ExLibris VV
Игорь Кохановский

Штрихи

Содержание


Игорь Кохановский - москвич, но многое в его жизни связано с Дальним Севером.
Окончив в 1960 году Московский инженерно-строительный институт имени В. В. Куйбышева, он пять лет работал инженером-механиком. Потом внештатно сотрудничал в газете «Московский комсомолец».
В 1965 году уехал на Север, работал в газете «Магаданский комсомолец», мыл золото в старательской артели на одном из приисков Чукотки.
В Магадане вышла первая книжка стихов Игоря Кохановского «Звуковой барьер».
«Штрихи» - новая книжка поэта.
 

ОБ АВТОРЕ


Лет пять-шесть назад в редакции газеты «Московский комсомолец» мне показали стихи Игоря Кохановского. Мне они понравились, понравился герой этих стихов, взвихренный, неугомонный, ершистый, понравился своей определенностью, своим неблагополучием. Я поверил в этого героя. Вот тогда я и пожелал в газете «Московский комсомолец» доброго пути молодому поэту.
И вдруг И. Кохановский исчезает надолго с московского горизонта. Он едет в Магадан работать. И не на месяц-два - нашли чем удивить! - а на четыре года! Он поехал туда за биографией.
А теперь передо мной новая книга, в ней - стихи о Севере:

Тот, кто тобой себя проверил,
тот до конца в себя поверил,
как будто вновь себя постиг,
себя, вчерашнего, простив.

И эти и многие другие строки говорят о том, что четыре года в Магадане оставили заметный след в жизни Игоря Кохановского. Скажу его словами - он «в обе любови влип». И поэтому у него, как у птицы, моряка, летчика, «две родины».
Москва и Магадан, высокий шпиль Московского университета и снежная тундра, друзья по. поэтическому цеху и товарищи северных профессий - так соединились в стихах Игоря Кохановского. две темы, темы, пожалуй, определяющие лицо его книги.
Теперь прежняя мальчишеская грусть ему и самому покажется смешной - в его стихах зазвучали подлинно гражданские ноты:

Идут дожди, смывая вмятины -
воронок вечную вину,
и до сих пор находят матери
детей, потерянных в войну.

Это сказано просто и сурово. Такие строки не нуждаются в дополнительной формообразующей нагрузке.
Мне нравится, что И. Кохановский ищет в слове и ритме. Это поиск единственно необходимой формы ради полнейшего раскрытия сути души человеческой.
Владимир Цыбин

МОСКВА - МАГАДАН


Дрожит самолет всем корпусом,
по рации вылет дан.
Сейчас горизонт наклонится
под рейсом Москва-Магадан.

Я вновь как на строгом конкурсе
Любви к моим городам.
Жюри вопросами колется:
Москва? Магадан?

А мне бы и надо вне конкурса -
я в обе любови влип.
Наверно, с моральным кодексом
вступаю сейчас в конфликт.

Но так уж судьба закручена.
Филолог, прости меня грешного,
что трудное слово «соскучиваться
грамматикой нашей подвешиваю.

Соскучиваться! Чтоб духом
понять щемящую плату
в Москве - Ногаевской бухте,
в Ногаевской бухте - Арбату,
чтоб ждать с ними встреч, как отпуска,
отсроченного годами.

...В душе у меня два оттиска -
следы двух любовей,
мне данных
Москвою и Магаданом.

И мучусь, точно заочник,
и попеременно спешу я
песчинкой часов песочных
то в ту любовь, то в другую.

* * *


Идут дожди, смывая вмятины -
воронок вечную вину,
и до сих пор находят матери
детей, потерянных в войну.

Как уголек в седой золе,
надежда теплится скупая,
что где-то дети их ступают
по этой яростной земле.

Пускай года свой счет ведут,
календарями осыпаются...
В архивах тоже ошибаются,
потом руками разведут.

Мир, перевернутый вверх дном, -
невероятное и дерзкое.
Но сохранила память детская
и улицу, и старый дом,

где рос он белокурым мальчиком,
когда не ухал взрывов гром,
когда весь мир был пестрым мячиком,
любимой сказкой перед сном.

Он спал... Он был у мамы умница.
...Как изменилась эта -улица,
названье то, но за углом
встал незнакомый новый дом.

И снова дни как жернова.
В них боль, как зерна, перемелется,
и мир уставший переменится,
и мама будет в нем жива.

И, окна к маю протирая,
чтоб солнцу ярче проникать,
вдруг вспомнит: скольких потеряли,
как страшно было - потерять.

* * *

23 июня 1941 года были очереди в загсы. Везде! По всей стране!
М. Львов

У радостей дни коротки,
а нынче - тем более кратки:
назавтра - фронтовики,
назавтра - солдатки...

А кто-то ведь будет убит,
и будут разбитые судьбы...
Безумство их
совесть простит.
Такое безумство не судят.

Им нынче не время гадать,
сколь длиться его походу -
все остальные года
или
четыре года.

Истину лишь одну
им помнить сегодня уместно:
сражаются злей за жену,
чем
за невесту,
мужей ждут
сильней женихов...

Им истиной этой исконной
отпущена кроха грехов -
ночь со своей, законной.

А кто-то ведь будет убит,
и будут разбитые судьбы...
Безумство их
совесть простит.
Такое безумство не судят.

ЗОЛОТО

1


Благороднее нет
на планете металла.
Правда, в блеске монет
благородного мало.

Благороден, когда
на невесте - колечком.
...Может, словно беда,
ослеплять и калечить.

Как тяжелый недуг,
наслоился наростом
торгашеский дух
на само благородство.

2


Когда весны орда
бурлит, как птичий гвалт,
когда пошла вода
и нету ей преград,

когда апрелю в такт
бьет солнце стекла льда,
когда берет свой старт
старателей страда,

когда забыты враз
и ссоры и жратва,
когда хрипит, как МАЗ,
артельная братва,

когда аврала власть
и дрожь, и боль в плечах
снимает, как напасть -
простуду
спирт врача,

когда пьянит азарт,
когда от пота солоно,
когда, как первый залп
в бою,
ждут золото,

когда, как с гор обвал,
идет на дно лотков
всесильнейший металл...
Тогда не до стихов.

3


Что такое старатель?
В обрамленье легенд
не утерян, но скраден
и запутан ответ.

Есть одно в мире братство,
одержимый народ,
что от слова СТАРАТЬСЯ
свой корень берет.

В нем талант эконома
с уваженьем к рублю,
как в шофере - законом -
уваженье к рулю.

В нем умельца смекалка,
в нем всегда про запас
и хозяйская хватка,
и наметанный глаз.

В нем немало азарта
от кровей игрока,
и с изменчивым фартом
он в друзьях на века.

С ним трудяга - при деле,
с ним филону - хана,
мозговитый - в артели,
бестолковый - к хренам.

Он обвенчанный с риском,
с полосою невзгод.
...Где прохлопает прииск,
там старатель найдет.

Так броди, как искатель,
сигаретку смоли...
Как в удачу, старатель
верит в руки свои.

4


Самородок лежал в пыли
громыхавшего полигона,
отбиравшего полегоньку
золотой оброк у земли.

Незамеченный вгорячах
производства, сезона, плана,
самородок открытый, как рана,
как старатель без дела, чах.

Рядом прииск гудел, как бунт,
день и ночь золотинки вылизывал,
по-бульдожьи бульдозеры грызли
посеревший от влаги грунт.

Самородок особняком
рядом ежился зябко, зримо.
А однажды грузный верзила,
наступив, в грязь вдавил каблуком.

Отбурлит сезон, отпоет,
смолкнет хриплой пластинкой на вечере...
Самородок замрет незамеченный,
вмерзнув в землю еще на год.

И припомнится, что испокон
веку в спешке, не тратя, тратили...
А потом наткнутся старатели
на заброшенный полигон.

И зажжет весы самородок...
Знать, не зря обручен с морокой
труд рискового мужика...
Да к тому же рука легка.

ЗЕМЛЯ ЗИМЫ

1


Я славлю чистоту снегов,
их первозданную кристальность,
пурги скупую музыкальность
в извечной теме - песнь без слов,
грозящей и меня изъять,
как темы сочинений прочих,
из мира, с коим связан прочно...
И все же песне - исполать!

Да, полыхай и правь, пурга,
седого края доминанта,
безжалостный экзаменатор
с бескомпромиссностью врага.

Тот, кто тобой себя проверил,
тот до конца в себя поверил,
как будто вновь себя постиг,
себя, вчерашнего, простив.

Но как-то поутру
разнеженной,
иной, без этой песни снежной,
предстанет вдруг земля зимы
на яркой ярмарке зари,
где не скупится на расход
казны-фантазии восход.

Он перекрасит сопок строй
и каждой цвет подыщет новый:
поближе к солнцу - золотой,
вдали от солнца - цвет лиловый,
а сопкам остальным раздаст
двух этих колеров оттенки.
И никакой себе оценки
не ждет отчаянный фантаст.

Его сменяет день, пока
каюр, что на слова умерен,
со мною делится уменьем
читать наш путь по облакам,
по ветру с хрипотцой чахотки,
по тундре, сброшенной в лиман...

Заснеженный меридиан,
раскосая моя Чукотка!
Прошу, как в горе: «Дай взаймы
мне чистоты своей неистовой
и строгости, святой как исповедь...»
Отдам с лихвой, земля зимы.

2


Такой простор в твоем краю,
земля зимы,
такая удаль
в снегами опьяненной тундре,
что я кричу, как мой каюр,
и просто так, и на собак,
и про себя слагаю гимны
его умению не гибнуть
в твоих снегах за просто так.

Какой простор в твоем краю!
Здесь каждый словно на ладони,
всем виден, как тебе каюр,
и даже выучен подробно.

Здесь, как в простейшей из систем,
всяк принят словно звук в антенне.
И оттого, что виден всем,
ты сам себе сто крат виднее.

Здесь на испод твое нутро,
здесь, как рентгеном - проверяться,
уж здесь не спрятаться в метро,
да и в толпе не затеряться.

Я этот проходил рентген
и признан был вполне здоровым
землей зимы,
как признан оным
ее смешной абориген.

Я научился - он помог -
его медлительности мудрой,
когда немой свой диалог
ведет он с тундрой,
когда она глаза смежит
пургой, как дымом в балагане.

...Я научился не спешить,
за что тебе и благодарен,
земля зимы.

ГРАНЬ

1


Разведи меня с городом, лес.
Этот брак - как ошибка природы.
Я им выжат и вымучен весь...
Развода!

Разорви этот вздорный союз
с телефоном, липучим, как пластырь,
с коловертью редакций, чей пульс
мне неясен, как физикам плазма,

с кабалою столичных обуз,
что общеньем зовется напрасно,
с кабалой, задушившей, как астма,
разорви этот вздорный союз.

Разведи меня с городом, лес.
Заведи - я запомню адрес -
в свой березово-хвойный хаос,
где небось ни души окрест.

Упаду, чтобы неба экран
мне глаза синевою ранил,
пропаду, как вечерний туман,
светлоглазыми росами в травы.

Буду шляться по лесу босым,
слушать эхо, оторопевши,
и не надо смотреть на часы,
как, бывало, в столичной спешке.

Причащусь ароматом земли -
луговинной, парной, рассветной...
Но замечу: листва звенит
как немолчный говор проспектов,

и лесного ключа нектар
отдает водой газированной,
и сознание, как радар,
ловит милые гуды города.

Будто встала незримая грань
между лесом и мной и мстит нам,
будто мы с ним несовместимы,
как чужих сердец чуткая ткань.

И, врываясь в мыслей разброд,
эхо явственно и тревожно
прокричит, что такой развод,
к сожалению, невозможен.

2

В.В.

Твой город, и ты как вечный
союз полюсов.
Не надо траурных снов -
еще не вечер.

Зашторивать рано окно,
чтоб отгородиться шторою
от города, от которого
отречься тебе не дано.

Да, город несправедлив
сегодня к тебе - крыть нечем.
Но боль отшумит, как прилив -
еще не вечер.

Ты вспомни: порой боксер
ведет поединок в защите.
«Он трусит» - таков приговор,
который выносит зритель,

хоть в тонкостях мастерства
не очень силен, как правило.
Разве боксера не ранило
такое клеймо большинства?

Но он выигрывал бой
с противником и молвой -
ошибкой. Она стара
как мир.

Но признаньем не лечат.
Лекарство и медсестра -
еще не вечер!

Не время оставить дела,
словно в отставке погоны.
Путь к истине, крут как скала,
изменчив, словно погода.

А с гордом воли союз
незримые держат волны.
Как минус и плюс,
вы разойтись не вольны.

И грань, что меж вами легла,
как тень на плетне, не вечна.
Пусть нынче дела - как зола.
Еще не вечер.

ШТРИХИ


Опять, как год назад,
на склоне сентября
взираю, как себя
терзает листопад.

Как будто за грехи
казнится с опозданьем...

Осенние штрихи
к этюду мирозданья
пылают, как восток
в рассветных красках.
Но скоро выйдет срок -
штрихи погаснут.

Но в будущем году
в листве, дождями взбитой,
опять мне на беду
сентябрь вспыхнет
раскованно и весело,
играя поговоркою,
мол, богу - богово,
а кесарево - кесарю.

Виват, сентябрьский цвет!
Твой пламень - диалектика.

...Вы пишете портрет
двадцатого столетия?
Прекрасно. Я готов
принять участье в этом
и несколько штрихов
добавить вам к портрету.

* * *

Н.О.

Возвращаются ветры на круги свои,
возвращаются ветры,
и скрипят те же кроны и те же стволы,
те же крепкие ветви,

что встречали их раньше когда-то давно
в нашем яростном веке.
Возвращаться - ветрам это право дано.
Возвращаются ветры

гераклитовским принципам вопреки,
утвердившим однажды,
что в одни, мол, и те же потоки реки
не ступаем мы дважды.

Сколько раз по сознанью меня, как волной,
озарение било,
что все ныне случившееся со мной
было некогда, было.

Может, эти мгновенья отчасти сродни
тем, которым ответом
есть библейская мудрость - на круги свои
возвращаются ветры?

Все течет, все меняется. Капли смолы
превращаются в камни.
...Возвращаются ветры на круги свои,
повторяясь веками.

БЮРО ОБМЕНА


Я как-то комнату менял,
была причина у меня.

Как лужниковская арена,
галдит весь день бюро обмена,
перебирает, не тая,
перипетии бытия.

Как роды, споры разрешаются...
Вот эти двое разъезжаются,
была счастливая чета,
да вот не вышло ни черта.

А тех двоих судьба носила,
как осенью листву осины,
их заносило вкривь и вкось -
невыносимо больше врозь.

И гибнут отчуждения стены,
как будто не было тех стен...
Ты чувствуешь, бюро обмена,
настало время перемен.

Запутаны людские судьбы,
но ты не просишься к ним в судьи,
ты просто хочешь их принять
и по возможности понять

и те, что легкие, как флюгер,
и те, что сложные, как фуги,
те, что с тобой сегодня тут,
и те, которые придут.

И обнажен, как под рентгеном,
неся в руках свою беду,
сегодня я, бюро обмена,
к тебе за помощью иду.

Меняю, многим в удивленье,
меняю суету сует,
холеный, как лицо, паркет,
меняю на уединенье,

где раскладушка лишь одна
и даровая тишина.

НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА


Лиман. Чукотка. Новый год.
Безлюдьем улицы богаты,
и запрокинутым бокалом
чернеет низкий небосвод.
Звучит безветрия аккорд,
и дым из труб плывет кантатой...
Глядят на чуть хмельной Анадырь
лиман, Чукотка, Новый год.

Как тени, двое. Их уход
в ночь из чужих и дымных комнат -
побег в мечту, в забвенье, в омут
от неуюта, от забот.
Фантазии запретный плод
уже их чем-то грешным кормит,
но скромны руки их, как скромны
лиман, Чукотка, Новый год.

Кто их осудит, кто поймет?
Как школьники на перемене,
упали в снег...
Течет мгновенье,
земля шатается, как плот.
И тишина - ночной оплот -
поймет их мысли и сомнентя...
К дневной готовы перемене
лиман, Чукотка, Новый год.

Но не спешит узнать восход.
в своей медлительности сонной.
А кто она ему! Кто он ей?
Нет, не спешит. Наоборот,
он не торопит переход
к дневным, обычным, здравым нормам,
где обретут иные формы
лиман, Чукотка, Новый год.

И вновь
дней суетный разброд,
как липким снегом для забавы,
до крыш заботами завалит,
пошлет забвение в расход.
Но как бы круто л оборот
потом их будни ни забрали,
как озарение, запали
лиман, Чукотка, Новый год.

ГОЛУБОЕ И ЗЕЛЕНОЕ


За звездами вослед,
в ночной тиши торжественной
который год во сне
ко мне приходит женщина.

Вся в голубом, как дождь
над голубыми елями.
Она, наверно, вождь
у голубого племени.

Благодарю судьбу,
что тайна снов развенчана:
я вижу наяву,
я вижу эту женщину.

Совсем не в голубом,
в наш мир переселенная,
в наш мир, где все кругом
земное и зеленое.

БАБЬЕ ЛЕТО


Клены выкрасили город
колдовским каким-то цветом.
Это снова,
это снова
бабье пето,
бабье лето.

Что так быстро тают листья -
ничего мне непонятно,
Я ловлю, как эти листья,
наши числа,
наши даты.

Только вот тревожно маме,
что меня ночами нету,
что опять меня обманет
бабье лето,
бабье лето.

Я кружу напропалую
с самой ветреной из женщин.
Я давно искал такую -
и не больше,
и не меньше.

Я забыл, когда был дома,
спутал ночи и рассветы.
Это омут,
это омут -
бабье лето,
бабье лето.

ПЕСНЯ


Как у Волги иволга,
как у Волги таволга.
Обожгло крапивою -
вспомнилось недавнее,
как тебя, счастливую,
вел по лугу за руку,
подпевая иволге,
обрывая таволгу.

Где ты, лето красное,
где вы, ночки быстрые,
осень зреет астрами,
обсыпает листьями.
Утро вновь ненастное,
да и ты неласкова
и, наверно, мыслями
кружишь где-то с листьями.

Помнишь по-над берегом
наши песни затемно?
Что же так небережно
берегли, что найдено?
Неужели нами же
это было найдено?
Неужели нами же
это все раскрадено?

Поле взмокло ливнями,
почерствело травами,
реже слышно иволгу,
и завяла таволга.
Это все недавнее
или все старинное,
как у Волги таволга,
как у Волги иволга.

СОСНЫ


Смотрю
на улиц предосенние уборы,
на городского сквера жалкий остров,
а видятся бегущие от моря
сосны.

Наклонно, словно спринтеры со старта,
вдогонку за лесами, вслед за ними,
как будто им невыносимо стало
здесь, у залива.

Их ветрами упругими согнуло.
Их море шалой силой отпугнуло.

Мне показал их бег дождливый август,
и он же подсказал мне этот адрес
под городом с названьем пряным - Пярну,
дурманящим, как запах сосен пьяный.

Там море упирается в луга -
зеленое безмолвье луговое.
И это луговое лукоморье,
и эта лодка старца рыбака
напоминают сказочный сюжет,
и мы уже готовы верить сказке,
где все так просто и совсем не страшно,
и всем сомненьям нашим места нет.

От них мы убежали, словно сосны
от моря,
мы другой глотаем воздух,
и от него кружится голова,
и шепчет луговая трын-трава:

«Любите, остальное все - мура,
все это море с бурями и штормами,
пускай ветра их вертят флюгера,
вы ж будьте впредь, как были прежде, гордыми,
смотрите на любой их шторм-каприз,
словно верхушки сосен - сверху вниз...»

БЮРО ПРОГНОЗОВ


Бюро прогнозов - странное бюро.
В сторонку вновь погоду увело,
в сторонку, вспять - такая чехарда -
вновь холода нахлынут, холода.

Залазь, июнь, залазь в демисезонное,
сезоны сызнова перетасованы.
Ах, как бы так одеться, чтоб попасть
в погоды переменчивую масть!

Болонья, старый мой плащишко,
шуршит, как будто шепчет про беду,
слаба его, слаба его защита,
чтоб переждать погоды чехарду.

Но ведь в бюро не делают погоду!
А я уже, признаться, сыт по горло
прогнозами:
бывало, в полчаса
обещанных ненастий полоса
кончалась.

Может, ты, бюро, ошиблось?
Я надеваю верный мой плащишко,
хотя прохожие давно
закутались в сукно.

* * *


Мы с вами откровенно современны,
но вольностями века стеснены.
Нам с вами мил обычай сокровенный
забавной, благонравной старины.
К нам в разговор сегодняшней любви
прошедший век вошел светло и скромно:
мы с вами до сих пор еще на «вы»,
хотя давным-давно знакомы.

Есть в этом обращенье возраженье
попыткам упрощенья красоты.
Есть в этом обращенье возрожденье
в высоком чувстве высшей чистоты.
Как воин, не склонивший головы,
мы верой в правоту свою влекомы...
Мы с вами до сих пор еще на «вы»,
хотя давным-давно знакомы.

Мы знаем чувств высоких безоружье
пред времени течением крутым.
Мы что-то в нас, в сегодняшних, разрушим,
когда решимся с вами быть на «ты».
Так свежесть вешней вспыхнувшей листвы
в средине лета меркнет неуклонно...
Мы с вами до сих пор еще на «вы»,
хотя давным-давно знакомы.

* * *


Чукотки лето коротко,
как в тесных тучах солнца про́гляд.
Уж скоро струны ливней дрогнут
и стукнет осень ноготком
в мое окно.

Ну, а пока
лимана пенистый бокал
вздыхает на моей ладони,
и солнце шариком латуни
купает в нем свои бока.

Уже любимой не подаришь -
уже отцвел чукотский ландыш,
и одуряюще, как маг,
не полыхнет полярный мак.

Последние глотки лимана
осталось берегу цедить.

Но почему дано ценить
лишь то,
чего всегда
так мало!..

СКАЧКИ


Я сам поставил на себя,
я сам скакун и сам наездник,
под ипподромовым навесом,
себе болельщик и судья,
слежу свой бег.

А рядом ставят
(не на меня, не на меня),
афишки пристально листают,
ища надежного коня.

Мой конь трибунам не знаком,
а ставят только на знакомых,
здесь рисковать не очень склонны,
таков на игрищах закон.

А может, крикнуть: «Кто не трус?
Ставь на меня, и все в порядке,
ведь я не темная лошадка,
да, на меня!» Велик искус?

Да, на себя весь мой расчет.
Иной расчет считаю ложным:
поставив, ждать, что чья-то лошадь
тебе удачу принесет.

И я скачу, хрипя, сопя,
мне дарит силы мысль простая:
мне больше не на кого ставить,
и я поставил на себя.

СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА

В.Ц.

Стандарт столетье в свою веру обратил.
Всесильная религия стандарта
плодит неудержимо и бездарно
суждений и вещей стереотип.

Ротатор гонит массовый тираж...
Но миллионная улыбка Монны Лизы
не вызовет
ни трепета, ни удивленья в нас.

Певец я твой, взрывная современность,
но если обесцениваешь ценность,
с тобой я согласиться не могу -
мы не в ладу.

Но, как далеких наших предков стадность,
живущих ныне яростно роднит
ее величество утилитарность,
стандарта пагубный родник.

А где-то новой вере вопреки,
поветрием стандарта не забитые,
отшельники, поэты самобытные,
еще поют над степью ветряки.

Ох, эти мерки: надобно - не надобно...
В них истина и спорна, и диктаторна.
Как грустно, что в ненадобном потом
мы надобность с годами признаем.

Но чем измерить надобность в прекрасном,
на первый взгляд как будто бесполезном?
Вольтметром сердца, вечно безотказным
и бессловесным,

который на невидимой шкале
отметит встречу с гордой века пленницей -
обветренной и обветшалой мельницей,
затерянной в былинном ковыле.

Ты отслужила, мельница, свое,
отпели жернова ржаные песни,
их сединой давно покрыла плесень,
а крылья присмотрело воронье.

Тебе сейчас, наверно, нелегко
нести свой крест - бессилье крыльев.
Но врезалась ты в наше время клином,
хотя твой век остался далеко.