Звуковой барьер
Содержание
- МАРТ В МОСКВЕ
- ТАГАНКА
- ЗВУКОВОЙ БАРЬЕР
- ЗИМНИЙ КРОСС ПО ПЕРЕСЕЧЕННОЙ МЕСТНОСТИ
- МАЗКИ
- СКРИПКА
- ИГРУШКА
- БАБЬЕ ЛЕТО
- ОБНОВЛЕНЬЕ
Книги - как города.
При знакомстве с ними нельзя удержать себя от тревожного любопытства; а чем они порадуют, достаточно ли щедры на доброту их жители?
Поэтический город Игоря Кохановского весьма своеобразен.
Его северный фасад обдут ветрами Ледовитого океана, а южный обласкан солнцем средней полосы России.
И это не случайно.
Игорь Кохановский родился в Магадане, но добрую часть жизни провел в Москве.
Сейчас же он вновь на Севере...
Так входите безбоязненно в этот город.
Вы найдете здесь много интересного и доброго.
СЕВЕРНЫЙ ДНЕВНИК
БАЛЛАДА ПРОСТРАНСТВА
Мне Полярный Круг заменил
заколдованный круг знакомых,
тот, в котором я был закопан
и немножечко
знаменит.
Словно выпал нескладный пасьянс,
заказавший снова и снова
оставаться в кольце Садовом -
и самом тесном из всех пространств.
Но непросто - не дважды два
размагнитить магнит привычек,
как изъять из тисков кавычек
раз попавшие в них слова.
Помню -
город недобро грозил
мне вдогонку Покровским собором,
когда рвал я с кольцом Садовым
и вещички на горб грузил.
Хватит хлебушком в соус макать...
Вот чем голодны россияне -
острый просвист шальных расстояний
на винты и колеса мотать.
Шар земной, как ты нынче крут.
А дороги все прут по касательной...
И хватаюсь я, как за спасательный,
за Полярный круг.
Я вступаю я тебя,
в такой
неизвестный, в такой далекий,
присягаю твоим дорогам
самой светлой своей строкой.
Только, как ни крути, ни верти,
версты за душу тянут грубо,
хоть каким, хоть Полярным кругом
враз дороги ни очерти.
Но как долго не в силах рук
оторвать от тебя, здороваясь...
Как широк ты, Полярный Круг.
Как тесно ты, кольцо Садовое.
ЧУКЧАНКА
На смуглом, по-восточному чуть плоском
ее лице,
как боль девичьих бед,
кричал татуированных полосок
чернильный след.
Отметиной давно зажившей ранки
легло то время - дедовская песнь.
Как век шаманства, мрачные яранги
и годовалой девочки болезнь.
Вселилась в дочку сила злых келет,
шаманствуй, дед!
Лекарством - стоны бубна, словно плута,
и с бредившей дочуркой на руках
над полымем костра,
над мясом в блюдах
отцу шагать в неведенье и страх*.
Страх - прячет в голубых торосах нерпу,
страх - ржет со злыми духами - келет,
страх - непогодой сплетничает небу, -
пургою откликается навет.
Ждало все стойбище, пришибленно и чутко.
Свершилось чудо.
Как кипень, пенилась шаманья спесь -
ушла болезнь.
А если
через перепуржье лет
(быть может, это та из революций,
что не отменит силу злых келет!)
келет вернутся?
Чтоб духам дочку в девках не узнать
и не вселиться, как к своей знакомой,
нашептывая заклинанье,
мать
ее лицо перечеркнет наколкой.
По три полоски синих на щеках...
Ликуй, тщета!
Промчат года длиннее сотен лет,
и откровеньем слезы навернутся,
что это все же та из революций,
что отменяет силу всех келет.
Еще порой посмотрят старцы косо,
еще не раз нагрянут страхи смертные:
сперва с таннытским странным словом - КОСМОС,
потом с другим и странным вновь - КОСМЕТИКА.
Привыкнет, как к тетрадному листу,
что дочь не та. И все ж старухе странно:
как институт - московская яранга -
наколку отшаманил, словно сдул.
* Перешагивание костра и деревянных блюд с мясом под удары бубна -
один из шаманских обрядов "изгнания" злых духов из больного.
* * *
Чукотки лето коротко,
как в тесных тучах солнца прогляд.
Уж скоро струны ливней дрогнут
и стукнет осень ноготком
в мое окно.
Ну, а пока
лимана пенистый бокал
вздыхает на моей ладони,
и солнце шариком латуни
купает в нем свои бока.
Уже любимой не подаришь -
уже отцвел чукотский ландыш,
и одуряюще, как маг,
не полыхнет полярный мак.
Последние глотки лимана
осталось берегу цедить.
Но почему дано ценить
лишь то,
чего всегда
так мало!..
БАЛЛАДА КОЛЫМЫ
И. К. Янковской
Открываю себе Колыму,
как весну открывают мартом,
как филателист новой маркой
неизвестную прежде страну,
как утром - окно в тишину,
когда сон от себя отрываю...
Открываю себе Колыму,
а вернее,
приоткрываю,
предъявляя дотошным годам
с их поспешностью кинолент
документ - сегодняшний Магадан,
этот город - горнило легенд,
где пока не летят автострады,
не расправили крылья мосты...
Москвичи же в нем видят - черты Москвы,
ленинградцы - черты Ленинграда,
Город, как вернисаж, поражает -
так столичны его горожане
(только ярче в них штрих человечьих щедрот,
чем в коллегах
с московских широт).
...Посему предъявляю
любым городам,
как патент на столичность (законный патент!),
документ - сегодняшний Магадан,
этот город - горнило легенд,
где стооким свидетелем спит,
опрокинув бредовые доводы,
тротуар в шестигранниках плит,
словно сложенный из могендовидов.
С легкой грустью, как этот знак -
символ веры и благ обещанных,
этим плитам даря свой шаг,
непонятная ходит женщина.
Говорит: "Те года - не в счет".
И из прошлого Магадана,
за сегодня
ему благодарная,
весенняя вся идет.
Я молчу - осторожен в словах
к ней и ею взращенному городу...
И неловко мне, словно голому
в любопытных чужих глазах.
И мучает, как мигрень,
несуразность моей кепчонкн
перед этой с таежной челкой
сопкой
в облаке набекрень.
Я теряюсь, прижат и бит
сей колымской блокадой весомости -
как нарочно кто вырисовывал
и характеры эти, и быг.
Как я долго (теперь кляну)
на столичном чах карантине...
Я открою вам Колыму,
словно двери своей квартиры.
ВЕРБОВАННЫЙ
(Монолог с отступленьями)
Палатка на двадцать коек
запахом пота кроет,
и, чавкая, остервенись,
жую сапогами грязь.
Палатка, как лодка, плавает,
в палатку прорвался паводок,
сырые, как птичьи крыла,
портянок парят вымпела.
С лукавой ехидцей глазея
и щурясь, как самурай:
- Вы, стало быть, из газеты!
Просим в земной наш рай.
Улыбка стекала в бороду,
ворочался лба бугор.
- Да, я - через оргнабор,
короче,
вербованный.
Житуха моя качается
лодкой без якорей.
Нет, я не тяну на Корчагина,
наверно, не тех кровей.
А вам бы статью,
чтоб в трубы
трубить,
чтоб завязло в ушах:
не думая, мол, о грошах,
туда маханул, где трудно,
где пурги правят погодой,
где греются возле истин...
Зачем вы двадцатые годы
в сегодня .
хотите втиснуть!
Зачем вам морочить голову
какому-нибудь пацану!
Пишите, что я - вербованный,
приехал забить деньгу.
Пишите: грязищу месим,
"чифир" - взамен коньяка.
Зато зарплата за месяц -
полгода материка,
Нет, не мечтаю о сейфе,
кубышке - туда их мать...
Но стоит, пожалуй, на Север
из жизни
отдать лет пять.
Пишите: скулим от скуки,
отдушиной - партия в преф...
А-а, все вы, газетчики - суки,
горазды только на блеф.
Так что, приветик, чао...
А в общем-то, парень, не злись.
Меня и в словах качает
так же, как мою жизнь.
Палатка на двадцать коек
обманывала покоем,
готовя в улыбках незлых
вмиг ощетинить взрыв.
Играли лампы тенями,
как крылья летучих мышей,
и снайпером били в мишень
доводы
рационала,
познавшие в прошлом с лихвой оплеух,
доводы,
потом умытые матерным,
полярные ярой романтике,
истасканной хуже шлюх.
Но точно по шляпку гвоздь
сидели в нем:
то ли задира,
то ли засохшая злость!..
Рассудит рассказ бригадира.
- Газетчик один тут ахнул
статейку,
свалял дурака:
будто бы встал на вахту
Павка
в честь Дня горняка.
Придумал про обязательство,
А Павка не в курсе... Ложь!
На липу у нас обижаются,
а этот колюч, как ерш.
А работяга - получше
многих,
и есть в башке...
Кстати, вторую получку
в разрушенный
шлет
Ташкент...
Палатка на двадцать коек...
Как мускул крутая черта
сквозь робу любого покроя
бугрилась твоя доброта.
Бугрилась ершисто, солоно,
видя свой щит и свет
в тоннах намытого золота
за пять намыканных лет.
Вербованный Павка, чао,
прощай, бунтарь-борода.
Не всем, видно, быть Корчагиным.
Наверно, не те года.
* * *
А в Магадане ели не прижились.
Каприза Север на тепло прижимист.
Как ветви обреченные пушились...
Нет, не прижились.
Им ямы Зеленстрой, соля, отрыл
сработанными потными лопатами,
и на зеленом
черными заплатами
пылали те, как проруби могил.
Потом сажали, точно хоронили
живыми
раззеленые стволы,
как детская доверчивость, ранимые,
заплаканные янтарем смолы.
В толпе шептали:
почва, мол, не та,
туристами
рядили да гадали,
мол, зря сажают ели в Магадане -
здесь мерзлота.
А где-то о кабинетной толчее
без лишних слов, как в шествии парадном,
на ель
келейным волевым порядком
с печатью думы мудрой не челе
обрушивалась дура-разнарядка.
Лесник осипнул споря - ни черта!
Лесник, от горя сгорбясь, причитал:
"О, деревце - колючий сарафан,
мой несмышленыш,
балуйся дочкой на руках Саян,
замерзнешь,
пускай тот город хвоей зеленя,
лихая лиственница
за слабую сестренку, за тебя
бульваром выстроится,
и Север, точно отчим-самодур,
чур не тебя
пургой занянчит,
чур..."
Деревья чаще умираю! стоя.
Но это уже из Других историй.
Сожмутся дней витки в года-пружины.
Но вырвется вдруг с дерзостью витка
(вина а оглядку яростней видна):
а в Магадане ели не прижились...
ОДИССЕЯ
О чем подумает проходчик,
когда он буром, точно росчерком
пера, перечеркнет забой
и перекурит сам с собой,
когда обжора-перфоратор,
как зараженный лихорадкой,
истреплет, измотает в лоск,
буравя и скалу и мозг?..
(Забой одним заботит голову -
жуй буром кварцевую жилу,
беременную скудной жизнью
скупого олова.
К другим заботам глух и слеп
забой, как склеп.
Как боль, опустошит забой
и выжмет, как запой).
А в память, как в киноэкран,
цветным цивильным кадром фильма,
паря под солнцем как Икар,
вплывают древние Афины.
По плитам, знавшим пир и тризну,
втирая в них подошв нейлон,
он респектабельным туристом
идет в разбитый Парфенон.
Как сказочник, экскурсовод
перенесет незримым лифтом
его в мир тех веков, где мифы
закружат свой водоворот.
Как в сне тревожном, все тесней
начнут вдруг обступать виденья:
как будто Аттика - владенье
его, а он - герой Тесей,
муж златокудрой Антиопы,
царь беломраморных Афин,
познавший войн кровавый ропот
и кипень виноградных вин
в пирах, где креном - горизонты,
где сатанел кифар напев...
Была царицей амазонок,
воительных и храбрых дев
когда-то Антиопа. Он
пленил с отрядами Геракла
ее страну в походе ратном.
Но Антиопе сей полон
милей был, чем отчизны сень:
ей поклонились афиняне
и, как менады, опьяняли
часы, коль рядом был Тесей.
Но прошипит змеей навет,
что плен ей тошен и позорен.
...Свою царицу амазонки
решат спасти от слез и бед.
И будет осажден Акрополь,
и ошибется меткий пук
одной из давешних подруг,
и, вскрикнув, рухнет Антиопа.
Печальный древний миф, сюжет твой так просрочен...
В нем, сказку приземлив, себя узрит проходчик.
Наивнейший каприз - побыть мечтой в прекрасном!
...Он прошлым болен вдрызг, и не найти лекарство.
То прошлое ушло наколкою под кожу
и с мифом, как назло, своею сутью схоже.
Зачем напомнил, миф! Судьбе двоих нелепо
разбиться, как о риф. о злобный хрип навета.
Он прошлым был прижат, как ливнем лист осенний,
но вырвался, сбежав от горьких дум на Север.
Хотел особняком пожить, скопить деньжата -
ведь с ними так легко и в горестях держаться.
Поможет рубль, как щит, от бед загородиться.
А прошлое, как шпик, найдет и за границей.
А прошлое, как рот, - бубнит, но умолкая,
какая б из широт его ни умыкала.
Он будет при деньгах, иэъездит пол-Европы.
...Не сберегли от свах с той, с первой, свой акрополь.
Зачем напомнил, миф? Судьбе двоих нелепо
разбиться, как о риф, о злобный хрип навета,
От чьей-то злой вины пришло их расставанье.
Живут - разобщены - разбиты расстояньем.
А он с другою дни и ночи нынче делит.
Живут - разобщены, да связаны постелью.
Когда - разобщены, и ночи - что мытарство.
...Ужель до седины все по свету мотаться!
Ах, знать бы тот маршрут, где б сердцем притулиться.
...В поселке прозовут проходчика "туристом".
* * *
Владимиру Цыбину
Иду в поэзию
по лезвию
молчаний журналов толстых,
иду по лезвию
болезненной
боязни, измотавшей в доску,
боязни
перед чистотой
открытого листа блокнота,
встречая с трепетом банкрота
ревнивой рифмы частокол.
Иду в поэзию
с порезами
редакторской железной правки,
иду по лезвию профессии
газетчика.
Как в переплавке
здесь всей поэзии права,
и на манер антипоэтов,
как пули, загнаны слова
в обойму бойких трафаретов.
Иду в поэзию.
послав
подальше все капканы быта,
иду, как шел открыто в битву,
"на вы"
воитель Святослав.
и как сегодня
сквозь аллюр
пурги, летящей в тундре слепо,
путь отыскать в пустыне снега
идет рискованный каюр.
Давай, каюр,
пусть нарты мчат,
пускай, как эта даль промерзлая,
журналы толстые молчат, я все-таки
иду в поэзию.
НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА
Лиман. Чукотка. Новый год.
Безлюдьем улицы богаты,
и запрокинутым бокалом
чернеет низкий небосвод.
Звучит безветрия аккорд,
и дым из труб плывет кантатой...
Глядят на чуть хмельной Анадырь
лиман, Чукотка, Новый год.
Как тени, двое. Их уход
в ночь
из чужих и дымных комнат -
побег в мечту, я забвенье,
в омут
от неуюта, от забот.
Фантазии запретный плод
уже их чем-то грешным кормит,
но скромны руки их, как скромны
лиман, Чукотка, Новый год.
Кто их осудит, кто поймет?
Как школьники на перемене,
упали в снег...
Течет мгновенье,
земля шатается, как плот.
И тишина - ночи оплот
спадает, их слова примеря.
К дневной готовы перемене
лиман, Чукотка, Новый год.
Но не спешит узнать восход.
как сводница по телефону:
"А кто она ему! Кто он ей?"
Нет, не спешит. Наоборот,
он не торопит переход
к дневным, как ватман, ярким фонам,
где обретут иные формы
лиман, Чукотка, Новый год.
И вновь
дня суетный разброд,
как липким снегом для забавы,
до крыш заботами завалит,
пошлет забвение в расход.
Но как бы круто л оборот
потом их будни ни забрали,
как озарение, запали:
лиман,
Чукотка,
Новый год.
БОЛЬНИЧНЫЙ ЭТЮД
О молчаливый фронт
страдалицы-больницы,
и окна, как бойницы,
и здание, как форт.
Ты тоже медсестра,
Нагаевская бухта,
желаешь мне ни пуха,
ни пуха, ни пера.
В стерильный крест окна
уетавясь по старинке,
как ассистент стерильна,
шаманит тишина.
А Каменный Венец
исхлестан напрочь ливнем,
и где-то напрочь гибнет
мой милый сорванец,
та, чье транжирство слов
щедрее пляски капель.
От слов бегу под скальпель,
как в явь
от снов.
Но явь - опять наркоз
глазищ, пролитых ливнями,
...Памятью, как рифмами,
продут
насквозь.
О Север, сотвори
рецепт от проволоки.
... Чтобы глаза промокли
в глазах
твоих.
Но лапою дождя
мне нудно машет Север
и с прихотью вождя
шлет в море серый сейнер,
и Каменным Венцом
стоит в оконной раме,
как с каменным лицом
над вскрытой
раной
стоит седой хирург
перед моей персоной -
царем перед престолом
пустячных
мук.
Когда же наконец
таблетки сон мой выправят
и Каменный Венец
из лапищ ливня выплывет,
и сутки - на двоих -
замрут в распятьи окон,
н губы
продрогнут
в губах
твоих.
МАРТ В МАГАДАНЕ
Шумный, точно тамада,
ветреный, как азарт,
гостем опаздывающим
в Магадан
вваливается
март.
Вновь мартовские пустяки
меня как жертву караулят
и хлопьев мокрых пятаки
на царство лени коронуют.
(Лень
соблазняет, как альков,
...Лень даже ждать твоих звонков.)
И город - сразу почуднел:
вчера лежал - белей болезни,
сегодня - тучей почернел
и подурнел щенком облезлым.
(Морочат марта пустяки,
пророча мне твои звонки.)
Пожухли пышные снега,
теплом и ливнем враз примяты,
и хрупкой норкой ноздреватой
под туфлями хрустят слегка.
(Но нет как нет твоих звонков.
Вот заболею, как Ван-Гог.)
Понеуютнел добрый парк,
но памятен вчерашним парком,
где автоиомно, как по партам,
рассеяны фигурки пар.
Тот белый парк...
В нем, обреченный
на милую немилость губ, я вновь был, кан мальчишка, глуп,
тобой на вечер отлученный
от дум, что изнуренней драк,
от рифм, испотрошивших к черту...
Сегодня в этом парке черном
один
и вспомнил белый парк.
(Мы - врозь. Мы просто далеки.
Ах, мартовские пустяки.)
Я мартом не впервой ученый,
но раздражает, как бельмо:
ведь было давеча бело
то,
что сегодня стало черным.
И впредь найдут нас эти беды...
Тут диалектика проста:
родны враждебные цвета -
ведь даже ночь бывает белой.
Как педагог, меня поймет
март,
беды примет, как зачеты.
...Раз белый снег нзмызган в черный,
то скоро он совсем сойдет.
МАЗКИ
МАРТ В МОСКВЕ
Я по улицам толкусь
просто так, по-вешнему.
К голубому потолку
солнышко подвешено.
На бульварах, как ватин,
мартовская слякоть,
заграничные ботинки
хлюпают со смаком.
С каждым днем все меньше снега,
снега залежалого,
тает справа, тает слева, -
ничего не жалко.
Эх, нашла коса на камень,
скоро снегу крышка.
Быстро тает под ногами,
медленней - на крышах.
Только этой высоты
не боятся дворники,
первозданной чистоты
истые поборники.
И орет шального марта
голосище басовый,
подливающий азарта:
"Ну-ка, сбрасывай!"
Облачась привычно в робу,
с прибауткой ухарьей,
как в набат, на вею Европу
с крыши снегом ухают.
...Много нужно ли поэту!
Право же, немножко.
Очень нравится мне эта
снежная бомбежка.
В лужах тающего снега
улица лоснится,
и подмигивают с неба
рыжие ресницы.
ТАГАНКА
Наш век по духу своему
сродни
тарану.
Ломают старую тюрьму.
Долой
Таганку!
Отжил свое, казенный дом,
судьба твоя решенная,
теперь пойдут в металлолом
железные решеточки.
Небось от старости сопрел,
вон как стены рушатся.
...А на дворе вовсю апрель
шлепает по лужицам.
А город вешней кутерьмой
наполнен обалдело,
и что там депают с тюрьмой,
не каждому есть дело.
О чем там думать и гадать,
когда тут солнца уйма!
...А где-то плачет чья-то мать,
что сын пошел по тюрьмам.
А где-то, врезав первача,
под пьяную тальянку
блатную песенку мычат
про старую Таганку.
Но свой у времени расчет -
пылят тюрьмы обломки.
...А кто-то в сумерках еще
идет по самой кромке.
ЗВУКОВОЙ БАРЬЕР
Слышали грохот в небе!
Гром и вроде не гром.
Раньше такого не было
в тихом и голубом.
Окна дрожат в квартирах...
Это преодолел
сверхзвуковой, реактивный
свой звуковой барьер.
Да, эпоха не та,
и крылья не те, что прежде,
и кет, как прежде, винта.
Как же их небо держит!
Скорость - вот ключ секрета.
Ох, как надо спешить
этим почти ракетам.
чтобы летать и жить,
чтобы кружить, как в гневе,
в нестеровской петле...
Нужно спешить и в небе,
нужно и на земле.
Или обгонят будни
нас на крутых виражах,
время, как небо, не будет
медленных нас держать.
.. .. .. .. .. .. .. . .
И голосуя за новую скорость,
преодолевает,
как пресс атмосфер,
поэта неровный, но добрый голос
свой
звуковой
барьер.
ЗИМНИЙ КРОСС ПО ПЕРЕСЕЧЕННОЙ МЕСТНОСТИ
А. В.
Кросс, кросс - мороз до лампочки,
кросс - исчадие зимы,
Эх, стартуем, печки-лапочки,
кто-то - нас, кого-то - мы.
Старт дан -
снег дымит завесою,
Скан-н-дал -
лидеры замешкались,
лишь один, не проспав момент,
задал темп.
В гонке всяк пронумерован,
и, за номером следя,
к спинам гонщиков прикован
неусыпный страж - судья.
Многим темп не по дыханью,
только нет, не потухает -
керосинит на износ
зимний кросс,
кросс,
кросс.
Лидер чешет фаворитов,
вызвав, точно аммонитом,
в именитых
взрыв-вражду
дерзким окриком: "Лыжню!"
А болельщики... Кто пешим
свищет,
кто застыл - опешил,
кто-то бьет себя по плеши,
кто-то, как умом помешан,
разодрал до горла рот
хриплым воплем: "Во, дает!"
А по рощам, распостелив
снеговую канитель,
в голубых тонах пастели
простывает зимний день.
И вопрос: в кого похлеще
втянут зритель и болельщик,
и в кого он взглядом врос -
в этот день иль в этот кросс?
А зритель не устал
все ждать - кто станет первым?
Затея не пуста,
но нервы,
нервы.
А зимний день хорош
и тишиной клубится,
и можно ни за грош
той тишиной упиться,
запропастись в снегах
с бездумностью ребенка...
Нет, зимний день слабак,
Зазывней - гонка!
Эй, торопи азарт -
орел иль решка?
Неважно, что впросак
и попадали в спешке.
(И радовались вслух -
и не тому, бывало:
ведь стареньких заслуг
уже сегодня мало.
О давних лаврах треп,
как вирус, заразителен,
все языки проскреб
болельщикам и зрителям.)
Кипи, святая дрожь,
с ударом гонга!
Пусть зимний день хорош.
Зазывней - гонка!
А кросс умелым политиком
меняет свой ритм и стиль.
А гонку надо вести
лидеру,
чтоб остальным - полегче.
Его вспотелые плечи
отчаянны на таран
в любой мороз и туман.
Ах, как саперно припрятаны
препамятные препятствия!
...Антеево чувство недр,
антенною чуток нерв
у лидера.
Гаснет гонка,
улитая
потом гордым.
Пошел последний этап
(дыханье сошло на храп).
Рву финиш нахрапом десантным!
(Опять не в первой десятке,
а метился быть вторым...
Ладно, повременим.)
МАЗКИ
Кромсаю,
комкаю,
крушу
слов измусоленных палитры,
прищуром пристальным кружу
по улицам или по лицам.
Выхватываю напоказ
попавшими в прищур местами,
как светлым лучиком,
мазками
столетья нашего анфас.
Кладу их, медля, там и тут,
кладу не к месту, не по нотам,
но знаю -
к завтрашним полотнам
они
деталькой
подойдут.
И все ж, прополоскав мозги
и зренье верстами рассыпав,
вынашиваю тс мазки,
которыми вспою Россию.
СКРИПКА
Белле Ахмадулиной
Что в этих звуках было скрыто,
таких земных и неземных!
Была зима, и пела скрипка,
не замечавшая зимы.
А город спал. Кружила сдуру
метель по улицам волчком,
и откровенничали струны,
раскрепощенные смычком.
Метель слепила, словно пена,
не видно было в двух шагах,
а скрипка пела, пела, пела
и ворожила, как шаман.
И звуки эти покорили,
дрожать заставив тишину,
как будто ожил Паганини
и к нам из прошлого шагнул.
Что вытворял, о сатана, -
весь зал
казался
вросшим в стулья,
и рвались, еле вскрикнув, струны,
и оставалась лишь одна.
Но скрипка, гордая, звучала,
и свет не покидал лица,
и это было как начало,
которому не знать конца.
ИГРУШКА
Странный бып у собаки норов:
в огромной квартире новой
ей не хватало места
и было неинтересно.
Квартиры частые гости
носили ей мясо и кости,
но даже небесной манны
было б, наверно, мало.
И, чтоб ей не было скучно,
дали собаке игрушку,
резиновую, надувную,
очень собой недурную.
От счастья собака тявкала,
то лапой игрушку тяпала,
то рядышком с ней лежала
и умиленно лизала,
то в пасти, рыча, косила,
и все игрушка сносила.
Собака играла с нею
забавно, как в фильмах Диснея,
но как-то, забыв про силу,
куснула и прокусила.
Рванулся с шипеньем грозным
из рваной игрушки воздух.
Собака-дуреха с испугу
забилась куда-то в угол,
и как-то по-бабьи уныло
собака вдруг заскулила.
И две слезинки горячие
текли по щекам собачьим.
Глупой была собака,
но как она горько плакала.
БАБЬЕ ЛЕТО
Клены выкрасили город
колдовским каким-то цветом.
Это снова,
это снова
бабье пето,
бабье лето.
Что так быстро тают листья -
ничего мне непонятно,
Я ловлю, как эти листья,
наши числа,
наши даты.
Только вот тревожно маме,
что меня ночами нету,
что опять меня обманет
бабье лето,
бабье лето.
Я кружу напропалую
с самой ветреной из женщин.
Я давно искал такую -
и не больше,
и не меньше.
Я забыл, когда был дома,
спутал ночи и рассветы.
Это омут,
это омут -
бабье лето,
бабье лето.
ОБНОВЛЕНЬЕ
1
Без оглядки и опасений.
как лее рубаху осеннюю,
нисколько о том не скорбя,
бросаю в себе себя,
А по полю, сбросив сандали,
по росной траве с цветами
девчушка бежит босая.
...Бросаю себя, бросаю.
Совесть - моя борзая
вечно за мной в погоне.
...Сытый собой по горло,
бросаю себя, бросаю.
За блюдами с герцем и хреном
вкус позабылся хлеба.
Где нашей не пропадать,
решаюсь, -
поголодать,
чтоб собирать в ладошку
слова, как хлебные крошки,
ища ту строку, где слово
каждое - прочно, весомо,
словно всадник в седле.
...Бросаю себя в себе.
Найду. А пока - так лучше.
На первой случайной толкучке.
что нажито, - разбазарю.
...Бросаю себя, бросаю.
А в небе, отбившись от стаи,
журавль. Неужели отстанет!
А вдруг такое отколет -
возьмет еще и обгонит.
Стою, тишиной оглушен,
как пилигрим, окружен
осенних осин образами.
...Бросаю себя, бросаю.
2
Так с окон -
завесу гардин,
все оправданья отбрасываю,
и с утром один на один
признаюсь ему:
опаэдываю.
Опаздываю в стихах,
мелочью строк соря,
опаздываю в глазах
самого
себя.
Приходят - уходят года
курьерскими поездами.
На этот опять опоздал я.
Беда.
А где-то шумит в мастерской
Левка, корчуя догмы,
архитектурный дока,
усатый, как лев морской.
Он из рисковой когорты
панфиловцев Корбюзье.
Свободными, как ковбойки,
воздушными, как безе,
он лепит нутро и фасады
своих человечных домов,
чтоб не попасть в осаду
укоров не наших -
веков,
где вкус, как долги, просрочив
и в лоск себя
перепахав,
город меняет
фасадов сорочки -
спадает старья шелуха.
А он только щурит глаз
дотошнее нумизмата
и будущего каркас
вывертывает наизнанку.
Пилоны его затей -
ответы на все "зачем?",
ответы прямые, как залпы
с эхом на послезавтра.
Смотрю на себя с опасною -
мне страшно, что так опаздываю.
А тут еще второпях
так поздно найти тебя,
лесное мое созданье
среди городской возни.
К столу
за мое опоэданье
меня чистый лист гвоздит.
3
Чем расплатиться за долги
стихов, как векселей, просроченных,
когда блокнотные листки,
как снегом, чистотой промочены!
Но вдруг случайная тропа
тебя выводит на дорогу,
и вот у нового порога
стучится новая строка.
Земля - шатучая корма,
еще турбин вздыхают сопла,
но обступает Колыма
задумчивой толпою сопок.
В них столько мудрой тишины,
а них столько мудрого молчанья,
что,
точно русла рек,
мельчают
и прежних смыслов лишены
и, как мошка,
вдруг злят слова,
и, как башка от перепоя,
трещит тяжелая строфа
ассоциаций перебором.
Так пот мозолистых лопат
мешает сигарету выкурить...
Поэзия,
ты - мой ломбард.
И мне вовек себя не выкупить
стихами.
4
Опять,
служа по лету мессу,
заголосил дождей хорал,
опять осенняя хандра
дорожной глиной
мысли месит,
и, как озноб, трясет автобус,
как будто кто твердит:
"Опомнись,
какой придумкой колдуна
околдовала Колыма?"
А мне в окошко ворожат
сутулых сопок взлет бескрылый
и лиственниц янтарный иней
и вновь то время ворошат,
когда столичные вокзалы
меня сомненьями вязали,
потом давали, как совет,
пробитый датою билет.
И там сейчас нейлоны ливней
слегка стирают строгость линий,
и Левитановы мазки
глумятся над холстом Москвы.
О, как понять тебя сполна
в веселости и утомленьи?
Смотрю тебя на удаленьи,
как у большого полотна.
И обновленье
маятой приходит,
как переселенье,
как то святое осененье
осенней сонной наготой.