ExLibris VV
А. П. Межиров

Под старым небом

Оглавление


В 1975 году издательство «Советский писатель» выпустило книгу Александра Межирова «Под старым небом», в которую вошли произведения поэта последних лет. В новом издании книга эта расширена за счет стихотворений, написанных А. Межировым в разное время, но внутренне примыкающих к ней.
 

ALTER EGO

ALTER EGO


В 1944 году я начал писать поэму, вступление к которой, «Человек живет на белом свете...», было опубликовано в журнале «Знамя». Во вступлении «другой я» (alter ego) лицо не конкретное, а общее.
В последующие годы были написаны главы этой поэмы, в которых общее дробится и постепенно возникают разные конкретные типы и «другой я» каждого из них в разных конкретных условиях времени и места действия.
А. М.

1


Человек живет на белом свете.
Где не знаю. Суть совсем не в том.
Я лежу в пристрелянном кювете.
Он с мороза входит в теплый дом.

Человек живет на белом свете.
Он — в квартиру поднялся уже.
Я лежу в пристрелянном кювете
Ка перебомбленном рубеже.

Человек живет на белом свете.
Он — в квартире зажигает свет.
Я — лежу в пристрелянном кювете,
Я — вмерзаю з ледяной кювет.

Снег не тает. Губы, щеки, веки
Он засыпал. И велит дрожать...
С думой о далеком человека
Легче до атаки мне лежать.

А потом подняться, разогнуться,
От кювета тело оторвать,
На ледовом поле не споткнуться
И пойти в атаку —
Воевать.

Я лежу в пристрелянном кювете.
Снег седой щетиной на скуле.
Где-то человек живет на саете —
На моей красавице земле!

Знаю, знаю — распрямлюсь, да встану,
Да чрез гробозую полосу
К вражьему ощеренному стану
Смертную прохладу понесу.

Я лежу в пристрелянном кювете,
Я к земле сквозь тусклый лед приник...
Человек живет на белом свете
Мой далекий отсвет! Мой двойник!

2


Ну, а дальше что! Молчанье. Тайна.
Медсестра лениво прячет шприц.
Четверо солдат — не капитаны,
И комбат — Протасов, а не принц.

И не Эльсинор, а край передний,
Мокрый лог, ке рай, а сущий ад.
Знал комбат, что делает последний,
Как в газетах пишется, доклад.

Волокли его на волокуше.
Навалили ватники — озноб.
Говорит. А голос — глуше, глуше,
До глубин души — и глубже, в души,
Как в газетах пишут, — до основ.

Молвит, умирая: или — или;
Долг — стоять, но право — отойти.
Егерей эсэсовцы сменили,
А у нас резерва нет почти.

Слеза полк эсэсовский, а справа...
Не договорил...
Навечно смолк...
Есть у человека долг и право...
Долг и право... долг и право... Долг...

3


Над Десной опять лоза, лоза.
Над Телячьим островом гроза,
Облака теснятся над Десной.
Родина! Опять в мои глаза
Ты глядишься древней новизной.

Над Невой туман опять, опять.
Город спит. Мосты разведены.
Но лежит на городе печать
Той же самой древней новизны.

Снова будут грозы, будет снег.
Снова будут слезы, будет смех.
Всюду — от Десны и до Десны,
Вечно — от весны и до весны.

Идут дни, дождем и льдом звеня,
Гомоня гудками над страной,
Поезд, уходящий без меня.
Отойдет когда-нибудь со мной.

Сколько на земле земных дорог,
Сколько на земле земных путей, —
Столько на земле земных тревог.
Столько на земле земных страстей.

Вечный пастырь бесконечных стад
Пояснит у смертного одра:
Если люди на земле грустят —
Это потому, что жизнь щедра.

Но когда снарядом над тобой
Разнесет накаты блиндажа.
Ты увидишь купол голубой
И умрешь, тем блеском дорожа.

Снова будут грозы, будет снег.
Снова будут слезы, будет смех.
Всюду — от Десны и до Десны,
Вечно от весны и до весны.

4


Трубной медью
в городском саду

В сорок приснопамятном году
Оглушен солдатик.
Самоволка.
Драпанул из госпиталя.
Волга
Прибережным парком привлекла.
Там из тьмы, надвинувшейся тихо,
Танцплощадку вырвала шутиха —
Поступь вальс-бостона тяжела.

Выл солдат под Тулой в руку ранен
А теперь он чей!
Теперь он Анин —
Анна завладела им сполна,
Без вести пропавшего жена.

Бледная она.
Черноволоса.
И солдата раза в полтора
Старше
[Может, старшая сестра.
Может, мать —
И в этом суть вопроса,
Потому что Анна не етара|.

Пыльные в Заречье палисады,
Выщерблены лавки у ворот,
И соседки опускают взгляды,
Чтоб не видеть, как солдат идет.

Скудным светом высветлив светелку,
Понимает Анна, что опять
Этот мальчик явится без толку,
Чтобы озираться и молчать.

Он идет походкой оробелой,
Осторожно, ненаверняка.
На весу, ка перевязи белой,
Раненая детская рука.

В материнской грусти сокровенной,
У грехопаденья на краю,
Над его судьбой — судьбой военной -
Клонит Анна голову свою.

Кем они приходятся друг другу.
Чуждых две и родственных души;..
Ночь по обозначенному кругу
Ходиками тикает в тиши.

И над Волгой медленной осенней,
Погруженной в медленный туман,
Длится этот — баз прикосновений —
Умопомрачительный ромеи.

5


Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу ка переформировку
И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.

Перейдем по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой —

Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита.
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.

Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и сапом
Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому.
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный.
Прежде — школьный, а потом иной.
Прежде буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после — записи иные.
Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:

«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступленно-дерзкий.
Росчерк — бесшабашно-удалой.
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила, —
Даты первых переформировок.
Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и все. И больше ничего.

Здесь и я с друзьями в соучастье, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится.
Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь
ранний,

Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.

6


Сорок пятый год
перевалил
Через середину,
и все лето
Над Большой Калужской ливень лил,
Гулко погромыхивало где-то.

Страхами надуманными сплошь
Понапрасну сам себя не мучай.
Что, солдат, очухался! Живешь!
Как живешь!
Да так. На всякий случай.

И на всякий случай подошел
К дому на Калужской.
Здравствуй, Шура! —
Там упала на чертежный стол
Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.
Вот и все.
Диплом закончен.
Баста!..
Шура наклонилась над столом,
Чуть раскоса и слегка скуласта.

Шура, Шура!
Как ты хороша!

Как томится жизнью непочатой
Молодая душная душа, —
Как исходит ливнем сорок пятый.

О, покамест дождь не перестал.
Ров смертельный между нами вырой.
Воплощая женский идеал.
Добивайся, вей, импровизируй.

Ливень льет.
Мы вышли на балкон.
Вымокли до нитки и уснули.
Юные. В неведенье благом.
В сорок пятом... Господи... В июле.

И все лето длится этот сон,
Этот сон, не отягченный снами.
Грозовое небо
Колесом
Поворачивается
Над нами.

Молнии как спицы в колесе.
Пар клубится по наружным стенам.
Черное Калужское шоссе
Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала
Ка балконе в это лето зноя.
Наша жизнь оправдана сполна
И существование земное.

Ливень лил все лето.
Надо мной
Шевелился прах грозы летучей.

А война
Закончилась весной, —
Я остался жить на всякий случай,

7


Отстраняю прочь орудья пытки.
Заикаюсь. Господи, прости...
Делаю последние попытки
Душу помраченную спасти.

Уезжаю на разьезд пустынный.
Ревностью насытившись сполна.
И голубоватый снег простынный
Стелет прямо под ноги лука,

А она в глухом полуподвале
Вспоминает, рухнув на кровать,
Как ее по кругу предавали,
Прежде чел\ невестою назвать.

А потом во тьме кромешно-гслой
Головой гнетет мое плечо
И ночами гибелью бесполой
Дышит мне на щеку горячо.

8


Множество затейливых игрушек:
Буратин, матрешек и петрушек, —
Не жалея времени и сил,
Мастер легкомысленный придумал.
Души в плоть бунтующую вдунул.
Каждому характер смастерил.

Дергает за ниточку — и сразу
Буратины произносят фразу,
А матрешки пляшут и поют,
Сверхурочно вкалывают, ленятся,
Жрут антабус, друг на дружке женятся
Или же разводятся и пьют.

Мастер! Ты о будущем подумай!
Что тебе труды твои сулят!!
У одной игрушки взгляд угрюмый,
А другая опускает взгляд.

Из тебя они влияют плохо.
Выщербили пошлостью твой нож.
Ты когда-то был похож на Блока,
А теперь на Бальмонта похож.

Пахнет миндалем, изменой, драмой;
Главный Буратино — еретик,
Даже у игрушки самой-самой
Дергается веко — нервный тик.

На ручонках у нее экземой
Преступает жизни суета.
Драмой пахнет, миндалем, изменой,
Приближеньем Страшного суда.

Выглядит игрушка эта дико,
Так и тараторит во всю прыть.
Тщетно уповает Афродита
Мастера в продукцию влюбить.

Поклонился бы земным поклоном,
И, ножа сжимая рукоять,

Стал бы он самим Пигмалионом —

На колени не перед кем стать.

9


Мне бы жить
немножечко пониже, —
Но мансарды в нонешнем Париже
Высоко — одышку наживешь.
А в моей — вчерашний дым клубится,
И холсты какого-то кубиста
Бурно обсуждает молодежь.

В блюдечке окурок.
Дым тяжелый,
Старый дым.
Элоха пепси-колы
Отменила джюс и орзнжад.
Нету больше ни семьи, ни школы, —
Стоило ли почву орошать.

Лень
приборку делать, постирушку,
Разную и всякую нуду, —
Заведу смышленую игрушку.
Ключиком игрушку заведу.

Жизнь чужую истово корежа,
Позвоню
(своя не дорога):
— Поднимайся, заспанная рожа,
Едем в ресторан и на бега.

Временно убью в тебе торговлю —
Сущность постоянную твою,

Поселю под собственную кровлю,
Книгами твой разум разовью.

Бегать по редакциям заставлю
Мимо Муленруж и Нотр-Дам.
Лепет малограмотный исправлю,
Книжечку составлю и издам.

В этой самой разлюли-малине,
От тоски чуть-чуть навеселе,
Познакомлю я тебя с Феллини,
Вознесенским, Сартром и Пеле.

И, не сознавая, что калечу,
Пагубным инстинктам угожу, —
Важные контакты обеспечу,
Главные каналы укажу.

(Тошно Сартру, ставленнику бога,
Наглотавшись джина и «Камю»,
После пира, то бишь Диалога,
Возвращаться в милую семью.

Колотье какое-то в кумире.
Мается мыслитель и пророк.
Чтобы мир царил в семье и в мире,
Одолжу тебя на вечерок.

Чтобы не страдал французский гений,
Будешь ты использован пока
Как амортизатор возвращений
В милую семью из кабака.

В «кадиллаке» сможешь прокатиться,
На ходу вкушая от щедрот, —

Вообще знакомство пригодится
И себя окажет в свой черед.

ну, а если Сартра для острастки
За Мао Цзэ-дуна поведут
И продержат до утра в участке, —
Ты сумеешь выгадать и тут.

Позвоню на виллу Сименону,
Сименон ажанам позвонит —
Тары-бары, и тебя без шмону
Выпустят в объятья аонид.

В департамент не пойдет телега,
Ну, а если даже и пойдет, —
Для другого я, для alter ego,
Целесообразный поворот.

Даже и телега — не расплата,
Если воплощаются мечты, —
В протоколе комиссариата
Вслед за Сартром напечатан ты.

Ты исполнил миссию святую
По благоустройству бытия, —
Вслед за Сартром, через запятую.
Значится фамилия твоя.)

На одной руке уже имея
Два разэкзэтических кольца.
Ты
уже
идешь,
уже наглея,
Но пока
еще не до конца.

В пику монпарнасским летописцам,
Ты живешь, осуществляя план.
Рыночным, холодным любопытством
К людям, книгам, сплетням и делам.

Кроме любопытства ледяного.
Ничего иного своего.
Впрочем, это для тебя не ново, —
Знаешь сам, что нету ничего.

Ощущаешь сам — и это чувство,
Вожделенью лютому назло,
Долю вносит в околоискусство
И в неподалекуремесло.

И, непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идешь все выше, то есть ниже.
Ибо можно все, чего нельзя.

Преисполнен гонора и спеси,
Человеком не был,
сразу сверх-
человеком стал в эпоху пепси, —
Энциклопедистов опроверг.

Ты идешь, способный на любое, —
Только пользой чутко дорожа,
В шляпе настоящего ковбоя.
Выхваченной из-за рубежа.

В разлюли-малине распроклятой,
На Монмартре нашем дорогом.
Будешь ты клиент и завсегдатай,
Ежели не будешь дураком.

Ты сперва за все меня за это
Будешь очень сильно уважать.
А потом за все меня за это
Будешь от души уничтожать.

Нажимай, снимай поглубже стружку
Со спины того, кто превратил
В жалкую игрушку-побегушку
Твой холодный олимпийский пыл.

Не жалей, выслеживай, аукай, —
Сдвоенными в челюсть и под дых.
Ты рожден тоской моей и скукой.
Отпрыск прародителей седых.

Я построил дом, но не из бревен,
А из карт краплениых поперек.
Потому и пред тобой виновен, —
Превратил в игрушку, не сберег.

Ну а ты действительно услышал
Крик души веселой и больной,
И на миг тоску мою утишил.
Сделался игрушкой заводной.

И за эту страшную работу.
Подчистую, господи прости,
Расплатиться я готов по счету
И черту итога провести.

Расписаться под чертей итога
И, передохнув совсем немного,
Новую
игрушку
завести.

Новую

игрушку
заводную
Поспе передыха завести, —
Чтоб за водкой бегала в пивную
И цветы косила травести.

Пепси-кола не заменит водку.
Потому что водка не вода.
Лень
в мансарде заменить проводку
Скоро загорятся провода.

10


Высоко в горах Герцеговины
Мелочь принимается в расчет, —
Если утопить стекло кабины,
Грейдерною пылью занесет.

Правая выхватывает фара,
Возле груды пьюков 1 и лопат.
Знак дорожный горного обзала,
Чтоб не угодить под камнепад.

Повороты вывихнуты круто.
Жизнь копейкой пляшет на кону,
кирки.

Скалы не подвластны стали Крупна,
Люди не подсудны никому.

Но вглядись внимательней и зорче
В родовые каменные корчи,
В эти схватки гнева и любви, —
Высоко в горах Герцеговины,
Где по склонам катятся лавины.
Чуждого пришельца улови.

Он храпит в пещере перевала.
Никогда его не волновало.
Что о нем в народе говорят.
Высоко забрался этот шустрый
Немудренный отпрыск Заратустры,
Может, серб, а может, и хорват.

Что они умеют, зти руки,
И какому служат ремеслу, —
Опрокинуть в пыльной Баня-Луке
Мусорную урну на углу.

Одобряю. Стоящее дело...
Мчалось время, голову сломя, —
И за ним чуть-чуть недоглядела
Связанная с временем семья.

Действует звереныш этот умный.
Но не вопреки и не назло:
Видно, было время ставить урны.
Время опрокидывать пришло.

В Баня-Луке битники босые,
Люты, худощавы м смуглы,
Не как в Штатах и не как в России,
А совсем особые — свои.

Битники не выражены словом
И не истолкованы пока.
В Баня-Луке, в городе торговом
Улица прямая широка.

Есть мечети. Но молиться негде.
Отвернулся от страны аллах.
В Баня-Луке, на прямом проспекте.
Битники дежурят на углах.

На проспекте битники дежурят,
Брови хмурят, чуингвам жуют.
Сигареты «Филип Моррис» курят.
Фуги Баха про себя поют.

Ночь светла. Погода неплохая.
Засаистит вожак — и там и тут,
Вдоль всего проспекта, громыхая,
Мусорные урны упадут.

А когда вконец надоедает
У свободы в рабстве пребывать,
Баня-Луку битник покидает,
Чтоб свободным сделаться опять.

Там багрец и охра в листьях палых,
Там рабами Рима в облаках
Выбит путь на выщербленных скалах
И не реставрирован никак.

Там, в пещере мертвого пророка.
Подложив под голову гранит,
В забытьи железком, одиноко,
Отпрыск Заратустры возлежит.

Он храпит, худой, длинноволосый,
Бородой обросший, трезвый в дым,
И на эпохальные вопросы
Отвечает храпом молодым.

11


Жарь, гитара,
жарь, гитара,
жарко!
Барабанных перепонок жалко,
чтобы не полопались сне,
открываю рот,
как на войне
при бомбежке или артобстреле, —
не могу понять, по чьей вине
музыканты эти озверели.

Ярко свет неоновый горит,
и о чем-то через стол кричит
кто-то,
но не слышу, оглушенный,
и его не вижу самого —
яростно, как в операционной,
бьют
со всех сторон
в глаза
плафоны,
не жалеют зренья моего.

Голос новоявленного класса
в обществе бесклассовом возник —
электрогитара экстракласса,
вопль ее воистину велик.

Молча пей и на судьбу не сетуй
в ресторане подмосковном «Сетунь»
Пей до дна, и наливай опять,
и не вздумай веки разлеплять.

Только вдруг негаданно-нежданно
в ресторанном зале
слишком рано,
до закрытья минимум за час,
смолкла оглушительная ария
электрогитары экстракласс, —
на электростанции авария —
в ресторане «Сетунь» свет погас.

Свет погас — какая благодать
еле слышно через стол шептать.

В темноте
посередине зала
три свечи буфетчица зажгла,
и гитара тихо зазвучала
из неосвещенного угла.

Свет погас — какая благодать
чувствовать,
что свет глаза не режет
и струна не исторгает скрежет,
а звучит, как надобно звучать,
не фальшивит ни единой нотой.

свет погас — какое волшебство!
На электростанции
чего-то,
что-то,
почему-то
не тсго..<

Неужели все-таки поломка
будет наконец устранена
и опять невыносимо громко
заскрежещет электроструна!!

Господи! Продли минуты эти,
не отринь от чада благодать,
разреши ему при малом свете
Образ и Подобье осознать.

Низойди и волею наитья
на цивилизованной Руси
в ресторане «Сетунь» до закрытья
три свечных огарка не гаси.

Предо мной — закрытый поворот.
Знаю, не возьмешь его на бога.
Поворот закрытый —
это тот,
За которым не видна дорога.

Сбавил скорость.
Торможу.
Гужу.
Сам себе твержу: смотри не мешкай.

Этот поворот не мечен вешкой —
Он ведет к иному рубежу.

Поворот закрытый не прямая.
Но, рассудку трезвому назло,
Полный газ внезапно выжимаю.
Чтобы зад машины занесло.

Где уж там аварий опасаться,
Если в жизни все наоборот,
Мне бы только в поворот вписаться,
Б поворот, в закрытый поворот.

БАЛЛАДА ПРЕОДОЛЕНИЯ


В землянке стылой, вскакивая с нар,
Я ничего заранее не знал,
Пришел не на готовую идею —
И потому владею только тем,
Чем в совершенстве, как солдат, владею
Оружьем всех калибров и систем.

Того, что написал, — не переделаю
В пределах треугольного письма,
Не стану исцелять бумагу белую
Пророчествами заднего ума.

И в дневниках военных не исправлю
Ни слова, ни единой запятой
Не переставлю — все как есть оставлю,
Как было в жизни грешной и святой.

О, это ненасытнее старание
Всем доказать, что ты еще не стар
Лишь потому, что обо всем заранее
Все знал, в землянке вскакивая с нар.

Над блиндажами, вмерзшими в болото,
Трассирует прерывистая нить.

Себя,
Себя,
Себя,
А не кого-то,
Придется за неведенье винить.

Чем познаванья поздние чреваты —
Бедой или победой над бедой,
Когда в окне — туман солоноватый
И в горле — соль премудрости седой,
И как листвы горящей
Дым осенний,
Горчащий
Привкус
Поздних
Постижений.

БАЛЛАДА О НЕМЕЦКОЙ ГРУППЕ


Перед войной
На Моховой
Три мальчика в немецкой группе
Прилежно ловят клецки в супе,
И тишина стоит стеной.

Такая тишина зимы!
Периной пуховой укрыты
Все крыши, купола и плиты —
Все третьеримские холмы.

Ах, Анна Людвиговна, немка.
Ты русская, не иноземка,
Но по-немецки говоришь
Затем, что родилась в Берлине,
Вдали от этих плоских крыш.

Твой дом приземистый, тяжелый,
С утра немецкие глаголы
Звучат в гостиной без конца —
Запинки и скороговорки,
Хрусталь в четырехсветной горке,
Тепло печного изразца,
Из рамы

Взгляд какой-то дамы,
На полотенцах — монограммы
И для салфеток — три кольца.

Обедаем.
На Моховую,
В прямоугольнике окна.
Перину стелет пуховую
Метель.
Как будто тишина
На тишину ложится тихо,
И только немкина щека
От неожиданного тика
Подергивается слегка.

Зачем
Вопросами врасплох
Ты этих мальчиков неволишь!
Да им и надо-то всего лишь
Два слова помнить: Handehoch!..

ДВА ОТРЫВКА

1


Громко ахала весна —
Снег взрывали,
И в подвале
Нарушалась тишина.

Переулок мой Лебяжий,
Лебедь юности моей.
Крыша, крашенная сажей,
А над ней
Бумажный змей.

Змей бумажный...
Голубь важный
По карнизу семенит.
Дом старинный, трехэтажный,
Бицепсы кариатид.

Змей бумажный тянет в небо
Нитку длинную свою.
На мосту
Б исходе нэпа
Папиросы продаю:

— Папиросы «Бокс»! А ну-ка!
Ну-ка, пять копеек штука!
Если оптом,
Пачка рубль —
Три четвертака за труд, —
Видно, нэп идет на убыль —
Папиросы не берут,

2


Я в детство поглядел..,
У игрока
Холодная,
Холеная
Рука.
Под ватою
Покатое плечо
И сердце, бьющееся горячо.

Извозчик получает серебром,
Распахивает двери ипподром.
И я живу —
Страетей веселых раб.
Изучен покер, преферанс и фрапп,
И за последним лихачом столицы.
От ипподрома за одну версту,
Последний снег отчаянно клубится
И удесятеряет быстроту.

Отец ворчал, что отпрыск не при деле,
Зато колода в лоск навощена,
И папироски в пепельницах тлели
Задумчивым огнем...
Как вдруг — война..,

* * *


Воскресное воспоминанье
Об утре в Кадашевской бане...

Замоскворецкая зима.
Столица на исходе нэпа
Разбогатела задарма,
Но роскошь выглядит нелепо.

Отец,
Уже немолодой.
Почти седой
И волосатый,
Впрок запасается водой.
Кидает кипяток в ушаты.

Прохлада изразцовых плит,
И запах кваса и березы
В парной под сводами стоит,
Еще хмельной, уже тверёзый.

В поту обильном изразцы,
И на полках блаженной пытки
Замоскворецкие купцы,
Зажившиеся недобитки.

И отрок впитывает впрок
Сквозь благодарственные стоны
Замоскворецкий гозерок,
Еще водой не разведенный.

* * *


Какие-то запахи детства стоят
И не выдыхаются.
Медленный яд
уклада,
уюта,
устоя.
Я знаю — все это пустое.
Все это пропало,
распалось навзрыд,
А запах не выдохся, запах стоит.

* * *


Лебяжий переулок мой.
Почти прямой, чуть-чуть кривой,
Участник перестройки мира, —
Что там, за взорванной стеной
Замоскворецкого ампира...

* * *


Плоды унификации — зловещи:
Везде стоят одни и те же вещи,
И —
Кооперативные дома,
Друг с другом тоже схожие весьма, —
И —
Проступает из-под каждой кровли
Икона византийского письма,
Хемингуэй, в трусах, на рыбной ловле.

* * *


Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос,
разиня,
Смотри не отморозь!

Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,

К разлукам не готов.

Был русским плоть от плоти
По мыслям, по словам, —
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.

По льду стопою голой
К воде легко скользил
И в полынье веселой
Купался девять зим.

Теперь как вспомню — жарко
Становится на миг,
И холодно, и жалко,
Что навсегда отвык.

Кровоточили цыпки
На стонущих ногах...
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.

Я жил в их мире милом,
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонгпер Ольховиков.

Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.

Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.

Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек, Дега.

* * *


Мы просыпались в сумраке мглистом,
Друзья не друзья, враги не враги, —
И стала наша любовь со свистом
Делать на месте большие круги.

От понедельника до субботы,
От иовогодья до ноября
Эти свистящие повороты
Все вхолостую, впустую, зря.

Мы не держались тогда друг за друга,
И свист перешел постепенно в вой.
И я сорвался с этого круга
И оземь ударился головой.

И помутилось мое сознанье...
О, прояснить его помоги!
Снег моросит. И в густом тумане
Перед глазами плывут круги.

БАЛЛАДА О ЦИРКЕ


Метель взмахнула рукавом —
И в шарабане цирковом
Родился сын у акробатки.
А в шарабане для него
Не оказалось ничего:
Ни колыбели, ни кроватки.

Скрипела пестрая дуга',
И на спине у битюга
Проблескивал кристаллик соли...

Спешила труппа на гастроли...

Чем мальчик был, и кем он стал,
И как чем стал он, быть устал,
Я вам рассказывать не стану:
К чему судьбу его судить,
Зачем без толку бередить
Зарубцевавшуюся рану!

Оно как будто ни к чему:,
Но вспоминаются ему
Разрозненные эпизоды:

Забыть не может ни за что
Дырявое, как решето,
Заштопанное шапито
И номер, вышедший из моды.

Сперва работать начал он
Классический аттракцион:
Зигзагами по вертикали
На мотоцикле по стене
Гонял с другими наравне,
Чтобы его не освистали.

Не в нем иная страсть жила, —
Бессмысленна и тяжела,
Душой мальчишеской владела:
Он губы складывал в слова.
Хотя и не считал сперва,
Что это стоящее дело.

Потом война... И по войне
Он шел с другими наравне,
И все, что чуял, видел, слышал.
Коряво заносил в тетрадь,
И собирался умирать,
И умер он — ив люди вышел.

Он стал поэтом той войны.
Той приснопамятной волны.
Которая июньским летом
Вломилась в души, грохоча,
И сделала своим поэтом
Потомственного циркача.

Но, возвратясь с войны домой
И отдышавшись еле-еле,

Он так решил:
«Войну допой
И крест поставь ка этом деле».
Писакье вскорости забросил,
Обезголосел, охладел —
И от литературных дел
Вернулся в мир земных ремесел.

Он завершил жестокий круг
Восторгов, откровений, мук —
И разочаровался в сути
Божественного ремесла,
С которым жизнь его свела
На предвоенном перепутье.

Тогда-то, исковеркав слог,
В изяществе не видя проку,
Он создал грубый монолог
О возвращении к истоку:

Итак, мы прощаемся.
Я приобрел вертикальную стену
И за сходную цену
подержанный реквизит;
Ботфорты и бриджи
через неделю надену,
И ветер движенья
меня до костей просквозит.

Я победил.
Колесо моего мотоцикла
Не забуксует на треке
и со стены не свернет.
Боль в моем сердце
понемногу утихла.

Я перестал заикаться.

Гримасами не искажается рот.

Вопрос пробуждения совести
заслуживает романа.
Но я ни романа, ни повести
об этом не напишу.
Руль мотоцикла,
кривые рога «Индиана»
В правой руке,
успевшей привыкнуть к карандашу,
А левой прощаюсь, машу...

Я больше не буду
присутствовать на обедах,
Которые вы
задавали в мою честь.
Я больше не стану
вашего хлеба есть,
Об этом я и хотел сказать.
Напоследок...

Однако этот монолог
Ему не только не помог,
Но даже повредил вначале.
Его собратья по перу
Сочли все это за игру
И не на шутку осерчали.

А те из них, кто был умней.
Подозревал, что дело в ней,
В какой-нибудь циркачке жалкой,
Подруге юношеских лет,
Что носит кожаный браслет
И челку, схожую с мочалкой.

Так или иначе. Но факт,
Что, не позер, не лжец, не фзт,
Он принял твердое решенье
И, чтоб его осуществить.
Нашел в себе задор, и прыть,
И силу самоотрешенья.

Почувствовав, что хватит сил
Вернуться к вертикальной стенке,
Он все нюансы, все оттенки
Отверг, отринул, отрешил.

Теперь назад ни в коем разе
Не пустит вертикальный круг.

И вот гастроли на Кавказе.
Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг

Гастроли зимние на юге.
Военный госпиталь в Навтлуге.
Трамвайных рельс круги и дуги.
Напротив госпиталя — домик.
В нем проживаем я м комик.

Коверный двадцать лет подряд
Жует опилки на манеже —
И улыбается все реже,
Репризам собственным не рад.

Я перед ним всегда в долгу,
Никак придумать не могу
Смехоточивые репризы.
1 Навтлуг — окраинный район Тбилиси.

Вздыхаю, кашляю, курю
И уксризненнс смотрю
На кос его багрово-сизый.

Коверный требует реприз
И пьет до положенья риз...

В огромной бочке по стене
На мотоциклах, друг за другом.
Моей напарнице и мне
Вертеться надо круг за кругом,

Сн стар, каш номер цирковой,
Его давно придумал кто-то, —
Но это все-таки работа.
Хотя и книзу головой.

О вертикальная стека.
Круг новый дантовского ада,
Мое спасенье и отрада,
Ты все вернула мне сполна.

Наш номер ложный!
Ну и что ж!
Центростремительная сила
Моих колес не победила —
От стенки их не оторвешь.

По совместительству, к несчастью,
Я замещаю завлитчастью.

МАСТЕРА


Мастера — особая
Поросль. Мастера!
Мастером попробую
Сделаться. Пора!

Стану от усталости
Напиваться в дым
И до самой старости
Буду молодым,

Вот мой ряд Серебряный,
Козырек-навес,
Мой ларек, залепленный
Взглядами невест.

Мы такое видели,
Поняли, прошли —
Пусть молчат любители.
Выжиги, врали.

Пусть молчат мошенники.
Трутни, сорняки,
Околокожевники,
Возлескорняки.

Да пребудут а целости,
Хмуры и усталы,
Делатели ценности
Профессионалы,

ТБИЛИСИ. ЦЕХ


На склон
из ассирийского района
Выносят гроб с водителем такси.
Сирены воют.
(Господи, спаси!)
И горестно поют, и разъяренно.

Дощатый гроб
над склоном чуть креня.
Толпа выходит на тропу крутую.
Нажала на клаксоны шоферня,
Соратнику и другу салютуя.

Кренится над оврагом виадук.
Кренится ноша медленно и тяжко.
Вдозу
враскачку
под руки ведут,
Вся в черном,
убивается, бедняжка.

У каждого шофера в голове
Простая мысль и явная забота:

Вполне возможно,
что моей вдове,
Как мы теперь,
поможет завтра кто-то,

Пусть обеднею.
Разорюсь пускай —
Зато сегодня разделю с вдовою
Все, что имею.
О, не иссякай,
Остаточное братство цеховое.

Лежит мертвец,
тяжел и недвижим,
В костюме полосатом, как в пижаме,
И лысые воробушки над ним,
И рыжий воздух выстрижен стрижами.

* * *


Касторкой пахнет!..
Миновав проселок.
Два мотоцикла,
Круто накренясь,
На автостраду
Мимо ржавых елок
Кидаются, расшвыривая грязь.

Прощай, мое призвание былое
Ничтожное, прекрасное и злое.
Не знаю сам, к какому рубежу
Я от твоей погони ухожу.

* * *


Обескрылен,
ослеп
и обезголосел,
Мне искусство больше не по плечу.
Жизнь,
открой мне тайны своих ремесел.
Быть причастным таинству
я
не хочу.

Да будут взоры мои
чисты и невинны,
А руки
натружены, тяжелы и грубы.
Я люблю
черный хлеб,
деревянные ложки,
и миски из глины,
И леса под Рязанью
где косами косят грибы.

* * *


Моя рука давно отвыкла
От крутовыгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
5«ИЖ»... «Ява»... «Икдиак»... «Харлей»

Воспоминанья зарифмую.
Чтоб не томиться ими впредь:
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И, как в Барабинской степи,
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
— Терпи!

Готов терпеть во имя этой
Проникновеннейшей из фраз,
Движеньем дружеским согретой
И в жизни слышанной лишь раз.

БАЛЕТНАЯ СТУДИЯ


В классах свет беспощаден и резок,
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым званом подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.

Но зато пируэт все послушней,
Все воздушней прыжок, все точней.
Кто сравнил это дело е конюшней
Строевых кобылиц и коней!

Обижать это дело не надо.
Ибо все-таки именно в нем
Дышит мрамор, воскресла Эллада,
Прометеевым пышет огнем.

Тем огнем, что у Зевса украден
И, наверное, лишь для того
Существу беззащитному даден,
Чтобы мучилось то существа.

Свет бесстрастный, как музыка Листа,
Роковой, нарастающий гул,
Балерин отрешенные лица
С тусклым блеском обтянутых скул.

СПОРТИВНАЯ БАЛЛАДА


Все думаю — чем бегу докучала
И на себя немилость навлекла.
На волейбольном поприще сначала
Прославилась. Известностью была.

Звезда провинциального масштаба
[По матери — мадьярка. Хоть куда!].
Продукт цивилизации — не баба, —
Без бедер, длиннонога и худа.

В составе сборной выезжала в Киев,
В Москву летала на полуфинал.
Печенки мне соперничеством выев.
Спортивный быт меня на доконал.

Но я устала. Увлеченья были.
И на мое лицо налетом лег
Едва заметный слой холодной пыли,
Дотла испепеленный мотылек.

О, как старалась я бороться с згой
Проклятой пылью — и любой ценой,
По грудь почти что Еыпрыгнуз над сеткой,
Ударом пробивала блок двойной.

Печальная меня постигла участь
(Причуды спорта, черт его дери!) —
Пропала вдруг природная прыгучесть,
На технике держалась года три.

Ну, а теперь держусь на честном слове,
Курю. Потребность чувствую в вине.
Уже не выйти замуж мне в Ростова,
И говорят — по собственной вине.

Неправда, что во мне одна усталость.
Осталось и хорошее. Оно
В какую-то истошную удалость
Ударами судьбы превращено.

Вчера спортивный комментатор прибыл.
Люкс в бывшем «Яре» сдан ему внаем.
Ну что ж — не мне, так «Интуристу» прибыль
Мы ужинаем в номере вдвоем.

Меня ©пять какой-то кашель душит.
А он уже встает из-за стола
И верхний свет неторопливо тушит
(Быть может, хочет, чтобы я ушла).

Он медленно расстегивает ворот...
Сегодня ночью или завтра днем
В какой-нибудь другой, но людный город
Уеду, чтобы затеряться в нем.

ИЗ ИСТОРИИ БАЛЕТА


Гельцер
танцует
последний
сезон.
Но, как и прежде, прыжок невесом,
Только слышней раздаются наладки,
Только на сцене, тяжелой, как сон,
В паузах бешено ходят лопатки.

Воздух неведомой силой стеснен, —
Между последними в жизни прыжками
Не продохнуть, —
и худыми руками
Гельцер
танцует
последний сезон.

ЭТОТ ЖОКЕЙ


От репортерских облав беспощадных
Прячется этот жокей,
Этот жокей — из крестьян безлошадных
В Сохо гуляет. О'кей.

Этот жокей отдыхает неплохо, —
От репортеров на дно
Этот жокей погружается в Сохо,
Тянет плохое вино.

Слышит, как стелется лошадь со стоном
Над предпоследней стеной.
Дышит сигарой в подвале пристойном
Возле рулетки ручной.

Этот жокей — человек из железа —
В этом году фаворит
Летнего лондонского степельчеза, —
Англия
так
говорит.

АТТРАКЦИОН


Стена вертикальная снится,
Кривые рога «Индиана»,
Толпа в отчуждение теснится —
Искатели сверхидеала.

Труба вострубила Седьмая,
И женщина в небе возникла.
По правилам цирка снимая
Глушители у мотоцикла.

Чтоб, выхлопом резким палима,
Удесятеренным раскатам
Внимала толпа — и от дыма
Ни зги на манеже дощатом.

Луна у нее под ногами,
И дюжина звезд над короной,
И на мотоцикле кругами
По правилам аттракциона.

Стена под колеса ложится.
Бледнейшие щеки запали —
Безумная женщина мчится
Зигзагами по вертикали.

В резиновый руль мотоцикла,
Как в мякоть, впечатались руки.
Привыкла,
привыкла,
привыкла
Не плакать от боли и муки.

Привычка,
привычка,
привычка,
И выгод немало к тому же,
А где-то ползет электричка.
Везет подмосковного мужа.

Он тот, безымянный, который
Следил в отчужденье за гонкой.
В авоське припас помидоры
Жене, и к тому же законной.

Он подал на станции нищим,
Все шишки собрал по дороге,
Чтоб дуть в самовар голенищем
И соду глотать от изжоги.

Он спит. Затекает десница
Под тяжестью наспанной выи.
Стена вертикальная снится.
Рога мотоцикла кривые.

* * *


Да. Ко всему рука человека приложена.
Всюду
Выложен галькою путь,
смётано сено в стога.
Выкрашен столб верстовой...
Как же без дела я буду
Жить на земле,
если мне жизнь дорога.

Не было Слова,
которое было вначале.
Были слова.
На безделье меня обрекло
То, что они
постоянно меня отвращали
От ремесла
(хоть какое, а все ж ремесло!).

Вот он, Столешников шумный,
мудрецов многодумное вече.
Вот в Сандунах понедельник,
полок изразцовый,
возня.

Вы не чурайтесь меня!
Я за вас на комиссию вещц
Буду сдавать...
Да. Прописан.
Паспорт с собой у меня.

Вы во мне не нуждаетесь.
Курите в мыльном зале,
И, проницательным глазом
зыркая по сторонам:
— Се человек, возомнивший себя... —
вы сказали,
Как будто бы я намерен
сжечь Сакдуновский храм.

ПОСЛЕСЛОВЬЕ


Издревле всяк при деле: этот строит.
Тот разрушает — каждому свое.
А это дело ни гроша не стоит:
Водить пером, записывать — и все.

Пока мы занимались этим делом.
Сорвался мотогонщик со стены
И о манеж ударился всем телом, —
Его минуты были сочтены.

Покамест мы баллады сочиняли
О том, как на стене, по вертикали.
Выводит мотогонщица зигзаг,
Она, устав от стрекота и шума,
Родной манеж покинула угрюмо
У публики случайной на глазах.

На тормозах, в слезах, по треку съехав,
Устало отстранилась от успехов
И, утирая слезы рукавам,
От всех, кто так любил ее когда-то,
Укрылась в уцелевшем от Арбата
Одноэтажном доме угловом.

Уединилась в цоколе неярком,
Поклонникам своим и сотоваркам
Отказывая резко в рандеву.
От всех, кого любила-ревновала.
Забилась в полутьму полуподвала.
Никак не откликаясь на «ау»,

Итак, моя и ваша героиня,
Превозмогая приступы унынья,
По цокольному ходит этажу.
Ну, а о том, что происходит с теми,
Кто посвящал баллады этой теме, —
Об этом я ни слова не скажу.

Издревле веян при деле: этот строит,
Д тот под корень рушит, наповал.
Все сказанное мной гроша не стоит, —
В цене лишь то, о чем я умолчал.

* * *


Перекинута дорога
Через правое плечо.
Я иду, устал немного —
Или что-нибудь еще.

Набираю нужный номер
Мановением руки.
Две копейки сэкономил, —
Только длинные гудки.

Только длинные гудочки.
Потому что все ушли
По привычке ставить точки
Над десятеричным «и».

* * *


Улетаю по работе
Пустяковой, игровой.
В реактивном самолете
Только рев и только вой.

Голова гудит от боли...
Ходит это существо, —
И на свете ничего
Нет прекрасней этой воли.

Ходит это существо
Трын-трава и трали-вали, —
И на свете ничего
Нет прекрасней этой твари.

Далеко живу от дома,
Недалёко от нее.
Над гранитом волнолома
Пены белое рванье.

Неразгаданного кода
Частый зуммер с маша,
А на сердце — непогода,
Несвобода, маета.

Непонятно ни черта ведь.
Что тут делать, как тут быть.
Умереть, роман оставить,
Как светящуюся нить.

Улетаю по работе
Возле моря зимовать.
Телеграммы о прилете
Больше некому давать.

Это маленькое тело.
Просветленное насквозь,
Отстрадало, отболело,
В пепел переоблеклось.

От последнего недуга
Умирала тяжело,
А насчет бессмертья духа
Я не знаю ничего.

Остаешься в слове сына,
Полуграмотном, блатном, —
И болит невыносимо.
Ходит сердце ходуном.

АРБАТ


Всю жизнь запомнил я и миг единый
И жизнь прошла, — но будет ли другая!..
Метался свет моей ночной машины,
Глаза московских кошек зажигая.

Б ответ — зеленым — вспыхивали дико
Глаза кошачьи возле подворотен,
Где на последней улице великой,
Как при Батые, мрак полночный плотен.

Клаксонов несерийных чижик-пыжик,
И в длинном евете, в двухполоске белой.
Кошачий отсвет мимолетных вспышек,
Гул времени всего и жизни целой.

* * *


Как я молод — и страх мне неведом,
Как я зол — и сам черт мне не брат,
Пераженьям своим и победам
В одинаковой степени рад.

В драке бью без промашки под ребра,
Хохочу окровавленным ртом.
Все недобро во мне, все недобро.
...Я опомнюсь, опомнюсь потом.

* * *


Не предначертано заране.
Какой из двух земных путей
Тебе покажется святей,
Определив твое избранье.

Ты можешь властвовать всецело,
А можешь в жертву принести
Всю жизнь — от слова и до дела.*
Но нету третьего пути.

* * *


У тебя сегодня — май,
ты в соку, в цветенье, в росте,
если хочешь, принимай
в жизнь распахнутую — в гости.

Потому что я брожу
в час твой радостный и ранний
по такому рубежу,
за которым нет свиданий,

за которым правоты
не добьешься, как ни бейся.
Если хочешь — проводи,
погрусти со мной, посмейся.

* * *


Нехорошо поговорил
С мальчишкой, у которого
Ни разумения, ни сип.
Ни навыка, ни норова.

А он принес мне Пикассо
Какого-то периода...
Поговорил нехорошо —
Без выхода, без вывода.

* * *


Своих учителей умел я радовать,
На муки шел, науки грыз гранит.
Но никогда не понимал, где складывать(
Где вычитанье делать надлежит.

Куда ни поползу, куда ни кинусь,
Один вопрос томит меня опять:
Под знаком плюс или под знаком минус
Все то, что осознал, воспринимать!

* * *


Едва сошел с трамвая —
И вот вонзал ©пять.
Куда ты — не понять,
Россия кочевая!

Куда на всехларах!
Зачем в твоем вокзале.
Хоть войны миновали,
Спят люди на попах!

Зачем храпят эпоса л,
Проход забилиузкий.
Савеловский вокзал.
Казанский, Белорусский!

В чужие поезда
Ломился, забывая —
Откуда и куда
Россия кочевая...

* * *


Я не могу уйти, — но ухожу.
Пересекаю ржавую межу,
По ржавым листьям — к снегу молодому.
Я не могу, — но ухожу из дому.

Через четыре года
Сорок два
Исполнится — и станет голова
Белым-бела, как свет высоких истин...

Мне этот возраст мудрый ненавистен, —
Назад хочу — туда, где я, слепой.
Без интереса к истине, блуждаю
И на широкой площади
С толпой
Державно и беспомощно рыдаю.

РИЦА


Возле озера, у Голубого,
У любого другого в горах,
Там сезонно работали бабы
И дремали мужчины-прорабы
На огромных альпийских цветах.

По-над Бзыбью, где горная пасека,
Воцарился недолгий покой.
Испросив перерыв на полчасика,
Умываются бабы рекой.

Что вы роетесь в каменной глыбе.
Что елозите вы по горам.
Что вы строите, бабы, на Бзыби —
То ли храм, то пи бар-ресторан!!

Женихов горожанки похитили.
Городских нарожали ребят.
В одиночестве бабы-строители
Голый камень кирками дробят.

* * *


Все длится, не кончается минута
На станции пустынной Гудаута.

Одна минута остановки краткой,
Одна слеза, пролитая украдкой.

Там семафор горит огнем зеленым,
И я бегу, без шапки, за вагоном.

Там все уходит поезд на Цхалтубо,
И парень девушку целует грубо.

АВТОБУС


Вновь подъем Чавчаведзе сквозь крики
— Бади-буди, мацони, тута... —
Снова воздух блаженный и дикий, —
Нам уже не подняться туда.

Но в густом перезвоне бутылок
Прет автобус, набитый битком,
В кос шибает и дышит в затылок
Чахохбили, чачой, чесноком.

Снова стирка — и пена по локоть.
Навесных галерей полукруг.
Где ничем невозможно растрогать
Неподвижно сидящих старух.

А в железных воротах ни щели, —
Лишь откроется дверка на миг.
Да автобус ползет еле-еле
Закоулками и напрямик.

Он достигнет вершины подъема
И покатится глухо назад.
Снова милые женщины дома
Из распахнутых окон глядят.

Из распахнутых окон, как вызов,
Над подъемом склонились они
Так, что груди свисают с карнизов,
А прекрасные лица в тени.

* * *


Старик тапер в «Дарьяле»,
В пивной второстепенной.
Играет на рояле
Какой-то вальс шопениый.

Принес буфетчиксдачу
И удалился чинно.
А я сижу и плачу
Светло и беспричинно.

ГОРЫ


Этот снег, он растаял бы вскоре,
Если б ветром его отнесло
От нагорий Кавказа в Приморье,
Где зимой,словно летом, тепло.

Ко оттаять в объятиях юга
До сих пор я никак не могу
И дышу, как сибирская вьюга,
На зеленом твоем берегу.

* * *

Г. Маргвелашвили

Верийский спуск в снегу. Согреемся немного
И потолкуем. Вот кафе «Метро».
О Корбюзье, твое дитя мертво.
Стеклянный домик выглядит убого.

В содружестве железа и стекла
Мы кофе пьем, содвинув два стела.
Курдянка-девочка е безуминкой so взгляде
Нал- по четвертой чашке принесла
И, слушая, таится где-то сзади.

О, на какой загубленной лозе
Возрос коньяк, что стоит восемь гривен!!
Продолжим разговор о Корбюзье:
Ну да, конечно,я консервативен.

Ну да, светло, тепло, и вместе с тем
Душа тоскует о старье и хламе —
Свет фонаря в любом убогом храме
Куда светлей, чем свет из этих стен.

Вот какова архитектура храма:

Через фонарь в округлом потолке

На человека небо смотрит прямо,
И с небом храм всегда накоротке.

Свет фонаря в пределы храма с неба
Язляется, как истина сама.
Смотри, как много навалило снега.
Верийскмй спуск. Зима, зима, зима...

* * *


Над Курою город старый.
Первый лиет упал с чинары —
Это листопад опять.
Первый лист упал со звоном,
Выл когда-то он зеленым
И не думал опадать.

Порываюсь рвать со старым.
Отдаю себя задаром,
С глаз долой,из сердца вен.
В день прощанья, в час разлуки
Слышу горестные звуки
Перезвяк и перезвон.

Перезвон и перезвяк
Листьев золотых и медных
На все более заметных.
Проступающих ветвях.

НА ПОБЕРЕЖЬЕ


По городам шатался при деньгах.
Не вовремя питался в ресторанах.
Душа горела в ссадинах и ранах
На черноморских зимних берегах.

О Грузия! Прости, что я глядел
По сторонам. А чаще просто мимо.
Не замечал твоих забот и дел,
А видел только то, что было мнимо.

Я чачу пил. А в чаче был табак,
Чтоб в голову сильнее ударяла,
И чача жажду мне не утоляла, —
Лишь оставляла горечь на губах.

Но этот фарс, поставленный без света,
Во тьме кромешной, у прибрежных скал,
Трагедию какого-то поэта
В который раз прилежно повторял.

* * *


Во Владимир перееду,
В тихом доме поселюсь,
Не опаздывать к обеду
Напоследок обучусь.

Чтобы ты из огорчалась,
Чтобы ждать не приучалась,
Буду вовремя всегда
Возвращаться отовсюду
И опаздывать не буду
Ни за что и никогда.

Будет на свечу собака
Из полуночного мрака
Лаять s низкое окно.
Спи. На улице темно.

Далеко еще до света,
На допета песня эта,
Много воска у свечи
Во владимирской ночи.

КАФКА


Контакты прерваны. Разрушены
Коммуникации мои.
Забиты наглухо отдушины —
Соседства нет и нет семьи.

Мир е городами населенными,
Веспасианоз Колизей,
Выключенными телефонами
Спасающийся от друзей.

ЯСНАЯ ПОЛЯНА


Загар вчерашних похорон...
Весь день сквозь облака палмло,
И комья с четырех сторон
В могилу падали уныло.

Над полем жаворонок висел
И выводил свои коленца,
И бледный юноша эсер
Не понимал непротивленца.

Но гроб не тяготил плечо,
И лоб клубился мыслью странной
О том, что этотмир еще
Неясной выглядит поляной.

* * *


Органных стволов
разнолесье
На лейпцигской мессе,
Над горсткой пречистого праха
Пречистого Баха.

И ржавчина листьев последних,
Растоптанных,
падших...
О чем ты, старик проповедник,
Твердишь, как докладчик?

Что душу печалишь,
Зачем тараторишь уныло, —
У Лютера дочка вчера лишь
Ресницы смежила...

НОВОСЕЛЬЕ


Дом заселяется людьми, —
Налаживание уюта
Идет в рассрочку за дверьми,
Сверлит и пилит, черт возьми,
А жизнь — всего одна минута.

* * *


Скоро, скоро
зима, зима
Снегом окно залепит.
Я отдаю тебя задарма,
Губы твои и лепет.

Лучшее, что имел,
отдаю,
И возвратят мне уже едва ли
Добрую, чистую душу твою
И тепло,
которое так предавали.

Мы с тобою
друг другу —
недалеки.
Но сам я воздвигмежду намистену,
На беэымянниый палец
левой руки
Кольцо серебряное надену.

ПРОДАВЩИЦЫ


От реки, идущей половодьем,
И через дорогу — на подъем —
Миновали площадь, в ГУМ заходим,
За плащами в очередь встаем.

Красоты и мужества образчик
Ищут из незастекленных касс
Тысячи рассеянно смотрящих,
Ни о чем не думающих глаз.

ГУМ свои дареные мимозы
На прилавки выставил и вот
Целый день за счет одних эмоций,
Не включая разума, живет.

Лес инстинктов. Окликай, аукай,
Эти полудети — ни гугу,
Потому что круговой порукой
Связан ГУМ, наперекор врагу.

Скоро выйдет замуж за кого-то
Этот легион полудетей.
Не заретушировано фото
Гибельных инстинктов и страстей.

РЫНКА НЕПОДАЛЕКУ


Неподалёку рынка, где развал —
Законодатель уцененной моды,
Худой мальчишка в кедах
продавал
Щенка необязательной породы.

Худая зарумяниласьщека
Густым настоем испитого чая,
Мальчишка в кедах
продавал щенка,
Его болонкой русской величая.

Не замечая ветра и дождя,
Вокруг толпились женщины состоном,
Врожденным обожаньем исходя
И материнством неосуществленным.

Блаженно погруженный в этот стон,
Беспомощная малая козявка,
Щенок вилял коротеньким хвостом
И просыпался, вздрагивая зябко.

Как Белла бы сказала: «Боже, мой!»
Как я скажу: щенок был вислоухий...

На улице жестокой и прямой
Стонали в стон девчонки и старухи.

Щенка болонкой русской окрестив.
Вздыхал смущенно юный Мастрояни,
Последний разменяв аккредитив,
Земную жизнь казаки устрояли.

Все отступило — ни забот, ни дел, —
Один щенок со стонущею свитой,
И женский коллективный стон висел
Над улицей прямой и деловитой.

КОНЧАЕТСЯ ВОСПОМИНАНЬЕ


Наш дом всегда для тех открыт,
Кому взойти в него охота.
Цыганка входит, говорит
Невразумительное что-то.

Цыганка, женщина и мать.
Младенца в дом с мороза вносит,
Согреть и перепеленать
Смиренно разрешенья просит.

В ближайшем ©т окна углу
Она склоняется устало
И пеленает на полу
Младенца прямо в одеяло.

А за окном — зима, зима,
Ко прочен дом, надежны своды.
Прощай, цыганка!
Ты сама —
Дитя дороги и свободы.

И вот младенец на руках, —
Кончается воспоминанье, —
А под окном стоят цыгане.
Прикидывая — что и как.

РЕБРО


Зачем понадобилось Еве
Срывать запретный этот плод —
Она еще несознает.
Но грех свершен, и бог во гневе.

Вселился в змеясатана
И женщине внушал упрямо.
Что равной богу стать должка
Подруга кроткого Адама.

А дальше... Боже! Стыд и срам...
В грехе покаяться не смея,
На Еву валит грех Адам,
А та слагает грех на змея.

Я не желаю знать добро
И зло, от коих все недуги.
Верни мне, бог, мое ребро.
Мы обойдемся без подруги.

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ

Я чувства добрые с эстрады пробуждая...
Евг. Евтушенко

I


Мода в моду входила сначала
На трибунах в спортивных дзорцех,
Со спортивных эстрад пробуждала
Чувства добрые в юных сердцах.

Юный залликовал очумело.
Не жалея ладоней своих.
Только все это вдруг надоело,
И неясный наметился сдвиг.

Сочинял я етихи старомодно,
Был безвестен и честен,как вдруг
Стало модно все то, что немодна,
И попал я в сомнительный круг.

Все мои допотопные вьюги,
Рифмы типа «войны» и «страны»
Оказались з сомнительном круге
Молодых знатоков старины.

II


Нынче в Дубке, а также в мотеле
Разговоры идут о Монтене.

Мода шествует важно по свету,
Означая, что вовсе исчез
Бескорыстный, живой интерес
К естеству, к первородству, к предмету.

Перед модой простертый лежи
И восстать не пытайся из праха.
Нынче мода пошла ка Кижи,
На иконы, а также на Баха.

Между тем ты любил испскон
Фугу Баха, молчанье икон,
И пристрастья немодные эти,
Эту страсть роковую твою,
Подвели под кривую статью
На каком-то Ученом совете.

Нынче в храме — толпа и галдеж,
Да и сам ты, наверно, товарищ,
Скоро старую страсть отоваришь
И, как минимум, в моду войдешь.

УСПЕХ


Что мне сказать о вас...
о вас,
Два разных жизненных успеха!
Скажу, что первый —
Лишь аванс
В счет будущего... Так... Утеха.

Что первый, призрачный, успех
Дар молодости, дань сбычья, —
Успех восторженный у всех
Без исключенья и различья.

Второй успех
Приходит в счет
Всего, что сделано когда-то.
Зато уж если он придет,
То навсегда — и дело свято.

Обидно только, что второй
Успех
Не на рассвете раннем
Приходит к людям,
А порой
С непоправимым опоздзньем.

* * *


Нелегок труд заводов и полей,
Но есть работа много тяжелей.

Нельзя механизировать никак
И облегчить нельзя работу эту.
Она не развивается в веках.
Стоитка месте. В ней прогресса кету.

Работа эта — быть среди людей.
Работа эта — жить среди напастей,
Ре бота эта — из очередей
Выуживать словечко позубастей.

* * *


Звонки бессмысленного свойства
По праву дружбы и свойства,
Исполненные беспокойства
И суетливости слова

Постигнуть истину не в силе.
Толкуют факты вкривь и вкось,
Толкутся в телефонной жиле,
Просвечивающей насквозь.

А в Подмосковье с крутосклона
Благовещают рождество
Колокола хмельного звона
Во славу имени его.

И в зимнем сумраке нераннем
Старухи крестятся: — Хвала... —
Минут ка сорок с опозданьем
Похмельные колокола.

Звони, звонарь, мели, Емеля,
Ты, видно, крепко перебрал.
Над белой звонницей с похмелья
Пошатывается хорал.

Позевывающий поселок
Б церковный созывай предел.
Ты опоздал минут на сорок,
Опохмелиться не успел.
Святую воду из колодца
Употребить не премини.»

Как погремушка,дом трясется
От телефонной трескотни.

* * *


Вознесена гордыней,
Гордыней-суетой,
Почти до тверди синей
Верхушка башни той.

Но замысел надменный
Недоосуществлен, —
Едва ли эти стены
Достроит Вавилон.

Карающая сила.
Гордыне вопреки.
Работу прекратила,
Смешала языки.

Особый род недуга —
Барьер языковой.
Когда понять друг друга
Нельзя, хоть волком вой.

Ни шифра нет, ни кода,
Ни вспомнить, ни прочесть,
И все-теми какой-то
Веселый выход есть.

Ах, можно быть поэтом,
Не зная языка.
Но говорить об этом
Еще нельзя пока.

* * *


Хорошо, что из окна —
Поле синее без края,
И хозяйка молодая
Молчалива и бледна.
А хозяин зол, как черт.
Долей мечен, жизнью терт.
Он работает на «МАЗе»,
Настилает гать на грязи,
Грязи гатит.
Силы тратит, —
А на сколько его хватит!
Город близко.
А прописка!

* * *


Твои глаза и губы пожалею, —
Разорванную карточку возьму,
Сначала утюгом ее разглажу,
Потом слажу и аккуратно склею,
Приближу к свету, и пересниму,
И возвращу товарищу пропажу.

Чтоб красовалась на краю стола,
Неотличима от оригинала.
По сути дала, ты права была.
Что две пропащих жизни доконала.

* * *


Парк культуры и отдыха имени
Совершенно не помню кого...
Б молодом неуверенном инее
Деревянные стенды кино.

Жестким ветром афиши обглоданы.
Возле кассы томительно ждут,
Все билеты действительно проданы,
До начала пятнадцать минут.

Над кино моросянка осенняя,
В репродукторе хриплый романс.
Вась кошмар моего положения
В том, что это последний сеанс.

* * *


В огромном доме, в городском июле,
Варю картошку в маленькой кастрюле.

Кипит водопроводная вода, —
Июльская картошка молода, —
Один как перст,
Но для меня отверст
Мир
Накануне
Страшного
Суда.

На всех пространствах севера и юга
Превысил нормы лютый зной июля.

Такого не бывало никогда, —
Ах, боже мой, какие холода...

Варю картошку в мире коммунальном,
Равно оригинальном и банальном.
Мудрей не стал, — но дожил до седин.
Не слишком стар, — давным-давно один.

Не слишком стар, давным-давно не молод,
Цепами века недоперемолот.

Пятидесяти от роду годов,
Я жить готов и умереть готов.

* * *


Я начал стареть,
когда мне исполнилось сорок четыре
И в молочных кафе
принимать начинали меня
За одинокого пенсионера,
всеми
забытого
в мире,
Которого бросили дети
и ке признает родня.

Что ж, закон есть закон.
Впрочем, я признаюсь,
что сначала,
Когда я входил
и глазами нашаривал
освободившийся стол,
Обстоятельство это
меня глубоко удручало,
Но со временем
в нем
я спасенье и выход нашел.

О, как я погружался
в приглушенное разноголосье

Этих полуподвалов,
где дух мой недужный окреп.
Нес гороховый суп
на подрагивающем подносе,
Ложку, вилку и нож
в жирных каплях
и на мокрой тарелочке —
хлеб.
Я полюбил
эти
панелью дешевой
обитые стены,
Эту очередь в кассу,
подносы
и скудное это меню.
— Блаженны, —
я повторял, —
блаженны,
блаженны,
блаженны... —
Нищенству этого духа
вовеки не изменю.

Пораженье свое,
преждевременное поетаренье
Полюбил,
и от орденских планок
на кителях старых следы,
Чтобы тенью войти
в эти слабые, тихие тени,
Без прощальных салютов,
без выстрелов,
без суеты.

* * *


А время быстро движется, идет,
Да так, что жить на свете не наскучит,
Я вижу школьный класс — наоборот,
В котором
Стариков
Младенец
Учит.

Где я, со снегом белым на виске,
Движеньем косным, старческим, несмелым.
На белой ученической доске
Ошибку
Исправляю
Черным
Мелом.

РАЗГОВОР с ОТЦОМ

РАЗГОВОР С ОТЦОМ


Срок всему. И, скор© ли, не скоро.
Жизнь моя приблизится к концу —
Я уйду к любимому отцу,
Ке для разговоров, не для спора.

Он был прав во всем. А я, неправый,
Долго жил после разлуки с ним,
На его позиции тесним
Ходом жизни, грозной и лукавой.

Правде лишь подведомствен святой
Был отец, — лишь правде непосильной.
И от жизни под плитой могильной
Со своей укрылся правотой.

Он твердил мне, что добро — добро,
А не зло, — и суть вопроса в этом.
Ну, а я ему: — Старо, старо!
Разве смысл иной тебе не ведом!!

Был неправ. Но ошибался честно.
И от расставания за миг
Истины отцовские постиг, —
Но отцу об этом неизвестно.

Если Б жизни былочто-нибудь,
Если в жизни что-нибудь и было, —
Это окружной железный путь,
Под маршрутами гудящий стыло.

Еду в эшелоне на войну.
Возле самых рельс окоп копаю.
Всей своей неправоты вину.
Так и не осмыслив, искупаю.

Правый бой веду с врагами,
но...
Значит, я хоть что-нибудь да стою,
Если над своей неправотою
Подниматься было мне дано.

Но недоисполню долг тяжелый.
Если за ушедшим по пятам
Кану в землю и останусь там
Горсткой пепла, мудрой и бесполой.

ЧЕРНИГОВ


Была в Чернигове ксгда-то
Кривая улица.
Над ней
Дома сутулились горбато.
Перемогая бремя дней.

Вид этой улицы был кроток.
Движенья невысок накал.
Лишь стук извозчичьих пролеток
В дома чуть слышно проникал.

Пустого флигеля хозяин
Вернулся с первой мировой,
Вконец ранекьями измаян
И от контузий сам не свой.

За ставнями, ломая руки
И принимая веронал,
Извозчичьих пролеток стуки
И шорохи он проклинал.

На мостовой
от дома к дому
Вдоль тротуаров и дворов

Он постелить велел солому
По указанью докторов.

Ему избавиться от хвори
Помог соломенный настил.
Хозяин выздоровел вскоре
И в шумный Киев укатил.

От той соломы на панели
Теперь не сыщешь и следа.
Так люди в старину болели,
Так жили
в давние года.

ЭТОТ ГОД


Спать, в подушку зарыться, забыться,
В сон, как в воду, уйти с головой!
Но горит огневая зарница,
В дом врывается гром грозовой.

Никакая, казалось мне, сила
Не поднимет с постели меня.
Но гроза неизменно будила
Плеском капель и блеском огня.

Нет, не этим — не блеском, не плеском
Я бывал ото ска отрешен.
Потому что лишь S3 грохоте резком
Обрывался все время мой сон.

Я не видел, как молния режет
Сумрак ночи и сумерки дня,
Только грохот, похожий на скрежет.
Пробуждал то и дело меня.

Я не видел, как блещет зарница,
Я не слышал, как плещет вода...
Этот год, он ни с чем не сравнится.
Не забудется он никогда.

Сколько точек над «и» он поставил.
Сколько взял вдохновенья и сип!
Глубже чувствовать время заставил,
Жажду мыслить в сердцах пробудил.

Сном забыться не мог я все лето
И забыть не смогу ничего
Из подробностей белого света
В роковые минуты его.

* * *


Отненавидели и отлюбили.
Сделались тем, чем когда-то мы были,
И пребывали бесчувственно вплоть
До сотворенья из глины, из пыли —
Трогать нельзя ничего на могиле, —
Не исчезает бессмертная плоть.
В землю угрюмо потуплены взгляды.
Падают листья, и Муза поет,
И появляется из-за ограды
Черный веселый кладбищенский кот.

БУДИЛЬНИК


Часам к пяти,во тьме кромешной,
Замоскворецкою зимой,
Походкой зыбкой и поспешной
Я провожал тебя домой.'

Часам к пяти в Замоскворечье
Такая тьма, такая тишь.
Ты кутаешь худые плечи,
Поеживаешься, молчишь.

И нету слов, чтобы пустую
Беседу складную плести,
Я все сказал тебе вчистую.
Ну, а теперь прощай... Прости!..

Вернусь под низенькую кровлю,
Будильник туго заведу.
Себя к работе приготовлю,
Сварю кофейную бурду.

Чзеам к шести, прогнав зевоту
И кофе наспех проглотив,
Начну работу внеохоту —
Засяду подбирать мотив.

Мотивчик подбирать засяду.
Втянусь в старинную игру
И, шесть часов промучась кряду,
Коль бог поможет, подберу.

Под кроЕлей низеньком и тихой
Играй, будильник, ке ленись.
Не останавливайся, тикай.
Со временем не разминись.

Ведь ты не зря стучал, как дятел,
Не зря потратил столько сил,
Меня к работе приканатил
И к времени приколотил.

Засну. Проснусь. И каждый раз
Одно и то же первым делом:
Который час, который час.
Который час на свете белом!

* * *


Возле трех вокзалов продавали
Крупные воздушные шары,
Их торговки сами надували
Воздухом, тяжелым от жары.

Те шары летать умели только
Сверху вниз — и не наоборот.
На охотно покупал народ —
Подходили, спрашивали:
Сколько!..

А потом явился дзорник Вася,
На торговку хмуро поглядел,
Папироску «Север» в зубы вдел
И сказал:
А ну, давай смывайся...

Папиросой он шары прижег.
Ничего торговка не сказала,
Только жалкий сделала прыжок
В сторону Казанского вокзала.

На земле вокзалы хороши!
Слушай голоса гудков усталых!

От души смеются на вокзалах,
На вокзалах плачут от души.

Вижу, вижу смутно, как в тумане:
В темном, непротогшенном углу
Чутко дремлют пестрые цыгане
В рухляди на каменном полу.

Без тебя не жить на белом света.
Не дышать, не петь, не плакать врозь.
Мой вокзал! Согрей меня в буфете,
На перроне гулком заморозь.

* * *


Одиночество гонит меня
От порога к порогу —
В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня.
Слава бегу!
Есть товарищи у меня.

Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнется буфетчицей добрей.
Засмеется, разбитым стаканом звеня,
Одиночество гонит меня,
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает.
Как заспанная простыня.

Одиночество гонит меня. Я стою.
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня

В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.

* * *


Мне комнаты в привычку обживать,
Но не могу никак обжить вот эту, —
Скольжу по навещенному паркету
И падаю на смятую кровать.

Не то чтобы сомненье одолело.
Не то чтобы мерещились враги, —
А не могу обжить — такое дело!
Перешагни порог
и помоги.

* * *


Все разошлись и вновь пришли.
Опять уйдут, займутся делом.
А я ото всего вдали,
С тобою в доме опустелом.

Событья прожитого дня,
И очереди у киоска,
И вести траурной полоска —
Не существуют для меня.

А я не знаю ничего,
И ничего не понимаю,
И только губы прижимаю
К подолу платья твоего.

ПОТОЛОК


Эта женщина, злая и умная.
Проживает под кровлей одна.
Но подруг разномастная уния
Этой женщине подчинена.

Эта церковьдля склада, для клуба ли
Предназначенапрежде была,
А теперьтам лишь комнатка в куполе
Да в колодной печурке зола.

Эта комната — получердачная.
Антресоли как банный полок.
Обстановка плетеная, дачная.
Весь в подтеках косой потолок.

Купол неба над куполом комнаты.
Небывалая крыша худа.
Убрала свою горницу скромно ты.
Но зато потолок — хоть куда!

Вещи брошены или рассованы,
На хозяйку взирают мертво.
Потолок весь в подтеках, рисованный,-
Эта женщина смотрит в него.

— Дождик мой, — говорит она, —
меленький,
Дождик миленький, лей не жалей,
Ни в России никто, ни в Америке
Рисовать не умеет смелей.

Я с тобою, мой дождичек, вместе реву.
Над кроватью течет потолок.
Никакому Рублеву и Нестерову
Лик такой и присниться не мог.

Никакому на свете художнику
Так Исуса не нарисовать,
Как осеннему мелкому дождику,
Попадающему на кровать.

БРАСЛЕТ


Затейливой резьбы
беззвучные глаголы,
Зовущие назад,
к покою и добру, —
Потомственный браслет,
старинный и тяжелый.
Зеленый скарабей
ползет по серебру.

Лей слезы, лей...
Но ото всех на свете
Обид и бед земных
и ото всех скорбей —
Зеленый скарабей
в потомственном браслете,
Зеленый скарабей,
зеленый скарабей.

СТАНИСЛАВА


Возьми себе шубу.
Да не было б шуму..*

Сколько шума,
ах, сколько шума!
Пересуды на все лады.
Шуба куплена!
Шуба!!
Шуба...
Только б не было вдруг беды...

Шуба куплена
неплохая,
Привлекательная на вид.
Мехом огненным полыхая,
Над кроватью она висит.

Тридцать
стукнуло
Станиславе —
Не кому-то, а ей самой, —
Н она, несомненно, вправе
В шубу вырядиться зимой.

Тридцать
прожиты
трудновато:
Бьшо всякое, даже грязь.
Станислава не виновата
В том, что женщиной родилась.

Не сложилось в начале самом:
Станислава
была
горда,
Ну, а он оказался хамом —
Бабник, синяя борода.

И сама не припомнит —
пела
Или слезы рекой лила.
Только вскоре не утерпела.
Дверью хлопнула и ушла.

Прерывая веселье стоном,
От бессонных ночей бледна,
В женском поиске исступленном
Десять лет
провела она.

Женский поиск
подобен бреду —
День короток, а ночь долга.
Женский поиск
подобен рейду
По глубоким тылам врага.

Так, без роздыха и привала,

На хохочущих сквозняках.

Станислава
себя искала
И найти не могла никак.

Научилась
прощаться просто.
Уходя, не стучать дверьми.
И процентов на девяносто
Бескорыстной была с людьми

Но презренного нет металла,
И на лад не идут дела.
Голодала и холодала.
Экономию навела.

Продавцы намекали грубо
На особые времена.
И в конечном итоге —
шуба
Над кроватью водворена.

На дворе —
молодое лето.
Улыбайся, живи, дыши,
Но таится тревога где-то,
В самом дальнем углу души.

Самодержцы, Владыки, Судьи
Составители схем и смет,
Ради шубы —
проголосуйте!
Ради Стаей
скажите —
нет!

Ради мира
настройте речи
На волну моего стиха.
Дайте Стасе закутать плечи
В синтетические меха.

Воспитать разрешите братца.
Несмышленыша, малыша,
Дайте в шубе покрасоваться
Шуба новая
хороша!

Чтобы Стася могла
впервые,
От восторга жива едва.
Всунуть рученьки
в меховые
На три четверти
рукава.

РОДЕН


Покинув неприютную обитель.
Где статуи продрогли нагишом,
В проулке жил родеиовский Мыслитель,
В Лебяжьем переулке небольшом.
Пил водку, запивал ее рассолом,
Натужно думал о добре и зле,
О гнете справедливом, о тяжелом,
О равенстве и братстве на земле.

Шла женщина в проулке под капелью.
Была весна. Мыслитель ощутил
Повадку позабытую кобелью,
Предшествующую
припадку сил.
Не то чтобы душа помолодела, —
Но отрешенно, жадно и темно
Беем телом эта женщина глядела
В его давно не мытое окно.
И, упиваясь зрячестью слепой.
Следил Мыслитель не без интереса
За взглядом, отрицающим собой
Налнчье социального прогресса.

ШТРАФ


Мир везде и всюду одинаков, —
Изнывая от его щедрот,
Баранаускайте через Краков
По центральной улице идет.

Все грубы и наглы.
Чем же, кем же
Утешаться к тридцати годам
Баранаускайте, манекенше.
Разъезжающей по городам!

Здесь и там, то в Праге, то в Варшаве,
Все они грубы и наглы.
Но
Баранаускайте вправе, вправе
Тем же отвечать. И пить вино..,

И —
В вечерний шелк полуодета,
А точнее — полунагишом, —
Краковская гейша с тенью гетто
На лице красивом и большом.
Голосом поставленным и резким,
Яркой краской увеличив рот.

Перепутав польское с еврейским,
Голубые песенки поет.

Крупная, по-женски обжитая
И вполне здоровая на вид,
О любви и нежности мечтая.
По ночам тоскует и не спит.

Вот и разрушается здоровье,
Неполадки в теле молодом, —
И струя ветхозаветной крови
Через сердце движется с трудом.

Для чего ей новых мод шедевры.
Синей тушью подведенный взгляд,
Если не выдерживают нервы
И почти без повода шалят!

Лишь одна осталась ей свобода —
Вспоминать свою былую прыть
И, не соблюдая перехода,
Медленно проспект переходить.

Милиционеры, не зевайте.
Поскорей свистки пускайте в ход, —
Переходит Баранаускайте
Улицу не там, где переход.

Красные чулки и черный шарф,
Сумочка из кожи крокодила,
Баранаускайте платит штраф,
А квиток
К витрине прилепила.

Поплевала на него — и шлеп.
Так и припечатала квиточек.
Чтобы отучить, отвадить чтоб
Всех до приставания охочих.

* * *


Зачем, зачем нам обживать
Смешную эту комнатушку,
Такую узкую кровать.
Такую жесткую подушку,
Глаза на правду закрывать.
Безумье называть судьбою!..
Зачем, зачем нам обживать.
Когда не жить, не жить с тобою!..
6 А. Межиро:

* * *


Люди, люди мои! Между вами
Пообтерся за сорок с лихвой
Телом всем, и душей, и словами —
Так что стал не чужой вам, а свой.

Срок положенный отвоевавши,
Пел в неведенье на площадях.
На нелепые выходки ваши
Не прогневался о очередях.

Как вы топали по коридорам,
Как подслушивали под дверьми,
Представителимира, в котором
Людям быть не мешало б людьми.

Помню всех — и великих, и сирых, —
Всеми вами доволен вполне.
Запах жареной рыбы в квартирах
Отвращенья не вызвал во мне.

Все моря перешел.
И по суше

Набродился.
Дорогами сыт!
И теперь, вызывая удушье,
Комом в горле пространство стоит.

ГОРОДОК


Ах, Первояну, Первояну —
На южном севере мороком!
К тебе добрался я ползком —
Усталость врачевать, как рану.

Ах, городок на берегу.
Напоминающий дугу
С бубенчиками колоколен.
Живу. Дышу. Лечусь. Молчу.
С тобой поссориться хочу —
Твоим покоем недоволен.

С ним, в тишине, наедине —
Тревожно, Первояну, мне.
Тревожно. Слышишь, как тревожно!
Ть: слышишь, — я еще живой,
Живу тревогой ножевой
Угрюмо и неосторожно.

От молодости устаю,
Быть молодым перестаю,
А все никак не перестану.
Кладу седеющий висок
На холодеющий песок
В прибрежных дюнах Первояну.

ЛЮДИ СЕНТЯБРЯ


Мы люди сентября.
Мы опоздали
На взморье Рижское к сезону, в срок.
На нас с деревьев листья опадали.
Наш санаторий под дождями мок.

Мы одиноко по аллеям бродим,
Ведем беседы с ветром и с дождем.
Между собой знакомства не заводим.
Сурово одиночество блюдем.

На нас пижамы не того покроя.
Не тот фасон ботинок и рубах.
Официантка нам несет второе
С презрительной усмешкой на губах.

Набравшись вдоволь светскости и силы.
Допив до дна крепленое вино.
Артельщики, завмаги, воротилы
Вернулись на Столешников давно.

Французистые шляпки и береты
Под вечер не спешат на рандеву,
Соавторы известной оперетты
Проехали на юг через Москву.

О наши мешковатые костюмы,
Отравленные скепсисом умы!
Для оперетты чересчур угрюмы,
Для драмы слишком нетипичны мы.

Мигает мамок подслеповато —
Невольный соглядатай наших дум.
Уже скамейки пляжные куда-то
Убрали с чисто выскобленных дюн.

И если к небу рай прибит гвоздями,
Наш санаторий, не жалея сил.
Осенними и ржавыми дождями
Сын плотника к земле приколотил.

Нам санаторий мнится сущим раем,
Который к побережью пригвожден.
Мы люди сентября.
Мы отдыхаем.
На Рижском взморье кончился сезон.

* * *


Я люблю — и ты права,
Ты права, что веришь свято.
Так, как верили когда-то
В эти вечные слева,

Я люблю...
Так почему.
Почему же, почему же
Мне с тобой гораздо хуже
И трудней, чем одному!

Прохожу все чаще мимо,
И любовь уже не в счет,
И к себе
Неотвратимо
Одиночество впечет.

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ


...И обращается он к милой:
— Люби меня за то, что силой
И красотой не обделен.
Не обделен, не обездолен.
Е поступках тверд, а в чувствах — волен.
За то, что молод, но умен.

Люби меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму,
Люби меня за то хотя бы,
Что некрасивый я, и слабый,
И не пригодный ни к чему.

* * *


Подкова счастья! Что же ты, подкова!
Я разогнул тебя из удальства —
И вот теперь согнуть не в силах снова,
Вернуть ка счастье трудные права.

Как возвратить лицо твое степное,
Угрюмых глаз неистовый разлет,
И губы, пересохшие от зноя,
И все, что жизнь обратно не вернет!

Так я твержу девчонке непутевой.
Которой все на свете трын-трава,
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова.

А ТАМ ВСЕ ТАК ЖЕ МОРЕ БЬЕТ...


А там все так же море бьет
По дамбе гулкой и щербатой.
Но ты не та, и я не тот.
Какими были мы когда-то.

И все же это я опять,

Оглохнув от морского гула.
Иду, как будто время вспять
Легко и круто позернуло.

И ты, в обличье молодом.
Нетвердо, как под коромыслом.
Удерживаешься с трудом
На камне узком и осклизлом.

Все так же в дамбу бьет прибой
Неистощимыми волнами.
И все же это мы с тобой,
Мы —
Следующие за нами.

Неистощимо бытие,
И волны, и загар на коже
Такой же, как у нас, такой же
И у него, и у нее.

Мои ровесницы увяли,
Посбветшала жизнь моя.
И под ногой
На перевале
Нагая, жесткая земля.

Но, возникая вновь из пены.
Тебе на смену, в свой черед
По ходу действия на сцену
Вдоль дамбы женщина идет.

Она, ликуя всей утробой.
Все той же движется тропой.
Раскачиваясь между злобой
И бабьей жалостью слепой.

И потому необходимо
Глазами, сердцем и умом
Узреть вовне
Все то, что зримо.
Вовне,
А не в себе самом.

И ведать, как пришли к победе
Титаны н богатыри
По ходу греческих трагедий.
Где мир вовне,
А не внутри.

Прервал дневник на полуслове.
Живу не по календарю —
И отрешенней и суровей
На собственную жизнь смотрю.

ОТТЕПЕЛЬ


С крестамиили без крестов,
Московских сорок сороков
Всю зиму ждали с неба
Хоть горсть сухого снега.
Но таяло и таяло.
Как будто бы Италия.

Не забелели купола.
Им небо снега не дало.
Всю зиму оттепель была,
Зимы в ту зиму не было.

* * *


Арбат — одна из самых узких улиц...
Не разминуться на тебе, Арбат!..
Но мы каким-то чудом разминулись.
Тому почти что двадцать лет назад.

Быть может, был туман...
А может, вьюга —
Да что там... Время не воротишь вспять...
Прошли и не заметили друг друга,
И нечего об этом вспоминать.

Не вспоминай, а думай о расплате —
Бедой кормись, отчаяньем дыши
За то, что разминулись на Арбате
Две друг для друга созданных души.

* * *


Все приходит слишком поздно,
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно,
Временем охлаждено.

Слишком поздно — даже слава,
Даже деньги на счету.
Ибо сердце бьется слабо,
Чуя бренность и тщету.

А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен.
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам.
Ибо все, что суждено нам.
Вовремя приходит, в срок.

ПОЧИНКА


Асфальт
для этих улиц не пригоден,
Он сверху вниз потек бы, как вода.
Не напасешься обуви. Беда.
И холодом разит из подворотен.

На галереях —
суета и чад,
Скребут хозяйки медную посуду.
Холодные сапожники повсюду
Под бедными навесами стучат.

Крутой подъем к подметкам беспощаден,
Любому ходоку умерит прыть.
Детишки
обувь
разбивают за день,
А взрослые...
Да что тут говорить!..
Сапожник мой,
госмастерских противник.
Прижимист. Экономит матерьял.
Мы с ним договорились за полтинник,
Но он, как видно, мне не доверял:

— ОБХС ползет из всех лазеек,
И фининспектор
слишком частый гость.

Когда я вынул пятьдесят копеек,
Он вбил в мою подметку лишний гвоздь
И, сохранив полтинник этот в тайне,
Закрыл свою хибару на засов.

Всю ночь собаки лают на Майдане,
А петухи горланят с трех часов.
И снится сон,
который связан с целой
Прожитой жизнью
и огнем багрим,
Как льющиеся высвеченной сценой
Развернутые ноги балерин.

А утром листья спелыми роями
Роятся над Тарзаном и Брижит,
И керосинщик в колокол бренчит,
И девочка играет на рояле.

Валяется сапожник, пьяный в дым.
Жена честит беднягу так и этак.
Но, как уланы под Бородином,
Стоят подметки на моих штиблетах.

НА ПОЛЯХ ПЕРЕВОДА


Кура, оглохшая от звона, —
Вокруг нее темным-темно.
Над городом Галактиона
Луны бутылочное дно.

И вновь из голубого дыма
Встает поэзия,
Она
Вовеки непереводима,
Родному языку верна.

* * *


Запретный плод, не сорванный никем,
На землю пал, зарылся в прель
глубоко,
И яблоня стоит, как манекен.
Добра и Зла лишенная до срока.

Но минет срок, и яблоня опять
Запретными плодами отягчится.
О, только бы случайно не сорвать,
Дебру и Злу опять не обучиться!

Мы объявили яблоку бойкот,
Вкушать не станем ни в гостях, ни дома,
Пусть искуситель змий напрасно ждет
И торжествует формула Ньютона.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ


Всего опасней — полузнанья.
Они с историей на «ты»
И грубо требуют признанья
Своей всецелой правоты.

Они ведут себя как судьи,
Они гудут, как провода.
А на поверку — в них, по сути,
Всего лишь полуправота.

И потому всегда чреваты
Опасностями для людей
Надменные конгломераты
Воинственных полуидей.

* * *


В жизни парка наметилась веха.
Та, которую век предрекал:
Ремонтируем комнату смеха,
Выпрямляем поверхность зеркал.

Нам сшибки вскрывать не впервые,
Мы, позорному смеху назло,
Зеркала выпрямляем кривые.
Ставим в рамы прямое стекло.

Пусть не слишком толпа веселится.
Перестанет бессмысленно ржать, —
Современников доблестных лица
Никому не дадим искажать!

* * *


Впервые в жизни собственным умом
Под старость лишь раскинул я немного.
Не осознал себя твореньем бога.
Но душу вдруг прозрел в себе самом.

Я душу наконец прозрел —
и вот
Вдруг ощутил, что плоть моя вместила
В себе неисчислимые светила,
Которыми кишит небесный свод.

Я душу наконец в себе прозрел,
Хотя и без нее на свете белом
Вполне хватало каждодневных дел
И без нее возни хватало с телом.

ШАХМАТИСТ


А у Мещенко шахматный ум.
Он свободные видит поля,
А не те, на которых фигуры.
Он слегка угловат и немного угрюм.
Вот идет он, тбилисским асфальтом пыля,
Еыссченный, застенчивый, хмурый.

Видит наш созерцающий взгляд
В суматохе житейской и спешке
Лишь поля, на которых стоят
Короли, королевы и пешки.

Ну, а Мощенко видит поля
И е полей на поля переходы.
Абсолютно пригодные для
Одинокой и гордой свободы.

Он исходит из этих лолей.
Оккупации не претерпевших,
Ибо нету на них королей,
Королев и подопытных пешек.

Исходить из иного нельзя!
Через вилки и через дреколья

Он идет не по зову ферзя,
А по воле свободного поля.

Он идет, исходя из того.
Что евабода превыше всего,
И, победно звеня стременами.
Сам на ведает, что у него
Преимущество есть перед нами.

* * *


Что-то дует в щели.
Холодно в дому.
Подошли метели
К сердцу моему.
Подошли метели.
Сердце замели.
Что-то дует в щели
Холодом земли.
Призрак жизни давней
На закате дня
Сквозь сердечко в ставне
Смотрит на меня.

* * *


Как ни мудри и что ни говори,
А возраст мой все круче забирает
И мыслями блажными забавляет,
Что мне вчера минуло тридцать три.

Проснулся в этом возрасте Илья.
Нет, не пророк, а Муромец былинный.
Прервался сон, осмысленный
и длинный,-
Мне тридцать три. Пора. Проснусь и я.

Ты слышишь, время! Я тебя люблю —
В твоем отрезке дважды я родился, —
Буди меня, как Муромца Илью,
Не распинай за то, что пробудился.

* * *


Дитя прекрасно. Ясно это!
Оно — совсем не то, что мы.
Все мы — из света и из тьмы,
Дитя — из одного лишь света.

Оно, бессмысленно светя,
Как благо, не имеет цели.
Так что не трогайте дитя.
Обожествляйте колыбели.

ОТЕЦ


По вечерам,
с дремотой
Борясь что было сил:
— Живи, учись, работай, —
Отец меня просил.

Спины не разгибая,
Трудился досветла.
Полоска голубая
Подглазья провела.

Белею,
губы сохнут,
И над сваей бедой.
Бессонницею согнут.
Отец немолодой.

В подвале наркомата,
В столовой ИТР,
Он прячет воровато
Пирожное эклер.

Москвой,
через метели,

По снежной целине,
Пирожное в портфеле
Несет на ужин мне,

Несет гостинец к чаю
Для сына своего,
А я не замечаю.
Не вижу ничего.

По окружному мосту
Грохочут поезда,
В шинелку не по росту
Одет я навсегда.

Я в корпусе десантном.
Живу, сухарь грызя,
Не числюсь адресатом —
Домой писать нельзя.

А он не спит ночами,
Уставясь тяжело
Печальными очами
В морозное стекло.

Война отгрохотала,
А мира нет как нет.
Отец идет устало
В рабочий кабинет.

В году далеком Пятом
Под флагом вихревым
Он встретился с усатым
Солдатом верховым.

Взглянул и зубы стиснул.
Сглотнул кровавый ком, —
Над ним казак присвистнул
Тяжелым батожком.

Сошли большие сроки.
Как полая вода.
Остался шрам жестокий
И ноет иногда.

Да это и не странно:
Ведь человек в летах,
К погоде ноет рана,
А может, просто так.

Он верит, что свобода —
Сама себе судья,
Что буду год от года
Честней и чище я,
Лишь вытрясть из карманов
Обманные слова.

В дыму квартальных планов
Седеет голова.

Скромна его отвага,
Бесхитростны бои, —
Работает на благо
Народа и семьи.

Трудами изможденный.
Спокоен, горд и чист.
Угрюмый, убежденный,
Великий гуманист.

Прости маня
за леность
Непройдемяых дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
За музыку немую
Прости меня, прости...

ПРЕДВОЕННАЯ БАЛЛАДА


Сороковые, роковые..»
Д. Самойлов

Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире замнарксма
Вечеринка вполумгле.

Руки слабы, плечи узки —
Времени бесшумный гон —
И девятиклассниц блузки.
Пахнущие утюгом.

Пограничная эпоха.
Шаг от мира до войны,
На «отлично» и на «плохо»
Все экзамены сданы.

Замнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда.
Слишком поздно для субботы
Не вернулся он с работы —
Не вернется никогда,

Вечеринка молодая —
Времени бесшумный лёт.
С временем не совпадая,
Ляля Черная поет.

И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие крест-накрест
Не заклеены еще.

И опять над радиолой
К потолку наискосок
Поднимается веселый,
Упоительный вальсок.

И под вальс веселой Вены,
Шаг не замедляя свой,
Парами —
в передвоенный,
Роковой, сороковой.

ПРОВОДЫ


Без слез проводили меня...
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.

Написано так на роду...
Они, как седые легенды.
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты.

Меня проводили без слез,
Не плакали, не голосили.
Истошно кричал паровоз.
Окутанный клубами пыли.

Неведом наш путь и далек,
Живыми вернуться не чаем,
Сухой получаем паек,
За жизнь и за смерть отвечаем.

Тебя повезли далеко,
Обритая наспех пехота...
Сгущенное пить молоко
Мальчишке совсем неохота.

И он изо всех своих сил.
Нехитрую вспомнив науку,
На банку ножом надавил.
Из тамбура высунул руку.

И вьется, густа и сладка.
Вдоль пульманов пыльных состава
Тягучая нить молока.
Последняя в жизни забава.

Он вспомнит об этом не раз,
блокадную пайку глотая.
Но это потом, а сейчас
Беспечна душа молодая.

Но это потом, а пока.
Покинув консервное лоно.
Тягучая нить молока
Колеблется вдоль эшелона.

Пусть нечем чаи подсластить.
Отныне не в сладости сладость,
И вьется молочная нить.
Последняя детская слабость.

Свистит за верстою верста,
В теплушке доиграно действо,
Консервная банка пуста.
Ну вот и окончилось детство.

ЭШЕЛОН


Он водою из котелка
Умывается на откосе,
Ножки скручивает он козьи
Филичевого табака.

Дым над ним заклубился сизый,
Кольца вьются, столбы стоят, —
Установлено экспертизой,
Что табак этот — сущий яд.

Курит. Щурится. Благодать)
Вспоминает пустое что-то.
С места двигаться неохота.
Как бы, думает, не отстать.

Между тем паровоз все чаще
Выдыхает пары,
и вот
Старый колокол дребезжащий
Отправление подает.
Словно чашки колотят об пол.
Но не слышит он ничего,
Между тем эшелон потопал,
И уже не догнать его.

Воду Ладоги из шелома
Не испить ему, не испить,
Совершенного не избыть, —
Ах, отстал он от эшелона.
Волховстрой. 41-й год.
За проступки такого рода
Стенка или штрафная рота, —
Меньше родина не дает.
В чем же перед войной и миром
Так заведомо виноват
Этот ставший вдруг дезертиром,
Чуть отставший от всех солдат!

— Если так вот поступит каждый.
Мы не выиграем войны, —
И поэтому жизнь отдашь ты
В искупление невины.
Невины... Но непоправимо
Ты отстал уже навсегда,
И холодные клочья дыма
Оседают на провода.

ЗАЩИТНИК МОСКВЫ


Вышел мальчик
из дому
В летний день,
в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням руки,
Как слепой, протянул.
Невысокого роста
И в кости неширок,
Никакого геройства
Совершить он не смог.
Но с другими со всеми,
Не окрепший еще,
Под тяжелое Время
Он подставил плечо:
Под приклад автомата,
Расщепленный в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.

Был он тихий и слабый.
Но Москва без него
Ничего не смогла бы,
Не смогла ничего.

ЗА ЛАДОГОЙ

Владимиру Лифшицу

Снится мне, что машину с водой
У землянки оставил на стуже.
Это дело чревато бедой.
Все равно что испортить оружье.

Гнал машину за Ладогу, в тыл,
На сиденье промерзшем елозил.
Ах ты, господи, воду не слил.
Неужели движок разморозил!..

Мне комбатом совсем не за так
Эта самая ездка обещана.
Если выбьет заглушку — пустяк.
Хуже — если на корпусе трещина.

По настилу к машине бегу.
Моросянка. Бусит как из сита.
Коченеет мой «газик» в снегу,
А вода, как положено, слита.

Возле печки валюсь досыпать,
Но, пристроясь к сердечному стуку,
Возникает в землянке опять
Тот же сон — хорошо, что не в руку.

ДЕСАНТНИКИ

1


Воз
воспоминаний
с места строну...
В городе, голодном и израненном.
Ждали переброски на ту сторону.
Повторяли, как перед экзаменом.

Снова
Повторяли все, что выучили:
Позывные. Явки. Шифры. Коды.
Мы из жизни
беспощадно вычли
Будущие месяцы и годы.

Скоро спросит,
строго спросит Родина
По программе, до сих пор не изданной,
Все, что было выучено, пройдено
В школе жизни,
краткой и неистовой.

Постигали
умных истин уймы.
Присягали
Редине и знамени.
Будем строго мы экзаменуемы, —
Не вернутся многие с экзамена.

2


Мы под Коллином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Эта наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.

Мы недаром присягу давали,
За собою мосты подрывали, —
Из околов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.

Мы под Коллином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят.
Нас, десантников, армия любит...
По своим артиллерия лупит, —
Лес не рубят, а щепки летят.

3


Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога —
Листвы последний ворох,

Отцветшие луга.
Кленовый стяг прохода.
Военный строй вдали,
Небесная пехота —
Грачи и журавли.
Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога —
Листвы бездымный порох,
Нагие берега.
И холодок предзорный,
Как холод ножевой,
N березняк дозорный,
И куст сторожевой,
Н кружит лист последний
У детства на краю,
И я, двадцатилетии»!,
Под пулями стою.

4


В снег Синявинских болот
Падал наш соленый пот,
Прожигая до воды
В заметенных пущах
Бесконечные следы
Впереди идущих.

Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая.

Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,

Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище.

Были битвы и бинты.
Были мы с войной на «ты»,
Всякие видали виды, —
Я прошел по той войне,
И она прошла по мне,
Так что мы с войною квиты.

УТРОМ


Ах, шоферша,
пути перепутаны!
Где позиции!
Где санбат!
К ней пристроились на попутную
Из разведки десять ребят...

Только-только с ночной операции,
Боем вымученные все.
— Помоги, шоферша, добраться им
До дивизии,
до шоссе.

Встали в ряд.
Поперек дорога
Перерезана.
— Тормози!
Не смотри, пожалуйста, строго,
Будь любезною, подвези!

Утро майское.
Ветер свежий.
Гнется даль морская дугой,
И с балтийского побережья
Нажимает ветер тугой.

Из-за Ладоги солнце движется
Придорожные лунки сушить,
Глубоко
в это утро дышится,
Хорошо
в это утро жить.

Зацветает поле ромашками,
Их не косит никто,
не рвет.
Над обочиной
вверх тормашками
Облек пороховой плывет.

Эй, шоферша,
верней выруливай!
Над развилкой снаряд гудит.
На дорогу, ке сбитый пулями,
Наблюдатель чужой глядит...

Затянули песню сначала,
Да едва пошла
подпевать —
На второй версте укачала
Неустойчивая кровать.

Эй, шоферша,
правь осторожней!
Путь ухабистый впереди.
На волнах колеи дорожной
Пассажиров
не разбуди!

Спит старшой,
не сняв автомата,

Стать расписывать не берусь!
Ты смотри, какие ребята!
Это, я понимаю, груз!

А до следующего боя
Сутки целые жить и жить.
А над кузовом голубое
Небо к передовой бежит.

В даль кромешную
пороховую,
Через степи, луга, леса,
На гремящую передовую
Брызжут чистые небеса...

Ничего мне не надо лучшего.
Кроме этого — чем жизу.
Кроме солнца
в зените,
колючего.
Густо впутанного в траву.

Кроме этого тряского кузова.
Русской дали
в рассветном дыму.
Кроме песни разведчика русого
Про красавицу в терему.

С ВОЙНЫ


Нам котелками
нынче служат миски.
Мы обживаем
этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске,
И осень хочет сделаться зимой.

Друг друга с опереттою знакомим, —
И грустно смотрит капитан Луконин.

Поклонником я был.
Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шел дождь.
Он пробирался на галерку,
И первого любовника знобило.

Мы жили в Минске муторно и звонко
И пили спирт, водой не разбавляя,
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.

Наш бедный стел
всегда бывал опрятен

И, вероятно, только потому.
Что чистый спирт
не оставляет пятен.
Так воздадим же должное ему!

Еще война бендеровской гранатой
Влетала в полуночное окно, —
Но где-то рядом, на постели смятой,
Спала девчонка
нежно и грешно.

Ока недолго верность нам хранила —
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
что-то объяснила
И в чем-то разобраться помогла.

Как раненых выносит с поля боя
Веселая еестра из-под огня.
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.

И потому,
однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
Которая по жизни нас вела.

ОТПУСКНИК


Лицо желтее веска,
От голода мертво.
В моих руках авоська
И больше ничего.

И ноги, точно гири,
Не движутся никак.
Кочую по Сибири
В ночных товарняках.

Картошку уминаю
Наперекор врагу.
Блокаду вспоминаю —
Наесться не могу.

Есть озеро лесное,
Зовется — Кисегач.
Там нянчился со мною
Уральский военврач.

И, пожалев солдата,
Который слаб и мал.
Мне два продаттестата
На отпуск подписал.

Один паек сбываю
За чистое белье.
Другой паек съедаю —
Привольнее житье!

Пилотка подносилась,
И сапоги не те.
Борщей маршрутных силос
Играет в животе.

Страшнее страшных пыток
И схваток родовых
Меня гнетет избыток
Познаний путевых.

Трескучим самосадом
Прерывисто дышу.
Году в семидесятом
Об этом напишу.

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

В следующем году было много побед.
Э. Хемингуэй

Ты пришла смотреть на меня,
А такого нету в помине.
Не от вражеского огня
Он погиб. Не на нашей мине
Подорвался. А просто так.
Не за звонкой чеканки песню.
Не в размахе лихих атак
Он погиб. И уже не воскреснет.

Вот по берегу я иду.
В небе горестном, невысоком
Десять туч. Утопают в пруду.
Наливаясь тяжелым соком,
Сотни лилий. Красно. Закат.
Вот мужчина стоит без движенья
Или мальчик. Он из блокад.
Из окопов, из окружений.
Ты пришла на него смотреть,
А такого нету в помине.
Не от пули он принял смерть.

Не от голода, не на мине
Подорвался. А просто так.

Что ему красивые песни
О размахе лихих атак —
Он от этого не воскреснет.
Он не мертвый. Он не живой.
Не живет на земле. Не видит,
Как плывут над его головой
Десять туч. Он навстречу не выйдет,
Не заметит тебя. И ты
Зря несешь на ладонях пыл.
Зря под гребнем твоим цветы,
Те, которые он любил.

Он от голода умирал.
На подбитом танке сгорал.
Спал в болотной воде. И вот
Он не умер. Но ве живет.
Он стоит посредине Века,
Одинешенек на Земле.
Можно выстроить на золе
Новый дом. Но не человека.

Он дотла растрачен в бою,
Он не видит, не слышит, как
Тонут лилии и поют
Птицы, скрытые в ивняках.

* * *
Паровозного пара шквалы
Вырываются из-под моста,
Смоляные лоснятся шпалы,
За верстою свистит верста.

Жизнь железной была дорогой.
Версты — годы, а шпалы — дни.
На откосе, в земле пологой,
Возле рельсов похорони.

По какой летел магистрали.
До сих пор не понять никак.
Буксы тлели и прогорали.
Зубы ныли на сквозняках.

Кое-как заберусь в телятник,
На разъезде куплю молоко.
Подстелю под голову ватник,
Сплю спокойно и глубоко.

А проснусь, потянусь — и вскоре
Полегчает житье-бытье.
В Туапсе начиналось море
И кончалось горе мое.

И солдаты поют на нарах —
Зарыдаешь того гляди —
В порыжелых шинелях старых,
С медальонами на груди.

Сшей мне саван из клочьев дыма,
У дороги похорони.
Чтоб всю смерть пролетали мимо
Эшелонов ночных огни.

ВОЗРАСТ


Нэша разница в возрасте невелика.
Полдесятка не будет годов.
Но во мне ты недаром узрел старика —
Я с тобой согласиться готов.

И жестокость наивной твоей правоты
Я тебе не поставлю в вину.
Потому что действительно старше, чем ты,
На Отечественную войну.

В БЛОКАДЕ


Входила маршевая рота
В огромный,
Вмерзший в темный лед,
Возникшим из-за поворота
Вокзала мертвого пролет.

И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали не дрова.

Но даже смерть в семнадцать
В семнадцать лет любое зло
Совсем легко воспринималось.
Да отложилось тяжело.
малость.

* * *


Наедине с самим собой
Шофер, сидящий за баранкой.
Солдат, склоненный над баландой,
Шахтер, спустившийся в забой...

Когда мы пушки волокли
Позевывающей поземкой,
Команда:
«Разом налегли!..» —
Старалась быть не слишком громкой,

С самим собой наедине
Я на лафет ложился телом,
Толкал со всеми наравне
Металл в чехле заиндевелом.

Когда от Ленинграда в бой
Я уходил через предместье,
Наедине с самим собой,
И значило — ео всеми вместе.

* * *


Просыпаюсь и курю...
Засыпаю и в тревожном
Сне
о подлинном и ложном
С командиром говорю.

Подлинное — это дот
За березами, вон тот.
Дот как дот, одна из точек,
В нем заляжет на всю ночь
Одиночка пулеметчик.
Чтобы нам ползти помочь.
Подлинное — непреложно:
Дот огнем прикроет нас.
Ну, а ложное — приказ...
Потому что все в нем ложно.
Потому что невозможно
По нейтральной проползти.
Впрочем... если бы... саперы...
Но приказ — приказ, и споры
Не положено вести.

Жизнью шутит он моею,
И, у жизни ка краю,
Обсуждать приказ не смею.
Просыпаюсь и курю...

* * *

Вл. Приходько

Две книги у меня.
Одна
«Дорога далека».
Война.

Другую «Ветровым стеклом»
Претенциозно озаглавил
И в ранг добра возвел, прославил
То, что на фронте было злом.

А между ними пустота:
Тщета газетного листа...

«Дорога далекая была
Оплачена страданьем плоти.
Она в дешевом переплете
По кругам пристальным пошла.

Другую выстрадал сполна
Духовно.
В ней опять война
Плюс полублоковскзя вьюга.

Подстрочники. Потеря друга.
Позор. Забвенье. Тишина.

Две книги выстраданы мной.
Одна — физически.
Другая —
Тем, что живу, изнемогая,
Не в силах разорвать с войной.

* * *


Что мне делать в «Стреле» —
В отошедшем от города поезде!
Я ходил по земле,
Как герой по удавшейся повести.

Рельсы воинских лет
День и ночь под бомбежкой гудели.
Мой транзитный билет
Затерялся в четвертом отделе.

Там, где ладожским льдом
Город намертво вымостил трассу.
Поезд стал. А потом
Нас в колонну построили сразу.

И блокадная мгла
Сразу полк засосала по пояс.
Мчится, мчится «Стрела»
Отошедший от города поезд...

Что мне делать а «Стреле»!
Не надумаю, честное слово!
Я качался в седле
В эскадронах комкора Белова.

Много сбитых подков
Наши кони теряли в те годы.
Чтоб во веки веков
Были счастливы все пешеходы.

Воет ветер во мгле,
Над ступеньками тамбура гулкого...
Что мне делать в «Стреле»
В десяти километрах от Пулкова!

МУЗЫКА


Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка
во всем,
Всем и для всех
не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасем...
Ах, не до жиру — быть бы живу...

Солдатам головы кружа.
Трехрядка
под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну
струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно,
навзрыд,
Одной-едмкзй страсти ради
На полустанке — инвалид
И Шостакович — в Ленинграде.