Содержание

• Письма 1840-1877 (Примечания М. Я. Блинчевской)
  •  1.Е. А. Некрасовой. 9 ноября 1840 г.
  •  2.Ф. А. Кони. 18 июля 1841 г.
  •  3.Ф. А. Кони. 16 августа 1841 г.
  •  4.Ф. А. Кони. 25 ноября 1841 г.
  •  5.А. А. Некрасовой (Буткевич). 9 октября 1842 г.
  •  6.В. Р. Зотову. Август 1844 г.
  •  7.А. А. Буткевич. 27 сентября 1844 г.
  •  8.А. В. Никитенко. 7 июня 1845 г.
  •  9.Н. X. Кетчеру. 10 октября 1845 г.
  • 10.А. А. и Г. С. Буткевич. 19 октября 1845 г.
  • 11.Н. X. Кетчеру. 2 декабря 1845 г.
  • 12.В. Г. Белинскому. До 26 сентября 1846 г.
  • 13.Н. М. Щепкину. 26 октября 1846 г.
  • 14.Н. X. Кетчеру. 13 января 1847 г.
  • 15.И. С. Тургеневу. 15 февраля 1847 г.
  • 16.В. П. Боткину. 11 апреля 1847 г.
  • 17.В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и П. В. Анненкову. 24 июня 1847 г.
  • 18.И. С. Тургеневу, В. Г. Белинскому и П. В. Анненкову. 25 июня 1847 г.
  • * 19.И. К. Бабсту. 5 августа 1847 г.
  • 20.А. В. Никитенко. 20 сентября 1847 г.
  • 21.А. В. Никитенко. 18 октября 1847 г.
  • 22.А. В. Никитенко. 21 октября 1847 г.
  • 23.И. С. Тургеневу и П. В. Анненкову. 28 октября 1847 г.
  • 24.Н. X. Кетчеру. 4 ноября 1847 г.
  • 25.И. К. Бабсту. 10 декабря 1847 г.
  • 26.И. С. Тургеневу. 11 декабря 1847 г.
  • 27.И. А. Степанову. 15 декабря 1847 г.
  • 28.И. А. Степанову. 18 декабря 1847 г.
  • 20.А. В. Никитенко. 30 декабря 1847 г.
  • 30.Н. М. Сатину. 4 января 1848 г.
  • 31.А. В. Никитенко. 17 января 1848
  • 32.А. В. Никитенко. 10 февраля 1848 г.
  • * 33.И. К. Бабсту. 9 марта 1848 г.
  • 34.Н. А. Степанову. 16 марта 1848 г.
  • 35.М. М. Попову. 27 марта 1848 г.
  • * 36.И. К. Бабсту. 6 апреля 1848 г.
  • 37.И. С. Тургеневу. 12 сентября 1848 г.
  • 38.И. С. Тургеневу. 17 декабря 1848 г.
  • 39.Н. X. Кетчеру. Вторая половина 1848 г.
  • 40.И. С. Тургеневу. 27 марта 1849 г.
  • 41.Н. М. Сатину. 8 апреля 1849 г.
  • 42.М. В. Авдееву. 30 мая 1849 г.
  • 43.И. С. Тургеневу. 14 сентября 1849 г.
  • 44.И. С. Тургеневу. 8 ноября 1849 г.
  • 45.А. Н. Афанасьеву. 5-6 декабря 1849 г.
  • 46.И. С. Тургеневу. 9 января 1850 г.
  • 47.М. В. Авдееву. 11 января 1850 г.
  • 48.М. С. Куторге. 15 апреля 1850 г.
  • 49.А. Н. Майкову. 19 апреля 1850 г.
  • 50.Н. Ф. Щербине. 24 июля 1850 г.
  • 51.А. Л. Крылову. 2 августа 1850 г.
  • 52.П. В. Анненкову. 30 сентября 1850 г.
  • * 53.Б. И. Ордынскому. 26 октября 1850 г.
  • 54.П. В. Анненкову. 16 ноября 1850 г.
  • 55.Д. В. Григоровичу. 16 . ноября 1850 г.
  • 56.С. М. Соловьеву. 20 декабря 1850 г.
  • 57.М. С. Куторге. 21 декабря 1850 г.
  • 58.А. Н. Афанасьеву. 17 июля 1851 г.
  • 59.Д. В. Григоровичу. 6 сентября 1851 г.
  • 60.И. С. Тургеневу. 15 сентября 1851 г.
  • 61.В. П. Гаевскому. 17 ноября 1851 г.
  • 62.Н. М. Щепкину. 5 декабря 1851 г.
  • 63.И. С. Тургеневу. 16 мая 1852 г.
  • 64.Л. Н. Толстому. Середина августа 1852 г.
  • 65.Л. Н. Толстому. 5 сентября 1852 г.
  • 66.И. С. Тургеневу. 21 октября 1852 г.
  • 67.Л. И. Толстому. 30 октября 1852 р. .
  • 68.И. С. Тургеневу. Середина ноября 1852 г.
  • 69.И. С. Тургеневу. 20 января 1853 г.
  • 70.Л. Н. Толстому. в апреля 1853 г.
  • 71.И. С. Тургеневу. 26 сентября 1853 г.
  • 72.В. П. Боткину. Конец сентября 1853 г.
  • 73.И. С. Тургеневу. 17 ноября 1853 г.
  • 74.Л. Н. Толстому. 6 февраля 1854 г.
  • 75.М. В. Белинской. 26 апреля 1854 г.
  • 76.Л. Н. Толстому. 10 июля 1854 г.
  • 77.И. С. Тургеневу. 9 октября 1854 г.
  • 78.И. С. Тургеневу. 16 октября 1854 г.
  • 79.И. С. Тургеневу. 22 октября 1854 г.
  • 80.Л. Н. Толстому. 2 ноября 1854 г.
  • 81.И. С. Тургеневу. 6 ноября 1854 г.
  • 82.П. В. Анненкову. 12 января 1855 г.
  • 83.Л. Н. Толстому. 17 января 1855 г.
  • 84.Л. Н. Толстому. 27 января 1855 г.
  • 85.И. С. Тургеневу. 19 апреля 1855 г.
  • 86.Л. Н. Толстому. 15 июня 1855 г.
  • 87.И. С. Тургеневу. 30 июня - 1 июля 1855 г.
  • 88.И. С. Тургеневу. 14 июля 1855 г.
  • 89.А. В. Дружинину. 6 августа 1855 г.
  • 90.И. С. Тургеневу. 12 августа 1855 г.
  • 91.Д. В. Григоровичу. 18 августа 1855 г.
  • 92.И. С. Тургеневу. 18 августа 1855 г.
  • 93.В. П. Боткину. 1 сентября 1855 г.
  • 94.Д. В. Григоровичу. 1 сентября 1855 г.
  • 95.Л. Н. Толстому. 2 сентября 1855 г.
  • 96.Т. Н. Грановскому. 9 сентября 1855 г.
  • 97.В. П. Боткину. 16 сентября 1855 г.
  • 98.И. С. Тургеневу. 17 сентября 1855 г.
  • 99.В. П. Боткину. 8 октября 1855 г.
  • 100.Неизвестному. 20 октября 1855 г.
  • 101.В. П. Боткину. 24 ноября 1855
  • 102.В. П. Боткину. 7 февраля 1856
  • 103.В. П. Боткину. 26 марта 1856
  • 104.В. Н. Бекетову. 29 марта 1856 г.
  • 105.В. П. Боткину. 17 апреля 1856
  • 106.И. С. Тургеневу. 24 мая 1856 г.
  • 107.И. С. Тургеневу. 15-17 июня 1856 г.
  • 108.В. П. Боткину. 16 июня 1856 г.
  • 109.И. С. Тургеневу. 27 июня 1856 г.
  • 110.А. Н. Островскому. 11 июля 1856
  • 111.Л. Н. Толстому. 22 июля 1856 г.
  • 112.И. С. Тургеневу. 30 яюлл 1856 г.
  • 113.А. А. Фету. 31 июля 1856 г.
  • 114.Н. Г. Чернышевскому. 10 августа 1856 г.
  • 115.В. П. Боткину. 22 августа/3 сентября 1856 г.
  • 116.Л. Н. Толстому. 22 августа/3 сентября 1856 г.
  • 117.А. А. Буткевич. 10/22 сентября 1856 г.
  • 118.И. С. Тургеневу. 21 сентября/3 октября 1856 г.
  • 119.В. П. Боткину. 7/19 октября 1856 г.
  • 120.И. С. Тургеневу. 9-17/21-29 октября 1856 г.
  • 121.И. С. Тургеневу. 25 ноября/7 декабря 1856 г.
  • 122.И. С. Тургеневу. 6/18 декабря 1856 г.
  • 123.П. В. Анненкову. 6/18 декабря 1856 г.
  • 124.И. С. Тургеневу. 18/30 декабря 1856 г.
  • 125.И. С. Тургеневу. 26 декабря 1856 г. / 7 января 1857 г.
  • 126.И. А. Панаеву. 28 декабря 1856 г. / 9 января 1857 г.
  • 127.И. С. Тургеневу. 17 февраля/1 марта 1857 г.
  • 128.Л. Н. Толстому. 26 февраля/10 марта 1857 г.
  • 129.И. А. Панаеву. 28 февраля/12 марта 1857 г.
  • 130.И. С. Тургеневу. 26 марта/7 апреля 1857 г.
  • 131.Л. Н. Толстому. 31 марта - 1 апреля / 12-13 апреля 1857 г.
  • 132.И. С. Тургеневу. 10/22 апреля 1857 г.
  • 133.Л. Н. Толстому. 5/17 мая 1857 г.
  • 134.И. С. Тургеневу. 15/27 мая 1857 г.
  • 135.И. С. Тургеневу. 26 мая/7 июня 1857 г.
  • 136.А. И. Герцену. 15/27 июня 1857 г.
  • 137.И. С. Тургеневу. 30 июня 1857 г.
  • 138.И. С. Тургеневу. 14 июля 1857 г.
  • 139.И. С. Тургеневу. 20 июля 1857 г.
  • 140.А. Н. Островскому. 21 июля 1857 г.
  • 141.А. И. Герцену. 26 июля 1857 г.
  • 142.И. С. Тургеневу. 27 июля 1857 г.
  • 143.Л. Н. Толстому. 29 августа 1857 г.
  • 144.И. С. Тургеневу. 10 сентября 1857 г.
  • 145.М. В. Белинской. 27 сентября 1857 г.
  • 146.Н. А. Степанову. 1 октября 1857 г.
  • 147.М. Н. Лонгинову. 10 октября 1857 г.
  • 148.А. А. Фету. До 16 октября 1857 г. .
  • 149.М. В. Белинской. 27 октября 1857 г.
  • 150.Л. Н. Толстому. 16 декабря 1857 г.
  • 151.А. А. Фету. 18 декабря 1857 г.
  • 152.И. С. Тургеневу. 25 декабря 1857 г.
  • 153.Л. Н. Толстому. 22 февраля 1858 г.
  • 154.И. С. Тургеневу. 17 марта 1858 г.
  • 155.А. А. Фету. 17 марта 1858 г.
  • 156.А. Н. Островскому. 22 апреля 1858 г.
  • *157.М. Л. Михайлову. 9 мая 1858 г.
  • 158.А. М. Сатину. 30 мая 1858 г.
  • *159.М. Л. Михайлову. 8 сентября 1858 г.
  • 160.М. Н. Лонгпнову. 23 сентября 1858 г.
  • 161.И. С. Тургеневу. Конец сентября 1858 г.
  • *162.М. Л. Михайлову. 16 октября 1858 г.
  • *163.М. Л. Михайлову. 25 октября 1858 г.
  • 164.П. А. Плетневу. 3 ноября 1858 г.
  • *165.М. Л. Михайлову. 2 декабря 1858 г.
  • *166.М. Л. Михайлову. 7 января 1859 г.
  • 167.Л. Н. Толстому. 29 января 1859 г.
  • 168.П. А. Плетневу. 25 февраля 1859 г.
  • 169.П. А. Плетневу. 3 мая 1859 г.
  • 170.И. А. Панаеву. 16 июня 1859 г.
  • 171.И. Г. Зыкову. Начало августа 1859 г.
  • 172.М. М. Достоевскому. 26 августа 1859 г.
  • 173.М. М. Достоевскому. 6 октября 1859 г.
  • 174.В. Ф. Одоевскому. 10 января 1860 г.
  • 175.А. Н. Островскому. 24 апреля 1860 г.
  • 176.А. Ф. Погосскому. До 14 мая 1860 г.
  • 177.Н. А. Добролюбову. Около 23 июня 1860 г.
  • 178.Н. А. Добролюбову. 18 июля 1860 г.
  • 179.Евгр. П. Ковалевскому. 23 ноября 1860 г.
  • 180.Н. А. Добролюбову. Конец декабря 1860 г.
  • 181.Н. А. Добролюбову. 1 января 1861 г.
  • 182.И. С. Тургеневу. 15 января 1861 г.
  • 183.И. Г. Зыкову. 24 января 1861 г.
  • 184.Н. А. Добролюбову. 3 апреля 1861 г.
  • 185.И. С. Тургеневу. 5 апреля 1861 г.
  • 186.Н. А. Добролюбову. 25 мая 1861 г.
  • 187.Л. Н. Толстому. 3 июня 1861 г.
  • 188.М. Л. Михайлову. Начало июня 1861 г.
  • 189.И. Г. Зыкову. Около 6-27 ноября 1861 г.
  • 190.А. Н. Островскому. 5 декабря 1861 г.
  • 191.Ег. П. Ковалевскому. 26 декабря 1861 г.
  • 192.Н. Г. Чернышевскому. Февраль 1852 г.
  • 193.И. А. Пиотровскому. 17-18 марта 1862 г.
  • 194.И. А. Голышову. 28 марта 1862 г.
  • 195.В. А. Цеэ. Апрель 1862 г.
  • 196.Ф. М. Достоевскому. 3 ноября 1862 г.
  • 197.А. Н. Островскому. 6 ноября 1802 г.
  • 198.М. В. Авдееву. 8 февраля 1863 г.
  • 199.Н. Г. Помяловскому. 17-18 февраля 1863 г.
  • 200.Ег. П. Ковалевскому. 4 мая 1863 г.
  • 201.А. Н. Островскому. После 7 марта 1864 г.
  • 202.М. А. Антоновичу. Конец марта - до 2 апреля 1864 г.
  • 203.Н. М. Сатину. 9 мая 1865 г.
  • 204.М. П. Щербинину. После 4 декабря 1865 г.
  • 205.П. А. Плетневу. 19 декабря 1865 г.
  • 206.В. Я. Фуксу. 22 января 1866 г.
  • 207.Ф. М. Решетникову. 16 февраля 1866 г.
  • 208.В. И. Асташеву. 7 апреля 1866 г.
  • 209.А. Н. Островскому. 18 мая 1866 г.
  • 210.В комитет Литературного фонда. 21 мая 1866 г.
  • 211.А. Н. Островскому. Конец июля 1866 г.
  • 212.А. Н. Пыпину. 23 августа 1866 г.
  • 213.Я. К. Гроту. 9 января 1867 г.
  • 214.В. Я. Фуксу. 12 января 1867 г.
  • 215.Д. И. Писареву. 6 июля 1867 г.
  • 216.А. А. Краевскому. 28 июля 1867 г.
  • 217.А. А. Краевскому. 25 октября 1867 г.
  • 218.А. Н. Пыпину. 20 ноября 1867 г.
  • 219.А. А. Краевскому. 29 ноября 1867 г.
  • 220.П. М. Ковалевскому. 10 января 1868 г.
  • 221.П. М. Ковалевскому. Между 10 и 15 января 1868 г.
  • 222.П. М. Ковалевскому. Середина января 1868 г.
  • 223.А. М. Жемчужпикову. 18 января 1868 г.
  • 224.Д. В. Аверкиеву. 25 февраля 1868 г.
  • 225.А. А. Краевскому. 7 апреля 1868
  • 226.А. М. Жемчужникову. 28 апреля 1868 г.
  • 227.Ф. М. Решетникову. 11 мая 1868 г.
  • 228.А. Н. Островскому. 10 июля 1868
  • 229.Ф. М. Решетникову. 19 октября 1868 г.
  • 230.А. П. Заблоцкому-Десятовскому. 16 декабря 1868 г.
  • 231.А. М. Жемчужникову. 22 анреля / 4 мая 1869 г.
  • 232.М. Е. Салтыкову. Колец апреля / начало мая 1869 г.
  • 233.М. Е. Салтыкову. Колец апреля / начало мая 1869 г.
  • 234.М. Е. Салтыкову. Колец апреля / начало мая 1869 г.
  • 235.М. Е. Салтыкову. Около 2/14 мая 1869 г.
  • 236.А. М. Жемчужникову. 2/14 мая 1869 г.
  • 237.В. М. Лазаревскому. 17/29 мая 1869 г.
  • 238.А. Н. Кракову. 21 июня / 3 июля 1869 г.
  • 239.А. А. Краевскому. 15/27 июля 1869 г.
  • 240.А. А. Краевскому. 28 июля / 9 августа 1869 г.
  • 241.В. М. Лазаревскому. 29 июля / 10 августа 1869 г.
  • 242.А. А. Буткевич. 13/25 августа 1869 г.
  • 243.А. А. Буткевич. 19/31 августа 1869 г.
  • 244.А. А. Буткевич. 17 сентября 1869 г.
  • 245.А. Н. Островскому. 30 ноября 1869 г.
  • 246.А. М. Жемчужникову. 26 февраля 1870 г.
  • 247.П. В. Анненкову. 12 апреля 1870 г.
  • 248.П. Д. Боборыкину. 14 апреля 1870 г.
  • 249.В. М. Лазаревскому. 1 сентября 1870 г.
  • 250.Ф. А. Некрасову. Ноябрь 1870 г.
  • 251.А. А. Краевскому. 8 июля 1871 г.
  • 252.Вас. И. Немировичу-Данченко. 22 ноября 1871 г.
  • 253.А. Н. Островскому {1871 г. Петербург}
  • 254.А. А. Краевскому. После 8 марта 1872 г.
  • 255.М. С. Волконскому. 7 апреля 1872 г.
  • 256.В. М. Лазаревскому. 9-10 апреля 1872 г.
  • 257.М. С. Волконскому. 9 июня 1872 г.
  • 258.М. С. Волконскому. 10 июня 1872 г.
  • 259.Н. К. Михайловскому. Начало июля 1872 г.
  • 260.И. П. Горизонтову. 6 июля 1872 г.
  • 261.А. Н. Еракову. 10 июля 1872 г.
  • 262.А. А. Краевскому. 30 июля 1872 г.
  • 263.И. А. Кущевскому. После 4 октября 1872 г.
  • 264.М. С. Волконскому. 22 поября 1872 г.
  • 265.А. Н. Пыпину. 30 ноября 1872 г.
  • 266.А. Н. Островскому. 11 декабря 1872 г.
  • 267.А. Н. Пыпину. 22 января 1873 г.
  • 268.А. И. Якоби. 25 февраля 1873 г.
  • 269.Ф. А. Некрасову. 28 февраля 1873 г.
  • 270.А. Н. Островскому. 5 марта 1873 г.
  • 271.А. С. Суворину. 6 марта 1873 г.
  • 272.П. В. Анненкову. 29 марта 1873
  • 273.А. Н. Островскому. Конец апреля - начало мая 1873 г.
  • 274.Я. П. Полонскому. 22 августа 1873 г.
  • 275.А. И. Островскому. 15 ноября 1873
  • 276.Н. К. Михайловскому. 30 января 1874 г.
  • 277.А. В. Никитенко. 3 февраля 1874 г.
  • 278.М. М. Стасюлевичу. 9 февраля 1874 г.
  • 279.В. Р. Зотову. 21 февраля 1874 г.
  • 280.М. М. Стасюлевичу. 28 февраля 1874 г.
  • 281.А. Н. Островскому. 10 марта 1874 г.
  • 282.В. П. Безобразову. 19 марта 1874 г.
  • 283.П. А. Ефремову. 27 марта 1874 г.
  • 284.Г. И. Успенскому. Конец марта - начало апреля 1874 г.
  • 285.П. Н. Юшенову. 31 марта - 25 апреля 1874 г.
  • 286.В. М. Лазаревскому. 24 июня 1874 г.
  • *287.Ш. Шассену. 28 июня/10 июля 1874 г.
  • 288.Г. И. Успенскому. 14 июля 1874 г.
  • 289.А. М. Скабичевскому. После 13 июля 1874 г.
  • 290.А. Н. Еракову. 10 августа 1874 г.
  • 291.А. М. Скабичевскому. Первая половина августа 1874 г.
  • 292.Л. Н. Толстому. Вторая половина августа 1874 г.
  • 293.А. Н. Еракову. 29 августа 1874 г.
  • 294.Ф. М. Достоевскому. 12 октября 1874 г.
  • 295.Л. Н. Толстому. 12 октября 1874 г.
  • 296.А. А. Буткевич. 30 октября 1874 г.
  • 297.А. Н. Островскому. 1 декабря 1874 г.
  • 298.А. С. Суворину. 18 декабря 1874 г.
  • 299.В комитет Литературного фонда. 17 марта 1875 г.
  • 300.А. Н. Пыпину. 25 апреля 1875 г.
  • 301.А. Н. Островскому. 26 апреля 1875 г.
  • 302.П. В. Анненкову. 27 апреля 1875 г.
  • 303.А. Н. Островскому. 13 декабря 1875 г.
  • 304.В комитет Литературного фонда. 10 февраля 1876 г.
  • 305.В. П. Гаевскому. 23 февраля 1870 г.
  • 306.Г. К. Репинскому. 30 марта 1876 г.
  • 307.В. В. Григорьеву. 20 апреля 1876 г.
  • 308.А. С. Суворину. 1 мая 1876 г.
  • 309.Ф. А. Некрасову. 11 июля 1876 г.
  • 310.Н. Н. Тютчеву. 11 июля 1876 г.
  • 311.А. А. Буткевич. 21 сентября 1876 г.
  • 312.А. Н. Островскому. 28 октября 1876 г.
  • 313.В. В. Григорьеву. Между 15 и 23 января 1877 г.
  • 314.П. А. Ефремову. 14-15 марта 1877 г.
  • 315.Г. З. Елисееву. 19 марта 1877 г.
  • 316.А. А. Краевскому. Март 1877 г.
  • 317.А. Т. Малоземовой. 2 апреля 1877 г.
  • 318.А. Н. Пыпину. 23 мая 1877 г.
  • 319.А. С. Суворину. 6 декабря 1877 г.
  • 320.Без адресата. 1877 г.
• Материалы для биографии
• Краткая летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова (А. М. Гаркави)
• Примечания к материалам для биографии (К. И. Чуковский)
• Алфавитный указатель имен к томам I-VIII
• Алфавитный указатель произведений к томам IV-VIII

ПИСЬМА 1840-1877

Письма Н. А. Некрасова занимают особое место в эпистолярном наследии русских писателей. За небольшим исключением это — деловая переписка Некрасова-журналиста, вначале юного, бьющегося в тисках нужды и литературной поденщины сотрудника «Литературной газеты», начинающего издателя, потом редактора н издателя «Современника» (1847-1866) и «Отечественных записок» (1868-1877).

Среди вошедших в том писем есть, разумеется, и такие, в которых нашло отражение творчество самого Некрасова. Интересны, например, в этом отношении первое дошедшее до нас письмо автора сборника «Мечты и звуки» к горячо любимой им, рано скончавшейся старшей сестре, письма В. Ф. Одоевскому и М. С. Волконскому, проливающие свет на историю создания стихотворения «Филантроп» и поэмы «Русские женщины», письма к В. П. Боткину от 8 октября 1855 г. и Тургеневу от 17 ноября 1853 г., содержащие мысли о самом процессе творчества. Не менее интересны письма, которые раскрывают цензурную историю многих его произведений, и, наконец, немногие известные нам письма к родным и близким, относящиеся к последнему десятилетию жизни поэта.

Однако основное в эпистолярном наследии Некрасова — это связанные с его редакторской деятельностью письма к знакомым и незнакомым авторам печатавшихся в его журналах произведений, писателям и поэтам, ученым, общественным деятелям, журналистам, цензорам и цензурному начальству, книгопродавцам, издателям, владельцам типографий и т. д.

Не любивший писать письма в обычном значении этого слова («натура у меня бесконечно восстановлена против писем, и мне все кажется, что я даже и умереть должен за каким-нибудь письмом — от скуки», — шутя писал он своей сестре, А. А. Буткевич), Некрасов был, по многочисленным признаниям современников, непревзойденным мастером деловой переписки.

Знакомство с этой перепиской дает интереснейший материал для истории русской литературы, в частности для истории создания и публикацип многих первоклассных произведений («Записки охотника», «Рудин» Тургенева, «Детство», «Юность», «Севастопольские рассказы» Толстого, повести Григоровича, произведенпя Герцена, Достоевского, Гончарова, Писемского и т. п.), для истории эстетической мысли, журналистики, наконец, и для истории цензуры в России того времени.

Целый ряд писем содержат суждения Некрасова о современной ему литературе и ее задачах, меткие оценки творчества Тургенева и Л. Толстого, Островского и Григоровича, Гоголя и Жуковского, Козлова и Писемского и многих других, они представляют собой важное дополнение к его литературно-критическим статьям и выступлениям.

Не менее ярко раскрывается в этих, нередко внешне сухих, письмах и личность самого Некрасова, взгляды поэта, сделавшие его, вопреки давним личным симпатиям и привязанностям, связывавшим его с Тургеневым, Боткиным, соратником и единомышленником Чернышевского и Добролюбова, отмечавшийся всеми современниками его глубокий ум, деятельная, но бескорыстная, в лучшем значении этого слова, любовь ко всему талантливому, живому и честному в родной литературе. Раскрываются в них и замечательная, не изменившая Некрасову до конца жизни работоспособность и даже предприимчивость, когда речь шла об интересах того дела, которому он посвятил почти всю свою сознательную жизнь, его слабости и заблуждения и, наконец, его выдержка и мужество, особенно проявившиеся в последние годы жизни.

Нельзя без волнения читать, например, письма Некрасова к одному из его «литературных крестников», молодому Л. Толстому. Уже по первым произведениям сумел он разглядеть в нем «гордость, надежду, будущее русской литературы». Стремясь помочь Толстому преодолеть некоторые «черты барского и офицерского влияния», он именно ему писал, раскрывая свои взгляды на современную действительность, литературу и ее задачи, такие задушевные письма, каких не писал он никому и никогда, даже самым близким ему Тургеневу, В. П. Боткину, Добролюбову.

Письма Некрасова к Островскому, Глебу Успенскому, Помяловскому, Слепцову, Решетникову, его желание и готовность поддержать их в трудную минуту — лишь частные проявления того качества, которое Гончаров в одном из писем к нему назвал щедростью и талантом «приманивать таланты». О настоящей человечности, отзывчивости Некрасова свидетельствуют и письма, связанные с его деятельностью в Литфонде, письма к Вас. И. Немировичу-Данченко, Горизонтову и т. д.

Знакомство с письмами, относящимися к первому десятилетию издания «Современника», позволяет понять, что имел в виду п насколько прав был Некрасов, говоря позднее, что лучшие силы потратил на журнал. Так, например, в письме к Тургеневу от 9 января 1850 г. он писал: «Чтоб составить 1-го книжку, прочел до 800 писанных листов разных статей, прочел 60-т корректурных листов (из коих пошло в дело только 35-ть), два раза переделывал один роман (не мой), раз в рукописи и другой раз уже в наборе, переделывал еще несколько статей в корректурах, наконец написал полсотни писем, был каждый день, кроме лихорадки, болей еще злостью, разлитием желчи и проч. ...»

«Привычка к труду благородная» не изменила Некрасову и тогда, когда он был уже немолодым, прославленным поэтом и имеющим огромный опыт руководителем журнала (особенно интересны в этом отношении, напрпмер, письма, относящиеся к изданию сборника «Складчина», июльское письмо 1874 г. к Скабичевскому и т. д.).

Немаловажное значение для понимания личности Некрасова имеют и письма, дающие представление о тех конкретных условиях, в которых ему приходилось действовать и которые влияли, конечно, на его характер. Они не могут, в частности, не поразить современного читателя тем, какое огромное место в повседневных заботах и тяготах Некрасова-журналиста занимала борьба с произволом царской цензуры, приводившая порой и к конфликтам с не всегда посвященными в перипетии этой борьбы авторами (см. декабрьское письмо 1847 г. к Бабсту, а также некоторые письма Некрасова к Степанову, Афанасьеву и др.).

Вообще, среди писем Некрасова немало таких, содержанием которых является выяснение разного рода недоразумений, связанных в основном с денежными расчетами и использовавшихся для его моральной, а подчас и политической дискредитации (см., например, письма 1857 г. к Герцену, 5 апреля 1861 г. к Тургеневу, 30 марта 1876 г. к Г. К. Репинскому, 21 декабря 1850 г. к М. С. Куторге, важные для биографии Некрасова черновики его письма 1869 г. к Салтыкову). Написанные с большим тактом и достоинством, они также имеют немаловажное значение для понимания его личности и биографии. «Замечательна жизнь этого человека, — писал Салтыков-Щедрин, — я всегда был и буду склонен думать, что в ней было более хорошего, чем дурного. Ненужного коварства не было».

Письма Некрасова к товарищам по редакционной, издательской работе — замечательная и сейчас не потерявшая своего значения школа редакторского мастерства.

В отличие от большинства редакторов своего времени, дельцов-предпринимателей, Некрасов хорошо понимал силу и значение коллегиального руководства журналом, создал такое понятие, как «редакция» (редколлегия, — интересным опытом такого рода было так называемое «обязательное соглашение» 1857 г.), умел подчинить иногда свое мнение мнению своих товарищей (см., например, письмо к Тургеневу от 15 января 1861 г., апрельское письмо 1864 г. К Антоновичу и т. д.). Однако в случаях, когда считал это важным, он умел настоять на своей точке зрения, доказать справедливость ее даже такому автору и редактору, как Чернышевский (см. п. 192).

Перечитывая письма Некрасова, нельзя не прийти к выводу, что только такое счастливое сочетание замечательного ума, любви к литературе, тонкого критического чутья и литературного вкуса, незаурядных организаторских способностей, энергии и практической деловитости помогло ему провести, по выражению Н. К. Михайловского, «среди бесчисленных подводных и надводных скал корабль литературы с грузом высокохудожественных произведений, составляющих ныне общепризнанную гордость литературы, и светлых мыслей, постепенно ставших достоянием и частью вошедших в самую жизнь».

Все существенное из этой переписки (320 писем, включая и некоторые неотправленные, а иногда и незаконченные письма, имеющие важное значение) вошло в состав настоящего тома.

В дополнение к письмам, входившим в тома 2 (п. 208) и 10-12 Полного собрания сочинений и писем Н. А. Некрасова (М. 1948-1953), в издание включены письма, опубликованные уже после выхода в свет этих томов: к И. К. Бабсту («Вопросы литературы», 1963, № 9), Б. И. Ордынскому («Русская литература», 1966, № 1), М. Л. Михайлову («Некрасовский сборник», 3, изд-во АН СССР, М. — Л. 1960), Шарлю Шассену («Литературное наследство», т. 67, М. 1959).

Дополнительная сверка текстов с автографами позволила в некоторых случаях внести в них необходимые уточнения. Так, вместо «Кальвин» до сих пор печаталось «Кавелина» (п. 19), вместо «мне кажется» — «еще не хуже» (п. 49), вместо «езжайте» — «сажайте» (н. 137), вместо «стесняться» — «спешить» (п. 157), вместо «умны» — «ценны» (п. 163), вместо «чувствую» — «говорю» (п. 257), вместо «в сатире иногда невозможно без грубого слова» — «в стихе иногда невозможно без грубого слова» (п. 236), вместо «один из фазисов развития героя» — «один из фазисов развития черт» (п. 226), были пропущены фразы: «Вы обещали, что она будет с портретом, а где он?» (п. 157) и «Дело не в деньгах» (п. 188) и т. д.

В примечаниях к письмам места хранения автографов не указываются, отсутствуют в них и библиографические справки о первой публикации, обоснования редакторских датировок, так как они лишь в некоторых случаях не совпадают с данными, имеющимися в примечаниях к названным изданиям. Так, письма к А. М. Жемчужникову хранятся в настоящее время не в ЦГАОР, а в ЦГАЛИ, там же, а не в ГИМ, хранится октябрьское письмо 1857 г. к Фету, в Толстовском музее хранятся все письма Некрасова к Л. Толстому, в ИРЛИ — письма к Кущевскому, Михайловскому, Салтыкову и И. Зыкову, принадлежавшие ранее покойному В. Е. ЕвгеньевуМаксимову, в ИРЛИ, а не в ГИБ, хранится обращение Некрасова в Литфонд от 16 февраля 1876 г., там же, а не в ЦГАЛИ одно из январских писем к П. М. Ковалевскому (п. 222), последняя предсмертная записка хранится не в ГИМ’е, а в ЛБ. Известны сейчас и автографы некоторых писем, печатавшихся в этих изданиях по первым публикациям или копиям — письма 1848 г. к М. М. Попову (ЦГАОР), 1863 г. Н. Г. Помяловскому (ИРЛИ), мартовское письмо 1873 г. А. Н. Островскому (Гос. театр, музей имени Бахрушина) и начала 1877 г. В. В. Григорьеву (ЛБ).

Уточнения датировок обоснованы в каждом отдельном случае в примечаниях.

1. Е. А. НЕКРАСОВОЙ

Вчера целый день мне было скучно. Вечером скука усилилась... Какая-то безотчетная грусть мучила меня. Я сам не понимал, что со мною делалось. Все занятия мои мне опротивели, все предположения показались мне жалкими. Я не мог ни за что приняться и со злостью изорвал начало одной срочной статьи. Мне было не до того... я чуть не плакал... И, право, заплакал бы, если б не стыдился самого себя. Вдруг приносят письмо от тебя... я с жадностью схватил его, прочел, но и оно не успокоило меня; однако ж оно изумило меня, как будто ты подслушала меня, как будто оно было писано под влиянием тех самых идей, которые преследовали меня в этот вечер. Я сожалел, досадовал, что так сильно увлекся пустою суетностию; я писал:

Грустно... совсем в суете утонул я,
Бедному сердцу простора я не дал...
Тяжко... за что сам себя обманул я...
Сам себя мрачным терзаниям предал?
 

Я думал тогда, отчего такая пустота в моей душе? Отчего меня не всегда и не так сильно радует то, что радует и делает счастливыми других... Отчего я так холодно встречаю и успех и неуспех того, что другого или закинуло бы на седьмое небо, или бросило в озноб злости и отчаяния? Оттого, отвечаю я сам себе, что все это мне кажется мелким, ничтожным... А стремясь за ним, я вмешался в пеструю толпу людей, у которых не моя цель, я увлекся общим потоком и не отстаю от других, хлопочу, торгуюсь на рынке света...

А дни летят... Слой пыли гуще, шире
День ото дня на позабытой лире...
Порой возьму: по струпам пробегу,
Но уж ни петь, ни плакать не могу,
Ни забывать душевной тяжкой муки;
Твердят укор разорванные звуки,
И я от лиры прочь бегу!
Бегу... Куда? В торг суетности шумной,
Чтоб заглушить тоску души безумной...
Бегу туда, где плачет нищета,
Где светел лик богатого шута...
Бегу затем, чтоб дать душе уроки
Пренебрегать правдивые упреки,
Когда желает быть сыта!..
 

Да, дни летят... летят и месяцы... летят самые годы... А грустно... всё так же грустно. Когда же мне будет весело? — спрашиваю я сам себя. Видно, еще пора не пришла, может быть, и не будет ее. Что это за странная, за беспокойная жизнь человеческая, которая сама не знает, чего ищет, чего ждет. Пройдут годы — нет и в помине прежних чувств, прежних желаний, все они кажутся уже глупыми, не стоившими ни труда, ни борьбы с препятствиями. Настанут новые желания, стремления — и вот ты снова хлопочешь, суетишься, перемогаешь самого себя. И что же? И они, в свой черед, кажутся смешными, глупыми... и так далее до самой кончины... Грустно! Лучше не расшевеливать души, не бросать искры в порох, а жить так однообразно и инстинктивно, как живут многие, как многим жить суждено и как многим жить нравится. Не в том ли и состоит искусство жить, чтоб уметь самого себя заставить признаться, что не стоит житщ что ты не живешь, а состоишь на службе, которой отставка — смерть?.. Тяжела борьба души с телом, тяжела борьба человека с самим собою. Нет, не буду больше думать об этом, пойду опять брошусь в общий поток... Несите меня, несите, волны суетности, к вашей глупой цели... я опять ваш... опять

Я день и ночь тружусь для суеты,
И ни часа для мысли, для мечты...
Зачем? На что? Без цели, без охоты!..
Лишь боль в костях от суетной работы
Да в сердце бездна пустоты!
 

Но что нужды! Зато я не буду иметь права жаловаться на жизнь, не буду глупцом в глазах других. Иногда, как теперь, я оглянусь назад, загляну в тайник души и, верно, ужаснусь, заплачу... Мне будет стыдно самого себя, но что делать...

Что делаешь ты, милая сестра? Что думаешь ты? Я знаю твою глубокую душу... твой взгляд на всё... а потому думаю, что тебе грустно, очень грустно в минуты немых бесед с собою... Я бы понял тебя, ты бы поняла меня, если б мы были вместе... а мертвые слова — безжизненные звуки... мне не высказать, не обрисовать чувства... они только хорошо умеют передавать людям обычную заученную прозу жизни. Грусть одиночества начинает чаще мучить меня. Я бы охотно приехал к вам, охотно бы отдохнул с вами...

Если не помешают мне обстоятельства, то в декабре я непременно приеду к вам, милая сестра; тогда увидимся, тогда перескажем друг другу всё... оплачем наши прошедшие мечтательные радости, погорюем над настоящим, заглянем в будущее. Может быть, что и улыбнется нам... Прощай, милая сестра. Сто раз целую тебя... я люблю тебя как сестру, как друга, который один только понимает меня, пред которым только я высказываю мою душу, люби же и ты меня так... не сердись за мелочные мои ошибки и частое невнимание к тебе, которое происходит не от эгоизма, а от моего рассеянного, беспокойного характера, а ныне частию и от множества занятия. Прощай... И брат и друг твой

Н. Некрасов.

После этого письма ты найдешь безжизненные строки, набросанные мною вчера поутру, более по обязанности1, я прочел после их и увидел, что они какой-то формуляр, но уже изорвать его не хотелось. Саблина стихи очень глупы... Это глупый, сумасшедший н — й, которого я вам не советую пускать к себе в дом, потому что по бессознательной глупости своей он может, пожалуй, наделать каких-нибудь мерзостей.

Н. Некрасов.

2. Ф. А. КОНИ

Почтеннейший Федор Алексеевич!

Вот я опять пишу к Вам1 и опять-таки прошу Вас уведомить меня, когда Вы сюда приедете, — уведомить решительно. Понадеясь на Ваше обещание быть сюда не позже 15 июля, я написал домой, что к 25-му числу буду в Ярославль, где меня и ожидают к свадьбе сестры моей2. Все это для Вас вещи не важные, но для меня они очень важны. Я бы уехал, признаться, и без Вас, если б имел деньги, но дело в том, что вся моя надежда касательно поездки домой основывается на Вас, то есть на деньгах, которые я у Вас заработал. Если Вы не думаете быть здесь хотя к 25 числу июля, то, бога ради, пришлите мне следующие мне деньги, а если у Вас нет денег, то пришлите хоть записку на Жернакова или на контору (если там есть деньги). Если же и того нельзя, то пришлите мне хоть на проезд отсюда в Москву: я там с Вами увижусь, и дело мы как-нибудь уладим. Вот Вам счет:

По последнему нашему счету за Вами оставалось 170 рублей, а я получил с Жернакова (14 июля) 200 руб., следовательно, 30 нужно вычесть, и останется за Вами — 410 руб.

Мне ужасно нужны деньги. К отъезду домой надо сделать себе платье, — Вы, верно, с этим согласны, надо купить, по российскому обычаю, подарок сестре, надобно доехать на что-нибудь, надо туда привезти что-нибудь, потому что с родителя моего взятки гладки. А потому, командир, как бы Вы меня обязали, когда бы сверх вышеписанных 410 рублей прислали мне еще рублей полтораста. Уж как бы я Вам был благодарен. Я бы Вам за это отдал две мои пиесы в «Пантеон», именно «Петербургского актера», который у меня уже давно написан7, и другую, которую я теперь переделываю из французской пиесы «Тиридат»8, для Самойлова за сто рублей; кроме того, я бы служил Вашей «Л. г.» повестями и статьями сколько угодно и до зимы уж не требовал бы с Вас ни копейки денег, не беспокоил бы Вас по моей известной Вам привычке — по десяти раз на день. Если Вы богаты, то удружите мне, командир, поддержите честь своего сотрудника, который после долгих странствований по болоту литературному наконец хочет показаться на свою родину. Это, будет всего рублей 600, с ними бы еще мог поправиться, тем более что здесь надеюсь еще заработать рублей двести. Пожалуйста, похлопочите... Я буду вечно за Вас бога молить, когда мне припадет охота молиться.

4 № «Пантеона» вышел 14 июля. Новостей иностранных Вельсберг не успел перевесть. Письмо мое к Межевичу9 потому не напечатано, что там вкралась значительная ошибка, которая чуть было не наделала кутерьмы. Этот пакостный (Межевич), говорят, жаловался, что на официальную газету («Полиц{ейскую}» № 14) сделана ложная ссылка10. Краевского недавно призывали в ценз{урный} комитет. Не знаю, чем дело кончится. Краевский из оригиналу на 5-ю книжку дал покуда только «17 и 50 лет»11 (котор. уже и набрано), больше не дает, видно, Шернаков денег не вносит. Да, кстати. Если уж Вы сами решительно не можете прислать мне денег, то пришлите хоть записку на получение с Жернакова, я ее продам ему хоть подешевле.

Прощайте, Федор Алексеевич, желаю Вам хорошенько веселиться. Да, пожалуйста, не забудьте моей просьбы. Да поскорей отвечайте... Пожалуйста... Может быть,

Вам еще пригодится Ваш несчастный сотрудник, который -теперь находится в самом жалком положении. Остаюсь Ваш настоящий, прошедший и будущий

Н. Некрасов.

P. S. Вторую корректуру «Л. г.» нередко носят ко мне; я ее принужден читать, потому что, говорят, иначе газета не выйдет.

18 июля 1841 СПб.

3. Ф. А. КОНИ

Считаю излишним, почтеннейший Федор Алексеевич, оправдываться перед Вами в тех клеветах, которые, как я догадываюсь, сообщены Вам обо мне одним моим хорошим приятелем. Человек, которому бог не дал ни ума, ни таланта и который нечаянно попал в круг, где эти вещи необходимы, — по необходимости избрал средство, которым и держится покуда в этом кругу. Смекнув сначала из того, что я хотел иметь корректуру «Л{итературной} г{азеты}», что я ему могу быть вреден, он всячески старался подружиться со мной... Я тогда понял цель этой дружбы... Он же старался вооружать меня всячески против Вас, а Вас против меня. Для этого он избрал самое хитрое средство. Еще в прошлом году он распускал нелепые слухи, что редактор «Пантеона» я, а не Вы, что я пишу Вам статьи и поправляю Ваши... Расчет его был самый верный: если б эти слухи дошли до Вас, то, разумеется, Вы бы подумали, что распустил их я, а этого только ему и нужно было, чтоб вооружить Вас против меня. Много подобных вещей делал он... Я всё понимал, всё видел и молчал до времени... Если бы Вы знали историю с запиской на Воленкампа1 и то, в каком смысле последствия ее были распущены по городу, Вы бы, может быть, несколько поняли, что это за человек и что говорит он об Вас за глаза. Напрасно Вы думаете, что я кричал по городу и жаловался на Вас касательно неплатежа денег. Необходимость заставила меня, по совету К. Е. Вельсбёрга, прибегнуть к А. А. Краевскому, у которого я и был на даче вместе с ним. Ему я действительно сказал, что Вы остались мне должны и дали записку, — больше ничего, уверяю Вас. Неполучение от Вас ответа, болезнь моей матери и другие семейные обетоятельства заставили меня вторично прибегнуть к Андрею Александрову. Тогда я рассказал ему мое затруднительное положение, а касательно наших отношений с Вами сказал только, что Вы меня даже не удостоили ответом на письмо, в котором я просил денег... Человек не бог. Досада, огорчение и вообще обстоятельства, в которых я тогда находился, может быть, действительно заставили меня сказать что-нибудь против Вас нашим общим знакомым, в чем я и прошу у Вас прощения. Но клянусь богом и честью, что всё, что я говорил, касалось только личных наших отношений и нисколько не касалось, как Вам внушили, Вашего доброго имени. Я хочу объяснить Вам всё откровенно... Один только раз в жизни сказал я об Вас несколько резких слов, но и ими, если б Вы их слышали, могла бы оскорбиться только Ваша гордость; Ваше доброе имя, Ваше благородство, очень хорошо мне известное, я всегда считал священною обязанностию защищать, а не унижать, потому что никогда не забывал, как много Вам обязан... Да и для чего, скажите, стал бы я скрываться перед Вами... Если б я желал Вам зла, я бы мог действовать открыто... Но самые эти строки доказывают, что я не враг Вам. А на язык я, кажется, не до такой степени невоздержан, чтоб, из одной страсти к болтовству, стал говорить где только можно дурное... и об ком же!.. Неужели Вы почитаете меня до такой степени испорченным и низким... Я помню, что был я назад два года, как я жил... Я понимаю теперь, мог ли бы я выкарабкаться из сору и грязи без помощи Вашей... Я не стыжусь признаться, что всем обязан Вам: иначе бы я не написал этих строк, которые могли бы навсегда остаться для меня уликою. Постараюсь объяснить Вам еще несколько данных (то есть моих слов и поступков), к которым, как я догадываюсь, привязались клевета и злословие, чтоб очернить меня перед Вами. Я не скрывал и перед Вами некоторого неудовольствия и нерешительности касательно письма моего против Межевича; это происходило оттого, что я в этом деле руководствовался не самим собою, а внушениями других. Я был под влиянием этих внушений, когда до меня дошли слухи о известной Вам ошибочной ссылке на «Пол{ицейскую} газ{ету}»2, и на вопрос А. А. Краевского, как это случилось, сказал ему, что большую часть этого письма писали Вы сами и что автор не может

отвечать за то, что заблагорассудится вставить в его статью редактору. Не знаю, как это передали Вам, но догадываюсь, что с помощью сплетней из этого можно было сделать многое. Вот еще данная. Зная страсть моего приятеля к сплетням, я шутя рассказал ему и другим, что был у Булгарина, рядился с ним и пр. Ничего этого не было, уверяю Вас честным словом, но всему этому поверили, и я уверен, что всё это передали Вам с большими прибавлениями. Еще был у нас разговор с Анд. Ал. {Краевским} о «Литературной газете», который заключался в том, что «Лит. газ.» и при Вас с некоторого времени несколько страдала от переводных статей и что теперь без Вас она совершенно сделалась иностранною газетою на русском языке. Тут был третий: из этого также много можно было сделать искусному сплетнику. Я не считал нужным таить этого мнения: иначе бы я не написал его в письме к Вам, в котором предлагал также известные условия. Не корысть была причиною этих условий, а, поверьте, желание быть сколько я могу полезным «Л. газ.»; условия, на которых до того я работал у Вас, были мне гораздо выгоднее. Я мог писать сколько хочу и притом когда хочу, а не когда нужно газете, что хочу, а не то, в чем более есть нужды. Чего бы для меня лучше... Но я видел, что от этого я не столько полезен газете, сколько бы мог, и добросовестно решился связать самого себя условиями... Вы поняли мое предложение в другом смысле... Что делать. В «Пантеон» я обязался написать 12 листов в год и исполнил бы обещание, если б занимался целый год. Денег по моему расчету за вышедшие книжки я не взял ни гроша больше следующих по условию. За то, что вместо 4-х листов я написал 3, я прочел 43 листа корректуры, тогда как треть издания должна ограничиться 30-ю, по условию; притом я ходил в бенефис на свои деньги. Впрочем, я с удовольствиями готов отдать в «Пантеон» эти водевили и так, если по возвращении моем в Петербург должность при «Пантеоне» будет возвращена мне на прежних условиях и если в виде займа Вы дадите А. М. Наумову 150 рублей на выкуп известной Вам вещи моей. Денег я решительно не имею, а за эти полтораста рублей в непродолжительном времени пришлю Вам два печатных листа для «Л. г.», если Вы еще удостоите принять мой труд в свою газету... Это последнее одолжение, которого я осмеливаюсь просить у Вас; это последний расчет мой с Вами, если мое искреннее, добросовестное изложение дела и признание во всех грееех моих не победит в Вас неудовольствия ко мне и если Вы по-прежнему будете верить сплетням и клеветам, распускаемым обо мне моими приятелями. Совесть моя спокойна: я рассказал Вам всё, как было... Выводите заключения, какие Вам будет угодно... Не думайте также, чтоб какие-нибудь расчеты побудили меня к этому письму. Положение мое теперь таково, что мне, собственно, для себя незачем торопиться в Петербург; присутствие мое дома гораздо нужнее. Мать моя умерла за три дня до моего приезда3; отец мой постоянно болен; братья еще малы; все это могло бы удержать меня здесь надолго, но дело в том, что здесь мне скучно и я готов возвратиться в Петербург при первой видимой возможности существовать там безбедно. Теперь о «Звонаре»4. По совету Вашему, я, с помощию одного моего приятеля, переделал весьма плохой перевод этой драмы. Желая получить какое-нибудь вознаграждение за свой труд, я продал эту драму на бенефис Толченова за 200 рублей, предоставляя мою переделку «Пантеону» безденежно. Но я слышал, что Вы этим недовольны, а потому вместе с сим же письмом я пишу к Толченову5, что Вы, имея более моего прав на эту драму, не желаете, чтоб она была дана, а потому прошу его переделку мою уничтожить и приискать себе для бенефиса что-нибудь другое, что он и сделает, потому что денег я еще не получил. Этим я надеюсь совершенно успокоить Вас касательно «Звонаря». Кстати о Толченове. В его же бенефис пойдет мой водевиль в двух актах («Рыжий человек»)6, который я обещал ему написать за 200 руб., и получил 50 рубл. задатку. Я его скоро пришлю; если он Вам понравится, то я тоже с удовольствием уступлю его «Пантеону». Рукописи Ваши все, какие только у меня были, я приказал отнести к Вам... Книги, о которых Вы упоминаете, будут доставлены к Вам Наумовым. Если Вы раздумаете лишить меня 200 рублей (из которых, пожалуй, половину я готов принять в уплату моих будущих трудов), то уведомьте об этом Толченова, которого сын, вероятно, и сам зайдет к Вам.

Я не буду до той поры спокоен, пока не получу ответа на это письмо; надеюсь, что оно хоть немного оправдает меня в глазах Ваших, чего я душевно желаю, потому что искренно уважаю Вас и боюсь, если Вы будете обо мне дурного мнения. Кой в чем я и виноват, но, клянусь честью, я не сделал ничего такого, что б могло повредить Вам или чувствительно оскорбить Вас. Пусть бог судит того или тех, кто так удружил мне. Притом Вы, кажется, достаточно знаете мой характер... Ну неужели я мог дойти до того, каким Вам меня представили... Ради бога, ответьте мне... Нужды нет, если бы это было и последнее сношение между нами. Хоть ругайте, да отвечайте7... Извините еще, что я оставил Вам тогда несколько грубое письмо8: право, я думал, что вправе на Вас сердиться.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

Мой адрес: В Ярославле, на углу Стрелецкой улицы, в доме Чепахина.

4. Ф. А. КОНИ

Любезнейший и добрейший Федор Алексеевич!

Благодарю Вас за Ваше письмо1. Оно меня порадовало хоть в том отношении, что я увидел, с каким добрым и благородным человеком имею дело. Действительно, если б другому на Вашем месте было наклеветано на меня столько, то едва ли бы он сильно не поколебался во мнении обо мне, несмотря на правоту мою, которую я сознаю в душе моей. Впрочем, я не знаю еще, было лн Ваше письмо следствием тщательного рассмотрения дела и выгодных для меня результатов, или, может быть, оно есть только следствие законов приличия и снисходительности...

Касательно других пунктов письма... что сказать об них? И тут я должен начать с благодарности — за объяснение всего напрямик. Сколько мог я понять — в постоянные сотрудники я Вам не гожусь, а могу писать, когда вздумается, то есть, другими словами, отношения мои с Вашей газетой могут быть только такие, как и со всеми другими журналами; написав что-нибудь, я могу посылать в который мне угодно журнал, пожалуй, и в «Л{итературную} г{азету}»2. Вот какое Вы даете мне право. В исчислении достоинств Вашего будущего сотрудника Вы намекаете мне, что во мне недостает аккуратности, деятельности, постоянной любви к труду и мало ли еще чего, даже и таланта, как, кажется, намекают некоторые слова письма. Согласен со всем. Но спрашиваю, найдете ли Вы человека, который бы имел все такие качества... Не знаю. О себе скажу, что я могу быть лучше, гораздо, смею сказать, того, каким был в нынешнем году, но таким, какого Вы нарисовали, быть во всех отношениях не ручаюсь. По тому, как я доселе работал у Вас, обо мне не судите... Это дело другое. Вспомните, что я ни к чему не обязывался, а поступал по произволу. Притом, не имея ничего верного, я метался из стороны в сторону, притом еще... Вы на меня смотрели, как на работника, и я служил Вам, как работник... Скажу, что если б я дал кому слово быть аккуратным, деятельным, постоянно верным его пользам, то собственная выгода и уважение к самому себе были бы достаточными побуждениями к исполнению обещания по мере сил и возможности... В рассуждении средств своих скажу, что если мне бог дал хоть искру таланта, то возможные плоды его были бы посвящены на пользу такого человека...

Хотел я Вам послать несколько статеек, но все они не дописаны, не перечитаны, а заняться ими теперь некогда, потому что теперь последнее время порош, и я с утра до вечера на поле, — травлю и бью зайцев... Это моя страсть, в этом занятии я провел всё время пребывания здесь; в городе был не больше трех дней. Есть у меня готовая повесть «Антон», но она слишком велика — листов пять печатных... разве в будущий год годится. Написал драму в 4-х актах, да, кажется, неудачно... водевиль в 3-х актах давно начал, да все еще не соберусь кончить3... Потеряв надежду на постоянную работу, я тороплюсь наготовить разных произведений, которые можно бы продать поштучно для выручки денег на содержание своей особы. На днях здесь откроют театр, вновь выстроенный. Идет «Синичкин»4. Пришлю статью5 также и о концерте, что был здесь вчера... Собрал также несколько уморительных книжонок, напечатанных в Ярославле, — пишу о них статью под заглавием «Яр{ославская} литература»6; всё пришлю скоро, если не привезу сам... Собираюсь в начале декабря выехать непременно. На Глинку, как на порядочного человека, положился я и оставил на его попечение мебель и разные вещи, по крайности на 150 р., а он, говорят, всё заложил... Приеду в Петербург — ни кола, ни двора, ни пристанища... Если Вы всё еще думаете переменить квартиру, то не случится ли при ней пары лишних комнат для меня — буду благодарен. П. И. Григорьева успокойте тем, что я по приезде сейчас же расплачусь с портным... Да там есть два водевиля мои, которые оба, кажется, имели успех, неужели за них Песоцкий не даст и 100 руб.7. Скажите об этом Григорьеву. Я послал Краевскому «Опыт{ную} женщ{ину}»8, а денег за нее просить совещусь, потому что предварительно об этом не говорил... Не знаю, как он об этом думает. «Литературную газету» я здесь, наконец, достал и некоторые статьи читал с большим удовольствием. Хорошо, ей-богу хорошо отделан Булгарин за пиесу9, и Нес{тор} В{асильевич} не хуже10... Вот, я думаю, озверились они, сердечные. Вчерась только я прочел в «Пчеле» брань своему «Актеру». Мерзавец Межевич опять кругом наврал и может быть уличен. С стихами на поклон не только к нему, но и к другим журн{алистам} я не ходил; ходил я только с книгой своей к одному редактору «Пол{ицейской} газеты», г. Межевичу, для того чтоб он опубликовал о моей книге в газете (за что и заплатил 2 р. 40 к.), а не для прошения советов и защиты, в которых я не нуждаюсь. Франц{узского} вод{евиля} я в глаза не видал, да и наз{ван} он оригин{алъным}11 не мной, а Самойловым, на произвол которого оставил я пиесу12, уехав из Петерб{урга}, и мало ли можно найти еще опровержений... Может быть, пришлю статейку13.

Прощайте — до свидания скорого, добрый Федор Алексеевич. Желаю Вам здоровья, успеха в делах, душевного спокойствия и такого сотрудника, идеал которого изобразили Вы в Вашем письме. Или, может быть, Вы уже нашли его в Сорокине... Не знаю, только скажу откровенно, что он мне не нравился сильно еще и тогда, когда не был Вашим сотрудником.

С глубоким к Вам почтением и преданностью остаюсь истинно любящий Вас и уважающий

Н. Некрасов.

25 ноября 1841 г. Ярославль

Письма мои всегда безграмотны и неудобопонятны... Извините... Не могу принуждать себя в том. что пишется не для печати...

5. А. А. НЕКРАСОВОЙ (БУТКЕВИЧ)

Извини, извини, извини, бедненькая Анета!

В твоем горестном и затруднительном положении даже участие брата, участие, которого ты вправе была надеяться, не посетило тебя: я был так ленив или так глубоко занят собственным своим несчастней, что не писал к тебе так долго, так долго... с того самого известия, которое чуть не убило меня1. Не стану распространяться об этом: это очень тяжело!.. Жалею только об одном, — жалею и буду жалеть вечно, — зачем вы не известили меня о болезни сестры? Проститься с нею мне было бы мучительно, но всё же легче, чем привыкнуть к мысли, что я никогда уже не увижу ее!.. Теперь, в настоящее время, меня всего более мучит твое положение: ты очень справедлива, отвергая предложение папеньки жить в Грешневе. С другой стороны, житье в чужом доме, в компанионках2, в гувернантках, представляет большие неудобства. Если это неизбежно, то дай бог, чтоб ты нашла себе место у добрых и честных людей. Твой ум и твои правила ручаются мне, что во всем, зависящем лично от тебя, ты всегда будешь достойна твоей сестры и матери, на памяти которых не лежит упрека ни в чем. В нашем тяжелом и горьком состоянии что же и осталось нам в утешение, как не чувство собственного достоинства, как не сознание силы душевной в борьбе с обстоятельствами враждующими?..

Наумов мне говорил, что тетушка Носачевская (кажется?) зовет тебя жить к себе. Уведомь меня поскорее, правда ли это? И каким образом вы думаете это устроить? И что тебе по этому случаю нужно будет вытребовать от папеньки — пиши ко мне; я имею на него некоторое влияние и думаю, что он мне не откажет. А между тем я разузнаю от Маслова о самой Носачевской кой-что. Она, кажется, сама очень небогата, и муж ее живет жалованьем. Впрочем, это не беда; всё бы лучше, если б ты с ней поселилась. Ты, как я слышал, живешь у м-м Буткевич? Уведомь меня, на каком основании? Если ты слишком бедствуешь, то пиши ко мне: при всей моей теперешней бедности, я могу тебе уделить что-нибудь в ноябре месяце. А я теперь сам ужасно не богат. У меня обыкновенно деньги бывают, когда я работаю, а так как я теперь почти постоянно болен, то работать не могу — следовательно, и ничего не зарабатываю. И это уже продолжается целых четыре месяца, и не знаю, когда кончится: грудь у меня болит так часто и так сильно, что при малейшем напряжении я становлюсь никуда не годен: ложусь в постель и пью лекарство. Если б я мог несколько месяцев прожить спокойно и беззаботно, то, конечно бы, поправился, но, несмотря на болезнь, я принуждаю себя к работе, и бог знает чем это кончится.

Летом поеду куда-нибудь на воды лечиться... Не пишу ничего папеньке... Бог с ним! Ему так дорого его собственное спокойствие! Зачем возмущать его преждевременно?.. Думаю, что он теперь не так беден, чтобы не мог помогать детям своим, заставляя их покупать ценою здоровья каждый кусок хлеба, но еще раз: бог с ним!! Я у него никогда ничего не требовал и не буду требовать; да и может ли его эгоизм уделить что-нибудь сыну, когда он отказывает в малейшей помощи даже дочери, у кот{орои} нет другой подпоры?.. На днях я посту{паю} на службу в Статистическое отделение, находящееся при Министерстве внутренних дел3; теперь — покуда так, а с нового года с небольшим жалованьем. Что делает Федя4? Не стыдно ли ему: не написал ко мне ни строчки с самого нашего отъезда? Скажи, чтоб он писал непременно и, между прочим, уведомил бы, что сделалось с братом Костей? Этого бедного мальчика бросили на произвол судьбы — не мудрено, что из него ниче{го} не выйдет. Что касается до Феди, то мне его ужасно жаль. Вели ему ехать сюда, бросив собак и все свои свинские занятия! Здесь хоть чему-нибудь научится, а там век будет болваном, а болваном век быть очень невыгодно: он неглупый мальчик и, верно, сам хорошо понимает это!

Прощай, милая сестра, прощай, целую тебя братски и дружески. Прощай! Будь выше обстоятельств, не слишком горячо принимай все к сердцу и не унывай! Рад бы приехать повидаться с тобой, но не могу покуда... притом для меня это будет так тяжело... тяжело... Прощай, ангельчик, не сердись и пиши обо всем подробнее; даю {теб}е слово, что не буду так ленив, как прежде, и все, что потребуешь, исполнять скоро и в точности. Наумов твою портфель еще не отдал; он боле{е} умен. На днях отдадим. Семену Григорьевичу5 кланяйся, я к нему буд{у писат}ь на днях. Я теперь только оценил его: он добр и благороден, как немн{огие. Пиши?} скорее, да не огорчайся, душенька! Помни — всё вздор и скоротечность; {вскоре при}шлю тебе письмо повеселее, чтоб разогнать твою скуку. Разболтаюсь о своей хандре, своих занятиях и разных литературных сплетнях. То, что замарано в этом письме, вырвалось у меря невольно в дурном расположении духа, теперь мне повеселее — и я это вон6! Пиши, пожалуйста, подробнее, откровеннее, смелее и яснее, все, что можно, я сделаю. До свидания, милая Анета!

Брат твой

Н. Некрасов.

9 октября, 1842

6. В. Р. ЗОТОВУ

Добродетельный Владимир Рафаилович!

Не найдете ли Вы возможности сказать Григоровичу (я не знаю его квартиры), чтоб он получше и поподробнее рассказал содержание «Наследства» и прислал мне к понедельнику. Мне ужасно не хочется идти в театр1, а он человек молодой. Да не поспел ли и его «Шарманщик»?2 До свидания. Я к Вам явлюсь во вторник. Нужно Ваше личное указание, какие делать политипажи к Вашим статьям3, о чем и поговорим. Иду на охоту, которую Вы считаете исключительным занятием дворовых людей. Похвально, молодой человек.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

7. А. А. БУТКЕВИЧ

Я все такой же лентяй и дурень, как был в старину: вот, милая сестра, причина, по которой я к тебе не писал до сей поры. Извини и не сердись. Человек натуры своей переделать не может — а натура у меня бесконечно восстановлена против писем, и мне все кажется, что я даже и умереть должен за каким-нибудь письмом — от скуки. Если б ты знала, каких страданий и усилий над собою стоят мне письма к дражайшему нашему родителю, которых, впрочем, с самого отъезда я написал только три1!.. Но об этом довольно... Ты, как я заметил, приписывала причины моего молчания другим предположениям и весьма ошибалась. Не зная и доныне твоего теперешнего мужа2, я не мог быть предубежден ни в пользу, ни во вред его и скорей мог думать хорошее, — потому что вы все, видевшие и знавшие его, так думали, — а на слухах и чужих разглагольствиях я основываться не имею привычки... Душечка Аненька! Я, ей-богу, тебя люблю (хоть не пишу и тебе по году) и желал бы, желал тебе счастья, и если не пишу об этом, так только потому, что от писем моих счастливее ты не будешь.

Вот доходят до меня слухи, что ты все хвораешь. Это очень нехорошо. Пиши, пожалуйста, о своем здоровье и о том, в каком положении оно находится.

Что касается до меня, то Петербург покуда мне еще не надоел, а надоест — приеду в деревню и буду опять гонять зайцев. Впрочем, если отец не раздумает, то мы уедем весной на Кавказ, о чем уже переписывались3. Из многочисленных и постоянных наблюдений за самим собой я заметил, что ни на что не способен, и могу только быть счастлив, ничего не делая, — о чем тебя и уведомляю. Это, конечно, неутешительно, но я и худого тут шля себя ничего не вижу. Отечество наше велико и обильно, и чиновников в нем без меня очень много. Скажут, что я до сей поры безумствую, потому что у меня нет никакого чина, — да что кому до этого за дело?..

Но и об этом довольно... Ты, быть может, спросишь, как я живу? Живу как живется, ни скучно, ни весело, вожусь теперь с кашлем, а впредь уповаю на милосердие божие.

Я приеду в Ярославль или в феврале (в таком случае, если мы поедем на Кавказ), или в июне и пробуду до декабря. Напиши, пожалуйста, что делают наши псовые охотники. Мне Амалия Федоровна насказала ужасных вещей о каком-то несчастном приключении на охоте, а Софья Яковлевна говорит, что все это вздор.

К стыду моему, я должен признаться, что едва ли бы скоро принялся писать к тебе, если б не Софья Яковлевна, которая взяла с меня слово. Напиши же и ты.

Прощай, душенька, и не сердись, пожалуйста; мужу твоему весьма кланяюсь. Будь здорова.

Брат твой

Н. Некрасов.

P. S. Прилагаемую цидулку препроводи к Феде4.

8. А. В. НИКИТЕНКО

Милостивый государь

Александр Васильевич!

К 1846 году я собираю альманах, в котором примут участие Панаев, Белинский, А. Майков, Тургенев, Огарев и др.1.

Вы ко мне добры, и это дает мне смелость просить Вас взять на себя цензуру этого альманаха2. К тем статьям, которые уже у Вас, препровождаю поэму Тургенева «Помещик»3 и роман г. Достоевского «Бедные люди» (роман — чрезвычайно замечательный, как Вы увидите, прочитав эту рукопись)4. Покорнейше Вас прошу просмотреть эти рукописи (хоть к сентябрю месяцу, ради бога!) и отдать Белинскому5; по времени будут доставлены к Вам и остальные.

Альманах мой будет называться «Первое января».

Для меня это дело важно: я издержал на него последние свои деньжонки и основываю на нем кое-какие надежды — вот все, что могу сказать в извинение моей докучливой просьбы.

Истинно уважающий Вас

Н. Некрасов.

7-го июня, 1845 СПб.

Я уезжаю из Петербурга6, и это лишает меня удовольствия быть у Вас лично.

9. Н. X. КЕТЧЕРУ

Здравствуй, Кетчер. Я обещал тебе написать и пишу. Здесь застал я все по-старому1. Белинский теперь здоров; был он болен воспалением в легких и так сильно, что лечивший его доктор Тильман опасался за его жизнь. Теперь он чувствует себя ни хорошо, ни худо, работает и кашляет так же, как при тебе, если еще не сильнее, Анненков еще здесь, сбирается за границу по первому пути; Языков, Тютчев, Кронеберг, Маслов — здоровы. Скука, рожи унылые. На днях были у Комаришки2, который сильно потолстел, — сонно, вяло и скучно.

День моего прибытия в Петербург ознаменовался истинно усладительным событием. Краевский напечатал отдельно переведенный Кронебергом для «От{ечествеиных} зап{исок}» роман «Королева Марго». Кронеберг вступился за права свои, со сводом законов в руках явился к Кр{аевскому} и после продолжительных прений вытребовал с него 1800 рублей. Но и здесь еще не конец. Краевский вздумал попугать Кр{онеберга} тем, что сбавит цену за переводы, вследствие этого Кронеб. потребовал прибавки очень изрядной — Краевский и на это согласился, но слег в постель, и несколько дней тому доктора опасались за его жизнь. Жаль, что нельзя рассказать здесь подробностей этого события, о котором трубит теперь половина Петербурга, но следует заметить, что брадатый Кронеб. оказал здесь себя истинным немцем, вел дело хладнокровно и обстоятельно3. Скажи Ал. Ив.4, что Горбунов удовлетворен Краевским немедленно5. Еще скажи ему, чтоб он привез или прислал статью «Ум хорошо, а два лучше», адресуя на Белинского6, и поскорей кончал другую начатую статью7. Его с нетерпением ждут в Петербурге все знающие и любящие. Всем кланяюсь. Прощай.

Н. Некрасов.

10 октября

10. А. А. И Г. С. БУТКЕВИЧ

Здравствуй, милая Аненька, здравствуйте, Генрих Ст{аниславович}. Покуда пишу вам только, что я здоров, принялся за свои дела, дела идут изрядно — завтра или на днях еду с одним морским офицером в Кронштадт и после вам напишу. А теперь прощайте — будьте оба здоровы и веселы и пишите ко мне к Владимирской в Поварскую улицу, в дом Тулубьева, № кв. 7-ой. Где вы теперь — в городе, в Путятиие-Грешневе или идете в поход?

Жалею, что не могу послать тебе, Аненька, известную материю. Теперь я просто без гроша. Затеял предприятие в 10 тысяч1, имея только четыре, и всякую копейку, какая есть, принужден отдавать на бумагу, на печать, на картинки и на всякие другие принадлежности. Все это изготовится только к генварю, и тогда только начнутся деньги, то есть законное вознаграждение за труд и за риск. Впрочем, дело идет успешно, потому что я принял к себе в долю по этому предприятию г. Языкова, своего короткого знакомого, имеющего капитал, и чего недостает денег, беру у него, разумеется в ожидании будущих благ, которые, впрочем, очень верны. Прощайте, пишите ко мне. Я вас люблю.

Н. Некрасов.

19 октября

1845

11. Н. X. КЕТЧЕРУ

Кетчер, здравствуй! Как ты живешь? Ну да к делу. Пришли, пожалуйста, стихотворения Огарева, какие у тебя есть, — я напечатаю лучшее, посоветовавшись с Белинским; да только пришли тотчас по получении этого письма1.

Скажи Герцену, что его повесть2 — поистине превосходная повесть, что лучше он никогда ничего не писывал и что, читая его повесть, так и кажется, что он только и делал весь свой век, что писал повести: такая ровность и ни одной фальшивой нотки.

«Зубоскал», о котором я писал, выходить не будет; почему? по обстоятельствам, не зависящим от редакции. Впрочем, оригинал, для него приготовленный, напечатается под другим заглавием и выйдет не выпусками (чего нельзя), а вдруг целой книгой3. Поэтому все-таки хорошо бы, если б прислали мне из Москвы статейку, другую, о чем я писал.

Вот уже я другой раз к тебе пишу, чем и не могу не похвастаться, а ты хоть бы строку. Ведь интересно бы знать — как вы там?

твоем переводе4 я Никитенке говорил — он промолчал, сегодня иду к нему и опять скажу.

Кланяюсь всем, всем, всем. Здесь всё так себе — ничего. Белинский здоров и работает. Тургенев бегает в оперу, Панаев ядрит, лупит и наяривает; Анненков сбирается (все еще) за границу5. Комаревич6 все приглашает нас по субботам — но, увы! с некоторого времени к нему — как будто сговорились — никто. Прелестную Нумидянку7 давно не видал. А о себе скажу, что со времени несчастия, постигшего друга моего «Зубоскала», я куда как скучеи.

Твой

Н. Некрасов.

2 декабря 1845 СПб.

12. В. Г. БЕЛИНСКОМУ

Здравствуйте, Белинский! Я было на днях написал к Вам о печальном состоянии Вашего альманаха1, но письмо как-то залежалось, и я очень рад: теперь могу сообщить Вам вести хорошие. Но все-таки сначала обращусь к нехорошим. Еще до моего приезда в Петербург (а я приехал в конце июля) Гончаров хныкал, и жаловался, и скулил, что отдал Вам свой роман2 ни за что, будто увлеченный и сконфуженный всеобщими похвалами и тем, что Вы (его собственные слова) просили «именем своего семейства» и т. д.; он ежедневно повторял это Языкову, Панаеву и другим с прибавлением, что Краев{фкий} дал бы ему три тысячи, и, наконец, отправился к Краев. Узнав все это, я поспешил с ним объясниться и сказать ему за Вас, что Вы, верно, не захотели бы и сами после всего этого связываться с ним и что если он отказывается от своего слова, то и дело кончено и пр. По моему мнению, больше и нечего было делать с этим скотом. Достоевский Краевскому повесть дал3, а Вам — неизвестно когда, и кончит ли; от Тургенева ни слуху ни духу4. Панаева повесть поспеет не ранее, как к декабрю5... Все это весьма прискорбно и поставило бы меня в крайние затруднения касательно Вашего альманаха, если б не следующее обстоятельство. Еще в Казани решили мы с Толстым и с Панаевым хлопотать о приобретении журнала, чтоб с 1847 года приступить к его изданию6. На это предприятие Толст, и Панаев решились употребить значительные деньги7. В июле я отправился в Петербург, в августе прибыл и Панаев, и, наконец, мы на днях кончили с Плетневым и взяли у него «Современник»8. Ответственным редактором будет Никитенко, ибо иначе сделать было нельзя, — впрочем, влияние его ограничивается наблюдением за журналом в отношении к цензуре9 и несколькими мелкими льготами, кои он себе выторговал10. Подробнее узнаете дело, когда свидимся11. На днях мы выпустим объявление12.

Еще в Казани мы имели в виду, когда дело удастся, списаться с Вами касательно уступки Вашего альманаха нам в журнал. Но теперь, при вышеписанных обстоятельствах, я нахожу этот оборот дела выгоднейшим для Вас и не думаю, чтоб Вы находили иначе. Мы заплатим Вам за все статьи, имеющиеся для Вашего альманаха, и за те, кои будут для него доставлены, хорошие деньги, и это будет Ваш барыш с предполагавшегося альманаха. Пишите, что Вы обо всем этом думаете и когда Вы приедете, ибо можете судить, как Ваше присутствие в Петербурге для нас теперь важно. Само собою разумеется, что мы предложим Вам условия самые лучшие, какие только в наших средствах. Работой также Вы слишком обременены не будете, ибо мы будем Вам помогать по мере сил.

Краев, делает гадости по-прежнему. Недавно еще, когда ему был выговор за направление «0{течественных} з{аписок}», он сказал, что этого вперед не будет, ибо он удалил уже сотрудников, которые поддерживали такое направление. Пишите к Герцену, чтоб он не давал ему конца «Кто виноват?». Нам хочется напечатать этот роман вполне отдельной книжкой и дать в приложении к журналу безденежно13. Это была бы порядочная пилюля Андрюшке14...

Мы объяснили Гончарову дело о журнале. Он сказал, что Кр{аевский} ему дает по 200 р. за лист; мы предложили ему эти же деньги, и роман этот будет у нас. Другую его повесть15 я тоже купил у него.

До свидания. Адресуйте ко мне письмо: на Фонтанке, между Аничкиным и Семионовским мостом, в доме княгини Урусовой.

Кланяется Вам Авдотья Яковлевна и все Ваши знакомые. Языков и Тютчев открыли контору агентства и комиссионерства.

Весь к услугам Вашим

Н. Некрасов.

13. Н. М. ЩЕПКИНУ

Здравствуйте, Николай Михайлович! Пишет к Вам Некрасов, а о чем, то явствует из приложенных при сем объявлений1. Воронеж, говорят, богатый город и многолюдный: там, вероятно, есть люди, выписывающие журналы; если можно, да распространятся же между ними прилагаемые объявления. Русь-матушка велика: скоро ли дойдет до нее, что «Отечеств{енные} записки» переменили квартиру и, приодевшись и ггриумывшись, хотят явиться к ней под именем «Современника»2. Вероятно, в Воронеже есть и книгопродавец; пусть же он наклеит одно из цветных объявлений на картон и повесит у себя в магазине: оно и украшением может служить. Просить Вас о распространении известия о «Современнике» считаю лишним: если можно, Вы, верно, это сделаете. Пишу к Вам как по собственному побуждению, так и по совету Белинского, который Вам кланяется. Если вздумаете мне написать, то адресуйте в контору «Современника», адрес которой означен на объявлении. Будьте здравы и веселы.

Ваш

Некрасов.

26 октября 1846 СПб.

14. Н. X. КЕТЧЕРУ

Любезный Николай Христофорыч, я к тебе тысячу раз собирался писать, что станешь делать! только теперь собрался. Я изнемогаю — не под бременем труда, а под бременем разных страхов, которые нападают на меня при этом новом многосложном и нелегком для меня деле. Ну да что об этом. Вот что: помощь твоя мне нужна — по сношениям с московскими сотрудниками, по ревизии московской конторы (на это по окончании подписки я пришлю к тебе особое доверительное письмо) и т. под. Захочешь ли ты этим заняться? Напиши. А уж я-то как был бы рад. Вот еще что: уведомь, пожалуйста, Галахова, что ему, по просьбе его, будут выдавать из москов{ской} конторы два экз. «Совр{еменника}» по прилагаемой записке, которую ты и передай ему. Да попроси его, чтоб он увидал Ваненку и напомнил ему об материалах для физиологии московской книжной торговли и книгопродавцев, которые Ваненко мне обещался, пускай присылает поскорее — я ему заплачу хорошо. Нужды нет, что материалы не в порядке, — у меня есть кой-что о петербургской книжной торговле, и из всего этого можно будет составить интересную статью1. Прощай, пожалуйста хлопочи о статьях для «Совр.», да и сам что-нибудь делай для него.

Весь твой

Н. Некрасов.

13 января

15. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Спасибо Вам и за память об нас, и за память об «Современнике». Рассказ Ваш я прочел — он очень хорош, без преувеличенья: прост и оригинален. Завтра дам его Белинскому1 — он, верно, скажет то же. Кстати о Белинск. Здоровье его так же неровно, как при Вас: то плохо, то как будто и ничего. Впрочем, доктор заверяет, что решительной опасности нет. Весной, вероятно, он поедет на воды (в Силезию)2 — доктор говорит, что это для него будет очень хорошо. Об этом да об наших отношениях с ним был у нас на днях положительный разговор. Я было предложил ему условие, которое обеспечивало ему при хорошем ходе дел журнала, кроме жалованья, до 5 т. асе. ежегодно во всё продолжение времени, пока издается нами журнал, хоть бы почему-либо он и оставил у нас работу. Но он — странный человек — сказал, что для него будет лучше постепенное увеличение платы за его труды по мере успехов журнала, и на этом порешили. Впрочем, скажу Вам, что при этом он не обнаруживал и тепи неудовольствия, и вообще, кажется, по этой части он теперь спокоен3. На поездку за границу он решился, когда я объявил ему, что жалованье за полгода, которые он проездит, все-таки будет выдано ему — ив самом деле без этого он не мог бы ехать. Теперь эта мысль его занимает. Тютчев и К° здоровы; контора их4 идет недурно. «Современник» продал уже с лишком сто экз. нового издания и, есть надежда, продаст и еще штук двести. Кстати: «Современник» №№ 1-й и 2-й Вам высланы, и прочие будут высылаться ежемесячно. Ваш рассказ («Каратаев») напечатан в 2-й книжке: он всем понравился очень, Белинскому тож; два-три места досадные (хоть и небольшие) выкинуты5, да что я? делать! если б и весь уничтожили, так нечему бы удивляться. Работайте, коли работается, — дело хорошее; делаешь ли что, не делаешь ли — время все равно пройдет, только как ничего не сделал, так оглянуться назад совестно; говорю по опыту — мне вот все оглядываться совестно. Статья об немецк{ой} лит{ературе} к 4-му № нам будет крайне нужна6, письмо о Берлине очень бы хорошо7, «Радилова» я буду ждать с нетерпением8, мне эти Ваши рассказы по сердцу пришлись. Собственно я прошу у Вас еще стихов — поторопитесь с «Маскарадом»9, — без стихов мне куда не хочется выпускать книжек; своих мало, а за Огарева на днях с Белинским мы воевали (впрочем, в дружелюбном тоне), и победа осталась за ним — «Монологи» погибли для света10!

Прощайте. Мне весело.

Очень преданный Вам

Н. Некрасов.

Пишу 15-го вечером, пошлю завтра.

Если Герцен еще не уехал из Берлина, отвесьте ему три поклона.

16. В. П. БОТКИНУ

Сегодня я получил Ваше письмо, Василий Петрович, и спешу отвечать на него.

Я почитал это дело, о котором Вы меня спрашиваете, давно конченным, — ибо не только слышал этот вопрос от Белинского, но даже читал Ваше письмо, в котором Вы поручали ему спросить меня: заплачу ли я ему 300 р. сер. из Герцена денег1? Вот что я отвечал ему тогда: «Я не могу дать Вам больше той суммы, которую я Вам обещал (а обещал я ему от 3-х до 4-х тысяч к тем 7-ми с лишком тысячам, которые он уже мне должен по журналу); что ж касается до того, будете ли Вы считать ту сумму всю полученною от меня или 300 р. сер. из нее отнесете на счет Герцена, — делайте, как Вам выгоднее».

Если б Герцен поручил мне передать Белинскому не 1000 р., а все четыре тысячи, которые я Герцену должен, — то и тогда я мог бы сказать, что эти деньги мною Белинскому все заплачены, потому что в прошлом и нынешнем году забрано Белинским у меня 2884 р. 57 коп. сер., то есть десять тысяч девяносто шесть рублей ассигнациями, а между тем заработано им, считая за четыре месяца, — 2666 р. ас., да получено нами от него статей из альманаха по большей мере на 1500 р. ас., — всего 4166 р. ас. Стало быть, по сие время он должен мне пять тысяч девятьсот тридцать рублей ассигн. Надеюсь, что после этого расчета мне нечего отвечать на Ваш вопрос.

Но положение Белинского заставляет меня войти в подробности, касающиеся лично до него, которые Вам, как человеку, принимающему в нем участие2, нужно знать. Дело касается того, с чем он поедет за границу и что оставит своему семейству.

Когда он решился ехать за границу, я обещал ему от трех до четырех тысяч; но из этих денег он уже забрал у меня две тысячи пятьсот рублей в последние полтора месяца, и — что еще важнее — я знаю, что этих денег у него уже нет; самое большее, что я могу ему еще дать, — это полторы тысячи (300 р. сер. из них я зачту за Герцена, а остальные приложу к долгу Белинского). Итак, вот все то, что он может иметь здесь. Вы сами эти дела знаете и поверите мне, что дать теперь больше у меня нет никакой возможности: на издание журнала нужно нам по меньшей мере 32 т. р. сер., — собрали мы по подписке менее ста тысяч ассигн. и с лишком десятую долю из этого сбора забрал у меня один Белинский. Это значительно запутало наши дела, и я теперь должен прибегать ко всевозможным изворотам и ограничиваньям издержек, чтобы к концу года не пришлось плохо. Положение мое в настоящем случае мучительно: с одной стороны, мне тяжело отказывать Белинскому (и я до сей минуты ни разу ему не отказывал), а с другой — на мне лежит очень большая ответственность, — Вы это знаете.

Во всяком случае, если будете писать к Герцену, то потрудитесь сказать ему, что 300 р. сер. Белинскому мною заплачены; еще по просьбе Герцена выдал я г-ну Захарьину 60 р. серебр. и выдам еще 90 р. сер., — все это составит 450 р. серебр. и более в нынешнем году я заплатить Герцену не могу и прошу его уплату остальных денег подождать за мной до следующего года.

До свидания. Сильно Вам кланяюсь и от души желаю, чтоб здоровье Ваше поправилось и чтоб «Испанские письма» подвинулись3. Напишите мне, если будете так добры, — что Вы думаете о положении Белинского, не придумаете ли какой полезной для него меры, — и посоветуйте мне что-нибудь в этом случае. Честью Вас уверяю, что я делаю и готов сделать для Белинского все, что могу.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

17. В. Г. БЕЛИНСКОМУ, И. С. ТУРГЕНЕВУ И П. В. АННЕНКОВУ

Письмо ваше, Белинский, Тургенев и Анненков, мы получили1; я сейчас прочел его вслух Панаеву и М. С. Щепкину, который здесь теперь на несколько дней. Новостей у нас, господа, накопилось много, да вдруг не вспомнишь; памятна мне одна: что в прошлом месяце мы бросили перевод и набор «Манон Леско» и «Леоне-Леони», а в нынешнем не будем продолжать «Пиччинино». Это все потому, что это романы французские, а к французским романам, по обстоятельствам, не зависящим от редакции, мы с Панаевым почувствовали сильное нерасположение2. Был я в Москве; чтоб вы поняли силу этой поездки, расскажу вам анекдот: Краев{ский} приехал в Москву позже меня четырьмя днями; в этот самый день я давал обед московским сотрудникам. Боткин с Галаховым берут шляпы и идут. «Куда?» — спрашивает Краевский. «На обед, к Некрасову», — отвечает Боткин3. «А разве Некрасов здесь?» — спрашивает Кр. «Здесь», — отвечает Боткин. «Он меня предупредил!» — восклицает Краевский, и Боткин клянется, что в этом восклицании слышались рыдания и проклятия. И действительно, было о чем пожалеть ему: Боткин в это время был уже, так сказать, законтрактован мною для «Современника»; Кавелин, которому еще прежде Кр. предлагал взять на себя редакцию и составление исторических статей для «Энцикл{опедического} лекс{икона}», с помощию моею сосчитал буквы в листе «Энц. леке.» сравнительно с листом «Современника» и не решается меньше взять с листа «Энц. леке.», как 150 р. сер., и сверх того 2000 р. сер. за редакцию, а между тем Кр. предлагал ему только по 100 р. за лист без всякой платы за редакцию, и не случись тут меня — мояшт быть, Кавелин и ошибся бы. Вообще поездка моя была полезна для «Современника»: Корш пишет нам статью «История Венеции» и взялся составлять статьи об аглицк{ой} лит{ературе}4. Грановский написал нам статью «Валленштейн» (действительно написал!) и пишет уже другую о проклятых породах5; приискан сотрудник6 для разбора московских книг; имеется в виду много хороших составных статей: дело в том, что Грановский назвал мне много интересных новых книг, о которых мы с Панаевым в Петербурге и во сне не видали, — и вот из нпх-то поручено составить статьи; редакцию этих статей, понукание к скорейшему их выполнению и пересылку ко мне взял на себя Боткин; и на будущее время обязанность его будет состоять в том, чтоб приискивать в Москве сотрудников и заказывать для нас состав{ные} статьи из новых книг иностранных. Важно и то, что я узнал настоящие мысли москвичей о «Современнике» и пр. и пр., чего не выразишь словами, но что вы легко можете себе представить.

А живут москвичи весело: сойдутся двое — посылают за бутылкой, хоть бы в 10-ть часов утра; придет третий — посылают; перейдут к четвертому — посылают и т. д. — славная жизнь!.. Как смеются они над Мельгуновым по поводу его «Совр{еменных} замет{ок}»!.. Жаль, что нет времени рассказать всех анекдотов, которые случились по этому случаю! Он ужасно обиделся; целую неделю ходил от одного приятеля к другому рассказывать о том, как Панаев и Некрасов несправедливо с ним поступили, — и лицо у пего было бледно и строго, в голосе отзывались слезы и благородное негодование7. Уморительный анекдот рассказывает о нем Корш. Высидев у Корша часов десять и надоев ему смертельно, он ушел и забыл какой-то сверток. «Посидел!» — говорит Корш, развертывая забытый сверток (он думал, что это какие-нибудь брошюры), и вдруг посыпались на пол вяземские пряники — в это самое время отворяется дверь и выглядывает бледная фигура Мельгунова. Бормоча чтото, он принялся подбирать пряники и с тех пор не мог взглянуть в глаза Коршу... В самом деле, Мельгунов — и вяземские пряники!.. Будет о москвичах и о «Современнике». Да! еще вы спрашиваете, кто писал вторую половину разбора «Дон-Жуана»8, — Кронеберг (а первую — Майков). Кронеберг злой человек, и мне хочется его уговорить хоть изредка разбирать книжонки. А в помещении рассказа Бартенева9 виноват я, — как у нас не стало в этом № двух романов да еще рассказа «Жид»10, который мы было хотели напечатать без имени, то с горя и попали тут и «Петерб{ургское} куп{ечество}»11, и рассказ Бартенева.

Я не отвечал Вам, Тургенев, на Ваши письма и ничего не писал об успехе Ваших рассказов12 — по злобе на Вас за надуванье статьей об немецк{ий} лит{ературе}13. Ну, черт Вам простит! Успех Ваших рассказов повторился еще в большей степени в Москве — все знакомые Вам москвичи от них {в}- восторге и утверждают, что о них говорят с восторгом и в московской публике. Нисколько не преувеличу, сказав Вам, что эти рассказы сделали такой же эффект, как романы Герцена и Гончарова и статья Кавелина14, — этого, кажись, довольно! В самом деле, это настоящее Ваше дело; Белинский говорит, что Вы еще написали рассказ15; если не думаете скоро написать другой, то высылайте хоть этот; это нам к осени куда хорошо; нас то и дело спрашивают, будут ли в «Современнике» еще Ваши рассказы. Вот оно куды пошло! На предложение Мюллера мы согласны и даже очень ради; по 50 талеров будем платить с охотой; только уж, пожалуйста, возьмитесь сами списаться с ним обстоятельно, какого рода статьи нам нужны (в особенности хорошо, если он возьмется писать нам об немецк{фй} лит{ературе}16); присылайте нам его адрес — мы заведем с ним переписку через Кронеберга. «Петушкова» я Вам вышлю17, оригинал «Каратаева»18 сохраню. Вы заработали у нас довольно много денег — за Вами не много; если нужны деньги, я Вам пришлю в Париж, только напишите еще рассказа два к осени.

Наконец слово к Вам, Павел Васильевич: во-первых, жму Вам руку, то есть руку, написавшую «Письма из Парижа»19. Во-вторых, попадете в Париж — пожалуйста, пишите опять, а я даю Вам слово перечитывать корректуру Ваших «Писем» внимательней, или лучше: заключим условие — за каждую опечатку Вы отныне имеете право взыскать с меня бутылку шампанского при свидании; сколь ни подло, но я буду все меры употреблять, чтоб Вам никогда не пришлось пить моего шампанского; только пишите иностранные слова и собственные имена разборчивее. Вообще я похлопочу, чтоб опечаток в «Совр.» было меньше; вся беда в том, что у нас нет хорошего корректора, а во второй корректуре всех ошибок иногда не усмотришь; придется перечитывать по два раза. Письма адресуйте так: в Петербург, в контору «Современника». Прощайте, веселый и злой человек! когда-то я опять Вас увижу?

18. И. С. ТУРГЕНЕВУ, В. Г. БЕЛИНСКОМУ И П. В. АННЕНКОВУ

Любезный Тургенев! Есть у меня еще до Вас просьба, исполнением которой в возможной степени Вы меня обяжете превыше всех благодарностей. Видите в чем дело: по поводу того, что неудобно печатать французские романы1 — мы в большом затруднении насчет приложений, которые обещаны публике2; покуда у нас есть только в виду «Записки Бенвенуто Челлини»3, которые уже переводятся. Но этого мало. Мы решились дать в прилояшнии к 10-му или 11-му № «Иллюстрированный альманах», состоящий из небольших юмористических статей в стихах и прозе4: этим расквитаемся мы и в другом долге перед публикой, которой мы обещали политипажи. Для этого заготовлены и заказаны нами статьи, между прочим Гончарову и Достоевскому, также Апол. Майкову5, я произвел три стихотворения6, а Панаев — рассказ7; есть и еще кое-чго; сюда же думаем мы поместить и Ваш «Маскарад», если только Вы о нем не забыли. А если забыли, так, пожалуйста, вспомните, кончите и пришлите поскорей8, ибо его нужно иллюстрировать. Рисовать картинки будут (и уже начали) Невахович, Стенанов, Агин и Аполлон Майков. Но этого нам кажется мало. Нам хотелось бы парижских политипажей, это произвело бы сильный эффект, а между тем этого достигнуть нетрудно, если Вы не поленитесь. Стоит только, если не Вам, так Анненкову, который так долго жил в Париже, набросать несколько очерков парижской жизни (хоть уличной), обратиться к хорошему парижскому художнику, чтоб он нарисовал к этой статье картинки, потом к хорошему граверу на дереве, чтоб он их вырезал, — прислать к нам доски и статью — и дело кончено: мы в Петербурге щегольнем парижскими политипажами9! Пожалуйста, господа! расходов не бойтесь: платим же мы здесь большие деньги за посредственные политипажи, так за парижские и грех было бы не заплатить. Если Вы согласны взять на себя эту комиссию, — напишите — я тотчас вышлю Вам денег. Павел Васильевич! Я думаю, если Вы захотите, для Вас не много будет стоить труда сделать мне это одолжение, а одолжение будет великое! Потому что Вы не можете себе представить, какой вес придаст нам это в глазах публики. Белинский! пожалуйста, понудьте этих господ: мне этого смерть хочется, потому что я предвижу тут сильную пользу. Книга будет отлично напечатана на отличной бумаге, и не будет в ней ни одной опечатки. Прощайте, господа. Желаю вам здравия и веселья. Во всяком случае, отвечайте мне, как вы найдете это предложение, не медля.

Ваш

Н. Некрасов.

Статья такого свойства нужна к октябрю.

25 июня 1847

СПб.

Нам нет нужды называть этого альманаха ни юмористическим, ни как-нибудь иначе: всякая статья легкого свойства будет в нем иметь место, поэтому если бы Вам, Белинский, вздумалось что-нибудь набросать слегка, то это было бы очень хорошо. К Герцену я также пишу об этом10.

Белинский! напишите, что Вы думаете вообще о такого рода приложении. Оно нам будет дорого стоить, но я основываю на нем большие надежды.

19. И. К. БАБСТУ

Любезнейший и прелюбезнейший г-н Бабст! Вы себе не можете представить, — сколько бы пылко ни было Ваше воображение, — до какой степени я благодарен Вам за Ваше участие в «Современнике», за Ваши статьи и за Вашу аккуратность. Пишите библиографию московских книг — Ваши разборы дельны и лучше не нужно1. Статья

«Кальвин», к сожалению, немного опоздала на 8-ую книжку (когда мы особенно нуждались в статье для «Наук»), но она очень интересна и пойдет в одном из следующих №№2. Я не высылаю Вам денег за Ваши напечатанные статьи, ожидая, когда больше накопится, но если деньги Вам нужны — уведомьте: я сейчас вышлю.

Статью об Австралии делайте исподволь, ибо раньше как через три месяца она не понадобится3. Будьте здоровы. Поклонитесь доброму Михаилу Семеновичу4.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

5 августа, 1847

20. А. В. НИКИТЕНКО

Я узнал, почтеннейший Александр Васильевич, что повесть «Савка» уже послана к Срезневскому; поэтому, кажется, теперь осталось одно средство предупредить его затруднение и напрасный испуг: потрудитесь написать к нему, что Вы сами нашли повесть «Савку» неудобною к печати в том виде, как она набрана, и потому просите его не трудиться напрасно читать ее — ибо она будет переделана или и вовсе уничтожена1. Это письмо — если Вы найдете нужным поступить так — пришлите ко мне, и я тотчас отправлю его к Срезневскому.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

20 сентября

21. А. В. НИКИТЕНКО

Почтеннейший Александр Васильевич!

С «Антоном» дело покончено благополучно: оба цензора подписали так, как Вы переделали1.

Потрудитесь прислать в типографию 4-е письмо Герцена из Парижа2; это письмо уже пропущено Срезневским, и я прилагаю при сем его корректуру, которую потрудитесь переслать вместе с своею в типографию. Нужна также статья «Холера»3.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

18 окт. 1847

Сделайте одолжение, поищите «Филиппо Стродзи»!4.

У меня сохранились поправленные Вами корректуры рассказа «Жид», который несколько месяцев назад был пропущен Куторгой, но приостановлен Ивановским5. Я бы желал послать Ваши корректуры этого рассказа к Срезневскому, и если он их подпишет, то рассказ можно бы набрать и напечатать. Что Вы на это скажете? Жду Вашего разрешения.

Н.

22. А. В. НИКИТЕНКО

Почтеннейший Александр Васильевич!

Посылаю при сем корректуры «Жида»1. Еще посылаю Ваши и Куторгины корректуры «Письма» Герцена. Я решительно не знаю, что делать с этой статьей. Я имею письмо Герцена, в котором он пишет, что если его письма слишком обрежет цензура, то не печатать их2. Рассердить Герцена нарушением его воли в таком деле мне не хотелось бы, нам лишаться такого сотрудника очень невыгодно; между тем жаль и не печатать это письмо. Поэтому решаюсь просить Вас взглянуть еще на отмеченные N3 места. Так как Куторга пропустил почти всё, а Срезневский на другой корректуре, посланной мною к Вам, вычеркнул только одно место, — то от Вас зависит разрешить некоторые места, если Вы найдете это возможным. Особенно, напр., исключение из фразы официальной Франции — слова официальной пугает меня в отношении к Герцену, — ибо это изменяет мысль, делает ее неверною и неосновательною. Выражение друг Гизо, друг Дюшателя и еще более друг лжи — сокращенное наполовину — превращается из остроты в натянутый и странный оборот и т. под.3. Пишу это Вам потому, что знаю щепетильность Герцена в отношении к таким вещам, и прошу Вас спасти хоть некоторые из этих мест не столько ради их важности, сколько ради щепетильности автора.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

21 окт. 1847

23. И. С. ТУРГЕНЕВУ И П. В. АННЕНКОВУ

Господа Тургенев и Анненков. Я получил письмо Тургенева1; вопрос о деньгах, кажется, уж для Вас, любезный Иван Сергеич, должен быть решен. Я недели три назад встретил Вашего брата2, который мне сказал, что отправил Вам около трех тысяч франков.

Я получил Анненкова письмо для печати3 — письмо превосходное и написано прекрасным языком!

Если хотите быть полезны «Современнику» в Париже, как пишет Тургенев, то прежде всего напишите (кто из вас хочет) такую статью, которую можно было бы иллюстрировать в Париже, и закажите политипажи или выберите себе готовые политипажи из французских изданий, приделайте к ним текст, а с политипажей закажите так называемые клише и пришлите вместе с статьей. Все это нужно бы к 1-м числам декабря, не позже. Тургенев! Вы можете под такого рода статьей и не подписаться; стало быть, статья может быть и средней руки... Скучно писать по заказу. Знаю, да ведь этим Вы меня по гроб жизни обяжете... Нельзя ли соблазнить Вас деньгами? Что касается до них, то, если будете работать, можете рассчитывать на получение от меня в декабре месяце и гораздо больше, чем Вы назначили в своем письме; стало быть, моясете дольше жить и в Париже, если Вам там нравится. А «Маскарад»? Я Вам еще скажу весть, может быть, приятную: я хочу издавать и на днях начну «Библиотеку русских романов, повестей, записок и путешествий»4, — начну с «Кто виноват?», потом «Обыкн{овенная}история», а потом, думаю я, «Записки охотника» — уж наберется томик порядочный, а когда наберется другой — и другой напечатаем. Как Вам это нравится и сохчгасны ли Вы на это? Думаю, что да, а условия издания для Вас не объясняю — некогда, да и знаю, что Вы будете согласны на те условия, какие с другими. А рассказы Ваши так хороши и такой производят эффект, что затеряться им в журнале не следует.

Прощайте, господа, после 1-го числа напишу больше, а теперь страшно некогда, клянусь вам, я в судорожных хлопотах, и взялся за перо с тем, чтоб только в двух словах уведомить вас о получении ваших писем. Белинский здоров и дописывает большую статью для 11-ой книжки5. В этой книжке, между прочим, Тургенева «Жид», без подписи его имени.

Весь Ваш

Некрасов.

24. Н. X. КЕТЧЕРУ

Любезный Николай Христофорович.

Первую часть твоего перевода мы получили — поздно, да делать нечего — причина законная. В 12 книжке этого романа печатать нельзя, ибо он, кажется, будет листов 15-ть печатных — на одну книжку много, а переносить на следующий год неудобно. Первая книжка у нас, вероятно, обойдется без переводных статей, — итак роман этот, вероятно, понадобится на вторую, то есть в январе вторая часть должна быть у нас1.

Скажу тебе, любезный друг, что объявление в И № «Отечественных зап{исок}» (где означены заготовленными статьи многих наших сотрудников, самых капитальных и на которых основывался перевес нашего журнала) нас чрезвычайно сконфузило. Я еще понемногу креплюсь, но Белинский впал в совершенное уныние, которое в самом деле весьма основательно2. Как ни смотри на дело, а «Совр{еменник»} все-таки находится в соперничествующем отношении к «От. зап.». Чем же он мог взять верх над ними? Явным перевесом, но перевес этот уничтожен: публика видит теперь, что в «От. зап.» она будет иметь статьи тех же, которых получила бы и в «Соврем.», а менаду тем к этому еще у «От. зап.» перевес девятилетней хорошей репутации, исправности доказанной, привычки и пр. Ты скажешь, перевес остался в Белинском? Но в нынешнем году у нас статей Белинского почти не было, и, стало быть, в глазах публики и этого перевеса не существует, ибо не имеет она основания думать, что в следующем году Белинский будет деятельнее.

Ты еще, может быть, скажешь, что найдутся подписчики и для нас и для него. Нет, выписывать два журнала с одним направлением и с одинаковыми сотрудниками — не у многих явится охота.

Конечно, у нас остались еще некоторые преимущества, но они известны только нам, и публика в них входить не может и не станет. Они обнаружатся, но уже будет поздно: дело всё решат последние два месяца нынешнего года, и, нет сомнения, значительной прибыли подписчиков нам ожидать нельзя. Я положительно уверен, что у нас прибудет разве каких-нибудь сто подп{исчиков}.

Между тем мы в нынешнем году с лишком 25 тысяч в убытке. (В декабре, после 12-й книжки, я окончу годовой счет и, пожалуй, пришлю тебе копию для подтверждения этого.) Надеясь на следующий год, мы тратили без оглядки: мы дали 400 листов вместо 250, мы дали оригинальных листов двумя третями больше, чем «Отеч. зап.». Сообрази эту разницу: переводный лист относится к оригинальному, как 50 р. ас. к 175. Наконец, мы платили с листа больше и значительно! Конечно, все это мы делали добровольно, но если б мы знали, что нам должно надеяться только на себя, необходимость заставила бы нас действовать иначе. Конечно, может быть, мы не должны были простирать так далеко своих надежд, но за ошибку мы платимся слишком сильно.

Даже свистун Панаев и тот приуныл и ходпт живым упреком мне, и можешь представить, как приятно мое положение: никто тут не виноват, потому что я затеял дело и втянул Панаева, я за все брался и ручался, — конечно, я виноват, и еще более тем виноват, что в моих руках всетаки было настолько средств, чтоб вести дело без убытков, только не претендуя на первенство между журналами. Но я не сообразил и не предвидел.

Я знаю, что наши приятели худа нам не желают, а желают добра, но уверяю тебя, что в настоящем случае они сделали гораздо больше вреда нам, чем пользы Краевскому.

Пожалуйста, этого письма никому не показывай; я не имею причины претендовать ни на кого; они в своем праве, — тем более что не отказываются работать и у нас, за что все-таки я не могу не благодарить их.

Отвечай мне.

Весь твой

Н. Некрасов.

Твой брат тебе кланяется. Он иногда бывает у Тютчева на сборищах по субботам. Поклонись Сатину, которого я очень полюбил.

25. И. К. БАБСТУ

Милостивый государь

Кондратий Иванович1.

К 1-му января нам нужно счесться, и потому прошу Вас прислать мне краткий перечень Ваших статей в «Современнике» — с означением, в каком № которая помещена, — я желаю этого потому, что боюсь забыть которуюнибудь.

Затем прошу Вас покорнейше продолжать Ваши занятия в «Соврем.» и в следующем году. Как быть с книгами? Вы все спрашиваете меня, а я думаю, что Вам это дело устроить ближе и легче. Я же с своей стороны, кроме предоставленного в Ваше распоряжение магазина Базунова2, могу обещать Вам, что деньги, которые Вы издержите по этому предмету, я беспрекословно буду платить. Достаточно ли этого?..

А насчет полноты московской библиографии прошу Вас особенно позаботиться. Книг сколько-нибудь дельных не пропускайте, да и о плохих говорите хоть по два слова.

духовных книгах рецензий не нужно.

Скажу Вам откровенно: я было подосадовал на Вас, что Вы советуете мне с статьями серьезного содержания обходиться поосторожнее, очевидно приписав исключения и поправки в Ваших статьях моему произволу и малоумию, — но потом я рассудил, что Вы с цензурой дела никогда не имели, и умилился духом. Скажу Вам, что корректуры Ваших статей я храню со всеми следами на них красных чернил, и при свидании со мной Вы будете иметь случай удостовериться, что вышеписанные советы попали не по тому адресу.

Очень преданный Вам

Н. Некрасов.

10 дек. 1847

СПб.

Поклон М. С. Щепкину.

26. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезнейший Тургенев. Прежде всего да будет Вам известно, что сего числа (И дек. ст. ст.) посланы Вам триста рублей серебром. Затем, все рассказы Ваши уже у меня, — на днях увижу, будет ли возможность поместить их в 1-ую книжку1, ибо я от Вас 4-ый рассказ2 и желание о помещении их в 1-м № получил только седьмого числа, а тогда уже были назначены и отданы (с 1-го числа) для первой книжки повесть Гончарова3 и повесть Даля4; скоро их кончат набором, и увижу, сколько из них выйдет.

Радуюсь, что Вы работаете, только, пожалуйста, не ослабевайте, — право, я рад и за Вас, и за «Современно ник», — на такую отличную дорогу Вы попали; очевидно, Вы начинаете привыкать к труду и любить его — это, друг мой, великое счастие! Ну, а затем за таковой тон извините. Вот что не забыть бы: наш альманах скоро начнет печататься и к 1-му февраля должен выйти5, — итак, давайте «Маскарад»6, пожалуйста! А уж на парижские политипажи я отложил всякую надежду; видно, не видать нам их, как ушей своих. Мы завербовали себе Степанова (что делал статуэтки), и он нарисовал нам несколько поистине отличных карикатур. Текст тоже недурен; пожалуйста, давайте «Маскарад», — даже если не будете им довольны, найдете неудачным, все-таки присылайте; в таком случае можно напечатать без подписи, а он все-таки, верно, настолько будет хорош, что альманаху сделает пользу.

Ваших новых рассказов я еще не читал и потому ничего не могу сказать о них, Анненкова повести7 тоже еще не читал, на днях все прочту — и буду писать к Анненкову, которому кланяйтесь и скажите следующее: я от Ник. Боткина узнал, что каждый № «Современника» обходится ему в Париже 12-ть франк, и больших хлопот. Это меня огорчило и озлило, потому что пересылка стоит около 20 руб. сер. в год, — и с следующей, 1-ой книжки 1848 года мы уж не будем посылать ему через брата, а прямо; зачем он сам не образумил нас раньше, — что за неумеренная деликатность! Ну, пусть извинит, а впредь «Соврем.» не будет ему стоить ни денег, ни хлопот. А если и Вы пожелаете получать себе экз., то мы будем высылать, только пересылку поставим на счет.

А о себе скажу, что похвалы, которыми обременили Вы мои последние стихи в письме к Белинскому8, нагнали на меня страшную тоску — я с каждым днем одуреваю более, реже и реже вспоминаю о том, что мне следует писать стихи, и таковых уж давно не пишу. Мне это подчас и больно, да делать нечего. Но, за исключением сего, живу изрядно, хотя работы много и поводов злиться еще больше — однако ж привык, и ничего.

Читайте в 12 № «Совр.» «Полинъку Сакс», — автор небывалый прежде9, а каков — увидите.

Пишите нам, долго ли Вы и Анненков пробудете в Париже и куда выедете, а последнего просите писать «Письма» в «Современник»10 отвсюду, куда бы он ни заехал. Если наша подписка в 1848 году будет хороша, то я сам предложу ему за «Письма» деньги, а если не хороша, то терпеливо буду ждать такого предложения с его стороны. Я, видите, деликатен.

Кстати, о деньгах! Так как я желаю, чтоб хоть Вы (на которого мы менее всех надеялись) остались исключительным сотрудником «Современника», то — если хотите — я теперь охотно заплачу за Вас долг Краевскому, — напишите, сколько, и приложите письмо к нему. — Вашему портному я заплатил в свое время сполна. Прощайте, господа.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

11 дек. ст.ст.

1847

СПб.

27. И. А. СТЕПАНОВУ

Вот картинки, подписанные цензором. Не прошла одна: Булгарин, толкующий о честности, — необходимо переменить подпись1. А Гончаров решительно объявил, что он не хочет и не позволит своей карикатуры. Что станете с ним делать? Уж мы уговаривали — да с ним не сговоришь.

А мою и Панаева я оставил у себя — подумаю о надписи2.

Завтра к Вам пришлю камень.

Извините, что я к Вам не являюсь: Вы знаете, я встаю поздно, — а тут набежит народу, да и работы пропасть, — глядь и три часа и темно. Но я не теряю надежды быть у Вас на днях.

Весь Ваш

И. Некрасов.

Потрудитесь прочесть посылаемый рассказ3 и сказать, хотите ли сделать к нему картинку или две, ответ нужен в середу.

15 декабря

28. И. А. СТЕПАНОВУ

Вы, пожалуйста, на меня не сердитесь, что я медлю; вспомните, что у меня на руках целый журнал. Вот на днях цензура запретила статью в шесть печатных листов1, уж набранную, так я теперь всё с ней бегаю. Такие пилюльки не очень сладки, и тут поневоле забудешь то, насчет чего время терпит.

Впрочем, я ничего не забываю, — камень давно был бы у Вас, да остановка именно по той причине, что камня такого большого нет; впрочем, его мне достанут, что очень важно: ибо если печатать по одной или по две картинки, то расход на эти картинки возрастет до исполинских размеров. А насчет Поля Пети я принял к сведению. Картинки к Далю, кажется, будут хороши2, а показывать их в цензуру и не для чего покуда, ибо тут нечего запрещать

Как эти картинки, так и к другим статьям, я думаю делать политипажные, а не литографии.

А насчет рассказа Достоевского3 я и сам невысокого мнения, да дело в том, что нельзя издавать журнал, если всё искать превосходных вещей — таковых у нас не много.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

18 дек.

29. Д. В. НИКИТЕНКО

Срезневский сделал в «Критике» две помарки, которые очень портят статью. Вчера утром я по этому случаю заходил к Вам, Александр Васильевич, но Вас уже не застал. Так как лист нужно печатать, то я поехал к Срезневскому с Вашими корректурами. Он сказал, что согласен с Вашими корректурами, но желает обратить внимание Ваше на сделанные им поправки — «что-де, может быть, Ал. Вас. этого места не заметил», и дал мне по этому поводу прилагаемое письмо. Вечером я был у Вас с этим письмом, чтоб получить Ваше разрешение, но Вас не застал. Так как я очень хорошо знал, что Вы нашли статью удобною к печати без помарок, а между тем, если б ждать, произошла бы задержка (ибо не только этот, но и следующие листы нельзя было бы печатать), — то я и велел печатать этот лист. Сказать еще по правде: я заметил, что Срезневский всю эту историю с письмом затеял больше для того, чтоб поддержать передо мной свое достоинство цензора, а не в самом деле по опасению.

Он тут же мне несколько раз повторил, что и теперь и впредь согласен с Вашими корректурами.

Так успокойте меня. Надеюсь, что этого листа (теперь уж отпечатанного) перепечатывать не придется1.

Я вчера нес к Вам и деньги и счеты — назначьте мне сегодня час, в который я мог бы к Вам прийти по этому делу.

Извините за бестолковицу письма: я ужасно утомился корректурами, которым и еще конца не вижу.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

30 декабря

Скажите, нельзя ли напечатать прилагаемое стихотворение в том виде, как оно теперь. Ей-ей, — я наполовину вынул из него силы и желчи. Будьте так снисходительны — дайте ответ теперь же, ибо — сказать по совести — мне очень хотелось бы напечатать его в этой книжке2.

Н.

Потрудитесь сделать Ваши заметки в посылаемом списке даровых экз.

30. Н. М. САТИНУ

Любезнейший Николай Михайлович. Очень обрадовался я, узнав, что Вы пишете статью. Я, признаться, боялся, что Вы на том и станете, что поговорите. Бабст от Вашего имени спрашивал: когда эта статья нужна? Этого наверное сказать не могу, но, во всяком случае, она нужна — думаю, что она может пойти не ранее пятой книжки, а может быть, обстоятельства так изменятся, что будет место и раньше. Видите ли, кроме статьи Соловьева (разделенной на четыре нумера)1, у нас теперь статья Корша (на два нумера)2, и «Кольберт» (Арапетова — на два №)3, да еще «Гумбольдт» (на три №)4... Так наверное-то и нельзя сказать.

А, пожалуйста, пишите. Ваша статья об Ирландии (по крайности у нас) сделала эффект — не знаю, как у Вас, — о достоинстве ее и об интересе для русской публики нечего и говорить5. Она читается, как повесть. Вот поэтомуто я очень дорожу Вашими статьями, и, кончивши «Швейцарию»6, принимайтесь за новую статью — место будет, хоть бы и не две, а пять или шесть статей Вы в год написали.

Прилагаю записку на получение от Базунова денег за статью об Ирландии. Извините, что так долго промедлил. В этой статье 2 листа и 1/8 по 40 р. с листа, выходит 85 р. серебр. — Думал было послать Вам экз. «Современника», да жаль стало, — верите ли, что в прошлом году у нас до полутораста экз. даровых было (много содействовало этому доброе сердце Панаева), так в нынешнем году я нашел нужным сократить это, Вы же теперь проживаете вместе с Кетчером, получающим «Соврем.», так и не будете в нем, стало быть, нуждаться очень.

Пусть Огарев уведомит, куда ему высылать «Современник» и посылать ли на его счет прошлогоднему попу?7

Прощайте, от души жму Вам руку. Я все по-прежнему то работаю, то валяюсь по дивану в изнеможении и молчании, — плохо приходится! В декабре меня просто работа замучила и довела до отчаяния, насилу отдышался...

Поклонитесь нашим, а не имеющему привычки отвечать Кетчеру скажите, что, вероятно, его роман не пойдет ранее 3-ей или 4-ой книжки (ибо мы теперь все оригинальное печатаем). Поклонитесь ему и спросите, нельзя ли под переводом выставить его имя8.

Будьте здравы и веселы.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

4 янв.

31. А. В. НИКИТЕНКО

Препровождаю к Вам, почтеннейший Александр Васильевич, корректуры и оригинал большей части «Семейства Тальниковых». Остальные главы сегодня выйдут из переписки и будут у Вас, — впрочем, они уже совершенно невинные1.

Препровождаю также предисловие к этому роману: потрудитесь прибавить и исправить, как Вы найдете нужным, а я уж ничего больше придумать не умею2.

Никогда я не был в таком страхе за своевременный выход «Современника», как в нынешнем месяце. Почти ничего еще не сделано! «Критика» и «Смесь» поспевают поздно, а с набором первого отделения вышла задержка, — так что дело подвигалось медленно... Почти уже набраны и «Записки охотника», которые пойти должны в эту же книжку3 (ибо продолжение «Домби и сына» не пришло из Лондона4, а «Сем. Тальниковых» теперь значительно сокращено, — так что со всеми этими статьями книжка все-таки не будет велика). Завтра нечего будет набирать (а типография, несмотря на воскресенье, должна работать, чтоб успеть).

Все это клонится к тому, чтоб Вы помогли мне своим содействием выпутаться из беды нынешний месяц; потрудитесь прочесть «Сем. Тальниковых» поскорей и решите дело.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

17 янв. 1848

32. А. В. НИКИТЕНКО

Почтеннейший Александр Васильевич!

Гончарова роман («Обыкн{венная} ист{юрия}») напечатан1. Если Вам можно, то потрудитесь подписать его (экземпляр давно у Вас) и прислать, а не то выхлопочите мне подписи сегодня в цензурном комитете, — очень обяжете и меня и Гончарова, — и роман послезавтра выйдет в свет. Я думаю, Куторга без отговорок подпишет его.

Нравится ли Вам небольшая статейка под названием «Ипохондрик»?2 Извините, я ничего не сказал Вам о ней прежде. Это потому, что в пятницу хотел быть у Вас и переговорить лично, но в пятницу случились с нами такие дела, что никому из нас, к сожалению, не удалось быть у Вас. А решились мы заменить «Поздно»3 «Ипохондриком» потому, что последний короче^* и это дает нам возможность прибавить в эту книжку еще несколько рассказов Даля4, тогда как «Поздно» составило бы с лишком три печатных листа, а нам место нужно в нынешней книжке для ученых я критических статей, которых предвидится несколько, и очень интересных5. Я думаю, что этим нумером нужно воспользоваться, чтоб напечатать побольше ученых и критических статей, потому что при альманахе6 нпкто не будет жаловаться на недостаток повестей в самой книжке журнала^**. Кроме статьи Грановского8, которая должна прибыть на днях из Москвы, и 2-ой статьи о русск{ой} лит{ературе}9, для «Критики» имеется еще статья о немецкой драматической литературе10, — статья, как Вы скоро увидите, дельная и интересная; ее должны принести к Вам на днях.

Вы обещали указать нам сотрудника для медицинских книг и также попытаться завербовать Порошпна11. Это было бы очень хорошо. Нет ли движения по этому делу?

А насчет русской критики мы на днях определим ясно отношения свои к Белинскому, который все продолжает хворать, и представим Вам Дудышкина12.

Очень нуяшо «Семейство Тальниковых». Если Вам некогда дочитать его на днях, то пришлите так: на основании Ваших советов и замечаний, сделанных о первой (читанной Вами) половине этого романа, я надеюсь обделать его так, что в нем не останется ничего лишнего, то есть слишком резкого, грубоватого и опасного, — и надеюсь, что Очкин его пропустит. Притом вторая половина, которой Вы не читали, и не заключает в себе ничего опасного; она, напротив, очень скромна и примирительна, как я уже Вам говорил. Альманах этот будет стоить довольно денег, но он, без сомнения, оживит нашу подписку (начинающую немножко дремать), — только бы поскорей его выпустить. Покуда дело идет так, что я не отчаиваюсь успеть с ним к 1-му марта. Знаете ли, что даже «Сын отечества» посредством какого-то портрета и старых экз. «Дон-Кихота» с картинками добился ныне до тысячи подписчиков с лишком?.. Вот что значит подарок! На этом основании я уверен, что при хорошем журнале хороший подарок — вещь очень нелишняя.

Вам, конечно, интересно будет узнать, что по сие число у нас подписчиков на «Современник» 1848 года около двух тысяч пятисот.

До свидания. Весь Ваш

Н. Некрасов.

10 февр. 1848

33. И. К. БАБСТУ

Любезнейший Бабст. Благодарю Вас за трудолюбие в прошлом месяце и за статью г. Астракова1. Вы увидите, получив 3-ю книжку, что не напечатана статья Ваша о Павловой. 10 числа прибудет к Вам Боткин и объяснит, в чем дело, да и самый 3-й № это Вам пояснит2.

Прочие рецензии Ваши напечатаны, кроме одной маленькой. За рецензию на «Обозрение Киева» я особенно Вам благодарен3.

Пожалуйста, пишите и в следующем месяце обо всем, что есть в Москве нового, — да не задерживайте теперь и «Кальвина»4 — теперь скоро его очередь.

Жму Вам руку, поклонитесь от меня Станкевичу и Мих. Семенычу.

Весь Ваш

Ы. Некрасов.

9 марта

34. Н. А. СТЕПАНОВУ

Пожалуйста, простите великодушно — я теперь и в больших хлопотах1 и в большом горе2. Все сбирался к Вам зайти, чтоб извиниться. Вы у меня были, но в этот день я провожал Боткина3, который уезжал в 12-ть часов с мальпостом. Постараюсь на днях быть у Вас.

Денег теперь у меня нет, но я жду их с часу на час и очень скоро Вам представлю. На днях я видел Очкина, и он мне очень хвалил карикатуру Одоевского. Желательно бы посмотреть.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

35. М. М. ПОПОВУ

Ваше превосходительство милостивый государь

Михаил Максимович!

В ответ на приглашение Ваше1 честь имею уведомить Вас, что я явлюсь в Третье отделение в понедельник следующей недели, то есть послезавтра.

Принося Вашему превосходительству глубокую благодарность за великодушное предуведомление о причине приглашения2, имею честь быть с истинным почтением и совершенной преданностию

Вашего превосходительства милостивого государя покорнейший слуга

Н. Некрасов.

27 марта, 1848 СПб.

36. И. К. БАБСТУ

Любезнейший Иван Кондратьич.

За три статьи Астракова (в III и IV №№ «Совр{емен1шка}»)1 следует ему (считая по 150 р. с листа) 234 р. асе., ибо они составляют полтора листа и одну осьмушку, — на каковую сумму и прилагаю здесь записку к Базунову.

Статьи его хороши, но на будущее время потрудитесь тонко заметить ему, что статьи о специальных книгах не всегда могут быть так длинны (для литературного журнала), как его статьи о климате Москвы и о Перевогцикове, — чему доказательством могут служить ему другие статьи по специальным предметам, писанные у нас другими авторами. Но это в скобках, а за приохочение Астракова к работе для нас я все-таки Вам весьма благодарен. Жду Ваших статей на нынешний месяц в библиографию.

Поклонитесь от меня Мих. Сем.2, Станкевичу и Николаю Щепкину, с которым я в Петербурге не успел двух слов сказать: он был здесь в последних числах, когда я был завален делом и притом болел,

Совершенно Вам преданный

Н. Некрасов.

6-го апреля

1848

СПб.

P. S. Потрудитесь написать мне чин, звание Астракова и его адрес. Непременно и не медля3.

37. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезнейший Тургенев. Третьего дня Анненков читал у нас вечером Вашу комедию «Где тонко, там и рвется». Без преувеличения скажу Вам, что вещицы более грациозной и художественной в русской нынешней литературе вряд ли отыскать. Хорошо выдумано и хорошо исполнено, — выдержано до последнего слова. Это мнение не одного меня, но всех, которые слушали эту комедию, а их было человек десять, — между прочим, Дружинин, которого я знакомил с Анненковым.

Заметил я (и все со мной тотчас согласились), что немного неловка сказка о куклах, ибо почтеннейшая публика может принять все это место в самую ярыжную сторону и разразиться жеребячьим хохотом. Приведите себе на память это место, взгляните на него с этой точки, — может быть, Вы найдете это замечание достойным внимания и сочтете нужным заменить то место1. С этой целию я и сообщаю Вам его.

Недавно (в IX №) напечатали мы Вашу повесть «Петушков»2, повесть эта хороша и отличается строгой выдержанностью — это мнение всех, с кем я о ней говорил. Мне она и прежде очень нравилась, и я очень рад, что не ошибся в ней.

Ваши два последние присланные рассказа принадлежат к удачнейшим в «Записках охотника»3. Вообще, друг мой, говоря о Ваших последних трудах, приходится только хвалить и дивиться Вашим успехам (и трудолюбию), и я умолкаю только потому, что неловко распространяться. Скажу вкратце: Вы и Дружинин теперь два лица наиболее читаемые, хвалимые и любимые публикой и действительно наиболее заметные в русской литературе4. Герцен и Гончаров, которые могли бы тягаться с Вами в этом случае, ничего давно не пишут (то есть первый не печатает, а второй так заплыл жиром, что точно ничего и не пишет).

Эту часть письма мне было написать легко, но теперь наступает трудная. Я догадывался, и по одному намеку Анненкова убедился, что Вы на меня сердитесь, но, друг мой, если бы Вы все знали!! Когда писать и что писать?.. О смерти Белинского взялась написать Вам А. П. Тютчева5. Что касается до «Записок охотника», то в пользу семейства Бел{инского} их печатать нельзя: «Обык{новенная} истор{ия}» Гончарова имела не менее успеха, но я напечатал ее отдельно, и в 8 месяцев продалось только двести экземпляров. Вот почему я молчал: чего-нибудь особенно важного написать не было, а свои ближайшие дела горой лежали на плечах. Притом Вы знаете мою безалаберность, так не сердитесь же!

Теперь о наших счетах. Денег у меня теперь нет и до декабря не будет. Но если Вам нужно раньше — напишите, я достану и пришлю. Напишите также, вышлете Вы или нет нам до декабря еще что-нибудь из своих повестей, — это нужно для того, чтоб знать, как распорядиться. У меня теперь два Ваши рассказа и комедия. Что оставить па первый № и что напечатать в 11 книжке, которая имеет для нас тоже великую важность? Если пришлете еще рассказов, то я напечатал бы комедию в 11 №, а рассказы все, сколько их будет, оставил бы на первый №. Напишите, как Вам хочется? Если комедию на И №, то поторопитесь с поправкой (разумеется, если вздумаете сделать ее).

У нас особенного ничего нет. Кавелин перебрался теперь сюда на службу и усердно работает для «Совр{еменника}»6. Кстати, знаете ли вы, что редактор «Соврем.» ныне уже не Никитенко, а Панаев?7 Впрочем, Вы все увидите: вместе с сим посылается Вам (на имя Герцена) «Современник» (все IX книг) и будет высылаться впредь — это потому мы решились сделать, что Анненков заверил нас, что Вам будет теперь интересен «Совр.», чего мы, признаться, не думали.

Языков и Тютчев преуспевают понемногу с конторой8. Мы трепещем за наступающую подписку, ибо многие книжки журнала сряду были плохи, и альманах до сей поры не вышел9. Маслов здрав и все так же то появляется, то исчезает. Анненков теперь нас всех соединил и оживил10. Дружинин малый очень милый и не то, что Иван Александрыч11: все читает, за всем следит и умно говорит. Росту он высокого, тощ, рус и волосы редки, лицо продолговатое, не очень красивое, но приятное; глаза, как у поросенка. Вот Вам — коли интересно! Если интересно также, то узнайте, что я пустился в легкую беллетристику и произвел, вместе с одним сотрудником, — роман в 8-мь частей и 60 печатных листов, который и печатается уже с X книжки12. Вот по причине этой-то работы мне и некогда было написать к Вам письма. Не шутя, Тургенев, не сердитесь, пожалуйста! Вы знаете, как естественно и просто делаются подобные вещи, хоть издали и могут принять характер важный и непростительный.

Напишите мне, пожалуйста, поскорей. Герцену поклон. Спасибо ему за его доброе письмо13. Я плакал, читая «После грозы»14 — это чертовски хватает за душу. Будьте здоровы.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

Сентября 12 1848 СПб.

38. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Здравствуйте, любезный Тургенев!

Последний Ваш маленький рассказ получен1. Он и два прежние будут помещены во 2-м № «Современника» на 1849 год. Три последних №№ «Современника» высланы в Париж все вместе в начале декабря; Вы их, вероятно, уж видели. Из комедии Вашей вымарали сказку, и я заменил это место точками2; делать было нечего! Я старался отстоять, да напрасно. Через десять дней после этого письма будет выслано Вам 300 р. сер. и подробный счет. Вам хочется знать, кто из нас кому должен? Кажется, в настоящую минуту никто никому, впрочем наверно не знаю; вот на днях сочту. Знаю только, что, уезжая, Вы остались мне должны с лишком 1200 р. ас., потом выслано Вам 1050, да портному заплачено 210, а напечатано Ваших статей покуда до 15-ти листов — вот и рассчитывайте.

Напишите, как называется Ваш роман3, чтоб можно было объявить, если хотите дать его нам, на что я и надеюсь. Подписка идет у нас хуже прошлого года, чему Вы, конечно, и не удивляетесь, видя, как плох стал наш журнал сравнительно с прошлым годом. А отчего плох? Узнаете, как сюда приедете. Мы печатали, что могли. Если увидите мой роман, не судите его строго: он писан с тем и так, чтоб было что печатать в журнале, — вот единственная причина, породившая его на свет4.

Комедии Вашей для Щепкина не читал, но слышал про нее5. Спасибо Вам, что не забываете «Современника».

Весь Ваш

Н. Некрасов.

17 декабря 1848

СПбург

39. Н. X. КЕТЧЕРУ

Реестр бумагам, оставшимся после Белинского1.

1) Рукопись, с которой напечатано последнее издание стихотворений Кольцова (1846 г.). Предисловие Белинского с отрывками из писем Кольцова, не поступившими в печать по цензурному запрещению2. Тут же список карандашом с нелепой надписи надгробного памятника Кольцова в Воронеже3 и первый листок статьи Краевского о Кольцове.

2) Замечательное введение4 в «Критическую историю русской литературы»5, которую предполагал составить Б{елинский} из старых своих статей. Тут даже приложено объявленпе, проспект ее для опубликования (черновая и перебеленная рукописи).

3) Две статьи о содержании народной русской поэзии, долженствовавшие составлять 1-ю главу «Критической истории рус{ской} лит{ературь}», перебеленные и совсем приготовленные к печати, за исключением конца второй, журнальный смысл которой должен был измениться. Черновые обеих статей тут же.

4) Три статьи о Кирше Данилове, «Сказаниях» Сахарова и «Народных сказках», долженствовавшие составить П-ю главу «Критической истории р{усской} Литературы», под заглавием «Глава II, Общий взгляд на народную поэзию и ее значение. Русская народная поэзия». В третьей статье недостает конца, который уже должно искать в «Отечественных записках» 18{41} года. Тут же 4 листа переделки этих статей из журнальных в книжные6, замечательной особенно тем, что философское направление первых изменяется здесь в историческое.

5) Замечательная статья, написанная карандашом, но не конченная, о значении искусства в литературе7. Она долженствовала служить переходом в «Критической истории» от непосредственной народной поэзии к искусственной поэзии Ломоносова и всего подражательного периода нашей словесности.

N. В. Таково обилие материалов, приготовленных Б{флинским} для своей «Истории», которые, полагаю, ничего не потеряют от времени, какое проведут взаперти8. Только через несколько лет и дорастет общество наше до положений их, как ни кажутся они, впрочем, общими и очевидными для малого круга читателей и теперь.

6) Сбор журнальных статей, из коих некоторые не могли быть напечатаны, как, например, злой и увлекательный разбор всей литературной деятельности Булгарина (1846). Это весьма замечательный памфлет9. Прилагается полный перечень статей этих: I) «Сто русских литераторов». Часть II, 1841 г.10 II) «Деяния Петра Великого» Голикова, 1837-1840 г. «История Петра Великого» Бергмана, пер. Аладьина, 1840 г. «О России» Кошихина», 1840 г.11 III) Труды Рос{сийскои} Академии, 1841 г.12 IV) Избранные сочинения Сумарокова. V) Стихотворения гр. Ростопчиной, 1841 г.13 VI) Русская история для первоначального чтения, Н. Полевого, 1841 г. VII) Двенадцать писем адмирала Шишкова, 1841 г.14 VIII) Сочинения Державина, 1843 г.15 IX) Воспоминания Фаддея Булгарина, 1846 г. (памфлет, — не смешивать с известной рецензией 1847 г.16). X) Синтаксис — (начало)17.

7) Истинно драгоценная переписка Кольцова с Белинским18, которая с перепиской Станкевича составляет любопытнейший памятник рукописной нашей словесности. Важность подобных памятников объяснять не нужно.

8) Последние критические статьи Белинского, напечатанные в «Современнике», но сильно разрозненные и спутанные19.

Вот все рукописное богатство, оставшееся после Белинского и описание которого препровождаю к тебе, Кетчер, для сведения. Классификация же печатных статей Белинского должна быть возложена на Краевского, который, однако ж, приступает к этому делу лениво и неохотно; впрочем, будем долбить эту каменную голову, сколь возможно.

Затем еще остались следующие незначительные бумаги:

I) Огромное собрание стихов и прозы разных писателей из печатного, но переписанное чрезвычайно тщательно. Не задумывал ли Белинский чего-нибудь вроде хрестоматии20?

II) Несколько тетрадей стихотворений Кольцова, большею частию напечатанных, за исключением самых слабых, и наконец

III) Разрозненные повести и статьи разных авторов, помещенные в «Молве», «Наблюдателе» и «Телескопе», каковую кипу и огню предать было бы не совестно21.

N. В. Не выпускай из памяти, что скудость посторонних материалов, переписки с друзьями и даже некоторых задушевных статей, о которых мы знали еще и при жизни Б{елинского}, объясняется тем, что он беспощадно, но весьма основательно жег перед смертию своею все, что казалось ему делом молодости и вертопрашества22. Здравствуй.

Н.

40. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев! Я сейчас прочел Ваше письмо со счетами1. Сегодня у нас 27 марта — я очень занят; через пять дней пошлю Вам все, чего Вы желаете и что будет нужно послать, а теперь вот что скажу Вам. По тону Вашего письма видно, что Вы сердитесь — за что? неизвестно! Думаю, за то, что деньги Вам высланы 10-ью или 15-ью днями позже, чем Вы ожидали. На это должен я Вам сказать, что 1) у нас запасных денег нет, 2) что мы имеем долги, 3) что если Вы позволяли себе быть иногда должным мне, то почему же я не мог позволить себе в нужде и в крайности отсрочить высылку Вам денег двумя неделями? и наконец 4) тотчас по получении Вашего письма о деньгах было мною сделано распоряжение, чтобы контора Вам послала эти деньги при первой возможности — это может Вам засвидетельствовать Тютчев, и если они немного опоздали — значит, иначе было невозможно. Вы, может быть, скажете, что это было в такое время, когда у нас не могло не быть денег. Точно. Но, во 1-х, уплачивались долги по документам, а во 2-х, в нынешнем году у нас подписка на все журналы хуже, вследствие того что газеты политические в интересе повысились, а журналы по некоторым причинам стали скучны и пошлы до крайности2. Так, у «Библиот{еки} для чт{ения}» убыло 900 подписчиков, у Краевск{ого} — 500, у нас — 700. Дела наши не очень блистательны.

Вы пишете, что не знаете, нужны ли нам Ваши статьи. Это может спрашивать только человек рассерженный. Еще пишете Вы, что не можете ничего нам прислать, пока мы не вышлем должных Вам денег, и с легким упреком намекаете, что Краевс. дал Вам вперед! О Тургенев! За что Вы так меня обижаете? Поверьте, что если б Вам следовали деньги, то я выслал бы их без Ваших напоминаний, зная до некоторой степени, что Вы деньгами за границей не должны быть богаты. Но дело в том, что Вы в своем счете, который теперь у меня в руках, позабыли 300 р. серебр., посланных Вам за границу в январе прошлого года, — так что всех денег забрано Вами не 2500 асе., но 3500! «Жид»3 также в счет не идет, ибо он достался мне по прежним счетам. Вам ничего не следует, что ясно увидите, получив от меня через пять дней после этого письма подробный счет.

Еще замечание. Вы считаете по 50 р. сер. за лист — я против этого ни слова и готов на будущее время платить Вам больше, если Вы пожелаете; но берите же и с Краевского, по крайней мере, хоть не меньше, чем с нас, ибо он богаче нас; по отношению листа «Отеч{ественных} зап{д1сок}» к листу «Совр{еменника}» Вам, получая с нас 175 р. асе. за лист, следует брать с листа «От. зап.» по 225 р. асе. Это замечание делаю я для. Вашей пользы, так как Вы даете знать в Вашем письме, что хотите работать Краевскому4.

Что касается до вопроса — нужны ли нам Ваши статьи, то, кажется, нечего отвечать Вам на него. Очень нужны, — если только Вы еще не так рассердились, чтоб иметь желание не давать нам своих трудов и сделать таким образом вред нашему журналу...

Касательно денег скажу Вам, что если, ошибшись в счете, Вы ждете от меня высылки денег и рассчитываете на них, — то я могу выслать Вам 200 р. сер. вперед (не ранее, впрочем, наших первых чисел мая), не потому, чтоб желал в этом случае следовать примеру Краевского, а потому, что я всегда за особенное удовольствие почитал сделать что-нибудь для Вас при малейшей возможности, — зная, что и Вы, с своей стороны, были мне полезны и можете быть полезны впредь (хоть уж поэтому!).

Ничего особенного нового и приятного у нас не имеется. Мы, наконец, выпустили второй «Иллюстр{ированный} альманах»5 и рассчитываем, что он поддержит подписку. Покуда у нас подписчиков 2400 (в прошл{ом} году было 3100). Рассказы Ваши (из «Зап{исок} ох{отника}») напечатаны во 2 книжке; они изрядно общипаны6, но все еще весьма понравились публике. «Нахлебник» Ваш не пошел — этого бы не случилось, если б он попал к нам7, а теперь он погиб невозвратно. Если вздумаете нам дать что-нибудь, уведомьте, к какому времени и что именно — это меня очень интересует. Прощайте! Поклонитесь Герцену.

Жду Вашего ответа насчет денег. Не ожесточайтесь против старого своего приятеля Некрасова, который привык видеть в Вас человека, добра ему желающего, и сам всегда был Вам крепко предан. Ваше письмо меня огорчило не столько с точки зрения журнальных дрязг, к которым я наконец привык, сколько с другой.

Н. Некрасов.

27 марта 1849 СПбург

«Современник» будет Вам послан8. Брату Вашему9 80 р. отдам. Он еще не был у меня.

Н.

41. Н. М. САТИНУ

Любезный Сатин! Спасибо Вам за Ваши два письма. Жду от Вас разбора книги Вернадского1. Насчет «Лит{ературной} газ{еты}» у меня почти все готово2, не посылаю же я к Вам потому, что выжидаю, что будет с одним подобным же предприятием. Князь Одоевский с разной компанией покупают русскую «Иллюстрацию» с тем, чтоб издавать ее на акциях, под редакциею Апол{лона} Майкова. Если это точно сладится п пойдет нужным образом, то в таком случае с «Лит. газ.» едва ли можно будет что-нибудь сделать. Но люди-то ненадежные! Так как они намерены начинать немедленно, с апреля же нынешнего года, то скоро будет видно, будет ли из этого какой-нибудь толк? Если у них дело не сладится, то я переговорю и с нынешним владельцем «Иллюстр.» (г. Крыловым) об условиях, на каких он сдал бы ее. При изрядном запасном капитале и при другом плане издания (я бы издавал ее большими тетрадями раз в две недели), — «Иллюстрация» может хорошо пойти3. Обо всем об этом напишу подробнее, как только дело выяснится, а это должно быть на днях.

Что у Вас хорошего делается? Пробудете ли Вы в Москве до первых чисел июня? в это время я приеду в Москву и желал бы найти там хоть одну живую знакомую душу. У нас здесь не без пьянства, хотя не Огар{ев} тому главной причиной — так уж само собою как-то выходит. Юный и рьяный Кав{елин} и тот даже свирепствует ныне по этой части.

Мельгунову рукопись послана с Григоровичем4.

При сем прилагаю записку на получение «Современника». Если Вы первые №№ имеете, то получайте с 4-го. Напишите, пожалуйста, произвел ли какой-нибудь эффект на наших подп{исчиков} «Литературный сборник»?5 Поклонитесь Кетчеру, Боткину и всем прочим. Дамы Вам кланяются.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

42. М. В. АВДЕЕВУ

Я с большим удовольствием прочел Вашу повесть1. В ней много хорошего, и Вы имеете несомненный талант. Повесть Ваша будет напечатана не позже как в 9-й книжке «Современника» на 1849 год. Впрочем, напишите, если Вы к 9-й или 10-й книжке можете прислать нам другую свою повесть, в таком случае «Вареньку» я напечатаю теперь же, то есть в 7 №. Что касается до вознаграждения, то, начиная со второй Вашей повести, Вы будете получать столько, сколько получают все наши лучшие сотрудники, то есть два рубля серебром за печатную страницу. За первый же труд каждого нового автора, выводимого в публику, журналы обыкновенно ничего не платят. Впрочем, если есть особые причины, то я могу до некоторой степени сделать для Вас исключение, о чем потрудитесь написать.

Напишите мне также, сколько Вам лет, где Вы служите, куда думаете выступить из Нижнего. Все, что напишете, присылайте смело ко мне: годное будет напечатано, и будут Вам тотчас высланы деньги (по 32 рубля серебром с каждого печатного листа). Что же окажется неудовлетворительным, на то я не поленюсь прислать Вам свои замечания, ибо Ваш талант меня очень заинтересовал. Высылайте мне поскорей.

Свидетельствую Вам мое истинное почтение, имею честь быть Ваш покорный слуга

Н. Некрасов.

43. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Крайне я радуюсь, что Вы наконец вразумились, что ни малого поползновения поступить с Вами в чем-нибудь непохвально я не имел1 и, стало быть, перестали питать ко мне неблагоприятные чувствования. Ваш «Завтр{ак} у предв{одителя»} на днях получил от приехавшего сюда Щепкина и отдал в набор для 10 № «Совр{еменника}»2; вещь хорошая, но Ваша комедия «Холостяк» в IX № «От{ечественных} зап{исок}» — просто удивительно хороша, особенно первый акт. Будьте друг, сжальтесь над «Современ.» и пришлите нам еще Вашей работы, да побольше, а мы всегдашние Ваши плательщики. Ужасно мне досадно, что Вы думаете, будто «Современ.» не получается Вами по моей беспечности! Не один раз, а двадцать раз делал я по этому случаю распоряжения и имею от Тютчева письменные удостоверения, что к Вам (или, правильнее, Герцену, на Ротшильда) посылается «Современник». Обратитесь же при случае к Тютчеву с вопросом об этом и уверьте его, что Вы ничего не получаете.

Покуда прощайте. Мы ждем Вас сюда зимой. Признаться, приятно было бы свидеться. Кланяется Вам Панаев. Будьте здоровы. Душевно Вам преданный

Н. Некрасов.

14-е сентября нашего стиля 1849 СПб.

44. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Душевно я желал бы послать Вам тотчас все 300 р. сер., но у меня их теперь нет. Вижу по письму Вашему1, что Вам не бесполезны будут покуда и 100 р. сер., и потому посылаю их, в след, месяце или в два срока, или разом вышлю остальные.

Ваши комиссии исполнятся на днях — они замешкались потому, что нужно было некот. книги выписать из Москвы. У меня начато к Вам большое письмо о бывшем недавно представлении «Холостяка»2 — если паралич не хватит мне правую руку, то, клянусь честью, я его допишу и пошлю на днях к Вам. Ради бога, поторопитесь с комедией и вышлите ее на 1-ую книжку — этим по гроб обяжете, а если уж нельзя, то не позднее второй. Крайне нужно3! Ваш «Завтр{ак} у предв{одителя}» подвергался сомнению (ибо в нем действуют помещики), но теперь его позволили для сцены, и, стало быть, он попадет и в печать4.

Не сердитесь, что мало денег. Наши денежные дела плохи — ждем поправки от след. года. Помогите, друг! Денег вышлю, как скоро будут.

Третий акт Вашего «Холостяка» имел огромный успех, первый был принят хорошо, второй сухо. Прощайте.

Некрасов.

45. А. Н. АФАНАСЬЕВУ

Милостивый государь

Александр Николаевич!

Очень рад, что Вы согласились писать обозрение по части истории русской1. Характер нынешнего обозрения будет — полнота, и потому, пожалуйста, постарайтесь указать на все сколько-нибудь значительное, при заглавии всякой статьи ставьте в скобках, где и в каком № напечатана. Не бойтесь, если статья будет выходить длинна, — это не беда; скажете ли вы об изданиях Археогр{афической} комиссии2? — это бы необходимо; у нас о них ничего не было. Затем «Временник» и «Царские письма» должны войти также в обозрение. Через два дня после этого письма отправлю я к Вам пакет (на Базунова) вместе с 12 № «Современ{ника}» — в этом пакете Вы найдете статьи Ваши о «Временнике» и о «Ц{арских} п{исьмах}» в корректуре; один цензор их позволил в том виде, как они на помянутой корректуре, а другой, г. Крылов, — не пропустил, объявив, будто в этих статьях выбрано только все то, что составляет темную сторону древней жизни и что из статьи о письмах можно ясно увидеть, что древние госуд{ари} только и делали, что ездили на богомолья. Передавая Вам это заключение, в сущности несправедливое, — я прошу Вас вставить в эти же самые статьи, если можно, чего-нибудь, составляющего эту требуемую хорошую, светлую сторону, дабы я мог требовать от г. Кр{ылова} пропуска этих статей. Я думаю, что, попеределав, Вы можете вставить эти статьи в обзор3. Пожалуйста, не огорчайтесь, что нынешний год был так страшно несчастлив для Ваших трудов; ей-богу, я этим сам огорчен, ибо ни одному из наших сотрудников не подносил я стольких горьких пилюль, как Вам в этом году4, — но что же делать! Авось в следующем году будет лучше.

Пишите больше. С следующего года я намерен расширить отдел критики и много надежд в этом отношении основываю на Вас. Напишите мне об этом. Вы, конечно, следите за всем, что выходит по русской истории, — я желал бы, чтобы о всех книгах этого рода, и о петербургских и о московских, без исключения, писали Вы, и чтобы Вы уже приняли па себя ответственность за полноту этого отдела, то есть что ни одна книга не будет пропущена; книги берите и в случае нужды покупайте у Базунова на мой счет, а чего нет в Москве, требуйте от меня (кстати, помните, Вы предлагали мне писать статьи про одно московское издание; об этом издании, если Вам оно еще нужно, так пишите эти статьи, а я пошлю подтвердительную записку к Базунову о постепенной выдаче Вам выпусков)5. Затем желал бы я, чтоб Вы взяли на себя вообще разборы выходящих в Москве книг и присылали бы их аккуратно каждый месяц6, как делал это Егунов (который, впрочем, разбирал далеко не все книги); нет нужды, чтоб все книги разбирали непременно Вы; если Вам когда нет времени или предмет специальный, отдавайте другим — ведь Москва не клином сошлась, — но только сами пересматривайте. Насчет добывания книг вот лучшее средство: следите за «Московск{ими} вед{омостями}», где непременно публикуется о каждой новой книге, записывайте заглавия, а потом требуйте по этому списку книг от Базунова, а я уж напишу ему, чтоб он покупал да давал Вам все книги. Наконец данное Вами обещание написать несколько статей о так называемых русских классиках тоже, надеюсь, не останется втуне — по крайней мере мне бы этого пе хотелось. Напишите мне обо всем об этом и, пожалуйста, работайте больше. Если пе успеете с обзором к 15-му, то часть пришлите 15-го, а остаток можно до 18-го. (Упомяните о Соловьеве да и вообще о журнальных статьях по истории в науках и в критике.)7 Заметьте, что в прошлом 1848 году у нас не было историческ. обзора, — поэтому Вам еще более простора. Мне кажется, что работы по русской истории есть самое лучшее, самое главное и самое характерное в нашей литературе последних трех лет. Так ли Вы думаете?

По Вашему счету следовало Вам с меня 256 р. асе. — послал я Вам записку на 50 р. сер. Итак, за мной 81 р. асе., на которые на обороте записка. Будьте здоровы.

Пред. Вам

Н. Некрасов.

46. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезнейший Тургенев. Вы, я думаю, приходите в неистовое негодование — не получая ни письма моего, ни денег, ни книг. Я чувствую, что виноват я перед Вами, даже при тех гнусных обстоятельствах, в которых я находился в последнее время. Обстоятельства эти суть: 1) лихорадка, которая трясет меня каждый вечер вот уже с лишком месяц; 2) глазная боль, от которой только недавно избавился несколько; 3) невероятное, поистине обременительное и для крепкого человека количество работы — честью Вас уверяю, что я, чтоб составить 1-ую книжку, прочел до 800 писаных листов разных статей, прочел 60-т корректурных листов (из коих пошло в дело только 35-ть), два раза переделывал один роман (не мой), раз в рукописи и другой раз уже в наборе1, переделывал еще несколько статей в корректурах, наконец написал полсотни писем, был каждый день, кроме лихорадки, болен еще злостью, разлитием желчи и проч. Кроме физических недугов, и состояние моего духа гнусно, к чему есть много причин, — обо всем этом я, конечно, не отписывал бы к Вам, если б не надеялся, что это смягчит несколько Ваше справедливое разъярение. Сегодня только выпустил я l-yro книгу «Соврем{енника}» на 1850 год и теперь вздохнул свободнее; спешу ппсать к Вам; впрочем, если я виноват перед Вами, то разве в долгом молчании, но никак не в неотсылке денег; ранее сегодняшнего дня я их выслать не мог, ибо какие были, темп уплатил по векселям, а новые не могли явиться ранее, как по выходе книжки, когда приносят деньги книгопродавцы. Что же касается до книг, то, прочитавши Ваше письмо, я вполне почувствовал, как онп Вам необходимы, и весьма пенял на себя, что не похлопотал об этом. Но, Тургенев, у Вас есть приятели, менее занятые, так не очень сердитесь на меня, всех более занятого, что я не сделал этого поистине очень трудного, запутанного и многосложного дела. Уж если контора Языкова и Тютчев, который, кажется, Вас очень любит, не могли для Вас ничего сделать по этой части, тогда как у них все эти дела под рукой, — то, ей-богу, я не виноват. Впрочем, я уже писал Вам, что имею письменное уведомление Тютчева о высылке вам «Современ.» прошлого года, — советую спросить у него. В последнее время по вышеписанным причинам я уж никак не мог поправить своей неисправности, ибо редко и со двора выходил; но теперь могу сообщить Вам утешительную вещь: приехал сюда мой брат, он малый дельный, вступил теперь в управление нашей конторой2 и обнаруживает себя в хорошем свете; ему-то поручил я добиться, как отправить к Вам «Современ.», и если только это возможно, то уж теперь наверное через неделю после этого письма Вы получите весь «Совр.» прошл{ого} года и 1 № нынешнего, чего бы это ни стоило, деньги эти беру я на свой счет. Итак, Вы, надеюсь, ошибетесь в своем убеждении, что уже не получите «Современника»!

При этом я прилагаю счет, пз коего увидите, что

Тургенев! Я беден, очень беден! Ради бога, вышлите мне скорей Вашу работу и, сверх того, дайте слово, что если эта работа почему-нибудь не пойдет, то Вы первым Вашим произведением после этого удовлетворите мой долг; желать этого обещания вынуждает меня крайность; в прошлом году мы понесли огромный убыток; ныне у нас подписка идет лучше, но долги у нас большие. Конечно, Вам все равно; Вам денег мог бы точно так же дать Краевский, но выгода заставляет меня не отказать в них Вам; только я Вас предупреждаю, что выдача этих денег для меня имеет важность и что чем скорее Вы их отработаете, тем лучше. По получении Вашей работы я буду в состоянпи опять выслать Вам рубл. 200 сер. вперед, — а так как Ваша комедия в 5 актах3, то думаю, что мы ею сквитаемся разом. Нуждаюсь я для 2 книжки в хорошей вещи, но, кажется, Ваша не поспеет ранее 3-й, а может быть! Высылайте тотчас по получении письма моего. Ваш «Завтрак» игран и имел успех4, но он не напечатан — ибо один из наших ц{ензоров} заупрямился. Он не любит таких сюжетов — это его личный каприз. Как скоро я получу «Студента», то «Завтрак» (если Вы согласны) передам Краевскому, и уверен, что те ц{ензо}ра позв{олят} его5.

Я Вам моего большого письма не дописал — но зато надеюсь, что Вы прочтете о своих комедиях мою же статейку в «Современ.»6, который скоро к Вам поедет^*.

Будьте здоровы. Присылайте Вашу вещь прямо ко мне, а ие через Щепкина, ибо это может задержать; если будет нужно, то ему перешлю я.

Некрасов.

47. М. В. АВДЕЕВУ

Милостивый государь!

Сегодня только я немного успокоился, выпустив третьего дня первую книжку «Современника». В этой книжке я поместил половину Вашей повести1. Скажу вообще: эта повесть настолько хороша, что можно ее напечатать в журнале с удовольствием; но сходство всей ее постройки и даже некоторых частностей слишком явно напоминает Лермонтова. Впрочем, об этом надо говорить много, а мне теперь некогда; итак, скажу только общий вывод: несмотря на свою подражательность, повесть эта выказывает в авторе талант, а еще более ум и такт. Это такие вещи, с которыми смело можно продолжать писать, что я Вам и советую. Я убежден, что Вы напишете много хороших вещей, да если б Вы и не писали ничего лучше первых Ваших трудов, то и тогда жаль было бы, если б Вы перестали писать. Это мнение не только мое, но и многих других.

Из первой половины Вашей повести вышло 3 листа, из второй — выйдет 2 1/2. Посылаю Вам при сем до расчета сто рублей серебром. Как только Вашей повести вторая половина пройдет через цензуру, я тотчас вышлю Вам остальные деньги. Напишите, высылать ли Вам «Современник» в Ярославль? Вы, кажется, сюда хотели приехать; очень будет приятно познакомиться.

Извините, что мало пишу. Ваш покорнейший слуга

Н. Некрасов.

P. S. Письма иногородним подписчикам пишет по большей части Дружинин2.

48. М. С. КУТОРГЕ

Милостивый государь

Михаил Семенович!

Возвращаю Вам лекции Прейса1 — а печатать их не могу, ибо на весь этот год имею уже запас статей, которые, по моему мнению, могут сообщить отделу наук более интереса и разнообразия для нашей публики, чем эта одна статья, которую пришлось бы тянуть мпого и много месяцев.

О статье Вашей у Срезневского наведаюсь в понедельник2.

При сем прилагаю записку в контору, по которой будут Вам выдаваться следующие книжки «Современника» без задержки. Извините, если Вы до сей поры встречали в этом остановку, — это вина не конторы, а моя: я, вероятно, забыл сказать там.

Примите уверение в моем истинном почтении и совершенной преданности, с коими имею честь быть, милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугою

Н. Некрасов.

15 апр. 1850

СПб.

49. А. Н. МАЙКОВУ

Аполлон Николаевич. Об моск{овских} книгах мне о многих прислали из Москвы, а петербургские так пусты, что писать о них нечего — можно разве по несколько строк.

А вот Вам работа, коли хотите. Возьмитесь-ка написать о каком-нибудь поэте — Бенедикт{оАве}, Баратынс{ком}, Языкове, Дельвиге, Подолинск{ом} или т. подобном — выбирайте любого; или о нескольких, пожалуй, — так взявши целую эпоху, например, период Языкова и других с ним.

Или — и это, мне кажется, материал, представляющий всего более простора и возможности сказать кой-что нового и интересного — не хотите ли написать о Козлове и сентиментальном элементе в поэзии вообще, к чему сей плакса может подать хороший повод.

Разумеется, нельзя думать, чтобы статья поспела на эту книжку, но приготовьте к следующей.

Преданнейший Вам

Н. Некрасов.

19 апр.

50. Н. Ф. ЩЕРБИНЕ

Милостивый государь.

Я очень Вам благодарен за доставленные мне Ваши стихотворения. Напечатаю их в IX № « Современ {ника}» этого года. Я желал бы иметь еще несколько Ваших стихотворений на одну из следующих книжек «Совр.» — сделайте одолжение, уведомьте: могу ли я надеяться получить их от Вас1? Надо Вам сказать, что Ваша книжка2 как по достоинству своему, так и по успеху в публике — есть в настоящее время нечто исключительное, имя Вами уже сделано, и я желаю только, чтоб Вы не бросали Ваших поэтических занятий, напротив, предались бы им исключительно; думаю, что русская поэзия от этого много бы выиграла.

Примите уверение в моем истинном уважении.

Н. Некрасов.

Дружинин имеет нужду знать адрес, куда писать г. Маркевичу; потрудитесь написать мне при случае. Желательно бы знать, как идут в продаже Ваши «Греч{еские} стих{щтворения}»?

51. А. Л. КРЫЛОВУ

Милостивый государь

Александр Лукич!

Вот уже другой месяц «Современник» выходит с неполными отделами — отдел иностр{анной} литературы вовсе приостановлен, библиография сжата, театральн{ого} обозрения нет вовсе, отдел русской словесности также очень необширен, — всё это для того, чтоб дать в журнале как можно более места роману «Ярмарка тщеславия»1: цель редакции состоит в том, чтоб поскорее окончить этот роман, который также переводится и в другом журнале2; средством к этому избрали мы, как видите, не увеличение листов журнала, а уменьшение отделов. Книжки наши нынешнего года ничем не больше книжек прошлого и далеко менее книжек «Отечеств{еиных} запис{ок}», которые постоянно выходят в 37 и 38 листов и помещают ежемесячно по три иностранных романа, не говоря о русских. Мы же печатаем только один роман, и что ж будет, если мы и с этим романом отстанем, печатая его по маленьким клочкам?

Ради бога, почтеннейший Александр Лукич, войдите в наше положение; уверяю Вас честью, что это будет для «Современника» сущее бедствие: приостановка этого романа, во-первых, собьет план будущих книжек, а вовторых, без этой части VIII № «Современника» будет очень жидок: Вы можете послать в типографию справиться и увидите, что для VIII № прочтено Вами покуда только 26 листов с небольшим; в этом я сам убедился, быв на днях в типографии. Мы никогда не выпускали книжек менее 30 листов, и теперь, когда дело идет уже к подписке, выпустить в 26 было бы весьма для нас невыгодно. Если бы и гг. цензора «Отечеств, запнсок» по прочтении 26 листов отказались читать далее, то в таком случае, конечно, это не сделало бы нам вреда. Но так как они дают г-ну Краевскому средства выпускать книжки в 40 печ. листов, то на нас, при таком ходе дел, это отразилось бы очень невыгодно.

Я было думал не без удовольствия, что VIII № «Современ.» выйдет довольно рано3, но теперь вижу противное: во всяком случае нахожу удобнейшим и выгоднейшим для себя подождать, пока Вы будете иметь время прочесть 8 часть «Яр{марки} тщ{еславия}», чем выпускать книгу жидкую и неполную. Будьте добры, Александр Лукич, исполните мою покорнейшую просьбу. На исполнение ее дают мне право надеяться как Ваше доброе сердце, так, смею сказать, и законность моей просьбы4: число листов, представленных для VIII №, и не велико и представлены все эти листы до l-ro числа. Я знаю, что Вы, с своей стороны, имеете много уважительных и справедливых причин не читать, чего не хотите, — но надеюсь на Ваше доброе расположение к «Современнику».

Примите уверение в моем глубоком почтении.

Ваш покорнейший слуга

Н. Некрасов.

2 августа 1850

P. S. Извините, что письмо это не слишком чисто написано, — сейчас уходит парголовский дилижанс, и я торопился.

52. П. В. АННЕНКОВУ

Любезнейший и многоуважаемый Павел Васильевич. Пишу к Вам хоть и поздно, да зато теперь могу сказать не только, что получил с благодарностию и напечатал с радостию Ваше «Письмо»^1000001, но и прибавить, что «Письмо» это решительно всем нравится и в IX № «Соврем{енника}» составляет вещь самую заметную. Оно и действительно хорошо (по моему мнению) и, что еще важнее, — всегда было бы хорошо, не только в 1850 году^1000002. Форма, избранная Вами, есть не только Ваша настоящая, но притом она же теперь и самая — как бы сказать? — удобная — выставьте в заглавии этой же вещи рассказ или повесть, да что много толковать? На IX № набрали мы две повести — одну Сальяс, другую Дружинина^1000003, но от них не осталось и следа,

Как от любви ребенка безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не вверял заботам дружбы нежной^1000004...

Ваш ходебщик, да еще два, три лица в Ваших прея«них «Письмах» есть нечто капитальное, что останется от теперешней русской литературы, от которой, вообще говоря, останется крайне мало. Это настоящие русские типы из народа, которым мелочные погрешности в народном языке не помешают жить долго. Чутье в публике на это имеется, и мне не один человек уже говорил (о последнем Вашем «Письме»), что это и повесть, да и нечто лучше всякой повести.

Новостей литературных более-то, кажется, и не имеется, — в той же IX книжке заметили Вы, вероятно, статью о Феофрасте^1000005, в своем роде прекрасную, а остальное, как сами видите, все обстоит благополучно. Того же ждите и впредь; впрочем, с X № я начал печатать очень хорошие «Записки об Аварской экспедиции на Кавказе»^1000006, и там же будет статья Галахова об Измайлове-журналисте — хорошая^1000007. Повести будут дрянные^1000008. Летом был у нас Тургенев, чему я очень обрадовался, — на мои глаза, он нисколько не переменился и все такой же милый человек, как был. Теперь он у себя в деревне. Слышал я, что он окончательно рассорился с своей матушкой; скоро будет сюда^1000009. Написал он и прислал небольшую вещицу: хороша, да неудобна^1000010. А Вы скоро ли сюда будете? Если нескоро, то хоть присылайте еще «Писем». Об этом прошу преусердно. Если будете скоро, то не поработаете ли для «Обозрения лит{ературы} за 1850 год»^1000011?

Тютчев и Языков здравы. В начале сентября прибыл Панаев и привез из Москвы много анекдотов. Ав. Як. тоже недавно воротилась из-за границы.

Больше на этот раз писать не буду, а если что явится интересное, то напишу. Будьте здоровы.

Душевно Вам преданный

Н. Некрасов.

30 сентября 1850 СПб.

53. Б. И. ОРДЫНСКОМУ

Милостивый государь Борис Иванович.

Пишу к Вам вторично о том же, то есть не прогневайтесь, что я задержал и задержу еще с месяц Ваши деньги1 — и не отступитесь от Вашего намерения прислать мне в скором времени статью. Я жду хотя одной (о воспитании или о театре)2 и рассчитываю пустить ее или в XII или в I №, не далее ппкак. Если Ваши планы изменились, то уведомьте меня поскорее.

Вчера у меня был М. Куторга и рассыпался в ужаснейших похвалах Вам, Вашей ученой добросовестности, самостоятельности в труде, критической проницательности и т. под.

А что наделали друзья Грановск{ого} с Стасюлевичем — они ему оказали, и продолжают оказывать, большую услугу — конечно, и в 10 лет он не сумел бы столько гласности дать своему имени, как оно теперь вышло3.

Будьте здоровы. Жду Вашего ответа.

Некрасов.

Нe возьметесь ли для обозрения литер{атуры} за 1850 год написать несколько страниц или строк о том, что было в 1850 году но части древних в литературе?

54. П. В. АННЕНКОВУ

Павел Васильевич. Ни слуху ни духу от Вас и об Вас. Спрашивают то и дело друзья Ваши один другого — нет ли весточки? Нет и нет. Мы здесь поживаем по-старому. Приехал Тургенев (уже давно), написал два рассказа, которые найдете в XI № «Современ{ника}»1. Один из них, «Певцы», — чудо! И вообще это отличная поправка бедному «Современнику», который в нынешнем году не может-таки похвалиться беллетристикой. Пишет Григорович, что шлет мне новую повесть2, но какова — не знаю. Вот и все наши литературные новости, — да еще: против нас сделал сильную вылазку Краевский в X № «Отеч{ественных} зап{исок}» — статейка подловатая, нечто вроде битья по карманам; мы в XI № «Совр.» поместили посильное опровержение3. Интересно бы знать, как такие вещи принимаются там у Вас, где Вы теперь находитесь?

Поджидал я от Вас нового «Провинциального письма» — нет и нет. Что, не рассердились ли Вы? Впрочем, Вас рассердить трудно, да и «Письмо» последнее напечатано, кажется, хорошо. Пожалуйста, если не лень, напишите «Письмо» на 1-ю книжку4. Сроку еще довольно. Лишь бы поспело сюда хоть к 15-му декабря.

Все Ваши друзья здоровы и кланяться Вам велели. Маслов не так давно задавал нам обед великолепный... да! Мы еще недавно провожали Краснокутского в Волынию и очень изрядно напились на Средней Рогатке — где происходил обед, — причем Языков произнес очень трогательное двустишие:

Какой предались мы тоске и унынию,
Узнав, что полковник наш едет в Волынию!
 

И вообще было много забавного — только обед был вовсе не забавен — гадость неслыханная. Желаю Вам никогда так не обедать и остаюсь душевно Вам преданный

Н. Некрасов.

16 ноября 1850 СПб.

55. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

Любезнейший Григорович! Ответ на Ваше письмо и деньги, 60 р. сер., послал Вам на другой же день по получении Вашего письма1. Рад, что Вы здоровы и чувствуете порывы деятельности. Работайте, друг мой, а мы Вам будем деньги припасать. Повесть «Приемыш»2 с радостью возьму, и очень желаю также взять Ваш роман3, который Вы теперь пишете. Поэтому и прошу Вас романа этого заблаговременно никому не запродавать.

Будьте здоровы и веселы. Напишите, когда Вы думаете приехать в Петербург.

Душевно Вас любящий

Н. Некрасов.

16 ноября 1850 СПб.

P. S. Повести Вашей4, ни даже повестки на нее не получал еще.

56. С. М. СОЛОВЬЕВУ

Милостивый государь

Сергей Михайлович!

Вашу последнюю статью о междуцарствии остановил цензор; ныне мы вносим ее в Главное управление цензуры, так как вопрос очень важен и касается не только судьбы этой статьи, но и вообще вопроса о том, могут ли русские журналы печатать статьи по русской истории или должны отказаться от этого важного материала. Мы имеем полное убеждение, что наш протест в этом случае принесет и на будущее время пользу при печатании сочинений по русской истории. Я надеюсь напечатать последнюю статью о междуцарствии в 2-м №1, а «Обз. Цар{ствовашш} Мих. Фед.» начать с 3-го2.

Имею честь быть Ваш покорнейший слуга

Н. Некрасов.

57. М. С. КУТОРГЕ

Милостивый государь

Михаил Семенович!

Я никак не ожидал, чтоб из 20 р. 57 копеек могла подняться такая история. Умалчиваю о всех тех выражениях, которыми наполнено Ваше письмо, и беру только факт. Он состоит в том, что я заплатил Вам, вместо мая, деньги в ноябре, а 20-ти рубд. не донлатпл .и доныне. Это совершенно справедливо, и я в этом виноват. Но, во-1-х, я откладывал уплату все же с Вашего разрешения1, а во-2-х, я в вознаграждение понесенных Вами через эти отсрочки убытков не отказываюсь заплатить проценты. Более виновен я в том, что недослал Вам 20 рубл. Когда я посылал Вам деньги в последний раз, тогда мне ие было времени счесть, сколько именно Вам следует, а потом я отложил расчет до личного с Вами свидания, вообразив в простоте сердца, что из-за 20 руб. Вы не стапете поднимать историю и подозревать меня...

Еще скажу Вам, мил. гос., что Вы сами дали мне повод быть неаккуратным с Вами, ибо первый нарушили наше условие. Вы начали статью и не кончили ее2. Мне известно, что лучше не печатать вовсе статьи, как бы она хороша ни была, чем не кончить ее, — в последнем случае в читателе является досада на журнал и недоверие к редакции. Кроме этого морального вреда, Вы сделали мне и существенный. Я употребил деньги на печать и бумагу, чтоб поместить статью, которая без конца не имеет весу в глазах читателей, — и заплатил Вам за нее 50 р. с. Я имел столько деликатности и столько полагался на Вас в будущем, что на все это махнул рукой и ни слова не сказал Вам об этом. Стоило Вам поступить точно так же в отношении к невольному и неприятному для меня самого замедлению в отдаче Вам- 70 р. (!) — и мы никогда не дошли бы до этих приятных объяснений, которые для меня, по крайней мере, весьма гадки.

Вы спрашиваете насчет Ваших статей; конечно, против желания я не печатаю ничьих статей, и если печатал и желал продолжать печатать Ваши статьи, то имел на это причины. Но отвечать па Вага вопрос не могу, ибо боюсь вызваться на новое оскорбление. Судя по тону Вашего последнего письма, не мудрено, что Вы поставите в условие, чтоб я внес деньги вперед или отдал в третьи руки. Не имея никакой наклонности к болезненной обидчивости, я, однако ж, не мог читать Вашего письма без неприятного чувства — и, когда я писал эти строки, единственным моим желанием было не пробудить в Вас подобного чувства — объясняя только необходимое.

20 р. 57 коп. при сем прилагаю.

С истинным почтением и таковшо же преданностшо имею честь быть, милостивый государь,

Вашим покор, слуг.

Н. Некрасов.

21 дек.

58. А. Н. АФАНАСЬЕВУ

Милостивый государь Александр Николаевич.

Я очень рад был, получив Ваши рецензии1: это показывает на самом деле, что Вы не имеете серьезного убеждения, будто статьи Ваши или чьи-нибудь сокращаются здесь и портятся редакцией. А когда так, то, конечно, нет и причины, почему бы Вам не продолжать работу в «Современнике»2, о чем я, с своей стороны, усердно Вас прошу.

Я желаю, чтоб Вы продолжали разбор ученых (преимущественно исторических) книг и чтоб взяли на себя, по примеру прежних лет, написать «Обозрение русск{ой} истор{ической} литер{атуръ} за 1851 год»3. Об этом пишу заблаговременно и прошу Вас заблаговременно написать мне о согласии или несогласии Вашем. Вы, кажется, были раздосадованы исключением страницы или двух о Шульгине — это сделано было по той причине, что только месяц тому назад была в «Совр.» большая статья о Шульгине4,с которою Ваш отзыв не совсем местами совпадал. Впрочем, впредь и подобных исключений не будет — по крайней мере, без предварительного соглашения с Вами.

Прошу Вас написать мне.

Остаюсь Вашим преданным

Н. Некрасовым.

17 июля, Ораниенб.

59. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

Любезнейший Дмитрий Васильевич!

Вы знаете, как бедны мы хорошим оригиналом, знаете, какое теперь подходит время, — и это давало мне полное право надеяться, что к осени буду я иметь Вашу повесть. Жалею, что Вы были больны, и за Вас и за себя; верите ли, любезный друг, что, кроме Вашей повести, я ни на что не имел рассчитывать на 10 книжку1. Но Вы даже не пишете, в какому сроку именно будет теперь готова Ваша повесть, что мне необходимо знать. Я не упрекаю Вас, не сержусь, вполне понимаю и извиняю, и только необходимость заставляет меня быть настойчивым н просить Вас: 1-е) ради бога, поскорее и наверное напишите большую повесть обещанную2, и 2-е) покуда для 11-ой книжки пришлите хоть маленькую3, Вам стоит посидеть неделю, и Вы очень обяжете меня и выкупите этим свое промедление, которое так для нас огорчительно.

Будьте здоровы.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

6 сентября 1851

И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Иван Сергеич!

Хотя я и мало надеюсь, чтоб Вы уважили мою просьбу, но так как к ней присоединяется и Ваше обещание, то и решаюсь напомнить Вам о «Современнике». Сей журнал составляет единственную, хотя и слабую и весьма непрочную, но тем не менее единственную опору моего существования, — поэтому не удивитесь, что я уже приставал часто и ныне пристаю к Вам с новою просьбою не забыть прислать нам, что у Вас написано1 (не смею прибавить: или написать что-нибудь, буде ничего не написано), и поскорее: верите ли, что на XI книжку у нас нет ни строки, ничего — ибо даже уже и «М{ертвое} оз{еро}» иссякло2. Знаю, что скучно получать такие просьбы, но еще тяжелее приставать с ними к человеку, с которым желал бы совсем иначе разговаривать, но делать нечего — необходимость извиняет меня. Я и так долго крепился и молчал, а теперь пришла крайняя нужда.

Я надеюсь на Вашу доброту и не прибавляю ничего более.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

15 сентября СПбург.

P. S. Я даю Вам обещание не печатать Вашей статьи, если много вымарают, и продержать корректуру с необыкновенной тщательностию.

P. S. Знаете ли, что нынешнее лето и осень около Петерб{урга} прекрасная охота. Я, между прочим, очень много бью серых куропаток, которых открылось множество за Ораниенбаумом, верстах в 20-ти. А как идет Ваша охота? И как вообще Вы поживаете? Полагаю, что получше моего!

61. В. П. ГАЕВСКОМУ

Извините, милейший Виктор Павлович, я Вам посылаю только 19-ть и более покуда не имею. Вы не поверите, что за нищета овладевает мною в ноябре месяце. Я как селянин накануне сенокоса: старое сено все скормил и ждет нового, а скотина его голодает. К этой скотине причисляю и себя, ибо, кажется, в эту минуту нуждаюсь более всех имеющих со мною дело.

Об Хотинском1 пишите или дайте кому написать. Я же не имею такого искусника.

Весь Ваш (и с пустым карманом)

Н. Некрасов.

17 ноября

62. Н. М. ЩЕПКИНУ

Любезный и добрый Николай Михайлович!

Если уж Вы были так добры, что согласились взять под свое покровительство роман, о котором я Вам говорил, — то вот он. Это вещь замечательная, особенно две последние части, и, право, стоит похлопотать, чтоб она увидела свет. Никто не может этого сделать лучше Вас, если только Вы захотите. Назовитесь издателем романа — и цензор, конечно, сделает для Вас более, чем для всякого другого. По цензуре это вещь удобопропускаемая; цензора может разве ужаснуть громадность объема, но роман не очень велик, а только разгонисто писан. Местами в нем водянист слог и есть лишние сцены, что я намерен сократить уже после цензуры. Сделайте милость, примите участие в этом литературном несчастливце, который уже полтора года лежит в Петербурге, дожидаясь, не понравится ли цензуре, — но надежды нет, и он едет в счастливую Москву. Роман этот писан Ип. Алек. Панаевым1 (двоюр. бр{атом} Ив. Ив.), капитаном инженерным, служащим на железной дороге, очень умным и милым человеком.

Хорошо ли Вы доехали по ж{елезной} д{ороге}2? И хорошо ли, то есть весело ли поживаете в Москве? Давайте о себе по временам весточку. Я еще не уверен, что буду на днях в Москве, ибо я очень плох здоровьем. Буду писать к Вам на днях.

Поклонитесь от меня Николаю Григорьевичу3 и Грановскому.

Будьте здоровы.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

5 дек. 1851

63. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный и мплый Тургенев. Мы здесь с Масловым поговоршш-таки о тебе и теперь пишем к тебе1, в надежде, что ты будешь так добр на досуге забросить к нам несколько словечек о себе из Петербурга или из деревни2. Я здесь оживаю, хотя дорога меня и измучила порядочно; охота здесь, кажется, будет чудесная^*. Я еще отдыхаю и был только два раза неподалеку на тяге вальдшнепов — оба раза было что стрелять, и я стрелял, да все мимо; видно, после 9-месячной отвычки от ружья благоразумнее начинать с ворон, чем с вальдшнепов; сегодня еду верст за десять и проведу ночь на охоте — мне обещали показать ток тетеревей во всей красе и в большом размере. Мы с Масловым перечитываем здесь книгу Аксакова3, и я в новом от нее восхищении.

Дорогой я выдумал два стихотворения, из коих одно будет, кажется, хорошо — я тебе его пришлю, как кончу, в письме4.

Прощай. Маслов тебе еще припишет. Напиши нам, не поленись. Еду сейчас на охоту.

64. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь!

Я прочел Вашу рукопись («Детство»)1. Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я посоветовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе. Жду Вашего ответа.

Примите уверение в истинном моем уважении.

Н. Некрасов.

65. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь!

Я писал Вам о Вашей повести; но теперь считаю своим долгом еще сказать Вам о ней несколько слов. Я дал ее в набор на IX кн. «Современника» и, прочитав внимательно в корректуре, а не в слепо написанной рукописи, нашел, что эта повесть гораздо лучше, чем показалась мне с первого раза. Могу сказать положительно, что у автора есть талант. Убеждение в этом для Вас, как для начинающего, думаю, всего важнее в настоящее время1. Книжка «Современника» с Вашей повестью завтра выйдет в Петербурге, а к Вам (я пошлю ее по Вашему адресу), вероятно, попадет еще не ранее, как недели через три. Из нее кое-что исключено (немного, впрочем)... Не прибавлено ничего2. Скоро напишу Вам подробнее, а теперь некогда. Жду вашего ответа и прошу Вас — если у Вас есть продолжение — прислать мне его.

Н. Некрасов.

P. S. Хотя я и догадываюсь, однако же прошу Вас сказать мне положительно имя автора повести3. Это мне нужно знать — и по правилам нашей цензуры.

66. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Спасибо тебе, что ты вспомнил меня1, еще более спасибо за подробные известия о твоей охоте нынешним летом; дичи этот год везде мало — около Петербур{га} вовсе не было бекасов и очень мало дупелей, — но все-таки ты поохотился, как видно, весьма хорошо. Я охотился по железной дороге — эта дорога как будто нарочно пролегает чрез такие места, которые нужны только охотникам и более никому: благословенные моховички с жидким ельником, подгнивающим при самом рождении, идут на целые сотни верст — и тут-то раздолье белым куропаткам! Есть в этой стороне и тетерев, преимущественно мошник, довольно серых куропаток, но вальдшнепа нет и признаков; бекас и дупель попадаются только изредка. В три мои поездки туда убил я поболее сотни белых и серых куропаток и глухарей, не считая зайцев, и услыхал одно новое словечко, которое мне очень понравилось, — па.иорха. Знаешь ли ты, что это такое? Это мелкий-мелкий, нерешительный дождь, сеющий, как сквозь сито, и бывающий летом. Он зовется паморхой в отличие от изморози, идущей в пору более холодную. Это словцо Новг{ородской} губ{ернии}. Унылая сторона, населенная наполовину карелами, бедная и невероятно дикая, — но тем лучше для нашего брата-охотника; изобретение пороху еще не проникло сюда, и единственная охота, употребительная здесь, — это на уток, посредством брюха. Мужик идет по болоту и, завидев молодую утку, старается упасть на нее брюхом, что иногда и удается ему. Не думай, что я шучу. Я это сам видел. К охотникам с ружьем здесь даже оказывают явное нерасположение, и вот что со мной случилось. Раз я заблудился в нескончаемом моховичке с моим егерем (здесь не всегда найдешь проводника), долго мы не встречали ни души, чтоб спросить, как пройти в ближайшую деревню Борки. Я устал, проголодался, взмок от поту и брел в тупом озлоблении наудачу; наконец завидел человеческий зад и, очень обрадованный, побежал к нему. Это была баба, сбиравшая гнилые масляники (кроме этих грибов, здесь других не водится). Я обратился к ней с моим вопросом и получил вот какой ответ:

Скинь нортки,
Так и дойдешь в Борки.
 

И больше я ничего не мог добиться от этой бабы, глядевшей на меня с невероятным озлоблением.

Частию мои отлучки на охоту, а более другие неблагоприятные обстоятельства2 были причиною, что журнал наш так запаздывал. Впрочем, мы это надеемся наверстать в последние месяцы этого года. Спасибо тебе, что не поленился написать нам свое мнение о нашем журнале, — мы согласны с ним; делай это и впредь; если не будет лень, обрати внимание на повесть «Детство» в IX № — это талант новый и, кажется, надежный3. Настоящее имя его — граф Ник. Ник Толстой4— офицер, служащий на Кавказе. Что ты думаешь об авторе «Ульяны Терентьевны» и «Якова Яковлича»5? «Батманов» (особенно первая половина) очень хорош, но какое грубое существо этот господин (то есть автор)! Я думаю, ты уж прочел 2 часть «Батманова»6; эта часть поразила меня своею грубостню; сцена с фраком, львица-княгиня, которая все толкает мужчин; письмо Наумовой о пощечинах с подписью: женщина, которой очень хотелось за вас замуж — как всё это нежно! Удивительно еще, как мало автор затрудняется в разрешении самых трудных вопросов. После этой повести, не знаю почему, он мне иначе не представляется, как литературным городовым, разрешающим все вопросы жизни и сердца палкой! Впрочем, потому все это и досадно, что таланту много. Присылай свою статью о книге Аксакова7. Мы спрашивали о тебе, и нам сказано, что ты можешь писать и печатать8, только г. Крылов (это уж он для себя) заметил, что лучше, если ты будешь представлять свои произведения в целом, чтоб можно было видеть идею сочинения. Если б ты нам прислал рассказ (напр., «Переписку»)9 — это теперь нам принесло бы более пользы, чем целый роман другого автора.

Прощай. Я скоро буду тебе еще писать и пришлю тебе свои стихи, которые думаю поместить в 1-м №

«Совр.»10. Панаев и Авдотья Яковлевна тебе кланяются. Здесь теперь Васинька11. О нем тоже напишу после.

В. твой

Н. Некрасов.

21 октября 1852 СПб.

Пиши, голубчик.

67. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь!

Прошу Вас извинить меня, что я замедлил ответом на последнее Ваше письмо1 — я был очень занят. Что касается вопроса о деньгах, то я умолчал об этом в прежних моих письмах по следующей причине: в лучших наших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике. Этому обычаю подверглись все доселе начавшие в «Современнике» свое литературное поприще, как-то: Гончаров, Дружинин, Авдеев2 и др. Этому дае обычаю подверглись в свое время как мои, так и Панаева первые произведения. Я предлагаю Вам то же, с условием, что за дальнейшие Ваши произведения прямо назначу Вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, то есть 50 р. сер. с печатного листа. Я промешкал писать Вам еще и потому, что не мог сделать Вам этого предложения ранее, не поверив моего впечатления судом публики: этот суд оказался как нельзя более в Вашу пользу3, и я очень рад, что не ошибся в мнении своем о Вашем первом произведении, и с удовольствием предлагаю Вам теперь вышеписанные условия.

Напишите мне об этом. Во всяком случае, могу Вам ручаться, что в этом отношении мы сойдемся. Так как Ваша повесть имела успех, то нам очень было бы приятно иметь поскорее второе Ваше произведение. Сделайте одолжение, вышлите нам, что у Вас готово. Я хотел выслать Вам IX № «Совр.», но, к сожалению, забыл распорядиться, чтобы отпечатали лишний, а у нас весь журнал за этот год в расходе. Впрочем, если Вам нужно, я могу выслать Вам один или два оттиска одной Вашей повести, набрав из дефектов.

Повторяю мою покорнейшую просьбу выслать нам повесть или что-нибудь вроде повести, романа или рассказа4 и остаюсь в ожидании Вашего ответа.

Готовый к услугам

Некрасов.

P. S. Мы обязаны знать имя каждого автора, которого сочинения печатаем, и потому дайте мне положительные известия на этот счет. Если Вы хотите, то никто, кроме нас, этого знать не будет5.

68. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Получил я твое письмо. Я рад иногда писать к тебе1, но я на{хо}жусь почти постоянно в таком мрачном состоянии духа, что вряд ли мои письма доставят тебе удовольствие. Вот и теперь мне так и хочется прежде всего написать тебе, что я зол, что у меня в груди кипит черт знает что такое, а какое тебе дело до этого. Для полноты и ясности прибавлю, однако же, что здоровье мое необыкновенно скверно. Чтоб не продолжать в этом роде, выписываю тебе мои стихи, которые я думаю напечатать в 1 № «Современника» на 1853.

МУЗА

Замечу, что некоторые стихи здесь изменены — потому что манускрипт я затерял, а память не все сохранила. Напиши, как тебе понравятся, да не заметишь ли чего нехорошего? Я знаю, как у тебя тонок глаз на эти вещи. Напиши, я успею еще до печати переделать2. Сегодня выходит XI № «Современ.», в нем ты найдешь недурную комедию в стихах А. Шемчужникова3 и «Снобсов» Теккерея4; ты, конечно, не будешь ими доволен, но мы в восторге. Маслов живет в Осьмине и усердно служит5. Языков, Панаев и все твои друзья тебе кланяются. В Английском клубе я вижусь с Алединским — он говорит, что убил в нынешнем году в 6 недель 530 штук дичи. Ты его знаешь более — врет он или нет? Мне кажется он приятным господином — насколько можно быть таковым с такой непоколебимой наклонностью к гримасам. О Щербине я с тобой совершенно согласен6. Прощай до следующего письма, которым я не замедлю.

Твой

Некрасов.

Читай в «Совр.» статью об Японии7 — я редко над нем так смеялся, как над некоторыми чертами этого милого народа.

69. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Я очень давно не писал к тебе — извини. Во-первых, я ездил в Москву, во 2-х, хворал, в 3-х, был занят 1 кн. «Современ{ника}». Теперь надеюсь быть аккуратнее и писать раза два в месяц непременно.

Прежде всего спасибо тебе за твою статью1, которую я нашел легкою и живою, насколько подобает статейке такого рода, а другие находят даже прекрасною во всех отношениях, выражаясь так, что-де за что Тург{енев} ни возьмется, непременно выйдет отличная вегць, — и это многие.

Ты заметишь место, вылетевшее из статьи2, — я сохранил оригинал. Получил ты 1 № «Совр.» и, верно, им недоволен, а я так и очень. Давно не выпускали мы такой мрачной книги. Что ты думаешь о комедии Писемского3? Об остальном не стоит ни спрашивать, ни говорить. Во 2-м № прочти повесть «Рыженькая». Новый автор4. Не то чтобы очень даровито, но исполнено простоты и истины, притом лица, при всей их обыкновенности, как-то с особенным тактом очерчены. Интересно, что ты скажешь. С 3 книги начнем роман Григоровича «Рыбаки»5, кажется, роман будет хорош. Григорович был здесь и, кажется, на днях уехал. Взамен его прибыл Анненков — с оконченной биографией Пушкина — ничего еще о ней не знаю. Анненков похваляется, что Пушкин выйдет непременно в нынешнем году6, но я этому решительно не верю. Кстати, о биографах. Гаевский написал прекрасную статью о Дельвиге7. А затем литер{атурные} новости все.

70. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич.

Вероятно, Вы недовольны появлением Вашего рассказа в печати. Признаюсь, я долго думал над измаранными его корректурами — и наконец решился напечатать, сознавая по убеждению, что хотя он и много испорчен, но в нем осталось еще много хорошего. Это признают и другие. Во всяком случае, это для Вас мерка, в какой степени позволительны такие вещи, и впредь я буду поступать уже сообразно с тем, что Вы мне скажете, перечитав Ваш рассказ в напечатанном виде ’.

При сем прилагается 75 р. сер., следующие Вам за этот рассказ.

Пожалуйста, не падайте духом от этих неприятностей, общих всем нашим даровитым литераторам. Не шутя, Ваш рассказ еще и теперь очень жив и грациозен, а был он чрезвычайно хорош. Теперь некогда, но при случае я Вам напишу более. Не забудьте «Современника», который рассчитывает на Ваше сотрудничество.

Примите уверение в моем истин, почт.

Н. Некрасов.

71. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Я получил твое письмо1 и душевно тебе за него благодарен. Отвечать на него не успел, потому что уехал из Владимирской деревни в Ярославскую, к отцу. Поохотившись там (и очень приятно), ныне я возвратился через Москву в С.-Петербург и принимаюсь за свои обычные дела. «Современник» не то чтобы был хорош — ты верно это заметил, — но авось теперь будет лучше: по крайней мере, есть возможность — и полная — его улучшить2. Впрочем, об этом поговорим на досуге подробнее; теперь много писать некогда.

Вот что мне хотелось тебе сообщить. В проезд мой через Москву слышал я от В. Ботк{дгаа} и Н. Кетч{ера} ругательства твоему роману3. Эти люди таковы, что коли ругать так ругать, а хвалить так хвалить, — и меня на удивила резкость их отзывов4; но меня удивил выбор судей с твоей стороны: как Б., так и К. очень мало понимают в этом деле. Если ты рассчитывал, что они дадут прочесть твой роман кому-нибудь имеющему поболее вкусу, то очень ошибся: никто, кроме их, его не читал, и решение над ним в Москве состоялось по приговору этих двух лиц, и теперь, я уверен, нет в Москве грамотного человека, который бы не знал уже и не повторял, что Тургенев написал плохой роман. Это, конечно, неважность для тебя, но еще вопрос, правы ли эти господа, и я прошу тебя не как журналист, а как твой приятель — пришли мне этот роман для прочтения. Я не хочу этим сказать, что у меня больше вкусу, но мне любопытно прочесть этот роман, и, если хочешь, я потом напишу тебе о нем свое правдивое мнение. Само собою разумеется, что я не имею тут никаких журнальных соображений5. Будь здоров. Я напишу тебе на днях больше.

Весь твой

11. Некрасов.

26 сентября

72. В. П. БОТКИНУ

Любезный Василий Петрович. В проезд мой через Москву узнал я, что статью свою о Шекспире намерен ты отдать в «Отеч{ественные} зап{иски}». Я никак не хотел этому верить, но в настоящее время, сообразив, что ты мог забыть обстоятельства, при которых ты принялся за эту работу, — я решился напомнить тебе эти обстоятельства и уверен, что, после этого, каковы бы ни были прежде твои намерения, ты сам увидишь, что невозможно поместить статьи твоей о Шекспире нигде, кроме «Совр{менника}»1:

статья эта заказана тебе редакциею «Современника», и, след.:

самая мысль составить для русского журнала статьи о Шекспире принадлежит редакции «Совр.»;

ты получил от редак. «Совр.» материалы для этой статьи2;

ред. «Совр.», на основании всего этого, объявила троекратно в «Моск{овских} вед{омостях}», что твои статьи о Шекспире будут печататься в ее журнале.

Согласись, любезный друг, что, как бы ни изменились с того времени твои мысли и намерения, дело зашло уже так далеко, что помещение статьи о Шекспире в другом журнале если не невозможно, то сопряжено с такими обстоятельствами, которых как для тебя, так и для нас несравненно благоразумнее избежать. Этого требуют наше взаимное уважение друг к другу и литературное приличие. Всё, что ты мог сделать, это вовсе не печатать статьи о Шекспире, но если уж ты написал ее и хочешь печатать, то, конечно, она должна быть в «Современнике». Говорю это прямо и смело, ибо уверен, что внутреннее чувство правды скажет тебе то же самое. Я убежден, что если ты и точно имел вышеписанное намерение, то единственно потому, что забыл некоторые обстоятельства, при которых начал свой труд. Напомнив тебе эти обстоятельства, я предоставляю решение дела твоей совести.

Будь здоров.

Твой

Н. Некрасов.

Сентябрь 1853 СПбург.

73. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Как ни люблю я тебя и как ни желаю почаще иметь о тебе известия, однако ж мне редко удается писать к тебе — и это не потому, чтоб я был занят, а нахожусь почти постоянно в таком негодном духе, что самому скверно. Кажется, приближается для меня нехорошее время: с весны заболело горло, и до сей поры кашляю и хриплю — н нет перемены к лучшему, грудь болит постоянно и не на шутку1; к этому, нервы мои ужасно раздражительны; каждая жилка танцует в моем теле, как будто у них вечный праздник, и мне от этого совсем не весело; каждая мелочь вырастает в моих глазах до трагедии, и вдобавок — стихи одолели2 — то есть чуть ничего не болит и на душе спокойно, приходит Муза и выворачивает все вверх дном; и добро бы с какой-нибудь пользой, а то без толку, — начинается волнение, скоро переходящее границы всякой умеренности, — и прежде чем успею овладеть мыслью, а тем паче хорошо выразить ее, катаюсь по дивану с спазмами в груди, пульс, виски, сердце бьют тревогу — и так, пока не угомонится сверлящая мысль. На этом основании я себя сравниваю с караульней, подымающей стукотню всякий раз, как проедет генерал. Зато начал много, да что толку. Посылаю тебе «Филантропа»3 — скажи мне о нем свое мнение. Этой вещи я не почитаю хорошею, но дельною — может быть, в деревенском единообразии чтение ее доставит тебе некоторое удовольствие хоть тем, что напомнит старое — по крайней мере, я теперь вдруг вспомнил наши давние литературные толки, ту охоту, с которою я прочитывал тебе каждое мое новое стихотворение, и то внимание, с которым ты меня слушал. Давние времена! Мне теперь их жаль!

Поистине мне становится грустно, как подумаю о скуке, которую ты претерпеваешь4. Предыдущее письмо мое5 вызвала досада на людей, которые, может быть, охолодили в тебе даже охоту к труду, разругав тебе твой роман — и, я уверен, несправедливо6: в романе твоем может недоставать соразмерности в построении, допускаю даже, что в нем проскользнуло что-нибудь фальшивое, но чтоб ты мог написать том дряни, этому поверю разве тогда, когда лишусь здравого смысла, — уверен, что там есть даже отличные вещи — жаль, что мне не удалось его прочесть. В Москве я читал твой «Постоялый двор»7 — вещь прекрасная, но выполнение слабее, чем в других твоих рассказах, — как-то бледновато, думаю — потому, что ты не имел цели окончательно его отделывать. Читал я «Чувства души в высокоторж{ественный} праздник». Кому бы ни принадлежали эти стихи — они превосходны. Это мое мнение после троекратного их прочтения, с значительными промежутками. Если ты позволишь, мы бы напечатали их, даже прошу об этом8. Вот тебе литературная новость: Майков написал небольшую поэму «Дунядурочка»9 — это решительно лучше всего, что он писал. Прощай. Напиши ко мне, пожалуйста, поскорее. Будь здоров.

Весь твой

Н. Некрасов.

«Филантропа» — не успел переписать, пришлю после.

Не сделаешь ли чего для 1 книжки «Современника»10? Что твой рассказ «Переписка»?11

74. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич!

Ваших писем я получил не два, а одно1; отвечал Вам довольно скоро по получении рукописи («Запис{ки} марк{ера}»)2 но старому Вашему адресу (на имя Н. Н. Толстого)3. Там я излагал и мнение мое об этой вещи, спрашивал Вас в заключение — печатать ли всетаки эту вещь, или Вы соглашаетесь на мои замечания? Итак, приходится мне теперь повторить эти замечания. «Зап. марк.» очень хороши по мысли и очень слабы по выполнению; этому виной избранная Вами форма; язык Вашего маркера пе имеет ничего характерного — это есть рутинный язык, тысячу раз употреблявшийся в наших повестях, когда автор выводит лицо из простого звания; избрав эту форму, Вы без всякой нужды только стеснили себя: рассказ вышел груб, и лучшие вещи в нем пропали4. Извините, я тороплюсь и не выбирал выражений, но вот сущность моего мнения об этом рассказе; это я счел долгом сообщить Вам, прежде чем печатать рассказ, так как я считаю себя обязанным Вам откровенностью за то лестное доверие, которым Вы меня удостоили. Притом Ваши первые произведения слишком много обещали, чтобы после того напечатать вещь сколько-нибудь сомнительную. Однако ж я долгом считаю прибавить, что если

Вы все-таки желаете, я напечатаю эту вещь немедленно, мы печатаем много вещей и слабее этой, и если я ждал с этою, то потому только, что ждал Вашего ответа. Шду его и теперь и надеюсь получить скоро вместе с «Отрочеством», которое может быть напечатано очень скоро, если Вы не замедлите его присылкою5. Уведомьте меня, куда Вам посылать «Современник» и деньги.

Примите уверение в моем истинном уважении и преданности.

Н. Некрасов.

P. S. Если вы заглядываете в «Современник» (начиная с XI книги включительно), то можете заметить, что теперь Ваши6 произведения не подвергнуты таким изменениям по цензуре, каким подвергались прежде.

6 февраля 1854, СПб.

Ваше письмо от 14-го января7 я получил 6-го февраля.

75. М. В. БЕЛИНСКОЙ

Милостивая государыня

Мария Васильевна.

Спешу Вас успокоить, что деньги, которые Вам следуют по моей расписке1, и еще некоторые, известные Вам, которые следуют с меня и Панаева по нашему добровольному обещанию, непременно будут Вам выплачены — это я считаю своим долгом. По ныне для нас самый тяжелый год — у нас убыло до 600 подписчиков вследствие усиленного расхода политических газет2. С следующего года я устрою так, что Вы будете получать хотя небольшую, но верную сумму ежегодно из нашей московской конторы.

Я, кажется, скоро буду в Москве и побываю у Вас. Наведите справки насчет Кольцова: Станкевич3 подарил его Вашему мужу — Ваш муж передал мне, — теперь бы нужно новое издание4. Итак, поговорите с Станкевичем: имеет ли он документы? ибо, кажется, у Вас их нет5, да и у меня тоже. Принимая участие в этом деле, я имею в виду преимущественно Вашу выгоду, и потому постарайтесь только, если возможно, к моему приезду в Москву собрать справки или списаться с Станкевичем. Я думаю, что имею возможность наивыгоднейшпм образом устроить это дело.

Кланяюсь Вашей дочери, которая меня не помнит.

Готовый к услугам

Н. Некрасов.

26 апр. 1854

76. Л. И. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич.

Исполняю Ваше желание и посылаю те книжки «Современника», в которых помещены Ваши рассказы1. Если я скажу, что не могу прибрать выражения, как достаточно похвалить Вашу последнюю вещь, то, кажется, это будет самое верное, что я могу сказать, да и не совсем ловко говорить в письме к Вам больше. Перо, подобно языку, имеет свойство застенчивости — это я понял в сию минуту, потому что никак пе умею, хоть и покушаюсь сказать кой-что из всего, что думаю, выберу только, что талант автора «Отрочества» самобытен и симпатичен в высшей степени и что такие вещи, как описание летней дороги и грозы, или сидение в каземате, и многое, многое дадут этому рассказу долгую жизнь в нашей литературе2. Я напечатаю «Отрочество» в IX или X кн. «Современ.». Не знаю, получаете ли Вы его, — но он Вам в Бухарест высылался3.

Примите уверение в моем душевном уважении и предан.

11. Некрасов.

1854, июля 10 СПбург.

77. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Я уже третий день дома. — Ничего нет нового. Меншик{ов}, точно, не привез никаких особенных известий, Сент-Арно умер1, да ты это, верно, знаешь из газет, — Это политика.

Теперь пойдет литература. Ты, верно, получил X № «Совр{еменника}». Он вышел здесь 2-го числа. Но в нем нового для тебя немного. Меня очень смешит местами повесть о майоре Гагагане2, хотя в ней есть скучные длинноты, и вообще непостижимо терпение автора, который заставляет лгать своего героя сто страниц с лишком. Это производит такое же впечатление, как лгуны в натуре, но от лгунов в жизни можно бежать или прогнать их в шею, а с книжным не разделаешься, пока не дочтешь его вранья. Вот то, что Друж{инин} именует чернокнижием, но нашему чернокнижию далеко до теккереевского. — Проездом через Москву увидал я у Базукова толстейшую книжищу с названием «Песни разных пародов», перевод Берга3. Если б этот Берг был даже скотина, что и может быть, то все-таки книга его доставила мне на целый день (в дороге) интересное чтение, и я ему благодарен. Этого мало: я стою на том, что книга хороша и может занять даже и не в дороге. Вместе с этим письмом я пошлю записку к московскому Базунову, чтоб он тебе ее выслал. Из нее ты узнаешь — впрочем, мне некогда много писать, но ты сам увидишь, что, кроме дельности, книга имеет большое литературное достоинство — в ней встречаются настоящие перлы поэзии. Выпишу тебе одну песенку, самую коротенькую — мадьярскую.

Два милых было у меня
Дороже всей родни,
Да бедность одолела их —
И померли они.

Что одного-то милого
В саду я положу,
Другого я сердечного
Под сердцем схороню.

Полью в саду я милого
С Дунай-реки водой,
Полью дружка сердечного
Горючих слез рекой.
 

Мне это кажется удивительно хорошо. Будь здоров.

Твой

Некрасов.

78. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Получил вчера твое письмо1. — Где это могли оказаться у тебя гаршнепы? Все-таки вы воротились домой не с пустом. Видел нашего доброго2: каталог у него был, да кто-то взял и проч., то есть каталога нет3. Он жизнью доволен — Пушкина получил4 и на следующей неделе приступает к печатанию. Я не буду много писать, потому что голова моя занята шутовским сочинением, которое мне хочется написать для «Ералаша»5. 10 № «Совр{еменника}» ты имеешь, а XI идет хорошо — «Хлыщей» Панаева6 пропустили без изменений и выпусков — пришлю тебе XI №, как и X, то есть ты его получишь на 6-ой день после выхода здесь. Новостей никаких нет, кроме известных тебе по газетам. — Здесь стоит сырая погода и можно бы еще охотиться — по улицам таскают бекасов и уток, да мне не до того. Смерть хотелось бы уехать за границу, да выросло новое препятствие7, с которым, не знаю, справлюсь ли. — Кланяюсь Порфирию8 и рад, что ему досталась хорошая жена. Посоветуй ему вывести скверный запах из первой его комнаты, а то мне отсюда видится, как морщится его жена, входя в эту комнату. Будь здоров. Я здесь немедленно по уши въехал в хлопоты, но выношу всякие гадости с большим мужеством, чем от себя ожидал. Нимало не раскаиваюсь, что съездил к тебе, хотя и плохо поохотился, — это, кажется, укрепило меня. Жаль только, что мало пробыл — даже не успел порядком войти в эту жизнь, для которой я, кажется, сотворен. Получил ли Сборник песен? Не правда ли — стоит в нем порыться на досуге.

Некрасов.

79. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Получил твое письмо1 — хорошо делаешь, что работаешь; Григорович занят большим романом2 — на него нет верной надежды, и теперь уже я слезно тебя прошу написать на 1 или 2 книжку «Современника» рассказ, хоть небольшой, или что ты хочешь, да чтоб было твое имя3. А то чем же мы начнем год — Дружининым4? Это самое блестящее из всего, что есть; Писемским? но он наворотил исполинский роман5, который на авось начать печатать страшно — надо бы весь посмотреть. Это неряха, на котором не худо оглядывать каждую пуговку, а то под застегнутым сюртуком как раз окажутся штаны с дырой или комок грязи {...} Получил рассказ Ооновского, Штука обыкновенная, но там есть черта (должно быть, услышанный анекдот) мольеровская. Какой-то подлец позвал обедать губернатора — тот явился и положил свою каску на окно. «Ва{ше} п{ревосходительст}во! Здесь Дует»! — закричал подлец и переложил каску. Из сего следует, что подлость так же размягчает сердца, как и Добродетель. Напечатаю Ооновского в XII к{нижке} и вышлю ему деньги (не более 25 р. сер. за лист)6. Наш добрый в сильной деятельности7, но что это за кулацкое безвкусие! — я ему помогаю в выборе бумаги, но не я буду виноват, если формат нового Пушкина будет уродлив и шрифт гадок, — уж эти статьи он решил! Шрифт (тонкий и узкий), особенно для стихов, мне решительно не нравится. Издание скоро начнется. — Кланяйся Бубульке. Кстати, я уверен, что эта сметливая сучка теперь с гордостью думает: «Наконец он так привязался ко мне, что и на зиму остался со мной в деревне», или что-нибудь подобное.

Твой

Некрасов.

22 окт.

80. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич,

Видно, уж такова судьба Ваша, что и «Отрочество» в печати подверглось значительным и обидным урезываньям. Случилось несколько цензурных историй, выговоров — и на цензора нашего, как и на других, напал панический страх1, вследствие которого он вымарал более, чем бы следовало2. Само собою разумеется, что были употреблены все старания, чтоб отстоять, что можно; к счастью, как Вы заметите, лучшие вещи все уцелели в неиспорченном виде. Вещь эта произвела в читающем мире то, что называется эффект, а что касается литераторов, разумеется смыслящих, то они сознаются, что очень давно ничего подобного не было в русской литературе. В самом деле, хорошая вещь.

Конечно, Вам теперь не до писанья, но если б — сверх чаяния — Вы что-нибудь написали, то это было бы для нас теперь вдвойне приятно. — Война подействовала у нас на все, даже и на литературу, и нужно употреблять большие усилия, чтоб поддержать существование журналов в это тяжелое время. Теперь время подписки, и после «Отрочества», которое всем так понравилось, напечатание Вашей новой повести в «Современнике» принесло бы ему пользу существенную.

Я пишу это письмо, между прочим, с тем, чтоб узнать от Вас, куда послать Вам деньги за «Отрочество». Я так давно не имею от Вас известия, что не решаюсь послать по старому адресу3.

Примите уверение в моей совершенной преданности.

Н. Некрасов.

81. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Захлопотавшись с XI № «Совр{еменника}» (я тебе его вчера послал по легкой почте), давно к тебе не писал. Во 1-х, я привел свои дела в такое положение, что могу ехать за границу хоть завтра, если будет можно. Во 2-х, в чаянии собрать несколько денег к отъезду, начал я изредка поигрывать в картишки — и пока с успехом; в 3-х, получили письмо от Вас. Петр. Боткина, который говорит, что Баратынский был пьяница, стихов которого печатать не стоило1, а по поводу «Отрочества» замечает, что таланты бывают благородные и неблагородные и еще что-то, так что по этой классификации выходит, что Гоголь — писатель был подлец, а Влад. Ив. Панаев благороднейший деятель литературы. Как это все свежо! К этим дитер{атурным} аристократам причисляет он и Толстого, которым очень восхищается. Ты хочешь знать об «Отрочестве» — конечно, все его хвалят, с кем мне случалось говорить, но видят настоящую его цену немногие — ведь Дружинин не дурак, а что он найдет для себя в «Отрочест.»? Таких много и в публике; впрочем, мне случалось встречать круглых скотов, о коих я думал, что они ничего не читают, — они заговаривали со мной об «Отрочестве»; по-моему: это верный признак успеха, когда дураки считают долгом говорить о том, до чего им дела нет. Хорошо, что ты мне написал адрес Толстого2, — я не знал, куда ему послать деньги за «Отр.», и послал теперь ему запрос. — Прибыл сюда Авдеев, — и первый визит сделал нам! Едет сюда Писемский. Приезжай и ты.

Весь твой

Некрасов.

82. П. В. АННЕНКОВУ

Павел Васильевич, приходите завтра ко мне обедать — будут: Бекетов, Писемский и еще кое-кто. Вы необходимы1. Вот Вам билет на «Соврем{енник}». Завтра разочтемся в деньгах за статью. Вот Вам 2 последние листа2. Принесите мне завтра полный экз. «Биографии» Пушк{дша}, я начну о ней писать3.

12 янв.

83. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич,

Мне ужасно неприятно, что моих писем Вы не получаете, хотя я их пишу и писал сколько было нужно, а именно: после Вашего отъезда из Тулы1 писал я Вам 1) в Бухарест: а) с посылкою «Записок маркера», б) с уведомлением о получении «Отрочества» и моим о нем мнением, или — лучше сказать — похвалами2. 2) В действующую армию — по адресу, Вами назначенному, — опять несколько слов об «Отрочестве» при посылке Вам двух №№ «Современника» с Вашими рассказами3. 3) В Кишинев по адресу, который достал мне Тургенев от Ваших родных в Орл{овской} губерн{ии}4. В последнем письме я уведомил Вас о напечатании «Отрочества» и желал иметь от Вас ответ, чтоб послать Вам деньги. Но из вчера полученного мною Вашего письма вижу, что Вы и этого моего письма не получали. Хотя я не очень аккуратен и притом постоянно болен, но, по крайней мере, в отношении к Вам не имею за что себя упрекнуть, утверждаю даже, что был в этом случае особенно заботлив. Так, несколько дней тому назад Тургенев, уезжая в Москву, сказал мне, что увидит там Вашу сестру и ее мужа, и я дал Тургеневу деньги, прося послать их Вам5, если Ваши родные знают верный Ваш адрес и имеют от Вас известия. Отчего мои письма к Вам не попадают — не знаю. Что касается Ваших, то я до вчерашнего дня не получал их после того, как Вы писали мне о высылке Вам 2-х №№ «Современника», что тогда же исполнено (не знаю, получили ли Вы эти книги, — а что касается до «Современ.» 1854 года, то адрес Ваш был сдан почтамту в Бухарест, и, если Вы не послали известия о перемене его в нашу контору или не сделали на месте, откуда выехали, распоряжения, то и не удивительно, что Вы его не получаете). Все это мне досадно не менее Вашего, потому что я заинтересован Вашим талантом, как журналист — умалчиваю о прочем, — и не желал бы навлекать на «Современник» Ваше неудовольствие. Однако спешу перейти к Вашим произведениям, о которых Вам интересно узнать чтонибудь.

Ваше «Отрочество» вышло в свет в октябре 1854 г, (его изрядно общипала цензура, вымарав многое из первых проявлений любви в отроке и кое-что там, где рассказчик говорит об отце6) и произвело то, что называется эффектом, то есть некоторый говор в Петербурге. Что касается до литературного круга, то все порядочные люди единогласно находили эту вещь исполненною поэзии, оригинальною и художественно выполненною. Так как я пишу Вам об Вашем «Отрочестве» уже в 3-й раз, то Вы извините меня за угловатость этих фраз, да я же и вечно тороплюсь — вот и теперь мне помешали дописать письмо. Мои приятели Тургенев и Анненков в восторге от этого произведения, в таком же, как и я. (Это приписано через час.)

В 1 № «Совр.» на 1855 год поместил я Ваш рассказ «Записки маркера», в котором, кажется, я ошибался, в 1-м чтении он мне не понравился, о чем я и Вам писал7, но, прочитав его недавно, спустя почти год, я нашел, что он очень хорош и в том виде, как написан, — по крайней мере, был хорош в рукописи, потому что в печати и его таки оборвали — впрочем, существенного ничего не тронуто. Надо еще заметить, что наш цензор — самый лучший8. Что скажут об «Зап. марк.», я Вам напишу — впрочем, едва ли я. Корреспонденцию свою по журналу передаю я Тургеневу (который, мимоходом Вам сказать, очень любит Ваш талант — мы об Вас очень много болтали), ибо сам имею надежду в феврале уехать за границу9 (я болен — и безнадежно)10, впрочем Ваш ответ, вероятно, меня еще здесь застанет. Но Вы адресуйте на имя Тургенева Ивана Сергеевича, в редакцию «Современника», или на имя Панаева Ив. Ив, — впрочем, Тургенев займет мою роль в редакции «Современника» — по крайней мере, до той поры, пока это ему не надоест, — хг сноситься с ним Вам будет прямее. Пришлите нам Ваши солдатские рассказы — мы их напечатаем в «Современнике», зачем Вам их совать в «Инвалид»11? Печатать их в нашем журнале можно, разумеется, если они пройдут гражданскую и военную цензуру. Да пишите побольше — нас всех очень интересует Ваш талант, которого у Вас много. Кстати, в 1 № «Современника» напечатал я статью Анненкова «По поводу последних произведений Тургенева и Л. И. Т.»12, в ней Вы найдете несколько дельных замечаний о себе — он высказывает несколько мыслей, на которые наводят Ваши произведения, — 10 № «Современника», где «Отрочество», и 1-й, где «Зап. м.», велю я завтра же отослать к Вам по легкой почте в виде посылки, и они придут вместе с этим письмом. Дальнейшие будут посылаться в Кишинев обыкновенным порядком, впредь до Вашего распоряжения, которое адресуйте в контору. Деньги тоже на днях отошлю к Вам, послал бы при этом письме, да не знаю, не сделал ли уже этого Тургенев.

Пожалуйста, пришлите нам Вашу повесть или рассказ. 5Келаю Вам всего лучшего, что только можно достать в Кишиневе.

Пред. Вам

Н. Некрасов.

Извините за неряшливость этого письма, я его не перечитывал — некогда, а написать хотелось по возможности подробнее.

17 янв. 1855 СПб.

Напишу еще на днях, если что забыл.

84. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич,

Письмо Ваше с предложением военных статей1 получил и спешу Вас уведомить, что не только готов, но и рад дать Вам полный простор в «Современнике» — вкусу п таланту Вашему верю больше, чем своему, а что касается до других соображений, то в настоящее время литературный журнал не может пе желать такого рода материалов и пе чаять себе от них пользы. Об условиях денежных напишу, когда получу первые статьи (я пробуду в Петербурге до конца февраля, а может, н долее), пишите ко мне или к Панаеву, ибо Тургенев пропал (поехал в Москву на три дня, и до сей поры его нет)2 и надежды мои на него начинают колебаться. Я в спю минуту не имею времени писать больше.

Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности.

Н. Некрасов.

85. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Я в городе Ярославле и завтра буду в деревне. Пишу к тебе только в надежде, что ты ко мне напишешь, а сам покуда ничего, кажется, не напишу. Простившись с тобой1, я уехал — и скоро мне дали знать, что бедному мальчику худо. Я воротился. Был на середине дороги у Панаевых, потом был в Петербурге. Бедный мальчик2 умер. Должно быть, от болезни, что лп, на меня это так подействовало, как я не ожидал. До сей поры не могу справиться с собой. Надо же, чтоб при моей болезненности еще со мной случались такие оказии, какие со мной все случаются. Кланяйся Колбасину3. Я еще к тебе напишу — на днях.

Твой

Некрасов.

19 апреля

Мой адрес: в Яросл{авле}, на Дворянской, д. Хомутова.

86. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич.

Препровождаю к Вам деньги за Вашу последнюю статью1 (50 р. сер.). Статья эта написана мастерски, интерес ее для русского общества не подлежит сомнению, — успех она имела огромный. Еще до выхода VI кн. «Совремеи{ника}» я имел ее здесь в корректуре, и она была читана Грановским при мне в довольно большом обществе — впечатление произвела сильное. Пожалуйста, давайте нам побольше таких статей! Для «Юности» также уже определено местечко в 9 № «Современника», уведомьте меня^* или Панаева, можете лн доставить ее к этому времени, то есть к половине августа3.

Примите уверение в моем истинном уважении.

Н. Некрасов.

87. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Здравствуй, милый Тургенев — ты, о ком думаю часто, всегда с приятным и никогда с горьким чувством. Не писал я к тебе долго потому, что нахожусь в каком-то туповатом и благодатном спокойствии, — даже лень взять в руки перо. Я занимаюсь здесь, по совету Иноземцева, питием какой-то минеральной воды — впрочем, без всякой веры в ее целебность для меня — и пью эту воду уже целый месяц. Кажется, скоро можно будет бросить это питье. Что тогда предприму, еще не знаю. Хочется ехать в Севастополь. Ты над этим не смейся. Это желание вс мне сильно и серьезно — боюсь, не поздно ли уже будет? А что до здоровья, то ему ничто не помешает быть столько же гнусным в Севастополе, как оно гнусно здесь. А оно крайне худо — и, право, брат, без фразы могу сказать, что едва ли не всего кислее в жизни и смерти — это медленное умирание, в котором я маюсь. Болезнь моя сделала заметные шаги вперед — я кашляю, особенно по ночам, каким-то сквернейшим, сухим и звенящим кашлем и бешусь, что у моей груди, как на смех, только и осталось силы для произведения этих противных звуков! Куда теперь и подумать на охоту! пройду полверсты — и едва отдышусь. Это не то, что прошлого года, когда еще по целым дням я плелся за тобой, делая два шага за твой один. Правда, я уходил весь в ноги — и никуда негодно стрелял, но все же ходить-то хоть мог. Однако ж об этом будет. Хочу тебе сказать несколько слов о своих занятиях. Помнишь, на охоте как-то прошептал я тебе начало рассказа в стихах — оно тебе понравилось; весной нынче в Ярославле я этот рассказ написал, и так как это сделано единственно по твоему желанию, то и посвятить его желаю тебе*1 — с условием: вышли мне о нем свое искреннее мнение; на днях ты его получишь. Я уже начал переписывать его. — Весной нынче я столько писал стихов, как никогда3, хг, признаюсь, в первый раз в жизни сказал спасибо судьбе за эту способность: она меня выручила в самое горькое и трудное время. Но хорошего написалось мало. Стихи, впрочем, слишком расшатывают мои нервы, и я теперь придумал для себя работу полегче и хочу по этому поводу спросить твоего совета. Мне пришло в голову писать^** свою биографию, то есть нечто вроде признаний или записок о моей жизни — в довольно обширном размере. — Скажи: не слишком ли это — так сказать — самолюбиво4? Впрочем, я думаю прислать тебе начало: тогда ты лучше увидишь, может ли это быть пригодно; главное в том, что эта работа для меня легка и что, только увлекшись каким-нибудь продолжительным трудом, буду я в состоянии не чувствовать ежеминутно всей тягости моего существования, которое более плачевно, чем я об этом говорю. И вот еще к тебе просьба: у меня явилось какое-то болезненное желание познакомиться хоть немного с Бёрнсом, ты когда-то им занимался, даже хотел писать о нем: вероятно, тебе нетрудно будет перевесть для меня одну или две пьесы прозой (по своему выбору) — приложи и размер подлинника, означив его каким-нибудь русским стихом (ибо я далее ямба в размерах ничего не понимаю) — я, может быть, попробую переложить в стихи5. Пожалуйста, потешь меня, хоть страничку пришли на первый раз. Я вообще азартно предаюсь чтению и обуреваем с некоторого времени жаждой узнать и того, и другого, да на русском ничего нет, особенно поэтов; а если и есть, то 20-30-х годов. В этом отношении литература русская 20 лет назад была дельнее. Перечел всего Жуковского — чудо переводчик и ужасно беден как поэт; воет, воет, воет — и не наткнешься ни на один стих, в котором мелькнула бы грация скорби — о другом о чем-нибудь и не спрашивай! Труженическому терпению, которое пригодилось ему как переводчику, обязан он своими оригинальными произведениями, в которых только одно это терпение и удивительно. Странно, как он — такой мастер цереводить — не чувствовал слабости собственных своих произведений! Впрочем, вкус-то у него не совсем был ясен: сколько он и дряни перевел наряду с отличными вещами! Однако нельзя не заметить, что многие послания и некоторые лицейские годовщины Пушкина вышли прямо из посланий Жуковского; Пушкин брал у него — иную мысль, мотив и даже иногда выражение!

Слышал я от Боткина и других друзей, как они славно провели у тебя в деревне время. Я тоже порывался к вам, да был в такой хандре, что мог только испортить общее веселье. И пиеса, которую вы сочинили и сыграли, мне пересказана6. Этот веселый вздор всего лучше свидетельствует, что вы находились в отличном состоянии духа — счастливцы! Еще я слышал, что ты находишься, как говорилось лет 15-ть тому назад, в «моменте распадения», то есть считаешь свое писательское поприще конченным и себя выдохшимся... Стыдись, любезный друг! Не тебе обижать природу или судьбу сомнением в своих силах и способностях! Это ты не лень ли свою прикрываешь, с которой не надеешься справиться? Хочешь знать мое мнение? Из всех ныне действующих русских писателей ты, как бы сказать, обязался сделать наиболее, и сложить теперь руки было бы верх стыдовища. Я устал, а то много бы хотелось сказать по этому случаю. Знай, что из всех в России писателей и читателей только один человек думает, что твое поприще кончено, — и этот один — сам ты. Верь в себя и пиши7 — вот в коротких словах то, что я готов был бы доказывать на целой странице, если б рука служила. Будь здоров. Желаю тебе хорошо охотиться.

Кстати об охоте: может быть, отложа в сторону Севастополь, после вод, то есть недели через полторы, я отправлюсь в деревню в 20-ти верстах от Ярославля; там нет холеры — итак, если у вас она еще продолжается, то приезжай сюда, поживи с нами несколько дней на даче, и поедем в деревню вместе; 240 верст от Москвы по шоссе. Охота там отличная, дом просторный — все удобства имеются, рады будут тебе сильно — хороший мой приятель Довго-Сабуров, страстный охотник (ярославский исправник), жаяздет с тобой познакомиться и поохотиться, он говорил мне об этом еще весной. Напиши мне — если тебе понравится этот план, то он легко может быть приведен в исполнение. Будь здоров.

Твой

Н. Некрасов.

P. S. Колбасину кланяйся8. Покуда ни у меня, ни в Петербурге нет денег. В августе я буду в Петербурге — и тогда добуду для него.

30 июня, 1855

Петровский парк

Скажи — понравятся ли тебе эти стихи:

К**

Это тоже ярославское произведение. Прощай.

31 июня

Подумай не шутя о поездке со мною. Я тебе обещаю превосходную охоту. Ты знаешь, нто Ярославская губерния этим не бедна. А жизнь, как дома. Только вези Степана.

88. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милейший Тургенев. Как-то на днях я тебе наворотил такое письмище1, что оно может ответить за пять, и теперь мне можно ограничиться несколькими словами. Рад, что ты работаешь усердно, — ты знаешь, что я бескорыстно люблю твой талант, твою литературную известность, и потому поверишь, если я скажу, что сильно желаю, чтоб твое новое произведение2 перещеголяло все твои прежние. Кстати о любви. Для меня лучшее доказательство, что я тебя люблю, заключается в том, что я почти вовсе лишен способности хвалить тебе в глаза твои сочинения и очень наклонен умалять перед тобой их цену в надежде поджечь тебя на что-нибудь лучшее. Это так. Всякий любит посвоему. Но, впрочем, это мимоходом. А главное: что, ты не думаешь ехать ко мне в деревню? Напиши. А если думаешь, то приезжай-ка в Москву, и поедем. Я кончил лечение. Меня сильно подмывает пострелять тетеревей, — писал во владимирскую деревнишку (где дичи бездна), там тоже нет холеры. Итак, поехали бы или туда, или в ярославскую, — расстояние одинаковое. Теперь я не шутя тебя приглашаю, ибо решился провести с месяц в деревне. Пиши мне об этом3. Если тебя запугают расходы, то не пугайся: деньги ни на что, кроме дороги, не нужны. Говорю тебе, что если ты попадешь в ярославскую деревню, то там ждут тебя изрядное число дичи и тьма поклонников твоих «Записок» и тебя, а если во владимирскую, то там, не знаю, есть ли твои поклонники, — зато дичи бездна. Итак, выбор будет зависеть от тебя. Мне же все равно, куда ни поехать.

Твой

Н. Некрасов.

89. А. В. ДРУЖИНИНУ

Здравствуйте, любезнейший Дружинин.

С самого отъезда Вашего из Москвы и поселения моего с Боткиным на даче собирался я писать к Вам почти ежедневно и наконец только сегодня собрался. Вот Вам история этого времени моей жизни. Время проводил я при« ятно и спокойно, в беседе с Вас. Петр, и в чтении; делать ничего не делал; лечился, еженедельно видаясь с Иноземцевым. Не знаю, принесли ли мне пользу воды и проч., но два месяца, проведенные в безмятежном и туповатом спокойствии, верно, не пропали вовсе даром для моего здоровья. Оно, впрочем, не красно, хотя и мало чем хуже, например, прошлогоднего. Сырость — враг мой, тотчас делаюсь болен, горло зудит, и во всех членах такое ощущение лихорадочного холоду, какое у здорового может быть только после пятичасового лежания нагишом на сырой земле в дурную погоду. Теперь из всех лечений употребляю два — наружное: компрессы из холодной воды на горло; внутреннее: питие молока. Чтоб дополнить Вам отчет об моем здоровье, должен еще сказать, что, по словам Иноземцева, мне или должно просидеть всю зиму в комнате, или поскорей убираться за границу, — где я могу (то есть в Италии) прогуливаться от полудня часов до 3-х, но зато подвергаюсь опасности простудиться в комнате, по неимению печей и двойных рам; пугает меня также безъязычие, бескнижие и безлюдие, предстоящие мне за границей, вместе с необходимостью просидеть большую часть зимы все-таки в четырех стенах. А ехать-то есть возможность, и в сию минуту я еще колеблюсь, что делать. Может быть, уеду, а может быть, останусь на зиму в Петербурге — на новых основаниях, то есть найму себе особую квартиру и, как сурок, залягу в ней до теплой весны, оградив себя от всяких вещей, возмущающих спокойствие. Покуда скажу одно, что неохотно покидаю настоящий образ жизни, ибо Боткин — любезнейший для сожительства человек. К этому я должен прибавить, что он истинно хороший и истинно дельный человек. Это я ныне испытал на своей шкуре. Он принял кровное участие в неблестящем положении наших дел в нынешнем году — и помог нам и словом и делом1. Правду говорится, что надо съесть с человеком пуд соли, чтоб узнать его.

Боткин настоял, чтоб я перечитал Ваши статьи о Пушкине, и речь об этом я должен начать извинением перед Вами, любезнейший друг. Заигравшись в карты, я пробежал только первую статью, и то мельком, — а то, конечно, тогда яге оценил бы эти статьи. Они достойны человека, о котором писаны; они были бы прекрасны и заметны даже и в лучшую эпоху русской критики, чем теперешняя2. В них виден не только знаток и мастер дела, но и благородно мыслящий человек — качество, столь редкое в теперешних авторах, то есть в их писаниях. Я ужасно жалел, что эти статьи не попали в «Современник», — они могли бы быть в нем и при статьях Чернышевского, которые перед ними, правда, сильно бы потускнели3. Мне, Дружинин, весьма хочется возобновить Ваше постоянное участие в «Современнике», о чем поговорим, надеюсь, лично; для этого лучше всего, я думаю, воротиться нам к системе условий 1849 и 50 годов: то есть ежемесячно Вы будете получать определенную сумму, а расчет в конце года. В начале года также можно Вам часть изрядную вручить вперед. Примите это к сведению, и, ежели с своей стороны не имеете ничего против этого, то считайте это дело аерным, ибо оно вполне зависит от меня4. При этом замечу, что оно будет и прочным, ибо последние два года убедили нас, что беспорядочность по счетной части может привести черт знает к чему, — и в силу этого я не уеду, не устроив этого так, чтоб оно не зависело ни от каких случайностей или чьей-либо личной безалаберности. Поговорим еще об этом или спишемся.

Вы обещали мне что-нибудь перевесть из Крабба, да, видно, забыли5. К 20-му августа я буду в Петербурге — пришлите хоть две-три пьесы^*. Тургенев, спасибо ему, взялся мне переводить из Бёрнса7.

И затем прощайте. Недавно был у нас Григорович, и здесь в сню минуту Панаев. Вечера проводим в беседах, где часто вспоминаем друзей отсутствующих, — и вот тутто сердце Ваше порадовалось бы и дух умилился: не зловонная сплетня господствует на этих беседах, а дух искренности, благодушия и любви. Давно бы так! Да и в самом деле, мы уже не мальчишки, и пора понять всю гнусность злостного языком и предоставить это упражнение художества любителям8.

Будьте здоровы, милейший и пр. друг и один из приятнейших сердцу моему товарищей.

Ваш

И. Некрасов.

6 августа 1855 Петровский парк

90. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев, мне совестно, что мы так давно к тебе не писали, и хоть в сию минуту некогда — однако напишу хоть несколько строк. В 1-х, спасибо тебе за твое письмо. В 2-х, рады мы с Боткиным, что ты повесть кончил1, и нетерпеливо желали бы ее прочесть поскорее (кстати: если нет особых причин к замедлению ее напечатания, то 10 № «Современника» жаждет принять ее в свои объятия, или XI). Но вот в чем дело — мы в сию минуту все разъезжаемся: Боткин в Нижний, я в Ярославль; итак, если прежде печатания вздумаешь прислать кому из нас повесть на прочтение, то Боткина не найдешь в Москве ранее 1-ых чисел сентября; я же к 20 августа буду в Петербурге. Решительно не знаю, что с собой делать касательно поездки. Мне предстоит или уехать как можно скорее за границу, или на 8 месяцев запереться в четырех стенах. На днях на что-нибудь решусь и тебе напишу. Если вздумаешь прислать мне свою повесть лишь для прочтения, то я сумею обуздать в себе рвение журналиста и спишусь с тобой и даже, если велишь, рукопись обратно вышлю. Знаешь ли, теперь можно тиснуть твоего «Нахлебника»2 — да и «Постоялый двор»3 — а роман-то твой4? Ты, кажется, о нем не думаешь, а я решительно утверждаю, что первые его четыре главы превосходны и носят на себе характер той благородной деятельности, от которой, к прискорбию, так далеко отошла русская литература. Я велел Базунову отослать тебе 2 том «Мер{твых} душ». Вот честный-то сын своей земли! Больно подумать, что частные уродливости этого характера для многих служат помехою оценить этого человека, который писал не то, что могло бы более нравиться, и даже не то, что было легче для его таланта, а добивался писать то, что считал полезнейшим для своего отечества. И погиб в этой борьбе, и талант, положим, свой во многом изнасиловал, но каково самоотвержение! Как ни озлобляет против Гоголя все, что нам известно из закулисного и даже кой-что из его печатного5, а все-таки в результате это благородная и в русском мире самая гуманная личность — надо желать, чтоб по стопам его шли молодые писатели в России. А молодые-то наши писатели более наклонны идти по стопам Авдеева. Грустно! И нет человека во всей литературе, нет критика, который хоть немного растолковал, куда ведет путь, проложенный Авдеевым и т. под.

Прощай, некогда. Я нанишу на днях. Бёрнса тебе послал6.

Твой

Н. Некрасов.

91. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

Любезнейший друг, Димитрий Васильевич, — пожалуйста, голубчик, выручайте «Современник» — он в сию минуту в преплачевном положении, вся надежда на X № на Вас1. Вы были правы в том, что говорили о политических известиях: по этому поводу 8-ая книжка «Современника» задержана до 18-го числа2; равно и насчет Писемского: этот господин, порядившись с нами за 2000, счел себя вправе даже не предуведомить нас, что ему дают более, и продал роман Краевскому за три3. Чтоб оценить этот поступок, предложите себе вопрос: взяли ли бы Вы с меня за роман, который пишете Краевскому, в полтора раза более? Нет, я даже и предложения подобного Вам не решился бы сделать. Любезный друг, как литератор Вы находитесь в положении независимом, и я надеюсь, что Вам нет никакой причины желать зла «Современнику». Поддержите же нас. Повесть Ваша нам дозарезу необходима, и, кроме того, я теперь же желал бы сделать с Вами условие, чтоб следующее Ваше произведение — после романа Краевскому4 — было для нас. По крайней мере, делаю Вам это предложение; денежные условия могут быть несколько возвышены; за роман па четыре книжки журнала (то есть от 20 до 25 листов) «Современник» может заплатить Вам 1500 р. сер. Примите это к сведению. Половина этих денег может быть выдана Вам вперед в январе месяце, если это будет нужно.

Я прибыл в Петербург на днях, ничего, что здесь творится, еще не знаю. А Василий Петрович укатил в Нижний. Да! Чуть было я не забыл Вам сказать, что известное письмо к известному лицу по поводу Вашего романа Боткин написал и отослал еще в бытность мою в Москве5. При этом повторяю, что если Вам нужны деньги, то они будут Вам посланы при первом требовании или выданы, кому Вы назначите.

Пожалуйста, повесть! Будьте друг.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

18 августа 1855

СПб.

92. И. С. ТУРГЕНЕВУ

В этом же конверте ты найдешь другое письмо; я его писал еще в Москве и забыл послать, захворав лихорадкой. Лихорадка эта изменила мой маршрут — в Ярославль я не поехал, а поскорей в Петербург, чтоб хоть быть на месте. Ах, любезный друг! ты не можешь себе представить, что со мной делают лекаря! Вообрази только себе, что горло у меня болит уже два года, что в течение этого времени это несчастное горло рассматривали по нескольку раз доктора: Пирогов, Экк, Шипулинский, Иноземцев с десятью своими помощниками... и что же? Приезжаю на Днях в Петербург, зову Шнпулинского — он посмотрел мне в горло — и объявил с торжеством и радостию {!}. Это меня не обрадовало, а озлило, ибо чего же они смотрели два года, что я в эти два года вытерпел, а главное — за что погибли мои легкие, которых бы мне хватило еще на 20 лет! А что они погибли — это трудно отрицать; ты помнишь меня осенью прошлого года: я еще мог ходить на охоту даже при легком морозе, а ныне малейшая сырость меня уничтожает. Шипулинский, впрочем, возымел надежду меня вылечить, но этой надежды я не разделяю нимало.

Перейдем, однако ж, к делу. Скажу тебе коротко и ясно: «Современник» в плачевном положении (не в денежном отношении — напротив, эта часть устроилась, и я спокоен; при случае расскажу — как, но теперь же спешу сказать, что Вас. Ботк{дш} явил себя при этом случае в чудном и невероятном блеске)1! Материалу нет! Толстой прислал статью о Севастополе — но эта статья исполнена такой трезвой и глубокой правды, что нечего и думать ее печатать2, да и на будущие его статьи об Сев. нельзя рассчитывать, хотя он и будет присылать их: ибо вряд ли он способен (то есть наверное не способен) изменить взгляд. А Писемский роман свой — проданный нам — продал за лишнюю тысячу Краевскому3, даже не предупредивши нас и не спрося: что-де и вы не дадите ли столько яге? Все это еще ничего, если ты не изменишь «Современнику», но, признаюсь, если б не ты — то хоть закрывай лавочку, ибо с Мих{айловым} и с Полонск{им} и т. под. как-то не совсем безопасно да и нелестно было бы пускаться в дальнейшее плавание. Итак, без преувеличения — явнсь во имя тех 2849 человек, которые еще подписываются на «Современник», — явись спасителем «Современника»! Любезный друг, для этого нам нужны две твои вещи: одна на конец года (то есть в X или XI кн.), другая на начало (то есть на 1-ю книжку)4. Это, разумеется, меньше чего нельзя, а если можно больше, то тем лучше. Пиши мне об этом и смотри на это сурьезно, как на одно из важных условий поддержки «Совр.» в нынешнее трудное время.

В IX № «Совр.» печатается посвященный тебе рассказ юнкера: «Рубка лесу». Знаешь ли, что это такое? Это очерки разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь доныне небывалая в русской литературе. И как хорошо! Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие «3-{аписки} ох{отника}», а один офицер так просто Гамлет 1Ц{игровского} уезда в армейском мундире. Но все это далеко от подражания, схватывающего одну внешность. Однако у меня такая боль в плече, что не могу продолжать.

Твой

Я.

93. В. П. БОТКИНУ

Милейший Боткин. Вероятно, тебя рассердила вымарка о Жихареве в нашем фельетоне1 и еще более рассердит известие, что до сей поры статья твоя из Карлейля2 не вышла еще из цензуры. Но что же делать? Вследствие обстоятельств, о коих расскажу при свидании3, — Бекетов одурел — все таскает к Мусину-Пушкину, а тот сам в статье ничего не понял и объявил, что статью должно оставить до возвращения из отпуска Фрейганга (считающегося у них в цензуре мудрецом, который все знает). Ты, впрочем, не отчаивайся: статья, по всей вероятности, пройдет, хотя нет сомнения, что Фрейганг ее общиплет несколько. На то он Фрейганг! Я тогда цензорские корректуры к тебе пришлю, и ты решишь — печатать или нет.

Досадно, что я не знал об одурении Бекетова, а то подождал бы представлять статью. Но много здесь случилось без меня вещей досадных, которые я, к сожалению, поздно узнал!

Здесь довольно еще пусто; не съехались с дач и деревень. Печальное известие из Севастополя4 ты уже знаешь...

Я лечусь и, видимо, с пользою. Вообрази: горло вовсе не болит и даже испускает какие-то дикие звуки! Итак, нет сомнении, что корень моей болезни угадан, но когда? Через два года! В эти два года горло мое смотрели до 20 докторов и в том числе Пирогов и Иноземцев! — Нет сомнения, что если б это открытие было сделано хотя нынче весной, то я бы мог вылечиться, но теперь уже у меня страдают легкие. Впрочем, доктор мой уверен, что меня вылечит.

Сижу дома. Кстати о моем доме. Я нанял квартиру в Малой Конюшенной, в доме Имзена. В ней тепло, сухо и просторно, тишина, удобство и спокойствие также не чужды ей... если б ты был так мил, что остановился бы у меня... а? Это было бы для меня праздником, а что тебе будет удобно — я ручаюсь. Заметь, что моя квартира больше тургеневской, и потому ты нимало меня не стеснишь.

Фельетон наш, говорят, понравился. Если приедешь в октябре, смастерим другой5. Я хотел было написать на сентябрьскую книжку, да одному как-то скучно и неповадно. Несмотря на цензорское смягчение, Жихарев всетаки пришел в ярость и прислал Панаеву письмо — объявив, что не желает уж дать нам обещанной статьи6. Черт с ней! Вот что значит говорить правду! Жих. грозит еще напечатать ответ — хорошо бы! можно бы тогда эту старую шельму поднять на смех7! Пиши мне, сделай милость — ия буду писать.

Весь твой

Н. Некрасов.

P. S. Василий ошибкою похитил твой колокольчик бронзовый — которым я и пользуюсь покуда. Извини, при случае пришлю. Да не пропало ли чего при моем отъезде? Эти молодцы Сережа и Ванюша оба малые довольно подозрительные.

Н.

94. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

Любезнейший Димитрий Васильевич.

Письмо Ваше, писанное в Москву1, попало ко мне в руки сегодня (1 сентября). Нимало не медля, кладу в конверт 75 р. сер. и препровождаю к Вам. Будьте добры и вышлите нам повесть на X нумер. У нас, право, ничего нет, то есть ничего нет с именем и хорошего. Итак, Вы нас выручите в самую важную и критическую минуту. Повесть можете выслать не ранее 15-го сентября — только заблаговременно напишите: будет ли она? и когда? то есть к какому числу. Я основался на зиму в Петербурге. С здоровьем моим происходит нечто странное: мне делается лучше.

Вы правы насчет Анненкова как нельзя более, а что он толкует насчет первого лица — это просто чушь. Мало ли удивительных произведений написано от 1-го лица2! — Мне кажется, Вы излишне тревожитесь романом Краевскому, — он перебил у нас роман Писемского, находится от него в полном восторге, и мне даже не верится, чтоб он решился пустить два русские романа разом. Которыйнибудь должен ждать — итак, беспокойство Ваше может угомониться.

Я уже Вам писал, что Боткин известное письмо ему послал.

Здесь все теперь поражены вестию о взятии Севастополя. Других новостей нет.

Прощайте, милейший друг. Повторяю просьбу о повести.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

1-го сентября 1855 СПб.

P. S. Повесть адресуйте на имя мое в контору «Современника» или: в Малую Конюшенную, дом Имзена. Пишите мне — и я буду писать.

95. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милостивый государь

Лев Николаевич!

Я прибыл в Петербург в половине августа, на самые плачевные для «Современника» обстоятельства. Возмутительное безобразие, в которое приведена Ваша статья1, испортило во мне последнюю кровь. До сей поры не могу думать об этом без тоски и бешенства. Труд-то Ваш, конечно, не пропадет... он всегда будет свидетельствовать о силе, сохранившей способность к такой глубокой и трезвой правде, среди обстоятельств, в которых не всякий бы сохранил ее. Не хочу говорить, как высоко я ставлю эту статью и вообще направление Вашего таланта и то, чем он вообще силен и нов. Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда — правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе. Вы правы, дорожа всего более этою стороною в Вашем даровании. Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое. Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо себе сочувствовать, как тот, к которому пишу, и боюсь одного, чтобы время и гадость действительности, глухота и немота окружающего не сделали с Вами того, что с большею частью из нас: не убили в Вас энергии, без которой нет писателя, по крайней мере такого, какие теперь нужны России. Вы молоды; идут какие-то перемены2, которые — будем надеяться — кончатся добром, и, может быть, Вам предстоит широкое поприще. Вы начинаете так, что заставляете самых осмотрительных людей заноситься в надеждах очень далеко. Однако я отвлекся от цели письма. Не буду Вас утешать тем, что и напечатанные обрывки Вашей статьи многие находят превосходными; для людей, знающих статью в настоящем виде, — это не более как набор слов без смысла и внутреннего значения. Но нечего делать! Скажу одно, что статья не была бы напечатана, если б это не было необходимо. Но имени Вашего под нею нет.

«Рубка леса» прошла порядочно, хотя и из нее вылетело несколько драгоценных черт3. Мое мнение об этой вещи такое: формою она точно напоминает Тургенева, но этим и оканчивается сходство; все остальное принадлежит Вам, и никем, кроме Вас, не могло бы быть написано4. В этом очерке множество удивительно метких заметок, и весь он нов, интересен и делен. Не пренебрегайте подобными очерками; о солдате ведь наша литература доныне ничего не сказала, кроме пошлости. Вы только начинаете, и в какой бы форме ни высказали Вы все, что знаете об этом предмете, — все это будет в высшей степени интересно и полезно.

Панаев передал мне Ваше письмо, где Вы обещаете нам скоро прислать «Юность»5. Пожалуйста, присылайте. Независимо от журнала я лично интересуюсь продолжением Вашего первого труда. Мы приготовим для «Юности» место в X или XI кн., смотря по времени, как она получится.

Деньги Вам будут на днях посланы.

Я поселился на зиму в Петербурге и буду рад, если Вы напишете мне несколько строк при случае.

Примите уверение в моем искреннем уважении.

Н. Некрасов.

Мой адрес: в Малой Конюшенной, дом Имзена, или в контору «Современника».

96. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

Добрейший Тимофей Николаевич.

Пишу к Вам, чтоб разъяснить дело о г-же Энгельгардт и снять с Вас беспокойство по этому делу — беспокойство, в котором я виноват.

Повесть эта была нам доставлена без всяких условий, — поэтому я мог бы заплатить за нее по ценам, существующим на такие повести в «Современнике», — но так как я продержал деньги автора почти год у себя в кармане, то о цене я уже теперь спорить не буду и готов заплатить высшую из платимых нами цен, то есть по 50 р. сер. с листа1. В этом тоне письмо, наполненное извинениями, послал я к г-же Энгельгардт2 и — надеюсь — это дело уже Вас не будет тревожить более. Между прочим, я пишу ей, что готов и впредь печатать ее повести — но только не драматические пословицы3 — этого я не прибавил и, однако, желал бы, чтоб она это приняла к сведению, если желает печатать в «Современнике».

Добрый Тимофей Николаевич, скажу Вам, что, кроме болезни, нынешний годик достался мне очень солон по причине боязни за судьбу «Современника». Каков бы ни был этот журнал, я затеял это дело, я посвятил ему несколько лет кровного труда, и паче страха смерти мне была горька мысль, что дело это может провалиться.

Из этого положения вывел нас Ваш благородный друг Козьма Терентьич4; Ваше прекрасное мнение об этом человеке, которое высказали Вы мне нынче весной и на основании которого я решился прибегнуть к нему5, вполне справедливо, и да пошлет ему судьба всевозможные блага! Скажите ему, как увидите, мое глубокое спасибо и прибавьте к этому, что деньги его никак не пропадут — ручаюсь в этом головой, если только буду жив эти два года. Теперь принимаю меры решительные, чтоб впредь не доводить журнал до трагического положения, и надеюсь, что эти меры будут удачны. Не смею Вас просить, но Вы много бы помогли нам, если б дали свою статью на следующий год или на нынешний и склонили к тому же Забелина6. Будьте с нами откровенны, если Вам что-нибудь не нравится в «Современнике», что препятствует Вам печататься в нем, — скажите мне. Я всегда готов слушаться людей, которые и умнее меня и больше во сто раз знают. Думаю, что если б «Современник» издавался в Москве, то при тех же средствах и тех же сотрудниках он был бы гораздо лучше, потому что мы имели бы возможность пользоваться Вашими советами и указаниями. Самые лучшие времена нашей журналистики были те, когда петербургский литературный кружок находился в тесной связи с московским. Ум хорошо, а два лучше, да притом такая уж судьба покуда русской журналистики, что журналисты в ней имеют все, кроме самого нужного для журналистов — дельного и многостороннего образования.

Я заболтался. Прощайте. Поклон от меня передайте Кетчеру и Забелину. В здоровье моем, кажется, что-то совершается странное: мне делается лучше, чего я никак не ожидал.

Весь Ваш

Н. Некрасов,

9-го сентября 1855 СПб.

97. В. П. БОТКИНУ

Любезный друг, прочел я, что пишет тебе Дружинин о Гоголе и его последователях, и нахожу, что Друж. просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно. Хорош, привел он, между прочим, пример: Гомера1! Да не лучше ли бы гораздо оглянуться около себя, — где у нас (да и в Европе теперь) такие таланты, чтоб можно было наслаждаться их художественностью, забыв о времени, обществе и т. д. Дарования всегда разделялись и будут разделяться на два рода: одни — колоссы, рисующие человека так, что рисунок делается понятен и удивителен каждому без отношения к месту и времени (таковы Шекспир, пожалуй, отчасти наш Пушкин и т. под.), другие: которые не могут иначе понять и изображать человека, как в данной обстановке и т. д. — и как рыба может жить только в воде, так эти другие, то есть их таланты, могут проявлять жизнь, давать плод только под условиями известных качеств воздуха, которым дышат они. Дружинин поглядел бы прежде всего на себя. Что он произвел изрядного (в сфере искусства)? — «Полиньку Сакс»2, но она именно хороша потому, что в ней есть то, чего нет в дальнейших его повестях. И кабы Дружинин продолжал идти по этой дороге, так, верно, был ближе даже и к искусству, о котором он так хлопочет. Мне кажется, в этом деле верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим, больше самого себя, и служи ей, тогда все выйдет ладно: станешь ли служить искусству — послужишь и обществу, и наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству... Эту теорию оправдали многие великие мира сего и оправдывают лучшие теперешние писатели Англии и России. Впрочем, будет об этом. Если вздумаю писать фельетон, то разовью кое-что из этого3.

Ты уже, я думаю, прочел «Артель» Писемского. В этой вещи есть несколько физиономий русских мужиков, очень верно схваченных, — вот его хорошая сторона; но жаль, что это потоплено в ненужной и утомительной болтовне, составляющей, так сказать, приступ и заключение. Мне показалась эта вещь скучна в целом — вот обстоятельство печальное! Ведь я аматер, вообразим же простого читателя? Еще: вкусу в этой вехци мало и претензии очень много. Вообще друг наш И. С. оказал плохую услугу Писемскому: он так хвалил «Артель», что заставил ждать чего-то необыкновенного, а вещь-то так себе: любой рассказ из «Зап{исок} охот{ника}» поспорит с нею. У Писемского иногда больше меткости в языке, больше подслушанных у самого народа фраз, но у Тургенева всегда больше ума, не говоря уже о преимуществах второстепенных: вкусе, такте и т. под. Рассказ о свадебных обрядах, вставленный в «Артель», удивил меня особенно потому, что Писемский тоже разделяет дружининскую теорию об искусстве для искусства (прочитав наш фельетон4, он, говорят, сказал, что сам так думал, когда был мальчишкой); и вообще этот рассказ тут неуместен и увеличивает главное горе повести — скуку. Нет, эта штука не повеяла на меня здоровой и крепкой жизнью, и я отозвался бы о ней резче, кабы не боялся, что ты заподозришь журнальные отношения и т. под. (А Тургенева он просто надул мастерским чтением!) Перечти «Питерщика» того же Писемского, и ты поймешь, чего недостает «Артели». Впрочем, прав ли я? Хочу знать твое мнение об «Артели»5.

Когда ты приедешь! — Да не бросил ли ты опять в долгий ящик мысль об издании «Пис{ем} об Исп{ании}»?6 Нет, этого я не позволю. Привози книгу, готовую к печати — надо выпустить к ноябрю. Я займусь этим делом с любовью, потому что уверен: окажу услугу публике. Прощай. Пиши хоть понемножку.

Весь твой

Н. Некрасов.

Скажи спасибо Солд{атенкову} — я деньги получил7.

98. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Получил я твое письмо1 и обрадовался, что ты скоро приедешь. Я воображал не увидать тебя ранее декабря. Ты так расхваливал «Артель» Писемского, что эта вещь никого не удовлетворила, в том числе и меня2. Впрочем, я не думаю, что на меня подействовали преувеличенные ожидания или — что также может тебе прийти в голову — журнальные отношения; по крайней мере, я старался вооружиться всем беспристрастием, к какому только способен. Мужики точно очень хороши, но как тяжело читается эта вещь. Она скучна. Безвкусие и претензия так в ней грубо высунулись и заняли большую часть страниц. Длиннейший и ненужный приступ, а потом предлинная — и еще менее нужная — развязка, с попами, попадьями, убийством и пошлыми деревенскими бедными барышнями, заслуживающими более сожаления и теплого слова, чем презрения, которыми так самодовольно обременил их автор. Но все-таки мужики отличные — вещь замечательная, и жаль, что хорошее в ней перемешано с мусором.

Хорошо ты делаешь, что везешь нам повесть. «Современник» вообще не совсем еще покинут счастьем; нечего было печатать в X № (ибо Григорович надул — не поспел)3; на днях приходит ко мне незнакомый юноша — из Одессы — с тетрадкой солдатских рассказов, которые он записал со слов солдат раненых, беспрестанно привозимых в Одессу4. В числе этих рассказов один оказался удивительный. Юноша-то бездарен (что видно по другим рассказам), но солдат (Таторский по фамилии), рассказавший ему о своем восьмимесячном плене у французов (после Альмы), должно быть, человек с большим талантом — наблюдательность, юмор, меткость — и бездна русского. Я в восторге5. Получил огромную повесть Нарской — «Все к лучшему»6, читаю, начало хорошо.

Посылаю тебе мои стихи — хотя они и набраны, но вряд ли будут напечатаны. Как-то вспомнил старину — просидел всю ночь и страшно потом жалел, — здоровья-то больше ухлопал, чем толку вышло. Тут есть дурные стихи — когда-нибудь поправлю их, а мне все-таки любопытно знать твое мнение об этой вещи7. Прочитав, перешли лоскуток братьям Карповым8.

Новая метода лечения моего попадает прямо в цель, но болезнь страшно медленно уступает и уступит ли — бог весть. Будь здоров.

Твой

Н. Некрасов.

17 сентября

СПб.

Поклон Колбасину. Сочинил ли он что-нибудь — для «Современника»9?

99. В. П. БОТКИНУ

Боткин. Ради бога напиши мне о Грановском1. Сегодня принесли газету — я нечаянно прочел — и опомниться не могу. Ни о ком я так не жалел после Б{елинского}, даже о Гоголе, может быть потому, что лично его не знал. Словно как я одурел, — всё мараю то стихи, то прозу2 — у меня так всегда, не могу оставаться в бездействии, когда сильно потрясен. Но нет силы привести в порядок стихи, а то бы тебе прислал. И никто ко мне нейдет — вот уж 4-ый час сижу один — измаялся, думая, жалея, припоминая. К этой скорби примешивается другая — понятная. Нет! не живется у нас людям, которые всего нам нужнее! Я никак не думал пережить Грановского. Последнее мое свидание с ним живо помню. В день его отъезда в деревню я пришел к Шевалье, где они втроем (с Кетч{ером} и Пик{улиным}) обедали, и принес — ему на дорогу — только что полученный 6 № «Современника». Он прочел стих{отворение} «Русскому писателю»3, очень похвалил и сказал несколько слов по поводу мысли, в них высказанной. И слова эти помню: их мояшо назвать его завещанием русским литераторам — по крайней мере, я им останусь верен. — Не много написал Грановский, но не писателя в нем жаль, в нем жаль профессора, и еще более человека — он поощрял людей быть честными — вот его заслуга! Его влияние далеко простиралось. В деятельности писателя не последнюю роль играет так называемое духовное сродство, которое существует между людьми, служащими одному делу, одним убеждениям. Иногда у изнемогающего духом писателя, в минуты сомнения, борьбы с соблазном, — в самых муках творчества встает в душе вопрос: да стоит ли мне истязать себя? Если и добьюсь чего-нибудь путного, кто оценит мой труд? Кто поймет, чего мне это стоило? Кто будет ему сочувствовать? Так, по крайней мере, бывало со мной, смешно приводить в пример себя,но я пишу, чтоб поверить мое чувство чувством другого, — и в эти минуты к кому с любовью, с верой обращалась мысль моя? К тебе, к Тургеневу, к Грановскому. В эти же минуты я всегда глубже жалел Б{елинского} (человек никогда не может отделаться от самолюбия!). Если это не мое только личное чувство, то вот где самое сильное, широкое и поистине чудное влияние чистой и прекрасной личности на современников! О Грановском можно сказать, что он уже тем был полезен, что жил, и это не будет преувеличено, а как вдумаешься в эти слова, так ведь это величайшая похвала, какую можно сказать человеку!

Напиши или приезжай сам скорее.

Твой

Н. Некрасов.

8-го октября 1855 СПб.

100. НЕИЗВЕСТНОМУ

Любезнейший Михаил Егорович.

Я надеюсь, что Вы давным-давно уже совершенно здоровы, и потому обращаюсь к Вам с просьбою — напишите небольшой фельетон о Москве и ее новостях к XI № «Современника»1 и пришлите мне его к 26 или 27 числу октября. — Всё это, разумеется, в таком случае, если подобное занятие в настоящее время Вас пе отяготит. Во всяком случае, отзовитесь на эту цидульку.

Душевно Вам преданный

Н. Некрасов.

20 октября 1855 СПб.

P. S. У вас в Москве все похваляются какой-то комедией Сухова-Кобылииа2. Напишите мне, что это такое?

Адрес мой: в Малой Конюшенной, дом Имзена.

101. В. П. БОТКИНУ

Спасибо тебе за твое письмо1, а за все остальное и спасибо говорить не умею: это выше всяких благодарностей, и очень мало я это заслужил. Но ты, кажется, не умеешь ничему предаваться вполовину. Хотел бы тебе сказать много, да как-то неловко, потому что тут вмешалась существенная сторона2, а не за нее, как она ни важна в моих обстоятельствах, я тебе особенно благодарен. В последнее время лучшие биения моего сердца принадлежат тебе — прими это как хочешь и как знаешь. — Не писал я тебе потому сначала, что хворал, а потом приехал — Л. Н. Т., то есть Толстой3, и отвлек меня. Что эго за милый человек, а уж какой умница! И мне приятно сказать, что, явясь прямо с железной дороги к Тургеневу, он объявил, что желает еще видеть меня. И тот день мы провели вместе и уж наговорились! Милый, энергический, благородный юноша — сокол!., а может быть, и — орел. Он показался мне выше своих писаний, а уж и они хороши. Тебе он, верно, понравится. Приехал он только на месяц, но есть надежда удержать его здесь совсем. Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое, и в то же время мягкость и благодушие: глядит, как гладит. Мне он очень полюбился.

Читал он мне 1-ую часть своего нового романа — в необделанном еще виде. Оригинально, в глубокой степени дельно и исполнено поэзии4. Обещал засесть и написать для 1-го № «Современника» «Севастополь в августе»5. Он рассказывает чудесные вещи. «Юность» еще не окончена6.

А Тургенев славно обделывает «Рудина». Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицина и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы и — необходимейшие в повести!.. Теперь Тург. работает за концом, который также должен выйти несравненно лучше7. Словом, повесть будет и развита и закончена. Выйдет замечательная вещь. Здесь в первый раз Тург. явится самим собою — еще все-таки не вполне, — это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни. Ты это сам увидишь, прочитав, каков теперь вышел Легшцин. Умница-то он большой, но и ветрогон изрядный и вывихнут сильно... Вырывая из себя фразерство, он прихватил и неподдельные живые цветы поэзии и чуть тоже не вырвал их! Всякий порыв лиризма — его пугает, безоглядная преданность чувству — для него невозможна. Все проклятая боязнь расплыться! Этим только я объясняю, почему поэзия его природы так мало отражалась доныне в его писаниях. Авось эта похабная боязнь пройдет, по крайней мере начинает проходить.

Спасибо ему. Он словно почувствовал, что после твоего отъезда — мне тяжеленько, и похаживает-таки и посиживает.

Привел он раз ко мне Писемского да сам скоро и ушел. А Пис. просидел долго за полночь, уничтожив все запасы вина, какие были. Уж говорил, говорил! Признался, что тебя не любит, но что читал твою статью о выставке8 с наслаждением, ибо чувствовал-де, что человек пишет с любовью и кладет в работу часть своего сердца. Это его слова. А о Карлейле9 Колбасин приносит целые коробы известий, так что я и не припомню. Но если тебя интересует, так я скажу ему, чтоб он сам тебе написал. Тургенев тоже что-то говорил — эта вещь точно шумит, и это показывает, что русскую публику еще можно расшевелить. Главное — статья много говорит молодому, не успевшему съежиться сердцу, а молодежь — мастерица трубить. С нее все начинается! — Вчера Тургенев прибежал ко мне впопыхах — сочини да сочини адрес Щепкину, а он тем временем побежал скликать литераторов, чтоб подписали, ибо юбилей в субботу и надо немедленно отправить. И отправили. Я думал, он пошлет к тебе, а сегодня узнал, что он послал к Погодину: говорит, что Погодин по телеграфу просил его об этом. Сочинил-то я что-то довольно сносное и горячее, но дело приняло официальный характер, обрезали — и вышло что-то плосковатое10. Напиши нам, что будет на юбилее — и, если успеешь, напиши так, чтоб можно было напечатать в XII №11. Будь здоров. Спасибо, что работаешь, и целую за ответ твой новым журналистам12,

Некрасов,

Ноябрь,

24, ночь

P. S. Не сглазить бы, а подписка повалила! И сколько новых, — понять не могу, что из этого выйдет.

102. В. П. БОТКИНУ

Получил твое письмо1. Спасибо тебе. Приезжай-ка поскорей. Я так привык к тебе, что ли, — что просто чего-то недостает. Только что отделался от 2-го номера. Он, кажется, недурен. Статью о железных дорогах2 насилу выпустил Чевкин — да спасибо же — выпустил! — Ты предубежден против повести Михайлова3, — прочти ее, пожалуйста, и ты увидишь, что такие повести можно печатать с удовольствием, и сколько найдется читателей, которым она понравится больше многого другого. Да и, в сущности, она очень недурна. Это общее мнение, даже говорят: очень хороша. И притом журнал должен давать на все вкусы. На роман Мих., конечно, не хватает, но талантик у него кой-какой есть.

Я сейчас прочитал «Рудина», вторую часть (хочу писать о нем)4, ей-богу, это очень хорошо, — нет, уж мы очень загнали нашего седого Митрофана! И эпилог хорош и верен, только сух несколько... Но по мысли верен. Анненков тут едва ли прав? Противоречия нет. Почему же такая рефлектирующая голова не могла наконец попробовать действовать5?..

Вернулся Толстой — и порадовал меня: уж он написал рассказ — и отдает его мне на 3-ью книжку6. Это с его стороны так мило, что я и не ожидал. Но какую, брат, чушь нес он вчера у меня за обедом! Черт знает что у него в голове! Он говорит много тупоумного и даже гадкого. Жаль, если эти следы барского и офицерского влияния не перемелются в нем. Пропадет отличный талант! А что он говорил, собственно, то можешь все найти в «Северной пчеле»7.

Мне очень жаль, что статья о «Журнале садоводства» отложена до 3-й книжки8, но так вышло. Она уже была напечатана в библиографии 2 книги, но по некоторым обстоятельствам весь отдел библиографии пришлось из книги вырезать9. Зачем Никулин мне прислал «Жур{нал} садовод{ства}» при официальном предложении, чтоб я взамен давал ему «Современник». Я цветами не занимаюсь, и никто у нас не занимается, и я скорей подарить ему согласен экз. «Совр.», чем идти на такой размен. Я просил Станкевича, чтоб Пикулин послал, если не жаль, экз. «Жур. сад.» в Ярославль моему приятелю, — вот если он это сделает, так пожалуй. А вот и статейка о «Журн. сад.», ты видишь: она была напечатана начисто. Будь здоров.

Весь твой

Н. Некрасов.

Понравится ли тебе, как я пригнал твои страницы о Карлейле10. Кажется, ладно?

103. В. П. БОТКИНУ

Спасибо тебе, милая душа, за твое письмо1. Если б не ты у меня, так одурел бы я совсем в последнее время. Состояние духа подлейшее, а тут еще дела допекают. Решено! Я к Солдатенкову написал2, что стихов теперь печатать не могу и не хочу, что деньги возвращу тотчас, как он даст мне ответ, и пр. И уж теперь я настою на своем. Тысячу раз тебе спасибо, что ты меня взялся развязать с этим меценатом, который... ну, черт с ним! Только твой долг как можно все это сделать обязательнее для меня относительно формы — дабы мне не неловко было все это принять. А книгу я тебе перед отъездом за границу приготовлю, и печатай с богом осенью3 с прибавлением того, что я тебе пришлю из-за границы. В последнее время я написал еще несколько стихотворений4 и много отрывков из поэмы (самая поэма еще не написана)5. Все это, кажется, недурно. На днях пришлю тебе что-нибудь. — «Современник» идет очень хорошо, мы обогнали себя против прошлого года на 377 подп{щсчиков}.

Об альманахе Раумера велю справиться, можно ли его здесь достать6. Многое бы можно тебе рассказать, да лучше до свидания... Ведь ты приедешь? Тургенев показал себя истинно хорошим человеком в одном деле — и я за него душевно рад.

Поговори с Базуновым (по секрету), он хочет купить у меня гуртом «Запис{дш} охот{ника}» — и тогда, если это состоится, я буду богач, и деньги мне от тебя не понадобятся. Мне досадно, что ты не в духе. Отчего и для чего? Помилуй! ты истинный мудрец — и, если бываешь не в духе, то это длится у тебя не долее 5-ти минут, так и продолжай, а хандрить взатяжную, по-моему, не советую. Работай, брат, и хандра пройдет, и «Современнику» будет хорошо. Здесь Галахов, здесь Островский, Бодиско милейший появился и читал мне свое продолжение7. Второе письмо будет чуть ли не живее первого. Надеемся поместить в эту книжку.

Некрасов.

26 марта

104. В. Н. БЕКЕТОВУ

Почтеннейший Владимир Николаевич,

Бога ради, восстановите вымаранные Вами страницы о Белинском1. Это слишком печальное действие, и я надеялся и надеюсь от врожденного Вам чувства справедливости, что Вы не будете гонителем беззащитного и долго поруганного покойника — хотя в том случае, где Вам прямо не предписывает этого Ваша обязанность. Нет и не было прямого распоряжения, чтоб о Белинск. не пропускать доброго слова, равно не было велено и ругать его. Отчего же ругать его могли и ругали, а похвалить считается опасным?.. Вам принадлежит честь первого печатно пропущенного доброго слова о Белинском (в статьях о Пушкине)2. С тех пор много говорилось о нем в «Современнике» хорошего (не называя его), даже в «Отечеств{енных} зап{исках}» (в двух статьях) были добрые отзывы о нем3, в «Петербургских вед{омостях}» упоминалась и самая его фамилия... Что ж, разве из всего этого вышло что-нибудь дурное? Нет, и, я убежден, ничего не выйдет: у кого достанет духу подымать гонение за доброе слово о человеке, уже лежащем в земле, особенно в теперешнее время? Что же Вас вдруг смутило? Цензор Фон-Крузе в Москве пропустил сочинения Кольцова с биографией, писанной Белинским и подписанной его именем4. Вот и еще факт. — Самое худое, что может случиться, что после напечатания этих страниц — не велят хвалить Белинского. Ну, тогда и перестанем, а теперь умоляю Вас поступить с прежней снисходительностию. Да я убежден, что ничего и не выйдет, ибо, если б чему-нибудь быть, то было бы после статей о Пушкине, где о Белинск. говорилось еще больше и с некоторым увлечением, тогда как здесь тон спокойный, ничего не задевающий и никого не раздражающий. Будьте друг, лучше запретите мою «Княгиню»5, запретите десять моих стихотворений кряду, даю честное слово: жаловаться не стану даже про себя.

Отец родной, пробегите эти страницы и решите спокойно: могут ли они кого-нибудь раздражить и вызвать бурю? Клянусь, нет. В них только повторено то, что уже Вы пропустили прежде в разбивку в нескольких статьях. — Но, бога ради, не носите этого вопроса в комитет — это пойдет тогда в долгий ящик и притом будет похоже на вопрос: а не высечь ли еще такого-то? на который чаще всего говорится: высечь. Зачем сечь тех, кого можно не сечь? А если им суждено быть высеченными, то пусть это случится как можно позже и не по нашей вине.

Я хотел сегодня сам к Вам приехать, но, говорят, погода хуже, и езда через Неву меня испугала.

Душевно Вас уважающий

Н. Некрасов.

29 марта 1856 СПб.

105. В. П. БОТКИНУ

Милейший Васинька, что ты не едешь? Прости меня, голубчик, что не пишу тебе. Ты знаешь, я так устроен, что коли пойду в какую сторону, так и пру в нее, пока лба не разобью; понимай так, что я теперь играю в карты. Однако ж не бойся: я отложил необходимое и играю на то, что могу бросить без расстройства дел. Что ты поделываешь и как живешь? Говорят, Корш ругает меня за известный контракт с участниками1, а здесь то же делают «От{ечественные} зап{иски}» и даже Дудышкин. Все уверяют, что мы стремимся к подрыву других журналов, — если заботиться о себе — значит, вредить другим, так, пожалуй, это и так... но кто же мешал и мешает им заботиться о себе? — Толстой написал превосходную повесть «Два гусара», она уже у меня и будет в 5 № «Совр{еменника}». Милый Толстой! Как журналист я ему обязан в последнее время самыми приятными минутами, да и человек он хороший, а блажь уходится.

К Солдатенкову пишу вместе с этим письмом. Ну, брат! Тут Кетчер заварил, должно быть, адскую кашу. Я получил письмо от Солдатенкова2, где говорится прямо, что ты обвиняешь его в грошевничестве и проч.3.

Я написал коротко и сухо; берите рукопись, и делайте с нею что хотите4. Конец. Черт с ней и с ними.

Весь твой

Некрасов.

17 апр.

106. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милейший Тургенев. Вчера я видел Краснокутского, который мне сказал, что ты можешь явиться или прислать кого-нибудь за получением заграничного паспорта. Мой паспорт тоже готов, но я не еду покуда: два мои доктора советуют залечить здесь горло, которое поддается к излечению более, чем когда-либо. Для этого переезжаю на дачу — около Петергофа. Ковалевский1, кажется, будет моим сожителем. Этот милейший генерал ходит по комнате потупя голову и говорит убедительным голосом: поверьте мне, уверяю Вас честью, худо, очень худо жить, — а я подумываю про себя: погубил я свою молодость, и поглядываю на потолочные крючки.

В карты играю — так, ни хорошо, ни худо; однако попродулся с твоего отъезда, да вот скоро перестану.

Я думаю, мы выедем с тобой за границу в один день2. Напиши мне, на какое именно число взял ты билет. Ты не смотри, что я не пишу, и сам иногда напиши ко мне. Ведь прав Ковалевский: очень худо жить. Я таки хандрю. Фет еще выручает иногда бесконечным и пленительным враньем, к которому он так способен. Только не мешай ему, — такого наговорит, что любо слушать. — Он написал поэму «Липки»3, по-моему, плохую до значительной степени. Я за ней не погнался. Нет, поэмы — не его дело.

Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно; да, ненадломленный!

Скажи Толстому, что его последняя повесть4 нравится, — мы с Ковал, слышали много хороших о ней отзывов. Но Теофил Толстой не мог ее дочитать далее половины — его собств{енные} слова. Кланяйся Толстому. Я простился с ним под самым приятным впечатлением — я заметил в нем весьма скрытое, но несомненное участие ко мне. За это ему спасибо, а как журналисту он мне усладил сердце в последнее время много раз.

Журнал идет хорошо. Менее сотни осталось от 3400 экз. Вульф перенял твое выражение и, принося повестки, всегда говорит: нет, последний подписчик еще не прозвенел. 6-я книжка не будет так плоха, как ты ожидаешь, хотя комедию твою я спрятал5. Боюсь, если ты летом ничего не сделаешь, то «Совре{меннику}» долго не видеть твоего имени. За границей ты вряд ли будешь работать.

Чудеса! Генерал Пушкин на прощанье мои стихи без помарок сплошь велел племяннику подмахнуть. И тот подмахнул6.

Портрет мой в хорошей рамке посылается на днях графине Толстой7.

В Москву я вряд ли поеду. Идет леченье изрядно, так прерывать его нет смыслу. От гнусной кра{сно}ты в горле остались едва заметные признаки. Кабы эта гадость прошла. Пиши, будь друг.

Некрасов.

24 мая 1856

СПб.

107. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Пять дней, как на даче под Рамбовым1. С Смертельно стали гадки карты — проиграл было почти весь выигрыш, потом пошло опять ладно, — в один вечер выиграл более тысячи рубл. — и кончил. Не мни, что я раздуваю в себе хандру, нет; а донимает она меня изрядно. Главная беда — нет рвения ни к чему, а без него жить плохо, я не умею или не люблю. Чтобы покончить эту статью, скажу тебе о своем здоровье. Горло зажило — надолго ли, не знаю; осталась какая-то неловкость в невидимой части, в зеве; силами не крепок по-прежнему; голос тот же, то есть не совсем восстановившийся и по временам изменяющий. Лекарство продолжаю истреблять.

Радехонек был, как получил твое письмо. «Уписывай, голубчик!» — вот была моя мысль при известии о подвигах твоего желудка2. За границу едем, но, думая о тебе, что-то невольно вспоминаю стихи:

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой3.
 

Эх, голубчик! Мало, что ли, тебя поломало? И каково будет уезжать? Ну, да это не мое дело. Ничего не смею говорить, потому что сам бы на твоем месте поехал.

Хотел бы тебе еще чего-нибудь написать, да не принуждать же себя, когда вдруг стало лень. Прощай. Пиши мне. Я так же рад твоим письмам, как зимой нынче рад был твоим посещениям. Спасибо тебе.

Через два дня.

Побывал в городе. Видел в клубе Теофила Толстого, который болтал, что «Записки» твои на днях будут доложены государю, что их непременно дозволят4. Но это я слышу уже два месяца.

Виделся с доктором. Что мне делать? Я стал рабом этих господ. Я сказал ему, что беру билет на 21-е июля5, а он мне: что я ранее 15-го августа не должен прекращать приема пилюль и сыропу, которые-де приносят видимую пользу, то есть не могу ехать ранее 15 августа. Кажется, должно так и сделать, хотя очень хотелось бы ехать с тобой. У меня припадки такой хандры бывают, что боюсь — брошусь в море, коли один поеду да лихая минута застигнет. Этакая штука была с моим одним нриятелем, который и болен-то был вроде моего. Его звали Фермором6.

Хотел тебе послать стихов, что написал в последнее время, да лучше пошлю Толстому — я его сестре давно обещал послать7. Ты пробежишь у них. Голубчик мой, очень тошно! Злюсь на себя за малодушие, но это не помогает. Погода здесь скверная. На даче у меня холодно.

Приехал Григорович и привез короб скверных сплетен. Гадко было слушать, до сей поры отплевываюсь. Для «Современника» я получил отличную статью от Берга, из Крыма8. Плох и Вульф! Я 50 р. ему в месяц плачу именно за то, чтоб журнал высылался аккуратнее, а дело, видно, идет все по-старому9. Досадно. У нас от 3400 экз. осталось менее ста. Это значит, что прибыло против прошлого года 500 подписчиков! Пиши мне. Я опять усердно занимаюсь журналом. Думаю при себе еще составить 9-ую книжку и написать объявление о подписке на 1857 год, которое обсудим с тобой вместе10. Прощай. Поклонись от меня Афанасью и дай ему целковый.

Твой

Некрасов.

P. S. У меня до тебя вот какое дело: позволь мне в «Легк{ом} чт{ении}ъ напечатать «Где тонко, там и рвется»?11 Это, кажется, не может повредить отдельному изданию твоих драматических сочинений, да притом ведь это издание ты предоставляешь мне12?

Еще: если будешь писать к Ивану Аксакову, спроси его, не хочет ли он дозволить мне перепечатать из разных «Московских сборников» его стихотворения13?

108. В. П. БОТКИНУ

Милейший Васинька, ты вправе обругать меня свиньей, что не писал тебе и даже спасибо не сказал за избавление меня от работы, то есть за исправление статьи Бодиско1. Дней десять, как я воротился к путному образу жизни, и впредь буду не так гнусен в отношении к приятелям. Пиши мне, пожалуйста. Явился Григорович. В числе разных сплетен он сообщил, что Островский будто ужасно сердится за резкое мнение о Филиппове2. Напиши, в какой степени это справедливо. Однако, если п так, то я все-таки скажу, что «Современник» — по крайней мере, пока я в нем — не будет холопом своих сотрудников, как бы они даровиты ни были. Начни вникать, кто кому друг, так зайдешь черт знает куды. К тебе едет Панаев, и ты узнаешь от него, что по настоянию доктора я здесь остался до 15-го августа. Живу на даче. Холодно и скучновато.

А что ж «Письма об Испании»3? Сделай милость, пришли мне их. Я их еще при себе издам. Чем тебя понудить? Ну хоть тем, что, издав их, я добыл бы несколько денег, которые теперь мне не были бы лишними и которые я потом мог бы возвратить тебе.

Книгу моих стихов пропустили великолепно. Я пишу Солдатенкову, чтоб он позволил мне самому печатать ее здесь, а я ему вышлю все до единого экземпляра и счет, что будет стоить издание4. Не знаю, согласится ли и на это сей меценат. Вот тебе стихи, которые я третьего дня написал:

* * *

Они позволены5. Будь, голубчик, здоров. Прощай. Пиши.

Некрасов.

16 июня

109. И. С. ТУРГЕНЕВУ

В субботу я проводил Фета за границу. У меня есть до тебя предложение на всякий случай. Если тебе все равно ехать тремя неделями позже за границу, то я — по получении твоего ответа — тотчас бы взял два билета на 12-е или 15-е августа для себя и тебя1, а твой, взятый на 21-е июля, я мог бы сдать, что очень легко, и, во всяком случае, взял бы на свою ответственность. Но это так, на всякий случай, я тебе предлагаю, и ты, конечно, не станешь стесняться в ответе.

Наконец стало тепло. На даче теперь живется с аппетитом. Не воображай, бога ради, что я играл в карты до одурелости — а теперь и вовсе не играю. Питу длинные стишищи2 и устал. Хочу лечь спать. На днях черт меня занес к Одоевскому (живущ{ему} в Ораниенбауме) . Между прочим, он объявил, что получил от тебя письмо, и зачем-то вынес это письмо. Я, как увидал руку, тотчас объявил, что рука не твоя, и тут только милый князь догадался, что письмо от старого Вьельгорского (оно было без подписи). Дело же шло в нем о каком-то рыбном садке. Но, однако ж, не кончилось и без твоего письма. Пришла княгиня и объявила, что она недавно получила от тебя письмо3... Прелесть какое письмо! (ее соб{ственные} слова)... О чудачина Тургенев! Зачем ты писал к этой бабе? Будь здоров. Да пиши же мне.

У меня на даче славно. Если б ты приехал за несколько дней до 21-го июля и пожил хоть день или два со мной?

110. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Я Ваше письмо со статьею получил1 уже по выходе VII № «Современ{ника}». Статья написана ловко и была, точно, необходима. Вы правы: гнусность клевет шагнула слишком далеко. Полагаю, что статью пропустят; я ее непременно помещу в VIII № «Совр.»2. Замечательно, что — как ходят слухи — у Краевского Академия отымает «{С.-Петербургские} ведомости»3, и именно за то, что он сообщил им неблагородное направление, дозволяя в них подвизаться всякому мерзавцу. В главе людей, не желающих, чтоб Кр. продолжал газету, стоит Блудов. Очень я обрадовался, получив от Вас письмецо, а то не знал даже, где Вы и куда писать. Бога ради, высылайте комедию, обещанную для «Совр.»4, — просто нечего печатать. Все разъехались и ленятся. Я уеду в половине августа, надеюсь, до этого времени Вы мне пришлете пьесу и напишете хотя словечко.

Душевно Вам пред.

Некрасов.

И июля 1856

СПб.

P. S. Пишите смелей — цензура пока шалит5.

111. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Не сердитесь, Лев Николаевич, что я Вам долго не отвечал на Ваши письма1. Приезд Тургенева был отчасти тому причиною — мы предавались болтанию на прощанье с удвоенной яростью. Вчера мы его проводили за границу. Какую он чудесную повесть написал! («Фауст»), Жаль только, что не кончил — и увез с собою за границу2. Он говорит, что вещь Вашего брата очень хороша, очень я этому рад. Все дело теперь зависит от Вас: будьте столь любезны ко мне и к «Современникз?» — обделайте ее к 1-м числам августа и вышлите, — она необходима на 9-й № «Совр.»3, к ней еще прибавим два маленькие очерка Григоровича4 (больше он не успеет написать), и книга будет хорошая. Дайте мне знать, к какой книжке можно рассчитывать на «Юность»5. Да еще вот что: что же мы будем печатать в 1-м №?. — мы общим голосом решили, что надо Вам писать для него. Подумайте об этом — я все боюсь, чтоб, вместо удвоенного участия в «Современнике»6, все вы не сложили руки. На последние книжки 1856 года у меня есть в виду:

На № 9 — рас{сказ} Вашего брата «Очерки» Григоровича.

На № 10 — Ваша «Юность»

На № XI — «Фауст» Тург{енева} и «Не сошлись характ{ерами}» Островск{ого}7,

Или наоборот: «Фауст» в X, а «Юность» в XI, как успеете,

На № XII — «Лир» Дружинина8, и «Очерки» Григоровича.

А начиная с 1-го № ровно пока ничего. Надо, надо Вам писать.

О том, что в Ваших письмах, хотел бы поговорить на досуге. Но ни с чем я не согласен. Особенно мне досадно, что Вы так браните Чернышевского. Нельзя, чтоб все люди были созданы на нашу колодку. И коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что в нем дурно или кажется дурным. Не надо также забывать, что он очень молод, моложе всех нас, кроме Вас разве. Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться; Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровые, но забываете, что здоровые отношения могут быть только к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости — у нас ли мало к ней поводов9? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — то есть больше будем любить — любить не себя, а свою родину. Напишу Вам еще на днях. Об этом мне не скучно писать, да теперь нет времени. Что такое Вы пишете мне о деньгах, — то выдать, то не надо10? Напишите. Я еду 16-го августа. Денег у меня лишних нет. Но, я думаю, эту сумму можно будет дать.

Рад я об Лоигинове и не сомневался, что Вы дойдете до истины. Избыток гордости и упрямства — Вам временно заволокли зрение. Я, кажется, Лонгинова не увижу перед отъездом, да и, во всяком случае, ловко ли, чтоб я ему говорил11? Скажите сами или поручите В. Боткину, когда поедете через Москву.

Будьте здоровы. Напишите мне.

Ваш

Некрасов.

112. И. С. ТУРГЕНЕВУ

От тебя нет письма из Берлина, но ты еще успеешь ответить мне из Парижа на это письмо. Что Видерт1?

Я выезжаю 18 авг.2 нашего стиля, если жив буду. Худо то, что простудился и два дня чувствую легкую лихорадку.

Если промедлишь написать в Петербург, то, будь друг, пиши в Венецию, на мое имя poste restante3 — и свой адрес напиши, и как поживаешь напиши.

Я начинаю подумывать, что осенью попаду в Париж недели на две, а уж оттуда на зиму заберусь в Рим.

И вообще не знаю еще как — тёперь меня тянет в Венецию4, а если неловко мне будет, так одна надежда на тебя — уцеплюсь обеими руками.

После тебя ничего особенного не случилось. Погода скверная. Сижу один на даче и даже не выхожу из комнаты, трусость напала, как бы не расхвораться. Вчера сложил стихи, которые, по краткости, прилагаю.

*

Что это — изрядно или плохо? По совести, не умею определить.

Будь здоров.

Твой

Некрасов.

P. S. «Современник» получил новое подкрепление в Дале: вследствие моего письма он выслал 20 повестушек6, так он выражается в письме, а самые повестушки еще не взяты с почты.

30 июля. Рамбов

Вульф мне объявил, что есть только одно средство получать «Современник» тебе: зайди в Париж{ский} почтамт и подпишись там, чтоб сюда прислали требование. Впрочем, я еще сам съезжу в экспедицию, ибо хочу устроить, чтоб и мне высылали журнал.

113. А. А. ФЕТУ

Милейший мой Фетушка! Очень благодарю за Ваши два письмеца1. После Вас2 пошло что-то хуже, хандра допекает, так что я уже для рассеяния начал побегивать за горничными девчонками — да нет, не в моем характере. Какая жалость, что раньше мы не знали, где раки зимуют; у моего соседа Дюгамеля чудо горничная — я с ней встретился вскоре после Вашего отъезда — 23 лет, высокая, сдобная, веселая, смеется так, что за версту слышно, то-то бы Вы с ней потешились, голубчик! Стоит трех полковниц. 21-го июля проводил Тургенева за границу. Ну, Фет! какую он повесть написал! Я всегда думал, что с этого малого будет прок, но, право, удивился и, разумеется, сильно обрадовался. У него огромный талант, и коли правду сказать, — так он в своем роде стоит Гоголя. Я теперь это положительно утверждаю. Целое море поэзии могучей, благоуханной и обаятельной вылил он в эту повесть из своей души, а зачем он так долго держал ее у себя и выдавал так скупо — спросите его, седого гуся! Повесть называется «Фауст» — это заглавие ничего Вам не скажет, но повторяю: повесть — чудо3! Знаю, Вы его любите, и потому распространяюсь об этом.

После Вас явился вскоре Григорович и пожил у меня с неделю: вот это — как много может говорить человек! А поговоривши, уехал к Дружинину.

Книгу Вашу Авдотье Яковлевне непременно привезу4. Вот Вам ответ на главный вопрос: я выезжаю 18 августа нашего стиля5, — к Вам приеду, если по пути или немного крюку, а если много, то приеду тоже, но только в таком случае, если Вы, вместо Парижа, хоть на недельку отдадитесь мне в распоряжение, то есть поедете со мной к Авдотье Яковлевне в Венецию. Впрочем, разумеется, не стесняйтесь. Мы, вероятно, увидимся в Париже осенью, ибо я полагаю съездить туда с Авд. Як. до зимовки в Риме.

Отвечайте мне — Ваш ответ еще застанет меня здесь. Что Вы пишете?

Весь Ваш

Некрасов.

114. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Милостивый государь

Николай Гаврилович,

Уезжая на долгое время, прошу Вас, кроме участия Вашего в разных отделах «Современника», принимать участие в самой редакции журнала и сим передаю Вам мой голос во всем, касающемся выбора и заказа материалов для журнала, составления книжек, одобрения или неодобрения той или другой статьи и т. д., так, чтоб ни одна статья в журнале не появлялась без Вашего согласия, выраженного надписью на корректуре или оригинале.

Вам душевно преданный

Н. Некрасов.

СПб. 1856. Августа 10

1) Писать статьи для отделов критики и библиографии и заведовать этими отделами.

2) Составлять статьи для отдела Наук и Смеси.

3) Составлять иностр{анные} известия.

4) Читать вторые корректуры всего журнала.

5) Принимать участие в заготовлении материалов и редакции журнала.

6) Писать «Заметки о журналах».

Г-ну Чернышевскому получать 3000 руб. сер. в год, то есть по 250 р. сер. в месяц, а расчет производить в конце года по листам за статьи (в нынешнем году по 40 р. сер. с листа, а в будущем от 40 до 50-ти, смотря по подписке; за остальные труды — мера вознаграждения будет определена после, по взаимному согласию).

Н. Некрасов.

115. В. П. БОТКИНУ

Милый Боткин, извпнп, из России за хлопотами я не успел тебе написать. Мне больно было бы, если б ты хоть минуту мог думать, что я тебя забыл или сердит на тебя. Узнав тебя, я так полюбил, что в моем сердце ничего, кроме самого нежного чувства, не может никогда быть к тебе. Ты и Тургенев еще и тем мне милы и дорогн, что только вы знаете меня и умели понять, что во мне было всегда два человека — один официальный, вечно бьющийся с жизнью и ее темными силами, а другой такой, каким создала меня природа. Этого-то второго человека, я убежден, ты любишь во мне и ценишь, и за то тебе спасибо.

Получил я перед отъездом и «Письма об Испании» и предисловие1. Предисловие написано очень ловко2 (разве не слишком ли уж скромно?), и это в самом деле было лучшее средство увернуться от переделок, на которые ты вряд ли собрался бы. Дмитрий Колбасин пришлет тебе образчик и формата и печатания и будет пересылать корректуры. Я надеюсь, что с помощью Вульфа они сделают книгу красивую. Слышал я от Панаева, что ты пишешь статью о Фете и других поэтах3, говорит, и я не сомневаюсь, что статья будет отличная, — ты мастер на эти вещи, но боюсь, напишешь ли? Ты не умеешь делать кой-как, а хорошо написать такую вещь ты точно можешь, но сильно, сильно, сильно потрудясь!

Еще говорил Панаев, что ты думаешь за границу. Как это было бы хорошо — и сказать не умею! Приезжай-ка, брат! Ты опытный путешественник, и мы охотно отдадимся в полное твое распоряжение, как ты, так и мы, куда ты, туда и мы, — а когда пришлось бы посидеть на месте, то с нашими мирными привычками жили бы чудесно. Авдотья Яковлевна тебе очень кланяется. Будь здоров. О моем путешествии пока ничего не могу сказать — не успел оглянуться. Адресуй мне в Рим poste restante, а там уведомлю.

Твой весь

Некрасов.

116. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Любезный Лев Николаевич. Несказанно был я доволен и тронут, получив Ваше последнее письмо1 накануне отъезда моего из Петербурга. Отвечать оттуда не успел, но оно со мной, и здесь еще раз я его перечел и с любовью думал о Вас. Пожалуйста, не смешивайте во мне официального человека — да еще бедного, да еще не умеющего выдерживать роли — с мной самим, — тогда, может быть, Вы меня точно полюбите, впрочем для этого Вам еще нужно меня покороче узнать. Но покуда в одном не сомневаюсь, что недругами мы быть не можем и не будем. Что до меня, то ничто случившееся со времени нашего знакомства с Вами не убавило во мне симпатии к той сильной и правдивой личности, которую я угадывал по Вашим произведениям, еще не зная Вас. На мои глаза, в Вас происходит та душевная ломка, которую, в свою очередь, пережил всякий сильный человек, и Вы отличаетесь только — к выгоде или невыгоде — отсутствием скрытности и пугливости. Признаюсь, я лично люблю такие характеры и для меня самая дикая крайность, самое безобразное упорство (в данную минуту) лучше апатического «как угодно» или трусливого «сам не знаю». Но довольно об этом. Я не шутил и не лгал, когда говорил когда-то, что люблю Вас, — а второе: к люблю еще в Вас великую надежду русской литературы, для которой Вы уже много сделали и для которой еще более сделаете, когда поймете, что в нашем отечестве роль писателя — есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных.

О себе покуда еще ничего не могу Вам сказать. Не успел оглядеться, но теперь же скажу, что хорошо выскочить из своего муравейника и вдруг очутиться среди людей, которым до нас ровно никакого дела нет. Вена удивительно красива, великолепна и чиста. Адресуйте мне в Венецию poste restante впредь до моего уведомления. В Венеции я буду проездом, оттуда в Рим и в Неаполь, а где зимую, сам еще не знаю. Напишу. Будьте здоровы. Пишите мне. Не забывайте «Современника».

Весь Ваш

Н. Некрасов.

117. А. А. БУТКЕВИЧ

Милая сестра, мне некогда писать много, но я напишу хоть две строки, ибо уверен, что доставлю тебе удовольствие.

Покуда я живу славно — и хоть не могу сказать, чтоб вовсе не хандрил, но хандрю меньше. Это уже много. Здоровье изрядно. — В Вене меня встретила А. Я., которая по прыткости своего характера успела уже побывать в Берлине, — но как пароход, на котором я ехал, опоздал сутками, — то мы тут не встретились, — та же прыткость внушила ей мысль, что я уж еду в Вену — она и воротилась; так что она сделала такое же путешествие, как и я. А я просто писал ей, чтоб она ждала меня в Венеции! Вот так мы всю жизнь попрыгивали, волнуясь там, где люди с более спокойной кровью посиживали бы на месте! Она теперь довольно здорова — морские ванны укрепили ее нервы, и потому мне с ней хорошо, а там как бог даст. Друг мой, какая прелесть Венеция! Кто ее не видал, тот ничего не видал. Описывать скучно и некогда: ты уж извини. Может быть, напишем что-нибудь и напечатаем, тогда прочтешь.

Будь здорова. Кланяюсь Александру Николаевичу1. Адресуй мне впредь до моего уведомления на мое имя: Rome, poste restante. Я завтра уезжаю из Венеции, дня три пробуду во Флоренции, оттуда в Рим, в Риме пробуду недели 3 п поеду в Неаполь, а где зимую — еще не решил.

Вот выгода не знать ни одного языка: я заговорил на всех вдруг. Как — это другое дело! Но понимают, причем нужно соблюдать только одно правило: держать кошелек постоянно открытым. Целую тебя, голубушка!

Некрасов,

Юноше2 кланяюсь.

118. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Я писал из Вены к Фету1 — вероятно, он тебе сказывал: желал бы я от тебя получить весточку. Где ты будешь зимой? Хорошо ли живешь? Я целые 8-мь дней был доволен своей судьбой — это так много, что я и не ожидал. Девятый вал меня немного подшиб, — но в этом, кроме моей хандрящей натуры, никто не виноват. Полагаю, что если при гнусных условиях петербургской жизни лет семь мог я быть влюблен и счастлив, то под хорошим небом, при условии свободы и беспечности, этого чувства хватило бы на 21 год по крайней мере. А. Я. теперь здорова, а когда она здорова, тогда трудно приискать лучшего товарища для беспечной бродячей жизни. Я не думал и не ожидал, чтоб кто-нибудь мог мне так обрадоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением. Должно быть, ей было очень тут солоно, или она точно меня любит больше, чем я думал. Она теперь поет и попрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства — выражение, которого я очень давно на нем не видал. Все это наскучит ли мне или нет, и скоро ли — не знаю, но покуда ничего — живется. Вот тебе очень откровенное, хоть, может быть, и не очень поэтическое решение того вопроса, который меня занимал, когда мы с тобой прощались.

О путешествии не умею ничего сказать. Не потому, впрочем, чтоб ровно ничего не заметил, а потому, что как-то сам еще плохо доверяю впечатлениям, которые испытываю, и мыслям, которые приходят в голову. Одно верно, что, кроме природы, все остальное производит на меня скорее тяжелое, нежели отрадное впечатление. В Ферраре забрел я в клетку, где держали Тасса2, и целый день потом было мне очень гадко. Вся стена исцарапана именами приходивших взглянуть на тюрьму Тасса (то-то много ему от этого радости!). Я не посмел нацарапатъ своего имени там, где, между прочим, прочел имя Байрона, а хотелось.

Мне очень понравилась Венеция. Там я прожил 8 дней. В Риме я всего второй день. Сейчас едем в Фраскати. Погода удивительная, хочется зелени — думаю там нанять на месяц нечто вроде дачи — рано еще забиваться в городе в четырех стенах. Впрочем, хорошенько не знаю еще, что сделаю: может быть, пожив неделю или две в Риме, поеду в Неаполь — поживу там и тогда уже решу — в Риме или Неаполе просидеть зиму. Скажи это Фету, которого я целую, обнимаю и жажду видеть. Я его письмецо в Венеции получил3. Если ему нечего делать в Париже, пусть едет к нам — нечего и говорить, что мы будем ему рады не менее, чем он нам. А ты? — Я бы тебе советовал на зимние месяца два-три приехать в Италию. Право, прожили бы их недурно и, может быть, что-нибудь сделали бы. Пиши мне тотчас ответ (и Фета о том же прошу). Я если и решусь ехать в Неаполь, то дождусь здесь вашего ответа. — Послал ли ты «Фауста» в Петербург4? — Да и с комедиями не мешкай5. Будь здоров.

Твой

Н. Некрасов.

Адресуй в Рим, poste restante.

119. В. П. БОТКИНУ

Милейший Васинька. Ты меня приводишь в отчаяние своим молчанием. Не рассердился ли ты на меня? Если б ты знал, как часто я здесь о тебе думаю с бесконечной нежностью, ты бы увидал, что нехорошо так долго молчать. Я здесь не то чтобы хандрю, но уж начинаю что то быть не в духе, а, кажется, чего бы? Воздух чудный, природа красивая, кругом все ново и шевелит даже мое притупленное любопытство! Сказать тебе по секрету — но чур по секрету! — я, кажется, сделал глупость, воротившись к... Нет, раз погасшая сигара — не вкусна, закуренная снова!.. Сознаваясь в этом, я делаю бессовестную вещь: если б ты видел, как воскресла бедная женщина1, — одного этого другому, кажется, было бы достаточно, чтоб быть довольным, но никакие хронические жертвы не в моем характере. Впрочем, совестно даже и сказать, чтоб это была жертва, — нет, она мне необходима столько же, сколько... и не нужна... Вот тебе и выбирай, что хочешь. Блажен, кто забывать умеет, блажен, кто покидать умеет — и назад не оглядывается... Но сердце мое очень оглядчиво, черт бы его побрал! Да и жаль мне ее, бедную... Ну, будет. Не показывай этого никому. Из этих малых штрихов твой умудренный сердечной опытностью глаз усмотрит во всей подробности узор, но которому плетется теперешняя моя жизнь. Впрочем, я в сию минуту в хандре. Сказать по совести, первое время я был доволен и только думал: кабы я попал с нею сюда ранее годами 5-тью — 6-тью, — было бы хорошо, очень хорошо! Да эти кабы ни к чему не ведут. Однако вот еще кабы. Кабы ты приехал, всё бы для меня просветлело. Напиши, друг, что-нибудь. Целую тебя.

Некрасов.

Адрес: в Рим, poste restante.

120. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Спасибо тебе за письмо1, за добрые вести и за твое радение о «Современнике». Вместе с твоим я получил 2 письма — одно от Вульфа2, другое от Чернышевского3; °оа они воздают хвалу твоей аккуратности, жалуясь в то же время на всех остальных: и на Островского, и на Толстого, и на Григоровича4, которые по разным причинам или без всяких причин не исполнили своих обещаний. Но вот что они сделали: рядом с твоим «Фаустом» в X № «Совр.» они поместили «Фауста»5 в переводе Струговщикова — понравится ли тебе это? кажется, ничего, а перевод Стр. довольно хорош, и авось русский читатель прочтет его на этот раз, заинтересованный твоей повестью, которую наверно прочтет. Чернышевский оправдывается в помещении двух «Фаустов» тем, что нечего было печатать, и очень боится, чтоб ты не рассердился.

Я живу так себе — ни худо, ни хорошо — или, вернее, то хорошо, то худо — полосами. Совет твой жить со дня на день очень хорош, но я как-то лишен способности наладиться на такую жизнь; день, два идет хорошо, а там смотришь — тоска, хандра, недовольство, злость... всему этому и есть причины и, пожалуй, нет... Писать об этом больше трудно, а поговорить когда-нибудь можно. Рим мне тем больше нравится, чем более живу в нем, — и я твержу про себя припев к несуществующей песенке:

Зачем я не попал сюда
Здоровей и моложе?
 

Да, хорошо было бы попасть сюда, когда впечатления были живы и сильны и ничто не засоряло души, мешая им ложиться. Я думаю так, что Рим есть единственная школа, куда бы должно посылать людей в первой молодости, — в ком есть что-нибудь непошлое, в том оно разовьется здесь самым благодатным образом, и он навсегда унесет отсюда душевное изящество, а это человеку понужней цинизма и растления, которыми дарит нас щедро родная наша обстановка. — Но мне, но людям, подобным мне, я думаю, лучше вовсе не ездить сюда. Смотришь на отличное небо — и злишься, что столько лет кис в болоте, — и так далее до бесконечности. Возврат к впечатлениям моего детства стал здесь моим кошмаром, — верю теперь, что на чужбине живее видишь родину, только от этого не слаще и злости не меньше. Всё дико устроилось в русской жизни, даже манера уезжать за границу, износивши душу и тело... Зачем я сюда приехал!

Чтоб больше жизни стало жаль...

По наклонности к хандре и романтизму иногда раздражаюсь здесь от бесчисленных памятников человеческого безумия, которые вижу на каждом шагу. Тысячи тысяч раз поруганная, распятая добродетель (или найди получше слово) и тысячи тысяч раз увенчанное зло — плохая порука, чтоб человек поумнел в будущем. Под этим впечатлением забрался я третьего дня на купол св. Петра и плюнул оттуда на свет божий — это очень пошлый фарс — посмейся. Во мне мало здоровой крови. Жить для себя ие всякий день хочется и стоит (с какой ноги встанешь с постели) — и тогда приходит вопрос: зачем же жить? Поживем для того, чтоб хоть когда-нибудь комунибудь было полегче жить, — отвечает какой-то голос, очень самолюбивый голос! Но когда он молчит, когда нет этой веры, тогда плюешь на все, начиная с самого себя. Ах, милый мой Тургенев, как мне понравились твои слова: «Наше последнее слово еще не сказано» — не за веру, которая в них заключается и которая может обмануть, а за готовность жить для других. С этой готовностью, конечно, сделаешь что-нибудь.

Я поджидаю Фета6; сегодня уж 29 октября (письмо это начато давно), а его что-то нет. Если и поеду в Неаполь, то не надолго. Жить зиму буду в Риме; теперешняя моя квартира не на солнце; ищу другую — и возьму такую, чтоб была лишняя комната для тебя, коли ты найдешь удобным у меня поселиться. Нечего и говорить, что я обрадовался ужасно надежде пожить с тобой в Риме. Не изменяй плана, разве в таком случае, если жаль будет покидать m-me В.7. Ну, тогда бог с тобою — увидимся в феврале — я думаю в феврале быть в Париже. Здоровье мое изрядно, то есть я таков, каков был до потери голоса. А. Я. тебя благодарит и кланяется. Прощай.

Твой

Некрасов.

29 окт.

121. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Я не писал к тебе потому, что работал. 24 дни ни о чем не думал я, кроме того, что писал. Это случилось в первый раз в моей жизни — обыкновенно мне не приходилось и 24 часов остановиться на одной мысли. Что вышло, не знаю, — мучительно желал бы показать тебе, — даже, кажется, превозмогу лень, перепишу и отправлю к тебе в Париж. Скажи мне, пожалуйста, правду. Это для меня важно. Право, для меня прошло время писать из любви к процессу писания — хочу знать, надо ли и стоит ли продолжать? — потому что впереди еще очень много труда — было бы из чего убиваться, говоря словом Фета. Он мою вещь очень хвалит, но, кроме тебя, я никому не поверю. — Я — ты не откажешь мне в этом — дошел в отношении к тебе до той высоты любви и веры, что говаривал тебе самую задушевную мою правду о тебе. Заплати мне тем же. Пусть не стоит перед тобой призраком моя нетерпимость и раздражительность, которую я иногда обнаруживал при твоих замечаниях. Правда, я не легко отказываюсь от того, что признавал истинным и хорошим, но это не от слепоты самолюбия — дельное слово гвоздем забивается в мою голову, — но мне надо убедиться, чтоб отказаться от своего. То, что я тебе пошлю, только шестая доля всей поэмы, но отрывок имеет цельность1, и по нем ты будешь в состоянии судить. Завтра или послезавтра пошлю его тебе.

Прискорбно мне было читать известие о твоем пузыре, но авось он уже тебя не мучит — ты весел и работаешь? Если б ты знал, как мы с Фетом ждем тебя! У нас только и речи, что о тебе. Смотри же не надуй. — Ты получаешь «Современник», а я до сей поры нет. Мне пишут, что «Фауст» сильно гремит — в этом я был уверен; надеюсь, что мне скоро пришлют «Современник», и как я рад буду перечитать эту повесть. Столько поэзии, страсти и свету еще не бывало в русской повести. «Современник», кажется, идет хорошо. Чернышевский просто молодец, помяни мое слово, что это будущий русский журналист, почище меня, грешного, и т. п. Напиши Панаеву, что не один я бешусь, зачем он пачкает «Современник» стишонками

Гсрбеля и Грекова2, за что я ему написал на днях ругательство3.

Говорят, вышли мои стихи, и мне пишут, будто 500 экз., присланные в Петербург с первым транспортом, разошлись в два дня4 — это похоже на пуф. Вульф, верно, уже прислал тебе мою книгу. Когда ты будешь ее перелистывать, то увидишь, что я не поправил ничего, что ты мне заметил. Это произошло оттого, что мне опротивела рукопись, и я торопился ее сбыть.

В Париже есть г. Делаво, желающий писать в «Современнике». Закажи ему статью — нечто вроде: о современном состоянии французской литературы (и журналистики, пожалуй). По первой увидим, будет ли стоить печатать его статьи5. Предложи ему по сту франков за лист или немного более — ведь нужно еще будет платить за перевод.

Здоровье мое плоховато — то есть не становится лучше. Общее состояние, кажется, даже слабее, чем было, но местных гадостей нет никаких, кроме довольно большого отделения мокроты. Погода здесь как у нас в сухую и ясную осень; бывают дни чисто летние. Мы с Фетом отправились было на охоту, но попали неудачно — вылет вальдшнепов был самый ничтожный, нашли все четырех — убили одного. Оно и хорошо, а то бы я разлакомился. Нет, уж лучше подожду. Природа около Рима гадость (мы доезжали до самого моря).

Чернышевский просит меня поблагодарить тебя за несколько ободрительных слов твоих о нем в письме к Колбасину6. Что это, однако ж, за господин? Он очень умен, но пишет ко мне такие письма, из которых видно, что либо он сам глуп, либо почитает меня величайшим глупцом. Хотел бы я тебе показать, что он написал мне по поводу выхода моей книги7.

Не имеешь ли ты известий от Толстого? Я отвечал на его письмо8 и с тех пор от него не имею известия. Боткин наконец написал .мне несколько строк9. Никто не умеет быть так неумолимо умен, как он, когда захочет, то есть когда найдет на него охота говорить правду. И так как его письмо не было следствием раздражительности, а, кажется, любви — то это злое письмо не пробудило во мне ничего, кроме благодарного чувства. На закуску вот тебе прелестнейшее стихотворение Фета, какими и он не часто обмолвливается.

У КАМИНА

Прощай, милый Тургенев. Будь здоров. Пиши.

Некрасов.

Мой адрес: Piazza di Spagna, № 32.

122. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Письмо твое застигло меня в самом разгаре работы и как варом обдало1. (Из Петербурга мне об этом не пишут.) Не знаю, буду ли в состоянии кончить работу, в которую думал вылить всю мою душу, — без первой половины то, что я послал тебе2, не имеет того значения, какое, я надеюсь, получит вещь в целом. Признаюсь, она мне нравится. Глупый человек! Я воображал, что можно будет напечатать ее. О Тургенев! Зачем же жить, — то есть мне, которого жизнь — медленное, трудное умирание. Впрочем, к черту хандра и екуление. Хоть для тебя — кончу. Панаев неисправим3, я это знал. Гроза могла миновать «Современник», будь хоть ты там. Такие люди, как он, и трусят и храбрятся — всё некстати. Я не меньше люблю «Современник» и себя или мою известность, — недаром же я не решился поместить «Поэта и гражд{анина}» в «Современнике»? Так нет! надо было похрабриться. Впрочем, Панаева винить смешно: не гнилой мост виноват, когда мы проваливаемся!

О книге моей пишут чудеса, — голова могла бы закружиться. Когда я писал к тебе, я имел известие только от Вульфа и Чернышевского — чего только не было там, — я даже рассердился, — но пришло письмо Панаева (к Ав. Як.)4, и в нем то же. Неслыханная популярность, успех, какого не имел и Гоголь (!), — приличный Панаев, дозволивший себе такие выражения, заслуживал хоть вполовину доверия, и я порадовался. Твои слова много позолотили пилюлю, которую я проглотил в твоем письме. Впрочем, хорошо, что ты написал. Я уж хотел посылать на днях (до конца недалеко) мою поэму в Петербург на I книжку. — Кончивши, начну ее портить; может, и пройдет, если вставить несколько верноподданнических стихов5.

Друг мой Тургенев, в твоих жалобах на пузырь послышалась мне и кольнула сердце неуверенность, что ты приедешь в Рим. Не сомневаюсь, что пузырь болит, но подумай окончательно, приедешь ли ты? — а то я приеду в Париж, — это намерение у меня было, да я оставил его в надежде, что ты сюда будешь. Здесь воздух чудо — тепло, как летом, большую часть дней (кроме ноября, который был дурен и холоден), но вряд ли полезен мне римский воздух, — как подует широко6, так от волнения грудь теснит. Говорят, это признак хороший в больном, но вообще я чувствую себя слабее, чем когда-либо, — и это, говорят, хороший признак для начала; может быть! а я все-таки подсыхаю заметно. Работа доводит до изнеможения, да уж не брошу, не кончив. Пиши мне, что ты посоветуешь делать мне с моей вещью (я пришлю тебе на днях остальное) при теперешних ценз{урных} обстоятельствах. Панаев ничего не пишет и только просит настойчиво моих стихов для № 1-го. Будь я сам на месте, я бы знал, надолго ли подул tramontano7 и что делать.

Спасибо тебе за разные твои известия, но что не пишешь, как идет твоя работа? Зачем у меня нет твоих сочинений8! Черт знает что делает Вульф! Привези их в Рим — да и «Современник». Мне и видеть его хочется и читать нечего. Пропорол слишком 1000 страниц «Ньюкомов»9. Люблю Теккерея. После тебя, это любимый мой современный писатель. Хотел вычеркнуть после тебя, но я теперь не в таком духе, чтоб говорить любезности. Это сорвалось — и пусть останется. Русский характер, или мой лично, странно устроен, — когда твоя всегда милая для меня личность со всем своим влиянием на идущее сменить нас поколение стоит передо мной (а это часто бывает), кажется, сказал бы тебе много, а станешь говорить или писать — того гляди, слетит с языка злостная закорючка, а доброе слово мрет на языке или зачеркивается.

Ну, прощай. За этим письмом я развлекся от мыслей, которые нагнало на меня известие твое. Не хотел бы воротиться к ним — но и к поэме подойти дико. Нет! и мудрый Теккерей не все еще знает, — он не бывал в душе русского писателя.

Фет тебе кланяется, он сегодня у меня обедает. Жаль, он хочет уехать 18 января; а я один буду тебе плохой собеседник, каким всегда был, — да не испугает тебя это. Здесь есть еще два-три человека. Желаю, желаю, чтоб твое леченье шло хорошо. Дела сердечные — бог с ними! Когда же мы угомоним сердечные тревоги? Ведь ты уж сед, а я плешив!

Плещет меня не поразило10. Ав. Як. тебе кланяется, я тебя целую и глажу.

Твой

Некрасов.

Пиши мне чаще — об этом очень прошу.

123. П. В. АННЕНКОВУ

Любезнейший Павел Васильевич. В затруднительном или неприятном случае, где нужно пособие другого, сам собою решается вопрос — на кого можно положиться? Вы — и никто более — пришли мне на память, когда я подумал: кто мне может объяснить в точном виде меру неприятностей, вызванных моим стихотворением «Поэт и гражданин»1? Согласитесь, что мне это нужно знать — в отношении к «Современнику» (в котором я — по убеждению своему и Тургенева — не нашел удобным поместить это стихотворение, как и некоторые другие, явившиеся в книге. А зачем я его поместил в книге, это не касается никого, кроме меня, равно как зачем его перепечатали в «Совр.» касается других, — спросите!) — в отношении к дальнейшим моим писаниям и даже в отношении ко мне лично. Объясните же мне, будьте друг, весь ход дела с его последствиями, уже совершившимися и теми, которые, может быть, надо ждать. Я Вас об этом прошу именем моего беспокойства, которое застигло меня очень некстати — в жару работы. 39 дней я трудился с небывалой еще во мне энергией, постоянством и, кажется, удачей — но теперь не знаю, хватит ли сил и духу кончить вещь, которая, быть может, заслужила бы Ваше одобрение. По крайней мере, не буду в состоянии приняться, пока не выйду из неизвестности. В отдалении всё принимает большие размеры, и я же болея. Но хоть бы эти размеры и точно были велики — я не ребенок; я знал, что делал. Книга моя вся висела на волоске, и мне приходилось или сжечь ее, или поступить, как поступил я, — выбору не было. — Напишите мне и о том, как ее приняла публика. Ваше слово для меня важно. — Я пришлю Вам свою поэму и тогда напишу больше. Будьте здоровы.

Душевно Вас любящий

Н, Некрасов.

Рим. 6/18-го декабря 1856

Мой адрес: Piazza di Spagna, № 32.

124. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Получил твое письмо. Спасибо за доброе мнение о «Кроте» и за замечания на него — все они дельны и верны1. Писать буду, хоть, кажется, мне грозит что-то не совсем хорошее но возвращении в Россию2. Напиши — не знаешь ли ты — откуда вышла буря: от министерства или докладывалось выше3? А может, и так пронесет. Мы видывали цензурные бури и пострашней — при Николае 1, да пережили. Я так думаю, что со стороны цензуры «Современник» от этого не потерпит, — к прежней дичи всё же нельзя вернуться. Иное дело со стороны литературной. За наступающий год нельзя опасаться — покуда есть в виду и в руках хорошие материалы, а что до подписки, то она будет, несомненно, хороша, но жаль, если союз пойдет на разлад4. Что сказать о Толстом, право, не знаю. Прежде всего он самолюбив и не способен иметь убеждение — упрямство не замена самостоятельности; потом ему еще хочется играть роль повыше своей; Панаева он не любит, и, как этот господин хвастливостью и самодовольствием мастерски умеет поддерживать к себе нерасположение, то, верно, теперь не любит еще более; при нынешних обстоятельствах, естественно, литературное движение сгруппировалось около Дружинина — в этом и разгадка. А что до направления, то тут он мало понимает толку. Какого нового направления он хочет? Есть ли другое — яшвое и честное, кроме обличения и протеста? Его создал не Белинский, а среда, оттого оно и пережило Белинского, а совсем не потому, что «Совремеи.» — в лице Чернышевского — будто бы подражает Белинскому. Иное дело — может быть, Черныш, недостаточно хорошо ведет дело — так дайте нам человека или пишите сами. Больно видеть, что Толстой личное свое нерасположение к Чернышевскому, поддерживаемое Дружин, и Григоров{ичем}, переносит на направление, которому сам доныне служил и которому служит всякий честный человек в России. А с чего приплетены тут денежные соображения? После этого я вправе сказать, что Толстой переходит на сторону Дружинина, чтоб скорее попасть в капитаны. И последнее правдоподобнее. Не знаю, как будет кушать публика г{...} со сливками, называемое дружининским направлением, но смрад от этого блюда скоро ударит и отгонит от журнала всё живое в нарождающемся поколении, а без этих сподвижников, еще готовящихся, — журналу нет прочности.

Однако все это ясно для нас, но не для Толстого. Чем его удержать? Не удержит его покуда хоть то, что он — при обстоятельствах, доныне не изменившихся, — подписал наше условие? Заставить журнал дать ложное обещание публично — поступок нехороший. Думаю на днях написать к нему.

О Дружинине ты думаешь верно — своя рубашка к телу ближе.

Сегодня я получил письмо от Черныш., — там есть нечто о тебе. Для краткости посылаю самое письмо. Кажется, Чернышевский прав — но если решишься послать повесть, то смотри напиши письмо в редакцию и требуй, чтоб его напечатали перед повестью5.

Итак, если ты не приедешь сюда — я еду в Париж. Жду твоего письма. Напиши, однако, сколько ты думаешь еще пробыть в Париже и вообще за границей? Чтоб я мог сообразить свой выезд. Я все-таки желал бы тронуться но ранее февраля. — А то я было думал приехать в Париж весной, сделать консилиум — и оттуда в Ахен брать железные и серные ванны — а в июле в Россию.

Жаль мне тебя, Тургенев, но посоветовать ничего не умею. Знаю я, что значит взволнованное бездействие — все понимаю. Оба мы равно жалки в этом отношении.

Письмо меня утомило. Напишу еще на днях. Пожалуйста, не забрасывай журналов — хоть у тебя их прочту, а мне не высылают, книги моей тоже.

Будь здоров, голубчик. Обнимаю тебя.

Н. Некрасов.

Не надо ли денег. У меня есть.

Ав. Як. тебе очень кланяется.

125. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Так как тебе нравятся мои описания, то вот тебе и еще одно. Так как оно составляет самый невинный отрывок из моей поэмы, то хочу его напечатать, если ты одобришь.

Итак, буде оно изрядно, то отошли его к Анненкову, чтоб передал в редакцию «Современника»1. Сделай это поскорей, чтоб попало во 2 № «Современ.», который просит моих стихов. Да скажи и мне свое мнение об отрывке — не пеняй на эту докучливость: с тех пор как я убедился, что в твоей голове больше толку и вкусу, чем в моей, както неловко печатать, не показавши тебе. Поэма моя засела, то есть я ее кончил, скомкав и не сделав половины того, что думал. Когда соберусь с силами — перепишу и пришлю, то есть в таком случае, если не скоро увидимся. А что же — о нашем свидании? Я это время много думал о тебе и нахожу, что тебе бы лучше приехать в Рим. Это не значит, что мне не хочется ехать в Париж, нет, приеду — но ведь надо же, брат, тебе будет уезжать из Парижа. Подумай об этом. Прибавлю еще, что благодетельная сила этого неба и воздуха точно не фраза. Я сам черт знает в какой ломке был и теперь еще не совсем угомонился, — и если держусь, то убежден, что держит меня благодать воздуха и пр. Впрочем, я уж знаю, что сделаю; советую и тебе выяснить и решить — легче будет.

В феврале будет карнавал — конечно, этим тебя не заманишь, но отчего бы тебе не проветриться — пожпл бы рдесь со мною месяц, а там, пожалуй, опять в Париж, мне же его не миновать. Подумай и помни, что всякая такого рода неопределенность изнурительна и в результате влечет новую беду — нездоровье, с которым всякое душевное горе переносится еще труднее и мучит больше.

Денег у меня будет теперь довольно, и потому в этом отношении стоит тебе только написать слово, если тебе своих не прислали. Прощай. Я всё еще не получил ни моей книги, ни журналов. А как мил Панаев! Наконец на днях он уведомил меня — вместо того чтоб сказать, в чем дело, — что он ходатайствовал за меня у Норова... Ну, я теперь спокоен! Вот где счастие! Дожил до 40 лет и не узнал, что он глуп и что в глазах каждого ин... Это уж меня рассердило. Кому охота вытираться вонючей и грязной тряпкой?

126. И. А. ПАНАЕВУ

Милейший друг Ипполит. Душевно благодарен тебе за небольшое твое письмецо1, показавшее мне, что ты меня помнишь и о деле моем радеешь. Спасибо, брат! Целую ручку твоей жене и желаю вам обоим и вашим малюткам всего хорошего. Если сподоблюсь воротиться, то с какой сердечной радостью обниму вас, друзья мои, — вы, с мыслью о которых в моем воспоминании соединяется много доброго и ничего горького. Поцелуй за меня Валерьяна2, я думаю, он уже прибыл в Петербург. Напишите мне. Вам, конечно, любопытно знать обо мне. Ничего ни худого, ни хорошего не происходит, здоровье мое все в таком же положении, но и этого уже много; состояппе душевное неблпстательно, — впрочем, я как-то обдержался по этой части и мало думаю о том, что, бывало, всего более меня занимало, — видно, и старость действует. Времяпровождение крайне однообразное: работа, прогулка, сон — и так каждый день, но я рад-радехонек, когда этот порядок не нарушается какой-нибудь неприятной впезапностию, без чего не обходится, конечно. Хочу сказать несколько слов о делах. Прежде всего — не доверяй денег И. И.3 и пресеки ему пути к получению их, где бы то ни было, резко и решительно — можешь действовать моим именем и показать ему это письмо. Это для пего же лучше — он знает! и в руках моих бездна доказательств на это, если б нужны были доказательства. Еще не самое важное, что пропадут деньги, но если ты будешь платить, то жди впереди путаницы, беспорядка и постыдной огласки для «Современника»; понемногу, не вдруг окажется столько недоплаченных хвостов, что голова кругом пойдет. В этом И. П. неисправим, и если что-либо такое выйдет, то виноват будет не он, а люди, допустившие его в огород!

Теперь об моих делах лично.

В прошлогодних расходах «Современника» потонуло несколько денег, которые я выиграл в карты, получил от отца и за мои стихи, — но мне с «Современником» считаться трудно. — Хочу только, чтоб лично мои деньги, поступившие на расходы журнала после моего отъезда, были мне возвращены, что необходимо при теперешних моих обстоятельствах. Вот они:

Вульф получил от моего отца для меня	400 р. с.
Вульф получил с Давыдова следовавших мне за «Легкое чтение»4	650 р.*
Затем мне следует с «Современ.» за 1857	3 ООО р. с.
И за мои стихи в IX и X № и за посланные недавно5	150 —

Итак, всех моих денег я считаю у тебя (и прошу хранить, как лично мои) 4200 р. сер. (или, может быть, немного меньше).

Из этого прошу тебя заплатить (через Вульфа)

Г-ну Шпакову (по моему заемному письму, которое возьми)	600 р. с.
В Английский клуб моего долгу ....	230 р.**
Гамбсу	130
Шармеру	200
	1160 р.

Итак, ты видишь, остается тысячи три. Они мне скоро будут нужны все разом. Мои уже подошли; весной я хочу путешествовать, а переменять места — не то, что сидеть: пропасть уходит денег; у меня нет платья; в Париже надо будет сделать консилиум и вообще тратить на лекарей — словом, расходов пропасть. Когда и куда выслать мне эти деньги и в каком виде — я напишу недели через две.

Прощай. Напиши мне, голубчик. Адрес: Piazza di Spagna, № 32.

Весь твой

Н. Некрасов.

Рим, января 9 1857

127. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Я только третьего дня добрался до Рима. С твоей точки зрения, светло и кротко любящей, я должен быть счастлив, да, признаться, и с своей очень доволен. Вчера гулял на лугу, свежо зеленеющем, в вилле Боргезе, и сбирал первые цветы! Иа душе хорошо. Справедливость, однако, заставляет сказать, что, уже подъезжая к Марселю, прошло у меня то тревожное и душное состояние, в котором ты меня видел последние дни, из чего и заключаю, что немалую роль в находящей по временам на меня дури играют физические причины — от этого, однако, не легче бывает, когда дурь найдет. Чувствую, я в такие дни могу убиться, если мысль примет это направление. — Путешествие мое было скверно. Отъехав 6 часов от Марселя, пароход стал на якорь, буря была страшная, ровно двое суток стояли мы иа якоре уЕрских островов, качало страшно. Кажется, ничего злее нельзя было придумать в моем положении — однако я надул свою судьбу, и, когда она приготовила мне этот сюрприз, я уже был тих и терпелив. До сей поры голова кружится — словно все еще я на пароходе. Ав. Як. тебе очень кланяется и сильно благодарит за депешу1. Предыдущий пароход из Чивитта-Веккии стоял у Корсики 5-ть дней — вот, должно быть, отчего не было писем. Это самый скверный месяц на Средиземном море. Ни один рейс не обходится без приключений, но несчастный Шамет тоже испытал разные бедствия и прибыл одним только днем ранее меня. Я очень обрадовал А. Я., которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать. Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я, по крайней мере, не умею и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего! Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен. Да, начинать снова жить — поздно, но жить мне еще можно — вот на чем я остановился.

Милый Тургенев, право я тебя очень люблю — в счастливые мои минуты особенно убеждаюсь в этом. Твое положение теперешнее не хорошо — по последствиям, которые может оно привесть. Живя в Париже, ты расстраиваешь себя физически, смотри, как бы болезнь не укоренилась так, что потом, и уехав, не вдруг от нее избавишься. Вот главная и существенная точка зрения, с которой ты должен смотреть на вопрос: оставаться тебе или нет в Париже? И ты таки подумай об этом. По крайней мере приведи в исполнение покуда свою мысль — съезди на неделю в Дижон2 или куда-нибудь — это ничего не испортит, а может помочь, да и нервы отдохнут и придут в порядок. За душевную силу твою я не боюсь, — ты встрепенешься! но пе шути здоровьем. И вслед за этим мне пришла мысль, что ты в самом деле изрядно мнителен и не глупо ли я делаю, что пишу это. Но ведь ты сам знаешь, что твое здоровье еще не испорчено и я хлопочу о том, чтоб ты его не испортил.

Ав. Як. просит тебе сказать, что ей очень помогала в нервной боли щеки (от которой по сочувствию болело у нее всё лицо) электро-магнитическая машина — всякий лекарь знает, как ее употреблять; после нескольких опытов у нее тогда боль унялась на целый год. Прощай. Целую тебя. Поклонись Толстому3 и Орлову. Напишу нациях, а теперь просто не могу — голова кругом заходила,

Некрасов.

P. S. Я забыл в моем шкафе коробочку, где были 4 запонки, от рукавов 2 и от ман. 2, римские — ты их видал. Поищи их, если не поздно, и спрячь. Они стоили 16 скуд.

Письма мне перешли.

Грибчик4 очень мил, все его интересует, он легко знакомится и, видимо, нравится людям, не думая о том. Даже англичанина какого-то пробрал, тот звал его к себе в Лондон и обещал ему подарить собаку.

Здесь благодать — солнышко греет как раз в меру, тихо, тепло, светло, кротко, младенчески молодое что-то в воздухе — идет весна!

128. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Исполняю мое обещание, извещаю Вас, любезный Лев Николаевич, что я 15 марта еду в Неаполь; дальнейший мой план такой: в Неаполе я проживу до 7 или 8 апреля и к пасхе (10 апр.) ворочусь в Рим, где пробуду с неделю, и потом берегом через Флоренцию, Геную и пр. поеду в Париж; из Парижа поеду в Спа брать железные ванны, а оттуда в Россию. Как Вы поживаете и что думаете делать? Из России я получил известие, что Боткин, Григорович и Дружинин в начале апреля выезжают за границу, но куда именно, не сказано. Теперь я очень жалею, что не остался несколько дней в Парпже и мало пробыл с Вами1. Но что делать? Физическое мое состояние таково, что всякое душевное беспокойство делает меня никуда не годным, — я просто теряю самообладание. Смолоду я боялся смерти, теперь боюсь жизни. Гадко! Разъяснил бы Вам это, да противно останавливаться на этом. Я здесь несколько дней провел недурно в поездках по окрестностям. Погода стояла удивительная. Природа — спасибо ей — действует еще на меня благодетельно — и телом я бодрее, и на душе легче, возвращаешься домой успокоенный и кротко-пристыженный, как будто любящий человек деликатно намекнул тебе, какая ты мелкодушная тварь. Если вздумаете, напишите мне в Неаполь poste restante. Поклонитесь Тургеневу, которому не пишу: думаю, что он уехал в Дижон2.

Душевно Вас любящий

Некрасов.

P. S. Я был у Дьякова, не застал дома, оставил ему Ваше письмо и мою карточку. Дальнейшее зависело от пего.

129. И. А. ПАНАЕВУ

Милейший Полинька, я недавно приехал в Рим, чтоб ехать в Неаполь, и только теперь прочел твое длинное письмо. Нечего и говорить, что ты кругом прав со всех возможных точек зрения в делах с Вульфом. Дело Вульфа — контора и заботы о том, чтоб столько поступало к тебе денег, сколько выбывает экземпляров. Дело твое — хранение денег, соблюдение, чтоб они поступали на дело, и ответственность за них. Итак, ты вправе наблюдать за каждой копейкой, чтоб она не шла мимо твоих рук. А большее или меньшее доверие к Вульфу — это зависит от личного характера, и Вульф не может требовать, чтоб всякий имел столько доверия к нему или столько беспечности, сколько имел я. Но амбиционному немцу этого не втолкуешь скоро, да тут же еще в деле отдачи больших сумм замешан и интерес (законный для Вульфа, то есть такой, который был дозволяем мною) — уплачивая Заветному, он имел с него свой процент — не знаю, знаешь ли ты об этом.

Я напишу подробное объяснение ваших взаимных отношений, чтобы избавить тебя от скучных столкновений с амбицией Вульфа, и пришлю. Амбиция его так щекотлива, и он так туп в эту сторону, что ведь и со мной выкидывал иногда штуки вроде того, что больше не придет в контору и т. п. Как это иногда ни досадно, смейся Дтад этим: Вульф недалек, неразвит, необразован, и нам с тобой не стыдно уступить такой личности, как ребенку или женщине, имея в виду, что он честен, до сладости чувствителен и услужлив и не лишен заботливости, хотя (как ты, вероятно, заметил — и что странно в немце) неаккуратен. Но и с этим недостатком он журналу все-таки очень полезен.

Итак, жди — я напишу подробно, чтоб ты мог ему показать, а теперь вот в чем дело.

Грешный человек, на дело и не на дело я в Паргоко усадил из 6 тысяч 4 с половиной, у меня опять нет денег, то есть достанет съездить в Неаполь и вернуться в Рим. Пришли мне еще 6 (шесть) т. франков по такому адресу: а Rome M-me Korsch Via della Vite, № 58 (для передачи Некрасову).

Письма не афроншируй1. Дело в том, что к 10 апреля я буду опять в Риме, пробуду тут с неделю — и потом чрез Флоренцию, Геную и пр. сухим путем поеду в Париж (из Парижа в Спа, к железным источ{никам}, а потом в Россию). Если ты деньги пошлешь через день или два по, получении этого письма, то они придут как раз к тому времени, как я ворочусь з Рим.

Векселя пусть возьмет Вульф такие же, как предыдущие (то есть на имя мое и на какого-нибудь парижского банкира — здесь их берут). Будь здоров. Целую Валерьяна2. Попроси, чтоб он написал мне хоть словечко. Вашим женам и вашим детям кланяюсь.

Будьте здоровы и берегите то спокойное течение, в которое вам посчастливилось ввести свою жизнь, — другого счастия нет, братцы.

Целую вас

Н. Некрасов.

130. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Я вчера воротился в Рим, хочу здесь посмотреть пасху — и поеду в Париж. В Неаполе прожил я три недели очень хорошо, везде был, даже влезал на Везувий и спускался в самый кратер (с Грибчиком1, который тебе кланяется, — все это время он был неразлучен с нами, и только третьего дня мы расстались — он уехал морем во Флоренцию) . Погода в Неаполе стояла отличная — поездки наши (не без средств против желудка) как-то все удавались, природа — чудо (особенно Соренто) — да ты все это сам видел; сущность в том, что я провел время хорошо. Когда нет душевной истины и свободы, такая жизнь только и возможна, — как где засидишься, так и хуже. О работе я забыл и думать — без вышеписанных элементов это самый безжалостный род насилия из всех, какие мне доводилось делать над собою. А ты что? Я не писал тебе долго, частшо от лени, частию потому, что надоел, чай, тебе и так в последнее время моим скуленьем, но о тебе хотелось бы знать больше. Получил в Неаполе твое письмо, говорят, было и другое, да отослали в Неаполь2 — а я уехал сюда. Надеюсь, мне его оттуда пришлют на днях. Дела в «Современнике» поправляются — третья книжка вышла лучше двух первых; подписка хороша, но, впрочем — не все ли равно? — повторю и я вслед за тобою. Мало, очень мало стал я надеяться на себя. Бродячая жизнь — не по моему характеру, а вряд ли не умнее ли бы мне было оставаться за границей как можно долее — что-то говорит сердцу, что там будет еще хуже. Посмотрим.

Живя, умей всё пережить3.
 

Ворочусь, попробую, авось и сумею! В конце этого месяца я буду в Париже — тебя там не застану, но ведь ты опять хоть на короткое время будешь же в Париже? Напиши мне в Париж из Лондона poste restante хоть два слова об этом. Я бы прислал тебе денег для покупки мне собаки и ружья. В Россию поеду в конце июля. Право бы, нам съездить на охоту в мою деревнишку, Влад. губ. — там дичи-то, дичи! Кланяюсь Толстому и Орлову. Последний так часто припоминается мне с своим одиноким, добрым глазом, что написал бы ему, кабы не был он князь да и пр. Впрочем, в том, что он князь, — он, слава богу, не виноват, а натура его делает все, что может; он конфузится в салонах, зато, я уверен, он был бы как дома за нашими обедами в доме Степанова или Имзена4 — больше нельзя требовать от человека! — Застану ли я его в Париже? А Толстой? Где он — теперь бы ему самое время в Италию, позже будет нестерпимо жарко, и теперь уж часто душно. — Пожалуйста, увидайся с Плетневым и извини меня чемнибудь вроде того, что в Рим я уехал внезапно по причине какой-нибудь сверхъестественно важной. — Я обделал стихи 30-е апреля5, вышли плохи — в Россию пошлю, а тебе и посылать не стоит. Будь здоров. Целую тебя.

Некрасов.

P. S. Я буду тебе писать время от времени, а ты вели пересылать письма в Лондон.

P. S. Я читал недавно кое-что из твоих повестей. «Фауст» точно хорош. Еще мне понравился весь «Яков Пасынков» и многие страницы «Трех встреч». Тон их удивителен — какой-то страстной, глубокой грусти. Я вот что подумал: ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе. И ты один из новых владеешь формой — другие дают читателю сырой материал, где надо уметь брать поэзию. Написал бы тебе об этом больше, но опять проклятая мысль — не принял бы ты этого за пустую любезность! Но прошу тебя — перечти «Три встречи», — уйди в себя, в свою молодость, в любовь, в неопределенные и прекрасные по своему безумию порывы юности, в эту тоску без тоски — и напиши что-нибудь этим тоном. Ты сам не знаешь, какие звуки польются, когда раз удастся прикоснуться к этим струнам сердца, столько жившего — как твое — любовью, страданьем и всякой идеальностью. Нет, просто мне надо написать статью о твоих повестях, — тогда я буду свободнее — я буду писать не для тебя, а для публики, и, может быть, скажу что-нибудь, что тебе раскроет самого себя как писателя: это самое важное дело критики, да где мастер на него? Сумею ли, не знаю, даже не уверен, что напишу статью.

А. Я. тебе кланяется.

131. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Я отвечаю Вам на письмо, писанное Вами в сентябре прошлого года и только теперь пересланное сюда из Венеции1. В этом письме есть нечто, пробудившее во мне следующую мысль: отчего это время не сблизило нас, а как будто развело далее друг от друга? Если Вы припомните первое наше свидание по приезде Вашем в Петербург2, то едва ли будете спорить против этого факта. Отчего это?

Любопытно бы уяснить. Я попробую. Но прежде всего выговариваю себе право, может быть, иногда на рутинный и даже фальшивый звук, на фразу, то есть буду говорить без оглядки, как только и возможно говорить искренно. Но напишешь, ни за что не напишешь правды, как только начнешь взвешивать слова; советую и Вам давать себе эту свободу, когда Вам вздумается показать свою правду другому. Что за нужда, что другой ее поймает — то есть фразу, — лишь бы она сказалась искренно — этим-то путем и скажется ему та доля Вашей правды, которую мы щепетильно припрятываем и без которой остальное является в другом свете. — Я могу и хочу объяснить только одну сторону дела, а Вас попрошу объяснить другую, Вашу, — то есть, скажу Вам, почему я не приблизился к Вам душевно со времени нашего знакомства, а как бы отдалился. Мне кажется, не дикие и упорные до невозможной в Вас ограниченности понятия, которые Вы обнаружили (и от которых вскоре отступились), восстановили меня и нек. др. против Вас, а следующее: мы раскрылись Вам со всем добродушием, составляющим, может быть, лучшую (как несколько детскую) сторону нашего кружка, а Вы заподозрили нас в неискренности, прямее сказать, в {не}честности. Фраза могла и, верно, присутствовала в нас безотчетно, а Вы поняли ее как основание, как главное в нас. С этой минуты уже нам не могло быть ловко, — свобода исчезла, — безотчетная или сознательная оглядка сделалась неизбежна. Большая часть поводов к разногласию давно исчезла: от многого Вы отказались, еще большее поняли, остальное само собою уничтожилось, будучи только минутным следствием застигнутого врасплох самолюбия, — а легче не стало. Отношения не могли стать на ту степень простоты, с какой начались, а след, не могли двигаться вперед по пути сближения. На этом мы и стоим. Это мне кажется верным не только за себя, но еще более за Тургенева. Эта душа, вся раскрывающаяся, — при Вас сжалась, и как-то упорно не размыкается. Грустно вас видеть вместе. Вы должны бы быть друзьями, а вы что? Как-то у меня оборвалась нить этой мысли, которую еще далеко я не досказал, но как я непременно хочу Вам послать это письмо, то перехожу прямо к Вашему желанию, высказанному в письме, «чтоб наша переписка сделала нас серьезно друзьями». И я этого хочу всем сердцем, оттого и написал эти строки. Вы, как и я, верно, не смотрите на друга (глупая рутина иронии едва дала мне силу написать это слово) как па человека, с которым можно убить приятно ненужный час, который хорошо умеет щекотать наше самолюбие и у которого можно при случае занять денег. Вы, верно, смотрите поглубже — и чем долее будете жить, тем серьезнее будете смотреть. Для меня человек, о котором я думаю, что он меня любит, — теперь все, в нем моя радость и моя нравственная поддержка. Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от безумного или жестокого поступка — я это говорю по опыту; мысль, что есть другая душа, которая поскорбит или порадуется за меня, наполняет мое сердце тихой отрадой, — может быть, от равнодушия к жизни, но, верите ли? я чувствую, что для такой души я пе в состоянии пожалеть своей, и одна мысль о возможности этого подвига наполняет меня таким наслаждением, какого ничто в жизни уже мне не может дать, — Но, право, я пишу что-то такое, чего, верно, не пошлю, если перечту после обеда, к которому зовет звонок гостиницы в эту минуту. Итак, иду и даю себе слово — не перечитывать предыдущего, а что напишу далее, не знаю.

На другой день. Слова не сдержал — перечел, однако дав себе прежде другое, что все-таки пошлю. Результат предыдущего тот, что дружба, как всякое счастие, дается нелегко. Однако позволительно и должно искать этого, как всякого другого законного счастья. Теперь я совсем в другом настроении — продолжать начатого не могу, но вот какая пришла мне мысль. Рутина лицемерия и рутина иронии губят в нас простоту и откровенность. Вам, верно, случалось, говоря или пиша, беспрестанно думать: не смеется ли слушатель? Так что ж? Надо давать пинка этой мысли каждый раз, как она явится. Всё это мелочное самолюбие. Ну, если и посмеются, если даже заподозрят в лицемерии, в фразе, экая беда! Мы создаем себе какой-то призрак — страшилище, который безотчетно мешает нам быть самими собою, убивает нашу моральную свободу. — Ну, будет.

Жаль, что Вы теперь не в Риме. Все эти дни я смотрел разные религиозные дивы, подобных которым нигде нельзя увидать, кроме Рима. Сейчас воротился с самой эффектной церемонии. Папа с балкона благословлял народ и кидал буллы. Огромная площадь св. Петра битком была набита народ{ом} и экипажами. Зрелище удивительно красивое — в размерах колоссальных. Сегодня вечером св. Петр будет весь мгновенно освещен — пойду смотреть.

Я на днях выезжаю из Рима, буду во Флоренции, в Генуе, в Ницце, а к 1-м числам мая явлюсь в Париж. А Вы где будете? Что делаете? Тургенев мне писал, что Вы окончили новую повесть3. Он ее очень хвалит. Обделайте и посылайте в «Современник». Если б Вы знали, как я краснею при мысли, что «Современник» заковылял! Надо, надо тянуть — коли взялись за гуж. Проклятая поездка за границу! Проклинаю минуту, когда я решился ехать... Но, впрочем, не поездка виновата, а я сам. Если мне удастся справиться, то есть совладеть с собою, — я еще постою за «Современник». — Делать я покуда ничего не делаю, кстати скажу, что я был серьезно обижен тем несомненным фактом, что все мои литературные друзья в деле о моей книге приняли сторону сильного, обвиняя меня в мальчишестве. Ах, любезный друг! Не мальчишество на этом свете только лежание на пуховике, набитом ассигнациями, накраденными собственной или отцовской рукой4. Каковы бы ни были мои стихи, я утверждаю, что никогда не брался за перо с мыслью, что бы такое написать или как бы что написать: позлее, полиберальнее? — мысль, побуждение, свободно возникавшее, неотвязно преследуя, наконец заставляло меня писать. В этом отношении я, может быть, более верен свободному творчеству, чем многие другие. Да и такие вещи написал я не все — в моих бумагах можно найти целую серию недоконченных пьес. Все это говорю к тому, что изменить характера своего писания я не могу, так же как Вы не можете разделять убеждений гг. Гончарова и Дружинина, хотя меня в том и уверяли как в несомненном, — а потому не ждите от меня ничего по части стихов, что бы пришлось по Вашему вкусу. Впрочем, вернее сказать, и сам не знаю, покуда, что буду писать. Есть план большой вещи5, от которой я в восторге, да времени и труда за ним бездна, — страшно приниматься. Однако прощайте. Если выедете из Парижа, то пишите мне в Париж, poste restante. Кланяйтесь Тургеневу.

Ваш

Н. Некрасов.

132. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Завтра утром я выезжаю во Флоренцию и недели через полторы буду в Париже. Очень хотел бы тебя застать. — Твое письмо последнее только сегодня получил из Неаполя1. Панаев, кажется, уже поправился2. — Я здесь у Оболенского читал Il-й № «Совр{еменника}». Чернышевский собственного носу лишен, что видно из глупейшего приговора, который сделал он рассказам об охоте на Кавказе — Н. Толстого3. Автор не виноват, что это не повесть, но задачу, которую он себе задал, он выполнил мастерски и, кроме того, обнаружил себя поэтом. Некогда писать, а то я бы указал в этой статье на несколько черт до того поэтических и свежих, что ай-ай! Поэзия тут на месте и мимоходом выскакивает сама собою; неизвестно, есть ли у автора творческий талант, но талант наблюдения и описания, по-моему, огромный — фигура старого козака вначале чуть тронута, но, что важно, не обмельчена, любовь видна к самой природе и птице, а не к описанию той и другой. Это вещь хорошая. Не знаю, насколько Лев Н. поправил слог, но мне показалось, что эта рука тверже владеет языком, чем сам Л. Н. Далекость от литературных кружков имеет тоже свои достоинства. Я уверен, что автор не сознал, когда писал, многих черт, которыми я любовался как читатель, — а это не часто встречаешь.

Я здесь часто видался с Сальяс и Кудрявцевым. Последний понес тяжелую потерю. У пего во Флоренции уморили в несколько дней здоровую, веселую и любимую жену4. Шаль его, бедного, очень — хороший он человек, да горе совсем его сломило. Больно видеть его. — Грановская совсем умирает5. Вот наши римские новости. — О себе нечего сказать: я теперь доволен одним открытием; которое сделал в Неаполе: доктор Циммерман объявил, что у меня расстроена печень. Итак, я дурю от расстроенной печенки! Слава богу — хоть причина нашлась.

Будь здоров. Целую тебя и кланяюсь Толстому.

Твой

Некрасов.

133. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Мне уж, видно, суждено получать Ваши письма долге спустя после того, как они написаны. На днях я получил Ваше письмо, писанное Вами в Неаполь1. Спасибо Вам за него — я его сейчас перечел, и на меня повеяло какимто теплом; Вы не без участья думали обо мне, когда его писали. По принятой мною с Вами системе даю опять себе свободу говорить, что думается, не заботясь, что из того выдет, и не подшибая крыльев у чувства или мысли поминутной оглядкой. Не дивитесь, если не будет наружной связи (зачем тратить время — ведь не для печати), если от спешности дурно выражу, все-таки Вы поймете. Вы грустны, у Вас, кажется, хандра. Хандра и грусть у человека в Вашем положении, мне кажется, может быть только, когда у него нет цели в жизни. Ближайшая цель, труд, у Вас есть, но цель труда? Хорошо ли, искренно ли, сердечно ли (а не умозрительно только, не головою) убеждены Вы, что цель и смысл жизни — любовь? (в широком смысле). Без нее нет ключа ни к собственному существованию, ни к сущ. других, и сю только объясняется, что самоубийства не сделались ежедневным явлением. По мере того как живешь — умнеешь, светлеешь и охлаждаешься, мысль о бесцельности жизни начинает томить, тут делаешь посылку к другим — и они, вероятно (то есть люди в настоящем смысле), чувствуют то же — жаль становится их — и вот является любовь. Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению — страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы — и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука. Все это я выразил очень плохо и мелко — что-то не пишется, но авось Вы ухватите зерно. Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу — и Вы придете в отчаяние. Вот основание хандры в порядочном человеке — думайте, что и с другими происходит то же самое, п спешите им на помощь. Ах, как что-то выходит неясно, нет, я не способен сегодня писать, мне жаль моей мысли, так бедно я ее поймал словом. Изорвать хочется — чувствую тоскливость, которую Вы, верно, знаете — хочется сказать, а не сказывается. Что Вы в этом случае делаете? Бросаете работу или нудите и пытаете себя? Бывало, я был к себе неумолим и просиживал ночи за пятью строками. Из того времени я вынес убеждение, что нет такой мысли, которую человек не мог бы себя заставить выразить ясно и убедительно для другого, и всегда досадую, когда встречаю фразу «нет слов выразить» и т. п. Вздор! Слово всегда есть, да ум наш ленив, да еще вот что: надо иметь веры в ум и проницательность другого, по крайней мере, столько же, сколько в собственные. Недостаток этой веры иногда бессознательно мешает писателю высказываться и заставляет откидывать вещи очень глубокие, чему лень, разумеется, потворствует.

Скажу несколько слов о себе и о Тургеневе. Я кормлю и лечу себя — вот главная моя теперь забота. Гоню дурные мысли и попеременно чувствую себя то хорошим человеком, то очень дрянным. В первом состоянии мне легко — я стою выше тех обид жизни, тех кровных уязвлений, которым подверглось мое самолюбие, охотно и искренно прощаю, кротко мирюсь с мыслью о невозможного сти личного счастья; во втором я мученик, и мученик, но достойный сожаления, начиная с моего собственного; от мелкой раздражительности до готовности воткнуть нож в свое или другое чье-нибудь горло — я все переживаю. Легко сказать — зачем же это? Хуже всего человеку, когда у него пет сил ни подняться, ни совершенно упасть! Я, кажется, в этом положении, но злость приходит все реже, реже — если в ней нет законности, она уляжется, но — но мне надо сделаться очень, очень хорошим человеком, чтоб многое в прошедшем меня не замучило или не привело к чему-нибудь дикому. Делать ничего не могу, нет спокойствия и душевной свободы.

Тургенев просветлел, что Вам будет приятно узнать. Болезнь его не мучит, другие дела, важные для него, идут, должно быть, хорошо. Я так его люблю, что, когда об нем заговорю, то всегда чувствую желание похвалить его какнибудь, а бывало — — когда-нибудь расскажу Вам историю моих внутренних отношений к нему. Теперь устал. На днях мы как-то заговорили о любви — он мне сказал: «Я так и теперь еще, через 15 лет, люблю эту женщину, что готов по ее приказанию плясать на крыше, нагишом, выкрашенный желтой краской!» Это было сказано так невзначай и искренно, что у меня любви к нему прибавилось. Прощайте, ясный сокол (не знаю, сказывал ли я Вам, что мысленно иначе Вас не называю). Напишите (я пробуду здесь до 15 нюня). Не ставьте себе в обязанность писать мне много и затем не затягивайте письма, напишите два слова, а много напишете, как охота придет.

Некрасов.

Я написал в Петер{бург}, чтоб Вам дали денег сколько могут, а Вы пошлите им адрес, куда послать2. Мой адрес: Hotel du Louvre, № 256.

Тургенев скоро уедет в Лондон.

134. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Вчера получил твое письмо1. Сейчас видел Орлова — оп завтра уезжает, обещал прислать мне все журналы, какие успеет собрать, — со Щепкиным2 пришлю. Видел я Леметра, вот это столько же то, сколько не то Ристори3. В нем мало француза и много человека — великое достоинство! Получил письмо от Толстого4, — очень умное, теплое и серьезное. Он просит тебе сказать, что если нельзя четыре собаки, то купи две, самые нужные ему: борзая сука и гончая выжловка.

Лекарство я пью исправно и намерен пить до 15-го июня. На днях пришлю тебе деньги иа ружье п напишу больше. Будь здоров и духом бодр. Целую тебя. А. Я. тебе кланяется.

Н. Некрасов.

135. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Вчера получил твое письмо1. В Лондон едва ли поеду, хотя все еще окончательно не решился не ехать. Правду сказать, в числе причин, по которым мне хотелось поехать, главная была увидеть Герцена, но, как кажется, он против меня восстановлен — чем, не знаю, подозреваю, что известной историей огаревск{ого} дела2. Ты лучше других можешь знать, что я тут столько же виноват и причастен, как ты, например. Если вина моя в том, что я но употребил моего влияния, то прежде надо бы знать, имел ли я его — особенно тогда, когда это дело разрешалось.

Если оно и могло быть, то гораздо прежде. Мне просто больно, что человек, которого я столько уважаю, который, кроме того, когда-то оказал мне личную помощь3, который был первый, после Белинского, приветствовавший добрым словом мои стихи (я его записочку ко мне, по выходе «Петерб{ургского} сборника», до сей поры берегу4), — что этот человек нехорошо обо мне думает. Скажи ему это (если найдешь удобным и нужным — ты лучите знаешь нынешнего Герцена) и прибавь к этому, что если он на десять минут обещает зайти ко мне в гостиницу (к нему мне идти неловко, потому что я положительно знаю лютую враждебность Огарева ко мне), то я, ни минуты не колеблясь, приеду в Лондон. В таком случае я приеду к 11-му числу, чтоб 16-го вместе с тобою уехать обратно. — Кланяется тебе Ковалевский5 и ждет нетерпеливо. Я ему поклонился до земли, и ты, верно, то же сделаешь, когда узнаешь, что освобождение Бакунина6 — дело нашего милого генерала. Вот в коротких словах его ход. Сначала о прощении его докладывал Долгорукий, по просьбе родных, — государь наотрез отказал после многих совещаний и раздумья. Прошло месяца три. Ковалевский тем временем действовал на Горчакова, выписал сестру Бакунина (бывшую сестрой милосердия при Севастополе)7, повел ее к Горчакову, общими силами они разжалобили его, и он решился вновь доложить государю, опираясь на то, что проступок Бакунина имел отношение к иностр{анному} министерству. Государь и тут отказал, сказав, что не видит со стороны Бак. раскаяния. Тогда убедили Бакунина написать письмо — к Горчакову. Горчаков это письмо показал государю — и государь простил. Резолюция: Бак. освободить, жить ему в Омске, с дозволением прожить до излечения в деревне у матери в Тамб. губ. и с правом поступать на службу. Ковалевский говорит, что из Омска теперь легко и скоро можно будет передвинуть Бакунина. — Достоевский и проч. прощены наверное8 — и даже Спешнев. Будь здоров.

Весь твой

Некрасов.

136. А. И. ГЕРЦЕНУ

Милостивый государь Александр Иванович. Тургенев передал мне расписку1, данную мною Вам з 1846 году, и я увидел, что дело это, которое я считал конченным относительно Вас, не кончено и, быть может, служит одною из причин неудовольствия Вашего против меня. Вот мое объяснение. — Я не сделал с Вамп своевременно расчета частию по затруднению сношений с Вами, а главное — по беспечности, в которой признаю себя виновным перед Вами. В 1850 году Тургенев привез мне из-за границы записку Вашу о передаче остальных деиег ему. С Тург. я имел постоянные счеты, по которым постоянно мои деньги приходились за ним, поэтому долг ему не беспокоил меня, и я до настоящей минуты оставлял это дело нерешенным, думая, что ответственностпю обязан уже не Вам. Теперь спешу по возможности загладить следы своей беспечности сначала, недоразумения впоследствии и сообщаю Вам, что первым моим делом по возвращении в Россию (куда я еду скоро) будет приведение в ясность счетов и высылка Вам остальных денег. От Вас будет зависеть назначить, куда их выслать или кому передать в России; я скажу только, что теперь Вы недолго будете их ждать. Что касается до оправданий и извинений, если Вам угодно их принять, то их у меня два: 1-е, в последние годы я не был столько беден, чтоб не иметь возможности заплатить эти деньги; 2, я не дошел до того, чтоб пользоваться чужими деньгами умышленно. Повторяю — причины в недоразумении и в беспечности, которые частпю поддерживались уверенностью в Вашей снисходительности.

Ник. Некрасов.

137. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Я прибыл на дачу близ Петергофа (нанятую для меня Васильем1) 28 июня рус. стиля. Ехал я от Кенигсберга дней восемь — оттого не очень устал, но собака, в свою очередь, и меня состарила; денег на нее вышло очень много — мошенники рус. кондукторы разыгрывали со мною сцены вроде следующей: — Собака! Как, у Вас собака!! — Да. — Вы хотите ее везти в казенном экипаже? — Да! — Да знаете ли Вы, что это запрещено... что я лишусь места и пущу по миру жену и детей... — Полноте, я Вам заплачу — я всегда возил. — Кто Вас возил с собакой, у того, видно, было две головы, а у меня одна. — Я Вам дам пять целк... — Ну, езжайте. — Так в Тильзите, в Риге, в Дерпте и Нарве, а в Кенигсберге честные немцы сдули с меня за собаку и еще больше, заставив взять особый экипаж. Тут еще случилось горе. На одной станции нам дали открытую таратайку. Я положил цепь себе под сиденье — и задремал, собака вздумала выскочить и ободрала себе заднюю ногу, а переднюю ушибла. И так я всю дорогу имел удовольствие время от времени выносить ее на руках и любоваться, как она погуливала на двух ногах (левой задней и левой передней) {...} В Дерпте я ее возил в скотоврач. клинику, там ее перевязали, дали мне лекарство мочить ей ноги — и теперь она поправляется, через неделю будет здорова. Славный характер у собаки, нельзя ее не полюбить, жаль будет, если из нее ничего не выйдет. Всю дорогу на душе у меня было то, чем сцала собака, теперь тоже нехорошо, надо работать, а руки опускаются, точит меня червь, точит. В день двадцать раз приходит мне на ум пистолет, и тотчас делается при этой мысли легче. Я сообщаю тебе это потому, что это факт, а не потому, чтоб я имел намерение это сделать — надеюсь, никогда этого не сделаю. Но нехорошо, когда человеку с отрадной точки зрения поминутно представляется это орудие. Правда, оно все примирит и разрешит, да не хочу я этого разрешения. Я поселился на даче с моей дамой и с Панаевым, которого болезнь подломила. Не знаю, так ли в самом деле, но он мне кажется лучше; не то чтоб поумнел, а стал меньше глуп. Это бывает. Рассказов-то, рассказов — господи! Но вдруг пе расскажешь. Мне поправился покуда один. Гр. Ростопчина написала доносец в стихах2. Фельетонист «С.-П{етербургских} вед{омостей}», говоря о ней, замечает, что деятельность ее разделяется... на три отделения, в 1-м она делала то и то, во 2-м то и то, а ныне граф. Рост, вступила в третье отделение3. Этим кончается.

Видел Вульфа, у него зубы немного подались впутрь; он кутит, завел свой экипаж. То и другое почти невероятно, а между тем несомненно. Малый он был честный и, надеюсь, остался таким, а все надо поближе присмотреться к делам. Василий мой как-то мрачнее обыкновенного произносит его имя, и на замечание мое, что Вульф добрый немец, отвечал мне: «то есть жид». — Как жид? — «А то, что жид, а пе немец» — и более ничего! И теперь он постоянно так глядит на меня, как будто хочет сказать: «Да жид, чистейший жид». Беда допускать людей до денег! И не рад бы, а надо будет посмотреть, почему Василий думает, что Вульф жид?

Вся литература и публика за нею (сколько мог я заметить по Вульфу и Панаеву) круто повернула в сторону затрагивания обществ{енных} вопросов и т. под. На Панаеве это можно видеть очень ясно — в каждом его суждении так и видишь, под каким ветром эта голова стояла целый год. Но, собственно, все то же идет в отношении цензуры и даже начало несколько поворачивать вспять. Уже задерживаются статьи — за мрачное впечатление и т. п., то есть произвол личности опять входит в свои права. Про Гончарова какие гадости я узнал4! Напишу завтра еще письмо, побывав в городе, куда поеду утром. В 6 № «Совр{еменника}» Чер. написал отличную статью по поводу Щедрина и «Заметки» тоже очень умные5.

...о происхождении Вульфа, хотя, собственно, худого ничего не сказал. Но кто этому человеку не нравится, тот человек нехороший. Шаль Чернышевского. Завтра его увижу6. — Материалов для «Совр.» нет. Я тебя прошу — для меня, для самого себя и для чести дела к 9-ой кн. «Совр.» напиши статью «Гамлет и Д. Кихот»7 и уведомь сейчас Толстого, чтоб к этой же книжке он приготовил повесть8. Это, господа, необходимо. Через месяц от этого письма рукописи ваши должны быть здесь. Я ужасно рад, что ты чувствуешь желание работать, рад за тебя. Но смотри — обдумай, ехать ли тебе в Париж. Вспомни, как ты трудно отрывался, и знай еще, что есть предел всякой силе. Право, и у меня ее было довольно. Никогда я не думал, что так сломлюсь душевно, а сломился9. Не желаю тебе ничего подобного. Конечно, ты от этого далек, но все не худо вовремя взяться за ум. Горе, стыд, тьма и безумие — этими словами я еще не совсем полно обозначу мое душевное состояние, а как я его себе устроил? Я вздумал шутить с огнем и пошутил через меру. Год тому назад было еще ничего — я мог спастись, а теперь. — Приезжай сюда, не заезжая в Париж10. Целую тебя.

Некрасов.

138. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Дела «Современника», любезный друг, в самом деле нехороши. «Участники» уже поставили себя перед публикой в комическое положение, а журнал в трагическое1. Клятвопреступный Григорович продолжает врать и ничего не делать, остальные отличаются от него только тем, что меньше врут. Пиши Толстому, чтоб присылал что-нибудь; в тебе я не сомневаюсь; если не заедешь в Париж, то сделаешь что-нибудь, а если заедешь, то сделаешь великую глупость. Я тебе на днях напишу побольше. Собака поправилась, гуляет со мной по парку. Я хочу на днях уехать куда-нибудь на охоту. Будь здоров.

Некрасов.

139. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Письмо твое (о деньгах) огорчило меня больше, чем бы следовало огорчаться такими вещами. Зачем тебе Гер{цен} написал, что я жалуюсь на тебя и проч.1 — я не понимаю^*, а писал я ему вот что: «Причиною, что долг мой Вам до сей норы не уплачен, — неудобность сношений с Вами, а главное: моя непростительная беспечность, которая поддерживалась сначала надеждою иа Вашу снисходительность, а в 1850 году Тург{енев} передал мне Вашу записку, чтоб деньги, должные Вам, отдать ему. Признаюсь, с этого времени я мало думал об этом долге, потому что с Тургеневым я довольно близок и имел с ним постоянные счеты». Затем я извещал его, что деньги ему пришлю из России. Теперь вижу, что лучше бы мне вовсе не упоминать о тебе, но, любезный друг, когда на человека падает обвинение в присвоении чужой собственности, неужели ему непозволительно сослаться на факт, в котором, по моему мнению, нет ничего предосудительного для тебя? Мне ужасно бы хотелось, чтоб ты прочел то мое письмо к Гер., — ты увидел бы, что я всю вину брал прямо на себя и у меня было только одно невинное желание сказать, что я менее виноват перед Гер., чем он думает, что не умышленное посягательство на чужое добро, а причины менее гадкие затянули уплату. В наших деловых отношениях я гораздо более обязан тебе, чем ты мне (кто этого не знает?), но неужели ты отрицаешь у меня право сказать, что долг, переведенный на Тургенева, меня не беспокоит, что он подождет за мной, как иногда ждал я за ним и т. под.? Или находишь в этом что-нибудь обидное для себя?.. Помещик 2 т. душ! конечно, ты щекотливее в таких делах, но позволь и бедняку иметь эту щекотливость и извини меня (чистосердечно), что желание сколько-нибудь оправдаться перед Гер. заставило меня употребить твое имя в этом деле. Скажу пря.мо, ты меня больно ударил по сердцу своим распоряжением к дяде о присылке мне денег. Ты, видно, не хпутя раздражился, но подумай хладнокровно — следует ли так поступать... Нет, это похоже на упрек. При этом найдешь записку, которую отошли к Г{ерцену}2, если найдешь нужным. Что касается до «3{аписощ} о{дсотника}», то — хоть я говорил и имел намерение отдать тебе половину барыша — дело это и в таком случае еще так выгодно, что отстаивать его за собою мне неудобно — решай сам как знаешь3. Всего лучше, я думаю, так: напечатаю я (во избежание сплетен, так как всем уже известно, что ты мне их отдал), а деньги возьмешь ты — или, еще лучше: отдадим их дочери Белинского. — Вопрос о дозволении их в том же положении, как и был, но дозволение вероятно.

Я хотел запечатать письмо, но не выдержал, чтоб не приписать, что сердце у меня не на месте. Я тогда только успокоюсь, когда ты мне напишешь, что эта история ничего в тебе не изменила относительно меня (разумеется, если оно так на самом деле)4?

Дядя твой не отличается, кажется, быстротою в исполнении твоих поручений, поэтому прошу тебя написать ему, чтоб он не трудился высылать мне деньги. Неужели ты думаешь, что я придаю этому важность и не знаю очень хорошо, что ты богаче меня и можешь иметь деньги мимо меня? — Я всегда так доволен был, когда мог кстати дать тебе мои 50 или 100 р. — Зачем лишать меня этого удовольствия?

140. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Милостивый государь

Александр Николаевич.

По желанию Вашему деньги, 100 руб. сер., посылаю Вам в Ярославль; хотя и убежден в бесполезности всяких напоминаний, но крайне комическое и вместе прнскорбное состояние «Современника» (не имеющего решительно никаких изрядных материалов для 1-го отдела осенней книжки) заставляет меня просить Вас сделать что-нибудь для ближайших книг журнала — и назначить по возможности определенный срок доставки Вашей вещи, ибо с бессрочными или постоянно нарушаемыми обещаниями, мы, издающие журнал, можем окончательно сбиться с толку. Извините, крайне смешное положение, в котором я застал «Современник» (не имеющий в виду ни одной вещи от участников1, на которую бы он мог верно и к известному времени рассчитывать), заставляет меня обратиться с этою просьбою. Я жду ответа.

Мне очень прискорбно, что я должен был написать к Вам деловое письмо, вместо дружелюбного и искреннего приветствия, по Вы поверите, что дело не мешает мне душевно любить и уважать Вас. Куда Вы и скоро ли уедете из Ярославля? Я скоро там буду2.

Душевно преданный Вам

Н. Некрасов.

141. А. И. ГЕРЦЕНУ

Милостивый государь.

Я уже послал Вам следующие с меня деньги ранее получения Вашего письма1 (из 5000, кроме двух, которых получение Вы отметили иа моей расписке, было еще выдано 100 р. с. М. Ф. Корш в 1848 году по возвращении ее из-за границы, поэтому я послал Вам 3000 фр.). Я не думал ни прямо, ни косвенно винить Тургенева в неуплате моего долга; я винил прямо себя, а упомянул об известпой записке единственно потому, что, не будь ее, я, вероятно, не простер бы своей беспечности до такой степени и гораздо ранее позаботился бы об очистке этого дела. Так я думаю и теперь2. — Что же касается до причины Вашего неудовольствия против меня, то могу ли, нет ли оправдаться в этом деле, — перед Вами оправдываться я не считаю удобным. Думайте как Вам угодно3.

Н. Некрасов.

26 июля 1857 г.

Петергоф

142. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Я получил твою записочку, но Дружинина еще не видел1; мне больно было узнать, что тебе нехорошо. Вчера я видел Шипулинского, разговор зашел о тебе; он говорит, что у тебя невралгия — вещь, с которою можно прожить сто лет {...}. Он говорит, что ты очень нервен и мнителен. — вот твои болезни — и советует тебе поскорей воротиться домой и жить спокойнее, так как для твоего здоровья теплый климат не составляет необходимого условия. Здесь ждет тебя жизнь серенькая, но ты уж ее хорошо знаешь и сумеешь, как и встарь, брать с нее лучшее. А надо правду сказать, какое бы унылое впечатление ни производила Европа, стоит воротиться, чтоб начать думать о ней с уважением и отрадой. Серо, серо! глупо, дико, глухо — и почти безнадежно! И все-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде — «родных полей» и русского мужика. Вот тебе стихи, которые я сложил вскоре по приезде:

В столице шум — гремят витии,
Бичуя рабство, зло и ложь,
А там, во глубине России,
Что там? Бог знает... не поймешь!
Над всей равниной беспредельной
Стоит такая тишина,
Как будто впала в сон смертельный
Давно дремавшая страна.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив2...
 

Что до меня, я доволен своим возвращением. Русская жизнь имеет счастливую особенность сводить человека с идеальных вершин, поминутно напоминая ему, какая он дрянь — дрянью кажется и всё прочее и самая жизнь — дрянью, о которой не стоит много думать.

В литературе движение самое слабое. Все новооткрытые таланты, о которых доходили до тебя слухи, — сущий пуф. Эти Водовозовы и проч. едва умеют писать по-русски. Гений эпохи — Щедрин — туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин3. Публика в нем видит нечто повыше Гоголя! Противно раскрывать журналы — всё доносы на квартальных да на исправников, — однообразно и бездарно! В «Русск{им} вест{нике}», впрочем, появилась большая повесть Печерского «Старые годы»4 — тоже таланта не много, но интерес сильный и смелость небывалая. Выведен крупный русский барин во всей ширине и безобразии старой русской жизни — злодействующий над своими подвластными, закладывающий в стену людей, — личность, перед которою Стенька Рaзин — герой добродетели, а разница та, что Стеньку преследовали, а этот всю жизнь пользовался покровительством законов и достиг «степеней известных». Если б у автора побольше таланта — вышла бы вальтер-скоттовская вещь. Я до сей поры еще не решил, что делать с «Современником». Не могу поверить, чтоб, набивая журнал круглый год повестями о взятках, можно было не огадить его для публики, а других повестей нет. «Современное обозрение», по плану, о котором мы с тобой говорили, начнется с 9 №. — Чернышевский малый дельный и полезный, но крайне односторонний, — что-то вроде если не ненависти, то презрения питает он к легкой литературе и успел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности. Бездна выходит книг, книжонок, новых журналов, спекулирующих на публику, — обо всем этом не говорится в журнале ни слова! Не думаю, чтоб это было хорошо. Ведь публика едва ли много поумнела со времен Бел{инского}, который умел ее учить и вразумлять по поводу пустой брошюры. И много таких упущений, обмертвивших журнал. Приезжай поскорее — надо подумать общими силами. Без тебя толку не будет. Говорю это не шутя. Только ты один умеешь и можешь навести меня на разум и заставить работать. — На днях ты получишь нечто вроде циркуляра как «участник»5; к тебе можно бы и не посылать, но я пошлю для формы. Другие «участники», не имеющие к бездействию таких уважительных причин, как ты, — тем не менее ничего не делают, девятая книжка (при которой должно выдать объявление о подписке) на носу, а ни от одного мы не имеем ни строки. Толстой вытребовал из Бадена денег по телеграфу6, проигравшись там, — вот последнее от него известие. Островский прислал подобное требование из Ярославля, Григорович в деревне и не дает вести о себе7. Все наши сетования на участников минуют тебя, ты и так много сделал для «Совр.», но все-таки если б ты теперь сделал что-нибудь, то было бы лучше для тебя, а уж о журнале и говорить нечего. — На днях воротились из Одессы братья Колбасины. Анненк{ов} в Симбирске. Гончаров где-то в Германии на водах8. Поклонись, если будешь писать, от меня Орлову. Будь здоров. Напиши мне. Собаку еще не пробовал на охоте, но думаю, что она будет недурна. Она собака умная, догадливая и неупрямая.

Твой

Н. Некрасов.

143. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Некогда писать много — я езжу на охоту и очень устаю. До сей норы не решился ехать ни в какую деревню, но если поеду, то вернее всего — к Вам. Останавливает меня вопрос — буду ли я чувствовать себя хорошо на холоде, потому что жить в деревне, запершись в комнатах, — дело плачевное. Этот вопрос скоро решит наступившая осень.

Отец мой еще в Москве, — о собаках я ему писал; как только он попадет в деревню, тотчас обещает отправить1. От Тургенева я получил письмо2: он 15 окт. обещает непременно быть сюда. — Приехал П. В. Аннепков — я еще не успел с ним поговорить.

Жаль, если Вы все еще хвораете. Рецепт был Вам послан на другой же день (только сдан на почту в Петергофе, отчего и мог произойти день разницы). Деньги Шипул{инскому} я еще не отдал, потому что не видал его. — Но это все равно, вина уже не Ваша.

Так Вам многое не понравилось вокруг Вас. Ну, теперь будете верить, что можно искренно, а не из фразы — ругаться3, — и таких посылок: «он потому на стороне освобожд{ения} крестьян, что у него нет таковых», не будете делать даже и в шутку. Океап нелепости, на котором плавают две-три утлые ладейки здравоумия и гуманности, удивляющие тем, как давно не перевернутся, — вот что такое та — и прочее. Я написал длинные стихи, исполненные любви (не шутя) к Родине4. Пришлю их к Вам на днях, если Вы не прочтете, то утешаю себя надеждой, что прочтет Ваша сестра5, которой приемлю смелость засвидетельствовать мой поклон.

Будьте здоровы. Ваш

Н. Некрасов.

29 августа

144. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Жизнь моя въехала в обыкновенную колею, — целый день чем-нибудь полон — хандрить некогда. Журналистика, однако ж, мало меня занимает, при теперешних треб{ов}аниях я и не могу быть хорошим журналистом; однако делать что-нибудь мне необходимо; главным образом из этого, признаюсь, вытекло мое намерение, которое прочтешь в прилагаемом письме и которое, не сомневаюсь, одобришь1. Дочери Белинского уже 15 лет, у ней и у матери ничего нет, кроме скудного жалованья и твоей пенсии; нам так легко сделать что-нибудь для них, что стыдно не сделать. Я имею уже обещание нескольких порядочных людей дать статьи для сборника; к остальным разошлю на днях приглашения. Если ты желаешь, то, для усиления доверия в литераторах и публике к предприятию, можно присоединить твое имя; во всяком случае, я избираю тебя контролером моим по этому делу, - Пиши мне свое мнение, уведомь Боткина (куда к нему писать?). Васинька, верно, напишет, скажи также Фету. В твоем содействии я не сомневаюсь. Знаешь ли, если книжка будет изрядная, то можно будет выручить в приданое девице тысячь десять серебром! Боюсь только, как бы не умереть, не сделавши этого дела, — тогда ты его докончишь, правда?^* Я в этом сборнике напечатаю известную тебе мою поэму2.

Я был у Вяземского3 — он меня уверил, что 2-е изд{ание} моей книги будет позволено и что меня не будут притеснять. Посмотрим4!

До нас в Париж доходили слухи, что твои повести тихо идут5. Это пустяки — осталось от 3000 всего 300 экз.!

Корш разошелся с Катковым и будет издавать свою газету еженедельную «Атеней», Чичерин и некоторые др. сотр{удиики} «Рус{ского} в{естника}» переходят к нему6; вина размолвки, по общему отзыву, лежит на Каткове.

Наш добрый7 все так же мил, и мне удалось подметить, что долгая разлука развила в нем что-то вроде нежности к тебе.

Не увидишь ли Орлова? Поклонись и скажи, что я бы написал ему, да не знаю куда. За сведения, присланные им мне через Эшмана, я ему в пояс кланяюсь. Это будет мне очень полезно.

Из опасения, чтоб тебе не наняли сырую квартиру, мы с Колбасиным решились оставить за собою кварт{иру} Панаева в Конюшенной — 550 р.

Будь здоров и приезжай скорее. Весь твой

Некрасов.

10 сент. 1857 (утром снег)

СПб.

Последняя охота: утром 7 дупелей и коростель, вечером 4. сер{ых} куроп{атки}. — Сел на ноги!

145. М. В. БЕЛИНСКОЙ

Милостивая государыня

Марья Васильевна.

Постоянно с самой смерти Вашего мужа имел я мысль сделать что-нибудь, чем бы я мог хоть немного воздать ему за все доброе, что он сделал для меня как мой духовный воспитатель, как человек, заметивший, полюбивший и руководивший меня в трудное время моей жизни.

Одними своими средствами я почти ничего сделать не могу, и потому, чтоб не откладывать дела далее, я решился предпринять издание литературного и ученого сборника в пользу семейства Белинского. Заявив это намерение некоторым писателям, я встретил такое горячее сочувствие, что остается только приступить к делу. Книга может выйти хорошая, и в успехе ее трудно сомневаться, зная популярность Вашего мужа. Если материалов будет более, чем на один том, то, выпустив 1-й том, я вслед за ним выдам 2-й. В октябре воротится из-за границы Тургенев, который, я уверен, поможет мне в издании. Деньги на издание я употреблю свои, и, когда они выручатся, то все остальное предоставлю Вам и Вашей дочери, доставив Вам сведения о количестве напечатанных экземпляров, об издержках и проч.^*.

К изданию я думаю приложить портрет Белинского, снимок с его почерка и поместить в нем некоторые материалы для его биографии.

Жду Вашего ответа^**, который потрудитесь адресовать па мое имя в контору «Современника». Примите уверение в моем искреннем уважении и преданности.

Ник. Некрасов.

27 сентября 1857 СПб.

146. Н. А. СТЕПАНОВУ

Ипполит Панаев, который вызывался быть издателем, от этого отказался. Чтоб не заставить Вас еще терять время, я спешу Вас уведомить, чтоб Вы сами искали издателя. Надежда на тех, которых я имел в виду, обманула меня, и я теперь очень жалею, что вступался в это дело1: если оно не состоится, Вы будете пенять на меня. Я, однако ж, повторяю то, с чего начал: на объявленных мною условиях я готов поставлять оригинал — но от участия в издании положительно отказываюсь.

Если Вы найдете себе издателя и редактора помимо меня, я ни мало не посетую.

Дело это хорошее и довольно верное, но требует, по моему расчету, 7 т. р. с. чистых денег, которыми должно рискнуть, иначе из него ничего не выйдет. Таков, по крайней мере, мой взгляд.

Итак, хлопочите сами. А я буду Вашим сотрудником во всяком случае.

Душевно Вам преданный

Н. Некрасов.

1 октября 1857 СПб.

147. М. Н. ЛОНГИНОВУ

Милый друг Лонгинов. Спасибо тебе за твою статью1. Мы затеваем газету2, в которой, надеюсь, ты будешь нашим московским корреспондентом. Держи это покуда в секрете, а когда дело решится, я напишу тебе обстоятельно. Хотелось бы, чтобы ты завербовал в нее сотрудников, кое-кого из московских. Молодой Дмитриев, кажется, был бы для такого дела очень пригоден. Пиши, что ты делаешь, как живешь и как идут твои шалости: я разумею пьесу, которую ты ставишь или уже поставил на сцену3.

Тургенев всех надул: мы ему запасли квартиру, купили даже дров, а он уехал зимовать в Рим!

Будь здоров, весь твой

Н. Некрасов.

148. А. А. ФЕТУ

Милый Фет. Письмо Ваше я получил1 и принял к сведению, расчет и расплату с Вами учиню в конце года. За стихи 25 р. нам тяжело платить, однако буду платить, печатая сколько в состоянии. О несчастье Вашем2 душевно жалею; впрочем, что с возу упало — пропало — дело наживное! Вообразите, что на Вас дурь нашла и Вы эти деньги проиграли в карты — может быть, легче будет.

О стихах Ваших на днях напишу. Еще не навел справок3.

Вашей жене низкий поклон4. Сестре Вашей тоже5. Скажите ей, что я ужасно зябну и нос высовываю на улицу не иначе как в карете. Занятия мои — сон, еда и карты. Жму вам всем руки и желаю всего хорошего.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

149. М. В. БЕЛИНСКОЙ

Милостивая государыня

Мария Васильевна.

Я получил Ваше письмо1. Против Вашего желания я, разумеется, не могу поступить в деле, где имел в виду исключительно пользу Вашу и Вашей дочери. К счастию, поджидая Вашего ответа, я не разослал писем, приглашающих на участие в сборнике, и, таким образом, дело это может умереть в зародыше.

Чтоб исполнить, однако ж, с своей стороны все от меня зависящее, я считаю нужным сказать Вам следующее. — Не произошло ли несогласие Ваше вследствие недоверия ко мне, возбужденного неисправностию моею касательно известного обещания? Вы были женой Белинского и долго жили в литературном кругу — поэтому я не считал нужным объяснять Вам, как подобные неисправности идут иногда рука об руку с сознанием своих обязанностей, исполнение которых обыкновенно откладывается до благоприятного времени.

Это благоприятное время для меня только наступило теперь, и я спешил очистить мою совесть перед Белинским. Во 1-х, уезжая за границу, я распорядился, чтоб Вам, в случае моей смерти, была выдана известная сумма (на это есть документы), и, во-2, я располагал выдать сборник, в котором хотел между прочим напечатать мою поэму, написанную за границей.

Я убежден, что этот сборник принес бы по меньшей мере десять тысяч р. сер., и я думаю, что, любя Вату дочь, Вы не должны были отказываться от возможности обеспечить судьбу ее в будущем. Едва ли нужно говорить, что унизительного в этой общественной помощи за славу и заслуги Вашего мужа ничего не нашло бы самое щекотливое самолюбие. Итак, я думаю, что дело в одном недоверии ко мне, но это легко могло уладиться: в подобном случае я нисколько не оскорбился бы никакими мерами с Вашей стороны, прямо заявленными. Я сам желал, чтоб моими контролерами были Анненков и Тургенев, о чем лично говорил первому и писал второму. Люди эти, как мне известно, пользуются Вашим доверием.

Мне жаль, что эта мысль останется неисполненною, и я считаю нужным окончить это письмо уверением, что не только не огорчусь, но буду душевно рад, если ее выполнит кто-либо другой, пользующийся большим Вашим доверием.

Примите уверение в моем истинном почтении и преданности.

Н. Некрасов.

150. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Милый, душевно любимый мною Лев Николаевич. Повесть Вашу набрали, я ее прочел и по долгу совести прямо скажу Вам, что она нехороша и что печатать ее не должно. Главная вина Вашей неудачи в неудачном выборе сюжета, который, не говоря о том, что весьма избит, труден почти до невозможности п неблагодарен. В то время как грязная сторона Вашего героя так и лезет в глаза, каким образом осязательно до убедительности выказать гениальную сторону? — а коль скоро этого нет, то и повести нет. Все, что на втором плане, очень, впрочем, хорошо, то есть Делесов, важный старик и пр., но все главное вышло как-то дико и ненужно. Как Вы там себе ни смотрите на Вашего героя, а читателю поминутно кажется, что Вашему герою с его любовью л хооошо устроенным внутренним миром — нужен доктор, а искусству с ним делать нечего. Вот впечатление, которое произведет повесть на публику; ограниченные резонеры пойдут далее, они будут говорить, что Вы пьяницу, лентяя и негодяя тянете в идеал человека, и найдут себе много сочувствователей... да, это такая вещь, которая дает много оружия на автора умным и еще более — глупым.

Если Вы со мной не согласны1 и вздумаете отдать дело на суд публики, то я повесть напечатаю. Эх! пишите повести попроще. Я вспомнил начало Вашего казачьего романа2, вспомнил «Двух гусаров»3 — и подивился, чего Вы еще ищете — у Вас под рукою и в Вашей власти Ваш настоящий род, род, который никогда не прискучит, потому что передает жизнь, а не ее исключения; к знанию жизни у Вас есть еще психологическая зоркость, есть поэзия в таланте — чего же еще надо, чтоб писать хорошие — простые, спокойные и ясные повести?

Покуда, в ожидании Вашего ответа, я Вашу повесть спрятал и объявил, что Вы раздумали ее печатать. Будьте здоровы и напишите мне поскорее.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

16 дек. 1857

СПб.

P. S. Я понимаю, что в решимости послать мне эту повесть главную роль играло желание сделать приятное мне и «Совр{еменнику}», и очень это ценю. Но недаром Вы колебались4, да и Анненк{ов} на этот раз прав, если только эту повесть Вы ему читали5.

151. А. А. ФЕТУ

Милейший друг. Посылаю Вам записку, по коей Вы получите деньги, след{уемые} за Ваши вещи напечатанные1.

Стихов Гейне я не могу взять2.

Из стихотворений Ваших набраны: «Музе»3,

предсм{ертное} стихотворение Бер{анже}4, «Какая ночь!»5. Деньги за них получите по напечатании (по 25 р., как Вами назначено).

За что Вы меня подвергли расходу и хлопотам? Вы уступили мне «Две липки» за 25 руб. (в этом я убежден), а теперь требуете сто — цена неслыханная за перепечатку нескольких страниц! а главное: отступающая от уговора. Так как VIII т. «Л{егкого} чт{ения}» уже почти весь отпечатан, то придется мне эту вещь вырезывать вон6. Впрочем, делать нечего!

Будьте здоровы.

Душевно Вас любящий

Н. Некрасов.

18 дек. 1857

СПб.

152. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Милый Тургенев. Авось ты не сердишься, что я не писал тебе столько времени. Начать писать к тебе для меня значило бы вывести себя из усыпления, в которое мне удалось погрузиться, по крайней мере я этого боялся, поэтому же единственно не писал я и В. Боткину1. Пьянице лиха беда подойти к бутылке! О Италия! ты чуть меня не погубила! Ты разбудила во мне идеальные требования от жизни, от себя, от... Совсем плохо приходилось. То ли дело здесь? Сплю и играю — и здоровею. Мир вам, поздние отзывы молодости! Благо вы заснули, спите же мертвым сном — никогда больше не поеду в Италию. Ты не сетуй на меня за бездействие: оно мне физически полезно. Играю без страсти, оттого в хорошем выигрыше.

Обнимаю тебя за повесть2 и за то, что она прелесть как хороша. От нее веет душевной молодостью, вся она — чистое золото поэзии. Без натяжки пришлась эта прекрасная обстановка к поэтическому сюжету, и вышло что-то небывалое у нас по красоте и чистоте. Далее Чернышевский в искреннем восторге от этой повести3. Замечание одно, лично мое, и то не важное: в сцене свидания у колен герой неожиданно выказал ненужную грубость натуры, которой от него не ждешь, разразившись упреками: их бы надо смягчить и поубавить, я и хотел, да не посмел, тем более что Анн{енков} против этого4.

О журнале скажу тебе, что серьезная часть в нем недурна и нравится, но с повестями беда! Нет их. Островский после долгого бездействия прислал слабую вещь5, а Толстой такую, что пришлось ему ее возвратить6! Подписка пошла было плохо; чтоб поддержать ее, изобрели мы «Историч{ескую} библиотеку»7. Вслед за тем открылась возможность перевесть «Дядю Тома»8. Я решился еще на чрезвычайный расход — выдаю этот роман даром при 1-м №. Как скоро было это объявлено, подписка поднялась. Надо заметить, что это пришлось очень кстати: вопрос этот у нас теперь в сильном ходу, относительно наших домашних негров9. Должен я тебе сказать, что обязат{ельный} союз10 меня начинает тяготить, связывая мне руки: всякий чрезвычайный расход обращается в выгоду обязательных и в неизбежный убыток мне. А теперь эти чрезвычайные расходы неизбежны и избегать их — лучший способ зарезать журнал. Решаюсь ждать тебя и надеюсь, что ты мне поможешь устроить так, чтоб журнал не кувырнулся окончательно. Читай в «Современнике^» «Критику», «Библиогр{афию}», «Совр{еменное} обозр{ение}», ты там найдешь местами страницы умные и даже блестящие: они принадлежат Добролюбову, человек очень даровитый11.

«Русский вестн{ик}» продолжает шуметь, хотя менее. «От{ечественные} зап{иски}» продолжают падать — все быстрее и быстрее — подписка на них очень плоха. Дружинин болен — он представляет нечто похожее на меня года два тому назад. Очень его жаль.

Наш добрый12 здоров, но вот чудо! Из-за обеда в клубе он ныне постоянно выскакивает после третьего блюда, желудок ему изменил.

После (вероятно, известного тебе) указа о трех губерниях13 нет, говорят, сомнения, что «Зап{иски} ох{отника}» будут дозволены14. После нового года Щербатов обещал поднять вопрос о них. Кстати, расскажу тебе быль, из коей ты усмотришь, что благонамеренность всегда пожнет плоды свои. По возвр{ащении} из-за границы тиснул я «Тишину» [наполовину исправленную]15, а спустя месяц мне объявлено было, чтоб я представлял свою книгу на 2-е издание16. Но я до сей поры этого не собрался сделать, за недосугом.

Пожалуйста, поцелуй за меня Боткина. Я ему хочу писать.

Весь твой

Н. Некрасов.

P. S. Отныне без твоего разрешения, конечпо, не буду печатать ничего твоего в «Легк{ом} чт{ении}». Но «Помещ{ика}» ты мне дозволил сам, а что до «Провинциалки», то ты одно время предоставлял мне все свои драм{атические} соч{инения}, и вот почему я счел себя вправе ее тиснуть17. За каждую из твоих вещей, тиснутых в «Л. ч.», следует тебе по 300 ф., которые ты можешь вытребовать, когда тебе угодно.

153. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Любезнейший Лев Николаевич.

Посылаю с этой же почтой обращение ред{акции} «Современника» к г. участникам1. Из него Вы усмотрите, в чем дело. Я должен только прибавить, что до Вас не относится упрек, в нем заключающийся, ибо Вы единственный, не нарушивший условия2. Надеюсь, взглянув па дело беспристрастно, Вы согласитесь, что нужно было так поступить. Дело не в деньгах, но в том, чтоб мне были развязаны руки и в упрощении отношений, так как легкость взгляда некоторых участников на прежнее наше условие делала его обязательным только для ред. «Современника». Этому надо было положить предел.

В посылаемом счете за «Юность» поставлена та же цена, 75 р., как и другим участникам. Но Панаев говорит, что Вы желали непременно за «Юность» получить по 100 р., и потому Вам следует еще триста рублей, которые и будут Вам выданы сверх следующих по посылаемому счету. Могу ВахМ обещать и на будущее время всякие подобные льготы в пределах возможности, только работайте. Я Вам не писал, что поджидаю чего-нибудь Вашего с большим нетерпением, но это Вы сами знаете. Пожалуйста, присылайте! У нас,- по обыкновению, ничего нет. Будьте здоровы. Напишите мне.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

P. S. Не вздумайте, что я соблазнился ходом подписки, предложив перемену условия. Нет, при всех стараниях и денежных пожертвованиях, подписка ныне идет еле так, как в прошлом году. Скажите это и Островскому, если его увидите.

22 февр. 1858

СПб.

154. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Тотчас по получении твоего письма, любезный Тургенев, высылаю тебе 2500 фр. Счет твой сделаем завтра и пришлем1. «Асю» посылаю с этой же почтой. Я так, должно быть, опустился, что даже Вульф меня не слушается — я своеручно вырезал и дал ему отправить полтора месяца тому назад экз. «Аси», но оказывается, что он этого не сделал и ссылается на то, что он отправил тебе 1-ю книжку «Совр{еменника}» и полагал, что «Ася» давно уже у тебя в руках. «Современ.» точно отправлен к тебе около 10-го января в Рим, и бог знает отчего ты его не получил. — На днях выехал отсюда Анненков, сокрушавшийся, где-то он тебя отыщет, — теперь ему дано знать о твоем маршруте. Он, может быть, тебя удержит еще на месяц за границей, но ты хоть к охоте да приезжай непременно. Очень пора.

О себе говорить не хочется, скажу только, что спокойствие душевное и здоровье телесное у меня одинаково ненадежны; в сущности, мне было, есть и будет кисло, я не слишком нравлюсь самому себе, а при постоянстве этого Чувства хорошо не живется, — Дела идут недурно, карты я бросил (не проигравшись), подписка на «Современник» обещает быть сотни на две, на три лучше прошлогодней, — это значит, что «Современник» в следующем году освободится от долгов и будет приносить (при самых широких расходах) до 15 т. дохода. Пожалуйста, не думай, что корыстные расчеты побудили меня к уничтожению обяз{ательного} соглашения. Правда, и денежные соображения тут были, но такие, пренебречь которыми было бы неблагоразумно для самого дела: ты это увидишь из посылаемого при «Асе» обращения к обязательным сотрудникам. Толстой2 и Григорович признали его справедливым, от Островского не имею ответа, в тебе я не сомневался, ибо знал, что ты хлопотал не для себя, а для меня и «Современника». Время покажет, что я не из жадпости так распорядился, а из того, чтоб заставить обяз. сотр. работать — и себе развязать руки. Прощай, будь здоров. Я тебе еще напишу в Вену, на днях.

Некрасов.

155. А. А. ФЕТУ

Любезнейший Афанасий Афанасьевич. Спасибо Вам за доброе слово и за память1. Я нимало не солгу, если скажу, что душевно Вас люблю и как-то не верится, чтоб мы могли серьезно расскочиться в разные стороны2. Вот покуда все, что имею сообщить. Перевод «Антония»3 — если милость будет — отдайте мне. Да! о Бржесском4. Как мне совестно перед ним, но что ж делать? Он заходил ко мне дважды тогда, когда я вечера сидел в клубе, а дни спал, а теперь, когда я и дни и вечера сижу дома уже полторы недели (болен и беру ванны), его нет. Первый раз как выеду, прямо к нему. Будьте здоровы. Кланяюсь Вашей жене и сестре.

Ваш

Н. Некрасов,

17 марта

Николаю Боткину значительный поклон.

156. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Милостивый государь

Александр Николаевич.

Извините, что я долго Вам не отвечал. Я готов сделать все, что могу, касательно напечатания Ваших пьес, е, я могу их напечатать с тем, что все деньги по выручении затраченных на издание поступят Вам, — но гак как Вам нужны наличные деньги и немедленно, то вот е, я даю Вам 400 р. сер. немедленно, а Вы даете мне позволение напечатать полтора завода (1800 или до 2 т. экз.) Ваших пьес с тем, что не продадите никому права на следующее издание, пока я не продам этого, или просто ранее года.

Признаться, я уже кончил все мои дела на этот год впредь до зимы — и если решаюсь взяться за это дело, то по искреннему желанию сделать Вам угодное. Итак, если кто-нибудь предложит Вам условия выгоднее, то, конечно, Вы не будете стесняться1.

Касательно нашего обязательного союза я прошу Вас об одном (и надеюсь, что Вы на это согласитесь) — отдавать предпочтение «Современнику» пред другими при равных условиях2,

Душевно Вам преданный

11. Некрасов.

22 апреля 1858

СПб.

157. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Любезнейший друг.

Я не испытал ни малейшей неприятности при чтении Вашего письма, но не могу Вам не сказать, что Вы требуете от меня более, чем я обещал, исполнив менее, чем Вы обещали и должны были исполнить, именно:

Вы обещали выдать книжку1 к Святой, а выдали сами знаете когда.

Вы обещали, что она будет с портретом, а где он?

Вы сказали, что пьес в ней будет с лишком семьдесят, а их менее.

Это все привело:

1) к тому, что книгу пустить по рублю не оказалось никакой возможности (а между тем на этой цене основывалась общая оценка оригинала, которая, таким образом, теперь должна на четвертую долю уменьшиться).

2) К тому, что, вместо того чтоб помочь Вам уладить это дело (единственная моя цель — почему я в него вошел), я сделался участником довольно мелкой спекуляции, ибо и по 75 коп. продавать эту брошюру слишком дорого: читатель не слеп, он видит, что объем книги чистый обман, основ{анный} на толщине бумаги, — и улыбается.

3) К тому, что я поставлен Вашею запискою в необходимость все это Вам высказать.

Кажется, Вы будете справедливее, если перестанете считать меня виновным по этому делу в чем-нибудь, кроме разве некоторой раздражительности, которую я обнаружил в последнем нашем разговоре, в которой, впрочем, тогда же принес извинение и в которой был Вами великодушно прощен.

Если б я даже обещал Вам дать деньги в мае, то май еще и половины не достиг. Это первое, и второе: опоздав сами выдать книгу, Вы должны быть справедливы настолько, чтоб отодвинуть и срок уплаты.

Но дело в том, что я не только не нарушил обещания, но сделал больше. Я дал Вам 350 р. ранее, чем видел хоть один листок книги, а остальные обещал выдать из выручки за книгу — Вы при этом обещали не стеснять меня.

Ух! много написал. Мне, право, легче было бы достать и послать Вам деньги (они же у меня есть), чем писать все это, но я убежден, что Вы не так нуждаетесь, как некоторые из начинающих литераторов, которые, не знаю почему, довольно часто прибегают ко мне за помощью и которым очень тяжело бывает отказывать.

Вот мой откровенный ответ — на днях я к Вам заеду — мы это дело кончим. Деньги Вы получите. Не сердитесь на меня. Повторяю, я взялся за это дело для Вас, да будет это заступником за меня в Вашем сердце.

Ваш Я. Некрасов.

1858, 9 мая

СПб.

158. А. М. САТИНУ

Многоуважаемый Николай Михайлович.

Задумав издать полное собрание Шекспира в русском переводе1, обращаюсь к Вам с просьбою уступить мне для этого издания две переведенные Вами пиесы: «Бурю» и «Сон в летнюю ночь». Этим Вы меня очень обяжете и окажете большую услугу изданию, в котором сильно нуждается русская публика. Ответ потрудитесь мне прислать поскорее (на мое имя в контору «Современника»), потому что если б Вы почему-либо на уступку этих пьес мне не согласились, то я должен буду озаботиться о переводе их вновь. .

Душевно преданный Вам

Ник. Некрасов.

30 мая 1858

СПб.

159. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Милейший друг Михаил Ларионович!

Благодарю Вас душевно и за то, что меня не забыли, п за то, что прислали статью в «Современник». 1-е письмо очень хорошо (оно напечатано в 9 № «Современника»). Пожалуйста, пишите каждый месяц по письму1. Театр, общественная жизнь, судебные истории, книги, сплетни, мерзости админ{истративные} — все это материал, который у Вас теперь под руками. Ну да Вас нечего учить! Так же можете касаться и политических вещей слегка. 1|

Статьи из Парижа Капустина, Сальяс, Феоктистова в «Русском вестнике»2 постоянно читались и читаются с жадностью, и по первому письму Вашему видно, что Ваши письма ожидает такая же участь. Между прочим, побольше сплетен и скандалу, да и ругайтесь крепче! Мы здесь живем по-старому. Все теперь перебралось с дач, закупоривается на зиму и т. под. Нового и особенного ничего нет.

Весь Ваш Н. Некрасов.

8 сент. старого стиля

160. М. Н. ЛОНГИНОВУ

Милый и добрейший Михаил Николаевич, благодарю тебя за твое письмо и за ходатайство у Каткова1. Ранее я не отвечал тебе потому, что все это время шлялся иа охоте и в Петербурге бывал только урывками. Вместе с этим письмом я послал письмо Каткову2 с просьбою о пиесе. Если он мне ее даст — это будет с его стороны мило, а для моего издания3 благотворно. Вопрос о времени не лишен важности — я бы желал ее иметь исправленною месяца через два, чтоб поместить в 1-м томе, но ежели он не успеет и затянет, то- поместим во 2-й, 3-й или 4-й (все эти четыре тома я думаю выпустить к весне). Пиши нам, пожалуйста, и не забывай упоминать о журнале, как ты сделал это в последнем письме4. Это для нас очень интересно и даже нужно.

Мы ведем свои дела журнальные по мере нашего разумения и как позволяют обстоятельства, а они не очень благоприятны. Представь себе, что следующие стихи не увидели света:

В столицах шум — гремят витии,
Кипит словесная война,
А там — во глубине России —
Что там? Немая тишина.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
 

Из этого ты можешь видеть, как иногда бывает трудно бороться с обстоятельствами5. Что касается лично до меня, то муза моя поджала хвост, как при Мусине-Пушкине6. В самом деле, я не помню времени, когда бы мне так несчастливилось по части стихов, как теперь. Да и вообще, как ни верти дела, а норовские времена7 были лучше, о которых теперь вспоминается с сожалением.

Будь здоров.

Весь твой

Н. Некрасов.

P. S. Панаев тебе кланяется. Он было захворал, но теперь ему лучше.

СПб. 1858, 23 сентября

161. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Я получил твое письмо1 и очень обрадовался тому, что ты работаешь. А я, грешный человек, подозревал, что ты ничего не делаешь, подобно мне, беспутному. Впрочем, я летом немного написал, но поощрения со стороны цензуры не встретил2.

На днях я обедал с недавно вернувшимися из-за границы Боткиным и Анненковым — нового от них ничего не узнал, да и им пе сообщал. Кажется, и точно ничего нет нового на свете и отныне не будет.

Воротился еще Дружинин — он несколько поправился, брюшко опять наклевывается.

Елисей Колбасин не едет — и не имеется от него никаких известий.

Милый Полонский в Петербурге — с женой3. Он зацепил ее в Париже, — прекрасное энергическое существо, судя по лицу. Полонский, сватаясь, спрашивал ее, в состоянии ли она будет жить на чердаке и питаться одним хлебом. Она отвечала: в состоянии — и, верно, не солгала. В настоящее время Полонский готовится быть редактором кушелевского журнала — журнала без сотрудников, без материалов и без денег4. Последнее всего страннее, но верно. Так, Кушелев хотел купить роман Гончарова5, но скромный наш капиталист Краевский внес наличные деньги, и роман остался за ним.

Кстати — роман этот продан за адскую сумму 7-мь т. от Краевского за помещение в журнале и 3 за отдельное издание — всего 10-ть! Пишу об этом для того, чтоб сказать, между прочим, что если ты будешь столь многомилостив, что отдашь нам свое новое произведение6, то назначение цены будет зависеть от тебя. — Деньги у нас есть, и во всяком случае ты должен получить с листа не менее гончаровского, даже бы надо прибавить, принимая в соображение, что ты не занимаешь должности, которая едва ли может усилить интерес романа в глазах публики. Так прелестнейший обед в тюремном замке, я думаю, должен несколько потерять. Сказать между нами — это была одна из главных причин, почему я не гнался за этим романом, да и вообще молодому поколению не много может дать Гончаров, хоть и не сомневаюсь, что роман будет хорош.

Не нужно ли тебе денег — я наиграл в последнюю неделю тысячи четыре и половину мог бы тебе дать.

Играю я, впрочем, мало, то есть стараюсь возвращаться домой к 12-ти часам и не всякий день езжу.

Журнал наш идет относительно подписки отлично — во весь год подписка продолжалась, и мы теперь имеем до 4700 подп. Думаю, что много в этом «Современник» обязан Чернышевскому, «Валленрода» я тиснул, соблазнившись открывшеюся возможностью печатать Мицкевича, а перевод дубовый точно. Но «Мазепу» хвалят, по крайней мере русский стих хорош.

Последними книжками «С.», 9 и 10, надеюсь, ты будешь доволен.

Прощай. Будь здоров и, окончив повесть, приезжай к нам. Мне кажется, с твоим приездом я брошу подлые карты, которые губят мое здоровье.

Весь твой

Некрасов.

162. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Любезнейший друг Михаил Ларионовнч,

Пишу к Вам, чтобы сказать Вам, что и II письмо Ваше получено и напечатано в X № «Совр{еменника}», и попросить о продолжении. Что-то нет долго третьего1. Впрочем, для полноты и свежести содержания эго хорошо.

Вообще, отправляя Вашу работу вскоре после первого числа по новому стилю, Вы будете как раз успевать, но только вскоре, именно пропусти не более двух-трех дней. Письмо II так же хорошо, как и первое.

У нас здесь поистине ничего нет нового и достойного передачи. Мы всё продолжаем удивляться исполинскому своему прогрессу.

Если Вам нужны деньги, то черкните словечко — и Вы их получите.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

16 окт. с. с.

163. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Любезнейший друг Михаил Ларионович,

Третье Ваше письмо1 я на днях получил — он{о} поспело как раз вовремя; не читая, признаться, отдал его в типографию и потому ничего о нем сказать не могу, но первые два были очень умны и занимательны; уверен, что таково же и третье; цензура из первых двух ничего не вычеркнула.

Денег, 2000 франков, Вы получите ранее первого января, именно я их Вам отправлю 15-го ноября нашего стиля; значит, Вы будете их иметь в начале Вашего декабря. Вообще, в этом отношении можете быть спокойны, лишь работайте, а денег буду высылать сколько угодно.

Касательно романа Гюго усердно прошу2. Без всякого сомнения, это будет хорошо и, во всяком случае, очень эффектно; на цену за перевод я согласен на всякую, какую Вам угодно будет назначить, но, бога ради, не пропустите времени, чтоб другой кто-нибудь не воспользовался. Всего бы именно лучше добывать корректуры, за это я согласен был бы платить особо. Надеюсь, что Вы устроите это дело как возможно лучше, и с нетерпением жду первых глав перевода. Не смущайтесь, если в романе есть нецензурные главы — мы передадим то, что будет можно3, и все-таки окажем услугу читателям. Притом цензура наша теперь не очень крута относительно всего, что не прямо к нам относится.

Если видите Елисея Колбасина, то скажите ему, что стыдно забывать приятелей; он не написал ко мне ни строки; скажите, что жду от него повести4 и приготовил для него деньги.

Итак, в ожидании начала романа и IV письма, кланяюсь и остаюсь

Душевно Вам преданный

Н. Некрасов.

25 окт. с. с.

СПбург.

164. П. А. ПЛЕТНЕВУ

Милостивый государь

Петр Александрович.

Податель сего студент Ваш — Успенский, человек очень талантливый (автор «Очерков народного быта», помещенных в «Современнике»); средств никаких не имеет; прокормление себя литературой лишило бы его возможности учиться — итак, он желал бы взять стипендию обязательную (руб. 30 сер. в месяц). Помогите ему в этом деле, если это возможно, — этим Вы сделаете доброе дело человеку, заслуживающему его и обещающему много в будущем1, и чрезвычайно обяжете меня.

Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности

Вашего превосходительства п. с.

11. Некрасов.

3-го ноября 1858 СПб.

165. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Любезнейший Михаил Ларионович.

В этом письме посылаются Вам две тысячи франков1 — надеюсь, что они придут даже несколько ранее, чем Вы желали, — я бы Вам прислал их и еще ранее, но черт угораздил меня потерять Ваш адрес. Все ждал Вашего IV письма2 — авось-де там он пометит опять свой адрес? Наконец решился отправить poste restante (а 4-е Ваше письмо получено 3-го дни). Насчет «Нарцисса» я Вам дал знать по телеграфу через Колбасина3 — переводите. Я, признаться, ничего хорошего, даже порядочного не жду от Жорж Санда, но ради новости — штука сойдет. Только уж, взявшись, доведите до конца4. Если можно, то «Несчастных» переводите своим чередом (и переводите сами)5. Это было бы получше и поэффектнее 20 «Нарциссов».

Статью по поводу книги Мишле давайте мне6.

Напишите же Ваш адрес. Когда Вы едете в Лондон7?

Весь Ваш

Н. Некрасов.

СПб.

1858 дек. 2-го

P. S. Да повторяю — не упускайте из виду для «Сов{ременника}» роман Гюго. Вообще указывайте книги, из коих могли бы мы делать статьи.

166. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Любезнейший друг Михаил Ларионович.

V Пар{ижское} письмо я своевременно получил — оно на днях явится в 1-м № «Совр{еменника}» на 1859. Получил я и часть «Нарцисса», но слишком мало. Благодарю Вас от души за присылку статьи обо мне из «Revue des Deux Mondes»1 — все-таки любопытно, только зачем он меня на всю Европу объявил таким старцем, будто я в начале царств{фвания} Ник{олая} явился в Петербург и начал писать — да я тогда только что родился! Это меня огорчило. Шутки в сторону, скажите Делаво, что я удивляюсь, как он — при совершенном и очевидном отсутствии помощи чьей-нибудь из русских литераторов — все-таки сумел сказать много верного, и поблагодарите его от меня за лестный отзыв. Высылайте письмо, да и «Нарцисса» хорошо бы на вторую книжку иметь листов на 6-ть печатных или даже на 7-мь2. Будьте здоровы.

Весь Вага

Н. Некрасов.

7-го янв. с. с.

167. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Добрейший Лев Николаевич.

Видно, я Вас чем-нибудь больно прогневил — Вы даже не ответили на мою записочку1, которая заключала в себе вопрос: дадите ли Вы что-нибудь «Современнику»? Тургенев мне сегодня сказал2, что Вы окончили Ваш роман3. Я прошу его у Вас для «Современника» и предлагаю Вам назначить какие Вам угодно денежные условия. Полагаю, что в этом отношении мы сойдемся выгоднейшим для Вас образом. Отвечайте мне хотя в двух словах.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

168. П. А. ПЛЕТНЕВУ

Милостивый государь

Петр Александрович.

Вследствие высочайшей воли в настоящее время право на издание журнала даруется каждому. Мы легко могли бы, испросив подобное право, продолжать «Современник» под новым заглавием; но мы обязаны (до 1862 года) контрактом с Вами1 и самовольно нарушить его не желаем; не желаем, говоря прямо, и перемены отношений к Вашему превосходительству и даже перемены обертки журнала. Двенадцатилетнпе сношения с Вами и Ваша много раз доказанная деликатность дают нам право надеяться, что Вы не откажетесь способствовать к миролюбивому окончанию этого дела, приняв в соображение указанные выше обстоятельства.

Мы предлагаем Вам настоящее условие вовсе уничтожить и получить от нас взамен его акт, по которому будет выдаваться Вам и наследникам Вашим во всё время издания «Современника» нами (или нашими наследниками) тысяча, рублей сер. в год, уже не как плата за право издания, а как Ваша доля дохода с журнала, который Вы некогда поддерживали Вашими трудами.

В ожидании Вашего ответа2 имеем честь быть истинно уважающими Вас

Иван Панаев.

Ник. Некрасов.

25 фепр. 1859 г.

169. П. А. ПЛЕТНЕВУ

Милостивый государь

Петр Александрович.

Вы двукратно отказались от предложения нашего увидаться лично у Вас или у нас1 и между тем требуете от нас ответа через третье лицо2.

Но касательно чего Hie должны мы дать ответ?

В отношениях наших что-либо могло измениться только вследствие переговоров и взаимного согласия, но как Вы от переговоров отказались, то натурально, что дело остается в прежнем положении. Мы уже сказали Вам в первом нашем письме, что не думаем о самовольном нарушении контракта.

Что же касается до будущих наших действий по этому делу, то хотя по контракту мы и не обязаны извещать Вас о них заблаговременно, но и этих намерений мы не думаем от Вас скрывать. Еслл Ваше превосходительство не сделаете нам некоторой уступки, домогательство которой по совести каяштся нам небезосновательным и даже было признаваемо, по-видимому, таковым Вами при начале переговоров и переписки, — то мы будем стараться о получении права на собственный журнал3 и поступим сообразно результатам этого старания.

Еще в первом нашем письме мы сказали, что не желали бы изменять наших отношений к Вашему превосходительству без крайней необходимости, и потому, несмотря на крутой образ действий с Вашей стороны, мы до сей минуты ничего не предпринимаем ни делом, ни словом и решились не предпринимать, не переговорив с Вами лично.

Поэтому снова предлагаем Вам: назначить нам или одному из нас (Некрасову) свидание4. Если Вы найдете нужным, чтобы его превосходительство Иван Давыдович Делянов присутствовал при этом, то мы, конечно, против этого ничего не имеем, напротив — будем очень рады и благодарны ему, если он согласится на это.

С истинным почтением и преданностию имеем честь быть готовые к Вашим услугам

Ив. Панаев.

Ник. Некрасов.

Мая 1859

170. И. А. ПАНАЕВУ

Любезнейший Ипполит Александрович.

Сделай милость, привези или пришли пораньше сегодня денег — они нужны для Чернышевского, который едет за границу завтра1.

Вторник

Твой

Н. Некрасов.

171. И. Г. ЗЫКОВУ

Почтеннейший отец Иоанн.

Я только что воротился в Петербург, и оттого ответ мой замедлился.

Школу, благословясь, начинайте1. Прошение я пришлю. Желал бы только, чтоб сначала Вы мне приблизительно высчитали расходы годовые с моей стороны, в чем я на Вас полагаюсь и вполне доверяю Вам...

Комнату нокуда займите, печь сделайте и все, что еще понадобится. Покуда высылаю на это 50 р. сер. Касательно набора учеников и времени открытия школы — Вам виднее, делайте как удобнее.

постройке дома для училища подумаем весной.

Касательно помощника Вам или 2-го учителя тоже распоряжайтесь сами.

Если будет нужно, то я готов выслать Вам доверенность действовать от моего лица в тех случаях, которые до меня будут касаться.

Напишите мне чин, имя, отчество и фамилию директора Яр{ославской} гимназии, равно и смотрителя училищ.

Будьте здоровы.

Примите уверение в моем совершенном уважении и преданности.

Н. Некрасов.

172. М. М. ДОСТОЕВСКОМУ

Милостивый государь

Михаил Михайлович.

Письмо Ваше доставило мне большое удовольствие. Я всегда уважал и никогда не переставал любить Вашего брата — печатать его произведения в моем журнале мне будет особенно приятно. Уверен, что в условиях мы сойдемся легко1. Я буду завтра до 11-ти часов утром дома. Если Вам нельзя, то известите — я приеду к Вам.

Примите уверение в моем истинном уважении.

Н. Некрасов.

26 августа 1859 г.

СПб.

173. М. М. ДОСТОЕВСКОМУ

М{илостивый} г{осударь}

М{ихаил} М{ихайлович}.

Я прочитал «Степанчиково» и теперь могу сказать определительно условия, на которых готов напечатать этот роман в «Современнике»1.

Я могу заплатить за роман тысячу руб. и напечатать еще для автора на мой счет от 300 до 500 экз., которые он может продавать в свою пользу.

Так как роман невозможно разбить на три книги без того, чтоб он значительно не потерял, то он будет разделен на две (первая половина до 13 главы) и помещен не в нынешнем, а в следующем году2.

Деньги, если они автору нужны ранее напечатания, — могу отдать двадцатого ноября. Часть может быть выдана и ранее, то есть при изъявлении Вашего согласия.

За ответом я зайду на сих днях к Вам. Поблагодарите Вашего брата за его любезное письмо ко мне. Я буду ему отвечать3.

Наконец, извините, что я долго медлил ответом. Прочитав роман, я еще давал его читать одному из ближайших сотрудников «Современника». Примите...

174. В. Ф. ОДОЕВСКОМУ

Князь, никогда ни к кому не чувствовал я столько благодарности, как в настоящую минуту к Вам за Ваше прямое обращение ко мне. Хорошо, что не поздно! Как бы я бесился и сожалел завтра, если б прочел сегодня «Филантропа»1 и подал нашей публике, которая ужасно наклонна всюду видеть личности, повод к разным глупым толкам2. Надо Вам сказать, что лет 5 тому назад при выходе «Филантропа»3 до меня доходило, будто некоторые думают, что я имел в виду Вас, но потом я забыл об этом, а то, конечно, не вздумал бы читать «Филантропа». Теперь прочту другое стихотв{орение}4. — Не могу покончить этим, надо Вам при этом случае сказать, что я решительно не имел в виду Вас (честное слово!).

Когда я хотел издавать «Петерб{ургскии} сборник»5, со мной было вот что: я пришел к Далю, который жил в 8-м, кажется, этаже, просить у него статьи. Я очень запыхался и, может быть, сконфузился. Я был тогда начинающий. Даль мне в просьбе моей отказал; а через несколько дней сказал Тургеневу: «Что за человек Некрасов? Он пришел ко мне пьяный?» и проч. Тургенев, я думаю, это помнит. Я не был ни пьян, ни голоден, это меня заставило подумать, как Даль дошел до такого заключения обо мне, — вышло стихотворение «Филантроп». Но, по-моему, я и Даля тоже в нем не изобразил — я вывел черту современного общества — и совесть моя была и остается спокойна.

Почему это к Вам отнесли? Да потому, что первоначально в стихах был этот филантроп назван сиятельным6, поверьте, для нашей публики этого довольно.

Глубоко уважающий князя Одоевского

Н. Некрасов.

10-го янв. 1860

Я писал это лежа, потому что очень утомлен, извините, если б нужны были церемонии, то пришлось бы отложить ответ до завтра.

175. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Милостивый государь

Александр Николаевич.

Комедию Вашу1 я получил — на 4 кн. (которая завтра уже выходит) она опоздала, в 5-ой кн., а тем наче в б-й ее уже печатать нет расчета. Итак, она остается до 9-й кн.

Мы с Добролюбовым ее прочли и нашли, что она в своем роде великолепна — то есть вполне достойна Вашего дарования.

Я не желал бы, чтоб она не только игралась2, но и ходила в списке до появления ее в «Современнике». Поэтому не высылаю Вам копии, но если Вы этого непременно потребуете, то велю списать и вышлю.

Счет Ваш пришлют Вам из конторы. Надо заметить, что я уже с месяц болен и в последнее время очень худо мне было. Будьте здоровы.

Преданный Вам

Н. Некрасов.

176. А. Ф. ПОГОССКОМУ

Наум Сорокодум — прелесть! Славный мужчина. Мы его пустим в 1 № издания. И я хотел бы подписать Ваше имя1. Напишите, согласны ли Вы на это? Будьте здоровы.

Н. Некрасов.

И Добролюбов держится насчет Наума того же образа мыслей и едет за границу.

177. Н. А. ДОБРОЛЮБОВУ

Любезный друг, я берусь писать, чтоб сказать Вам, что если пребывание за границей Вам полезно, то оставайтесь там долее, не стесняясь денежными или какими-либо другими соображениями. Смотрите же.

«Совр{еменник}» у нас идет так себе. VI № выпустили 15-го числа. Цензура рассвирепела2, да авось уймется. Пришел ко мне ихний бедный выгнанный из штатных смотрителей человек по фамилии Потанин и принес роман — он его писал десять лет и еще не кончил, думаю, что и никогда не кончит, так он любит свое детище и так возится с ним, но вещь замечательная, талант большой и русский, народного элемента много (то есть не то чтоб действовали мужики, а по-русски дело ведется и рассказывается), столько еще не бывало в русском произведении, как дальше будет, а десять глав, мною прочитанные, мне очень понравились. Я ему дал денег, и он уехал в Бугульму к семейству — и дописывать. Осенью думаю пустить эти десять глав3, если он их вышлет. Хлопотал я, чтоб ему дали место, да покуда не добился, а выгнали его за то, что сочинил сатиру на местные власти. Эка! не удержался человек! Убеди-ка теперь его жену и детей в пользе литературы! Да! полезна ли она, матушка, дело еще далеко не доказанное. Я сижу один в городе, даже отправил Оскарку в Москву (а сам и застрял в Петер{бурге}), так вот без друга-то моего поневоле находят этакие мысли, да и посоветоваться-то не с кем. Вероятно, от этих сомнений я так расстроился, что грудь побаливает опять. Ангела я себе приискал, надо вот добавить. Чудо! Я не шутя влюблен4. Завтра, однако ж, уезжаю. Если вздумаете мне написать, то адресуйте покуда в Москву И. Базунову.

Некрасов.

178. Н. А. ДОБРОЛЮБОВУ

Часа три тому назад получил Ваше письмо1, утешительного в нем не много. Эх! постарался человек уходить себя. Это поскорей моего! Но коли дело поправимое, то надо поправлять. Прежде всего отвечаю на Ваш вопрос: приезжать или оставаться? Оставаться за границей — вот мой ответ, а Вы при этом помните Ваши слова, следующие за вопросом: я положусь на Ваше решение. Итак, это дело конченное. Я, признаться, думал, что оно кончено еще предыдущим моим письмом2, где я положительно этот вопрос оставлял на Вашу волю, — да с Вами вдруг не решишь. Знаете, эта нерешительность происходит от болезненного состояния Ваших нерв; когда они развинтятся, то человек всему придает вдвое больше важности. Я это испытывал, и до готовности плакать у меня доходило, и от героических поступков был на шаг, или, лучше сказать, глупостей, и то задумывалось, что завтра представлялось не могущим забрести в голову. Как только такое пойдет в голову или слезы начнут подступать — надо сейчас успокоиться фи{фи}чески — лечь и полежать полчаса неподвижно, потом поесть, а если уж совсем не хочется, то книгу взять, впрочем есть доляшо иногда и насильно начинать. И помнить, что всё на свете, начиная с жизни, не так серьезно, как кажется, что люди большею частию, да и мы сами, легкомысленны, что всё перемалывается и что на все должно смотреть с нескольких сторон, а только не всегда смотрится, оттого и человек уходит в мрак и спутывается. — Это опыт быть полезным другому своею опытностью по части расстроенных нерв — не знаю, удастся ли он. Теперь докончу о деле, которое Вас особенно устрашает, о деньгах. Я, если б Вас меньше знал, то мог бы даже рассердиться. За кого же Вы нас принимаете? Я уже сам не раз говорил, что Ваше вступление в «Современник» принесло ему столько пользы (доказанной цифрою подписч{иков} в послед{ние} годы), что нам трудно и сосчитаться, и во всяком случае мы у Вас в долгу, а не Вы у нас. Счеты пойдут тогда, когда почему-нибудь наши дела упадут: тогда, конечно, Вы будете получать меньше, хоть работать и больше. Какие же иные могут быть между нами условия и отношения? Итак, единственная мера в настоящем случае — возможность, а я уже Вам сказал, что Вы можете в нынешнем году получить до 6 т. р. с. Что до необходимого, то и говорить нечего — да, наконец, чтоб успокоить Вас по этой части, скажу Вам, что в нынешнем году я выиграл до 60 т., из коих наличными 35 и на заемные письма 25. Из наличных у меня до 25 т. в руках сию минуту. Куда Вам прислать денег и кому здесь дать? Пишите. Ну! надоела эта материя!

Что бы Вам написать. Да хорошего не много. Старый я дурак возмечтал о каком-то сердечном обновлении. И точно, четыре дня у меня малиновки пели на душе. Право! как было хорошо. То-то бы так осталось — да не осталось. Bo-1-x, девушка хоть не ангел или ангел падший — да, к несчастию моему, оказалась порядочной женщиной — вот и беда! Еще и жертва тут подвернулась, в ее положении не пустая — польстившись на мои сладкие речи — а я куда как был красноречив! — она бросила человека, который ее обеспечивал (дуре-то всего 19 год — это так скоро свертелось, что я и не ожидал, а то бы, я думаю, сам отговорил ее). Ну а теперь уже бродит мысль, зачем я все это затеял? Только и отрады, что деньгами авось развяжусь. Зачем я сижу теперь в Москве, как думаете? Был я с моим ангелом в деревне и весело охотился, да простудился, и у меня во рту сделалось нечто прегнусное — жар, слюна лезет, как из сапатой лошади, боль. Черт знает что это. Боюсь, не отрыжка ли опять старого? Так как я много съел меркурию, то, говорят, это он теперь гуляет. И я лечусь, а ангел кротко и любовно скучает около меня — жарища при этом страшная, ни пить, ни есть — ничего и не думай, выходить тоже нельзя. Ну что тут хорошего? Согласитесь, не стоит и поздравлять с ангелом! Право, не знаю, чье положенье лучше. Впрочем, одному хуже. Самый, так сказать, неважный ангел за границей очень много значит, — и я приписываю большую часть Вашей хандры одиночеству. Знаете ли, очень может быть, что я к Вам приеду — куда только ангела деть, да возьму с собою.

Напишите мне что-нибудь об Ав. Як. Вы, верно, ее скоро встретите3, если она огорчена, то утешьте ее как-нибудь: надо Вам сказать, что я ей кратко, но прямо написал о своих новых отношениях. Ведь надо ж было! — хоть эти новые отношения едва ли прочны. Я очень чувствителен. Она не жалела меня любящего и умирающего4, а мне ее жаль (а почем я, дурак, знаю — может быть — и вероятно — она приняла мое известие спокойно и только позлилась!). Я уж четвертый год все решаюсь, а сознание, что не должно нам вместе жить, когда тянет меня к другим женщинам, во мне постоянно говорило. Не желал бы, однако, да и не могу стать вовсе ей чуждым. Странное дело! Без сомненья, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться. Нет злости серьезной, нет даже спокойного презрения. Это, что ли, любовь? Черт бы ее взял! Когда ж она умрет! Я начинаю злиться. Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы — все этой женщине я отдал, все она взяла, не поняв (в пору, по крайней мере), что таких вещей даром не берут, — вот теперь и черт знает к чему все пришло. Ну, да будет. Я сполоснул рот какой-то вяжущей гадостью, и во рту стало так же скверно, как на душе. Карта — спасительница, зачем ты летом не в ходу5? Знаете, Добролюбов, что скверно, — у меня нет никакой силенки делать дело, так что ж — все в карты? Меня берет некоторый страх, и чувство гадливости проходит по мне, словно я гляжу на что-то скверное, а гляжу-то я на себя в эту минуту. Вот и мои нервы дошли до того, что надо лежать, а потом есть или читать. Прощайте.

По-моему, любая из статей, которые Вы назвали6, — годится. Присылайте хоть все. Завтра пошлю вторую половину Вашего письма к Черныш{евскому} — он Вам напишет7. Будьте здоровы. Адресуйте мне в Петербург.

Весь Ваш

Некрасов.

Статья Ваша о Плещееве8 получена еще при мне.

179. ЕВГР. П. КОВАЛЕВСКОМУ

Ваше высокопревосходительство!

Около года тому представил я в цензуру книгу моих стихотворений1, прося о дозволении мне нового издания. Не получив этого разрешения, осмеливаюсь утруждать Вас просьбою о нем, основываясь на следующих соображениях:

Большая часть пьес, вошедших в мою книгу, была сначала напечатана (в «Современнике») во времена, неблагоприятные литературе, когда председателем ценз{урного} комит{ета} был г. Мусин-Пушкин, а цензорами Крылов и Фрейганг: это убедительно доказывает невинность этих пьес. Запрещению же подверглась моя книга за несколько пьес, прибавленных при особом издании2. По поводу этого запрещения кн. Вяземский, тогдашний товарищ министра, лично говорил мне, что оно не может распространяться на всю книгу при новом издании3, а впоследствии бывший попечитель кн. Щербатов вносил вопрос о ней в Главное управление цензуры4, и мне было объявлено, что я могу войти с испрошением дозволения на новое издание.

С издания моей книги прошло уже около шести лет, и как в это время литература шагнула вперед, тронув много не доступных ей прежде жизненных вопросов, то содержание моих стихотворений, естественно, утратило всякую новизну и резкость.

Те места в моей книге, которые подали повод к запрещению, исключены мною или исправлены в экземпляре, представленном на новое издание.

Ваше высокопревосходительство! Шесть лет я — человек бедный, живущий литературным трудом — лишен права издавать мою книгу и пользоваться доходом с моего труда. С каждым годом интерес публики к моей книге слабеет, подрываемый временем и заграничным изданием5, которым запасается почти каждый русский, возвращаясь из чужих краев, и которое, говорят, продается и здесь. Теперь еще книгу мою некоторые купили бы, может быть, и я получил бы за новое издание сумму, по моим средствам, значительную. Пройдет еще год-два, и ее не для чего будет печатать: ее никто не купит.

К этому я должен прибавить, что нравственный гнет, наложенный на меня этой опалой, подавляет во мне всякое расположение к той деятельности, к которой я, может быть, призван. Если Вы допускаете во мне хоть искру поэтического таланта, то простите меня, что я этого коснулся. Это обстоятельство слишком горькое для меня, отравляющее всю мою жизнь.

Ваше высокопревосходительство! Если мы, пишущие, случайно или не случайно обмолвимся каким-либо резким, непозволительным словом, то нас, на основании этого слова, заподозревают на всю жизнь. Да позволено мне будет надеяться, что будет дана вера и следующим моим словам, которые я говорю добровольно: в моих убеждениях нет ничего такого, чего бы я, положа руку на сердце, не посмел высказать громко, во всеуслышание. Таким образом, опальное положение, в котором я нахожусь, считаю я для себя несчастней незаслуженным. Если это наказание за несколько необдуманных строк, то не слишком ли оно жестоко и продолжительно?

Убежденный в моей правоте, я решаюсь просить ходатайства Вашего высокопревосходительства6 как за мою книгу, так и за мое литературное дарование (если Вы его признаете), которому постоянно была стеснена дорога к проявлению.

С глубочайшим почтением и совершенною преданностию имею честь быть

Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга

Николай Некрасов.

1860 года, ноября СПб.

180. Н. А. ДОБРОЛЮБОВУ

Сегодня получил Ваше письмо1 и отвечаю. Пе писал я к Вам столько времени потому, что был постоянно в нехорошем расположении духа. Зато не проходит дня, чтоб я Вас не вспомнил. Это чувствительно, но справедливо. Так Вы еще нашли изрядным «Современ{ник}»? Мне, признаться, он противен. Цензор его доезжает2. Роман Авдеева3 очень понравился русской публике, то есть вроде «Двор{янского} гнезда», хотя и не столь шумно. Отсутствие «Свистка» всеми чувствуется4. В XII №, наконец, пустили «Свисток», который состоит: 1) Из небольшого вступления, напис{анного} мной5. 2) «Два графа».

«Неаполит{анские} стих{отворения}»6.4) «Что поделывает наша внутрен{няя} гласность»7 (несколько выписок из газет) и еще две статейки8, стих{отворение} Ап{оллона} Кап{елькина} («Дики желанья мои») я тоже пустил тут. Появление «Свистка», видимо, утешило публику. Подписка из провинции валит исправно, но, я думаю, будет меньше в Петерб{урге} и Москве, ибо кии ги не делают шуму. На 1-й № есть роман Потанина9 и еще кое-что. О задумываемых Вами статьях не хочу писать, не поговорив с Чернышевским10. О деньгах вот что: я сообразно с средствами и возможностью извернуться писал Вам, до какой цифры можете Вы идти в 1860 в заборе, почитая это ближайшим образом важным для Вас; о том же, как будем рассчитываться, знаю столько же, как и Вы. Цифру Вашу сообщит Вам Пп. Алекс.11 — я не знаю ее хорошенько. По делу Огар{ева}12 мы не 50 т. заплатили, а 12-ть. Это, конечно, не послуяшло к улучшению наших дел, однако и не вовсе нас погубило. Вы не унывайте и в 1861 году опять рассчитывайте забрать от 5 до 6 т. (Уверен, что если столько не будет нужно, то Вы меньшим удовольствуетесь.) Пишите теперь о деньгах Вашим сестрам13 — их могу выдать. А то при внезапной уплате 12 т. в ноябре обеднял было. Знаете, я думаю, по возвращении Вашем Вам нужно будет взять на себя собственно редакцию «Соврем.». Чернышев, к этому не способен, я располагаю большую часть года жить в деревне. Писания Вам будет поменьше, а хлопот побольше. Газету бы точно необходимо основать, но издыхать из-за этого тоже нет резону. Вам важны еще два-три года: надо их прожить без натуги, а там уж не умрете. Если приедете к лету, то еще будет время, впрочем, выхлопотать и приготовиться к 1862 году14. «Век»: идет подписка изрядно. Я думаю, редакторы скоро перессорятся, и Вейнберг их всех прогонит, а будет сам хозяйничать15. На днях пустили мы в Париж Успенского16 — он, как Вам известно, славный малый, а рассказы его все лучше и лучше становятся — он, верно, будет Вас доискиваться.

Здесь стоит такая отвратительно холодная зима, что мочи нет: не знаю, переживу ли ее, и жалею, что не уехал за границу. Да черт знал — вот уж два с лишком месяца постоянные морозы между 10 и 20 градусами!

Разные гады поминутно задевают «Соврем.» (по заказу Кр{аевского}17; я, право, недоумеваю, следует ли обращать на это внимание, покуда все это проходится глубоким молчанием, тем более что все это бесталанно и ве метко. Вот Вы читали Воскоб{ойникова}18. Если напишете по поводу этой статейки, то теперь, впрочем, уже можно будет напечатать: времени столько прошло, что никто не примет этого за желание оправдаться. Пишите резче — всякая брань проходит хорошо; гонение на полит{ические} статьи и соц{иалистические} тенденции.

Мои делишки идут изрядно игорные. Предполагаемой перестройки в жизни своей я не довел до конца — все равно! Хандра меня донимает по обыкновению, но в деревне я был доволен жизнью и долго там сидел (4-го ноября только водворился в Петерб.). Будьте здоровы, милый друг. Пишите, и я буду теперь писать.

Некрасов.

181. Н. А. ДОБРОЛЮБОВУ

Сегодня на меня напал припадок аккуратности. Седьмое письмо пишу1. Я Вам кой на что не отвечал в предыдущем моем письме2. Но прежде всего возвещу радостное событие: после больших хлопот мы таки добились того, что нам дали в цензоры Бекетова3! Что бы этот чудак ни стал делать, все это будет праздность после глупого Рахманинова, который с каким-то аматерским чувством относится к своей должности и может быть сравнен в бестолковости и трусости только с покойным Лукичом Крыловым4. Вторую половину «Невероятн{ой} странности»5 остановил Рахм., теперь сунем ее Бекетову. Но все-таки продолжение лучше пришлите в форме особой статейки. Все статьи, которые Вы предлагаете, мы с Чернышевским нашли удобными. Пишите и присылайте какую-нибудь «Загранич{ную} русск{ую} лит{ературу}» — отчего же этому заглавию не пройти? А о Риме в форме письма из Рима, кажется, всего было бы завлекательнее. О Венгрия 1848 тоже бы хорошо6.

Теперь уже столько времени прошло после разных гнусных выходок на нас, что пустить но поводу этого статейку очень бы не худо. Если напишется, присылайте. Вы, верно, читали Воскобойникова. Экой милашка! — Что Тургенев на всех пас сердится, это не удивительно — его подбивают приятели, а он таки способен смотреть чужими глазами. Вы его, однако, не задевайте, он ни в чем не выдерживает долго — и придет еще к нам (если уж очень больно не укусим), а в этом-то и будет Ваше торжество, да и лично мне не хотелось бы, чтоб в «Совр{еменнике}» его трогали7.

Ваши братишки8 славные ребята. А. Я. с ними возится — вот пригодилась же. Сегодня стол накрыт у меня во всю длину моей комнаты, целое детское население сбирается, через полчаса будем обедать. Я потом всех вытурю и лягу спать... то есть порядок или беспорядок моей жизни не изменился. Что Вы о моих стихах? они просто плохи, а пущены для последней строки9. Умный мужик мне это рассказал, да как-то глупо передалось и как-то воняет сочинением. Это, впрочем, всегда почти случается с тем, что возьмешь вплотную с натуры. В 1 № я тоже написал довольно длинную штуку10. В нем будут: «Старое старится, молодое растет», роман, ч. I, Потанина, порядочно очень11. «Литературные воспоминания» Панаева — наверно, произведут говор, не без примеси скандальцу12, рассказы Успенского13, две статьи Черныш.14 и проч. Он поспеет числу к 18-му. Вы уже знаете, что я приурочил к постоянным сотруд{никам} «Совр». Михайлова — он очень полезен по редакции: читает корректуры, хлопочет о статьях и у цензоров — ну, а статьи15 так себе. Будьте здоровы. Пишите.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

182. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Желание услышать от тебя слово, писать к тебе у меня, наконец, дошло до тоски. Сначала я не писал потому, что не хотелось, потом потому, что думал, что ты сердишься, потом потому, чтоб ты не принял моего писания за желание навязываться на дружбу и т. д. Нет, ты этого не бойся — эти времена прошли, но всетаки выяснить дело не худо, чтоб я мог считать его порешенным, а то мне тысячу раз ты приходил в голову, и всякий раз неловкость положения останавливала меня от писания к тебе. Перед отъездом1 ты не нашел времени забежать ко мне, сначала я приписал это случайности, а потом пришло в голову, что ты сердишься. За что? Я никогда ничего не имел против тебя, не имею и не могу иметь, разве припомнить то, что некогда любовь моя к тебе доходила до того, что я злился и был с тобою груб. Это было очень давно, и ты, кажется, понял это. Не могу думать, чтоб ты сердился на меня за то, что в «Современ{дшке}» появлялись вещи, которые могли тебе не нравиться. То есть не то, что относится там лично к тебе, — уверен, что тебя не развели бы с «Соврем^енттттком»^ и вещи более резкие о тебе собственно. Но ты мог рассердиться за приятелей и, может быть, иногда за принцип2 — и это чувство, скажу откровенно, могло быть несколько поддержано и усилено иными из друзей3, — что ж, ты, может быть, и прав. Но я тут не виноват; поставь себя на мое место, и ты увидишь, что с такими людьми, как Черн{ышевский} и Добр{олюбов} (людьми честными и самостоятельными, что бы ты ни думал и как бы сами они иногда ни промахивались), — сам бы так же действовал, то есть давал бы им свободу высказываться на их собственный страх. Итак, мне думается, что и не за это ты отвернулся от меня. Прошу тебя думать, что я в сию минуту хлопочу не о «Современнике» и не из желания достать для него твою повесть — это как ты хочешь, — я хочу некоторого света относительно самого себя, и повторяю, что это письмо вынуждено неотступностью мысли о тебе. Это тебя насмешит, но ты мне в последнее время несколько ночей снился во сне.

Чтобы не ставить тебя в неловкое положение, я предлагаю вот что: если я через месяц от этого письма не получу от тебя ответа, то буду знать, что думать4. Будь здоров.

Твой

Некрасов.

15 января 1861 СПб.

183. И. Г. ЗЫКОВУ

Посылаю Вам, уважаемый отец Иоанн, прошение к директору Демидовского лицея1; к этому прошению Вы, разумеется, приложите свой письменный отзыв и тогда отошлете. Второе Ваше письмо я, к несчастию, как-то затерял, почему на прошении не выставлен полный титул директора, — но это ничего... Книги, нужные для училища, я вышлю в наивозможно скором времени, — трудитесь только, с божией помощью, для доброго дела... Относительно дома2, который жертвует мой батюшка для училища3, теперь ничего не могу сказать; но брат, Федор Алексеевич, на днях едет в деревню сам — тогда, следовательно, он посмотрит и устроит все... Кроме того, мне бы хотелось, уважаемый отец Иоанн, чтобы Вы, кроме обучения детей церковнославянскому языку, обратили внимание и на русскую грамоту, тем больше, что русских книг и учебников гораздо больше под руками и они гораздо разнообразнее, да и, кроме того, крестьянину не мешает знать и то и другое. Если Вы один не будете поспевать везде, отпишите ко мне, и тогда нужно будет взять Вам помощника, которого, как Вы говорите, найти нетрудно. Училище может быть открыто для всех желающих детей, почему Вы можете, не стесняясь, принимать в него всякого, кому захочется учиться.

Желая доброго успеха задуманному нами делу, остаюсь пред. Вам

Н. Некрасов.

P. S. Прошу Вас, насчет дома, передать моему батюшке, что я ему очень благодарен за его готовность содействовать нам в нашем деле, а собственно приведение в исполнение прошу его отложить до приезда брата Федора.

184. Н. А. ДОБРОЛЮБОВУ

Я Ваше письмо и статью получил с неделю назад; ждал, что сделают со статьей, ее пропустили хорошо, она помещ{ица} в 3 №1. Статья очень хорошая. Присылайте чаще. «Соврем{енник}» идет недурно, в сию минуту 6250 под{писчиков}; с Вами было бы больше — задирающего у нас выходит маловато.

Когда Вам возвращаться? Сами знаете. В мае — и не позже августа; до осенп-то еще, положим, перебьемся, но в августе, пожалуйста, непременно, разумеется, если здоровье будет исправно. Что Вы так тревожитесь насчет денежных дел? В Ваши лета я был в долгу, как в шелку, — и не унывал. Что ж Вы-то? Была бы сила, а деньги у Вас будут. Временные же Ваши затруднения я с удовольствием беру на себя, да! едва ли это будет и нужно. Во всяком случае я рассчитываю навалить на Вас работу по редакции и рад Вас закупить заблаговременно. У меня шевелится мысль поехать за границу2, если решусь, то рассчитывать буду, что пошатаюсь месяца два с Вами. Тогда поговорим обо всем обстоятельно, да вместе и вернемся. Покуда прощайте, перо скверное. Пишите ко мне и в «Современ.». Все — то {есть} Ав. Як., Ив. Ив. и Черн{ышевский} Вам кланяются. Николай Гаврилыч всё такой же шутник. На днях я говорил с ним об моих стихах и сказал, что чувствую тупость и отныне буду писать только для «Свистка». А он мне на это: да, это бывает. Вот Гете одно время вообразил, что ему следует перекладывать ученые мысли в стихи — и ничего больше не делал. — Это было сказано с добродушием, к которому способен только Ник. Гавр. Нельзя его не .любить; и вот что: репутация его растет не по дням, а по часам — ход ее напоминает Белинск{ого}, только в больших размерах.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

Не нужно ли Успенск{ому}3 денег или Вам?

3 апр.

185. И. С. ТУРГЕНЕВУ

Любезный Тургенев. Я долго не писал тебе ответа1, это оттого, что написал было, да слишком много, взяло раздумье, изорвал. «Не нужно придавать ничему большой важности» — ты прав. Я на этом останавливаюсь, оставаясь по-прежнему любящим тебя человеком, благодарным тебе за многое. Само собою разумеется, что это ни к чему тебя не обязывает. Будь здоров.

Пред. тебе

Н. Некрасов.

5 апреля

P. S. Не попадешь ли в Лондон, или нет ли в Париже готового ружья Ланкестера или Пердей, заряжаемого сзади, по новой системе. Если есть, я бы сейчас выслал тебе деньги, а дать знать можешь по телеграфу. В цене можешь идти до 500 р. сер., калибер побольше (12-ый), тяжесть, длина ложи — все это такое, какое нужно для тебя самого. При этих ружьях дают все, что нужно для делания патронов. Если не поленишься исполнить эту просьбу, то очень обяжешь.

У нас теперь время любопытное — но самое дело и вся судьба его воереди2.

Обрати в «Совр{еменнике}» внимание на роман Потанина3, прошу тебя об этом, и на повесть Помяловского4.

Писем{щкий} написал в «Б{иблиотеке} д{ля} ч{тения}» ужасную гадость5, которая, кабы касалась меня одного, так ничего бы. Объясняй и это, как хочешь, ио я и эту историю оставил бы без последствий6. По-моему, всякая история, увеличивающая гласность дела, где замешана женщина, глупа и бессовестна. — Но не всегда, впрочем, человек может рассуждать так хладнокровно, н, если он повторит что-нибудь подобное, не знаю, что будет. Я хотел сообщить это ему, но давать в руки этого человека документ, касающийся не меня одного, дело рискованное. Вот тебе наши литературные новости. Изорви это письмо.

186. Н. А. ДОБРОЛЮБОВУ

Любезнейший друг. Мне немножко досадно, что Вы думаете, будто мы не отвечаем на Ваши письма. Я только один раз долго не отвечал, на это были особые причины, а то на одно из Ваших писем отвечал двумя, а потом на письмо, при котором была ст{атья} из Турина, тоже отвечал и довольно скоро1. Писать к Вам даже охота приходила, да что делать, когда Вы так бестолково распоряжаетесь, что наши письма не попадают Вам в руки. «Современник» Вам тоже посылается во Флоренцию, пущен первоначально в феврале. Я очень рад сотруднич. Марка Волчка2, деньги ему пошлем. Очень жалею, что не могу взяться за издание ее рассказов3, чтоб доставить Вам удовольствие. Но я этим не занимаюсь, и мне легче бросить 700 руб., чем взять на себя подобную обузу. Всю нынешнюю весну я болен, месяца полтора тому назад закашлял, да и пошел. Перспектива долгого хворания гаже смерти, а, кажется, она мне угрожает. Думал было переломить болезнь, поехал из Петербурга, стал охотиться, простудился, пуще закашлял и теперь сижу в четырех стенах опять в Петербурге. Скверно. Надеюсь, Вам лучше, и от души этого желаю.

187. Л. Н. ТОЛСТОМУ

Подумав, я нашел удобнейшим отослать к Вам прилагаемое у сего письмо Михайлова1: оно объяснит Вам мое предыдущее письмо к Вам с отказом от повестей Ауэрбаха2. В самом деле, что мне делать? Я думаю, самое простое: отказаться от этих повестей и за 75 р. и за 15-ть. Так я и написал к Михайлову — впрочем, предоставив ему право уладиться и другим способом, то есть взять у Ауэрбаха рассказ, если он найдет это нужным, чтобы сгладить некоторую шероховатость всего этого события. Надо заметить, что Михайлов ничего не знал о разговоре моем с Вами по поводу Ауэрбаха, когда заключал своп условия с Ауэрбахом.

Надеюсь, что Михайлов как-нибудь это уладит. Будьте здоровы и удостойте меня ответом о том, согласны ли Вы дать что-нибудь в «Современник»3.

Пред. Вам

Н. Некрасов.

1861, 3-го июня

СПб.

188. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Любезнейший друг Михаил Ларионович,

Действительно незадолго до Вашего отъезда1 (о чем я позабыл Вам сказать) был у меня гр. Толстой и предложил мне повесть Ауэрбаха2 по 75 руб. с листа. Я дал согласие на один небольшой рассказ в виде пробы, оговорив все возможное т{аким} образом, что если рассказ не будет подходить к «Современнику», то и даром его не надо.

Получив потом от Вас предложение иметь повесть Ауэрбаха на известных основаниях — по 15 р. с листа, — я немного подосадовал на Толстого за его неумеренную щедрость на наш счет, — и первою моею мыслию было написать ему, что и отказываюсь от повести Ауэрбаха3 за 75 р., а Вам я решился в то же время написать, что отказываюсь от этой повести за 15-ть руб. Это, по-моему, удобнейший способ быстро прервать эту заваривающуюся путаницу. Но если Вы найдете средний путь и захотите сами перевесть повесть Ауэрбаха, то я предоставляю Вам право распоряжаться как Вам угодно и спорить не буду — деньги по Вашему назначению немедленно вышлю. Дело не в деньгах. Я сделал промах и должен заплатить за него, а дело в том, чтоб не связать себя. Успеем ли мы напечатать до октября повесть4, которая еще не переведена и т. под. Повесть (вы пишете) была в газете и теперь выправляется автором для отдельного издания5? — Хоть для нас это все равно, но ведь это не совсем то, что говорил мне Толстой. Он именно налегал на повесть, писанную прямо для «Современника».

Будьте здоровы.

Весь Вага

Н. Некрасов.

189. И. Г. ЗЫКОВУ

Уважаемый отец Иоанн!

Еще раз крепко благодарю Вас за Ваши честные и полезные труды! При свидании со мною Вы выражали желание взять кого-нибудь в помощники себе, и я думаю, что одному действительно трудно справиться; потому, если находите нужным, пригласите учителя, содержание которого я принимаю на собственный мой счет1. Кроме того, я всегда готов и рад помогать школе в ее материальных нуждах, почему и посылаю теперь в Вате распоряжение 75 руб. Через несколько дней Вы получите от меня небольшой запас различных книжек и других учебных пособий. В случае какой-либо надобности, удовлетворение которой на месте почему-нибудь невозможно, пишите ко мне, и я с удовольствием постараюсь сделать всё зависящее от меня.

Искренне уважающий Вас

Н. Некрасов.

Между тем, как это письмо было написано, и отправлением его прошло недели три, в которые случилось со мною большое несчастие: умер мой приятель и лучший сотрудник «Современника» — Добролюбов2, — Таким образом, письмо провалялось, и я только сегодня о нем вспомнил.

Не сетуйте на меня и принимайтесь за дело.

Душевно Вам пред.

Н. Некрасов.

27 ноября 1861

СПб.

190. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Я Вам не писал потому, что надеялся добиться толку от Сабурова, которому изъяснил дело о проделке с Вами театрального комитета. Саб. принял Вашу сторону, но уверяет, что этот комитет действует по мысли его. Однако ж, вразумившись, что дело сделано подлое1, обещал его переделать, да вот и не делает ничего — як нему иа днях опять поеду.

Что «Минин»2?

Посылаю Вам книгу своих стихов3.

Об Добролюбове лучше и не заговаривать4.

Весь Ваш

Некрасов.

5 дек.

Когда Вы к нам приедете? Я все забываю Вам сказать, что Востокова комедия не годится для печати при самой снисходительной оценке5. Таланта у него и признака нет. Рутина, обтц{ие} места, и в этой штуке Вас подкупил сюжет.

191. ЕГ. П. КОВАЛЕВСКОМУ

Пожалуйста, извините, Егор Петрович: я не успел приготовить стихотвор{ения} Добролюбова1 к сегодняшнему вечеру. В четверг в 11-ть часов утра я привезу их к Вам для представления в цензуру и привезу еще очень хороший рассказ Успенского (в пол-листа печатных). Этот рассказ прочтет сам автор, разумеется если рассказ Вам понравится2.

Это верно.

Примите уверение в моем искреннем уважении.

И. Некрасов.

Вторнпк

192. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Н{иколай} Г{аврилович}. В замеченных местах1 есть фразы, которые можно истолковать тем, что мы Вас стесняли при Вашем вступлении в наш журнал из почтения к авторитетам. Если это и так, то на Панаева рано и неуместно бросать подобную тень, да и мне, признаюсь Вам, лично это не нравится. По крайней мере, Добролюбова я никогда не стеснял. 2. Дальше, имена Тургенева, Толстого, Анненкова, Боткина производят в этой статье такое впечатление, как будто Вы кадите мертвому с намерением задеть кадилом живых. Ругайте их в каких угодно других статьях, я ни слова не скажу. Вы имели добрую цель: но, во-1-х, Вы преувеличили опасность, предстоящую памяти Добролюбова оттого, что Зарин поставил Вас выше его, а во-вторых, ужасно будет обидно, если пойдут трепать газетчики имя Добролюбова по поводу этой статейки. Поверьте мне, тон «Полемических красот»2 не идет к строкам, где мы имеем целью защитить любимого п высоко ценимого человека. Скажу Вам мое впечатление от этой статьи: в ней героем являетесь Вы, а не Добролюбов. Я ничуть не против откровенности, не против заявления личного высокого или низкого мнения о самом себе, когда человеку пришла к тому охота; но охота-то пришла не вовремя, когда мы взялись защищать другого... и вдруг боязно, чтобы кто не подумал, что «мы ценим себя низко», и на эту тему всё заключение. Словом, эти прекрасные две страницы, посвяхценные Вамп себе, лучше бы поместить во всякую другую статью. Однако я должен сказать, что начал говорить только с целью сказать то, что у меня отмечено цифрой 1. Всё же остальное — мое мнение, которое может остаться без последствий. Я только скажу, что, говоря о человеке, которого мы оба так любим, не пзлпшня никакая щепетильнейшая осторожность. Этим извините настоящие строки, если они Вам покажутся не заслуживающими внимания.

193. И. А. ПИОТРОВСКОМУ

Поистине, я поставлен в несчастное положение. Отказывать на такие просьбы нелегко. К этому может побудить только невозможность. И я отказываю по невозможности1. А чтоб Вам это не было странно, я принужден войти в некоторые объяснения, хотя это для меня до отвращения неприятно. На чем основано Ваше третичное обращение ко мне за деньгами2, тогда как и ред{акция} «Совр{еменника}», и я лично сделали для Вас все, что могли? Вас, как и многих, ввели в заблуждение слухи о моих выигрышах. Да, я выиграл очень много — вексельной бумаги, а наличных денег у меня нет — какие и были, я по слабодушию роздал; ко мне очень многие обращаются, даешь не по доброте, а по неумению иначе отделаться. Что же до денег от «Современника», то на нашем журнале 30 т. долгу, да 17 т. выдано из кассы разным лицам вперед; в нынешнем году мы потеряли более 1000 подписч{иков}. Вот Вам вся правда. Судите после этого, легко ли бы мне было исполнить Вашу просьбу, и не сетуйте за отказ3.

Искренно Вам преданный

Н. Некрасов.

194. И. А. ГОЛЫШЕВУ

Милостивый государь,

Посылаю Вам 1500 экземпляров моих стихотворений, назначающихся для народа1. На обороте каждой книжечки выставлена цена — 3 копейки за экземпляр, — потому я желал бы, чтобы книжки не продавались дороже: чтобы из 3-х копеек одна поступала в Вашу пользу и две в пользу офеней (продавцов) — таким образом, книжка и выйдет в три копейки, не дороже. После пасхи я пришлю к Вам еще другие, о которых мы тогда и поговорим.

Желаю Вам полнейшего успеха в Ваших делах.

И. Некрасов.

195. В. А. ЦЕЭ

Милостивый государь

Василий Андреевич.

Я ознакомился насколько мог с книгою Сюдра (кроме русского, я почти не читаю ни на каком языке) и должен сказать, что напечатать нам ее неудобно: не то чтоб мы расходились с автором в том, что он говорит о главном предмете своей книги, но этот главный предмет соприкасается с другими, о которых «Современник» часто высказывался иначе. Итак, печатать ее для нас значило бы рисковать тем кредитом, который приобрел «Современник» в общественном мнении. Будучи убежден, что Вы сами не желаете подвергнуть нас подобному риску, и надеясь притом, что журнал наш найдет возможность с течением времени другим образом отклонить от себя несправедливое подозрение в коммунистических тенденциях, — я покорнейше прошу Вас простить мне прямоту этого объяснения, на которую вызвала меня Ваша собственная прямота и доброта.

В знак глубокого моего к Вам уважения и благодарности честь имею приложить при этом книгу моих стихотворений.

Вашего превосходительства преданнейший слуга

И. Некрасов.

Апреля 1862

СПб.

Цеэ предложил С напечатать перевод книги Сюдре «История коммунизма или историческое опровержение социалистических утопий», Париж, 1848, впервые по-русскп в 1870 г.

196. Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ

Я поставил себя в неловкое положение, из которого может вывесть меня только Ваша деликатность, глубокоуважаемый Федор Михайлович. Я обещал Вам 2 стихотв{орения} и не отказываюсь от моего обещания, обещаю Вам их и более, но теперь мне неудобно появиться с моим именем в чужом журнале1. Про меня здесь распустили слухи, что я отступился от прежних сотрудников, набираю новых, изменяю направление журнала, все это завершается прибавлением, что я предал Чернышевского2 и гуляю по Петербургу; дошло уже и до Москвы, как мне пишут; дойдет, конечно, и до провинции. Ввиду всего этого мне покуда необходимо не подавать новых поводов к двусмысленным толкам. Начнет выходить «Современник», дело разъяснится для публики, и тогда я исполню мое обещание3. А покуда простите и подождите. Самая опрометчивость, с которою я дал Вам мое обещание, не сообразив настоящих обстоятельств, может служить Вам порукою моей всегдашней готовности быть полезным Вам и вашему журналу насколько могу. При лучших обстоятельствах я это докажу на деле. Извините меня перед Михаилом Михайловичем4 и не сердитесь сами.

Душевно преданный Вам

Н. Некрасов.

3 ноября

197. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Я писал к Вам в тот же день, как писал к Плещееву и Салтыкову1, то есть дней 8 тому назад. Из слов Салтыкова заключаю, что Вы моего письма не получили. В нем ничего не было, кроме извещения, что на возобновление «Современника» есть надежда2, и просьбы о продолжении сотрудничества и нрибереженип для меня той вещи, которая у Вас может быть готова в ближайшем времени. И теперь повторяю то же.

Салтыков сказал мне о «Сне на Волге»3. Само собою разумеется, что я рад всему, что Вы вздумаете мне дать.

Весь Ваш

Н. Некрасов.

N3. «Современник» все еще не разрешен, но имею надежду получить разр{ешение} на днях.

Цыдулку на обороте, пожалуйста, передайте Павлу Якушкину4.

Вы думали приехать сюда? Будете ли и когда?

198. М. В. АВДЕЕВУ

Любезнейший Михаил Васильевич.

Получил Ваше письмо. Согласиться на Ваши условия покуда не могу; буду ли в состоянии — покажет время. Во всяком случае, благодарен Вам за деликатное предоставление на мою волю объявлять или нет, что роман Ваш у нас не будет1. Думаю промолчать.

Второй вопрос; об отрывке из комедии2. Вы правы, он очень мал и недостаточно значителен; думаю, для Вас самих, после долгого молчания, лучше будет явиться с чем-нибудь покапитальнее. — Оставить ли мне его до времени у себя или отослать к Вам — жду Вашего уведомления.

Третий вопрос; о «Подводном камне». Вы правы, я виноват, что не выпустил его прошлого года; этим прочно, повредил Вам в денежном отношении. Впрочем, я брал роман не из барышей: дело было только в том, чтоб дать денег известному лицу3, когда они были ему нужны4. Я печатаю «Поде, камня» 2000 экз., как условился с продавцом его (издание будет хорошее и скоро выйдет). Как только выручу издержки на издание и мои 600 руб., из остального значительную часть предоставлю Вам. Это было мое намерение и тогда, как я брал его. Я не барышничаю этими вещами.

У пас в Петербурге особенного ничего не происходит, а что делается в литературе, Вы видите из журналов; чего там недоставало, то теперь увидите из «Современника», который на днях вышел5 и пошлется к Вам (о чем я распорядился, сочтемся со временем). Будьте здоровы и легко несите тяготу свою6.

Искренно Вам преданный

Н. Некрасов.

8 февраля 1863

СПб.

199. Н. Г. ПОМЯЛОВСКОМУ

Так как существование «Очерка»1 уже не подлежит сомнению (я слышал, что Вы его на днях читали), то мы наверное рассчитываем на него для № 4-го. Не обманите надежд наших, Николай Герасимович! Пришлите с подателем.

Мы просим Вас и прозой и стихами:

Сжальтесь над нами!

Bis...

Не перестающий надеяться

Н. Некрасов.

200. ЕГ. П. КОВАЛЕВСКОМУ

Ваше превосходительство милостивый государь

Егор Петрович.

Молодой литератор с несомненным дарованием М. А. Воронов, частиго по своей вине, частию (и большею) вследствие несчастного стечения обстоятельств, впал в положение отчаянное. В сию минуту он стоит между надеждою нравственного возрождения и окончательным падением. Нигде рука помощи, пришедшая кстати, не может обещать таких благодетельных результатов, как, быть может, в настоящем случае. Я лично и коротко знал Воронова. Убежден, что он искренно желает вынырнуть на добрый путь из грязи, в которую затянула его слабость характера, соединенная, с нищетою. Если б даже, впрочем, было уже поздно (чего я не думаю), то и в таком случае Общество, думаю, не откажется попробовать спасти даровитого человека, рискнув для этого некоторою суммою денег.

Лично я сам буду иметь честь передать Вашему превосходительству ныне некоторые подробности о Воронове, — подробности, которые не считаю себя вправе предлагать всему комитету, и Вы убедитесь, что ходатайство мое имеет основание.

Воронов нуждается в двухстах рубл.1 — Это его спасет. Он печатал свои рассказы во «Времени», в «Искре» и был около года секретарем редакции «Современника», причем исполнял также некоторые литературные работы. Некоторые подробности о нем получите еще от члена комитета А. Н. Пыпина.

Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности.

Н. Некрасов.

4 мая 1863

СПб.

201. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

Могу винить себя только в том, что не отвечал Вашему брату1, а о «Современнике» сделано было распоряжение еще в конце прошлого года, чтоб выдавать в Москве тем же лицам, которым выдавали в предыд{ущем} году. Получив письмо Вашего брата, послал его в здешнюю нашу контору и получил ответ, что распоряж{ение} давно сделано и подтверждение будет тотчас послано.

Из всего этого Вы можете усмотреть, что забвения, а паче пренебрежения не было, да Вы знаете, что и невозможно тому быти.

А все-таки досадно, да Вы бы просто послали к старикашке2 записку и вытребовали. На всякий случаи прилагаю теперь таковую свою.

Узнав из письма Вашего брата о Вашей болезни, собирался писать и забрать справки, но, конечно, заигрался и ничего не сделал. Поправляйтесь, отец! Надо Вам что-нибудь сработать весной, чтобы летом иметь право и расположение гулять по-прошлогоднему. Надеюсь, столкнемся опять на несколько дней либо в Москве, либо в одном из спопутных Вам городишков, а может, и ко мне в деревню надумаете заглянуть. У меня теперьпросторно, есть особое помещение. Что вы там толкуете о своем увядании3? Это случайная болезнь на Вас хандру нагнала. Вы наш богатырь, и я знаю и верю, что Вы еще нам покажете великую силу. «Сон на Волге» непременно пишите4. Это гениальная вещь будет, так я думаю и прибавлю: ничто никогда мне так не нравилось, как этот план — по тому простору, какой дается в нем.

Напишите мне словечко о «Морозе», если он того стоит5.

202. М. А. АНТОНОВИЧУ

Пожалуйста, Максим Алексеевич, прочтите эту вещь1 поскорее (то есть завтра, например, к обеду). Что до меня, то я такого мнения, что ее следует взять в «Современник»: она эффектна, об ней говорят и будут говорить, а относительно содержания (обстоятельство, по которому преимущественно я препровождаю ее к Вам) тоже, кажется, не представляется препятствия. — Этот вопрос предоставляю окончательно решить Вам.

Н. Некрасов.

203. Н. М. САТИНУ

Многоуважаемый Николай Михайлович.

«Сон в летнюю ночь» напечатан1; что касается до «Бури», то нам хотелось бы, чтоб этот перевод, сделанный Вами 25 лет тому назад, Вы пересмотрели и исправили2. Если Вы это возьметесь сделать сами, то и прекрасно. Если же самим Вам возиться пе захочется, то предоставьте нам; иногда, переменив одно слово или даже сделав только перестановку в словах, видишь, что стих выигрывает; это и понятно, ибо в 25 лет русский язык и стих сделали успехи. — Итак, ждем Вашего ответа, который адресуйте иа мое имя в Ярославль.

Том 1-ый при сем высылается, и деньги 150 р. за оный посылаем. Остальные вышлем осенью — издание много у нас взяло денег, а «Современ{ник}» ныне в убыток.

Весь Ваш

Н. Некрасов,

9 мая 1865

СПб.

204. М. П. ЩЕРБИНИНУ

Существование журнала с двумя предостережениями1 немыслимо, подобно существованию человека с пораженными легкими. Чтоб выиграть несколько дней жизни, эти люди, выходя на воздух, надевают на рот особенный снаряд, который и мешает дыханию и вместе с тем, как думают, способствует продолжению его.

«Современник» отныне должен являться в публику в подобном снаряде. Как будет ему дышаться, какова будет его речь, — об этом бесполезно говорить. Величайшим для меня счастием было бы закрыть журнал теперь же, не подвергаясь неприятности присутствовать при медленной агонии журнала, на который потратил я лучшие мои силы, работая над ним в первое десятилетие почти один. Но ликвидировать дело, длившееся 20 лет, — внезапно, в один месяц, при тех затратах, которые сделаны мною на следующий год, и при некоторых других обстоятельствах, о которых по краткости сей записки считаю неудобным говорить, слишком убыточно и тяжело.

На ликвидацию мне необходим следующий год, который во всяком случае будет последним годом существования «Современника» под моею редакциею.

Итак, цель издания «Современника» в следующем году — единственно хозяйственная. Уже самая эта цель обязывает меня действовать со всевозможною осторожностию; в моем положении и в виду этой цели самое удобное было бы для меня возвращение к предварительно ной цензуре; но мне сказано, что подобное возвращение невозможно. Между тем, при всей моей готовности подчиниться требованиям правительства, продолжение журнала без предварительной цензуры сопряжено для меня с риском, угрожающим ухудшить мое положение, ибо я не владелец «Современника», а только арендатор его, обязанный в случае запрещения журнала заплатить владельцу его 8500 р. с.

В этих обстоятельствах прибегаю к Вашему превосходительству с покорнейшею просьбою дать мне некоторую гарантию, что изложенный мною план ликвидации журнала может быть доведен мною до конца, заявляя с своей стороны полную готовность подчиниться тем условиям, в которые для этой цели Ваше превосходительство найдете нужным поставить мой журнал. Почту себя много обязанным, если XI книжка «Современника», составленная до получения второго предостережения, будет предварительно пересмотрена; охотно исключу статьи, па которые мне будет указано. Равным образом и на будущее время готов буду, по представлении книги в комитет, вместо положенных двух дней медлить выпуском ее в свет неделю и более, лишь бы уберечься предостережения.

Есть еще обстоятельство, котором я должен заявить В{ашему} п{ревосходительству}. Два предостережения, данные «Современнику», внушили публике мысль, что существование этого журнала будет весьма кратко. Вследствие этого подписка остановилась. Чтоб иметь подписчиков, мне необходимо рассеять эту мысль, объяснив публике, с одной стороны, что, по смыслу закона, и третье предостережение не есть еще непременно смертный приговор журналу, а с другой стороны, то, что мною приняты меры, при которых я питаю надежду избежать третьего предостережения. Итак, да не будет принято подобное объяснение с моей стороны2 как бы за жалобу мою публике на полученные мною предостережения.

В заключение покорнейше прошу В. п. довести эту мою записку до сведения г. ми{дшстра} в{нутренних} д{ел} и Совета по делам печати.

205. П. А. ПЛЕТНЕВУ

Милостивый государь

Петр Александрович.

Летом этого года писал я Вам письмо1 по адресу, данному мне свящ{енником} Базаровым в бытность мою в Париже весной 1864 года. Не получив ответа, думаю, что письма этого Вы не получили, и повторяю его содержание.

В нашем контракте2 есть пункт: если журнал будет запрещен вследствие явного нарушения нами постановлений цензуры, то мы платим Вам 30 т. р. ас. Так как обстоятельства изменились, то я прошу Вас этот пункт уничтожить. Теперь, собственно, у нас цензуры нет, но запретить журнал могут всякий раз, как это вздумается министру внутренних дел3. Я, собственно, полагаю, что в случае подобного намерения г. министра запретят не журнал, ибо он не моя собственность, а Ваша, а запретят мне издание и редакцию его; но все-таки не желаю находиться под сомнением, имея в перспективе, в случае дурного оборота дела, потерю еще 30 т. асе. Поэтому прошу Вас об отмене этого пункта, к настоящему положению дел не идущего; если ж Вы на это не будете согласны, то прошу Вас назначить лиц для третейского суда по этому делу с своей стороны и списаться с ними, 060 этот суд, назначенный в нашем контракте в случае споров и недоразумений между нами, есть единственное средство уяснить дело и установить его на дальнейшее время.

Еще прошу Вас, Петр Александрович, оставить на дальнейшее время ту же ренту с «Современника», какую Вы получали в последние годы, то есть две тысячи, а не три в год4, ибо с тех пор положение журнала не улучшилось, а ухудшилось; он имеет только 4000 подписчиков, расходы увеличились по взносу залога, на штрафы, риск издания сопряжен теперь с опасностью для личности редактора.

Петр Александрович! Прошу Вас принять во внимание следующие обстоятельства. Панаев умер, оставив долгу на своей половине «Современника» до 17 т. р. сер. Два наши сотрудника — один смертью, другой ссылкою лишены были возможности возместить своею работою значительную сумму, которую редакция выдала им вперед5; для погашения этих-то долгов издавал я «Современник» в последние годы; сверх того, после Панаева остались мать, старуха 75 лет, без куска хлеба; сын 4 лет — тоже; после Чернышевского — жена и двое малолетних детей; после Добролюбова — двое малолетних братьев, всем этим лицам дается кусок хлеба, а иным и средства к воспитанию из средств «Современника»6, который с каждым годом приносит менее. Чтоб выдавать Вам полную ренту, я должен сжимать этих бедных людей, долг тоже почти не убывает. Неужели Вы будете меня теснить и мои вышеизложенные просьбы, вполне законные и умеренные, не получат ответа утвердительного? Уже более двенадцати лет книги «Современника» ведутся на строго коммерческом основании, не мною, а лицом Вам известным7, имеющим доверенность от меня и имевшим ее от Панаева; по этим книгам можно проследить и доказать (ибо на всякий грош, выданный из редакции и конторы, сохраняются расписки), что все сказанное мною здесь о положении «Современника» и о моей роли в нем справедливо; я ничем лично тут не пользуюсь, а, напротив, теряю мое время и труд. Моя цель — избавить «Современник» от долга и поддержать, покуда возможно, бедных сирот, завещанных «Современнику» людьми, бывшими ему полезными. Не становитесь мне поперек дороги к этой цели.

Это будет дело, недостойное Вас. Было время, «Современник» давал нам средства жить и давал Вам доход, который в сложности за девятнадцать лет составляет сухМму, превосходящую 50 т. р. сер. — Теперь, по крайней мере при моем участии, дело это долго идти не будет. Чтоб покрыть долг, мне нужно два или три года, и тогда я оставлю это дело, то есть передам «Современник» Вам или кому Вы назначите. Теперь же, повторяю, не тесните меня или не вынуждайте к крайним мерам. Не забывайте и того, что по контракту я перед Вами ответчик, собственно, только в половинной доле. Если не получу ответа удовлетворительного, буду искать третейского суда, дабы нас разобрал по этим вопросам, и для этого представлю наши книги и цифры, надеюсь, они будут говорить в мою пользу; в крайнем случае цифры эти опублпкую, чтобы по крайней мере публика знала, как я вел дело.

Чтоб успокоить меня, Вам довольно прислать мне за Вашею подписью такую бумагу:

«Вследствие изменившихся цензурных обстоятельств пункт X условия, заключенного мною по «Современнику» с покойным И. И. Панаевым и Н. А. Некрасовым, начиная от слов «буде от неосторожности редакции»8 и до конца, — согласен считать недействительным, то есть для г. Некрасова, нынешнего издателя и редактора «Современника», необязательным; сверх того, соглашаюсь, вместо ежегодной арендной платы за журнал трех тысяч, получать отныне, то есть с 1866 года включительно, по две тысячи рубл. сер. в год».

Я объяснился откровенно и просто, считая этот путь вообще лучшим, а с Вами тем более; знаю Вас за человека справедливого и думаю, что если Вы только не усомнитесь в представленном мною положении дела, то согласитесь на мои просьбы. А что положение дела именно таково, за это отвечаю (так как по отсутствию Вашему Вы не можете просмотреть наши книги) моим честным словом.

Жду Вашего ответа.

Теперь скажу несколько слов о настоящем положении «Современника». Он получил два предостережения (впрочем, не думайте, что предостереж. получены одним только «Современником», — у нас для начала на них довольно щедры). После третьего предостережения ягурнал по закону закрывается временно, от двух до шести месяцев, а потом предостережения снимаются впредь до новых. Я, однако ж, надеюсь избежать в следующем году 3-го предостережения, для чего принял свои меры и имел объяснения с начальством. Насчет запрещения журнала мне положительно заявлено, что подобного намерения нет у правительства; я ставил вопрос прямо, предлагая, что сам лучше закрою журнал, если имеется подобное намерение. — Самое худшее тут то, что два предостережения публика наша по новости закона приняла за близкие предвестники смерти журнала, и подписка на 1866 год остановилась. Теперь я хлопочу, чтоб рассеять это предубеждение, и с этою целию написал объявление, которое и пущу в публику, показав предварительно министру. Итак, вот наши дела с внешней стороны. Что касается до сущности реформы, то покуда не лехше и почти не лучше, но, кажется, дело удержится, а это главное.

Будьте здоровы. Посильный Ваш работник

Н. Некрасов.

206. В. Я. ФУКСУ

Милостивый государь,

Виктор Яковлевич.

Подписка на «Современник» идет очень тихо. Видно, что боятся подписываться; каждое почти требование выражает опасение, что журнал будет запрещен1. До сей поры всего 2100 под{писчиков}. Единственное средство поправить дело — выпустить поскорее первые книги и сделать их как можно живее и лучше. В этих видах мне хотелось бы поместить в I № рассказ Салтыкова2. Г-н Мартынов нашел, что он может идти; только очень уж много отметил фраз, требующих исключения или смягчения. Может быть, Вы взглянете снисходительнее. Будьте добры, просмотрите поскорее этот рассказ и другую статью, оставленную мною у Вас. Теперь уже нужно решение вопроса о них, и вот почему я Вас. беспокою этой просьбою. Мне бы хотелось выпустить 1 книжку к 1-му февраля3.

Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности.

Н. Некрасов.

22 янн. 1866

СПб.

207. Ф. М. РЕШЕТНИКОВУ

Я прочел рукопись Вашу до конца 1-ой части1. Всё, что последовало за изнасилованием Елены, то есть пространные разговоры об этом, хождение к исправнику, к управляющему, опять к исправнику, сечение дочери и т. п. — всё это должно быть выключено. Обо всем этом можно написать страницу и перейти прямо к главе, где они пошли за грибами. Иначе печатать нельзя. Зайдите ко мне сегодня часов в 7-мь или завтра утром.

Ваш

Некрасов.

208. В. И. АСТАШЕВУ