Первые мои впечатления о русском народном костюме неотделимы от песни.

В притихшем, недвижном воздухе летнего вечера, где-то далеко на гористом Киевском шоссе начинает звучать песня. Стройно, ладно поют женские голоса протяжную мелодию, то сливаются, как бы соединяясь в один голос, то вдруг разделяются на ручейки - одни текут спокойно, и в них чувствуется опора, другие устремляются вверх, рассыпаясь звонкими, замысловатыми для детского слуха переливами, и невольно подмывает тебя, хочется вместе с этими звуками унестись куда-то, то ли в небо, то ли в какую-то сказочную страну. Но вот на высоком косогоре появляются силуэты женщин со вскинутыми на плечи граблями. Это идут с поденной работы «мананки», как называют их взрослые. Непонятное слово «манит» песней и вызывает представление о «няньке» и далеко уходит от действительной тяжкой доли - судьбы крестьянок, покинувших родные места ради заработка. Кончился их рабочий день, но в упругой, красивой походке женщин, свойственной людям физического крестьянского труда, неприметна усталость. Мелодия создает ритм их движений, и идут они стройные, ладные, как сама песня. В сумерках перемежаются светлые платки молодых и темные - пожилых женщин, одежда еле различима, и в памяти остается только необычный для горожан, расширенный книзу силуэт, динамичный и выразительный. А назавтра, в утро воскресного дня, снова появляются «мананки», но теперь уже в праздничных нарядах самых неожиданных сочетаний цветов - малиновые, васильковые, оранжевые, зеленые, сиреневые, бирюзовые кофты на роспуск и темно-золотистые, желтые, лиловые, красные светлые и темные юбки, отделанные понизу рядами ярких лент и узкими полосками белого кружева.

Загорелые, обожженные солнцем лица окружены цветными платками, и весь костюм, весь облик женщин настолько ярок и красочно звонок на фоне светлой травы, залитой солнцем, и темной, слегка синеватой листвы дубов, что вызывает удивление и безотчетное чувство радости, которое подхватывают и растворяют в воздухе доносящиеся издали, откуда-то сверху неясные трепещущие звуки. Воспоминания эти навсегда остаются в глубинах памяти как чудное сочетание звуков и цвета, и кто может ручаться, что не они определили круг интересов зрелого человека и заставили изучать, искать, думать и стараться понять красоту русского народного костюма.

Каждому народу достается наследство от предыдущих поколений, сделанное их руками, созданное их гениями и талантами. Громадно, обширно наследство русского народа. Веками копилось оно, и вкладывали русские люди в него не только свой труд, но свою душу, свои мечты, надежды, радости и горести. Уходило и терялось многое - время не щадило человека и его творения, но то, что сохранилось, что дошло до нас, открывает нам неповторимый, дивный лик народа-творца, очищенный от всего случайного, наносного, способного исказить истинный смысл созданного им.

Тонко, сложно, многообразно переплетаются между собой и древнейшие верования, и зримые приметы, отличавшие одно славянское племя от другого, и знакомство с иными народами и обычаями, и сама жизнь русского народа в ее трагических коллизиях.

Русские мастера не стремились расстаться с художественным прошлым своего народа. Уже три века существовало христианство на Руси, а строители Дмитровского собора во Владимире опоясывают стены каменной резьбой, как когда-то в языческом прошлом украшали полотенцами и тканями священную березку. Белый камень уподобился холсту, и на нем искусные камнесечцы наносят узор, близкий и деревянной резьбе, и вышивке. Узор этот заканчивается, как кружевом или бахромой, маленькими висящими орнаментированными арками. Привычные, складывавшиеся столетиями наивные приемы украшения языческого божества переносятся в архитектуру, художественно переосмысливаются и рождают новую красоту. Этот интересный процесс «прорастания» старого наследия в творениях людей поздних поколений свойствен многим видам искусства, но особенно он нагляден в архитектуре и костюме. Казалось бы, что может быть общего между монументальными, рассчитанными на века соборами и одеждой, наименее, пожалуй, долговечной из всех видов прикладного искусства. А между тем эта связь существует, существует в весьма разнообразных формах.

Прежде всего архитектуру и костюм роднит то, что любое здание, как и одежда, изолирует человека (или людей) от внешней среды. А всякий вид защиты, по верованиям наших далеких предков, можно было сохранить, упрочить с помощью магических действий, часто зашифрованных в рисунках орнамента, в формах произведений искусства. Конечно, в одежде, непосредственно связанной с телом человека, магический смысл отдельных частей костюма и орнамента ярче всего проявляется в его праздничных обрядовых вариантах. Общественные же здания Древней Руси - соборы, церкви - были местом, где собирались люди и для решения важных вопросов их существования, а в тяжкие времена народных бедствий, вражеских набегов, войн и пожаров эти храмы служили надежной и часто единственной защитой окрестных жителей. Поэтому народ дорожил ими и в монументальных формах храмов воплощал свое понятие красоты. Не страшные оскалы пасти волка, не могучие когти медведей, не хищные, готовые к прыжку рыси, не змеи с высунутым жалом - не это, страшное и губительное, что окружало жителей Древней Руси, охраняло их жилища и города, - красотой противостояли они злу. Возводили ли наши предки крепостные стены, строили ли свои жилища и города, самоотверженные воины, защитники родной земли, они больше надеялись на свои силы, чем на силы зла окружавшей их природы. В этом обращении к добру, воплощенному в совершенстве художественных форм и наивных, но прекрасных символах, сказывалось миропонимание народа, проявлялись особенности душевного строя русских людей. Сколько пришлось на их долю горя, страданий от княжеских усобиц, набегов кочевников, нашествия монголов и монгольского ига, дорогой ценой заплатили они за объединение государства, а нигде в зримых образах не запечатлели русские все ужасы пережитого, не старались унизить врагов своих, изобразив их ничтожными и отвратительными. Благоговейное отношение к творчеству, к искусству - радости в любых его формах - вот что раскрывает нам наследие наших предков. Только лишь в скоморошьих действах, в пословицах, сказках и устном творчестве местных острословов проявлялось умение тонко подметить и безжалостно высмеять неурядицу жизни, недостатки богатых и власть имущих и многое другое. Тоску же свою, несчастную долю, крушащее душу горе изливал наш народ в песне, в ее трагических и завораживающих мелодиях. Искусство-радость является и основой русского народного костюма. Неуемная тяга к красоте, живущая в душе человека, воплощает его мечту о прекрасном не только в большом искусстве, но и в предметах быта и особенно в создании внешнего облика людей.

Привычный ход мыслей связывает художественную ценность костюма с достатком людей. Трудно представить, что дворец, обставленный мебелью из дорогих пород дерева, где каждый предмет - произведение искусства, строили бы для себя люди в рваных грязных одеждах, с тяжелой обуви которых на наборные паркетные полы стекала жидкая грязь. Но еще труднее понять, как в курной избе русского крестьянина, задавленного тяжким трудом и постоянной нуждой, как в этих условиях - теперь они кажутся нам почти невероятными - создавалось и жило «чудо чудное, диво дивное» - русский народный костюм. Из тесной, низкой избы, где люди ютились вместе с теленком, ягнятами и курами, выходила женщина в белом шушпане с яркой тканой каймой, в искусно сплетенных лаптях, голову ее покрывал красный с узором платок. Она шла легкой красивой поступью сильного ловкого человека и, как все женщины в мире, чувствовала себя в праздничном наряде красивой и радовалась этому. То была одна из немногих доступных русской крестьянке радостей, в которой тесно переплеталось ощущение праздника и удовлетворение творчеством. Работала крестьянка, не разгибая спины, повседневная забота обо всем - о семье, хозяйстве, скотине - отнимала у нее силы, не оставляла времени для себя, и только лишь зимними ночами, качая одной ногой люльку ребенка, другой приводила она в движение колесо прялки. И свивалась тонкая нить для будущей рубашки, поневы или шушпана, а душа тянулась к красоте, к ярким краскам, воображение по кусочкам создавало будущий наряд - освященный обычаем, но всегда новый и желанный для каждой женщины. Чем привычнее была форма, тем с большим искусством сочетала крестьянка цвета, располагала отделку, и ценность каждой купленной ленты, пуговки, бусины, блестки определяла их место в орнаменте костюма.

Всю одежду крестьянка испокон веков делала сама, вкладывала в эту работу настоящий талант художника, освобождающий ее душу от тяжкой действительности. Слишком мало было красивых вещей в быту крестьян и прежде всего крестьян в черноземной полосе, где непосильный гнет крепостного права отягощался еще мизерными наделами и частыми неурожаями. И в том немногом, что крестьяне имели и создавали сами, так полно, так ярко воплощалась жажда прекрасного, что невольно возникал непонятный, почти неправдоподобный, похожий на своеобразную сказку контраст между убогим жилищем и праздничным костюмом.

Даже на севере России и в некоторых районах Поволжья, где многие крестьяне жили зажиточнее и могли, когда строили избы, украшать их затейливой резьбой, давая волю своему художественному воображению, но даже здесь ничто не могло соперничать с женским костюмом. Его несравненное великолепие наделяло каждую девушку, каждую женщину истинной красотой.

Колдовская сила русского народного костюма так велика, что, однажды заглянув в эту сокровищницу и осознав ее связи с обычаями, обрядами, с древнейшими истоками русской культуры, когда магическое значение вещей, изображений превращалось в эстетическое, уже не можешь оторваться от нее. Чем пристальнее изучаешь русский народный костюм как произведение искусства, тем больше находишь в нем ценностей, и он становится образной летописью жизни наших предков, которая языком цвета, формы, орнамента раскрывает нам многие сокровенные тайны и законы красоты народного искусства. Поэтому и не умирает народный костюм. Он превратился в звено, которое связывает художественное прошлое нашего народа с его настоящим и будущим.

Особенно глубоко понимают и чувствуют это современные молодые художники, художники-модельеры.

В те отдаленные времена, когда еще только возникала мода и становилась одной из узаконенных привилегий дворянства, костюм был выразителем имущественного и сословного положения людей, и на всем протяжении истории социальные и классовые функции костюма, принимая в зависимости от эпохи различные оттенки, продолжали существовать. Народный же костюм в том виде, в каком он известен нам, сложился не только в нашей многонациональной стране, но и во всей Европе, сравнительно поздно и тесно связан с процессом становления наций. Однако народный костюм любой страны, будучи явлением крайне сложным, отличается одной особенностью - его покрой, форма, сочетания цветов, количество деталей оставались обязательными для всех жителей данной местности, и только материал и украшения свидетельствовали об имущественном положении владелицы или владельца. Классовое же расслоение деревни, особенно бурное во второй половине XIX и начале XX века, очень ярко сказывалось в костюме - кулаки в первую очередь стремились заменить свою народную одежду если не полностью, то хотя бы частично городской, сшитой из покупных тканей, недоступных бедным и даже средним слоям крестьянства.

На протяжении XX века изменялись многие стороны и функции моды. Она стала не столько привилегией, сколько «организатором» производства массовых товаров. Однако неизменным остается то, что народный костюм и современный модный антиподы.

Если первый традиционен, тесно связан с обычаями и всем укладом жизни старой деревни, то второй всегда привлекателен своей новизной и соответствием условиям нашей шумной, стремительной жизни. Противоположны они и по удельному весу в мире вещей прошлого и настоящего.

Мы уже писали о том, какое огромное эстетическое значение имел праздничный костюм в крестьянском быту. В наше время стремление человека к красоте удовлетворяется из очень, очень многих источников. Мы редко отдаем себе отчет в этом, но если внимательно оглядеться вокруг, то окажется, что действительно это так. О красоте окружающих нас предметов - от громадных лайнеров до обычной газовой плиты - заботится целая армия художников и конструкторов. Постоянно общаясь с предметами, художественная форма которых так или иначе продумана, хотя, может быть, не всегда удачна, человек испытывает эстетическое, чаще всего бессознательное насыщение. Пассивное восприятие эстетики массовых предметов, окружающих нас, заменило творческий акт создания вещей своими руками, что не могло не сказаться на костюме. Конечно, нам известно множество социальных, экономических, культурных условий и эстетических категорий, под влиянием которых сложился современный тип костюма. Но едва ли можно отрицать, что одной из достаточно ощутимых причин является изменение соотношения между эстетическими запросами человека второй половины XX века и источниками их удовлетворения. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что в нашем обществе постепенно начинает возникать гармония между материальным и духовным миром людей нашей страны, но в то же время создается некоторая опасность излишней стандартизации вкусов, которая больше всего может сказаться в нивелировке облика современника. Избежать этого и может помочь народный костюм.

Стремление преодолеть пассивность восприятия свойственно молодежи. Правда, малый жизненный опыт, отсутствие настоящей художественной культуры у части юношей и девушек приводят к тому, что в погоне за индивидуальностью облика они иногда делают внешность свою карикатурной. Большую помощь молодежи может оказать работа художников-модельеров, творчество которых связано с живым источником народного искусства. Они не копируют отдельные детали или орнаменты, не переносят их на современный модный костюм. Изучение формы, конструкции, цвета, орнамента как элементов художественной композиции народной одежды, среды, в которых она существовала, - все организует художественное видение этих молодых художников так, что в их творчестве происходит процесс «прорастания» дедовского наследства, органичного слияния с современным костюмом. В такой одежде наша молодежь становится интереснее и своеобразнее.

Но существует область, неразрывно связанная с народным искусством, - это сценический костюм. Декоративная ценность народной одежды так велика, что и в настоящее время бытует народный костюм в фольклорных коллективах Мезени, Карпогор, Псковской, Воронежской, Рязанской, Белгородской, Курской и других областей. Эти коллективы состоят преимущественно из женщин. Любовно хранят они наследство предков - песни, пляски и костюм. Какой искренней радостью светятся лица уже немолодых женщин, когда надевают они яркие праздничные старинные одежды и запевают свои любимые старинные и современные песни... Как для музыкантов народная песня всегда новый и живой источник творчества (как порадовал нас всех свежий, великолепный цикл Г. Свиридова «Курские напевы»), так и для художника с ясно выраженным, врожденным чувством сцены народный костюм - основа основ. Однако и здесь молодые художники чужды бездумного копирования. Каждый из них в зависимости от особенностей душевного строя и дарования решает сценический образ костюма так, что традиции национальной одежды сочетаются с обликом современной молодежи и характером современной музыки. Это новое направление в использовании наследства народного костюма дает интересные, заслуживающие серьезного внимания плоды.

Сознание, что для современной молодежи не перестало существовать драгоценное искусство их предков и, больше того, что оно является одним из наиболее живых источников творчества, а конкретные результаты работы художников вызывают интерес и искреннее восхищение не только у специалистов, но и у широкой аудитории, поддерживало автора в работе над этой книгой.

Как бы ни была тяжела, неприглядна в прошлом жизнь русской крестьянки, ее искусство поражает своим светлым, жизнеутверждающим содержанием, неповторимым чувством красоты, великим даром композиции, которому могли бы позавидовать художники многих времен. И автор стремился выявить в русском народном костюме его скрытую поэтическую сущность, его зависимость от душевного строя русской женщины, его связь с современностью в разнообразных областях творчества молодых художников.

Поставленные задачи определили специфику иллюстративного материала этой книги. В отличие от других предметов прикладного искусства, не теряющих своего значения в любой обстановке, костюм «живет» только на человеке, а все его художественные особенности выявляются лучше всего в тех условиях, в которых он сложился и существовал веками. Эта, казалось, простая истина сделала работу над книгой достаточно трудной, но интересной и увлекательной. В погоне за «жар-птицей» автору совместно с А. Божко пришлось побывать в Архангельской области и в Рязанской, в Ленинграде и в Загорске, в Липецкой области и в Воронежской, Костроме, Калуге, Смоленске, Усть-Цильме и в других местах...

Костюм народный и современный модный костюм формируются по противоположным законам. Если основные принципы композиции народной одежды сохраняются веками (время вносит что-то новое лишь в отдельные элементы), то главная задача моды - как можно чаще изменять внешний облик современного человека.

В первое издание книги были включены главы, посвященные творчеству советских художников-модельеров, которые в поисках своего стиля обращались к народному искусству. В настоящее время этот материал представляет лишь исторический интерес. Хотя сама тема - «место народного костюма в творчестве советских художников-модельеров» - неисчерпаема, а по существующим путям развития нашего общества - периодична.

Поэтому во втором издании мы заменили эти главы продолжением рассказа о живой жизни народного костюма там, где бережно хранят народные традиции, и постарались познакомить, хотя и кратко, наших читателей с интереснейшими материалами по истории собирания и создания музейных коллекций народного костюма.

В глубокой древности великая способность людей мечтать, вырываться за пределы повседневности, улетать в будущее, разрушая оковы жестокого закона природы - необратимости времени, родила художественный символ - образ птицы.

Только сказочная птица могла преодолевать пространство и время с недоступной человеку быстротой и, владея этой тайной, делала счастливыми людей.

Это воплощение мечты и счастья в образе птицы таинственными нитями связано со сложившимся в народе внешним обликом русской женщины.

Если мы обратимся к русской народной поэзии, то увидим, что эстетическое представление о женщине у наших предков существовало нераздельно с образом птицы, древнейшим священным символом добра, довольства и благополучия в славянской мифологии.

«Лебедушка», «лебедь белая», «пава», «утушка», «сера утица» - вот эпитеты, которыми русский народ в своей поэзии награждал женщин и этим подчеркивал зрительную, пластическую сторону образа.

И народное искусство своеобразными художественными средствами воплотило этот образ в женском народном костюме.

Хотя одежда жителей каждой местности Руси имела свои отличительные особенности, весь русский женский костюм обладал общими чертами - малорасчлененным компактным объемом и лаконичным, мягким, плавным контуром (илл. 4, 5, 10). Даже когда женщина шла, костюм ее сохранял свою особенность - плавную текучесть линий, так привлекающую людей в движениях лебедя или гордой походке павлина. И примечательно то, что этот характер движения был настолько органичен для образа русской женщины, что сохранился во многих плясках и хороводах.

Как в россыпи речного жемчуга каждая жемчужинка радужными переливами похожа одна на другую, но все они неповторимы и своеобразны в едва уловимых оттенках и пленительных неправильностях формы, так и народная фантазия, объединяя все виды искусства, каждому из них придает драгоценное своеобразие. В наше время эту связь различных видов и областей искусства принято называть стилем. Но не таится ли в народном искусстве то глубокое единство человека и природы, которое помогает людям творить поистине вечное, всегда нужное всем искусство?

Это замечательное свойство быть вечно молодым, сохранять эстетическую ценность для людей на протяжении веков из всех видов человеческого творчества особенно присуще искусству.

Кровную связь наших предков с природой, которая для них всегда была и мать и мачеха, мы находим в народном костюме, в этой интересной области творчества народного гения.

Когда с третьим пением петуха крестьянки спешили на луг, чтобы посмотреть, обильна ли роса на расстеленных холстах, не диск ли восходящего солнца наполнял их душу ощущением радости, полноты жизни - красным цветом (см. илл. 5, 8).

Когда весной под теплыми лучами солнца труд пахаря превращал чернозем в бархатное покрывало глубокого темного цвета, не эти ли пашни воспроизводила крестьянка в своей черной поневе, разделяя ее на клетки, подобно тому, как перемежались поля (илл. 6, 7, 12, 20).

Когда северное сияние сполохами покрывало небо и необъяснимые радужные тона трепетали на его темном фоне, не к ним ли устремлялось воображение русских девушек Севера и в эти зарницы, в эти сказочные цвета одевали они себя в сновидениях в долгие зимние ночи (илл. 13)?

«Мать-сыра земля» растила людям особые краски и вместе со всей природой учила их искусству сочетать цвета в неповторимой и яркой гармонии, подобной русской песне.

Под пение песен девушки пряли, ткали, плели кружева, готовили себе приданое, с пением они ходили по деревне в теплые летние ночи, для хороводов и гулянья предназначали они свои лучшие наряды - так возникла неразрывная связь костюма с песней и роднила их своеобразием ритмов и гармонических сочетаний.

Цветовой строй русской народной одежды настолько интересен и значителен, что именно он создает разнообразие в установившихся традиционных формах и рассказывает нам о назначении тех или иных костюмов, о сокровенном их смысле.

Тот же самый красный цвет, олицетворявший праздник и радость, в темных и тусклых оттенках получал значение символа скорби.

В печальный день погребения умершего все близкие надевали соответствующую одежду. На рязанской земле, в районе Курши, женщинам полагалось быть в поневе из ткани, покрашенной густым соком корня марены, который давал темный, красно-бурый цвет - цвет застывшей крови (илл. 9)

Как в серый тусклый дождливый день нас часто охватывает беспричинная тревога, а время зимнего солнечного заката у многих вызывает тоску, так и во внешнем облике человека цвет его одежды, даже распределение основных цветовых пятен в костюме, эмоционально воздействует на людей (илл. 11).

Тайна этого воздействия была давно раскрыта нашими предками. Сила женщины тех отдаленных времен была в широте ее эмоционального мира. Все виды человеческих отношений: столкновения характеров, глубина неудовлетворенных чувств, потеря близких - все получало у нее поэтическую форму - форму песни, плача или причитания. И именно женский костюм отличался многоцветностью, неповторимым своеобразием орнамента, всегда передающего в различных нюансах черты творческой индивидуальности мастерицы.

Богатство красок русского женского народного костюма распределялось по сложившимся в отдаленные времена художественным законам. И в этом расположении цветов снова и снова проступает образ из древней славянской мифологии - символический образ птицы.

Шитые золотом, разноцветными нитями, жемчугом или цветными камнями кички, кокошники, сороки венчали головы русских женщин. В самих названиях этих уборов сохранились корни древних, бытовавших у наших предков наименований птиц (илл. 14, 15, 17).

Больше того, во многих местностях женщины украшали свои уборы «пушками» из гусиного или лебединого пуха, Селезневыми кудрями - самой красочной частью оперения селезня (илл. 16). Полным символики было и декоративное решение рукавов в русской женской рубахе. Сочным красным цветом и строгим орнаментом, мерцанием золота, кружевной черной вязью на серебристом холсте (илл. 19) или белым рельефным шитьем на прозрачной кисее украшали русские женщины рукава своих рубашек. Нашивали ли они куски цветной ткани или ткали их на станине - всегда цветом, орнаментом выделялась больше всего верхняя часть рукавов - та, откуда начинается движение рук. Рук или крыльев (илл. 21)? Да, этим художественным приемом народное искусство, всегда чуждое копированию природы, уподобляет руки крыльям птицы.

Ведь когда в сказке девушка или обиженная жена в поисках любимого или спасаясь от преследований злых людей, от тяжкой доли превращается в птицу, то руки ее становятся крыльями. И эти крылья уносили их в «тридесятое царство, в тридесятое государство», вдаль от жестокой действительности.

И каждая девушка, каждая женщина, надевая свою праздничную одежду, переселялась в мир своих чаяний, надежд и сокровенных мечтаний. И все они становились прекрасными. И народ признавал за ними право на эту красоту и в щедрости своей украшал их всеми красками видимого мира.

Радость и глубокая печаль - вот два чувства, на которых строился свадебный обряд у русского народа. Почему начало совместной жизни молодых, возникновение новой семьи - звена в непрерывной цепи продолжения человеческого рода, почему это, казалось бы, радостное для всех событие окрашивалось в такие, почти трагические, тона?

В древние времена, когда нашим далеким предкам приходилось отвоевырать у природы право на жизнь и весь окружающий мир был полон коварных неожиданностей, которые было трудно предвидеть, чтобы оградить себя от них, славяне создали систему оберегов «оберегов» - предметов-символов, имевших, по вере людей, силу охранять их от возможного зла. Самым же неизведанным, таящим в себе удачу, радость или горе была судьба - будущее в жизни человека. Судьбой нельзя было повелевать, с ней невозможно было вступать в борьбу, она была капризна и изменчива, ревниво относилась к чрезмерной удаче, как будто выхваченной у нее против воли. Но можно было «отвести» судьбу, прикрыть радость печалью, поведав людям о возможных неудачах и трудностях. И многие свадебные песни и причитания исполняли роль оберегов, повествуя о трагической судьбе русской женщины. Да, жестокая действительность была полна примеров искалеченной женской жизни. Но молодости свойственно надеяться, и наряду со страхом перед подневольной жизнью в чужой семье в глубине души каждой девушки жила надежда на возможное счастье.

Главное место в свадебном обряде занимали причитания и песни невесты, ее подруг, матери, «приговорки дружки», а жених являлся почти безмолвным лицом. Это понятно. Жизнь будущей жены в доме родителей мужа была страшна неизвестностью, именно женщине приходилось приноравливаться к характерам и обычаям новой семьи.

Свадьба была самым большим, самым торжественным праздником в крестьянском быту. Она длилась три дня, но свадебный обряд начинался с момента сватовства, этой своеобразной формы народного уважения, вежливости и проявления такта в таком серьезном шаге, как женитьба.

Просватанная девушка надевала свою лучшую повязку и в некоторых северных районах получала право не подпоясывать сарафана до девичника (илл. 28) - обряда прощания невесты с девичьей жизнью. На этом вечере присутствовали и были участницами обряда ближайшие подруги невесты. Жених, дружка и даже братья не допускались в избу.

В Вологодской же губернии невесты надевали вязаный «шлык», который придерживался повязкой из сложенного в несколько раз платка (илл. 26).

Кроме песен и причитаний, в свадебном обряде было много действий и «приговорок», имевших магическое значение и сохранившихся от древнейших времен. Так, каждая невеста сама шила жениху рубашку (илл. 29, 30) и белье, которое он должен был надевать в день свадьбы. Эту работу она делала с мыслями о своей совместной жизни с ним, и чтобы муж любил ее, невеста после бани накануне свадьбы вытирала свое лицо приготовленным для жениха бельем.

Различные части одежды, такие привычные в повседневной жизни, в свадебном обряде приобретали особый смысл. Подарком жениха всегда была обувь. И, надевая эту обувь в день свадьбы, в день начала новой жизни, невеста уходила из дома отца в дом жениха, чтобы всю жизнь идти с ним одной дорогой.

С магическими действиями, смысл которых заключался в предотвращении зла и привлечении добра, был связан и наряд невесты. По существу, это не один, а три костюма. Весь длительный обряд свадьбы разделялся на три части: сватовство, свадьба-венчание и начало жизни молодых - первый день после свадьбы. Поэтому и наряд невесты состоял из трех костюмов, и в каждом из них - в орнаментике, цветовых сочетаниях, особенностях материала и формы - воплотились древнейшие представления об изменении «эмоциональной тематики» каждого из этапов этого важного события в жизни женщины.

Накануне свадьбы, на девичнике, прощаясь с вольной жизнью, появлялась она в лучшем девичьем костюме. Долго, в течение нескольких лет, готовила будущая невеста наряды к свадьбе и отдавала этой работе всю свою душу, но точно сохраняла в нем то, что предписывал обычай. Подобно вольной птице в ярком красочном весеннем оперении, появлялась невеста на девичнике. Зеленые, алые, золотистые «штофники» или «гарусники» - шелковые и шерстяные сарафаны Вологодской и Костромской областей (илл. 23, 25), сине-розовые, как утренняя зорька, или малиновые и золотисто-лиловые, как отсвет неба на закате, у жительниц Архангельского края (илл. 13, 34), красные поневы и красные рукава рубашек у тульских крестьянок - всюду, везде последний девичий наряд невесты был ослепительно ярок и радостен. Он дополнялся еще разноцветными лентами, которые струились по спине, развевались и колыхались при движении, подобно легким перьям птичьего хвоста. Ленты были пришиты к «обмотке» - шейному украшению невесты, лентами заканчивалась девичья повязка символ девичьей вольной жизни (илл. 32).

Каждая местность имела свою форму и орнаментику повязки, чаще всего ее называли «красота», «волюшка». «Красота» и «волюшка» не только были символом, но и оберегом девушки до замужества (илл. 34). С этой «красотой», с этой «вольной волюшкой» и прощалась невеста в длинных, насыщенных образными сравнениями причитаниях на девичнике перед свадьбой.
 
Вы подите, да белы лебеди,
На широкую на улочку,
Стерегите, милы подруженьки,
Мою волюшку-то вольную;
Она из бани-то из паруши,
Вы не отпустите ее на беседушку;
Как пойдет моя воля вольная,
Душечкой пойдет да красной девицей,
Остановите ее, подруженьки,
Приведите ее, подруженьки,
Приведите-ко волю вольную,
Приведите ко мне в терем...
пела невеста.
 

Общение девушки с ее «девьей» или «дивьей красотой» в свадебных песнях на девичнике постепенно превращается как бы в человеческие взаимоотношения. Дивья красота становится живым существом, обладающим магической властью, самым близким, связанным с девушкой таинственной и непостижимой силой, ее охранителем.
 
Сберегла я
Свою дивью красоту
Я от ветру и от вихорю,
От частого да мелка дождичка
Я прижму свою дивью красоту
Ко ретивому ко сердечику.
Тут не место ей, не местичко,
Не красота-то ей да красование
Бесконечное расставание.
Подниму я свою дивью красоту
Я поверх буйныя головушки.
Она с плечика на плечико,
Она с правого на левое,
Она ласточкой-касаточкой,
Перелетной малой пташечкой
Она вспорхнуть да улететь хочет
От меня, хорошей девицы.
Что пошла моя дивья красота
По столу-столу дубовому,
По скатеркам шитым-браным.
Что пошла она да становилася,
Наперед она да осмотрелася,
Назад она да оглянулася.
Со мной, девицей, распростилася:
«Прости-прощай, моя умная.
Ты прости-прощай, моя разумная,
Тяжело с тобой мне расставатися,
Ты мне встречу-то
Не встретишься
И во сне-то не привидишься».
 

Закончилось прощанье с «дивьей красотой», нашла ей достойное место девушка:
 
Тут ей место,
Тут ей местичко!
Тут ей краса да красованьице!
Вековечное да расставаньице!
 

Сгустились сумерки девичника, впереди последняя девичья ночь перед свадьбой, последнее застолье в доме родителей, где девушке жилось привольно и весело, и завтра начнется для нее трудная жизнь. А время считает ночной страж петух, и на каждый его возглас невеста отвечала песней:
 
Петухи да вы петухи,
Петухи да троеперые,
Троеперые да троеголосые!
Вы не пойте да поутру рано,
Не давайте тоску-назолушку,
Без того да сердце надчелося -
Со тоски да со кручинушки.
Со великой да с печалюшки.
 

Оплакивание «девичьей воли» - повязки - в свадебном обряде было связано с поклонением елке - символу жизни в славянской мифологии. Это было расставание с прежней жизнью перед началом новой, и ближайшие подруги невесты приносили, убирали и ставили на стол эту елку.

«Князем» и «княгинюшкой» - высшими титулами Древней Руси - величали жениха с невестой, подчеркивая этим значение совершавшегося события. Но будущее, окутанное тайной, воспринималось женщинами так же трагично, как и смерть.

«На свадьбу - как на похороны» - вот какими были требования к костюму невесты, в котором она ехала венчаться. В некоторых местностях невесты даже надевали две рубашки, и одна из них оставлялась на смерть.

Если красный цвет был цветом солнца, радости и веселья, то белый цвет снега, покрывавшего саваном землю в долгие зимние месяцы, - был символом смерти. Белым платом покрывали голову и почти всю фигуру невесты, белыми были рукава ее рубашки (илл. 35). Казалось, вся суета, все мелкие интересы должны были отступить от невесты в решительный и серьезный момент ее жизни. Изменялась судьба человека, судьба женщины... И тогда проявление всякого веселья с ее стороны расценивалось как недопустимое легкомыслие.

Обряд снаряжения к венцу длился не один час, и все это время невеста в глубоко поэтических песнях рассказывала о своем нежелании ехать в чужую семью, о тяжести расставания с близкими, о своем страхе перед новой жизнью. Темы эти многократно варьировались, новые сравнения, образы, один прекраснее другого, раскрывали поэтический дар русских женщин.
 
Ветры буйные, разбушуйтеся,
Заметите путь-дороженьку,
Ни пройти бы, ни проехати,
Что за мной, молодой, чужим людям!..
Ты закройся, красно солнышко,
Разбушуйся, туча грозная,
Туча грозная да громовитая, -
Напустися ночью темною,
Рассыпайся, крупный дождичек,
Разведи ты путь-дороженьку,
Ни пройти бы, ни проехати,
Ко мне злым чужим людям!
 

Заливаясь слезами, невеста уезжала под венец, в то время как дружка, представитель жениха, с веселыми шутками и прибаутками возглавлял свадебный поезд.

Закончилось венчание... Уже никогда не вернется беспечное девичество, никогда ощущение воли, свободы не посетит душу молодой. Перед законом и по обычаю девушка стала женщиной - существом зависимым, подчиненным свекру и мужу. В знак этого нового состояния снимали с головы девушки плат, заплетали распущенные волосы на две косы - девушки всегда носили одну косу, - покрывали повойником и надевали кичку или сороку - женский головной убор. Обряд надевания кички назывался «окручиванием» невесты. Символически совершалось начало новой женской судьбы (илл. 38).

Как сжималось сердце от страха перед неизведанным, как жутко и сладко замирало оно, если судьба соединяла любящих... И много лет спустя, в часы ночного одиночества, когда монотонное жужжание прялки клонило ко сну, едва слышно звучала тоскливая песня о женской доле:
 
Лучина, лучинушка, березовая,
Что же ты, лучинушка, не ясно горишь?
Не ясно горишь, не вспыхиваешь?
Али ты, лучинушка, в печи не была,
В печи не была, не сохла?
Али свекровь лютая тебя водой полила...
 

По временам слова становились едва различимы, замирали звуки песни... И в полусонном сознании ярко вспыхивала картина «окручивания» невесты. Гребень, послушный властным рукам свахи, быстро разделял волосы невесты пробором, и тяжелой золотой волной струились они по обе стороны лица. Вдруг неведомые лучи пробегали, как по струнам, по девичьим волосам, придавая им нестерпимый блеск... Глаза усталой женщины с испугом раскрывались. Это вспышка догоравшей лучины внезапно освещала полутемную тесную избу, и золотые отблески падали и исчезали в кудрях детских головок...

После брачного пира, когда молодых кормили отдельно и им не полагалось пить вино и много есть, после всеобщего веселья наступал первый день совместной жизни молодых. В этот день, который праздновался хотя и в узком кругу, но особенно торжественно и когда гостей звали на «княжий стол», в этот день молодая жена появлялась в самом лучшем женском наряде - третьем наряде невесты (илл. 36).

Для этого знаменательного дня девушки Севера шили свои лучшие сарафаны, выискивая для них в материнских укладках старинные филигранные пуговицы, обшивали полы цветной лентой и золотым позументом. Для этого дня будущие невесты шили золотом кички, обнизывали их жемчугом. Нежное сияние жемчуга освещало молодые лица и придавало им ту зыбкую невыразимую прелесть, которой в сказках народ наградил Василису Премудрую (илл. 25).

А там, на юге от Москвы, где бытовала самая древняя форма русской женской одежды - понева, для торжества первого брачного дня девушки ткали пышные темные поневы, украшая их яркими разноцветными рисунками с затейливыми продольными полосами, горящими немеркнущим огнем. Такой силуэт, такой костюм, ритм рисунка, такое сочетание красок могла изобрести лишь фантазия народа, создавшего вечный образ счастья - жар-птицу.

Молодая жена опоясывала себя широким тканым поясом, снова украшала разноцветными лентами и с достоинством носила свой новый женский головной убор в течение первого года замужества.

Сколько мудрости и красоты было в этом народном обычае! Счастье для человека разве всегда жизненные блага и удача? Не высшим ли счастьем, редким и труднодостижимым, как сказочная птица, является любовь (илл. 39)?

Однажды спросили молодую мать: трудно ли, больно ли было ей рожать? Она помолчала, припоминая, и простосердечно ответила: «А я не заметила, больно или нет, я просто старалась все делать так, чтобы ребенку было легче родиться». В этой простой фразе сказалось мудрое, глубоко человечное отношение к физическим страданиям деторождения как к труду.

«Трудно», «труд» - один корень у них, но одна и радость. В миропонимании русского народа труд и великий акт появления нового человека на свет были связаны между собой тайными узами - о них нельзя рассказать, но дано почувствовать людям, познавшим радость завершения самой тяжелой работы. «Как с поля убрались», - говорили крестьянки, когда благополучно заканчивались роды и в натруженном теле матери теплой волной разливались счастье и покой.

Матерью была и земля. Как женщина, рожала она людям золотые колосья ржи, седые, опущенные книзу, как сережки, метелочки овса, упругие стебельки льна. Земля кормила, поила и одевала людей, с нею был связан весь крестьянский труд, вся крестьянская жизнь. Ощущение близости к земле, как к матери, было настолько сильным, что под его влиянием складывалось и отношение к труду как к нравственному долгу людей. В глазах народа ленивый крестьянин, плохо обрабатывающий землю, был таким же негодным человеком, как и дурной сын. Тяжким был труд крестьянина, но он веками вырабатывал в нем наблюдательность, умение обобщать, делать заключения. Интересные результаты этого ярко сказались в приметах, поговорках, связанных с явлениями природы. Уловленная крестьянами взаимозависимость времен года породила в народном календаре сопоставления и приметы, справедливость которых подтверждалась достаточно частыми совпадениями.

«Бабье лето хорошее (14 - 23 сент. нов. ст.) - осень плохая» - обозначало, что при первых хороших днях ранней осени нужно немедленно начинать уборку картофеля, если же в это время начинаются дожди, то спокойно можно ждать еще дней 8 - 12 и появившаяся вслед за дождями солнечная погода будет довольно устойчивой.

Обилие дождей в июле и августе определялось по концу его первой декады: «если на Самсона (10 июля) дождь, то сорок дней будут дожди - сено сгниет», и этот день назывался «Самсон-сеногной». «Если на Евдокию (14 марта) курочка под крыльцом водички напьется - весна будет ранняя».

«Зацветет черемуха - картошку сажай». Все эти приметы и наблюдения были подобны тому, как в большой рабочей семье многочисленные дети, постоянно общаясь с родителями, знают все оттенки их настроений, все особенности их привычек. Поэтому и народные праздники, сложившиеся в отдаленные времена, имели когда-то особый, сокровенный смысл.

После темного сумрачного декабря каждый день приносит с собою новую крупицу света, из них вырастают, как сосульки, морозные светлеющие февральские вечера. Безмолвные в зимнюю стужу воробьи робко чирикают. Медленно, медленно приближается весна... В эти все еще холодные дни начинается масленица - самый веселый и беззаботный народный праздник.

Каждый день недели на масленицу имеет свое название, а два из них посвящены женщинам: пятница - «тещины вечерки», суббота - «золовкины посиделки». Никакие морозы не препятствуют безудержному веселью молодежи - катанию с гор, катанию на санях, играм, - все происходит на улице. Ведь масленица - праздник земли и солнца, праздник, после которого обласканные солнцем недра земли через два месяца примут хлебные зерна и породят людям урожай. Союз солнца и земли принесет людям тяжелую, изнурительную работу, а они встречают его радостно, долго празднуют, веселятся. В этом веселье скрыто не только желание умилостивить землю и солнце, но и отношение к будущим тяжелым сельским работам как к содержанию жизни крестьянина, на котором строились и его отношения с другими людьми.

Каждый этап весны обязательно отмечался в крестьянском быту. На первый прилет птиц - грачей и жаворонков, постоянных спутников сельских работ, пекли из теста жаворонки, 25 марта устраивались игры молодежи и выпускали на волю птиц. А земля все больше и больше согревалась под солнцем, наступала самая радостная пора и самое голодное время в крестьянских семьях. 1 апреля «день Марьи - пустые щи», 2 апреля - «начало бесхлебицы», предупреждал народный календарь. Но весна - время девичьих праздников. Журчание тающих снегов, клейкие душистые листочки деревьев, светлая, сияющая на солнце зелень лугов - это девичий убор земли, и только девушки, по древнему обычаю, могли «прихорашивать» землю, заплетать, как косы, ветви березки, украшать их лентами на Семик. В течение 45 дней водили весной девушки хороводы и баюкали, тешили песнями землю и свою зарождающуюся любовь. Голодное время была весна, но свадеб на «красную горку» играли много, и они считались счастливыми - счастье приносила цветущая земля.

Отношение к земле как к живому разумному существу у русских крестьян сказывалось и в том, что в народном календаре 10 мая «земля именинница - грех пахать».

Всякая травинка в поле, всякая птица, дерево, животное - все, все живые существа и предметы видимого мира всегда имели у людей названия и прозвища, но только сами люди обладали именами, и у каждого из них был свой праздник, освященный традицией, - именины. И лишь для одной матери-земли, как и для людей, был установлен этот праздник.

Уже прошла «соловьиная ночь» (илл. 42), когда девушки и парни пели песни, водили до утра хороводы, и медленно, еле заметно начинал убывать весенний день. Приближалось время «солнцеворота» - начало лета.

Весенняя радость молодости природы и людей кончалась в ночь под праздник Ивана Купалы. Но накануне, в день Аграфены-купальницы, полагалось собирать целебные травы - считалось, что в это время они обладают наибольшей целительной силой. Сбором трав занимались женщины, из мужчин же только старики. Сочные, густые, цветущие травы наполняли благоуханием воздух, а он звенел неповторимо прекрасной музыкой - жужжанием пчел и шмелей, шелестом ползающих насекомых, стрекотом кузнечиков, трепетанием крыльев стрекоз. Силы земли вырастили все это, девичий наряд ее сменился женским. И теперь для общения с землей к девушкам присоединяются женщины... Начинается пора сенокоса.

Все народные весенние праздники готовили крестьян к сенокосу. Но, несмотря на то, что для полноты радости человеку необходимо общение с другими людьми - праздник в одиночку довольно печальное зрелище, - настоящая глубокая общность людей возникает не на празднике. Различие в характерах, темпераментах, настроениях, личных интересах очень ярко проявляется тогда, когда люди веселятся, и это разъединяет многих из них. Сплочению людей на празднике помогали обряды и обрядовые действия, но они занимали лишь часть времени. Как только кончались праздничные обряды, так очень быстро люди переставали ощущать все то, что объединяло их, каждый в значительной мере был предоставлен сам себе. В празднике отсутствовала единая, конкретная для всех цель, связанная с общими действиями людей. Такая цель существовала только в коллективном труде, и самым глубоким по смыслу для крестьянина был сенокос.

Кончился праздник Ивана Купалы. Тайна этой ночи - легендарное цветение папоротника, приносящее счастье всем, кто сумеет найти его, - оставалась такой же неразгаданной, какой была для всех предыдущих поколений. В ночь под Ивана Купалу много вопросов в гаданиях успела задать молодежь судьбе о своем будущем, но мало получила ответов. Наступала страдная пора...

Обильная вечерняя роса предвещала солнечный день крестьянам - значит, можно начинать косить сено. По заведенному в русской деревне порядку все работы делились на женские и мужские. Мужчины не доили коров, не приносили в избу воду из колодца, не занимались домашним хозяйством. Но, ухаживая за скотиной, женщина не касалась лошади, которая всецело была в руках мужчины, главы семьи. Только лишь вдовы да солдатки с детьми выполняли и женские и мужские работы.

Косьба была мужской и при этом любимой работой. К ней готовились, проверяли косы, надевали чистые рубахи. Раным-рано выходили крестьяне на сенокос - влажную от утренней росы траву удобнее, лучше было косить. Шли сосредоточенно, без лишней болтовни - такой был обычай. Быть может, сам характер этой коллективной работы требовал определенной сосредоточенности, собранности или где-то в бездонных глубинах жило чуть странное ощущение, что вот сейчас, все вместе они снимут цветущий душистый покров с матери-земли, и к чувству радости - сено принесет благополучие в дом - примешивалась крупица сожаления о загубленной красоте земли.

От правильной расстановки косцов зависела скорость в работе.

Этим обычно занимался опытный, уважаемый всеми крестьянин. Без проволочек и споров становились все на свои места, и начиналась косьба... Четкий, определенный ритм работы задавал первый опытный косарь. Сначала еще каждый думал о своих заботах, но строгая согласованность движений всех вместе вытесняла все постороннее, все, что не касалось работы. Начинался тот процесс объединения людей, который создавал особое радостное ощущение совместного труда, и на какое-то время переставал существовать сковывающий душу человека эгоизм. Эта великая общность в работе порождала духовное единение людей, украшала их внутренний мир, и труд становился подлинным праздником. На фоне этого взлета тяжесть, ломота во всем натруженном теле не угнетали людей, а прохладные вечерние речные воды быстро смывали и пот и усталость.На следующее утро наступала пора и женской работы. Сенокос для женщин был самой легкой из крестьянских работ, больше того - это был их праздник.

По обычаю, существовавшему с древнейших времен, на покос женщины должны были надевать особый костюм. Считалось недопустимым появиться в будничной, каждодневной одежде, в которой справлялись домашние работы.

В большинстве районов нашей страны женщины и девушки приходили на покос в одних рубашках. Этот обычай существовал и там, где носили поневу, как, например, на рязанской земле, и там, где бытовал сарафан, как в Олонецком крае.

Из поколения в поколение передавались рисунки вышивки или ткачества, украшавшие подол покосной женской рубахи. Они отнюдь не были случайными. Случайность в орнаменте народной одежды появилась лишь в конце XIX - начале XX века в местах, где было достаточно сильное влияние города. В глубокие же времена, в эпохи, которые далеко не полностью изучены нами, люди передавали видимый мир, свои представления о нем, свои взаимосвязи с ним условным изобразительным языком. Это была первая система кода, изобретенная людьми, имевшая для них магический смысл. Возможно, по верованию наших предков, условность изображения защищала изображаемое от зла. Постепенно эта система превратилась в художественный орнамент, кроме магического, получила эстетическое содержание, которое сохраняет до сих пор и заставляет нас восхищаться этой красотой.

Так из глубины веков предки наши посылают нам сигналы - символы о своей жизни, о своем миропонимании, об отношении к силам природы. Расшифровкой этих сигналов стали заниматься сравнительно недавно, и много еще интересного и неожиданного предстоит открыть людям будущих поколений.

Всю весну девушки служили земле, а теперь, когда наступило время снять с нее убор, как женщины снимали с невесты брачный венец и фату, с песнями вместе со своими матерями шли они к общей матери и быстрыми ловкими движениями расправляли, шевелили душистые травы. Знаком служения женщин земле, знаком близости к ней и был орнамент на подолах женских рубашек. Сложный по рисунку, богатый сочными красками, широкой полосой украшал он «подолицу» (илл. 47).

С первого взгляда трудно понять его далекий сокровенный смысл. Спокойная красота геометрических фигур не ассоциируется с системой мироздания, существовавшей в представлении наших предков, а между тем здесь мы находим и знак солнца с его сложными загнутыми концами, и знак поля в виде ромбов с точкой в середине, и знак человека (илл. 44, 45, 46).

Существовали и другие узоры, в которых чередовались более простые изображения людей, животных, птиц, но все они ведут свое начало от древней славянской мифологии.

Покосные рубахи не везде были только белыми (илл. 41, 50). Во многих, даже северных, местах - Ярославской, Костромской, Архангельской губерниях - женский костюм для сенокоса состоял из красных рубашек и красных же сарафанов. Иногда сочетали белые рубашки с красными ситце-выми сарафанами (илл. 48, 51, 52). Красный цвет в русском народном костюме существовал в таком большом разнообразии оттенков, что из них можно составить целую палитру, своеобразную цветовую симфонию. По законам цветового контраста сочность красного увеличивается на фоне зелени, придавая радостное, праздничное звучание костюму и облику крестьянки (илл. 51, 52).

Многогранна была и символика красного цвета. Он был символом солнца и огня - а огонь в деревне не только тепло, но и страшные пожары, - символом радости и скорби. В лирических протяжных песнях «алый цветик» часто служил фоном грусти неразделенной любви... Но в женских костюмах для сенокоса он был посланцем «красного солнца», символом его союза с землей. Утренние лучи уже успевали обогреть воздух, когда крестьянки выходили на покос. Как колеблющееся пламя лучины, развевались их красные одежды на ветру (илл. 41) то там, то здесь, по временам ткань плотно прилегала к телу, подчеркивая его стройные формы, ловкие движения, присущие только женщинам физического, крестьянского труда.

На пути к лугам сильный низкий женский голос запевал одну из любимых песен:
 
Хорошо тому на свете жить,
У кого нету мила дружка
В ретивом сердце зазнобушки.
Иссушил меня любезный друг
 

(подхватывали остальные)
 
Суше ветру, суше вихорю,
Суше той травы кошеныя, сушеныя.
Я его сама повысушу
Суше ветру, суше вихорю,
Суше травоньки кошеныя,
Засушеныя.
 

И звонкие протяжные звуки чередовались с глухими, как звон косы с шуршанием благоуханного, пропитанного солнцем сена. Песня объединяла женщин, придавала их движениям, поступи тот ритм, в котором начинали и продолжали они работу. Песня создавала и поддерживала то особое радостное настроение праздника, единственного праздника в совместном крестьянском труде мужчин и женщин.

В крестьянском быту только женщины помогали роженицам, только они принимали детей, и, когда созревала рожь, наступала самая тяжелая пора для крестьянок. Жатва не шевеление сена, она требует выносливости, ловкости и сил, вероятно, не меньше, чем пахота - мужская работа. Однако снимать урожай, как и принимать детей, полагалось женщинам, настолько прочно сохранялись за ними древнейшие обязанности служения земле. И здесь праздничный костюм уже не имел смысла.

В будничную одежду вносилась только одна, но очень характерная деталь - чистый белый или светлый головной платок. Именно он подчеркивал серьезность происходящего, служил знаком уважения кормилице-земле.

Если сенокос был общей работой, то жатва - семейным делом. Каждая крестьянская семья трудилась на своем, как правило, недостаточном для ее существования наделе. Ряд легких работ выполняли и дети. Молодые девушки, хотя и приобретали навыки жниц, каждая молодайка должна была показать свекрови свое умение и расторопность, но матери им давали поблажки, жалели их.

С окончанием жатвы во многих местах был связан один древнейший обычай. Когда крестьянка дожинала последнюю полосу, то оставляла несколько колосьев, ложилась на землю и, катаясь по жнивью, приговаривала: «Жнивка, жнивка, отдай мою силку на пест, на колотило, на молотило, на кривое веретено». Этими действиями и заклинаниями женщина просила землю отдать затраченную на жатву силу, нужную ей на другие работы.

В скудной пище крестьян пшенная каша, особенно сваренная на молоке, была праздничным лакомым блюдом. Но превратить просо в пшено стоило немалого труда. После крупорушки, в которой зерно освобождалось от своей твердой и блестящей оболочки, оно поступало в распоряжение женщин. Из ствола мягкой и податливой под ножом липы, а в иных местах из дуба крестьяне вырезали, выдалбливали большие ступы и те «песты», для которых просила крестьянка у земли силы. Изнурительно долго толкли крестьянки в этих ступах (толкушах) зерна и превращали их таким образом в блестящее светло-светло-желтое, как ароматные цветочки липы, пшено. Сварить кашу из пшена нового урожая всегда было праздником, особенно нетерпеливо и радостно ждали его дети.

Скромный голубой цветок на серебристо-зеленом стебельке покрывал значительные пространства полей к северу от Москвы, и чем севернее, тем чаще встречались эти «небесные» острова. Словно земля упросила бледное северное небо хоть немного обласкать людей, наградить их за крестьянский труд этим растением. Однако выращивать лен и обрабатывать его было очень тяжело, и это выпадало на долю женщин. В помощь себе они создают песню-заклинание, в которой в строгой последовательности перечисляют все виды работ со льном. Эта известная песня превратилась в хороводно-игровую и была любима многими поколениями крестьянок:
 
Лен зеленой
При горе, при крутой!
Уж я сеяла, сеяла ленок,
Уж я, сея, приговаривала,
Чеботами приколачивала:
Ты удайся, мой беленький ленок!..
 

Простая по мелодии песня эта интересна чередованием упругих и четких ритмов, породивших пляску.

Особенно трудно было освобождать волокна льна от кострики - плотной основы стебелька. Делать это помогало «колотило». Тяжелой работой была и молотьба. Ритмическая согласованность взмахов цепов требовала одинаковых усилий как от мужчин, так и от женщин. Поэтому-то просила крестьянка у земли возврата затраченного труда - «на молотило».

После «молодого бабьего лета» (15 августа - 1 сентября) наступал самый сытый в году крестьян месяц - сентябрь, время домашних запасов на зиму.

Самая легкая сентябрьская общая работа - рубка капусты - сделалась девичьим народным праздником. Шуточные песни, в которых сохранились отзвуки старинных обрядов, прибаутки, озорные поговорки вперемежку с девичьим смехом звучали то на дворе, то в сенях крестьянских изб. Слышались и голоса парней - они не были участниками работы, но приходили для веселья и служили мишенью озорным шуткам бойких девчат.

Две недели длился этот девичий праздник (с 15 сентября по 1 октября), и кадки во всех крестьянских семьях доверху наполнялись белой сочной рубленой капустой.

Приглашение на рубку капусты - «капустные вечерки» - было знаком приязни, расположения, и отказываться от этого считалось неуважением к старшим.

На «капустные вечерки» девушки одевались как на праздник, щеголяли обновами, старались показать себя в выгодном свете перед парнями (илл. 53). Во время весенних хороводов зарождалось их влечение друг к другу, и осенью, после «капустных вечерок», в деревнях начинали играть свадьбы.

А те, кто был еще слишком молод, только еще «невестился» или по каким-то причинам не мог справить свадьбу, снова встречались с любимыми на зимних посиделках, этих праздниках молодежи, где девушки всегда пряли или плели кружева, вязали, вышивали. Споро шла работа, только мелькали умелые девичьи руки - рукодельницы, тонкопряхи всегда ценились и уважались в крестьянской среде. Прийти девушке на посиделки без работы - значило быть посмешищем для всех. Работа не мешала петь, веселиться, смеяться и шутить, и никогда скука не посещала посиделки молодежи, с раннего возраста приученной к труду.

Дали твои, леса твои встречали вместе с сынами твоими лютых врагов земли Русской. Напоенная кровью тяжких битв, покрытая пеплом пожарищ, отдавала ты обездоленным людям плоть свою тучными урожаями, радостным цветением лугов, чистыми водами родников. И в тихом, еле различимом журчании этих вод и теперь, как эхо далеких времен, слышится ласковый, жалостный голос земли - он утешает, он повествует, он наполняет душу радостным чувством бытия. Жаркой грудью прильнула Рязань к светлой Оке. Много, много видела она на протяжении веков. Как жизнь поколений людей, заселявших ее берега, текут воды реки. В их прозрачную поверхность в далекие времена смотрелись загадочные для нас девушки, украшенные шумящими подвесками, и мелодичное позванивание цепочек и маленьких уточек над девичьими ушами перекликалось по весне с голосами диких птиц, Мирно жили люди на берегах Оки, и казалось им, что так всегда и будет.

Всегда будет прозрачной, полной рыбы вода, в лесах много дичи и зверей, всегда зеленые сочные травы лугов будут кормить их лошадей.

...Нежданно-негаданно с северо-запада появились неизвестные, называвшие себя кривичи, и стали селиться подле тех, кто с незапамятных времен жил вдоль Оки. Какими привлекательными показались пришельцам женщины с шумящими подвесками, и захотели они добиться любви девушек, иметь от них детей. Шумные, веселые свадьбы справляли кривичи, а девушки охотно шли за ладных и красивых пришельцев. Сильной была их кровь, и незаметно, но не скоро возник уже новый народ. Постепенно стерлись воспоминания о предках-финнах, настолько растворились они в крови пришельцев-славян. Одна лишь Ока видела все. На ее берегах сходились, гуляли, устраивали игрища девушки и парни, в ее прохладных водах купались они после работы в жаркие летние дни, на ее воде совершали таинственные обряды. Все принимая, оставалась река бесстрастной, спокойной и полноводной.

А на земле шла своя жизнь. Теснимые с Дона и Воронежа печенегами, славяне-вятичи ищут новые места, где надеются мирно жить, не подвергаясь страшным, все сметающим на своем пути набегам кочевников. Потянулись вятичи на среднее течение Оки, но не оказалось для них свободных земель, стали враждовать они с финскими племенами, забыв о том, что сами бежали они от врагов, боясь разорения и уничтожения своих людей. О горе, принесенном вятичами, знала Ока, но зыбкие воды ее взывали к забвению - все перенесенное людьми проходит, рождает новое, и в этом новом не будет уже старой вражды. Да, вятичи принесли свою культуру, но жизнь с предками мордвы внесла в их быт, в круг привычных вещей много нового, соединила какие-то части этих двух народов воедино. Только земля со своей твердой нерушимой памятью помнила все, сохраняла эту память в своих глубоких недрах. А в реке людских поколений остались лишь отдельные памятки о прошлом: то звучали они в своеобразии звуков речи, то передавались в обычаях, то сказывались в форме женской одежды и украшений. Из глубины этих отдаленных времен начинает свое существование рязанский костюм.

Постепенно, понемногу отдает земля свои тайны, все, что бережно и ревниво хранит она, с чем живет скрытой, неизвестной нам жизнью. И эти клады - следы жизни отдаленных времен рассказывают нам, как Ока становится известной в далеких странах рекой - по ней плавают крупные суда с товарами, она связывает Волгу с восточными районами Руси, как складывается в бассейне Оки великорусская народность и начинает крепнуть, расширяться, стягивая к себе людей, рязанская земля.

Центром рязанской земли, простиравшейся в XII веке по Оке от Коломны до Городец-Мещерского, была Рязань. В конце XII века это был крупный город, торговый центр Оки, и слава о его богатствах достигла донских степей, куда все больше и больше стекались кочевые монгольские племена. Процветало Рязанское княжество и в гордости своей считало себя неуязвимым, красовалась Рязань богатыми домами, каменными церквами с дивным колокольным звоном, могучими укреплениями. Но наступил тяжкий 1237 год.

Об этом времени повествует нам не только земля, но человеческий голос, человеческий разум и талант донесли до нас «Сказание о разорении Рязани Батыем». Сильные соседи были у Рязани - Черниговское, Владимиро-Суздальское да Муромское княжества. Только с юга было открыто оно, и отсюда, из жарких донских степей, и пришла гибель. Близкими по крови были удельные князья Древней Руси, а вражда между ними была братоубийственная. Каждый думал лишь о своей выгоде, о том, как бы захватить земли соседей, и втайне радовался несчастью другого. Стычки, убийства брата братом встречались слишком часто. Никто из князей не понимал тогда, что только в их единстве может вырасти мощь земли Русской. Не научили их ничему неудачные походы южных князей и их борьба с печенегами и половцами, ни даже роковая битва при Калке в 1223 году - первый предвестник монгольского ига на Руси. Отказали соседние княжества в помощи рязанской земле, и одни рязанцы встретили полчища Батыя.

Мужество, стойкость, храбрость противостояли грубой силе и численному превосходству, повествует автор «Сказания о разорении Рязани Батыем». И в то время как князья соседних земель не понимали, во что обойдется им впоследствии отказ в помощи Рязани и что ожидает их, в народе крепнет сознание необходимости единства всех русских. Немногими штрихами автор «Сказания» создает яркие жизненные образы русских людей XIII века, будь то рязанские и пронские князья или неустрашимый воин Евпатий Коловрат. Но особенно врезается в память благородный, как алмаз, образ княгини Евпраксии. Автор сообщает о ней, что была она дивно хороша, о чем поведал Батыю завистливый предатель, «некий от вельмож рязанских», и распалил похотливого хана, и что не смогла она пережить смерти своего любимого мужа Федора Юрьевича, заступившегося перед ханом за ее честь. Вместе с малюткой сыном на вышке терема ждала она возвращения князя, а узнав, что убит он по приказу хана, крепко прижала к себе сына и бросилась вниз. Легенда это или быль - стараются узнать историки... Но для людей важна лишь нравственная красота образа женщины, понимание народом верности и любви. Едва ли можно придумать более трагическую ситуацию, чем исторический момент взятия Рязани Батыем, и в этой ситуации проявляется сила женской любви и верности, верности «даже до смерти».

Погибла княгиня Евпраксия, пролилась ее чистая кровь на рязанскую землю, и, может быть, как память об этой крови, струившейся на белый плат и одежды княгини, и крови всех оскверненных и замученных татарами русских женщин, появятся узкие красные «торочки» на навершниках рязанских крестьянок и будут существовать вплоть до 20-х годов XX века (илл. 58, 59, 65).

Удар, нанесенный Батыем, был настолько велик, что с трудом оправилась от него Рязань, но ненадолго... Через 30 лет несколько татарских набегов стерли ее с лица земли. Гибель людей, муки, которые они приняли, обороняя город, наполнили души оставшихся в живых таким ужасом, что на месте Рязани - старой Рязани - уже никто не селился. А земля приняла в свои недра останки погибших, покрыла, как заботливый врач раны, остатки разоренного города, чтобы через много веков, когда память о перенесенных бедствиях превратилась в легенду, показать, чего стоят людям безрассудство и эгоизм правителей, когда приходит общая беда для всего народа. Весть о нашествии Батыя, как грозовая туча, покрыла всю рязанскую землю. Люди поднялись с родных полей в поисках мест, где можно было укрыться от татар. Опустели многие селения, и снова смешались русские с иными племенами, мирно жившими в Рязанском княжестве.

Много ли других русских удельных княжеств можно сопоставить по трагичности судьбы с рязанской землей? Окраина Древней Руси, Рязань первая принимала удары внешних врагов, а в жестоких усобицах удельных князей была лакомым куском, из-за которого брат не устыдился уничтожить брата и истреблять ни в чем не повинный народ. И наградила судьба-история рязанскую землю за ее великие страдания - по ней прошли полки Дмитрия Донского на Куликово поле. В глазах русского народа честь эта была так велика, что на основании ее сложилась легенда о происхождении города Данкова. Здесь, на этом месте, осматривали кузнецы усталых лошадей войск Дмитрия Донского, и был им «дан ков». Этой прекрасной легендой, как и знаменитым «Словом о Куликовской битве Софрония-рязанца», народ вместе с другом Пересвета чернецом-богатырем Ослябей, уроженцем рязанской земли, примыкает ко всем участникам битвы за освобождение Руси от монгольского ига вопреки подлой двойной политике рязанского князя Олега Ивановича.

В XIV веке, когда было написано Софронием-рязанцем «Слово о Куликовской битве», или «Задонщина», ощущение кровной связи с землей и природой было присуще большинству русских людей. В земле, в природе находил человек помощь и сочувствие народному горю. Как живые разумные существа, отвечают они на гибель людей: «Грозно бо бяше и жалостьно, тогда видети, зане трава кровью полита, а древеса тугою к земле приклонишися» (страшно было и жалко тогда видеть, что трава кровью полита, а горе деревья к земле приклонило»). И к своему восхвалению князей Московского и Серпуховского Софроний-рязанец просит присоединиться любимую, привычную птицу: «О жаворонок-птица, красных дней утеха, возлети под синии небеса, посмотри к сильному граду Москве, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Владимиру Ондреевичу».

Издревле богата была рязанская земля талантами, эта слава сохранилась за ней и до наших дней. Среди них одними из первых были безымянный автор «Сказания о разорении Рязани Батыем» и Софроний-рязанец, создавший «Слово о Куликовской битве». Но не только ими была славна старая Рязань. Годы, предшествующие нашествию Батыя, были временами благополучия, затишья, и, описывая этот период, летописцы сообщают, что славилась Рязань искусными златокузнецами, их «узорочьем» - украшениями из драгоценных металлов и камней, так любимыми на Руси.

Вести летописца подтвердила земля. Сначала случайно. В 1822 году нежданно-негаданно нашел рязанский крестьянин клад, когда пахал землю на городище старой Рязани. Потом стали производить раскопки, и все больше и больше открывается людям высокое мастерство отдаленных жителей рязанской земли, их тонкий вкус, их настоящее художественное дарование. Кровью этих златокузнецов, их детей, внуков и правнуков обильно полита рязанская земля.

Но она хранит в своих недрах и другие безымянные таланты, проявившие себя в искусстве «тленном», то есть вещах из ткани, от которых остаются лишь жалкие следы. Разве могло исчезнуть все это? Исчезнуть навсегда, не сохраниться, не проявиться в жизни многих последующих поколений. Талант окружен тайной, почему он проявляется в одном человеке, а не в другом - этого пока никто не знает. Но он передается и по наследству. В природе же ничто не исчезает. Если люди не помнят, что происходило много лет тому назад на этом месте, то земля сохраняет глубокие следы событий. Ее недра - это не только история земли как таковой, но и история людей, народов. Она тоже создает преемственность поколений, и по стеблям злаков в зерна будущего хлеба вместе с соками земли поднимается кровь далеких предков и дарит людей разными талантами, как бы награждая потомков за все страдания, перенесенные народом в тяжкие времена лихолетий.

Особенно дарила земля тех, кто из поколения в поколение служил ей, безымянных женщин, творивших на протяжении веков рязанский костюм. Его красотой и разнообразием трудно налюбоваться. Как и земля, хранит костюм историю рязанской земли.

Первозданные виды одежд всегда просты по покрою, который обычно соответствует образу жизни людей, существовавших в данных природных условиях. Основной одеждой славян (кривичей, вятичей и др.) и угро-финских племенных союзов, обитавших в районах среднего течения Оки, была рубашка. Она защищала людей от палящих лучей летнего солнца во время работы в поле, на нее надевали меховую одежду в зимнюю стужу. Неразлучная с телом человека, рубашка в глазах наших предков обладала магической силой. Если кто-либо хотел принести зло своему недругу, то стоило ему овладеть на время рубашкой врага, произнести несколько заклинаний, и хозяин рубашки был уже обречен, на него «напускали порчу». Значит, нужно было охранять рубашку, сделать ее неуязвимой, даже если она попадет в руки плохих, злобных людей. Но для этого недостаточно было произнести ряд заклинаний - в борьбе добра со злом слабой, неустойчивой стороной было добро, - нужно было навсегда закрепить формулу добра, сделать его неразлучным с рубахой. И все это должно было быть окружено тайной, выражено так, чтобы не сразу стало понятным всем. Чему же злой человек мог принести вред? Что мог отнять он своими заклинаниями? Голову держала шея, а ее окружал ворот рубахи. Без головы не было жизни.

Руки человека, и особенно женские руки, выполняли всякую работу. Они помогали людям появляться на свет, они кормили, качали в люльке, пеленали и мыли детей, стирали, варили пищу, жали ниву... Много, много делали женские руки, и на их обязанности лежало провожать в последний путь человека - закрывать ему глаза, обмывать его бездыханное тело, одевать в последнюю одежду. Эти рабочие руки, превращавшиеся в сказках в крылья, были покрыты рукавами рубахи (илл. 60).

Важным было охранять и ноги человека - к ним прикасался подол рубашки. Поэтому и покрывали женщины вышивкой - оберегом ворот, рукава, подол рубашки.

Первоначально, в глубокие-глубокие времена, рисунки вышивки или тканья имели прямой магический смысл. Но шло время, отрывала людей от старых верований новая жизнь. Исчезала из рисунков колдовская сила, и оставалась только красота. Бережно хранили ее рязанские женщины, передавали из поколения в поколение, и воспоминание о древней магии проскальзывало иногда только в удивительных названиях рисунков - «секирки», «мышиные дорожки», «елки», «лопухи» и др.

Простая, казалось бы, рубашка на рязанской земле имела столько разновидностей, что их трудно даже учесть. Разновидности эти являются теми историческими вехами, которые раскрывают нам передвижение племен и народов, живших на рязанской земле в отдаленные времена, неизвестные нам события и приметы.

Как природа рязанской земли делится на лесную - Мещерский край - и степную, так и костюм лесных и степных районов различен между собой. Мещера была глухим местом, сравнительно малонаселенным. Жители Мещеры долгое время мало общались с обитателями других районов, особенно с горожанами. Древнейшая колонизация Мещеры протекала мирно и медленно, потом в ее лесах спасались люди из разоренных татарским нашествием или усобицей князей степных районов. Подобно волнам прибывали и убывали люди в мещерские леса в бурные периоды истории Руси. Часть из них оставалась или переселялась на новые, на более привычные по виду места, и там появлялся и оставался принесенный ими костюм и существовал, мало изменяясь, столетия...

Не в таинственном ли сумраке непроходимых мещерских лесов, где встретить рогатого лося или стройную косулю было почти так же просто, как курицу в деревне, не в этой ли стороне сложился сказочный женский костюм с рогатой кичкой (илл. 61)? Когда среди деревьев, в зеленом, кое-где пронизанном лучами солнца сумраке леса появлялась молодая стройная женщина в таком костюме, не казалась ли она хозяйкой этой стороны, охранявшей, как богиня, родные края, порученные ей священным животным, покровителем и родоначальником их рода? Даже название некоторых частей костюма говорит о связи его с образами животного мира - «рогатая кичка», «копыто» (средняя часть кички), «крылышки» - две вышитые полоски ткани, спускавшиеся от ворота на спину. Значит, жило поверье, что ее родной край, ее божества помогали «оборачиваться» то лосихой, то птицей, если нужно было спасать свою или чужую жизнь. Первобытной легендой веет от этого костюма, от образа женщины, в красивом лице которой проступают черты исчезнувших далеких половцев, не однажды подступавших к рязанской земле (илл. 56).

Костюм этот, бытовавший еще в XIX веке в районе Богословщины (Михайловский уезд Рязанской губернии), сохранил, кроме головного убора, еще ряд древних элементов. Это прежде всего «юпочка» - распашной навершник - туникообразная одежда без рукавов. Самая простая по покрою, она была богато декорирована. Вертикальные полосы ярких звучных цветов - на красный кумач нашивали узкие синие, желтые, зеленые ленты - сопоставлялись с горизонтальным орнаментом низа, в который рязанские женщины вводили несложную вышивку и чередование нитей тканья в различных сочетаниях, что создавало сложный и интересный ритм расположения тонов. Чувство композиции подсказывало крестьянкам необходимость плавного цветового перехода от низа юпочки к верхней белой части, и поэтому в холст пропускали красные нити, постепенно уменьшая их толщину. Это создавало великолепную тональную цветовую гармонию на ярком пестром материале - так просто, четко и неповторимо распоряжались женщины цветом. Их тонкий вкус сказывался и в том, что при такой юпочке не носили понев с широкой «клажей» (отделка низа). Лишь небольшая красная полоса с зеленой и узкой синей лентой заканчивала подол поневы.

Рогатая кичка была сложным головным убором и состояла из нескольких частей. Основой убора была стеганная из толстого холста на подкладке кичка. К ней сзади прикрепляли «снур» - толстый плетеный шнур с широкой массивной кистью, украшенной крупным бисером. Как символ языческого божества - животного, он спускался вдоль спины. Древний обычай требовал украсить или «оградить» уши от наговора и «сглазу», и поперек кички накладывали шнур с великолепными кистями, низанными из шелка и бисера (илл. 56). Этот шнур назывался «подзаушники», часто рядом с ним, присоединяя к серьгам, помещали - «пушки» - шарики из белого гусиного пуха. Затылок закрывали «позатыльником» - полукруг кумачной с холстинной подкладкой ткани, выложенной лентами, позументом, черным шнуром и блестками, от этого полукруга спускалась низанная из крупного разноцветного бисера (белый, голубой, черный, желтый, вишневый) прямоугольная сетка, закрывавшая шею и часть спины. Позатыльник должен был закрыть все до единого из оставшихся волосков, потому что, по древним поверьям, волос обладал магической силой. Этой силой наделяла женщин земля, как и женщина, имевшая нивы - волосы. По выходе замуж женщина становилась членом чужого рода и, чтобы не принести несчастье мужу, и его родне, она должна была тщательно прятать свои волосы.

Теперь наступала очередь прикрыть все это сложное сооружение - надеть сверху «сороку» из красного кумача с вышитым золотым «очельем». К сороке добавлялась еще «увивка», назначение которой было закрыть заднюю часть сороки. Увивка - подковообразная дуга из холстинного жгута, обшитая сверху и с внутренней стороны кумачом, серебряным галуном, к нижнему краю пришивалась шелковая коричневая бахрома, оканчивающаяся блестками и лентами. Когда увивку прикрепляли к сороке, ленты свешивались вдоль лица, развевались, то открывая, то закрывая подзаушники, создавая постоянно меняющуюся живописную цветовую среду около женского лица. Однако при всей своей сложности головной убор - рогатая кичка - не был перегруженным. Чувство меры, присущее творцам народного костюма, и здесь останавливало буйство фантазии женщин.

Последние две детали - «крылышки», пришитые к «вороту» - узкой полоске цветной материи, унизанной бисером, стеклянными пуговицами и шелковым шнуром. Он застегивался сзади, где соединялись крылышки и «жерелок», покрывавшие спину и грудь. Жерелок низали из крупного цветного бисера, он ложился широким полукруглым воротником, напоминавшим княжеское «ожерелье» Древней Руси.

Красочен и великолепен женский костюм Богословщины, но он не является исключением из всех остальных народных рязанских одежд. Каждая из них драгоценна для нас своим художественным совершенством и теми тайнами бытия наших предков, заманчиво мерцающими в узоре и расцветке понев.

Рубашка была первой и самой древней одеждой всех вообще обитателей Восточной Европы. К древним одеждам во всем мире относятся и набедренные повязки всех видов. Самый простой и легкий в изготовлении ее вариант - это кусок ткани, обвернутый вокруг бедер. Если им прикрываешь тело сверх рубашки, то можно даже и не сшивать его. Такой и была когда-то понева - вторая или такая же главная женская одежда рязанской земли.

Девушки надевали поневу, достигнув зрелости, когда их можно было уже выдавать замуж. До этого они носили «шушку» - одежду девичьей чистоты и целомудрия (илл. 62, 63). Совершеннолетие девушек отмечалось в народе обрядом «загонять в поньку», состоявшим из ряда магических действий. Вообще с поневой были связаны обряды, указывающие на древность этой одежды. Однако и она несет в себе различия, способные объяснить нам многое из истории рязанской земли.

Течет в Мещерском крае небольшая речка Курша. Из топких Мещерских болот струится тоненький хрустальный ручеек, постепенно набирает силы и превращается в речку, впадает она в реку Гусь, и вместе с Колпью, как кровеносные сосуды, питают они полноводную Оку. Кто назвал эту маленькую, ничем особенно не примечательную речку именем Курша - никто еще не знает, слово это литовское, и означает оно название одного из литовских племен.

В памяти же народной сохранилось, что в этом и некоторых более северо-западных местах живет «литва», хотя обитают теперь там люди, так же говорящие по-русски, как и в других русских селах и деревнях бывшего Касимовского уезда. Однако точнее всех рассказывает нам о далеких предках жителей Курши костюм. Места эти глухие, в стороне от промышленных районов и бойких больших дорог, поэтому медленнее изменялись здесь обычаи, крепче держались люди за старину, выполняя все, что делали их деды и прадеды. А сохранилась здесь особенная понева. Особенная и по способу тканья, по цвету и по рисункам.

Во всех остальных местах рязанской земли поневы имели обычное полотняное переплетение, «куршаки» же ткали двойные, на посконной основе со сложным браным рисунком. Рисунки были белые на синей, особо праздничной поневе, и белые с черным и небольшим количеством желтого на темно-красных, которые носили обычно в воскресные дни (илл. 65, 66). Такой же способ тканья и такие же рисунки и расцветки бытовали в Литве.

Выходцы из Литвы много раз появлялись на рязанской земле. Приходили они, теснимые набегами соседей, и вместе с литовскими князьями, вступавшими в союзы с рязанскими, поселялись они и в XVII веке, когда попадали в плен к русским. Но куршинские поневы свидетельствуют о более, значительно более ранних поселениях. Они относятся к тем далеким временам, когда происходило еще первое заселение Мещерского края славянскими племенами. Века покрыли плотным, почти непроницаемым покровом этот интересный период, и вот теперь, в наше время, мы видим, как женская понева связывает единой нитью пахнущие зрелыми антоновскими яблоками рязанские земли с холодными бледными берегами Прибалтики.

На древность происхождения куршинских понев указывают и рисунки, в которых часто встречается «солярный» знак. Этот рисунок со многими концами назывался у мещерских ткачих «репей». У касимовских же татар солярный знак называется «бурмассу» - «крутящаяся вода». Действительно, в краю, где всегда было много воды и где жизнь протекала на берегах рек, более вероятной аналогией можно считать прообраз крутящейся воды, чем солнца.

Образные названия рисунков понев, по которым различались и сами поневы, складывались среди женщин и были одним из признаков специфики их художественного мышления. «Коситницы», «полукоситницы», «грабельницы», «репетницы», «конитницы» - в каждом из этих слов заключена аналогия со зрительным прообразом рисунка, превращенного в абстрактную схему, понятную только тем, кто постоянно воспроизводил ее. «Коситница» - это непрерывно проходящий меандр, «грабельница» имеет рисунок расположенных четырехугольником гребенок или граблевок, но самое интересное название - это «конитницы». Узор ткани состоит из крупных ромбов, образованных солярными знаками с белыми линиями по краям полосы, в середине небольшой ромб из гребенок с солярным знаком. По мнению крестьянок, рисунок состоял из «коневых голяшек», и здесь есть все основания предположить, что конь - символ солнца - когда-то входил в магическую систему изображений на поневе.

Тяжелая браная темно-красная куршинская понева отличалась сдержанным благородством расцветки и орнамента (илл. 9). Отличительной местной особенностью был цвет «прошвы» - прямоугольной вставки спереди (или сбоку), которую в Курше всегда делали из более тонкой, чаще всего холщовой или хлопчатобумажной светлой ткани. В селе Ветчаны, например, бытовала прошва из белой в красную клетку хлопчатобумажной ткани домашнего крестьянского производства, с тканой или вышитой каймой.

В сочетании частей женской одежды этого села существовала художественная закономерность, которой могут позавидовать творцы многих, прославленных в истории костюмов. Первой женщина надевала рубашку - она была предельно скромна по декору, затканные красной нитью оплечья и узкая каемка у запястья, больше ничего. Сверх рубашки носили поневу, которая удивительно гармонировала со скромно украшенной рубашкой. И возникал какой-то тайный, интимный союз между телом женщины и этой одеждой. Интимный не потому, что существовала материальная близость человека и одежды. Нет, в приглушенных тонах цвета, в простом линейном и геометрическом орнаменте сказывалось благородство вкуса, умение наслаждаться красотою наедине с собою.

Совсем другими по характеру, цвету и орнаменту были те части костюма, которые надевали сверху. Необычайно красочным был «навершник» - накладная туникообразная одежда без рукавов. Затканный красными полосками холст и яркий кумач были его основой, и, чтобы «разбить», облагородить цвет кумача, крестьянка украшает его горизонтальными полосками вышивки, отделывает ярко-зеленой узкой лентой и, как всегда, выделяет орнаментом плечи. Но особенно декоративной была занавеска - без рукавов, близкая по покрою к фартуку с грудкой. Верхняя часть ее - это уже третий вариант сочетания красных и белых горизонтальных полос. От середины бедра вниз - кумачное поле, вышитое широкими (разной ширины) полосами орнамента, цвета которого на красном фоне можно уподобить византийской мозаике. Три варианта красно-белых полос в сочетании с узором юбки создают чарующий ритм в костюме, который делает ненужной, излишней четкость форм, якобы не хватающей юго-восточному русскому костюму. Головной убор этого костюма - простая кичка, подобная повойнику, красиво обрамляющая лоб и виски, и красный, весь покрытый рисунком ситцевый платок, так называемый «французский», хотя в действительности на всю Россию их делала московская фабрика на Трехгорке (принадлежавшая фабриканту Прохорову).

Женский костюм с навершником бытовал не только в Курше. Его носили и в юго-восточных районах, и среди мордвы, но опять же все больше в лесистых районах. Так на рязанской земле между лесными массивами и степными пространствами на востоке приютилось село с поэтичным названием Сумерки. Фантазия ли скучающего помещика придумала ему это имя, или сам народ за какие-то особые качества этого места дал селу такое прозвище. Но женский костюм крестьянок из Сумерок легок и красочен на удивление (илл. 66). Поневы там носили клетчатые, но тонкие и ярко-светло-красные в черную с белым клетку и по закону контраста низ обшивали черной полосой, на которую накладывали желтый вьюнок, полосу пестрой вышивки, зеленую ленту и плетеную трехцветную тесьму. Кумачный навершник вышивали «ушками»; как сигнальные флажки, издали светились они на красном фоне. Обилие красного смягчалось желтыми, нашитыми горизонтально узкими лентами - они входили в орнаментальную структуру навершника - и полосками цветной вышивки, пересеченной спереди двумя торочками. Фартук (запан), надеваемый на поневу, состоял из чередования темных и цветных горизонтальных полос, и это выявляло соотношение верхней и нижней частей костюма, делало его более четким. Но особенную легкость костюму села Сумерки придавал небольшой мягкий повойник, вышитый бусами (илл. 65).

Сходство, типовое сходство костюмов одной области, но разных мест создавало впечатление близости, родственности людей, носивших эту одежду, но на рязанской земле можно было встретить и противоположное явление.

Становление Московской Руси в XV - XVI веках сделало возможным укрепление рубежей государства и окраинных земель. К таким окраинам относились южная и юго-восточная части рязанской земли. В эти места посылались служилые люди, на обязанности которых лежала защита границ. Военные по званию и обязанностям, они селились на новых местах, держались в какой-то мере особняком, сохраняя обычаи и костюмы родной стороны. Этот разряд военных получал земельные наделы с льготами и существовал, обрабатывая землю. Потомки их продолжали нести государеву службу, пока это было необходимо для государства. Позже, когда Рязанщина перестала быть пограничной, они превратились в крестьян по существу, но лично были свободными. Из них образовались «однодворцы», или крестьяне «четвертого права». Когда же Петром I в 1701 году был издан закон о запрещении носить русское платье в России, то в нем были выделены три категории жителей: пашенные крестьяне, духовенство и старообрядчество.

Старообрядцам же, мужчинам, вменялось в обязанность носить специальную одежду, утвержденную Петром I. Но, как известно из документов и мемуаров XIX века, помещики иногда переселяли своих крестьян из родных мест, если считали это необходимым и выгодным для себя. На новые места крепостные вместе со своим убогим скарбом привозили привычную, бытовавшую на родине одежду. Долгое время у переселенцев покрой, форма и украшения костюма оставались неизменными. В селах и деревнях средней полосы России, там, где носили поневу, у помещиков XIX века существовал обычай одевать дворовых девушек и женщин в сарафаны, а мужчин - в городское платье (или смесь городского с деревенским). Этим подчеркивалось привилегированное положение дворни, не занимающейся тяжелым крестьянским трудом. Так создавалось в среде крепостных крестьян пренебрежительное отношение к пашенным крестьянам, к их труду и костюму. Барская немилость прежде всего сказывалась в том, что дворовую девушку или женщину одевали в поневу. Эти обстоятельства и создавали такое положение, что в одном рязанском селе могли существовать три вида женских костюмов.

Как ни хранили, как ни оберегали однодворцы свой костюм, он, конечно, не остался неизменным на протяжении столетий, не избежал влияний, особенно городских. Но эти влияния преломлялись сквозь творческую фантазию крестьянок и давали такие интересные результаты, что пройти мимо них невозможно.

Данков, тот самый Данков, где был «дан ков» русским коням перед битвой на Куликовом поле, стоял на рязанской земле и был ее окраиной. Служилые люди довольно густо населяли эти места, и жизнь их не была спокойной. И именно здесь сложился один из своеобразнейших женских костюмов, который невольно вызывает в памяти образ Царевны-Лебедь. В его основе сарафан - традиционная женская одежда Московской Руси XVII века, сильно облегченная и измененная в деталях в XVIII столетии. Но в среде однодворцев Данкова, заселявших окрестные слободы, он получает новое звучание.

Молодые женщины «однодворки», часть из них в XIX веке была уже приписана к мещанскому сословию, носили белые кисейные или из миткаля рубашки и «сарафаны-перышки» из покупных тканей, дополнявшиеся совсем маленькой нагрудной одеждой на лямках - «бострог». Это был обычный костюм в местах, где носили сарафаны, но к нему надевали широкую длинную занавеску-«дымку» из очень тонкой прозрачной кисеи или даже тюля (вторая половина XIX века). Пышные рукава дымки, торчащая узкая в густую сборку оборка, пришитая на уровне груди, сама занавеска из прозрачной ткани окружали девушку зыбким облаком, создавая впечатление видения, закрытого туманом, способного вот-вот растаять в воздухе. Голова данковских женщин была увенчана так называемым «однодворческим кокошником» - высоким, цилиндрической формы, несколько скошенным сзади.

Время почти не сохранило этих костюмов, и только однажды в краеведческом музее Рязани случайно удалось обнаружить вырезку из какого-то старого журнала - это была нечеткая фотография двух женщин, жительниц одной пригородной слободы Данкова в таких костюмах.

Интересный более поздний вариант данковского однодворческого костюма, но без дымки, хотя и с тюлевыми рукавами, помещен на иллюстрации 57. Здесь сарафан уже заменен великолепной красочной юбкой из домотканой материи, на которой вытканы фантастические цветы вместе с продольными полосами орнамента. Юбку носили очень высоко, почти под грудью, и укрепляли широким тканым поясом. К маленькому бострогу прибавили шитые шерстью и блестками жесткие «палеты», которые на плечах прикреплялись к лямкам. Парчовый кокошник часто заменяли платком.

Если однодворческий данковский костюм вызывает мысли о том, что он является идеализацией воспоминаний о родных краях у людей, давно уже потерявших с ними всякую связь, то крестьянский поражает своей близостью к черноземным просторам южных окраин рязанской земли (илл. 58).

Он весь построен на сочетании черного и красного. Белый цвет является подчиненным, и небольшое количество ярко-зеленого оживляет это строгое, как древний хорал, соединение земли и солнца в женском костюме.

Три черных в красно-белую клетку «точи» поневы заключены в широкие рамки из одноцветной красной шерстяной домотканины. Углы рамки спускаются выступами. По всем швам, соединяющим поневу с красной тканью, проложена вышивка белой и черной шерстью. Так обыгрывает, варьирует эти три цвета мастерица в поневе и совсем по-другому использует их в нагруднике - «сарафанушке», необыкновенно четком и красивом по конструкции. Между узкой красной верхней частью и широкой (соотношение их ширины приблизительно 1:3) нижней помещает она гладкую черную ткань, соединяя ее с красной поверху узкой простой полоской вышивки, понизу - орнаментом из отдельных мотивов и вводит в него еще зеленый цвет. Кумачовые части рукавов рубашки и кумачовая сорока, вышитая спереди золотом, белые гусиные пушки заканчивают этот своеобразный костюм.

С уверенностью можно сказать, что понятия «тема» и «вариации» не были известны рязанским крестьянкам, создавшим этот художественный шедевр. Три главных цвета в верхней части костюма: головной убор, рубашка, сарафанушка, данных локально, броско, объединяются, обыгрываются, подобно музыкальной теме, в поневе.

Неисчерпаемы таланты рязанской земли. Стоит проехать несколько десятков километров, как встретишь опять новый костюм.

Черно-красному торжественному данковскому противостоит белый сапожковский (илл. 2, 67, 68). Он также сочетается с красным цветом, с браным тканьем и вышивкой, но в его белизне ощущается свежесть ветра, прохлада речной воды, заманчивые берега Мокши, Пожвы и Пры и шум соснового бора, когда-то покрывавшего значительную часть земли этого района.

Юго-восточнее Сапожка, на расстоянии нескольких десятков километров, стоит древний город Скопин. Места там степные, земля - чернозем. В двадцати километрах от Скопина раскинулось большое село Секирино. Само название говорит о древности его происхождения. Место это удивительно тем, что до сих пор существуют там, и их надевают в особо торжественных случаях, народные костюмы. Когда увидишь их впервые, то поймешь, что пленило художника Ф. А. Малявина, что заставило его создать картину «Вихрь», которую можно назвать «Симфония красного цвета». Красная рубашка, красная занавеска, красный платок - все ослепляет, наполняет душу ощущением солнца и зноя, доставляет невыразимую радость, когда смотришь на хоровод женщин в этих костюмах, особенно на фоне зеленой травы (илл. 69).

Вскормленные чудодейственной землей, они прекрасны своей особой красотой, которую можно сравнить только с плодоносной яблоней, изнемогающей от соков жизненных сил (илл. 64).

Все разнообразие рязанских костюмов не исчерпывается приведенными здесь фотографиями. Но и то, что удалось собрать нам для этой книги, является художественным чудом.

Казалось, что может быть более убогим, чем жизнь рязанских крестьянок? Маленькие, тесные избы, которые топили по-черному (на избу с трубой накладывали специальный налог, а средств платить его не было), вечная тяжелая работа, множество детей - их нужно было не только родить, но и кормить, побои опостылевшего мужа - все было беспросветным. Но, оказывается, нельзя подавить всем этим душу женщины, если живет в ней талант, вскормленный родной землей, передававшийся из поколения в поколение, если живет в ней мечта о красоте.

И сами того не подозревая, создавали они натруженными руками себе памятники, чтобы могли мы, люди XX века, любоваться этими памятниками, вспоминать рязанских женщин, понимать, как глубоко связано их творчество с трагическим, далеким прошлым родной стороны, учиться у них искусству создавать костюм.

Вместе со всеми талантливыми людьми, рожденными рязанской землей, остаются они в благодарной памяти людей.

А жить в памяти поколений - разве это не награда, не бессмертие, дарованное историей русским женщинам за их убогое существование на протяжении веков?

Каждый народ, создавая свое понятие прекрасного, на протяжении веков отбирает материалы, которые в его глазах лучше всего передают зримую красоту, воплощают его замыслы и радуют сердца людей.

Среди излюбленных материалов Древней Руси: дерева, белого камня, льна, серебра и меди - особое место принадлежит жемчугу. Все иностранцы, посещавшие в XVII - XVIII веках нашу страну, называли жемчуг национальным русским камнем, так много его было среди русского населения и так часто он встречался в самых различных сочетаниях.

Да, жемчуг был действительно национальным русским камнем. Добывался он главным образом в русских реках. 165 рек, таких больших, как Волга, или таких маленьких, как Жемчужный ручей в Кандалакшском крае, Вичай в бассейне Онежского озера, приток Мсты - Лна, поставляли нашим предкам это удивительное явление природы, дар, который для людей стал символом красоты. Жемчуг добывался у Ярославля, славился обилием жемчуга бассейн Онежского озера и Заонежья - 36 рек, ручьев и маленьких озер этих мест были полны невзрачными на вид жемчугоносными раковинами.

Долгое, долгое время возникновение жемчужин в раковинах было окутано легендами. Считалось, что жемчужины - это яйца моллюска, живущего в жестких створках раковин, и существуют раковины-самцы и раковины-самки. В Карелии, например, жила такая поэтичная легенда: в жабрах рыбы семги зарождается жемчужная искра, и, возвращаясь через три года из моря на место своего рождения, семга в солнечный день опускает эту искру в раскрывшуюся раковину. От этой искры и родится лучший жемчуг.

Научное объяснение происхождения жемчуга было дано лишь в начале XIX века, и реальный процесс образования жемчужин оказался интереснее и даже поэтичнее, чем создало его воображение людей.

Всякое живое существо болезненно реагирует на любое ранение. Оно стремится избежать боли, преодолеть ее, и в физических следах ранения всегда живет образ страдания, не вызывающий у нормальных людей эстетического восхищения. Иной процесс происходит в раковине.

Спокойные или бурные воды, протекая над раковиной моллюска, выделяющего перламутр, не причиняют ей вреда, но иногда в приоткрытые створки попадает грубая песчинка. Она ранит нежную чувствительную поверхность мантии моллюска, и, стараясь защитить себя от боли, мантия усиленно вырабатывает перламутр, обволакивает эту песчинку, сглаживает ее - и возникает жемчужина. Так, нарушая привычное, природа из боли родит красоту.

Красота жемчуга имела для людей какое-то особое значение. Может быть, любуясь переливами этого камня, наши предки ощущали какую-то невидимую связь между всем живым в природе. Может быть, в самой добыче жемчуга возникала таинственная близость между ним и человеком. Ведь люди не только доставали раковины со дна, но, вскрыв раковину, они вынимали мягкую жемчужину и, для того, чтобы она затвердела, осторожно помещали в рот на два-три часа; это называлось «замариванием», а затем, завернув во влажную тряпицу, клали за пазуху, и только через несколько часов жемчуг окончательно становился твердым камнем.

Бережное вынашивание жемчуга непосредственно самим человеком, на его теле, в глазах людей, добывавших его, было таким серьезным и важным действием, что промысел этот был окружен благоговейным отношением. Считалось, что заниматься добычей жемчуга могут только положительные люди, с чистой душой, и даже перед выходом на ловлю раковин полагалось старательно вымыться, выпариться в бане. Люди верили: ни дурных слов, ни дурных поступков, ни дурного запаха жемчуг не выносит. Не давался он в руки пустым людям, жадным, прельщавшимся наживой. Какая душевная красота народа сказывалась в отношении к промыслу, доставлявшему людям большую эстетическую радость? А эта радость была доступна большинству русских людей. И крестьянки, и посадские люди, и бояре - все носили жемчуг. И не только носили его. Шитье жемчугом - это большая и своеобразная область русского прикладного искусства.

Само отношение к жемчугу как к материалу уже определяло его место в жизни русского человека. Жемчуг должен был украшать все то, в чем сказались сокровенные поиски прекрасного у русских людей. Это национальное понимание красоты, непосредственно связанной с человеком, воплощалось прежде всего в костюме, особенно в женском.

Эпитет «жемчужный» в русской народной поэзии был одним из наиболее любимых. «Жемчужной» называлась в песнях роса - вестник ясной летней погоды, столь необходимой для крестьянина. «Жемчужными» были девичьи слезы.

Много было сложено на Руси песен, воспевавших женскую красоту. Из поколения в поколение передавались они и приучали людей видеть прекрасное в том, что когда-то было найдено, запечатлено их предками. Красота женщины, по мнению предков, сказывалась в ее лице. И народ, как мудрая мать, чтобы не обидеть ни одну из своих дочерей, украшал голову каждой из них так, что даже обездоленная природой становилась прекрасной.

Когда в XVI - XVII веках в Европе возник большой интерес к Руси, то ряд любознательных, предприимчивых европейцев-торговцев устремился в Московию, чтобы попытаться наладить с нею торговлю и своими глазами увидеть эту легендарную страну жестоких морозов и выносливых людей. Все иностранцы единодушно сходились на том, что великолепие русских женских головных уборов ни с чем не сравнимо. Искусно вышитые золотой нитью, различными декоративными шнурками, камнями, жемчугом, они дополнялись еще отдельно нанизанными из жемчуга маленькими цветочками, фантастическими птичками, бабочками на длинных булавках. Булавки эти втыкали в шитый убор, и свободно прикрепленные жемчужные низанки слегка колыхались, нежно переливаясь всеми цветами радуги, окружая голову женщины сиянием. В таких уборах выходили женщины на улицу в большие праздники или по случаю каких-либо торжественных событий.

Сохранились записи уже 40-х. годов XIX века путешественника барона Гакстгаузена, в которых он не только сообщает, что «есть губернии, как, например, Нижегородская, в которой каждая крестьянка носит на шее, на головном уборе от 200 до 300, а иногда и до тысячи настоящих жемчужин», но и описывает поразившее его необычайное зрелище. Это было в воскресный летний день в Вологодской губернии. Он увидел, как по дороге, пролегавшей мимо имения, где гостил Гакстгаузен, медленно и плавно двигалась небольшая толпа женщин разного возраста, одетых так нарядно, так великолепно, так не похоже на все известное ему до сих пор, что они показались Гакстгаузену скорее видением, миражем, чем женщинами из плоти и крови. Каково же было удивление барона, когда ему объяснили, что это местные крестьянки в праздничной одежде идут в церковь к обедне.

Откуда же бралось это великолепие женского наряда в крестьянской среде Севера? Все дело в том, что испокон веков русский речной жемчуг добывали сами крестьяне и менее ценная часть его, но достаточно большая по количеству зерен оставалась в семьях. Искусство же шить жемчугом, низать сетки - «обнизи», которыми заканчивались кички, было создано женщинами и передавалось из поколения в поколение, от матери к дочери. Одежда, особенно головные уборы, для крестьян была очень большой материальной ценностью, и она так же переходила по наследству. Переходили по наследству и традиционные наряды. Их берегли, как мудрые заветы предков, умевших и малыми средствами создавать вечную красоту.

Существовало два вида украшения головных уборов жемчугом: вышивка по плотному материалу (сплошная или с прорезью) и низание прозрачных сеток и густых обнизей.

Вышивка жемчугом по плотному материалу обычно сочеталась с шитьем золотом. А шитье золотом было построено на разнообразии швов, создававших великолепную игру фактур. Каждый шов имел название и свои приемы шитья. Прежде всего ткань затягивали в пяльцы, наносили контур всего рисунка на ткань и отдельных частей на плотный картон. На картонах делали прорези по рисунку тех или иных швов. Приготовленные таким образом детали рисунка наклеивали на ткань в пяльцах. Если какие-либо части рисунка должны были быть выпуклыми, округлыми, то делали настил мягкой желтой хлопчатобумажной нитью, иногда накладывали на картон тонкий слой ваты. Золотую нить продергивать сквозь ткань нельзя - тонкая пластина металла разрывается почти сразу, поэтому ее пришивают очень мелкими стежками по лицевой стороне вышивки. Искусство вышивальщицы состояло в том, чтобы золотая нить ложилась равномерно, плотно и была хорошо натянута на поверхности картонного узора. В прорезях золотые нити также плотно пришивались, и возникал то ромбовидный, то шахматный, то какой-то иной рисунок. Это и были золотошвейные швы (илл. 73, 74). Контуры частей обшивались золотым шнурочком, пружинистой канителью, а иногда, особенно на головных уборах, жемчужной нитью, окаймленной с двух сторон золотым шнуром. Если же убор сплошь зашивали жемчугом, то прежде всего вышивальщица подбирала жемчужины по размеру для разных частей узора - в этом проявлялись ее мастерство и вкус. Очень тщательно сортировали жемчуг и для низания сеток и обнизей. Каждый из видов этих работ с необыкновенно тонким вкусом выявлял художественные качества жемчуга.

Суровый северный край Руси природа одарила нежным, как небо в утренние летние зори, жемчугом, и все северные женские, девичьи головные уборы от Ярославля до Поморья были украшены им.

Очелье олонецкой кики с «рогом» вышивали жемчугом в сочетании с золоченой битью, несколькими цветными камушками (стекляшками) и золотой нитью различных фактур. Если же кика предназначалась для свадьбы, то в орнамент вышивки входило изображение птицы как символа счастья, да и сама форма этого рога похожа на птичий хохолок. В торжественные дни - а первым таким днем в жизни женщины была свадьба - сверх кики обязательно надевали белый, вышитый золотом плат (илл. 71), он еще больше увеличивал блеск головного убора и создавал обилие оттенков белого вокруг лица женщины. Густая же обнизь-сетка была тем переходом от металлического золотого шитья убора к матовой коже женского лица, который можно уподобить полутонам живописцев эпохи Возрождения. Приглушенное сияние многочисленных жемчужинок обнизи освещало лицо, смягчало цвет слегка обветренной кожи северянок, жизнь которых также проходила в неустанном труде.

Девичьи же уборы - повязка, перевязка, лента, почелок, венец, коруна - отличались не только разнообразием названий, но и построением. Плотный, сплошь вышитый, покрытый сверху платком был женский головной убор (илл. 73, 74), открытый, а иногда и весь ажурный был девичий. Воздух служил фоном для вышивки девичьего венца или коруны (илл. 75, 80), и это придавало костюму девушки иной художественный смысл, быть может, олицетворяло ее свободу, такую желанную, невозвратимую для замужней женщины.

Девичий венец и коруна предназначались для свадьбы и чаще всего также имели обнизь. В некоторых местах: Олонецкой, Тверской губерниях, в Торжке - были распространены тонкие жесткие сетки из светлого конского волоса, унизанные очень мелкими жемчужинками, их волнообразная линия создавала впечатление особой легкости убора.

Жемчуг, добываемый из живого существа, по народному верованию, оставался живым и в женском костюме сделался как бы символом жизни. И только он был достоин выразить идею плодородия в одном из древнейших уборов новобрачной - в знаменитом псковском «кокошнике с шишаками» (илл. 71). По преданию, передаваемому из уст в уста, когда сваха надевала этот убор на новобрачную, то желала ей иметь столько детей, сколько было шишек на кокошнике, и прожить ей с мужем в любви и согласии еще большее количество лет. И когда весенняя земля покрывалась цветущими садами, а новобрачные начинали свою совместную жизнь, каким светлым гимном природе, гимном русской женщине, сумевшей так символично и художественно выразить идею плодородия, был псковский костюм (илл. 71, 78).

Но умели ли понимать и ценить эту «красу несказанную» люди, живущие день изо дня бок о бок с нею? Покоряла ли она их, делая нравы мужчин мягче, добрее, вселяя любовь и облагораживая их характеры? Жестокое отношение к женщине слишком часто встречалось в старой русской деревне, но и там существовали художественно одаренные натуры, которые понимали красоту и в глубине души восхищались обликом русской крестьянки в праздничном наряде. Отзвуки этого мы находим в народных песнях.

Каждая форма кички или кокошника придавала своеобразие облику женщины, создавала местный колорит костюма жительниц той или другой области. Так, кокошники, подобные наконечнику стрелы, существовали в Псковской и Костромской губерниях, Нижегородской, Владимирской и Саратовской. Разнообразно использовался в их убранстве и жемчуг. Если псковский кокошник с шишаками сплошь ушивали жемчугом и рубленым перламутром, то на нижегородском вышита только центральная часть, а лоб покрывает не жемчужная сетка, а золотое плетеное кружево. Четкая форма головного убора, красивая линия его абриса придают особую несказанную прелесть молодому женскому лицу (илл. 72). В симбирском же кокошнике сохранилась только жемчужная (или перламутровая) сетка-обнизь (илл. 79). Однако это не снижает художественного качества костюма. Тональная объединенность кокошника, сарафана и пояса и, с другой стороны, обнизи и рубашки создают превосходный ансамбль по колориту.

В крестьянском и городском быту северных окраин среди выходцев из крестьян, приписанных уже к мещанскому сословию или купечеству, существовали и съемные жемчужные украшения - серьги, ожерелья из нескольких нитей - «ожерелок» в виде воротника, - «нарубашник» и сетки. Сетки особенно распространились в первой половине XIX века, когда даже в старообрядческую среду стали проникать веяния европейской моды и рубашки уже делали с открытым воротом. Традиционная стыдливость, страх открывать шею боролись с желанием сделать свой костюм более современным. Изобретательные женщины нашли выход: довольно широкий круглый вырез закрывали красивой сеткой из мелкого жемчуга. Таким образом, была создана удивительно тонкая колористическая гамма - теплая живая кожа в просветах жемчужной сетки принимала изысканный жемчужный оттенок, и это мягко сочеталось с белой матовой фактурой прозрачной кисеи.

Шитые жемчугом головные уборы давали в приданое, и каждая женщина хранила их для своих дочерей. Из поколения в поколение передавались и жемчужные серьги, низанные на конском волосе продолговатые подвески с пышными бантами или изящные корзиночки с цветами - «потомки» головных украшений из мелкого жемчуга, поразившие воображение иностранцев в XVII веке, или сделанные искусными мастерами Костромы и Новгорода гроздья винограда. Все эти украшения были построены на умении выявлять красоту материала то созданием интересных форм, то сочетанием жемчуга с другими камнями и металлом. Светлый беловатый жемчуг холодного оттенка соединяли с серебром и хрусталем, дымчатым кварцем; золотисто-розовые жемчужины - с золотом или позолоченной медью, со светлым, чуть розоватым аметистом.

В XVIII веке начал вымирать жемчужный промысел, в первой половине XIX века он потерял какое-либо промышленное значение. Перестали носить в конце XIX века в большинстве районов России традиционные костюмы с драгоценными головными уборами. Только лишь на Севере в праздники на гулянье выходили девушки и молодайки в костюмах своих бабушек. Кое-где сохранился этот старинный костюм и в наше время (илл. 81).

Однако красота, созданная народом, не умерла. Она получила новую жизнь. Все, что творили наши отдаленные предки, что было настоящим произведением искусства, стало достоянием музеев, доступным для всех. И, любуясь в музеях женскими нарядами, шитыми русским жемчугом, мы невольно испытываем чувство восхищения художественным мастерством безымянных женщин, создавших все это, их тонким пониманием материала, колорита, их композиционным даром.

Это был самый желанный подарок. Ухаживал ли парень за девушкой, приезжал ли из города с базара или на побывку с отхожего промысла из дальних краев крестьянин, справлялась ли свадьба или крестины - всегда во всех случаях любовь, внимание или приязнь выражались подарком головного платка.

По древнему русскому обычаю женская голова должна была быть всегда покрытой. Так какое же значение для женщины имел платок, если две трети своей жизни она с ним не расставалась!

Головные женские платки... Какие невыдуманные истории могли бы рассказать они о тех, чьей собственностью они были, чьи головы они покрывали. Затаенные обиды, скрытые от всех слезы знал только платок - в укромном темном уголке шепотом перечисляла женщина свои горести, прикрывая рот уголками платка, этими же уголками вытирала она глаза, застланные слезой-тоской. А когда наступал праздник и собиралась на гулянье крестьянка, она вынимала из заветной укладки свои лучшие платки и долго, любуясь, перебирала их. Тогда женщина чувствовала себя владелицей заветного клада, состоявшего не только из ценных для нее предметов, но и из воспоминаний, связанных с каждым из платков. Вот этот, еще ни разу не стиранный, дала ей в приданое мать, и в первые годы замужества она носила его с праздничным костюмом, другой - после рождения первого ребенка привез ей муж и, стесняясь, неумело сунул в руки, покраснев до корней волос. Сохранился и другой платок, который подарил ей не в меру любезный свекор, вызвав этим подарком скрытый гнев подозрительной свекрови. Были в укладке и платки, которые надевали на сенокос, а иные только на большие праздники - у таких всегда особенно был украшен угол, ниспадающий на спину, - ведь именно он был хорошо виден, когда женщины рядами стояли в церкви (илл. 85).

Многообразны были платки у русских женщин, но среди этого многообразия были и такие, какие предпочитали жительницы самых различных, далеко отстоящих друг от друга мест. Особенно любимыми в крестьянском быту были ситцевые платки, по ярко-красному фону которых тонкими синими, желтыми, белыми линиями и точками был нанесен рисунок из стилизованных цветов, листьев и завитков (илл. 86). Среди крестьянок эти платки назывались «французскими», хотя, как уже было сказано, давным-давно они производились в России.

Далеким прообразом платка был кусок ткани «убрус», покрывавший голову замужней женщины сверх «повоя». «Повой», позднее «повойник», - неотъемлемая часть женского костюма - мягкая шапочка из ткани, которую надевали сразу после венчания. Изредка изображение женщины в повое, покрытом убрусом, встречается на древнерусских миниатюрах XVI - XVII веков. Праздничные повойники в зажиточной среде делали из шелка или бархата, спереди украшали вышивкой, чаще всего золотыми нитями. Сами же платки появились на Руси, по-видимому, в XVI - XVII веках и назывались «канаватки». Это были довольно большие платы из тонкого шелка с разноцветными полосами. В XVII - XVIII веках носили канаватки и одноцветные, с тканной золотыми или серебряными нитями каймой и отдельными небольшими стилизованными букетиками по полю платка. Канаватками торговали восточные купцы, их привозили издалека, и для русской женщины они были бережно хранимой драгоценностью, которую завещали дочерям наравне с жемчужными украшениями. В крестьянском же быту допетровской Руси русский речной жемчуг встречался значительно чаще, чем привозные платки. Кусок холста - вот чем обычно в это время покрывали крестьянки голову в будние дни.

Но плат - от самого дорогого, шитого золотом, до самого дешевого скорбного холщового покрова вдовы - был символом честности женской жизни. Самым большим позором для женщины Древней Руси было насильственное публичное обнажение ее головы.

На просторах России еще в середине XIX века больше трех четвертей населения были крестьяне. Так сколько же платков покупалось каждый год на больших ярмарках, на скромных базарах в далеких селах и в торговых рядах городов, если и в городах значительная часть жительниц также не расставалась с платками! С платками и шалями.

Шали появились в европейском модном костюме в конце XVIII - начале XIX века после Великой французской революции, когда увлечение древнегреческой героикой и искусством сказалось на становлении форм женского костюма. Легким, часто прозрачным платьям с высокой талией - подражанию древнегреческим хитонам и римским туникам - не хватало верхней части античного костюма - плотных гиматиев. И вот военные трофеи Наполеона I из египетского похода - мягкие шерстяные египетские шали, первые шали в Европе, - используются парижскими модницами как греческие гиматии. Пластические свойства этих шалей так пленили воображение парижанок, что ловкие портнихи быстро превратили восточные новинки в дополнение к костюму, подражавшему античным образцам.

Мода на шали распространилась и в России среди дворян. Уже в 1800 году одна предприимчивая помещица, В. А. Елисеева, пытается разгадать тщательно охраняемый индусами секрет изготовления шалей. Для этого она вырезает кусочки с узорами и распускает, раздергивает ткань различными способами. Пять лет упорных поисков приносят желаемые результаты. Елисеева устраивает мастерскую у себя в имении. Однако недостаточно было разгадать способ тканья, нужно было подобрать и сырье. Индийские шали ткали из шерсти тибетских коз. Елисеева решает заменить эту шерсть пухом сайгаков, в изобилии водившихся в степях Западной Сибири. Находка была настолько удачной, что через несколько лет, когда слава о шалях мастерской Елисеевой широко распространилась, о них писали: «Пух сей... оказался столь тонким и мягким, что пряжа, из него выпряденная, уподобляется шелку, и шали, из оной приготовляемые, не только не уступают чистотою и тонкостью тканям настоящим кашемирским, но превосходят их». Вскоре, в 1809 году, и другая помещица, Н. А. Мерлина, создает мастерскую по производству шалей. Даровой труд крепостных давал возможность достигнуть изумительного совершенства не только в прядении, но и в окраске, и в ткачестве. Именно в России был найден способ крепления особым узелком нитей утка на нитях основы. Это дало возможность делать двусторонние шали, то есть рисунок оставался одинаковым на лицевой и изнаночной сторонах. Имя изобретателя осталось неизвестным... Но кто, кроме виртуозных мастериц - крепостных крестьянок, мог усовершенствовать свой труд? Шали в Индии и других восточных странах создавались веками, производство шерстяных шалей в России исчислялось только годами, а уже в начале второго десятилетия XIX века слава о русских шалях была настолько прочной, что Коленкур, посланник Наполеона I, «торговал у Мерлиной шаль для императрицы».

Своеобразны были русские шали и по декору. Красота и изысканность сочетаний тонов, смелая простота рисунков - кайма и мотивы состояли из реалистического воспроизведения многочисленных цветов, украшавших в первой половине ХIХ века помещичьи сады, - все ставило эти шали на первое место в мире. Но странная ирония судьбы: первыми организаторами производства шали были женщины (Елисеева, Мерлина), пряли и ткали, подбирали тона и создавали большинство рисунков женщины, а за этими шалями сохранилось название «колокольцовских» - по фамилии одного помещика, также имевшего мастерскую.

Наивысшего качества достигает мастерская Мерлиной, которой в 1829 году на «Публичной выставке» была присуждена Большая золотая медаль.

Существовало несколько видов производства декора шалей: кайма и одноцветная середина шали ткались одновременно на одном станке, середину и угловые мотивы изготовляли одновременно, а кайму отдельно и присоединяли ее узкой полоской с однообразным мелким рисунком (горошки). Эта полоска обрамляла узор середины и каймы, что выгодно оттеняло красочную гамму каждой из частей декора. Работа была крайне кропотливой - ведь толщина пряжи была меньше толщины человеческого волоса. Одну шаль ткали от шести месяцев до двух с половиной лет, если рисунок был сложным. Очень сложные узоры ткали не челноками, а специальными деревянными иглами. Чем больше было цветовых оттенков, тем больше было игл.

Недоступные по своей баснословной цене (она доходила до двадцати и выше тысяч рублей за штуку) для основных жителей России, эти шали - произведения искусства - все-таки влияли на вкус тех, кто их непосредственно изготовлял. Мелкие кустарные мастерские, каких было особенно много во Владимирской, Нижегородской, Ярославской и Московской губерниях, стали выпускать набойчатые платки и шали с художественными тонкими рисунками.

Шали как нельзя лучше соответствовали русской традиции костюма скрывать форму женского тела. Поэтому обычай покрывать ими плечи очень быстро укоренился в городской купеческой и мещанской среде. Как обогатили городской костюм эти разноцветные декоративные изделия русских кустарей! Особенно много шалей было на Севере - от Ярославля до Архангельска, - где молодые замужние женщины, отправляясь в большие праздничные дни в гости, покрывали ими голову сверх шитых золотом повойников, кичек и даже кокошников (илл. 93, 94).

Блеск шелка и сияние металлических нитей ласкают и радостно волнуют воображение людей. В этом непосредственном эмоциональном восприятии фактуры материала лежат какие-то далекие и глубокие впечатления от первых, едва осознанных солнечных дней раннего детства, от первого соприкосновения с красотой природы, когда взгляд невольно останавливался на маленьком чуде: на сверкающих капельках росы в полузакрытых листках росянки, на изумрудно-бирюзовом блеске крыльев стрекозы или зелено-бронзовом великолепии окраски жука-бронзовика.

Блестящая поверхность шелковых тканей заключает в себе такую разнообразную игру света и цвета, что для человека в большей мере уже не цена определяет стоимость и значительность вещи, а ее эстетическое богатство. Нельзя не признать эстетической ценности шелковых шалей, бытовавших на Севере, которые были вытканы на черной бумажной основе. Строго уравновешенное сочетание сдержанных цветов - сине-черных, зеленых, темно-красных с черным, темно-зеленых с черным, лиловых с черным и других, плоскостной характер их крупного, как бы прочерченного черным узора - все несло в себе черты монументальности, так созвучные величественному образу северных женщин.

Совсем иными были тканые полушерстяные шали, довольно разнообразные по рисункам. В более старинных образцах еще чувствуется отдаленное влияние колокольцовских шалей в раппорте рисунка, в соотношении цветного поля с узором и каймой. Они привлекают благородной простотой и скромностью цветовых сочетаний и изяществом рисунка (илл. 94). Красивыми были и набивные платки с растительным орнаментом сдержанных, приглушенных тонов (илл. 93).

Легкие мягкие шерстяные шали с набивным рисунком по черному, белому (кремовому), ярко-синему, красному, оранжевому, желтому и зеленому полю появились еще в первой половине XIX века. Традиции набойки в России идут из глубокой древности. Русская одежда с незапамятных времен делалась из льна, на котором особенно хорошо получалась набойка, поэтому искусство набивать рисунки «манерками» достигло в России высокого мастерства, и шерстяные ткани отечественного производства, появившиеся в первой половине XIX века, стали украшать привычным способом.

Набивные шерстяные шали и платки стоили дешевле, чем с тканым рисунком. Броский декоративный цветочный узор или замысловатые восточные «огурцы» в бесчисленном количестве вариантов (илл. 95) привлекали внимание женщин. Шали и платки с набивным рисунком довольно быстро распространились среди горожанок. А для крестьянок такие платки чаще всего оставались несбыточной мечтой - денег у крестьян было мало, и каждая копейка была на счету. Однако в последней четверти XIX - начале XX века в легких шерстяных и особенно полушерстяных полушалках щеголяли многие крестьянки (илл. 93). В большие праздники по обычаю молодухи ходили в гости с берестяными кошелочками - «зобенками», наполненными пирогами и покрытыми сверху вышитыми полотенцами. Тогда ярко-зеленые, синие, красные, оранжевые «гарусники» (шерстяные сарафаны Вологодской губернии) дополняли не только пестрыми полушалками, но и шалями как головным платком. Шествие женщин из одной деревни в другую было настолько праздничным, что, казалось, и окружающая природа начинала ликовать вместе с ними.

А в местах, где вышивание считалось женской профессией (например, в окрестностях женских монастырей, куда нередко отдавали девочек на выучку), кусок белого миткаля в умелых руках превращался в платок с красиво вышитой каймой и углом.

Но все разнообразие, все красочное богатство головных платков меркнет перед тем, что создали русские женщины Севера для костюма новобрачной. В час восхода солнца из легкого тумана над северными озерами взяли они прозрачную ткань и с первыми солнечными лучами вышили ее, чтобы жизнь новобрачной начиналась как летний погожий день и радость-счастье переливалось и играло, освещая ее красоту (илл. 87, 90).

Любовь к головному платку вошла в плоть и кровь русских женщин и получила новое звучание в современном костюме.

протяжно и таинственно пели слепцы - «калики перехожие» на переправах, где всегда толпился народ, на ярмарках, среди оживленного шума и гомона торговцев и покупателей.

Раскатистый смех, выкрики зазывал, визг поросят заглушались по временам нетерпеливым серебристым ржанием лошадей и дребезжащим блеянием овец. И вдруг все это пестрое многоголосье покрывал трубный, мощный, как призыв к сражению, голос обеспокоенного ярмарочной суетой быка, и трепетное ощущение жути внезапным порывом северного ветра пробегало по рядам людей. Среди смолкнувшей на мгновение толпы отчетливее звучали странные, щемящие душу, далекие от видимого мира голоса слепцов. Несчастье, постигшее и объединившее этих людей, вызывало у народа особое к ним отношение. Считалось, что слепому человеку открывается многое, скрытое от полноценных людей повседневной суетой, что удивительная способность узнавать приближение людей, время дня, настроение другого человека, не видя всего этого, - особый дар, помогавший слепцам постигать судьбы и тайны мироздания. И пение стихов «Голубиной книги» - этой наивной системы мироздания в понимании древнерусского человека - волновало умы слушателей, вызывало манящее чувство прикосновения к великим и малопонятным тайнам, было особой привилегией слепцов. Но широкая река жизни, разливаясь на неисчислимое множество ручейков, творила свою «Глубинную», или, как переиначил ее народ, «Голубиную», все еще не изученную, все еще не прочитанную до конца книгу. Исчезли в веках не только имена отдельных людей, но племена и народы, населявшие нашу родную землю. Забвение справедливо постигло многие обычаи, созданные нашими предками. Скоротечность жизни еще больше сказалась в вещах, сделанных человеком, сделанных с любовью, с желанием украсить свою и чужую жизнь. И трудно, а иногда и невозможно проследить появление и весь путь развития даже одного предмета, хотя бы и самого близкого человеку, - одежды.

«За семью печатями», как страницы «Голубиной книги», скрыто от нас время, когда появился сарафан, ставший символом русской женской одежды. Название это не русское, а персидское и обозначает «одетый с головы до ног» и впервые в русских источниках упоминается в XIV веке. Но какого вида одежда скрывалась за этими семью буквами, что было в ней такого, что уже тогда определило ее будущую исключительную роль в русском национальном костюме, нам неизвестно.

Тайна - основа познания. Она будоражит воображение людей, привлекает возможной многозначностью открытий. И постепенно по крохам собирают любознательные самые разнообразные сведения, из которых потом складывается стройная система знаний.

Древние народы гадали по полету птиц. Ежегодное их возвращение на родину, строгий порядок в отлете и прилете заставляли предполагать, что жизнь птиц подчинена каким-то неизвестным законам, влияющим и на судьбы людей. А сами же люди, часто даже не придавая этому большого значения, подобно птицам, покидали одни места и искали другие. И в этом передвижении народов тоже были свои закономерности, которые так же, как и перелеты птиц, до сих пор во многом остаются неразгаданными. Куда бы ни передвигались люди, всегда неразлучны с ними были их обычаи, обряды и костюм. Конечно, жизнь на новых местах всегда привносила что-то новое - от соседей ли, обитавших бок о бок с пришельцами, от окружающей природы, невольно влиявшей на эстетическое чувство человека, но то, с чем пришли поселенцы, они всегда особенно тщательно хранили. И это свойство помогает нам, людям XX века, восстанавливать историю культуры наших далеких предков.

Однако были значительные переселения, исторические причины которых хорошо известны. Сильные, могучие княжества Древней Руси стремились овладеть новыми, необжитыми землями, чаще всего малонаселенными. Древний Новгород потянулся к Белому морю, и в непроходимых чащах Заонежья, по Терскому берегу, на Кандалакше и в других местах северного сурового края стали селиться выходцы из Новгородской земли.

Вода - это кровь земли. Ее благодатная сила нужна людям не только для жизни, но и для процветания народов и государств. Так куда же могло устремиться Владимиро-Суздальское княжество, как не к многоводной Волге? И Московская Русь обживала берега Волги в XV - XVII веках. Во всех этих местах прочно, в течение веков, бытовал сарафан.

Но как узнать, как разгадать, чем хорош был для девушек и женщин Новгородской земли и ее далеких окраин этот древний вид сарафана? Придавал ли он их внешнему облику ту своеобразную привлекательность, женственную прелесть, столь характерную для северного народного костюма конца XVIII - первой половины XIX века?

В эпоху монгольского ига общение Руси с западными странами было почти сведено на нет, и в борьбе с угнетателями сохранение всего русского имело глубокий смысл. Но богатая Киевская Русь не только свободно общалась с Западной Европой, а была в родстве с некоторыми королевскими домами - Ярослав Мудрый свою внешнюю политику укреплял браками дочерей с наследными принцами. И в это время, то есть до монгольского ига, западноевропейская и русская одежды были однотипны. С середины же XIII века, столь трагичного для Древней Руси, западноевропейский костюм постепенно теряет сходство с русским и развивается по иным законам и в иных формах.

Меньше всего пострадали от монгольского нашествия северо-западные русские земли. Особенно повезло Новгороду: он не платил дани ханам и продолжал торговать с западными странами. Вражда с соседями или со своими «лучшими людьми» казалась забавой на фоне диких расправ с населением, чинимых татарами. Торговые гости подолгу живут в Новгороде, общаются с новгородцами и любят показать себя перед русскими как хороший добротный товар. Остаются ли безучастными новгородцы к своеобразию западных костюмов, теперь решить трудно, но... на западноевропейских миниатюрах XIV века мы часто видим мужскую и женскую верхнюю одежду без рукавов, называемую «блио», очень близкую к русскому сарафану XVIII - первой половины XIX века. Это соблазнительное предположение о сходных моментах развития западноевропейского и северо-западнорусского костюмов в XIV веке или о возможных заимствованиях - всего лишь догадка. Но она открывает многое - могла ведь существовать и в XVI веке в вольном Новгороде женская накладная одежда без рукавов, стройный, расширяющийся книзу силуэт которой предпочитали всем остальным жительницы города и новгородских посадов. Со слезами отправляясь вслед за своими предприимчивыми мужьями и отцами, они увозили в неприветливые северные края это живое воспоминание о родных местах.

А в маленькой, но цепкой и жизнеспособной Москве, так ловко и умно ладившей с татарскими ханами, умевшей задобрить их дорогими подарками, среди которых всегда было искусно сшитое платье, в этом отнюдь еще не самом большом древнерусском княжестве сложилась одежда такого же, как у новгородцев, силуэта, только распашная и с откидными рукавами. И эти два вида одного и того же сарафана существовали одновременно, развиваясь и видоизменяясь каждый по-своему на протяжении веков.

Рачительные и хозяйственные московские великие князья заставляют вести подробные и тщательные записи всех своих расходов и доходов. Так до нас дошли «Кроельные книги» (бесценный источник для изучения истории русского костюма), куда изо дня в день дьяки заносили расходы всех видов материалов для изготовления великокняжеской одежды или одежды для подарков разным лицам. Из них мы узнаем, что еще в XVII веке женский сарафан носили с рукавами, а как мужская одежда он перестал бытовать уже в XVI веке.

Наступал XVII век. Разоренная польским нашествием, как в бреду, металась крестьянская Русь в погоне за желанной свободой. Голодный люд, гонимый ужасом войны, бродил по большим дорогам. Вымирали целые селенья. Но не истощились народные силы, и победа над иноземцами снова возродила страну. Однако относительное внутреннее благополучие, царившее больше пятидесяти лет, таило в себе страшные беды. Как от маленькой искорки в те времена сгорал дотла целый город, так, казалось бы, от невинной на первый взгляд узкой и специфичной церковной реформы буря горя и страданий охватила всю Русь. Началась эпоха раскола. Гонимые официальной никоновской церковью и царской властью раскольники двинулись на север и на Урал. Как птицы из охваченного пожаром леса, со стенаниями и воплями, большими толпами брели они в пустынные, недоступные, необжитые места, чтобы скрыться от преследователей, чтобы жить «по совести», чтобы осуществить постоянную мечту людей - справедливую жизнь. Страстная, неистовая вера в нерушимую правду, полученную от отцов, передаваемую из поколения в поколение, поглощала все существо людей.

Сквозь огонь и дым самосожжения проступают образы протопопа Аввакума, боярыни Морозовой и ее сестры княгини Урусовой, братьев Мышецких и многих, многих других. И отблеск пламени горящего Повенца, как и смерть в заточении, освещают все, все, что связано со старым укладом, со старым любимым бытом. После падения Соловецкого монастыря - твердыни и надежды раскольников - волна фанатизма начинает спадать.

И на пустынных берегах северных озер в ясные летние вечера навстречу бесшумно скользящим по воде лебедям появляются несмелые стайки девушек в сарафанах. Горе, перенесенное их семьями, наложило запрет на все развлечения и игры, и только лишь вполголоса поют они любимые песни... Кто знает, быть может, среди них звучала и мелодия старинной нижегородской песни: «Вылетала голубина на долину, выроняла сизы перья на травину...»

Столько в ней трагической силы отдаленных времен.

Воспоминания, легенды, действительность и мечта теперь неразрывно связаны с одним видом женской одежды - с сарафаном. Ему придают настолько большое значение, что в ряде раскольничьих «согласий» сарафан становится культовой женской одеждой.

Трудно обживать новые места, особенно в Северном крае, но природа Севера бросала людям и блестки удачи - поморские баркасы, полные дорогих лакомых пород рыбы, доходили даже до южной части Балтийского моря. Каждый рыбак старался привезти жене и дочкам в подарок дорогие штофные и парчовые ткани на сарафаны. За этими тканями укоренилось название «персидские». Но как бы далеко ни плавали с товарами крепкие суденышки северян, до знойной Персии все же им было далеко. Однако живое воображение женщин следовало за всеми трудными перипетиями путешествий их мужей, такими же опасными, как поиски пера сказочной жар-птицы, и блеск далекого Востока сиял и переливался на привезенных шелках. В выборе цветов этих материй сказывалось тонкое художественное чутье северян, воспитанное природой Севера, с ее скромными весенними и летними цветами, отблесками северного сияния на темном зимнем небе и голубеющими далями озерных вод. Среди всей этой лучезарной гаммы особенной любовью пользовался малиновый - в оттенке, точно воспроизводящем цветущие пирамидки иван-чая, - в Архангельской области их можно увидеть еще в конце сентября (см. илл. 22). Легкой, прозрачной малиново-лиловатой дымкой колышутся заросли иван-чая то на высоких склонах обрывов, то на обочинах дорог. И кажется в солнечный день, что это радостно трепещет пропитанный терпкими лесными запахами северный воздух, ревниво хранящий отсветы зимних сполохов.

А там, на опушке леса, начинают краснеть плоды рябины. Стройная и тонкая, как юная девушка, наполняет она весной леса сладостным благоуханием и осенью дарит людям свои радостно-яркие целебные плоды. И в честь этого дерева северяне не только слагали песни, но часто украшали они синие набойчатые холщовые сарафаны небогатых невест рисунками кистей спелой рябины (илл. 28).

Как бы упорно ни хранили люди заветы старины, если изменяется жизнь всего общества, то новое всегда проникает в их быт. Особенности покроя сарафана XVII века нам малоизвестны, но в XVIII веке, когда Петром I был насильственно введен европейский костюм, а право носить русскую одежду было оставлено лишь за податным населением, наступает время нового расцвета сарафана.

Уже в 80-х годах XVIII века две московские фабрики ткут шелковые на бумажной основе материи для сарафанов. Эти ткани и теперь поражают самобытным характером сочных форм рисунков, удивительной гармоничностью цветовых сочетаний и соотношений фона («земли») и орнамента, чарующим многоцветием гирлянд или отдельных букетов. Первые материи русских фабрик действительно были созданы для русских народных сарафанов, настолько они соответствовали его покрою, его динамичной форме, настолько в цветовом решении тканей был угадан народный вкус. В XVIII веке значительная часть горожан также одевается в русское платье - ремесленники, мещане, купцы, жители слобод сохраняют приверженность старине, несмотря на многократные правительственные напоминания об обязательном ношении иностранного платья. Теперь становятся более доступными фабричные ткани, различные отделки, а показная пышность дворянского костюма и быта начинает влиять на одежду горожан.

В XVII веке ни одна русская женщина не обходилась без верхней, длинной, распашной одежды с рукавами - «телогреи». Само название вызывает у нас представление об уюте и тепле, о добротно сделанной защите от холода. В боярском быту телогреи шили на меху, и они были парадной одеждой. В петровские же времена телогрея превращается в короткую (выше колен) распашную, чаще всего на лямках, расширенную книзу одежду, которую носят на роспуск (илл. 115). Ее пирамидальный силуэт повторяет линии сарафана и создает новые пропорции костюма. Стремление облегчить женский костюм, сделать его еще более пышным и этим удовлетворить свою любовь к подчеркнуто декоративным решениям ярко сказалось в появлении и широком распространении «душегреи», «шугая» и «полушугая» (илл. 113).

Неторопливо текла жизнь в русских деревянных городах XVIII века. Старые обычаи и обряды устанавливали внешний распорядок существования, резко разграничивали будни - время труда - и праздники. И природная склонность русских к яркой декоративности, свойственная также многим народностям и нациям, сказывалась в праздничных гуляньях и играх. Места для гулянья всегда выбирали на краю города, по городскому валу, на широких пространствах пологих речных берегов, на больших полянах у пригородных рощиц. Солнце еще ярко освещало землю, но уже появлялись легкие тени, когда после обеда и полуденного отдыха выходили горожане и жители слобод на праздничное гулянье. Чинно и плавно выступали, а не просто шли небольшими группами девушки и женщины - группы эти невольно складывались по возрасту, и в таком подборе был свой смысл. Навстречу, обтекая с двух сторон, двигались игривой, молодцеватой походкой парни и молодые мужчины. У многих из них замирало сердце при виде этой радужной процессии. В напоенном солнцем воздухе, среди зеленых просторов девушки и женщины в разноцветных сарафанах, в девичьих повязках, кичках, кокошниках и шелковых платках были подобны сказочным птицам - так ярок и гармоничен был их наряд, столько величавости было в их облике. Силуэтное сходство с птицей особенно выявляла трубчатая жесткая, шитая золотом или серебром баска душегреи (илл. 108) или полушугая. Подобная баска была и у шугая - «коротёны», как называли эту одежду в других местах (илл. 113, 109). И здесь интересно отметить, как влияла городская европейская мода на этот костюм, - когда глаз жительниц городских окраин привыкал к высокой талии дворянских модниц, то и в традиционной народной одежде на душегреях и шугаях баску пришивали чуть ниже подмышек, если же линия талии занимала естественное место, то подобное изменение происходило и в праздничном наряде купеческо-мещанской среды и зажиточного крестьянства.

Между жителями северных городов и деревень существовали родственные и деловые связи - так проникало в деревню влияние города. Продолжали хранить верность традиционному наряду старообрядцы Поволжья, казачество Урала, жители Архангельской губернии, ряда глухих мест Вологодской, Костромской и других губерний (илл. 117, 118). А на тех землях, куда помещики в XVIII - начале XIX века переселяли целые села и деревни, часто с севера на юг, сарафан стал вытеснять поневу, привлекая окрестных жительниц заманчивой стройностью своего силуэта. Старинная одежда на новом месте, как это часто бывает, породила новые варианты покроев сарафанов, новое сочетание цветов, и это придавало костюму особый местный характер, в котором так ярко сказываются и связь с природой, и общение с новыми людьми, и сложный процесс становления новой жизни.

Росли города, все более шумной и оживленной становилась городская жизнь в XIX веке, и под натиском городской культуры уходили в прошлое парчовые и штофные сарафаны, шитые жемчугом кички и сверкающие золотыми узорами бархатные и шелковые душегреи. Изменились и идеалы женской красоты. Очарование женского облика для людей новых поколений заключалось уже не в великолепии и декоративности костюма, а в человеческих достоинствах, все больше ценимых людьми XX века.

Так исчез, улетел из жизни русских людей образ сказочной птицы, образ, порожденный, быть может, таинственной стрефил-птицей, о которой пели «калики перехожие» в стихах «Голубиной книги»:
 
Сидит стрефил-птица посреди моря;
она плод плодит во синё море,
а полет сама держит по поднебесью.
После полуночи во втором часу,
как стрефил-птица - она трепехнется,
запоют куры у нас по всей земли;
просвещается тогда вся вселенная;
потому стрефил-птица всем птицам мать.
 

И только лишь на далеком Севере сохранились и в наши дни отблески сияния стрефил-птицы - парчовые и штофные сарафаны с яркими головными уборами у современных потомков, выходцев из Новгорода в XVI веке. Костюмы эти, бережно хранимые в старинных укладках, надевают девушки и женщины на летние народные гулянья.

Старинные напевы песен, замысловатые, как плетение кружев, фигуры хороводов, красочное богатство костюмов производят неизгладимое впечатление, и ощущение прикосновения к сказке остается на всю жизнь.

Работа в музее по изучению народного костюма интересна и увлекательна. Она дает возможность сосредоточиться на частностях, деталях, сопоставить их с целым, уловить взаимосвязи отдельных элементов. Все это помогает глубже понять специфику художественной композиции народного костюма.

Но... как бы ни был хорош любой из костюмов в фондах музеев - это всего лишь музейный экспонат с инвентарным номером и краткой записью в толстой книге: где, когда, у кого был он куплен. А ведь костюм не живет сам по себе, как другие предметы прикладного искусства. По существу, он неотделим от человека. Такая неполная жизнь народной одежды в качестве музейного экспоната всегда оставляет чувство неудовлетворенности в душе. Возникает желание видеть костюм на людях там, где он бытовал, а еще лучше, где сохранился и сейчас. Однако выполнить это желание по ряду причин очень трудно, а иногда даже и невозможно.

Как всегда, выручает случай. Ранней весной 1967 года состоялся вечер фольклорных самодеятельных коллективов, приехавших из разных областей нашей страны. Показ этот устраивали Общество по охране памятников культуры и Центральный Дом народного творчества имени Н. К. Крупской.

В зале Дворца культуры Трехгорки, где происходил показ, перед поднятием занавеса наступила напряженная тишина. Очевидно, большинство зрителей не имело представления о том, что их ожидает. В кратком вступительном слове один из организаторов вечера только перечислил коллективы и назвал районы, откуда они приехали. В полной тишине раздвинулся занавес. Сцена пуста... Мгновение, другое... Изза кулис (справа и слева) медленно, плавно выходят жительницы города Мезени Архангельской области. Выходят в настоящих, подлинных костюмах своих матерей и бабушек. В полном молчании совершают обряд «разведения невест». Обряд этот, как и многие другие старинные обычаи, связан с древними устоями этики русского крестьянства. Весной молодые девушки выходили на улицу водить хороводы не гурьбой, а по двое-трое. Сходились они на лугу, приветствуя друг друга почтительными поясными поклонами, и начинали разводить невест по родовитости и знатности.

Эти качества - родовитость и знатность - в крестьянском быту не всегда были равнозначны материальному достатку. Родовитыми и знатными считались и девушки из семей с незапятнанной репутацией, из рода в род отличавшихся умом, рассудительностью, умением общаться с людьми. Такие семьи уважались в народе, к ним приходили за советом, породниться с ними считалось честью.

Сдержанная почтительность и в то же время достоинство в общении друг с другом в этом обряде поражали своей пластической красотой, которая, вероятно, воспитывалась с детства, настолько поведение женщин было естественно и непринужденно. И когда северянки составили хоровод, запели песни, то красота их движений, гармония цветов костюмов, своеобычность мелодий - все слилось воедино, и очарование этим подлинным явлением народного искусства было так велико, что надолго оставило воспоминание у зрителей.

Все фольклорные коллективы в этот вечер показывали свое искусство с большим подъемом. Их настроение поддерживала реакция зрительного зала. Забавным и увлекательным был традиционный танец «Тимоня». От курской свадьбы с причитаниями невесты и ее матери пахнуло глубокой стариной, хотя в горестных воплях невесты, современной советской девушки, конечно, уже не звучал страх перед неведомой судьбой.

Вечер закончил коллектив села Дорожова Брянской области. Село это имеет интересную историю: в XVI и XVII веках в него ссылали по царскому указу скоморохов, осмелившихся выступать с критикой существующих порядков. Скоморохи из вольных людей становились крепостными, обзаводились семьями, имели детей. Вероятно, и у современных жителей Дорожова среди их отдаленных предков были эти скоморохи - уж очень выделяются они горячим темпераментом, неустанностью в пляске и любовью к озорным песням. А как хороши были их костюмы! Вышитые рубахи с черными клетчатыми поневами и яркие вышитые, обязательно с красными кумачовыми полосами «занавески» - фартуки с рукавами, повойники и кички с бисерными «позатыльниками». Широкие бисерные цветные «гайтаны», которым позавидует любая современная модница (как и другие украшения), сохранили все участницы коллектива. Веселье дорожовских женщин было настолько заразительным, что улыбки не сходили с лиц слушателей-зрителей, казалось, еще немного, и к пляшущим на сцене присоединится зрительный зал.

Без преувеличения можно сказать, что настроение после такого концерта было общим - радостно-приподнятым. Все ушли наполненные чувством благодарности к участникам фольклорных коллективов за то, что они сумели бережно сохранить подлинную народную многогранную красоту, и к устроителям этого интересного показа.

Для меня же этот показ был особенно ценен еще и тем, что дал возможность увидеть народный костюм на живых людях, сохранивших с ним подлинную связь, подобную той, какую мы находим в лицах нескольких поколений одной семьи.

В 1969 году работа сложилась так, что мне снова удалось увидеть и услышать фольклорные коллективы жительниц Мезени и Каменки, но не на московской сцене, а на их родине.

Сумрачное небо Архангельска предвещало мелкий частый дождь, а прилетели в Мезень - ясный солнечный день. Солнце в конце сентября, а особенно здесь, севернее Архангельска, светит неярко, и этот чистый, но слабый свет, последний отблеск лета, придавал воздуху чуть заметную голубизну, от которой и стволы берез, и светлая-светлая желтизна их листьев, и бурая трава выглядели почти прозрачными. Участницы фольклорного коллектива собирались довольно медленно - был будний рабочий день, солнце уже клонилось к закату. Однако в этом похолодевшем воздухе, среди молодых березок в саду у Дома культуры голоса звучали особенно звонко и красиво, а синеватый вечерний свет придавал штофному шелку костюмов и золотым девичьим повязкам пастельные оттенки. Нужно сказать, что костюмы участниц коллектива неодинаковы. Девичьи костюмы, состоящие из широкой юбки, белой кисейной рубашки с полукороткими рукавами и безрукавной «коротёны», обшитой золотым позументом, девичьей повязки с широкими лентами, сохранились неизменными от XVIII века. Костюмы же молодых женщин являются очень интересным сочетанием остатков старины с модой 90-х годов XIX века.

Мезень в XVIII веке по приказу Екатерины II была объявлена городом, но вплоть до недавнего времени имела сообщение главным образом водными путями, поэтому там дольше сохранялся старинный костюм как обрядовый, то есть девичий костюм невесты. Но и в такие отдаленные места проникало влияние моды, тем более что какая-то часть жителей, занимаясь рыбным промыслом, имела определенный достаток. Воспитанные в уважении к традициям, молодые женщины старались в своем костюме сохранить что-то от старины, а что-то прибавить от моды. Так были оставлены нетронутыми бархатные кички, надеваемые сверх женского повойника. Очелье кички закрывали шелковым красным платком (сложенным сначала косынкой, а затем в виде ленты), который завязывали спереди, а из кончиков делали ушки (илл. 125).

Получался типичный по форме купеческий женский головной убор, широко распространенный в первой половине XIX века. Сохранившиеся же до настоящего времени платья шили из шелковой материи «шанжан» (уток одного цвета, основа - другого) с отрезным лифом и пышными вверху рукавами, какие носили в конце 90-х годов XIX века. Юбку (на две четверти от низа) отделывали узким белым, машинной работы кружевом, таким же кружевом украшали и ворот. Это платье в Мезени называется «сарафан» (!). Старинное название указывает на то, что, по-видимому, еще в середине XIX века молодые женщины действительно носили сарафаны. На плечи обязательно накидывали шелковую или полушелковую шаль с кистями, с крупным тканым рисунком двух или более цветов (илл. 88, 97). Качество шали - а каждая женщина стремилась иметь их несколько - служило вывеской достатка ее хозяйки.

Поселок Каменка находится на противоположном берегу реки Мезени. Когда в советское время в Каменке открыли большой лесопильный завод, то население увеличилось за счет выходцев из Лешукони и окрестных ему деревень. Поэтому старинный народный костюм так же, как и обычаи, сильно отличается от мезенских. Лешуконь - село, а не город, и там самой нарядной считалась одежда из ткани собственного производства. Женщины и девушки Лешукони ткали клетчатые материи, и чем рукодельнее были они, тем мельче делали клетки.

Про этот обычай мне рассказала руководительница фольклорного коллектива Каменки Т. Н. Орешкина. Страстная любительница пения, Таисия Николаевна уже много лет руководит хором самодеятельности Каменки. Она помнит много старинных северных песен, но знает и современные и разучивает их с не меньшим удовольствием, чем народные. Таисия Николаевна знает крестьянские обряды, бытовавшие в Лешукони, и ей удалось поставить на сцене клуба свадебный народный обряд, восстановив его многие местные особенности по записям, передававшимся из рук в руки. Свадьба начинается со сватовства, и главные действующие лица: сват, сваха, отец и мать невесты, дружка - все должны точно знать установленный традицией текст. Воспроизведенный на сцене обряд свадьбы был живым куском старины и вызвал большой интерес у специалистов-этнографов.

Когда слушаешь хор на близком расстоянии, то невольно наблюдаешь лица поющих. Среди участниц фольклорного коллектива мое внимание привлекла немолодая высокая стройная женщина с необыкновенным лицом. Такое лицо забыть нельзя - в течение шести веков его писали древнерусские художники. Оно воплотило эстетическое представление наших предков о женской красоте.

После окончания показа захотелось узнать поближе эту женщину. Скромная и немногословная, она сказала о себе, что очень любит петь и с радостью надевает старинные костюмы, которых у нее два. Один оказался для покоса. Хотя времени у нас оставалось мало - нужно было успеть вернуться в Мезень до начала отлива реки Мезени, - все же мы попросили ее надеть этот редкий красный сарафан с красной рубахой, в котором она еще в 30-е годы ходила на покос. Красота движений нашей новой знакомой, ее легкая походка - все было удивительно ритмично и музыкально, как бывает только у одаренных натур. Нельзя было не поделиться с людьми радостью открытия красоты русской женщины. Так и появился это снимок (илл. 41).

Осень 1970 года привела нас в Липецк. Липецк когда-то принадлежал Воронежской губернии, состав населения которой исторически складывался чрезвычайно интересно. Просторы Воронежского края после падения монгольского ига заселялись русскими служилыми людьми, обязанными охранять Московское государство. В XVIII веке в целях освоения свободных плодородных земель Екатерина II одаривала угодных ей дворян землей, и, чтобы использовать эти наделы, помещики переселяли в черноземье целые деревни и села из районов со скудной землей. Однако выгода от этого насильственного переселения доставалась только помещикам, положение же крепостных крестьян не становилось лучше от перемены места и разорения старого хозяйства. Переселившись в новые места, крестьяне сохраняли костюмы и обычаи родного края. Таким образом, получалось, что в двух соседних деревнях были совсем разные костюмы, но за 20 верст от одной и за 40 от другой можно было встретить опять такие же.

Еще в Москве любители фольклора посоветовали нам съездить в село Колыбельское Липецкой области - там существует интересный самодеятельный фольклорный коллектив.

В Липецком обкоме комсомола наша работа по сбору материала для книги встретила полное сочувствие. Почти каждый сотрудник, к которому мы обращались, старался помочь нам в организации работы. Времени мало, а сделать нужно много, да к тому же в хорошую погоду, то есть без дождя. Выделили нам шофера Диму Бахарева и машину, несмотря на довольно трудное положение с транспортом. Скромный, малоразговорчивый, как большинство застенчивых людей, с доброй веселой улыбкой, Дима стал нашим верным помощником.

В обкоме комсомола нам подтвердили, что в селе Колыбельское есть самодеятельный коллектив и что там живет интересная хранительница старинных песен Фекла Никитична Ивлева. Поехать в Колыбельское можно было только в воскресенье, так получалось по нашему плану. Дима согласился провести свой выходной день за рулем - другого выхода не было.

Дорога в Колыбельское довольно однообразна. До самого горизонта видны убранные поля, перемежающиеся большими площадями сочных, ярко-изумрудных озимых и бархатно-черными пашнями. Кое-где однообразие пейзажа нарушали небольшие рощи в осеннем зареве еще не опавшей листвы.

Дом Феклы Никитичны Ивлевой знают все жители Колыбельского, села большого, где вид солидных аккуратных домов говорит о материальном достатке их обитателей.

В воскресный, не очень погожий день на улице прохожих почти нет, но первая женщина, которую мы встретили, указала нам дорогу к дому Феклы Никитичны Ивлевой. Дверь открыла женщина средних лет и приветливо пригласила нас войти в дом. Дом у Ивлевых построен сравнительно недавно, ни внутренняя планировка и отделка, ни тем более обстановка не имеют ничего общего с крестьянской дореволюционной избой. Современная недорогая мебель, телевизор, чистые скатерти, занавески - все заботливо расставлено, вымыто и вычищено рачительной хозяйкой. В первой комнате у окна сидела худенькая пожилая женщина в темном платке. Большие, глубоко сидящие, окруженные тенями темные красивые глаза доброжелательно смотрели на нас. Длинные лучики морщин в углах глаз придавали им ласковое выражение, затаенную, чуть заметную улыбку. А руки... Крупные, сильные, узловатые кисти рук - это повесть о всей жизни крестьянки. Все, что сработали они за много, много лет, все, что пришлось им вынести, выстрадать, - все это делало их прекраснее и выразительнее, чем прославленные руки на портретах Ван Дейка. Женщина, так поразившая нас своим обликом, и была Фекла Никитична Ивлева.

Поздоровались, представились, рассказали о цели нашего приезда. Пока дочь Феклы Никитичны Ивлевой Надежда Филипповна ходила собирать участников хора, мы беседовали с хозяйкой дома, просили рассказать о себе. Ко времени Великой Октябрьской социалистической революции Фекла Никитична была хотя и молодой, но уже замужней семейной женщиной. Петь любила с детских лет и на всех праздниках в селе была первой запевалой. Любила, очень любила и свой крестьянский праздничный костюм.

«Я у матери-то была одна, и снарядов (так в Колыбельском называли праздничный костюм, от слова «снаряжать»; «снаряжаться») у меня было много. Все ведь сами делали. Пряли шерсть на поневы, прясть-то я была мастерица - тонко, ровно пряла. Лен у нас здесь не сеяли, а к нам приходили коробейники, привозили и пряжу и кудель. Холсты все больше полульняные ткали. Ну а бархат на «корсетки», бусы, ленты, кички и кумач покупали. Бывало, в праздник нарядишься и пойдешь к матери в гости. А младшего, грудного ребенка берешь с собой - оставлять-то не с кем было. И так хорошо, приятно на душе, что ты не хуже других. А готовили-то «снаряды» все больше по ночам, зимой».

Лицо Феклы Никитичны осветилось воспоминаниями и стало еще привлекательнее. Хотелось знать, а как вспоминает она о женском крестьянском труде, и я спросила ее об этом. «Конечно, нелегкий был наш труд-то. А нужно было - и работали. Работящая была, всегда первая в поле. Особенно любила работать вместе, сообща. Вот когда вошли в колхоз, то и стали работать бригадами, выйдем все бабы в поле, и весело, хорошо идет работа, ну и, конечно, пели в поле все. Много ведь песен-то знали». По тону рассказа, по выражению лица было видно, что природа наградила Феклу Никитичну светлой, поэтичной душой, умеющей радоваться жизни, которая научила ее нести тяготу без недовольства и сварливой злобы. Мы попросили нашу хозяйку спеть, пока еще не пришли участницы фольклорного коллектива.

Сначала Фекла Никитична отнекивалась, уверяя нас, что стара уже, голос не тот, а потом, уступая нашим просьбам, запела. Голос уже не имел силы, свойственной поющим крестьянкам, но сохранил красивый тембр, а главное, что привлекало в пении Феклы Никитичны, - музыкальность исполнения и мягкая задушевность:
 
Ой, на горе калина,
Ой, под горой малина.
 

...Закончила она свою песню, и стали мы уговаривать, чтобы она надела свой старинный костюм. Эта просьба доставила Фекле Никитичне явное удовольствие (илл. 128).

Женский костюм села Колыбельского уникальный в Липецкой области. По исследованиям этнографов, далекие предки жителей этого села были переселенцами из Литвы, с течением времени они обрусели, но в женском костюме сохранили главные элементы литовского - плиссированную юбку, называвшуюся в Колыбельском поневой, из одноцветной темно-красной шерстяной ткани, у рубашки - стояче-отложной воротник с острыми концами, форма которого поддерживалась специальным «ожерелком», бархатную «корсетку» и парчовый головной убор, существовавший теперь под названием «кичка». Неизменным элементом праздничного костюма молодой женщины была шейная «обмотка» (большая связка бус) с большим количеством лент (илл. 129).

По словам Феклы Никитичны, такие «снаряды» носили лет до 35, а затем складывали в сундук для старшей дочери. Действительно, парчовая кичка могла украшать только молодое лицо. Свойство парчи таково, что она старит, или, вернее сказать, делает более заметными морщины и обесцвечивает старое лицо. Так, в существовавшем обычае носить этот костюм только в молодом возрасте сказывается эстетическое народное чутье.

К тому времени, как мы стали фотографировать Феклу Никитичну, на дворе их дома, среди привычных ей предметов, собрались и участницы фольклорного коллектива. Собрались, правда, не все. Не было руководительницы этого коллектива, местной учительницы Нины Афанасьевны Ивановой, и некоторых других участниц.

«Пестра погода», по местному выражению, то давала выглянуть солнцу, то принималась поливать нас мелким дождиком. Ветер становился все более порывистым и сильным, и лица певиц зарделись почти девичьим румянцем. Такими их сфотографировал А. Божко, когда они пели, присев на опрокинутую лодку (илл. 124). Репертуар у коллектива большой, кроме старинных, они поют много современных советских песен.

Осенние сумерки в плохую погоду опускаются слишком рано, и, поблагодарив Феклу Никитичну, участниц хора за гостеприимство и пение, мы вынуждены были отправиться в Липецк. По дороге каждый вспоминал нашу встречу с Феклой Никитичной, ее облик, ее пение, ее способность увлечь других любовью к народной песне. Ее рассказы о костюме, о жизни в старой деревне произвели на всех впечатление, а шофера Диму особенно поразило слово «снаряды», которое в представлении молодого человека нашего времени имеет только одно - военное значение.

В сентябре 1971 года нам удалось побывать в Рязани и Рязанской области. Опять судьба свела нас с симпатичными людьми - работниками Рязанского обкома и Скопинского горкома комсомола. В Скопинском районе и находится интересовавшее нас село Секирино, славное своими удивительными костюмами, голосистыми женщинами и прекрасным фольклорным коллективом.

Поздно вечером мы были в Скопине и на следующее утро отправились в Секирино. Уже при въезде в Секирино ясно ощущаешь, что это необычное село. Прежде всего наше внимание привлекла его архитектура. Если костюм и песни прославили женщин Секирина, то внешний облик добротных, иногда довольно больших, главным образом кирпичных домов был создан мужчинами. Каждый дом был «разделан» по-своему, и такое яркое чувство декоративности сказывалось в этой отделке, что невольно возникало ощущение сказки, которое всегда проявляется, когда видишь игрушки, сделанные руками народных умельцев. Даже кирпичная кладка была превращена в узор, прочерченный белыми, а изредка синими линиями. Резные наличники окон раскрашены обязательно несколькими яркими красками, а сочетание цветов очень близко к орнаменту вышивки костюма. Почти все дома имеют небольшие фруктовые сады, и отягченные зреющими яблоками деревья еще больше увеличивали впечатление сказочности этого села.

Пройти Секирино из конца в конец не так легко - оно растянулось на несколько километров. Днем народу немного, все больше женщины, старики и старухи; мужчины работают на шахтах, расположенных близко от села.

В клубе нас уже ждал Иван Сергеевич Седин, заведующий клубом и руководитель фольклорного коллектива. Это человек, влюбленный в песню и красоту русской природы. Веселый, общительный, улыбчивый, он обладает даром импровизации и в разговоре легко переходит на рифмованную речь; она у него так и льется, так и катится. Возможность показать коллектив, с которым он работает уже несколько лет, видимо, доставила ему удовольствие, да и долг гостеприимства - его свято чтут во многих местах нашей обширной страны - заставлял Ивана Сергеевича приложить немало усилий, чтобы собрать так неожиданно, в дневное время женщин, постоянно занятых хозяйственными заботами. Надо сказать, что в этот день большинство жительниц Секирина было занято уборкой картофеля на приусадебных участках.

Это было интересное и своеобразное зрелище, на которое мы обратили внимание, когда проезжали по селу. На бархатистом черноземе работали женщины в темных кофтах, черных, в белую тонкую клетку поневах и темных платках. Манера повязывать платки очень красивая и очень старинная. По русскому народному обычаю, женщины закладывают косы наперед, от уха к уху. Это создает спереди, почти на макушке, валик. Причесанную голову покрывают или повойником, или большим платом - его концы завязывают сзади, - а сверху надевают более плотный платок. Он оставляет открытым часть повойника, опущенного на лоб, и возвышается острым углом, боковые стороны платка закладывают, концами обвивают шею и их завязывают. Валик из кос расширяет верхнюю часть, а боковые стороны слегка закрывают щеки, и все это делает удивительно красивым и правильным овал женского лица.

Из разговора с местными жительницами я узнала, что в Секирине сохранился обычай: женщинам свыше сорока лет носить описанный костюм в будни. Оказывается, и в настоящее время многие из них ткут поневы в зимние дни.

Из уважения к своему руководителю участницы хора оставили домашнюю работу и пришли в клуб. Когда они надели свои праздничные костюмы, то многих трудно было узнать, настолько преобразились их лица, фигуры. В хороший теплый день красота звучания голосов и красота яркой одежды пропадают в помещении, но в нашем распоряжении был небольшой автобус, поэтому все мы уселись в машину и поехали на просторы скопинской земли. Некоторые женщины стали напевать вполголоса. По-видимому, у них была потребность «настроиться», подготовить себя к предстоящему, такому необычному выступлению.

Здесь, среди сжатых полей, зеленых лугов, обсаженной молодыми дубами дороги, капустных огородов и колхозных яблоневых садов, провели мы несколько незабываемых часов, наслаждаясь русскими песнями, зрелищем хороводов и красочными образами секиринских женщин в их старинных костюмах (илл. 64). Когда видишь народную одежду в ее природных условиях, то понимаешь пристрастие русских к красному цвету. На золотистой стерне или на яркой зелени травы, среди темной листвы дубов или между ветками зрелых яблок - везде красный цвет становится еще более интенсивным и радостным, так можно ли и нужно ли было его избегать, когда так велика его эмоциональная насыщенность (илл. 131, 132).

Только к вечеру, когда уже начало смеркаться, вернулись мы в Секирино. Здесь гостеприимный хозяин Иван Сергеевич Седин сытно накормил нас, вместе с участницами хора спел нам еще несколько старинных и современных песен, и около 12 часов ночи мы снова были в Рязани.

Все эти удачные поездки в родные места самодеятельных фольклорных коллективов, знакомство с их участниками укрепили меня в мысли, что их роль в современной культурной жизни нашей страны интересна и значительна. Фольклорные коллективы не столько экзотика, сколько звено в народном наследии наших предков, которое держат руки скромных, но по-настоящему одаренных женщин, хранительниц лучших и жизнеспособных традиций.

Наблюдали ли вы когда-нибудь, как прибывает вода в реке? Весенний паводок ждут все - и люди и природа. Он шумный, бурный, беспорядочный, и течение реки теряет присущий ему ритм, вода мчится в своем ложе как пораженная тяжкой лихорадкой. Смотреть страшно, слушать сладостно. Ведь за этим могучим, с нетерпением ожидаемым взрывом наступит успокоение, и придет пора радости и светлых надежд - весна.

Так и в человеческой жизни, в бурном потоке жизни общества, наполненном ошибками, страданиями, радостями и горем, вдруг наступает какое-то очищение, словно не все люди, а хотя бы часть из них поднимается над землей и получает силы обозревать все кругом и внимательно всматриваться в прошлое. Великая сила прошлого не только наполняет материальный, видимый, окружающий нас мир, но она живет в нашей крови, невидимой бесконечной цепью связывает нас с поколениями наших близких, далеких и отдаленных предков. И эта связь реально существует, существует в крови и память о них. Она просыпается в людях в минуты внутреннего просветления, когда они поднимаются на новую ступень, приобретают способность видеть дальше и понимать глубже. Тогда интерес к прошлому уже не довольствуется общими положениями - хронологией, списком государственных или общественных деятелей, кратким перечнем важнейших памятников культуры и искусства. Рациональное восприятие фактов уступает место эмоциональному. Тогда возникает жажда по-родному прильнуть к жизни наших предков, узнать об их быте, привычках, нравственных устоях, обо всем, что окружало их. Сами слова «родное», «родные» - свидетели наших кровных связей, и свет этих связей сияет на тех местах, где жили наши предки, и теплится во всех вещах, созданных ими, изнутри, освещаемых их трудом.

Интерес к прошлому среди нашей молодежи, желание не только изучать его, но и собирать уцелевшие предметы народного творчества, народного искусства заметно увеличился в 60 - 70-х годах. Тогда-то и начали разыскивать самодеятельные фольклорные коллективы, которые существовали во многих местах нашей страны, но не были известны за пределами своего края или области. Эти коллективы приглашали в столицу, устраивали показы и прослушивания для музыкальной общественности Москвы.

На одном из таких показов, где выступали северные коллективы, участники которых были связаны между собой лишь местом жительства и любовью к пению, я познакомилась с Александрой Эммануиловной Чижовой. Вскоре она пригласила меня на просмотр своего небольшого любительского фильма о празднике «горка» в селе Усть-Цильма.

Усть-Цильма... О нем я когда-то узнала из весьма интересного «Путеводителя по Северу России», изданного «Товариществом Архангельско-Мурманского пароходства» в 1899 году. Об этом селе было написано, что оно - административный центр Печорского уезда, большое и многолюдное (шесть тысяч жителей) и тянется на протяжении 2,5 версты по правому берегу Печоры «напротив устьев Пижмы и Цильмы», и после перечисления административных уездных учреждений прибавлено - «дома незавидной крестьянской постройки».

В XV - XVII веках Усть-Цильма была одним из обширных владений новгородских «пятин» и постепенно заселялась выходцами из Новгородского княжества.

При тогдашних условиях жизни место это казалось неприхотливым и выносливым людям вполне пригодным для жизни и для благоденствия. Оно было богато дорогой рыбой, обильно пушным зверем и имело хорошие речные пути - основные дороги Древней Руси.

На Усть-Цильме новгородцы жили изолированно и долгое время с местным населением не вступали в очень близкое общение. В эпоху раскола остались верны «старой вере». Обычаи, быт - все сохранялось тщательно и неукоснительно. Но... время шло, общение с коренной Русью не прерывалось, и постепенно стал возникать интерес друг к другу между новгородско-печорской молодежью и местными жителями. Немало горя и тем и другим принесло это сближение. Но в результате все население Усть-Цильмы по внешнему виду ясно разделилось на две группы. От смешанных браков появилось потомство менее высоких людей, очень белокожих, с ярким румянцем слегка пурпурового оттенка, с узким красивым разрезом зеленоватых глаз и золотистыми или светло-рыжими волосами. В семьях, из рода в род оберегавших «чистоту крови», потомство сохраняло тот новгородский тип, который сложился еще в незапамятные времена. Высокие, рослые, с правильными чертами и красивым овалом лица, темноволосые, с синими, серыми или мягко-карими глазами и сейчас поражают приезжих особым обаянием своего облика.

Но первое мое знакомство с жителями Усть-Цильмы, вернее, с образом жителей Усть-Цильмы, состоялось на просмотре фильма А. Э. Чижовой. Образ этот сложился из музыки, песен и соцветия костюмов участниц и участников «горки». Своеобразие песен, их необычный строй и мелодия, заметно отличавшиеся от среднерусских народных напевов, пластика их хороводов, грандиозных и торжественных, привели меня в смятение. Передо мною возник образ русских женщин, сохранивших глубокие связи с древнейшими их предками, с далекими пришельцами из «Господина Великого Новгорода», и я поняла - смысл праздника «горки» органически связан со всей жизнью, со всем укладом Усть-Цильмы; это не праздничное развлечение, а праздничное «действо», и костюм в нем занимает не последнее место.

Хотя мужчины принимают участие в празднике, но женщины, как жрицы древнейших времен, являются в нем главными действующими лицами.

Единство, общность людей в празднике прежде всего сказываются в том, что никто не приходит на него в одиночку.

Праздник начинается тем, что торжественно, плавно не идут, а выступают женщины большой организованной группой на место, специально предназначенное для «горки». В недалеком прошлом оно располагалось на высоком берегу Печоры, с которого видны неоглядные просторы этого северного края. По реке же на больших лодках подплывали и мужчины.От зимнего долгого сна Печора просыпается поздно. Еще в мае по ней проплывают отдельные крупные льдины, и часто на первую «николину горку» (22 мая) бывают заморозки, и ледяной ветер с Белого моря пронизывает людей до костей. Но выносливые и терпеливые жители Усть-Цильмы и их гости с Пижмы или из других родственных мест холодную резкую погоду не считают препятствием для праздника первой «горки». Наступает священное время радостного общения с природой, с благодатной землей, снова получившей способность родить и кормить людей. Поэтому так велико значение женщины в праздничном действии «горки», которое всегда и неизменно проходит только на улице, когда ноги ощущают упругость земли, тело радостно вздрагивает от прохладного бодрящего воздуха, наполненного ароматами хвойных деревьев и ожившей реки, а глазам открываются любимые родные места, освещенные пронзительными лучами весеннего солнца.

Как в смене времен года природа сохраняет строгий определенный порядок, так и «горка» подчинена раз и навсегда установленной последовательности в чередовании ее частей.

Как только толпа женщин проходит на место для «горки», они сразу же, но без суетливости, расходятся направо и налево, образуя правильный круг. Круг на земле - отражение круга солнца. С этого круга, призывающего или, может быть, даже заклинающего солнце и воздающего ему хвалу, и начинается действо «горки». Женщины видны как на ладони. Те, кто не участвует непосредственно в праздничных действах, стоят на почтительном расстоянии в ожидании - вот, сейчас...

Если собрать всех обитающих на земле экзотических крупных птиц с пестрым оперением, то едва ли их затейливое разноцветие выдержит сравнение с костюмами усть-цильмских женщин на празднике «горка». Традиционный русский народный северный костюм несколько видоизменился в Усть-Цильме, но не столько в отдельных его частях, сколько в пропорциях. Сочетание же ярких, самых неожиданных цветов и разнообразных фактур настолько смело и красиво, что громадный хоровод можно уподобить волшебному соцветию драгоценных камней (илл. 134).

Сильным звонким голосом запевает одна из женщин специальную «горочную» песню, и вся масса хоровода подхватывает ее. По мере приближения песни к концу изменяется рисунок движения хоровода - круг начинает сжиматься и образуются сначала две линии, а затем квадрат, в центре которого неожиданно возникает цепь. Цепь закручивается спиралью и раскручивается в «плетень». И вот тут возникает (совершенно неожиданно для зрителя) изумительная по пластике форма движения рук, плеч, головы, покрытой платком с длинной шелковой бахромой. Руки женщин в движении переплетаются - каждая из них кладет левую руку на плечо впереди стоящей, а правой придерживает пальцы левой руки стоящей сзади нее. При такой пластической схеме концы платков и особенно бахрома тянутся за руками, подчеркивая и дополняя их движение. И кажется, что громадный сказочный «змий», неотразимый в своем многоцветном великолепии, обвивает всех женщин и заставляет их двигаться, как бы превращая их в своих служанок. И в то же время в этом волнообразном движении живет и образ воды, которой так богат наш северный край и без которой нет жизни на земле. Всех хороводных фигур - построений - семь, но «цепь» и «плетень» - художественная кульминация действа «горки». Они как бы символизируют единство человека, земли, солнца, воды и неба. Все эти связи в понимании народа нерасторжимы и вечны.

Радость от пения, от ритма движений, от слаженности хоровода и от общения друг с другом во время действа «горки», со слов его участниц, бывает так велика, что невольно забываются все обиды, недоразумения, счеты между собою. Хочется все время пребывать в этом состоянии, снова и снова наслаждаться и песнями и хороводами.

Первая часть праздника - «хоровод» - «плетень» - длится около трех часов и после окончания «раскручивания плетня» завершается общей пляской, очень интересно построенной. Начинают эту пляску двое. Взявшись под руки крест-накрест и немного покружившись, они разъединяются и, продолжая кружиться, берут каждый себе по другому партнеру и.т. д. Таким образом, все участники «горки» начинают кружиться парами, образуя два круга, которые двигаются навстречу друг другу.

А. Э. Чижова, балетмейстер по профессии, сумела снять действо «горки» так, что все характерные особенности ее пластически-танцевального решения, зафиксированные кинокамерой, стали четко видны.

В Усть-Цильму мне удалось попасть только через несколько лет после просмотра фильма А. Э. Чижовой. Село оказалось огромным. Дома «незавидной крестьянской постройки», как было написано в путеводителе 1899 года, уже сменились добротными новыми домами, обшитыми тесом, покрашенными разноцветной краской. Почти на каждом доме, где обычно помещают его номер, красной или коричневой краской были выведены пятиконечные звезды, иногда по одной, иногда несколько - знак того, что хозяин дома, его сыновья или братья погибли на Великой Отечественной войне или вернулись инвалидами. Глубокое уважительное отношение к погибшим или умершим дома инвалидам Отечественной войны сказывается со стороны их односельчан в том, что в день, когда по древнему обычаю поминали всех погибших воинов (11 сентября), они все в торжественном безмолвии, одетые в соответствующие старинные одежды («смирное платье»), посещают свое «кладбище героев», где похоронены их близкие - защитники Родины, и там поют «поминальные плачи».

Усть-Цильма расположена на очень высоком берегу Печоры, который имеет еще изрядной высоты уступ - приблизительно на расстоянии одного километра от края берега, а за ним, уже в отдалении, синеет полоса леса. Главная улица, то поднимаясь на пригорки, то опускаясь в лощины - следы стоков воды при разливе в те первобытные времена, когда Печора была громадной широкой рекой, - по всей своей почти трехкилометровой протяженности имеет только с одной (правой) стороны северный «тротуар» - деревянные «мостки». Левая же сторона - береговая, почти пустая, отдельные дома на ней расположены редкими, небольшими кучками. На этой стороне долгое время праздновалась «горка», и на этой же стороне за солидной ажурной железной оградой находится «кладбище героев». Берег живописный, укреплен природой: кустарником и небольшими купами деревьев, главным образом сосны. Около домов сделаны палисадники - нововведение недавнего времени, в которых посажены и ухожены садовые цветы средней полосы европейской части России.

Внешний вид Усть-Цильмы весьма современный. Старинных северных домов на высокой «подклети» почти нет. Во всяком случае, не они характеризуют это древнее селение. Единственная северная деталь - маленькие окна. Жестокие морозы и сильные ветры заставляют жителей севера особенно заботиться о сохранении тепла. Новые кирпичные или сборные плиточные дома стандартны и бесхарактерны, как и во многих других местах нашей страны.

В Усть-Цильму мы смогли отправиться только в конце августа. Путь был трудный, и из Сыктывкара в Усть-Цильму мы прилетели только вечером. Нас ждали, встретили хорошо и обещали на следующий же день собрать женщин - основную группу певиц и «заводил» на празднике «горка».

Главной целью нашей поездки было знакомство с народными праздничными традициями, с праздничными одеждами - этой великой областью народного творчества. Выявление старых элементов и появление новых в местном северном костюме было также очень ценно для меня.

Мы еще не видели тех женщин, с которыми нам нужно было беседовать, слушать их пение и, к великому их удовольствию, фотографировать, но, по сложившейся привычке, по дороге из гостиницы в Дом культуры невольно всматривались и разглядывали всех, попадавшихся нам навстречу. И вдруг особое внимание привлекла женщина, удаляющаяся от нас. Ее плавная, легкая и неторопливая походка, ее необычный костюм, не случайный, а специально подобранный, все в ее облике, далеко еще не полном - ведь видна была только спина, - все свидетельствовало об индивидуальном вкусе, даже, можно сказать, о личности. Но остановить ее уже не было возможности, а по пути в Дом культуры нам нужно было еще зайти в местный краеведческий музей. И все-таки позже нам удалось встретить эту женщину. Темная юбка, черное с каким-то почти неуловимым отливом бархатное полупальто покроя 10-х годов XX века. По старому русскому обычаю волосы заплетены в две косы и уложены спереди высоко от уха к уху. Голова покрыта оранжевым платком с розами и сверкающей золотистой ниточкой (илл. 135). Продолговатое свежее, с румянцем лицо и золотистые волосы... Лицо спокойно и озарено чувством собственного достоинства. Не напускного, но врожденного глубинного, доставшегося от предков, как и умение прекрасно работать и петь. Это оказалась одна из главных ведущих в празднике «горка» - Ф. П. Жданова.

Я обратилась к ней с просьбой разрешить ее сфотографировать в старинном костюме. Ей уже сообщили о нашем приезде и было поручено собрать актив певиц и певцов. Мужчин, отдающих свой досуг пению, в Усть-Цильме не так много.

Фотина Петровна пригласила нас к себе в дом. В добротном большом доме с современной мебелью (в жилых комнатах одних сервантов с дорогой посудой было четыре!) самой приятной и уютной была большая кухня. Белая, светлая, с чистой и красиво расставленной кухонной утварью на небольших полках, развешанных по вкусу и надобностям хозяйки. Известно, что кухня своего рода характеристика хозяйки. В ее внешнем виде, в заведенном порядке сказываются определенные черты характера человека.

Фотина Петровна проработала много лет на ферме. Как знатная доярка, выходившая к тому же большое количество племенного скота, приезжала в Москву, имела немало наград. Обо всем этом она рассказывала очень сдержанно, без всякого хвастовства, и понятно было, что ее внутренний мир - ее сокровище, которое она бережет от посторонних, способных нарушить сложившийся в ее душе порядок.

Ее эмоциональный мир находил выход в любви и преданности народным песням, праздникам «горки», к которым она всегда истово готовилась. Подготовка к праздникам прежде всего начиналась с костюма. Немало денежных премий истратила Фотина Петровна на дорогие шелковые, парчовые и бархатные отрезы, чтобы блистать на праздниках, изумлять односельчан красотою своих нарядов. На празднике «горка» женщины меняют костюм до трех раз, самый «богатый» и красочный надевают на главную, первую, часть.

Все русские народные костюмы отличаются большой декоративностью, но достигается она главным образом тканым или вышитым рисунком на главных частях или закраинах его. Заметные издали, они особенно хороши при ближайшем рассмотрении. Иное мы видим в женских нарядах Усть-Цильмы.

Вся окружающая людей природа в их подсознании принимает участие в празднике. Она для них служит тем храмом, в котором происходит таинство единения человека и природы. И храм этот не имеет границ. Не имеет ограничения и толпа людей на праздничном действии «горки». Только тогда, когда их нельзя сосчитать, и будет настоящий праздник. В этой безграничности природы и бессчетности массы людей скрыта идея вечности, ибо вечное не имеет ни границ, ни числа. Поэтому и женский усть-цильмский костюм построен на разнообразных сочетаниях цветов и оттенков тканей, перекликающихся с сиянием небесной радуги, и крупные части его хорошо видны и на далеком расстоянии.

Белый цвет в нем почти отсутствует. Все рубашки делают из цветных тканей. Верхняя часть рукавов - от горловины до конца плеча - обязательно парчовая, она называется «ластовица» (в остальных северных районах и в средней части России ластовицей называют квадратную или ромбовидную вставку в месте соединения стана рубашки и нижнего шва рукава). В отдаленные времена эту ластовицу всегда вышивали золотом. Сарафаны в Усть-Цильме превратились в юбки на помочах. Их делают прямыми. Северных косоклинных сарафанов здесь не носят. На сарафан надевают передник из цветной шелковой ткани с узором или одноцветный, но непременно с золотой или серебряной бахромой (илл. 136). Сверх всех этих одежд девушки носят северную «коротену», но сильно измененную и которая на установившемся женском костюме кажется лишней деталью. Лямки у нее длинные, и поэтому грудь остается открытой, что сильно изменяет пропорции, делит фигуру на три части, соотношение которых далеко от совершенства.

Обязательная часть костюма - шейные украшения, главным образом широкие плоские цепи. Они спускаются ниже талии, и, чтобы цепи не мешали женщинам двигаться во время хоровода и заключительной пляски, нижнюю часть их засовывают под передник (илл. 137). Усть-Цильма не имеет жестких головных уборов. О высокой цилиндрической новгородской кичке здесь даже и не слыхали, но все же шелковый тканый платок с бахромой надевают на жесткий каркас. Этот каркас в виде повязки, довольно высокий спереди и низкий на затылке, крепко держится на заложенных спереди косах, и повязанный платок спереди похож на сольвычегодскую разлатую кичку.

Даже в отдельности каждый старинный женский усть-цильмский костюм производит впечатление монументального, торжественного одеяния. Когда же множество женщин в таких вот, разных по цвету, но единых по форме и пропорциям, костюмах выходят на просторы своего края и поют свои изумительные песни, то зрителей невольно охватывает трепет восторга: они словно переносятся в иную, неведомую им жизнь, в которой сливаются воедино музыка, сказка, былина и яркое оперение жар-птицы.

Во время праздничного действа трудно выделить и рассмотреть каждый костюм, поэтому мы решили сфотографировать лишь небольшую группу женщин в плавном движении хоровода. Они сами выбрали ту часть берега, где когда-то начинался праздник «горки». Лучи заходящего солнца обласкали их и заиграли на костюмах, превращая современные ткани в драгоценные сказочные материи (илл. 134).

Уважение к дедовской старине сохраняется и у какой-то части молодежи. Самой торжественной свадьбой считается та, на которой невеста бывает одета в традиционный усть-цильмский костюм новобрачной. Как раз незадолго до нашего приезда состоялась такая свадьба, и новобрачная, обликом своим похожая на Снегурочку, способную растаять от любви, согласилась (не без колебаний) снова надеть этот костюм. Самое начало ее новой жизни хотелось украсить на фотографии не только костюмом, но и красивым домом как символом семейного счастья. А дом такой есть в Усть-Цильме. Инвалид Отечественной войны Виссарион Григорьевич Чупров уже несколько лет, несмотря на расстроенное здоровье, украшает свой дом. Все делает сам, и тяга к красоте наполняет его жизнь радостью, отгоняет черные мысли о болезнях. Доставляет радость Виссариону Григорьевичу и то, что большинство приезжающих обращают внимание на его дом, любуются им, поэтому он охотно разрешил нам запечатлеть его как образец самодеятельного искусства. На фоне этого дома мы и сфотографировали новобрачную и односельчан в традиционных народных костюмах (илл. 139, 140 и др.).

Едем, опять едем... Едем в Каргополь. Пока что этот «озерный край» окружен для нас тайной. Мы располагали лишь некоторыми, хотя и очень интересными сведениями о нем из специальной литературы да рассказами москвичей, побывавших в этом краю.

Как приветливый хозяин, распахнул перед нами Каргопольский край своеобразную красоту свою, когда мы только проехали пристанционный поселок Няндома. Окрестности дороги изменились почти внезапно. После спокойных небольших лугов вдруг появились как бы сбежавшие для радостного приветствия яркие зеленые холмы, беспокойные в своих разнообразных формах, суетливо обгоняющие друг друга. Крохотный перелесочек или крупные одинокие деревья то там, то сям украшали их гладкую бархатную поверхность. И между этими холмами покоились небольшие озера. День был пасмурный, синеватые тучи бродили по небу и, отражаясь, передавали озерам свой цвет. Зависимость озерной воды от цвета неба заставила остро почувствовать живую вечную связь земли и неба. Так людские голубые и синие глаза становятся более яркими даже от близости нескольких васильков.

Настроение, вызванное дорожным пейзажем, казалось, должно было предвещать и большую удачу в Каргополе. Тем более что первый житель Каргополя, с которым мы должны встретиться, был человек незаурядный. Сейчас много и часто пишут о «вещизме», о страсти к накопительству, но есть у нас в стране и люди, охваченные стремлением собрать что-то не для себя, а для людей, показать им жизнь и быт их предков. К таким людям принадлежит и Николай Федорович Аннин.

В незапамятные времена, может быть в XVI или XVII веке, жила в Новгороде вдова Анна с тремя сыновьями. Трудно было вдове растить трех детей, вечно ее семья перебивалась с хлеба на квас, и когда выросли сыновья, то подались они на север, на реку Онегу. И до них уже немало новгородцев уходило осваивать новые земли. Но выбранное братьями место принесло им удачу. От каждого из них возникло поколение, однако всех их звали Аннины, по имени вдовы Анны, матери трех братьев. Из этого рода и Николай Федорович Аннин. Родословную свою он узнал от стариков и, почитая своих предков, загорелся желанием создать музей крестьянского быта. Ему удалось собрать многое, при этом утварь, инструменты, бытовавшие в крестьянстве, собраны у него в хронологическом порядке: осветительные приборы, например, от светца для лучины до электрической лампочки и даже современной недорогой люстры; гладильные приборы - от рубеля со скалкой до электроутюга с увлажнителем и т. д. Но костюмов, особенно женских, у него нет - надеялся на сундуки своей матери, тщательно охраняемые в свое время. Однако семейные обстоятельства, преклонный возраст А. А. Анниной заставили ее передать сундук с драгоценным для нее содержимым - крестьянской одеждой - дочери. А дочь распорядилась материнским добром по-своему. И от всего былого богатства остался один сарафан, одна кумачная рубашка с домотканой клетчатой подставой и узкой браной цветной подолицей и верхняя северная крестьянская женская одежда, называемая А. А. Анниной - «балахон». Под этим названием на Севере бытовала летняя полукороткая без подкладки одежда из шерстяной довольно плотной ткани домашнего производства. Ее покрой - плотно облегающий фигуру отрезной лиф до талии, к нему пришита баска - прямая, чуть расширенная в боках, а на спинке она сделана из трех частей, создающих три глубокие расклешенные фалды (илл. 142). Надо отдать должное этому виду крестьянской одежды - покрой ее интересный, и «балахон» хорошо сидел на тонкой девичьей фигуре, а четкость фалд на спине свидетельствовала о знании правил положения нитей ткани на них (илл. 147).Сарафан из холщовой набойки и рубашка были будничной одеждой крестьянок, но именно эта одежда не только прекрасно гармонировала с окружающей природой, но и была как бы ее дополнением, ибо без нее природа теряла какую-то часть своего обаяния. Как заманчивы были красные рукава рубашки и светлый платок на зелено-желтом лугу (илл. 145). А уж если выходили на сенокос женщины и девушки Каргопольского края, то скошенный луг, казалось, снова покрывался цветами. И как цветы склоняются под дуновением ветра, так ритмично, плавно и согласно выполняли они свою работу.

Еще в отдаленные времена Каргополье было хранителем русской народной эпичесской поэзии. Многое принесли с собой новгородцы - обычаи, искусство, умение украшать свой быт, костюмы, но особенно сохраняли они как живую память о Великом Новгороде, как часть жизни родного края - сказания, былины и песни, передавая их из уст в уста своим потомкам. В XIX веке эта область народного творчества привлекала пристальное внимание русских ученых; много былин, песен, погребальных причитаний было записано, особенно в районе Кенозера.

Любовь к песне, желание выразить песней свое душевное состояние характерно и для современных жителей Каргополя. Собраться вместе и «всласть» попеть - обычное явление, особенно среди женщин старшего поколения. К одной из таких женщин мне и рекомендовали обратиться. Прасковья Владимировна Ботутина рассказала мне, какое значение для нее имеет песня. От природы она была музыкальна и еще в детстве быстро запоминала все, что пела ее мать. Замуж вышла по любви, но мало радости принесла ей жизнь. Муж, горячо любивший ее, рано умер от туберкулеза. «И такая тоска на меня напала, - рассказывала Прасковья Владимировна, - вот тогда-то я и запела. Делаю что по дому, работаю ли в поле, все пою от тоски. Голос у меня был звонкий, высокий. А теперь высоко уже петь не могу».

Постепенно, продолжала она свой рассказ, к ней стали присоединяться соседки, знакомые, и собираться петь вместе стало уже правилом. Правило это особенно укоренилось во время Великой Отечественной войны. Прасковья Владимировна была мастерица сочинять частушки, которые неоднократно от нее записывали и фольклористы и любители.

Частушки эти давали возможность посмеяться, пошутить даже над тяготами военной жизни и вносили в нее хотя бы маленькие искорки веселья. Однако специально надевать старинные костюмы на посиделки среди женщин военного времени никому не приходило в голову. Вынимали и надевали старинные наряды те, у кого уже была сильно изношена их обычная городская одежда, и только в 60 - 70-х годах женщины поняли, что старинная песня и старинный костюм тесно между собой связаны.

К сожалению, собрать эту маленькую фольклорную группу, сформировавшуюся вокруг Прасковьи Владимировны, уже не было возможности. Кто-то уехал из Каргополя, кто-то умер...

В сорока километрах от Каргополя стоит деревня Тихменга. Особой живописностью место это не отличается. Дома добротные, современной с палисадниками постройки, но встречаются и на высоком подклете, хотя в настоящее время высокий подклет не имеет уже хозяйственного значения - лошадей и телег нет, редко кто имеет и корову. Даже при беглом взгляде видно, что жители Тихменги живут в достатке. Как и многие в Каргопольском крае, они любят петь. Эту склонность для их пользы и радости сумела направить по хорошему руслу местная учительница Клавдия Васильевна Халикова. Она сорганизовала женщин, совхозных пенсионерок, и вот уже десять лет работает с ними. Этот фольклорный самодеятельный коллектив стал известным не только в округе, но и в области. Двое из участниц - Малыгина Клавдия Федоровна и Исакова Валентина Николаевна - солистки, они же играют на балалайках и хорошо подбирают по слуху аккомпанемент, что помогает хору держать музыкальный строй. Нас ожидали в крайнем доме Тихменги. Дальше уже простирались луга, кое-где из них в низких, более сырых местах рос кустарник, а в отдалении была видна кромка невысокого, молодого леса. В солнечный день свежая, разных оттенков зелень источала непередаваемый аромат трав, хвои и лиственных деревьев, и воздух был настолько упоительным, что, казалось, каждый вдох сразу же приносит тебе невидимые крупицы жизни, такие нужные и такие сладкие для всех.

Участницы фольклорной группы - их было восемь - с явным интересом спешили на встречу с нами. Каждая несла в руках узел со своим костюмом. Большинству их костюмы достались по наследству от матерей или даже бабушек, это были праздничные кашемировые сарафаны, обычные для Каргопольского края. Широкие, прямые (по покрою) они были по верхнему краю заложены кругом небольшими складками, которые из-под обшивки свободно расходились на груди, а затем скреплялись фартуком - обязательной частью праздничного костюма. Белые (праздничные) рубашки имели широкие пышные рукава, но не длинные (илл. 148), с облегающими вышитыми манжетами, обшитыми по краю довольно широкой, заложенной мелкими складками кружевной оборкой (илл. 149). Праздничные фартуки у всех певиц, по обычаю их матерей, были сделаны из той же ткани и такого же цвета, как и сарафаны. Когда они вынули платки и стали ими покрывать головы, я спросила: «А где же ваши шитые золотом кики с рогом?» Они хором ответили: «А наши родители были небогатые, и у матерей кичек не было». Это лишний раз подтвердило мои выводы: кичка, или, вернее, «кика с рогом», как более древний и дорогой головной убор сохранялась главным образом в более зажиточных крестьянских семьях, и в конце XIX века ее носили по большим праздникам, но не с сарафаном, а с платьем (крестьянский вариант городского модного платья 90-х годов XIX в.). Это «старинное платье», как называют его в Каргопольском крае, шили из шелковых на бумажной основе тканей с тканым цветным рисунком. Подобный рисунок мы встречаем на очень распространенных на Севере шалях (см. илл. 88, 89). «Старинное платье» состояло из широкой (в сборку) юбки и «казачка» - узкого, облегающего фигуру лифа (из 12 частей) со сборчатыми сверху, но узкими внизу рукавами. Под такой лиф в городе полагался корсет, а в деревню корсет еще не успел проникнуть, поэтому деревенские модницы, изменившие своему традиционному сарафану, имели вид довольно убогий, с точки зрения горожанок.

Малиновые же сарафаны тихменской группы не имели никаких мишурных отделок, разнообразных нашивок, так назойливо украшающих костюмы многих самодеятельных и несамодеятельных коллективов. Они, эти сарафаны, радовали своей простотой, хорошо гармонировали с внешностью певиц, были близки им, как всегда дочери бывают близки вещи матери.

Сначала певицы несколько стеснялись, не знали, с чего начать, но четкие ритмичные звуки балалайки включили их в привычное состояние, и они подхватили задорную плясовую песню. Тихменгская фольклорная группа имеет довольно обширный репертуар, но, к сожалению, и довольно пестрый. Многие городские песни конца XIX - начала XX века про «несчастную женскую любовь», про измену любимого и т. д. проникли в деревни, были обработаны местными любителями пения, крепко там обосновались и особенно полюбились во время Великой Отечественной войны. Это имело свои глубокие эмоциональные основания, и шестидесятилетним женщинам эти песни уже кажутся старинными.

Никакая, пусть даже самая прекрасная сцена для настоящего фольклорного коллектива, составленного из подлинно деревенских жителей, не может сравниться с зеленым лугом и околицей деревни. Как только певицы собрались вместе и выстроились (илл. 148), от малинового цвета их сарафанов стала более яркой зеленая трава, лучи солнца «выбелили» их рубашки до ослепительной белизны, и отраженный от них свет засиял на женских лицах, делая их более рельефными (илл. 149). И люди, и одежда, и скромная северная природа составили одно целое, и еще раз мы убедились в их неразрывной органической связи.

Все задорнее становились песни, все оживленнее хороводы (илл. 150, 151), и даже у нас возникло желание включиться и разделить с коллективом радость общения с народной песней.

Интерес к фольклорным самодеятельным коллективам заметно вырос за последние 10 - 15 лет. Это, конечно, отрадно, но некоторые из них превратились почти в профессиональные, и вместе с этой профессионализацией изменились и костюмы. Из подлинно народных они все более превращаются в псевдонародные, и их нарочитость, мишурность, дурно понятая декоративность особенно видны не на сцене, а на природе, в чем неоднократно приходилось убеждаться.

Среди многочисленных и разнообразных фольклорных коллективов наше внимание привлек ансамбль народной музыки «Беседы» из Калуги. Интересен он был прежде всего потому, что в его появлении сказывались поиски самостоятельной судьбы. Пять девушек-учениц Калужского музыкального училища увлеклись замыслом самим собрать народные песни в глухих уголках Калужской области, выучить их и петь в подлинных народных костюмах. Вдохновителем и руководителем этого коллектива стала музыкант-фольклорист, аспирантка кафедры фольклора института имени Гнесиных Ирина Геннадьевна Козлова.

То, что молодые будущие музыканты проявляют живой интерес к народной песне и народному костюму, - явление само по себе примечательное. Ведь это начало нового этапа в освоении наследия наших предков, раскрытие каких-то новых связей, возникающих между стариной и юностью... Нужно, обязательно нужно ехать в Калугу!

Самое прекрасное время для посещения Калуги - поздняя весна, когда листва на деревьях в городе еще светло-изумрудная, благоухающая нежным ароматом своей юности, и этот тонкий аромат, сливаясь с запахом обильно цветущей сирени, вызывает ненасытные желания наслаждаться этим воздухом, сохранить его в себе. Казалось бы, не может существовать в современном городе такой воздух, а между тем это так. Калуга - город удивительный и своеобразный, расположенный на высоком берегу реки Оки, на месте не только живописном, но венчающем лесную сторону Калужской области.

Город окружают леса. С одной стороны большой сосновый бор, с другой - массивы лиственного леса и старинные липовые парки бывших дворянских имений, которыми была так богата Калужская губерния в XVIII и еще XIX веках. Поэтому в городе очень чистый воздух. Каждое время года насыщает его присущими ему ароматами. Многое, конечно, зависит и от того, что Калуга, как чистоплотная женщина, всегда содержит себя в чистоте, и эту «славу» поддерживает все население города.

Ирина Геннадьевна Козлова приехала в Калугу с горячим желанием научить молодежь по-настоящему петь народные песни, но не просто так, одну песню за другой, а связать эти песни действием, темой и достигнуть настоящего мастерства в их исполнении. Всевозможные аранжировки, даже если они сделаны на высоком уровне талантливыми композиторами, «беспощадно» отрицались ею. «Правда, только правда» - когда-то девиз гениального Мусоргского был взят ею, и к нему прибавлено: «Подлинность прежде всего».

Не так легко было увлечь учащихся своими мыслями и желаниями, но девочки, уроженки и жительницы окрестных деревень, с детства знакомые с домашним деревенским пением, сумели понять свою увлеченную и темпераментную руководительницу.

Ирина Геннадьевна постепенно приучала своих учениц к подлинной старинной народной песне. Возила их в Москву в фольклорный кабинет Московской консерватории слушать магнитофонные записи, показывала им приемы народных голосоведений, следила за их дикцией, которая должна была точно воспроизводить речь калужских крестьян тех районов, где были записаны песни. Работа была кропотливой, требовала большого терпения. Когда «азы» были освоены, было предложено теперь самим поездить по глухим местам Калужской области, познакомиться со старушками, хранившими в своей памяти песни матерей и даже предков, записать эти песни и, кроме того, выучить их «с голоса». Песня должна была подкрепляться и костюмом, с которым она неразрывно связана.

Основной калужский женский крестьянский костюм, как и все костюмы южновеликорусского края (Орловской, Тульской, Рязанской, Тамбовской губерний), когда-то, в отдаленные времена, состоял из рубахи, поневы и сложного головного убора - кички. Но исторически сложилось так, что еще в XVI веке значительное количество деревень, главным образом Перемышля, вместе с крестьянами принадлежало монастырям. Со временем владения монастырей расширились, и эти земли окрестными, не монастырскими жителями назывались «монастырщиной». Крестьяне «монастырщины» находились в несколько лучшем правовом и материальном положении, чем барские крепостные. А в 1764 году монастырские крестьяне после закрытия некоторых монастырей становятся «экономическими» (государственными) и уже не выполняют работу, которую они должны были делать для монастырей. Получив возможность большее время работать на своих наделах, становятся экономически более крепкими, но долгое время не тянутся подражать городским, а сохраняют свой установившийся уклад и быт. Крестьяне «монастырщины» - это прозвище сохранилось за ними даже в 20-х годах нашего века - жили особняком и заметно отличались даже внешним видом от барских крепостных крестьян. У них раньше появился косоклинный сарафан как праздничный наряд, понева же оставалась будничной одеждой. Женский костюм «монастырщины» был более богатый по материалу и отличался своеобразным головным убором. Пережитком глубокой старины был костюм девушек - они носили только рубахи с занавесками. Рубаху обязательно подпоясывали широким тканым шерстяным поясом, сверх которого делали напуск. На будничной рубахе обшивали цветной (красной) полосой подол только спереди, а на праздничной - широкой красной полосой с тканым рисунком обшивали весь подол.

Отголоском древних времен была и понева «монастырщины» - распашная, с «прошвой» из пестрой материи, соединявшей два полотнища шерстяной клетчатой ткани. Поневу располагали сзади, спереди поневы не сходились. Поневу украшали понизу и по закраинам передних полотнищ красным шерстяным «плетешком», лентами с блестками, тесемочками и пр. Этот, казалось бы, бесхитростный орнамент так прекрасно сочетался с тканью поневы, так дополнял ее, что невольно, когда рассматриваешь ее, возникает ощущение, что это законченное строгое произведение искусства, эстетическая ценность которого не изменяется с течением времени. Понева была короткой, и из-под нее всегда был виден подол рубашки с красной узорной обшивкой. Однако в композиции этого калужского костюма цветом и декором особенно выделялись рукава - покров рук - работниц. Как запев песни заключает в себе, предопределяет последующее развитие ее мелодии и лада, так и цветовое решение и построение декора рукавов обуславливают расположение цветов и ритмы узоров в остальных частях костюма. Конечно, высокими художественными достоинствами обладали женские костюмы «монастырщины» и вообще всей Калужской области середины XIX века, но и в поздних, сделанных даже в 20-х годах XX века, сохраняются неизменными основные художественные принципы их построения, сложившиеся в отдаленные времена. А время особенно беспощадно ко всем материальным ценностям, и певицам ансамбля «Беседы» в поисках старинных напевов легче было услышать песни, чем найти костюмы.

Просьбы спеть старинную песню сначала вызывали сопротивление. Воспоминания старого человека, прожившего трудную жизнь, спрятаны глубоко, особенно интимны, и поднимать их из глубины души, да еще перед чужими людьми, не всякой женщине под силу. Однако юность и деликатность девушек «Беседы» чаще всего покоряли старых одиноких женщин. Внимание и серьезная заинтересованность слушательниц согревали душу, вызывали воспоминания, возвращали забытые времена. И те, у кого еще сохранялись старые костюмы, охотно доставали их, показывали и часто дарили с радостью от сознания, что кому-то они нужны «для дела».

Полного комплекта почти ни у кого не сохранилось, и девушки, изучив калужский народный костюм по работам М. Е. Шереметевой - этнографа и краеведа (1886 - 1963 гг.), старались сами восполнить недостающие детали. Труднее всего было с головными уборами. В нетронутом, в неразоренном виде они почти не сохранились, и, чтобы восстановить их, девушкам приходилось всюду разыскивать недостающее, буквально по бусинке, по ленточке... Но как известно, «терпение и труд все перетрут». Одолели все трудности и молодые певицы ансамбля «Беседы». Какая радость, какое трепетное ожидание охватило девушек, когда у каждой из них был полностью приготовлен костюм и они должны были собраться все вместе на первую спевку в этих костюмах. Уже в начальных звуках песни появились новые краски, увереннее и согласнее звучали голоса, какой-то необъяснимый восторг охватил молодые сердца. Как будто крестьянская одежда отдала им часть той силы, которую получали от родной калужской земли из поколения в поколение их предки (илл. 153).

И прошлое и настоящее слились воедино.

С этой первой спевки в народных костюмах начался творческий рост ансамбля «Беседы». А затем пришел и успех - в 1985 году ансамбль стал лауреатом премии Калужского комсомола, и в том же, 1985 году - лауреатом конкурса творческой молодежи Москвы.

Встреча наша с девушками ансамбля «Беседы» и их руководительницей И. Г. Козловой произошла накануне знаменательного для них дня - выпускного концерта - экзамена, на котором они должны были показать свою работу как исполнительницы и как хормейстеры.

Солнечный теплый день поднимал настроение и, несмотря на понятную нервозность, поддерживал надежду на удачное исполнение программы. Радостное чувство создавало и то, что на тарусской фабрике «Художественная вышивка» по эскизам художницы Н. В. Зайцевой для девушек были сделаны новые костюмы по мотивам калужской народной одежды. Костюмы эти предназначались для выступлений на XII Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве и были на редкость удачны.

Много приходилось видеть женских костюмов для коллективов самодеятельности нашей обширной страны. Одни были более удачные, другие менее, но большинство из них делалось на некую отвлеченную стандартную среднюю фигуру, а такие не так часто встречаются. Поэтому все недостатки фигуры и отклонения особенно выделяются, задуманный художником образ разрушается, и впечатление о внешнем облике участниц того или иного самодеятельного коллектива не совпадает с тем, на которое рассчитывали и художник и руководители.

А между тем каждая из участниц должна быть прекрасной. Этой возможностью сделать любую женщину красивой, «преобразить» ее и обладает народный костюм. Значит ли это, что следует только рабски копировать народные костюмы и «наряжать» в них участниц самодеятельности? Нет, нет и нет!..

Творчество художника - процесс живой и сложный, ограничивать его, ставить какие-то рамки ему невозможно, но результаты работы зависят от того, что взято художником за основу. В работе над созданием сценического костюма важно, чтобы художник не только мог отличить орнамент воронежской вышивки от вологодской или от каргопольского «закладного» ткачества, но тонко и глубоко понимал бы основные законы композиции народного костюма и по ним строил не копию, а вполне современный костюм. Чаще же всего бывает так: художник выбирает силуэт, какой-либо цветовой фон и на этом безликом основании располагает в произвольном порядке и произвольных масштабах разработанный им орнамент по «народным мотивам».

По-иному Н. В. Зайцева вместе с группой художниц-вышивальщиц подошли к созданию костюмов для девушек ансамбля «Беседы». Правда, их задачу облегчало то, что в ансамбле всего лишь шесть человек и художницам не так трудно было учесть внешние данные каждой из участниц «Беседы».

Таруса - это не только одно из красивейших мест на Оке, но и интереснейший культурный центр Подмосковья, история которого тесно связана с именами крупных художников, писателей, музыкантов. Правый и левый берега Оки в этом месте, как родные братья, не похожие друг на друга, но тесно связанные матерью-рекой, соревнуются между собой, выставляя напоказ свою красоту. Высокие холмы, благоухающие летом запахом дикого тмина, на обозримом пространстве чередуются в спокойном, плавном певучем ритме, а леса на другом берегу светлы и радостны, и музыка природы - шум леса и пение птиц - умиротворяет душу человека, снимает с нее скорбное одиночество, порожденное крикливой суетой города, очищает и возносит его дух. И многим прекрасным произведениям искусства обязаны мы Тарусе. А ведь творчество - незримая, но живая сила, она также оплодотворяет не только культуру, но и землю, как и иней, о котором в народе существует примета или поверье: если в зиму, в январе, будет часто оседать иней, то лето даст большой урожай.

На этой благодатной почве возникла и развивалась как значительная отрасль декоративного искусства и строчевышивальная мастерская, созданная сестрой знаменитого русского художника В. Д. Поленова - Еленой Дмитриевной Поленовой. Она изучила местную ажурную «перевить», широко распространенную среди крестьянок Калужской губернии. Как художник Елена Дмитриевна поняла, какие возможности заключены в этой разновидности вышивки и делала рисунки для «перевити», которую исполняли по белому и крашеному холсту крестьянки, работавшие у нее в мастерской. На протяжении почти 80 лет промысел этот претерпевал множество изменений - укрупнений, слияний и пр. В настоящее время это достаточно крупное предприятие, которое славится не только в нашей стране, но и за рубежом.

Сильные корни художественной традиции Тарусы привлекают и молодых художников, когда каждый из них связывает свою жизнь с прикладным искусством. Так было и с Н. В. Зайцевой, Р. В. Максимовой, Т. В. Покаловой, Т. В. Мучковой, С. А. Давыдовой, потрудившимися над созданием костюмов для ансамбля «Беседы» (илл. 154).

Взяв за основу калужскую женскую рубашку, распашную поневу, навершник, холодайку и два основных цвета - белый и красный, художницы полностью отказались от народной декоративности. Расположение упрощенного, но достаточно понятного и на расстоянии орнамента делило фигуры так, что они казались выше, стройнее. Свободные формы навершников и холодайки (в сочетании красного с белой рубашкой и белого с красной) не были громоздкими, но опять же хорошо найденные пропорции делали их легкими, а возможность свободно двигаться в них еще больше усиливала это впечатление. Чувство меры художников и понимание специфики костюма как пространственного произведения искусства, но в отличие от скульптуры не имеющего постоянной неподвижной формы, особенно ясно сказалось в «действах» на улице, а позже - на сцене.

Сначала участницы «Беседы» - Ольга Архипова, Елена Бурова, Ольга Есина, Наталия Горкина и Маргарита Тимохина - нарядились в народные калужские костюмы, в которых они чувствовали себя уже привычно и свободно, и мы все вместе отправились искать подходящее для съемок место. Хотелось быть поближе к реке. Ведь у реки голоса звучат ярче, и песня далеко разносится в увлажненном воздухе (илл. 155).

Окраины Калуги богаты прекрасными, широкими, уходящими вдаль видами, от созерцания которых невольно успокаивается душа, возникает ощущение гармонии... Как необходима для человека в это время протяжная русская песня. И она зазвучала (илл. 156)... «Благослови мати» пели свежие, звонкие голоса песню из цикла «заклинания» весны. И песня, и нарядная зелень, среди которой расположились девушки, и их крестьянские костюмы с типичным для Калужской области обилием красного цвета, и дальние дали - все объединилось, дополняя друг друга, и цельная, нераздельная, единая жизнь человека и природы воочию воплотилась в этот миг перед нами. Невольно вспомнилась Усть-Цильма с ее праздником «горка», и хотя масштабы разные, но почва и корни были одни.

Во вторую половину дня, ближе к вечеру, когда уже стали появляться тени, девушки предстали перед нами в своих новых тарусских костюмах. Для их завтрашнего выпускного экзамена нужно было хотя бы немного «обжить» эти костюмы. Они хорошо вписывались в городской пейзаж, особенно в сочетании со старинными особняками, еще сохранившимися в Калуге.

Девушки шли по улицам города и были счастливы, что прохожие любуются ими, открыто выражают свой восторг. Радостные, оживленные, теперь уже уверенные в том, что их костюмы хороши и украшают их, они вместе с И. Г. Козловой не позировали перед фотокамерой, а по существу репетировали отрывки из выпускного концерта (илл. 157, 158). Они пели и плясали у подъезда и на колоннаде бывшего особняка Золотарева, в других местах, и в ритмичных движениях проверялись и выявлялись достоинства их костюмов. Где бы мы ни снимали наших девушек, всюду подходили люди, собирались зрители, и особенно трогательно было, когда крохотные малыши дарили исполнительницам цветы - букеты из желтых одуванчиков.

Звуки нежной протяжной мелодии возвестили нам начало выпускного экзамена-концерта в музыкальном училище, которое заканчивали участницы ансамбля «Беседы». Это девушка на флейте и парень на пастушьем рожке перекликались, вели короткий музыкальный диалог не на сцене, а около ее боковых частей, как вестники грядущего. Короткое вступление сразу заинтересовало всех своей необычностью и создало определенный лирический настрой.

Занавес раздвинулся... Тихой поступью с пением «Выходили красные девицы» появились девушки, и начался обряд «закликания» весны. Песни перемежались хороводами, в них принимали участие даже дети, а весь праздник «закликания» весны закончился пляской «Ходил комар по лугу».

Весенний хоровод - пляску - сменили зимние «колядки» с пением, загадками, неизменным действующим в святочных играх «козлом», гаданием, святочными целовальными песнями и плясовыми. Программа была обширной и интересной. На наших глазах оживали забавы наших предков, забавы, в которых принимали участие вся молодежь и даже дети, что создавало впечатление дружной большой семьи. Просто и естественно вели себя девушки на сцене, чисто и музыкально исполняли песни, но условия сцены - не берег реки, освещенный ярким солнцем, и где-то, в глубине души, было жаль, что интересное зрелище было ограничено сценой.

Последняя и самая большая часть концерта-экзамена - «Свадьба». Свадебному обряду мы уделили большое место в этой книге и постарались восстановить и описать весь его ритуал. Каждая местность имеет свои особенности в свадебном обряде, но его основа везде одинакова. При показе же его в действии прежде всего следует помнить, что главные моменты происходят в помещении, в избе, специально прибранной и украшенной для этого. Конечно, в условиях небольшой сцены музыкального училища сделать это трудно. Однако вся музыкальная часть, все песни и причитания невесты, величания были исполнены превосходно.

По народному обычаю после величальных песен начиналась пляска гостей. И в эту разудалую пляску тарусские костюмы девушек внесли немало радости и красоты. То где-то огненным факелом вспыхивали красные рукава, то белые ластовицы в красном навершнике мелькали, как крылья диковинной птицы, то пронзали красное полотнище белой невыносимо острой стрелой. В ритме пляски девушки часто менялись местами, и все время возникали новые сочетания красного и белого, перевиваясь и пропадая, снова возникая и образуя каждый раз неповторимые соотношения цветов и орнаментов этих костюмов в пространстве (илл. 159).

Ансамбль «Беседы» вызывает большой интерес в Калуге, и работа И. Г. Козловой и девушек над выпускным концертом-экзаменом встретила дружное одобрение всех присутствующих в зале. Порадовались и мы их успеху и уехали из Калуги с таким светлым чувством, какое всегда возникает, когда соприкасаешься с настоящей ценностью, с подлинным искусством. Ведь хранителями традиций, такими серьезными, увлеченными, неустанно работающими, являются совсем юные девушки, уже осознавшие глубокое значение традиций в народном искусстве.

Прошло лето, закончился XII Всемирный фестиваль молодежи и студентов, на котором успешно выступал ансамбль «Беседы», как однажды по радио в «Пионерской зорьке» довелось услышать выступление девочки из далекого края - из села Большой Куналей Бурятской АССР - Нади Хромых. Она пела народную песню «Ямщик» и очень увлекательно рассказывала о костюме, в котором она выступала и выступает в своем селе. Это так называемый «семейский костюм». А история его такова.

Еще при Екатерине II стали высылать в Сибирь, в Забайкалье, старообрядцев. Высылали их семьями - нужна была рабочая сила для заселения и освоения Сибири. Эти высланные получили народное прозвище «семейские», которое сохранилось за их потомками и до настоящего времени. Трудолюбивые, упорные и способные организовать свою жизнь в любых трудных условиях, «семейские» хорошо прижились в Забайкалье. Время шло, изменялось многое, одно поколение сменяло другое, семьи разрастались, но немногие покидали не только привычные, а теперь уже и родные места. Семейские старались жить обособленно, но с течением времени общение с окрестным населением вошло в привычку, а затем сделалось и необходимостью, а уже в наше время самолет там стал таким же средством передвижения, как когда-то лошадь.

Когда старые внешние обычаи уступали место новым, все то, что наполняло внутренний мир или было лишь частью его, что ощутимо соединяло современных людей с далеким прошлым их предков, охранялось с любовью и разумом. Одним из главных звеньев этой связи была песня.

Пятьдесят лет тому назад один из жителей села Большой Куналей, Алексей Иванович Рыжаков, организовал хор из своих односельчан. До какой же степени была сильна жажда единения в совместном действии, если и до сих пор хор этот существует и по-прежнему им руководит А. И. Рыжаков.

Пока организатор хора был молод, он мало думал, а за множеством дел, может быть, и совсем не думал о подготовке смены. Однако с возрастом все чаще стал размышлять о том, что после него может заглохнуть «семейская» песня, исчезнет традиция и драгоценные связи с их предками порвутся.

И вот полегоньку он начинает подбирать музыкально одаренных детей и знакомить их с богатым наследством, которое хранит он всю жизнь. В этом хоре начала петь и Надя Хромых. К четырнадцати годам голос ее настолько окреп и развился, что ее взяли в хор взрослых. Но Надя не бросила и детский хор - ведь там ее подруги...

Женщины из села Большой Куналей поют в хоре в своих старинных нарядах, доставшихся им от бабушек и прабабушек. Костюм семейских женщин очень близок по покрою и виду к костюмам Усть-Цильмы и вообще северным сарафанам. Они, как и в Усть-Цильме, покрывают голову большими пестроткаными платками концами назад и на косы надевают (под платок) жесткую основу. Так старинные костюмы живут и доставляют удовольствие и тем, кто поет в них, и тем, кто слушает. Место, которое занимает старинный костюм в жизни жителей Большого Куналея, вызывает интерес и уважение. Девочки и молодые девушки, по словам Нади, интересуются этими костюмами, расспрашивают об их деталях, об отдельных частях, и многие из них хотят выступать перед слушателями в этих костюмах.

Такими неожиданными сведениями закончились наши розыски хранителей традиций - они начались в Липецке, в селе Колыбельском, где мы познакомились с небольшим хором женщин почтенного возраста, и последним звеном в этой достаточно длинной цепи оказался детский хор народной песни в селе Большой Куналей Бурятской АССР.

Четыре поколения людей хранят традиции народного искусства - народную песню и тесно связанный с нею народный костюм. Пожелаем же им иметь последователей и продолжателей, чтобы никогда не иссыхал животворный источник искусства, из которого черпали силы и вдохновение наши далекие предки и великие гении русской земли.

Многообразна и красочна современность. Она близка и дорога всем нам, но оценить ее полностью, знать, какое место займет она в истории, сейчас нам недоступно. Ею мы живем, ею дышим, она среди нашего существования. Современность - примелькавшееся слово, но глубина его содержания неизменна. Современность создает и советскую женщину.

Среди непрерывной смены «оболочек» человека почти неизменным в облике русской женщины остается головной платок.

Убор этот, существующий у нас уже века, образует непрерывную цепь традиций, он переходит из поколения в поколение, оставаясь всегда современным для своего времени.

В крестьянском быту второй половины XIX века платок изрядно потеснил, а кое-где и вытеснил старинные головные уборы. В рабочую летнюю пору, пропитанный запахом трав и горячего знойного воздуха, он покрывал голову жницы и служил изголовьем в краткие минуты отдыха на поле.

Чисто вымытый и тщательно выглаженный белый платок придавал облику крестьянки праздничность и подчеркивал значительность события, ради которого его надевали. Без платка не появлялись на улице и многочисленные работницы фабрик дореволюционной России, и, наконец, красный платок стал революционным символом передовых женщин в период Октября и 20-х годов.

Никогда не переставали в нашей стране носить платки - их цвета, рисунки, качество материала - своеобразная летопись жизни своего времени. Но особенно любимыми, особенно желанными остаются легкие шерстяные павловские платки.

Павлов-Посад - старинный городок, выросший из селения, как свидетельствует об этом его название. Кустарный промысел набойки кормил его жителей исстари. Расположенный недалеко от Москвы и связанный с нею Владимирским трактом, Павлов-Посад постоянно отправлял в столицу изделия своего ремесла, а из нее перекупщики развозили платки по многим селениям и городам страны.

Хотя платки с набивным рисунком существовали очень давно, та их разновидность, за которой утвердилось название «павловские», ведет свое существование с 1863 года. В этом году предприимчивый наследник ткацкой фабрики, основанной в 1812 году Семеном Лабзиным, Яков Лабзин организовал кустарную мастерскую набойки шалей и платков на тонкой шерстяной ткани «кашемире». Первоначально изделия мастерской Лабзина были простым, но достаточно искусным подражанием дорогим шалям с тканым рисунком. Время, когда европейский модный костюм не мог существовать без шали, было самым удобным моментом для создания сравнительно недорогих подделок для людей с ограниченными средствами. Плотная, слегка шелковистая, с небольшим блеском лицевая поверхность кашемира (возникла как подражание знаменитым шерстяным индийским материям из Кашмира) тонко передавала все цветовые нюансы рисунков набойки, и шали Мастерской Лабзина имели большой спрос и сделались частью народного костюма. Мелкие кустари не выдерживали конкуренции его мастерских. Однако тот характер рисунков и колорит, которые в нашем представлении ассоциируются с «павловскими платками», сложился во второй половине XIX века, когда цветочный орнамент переплетался с рокайльными мотивами и раппорт рисунка не был особенно крупным. С цветочными мотивами конкурировали и восточные, подражавшие турецким и индийским шалям.

В начале XX века цветение алых роз на черной, васильковой, белой и красной «земле» становится все более пышным. Благодатной и плодородной оказалась эта «земля», покрывавшая головы русских женщин, она питалась живительными соками молодости и задора. Под пение озорных частушек в русской пляске расцветали эти розы, соперничая с ярким здоровым румянцем молодых женских лиц. И разве могли забыть художники декоративное богатство русских платков, когда в начале 20-х годов в едва окрепшем Советском государстве зарождалось искусство костюма? В новых простых формах костюма этого времени платки были использованы как элемент конструкции и как основное красочное пятно, придававшее четкость художественному замыслу, - так велико было желание придать одежде национальное своеобразие. Творческий взлет, характерный для этого времени, обостряя изобретательность и скудные возможности выбора материалов, часто служил толчком для интересных своеобразных решений костюма у большинства художников-прикладников (Н. П. Ламановой, Е. И. Прибыльской, В. И. Мухиной и др.).

Прошло более пятидесяти лет. На пожелтевших, потемневших и хрупких листах журналов 20-х годов с трудом рассматриваем мы смутные, нечеткие изображения людей того времени. Журналы эти - библиографическая редкость, и мало кто заглядывает в них, чтобы отыскать то воплощение облика своего современника, которое было найдено, которое грезилось одаренным и самобытным художникам молодой Советской страны. Однако существует тонкая и глубокая связь между теми или иными периодами истории. Вихри 20-х годов доносятся до нас уже как дуновения, но и они приносят нам неповторимый терпкий аромат прошлого, невольно проникающий в сферу нашего воображения. Тогда без непосредственного влияния возникают сходные идеи, но в наше время они получают иное воплощение.

Возрождение производства павловских платков - это 50 - 60-е годы XX века. В это же время стали выпускать и «метровую» ткань.

Художник-текстильщик, создает эскиз рисунка ткани в одном цветовом решении. Все другие варианты разрабатывает колорист, и чем больше развито у него чувство цвета, тем интереснее будут его образцы. Так первоначальный рисунок «родит» много «детей», как две капли воды похожих на него, но в то же время каждый из них имеет свою индивидуальность. Одни более яркие, другие отличаются меланхоличной приглушенностью гаммы, иные, как апрельский день, радуют нас светлой прозрачностью красок.

Середину павловского платка или шали в конце XIX - начале XX века часто заполняли рисунком маленьких, связанных между собой роз, расположенных в шахматном порядке по диагонали, - получалась ромбовидная сетка из цветов. Этот прием оформления ткани был использован в 50 - 60-х годах художницей павловской фабрики 3. А. Ольшевской, а разработка колориста дала серию необыкновенно привлекательных цветовых решений. Взяв за основу один вариант ткани - приглушенный оранжево-коричневый фон, темно-розовые с желтым розы с темно-коричневым контуром, светло-желтыми серединками и зеленью двух тонов, Л. Телегина «врезает» в низ платья большие ромбы из зеленого кашемира также с рисунком из роз. Мягкое, как бы созданное для домашнего уюта платье дополнялось шалью из той же ткани (илл. 101), и согревались зябкие плечи молодой женщины, испытывая нежное, как человеческое участие, прикосновение кашемира, осыпанного теплым мерцанием маленьких красно-розовых роз.

Интерес к народному искусству в последние годы заметно увеличился среди молодежи. Жадно схватывая все новое, молодость без сожаления теряет или быстро отбрасывает его. Но калейдоскоп современной западной моды, часто прикрывающей скудность духовного мира крикливой шумихой экстравагантности, уже вызывает чувство опустошенности. Понятие женственности, отодвинутое куда-то в прошлое, теперь пробуждает пристальный интерес. Одной из реакций на вульгарность «моды улицы» является снова вспыхнувший интерес к русским павловским головным платкам и шалям.

Технические возможности воспроизведения рисунков павловских платков значительно выросли за последние 14 лет. Фото-фильмпечать, появившаяся на фабрике Павлова-Посада в 1958 году, сильно сократила затраты ручного труда. Выросло и художественное качество рисунков на платках - на фабрике сложился крепкий и дружный коллектив художников, влюбленных в свое дело (илл. 102, 103).

Сколько упорных исканий, раздумий, внезапных озарений и находок скрыто в процессе творчества. Пристальное любовное изучение природы для художника начинается со времени появления первых травинок весной и кончается вместе с последними погожими днями осени, когда великолепие пышных георгинов, прихваченных первыми морозами, горестно меркнет под неяркими, слабыми лучами осеннего солнца. Но ведь платок не просто кусок декоративной ткани. Он предназначен для женщин, для женщин разных возрастов, разных поколений. Он покрывает голову женщины, черты лица которой могут быть гармоничными, строгими или привлекательными своеобразной неправильностью. Все это должен учитывать художник, когда в его воображении возникают сияющие россыпи цветов и по волшебному мановению его художественной воли ложатся на «землю» платка четким узором, привлекательными для нас созвучностью ярких живых красок, новизной сочетаний, своеобразием «почерка» творца (илл. 104, 105).

Живая связь узоров павловских платков с природой, с цветами придает им несколько «вневременной» характер, то есть в них отсутствует назойливый элемент «модности» с его неизменным и верным признаком - необыкновенной быстротой старения.