ExLibris VV
Леонид Мартынов

Во-первых, во-вторых, в-третьих

Стихи разных лет

Содержание


Новая книга Леонида Мартынова в основном состоит из лирики последних лет. Поэзия Леонида Мартынова неразрывно связана с нашей эпохой. В лучших стихах поэта раскрывается богатая душа советского человека, многообразие его чувств. Гордость за нашего современника, творящего, мыслящего, идущего непроторенными путями, делающего чудеса и достойного этих чудес, составляет краеугольный камень творчества Леонида Мартынова.
 

1

* * *


Да, многое исчезло без следов.
Всего не в силах даже перечесть я:
Освобождаем тело городов
От пыльной паутины проводов,
В которых только путались известья.

И свищут нам ракеты в небесах,
Что дед-пропеллер может и на отдых.
И, словно о фрегатах в парусах,
Мы думаем теперь о пароходах.

Пар! Отпыхтел свое он и уплыл.
И хорошо, и тосковать не станем
О том, что топок антрацитный пыл
Мы заменили внутренним сгораньем.

Уйдет и паровой локомотив
В мир памятников древности печальной.
И мы его, слегка позолотив,
На пьедестал у площади вокзальной
Поставим и решеткой оградим,
И быстро человечество забудет,
Каким на вкус был паровозный дым.
Им лишь романтик упиваться будет.

Но, смутно помня о его судьбе,
Ведь мы-то сами жить не перестанем.
Ведь мы-то не покажемся себе
Таким же точно вот воспоминаньем.
Ведь мы, природу недопокорив,

От дела не откажемся устало
И, волосы себе посеребрив,
Не ринемся, кряхтя, на пьедесталы,
Туда, откуда дворник помелом
Клочки афиш сгоняет со ступенек.
Ведь мы-то не окажемся в былом!
Что ты об этом скажешь, современник?

* * *


Одни
Ворчат мне:
— Будь умней! —
Другие просят:
— Будь наивней!

Одно другого мудреней...

Одни
Вопят:
— Сердитей будь! —
Другие стонут:
— Будь сердечней! —
Как будто бы хотят мне грудь
Раздуть,
Как некий мех кузнечный.

Иные —
Можно ль их винить! —
Задумали
Непогрешимой
Кибернетической машиной
Мне голову заменить.

А я
Таков, каков я есть.
Я знаю, уяснил давно я:
Одни
Хотят одно прочесть,
Другие же —
Совсем иное!

Но
Делаю я,
Что хочу,
За то меня земля и терпит:
Как молот, бью,
Как серп, блещу
И трепещу,
Как лунный
Серпик.

МНОГО ПРЕЖДЕ


Что я пишу?
О, я хорошо соображаю, что я пишу,
Вновь и вновь преображаясь в мятущегося юношу,
С бурсаками припадавшего к медоквасному ковшу
Много прежде, чем с буршами выпить кипучего
пунша.

Я, когда-то
С казаками по Волге и Каме пробиравшийся на Тобол
и Иртыш, а оттуда на Пяндзк,
О, не только затем, чтобы слушать восточные сказки
и притчи,
На края Зороастра глядел по ту сторону гор-
великанш
Много прежде, чем то, что сказал Заратустра,
прочесть в изложении бедного Ницше.

И оттуда
Мне очень отчетливо были видны
И высоты Парнаса, и Эдд Скандинавские горы,
И за судьбы людские испытывал страх я и некое
чувство вины
Много прежде того, как попались мне в руки труды
Кьеркегора.

И конечно,
Поныне в себе эти чувства как тяжкую ношу ношу
Опекая эпоху свою опекуншу
И об этом пишу, вот об этом-то я и пишу,
Вновь и вновь превращаясь в мятущегося юношу

* * *


Замечали —
По городу ходит прохожий?
Вы встречали —
По городу ходит прохожий,
Вероятно, приезжий, на нас не похожий?
То вблизи он появится, то в отдаленье,
То в кафе, то в почтовом рделькнет отделенье.
Опускает он гривенник в щель автомата,
Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата
И всегда об одном затевает беседу:
— Успокойтесь, утешьтесь — я скору уеду!

Это — я!
Тридцать три мне исполнилось года.
Проникал к вам в квартиры я с черного хода,
На потертых диванах я спал у знакомых,
Преклонивши главу на семейных альбомах.
Выходил по утрам я из комнаты ванной.
«Это гость, — вспоминали вы, — гость не незваный.
Но, с другой стороны, и не слишком желанный.
Ничего! Беспорядок у нас постоянный!»
— Это гость, — поясняли вы мельком соседу
И попутно со мной затевали беседу:
— Вы надолго к нам снова?
— Я скоро уеду!
— Почему же? Гостите. Придете к обеду?
— Нет.
— Напрасно торопитесь! Чаю попейте!
Отдохните да, кстати, сыграйте на флейте! —
Да! Имел я такую волшебную флейту.
За мильоны рублей ту я не продал бы флейту.
Разучил же на ней лишь одну я из песен:

«В Лукоморье далеком чертог есть чудесен!»
Вот о чем вечерами играл я на флейте.
Убеждал я: поймите, уразумейте,
Расскажите знакомым, шепните соседу,
Но, друзья, торопитесь, я скоро уеду!
Я уеду туда, где горят изумруды,
Где лежат под землей драгоценные руды,
Где шары янтаря тяжелеют у моря!
Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье!
О! Нигде не найдете вы края чудесней!
И являлись тогда, возбужденные песней,
Люди. Разные люди. Я видел их много.
Чередой появлялись они у порога.
Помню — некий строитель допрашивал строго:
Где чертог? Каковы очертанья чертога? —
Помню также: истории некий учитель
Все пытал: — Лукоморья кто был покоритель? —
И не мог ему связно ответить тогда я...
Появлялся еще плановик, утверждая,
Что не так велики уж ресурсы Луккрая,
Чтобы петь о них песни, на флейте играя.
И в крылатке влетал еще старец хохлатый,
Непосредственно связанный с Книжной палатой.
Лукоморье! Изволите звать в Лукоморье!
Лукоморье отыщете только в фольклоре! —
А бездельник в своей полосатой пижамке
Хохотал: — Вы воздушные строите замки! —
И соседи, никак не участвуя в споре,
За стеной толковали:
А?
Что?
И

Лукоморье?
Мукомолье?
— Какое еще Мухоморье?
Да о чем вы толкуете? Что за исторья?
Рукомойня? В исправности.
— На пол не лейте!
Погодите — в соседях играют на флейте!

Флейта, флейта!
Охотно я брал тебя в руки.
Дети, севши у ног моих, делали луки,
Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:
Ваши сказки, а дети-то все-таки наши!
Вот сначала своих воспитать вы сумейте,
А потом в Лукоморье зовите на флейте!
Флейту прятал в карман.
Почему ж до сих пор я
Не уехал с экспрессом туда, в Лукоморье?
Ведь давным бы давно уж добрался до гор я,
Уж давно на широкий бы вышел простор я.
Объясните знакомым, шепните соседу,
Успокойте, утешьте — я скоро уеду!
Я уеду и гнев стариков прекратится,
Злая мать на ребенка не станет сердиться,
Смолкнут толки соседей, забулькает ванна,
Распрямятся со звоном пружины дивана.
Но сознайтесь!
Недаром я звал вас, недаром!
Пробил час по проспектам, садам и бульварам
Все пошли вы за мною, пошли вы за мною.
За моею спиною, за моею спиною.
Все вы тут! Все вы тут! Даже старец крылатый,

И бездельник в пижаме своей полосатой,
И невинные дети, и женщина эта —
Злая спорщица с нами, и клоп из дивана...
О холодная ясность в чертоге рассвета,
Мерный грохот валов — голоса океана.
Так случилось —
Мы вместе!
Ничуть не колдуя,
В силу разных причин за собой вас веду я.
Успокойтесь, утештесь!
Не надо тревоги!
Я веду вас по ясной, широкой дороге.
Убедитесь: не к бездне ведет вас прохожий,
Скороходу подобный, на вас не похожий,
Тот прохожий, который стеснялся в прихожей,
Тот приезжий, что пахнет коричневой кожей,
Неуклюжий, но дюжий в тужурке медвежьей.
...Реки, рощи, равнины, печаль побережий.
Разглядели? В тумане алеют предгорья.
Где-то там, за горами, волнуется море.
Горы, море... Но где же оно, Лукоморье?

Где оно, Лукоморье, твое Лукоморье?

МАЙ


Я родился в начале мая,
И прекрасно я понимаю,
Что такое разлив весенний:
Это ветер и гребни в пене,
Это вывернутые коряги
И затопленные овраги
В ночь, когда над стерней колючей
Подымаются сизые тучи,
Возвращеньем зимы угрожая.
Но и снег в середине мая —
Даже он, говорят, к урожаю!

РЕКА ТИШИНА


— Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?
— Я хотел бы, В ночь ледостава.
— Но отыщешь ли лодку хотя бы одну
И возможна ли переправа
Через темную Тишину?
В енежных сумерках, в ночь ледостава,
Не утонешь?
— Йе утону!
В городе том я знаю дом.
Стоит в окно постучать — выйдут меня встречать.
Знакомая одна. Некрасивая она,
Я ее никогда не любил.
— Не лги!
Ты ее любил!
— Нет! Мы не друзья и не враги.
Я ее позабыл.
Ну так вот. Я скажу: хоть и кажется мне,
Что нарушена переправа,
Но хочу еще раз я проплыть по реке Тишине
В снежных сумерках, в ночь ледостава.
— Ночь действительно ветреная, сырая.
В эту ночь, трепеща, дотлевают поленья в печах,
Но кого же согреют поленья, в печах догорая?
Я советую вспомнить о более теплых ночах.
— Едем?
— Едем! —
Из дровяного сарая
Братья ее вынесут лодку на плечах
И опустят на Тишину.
И река Тишина у метели в плену,
И я на спутницу не взгляну,
Я только скажу ей: «Садитесь в корму!»

Она только скажет: «Я плащ возьму,
Сейчас приду...»
Плывем во тьму,
Мимо предместья Волчий Хвост,
Под Деревянный мост,
Под Оловянный мост,
Под Безымянный мост...
Я гребу во тьме,
Женщина сидит на корме,
Кормовое весло у нее в руках.
Но, конечно, не правит — я правлю сам!
Тает снег у нее на щеках,
Липнет к ее волосам.
А как широка река Тишина?
Тебе известна ее ширина?
Правый берег виден едва-едва
Неясная цепь огней...
А мы поедем на острова.
Ты знаешь — их два на ней.
А как длинна река Тишина?
Тебе известна ее длина?
От полночных низин до полдневных высот
Семь тысяч и восемьсот
Километров повсюду одна
Глубочайшая Тишина!
В снежных сумерках этих
Все глуше уключин скрип.
И замирают в сетях
Безмолвные корчи рыб.
Сходят с барж водоливы,
Едут домой лоцмана.
Незримы и молчаливы

Твои берега, Тишина.
Все медленней серые.чайки
Метель отшибают крылом...
Но погоди! Что ты скажешь хозяйке?
Чайки метель отшибают крылом...
Нет, погоди! Что ты скажешь хозяйке?
Не понимаю какой хозяйке?
Которая в корме склонилась над веслом.
О! Я скажу: «Ты молчи, не плачь.
Ты не имеешь на это права
В ночь, когда ветер восточный — трубач
Трубит долгий сигнал ледостава».
Слушай!
Вот мой ответ
Реки Тишины нет.
Нарушена тишина.
Это твоя вина.
Нет!
Это счастье твое.
Сам ты нарушил ее,
Ту глубочайшую Тишину,
У которой ты был в плену

ВОЗДУШНЫЕ ФРЕГАТЫ


Померк багряный свет заката,
Громад® туч росла вдали,
Когда воздушные фрегаты
Над самым городом прошли.

Сначала шли они как будто
Причудливые облака,
Но вот поворотили круто —
Вела их властная рука.

Их паруса поникли в штиле,
Не трепетали вымпела.
— Друзья,
Откуда вы приплыли,
Какая буря принесла?

И через рупор отвечали
Мне капитаны с высоты:
— Вольшие волны их качали
Над втим миром.
Веришь ты —

Внизу мы видим улиц сети,
И мы беседуем с тобой,
Но в призрачном зеленом свете
Ваш город будто под водой.

Пусть наши речи долетают
В твое открытое окно,
Но карты!
Карты утверждают,
Что здесь лежит морское дно.

Смотри: матрос, лотлинь распутав,
Бросает лот во мрак страны.
Ну да, под нами триста футов
Горько-соленой глубины.

ГРУСТЬ


Жил на свете я до сорока лет
И не знал никогда, что такое тоска. Нет.
Даже знать я не знаю, что такое тоска. Мне
Никогда не бывала она близка.
Ни ночами во сне
И ни наяву
Никогда не зову
Эту самую деву я, Грусть.
Говорят иногда,
Что она и сюда
Заезжала
И пусть!
Я появится если она улыбнусь,
А объявит она, что со мною должна
Повстречаться одна,
Рассмеюсь.
Я ее не боюсь!
Что такое она?
Если взвесить все и учесть
Есть на свете Надежда, и Вера, и Мудрость,
и есть
Месть, и Гордость, и Ревность, и Верность, и Страсть...
А с тоской этой, с Грустью, ни в рай и ни в ад не попасть.
Пусть имеет она над другими верховную власть.
Да уж лучше к земле я ничком припаду
Да зароюсь в пески,
Захочу улечу на другую звезду
А уйду от тоски.
У меня две руки,
У меня кулаки,
А у ней под глазами круги велики,

У меня есть товарищи-весельчаки...
Боже мой,
Помоги
Мне уйти от тоски!

САХАР БЫЛ СЛАДОК


С гор, где шиповник турецкий расцвел,
Ветер был сладок и жарок,
Море лизало сверкающий мол —
Сахар сгружали мы с барок.

Ты понимаешь?
Грузить рафинад!
Легкое ль это занятье?
Сладко!
Но сотню красавиц подряд
Ты ведь не примешь в объятья!

Позже ходили мы к устью реки
К рыбницам Нового порта.
Грузчиков не было.
С солью мешки
Сами сгружали мы с борта.

Стал, как китайский кули, весь бел,
Руки изъело и спину
Долго потом я на соль не глядел,
Видеть не мог солонину.

Сахар был сладок,
И соль солона.
Мы на закате осеннем
Вспомним про то за бутылью вина,
Прошлое снова оценим.

Время уходит!
Тоскуй, человек,
Воспоминаньями полон, —

Позднею осенью падает снег,
Тает, не сладок, не солон.

Ну-ка, приятель, давай наливай!
Тает, не сладок, не солон!

НОРД-ОСТ


Я норд-ост, родился в тундре,
Но ее покинул вскоре,
Чтоб иные видеть зори
На далеком Черном море.

Выл я в горном коридоре,
На степном ревел просторе,
И теперь, рожденный в тундре,
Я бушую в теплом море.

Так, принявши облик бури,
Мы летим. Пора настала,
Чтоб о нас иное море
Днем и ночью грохотало.

ТОРГОВЦЫ ТЕНЬЮ


Мы знаем цену каждому мгновенью.
Платить за все придет однажды срок.
Я как-то раз пробрался на Восток,
Там, между прочим, есть торговцы тенью.
Они располагаются под сенью
Больших деревьев около дорог,
А чаще в нишах. И за вход в мирок,
Наполненный прохладою и ленью,
Берут пятак. Заплатишь и лежишь...
Не ешь кишмиш и не кури гашиш,
А тень купи! Она дешевле дыни
Здесь в городе! — торговец мне шептал. —
Но понимаешь: весь свой капитал
Отдашь ты за нее среди пустыни!

* * *


Писатель слов и сочинитель фраз,
Ты за расск эм составлял рассказ
Про все, на .. _.л остановился глаз.

Ты описал поверхность всей Земли,
Упомянул, что в море корабли
Боролись с бурей, а цветы цвели.

Я видел экземпляры книги той,
Она бумагой сделалась простой.
Ты в этой книге, в сущности, — пустой,

Не захотел, чтоб бабочки пыльца
Не прилипала к пальцам подлеца,
Чтоб ровно бились чистые сердца.

Ты этой книгой никого не спас.
Писатель слов и сочинитель фраз,
Не дописал ты повесть до конца!

ЕРМАК


Еще торчит татарская стрела
В стволе сосны на берегу тобольском,
Смердят непогребенные тела
Там, на яру, еще от крови скользком.

— Мы голову Кучуму отсечем! —
Сказал Ермак. — Сибирь на меч подъемлю! —.
Он вынул меч. И боевым мечом
Ударил в землю и разрыхлил землю.

Подходит пленник. Он хитер и стар,
Мурза татарский с жидкими усами.
— Ермак могилу роет для татар? —
Ермак в ответ: — Ее вы рыли сами!

И засмеялся. Острием меча
Он продолжает рыть еще упорней.
Он рушит дерн. И слышно, как, треща,
Растений диких лопаются корни.

Земля, на меч налипшая, жирна:
В ней кровь, в ней пепел от лесных пожаров.
— Кольцо! Достань-ка горсточку зерна —
Немолотое есть у кашеваров.

...Глядят на атамана казаки
И пленники — праправнуки Батыя.
Летят из атаманов ой руки
В сырую землю искры золотые.

«Я много ль сеял на своем веку?» —
Так думает страны завоеватель.

Иван Кольцо подходит к Ермаку
Его помощник и большой приятель.

Ивану заглянул Ермак в лицо
И шепчет он — тревогой полон голос:
— Как думаешь, дружок Иван Кольцо,
Не вытопчут? Взойдет? Созреет колос?

СКОМОРОХ


Есть на земле высокое искусство
Будить в народе дремлющие чувства,
Не требуя даров и предпочтенья,
Чтоб слушали тебя не из почтенья,
Чтоб, слышав раз, послушали и снова,
Чтоб ни одно не позабыли слово,
Чтобы в душе — не на руках — носили!
Ты о такой мечтал словесной силе?
Но, не смущаясь гомоном и гамом,
На площади меж лавками и храмом,
Где блеют маски и скрежещут доски,
Сумей взойти на шаткие подмостки,
Как великан в неистовстве упрямом!
Пускай тебя за скомороха примут
Пускай тебя на смех они подымут
Пусть принимают за канатоходца —
Употреби высокое искусство
Будить и в них их дремлющее чувство.
И если у тебя оно найдется,
Так и у них, наверное, проснется!

ПОДСОЛНУХ

1


Сонм мотыльков вокруг домовладенья
Порхал в нетерпеливом хороводе,
Но, мотыльков к себе не допуская,
Домохозяин окна затворил,
И мне, судьбой дарованному гостю,
Открыл он двери тоже неохотно,
Я понял, что ночное чаепитье
Организовано не для меня.

Я это понял.
Что же было делать?
Вошел я.
Сел к столу без приглашенья.
Густое ежевичное варенье
Таращило засахаренный глаз;
И пироги пыхтели, осуждая;
И самовар заклокотал, как тульский
Исправник, весь в медалях за усердие, —
Как будто б я все выпью, все пожру!

— Она приехала! — сказал художник.
И вот я жду: поджавший губки ангел,
Дыша пачулями, шурша батистом,
Старообразно выпорхнет к столу.
Но ты вошла...
Отчетливо я помню,
Как ты вошла — не ангел и не дьявол,
А теплое здоровое созданье,
Такой же гость невольный, как и я.

Жена ему?
Нет!
Это толки, враки,
Рожденные в домашнем затхлом мраке, —
Ему, который высох, точно посох,
Вовек не целовать такой жены!
Я это понял. Одного лишь только
Не мог понять: откуда мне знакомы
Твое лицо, твои глаза, и губы,
И волосы, упавшие на лоб?
Я закричал:
Я видел вас когда-то,
Хотя я вас и никогда не видел,
Но тем не менье видел вас сегодня,
Хотя сегодня я не видел вас!

И повторяя:
— Я вас где-то видел,
Хотя не видел...
Чаю?
Нет, спасибо! —
Я встал и вышел.
Вышел на веранду,
Где яростно метались мотыльки.

Ты закричала:
— Возвратитесь тотчас! —
Я на веранду дверь раскрыл широко,
И в комнату ворвалось сорок тысяч
Танцующих в прохладе мотыльков.
Те мотыльки толклись и кувыркались,
Пыльцу сшибая с крылышек друг другу,

И довели б до головокружения,
Когда б я не глядел в твои глаза.

2


Не собирался он писать картину,
А вынул юношеские полотна
В раздумий: нельзя /ль из. них портянки
Скроить себе? И тупо краску скреб.
Затем его окликнули соседи.
Надевши туфли, он пошел куда-то,
Оставив полотнище на мольберте
И ящик с красками не заперев.

Заманчивым дыханием искусства
Дохнули эти брошенные вещи,
И я — хотя совсем не живописец —
Вдруг ощутил стремленье рисовать.
Тут маковое масло из бутыли
Я вылил, и на нем растер я краски,
И, размягчив в нем острый хвостик кисти,
Я к творчеству бесстрашно пристзшил.
Тебя я рисовал.
Но вместо тела
Изобразил я полнокровный стебель,
А вместо плеч нарисовал я листья,
Подобные опущенным крылам.
И лишь лицо оставил я похожим
У этого бессильного подобья —
Прекрасного, но пленного растенья,
Ушедшего корнями в огород.
И хрен седой растет с тобою рядом,

И хнычут репы, что земля на грядах
Черна.. И всех своим нехитрым ядом
Перетравить мечтает белена.
И солнца нет. За облаками скрыто
Оно. И огородница подходит,
Морщинистыми, дряхлыми руками
Схватила за прекрасное лицо...
Художник тут вбежал,
Он крикнул:
Кто вам позволил рисовать?
Идите к черту! — ему я сдержанно сказал
И тотчас
Покинул этот серый, пыльный дом.

3


Вы ночевали на цветочных клумбах?
Вы ночевали на цветочных клумбах
Я спрашиваю!
Если ночевали,
Какие сны вам видеть удалось?

Покинув дом, где творчество в запрете,
Весь день метался я, ища квартиру,
Но ни одна квартирная хозяйка
Меня не допустила ночевать.
Они, крестясь, захлопывали двери
И плотно занавешивали окна
Дрожащими руками. Слишком страшен
Был вид и взгляд мой...
Наступила ночь,
И сумрачно постлал я одеяло

Меж клумб под сенью городского сада.
Но сон не брал. И травы щекотались.
И вороны рычали с тополей.
Так ночь прошла.
Рассвета не дождавшись,
По улицам сырым, туманным, серым
Я вышел за город.
В глазах двоились
Тропиночки, ведущие в поля.
И был рассвет!
Земля порозовела.
В ней зрели свеклы.
Я стоял, вдыхая
Все запахи земли порозовевшей.
Рассвет прошел.
И день настал в полях.
Я не стоял. Я шел вперед, вдыхая
Медвяный запах длящегося полдня,
Ища чего-то и не находя.

Но голоса растений властно шепчут:
«Ищи, ищи!»
И вдруг на перекрестке
Дорог, ведущих в будущие годы,
Ты появилась как из-под земли.

Ты закричала:
— Где вы ночевали?
Чем завтракали?
Сколько беспокойства
Вы причинили мне своим уходом!
Вторые сутки, как я вас ищу!

Все кончилось.
На розовой поляне
Пьем молоко, закусываем хлебом,
И пахнет перезрелой земляникой
Твой теплый хлеб...

Июльская земля
Нам греет ноги.
Ласкова к скитальцам
Всезнающая, мудрая природа.
Подсолнух!
Из чужого огорода
Вернулся ты в родимые поля!

КРУЖЕВА


Я не знаю она жива или в северный ветер, ушла,
Та искусница, что кружева удивительные плела
В Кружевецком сельсовете над тишайшею речкой Нить!
Кружева не такие, как эти, а какие не объяснить!
Я пошел в Кружевной союз, попросил показать альбом.
Говорил я, что разберусь без труда в, узоре любом.
Мне показывали альбом. Он велик, в нем страницы
горбом,
И, как древних преданий слова, по страницам бегут
кружева.
Разгадал я узор сполох, разгадал я серебряный мох,
Разгадал горностаевый мех,
Но узоров не видел тех,
Что когда-то видал в сельсовете
Над тишайшею речкой Нить
Кружева не такие, как эти, а какие не объяснить!
Я моторную лодку беру,
Отправляюсь я в путь поутру — ниже, ниже по темной
реке.
Сельсовет вижу я вдалеке.
Не умеют нигде на свете эти древние тайны хранить,
Как хранили их здесь, в сельсовете, над тишайшею речкой
Нить.
Славен древний северный лес, озаренный майским огнем!
Белый свиток льняных чудес мы медлительно развернем.
Столько кружева здесь сплели, что обтянешь вокруг
Земли
Опояшешь весь шар земной, а концы меж Землей и Луной
Понесутся, мерцая вдали...
Славен промысел кружевной!
Это те иль не те кружева?
Мастерица! Она жива?

Да жива!
И выходит она, свитой девушек окружена.
Говорит она:
Кружева мои те же самые, те же самые,
Что и девушки, и молодушки. Не склевали наш лен
воробушки!
Не склевали лен черны вороны, разлетелись они во все
стороны!
Кружева плету я снова. Вот он, свиток мой льняной.
Я из сумрака лесного, молода, встаю весной.
Я иду! Я — на рассвете!
Встретьте девицу-красу
В Кружевецком сельсовете, в древнем северном лесу!

ВОЛОГДА


На заре розовела от холода
Крутобокая белая Вологда.
Гулом колокола веселого
Уверяла белая Вологда:
Сладок запах ржаных краюх!

Сладок запах ржаных краюх,
Точно ягодным соком полных.
И у Севера есть свой юг —
Стережет границу подсолнух.

Я согласен, белая Вологда.
Здесь ни холода и ни голода,
И не зря в твой северный терем
Приезжал тосковать лютым зверем
Грозный царь. И на белые стены
Восходил он оплакать измены.
Но отсюдова в град свой стольный
Возвращался он смирный, довольный,
Вспоминая твой звон колокольный...
Сладок запах ржаных краюх!

И не зря по твоим берегам,
Там, где кремль громоздится в тумане,
Брел татарский царек Алагам,
Отказавшийся от Казани...
Вот и я повторяю вслух:
«Сладок запах ржаных краюх!»

Кто здесь только не побывал!
По крутым пригоркам тропа вела.
Если кто не убит наповал,
Всех ты, мягкая, на ноги ставила.

То-то, Вологда!
Смейся, как смолода!
Тело колокола не расколото.

Синеглазый лен,
Зерен золото.
И пахала ты,
И боронила ты,
И хвалила ты,
И бранила ты...

Сколько жизней захоронила ты,
Сколько жизней и сохранила ты
Много зерен здесь перемолото.
Так-то, Вологда,
Белая Вологда!

ДЕРЕВЬЯ


Как ваше здоровье, — спросил я, деревья? —
Деревья молчали вначале.
Скучали? Презреньем встречали?
Едва ли.
Они тосковали.
Вдруг скрипнула ива:
Здорова! —
И сосны ворчливо:
Мы живы! —
И тут зашумели и справа и слева
Деревья, качаясь от скорби и гнева:
Твои непонятны нам мысли!
Скажи откровенно, в каком это смысле
Ты задал вопрос?
Расскажи нам про это!
Здоровы ль? Какого ты хочешь ответа?
Ты хочешь рубить? Но кому мы помеха?
Есть люди, которым рубить нас потеха!
Иные же древообделочным цехом
Считают весь мир. Но имеют ли право?
Стыдись! Незаконная это расправа! —
Вскричала крушина, гнила и корява.
Но этой старухе ответил со смехом:
Ты мхом и грибком обросла, точно мехом,
И вовсе ты зря беспокоишься, право!
Спокойно земные посасывай соки,
О древнее, ветхое, сонное древо!
Твое червоточиной тронуто чрево.
Есть более молоды, стройны, высоки
Деревья! —
И те, что молчали вначале,
Теперь закричали в припадке печали:

— Как нас величали!
Под нами венчали!
Венчали венцами!
Любили сердцами!
Ах, вам не удастся в древесную массу
Нас всех превратить! —
И от скорби затрясся
Весь лес. И еловые лапы хлестали.
Как белые осы, пушинки летали...
Восстали!
Восстали деревья!
Но крикнул тогда я:
Вас всех обманула старуха седая!
Ее червоточиной тронуто чрево.
Послушай, береза, о белая дева,
Сосна, что гордишься своей прямотою,
Осина, обиженная клеветою, —
Послушайте все вы! Дика ваша злоба.
Вы наши друзья с колыбели до гроба,
От люльки друзья, чье качанье нам любо
В еловом тепле пятистенного сруба,
До гроба, что ждет нас, сколоченный грубо.
Венцы, на которые ставится зданье.
Венки на гуляньях и веники в бане.
Кресты, что стоят на глухих перекрестках, —
Зеленая плесень осела на досках.
Язычник из дерева идола тешет,
Коньком деревянным дитя себя тешит.
Повсюду ты, дерево! В дружбе ты с нами.
Ты, нас согревая, бросаешься в пламя,
Ты нас одаряешь своими плодами...
Но разве владеем мы только садами?


В хрустальные вазы поставлены розы,
Но слышите свист — это дикио лозы
В руках у жестокости свищут зловеще.
Все это весьма непохожие вещи.
Кому же и ведать об этом? Не мне ли?
Вы часто, деревья, в печах пламенели,.
Но — вам я сказать без смущенья осмелюсь —
И сам я горел, чтоб другие согрелись!
И я топором был под корень подрублен.
Но не был погублен, я не был погублен!
И сам я летел оперенной стрелою.
Я знаю грядущее, помню былое! —
Сказали деревья:
Ты должен бояться,
Что люди, прислушавшись, станут смеяться,
Как ласково ты побеседовал с нами,
О ты, одержимый волшебными снами! —
Запели деревья:
— Мы это оценим!
Ты с нами хорош. Мы тебе не изменим.
Мы примем тебя в хоровод шелестящий,
О ты, на деревья с любовью глядящий! —
Так пели деревья, вершины вздымая,
Желанья и мысли мои понимая.
Так пели деревья, ветвями качая,
О чем-то еще рассказать обещая.

ПУТЕШЕСТВЕННИК


Друзья меня провожали
В страну телеграфных столбов.
Сочувственно руку мне жали...
«Вооружен до зубов?
Опасностями богата
Страна эта? Правда ведь? Да?
Но мы тебя любим как брата,
Молнируй, коль будет нужда!»

И вот она на востоке,
Страна телеграфных столбов,
И люди совсем не жестоки
В стране телеграфных столбов,
И есть города и селенья
В стране телеграфных столбов,
Гулянья и увеселенья
В стране телеграфных столбов!

Вхожу я в железные храмы
Страны телеграфных столбов,
Оттуда я шлю телеграммы —
Они говорят про любовь,
Про честь, и про грусть, и про ревность,
Про то, что я все-таки прав.
Твоих проводов песнопевность
Порукой тому, телеграф!

Но все ж приближаются сроки,
Мои дорогие друзья!
Ведь я далеко на востоке
Вам смутно известно, где я.

Ищите меня, телефоньте,
Молнируйте волю судьбы!
Молчание.
На горизонте
Толпятся немые столбы.

СЛЕД


А ты?
Входя в дома любые —
И в серые
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след?
В чужой душе на много лет?

НАРОД-ПОБЕДИТЕЛЬ


Возвращались солдаты с войны.
По железным дорогам страны
День и ночь поезда их везли.
Гимнастерки их были в пыли
И от пота еще солоны
В эти дни бесконечной весны.

Возвращались солдаты с войны!
И прошли по Москве, точно сны, —
Были жарки они и хмельны.
Были парки цветами полны.
В зоопарке трубили слоны —
Возвращались солдаты с войны!

Возвращались домой старики
И совсем молодые отцы —
Москвичи, ленинградцы, донцы...
Возвращались сибиряки!

Возвращались сибиряки
И охотники, и рыбаки,
И водители сложных машин,
И властители мирных долин, —
Возвращался народ-исполин...

Возвращался?
Нет!
Шел он вперед,
Шел вперед
Победитель-народ!

* * *


Мне кажется, что я воскрес.
Я жил. Я звался Геркулес.
Три тысячи пудов я весил.
С корнями вырывал я лес.
Рукой тянулся до небес.
Садясь, ломал я спинки кресел.
И умер я... И вот воскрес:
Нормальный рост, нормальный вес
Я стал, как все. Я добр, я весел.
Я не ломаю спинки кресел...
И все-таки я Геркулес.

БАЛЛАДА ПРО ВЕЛИКИЙ ПУТЬ


Великий путь!
Великий путь!
Когда идёт соотав-колосс,
В чугунном рокоте колес
Я слышу голос:
«Не забудь!
Отец твой строил этот путь!» —
Кричит мне каждый паровоз.

Я вспоминаю эти дни
По сорок градусов в тени —
Кочевничьих урочищ лень,
Даль, где ни сел. ни деревень,
Я вспоминаю этот путь —
Сквозь степь, где блещут солонцы,
Стальную нить вперед тянуть
Вы шли, упорные отцы!

Отец мой скважины бурил,
Водой пустыню одарил —
Я помцю котлованов муть.
Отец м строил этот путь.
С Урала
Прямо на Восток,
На Золотой далекий Рог
Отцы сумели дотянуть
К началу века этот путь.

Служебный помню я вагон
Был, как огонь, багряный он.

А я, ребенок,
Из окна
Под насыпь глядя, под откос.
Среди полыни и берез
То зебру видел, то слона.
В чем правда этих детских грез?
Не зря играл я в ту игру —
Коров считал за кенгуру
За тигров принимал телят,
Когда в кустах они шалят.
Псы-львы рычали у дорог,
Ведущих прямо на Восток.

Уже среди ребячьих игр
Я знал, что уссурийский тигр
Совсем не сказка, явь почти...

А что-то дальше на пути?
И говорил отец:
Мечтай!
Поедешь в гости и в Китай,
А из Китая и в Сиам,
А там куда захочешь сам,
Поедешь в гости ты к друзьям!
С кем хочешь, будешь ты дружить.
Но по-соседски мирно жить
Ты с ними должен!
Не забудь!
Затем и строю этот путь.

Отец мой умер...
Но ко мне

Бчера явился он во сне.
Был в белом кителе своем.
Кокарда — якорь с топором —
Сверкала на фуражке. Он
Искал служебный свой вагон,
Вагон багряный, как огонь.

Сказал отец:
— Событий суть
Ясна!
Я строил этот путь —
Путь через степь и через лес,
И через горы до небес.

А в страны грез своих мосты,
Надеюсь, сам достроишь ты.
Осуществить твои мечты
Я не успел. Не обессудь!

И грохотал из темноты
Тодйой колес Великий путь!

ЛУКОМОРЬЕ


Кто ответит — где она:
Затопило ее море,
Под землей погребена,
Ураганом сметена?
Кто ответит — где она,
Легендарная страна
Старых сказок —
Лукоморье?

Это я отвечу вам:
Существует Лукоморье!
Побывал мой пращур там,
Где лукой заходят в море
Горы хладные. У скал
Лукоморье он искал —
Волшебную эту местность,
Страну великих сокровищ,
Где безмерна людская честность,
Но немало див и чудовищ.

Здравствуй, северная Русь!
Ты, Югра-соседка, здравствуй!
Сказка, здесь над былью властвуй!
Различить вас не берусь.
Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые —
У них выи меховые.
Белки валятся живые.
Соболя летят седые из косматых этих туч
Прямо в тундру, за Урал. Там мой пращур
их и брал.
Мол, к нашим дырявым овчинам
Пришьем драгоценны заплатки

И сбудем заморским купчинам
Мы красного меха в достатке.

Что мой пращур?
Голытьба!
Он в лохмотьях шел тайгою.
Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,
То есть с женщиной в яге в теплой северной
одежде..
Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,
Что этнографы прочтут и обдумать им придется
Все изложенное тут Шуба женская зовется
Там, на Севере, ягой.
Знай, этнограф дорогой!

Баба-яга сердита.
Ну говорит, — погоди ты!
Зря, говорит не броди ты!
Женю я тебя на внучке,
Возьмет в золотые ручки.

Верно, пращур?
Было так?
Золотым копьем блистая,
Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая,
Сторожила берега Мангазей и Обдорья,
Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.
Злата шкура на плечах,
Золотой огонь в очах
Грейся, пращур, в тех лучах!

Ах, гостеприимна,
В чуме вот только дымно!

В губы не целовала,
Мерзлую рыбу давала,
О чем она толковала?
Пусть бьются князья с князьями —
Народы будут друзьями.

Ты остался, пращур, там?
Венчан снежными венцами?
Ложе устлано песцами?
Нет! К волшебным воротам
За тобою по пятам
Шел Куракин со стрельцами,
Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.
Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским
воротам.
И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,
Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.
И волны гремели на взморье,
И ветры над камнем шумели:
Исчезло, ушло Лукоморье, —
Хранить вы его не сумели!

Лукоморье!
Где оно?
Не участвую я в споре
Тех ученых, что давно потеряли Лукоморье
На страницах старых книг, в незаписанном
фольклоре.

Знаю я: где Север дик,
Где сполоха ал язык,
Там и будет Лукоморье!

Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,
Где восстали из снегов возрожденные народы, —
Лукоморье там мое!
Там стоит она, богата,
Опираясь на копье, а быть может, на ружье,
Молодая дева Злата.
Я не знаю, кто она —
Инженер или пастушка,
Но далекая избушка, что за елками видна,
Снова сказками полна.

— Здравствуй, дивная страна!

ЦАРЬ ПРИРОДЫ


И вдруг мне вспомнилось:
Я — царь!
Об этом забывал я годы...
Но как же быть?
Любой букварь
Свидетельствовал это встарь.
Что человек есть царь природы!
Одевши ткани и меха,
На улицу я молча вышел.
Прислушиваюсь.
Ночь тиха.
Себе я гимнов не услышал.
Но посмотрел тогда я ввысь,
Уверенности не теряя,
И вижу
Звезды вдруг зажглись,
Как будто путь мне озаряя
И благосклонно повторяя:
— Ты — царь природы! Убедись! —
Что ж, хорошо!
Не торопясь,
Как будто просто так я, некто,
Не царь и даже и не князь,
Дошел я молча до проспекта.
Как убедиться мне скорей,
Высок удел мой иль плачевен?
При свете фар и фонарей
Толпу подобных мне царей.
Цариц, царевичей, царевен
Я наблюдал. Со всех сторон
Шли властелины без корон.

Я знал, что в этот поздний час
Царь воздуха, забыв про нас,
Витал меж туч. Владыка касс
Свои расчеты вел сейчас.
Царь лыж блуждал по снежным тропам,
Царь звезд владычил телескопом.
А царь бацилл над микроскопом
Склонился, щуря мудрый глаз.
Я наблюдал. Издалека
Заметил я: царь-оборванец,
Великий князь запойных пьяниц
Ничком лежит у кабака.
А тоже царь. Не самозванец.
А вот я вижу пешехода,
Одетого вдвойне пестрей
Всех этих остальных царей
И при короне. Брадобрей
Ему корону на полгода
Завил, как то диктует мода.
Эй, вы! Подвластна вам природа?
Ну отвечайте поскорей!
Вам сотворили чудеса
В искусствах, равно как в науке,
Вам покорили небеса,
Вам атом передали в руки.
Цари вы или не цари,
А существа иной породы?
Быть может врали буквари,
Что человек есть царь природы
Во множестве своем один?
Эй ты, природы господин!
Скажи мне: царь ты или князь?

Дерзаешь ты природой править?
А он в ответ: «Прошу оставить
Меня в покое!» И, боясь,
Что, может быть, его ударю,
Что кулаки я, вздрогнув, ..сжал,
Он, недостойно государя,
По-мышьи пискнув, отбежал.
О царь! Прошу тебя: цари!
Вынь из ушей скорее вату!
К тебе, возлюбленному брату,
Я обращаюсь — посмотри!
Разбужен оттепелью ранней.
Услышишь завтра даже ты:
Она трубит из темноты
Со снежных крыш высоких зданий
В свой серебристый звонкий рог,
Сама Весна! Ясак, оброк —
Как звать, не знаю, эту дань
И ты берешь с природы. Встань!
Ведь это же твоя земля!
Твои обрубки — тополя
Стоят сучками шевеля,
Тебя о милости моля!
Прислушайся к хвале ручьев,
Прими посольство соловьев
И через задние дворы
Иди, о царь своей свободы,
Принять высокие дары
От верноподданной природы!

* * *


И, по земле моей кочуя,
Совсем немногого хочу я:

Хочу иметь такую душу,
Чтоб гибло все, что я разрушу;

Хочу иметь такую волю,
Чтоб жило все, чему позволю;

Сердце хочу иметь такое,
Чтоб никому не дать покоя;

Хочу иметь такое око,
Какое око у пророка.

Вот что хочу, хочу глубоко!

ЭРЦИНСКИЙ ЛЕС


Я не таил от вас
Месторождения руд.
Пусть ваш ласкает глаз
Рубин и изумруд,
И матовый топаз,
И золотой янтарь,
Я звал вас много раз
Сюда —
Недавно,
Встарь!

Я говорил, что дик
Мой отдаленный край.
Я говорил: Язык
Деревьев изучай! —
Я звал вас много раз
Сюда, в Эрцинский лес,
Чьи корни до сердец,
Вершины до небес.

Я звал вас много раз
И на степной простор,
Где никогда не гас
Пастушеский костер.
Я звал вас в пыльный рай
Необозримых стад.
Делить все, чем богат,
Я был бы с вами рад!
Но посылали вы
Сюда лишь только тех,
Кто с ног до головы
Укутан в темный грех.

Ведь, правда, было так?
Труби, норд-ост могуч,
Что райских птиц косяк
Летит меж снежных туч!
Косяк безгрешных душ
Ему наперерез.
Пути, зима, завьюжь!
В снегах Эрцинский лес.

В снегах Эрцинский лес,
В снегах Эрцинский лес,
Чьи корни до сердец,
Вершины до небес!

ПЕРВЫЙ СНЕГ


Ушел он рано вечером,
Сказал:
— Не жди. Дела...

Шел первый снег.
И улица
Была белым-бела.

В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.

«Дела... — твердил он мысленно,
И не моя вина».

Но позвонил он с площади:
Ты спишь?
Нет, я не сплю.
Не спишь? А что ты делаешь? —
Ответила:
Люблю!

Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу

В лесу где ветви черные
И черные стволы,
И все портьеры черные,
И черные углы,
И кресла черно-бурые.
Толпясь, молчат вокруг...

\ Она склонила голову,
) И он увидел вдруг:
Быть может, и сама еще
Она не хочет знать,
Откуда в теплом золоте
Взялась такая прядь!

Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.

Она спросила:
— Что это?
Сказал он:
— Первый снег!

КЛЮЧ


День кончился.
Домой ушел кузнец —
Знакомый, даже свойственник мне дальний.
Я в кузнице остался, наконец,
Один. И вот, склонясь над наковальней,
Ключ для очей, для уст и для сердец
Я выковал. Мерцал он, как хрустальный,
Хоть был стальным — та сталь была чиста,
И на кольце твое стояло имя.

Тебе я первой отомкну уста!
И я пришел и отомкнул уста,
Но тотчас их связала немота —
Так тесно сблизились они с моими!

Тут сердце я открыл твое ключом,
Чтоб посмотреть, что будет в нем и было,
Но сердце не сказало ни о чем,
Чего б не знал я. Ты меня любила.

И я решил открыть твои глаза,
Чтобы видеть все могли они до гроба,
Но за слезой тут выпала слеза...
Я говорю: не радость и не злоба,
А слезы затуманили глаза,
Чтоб ничего не видели мы оба!

ЛЮБОВЬ


Ты жива,
Ты жива!
_ Не сожгли тебя пламень и лава,
Не засыпало пеплом, а только задело едва.

Ты жива.
Как трава,
Увядать не имевшая права;
Будешь ты и в снегах
Зелена и поздней покрова.

И еще над могилой моей
Ты взойдешь, как посмертная слава.
И не будет меня —
Ты останешься вечно жива.

Говори не слова,
А в ответ лишь кивай величаво —
Улыбнись и кивни,
Чтоб замолкла пустая молва.

Ты жива,
Ты права,
Ты отрада моя и отрава,
Каждый час на земле
Это час твоего торжества!

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЯЩИК


Что песня?
Из подполья в поднебесье
Она летит. На то она и песня.
А где заснет? А где должна проснуться,
Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться?
Довольно трудно разобраться в этом,
Любое чудо нам теперь не в диво.
Судите сами, будет ли ответом
Вот эта повесть, но она — правдива.

Там,
Где недавно
Низились обрывы,
Поросшие крапивой с лебедою,
Высотных зданий ясные массивы
Восстали над шлюзованной водою.
Гнездится
Птица
Меж конструкций ЦАГИ,
А где-то там.
За Яузой,
В овраге, бурля своей ржавеющею плотью,
Старик ручей по черным трубам скачет.
Вы Золотым Рожком его зовете,
И это тоже что-нибудь да значит.

...Бил колокол на колокольне ближней,
Пел колокол на колокольне дальней,
И мостовая стлалась все булыжней,
И звон трамвая длился все печальней.
И вот тогда,

На отдаленном рынке,
Среди капрона, и мехов, и шелка,
Непроизвольно спрыгнула с пластинки
Шальная патефонная иголка.
И на соседней полке антиквара
Меж дерзко позолоченною рамой
И медным привиденьем самовара
Вдруг объявился
Ящик этот самый.

Как описать его?
Он был настольный,
По очертаниям — прямоугольный,
На ощупь — глуховато мелодичный,
А по происхожденью — заграничный.
Скорей всего он свет увидел в Вене,
Тому назад столетие, пожалуй.
И если так — какое откровенье
Подарит слуху механизм усталый?
Чугунный валик, вдруг он искалечит,
Переиначит Шуберта и Баха,
А может быть, заплачет, защебечет
Какая-нибудь цюрихская птаха,
А может быть, нехитрое фанданго
С простосердечностью добрососедской
Какая-нибудь спляшет иностранна,
Как подобало в слободе немецкой,
Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой,
Чей быт изжит и чье названье стерто.
Но рынок крив, как набекрень одетый
Косой треух над буклями Лефорта.

И в этот самый миг
На повороте
Рванул трамвай,
Да так рванул он звонко,
Что вдруг очнулась вся комиссионка
И дрогнул ящик в ржавой позолоте,
И, зашатавшись, встал он на прилавке
На все четыре выгнутые лапки,
И что-то в глубине зашевелилось,
Зарокотало и определилось,
Заговорило тусклое железо
Сквозь ржавчину, где стерта позолота.
И что же?
Никакого полонеза,
Ни менуэта даже, ни гавота
И никаких симфоний и рапсодий,
А громко, так, что дрогнула посуда, —
Поверите ли? — грянуло оттуда
Простое: «Во саду ли, в огороде...»

Из глубины,
Из самой дальней дали,
Из бурных недр минувшего столетья,
Где дамы в менуэте приседали,
Когда петля переплеталась с плетью,
Когда труба трубила о походе,
А лира о пощаде умоляла,
Вдруг песня:
«Во саду ли, в огороде, —
Вы слышите ли? — девица гуляла!»

ПЕРЕПРАВА


Туман. Река. Клубятся облака.
Я жду И вместе ждут у переправы
Охотники, солдаты, гуртоправы,
Врачи, крестьяне... Всех томит тоска.
Толкуют, что сюда не для забавы
Пришли. И переправа нелегка.
И вообще дорога далека....
Так говорят И я в ответ:
Вы правы! —
Тут кто-то вдруг: Паром! Паром! —
кричит

А изо мглы не эхо ли звучит:
Харон! Хароя! —
Я слышу это имя.
Вот перевозчик. Медленно гребет.
Приткнулась лодка. Кинулся народ.
И на борт я вступаю вслед за ними.

Мой правый берег, навсегда прости!
К твоим низинам не вернусь песчаным.
Вздымай, река, стремительно кати
Крутые гребни в сумраке туманном!

Но поведенье кажется мне странным
Гребца.
Ты трезв? —
Молчит.
— Устал грести?
— Устал.
А в лодке душ до тридцати.
Пусти на весла! Говорю пусти! Пусти, проклятый!

И в бессилье пьяном
Тут впрямь от весел отвалился он,
И ветер веет пепел о небосклона,
И на меня глядят со всех сторон
Все тридцать душ тревожно, напряженно,
А я неторопливо, монотонно
Гребу во мрак.
Меня зовут Харон!

И все понятно.
Над водой встают дебаркадеры, статуи и зданья.
Всех городов я вижу очертанья,
Где находил когда-то я приют.
Я позабыл оставленный уют
На деловые не пойду свиданья,
И той, что любит слышу я рыданья.
Нет я не тут! Харон меня зовут!
Харон! Харон! — кричат на берегу
Напрасный зов! Не превозмогу
Стремительность подводного теченья.
И вёсел все медлительней размах.
Ведь все равно за Стиксом на холмах
Все встретимся мы там без исключенья!
Так я решил.
И левый берег, крут,
Вдруг встал из мглы. И веет с этой суши
Горячим ветром.
Трепещите, души!
Суд ждет вас здесь! Последний страшный суд!
Но почему такое равнодушье?
Не мечутся, не плачут не клянут,
А слышу я:

— Причаливай вот тут!
— Да нет, не тут, а здесь вот, где посуше!
Кеушто вы не видите мостков?

Зреб, Эреб! Так вот ты есть каков!
Чу! Звон подков. Гудки грузовиков.
И лодочник, во всю орущий глотку,
Чтоб услыхал бы весь загробный мир:
— Озорничал вот этот пассажир!
Сам, видно, пьяный! Всполошил всю лодку!

ВОДА


Вода
Благоволила
Литься!

Она
Блистала
Столь чиста,
Что ни напиться,
Ни умыться.
И это было неспроста.

Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.

Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!

КУВШИНКА


Цвела кувшинка на Руси...
В пруду, где дремлют караси,
Купался ты. И вдруг она
Всплыла, как будто бы со дна.
И ты спросил ее во тьме:
Цветок! В своем ли ты уме?
А если я тебя сорву?
Сорви! Не бойся. Оживу!

...Кувшинкам трудно — до вершин.
Кувшинкам хочется в кувшин,
Хотя бы очень небольшой,
Но с человеческой душой.

* * *


С осторожностью птицелова
Я ловлю крылатое слово,
А потом отпускаю на волю
И его покупать никого не неволю,
Да его продавать ведь никто и не волен,
Чем я очень и очень доволен!

ДАРИТЕЛЬ СЧАСТЬЯ


Когда б затеял написать я пьесу,
Чтоб занавес раздернуть как завесу
Над этим миром, и людским бы взорам
Открыть просторы, нет границ которым, —
Ту драму я б назвал «Даритель счастья».

Ее герой бы одержим был страстью
В чужие судьбы вмешиваться смело,
Чтоб всем помочь. Но делал это дело
Всегда смешно, наивно, неумело.
Так — в первом акте.

Действие второе:
Все дружно проклинали бы героя,
Что в жизнь друзей он путаницу вносит,
Убить грозили, если он не бросит
Совать свой нос, куда его не просят.
И знал бы зал — пришлось герою туго:
Блеснул кинжал в руке злодея-друга,
Знакомые бежали от испуга.

Но показал бы в действии я третьем,
Что истина скрывается за этим
Столь бестолковым времяпровожденьем.
Все кончилось бы пляскою и пеньем.

Такую пьесу все мечтал создать я
И написал бы, драматург я будь бы,
Но не пишу, а вот ведь в чем проклятье:
Мое это обычное занятье —
Вот так в чужие впутываться судьбы!

* * *


Я понял!
И ясней, и резче
Жизнь обозначилась моя,
И удивительные вещи
Вокруг себя увидел я.
Увидел то, чего не видит
Иной вооруженный глаз
И что увидеть ненавидит:
Мир я увидел без прикрас!

Взор охватил всю ширь земную,
Где тесно лишь для пустоты.
И в чащу он проник лесную,
Где негде прятаться в кусты.
Я видел, как преображала
Любовь живое существо,
Я видел время, что бежало
От вздумавших убить его.

Я видел очертанья ветра,
Я видел, как обманчив штиль,
Я видел тело километра
Через тропиночную пыль.
О вы, кто в золоченой раме
Природы видите красу,
Чтоб сравнивать луга с коврами
И с бриллиантами росу,
Вглядитесь в землю, в воздух, в воду
И убедитесь: я не лгу,

А подрумянивать природу
Я не хочу и не могу.

Не золото лесная опаль,
В парчу не превратиться мху,
Нельзя пальто надеть на тополь,
Ольху не кутайте в доху,

Березки не рядите в ряски,
Чтоб девичью хранить их честь.
Оставьте! Надо без опаски
Увидеть мир, каков он есть!

РАВНОПРАВЬЕ


Я знаю,
Что женщины
Тоже крылаты.
Мне ведомо это —
Ведь я не ребенок.
За матриархатом
Был век амазонок. .

Кому ж равноправие свое отдала ты?

Открою глаза
И увижу я тотчас
Бесстрашных разведчиц
И яростных летчиц.
Густые леса и святые пустыни
Расскажут, какие у нас героини.
И были они, и останутся явью.

А ты?
Где оно?
Где твое равноправье?
Зачем в обнаженный комочек ты сжалась,
Держась лишь за право на слабость и жалость?
Ведь ты ж величива. Ответь не лукавя,
Кому отдала ты свое равноправье,
Ссылаясь на слабость и нежность здоровья?
Ведь ты же его заработала кровью.
А летчицы
В небе летают и ныне.
Актрисы
По сцене идут, как богини.
Ты знаешь про это.

Я был твой поклонник,
Я был твоего равноправья сторонник.
Я им и остался.
При чем же здесь сонник,
Свеча и обличив карточной дамы?

Ведь ты же была героинею драмы!

* * *


Из смиренья не пишутся стихотворенья,
И нельзя их писать ни на чье усмотренье.
Говорят, что их можно писать из презренья.
Нет! Диктует их только прозренье.

* * *


Ты относишься ко мне,
Как к полям.
Ты относишься ко мне,
Как к лесам.
Ты относишься ко мне,
Как я сам
Относился бы к волне,
К парусам.

И тебя
Я не виню.
Ты проста.
Так относится к огню
Темнота.
Так относится костер
К темноте,
Так относится простор
К тесноте.

* * *


Завершился листопад,
Первый снег упал на крыши.
Но о чем же шелестят
Театральные афиши
На заборе за углом?

Все же чаще о былом.

Меж дорических колонн
И массивных декораций —
Девять муз и трое граций,
Аполлон...

О великий лицедей,
Для чего скрывать с опаской
Новизну живых идей
Под классическою маской?

Ведь куда ты ни взгляни,
Это действо всюду длится,
Те же самые одни
Действующие лица:
Я,
Ты,
Он,
Мы,
Вы,
Они!

БАЛЕРИНА


Ночь шуршит в канаве желтым листом,
Бьет подковой.
Поверяет дворничиху свистом
Участковый.

А девчонка с бантиком над челкой
Тут же вьется.
Меж соеком танцует и метелкой
И смеется.

Все ночами участковый видит
В лунном свете:
— Из девчонки толк, наверно, выйдет:
Быть в балете!

Дворничиха несколько надменно
Рассмеялась:
— Ну так что же! Ведь и я на сцену
Собиралась.

— На каком же это основанье?
— Так вот... было.
Только высшего образованья
Не хватило!

— Да, конечно... Если уж учиться —
Надо с детства. —
Он уходит. И свистит, как птица,
По соседству

...Дворничиха выросла в детдоме,
Грубовата.

Дочь родилась в орудийном громе
От солдата.
На войне, уж ясно и понятно,
Убивают.
Этот парень не пришел обратно...
И бывает.

Кое-как метет она дорожки,
Матерится...
А у дочки луч на босоножке
Серебрится.

Ходит баба в час похмелья горький
Туча тучей...
...Будет, будет ваша дочь танцоркой
Самой лучшей!

* * *


Сада тихая обитель
Завлекает, обольщает.
Здешний громкоговоритель
Тихо радиовещает.

Говорит он о погоде:
Хороша, но будет лучше
Равновесие в природе,
Грозовые тают тучи.

Тучи, эти речи слыша,
Громыхают тише, тише,
Подымаются все выше,
Удаляются за крыши.

Но откуда ветер дует?
Что за пропасть, снова мчится?
Эту тучу образуют
Налетающие птицы.

Птицы, попросту вороны,
Над аллеей мчатся низко.
За рекой во время оно
Бойни были где-то близко.

Но ведь боен больше нет там!
Много дней, как боен нет там
Стадион на месте этом
Был построен прошлым летом!

И летят к его воротам,
Не находят ровным счетом
Для поживы ничего там,
Но конца нет перелетам.

Так влекут воспоминанья!
Вот безмозглые созданья!
Нет ни капельки сознанья,
А летят без опозданья!

Мчатся со стеклянным взглядом
Над листвой, над листопадом,
Под дождем, под снегопадом...

Бойни были где-то рядом.

ЧАС


Клуб туч
Был душен,
Воздух — жарок.
И чтобы успокоить вас,
Я вынул из кармана час
И отдал вам его в подарок.

И вся тревога улеглась,
И воздух сделался прохладен.
Вы у меня просили час,
Его я отдал. Я не жаден.

А если б вы просили день,
Не так бы просто отдал день я —
Он все ж не личное владенье,
А достоянье всех людей.

И радуйтесь, что отдал час,
Но добрый час, который полон,
Чтоб не умчался, не ушел он,
Навек остался бы у вас!

* * *


В чем убедишь ты стареющих,
Завтрашний день забывающих.
Спины на солнышке греющих
И о покое взывающих!
Но нелегко собеседовать
С юными, кто не успел еще
Все на земле унаследовать:
Капища, игрища, зрелища,
Истины обнаженные,
Мысли, уже зарожденные,
Кисти, уже погруженные
В краски, уже разведенные.
Да! Сговориться со старыми
Так же не просто, как с малыми!

Движутся старые с малыми
Будто музейными залами,
Глядя в безумной надменности,
Как на окаменелости,
На золотые от зрелости
Ценности
Современности.

* * *


Такие звуки есть вокруг,
Иными стать их не заставишь,
Не выразишь посредством букв,
Не передашь посредством клавиш.

И поручиться я готов:
Иную повесть слышать слышим,
Но с помощью обычных слов
Ее мы все же не запишем.

И своевольничает речь,
Ломается порядок в гамме,
И ходят ноты вверх ногами,
Чтоб голос яви подстеречь.

А кто-то где-то много лет
Стремится сглаживать и править.
Ну что ж! Дай бог ему оставить
На мягком камне рыбий след.

МОРСКОЕ ДНО


Я шел ко дну,
Дошел до дна,
Пошел ко дну —
И не страшна
Мне никакая глубина!

Я изучил морское дно:
Оно пустынно и темно,
И по нему, объят тоской,
Лишь таракан ползет морской:
Морская там горит звезда,
Морская там шипит змея.:.

А я?
Я не вернусь туда,
И даже кажется, что я
И не бывал там никогда...

Но бьет о мол
Могучий вал,
Кричит орел,
Скрипит штурвал:
Бывал! Бывал! Ты там бывал!

Ты шел ко дну
Дошел до дна,
Пошел по дну
И не страшна
Тебе морская глубина.
Ты сам сказал: Не утону!

МАРТ


Я чую наступленье марта,
Когда отшельник с бородой
В весенней луже видит черта,
А это месяц молодой.

Когда не в силах подчиниться
Тому, кто властвует над ней,
Воображает ученица,
Что всех наставников умней.

Март поощряет фантазерок,
И потому нигде, никто
Мне так не мил и так не дорог,
Как он в распахнутом пальто.

Тот самый март, который, грезясь,
Уже немного и смешон,
Когда любой весенний тезис
Давно поставлен и решен.

И мы прекрасно понимаем,
Что вслед за маем был июнь,
Затем — июль, и обнимаем
Мы вслед за этим хлебный куль.

И рассудительная зрелость
Придет однажды вечерком
И сядет перед камельком.
А ты еще имеешь смелость
По луже топать каблуком.

И в горле боль, но ты как птица
Поешь, что косы всех длинней.
А в мире, в мире что творится —
Плодят бациллу, жгут свиней.

Лабораторная реторта
Полна тяжелою водой.
Отшельник в луже видит черта.
...Ах, месяц, месяц молодой!

* * *


Из года в год
Негодная погода:
Едва пройдет ненастье, волочась,
Задует ветер
На десятилетье.
Не часто
Ясно
Небо
Хоть
На
Час!

Но
Что ни вечер,
То теплее встречи
За речью речь
И яства на сголе,
Глядишь,
И тает
Сдержанности глетчер
И баста!
Ясно
Небо
На сто
Лет!

И над столом
Поблескивает люстра
В сто тысяч электрических свечей,
И пробуждает дремлющие чувства
Обилье призматических лучей,
И щелкает

Электроотопленье,
Горят в камине
Вовсе не дрова,
Но будто бы
Трещат при расщеплены!
Мельчайшие
Частицы
Естества!

И ты сидишь
У этого камина,
А под ногами не подушка, но
Как будто бы разряженная мина,
Безвредная давным уже давно!

СОЛНЦЕ И ХУДОЖНИК


Как ты любишь писать мой закат,
Где лучи, умирая, горят
На головках у лилий болотных!
Мой закат тебе мил. Не смеши!
Хоронить ты меня не спеши.
Я прошу: на холодных полотнах
Вялой кистью меня не пиши,
Неспособный меня осязать!
Я — не то, что ты хочешь сказать!

ИВА


Как сильно
Изменилась ива
За эти семь весенних дней!
Так все меняется, что живо.
Я знаю, что случилось с ней.

Так изменилась вся дубрава
За эти семь весенних дней:
Все стало ново, величаво —
От веточек и до корней.

Так все меняется, что живо:
Ручьи сливаются в поток,
Из пашни возникает нива,
И хлопок, в сущности цветок,
Приобретает силу взрыва.

И вот какою стала ива
За эти семь весенних дней,
За дни весеннего разлива.
Неощутимого для пней!

* * *


И вскользь мне бросила змея:
— У каждого судьба своя! —
Но я-то знал, что так нельзя
Жить извиваясь и скользя.

ДУХИ


Когда
Художник
Первобытной эры
Изобразил летающих людей,
Столпились старцы у его пещеры
Один другого толще и седей.

Сказали старцы:
Что это такое?
Ты ящеров не так изобразил,
Черты их дерзновенно исказил
Своею легкомысленной рукою!
Л это что? Ни люди и ни мухи!

Тогда художник допустил обман.
Сказал он старцам первобытных стран:
Мне откровенье было. Это духи!

* * *


По существу ли
Эти споры?
Конечно же, по существу!
Рассудок может сдвинуть горы,
Когда мешают эти горы
Увидеть правду наяву.

По существу ли
Свищут пули?
Конечно же, по существу,
И что бы там они ни пели,
Но ведь огонь-то в самом деле
Идет не по абстрактной цели,
А по живому существу!

Огонь
Идет по человеку!
Все тяготы ®н перенес,
И всех владык он перерос —
Вот и палят по человеку,
Чтоб превратить его в калеку,
В обрубок, если не в навоз.

Итак,
К какому же решенью
Он, человек, пришел сейчас?
Он, человек, пришел к решенью
Не быть ходячею мишенью
Для пуль, и бомб, и громких фраз!

И человек
Вступает в споры,

Конечно, только для того,
Чтоб, не найдя иной опоры,
Взять и однажды сдвинуть горы
С пути людского своего!

* * *


В эту душную ночь
Я беседовал с богом.
Говорили, казалось, не очень о многом.
Я ему говорю:
— Покажи чудеса.
Он в ответ:
— Не седеют твои волоса,
Не редеют — вот это и есть, чудеса!
Не тощают ни руки, ни ноги твои,
Хоть известны мне многие муки твои.
Ведь подумай: ходил по таким ты дорогам,
По таким ты оврагам ходил и отрогам,
Где, как кровь, солона и багряна роса,
Ты прошел их — вот это и есть чудеса.

КЛИНОК


Снег,
Весь истыканный лучами,
Нахохлился и в землю врос,
Но все ж студеными ночами
Кой-что дарит ему мороз.
Почти тепло,
Но только все же
Взгляни:
В тени,
Когда идешь,
Поверженная стужа
Лежа
Еще в руке сжимает нож.
Там,
В тишине,
Лежит
У ног,
А в пятерне
Дрожит клинок.
Как полумертвыми врагами,
В такие дни, среди весны,
Мы полумертвыми снегами
Окружены.
Они
В тени
Лежат
У ног
По ты взгляни:
Зажат
Клинок!

ЛЬВЯТА


Сад
Нас встречал
Все теми же дубами.
Но пыльными древесными губами
Дубы сказали:
«Не припоминаем!
Ты нам чужая!»
Будто угрожая,
Они шумели: «Мы тебя не знаем!»
И показалось:
Все уже забыто.
Но в это время, будто вспомнив что-то,
Лениво встал,
Изваян из гранита,
Тот самый лев, что охранял ворота:
«А! Ты пришла! Не скрылась без возврата?
Вот погляди-ка, что у нас творится!»
И стало ясно:
У гранитной львицы
За это время
Выщенились львята.
И это были не воспоминанья,
А явственно увидел средь листвы я:
Пасутся эти дети изваянья,
Когтистые, глазастые — живые!

УДАЧА


Жизнь моя все короче, короче,
Смерть моя все ближе и ближе,
Или стал я поэтому зорче,
Или свет нынче солнечный ярче,
Но теперь я отчетливо вижу,
Различаю все четче и четче,
Как глаза превращаются в очи,
Как в уста превращаются губы,
Как в дела превращаются речи.
Я не видел все это когда-то,
Я не знаю... Жизнь кратче и кратче,
А на небе все тучи и тучи,
Но все лучше мне, лучше и лучше,
И богаче я все и богаче.

...Говорят, я добился удачи.

* * *


Кто дал тебе совет, закончив счет побед,
А также и потерь,
Теперь, замкнувши дверь, угреться и забыться?
Ты этому не верь! Так не случится!
Не спишь?
Не ты один. И ей всю ночь не спится.
Она полна машин, полна афиш, витрин
И вновь полна мужчин, смеясь не без причин,
Не спит
Столица.
Ничто не спит во мгле —
Кипит асфальт в котле, кипит вино в бутылях,
Не спят, летя на крыльях, не спят в автомобилях,
Не спит огонь в золе.
И зреет на земле
Очередное чудо.

Предугадать его
Имеешь полномочья.
Быть может оттого
Тебе не спится
Ночью!

УСТАЛОСТЬ


И все, о чем мечталось,
Уже сбылось,
И что не удавалось,
То удалось.
Отсталость наверсталась
Давным-давно.
Осталась лишь усталость.
Не мудрено!

Усталость разрасталась
В вечерней мгле;
Усталость распласталась
По всей земле;
Усталость становилась
Сильнее нас.
По где ж, скажи на милость,
Она сейчас?

Прилег ты напоследки,
Едва дыша,
Но ведь в грудной-то клетке
Живет душа!
Вздохнул. И что же сталось?
Твой вздох, глубок,
Повеял на усталость,
Как ветерок.

Вот тут и шевельнулась
Она слегка,
Как будто встрепенулась
От ветерка.

И — легкая усталость,
Не на века —
Развеялась, умчалась,
Как облака.

* * *


Мы как мы!
Всегда мы наготове
Продолжать, волнуясь и смеясь,
Ту беседу, что на полуслове
Года два назад оборвалась.

Вновь и вновь
Встает не подлежавший
Никаким сомнениям вопрос,
Но подросток,
в комнату вбежавший,
Года на два все-таки подрос,

И старик
В безмолвии суровом
Года на два постарел еще...
Ну а мы опять о чем-то новом
Продолжаем спорить горячо.

31 ДЕКАБРЯ 1950 ГОДА


Зима.
Снежинка на реснице.
И человеку детство снится,
Но уйма дел у человека,
И календарь он покупает,
И вдруг он видит-
Наступает
Вторая половина века.

Наступит...
Как она наступит?
Ну здравствуй! — скажет —
Праздник празднуй!
И вместе с тем
Она наступит
На глотку
Разной
Мрази
Грязной.

Предвижу
Это наступленье
На всех отступников презренных!
Об этом,
Словно в исступленьи,
Декабрьский вихрь ревет в антеннах,
Звенит в зерне, шуршит в соломе,
Ломает хворост в буреломе...

...Двадцатый век на переломе!

2

НОЧНЫЕ ЗВУКИ


Ночные звуки,
вороватый свист,
щелчок железа,
краткий выхлоп газа —
Вдруг перекрыло шелестенье вяза.

Мир листьев
Выл огромен, густ и мглист.

Умы
Наволновались
До отказа.

И месяц в вышине обозначал
Вселенной состояние такое,
Что даже крик внезапно прозвучал
Тревожным утверждением покоя —
В полузабвенье кто-то закричал.

Пришел,
Пришел он,
Долгожданный срок.
На миг
Все успокоилось в природе,
Как будто тихий ангел на порог —
Как говорили некогда в народе —-
Вступил...

И еле слышный ветерок
Чуть зазвенел
И замер,
Как курок.

Вот точно так же —
Как курок
На взводе!

* * *


У ночи — мрак,
У листьев шум,
У ветра свист,
У капли дробность,
А у людей — пытливый ум
И жить упорная способность.

И мы живем,
Но дело в том,
Что хоть и властны над собою,
Но в такте жизненном простом
Бывают все же перебои.

Не можешь распознать врага,
И правду отличить от лести,
И спотыкается нога
Как будто и на ровном месте.

Но лишь
Оступишься вот так
И все на место станет разом:
И шум листвы, и свет и мрак.
И вновь навеки ясен разум!

* * *


Ночь
Становилась
Холодна.

Прибавил шагу я.

Навстречу
Скачками двигалась луна.
Но вдруг по грудь, затем по плечи
В нагое дерево ушла,
И через ветви провалилась,
И снова в небе появилась
Гораздо выше, чем была.

Вот так
Борец,
Почти поборот,
Оказывается наверху.

Один
Через морозный город
Я шел без шубы на меху.

ЛИСТЬЯ


Они
Лежали
На панели.

И вдруг
Они осатанели
И, изменив свою окраску,
Пустились в пляску, колдовские.

Я закричал:
— Вы кто такие?

— Мы листья,
Листья, листья, листья! —
Они в ответ зашелестели. —
Мечтали мы о пейзажисте,
Но руки, что держали кисти,
Нас полюбить не захотели.
Мы улетели.
Улетели!

ЛОЖЬ


Ложь
Поначалу в самых мелочах,
А дальше больше, гладко, без заминки,
Как будто в ясных солнечных лучах
Бесчисленные плавают пылинки.

И если в глаз попало — трешь и трешь
И пальцами, и даже кулаками,
Но кажется, что маленькую ложь
Не вынуть и обеими руками.

Крупицы лжи щекочут, колют жгут,
Слеза все пуще застилает око.
Ведь нам лгуны для этого и лгут
Чтоб видеть не умели мы далеко.

Но выход есть и в случае таком
И, за ресничку подымая веко,
Вдруг поддевает смелым языком
Все это человек у человека.

И докторов напрасно не тревожь,
А знай: всего искуснее и чище
Глаза нам застилающую ложь
Прочь устраняет дерзкий язычище!

* * *


Ночь.
Где-то там, на страшной вышине,
Спят кратеры и цирки на Луне.
А на Земле, конечно, тоже спят.
Да, многие разделись и легли,
Объяты негой с головы до пят
Но на обратной стороне Земли,
Где ровно в полночь полдень на часах,
Под раскаленным солнцем в небесах,
Бушует день в жарище и в пыли.
И стоит передвинуть рычажок,
Чтоб ветер нескончаемого дня
Из сумрака нахлынул и ожег
Меня!
И безвозвратно истекла
Секунда-ночь, пахуча и тепла,
Как пепел дня, сгоревшего дотла.
Да! Спят конечно, мертвые тела.
Да в гулких урнах жирная зола,
Да где-то на огромной вышине
Спят кратеры и цирки на Луне.
А все земные кратеры кипят!

* * *


И снова осень. Велосипедист,
Пригнувшийся к своей дрожащей раме,
Несется, как осенний пестрый лист,
Подхваченный вот этими ветрами;
И девушка, которая в кино
Играла чеховскую Анну,
На перекрестке встречена нежданно,
Напоминает осень все равно.
В комиссионке рыжая лиса,
Зелено-красный желудь в светофоре —
Все подтверждает, что наступит вскоре
Сентябрьский день.
И даже голоса,
Которые стремительной весне
Спешат пропеть хвалу свою простую,
И там и тут напоминают мне
Про ту же осень
Сытно-золотую.

* * *


Я опять тебя обидел,
Понимаю, сознаю —
Я опять тебя обидел
За доверчивость твою.
Вновь невольно сделал больно
Я тебе. А почему?
Я сказал тебе: — Довольно
Верить на слово всему!
На свою ты мерку меришь
И всему, что ни скажи,
Веришь, веришь, веришь, веришь...
Лгут и жены и мужи!
Докажу, что лгут и дети,
И не верь им ни на грош,
Ибо властвуют на свете
Лицемерие и ложь..
— Да? — сказала ты, тоскуя.
— Нет! — ответил я, ликуя. —
Есть на свете добрый люд —
Очень многие не лгут... —
Почему ж ты даже тут
Истины не разгадала?
Так кричал я.
Ты страдала.

* * *


Никого,
Ничего!
Ручеек пересох.
Только в русле его
Серебрится
Песок.
Он
Клубится слегка,
Чтоб рука не взяла,
Будто вместо песка
Только
Пепел,
Зола.
Но
И в пепле еще
Естество не мертво.
— Горячо?
Горячо!
Ничего, ничего!
Ведь
Повсюду, везде
И куда ни шагнем
На остывшей звезде,
Где играли с огнем,
Хорошенько
Пошарь,
Углубись, поищи, —
И пробьются сквозь гарь
Изобилья
Ключи!

* * *


Примерзло яблоко
К поверхности лотка,
В киосках не осталось ни цветка,
Объявлено открытие катка,
У лыжной базы — снега по колено,
Несутся снеговые облака,
В печи трещит еловое полено...

Все это значит, что весна близка!

СЕДЬМОЕ ЧУВСТВО


Строятся разные небоскребы —
Зодчим слава и честь,
Но человек уже хочет иного —
ЛучЩе того, что есть.

Лучше и лучше пишутся книги,
Всех их не перечесть,
Но человек уже хочет иного
Лучше того, что есть.

Тоньше и тоньше становятся чувства,
Их уже не пять, а шесть,
Но человек уже хочет иного —
Лучше того, что есть.

Знать о причинах, которые скрыты.
Тайные ведать пути —
Этому чувству шестому на смену
Чувство седьмое, расти!

Определить это чувство седьмое
Каждый по-своему прав.
Может быть, это простое уменье
Видеть грядущее въявь!

* * *


Событье
Свершилось,
Но разум
Его не освоил еще,
Оно еще пылким рассказом
Не хлынуло с уст горячо,
Его оценить беспристрастно
Мгновенья еще не пришли,
Но все-таки
Все было ясно
По виду небес и земли,
По грому,
По вспугнутым птицам,
По пыли, готовой осесть.

И разве что только по лицам
Нельзя было это прочесть!

* * *


Я помшо:
Целый день
Все время
Падал снег
И всею тяжестью
Висел на черных сучьях,
Но это шла весна:
Тянуло влагой с рек,
Едва проснувшихся
И прячущихся в тучах.
Тянуло
Влагой
С рек
И внутренних морей,
И пахло льдом, водой
И масляною краской.
Казалось — шли часы
Ни тише, ни быстрей,
А так же, как всегда,
Над старой башней Спасской.
Но
Время
Мчалось так,
Как будто целый век
Прошел за этот день.
И не мешала вьюга,
Чтоб нес по улице
Какой-то человек
Мимозы веточку
Доставленную с юга.

* * *


Я Вас
Люблю!
Поэтому
Весь мир творю я заново.
Он стар. Мильоны лет ему.
В нем очень много странного,
Смешного, старомодного
И никуда не годного.

Вот
Горны
Разгораются,
И под блестящим молотом
Различие стирается
Меж оловом и золотом.
Окупится богато нам
Все, что рукой мы тронули.
Клянусь разъятым атомом
И всеми электронами!

Но
Вы
Не улыбаетесь.
Чему-то огорчаетесь.
Чему?
Не знаю, право, я.
А, хитрая-лукавая,
Зачем не превратил еще
Вот эти Ваши серьги я
В два крохотных вместилища
Космической энергии!

Терпение!
Терпение!
Сначала исцеление
Бедняги прокаженного,
Сначала превращение
Изгоя окаянного
В наследника законного,
Сначала воскрешение
Неправедно казненного...
Весь мир творю я заново!

СТРАУСЫ


Когда
Пахнёт
Великим хаосом,
Тут не до щебета веселого,
И кое-кто, подобно страусам,
Под крылья робко прячут головы.

И стынут
В позах неестественных,
Но все-таки и безыскусственных,
Забыв о промыслах божественных
И обещаниях торжественных,
Бесчувственны среди бесчувственных.

И смутные,
Полу бесплотные,
Покуда буря не уляжется,
Одним тогда они встревожены:
А вдруг кому-нибудь покажутся
Ножнами их подмышки потные,
Куда, как шпаги, клювы вложены.

ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ


Помню
Двадцатые годы —
Их телефонные ручки,
Их телеграфные коды,
Проволочные колючки.

Помню
Недвижные лифты
В неотопляемых зданьях
И бледноватые шрифты
В огненно-пылкнх изданьях.

Помню
И эти газеты,
Помню и эти плакаты,
Помню и эти рассветы,
Помню и эти закаты.

Помню
Китайскую стену
И конструктивную сцену
Мутность прудов Патриарших,
Мудрость товарищей старших.

Помню
Фанерные крылья
И богатырские шлемы,
Помню и фильмы, что были
Немы и вовсе не немы.

Помню я
Лестниц скрипучесть

И электричества тленье.
Помню я буйную участь
Нашего поколенья.

* * *


Закрывались магазины,
День кончался, остывая:
Пахли туфлей из резины
Тротуар и мостовая.

В тридцатиэтажном зданье
Коридоры торопились
Опустеть без опозданья,
А внизу дома лепились.

Средь конструкций и модерна,
И ампира, и барокко
Этот день, шагая мерно,
Вдаль ушел уже далеко.

Вот смотрите! Это он там,
Он, который нами прожит,
А для стран за горизонтом —
Только будущий, быть может.

Он у нас не повторится,
А у них еще начнется
В час, когда на ветке птица
Поутру едва очнется.

ГОЛОСА


Мне
Не дает уснуть
Хор смутных голосов.

Я не хочу замкнуть
Пространство на засов,
И голоса кричат,
Стучат в железо крыш,
Трещат и верещат:
— Услышь,
Услышь,
Услышь!

Все это про меня,
Все это обо мне —
Возня и стрекотня
В распахнутом окне,
В летящих облаках,
Покрывших небеса, —
На разных языках
Земные голоса.

О эти голоса!
Я вслушиваюсь в них.
Но чей же раздался
Отчетливей других?
Мой это голос, мой:
Ведь я-то не немой!
Мой голос,
Этот вот,
Велик он или мал,
Я, не боясь невзгод,

Упорно поднимал;
®го я возвышал. —
О нет, я не молчал, ;—
И пусть он не решал,
Но все же он звучал,
Поддержан, заглушен,
То тайный, то прямой,
Каков бы ни был он,
Он мой,
Он мой,
Он мой!

И вам я заглушить
Не разрешу его,
И за меня решить
Не дам я ничего.

* * *


Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.

Ветер,
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус,
Прошлогодние травы.
Человечеству хочется песен.
Люди правы.

И иду я
По этому миру
Я хочу отыскать эту лиру,
Или — как там зовется он ныне
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья.

Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому...
Песен хочется роду людскому
Вот они, эти струны,
Будто медны и будто чугунны,
Проводов телефонных не тоньше
И не толще, должно быть.
Умоляют:
О, тронь же!
Но еще не успел я потрогать

Слышу гул отдаленный,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнаженный,
Исцеляется прокаженный;
Воскресает невинно казненный,
Что случилось, не может представить;
— Это я! — говорит. — Это я ведь!

На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень...
Дело пахнет искусством.
Человечеству хочется несен.

ГРАДУС ТЕПЛА


Все-таки
Разрешилось,
Больше терпеть не могла,
Гнев положила на милость.
Слышите:
Градус тепла!

И через зимние рамы
Школьный доносится гам,
К небу возносятся гаммы,
Чтенье идет по слогам.

И на спортивных площадках
Лед под покровом воды
В трещинках, в отпечатках,
Будто цыплячьи следы.

Знаете, что это значит?
Это ведь он, наконец,
Прямо над лужами скачет,
Градус тепла, как птенец.

Что уж он хочет, малютка,
Как уж будет расти.
Как уж до первопутка
Он ухитрится дойти —

Кто его знает! Но радость
Всем нам весна принесла.

Вы понимаете: градус,
Благостный градус тепла!

СНЕГ ТАЕТ


Вот
Тает снег.
И все, что мир из рук
Ронял к ногам во время стуж и вьюг,
Теперь вытаивает. Вот оно
Все, что зимой в снегах погребено:
Перчатки, шпильки, ржавые крючки,
Афиш громадных мелкие клочки
И капли слез, которые мороз
Исторг из глаз, и дробный след колес,
Который был еще в осенней мгле
Запечатлен на стынущей земле,
И все другое, что зимой в сугроб
Заброшено подальше от жилья.

Снег тает.
Сунув шубу в гардероб,
Поспешно обнажается земля,
Чтоб облачиться с ног до головы
В одежду из сверкающей листвы.

СОН ЖЕНЩИНЫ


Добрая женщина,
Пожилая,
Мне рассказала, что видела сон
Будто бы с неба спустился, пылая,
Солнечный луч, и попался ей он
В голые руки, и щекотно, и колко
Шел сквозь него электрический ток...
Кончик луча она вдела в иголку —
Вздумала вышить какой-то цветок,
Будто из шелка... И тем вышиваньем
Залюбовался весь мир, изумлен.

Женщина, с искренним непониманьем,
Робко спросила: — К чему этот сон?

Я объяснил ей, что сон этот в руку!
Если уж солнцем пошла вышивать
Это не склоку сулит и не скуку
И неприятностям тут не бывать.
Это навеяно воздухом вольным!
Ведь не способна ни рваться, ни гнить
Даже в ушке этом тесном игольном
Великолепная светлая нить.

Будьте, сказал я, к удаче готовы!
Так не приснится и лучшей швее
В перворазрядном большом ателье.

Женщина робко сказала:
Да что вы?!

* * *


Вечерело.
Луч закатный,
Удлиняясь мало-мальски.
Прямо в город необъятный
Глянул смутно, по-февральски.

Потеплел он
И смягчился,
Перестал на все коситься.
Наконец-то научился
К людям лучше относиться.

ХУДОЖНИК


Художник
Писал свою дочь.
Но она,
Как лунная ночь,
Уплыла с полотна.

Хотел написать он
Своих сыновей,
Но вышли сады,
А в садах —
Соловей.

И дружно ему закричали друзья:
— Нам всем не понятна манера твоя!

И так как они не признали его,
Решил написать он
Себя самого.

И вышла картина на свет изо тьмы...
И все закричали ему:
— Это мы!

ВЬЮГИ


Бывают такие весенние вьюги.
Когда леденеют трамвайные дуги
И глухо волнуется все меховое,
Как будто живое, как будто живое,
Как будто бы к жизни вернуться охота
Всему что убито, от старца енота
До самой последней, ничтожной зверюги.
Бывают такие тревожные вьюги.

ГОЛУБИ


Плясали
Голуби веселые
Вблизи Манежа на гудроне,
А тучи сизые, тяжелые,
Клубясь, росли на небосклоне.

Багровое
Взметнулось полымя
Над рокотом аэродрома,
А голуби, как будто голые,
Неслись на сизом фоне грома.

Промчалась
Буря небывалая,
Открылись снова фортки, двери,
А голуби, прозрачно-алые,
Висели, будто в стратосфере.

О, неужели
Эти самые,
А не какие-то иные,

Взъерошив перышки упрямые,
Поблескивали, как стальные?

Да,
Эти вот, легко летящие,
А не какие-то другие,
Сейчас, стряхнув броню блестящую,
Купались в ливне, как нагие!

В садах
Пестра листва осенняя,
А голуби, те и не те же,
К ногам другого поколения
Садятся около Манежа.

ЗАВОДЫ


Похолоданье.
Вихри пыльные.
И солнце, голову склонив,
Свои лучи, уже бессильные,
Дарит пространству сжатых нив.
Вода в канавах стынет ржавая,
Вот-вот замерзнут все пруды,
Но за заставой,
Величавые,
Шумят заводы,
Как сады!

ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ


Гидролог
Или не гидролог,
Ты не был глух и не был слеп,
И путь твой был суров и долог
В пустыне, где не зреет хлеб.
Она вставала из полыни,
Горько-соленая заря.
И знал ты: в глубине пустыни
Кипят подземные моря.

К земле ты нагибался часто,
Отыскивая неспроста
В пластах то отпечаток ласта,
А то и рыбьего хвоста.

Пусть были временем затерты
Едва заметные следы,
Но видел ты каналы, порты
И будущие сады.

Тебя считали фантазером,
Который вечно ходит вброд
По испарившимся озерам,
Все делая наоборот.
Но видел ты, как, воду пеня,
Идут к причалам корабли.
Нет не терял ты представленья
О будущем
Своей земли!

ДЕДАЛ


И вот
В ночном
Людском потоке
Мою дорогу пересек
Седой какой-то, и высокий,
И незнакомый человек.

Застыл он
У подножья зданья,
На архитектора похож,
Где, гикая и шарлатаня,
Толклась ночная молодежь.

Откуда эта юность вышла
И к цели движется какой?
И тут сказал мне еле слышно
Старик, задев меня рукой:

— С Икаром мы летели двое,
И вдруг остался я один:
На крыльях мальчика от зноя
Растаял воск. Упал мой сын.

Я вздрогнул:
Что вы говорите?
— Я? Только то, что говорю:
Я лабиринт воздвиг на Крите
Неблагодарному царю.

Но чтоб меня не заманили
В тот лабиринт что строил сам,
Себе и сыну сделав крылья,
Я устремился к небесам!

Я говорю: нас было двое,
И вдруг остался я один:
На крыльях мальчика от зноя
Растаял воск. Упал мой сын.

Куда упал? Да вниз, конечно,
Где люди по своим делам,
Стремясь упорно и поспешно,
Шагали по чужим телам!

И ринулся я вслед за сыном.
Взывал к земле, взывал к воде,
Взывал к горам, взывал к долинам.
«Икар! — кричал я. — Где ты, где?»

И червь шипел в могильной яме,
И птицы пели мне с ветвей:
«Не шутит небо с сыновьями,
Оберегайте сыновей!»

И даже через хлопья пены
Неутихающих морей
О том же пели мне сирены:
«Оберегайте дочерей!»

И этот голос в вопль разросся,
И темный собеседник мой
Рванулся в небо и унесся
Куда-то прямо по прямой.

Ведь между двух соседних точек
Прямая — самый краткий путь,

Иначе слишком много кочек
Необходимо обогнуть.

И как ни ярок был проя:ектор,
Его я больше не видал:
Исчез крылатый архитектор —
Воздухоплаватель Дедал.

* * *


Нет, тени
За людьми не гонятся!
От некоторых эти тени,
Когда к закату солнце клонится,
Бегут как будто бы в смятеньи.

Но вот
На рубеже грядущего,
Сама себе почти чужая,
Тень человека, вдаль идущего,
Плывет, его опережая.
И полны
Дали необъятные
Тенями именно такими,
Которые в часы закатные
Вперед отброшены живыми.

И точно так,
Как тени прошлого
Вдруг возникают между нами,
В грядущем — потому и ждешь его!
Мы существуем
Временами.

* * *


Будто впрямь по чью-то душу
Тучи издалека
С моря движутся на сушу
С запада, с востока.

Над волнами
Временами
Ветер возникает,
Но волнами, а не нами
Грубо помыкает.
Он грозится:
Я возвышу
А потом унижу! —
Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу

Возвышенье,
Униженье,
Ветра свист зловещий...
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.

Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге.

Но чего бы это ради
Жарче керосина
Воспылала в мокрой пади
Старая осина?

Я ей повода не подал.
Зря зашелестела.
Никому ведь я не продал
Ни души, ни тела.

Огненной листвы круженье,
Ветра свист зловещий —
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.

* * *


О годовщины,
Годовщины,
Былые дни!
Былые дни, как исполины,
Встают они!
Мы этих дней не позабыли,
Горим огнем
Тех дней, в которые мы жили
Грядущим днем!

И в час,
Когда опять двенадцать
На башне бьет,
Когда дома уже теснятся,
Чтоб дать проход
Неведомым грядущим суткам,
Почти мечтам,
Вновь ставлю я своим рассудком
Все по местам.

Да.
Он назад не возвратится —
Вчерашний день,
Но и в ничто не превратится
Вчерашний день,
Чтоб никогда мы не забыли,
Каким огнем
Горели дни, когда мы жили
Грядущим днем.

* * *


В белый шелк по-летнему одета,
Полночь настает.
На Садовой в переулках где-то
Человек поет.

Слышите! Не рупор, не мембрана
Звуки издает —
Громогласно, ясно, без обмана
Человек поет.

Он моторов гул перекрывает
И не устает,
И никто его не обрывает —
Пусть себе поет.

Он поет, и отвечает эхом
Каждая стена.
Замолчал и разразился смехом.
Вот тебе и на!

Он хохочет, петь большой любитель.
Тишине грозя.
Это ведь не громкоговоритель —
Выключить нельзя!

ЭХО


Что такое случилось со мною?
Говорю я с тобою одною,
А слова мои почему-то
Повторяются за стеною,
И звучат они в ту же минуту
В ближних рощах и дальних пущах,
В близлежащих людских жилищах
И на всяческих пепелищах.
И повсюду среди живущих.
Знаешь, в сущности, это неплохо!
Расстояние не помеха
Ни для смеха и ни для вздоха.
Удивительно мощное эхо.
Очевидно, такая эпоха!

ПЕРВОРОДСТВО


По мненью бедноты,
Мы — богачи:
У нас все сказки делаются былью,
И вообще, что хочешь, получи —
Нам вручены ключи от изобилья.

По мненью богачей,
Мы — беднота,
Чьи беды в Лету канули бесследно;
Им невдомек, что жизнь безбедна та,
Которую мы создали победно.
А мы
Не богачи, не бедняки!
Мы те, которых не бывало прежде.
И прошлогоднейшие ярлыки
Вы к нашей не пришпилите одежде.

Сказать точнее:
Есть у нас черты,
В которых ни малейшей капли сходства
С чертами богачей и бедноты...
Здесь речь идет о праве первородства!

МЕХОВЫЕ ЦВЕТЫ


Вешний снег
Оседает и тает,
Аромат его невыразим,
И медлительно отцветают
Меховые цветы наших зим.

Убирается
Зимняя обувь —
Эти боты, а где и унты,
И уходят во мглу гардеробов
Наших зим меховые цветы.

За стеблем
Появляется стебель
Летних, тоже не ложных, цветов
Там, где всякая дачная мебель,
Гамаки всевозможных сортов.

Но зефиры
В березовой роще
Напевают: затем и сквозим,
Что и вновь набираются мощи
Меховые цветы наших зим.

Будет снег,
Будет блеск острых зубок,
Будут где-то и шкур вороха —
Белый век синтетических шубок
Неподдельные ценит меха.

ЧИСТОЕ НЕБО


Не ювелирные изделия,
Не кости для пустой игры,
Не кружевные рукоделия
И не узорные ковры.
Не шелка облако душистое,
Не цирк и даже не кино —
Я покажу вам небо чистое.
Не видывали давно?
Быть может, книгу перелистывая,
Вы скажете:
Какое мглистое,
Какое смутное оно!
Бывает так...
Но все равно
Я покажу вам
Небо чистое.

* * *


Короче,
Короче, короче!
Прошу тебя, не тяни.
Короче становятся ночи.
Но будут короче и дни.

Все сроки
Отныне короче
И каждый намеченный путь.
И даже пророкам, пророча,
Не следует очень тянуть.

И хватит
Стоять на пороге.
Медлительность — это порок.
Рассказывай, что там в итоге,
Выкладывай, что приберег!

* * *


О вы, которые уснули
Меж двадцатью и сорока
От яда, от петли, от пули,
Елея или коньяка,
Вы, Лермонтов, Есенин, Шелли
И Сирано де Бержерак,
Я спрашиваю:
Неужели
Я старше вас?
Да, это так!

И каждый, кто своей рукою
Коснулся острого пера,
Чтоб больше не иметь покою,
Тот должен знать — она стара,
Та истина, что в самом деле,
Будь моложав ты или сед,
Ты старше Байрона и Шелли,
Вергилия и Руставели,
Ты старше, если ты — поэт!

ДРЕМА ЛУГОВАЯ


Господи Иису.се, чудно под Москвой,
В Рузе и в Тарусе, в дреме луговой!

Дрема луговая! Это к ней вчера,
Не переставая, липла мошкара.
Сока из надлома не дал бледный хвощ.
Чувствовала дрема: утром будет дождь!

То-то белокрыльник вовсе изнемог!
Будет в серый пыльник кутаться восток.
Смерчик, еле зримый, предрассветно мглист,
Пронесется мимо, как мотоциклист.

Глухо тарарахнет предрассветный гром
Там, где в гнездах пахнет пухом и пером.

И взлетит от грома
Мошек целый рой,
Как с аэродрома,
С дремы луговой!

* * *


Троллейбус рванулся из мрака,
Взывая на помощь дугой.
Я понял: в троллейбусе драка,
Там бьют и пинают ногой!

Будь там я, конечно бы, сразу
Мерзавца за шиворот сгреб,
Но поздно: миганием глаза
Растаял рубиновый «стоп».

Извне невозможно вмешаться,
Не крикнешь:;
Назад поверни! —
Дела эти могут решаться
Лишь там, где творятся они.

И пусть не забудет живущий
На этой летящей во мгле,
Гудящей, свистящей, ревущей,
Крутящейся в бездне Земле:

Коль будут увечить, калечить,
То только своею рукой
Удастся тебе обеспечить
Желательный мир и покой!

* * *


Какие хорошие
Выросли дети!
У них удивительно ясные лица!
Должно быть, им легче живется на свете,
Им проще пробиться, им легче добиться.

Положим, они говорят, что труднее:
Экзамены, всякие конкурсы эти.
Быть может, и верно: им, детям, виднее.
Но очень хорошие выросли дети.

Конечно, задорные эти ребята,
А, впрочем, по множеству признаков судя,
Мы сами такими же были когда-то —
И нас не смирение вывело в люди.

* * *


Тень
Телевизорной
Антенны,
Похожая на букву Т,
Легла на мраморные стены,
Напоминая о кресте.
Но
Не о том
Кресте соборном
У Бауманского метро,
А древнем, трехконечном, черном,
Как в шкуру вросшее тавро.
Известно
Из литературы,
Да и понятно без нее,
Что могут
Древние фигуры
Менять значение свое.
И дни придут,
И кто-то снова,
Увидев вещь, как буква Т,
Но назначения иного,
Припомнит уж не о кресте,
Но
О другом изобретенья
Давным-давно минувших дней
О телевизорной
Антенне
И всём, что делалось под ней!

ПТЕНЕЦ


И вдруг
Раздался треск яйца,
И мы увидели птенца:
Он ростом был не больше пули,
Которая осталась в дуле
Оружья, брошенного в поле,
Когда убийцу побороли,
Обезоружили, связали...

Вот был каков птенец голубки!
Он вылупился из скорлупки,
Как в оперенье из свинца,
Чтоб коршуны
Не растерзали!

* * *


Что делается
В механике,
И в химии,
И в биологии —
Об этом знают лишь избранники,
Но, в общем, пользуются многие:

Излечиваются хворости,
Впустую сила мышц не тратится...
Но где-то на пределах скорости,
Где бешена частиц сумятица,

Ворочается зверь искусственный;
Ворчит себе добычи ищет он,
Зверь механический, бесчувственный,
Детально вымерен и высчитан.

Чтоб не пожрал он ваши домики
Со всеми вашими надеждами,
Остерегайтесь быть невеждами
В политике
И в экономике!

ЛЮДИ


Люди,
В общем,
Мало просят,
Но дают довольно много.

Люди
Многое выносят:

Если надо — ходят в ногу,
Устают, недоедают.

Но уж если взрыв за взрывом,
Этот ад надоедает
Даже самым терпеливым.

Люди,
В общем,
Мало знают,
Но они прекрасно чуют,
Если где-то распинают
И кого-нибудь линчуют,
И тогда творцов насилья
Люди смешивают с пылью,
Сбрасывают их со счета.
Не по людям их работа!

Люди,
В общем,
Мало верят
В заклинанья, в пентаграммы,
А своею меркой мерят
На фунты и килограммы.

И на ярды, и на метры.
Счет иной еще не начат.
Люди,
В общем,
Незаметны,
Но довольно много значат!

* * *


Когда раскапывали Помпею,
Был обнаружен в пепле ряд пустот.
И затруднялись люди, не умея
Какой-то метод, этот или тот,
Тут применить, чтоб разгадать загадку,
Но все же догадались, наконец,
С раствором гипса приготовив кадку,
Лить в дырку гипс, как в формочку свинец.
И этот гипс, заполнив пустоту,
Застыл и принял очертанья тела,
Которое давно уже истлело
В объятьях пепла. И не красоту
Являл тот слепок, а предсмертных мук
Невыразимо горькую картину
Несчастного помпейского детину,
От глаз не отрывающего рук.
Я видел эту жуткую статую,
Напоминающую о беде.
И если слышу проповедь пустую,
Хоть чью угодно, безразлично где,
И если слушаю пустые строфы
И перед беспредметным полотном,
Я думаю лишь только об одном:
А какова причина катастрофы?

ПЕСНИ


Пришел и требует:
Давай мне песен!

Вот человек! Ведь в этом прямо весь он:
Когда он грустен дай веселых песен,
А если весел, просит слезных бусин.
Ведь вот каков! Таким и будет пусть он,
И требует, наверное, по праву.
Что ж! Выбирай, которые по нраву!

И выбрал он. И слышите: запел он,
Кой-что не так поет он: переделал.
На свой он лад слегка переиначил.
Но слышите: петь песни все же начал,
Как будто хочет заново слагать их
Своим подружкам в новомодных платьях.
Почти свои поет, а не чужие...
А я и рад, чтоб люди не тужили!

ВЕСНА


Весна
Стояла затяжная:
По снежной глади неподвижной
Все тот же след тянулся лыжный,
Когда исчезнет, сам не зная.

Казалось,
Не дождешься зною:
Все было холодно и голо,
И по затонам пароходы,
Не ожидая ледохода,
Уже просили ледокола
Помочь им, носом в льдинах роясь.

Весна
Ждала,
В туманах кроясь.
Она была в лесах по пояс,
Как недостроенное зданье...

Но,
Нагоняя опозданье,
Вдруг понеслась, как скорый поезд.

Листва
Деревья покрывала
Поспешно со всего размаха,
Чтоб вещая кукушка-птаха
На голый лес не куковала.

Апрель и май
В одно сплетались

На циклопической арене,
И яблони, как кони в пене,
Встав на дыбы, так и остались.
Но тоже на одно мгновенье,
Мгновенье полного расцвета.

И сразу
Наступило
Лето!

ГРАНИЦА


Ты
Не почитай
Себя стоящим
Только здесь вот, в сущем,
В настоящем,
А вообрази себя идущим
По границе прошлого с грядущим.

О граница прошлого с грядущим!

Останавливаются у границы
Железнодорожные составы,
Экипажей целые вереницы;
Даже триумфальные колесницы
Останавливаются у заставы..

В придорожные кюветы
Опрокинуты носилки, паланкины,
Старые кареты, кабриолеты,
Ветхие велосипеды, мотоциклеты,
Персональные машины,
Устаревшие летательные аппараты,
Недостаточно могучие аэростаты,
Неуклюжие исполины «цеппелины»,
Чьи-то невзлетевшие ракеты —
Мощных сил напрасные затраты,
Неосуществленные желанья.
В то же время
Обрати вниманье:
За границу прошлого с грядущим
Переваливаются неподвижные сооруженья.

Передвигаются зданья самые разнообразные созданья
Человеческого гения,
Если они выдерживают эти перемещения
И не разваливаются при этом до самого основания,
Все эти храмы, ангары, цирки, стадионы и пантеоны...
Видишь, какие-то мраморные колонны
Через пограничное поле тащит трактор.

Главное же
Атомный реактор!
Вот что нужно осторожно, с тактом
Переправить не во вред контактам
За границу прошлого с грядущим.

НЕБО И ЗЕМЛЯ


В расширяющейся вселенной
Если это действительно так, —
Что ты чувствуешь,
Обыкновенный
Человек,
Неученый простак?

Эти споры о красном смещеньи,
Возле них создаваемый шум
Не приводят в смущенье
Твой ум.

И когда
Разбеганье галактик
Наблюдаешь в космической мгле,
То не столь теоретик, сколь практик,
Обращаешь ты взоры
К Земле.

Все
Стремится
Здесь сблизиться, слиться,
В косяки собираются птицы,
В элеваторы льется зерно,
И, устав проклинать и молиться,
Людям хочется быть заодно,
Чтобы спорился труд вдохновенный,
Окрыляя людские сердца
В этом мире,
Вот в этой вселенной,
Расширяющейся
Без конца!

ВОСПОМИНАНЬЯ


Надоело! Хватит! Откажусь
Помнить все негодное и злое —
Сброшу с плеч воспоминаний груз
И предам забвению былое.
Сбросил! И от сердца отлегло,
И, даря меня прохладной тенью,
Надо мною пышно расцвело
Всезабвенья мощное растенье.
Но о чем мне шелестит листва,
Почему-то приходя в движенье
И полубессвязные слова
В цельные слагая предложенья?
Либо листья начал теребить
Ветерок, недремлющий всезнайка:
— Не забыл ли что-нибудь забыть?
Ну-ка, хорошенько вспоминай-ка!
Либо птичьи бьются там сердца,
Вызывая листьев колебанье?
Но перебираю без конца
Я несчетные воспоминанья.
Не забыл ли что-нибудь забыть?
Ведь такие случаи бывали!
...Нет! Воспоминаний не убить,
Только бы они не убивали!

* * *


Сколько ты ни шевелись там,
Подколодная змея, —
Интернационалистом
Был и впредь останусь я,

Ибо в глубине России,
Где родился я и рос,
Где узоры ледяные
На оконцах вил мороз

И в степях фата-моргану
Порождал июльский зной —
Ощущал я постоянно,
Чем он дышит, шар земной.

Над равниной плодородной
И пустым солончаком
Телеграф международный
Мне о братстве пел людском.

И из кожаного меха
Мне кумыс цедили — «Пек!» —
Люди юрт, где по лемеху
Тосковала гладь степей.

И ввели меня, младенца,
Под изгнаннический кров
Хмурые переселенцы
С прибалтийских хуторов.

И гудел железный кабель,
Старый датский телеграф:

«Люди — братья: Каин, Авель!»
И, конечно, был ок прав.

И когда под хмурым небом
Гнали пленных с фронта в тыл,
Мы бедняг кормили хлебом,
Чтобы взор их не остыл.

Так вдали, в глуши, в Сибири,
На народ смотрел народ —
В представлениях о мире
Назревал переворот:

Для друзей — душа открыта,
Будь хоть смугл, хоть белокур...
И в степях боролся Тито,
А в урмане — Бела Кун.

НАГАЯ ИСТИНА


Не правы те, кто истину нагую
Считают голой,
Считают голой истину нагую
И невеселой.

Ведь вот сейчас, когда в разгаре лета
Хлеб колосится,
Естественно, что истина одета
В цветные ситца...

А день придет — она под черно-бурой
Своей лисою
В декабрьской бездне, облачной и хмурой,
Блеснет красою.

Но есть часы, когда в моторном шуме
Над нами всеми
Она витает в кожаном костюме,
В пилотском шлеме.

И мчится ввысь, ее оберегая,
Голубок стая,
Чтоб воссияла истина нагая,
Весьма простая.

* * *


Душа беспокоится...
Стоит ведь только прислушаться,
И явственно слышится:
Где-нибудь
Что-нибудь
Рушится.

Душа беспокоится...
Полно, душа, беспокоиться!
Где что-нибудь рушится,
Там же и что-нибудь строится.

И всюду, где строится,
Что-то в развалинах кроется.
Душа беспокоится,
Ищет,
В развалинах роется.

Там — яма.
Там — лужица,
Ящерка в травке хвостатая.

И вдруг обнаружится
Целая
Белая
Статуя.
Душа беспокоится:
Может быть,
Это лишь кажется,
Рассыплется,
Скроется,

Смоется,
Сдуется,
Смажется.

Не бойся!
Готовое
К часу второго рождения
Глядит это новое
Детище древнего гения
Глазами невинными,
Будто творенье новатора,
Когда над руинами
Движется ковш экскаватора.

* * *


Забыто
Суеверие былое,
И ни одна небесная звезда
Нам предрекать ни доброе, ни злое
Уже не будет больше никогда.

Но как луна
Земной играет влагой
Здесь, в мире мачт, винтов и якорей,
Так и земля своей могучей тягой
Вздымает волны солнечных морей.

И это
Не совсем невероятно,
Хотя и не доказано вполне,
Что возникают солнечные пятна
Отчасти даже по людской вине.

Ведь все же
Люди, вольные, как птицы,
Земля и все живые существа
Не столь уже ничтожные частицы
В круговороте естества.

На нас-то ведь
Какое-то влиянье
Оказывает даже и луна,
Когда кипит прилив на океане,
Мы говорим: виновница она!

А мы
На Солнце вызываем бури,

г
Протуберанцев колоссальный пляс.
И это в человеческой натуре —
Влиять на все, что окружает нас.

Ведь друг на друга
То или иное
Влиянье есть у всех небесных тел.
Я чувствую воздействие земное
На судьбы солнц, на ход небесных дел!

* * *


О, я всегда желал тебе удачи!
Я никогда не зарился на дачи,
Я не ходил толпой по магазину,
Чтоб накупить и запихать в корзину,
Но сделала меня ты всех богаче!

* * *


Хочу я, чтоб никто не умирал!
Пусть все они — от самой мелкой шавки
До самых грандиозных обирал —
Живут хотя б на пенсии, в отставке.

Так сделаем, чтоб смерть их не брала
И видели бы эти никудышки,
Сколь тщетны все их черные дела
И всяческие темные делишки.

Чтоб, неспособны от стыда сгореть,
Они бы от раскаянья потели,
И многие хотели б умереть,
Но мало ли чего они хотели!

* * *


Отмечали
Вы, схоласты,
Птолемея
Юбилей.

Но дошла к дам
Лет так за сто
Весть, что прав был
Галилей.

Но плечами вы пожали:
Мол, отрекся
Галилей!

Отмечать
Вы продолжали
Птолемея
Юбилей.

* * *


Намеренья.
Легко ли разгадать их?
Что это? Клятва в дружбе до конца?
Иль, может быть, сплетаются в объятьях
Два дьявольски упорные борца?

Один другого повалить стремится,
Прижать коленкой, превратить в раба,
Но, глядя на улыбчатые лица,
Никто не знает, что идет борьба.

А может быть, что даже от испуга
Сцепились так и, будто столп за столп,
Стремятся удержаться друг за друга
Среди потока беспокойных толп.

* * *


Вот корабли
Прошли
Под парусами;
Пленяет нас
Их плавная краса;
Но мы с тобой прекрасно знаем сами,
Что нет надежд на эти паруса.

Вот
Умер пар,
И старым кочегарам
Дана отставка;
И не дышишь ты
Чугунных топок беспощадным жаром,
Где тлеют допотопные пласты.

Нет,
Мы не так препятствия тараним!
Заменены на наших кораблях
И пар
И парус
Внутренним сгораньем,
Чтоб кровь Земли
Пылала в дизелях.

И, что ни день,
То пламенней желанья,
И по ночам усталость не берет...
Вот
Внутреннее мощное пыланье,
Которое толкает нас вперед!

* * *


Все выскажу.
Не следует откладывать
Слов в долгий ящик; там не сыщешь их.
И вообще не следует обкрадывать
Себя, а следовательно, и всех других.
Да и с какой же стати буду робче я
Машин грохочущих и певчих птиц —
История есть достоянье общее,
А не каких-нибудь отдельных лиц.

И то, что знаю, все я должен высказать.
Хотя задача эта нелегка,
А я возьмусь. И на глядящих искоса
Взгляну при этом, нет, не свысока,
Но с высоты, не с этой, где звучания
Колоколов и славословий чад
И, будто бы фигуры умолчания,
Кариатиды всякие торчат,
А с высоты, которая антеннами
Щетинится над ржавой жестью крыш,
Над вечно разрушаемыми стенами,
Которые невольно сам творишь.

* * *


Мы правдой
Мир вооружаем.
Не нужно этой старой лжи,
Что мы кому-то угрожаем,
Что, угрожая, обнажаем
Мы возраженья, как ножи.

Нет,
Миру мы не угрожаем,
И, бесконечно дорожа им,
Любовью по нему томясь,
Мы любим, но не обожаем,
Очеловечивать стремясь.

Я люто не люблю елея,
И раздражаюсь я, когда
Вдруг зазвучат слова дряхлее,
Чем нас взрастившая среда.

Бывает мне противно слушать
Слова, лакеям по плечу,
Как например: «Извольте кушать»,
Когда я просто есть хочу!

Я люто не люблю елея...
Так говорящего жалею...
Изволь такому существу
Внушить, что на моей земле я
Не проживаю, а живу.

ВОЗНЕССЯ В КОСМОС ЧЕЛОВЕК


Всё —
Как он набирался сил,
Как в небесах владел собой
И невесомость выносил —
Да пусть почувствует любой
Из нас!
Он делал все для нас с тобой,
Он делал все за нас с тобой,
Над нашими плечами мчась.

Вознесся
В космос человек,
Оставив за своей спиной
Свой шар земной с его весной,
С его «холодною войной»,
Со стужей, вклинившейся в зной,
И с кипятком подземных рек
Под леденистой пеленой.

Вознесся
В космос человек,
Но это вовсе не побег
Из повседневности земной.

Вознесся
В космос человек,
Секретом неба овладел,
И возвратился человек,
И снова Землю оглядел:
Напрашивается масса дел!

Еще недужен лик Земли,
Еще витает горький прах

Сынов Земли, которых жгли
Вчера на атомных кострах.
А сколько на Земле калек!

Поставим этому предел,
Поскольку, силою богат,
Ворвался в космос человек,
И возвратился он назад,
И убедился человек,
Что доброй воле
Нет преград!

СТАТУЭТКА


Я неловок. Понюхал мимозы иссохшую ветку.
Что торчала из Базы, как бедный придаток стекла,
Но ее я не тронул, а взял и разбил статуэтку —
Не хватил ее об пол, а локтем спихнул со стола.
Что вы сделали? — закричала хозяйка салона.
Я ответил: — Подумаешь, что за великий урон!
Обожженная глина являла собой не Солона,
Не Перикла, не Брута, а это скорее — Нерон.
Он мозолил глаза мне. И вы, несмотря на свою крепкотелость,
Этой жалкой фигурки покорною были рабой.
Я толкнул статуэтку, упала она, разлетелась.
Я разбил статуэтку. Подумаешь, что за разбой!

ВО-ПЕРВЫХ, ВО-ВТОРЫХ И В-ТРЕТЬИХ


Всего
Еще понять не можем —
Как видно, время не пришло,
И долго мы не подытожим
Всего, что произошло.

И обо всех
Явленьях этих
Твердим казенным языком:
«Во-первых, во-вторых и в-третьих»,
Но даже в случае таком —

Во-первых:
Немы от разлуки,
На колоссальной вышине
Вновь запросились в наши руки
И серп и молот на Луне.

И во-вторых,
Вдруг замаячил
Все резче Марса уголек,
И путь туда казаться начал
Не столь далек, не столь далек.

И в-третьих, ближе к нашим крышам
Венера подошла звезда:
«Вы слышите меня?»
«Мы слышим!»

Все это началось тогда,
Когда

Весенним утром ясным,
Земля, вознесся над тобой
В своем комбинезоне красном
Пилот, от неба голубой.

ТОМЛЕНЬЕ


Томленье...
Оленье томленье по лани на чистой поляне;
Томленье деревьев, едва ли хотящих пойти на поленья;
Томленье звезды, отраженной в пруду,
В стоячую воду отдавшей космический хвостик пыланья;
Томленье монашки, уставшей ходить на моления против
желанья;
Томленье быков, не хотящих идти на закланье;
Томление рук, испытавших мученья оков;
Томленье бездейственных мускулов, годных к труду;
Томленье плода: я созрел, перезрел, упаду!

И я, утомлен от чужого томленья, иду.
От яда чужого томленья ищу исцеленья. Найду!
И атом томленья я все же предам расщепленью —
С чужим величайшим томленьем я счеты сведу навсегда.
Останется только мое,
Но уж это не ваша беда!

КОРЕНЬ ЗЛА


Вот он корень,
Корень зла!
Ох, и черен
Корень зла!

Как он нелицеприятно
Смотрит с круглого стола,
Этот самый корень зла!

— Надо сжечь его дотла,
Чтоб исчез он безвозвратно!

— Ну а если не поможет,
И опасность лишь умножит
Ядовитая зола?

Побоялись уничтожить!

И опять колокола
Бьют тревожно и набатно,
И скорбей не подытожить,
И отрава садит пятна
На болящие тела.

Неужели же обратно
Закопают
Корень зла?

* * *


Сперва
Звучали выхлопы
Моторов, как всегда;
Казалось, все затихло бы,
Исчезло без следа,
Но дрогнула
Бездонная
Сияющая высь,
Где вновь изобретенные
Моторы пронеслись.
Звук
Вслед за аппаратами
Прошел одной сплошной,
Чреватою раскатами,
Шальной взрывной волной.
Вы слышали,
Вы видели,
Почувствовали вы?
Так . следом за событьямн
Несется гул молвы.
Теперь
Не полагается
О них предупреждать.—
Событья надвигаются
Быстрей, чем можно ждать!

* * *


Мир,
Тот, которым мы владеем,
Нов!

Он нов,
Как будто взят и перекован
Весь от своих покровов до основ.
До самых недр, до сердцевины нов он!

Обновлены
От бездн и до вершин
И вкус его, и запах, и окраска.
Есть слухи, что при помощи машин
Проделана такая перетряска.

Но, может быть,
И внешний вид людей,
И все эти машины, аппараты
Не более чем просто результаты
Великого могущества идей?

А! Пусть он длится.
Вековечный спор.
Но я лишь за одно могу ручаться,
Что этот мир, он нов до самых пор,
Из коих
Мед,
И ног,
И яд
Сочатся!

НАСТОЯЩЕЕ МГНОВЕНЬЕ


Нет
Ничего
Тебя виднее,
О настоящее мгновенье!
Но, кажется, всего труднее
Определить твое значенье.

Иной
Вперед
Глядит со страхом,
Себя сомнениями муча:
А вдруг возьмет и канет прахом
Наставшее благополучье?

И в рассуждении былого,
Морщинистого и седого,
Не хочет он сказать ни слова,
Хорошего или худого.

Томятся робкие сердечки
Перед часами, на которых
Звучат секунды, как осечки,
И хорошо: не вспыхнет порох.

И раздаются песнопенья:
Будь так любезно, сделай милость,
О настоящее мгновенье,
Не утверждай, что ты свершилось!

СИЛА ТЯЖЕСТИ


Не грезится,
Я этого не выдумал,
А то и дело в руки лезут мне
Предметы, вещи тяжести невиданной,
Не соответствующей их величине.

Ведь иногда
Ложится у чернильницы
И лист бумажный, как свинцовый пласт,
И не пойму, во что все это выльется,
И помощи никто тут не подаст.

Да и перо
Такой огромной тяжести
Оказывается иногда в руках,
Что еле движется оно, и кажется,
Что ничего не скажется в строках.

Все эти вещи
Тяжести немыслимой,
Порой как будто даже неземной,
Обуглены, заржавлены, окислены,
Как и сейчас, лежат передо мной.

Но это все
Не с неба все же валится,
А зародилось на земле сырой.
Тут можно удивляться и печалиться,
Но я привык. И кажется порой:

Он попадется
В руки мои длинные —

Рычаг, такой весомости предмет,
Что, понатужась, Землю с места сдвину
Чего не мог и мудрый Архимед.

* * *


Мои
Товарищи,
Поэты,
Вы
Быль и явь,
И тайный знак,
Любые времени приметы
Читать умеете ли так,
Как Ленин свежие газеты
Читал в Разливе у костра?

Мне
Кажется:
У нас,
Поэты,
Мысль
Недостаточно
Остра!

В ГОРАХ


Рассеется
Вчерашний страх,
Вечерних опасений тень:
Утрами даже и в горах
Берет свое весенний день.

Перемещаются углы
Паденья солнечных лучей:
Рассвет был бел от снежной мглы,
Но к полдню зажурчит ручей.

Смотри: ушли послы ночей
В плащах под цвет печной золы!
Но не ушли послы ночей —
Они уселись в тень скалы
И с помощью своих мечей
Вычерчивают углы
Паденья солнечных лучей.

НА БЕРЕГУ


На берегу
Я человека встретил,
На берегу морском,
На берегу, где ветер так и метил
Глаза мои запорошить песком,
На берегу, где хмурая собака
Меня обнюхала, а с вышины,
За мной следя, таращился из мрака
Своими кратерами шар луны
И фонари торчали как на страже.
Передо мною тень мою гоня.
А человек не оглянулся даже,
Как будто не заметил он меня.
И я ему был очень благодарен.
Воистину была мне дорога
Его рассеянность. Ведь я не барин,
И он мне тоже вовсе не слуга,
И нечего, тревожась и тревожа,
Друг дружку щупать с ног до головы,
Хоть и диктует разум наш, что все же
Еще полезна бдительность, увы!

ВЕЛИКИЕ


О крохотные бюстики великих,
Ни на вершок не сдвинутые с места!
Как благонравен коллективный лик их, —
Из одного как будто слеплен теста.

Как все они старательно учились,
Своим родителям повиновались,
Прилично, не крикливо одевались —
Вот потому из них и получились
Такие, чтобы ими любовались.

И в умиленье от таких рассказов
Под бюстиком сияет пьедестальчик.

О как я ненавижу богомазов!

с.,.И Маяковский был примерный мальчик!»

РОВЕСНИК


Я жил
Во времена Шекспира,
И видел я его в лицо,
И говорил я про Шекспира,
Что пьесы у него дрянцо,
И что заимствует сюжеты
Он где угодно без стыда,
И грязны у него манжеты,
И неизящна борода.
Но ненавистником Шекспира
Я был лишь только потому,
Что был завистником Шекспира
И был ровесником ему.

* * *


Чувствую я,
Что творится
За спиною у меня —
Что поется, говорится
За спиною у меня.
Суетня идет, возня
И ужасная грызня
За спиною у меня.
Обвиняют, упрекают,
Оправданий не находят
И как будто окликают
Все по имени меня.

Кажется,
Что происходит
Это все
Внутри меня.

* * *


Бывают
Лица мертвенные,
Краска,
Как говорится,
С них давно сбежала.

Так на лице равнины, словно маска,
Снегов непроницаемость лежала.

Вдруг
На столбе
Мембрана задрожала
И началась в эфире свистопляска,
А на лице равнины, словно маска.
Снегов непроницаемость лежала.

О, долго ль будет так?
Не без конца ли?
Ведь не расскажешь, что это такое.

Пахнуло бурей...
А снега мерцали
Обманчивой недвижностью покоя.

Равнина
Будто что-то выжидала,
Как будто бы ничто не волновало.

И, наконец,
Завыла,
Зарыдала
Весна, какой еще и не бывало.

Нет,
Не бывали ветры столь жестоки,
И по оврагам, резким, как морщины,
Коричневые бурные потоки,
Вскипая, мчались по щекам равнины.

И это все —
Не что-нибудь иное —
Звалось весною,
Слышите: весною!
Но можно ли, об этом вспоминая,
Назвать весной все это?
Я не знаю.

* * *


— Что с тобою?
— Небо голубое!
— Что? С тобою небо голубое?

Злое,
Буревое,
Будто после боя,
Глухо подавая пенному прибою
Хриплые сигналы медною трубою,
Смутное, рябое от конца до края,
Что с тобою, небо голубое?

МЕТЕЛИ НАЛЕТЕЛИ


Метели
Налетели,
Окошки запотели,
Пупырышки на теле...
Мы скорбны, мы угрюмы,
Я знаю ваши думы,
Когда морозный сон
Сошел на стадион, нагой, как полигон.
И стынут на бульварах, оградах и заборах,
На складах, на амбарах, вокзалах и соборах
Промерзлые пласты звенящей пустоты,
Павлинии хвосты, нет тела у которых.
И сам ты как кристалл, который отблистал.
О ты, студеных скал ничтожная частица,
Во что бы превратиться сегодня ты мечтал?
В мехов пушистый ворох?
Нет!
В топливо в моторах?
Нет!
В динамит и порох!

ПОЭТЫ


Когда
Того или иного
Поэта я перевожу,
У них нередко слово в слово
Свои я мысли нахожу.

Вот этот
Лет на десять позже
Все то же написал, что я,
Хотя и внешне не похоже
И жизнь у каждого своя!

А этот
Раньше лет на двести
Мои речения изрек,
Как будто бы писали вместе, —
Один висел над нами рок.

Но, в общем,
И на рок не ропщем,
И, видя мир во всей красе,
Одну и ту же кривду топчем
Всегда по-своему мы все.

СВОБОДА


Я уяснил,
Что значит быть свободным.
Я разобрался в этом чувстве трудном,
Одном из самых личных чувств на свете.

И знаете, что значит быть свободным?
Ведь это значит быть за все в ответе!
За все я отвечаю в этом мире —
За вздохи, слезы, горе и потери,
За веру, суеверье и безверье.
Я должен делать так, по крайней мере,
Поскольку сам уже ничем не связан
И стал, как говорится, вольной птицей.
Всему и всем я помогать обязан
Освободиться!

Освободиться!
Разве это просто?
Не говоря уже о человеке,
Который ищет помощи, опоры,
Чтоб сдвинуть с места всяческие горы
И обуздать бушующие реки,
Не говоря уже о человеке,
И сами горы возглашают часто,
Что от безлюдья стонут их ущелья,
И сами реки тоже просят моста
И изнывают от бескорабелья.
Шипит пустыня, что под нею море,
До коего столь просто докопаться;
Легко ли все ж какой-нибудь Сахаре
В одних песках купаться и купаться?

Давно пора покончить с этим адом!
И в то же время
Близко, где-то рядом,
Атлантика бушует неустанно
И повествуют острова пространно
О бешенстве другого океана,
Который хочет их бесследно слопать.

Да океан ли только, в самом деле?
Я вижу пепел, чую дым и копоть,
И пот, и кровь на истомленном теле.
И я употреблю свою свободу,
Чтоб острова на воздух не взлетели,
Материки не провалились в воду
И целые миры не опустели.
Бороться буду я за все живое,
И должен я со всеми столковаться,
И каждому хочу лишь одного я:
Действительно
Свободы
Добиваться!

* * *


Я поднял стихотворную волну.
Зажег я стихотворную луну
Меж стихотворных обланов
И вот решил: теперь возьму засну,
Засну теперь, на несколько веков!
Но я забылся не на сотню лет,
А стихотворный наступил рассвет,
Сам по себе передо мной вставал
Расцвет всего, что я предсоздавал.
И будь я даже в сотни раз сильней —
Не мог бы на минуту ни одну
Пресечь теченье стихотворных дней,
Объявших стихотворную страну.

3

ПРАЗДНИК


Я
Слышу —
Вы славите будни,
Прекрасные, ясные будни,
Но
Пусть буду я безрассуден,
А славить не стану я будем.

Ведь все-таки жизнь моя — праздник!
Хоть грозный, а все-таки праздник.
Я буден не узник, не им я союзник,
А жизнь моя — праздник.

Всегда он в заботе,
Всегда он в работе,
А все-таки праздник.
Да, именно праздник!
Всегда неспокойный,
Сегодня он знойный,
А завтра — морозный.

А все-таки — праздник,
Великий и грозный!

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ КВАРТАЛ


У березы
Из коры бедро
Белое...
Но как ты ни дичись там, —
О береза! —
Из норы метро
Вылезает город в поле чистом.
Он
На месте
Будто и пустом,
Где предел садам и огородам,
Ищет выхода подземным ходом,
Город, притворившийся кротом.
Вылезет
И закричит:
— Пора! —
И сбегутся новые кварталы —
Будто здесь осы и не летало —
На его прожектора.
Он
Развеет древних пашен прах
На своих грузоподъемных лапах,
Где ромашки в бело-желтых шляпах
Мечутся на четырех ветрах.
Он и их прижмет к своей груди.
Потому что светлым и лучистым,
Несмотря на ветры и дожди,
Возникает город в поле чистом.

ЗЕМЛЯ


Ты
Хороша,
Ты молода,
Моя прекрасная Земля.

Пускай
На солнце иногда
В отчаянные холода
Под шестьдесят ниже нуля,
Но сколько градусов в тени
Внутри тебя, в твоем нутре?

Ты отвечаешь:
— Загляни,
Что делается в ядре!

Земля!
А может быть, пошло
На убыль древнее тепло?
А может быть, наоборот,
Оно растет из года в год,
День ото дня в твоей груди...

Ты отвечаешь:
— Погляди. —
Ты говоришь мне:
— Посмотри,
Что делается внутри,
Внутри мороза и огня,
Внутри тебя, внутри меня!

* * *


Есть люди:
Обо мне забыли,
А я — о них.
У них всегда автомобили.
А я ленив.

Поверхность гладкая намокла
И холодит.
Через небьющиеся стекла
Едва глядит
В лицо мне некто, на пружины
Облокотясь,
Как будто вождь своей дружины —
Древлянский князь.

И может быть,
Меня не старше
И не бодрей,
Не может он бе? секретарши,
Секретарей.
Но, может быть, иду я все же
Пешком скорей,
Я, может быть, его моложе,
А не старей!

РОЯЛЬ


Я чуток,
Напряжен я,
Как рояль,
Но подойди хоть Бородин, хоть Скрябин
Не трогайте, не жмите на педаль!
Шершавый от царапин и корябин,
Сегодня я уж больше не служу
Рукам умелым, как и неумелым.
Но сам себе я струнами гужу
И весь дрожу своим древесным телом.
И, клавишами тихо шевеля,
Я обращаю это в звуки. Это
Воздействуют магнитные поля
Иных миров, летящих в бездне где-то.
Они звенят: украдь, украдь, украдь,
Подстереги, похить нас, извлеки нас!

И, отвергая нотную тетрадь,
За ними я и сам в погошо кинусь.

* * *


В метрополитене,
В универмаге
И в шелестенье
Газетной бумаги,
От физического соприкосновенья
С тысячами сограждан
Я хотя б на одно мгновенье
Делаюсь как бы каждым.
Я пребываю
Как бы в их плоти
Всюду — в трамвае
И в самолете.
И пусть я не каждый,
Но знаю одно я:
Каждый однажды
Будет и мною.
Хоть на мгновенье
В движенье, в полете,
В метрополитене
И в самолете.

СУХИЕ КРЫЛЬЯ


И ныне
В книжных лавках
В изобильи
Стихи поэтов, старых чудаков,
Чьи имена давно мы позабыли.

Похожи книжки
На сухие крылья
Исчезнувших, погибших мотыльков,

Быть может, в колоссальном урагане
Те мотыльки куда-то унеслись?
Быть может, бедность и недомоганье
Им не дали сосредоточить мысль?

Ведь требуется мощное усилье,
Чтоб матерьялизировался дух,..

Они похожи на сухие крылья,
Но я их шелест слышу —
Я не глух.

СТАРЫЙ БАРД


Свои стихи
Я узнаю
В иных стихах, что нынче пишут.
Тут все понятно: я пою,
Другие эту песню слышат.

Сливаются их голоса
С моим почти в единый голос.
Но только вот в чем чудеса:
Утратив молодость, веселость.
Устав пророчить горячо,
Я говорю все глуше, тише,
И все, что только лишь еще
Хочу сказать, от них я слышу.
Не дав и заикнуться мне,
Они уж возглашают это.
И то, что вижу я во сне,
Они вещают в час рассвета.

* * *


Невозможно
Жить на белом свете
И кружить лишь по своей орбите,
Не вникая ни во чьи дела,
Будто где-то на иной планете
Погибают женщины и дети
И в набат гудят колокола.
Невозможно жить на белом свете,
Не вникая ни во чьи дела!

ПРОСТОТА


Ты
От меня
Желаешь простоты,
И хочешь ты, чтоб у твоих я ног
Как полевые расцветал цветы,
А ты из них вила себе венок.
О мудрая действительность сама
С биеньем механическим в груди,
Речей ты этих и не заводи —
Мне кажется, что я сойду с ума!

Но ты любезно говоришь:
— Сойди!
Вот именно того я и хочу —
Безумия, священного огня!

И снова я в ответ тебе кричу:
— Ты-простоты желаешь от меня!
И этого ты требуешь сейчас,
Когда Земли меняется лицо,
И из ноздри последнее кольцо
С улыбкой изымает папуас,
И дьявольски разумные черты
Приобретают облики машин...
Ты от меня желаешь простоты!

И мне на это отвечаешь ты:
— Да!
Только так доходят до вершин!

* * *


Трава
Никудышная, сорная,
Но в теплом своем естестве
Земля, точно женщина черная,
Покоится в этой траве.
А к ночи еще и красивее
Вся с ног и до головы
Во мгле, точно женщина синяя,
Восстанет земля из травы.
И глянут на землю
на дальнюю,
На весь ее тусклый покров,
На смутность ее глобальную
Глазища иных миров.
Зеленая, желтая, бурая,
В пустынях, в горах и лесах
Земля, точио женщина хмурая,
Пригрезится им в небесах.
Но все это только поэзия,
Романтика только одна,
И чем бы там в небе
ни грезили
Земля не такой им видна.
Их грезы с моими не вяжутся,
И женщиною земной
Им даже и вовсе не кажется
Земля моя вместе со мной.

ВОЗДУХ


Воздух
Создан из вздохов,
Из возгласов, рева и воя,
Он создание жизни,
И он эту землю покрыл
Пеленой перегноя, цветами, листвой и травою —
Воздух, взболтанный взмахами крыльев, густой от сопения рыл.

Это мы,
Все мы вместе
В берлогах и норах, в домах, водоемах и гнездах,
Зачастую еще пожирая друг дружку живьем,
Надышали ноздрями, пастями и ртами свой воздух,
Это мы создаем атмосферу, в которой живем.

Это мы,
Превращая древесную кашу в газеты,
Шкуру в шубы и кожу телят — в переплеты для книг, —
Это мы надышали воздушный покров нашей пышной
и душной планеты,
Но изменим мы к лучшему
Этой планеты
Химический
Лик!

ДЕТИ


Два
Огромных ребенка:
Один — электроник,
А другой — начинающий сценарист,
Автор только коротеньких еще кинохроник —
По какому-то поводу ко мне ворвались.

Я прекрасно догадывался, что их интересует
И о чем побеседовать явились со мной,
И любезно показывал им, как индейцы и дети рисуют
И какие ваятели ливень и ветер, и стужа, и зной.

И мои собеседники делали вид, что их ужасно
Интересует, как рисуют индейцы и ветер,
Дети, ливни, и стужа, и зной, и мороз.
А на самом деле они и сами были большие дети,
И ответа искали они на один лишь вопрос:
Как писать стихи?
А зачем это было им нужно,
Я не знаю. Скорее всего, чтобы чьи-то пленять
сердца,
Которые против лирики безоружны.

Но я им рассказывал, как охотник ловит песца,
Я рассказывал им, как физики ловят плазму
в магнитные сети,
И о том, как в былом скоморохи ловили медведя
затем, чтоб под дудку плясал.
Но обоим казалось, что будто держу я в секрете,
Как писать; и при этом казалось, что и сам я
неважно пишу и писал.

Но, однако, глядели они на меня, как глядят
на жреца, на оракула, на сонник,
И мечтали, что я научу их превращать в заклинанья
чистый бумажный лист, —
Два огромных ребенка:
Один — электроник,
А другой — начинающий сценарист.

ОШИБКА ГЕРШЕЛЯ


Не тайна,
Что высокомудрый Гершель
Предполагал, что Солнце обитаемо.
Он полагал, что солнечные пятна —
Подобья дыр в какой-то пылкой туче
Вкруг солнца, а само оно не жгуче,
И жизнь на нем, считал он, вероятна.
Так утверждал высокомудрый Гершель,
К хоть не прав был астроном умерший,
Но заблуждения его понятны,
Для этого имелись основанья:
Он ощущал, что бытие земное
Похоже тоже не на что- иное,
Как на отчаянное беснованье
Непрекращаемого зноя
Под ледяною пеленою,
И есть еще другое ледяное
Напластованье над районом зноя,
И, словно саламандры, не сгораем мы.
Но и не замерзаем, и не таем мы;
И даже обреченный, облученный,
Терзаемый и яростно пытаемый,
Пылает разум наш неомраченный...
Вот почему
Почтеннейший ученый
Мег допустить:
— И Солнце обитаемо!

ВЕЧНЫЙ ПУТЬ


Сегодня ночью
Виснет Млечный Путь
Над кратером потухшего вулкана,
Как будто хочет с неба заглянуть
В немое жерло этого вулкана.
А может быть, исходит он и сам
Из кратера потухшего вулкана,
Свой звездный хвост вздымая к небесам
Из кратера потухшего вулкана?
Все может быть. Пускай себе горит
Он над вершиной старого вулкана.
Быть может, завтра я метеорит
Найду на склонах этого вулкана,
А может быть, на склоне подыму
Лишь бомбу вулканическую. В общем,
Доподлинно не ясно никому,
Какую бездну мы ногами топчем,
Не ведая, где верх ее, где низ, —
Все так зыбуче, так непостоянно...
Мне кажется,
Что я и сам повис
Над кратером заснувшего вулкана.

* * *


Какого цвета
Ранняя весна?
Ее ответа
Путаность ясна:
Возьми и внутрь деревьев посмотри —
Вся зелень где-то там, еще внутри,
Как звон еще внутри колоколов,
Как мысль еще внутри людских голов,
Еще от воплощенья далека...
И вешний месяц через облака.
Еще не собираясь на ущерб,
Глядит, какого цвета ветки верб,
Еще лишь грезящих про вербохлест.
Каков их цвет?
Ответ конечно, прост:
Он как нутро еще не свитых гнезд!

ЗЛОБА ТУЧ


Черна
Утроба
Белых туч —
Когда б не злоба
Этих туч,
То бури не произошло бы,
Но опрокинул вихрь, могуч,
И их самих.
И светлый луч
Стоит у гроба темных туч.

ПЕЧАТЬ МОЛЧАНЬЯ


Я вас зову
На совещанье,
Где я сорву печать молчанья,
Чтоб видели вы наяву,
Как, резко треснув на прощанье,
Нарушится печать молчанья —
Простой сургуч, по существу.

ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ


Этот день,
Точно тень,
Ходит следом за мной:
— Виноват: сероват!
— Ну и ладно, не ной! —
Я толкну
Его, пну,
Закляну
— Провались
Сквозь холмы
Полутьмы,
Чтобы звезды зажглись! —
Но закат —
Адвокат
Сероватого дня —
Говорит,
Что горит
От стыда за меня.
Он сердит,
И стыдит
Он меня, говоря:
— Этот день,
Точно тень,
Вы отбросили зря!

ЧУВСТВО ПОЛЕТА


Это
Чувство полета,
Быть может, и вы испытали,
Будто не мчаться охота,
А просто витать,
Уподобляясь какому-то Лилиенталю.
Так
Еще в детстве умел я летать,
То есть руками проделывая
медлительные движения,
Собственной грезою аэропьян,
Лишь предугадывать в воображеньи
Будущий планер и аэроплан.
Я иногда и теперь
Повторяю такие движенья правой
и левой рукою,
Но не по-детски уже, а выражая
лишь только одно
Приобретенное позже стремленье к покою,
Коего нам никогда не дано.
Будто
Не мчаться охота по горизонтали
На реактивной машине, владычице авиатрасс,
А, уподобившись Отто Лилиенталю,
Тихо витать в небесах,
Что опаснее
В тысячу раз!

ПТЕНЕЦ


Воссел на провод мерзостный птенец,
И требует с родителей червей он.
О, до чего же он самонадеян!
Считает избалованный юнец,
Что он всего творения венец
И путь его лишь лаврами усеян.
И метит в завсегдатаи кофеен
Он. тунеядец, этакий подлец!
Пугну его. Довольно выжимать
Пот стариков. В его примерно годы
Меня уже стихи и переводы
Кормили. Но отец его и мать
Кричат: «Оставьте! Надо понимать,
Что птица он совсем иной породы!»

ОДУВАНЧИКИ


Это вы!
Я вижу, это вы,
О цветочки, праздные из праздных,
В шапочках своих шарообразных —
Одуванчики среди травы!

Это вы!
Кто с вами не знаком?
Угощались малые ребята
Вашим соком, будто молоком,
А потом плевались: горьковато!

Это вы!
Еще не облетели
Белым пухом в гнездышки пичуг,
Но из вас же, кажется, хотели
Добывать когда-то каучук!

Вас
Хотели выгнуть колесом,
Но качаешься ты, как болванчик,
Будто бы почти что невесом,
Шаровидный одуванчик.

Будто мнишь:
И ты полезен все ж,
И в тебе таящееся зелье
Применимо с медицинской целью.
Ведь не всё — пшеница или рожь!

А кругом
Аэродромов дрожь,

Ярость шин и чушь сорочьих лапок,
И гуляющая молодежь —
Будто одуванчики без шапок!

СРЕДИ РЕДЕЮЩЕГО ЛЕСА


Среди
Трескучих
Черных сучьев,
Бормочущих:
— Чего он хочет? —
Блуждаю я, себя измучив,
А дождик мочит, мочит, мочит...

И эти сучья,
Когти крюча,
В глаза мне ими чуть не тыча,
Рисуют не свое величье,
А все-таки мое обличье.

Развеяна
Листвы завеса,
Но прочь не улетел я с нею,
Среди редеющего леса
Яснее виден и яснее!

СЕЛЬСКАЯ НОЧЬ


О сельская пленительная ночь,
Ты в Иисуса веруешь Христа,
Иль бога-сына прогнала ты прочь,
Язычница, язычникова дочь,
И вновь перуны встали на места?

Нет! Средь зарниц не стали юны за ночь
Ни старицы, ни сторож-бородач,
Ни новый врач, ни старый школьный завуч,
Когда-то, в прошлом, молодой избач.

И нет русалок, сколько ни рыбачь.

И там, где вырос целый город дач, —
Луна, тугая, как футбольный мяч,
Который в небо закатился на ночь.

Куда ты задевала соловья?
Ты хоть его, пожалуйста, не прячь!

А ночь в ответ:
Нет, ни при чем тут я!
Да вот он, здесь, пожалуйста, не плачь!

* * *


Устав
От дрязг
Стальных колес
И рева сопл с небес,
Я радовался:
удалось
Уединиться в лес.
Но столь роскошно торжество
Безмолвия в лесу,
Что показалось мне: его
Я не перенесу!

ЧЕРТ БАГРЯНЫЧ


За ночь
Черт Багряныч
Обагрил листву,
Наступила осень въявь, по существу.
Жухни,
Черт Багряныч,
И одно пророчь:
— Будет луночь, саночь! Все иное прочь! —
И Буран Бураныч мчится с Вайгача,
И охрипнут за ночь рации, пища,
Что Бурун Буруныч хочет в эту ночь
Взбить льдяную луночь с призраками коч.
Мол,
Примчусь к вам в полночь,
Вьюгой окручу
Галич и Котельнич, станцию Свечу,
Свислочь, Птичь и Маныч, плавни на Дону...
Поднял
Черт Багряныч
Свист на всю страну
Ясны
В эти ночи
В снежной мгле небес
Разве только очи строгих стюардесс.
Это,
Черт Багряныч,
Все наделал ты,
Отряхая за ночь пестрые кусты!

ДЕРЕВНЯ


Сто тысяч окон...
Впрочем, нет, не сто —
Мильоны окон светятся во мгле.
Так никогда не строили никто
На этой цепкой, глинистой земле.
Она известна, древность этих мест!
Я помню, как пылился здесь лопух.
Вот где-то тут куриный был насест,
А где-то тут искал зерно петух.
И кажется, что, где я ни копну, —
Везде увижу мокрую копну,
Трухлявость изб, глаголицу плетней.
Еще щербата от худых копыт,
Земля под тротуарами лежит
Здесь подо мной.
Нет!
Масса старых пней
И множество иссохших корневищ
Остались в ней. Но в глубине жилищ
А обитает в них рабочий люд! —
Вы скажете, деревни этой нет?
О, есть она!
Взгляните: там и тут
В зеркальных окнах маково цветут
Клубничный и картофелевый цвет
Вот именно: девчонка-курнофля,
Шубейка-бабка, этот старый дед
В серебряных сединах ковыля —
Отчетливейший, явственнейший след
На лицах их оставила земля.
Я говорю:
В домах живут поля,

А иногда дремучие леса,
Роса и голубые небеса.
И с высоты седьмого этажа
Деревня, не совсем как госпожа,
Но в то же время вовсе не раба,
Глядит на город. Вот ее судьба!
И, в общем,
Весела-невесела
Судьба такого бывшего села,
Но все ж земле ее былую тишь
Не возвратишь.
Ночной гудрон
И шелестенье шин...
Законный ход вещей ненарушим,
Хоть и вздыхает, кто его вершит,
Но что ни час,
То явственней шуршит,
Шуршит, земля, пшеничный твой венец,
Чьи усики как стрелки на часах.
Конечно,
Все на свете наконец
Уравновесится, как на весах!

ЛУННЫЙ ВНУК


Этой старой деревни фактически нет
Она была сожжена во время войны дотла,
И расплавились даже церковные колокола.

Теперь все, кроме церкви, построено вновь:
в новых избах горит электрический свет
На новых калитках новые почтовые ящики для
новых газет,
У новой изгороди новый мотоциклет —
Словом, этой деревни нет, но она
и не умерла.

Вечером из глубины этих новых изб,
Сквозь оконца которых маячат старинные призраки
женщин-икон,
Раздается мелодический визг,
Ибо чуть ли не в каждой избе не приемник,
так патефон.
И под этот мелодический крик и писк
Девушки изб
Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут
венок.

А старин
Обязательно смотрит на лунный диск
Через театральный бинокль.
— Что ты видишь? Дай посмотреть и мне!

Но старик не выпускает бинокля из рук,
Потому что там, на Луне,
Живет внук.

Пусть говорят, что старик нездоров, не вполне он
в своем уме,
Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,
И не стал перемещенным лицом —
Он был отважным бойцом на войне,
А после войны улетел на Луну —
И дело с концом.

Он в командировке, секретной пока, этот внук
старика.
Он работает там, на Луне, и усовершенствует лунный
свет,
Чтоб исправней сияла Луна и плыла, и плыла
Здесь, над этою старой деревней, которой фактически
нет,
Потому что во время войны вся она была сожжена
дотла.

ЛЕОНАРДОВИЧ


Художники-бородачи
У бабушки нынче до поздней осени живут на даче.
Критикуют они друг друга:
— Вот это удача, а это у вас неудача —
Явно не разрешена поставленная задача! —
Бабушка, слушая, внучке своей говорит:
— Вот ты и разрешай задачи, что тебе задано,
то и учи! —
А однажды художники вспомнили о Леонардовиче.
Имя не местное: видно, их друг из поселка иного.
Один закричал:
— Что они стоят, все эти Неизвестные,
Кандинские и Малевичи
По сравнению с величием Леонардовича! —
Так слышится бабушке.
Говорит она внучке:
— Обумеешь их слушаючи. Всякие Леонардовичи,
Леопардовичи, Малевичи, да Иваны-царевичи,
да Бовы-королевичи!
Ты лучше уроки учи!
Возьми иеро в ручки, займись задачей! —
Но кажется внучке, что где-то за дачей
в осенней ночи,
Где месяц, алеючи, взирает на пихтачи,
Прячутся в рощи окрестные какие-то Неизвестные,
Кандинские
И маленькие Малевич!!,
Как от Алеши Поповича, Добрыни Никитича
или же Змея Горыныча,
От Леонардовича, от Леонард Леонардовича,
от Леопард Леопардовича.

Вот как в осенней ночи
Представляется девочке
Облик твой,
Леонардо да Винчи!

РИФМА


В горестном
Грозово-величавом
Мире памятников и утрат
Грустно я приглядывался к ржавым
Розам металлических оград.

Молния
Давно уж отблистала.
Рассветало. Дождь прошел.
Рифму к розе я искал устало,
Долго, туго. Наконец нашел.
Вот она. коррозия металла.

ТАНКИ


Приморские люди,
Толпясь на песчаной косе,
Сказали:
— Вы слышите? Море грохочет, как будто бы
танки идут по шоссе —
Вот там за деревней, где чистое поле в могилах! —
Спросил их:
— А раньше, когда еще не было танков,
на что был похож этот шум.
Какие другие сравненья тогда приходили на ум,
Когда еще не было танков и не было даже шоссе? —
Но все же, иного сравненья придумать как будто
не в силах,
Ответили все:
— Видно, море и раньше всегда грохотало, как танки!
Как будто бы море во веки веков — от начала
времен —
Гремело,
Стучало,
Рычало,
Как танковый дивизион,
Когда еще в братских могилах не тлели людские
останки.
О танки!

ВОРЫ ВРЕМЕНИ


Все
Острее
Споры времени,
Все быстрей моторы времени,
Все точней приборы времени.

Но спокойны воры времени.

Надевают маску времени,
Выкрасились в краску времени,
Проникают в кассу времени,
Похищают массу времени
Из казны богатой времени.
И, объяты тратой времени,
Нежатся на лоне времени
Где-то на балконе времени.

Мол, у нас есть горы времени,
Целые просторы времени,
Вкруг домов заборы времени,
На дверях запоры времени.

* * *


Груба,
Как будто
Черный камень,
Выла древесная кора,
Как будто прямо под руками
Вздымалась целая гора
Гора с альпийскими лугами
Недостижимой высоты,
Как будто прямо под ногами
Зияла пропасть в три версты.
И муравей присел на выступ
Одной из ноздреватых скал,
Чтоб, отдохнув, пойти на приступ
Высот, которые искал.
Владеет каждой головою
Мечта какая-то своя,
Но было что-то роковое
В упорной позе муравья.
Не ведал он, что эти кручи
Лишь разветвления ствола,
И подравняет эти сучья
Обыкновенная пила,
И женщина в халате белом
Отравкой брызнет на листву
И черный ствол покрасит мелом.
...Вот что случится наяву!

ДОИСТОРИЧЕСКАЯ НОЧЬ


Чудом
Выбравшиеся на сушу
Обитатели морского дна,
Чувствуем, как глуше все и глуше
Где-то сзади в берег бьет волна.
Вот луна. И видим мы воочью
Тени. И ликуем мы вдвоем:
Этой ночью, этой самой ночью
Все ж мы настояли на своем —
Этим звездным воздухом мы дышим,
Утром будет солнце. И пойми,
Что, покончив с состояньем низшим,
Из афмибий станем мы людьми!

ГРЯДУЩИЙ МАЙ


Все
Предметы
В эту ночь не те —
Все приметы, все цвета и звуки:
У берез белесых в темноте
Выросли космические руки.
Так и тянутся они в зенит,
Будто бы желая отмахнуться
От Луны, которая звенит,
Будто бы «летающее блюдце».
Выпрямляясь, каждый ствол готов
Отказаться от своих наростов.
У боярышниковых кустов
Выявляется глобальный остов.
Словом, все как будто бы на холстах
У художников и не похоже
На вчера, как слово на устах
У зеленой молодежи —
Вот у этих, у ночных юнцов,
У меня просящих сигаретки,
Но не видящих в конце концов
Ни меня и ни цветка, ни ветки.
Хорошо хоть, что они на «ты»
Говорят со мною, принимая
За ровесника средь красоты
Этого невиданного мая.

СЕРДЦЕ ГРОМОВЕРЖЦА


Вихрь
Грозовый
В атмосферу
Взмылся.
В вихре
Атлас неба приоткрылся:
Вместо звезд затрепетала немо
Меловая белая бумага,
И на ней — отчетливо и наго —
Громовержца нервная система.
Это
Молния
Сверкнула ночью,
Чтобы разглядели мы воочью
Громовержца
Ядерное сердце.
Так
Мне. показалось,
Но, однако,
Я увидел только бездну мрака.
Вот оно,
Что в сердце этом пряталось,
Все другие заставляя биться.
Гасни, молния,
Захлопнись, атлас,
Сгинь, отшелестевшая страница!

* * *


Я как будто несколько столетий
Не писал стихов. И вновь берусь.
Промелькнуло, я и не заметил,
Несколько веков. Иная Русь,
И на ней совсем иная осень,
И над ней иные облака...
И как будто бы перо я бросил
Только сутки, а прошли века,
Будто за ночь что-то обновило
Землю и над нею небеса.

Если бы все было, как и было, —
Я бы за перо и не брался!

ВОЛНЕНЬЕ


В области сердечного волненья,
Пусть она невесть какая область,
Доблести сердечного волненья
Даже не считаются за доблесть;
И никто не просит извиненья,
Будь он даже вежлив безупречно,
За свое сердечное волненье —
И волненье это бесконечно.
И почти ничтожны по сравненью
С ним волненье перезревшей нивы
Или океанское волненье,
Ибо волны все-таки ленивы
По сравненью с этим беспрестанным
И не находящим объясненья
Еле ощутимым ураганом
В области сердечного волненья.

КАПЛЯ КРОВИ


Инфузорно
Мы пылаем
И выпениваем в . споре
Восклицанья, несть числа им,
Будто это капля в море.

Я хочу,
Чтоб крылось в слове
Столько пламенного жара,
Будто плещет капля крови,
Тяжелей земного шара.

КРАСОТА


Мир завистников и злыдней
Все ехидней, все опасней...

Красота все безобидней,
Миловидней и прекрасней.

Чтоб они не смели трогать
И сживать тебя со света,
Покажи им острый коготь —
Будь уверена, что это
И тебя не опорочит,
И мерзавцев озадачит!

А она в ответ хохочет
Так печально, будто плачет.

ЧТО ВАМ ПОДАРИТЬ ЕЩЕ?


Я из двух моих племянниц
Выращу не бесприданниц —
Каждой суну в школьный ранец
Я пластинку — вольный танец...

Что вам подарить еще?
Привлекательный румянец?

Что вам подарить еще?
Ясный месяц для сияньиц
Через правое плечо?

Что вам подарить еще?
Мир, покой, мужей не пьяниц,
Ясной осени багрянец?
Что вам подарить еще?

ЛИКИ ЖИЗНИ


Я шел
Своей дорогой,
Погружен
Во всяческие тягостные мысли.
Над миром тучи копоти нависли,
Как будто впрямь не раз он был сожжен.
Жестокость жизни, думал я, осмысли
Любой ее источник заражен...

Но вижу вдруг:
Тропой мужичьих жен
Навстречу мне на грубом коромысле,
Изваянном посредством топора,
Живой воды два полные ведра
Она несет. Два глаза, два бедра
Есть у нее, а также есть два лика,
Причем один из них, глядящий дико,
Она скрывает,
Дьявольски добра!

ПОЕДИНОК


Так
Мир молекул
Представляю я —
Мне увеличенный не нужен снимок —
И темной ночью, и средь бела дня
Я чувствую: во мне и вне меня
Идет молекулярная возня
Бесчисленных безликих невидимок.
Веду я с ними некий поединок,
Чтоб обуздать их всех — и нелюдимок,
И тех, с которыми вошел в родство.
Пусть бытия частицы моего
Почуют, что живое существо,
Которое зовется человеком,
Такое же скопление молекул,
Да только крепче,
Чем вокруг него!

ДЕТИ ПРИРОДЫ


Природа
Нам родная мать,
И мы ее как дети сердим,
И ухитряемся ломать
Мы все вокруг со всем усердьем.

И, рассердив ее до слез,
Мы глаз своих не подымаем,
Но молнии за розги гроз
Мы шаловливо принимаем.

А вдруг иссякнет даже гнев
И вдруг на иждивенье к детям
Она захочет, одряхлев?
Что мы на это ей ответим!

РАЗУМНАЯ СВЯЗЬ


Я вышел
На воздух,
С тревогой борясь.

Я помнил:
Природа не раз возмущалась
Здесь, в мире, где всякое прежде случалось,
Тревога известно откуда бралась.

Но чувствовал я, что уже намечалась
Меж мной и стихией разумная связь:

На выгоне
Лошадь спокойно паслась,
На чистую речку машина примчалась,
Отмылась, воды напилась и умчалась.
И утка на озере мирно качалась,
И снова в прудах зародился карась.

Итак, все в порядке, лишь только не сглазь!
В полях не метались авось и вчерась.
Успехом старанья мои увенчались.
Людская мечта
Не вполне,
Но сбылась.

СЛАДКИЕ ДАРЫ


Миновали
Самые длинные
Дни в году.
Отпылали укусы пчелиные.
Осень сказала: — Приду
И наведу порядки я!

Знаю твои повадки я, осень поздняя, гадкие!
А осень дудит в дуду
— Все дары мои, самые сладкие,
Ты получишь на самые краткие
Дни в году.
Пышек дам на меду!

ЛУННАЯ ЛЕТЧИЦА


Сумрачный день. Люди тычутся.
Но не рассеется тьма —
Наоборот, увеличится
К часу, когда электричество
Вдруг озарит все дома,
Домны, дворцы, терема,
С кровлями чьими граничится
Звездная бездна сама.

Но и заснуть не захочется,
Будешь ты в кебе ворочаться,
Дрему гонящая прочь,
Звездных письмен переводчица,
Смутных рассветов пророчица,
Лунная летчица,
Ночь.

ДВЕ ТЕНИ


Две тени
За тобой летели,
Как бы охвачены борьбой.
Смотри, — я закричал в смятенье,
Как две соперницы, две тени,
Две тени мчатся за тобой!
И как ты на меня ни сетуй,
И как ни топай ты ногой,
И убедиться ни советуй,
Что тень одна от лампы этой,
А тень другая — от другой,
Но что бы там ты ни хотела
Й что за пляску ни пляши, —
Две тени за тобой летело:
Одна казалась тенью тела,
Была другая —
Тень души.

НИТЬ


А почему
По вечерам,
Как все седые ветераны,
Рассказывая столь пространно
Про все, что было тут и там,
Ты, о участник старых драм,
Не говоришь про этот шрам?
Не хочешь трогать старой раны?
Слов подходящих не найдешь?
Бедняк пырнул меня со страха.
Ему сказали: — Уничтожь,
Не то тебе — топор и плаха!
Иди! — И дали в руку нож.
Ну вот он и пырнул с размаху
Но шкуру этим не спасешь —
Сам стал он вскоре кучкой праха.
Цена ему конечно, грош,
Но ведь жива его вдова,
Да выросли теперь и дети.
Что ж им вредить? К чему слова?
Зачем воспоминанья эти!
Пусть, думают что их отец
Достоин рая, а не ада,
Невинных разбивать сердец
Без надобности не надо.
Да эти раны бередить,
Бывает, и себе дороже,
Столетье можно погодить,
Пусть правда выяснится позже!
И он потрогал шрам на коже.
Шрам этот тонок был, как нить.

ЛЕНИН


Льстецы изображать его готовы
Едва ли не угодником святым...
Нет! Ленин был характера крутого
И не сулил мечтателям пустым
Чуть ли не завтра века золотого,
Но, гениальный критик Льва Толстого,
Он даже и с крестьяниным простым
Так говорил, как будто с Львом Толстым.
И с каждым добросовестным умельцем
Беседовал любезней, чем с Уэллсом,
Он вождь, мыслитель, автор мудрых книг
Рожденных в буре не того ли ради,
Чтоб даже «Философские тетради»
Усвоил позже каждый ученик.

АНГЕЛЫ СПОРА


Ангел мира есть
И ангел мора,
Ангелы молчания на сборищах...

Я любуюсь
Ангелами спора,
Охраняющими бурно спорящих;

У единоборцев за плечами
Вьются эти ангелы-хранители,
От неясных доводов в печали,
Справедливых доводов ценители.

Бдят!
Но улетают
Словно мухи,
Если пахнет спорами напрасными,
Потому что только злые духи
Притворяются на все согласными!

КНИГИ


А красноречивей всех, молчат
Книги, славно изданы, честь честью
Переплетены, чтоб до внучат
Достояться с Достоевским вместе
И затем поведать, все, о чем
Написавший не сказал ни слова,
Но как будто озарил лучом
Бездну молчаливого былого.

КОНВЕРТ


Я стихи писал
В период гроз.
Ночью, полон внутреннего жара.
И однажды
ветер их понес
Будто бы вокруг земного шара.

Я забыл их...
Шел за годом год;
И однажды
в сумерках рассветных
Почтальонша
мне конверт сует,
Полный всяких вырезок газетных.

Вижу:
Снова он в моих руках —
Результат трудов моих полночных,
Но теперь на разных языках —
В переводах,
пусть не очень точных.

* * *


Со смерти
Все и начинается,
И выясняется тогда,
Кто дружен с кем, кто с кем не знается
И кем земля твоя горда.
И все яснее освещается
Кто прав, кто — прах, кто — раб, кто — знать...
А если смертью все кончается,
То нечего и начинать!

ОБЛИК


Я
В пленительный
Твой облик вглядывался,
Вспоминая, как он смутно складывался
Из различных лиц, личин и личностей.
Твой характер только предугадывался.
То есть, говоря без околичностей,
Кто творил тебя и будто радовался,
Кто в наследники к тебе прокрадывался,
Кто пророчествовал, кто проповедовался,
Кто торжествовал, кто унаследовался,
Кто со счета безнадежно скидывался...
Революция,
Я это видывал все,
И прекрасно вижу я все сущее —
Как возникло, чем оно навеяно, —
И тебя:
Глядишь ты на грядущее,
Как Надежда Крупская на Ленина!

СТАРЫЕ ПОЭТЫ


Мы
Старые поэты,
Нас по счету
Не меньше, чем поэтов молодых.
От нас никто не требует отчета —
Ни от морщинистых, ни от седых.

Мы
Старые слова
Перебираем,
Что повторяли много-много раз,
И иногда мы будто умираем,
И на мгновенье забывают нас.
Но
Между тем
Мы часто воскресаем
И старые основы потрясаем!

ВДОХНОВЕНЬЕ


Смерть
Хотела взять его за горло,
Опрокинуть наз:емь, придушить.
Он не мог ей это разрешить.
Он сказал:
— Не вовремя приперла!
Кое-что хочу еще свершить! —
Тут-то он и принялся за дело —
Сразу вдохновенье овладело,
Потому что смерть его задела,
Понял он, что надобно спешить,
Все решать, что надобно решить!

ТРЕВОГА


Постоянная тревога
Постоянно у порога
Обязательно стоит.
У нее в душе три бога,
Это Гнев, и Страх, и Стыд,
А быть может, три богини —
Скорбь, Сомненье и Унынье —
Стынут, лики хороня,
В смутных облаченьях старых,
Только я не знаю чар их —
Нет в душе их у меня.

Но Тревога
Свой тревожник —
Древний жертвенный треножник,
Где огни уж не горят,
Утверждает на пороге,
Будто ветхий и треногий
Старый фотоаппарат.
Неуклюжий и огромный.
И чулан ей нужен темный,
Чтобы снимки оживить,
Будто боги уж не живы,
И нужны ей реактивы
Негативы проявить.
Ей одно: чулан найти бы
Для того, чтоб негативы
Вытащить на белый свет.
А какие негативы?
Что за темные мотивы?
У меня в душе их нет!

ВОЗРАСТ ПРЕДКОВ


Не тот
Мой прадед,
Кто, как старец, гладит
Меня, как будто детку, по головке,
А тот
Мой прадед,
Чьи движенья ловки,
Кто знает все звериные уловки,
Кто целый день хлопочет, не присядет
И что-то вечно мастерит и ладит
Без устали с утра до поздней ночи.
Не стар
Мой прадед,
Мощен, зорки очи —
В былое время жизнь была короче!

БАЛЛАДА О КЕРОСИНОВЫХ ЛАМПАХ


Не боясь
Испачкать нежных пальчиков
Керосиновыми лампами,
Томно смотрят со страниц журнальчиков
На своих женоподобных мальчиков
Девы с керосиновыми лампами.
Архаическое обольщение!

Кончилось свечами увлечение,

Так священнодействуете с лампами.
Будто нет ничего священнее
Ощущения от освещения
Керосиновыми лампами!

Неужели это — возвращение
В гиблый мир булыжного мощения,
В позабытый мир шлейфовлачения.
Хиромантии, столоверчения,
В мир с его вампирами и вампами?

Лампа, лампа!
Свет дает и тень она,
И не все по мелочам разменено:
Озарялись рукописи Ленина
Керосиновою лампою.
И пылала голова Есенина
Керосиновою лампою.

Но пока я лампе дифирамб пою,
Томно смотрят со страниц журнальчиков
На гривастеньких неандертальчиков
Девы с керосиновыми лампами.

ОДНОФАМИЛЬЦЫ


Когда Ульяновы за стол садятся
Большим семейством в праздничные дни,
Они своей фамилией гордятся:
Ульяновы в деревне лишь одни!

И пусть все больше множится родни,
Пусть новые Ульяновы родятся.
Они Стране Советов пригодятся,
Останутся, наверно, не в тени.

И пусть она наивна, эта гордость.
Но дивна убеждений этих твердость —
Пусть знают дочь-невеста, сын-жених,
Что род их не совсем обыкновенен

И задушевно родственен им Ленин,
Ульяновым оставшийся для них!

ЗАБЫТЫЙ ЦВЕТОК


О чем
Ты плачешь, подоконник?
Я понимаю: о цветке,
Он от мороза на балконе
Сварился, будто в кипятке.
И тает он, а не блистает:
Так, выброшенная волной,
На берегу медуза тает,
Когда ее снедает зной.
Жара, мороз... О чем тут плакать!
Конечно, одного — мороз,
Другого губит просто слякоть,
Коль дни свои он перерос,
Когда, забытый, стал ненужным,
Сколь ни крутись, ни акробать!

А впрочем,
Можно и под южным
Июльским солнцем
Прозябать!

* * *


Ты видишь?
Через реку вброд
Упорный человек идет
С ведром огромным и пустым
К заречным зарослям густым.
И снова
Через реку вброд
Обратно человек идет
С ведром огромным, и оно
Иной водой полным-полно.
Вода реки
Ему горька,
И он несет издалека
Ведро воды
Из родника.

* * *


Небо вновь набито сероватой
Ватой ватников и тюфяков
И халатов рванью дыроватой.

Человек
Довольно бестолков,
Если до сих пор еще не в силах
Привести в порядок небеса,
Понаделать облаков красивых...

Этот век
Еще не начался!

ТЯГА К СОЛНЦУ


Копал я землю,
В ней таилось много
Того, чего не быть и не могло,
Но попадались меж костей и рога
Железный лом и битое стекло.

Но ищут выход даже через донца
Изглоданных коррозией канистр
Живые всходы. Ввысь их тянет солнце
Сильней, чем просвещения министр.

РАСТИТЕЛЬНИЦЫ КОС


На поездах
С гремящими колесами
Не спекулянтки едут. Честный труд
Дает им прибыль. Чем торгуют? Косами.
Выращивают их и продают.

О, эти данницы труда тяжелого!
Репейный корень осенью собрав,
Они его отваром моют головы,
И волосы растут быстрее трав.

Вот так. Без всяких заклинаний знахарских,
А просто ремесло как ремесло.
И вслед за тем в столичных парикмахерских
В блестящую витрину под стекло
Коса-краса вмещается обиженно,
Тоскуя по родимой голове.

А труженица, коротко подстрижена,
Спешит взрастить еще одну иль две
Косы, чтоб чье-нибудь редковблосие
Прикрыли их узлы и вензеля.

И вновь репейный корень зреет к осени.

О сказочная русская земля!

РОМАНТИЧЕСКИЕ ТЕНИ


Романтические тени
В пелеринах, в длинных-длинных юбках.
Зимний вихрь, не тычься им в колени,
Утони в их колокольных шубках,
Чьи подолы в нежной снежной пене.

Романтические тени —
Шали с бахромами, как в «Романе»,
Драгоценные каменья...
И в пельменной, заказав пельмени,
Требуется новое уменье
Восседать на стульчиках-обрубках.

Мед и брага в длинных винных кубках.

Романтические тени!
И, конечно, дело не в уступках
Строгому общественному мнению,
Вкусу прадедов, но тем не менее
О каком уж толковать модерне!

Романтические тени!

Даше просто в метрополитене
Стелются классические тени
Но утрам еще неимоверней,
Чем бывают тени
В час вечерний!

КОНЦЫ НЕДЕЛЬ


В наш век
И четверги, как пятницы,
И пятницы, как субботы,
Хоть и волнуются привратницы,
Что все поздней ложатся спать юнцы...

У каждого свои заботы.

И поздно-поздно
В клетках лестничных,
Как дверцы в сердце, лифты хлопают,
И пестрые сапожки топают.
И после всех этих чудес ночных
Просторен, будто свод небесный,
Когда-то тесный день воскресный,
Зовущий в парк культуры с бурыми
Психеями и Амурами,
Где грезит новыми скульптурами
Какой-то скульптор неизвестный.

ПЕГАС


Пегас
Когда-то был
Величиною с пса,
Как предки всех других
Прекрасных лошадей.
Еще не возносил он ввысь под небеса
Уже ликующих и плачущих людей,
Еще копытцами о камень он не бил,
Чтоб опьяняющий забушевал поток, —
Но все ж он и тогда
Почти крылатым был,
И цвет свой набирал
Поэзии цветок.

ПЕСНИ


Я просматривал книжечку, кажется — Глебова,
Сколько песен живет, сколько песен погибло.
Сколько было их, сколько их как бы и не было,
Вдохновенно исполненных где бы то ни было.
Сколько пьес породила поэзия Тютчева?
Почему «Очи черные» были живучее?

...Я смотрел, отделяя от самого лучшего
Безусловно хорошее, среднее, худшее,
Отделяя новаторское от стариковского,
И себе говорил я: Вот это подхватывали,
А вот это забыто.
...«Левый марш» Маяковского,
Список пьес на слова Шагинян и Ахматовой,
Тексты Пушкина, Блока и тексты Ратгауза.
Эти выжили, эти в забвение канули...

Говорят, что сейчас — музыкальная пауза.
Я хочу, чтоб мелодии новые грянули.
Это можно и нужно, чтоб песня как хлеб была
Или словно гроза, что над пашнями движется.

Я просматривал книжицу, кажется — Глебова,
Загляните в нее —
Любопытная книжица!

О ДРУЗЬЯ МОИ ЖИВОПИСЦЫ


О друзья мои живописцы,
Почему у вас горы не высятся
Тан, чтоб голову я запрокидывал:
— Вот они! Я такие и видывал!

Почему вы не видите неба,
Которого вчера еще не было
И которого завтра не будет в помине?
Почему вы не видите этого неба,
Которое есть только ныне,
Есть повсюду, а нет лишь на вашей картине?

Вы рисуете море.
Каким оно было
У ваших предтеч.

О друзья мои живописцы,
Где ваша сила,
Отчего же не можете вы устеречь
Ниспадания смутного покрывала,
Появленья того, что еще не бывало?

О художники,
Основоположники
Новых представлений о мире,
Вы, благодетели рода людского,
Почему у вас на ногах гири
И на руках оковы?

ВЕЧЕР


Вечер,
Не уразуметь чар
Твоих, о добрый старый вечер
С Томом Сойером и с Бекки Тэчер,
С Бичер-Стоу то есть с дядей Томом,
А потом уже, от тома к тому, к Достоевскому,
ко Льву Толстому
Через дом Ростовых с Мертвым домом,
Чтоб увидеть, где мы, что мы, кто мы!

И однажды
С орудийным громом,
Пошатнувшим терема-хоромы,
Рухнул в чад своих лампад и свечек вечер, за
ушедшее ответчик,
Как это сказать: ветхозаветчик? Лучше у»:
сказать: ветхозаветчер,
И настал ты вечер-поперечер всем предтечам и
всему святому
Тоже не прошедший по-пустому и отнюдь не
вечер-беспредметчер.

Вечер, вечер,
Окруженный тучей
Всяких приблизительных созвучий, разных по
значению и толку!
Ибо это ты,
Согбенноплечер, сонную не слушая «Спидолку»,
Полуночер, точный цифроведчер,
Исчисляешь луны весом в тонну
По пути, спирально завитому прямо к Марсу
кровью налитому,

И к Звезде Вечерней, добрый вечер, галактический
междупланетчер,
Предрассветчер
К веку
Золотому!

ОТ ЖАЖДЫ К ПЕСНЯМ


Через вечерние летел я зори,
Навстречу мне плыла Речь Посполита,
И за кольцо держался я в соборе
Святого Витта.

Я задержался на день в Златой Праге,
Хорошие там повстречались парни —
Мы толковали о всеобщем благе
В ночной винарне.

На следующий вечер в Риме
В траттории какой-то старомодной
Мы пили солидарности во имя
Международной.

И помню, через мост над Рубиконом
Автомашинные летели тени,
Чтоб я в глаза мадоннам благосклонным
Взглянул в Равенне.

Читал я надписи на древних плитах
И не в Париже ли взглянул я прямо
В глаза, от древней копоти отмытых,
Химер Нотр-Дама...

А над Дунаем с круч паннонской Вуды
Мне мудрый Юлиуш рукой тяжелой
Вдаль через Русь указывал: оттуда
Пришли монголы!

О, собеседники везде, повсюду!
И, если помнюсь этим добрым людям,

Так уж о них я вовсе не ззгоуду,
И живы будем!

А если даже и умрем однажды,
То, умерев, мы все равно воскреснем
От жажды
К песням!

* * *


Отцокало
Пегасово копыто,
Отцокало, и вновь оно зацокало,
И эта лошадь снова ржет несыто,
И нечего ходить вокруг да около,
А надо сделать новое усилье
И оседлать имеющую крылья.
Да так помчаться, чтоб и сердце сжалось
И стало совершеннейшею былью
Все, что не зря тебе воображалось!