесь следует назвать определенное неприятие самодержавия (хотя и с некоторым оттенком респектабельного либерализма), побуждавшее Иванова писать антиправительственные стихи в качестве отклика.на события первой Русской революции и сменившей ее реакции. Характерен и уклон к широкой культурно-социальной утопии, вне которой немыслимо присущее Вячеславу Иванову понимание искусства. Декадентская идея самодовлеющего и самоцелького «чистого искусства», «искусства для искусства» была для него неизменно чуждой. Занятия наукой и поэзией получают свой смысл в глазах Иванова исключительно по связи с «самым главным» — с судьбами всего народа и всего человечества, хотя бы и понятыми в духе идеализма и мистицизма. Дух общественной утопии, мысль о всенародном и всечеловеческом сопровождают все этапы становления писательской личности Вячеслава Иванова.

В 1889 году в послании к другу юности Алексею Дмитриевскому, навсегда расставаясь с юношеским атеизмом, молодой поэт предъявляет к художественному творчеству характерное требование:

Но волен жрец искусств: ему дано воззвать —
Да прозвучит в ушах и родственно и ново —
Вселенской Общины спасительное слово.
 

В 1904 году Вячеслав Иванов посвящает цикл статей проблеме преодоления «раскола» между художником-индивидуалистом и народом. «Как электрическая искра, — настаивает он, — слово возможно только в сообщении противоположных полюсов единого творчества: художника и народа. К чему и служило бы в разделении слово, это средство и символ вселенского единомыслия? Истинный символизм должен примирить Поэта и Чернь в большом, всенародном искусстве». Прибавим фразу еще из одной статьи: «Художник по сути своей — «ремесленник», он пишет для людей и жить один, как «царь», — не может» (конечно, здесь обыграна пушкинская формула: «Ты царь: живи один»).

Вячеслав Иванов — идеалист и мистик, но мы должны быть точны: его идеализм и его мистика — это идеалистическая и мистическая интерпретация глубоко прочувствованной потребности в «сверхличном» и «соборном». В отличие от «старших» символистов, он не связан сколько-нибудь серьезно своей идейной генеалогией ни с эстетством и дендизмом лондонского происхождения, ни с парижским декадансом «конца века»; ему куда ближе традиция ранних немецких романтиков, как «йенских» (прежде всего Новалиса), так, пожалуй, и «гейдельбергских». Его концепция мифа как органического выражения народной духовной жизни отражает воздействие философов и ученых немецкого романтизма — Шеллинга и Крейцера. Но когда мы говорим о его романтической родословной, никак нельзя забывать об отечественной традиции славянофильства. Вячеслав Иванов отвергал шовинизм, присущий поздним славянофилам, «почвенникам» и «панславистам», ему претили «политические притязания национального своекорыстия»; но он принимал важнейшие основания славянофильства — веру в особое призвание России и религиозно-мистическую интерпретацию русского народного духа. Самый его интерес к глубинным пластам русского языка, так же как Попытки возродить «внутри» своей поэзии фольклорно-мифологические начала, окрашены славянофильскими идеями. «Стихи Вяч. Иванова, — подчеркивал Блок, — истинно романтичны; некогда русские романтики оправдывали народную поэзию, изучали, вдохновенно подражали ей. Новому романтизму нет уже нужды оправдывать ее. Законность утверждена, рождается новая мечта: снова потонуть в народной душе».

Кем бы ни был мистик и «дионисиец» Вячеслав Иванов — солипсистом, пессимистом и циником он не был никогда. Уже в 1921 году, мысленно оглядываясь на опыт русской литературы XIX века, Иванов со вздохом скажет юному собеседнику (М. С. Альтману) : «Теперь все пошли «виртуозы», а раньше были другие. Писатель был солью земли». Выношенное поколениями старой русской интеллигенций представление о долге писателя перед людьми, о его обязанности быть «солью земли» — вот что сохранилось в поэте Иванове от общественных страстей гимназиста Иванова. Сохранилось, получая странную, подчас превратную окраску, но не исчезая до конца...

Но мы в ходе неизбежного отступления сильно забежали вперед и должны вернуться к гимназисту Иванову. Может показаться, что от него совсем недалеко до поэта Иванова. В 1880-х гг. этот гимназист написал стихотворение «Ясность», настолько зрелое, что через двадцать два года требовательный к себе поэт решился включить этот ранний опыт во вторую книгу стихов; разве что банальные рифмы чуть выделяют стихотворение среди соседствующих. Его тема очень характерна для позднейшей лирики Вячеслава Иванова: это сверхличное, отрешенное переживание того, что любимый Ивановым Тютчев назвал «божескивсемирной» жизнью природы. В последнем классе гимназии Иванов, любитель греческого языка, вместе со своим другом Дмитриевским упражняется в стихотворном переводе трагедии Софокла «Эдипцарь», причем не привычными пятистопными ямбами, по традиции применяемыми для передачи античного метра, но «настоящими» ямбическими триметрами. Как не увидеть в этом будущего экспериментатора с античными размерами в русском обличье! Но затем происходит неожиданная вещь: после ранних первых опытов Вячеславу Иванову предстояло необычайно запоздалое становление и самоопределение в качестве поэта. Целых два десятилетия были посвящены не поэзии — науке. «До 1903 года, — писал сам Вячеслав Иванов в одной из автобиографических заметок, — я не был литератором». В 1886 году он после занятий на историко-филологическом факультете Московского университета уезжает в Германию, чтобы работать в семинаре прославленного историка Древнего Рима — Теодора Моммзена. По правде говоря, Вячеслава Иванова тянуло сильнее всего не к римской истории, а к греческой филологии, но поехать на казенные деньги стипендиатом в Лейпциг для Участия в филологическом семинаре, к чему была Реальная возможность, он отказался по соображениям нравственной щепетильности. Во-первых, быть стипендиатом означало принимать деньги от Чарского режима; Иванов предпочел, занимаясь у Моммзена, зарабатывать на жизнь корреспондентской и секретарской работой. Во-вторых, классическая филология имела у передового студенчества репутацию крайне ретроградного занятия, между тем как репутация истории, хотя бы даже древней, была менее сомнительной.

Год за годом проходит вдали от родины. Молодой ученый прилежно занимается своей работой в Берлине, затем в парижской Национальной библиотеке, между делом пишет стихи, но почти никому их не показывает и не думает печатать. Судя по всему, безвестность удовлетворяет его. Поэт, которому предстояло воплощать собой символистский литературный быт, начинал вдали от всякого литературного быта, в строгом уединении. Рядом были только друзья из научной среды и молодая жена (сестра упомянутого выше друга его юности А. Дмитриевского). Душевная атмосфера этих лет была тихой, самоуглубленной, не без скованности. Но в 90-е годы начинаются важные события, после которых все меняется.

Во-первых, Вячеслав Иванов читает только-только входящего в известность Фридриха Ницше, и это чтение кружит ему голову. Ницше тоже был когда-то филологом, прилежно писал по-латыни строго специальную диссертацию «De Laertii Diogenis fontibus» («Об источниках Диогена Лаертского»), профессорствовал в Базеле, но затем расстался с филологическими добродетелями. От академического изучения античных текстов экс-филолог Ницше перешел к рискованным попыткам интуитивно пережить и описать самый «дух музыки» — стихию, лежащую, по мнению Ницше, в самой основе эллинской культуры как целого. Первая книга Ницше, ознаменовавшая его разрыв с традиционной наукой, так и называется: «Рождение трагедии из духа музыки». Но что такое «дух музыки»? Ницше дает ему греческое имя — Дионис. Это древний бог вина и загробного мира, пляски и слез, бог ночи и «ночной стороны души», противостоящий «дневному» Аполлону. Это бог исступления, в котором личность забывает о границах между собой и Миром, между ликованием и скорбью — а также, увы, между добром и злом. В последующих книгах Ницше «дионисийское» упоение жизнью в ее внеморальности, взвинченно-восторженное приятие мира со всей его жестокостью и ложью все более агрессивно противопоставляется системам, различающим добро и зло, — как христианской морали, так и оптимистической вере в прогресс и гуманизм. Через несколько десятилетий фашисты, ставя дело ликвидации совести на практическую основу, включат в систему своей идеологии соответственно отпрепарированные выпады Ницше против гуманизма- До этого тогда было, по видимости, далеко. Поколение символистов, поголовно увлеченное Ницше, вычитывало из него не то, что будет вычитывать официозный философ гитлеризма Альфред Боймлер. Это не значит, что оно вычитывало из Ницше добрые и здоровые вещи. Хмельное увлечение лежащими «по ту сторону добра и зла» возможностями, будто бы внечеловеческими и надчеловеческими, будто бы «звериными» или «божественными», а на деле все же человеческими, на превратно, извращенно человеческими, — это увлечение было с самого начала основано на более или менее тонкой лжи, на актерстве и самозванстве. Человек не может вправду сделаться зверем, или растением, или языческим божеством; он может только вообразить Себя «стихией» — не без риска сделаться при этом дурным человеком. После веков европейской рационалистической культуры нельзя реально стать настоящим шаманом, настоящим скифом, настоящим жрецом Диониса. Можно всего-навсего в меру таланта войти в роль.

Специально характеризуя влияние Ницше на Вячеслава Иванова, нужно подчеркнуть, что русский поэт никогда не принимал вполне всерьез принцип индивидуализма (по крайней мере в теории). Он прочел Ницше глазами русского интеллигента. «Сверхчеловеческое — уже не индивидуальное, но по необходимости вселенское и даже религиозное. Сверхчеловек Атлант, подпирающий небо, несущий на своих плечах тяготу мира». Агрессивный имморализм Ницше отклоняется, причем, заметим, с особым указанием на традицию русской культуры: «Нам не к лицу демоническая маска; она смешнее, нежели шлем Мамбрина, на любом из нас, который только «Alonso El Bueno». Сами созвездия сделали нас (русских в особенности) глубоко добрыми — в душе». Случай не столь уж редкий среди почитателей базельского философа: Вячеслав Иванов пытается противопоставить «лютейшей» антигуманистической позе Ницше его же, Ницше, личное благородство и человеческую мягкость, пытается разглядеть под «демонической» маской Чезаре Борджиа экзальтированные черты Рыцаря Печального Образа, а еще глубже, на самой глубине, — простое лицо Алонсо Кихано Доброго. Очевидна неправомочность этой попытки: ведь суду истории подлежит вовсе не личность Ницше, а его философия. Философия Ницше остается недоброй и тогда, когда с нее снят налет нарочито вызывающего индивидуализма. Мало того: как раз в переориентации с индивидуализма на «общность», на ту опасную стихию, которую психоаналитики XX века назовут «коллективным бессознательным», она становится особенно тонким ядом. Этот яд надолго отравил столь важную для Вячеслава Иванова мечту о сверхличном, всенародном и всечеловеческом — о «соборности» и «хоровом начале» (оба термина взяты из рук славянофилов). Утопия Иванова предполагает синтез всех на свете противоположностей — например, «келейного» одиночества художника и всенародной жизни на путях «дионисийского» «оргиастического» экстаза; именно так будто бы должно сбыться шиллеровское «обнимитесь, миллионы!». Вслед за Ницше ставка сделана на внеразумное и вненравственное начало, на «хмельное» и «ночное» состояние души.

К этому сводится объективный смысл ницшеанства, как оно было усвоено Вячеславом Ивановым.

В чисто личном плане сильнейшая эмоциональная встряска, вызванная зажигательным красноречием базельского философа, в сочетании с другими событиями освободила Вячеслава Иванова от его духовной робости и душевной скованности, прямо-таки насильно принудив его перестать прятаться от собственного призвания за щит академических занятий.

В Риме к поэту пришла вдохновляющая любовь, любовь на всю жизнь: он встретил Лидию Дмитриевну Зиновьеву-Аннибал, будущую писательницу-символистку, и она стала через несколько лет его женой.

Первые журнальные публикации Вячеслава Иванова относятся к 1898 году («Тризна Диониса» — в «Космополисе», 1898 г., «Дни недели» и несколько других стихотворений — в «Вестнике Европы» за 1898 и 1899 гг.). В 1903 году он читает курс публичных лекций об античном дионисийстве в Высшей школе общественных наук для русских в Париже, основанной известным социологом, историком, правоведом и либеральным деятелем М. М. Ковалевским. На одной из этих лекций к нему подошел представиться Валерий Брюсов — первый товарищ по нарождающемуся литературному движению символистов. К этому времени в России уже вышел первый поэтический сборник Вячеслава Иванова — «Кормчие звезды».

Иванов рассказывал, что еще в 1900 году, в последний раз встретившись с философом Владимиром Соловьевым, сообщил ему заглавие предполагаемой книги стихов. «„Кормчие звезды", — отозвался тот, — сразу видно, что автор филолог; сравни: «Кормчие книги». «Кормчие звезды», — повторил он, — это хорошо». Соловьев мгновенно схватил смысл заглавия, любезный его идеалистическому уму: «кормчие звезды» — звезды, по которым кормчий правит кормило своего корабля, сияющие в недостижимой высоте над житейским морем вечные и неизменные духовные ориентиры, просветы из платонического мира идей в мир вещей, наконец нечто авторитетное и непререкаемое, как «Кормчая книга» (древнее церковное законодательство). Вячеслав Иванов всю жизнь любил цитировать на свой лад понятые слова Гете: «Истина давно обретена и соединила высокую общину духовных умов. Ее ищи себе усвоить, эту старую истину». Устремление к «старой истине», к звездам, которые восходят над нашими головами, как они восходили над головой Эсхила или Данте, Делает облик поэта сознательно и подчеркнуто архаичным. Но его архаичность не хочет быть только эстетским архаизаторством; в старине он ищет не одну антикварную патину времени, но смысл — «старую истину». Он намерен не любоваться и смаковать, но учиться и учить. Мы не поймем ни силы, ни слабости поэзии Вячеслава Иванова, если забудем, что эта поэзия, с «Кормчих звезд» до последних римских стихов, строит себя как поэзия «учительная». «Учительность» на поверхности проявляется как Ученость. «Сразу видно, что автор филолог». За этими словами Владимира Соловьева видится усмешка — скорее сочувственная, нежели ироническая, но все же усмешка. Критики Вячеслава Иванова не всегда были так благожелательны: они склонны были находить в его поэзии бездушный и бессмысленный «филологический бред». Вообще говоря, почти все собратья Иванова по символистскому течению в той или иной мере тянулись к универсальной эрудиции. Эрудиция Вячеслава Иванова подлинная и добротная, как ни у кого из символистов. Когда Иванов бывал неправ в том, что касалось профессиональных научных вопросов, это обычно проистекало либо из тенденциозности мыслителя, либо из субъективности поэта, но никогда не было пустым недоразумением, каким грешит дилетант. В качестве историка и филолога Иванов основательно знал прошлое европейской культуры от Гомера, Пиндара и Эсхила через Вергилия и Данте вплоть до Гете и немецких романтиков. Но, конечно, знания историка и филолога не засчитываются поэту. От поэта требуют иного, а потому спросим так: насколько он понимал и чувствовал то, что знал?

Несомненно, что ему было присуще по-своему глубокое интуитивное переживание культурного преемства и связи с веками; несомненно также, что это переживание было необычного свойства и включало в себя как не часто встречающиеся возможности, так и существенные слабости. Притом корни силы и корни слабости на глубине переплелись, и обособить их нелегко, почти невозможно.

«Через все Ваши рассуждения, — выговаривал Иванову М. О. Гершензон, — проходит одна основная нота: сыновнее почтение к истории. Вам претит осуждать ее; Вы благоговейно приемлете все, что создано ею, и Вас ужасает мой дерзкий бунт против нее». Для выбора и спора остается слишком мало места. Язычество поклонников Диониса и столь мало с ним соединимое христианство блаженного Августина или святого Бенедикта — в равной мере «кормчие звезды» поэта. Плодотворная сторона такого уклона — внутреннее, отнюдь не только «головное» ощущение единства всей человеческой культуры, решительно противостоящее доктринам о глухой обособленности отдельных культур. Афины Эсхила и Платона, Рим Вергилия и Рафаэля, Париж «Вольности и Прав», Паскаля и Наполеона, Англия Шекспира и Байрона, Германия Гете и Новалиса, Россия Пушкина, славянофилов и Достоевского увидены и пережиты как единый и целостный круг. По правде говоря, Россия в этом круге — едва ли больше «своя», чем все остальное. Иванов недаром скажет о себе, что он «наполовину чужеземец, из учеников Саиса1, где забывают род и племя»; на родную землю он смотрит любящими, но до странности удивленноотчужденными глазами гостя. Весь «русский» цикл «Кормчих звезд» («Райская Мать») — тому свидетельство. Позднее Вячеслав Иванов будет писать:

Повсюду гость и чужанин,
И с музой века безземелен,
Скворечниц вольных гражданин,
Беспочвенно я запределен...
 

Образ античной и ренессансной классики в поэзии Иванова наделен такой подлинностью и убедительностью, какой явно недостает слишком мечтательному, слишком отвлеченному образу России. Самый стиль его писательского поведения, самая осанка его литературного «выхода к людям» имеют в себе очень много от романо-германской традиций, между тем как внутри русской культуры они порой выглядят чужеродными. Блок, одаренный безошибочным чутьем к русскому, в 1912 году напишет об одном докладе Иванова: «Над печальными людьми, над печальной Россией в лохмотьях он с приятностью громыхнул жестяным листом». Не то чтобы русский поэт Вячеслав Иванов не думал, не говорил и не писал о «печальной России», вкладывая в это несомненную искренность, но для него такая тема непременно требовала красноречия в аттическом, или флорентийском, или веймарском вкусе.

Впрочем, в некоторых отношениях «беспочвеннозапредельный» поэт был очень крепко связан с русской исторической почвой. Пусть его Пушкин отчасти похож на итальянца, а его Достоевский — на эллина; есть реальности русской культурной традиции, к которым он сохранял кровное и ревнивое, отнюдь не отвлеченное пристрастие. К ним не в последнюю очередь относится русский язык.

Может быть, самыми живыми стихами Вячеслава Иванова по сей день остаются именно стихи о русском языке.

Родная речь певцу земля родная.
В ней предков неразменный клад лежит,
И нашептом дубравным ворожит
Внушенных небом песен мать земная.

Как было древле, глубь заповедная
Зачатий ждет, и дух над ней кружит...
И, силы недр полна, в лозе бежит
Словесных гроздий сладость наливная.
 

Поэт действительно ощущал родную речь вещественной и плодоносной, как земля, как почва. Только он мог бы сказать о пушкинском дубе у лукоморья:

Он над пучимою соленой
Певцом посажен при луке,
Растет, в молве укорененный,
Укорененный в языке...
 

Рядом с поэтами, сумевшими, как Блок, схватить и выразить «музыкальный напор» живой и Движущейся истории, стихию всенародной жизни, Вячеславу Иванову принадлежит более скромное, но по-своему почетное место поэта языковой стихии. Знать, каким плотным и весомым может быть старинное русское слово, каким неожиданным светом может оно засветиться из своей глубины, — это, в конце концов, не так уж мало. Вячеслав Иванов писал, никогда не прибегая к тому поэтическому эсперанто, каким всю жизнь пользовался Бальмонт, этот «чужестранный переводчик эоловой арфы», по меткой характеристике О. Мандельштама.

Важнейший аспект поэтической индивидуальности Иванова — присущее ему отношение к языку — выступает в «Кормчих звездах» уж вполне сложившимся, а позднее остается в принципе стабильным и почти статичным.

Итак, русский язык Вячеслава Иванова обладает некоей сгущенной «русскостью»; но при этом он, несомненно, экзотичен — хотя бы постольку, поскольку отделен сознательно прорытым рвом от языка русской жизни и русской культуры второй половины XIX века. В целом поэту ближе наследие более отдаленных эпох, чем «осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана» — милая духовная родина для Блока и Пастернака. Углубляясь в потаенные недра русской речи, он порой идет слишком далеко, выходя к пластам славянизмов.

Вообще говоря, русская лирика к XX веку окончательно выявляет два противоположных отношения к поэтическому слову. Один путь — преодолевать обособленность отдельного слова, размывать его контуры и грани. Здесь в свою очередь представляются различные возможности. Одна из них — сливать слово с другими словами, растворив его в навязчиво-захватывающих вибрациях созвучий или ритма; при этом ни созвучия, ни ритм не должны давать «спотыкающихся» остановок, для чего созвучия ориентируются на господство гласных и сонантов, а ритм — на плавность. Наиболее грубо это осуществил Бальмонт. Когда у него слова;

Ландыши, лютики, ласки любовные,
Ласточки лепет, лобзанье лучей... —
 

перерождаются в однообразное переливающееся журчанье и струенье звука «л», каждое единичное слово со своим происхождением, со своей историей, со своим резко очерченным смыслом явно перестает приниматься в расчет. Слова идут не «поштучно», а «на вес», не «в розницу», а «оптом». Но ведь и фонетическая организация стиха у Блока, несравнимо ответственнее относившегося к смыслу слова, часто направлена на то, чтобы усугубить певучую «текучесть» русской речи, разомкнуть слово навстречу другим словам, растворить его в звуковом потоке и лирическом вихре. «Казалось, — замечает по этому поводу К. И. Чуковский, — стих сам собою течет, как бы независимо от воли поэта, по многократно повторяющимся звукам;

И приняла, и обласкала,
И обняла,
И в вешних далях им качала
Колокола...
 

Для Иванова драгоценнее всего именно очертания слова как неделимой, целостной и отделенной от всего иного единицы смысла. Слово в его стихах замкнулось в себе и самовластно держит всю полноту своего исторически выкристаллизовавшегося значения. Читателя надо пригласить и даже принудить к размышлению над этой полнотой. Для этого его необходимо — задержать. Отсюда первое свойство стиха: медлительность, тяжелая неторопливость, «густота». Она достигается по меньшей мере двумя средствами. Первое — систематическое пристрастие к сверхсхемным ударениям. Окрыленность блоковского стиха, его готовность мгновенно перейти с шага на бег или полет создается возведенными в систему пропусками метрических акцентов, и притом не только в двухсложных, но и в трехсложных размерах, где процент ударных слогов и без того мал. В противоположность этому у Вячеслава Иванова трехсложные размеры скорее избегаются, между тем как его ямбы и хореи обильно уснащены ударными односложными словами в неударной позиции (что нормально для английского стиха и составляет «секрет» его упругости, но в русском стихе обычно воспринимается как нежелательное — стих перестает быть легким). Вот характерный ямб из «Кормчих звезд»:

Но к праху прах был щедр и добр...
 

Второе средство к замедлению стиха — опятьтаки необычное для русской поэзии накопление согласных, особенно на границах слов. «Меж глыб, чья вечность», «я вспрянул, наг, с подушек пира», «правит град, как фивский зодчий» — таковы типичные звукосочетания из «Кормчих звезд» (позднейшее творчество Вячеслава Иванова удерживает эту тенденцию). Читатель должен резко ощутить жесткие прослойки согласных, разгораживающие слова и подчеркивающие синтаксическое членение. В конце стиха Иванов любит комбинацию немого или носового согласного с плавным, принуждающую к необычно отчетливому и длительному (почти слоговому!) выговариванию этого плавного «р» или «л»: он рифмует «Скамандр» и и «Терпандр», «урн» и «Сатурн», «челн» и «волн», «добр» и «чобр».

Характерно, что в обоих последних примерах рифмой связаны пары односложных слов. К таковым Вячеслав Иванов питал особую приязнь. Обилие односложных слов сгущает фактуру стиха и тормозит его движение — но дело не только в этом. Именно односложное слово легче всего воспринять как неделимую единицу, как выявление самых «первозданных» потенций языка. Вот мы читаем в «Кормчих звездах»:

Не молк цикады скрежет знойный...
 

Было бы привычнее сказать (и легче выговорить!) «умолкал»; но только в форме «молк», с отброшенным префиксом и усеченным окончанием, есть некая оголенность, плотность и безусловность, есть сведение слова к его твердому изначальному яПру, та разительная краткость, какой она была уже в державинской строке: «Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог!» Стих Вячеслава Иванова дает односложным словам особые полномочия в передаче смысла и, как легко заметить, требует особо четкого и энергичного их произнесения:

Я вспрянул, наг, с подушек пира,
Наг, обошел пределы мира
И слышал — стон, и видел — кровь.
 

До настоящего выкрика дело доходит в одной из «Парижских эпиграмм»:

С трепетом, трофей Вандома,
Внемлю вечный твой язык:
Он гремит во славу грома,
Славу славит медный зык!
 

Поистине «зычное» односложное слово «зык» превращено во взрыв, принимающий и разряжающий накопленную энергию всего четверостишия. В параллель стоит привести выполненный Ивановым перевод «иоников» из трагедии Эсхила «Персы»:

Кто найдет мощь медяных мышц —
Супротив стать боевых сил?
Богатырь, кто запрудит хлябь
И разбег волн обратит вспять?..
 

То, что Иванову удавалось делать с односложными словами, отчасти предвосхищает энергию новых, неслыханных ритмов русской поэзии (вспомним хотя бы «Наш марш» Маяковского). Крайности «архаизма» и «новаторства» порой сходятся: по отношению к дерзновениям лирики XX века сознательно затрудненная ритмика Вячеслава Иванова, этого архаиста из архаистов, — необходимое соединительное звено между метрическими ходами поэтов докарамзинской эпохи и находками лирики XX века. Стих Иванова часто называли «заржавленным». Чтобы стать «вескими», слова становятся тяжелыми. Недаром Андрей Белый сравнивал строки «Кормчих звезд» с булыжниками.

Конечно, это сравнение несовершенно: до настоящей «булыжной» простоты Вячеславу Иванову всегда очень далеко. Его слова — не булыжники, а скорее самоцветы, редкостные и блистательные, по большей части подлинные, реже поддельные. Кстати, образ драгоценного камня занимает в его образной системе привилегированное место; влажная слеза сравнивается с твердой жемчужиной («перл слезы»), способный таять снег — с жесткими гранями алмаза («сверкал алмазный снег»). Кристалл мыслится как нормальное состояние вещества; поэтому льющийся ручей назван «расплавленным». Все легкое, зыбкое, туманное и разреженное посредством ряда метафор последовательно подменено и вытеснено тяжелым, незыблемым, плотным. Поэт озабочен тем, чтобы вернуть стершимся «ювелирным» сравнениям почти навязчивую чувственную конкретность. Для этого он ставит метафорический образ камня в возможно более тесное соседство с образом «настоящего» камня. Вот мы читаем заключительное трехстишие сонета:

Но горном тлеющим, в излучине сафирной, .
В уступах, на чертог нагромоздив чертог,
Всё рдеет Генуи амфитеатр порфирный.
 

Уподобить синеву южного моря синеве камня сапфира скорее банально, и метафора эта сама по себе не остановила бы на себе ничьего внимания, но сейчас же поэт спешит показать уступы горного склона, на котором лежит Генуя, а затем «чертоги», нагроможденные друг на друга и повторяющие жесткую ломаную линию уступов, образуя «амфитеатр порфирный», — и вся эта совокупность скал и зданий действительно состоит из камня! Твердые контуры «классического» итальянского ландшафта, возведенные в канон еще живописцами Возрождения, дают Вячеславу Иванову особые возможности увидеть весь мир как сочетание граненых каменьев; характерно в этом отношении начало программного стихотворения «Красота»:

Вижу вас, божественные дали,
Умбрских гор синеющий кристалл!..
 

То же можно сказать и о мотивах греческого пейзажа (вспомним «ясногранный» Парнас из «Сердца Диониса»). Но ведь почти таким же предстает в стихах Вячеслава Иванова и русский ландшафт. Отдельные составные части мироздания — небо, земля и море, грани горы и гладь долины, «синий бор» и «черная могила» — неизменно приобретают у него отчетливость геральдической эмблемы. Мир Иванова именно геральдичен: каждая вещь своим резко прочерченным контуром и своим беспримесно чистым цветом говорит о своем «значении» — об идеальной смысловой схеме самой себя.

Динамике глаголов Вячеслав Иванов отводит куда более скромную роль, чем статике существительных. Существительные призваны явить читателю свою «существенность», свою, так сказать, «существителыюсть», неподвижную, как идеи Платона, неизменную, как «кормчие звезды». Один из способов это делать — возведение существительного как бы в квадрат: «день денниц», «небеса небес», «око очей», даже «солнце — сердце солнцсердец».

Если Шеллинг построил в свое время «философию тождества», то близкий ему по строю идеалистической мысли Вячеслав Иванов выработал то, что можно было бы назвать поэтикой тождества. Между его платонизирующим мировоззрением, структурой его образов и фактурой его стиха прослеживается строгое соответствие.

Для чего все «зримое» дано статичным, как иероглиф? По той же причине, по которой статичен иероглиф: потому что этот знак — знак «незримого». Иначе говоря, каждый образ обязуется в этой системе быть символом. А какие свойства закреплены за понятием символа? «Символ только тогда истинный символ, — утверждает Вячеслав Иванов, — когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном языке намека и внушения нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине».

Нельзя сказать, чтобы констатация «неисчерпаемости» и «многосмысленности» поэтического символа не отражала вполне реальных черт, присущих любой, хотя бы самой ясной поэзии. С «многоликостью» уже хуже: в этом слове чувствуется привкус сомнительной игры в двойничество и оборотничество. Культ «многоликости» символа, выстраивание образов-зеркал, без конца отражающих друг друга, «иератические» (т. е. жреческие) и «магические» претензии — все это всерьез угрожало поэзии срывом в беспредметность. Уже акмеистические критики символизма не без основания указывали на то, что абсолютизация принципа символа опустошает образ, обесценивая его конкретность, его пластику. «Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием», — протестовал О. Мандельштам.

Помимо всего, что можно сказать в порицание расплывчатой и бесформенной мистики так называемого «религиозного» символизма, следует особенно заметить, что как раз дарованию Вячеслава Иванова склонность упиваться «лунной мглой» и «глядеть в зеркала смутной Гекаты» была скорее противопоказана. Приняв «сан» верховного наставника символистов, Иванов не мог не усвоить такую аксиому общеевропейского символизма, как тезис о необходимости для поэзии равняться на музыку. «Сама душа искусства музыкальна», — декларировал он, повторяя и Рихарда Вагнера, и Ницше, и Верлена, а потому поневоле вкладывая в слово «музыкальность» привычный смысл зыбкой, темной, трепещущей и безбрежной стихии. «Отсюда — устремление к неизреченному, составляющее душу и жизнь эстетического наслаждения: и эта воля, этот порыв — музыка». Теоретик изрек свое слово — поэту остается повиноваться. Между тем наименее подлинны как раз те стихи Вячеслава Иванова, в которых он пытается быть в этом смысле музыкальным и говорить о «рокотах рока». Его поэзия сродни мастерству античных камнерезов, хитроумию средневековых миниатюристов, основательности старинных немецких граверов. Музыкальной стихии, владевшей Блоком, она решительно чужда. Иванов тем оригинальнее и сильнее, чем рассудительнее, даже рассудочнее; тем напряженнее (но и ближе к общедекадентским штампам), чем больше ставит своей задачей дешевый экстаз звукового «порыва». Написать беспокойнозвучную строчку из «Сердца Диониса»: «Ты предстал, Парнас венчанный, в день избранный предо мной!» — мог бы, пожалуй, и Бальмонт; но отчеканить из твердых, неподатливых, весомых слов описание «Давида» Микеланджело: «Мышц мужеских узлы, рук тяжесть необорных, И выя по главе, и крепость ног упорных» — это было куда более сообразное дело для Вячеслава Иванова. В его лучших стихах чаще всего стоит ясная, сухая погода, небо прозрачно, как стекло, и час суток — либо полуденный, либо утренний, рассветный, а уж если наступает вечер или ночь, то на Небе обозначаются крупные, отчетливые звезды. Напротив, в более сомнительных стихах чаще всего появляются болотные туманы, «лунная тусклость» и мерцание, «змеящееся» по влажной зыби. Иначе говоря, образы мировой упорядоченности перечувствованы поэтом сильнее, приняты к сердцу живее, выражены в слове оригинальнее, чем романтико-декадентские образы мирового хаоса.

И все же Вячеславу Иванову хотелось быть поэтом хаоса. Уже в «Парижских эпиграммах» есть строчка: «Хаос волен, хаос прав!» Позднее, в 1906-1907 годах, он сделает не слишком удачную попытку превратить «приятие» хаоса и «неприятие» мира в философскую доктрину — «мистический анархизм», вызвавший бурные споры в символистских кругах. Этому ли поэту подобало вещать, «что нет межей, что хаос прав и волен», когда его поэтика есть прежде всего поэтика «межей»: резкие контуры вещей и слов, отчетливое членение риторических периодов? Ему ли было обещать читателю «песнь без удил», когда свойство лучших его стихов — их крепкая «взнузданность»: слова очень плотно прижаты друг к другу, логика мысли и логика ритма взаимно друг друга дисциплинируют? Наконец, ему ли было играть в «неприятие мира», когда его поэзия— наперекор всей декадентской изощренности — почти наивное похвальное слово миру, выражение благодарности природе, истории, языку? Положим, в его позиции «славослова» есть поза и нарочитость, но ведь есть и другое — бодрый, почти державинский «одический» восторг, здоровая способность радоваться тому, что времена суток и времена года по порядку сменяют друг друга, что небо вверху, а земля внизу и что в языке живет общий опыт прежде живших людей. Эта привычка расхваливать вещи и слова скорее пристала одописцу далеких времен, а никак не заумствовавшемуся участнику невеселых символистских игр. Недаром критики называли его «неунывающим россиянином», а пародисты сравнивали с велеречивыми пиитами классицизма. Конечно, вспоминать имена Тредиаковского, Державина или архаиста Кюхельбекера побуждала не только установка Вячеслава Иванова на одическое «славословие», но ориентированная на славянизмы лексика и густой, тяжелый, медленно льющийся стих. В одной из пародий А. А. Измайлов заставляет Иванова хвалиться:

Хмель чарый, звончат глас, свирель утомных кущ
Я паки в стих приял, — стих плесни поли и ржавин.
Сокровный мне в волшбе, из круговратных пущ,
Взревев, возревновал Державин.
 

Что предмет насмешки для пародистов, то для самого поэта — сознательная и последовательная позиция; Вячеслав Иванов хотел как бы переиграть историческую победу «Арзамаса» над славянщиной «Беседы любителей русского слова», через голову Пушкина вернуться к допушкинским истокам русской поэзии. При этом он опирался на более близкое по времени явление — «келейный праздник» преобразованной одичности в «нерасслышанной поэзии Тютчева». Отталкивание Вячеслава Иванова от Пушкина несомненно, хотя его и нельзя пбсолютизировать; Пушкин так полно и так широко ощущал самые различные возможности русского языка и стиха, что указал путь и для «гиератической выспренности Иванова (вспомним: «И да почию безмятежный, Пока дохнет веселый день, И двигается ночная тень»). Русский поэт не может не иметь своего собственного положительного отношения к примеру Пушкина. Имел его и Вячеслав Иванов, дважды (в 1908 и 1924 гг.) с особенным пристрастием возвращавшийся к истолкованию поэмы «Цыганы». Он не раз вводил в свои стихи прямые или скрытые отголоски пушкинских образов («Покорность», «Апотропей», «Медный всадник», «Сфинксы над Невой», «У лукоморья дуб зеленый...» и другие). И все же связь Иванова с затрудненными ходами стиха Державина, с темными глубинами философской лирики Тютчева более непосредственная и кровная — пушкинская ясность символисту чужда. Разве что стихотворение «Первый пурпур» (из сборника «Нежная тайна»), дающее тему исступления с классической простотой и точностью, приближается к заветам Пушкина.

Поэзию Вячеслава Иванова как целое на редкость удобно обозревать с наблюдательной точки, предоставляемой «Кормчими звездами». Его путь не был путем в том динамическом и драматическом смысле, в котором можно и должно говорить о пути Александра Блока. Для характеристики Иванова гораздо более подходит образ истока. О философском смысле этого образа, отчетливо проступающем в стихах 10-х годов, нам еще придется говорить. Пока нас интересует другое — соотнесенность символа «исток» с особенностями развития Иванова как поэта. В «истоке» все дано изначально, все «вытекает» оттуда, распространяясь и разливаясь, но не изменяя своего состава. К поэзии Блока этот образ заведомо неприменим; нельзя же сказать, что в «Стихах о Прекрасной Даме» уже есть содержание «Ямбов», или «Соловьиного сада», или «Двенадцати»! Поздние произведения Блока не «вытекают» из ранних. Здесь нужен иной образ: Блок «перешел» от одного к другому, и переход этот — каждый раз сознательный акт борьбы со своим прошлым. Именно этого мы не найдем у Вячеслава Иванова. Как всякий живой человек, он, конечно, менялся, менялась и его поэзия, но более на поверхности, чем в глубине.

В «Кормчих звездах» и впрямь «все уже есть»: и наиболее органичные тенденции языка и стиха, и наиболее существенные темы и мотивы, и наиболее важные центральные образы, вокруг которых почти полвека будет строиться творчество Иванова. Недостает лишь одного символа — «милой могилы»: ведь до смерти Лидии Дмитриевны было еще далеко. Но остальное уже присутствует. Здесь есть иконописно-условный образ «вечной» России, соотнесенный со славянофильской утопией строительства грядущей всенародной «соборности» («Днепровье»). Здесь есть сама эта утопия «соборности» — противопоставленная «неорганичному», разобщенному, индивидуалистическому буржуазному обществу надежда на возрождение патриархально-религиозной общинности, «хорового начала». Здесь есть контрастирующая с этими христианскими мотивами, но не спорящая, а двусмысленно согласующаяся с ними, готовая в них перелиться бесовщина языческих экстазов («Тризна Диониса»). Присутствует и центральный для мысли и поэзии Вячеслава Иванова мотив памяти — как лично-биографической, так и сверхлично-исторической памяти, — понятой как победа над смертью:

Над смертью вечно торжествует,
В ком память вечная живет...
 

Споря в 1920 году с анархическим бунтом М. О. Гершензона против культуры как традиции, как «предания», Иванов назовет память «верховной владычицей» культуры. «Память — начало динамическое; забвение — усталость и перерыв движения, упадок и возврат в состояние относительной косности». В контексте этих идей должны быть поняты стихи, связанные с образами античности и Возрождения.

Каким же видится от «Кормчих звезд», от этого «истока» поэзии Вячеслава Иванова, дальнейший путь ее расходящихся волн? Общепринятое деление творчества поэта на три больших периода — «ранний», «средний» и «поздний» — к поэзии Иванова и к поэзии Блока приложимо по-разному. Блоковская «трилогия вочеловечения» выглядит как динамичная гегелевская триада с тезисом, антитезисом и чем-то вроде синтеза; это «отрицание отрицания». Соответственно три периода размежеваны между собой очень четко. Историческое время и физический возраст — конструктивные факторы лирики Блока, энергично участвующие в ее наглядной организации как целого. Что касается поэзии Вячеслава Иванова, то в ней те же три периода можно только наметить, не выделить. Конечно, в период «Кормчих звезд» больше скованности и подражательности: Иванов еще не до конца отделился от традиции Тютчева и позднего Фета времен «Вечерних огней». Имя Тютчева приходит на ум при первом же взгляде на стихотворение, предпосланное сборнику:

Вчера во мгле неслись Титаны
На приступ молнийных бойниц
И широко сшибались станы
Раскатом громких колесниц;

А ныне, сил избыток знойный
Пролив на тризне летних бурь,
Улыбкой Осени спокойной
Яснеет хладная лазурь.

...И дней незрелых цвет увядший
На пире пурпурном забвен;
И первый лист любезен падший,
И первый плод благословен.
 

Порой неожиданно проступает даже нечто от лексики, простодушно-рассудительного синтаксиса и неспешного ритма белых стихов Жуковского, как программном стихотворении «Альпийский рог» (через образ эха связанном и с пушкинской трапией). Сильно чувствуется и связь со вчерашним днем русской поэзии, прежде всего — со стихами Владимира Соловьева.

Затем это отцовское и дедовское наследие почти совсем исчезает из поэзии Вячеслава Иванова (чтобы отчасти вернуться в последний период). Возрастает внешнее богатство ритмики и благозвучия, впрочем накапливавшееся со времен «Кормчих звезд» и особенно «Прозрачности», появляется больше остроты и блеска, отчасти нездорового блеска; это тот самый Вячеслав Иванов 1905-1909 годов, с «пронзительными очами», лирический портрет которого набросан в стихотворении Блока «Был скрипок вой в разгаре бала...».

Переход от второго периода к третьему происходит особенно медлительно и плавно, растянувшись от начала 10-х до конца 20-х годов и сопровождаясь спадами поэтической активности. Третий период в целом отмечен «трезвенной» сдержанностью образов и ритмов, а также максимальным преобладанием христианских мотивов соловьевского круга.

Такова в общих чертах периодизация творчества Вячеслава Иванова. Она весьма мало говорит о настоящем содержании его поэзии, которое в целом оставалось очень стабильным, распространяясь больше вглубь, чем вширь. Симптоматично, что Иванов мог включать в свои новые циклы или произведения стихи многолетней давности, ничего или почти ничего в них не меняя: так, гимназическое стихотворение вошло в «Прозрачность», а стихотворение из «Кормчих звезд» — в трагедию «Прометей». Лирический герой Вячеслава Иванова почти полностью лишен примет физического возраста. У Иванова нет «юношеских» стихов в том смысле, в котором это слово приложимо к блоковским «Стихам о Прекрасной Даме», — у него есть только стихи ранние и неопытные; у него нет, пожалуй, и «старческих» стихов.

После «Кормчих звезд» Вячеслав Иванов очень быстро становится из безвестного заграничного скитальца живой сенсацией русской литературной среды. «„Иванов сказал!" — „Был Иванов!" — „Иванов сидел" — „Боря, знаешь: Иванов приехал. ..“» — вспоминал Андрей Белый литераторские разговоры в Москве. Славу Иванова подкрепляют второй сборник стихов («Прозрачность»), вышедший в 1904 году, и трагедия «Тантал», появившаяся в следующем году. Если «Кормчие звезды» — тщательно отобранная жатва долгих лет безвестности, то «Прозрачность» в целом возникла на одном дыхании за лето 1904 года (исключение составляют «Ясность», восходящая еще к гимназической поре, а также «Золотое счастье» и «Песни Дафниса» — чуть хвастливый памятник самого первого любовного счастья Иванова в 1895 году). В Этом соорнике сделана попытка найти более легкие, гибче, подвижные интонации и образы, каких не ... ло в «Кормчих звездах» («лунная риза», «влаже лона», «зыбучая влага») :

...Чайка расплескалась;
Парус мрел далёко;
С рокотами рока
Озеро ласкалось...
 

Если в центре всей поэзии Иванова стоят два образа — солнечная ясность и твердый камень, то в образной системе «Прозрачности» им противопоставлены два других, «дополнительных» образа — лунное мерцание и волнующаяся вода. Иногда Иванов достигает новой, недоступной ему прежде тонкости; иногда он приходит к досадной красивости. И все же он остается прежде всего самим собой — «каменным» поэтом. Он включает в сборник целый цикл стихотворений о драгоценных камнях — алмазе, рубине, аметисте и т. д. Он снова сравнивает живую трепетную зелень с застывшим смарагдом:

Прислушайся, один, в смарагдной тишине
К пустынным шелестам дриады!
 

Он с еще большей неумолимостью чеканит поаптичному сжатые афоризмы для выражения «вечных» истин:

Познай себя. Свершается свершитель,
И делается делатель. Ты — будешь.
«Жрец» нарекись и знаменуйся: «Жертва».
Се действо — жертва. Всё горит. Безмолвствуй.
 

Для умственной игры сопрягаются в пары слова одного корня, и целая строка замыкается между словами «жрец» и «жертва». Блок писал в журнальной рецензии на «Прозрачность»: «Книга Вячеслава Иванова предназначена для тех, кто не только много пережил, но и много передумал». Само синтаксическое и метрическое построение этих строф, по своему словесному составу связанных с тютчевской традицией, дает образ перетекания фразы нз строки в строку, радостного сдвига.

В «Прозрачности» облачко существует для того, чтобы сквозь него просвечивали вечные звезды (все те же «кормчие» звезды) ; зыбкая и шелестящая зелень существует для того, чтобы сквозь нее увидеть и услышать «смарагдную тишину»; лиризм существует для того, чтобы сквозь него была ощутима мысль. Это и подразумевается словом «прозрачность». Взгляд должен пройти сквозь текучее и увидеть пребывающее.

Уже с 1904 года Вячеслав Иванов под впечатлением от неудач царизма в русско-японской войне ожидает на родине больших и радостных событий. Он пишет:

Как осенью ненастной тлеет
Святая озимь, — тайно дух
Над черною могилой реет,
И только душ легчайших слух

Незадрожавший трепет ловит
Меж косных глыб, — так Русь моя
Немотной смерти прекословит
Глухим зачатьем бытия...
 

Политическая позиция поэта перед лицом перидеа сгкой революции совмещает «английский» л либерально-парламентского «народоправства» с представлениями Владимира Соловьева о необходимости нравственного очищения России на путях христианской морали. Он обращается к «темным силам» самодержавия с риторическим вызовом:

Так! Подлые вершите казни,
Пока ваш скиптр и царство тьмы!
Вместите дух в затвор тюрьмы!
Гляжу вперед я без боязни.
 

По правде говоря, он не всегда смотрел в будущее «без боязни»: неизбежное кровавое столкновение революционного насилия с насилием черносотенным внушало ему тревогу. Настроение этой тревоги запечатлено в стихотворении «Астролог»:

Дохнёт Неистовство из бездны темных сил
Туманом ужаса, и помутится разум,
И вы воспляшете, все обезумев разом,
На свежих рытвинах могил...
 

Так или иначе, но в 1905 году для Иванова впервые оказалось невозможным жить вдали от России. В начале осени, накануне октябрьских событий, поэт на долгие годы переселяется в Петербург. Квартира Вячеслава Иванова и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал в выступе над пятиэтажным домом на Таврической улице получает наименование «башни». В окна огромной круглой комнаты виден Таврический сад.

Пришелец, на башне притон я обрел
С моею царицей — Сивиллой,
Над городом-мороком — смурый орел
С орлицей ширококрылой...
 

Вскоре «башня» становится заметной достопримечательностью русской культурной жизни. По средам к полночи там собираются литераторы, художники, актеры, философы, ученые и общественные деятели всех направлений, чтобы читать стихи и доклады, спорить, предаваться разнообразным «духовным играм». «В. Иванов, — свидетельствует современник и соучастник ивановских «сред», — никогда не обострял никаких разногласий, не вел резких споров, он всегда искал сближений и соединений разных людей и разных направлений, любил вырабатывать общие платформы. Он мастерски ставил вопросы, провоцировал у разных людей идейные и интимные признания». Благожелательный к чужой мысли, Вячеслав Иванов был поистине вдохновенным вдохновителем исканий и споров. «Среды» имели и свою темную оборотную сторону. Формы платоновского философского «симпосиона», столь любезные хозяину «башни», плохо подходили к реальной духовной жизни России. На «башне» поочередно звучали речи таких разных людей, как Н. Бердяев или Ф. Зелинский — и А. Луначарский. Пристрастие Вячеслава Иванова «сближениям и соединениям» того, чего нельзя ни соединить, ни даже сблизить, вкрадчиво-дипломатичные попытки совместить несовместимое не ставили вдохновенного вдохновителя в положение обманутого обманщика. Это остро чувствовал раздражительный и впечатлительный Андрей Белый. «Одна беда: всякий юнец мог в житейском его объегорить; в мире идей всех затаскивал в дебрь; был период, когда я подумал: не волк ли сей овцеподобный наставник? .. Дверь — в улицу: толпы валили; лаская, журил; журя, льстил; оттолкнув, проникал в ваше сердце, где снова отталкивал». Не одному Андрею Белому ласковое принуждение к «почти бесстыдному» самораскрытию могло показаться хищной «волчьей» хитростью. Сам поэт счел нужным в стихотворении, обращенном к двадцатитрехлетнему Велимиру Хлебникову, шутливо обороняться против таких подозрений:

Нет, робкий мой подстерегатель,
Лазутчик милый! Я не бес,
Не искуситель — испытатель,
Оселок, циркуль, лот, отвес.

Измерить верно, взвесить право
Хочу сердца — ив вязкий взор
Я погружаю взор, лукаво
Стеля, как невод, разговор...
 

В женственном «лукавстве», в хитроумной повадке «уловителя душ» Вячеслав Иванов, как видим, сознается сам... Именно таким, в ореоле двусмысленной славы, он запомнился большинству своих современников, хотя в биографии поэта период «башни», период плодотворного, но нецеломудренного духовного возбуждения, был скорее временем растраты сил, накопленных в сосредоточенном уединении прежних лет.

17 октября 1907 года Вячеслава Иванова постигла тяжелая утрата: неожиданно умерла Лидия Зиновьева-Аннибал, обожать которую — радостно, «по-язычески»— поэт не переставал с первой встречи в Риме. Он оплакивал свою любовь до самой смерти. Сонет, написанный в 1949 году и завершенный за день до смерти поэта, будет кончаться словами:

...И надвое, что было плоть одна,
Рассекла смерть секирой беспощадной.
 

Скорбь внушила ему наиболее человечные из его стихов. Однако духовные игрища на «башне» продолжались, и хозяин по-прежнему играл на них все более сомнительную роль «мудрого, дионисийски веселого колдуна», как его назвал гостивший В тл° доме немецкий поэт Иоганн фон Гюнтер.

Итог годов «башни» — два тома сборника «Cor ardens»2, появившиеся последовательно в 1911 и 1917 годах.

Настроение первого тома соответствует эмоциональной атмосфере «башни» с ее напряженными и душными головными страстями; ни раньше, ни позже Вячеслав Иванов не писал стихов, которые „о" в такой пугающей степени лишены духовной трезвости. Наряду с удачами поэта, стоящего ените своего мастерства, мы то и дело встречаем провалы в отталкивающую безвкусицу. Здесь и «чарый хмель», и прочие псевдорусизмы, часто возникающие как отклики на «Ярь» молодого Сергея Городецкого, и «экстазы», рифмующиеся с «топазами», и бьющее по нервам наркотическое опьянение звуком «з» в строке: «Шмель Шираза, князь экстаза, мистагог и друг — Гафиз». Это не просто художественная неудача: это скорее человеческая, этическая погрешность. Виртуозность Вячеслава Иванова нарастает параллельно с нарастанием безвкусицы. Посвященный Брюсову сонет «Венок» воспроизводит средствами русского языка звонкую фонетику латыни: плавные и носовые, губные, гортанные и зубные согласные звуки — и ни «диного шипящего.

...Певец победный Urbi пел et Orbi,
То — пела медь трубы капитолийской...
Чу, барбитон ответно эолийский
Мне о Патрокле плачет, об Эвфорбе...
 

В девятом сонете из цикла «Золотые завесы» зыбкая музыка звуков «м-р» и «г-р-т», медленно густея, оформляется в загаданное с самого начала и названное лишь в самом конце имя — Маргарита (так звали жену Максимилиана Волошина, которой и посвящен весь цикл). Мы словно присутствуем при таинстве рождения членораздельного слова из морской пены — из бессловесного лепета. И это. не единственный случай, когда фонетическая стихия языка выбрана поэтом в качестве чувствен но пережитой темы целого стихотворения. Поэзия как бы вглядывается в самое себя и воспевает свой собственный материал.

Как речь славянская лелеет
Усладу жен! Какая мгла
Благоухает, лунность млеет
В медлительном глагольном ла.
 

Мир первого тома «Cor ardens» — это тот самый двусмысленный мир, с которым прощается Ахматова в «Поэме без героя». Но ведь и Вячеслав Иванов по-своему ушел из него.

Уже второй том «Cor ardens» человечнее, самоуглубленнее, сосредоточеннее; он в значительной своей части связан с воспоминанием об умершей Лидии. Сквозной символ «пламенеющего сердца», вызывающий в воображении католическую эмблематику эпохи барокко, становится наконец чуть менее «солнечным» и более «сердечным». Несколько инородная часть тома — поэма-сказка «Солнцев перстень», стилизация в «русском стиле» с оглядкой на ритмику ершовского «Конька-горбунка».

Линия тихого, медитативного лиризма была продолжена в следующем сборнике — «Нежная тайна», появившемся в 1912 году. Его тема — радость с заплаканным лицом, радость сквозь слезы. Последняя любовь поэта почудилась ему возвращением прежней любви. Вячеслав Иванов влюбляется в черты Лидии, узнаваемые в «ее дочери» — Вере варсалон, падчерице Иванова, которая станоигся его женой. Счастье вернулось, но это счастье У «милой могилы».

Словесный состав поэзии Вячеслава Иванова делается простым, легким и подвижным, даже аскетичным, как никогда раньше:

...Наше сердце глухо,
Наши пальцы грубы,
И забыли губы
Дуновенье духа...
 

Таких стихов он еще не писал. Подчас его интонации, его ритмы заставляют предчувствовать стихи совсем других поэтов.

Отчетливость больницы
В сентябрьской тишине.
Чахоточные лица
Горят на полотне.

Сиделка сердобольно
Склонилась, хлопоча;
И верится невольно
В небесного врача...
 

Эти прорывы неожиданной простоты время от времени удивляют нас в «Нежной тайне».

События мировой войны 1914 года взволновали поэта; однако он не спешил откликнуться на них дежурными «патриотическими» стихами (какими погрешали тогда многие его собратья, например Федор Сологуб). Вместо этого он пытается в ряде статей истолковать исторические судьбы России исходя из христианских идей Владимира Соловьева. Опыты политической философии Вячеслава Иванова тех лет, объединенные в сборнике «Родное и вселенское», как небо от земли, далеки от пути, который реально предстоял России. Сейчас эти умозрительные построения не могут не выглядеть более чем наивными.

Мистическому истолкованию уже не судеб России, а судеб всего человечества посвящен лирикофилософский цикл «Человек», начатый в годы войны и завершенный в 1919 году. В основе этого цикла с необычно сложной формальной структурой лежит древняя идея гностиков о единстве всего человечества как некоей сверхличной «личности» («Человек един»). Поэт обращается к этой идее перед лицом братоубийственного кровопролития мировой войны:

Когда ж противники увидят
С двух берегов одной реки,
Что так друг друга ненавидят,
Как ненавидят двойники?
 

Аналогичные мотивы можно вспомнить в поэзии М. Волошина.

В 1913 и 1918 годах возникли строфы «поэтического жизнеописания» — поэмы «Младенчество».

панораме русской поэзии 10-х годов «Младенчество» Иванова непримиримо противостоит «Возмездию» Блока как противоположный ему полюс. Оба поэта обращаются к предыстории своей жизни, к воспоминанию о своих отцах, к теме рода и судеб рода — но делают это в споре друг с другом. Самое слово «возмездие» говорит о мятежной трагедии; «младенчество» — о созерцательной идиллии. «Музыкальный напор» ямбов «Возмездия» был в глазах самого Блока, как он разъяснял в предисловии к поэме, «простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы». Если эти ямбы — «ритм времени», то подчеркнуто традиционная, подчеркнуто неспешная «онегинская строфа» «Младенчества» — ритм вневременного. Тема «Младенчества» — детство как образ вечного и неизменного рая;

Эдем недвижимый, где вновь
Обрящем древнюю любовь...
 

Звуковые образы «Возмездия» — «неустанный рев машины», и «музыкальная буря», и «вьюги завыванье»; фон «Младенчества» — «святой безмолвия язык», укромная и мирная тишина колыбели и могилы. «Возмездие» хранит память о романтике. Байрона, «Младенчество» — о романтике Новалиса и Жуковского. Мы знаем, как Вячеслав Иванов отнесся к «Возмездию»: по рассказу С. Городецкого, он «глядел грозой и метал громы», «видел разложение, распад, как результат богоотступничества. .. преступление и гибель в этой поэме». Нака-: пупе революции пути двух поэтов далеко расхо-! дятся: Блок выбирает «богоотступничество» и «богоборство», Вячеслав Иванов выбирает «богояокорность».

Этот выбор столь же отчетливо выражен в трагедии «Прометей», вышедшей в журнальной публикации в 1915 году и переизданной отдельным изданием в революционном 1919 году. Титан Прометей, воплощение мятежа и действия, понят как «мученик сознательности чрезмерной и преступной». Нельзя сказать, что поэт не любит своего героя, не сочувствует ему, не восхищается им; но эта любовь, это сочувствие и восхищение относятся не к Прометею-победителю, а исключительно к Прометею-страдальцу. «Если действие Прометея по необходимости ограничено, — поясняет сам поэт в предисловии, — зато целостна его жертва и безусловно его саморасточение, самоопустошение, самоисчерпание».

Поэма «Прометей» свидетельствует о глубокой противоречивости и неопределенности философских и общественно-политических взглядов Иванова.

Когда наступила Великая Октябрьская социалистическая революция, Вячеслав Иванов не принял ее, как Блок, и не проклял ее, как Мережковский, — он вообще не сказал о ней своего слова. В тот исторический миг, когда Блок, по собственному его признанию, слышал «большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)», Иванов продолжал вслушиваться в мистическую тишину «Младенчества».

Его позиция внутренне, по-видимому, была напряженно противоречивой; на поверхности же она; ла просто уклончивой. Момент наибольшей отчужденности — первые месяцы после Октября; впрочем, и в этот момент он не доходил до исступленной ненависти к революционному народу, свойственной хотя бы 3. Н. Гиппиус. О провозвестниках контрреволюционных страстей он писал в конце 1917 года: «Они дерзают говорить за родину, но непохож на голос матери их бездушный, металлический голос». Небольшой цикл стихотворений «Песни смутного времени» — это сравнительно сдержанные либерально-христианские сетования перед лицом красного террора и воинствующего атеизма, отнюдь не проклятия и не призывы к мести. Показательно, однако, что от мысли печатать этот цикл отдельной книгой поэт тогда же добровольно отказался. Еще показательнее, что уже в Италии, вдали от Советской России, он не включил «Песни смутного времени» в последний подготовленный им сборник — «Свет вечерний». Повидимому, он и тогда ощущал выразившееся в них настроение как временное.

Затем начинается период лояльного сотрудничества с Советской властью. В 1918 году Вячеслав Иванов работает в театральном отделе Наркомпроса, осенью 1920 года уезжает в Баку, где защищает докторскую диссертацию «Дионис и прадио-| нисийство» и до 1924 года деятельно участвует) в жизни молодого Бакинского университета кай профессор кафедры классической филологии, одновременно выступая с лекциями перед рабочей аудн-j торией. Многие ученики Вячеслава Иванова в Азер| байджанском государственном университете стал! видными деятелями советской культуры.

Однако дух советской действительности оставался чужд поэту, между тем как его религиозные настроения, усилившиеся еще после смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал и теперь обостренные полным и бесповоротным крушением утопий символизма и ницшеанства, приводили его к католицизму. 28 августа 1924 года Иванов уезжает в Рим, чтобы в 1926 году формально присоединиться к католической церкви. Политическая, общественная позиция Иванова остается прежде всего уклончивой. Конечно, если бы он революцию принял — он не уехал бы из Советского Союза. Но если бы он занял позицию ее активного неприятия — он не сохранял бы за собой вплоть до конца 30-х годов советское гражданство и советский паспорт, что в условиях режима Муссолини требовало от него некоторых жертв. Так, в 1934 году фашистские инстанции отменили избрание Вячеслава Иванова профессором Флорентийского университета (по той же причине — из-за советского гражданства — поэт не смог принять профессуру в Каирском университете, находившемся тогда под властью британских колониальных чиновников). Горький писал П. С. Когану в 1929 году из Сорренто: «В. И. особенно следовало бы поддержать здесь, он ведь в исключительной позиции: русский, советский профессор, с красным (!) паспортом, читает итальянским профессорам лекции по литературе. Анекот „исторический"». С другой стороны, по свиде--ву того же Горького, встречавшегося с Иваым в 20-е годы, поэт склонен был судить «об успехах России — по эмигрантскому канону; «потемкинские деревни» и прочее в том же роде». Характерно, однако, что эти настроения не выражались ни в какой публичной форме и не шли дальше частных разговоров. От политической деятельности и журнальной жизни эмигрантских кругов Вячеслав Иванов был далек. Он получал работу и литературные заказы от католических учебных заведений и издательств (слухи о предоставленном ему заведовании ватиканской библиотекой или кардинальском сане ни на чем не основаны). Его уединение лишь отчасти нарушалось визитами посетителей — польского филолога-классика Т. Зелинского, когда-то работавшего в Петербурге, американского писателя Торнтона Уайльдера, французских религиозных философов Ж. Маритена и Г. Марселя и других знаменитых или безвестных людей.

В поздней поэзии Вячеслава Иванова проходят ноты глубокого разочарования в прежних затеях и утопиях, в духовных «играх» времен «башни». Он видит, понимает, едва ли не приветствует необходимость расстаться с прежними притязаниями:

Затем, чтобы в тихом горении дней
Богач становился бедней и бедней, —
 

так с неожиданной радостью говорит он о себе. В одном из стихотворений 1944 года он прощается с ролью «мистагога» — торжественного и важного Служителя таинств Диониса, каким он был в годы «башни».

Наряду с известным оскудением, с волнами поэтической «немоты», в позднем творчестве Вячеслава Иванова появляются интонации простоты и человечности, которых ему так недоставало прежде. В этой связи следует назвать прежде всего «Зимние сонеты», написанные еще в России в печальное для поэта время (1919-1920), когда среди разрухи и голода медленно умирала его последняя любовь — Вера Шварсалон. Недаром Ахматова, в целом довольно сурово относившаяся к поэзии Иванова, выделяла для себя именно «Зимние сонеты».

В Италии Иванов поначалу почти перестал писать стихи. Правда, к осени 1924 года относится большая удача — «Римские сонеты», воспевающие с юношеским восторгом красоту древнего города; но затем на долю поэта, переживающего тяжелый внутренний кризис, достаются «молчанья дикий мед и жесткие акриды». Начиная с 1928 года его главным литературным трудом была «Повесть о Светомире Царевиче» — фантазия на темы начальной русской истории в причудливом переплетении с автобиографическими мотивами, написанная ритмической и чрезвычайно архаизированной прозой. Только во время второй мировой войны престарелый поэт неожиданно для самого себя вернулся к поэзии. В стихотворном «Римском дневнике 1944 года» возникают воспоминания долгой жизни, раздумья о смысле прожитого, похвалы Риму, но также образы «мрачной кутерьмы» — тяготы войны и ужасы немецкой оккупации «Вечного города»:

Рассказать — так не поверишь,
Коль войны не пережил,
Коль обычной мерой меришь
Моготу душевных сил, —

Всё, чего мы натерпелись,
Как под тонкий перезвон
Что ни день каноны пелись
Безыменных похорон...
 

Поэт с неослабевающей печалью вспоминает утра ценную родину, путь которой так бесповоротно разошелся с его путем и новое лицо которой ему чуждо.

Густой, пахучий вешний клей
Московских смольных тополей
Я обоняю в снах разлуки
И слышу ласковые звуки
Давно умолкших окрест слов,
Старинный звон колоколов...
 

Вячеслав Иванович Иванов умер в Риме 16 июля 1949 года.

Чем может быть поэзия Вячеслава Иванова для современного читателя?

Прежде всего, конечно, — документом своего времени. Пока мы рассматриваем стихи поэта в такой плоскости, их болезненные и темные стороны интересны для нас не меньше, чем их достоинства.

Из строк Вячеслава Иванова возникает образ странной и горячечной, замкнутой на себя самое жизни, которой жила символистская элита. Мы видим, какими напряженными были духовные искания этой среды и как часто они кончались ничем. Зияющее противоречие между грандиозностью замыслов и узостью контакта с реальной жизнью, опасная утрата твердых критериев в общественных и нравственных вопросах, не в меру близкое сосуществование высокого и маскарадно-игрового, серьезности и двусмысленности, «лица» и «личины», легкое соскальзывание с высот культуры в эстетский культ варварства — все это не частные недостатки поэтической индивидуальности Иванова, а симптомы общего недуга культуры символизма. То же самое происходило тогда в замкнутой интеллектуально-артистической среде по всем культурным столицам Европы. Игра заблудившегося вдохновения была вовсе не безобидным курьезом, не диковинкой истории культуры, — она отразила нездоровый нравственный климат «старого мира» накануне первой мировой войны.

И этим, разумеется, не исчерпан исторический интерес творчества Вячеслава Иванова. Религиозно-мессианистские представления о судьбах осени, воспринятые от ранних славянофилов, Достоевского и Владимира Соловьева, так же как Радиции идеалистического «любомудрия» в поэвосходящие к Тютчеву, позднему Фету и тому ног ловьевУ. — историческое наследие определеннее- Плраста русской культуры. В мысли и твор1Ве Вячеслава Иванова отчетливо запечатлелся последний, заключительный этап этих путей, их закономерный конец.

Итак, слабости и поражения поэзии Вячеслава Иванова по-своему интересны и поучительны; но в чем сила этой поэзии? Жива ли она или к ней пора отнестись как к музейной достопримечательности? Едва ли современные любители поэзии ответят на такой вопрос единодушно; скорее, он вызовет споры.

Умение претворять радости филолога или археолога в поэзию встречается не часто. Конечно, поэзия, которая при этом возникает, — это поэзия особого рода: она обращается не только к сердцу, но и к уму филологически подготовленного читателя. Те стихи Вячеслава Иванова об античности или Возрождении, о Париже или о Риме, в которых туманы расплывчатой мистики не слишком застят зоркость поэта-ученого, написаны для них. Русский язык Иванова, несмотря на все провалы в искусственную стилизацию, порой действительно приближается к тому, чтобы стать воплощением предельно обобщенного образа русской речи от Епифания Премудрого до словаря Даля. Слова у него всегда «помнят» свою историю и свое родство. Углубляясь в языковые недра, он подчас идет слишком далеко; но даже его диковинные славянизмы — не пустые причуды, но издержки сосредоточенной работы над языком.

Памятником научно-просветительской деятельности Иванова останутся его стихотворные переводы. Перелагая стихи античных поэтов — Алкея и Сафо, Пиндара и Эсхила, — он ставил перед собой трудную задачу: передать не только облик и настроение переводимой оды или трагедии, не только своеобразие переводимого автора, но и специфические тайны греческого стиха, даже греческого языка, иначе говоря — как раз то, что, казалось бы, менее всего поддается воссозданию средствами русского стиха и русского языка. Конечно, на этом пути поэта подстерегали опасности провала в субъективизм, но ждали и подлинные находки. Надо помнить, что во времена Вячеслава Иванова расширение метрических возможностей русского стиха ради адекватной передачи метрики оригинала было делом сугубо новым и спорным; если в советской переводческой традиции и практике перевод размером подлинника стал нормой, это победа принципов, которые Иванову еще приходилось проверять и отстаивать. Отметим, что поэт наряду с В. Брюсовым одним из первых приложил усилия, чтобы познакомить русского читателя с поэзией Армении.

В переводческой работе Вячеслава Иванова особенно отчетливо проявилась связь его вдохновения с его ученым трудолюбием. Это не значит, что вся его поэзия от начала до конца проникнута исключительно интеллектуальными интересами; посвященный памяти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Венок сонетов» да и многие другие его стихи — натоящад и по-своему страстная лирика. эмооТ’ КТо захочет понять умственные интересы и не циональнУю атмосферу символистского круга, «бапМоЖеТ пРой™ мимо «мага» и «мистагога» с ци», этого колоритного героя почтительных легенд и ядовитых сплетен. Любителя поэзии заинтересует русский поэт Вячеслав Иванов. Для него будет существенно то, что есть значительные пласты русского языка и возможности русского стиха, отнюдь не лежащие на поверхности, которые открывались поэту Вячеславу Иванову. Пришло время вспомнить и об этом.
 

С. Аверинцев

СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *


Средь ночи вступил я в высокий
С колоннами стройными храм;
Был пуст он и тих, одинокий...
Кумира не видел я там.

Но пламенем ярким свегжали
Святые угли алтаря,
А вечные звезды дрожали,
Над кровлей отверстой горя...

Кто скажет, пред кем так пылает,
О жертвенник, пламя твое?
Кто храм тот пустынный узнает?..
Он — бедное сердце мое!..
12 декабря 1884

* * *


Розовый свет разливая,
Солнце сверкало в водах;
Лебедей дальняя стая
Млела в вечерних лучах.

Тихо я шел под ветвями
Сосен старинных у волн,
Шел одинокий, мечтами,
Грустью задумчивой поли

Вдруг я увидел в сиянье,
Счастия фея, тебя
В белом лучей одеянье —
И преклонился, любя.
Декабрь 1884

ЯСНОСТЬ *

Вл. С. Калабину

Ясно сегодня на сердце, на свете!
Песням природы в согласном привете
Внемлю я чуткой душой.
Внемлю раздумью и шепоту бора,
Речи безмолвной небесного взора,
Плеску реки голубой.

Смолкли, уснули, тревожны, угрюмы,
Старые Сфинксы — вечные думы,
Движутся хоры пленительных грез,
Нет своей радости, нет своих слез.

Радости чуждой, чуждой печали
Сердце послушно. Ясны,
Взорам доверчивым въяве предстали
Воображенья волшебные дали,
Сердца манящие сны.
1885 (?)

* * *


Льются звуки, печалью глубокой,
Бесконечной тоскою полны:
То рассыплются трелью высокой,
То замрут тихим всплеском волны.

Звуки, звуки! О чем вы рыдаете,
Что в вас жгучую будит печаль?
Или в счастье вы веру теряете,
Иль минувшего страстно вам жаль?

Ваша речь, для ума непонятная,
Льется в сердце горячей струей.
Счастье, счастье мое невозвратное,
Где ты скрылось падучей звездой?
17 января 1857

ДНИ НЕДЕЛИ *

  Обычай приурочивать дни к семи светилам, именуемым планетами (Солнцу, Луне, Марсу, Меркурию, Юпитеру, Венере и Сатурну), возник у египтян, но существует у всех людей.
Дион Кассий

Силой звездных чар от века,
В дни трудов и в дни торжеств,
Посещают человека
Семь таинственных божеств
И ведут чредой священной
Тот же стройный, светлый ход,
Как впервые в храм вселенной
Совершился их приход.
И в веселый миг начальный
Круг заводит Солнцебог,
Как впервые мрак печальный
Только он рассеять мог.

И за ним, с улыбкой ясной,
Сребролукая Луна;
Как впервые в мир прекрасный
Брату вслед пришла она:
Да наставит троглодита
Пользе стрел, труду ловитв...

Ах! И кровь людей пролита,
И пылает пламя битв!
Стал он жить добычей бранной,
Дик и зол, как хищный барс:
И за мирною Дианой
Мчится вслед кровавый Марс.

Но зерно и в снежном гробе
Греет зимний Водолей:
Жизнь смеется мертвой злобе,
Жизнь выводит злак полей.

С ним — торговли труд полезный.
Нет друзей и нет врагов:
Быстрый, хитрый, всем любезный,
В мир летит гонец богов.

А за Гермием, с державой,
Зевс нисходит с высоты —
Образ вечной, величавой,
Неприступной красоты.

Но высокого искусства
Людям тяжек чистый клад:
Их изнеженные чувства
Новых требуют услад.

И, полна богатств и лени,
Стала жизнь безумный пир,
И царицу наслаждений —
Афродиту — видит мир.

АСКЕТ *

Аз живу, и вы живы будете.
Ев. от Иоанна, 14.19

Как возле павшая секира, —
Коснулась, — во́ззрилась Любовь...
Я вспрянул, наг, с подушек пира, —
Наг, обошел пределы мира, —
И слышал — стон, и видел — кровь.

И стал я прям, и вопль проклятий
Вознес к Любви... И внял я клич:
«Кто взыщет огнь моих объятий?
Кто разделит страданье братии?» —
И, взвизгнув, плоть ужалил бич.

Как зверь, терзал я плоть в дуброве;
Я стлал ей ложем углей жар:
И чем мой подвиг был суровей,
Тем слаще мука, — тем багровей
Горел Любви святой пожар.

Согбенну старцу, дал мне пленный
Страданий демон свой союз:
Он раздувал мой пыл священный,
Я ж — корибант — царь плоти бренной
Плясал под звон победных уз.

И с неба спал огонь кровавый,
И, в нем сошед, рекла Любовь:
«Безумен был твой гнев неправый!
Се, для Моей небесной славы
Не молкнет стон, и льется кровь!

«Я — жертва — жертвенник творила:
Достойны жертв дары мои!
Я мир слезами напоила:
Их сплавит в людях жар горнила
В восторги вечные Любви!

«Зане живу — я жизнь воззва́ла:
Мне ль, не любя, пребыть одной?
О том с живущим Я страдала,
О том со смертным умирала:
Со Мной умерший жив со Мной».

ПОКОРНОСТЬ *

  И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
Пушкин
Ты любишь горестно и трудно.
Пушкин

Иду в вечерней мгле под сводами древес.
Звезда, как перл слезы, на бледный лик небес
Явилась и дрожит... Иду, как верный воин,
Устал — и мужествен. Унылый дух спокоен...

Зоны долгие, светило, ты плывешь;
Ты мой летучий век, как день, переживешь;
Мы — братья чуждые, но мой привет печальный
Тебе сопутствует в твоей дороге дальней!
Светило братское, во мне зажгло ты вновь
Неутолимую, напрасную любовь!
Детей творения, нас, в разлученной доле,
Покорность единит единой вечной Воле.
Как осенью листы, сменяясь без конца,
Несутся смертные дыханием Отца;
Простертые на миг соединяют руки —
И вновь гонимы в даль забывчивой разлуки...
Сосредоточив жар, объемлющий весь мир,
Мы любим в Женщине его живой кумир;
Но в грани существа безвыходно стесненный,
Наш тайный, лучший пыл умрет неизъясненный...

Иду. В лазури ночь и веет, и парит;
Светило вечное торжественней горит;
А долу дышит мгла, влажней густые тени,
И тленьем пахнет лес, подобный смертной сен».

Покорность! Нам испить три чаши суждено:
Дано нам умереть, как нам любить дано;
Гонясь за призраком — и близким и далеким, —
Дано нам быть в любви и в смерти одиноким.
1890

РУССКИЙ УМ


Своеначальный, жадный ум, —
Как пламень, русский ум опасен:
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он — и так угрюм.

Подобный стрелке неуклонной,
Он видит полюс в зыбь и муть;
Он в жизнь от грезы отвлеченной
Пугливой воле кажет путь.

Как чрез туманы взор орлиный,
Обслеживает прах долины,
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле.
1890

ПАРИЖСКИЕ ЭПИГРАММЫ

Ивану Михайловичу Гревсу
1

СТРАННИК И СТАТУИ


«Дети Красоты невинной!
В снежной Скифии, у нас,
Только вьюги ночи длинной
Долго, долго рушат вас.
Здесь на вас, — бегите галлов! —
В бунте новом опьянев,
Чернь рушителей-вандалов
Изливает буйный гнев».
— «Славны, странник, эти раны:
На живых то гнев живых!
Ах! мы вечно бездыханны
В саркофагах снеговых!»
2

ВАНДОМСКАЯ КОЛОННА *


С трепетом, трофей Вандома,
Внемлю вечный твой язык:
Он гремит во славу грома,
Славу славит медный зык!
3

ГРОБНИЦА НАПОЛЕОНА


«Этот гроб велеречивый,
О герой! не преклонит
Суд племен разноречивый,
Славы спор — и Эвменид!..»
— «Жив и мертв, подъемлю клик
Вы — ничтожны, я — велик!»
4

ПАНТЕОН


Всем богам вы храм создали.
Был один живущий бог:
Трижды вшедшего в чертог
Трижды вы его изгнали.
5

СКИФ ПЛЯШЕТ *


Стены Вольности и Прав
Диким скифам не по нраву.
Guillotin3 учил вас праву...
Хаос — волен! Хаос — прав!
Нам, нестройным, — своеволье!
Нам — кочевье! Нам — простор!

Нам — безмежье! Нам — раздолье!
Грани — вам, и граней спор.
В нас заложена алчба
Вам неведомой свободы.
Ваши веки — только годы,
Где заносят непогоды
Безыменные гроба.
6

QUI PRO QUO4 *


«Братство, Равенство, Свобода» —
Эти пугала царей —
Стерегут права народа
У Христовых алтарей...
Ты ведь царь, о Назарей!
7

LIBERTE, EGALITE, FRATERNITE5 *


Здесь гремят тройным аккордом
Прав великих имена...
О, счастливая страна!
Что носил я в сердце гордом,
Носит каждая стена.
8

SUUM CUIQUE6


Имя Братства и Свободы
Чтут начертано народы:
Галл — на храмах и дворцах,
Бритт — в законах, мы — в сердцах!
9

JURA MORTUORUM7 *


Вот — кладбище, и у входа:
«Братство, Равенство, Свобода...»
Здесь учися Данте сам
Силе дверных эпиграмм!
10

JURA VIVORUM8


«Братство, Равенство, Свобода» —
Гордо блещут с арки входа.
«Что за мрачные дома?»
«Наша, сударь, здесь — тюрьма...»
11

ПАНАЦЕЯ


Кто — скорбит по езуите,
Кто — зовет в страну царей:
Галлы, галлы, призовите
Чужеземных матерей!
12

РАБ И СВОБОДЬ


С греком галл несхож — и сходен:
Эллин вольностью создан,
Галл — всё галл, пока свободен,
Эллин он, коль обуздан.
13

ATOUTES LES GLOIRES DE LA FRANCE9 *


Галл над портиком Версальским
Начертал: «Всем Славам галльским...»
Горделивей нет речей;
Но мне мил их звук высокий:
Чужестранцу лавр мечей
Ненавистен одинокий.
14

ТЕМНЫЕ МУЗЫ


Прочь от жизни обиходной
Гонит муз полет свободный

К сфинксам ночи модный бес;
Кладезь символа холодный
Учит нас красе небес;
Мил нам солнца лик подземный*
Милы зовы глуби стремной.
15

HORROR VACUI10


Беспредельный, безнадежный,
В мире мрак, и мрак в груди;
Неисследный, неизбежный —
Позади и впереди...
Дружен скептик в общей доле
С вызывателем теней,
В мире с мистиком афей:
«Населяйте мрак по воле —
Пустота всего страшней!»
16

CAVEANT CONSULES11


Мудрецы многосердечья.
Всех времен, сердец и стран
Разумеем мы наречья —
И поймем тебя, тиран!..
Так, в бездушье лицемерном*
Так, в безверье многоверном
Возрастает меж гробов
Поколение рабов.
17

BELUARUM DISCIPLINA12


У Природы вымогает
Неги новые Разврат,
И Жестокость помогает,
Где ее изнемогает
В пресыщенье алчный брат.

Вы, правители, в боязни
Всенародной неприязни
Роковой услышать глас,
Дайте зрелищ лютой казни —
И толпа возлюбит вас!..
«Казнь заутра — злым ко страху
Бешен был сей пир добра:
Чернь с полночи до утра
Жадно выла, видя плаху,
В ожиданье топора...
18

БУЛЬВАР


Ночь — роящиеся станы —
Озаренные платаны —
Шелка шелест — чаши звон —
Отзвук плесков — отзвук пляски
Ртов картавящих жаргон —
И на лицах рыжих жен
Намалеванные маски...
19

LE NU DANS L’ART13


Промефею подражай,
Друг нагих харит — Художник!
Как божественный безбожник,
Тело нам изображай!
Сердцем чистый, дерзновенный,
Старца дар богоявленный
К вечным Формам приближай!
20

LE NU AU SALON14


За нагой и горделивой
Дафной — Феб... А вы куда?..
Прочь, ревнивцев рой блудливый!
Прочь, вы, твари похотливой
Козлоногие стада!
21

ЛАБИРИНТ


Сколько Зверю в снедь предал
Ты Земли кровавых даней,
Человеческих блужданий
Серокаменный Дедал!
22

ПАРИЖ С ВЫСОТЫ *


Тот не любит Человека,
Сердце-город, кто тебя
Озирает не любя, —
О, горящее от века!
Неопально-пылкий терн!
Страстных руд плавильный горн!
23

КУЛЬТ НЕМЕЗИДЫ *


Нравам света служит совесть,
Лишь условно чтима честь;
Но одна святыня есть:
Об отчизне падшей повесть,
За отчизну гнев и месть!
Все заветы лживы, спорны:
Святы лишь отчизны терны!
24

GALLUS15 *


Долги дни, глашатай света!
Мир от темных сил блюди;
Упреждай лучи рассвета;
Бодрствуй сам — и нас буди!
EPIMETRON16
25

ДВА ХУДОЖНИКА *

Марии Михайловне Замятиной

Милы мне, чуткий друг, в мечтательном Пуссене
Веселья звонкие в пустынности лугов;
В прозрачных сумерках скитания богов;
Над легкой радостью — задумчивые сени;
Неведомой зарей затеплен край небес —
И луч, сочащийся под лиственные своды,
И ожидание пленительных чудес
В улыбке вечереющей природы.

Как дали тонкие, чарует Клод Лоррен
И зеленью морей влечет, как песнь сирен,
“ плен ясных гаваней, где спят чужие воды,
Под стройные столпы, и мраморные своды,
И мачты, свившие на отдых паруса,
Меж тем как чистый серп прорезал небеса.
1891

ТРИЗНА ДИОНИСА *


Зимой, порою тризн вакхальных,
Когда менад безумный хор
Смятеньем воплей погребальных
Тревожит сон пустынных гор, —

На высотах, где Мельпомены
Давно умолкнул страшный глас
И меж развалин древней сцены
Алтарь вакхический угас, —

В благоговенье и печали
Воззвав к тому, чей был сей дом,
Менаду новую венчали
Мы Дионисовым венцом:

Сплетались пламенные розы
С плющом, отрадой дерзких нег,
И на листах, как чьи-то слезы,
Дрожа, сверкал алмазный снег...

Тогда пленительно-мятежной
Ты песнью огласила вдруг
Покрытый пеленою снежной
Священный Вакхов полукруг.

Ты пела, вдохновеньем оргий
И опьяняясь и пьяня,
И беспощадные восторги,
И темный гроб земного дня:
«Увейте гроздьем тирсы, чаши!
Властней богов, сильней Судьбы,
Несите упоенья ваши!
Восстаньте — боги, не рабы!

Земных обетов и законов
Дерзните преступить порог, —
И в муке нег, и в пире стонов
Воскреснет исступленный бог!..»

Дул ветер; осыпались розы;
Склонялся скорбный кипарис...
Обнажены, роптали лозы:
«Почил великий Дионис!»

И с тризны мертвенно-вакхальной
Мы шли, туманны и грустны;
И был далек земле печальной
Возврат языческой весны.
20 и 21 января 1895
Рим

ЗОЛОТОЕ СЧАСТЬЕ


Я блуждал в саду блаженных
И, влюбленных дев увидя:
«С чем сравнимо ваше счастье?» —
Их спросил; они ж, потупясь:
«С розой утренней!» — шепнули.

Я спросил детей счастливых:
«С чем сравнимо ваше счастье?»
Очи тихие воскинув,
Дети молвили: «С небесной
Безмятежною лазурью».

Вопросил я светлых духов:
«С чем сравнимо ваше счастье,
Непорочные, святые?»
Возлетая, пели духи:
«С белизною стройных лилий».

И, склонясь с участьем, Муза:
«Друг, и ты в саду блаженных?
С чем твое сравнимо счастье:
С небом ясным, розой алой
Иль лилеей белоснежной?»

Я ж: «Мое не схоже счастье, —
Ей ответствовал, — ни с розой
Нежной, ни с лилеей снежной,
Ни с безоблачной лазурью:
Золотой мне жребий выпал.

Горячо и горделиво
В сердце блещет солнце счастья,
Мещет вкруг лучи златые,
Как власы златой Венеры,
Как моей царицы кудри!»

Улыбнулась нежно Муза:
«Дважды ты блажен и трижды,
Как блажен лишь Феб единый,
Лучезарный и влюбленный,
Строя лиру золотую».
1895

ЦИКАДЫ

(Из цикла «Песни Дафниса»)

Цикады, цикады!
Луга палящего,
Кузницы жаркой
Вы ковачи!
Молотобойные,
Скрежетопильные,
Звонко-гремучие
Вы ковачи!
Любят вас музы:
Пением в узы
Солнечной дремы,
Пьяной истомы
Куйте лучи —
В час, когда Дафнис не спит, а Пан грезит под
облаком зноя!
Цикады, цикады!
Моря слепящего,
Мглы среброзаркой
Плавьте мечи!
Серебро в знойные
Горны плавильные
Сыпьте в кипучие,
Плавьте в печи!
Серебра белы,
Куйте мне стрелы
Томных пыланий
Пьяных желаний,
О ковачи, —
Под теревинфом смолистым, где сонно раскинулась Хлоя!..

Цикады, цикады!
Полдня калящего,
Кузницы яркой
Вы ковачи!
Молоты стройные.
Скрежеты сильные,
Зноя трескучие
Вы трубачи!
Музам вы любы:
Куйте мне в трубы
Сладостной славы
Серебра сплавы,
Злата лучи —
Под теревинфом победы, где с Дафнисом — томная Хлоя!
1895

НЕПОГОДНАЯ НОЧЬ *


За серооблачными мглами
Блуждает молний тусклый бег.
Как птица белая, крылами
Бьет Непогода в темный брег.

Слепит и кажет день мгновенный,
Как в истощенные бразды
Всей хлынут ширью светлопенной
Широкодольные гряды.

Над молом гребней перекатных
Стоит прибой седым бугром;

И вторит, в реве вод обратных,
Громам пучины горний гром.
(1899)

ПОЛНОЛУНИЕ


Лишь черный хрящ в росе алмазной,.
Да цепи скал, да зыби блеск...
Гевучий сбег, гремучий плеск,
Прибоя плеск однообразный...

Над морем полная луна
На пепле сизом небосклона,
И с преисполненного лона
Катится сонная волна —

И на зерцало влаги встречной
Гоняет изумруд лучей...
Вдали ж не сякнет искротечный,
Бело-расплавленный ручей...

Стихий текучих колыбель,
То — мир безжизненно-астральный?
Или потоп первоначальный —
Земли младенческой купель?
(1899)

В ЧЕЛНЕ ПО МОРЮ

1

Помнишь, как над бездной моря
В легкопарусном челне
Мы носились, с ветром споря,
По ликующей волне?

Как на нас, грозя, стенами
Мчались воды, вспенены?
Как лазурные под нами
Разверзались глубины?

Бурно грудь порыв отваги
Напрягал, как паруса.
Песнь твоя мятежной влаги
Побеждала голоса.
Всё рвалось, и всё летело —
Вал и брызги, ветр и челн;
А спокойный кормчий смело
Правил путь чрез гребни волн..
Над пучиной буйной страсти
Ныне так же мы скользим;
Вверя жребий чуждой власти,
Так же властвуем над ним.

И взыгравшей светлой бури
Нам угрозы не страшны;
И волнуемой лазури
Вожделенны глубины.
2

Между двух мерцаний бледных
Тихо зыблется наш челн:
Тлеют севы звезд победных;
Тлеет пепл вечерних волн.

Над лиловой гладью мимо
Ночь плывет, свой лик тая,
И журчит, ладьей гонима,
Переливная струя.

Сон пустыни... Мгла покоя...
А с туманных берегов
Долетают звуки боя,
Спор неведомых врагов.

Гром набега... Гул погони...
Кинув синие луга, —
Знаю — то морские кони
Потрясают берега...

Дальний ропог океана
Чутко внемлет тишина...

Нас несет Левиафана
Укрощенного спина!

Силе страшно-благосклонной
Ты доверилась со мной
И стремишься над бездонной,
Беспощадной глубиной.
3

Час истомы, час отлива...
Поздно. Пристань далека.
По излучине залива
Два зажглися маяка.

Мы ж от искры путеводной
Своенравно держим прочь —
И дерзаем бег свободный
В неразгаданную ночь...

Поздно. Скоро месяц встанет,
Встретит челн из дальней мглы
И желанный брег оглянет
И попутные валы.

Но лишь омут звезд трепещет
В тайне тверди, в тайне воли,
Да, браздя пучину, мещет
Брызги тлеющие челн.

Фосфорические блески
В переливах без числа

Ткут живые арабески
Вкруг подвижного весла...

Свет предлунный пламенеет:
Ярче искрится зенит...
Брег угаданный темнеет, —
Брег таинственный манит...
(1899)

НА МИГ *


День пурпур царственный дает вершине снежной
На миг: да возвестит божественный восход!
На миг сзывает он из синевы безбрежной
Злагистых облаков вечерний хоровод.

На миг растит зима цветок снежинки нежной.
Н зиждет радуга кристально-яркий свод,
Н метеор браздит полнощный небосвод,
молний пламенник взгорается, мятежный...

И ты, поэт, на миг земле печальной дан!
Но миру дольнему тобою мир явленный
Мы зрели, вечностью мгновенной осиян, —

О Пушкин! Чистый ключ, огнем запечатленный
Мечей, ревнующих к сынам юдольных стран! —
И плачем вечно мы в тоске неутоленной...
(1899)

ПОЛЕТ *


Из чуткой тьмы пещер, расторгнув медь оков,
Стремится Музыка, обвита бурной тучей...
Ей вслед — погони вихрь, гул бездн, и звон
подков,
И светоч пламенный, как метеор летучий...

Ты, Муза вещая! Мчит по громам созвучий
Крылатый конь тебя! По грядам облаков,
Чрез ночь немых судеб и звездный сон веков,
Твой факел кажет путь и сеет след горючий!

Простри же руку мне! Дай мне покинуть брег
Ничтожества, сует, страстей, самообманов!
Дай разделить певцу твой быстротечный бег!..

То — Прометеев вопль иль брань воздушных
станов?
Где я?.. Вкруг туч пожар — мрак бездн —
и крыльев снег
И мышцы гордые напрягших мощь Титанов...
(1899)

НА СКЛОНЕ *


Овцы бродят подо мною,
Щиплют зимний злак стремнин.
С атлантической волною
Из обрывистых глубин

Веет солью. Твердь яснеет
Робкой лаской меж камней.
Даль туманная синеет;
Чайка искрится по ней...

Горько, Мать-Земля, и сладко.
Мне на грудь твою прилечь!
Сладко Время, как загадка
Разделения и встреч.

С тихим солнцем и могилой
Жизнь мила, как этот склон, —
Сон неведения милый
И предчувствий первый сон!
1899 (?)

ВЕНЕЦ ЗЕМЛИ *


Пьяный плющ и терен дикий,
И под чащей — скал отвес,
Стремь — и океан великий
До безбрежности небес...

Так Земля в венце терновом,
Скрытом силой плющевой,
Мерит с каждым солнцем новым
Даль пучины роковой.

Там, за гранью, солнце тонет,
Звезды ходят — вечно те ж...

Вал дробится, берег стонет,
И венок, как вечность, свеж.

Солнце тонет, мир покорен —
Звезды те ж выводит твердь...
Жизнь венчает дикий терен,
Пьяный плющ венчает смерть.
1899 (?)

LA SUPERBA17 *


Тень реет. В глубине, за рощей горных пиний, я
Залива гневный блеск под грозовым крылом,
И зыбкой чешуи изменчивым стеклом
Туч отраженный мрак, и волн отлив павлиний..»

А на краю земли, в красе надменных линий,
Восточный стражник — мыс подъемлет свой я шелом
И синие хребты властительным челом
Из влажной бирюзы встают до тучи синей.

Лазурный дух морей, безвестных гость дорог
Вдали корабль; пред ним — серп лунный, вождь эфирный!
Уж день переступил предельных скал порог.

Но горном тлеющим, в излучине сафирной,
В уступах, на чертог нагромоздив чертог,
Всё рдеет Генуи амфитеатр порфирный.
1899 (?)

* * * *


Вчера во мгле неслись Титаны
На приступ молнийных бойниц
И широко сшибались станы
Раскатом громких колесниц;
А ныне, сил избыток знойный
Пролив на тризне летних бурь,
Улыбкой Осени спокойной
Яснеет хладная лазурь.
Она пришла с своей кошницей,
Пора свершительных отрад,
И златотканой багряницей
Наш убирает виноград.
И долго Север снежной тучей
Благих небес не омрачит,
И пламень юности летучей
Земля., сокрыв, не расточит.

И дней незрелых цвет увядший
На пире пурпурном забвен;
И первый лист любезен падший,
И первый плод благословен.
(1902)

КРАСОТА *

Владимиру Сергеевичу Соловьеву
Περί τ’άμφι τε χάλλος άηχο.
Hymn. Homer.
И обвевала ее и окрест дышала красота.
Гимн к Деметре

Вижу вас, божественные дали,
Умбрских гор синеющий кристалл!
Ах! Там сон мой боги оправдали:
Въяве там он путнику предстал...
«Дочь ли ты земли
Иль небес, — внемли:
Твой я! Вечно мне твой лик блистал».

«Тайна мне самой и тайна миру,
Я в моей обители земной
Се гряду по светлому эфиру:
Путник, зреть отныне будешь мной!
Кто мой лик узрел,
Тот навек прозрел —
Дольний мир навек пред ним иной.

Радостно по цветоносной Гее
Я иду, не ведая — куда.
Я служу с улыбкой Адрастее,
Благосклонно-девственно-чужда.
Я ношу кольцо,
И мое лицо —
Кроткий луч таинственного „Да":
(1902)

ПРОБУЖДЕНИЕ *


И был я подобен
Уснувшему розовым вечером
На палубе шаткой
При кликах пловцов,
Подъемлющих якорь.

Проснулся — глядит
Гость корабельный:
Висит огнезрящая
И дышит над ним
Живая бездна...
Глухая бездна
Ропщет под ним...
Гнет ветр неудержный
Мачты упорные,
И, мерная, в небе высоком
От созвездия ходит
До созвездья щогла...

Глядит — не дышит
Верного брега сын,
Потерян в безднах...
А с ним плывут,
Вернее брега,
Кормчие звезды!
(1902)

ТЕРПАНДР *


Змееволосой Распри демон
Отряс стопламенный пожар —
И гибнет холмный Лакедемон
Лютейшею из горьких кар.

Как быстрый яд, сердца объемлет
Братоубийственный Раздор,
И на себя мечи подъемлет,
В безумье, многочадный Дор.

Как умолить Пощаду неба?
Мужей уврачевать сердца? —
Пытает старость деву Феба,
И дева требует — певца...

К царям текут во злобе ярой,
Как разделившийся Скамандр...
И с седмиструнною кифарой
Встает лесбийский гость — Терпандр.

Он ударил в мощны струны —
И сердца пронзает хлад...

Мещет звонкие перуны,
Строит души в мерный лад.

Славит он обычай отчий,
Стыд и доблесть, ряд и строй;
Правит град, как фивский зодчий,
Властно движущей игрой.

Он поет — и сонм окружный
Водит в круге звучных чар,
И пятой, и грудью дружной
Вторит песни млад и стар.

Он поет — ив чинном ходе
Старцы, светлые, идут;
Руки в братском хороводе
Вой воям подают.

И припевы соглашает
С вражьим станом вражий стан,
И раздолье оглашает
Очистительный пеан.

И, ликующее вече
Множа пляской легких ор,
Резвых дев звенит далече
Черетом венчанный хор.

Жадным пламеням алтарным
Уготованы тельцы,
И по капищам янтарным
Вьются свежие венцы.
(1902)

ДОВОЛЬНО! *

Satis vixi vel vitae vel gloriae.
C. J. Caesar
Довольно жил я — в меру ли жизни, в меру ли славы.
К. Ю. Цезарь

Ты сердцу близко, Солнце вечернее,
Не славой нимба, краше полуденной,
Но тем, что коней огнегривых
К Ночи стремишь в неудержном беге.

«Помедли», — молит тучка багряная,
«Помедли», — долы молят червленые,
Мир, отягчен лучистым златом,
Боготворит твой покой победный.

И горы рдеют, как алтари твои;
И рдеет море влажными розами,
Сретая коней огнегривых:
Ты ж их стремишь в неудержном беге.

И мещсшь в мир твой пламя венцов твоих,
И мещешь в мир твой пурпур одежд твоих:
Венец венцов тебе довлеет —
Счастия легкий венец: «Довольно».
(1902)

ВОЗВРАТ


С престола ледяных громад,
Родных высот изгнанник вольный,
Спрядает светлый водопад
В теснинный мрак и плен юдольный.

А облако, назад — горе —
Путеводимое любовью,
Как агнец, жертвенною кровью
На снежном рдеет алтаре.
(1962)

ЗАРНИЦА


Как Зарница по поднебесью гуляла,
Темной ночкой по широкому играла,
Ей возговорит на небе черна Хмара:
«Что ты рыщешь, Молонья — млада Зарница,
Темной ночкой, одинокой, молодица?
Что ты рыщешь, аль кого по свету ищешь?
Ан где же, молодица, твой хозяин?
Уж как был ни на пядень Гром неотступен.
А и ныне Громовик не громыхает.
Али братцу зла прилука прилунилась?
Али ладе стар милой друг принаскучил?»
Отвечает Молонья — млада Зарница:
«Ой же Хмара ты, Золовушка-сестрица!
Не прети мне по поднебесью гуляти,
Втихомолку по привольному играти!

Не буди ты государя — грозна братца!
Как доводи я со Громом нашаталась,
По весне ли со веселым наигралась:
Порезвился ярый впору, притомился,
И залег он в лютокаменных пещерах.
Да меня ль, младу, в надземье не пускает,
На постели со просонья обымает.
А потеха молодице утаиться,
Те железные затворы разомкнути,
По степи ли по широкой промелькнути,
С перекатной со звездой перемигнуться,
В тихих заводях зеркальных оглянуться!»
(1902)

УСТАЛОСТЬ


День бледнеет утомленный,
И бледнеет робкнй вечер:
Длится миг смущенной встречи,
Длится миг разлуки томной...
В озаренье светлотенном
Фиолетового неба
Сходит, ясен, отблеск лунный,
И ясней мерцает Веспер,
И всё ближе даль синеет...

Гаснут краски, молкнут звуки.
Полугрустен, полусветел,
Мир почил в усталом сердце,
И почило безучастье...

С золотистой лунной лаской
Сходят робкие виденья
Милых дней... с улыбкой бледной.
Влажными-глядят очами,
Легкокрылые... и меркнут.

Меркнут краски, молкнут звуки...
Но, как дальний город шумный,
Всё звучит в усталом сердце,
Однозвучно-тихо ропщет
День прожитый, день далекий...
Усыпляют, будят звуки
И вливают в сердце горечь
Полусознанной разлуки —
И дрожит, и дремлет сердце...
(1902)

ДВА ВЗОРА


Высот недвижные озера —
Отверстые зеницы гор —
Мглой неразгаданного взора
Небес глубоких мерят взор.

Ты скажешь: в ясные глядится
С улыбкой дикою Сатир, —
Он, тайну мойр шепнувший в мир.
Что жребий лучший — не родиться.
(1902)

АЛЬПИЙСКИЙ РОГ *


Средь гор глухих я встретил пастуха,
Трубившего в альпийский длинный рог.
Приятно песнь его лилась; но, зычный,
Был лишь орудьем рог, дабы в горах
Пленительное эхо пробуждать.
И всякий раз, когда пережидал
Его пастух, извлекши мало звуков,
Оно носилось меж теснин таким
Неизреченно-сладостным созвучьем,
Что мнилося; незримый духов хор,
На неземных орудьях, переводит
Наречием небес язык земли.

И думал я: «О гений! Как сей рог,
Петь песнь земли ты должен, чтоб в сердцах
Будить иную песнь. Блажен, кто слышит».
И из-за гор звучал отзывный глас:
«Природа — символ, как сей рог. Она
Звучит для отзвука; и отзвук — бог.
Блажен, кто слышит песнь и слышит отзвук»
(1902)

LA PINETA18 *


Покорный день сходил из облаков усталых,
И, как сомкнутые покорные уста,
Была беззвучна даль, и никла немота
Зеленохвостых чащ и немощь листв увялых,

И кроткою лилась истомой теплота
На нищий блеск дубов, на купы пиний малых;
И влажная земля, под тленьем кущ опалых,
Была, как Смерть и Сев, смиренна и свята...

Таким явился мне, — о мертвая Равенна! —
Твой лес прославленный, — ты, в лепоте святы и...
Под златом мозаик хранительных забвенна!

И был таков твой сон и скорбь твоих пустынь,
Где веет кротко Смерть, под миром Крыл лелея
Мерцающую Жизнь, как бледный огнь елея.
Между 1892 и 1902

«ВЕЧЕРЯ», ЛЕОНАРДО *

Александре Васильевне Гольштейн

Гость Севера! Когда твоя дорога
Ведет к вратам единственного града,
Где блещет храм, чья снежная громада,
Эфирней гор, встает у их порога,

Но Красота смиренствует, убога,
Предь нищих стен, как бледная лампада,
Туда иди из мраморного сада
и гостем будь за вечерею бога!

Дерзай! Здесь мира скорбь и желчь потира!
Ты зришь ли луч под тайной бренных линий?
И вызов Зла смятенным чадам Мира?

Из тесных окон светит вечер синий:
Се Красота из синего эфира,
Тиха, нисходит в жертвенный триклиний.
Между 1892 и 1902

IL GIGANTE19 *


Средь стогн прославленных, где Беатриче Дант,
Увидев: «Incipit, — воскликнул, — vita nova»20,
Наг, юноша-пастух, готов на жребий зова,
Стоит с пращой, себя почуявший Гигант.

Лев молодой пустынь, где держит твердь Атлант,
Он мерит оком степь и мерит жертву лова...
Таким его извел — из идола чужого —
Сверхчеловечества немой иерофант!

Мышц мужеских узлы, рук тяжесть необорных,
И выя по главе, и крепость ног упорных,
Весь скимна-отрока еще нестройный вид, —

Всё в нем залог: и глаз мечи, что, медля, метят,
И мудрость ждущих уст — они судьбам ответят! —
Бог-дух на льва челе... О, верь праще, Давид!
Между 1892 и 1902

«MAGNIFICAT»21, БОТТИЧЕЛЛИ *


Как бледная рука, приемля рок мечей,
И жребий жертвенный, и вышней воли цепи.
Чертит: «Се аз раба», — и горних велелепий
Не зрит Венчанная, склонив печаль очей, —

Так ты живописал бессмертных боль лучей,
и Долу взор стремил, и средь безводной степи
Пленяли сени чар и призрачный ручей
Твой дух мятущийся, о Сандро Филипепи!

Н Смерть ты лобызал, и рвал цветущий Тлен!
V Улыбкой страстною Весна сходила в долы:
Желаний вечность — взор, уста — истомный плен...

Но снились явственней забвенные глаголы,
ливы горние, и Свет, в ночи явлен,
поцелуй небес, и тень Савонаролы...
Между 1892 и 1902

МОНАСТЫРЬ В СУБИАКО *


За мной — вершин лиловый океан;
И крест, и дверь — в конце тропы нагорной
Где каменных дубов сомкнутый стан
Над кручей скал листвой поникнул черной.

Как стая змей, корней извив упорный,
Проник утес в отверстья старых ран:
Их сеть тверда, как их оплот опорный;
Их сень вотще колеблет ураган.

Вхожу. Со стен святые смотрят тени;
Ведут во мглу подземную ступени;
Вот жертвенник: над ним — пещерный свод

Вот вертоград: нависли скал угрозы;
Их будит гром незримых дольних вод;
А вкруг горят мистические розы.
Между 1892 и 1902

НОСТАЛГИЯ


Подруга, тонут дни! Где ожерелье
Сафирных тех, тех аметистных гор?
Прекрасное немило новоселье.
Гимн отзвучал: зачем увенчан хор?..

О, розы пены в пляске нежных ор!
За пиром муз в пустынной нашей келье

Близ волн морских вечернее похмелье!
Далеких волн опаловый простор!..

И горних роз воскресшая победа!
И ты, звезда зари! ты, рдяный град —
Парений даль, маяк златого бреда!

О, свет любви, ему же нет преград,
И в лоно жизни зрящая беседа,
Как лунный луч в подводный бледный сад!
Между 1892 и 1902

В КОЛИЗЕЕ *

Great is their love, who love in sin and iear.
Bijron
Велика тех любовь, кто любят во грехе и страхе.
Байрон

День влажнокудрый досиял,
Меж туч огонь вечерний сея.
Вкруг помрачался, вкруг зиял
Недвижный хаос Колизея.

Глядели из стихийной тьмы
Судеб безвременные очи...
День бурь истомных к прагу ночи,
День алчный провожали мы —

Меж глыб, чья вечность роковая
В грехе святилась и крови,
Дух безнадежный предавая
Преступным терниям любви,

Стеснясь, как два листа, что мчит,
Безвольных, жадный плен свободы,
Доколь их слившей непогоды
Вновь легкий вздох не разлучит...
Между 1893 и 1902

ПЕРСТЬ *

Воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват.
Достоевский

День белоогненный палил,
Не молк цикады скрежет знойный,
И кипарисов облак стройный
Витал над мрамором могил.

Я пал, сражен души недугом...
Но к праху прах был щедр и добр:
Пчела вилась над жарким лугом,
И сох, благоухая, чобр...

Укор уж сердца не терзал:
Мой умер грех с моей гордыней, —
И, вновь родним с родной святыней,
Я Землю, Землю лобызал!

Она ждала, она прощала —
И сладок кроткий был залог;
И всё, что дух сдержать не мог,
Она смиренно обещала.
Между 1895 и 1902

ДНЕПРОВЬЕ *


Облаки — парусы
Влаги лазоревой —
Облаки, облаки
По небу плавают.
Отсветы долгие
Долу колышутся —
Влаги лазоревой
Облаки белые.
С небом целуется
Влага разливная...
К небу ли вскинет
Тихие взоры —
Небом любуется
Невеста небесная;
Глянет ли долу —
Небес не покинет,
В ясно-текучих
Ризах красуется,

Сидючи, дивная.
На ярах сыпучих
Белых прилук...
А по раздолу,
В станах дремучих,
Синие боры
Стали, бесшумные, —
Думы ль умильные
Думают, думные,
Думают, сильные,
Чуда ли чают —
Ветвьем качают,
Клонят клобук,..

Где ты? Явись очам!
Даль ты далекая,
Даль поднебесная,
Райская мать!..

Вот они, нагория
Дальние синеются,
Ясно пламенеются
Пламенники божии:
Станы златоверхие
Воинства небесного,
Града святокрестного
Главы огнезарные...
Между 1899 и 1902

ЖРЕЦ ОЗЕРА НЕМИ *

Лунная баллада

Я стою в тени дубов священных,
Страж твоих угодий сокровенных,
Кормчая серебряных путей!
И влачит по заводям озерным
Белый челн, плывущий в небе черном,
Тусклый плен божественных сетей.

И влачатся, роясь под скалами,
Змеи-волны белыми узлами;
И в крылатых просветах ветвей,
Дея чары и смыкая круги,
Ты на звенья кованой кольчуги
Сыплешь кольца девственных кудрей.

Так я жду, святынь твоих придверник,
В эту ночь придет ли мой соперник,
Чистая, стяжавший ветвь твою,
Золотой добычей торжествуя,
Избранный, от чьей руки паду я,
Кто мой скиптр и меч возьмет в бою.

Обречен ли бранник твой, Диана,
Новой кровью жадный дерн кургана
Окропить и в битве одолеть?
И сойдешь ты вновь, в одеждах белых,
На устах пришельца омертвелых
Поцелуй небес напечатлеть.

И доколь, кто тайн твоих достоин,
Не придет, я буду, верный воин,
Жрец и жертва, лунный храм стеречь,
Вещих листьев слушать легкий лепет
И ловить твоих касаний трепет,
Льющихся на мой отсветный меч.
(1903)

ЛЕМАН *


Вечера павлины
Небеса рядили.
Двое нисходили
Из глухой долины.

Из глухих скитаний
Озеро манило.
Плесы наводнило
Пламя трепетаний.

Там судьба застигла
Двух, себя обретших.
На зарях рассветших
Освежились иглы.

Чайка расплескалась;
Парус мрел далёко;
С рокотами рока
Озеро ласкалось.

Горные горбины
Сумраки повили...
Там остановили
Беглецов судьбины:

Ветра голосами
Смерть — иль жизнь — вестили,.
Ужасая, льстили
Шаткими весами.

Им в тоске покорной
Сердце внемля — ждало:
«Да» и «Нет» рыдало
Над пучиной черной.

Сестры ночи ткали,
И на скал устои
Чередой прибои
«Да» и «Нет» плескали.

Руки рук искали
На краю могилы,
Вал за валом силы
Темные толкали,

Волей всеодержной
Нудили разлуку
И хватали руку
Из руки удержной,

И две груди тесных
Разделить грозили...

Меч их отразили
Копья сил небесных!

Жизни нерасцветшей
Завязь поглотило,
Парус распустило
Над себя обретшей

Вновь любовью робкой
Вечное Начало, —
И двоих промчало
Над пучиной топкой!

И два сердца жили
Под лучом Пощады...
А на скал громады
Сумраки снежили...
1903

КАССАНДРЕ *


Пусть говорят: «Святыня — не от Жизни»,
Блюди елей у брачного чертога!
Жених грядет: пожди еще немного,
И уличной не внемли укоризне.

То — странники в неузнанной отчизне,
Сжигая храмы, мнят, что жгут в них бога,
И веселятся на багровой тризне.
Но ты блюди елей свой у порога!

Блуждает Жизнь извивами Меандра,
А Море ждет в недвижимом сосуде.
На пепле Трои восстает Кассандра.

Святой елей, рушенья в дымной груде,
Ты новая затеплишь Александра
И возвестишь о Фениксовом чуде.
1903

ОСЕНЬЮ *

Ал. Н. Чеботаревской

Рощи холмов, багрецом испещренные,
Синие, хмурые горы вдали...
В желтой глуши на шипы изощренные
Дикие вьются хмели.

Луч кочевой серебром загорается...
Словно в гробу, остывая, Земля
Пышною скорбью солнц убирается...
Стройно дрожат тополя.

Ветра порывы... Безмолвия звонкие...
Катится белым забвеньем река...
Ты повилики закинула тонкие
В чуткие сны тростника.
1903

ИЗ ЦИКЛА «СОВРЕМЕННИКИ»

1

VALERIO VATI22 *


Здесь вал, мутясь, непокоривой
У ног мягежится тоской,
А там на мыс — уж белогривый
Высоко прянул конь морской.

Тебе несу подснежник ранний
Я с воскресающих полей,
А ты мне: «Милый, чу, в тумане —
Перекликанье журавлей!»
2

ЕМУ ЖЕ *


Твой правый стих, твой стих победный.
Как неуклонный наш язык,
Облекся наготою медной,
Незыблем, как латинский зык!

В нем слышу клект орлов на кручах
И ночи шелестный Авери,
И зов мятежный мачт скрипучих,
И молвь Субур, и хрип таверн.

Взлетит и прянет зверь крылатый.
Как оный идол медяной
Пред венетийскою палатой —
Лик благовестия земной.

Твой зорок стих, как око рыси,
И сам ты — духа страж, Линкей,
Елену уследивший с выси,
Мир расточающий пред ней.

Ты — мышц восторг и вызов буйный,
Языкова прозябший хмель.
Своей отравы огнеструйной
Ты сам не разгадал досель.

Твоя тоска, твое взыванье —
Свист тирса, — тирсоиосца ж нет...
Тебе в Иакхе целованье
И в Дионисе мой привет.
1903 или 1904

ИЗ ЦИКЛА «ТОВАРИЩАМ»

1

ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ *

Е. С. Кругликовой

Кто знает край, где свой — всех стран школяр?
Где молодость стопой стремится спешной,
С огнем в очах, чела мечтой безгрешной
И криком уст, — а уличный фигляр

Толпу зевак собрал игрой потешной?
Где вам венки, поэт, трибун, маляр,
В дыму и визгах дев? Где мрак кромешный
Дант юный числил, мыслил Абеляр?

Где речь вольна и гении косматы?
Где чаще всё, родных степей сарматы,
Проходит сонм ваш, распрей обуян?

Где ткет любовь меж мраморных Диан
На солнце ткань, и Рима казематы
Черны в луне?.. То — град твой, Юлиан!
1903 или 1904
2

ПЕРЕВОДЧИКУ


Будь жаворонок нив и пажитей — Вергилий,
Иль альбатрос Бодлер, иль соловей Верлен
Твоей ловитвою, — всё в чужеземный плен
Не заманить тебе птиц вольных без усилий.

Мой милый птицелов, — и, верно, без насилии
Не обойдешься ты, поэт, и без измен,
Хотя б ты другом был всех девяти камен,
И зла ботаником, и пастырем идиллий.

Затем что стих чужой — что скользкий бог Протей:
Не улучить его охватом, ни отвагой.
Ты держишь рыбий хвост, а он текучей влагой

Струится и бежит из немощных сетей.
С Протеем будь Протей, вторь каждой маске — маской!
Милей досужий люд своей забавить сказкой.
1903 или 1904

ПОЭТЫ ДУХА


Снега, зарей одеты
В пустынях высоты,
Мы — Вечности обеты
В лазури Красоты.

Мы — всплески рдяной пены
Над бледностью морей.
Покинь земные плены,
Воссядь среди царей!

Не мни: мы, в небе тая,
С землей разлучены, —
Ведет тропа святая
В заоблачные сны.
(1904)

ПРОЗРАЧНОСТЬ


Прозрачность! Купелью кристальной
Ты твердь улегчила — и тонет
Луна в среброзарности сизой.
Прозрачность! Ты лунною ризой
Скользнула на влажные лона,
Пленила дыхания мая,
И звук отдаленного лая,
И призраки тихого звона.
Что полночь в твой сумрак уронит,
В бездонности тонет зеркальной.

Прозрачность! Колдуешь ты с солнцем,
Сквозной раскаленностью тонкой
Лелея пожар летучий;
Колыша под влагой зыбучей,
Во мгле голубых отдалений,
По мхам малахигным узоры;
Граня снеговерхие горы
Над смутностью дольних селений;
Простор раздражая звонкий
Под дальним осенним солнцем.

Прозрачность! Воздушною лаской
Ты спишь на челе Джоконды,
Дыша покрывалом стыдливым.
Прильнула к устам молчаливым —
И вечностью веешь случайной;
Таящейся таешь улыбкой,
Порхаешь крылатостью зыбкой,
Бессмертною, двойственной тайной.

Прозрачность! Божественной маской
Ты реешь в улыбке Джоконды.

Прозрачность! Улыбчивой сказкой
Соделай видения жизни,
Сквозным — покрывало Майи!
Яви нам бледные рай
За листвою кущ осенних;
За радугой легкой — обеты,
Вечерние скорбные светы —
За цветом садов весенних!
Прозрачность! Божественной маской
Утишь изволения жизни.
(1904)

НЕБО ЖИВЕТ


Сумеречно слепнут
Луг, и лес, и нива;
Облачные дива
Лунной силой крепнут.

Крепнут силой лунной
Неба паутины,
И затоны — тины
Полны светорунной.

Накренились горы
К голубым расколам.

Мгла владеет долом,
В небе реют взоры.

Крыльев лебединых
Взмахом Греза реет
Там, где вечереет
На летучих льдинах;
Лебедью садится
У краев уклонных;
В черноту бездонных
Кладезей глядится, —
В глубь, где ночь пустила
Синею излукой
Парус крутолукий
Бледного светила.
(1904)

ДОЛИНА — ХРАМ *


Звезда зажглась над сизой пеленой
Вечерних гор. Стран утренних вершины
Встают, в снегах, убелены луной.
Колокола поют на дне долины.
Отгулы полногласны. Мглой дыша,
Тускнеет луг. Священный сумрак веет.
И дольняя звучащая душа,
И тишина высот — благоговеет.
(1904)

ДУША СУМЕРЕК *


В прозрачный, сумеречно-светлый час,
В полутени сквозных ветвей,
Она являет свой лик и проходит мимо нас —
Невзначай, — и замрет соловей,
И клики веселий умолкнут во мгле лугов
На легкий миг — в жемчужный час, час мечты,
Когда медленней дышат цветы, —
И она, улыбаясь, проходит мимо нас
Чрез тишину... Тишина таит богов.

О тишина! Тайна богов! О полутень!
О робкий дар!
Улыбка распутий! Крылатая вечность
скрестившихся чар!
Меж тем, что — Ночь, и тем, что — День,
Рей, молчаливая! Медли, благая!
Ты, что держишь в руке из двух пламеней
звездных весы!
Теплится золото чаши в огнях заревой
полосы,
Чаша ночи восточной звездой занялась
в поднебесье!
О равновесье!
Миг — и одна низойдет, и взнесется
другая...

О тишина! Тайна богов! О полутень!
Меж тем, что — Ночь, и тем, что — День,
Бессмертный лик остановив,

Мглой и мерцаньем повей чело
В час, как отсветом ночи небес светло
Влажное сткло
В сумраке сонном ив!
(1904)

FIO, ERGO NON SUM23 *


Жизнь — истома и метанье,
Жизнь — витанье
Тени бедной
Над плитой забытых рун;
В глубине ночных лагун
Отблеск бледный,
Трепетанье
Бликов белых,
Струйных лун;
Жизнь — полночное роптанье,
Жизнь — шептанье
Онемелых, чутких струн...
Погребенного восстанье
Кто содеет
Ясным зовом?
Кто владеет
Властным словом?
Где я? Где я?
По себе я
Возалкал!

Я — на дне своих зеркал.
Я — пред ликом чародея
Ряд встающих двойников,
Бег предлунных облаков.
(1904)

ОТЗЫВЫ


«Тайный! — звала моя сила. — Откликнись, если ты сущий!»
Некто: «Откликнись, коль ты — сущий!» — ответствовал мне.

И повторил мне: «Ты — сущий!..» И звал я, радостный: «Вот я!»
Радостный, кто-то воззвал: «Вот я!» — и смолкнул. Я ждал.

Uyев мой вскричал: «Тебя нет!» — «Тебя нет!» — прогремел мне незримый
И презреньем отзыв запечатлел: «Тебя нет!..»

Маску сними!» — мой вызов кричал; и требовал кто-то:
чеку сними!» — от меня. Полночь ждала. Я немел.

Горе! Я кличу себя!» — обрело отчаянье голос:
И, безнадежный, сказал кто-то: «Я кличу себя!..»

СЛОКИ *

1

Кто скажет; «Здесь огонь» — о пепле хладном
Иль о древах сырых, сложённых в кладу?
Горит огонь; и, движась, движет сила;
И волит воля; и где воля — действо.

Познай себя, кто говорит: «Я — сущий»;
Познай себя — и нарекись; «Деянье».
Нет Человека; бытие в покое;
И кто сказал: «Я есмь» — покой отринул.

Познай себя. Свершается свершитель,
И делается делатель. Ты — будешь.
«Жрец» нарекись, и знаменуйся: «Жертва»
Се действо — жертва. Всё горит. Безмолвствуй.
2

Познай Рожденья таинство. Движенье
Родит движенье: что родить Покою?
Тому, что — круг, исхода нет из круга.
Алчба — зачатье; и чревато — Действо.

Познай себя, от Действия рожденный!
Огнем огонь зачат. Умрет зачавший.
Жрец отчий — ты, о жертва жертвы отчей!
Се жертва — Семя. Всё горит. Безмолвствуй.
3

И тайного познай из действий силу:
Меч жреческий — Любовь; Любовь — убийство.
«Отколе жертва?» ТЫ и Я — отколе?
Всё — жрец и жертва. Всё горит. Безмолвствуй.
(1904)

КРЕСТ ЗЛА *


Сказания простого
Как смысл вместят уста?
Вблизи креста Христова
Стояли два креста.

Как изрекут, о братья,
Уста соблазна весть?
И Грех — алтарь распятья,
И Зла Голгофа есть!..

Вблизи креста Христова —
Два жертвенных креста:
Свет таинства простого
Как изъяснят уста?
(1904)

ДРИАДЫ


О души дремные безропотных дерев,
Нам сестры темные — дриады!
Обличья зыбкие зеленооких дев,
Зеленовейные прохлады,
Ковчеги легких душ, святилища дерев!

Живые облаки неузнанных божеств
Средь обезбоженной природы!
Над сонмом без венков, над миром без торжеств
Листвы пророчественной своды
Вы немо зыблете, о скинии божеств!

Прислушайся, один, в смарагдной тишине
К пустынным шелестам дриады!
Открой уста души — и пей, как в смутном сне,
Наитье сумрачной отрады!
Ты, вещий, — не один в безлюдной тишине!

С тобой, вне времени, пределов и пространств,
Плывет и жизнью нежной дышит
Душа под космами таинственных убранств
И, упоенная, колышет
Всей чуткой ощупью свой сон в струях
пространств

Ни граней, ни годин, ни ликов «Ты» и «Я»
Она божественно не знает,
И цельным нектар пьет из сердца бытия,
И никого не вспоминает,
И в нераздельности не знает «Ты» ни «Я».

Истома знойных гроз, и сладкий ветр Весны,
И вздохи Осени печальной
Ей снятся в ней самой — потерянные сны
Пустой бездонности зеркальной, —
И душу сонную лелеет ветр Весны...

Так Древо тайное растет душой одной
Из влажной Вечности глубокой,
Одетое миров всечувственной весной,
Вселенской листвой звездноокой:
Се, Древо Жизни так цветет душой одной.

Восходят силы в нем в мерцающую сень
Из лона Вечности обильной,
И силы встречные струятся в сон и тень
На лоно Вечности могильной,
Где корни звездную распростирают сень.

Глядятся Жизнь и Смерть очами всех огней
В озера Вечности двуликой;
И корни — свет ветвей, и ветви — сон корней,
И всё одержит ствол великий, —
Одна душа горит душами всех огней.
(1904)

ПАН И ПСИХЕЯ *


Я видел: лилею в глубоких лесах
Взлелеял Пан.
Я слышал Психею в лесных голосах:
Ей вторил Пан.

Я ухом приник; она брала
Его свирель,
Дышала в тростник — и новой жила
Тоской свирель.

И Пан сводил на дивный лад
Былой напев,
И робкой будил песнью дриад,
Дремотных дев.
(1904)

ХМЕЛЬ *

  «Ах, это было пьянство белого луча!» — «Хмель — это тайная душа нашей жизни. Мир — хмель божества».
Пламенники

Не извечно, верь, из чаш сафирных
Боги неба пили нектар нег:
Буен был разгул пиров предмирных,
Первых волн слепой разбег.

Наши солнца — тихое похмелье,
И на дне алеет их хрусталь:
Легче хмель, согласнее веселье,
И задумчивей печаль...

Mo и древле распрей мир, и ныне
Мир разлук, — семи разлук свирель.
Пьяный сон луча в его пустыне —
Вечного прозрачный хмель.
(1904)

ДВА ГОЛОСА *


И горлиц рокот
Мне ворковал:
Но прерывал
Их орлий клекот.

И неги лепет
Меня ласкал:
Но звезд сверкал
Ревнивый трепет.

И взгляд разлуки
Меня держал:
Но челн бежал
За мыс излуки...

О, яблонь в доле
Весенний цвет!
О, снежный свет
В небесном поле!..
(1904)

ЛИЛИЯ


Под Тибуром, в плющах руин,
Твой луч я встретил
И стебель долгий — и один
Тебя заметил.

И грезой, после многих лет,
Зову, печален,
Твой в полдень мне рассветший свет,
Звезда развалин!

Встань, на лазури стройных скал
Души белея
И зыбля девственный фиал,
Моя лилея!
(1904)

РАСКАЯНИЕ


Мой демон! Ныне ль я отринут?
Мой страж, я пал, тобой покинут!
Мой страж, меня ты не стерег —
И враг пришел и превозмог!..

О нет, мой демон! Боль позора
Родит притворный гнев укора!
Я внял твой зов, — прийти ж не мог,
Зане был наг и был убог.

Давно ль тебе, невинен, волен,
Как фарисей — самодоволен,
Давал я гордый мой зарок —
На вечный срок?.. На вечный срок!

Так торжествует, сбросив цепи,
Беглец, достигший вольной степи.
Но ждет его звенящих ног
Застенка злейшего порог.
(1904)

ПОЛНОТА


Душа, — когда ее края
Исполнит солнечная сила, —
Глубокий полдень затая.
Не знает действенного пыла.

Ревнив божественный покой.
Как свет — безмолвие обильных.
Как солнце — их любовь: какой
Мил солнцу цвет лугов умильных?

Безбрачной волей красоты
Кто пьян, как оиый нищий скряга,
Почий, как в чаше полноты
Миры объемлющая влага.
(1904)

ТЫ — МОРЕ


Ты — море. Лоб твой напухает,
Как вал крутой, и пепл огней
С высот грозящих отряхает,
Как вал косматый — пыль гребней.

И светлых глаз темна мятежность
Вольнолюбивой глубиной,
И шеи непокорной нежность
Упругой клонится волной.

Ты вся — стремленье, трепет страстный,
Певучий плеск, глубинный звон,
Восторга вихорь самовластный,
Порыва полоненный стон.
Вся волит глубь твоя незримо,
Вся бьет несменно в берег свой,
Одним всецелым умирима
И безусловной синевой.
(1904)

ТРАМОНТАНА


Если влажный воздух густ
Над поморием счастливым,
Над ленивым, горделивым, —
Дхну я буйным острым хладом
Из теснинных гулких уст;

Я низвергнусь по оливам
Светлосклонным водопадом,
Синеву неся заливам,
Расчищая небеса;
Взвею веяньем гульливым
Над раздольем волн измятым,
Всклочу зыбь руном мохнатым...
Пойте, сосен голоса,
По утесам оснеженным
Над полуднем остуженным
Накреняйтесь, паруса!
(1904)

НАРЦИСС *

Помпейская бронза

Кто ты, прекрасный? В лесах, как Сатир одинокий, ты бродишь.
Сам же не чадо дубрав: так благороден твой лик.

Прелесть движений пристойных, убранной обуви пышность —
Всё говорит мне: ты — сын вышних иль смертных царей.

Чутко, свой шаг удержав, ты последовал тайному звуку
тройным склоненьем главы, мерным движеньем перста:

Пана ли внял ты свирель иль Эхо влюбленные стоны?
Говор ли резвых наяд? Шепот ли робких дриад?
Праздную руку, едва оперев о бедро, прихотливо
Легким наплечным руном ты перевил, как Лиэй.
Дивный, не сам ли ты Вакх, лелеемый нимфами Низы,
Ловчий, ленивец нагой, нежных любимец богинь?
Или ты — гордый Нарцисс, упоенный мечтой одинокой,
В томном блуждающий сне, тайной гармонии полн?
К нимфе зовущей иди, ты, доселе себя не познавший,
Но не гляди, наклонясь, в зеркало сонной волны!
Ах, если ты не Нарцисс, то, свой лик отраженный увидев,
О незнакомец — дрожу — новый ты станешь Нарцисс.
(1904)

КОЧЕВНИКИ КРАСОТЫ *

Кочевники Красоты — вы, художники.
Пламенники

Вам — пращуров деревья
И кладбищ теснота!

Нам — вольные кочевья
Судила Красота.

Вседневная измена,
Вседневный новый стан:
Безвыходного плена
Блуждающий обман.

О, верьте далей чуду
И сказке всех завес,
Всех весен изумруду,
Всей широте небес!

Художники, пасите
Грез ваших табуны;
Минуя, всколосите —
И киньте — целины!

И с вашего раздолья
Низриньтесь вихрем орд
На нивы подневолья,
Где раб упрягом горд.

Топчи их рай, Аттила, —
И новью пустоты
Взойдут твои светила,
Твоих степей цветы!
(1904)

BEETHOVENIANA


Снилось мне: сквозит завеса
Меж землей и лицом небес.
Небо — влажный взор Зевеса,
И прозрачный грустит Зевес.

Я прочел в склоненном взоре
Голубеющую печаль.
Вспухнет вал — и рухнет — в море
Наших весен ему не жаль.

Возгрустил пустынник неба,
Что ответный, отсветный лик —
Ах! лишь омутом Эреба
Повторенный его двойник...

Вечных сфер святой порядок
И весь лик золотых Идей
Яркой красочностью радуг
Льнули к ночи его бровей, —

Обвивали, развевали
Ясной солнечностью печаль;
Нерожденных солнц вставали
За негаданной далью даль.

Но печаль гасила краски...
И взвенел, одичав, тимпан.
Взвыл кимвал: сатирам пляски
Повелел хохотливый Пан.

Их вскружился вихорь зыбкий,
Надрывалась дуда звончей, —
И божественной улыбкой
Прояснилась печаль очей.
(1904)

GLI SPIRITI DEL VISO24 *


Есть духи глаз. С куста не каждый цвет
Они вплетут в венки своих избраний;
И сорванный с их памятию ранней
Сплетается. И суд их «Да» иль «Нет».

Хоть преломлен в их зрящих чашах свет,
Но чист кристалл эфироносных граней.
Они — глядят: молчанье — их завет.
Но в глубях дали грезят даль пространней.

Они — как горный вкруг души туман.
В их снах правдив явления обман.
И мне вестят их арфы у порога,

Что радостен в росах и солнце луг;
Что звездный свод — созвучье всех разлук;
Что мир — обличье страждущего бога.
(1904)

ТЕМНИЦА


Кипарисов строй зубчатый —
Стражей черных копия.
Твердь сечет луны серпчатой
Крутокормая ладья.

Медной грудью сонно дышит
Зыби тусклой пелена;
Чутких игол не колышет
Голубая тишина.

Душен свет благоуханный,
Ночь недвижна и нема;
Бледноликой, бездыханной
Прочь бегут и день и тьма.

Мне два кладезя — два взора —
Тьму таят и солнце дней.
К ним тянусь я из дозора
Мертвой светлости моей.

Рока кладези, две бездны,
Уронил на ваше дно
Я любви залог железный —
Пленной вечности звено.

Вы кольцо мое таите:
Что ж замерзшие уста
Влагой жизни не поите?..
Тьма ли в вас, как свет, пуста?..

«Милый, милый!..» О родная!
Я поверил, я приник:
Вижу — блещет глубь ночная,
Зыблет смутно мой двойник.

Мне ж замкнут тайник бездонный,
Мне не пить глубоких волн...
В небе кормщик неуклонный,
Стоя, правит бледный челн...
(1904)

ХВАЛА СОЛНЦУ *


О Солнце! Вожатый ангел божий
С расплавленным сердцем в разверстой груди!
АУда нас влечешь ты, на нас непохожий,
Оути не видящий пред собой впереди?

Предвечный солнца сотворил и планеты.
Ты — средь ангелов-солнц! Мы — средь темных планет...
Первозданным светом вы, как схимой, одеты:
Вам не светят светы, — вам солнца нет!

Слепцы Любви, вы однажды воззрели,
И влечет вас, приливом напухая в груди,
Притяженный пламень к первоизбранной цели, —
И пути вам незримы в небесах впереди.

И в расплавленном лоне пока не иссякла
Вихревой пучины круговратная печь, —
Нас, зрящих и темных, к созвездью Геракла,
Вожатый-слепец, ты будешь влечь!

Любовью ты будешь истекать неисчерпной
К созвездью родному, — и влечь, и — влечь!
В веках ты поволил венец страстотерпный
Христа-Геракла своим наречь!
(1904)

МОСКВА *

А. М. Ремизову

Влачась в лазури, облака
Истомой влаги тяжелеют.
Березы никлые белеют,
И низом стелется река.

И Город-марево, далече
Дугой зеркальной обойден, —
Как солнца зарных ста знамен —
Ста жарких глав затеплил свечи.

Зеленой тенью поздний свет
Текучим золотом играет;
А Град горит и не сгорает,
Червонный зыбля пересеет,

И башен тесною толпою
Маячит, как волшебный стан,
Меж мглой померкнувших полян
И далью тускло-голубою:

Как бы, ключарь мирских чудес,
Всей столпной крепостью заклятий
Замкнул от супротивных ратей
Он некий талисман небес.
8 июня 1904

ЛИВЕНЬ


Дрожат леса дыханьем ливней,
И жизнью жаждущей дрожат...
Но всё таинственней и дивней
Пестуньи мира ворожат.

И влагу каждый лист впивает,
И негой каждый лист дрожит;
А сок небес не убывает,
По жадным шепотам бежит.

Листвой божественного древа
Ветвясь чрез облачную хлябь, —
Как страсть, что носит лики гнева,
Трепещет молнийная рябь.
23 (10) июля 1904

MI FUR LE SERPI AMICHE25 *

Валерию Брюсову

Уж я топчу верховный снег
Алмазной девственной пустыни
Под сенью траурной святыни;
Ты, в знойной мгле, где дух полыни.
Сбираешь яды горьких нег.

В бесплотный облак и в эфир
Глубокий мир внизу истаял...
А ты — себя еще не чаял
И вещей пыткой не изваял
Свой окончательный кумир.

Как День, ты новой мукой молод;
Как Ночь, стара моя печаль.
И я изведал горна голод,
И на меня свергался молот,
Пред тем как в отрешенный холод
Крестилась дышащая сталь.

И я был раб в узлах змеи,
И в корчах звал клеймо укуса;
Но огнь последнего искуса
Заклял, и солнцем Эммауаа
Озолотились дни мои.

Дуга страдальной Красоты
Тебя ведет чрез преступленье.
Еще, еще преодоленье,
Еще смертельное томленье, —
И вот — из бездн восходишь ты!
27 ноября 1904

ОЗИМЬ


Как осенью ненастной тлеет
Святая озимь, — тайно дух
Над черною могилой реет,
И только душ легчайших слух
Незадрожавший трепет ловит
Меж косных глыб, — так Русь моя
Немотной смерти прекословит
Глухим зачатьем бытия...
1904

ВЕСЫ *


Заискрится ль звезда закатной полосы —
Звездой ответной в поднебесье
Восток затеплится: и божье равновесье
Поют двух пламеней Весы.

И не вотще горит, в венце ночной красы,
Над севом озимей созвездье.
Что дух, знаменовав всемирное Возмездье,
Нарек таинственно: Весы.

Как ветр, колышущий зеленые овсы,
Летят Победа и Обида
По шатким бороздам, и держит Немезида
Над жизнью Иго и Весы.

Мы с солнцем шепчемся, цветя, под звон косы;
Детей качаем над могилой;
И жребий каждого в свой час к земле немилой
Склонят бессмертные Весы.

И никлый стебль живит наитие росы,
И райский крин спалили грозы.
Железа не тяжки, но тяжко весят — розы,
И ровно зыблются Весы.

Пусть, с пеной ярых уст, вся Скорбь, что рвет власы.
Вас накреня, в рыданьях душных,
На чаше виснет Зол: вы ж играм сильф воздушных
Послушны, чуткие Весы!

Совьются времена — в ничто: замрут часы;
Ты станешь, маятник заклятья!
Но стойкий ваш покой всё чертит крест Распятья,
Неумолимые Весы!
1904

ТАЕЖНИК *

Георгию Чулкову

Стих связанный, порывистый и трудный,
Как первый взлет дерзающих орлят,
Как сердца стук под тяжестию лат,
Как пленный ключ, как пламенник подспудный;

Мятежный пыл; рассудок безрассудный;
Усталый лик; тревожно-дикий взгляд;
Надменье дум, что жадный мозг палят,
И голод тайн и вольности безлюдной...

Беглец в тайге, безнорый зверь пустынь,
Безумный жрец, приникший бредным слухом
К Земле живой и к немоте святынь,

В полуночи зажженных страшным Духом! —
Таким в тебе, поэт, я полюбил
Огонь глухой и буйство скрытых сил.
1904

В ЛЕПОТУ ОБЛЕЧЕСЯ26 *

М. М. Замятниной

Как изваянная, висит во сне
С плодами ветвь в саду моем — так низко...
Деревья спят — и грезят? — при луне,
И таинство их жизни — близко, близко...

Пускай недостижимо нам оно —
Его язык немотный всё ж понятен:
Им нашей красотой сказать дано,
Что мы — одно, в кругу лучей и пятен.

И всякой жизни творческая дрожь
В прекрасном обличается обличье,
И мило нам раздельного различье
Общеньем красоты. Ее примножь! —

И будет мир как этот сад застылый,
Где внемлет всё согласной тишине:
И стебль и цвет Земле послушны милой;
И цвет и стебль прислушались к Луне.
(1905)

ОСЕНЬ


Что лист упавший — дар червонный;
Что взгляд окрест — багряный стих...
А над парчою похоронной
Так облик смерти ясно-тих.

Так в золотой пыли заката
Отрадно изнывает даль;
И гор согласных так крылата
Голуботусклая печаль.

И месяц белый расцветает
На тверди призрачной — так
чист!..
И, как молитва, отлетает
С немых дерев горящий лист...
(1905)

ВЕСЕННЯЯ ОТТЕПЕЛЬ *


Ленивым золотом текло
Весь день и капало светило,
Как будто влаги не вместило
Небес прозрачное стекло.

И клочья хмурых облак, тая,
Кропили пегие луга.
Смеялась влага золотая,
Где млели бледные снега.
23 января 1905

ПОД ЗНАКОМ РЫБ *


При заревах, в годину гнева,
Из напоенных кровью глыб
Пророс росток святого древа
На звездный зов заветных Рыб.

Росток младенческий, приземный!
Орлов ютить ты будешь в день,

Как над страной неподъяремной
Могучую раздвинешь сень.

Расти ж! Тебя не скосят люди,
Не истребят премены дней;
Не вырвать из родимой груди
Ничьей руке твоих корней!

Тебя земли вскормила воля,
Вспоила жертвенная кровь;
Твой стражный полк — мирского поля —
Вся в копьях — колосится новь.
18 февраля 1905

Рудой ведун отливных рун,
Я — берег дюн, что Бездна лижет;
В час полных лун седой валун,
Что, приливая, море движет.

И малахитовая плеснь
На мне не ляжет мягким мохом;
И с каждым неутомным вздохом
Мне памятней родная песнь.

ВАЛУН *

  ...На отмели зыбучей
Где начертал отлив
немые письмена
«Кормчие звезды»

И всё скользит напечатленией
По мне бурунов череда;
И всё венчанней, всё явленней
Встает из волн моя звезда...

Рудой ведун глубинных рун,
Я — старец дюн, что Бездна лижет;
На взморье Тайн крутой валун,
Что неусыпно Вечность движет.
9 марта 1905

ЦУСИМА *

  Крейсер «Алмаз» прорвался чрез цепь неприятельских судов и прибыл во Владивосток.
Из военных реляций

В моря заклятые родимая армада
Далече выплыла... — последний наш оплот!
И в хлябях водного и пламенного ада —
Ко дну идет...

И мы придвинулись на край конечных
срывов...
Над бездной мрачною пылает лютый бор...
Прими нас, жертвенный костер,
Мзда и чистилище заблудшихся порывов, —
О Силоам слепот, отмстительный костер!..

И некий дух-палач толкает нас вперед —
Иль в ночь могильную, иль в купину
живую..
Кто Феникс, возлетит! Кто Феникс, изберет
Огня святыню роковую!

Огнем крестися, Русь! В огне перегори
И свой Алмаз спаси из черного горнила!
В руке твоих вождей сокрушены кормила:
Се, в небе кормчие ведут тебя цари.
18 мая 1905

АСТРОЛОГ


«Гласи народу, астролог,
И кинь свой клич с высокой башни
На села сирые, на чахнущие пашни
Доколь небесный гнев горой налег?»

«Чредой уставленной созвездья
На землю сводят меч и мир:
Их вечное ярмо склонит живущий мир
Под знак Безумья и Возмездья.

Дохнет Неистовство из бездны темных сил
Туманом ужаса, и помутится разум,
И вы воспляшете, все обезумев разом,
На свежих рытвинах могил.
И страсть вас ослепит, и гнева от любви
Не различите вы в их яром искаженье;

Вы будете плясать — и, пав в изнеможенье,
Все захлебнуться вдруг возжаждете в крови.

Бьет час великого Возмездья!
Весы нагнетены, и чаша зол полна...
Блажен безумьем жрец! И чья душа пьяна —
Пусть будет палачом!.. Так говорят созвездья».
6 июня 1905

НА РОДИНЕ


Посостарилось злато червонное,
Посмуглело на главах старых!
Сердце сладко горит, полоненное,
В колыбельных негаснущих чарах.

Сердце кротко, счастливое, молится,
Словно встарь, в золотой божнице...
Вольное ль вновь приневолится —
К родимой темнице?
13 июня 1905

POPULUS-REX27


Тот раб, кто говорит: «Я ныне стал свободным».
Вольнотпущенник, владык благодари!..
Нет! в узах были мы заложники-цари;
Но узы скинули усильем всенародным.

Кто ne забыл себя в тюрьме багрянородным,
Наследие державств властительно бери, —
И Память Вечную борцам своим твори,
Насильникам отмстив забвеньем благородным.

О Солнце Вольности, о близкое, гори!
И пусть твой белый лик, в годину распри бурной
Взнесясь из орифламм алеющей зари
В глубины тихие соборности лазурной,
Восставит в торжестве родных знамен цвета,
Что скоп убийц украл и топчет слепота.
18 октября 1905

ТИХАЯ ВОЛЯ


О, как тебе к лицу, земля моя, убранства
Свободы хоровой!
И всенародный серп, и вольные пространства
Запашки трудовой!..
В живой соборности и Равенство и Братство
Звучат святей, свежей,
Где золотой волной вселенское богатство
Сотрет рубцы межей...
О, как тебе к лицу, земля моя, величье
Смиренное жены,
Кормящей грудию, — и кроткое обличье
Христовой тишины,

Чтоб у твоих колен семьей детей родимых
Теснились племена...
Баюкай тихо, песнь, лелей в браздах незримых
Святые семена!
1905

В АЛЫЙ ЧАС *

  И между сосен тонкоствольных,
На фоне тайны голубой, —
Как зов от всех стремлений дольных,
Залог признаний безглагольных, —
Возник твой облик надо мной.
Валерий Брюсов

В алый час, как в бору тонкоствольном
Валы рдеют и плавится медь,
Отзовись восклоненьем невольным
Робким чарам — и серп мой приметь!

Так позволь мне стоять безглагольным,
Затаенно в лазури неметь,
Чаровать притяженьем безвольным
И, в безбольном томленье, — не сметь...

Сладко месяцу темные реки
Длинной лаской лучей осязать;

Сладко милые, гордые веки
Богомольным устам лобызать!
Сладко былью умильной навеки
Своевольное сердце связать.
1905

ЛЮЦИНА *

Fave, Lucina!
Vergil28

Так, в сраме крови, в смраде пепла,
Изъязвлена, истощена, —
Почти на божий день ослепла
Многострадальная страна...

К тебе безжалостна Люцииа
Была, о мать, в твой срок родов,
Когда последняя година
Сомкнула ветхий круг годов, —

Когда старинные зачатья,
Что ты под сердцем понесла,
В кровях и корчах ты в объятья
Зловещей Парке предала!

Кто душу юную взлелеет?
Какой блюститель возрастит?
Чей дух над ней незримо веет?
Что за созвездие блестит?

Свою ж грызущий, в буйстве яром,
От плоти плоть, от кости кость, —
Народ постигнет ли, что с даром
К нему нисходит некий гость?

Где ангел, что из яслей вынет
Тебя, душа грядущих дней?
И скопища убийц раздвинет,
И сонмы мстительных теней,

Что вихрем веют с океанов,
Встают с полей бесславных битв,
Где трупы тлеют без курганов,
Без примирительных молитв, —

Встают с родных полей, волнуясь,
Кровавых пойм людской покос, —
Сгубить, в толпах живых беснуясь,
Росток, зовущий благость рос...

Елей разлит, светильня сохнет,
Лампада праздная темна:
Так, в тленье медленном, заглохнет
Многострадальная страна...

Но да не будет!.. Скрой, Люпина,
Дитя надежд от хищных глаз!..
Всё перемнется в нас, что глина;
Но сердце, сердце — как алмаз.
Конец 1905

SACRA FAMES29 *


Мудрость нудит выбор: «Сытость — иль свобода».
Жизнь ей прекословит: «Сытость — иль неволя».
Упреждает Чудо пламенная Воля;
Но из темной жизни слабым нет исхода.

Мудрость возвещает, что Любовь — Алканье,
Жизнь смеется: «Голод — ненависть и злоба...»
И маячит Слова нищее сверканье
Меж даяньем хлеба и зияньем гроба.
1905?

ПАЛАЧАМ *


В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Истлеет древко топора,
Не будет палача для казни.

И просвещенные сердца
Извергнут черную отраву
И вашу славу и державу
Возненавидят до конца.

Бичуйте, Ксерксы, понт ревучий!
И ты, номадов дикий клан,
Стрелами поражая тучи,
Бессильный истощи колчан!

Так! Подлые вершите казни,
Пока ваш скиптр и царство тьмы!
Вместите дух в затвор тюрьмы!
Гляжу вперед я без боязни.
1905 или 1906

МЕНАДА *


Скорбь нашла и смута на Менаду,
Сердце в ней тоской захолонуло.
Недвижимо у пещеры жадной
Стала безглагольная Менада.
Мрачным оком смотрит — и не видит,
Душный рот разверзла — и не дышит.
И текучие взмолились Нимфы
Из глубин пещерных за Менаду:

«Влаги, влаги, влажный бог!..

Я скалой застыла острогрудой,
Рассекая черные туманы,
Высекая луч из хлябей синих...
Ты резни,
Полосни
Зубом молнийным мой камень, Дионис!
Млатом звучным источи
Из груди моей застылой слез ликующих ключи...»

Бурно ринулась Менада,
Словно лань,
Словно лань,
С сердцем, вспугнутым из персей,
Словно лань,
Словно лань,
С сердцем, бьющимся, как сокол
Во плену,
Во плену,
С сердцем, яростным, как солнце
Поутру,
Поутру,
С сердцем, жертвенным, как солнце
Ввечеру,
Ввечеру...
Так и ты, встречая бога,
Сердце, стань...
Сердце, стань...
У последнего порога,
Сердце, стань..,
Сердце, стань...
Жертва, пей из чаши мирной
Тишину,
Тишину!
Смесь вина с глухою смирной —
Тишину...
Тишину...
(1906)

ХОР СОЛНЕЧНЫЙ *


Корифей
Наг в полудне, кто владеет
Огневыми небесами?
Кто в одеждах тонких рдеет
Заревыми полосами?

Хор
Царь, сжигающий богатый,
Самоцветный свой венец!
Всходы вечности несжатой
В беге вечном жнущий жнец!

Корифей
В белый зной с бойниц истомы
Кто палит могильным оком?
Кто звездой, с подушек дремы,
Обручается с востоком?

Хор
Солнце, ты планет вожатый!
Солнце, пастырь лун-овец!
Новей пламенных оратай!..
Солнце — сердце солнц-сердец!
(1906)

СТЕНЫ КАИНОВЫ *


И рече ему господь бог:
не тако: всяк убивый
Каина, седмижды отмстится, И положи господь
бог знамение на Каине,
еже не убити его всякому
обретающему его.

Вас Каин основал, общественные стены,
Где «не убий» блюдет убийца-судия!
Кровь Авеля размоет ваши плены,
О братстве к небу вопия.

Со Смертию в союз вступила ваша Власть,
Чтоб стать бессмертною. Глядите ж, .
люди-братья
Вот на ее челе печать ее проклятья:
«Кто встал на Каина-убийцу, должен пасть»
(1906)

ВЕЧЕРОВОЕ КОЛО


В заревой багрянице выходила жница.
Багрянец отряхнула, возмахнула серпом
Золот серп уронила
(«Гори, заряница!»),
Серп вода схоронила
На дне скупом.

И, послушна царице, зыбких дев вереница
Меж купавами реет («Мы сплетем хоровод»)

Серп исхитить не смеет
(«Звени, вечерница!»)
И над гладью белеет
Отуманенных вод.

Серп в стеклянной темнице! («Промелькнула зарница!..»)
Серп в осоке высокой! («Сомкнулся круг!..»)
Над зеркальной излукой
Мы храним, о царица,
Серп наш, серп крутолукий —
От твоих подруг!
(1906)

ЗАРЯ-ЗАРЯНИЦА *


У меня ль, у Заряницы,
Злат венец;
На крыльце моей светлицы
Млад гонец.

Стань над поймой над росистой,
Месяц млад!
Занеси над серебристой
Серп-булат!

Тем серпом охладных зелий
Накоси;
По росам усладных хмелей
Напаси!

Я ль, царица, зелий сельных
Наварю;
Натворю ли мёдов хмельных
Я царю.

Громыхнула колесница
На дворе:
Кровь-руда аль багряница
На царе?

Царь пришел от супротивных,
Знойных стран;
Я омою в зельях дивных
Гнои ран.

Зевы язвин улечу я,
Исцелю;
Рот иссохший омочу я
Во хмелю.

Скинет царь к ногам царицы
Багрянец...
У меня ль, у Заряницы,
Студенец!
(1906)

ПОВИЛИКИ *

Ал. Н. Чеботаревской

Повилики белые в тростниках высоких —
Лики помертвелые жизней бледнооких,
Жадные пристрастия мертвенной любви,
Без улыбки счастия и без солнц в крови..
А зарей задетые тростники живые
Грезят недопетые сны вечеровые,
Шелестами темными с дремой говорят,
Розами заемными в сумраке горят.
(1906)

ЛЕБЕДИ *


Лебеди белые кличут и плещутся...
Пруд —как могила, а запад — в пыланиях.
Дрожью предсмертною листья трепещутся,
Сердце в последних сгорает желаниях!
Краски воздушные, повечерелые
К солнцу в невиданных льнут окрылениях.
Кличут над сумраком лебеди белые,
Сердце исходит в последних томлениях!

За мимолетно-отсветными бликами
С жалобой рея пронзенно-унылою,
В лад я пою с их вечерними кликами —
Лебедь седой над осенней могилою...
(1906)

ПРИГВОЖДЕННЫЕ


Людских судеб коловорот
В мой берег бьет неутомимо:
Тоскует каждый, и зовет,
И — алчущий — проходит мимо.

И снова к отмели родной,
О старой памятуя встрече,
Спешит — увы, уже иной!
А тот, кто был, пропал далече...

Возврат — утрата!.. Но грустней
Недвижность доли роковая,
Как накипь пены снеговая,
Всё та ж — у черных тех камней.

В круговращеньях обыденных,
Ты скажешь, что прошла насквозь
Чрез участь этих пригвожденных
Страданья мировая ось.
(1906)

НЕОТЛУЧНЫЕ


Чем устремительней живу
И глубже в темный дол пройденный путь нисходит.
Тем притягательней очей с меня не сводит
Былое... Не жил я — лишь грезил наяву.
«Мы — жили, — кладбище мне шепчет вслед, — беги,
От нас не убежишь! Ты грезил сны: мы — жили...
Стремился мимо ты: мы скрытно сторожили
Твои шаги!
— Отраву наших слез ты пил из пирных чаш...
Ты нас похоронил: разрыли мы могилы...
Мы — спутники твои. Тебе мы были милы.
Навек ты — наш!
Мы не туман: узнай отринутых теней
Из превзойденных бездн простертые объятья...
Не шелест осени у ног твоих: заклятья
Поблекших дней!
Я руку протянул тебе: ты был далече...
Я оттолкнул тебя от срыва: грезил ты...
Друг друга ждали мы: ты не узнал при встрече
Своей мечты.
Меня ты уронил в разымчивой метели;
Кивая, я сошла в медлительный сугроб...
Ты пел, меня сложив в глубокий, узкий гроб, —
О колыбели...»
(1906)

СЕВЕРНОЕ СОЛНЦЕ


Севера солнце умильней и доле
Медлит, сходя за родимое поле,
Млеет во мгле...
Солнце, в притине горящее ниже,
Льнет на закате любовней и ближе
К милой земле,

Красит косыми лучами грустнее
Влажную степь, и за лесом длиннее
Стелет узор
Тени зубчатой по тусклым полянам;
И богомольней над бором румяным
Светится детски-лазоревый взор.
(1906)

УЩЕРБ


Повечерела даль. Луг зыблется, росея.
Как меч изогнутый воздушного Персея,
Вонзился лунный серп, уроненный на дно,
В могильный ил болот, где жутко и темно.

Меж сосен полымя потускнувшее тлеет.
Потухшей ли зари последний след алеет?
Иль сякнущая кровь, что с тверди не стекла,
Сочится в омуты померкшего стекла?
(1906)

ЗМЕЯ *

Диотиме

Дохну ль в зазывную свирель,
Где полонен мой чарый хмель,
Как ты, моя змея,
Затворница моих ночей,
Во мгле затеплив двух очей,
Двух зрящих острия,

Виясь, ползешь ко мне на грудь —
Из уст в уста передохнуть
Свой яд бесовств и порч:
Четою скользких медяниц
Сплелись мы в купине зарниц,
Склубились в кольцах корч.

Не сокол бьется в злых узлах,
Не буйный конь на удилах
Зубами пенит кипь:
То змия ярого, змея,
Твои вздымают острия,
Твоя безумит зыбь...

Потускла ярь; костер потух;
В пещерах смутных ловит слух
Полночных волн прибой,
Ток звездный на земную мель, —
И с ним поет мой чарый хмель,
Развязанный тобой.
(1906)

ЗАРЯ ЛЮБВИ


Как, наливаясь, рдяный плод
Полдневной кровию смуглеет.
Как в брызгах огненных смелеет
Пред близким солнцем небосвод, —

Так ты, любовь, упреждена
Зарей души, лучом-предтечей.
Таинственно осветлена,
На солнце зарится она,
Пока слепительною встречей
Не обомрет — помрачена.
(1906)

СИРЕНА *


Ты помнишь: мачты сонные,
Как в пристанях Лоррена,
Вонзились из туманности
Речной голубизны
К эфирной осиянности,
Где лунная Сирена
Качала сребролонные,
Немеющие сны.

Мы знали ль, что нам чистый серп
В прозрачности Лоррена,
Гадали ль, что нам ясная
Пророчила звезда?

До утра сладострастная
Нас нежила Сирена,
Заутра ждал глухой ущерб
И пленная страда.
(1906)

РАСКОЛ


Как плавных волн прилив под пристальной луной,
Валун охлынув, наплывает
И мель пологую льняною пеленой
И скал побеги покрывает, —

Былою белизной душа моя бела
И стелет бледно блеск безбольный,
Когда пред образом благим твоим зажгла
Любовь светильник богомольный...

До дальний меркнет лик — и наг души раскол,
Ив ропотах не изнеможет:
“о мрак отхлынул вал, прибрежный хаос гол.
Зыбь роет мель и скалы гложет.
(1906)

ЦЕЛЯЩАЯ *

Диотиме

Довольно солнце рдело,
Багрилось, истекало
Всей хлынувшею кровью:

Ты сердце пожалела,
Пронзенное любовью.

Не ты ль ночного друга
Блудницею к веселью
Звала, зазвав — ласкала?
Мерцая, как Милитта,
Бряцая, как Кибела...
И мирром омывала,
И льнами облекала
Коснеющие члены?..

Не ты ль над колыбелью
Моею напевала —
И вновь расторгнешь плены? .
Не ты ль в саду искала
Мое святое тело,
Над Нилом — труп супруга? .
Изида, Магдалина,
О росная долина,
Земля и мать, Деметра,
Жена и мать земная!

И вновь, на крыльях ветра,
Сестра моя ночная,
Ты поднялась с потоков,
Ты принеслась с истоков,
Целительною мглою!
Повила Солнцу раны,
Покрыла Световита

Волшебной пеленою!
Окутала в туманы
Желающее око...
И, тусклый, я не вижу.
Дремлю и не томлю я,
Кого так ненавижу —
За то, что так люблю я
(1906)

ИСТОМА


И с вами, кущи дремные,
Туманные луга,
Вы, темные, поемные,
Парные берега,

Я слит ночной любовию,
Истомой ветерка,
Как будто дымной кровию
Моей бежит река!

И, рея огнесклонами
Мерцающих быстрин,
Я — звездный сев над лонами
Желающих низин!

И, пьян дремой бессонною,
Как будто стал я сам
Женою темнолонною,
Отверстой небесам.
(1906)

ХУДОЖНИК


Взгрустит кумиротворец-гений
Всё глину мять да мрамор сечь, —
И в облик лучших воплощений
Возмнит свой замысел облечь.

И человека он возжаждет,
И будет плоть боготворить,
И страстным голодом восстраждет.
Но должен, алчущий, дарить, —

До истощенья расточая,
До изможденья возлюбя,
Себя в едином величая,
В едином отразив себя.

Одной души в живую сагу
Замкнет огонь своей мечты —
И рухнет в зеркальную влагу
Подмытой башней с высоты.
(1906)

ТЕНИ СЛУЧЕВСКОГО *


Тебе, о тень Случевского, привет!
В кругу тобой излюбленных поэтов
Я был тебе неведомый поэт,
Как звездочка средь сумеречных светов,

Когда твой дерзкий гений закликал
На новые ступени дерзновенья
И в крепкий стих враждующие звенья
Причудливых сцеплений замыкал.

В те дни, скиталец одинокий,
Я за тобой следил издалека...
Как дорог был бы мне твой выбор
быстроокий
И похвала твоя сладка!
(1906)

АНАХРОНИЗМ *

М. Кузмину

В румяна ль, мушки и дендизм,
В поддевку ль нашего покроя.
Певец и сверстник Антиноя,
Ты рядишь свой анахронизм, —

Старообрядческих кафизм
Чтецом стоя пред аналоем

Иль Дафнисам кадя и Хлоям,
Ты всё — живой анахронизм.

В тебе люблю, сквозь грани призм,
Александрийца и француза
Времен классических, чья муза —
Двухвековой анахронизм.

За твой единый галлицизм
Я дам своих славизмов десять;
И моде всей не перевесить
Твой родовой анахронизм.
(1906)

«ВЕНОК» *

Валерию Брюсову

Волшебник бледный Urbi пел et Orbi30:
То — лев крылатый, ангел венетийский,
Пел медный гимн. А ныне флорентийской
Прозрачнозвонной внемлю я теорбе.

Певец победный Urbi пел et Orbi.
То — пела медь трубы капитолийской...
Чу, барбитон ответно эолийский
Мне о Патрокле плачет, об Эвфорбе.

Из златодонных чаш заложник скорби
Лил черный яд. А ныне черплет чары
Медвяных солнц кристаллом ясногранны.м.

Садился гордый на треножник скорби
В литом венце... Но царственней тиары
Венок заветный на челе избранном!
Январь 1906

НИЩ И СВЕТЕЛ


Млея в сумеречной лени, бледный день
Миру томный свет оставил, отнял тень.

И зачем-то загорались огоньки,
И текли куда-то искорки реки.

И текли навстречу люди мне, текли...
Я вблизи тебя искал, ловил вдали.

Вспоминал: ты в околдованном саду...
Но твой облик был со мной, в моем бреду.

Но твой голос мне звенел — манил,
звеня...
Люди встречные глядели на меня.

И не знал я; потерял иль раздарил?
Словно клад свой в мире светлом
растворил,

Растворил свою жемчужину любви...
На меня посмейтесь, дальние мои!

Нищ и светел, прохожу я и пою, —
Отдаю вам светлость щедрую мою.
20 сентября 1906

ЖАРБОГ *


Прочь от треножника влача,
Молчать вещунью не принудишь,
И, жала памяти топча,
Огней под пеплом не избудешь.
Спит лютый сев в глуши твоей —
И в логах дебри непочатой
Зашевелится у корней,
Щетиной вздыбится горбатой
И в лес разлапый и лохматый
Взрастит геенну красных змей.

Свершилось: Феникс, ты горишь!
И тщетно, легкий, из пожара
Умчать в прохладу выси мнишь
Перо, занявшееся яро.
С тобой Жарбог шестикрылат;
И чем воздушней воскрыленье,

Тем будет огненней возврат,
И долу молнийней стремленье,
И неудержней в распаленье
Твой возродительньш распад.
24 сентября 1906

ПЕЧАТЬ


Неизгладимая печать
На два чела легла.
И двум — один удел: молчать
О том, что ночь спряла,
Что из ночей одна спряла,
Спряла и распряла.

Двоих сопряг одним ярмом
Водырь глухонемой,
Двоих клеймил одним клеймом
И метил знаком: Мой.
И стал один другому — Мой...
Молчи! Навеки — Мой.
28 сентября 1906

ЗОДЧИЙ *


Я башню безумную зижду
Высоко над мороком жизни,
Где трем нам представится вновь,
Что в древней светилось отчизне,
Где нами прославится трижды
В единственных гимнах любовь.

Ты, жен осмугливший ланиты,
Ты, выжавший рдяные грозды
На жизненность девственных уст,
Здесь конницей многоочитой
Ведешь сопряженные звезды
Узлами пылающих узд.

Бог Эрос, дыханьем надмирным
По лирам промчись многострунным,
Дай ведать восторги вершин
Прильнувшим к воскрыльям эфирным,
И сплавь огнежалым перуном
Три жертвы в алтарь триедин!
9 октября 1906

ЛЕТА


Страстной чредою крестных вех,
О сердце, был твой путь унылый!
И стал безлирньш голос милый,
И бессвирельным юный смех.

И словно тусклые повязки
Мне сделали безбольной боль;
И поздние ненужны ласки
Под ветерком захолмных воль.

В ночи, чрез терн, меж нами Лета
Прорыла тихое русло,
И медлит благовест рассвета
Так погребально и светло.
17 октября 1906

ДВОЙНИК


Ты запер меня в подземельный склеп,
И в окно предлагаешь вино и хлеб,
И смеешься в оконце: «Будь пьян и сыт!
Ты мной обласкан и не забыт».

И шепчешь в оконце: «Вот, ты видел меня:
Будь же весел и пой до заката дня!
Я приду на закате, чтоб всю ночь ты пел:
Мне люб твой голос — и твой удел...»

И в подземном склепе я про солнце пою.
Про тебя, мое солнце, — про любовь мою,
Твой, солнце, славлю победный лик...
И мне подпевает мой двойник.

«Где ты, темный товарищ? Кто ты, сшедший в склеп
Петь со мной мое солнце из-за ржавых скреп?»
— «Я пою твое солнце, замурован в стене, —
Двойник твой. Презренье — имя мне».
21 сентября 1906

КИТОВРАС *

  И не ты ли в лесу родила
Китовраса, козленка-певца.
Чья звенящая песнь дотекла
До вечернего слуха отца?
С. Городецкий. «Ярь»

Колобродя по рудам осенним,
Краснолистным, темнохвойным пущам,
Отзовись зашелестевшим пеням,
Оглянись за тайно стерегущим!

Я вдали, и я с тобой — незримый,
За тобой, любимый, недалече, —
Жутко чаемый и близко мнимый,
Близко мнимый при безликой встрече.

За тобой хожу и ворожу я,
От тебя таясь и убегая;
Неотвратно на тебя гляжу я, —
Опускаю взоры, настигая:

Чтобы взгляд мой властно
не встревожил,
Не нарушил звончатого гласа,
Чтоб Эрот-подпасок не стреножил
На рудах осенних Китовраса.
1906

ВЫЗЫВАНИЕ ВАКХА *


Чаровал я, волхвовал я,
Бога Вакха зазывал я
На речные быстрины,
В чернолесье, в густосмолье,
В изобилье, в пустодолье,
На морские валуны.
Колдовал я, волхвовал я,
Бога Вакха вызывал я
На распутия дорог,
В час заклятый, час Гекаты,
В полдень, чарами зачатый:
Был невидим близкий бог.
Снова звал я, призывал я,
К богу Вакху воззывал я:
«Ты, незримый, здесь, со мной!
Что же лик полдневный кроешь?
Сердце тайной беспокоишь?
Что таишь свой лик ночной?

Умились над злой кручиной,
Под любой явись личиной,
В струйной влаге иль в огне,
Иль, как отрок запоздалый,
Взор узывный, взор усталый
Обрати в ночи ко мне.
Я ль тебя не поджидаю
И, любя, не угадаю
Винных глаз твоих свирель?

Я ль в дверях тебя не встречу
И на зов твой не отвечу
Дерзновеньем в ночь и хмель? .

Облик стройный у порога...
В сердце сладость и тревога...
Нет дыханья... Света нет...
Полуотрок, полуптица...
Под бровями туч зарница
Зыблет тусклый пересвет...

Демон зла иль небожитель,
Делит он мою обитель,
Клювом грудь мою клюет,
Плоть кровавую бросает...
Сердце тает, воскресает,
Алый ключ лиет, лиет...
1906

РОПОТ *


Твоя душа глухонемая
В дремучие поникла сны,
Где бродят, заросли ломая,
Желаний темных табуны.

Принес я светоч неистомный
В мой звездный дом тебя манить,
В глуши пустынной, в пуще дремной
Смолистый сев похоронить.

Свечу, кричу на бездорожье,
А вкруг немеет, зов глуша,
Не по-людски и не по-божьи
Уединенная душа.
1906

ТЕРЦИНЫ К СОМОВУ *


О Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством
Спешишь ты развенчать волшебную мечту
И насмехаешься над собственным богатством?

И, своенравную подъемля красоту
Из дедовских могил, с таким непостоянством
Торопишься явить распад и наготу

Того, что сам одел изысканным убранством?
Из зависти ль к теням, что в оные века
Знавали счастие под пудреным жеманством?

И душу жадную твою томит тоска
По островам Любви, куда нам нет возврата,
П тех пор как старый мир распродан
с молотка...

И граций больше нет, ни милого разврата,
Ии встреч условленных, ни приключений тех.
Какими детская их жизнь была богата,

Ни чопорных садов, ни резвости утех,
И мы, под бременем познанья и сомненья,
Так стары смолоду, что жизнь — нам труд
и спех...

Когда же гений твой из этого плененья
На волю вырвется, в луга и свежий лес,
И там мгновенные ты ловишь измененья

То бегло-облачцых, то радужных небес,
Иль пышных вечеров живописуешь тени,
И тайно грусть твою питает некий бес

На легких празднествах твоей
роскошной лени,
И шепчет на ухо тебе: «Вся жизнь — игра
И всё сменяется в извечной перемене

Красивой суеты. Всему — своя пора.
Всё — сон и тень от сна. И все улыбки, речи,
Узоры и цвета (то нынче, что вчера)

Чредой докучливой тенут — и издалече
Манят обманчиво. Над всем — пустая твердь,
Играет в куклы жизнь, — игры дороже свечи,
И улыбается под сотней масок — Смерть»
1906

АПОТРОПЕЙ *

Федору Сологубу

Опять, как сон, необычайна,
Певец, чьи струны — божий дар,
Твоих противочувствий тайна
И сладость сумеречных чар.

Хотят пленить кольцом волшебным,,.
Угомонить, как смутный звон,
Того, кто пением хвалебным
Восславить Вящий Свет рожден.

Я слышу шелест трав росистых,
Я вижу ясную Звезду;
В сребровиссонном сонме чистых
Я солнцевещий хор веду.

А ты, в хитоне мглы жемчужной,
В короне гаснущих лучей,
Лети с толпой, тебе содружной,
От расцветающих мечей.

Беги, сокройся у порога,
Где тает благовест зари,
Доколе жертву Солнцебога
Вопьют земные алтари!
1906

ЗОЛОТЫЕ ЗАВЕСЫ

Di pensier in pensier, di monte in monte
Mi quid Amor...
Petrarca31
1

Лучами стрел Эрот меня пронзил,
Влача на казнь, как связня Севастьяна;
И, расточа горючий сноп колчана,
С другим снопом примчаться угрозил.

Так вещий сон мой жребий отразил
В зеркальности нелживого обмана...
И стал я весь — одна живая рана,
И каждый луч мне в сердце водрузил

Росток огня и корнем врос тягучим;
И я расцвел — золотоцвет мечей —
Одним из солнц, и багрецом текучим

К ногам стекла волна моих ключей...
Ты погребла в пурпурном море тело,
И роза дня в струистой урне тлела.
2

Сон развернул огнеязычный свиток:
Сплетясь, кружим — из ярых солнц одно —
Я сам и та, чью жизнь с моей давно
Плавильщик душ в единый сплавил слиток.

И, мчась, лучим палящих сил избыток;
И дальнее расторг Эрот звено, —
И протяженной было суждено
Звезде лететь в горнило страстных пыток.

Но вихрь огня тончайших струй венцом
Она, в эфире тая, облачала,
Венчала нас Сатурновым кольцом.

И страсть трех душ томилась и кричала, —
И сопряженных так, лицо с лицом,
Метель миров, свивая, разлучала.
3 *

Во сне предстал мне наг и смугл Эрот,
Как знойного пловец Архипелага.
К ночных кудрей текла на плечи влага;
вздымались перси; в пене бледный рот...

«Тебе слугой была моя отвага,
Тебе, — шепнул он, — дар моих щедрот:
индийский я нырнул водоворот,
ешного тебе искатель блага».

И, сеткой препоясан, вынул он
Жемчужину таинственного блеска.
И в руку мне она скатилась веско...

И схвачен в вир, и бурей унесен,
Как Паоло, с твоим, моя Франческа,
Я свил свой вихрь... Кто свеял с вежд
мой сон?
4

Таинственная светится рука
В девических твоих и вещих грезах,
Где птицы солнца на янтарных лозах
Пьют гроздий сок, примчась издалека.

И тени белых конниц — облака —
Томят лазурь в неразрешенных грозах, f
И пчелы полдня зыблются на розах
Тобой не доплетенного венка...

И в сонной мгле, что шепчет безглагольно*
Единственная светится рука
И держит сердце радостно и больно.

И ждет, и верит светлая тоска;
И бьется сердце сладко-подневольно,
Как сжатая теснинами река.
5

Ты в грезе сонной изъясняла мне
Речь мудрых птиц, что с пеньем отлетели
За гроздьем — в пищу нам; мы ж на постели.
Торжественной их ждали в вещем сне.

Воздушных тел в божественной метели
Так мы скитались, вверя дух волне
Бесплотных встреч, — ив легкой их стране
Нас сочетал Эрот, как мы хотели.

Зане единый предызбрали мы
Для светлого свиданья миг разлуки:
И в час урочный из священной тьмы

Соединились видящие руки.
И надо мной таинственно возник
Твой тихий лик, твой осветленный лик.
6

Та, в чьей руке златых запруд ключи,
Чтоб размыкать волшебные Пактолы;
Чей видел взор весны недольней долы
И древних солнц далекие лучи;

Чью розу гнут всех горних бурь Эолы,.
Чью лилию пронзают все мечи, —

В мерцании Сивиллиной свечи
-Душ лицезрит сплетенья и расколы.

И мне вещала: «Сердце! Рдяный сад,
Где Тайная, под белым покрывалом.
Живых цветов вдыхает теплый яд!..

Ты с даром к ней подходишь огнеалым
И шепчешь заговор: кто им заклят,
Ужален тот любви цветущим жалом».
7

Венчанная крестом лучистым лань, —
Подобие тех солнечных оленей,
Что в дебрях воззывал восторг молений,
Глядится так сквозь утреннюю ткань

В озерный сон, где заревая рань
Купает жемчуг первых осветлений, —
Как ты, глядясь в глаза моих томлений,
Сбираешь умилений светлых дань,

Росу любви, в кристаллы горных лилии
И сердцу шепчешь: «Угаси пожар!
Довольно полдни жадный дол палили...

И силой девственных и тихих чар
Мне весть поет твой взор золото-карий
О тронах ангельских и новой тварн.
8

Держа в руке свой пламенник опасный,
Зачем, дрожа, ты крадешься, Психея,
Мой лик узнать? Запрет нарушить смея,
Несешь в опочивальню свет напрасный?

Желаньем и сомнением болея,
Почто не веришь сердца вести ясной —
Лампаде тусклой веришь? Бог прекрасный —
Я пред тобой, и не похож на змея.

Но светлого единый миг супруга
Ты видела... Отныне страстью жадной
Пронзенная с неведомою силой,

Скитаться будешь но земле немилой,
Перстами заградив елей лампадный
И близкого в разлуке клича друга.
9

Есть мощный звук; немолчною волной
В нем море Воли мается, вздымая
Из мутной мглы всё, что — Мара и Майя
И в маревах мерцает нам — Женой.

Кст матерних в нем музыка немая,
Обманный мир, мечтаний мир ночной...
Есть звук иной: в нем вир над глубиной
Клокочет, волн гортани разжимая.

Два звука в Имя сочетать умей;
Нырни в пурпурный вир пучины южной,
Где в раковине дремлет день жемчужный;

Жемчужину схватить рукою смей —
И пред тобой, светясь, как Амфитрита,
В морях горит — Сирена Маргарита.
10
Ad Lydiam32

Что в имени твоем пьянит? Игра ль
Лидийских флейт разымчивых и лики
Плясуний-дев? Веселии жадных клики —
Иль в неге возрыдавшая печаль?

Не солнц ли, солнц недвижных сердцу жаль —
И не затем лн так узывно-дики
Тимпан и систр, чтоб заглушить улики
Колеблемой любви в ночную даль?..

И светочи полнощные колышут
Полохом пламени родные сны,
И волны тканей теплой миррой дышат...

А из окрестной горной тишины
Глядят созвездий беспристрастных очи,
Свидетели и судьи страстной ночи.
11 *

Как в буре мусикийский гул Гандарв,
Как звон струны в безмолвье полнолуний,
Как в вешнем плеске клик лесных вещуний
Иль Гарпий свист в летейской зыби ларв, —

Мне Память вдруг, одной из стрел-летуний
Дух пронизав уклончивей, чем Парф,
Разящий в бегстве, — крутолуких арф
Домчит бряцанье и, под систр плясуний,

Псалмодий стон, — когда твой юный лик,
Двоясь волшебным отсветом эонов,
Мерцает, так священственно велик,

Как будто златокрылый Ра пилонов
Был пестун твой и пред царевной ник
Челом народ бессмертных фараонов.
12 *

Клан пращуров твоих взрастил Тибет,
Твердыня тайн и пустынь чар индийских,
И на челе покорном — солнц буддийских
Напечатлел смиренномудрый свет.

Но ты древней, чем ветхий их завет,
Я зрел тебя средь оргий мусикийских,
Подъемлющей, в толпе рабынь нубийских,
Навстречу Ра лилеи нильской цвет.

Пяти веков не отлетели сны,
Как, деву-отрока, тебя на пире
Лобзал я в танце легкой той Весны,

Что пел Лоренцо на тосканской лире:
Был на тебе, сафиром осиян,
В кольчуге золотых волос, тюрбан.
13

В слиянных снах, смыкая тело с телом,
Нам сладко реять в смутных глубинах
Эфирных бездн, иль на речных волнах,
Как пена, плыть под небом потемнели».

То жаворонком в горних быстринах,
То ласточкой по мглам отяжелелым —
Двоих Эрот к неведомым пределам
На окрыленных носит раменах...

Однажды въяве Музой ясноликой
Ты тела вес воздушный оперла
Мне на ладонь, с кичливостью великой

Эрот мне клекчет клекотом орла:
«Я в руку дал тебе державной Никой —
Ее, чьи в небе легких два крыла!»
14

Разлукой рок дохнул. Мой алоцвет
В твоих перстах осыпал, умирая,
Свой рдяный венчик. Но иного рая
В горящем сердце солнечный обет

Цвел на стебле. Так золотой рассвет
Выводит день, багрянец поборая.
Мы розе причащались, подбирая
Мед лепестков, и горестных примет

Предотвращали темную угрозу —
Паломники, Любовь, путей твоих, —
И ели набожно живую розу...

Так ты ушла. И в сумерках моих —
Прощальный дар — томительно белея,
Благоухает бледная лилея.
15

Когда уста твои меня призвали
Вожатым быть чрез дебрь, где нет дорог,
И поцелуй мне стигмы в руку вжёг, —
Ты помнишь лик страстной моей печали...

Я больше мочь посмел, чем сметь я мог...
Вдруг ожили свирельной песнью дали;
О гроздиях нам птицы щебетали;
Нам спутником предстал крылатый бог.

И след его по сумрачному лесу
Тропою был, куда, на тайный свет,
Меня стремил священный мой обет.

Так он, подобный душ вождю, Гермесу, —
Где нет путей и где распутий нет, —
Нам за завесой раздвигал завесу.
10

Единую из золотых завес
Ты подняла пред восхищенным взглядом,
О Ночь-садовница! И щедрым садом
Раздвинула блужданий зыбкий лес.

Так, странствуя из рая в рай чудес,
Дивится дух нечаянным отрадам,
Как я хмелен янтарным виноградом
И гласом птиц, поющих: «Ты воскрес».

Эрот с небес, как огнеокий кречет,
Упал в их сонм, что сладко так певуч;
Жар-птицы перья треплет он и мечет.

Одно перо я поднял: в золот ключ
Оно в руке волшебно обернулось...
И чья-то дверь послушно отомкнулась
1906 или 1907

МЕРТВАЯ ЦАРЕВНА *


Помертвела белая поляна,
Мреет бледно призрачностью снежной.
Высоко над пологом тумана
Алый венчик тлеет зорькой нежной.
В лунных льнах, в гробу лежит царевна;
Тусклый венчик над челом высоким...
Месячно за облаком широким, —
А в душе пустынно и напевно...
(1907)

МОЛЧАНИЕ *

Л. Д. Зиновьевой-Аннибал

В тайник богатой тишины
От этих кликов и бряцаний,
Подруга чистых созерцаний,
Сойдем — под своды тишины,
Где реют лики прорицаний,
Как радуги в луче луны.
Прильнув к божественным весам
В их час всемирного качанья,
Откроем души голосам
Неизреченного молчанья!
О, соизбранница венчанья,
Доверим крылья небесам!
Души глубоким небесам
Порыв доверим безглагольный!

Есть путь молитве к чудесам,
Сивилла со свечою смольной!
О, предадим порыв безвольный
Души безмолвным небесам!
Между 1904 и 1907

НА БАШНЕ *

Л. Д. Зиновьевой-Аннибал

Пришелец, на башне притон я обрел
С моею царицей — Сивиллой,
Над городом-мороком — смурый орел
С орлицей ширококрылой.

Стучится, вскрутя золотой листопад,
К товарищам ветер в оконца:
«Зачем променяли свой дикий сад
Вы, дети-отступиики Солнца,

Зачем променяли вы ребра скал,
И шепоты вещей пещеры,
И ропоты моря у гордых скал,
И пламенноликие сферы —

На тесную башню над городом мглы?
Со мной, на родные уступы!..»
И клекчет Сивилла: «Зачем орлы
Садятся, где будут трупы?»
Между 1905 и 1907

МЕДНЫЙ ВСАДНИК *


В этой призрачной Пальмире,
В этом мареве полярном,
О, пребудь с поэтом в мире,
Ты, над взморьем светозарным

Мне являвшаяся дивной
Ариадной, с кубком рьяным,
С флейтой буйно-заунывной
Иль с узывчивым тимпаном, —

Там, где в гроздьях, там, где в гимнах
Рдеют Вакховы экстазы...
В тусклый час, как в тучах дымных
Тлеют мутные топазы,

Закружись стихийной пляской
С предзакатным листопадом
И под сумеречной маской
Пой, подобная менадам!

В желто-серой рысьей шкуре,
Увенчавшись хвоен ельной,
Вихревейной взвейся бурей,
Взвейся вьюгой огнехмельной!..

Ты стоишь, на грудь склоняя
Лик духовный, лик страдальный,
Обрывая и роняя
В тень и мглу рукой печальной

Лепестки прощальной розы,
И в туманные волокна,
Как сквозь ангельские слезы,
Просквозили розой окна —

И потухли... Всё смесилось,
Погасилось в волнах сизых...
Вот — и ты преобразилась
Медленно... В убогих ризах

Мнишься ты в ночи Сивиллой...
Что, седая, ты бормочешь?
Ты грозишь ли мне могилой?
Или миру смерть пророчишь?

Приложила перст молчанья
Ты к устам — ия, сквозь шепот,
Слышу медного скаканья
Заглушенный тяжкий топот...

Замирая, кликом бледным
Кличу я: «Мне страшно, дева,
В этом мороке победном
Медноскачущего Гнева...»

А Сивилла: «Чу, как тупо
Ударяет медь о плиты...
То о трупы, трупы, трупы
Спотыкаются копыта..
Между 1905 и 1907

СФИНКСЫ НАД НЕВОЙ *


Волшба ли ночи белой приманила
Вас маревом в полон полярных див,
Два зверя-дива из стовратных Фив?
Вас бледная ль Изида полонила?

Какая тайна вам окаменила
Жестоких уст смеющийся извив?
Полночных волн немеркнущий разлив
Вам радостней ли звезд святого Нила?

Так в час, когда томят нас две зари
И шепчутся лучами, дея чары,
И в небесах меняют янтари, —

Как два серпа, подъемля две тиары,
Друг другу в очи — девы иль цари —
Глядите вы, улыбчивы и яры.
мая 1907

НИВА


В поле гостьей запоздалой,
Как Церера, в ризе алой,
Ты сбираешь васильки;
С их душою одичалой
Говоришь душой усталой,
Вяжешь детские венки.

Вязью темно-голубою
С поздней, огненной судьбою
Золотые вяжешь дни,
И над бездной роковою
Этой жертвой полевою
Оживляются они —

Дни, когда в душе проснулось
Всё, в чем сердце обманулось,
Что вернулось сердцу вновь...
Всё, в чем сердце обманулось,
Ярче сердцу улыбнулось —
Небо, нива и любовь.

И над щедрою могилой
Не Церерою унылой
Ты о дочери грустишь:
День исходит алой силой,
Весть любви в лазури милой,
Золотая в ниве тишь.
26 июня 1907

ЗАГОРЬЕ


Здесь тихая душа затаена в дубравах
И зыблет колыбель растительного сна,
Льнет лаской золота к волне зеленой льна
И ленью смольною в медвяных льется травах
И в грустную лазурь глядит, осветлена,
И медлит день тонуть в сияющих расплавах,
И медлит ворожить на дремлющих купавах
Над отуманенной зеркальностью луна.
Здесь дышится легко, и чается спокойно,
И ясно грезится; и всё, что в быстрине
Мятуйгейся мечты нестрого и нестройно,
Трезвится, умирясь в душевной глубине,
И, как молчальник-лес под лиственною схимой,
Безмолвствует с душой земли моей родимой.
Июнь 1907

НЕВЕДОМОЕ


Осень... Чуть солнце над лесом привстанет —
Киноварь вспыхнет, зардеет багрец.
По ветру гарью сладимой потянет...
Светлый проглянет из облак борец:
Озимь живая, хмурая ель,
Стлань парчевая — бурая прель...
Солнце в недолгом боренье стомится —
Кто-то туманы прядет да прядет,
Бором маячит, болотом дымится,
Логом струится, лугом бредет,
По перелесьям пугает коня,
Темным безвестьем мает, стеня...
Сентябрь 1907

ВЕНОК СОНЕТОВ *

 
Кольца — в дар Зажегшему...
Океану Любви — наши кольца любви!
Л. Зиновьева-Аннибал («Кольца»)


На подвиг вам божественного дара
Вся мощь дана:
Обретшие, вселенского пожара
Вы — семена!..
Дар золотой в Его бросайте море —
Своих колец!
Он сохранит в пурпуровом просторе
Залог сердец.
«Кормчие звезды» («Жертва»)


Мы — два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы — два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.

Мы — два коня, чьи держит удила
Одна рука, — одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.

Мы — двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
Мы — две руки единого креста.
«Кормчие звезды» («Любовь»)
1

Мы — два грозой зажженные ствола,
Два светоча занявшейся дубравы:
Отмечены избраньем страшной славы,
Горим... Кровь жил, — кипя, бежит смола.

Из влажных недр Земля нас родила.
Зеленые подъемля к Солнцу главы,
Шумели мы, приветно-величавы;
Текла с ветвей смарагдовая мгла.

Тоску Земли вещали мы лазури,
Дреме корней — бессонных высей бури;
Из орлих туч ужалил нас перун.

И, Матери предав лобзанье Тора,
Стоим, сплетясь с вещуньею вещун, —
Два пламени полуночного бора.
2

Два пламени полуночного бора,
Горим одни, — но весь займется лес,
Застонет весь: «В огне, в огне воскрес!»
Заголосит... Мы запевалы хора.

Мы, рдяных врат двустолпная опора,
Клубим багрец разодранных завес:
Чей циркуль нас поставил, чей отвес
Колоннами пурпурного собора?

Который гром о нас проговорил?
И свет какой в нас хлынул из затвора?
И наш пожар чье солнце предварил?

Каких побед мы гимн поем, Девора?
Мы — в буре вопль двух вспыхнувших
ветрил;
Мы — два в ночи летящих метеора.
3

Мы — два в ночи летящих метеора,
Сев дальних солнц в глухую новь племен;
Мы — клич с горы двух веющих знамен,
Два трубача воинственного сбора.

И вам, волхвы всезвездиого дозора, —
Два толмача неведомых имен
Того, чей путь, вняв медный гул времен,
Усладой роз устлать горит Аврора.

Нам Колокол Великий прозвучал
В отгулах сфер; и вихрь один помчал
Два знаменья свершительного чуда.

Так мы летим (из наших нимбов мгла
Пьет лала кровь и сладость изумруда) —
Одной судьбы двужалая стрела.
4

Одной судьбы двужалая стрела
Над бездной бег расколотый стремила,
Пока двух дуг любовь не преломила
В скрещении лучистого угла.

И молнии доколь не родила
Тоска двух сил, — одну земля кормила,
Другую туч глухая мгла томила —
До ярых нег змеиного узла.

Чья власть, одна, слиянных нас надмила —
Двусветлый дар струить, чтоб темь пила,
Двух сплавленных чтоб света не затмила?

И чья рука волшебный луч жезла
Четой эхидн сплетенных окаймила?
И двух коней одержит удила?
5

Одна рука одержит удила
Двух скакунов. Одним браздам покорны,
Мы разожгли горящих грудей горны
И напрягли крылатые тела.

Два молнию похитивших орла,
Два ворона единой вещей Норны,
Чрез горный лед и пламенные терны
Мы рок несем единый, два посла.

Один взнуздал наездник-демон коней
И, веселясь неистовой погоней,
То на двоих стопами, прям, стоит, —

То, разъяря в нас пыл и ревность спора.
На одного насядет — и язвит
Единая двоих и бесит шпора.
6

Единая двух коней колет шпора;
В нас волит, нас единый гонит дух.
Как свист бича, безумит жадный слух
Немая весть двойного приговора...

Земную грань порыва и простора
Так рок один обрек измерить двух.
Когда ж овцу на плечи взял пастух, —
Другой ли быть далече без призора?

Нет, в овчий двор приидет и она —
И, сирая, благого Криофора
На кроткие возляжет рамена.

Уж даль видна святого кругозора
За облаком разлук двоим одна;
Два ока мы единственного взора.
7

Два ока мы единственного взора;
И если свет, нам брезживший, был *
И — слепоты единой два бельма,
И — нишеты единой два позора,

Бредя в лучах, не зрели мы убора
Нетленных слав окрест, — одна тюрьма
Была двоим усталых вежд дрема
Под кущами единого Фавора.

Но ты во храм сияющий вошла,
А я один остался у притвора,
В кромешной тьме... И нет в устах укора,

Но всё тобой светла моя хвала!
Одних осанн мы два согласных хора,
Мечты одной два трепетных крыла.
8

Мечты одной два трепетных крыла
И два плеча одной склоненной выи,
Мы понесли восторги огневые,
Всю боль земли и всю пронзенность зла.

В одном ярме, упорных два вола,
Мы плуг влекли чрез целины живые,
Доколь в страду и полдни полевые
Единого, щадя, не отпрягла

Хозяина прилежная забота.
Так двум была работой Красота
Единая, как мед двойного сота.

И тению единого креста
Одних молитв слияли два полета
Мы, двух теней скорбящая чета.
9

Мы — двух теней скорбящая чета
Над сном теней Сновидца грезы сонной...

И снится нам: меж спящих благовонный
Мы алавастр несем к ногам Христа.

И спит народ и стража у креста,
И пьян дремой предсмертной пригвожденный.
Но, преклонив к нам облик изможденный:
«В иные взят, — так молвит он, — места,

По Ком тоской болеете вы оба,
И не найдет для новых, горших мук
Умершего земли мятежной злоба.

Воскресшего не сдержит темный круг...»
И вот стоим, не разнимая рук,
Над мрамором божественного гроба.
10

Над мрамором божественного гроба
Стоим склонясь: отверст святой ковчег,
Белеющий, как непорочный снег
Крылами вьюг разрытого сугроба

На высотах, где свегов мать — Ниоба
Одела в лед свой каменный ночлег... :
Отверст — и пуст. Лишь алых роз побег
Цветет в гробу. Глядим, дивяся, оба:

Ваяньями гробница увита, —
Всю Вакх заткал снаружи гроздьев силой
И стае птиц их отдал светлокрылой.

И знаем: плоть земли — гробница та...
Невеста, нам предстала ты могилой,
Где древняя почиет Красота!
11

Где древняя почиет Красота,
Ты, Дионис, гостей родной чужбины
Скрестил пути и праздновал гостины!
Из трех судеб разлукой отнята

Одна была. Два сорванных листа
Ты, сочетав, умчал в свои быстрины.
Трех прях прельстил и выпрял три
судьбины.
Тобой благих явилась правота!

И, как пяте ответствует пята,
Когда один в священном пляшет круге
Иль звезд-сестер вращается чета, —

Исполнилась нецельных полнота!
И стали два святынь единых слуги,
Единых тайн двугласные уста.
12

Единых тайн двугласные уста,
Мы бросили довременное семя
В твои бразды, беременное Время, —
Иакха сев для вечери Христа;

И рдяных роз к подножию Креста
Рассыпали пылающее бремя.
Так в пляске мы на лобной выси темя,
На страшные в венках взошли места.

Безвестная сердца слияла Кана,
Но крестная зияла в розах рана,
И страстный путь нам подвиг был страстной, —

И духом плоть, и плотью дух — до гроба,
Где, сросшись вновь, как с корнем цвет родной,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
13

Себе самим мы Сфинкс единый оба,
Свой делим лик, закон свершая свой,
Как жизнь и смерть. Мой свет и пламень твой
Кромешная не погребла чащоба.

Я был твой свет, ты — пламень мой. Утроба
Сырой земли дохнула: огневой
Росток угас... Я жадною листвой,
Змеясь, горю; ты светишь мной из гроба.
Ты ныне — свет; я твой пожар простер.
Пусть пали в прах зеленые первины
И в пепл истлел страстных дерев костер —

Впервые мы крылаты и едины,
Как огнь-глагол синайского куста;
Мы — две руки единого креста.
14

Мы — две руки единого креста;
На древо мук воздвигнутого Змия
Два древние крыла, два огневые.
Как чешуя текучих риз чиста!..

Как темная скрижаль была проста!
Дар тесных двух колец — ах, не в морские
Пурпурные струи! — огня стихия,
Бог-дух, в твои мы бросили уста!

Да золото заветное расплавит
И сплавит вновь — Любовь, чье царство славит
Дубравы стон и пылкая смола!..

Бог-дух, тебе, земли Креститель рдяный,
Излили сок медвяный, полднем пьяный,
Мы, два грозой зажженные ствола.
Весна 1909

ULTIMUM VALE33 *

Инн. Ф. Анненскому

«Зачем у кельи ты подслушал,
Как сирый молится поэт,
И святотатственно запрет
Стыдливой пустыни нарушил?

Не ты ль меж нас молился вслух,
И лик живописал, и славил
Святыню имени? Иль правил
Тобой, послушным, некий дух?..»

«Молчи! Я есмь; и есть — иной.
Он пел; узнал я гимн заветный,
Сам — безглагольный, безответный
Таясь во храмине земной.

Тот миру дан; я — сокровен...
Ты ж, обнажитель беспощадный,
В толпе глухих душою хладной —
Будь, слышащий, благословен!»
Сентябрь 1909

БОГ В ЛУПАНАРИИ *

Александру Блоку

Я видел: мрамор Праксителя
Дыханьем Вакховым ожил,
И ядом огненного хмеля
Налилась сеть бескровных жил,

И взор бесцветный обезумел
Очей божественно пустых,
И бога демон надоумил
Сойти на стогна с плит святых —

И, по тропам бродяг и пьяниц.
Вступить единым из гостей
В притон, где слышны гик и танец
И стук бросаемых костей,

И в мирре смрадной ясновидеть,
И, лик узнав, что в ликах скрыт,
Внезапным холодом обидеть
Нагих блудниц воскресший стыд,

И, флейту вдруг к устам приблизив,
Воспоминаньем чаровать,
И, к долу горнее принизив,
За непонятным узывать.
1909

ПОДСТЕРЕГАТЕЛЮ *

В. В. Хлебникову

Нет, робкий мой подстерегатель,
Лазутчик милый! Я не бес,
Не искуситель — испытатель,
Оселок, циркуль, лот, отвес.

Измерить верно, взвесить право
Хочу сердца — ив вязкий взор
Я погружаю взор, лукаво
Стеля, как невод, разговор.

И, совопросник, соглядатай,
Ловец, промысливший улов,

Чрез миг — я целиной богатой,
Оратай, провожу волов:

Дабы в душе чужой, как в нови,
Живую врезав борозду,
Из ясных звезд моей Любови
Посеять семенем — звезду.
1909

К. БАЛЬМОНТУ *


Не все назвал я, по одно пристрастье
Как умолчу? Тебе мой вздох, Бальмонт!.
Мне вспомнился тот бард, что Геллеспонт
Переплывал: он ведал безучастье.

Ему презренно было самовластье,
Как Антигоне был презрен Креонт.
Страны чужой волшебный горизонт
Его томил... Изгнанника злосчастье —

Твой рок!.. И твои — пловца отважный хмель!
О, кто из нас в лирические бури
Бросался, наг, как нежный Лионель?

Любовника луны, дитя лазури,
Тебя любовь свела в кромешный ад, —
А ты нам пел «Зеленый вертоград».
1909

СЕРДЦЕ ДИОНИСА


Осиян алмазной славой,
Снеговерхий, двоеглавый,
В день избранный — ясногранный, за лазурной пеленой
Узкобрежной Амфитриты,
Где купаются хариты,
Весь прозрачностью повитый
И священной тишиной,
Ты предстал, Парнас венчанный, в день избранный, предо мной!

Сердце, сердце Диониса под своим святым курганом,
Сердце отрока Загрея, обреченного Титанам,
Что, исторгнутое, рдея, трепетало в их деснице,
Действо жертвенное дея, скрыл ты в солнечной гробнице

Сердце древнего Загрея, о таинственный Парнас!
До дня, в который Гея — мать-Земля сырая, Гея —
Как божественная Ниса, просветится, зеленея, —
Сердце Солнца-Диониса утаил от буйных нас.

МАРТ *

Поликсене Соловьевой

Теплый ветер вихревой,
Непутевый, вестовой,
Про весну смутьянит, шалый,
Топит, топчет снег отталый,
Куролесит, колесит,
Запевалой голосит...

Кто-то с полночи нагреб
На проталину сугроб,
Над землею разомлелой
Пронесясь зимою белой.
Старый снег на убыль шел, —
Внук за дедушкой пришел.

Солнце весело печет,
С крыш завеянных течет.
С вешней песней ветер пляшет,
Черными ветвями машет,
Понагнал издалека
Золотые облака.
(1910)

ОЖИДАНЬЕ


Мгла тусклая легла по придорожью
И тишина.
Едва зарн-ица вспыхнет беглой дрожью,
Едва видна
Нечастых звезд мерцающая россыпь.
Издалека
Свирелит жаба. Чья-то в поле поступь —
Легка, легка...

Немеет жизнь, затаена однажды;
И смутный луг,
И перелесок очурался каждый —
В волшебный круг.
Немеет в сердце, замкнутом однажды,
Любви тоска;
Но ждет тебя дыханья трепет каждый —
Издалека...
(1910)

СЛАВЯНСКАЯ ЖЕНСТВЕННОСТЬ *

М. А. Бородаевской

Как речь славянская лелеет
Усладу жен! Какая мгла
Благоухает, лунность млеет
В медлительном глагольном ла\

Воздушной лаской покрывала,
Крылатым обаяньем сна
Звучит о женщинё: она,
Поет о ней: очаровала.
(1910)

ЕЕ ДОЧЕРИ *


Ты родилась в Гесперии счастливой.
Когда вечерний голубел залив
В старинном серебре святых олив,
Излюбленных богиней молчаливой.

Озарена Венерою стыдливой,
Плыла ладья, где парки, умолив
Отца Времен, пропели свой призыв, —
И срок настал Люцины торопливой.

Так оный день благословляла мать,
Уча меня судьбы твоей приметам
С надеждою задумчивой внимать.

Был верен Рок божественным обетам;
И ты в снегах познала благодать —
Ослепнуть и прозреть нагорным светом
(1910)

АТЛАНТИДА


Лежит под Океаном
Нетленная страна.
А древле, за туманом,
Над темным Океаном,
Незримая, она,

Как остров сокровенный
Колдуньи Калипсо,
Цвела в красе надменной;
И мимо сокровенной
Катилось колесо

Слепого Солнцебога,
И мимо боги шли...
Но, взмыв с колонн чертога
В долинах Солнцебога,
Вы, лебеди, нашли

Тот край волшебной славы,
Весь в куревах чудес, —
Вскричали, величавы,
И пали снегом славы
Из зелени небес.

Что рдеет подо мглами?
Вы сердце той земли
Похитили, и пламя,
Окутанное мглами,
За море унесли.

И розой этот пламень
Вселенной с неба дан;
А остров, мертвый камень,
Отдав небесный пламень.
Нисходит в Океан.

Но живы властелины
Подводной глубины,
И ждут глухой судьбины
Живые властелины,
И сроки сочтены.

Храните розу, братья!
Придет возмездья срок,
И рушатся заклятья.
Достойнейшему, братья,
Присудит розу рок.

Изыдет облак воев
За сердцем древних стран:
Из яростных прибоев
Полки воскресших воев
Извергнет Океан.

Лелейте розу свято:
О сердце мира суд!..
Чу, лебеди заката,
Вещающие свято,
Вечерний клич несут.
(1910)

СЕСТИНА

  Пьяный плющ и терен дикий,
И за терном — скал отвес,
Стремь — и океан великий
До безбрежности небес.
Солнце тонет, мир покорен —
Звезды те ж выводят твердь...
Жизнь венчает дикий терен,
Пьяный плющ венчает смерть.
«Кормчие звезды» («Веней, Земли», из песен о Северном Корнваллисе)
1

У зыблемых набатом Океана
Утесов, самоцветные пещеры
Таящих за грядами косм пурпурных, —
Мы смуглых долов разлюбили лавры.
Следя валов по гулкой мели руны,
И горьких уст нам разверзались гимны.
2

Как благовест, пылали в духе гимны
Отзывных уз набатам Океана,
Обетные в песках зыбучих руны;
И влажные внимали нам пещеры,
И вещее чело венчали лавры,
По тернам Вакх горел в плющах
пурпурных.
3

Но трауром повиты трав пурпурных,
Крестились вы в купелях горьких, гимны!
И на челе не солнечные лавры —
Сплетался терн с обрывов Океана,
Что заливает жадные пещеры
И темные с песков смывает руны.
4

Любовь и Смерть, судеб немые руны,
Как солнц скрижаль, владыкой тайн
пурпурны*
Зажженные во мгле земной пещеры!
Любовь и Смерть, созвучных вздохов гимны
Как пьяный плющ над бездной Океана
И лютый терн!.. Святые, встаньте, лавры.
5

Победные, бессмертье славьте, лавры!
Начертаны заклятий верных руны:
Их унесут лобзанья Океана
Туда, где кольца в недрах спят пурпурны
Вотще Океания глухие гимны
Чаруют заповедные пещеры.
6

Разверзнутся лазурные пещеры!
Так прорицали, зыблясь нежно, лавры;
Так вдохновенные вещали гимны;

Так роковые повелели руны.
Обетный дар — в гробнице лон пурпурных,
Сокровищницы верной Океана.

На мелях Океана наши руны;
Бессмертья лавры, вы в зарях пурпурных!
Жизнь — Смерти гимны, Жизнь — Любви
пещеры.
(1910)

БЕЛЬТ *

1

С утра стучит и числит посох
Покорность верную шагов.
Уж остывает в тусклых росах
Истомный червленец лугов.

И чашу хладных вод Психея
К запекшимся несет устам;
И Веспер, слезно пламенея,
Зовет к покою и к звездам.
2

Но ты всё та ж, душа, что встаре!
Гляжу на эти берега,
На море в розовом пожаре,
На усыпленные луга,

На смутные косматых елей
В бессонных сумерках шатры, —
Как через облако похмелий
Мы помним яркие пиры.
3

Гул ветра, словно стон по елям
Протянутых воздушных струн,
И белой ночью к плоским мелям
Бегущий с рокотом бурун, —

Не сбор ли дедов светлооких
Из крепкого заклепа рун,
Из волн глубоких, дней далеких
Арконских тризн седой канун?
4

Где не с лампадой рудокопа
Читаем Библию времен,
Где силурийского потопа
Ил живоносный обнажен, —

Осталось в бытии, что было, —
Душа благую слышит весть, —
Окаменело и застыло,
Но в вечно сущем вечно есть..
5

Ни тьма ни свет: сестры и брата
Волшебный брак... От их вины
Земля безумием объята,
Глаза небес отвращены.

Не хочет небо звездным блеском
Благословить нагих услад;
И лишь цветы по перелескам
Лиловый расширяют взгляд.
6

Душа, прими и Север серый,
Где древле сладкая вода
Отмыла от гранитов шкеры
Безбрежным половодьем льда,

Растопленного новолетьем
Солнц медленных; где дух ветров
С водой и камнем входит третьим,
Как свой в семье, под хвойный кров.
7

До хмурых сосен, в сумрак бледный.
От светлых и сладимых струй —
Как люто змий взвился победный,
Огня летучий поцелуй!

Но глыбам обомшелым ведом
Сообщник стародавних чар,
Как родич-папоротник дедам,
Почуявшим купальский жар.
8

В тебе ли всё, что сердцу светит,
Таилось от начала дней,
И всем, душа, что взор отметит,
Себя ты познаешь верней?

Или, по знаменьям неложным
Гадая: «Здесь моя любовь», —
Ты в души посохом дорожным
Стучишься, входишь, — ищешь вновь?
9

Цветет по зарослям прибрежным,
Что крадут моря янтари,
Шиповник цветом белоснежным,
То цветом крови иль зари.

И мнится: здесь живая Роза,
Моя, раскрылась! Здесь цветет!..
И долго нежная заноза
Шипов любви не отдает.
(1910)

ФЕЙЕРВЕРК *

Константину Сомову

Замер синий сад в испуге...
Брызнув в небо, змеи-дуги
Огневые колесят,
Миг — и сумрак оросят:
Полночь пламенные плуги
Нивой звездной всколосят...
Саламандры ль чары деют?
Сени ль искристые рдеют?
В сенях райских гроздья зреют!..
Не Жар-птицы ль перья реют,
Опахалом алым веют,
Ливнем радужным висят?

Что же огненные лозы,
Как плакучие березы,
Как семья надгробных ив,
Косы длинные развив,
Тая, тлеют — сеют слезы —
И, как светляки в траве,
Тонут в сонной синеве?
Тускнут чары, тухнут грезы
В похоронной синеве...
И недвижные созвездья
Знаком тайного возмездья
Выступают в синеве.
Между 1905 и 1910

ГОЛУБОЙ ПОКРОВ

Цикл сонетов

PROOEMION34 *


«Ora е sempre» — «Ныне и вечно»
Был ora-setnpre тайный наш обет,
Слиянных воль блаженная верига:
Мы сплавили из Вечности и Мига
Златые звенья неразрывных лег.

Под землю цепь ушла, и силы нет
В тебе, Любовь, лелеемого ига
Тюремщица и узница, — для сдвига
Глубоких глыб, где твой подспудный свет.

Но не вотще в свинец того затвора,
Что плоть твою унес в могильный мрак,
Я врезал сталью наш заветный знак.

В одно кольцо сольются кольца скоро,
И с Вечностью запретный Мигу брак
Свершится. «Sempre, слышишь?» — «Слышу. Ora»
1

Покорствуя благим определеньям,
Усладой роз устлали мы порог,
Положенный меж наших двух дорог:
Моей — к ночным, твоей — к дневным селеньям.

Но если ты, склонясь к моим томленьям,
Меня вела — и я не изнемог,
И свет, слепец, тобою видеть мог, —
Являйся мне, послушная моленьям,

С кропильницей в сомкнувшихся руках,
Чуть зримая за тонким покрывалом,
Вся — звездный путь в прозрачных
облаках, —

И помавай над путником усталым,
Над жаждущим, влачащимся в песках,
Охладных пальм легчайшим опахалом!
2

Я видел: путь чертя крутой дугой,
Четой летим в эфире лебединой,
С уступа гор — в нагорье за долиной
Так две стрелы спускает лук тугой.

И черен был, как ночь, из нас единый;
Как снег, белел с ним свившийся другой;
Не змия ль брак с голубкою благой
Сплетенных шей являл изгиб змеиный?

И видел я, что с каждым взмахом крыл
Меняли цвет, деляся светом, оба:
И черный бел, и белый черен был.

И понял я, что Матери утроба,
Как семя нив, любви лелеет пыл
И что двоих не делит тайна гроба.
3

Над глетчером, лохматым и изрытым,
Мы набрели в скалах на водоем.
Георгий ли святой прошиб копьем
Кору ключей? Но некий конь копытом

Ударил тут, и след всё зрим... В забытом,
Отшедшая, убежище своем
Мы вновь сошлись, вновь счастливы вдвоем
В святилище, завесой туч укрытом!

В венке циан, припала ты на грудь...
Чрез миг — сквозила в облаке, венчальный
Целуя перстень и завет прощальный

Шепча: «Любить — мы будем! Не забудь! *
И, тая, — тайный знак знаменовала,
Как будто сердцу сердце отдавала.
4

Пустынных крипт и многостолпных скиний
Я обходил невиданный дедал.
Лазоревых и малахитных зал,
Как ствольный бор, толпился сумрак синий..

Сафир густел, и млел смарагд павлиний
В глубокой мгле воздушных покрывал,
Какими день подземный одевал
Упоры глыб, мемфисских плит старинней.

Дикирий и трикирий в двух руках
Подъемля, ты предстала мне при входе
В мерцавший сад, как месяц в облаках —

В когорте дев, покорных воеводе.
Вскричала; «Myrias arma!..»35 Блеск свечей
Разлился вкруг, и звякнул звон мечей.
5 *

Когда бы отрок смуглый и нагой,
С крылами мощными, с тугим колчаном.
Не подпирал усильем неустанным
Мне локоть левый, и рукой другой

Не на твоей висел руке благой
Я тяжким телом, — как над океаном
Могли бы вместе мы к заветным странам
Эфирный путь одной чертить дугой,

Подруга-вождь? Но в заревой купели
Прозрачных лон уже растет кристалл,
Уж над волной зубцы его зардели.

Он островерхим островом предстал.
Доступны осиянные вершины...
В заливах слышен оклик лебединый.
6 *

Есть нежный лимб в глубоком лоне рая,
Марииной одеян пеленой.
Елей любви, двух душ сосуд двойной
Наполнивший до их земного края,

Блаженно там горит, не умирая,
Лелеемый живой голубизной
Воздушных скал. Там, с ласковой волной
Святых морей лазурию играя,

Сафирный свод таит теней четы,
Залог колец обретшие в просторе
Божественной, бездонной полноты.

Разлуки там пережитое горе
Утешилось ... Туда уводишь ты
Мой зрянщй дух чрез пламенное море.
7

И там войти в твое живое лоно,
В воскресшее, любовь моя могла.
В нем розою дышала и цвела
Твоя любовь, и рдела благовонно.

И было, как ночной эфир, бездонно
Твоих святынь объятие. Пчела
Из розы мед полуденный пила
И реяла над сладостной влюбленно.

По телу кровь глухой волной огня
Клубила пурпур мглы благоуханной;
А в глубине лазури осиянной

Пчела вилась крылатым диском дня.
Хмелело солнце розой несказанной...
Ты в солнце недр явила мне — меня.
8

«Лазурь меня покровом обняла:
Уснула я в лазури несказанной
И в белизне проснулась осиянной».
— «Дай мне покров, который ты сняла»

«Тебе довлеет, — Госпожа рекла, —
Через плечо мой шарф голуботканный:
С ним рыцарь мой ты будешь, мой избранный!»
И голубым мне грудь перевила.

То было над слепителыюй стремниной:
Не снег сиял, а нежный, снежный дух.
Не белая гора нёсла нас двух —

В алмазах реял облик голубиный,
Внизу землей небесною блистал
Лазурной чаши сладостный кристалл.
9 *

И вновь Конь Бледный зрим и Всадник
Бледный.
Вкруг — мглой растет готическою храм...
Твой голубой, Мария, фимиам
Хранительно овеял взор мой бедный...

У алтаря, в лазури неисследной,
С рыданьем Ты, к пронзенным пав ногам:
«Помилуй, — молишь, — сад, где жил Ада»
Он вытоптан подковой всепобедной!..»

И та, чей свет ведет пути мои,
Чьим пламенем душа моя сгорает,
С торжественной нисходит солеи,

Коню дары колосьев простирает
И бледной гривы мертвые струп —
О, диво! — роз багрянцем убирает...
Между 1907 и 1910

ХОРОМНОЕ ДЕЙСТВО *

Лидии Ивановой

Менга, с честию вчера
Ты носила свой повойник!
А прекрасная сестра
Впрямь была святой разбойник,

Помню сжатые уста,
Злость и гибкость леопарда
И склоненья у Креста...
Страшен был бандит Рихардо!

Лестницу он уволок
Чрез партер,с осанкой важной.
Курено, отец, был строг,
Черноокий и отважный.

В шлеме был нелеп и мил
Наш Октавио. И злобен
Дон Лисардо, — только хил.
Фра Альберто — преподобен.

В яму Хиль спустил осла;
С Тирсо Хиля ты тузила.
Круглолица и смугла,
Юлия изобразила

Гордость девы молодой,
Страсть монахини мятежной,
В залу мерной чередой
Долетал подсказ прилежный.

Кто шатром волшебным свил
Алый холст, червонный, черный?
В черной шапочке ходил
Метр Судейкин по уборной.

Мейерхольд, кляня, моля,
Прядал, лют, как Петр Великий
При оснастке корабля,
Вездесущий, многоликий.

То не балаган, — чудес,
Менга, то была палата!
Сцену складками завес
Закрывали арапчата...

Так вакхический приход,
Для искусства без урона,
В девятьсот десятый год
Правил действо Кальдерона.
20 апреля 1910

ЕЕ ДОЧЕРИ *


Не вотще на берег Элевсина
Вынесла, волнуйся, пучина
В оный день опасную ладью!

Меж колонн, где светит Персефопа.
Вижу в складках влажного хитона
Шею наклоненную твою.

Вижу твой — в сугробах Девы горной
И в пещере Корикийской черной —
Богомольный и мятежный шаг,
Нежная паломница святыни.
Детский список дочери-богини,
Преступившей заповедный праг.
1910

ДИОНИС НА ЕЛКЕ *


Кто заглядывает в щелку
На рождественскую елку?
Пестун мраморный — Сатир —
Не пускает к нам ребенка,
Говорит: «Там в людях мир».
Резвый бог смеется звонко,
Рвется, кудри размена,
А на елочке на тонкой —
Загорается свеча.
1910

СВИДАНИЕ *


Не верь поэту! В октябре,
Дитя, желал он майской розы
И проливал, изгнанник, слезы,
Умыслив бегство в декабре.

Еще роскошного Кавказа
Услышим новые хвалы,

Когда пред ним из синей мглы
Казбек сверкнет, «как грань алмаза»!

Но в эти дни он снова наш:
Мы вместе новолетье правим
И братских муз согласно славим
Под звон запенившихся чаш.

Лиэя благодатью, Геба,
Питомцам Феба помоги
И тирсом розовым зажги
На темной елке звезды неба.
1910

СОСЕДСТВО

М. Кузмину
1 *

Союзник мой на Геликоне,
Чужой меж светских передряг.
Мой брат в дельфийском Аполлоне,
А в том — на Мойке — чуть не враг!

Мы делим общий рефекторий
И жар домашнего огня.
Про вас держу запас теорий —
Вы убегаете меня.

И замыкаетесь сугубо
В свой равнодушный эгоизм.

Что вам общественность? — Гекуба!
И род Гекаты — символизм!..

Но чуть коснется струн послушных,
Певец, ваш плектрон золотой, —
Нас обнял сонм сестер воздушных,
Мечта скликается с мечтой.

Я рад струнам созвучным вторить
И струн созвучья вызывать.
Знать, нам судьбы не переспорить
И неразлучным враждовать!

Чужими в жизни быть унылой...
Но, если, сердце поманя,
На миг блеснет мне призрак милый, —
Вы угадаете меня.
21 января 1911
2 *

Жилец и баловень полей,
Где пел Вергилий,
Снопы цветущих миндалей
И белых лилий

На утро вешних именин,
В знак новолетья
Неотцветающих первин,
Привык иметь я.

А ныне сиротой живу
В краю печальном:
Кто обовьет мою главу
Венком миндальным?

Ты, Рима сын, в урочный, срок
Святого края
Несешь мне весть, как ветерок
Былого рая!
1911 или 1912
3

HUITAIN36 *

  Смирись, о сердце, не ропщи
Покорный камень не пытает
Куда летит он из пращи,
И вешний снег бездумно тает
М. Кузмин

«Смирись, о сердце! не ропщи!
Покорный камень не пытает,
Куда летит он из пращи;
И вешний снег бездумно тает...»
И снег осенний заметает,
Безбольно, сжатые поля;
И розой тихо расцветает
Под сенью крестною земля.
1911 или 1912

УХОД ЦАРЯ *


Вошел — и царь челом поник.
Запел — и пир умолк.
Исчез... «Царя позвал двойник»,
Смущенный слышен толк.
Догнать певца
Царь шлет гонца...
В долине воет волк.

Царевых вежд дрема бежит;
Он бродит, сам не свой:
Неотразимо ворожит
Напев, еще живой...
Вся дебрь ясна:
Стоит луна
За сетью плющевой.

Что вещий загадал напев.
Пленительно-уныл?
Кто растерзал, как лютый лев,
Чем прежде счастлив был? .«
В душе, без слов,
Заветный зов —
А он забыл, забыл...

И царь пошел на смутный зов,
Тайком покинул двор.
Широкошумных голосов
Взманил зыбучий хор.

И всё родней —
О ней, о. нем! —
Поет дремучий бор.
И день угас, и в плеске волн,
Где лунною игрой
Спит убаюкан легкий челн, —
Чья песнь звенит порой?
Челнок плывет,
Она зовет
За острой той горой.
На бреге том — мечта иль явь? —
Чертога гость, певец:
Он знает путь! И к брегу вплавь
Кидается пловец...
Где омут синь,
Там сеть закинь —
И выловишь венец.
25/12 июля 1912

АЛЕКСАНДРУ БЛОКУ

1 *

Ты царским поездом назвал
Заката огненное диво.
Еще костер не отпылал,
И розы жалят: сердце живо.

Еще в венце моем горю.
Ты ж, Феба список снежноликий.

Куда летишь, с такой музыкой,
С такими кликами?.. Смотрю

На легкий поезд твой — с испугом
Восторга! Лирник-чародей,
Ты повернул к родимым вьюгам
Гиперборейских лебедей!

Они влекут тебя в лазури,
Звончатым отданы браздам.
Чрез мрак — туда, где молкнут бури,
К недвижным ледяным звездам.
2 *

Пусть вновь — не друг, о мой любимый!
Но братом буду я тебе
На веки вечные в родимой
Народной мысли и судьбе.

Затем, что оба Соловьевым
Таинственно мы крещены;
Затем, что обрученьем новым
С единою обручены.

Убрус положен на икону:
Незримо тайное лицо.
Скользит корабль по синю лону,
На темном дне горит кольцо.
Лето 1912

* * * *


Я не знаю, где он рухнет, льдами вскормленный поток.
Рок ли стройно движут струны? Или лирник — темный Рок?
Знаю только: эти руны я пою не одинок.

Что мне светит — звезды, очи ль — волны, лебеди ль — из тьмы?
Сколько нас, пловцов полнощных, и куда отплыли мы?
Слышу трепет крыльев мощных за гребцами у кормы

Я не знаю Нежной Тайны явных ликов и пример
Снятся ль знаменья поэту? Или знаменье — поэт
Знаю только: новой свету, кроме вещей, песни нет
Лето 1912

ЗАВЕСЫ


Дымятся тучи тускло-голубые
И вестника таят,
Что с гор волшебных узы гробовые
Сорвет — за платом плат.

И синих скал зубчатые остроги
Теснят и стерегут
Зеркальный плен изменчивой тревоги.
Души мятежной труд.

Как озеро, она предвестья ловит
Улыбчивых небес,
Смущается и тайне прекословит
Медлительных завес.
А новолунья летнего блистают
В двойном стекле рога,
И в куреве голубо-дымном тают
Невидимо снега.
Лето 1912

РЫБАРЬ *

  Рыбарей господних
Неводы, раздранные ловом...
«Cor Ardens» («Повечерие»)

Поразвешаны сети по берегу...
В сердце память, как дар, берегу
Об уловом разорванных неводах
И о Встретившем нас на водах.
И ладья моя в сумрак отчалена:
Видишь огненный след от челна?
Лов зачну, как всё небо повызвездит,
Что помочь ты сошла — возвестит.
Солнце мрежи мне сушит но берегу;
В сердце память весь день берегу
О закинутых с вечера неводах,
О, подруге в звездах на водах.
Лето 1912

НОВОСЕЛЬЕ


Моим новосельем
Раздвинулся горный, над влагой лазурной, туман;
И к праздничным кельям
Склонился, разнежен смарагдным весельем,
платан.

И темных смоковниц
Обильное лоно зачатьями Вакх утомил;
И ладан любовниц
Певца Соломона — роз алых — мой сад задымил.

И сладостных лилий
Пречистые чаши белеют у тесных оград;
Сок новых вигилий,
Хмель вечери нашей сулит на холме виноград

Гряди ж издалече,
Царица желаний! Святая жилица, твой кров
Разубран ко встрече:
Гряди!.. Издалече — чу, поступь легчайших
шагов...

Идет и лелеет...
В покрове незримом, как в зыбке небесной, Ди
И близко яснеет,
В обличье родимом, воскресной улыбкой светя.
Лето 1912

ПАРУС


Налетной бурей был охвачен
И тесный, и беспечный мир:
Затмились волны; глянул, мрачен,
Утес, — и задрожал эфир.

Я видел из укромной кущи:
Кренясь, как острие весов,
Ладья вдыхала вихрь бегущий
Всей грудью жадных парусов.

Ей дикий ветер был попутным,
Она поймала удила —
И мимо, в треволненье мутном.,
Пустилась к цели, как стрела.
Лето 1912

НОЧЬ *


Покров приподымает Ночь,
А волны ропщут, как враги.
Но слышу, бездн господних дочь.
Твои бессмертные шаги!..

Отшедшие! Не так же ль вы
Переступаете порог
Стихий свирепых? И, как львы,
Они лежат у ваших ног —

И лижут длинный ваш покров...
Их темный лик прозрачен вам:
Вы низошли во львиный ров
И поднялись, подобны львам!

И в свете звездного венца
Вы приближаетесь, как Ночь,
Невеста вечная Отца,
Им первоузнанная дочь.

И, Ночи таинством дыша,
Мы вами дышим: вас она
В себе лелеет; и душа
Раздельных вас — она одна.

Амбросия усталых вежд!
Сердец усталых цельный хмель!
Сокровищница всех надежд!
Всех воскресений колыбель!

И всех рождений ложесна!
Мы спим, как плод, зачатый в ней,
И лоно Матери со дна
Горит мирьядами огней!..

Вы — родились... И свет иной
Вы криком встретили давно.
Но к нам склонились, в мир ночной-
Затем что вы и Мать — одно.
Лето 1912

ПРЕДГОРЬЕ


Эта каменная глыба, как тиара, возлегла
На главу в толпе шеломов, и над ней клубится
мгла.
Этой церкви ветхий остов (плющ зеленый
на стенах) —
Пред венчанным исполином испостившийся монах.

И по всем путям — обетных, тонких тополей четы;
На урочищах — мадонны; у распутия — христы.
Что ни склон — голгофа Вакха: крест объятий
простерев.
Виноград распяли мощи обезглавленных дерев.

Пахнет мятой; под жасмином быстрый ключ бежит
с холма,
И зажмурились от солнца, в розах, старые дома.
Здесь, до края вод озерных, — осязаемый предел;
Там — лазурь одна струится, мир лазурью
изомлел.

Я не знаю, что сулит мне, но припомнилась родной
Сень столетняя каштанов над кремнистой крутизной;
И с высот знакомых вижу вновь раздельным .водосклон
Рек души, текущих в вечность — и в земной,
старинный сон.
Лето 1912

ЦИКАДА


Гимн, слагавшийся в устах,
Я чертил, а, гостья сада,
В мой приют впорхнув, цикада
Притаилась на перстах.

За стихи ль мои награда,
Муз любимица, цикада,
От богов ли твой привет?
Иль от той, которой нет
На земле, и ей отрада,
Что поет ее поэт?

Ты безмолвствуешь в ответ,
Звонкогласная певунья,
Вдохновенная вещунья!
Только пальцы мне живей
Молоточками щекочешь...
Миг — ив зелени ветвей,
Изумрудный соловей,
На смоковнице стрекочешь.
Лето 1912

РЫБАЦКАЯ ДЕРЕВНЯ


Люблю за крайней из лачуг
Уже померкшего селенья,
В час редких звезд, увидеть вдруг,
Застылый в трепете томленья,
Полувоздушный сон зыбей,
Где затонуло небо, тая...

И за четою тополей
Мелькнет раскиданная стая
На влаге спящих челноков;
И крест, на бледности озерной.
Под рубищем сухих венков,
Напечатлеет вырез черный.

Чуть вспыхивают огоньки
У каменного водоема,
Где отдыхают рыбаки.
Здесь — тень, там — светлая истома....
Люблю сей миг: в небесной мгле
Мерцаний медленных несмелость,
И на водах и на земле
Всемирную осиротелость.
Лето 1912

НОЧНЫЕ ГОЛОСА *


Дальний лай — глубокой,
Теплой ночью летней...
Что звучит ответней
Думе одинокой?

Гулкий всхлип совиный —
Вспомнилось родное
Кладбище ночное
С церковью старинной...

Чу, орган налажен!
Лишь коснись перстами,.

Лишь дохни устами
У послушных скважин:
Мусикийский шорох
Матери откроет
Всё, что Ночь покоит
В сумрачных просторах.
Наше сердце глухо,
Наши персты грубы,
И забыли губы
Дуновенье духа.

Гости неземные,
Чьи бесплотны пальцы,
Вам будить, скитальцы,
Голоса ночные!
Шелест рощ умильный,
Рокот волн унылых —
Всё доносит милых
Шепот замогильный.
И, как стон, протяжен,
И томит загадкой
Зов волшебно-сладкий
Многоустых скважин.
Лето 1912

УТЕС


Недаром облако крутится
Над оной выспренней главой
Гребней рогатых: грозовой

Орел иль демон там гнездится.
Нахохлится, сверкнут зрачки;
Ущелья рокотом ответят;
Туманов кочевых клочки
Руном косматым дол осветят...

Я помню: с гор клубилась мгла,
Ширялся тучей зрак орла;
На миг упало оперенье:
Разверзлась, мертвенно бела,
Как бы расщеплена, скала,
И в нестерпимом озаренье
Блеснули — белизна чела,
Слепые ярые зеницы...
И в мраке белой огневицы
Переломилася стрела.
Лето 1912

ИОВ *


Божественная доброта
Нам светит в доле и недоле,
И тень вселенского креста
На золотом простерта поле.
Когда ж затмится сирый дол
Голгофским сумраком, — сквозь слезы
Взгляни: животворящий ствол
Какие обымают розы!

Кто, мирных пристаней беглец,
В широких океанах плавал,

Тот знал, отчаянный пловец,
Как душу делят бог и дьявол:
Кому ты сам пойдешь, кому
Судьбы достанутся обломки;
Он помнит бурь кромешных тьму
И горший мрак — души потемки.

Но лишь кто долгий жизни срок
Глубоко жил и вечно ново,
Поймет — не безутешный рок,
Но утешение Иова:
Как дар, что бог назад берет,
Упрямым сердцем не утрачен,
Как новой из благих щедрот
Возврат таинственный означен.
Лето 1912

SOLUS37


В чьи очи явственно взглянула
Живая Тайна естества;
Над кем вселенская листва
С плодами звездными нагнула
Колеблемую Духом сень;
Кто видел елисейский день
И кипарис, как тополь, белый;
Кто — схимой Солнца облечен —
На жертву Солнцу обречен,

Как дуб, опутанный омелой, —
Тот будет, хладный, души жечь
И, как Земли магнитный полюс.
Сердца держать и воли влечь, —
Один в миру: in Mundo Solus38.
Лето 1912

ПРИ ДВЕРЯХ *


Братья! недолго
Светлую Мать
Темному пологу
У нас отымать!

Братья! не вечно
Дева Кольца
Будет, не встречена,
Стоять у дворца.

Всё, что предельно,
Сердцу тюрьма —
Лето ли зелено,
Бела ли зима.

Мните ль, что камни
Возопиют?
Ищете ль знамений?
Они не придут.

В сумраке тайный
Папортник есть;
Вестью нечаянной
В нас должен расцвесть.

Знаю поляну:
Там, над плитой,
В полночь Иванову
Огонь золотой.

Светоч победный
Свод озарит:
Путь заповеданный
Открыт и горит.

День в подземелье,
Свадебный пир:
Другу веселие,
И встречи, и мир.

Древнее солнце
Стынет вверху:
Время исполнится —
Восстать Жениху.

Братья! не вечно
Дева Кольца
Будет, не встречена,
Стучаться в сердца.
Лето 1912

НЕЖНАЯ ТАЙНА *


Слово скажу без прикрас прекрасное, если
правдиво
Слово мое; коли нет, — други, напрасно я жил!
Долгий прошел, заблуждаяся, путь, коли лживо
то слово, —
Смерть обольстила меня, и обманула Любовь.
В сердце, разлуки кольцом, вписала Любовь
благовестье;
Смерть, возврата кольцом, запечатлела обет.
Лгут уста и мечты; не обманчиво вещее
сердце:
Если я в жизни любил, знайте, что Тайна —
нежна.
Тайна нежна, — вот слово мое, — а жизнь
колыбельна;
Смерть — повитуха; в земле — новая нам
колыбель.
Тайна нежна: мир от вечности — брак,
и творенье — невеста;
вадебный света чертог — божья всезвездная
Ночь.
айна нежна! Всё целует Любовь и лелеет
р Пощада.
с®, что ни вижу, венцом светлым объемлет
, Жених.
ногих себя не обретших блаженств бродильная
чаша,
ра(«дую каплю хранит сладостной жизни кратэр,
Св. что знает блаженство свое, прозябнет,
как семя,

Цветом блаженства — и цвет Розе единой
отдаст...
Тайна, о братья, нежна: знаменуйте же
Тайное Розой,
Тихой улыбкой могил, милой печатью любви.
Лето 1912

ВЕСТИ *

Liebeszâhren. Liebesflammen
Fliesst zusammen.
Moaalis39

Ветерок дохнет со взморья,
Из загорья,
Птица райская окликнет
Вертоград мой вестью звонкой,
И душа, как стебель тонкий
Под росинкой скатной, никнет...

Никнет, с тихою хвалою,
К аналою
Той могилы, середь луга...
Луг — что ладан. Из светлицы
Милой матери-чериицы
Улыбается подруга.

Сердце знает все приметы,
Все приветы
Угадает — днесь и вечно,

Внемлет ласкам колыбельным,
И с биеньем запредельным
Долу бьется в лад беспечно.

Как с тобой мы неразлучны,
Как созвучны
Эти сны на чуткой лире
С той свирелью за горами,
Как меняемся дарами, —
Не поверят в пленном мире!

Не расскажешь песнью струнной:
Облак лунный
Как просвечен тайной нежной?
Как незримое светило
Алым сном озолотило
Горной розы венчик снежный?
Лето 1912

ПОЛЕВОЙ ТРУД *


Когда труды и дни Аскрейский лебедь пел,
Шел наг, с нагим рабом, за плугом земледел,
И. в рыхлые бразды зерно златое сея,
Молился, наг, твой сын тебе, раскрытой, Гея!

А ныне вижу я на пажитях чужбин,
Как поздний человек работает один
Чйцом к лицу с тобой, тебя не постигая
И плод насильственный в молчанье вымогая.

И вспоминаются родимые поля,
Земля умильная, пахучая земля,
И литургия нив — страда мирским собором,
И песня дружная над ласковым простором.
Лето 1912

ПЕРВЫЙ ПУРПУР


Гроздье, зрея, зеленеет,
А у корня лист лозы
Сквозь багряный жар синеет
Хмелем крови и грозы.

Брызнул первый пурпур дикий,
Словно в зелени живой
Бог кивнул мне, смуглоликий,
Змеекудрой головой.

Взор обжег и разум вынул,
Ночью света ослепил
И с души-рабыни скинул
Всё, чем мир ее купил.

И, в обличье безусловном
Обнажая бытие,
Слил с отторгнутым и кровным
Сердце смертное мое.
Лето 1912

ЗЕРКАЛО ГЕКАТЫ *


Лунная мгла мне мила,
Не серебро и не белые платы:
Сладко глядеть в зеркала
Смутной Гекаты.

Видеть весь дол я могу
В пепельном зареве томной лампады.
Мнится: на каждом лугу —
В кладезях клады...

Лунную тусклость люблю:
В ней невозможное стало возможным.
Очерки все уловлю
В свете тревожном,

Но не узнаю вещей,
Словно мерцают в них тайные руды,
Словно с нетленных мощей
Подняты спуды.

Снято, чем солнечный глаз
Их облачал многоцветно и слепо.
Тлеет душа, как алмаз
В сумраке склепа.

Вижу, как злато горит
Грудой огня в замурованном своде;
Знаю, что ключ говорит
Горной породе...

Бледный затеплив ночник,
Зеркалом черным глухого агата
Так вызывает двойник
Мира — Г еката.
Лето 1912

УСТА ЗАРИ


Как уста, заря багряная горит:
Тайна нежная безмолвьем говорит.
Слышишь слова золотого вещий мед?
Солнце в огненном безмолвии встает!

Дан устам твоим зари румяный цвет,
Чтоб уста твои родили слово — свет.
Их завесой заревою затвори:
Только золотом и медом говори.
Лето 1912

МИРНЫЕ ЯМБЫ *

А. Д. Скалдин

Я был далече. Этих песен ты вверял
Станку печатному листы;
А друг, смутясь, и враг, ликуя, повтор
Ползучий шепот клеветы.

Моей чужбины гул достиг. Спокоен я...
Нет, ничего не изменю
В том, что слагал. Открыта в песнях жизнь моя.
И никого не обвиню!

Ты негодуешь? Презирать придет пора,
Пора другая — сострадать.
Впервые ль видишь искаженным лик добра
И в грязных тернах Благодать?
З0 октября 1912

СЕНТЯБРЬ


Отчетливость больницы
В сентябрьской тишине.
Чахоточные лица
Горят на полотне.

Сиделка сердобольно
Склонилась, хлопоча;
И верится невольно
В небесного врача.

Он, в белом балахоне,
Пошепчется с сестрой —
На чистом небосклоне
Исчезнет за горой.

Всё медленно остынет
До первых снежных пург,
Как жар недужный вынет
Из бредных лоз хирург.
1912

СОВЕСТЬ *

М. О. Гершензону

Когда отрадных с вами встреч
В душе восстановляю повесть
И слышу, мнится, вашу речь, —
Меня допрашивает Совесть:

«Ты за день сделал ли что мог?
Был добр и зряч? Правдив и целен?
А чист ли был, скажи, твой слог?
И просто, друг: ты был ли делен?»

То Совесть мне... А вот пример
И ваших (мнимых) слов поэту:
«Признайтесь, Пушкин — (старовер!)
Одобрил бы строку — хоть эту?»

Еще б!.. А впрочем, помолчу.
Кто — геометр; кому — быть зодчим...
Но, не в пример зоилам прочим,
Всё ж вам понравиться — хочу.
1912 (?)

АСЕ *

Л. А. Тургеневой

Как детски пристально и гордо
Глядит насупленный глазок,
Когда графит проводит твердо
Запечатлительный мазок!
С какой суровою оглядкой
Он бодрствует настороже,
Чтоб враг не подошел украдкой
К обороняемой меже!
Похвальна в часовом свирепость.
Куда! Тут мало всех отваг!
За вами — сказочная крепость...
Но белый развернул я флаг.
Парламентер и безоружен,
К вам прискакал я из-за гор.
Нам общий лозунг будет нужен!
Скрепим же первый договор!
Вы на меди (чуть-чуть прикрася)
Мой гравируете портрет
Иглой старинной. Вас же, Ася,
В душе живописал поэт,
Чтоб, вместе с ладанкой крестильной.
Носить на счастье образок:
И тихих уст завет умильный,
И детски пристальный глазок.
1912 (?)

РУБКА ЛЕСА *

Поэту Валериану Бородаевскому

Пел «Свете тихий», длясь, в парчах осенних день.
По рыжим пожнивам тянулась наша тень,
Когда из смуглых рощ отзвучием металла
Убийца звонкая далече прозвучала.
И вскоре нас покрыл сквозной зеленый кров
Огнистым проливнем закапанных дубов,
Узорчатый шатер ветвей перекрученных,
Наитье пращуров, секире обреченных, —
Радушно старые кивали нам челом,
Из вещих шелестов слагая свой псалом;
Но стыд нам запрещал с доверием взаимным
Возлечь на мягкий мох к столам гостеприимным.
Где незапамятных струился мед гостии
В ковши червонные из солнечных братин.
4 сентября 1913

ЛИРА И ОСЬ

Валерию Брюсову

* * * *


Слепец, в тебя я верую,
О солнечная Лира,
Чей рокот глубь эфира,
Под пенье аонид,

Колеблет правой мерою
И мир мятежный строит,
Меж тем как море воег
И меч о меч звенит.

Ты скована из золота,
И падают, как пчелы,
Журчащие Пактолы
На жаркие рога...
Удары слышу молота
По наковальне Рока;
Но славят свет с востока
Верховные снега.

За осью ось ломается
У поворотной меты:
Не буйные ль кометы
Ристают средь полей?..
А где-то разымается
Застава золотая
И кличет в небе стая
Родимых лебедей.

* * * *


Есть Зевс над твердью — и в Эребе.
Отвес греха в пучину брось, —
От бога в сердце к богу в небе
Струной протянутая Ось

Поет «да будет» отчей воле
В кромешной тьме и в небеси:
На отчем стебле — колос в поле,
И солнца — на его оси.
О, дай мне плыть, святая Лира,
Средь мусикийского эфира
Одною из согласных лун.
Лишь на мгновенье, беззаконный,
Слепой кометы бег уклонный
Касается вселенских струн.
Ристатель! Коль у нижней меты
Квадриги звучной дрогнет ось,
Твори спасения обеты,
Бразды руби и путы сбрось,
И у Пелопса ли возницы,
У Ономая ли проси
Для новых игрищ колесницы
На адамантовой оси.
О ты, кто в солнца пас поставил!
Коль сын твой прямо к полдню правил
Пылающую четверню,
Вдали блужданий Фаэтона
Дай в розах млеющего лона
Истаять медленному дню.
Январь 1914

ПЕТРОВСКОЕ НА ОКЕ

Юргису и Марии Ивановне Балтрушайтис
1 *

Забуду ль, в роковые дни
Взрастившего злой колос лета,
Семьи соседственной поэта
Гостеприимные огни?
Мы вместе зажигали свечи
И выносили образа,
Когда вселенская гроза
Семью громами издалече
Заговорила... И во мне
Навек жива взаимность эта.
Как соучастие обета
Спасенных на одном челне.
2 *

Колонны белые за лугом... На крыльце
Поэтова жена, в ванэйковском чепце, —
Лень Брюгге тихого... Балкон во мгле вечерней,
Хозяйки темный взгляд, горящий суеверней,

Мужского голоса органные стихи...
И запах ласковый сварившейся ухи
С налимом сладостным, подарком рыболова
Собрату рыбарей и сеятелей слова...
Вы снова снитесь мне, приветливые сны!
Я вижу, при звездах, кораллы бузины
В гирляндах зелени на вечере соседской,
Как ночь, торжественной, — как игры Музы, детской
И в облаке дубов, палатой вековой
Покрывшем донизу наклон береговой,
В мерцанье струй речных и нежности закатной.
Всё тот же силуэт, художникам приятный,
Прямой, с монашеской заботой на лице,
Со взглядом внемлющим, в ванэйковском чепне.
6 января 1915

ПО ТЕЧЕНИЮ


Я вёсел подолгу не трогаю:
Под смутный лепет забытья
Скользит единою дорогою
Моя попутная ладья
Со всею медленно влачащейся
Громадой усыпленных вод;
А там с Медведицей лучащейся
Плывет огромный небосвод.
Но лишь на бреге померещится
Родная тень заветных стран

И птицей сердце затрепещется,
Чтоб вновь упасть, узнав обман, —
Что с плачем у кормы расплещется?..
Поодаль, отмелью пологою
Влачась, кивает мне туман.
11 января 1915

ПОЭЗИЯ


Весенние ветви души,
Побеги от древнего древа,
О чем зашептались в тиши?
Не снова ль извечная Ева,
Нагая, встает из ребра
Дремотного первенца мира,
Невинное чадо эфира,
Моя золотая сестра?
Выходит и плещет в ладони,
Дивясь многозвездной красе,
Впивая вселенских гармоний
Все звуки, отзвучия все;
Лепечет, резвясь, Гесперидам:
«Кидайте мне мяч золотой».
И кличет морским нереидам:
«Плещитесь лазурью со мной».
Февраль 1915

* * * *

С. Г.

Как жутко-древне и до грусти живо
Я ночи южной ощутил потемки
В твоих стихах!.. Еще ль иикады громки,
И царственна звезда, и длится диво?
К полудням новым тянется пугливо
Случайная трава, и стебли ломки
На том пласту наносном, что обломки
Минувшего хоронит молчаливо.
Приемлю я с послушным удивленьем
Души земной и душ земные ласки;
И за твою — я робко благодарен.
Быть может, Лазарь, уронив повязки,
Был так же умилен родным селеньем...
Вот отчего напев мой светозарен!
9 августа 1915

ПАРИЖ

Е. С. Кругликовой
Fluctuat nec mergitur40
Надпись на гербе Парижа.
1 *

Обуреваемый Париж! Сколь ты священ,
Тот видит в облаке, чей дух благоговеет
Пред жертвенниками, на коих пламенеет
И плавится Адам в горниле перемен.

То, как иворий, бел, то черен, как эбен, —
Над купиной твоей гигантский призрак реет.
Он числит, борется, святыни, чары деет...
Пюдовик, Юлиан, Картезий, Сен-Жермен —

Сколько вечных лиц в одном лице блистает
Мгновенной молнией! — Моле, Паскаль, Бальзак...
Вдруг Химерою всклубится смольный мрак,

Демон мыслящий звездой затменнои тает;
Крутится буйственней, чем вавилонский столп,
Безумный легион, как дым, безликих толп.
2

Кто б ни был ты в миру, — пугливый ли отшельник,
Ревнивец тайных дум, спесивый ли чудак,
Алхимик, некромант или иной маньяк,
Пророк осмеянный, непризнанный свирельник, —

Перед прыжком с моста в толпе ль снуешь, бездельник.
Бежишь ли, нелюдим, на царственный чердак, —
Мелькнет невдалеке и даст собрату знак
Такой же, как и ты, Лютеции насельник.

Всечеловеческий Париж! В тебе я сам
Таил свою любовь, таил свои созданья.
Но знал консьерж мой час стыдливого свиданья.

В мансарде взор стремил сосед мой к небесам;
Двойник мой в сумерках капеллы, мне заветной.
Молился пред моей Мадонной неприметной.
2-3 ноября 1915

ЧИСТИЛИЩЕ *


Стоят пред очами сгоревшие лета.
Была моя жизнь благодатно согрета
Дыханием близким живого тепла,
Невидимым светом из глуби светла.

И счастлив я был, иль щадим и лелеем,
Как тот, что помазан священным елеем,
Но должен таиться и слыть пастухом,
Слагающим песни в ущелье глухом.

Лишь ныне я понял, святая Пощада,
Что каждая лет миновавших услада
В устах была мед, а во чреве полынь
И в кущу глядело безумье пустынь.

Я вижу с порога высоких святилищ,
Что вел меня путь лабиринтом чистилищ,
И знаю впервые, каким палачам
В бесчувственном теле был отдан я сам;

Каким причастился я огненным пыткам,
Чья память смывалась волшебным напитком. —
Затем, чтобы в тихом горении дней
Богач становился бедней и бедней.
1915

ПАМЯТИ СКРЯБИНА

1

Осиротела Музыка. И с ней
j Ььзия, сестра, осиротела,
Потух цветок волшебный у предела
Их смежных царств, и пала ночь темней

На взморие, где новозданных дней
Всплывал ковчег таинственный. Истлела
От тонких молний духа риза тела,
Отдав огонь источнику огней.
Исторг ли Рок, орлицей зоркой рея,
У дерзкого святыню Прометея?
Иль персть опламенил язык небес?
Кто скажет: побежден иль победитель,
По ком, — немея кладбищем чудес, —
Шептаньем лавров плачет муз обитель?
2

Он был из тех певцов (таков же был Новалис).
Что видят в снах себя наследниками лир,
Которым на заре веков повиновались
Дух, камень, древо, зверь, вода, огонь, эфир.
Но между тем как все потомки признавались.
Что поздними гостьми вошли на брачный пир.
Заклятья древние, казалось, узнавались
Им, им одним опять — и колебали мир.
Так! Все мы помнили — но волил он и деял.
Как зодчий тайн, Хирам, он таинство посеял,
И Море Медное отлил среди двора.
«Не медли!» — звал он Рок, и зову Рок ответит
«Явись!» — молил Сестру — и вот пришла Сес
Таким свидетельством пророка Дух отметит
1915

СЧАСТЬЕ


Солнце, сияя, теплом излучается:
Счастливо сердце, когда расточается.
Счастлив, кто так даровит
Щедрой любовью, что светлому чается,
Будто со всем он живым обручается.
Счастлив, кто жив и живит.

Счастье не то, что годиной случается
И с мимолетной годиной кончается:
Счастья не жди, не лови.
Дух, как на царство, иа счастье венчается,
В счастье, как в солнце, навек облачается:
Счастье — победа любви.
20 июня 1917

* * * *


Да, сей пожар мы поджигали,
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит.

Гори ж, истлей на самозданном,
О сердце-Феникс, очаге
И суд свой узнавай в нежданном,
Тобою вызванном слуге.

Кто развязал Эолов мех,
Бурь не кори, не фарисействуй.
/

Поет Трагедия: «Всё грех,
Что действие», Жизнь: «Все за всех»,
А воля действенная: «Действуй!»
3 декабря 1919

ЗИМНИЕ СОНЕТЫ

1 *

Скрипят полозья. Светел мертвый снег.
Волшебно лес торжественный заснежен.
Лебяжьим пухом свод небес омрежен.
Быстрей оленя туч подлунных бег.

Чу, колокол поет про дальний брег...
А сон полей безвестен и безбрежен...
Неслежен путь, и жребий неизбежен,
Святая ночь, где мне сулишь ночлег?

И вижу я, как в зеркале гадальном,
Мою семью в убежище недальном,
В медвяном свете праздничных огней.

И сердце, тайной близостью томимо.
Ждет искорки средь бора. Но саней
Прямой полет стремится мимо, мимо.
2 *

Незримый вождь глухих моих дорог,.
Я подолгу тобою испытуем
В чистилищах глубоких, чей порог
Мы жребием распутья именуем.

И гордости гасимой вот итог:
В узилищах с немилым я связуем.
Пока к тому, кого любить не мог.
Не подойду с прощеным поцелуем.

Так я бежал суровыя зимы:
Полуденных лобзаний сладострастник,
Я праздновал с Природой вечный, праздник..

Но кладбище сугробов, облак тьмы
И реквием метели ледовитой
Со мной сроднил наставник мой сердитый.
3

Зима души. Косым издалека
Ее лучом живое солнце греет,
Она ж в немых сугробах цепенеет,
И ей поет метелицей тоска.

Охапку дров свалив у камелька,
Вари пшено, и час тебе довлеет;

Потом усни, как всё дремой коснеет...
Ах, вечности могила глубока!

Оледенел ключ влаги животворной,
Застыл родник текучего огня,
О, не ищи под саваном меня!

Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,
Я ж истинный, плотскому измени,
Творю вдали свой храм нерукотворный.
4 *

Преполовилась темная зима.
Солнцеворот, что женщины раденьем
На высотах встречали, долгим бденьем
Я праздную. Бежит очей дрема.

В лес лавровый холодная тюрьма
Преобразилась Музы нисхожденьем;
Он зыблется меж явью и виденьем,
И в нем стоит Небесная сама.

«Неверный! — слышу амброзийный шепот
Слагался ль в песнь твой малодушный ропот?
Ты остовом ветвистым шелестел

С останками листвы сухой и бурой,
Как дуб под снегом; ветр в кустах свистел;
А я в звездах звала твой взгляд понурый
5 *

Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк,
Тебе во славу стих слагаю зимний!
Голодный слышу вой. Гостеприимней
Ко мне земля, людской добрее толк.

Ты ж ненавидим. Знает рабий долг
Хозяйский пес. Волшебней и взаимней,
Дельфийский зверь, пророкам Полигимний
Ты свой, доколь их голос не умолк.

Близ мест, где челн души с безвестных
взморий
Причалил и судьбам я вверен был,
Стоит на страже волчий вождь, Егорий.

Протяжно там твой полк, шаманя, выл;
И с детства мне понятен зов унылый
Бездомного огня в степи застылой.
6

Ночь новолунья. А мороз, лютей
Медведицы, певцу надежд ответил,
Что стуж ущерб он с Музой рано встретил,
Беспечных легковернее детей.

Не сиротеет вера без вестей;
Немолчным дух обетованьем светел,
Н в час ночной, чу, возглашает петел
“есну, всех весен краше и святей.

Звук оный трубный, тот, что отворяет
Последние затворы зимних врат,
Твой хриплый гимн, вождь утра, предваряет.

И, полночь пережившее утрат,
Биеньем тайным сердце ускоряет
Любимых на лицо земли возврат.
7

Как месячно и бело на дорогах,
Что смертной тенью мерит мой двойник.
Меж тем как сам я, тайный ученик,
Дивясь, брожу в Изидиных чертогах.

И мнится, здешний, я лежу на дрогах,
Уставя к небу мертвый, острый лик:
И черных коней водит проводник
Пустынных гор в оснеженных отрогах

И, движась рядом, поезд теневой
По белизне проходит снеговой;
Не вычерчен из мрака лишь вожатый,

Как будто, сквозь него струясь, луна
Лучи слила с зарею розоватой,
И правит путь Пресветлая Жена.
8 *

Худую кровлю треплет ветр, и гулок
Железа лязг и стон из полутьмы.
Пустырь окрест под пеленой зимы,
И кладбище сугробов — переулок.

Час неурочный полночь для прогулок
По городу, где, мнится, дух чумы
Прошел, и жизнь пустой своей тюрьмы
В потайный схоронилась закоулок.

До хижины я ноги доволок,
Сквозь утлые чьи стены дует вьюга,
Но где укрыт от стужи уголок.

Тепло в черте магического круга;
На очаге клокочет котелок,
И светит Агни, как улыбка друга.
9 *

Твое именованье — Сиротство,
Зима, Зима! Твой скорбный строй —
унылость.
Удел — богов глухонемых немилость.
Твой лик — с устами сжатыми вдовство.

Там, в вышних ночи, славы торжество,
Превыспренних бесплотных легкокрылость.

Безвестье тут, беспамятство, застылость,
А в недрах — Солнца, Солнца рождество!

Меж пальцев алавастровых лампада
Психеи зябкой теплится едва.
Алмазами играет синева.
Грозя, висит хрустальная громада.
Под кров спасайся, где трещат дрова,
Жизнь темная, от звездных копий хлада!
10

Бездомных, боже, приюти! Нора
Потребна земнородным и берлога
Глубокая. В тепло глухого лога
И зверя гонит зимняя пора.

Не гордых сил привольная игра —
За огонек востепленный тревога
В себе и в милом ближнем — столь убога
Жизнь и любовь. Но всё душа бодра.

Согрето тело пламенем крылатым,
Руном одето мягким и косматым,
В зверином лике весел человек, —

Скользит на лыжах, правит бег олений
Кто искру высек, — сам себя рассек
На плоть и дух — два мира вожделений
11

Далече ухнет в поле ветр ночной
И теплым вихрем, буйный, налетает:
Не с островов ли гость, где обитает
На запад солнца взятых сонм родной?

Довременной бушует он весной,
Острог зимы в его дыханье тает.
И сторожким копытом конь пытает
На тонкой переправе лед речной.

Февральские плывут в созвездьях Рыбыь
Могильные лучом пронзают глыбы,
Волнуют притяженьем область душ.

Закон их своенравен, свычай шалый:
Вчера всё стыло в злобе лютых стуж, —
Синеет в пятнах дол наутро талый.
12

То жизнь — иль сон предутренний, когда.
Свежеет воздух, остужая ложе,
Озноб крылатый крадется по коже
И строит сновиденье царство льда?

Обманчива явлений череда:
Где морок, где существенность, о боже?

И явь и греза — не одно ль и то же?
Ты — бытие; но нет к тебе следа.

Любовь — не призрак лживый: верю, чаю!.
Но и в мечтанье сонном я люблю,
Дрожу за милых, стражду, жду, встречаю..

В ночь зимнюю пасхальный звон ловлю,
Стучусь в гроба и мертвых тороплю,
Пока себя в гробу не примечаю.
Декабрь 1919 — февраль 1920

УМЕР БЛОК *


В глухой стене проломанная дверь,
И груды развороченных камней,
И брошенный на них железный лом,
И глубина, разверстая за ней,
И белый прах, развеянный кругом, —
Всё — голос бога: «Воскресенью верь».
10 августа 1921

* * * *


Мятежному добро ль ученику
Довериться, как сердце подсказало.
Решат года, мне ж весело бывало,
Как у огней струистых над Баку,

С тем, кто умел стать другом старику,
Чьей беглой мысли ласковое жало
Целебно жгло, играя, и пронзало
Больной души сонливую тоску.

Как с отмели на море бурных бедствий
Взирал мой дух, когда передо мной
Сверкал разгадчик темных соответствий.

Две.песни слышал я — внимал одной,
И верится — она не обманула,
Как лютня жизни мертвого Саула.
Апрель 1923
Баку

* * * *


Глиэр! Семь роз моих фарсийских,
Семь одалиск моих садов,
Волшебств владыка мусикийских,
Ты превратил в семь соловьев.

А ныне трели тар-алмей
И хроматические слезы
Ты в гармонические розы
Преобращаешь, чародей!
17 февраля 1924

РИМСКИЕ СОНЕТЫ

1 *

Вновь, арок древних верный пилигрим,
В мой поздний час вечерним «Ave, Roma»41
Приветствую, как свод родного дома,
Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.

Мы Трою предков пламени дарим;
Дробятся оси колесниц меж грома
И фурий мирового ипподрома:
Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.

И ты пылал и восставал из пепла,
И памятливая голубизна
Твоих небес глубоких не ослепла.

И помнит, в ласке золотого сна,
Твой вратарь кипарис, как Троя крепла,
Когда лежала Троя сожжена.
2 *

Держа коней строптивых под уздцы,
Могучи пылом солнечной отваги
И наготою олимпийской наги,
Вперед ступили братья-близнецы.

Соратники квиритов и гонцы
С полей победы, у Ютурнской влаги,
Неузнаны, явились (помнят саги)
На стогнах Рима боги-пришлецы

И в нем остались до скончины мира.
И юношей огромных два кумира
Не сдвинулись тысячелетья с мест.

И там стоят, где стали изначала, —
Шести холмам, синеющим окрест,
Светить звездой с вершины Квиринала.
3 *

Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем
блага
Воды милей». Бежит по жилам Рима,
Склоненьем акведуков с гор гонима,
Издревле родников счастливых влага.

То плещет звонко в кладезь саркофага;
То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима,
Прохладу зыблет; то, неукротима,
Потоки рушит с мраморного прага.

Ее журчаньем узкий переулок
Волшебно оживлен, и хороводы
Окрест ее ведут морские боги:

Резец собрал их. Сонные чертоги
Пустынно внемлют, как играют воды
И сладостно во мгле их голос гулок.
4 *

Окаменев под чарами журчанья
Бегущих струй за полные края,
Лежит полузатоплена ладья;
К ней девушек с цветами шлет Кампанья.

И лестница, переступая зданья,
Широкий путь узорами двоя.
Несет в лазурь двух башен острия
И обелиск над площадью ди Спанья.

Люблю домов оранжевый загар
И людные меж старых стен теснины,
И шорох пальм на ней в полдневный жар:

А ночью темной вздохи каватины
И под аккорды бархатных гитар
Бродячей стрекотанье мандолины.
5 *

Двустворку на хвостах клубок дельфиний
Разверстой вынес; в ней растет Тритон,
Трубит в улиту; но не зычный тон —
Струя лучом пронзает воздух синий.

Средь зноя плит, зовущих облак пиний,
Как зелен мха на демоне хнтон!
С природой схож резца старинный сон
Стихийною причудливостью линий.

Бернини, — снова наш, — твоей игрой
Я веселюсь, от Четырех Фонтанов
Бредя на Пинчьо памятной горой,

Где в келью Гоголя входил Иванов,
Где Пиранези огненной иглой
Пел Рима грусть и зодчество Титанов.
6 *

Через плечо слагая черепах,
Горбатых пленниц, на мель плоской вазы,
Где брызжутся на воле водолазы,
Забыв, неповоротливые, страх, —

Танцуют отроки на головах
Курносых чудищ. Дивны их проказы:
Под их пятой уроды пучеглазы
Из круглой пасти прыщут водный прах.

Их четверо резвятся на дельфинах.
На бронзовых то голенях, то спинах
Лоснится дня зелено-зыбкий смех.

И в этой неге лени и приволий
Твоих ловлю я праздничных утех,
Твоих, Лоренцо, эхо меланхолий.
7 *

Спит водоем осенний, окроплен
Багрянцем нищим царственных отрепий.
Средь мхов и скал муж со змеей, Асклепий,
Под аркою глядит на красный клен.

И синий свод, как бронзой, окаймлен
Убранством сумрачных великолепий
Листвы, на коей не коснели цепи
Мертвящих стуж, ни снежных блеск пелен.

Взирают так с улыбкою печальной
Блаженные на нас, как на платан
Увядший солнце. Плещет звон хрустальным;

Струя к лучу стремит зыбучий стан.
И в глади опрокинуты зеркальной
Асклепий, клен, и небо, и фонтан.
8 *

Весть мощных вод и в веянье прохлады
Послышится, и в их растущем реве.
Иди на гул: раздвинутся громады,
Сверкнет царица водометов, Треви.

Сребром с палат посыплются каскады;
Морские кони прянут в светлом гневе;
Из скал богини выйдут, гостье рады,
И сам Нептун навстречу Влаге-Деве.

О, сколько раз, беглец невольный Рима,
С молитвой о возврате в час потребный
Я за плечо бросал в тебя монеты!

Свершались договорные обеты:
Счастливого, как днесь, фонтан волшебный,
Ты возвращал святыням пилигрима.
9 *

Пью медленно медвяный солнца свет,
Густеющий, как долу звон прощальный;
И светел дух печалью беспечальной,
Весь полнота, какой, названья нет.

Не медом ли воскресших полных лет
Он напоен, сей кубок Дня венчальный?
Не Вечность ли свой перстень обручальный
Простерла Дню за гранью зримых мет?

Зеркальному подобна морю слава
Огнистого небесного расплава,
Где тает диск и тонет исполин.

Ослепшими перстами луч ощупал
Верх пинии, и глаз потух. Один,
На золоте круглится синий Купол.
Сентябрь 1924 — январь 1925

КАМЕННЫЙ ДУБ


Хмурый молчальник, опять бормочу втихомолку
стихами:
Хочет и каменный дуб майской листвой прозвенеть.
Дремлет в чеканной броне под бореями бурными
зиму:
Зеленью свежей весна в пологах темных сквозит.
Черную ветвь разгляди: под металлом скорченных
листьев
Ржавой смеется тюрьме нежный и детский побег.
7 июня 1925

КОТ-ВОРОЖЕЙ *


Два суженных зрачка — два темных обелиска,
Рассекших золото пылающего диска, —
В меня вперив, мой кот, как на заре Мемнон,
Из недр рокочущих изводит сладкий стон.
И сон, что семени в нем память сохранила,
Мне снится: отмели медлительного Нила,

И в солнечном костре слепых от блеска дней
Священная чреда идущих в шаг теней
С повернутым ко мне и станом, и оплечье,
И с профилем зверей на теле человечьем.
Подобья ястребов, шакалов, львиц, коров,
Какими в дол глядит полдневный мрак богов

Очнись! Не Нил плескал, не сонный кот мурлыкал:
Размерно бормоча, ты чары сам накликал.
Ни пальм ленивых нет, ни друга мирных нег —
А печи жаркий глаз да за окошком снег.
7 января 1927

ЯЗЫК *


Родная речь певцу земля родная:
В ней предков неразменный клад лежит,
И нашептом дубравным ворожит
Внушенных небом песен мать земная.

Как было древле, глубь заповедная
Зачатий ждет, и дух над ней кружит...
И сила недр, полна, в лозе бежит,
Словесных гроздий сладость наливная.

Прославленная, светится, звеня
С отгулом сфер, звучащих издалеча,
Стихия светом умного огня.

И вещий гимн — их свадебная встреча,
Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня, —
Творенья духоносного предтеча.
10 февраля 1927

ЗЕМЛЯ *

Илье Голенищеву-Кутузову

Повсюду гость и чужанин,
И с музой века безземелен,
Скворечниц вольных гражданин,
Беспочвенно я запределен.
И по-иному луг мне зелен,
Журчит иначе студенец
Под сенницей лесных молелен,
Чем жнице ль, пастушку ль овец,
Микулам, сельским уроженцам,
Поднявшим ралами поля...
Но и скитальцам, отщепенцам
Ты мать родимая, Земля.
И в одиночестве, в пустыне,
В смарагдовой твоей раине,
Едва склонюсь к тебе, дремля, —
Ты шепчешь, сонный мох стеля,
О колыбели, о святыне.
Август 1928

ПОДРАЖАНИЕ ЯПОНСКОМУ *


Голых веток оснежен излом.
Круглый месяц на дне
Голубом.
Ворон на ветке во сне
Снег отряхает крылом.
1935

ИЗ «РИМСКОГО ДНЕВНИКА 1944 ГОДА»

ЯНВАРЬ

1

Великое бессмертья хочет,
А малое себе не прочит
Ни долгой памяти в роду,
Ни слав на божием суду, —

Иное вымолит спасенье
От беспощадного конца:
Случайной ласки воскресенье,
Улыбки милого лица.
2 января
2 *

«У лукоморья дуб зеленый...»
Он над пучиною соленой
Певцом посажен при луке,
Растет, в молве укорененный.
Укорененный в языке.

И небылица былью станет,
Коли певец ее помянет,
Коль имя ей умел наречь.
Отступит море, — дуб не вянет,
Пока жива родная речь.
27 января
3

Когда б лучами, не речами
Мы говорили, вещих дум
Наитье звездными очами
С небес в неумствующий ум

Гляделось, а печаль, уныла,
Осенним ветром в поле выла,
И пела в нас любви тоска
Благоуханием цветка, —

Тогда бы твой язык немотный
Уразумели мы, дыша
Одною жизнию дремотной,
О мира пленная душа!
29 января

ФЕВРАЛЬ

1

Опушилися мимозы,
Вспухли почки миндалей,
Провожая Водолей.
А свирепых жерл угрозы
Громогласней и наглей.

За градой олив грохочет
Дальнобойная пальба.
Вся земля воскреснуть хочет;
Силе жизни гробы прочит
Мертвой силы похвальба.
1 февраля
2

К неофитам у порога
Я вещал за мистагога.

Покаянья плод творю:
Просторечьем говорю.

Да и что сказать-то? Много ль?
Перестал гуторить Гоголь,
Покаянья плод творя.
Я же каюсь, гуторя, —

Из Гомерова ли сада
Взять сравненье? — как цикада.
Он цикадам (сам таков!)
Уподобил стариков.

Чтоб на ветках все сидели,
На зеленых в лад скрипели,
Гуторком других учу:
Не вещаю — не молчу.
13 февраля
3. ВЕЛИСАРИЙ-СЛЕПЕЦ *

Марку Спасши

Нищий, в даре вижу чудо,
В чуде — длани божьей дар.
На серебряное блюдо
Падает хрустальный шар.

Медь деньги по меди брякнет
(Старику до похорон
Благостыня не иссякнет) —
Сферы слышу тонкий звон.

Видит ангелов и землю
Взор угасший в хрустале...
Так бесславие приемлю,
Велисарий, на земле.

Верх и низ в тебе, как спицы
В колесе, небесный мяч,
С той поры как на зеницы
Мне покой пролил палач.
17 февраля

МАРТ

1

Детству снящиеся смутно
Чарования не ложны,
И всеместно, всеминутно
Превращения возможны.

Только тем, чьи выпил очи
Серый ткач, паук раздумий,

Мотыльком ожить нет мочи:
Их удел — недвижность мумий.

И когда земле настали
Времена Метаморфозы,
Раскололи, разметали
Гробы мумий божьи грозы.
21 марта
2 *

Поздние Зимы отместки,
На Весну старухи злость,
Снег, старухин сват и гость,
Брань свекрови и невестки —
И в природе, как в избе,
Не дают уснуть тебе.

Стуком ставней бьют по нервам,
Утомленным без того
Угроженьем, уж не первым,
От Кощея самого,
Истребителя, чей хохот —
Этих взрывов дальний грохот.
26 марта

АПРЕЛЬ

1

Когда б не развязались чресла,
Колено не изнемогло,
Отдохновительные кресла
Я променял бы на седло.

Когда бы взбалмошную старость
Хранительный не прятал кров,
Мой вольный бег делил бы ярость
Голубоглазую ветров.

Теперь же мне одно осталось:
Невидимым, как дух иль тать,
Скитаньем обманув усталость,
С вожатой-Музою — мечтать.
15 апреля
2

Зверь щетинится с испугу;
В холе, неге шерсть гладка.
Входит злобы ветр в лачугу,
И постель забот жестка.

Страх и скорбь, нужда, разруха,
Опыт бегства и конца
Всё ж участливей сердца
Делают, и чутким ухо.

Темен дух. Быть может, в нас
Только трубы роковые
Родники любви, впервые,
Разомкнут — в последний час.
22 апреля

МАЙ

1

Так вся на полосе подвижной
Отпечатлелась жизнь моя
Прямой уликой необлыжной
Мной сыгранного жития.

Но на себя, на лицедея,
Взглянуть разок из темноты,
Вмешаться в действие не смея,
Полюбопытствовал бы ты?

Аль жутко?.. А гляди, в начале
Мытарств и демонских расправ
Нас ожидает в темной зале
Загробный кинематограф.
11 мая

ИЮНЬ

1. НЕМЦЫ УШЛИ *


Несутся Чаянья, как птицы,
Нетерпеливые, вперед,
Событий обгоняя ход,
Пока тяжелой колесницы
Крутой, внезапный поворот
Тебя, щебечущая стая.
По зеленям не распугнет.

Вот какова была простая
Развязка мрачной кутерьмы.
Глядим оторопело мы.
Сам астролог, кем предозначен
Единый был исход всего,
Негаданною озадачен
Гаданья правдой своего.
5 июня
2 *

Вечный город! Снова танки,
Хоть и дружеские ныне,
У дверей твоей святыни,
И на стогнах древних янки

Пьянствуют, и полнит рынки
Клект гортанный мусульмана,
И шотландские волынки
Под столпом дудят Траяна.

Волей неба сокровенной
Так, на клич мирской тревоги,
Все ведут в тебя дороги,
Средоточие вселенной!
28 июня

ИЮЛЬ


Я зябок, хил: переживу ль
Возврат недальний зимней злости?
Согрей на долгий срок, июль,
Мои хладеющие кости.

Сбери мне топлива запас
Под клетью продувной лачуги,
Чтоб музам отдал я досуги,
Когда небесный Волопас
Закрутит северные вьюги.
3 июля

АВГУСТ *


В ночь звездопад; днем солнце парит,
Предсмертным пылом пышет Лев.
Спрячь голову: стрелой ударит
Любовь небесная — иль гнев.

Был небу мил, кто дали мерил
Кометным бегом — и сгорел;
Кто «золотому блеску верил»,
Поэт, — и пал от жарких стрел.

В бестенный полдень сколько милых
Теней глядится через смерть!
И сколько глаз в твоих светилах
Сверкнет, полуночная твердь!

Й скольких душ в огнях падучих
Мгновенный промелькнет привет!
Угаснет пламень искр летучих,
Начальный не иссякнет свет.

А времена в извечном чуде
Текут. За гриву Дева Льва
С небес влачит. На лунном блюде
Хладеет мертвая глава.
2 августа

СЕНТЯБРЬ *


Лютый век! Убийством Каин
Осквернил и катакомбы.
Плуг ведя, дрожит хозяин —
Не задеть бы ралом бомбы.

Век железный! Колесницы
Взборонили сад и нивы.
Поклевали злые птицы
Города. Лежат оливы.

Оскудели дар елея
И вино, людей отрада.
Было время: веселее
Сбор справляли винограда.
20 сентября

ОКТЯБРЬ

1 *

Таинник Ночи, Тютчев нежный,
Дух сладострастный и мятежный,
Чей так волшебен тусклый свет;
И задыхающийся Фет
Пред вечностию безнадежной,
В глушинах ландыш белоснежный,
Над оползнем расцветший цвет;
И духовидец, по безбрежной
Любви тоскующий поэт —
Владимир Соловьев: их трое,
В земном прозревших неземное
И нам предуказавших путь.
Как их созвездие родное
Мне во святых не помянуть?
24 октября
2

Рассказать — так не поверишь,
Коль войны не пережил,
Коль обычной мерой меришь
Моготу душевных сил.

Всё, чего мы натерпелись,
Как под тонкий перезвон
Что ни день каноны пелись
Безыменных похорон,

А волчицей взвыв, сирена
Гонит в сумрак погребов,
Голосит: приспела смена
Уготованных гробов, —

Как бездомные бродили.
Где-то крылися в ночи,
Как заложников ловили,
Уводили палачи, —

Как... Но нам ли клясть былое?
С наших согнано полей,
На соседей лихо злое
Лише ринулось и злей.
27 октября

НОЯБРЬ

VIA APPIA42 *


Не прадеды ли внукам убирают
Стол пиршественный скатертию браной
У Аппиевой памятной дороги,
Бегущей на восклон, где замирают
Мелодией лазурной гор отроги
И тает кряж в равнинности туманной,
Муж Римлянин, безглавый, безымянный
Завернут в складки сановитой тоги,
Всех нас, равно пришельцев и потомко®
(Не общие ль у всей вселенной боги/»
Звал вечерять на мраморах обломков

Его гробницы меж гробов забвенных
И лил нам в кубки гроздий сок червонный,
В дыханье пиний смольных, круглосенных
И кипарисов дважды благовонный,
Как на трапезе мистов иль блаженных.
21 ноября

ДЕКАБРЬ *


Вы, чьи резец, палитра, лира,
Согласных муз одна семья,
Вы нас уводите из мира
В соседство инобытия.

И чем зеркальней отражает
Кристалл искусства лик земной,
Тем явственней нас поражает
В нем жизнь иная, свет иной.

И про себя даемся диву,
Что не приметили досель,
Как ветерок ласкает ниву
И зелена под снегом ель.
29 декабря

ПОЭМЫ

СПОР *

Поэма в сонетах
ЧИТАТЕЛЮ

Таит покров пощады тайну божью:
Убил бы алчных утоленный голод.
Безумит достиженье... Пусть же молод
Забвеньем будет ветхий мир — и ложью!

И Смерти страх спасительною дрожью
Пусть учит нас, что в горнах неба — холод,
Чтоб не был дух твой, гость Земли, расколот
И путник не блуждал по придорожью.

И пусть сердца, замкнувшиеся скупо,
Не ведают, что Смерть — кровосмеситель,
Что имя Смерти — Чаша Круговая.

И пусть сердца, что ропщут, изнывая
Разлукою в тюрьме живого трупа,
Тебя нежданным встретят, Воскреситель!
1

Явила Смерть мне светлый облик свой
И голосом умильным говорила:
«Не в нектар ли, не в негу ль растворила
Я горечь солнц усладной синевой?

Зной жадных жал, яд желчи огневой
Не жалостью ль охладной умирила?
И жатвой новь я, жница, одарила;
И жар любви — мой дар душе живой.

Бессмертия томительное бремя
Не я ль сняла, и вам дала, взамен,
Отрадных смен свершительное Время?

Узнай вождя творящих перемен,
Мой сев и плен, зиждительное племя,
В ключарнице твоих темничных стен!»
2

И с гневом я Небесной прекословил:
«Когда б, о Смерть, была Любовь твой Да"’
То и в огне бы лютом вечных кар,
Кто здесь любил, закон твой славословил.

Но если Рок сердец блаженный жар
Возмездием разлуки предусловия, —
Разлучница! Иной, чем ты, готовил
Архитриклин кратэры брачных чар.

Бог Эрос, жезл переломив коленом
И две судьбы в единый слиток слив,
Летит других вязать веселым веном.

А к тем, как тать, в венке седых олив,
Подходишь ты, и веешь тонким тленом,
И не покинешь их — не разделив».
3

Мне Смерть в ответ: «Клянусь твоим оболом,
Что ты мне дашь: не лгут уста мои.
Яд страстных жал в тебе — мои струи;
И бог-пчела язвит моим уколом.

Ты был един; но сам, своим расколом,
Звал смерть в эдем исполненной любви.
Ты стал четой. Пожар поплыл в крови:
Томится пол, смеситься алчет с полом.

Но каждое лобзание тебя
В тебе самом, как мужа, утверждает;
И быть жрецом ты обречен, любя.

А жертвы месть убийцу побеждает...
Так страждет страсть, единое дробя.
Мой мирный меч любовь освобождает».
4

Сжал зубы гнев глухой, страшась проклясть
Всё, кроме той, что всё в себе вмещала.
А гнев мой речь свирельная прощала:
«Познай меня, — так пела Смерть, — я — страсть!

В восторгах ласк, чья сладостная власть
Ко мне твое томленье обращала?
И мука нег, пророча, возвещала,
Что умереть — блаженнейшая часть.

На пире тел вы моего фиала,
Сплетенные, касались краем уст;
И ночь моя двоим уже зияла.

Но, выплеснув вино, держала пуст
Пред вами я кратэр. И жажды жала
Вонзались вновь... Пылал терновый куст»
5

«Злорадный страж, завистник-соглядатай!
Воскликнул я. — О Смерть, скупой евнух!
Ты видела сладчайший трепет двух
И слышала, что в нас кричал глашатай

Последних правд — восторг души, объятой
Огнем любви! Когда б, таясь, как дух,

Не тать была, а добрый ты пастух, —
Твоих овец ты б увела, вожатый,

Не разлучив, в желанные врата!
И на одной застыли б мы постели,
Она и я, к устам прижав уста;

И на костре б одном сердца сгорели;
И две руки единого креста
В борении одном закостенели».
6

Мне Смерть в ответ: «Гляди: мой свет —
палит.
Я — пламенник любви. Твоя Психея
Вперед, святой купели вожделея,
Порхнула в мой огонь. Он утолит

Желанье душ, которым дух велит
Светить Земле, светясь и пламенея.
К родной ушла родная тень. Позднее
Расплавится твой слитый монолит.

Желай и жди. Когда благословеньем
Моих олив благословен союз,
То вечность — верь — испытана мгновеньем.

Живых мне не дано расторгнуть уз.
Что жить должно, смеется над забвеньем.
В день третий я — вожатый в Эммаус».
7

Как мертвый угль, перекален раскалом,
Ожив, родит ковчежец солнц — алмаз, —
Слеза скупая канула из глаз
И в скляницу легла живым кристаллом.

И Гостья мне: «Любви творю наказ —
Дань слез твоих смесить в сосуде малом
С печалью той, что, светлым покрывалом
Одетая, здесь плакала не раз

Над тем, кто мертв и — как лагуна молом —
Закрыт от волн живых. Но как черна
Тюрьма корней, а цвет цветет над долом,

И всё корней и цвета жизнь одна:
Так всё ты с ней. Клянусь твоим оболом,
Что ты мне дашь: тебя возьмет она».
8

Сказала. Я — взглянул, и призрак милый
На миг блеснул, примнилось, надо мной...
Но, выпитый лазурной глубиной,
Прозрачности небесною могилой,

Истаял в свет, где семицветнокрылой
Невестою и Вечною Женой,
Цветя, манил в предел заповедной
Сад Радуги детей Земли унылой.

О Матерь-Твердь! Невеста-Смерть! Прейду
И я порог, и вспомню, вспоминая.
Сказала Ты: «Иди!» — и Ты: «Приду».

Ты — Дверь Любви, и Ты — любовь родная!
Единой я — в Тебе, единой, жду.
Тесна любви единой грань земная...
9

И в духе был восхйщен я вослед
Ушедшей в свет от сей юдоли скудной.
Блуждали мы в долине изумрудной —
И слышим весть внезапную: «Конь блед».

Вот бледный конь; и на коне побед
Навстречу нам с холмов, тропой безлюдной,
Путь медленный склоняет всадник чудный;
И покрывалом бледным он одет.

И бледный лик сверкнул нам, и угрозой
Красы неизреченной сердце сжег...
Был Ангел он — иль Дева?.. С алой розой

В руке он ехал... И у наших ног
Упала роза... Призрак реял мимо...
Так вяжет Смерть сердца нерасторжимо.
Июнь 1908

СОЛНЦЕВ ПЕРСТЕНЬ *


Стань на край, где плещет мор.е,
Оглянися на просторе:
Солнце ясное зашло,
Зори красные зажгло;
Справа месяц тонкорогий.
Топни по мели отлогой,
Влажной галькой веки тронь,
Гикни: «Гей ты, птица-конь,
Огнегривый, ветроногий!
Мчи меня прямой дорогой
Меж двух крыльев, на хребте,
К заповедной той черте,
Где небес дуга с землею
Золотой свита шлеею,
Где сошелся клином свет —
Ничего за тыном нет.
В царской, бают, там палате
Что ни вечер солнце, в злате,
В яхонтах и в янтаре,
Умирает на костре.
В ночь другое ль народится,
Аль, ожив, помолодится,
Заиграет на юру,
Что сгорело ввечеру?
ззо

Я тебе седок не робкий:
Всё, что солнечною тропкой,
От межи и до межи,
Поизрыскал, окажи!»

Чу, по взморию дрожанье,
В гуле волн плескучих ржанье,
И окрай сырых песков —
Топ копыт и звон подков.
Светит месяц тонкорогий;
Прянет конь сереброногий,
Лебединые крыла,
Золочены удила,
Пышут ноздри жарче горна.
За узду хватай проворно,
Прыгай на спину коню.
Конь промолвит: «Уроню
Я тебя, седок, над бездной,
Коль не скажешь: тверди звездной
Что богаче?» Молви: «Смерть,
Что над твердью держит твердь».
Загадает конь лукавей:
«Что горит зари кровавей?»
Молви: «Жаркая любовь,
Что по жилам гонит кровь».
Втретье спросит о причине,
Почему в своем притине
Солнце кажется темно,
Словно черное пятно.
Отвечай: «Затем, что солнце
Сквозь срединное оконце
Под землею свысока

Видит Солнце-двойника.
Солнце верхнее приметит,
Что во рву глубоком светит,
Вдруг ослепнет, и темно,
Словно черное пятно».

«Три кольца — мои загадки,
Три стрелы — твои разгадки:
Вышли стрелы в три кольца —
Три добычи у ловца! —
Скажет конь: — Куда ж нам метить?
День догнать иль утро встретить?»
Ты в ответ: «Лети, скакун,
На луга, где твой табун,
Где берет в хомут ретивых
Солнце коней огнегривых,
Отпрягая на покой
Мокрых пеною морской!»

И за рдяными зарями
Над вечерними морями
Конь помчится, полетит,
Только воздух засвистит.
В море волны так и ходят,
В небе звезды колобродят,
Реет темный Океан,
Рдеет маревом туман.
Там увидишь небылицы:
Вьются в радугах Жар-птицы,
В облаках висят сады,
Чисто золото — плоды.

А на пастбищах янтарных,
У потоков светозарных —
Коновязь и водопой.
Среброкрылою толпой
Кони пьют, а те пасутся,
Те далече вскачь несутся:
Конь за ними, в ясный дол...
Вдруг — до неба частокол,
Весь червонный, и литые
В нем ворота запертые;
Да калитка возле есть —
Колымаге в пору влезть.
Конь проскочит той калиткой
И, как вкопанный, пред ниткой
Остановится, дрожа:
Залегла тропу межа.
Скакуну тут путь заказан,
Паутинкой перевязан.
«Слезь, — он взмолится, — с меня!
Отпусти в табун коня».
«Веретенушко, вертися!
Медь-тонинушка, крутися!
Закрутись, да переймись...»
Глядь — откуда ни возьмись —
Медяница. Нитка змейкой
Обернется, и ищейкой
Вниз ползет, по ступеням,
Самоцветным тем камням.
Что ступень — то новый камень,
Новый камень — новый пламень, —
Пышных лестница гробов.
ззз

Триста шестьдесят столбов,
Все из золота литые,
Как огни перевитые,
Обступают круглый двор;
Тухнет на дворе костер,
И не черная пучина —
Посредине ямовина.
Слитками вокруг столбов
Блещет золото горбов,
Ощетиненных, как пилы
Золотые; на стропила
Перекинуты хвосты;
Тел извилистых жгуты,
Чешуи и перепоны
Словно жар горят: драконы,
Вниз главами, долу зев
(И во сне палит их гнев),
По стволам висят узлами,
Не слюну точат, а пламя;
Сверху каждого столпа
Турьи в злате черепа,
Непомерны и рогаты,
Ярким каменьем богаты;
И на теменях голов
Триста шестьдесят орлов,
Златоперых и понурых, —
Спят. Дремою взоров хмурых
Не смежает лишь один,
Как ревнивый властелин
Царства сонного, и, зорок,
Острым оком дымный морок
Озирает, страж двора,

Ямовины и костра.
Красный двор, как печь, пылает,
И клубами облекает
Ямовину и костер
Златооблачный шатер.

Пред огнищем, на престоле,
О девичьей тужит доле,
Тризну Солнцеву творя,
Государыня Заря.
Скажешь: разумом рехнулась!
Сине-алым обернулась
Покрывалом, как вдова.
Молвит таковы слова:

«Свет мой суженый! На то ли
Родилась я, чтоб неволи
Злу судьбину жить кляня?
Обманул ты, свет, меня!
Красну девицу в пустынном.
Терему, за частым тыном,
В чародейном во плену,
Не замужнюю жену,
Не победную вдовицу,
Горемычную царицу,
Не ослушную рабу —
Схоронил ты, как в гробу.
Жду-пожду с утра до ночи,
Все повыглядела очи:
Сколько жду лихих годин,
Знает то жених один.

Как затопали подковы,
Да захлопали засовы,
Грудь стеснило, слепнет взор:
Свет мой суженый на двор!
Чуть отпряг коней усталых,
Впряг по стойлам застоялых,
На кладницу четверню
Разогнал, и головню
В сруб горючий повергает,
Дуб трескучий возжигает,
И невесту из огня
Кличет, горькую, меня.
Говорит: «Опять сгораю
И до срока умираю:
С новым жди меня венцом,
Солнцевым встречай кольцом.
Ты надень на перст, заветный,
Этот перстень самоцветный:
Встретишь с перстнем у ворот —
Станет мой солнцеворот.
Сбережешь залог прощальный,
Солнцев перстень обручальный, —
Будешь ты моей женой
Вечно царствовать со мной.
Та, что перстень обронила,
Вновь меня похоронила,
Вновь на срубе мне гореть...
Помни: с перстнем Солнце встреть
Так сказал и в жерловину,
В ту глухую ямовину,
Потрясая головней,
Прянул с белой четверней.

Загудело по подвалам;
Я покрылась покрывалом,
Дева — вдовий чин творю,
Без огня в огне горю,
Ярым воском тихо таю
Да- заплачки причитаю...
А взгляну вдруг на кольцо,
Вспомню милое лицо —
Света божьего невзвижу,
Жениха возненавижу!
В персях как змею унять?
Грусть-печаль мою понять?
Много ль я его видала?
Аль всечасно поджидала?
Счет забыла я годин!
Раз ли было то один?
Аль и встарь он ворочался,
С милой перстнем обручался,
Обручася — пропадал,
Молодую покидал?
И умом я не раскину,
И не вспомню всю кручину.
Знаю: он со мной не жил,
Расставался — не тужил.
Чую, где ты, царь, ночуешь;
Вижу, свет, где ты кочуешь:
Знать, другая у царя
Молодая есть Заря.
А коль за морем прилука,
Не постыла мне разлука,
Не хочу я ничего,
Ни колечка твоего!»

Так сердечная тоскует,
Неразумная ревнует;
Сходит с красного двора,
От потусклого костра.
Двор пониже у царицы,
У невестной есть вдовицы,
Где лазоревый дворец
Смотрит в синий студенец.
Змейка — вслед. Змее последуй,
Входы, выходы разведай,
Всё доточно примечай;
За царицей невзначай
Стань, как жалобно застонет,
С белой рученьки уронит
Солнцев перстень в студенец.
Тут спускай стрелу, стрелец!

Из реки из Океана,
Что под маревом тумана
Кружным обошла путем
Средиземный окоем,
Рыба — гостья не простая,
Одноглазка золотая,
В струйной зыби студенца
Что ни вечер ждет кольца.

Как царица перстень скинет,
Рот зубастый тать разинет,
Хвать — поймала перстенек.
Коловратный мчит поток
Рыбу к заводи проточной.
На окраине восточной

В те поры сойдет в моря
Государыня Заря —
Уж не сирая вдовица,
А румяная девица, —
Тело нежное свежит,
Со звездою ворожит.
К Зорьке рыбка подплывает,
Рот зубастый разевает:
Вспыхнет полымем лицо
У девицы, как кольцо
Заиграет, залучится!
Им в купальне обручится,
Сядет на желты пески,
В алы рядится шелки,
Медны двери размыкает,
Из подземья выпускает
Белых коней на простор —
И, вперив на Солнце взор:
«Женихом тебя я чаю,
А кольца не примечаю, —
Молвит: — Что ж, мой светлый свет,
На тебе колечка нет?

Вот оно: надень заветный
Царский перстень самоцветный!
Выйдешь с перстнем из ворот —
Станет твой солнцеворот.
А дотоле, поневоле,
Голубое должен поле
Плугом огненным пахать,
До межи не отдыхать.
Уронил ты перстень в воду —

Потерял свою свободу.
Солнце красное, катись!
К милой с перстнем воротись!»
Солнце — в путь; но заклятое
То колечко золотое
Зорьке поздней выдает;
Зорька рыбке отдает;
Рыба влагою проточной
Мчит его к заре восточной;
А придверница Заря
Спросит перстень у царя,
Без того не помирится:
Так с начала дней творится,
Рыбьим ведовством заклят,
Солнца пленного возврат.

Слушай, кто умеет слушать!
Коль умыслил чары рушить,
Милой жизни не щади:
Каленою угоди
Рыбе в глаз! Орел бессонный
Из глазницы прободенной,
Молнией разрезав мглу,
Вырвет с яблоком стрелу.
Взмоет ввысь, но долу канет,
Смирный сядет, в очи глянет;
В остром клюве у орла
Каплет кровию стрела.
Рыба тут по-человечьи
Об обиде, об увечье
Востомится, возгрустит
И всю правду возвестит:

«Глаз мой жаркий, глаз единый!
Вынул клюв тебя орлиный!
Вспыхнув, ясный свет истлел,
Красной кровью изомлел!
Кровь-руда! Куда ты таешь?
Где ты оком возблистаешь?
Кто тебя, мой свет, сберет,
Мне темницу отопрет?..
Кто б ты ни был, меткий лучник,
С милым светом мой разлучник.
Глаз ты выткнул мой, один:
Ты мне ныне-господин.

Что велишь, тебе содею,
Кознодею, чародею:
На роду судьбина зла
Мне написана была.
Вещей рыбы помни слово:
Что прошло, зачнется ль снова?
Три лежат тебе пути:
Выбирай, каким идти.
Если Солнцев перстень выдам.
Два пути ко двум обидам;
Если перстня не отдам,
К Солнцу путь отыщешь сам.

Путь один: коль перстень вынешь,
В глубь живою рыбу кинешь, —
Залетишь ты на орле
К порубежной той земле,
Где ключи зари восточной

Перед Солнцем в час урочный
Размыкают створы врат.
Будешь ей жених и брат,
Ненавистный, неизбежный;
Но красавицей мятежной
Овладеешь, и тебе
Покорится, как судьбе,
Самовластная царица.
И царева колесница,
И царева четверня
С мощью света и огня —
Всё пойдет тебе в добычу:
Так владыку возвеличу.
Солнце в темный склеп замкнешь;
Солнцем новый бег зачнешь.

Путь другой: как перстень вынешь,
Если мертвой рыбу кинешь, —
Возвратишься на орле
К обитаемой земле.
Тень и мрак легли по долам;
Плач и стон стоят по селам:
Не минует ночи срок,
Не прояснится восток.
Солнцев перстень ты покажешь,
Чары темные развяжешь,
Мир собою озаришь
И под ноги покоришь.
Прослывешь в молве народа
Солнцем, гостем с небосвода,
Будешь с перстнем царевать,
Свет давать и отымать.

Поклоняясь, будут люди
Мощь твою молить о чуде,
Солнцу, сшедшему царить,
Ладан сладостный курить.

Если мне кольцо оставишь,
Царской славой не прославишь
Темной участи своей;
Но лишь третий из путей
Жало чар моих потушит,
Волхвование разрушит:
Лишь тогда явит свой лик
Солнца зримого двойник —
На кого с притина Солнце,
Сквозь срединное оконце
Глянув, — слепнет, и темно,
Словно черное пятно.
Чтобы власть его восставить
И пути пред ним исправить,
Ты, доверившись орлу,
В светлый скит неси стрелу.
Есть двенадцать душ в пустынз:
О невидимой святыне
День и ночь подъемля труд,
Храм невидимый кладут.
Там, где быти мнят престолу,
Ты стрелу зелену долу,
Кровь мою земле предай
И росточка поджидай.
Процветет цветистой славой
Куст душистый, куст кровавый,

Всех цветней единый цвет,
Краше цвета в мире нет.
Цвет пылает, цвет алеет,
Ветерок его лелеет, —
Вдруг повеет — и легка,
Отделясь от стебелька,
Роза сладостною тенью.
По воздушному теченью,
Как дыханье сна, плывет,
За собой тебя зовет.
В Розе, темной и прозрачной,
Что сквозит, как перстень брачный?
Не гляди, не вопрошай;
За вожатой поспешай
Через долы, через горы,
Недр земных в глухие норы;
Нежной спутнице внемли;
Весть заветную земли,
Странник темный, странник верный,
Ты неси во мрак пещерный!
В преисподнем гробе — рай...
Три судьбины: выбирай».
(1911)

МЛАДЕНЧЕСТВО *

ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭТИЧЕСКОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

Вот жизни длинная минея,
Воспоминаний палимпсест,
Ее единая идея —
Аминь всех жизней — в розах крест.
Стройна ли песнь и самобытна
Или ничем не любопытна —
В том спросит некогда ответ
С перелагателя Поэт.
Размер заветных строф приятен;
Герою были верен слог.
Не так поэму слышит бог,
Но ритм его нам непонятен.
Солгать и в малом не хочу:
Мудрей иное умолчу.
I

Отец мой был из нелюдимых,
Из одиноких — и невер.
Стеля по мху болот родимых
Стальные цепи, землемер

(Ту груду звучную, чьи звенья
Досель из сумерек забвенья
Мерцают мне, чей странный вид
Всё память смутную дивит),
Схватил он семя злой чахотки,
Что в гроб его потом свела.
Мать разрешения ждала,
И вышла из туманной лодки
На брег земного бытия
Изгнанница — душа моя.
II

Мне сказывала мать, и лире
Я суеверный тот рассказ
Поведать должен: по псалтири,
В полночный, безотзывный час,
Беременная, со слезами,
Она, молясь пред образами,
Вдруг слышит: где же?.. точно, вон
Младенец вскрикнул!.. и сильней
Опять раздался заглушенный,
Но внятный крик... Ей мир был
Живой шептанием чудес.
Душой, от воли отрешенной,
Удивлена, умилена.
Прияла знаменье она.
III

Но как же знак истолковала?
Какой вещал он тайный дар?
Не разумела, не пытала;
Но я возрос под сенью чар
Ее надежды сокровенной —
На некое благословенный
Святое дело... Может быть,
Творцу всей жизнью послужить...
Быть может, славить славу божью
В еще неведомых псалмах...
Мать ясновидела впотьмах,
Мирской не обольщалась ложью;
Но в этом мире было ей
Поэта званье всех милей.
IV

Не романтизм (ему же в меру
Она когда-то дань несла)
В ней говорил. Живую веру,
Народную, она спасла
В душе простой от заблуждений.
С наивным опытом видений,
С бесплотным зрением теней
По-русски сочетался в ней
Дух недоверчивой догадки,
Свободный, зоркий, трезвый ум.
Но в тишине сердечных дум
Те образы ей были сладки,

Где в сретенье лучам Христа
Земная рдеет красота.
v

Ей сельский иерей был дедом;
Отец же в Кремль ходил, в Сенат.
Мне на Москве был в детстве ведом
Один, другой священник — брат
Ее двоюродный. По женской
Я линии — Преображенский;
И благолепие люблю,
И православную кутью...
Но сироту за дочь лелеять
Взялась немецкая чета:
К ним чтицей в дом вступила та.
Отрадно было старым сеять
Изящных чувств и знаний сев
В мечты одной из русских дев.
VI

А девой русскою по праву
Назваться мать моя могла:
Похожа поступью на паву, —
Кровь с молоком, — она цвела
Так женственно-благоуханно,
Как сердцу русскому желанно.
И косы темные до пят
Ей достигали. Говорят

Пустое всё про «долгий волос»:
Разумница была она —
И «Несмеяной» прозвана.
К тому ж имела дивный голос:
«В театре ждали б вас венки» —
Так сетовали знатоки.
VII

Читали Библию супруги,
Усевшись чинно, по утрам.
Забыть и крепостные слуги
Не смели в праздник божий храм.
И на чепец сидящей дамы,
И на чтеца глядел из рамы
Румяный Лютер: одобрял
Их рвенье доктор, что швырял
Чернильницей в Веельзевула,
Когда отваживался шут
Его ученый путать труд,
Над коим благочестье гнуло
Мужской, с височками, парик
И вялый, добрый женский лик.
VIII

С осанкою иноплеменной
Библейский посещали дом
То квакер в шляпе, гость надменный
Учтиво-чопорных хором,

То менонит, насельник Юга.
Часы высокого досуга
Хозяин, дерптский богослов,
Все посвящал науке слов
Еврейских Ветхого Завета.
В перчатке черной (кто б сказал,
Что нет руки в ней?) он стоял
И левою писал с рассвета,
Обрит и статен, в парике
И молчаливом сюртуке.
IX

Французский автор здесь греховен
Порой казался — или пуст.
Но «Несмеяне» мил Бетховен;
Царит Вольфганга Гете бюст
В девичьей келии. Марлинский
Забыт; но перечтен Белинский
(С Виссарионовой сестрой
Она знакома). Прежний строй
В душе другим сменился строем.
Открыта свежая тетрадь,
Где новых рифм лихая рать
Располагается постоем, —
Набег поэтов старины,
Что нам — священны иль смешны.
X

Решилось. Видно, век девицей
Ей вековать, не обретя
По нраву мужа. Хоть Жар-птицей
Пылает сердце не шутя,
«Александрину» Генриетта
Всё дразнит «рыбой».., Да и лета
Не те... Но всё ж в монастыре б
Спасаться ей, не в этот склеп
Живые схоронить восторги!
Заране храм ей снился, — тот,
Где столько лет ее приход:
В нем луч в нее метнул Георгий;
Под жалом божьего посла
Она в земную глубь вросла.
XI

Настало Руси пробужденье.
Мать родилася февраля
В день девятнадцатый. Рожденье
Народной вольности земля
В тот день соборно править стала.
Всю жизнь молиться не устала
Родная о своем царе:
Заутра быть какой заре!
Был той молитвы сплав испытан
В горниле медленных надежд.
В последних отблесках одежд

Златого дня и я воспитан...
Бароны ж охали, дрожа —
В тот день прощеный — мятежа.
XII

Но их родня — домохозяин,
Правитель княжьих деревень
От тундры до степных окраин,
Благословлял желанный день, —
По-божьи опекун народный,
За мир ходатай благородный...
И вот уж гладкий мавзолей,
Ласкаем ветерком полей,
Бавкиды прах, прах Филемона
Покрыл. Исчезли старики,
Чьи перед смертью двойники
Близ матери (предвестье звона
Церквей, завешенных сукном)
Прошли в видении дневном.
XIII

Мать у Большого Вознесенья
Сам-друг живет своим домком —
С Татьянушкой... Какую тень я
Из мглы времен позвал тайком!
Моей старушка стала няней,
И в памяти рассветно-ранней
Мерцает облик восковой...

Кивает няня головой,
А «возле речки, возле моста»
Там шелкова растет трава...
Седая никнет голова,
Очки поблескивают просто;
Но с детства я в простом ищу
Разгадки тайной — и грущу.
XIV

С Украйны девушкой дворовой
В немецкий дом привезена,
Дни довлачив до воли новой,
Пошла за матерью она.
Считала мать ее святою.
Ее Украйна золотою
Мне снилась: вечереет даль,
Колдует по степи печаль...
А в домик вдовый Генриеттин
Супруг доверчиво идет
И повесть грустную ведет,
Как оставался безответен
Призыв души его больной,
Как он покинут был женой.
XV

Он холодно-своеобычен
И не похож ни на кого;
Каким-то внутренним отличен

Сознаньем права своего —
Без имени, без титл обрядных —
На место меж людей изрядных.
Под пятьдесят; но седины
Не видно в бороде. Темны
И долги кудри; и не странен
На важном лике, вслед волос
Закинутом, — огромный нос.
Движеньем каждым отчеканен
Ум образованный... Года?
Но мать сама не молода.
XVI

Нет! Сколько сороков трезвонят
По всей Москве, ей столько лет.
И думы скорбные хоронят
Давно девический расцвет, —
Хоть и щадят еще морозы
Осенний праздник пышной розы.
Какой чрез светопись она
Моим очам сбережена...
Не долго плел отец мой сети:
Двух малолетних сыновей
Раз иод вечер приводит к ней
И молвит: «На колени, дети!
За нас просите как-нибудь!»
И дети: «Нам ты мамой будь...»
XVII

Зоологического сада
Чуть не за городом в те дни
Тянулась ветхая ограда.
Домишко старенький они
Купили супротив забора,
За коим выла волчья свора
И в щели допотопный рог
Искал просунуть носорог.
С Георгиевским переулком
Там Волков узенький скрещен;
Я у Георгия крещен...
Как эхо флейт в притворе гулком
Земной тюрьмы, — не умирай,
Мой детский, первобытный рай!
XVIII

Меж окон, что в предел Эдема
Глядели, было — помню я —
Одно слепое... О, поэма
Видений ранних бытия!
Волшебной жизнию живые
Вещей загадки!.. Голубые
На нем подобия завес
Оставил некий Апеллес.
Зверям присвоенного рая
Служил преддверием наш сад:
Акаций старых вижу ряд,

Березу, у ворот сарая
Седого дворника, как лунь,
Как одуванчик — только дунь!
XIX

В ложбине черной, над водами,
Оленьи видел я рога.
А за соседними садами
Манили взрытые луга,
Где пролагался путь железный.
Но первый сон, душе любезный,
В окне привидевшийся сон —
Был на холме зеленом слон.
С ним персы, в парчевых халатах,
Гуляли важно... Сад зверей
Предстал обителью царей.
Плененных в сказочных палатах,
Откуда вспыхивал и мерк
Хвостом павлиньим фейерверк.
XX

Мечты ли сонные смесились
С воспоминаньем первых дней?
Отзвучья ль древние носились
Над колыбелию моей?
Почто я помню гладь морскую
В мерцанье бледном — и тоскую
По ночи той и парусам

Всю жизнь мою? — хоть (знаю сам)
Та мгла в лицо мне не дышала,
Окна не открывал никто,
Шепча: «вот море»... и ничто
Сей грезы чуждой не внушало.
Лишь поздно очи обрели
Такую ночь и корабли.
XXI

Но, верно, был тот вечер тайный,
Когда, дыханье затая,
При тишине необычайной,
Отец и мать и с ними я
У окон, в замкнутом покое,
В пространство темно-голубое
Уйдя душой, как в некий сон,
Далече осязали — звон...
Они прислушивались. Тщетно
Ловил я звучную волну:
Всколеблет что-то тишину —
И вновь умолкнет безответно...
Но с той поры я чтить привык
Святой безмолвия язык.
XXII

Еще старинней эхо ловит
Душа в кладбищенской тиши
Дедала дней, — хоть прекословит

Рассудок голосу души.
Ужель к сознанью дух проснулся
Еще в те дни, как я тянулся
Родной навстречу, из дверей
Внесен кормилицей моей
Куда-то, в свет, где та сидела?..
Стоит береза, зелена:
Глянь, птичка там — как мак, красна!
Высоко гостья залетела,
Что мне дарила млечный хмель!
Ты на березе, алый Лель!
XXIII

Быть может, мать не умолчала,
Былое счастие святя,
Как встарь от груди отлучала
Золотокудрое дитя.
Но меж обманов путеводных,
Какими нас в степях безводных
Вожди незримые ведут,
Был первым алый тот лоскут,
Мираж улыбчивой утраты,
Посул волшебный, что в Эдем
Уходит всё родное, чем
Недавно были мы богаты, —
В Эдем недвижимый, где вновь
Обрящем древнюю любовь...
XXIV

Цела ли связка писем милых,
Так долго недоступных мне,
Что мой отец в полях унылых
Писал беременной жене, —
Где, в благодарном умиленье,
Увядшей жизни обновленье
Он славил, скучный клял урок
И торопил свиданья срок?.
Но с той поры, как я родился,
На цепь и циркуль спроса нет:
В уединенный кабинет
Он сел, от мира заградился
И груду вольнодумных книг
Меж богом и собой воздвиг.
XXV

И всё в дому пошло неладно:
Мать говорлива и жива;
Отец угрюм, рассеян, жадно
Впивает мертвые слова —
И сердце женское их ложью
Замыслил уклонить к безбожью.
Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин!
И где причина всех причин,
Коль не Предвечный создал атом?
Апофеоза протоплазм
Внушает матери сарказм.

«Признать орангутанга братом —
Вот вздор!..» Мрачней осенних туч.
Он запирается на ключ.
XXVI

Заветный ключ! Он с бранью тычет
Его в замок, когда седой
Стучится батюшка и причет
Дом окропить святой водой.
Вы, Бюхнер, Молешотт и Штраус,
Товарищи недельных пауз
Пифагорейской тишины,
Одни затворнику верны, —
Пока безмолвия твердыня,
Веселостью осаждена,
Улыбкам женским не сдана...
Так тайна божья и гордыня
Боролись в алчущем уме.
Отец мой был не sieur Homais!43
XXVII

Но — века сын! Шестидесятых
Годов земли российской тип;
«Интеллигент», сиречь «проклятых
Вопросов» жертва — иль Эдип...

Быть может, искренней, народней
Иных — ив глубине свободней...
Он всенощной, от ранних лет,
Любил «вечерний тихий свет».
Но ненавидел суеверье
И всяческий клерикализм.
Здоровый чтил он эмпиризм:
Питай лишь мать к нему доверье,
Закон огня раскрылся б мне,
Когда б я пальцы сжег в огне.
XXVIII

Я три весны в раю, и Змия
Не повстречал; а между тем
Завесы падают глухие
На первозданный мой Эдем.
Простите, звери! Заповедан
Мне край чудес, хоть не отведан
Еще познанья горький плод:
Скитанье дольнее зовет.
Пенаты, в путь!.. Пруд Патриарший
Сверкнул меж четырех аллей.
Обитель новая, лелей
Святого детства облик старший,
Пока таинственная смерть
Мне пеплом не оденет твердь!
XXIX

И миру новому сквозь слезы
Я улыбнулся. Двор в траве;
От яблонь тень, тень от березы
Скользит по мягкой мураве.
Решетчатой охвачен клеткой
С цветами садик и с беседкой
Из пестрых стекол. Нам нора —
В зеленой глубине двора.
Отец в Контрольную Палату
С портфелем ходит. Я расту.
Как живописец по холсту,
Так по младенческому злату
Воспоминанье-чародей
Бросает краски — всё живей.
XXX

Отцовский лик душа находит:
Стоят, всклокочены, власы,
А карандаш в руке выводит
Рисунка детского красы:
И тянется бумажной степью
По рельсам поезд; длинной цепью
Он на колесиках катит;
Метлой лохматой дым летит.
Стихи я слышу: как лопата
Железная, отважный путь
Врезая в каменную грудь,

Из недр выносит мед и злато;
Как моет где-то желтый Нил
Ступени каменных могил;
XXXI

Как зыбью синей океана,
Лишь звезды вспыхнут в небесах,
Корабль безлюдный из тумана
На всех несется парусах...
Слов странных наговор приятен,
А смысл тревожно-непонятен;
Так жутко нежен стройный склад,
Что всё я слушать был бы рад
Созвучья тайные, вникая
В их зов причудливой мечтой.
Но чудо и в молве простой,
Залетной бабочкой сверкая.
Сквозит... Увижу ль, как усну,
Я «франко-прусскую войну»?..
XXXII

Большой Театр! Я в эмпиреи
Твои восхищен, радость глаз!
Гул, гомон, алые ливреи,
Пылающий и душный газ;
От блесков люстры до партера
Вертящаяся в искрах сфера,

Блаженств воронка, рая круг...
И чар посул — узывный звук
(Как рог пастуший, что улыбкой
Златого дня будил мой сон) —
За тайной лавров и колонн,
Живых на занавеси зыбкой...
Взвилась: я в негах утонул,
Как будто солнца захлебнул.
XXXIII

В Музей я взят — и брежу годы
Всё небылицы про музей:
Объяты мраком переходы,
И в них, как белый мавзолей,
Колосс сидящий — «Моисея»...
Воображенье в сень музея
Рогатый лик перенесло,
С ним память плавкую слило.
В «Картинах света» списан демон,
Кого не мертвой глыбой мнил
Ваятель, ангел Михаил.
Бог весть, сковал мне душу чем он
И чем смутил; но в ясный мир
Вселился двойственный кумир...
XXXIV

Везет на летние гостины
Меня в усадьбу мать, к родне;

Но стерлись сельские картины,
Как пятна грифеля, во мне.
Дать сахар в зев Шаро не смея,
Роняю дань. Как два пигмея,
Кузены, взрослые в игре,
Мельтешат на крутой горе.
Те впечатленья — крутосклонный
Зеленый горб да черный пес —
Вот всё, что я домой привез,
Где ждал меня мой конь картонный
И ржаньем встретил седока,
Где мучила отца тоска —
XXXV

И страх томил: бродили стуки,
Всё в доме двигалось само...
Бесплотные в потемках руки
Его касаются... Ярмо
Неотвратимого удела
Над матерью отяготело...
Еще ходить на службу мог,
Но чах отец, слабел — и слег.
«Нить скоро Парка перережет», —
Пророчат измененный лик,
Мелькнувший за окном двойник,
Железный над постелью скрежет.
В накате ищут, меж стропил —
Когтей таинственных и пил.
XXXVI

Не знал я ни о чем: обитель
Невинных снов была ясна.
Но стал у ложа Посетитель
И будит отрока от сна.
И вдруг, раскрыв широко очи,
Я отличил от мрака ночи
Тень старца. Был на черном он
Отчетливо отображен,
Как будто вычерчен в агате
Искусной резчика иглой...
Тот образ с вечною хвалой
И ныне, на моем закате,
Я — в сердце врезанный — храню
И друга тайного маню.
XXXVII

О гость младенческих пожинок,
Блюститель горний райских жатв! i
Кто был ты, странный? Русский инок
Иль брат иных обетных клятв?
В скуфье, с бородкой, в рясе черной,
В меня вперяя взгляд упорный,
О чем пророчески грустил?
Что дальним дням благовестил?
Напутствовал на подвиг темный
Ты волю темную мою?
Икону ль кроткую свою

В душе мятежной и бездомной
Хотел навек отпечатлеть,
Чтоб знал беглец, о чем жалеть, —
XXXVIII

Чтоб о родимой Фиваиде,
Кто в мир шагнул, за скитский тын,
И лика божия отыде, —
Воспомнил в день свой, блудный сын?..
Глядел я долго на монаха —
И, схвачен судорогой страха,
Вскричал, как тонущий. И сир,
Как плач родившегося в мир,
Был крик земной. Родная ласка
Меня покрыла. Любо мне.
«Приснилось что?» — «Нет, не во сне
Его я видел». — «Али сказка
Помнилась?» — «Нет, он жив».
— «Но кто ж
Твой старичок? И с кем он схож?»
XXXIX

В скуфье владыку Филарета,
Святых показывает мать:
Иконы нет, и нет портрета,
Где б глаз мой сходство мог поймать
С ночным, неведомым пришельцем:

Один я остаюсь владельцем
Нежуткой тайны черт живых,
Чужим очам заповедных...
Дала страдальцу нежить роздых,
Но завозились доктора.
Он ждет: весенняя пора
И чистый деревенский воздух
Искусней, чем волхвы наук...
День смеркнет, — в гости ткач-паук.
XL

Проходит мать чрез все мытарства,
Всегда притворно-весела.
Из комнаты — достать лекарства —
Метнулась раз... и обмерла.
На кресле, в сумраке гостиной,
Сидит отец, в халате; длинный
Наводит исподлобья взор
И мнет платок... Мать о ковер
Споткнулась; а больной с постели:
«Что там?» — и голос полн тревог.
«Я не ушиблась. Из-под ног
Шмыгнула мышь...» Но неужели
Обратный неизбежен путь?
Как ей из спальни проскользнуть?
XLI

Покой с порога озирает:
Согбен, всё там же гость сидит,
В руках платок перебирает

И прямо пред собой глядит.
Скрепилась: мимо пролетела
И даже, кресел не задела.
С больным спокойно говорит;
За живость тот ее корит...
Неугомонный богоборец
Критический затеял суд
С эпохами, что мифы ткут.
А мирликийский чудотворец,
Весь в бисере, в шелках цветных,
Над ним склонился, друг больных.
XLII

Февраль в исходе. Вслух читает
Разбор Евангелия мать.
У изголовья смерть витает;
А мысль упорствует внимать,
Пытает, взвешивает, мерит:
Бунтует ум, но сердце верит.
С дремотой бденье пополам
Смесилось. Тени по углам
Насторожились. Мать бормочет.
Озревшись дико, вдруг отец,
Трясясь, вскочил... Ужель конец?..
Стряхнуть какой-то облак хочет.
«Где ж он? — хрипит. — Не отпускай: .
Ушел!» — «Кто, милый?» — «Николай».
XLIII

Затих, прояснился; лепечет:
«Утешься: верую теперь.
Причастье душу мне излечит.
Меж тем как ты читала, в дверь —
Я вижу — входит этот самый.
Что строго так глядит из рамы...
Ты вышивала?.. Тот же вид!
Подносит Чашу и велит
За ним причастное моленье
Твердить. Я начал. Вдруг меня
Покрыла сверху простыня.
И заметался я, в томленье
По Чаше, — а его уж нет...
Шли за священником чуть свет!»
XLIV

Христос приходит. Ожиданья
Ей не солгали. Долгий час
За дверью слышались рыданья,
Перерывавшие рассказ
Души, отчаяньем язвимой,
Любовью позднею палимой
К Позвавшему издалека, —
И тихий плач духовника...
Был серый день; играл я дома
И, бросив нехотя игру,
Без слов был подведен к одру

Страдальца смертная истома
Снедала; пот бежал рекой.
Он крест знаменовал рукой.
XLV

Я помню сумрак и чрез двери
Открытые в гостиной свет
И дым, как в церкви. Я потери
Не чувствовал, хоть знал, что нет
Меж нас отца, не будет снова:
Он там, под серебром покрова,
Скрестивши руки, спит в гробу,
Холодный, с венчиком на лбу...
Приехали из института
Два брата: в сборе вся семья.
Но старшего не вижу я;
Другой, к дверям приблизясь круто,
Как истукан, остолбенел,
И так на зареве темнел...
XLVI

Крепчая, пестун-вал качает
Мой челн: за молом плещет ширь...
Мать новолетие встречает —
Гадает, разогнув псалтырь:
«„В семье отца я, пастырь юный,
Был меньшим. Сотворили струнный

Псалтирион мои персты...“
Дар песен вещие листы
Тебе пророчат...» Неразлучен
С тех пор с душою их завет:
Как будто потаенный свет
В скудели полой мне поручен,
Дано сокровище нести ..
Пора младенчества, прости!
XLVII

Шесть весен... Видит у подножья
Высокой лестницы — во сне —
Мать духа тьмы и духа божья
В боренье трудном обо мне...
В старинной церкви Спиридонья
Родимой тонкого просопья
Являют новые струи
Простор пустынной солеи
И два по клиросам кумира:
Тут — ангел медный, гость небес;
Там — аггел мрака, медный бес..
И два таинственные мира
Я научаюсь различать,
Приемлю от двоих печать.
XLVIII

Лобзает вежды луч янтарный
И пишет «радость» по стене, —

И полнотою светозарной
Вдруг сердце замерло во мне!
Всё спит. Безлюден двор песчаный.
Бегу в цветник благоуханный.
В цветах играют мотыльки,
Как окрыленные цветки.
Впервые солнечная сила,
Какой не знал мой ранний рай,
Мне грудь наполнила по край
И в ней недвижно опочила...
Пробился ключ; в живой родник
Глядится новый мой двойник...
1913-1918
Рим — Москва

ПЕРЕВОДЫ

С ИТАЛЬЯНСКОГО

Джакомо Леопарди

БЕСКОНЕЧНОЕ *


Всегда любил я холм пустынный этот
И изгороди тёрен, оттеснивший
Пред взором край последних отдалений.
Я там сижу, гляжу — и беспредельность
Пространств за терном тесным, и безмолвии:
Нечеловеческих покой сверхмирный
Впечатлеваю в дух, — и к сердцу близко
Приступит ужас... Слышу; ветр шуршащий
Отронул заросль, — и сличаю в мыслях
Ту тишину глубокого покоя
И этот голос, — и воспомню вечность,
И мертвые века, и время наше,
Живущий век, и звук его... Так помысл.
В неизмеримости плывет — и тонет,
И сладко мне крушенье в этом море.
1887, 1904

Франческо Петрарка

СОНЕТЫ НА ЖИЗНЬ ЛАУРЫ

* * *

Mie venture al venir son tarde e pigre...44

Мгновенья счастья на подъем ленивы,
Когда зовет их алчный зов тоски;
Но чтоб уйти, мелькнув, — как тигр, легки.
Я сны ловить устал. Надежды лживы.

Скорей снега согреются, разливы
Морей иссохнут, невод рыбаки
В горах закинут, — там, где две реки,
Евфрат и Тигр, влачат свои извивы

Из одного истока, Феб зайдет, —
Чем я покой найду, иль от врагини,
С которой ковы на меня кует

Амур, мой бог, дождуся благостыни.
И мед скупой — устам, огонь полыни
Изведавшим, — не сладок, поздний мед
(1915)

* * *

Benedetto sia ’l giorne e’I mese e l’anno.45

Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз
Я ощутил, когда и не приметил,
Как глубоко пронзен стрелой, что метил
Мне в сердце бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны.
Какими оглашал я сон дубрав,
Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав
Стяжали ей, певучие канцоны, —
Дум золотых о ней, единой, сплав!
(1915)

* * *

I begli occhi, ond’ F fui percosso in guisa.46

Язвительны прекрасных глаз лучи.
Пронзенному нет помощи целебной

Ни за морем, ни в силе трав волшебной.
Болящему от них — они ж врачи.

Кто скажет мне: «Довольно, замолчи!
Всё об одной поет твой гимн хвалебный!» —
Пусть не меня винит, — их зной враждебный.
Что иссушил другой любви ключи.

Творите вы, глаза, непобедимым
Оружие, что точит мой тиран,
И стонут все под игом нестерпимым.

Уж в пепл истлел пожар сердечных ран;
Что ж, день и ночь, лучом неотвратимым
Вы жжете грудь? И петь вас — я ж избран.
(1915)

* * *

S’ Аmor non è; che dunque è quel, ch’i’ sento?47

Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он — любовь, то что же
Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, боже!.
Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?
Коль им пленен, напрасны стоны. То же,
Что в жизни смерть, — любовь. На боль похоже
Блаженство. «Страсть», «страданье» — тот же звук.

Призвал ли я иль принял поневоле
Чужую власть?.. Блуждает разум мой.
Я — утлый челн в стихийном произволе,

И кормщика над праздной нет кормой.
Чего хочу, — с самим собой в расколе, —
Не знаю. В зной — дрожу; горю — зимой.
(1915)

* * *

Расе non trovo, е non ho da far guerna...48

Мне мира нет, — и брани не подъемлю.
Восторг и страх в груди, пожар и лед.
Заоблачный стремлю в мечтах полет —
И падаю, низверженный, на землю.

Сжимая мир в объятьях, — сон объемлю.
Мне бог любви коварный плен кует:
Ни узник я, ни вольный. Жду — убьет;
Но медлит он, — и вновь надежде внемлю.

Я зряч — без глаз; без языка — кричу.
Зову конец — и вновь молю: «Пощада!»
Кляну себя — и всё же дни влачу.

Мой плач — мой смех. Ни жизни мне не надо,
Ни гибели. Я мук своих — хочу...
И вот за пыл сердечный мой награда!
(1915)

* * *

О bella man, che mi distringi ’l core...49

Прекрасная рука! Разжала ты
И держишь сердце на ладони тесной.
Я на тебя гляжу, дивясь небесной
Художнице столь строгой красоты.

Продолговато-нежные персты,
Прозрачней перлов Индии чудесной,
Вершители моей судьбины крестной,
Я вижу вас в сиянье наготы.

Я завладел ревнивою перчаткой!
Кто, победитель, лучший взял трофей?
Хвала, Амур! А ныне ты ж украдкой

Фату похить иль облаком развей!..
Вотще! Настал конец услады краткой:
Вернуть добычу должен лиходей.
(1915)

* * *

Onde toise Amor l’oro e di quai vena...50

Земная ль жила золото дала
На эти две косы? С какого брега
Принес Амур слепительного снега —
И теплой плотью снежность ожила?
Где розы взял ланит? Где удила
Размерного речей сладчайших бега —
Уст жемчуг ровный? С неба ль мир и нега
Безоблачно-прекрасного чела?
Любови бог! Кто, ангел сладкогласный,
Свой чрез тебя послал ей голос в дар?
Не дышит грудь, и день затмится ясный,
Когда поет царица звонких чар...
Какое солнце взор зажгло опасный,
Мне льющий в сердце льдистый хлад и жар
(1915)

СОНЕТЫ НА СМЕРТЬ ЛАУРЫ

* * *

Rotta è l’alta Colonna, e’I verde Lauro.51

Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный
Обрушился. Дух обнищал и сир.
Чем он владел, вернуть не может мир
От Индии до Мавра. В полдень знойный
Где тень найду, скиталец беспокойный?
Отраду где? Где сердца гордый мир?
Всё смерть взяла. Ни злато, ни сапфир,
Ни царский трон — мздой не были б достойной
За дар двойной былого. Рок постиг!
Что делать мне? Повить чело кручиной —
И так нести тягчайшее из иг.

Прекрасна жизнь — на вид. Но день единый
Что долгих лет усильем ты воздвиг, —
Вдруг по ветру развеет паутиной.
(1915)

* * *

L’aima mia fiamma, oltre le belle bella...52

Свой пламенник, прекрасней и ясней
Окрестных звезд, в ней небо даровало
На краткий срок земле; но ревновало
Ее вернуть на родину огней.
Проснись, прозри! С невозвратимых дней
Волшебное спадает покрывало.
Тому, что грудь мятежно волновало,
Сказала «нет» она. Ты спорил с ней.
Благодари! То нежным умиленьем,
То строгостью она любовь звала
Божественней расцвесть над вожделеньем.
Святых искусств достойные дела
Глаголом гимн творит, краса — явленьем.
Я сплел ей лавр, она меня спасла!
(1915)

* * *

Quel rosigniuo! che si soave piagne.53

О чем так сладко плачет соловей
И летний мрак живит волшебной силой?
По милой ли тоскует он своей?
По чадам ли? Ни милых нет, ни милой.
Всю ночь он будит грусть мою живей,
Ответствуя один мечте унылой...
Так, вижу я: самих богинь сильней
Царица Смерть! И тем грозит могилой!

О, как легко чарует нас обман!
Не верил я, чтоб тех очей светила,
Те солнца два живых, затмил туман, —
Но черная Земля их поглотила.
«Всё тлен! — поет нам боль сердечных ран.
Всё, чем бы жизнь тебя ни обольстила».
(1915)

* * *

Nè per sereno ciel ir vaghe steüe...54

Ни ясных звезд блуждающие станы,
Ни полные на взморье паруса,
Ни с пестрым зверем темные леса,
Ни всадники в доспехах средь поляны,

Ни гости, с вестью про чужие страны,
Ни рифм любовных сладкая краса,
Ни милых жен поющих голоса
Во мгле садов, где шепчутся фонтаны, —

Ничто не тронет сердца моего.
Всё погребло с собой мое светило,
Что сердцу было зеркалом всего.

Жизнь однозвучна. Зрелище уныло.
Лишь в смерти вновь увижу то, чего
Мне лучше б никогда не видеть было.
(1915)

* * *

Tutta la mia fiorita e verde etade...55

Преполовилась жизнь. Огней немного
Еще иод пеплом тлело. Не тяжел
Был жар полудней. Перед тем, как в дол
Стремглав упасть, тропа стлалась отлого.

Утишилась сердечная тревога,
Страстей угомонился произвол,
И стал согласьем прежних чувств раскол.
Глядела не пугливо и не строго

Мне в очи милая. Была пора,
Когда сдружиться с Чистотой достоин
Амур, и целомудренна игра

Двух любящих, и разговор спокоен.
Я счастлив был... Но па пути добра
Нам Смерть предстала, как в железе во
(1915)

Микеланджело Буонарроти

* * *

Non ha l’ottimo artista...56

Нет замысла, какого б не вместила
Любая глыба мрамора. Творец,
Ваяя совершенства образец,
В ней открывает, что она таила.

Надменная! Так ты в себе сокрыла
И счастие и пагубу сердец.
Но на меня, держащего резец,
Моя ж восстала творческая сила.

Нет, не любовь, не темный жребий мой,
Не нрав иль сан твой, дивная, виною
Недуга моего, моих мучений.

Как твердь, ясна, — ты ж и грозна, как твердь;
Но немощен из красоты мой гений
“оззвать блаженство — он изводит смерть.
9 августа 1925
Рим

* * *

Non vider gli occhi miei cosa morfale.57

Не смертный образ очи мне пленил:
Очей прекрасных мир невозмутимый,
Ё душе моей любовь твой лик незримый —
Духовную, как он, — воспламенил.
Не будь душа богоподобна, мил
Ей был бы внешний мир красою мнимой;
За грань земного глаз неутомимый
В рай вечных форм ее бы не стремил.
Я говорю: в живом живого глада
Не насыщает тленная услада.
Увянет всё, что чувства в нас манит.
И смертоносно сердцу сладострастье.
Нас дружба, непорочных, единит,
А цельное познаем в небе счастье.
11 августа 1925
Рим

С ГРЕЧЕСКОГО

Бакхилид

ТЕЗЕЙ *

Дифирамб

Хор
Провещай слово, святых Афин царь,
Роскошных Ионян властодержец!
Продребезжала почто трубы медь?
Песнь, бранную зычно протрубила?
Али нашей земли концы
Обступил и ведет грозу сеч
Враждебных ратей вождь?
Иль, умыслив недоброе,
Грабят хищники пастухов стад,
Овец угоняют плен?
Что же сердце твое мягет, царь?
Вещай! Али вдосталь, круг твоих рамен.
Нет надежи — дружинников,
Юных, сильных витязей?
О Пандиона чадо и Креузы!

Эгей
Приспешил скорой стопой гонец, пеш,
Он долгий измерил путь Истмийский, —
Провозвестит несказанных дел весть,
Что некий соделал муж великий.
Исполин от его руки,
Колебателя суши сын, пал —
Насильник — Синие пал!
От губительной вёприцы
Вызволил Кремионский лес он.
Скирон, беззаконник, мертв.
Уж не мерит с гостьми тугих мышц
В борьбе Керкион. И молот выронил
Полипемона сын — Прокопт.
Мощь мощнейший превозмог.
Что-то будет? Чему дано свершиться?

Хор
И отколь сей богатырь, и кто он, —
Поведал ли вестник? Ратной справой
Вооружен ли, одержит полк мног
С нарядом воинским? Иль, скиталец
Бездоспешный, блуждает он,
Мнимый пришлым купцом, один, в край
Из края, чуждый гость?
А и сердцем бестрепетен,
И могутен плечьми о тех мощь
Изведавший крепость мышц!
С ним подвигший его стоит бог
Промыслить отмщенье дел неправедных
Но вседневных меж подвигов
Остеречься ль злой беды?
Время долго: всему свой час свершиться!

Эгей
Со двумя гриднями держит путь муж,
Поведал гонец. Висит булатный
Заповедной кладенец с белых плеч;
В руке два копья о дрёвках гладких;
Да чеканки лаконския
Сверх кудрей огневых шелом светл;
Хитон на персях рдян;
Плащ поверх, фессалийских рун.
Очи полымя ярых жерл льют —
Лемносских горнил ключи.
Первым юности цветом юн он;
По сёрдцу ему потех да игрищ вихрь,
Те ли игры Ареевы,
Меднозычных битв пиры, —
И взыскал он Афин пышнолюбивых.
(1904)

Алкей

К АПОЛЛОНУ *


Когда родился Феб-Аполлон, ему
Златою митрой Зевс повязал чело,
И лиру дал, и белоснежных
Дал лебедей с колесницей легкой.

Слал в Дельфы сына — у Касталийских струй
Вещать уставы вечные эллинам.
Бразды схватив, возница гонит
Стаю на Север Гиперборейский.

Сложив хвалебный в оные дни пэан,
Велят дельфийцы отрокам, с пением
И пляской обходя треножник,
Юного звать в хороводы бога.

Гостил год целый в Гипербореях Феб —
И вспомнил храм свой. Лето горит: пора
Звучать треножникам
дельфийским
Лет лебединый на полдень клонит.

Сын отчий в небе, царь Аполлон, гряди!
Бежит по лирам трепет. И сладостней
Зарю встречает щекот славий.
Ласточки щебет звоичей. Цикада

Хмельней стрекочет, не о своей глася
Блаженной доле, но вдохновенная
От бога песен. Касталийскии
Плещет родник серебром гремучим.
(1914)

ЗИМА


Дождит Отец Зевс с неба ненастного,
И ветер дует стужею Севера;
И стынут струйки дождевые,
И замерзают ручьи под вьюгой.

Как быть зимой нам? Слушай: огонь зажги,
Да — не жалея — в кубки глубокие
Лей хмель отрадный, да теплее,
По уши в мягкую шерсть укройся.
(1914)

ЗИМНЯЯ ПИРУШКА *


Будем пить! И елей
Время зажечь:
Зимний недолог день.

Расписные на столе,
Милый, поставь
Чаши глубокие!

Хмель в них лей — не жалей!
Дал нам вино
Добрый Семелин сын —

Думы в кубках топить...
По два налей
Полные каждому!

Благо было б начать:
Выпит один —
И за другим черед.
(1914)

* * *


Из душистых трав и цветов пахучих
Ожерельями окружите шею,
И на грудь струей благовонной лейте
Сладкое миро!
(1914)

* * *


Что за птицы? Из стран,
Где Океан
Плещет в окрайный брег,

На широких крылах
К нам принеслись
Пестрые утицы.
(1914)

ГИМН ДИОСКУРАМ *


Нам, с горы богов, из отчизны звездной,
Кроткий свет лия, близнецы, явитесь,
Кастор, Полидевк, от прекрасной Леды
Отроки Зевса!

Конники, на быстрых конях вы мчитесь
По валам морским, по земле широкой,
Род людской спасая от жалкой смерти,
Сильные братья.

В непроглядной тьме кораблю сверкнете,
Прянете из волн по канату к вышке, —
И со щоглы свет над волненьем бурным,
Белый, маячит.
(1914)

* * *


Ты был мне другом — сиречь одним из тех,
Кого послаще потчевать — козочкой,
Молочной свинкою — пригоже,
Как неспроста нам велит присловье...
(1914)

* * *


Где в простор морской пурпуровой соли
Реки с гор бегут, и с прибоем шумным
Резвый рокот слит, и вскипает устье
Светлым буруном, —

Девы, любо вам — то, плескаясь, брызги
Взмахом рук взметать, то струистой влагой,
Как елеем скользким, у брега нежить
Белое тело...
(1914)

Сафо

ЛЮБОВЬ *


Мнится мне: как боги, блажен и волен,
Кто с тобой сидит, говорит с тобою,
Милой в очи смотрит и слышит близко
Лепет умильный

Нежных уст!.. Улыбчивых уст дыханье
Ловит он... А я, — чуть вдали завижу
Образ твой, — я сердца не чую в персях.
Уст не раскрыть мне!

Бедный нем язык, а по жилам тонкий
Знойным холодком пробегает пламень;
Гул в ушах; темнеют, потухли очи;
Ноги не держат...

Вся дрожу, мертвею, увлажнен потом
Бледный лед чела: словно смерть подходит...
Шаг один — и я, бездыханным телом,
Сникну на землю.
(1914)

АТТИДЕ


Издалече, из отчих Сард,
К нам стремит она мысль, в тоске желаний.

Что таить?
В дни, как вместе мы жили, ты
Ей богиней была, одна!
Песнь твою возлюбила Аригнота.

Ныне там,
В нежном сонме лидийских жен,
Как Селена, она взошла —
Звезд вечерних царицей розоперстой.
(1914)

ПЛАЧ ПО АДОНИСУ *


Что, Киприда, творить
Нам повелишь?
Никнет Адонис,
Нежный Адонис!

«Бейте в перси, взрыдав,
Девы, по нем!
Рвите хитоны!
Умер Адонис!..»

Плащаницей льняной
Ты повила
Тело, богиня!..
О, мой Адонис!
(1914)

САД НИМФ


Вкруг пещеры нимф, затаенной, влага
Хладных струй шумит меж ветвей зеленых
И с листвы, колеблемой вод паденьем,
Льется дремота.
(1914)

КРАСАВИЦЕ


Близ луны прекрасной тускнеют звезды,
Покрывалом лик лучезарный кроют,
Чтоб она одна всей земле светила
Полною славой.
(1914)

ОЖИДАНИЕ


Уж месяц зашел; Плеяды
Зашли... И настала полночь,
И час миновал урочный...
Одной мне уснуть на ложе!
(1914)

* * *


Срок настанет: в земле
Будешь лежать,
Ласковой памяти

Не оставя в сердцах.
Тщетно живешь!
Розы Пиерии

Лень тебе собирать
С хором подруг.
Так и сойдешь в Аид,

Тень без лика, к толпе
Смутных теней,
Стертых забвением.
(1914)

* * *


Волнистыми складками стола,
Мягкая, нежит члены мои.
(1914)

* * *


Стройте кровельку выше —
Свадьбе слава!
Стройте, плотники, выше —
Свадьбе слава!
Входит жених, ровно бог-воевода:
Мужа рослого ростом он выше.
(1914)

* * *


У придверника ноги в семь сажен;
Сапоги — из пяти шкур бычачьих;
Их сапожников шили десяток.
(1914)

* * *


Вечер, всё ты соберешь, что рассыпала
ясная зорька:
Коз приведешь и ягняток, а дочь
у родимой отнимешь.
(1914)

* * *


Как миловидна ты!
Как очи темны желаньем!
Эрос медвяный свет
Струит на твои ланиты.
Знаком умильным тебя
Отметила Афродита.
(1914)

* * *


Тело Тимады — сей прах. До свадебных игр
Персефона
Свой распахнула пред ней сумрачный
брачный чертог.
Сверстницы, юные кудри отсекши острым
железом,
Пышный рассыпали дар милой
на девственный гроб.
(1914)

ГИМН ГЕРЕ *


Близко мне предстал в сновиденье дивном
Образ, Гера, твой! В красоте бессмертной
Так, владычица, ты явила древле
Лик свой Атридам, —

В оны дни, по долгой страде кровавой,
Как, сюда приплыв с берегов Скамандра.
Видят воеводы: заказан путь им
За море дальний.

Прежде чем тебя не прикличут с неба.
Да царя небес, да Фионы сына,
Бога сладких чар. С той годины свято
Правим обычай:

Чистых жертв тебе возжигаем дани;
В дар несут покров самотканый девы;
Жен, красой лица ненаглядной первых,
Город венчает.
(1914)

К ПОДРУГАМ


Мимолетна младость; но будет мило
Вспомнить, — как иные придут заботы
И даров иных мы познаем радость, —
Юные годы:

Как мы жили, чем утешалось сердце,
Что всего под солнцем казалось краше.
Как венки плели, в хороводах пели,
Празднуя вышним.
(1914)

С АНГЛИЙСКОГО

Джордж Ноэл Гордон Байрон

* * * *

There’s not a joy the world сап give...58

Какая радость заменит былое светлых чар,
Когда восторг былой остыл и отпылал пожар?
И прежде чем с ланит сбежал румянец юных лет,
Благоуханных первых чувств поник стыдливый цвет.

И сколько носятся в волнах с обрывками снастей.
А ветер мчит на риф вины, иль в океан страстей.
И коль в крушенье счастья им остался цел магнит, —
Ах, знать к чему, где скрылся брег, что их? мечты манят.

Смертельный холод их объял, мертвей, чем Смерть сама;
К чужой тоске душа глуха, в своей тоске нема.
Где слез ключи? Сковал мороз волну живых ключей!
Блеснет ли взор, — то светлый лед лучится из очей.

Сверкает ли речистый ум улыбчивой рекой
В полнощный час, когда душа вотще зовет покой, —
То дикой силой свежий плющ зубцы руин обвил:
Так зелен плющ! — так остов стен под ним и сер, и хил!

Когда б я чувствовал, как встарь, когда б я был — что был,
И плакать мог над тем, что рок — умчал, и я — забыл:
Как сладостна в степи сухой и ржавая струя,
Так слез родник меня б живил в пустыне бытия.
(1904)

* * * *

I speak not, I trace not, I breathe not the name...59

Заветное имя сказать, начертать
Хочу — и не смею молве нашептать,

Слеза закипает — и выдаст одна,
Что в сердце немая тант глубина.

Так рано для страсти, для мира сердец
Раскаянье поздно судило конец
Блаженству — иль пытке?.. Не нам их
заклясть:
Мы рвем их оковы, нас держит их власть.

Пей мед; преступленья оставь мне полынь!
Прости мне, коль можешь; захочешь — покинь.
Любви ж не унизит твой верный вовек:
Твой раб я; не сломит меня человек.

И в горе пребуду, владычица, тверд:
Смирен пред тобою, с надменными горд.
С тобой ли забвенье? У ног ли миры?
Вернет и мгновенье с тобой все дары.

И вздох твой единый казнит и мертвит;
И взор твой единый стремит и живит.
Бездушными буду за душу судим:
Не им твои губы ответят, — моим.
(1904)

* * * *

Bright be the peace of the soul.60

Сияй в блаженной, светлой сени!
Из душ, воскресших в оный мир,
Не целовал прелестней тени
Сестер благословенный клир.

Ты всё была нам: стань святыней.
Бессмертья преступив порог!
Мы боль смирим пред благостыней,
Мы знаем, что с тобой — твой бог.

Земля тебе легка да будет,
Могила, как смарагд, светла,
И пусть о тленье мысль забудет,
Где ты в цветах весны легла.

И в своде кущ всегда зеленых
Да не смутит ни скорбный тис
Сердец, тобой возвеселенных,
Ни темнолистный кипарис.
(1904)

* * * *

They say that Норе is happiness...61

Надежду Счастьем не зови:
Верна минувшему Любовь.
Пусть будет Память — храм любви,
И первый сон ей снится вновь.

И всё, что Память сберегла,
Надеждой встарь цвело оно;
И что Надежда погребла —
Живой водой окроплено.

Манит обманами стезя:
Ты льстивым маревам не верь...
Чем были мы — нам стать нельзя;
И мысль страшна — что мы теперь!
(1904)

* * * *


На воды пала ночь, и стал покой
На суше; но, ярясь, в груди морской
Гнев клокотал, и ветр вздымал валы.
С останков корабельных в хаос мглы
Пловцы глядели... Мглу, в тот черный миг,
Пронзил из волн протяжный, слитный крик,
За шхеры, до песков береговых
Домчался и — в стихийных стонах — стих.

И в брезжущем мерцанье, поутру,
Исчез и след кричавших ввечеру;
И остов корабля — на дне пучин;
Все сгинули, но пощажен один.
Еще он жив. На отмель нахлестнул
С доскою вал, к которой он прильнул, —
И, вспять отхлынув, сирым пренебрег,
Единого забыв, кого сберег,
Кого спасла стихии сытой месть,
Чтоб он принес живым о живших весть.
Но кто услышит весть? И чьих из уст
Услышит он: «Будь гостем»? Берег
пуст.
Вотще он будет ждать и звать в тоске:
Ни ног следа, ни лап следа в песке.
Глаз не открыл на острове улик
Живого: только вереск чахлый ник.

Встал, наг, и, осушая волоса,
С молитвой он воззрел на небеса...
Увы, чрез миг иные голоса
В душе недолгий возмутили мир.
Он — на земле; но что тому, кто сир
И нищ, земля? Лишь память злую спас
Да плоть нагую — Рок. И Рок в тот час
Он проклял, и себя. Земли добрей,
Его одна надежда — гроб морей.

Едва избегший волн — к волнам повлек.
Шатаяся, стопы; и изнемог
Усилием, и свет в очах запал,
И он без чувств на брег соленый пал.
Как долго был холодным трупом он, —
Не ведал сам. Но явь сменила сон,
Подобный смерти. Некий муж пред ним.
Кто он? Одной ли с ним судьбой родним?
Он поднял Юлиана. «Так ли поли
Твой кубок горечи, что, горьких волн
Отведав, от живительной струи
Ты отвратить возмнил уста твои?
Встань! И, хотя сей берег нелюдим, —
Взгляни в глаза мне, — знай: ты мной храним.
Ты на меня глядишь, вопрос тая;
Моих увидев и познав, кто я,
Дивиться боле будешь. Ждет нас челн;
Он к пристани придет и в споре волн».
И, юношу воздвигнув, воскресил
Он в немощном родник замерший сил
Целительным касаньем: будто сон
Его свежил, и легкий вспрянул он
От забытья. Так на ветвях заря
Пернатых будит, вестницей горя
Весенних дней, когда эфир раскрыл
Лазурный путь паренью вольных крыл.
Той радостью дух юноши взыграл;
Он ждал, дивясь, и на вождя взирал.
(1904)

С ФРАНЦУЗСКОГО

Шарль Бодлер

СПЛИН *


Когда свинцовый свод давящим гнетом склепа
На землю нагнетет, и тягу нам невмочь
Тянуть постылую, — а день сочится слепо
Сквозь тьму сплошных завес, мрачней, чем злая ночь;

Н мы не на земле, а в мокром подземелье,
Кае — мышь летучая, осетенная мглой, —
Надежда мечется в затворе душной кельи
Ударяется о потолок гнилой;

Как прутья частые одной темничной клетки,
Дождь плотный сторожит невольников тоскй,
И в помутившемся мозгу сплетают сетки
По сумрачным углам седые пауки;

И вдруг срывается вопль меди колокольной,
Подобный жалобно взрыдавшим голосам,
будто сонм теней, бездомный и бездольный,
мире возроптал упрямо к небесам;

И дрог без пения влачится вереница —
В душе: вотще тогда Надежда слезы льет,
Как знамя черное свое Тоска-царица
Над никнущим челом победно разовьет.
(1905)

МАЯКИ *


Река забвения, сад лени, плоть живая, —
О Рубенс, — страстная подушка бредных нег,
Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,
Как воздух, как в морях морей подводных бег!

О Винчи, — зеркало, в чьем омуте бездонном
Мерцают ангелы, улыбчиво-нежны,
Лучом безгласных тайн, в затворе, огражденном
Зубцами горных льдов и сумрачной сосны!

Больница скорбная, исполненная стоном,
Распятье на стене страдальческой тюрьмы, —
Рембрандт!.. Там молятся на гноище зловонном,
Во мгле, пронизанной косым лучом зимы...

О Анджело, — предел, где в сумерках смесились
Гераклы и Христы!.. Там, облак гробовой
Стряхая, сонмы тел подъемлются, вонзились
Перстами цепкими в раздранный саван свои...

Бойцов кулачных злость, сатира позыв дикий,
Ты, знавший красоту в их зверском мятеже,

О сердце гордое, больной и бледноликий
Царь каторги, скотства и похоти — Пюже!

Ватто, — вихрь легких душ, в забвенье карнавальном
Блуждающих, горя, как мотыльковый рой, —
Зал свежесть светлая, — блеск люстр, — в круженье бальном
Мир, околдованный порхающей игрой!..

На гнусном шабаше то люди или духи
Варят исторгнутых из матери детей?
Твой, Гойя, тот кошмар, — те с зеркалом
старухи,
Те сборы девочек нагих на бал чертей!..

Вот крови озеро; его взлюбили бесы,
К нему склонила ель зеленый сон ресниц:
Делакруа!.. Мрачны небесные завесы;
| Отгулом меди в них не отзвучал Фрейшиц...

Кесь сей экстаз молитв, хвалений и веселий,
проклятий, ропота, богохулений, слез —
Кив эхом в тысяче глубоких подземелий;
В сердцу смертного божественный наркоз!

Тысячекратный зов, на сменах повторенный;
Двгнал, рассыпанный из тысячи рожков;
Над тысячью твердынь маяк воспламененный;
Из пущи темной клич потерянных ловцов!

Поистине, господь, вот за твои созданья
Порука верная от царственных людей:
Сии горящие, немолчные рыданья
Веков, дробящихся у вечности твоей!
(1905)

ЧЕЛОВЕК И МОРЕ *


Как зеркало своей заповедной тоски,
Свободный Человек, любить ты будешь Море,
Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,
Чьи бездны, как твой дух безудержный, — горьки;

Свой темный лик ловить под отсветом зыбей
Пустым объятием, и сердца ропот гневный
С весельем узнавать в их злобе многозевной,
В неукротимости немолкнущих скорбей.

Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны.
Кто тайное твое, о Человек, поведал?
Кто клады влажных недр исчислил и разведал,
О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!

Что ж долгие века без устали, скупцы,
Вы в распре яростной так оба беспощадны,
Так алчно пагубны, так люто кровожадны,
О братья-вороги, о вечные борцы!
(1905)

ЦЫГАНЫ *


Вчера клан ведунов, с горящими зрачками,
Стан тронул кочевой, взяв на спину детей
Иль простерев сосцы отвиснувших грудей
Их властной жадности. Мужья со стариками

Идут, увешаны блестящими клинками,
Вокруг обоза жен, в раздолий степей,
Купая в небе грусть провидящих очей,
Разочарованно бродящих с облаками.
Завидя табор их, из глубины щелей
Цикада знойная скрежещет веселей;
Кибела множит им избыток сочный злака,

Изводит ключ из скал, в песках растит оаз —
Перед скитальцами, чей невозбранно глаз
Читает таинства родной годины Мрака.
(1905)

ПРЕДСУЩЕСТВОВАНИЕ *


Моей обителью был царственный затвор.
Как грот базальтовый, толпился лес великий
Столпов, по чьим стволам живые сеял блики
Сверкающих морей победный кругозор.
В катящихся валах всех слав вечерних лики
Ко мне влачил прибой, и пел, как мощный хор;
Сливались радуги, слепившие мой взор,
С великолепием таинственной музыки.

Там годы долгие я в негах изнывал, —
Лазури, солнц и волн на повседневном пире.
И сонм невольников нагих, омытых в мирре,

Вай легким веяньем чело мне овевал, —
И разгадать не мог той тайны, коей жало
Сжигало мысль мою и плоть уничтожало.
(1905)

КРАСОТА *


Я — камень и мечта; и я прекрасна, люди!
Немой, как вещество, и вечной, как оно,
Ко мне горит Поэт любовью. Но дано
Вам всем удариться в свой час об эти груди.

Как лебедь, белая, — и с сердцем изо льда, —
Я — Сфинкс непонятый, царящий в тверди синеи.
Претит движенье мне перестроеньем линий.
Гляди: я не смеюсь, не плачу — никогда.

Что величавая напечатлела древность
На памятниках слав, — мой лик соединил.
И будет изучать меня Поэтов ревность.

Мой талисман двойной рабов моих пленил:
Отображенный мир четой зеркал глубоких —
Бессмертной светлостью очей моих широких.
(1905)

С НЕМЕЦКОГО

Новалис

ПЕСНЬ ПИЛИГРИМА

Liebeszâhren, Liebesilammen,
Fliesst zusammen.62

Вас любви пролили грозы,
Перлы Розы!
Оросите, слезы, долы,
Где раскрылось небо взорам!
Пламя-слезы! Рейте хором
Окрест Древа, божьи пчелы!

Примет он, гостеприимный,
Эти гимны,
Этих слез родник нагорный,
Пересадит это Древо
В тихий рай Святая Дева,
Ствол взлелеет чудотворный!

Вот утес лежит обрушен:
Он, послушен
Грозовым осаннам, никнет.
Служит Ей, молясь, и камень:
Человека ль этот пламень
Жизнь отдать Ей не подвигнет?

В путь, о сонм обремененных!
Здесь склоненных
Осенит вас мир целенья.
Здесь умолкнут ваши пени;
Словно сонной грезы тени,
Вы воспомните томленья.

Долам крепкое подспорье —
То нагорье
Увенчают стен твердыни.
В злую слышат вас годину:
Доступ есть с горы в долину;
Вам — ступени до святыни.

Богоматерь! Молчаливо,
Терпеливо
Твоего я жду призыва.
Медлишь ты меня избавить —
Дива мира буду славить,
Твоего дождуся Дива.

Давних дней и дней грядущих
В этих кущах
Буду помнить озаренья.

Это место незабвенно,
Где забил в душе мгновенно
Ключ целебного прозренья.
1909

СКАЗКА ПРЯДЕТ *

Erwacht in euren Zellen...63

Зову из темных келий
Вас, дети древних лет!
Вставайте же с постелей:
Светает первый свет.
Совью из ваших нитей
Единственную нить.
Века кровопролитий
Пора похоронить.
В одно, что всеми бьется,
Сердца соединить —
Божественно совьется
Таинственная нить.
Еще вы только чары,
Бесплотный зрак и дух:
Оденьтесь в ужас хмары,
Пугните Трех Старух!
1909

* * *

Gerr, verweil’ ich noch im Thaïe...64

Медлю я покинуть долы,
И смеюсь, встречая тень:
Мне любви фиал тяжелый
Каждый новый полнит день.
Влага светится, играя,
Окрыляя и хмеля;
И пришлец у двери рая —
Твой жилец, моя Земля!
Дух окрест Единой бродит,
В созерцанье погружен;
И к любимому нисходит
В мой вертеп Царица жен.
Скорбных лет страдой суровой
Эта плоть просветлена,
И прияла образ новый,
Неизменная, она.
Лишь мгновенье всё томленье,
Мнится, длилось... и назад
Я, в последнем окрыленье,
Благодарный кину взгляд.
1909

* * *

Es ist dem Stein ein ratselhaftes
Zeichen Tief eingeprâgt...65

Почиет луч загадочного знака
В крови твоей, искрящийся рубин!
Каких святынь ты пламенная рака?
Что нежит взор из тлеющих глубин?
О, кто Она, средь алых зорь и мрака,
Чей тихий свет — твой тайный властелин?
Не сердцем ли застыл ты, рдея в силе?
Не сердца ль сердце в огненной могиле?
1909

УМИРАЮЩИЙ ГЕНИЙ

Willkommen, Lieber!
Nun und nicht wieder ruft...66

Привет, желанный! Голос твой слышу. Звать
Меня ли дважды? Вот я. Иду с тобой.
Чего искал, обрел я ныне:
Узы волшебной неволи тают.

Прекрасный образ — видишь Владычицу?
Снимает чары. Многих царей молил
Я об отчизне: в Ней единой
Утро светает отчизны древней.

Незримо дышит пламенем огненным
Под этой перстью мощь первозданная
Того, кем был я древле. Жрец мой,
Песнью возврата меня напутствуй!

Вот ветви; ими тело покрой мое!
Потом, к востоку лик обратив, свой гимн
Воспой, доколь не встанет солнце —
Дверь отворить мне былого мйра.

Тогда поникнет мгла, что в плену меня
Держала, долу, как золотой покров:
Кто мой покров вдохнет, пребудет
Вечно Царице прекрасной верен.
1909

С АРМЯНСКОГО

Иоаннес Иоаннисян

РОЖДЕНИЕ ВААГНА *


учились мукой родин
Недра небес и земли,
Лона пурпурных глубин,
Красный тростник на мели.

Зыблется заросль курящихся жерл;
Пламя змеится из тоненьких горл;
Змейки склубнлись — и вспыхнул тростник
Море зарделось пурпурным пожаром;
В жарком венце, в велелепии яром
Юный Ваагн из пучины возник!
Огнь — волоса;
Солнца — глаза;
Лик опушен пламенеющим пухом;
Дышат уста огневеющим духом.

Бурного моря пурпурный прибой
Ходит, и хлещет, и берег разит.
Юноша реет над ним огневой,
Огненной пасти разверстой грозит.

Ветры, не дуйте! Родился Ваагн!
Волн не бичуйте!.. И взвился Ваагн.
Конь под Ваагном — крылатый огонь!
Гривой взмахнул — и в поднебесье конь!

Солнце, кто мчится, слепительныи, ввысь?
Лик покрывалом прикрой и затмись!
Ты ль пред Ваагном склониться не рад,
Сын исполинов, седой Арарат?
Звону пучины, небес и земли,
Чаша страданий, край отчий, внемли,
Многодраконный, родной Айастан:
Солнцем спасенья ты днесь осиян!
(1915)

Ованес Туманян

ПЕРЕВАЛ *


С младенчества тропою вверх прямой
Я неуклонно
Иду на лоно
Святынь, — хоть их не знает разум мой.

С младенчества обрывистой тропой
По круче горной
Иду, упорный, —
И вот, нашел на высотах покой.

Покинул я внизу, в глубокой мгле,
Почет, богатство,
Зависть, злорадство —
Всё, что гнетет свободный дух к земле.

И вижу я (прозрачна даль в горах)
С моей вершины, —
На дне долины
Как просто всё, и пусто! Душный прах!

Легка сума; в пути я не устал.
Песней и смехом
Играю с эхом —
И весело схожу за перевал.
*
(1915)

ПАХАРЬ *


Плуг, забирай! Ну, ну, волы!
Дотянем понемногу
К полудню вон до той скалы, —
Господь нам будь в подмогу!

Дай силы, боже, их плечам!..
Свернем-ка глыбу, ну же!
Хлестни их, мальчик!.. Черным дням
Конца нет. Жить всё туже.

Не выйтн из долгов по гроб:
Сосед пошел судиться;

Задаром пел молебен поп, —
Проклясть теперь грозится.
Да недоимки не малы,
Намедни тож раскладку
Затеяли... Ну, иу, волы!
Дерите землю-матку!..

Долги плати, семью корми,
Повинность справь... А хата
(Эй, парень!) — голыми детьми
Да голодом богата.

Плут, забирай! Ну, ну, волы!
Дотянем понемногу
К полудню вон до той скалы, —
Господь нам будь в подмогу!
(1915)

ГОЛУБИНЫЙ СКИТ *


Ленк-Тимур пришел, — изувер, палач;
С ним — огонь и меч, с ним — туга и плач
Не узлом сдавил нас удав-дракон —
Наше племя враг полонил в полон.
На прибрежье, где дышит мглой Севан,
У озерных струй он разбил свой стан —
Там, где, к богу сил воскрылясь душой,
Сторожит наш край монастырь святой.

В те поры в скиту — опекун армян —
Преподобный жил схимонах Ован,
День и ночь молясь за родной народ,
За крещеный люд, за неверный род.
Как прознал Ован из затворных стен
Злых татар набег, христианский плен,
Осерчал зело, затужил вельми,
Что владеет так сатана людьми.
Не скончал молитв седовласый мних,
Хвать за жезл — и вон из ворот святых.
Бормоча, идет, куда путь ведет,
В забытьи — на гладь бирюзовых вод:
Заплескал Севан, но седой росой
Доплеснуть не смел до ступни босой.
Как увидел то басурманский князь,
Хилым былием задрожал, склонясь,
Завопил, завыл с высоты крутой:

«Не гневись, вернись, человек святой!
С миром в дом вернись!» Так взмолился хан;
Повернул стопы в монастырь Ован.
Чуть на брег сухой оперся жезлом,
Бьет угоднику супостат челом:
«Ты бери с меня, что велишь, старик:
Золоту казну аль на власть ярлык!»
— «Не купить меня ярлыком, казной:
Отпусти, отдай мне народ родной!
Пусть, куда хотят, без помех идут,
Песню вольную жития поют!
Аль в поднебесье уж простора нет
Птицам божиим? Али тесен свет?»
Лиходей в ответ: «Столько душ отдам,

Сколько душ войдет в монастырский храм.
Ну, ступай, старик, да не помни зла!»
И велел тотчас с одного крыла
Заходить толпе полоненной в скит:
Стольким вольным быть, скольких храм
вместит.
Стража грозная от застав ушла;
Потянулся люд, что река текла,
За святым вослед чрез одно крыло:
За сто тысяч их в малый скит вошло, —
Не наполнился и один притвор.
Удивляется басурманский вор
Диву дивному; сторожам кричит,
Новых пленников отпускать велит.
Тучей люд валит, в церковь вваливает, —
За тьму тем число переваливает:
Всё не полон скит, всё гостей зовет,
А людской поток плывет да плывет.
Уж и в третий раз Ленк-Тимур кричит.
Остальной полон распускать велит.
Идут задние, и — за рядом ряд —
Все прошли во храм. Одичалый взгляд
Водит лютый враг до окружных гор:
Пленных нет как нет. И всё пуст собор
Ужаснулся хан: «Это явь иль бред?
Обыскать весь скит! Разыскать их след!»
Входят бирючи во святой притон:
Там Ован один; на коленях он, —
Очи ввысь вперил, — словно в землю
врос;
Борода влажна от обильных слез.

Сколько в малый скит ни вошло армян.
Обернул их всех в голубей Ован, —
Умолил на то благодать с небес, —
И в родимый дол, и в родимый лес
Выпускал он птиц на живой простор:
Все в приют ушли неприступных гор.
Упорхнули все, — и сполох утих,
И стоит один на молитве мних.
(1915)

ПОГОС И ПЕТРОС *

(Легенда)

Прежде был ближе к земле небосвод,
И доносились молитвы сирот
Легче до бога. В тот век золотой
Жили два брата при мачехе злой.
«Что ненасытный разинули рот,
Два дармоеда? Еда не уйдет, —
Живо за дело! Пяти лет Погос, —
Парень не малый; шести лет Петрос.
Прутья возьмите, пасите телят!» —
Из дому гонит хозяйка ребят.

Мечется стадо, мычит от жары;
Вроссыпь телята пустились с горы.
Дети вдогонку, — а как их настичь?
Слышится звонкий в лесу переклич:

«Погос, поймал?» — «Нет!»
«Петрос, загнал?» — «Нет!»
«Ау, сюда!»
«Ау, куда?»
«Горе, беда!..»

Скрылись телята, и след их простыл.
Выбились братья-подпаски из сил,
С плачем вернулись: «Нет, мамка, телят!
— «Что вас, проклятых, самих не съедят
Лешие, звери? Медведь бы задрал
Иль задавил бы в ущелье обвал, —
Сгинули б оба, не видела б вас!
Пропада нет вам, шипы моих глаз!
Вон! И покуда скотины шальной
Мне не найдете в трущобе лесной,
Глаз не кажите! Иль в эту же ночь
Вас я пристукну, постылые... Прочь!»
Голод забыли Погос и Петрос:
Рыщут с утеса, бегут на утес;
Их не пугает чащоба и дичь.
В дебрях глубоких звенит переклич:
«Погос, поймал?» — «Нет!»
«Петрос, загнал?» — «Нет!»
«Ау, сюда!»
«Ау, куда?»
«Горе, беда!..»

Нет окаянных телят! А уж ночь
Скоро настанет, и бегать невмочь.
Сумрачны сени
Лиственной сети.

Став на колени,
Молятся дети,
Господа просят:
«Боженька милый!
Что тебе стоит?
Пусть твоей силой
Крылья нас носят,
Небо покоит,
Пташек укроет,
Чтоб не постиг нас злой матери гнев,
Ночью, покуда пустует наш хлев!»
Только невинный их зов прозвучал,
Ласковый голос с небес отвечал:
«Птичками будьте! Доколе на двор
Скот не вернется, вам в небе простор.
На ночь дубрава, тиха и глуха,
Ложе постелет из мягкого мха.
Замкнут от сирых родительский дом —
Будут им яства на пире моем».
Молвил всевышний — ив пташек лесных
Вдруг обернулись два братца родных.
Подняли крылья
Ввысь без усилья
Малых сирот:
В синей пустыне
Волен их лет.
Так и доныне
Птичками вьются
Горного луга,
Плачут — смеются,

Скачут, щебечут,
Кличут друг друга:
«Погос, поймал?» — «Нет!»
«Петрос, загнал?» — «Нет!»
«Ау, сюда!»
«Ау, куда?»
«Горе, беда!..»
(1915)

Аветик Исаакян

С ПОСОХОМ В РУКЕ *


С посохом в руке дрожащей, удручен, согбен, уныл
После долгих лет, скиталец, я завидел милый дол
Перешел семь гор высоких, семь морей я переплыл,
Всё утратил, нищий странник, но до родины добрел
Подходя к селенью, с сердцем, переполненным.

За околицею, в поле, друга детства повстречал.
«Старина, — вскричал, — бог помочь. Узнаешь, кто Я такой.
Изменился?» Мой товарищ поглядел и промолчал

Мерю улицу клюкою. Вот и милой частокол.
И сама, с душистой розой, показалась у крыльца,
«Здравствуй, — молвил я, — сестрица! Бог нам свидеться привел».
Отвернулась, отмахнулась от бродяги-пришлеца.

Никну ниже я. Родную вижу хижину, и тын,
И старуху-мать. «Хозяйка, гостю на ночь дай приют!»
Содрогнулась и всплеснула мать руками: «Как ты тут?»
И ко мне в слезах прильнула: «Сын мой милый. Бедный сын!»
(1915)

ГИАЦИНТУ ЛИ НАГОРИЙ *


Гиацинту ли нагорий,
Соловью ль, певцу садов,
Ветру ль мне поведать горе,
Тени ль беглых облаков?

Белый свет подобен гробу, —
Словно в землю я зарыт.
Увели мою зазнобу!
Плачу, плачу я навзрыд.

Без нее мне нет веселья:
Душу взяв мою, — ушла
И, забывчивая, зелья
Мне от ран не припасла...

Гиацинту ли нагорий,
Соловью ль, певцу садов,
Ветру ль выплакать мне горе,
Стае ль белых облаков?
(1915)

ОЖИДАНИЕ *


Вечер — гость на двор; обошел дома;
По селу в окнах позажглись огни.
Мой лишь двор один утонул в тени,
Как в душе, в дому без просвета тьма.

Всех собрал сельчан с поля поздний час,
Вечерять сели за семейный стол.
С гор газель моя не бежит ли в дол, —
Я глядел в темень, не жалея глаз.

Наступила ночь непроглядная;
Водит душу в снах но садам весна.
Жду-пожду один, в ночь гляжу без сна:
Не пришла греза ненаглядная!
(1915)

НА ЧУЖБИНЕ *


В чужедальном я плену
Жизнь бездомную кляну:
Как с родимою простился,
Сном спокойным не забылся.

Вы летите, птицы, с гор:
Залетали ль к ней на двор?
Ветерок, ты с моря дуешь?
От нее ль меня целуешь?

Стая в облаке кричит,
Мимовейный ветр молчит:
Краем крыл души коснулись,
Пронеслись — и не вернулись.

Светом ласковых очей,
Сладкой звучностью речей
Хоть во сне б отвел я душу,
Хоть во сне б ее подслушал!

Как покроет долы тьма,
Одолеет мать дрема, —
Льнул бы к ней в туманё тонком.
Ей привиделся б ребенком!
(1915)

С ЛАТЫШСКОГО

Аусеклис

ТРИМПУЛА *


Льет Стабураг слезы, бушует Двина,
И ветер свистит по оврагу.
Как стонут дубы! То не деды ль со сна
Бормочут загробную сагу?

На то ли нам, Перкун, ты вырыл Двину,
Чтоб воинам, в дар за отвагу.
Богам за подспорье в лихую войну,
Пить пригоршней трезвую влагу?

Умели же деды богов ублажать, —
Им пиво варили да брагу!
Чья в Латвии поступь бывала под стать
В день праздничный буднему шагу?

Хор девичий, к брегу с венками спеши
Встречать за ватагой ватагу
Веселую кравчих, несущих ковши, —
Пред каждой по пестрому стягу!

Пусть в русле Двина высыхает до дна!
И море убудет ко благу, —
Коль чаша хмельная, как древле, полна,
Коль Тримпусу держим присягу.

Пляшите ж и пойте, с богами пьяны!
В честь Тримпуса — пива баклагу!
Пьют пращуры с вами у старой Двины,
Слетись к заповедному прагу.

Отшедших обычай святите, сыны:
Пиры, благочестье, отвагу!
Пьют пращуры с вами у старой Двины
Любезную Тримпусу влагу.
(1916)

Аспазия

МОЛИТВА *


Грусть мне давит грудь,
Не дает вздохнуть...
Скорбь мирьяд сердец
По лицу земли
Вопиет в пыли:
Утоли, Отец,
Скорбь людских сердец!..

Счета нет сердцам?
Иль не Сердце сам
Ты людских сердец?

Недр Твоих грозой
Мир юнеет вдруг;
Туч Твоих слезой
Зеленеет луг.
А в людском миру
Тьма стоит, слепа:
Знать, от зла к добру
Залегла тропа.

Всё по-старому,
По-бывалому:
Горе слабому,
Горе малому...
Грусть мне давит грудь,.
Не дает вздохнуть!
(1916)

С ФИНСКОГО

Отто Маннинен

ПУСТЫННОЖИТЕЛЬ ЛЕСОВ *


Человек, дубрав насельник,
Чащ хозяин непробудных.
Знает лес, куда отшельник
От селищ уходит людных.

Беспределен путь зеленый
По дремучим целинам,
И мелькает челн долбленый
По зыбучим быстринам.

Лесовик бы в тех трущобах
Заблудился, где кочует
Тот, кто в девственных чащобах
Ставит сруб и пни корчует.

Без опаски, без оглядки,
Гость нехоженых путей,
Верит он своей догадке,
Волей водится своей.

По реке многоозерной
Поплыла щепа да стружки:
Завелись, гляди, соседи, —
Забирайся дале в глушь!

Глубже, глубже в бор просторный!
Утони в дубравном бреде —
До поры, как из опушки
Выйдет Смерть, вожатый душ!
(1917)

ТАТАРСКИЕ И БАШКИРСКИЕ ПЕСНИ

(Переложения и подражания)
Посв. Александре Мартыновне Девет

ДЖИГИТ

(Бакалинская)

Над Белой — крутояры да обрывы;
Ни кусточка по круче голой.
Джигит, что уходишь невеселый?
Али нет удальцу поживы?
Идешь дубравой — свистни по дубраве
Лихо, — лист бы с осин валился!
В селе приосанься величавей, —
Весь бы мир удальцу дивился.
По белой по березе белка скачет:
«Не поддамся, охотник смелый!..»
Дружка обняла рукою белой,
Молвит: «С милой побудь!» — и плачет.
(1918)

КОНЬ-ОГОНЬ

(Татарская)

Конь мой — вихорь, конь огонь.
Гложет удила,
Гикну — мчится, как стрела.
Конь мой — вихорь, конь — огонь,
По степи бежит, —
Под копытом дол дрожит.
Конь мой — вихорь, конь — огонь,
Слышит гул погонь:
Кто там скачет позади?
Конь мой — вихорь, конь — огонь,
Всех опереди,
К милой первым ты приди!
(1918)

СИНИЦЫ

(Башкирская)

Вы зачем, зачем, синицы
Желтоперые, летали по реке,
На ночь сели в желтом ивняке?
Ты почто, почто, девица,
Отняла у добра молодца покой,
Иссушила сердце мне тоской?
Нам пора, пора любиться!
Слаще яблочка сахарные уста,
Слаще, чем медвяная сыта.
(1918)

В РАЗЛУКЕ С МИЛЫМ

(Татарская)

Алые гвоздички
По весне цветут,
Щебетуньи-птички
Гнезда вьют.
Красно Солнце, встань!
В сад зеленый глянь!
Яблочко румянь!
Соловей мой звонкий,
Что ж он смолк? Иль спит
На лозине тонкой
Меж ракит?
Красно Солнце, встань!
В сад зеленый глянь!
Яблочко румянь!
Мне на свете белом
Долго ль, бедной, жить,
С сердцем омертвелым
Жить-тужить?
Красно Солнце, встань!
В сад зеленый глянь!
Яблочко румянь!
На заре туманы,
Белы полога:
Пали на поляны
В ночь снега?
Красно Солнце, встань!
В сад зеленый глянь!
Яблочко румянь!

Чу, в степи далекой
Ржанье табуна!..
Скучно одинокой, —
Ночь темна.
Красно Солнце, встань!
В сад зеленый глянь!
Яблочко румянь!
(1918)

1 «Ученики Саиса» — духовное сообщество посвященных в философском романе Новалиса.
2 «Пламенеющее сердце» (лат.).
3 Гильотен (франц.)
4 Путаница (лат.)
5 Свобода, Равенство, Братство (франц.)
6 Каждому свое (лат.)
7 Права умерших (лат.)
8 Права живущих (лат.)
9 «Всем славам Франции» (франц.)
10 Боязнь пустоты (лат.)
11 Пусть бдят консулы (лат.)
12 Укрощение чудищ (лат.)
13 Обнаженная натура в искусстве (франц.)
14 Обнаженная натура в Салоне (франц.)
15 Петух; галл (лат., игра слов)
16 Заключение (греч.)
17 Прекрасная (итал.)
18 Сосновый лес (итал.)
19 Гигант (итал.)
20 Начинается новая жизнь (итал.)
21 «Величит» (лат.)
22 Валерию, поэту (лат.)
23 Становлюсь, значит ие есмь (лат.)
24 Духи глаз (итал.)
25 Змеи мне были друзьями (итал.)
26 В красоту оделся (церк.-слав.)
27 Народ-царь (лат.)
28 Будь благосклонна, Люцина! Вергилий (лат.)
29 Священное алкание; проклятый голод (лат., игра слов)
30 Граду и миру (лат.)
31 От мысли к мысли, от горы к горе ведет
Любовь... Петрарка (итал.)
32 К Лидии (лат.)
33 Последнее прости (лат.)
34 Вступление (греч.)
35 Легион, к оружию! (лат.)
36 Восьмистишие (франц.)
37 Единственный (лат.)
38 Один в мире (лат.)
39 Слезы любви, огни любви, стекайтесь воедино! Новалис (нем.)
40 Качается, но не тонет (лат.)
41 Приветствую тебя, о Рим (лат.)
42 Аппиева дорога (лат.)
43 Господин Омэ (франц.)
44 Мои удачи лениво и медленно приходят... (итал.)
45 Благословен будь день, месяц, год... (итал.)
46 Прекрасные глаза, какими был я пронзен, как. (итал.)
47 Если то не любовь, то что же я чувствую? (итал.)
48 8 не нахожу мира и не могу воевать... (итал.)
49 О прекрасная рука, что мне сжимаешь сердце (итал.)
50 Где взял Амур золото и из какой жилы... (итал.)
51 Разрушен высокий столп, и зеленый (итал.)
52 Благой мой пламень, меж прекрасных прекрасный... (итал.)
53 Тот соловей, что так сладко плачет... (итал.)
54 Ни в ясном небе блуждающие звезды... (итал.)
55 Весь мой цветущий и зеленый век... (итал.)
56 Не может самый великий художник... (итал.)
57 Не видели глаза мои тленного предмета (итал.)
58 Нет такой радости, которую бы мог дать мир (англ.)
59 Я не смею произнести, не смею начертать, не смею прошептать это имя... (англ.)
60 Пусть будет светлой обитель души... (англ.)
61 Говорят, что надежда — это уже счастье (англ.)
62 Любовные слезы, любовные огни, слейтесь воедино! (нем.)
63 Проснитесь в ваших кельях... (нем.)
64 Я охотно помедлю еще в долине... (нем.)
65 На камне глубоко напечатлен загадочный знак... (нем.)
66 Добро пожаловать, милый! Ныне зовет и не позовет больше... (нем.)

ПРИМЕЧАНИЯ

В настоящее издание вошли избранные сочинения в стихах Вячеслава Иванова. Тексты печатаются по прижизненным изданиям, а также по подготовленному Ивановым сборнику «Свет вечерний», вышедшему уже после смерти поэта. Некоторые стихотворения, не входившие в сборники, печатаются по журнальным публикациям, прижизненным и посмертным. Несколько произведений публикуется впервые по автографам. Часть текстов проверена по сохранившимся автографам, которые находятся в рукописных отделах Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР, Института мировой литературы АН СССР, а также в Центральном государственном архиве литературы и искусства. Так, проверены по автографам все стихотворения из книги «Нежная тайна. — Лепта».

Сборник состоит из трех разделов: «Стихотворения», «Поэмы», «Переводы».

Внутри разделов принят хронологический принцип расположения материала. В сборниках Иванова и его автографах дата написания чаще всего отсутствует. В тех случаях, когда точную дату написания установить не представилось возможным, в угловых скобках указывается дата, не позже которой написано стихотворение В большинстве случаев это дата первой публикации. Предположительные даты, установленные на основании косвенных данных, сопровождаются вопросительным знаком.

Примечания имеют преимущественно историколитературный характер. Другие сведения, необходимые для пояснения текста (комментирование мифологических и библейских имен и сюжетов, устаревших географических названий и т п.), сосредоточены в Словаре. При составлении примечаний использован комментарий к сборнику «Свет вечерний» и к первым двум томам Собрания сочинений (Брюссель, 1971, 1975).

СТИХОТВОРЕНИЯ



* Ясность. Калабин В. С. (род. ок. 1866) гимназический товарищ Иванова. Из воспомина ний Иванова известно, что, учась в шестом классе, он однажды получил от Калабина записку: «Я в угадал. Вас никто не знает. Вы поэт».

* Дни недели. Эпиграф из «Римской истории» греческого историка Диона Кассия (155 или 164 — после 229). Солнцебог — Г ели о с. Сребролукая Луна — Артемида. «„Дик и зол, как хищный барс“ — ср.: „Как Барс пустынный, зол и дик“ (Лермонтов)» (примеч. Иванова). Гонец богов — Гермес.

* Аскет. Эпиграф — цитата из Евангелия, слова Христа, обращенные к ученикам. Как возле павшая секира. Ср. в Евангелии речь Иоанна Крестителя: «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Матф., III, 10).

* Покорность. Эпиграфы — из стихотворения Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная Мгла...» и поэмы «Цыганы», которую Иванов высоко ценил. Он посвятил ее разбору статью «О «Цыганах» Пушкина» (1908). В творчестве Пушкина Иванов находил те признаки «большого стиля», которых, по его мнению, так недоставало современной поэзии. Вместе с тем попытки Иванова опереться на авторитет Пушкина в целом Ряде случаев приводили к вольному истолкованию его произведений (например, в статье «Заветы символизма», 1910). См. также примеч. к стих. «Альпийский рог» (с. 458).

Парижские эпиграммы. Эпиграмма — в Пнтичной литературе стихотворная надпись на здании, статуе, сосуде, прославляющая богов и героев. Позднее — обращение к кому-либо, нравоучительное высказывание, восхваление или порицание. Таковы и «Парижские эпиграммы» Иванова, «острые, краткие, стильные» по определению Блока, проникнутые уважением к культуре и вольнолюбивым традициям французского народа (за два года до написания «Парижских эпиграмм» в Париже открылась Всемирная выставка, посвященная 100-летию Великой французской революции), иронически-язвительные по отношению к буржуазной общественности, искусству и позитивистской науке. Любопытную параллель к «Парижским эпиграммам» составляет поэма Д. С. Мережковского «Конец века. Очерки современного Парижа» (1891), где могут быть отмечены близость и даже полное совпадение некоторых тем, названий и отдельных выражений (см. также примеч. к циклу «Париж», с. 494). Г реве Иван Михайлович (1860-1941) — историк, будуший профессор Петербургского, затем Ленинградского университета, познакомился с Ивановым в Париже в 1891 г. и позднее назвал его «товарищем' учителем». Встречу с Ивановым Гревс считал «важным эпизодом» своей жизни. «Эта встреча, — вспоминал он, — не прошла мимолетно, а оказала большое влияние, во-первых, на ход ® характер моей научной работы, а во-вторых, положено было начало для длительных, если в всегда тесных и легких, то своеобразно углубле ных и значительных отношений, возникла меЖДУ нами дружба особой формации».

* 2. Вандомская колонна. Вандомская колонна — памятник в честь побед Наполеона, отлитый из переплавленных пушек, трофеев французских войск. В 1871 г. была низвергнута в соответствии с декретом Парижской коммуны, после падения Коммуны восстановлена в 1875 г.

* 5. Скиф пляшет. В части тиража сборника «Кормчие звезды», в который вошли «Парижские эпиграммы», этой эпиграммой по цензурным причинам была заменена эпиграмма «Qui рго quo». Guillotin — Гильотен Ж.-И. (1738-1814), изобретатель машины для обезглавливания (гильотины), введенной в 17-92 г. во время буржуазной революции во Франции.

* 6. Qui pro quo. Ты ведь царь, о Назарей! Имеется в виду надпись на кресте, на котором, по евангельской легенде, был распят Христос: «Иисус Назарей, царь Иудейский». Назарей — прозвание Христа (по городу Назарету, в котором прошло его детство).

* 7. Liberte, Egalite, Fraternite. Liberté, Egalité, Fraternité (Свобода, Равенство, Братство) — лозунги, провозглашенные французской буржуазной революцией XVIII в.

* 9. Jura mortuorum. Здесь учися Данте сам Силе дверных эпиграмм. Имеется в виду надпись над вратами ада («дверная эпиграмма») в «Божественной комедии» Данте (Ад, III).

* 13. «A toutes les gloires de la France». «A toutes les gloires de la France» — надпись над портиком королевского дворца в Версале.

* 22. Париж с высоты. Неопально-пылкий терн — неопалимая купина.

* 23. Культ Немезиды. Лишь условно чтима честь. Ср. в поэме Д. С. Мережковского «Конец века»: «В наш век практический условна даже честь...»

* 24. Gаllus. В загл. игра слов: «галлами» («петухами») древние римляне называли кельтов, населявших территорию современной Франции.

* 25. Два художника. Замятина Мария Михайловна (1865-1919) — домоправительница, воспитательница детей в доме Иванова. Ей посвящено несколько стихотворений Иванова. Пуссен Н. (1594-1665) — французский художник-классицист. Лоррен К. (1600-1682) — французский художник, мастер морского пейзажа.

* Тризна Диониса. В автографе — под загл. «Зимине Дионисии». Написано под впечатлением прогулки Иванова, его будущей жены Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (см. примеч. к стих. «На башне», с. 476) и их друга И. М. Гревса (см. примеч. к «Парижским эпиграммам», с. 452) в итальянский город Фьезоле, к остаткам древнего римского театра в 1895 г. Миф о Дионисе — один из двух основных мифов поэзии Иванова (см. вступ. статью, с. 15-16) — приобрел популярность среди европейских гуманитариев благодаря книге немецкого философа Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). Этот миф был предметом специального изучения Иванова, итогом которого явились цикл статей «Эллинская религия страдающего бога» (1904-1905) и докторская диссертация «Дионис и прадионисийство» (1923). Вакхов полукруг — театр.

* Непогодная ночь. В примеч. к разделу «Thalassia» сборника «Кормчие звезды» Иванов указывал, что в стих. «Непогодная ночь», «Полнолуние» и в первом стих, из цикла «В челне по морю» говорится о Тирренском море; во втором и третьем этого же цикла описан «океан у берегов Бретани»; «На склоне» и «Венец Земли» — «внушены природой Северного Корнуоля». И вторит, в реве вод обратных, Громам пучины горний гром. Ср. в стих. Тютчева «Весенняя гроза»: «И гам лесной, и шум нагорный — Всё вторит весело громам». Реминисценции поэзии Тютчева неоднократно встречаются у Иванова. «В поэзии Тютчева, — писал Иванов в статье «Заветы символизма» (1910), — русский символизм впервые творится Как последовательно применяемый метод... Тютчев истинный родоначальник нашего истинного символизма».

В челне по морю. См. выше, примеч. к стих. «Непогодная ночь».

* На миг. Об отношении Иванова к поэзии Пушкина см. примеч. к стих. «Покорность» (с. 451).

* Полет. Крылатый конь — Пегас.

* На склоне. См. выше, примеч. к стих. «НеПогодная ночь». Горько, Мать-Земля, и сладко Мне грудь твою прилечь! Ср. в стих. Гете «На озере»: «Как сладко вновь, Природа-мать, Упасть на грудь твою».

* Венец Земли. Земля в венце терновом, Скрытом силой плющевой. Характерная для Иванова символика единения христианства (терновый венец) и язычества (плющ).

* La superba. La superba (прекрасная) — прозвание Генуи. «„Восточный стражник — мыс" — Porto fino, напоминающий своею формой коринфский шлем» (примеч. Иванова).

* «Вчера во мгле неслись титаны...» Стих, служило вступлением к книге «Кормчие звезды». Сил избыток знойный. Ср. в стих. Тютчева «В душном воздухе молчанье...»: «Жизни некий преизбыток В знойном воздухе разлит.. » (см. примеч. к стих. «Непогодная ночь», с. 455)

* Красота. Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) — русский философ-идеалист, оказавший влияние на формирование мировоззрения второго поколения символистов (А. Белый, молодой А. Блок, Вяч. Иванов, С. Соловьев), и поэт фетовской школы. При содействии Соловьева впервые появились в печати стихотворения Иванова «Тризна Диониса» («Космополис», 1895, № 12), «Дни недели» («Вестник Европы», 1898, № 9), «На миг», «Воспоминание», «Сны», «Полет» («Вестник Европы», 1899, № 6), вошедшие в первый сборник поэта. Соловьевым было оДобрено название сборника «Кормчие звезды», восходящее к «Кормчей книге» — своду византийских церковных законов — и символизирующее вечныеистины. Свое понимание философии и поэзии Соловьева Иванов изложил в статье «Религиозное дело Вл. Соловьева» (1911). Учение Соловьева во многом отразилось в поэзии Иванова. В частности, данное стих., несомненно, соотносится с программным произведением Соловьева, поэмой «Три свидания» (1898). (См. примеч. к стих. «Fio, ergo non sum», с. 465, и «Слоки», с. 466). Ритмический строй и строфический рисунок ориентированы на балладу Гете «Коринфская невеста», известную у нас в классическом переводе А. К. Толстого. Иванов видел в Гете одного из провозвестников символизма и в этом духе перетолковывал его поэзию (см., например, его статью «Гете на рубежеДвух столетий» в «Истории западной литературы», т. 1, М., 1912). Эпиграф — из приписываемого ГоМеру «Гимна Деметре». Умбрские горы — Апеннины. Служу.. . Адрастее. «„Поклоняющиеся Адрастее мудры", — говорят Океаниды в Эсхиловом «Прометее». По стоикам и орфикам, Адрастея — Неизбежная, неотвратимая Судьба, мировая необходимость» (примеч. Иванова).

* Пробуждение. Вероятно, с этим стих, связано «Подражание» Блока (1905). Дышит над ним Живая бездна... Глухая бездна Ропщет под ним. Ср. в стих. Тютчева «Как океан объем лет шар Земной...»: «И мы плывем, пылающею бездной Со Нсех сторон окружены» (см. примеч. к стих. «Неугодная ночь», с. 455).

* Терпандр. «В византийских пересказах из потерянных книг истории Диодора читаем...

«Когда лакедемоняне подъяли межусобья, Оракул был, что граждане к согласью обратятся, Коли Терпандр Мифимнский им сыграет на кифаре. И, мелос некий им сыграв, Терпандр, искусный лирник, вернул мятежных дружеству и строю — песнь строя, Как повествует Диодор. И, обратившись, мужи, Обняв друг друга, плакали, любовно целовали». «Седмиструнная» кифара считалась изобретением Терпандра. — «Фивский зодчий» — Амфион. — «Черетом венчанный» — см. О. Müller, «Die Dorier». II, 334. — Оры (Дика, Эвномия и Ирина) покровительствуют и граждан; скому строению» (примеч. Иванова). Змееволосой Распри демон — Эрида. Дева Феба (греч. миф.) — Дельфийский Оракул.

* Довольно! Эпиграф — неточная цитата из «Речи по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла» Цицерона, в которой приводятся слова Гая Юлия Цезаря.

* Альпийский рог. Стих, перекликается с «Эхо» Пушкина, внося в пушкинскую трактовку вечного вопроса о назначении поэта «поправку» от лица нового искусства. Оно послужило эпиграфом к статье «Мысли о символизме» (1912), га Иванов писал: «Истинному символизму свойстве нее изображать земное, нежели небесное: ему важна не сила звука, а мощь отзвука. А геа яь. ad realiora. Per realibus ad realiora» (От peaльного к еще более реальному. Через реальное к еще более реальному. — Ред.). См. примеч. к стих. «Покорность», с. 451.

* La Рinеta. La Piηeta (Пикета) — сосновый лес близ итальянского города Равенны. Этот лес воспел в своих латинских эклогах и «Божественной комедии» Данте, проживший в Равенне последние годы жизни.

* «Вечеря», Леонардо. Стих, посвящено картине Леонардо да Винчи (1452-1519) «Тайная зечеря» (1495-1497) в монастыре Санта Мария Делла Грациа в Милане, где находится один из самых больших в Европе средневековых соборов. Александра Васильевна Гольштейн (ок. 1849 — ок. 1937) — писательница и переводчица.

* Il gigante. «Il gigante — народное прозвище знаменитого «Давида». Известно, что мордой Микеланджело изваял его из куска мрамора, уже обсеченного для другой статуи» (приЧец. Иванова). Средь стогн прославленных и т. д. ратуя Давида работы Микеланджело (1475-1564) была установлена во Флоренции, на площади Синьории. «Incipit vita nova» — цитата из первого сонета «Новой жизни» Данте.

* «Мagnificat», Боттичелли. «Этот сонет, как и предыдущий, посвящен впечатлениям Фло2еНции. «Рок мечей» — Septem Dolores (семь скорей богоматери. — Ред.). «Се аз раба» («Ессе Апcilla Domini») — неточность. Богоматерь чертит именно «Magnificat» («Величит душа моя господа»), Последний терцет намекает на «Поклонение пастырей» Лондонской Национальной галереи. Все в этой, едва ли не последней, картине Боттичелли — и, яснее всего, сделанная на ней самим художником надпись — свидетельствует о мистическом омрачении его души в последние годы жизни, обусловленном трагическим концом Савонаролы» (примеч Иванова). «Magnificat» (1483) — начальное слово молитвы богоматери в Евангелии: «Величит душа моя господа» (Лука, I, 46-55); название картины итальянского художника Боттичелли Алессандро ди Мариано Филипепи ( 1445-1510). С улыбкой страстною Весна сходила в долы. Речь идет о картине Боттичелли «Весна» (кон. 1470-х). Савонарола Дж. (1452-1498) — Ре' лигиозно-политический реформатор, глава Флорентийской республики, потерпел поражение в борьбе с папским Римом и был повешен.

* Монастырь в Субиако. Субиако — небольшой городок в 400 милях от Рима.

* В Колизее. Эпиграф — из мистерии Байрона «Небо и земля», 1, 1 (1821). В стих, отразили переживания, связанные с первыми встреча Иванова и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (см. о ней примеч. к стих. «На башне», с. 476). Они noзнaкомились в июне 1893 г. в Риме. Вторая встреча, решившая их судьбу, произошла также в в марте 1895 г.

* Персть. Стих, навеяно посещением римского кладбища «Campo Verano» весной 1895 г. Эпиграф — из романа Достоевского «Братья Карамазовы» (кн. 6, гл. 2), слова старца Зосимы. Я пал, сражен души недугом... Я Землю, Землю лобызал! Ср. слова старца Зосимы (кн. 6, гл. 3): «Люби повергаться на землю и лобызать ее».

* Днепровье. Град святокрестный — Киев, который Иванов посетил в 1899 г., вероятно по совету Вл. Соловьева (см. о нем примеч. к стих. «Красота», с. 456).

* Жрец озера Неми. На берегах озера Неми близ Рима сосредоточивался культ Дианы Арцинской, сопровождавшийся кровавыми жертвоприношениями. Каждый, кто хотел занять место жреЧа, должен был убить его в поединке, чтобы впоследствии таким же образом быть убитым. В конце XIX в. легенду озера Неми талантливо популяризировал английский этнолог Д. Фрезер в книге «Золотая ветвь» (1890), которая, несомненно, была Известна Иванову. Кормчая серебряных путей — Диана.

* Леман. Леман — французское название Женевского озера в Швейцарии, на берегу которого, в Шатлене, Иванов проводил лето 1903 г.

* Кассандре. Кассандра — прозвище, данное Ивановым Александре Николаевне Чеботаревской (1869-1925), переводчице, журналистке, сестре жены поэта-символиста Федора Сологуба, вскоре после знакомства с нею в 1903 г. в Париже. История создания этого стихотворения известна со слов Чеботаревской, записанных М. С. Альтманом (см. о нем примеч. к стих. «Мятежному добро ль ученику...», с. 497). «Как-то раз я сидела в Национальной библиотеке и занималась. Мимо моего стола прошел В. И. с книгами... Когда после окончания занятий я подошла к его столику, он подал мне записку с обращением — «Кассандре». Это был сонет, впоследствии помещенный в сборнике „Прозрачность"». Чеботаревской посвящены также стих. «Осенью» и «Повилики». Блюди елей у брачного чертога! Жених грядет и т. ДСр. в Евангелии притчу о девах разумных и неразумных (Матф., XXV, 1-13).

* Осенью. Ал. Н. Чеботаревская — см. выше, примеч. к стих. «Кассандре». В воспоминания.' Чеботаревской, записанных М. С. Альтманом, подробно рассказывается об обстоятельствах создания этого стих., написанного в Швейцарии, когд она гостила в семье Ивановых.

Из цикла «Современники». Посвяшеип Валерию Яковлевичу Брюсову (1873-1924), с к торым Иванов познакомился в 1903 г. в ПаРи Брюсову принадлежат рецензии на «Кормчие зды», «Эрос», «Cor ardens», статья об Иванове в «Новой энциклопедии» Брокгауза — Ефрона. Признавая, что поэзия Иванова — «новый этап в истории русской литературы, открывающий пути в далекое будущее», Брюсов замечал, что «в Вячеславе Иванове мыслитель и искатель все же преобладает над непосредственным творцом». Выступления Брюсова против мистического анархизма в 1906 г., «раскол в символистах» в 1910 г., когда оба поэта возглавили враждующие «фракции» символизма, не разрушили личных отношений Иванова и Брюсова, но Брюсов-критик явно стал терять интерес к поэзии Иванова. Это соответствовало, впрочем, некоторому общему упадку поэзии Иванова после 1912 г. Поэты посвящали Друг другу стихотворения. Так, Брюсов посвятил «Вячеславу Иванову, поэту, мыслителю, другу» книгу стихов — «Stephanos» («Венок»), стих. «Встречи» («На людной улице, безумной и мятежной. ..») из той же книги (посвящение в автографе). В «Cor ardens» (т. 1) Брюсову посвящена вторая книга — «Spéculum speculorum» («Зеркало зеркал»), куда вошел и посвященный Брюсову Чикл «Carmen saeculare».

* 1. Valeriо Vati. Vates (лат.) — букв.: проНидец, пророк; по отношению к поэтам употреблялось в значениях: вдохновенный песнопевец, Учитель, корифей. Брюсов писал в статье «Игорь Северянин» (1915): «Истинный поэт всегда vates Римлян, пророк».

* 2. Ему же. Идол медяной — крылатый Лев, Установленный перед собором св. Марка в ВенеЧии. Языкова прозябший хмель. В статье «В чем 'Не. наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1846) Гоголь писал о поэте М. Языкове (1803-1846): «Когда появились его стихи отдельной книгой, Пушкин сказал с досадой: «Зачем он назвал их „Стихотворения Языкова"! Их следовало назвать просто: „Хмель"!» «Стихи его, — продолжал Гоголь мысль Пушкина, — точно разымчивый хмель; но в хмеле слышна сила высшая...» Эта характеристика была подхвачена литературой и критикой (ср., напр., в «Стихах о русской поэзии» Мандельштама: «Дай Языкову бутылку И подвинь ему бокал, Я люблю его ухмылку, Хмеля бьющуюся жилку И стихов его накал»).

Из цикла «Товарищам»

* Латинский квартал. Латинский квартал — район учащейся молодежи в Париже, где в 1900-1914 гг. располагалось ателье художницы Елизаветы Сергеевны Кругликовой (1865-1941). своеобразный центр молодой русской худо*е' ственной интеллигенции, приезжавшей в ПарижКто знает край — цитата из песни Миньоны в романе Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера»Данте Алигьери (1265-1321) — итальянский поэт, жил в Париже в 1308-1309 гг. Абеляр П. (1079-1142) — французский философ, учился в Париже. Юлиан (331-363) — римский император, До вошествия на престол был правителем Галлии и ж в Париже (Лютеции).

* Долина — храм. Положено на музыку Н. Я. Мясковским.

* Душа сумерек. Душа сумерек. Ср. в стих. Лермонтова «1831-го июня 11 дня»: «Есть сумерки души. ..» Рассматривая стих., посланные Ивановым в журнал «Новый нуть», Д. С. Мережковский в письме к нему от 2 февраля 1904 г. выразил опасение, что архаизмы (в частности, слово «сткло» — стекло) будут непонятны читателям.

* Fiо, ergo non sum. Ср. основное положение французского философа Декарта: «Cogito, ergo sum» — «Мыслю, значит, существую». В статье «Копье Афины» (1904) Иванов писал: «Я становлюсь: итак не есмь. Жизнь во времени — умирание. Жизнь — цепь моих двойников, отрицающих, умерщвляющих один другого. Где я? Вот вопрос, который ставит древнее и вещее „Познай самого себя", начертанное на дельфийском храме подле Другого таинственного изречения: „Ты еси“». Я — на дне своих зеркал. Реминисценция гносеологии Вл. Соловьева (см. примеч. к стих. «Красота», с. 456). В статье «Религиозное дело Вл. Соловьева» (1911) Иванов писал: «Все, что познает он (человек. —Ред.), является зеркальным отражением, подчиненным закону преломления света и, следовательно, неадекватным отражаемому... Как восстанавливается правота отражения? Через вторичное отражение в зеркале, наведенном на зеркало. Этим другим зеркалом — spéculum speculi, — исправляющим первое, является для человека, как познающего, другой человек». Той же теме — познанию человеком своей сущности — посвящено стих. «Слоки».

* Слоки. См. выше примеч. к стих. «Fio, ergo non sum». Всё — жрец и жертва. Ср. в стих. Вл. Соловьева «Близко, далёко, не здесь и не там...» (1876): «Я и алтарь, я и жертва, и жрец».

* Крест зла. По евангельскому преданию, на горе Голгофа (лобное место вблизи древнего Иерусалима) рядом с Христом были распяты два разбойника.

* Пан и Психея. Положено на музыку И. Я. Мясковским.

* Хмель. Эпиграф — из неоконченного и неопубликованного романа Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Пламенники».

* Два голоса. В небесном поле — цитата из стих. Пушкина «Ночь тиха. В небесном поле..

* Нарцисс. Помпейская бронза — бронзовые изделия, украшенные изображениями на темы греческих мифов, найденные при раскопках древнего города Помпеи.

* Кочевники красоты. Заглавие восходит к «Трактату о Нарциссе» («Traité du Narcisse», 1891) Андре Жида. Эпиграф — из неоконченного и неопубликованного романа Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Пламенники». Топчи их рай, Аттила. Эту строку Брюсов поставил эпиграфом своего стихо творения «Грядущие гунны» (1904-1905).

* Gli spiriti del viso. В загл. имеются в виду «духи глаз» — образ, который встречается неоднократно у Данте, в частности в «Новой жизни». Мир — обличье страждущего бога. Характерное для Иванова соединение античной и евангельской мифологической символики: страждущий бог выступает в облике то Христа, то Диониса, то Прометея, то, наконец, Христа-Геракла.

* Хвала Солнцу. Венец страстотерпный Христа-Геракла. См. выше, примеч. к стих. «Gli spiriti del viso».

* Москва. Ремизов Алексей Михайлович (1877-1957) — писатель, печатался в символистских журналах и альманахах, проявлял особый интерес к быту, культуре, языку допетровской Руси. Иванову был близок стиль Ремизова: метафорический, «Украшенный» язык, необычные лексика и синтаксис.

* Mi fur le serpi amiche. Загл. — строка Из «Божественной комедии» Данте (Ад, XXV, 4). По образному строю стихотворение соотносится с целым пластом символистской лирики, представленной такими стихотворениями, как, например, «Желтая» («Две змеи лежат у ног...») Городецкого (см. примеч. к стих. «Китоврас», с. 473), «Глаз змеи, змеи извивы...» Кузмина (см. примеч. к стих. «Анахронизм», с. 472), «Три змеи, три кольца...» Брюсова (см. примеч. к стих, из цикла «Современники», с. 462). Эммаус — селение близ Иерусалима, куда, по евангельской легенде, направился воскресший Христос. Выражение «солнце Эммауса» символизирует идею возрождения, обновления, победу добра.

* Весы. В автографе — посвящение В. Я Брюсову. Отклик на стих. Брюсова «Весы качнулись мировые...», опубликованное только в 1935 г., но известное Иванову в автографе (автограф, датированный 21 июня 1904 г., сохранился в архиве Иванова). См. также примеч. к стих. «Молчание» (с. 476). Весы — зодиакальное созвездие. Победа и Обида — символические образы «Слова о полку Игореве».

* Таежник. Чулков Георгий Иванович (1879-1939) - поэт-символист, журналист, историк литературы, автор драмы «Тайга» (1907). В 1902 г. по обвинению в организации политической демонстрации в Москве был выслан в Якутию. Иванов вступил в переписку с Чулковым, в то время секретарем журнала «Новый путь», в 1904 г. Период их наибольшего сближения связан с идеей «мистического анархизма», которую Чулков развивал в 1905-1906 гг. Иванов написал вступительную статью «О неприятии мира» к книге Чулкова «О мистическом анархизме» (1906). Чулкову принадлежит статья об Иванове «Поэт» (1912) отклик на книгу «Cor ardens». См. также примеч. к стих. «Да, сей пожар мы поджигали...» (с. 495) Безнорый зверь. Ср. стих. Чулкова «Бреду опять, безнорый зверь...» (напечатано в 1905 г.) и «Старинные октавы» Мережковского (напечатано в 1906 г.): «У волка есть нора, у птиц жилища! Лишь у тебя, служитель «красоты», Нет на земле родного пепелища». Восходит к евангельскому тексту: «Лисицы имеют норы и птицы небесные гнезда, а сын человеческий не имеет, где преклонить голову» (Матф., VII, 20).

* В лепоту облечеся. Стих, датировано Ивановым 24(11) июля 1904 г. Замятина Мария Михайловна — см. примеч. к «Парижским эпиграммам» (с. 454).

* Весенняя оттепель. Положено на музыку А. Т. Гречаниновым.

* Под знаком Рыб. Рыбы — зодиакальное созвездие, в котором находится Солнце в промежутке между 19 февраля и 20 марта. Первая из этих дат была памятна Иванову знаменательным для него совпадением дня рождения его матери и дня подписания манифеста 1861 г. об освобождении крестьян.

* Валун. Эпиграф — неточная цитата из стих. Иванова «Адриатика» в книге «Кормчие звезды».

* Цусима. Цусима — сражение у Цусимских островов в Корейском проливе между русской морской эскадрой и японским флотом 27-28 мая 1905 г., во время русско-японской войны. «Алмаз» был одним из двух крейсеров, которым удалось прорваться во Владивосток. Купина живая — н еопалимая купина.

* В алый час. Эпиграф из стихотворения Брюсова «Меня, искавшего безумий...» (1905) в сб. «Stephanos», посвященном Иванову. Об отношениях Иванова и Брюсова см. примеч. к стих, из цикла «Современники», с. 462.

* Люцина. Эпиграф из «Буколик» (эклога 4) римского поэта Вергилия (70-19 до н. э.). В книге «Cor ardens» датировано: «На новый 1906». Где ангел, что из яслей вынет. По евангельскому преданию, Христос родился в хлеве и был положен в ясли. Весть о рождении чудесного младенца принес людям ангел небесный.

* Sacra fames. Загл. восходит к поэме «Энеида» (III, 57) Вергилия.

* Палачам. Две первые и последняя строки — из стих. Пушкина «Стансы».

* Менада. Написано, предположительно, осенью 1905 г. Пульсирующий ритм этого стихотворения, популярного в среде символистов, использовал Блок в полупародийном стихотворении «Мы пойдем на „Зобеиду"...» (1907), написанном вместе с актрисой H. Н. Волоховой. Смесь вина с глухою смирной — дурманящий напиток, который римляне давали приговоренным к смертно» казни.

* Хор солнечный. Солнце — сердце солнц' сердец! Ср. в стих. Блока «Настигнутый метелью» (1907): «Солнце сердца моего...»; в стих. Ахматовой «Долгим взглядом твоим истомленная...» (1921): «Сердце-солнце отчизны моей!..» Выражение, по-видимому, восходит к известной Иванову надписи на надгробье английского поэта П. Б. Шелли: «Cor cordium» («Сердце сердец»).

* Стены Каиновы. Помещено впервые в петербургском еженедельнике политической сатиры «Адская почта» (1906, № 2), в котором сотрудничали Горький, Блок, Брюсов, Бунин. Эпиграф — из Библии (кн. Бытия, IV, 15).

* Заря-заряница. Заря-заряница — в русском фольклоре зачин некоторых заговоров.

* Повилики. См. примеч. к стих. «Кассандре» (с. 461). Без солнц в крови — реминисценция стихов из драмы Э. Ростана «Сирано де Бержерак» в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник: «Мы все под полуденным солнцем И с солнцем в крови рождены».

* Лебеди. В автографе — примеч. Иванова: «Впечатление озера в Таврическом парке, которое расстилается под моими окнами».

* Змея. Диотима — прозвище Л. Д. ЗиновьевойАннибал (см. примеч. к стих. «На башне», с. 476), восходящее к диалогу Платона «Пир», в котором Изложены мысли жрицы Диотимы о любви.

* Сирена. Лоррен К. (1600-1682) — французский художник-маринист.

* Целящая. В 1907 г. А. А. Измайлов пародировал «Целящую» в стих. «Истомных сред моих яд чарый пролияв...» — с намеком на стих. «Истома» и ивановские «среды» (см. примеч. к стих. «На башне», с. 476). Диотима — см. примеч. к стих. «Змея», с. 471).

* Тени Случевского. Вписано 11 марта 1906 г. в альбом литературных вечеров («пятниц») Константина Константиновича Случевского ( 1837-1904), поэта и переводчика, которого символисты считали своим литературным предшественником.

* Анахронизм. Кузмин Михаил Алексеевич (1875-1936) — поэт, прозаик, драматург, переводчик, композитор, автор критических заметок. Во многих произведениях выступал как стилизатор литературных образцов, восходящих к поздней эллинистической культуре («александрийство») и древнерусской религиозной литературе. Его отличал также интерес к французскому XVIII в.

* «Венок». «Венок» — перевод названия сборника Брюсова «Stephanos» (1906). «Urbi et Orbi» — букв.: «городу (Риму) и миру», т. е. всем. Одна из начальных формул обращения римских пап к народу. Так назывался сборник Брюсова (1903) См. также примеч. к стих, из цикла «Современники» (с. 462). Лев крылатый, ангел венетийский статуя на площади св. Марка в Венеции. Садился гордый на треножник скорби В литом венце. ДреВ' негреческие оракулы изображались сидящими на треножниках и с их высоты прорицающими будущее.

* Жарбог. Прочь от треножника влача и т. д. При взятии Трои греческий воин Эант, ворвавшись в храм Афины, грубо поволок укрывавшуюся там прорицательницу Кассандру.

* Зодчий. См. ниже, примеч. к стих. «Китоврас».

* Китоврас. Эпиграф — из стих. Сергея Митрофановича Городецкого (1884-1967) «Отчего узнается в глазах...» (1905) в сб. «Ярь». В 1906 г. Городецкий впервые появился на одной из ивановских «сред» «на башне» (см. примеч. к стих. «На башне», с. 476), где читал с большим успехом стихотворения из будущей книги «Ярь». В автографах ряда стих. Иванова, вошедших в сборник «Эрос» («Печать», «Жарбог», «Двойник», «Зодчий», «Нищ и светел...»), есть посвящения Городецкому. В сборнике «Cor ardens» Городецкому посвящено стих. «Суд огня». Иванову посвящено несколько произведений Городецкого: «Беспредельна даль поляны» (1906) и цикл «Хаос» (1906). Его сборнику «Русь» (1910) предпослан эпиграф из стих. Иванова «Нищ и светел...». Поэтов связывал общий интерес к мифу и фольклору. В рецензии на «Ярь» (1907), отмечая движение поэзии от символизма к мифотворчеству, Иванов назвал сборник Городецкого «литературным событием». Позже, в 1910-х годах, Городецкий продолжал чувствовать личную и творческую близость к Иванову, а иногда и зависимость от него. Вместе с тем Городецкий рано ощутил свою поэтическую самостоятельность. Его полемические выступления против Иванова достигли наибольшей остроты в «Воспоминаниях об Александре Блоке» (1922), где он назвал «башню» «Парнасом бесноватых».

* Вызывание Вакха. Иль, как отрок запоздалый. Ср. в стих. Пушкина «Зимний вечер»: «То как путник запоздалый...»

* Ропот. Желаний темных табуны — перефразированная автоцитата из стихотворения «Кочевники красоты» («Грез ваших табуны...»).

* Терцины к Сомову. Сомов Константин Андреевич (1869-1939) — художник, один из организаторов группы «Мир искусства», автор портрета Иванова (1906) и фронтисписа к книге «Сот ardens». Острова Любви — реминисценция поэмы Байрона «Остров», переведенной Ивановым (см об этом в статье Иванова «Байрон и идея анархии», 1904). Под бременем познанья и сомненья — цитата из «Думы» Лермонтова.

* Апотропей. Посвящено писателю-символисту Федору Сологубу (псевдоним Федора Кузмича Тетерникова, 1863-1927). Первая публикация этого стих, сопровождалась «Ответом Федора Сологуба» в стихах. Сологуб сочувственно откликался на некоторые темы Иванова (см., например, его стих. «Гимны страдающего Диониса», 1904; «Розы Вячеслава Иванова», 1913). В дневнике Иванова это стих, датировано 4 июня 1906 г. Божий дар — буквальный перевод греческого по происхождению имени Сологуба — Федор. Беги, сокройся у порога. Ср. в оде Пушкина «Вольность»: «Беги, сокройся от очей...»

Золотые завесы. Эпиграф — из книги итальянского поэта Франческо Петрарки (1304-1374) «Канцоны и сонеты на жизнь и смерть донны Лауры» (канцона 17). Биографическая основа цикла отражает сложные отношения трех его героев: Иванова, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (см. примеч. к стих. «На башне», с. 476) и М. В. Сабашниковой (1882-1974), художницы, поэтессы, жены поэта М. А. Волошина. В первой публикации (1907) цикл состоял из 17 сонетов, причем десятый, «Змеи ли шелест, шепот ли Сивиллы...», напечатанный в «Cor ardens» вне цикла, был посвящен поэтессе А. К. Герцык.

* «Во сне предстал мне наг и смугл Эрот...» Пловец Архипелага — Леандр. Жемчужина таинственного блеска — намек на имя героини цикла Маргариты Сабашниковой (жемчужина — по-гречески — «Маргарит»). Паоло, Франческа — герои «Божественной комедии» Данте (Ад, V), несчастные любовники, убитые мужем Франчески, Джованни Малатестой, старшим братом Паоло.

«Что в имени твоем пьянит?..» Ср. стих. Пушкина «Что в имени тебе моем? ..».

* «Как в буре мусикийский гул Гандарв...» Парф, Разящий в бегстве. Излюбленной тактикой парфян, жителей древней страны на западе Азии, было притворное бегство, позволявшее расчленить воинский строй противника.

* «Клан пращуров твоих взрастил Тибет...» Лоренцо Медичи (1448-1492), прозванный Великолепным, правитель Тосканской области в Италии, поэт, покровитель искусств.

* Мертвая царевна. Положено на музыку М. Ф. Гнесиным.

* Молчание. Л. Д. Зиновьева-Аннибал — см. ниже, примеч. к стих. «На башне». Прильнув к. божественным весам В их час всемирного качаньяСр. стих. Брюсова «Весы качнулись мировые.. » в стих. Тютчева «Видение»: «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...» См. примеч. к стих«Весы», с. 468.

* На башне. Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна (1872-1907) — вторая жена Иванова, писательница-символистка; сборник ее рассказов «Трагический зверинец» (1907) Блок назвал «замечательной книгой». Брак с Лидией Дмитриевной, а после ее смерти — память о ней сЫГРаД громадную роль в личной и творческой сУДд Иванова. Осенью 1905 г. Иванов и Зиновьева-А нибал возвратились из-за границы и поселили в Петербурге, в доме № 25 (сейчас № 35) Таврической улице, в квартире седьмого этаж увенчанной башней. «Башня» Иванова вскоре стала одним из центров литературно-художественной интеллигенции Петербурга, интересы которой были связаны с «новым искусством». Ивановские «среды» (первая «среда» состоялась, по некоторым данным, 7 сентября 1905 г.) посещали Белый, Блок, Брюсов, Сологуб, Мережковский, Гиппиус, Городецкий, Волошин, Ахматова, Пяст, Мейерхольд, Сомов и многие другие. «Башня» была открыта не только для символистской элиты, сюда приходил Горький, здесь бывали марксисты — Луначарский и Столпнер, поэты-демократы Рославлев и Тарасов. Ивановские «среды» продолжались с перерывами до весны 1907 г. Возобновились они лишь в 1910 г., уже после смерти Зиновьевой-Аннибал, и в это время заметно «потускнели», утратили былую популярность и известность. Вы, детиотступники Солнца. Ср. в стих. А. Белого «Золотое руно» (1903): «Дети солнца! Вновь холод бесстрастья...»; в стих. Бальмонта «Тише, тише...» (1903): «Дети Солнца, не забудьте голос меркнущего брата...»; в стих. А. Добролюбова «Сегодня, если хотите, мне близко безумье всего...»: «Только не бойтесь себя, дети правды и солнца!..», а также загл. пьесы Горького «Дети солнца» (1905).

* Медный всадник. Всё смесилось, Погасилось в волнах сизых... Ср. в стих. Тютчева: «Тени сизые смесились...» (см. примеч. к стих. «Непогодная ночь», с. 455). Слышу медного скаканья Заглушенный тяжкий топот — реминисценция из «Медного всадника» Пушкина (см. примеч. к стих. «Покорность», с. 451).

* Сфинксы над Невой. В 1834 г. в Петербурге, на набережной Невы, против Академии художеств, были установлены два сфинкса из древних Фив. В час, когда томят нас две зари. Ср. в «Медном всаднике» Пушкина: «Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса» (см. примеч. к стих. «Покорность», с. 451).

* Венок сонетов. Входил в книгу «Любовь и смерть» сборника «Cor ardens», заключающую в себе канцоны и сонеты, посвященные памяти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (см. примеч. к стих. «На башне», с. 476). Третий эпиграф — сонет «Мы — два грозой зажженные ствола...», написанный, по-видимому, вскоре после первых встреч Иванова с Зиновьевой-Аннибал, — является одновременно и «магистралом». Иакха сев для вечери Христа — виноградное вино, которым, по евангелию, причащались ученики Христа на тайной вечере. Безвестная сердца слияла Кана. По евангельскому преданию, в Кане Галилейской состоялась свадьба, освященная присутствием Христа, который совершил здесь чудо: превратил воду в вино. Огнь-глагол — неопалимая купина.

* Ultimum vale. Анненский Иннокентий Федорович (1856-1909) — поэт, драматург, переводчик, критик. В его творчестве прослеживаются черты, близкие к поэзии символизма. Стих. приложено к письму Иванова Анненскому от 14 октября 1909 г., незадолго до смерти Анненского. В ответном письме от 17 октября того же года Анненский писал: «Я только что получил Ваше превосходное стихотворение, которое я воспринимаю во всей цельности его сложного и покоряющего лиризма. Заглушаю в душе лирическое желание ответить — именно потому, что боюсь нарушить гармонию Вашей концепции и красоту мысли — такой яркой и глубинно-ласкающей, что было бы стыдно полемизировать против ее личного коррелята и еще стыднее говорить о себе в терминах, мистически связанных с „Тем безглагольным, безответным"». Загл. введено Ивановым в сб. «Cor ardens» после смерти Анненского.

* Бог в лупанарии. Посвящено Александру Александровичу Блоку (1880-1921), с которым Иванов познакомился в Петербурге в 1905 г. Их отношения были сложными. После сближения, связанного с кратковременным интересом Блока к «Мистическому анархизму» в 1906 г. и с попыткой Религиозно-мистического обновления символизма, предпринятой Ивановым, Блоком и Белым в '910-х годах, пути поэтов расходятся. Блок скоро Сочувствовал утопизм мыслей Иванова о переустройстве жизни искусством. 17 октября 1911 г. он записал в дневнике: «Вячеслав Иванов. Если *очешь сохранить его, — окончательно подальше от Сего». Блоку принадлежит ряд проницательных ”Ченок отдельных стихотворений и книг Иванова. Одно из последних известных высказываний Иванова о Блоке относится к 1921 г.: «Блок первый из современных русских лириков. В обычной речи такой простой, он как бы двух слов связать не может, а в своих стихах, оказывается, он знает о вас интуитивно такие вещи, такие ваши интимные переживания, какие никто другой не знает». Еще позднее он говорил: «Да и Блоком я недоволен... Когда мы, «символисты», начинали, нам представлялось совершенно иное». Летом 1909 г. Блок задумал ответное стихотворение на «Бога в лупанарии», закончил его 18 апреля 1912 г. и записал на дарственном экземпляре третьего тома своего «Собрания стихотворений» (М., 1912).

* Подстерегателю. Хлебников Велемир (Виктор Владимирович) (1885-1922) — поэт, один из первых русских футуристов. В письме из Казани от 31 марта 1906 г., посылая Иванову несколько своих стихотворений («Желанье-сиянье», «Снегич узывный», «Там, где жили свиристели...» и др.), Хлебников писал: «Читая эти стихи, я помнил о «всеславянском языке», побеги которого должны прорасти толщи современного, русского. Вот почему именно Ваше мнение о этих стихах мне дорого и важно и именно к Вам я решаюсь обратиться». В 1909 г. поэты встречались в Петер бурге. Тогда Иванов посвятил Хлебникову стИ ’ «Подстерегателю», а Хлебников — поэму «Звер нец», по-видимому, Иванову («В. И.»). Автогр Ψ этой поэмы — в письме Хлебникова от 10 июня 1909 г. — находится в архиве Иванова. Высказанное поэтессой О. Чюминой мнение, что «В. И.» — это Вера Ивановна Дамперова (свидетельство Чюминой приводит О. Матюшина в воспоминаниях, напечатанных в журнале «Звезда», 1973, № 3), сомнительно. Последняя встреча поэтов произошла в Баку в 1921 г.

* К. Бальмонту. Бальмонт Константин Дмитриевич (1867-1942) — поэт-символист. Иванов познакомился с ним в 1903 г. и поддерживал дружеские отношения до начала 20-х годов. В 1915 г. Бальмонт написал стихотворение «Вячеславу Иванову» («Когда умолк вдали тяжелый шум лавин...»). К последнему периоду их дружбы относятся несколько шуточных стихотворений Бальмонта, посвященных Иванову или связанных с ним. Иванов написал несколько статей о Бальмонте, рецензировал его сборники. Данное стих, датировано автором 19 августа 1909 г. Бард, что Геллеспонт Переплывал — Байрон, переплывший в 1810 г. Дарданеллы (Геллеспонт). Ему презренно было самовластье — намек на политические обличительные стихотворения Бальмонта периода революции 1905 г. Лионель — герой переведенной Бальмонтом эклоги английского поэта П. Б. Шелли «Розалинда и Елена», поэт и свободолюбец. Этим именем Бальмонт подписывал некоторые свои стихотворения. «Зеленый вертоград» — сборник стихотворений Бальмонта (1909).

* Март. Соловьева Поликсена Сергеевна (1867-1924) — поэтесса (псевдоним: Allegro), издательница детского журнала «Тропинка», сестра философа В. С. Соловьева (см. примеч. к стих. «Красота», с. 456). «Март», по-видимому, является откликом на стих. Соловьевой «В безумный месяц март...», посвященное Иванову (в ее сб. «Плакунтрава», 1909). Иванов посвятил Соловьевой цикл «25 марта 1909» (ср. стих. «25 марта» в сб. Соловьевой «Плакун-трава») и стих. «Сновидение фараона». Ему принадлежит статья «Поликсена Соловьева (Allegro) в песне и думе» в третьем томе «Русской литературы XX в.» под ред. С. А. Венгерова.

* Славянская женственность. Бородаевская Маргарита Андреевна — жена В. В. Бородаевского (1876-1923), поэта, принадлежавшего к окружению Иванова.

* Ее дочери («Ты родилась в Гесперии счастливой...»). Одно из двух написанных в разное время, но имеющих одно и то же название стихотворных посланий Вере Константиновне Шварсалон (1890-1920), дочери Зиновьевой-Аннибал (смпримеч. к стих. «На башне», с. 476) от первого брака, впоследствии ставшей третьей женой Иванова. В последнем сборнике Иванова под этим же названием помещен цикл из пяти стихотворении. В «Нежной тайне» напечатано послание Вере Шварсалон на латинском языке. Богиня молчаливая — луна. Отец Времен — К р о н о с. Ослепнуть и прозреть нагорным светом. Во время одной из прогулок в горах В. Шварсалон перенесла световой удар.

* Бельт. Силурийский потоп. Силурийский геологический период (430-310 миллионов лет до н. э.) отмечен отступлением береговой линии и затоплением обширных площадей суши. Как родичпапоротник дедам и т. д. По народному поверью, папоротник цветет в Иванову ночь, накануне дня Иоанна Крестителя (24 июня), когда, по обычаю, жгут костры. Живая Роза — здесь: душа.

* Фейерверк. Под этим названием известны три картины К. А. Сомова (см. примеч. к стих. «Терцины к Сомову», с. 474), написанные в 1904 и 1908 гг.

Голубой покров

* Prooemion. «Ora sempre» — заключительные слова христианской молитвы «Pater noster» (лат. — «Отче наш»).

* 5. «Когда бы отрок смуглый и нагой...» Отрок смуглый и нагой — Эрот.

* 6. «Есть нежный лимб в глубоком лоне рая...» Пелена Марии — синяя мантия, покрывающая плечи и голову богородицы.

* 9. «И вновь Конь Бледный зрим и Всадник Бледный...» Всадник белый на белом коне — символическая фигура из Апокалипсиса («Откровения Иоанна»), появление которой означает конец мира.

* Хоромное действо. Стих., по словам Иванова, «имеет в виду домашний спектакль, прошедший очень интересно... Кстати, на этом спектакле был впервые применен, не то Судейкиным, не то Мейерхольдом, способ раздвигать, а не подымать занавес арапчатами...». Спектакль по пьесе Кальдерона «Поклонение кресту» в переводе Бальмонта состоялся 19 апреля 1910 г. О нем подробно писал В. Пяст в книге воспоминаний «Встречи». А. Ахматова упомянула о режиссерской находке В. Э. Мейерхольда — арапчатах — в своей поэме «Девятьсот тринадцатый год»: «Мейерхольдовы арапчата затевают опять возню». Дочь Иванова Лидия (р. 1896) в этом спектакле играла роль крестьянки Менги, Вера Шварсалон (см. примеч. к стих. «Ее дочери», с. 482) — разбойника Эусебио. М. А. Кузмин — старика Курсив, Константин Шварсалон — Октавио, Б. С. Мосолов (1886-19421 — священника Альберто, поэт В. Княжнин (1883-1942) — крестьянина Хиля, актер Суворинского театра В. П. Лачинов — крестьянина Тирсо, Н. Краснова, подруга В. Шварсалон — дамы Юлии. Художником спектакля был С. Ю. Судейкин (1882-1946), а режиссером — В. Э. Мейерхольд (1874-1940). Его участие в создании этого спектакля не было случайностью. Театральные взгляды Мейерхольда и Иванова имели точки соприкосновения. В статье «Театр. К истории и технике» (1907) режиссер писал, что статьи Иванова об искусстве и театре, по его мнению, «являются самыми ценными предвестниками совершающегося переворота», т. е. создания «Ус‘ ловного» театра.

* Ее дочери («Не вотще на берег Элевсина...»). См. примеч. к стих. «Ее дочери» («Ты родилась в Гесперии счастливой...», с. 482). Автокомментарий Иванова: «Стихотворение посвящено моей третьей жене Вере Константиновне, и в нем говорится о том, что я вижу в ней лик и отсвет моей любимой, ее матери, моей второй жены, Лидии Дмитриевны... и что я боюсь потерять ее так же внезапно, как потерял ее мать». Последние слова относятся скорее к первому стихотворению цикла «Ее дочери» в «Свете вечернем» (1914): «Мой страх, что наяву, Как та, кого люблю я, Истаешь ты...» Стих, характерно для поэзии Иванова искусным вплетением реальных событий в ткань античного мифа. Детский список дочерибогини. Очевидно, описка автора. По смыслу стих, должно быть: «Детский список матери-богини».

* Дионис на елке. По свидетельству М. С. Альтмана, Иванов вспоминал: «Дионис на Елке возник при следующих обстоятельствах. У нас в одной из комнат стояла статуя Диониса с ребенком на руках; в смежной комнате стояла освещенная елка, а комната со статуей оставалась в темноте, что и нашло отражение в стихотворении». Этот комментарий, однако, не вполне соответствует содержанию стихотворения. Положено на музыку А. Шапошниковым.

* Свидание. Стих, обращено к Ю. И. Верховскому (1878-1956), поэту, переводчику, историку литературы. Казбек сверкнет, «как грань алмаза» — цитата из поэмы Лермонтова «Демон» («Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял...»).

Соседство. Кузмин М. А. — см. примеч. к стих. «Анахронизм» (с. 472).

* 1. «Союзник мой на Геликоне...» Мой брат в дельфийском Аполлоне и т. д. — игра слов, основанная на том, что именем бога, соединяющего своим покровительством поэтов, был назван журнал, редакция которого помещалась в Петербурге, на набережной Мойки, в доме № 24. На страницах «Аполлона» Кузмин выступил против символизма (статья «О прекрасной ясности», 1910). Мы делим общий рефекторий и т. д. В доме Иванова Кузмин прожил около пяти лет. Что вам общественность? — Гекуба! — перефразировка слов Гамлета в трагедии Шекспира: «Что он Гекубе, что она ему?» (д. 2, сц. 2).

* 2. «Жилец и баловень полей...» В это время Иванов жил в Италии. Ответ на посвященное Иванову стих. Кузмина «Певцу ли розы принесу. ..» (1911) в сб. «Осенние озера»; написано размером стих. Кузмина.

* 3. Huitaiп. Эпиграф из стих. Кузмина «Смирись, о сердце, не ропщи...» (1911) в сб. «Осенние озера» (1912).

* Уход царя. «Баллада, — разъяснял Иванов, — обязана своим появлением моей дочери Лиде, попросившей меня подобрать слова к сочиненной ею музыке».

Александру Блоку. Цикл является ответом на стих. Блока «Вячеславу Иванову» (1912) и открывает сб. «Нежная тайна», посвященный «Александру Блоку, поэту». До напечатания в «Нежной тайне» Иванов надписал оба стихотворения на двух томах своей книги «Cor ardens», посланной Блоку (об отношениях Иванова и Блока см. в примеч. к стих. «Бог в лупанарии», с. 479).

* 1. «Ты царским поездом назвал...» Первая строка — отклик на заключительные блоковские строки: «Теперь на пыльном перекрестке На царский поезд твой смотрю».

* 2. «Пусть вновь — не друг, о мой любимый!..» В стих. «Вячеславу Иванову» Блок писал: «И друга в тебе не вижу, как тогда». Оба Соловьевым Таинственно мы крещены. Блок, как и Иванов, испытал влияние философии и поэзии Вл. Соловьева (см. примеч. к стих. «Красота», с. 456).

* «Я не знаю, где он рухнет, льдами вскормленный поток...» Ср. в стих. Брюсова «Весы качнулись мировые...»: «Кто б ни был вождь, где б ни был случай, Над зыбью дней властитель Рок. Кто заградит в горах ревучий И к морю грохнувший поток?» (в автографе этого стихотворения, хранившемся у Иванова, вместо «грохнувший» — «рухнувший»). См. примеч. к стих. «Весы» (с. 468).

* Рыбарь. Эпиграф из стих. Иванова «Улов» Цикла «Повечерие» в сб. «Cor ardens». Рыбари господни — по евангельской легенде, братья Петр и Андрей, Иаков и Иоанн, занимавшиеся ловлей рыбы и чинившие сети, когда Христос увидел их и позвал за собой. Впоследствии — его апостолы, «ловцы человеков».

* Ночь. Покров приподымает Ночь — реминисценция стих. Тютчева «Святая ночь на небосклон взошла...» (см. примеч. к стих. «Непогодная ночь», с. 455). Вы низошли во львиный ров — реминисценция библейской легенды о чудесном спасении пророка Даниила из львиного рва.

* Ночные голоса. Написано в ночь рождения сына Иванова и В. К. Ивановой, Дмитрия. «Жил я тогда в Савойе, — вспоминал Иванов. — Вид, который открывался с нашего балкона, такой, как здесь описан: кладбище со старинной церковью, по другую сторону кусты глициний. Ночь была теплая, летняя, и все эти голоса собаки, совы действительно слышались. ..»

* Иов. Голгофский сумрак. Согласно евангельской легенде, во время распятия Христа на горе Голгофа близ Иерусалима наступил внезапный мрак.

* При дверях. В стих, варьируется одна из тем поэзии Вл. Соловьева (см. примеч. к стих «Красота», с. 456) : близость пришествия Девы, олицетворяющей Вечную Женственность. При дверях — накануне, цитата из Апокалипсиса. В сумраке тайный Папортник есть и т. д. См. примеч. к стих. «Бельт», с. 483.

* Нежная тайна. Положено на музыку М. Ф. Гнесиным.

* Вести. Эпиграф — из стих. Новалиса (см. с. 513) «Песнь пилигрима».

* Полевой труд. Когда труды и дни Аскрейский лебедь пел. Имеется в виду поэт Гесиод (середина VIII в. до н. э.), прозванный Аскрейским лебедем, и его поэма «Труды и дни», прославляющая труд земледельца.

* Зеркало Гекаты. В ней невозможное стало возможным. Ср. в стих. Блока «Россия» (1908): «И невозможное возможно...», в стих. Фета «Каждое чувство бывает понятней мне ночью, и каждый...»: «Все невозможно — возможное, странно — бывалое...»

* Мирные ямбы. Ямбы — в античной литературе жанр сатирических стихотворений; в загл. парадоксально сочетаются контрастные по значению слова. Скалдин Алексей Дмитриевич (1889-1943?) — поэт и прозаик, в 1910-х годах сотрудник издательства «Оры», издававшего сборник Иванова «Нежная тайна». 4 сентября (22 августа) 1912 г. Иванов из-за границы прислал Скалдину беловую рукопись книги «Нежная тайна» с просьбой взять на себя наблюдение за ее печатанием. «Я был за границей, — вспоминал Иванов, — когда Скалдин издавал мой сборник. Обо мне распространялась, в связи с моим браком на моей падчерице, ужасная клевета, среди клеветников был один из тех, кому в этой книге имеется посвящение. Скалдин мне об этом сообщил, но я не хотел ничего из-за этого в книге своей изменить». В письме Скалдину от 23 (10) октября 1912 г., посылая для помещения в сборнике свои «Мирные ямбы», Иванов писал: «.. .Моя книга стихов, в некотором смысле, является моим ответом обществу, интересующемуся моей личной жизнью.. .»

* Совесть. Гершензон Михаил Осипович (1869-1925) — историк культуры и публицист, связанный с Ивановым многолетним близким знакомством. О стих. «Совесть» Гершензон писал Иванову 26 декабря 1912 г.: «Сердечно благодарю Вас за милое стихотворение; чувствую весь лад стиха, кто геометр и пр., совершенно согласен с Вами... А первые две строфы по-серьезному У Вас превосходны. Я бы не спросил: чист ли слог? Я бы спросил: прост ли? Ибо я помешан на простоте слога (особенно чужого!). Не берусь говорить за целого Пушкина, а мой Пушкин, т. е. во мне живущий, эту пьесу — одобряет». Позднее, в письме от 26 января 1913 г., Гершензон отозвался о всей книге «Нежная тайна», куда вошло стихотворение «Совесть»: «Мне кажется, что это — самая цельная, т. е. лучшая Ваша книга стихов; и в частности в ней есть перлы».

* Асе. Тургенева Анна Алексеевна (1891-1966) — художница, первая жена поэта Андрея Белого.

* Рубка леса. Написано в имении поэта В. В. Бородаевского Петропавловка. «Свете тихий» — первые слова христианской молитвы, поэтически вдохновившей многих поэтов (см. «Вечерняя песнь» Хомякова; «Свет вечерний» М. Лохвицкой; «Свете тихий» Г1. Соловьевой; «Свете тихий», «Вечерняя молитва» С. Соловьева; «Свет вечерний» Мережковского; «Ты проходишь на запад солнца.. .» Цветаевой) и давшей название последнему сборнику Иванова.

Лира и Ось. Цикл возник в результате поэтического соревнования Иванова и Брюсова, которые по инициативе Иванова обменялись одноименными, написанными одинаковым размером стихотворными посланиями, изданными в 1914 г. под загл. «Carmina Amoebaea» («Сменяющие друг Друга песни»).

* 1. «Слепец, в тебя я верую...» Ср. стих. Брюсова «Фаэтон» (1906). Но славят свет с востока. Ср. стих. А. Майкова «In oriente lux» — «Свет на востоке» (1887) и Вл. Соловьева «Ех oriente lux» — «Свет с востока» (1890). Верховные снега — автоцитата из стихотворения «Mi fur le serpi amiche».

* 2. «Есть Зевс над твердью — и в Эребе». Беззаконный слепой кометы бег. Ср. в стих. Пушкина «Портрет»: «Как беззаконная комета...»

Петровское на Оке. Петровское — село, в котором Ивановы жили летом 1914 г. вместе со своими близкими друзьями Юргисом Казимировичем Балтрушайтисом (1873-1944), поэтом-символистом, и его женой Марией Ивановной (1878-1948). Балтрушайтис посвятил Иванову цикл из четырех стихотворений «Вячеславу Иванову в Красной поляне» (1918). Его стих. «Альпийский пастух» перекликается с «Альпийским рогом» Иванова. Поэзии Балтрушайтиса посвящена статья Иванова «Юргис Балтрушайтис как лирический поэт» во втором томе «Русской литературы XX века» под ред. С. А. Венгерова (М., 1916).

* 1. «Забуду ль, в роковые дни...» Забуду ль, в роковые дни и т. д. В августе 1914 г. началась первая мировая война. Когда вселенская гроза. Ср. в стих. Блока «Да. Так диктует вдохновенье...» (1911-1914): «Пока великая гроза. ..»

* 2. «Колонны белые за лугом... На крыльце...» Ванэйковский чепец. Имеются в виду картины нидерландского живописца Яна Ван-Эйка (ум. 1441), запечатлевшие характерные типы голландского бюргерства. Брюгге — город, в котором работал Ван-Эйк.

* «Как жутко-древне и до грусти живо...» Посвящено С. М. Городецкому (см. примеч. к стих. «Китоврас», с. 473). В письме от 25 июля 1915 г. Городецкий просил Иванова напомнить ему систему рифмовки в сонете, на что Иванов ответил сонетами. Усвоив «уроки», Городецкий прислал в письме от 3 августа 1915 г. сонет . «Цикады», написанный накануне:

Цикады


Как дальний отзвук песенной Эллады,
С волшебной неустанностью поэта,
Поют вещуньи огненного лета,
Незримые, всеслышные цикады.

Но память дней не дарует услады:
В лампаде Мнемосины мало света.
Как весть, пленительна мне песня эта, —
Из-за твоей возвышенной ограды, —

Где ты, искусник красоты узорной,
Воспел певуний радости безбрежной.
Я внемлю им, объемлем ночью черной.

И в них — тебе. Стопою безмятежной
Идет Юпитер по тропе подгорной.
В душе твой образ оживает нежной.
Сурож. Ночь 2 августа 1915
 

Сонет Иванова является ответом на это стихотворение. 1 ноября 1915 г. Городецкий писал Иванову: «У меня не хватило летом уменья ответить На твои чудесные сонеты, но я был горд ими».

Париж. Цикл написан под впечатлением монотипий художницы Е. С. Кругликовой (см. примеч. к стих. «Латинский квартал», с. 464). В 1916 г. монотипии, а также стихотворения, очерки, воспоминания о Париже были изданы в книге «Париж накануне войны». Перед стихотворениями Иванова дан его силуэт работы Кругликовой.

* 1. «Обуреваемый Париж! Сколь ты священ...» Обуреваемый Париж! Ср. в поэме Мережковского «Конец века. Очерки современного Парижа» (1891): «Подобен буре Парижа вечный гул...» (см. примеч. к «Парижским эпиграммам», с. 452). Людовик — вероятно, шознцузский король Людовик XVI (1754-1793). Юлиан — см. примеч. к стих. «Латинский квартал», с. 464. Картезий — Декарт Р. (1596-1650) — французский философ. Сен-Жермен (ум. в 1784 или 1795 г.) — граф, известный авантюрист и алхимик Моле — вероятно, последний великий магистр монашеского ордена тамплиеров, сожженный в Париже в 1313 г. Паскаль Б. (1623-1662) — фраи' цузский математик и физик. Химеры — фантастические фигуры на Соборе Парижской богоматери.

* Чистилище. Тот, что помазан священным елеем и т. д. — царь Давид. Волшебный нап ток — вода Леты, дающая забвение.

Памяти Скрябина. С композитором Алесандром Николаевичем Скрябиным (1871-19) Иванов познакомился около 1913 г. и сблизился на основании общности их взглядов на искусство, о чем впоследствии писал: «С благоговейной годарностью вспоминаю я об этом сближении, ставшем одною из знаменательных граней моей жизни... Теоретические положения его о соборности, о хоровом действе, о назначении искусства оказались органически выросшими из его коренных и близких мне интуиций: мы нашли общий язык». Скрябину посвящены стихотворения Иванова «Воспоминание о А. Н. Скрябине» (1-915) и «Могила Скрябина» (1915), а также ряд статей и речей: «Скрябин как национальный композитор» (речь в Московском Скрябинском обществе 14 апреля 1916 г.), «Скрябин и дух революции» (1917), речь на Скрябинском концерте А. Б. Гольденвейзера 25 февраля 1919 г., речь памяти Скрябина в Большом зале Московской консерватории 19 апреля 1920 г. и др. Как поэт (он писал тексты своих музыкальных мистерий) Скрябин подражал Иванову. По свидетельству мемуариста Б. Ф. Шлецлера, летом 1914 г., когда обдумывалось «Предварительное действо», Скрябин «привез из Москвы «Cor ardens» Вячеслава Иванова, которое он перечитывал постоянно...» В конце ноября «Скрябину удалось прочесть всю поэму своим Друзьям-поэтам — Вячеславу Иванову и Ю. К. Балтрушайтису, мнению которых он придавал большое значение». Он был из тех певцов (таков оке был Новалис) и т. д. Сравнение с Новалисом (см. с. 513) подчеркивает трактовку Скрябина как Дудожника-«теурга», чьи творения имеют магическую силу.

* «Да, сей пожар мы поджигали...» Отчет на стих. Г. И. Чулкова (см. примеч. к стих. «Таежник», с. 468) «Поэту» (15 августа 1919 г.), в котором есть строки: «Ведь вместе мы сжигали дом, где жили наши предки чинно».

Зимние сонеты

* 1. «Скрипят полозья. Светел мертвый снег...» Святая ночь — ночь перед Рождеством.

* 2. «Незримый вождь глухих моих дорог...» Прощеный поцелуй — религиозный обряд накануне великого поста.

* 4. «Преполовилась темная зима...» Солнцеворот, что женщины раденьем и т. д. Речь идет о народном обычае встречи весны.

* 5. «Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк...» Близ мест, где челн души с безвестных взморий и т. д. — воспоминания о детстве (см. поэму «Младенчество», строфа 17). Волчии вождь, Егорий — св. Георгий.

* 8. «Худую кровлю треплет ветр, и гулок...» По городу, где, мнится, дух чумы и т. д. Ср. стих. Брюсова «Третья осень» (1920), запечатлевшее картины тяжких испытаний, не сломивших волю революционного народа.

* 9. «Твое именованье — Сиротство...» Богов глухонемых. Ср. в стих. Тютчева «Ночное небо так угрюмо...»: «Как демоны глухонемые.. » (см. примеч. к стих. «Непогодная ночь», с. 455)

* Умер Блок. В рукописи имеется приписка Иванова: «Баку 10.V1II — вечером, при проломанной в университетском коридоре двери. Утром узнал, что вчера в 10 ч. утра умер Александр Блок». Сохранился набросок другого стихотворения о Блоке, написанный в эти же дни («Отгорел твой костер, Незнакомка знакомая...»).

* «Мятежному добро ль ученику...» Из цикла, посвященного М. С. Альтману (род. 1896), историку античной и русской литературы, профессору. В 1921-1924 гг. Альтман был студентом историко-филологического факультета Азербайджанского государственного университета, профессором которого был Иванов, и вел записи своих бесед с ним (частично опубликованы в 1968 г.).

* «Глиэр! Семь роз моих фарсийских...» Обращено к композитору Рейнгольду Морицевичу Глиэру (1874-1956), положившему на музыку цикл Иванова «Газеллы о розе» (1911). В августе 1923 г. Глиэр приехал для записи азербайджанских народных мелодий в Баку, где, повидимому, встречался с жившим там Ивановым. Гармонтеские розы. Ср. в стих. Пушкина «Е. Н. Ушаковой»: «Что Ваши алые уста, Как гармоническая роза...» (см. примеч. к стих. «Покорность», с. 451).

Римские сонеты. Цикл начат по приезде Иванова в Рим в сентябре 1924 г. Написав к концу ноября пять сонетов, поэт послал их в Сорренто Горькому. В ответ Горький писал: «Прекрасные стихи Ваши получил, примите сердечную благодарность, мастер». К началу января 1925 г. были написаны все девять сонетов.

* 1. «Вновь, арок древних верный пилигрим...» «„Ты, царь путей...“ — „Roma“, для древних, „царица дорог" (Regina viarum) и „новая Троя"» (примеч. Иванова).

* 2. «Держа коней строптивых под уздцы...» «„У Ютурнской влаги" — Диоскуры (Кастор и Поллукс) впервые, по легенде, явились на форум; там, напоив коней у колодца Ютурны, возвестили они гражданам победу, одержанную войсками при озере Региле (496 г. до P. X.)» (примеч. Иванова). И юношей огромных два кумира — скульптура Диоскуров, укрощающих коней, на Квиринальском холме.

* 3. «Пел Пиндар, лебедь: "Нет под солнцем блага..."» Описание фонтана «L’aqua Felice».

* 4. «Окаменев под чарами журчанья...» Описание фонтана «La Barcaccia» и Испанской площади (ди Спанья), со знаменитой лестницей, ведущей к храму. Кампанья — область Италии. В полдневный жар. Ср. в стих. Лермонтова «Сон»: «В полдневный жар в долине Дагестана. ..»

* 5. «Двустворку на хвостах клубок дельфиний...» Описание фонтана «Il Tritone» Бернини Джованни (1598-1680) — итальянский скульптор, архитектор, художник. Пинчьо — один из холмов Рима. Памятная гора — Квиринальскии холм, украшенный четырьмя фонтанами («Quarto Fontane»). «„В келью Гоголя входил Иванов знаменитый русский живописец Александр Иванов, долго работавший в Риме, бывал частым гостем Гоголя на via Sistina» (примеч. Иванова). Пиранези Дж. (1720-1778) — ит. художник, в своих гравюрах воспроизводил виды Рима.

* 6. «Через плечо слагая черепах...» «„Твоих, Лоренцо, эхо меланхолий“ — фонтан delle Tartaruge, изваяния которого были созданы в 1585 г. флорентийским скульптором Таддео Ландини, вызывает в памяти поэтический мир Лоренцо „Великолепного"» (примеч. Иванова). Лоренцо — см. примеч. к циклу «Золотые завесы», с. 476.

* 7. «Спит водоем осенний, окроплен.. .» Описание фонтана, украшенного фигурой Асклепия.

* 8. «Весть мощных вод и в веянье прохлады...» Описание фонтана Треви. «„Навстречу Влаге-Деве" — ключевая жила, которая питает фонтан Треви, называется „Aqua Virgo“» (примеч. Иванова).

* 9. «Пью медленно медвяный солнца свет...» За гранью зримых мет. Ср. стих. Фета «Когда мои мечты за гранью прошлых дней...»

* Кот-ворожей. Отмели медлительного Нила. Ср. в стих. Брюсова «Встреча» (1909): «Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида, в царстве пламенного Ра...»

* Язык. Стих, написано в девяностую годовщину смерти Пушкина.

* Земля. Голенищев-Кутузов Илья Николаевич (1904-1969) — поэт и переводчик, исследователь европейских средневековых литератур и славянских литератур XV — XVI вв.; с 1921 по 1955 гг. жил за границей. Ему принадлежит статья «Лирика Вячеслава Иванова» (1930).

* Подражание японскому. Написано в подражание японскому пятистишию — танке.

Из «Римского дневника 1944 года»

Январь

* 2. «У лукоморья дуб зеленый...» Написано в годовщину смерти Пушкина. Первая строка — цитата из «Руслана и Людмилы» Пушкина.

Февраль

* 3. Велисарий-слепец. Марк Спаини — римский друг Иванова.

Март

* 2. «Поздние Зимы отместки...» Стих перекликается с тютчевским «Зима недаром злится...» (см. примеч. к стих. «Непогодная ночь», с. 455).

Июнь

* 1. Немцы ушли. Астролог — шутливое прозвище О. А. Шор (Ольга Дешарт), друга и биографа Иванова.

* 2. «Вечный город! Снова танки...» Вечный город — выражение римского поэта Тибулла (Элегии, II, 5, 23). Столп Траяна — памятник в центре форума Траяна в Риме.

Август

* «В ночь звездопад; днем солнце парит...» Был небу мил и т. д. Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880-1934), писательсимволист, литературный критик, теоретик символизма, исследователь поэзии Иванова (см. его статью в т. 3 «Русской литературы XX века» под ред. С. А. Венгерова), один из самых серьезных оппонентов Иванова (см. его брошюру «Сирин ученого варварства», 1922). Иванову посвящены два стихотворения Белого: «Жизнь» (1906) и «Вячеславу Иванову» (1916). «Золотому блеску верил» — цитата из стих. Белого «Друзьям» (1907). На лунном блюде и т. д. — реминисценция легенды об Иоанне Крестителе.

Сентябрь

* «Лютый век! Убийством Каин...» Век железный — ср. стих. Е. Баратынского «Последний поэт»: «Век шествует путем своим железным. ..»

Октябрь

* 1. «Таинник Ночи, Тютчев нежный...» Посвящено поэтам, которых Иванов считал предшественниками символизма (см. с. 455, 456).

Ноябрь

* Via Аррia. Via Appia — Аппиева дорога, древний путь из Рима в юго-восточные провинции.

Декабрь

* «Вы, чьи резец, палитра, лира...» И чем зеркальней отражает Кристалл искусства лик земной — ср. в «Евгении Онегине» Пушкина: «И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл еще не ясно различал». Как ветерок ласкает ниву И зелена под снегом ель. Ср. в стих. Пушкина «Зимнее утро»: «И ель сквозь иней зеленеет. ..» и Лермонтова: «Когда волнуется желтеющая нива И свежий лес шумит при звуке ветерка. ..».

ПОЭМЫ



* Спор

3. Сонет спародирован А. Измайловым в стих. «Пол и потолок» (1915).

4. Пылал терновый куст — неопалимая купина.

5. Две руки единого креста — автоцитата из стих. «Любовь» в сб. «Кормчие звезды».

6. Вожатый в Эммаус — Христос. По евангельской легенде, на третий день после своего воскресения он явился двум своим ученикам, шедшим в Эммаус.

9. И слышим весть внезапную: «Конь блед». См. примеч. к циклу «Голубой покров» (с. 483).

* Солнцев перстень. 7 ноября 1911 г. Блок записал в дневнике: «Вячеслав читал замечательную сказку „Солнце в перстне"».

* Младенчество. «Вступление и строфы 1 XLV написаны в Риме от 10 апреля по 23 мая 1913 г.; строфы XLVI — XLVIII — в Москве, 28/15 авг. 1918 г.» (примеч. В. Иванова). Поэма создавалась под влиянием поэмы Блока «Возмездие» и в полемике с ней. С. Городецкий, который присутствовал на первом чтении «Возмездия» у Иванова, вспоминал: «Наш учитель глядел грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как результат богоотступничества... преступление и гибель в этой поэме». В розах крест. Раскрывая символику этих слов, Иванов писал в статье «Два лада русской души» (1916): «Слова Александра Блока: «радость, страданье — одно», — этот главенствующий мотив в гениальной, глубинной напевности его лирической драмы «Роза и Крест», — написаны в сердце высокого трагического человека: этот иероглиф — узор пламенных роз, страдальчески вырастающих из живой плоти его душевного креста». Размер заветных строф приятен. Поэма написана онегинской строфой. Отец мой был из нелюдимых и т. д. Иванов Иван Тихонович (1816-1871) был землемером, потом служил в Контрольной палате. Ей сельский иерей был дедом и т. д. Мать Иванова, Александра Дмитриевна Преображенская (1824-1896), происходила из духовного сословия. Ее отец был сенатским чиновником. Немецкая чета — лютеранская семья фон Кеппенов. Лютер (1483-1546) — немецкий религиозный реформатор. Легендарный эпизод с чернильницей, брошенной Лютером в явившегося к нему беса, встречается в его ранних биографиях. Марлинский — псевдоним писателя-декабриста А. А. Бестужева (1797-1837), автора романтических повестей. Генриетта — первая жена И. Т. Иванова, подруга А. Д. Преображенской. Настало Руси пробужденье — отмена крепостного права, объявленная манифестом 19 февраля 1861 г. Большое Вознесенье — церковь на Никитской улице в Москве. «Возле речки, возле моста» — цитата из народной песни. Сколько сороков трезвонят. О Москве говорили, что в ней сорок сороков церковных колоколен. Зоологического сада и т. д. В современной Москве сохранились Волков переулок, до сих пор обозначающий границу Зоологического сада, и церковь, в которой Иванов был окрещен. Глянь, птичка там — как мак, красна! и т. д. Младенцу, отлучаемому от груди, указывая на красный лоскуток, привязанный к дереву, говорили, что птичка, дававшая ему молоко, улетела. Меж обманов путеводных — автоцитата из стихотворения «Fata Morgana». Бюхнер Ф. (1824-1899) — немецкий физиолог, проповедник вульгарного материализма. Молешотт Я. (1822-1893) — физиолог, вульгарный материалист. Штраус Д. (1808-1874) — немецкий философ, публицист, автор книги «Жизнь Иисуса» (1836), в которой отрицал историческую достоверность евангельских преданий. Пифагорейская тишина — обет молчания, который на некоторое время налагал на новых своих учеников древнегреческий философ Пифагор (ок. 580-500 до н. э.). «„Sieur Homais" — знаменитый вольнодумец — аптекарь из романа Флобера „Госпожа Бовари"» (примеч. Иванова). «Вечерний тихий свет». Имеется в виду молитва «Свете тихий» (см. примеч. к стих, «Рубка леса», с. 491). Патриарший пруд — район старой Москвы. Стихи я слышу: как лопата и т. д. В детстве Иванову читали «Спор» и «Воздушный корабль» Лермонтова. Судя по упоминанию о франко-прусской войне, речь идет о 1870-1871 гг. В Музей я взят — и брежу годы и т. д. В Москве в то время было два музея: Румянцевский и Исторический. В первом была коллекция скульптур. Очевидно, поэтому воображение Иванова перенесло в не названный им музей «Моисея» Микеланджело. «„Картины света“ — старинный альманах» (примеч. Иванова). Младенческие пожинки — конец младенческого возраста. Владыка Филарет — вероятно, московский митрополит Филарет Дроздов (1783-1867). Мирликийский чудотворец — христианский святой Николай. Приехали из института. Сводные братья Иванова учились в Межевом институте. «„В семье отца я, пастырь юный" и т. д. — Псалом CLI, 1-2» (примеч. Иванова). Церковь Спиридонья находилась на Спиридоновке, за Никитскими воротами.

ПЕРЕВОДЫ

Иванов был мастером поэтического перевода. «Верховная цель последнего, — считал он, — создать музыкальный эквивалент подлинника. Таковым может быть только переложение; оно одно становится имманентным поэтической стихии языка, обогащаемого даром из чужеземных сокровищ. «Буква умерщвляет»; но, жертвуя дословной близостью подстрочной передачи, перелагатель-поэт должен возместить ее верностью истолкования». К лучшим работам Иванова-переводчика относятся его переводы Алкея, Сафо, Петрарки, Бодлера.

С ИТАЛЬЯНСКОГО

Джакомо Леопарди (1798-1837)

* Бесконечное. Перевод стих. «L’infinito» (1819).

Франческо Петрарка (1304-1374)

Переводы Иванова были включены в книгу: Петрарка, Автобиография. Исповедь. Сонеты. Перевод М. Гершензона и Вяч. Иванова, М., 1915. Эпиграфы — первые строки оригинала.

Микеланджело Буонарроти (1475-1564)

Сонеты были переведены по просьбе В. Э. Мейерхольда, посетившего Иванова в Риме в 192э г. Эпиграфы — первые строки оригинала.

С ГРЕЧЕСКОГО

Бакхилид (V в. до н. э.)

* Тезей. Входил в сб. «Прозрачность» (отдел 4). В предисловии к этому отделу Иванов писал: «Стихотворения, соединенные в 4-м отделе этой книги («Ганимед», «Гелиады» и «Орфей»), задуманы в духе античных дифирамбов, предназначавшихся для музыкального исполнения в масках и обстановке трагической сцены. Открытие в египетских папирусах Британского музея, в 1896 году, между гимнами Бакхилида группы стихотворений, известных древности (как это выдает одна случайная на них ссылка) за «дифирамбы», — существенно изменило наше дотоле неполное и противоречивое представление об этом роде древней поэзии. Неожиданно встретили мы в этих остатках дионисической лирики строфическое строение, отсутствие которого уже с Пиндара являлось обычным признаком дифирамба. Ни одной из внутренних особенностей так называемого «нового дифирамба», нам сравнительно более знакомого, мы не находим в воскресших песнопениях начала V века. Наконец, в одном стихотворении названной группы перед нами образчик сценического диалога, начатки которого в древнейшем дифирамбе так важно установить для уразумения свидетельств о происхождении трагедии из дионисических хоров. Мы сочли уместным обратить внимание читателей ниже сообщаемым переводом на этот исключительный по своему историко-литературному значению памятник. Как бы ни ставился вопрос о происхождении греческой трагедии, в форме Бакхилидова «Тезея» нельзя не видеть звена, соединяющего трагедию с первоначальным дионисическим хоровым «действом». По-видимому, первоначальный культовый дифирамб, выделив из себя трагедию, продолжал утверждаться в своей лирической особенности и породил параллельную трагедии форму, образец которой перед нами. Эта параллельная форма (независимо от возможностей соревнующего подражания) сохраняет исконные, родовые черты трагедии и, конечно, прежде всего ту из них, которая в глазах древних являлась решающей в вопросе о принадлежности произведения трагической, или, что то же, дионисической Музе: дифирамб дионисичен по духу. В самом деле, с тою же автономностью непосредственного чувства, с какою мы субъективно решаем, «поэтично» или нет то или другое поэтическое по форме произведение, — древние утверждали, что одна трагедия (хотя бы и не затрагивавшая прямо дионисического мифа), как, например, Эсхилова «Семь против Фив», — «полна Диониса», а другая — «ничего Дионисова» в себе не содержит. Это различение кажется отголоском эпохи, когда дифирамб и трагедия начали расширять ограниченный культом круг своего содержания путем перенесения Дионисовых черт на новых героев, возникавших как бы масками или ипостасями божественного героя трагических пассий. В нашем дифирамбе никем не узнанный Тезей, сын выступающего перед зрителями Эгея, приближается, еще невидимый, как готовое встать солнце, наполняя театр тем характеристическим для древней Мельпомены ожиданием, тем смятенным и жутким предчувствием назревающего рока, которое мы равно находим в «Семи против Фив» и «Персах», в «Рессосе» и «Эдипе-царе». Тезей приближается, как сам Дионис, двуликий, могущий явиться благотворящим или губительным, приближается для торжеств и славы или для бедствий, как его страдающий первообраз. В соседнем дифирамбе Бакхилида, «Тезей и Отроки», дионисические черты сверхчеловеческого Тезеева облика еще более явны. Общее впечатление или ничтожно, или музыкально по преимуществу. Все внешнее только намечено, чтобы открыть простор внутренней дионисической музыке. Из лона этой музыки ясно подымаются голоса трагического страха перед героем как носителем рока и трагического страха за его судьбу, родственного тому «состраданию», о котором говорит Аристотель в своем определении трагедии: ибо в праздничных торжественных Афинах ждут Тезея предуготованные ему роком опасности, как это ведомо и памятно было древнему зрителю. Эти музыкальные и трагические ощущения подчеркиваются словами: «Что-то будет? Чему дано свершиться?» — так напоминающими Эсхилово: «Плач сотворите, но благо да верх одержит!» (в «Агамемноне»), Перевод дифирамба сделан «размером подлинника», причем иод этим условным обозначением разумеется, что последовательность русских ударяемых и неударяемых слогов соответствие последовательности греческих фесисов и арсисов. В защиту принципа этой передачи можно указать его противникам на тот решающий факт, что перевод, сохранивший античный метр в вышеуказанном смысле, может быть пет под исконную меру древнего гимна. Так, помещенный нами в «Журнале Министерства Народного Просвещения» за 1899 год и вышедший отдельным изданием перевод первой «Пифийской оды» Пиндара соответствует музыкальным нотам к той же оде (как бы ни решался вопрос об их подлинности), по рукописи Мессинской библиотеки. Ритмические возможности нашего языка необозримы; их осуществление зависит от личного искусства. Поэтический истолкователь чужого стихотворения, переменяющий его метр и ритм, подменивает иною, чуждою — его музыкальную душу».

Алкей (VII-VI вв. до н. э.)

Переводы вошли в книгу: Алкей и Сафо, Собрание песен и лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вячеслава Иванова со вступительным очерком его же, М., 1914. Названия стихотворений даны переводчиком.

* К Аполлону. Щекот славий — пение соловья. Выражение восходит к «Слову о полку Игореве».

* Зимняя пирушка. Семелин сын — Диоиис.

* Гимн Диоскурам. «Приписание «огня св. Эльма» Диоскурам, как виДим из этого новонайденного отрывка, вовсе не есть обретение лишь поздней эпохи культа «братьев-спасителей»... Корабль, кидаемый бурею, у Алкея — государство, потрясаемое гражданскими волнениями (что явствует из фрагмента 37); как гимн Диоскурам, так и обе «Бури» принадлежат к разряду стихотворений политических» (примеч. Иванова).

Сафо (VI в. до н. э.)

Переводы вошли в книгу: Алкей и Сафо, Собрание песен и лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вячеслава Иванова со вступительным очерком его же, М., 1914.

* Любовь. «Эта ода имела, по-видимому, продолжение, начинающееся стихом: „Что же? Коль и так, всё терпеть должна я...“» (примеч. Иванова).

* Плач по Адонису. «„Плач по Адонису" — также опыт реставрации путем соединения — отчасти гадательного, как в третьей строфе, — раздельно дошедших фрагментов» (примеч. Иванова).

* Гимн Гере. «Перевод по реставрации Виамовица. Последние два стиха, добавленные переводчиком, объясняют мотив написания гимна: при митиленском храме Геры устраивались состязания женщин в красоте» (примеч. Иванова).

с АНГЛИЙСКОГО

Джордж Ноэл Гордон Байрон (1788-1824)

Эпиграфы — первые строки оригинала.

* «Какая радость заменит былое светлых чар...» Перевод стих. «Stanzas for music» (1815).

* «Заветное имя сказать, начертать...» Перевод стих. «Stanzas for music» (1814).

* «Сияй в блаженной, светлой сени!..» Перевод стих. «Stanzas for music» (1815). Положено на музыку А. Т. Гречаниновым.

* «Надежду Счастьем не зови...» Перевод стихотворения «Stanzas for music» (1829).

* «На воды пала ночь, и стал покой.. .» Перевод стихотворения «Julian. A fragment» (1814).

С ФРАНЦУЗСКОГО

Шарль Бодлер (1821-1867)

* Сплин. Перевод стих. «Spleen» («Quand le ciel bas et lourd pesé comme une couvercle...»).

* Маяки. Перевод стих. «Les phares». Река забвения — Лета. В стих, упоминаются прославленные живописцы и скульпторы: Рубенс П. П. (1577-1640), Леонардо да Винчи (1452-1519), Рембрандт ван Рейн (1606-1669), Микеланджело (Анджело) Буонарроти (1475-1564), Пюже П. (1620-1694), Ватто Ж.-А. (1684-1721), Гойя Ф. (1746-1828), Делакруа Ф.-В.-Э. (1798-1863). Фрейшиц — русская транскрипция названия оперы Вебера «Der Freischütz» — «Вольный стрелок».

* Человек и море. Перевод стих. «L’homme et la mer».

* Цыганы. Перевод стих. «Bohémiens en voyage».

* Предсуществование. Перевод стих, «La vie antérieure».

* Красота. Перевод стих. «La beauté».

С НЕМЕЦКОГО

Новалис (1772-1801)

Переведенные стихотворения, за исключением «Умирающего гения», представляют собой фрагменты из прозаического романа Новалиса (псевдоним Фридриха фон Харденберга) «Гейнрих фон Офтердинген» (названия фрагментов принадлежат переводчику). Эпиграфы — первые строки оригинала; в них имеются разночтения по сравнению с изданием сочинений Новалиса, подготовленным литературным соратником и другом Новалиса — Л. Тиком. Издательство «Мусагет» предполагало выпуск «Лиры Новалиса» в переложении Иванова, однако издание не осуществилось. Во вступительной заметке к публикации своих переводов в «Аполлоне» (1910, № 7) Иванов писал; «Отрадно видеть, что почин литературных сфер, вращающихся около великого мастера новейшей немецкой поэзии, Стефана Георге, как вокруг своего центрального светила, привлек внимание современников на Новалиса-лирика и помог нашей эпохе многосторонне осознать огромное явление новой общеевропейской, — точнее и определеннее — христианской культуры, каким представляется творчество гениального создателя «храмовой легенды» романтиков о Голубом цветке. До поры символизма в Германии не знали, что Новалису (род. 1772, ум. 1801 г.) принадлежит одно из первых мест в поэтической иерархии послегетевского периода... Новалис, создатель песен и баллад, вместе простодушных и замысловато-иносказательных, романтически-причудливых и символически-точных, мало .притязательных и не всегда выдержанных по стилю и все же музыкальностройных и намечающих неожиданно новые возможности словесной мелодии, — Новалис, мифотворец и слагатель гимнов, Новалис, орган тайного предания и вместе самостоятельный мыслитель, Новалис, мудрец-сказочник и дитя-учитель, — главное же и первее всего, Новалис-личность, как внешний образ и образ внутренний, — все эти лики органически нераздельны, и ни одного из них нельзя уразуметь до конца, не уразумев остальных».

* Сказка прядет. Три Старухи — Парки.

С АРМЯНСКОГО

Переводы Иванова печатались в книге «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» под ред. В. Брюсова (М., 1916) и в «Сборнике армянской литературы» под ред. М. Горького (Пг„ 1916).

Иоаинес Иоаннесян (1864-1929)

* Рождение Ваагна. Оригинал датирован 1904 г.

Ованес Туманян (1869-1923)

* Перевал. Оригинал датирован 9 февраля 1909 г.

* Пахарь. Оригинал датирован мартом 1887 г.

* Голубиный скит. Оригинал датирован 1912 г. Ленк-Тимур (хромой Тимур) — Тамерлан (1336-1405).

* Погос и Петрос. Оригинал датирован 1898 г.

Аветик Исаакян (1875-1957)

* С посохом в руке... Оригинал датирован 1902 г.

* Гиацинту ли нагорий... Оригинал датирован 1893 г.

* Ожидание. Оригинал датирован 1900 г.

* На чужбине. Оригинал датирован 1893 г.

С ЛАТЫШСКОГО

Переводы Иванова были включены в «Сборник латышской литературы», вышедший под редакцией В. Брюсова и М. Горького в 1916 г. СуДя по дате цензурного разрешения, переводы выполнены не позже января этого года.

Ауееклис (1850-1879)

* Тримлула. Перевод стих. «Trimpula».

Аспазин (1868-1943)

* Молитва. Перевод стих. «Lugsana» (1899).

С ФИНСКОГО

Отто Маинипен (1872-1950)

* Пустынножитель лесов. Перевод стих. «Metsien mies» из сб. «Sakeita» («Стихотворения», 1905).

ТАТАРСКИЕ И БАШКИРСКИЕ ПЕСНИ (Переложения и подражания)

Написаны на мелодии «Мусульманских песен» А. Т. Гречанинова. Александра Мартыновна Дебет (Вознесенская) — певица и преподавательница пения; в 1910-х годах в ее репертуаре появились романсы Гречанинова.

СЛОВАРЬ

  • Авель (библ.) — сын Адама и Евы, убитый своим братом Каином.
  • Аверн — озеро в Италии, окруженное лесами.
  • Аврора (римск. миф.) — богиня утренней зари.
  • Аггел (еванг.) — злой дух.
  • Агни — по религиозным представлениям древних индийцев, бог огня, противник духов тьмы.
  • Адамант — алмаз.
  • Адонис (греч. миф.) — прекрасный юноша, из-за которого спорили две богини — Афродита и Персефона; погиб на охоте от раны, нанесенной диким вепрем. В древних религиях — олицетворение умирающего и воскресающего божества.
  • Адрастея (греч. миф.) — богиня кары и возмездия.
  • Аид (греч. миф.) — 1) бог подземного мира, символ вечного мрака; 2) преисподняя, царство мертвых.
  • Айастан — Армения.
  • Алавастр (библ.) — сосуд для благовоний.
  • Александра (греч. миф.) — см. Кассандра.
  • Амбросия (греч. миф.) — пища богов, поддерживающая их бессмертие и вечную юность.
  • Аминь — букв.: воистину; конец, заключение христианских молитв.
  • Амфион (греч. миф.) — сын Зевса и фиванской царевны Антиопы, отличался исключительной силой и божественным даром игры на лире. Вместе с братом-близнецом Цетом обнес Фивы стенами, причем камни укладывались сами, повинуясь его волшебной лире.
  • Амфитрита (греч. миф.) — владычица морей, супруга бога морей Посейдона.
  • Антигона (греч. миф.) — фиванская царевна, предала погребению тело брата вопреки запрету своего дяди Креонта, за что была заключена в подземелье, где покончила с собой. Олицетворение родственной любви, долга и мужества.
  • Ангиной — прекрасный юноша, любимец римского императора Адриана.
  • Аониды (греч. миф.) — одно из названий девяти муз.
  • Апеллес (IV в. до н. э.) — греческий живописец.
  • Аполлон (Феб) (греч. миф., римск. миф.) — сын Зевса и богини Латоны, бог солнца и света, покровитель искусств, предводитель муз.
  • Апотропей (греч.) — букв.: отклоняющий зло.
  • Аппиева дорога — древний путь из Рима в юговосточные провинции.
  • Арей (греч. миф.) — бог войны.
  • Ариадна (греч. миф.) — критская царевна, спасла героя Тезея из лабиринта чудовища Минотавра, впоследствии стала жрицей и супругой Диониса.
  • Аркона — древний религиозный центр балтийских славян на острове Рюген, где находился храм бога Световита.
  • Арсис (греч.) — «слабая» часть стихотворной стопы.
  • Артемида (греч. миф.) — дочь Зевса и Латоны, сестра Аполлона, богиня Луны, символ целомудрия.
  • Архитриклин (триклиниарх) — старший слуга в трапезной.
  • Аскет — последователь религиозного учения, требующего умерщвления плоти, отказа от радостей жизни.
  • Асклепий (греч. миф.) — бог врачевания.
  • Асфодели (греч. миф.) — лилии, растущие на полях подземного царства, где бродят тени умерших.
  • Атлант (греч. миф.) — титан, держащий на своих плечах небесный свод.
  • Атриды (греч. миф.) — братья Агамемнон и Менелай, сыновья микенского царя Атрея.
  • Афей — атеист, безбожник.
  • Бавкида (греч. миф.) — супруга Филемона.
  • Барбитон эолийский — древний греческий музыкальный инструмент, род лиры.
  • Белы — Балтийское море.
  • Борей (греч. миф.) — бог северного ветра.
  • Братина — сосуд для питья в Древней Руси.
  • Ваагн — древнеармянский бог Солнца и грома.
  • Вавилонский столп (библ.) — башня, которая строилась великим множеством людей и должна была достичь неба. Разгневанный бог смь шал языки строителей, которые перестали понимать друг друга и не достроили башню.
  • Вай — пальмовый лист.
  • Веельзевул (Вельзевул) — дьявол.
  • Велисарий (IV в.) — полководец императора Юстиниана, согласно легенде, ослепленный и живший подаяниями.
  • Вельми — очень.
  • Вено — выкуп, приданое.
  • Вертоград — сад, виноградник.
  • Веспер — планета Венера.
  • Вечерница — вечерняя заря, звезда.
  • Вигилии — у первых христиан ночные бдения накануне больших праздников.
  • Вир — водоворот.
  • Виссон — роскошная материя, ценившаяся в древности.
  • Водолей — зодиакальное созвездие, в котором Солнце находится в январе — феврале.
  • Вой — воины, войско.
  • Волопас — созвездие в северной части неба.
  • Выспренный — находящийся высоко.
  • Галл — француз.
  • Гандарвы — в буддийской мифологии божественные музыканты.
  • Гарпии (греч. миф.) — крылатые чудовища, хищные птицы с девичьими головами.
  • Геката (греч. миф.) — богиня ночи и лунного света, олицетворение призраков, кошмаров, волшебства.
  • Гелиос (греч. миф.) — бог Солнца.
  • Г еоргий — христианский святой, изображался юношей-воином с копьем в руке, считался покровителем волков.
  • Г ера (греч. миф.) — богиня брака и супружеской любви, повелительница сил природы, супруга Зевса.
  • Геракл (греч. миф.) — сын Зевса и Алкмены, герой, совершивший двенадцать чудесных подвигов.
  • Гермес, Гермий (греч. миф.) — бог, покровитель торговли, скотоводства, вестник богов, сопровождал души умерших в подземное царство.
  • Геро (греч. миф.) — возлюбленная Леандра.
  • Геспериды (греч. миф.) — нимфы, хранительницы чудесных золотых яблок.
  • Гесперия (греч. миф.) — блаженная страна на западе обитаемой земли; так древние греки называли Италию.
  • Гея (греч. миф.) — богиня Земли.
  • Гиперборея (греч. миф.) — «страна блаженных» на крайнем севере или западе обитаемой земли.
  • Гностики — последователи религиозно-философского течения, возникшего в Сирии и Месопотамии и проникшего в Римскую империю (I — III вв.). Учение гностиков — смесь христианских идей, восточных религий, мистики и античной философии. Считая материальный мир греховным, а верховное божество абсолютно совершенным, гностики вводили между богом и природой множество промежуточных сверхъестественных сил — э о н о в.
  • Горда (сканд. миф.) — богиня Земли.
  • Гридень — телохранитель, дружинник.
  • Давид (библ.) — израильский герой, автор псалмов, в юности пас стада, был втайне помазан на царство, победил великана Голиафа, впоследствии стал царем Иудеи.
  • Дафна (греч. миф.) — нимфа; преследуемая влюбленным Аполлоном-Фебом, умоляла богов о спасении и была превращена в лавр.
  • Дафнис — герой буколического («пастушеского») романа греческого писателя Лонга (II — III вв.), возлюбленный Хлои.
  • Дева — зодиакальное созвездие, в котором Солнце находится в июле.
  • Девора (Дебора) (библ.) — поэтесса, возглавившая восстание израильских племен против царя Ассора.
  • Дедал (греч. миф.) — архитектор, построивший на острове Крит для чудовища Минотавра Лабиринт, дворец со сложной и запутанной системой ходов. Людей, попавших в Лабиринт, Минотавр пожирал. У Иванова имя Дедала употребляется переносно для обозначения Лабиринта.
  • Дельфы — город у подножия горы Парнас, с крупнейшим храмом Аполлона.
  • Дельфийский оракул — жрица-прорицательница хрйма Аполлона в Дельфах.
  • Деметра (греч. миф.) — богиня плодородия и земледелия, супруга Диониса.
  • Диана (римск. миф.) — богиня Луны и охоты.
  • Дикирий — двусвечник.
  • Дионис (греч. миф.) — бог растительности, виноградарства, виноделия, символ умирающей и возрождающейся природы. Его другие имена и прозвища: Загрей, Иакх, Вакх, Лиэй, Лисий. Согласно орфическому мифу, Дионис был растерзан и поглощен титанами (отсюда его прозвище Загрей — растерзанный; согласно толкованию Иванова- — «великий ловчий»). Зевс испепелил титанов, из их пепла возник человек, природа которого, таким образом, двойственная: дионисийская и титаническая. В декабре-январе, в пору первых проб молодого вина, в Древней Греции начинался цикл праздников в честь Диониса, отчасти имевших характер поминального пира — тризны. Во время праздников представлялись трагедии и комедии. В греческом театре всегда был алтарь Диониса, что свидетельствует о связи драмы с его культом.
  • Диоскуры (греч. миф.) — близнецы Кастор и Пол луке (Полидевк), сыновья Зевса и Леды, совершившие несколько героических подвигов.
  • Довлеть — быть достаточным.
  • Дор (греч. миф.) — племя дорийцев.
  • Дриады (греч. миф.) — нимфы, покровительницы деревьев, живущие и умирающие с ними.
  • Елена (греч. миф.) — жена спартанского царя Менелая, прославленная красавица, похищение которой вызвало Троянскую войну.
  • Елисейский — райский.
  • Жарбог — божество, созданное поэтическим воображением Иванова на основе древнеславянской и христианской мифологии.
  • Загрей — одно из наименований Диониса.
  • Зане — ибо, так как.
  • Зело — очень.
  • Зелья сельные — настои на полевых травах.
  • Зоил (ок. 400 — ок. 330 до н. э.) — древнегреческий ритор, известен своей резкой и мелочной критикой Гомера. Имя его стало нарицательным для обозначения придирчивой и недоброжелательной критики.
  • Иакх — одно из наименований Диониса.
  • Иворий — слоновая кость.
  • Иго — уздечка, атрибут Немезиды.
  • Иерофант (греч.) — старший жрец, назначаемый пожизненно.
  • Изида (егип. миф.) — богиня, супруга Озириса. Отыскивала части тела своего мужа, убитого и расчлененного его братом Сетом.
  • Иоанн Креститель, или Предтеча (еванг.) — ближайший предшественник и предвестник Христа, религиозный аскет, обличал преступную связь царя Ирода Антипы с Иродиадой, женой царского брата, за что по приказу Ирода был заключен в темницу и казнен, а его голова на блюде была поднесена Иродиаде.
  • Иов (библ.) — праведник, подвергнутый тяжким испытаниям: разорением, болезнью, утратой детей. Иов восстал на бога, но не потерял веру и был вознагражден возвратом всего утраченного.
  • Ионяне (ионийцы) — одно из древних греческих племен.
  • Каин (библ.) — сын Адама и Евы, убивший своего брата Авеля из зависти, за то, что жертва Авеля была принята богом более благосклонно.
  • Калипсо — героиня гомеровского эпоса, нимфа острова Огигия, продержавшая семь лет в плену Одиссея.
  • Камены — одно из прозвищ муз.
  • Капелла — небольшое молитвенное помещение у католиков.
  • Капище — языческий храм; переносно — храм вообще.
  • Кассандра (греч. миф.) - — троянская царевна, прорицательница падения Трои и свидетельница ее гибели. В Лаконии ее культ слился впоследствии с культом местной героини Александры.
  • Касталийский родник — источник на горе Парнас, посвященный Аполлону и музам.
  • Кастор (греч. миф.) — один из братьев Диоскуров.
  • Кафизма — название отделов в Псалтири.
  • Квакер — член религиозной секты, проповедующей всеобщее братство и пацифизм, распространенной в Англии и Северной Америке.
  • Квириты — в эпоху Римской республики невооруженные свободные граждане (в противоположность воинам — милитам) ; позднее — название должностных лиц.
  • Керкион (греч. миф.) — разбойник-великан, убивавший путников, был побежден Тезеем.
  • Кибела — фригийская богиня природы, мать всего живущего на земле, ее культ исповедовался в Древней Греции и Риме.
  • Кимвал — древневосточный ударный музыкальный инструмент.
  • Китоврас — в древнерусских сказаниях мифическое существо, получеловек-полузверь.
  • Клада — кладка.
  • Кладенец — богатырский меч.
  • Клан — наименование родовой группы у кельтских народов.
  • Клирос — предалтарное возвышение в православном храме, где помещается клир (певчие и чтецы), а также священники, не участвующие в богослужении.
  • Коло — хоровод.
  • Корибант — жрец богини Кибелы, культ которой имел оргаистический характер.
  • Корифей — руководитель хора в древнегреческих трагедиях.
  • Кошница — корзина.
  • Кратэр — ваза для смешивания жидкостей.
  • Креонт (греч. миф.) — царь Фив.
  • Крин — лилия.
  • Криофор — букв.: овценосец; пастырь.
  • Крипта — в первые века христианства капелла в катакомбах, в которой погребались святые и мученики и происходили молитвенные собрания верующих. Позднее — помещение в католическом храме под хоровой его частью.
  • Крон (Кронос) (греч. миф.) — бог времени, отец Зевса.
  • Ксеркс (486-465 до н. э.) — царь персов. Греческий историк Геродот приписывает Ксерксу приказ бичевать Дарданеллы тремястами ударами в наказание за морскую бурю, разрушившую мосты, по которым он хотел перевести свои войска на берег Греции.
  • Купина неопалимая (библ.) — терновый куст, горевший и не сгоравший, из которого бог обратился к Моисею.
  • Лазарь (еванг.) — житель Вифании, воскрешенный Христом на четвертый день после смерти.
  • Лакедемон — одно из названий Древней Спарты.
  • Лакония — область в Древней Греции.
  • Лал — рубин.
  • Ланиты — щеки.
  • Ларвы (греч. миф.) — души умерших, бродящие по берегам Леты.
  • Леандр (греч. миф.) — юноша, каждую ночь переплывавший Геллеспонт, чтобы увидать свою возлюбленную Геро.
  • Лев — зодиакальное созвездие, в котором Солнце находится в августе.
  • Левиафан (библ.) — огромное морское чудовише
  • Лета (греч. миф.) — река забвения в подземном царстве.
  • Лимб — круг.
  • Линкей (греч. миф.) — герой, отличавшийся необыкновенной зоркостью, переносно — зоркий страж.
  • Литургия — христианское богослужение.
  • Лиэй (Лисий) — одно из названий Диониса.
  • Лупанарий — публичный дом.
  • Люцина (римск. миф.) — одно из прозвищ богини Юноны, покровительницы деторождения.
  • Магдалина — см. Мария Магдалина.
  • Майя (инд. миф.) — богиня, символизирующая призрачность и таинственность мира; термин древнеиндийской философии.
  • Мара (греч. миф., слав. миф.) — злые силы.
  • Мария Магдалина (еванг.) — раскаявшаяся грешница, одна из женщин («жен-мироносиц»), шедших к телу Христа, чтобы приготовить его к погребению, и обнаруживших его исчезновение.
  • Меандр — извилистая река в Малой Азии.
  • Мельпомена (греч. миф.) — муза трагедии.
  • Мемнон (греч. миф.) — сын Зари. В Египте есть полуразрушенная статуя царя Аменофиса III. При первых лучах солнца она издает своеобразный звук. В древности говорили, что это Мемнон отвечает матери.
  • Мемфис — город в Древнем Египте.
  • Менады (греч. миф.) — спутницы Диониса, сопровождавшие его во время шествий, носивших шумный, экстатический характер.
  • Менонит — член протестантской секты. В России менониты селились преимущественно в южных губерниях.
  • Микула Селянинович — герой русских былин, богатырь-пахарь.
  • Милитта — вавилоно-семитическая богиня природы и плодородия.
  • Минея (четьи-минеи) — церковно-религиозные сборники, предназначенные для ежедневного чтения.
  • Мирра (мирро, смирна) — ароматная смола, употребляемая как благовоние.
  • Мистагог — руководитель тайных религиозных обрядов — мистерий.
  • Мисты — участники мистерий.
  • Мойры (греч. миф.) — богини судьбы.
  • Музы (греч. миф.) — богини, покровительницы наук и искусств.
  • Мусикийский — музыкальный.
  • Нарцисс (греч. миф.) — прекрасный юноша, влюбившийся в свое отражение в воде и умерший от любовной тоски. По другому мифу, он был наказан богами за то, что отверг любовь нимфы Эхо
  • Наяды (греч. миф.) — нимфы вод.
  • Некромант — маг, вызывающий тени умерших.
  • Нектар (греч. миф.) — напиток богов, дающий бессмертие.
  • Немезида (греч. миф.) — богиня возмездия. Изображалась со своими атрибутами: весами, мечам, уздечкой (иго).
  • Неофит — новый приверженец какого-либо уче' ния.
  • Нереиды (греч. миф.) —нимфы моря.
  • Низа (Ниса) — легендарная страна, где воспитывался Дионис.
  • Ника (греч. миф.) — олицетворение победы.
  • Нимфы (греч. миф.) — божества, олицетворявшие силы и явления природы.
  • Ниоба (греч. миф.) — царица Фив, имевшая много детей; за ее насмешки над Латоной, родившей только Аполлона и Артемиду, боги умертвили ее детей, а она сама от горя превратилась в скалу.
  • Номады — дикие племена, кочевники.
  • Норна (сканд. миф.) — дева судьбы.
  • Ностальгия — тоска по родине.
  • Обол — древнегреческая монета, согласно мифу, служила платой Харону — перевозчику в царство мертвых.
  • Огневица — молния.
  • Одалиска — наложница.
  • Океаниды (греч. миф.) — нимфы, дочери Океана.
  • Омела — вечнозеленое растение, поселяющееся на деревьях.
  • Ономай (греч. миф.) — царь Писы, состязался в беге колесниц с греческим героем Пелопс о м и был им побежден.
  • Орало — плуг.
  • Орифламма — главное воинское знамя французских королей.
  • Орфики — представители орфического культа, древнегреческой системы религиозных верований и обрядов, основателем которой считался мифический поэт Орфей. Главное содержание культа составляли мистерии в честь Дионнса-Загрея.
  • Оры (греч. миф.) — богини, ведавшие сменой времен года.
  • Осанна (др.-евр.) — букв.: «Спаси же!», религиозный возглас, употреблявшийся при торжествах и молитвах.
  • Пактол — золотоносная река в Лидии, области Древней Греции.
  • Палимпсест — пергамент, с которого снят первоначальный текст и нанесен новый.
  • Пальмира — древний город в оазисе Сирийской пустыни, известный красотой и могуществом.
  • Пан (греч. миф.) — бог лесов, изобретатель флейты (свирели).
  • Пандион (греч. миф.) — один из первых афинских царей, отец Эгея.
  • Пандора (греч. миф.) — женщина, созданная богом Гефестом в наказание людям за поступок Прометея и выпустившая из урны бедствия, от которых с тех пор страдает человечество.
  • Парки (греч. миф.) — богини судьбы, прядущие и обрезающие нить жизни человека.
  • Парнас — горный массив в Греции, где, по преданию, обитали Аполлон и музы.
  • Патрокл (греч. миф.) — участник Троянской войны, друг Ахилла, убитый Гектором.
  • Пеан — греческая хоровая песнь в честь богов.
  • Пелопс (греч. миф.) — герой, хитростью победивший в состязании колесниц царя Ономая.
  • Пенаты (римск. миф.) — боги, хранители домашнего очага, в переносном смысле — родной дом.
  • Перкун (латышск. миф.) — языческий бог-громовержец.
  • Персей (греч. миф.) — герой, сын Зевса и Данаи; название созвездия в северной части неба.
  • Персефона (греч. миф.) — дочь Зевса и Деметры, была похищена Аидом и уведена им в подземное царство.
  • Персть — прах.
  • Перун — молния.
  • Пиерия — местность в Северной Греции.
  • Пилоны — узкие усеченные пирамиды, образующие вход в древнеегипетский храм.
  • Пиндар (V в. до н. э.) — греческий поэт.
  • Пифон (греч. миф.) — гигантский змей, побежденный Аполлоном.
  • Пламенники — свечи, употребляемые при патриаршем богослужении.
  • Плектрон — пластинка для звукоизвлечения при игре на струнных щипковых инструментах.
  • Плеяды (греч. миф.) — семь сестер, превращенных в звезды; название созвездия.
  • Полигимния (греч. миф.) — муза религиозных песнопений.
  • Полидевк (Поллукс) — один из Диоскуров.
  • Понт (греч. миф.) — бог, олицетворяющий море.
  • Потир — чаша для причастия.
  • Пракситель (IV в. до и. э.) — греческий скульптор.
  • Прилука — место у излучины реки.
  • Прилучить — заманить.
  • Притвор — передняя часть церкви.
  • Лритин (верхний и нижний) — точка стояния Солнца.
  • Лрокопт (Прокруст) (греч. миф.) — разбойник, истязавший своих пленников, был побежден Тезеем.
  • Прометей (Промефей) (греч. миф.) — титан, богоборец и защитник людей, для которых похитил огонь с неба. За это Зевс повелел приковать его к скале, и орел каждое утро прилетал к нему и клевал его печень.
  • Протей (греч. миф.) — вещий морской старец. Меняя обличие, ускользал от тех, кто ожидал его предсказаний. Символ изменчивости.
  • Псалмодии — церковное песнопение.
  • Псалтирион (библ.) — струнный инструмент, род лиры.
  • Псалтирь — книга церковных песнопений, псалмов.
  • Психея (греч. миф.) — олицетворение человеческой души, возлюбленная Эрота, посещавшего ее только по ночам. Нарушив запрет, Психея попыталась увидеть Эрота и была им оставлена.
  • Ра (егип. миф.) — верховный бог Древнего Египта, изображавшийся на пилонах.
  • Раиня — райский сад.
  • Рака — гробница, в которой хранятся мощи христианских святых.
  • Рало — плуг.
  • Рамена — плечи.
  • Рефекторий — трапезная в католических монастырях, где во время еды происходит душеспасительное чтение.
  • Ристать — соревноваться.
  • Руно — овечья шерсть.
  • Руны — эпические песни финнов и карел; буквы древнегерманского алфавита.
  • Рыбы — зодиакальное созвездие, в котором Солнце находится в феврале и марте.
  • Саламандры — по средневековым поверьям, духи огня.
  • Сарды — главный город Лидии на реке Пактол.
  • Сарматы — древние племена, жившие по Висле, Дунаю, Волге, Уралу.
  • Сатир (греч. миф.) — лесное божество.
  • Сатурн (римск. миф.) — бог земледелия, древнейший царь Италии. С его именем связана легенда о «золотом веке» — эпохе равенства, мира и изобилия.
  • Саул (библ.) — первый царь еврейского народа.
  • Сафир (сапфир) — драгоценный камень, символизирующий целомудрие, удачу.
  • Световит — языческий бог древних славян.
  • Севастьян — христианский великомученик. Муки и казнь привязанного к столбу и язвимого стрелами Севастьяна — распространенный сюжет западноевропейской живописи.
  • Селена (греч. миф.) — богиня Луны.
  • Сельный — полевой, дикорастущий.
  • Сестина — сложная строфа из шести стихов.
  • Сивилла (римск. миф.) — прорицательница.
  • Силоам (библ.) — источник в юго-восточной части Иерусалима, вода которого, по библейской легенде, излечивала слепых.
  • Сильфы — по средневековым поверьям, духи огня, воды, воздуха, земли.
  • Синие (Синнид) (греч. миф.) — разбойник, привязывавший людей к двум пригнутым к земле деревьям, которые, распрямившись, разрывали жертву. Был побежден Тезеем, учредившим в честь своей победы Истмийские игры.
  • Сирены (греч. миф.) — полуптицы-полуженщины, увлекающие моряков своим пением и приводящие их к гибели.
  • Систр — древний ударный музыкальный инструмент.
  • Скамандр — река на Троянской равнине, которую питали два источника: холодный и горячий.
  • Скимн — львенок.
  • Скиния (библ.) — букв.: сень, куща, шатер; святое место, походное святилище у израильтян.
  • Скирон (греч. миф.) — разбойник, грабивший путников и сбрасывавший их со скалы, был побежден Тезеем.
  • Скудель — глина, глиняный сосуд, символ бренности земного существования.
  • Слоки — древнейший стихотворный размер, которым написаны священные книги индусов.
  • Смарагд — изумруд.
  • Смирна — см. Мирра.
  • Смурый — сумрачный.
  • Солея — возвышение перед алтарем в христианском храме.
  • Соломон (библ.) — третий царь еврейского народа; его правление, по преданию, водворило в Израиле мир и благоденствие.
  • Стабураг — скала на берегу Даугавы.
  • Стигмы — клейма.
  • Стоики — представители одного из главных течений эллинистической и римской философии, стремившегося обосновать внутреннюю независимость человеческой личности.
  • Стола — у древних римлян одежда матроны.
  • Стремный — бездонный, отвесный.
  • Стремь — бездна, обрыв, круча.
  • Студенец — колодец.
  • Субура — квартал притонов и таверн в Древнем Риме.
  • Тар — азербайджанский народный струнный инструмент.
  • Тезей (греч. миф.) — сын афинского царя Эгея, герой, совершивший ряд чудесных подвигов.
  • Теорба — лютня.
  • Теревинф (библ.) — тенистое дерево наподобие фисташкового.
  • Терпандр (VIII в. до н. э.) — греческий поэт, уроженец острова Лесбос в Эгейском море, родоначальник греческой классической музыки и поэзии. Жил в Лакедемоне, где по указанию Дельфийского оракула прекратил междоусобные беспорядки дорийцев.
  • Тиара — головной убор, признак власти.
  • Тибур — город в древней Италии, ныне Тиволи.
  • Тимпан — древнегреческий ударный музыкальный инструмент.
  • Тирс — жезл, увитый плющом и виноградом, атрибут Диониса.
  • Тис — хвойное дерево; у древних — символ смерти.
  • Титаны (греч. миф.) — божества старшего поколения, восставшие против Зевса.
  • Тор (сканд. миф.) — бог грома, сын Горды.
  • Трамонтана — холодный северный ветер, дующий в Италии из-за Апеннинских гор.
  • Трикирий — подсвечник для трех свечей.
  • Триклиний — трапезная.
  • Тримпула — ода Тримпусу.
  • Тримпус (латышск. миф.) — языческий бог лесов и хмеля.
  • Троглодит — пещерный человек.
  • Тук — жир.
  • Убрус — шитый иконный оклад.
  • Фавор (еванг.) — гора, на которой произошло легендарное преображение Христа.
  • Фарисей — член древней иудейской секты. По евангельской легенде, Христос обличал лицемерие и бездуховность фарисеев.
  • Фарсийский — персидский.
  • Фаэтон (греч. миф.) — сын Гели ос а. Отец однажды дал ему править солнечной колесницей — квадригой. Молодой возница не справился с четверней, колесница слишком приблизилась к земле, что грозило неисчислимыми бедствиями. Чтобы отвратить их, Зевс стрелой поразил Фаэтона.
  • Феб (греч. миф.) — одно из имен Аполлона.
  • Фемида (греч. миф.) — богиня правосудия.
  • Феникс — священная птица древних египтян, сжигавшая себя и возрождавшаяся из пепла.
  • Фесис — «сильная» часть стихотворной стопы.
  • Фессалия — область Древней Греции.
  • Фиваида — местность вблизи древних Фив в Египте, с III — IV вв. стала убежищем христианских отшельников.
  • Филемон и Бавкида (греч. миф.) — дружная чета, символ супружеской любви; оказали гостеприимство Зевсу и Гермесу, принявшим вид странников, за что были вознаграждены долголетием и умерли в один и тот же день.
  • Хариты (греч. миф.) — богини красоты, изображались обнаженными.
  • Хирам (библ.) — литейщик из Тира, отливший для Иерусалимского храма огромную медную чашу — «море лиано», строитель дворца царя Соломона.
  • Хитон — одежда древних греков.
  • Хлоя — героиня буколического («пастушеского») романа греческого писателя Лонга (II — III вв.), возлюбленная Дафниса.
  • X мара — туча.
  • Церера (римск. миф.) — богиня плодородия и земледелия.
  • Циана — полевой василек.
  • Черет — тростник, камыш.
  • Чобр (чебрец) — пахучая трава.
  • Щогла — мачта, веха, маяк.
  • Эбен — черное дерево.
  • Эвфорб (греч. миф.) — участник Троянской войны.
  • Эгей (греч. миф.) — царь Афин, отец Тезея.
  • Эдем — рай.
  • Эдип (греч. миф.) — фиванский герой, отгадал загадку Сфинкса, после чего чудовище погибло, бросившись со скалы.
  • Элевсин — Элевсинский залив, на берегу его происходили культовые обряды, посвященные Персефоне.
  • Эльма святого огни — свечение электрических разрядов вблизи высоких предметов — мачт, башен, шпилей и т. п.
  • Эмпиреи (греч. миф.) — область блаженных.
  • Эол (греч. миф.) — повелитель ветров, выпускающий их из мехов.
  • Эон — согласно представлениям гностиков, одно из проявлений сущности верховного божественного начала.
  • Эреб (греч. миф.) — подземное царство, символ вечного мрака.
  • Эрида (греч. миф.) — богиня ссор и раздоров.
  • Эрос (Эрот) (греч. миф.) — бог любви.
  • Эхо (греч. миф.) — нимфа, полюбившая Нарцисса и иссохшая от мук неразделенной любви, так что остался один ее голос; олицетворение горного и лесного эха.
  • Юдольный — земной.

ОСНОВНЫЕ ИЗДАНИЯ СТИХОТВОРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ В. И. ИВАНОВА

  1. «Кормчие звезды. Книга лирики». СПб.» (часть тиража помечена 1901-м, часть — 1903 г.).
  2. «Прозрачность. Вторая книга лирики». М., «Скорпион», 1904.
  3. «Эрос». СПб., «Оры», 1907.
  4. «Соr аrdеns», чч. 1 и 2. М., «Скорпион», 1911 и 1912.
  5. «Нежная тайна. — Лепта». СПб., «Оры», 1912.
  6. «Младенчество». Пб., «Алконост», 1918.
  7. «Прометей. Трагедия». Пб., «Алконост», 1919.
  8. «Свет вечерний». Оксфорд, «Кларендон пресс», 1962.