ExLibris VV
Н. А. Некрасов

Стихотворения

Том 1

Оглавление


 

H. A. НЕКРАСОВ

1

В 1817 г. в местечке Юзвин Подольской губернии поручик Алексей Сергеевич Некрасов обвенчался с дочерью местного, помещика Закре,вского — Еленой Андреевной. Выйдя в 1824 г. в отставку, А. С. Некрасов поселился с семьей в своем ярославском имении — сельце Грешнове, расположенном на берегу Волги, километрах в 20 от Ярославля. К этому времени у Некрасовых было уже трое детей — два сына, Андрей и Николай (родившийся 28 ноября' 1821г.), и дочь Елизавета.1

Если образованная и гуманная Елена Андреевна воплощала в себе лучшие стороны тогдашней дворянской культуры, то Алексей Сергеевич был типичным представителем крепостнического бескультурья и дикости. «Угрюмый невежда», «губитель кроткой и прекрасной жены, развратник, обративший свой дом в дом «крепостных любовниц и псарей», насильник, который «всех собой давил» и мог «свободно» дышать среди «гула подавленных страданий», — этот образ, созданный творческою кистью поэта (в стих. «Родина»), вполне соответствовал тому что рассказывали о своем барине грешневские старожилы.

Одиннадцати лет отроду, осенью 1832 г., Некрасов поступил в Ярославскую гимназию, в которой проучился около 5 лет, дойдя до 5-го класса. Гимназия с ее малообразованными, приверженными к выпивке учителями, которые в физических наказаниях видели главный способ воздействия на учащихся, не принесла Некрасову скольконибудь ощутительной пользы и не оставила по себе добрых воспоминаний.

Однако именно в гимназические годы начали проявляться литературные склонности юноши, выразивигаеся в любви к чтению и в попытках сочинять стихи. Из воспоминаний гимназического товарища Некрасова известно, что любовь Некрасова к чтению обращала на себя общее внимание («бывало, все сидит и читает»), О характере его чтения в эту пору можно судить по краткому перечню литературных произведений и журналов, составленному самим Некрасовым.

В этот перечень входят «Вольность» и «Евгений Онегин» Пушкина, «Корсар» Байрона в драматической переработке Олина, а из журналов — «Библиотека для Чтения», «Московский Телеграф» и «Телескоп», в которых печатались главным образом романтические произведения.

Естественно, что именно романтизму суждено было сделаться первым литературным увлечением Некрасова. Его гимназические стихи были сугубо романтическими стихами. Это не мешало, конечно, юному Некрасову учиться у Пушкина критическому отношению к явлениям окружающей действительности. Показательно, что среди отмеченных в некрасовском списке произведений Пушкина первое место занимает ода «Вольность».

Оставив в 1837 году Ярославскую гимназию, Некрасов некоторое время жил в деревне, а затем, «надув отца» (его собственное выражение) обещанием поступить а Дворянский полк (военно-учебное заведение), отправился в Петербург.

Приехав туда в конце июля 1838 г., Некрасов стал готовиться к поступлению в университет, куда, по свидетельству Н. Г. Чернышевского, ему советовала поступить мать. Ослушание сына, осмелившегося предпочесть университет Дворянскому полку, вызвало гнев отца, который отказал ему в материальной поддержке. Таким образом, 17-летний юноша, почти мальчик, должен был и готовиться к университетским экзаменам и в то же самое время вести отчаянную борьбу за существование. Неудивительно, что при таких условиях юноше-поэту, вынесшему из стен Ярославской гимназии лишь обрывки знаний, как следует подготовиться не удалось, и обе его попытки выдержать экзамены постигла неудача. Хотя- Некрасов все же был принят в университет как вольнослушатель, но гнетущая нужда лишила его возможности отдаться университетским занятиям.

Несколько позже суровая действительность разбила и другую мечту Некрасова: издание сборничка его стихов, под несколько претенциозным заглавием «Мечты и звуки» (цензорское разрешение было' дано 25 июля 1839 г., но вышла книжка в свет не ранее начала 1840 г.), принесло ему немало тяжелых переживаний. Передовая критика, и в первую очередь Белинский, отрицательно отозвалась о явно подражательных стихах, выдержанных в духе обветшавших традиций дворянской поэзии. Литературное предание говорит, что Некрасов так был огорчен суровыми отзывами критики, что ходил по магазинам искупал оставшиеся нераспроданными экземпляры своего сборника.

Чтобы поддержать свое существование, Некрасову приходилось чрезвычайно много работать, выполняя даже заказы невежественных я алчных книгопродавцев Апраксина рынка.

Говоря без преувеличения, целые горы бумаги были исписаны Некрасовым в эти годы. Интенсивное сотрудничество в «Пантеоне русского и всех европейских театров» Ф. А. Кони, в «Литературной газете» того же Кости, в «Отечественных Записках» Краевского выразилось в. помещении на их страницах многих десятков повестей, рассказов, очерков, фельетонов, критических статей, рецензий и т. д. Вспоминая этот период своей жизни, Некрасов незадолго до своей смерти записал: «Уму непостижимо, сколько я работал», а несколько позже добавил: «Господи, сколько я работал!»

Сближение с Кони, водевилистом и редактором театрального журнала, ввело Некрасова в круг театральных интересов. В результате он не без успеха занялся переделкой и сочинением водевилей, лучшие из которых, — «Шила в мешке не утаишь — девушки под замком не удержишь» и «Актер» (оба шли на сцене Александринского театра в 1841 г.), — сделали имя Н. Перепельского (псевдоним Некрасоза-драматурга) широко известным в театральных кругах.

Если ранние стихотворные опыты Некрасова носили на себе яркую печать романтизма, то в начале 40-х годов, в период сотрудничества Некрасова у Кони и Краевского, в период его работы для театра, он мало-помалу начинает сходить с романтических позиций. Изображение действительной жизни все чаще и чаще находит место в его произведениях. Соответственно с этим и в рецензиях Некрасова проскальзывают суждения, свидетельствующие о тяготении его к реализму. Показательно, что именно рецензии Некрасова настолько заинтересовали Белинского, что он пожелал познакомиться с их автором.

Знакомство, а затем сближение с Белинским — важнейший момент в жизни молодого Некрасова. «Белинский видел во мне, — говорит Некрасов в одном из своих писем 1869 г., — богато одаренную натуру, которой недостает развития и образования. И вот около это го-то держались его беседы со мною, имевшие для меня значение поучения».

Любовь к народу и к родине, еще в детстве заложенные в душу Некрасова его матерью, под влиянием пламенной проповеди Белинского вспыхнули с новой силой.

Жизнь давала ему богатый запас наблюдений над миром «униженных и оскорбленных», над жизнью сырых полутемных подвалов, заселенных городскою беднотою. Естественно, что литературной обработке впечатлений городской жизни и посвящено немалое количество глав в двух относящихся к 1843-1844 гг. произведениях Некрасова — романе «Жизнь и похождения Тихона Тросникова» и «Повести о бедном Климе». Оба они так и не были напечатаны при жизни автора, но две главы «Тросникова», которым была придана форма отдельных рассказов, Некрасову все же удалось провести чрез цензурные рогатки. Один из этих рассказов — знаменитые «Петербургские углы.» — свидетельствует об окончательном переходе Некрасова на позиции гоголевской «натуральной» школы, с такою страстью и убежденностью пропагандировавшейся Белинским!.

В середине 40-х годов начинается издательская деятельность Некрасова. Некрасов не только сам воспринимает новые, передовые идеи, но, вместе с Белинским, способствует объединению передовых литературных сил. Изданные им альманахи: «Физиология Петербурга»., «Петербургский сборник», «Первое апреля» (1845-1846) явились программными выступлениями писателей натуральной школы. Некрасову удалось привлечь к участию в них Белинского, Герцена, Тургенева, Достоевского, Григоровича и некоторых других представителей реалистической литературы! 40-х годов. Сам он поместил в этих альманахах ряд сатирических и антикрепостнических стихотворений («Колыбельная песня», «В дороге» и др.) и талантливый очерк из жизни столичной бедноты — только что упомянутые «Петербургские углы».

Однако издательские начинания Некрасова этого времени являлись не более, как подготовкой к более серьезному и ответственному предприятию. Это предприятие — аренда в компании с И. И. Панаевым журнала «Современник». До 1846 г. Белинский, а вместе с ним Некрасов, Панаев и другие представители передовой литературы работали в «Отечественных Записках» А. А. Краевского. Но ладить с Краевским, человеком беспринципным, к тому же склонным к эксплоатации своих сотрудников (особенно страдал от эксплоатации Краевского Белинский), — им становилось все труднее и труднее. Рост прогрессивных настроений в обществе властно выдвигал задачу создания такого журнала, во главе которого стоял бы тесный кружок спаянных единством убеждений писателей. Эту задачу и призван был разрешить «Современник».

Редактируя в течение целых двадцати лет, — с 1847 г. по 1866 г., — «Современник», лучший и наиболее распространенный русский журнал средины XIX века, — Некрасов становится одним из крупнейших деятелей литературной общественности своего времени. Задача, которую ему в данном случае удалось разрешить, была исключительно трудной: в условиях самодержавно-бюрократического строя объединить наиболее прогрессивные элементы русской литературы и, опираясь на них, из года в год вести пропаганду как политического, так и экономического раскрепощения народных масс. Временами, например, в эпоху так называемого «цензурного террора» (1848-1855), когда угроза не только запрещения журнала, но и суровых репрессий против его руководящих участников была особенно реальной, нужны были поистине нечеловеческие усилия, чтобы спасать «Современник» от постоянно угрожавшей ему и, казалось бы, неминуемой гибели.

В исходе 40-х и начале 50-х годов, поглощенный делами журнала, Некрасов вынужден был несколько ослабить интенсивность своего поэтического творчества: число стихотворений, написанных им в эти годы, сравнительно невелико. Зато много времени отдает он беллетристике. Так, к 1848-1849 гг. относится сочинение Некрасовым, совместно с А. Я. Панаевой, уже ставшей его гражданской женой, большого романа «Три страны света», а к 1850-1851 гг. почти такого же по своим размерам романа «Мертвое озеро». Хотя главным стимулом при создании этих романов являлась острая необходимость заполнить в «Современнике» цензурные бреши, — первый из них, в работе над которым особенно интенсивно участвовал Некрасов, характеризуется ярко выраженной демократической направленностью и не лишен серьезных литературных достоинств.

К средине: 50-х годов в общественной жизни страны начинают назревать события, благотворно отразившиеся и на журнальной деятельности и на поэтическом творчестве Некрасова.

Уже начало Крымской войны вызвало известное общественное оживление. Неудачный же ее исход выявил полное банкротство николаевской системы и сделал неизбежным поворот в сторону буржуазных реформ. Некрасовский «Современник» этих лет подвергает беспощадному сатирическому обстрелу отрицательные стороны «гнусной рассейской действительности» и самые основы крепостнического строя.

Привлеченные Некрасовым к руководящему сотрудничеству в «Современнике» Чернышевский (в конце 1853 г.) и Добролюбов (в средине 1856 г.) быстро становятся подлинными «властителями дум» демократических кругов тогдашнего общества. Однако в редакции «Современника» они встречают сильнейшую оппозицию со стороны авторитетной группы старых сотрудников журнала, придерживавшейся умеренно-либеральной ориентации (Тургенев, Дружинин, Григорович и др.). К этой же группе присоединяется и своею прямолинейностью и горячностью обостряет назревающий конфликт приехавший из Севастополя Л. Н. Толстой. Это столкновение отражало напряженную классовую борьбу в стране, в результате которой либеральное дворянство и разночинная демократия оказались на разных сторонах баррикады.

Победа той или другой группы в «Современнике» зависела от того, на чью сторону станет Некрасов, с кем он пойдет — с либералами-постепеновцами или с революционными демократами. Положение усложнялось тем, что с Тургеневым, а з значительной степени и с Толстым, Некрасова связывали интимно-дружеские отношения. И все же Некрасов, ученик и последователь Белинского, окончательно и бесповоротно отдал свой журнал в руки Чернышевского и Добролюбова, продолжателей начатого Белинским дела. Свой поэтический талант Некрасов также целиком посвящает служению делу революционной демократии. Об этом, как нельзя лучше, свидетельствует содержание сборника его стихотворений, вышедшего осенью 1856 г. в Москве в издании Щепкина и Солдатенкова, а также его поэтическая продукция последующих лет.

Успех сборника 1856 г. был поистине беспримерен. Чернышевский, сообщая об этом Некрасову, находившемуся в это время за границей, куда он поехал лечиться, добавлял: «Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли «Ревизор» и «Мертвые души» имели такой успех». О том же писал Тургеневу Боткин: «Не было примера со времени

Пушкина, чтобы книжка стихотворений так сильно покупалась», а Тургенев, в свою очередь, утверждал: «Что ни толкуй его (т. е. Некрасова. — В. Е.-М.) противники, а популярнее его нет теперь у нас писателя» {письмо к М. Н. Лонгинову). Однако выход в свет сборника 1856 г. вызвал исключительно сильную цензурную бурю. Когда замещавший Некрасова на посту редактора «Современника» Чернышевский перепечатал из сборника в ноябрьском номере журнала три стихотворения («Поэт и гражданин», «Забытая деревня», «Отрывки из записок графа Саранского»), то они возбудили негодование высших сфер, и под их давлением «Современник» едва не был закрыт. Распространились даже слухи, что Некрасов по возвращении из-за границы будет арестован в посажен в крепость.

Пятилетие с 1856 по 1861 г. — один из наиболее светлых периодов в жизни и деятельности Некрасова. Журнал его шел великолепно, приобретая, вместе с тысячами новых подписчиков, исключительный авторитет и значение. Поэтическое дарование Некрасова неуклонно росло; каждый год приносил все новые и новые поэтические достижения. Так, в 1856 г. были написаны «Несчастные», в 1857 — -«Тишина» и «Убогая и нарядная», в 1858 — «Размышления у парадного подъезда» и «Песня Еремушке», в 1858-1859 — «О погоде», в 1860 — -«На Волге», «Рыцарь на час», «Плач детей», в 1861 — «Крестьянские дети», «Коробейники». С другой стороны, крепла дружба с Чернышевским и Добролюбовым, дружба, основанная на идейной близости, на теплых личных отношениях, взаимном доверии и уважении.

Сохранив за собою общее руководство журналом, Некрасов предоставил Добролюбову и Чернышевскому широчайшую в нем свободу. Они использовали ее — всемерно усиливая революционно-демократические тенденции журнала, разделяемые и Некрасовым.

Политические статьи в «Современнике» писались, по большей части, Чернышевским, и к ним-то и относятся известные слова Ленина о том, что' Чернышевский умел своими «подцен31урным1и статьями воспитывать настоящих революционере в» (Сочинения, изд. 3, т. IV, стр. 126).

Революционно-воспитательное воздействие Добролюбова и Чернышевского испытали на себе и те молодые писатели демократического лагеря, которые тянулись к «Современнику», как к объединяющему их центру. Среди них в первую очередь должны быть названы Н. Г. Помяловский, Н. В. Успенский, В. А. Слепцов.

Однако выпавшее на долю Некрасова счастье работать рука об руку с такими людьми, как Чернышевский и Добролюбов, было непродолжительным. В ноябре 1861 г. умер Добролюбов, а через какие-нибудь полгода был арестован и заключен в Петропавловскую крепость Чернышевский. Аресту Чернышевского предшествовала приостановка «Современника» правительством. Обе эти репрессии явились следствием резкого поправения правительства, вызванного страхом перед крестьянской революцией и обостренного распространением первых революционных прокламаций и петербургскими пожарами 1862 г.

Как ни трудно было Некрасову пережить смерть Добролюбова и утрату Чернышевского, — он не опустил рук и с февраля 1863 г., когда истек срок восьмимесячной приостановки «Современника», возобновил издание своего журнала. Его соредакторами теперь были М. Е. Салтыков-Щедрин,

А. Н. Пыпин, Г. З. Елисеев и М. А. Антонович. Из них только Салтыков-Щедрин мог, в известной мере, заместить умершего Добролюбова и сосланного в Сибирь Чернышевского. Все же и в эти годы журнал Некрасова оставался наиболее прогрессивным журналом эпохи. Цензурные репрессии против него не прекращались. Особенно резкий характер они приняли после того, как на страницах журнала появился роман Чернышевского «Что делать?», написанный им в крепости. Некрасову приходилось прилагать колоссальные усилия, чтобы уберечь «Современник» от запрещения. В этих целях им была изобретена, как выразился впоследствии Н. К. Михайловский, целая система «щитов и громоотводов». Однако, когда налетела «экстраординарная гроза», все эти «щиты и громоотводы» оказались бесполезными. Вскоре после покушения Каракозова (4 апреля 1866 г.), вызвавшего вспышку настоящего «белого террора», — «Современник» был запрещен, и запрещен уже окончательно. Некрасов пытался предотвратить это запрещение, идя на такие компромиссы, о которых впоследствии вспоминал с тоской и болью. Так, например, на торжественном обеде в Английском клубе он приветствовал стихами Муравьева-Вешателя, облеченного после каракозовского выстрела чуть ли не диктаторскими полномочиями. Эти именно компромиссы имел в виду Ленин, указывая в своей статье «Еще один поход на демократию», что, хотя «все симпатии его (Некрасова. — В. Е.-М.) были на стороне Чернышевского», он по личной слабости «грешил нотками либерального угодничества» (Сочинения, изд. 3, т. XVI, стр. 132).

И все же спасти «Современник» ему не удалось; зато допущенная им ошибка способствовала широкому распространению слухов о том, что Некрасов изменил своим прежним убеждениям. Слухи эти не соответствовали действительности. Даже в минуты наибольшей растерянности, наибольших опасений за судьбу своего журнала и за себя Некрасов ни о какой перемене фронта, конечно, не думал. Лучшим доказательством того, что и после событий весны 1866 г. Некрасов полностью сохранил верность знамени Чернышевского и Добролюбова, явилось последовавшее в 1868 г. возобновление его журнальной деятельности. Через полтора года после запрещения «Современника» Некрасову удалось договориться с собственником одного из самых старых петербургских журналов — «Отечественных Записок» А. А. Краевским о передаче редакции этого журнала в его руки.

В редакцию «Отечественных Записок», кроме Некрасова, вошли сначала Г. 3. Елисеев, а несколькими месяцами позднее окончательно порвавший с государственной службой М. Е. Салтыков-Щедрин.

Как справедливо отмечает историк Б. П. Козьмин, «Отечественные Записки» «завоевали себе репутацию лучшего русского журнала своего времени», чему способствовало сотрудничество немалого количества «людей, причастных к революционному движению». «Идейная близость, — продолжает тот же автор, — между «Отечественными Записками» и революционным движением 70-х годов несомненна. Революционеры находили на страницах этого журнала ответ на большинство волновавших их вопросов. Недаром впоследствии, уже через много лет после смерти Некрасова, «Отечественные Записки», подобно «Современнику», были закрыты правительством, и эта карательная мера мотивировалась именно близостью этого журнала к революционному подполью».

Говоря об «Отечественных Записках», нельзя не упомянуть, что, идя путем «Современника», они стали объединяющим центром для беллетристов демократического направления. Достаточно сказать, что в них усердно сотрудничали, не говоря о самих Некрасове и Салтыкове, Г. И. Успенский, Ф. М. Решетников, H. Н. Златовратский, П. В. Засодимский, Н. И. Наумов и многие другие. Из писателей старшего поколения в «Отечественных Записках» постоянно печатал свои пьесы А. Н. Островский.

Перегруженность журнальной работой, утомительные сношения с цензурным ведомством, очень скоро усвоившим и в отношении нового журнала Некрасова тот же репрессивный образ действий, какой практиковался им в отношении «Современника», не помешали Некрасову создать в годы редактирования «Отечественных Записок» ряд выдающихся поэтических произведений. Сюда, прежде всего, следует отнести такие поэмы его, как «Дедушка» (1870), «Недавнее время» (1871), «Русские женщины (1871-1872), «Современники» (1875) и, наконец, огромную эпопею, лучшее произведение Некрасова — «Кому на Руси жить хорошо» (1864 — -1876). Из лирических стихотворений Некрасова этих лет выделяются: «Уныние», «Элегия», цикл «Из записной книжки» и «Последние песни» (1876-1877). Успех многих из этих произведений был чрезвычайно велик. Некрасов стал любимейшим поэтом революционной молодежи. Мало того, его произведения стали проникать в народные массы.

С начала 1876 г. Некрасов почувствовал первые симптомы той затяжной мучительной болезни, которой суждено было свести его в могилу. Болезнь эта сопровождалась невыносимыми физическими страданиями.

Демократическая общественность проявила исключительное внимание к умиравшему поэту и всячески старалась выразить ему свою любовь и сочувствие. Студенты Петербургского университета и Медико-хирургической академии преподнесли Некрасову приветственный адрес. Откликаясь на горькую фразу одной из его «последних песен» —

Ничьего не прощу сожаленья,
Да и некому будет жалеть... —
 

студенты заверяли Некрасова в том, что его пожалеет «всей душой его любящая учащаяся молодежь русская», что, «из уст в уста передавая дорогие ей имена», не забудет она и его имени и вручит его «исцеленному и прозревшему народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья».

Чернышевский, томившийся в Вилюйске, на слухи о смертельной болезни Некрасова реагировал следующими волнующими словами (в письме к Пыпину от 14 августа 1877 г.): «Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю за его доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем. Он действительно был человек очень высокого благородства души и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов».

Слова Чернышевского были переданы по назначению. «Скажите Николаю Г авриловичу, — отвечал Некрасов едва слышным шопотом, — что я очень благодарю его; я теперь утешен; его слова дороже мне, чем чьи-либо слова». Некрасов видел в Чернышевском высокий образец гражданской доблести. Из его слов, точно так же, как из адреса студентов, умирающий поэт понял, что общественное служение вдохновлявшей его скорбной музы бьгло оценено по достоинству передовой частью русского общества.

Смерть Некрасова 27 декабря 1877 г. (8 января 1878 г.) вызвала новый взрьгв общественных симпатий к нему, особенно проявившихся во время похорон поэта. Вот что писал об этом в «Отечественных Записках» Г. 3. Елисеев в своей вырезанной цензурой статье: «Со времени Пушкина едва ли ко гробу какого-нибудь писателя стекалось столько народу, сколько мы видели при гробе Некрасова и на панихидах, в особенности же при погребении... С того самого момента, как появилось известие в газетах о смерти Некрасова, интеллигентный Петербург с утра до ночи толпился в его квартире. Надобно было видеть, с каким непритворным горем толпы учащейся молодежи являлись при его гробе, благоговейно склонялись на колени перед гробом, целовали его руки и потом сменялись новыми толпами. Все это, что в продолжение трех дней со времени его смерти являлось на поклонение его гробу, стеклось на его погребение. На погребении Некрасова был, можно сказать, весь интеллигентный Петербург, вся лучшая будущая Россия Петербурга», Похороны Некрасова приобрели характер политической демонстрации. На них присутствовали участники тогдашних революционных организаций — «землевольцы» и «южные бунтари». Они явились вооруженными, чтобы в случае необходимости дать отпор полиции, и возложили на гроб поэта венок с надписью: «от социалистов»'. После Засодимсжого и Достоевского у могилы произнес речь Г. В. Плеханов, говоривший о значении поэзии Некрасова для русской революции. Вслед за ним сказал несколько слов рабочий, фамилия которого осталась неизвестна.

2

В замечательном писыме к Л. Н. Толстому от 5/17 мая 1857 г. Некрасов в следующих выражениях раскрывает основы своего мировоззрения: «Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению — страшного и обидного в этом много! На этом одном можно' с ума сойти. Но вот вы замечаете, что другому (или другим) нужны вы — и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая, порука... Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора... Рассматривайте себя, как единицу — и вы придете в- отчаяние»...

Под таким именно углом зрения решая вопрос о смысле человеческой жизни вообще,

Некрасов особое внимание уделяет более частному вопросу — о назначении поэта.

В юношеском сборнике его стихотворений вопрос этот решается в чисто романтическом плане: поэзия — это «гордая царица», которая учит «проникать земные очи в мир надзвездный»; поэт, «связь с бренною землей расторгнув без усилия, свободен, как орел, могуществен, как царь», парит «над миром» и пр.

Сборник «Мечты и звуки» вышел в начале 1840 г., а осенью того же года в «Пантеоне русского и всех европейских театров» (№ 9) появляется рассказ Некрасова «Без вести пропавший пиита», в значительной своей части опять-таки посвященный вопросу о назначении поэта, о миссии поэта. С этой точки зрения, особый интерес представляет образ «пииты» Грибовникова, который призван как бы показать читателю, каким не должен быть поэт. Бездарность, самодовольство, беспринципное эпигонство, проявляемое в форме рабского подражания как классикам, так и романтикам, взгляд на литературу, как на средство разбогатеть, — вот что с точки зрения автора рассказа решительно нетерпимо в поэте.

Еще через несколько месяцев в «водевильных сценах» «Утро в редакции» («Литературная газета», 1841 г. №№ 15 и 16) Некрасов создает два образа: внушающий отвращение образ писателя Задарина (т. е. Булгарина), более всего стремящегося к наживе, торгующего своими мнениями, и образ честного, неподкупного писателя Семячко (т. е. Ф. А. Кони). В уста последнего вложена, между прочим, такая тирада: «Я — литератор, а не торговка с рынка. Я могу входить в спор литературный, где от столкновения мнений может произойти польза для науки, искусства или словесности, но в торгашеские перебранки, порождаемые спекулятивными взглядами на литературу моих противников, я входить не могу. . Я не намерен отступать от моих правил и пятнать страницы моей газеты тою ржавчиною литературы, которую желал бы смыть кровью и слезами. Я хочу исполнять свое дело добросовестно и честно».

Все это дает достаточные основания для вывода, что Некрасов, которому еще не исполнилось и двадцати лет, в высшей степени серьезно смотрел на общественную роль писателя. Однако вопрос о литературном направлении, к которому он примкнет, был для него еще не вполне ясен.

Влияние статей Белинского, а затем личной его проповеди помогли Некрасову не только приобщиться к определенному литературному направлению, но и стать одним из его замечательнейших представителей.

В 1843 г., на страницах своего первого романа «Жизнь и похождения Тихона Трос-. никова», Некрасов дал развернутую формулировку своих литературно-эстетических взглядов, связывая их непосредственно с мнениями Белинского. Тросников (образ автобиографический), излагая рецензию «Буки(т. е. Белинского) на книгу своих юношеских стихов, сводит ее содержание к следующим положениям:

1. «Писать звучные стишки без идей и содержания не значит еще быть поэтом».

2. «Люди с истинным призванием к поэзии смотрят на свой талант как на дело святое и великое, как на достояние всего человечества».

3. Не «воспевание личных своих интересов и страданий, действительность которых к тому же подвержена большому сомнению», «не песенка или романс к Хлое» должны составлять «содержание поэзии истинного поэта»: оно должно «обнимать собою все вопросы науки и жизни, какие представляет современность».

4. «Поэт настоящей эпохи должен быть человеком, глубоко сочувствующим современности».

5. «Действительность должна быть почвою его поэзии».

Эти положения воспроизводят с некоторыми изменениями взгляды Белинского на назначение поэзии. Мы видим, что их сущность сводится к провозглашению реализма единственным литературным направлением, отвечающим требованиям современности, а вместе с тем к категорическому отрицанию «чистого искусства».

Свои литературные взгляды Некрасов стремился подтвердить художественной практикой, и в романе о Тросникове, несмотря на наличие некоторых пережитков романтизма, успешно разрешил эту задачу. Тот путь, на который вступил Некрасов в качестве писателя натуральной школы, был путем критического реализма. Видя в «натуре», т. е. в жизни, основной объект художественного воспроизведения, Некрасов критически относился к темным сторонам «гнусной рассейской действительности».

Наибольшим злом в ней было невыносимо тяжелое положение закрепощенного народа. Некрасов задумывался о нем еще тогда, когда «отроком блуждал по тихим волжским берегам». Теперь же его сознание, проясненное общением с Белинским и впечатлениями от современной действительности, характеризовавшейся все возраставшей эксплоатацией крестьян помещиками и все усиливавшимся проявлением недовольства со стороны эксплоатируемых, — уже неотвязно приковано к этому социальному злу. Естественно, что и в его поэтических произведениях не могла не зазвучать горячая любовь к народу и ненависть к его угнетателям. С исключительной яркостью они выражены в знаменитом восьмистишии 1848 г. — «Вчерашний день, часу в шестом». Необычайно сжатая зарисовка одной из обычных сцен, происходивших на площадях тогдашних городов, перерастает в обобщенное изображение безмерных народных страданий, причем, если даже народ и молчит («ни звука из ее груди»), то поэт молчать не может и не хочет. Он говорит, указывая музе на публично истязуемую крестьянскую женщину:

...«Гляди!
Сестра твоя родная!»
 

Так породнилась некрасовская муза с народом, и этому родству не изменяла до конца. Через тридцать лет умирающий Некрасов, мысленно возвращаясь к образу своего раннего стихотворения, восклицает:

Не русский — взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу...
 

В эпоху «мрачного семилетия» Некрасов вынужден был отказаться на некоторое время от наиболее острых в социальном отношении тем. Однако мысль его продолжала работать над проблемой назначения поэта, и перед ним все чаще и чаще возникает вопрос, как ему следует относиться к величайшему поэту недавнего прошлого — Пушкину и к величайшему писателю современности — Гоголю.

О Пушкине он думал, когда создавал свое стихотворение «Муза» (1851). В нем противопоставлены две музы: муза Пушкина в том образе, в котором она является в стихотворениях 1821 г. — «Муза» («В младенчестве она меня любила») и «Наперсница волшебной старины», и муза самого Некрасова. Всем содержанием своего стихотворения Некрасов дает понять, что пушкинская муза — не его муза2; его муза — это «неласковая и нелюбимая Муза», «печальная спутница печальных бедняков, рожденных для труда, страданья и оков». Образ ее получает окончательную обрисовку в заключительном четверостишии:

Чрез бездны темные Насилии и Зла,
Труда, и Голода она меня вела,
Почувствовать свои страданья научила
И свету возвестить о них благословила...
 

Образ некрасовской музы с достаточной 'Определенностью говорит, что основной установкой поэта поирежнему является установка на критический реализм.

Одним из ярчайших представителей критического реализма в русской литературе был Гоголь. Естественно, что мысль Некрасова все чаще и чаще обращается к нему. Сам Некрасов пытался итти по следам Гоголя. Его повести, подобно повестям Гоголя, могли бы быть названы «петербургскими повестями»; его роман о Тросникове свидетельствовал об усвоении им гоголевских приемов творчества и гоголевского художественного метода. В 1852 г. Гоголь умирает, и Некрасов тотчас откликается на его смерть стихотворением «Блажен незлобивый поэт», в котором как бы подводит итог своим мыслям о Гоголе.

В стихотворении «Муза» противопоставлены образы двух муз, в данном же стихотворении — Образы» двух поэтов. Однако если в «Музе» Некрасов все же любуется «пушкинской музой», хотя и подчеркивает, что она не его муза, то в стихотворении «Блажен незлобивый поэт» его отношение к «незлобивому поэту» — явно ироническое. Некрасов дает понять читателю, что с «незлобивым поэтом» ему не по пути. Зато в последующих стихах он превозносит другого поэта — того, «чей благородный гений стал обличителем толпы, ее страстей и за-

Злуждений», поэта, питающего «ненавистью грудь», вооружившего «уста сатирой», которому приходится ловить

...звуки одобренья
Не в сладком ропоте хралы,
А в диких криках озлобленья
 

и т. д.

Хотя стихотворение это навеяно смертью Гоголя и имело своею целью прославить общественное направление его творчества, однако реальный Г оголь далеко не столь боевая фигура, как некрасовский «обличитель толпы», сознательный и последовательный поэт-боец, поэт-гражданин, стимулом деятельности которого является не одна любовь, но и 'ненависть — ненависть к социальному злу и его носителям. Концовка стихотворения — «Как любил он — ненавидя» — впервые выражает ту мысль, которая пронизывает все творчество Некрасова. Так, в 1855 г. Некрасов пишет знаменитое стихотворение «Замолкни, Муза мести и печали», в котором не только находит замечательное по своей яркости и выразительности определение для своей музы, но и ту формулу, которая лучше, чем какая-либо другая, раскрывает общественно-психологический источник его поэзии:

То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть...
 

Это — ненависть во имя любви к людям, характерная для всякого активного и сознательного борца против социальной неправды3. Некрасов к середине 50-х годов» чувствовал себя таким борцом, и это отразила его развернутая поэтическая декларация — стихотворение «Поэт и гражданин».

Автор «Поэта и гражданина» твердо стоит на позициях критического реализма:

Без отвращенья, без боязни
Я шел в тюрьму и к месту казни,
В суды, в больницы я входил...
. . . . . . . . . . . . . . .
Не повторю, что там я видел.
Клянусь, я честно ненав-идел!
Клянусь, я искренно любил!
 

Открытая, честная ненависть к одним, в соединении с искренней любовью к другим, ведет к окончательному и бесповоротному разрыву с теорией «чистого искусства». Она требует активного вмешательства в жизнь, в социальную борьбу.

Иди в огонь, за честь отчизны,
Зa убежденья, за любовь.
Иди и гибни безупречно,
Умрешь недаром... Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
 

Нашедшая здесь свое выражение эстетическая теория восходит своими корнями к воззрениям Белинского и Чернышевского. Основное значение «Поэта и гражданина», опирающегося в своих выводах и формулировках на целый ряд упомянутых выше стихотворений Некрасова, в том, что именно это стихотворение благодаря своей огромной популярности внесло в широкие массы читателей мысль, что поэзии — важное общественное дело, что поэт, стоящий на уровне передовых идей современности, не может не быть гражданином, не может не быть борцом. «Поэт и гражданин» — это декларация идейно насыщенной, политически острой поэзии, декларация, подтвержденная художественной практикой великого повта.

Поэзия Некрасова — одно из самых значительных проявлений критического реализма, разоблачающего все основы современной ему русской действительности. Однако Некрасов, как революционный демократ, не ограничился отрицанием и критикой. В его творчестве нашли яркое выражение и те положительные социально-политические идеалы, которые в качестве неотъемлемой части входили в революционно-демократическое мировоззрение.

В соответствии с этим очень видное место в его произведениях занимают образы положительных героев. Положительные образы некрасовской поэзии тесно связаны с его верой в будущее родного народа.

Все это, однако, станет гораздо яснее, как только мы перейдем к тематике и образам некрасовского творчества.

3

Некрасов сам указал, в какие тематические и жанровые рубрики следует объединять его произведения. Сделал это он на страницах своего первого собрания стихотворений, вышедшего в 1856 г.4 Это издание представляет огромный интерес но только потому, что оно имело колоссальный успех и сразу поставило Некрасова рядом с самыми великими именами русской литературы, но и потому, что в нем тяжко больной и не сомневавшийся в своей скорой смерти поэт как бы подводи’л итог своему творческому пути, стремясь прояснить и подчеркнуть основные черты своего поэтического облика.

В издании 1856 г. Некрасов определенным образом группирует материал по темам, а отчасти по жанрам. Начинается книга с программного введения, выделенного более крупным шрифтом и особой нумерацией страниц, — со стихотворения «Поэт и гражданин».

Первый отдел составляют лиро-эпические и эпические стихотворения о народе, рисующие образы представителей народной среды и картины народной жизни. Среди них выделяются: «В дороге»., «Влас», «В деревне», «Огородник», «Забытая деревня», «Школьник».

Второй отдел составляют сатирические стихи, направленные против представителей привилегированных классов, — помещиков, чиновников, буржуа-капиталистов, — в которых Некрасов видит угнетателей народа и эксплоататоров народного труда. В нем выделяются: «Отрывки из путевых записок гр. Гаранского», «Псовая охота», «Колыбельная песня», «Филантроп», «Современная ода», «Секрет», «Нравственный человек».

Третий отдел состоит всего из одного произведения — поэмы «Саша», интересного прежде всего тем, что в нем Некрасов начинает «поиски героя». «Саша» — это поэма о ложных (Агарин) и истинных (Саша) друзьях народа.

Наконец, четвертый отдел издания 1856 г. состоит из лирических стихотворений, причем автор печатает вперемежку стихотворения граждански-лирические («Муза», «Блажен незлобивый поэт», «Еду ли ночью по улице темной» и др.) и интимно-лирические («Ты всегда хороша несравненно», «Поражена потерей невозвратной», «Мы с тобой бестолковые люди» и др.). Делается это с целью подчеркнуть, что для поэта гражданская тема настолько интимноблизка, что как бы становится личной, а Ч1Исто-ли!Ч1на1Я' тем&, сплошь да рядом,, приобретает гражданский смысл. В этом органическом слиянии гражданского и личного одна из отличительных особенностей не только лирики Некрасова, но и его поэзии в целом

Итак, народ — основная тема Некрасова, которую он выдвигает на первое место в перзом же издании своих стихотворений, т. е. уже тогда, когда эта тема не достигла еще своего максимального развития в его творчестве.

Но чтобы быть певцом народа, нужно было его знать и любить, верить в народ, уметь правдиво, а вместе с тем художественно его изображать.

Свое изумительное знание народа Некрасов приобрел как путем непосредственного общения с ним, которое началось еще в детстве и продолжалось в зрелые годы (одно из средств — постоянные охотничьи экскурсии, в сопровождении охотников из среды местных крестьян), так и путем широкого знакомства с литературой о народе.

Все, что нам известно о Некрасове и как о человеке, и как о поэте, свидетельствует о силе и глубине его любви к Родине. Только на лоне родной природы, только в общении с народом Некрасов! чувствовал себя хорошо. С этой точки зрения особый интерес представляет его поэма «Тишина» с ее незабываемым обращением к «родной стороне»:

...Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
. . . . . . . . . . . . . .
...Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
 

А затем поэт говорит о народе, с восторгом и преклонением вспоминая его подвиги в только что минувпгую кровавую войну:

Народ-герой! в борьбе суровой
Ты не шатнулся до конца...
 

Едва ли есть среди великих русских поэтов другой, который с большим основанием, чем Некрасов, мог бы оказать о себе:

Верь, что во мне необъятно безмерная
Крылась к народу любовь...
 

То горячее чувство патриотизма, которое никогда не покидало Некрасова, помогло ему уверовать в великое предназначение родного народа. Мрачные и безотрадные картины эксплоатации труда капиталом с потрясающей силой нарисованы в стихотворении «Железная дорога». Однако великим оптимизмом проникнуты строки о русском народе, который

Вынесет все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе...
 

А в «Горе старого Наума» поэт пророчески предвидит начало

«Иных времен, иных картин»,
 

когда

«Освобожденный от оков
Народ неутомимый»
 

будет счастливо жить и трудиться на берегах родной поэту Волги’.

Творческая способность правдиво и художественно изображать народ, рисовать картины народного быта и нравов и поэтически воплощать его идеалы и стремления была в высокой степени присуща Некрасову.

Отправляясь от непосредственных впечатлений жизни, он умел придавать создаваемым им картинам и образам характер широких социальных обобщений. Сцена на улице, у парадного подъезда, виденная Некрасовым из окна его квартиры, взволновала его, и он непосредственно после этого изобразил ее с точностью и конкретностью художника-реалиста. Но эта же сцена наталкивает поэта на ряд общих вопросов о причинах народных страданий. Отвечая на эти вопросы, Некрасов создает потрясающую картину страданий народа («Родная земля! Назови мне такую обитель»...) и выдержанный в гневно-сатирических тонах образ представителя правящей верхушки («владельца роскошных палат»), который, по убеждению поэта, является их виновником. Таким образом, уличная сцена приводит к созданию картин и образов широчайшего социального захвата и исключительной общественной значимости.

Вглядываясь в образы представителей народной среды в; произведениях Некрасова, мы, с одной стороны, ощущаем их жизненность, достигаемую тем, что поэт умеет выделить присущие им индивидуальные черты, с другой стороны, воспринимаем их как некий коллективный образ — образ народа.

Образ Дарьи в поэме «Мороз, Красный нос» это конкретный образ молодой крестьянки, жены умершего Прок л а, и в то же время это обобщенный образ «величавой славянки», дочери великого народа.

То же следует сказать и о Савелии в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Он не лишен индивидуальных черт, но в то же время в нем нельзя не видеть типичного образа «богатыря святорусского»:

Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!..
 

Дарья, Савелий и многие другие крестьянские образы Некрасова принадлежат к числу его положительных героев. Отсюда не следует, однако, что Некрасов, как бытописатель крестьянства, не уделяет никакого внимания отрицательным явлениям крестьянской жизни. В его произведениях, в особенности в поэме «Кому на Руси жить хорошо», заклеймены холопство дсворовых («Про холопа примерного Якова Верного»), жадность, приводящая иной раз к предательству к переходу на сторону классового врага («Крестьянский грех»), пассивность и покорность «властям предержащим». Но Некрасову ясно, что все это — результат невыносимо тяжелых условий крестьянской жизни.

С большим сочувствием Некрасов изображает и демократические слои города. Город в середине XIX века стал играть такую видную роль в жизни страны, что городская тема в творчестве столь чуткого к явлениям общественности поэта, как Некрасов, не могла не стать одной из основных том. По-,дход к этой теме определился никогда не покидавшим поэта сознанием острых социальных противоречий, в неменьшей мере сказывавшихся в жизни ;города|, чем в жизни деревни.

Если Яким Нагой («Кому на Руси жить хорошо»), который «до смерти работает», не пользуется результатами своего труда, то исчерпывающее объяснение* этого содержится в его же словах:

Работаешь один,
А чуть работа кончена,
Гляди, стоят три дольщика:
Бог, царь и господин!
 

Та же социальная неправда царит и в городе. Еще в первой половине 40-х годов Некрасов ввел В; роман о Трооникове такие яркие строки: «Петербург — город великолепный и обширный! Как полюбил я тебя, когда в первый раз увидел твои огромные домы, в которых, казалось мне, могло жить только счастие, твои красивые магазины, из окон которых метались мне в глаза дорогие ткани, серебро и сверкающие каменья, твои театры, балы и всякие сборища, где встречал я только довольные лица...» «Здесь, — думал я, — настоящая жизнь, здесь и нигде более счастие» — и как ребенок радовался, что я в Петербурге. Но прошло несколько лет... Я узнал, что у великолепных и огромных домов, в которых замечал я прежде только бархат и золото, дорогие изваяния и картины, есть чердаки и подвалы, где воздух сыр и зловреден, где душно и темно, и где на голых досках, на полусгнившей солсме, в грязи, стуже и голоде влачатся нищета, несчастия и преступления. Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые домы».

Нет надобности доказывать, что в цитированных словах нашли себе яркое выражение мысли, позволяющие утверждать, что Некрасов находился на уровне передовых идей своего времени и усвоил, в известной мере, социалистическое умонастроение, — - разумеется, в его утопической форме. Этому усвоению способствовали непосредственные впечатления пережитого Некрасовым в период его петербургских мытарств. Отсюда жгучая острота его «петербургских песен»: «Еду ли ночью по улице темной», «На улице», «Убогая и нарядная», «Плач детей», «Наборщики» (из «Песен о свободном слове»), «Утро», а в особенности большая описательно-сатирическая поэма «О погоде», где городская тема нашла наиболее яркое свое выражение.

И тогда, когда Некрасов изображает деревню, и тогда, когда он изображает город, он неизменно противопоставляет угнетаемым угнетателей, подчеркивает острые классовые противоречия.

В николаевскую эпоху, в обстановке еще неотмененного крепостного права, Некрасов особенно часто обличает помещиков («В дороге» — 1845, «Родина» — 1846, «Псовая охота» — 1846, «Отрывки из путевых записок гр. Гаранского» — 1853, «Забытая деревня» — 1855), но и всевластному в те времена чиновничеству жестоко от него достается («Чиновник» — 1844, «Колыбельная песня» — 1845). «Рыцари первоначального накопления» заклеймены в «Современной оде» (1845) и «Секрете» (1855). Быть может, одним из самых резких и политическиострых стихотворений этих лет следует признать небольшое лирическое стихотворение «Отрадно видеть, что находит...». Хотя его социальный смысл зашифрован автором, однако если вдуматься в некоторые выражения, то становится ясно, что оно направлено не против! рядовых представителей господствующих классов, а против правящей верхушки, которой «дел позорных повесть пройдет лишь в поздних временах».

В 60-е и 70-е годы, под влиянием общественно-исторической обстановки, прежде всего под впечатлением крестьянской реформы 1861 г. и того, что «на место сетей крепостных люди придумали много иных», Некрасов усилил сатирический обстрел угнетателей и экоплоататоров, достигая исключительной остроты в таких произведениях, как «Размышления у парадного подъезда» (1858), « Железная дорог а» (1864), «Г азет ная» (1865), «Балет» (1866), «Недавнее время» (1871). В 1875 г. Некрасов: создает огромное сатирическое полотно — поэму «Современники», в которой пригвождены к позорному столбу представители хищного и до цинизма бессовестного российского промышленного и в особенности финансового капитала, а также держащие их руку представители высшей бюрократии и светского круга. Пять министров подвергнуты беспощадному разоблачению в «Современниках». Достаточно внимания уделено и той части интеллигенции, которая пошла на службу к капиталу. «Современники», бесспорно, самое щедринское из произведений Некрасова. Вообще, сатира Некрасова во многом близка сатире Салтыкова-Щедрина. Ее характеризуют та же политическая острота и непримиримость, та же зоркая наблюдательность, те же художественные принципы сатирического портрета, типического, обобщенного и в то же время конкретного. А кроме того, страшная сила как некрасовской, так и щедринской сатиры в том, что она внушала читателям мысль о порочности всей системы общественных отношений, всего строя в целом.

Третьей основной темой Некрасова, намеченной уже в издании 1856 г., являлась тема друзей народа. Она не менее органична для поэзии Некрасова, чем тема народа и тема угнетателей и эксплоататоров народа. Раз народу живется так невыносимо тяжело, раз виновники его страданий чувствуют себя господами положения, — то кто же поможет народу проложить дорогу к лучшему будущему?

Отвечая на этот вопрос, Некрасов, в качестве единомышленника и соратника Чернышевского («Русский человек на rendez-vous») и Добролюбова ( «Что такое обломовщина? » ), твердо и убежденно' заявлял: только не представители дворянского либерализма. В своем отношении к ним Некрасов был суров и беспощаден. Достаточно сослаться на образ Агарина в поэме «Саша», ка образ «либерала-идеалиста», этого «рыцаря доброго стремления и беспутного житья» в «Медвежьей охоте», на образ «человека сороковых годов» в стихотворении того же названия. Дворянский либерализм осуждается Некрасовым, так как поэт убежден в его неспособ- j ности претворить свои «благие порывы» в дела.

Развенчав дворянский либерализм и «лишнего человека», как наиболее типичное его воплощение, Некрасов продолжает «поиски героя». Он не сомневается, что в. России

И есть и были в стары годы
Друзья народа и свободы...
(«Несчастные»)
 

Некрасов близко знал многих из этих «друзей народа и свободы». Лучшие из них — Белинский, Чернышевский, Добролюбов — были его личными друзьями. В своих стихах поэт не раз с любовью обращался к их образам. Белинского он воспел в стихотворении «Памяти приятеля», в поэмах «Белинский», «Несчастные», «Медвежья охота»; Чернышевского — в стихотворениях «Поэт и гражданин» и «Не говори: забыл он осторожность»; Добролюбова. -—-ib стихотворениях «Двадцатое ноября 1861 года» и «Памяти Добролюбова». И стихи Некрасова стали неотделимы в сознании многих поколений читателей от образов этих замечательных русских людей.

Некрасов искал положительного героя среди молодого поколения. Тяга к изображению молодежи, «молодого племени» является одной из основных особенностей его поэзии. Уже в первой своей поэме «Саша» Некрасов рисует моральную победу юной героини над уже немолодым героем. Эта победа является следствием того, что «лишний человек» Агари,н неспособен согласовать слово с делам, а Саша полна страстным стремлением быть полезной обществу, народу («бедные все ей приятели, други: кормит, ласкает и лечит недуги»...»). Сфера деятельности Саши — ужа и ограниченна. Но< в образе ее Некрасов уловил те черты и настроения русского общества, о которых через несколько лет писал Добролюбов, характеризуя героиню романа Тургенева «Накануне» Елену Стахову: «Черты ее нам знакомы, мы ее понимаем, сочувствуем ей. Что это значит? То, что основа ее характера — любовь к страждущим и притесненным,, желание деятельного добра, томительное искание того, кто бы показал, как делать добро, — все это, наконец, чувствуется в лучшей части нашего общества».

Герой второй поэмы Некрасова «Несчастные» Крот — уже подлинный революционный борец, пострадавший за свои убеждения. Недаром поэт рисует его в каторжной тюрьме, средт преступников. Недаром он в уста его вкладывает такие речи: «Но опит народ под тяжким игом, боится нуль, не внемлет книгам. О Русь, когда ж проснешься ты!» Недаром Крот в предсмертном бреду видит себя на площади среди восставшего и победившего народа.

Ту революционную пропаганду, которую вел Крот среди каторжников, ведет и сам Некрасов, обращаясь к молодому поколению. Лучший пример — знаменитая «Песня Еремушке» (1858).

У Некрасова не было ни малейшей надежды провести в печать произведение, в котором была бы дана сколько-нибудь широкая картина революционного движения 60-70-х годов и изображены наиболее характерные его представители. В своем стремлении откликнуться на революционную современность, он решается выразить свое отношение к ней, базируясь на историческом материале. Этим и следует объяснить на первый взгляд совершенно неожиданное для столь тесно связанного с современностью поэта, как Некрасов, обращение к исторической теме-. В период с 1870 по 1872 гг. Некрасов пишет три поэмы о декабристах — «Дедушка», «Княгиня Трубецкая» (1-я ч. «Русских женщин»), «Княгиня Волконская» (2-я ч. «Русских женщин»). Никогда еще ни один из русских классиков не изображал участников революционного движения в таком ореоле гражданской доблести и моральной высоты, как это сделал Некрасов в названных поэмах. Революционная молодежь 70-х годов находила в них выражение самого недвусмысленного сочувствия своей деятельности: поднимая на пьедестал декабристов и их героических жен, Некрасов как бы приветствовал революционных борцов современности.

Хотя исторические поэмы Некрасова имели колоссальный успех, но он все же не чувствовал себя вполне удовлетворенным, ибо свое намерение изобразить современного революционного деятеля осуществил только отчасти. В 1876 г., уже стоя «у двери гроба», Некрасов делает последнюю попытку в этом направлении: он вводит в заключительную часть «Кому на Руси жить хорошо» образ революционера из народа — Григория Добросклонова. Хотя цензурный гнет сильно затруднял работу Некрасова над этим образом, но все же в галлерее положительных героев поэзии Некрасова он занимает самое видное место. При всей незаконченности образа Гриши, песни его («Доля народа», «Русь», «Бурлак», «,В минуты унынья, о родина мать!») значительно проясняют идеологический облик героя.

Некрасов прекрасно понимал, что подобие Г рише представители революционной молодежи должны быть поддержаны самим народом. Вот почему в поэме «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов особенно внимательно фиксирует рост в народе революционных настроений. О них говорят образы Кудеяра («О двух великих грешниках»), Савелия — богатыря святорусского, а в некоторой мере Якима Нагого и Ермила Гирина. Даже крестьянская женщина говорит о себе:

Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!
 

Крестьянские образы поэмы «Кому на Руси жить хорошо» дают достаточные основания для вывода, вложенного поэтом в уста Гриши Добросклонова:

В рабстве спасенное
Сердце свободное —
Золото, золото
Сердце народное!
 

На начальном этапе некрасовского творчества лирическая струя в нем была преобладающей. В 50-е, 60-е, тем более в 70-е годы поэт очень значительное внимание стал уделять эпическим, лиро-эпическим и сатирическим жанрам, но это' не ослабило лирической струи в его творчестве. Лиризм пронизывает всю поэзию Некрасова — от юношеских стихов до цикла «Последние песни», широкой струей вливаясь даже в этические и сатирические стихотворения Некрасова.

Некрасов принадлежит к числу поэтов, постоянно обращавшихся к изображению своего внутреннего мира, но это не наложило на его поэзию печати чрезмерной субъективности, так как его внутренний мир составляли чувства и настроения не узко личного характера, а настроения, порожденные наблюдением над различными сторонами социальной действительности. Поэтому и лирика его носила на себе яркую печать передовой гражданственности.

Передовым гражданином проявлял себя Некрасов, высказывая свои мысли о назначении искусства, о роли поэта в общественной жизни. Передовым гражданином проявлял себя Некрасов и тогда, когда призывал к революционной борьбе («Песня Еремушке», «Душно! без счастья и воли» и т. д.), когда оплакивал жертвы этой борьбы («Благодарение господу богу», «Еще тройка», «Смолкли честные, доблестно павшие»,. «Вестминстерское аббатство родины твоей» и т. д.), когда клеймил угнетателей и эксплоататорсв народа («Отрадно видеть, что находит», «Размышления у парадного подъезда» и т. д.).

Одну из специфических особенностей лирики Некрасова составляют ее «покаянные мотивы». Психологическим источником этих, стихотворений является горькое сознание в. высшей степени требовательного к себе поэта, что в своем общественном служении он не проявлял тех качеств, которые необходимы для истинного «героя» («Тот не герой, кто лавром не увит и на щите не вынесен из боя»), что приверженность к «минутным благам» жизни делала иной раз его шаги неверными и колеблющимися. Источником покаянных настроений этого рода («Рыцарь на час», «Неизвестному другу», «Уныние») являлось, таким образом, все то же гражданское чувство.

Некрасов, как лирический поэт, отнюдь не чуждался тем природы, дружбы, любви. ‘Однако под его пером и они приобретали общественное звучание.

Так, в раннем стихотворении. «Перед дождем» картина невеселой осенней природы замыкается описанием таратайки, в которой .жандарм увозит кого-то в далекую ссылку. Чудные пейзажи волжской природы сменяются потрясающим рассказом о встрече с «угрюмым, тихим и больным» бурлаком («На Волге»). В стихотворении «Надрывается сердце от муки» страстная тяга на лоно весенней природы мотивируется безотрадными впечатлениями окружающей действительности. Природа воспринималась и изображалась поэтом в теснейшей связи с человеческой жизнью. Всем сердцем чувствуя, что «нет безобразья в природе», поэт тем острее переживает «безобразье» в сфере человеческих отношений («Железная дорога»).

Заговаривая о дружбе и друзьях, Некрасов, в первую очередь, вспоминает тех, с кем сдружило его совместное общественное служение. И Белинский, и Чернышевский, и Добролюбов неизменно предстоят его творческому воображению не столько как личные друзья, а как друзья-соратники на гражданском поприще.

В любовной лирике Некрасова также нередко звучат гражданские ноты. В знаменитом стихотворении «Когда из мрака заблужденья» нашел свое выражение новый взгляд на падшую женщину, как на жертву социальной несправедливости.

Я понял все, дитя несчастья!
Я все простил и все забыл.
. . . . . . . . . . . . . .
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!
 

Даже в тех случаях, когда любовные мотивы, казалось бы, непосредственно не связаны с социальными явлениями и темами, они говорят о таких переживаниях, о таком характере любовных отношений, которые могли быть присущи только людям новой психики, новой идеологии.

Не было для Некрасова более интимноличной темы, чем тема матери, — однако разработку ее он обычно связывает с вопросами общественного порядка, о чем достаточно ярко говорят поэмы «Рыцарь на час» и «Мать».

Быть может, наиболее замечательные примеры того, как личное и гражданское, органически соединяясь друг с другом, образуют нечто монолитное, не укладывающееся ни в какие жанровые рамки, дает тот замечательный цикл, которым Некрасов закончил свой творческий, а вместе с тем и жизненный путь. Мы имеем в виду «Последние песни», которым мало найдется равных не только в русской, но и в мировой литературе.

4

Некрасов превосходно понимал, что только сочетание глубокого и общественно-значимого содержащая с художественно-совершенной формой создает подлинно великие поэтические произведения.

С этой точки зрения исключительный интерес представляет его небольшое стихотворение «Подражание Шиллеру», распадающееся на две частиц I. Сущность и II. Форма/.

Некрасов, прежде всего, подчеркивает здесь, что мировоззрение поэта должно быть передовым и что содержание его произведений должны составлять «типы», т. е. широкое, правдивое изображение общественной жизни. Затем Некрасов настаивает на том, что форма должна соответствовать содержанию («важен в поэме стиль, отвечающий теме») и что работать над формой следует «строго, отчетливо, честно», стремясь к художественному лаконизму.

Выше было показано, насколько прогрессивным являлось миросозерцание Некрасова и какую широкую картину русской жизни давали его произведения.

Отрицать общественное значение «Музы мести и печали» было очень трудно, и потому враждебный Некрасову лагерь всячески старался доказать, что Некрасов — плохой художник, что форма его стихов — художественно слабая форма. Эти оценки, исходившие от сторонников «чистого искусства», иногда производили известное впечатление и на самого Некрасова, и он готов был восклицать:

Нет в тебе поэзии свободной,
Мой суровый, неуклюжий стих!
 

Но еще при жизни Некрасова голосом авторитетнейших русских критиков (Белинского, Чернышевского, Добролюбова) он был признан одним из величайших мастеров русского художественного слова. В советскую эпоху это признание является достоянием не только представителей литературной науки, но и всего советского народа.

Говоря о Некрасове, как своеобразнейшем, оригинальнейшем поэте, подлинном художнике-новаторе, — никоим образом не следует упускать из виду, что он тесно связан с предшествующим развитием русской поэзии, со своими великими предшественниками — Пушкиным, Лермонтовым, Кольцовым.

Эта связь уже была ясна для Добролюбова. В рецензии на «Перепевы» Д. Д. Минаева, Добролюбов, ставя перед собой вопрос, есть ли в России поэт, «который бы с красотою Пушкина и силою Лермонтова умел продолжить и расширить реальную, здоровую сторону стихотворений Кольцова», имел в виду именно Некрасова, когда писал: «Нет сомнения, что естественный ход жизни произвел бы такого поэта: мы даже можем утверждать это »е как предположение или вывод, но как совершившийся фак т».

Исследование советскими литературоведами вопроса о соотношении поэзии Некрасова с классическими традициями русской литературы привело к неоспоримому выводу, что Некрасов явился наследником и продолжателем на новом историческом этапе лучших сторон поэзии Пушкина, Лермонтова и Кольцова.

Главная и наиболее существенная заслуга Некрасова как поэта, основной смысл его новаторства заключается в демократизации тематики и формы поэзии.

Расширение круга жизненных явлений, подлежащих изображению в произведениях искусства, демократизация тематики были пафосом всей передовой литературы 40-х годов. Некрасов стал на этот путь под несомненным влиянием Белинского, не устававшего громить литературных староверов, которые возмущались тем, что литература наводняется «мужиками в лаптях и сермягах». «Природа, — отвечает литературным староверам Белинский, — вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе — человек. А разве мужик не человек? .»(Высказывания Белинского, поддержанные художественной практикой писателей «натуральной школы», ввели в литературу и узаконили в ней такие темы, которые в прежние времена считались «низкими», не заслуживающими «лирного бряцания». Именно Некрасов с наибольшей смелостью в последовательностью осуществлял эти новые принципы в своем творчестве.

Новая тематика, определяемая стремлением ввести в поэтический обиход изображение жизни широких масс, властно требовала и нового литературного стиля, прежде всего такого, который был бы доступен восприятию и пониманию этих масс. Чтобы быть понятным народу, Некрасов должен был, прежде всего, вернуть поэтическому языку его простоту и ясность. «Бывало, — писал он Л. Н. Толстому 17 мая 1857 г., — я был к себе неумолим и просиживал ночи за пятью строками. Из этого времени я вынес убеждение, что нет такой мысли, которую человек не мог бы себя заставить выразить ясно и убедительно для другого, и всегда досадую, когда встречаю фразу: «нет слов выразить» и т. п. Вздор. Слово всегда есть, да ум наш ленив». Подобного рода работа над словом вела к максимальной четкости и простоте поэтического языка Некрасова. Под его пером, рассчитанный на узкий круг читателей «язык богов» становился «языком людей», доступным и понятным каждому.

В этой же связи следует рассматривать упорное стремление Некрасова использовать для своих произведений те слои языка, которые с точки зрения старых литературных канонов считались запретными: техническую и профессиональную терминологию, диалектизмы, простонародные слова.

Стремлением к демократизации поэтического стиля следует объяснить и тот поворот в сторону фольклора, который обогатил поэзию Некрасова в 60-70-е годы, быть может, 'наиболее ценными, подлинно великими достижениями.

Если в 40-е и 50-е годы Некрасов; ориентировался преимущественно на читателей из среды городской демократической интеллигенции (разночинцев), то в 60-е годы он уже кровно был заинтересован в том, чтобы стихи его проникли в деревню и были не только стихами о народе, но и стихами для народа. И вот Некрасов вступает на тот путь, который был испробован до него Крыловым в его баснях, Пушкиным з его сказках, — на путь широкого использования не только народно-бытового, но и народнопоэтического языка. Это использование блестяще удается ему. Такие произведения Некрасова, как «Коробейники», «Зеленый шум», «Орина мать солдатская», «Мороз, Красный нос», «Кому ка Руси жить хорошо» нашли доступ в народные массы потому, что отличаются подлинною народностью как содержания, так и формы. В свое время

В. П. Боткин втолковывал Некрасову: «Брось воспевать любовь ямщиков, огородников и всю эту деревенщину...». Некрасов, само собой разумеется, никогда не следовал этим советам, но в 60-е годы он, убежденный в правильности избранного им пути, обращается к «деревенщине» не только как к желанным читателям, но и как к судьям своих произведений. С этой точки зрения исключительный интерес представляет посвящение поэмы «Коробейники» «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды Костромской губернии)».

В конце 60-х и в 70-е годы, в период работы над поэмой «Кому на Руси жить хорошо», для Некрасова была уже настолько ясна органичность связи его поэзии е фольклором, что он выразил это в следующих, замечательно ярких строках:

Не заказано ветру свободному
Петь тоскливые песни в полях;
Не заказаны волку голодному
Заунывные стоны в лесах;
Спокон веку дождем разливаются
Над родной стороной небеса;
Гнутся, стонут, под бурей ломаются
Спокон веку родные леса;
Спокон веку работа народная
Под унылую песню кипит,
Вторит ей наша муза свободная,
Вторит ей — или честно молчит
(«Газетная»)
 

Издание в течение целого тридцатилетия (1847-1877) таких журналов, как «Современник» и «Отечественные Записки», в условиях дореволюционного времени было настоящим подвигом, и этот подвиг всецело был продиктован страстным стремлением помочь великому делу социального и политического раскрепощения народных масс.

За это же великое дело Некрасов боролся целую треть века как поэт.

Пропаганда, которую вели некрасовские журналы устами Белинского, Чернышевского, Добролюбова, и пропаганда, которую вел в своих поэтических произведениях сам Некрасов, сыграла очень важную роль в возбуждении революционных настроений и среди современников Некрасова и среди последующих поколений. Хотя он и не принадлежал к революционным организациям своего вреиени, но его поэтическое слово приобретало значение активного революционного дела.

Свыше семидесяти лет прошло со дня смерти Некрасова, но именно в наше время, благодаря миллионным тиражам изданий его стихотворений, Некрасов приобрел такую популярность, которой никогда ранее не пользовался, стал достоянием всего советского народа. Поэзия Некрасова, проникнутая пламенной любовью к родине и родному народу, верой в святость и благородство революционного подвига, ненавистью к эксплоататорам и угнетателям, полностью сохранила и в наши дни свою исключительную силу и художественную выразительность.

В. Евгеньев-Максимов
1 К сельцу Грешневу и его окрестностям приурочены детские воспоминания Некрасова. Когда он говорил о родине (например, в стих. «Родина»), он неизменно имел, в виду Грешнево.
2 Говоря о «пушкинской музе», необходимо иметь в виду, что в данном стихотворении изображается муза молодого Пушкина, значительно* отличающаяся от музы зрелого Пушкина, характерные черты которой нашли себе выражение в таких стихотворениях как «Пророк», «О Муза пламенной сатиры», «Памятник» и др.
3 «Учитель» Некрасова Белинский стоял на этой же точке зрения, когда писал К. Д. Кавелину: «ненависть иногда бывает только особою формою любви». Так же смотрел на этот вопрос и Чернышевский. Последний вкладывает в уста Лопухова (героя рогмана «Что делать?»), уже после превращения его в Чарльза Бьюмонта, следующие слова: «Я ненавижу вашу родину, потому что люблю ее, как свою, скажу я вам, подражая вашему поэту». «Поэт», о котором говорит здесь Бьюмонт, без сомнения, Некрасов.
4 Свой дебют, сборник «Мечты и звуки», Некрасов просто-напросто игнорировал: он не только не считал его первым изданием своих стихотворений, но никогда не перепечатал из него ни одной строчки. Счет прижизненным изданиям своих стихов Некрасов вел именно с издания 1856 г., признавая его первым изданием.

1845

СОВРЕМЕННАЯ ОДА


Украшают тебя добродетели,
До которых другим далеко,
И — беру небеса во свидетели —
Уважаю тебя глубоко...
Не обидишь ты даром и гадины,
Ты помочь и злодею готов,
И червонцы твои не украдены
У сирот беззащитных и вдов.
В дружбу к сильному влезть не желаешь
Чтоб успеху делишек помочь,
И без умыслу с ним оставляешь ты
С глазу на глаз красавицу дочь.
Не гнушаешься темной породою:
«Братья нам по Христу мужички!»
И родню свою длиннобородую
Не гоняешь с порога в толчки.
Не спрошу я, откуда явилося,
Что теперь в сундуках твоих есть;

Знаю: с неба к тебе все свалилося
За твою добродетель и честь!
Украшают тебя добродетели,
До которых другим далеко,
И беру небеса во свидетели —
Уважаю тебя глубоко.

В ДОРОГЕ


— Скучно! скучно!.. Ямщик удалой,
Разгони чем-нибудь мою скуку!
Песню, что ли, приятель, запой
Про рекрутский набор и разлуку;
Небылицей какой посмеши,
Или, что ты видал, расскажи —
Буду, братец, за все благодарен. —
«Самому мне невесело, барин:
Сокрушила злодейка-жена!..
Слышь ты, смолоду, сударь, она
В барском доме была учена
Вместе с барышней разным наукам.
Понимаешь-ста, шить и зязать,
На варгане играть и читать —
Всем дворянским манерам и штукам.
Одевалась не то, что у нас
На селе сарафанницы наши,
А, примерно представить, в атлас;
Ела вдоволь и меду и каши.
Вид вальяжный имела такой,
Хоть бы барыне, слышь ты, природной,
И не то, что наш брат крепостной,
Тоись, сватался к ней благородный
(Слышь, учитель-ста врезамшись был,
Байт кучер, Иваныч Торопка),
Да, знать, счастья ей бог не судйл:
Не нужна-ста в дворянстве холопка!
Вышла замуж господская дочь
Да и В: Питер... А справивши свадьбу,
Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу,
Захворал и на Троицу в ночь
Отдал богу господскую душу,
Сиротинкой оставивши Г рушу.
Через месяц приехал зятек
Перебрал по ревизии души
И с запашки ссадил на оброк,
А потом добрался и до Груши.
Знать, она согрубила ему
В чем-нибудь, али напросто тесно
Вместе жить показалось в дому,
Понимаешь-ста, нам неизвестно, —
Воротил он ее на село —
Знай-де место свое ты, мужичка!
Взвыла девка — крутенько пришло:
Белоручка, вишь ты, белоличка!
Как на грех, девятнадцатый год
Мне в ту пору случись.. посадили
На тягло — да на ней и женили...
Тоись, сколько я нажил хлопот!

Вид такой, понимаешь, суровый...
Ни косить, ни ходить за коровой!
Грех сказать, чтоб ленива была,
Да, вишь, дело в руках не спорилось!
Как дрова или воду несла,
Как на барщину шла — становилось
Инда жалко подчас. да куды! —
Не утешишь ее и обновкой:
То натерли ей ногу коты,
То, слышь, ей в сарафане неловко.
При чужих и туда и сюда,
А украдкой ревет, как шальная.
Погубили ее господа,
А была бы бабенка лихая!
На какой-то патрет все глядит,
Да читает какую-то книжку...
Инда страх мен?, слышь ты, щемит,
Что погубит она и сынишку:
Учит грамоте, моет, стрижет,
Словно барчонка каждый день чешет,
Бить не бьет — бить и мне не дает.
Да недолго пострела потешит!
Слышь, как щепка худа и бледна,
Ходит, тоись, совсем через силу,
В день двух ложек не съест толокна —
Чай, свалим через месяц в могилу
А с чего?. Видит бог, не томил
Я ее безустанной работой...
Одевал и кормил, без пути не бранил,
Уважал, тоись, вот как, с охотой.
А, слышь, бить — так почти не бивал,
Разве только под пьяную руку...»
Ну, довольно, ямщик! Разогнал
Ты мою неотвязную скуку!..

ПЬЯНИЦА


оЖизнь в трезвом положении
Куда нехороша!
В томительном борении
Сама с собой душа,
А ум в тоске мучительной...
И хочется тогда
То славы соблазнительной,
То страсти, то труда.
Все та же хата бедная —
Становится бедней,
И мать — старуха бледная —
Еще бледней, бледней.
Запуганный, задавленный,
С поникшей головой,
Идешь как обесславленный,
Гнушаясь сам собой;
Сгораешь злобой тайною...
На скудный твой наряд
С насмешкой неслучайною
Все, кажется, глядят.
Все, что во сне мерещится,
Как будто бы на зло,
В глаза вот так и мечется
Роскошно и светло!
Все — повод к искушению,
Все дразнит и язвит
И руку к преступлению
Нетвердую манит...
Ах! если б часть ничтожную!
Старушку полечить,
Сестрам бы не роскошную
Обновку подарить!
Стряхнуть ярмо тяжелого,
Г«етущего труда, —
Быть может, буйну голову
Сносил бы я тогда!
Покинув путь губительный,
Нашел бы путь иной
И в труд иной — свежительный
Поник бы всей душой.
Но мгла отвсюду черная
Навстречу бедняку...
Одна открыта торная
Дорога к кабаку.

* * *


Отрадно видеть, что находит
Порой хандра и на глупца,
Что иногда в морщины сводит
Черты и пошлого лица
Бес благородный скуки тайной,
И на искривленных губах
Какой-то думы чрезвычайной
Печать ложится; что в сердцах
И тех, чьих дел позорных повесть
Пройдет лишь в поздних племенах,
Не все же спит мертвецки! совесть
И, чуждый нас, не дремлет страх.
Что всем одно в дали грядущей —
Идем к безвестному концу,
Что ты, подлец, меня гнетущий,
Сам лижешь руки подлецу.
Что лопнуть можешь ты, обжора!
Что ты, великий человек,
Чьего презрительного взора
Не выносил никто вовек,
Ты — лоб, как говорится, медный,
К кому все завистью полны, —
Дрожишь, как лист на ветке бедной,
Под башмаком своей жены.

* * *


Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлек,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;
Когда забывчивую совесть
Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть
Всего, что было до меня;
И вдруг, закрыв лицо руками,
Стыдом и ужасом полна,
Ты разрешилася слезами,
Возмущена, потрясена, —
Верь: я внимал не без участья,
Я жадно каждый звук ловил.
Я понял все, дитя несчастья!
Я все простил и все забыл.
Зачем же тайному сомненью
Ты ежечасно предана?
Толпы бессмысленному мненью
Ужель и ты покорена?

Не верь толпе — пустой и лживой,
Забудь сомнения свои,
В душе болезненно-пугливой
Гнетущей мысли не таи!
Грустя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи в груди,
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

(Подражание Лермонтову)

Спи, пострел, пока безвредный?
Баюшки-баю.
Тускло смотрит месяц медный
В колыбель твою.
Стану сказывать не сказки —
Правду пропою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
По губернии раздался
Всем отрадный клик:
Твой отец под суд попался —
Явных тьма улик.
Но отец твой плут известный —
Знает роль свою.
Спи, пострел, покуда честный!
Баюшки-баю.
Подрастешь — и мир крещеный
Скоро сам поймешь,
Купишь фрак темнозеленый
И перо возьмешь.

Скажешь: «Я благонамерен,
За добро стою!»
Спи — твой путь грядущий верен!
Баюшки-баю.
Будешь ты чиновник с виду
И подлец душой.
Провожать тебя я выду —
И махну рукой!
В день привыкнешь ты картинно
Спину гнуть свою...
Спи, пострел, пока невинный!
Баюшки-баю.
Тих и кроток, как овечка,
И крепонек лбом,
До хорошего местечка
Доползешь ужом —
И охулки не положишь
На руку свою.
Спи, покуда красть не можешь!
Баюшки-баю.
Купишь дом многоэтажный,
Схватишь крупный чин
И вдруг станешь барин важный,
Русский дворянин.
Заживешь — и мирно, ясно
Кончишь жизнь свою...
Спи, чиновник мой прекрасный!
Баюшки-баю.

Я за то глубоко презираю себя,
Что живу — день за днем бесполезно губя;
Что я, силы своей не пытав ни на чем,
Осудил сам себя беспощадным судом
И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! —
Добровольно всю жизнь пресмыкался,
как раб;
Что, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны,
Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,
Да и умник подчас позавидовать мог!

* * *


Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил свой век, никого не любя,
Что любить я хочу... что люблю
я весь мир,
А брожу дикарем — бесприютен и сир,
И что злоба во мне и сильна и дика,
А хватаюсь за нож — замирает рука!

1846

ОГОРОДНИК


Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежал я во рву в непроглядную ночь, —
Я свой век загубил за девицу-красу,
За девицу-красу, за дворянскую дочь.
Я в немецком саду работал по весне.
Вот однажды сгребаю сучки да пою;
Глядь хозяйская дочка стоит в стороне,
Смотрит в оба да слушает песню мою.
По торговым селам, по большим городам
Я недаром живал, огородник лихой,
Раскрасавиц девиц насмотрелся я там,
А такой не видал, да и нету другой.
Черноброва, статна, словно сахар бела!..
Стало жутко, я песни своей не допел.
А она — ничего, постояла, прошла,
Оглянулась: за ней, как шальной, я глядел.
Я слыхал на селе от своих молодиц,
Что и сам я пригоне, не уродом рожден, —

Словно сокол гляжу, круглолиц, белолиц,
У меня ль, молодца, кудри чесаный лен.
Разыгралась душа на часок, на другой.
Да как глянул я вдруг на хоромы ее —
Посвистал и махнул молодецкой рукой,
Да скорей за мужицкое дело свое!
А частенько она приходила с тех пор
Погулять, посмотреть на работу мою,
И смеялась со мной и вела разговор:
Отчего приуныл? что давно не пою?
Я кудрями тряхну, ничего не скажу,
Только буйную голову свешу на грудь.
«Дай-ка яблоньку я за тебя посажу,
Ты устал, — чай, пора уж тебе отдохнуть».
— Ну, пожалуй, изволь, госпожа, поучись,
Пособи мужику, поработай часок. —
Да как заступ брала у меня, смеючись,
Увидала на правой руке перстенек:
Очи стали темней непогодного дня,
На губах, на щеках разыгралася кровь.
Что с тобой, госпожа? Отчего на меня
Неприветно глядишь, хмуришь черную
бровь? —
«От кого у тебя перстенек золотой?»
— Скоро старость придет, коли будешь
все знать.

«Дай-ка я погляжу, несговорный какой!» —
И за палец меня белой рученькой хвать!
Потемнело в глазах, душу кинуло в дрожь,
Я давал — не давал золотой перстенек...
Я вдруг вспомнил опять, что и сам я пригож,.
Да не знаю уж как — в щеку девицу чмок!
Много с ней скоротал невозвратных ночей
Огородник лихой. В ясны очи глядел,
Расплетал, заплетал русу косыньку ей,
Целовал-миловал, песни волжские пел.
Мигом лето прошло, ночи стали свежей,
А под утро мороз под ногами хрустит.
Вот однажды, как я крался в горенку к ней,
Кто-то цап за плечо: «держи вора!» кричит
Со стыдом молодца на допрос привели,
Я стоял да молчал, говорить не хотел...
И красу с головы острой бритвой снесли,
И железный убор на ногах зазвенел.
Постегали плетьми и уводят дружка
От родной стороны и от лапушки прочь
На печаль и страду!.. Знать, любить не
рукв
Мужику-вахлаку да дворянскую дочь!

ТРОЙКА


Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.
И зачем ты бежишь торопливо
За промчавшейся тройкой вослед?..
На тебя, подбоченясь красиво,
Загляделся проезжий корнет.
На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя всякий непрочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь;
Сквозь румянец щеки твоей смуглой
Пробивается легкий пушок,
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок.
Взгляд один чернобровой дикарки,
Полный чар, зажигающих кровь,
Старика разорит на подарки,
В сердце юноши кинет любовь.

Поживешь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна и легка...
Да не то тебе пало- на долю:
За неряху пойдешь мужика.
Завязавши подмышки передник,
Перетянешь уродливо грудь,
Будет бить тебя муж-привередник
И свекровь в т,ри погибели гнуть.
От работы и черной и трудной
Отцветешь, не успевши р_асцвесть,
Погрузишься ты в сон непробудный.
Будешь няньчить, работать и есть.
И в лице твоем, полном движенья,
Полном жизни, — появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И бессмысленный, вечный испуг.
И схоронят в сырую могилу,
Как пройдешь ты тяжелый свой путь.
Бесполезно угасшую силу
И ничем не согретую грудь.
Не гляди же с тоской на дорогу
И за тройкой вослед не спеши,
И тоскливую в сердце тревогу
Поскорей навсегда заглуши!
Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки, и сыты, и бойки,
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой...

РОДИНА


И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег.
Воспоминания дней юности, известных
Под громким именем роскошных
и чудесных, —
-Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной.
Вот темный, темный сад, . Чей лик га аллее
дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно печальный?

Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил. о! знаю,
знаю я! .
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы...
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И все, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шопот твой губителю
простил!..
И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и псарей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила..
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший
ошибкой.
Вот серый, старый дом... Теперь он пуст
и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех
давило,
Здесь в малом и в большом тоскливо
сердце ныло.

Я к няне убегал. Ах, няня! сколько раз
Я слезы лкл о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..
Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой...
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но все, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем ка меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом!
И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Гл ухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил.

ПЕРЕД ДОЖДЕМ


Заунывный ветер гонит
Стаю туч на край небес.
Ель надломленная стонет,
Глухо шепчет темный лес.
На ручей, рябой и пестрый.
За лнстком летит листок,
И струей сухой и острой
Набегает холодок.
Полумрак на все ложится;
Налетев со всех сторон,
С криком в воздухе кружится
Стая галок и ворон.
Над проезжей таратайкой
Спущен верх, перед закрыт;
И «пошел!», привстав с нагайкой.
Ямщику жандарм кричит...

* * *

(Подражание Лермонтову)

В неведомой глуши, в деревне полудикой
Я рос средь буйных дикарей,
И мне дала судьба, по милости великой,
В руководители — псарей.
Вокруг меня кипел разврат волною грязной,
Боролись страсти нищеты,
И на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубые черты.
И прежде, чем понять рассудком неразвитым,
Ребенок, мог я что-нибудь,
Проник уже порок дыханьем ядовитым
В мою младенческую грудь.
Застигнутый врасплох, стремительно и шумно
Я в мутный ринулся поток,
И молодость мою постыдно и. безумно
В разврате безобразном сжег...
Шли годы. Оторвав привычные объятья
От негодующих друзей,
Напрасно посылал я поздние проклятья
Безумству юности моей.
Не вспыхнули в груди растраченные силы
Мой ропот их не пробудил;

Пустынной тишиной и холодом могилы
Сменился юношеский пыл,
И в новый путь,, с хандрой, болезненно
развитой.
Пошел без цели я тогда,
И думал, что душе, довременно убитой,
Уж не воскреснуть никогда.
Но я тебя узнал... Для жизни и волнений
В груди проснулось сердце вновь:
Влиянье ранних бурь и мрачных
впечатлений
С души изгладила любовь..
Во мне опять мечты, надежды и желанья.
И пусть меня не любишь ты,
Но мне избыток слез и жгучего страданья
Отрадней мертвой пустоты.

ПСОВАЯ ОХОТА

 
Провидению угодно было создать человека так, что ему нужны внезапные потрясения, восторг, порыв и хотя мгновенное забвение от житейских забот; иначе, в уединении, грубеет нрав и вселяются разные пороки.
(Реутт. Псовая охота)

1


Сторож вкруг дома господского ходит,
Злобно зевает и в доску колотит.
Мраком задернуты небо и даль,
Ветер осенний наводит печаль;
По небу тучи угрюмые гонит,
По полю листья — и жалобно стонет..
Барин проснулся, с постели вскочил,
В туфли обулся и в рог затрубил.
Вздрогнули сонные Ваньки и Гришки,
Вздрогнули все до грудного мальчишки.

Вот, при дрожащем огне фонарей,
Движутся длинные тени псарей.
Крик, суматоха!.. ключи зазвенели,
Ржавые петли уныло запел«;
С громом выводят, поят лошадей,
Время не терпит — седлай поскорей!
В синих венгерках на заячьих лапках,
В остроконечных, неслыханных шапках
Слуги толпой подъезжают к -крыльцу.
Любо глядеть — молодец к молодцу!
Хоть и худеньки у многих подошвы —
Да в сюртуках зато желтые прошвы,
Хоть с толокна животы подвело —
Да в позументах под каждым седло,
Конь — загляденье, собачек две своры,
Пояс черкесский, арапник и шпоры.
Вот и помещик. Долой картузы!
Молча он крутит седые усы,
Грозен осанкой и пышен нарядом,
Молча поводит властительным взглядом.
Слушает важно обычный доклад:
«Змейка1 издохла, в забойке Набат,
Сокол сбесился, Хандра захромала».
Гладит, нагнувшись, любимца Нахала,
И, сладострастно волнуясь, Нахал
На спину лег и хвостом завилял.

2


В строгом порядке, ускоренным шагом
Едут псари по холмам и оврагам.
Стало светать; проезжают селом —
Дым поднимается к небу столбом,
Гонится стадо, с мучительным стоном
Очен2 скрипит (запрещенный законом),
Бабы из окон пугливо глядят,
«Глянь-ко, собаки!» — ребята кричат...
Вот поднимаются медленно в гору
Чудная даль открывается взору:
Речка внизу, под горою, бежит,
Инеем зелень долины блестит,
А за долиной, слегка беловатой,
Лес, освещенный зарей полосатой.

Но равнодушно встречают псари
Яркую ленту огнистой зари,
И пробужденной природы картиной
Не насладился из них ни единый.
«В Банники3, — крикнул помещик, — набрось4!»
Борзовщики5 разъезжаются врозь,
А предводитель команды собачьей,
В острове6 скрылся крикун-доезжачий.
Горло завидное дал ему бог:
То затрубит оглушительно в рог,
То закричит: «добирайся!, собачки!
Да не давай ему, вору, потачки!»
То заорет: «го-го-го! — ту!-ту-ту!!!»
Вот и нашли — залились на следу.
Варом-варит7 закипевшая стая,
Внемлет помещик, восторженно тая,
В мощной груди занимается дух,
Дивной гармонией нежится слух!
Однопометников лай музыкальный
Душу уносит в тот мир идеальный,

Где ни уплат в Опекунский Совет,
Ни беспокойных исправников нет!
Хор так певуч, мелодичен и ровен,
Что твой Россини! что твой Бетховен!

3


Ближе и лай, и порсканье, и крик —
Вылетел бойкий русак-материк!
Гикнул помещик и ринулся в поле...
То-то раздолье помещичьей воле!
Через ручьи, буераки и рвы
Бешено мчится: не жаль головы!
В бурных движеньях — величие власти,
Голос проникнут могуществом страсти,
Очи горят благородным огнем —
Чудное что-то свершилося в нем!
Здесь он не струсит, здесь не уступит,
Здесь его Крез за мильоны не купит!
Буйная удаль не знает преград,
Смерть иль победа — ни шагу назад!
Смерть иль победа! (Но где ж, как не в буре,
И развернуться славянской натуре?)

Зверь отседает8 — и в смертной тоске
Плачет помещик, припавши к луке.
Зверя поймали — он дико кричит.
Мигом отпазончил9, сам торочит10,
Гордый удачей любимой потехи,
В заячий хвост отирает доспехи
И замирает, главу преклони
К шее покрытого пеной коня.

4


Много травили, много скакали,
Гончих из острова в остров бросали,
Вдруг неудача: Свиреп и Терзай
Кинулись в стадо, за ними Ругай,
Следом за ними Угар и Замашка —
И растерзали в минуту барашка!
Барин велел возмутителей сечь,
Сам же держал к ним суровую речь.
Прыгали псы, огрызались, и выли,
И разбежались, когда их пустили.
Ревма-ревет злополучный пастух,
За лесом кто-то ругается вслух.
Барин кричит; «Замолчи, животина!»
Не унимается бойкий детина.

Барин озлился и скачет на крик,
Струсил — и валится в ноги мужик.
Барин отъехал — мужик встрепенулся,
Снова ругается; барин вернулся,
Барин арапником злобно махнул —
Гаркнул буян: «Караул, караул!»
Долго преследовал парень побитый
Барина бранью своей ядовитой:
— Мы-ста тебя взбутетеним дубьем,
Вместе с горластым твоим халуем! —
Но уже барин сердитый не слушал;
К стогу подсевши, он рябчика кушал,
Кости Нахалу кидал, а псарям
Передал фляжку, отведавши сам.
Пили псари — и угрюмо молчали,
Лошади сено из стога жевали,
И в обагренные кровью усы
Зайцев лизали голодные псы.

5


Так отдохнув, продолжают охоту,
Скачут, порскают11 и травят без счету.
Время меж тем незаметно идет,
Пес изменяет и конь устает.

Падает сизый туман на долину,
Красное солнце зашло вполовину,
И показался с другой стороны
Очерк безжизненно-белой луны.
Слезли с коней; поджидают у стога,
Гончих сбивают, сзывают в три рога,
И повторяются эхом лесов
Дикие звуки нестройных рогов.
Скоро стемнеет. Ускоренным шагом
Едут домой по холмам и оврагам.
При переправе чрез мутный ручей,
Кинув поводья, поят лошадей —
Рады борзые, довольны тявкуши;
В воду залезли по самые уши!
В поле завидев табун лошадей,
Ржет жеребец под одним из псарей...
Вот наконец добрались до ночлега.
В сердце помещика радость и нега —
Много загублено заячьих душ.
Слава усердному гону тявкуш!
Из лесу робких зверей выбивая,
Честно служила ты, верная стая!

Слава тебе, неизменный Нахал, —
Ты словно ветер пустынный летал*
Слава тебе, резвоножка-Победка!
Бойко скакала, ловила ты метко!
Слава усердным и бурным коням!
Слава выжлятнику12, слава псарям!
Выпив изрядно, поужинав плотно.
Барин отходит ко сну беззаботно.
Завтра велит себя раньше будить.
Чудное дело — скакать и травить!
Чуть не полмира в себе совмещая
Русь широко протянулась, родная!
Много у нас и лесов и полей,
Много в отечестве нашем зверей!
Нет нам запрета по чистому полю
Тешить степную и буйную волю.
Благо тому, кто предастся во власть
Ратной забаве: он ведает страсть,
И до седин молодые порывы
В нем сохранятся, прекрасны и живы,

Черная дума к нему не зайдет,
В праздном покое душа не заснет.
Кто же охоты собачьей не любит,
Тот в себе душу заспит и погубит.

Примечания Некрасова к «Псовой охоте»
1 Змейка, Набат, Сокол, Хандра, Нахал и далее употребляющиеся в этой пьесе названия — Свиреп, Терзай, Ругай, Угар, Замашка, Победка — собачьи клички.
2 Так называется снаряд особого устройства, имеющий в спокойном положении форму неправильного треугольника. С помощью этого снаряда в некоторых наших деревнях достают воду из колодцев, что производится с раздирающим душу скрипом.
3 Банники название леска.
4 Набрасывать — техническое выражение: спускать гончих в остров для отыскания зверя (остров — отъемный лес, удобный, по положению своему, для охотников). Набрасывает гончих обыкновенно так называемый доезжачий; бросив в остров, он поощряет их порсканьем (порскать — значит у охотников криками понуждать гончих к отысканию зверя и подбивать всю стаю на след, отысканный одною) и вообще содержит в неослабном повиновении своему рогу и арапнику. Помощник его называется подъезжим. При выезде из дому или переходе от одного острова к другому соблюдается обыкновенно такой порядок: впереди доезжачий, за ним стая гончих, а за нею подъезжий, всегда готовый с криком: «в кучу!» хлестнуть арапником собаку, отбившуюся от стаи, — а за ним уже барин и остальные борзовщики. Обязанность борзовщика — стеречь зверя с борзыми, близ острова, переменяя место по направлению движения стаи. В уменьи выбрать хорошую позицию, выждать зверя, выгнанного наконец гончими из острова, хорошо принять его (т. е. во-время показать собакам) и хорошо потравить — заключается главная задача охотника и великий источник его наслаждения.
5 и 6 См. примеч. 4.
7 Варом-варит — техническое выражение — употребляется, когда гонит вся стая дружно, с неумолкающим лаем и заливаньем, что бывает, когда собаки попадут на след только что вскочившего зайца, (называемый горячим следом) или когда зверь просто у них в виду. В последнем случае говорится:гонят по зрячему, и гон бывает в полном смысле неистовый. При жарком и дружном гоне хорошо подобранной стаи голоса гончих сливаются в довольно стройную и не чуждую дикой приятности гармонию, для охотников ни с чем не сравнимую.
8 Зверь отседает — говорят, когда заяц, уже нагнанный борзыми, вдруг оставляет их далеко за собою, обманув неожиданным уклонением в сторону, прыжком вверх или другим каким-нибудь хитрым и часто разительным движением. Иногда, например, он бросается просто к собакам; собаки с разбега пронесутся вперед и когда попадут на новое направление зайца, он уже далеко.
9 Отпазончить — отрезать задние лапы в среднем суставе.
10 Торочить, приторачивать — привязывать зайца к седлу, для чего при охотничьих седлах находятся особенные ремешки, называемые тороками
11 См. примеч. 4.
12 Тявкуша — то же, что гончая, иногда также называются выжлецами (в жен. — выжловка); от этого слова доезжачий, заправляющий ими, называется еще выжлятником».

1847

* * *


Еду ли ночью по улице темной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день, —
Друг беззащитный, больной и бездомный.
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
Сердце сожмется мучительной думой.
С детства судьба не «злюбила тебя:
Беден и зол был отец твой угрюмый,
Замуж пошла ты — другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю;
С бешеным нравом, с тяжелой рукой;
Не покорилась — ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной.
Помнишь ли день, как больной и голодный
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал — и пронзительно звоном
Был его крик... Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок...
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Так же глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком...

В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо.
Принарядившись как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек.
Сына одели и в гроб положили...
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только утрюм и озлоблен я был...

Где ты теперь? С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?
Или пошла ты дорогой обычной,
И роковая свершится судьба?
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!..

* * *


Если, мучимый страстью мятежной,
Позабылся ревнивый твой друг,
И в душе твоей, кроткой и нежной,
Злое чувство проонулося вдруг, —
Все, что вызвано словом ревнивым,
Все, что подняло бурю в груди,
Переполнена гневом правдивым,
Беспощадно ему возврати.
Отвечай негодующим взором,
Оправданья и слезы осмей,
Порази его жгучим укором —
Всю до капли досаду излей!
Но когда, отдохнув от волненья,
Ты поймешь его грустный недуг
И дождется минуты прощенья
Твой безумный, но любящий друг, —
Позабудъ ненавистное слово
И упреком своим не буди
Угрызений мучительных снова
У воскресшего друга в груди!

Верь: постыдный порыв подозрения
Без того ему много принес
Полных муки тревог сожаленья
И раскаянья позднего слез...

* * *


Ты всегда хороша несравненно,
Но когда я уныл и угрюм,
Оживляется так вдохновенно
Твой веселый, насмешливый ум;
Ты хохочешь так бойко и мило,
Так врагов моих глупых бранишь,
То, понурив головку уныло,
Так лукаво меня ты смешишь;
Так добра ты, скупая на ласки,
Поцелуй твой так полон огня,
И твои ненаглядные главки
Так голубят и гладят меня, —
Что с тобой настоящее горе
Я разумно и кротко сношу,
И вперед — в это темное море
Без обычного страха гляжу.

НРАВСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

1


Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.
Жена моя, закрыв лицо вуалью,
Под вечерок к любовнику пошла...
Я в дом к нему с полицией прокрался
И уличил. Он вызвал: я не дрался!
Она слегла в постель и умерла,
Истерзана позором и печалью...
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.

2


Приятель в срок мне долга не представил.
Я, намекнув по-дружески ему,
Закону рассудить нас предоставил:
Закон приговорил его в тюрьму.
В ней умер он, не заплатив алтына,
Но я не злюсь, хоть злиться есть причика!
Я долг ему простил того ж числа,

Почтив его слезами и печалью...
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.

3


Крестьянина я отдал в повара:
Он удался: хороший повар — счастье!
Но часто отлучался со двора
И званью неприличное пристрастье
Имел: любил читать и рассуждать.
Я, утомясь грозить и распекать,
Отечески посек его, каналью,
Он взял да утопился: дурь нашла!
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.

4


Имел я дочь; в учителя влюбилась
И с ним бежать хотела сгоряча.
Я погрозил проклятьем ей: смирилась
И вышла за седого богача.
Их дом блестящ и полон был, как чаша;
Но стала вдруг бледнеть и гаснуть Маша
И через год в чахотке умерла,
Сразив весь дом глубокою печалью...
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла...

1848

ВИНО

1


Не водись-ка на свете вина,
Тошен был бы мне свет.
И, пожалуй, — силен сатана! —
Натворил бы я бед.
Без вины меня барин посек,
Сам не знаю, что сталось со мной?
Я не то, чтоб большой человек,
Да, вишь, дело-то было впервой.
Как подумаю, весь задрожу,
На душе все черней да черней.
Как теперь на людей погляжу?
Как приду к ненаглядной моей?
И я долго лежал на печи,
Все молчал, не отведывал щей;
Нашептал мне нечистый в ночи
Неразумных и буйных речей,
И наутро я сумрачен встал;
Помолиться хотел, да не мог,
Ни словечка ни с кем не сказал

И пошел, не крестясь, за порог.
Вдруг: «Не хочешь ля, братик,
вина?»
Мне вослед закричала сестра.
Целый штоф осушил я до дна
И в тот день не ходил со двора.

2


Не водись-ка на свете вина,
Тошен был бы мне свет.
И, пожалуй, силен сатана!
Натворил бы я бед.
Зазнобила меня, молодца,
Степанида, соседская дочь,
Я посватал ее у отца —
И старик, да и девка непрочь.
Да, знать, старосте вплоть до земли
Поклонился другой молодец,
И с немилым ее повели
Мимо окон моих под венец.
Не из камня душа! Невтерпеж!
Расходилась, что буря, она,
Наточил я на старосту нож
И для смелости выпил вина.
Да попался Петруха, свой брат,
В кабаке: назвался угостить;
Даровому, ленивый не рад
Я остался полштофа распить.
А за первым другой; в кураже
От души невзначай отлегло,
Позабыл я в тот день об ноже,
А наутро раздумье пришло.

Не водись-ка на свете вина,
Тошен был бы мне свет.
И, пожалуй, — силен сатана!
Натворил бы я бед.
Я с артелью взялся у купца
Переделать все печи в дому,
В месяц дело довел до конца
И пришел за расчетом к нему.
Обсчитал, воровская душа!
Я корить, я судом угрожать.
«Так не будет тебе ни гроша!»
И велел меня в шею прогнать.
Я ходил к нему восемь недель,
Да застать его дома не мог;
Рассчитать было нёчем артель,
И меня, слышь, потянут в острог.
Наточивши широкий топор,
«Пропадай!» сам себе я сказал;
Побежал, притаился, как вор,
У знакомого дома — и ждал.
Да прозяб, а напротив кабак,
Рассудил: отчего не зайти?
На последний хватил четвертак,
Подрался и проснулся в части.

* * *


Вчерашний день, часу в шестом.
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя.
И Музе я сказал: «Гляди!.
Сестра твоя родная!»

1849

* * *


Я посетил твое кладбище,
Подруга трудных, трудных дней!
И образ твой светлей и чище
Рисуется душе моей.
Бывало, натерпевшись муки,
Устав и телом и душой,
Под игом молчаливой скуки
Встречался грустно я с тобой.
Ни смех, ни говор твой веселый
Не прогоняли темных дум:
Они бесили мой тяжелый,
Больной и раздраженный ум.
Я думал: нет в душе беспечной
Сочувствия душе моей,
И горе в глубине сердечной
Держалось дольше и сильней.
Увы, то время невозвратно!
В ошибках юность не вольна:
Без слез- ей горе не понятно,
Без смеху радость не видна.
Ты умерла. Смирились грозы.
Другую женщину я знал,
Я поминутно видел слезы
И часто смех твой вспоминал.

Теперь мне дороги и милы
Те грустно прожитые дни,
Так много нежности и силы
Душевной вызвали они!
Твержу с упреком и тоскою:
«Зачем я не ценил тогда?»
Забудусь ты передо мною
Стоишь, жива и молода:
Глаза блистают, локон вьется,
Ты говоришь: «Будь веселей!»
И звонкий смех твой отдается
Больнее слез в душе моей.

1850

* * *


Я не люблю иронии твоей.
Оставь ее отжившим и нежившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Еще остаток чувства сохранившим,
Нам рано предаваться ей!
Пока еще застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты,
Не торопи развязки неизбежной!
И без того она не далека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска.
Так осенью бурливее река.
Но холодней бушующие волны.

* * *


Да, наша жизнь текла мятежно,
Полна тревог, полна утрат,
Расстаться было неизбежно —
И за тебя теперь я рад!
Но с той поры как все кругом меня
пустынно!
Отдаться не могу с любовью ничему,
И жизнь скучна, и время длинно,
И холоден я к делу своему.
Не знал бы я, зачем встаю с постели,
Когда б Не мысль: авось и прилетели
Сегодня наконец заветные листы,
В которых мне расскажешь ты:
Здорова ли? что думаешь? легко ли
Под дальним небом дышится тебе?
Груетишь ли ты, жалея прежней доли,
Охотно ль повинуешься судьбе?
Желал бы я, чтоб сонное забвенье
На долгий срок мне на душу сошло,
Когда б мое воображенье
Блуждать в прошедшем не могло.
Прошедшее! его волшебной власти
Покорствуя, переживаю вновь
И первое движенье страсти,
Так бурно взволновавшей кровь,

И долгую борьбу с самим собою,
И не убитую борьбою,
Но с каждым днем сильней кипевшую
любовь.
Как долго ты была сурова,
Как ты хотела верить мне,
И как и верила, и колебалась снова,
И как поверила вполне!
(Счастливый день! Его я отличаю
В семье обыкновенных дней;
С него я жизнь мою считаю,
Я праздную его в душе моей!)
Я вспомнил все. одним воспоминаньем,
Одним прошедшим я живу
И то, что в нем казалось нам страданьем, —
И то теперь я счастием зову...
А ты? ты так же ли печали предана?.
И так же ли в одни воспоминанья
Средь добровольного изгнанья
Твоя душа погружена?
Иль новая . роскошная природа
И жизнь кипящая, и полная свобода
Тебя навеки увлекли,
И разлюбила ты вдали
Все, чем мучительно и сладко так порою
Мы были счастливы с тобою?
Скажи! я должен знать... Как странно
я люблю!
Я счастия тебе желаю и молю,
Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки.
Души моей смягчает муки.

НА УЛИЦЕ

1. ВОР


Спеша на званый пир по улице прегрязной,
Вчера был поражен я сценой безобразной:
Торгаш, у коего украден был калач,
Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач.
И, бросясь от лотка, кричал: «Держите вора!»
И вор был окружен и остановлен скоро.
Закушенный калач дрожал в его руке;
Он был без салогогв, в дырявом сюртуке,
Лицо являло след недавнего недуга,
Стыда, отчаянья, моленья и испуга.
Пришел городовой, подчоска подозвал,
По пунктам отобрал допрос отменно строгий,
И вора повели торжественно в: квартал.
Я крикнул кучеру: «Пошел своей дорогой!»
И богу поспешил молебствие принесть
За то, что у меня наследственное есть.

2. ПРОВОДЫ


Мать касатиком сына зовет,
Сын любовно глядит на старуху,
Молодая бабенка ревет

И все просит остаться Ванюху,
А старик непреклонно молчит:
Напряженная строгость во взоре,
Словно сам на себя он сердит
За свое бесполезное горе.
Сивка дернул дровнишки слегка —
Чуть с дровней не свалилась старуха.
Ну! нагрел же он сивке бока,
Да помог старику и Ванюха.

3. ГРОБОК


Вот идет солдат. Подмышкою
Детский гроб несет, детинушка.
На глаза его суровые
Слезы выжала кручинушка.
А как было живо дитятко,
То и дело говорилося:
«Чтоб ты лопнуло, проклятое!
Да зачем ты и родилося?»

4. ВАНЬКА


Смешная сцена! Ванька дуралей,
Чтоб седока промыслить побогаче,
Украдкой чистит бляхи на своей
Ободранной и заморенной кляче.
Не так ли ты, продажная краса,
Себе придать желая блеск фальшивый,

Старательно взбиваешь волоса
На голове давно полуплешивой?
Но оба вы извозчик дуралей
И ты, смешно причесанная дама,
Вы пробуждаете не смех в душе моей
Мерещится мне всюду драма.

1851

* * *


Мы с тобой бестолковые люди:
Что минута, то- вспышка- готова!
Облегченье взволнованной груди,
Неразумное, резкое слово.
Говори же, когда ты сердита,
Все, что душу волнует и мучит!
Будем, друг мой, сердиться открыто;
Легче мир, и скорее наскучит.
Если проза, в любви неизбежна,
Так возьмем и с нее долю счастья:
После ссоры так полно, так нежно
Возвращенье любви и участья,

МУЗА


Нет, Музы ласково поющей и прекрасной
Не помню над собой я песни
сладкогласной!
В небесной красоте, неслышимо, как дух,
Слетая с высоты, младенческий мой слух
Она гармонии волшебной не учила,
В пеленках у меня свирели не забыла,
Среди забав моих и отроческих дум
Мечтой Неясною не волновала ум
И не явилась вдруг восторженному взору
Подругой любящей в блаженную ту пору
Когда томительно волнуют нашу кровь
Неразделимые и Муза и Любовь.
Но рано надо мной отяготели узы
Другой, неласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальных бедняков,
Рожденных для труда, страданья и оков, —
Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,
Всечасно жаждущей, униженно просящей,
Которой золото единственный кумир...
В усладу нового пришельца в божий мир,
В убогой хижине, пред дымною лучиной,

Согбенная трудом, убитая кручиной,
Она певала мне и полон был тоской
И вечной жалобой напев ее простой.
Случалось, не стерпев томительного горя,
Вдруг плакала она, моим рыданьям вторя,
Или тревожила младенческий мой сон
Разгульной песнею... Но тот же скорбный стон
Еще пронзительней звучал в разгуле шумном.
Все слышалося в нем в смешении безумном:
Расчеты мелочной и грязной суеты,
И юношеских лет прекрасные мечты,
Погибшая любовь, подавленные слезы,
Проклятья, жалобы, бессильные угрозы.
В порыве ярости, с неправдою людской
Безумная клялась начать упорный бой.
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: «мщение!» и буйным языком
На головы врагов звала господень гром!
В душе озлобленной, но любящей и нежной
Непрочен был порыв жестокости мятежной.
Слабея медленно, томительный недуг
Смирялся, утихал. и выкупалось вдруг
Все буйство дикое страстей и скорби лютой
Одной божественно-прекрасною минутой,
Когда страдалица, поникнув головой,
«Прощай врагам своим!» шептала надо мной.

Так вечно плачущей и непонятной девы
Лелеяли мой слух суровые напевы,
Покуда наконец обычной чередой
Я с нею не вступил в ожесточенный бой.
Но с детства прочного и кровного союза
Со мною разорвать не торопилась Муза:
Чрез бездны темные Насилия и Зла,
Труда и Голода она меня вела-,
Почувствовать свои страданья научила
И свету возвестить о них благословила...

НОВЫЙ ГОД


Что новый год, то новых дум,
Желаний и надежд
Исполнен легковерный ум
И мудрых и невежд.
Лишь тот, кто под землей сокрыт,
Надежды в сердце не таит!..
Давно ли ликовал народ
И радовался мир,
Когда рождался прошлый год
При звуках чаш и лир?
И чье суровое чело
Лучом надежды не цвело?
Но меньше ль видел он могил,
Вражды и нищеты?
В нем каждый день убийцей был
Какой-нибудь мечты;
Не пощадил он никого,
И не дал людям ничего!
При звуках тех же чаш и лир,
Обычной чередой
Бесстрастный гость вступает в мир

Бесстрастною стопой
И в тех лишь нет надежды вновь,
В ком навсегда застыла кровь!
И благо! С чашами в руках
Да будет встречен гость,
Да разлетится горе в прах,
Да умирится злость
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца!
Нас давит времени рука,
Нас изнуряет труд,
Всесилен случай, жизнь хрупка,
Живем мы для минут,
И то, что с жизни взято раз,
Не в силах рок отнять у нас!
Пускай кипит веселый рой
Мечтаний молодых —
Им предадимся всей душой...
А время скосит их? —
Что нужды! Снова в свой черед
В нас воскресит их новый год.

1852

* * *


Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;
Ему сочувствие в толпе,
Как ропот волн, ласкает ухо;
Он чужд сомнения в себе
Сей пытки творческого духа;
Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его не гонят, не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят.
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрищанья,
И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!

* * *


О письма женщины, нам милой!
От вас восторгам нет числа*
Но в будущем душе унылой
Готовите вы больше зла.
Когда погаснет пламя страсти,
Или послушаетесь вы
Благоразумья строгой власти
И чувству скажете: увы!
Отдайте ей ее посланья
Иль не читайте их потом,
А то нет хуже наказанья,
Как задним горевать числом.
Начнешь с усмешкою ленивой,
Как бред невинный и пустой,
А кончишь злобою ревнивой
Или мучительной тоской.
О ты, чьих писем много, много
В моем портфеле берегу!
Подчас на них гляжу я строго,
Но бросить в печку не могу.
Пускай мне время доказало,
Что правды в них и проку мало,

Как в праздном лепете детей,
Но и теперь они мне милы —
Поблекшие цветы с могилы
Погибшей юности моей!

ЗА ГОРОДОМ


Смешно! нас веселит; ручей, вдали журчащий,
И этот темный дуб, таинственно шумящий;
Нас тешит песнею задумчивой своей,
Как праздных юношей, вечерний соловей;
Далекий свод небес, усеянный звездами,
Нам кажется простерт с любовию над нами;
Любуясь месяцем, оглядывая даль,
Мы чувствуем в душе ту тихую печаль,
Что слаще радости. Откуда чувства эти?
Чем так довольны мы) Ведь мы уже не дети!
У жель поденный труд наклонности к мечтам
Еще в нас не убил? И нам ли, беднякам,
На отвлеченные природой наслажденья
Свободы краткие истрачивать мгновенья?»
Э! полно рассуждать! искать всему причин!
Деревня согнала с души давнишний сплин.
Забыта тяжкая, гнетущая работа,

Докучной бедности бессменная забота
И сердцу весело. И лучше поскорей
Судьбе воздать хвалу что в нищете своей,
Лишенные даров довольства и свободы,
Мы живо- чувствуем сокровища природы,
Которых сильные и сытые земли
Отнять у бедняков голодных не могли.

1853

ПАМЯТИ <АСЕНКОВ>ОЙ


В тоске по юности моей
И в муках разрушенья
Прошедших невозвратных дней
Припомнив впечатленья,
Одно из них я полюбил
Будить в душе суровой.
Одну из множества могил
Оплакал скорбью новой..
Я помню: занавесь взвилась,
Толпа угомонилась
И ты на сцену в первый раз,
Как светлый день, явилась.
Театр гремел: и дилетант
И скептик хладнокровный
Твое искусство, твой талант
Почтили данью ровной.
И точно, мало я видал
Красивее головок:

Твой голос ласково звучал,
Твой каждый шаг был ловок;
Дышали милые черты
Счастливым детским смехом.
Но лучше б воротилась ты
Со сцены с неуспехом!
Увы, наивна ты была,
Вступая за кулисы,
Ты благородно поняла
Призвание актрисы:
Исканья старых богачей
И молодых нахалов,
Куплеты бледных рифмачей
И вздохи театралов —
Ты все отвергла.. Заперлась
Ты феей недоступной —
И воя искусству предалась
Душою неподкупной.
И что ж? обижены тобой,
Лишенные надежды,
Отмстить решились клеветой
Бездушные невежды!
Переходя из уст в уста,
Коварна и бесчестна,
Крылатым змеем клевета
Носилась повсеместно —

И все заговорило вдруг.
Посыпались упреки,
Стихи и письма, и подруг
-Нетонкие намеки...
-Душа твоя была нежна,
Прекрасна, как и тело,
Клевет не вынесла она,
Врагов не одолела!
Их говор лишь тогда затих,
Как смерть тебя сразила.
Ты до последних дней своих
Со сцены не сходила.
В сознанья светлой красоты
И творческого чувства
Восторг толпы любила ты,
Любила ты искусство,
Любила славу Твой закат
Был странен и прекрасен:
Горел огнем глубокий взгляд,
Пронзителен и ясен;
Пылалй щеки; голос стал
Богаче Страстью нежной.
Увы! театр рукоплескал
С тоскою безнадежной!
Сама ты знала свой удел,
Но до конца, как прежде,

Твой голос, погасал, пел
О счастья я .надежде.
Не так ли звездочка в ночи,
Срываясь, упадает
И на лету свои лучи
Последние роняет?

ПОСЛЕДНИЕ ЭЛЕГИИ

1


Душа мрачна, мечты мои унылы,
Грядущее рисуется темно,
Привычки, прежде милые, постылы,
И горек дым сигары. Решено!
Не ты горька, любимая подруга
Ночных трудов и одиноких дум, —
Мой жребий горек. Жадного недуга
Я не избег. Еще мой светел ум,
Еще в надежде глупой и послушной
Не ищет он отрады малодушной,
Я вижу все.. А рано смерть идет,
И жизни жаль мучительно. Я молод,
Теперь поменьше мелочных забот,
И реже в дверь мою стучится голод:
Теперь бы мог я сделать что-нибудь.
Но поздно! . Я — как путник
безрассудный,
Пустившийся в далекий, долгий путь,
Не соразмерив сил с дорогой трудной:
Кругом все чуждо, нёгде отдохнуть,

Стоит он, бледный, средь большой
дороги.
Никто его ке призрел, не подвез:
Промчалась тройка, проскрипел обоз —
Все мимо, мимо!.. Подкосились ноги,
И он упал... Тогда к нему толпой
Сойдутся люди смущены, унылы,
Почтят его ненужною слезой
И подвезут охотно — до могилы.

2


Я рано встал, недолги были сборы,
Я вышел в путь, чуть занялась заря;
Переходил я пропасти и горы,
Переплывал я реки и моря;
Боролся я, один и безоружен,
С толпой врагов; не унывал в беде
И не роптал. Но стал мне отдых нужен —
И не нашел приюта я нигде!
Не раз, упав лицом в сырую землю,
С отчаяньем, голодный, я твердил:
«По силам ли, о боже! труд подъемлю?» —
И снова шел, собрав остаток сил.
Все ближе и знакомее дорога,
И пройдено все трудное в пути!
Главы церквей сияют впереди —
Недалеко до отчего порога!
Насмешливо сгибаясь и кряхтя
Под тяжестью сумы своей дырявой.

Алчбы и жажды бледное дитя,
Голодный труд, попутчик мой лукавый,
Уж прочь идет: теперь нам розный путь.
Вперед, вперед! Но изменили силы —
Очнулся я на рубеже могилы.
И некому я нечем помянуть!
Настанет утро — солнышко осветит
Бездушный труп; все будет решено!
И в целом мире сердце лишь одно
И то едва ли смерть мою заметит.

3


Пышна в разливе гордая река,
Плывут суда, колеблясь величаво,
Просмолены их черные бока,
Над ними флаг, на флаге надпись: слава!
Толпы народа берегом бегут,
К ним приковав досужее вниманье,
И, шляпами размахивая, шлют
Пловцы родному берегу прощанье, —
И в- миг оно подхвачено толпой,
И дружно берег весь ему ответит.
Но тут же, опрокинутый волной,
Погибни челн и кто его заметит?
А если и раздастся дикий стон
На берегу внезапный, одинокий,
За криками не будет слышен он
И не дойдет на дно реки глубокой...
Подруга темной участи моей!
Оставь скорее берег, озаренный

Горячим блеском солнечных лучей
И пестрою толпою оживленный, —
Чем солнце ярче, люди веселей,
Тем сердцу сокрушенному больней!.

В ДЕРЕВНЕ

1


Право, не клуб ли вороньего рода
Около нашего нынче прихода?
Вот и сегодня, ну просто беда!
Глупое карканье, дикие стоны.
Кажется, с целого света вороны
По вечерам прилетают сюда.
Вот и еще, и еще эскадроны.
Рядышком сели на купол, на крест,
На колокольне, на ближней избушке,
Вон у плетня покачнувшийся шест:
Две уместились на самой верхушке,
Крыльями машут. Все то же опять,
Что и вчера. посидят — ив дорогу!
Полно лениться! ворон наблюдать!
Черные тучи ушли, слава богу,
Ветер смирился: пройдусь до полей.
С самого утра унылый, дождливый
Выдался нынче денек несчастливый:
Даром в болоте промок до костей,
Вздумал работать, да труд не дается,
Глядь; уж и вечер вороны летят.
Две старушонки сошлись у колодца,
Дай-ка послушаю, что говорят.

Здравствуй, родная. — «Как можется,
кумушка?
Все еще плачешь никак?
Ходит, знать, пб сердцу горькая думушка.
Словно хозяин-большак?»
— Как же не плакать? Пропала я,
грешная!
Душенька ноет, болит.
Умер, Касьяновна, умер сердешная,
Умер, и в землю зарыт!
Ведь наскочил же на экую гадину!
Сын ли мой не был удал?
Сорок медведей поддел на рогатину —
На сорок первом сплошал!
Росту большого, рука, что железная.
Плечи — косая сажень;
Умер, Касьяновна, умер, болезная,,
Вот уж тринадцатый день!
Шкуру с медведя-то содрали, продали,
Деньги — семнадцать рублей —
За душу бедного Саввушкн подали,
Царство небесное ей!
Добрая барыня Марья Романовна
На панихиду дала...
Умер, голубушка, умер, Касьяновна, —
Чуть я домой добрела.

Ветер шатает избенку убогую,
Весь развалился овин...
Словно- шальная пошла я дорогою:
Не попадется ли сын?
Взял бы топорик — беда поправимая, —
Мать бы утешил свою...
Умер, Касьяновна, умер, родимая, —
Надо ль? топор продаю.
Кто приголубит старуху безродную?
Вся обнищала вконец!
В осень ненастную, в зиму холодную
Кто запасет мне дровец?
Кто, как доносится теплая шубушка,
Зайчиков новых набьет?
Умер, Касьяновна, умер, голубушка, —
Даром ружье пропадет!
Веришь, родная: с тоской да с заботами
Так опостылел мне свет!
Лягу в коморку, покроюсь тенетами,
Словно как саваном.. Нет!
Смерть не приходит... Брожу нелюдимая,
Попусту жалоблю всех...
Умер, Касьяновна, умер, родимая, —
Эх! кабы только не грех.
Ну, да и так. дай бог зиму
промаяться,.
Свежей травы мне не мять!
Скоро избенка совсем расшатается,
Некому поле вспахать.

В город сбирается Марья Романовна,
Пб-миру сил нет ходить...
Умер, голубушка, умер, Касьяновна,
И не велел долго жить!
Плачет старуха. А мне что за дело?
Что и жалеть, коли нечем помочь?..
Слабо мое изнуренное тело,
Время ко сну. Недолга моя ночь:
Завтра раненько пойду на охоту,
До свету надо покрепче уснуть...
Вот и вороны готовы к отлету,
Кончился раут... Ну, трогайся в путь?
Вот поднялись и закаркали разом.
— Слушай, равняйся! — Вся стая летит:
Кажется, будто меж небом и глазом
Черная сетка висит.

ПАМЯТИ ПРИЯТЕЛЯ


Наивная и страстная душа,
В ком помыслы прекрасные кипели,
Упорствуя, волнуясь и спеша,
Ты честно шел к одной высокой цели;
Кипел, горел — и быстро ты угас!
Ты нас любил, ты дружеству был
верен
И мы тебя почтили в добрый час!
Ты по судьбе печальной беспримерен:
Твой труд живет и долго не умрет,
А ты погиб, несчастлив и незнаем!
И с дерева неведомого плод,
Беспечные, беспечно мы вкушаем.
Нам дела нет, кто возрастил его,
Кто посвящал ему и труд и время,
И о тебе не скажет ничего
Своим потомкам сдержанное племя.
И, с каждым днем окружена тесней,
Затеряна давно твоя могила,
И память благодарная друзей
Дороги к ней не проторила...

ФИЛАНТРОП


Частию по глупой честности,
Частито по простоте,
Пропадаю в неизвестности,
Пресмыкаюсь в нищете.
Место я имел доходное,
А доходу не имел:
Бескорыстие благородное!
Да и брать-то не умел.
В Провиантскую Комиссию
Поступивши, например,
Покупал свою провизию —
Вот какой миллионер!
Не взыщите! честность ярая
Одолела до ногтей;
Даже стыдно вспомнить старое —
Ведь имел уж и детей!
Сожалели по Житомиру:
«Ты-де нищим кончишь век
И семейство пустишь пбчмиру,
Беспокойный человек!»
Я не слушал. Сожаления
В недовольство перешли,
Оказались упущения:
Подвели — и упекли!

Совершилося пророчество
Благомыслящих людей:
Холод, голод, одиночество,
Переменчивость друзей —
Всё мы, бедные, изведали,
Чашу выпили до дна:
Плачут дети — не обедали,
Убивается жена,
Проклинает поведение,
Гордость глупую мою;
Я брожу, как привидение,
Но — свидетель бог — не пью!
Каждый день встаю ранехонько,
Достаю насущный хлеб...
Так мы десять лет ровнехонько
Бились, волею судеб.
Вдруг — иэвестье незабвенное! —
Получаю письмецо,
Что в столице есть отменное,
Благородное лицо;
Муж, которому подобного,
Может быть, не знали вы,
Сердца ангельски-незлобкого
И умнейшей головы.
Славен не короной графскою,
Не приездом ко Двору,
Не звездою Станиславскою,
А любовию к добру.
О народном просвещении
Соревнуя, генерал
В популярном изложении
Восемь томов написал.

Продавал в большом количестве
Их дешевле пятака,
Вразумить об электричестве
В них стараясь мужика.
Словно с равными беседуя,
Он и с нищими учтив,
Нам терпенье проповедуя,
Как Сократ красноречив.
Он мое же поведение
Мне как будто объяснил,
И ко взяткам отвращение
Я тогда благословил;
Перестал стыдиться бедности:
Да! лохмотья нищеты
Не свидетельство зловредности,
А скорее правоты!
Снова благородной гордости
(Человек самолюбив),
Упования и твердости
Я почувствовал прилив.
«Нам господь послал спасителя,
Говорю тогда жене, —
Нашим крошкам покровителя!»
И бедняжка верит мне.
Горе мы забвенью предали,
Сколотили сто рублей,
Все, как следует, разведали
И в столицу поскорей.
Прикатили прямо к сроднику,
Не пустил — я в нумера...
Вся семья моя угоднику

В ночь молилась. Со двора
Вышел я чем свет. Дорогого,
Чтоб участие привлечь,
Я всю жизнь мою убогую
Совместил в такую речь:
«Оттого-де ныне с голоду
Умираю, словно тварь,
Что был глуп и честен смолоду,
Знал, что значит бог и царь.
Не скажу: по справедливости
(Не велик я генерал),
По ребяческой стыдливости
Даже с правого не брал —
И погиб... Я горе мыкаю,
Я работаю за двух,
Но не чаркой — вашей книгою
Подкрепляю слабый дух,
Защитите!..»
Не заставили
Ждать минуты ни одной.
Вот в приемную поставили,
Доложили чередой.
Вот идут — остано-вилися.
Я сробел, чуть жив стою;
Замер дух, виски забилися —
И забыл я речь свою!
Тер и лоб и переносицу,
В потолок косил глаза,
Бормотал лишь околесицу,
А о деле — ни аза!
Изумились, брови сдвинули:
«Что вам нужно?» — говорят.

— Нужно мне... — Тут слезы хлынули
Совершенно невпопад.
Просто вещь непостижимая
Приключилася со мной:
Грусть, печаль неудержимая
Овладела всей душой.
Все, чем жизнь богата с младости
Даже в нищенском быту —
Той поры счастливой радости,
Попросту сказать: мечту —
Все, что кануло и сгинуло
В треволненьях жизни сей,
Все я вспомнил, все прихлынуло
К сердцу... Жалкий дуралей!
Под влиянием прошедшего,
В грудь ударив кулаком,
Взвыл я вроде сумасшедшего
Пред сиятельным лицом!..
Все такие обстоятельства
И в мундиришке изъян
Привели его сиятельство
К заключенью, что я пьян.
Экзекутора, холопа ли
Попрекнули, что пустил,
И ногами так затопали...
Я лишился чувств и сил!
Жаль, одним не осчастливили —
Сами не дали пинка...
Пьяницу с почетом вывели
Два огромных гайдука.

Словно кипятком ошпаренный,
Я бежал, не слыша ног,
Мимо лавки пивоваренной,
Мимо погребальных дрог,
Мимо магазина швейного,
Мимо бань, церквей и школ,
Вплоть до здания питейного —
И уж дальше не пошел!
Дальше нечего рассказывать!
Минет сорок лет зимой,
Как я щеку стал подвязывать.
Отморозивши хмельной,
Чувства словно как заржавели,
Одолела страсть к вину;
Дети пьяницу оставили,
Схоронил давно жену.
При отшествии к родителям,
Хоть кротка была весь век,
Попрекнула покровителем.
Точно: странный человек!
Верст на тысячу в окружности
Повестят свой добрый нрав,
А осудят по наружности:
Неказист — так и неправ!
Пишут, как бы свет весь заново
К общей пользе изменить,
А голодного от пьяного
Не умеют отличить...

ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК ГРАФА ГАРАНСКОГО


(Перевод с французского. Trois mois dans la Patrie. Essais de Poesie et de Prose, suivis d’un Discours sur les moyens de parvenir au developpement des forces morales de la Nation Russe et des richesses naturelles de cet Etat. Pa: un Russe, comte de Garansky. 8 vol. in-4°. Paris, 1836.)

Я путешествовал недурно: русский край
Оригинальности имеет отпечаток;
Не то, чтоб в деревнях трактиры были — рай,
Не то, чтоб в городах писцы не брали взяток —
Природа нравится громадностью своей.
Такой громадности не встретите нигде вы;
Пространства широко раскинутых степей
Лугами здесь зовут; начнутся ли посевы —
Не ждите им конца! Подобно островам,
Зеленые леса и серые селенья
Пестрят равнину их, и любо видеть вам
Картину сельского обычного движенья.
Подобно муравью, трудолюбие мужик:

Ни грубости их рук, ни лицам загорелым
Я больше не дивлюсь: я видеть их привык
В работах полевых чуть не по суткам целым.
Не только мужики здесь преданы труду
Но даже дети их, беременные бабы —
Все терпят общую, по их словам, «страду»,
И грустно видеть, как иные бледны, слабы!
Я думаю, земель избыток и лесов
Способствует к труду всегдашней их охоте,
Но должно б вразумлять корыстных мужиков,
Что изнурительно излишество в работе.
Не такова ли цель — в немецких сюртуках
Особенных фигур, бродящих между ними?
Нагайки у иных заметил я в руках...
Как быть! не вразумишь их средствами другими:
Натуры грубые!
Какие реки здесь!
Какие здесь леса! Пейзаж природы русской
Со временем собьет, я вам ручаюсь, спесь
С природы рейнской, но только не с французской!
Во Франции провел я молодость свою;
Пред ней, как говорят в стихах, все клонит выю,
Но все ж, по совести и громко признаю,
Что я не ожидал найти такой Россию!
Природа недурна: в том отдаю ей честь,
Я славно ел и спал, подьячим не дал штрафа.

Да, средство странствовать и по России есть
С французской кухнею и с русским титлом графа!..
Но только худо то, что каждый здесь мужик
Дворянский гонор мой, сиятельную совесть
Безбожно возмущал; одну и ту же повесть
Бормочет каждому негодный их язык:
Помещик — лиходей! а если управитель,
То, верно, — живодер, отъявленный грабитель!
Спрошу ли ямщика: «Чей, братец, виден дом?»
— Помещика... «Чтб, добр?» — Нешто, хороший барин,
Да только... «Что, мой друг?»
— С тяжелым кулаком,
Как хватит — год хворай. — «Неужто? вот татарин!»
— Э, нету, ничего! маненичко ретив,
А добрая душа, не тяготит оброком,
Почасту с мужиком и ласков и правдив,
А то скулу свернет, вестимо, ненароком!
Куда б еще ни шло за барином таким,
А то и хуже есть. Вот памятное место:
Тут славно мужички расправились с одним:
«А что?» — Да сделали из баринакго тесто. —
«Как тесто?» — Да в куски живого изрубил
Один мужик... попал такому в лапы... —

«За что же?» — Да за то, что барин лаком был
На свой, примерно, гвоздь чужие вешать шляпы. —
«Как так?» — Да так, сударь, чуть женится мужик,
Веди к нему жену; проспит с ней перву ночку,
А там и к мужу в дом... да наш народец дик,
Сначала потерпел — не всяко лыко в строчку, —
А после и того... А вот, примерно, тут
Извольте посмотреть — домок на косогоре,
Четыре барышни-сестрицы в нем живут,
Так мужикам от них уж просто смех и горе:
Именья — семь дворов; так бедно, что с трудом
Дай бог своих детей прохарчить мужичонку,
А тут еще беда: что год, то в каждый дом
Сестрицы-барышни подкинут по ребенку. —
«Как, что ты говоришь?» — А то, что в восемь лет
Так тридцать три души прибавилось в именье.
Убытку барышням, известно дело, нет,
Да, судырь, мужичкам какое разоренье! —
Ну, словом, все одно: тот с дворней выезжал
Разбойничать, тот затравил мальчишку,
Таких рассказов здесь так много я слыхал,

Что скучно наконец записывать их в книжку.
Ужель помещики в России таковы?
Я к многим заезжал; иные» точно, грубы:
Муж ты своей жене, жена супругу вы,,
Сивуха, грязь и вонь, овчинные тулупы.
Но есть премилые: прилично убран дом,
У дочерей рояль, а чаще фортепьяно,
Хозяин с Францией и с Англией знаком,
Хозяйка не заснет без модного романа;
Ну, все, как водится у развитых людей,
Которые глядят прилично на предметы
И вряд ли мужиков трактуют как свиней....
Я также наблюдал — в окно моей кареты —
И быт крестьянина: он нищеты далек!
По собственным моим владеньям проезжая,
Созвал я мужиков: составили кружок
И гаркнули: «ура!»... С балкона наблюдая.
Спросил: довольны ли?,. Кричат: «Довольны всем!»
— И управляющим? — «Довольны»...
О работах.
Я с ними говорил, поил их — и затем,
Бекаса подстрелив в наследственных болотах,
Поехал далее... Я мало с ними был,
Но видел, что мужик свободно ел и пил,
Плясал и песни пел; а немец-управитель
Казался между них отец и покровитель...
Чего же им еще?.. А если точно есть
Любители кнута, поборники тиранства,

Которые, забыв гуманность, долг и честь,
Пятнают родину и русское дворянство —
Чего же медлишь ты, сатиры грозной бич?.
Я книги русские перебирал все лето:
Пустейшая мораль, напыщенная дичь —
И лучшие темны, как стертая монета!
Жаль, дремлет русский ум. А то, чего б верней?
Правительство казнит открытого злодея,
Сатира действует и шире и смелей,
Как пуля находить виновного умея.
Сатире уж не раз обязана была
Европа (кажется, отчасти и Россия)
Услугой важною...

БУРЯ


Долго не сдавалась Любушка-соседка,
Наконец шепнула: «Есть в саду беседка,
Как темнее станет — понимаешь ты?..»
Ждал я, исстрадался, ночки-темноты!
Кровь-то молодая: закипит — не шутка!
Да взглянул на небо — и поверить жутко!
Небо обложилось тучами кругом...
Полил дождь ручьями прокатился гром!
Брови я нахмурил и пошел угрюмый:
Свидеться сегодня лучше и не думай!
Люба — белоручка, Любушка пуглива,
В бурю за ворота выбежать ей в диво;
Правда, не была бы буря ей страшна,
Если б... да настолько любит ли она?..
Без надежды, скучен прихожу в беседку,
Прихожу и вижу — Любушку-соседку!

Промочила ножки и хоть выжми шубку.
Было мне заботы обсушить голубку!
Да зато с той ночи я бровей не хмурю,
Только усмехаюсь, как заслышу бурю...

1854

НЕСЖАТАЯ ПОЛОСА


Поздняя осень. Грачи улетели.
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна....
Грустную думу наводит она.
Кажется, шепчут колосья друг другу:
«Скучно нам слушать осеннюю вьюгу,
Скучно склоняться до самой земли,
Тучные зерна купая в пыли!
Нас, что ни ночь, разоряют станицы
Всякой пролетной прожорливой птицы.
Заяц нас топчет, и буря нас бьет...
Где же наш пахарь? чего еще ждет?
Или мы хуже других уродились?
Или недружно цвели-колосились?
Нет! мы не хуже других — » давно.
В нас налилось и созрело зерно.

Не для того же пахал он и сеял,
Чтобы нас ветер осенний развеял? .»
Ветер несет им печальный ответ:
— Вашему пахарю моченьки нет.
Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге — не ест и не пьет.
Червь ему сердце больное сосет,
Руки, что вывели борозды эти,
Высохли в щепку, повисли, как плети,
Очи потускли и голос пропал,
Что заунывную песню певал,
Как, на соху налегая рукою.
Пахарь задумчиво шел полосою.

ВЛАС


В армяке с открытым воротом,
С обнаженной головой,
Медленно проходит городом
Дядя Влас — старик седой.
На груди икона медная,
Просит он на божий храм ;
Весь в веригах, обувь бедная,
На щеке глубокий шрам,
Да с железным наконешником
Палка длинная в руке...
Говорят, великим грешником
Был он прежде. В мужике
Бога не было; побоями
В гроб жену свою вогнал;
Промышляющих разбоями,
Конокрадов укрывал;
У всего соседства бедного
Скупит хлеб, а в черный год
Не поверит гроша медного,
Втрое с нищего сдерет!

Брал с родного, брал с убогого,
Слыл кащеем-мужиком;
Нрава был крутого, строгого.
Наконец и грянул гром!
Власу худо; кличет знахаря —
Да поможешь ли тому,
Кто снимал рубашку с пахаря,
Крал у нищего суму?
Только пуще все неможется.
Г од прошел — а Влас лежит,
И построить церковь божится,
Если смерти избежит.
Говорят, ему видение
Все мерещилось в бреду:
Видел света преставление,
Видел грешников в аду:
Мучат бесы их проворные,
Жалит ведьма-егоза.
Ефиопы — видом черные
И как угли© глаза,
Крокодилы, змии, скорпни
Припекают, режут, жгут..
Воют грешники в прискорбии,
Цепи ржавые грызут.

Г ром глушит их вечным грохотом,
Удушает лютый смрад,
И кружит над ними с хохотом
Черный тигр-шестокрылат.
Те на длинный шест нанизаны,
Те горячий лижут пол...
Там, на хартиях написаны,
Влас грехи свои прочел...
Сочтены дела безумные...
Но всего не описать —
Богомолки, бабы умные,
Могут лучше рассказать.
Влас увидел тьму кромешную
И последний дал обет...
Внял господь — и душу грешную
Воротил на вольный свет.
Роздал Влас свое имение,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построение
Храма божьего пошел.
С той поры мужик скитается
Вот уж скоро тридцать лет,
Подаянием питается
Строго держит свой обет.
Сила вся души великая
В дедо божие ушла:

Словно сроду жадность дикая
Непричастна ей была...
Полон скорбью неутешною,
Смуглолиц, высок и прям,
Ходит он стопой неспешною
По селеньям, городам.
Нет ему пути далекого:
Был у матушки-Москвы,
И у Каспия широкого,
И у царственной Невы.
Словом истины евангельской
Собирая богу дань,
Побывает и в Архангельской,
Проберется и в Рязань...
Ходит с образом и с книгою,
Сам с собой все говорит
И железною веригою
Тихо на ходу звенит.
Ходит в зимушку студеную,
Ходит в летние жары,
Вызывая Русь крещеную
На посильные дары —
И дают, дают прохожие...
Так из лепты трудовой
Вырастают храмы божии
По лицу земли родной...

14 ИЮНЯ 1854 ГОДА


Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь!, идут против России;
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых...
Обращены в позорище вражды
Моря и суша ... Медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
И наконец приблизились — стоят
Пред укрепленной русскою
твердыней.
И ныне в урне роковой лежат
Два жребия... и наступает время,
Когда решитель мира и войны
Исторгнет их всесильною рукой
И свету потрясенному покажет.

1855

* * *


Праздник жизни — молодости годы —
Я убил под тяжестью труда
И поэтом, баловнем свободы.
Другом лени — не бьм никогда.
Если долго сдержанные муки,
Накипев, под сердце подойдут,
Я пишу: рифмованные звуки
Нарушают мой обычный труд.
Все ж они не хуже плоской прозы
И волнуют мягкие сердца,
Как внезапно хлынувшие слезы
С огорченного лица.
Но не лыцусь, чтоб в памяти народной
Уцелело что-нибудь из них...
Нет в тебе поэзии свободной,
Мой суровый, неуклюжий стих!
Нет в тебе творящего искусства...
Но кипит в тебе живая кровь,
Торжествует мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь, —

Та любовь, чтб добрых прославляет,
Что клеймит злодея и глупца
И венком терновым наделяет
Беззащитного певца...

ИЗВОЗЧИК


Парень был Ванюха ражий,
Рослый человек, —
Не поддайся силе вражей,
Жил бы долгий век.
Полусонный по природе,
Знай зевал в кулак,
И прозвание в народе
Получил: вахлак.
Правда, с ним случилось диво,
Как в Грязной стоял:
Ел он мало и лениво,
По ночам не спал...
Все глядит, бывало, в оба
В супротивный дом:
Там жила его зазноба —
Кралечка лицом!
Под ворота словно птичка
Вылетит с гнезда,
Белоручка, белоличка...
Жаль одно: горда!

Прокатив ее, учтиво
Он ей раз сказал:
— Вишь ты больно тороплива, —
И за ручку взял...
Рассердилась: «Не позволю!
Полно — не замай!
Прежде выкупись на волю,
Да потом хватай!»
Поглядел за нею Ваня,
Головой тряхнул:
— Не про нас ты, — молвил,
Таня, — И рукой махнул...
Скоро лето наступило,
С барыней своей
Таня в Тулу укатила.
Ванька стал умней:
Он по прежнему порядку
Полюбил чаек,
Наблюдал свою лошадку,
Добывал оброк,
Пил умеренно горелку,
Знал копейке вес,
Да какую же проделку
Сочинил с ним бес!

2


Раз купец ему попался
Из родимых мест;
Ванька с ним с утра катался
До вечерних звезд.

А потом наелся плотно,
Обрядил коня,
И улегся беззаботно
До другого дня...
Спит и слышит стук в ворота.
Чу! шумят, встают...
Не пожар ли? вот забота!
Чу! к нему идут.
Он вскочил, как заяц сгонный.
Видит: с фонарем
Перед ним хозяин сонный
С седоком-купцом.
кСанки где твои, детина?
Покажи ступай!» —
Говорит ему купчина —
И ведет в сарай...
Помутился ум у Вани,
Он, как лист, дрожал...
Поглядел купчина в сани
И, крестясь, сказал:
«Слава богу! слава богу!
Цел мешок-то мой!
Не взыщите за тревогу —
Капитал большой.
Понимаете, с походом
Будет тысяч пять...»
И купец перед народом
Деньги стал считать.
И пока рубли звенели,
Поднялся весь дом —
Ваньки сонные глядели,
Осгупя кругом.

«Цело все! — сказал купчина»
Парня подозвал: —
Вот на чай тебе полтина!
Благо ты не знал:
Серебро-то не бумажки,
Нет приметы, брат;
Мне ходить бы без рубашки,.
Ты бы стал богат.
Да господь-то справедливый
Попугал шутя...»
И ушел купец счастливый.
Под мешком кряхтя...
Над разиней поглумились
И опять легли,
А как утром пробудились
И в сарай пришли,
Глядь — и обмерли с испугу...
Ни гу-гу — молчат;
Показали вверх друг другу
И пошли назад...
Прибежал хозяин бледный,
Вся сошлась семья:
«Что такое?..» Ванька бедный
Бог ему судья! —
Совладать с лукавым бесом,
Видно, не сумел:
Над санями под навесом
На вожжах висел!
А ведь был детина ражий,
Рослый человек, —
Не поддайся силе вражей,
Жил бы долгий век...

САША

1


Словно как мать над сыновней могилой,
Стонет кулик над равниной унылой,
Пахарь ли песню вдали запоет —
Долгая песня за сердце берет;
Лес ли начнется — сосна да осина...
Невесела ты, родная картина!
Что же молчит мой озлобленный ум?.
Сладок мне леса знакомого шум,
Любо мне видеть знакомую ниву —
Дам же я волю благому порыву
И на родимую землю мою
Все накипевшие слезы пролью!
Злобою сердце питаться устало —
Много в ней правды, да радости мало;
Спящих в могилах виновных теней
Не разбужу я враждою моей.

Родина-мать! я душою смирился,
Любящим сыном к тебе воротился.
Сколько б на нивах бесплодных твоих
Даром ни сгинуло сил молодых,
Сколько бы ранней тоски и печали
Вечные бури твои ни нагнали
На боязливую душу мою
Я побежден пред тобою стою!
Силу сломили могучие страсти,
Гордую волю погнули напасти,
И про убитую музу мою
Я похоронные песни пою.
Перед тобою мне плакать не стыдно,
Ласку твою мне принять не обидно
Дай мне отраду объятий родных,
Дай мне забвенье страданий моих!
Жизнью измят я. и скоро я сгину.
Мать не враждебна и к блудному сыну
Только что ей я объятья раскрыл —
Хлынули слезы, прибавилось сил,
Чудо свершилось: убогая нива
Вдруг просветлела, пышна и красива,

Ласковей машет вершинами лес,
Солнце приветливей смотрит с небес.
Весело въехал я в дом тот угрюмый,
Что, осенив сокрушительной думой,
Некогда стих мне суровый внушил.
Как он печален, запущен и хил!
Скучно в нем будет. Нет, лучше поеду,
Благо не поздно, теперь же к соседу
И поселюсь среди мирной семьи.
Славные люди — соседи мои,
Славные люди! Радушье их честно,
Лесть им противна, а спесь неизвестна.
Как-то они доживают свой век?
Он уже дряхлый, седой человек,
Да и старушка немногим моложе.
Весело будет увидеть мне тоже
Сашу, их дочь. Недалеко их дом.
Все ли застану попрежнему в нем?

2


Добрые люди, спокойно вы жили,
Милую дочь свою нежно любили.
Дико росла, как цветок полевой,
Смуглая Саша в деревне степной.

Всем окружив ее тихое детство,
Что позволяли убогие средства,
Только развить воспитаньем, увы!
Эту головку не думали вы.
Книги ребенку — напрасная мука,
Ум деревенский пугает наука;
Но сохраняется дольше в глуши
Первоначальная ясность души,
Рдеет румянец и ярче и краше.
Мило и молодо дитятко ваше, —
Бегает живо, горит, как алмаз,
Черный и влажный, смеющийся глаз,
Щеки румяны, и полны, и смуглы,
Брови так тонки, а плечи так круглы!
Саша не знает забот и страстей,
А уж шестнадцать исполнилось ей.
Выспится Саша, поднимется рано,
Черные косы завяжет у стана
И убежит, и в просторе полей
Сладко и вольно так дышится ей.
Та ли, другая пред нею дорожка —
Смело ей вверится бойкая ножка;

Да и чего побоится она?.
Все так спокойно; кругом тишина,
Сосны вершинами машут приветно,
Кажется, шепчут, струясь незаметно,
Волны, под сводом зеленых ветвей:
«Путник усталый! бросайся скорей
В наши объятья: мы добры и рады
Дать тебе, сколько ты хочешь, прохлады».
Полем идешь — все цветы да цветы,
В небо глядишь — с голубой высоты
Солнце смеется. Ликует природа!
Всюду приволье, покой и свобода;
Только у мельницы злится река:
Нет ей простора. неволя горька!
Бедная! как она вырваться хочет!
Брызжется пеной, бурлит и клокочет,
Но не прорвать ей плотины своей.
«Не суждена, видно, волюшка ей, —
Думает Саша, — безумно роптанье...»
Жизни кругом разлитой ликованье
Саше порукой, что милостив бог...
Саша не знает сомненья тревог.

Вот по распаханной, черной поляне,
Землю взрывая, бредут поселяне —
Саша в них видит довольных судьбой
Мирных хранителей жизни простой:
Знает она, что недаром с любовью
Землю польют они потом и кровью.
Весело видеть семью поселян,
В землю бросающих горсти семян;
Дорого-любо, кормилица-нива,
Видеть, как ты колосишься красиво,
Как тьт, янтарным зерном налита,
Гордо стоишь, высока и густа!
Но веселей нет поры обмолота:
Легкая дружно спорится работа,
Вторит ей эхо лесов и полей,
Словно кричит: «поскорей! поскорей!»
Звук благодатный! Кого он разбудит,
Верно, весь день тому весело будет!
Саша проснется — бежит на гумно.
Солнышка нет — ни светло, ни темно,.
Только что шумное стадо прогнали.
Как на подмерзлой грязи натоптал®

Лошади, овцы! Парным молоком
В воздухе пахнет. Мотая хвостом,
За нагруженной снопами телегой,
Чинно идет жеребеночек пегий,
Пар из отворенной риги валит,
Кто-то в огне там у печки сидит.
А на гумне только руки мелькают,
Да высоко молотила взлетают,
Не успевает улечься их тень.
Солнце взошло начинается день.
Саша сбирала цветы полевые,
С детства любимые, сердцу родные,
Каждую травку соседних полей
Знала по имени. Нравилось ей
В пестром смешении звуков знакомых
Птиц различать, узнавать насекомых.
Время к полудню, а Саши все нет.
«Где же ты, Саша? простынет обед,
«Сашенька! Саша!».. С желтеющей нивы
Слышатся песни простой переливы;

Вот раздалося «ау!» вдалеке;
Вот над колосьями а синем вейке
Черная быстро мелькнула головка...
«Вишь ты, куда забежала, плутовка!
Э! да никак колосистую рожь
Переросла ваш» дочка!» Так что ж?
«Что? ничего! понимай, как умеешь!
Что теперь надо, сама разумеешь:
Спелому колосу — серп удалой,
Девице взрослой — жених молодой!»
Вот еще выдумал, старый проказник! —
«Думай не думай, а будет нам праздник!»
Так рассуждая, идут старики
Саше навстречу; в кустах у реки
Смирно присядут, подкрадутся ловко,
С криком внезапным: «попалась, плутовка!»
Сашу поймают, и весело им
Свидеться с дитятком бойким своим.
В зимние сумерки нянины сказки
Саша любила. Поутру в салазки
Саша садилась, летела стрелой,
Полная счастья, с горы ледяной.

Няня кричит: «Не убейся, родная!j*
Саша, салазки свои погоняя,
Весело мчится. На полном бегу
На бок салазки и Саша в снегу!
Выбьются косы, растреплется шубка
Снег отряхает, смеется, голубка!
Не до ворчанья и няне седой:
Любит она ее смех молодой.
Саше случалось знавать и печали:
Плакала Саша, как лес вырубали,
Ей и теперь его жалко до слез.
Сколько тут было кудрявых берез!
Там из-за старой, нахмуренной ели
Красные грозды калины глядели,
Там поднимался дубок молодой,
Птицы царили в вершине лесной,
Понизу всякие звери таились.
Вдруг мужики с топорами явились
Лес зазвенел, застонал, затрещал.
Заяц послушал — и вон побежал,
В темную нору забилась лисица,
Машет крылом осторожнее птица,

В недоуменья тащат муравьи,
Что ни попала, в.жилища свои.
С песнями труд человека спорился:
Словно подкошен, осинник валился,
С треском ломали сухой березняк,
Корчили с корнем упорный дубняк,
Старую сосну сперва подрубали,
После арканом ее нагибали
И, поваливши, плясали на ней,
Чтобы к земле прилегла поплотней.
Так, победив после долгого боя,
Враг Уже мертвого топчет героя.
Много тут было печальных картин:
Стопом стонали верхушки осин,
Из перерубленной старой березы
Градом лилиея прощальные слезы
И пропадали одна за другой
Данью последней на почве родной;
Кончились поздно труды роковые.
Вышли на небо светила ночные,
И над поверженным лесом луна
Остановилась кругла и ясна,

Трупы деревьев недвижно лежали,
Сучья ломались скрипели, трещали,
Жалобно листья шумели крутом.
Так, после битвы, во мраке ночном
Раненый стонет, зовет, проклинает.
Ветер над полем кровавым летает
Праздно лежащим оружьем звенит,
Волосы мертвых бойцов шевелит!
Тени ходили по пням беловатым,
Жидким осинам, березам косматым;
Низко летали, вились колесом
Совы, шарахаясь б земь крылом;
Звонко кукушка вдали куковала,
Да, как безумная, галка кричала,
Шумно летая над лесом. но ей
Не отыскать неразумных детей!
С дерева комом галчата упали,
Желтые рты широко разевали.
Прыгали, злились. Наскучил их крик —
И придавил их ногою мужик.
У трюм работа опять закипела.
Саша туда и ходить не хотела,

Да через месяц пришла. Перед ней
Взрытые глыбы и тысячи пней;
Только, уныло повиснув ветвями,
Старые сосны стояли местами,
Так на селе остаются одни
Старые люди в рабочие дни.
Верхние ветви так плотно сплелися,
Словно там гнезда жар-птиц заве лис я,
Что, по словам долговечных людей,
Дважды в полвека выводят детей.
Саше казалось, пришло уже время:
Вылетит скоро волшебное племя,
Чудные птицы посядут ка пни,
Чудные песни споют ей они!
Саша стояла и чутко внимала.
В красках вечерних заря догорала
Через соседний несрубленный лес,
С пышно-румяного края небес
Солнце пронзалось стрелой лучезарной,
Шло через пни полосою янтарной
И наводило на дальний бугор
Света и теней недвижный узор.

Долго в ту ночь, не смыкая ресницы,
Думает Саша: что петь будут птицы?
В комнате словно тесней и душней.
Саше не спится но весело ей.
Пестрые грезы сменяются живо,
Щеки румянцем горят нестыдливо,.
Утренний сон ее крепок и тих.
Первые зорьки страстей молодых!
Полны вы чары и неги беспечной,
Нет еще муки в тревоге сердечной;
Туча близка, но угрюмая тень
Медлит испортить смеющийся день,
Будто жалея. И день еще ясен.
Он и в грозе будет чудно прекрасен
Но безотчетно пугает гроза.
Эти ли детски живые глаза,
Эти ли полные жизни ланиты
Грустно поблекнут, слезами покрыты?
Эту ли резвую волю во власть
Гордо возьмет всегубящая страсть?

Мимо идите, угрюмые тучи!
Горды вы силой, свободой могучи:
С вами ли, грозные, вынести бой
Слабой и робкой былинке степной?

3


Третьего года, наш край покидая,
Старых соседей моих обнимая,
Помню, пророчил я Саше моей
Доброго мужа, румяных детей,
Долгую жизнь без тоски и страданья.
Да не сбылися мои предсказанья!
В страшной беде стариков я застал.
Вот что про Сашу отец рассказал:
«В нашем соседстве усадьба большая
Лет уже сорок стояла пустая;
В третьем году наконец прикатил
Барин в .усадьбу и нас посетил,
Именем: Лев Алексеич Агарин,
Ласков с прислугой, как будто не барин,
Тонок и бледен. В лорнетку глядел,
Мало волос на макушке имел.

Звал он себя перелетною птицей:
Был, говорит, — я теперь за границей.
Много видал я больших городов.
Синих морей и подводных мостов
Все там приволье, и роскошь, и чудо,
Да высылали доходы мне худо.
На пароходе в Кронштадт я пришел,
И надо мной все кружился орел,
Словно пророчил великую долю. —
Мы со старухой дивилися вволю,
Саша смеялась, смеялся он сам.
Начал он часто похаживать к нам,
Начал гулять, разговаривать с Сашей
Да над природой подтрунивать нашей
Есть-де на свете такая страна,
Где никогда не проходит весна,
Там и зимою открыты балконы,
Там поспевают на солнце лимоны,
И начинал, в потолок посмотрев,
Грустное что-то читать нараспев.
Право, как песня слова выходили.
Господи! сколько они говорили!

Мало того: он ей книжки читал
И по-француэски ее обучал.
Словно брала их чужая кручина,
Все рассуждали: какая причина,
Вот уж который теперича век
Беден, несчастлив и зол человек?
Но, — говорит, — не слабейте душою:
Солнышко правды взойдет над землею
И в подтверждение надежды своей
Старой рябиновкой чокался с ней.
Саша туда же, отстать-то не хочет,
Выпить не выпьет, а губы обмочит;
Грешные люди — пивали и мы.
Стал он прощаться в начале зимы:
Бил, говорит, — я довольно баклуши.
Будьте вы счастливы, добрые души,
Благословите на дело. пора!
Перекрестился и съехал с двора.
В первое время печалилась Саша,
Видим: скучна ей компания наша.
Годы ей, что ли, такие пришили?
Только узнать мы ее не могли,

Скучны ей песни, гаданья и сказки.
Вот и зима! — да не тешат салазки.
Думает думу, как будто у ней
Больше забот, чем у старых людей.
Книжки читает, украдкою плачет;
Видели: письма все пишет и прячет,
Книжки выписывать стала сама —
И наконец набралась же ума!
Что ни спроси — растолкует, научит,
С ней говорить никогда не наскучит;
А доброта... Я такой доброты
Век не видал, не увидишь и ты!
Бедные все ей приятели-други:
Кормит, ласкает и лечит недуги.
Так девятнадцать ей минуло лет.
Мы поживаем — и горюшка нет.
Надо же было вернуться соседу!
Слышим: приехал и будет к обеду.
Как его весело Саша ждала!
В комнату свежих цветов принесла;
Книги свои уложила исправно,
Просто оделась, да так-то ли славно;

Вышла навстречу — и ахнул сосед!
Словно оробел. Мудреного нет:
В два-то последние года на дизо
Сашеныка стала пышна и красива,
Прежний румянец в лице заиграл.
Он же бледней и плешивее стал...
Все, что ни делала, что ни читалка,
Саша тотчас же ему рассказала;
Только не впрок угожденье пошло?
Он ей перечил, как будто на зло:
— Оба тогда мы болтали пустое!
Умные люди решили другое,
Род человеческий низок и зол. —
Да и пошел! и пошел! и пошел!..
Что говорил — мы понять не умеем,
Только покоя с тех пор не имеем:
Вот уж сегодня семнадцатый день.
Саша тоскует и бродит, как тень:
Книжки свои то читает, то бросит;
Гость навестит, так молчать его просит.
Был он три раза; однажды застал
Сашу за делом: мужик диктовал

Ей письмецо, да какая-то баба
Травки просила — была у ней жаба.
Он поглядел и сказал нам шутя:
— Тешится новой игрушкой дитя! —
Саша ушла — не ответила слова...
Он было к ней; говорит: «нездорова».
Книжек прислал — не хотела читать
И приказала назад отослать.
Плачет, печалится, молится богу...
Он говорит: «Я собрался в дорогу».
Сашенька вышла, простилась при нас,
Да и опять наверху заперлась.
Что ж?.. он письмо ей прислал. Между нами:
Грешные люди, с испугу, мы сами
Прежде его прочитали тайком:
Руку свою предлагает ей в нем.
Саша сначала отказ отослала,
Да уж потом нам письмо показала.
Мы уговаривать: чем не жених?
Молод, богат, да и нравом-то тих.
«Нет, не пойду». А сама неспокойна;
То говорит: «Я его недостойна»,

То: «Он меня недостоин: он стал
Зол и печален и духом упад!»
А как уехал, так пуще тоскует,
Письма его потихоньку целует!...
Что тут такое? родной, объясни!
Хочешь, на бедную Сашу взгляни..
Долго ли будет она убиваться?
Или уж ей не певать, не смеяться,
И погубил он бедняжку навек?
Ты нам окажи: он простой человек
Или какой чернокнижник-губитель?
Или не сам ли он бес-искуситель?..»

4


Полноте, добрые люди, тужить!
Будете скоро попрежнему жить:
Саша поправится — бог ей поможет.
Околдовать никого он не может:
Он... не могу приложить головы,
Как объяснить, чтобы поняли вы...
Странное племя, мудреное племя
В нашем отечестве создало время’

Это не бес, искуситель людской,
Это, увы! — современный герой!
Книги читает да по свету рыщет —
Дела себе исполинского ищет,
Благо, наследье богатых отцов
Освободило от малых трудов,
Благо, итти по дороге избитой
Лень помешала да разум развитый.
— Нет, я души не растрачу моей
На муравьиной работе людей:
Или под бременем собственной силы
Сделаюсь жертвою ранней могилы,
Или по свету звездой пролечу!
Мир, говорит, осчастливить хочу! —
Что ж под руками, того он не любит,
То мимоходом без умыслу губит.
В наши великие, трудные дни
Книги не шутка: укажут они
Все недостойное, дикое, злое,
Но не дадут они сил на благое,
Но не научат любить глубоко...
Дело веков поправлять не легко!

В ком не воспитано чувство свободы,
Тот не займет его; нужны не годы —
Нужны столетья, и кровь, и борьба,.
Чтоб человека создать из раба.
Все, что высоко, разумно,, свободно,
Сердцу его и доступно и сродно,
Только дающая силу и власть
В слове и деле чужда ему страсть!
Любит он сильно, сильней ненавидит,.
А доведись — комара не обидит!
Да говорят, что ему и любовь
Голову больше волнует — не кровь!
Что ему книга последняя скажет,
Тб на душе его сверху и ляжет;
Верить, не верить — ему все равно,
Лишь бы доказано было умно!
Сам на душе ничего не имеет —
Что вчера сжал, то сегодня и сеет;
Нынче не знает, что завтра сожнет,
Только наверное сеять пойдет.
Это в простом переводе выходит,
Что в разговорах он время проводит;

Если ж за дело возьмется — беда!
Мир виноват в неудаче тогда;
Чуть поослабнут нетвердые крылья,
Бедный кричит: «Бесполезны усилья!»
И уж куда как становится зол
Крылья свои опаливший орел...
Поняли?.. нет!.. Ну, беда небольшая!
Лишь поняла бы бедняжка больная.
Благо, теперь догадалась она,
Что отдаваться ему не должна!
А остальное все сделает время.
Сеет он все-таки доброе семя!
В нашей степной полосе, что ни шаг,
Знаете вы, — то бугор, то овраг:
В летнюю пору безводны овраги,
Выжжены солнцем, песчаны и наги,
Осенью грязны, не видны зимой,
Но погодите: повеет весной
С теплого края, оттуда, где люди
Дышат вольнее — в три четверти груди,
Красное солнце растопит снега,
Реки покинут свои берега, —

Чуждые волны кругом разливая,
Будет и дерзок и полон до края
Жалкий овраг... Пролетела весна —
Выжжет опять его солнце до дна,
Но уже зреет на ниве поемной,
Что оросил он волною заемной,
Пышная жатва. Нетронутых сил
В Саше так много сосед пробудил...
Эх! говорю я хитро, непонятно!
Знайте и верьте, друзья: благодатна
Всякая буря душе молодой —
Зреет и крепнет душа под грозой.
Чем неутешнее дитятко ваше,
Тем встрепенется светлее и краше:
В добрую почву упало зерно —
Пышным плодом отродится оно!

* * *


Безвестен я. Я вами не стяжал
Ни почестей, ни денег, ни похвал,
Стихи мои — плод жизни несчастливой,
У отдыха похищенных часов,
Сокрытых слез и думы боязливой;
Но вами я не восхвалял глупцов,
Но с подлостью не заключал союза,
Нет! Свой венец терновый приняла,
Не дрогнув, обесславленная Муза
И под кнутом без звука умерла.

МАША


Белый день занялся над столицей,
Сладко спит молодая жена,
Только труженик-муж бледнолицый
Не ложится — ему не до сна!
Завтра Маше подруга покажет
Дорогой и красивый наряд...
Ничего ему !Маша яе скажет,
Только взглянет... убийственный взгляд?
В ней одной его жизни отрада,
Так пускай в нем не видит врага:
Два таких он ей купит наряда.
А столичная жизнь дорога!
Есть, конечно, прекрасное средство:
Под рукою казенный сундук;
Но испорчен он был с малолетства
Изученьем опасных наук.
Человек он был новой породы:
Исключительно честь понимал,

И безгрешные даже доходы
Называл вО|ровством, либерал!
Лучше жить бы хотел он попроще,
Не франтить, не тянуться бы в свет, —
Да обидно покажется теще,
Да осудит богатый сосед!
Все бы вздор... только с Машей не
сладишь,
Не втолкуешь — глупа, молода!
Скажет: «Так за любовь мою платишь!»
Нет! упреки тошнее труда!
И кипит-поспевает работа,
И болит-надрывается грудь...
Наконец наступила суббота:
Вот и праздник — пора отдохнуть!
Он лелеет красавицу Машу,
Выпив полную чашу труда,
Наслаждения полную чашу
Жадно пьет... и он счастлив тогда!
Если дни его полны печали,
То минуты порой хороши.
Но и самая радость едва ли
Не вредна для усталой души.

Скоро в гроб его Маша уложит,
Проклянет свой сиротский удел
И, бедняжка! ума не приложит.
Отчего он так скоро сгорел?

* * *


Поражена потерей невозвратной,
Душа моя уныла и слаба:
Ни гордости, ни веры
благодатной —
Постыдное бессилие раба!
Ей все равно — холодный сумрак
гроба,
Позор ли, слава, ненависть,
любовь,
Погасла и спасительная злоба,
Что долго так разогревала кровь.
Я жду... но ночь не близится
к рассвету,
И мертвый мрак кругом... и та,
Которая воззвать могла бы к свету, —
Как будто смерть сковала ей уста!
Лицо без мысли, полное смятенья,
Сухие, напряженные глаза —
И кажется, зарею обновленья
В них никогда не заблестит слеза.

В. Г. БЕЛИНСКИЙ


В одном из переулков дальных
Среди друзей своих печальных
Поэт в подвале умирал
И перед смертью им сказал:
«Как я, назад тому семь лет,
Другой бедняк покинул свет.
Таким же сокрушен недугом.
Я был его ближайшим другом
И братом по судьбе. Мы шли
Одной тернистою дорогой
И пересилить не могли
Судьбы, — равно к обоим строгой.
Он честно истине служил,
Он духом был смелей и чище,
Зато и раньше проложил
Себе дорогу на кладбище...
А ныне очередь моя...
Его я пережил не много;
Я сделал мало; волей бога
Погибла даром жизнь моя.
Мои страданья были люты,
Но многих был я сам виной;
Теперь, в последние минуты.

Хочу я долг исполнить мой,
Хочу сказать о бедном друге
Все, что я видел, что я знал,
И что в мучительном недуге
Он честным людям завещал...
Родился он почти плебеем
(Что мы бесславьем разумеем.
Что он иначе понимал).
Его отец был лекарь жалкий,
Он только пить любил, да палкой
К ученью сына поощрял.
Процесс развития — в России
Не чуждый многим — проходя,
Книжонки дельные, пустые
Читало с жадностью дитя,
Притом, как водится, украдкой...
Тоска мечтательности сладкой
Им овладела с малых лет...
Какой прозаик иль поэт
Помог душе его развиться,
К добру и славе прилепиться —
Не знаю я. Но в нем кипел
Родник богатых сил природных —
Источник мыслей благородных
И честных, бескорыстных дел!..
С кончиной лекаря, на свете
Остался он убог и мал;
Попал в Москву, учиться стал
В московском университете;
Но выгнан был, не доказав

Каких-то о рождении прав,
Не удостоенный патентом, —
И оставался целый век
Недоучившимся студентом.
(Один ученый человек
Колол его неоднократно
Таким прозванием печатно,
Но, впрочем, бог ему судья!..)
Бедняк, терпя нужду и горе,
В подвале жил — и начал вскоре
Писать в журналах. Помню я:
Писал он много... Мыслью новой,.
Стремленьем к истине суровой .
Горячий труд его дышал, —
Его заметили... В ту пору
Пришла охота прожектеру,
Который барышей желал,
Обширный основать журнал...
Вникая в дело неглубоко,
Искал он одного, чтоб тот,
Кто место главное займет,
Писал разборчиво — и срока
В доставке своего труда
Не нарушал бы никогда.
Белинский как-то с ним списался
И жить на Север перебрался...
Тогда все глухо и мертво
В литературе нашей было:
Скончался Пушкин; без него
Любовь к ней в публике остыла.. „
В бореньи пошлых мелочей

Она, погрязну в, поглупела...
До общества, до жизни ей
Как будто не было и дела.
В то время, как в родном краю
Открыто зло торжествовало.
Ему лишь «баюшки-баю»
Литература распевала.
Ничья могучая рука
Ее не направляла к цели;
Лишь два задорных поляка
На первом плане в ней шумели.
Уж новый гений подымал
Тогда главу свою меж нами,
Но он один изнемогал,
Тесним бесстыдными врагами:
К нему под знамя приносил
Запас идей, надежд и сил
Кружок еще несмелый, тесйый...
Потребность сильная была
В могучем слове правды честной,
В открытом обличеньи зла...
И он пришел, плебей безвестный!..
Не пощадил он ни льстецов,
Ни подлецов, ни идиотов,
Ни в маске жарких патриотов
Благонамеренных воров!
Он все предания проверил.
Без ложного стыда измерил
Всю бездну дикости и зла,
Куда, заснув под говор лести.

В забвеньи истины и чести,
Отчизна бедная зашла!
Он расточал ей укоризны
За рабство — вековой недуг, —
И прокричал врагом отчизны
Его отчизны ложный друг.
Над ним уж тучи собирались.
Враги шумели, ополчались.
Но дикий вопль клеветника
Не помешал ему пока...
В нем силы пуще разгорались,
И между тем как перед ним
Его соратники редели,
Смирялись, пятились, немели,
Он шел один неколебим!..
О! сколько есть душой свободных
Сынов у родины моей,
Великодушных, благородных
И неподкупно верных ей,
Кто в человеке брата видит,
Кто зло клеймит и ненавидит,
Чей светел ум и ясен взгляд,
Кому рассудок не теснят
Преданья ржавые оковы, —
Не все ль они признать готовы
Его учителем своим?..
Судьбой и случаем храним,
Трудился долго он — и много
(Конечно, не без воли бога)
Сказать полезного успел

И, может быть, бы уцелел...
Но поднялась тогда тревога
В Париже буйном — и у нас
По-своему отозвалась...
Скрутили бедную цензуру.
Послушав наконец клевет,
И разбирать литературу
Созвали целый комитет.
По счастью, в нем сидели люди
Честней, чем был из них один,
Палач науки, Бутурлин,
Который, не жалея груди,
Беснуясь, повторял одно:
«Закройте университеты,
И будет зло пресечено!..»
(О муж бессмертный! не воспеты
Еще никем твои слова,
Но твердо помнит» их молва!
Пусть червь тебя могильный гложет,
Но сей совет тебе поможет
В потомство перейти верней,
Чем том истории твоей...)
Почти полгода нас судили,
Читали, справки наводили —
И не остался прав никто...
Как быть! спасибо и за то,
Что не был суд бесчеловечен...
Настала грустная пора,
И честный сеятель добра
Как враг отчизны был отмечен;

За ним следили, и тюрьму
Враги пророчили ему...
Но тут услужливо могила
Ему объятья растворила,:
Замучен жизнью трудовой
И постоянной нищетой,
Он умер... Помянуть печаотно
Его не смели... Так о нем
Слабеет память с каждым днем
И скоро сгибнет невозвратно!..»
Поэт умолк. А через день
Скончался он. Друзья сложились
И над усопшим согласились
Поставить памятник, но лень
Исполнять помешала вскоре
Благое дело, а потом
Могила заросла кругом,
Не сыщешь... Невелико горе!
Живой печется о, живом,
А мертвый спи глубоким сном...

* * *


Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя...
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет,
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел,
И всякой пошлости, и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на. кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей...

НА РОДИНЕ


Роскошны вы, хлеба заповедные
Родимых низ, —
Цветут, растут колосья наливные,
А я чуть жив!
Ах, странно так я создан небесами,
Таков мой рок,
Что хлеб полей, возделанных рабами,
Нейдет мне впрок!

СЕКРЕТ

(Опыт современной баллады)

1


B счастливой Москве, на Неглинной,
Со львами, с решеткой кругом,
Стоит одиноко старинный,
Гербами украшенный дом.
Он с роскошью барской построен
Как будто векам напоказ;
А ныне в нем несколько боен
И с юфтью просторный лабаз.
Картофель да кочни капусты
Растут перед ним на грядах;
В нем лучшие комнаты пусты,
И мебель и бронза — в чехлах,
Не ведает мудрый владелец
Тщеславья и роскоши нег;
Он в собственном доме пришелец,
Занявший в конуре ночлег.

В его деревянной пристройке
Свеча одиноко горит;
Скупец умирает «а койке
И детям своим говорит:

2


«Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил.
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени —
В кармане моем миллион!
И сам я теперь благоденствую,
И счастье вокруг себя лью:
Я нравы людей совершенствую,
Полезный пример подаю.
Я сделался важной персоною,
Пожертвовав тысячу в год:
Имею и Анну с короною,
И звание «друга сирот».

Но дни наступили унылые,
Смерть близко — спасения нет!
И время вам, детушки милые.
Узнать мой великий секрет.
Квартиру я нанял у дворника.
Дрова к постояльцам таскал;
Подбился я к дочери шорника
И с нею отца обокрал;
Потом и ее, бестолковую,
За нужное счел обокрасть
И в практику бросился новую —
Запрегся в питейную часть.
Потом...»

3


Вдруг лицо потемнело,
Раздался мучительный крик —
Лежит, словно мертвое тело,
И больше ни слова старик!
Но, видно, секрет был угадан,
Сынки угодили в; отца:
Старик еще дышит на ладан
И ждет боязливо конца,
А дети гуляют с ключами.
Вот старший в шкатулку проник!
Старик осадил бы словами —
Нет слов: непокорен язык!

В меньшом родилось подозренье,
И ссора кипит о ключах —
Не олух бы тут нужен, не зренье,
А сила в руках и ногах:
Воспрянул бы, словно из гроба,
И словом и делом могуч —
Смирились бы дерзкие оба
И отдали б старому ключ.
Но брат поднимает на брата
Преступную руку свою...
И вот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою!

ЗАБЫТАЯ ДЕРЕВНЯ

1


У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Отвечал: нет лесу, и не жди — не будет!
«Вот приедет барин — барин нас рассудит,
Бария сам увидит, что плоха избушка,
И велит дать лесу», — думает старушка.

2


Кто-то по соседству, лихоимец жадный,
У крестьян землицы косячок изрядный
Оттягал, отрезал плутовским манером.
«Вот приедет барин: будет землемерам! —
Думают крестьяне: — Скажет барин слово
И землицу нашу отдадут нам снова».

3


Полюбил Наташу хлебопашец вольный,
Да перечит девке немец сердобольный,
Главный управитель. «Погодим, Игната,

Вот приедет барин!» — говорит Наташа,
Малые, большие — дело чуть за спором —
«Вот приедет барин!» — повторяют хором...

4


Умерла Ненила; на чужой землице
У соседа-плута — урожай сторицей;
Прежние парнишки ходят бородаты;
Хлебопашец вольный угодил в солдаты,
И сама Наташа свадьбой уж не бредит...
Барина все нету... барин все не едет!

Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом показались дроги:
На дрогах высоких гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом — новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету — и уехал в Питер.

* * *


Замолкни, Муза мести и печали!
Я сон чужой тревожить не хочу,
Довольно мы с тобою проклинали.
Один я умираю — и молчу.
К чему хандрить, оплакивать потери?
Когда б хоть легче было от того!
Мне самому, как скрип тюремной двери
Противны стоны сердца моего.
Всему конец. Ненастьем и грозою
Мой темный путь недаром омрача,
Не просветлеет небо надо мною,
Не бросит в душу теплого луча...
Волшебный луч любви и возрожденья!
Я звал тебя — во сне и наяву,
В труде, в борьбе, на рубеже паденья
Я звал тебя, — теперь уж не зову!
Той бездны сам я не хотел бы видеть
Которую ты можешь осветить...
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.

1856

* * *


Как ты кротка, как ты послушна,
Ты рада быть его рабой.
Но он внимает равнодушно,
Уныл и холоден душой.
А прежде... помнишь? Молода,
Горда, надменна и прекрасна,
Ты им играла самовластно,
Но он любил, любил тогда!
Так солнце осени — без туч
Стоит, не грея, на лазури,
А летом и сквозь сумрак бури
Бросает животворный луч...

* * *


Тяжелый крест достался ей на долю:
Страдай, молчи, притворствуй и не плачь;
Кому и страсть, и молодость, и волю —
Все отдала — тот стал ее палач!
Давно ни с кем она не знает встречи;
Угнетена, пуглива и грустна,
Безумные, язвительные речи
Безропотно выслушивать должна:
«Не говори, что молодость сгубила
Ты, ревностью истерзана моей;
Не говори! близка моя могила,
А ты цветка весеннего свежей!
Тот день, когда меня ты полюбила
И от меня услышала: люблю —
Не проклинай! близка моя могила,
Поправлю все, все смертью искуплю)
Не говори, что дни твои унылы,
Тюремщиком больного не зови:
Передо мной — холодный мрак могилы,
Перед тобой — объятия любви!
Я знаю: ты другого полюбила,
Щадить и ждать наскучило тебе...

О, погода! близка моя могила —
Начатое и кончить дай судьбе!..»
Ужасные, убийственные звуки...
Как статуя прекрасна и бледна,
Она молчит, свои ломая рук»...
И что сказать могла б ему она?,.

ШКОЛЬНИК


— Ну, пошел же, ради бога!
Небо, ельник и песок —
Не веселая дорога...
Эй! садись ко мне, дружок!
Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь...
Не стыдися! что за дело?
Это многих славных путь.
Вижу я в котомке книжку.
Так, учиться ты идешь...
Знаю: батька на сынишку
Издержал последний грош.
Знаю, старая дьячиха
Отдала четвертачок,
Что проезжая купчиха
Подарила на чаек.
Или, может, ты дворовый
Из отпущенных?.. Ну, что ж!
Случай тоже уж не новый —
Не робей, не пропадешь!

Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и божьей воле
Стал разумен и велик.
Не без добрых душ на свете:
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву!
Там уж поприще широко:
Знай работай да не трусь...
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь.
Не бездарна та природа,
Не погиб еще тот край.
Что выводит из народа
Столько славных — то и знай,
Столько добрых, благородных,
Сильных любящей душой,
Посреди тупых, холодных
И напыщенных собой!

Т<УРГЕНЕ>ВУ


Прощай! Завидую тебе —
Твоей поездке, не судьбе:
Я гордостью, ты знаешь, болен
И не сменяю ни на чью
Судьбу плачевную мою,
Хоть очень ею недоволен.
Ты счастлив. Ты воскреснешь вновь;
В душе твоей проснется живо
Все, чем терзает прихотливо
И награждает нас любовь —
Пора наград, улыбок ясных,
Простых, как молодость, речей,
Ночей таинственных и страстных
И полных сладкой лени дней!
Ты знал ее?.. Нет лучшей доли!
Живешь легко, глядишь светлей,
Не жалко времени и воли,
Не стыдно праздности своей,
Душа тоскливо вдаль не рвется
И вся блаженна перед той,
Чье сердце ласковое бьется
Одним биением с тобой...
Счастливец! из доступных миру
Ты наслаждений взять умел

Все, чем прекрасен наш удел:
Бог дал тебе свободу, лиру
И женской любящей душой
Благословил твой путь земной...

ПОЭТ И ГРАЖДАНИН


Гражданин (входит)
Опять один, опять суров,
Лежит — и ничего не пишет.

Поэт
Прибавь: хандрит и еле дышит —
И будет мой портрет готов;.

Гражданин
Хорош портрет! Ни благородства,
Ни красоты в нем нет, поверь,
А просто пошлое юродство.
Лежать умеет дикий зверь...

Поэт
Так что же?

Гражданин
Да глядеть обидно,

Поэт
Ну, так уйди.

Гражданин
Послушай: стыдно!
Пора вставать! Ты знаешь сам,
Какое время наступило;
В ком чувство долга не остыло.
Кто сердцем веподкушго прям,
В ком дарованье, сила, меткость,
Тому теперь не должно спать...

Поэт
Положим, я такая редкость,
Но нужно прежде дело дать.

Гражданин
Вот новость! Ты имеешь дело,
Ты только временно уснул,
Проснись: громи пороки смело...

Поэт
А! знаю: «вишь куда метнул!»
Но я обстрелянная птица.
Жаль, нет охоты говорить
(берет книгу)
Спаситель Пушкин! — Вот страница:
Прочти — и перестань корить!

Гражданин (читает)
«Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохнозенья,
Для звуков сладких и молитв».

Поэт (с восторгом)
Неподражаемые звуки!..
Когда бы с Музою моей
Я был немного поумней,
Клянусь, пера бы не взял в руки!

Гражданин
Да, звуки чудные... ура!
Так поразительна их сила,
Что даже сонная хандра
G души поэта соскочила.
Душевно радуюсь — пора!
И я восторг твой разделяю,
Но, признаюсь, твои стихи
живее к сердцу принимаю.

Поэт
Не говори же чепухи!
Ты рьяный чтец, но критик дикий.
Так я, по-твоему, — великий.
Повыше Пушкина поэт?
Скажи, пожалуйста? !..

Гражданин
Ну, нет!
Твои поэмы бестолковы.
Твои элегии не новы,
Сатиры чужды красоты.
Неблагородны и обидны,

Твой стих тягуч. Заметен ты,
Но так без солнца звезды видны.
В ночи, которую теперь
Мы доживаем боязливо,
Когда свободно рыщет зверь,
А человек бредет пугливо, —
Ты твердо светоч свой держал,
Но небу было неугодно,
Чтоб он под бурей запылал.
Путь освещая всенародно;
Дрожащей искрою впотьмах
Он чуть горел, мигал, метался.
Моли, чтоб солнца он дождался
И потонул в его лучах!
Нет, ты не Пушкин. Но покуда
Не видно солнца ниоткуда,
С твоим талантом стыдно спать;
Еще стыдней в годину горя
Красу долин, небес и моря
И ласку милой воспевать...
Гроза молчит, с волной бездонной
В сияньи спорят небеса,
И ветер ласковый и сонный
Едва колеблет паруса, —
Корабль бежит красиво, стройно,
И сердце путников спокойно.
Как будто, вместо корабля,
Под ними твердая земля.
Но гром ударил; буря стонет,
И снасти рвет, и мачту клонит —
Не время в шахматы играть,
Не время песни распевать!
Вот пес — и тот опасность знает
И бешено на ветер лает:
Ему другого дела нет...
А ты что делал бы, поэт?
Ужель в каюте отдаленной
Ты стал бы лирой вдохновенной
Ленивцев уши услаждать
И бури грохот заглушать?
Пускай ты верен назначенью,
Но легче ль родине твоей,
Где каждый предан поклоненью
Единой личности своей?
Наперечет сердца благие,
Которым родина свята.
Бог помочь им!.. а остальные?
Их цель мелка, их жизнь пуста.
Одни — стяжатели и воры,
Другие — сладкие певцы,
А третьи... третьи мудрецы:
Их назначенье — разговоры.
Свою особу оградя,
Они бездействуют, твердя:
«Неисправимо наше племя,
Мы даром гибнуть не хотим,
Мы ждем: авось, поможет время,
И горды тем, что не вредим!»
Хитро скрывает ум надменный
Себялюбивые мечты,
Но... брат мой! кто бы ни был ты,
Не верь сей логике презренной?
Страшись их участь разделить,
Богатых словом, делом бедных,
И ле иди во стан безвредных,
Когда полезным можешь быть!
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет горше укоризны...
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь...
Иди и гибни безупречно.
Умрешь недаром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
А ты, поэт! избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что не имущий хлеба
Не стбит вещих струн твоих!
Не верь, чтоб вовсе пали люди;
Не умер бог в душе людей,
И вопль из верующей груди
Всегда доступен будет ей!
Будь гражданин! служа искусству,
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей Любви;
И если ты богат дарами,
Их выставлять не хлопочи:
В твоем груде заблещут сами
Их животворные лучи.
Взгляни: в осколки твердый камень
Убогий труженик дробит,
А из-под молота летит
И брызжет сам собою пламень!

Поэт
Ты кончил?.. чуть я не уснул.
Куда нам до таких воззрений!
Ты слишком далеко шагнул.
Учить других — потребен гений,
Потребна сильная душа-,
А мы с своей душой ленивой,
Самолюбивой и пугливой,
Не стбим медного гроша.
Спеша известности добиться,
Боимся мы с дороги сбиться
И тропкой торною идем,
А если в сторону свернем —
Пропали, хоть беги со света!
Куда жалка ты, роль поэта!
Блажен безмолвный гражданин :
Он, Музам чуждый с колыбели,
Своих поступков господин,
Ведет их к благодарней цели,
И труд его успешен, спор...

Гражданин
Не очень лестный приговор.
Но твой ли он? тобой ли сказан?
Ты мог бы правильней судить:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
А что такое гражданин?
Отечества достойный сын.
.Ах! будет с нас купцов, кадетов,
Мещан, чиновников, дворян,
Довольно даже нам поэтов,
Но нужно, нужно нам граждан!
Но где ж они? Кто не сенатор,
Не сочинитель, не герой,
Не предводитель, не плантатор,
Кто гражданин страны родной?
Где ты? откликнись! Нет ответа.
И даже чужд душе поэта
Его могучий идеал!
Но если есть он между нами,
Какими плачет он слезами!..
Ему тяжелый жребий пал,
Но доли лучшей он не просит:
Он как свои на теле носит
Все язвы родины своей.
Г роза шумит и к бездне гонит
Свободы шаткую ладью,
Поэт клянет или хоть стонет,
А гражданин молчит и клонит
Под иго голову свою.
Когда же — но молчу... Хоть мало,
И среди нас судьба являла
Достойных граждан... Знаешь ты
Их участь?.. Преклони колени!..
Лентяй! смешны твои мечты
И легкомысленные пени!
В твоем сравненья смыслу нет.
Вот слово правды беспристрастной:
Блажен болтающий поэт,
И жалок гражданин безгласный!

Поэт
Немудрено того добить,
Кого уж добивать не надо.
Ты прав: поэту легче жить —
В свободном слове есть отрада.
Но был ли я причастен ей?
Ах, в годы юности моей
Печальной, бескорыстной, трудной,
Короче — очень безрассудной, —
Куда ретив был мой Пегас!
Не розы — я вплетал крапиву
В его размашистую гриву
И гордо покидал Парнас.
Без отвращенья, без боязни
Я шел в тюрьму и к месту казни,
В суды, в больницы я входил.
Не повторю, чтб там я видел...
Клянусь, я честно ненавидел!
Клянусь, я искренно любил!
И что ж?.. мои послышав звуки,
Сочли их черной клеветой;
Пришлось сложить смиренно руки
Иль поплатиться головой...
Что было делать? Безрассудно
Винить людей, винить судьбу.
Когда б я видел хоть борьбу,
Бороться стал бы, как ни трудно.
Но... гибнуть, гибнуть и когда?
Мне было двадцать лет тогда!
Лукаво жизнь вперед манила,
Как моря вольные струи,
И ласково любовь сулила
Мне блага лучшие свои —
Душа, пугливо отступила...
Но сколько б ни было причин,
Я горькой правды не скрываю
И робко голову склоняю
При слове: честный гражданин.
Тот роковой, напрасный пламень
Доныне сожигает грудь,
И рад я, если кто-нибудь
В меня с презреньем бросит камень.
Бедняк! и из чего попрал
Ты долг священный человека?
Какую подать с жизни взял
Ты — сын больной больного века?..
Когда бы знали жизнь мою,
Мою любовь, мои волненья...
Угрюм и полон озлобленья
У двери гроба я стою...
Ах! песнею моей прощальной
Та песня первая была!
Склонила Муза лик печальный
И, тихо зарыдав, ушла.
С тех пор не часты были встречи:
Украдкой, бледная, придет
И шепчет пламенные речи,
И песни гордые поет.
Зовет то в города, то в степи,
Заветным умыслом полна,
Но загремят внезапно цепи —
И мигом скроется она.
Не вовсе я ее чуждался,
Но как боялся! как боялся:
Когда мой ближний утопал
В волнах существенного горя —
То гром небес, то ярость моря
Я добродушно воспевал.
Бичуя маленьких воришек
Для удовольствия больших,
Дивил я дерзостью мальчишек
И похвалой гордился их.
Под игом лет душа погнулась,
Остыла ко всему она,
И Муза вовсе отвернулась,
Презренья горького полна.
Теперь напрасно к ней взываю —
Увы! сокрылась навсегда.
Как свет, я сам ее не знаю
И не узнаю никогда.
О Муза, гостьею случайной
Являлась ты душе моей?
Иль песен дар необычайный
Судьба предназначала ей?
Увы! кто знает? рок суровый
Все скрыл в глубокой темноте.
Но шел один венок терновый
К твоей угрюмой красоте...

ПРОСТИ


Прости! Не помни дней паденья,
Тоски, унынья, озлобленья, —
Не помни бурь, не помни слез,
Не помни ревности угроз!
Но дни, когда любви светило
Над нами ласково всходило
И бодро мы свершали путь, —
Благослови и не забудь!

* * *


Самодовольных болтунов,
Охотников до споров модных,
Где много благородных слов,
А дел не видно благородных,
Ты откровенно презирал;
Ты не однажды предсказал
Конец велеречивой сшибки
И слово: «русский либерал»
Произносил не без улыбки.
Ты силу собственной души
Бессильем их надменно мерил
И добродушно ей ты верил.
И точно, были хороши
Твои начальные порывы:
Озолотил бы бедняка!
Но дед и бабка были живы,
И сам ты не имел куска.
И долго спали сном позорным
Благие помыслы твои.
Как дремлют подо льдом упорным
Речные вольные струн.
Ты их лелеял на соломе
И только применять их мог
Ко псу, который в жалком доме
Пожитки жалкие стерег.
И правда: пес был сыт и жирен
И спал все, дворнику назло.
Теперь... теперь твой круг обшире
Взгляни: богатое село
Лежит, обставлено скирдами,
Спускаясь по горе к ручью,
А избы полны мужиками...»
Въезжая з отчину свою,
Такими мыслями случайно
Был Решетилов осажден.
И побледнел необычайно,
И долго, долго думал он...
Потом — вступил он во владенье,
Вопрос отложен и забыт.
Увы! не наше поколенье
Его по совести решит!

1857

* * *


В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России —
Там вековая тишина.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив...

ТИШИНА

1


Все рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор...
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
За дальним Средиземным морем,
Под небом ярче твоего,
Искал я примиренья с горем
И не нашел я ничего!
Я там не свой: хандрю, немею,
Не одолев мою судьбу,
Я там погнулся перед нею,
Но ты дохнула — и сумею,
Быть может, выдержать борьбу!
Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны —
Я песни родине слагал!
И ныне жадно поверяю

Мечту любимую мою,
И в умиленьи посылаю
Всему привет... Я узнаю
Суровость рек, всегда готовых
С грозою выдержать войну,
И ровный шум лесов сосновых,
И деревенек тишину,
И нив широкие размеры...
Храм божий на горе мелькнул
И детски-чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицания, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!
Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храм воздыханья, храм печали —
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил —
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной...

Я внял... я детски умилился...
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем)

2


Пора! За рожью колосистой
Леса сплошные начались,
И сосен аромат смолистый
До нас доходит... «Берегись!»
Уступчив, добродушно- смирен,
Мужик торопится свернуть...
Опять пустынно-тих и мирен
Ты, русский путь, знакомый путь!
Прибитая к земле слезами
Рекрутских жен и матерей,
Пыль не стоит уже столбами
Над бедной родиной моей.
Опять ты ое-рдцу посылаешь
Успокоительные сны,
И вряд ли сам припоминаешь,
Каков ты был во дни войны, —
Когда над Русью безмятежной
Восстал немолчный скрип тележный,
Печальный, как народный стон!
Русь поднялась со всех сторон,
Все, что имела, отдавала

И на защиту высылала
Со всех проселочных путей
Своих покорных сыновей.
Войска водили офицеры,
Гремел походный барабан,
Скакали бешено курьеры;
За караваном караван
Тянулся к месту ярой битвы —
Свозили хлеб, сгоняли скот.
Проклятья, стоны и молитвы
Носились в воздухе... Народ
Смотрел довольными глазами
На фуры с пленными врагами,
Откуда рыжих англичан,
Французов с красными ногами
И чалмоносных мусульман
Глядели сумрачные лица...
И все минуло все молчит...
Так мирных лебедей станица,
Внезапно спугнута, летит,
И, с криком обогнув равнину
Пустынных, молчаливых вюд.
Садится дружно на средину
И осторожнее плывет...

3


Свершилось! Мертвые отпеты,
Живые прекратили плач,
Окровавленные ланцеты
Отчистил утомленный врач.
Военный поп, сложив ладони,

Творит молитву небесам.
И севастопольские кони
Пасутся мирно... Слава вам!
Вы были там, где смерть летает,
Вы были в сечах роковых
И, как вдовец жену меняет,
Меняли всадников лихих.
Война молчит — и жертв не просит,
Народ, стекаясь к алтарям,
Хвалу усердную возносит
Смирившим громы небесам.
Народ-герой! в борьбе суровой
Ты не шатнулся до конца,
Светлее твой венец терновый
Победоносного венца!
Молчит и он... как труп безглавый,
Еще в крови, еще дымясь;
Не небеса, ожесточась,
Его снесли огнем и лавой:
Твердыня, избранная славой,
Земному грому поддалась!
Три царства перед ней стояло.
Перед одной... таких громов
Еще и небо не метало
С нерукотворных облаков!
В ней воздух кровью напоили,
Изрешетили каждый дом
И, вместо камня, намостили
Ее свинцом и чугуном.
Там по чугунному помосту

И мере под стеной течет.
Носили там людей к погосту,
Как мертвых пчел, теряя счет...
Свершилось! Рухнула твердыня,
Войска ушли... кругом пустыня,
Мегилы... Люди в той стране
Еще не верят тишине,
Но тихо... В каменные раны
Заходят сизые туманы,
И черноморская волна
Уныло в берег славы плещет...
Над всею Русью тишина,
Но — не предшественница сна:
Ей солнце правды в очи блещет,
И думу думает она.

4


А тройка все летит стрелой.
Завидев мост полуживой,
Ямщик бывалый, парень русский,
В овраг спускает лошадей
И едет по тропинке узкой
Под самый мост... оно верней!
Лошадки рады: как в подполье,
Прохладно там... Ямщик свистит
И выезжает на приволье
Лугов... родной, любимый вид!
Там зелень ярче изумруда,
Нежнее шелковых ковров,
И, как серебряные блюда,
На ровной скатерти лугов

Стоят озера... Ночью темной
Мы миновали луг поемный,
И вот уж едем целый день
Между зелеными стенами
Густых берез. Люблю их тень
И путь, усыпанный листами!
Здесь бег коня неслышно-тих,
Легко в их сырости приятной,
И веет на душу от них
Какой-то глушью благодатной.
Скорей туда — в родную глушь!
Там можно жить, не обижая
Ни божьих, ни ревижских душ
И труд любимый довершая.
Там стыдно будет унывать
И предаваться грусти праздной,
Где пахарь любит сокращать
Напевом труд однообразный.
Его ли горе не скребет? —
Он бодр, он за сохой шагает.
Без наслажденья он живет,
Без сожаленья умирает.
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И богу уступай — не споря...

УБОГАЯ И НАРЯДНАЯ

1


Беспокойная ласковость взгляда
И поддельная краска ланит,
И убогая роскошь наряда —
Все не в пользу ее говорит.
Но не лучше ли, прежде чем бросим
Мы в нее приговор роковой,
Подзовем-ка ее да расспросим:
«Как дошла ты до жизни такой?»
Не длинен и не нов рассказ:
Отец ее, подьячий бедный,
Таскался писарем в Приказ,
Имел порок дурной и вредный —
Запоем пил — и был буян,
Когда домой являлся пьян.
Предвидя роковую схватку,
Жена малютку уведет,
Уложит наскоро в кроватку
И двери поплотней припрет.
На бедной девочке не спится!
Ей чудится: отец бранится,
Мать плачет. Саша на кровать,

Рукою подпершись, садится,
Стучит в ней сердце... где тут спать?
Раздвинув завесы цветные,
Глядит на двери запертые,
Откуда слышится содом,
Не шевелится и не дремлет.
Так птичка в бурю под кустом
Сидит — и чутко буре внемлет.
Но как ни буен был отец,
Угомонился наконец,
И стало без него им хуже.
Мать умерла в тоске по муже,
А девочку взяла «мадам»
И в магазине поселила;
Не очень много шили там,
И не в шитье была там сила...

2


«Впрочем, что ж мы? нас могут заметить
Рядом с ней?!» И отхлынули прочь...
Нет! тебе состраданья не встретить.
Нищеты и несчастия дочь!
Свет тебя предает поруганию
И охотно прощает другой,
Чтб торгует собой по призванью,
Без нужды, без борьбы роковой;
Чтб, поднявшись с позорного ложа,

Разоденете», щеки притрет
И летит, соблазнительно! лежа
В щегольском экипаже, в народ —
В эту улицу роскоши, моды,
Офицеров, лореток и бар,
Где с полу-государства доходы
Поглощает заморский товар.
Говорят, в этой улице милой
Все, что модного выдумал свет,
Совместилось волшебною силой,
Ничего только русского нет —
Разве Ванька проедет унылый.
Днем и ночью на ней маскарад,
Ей недаром гордится столица.
На французский, на английский лад
Исковеркав нерусские лица,
Там гуляют они, пустоты вековой
И наследственной праздности дети,
Разодетой, довольной толпой...
Ну, кому же расставишь ты сети?
Вышла ты из коляски своей
И на ленте ведешь собачонку;
Стая модных и глупых людей
Провожает тебя вперегонку.
У прекрасного пола тоска,
Чувство злобы и зависти тайной.
В самом деле, жена бедняка,
Позавидуй! эффект чрезвычайный!
Бриллианты, цветы, кружева,
Доводящие ум до восторга,
И на лбу роковые слова:

«Продается с публичного торга!»
Что, красавица, нагло глядишь?
Чем гордишься? Вот вся твоя повесть:
Ты ребенком попала в Париж,
Потеряла невинность и совесть,
Научилась белиться и лгать
И явилась в наивное царство:
Ты слыхала, легко обирать
Наше будто богатое барство.
Да, не трудно! Но должно входить
В этот избранный мир с аттестатом.
Красотой нас нельзя победить,
Удивить невозможно развратом.
Нам известность, нам мода нужна.
Ты красивей была и моложе,
Но, увы! неизвестна, бедна
И нуждалась сначала... О боже!
Твой рассказ о купце разрывал
Нам сердца: по натуре бурлацкой,
Он то ноги твои целовал,
То хлестал тебя плетью казацкой.
Но, по счастию, этот дикарь,
Слабоватый умом и сердечком,
Принялся за французский букварь,
Чтоб с тобой обменяться словечком.
Этим зременем ты завела
Рысаков, экипажи, наряды,
И прославилась — в моду вошла!
Мы знакомству скандальному рады.
Что за дело, что вся дочиста
Предалась ты постыдной продаже,

Что поддельна твоя красота,
Как гербы на твоем экипаже,
Что глупа ты, жадна и пуста —
Ничего! знатоки вашей нации
Порешили разумным судом,
Что цинизм твой доходит до грации,
Что геройство в бесстыдстве твоем!
Ты у бога детей не просила,
Но ты женщина тоже была,
Ты со скрежетом сына носила
И с проклятьем его родила;
Он подрос — ты его нарядила
И на Невский с собой повезла.
Ничего! Появленье малютки
Не смутило души никому,
Только вызвало милые шутки,
Дав богатую пищу уму.
Удивлялась вся гвардия наша
(Да и было чему, не шугя),
Что ко всякому с словом «папаша»
Обращалось наивно дитя...
И не кинул никто, негодуя,
Комом грязи в бесстыдную мать!
Чувством матери нагло торгуя,
Пуще стала она обирать.
Бледны, полны тупых сожалений,
Потерявшие шик молодцы, —
Вон по Невскому бродят, как тени.
Разоренные ею глупцы!
И пример никому не наука,
Разорит она сотни других:

Тупоумие, праздность и скука
За нее... Но умолкни, мой стих!
И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером...
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем.

* * *


Стихи мои! Свидетели живые
За мир пролитых слез!
Родитесь вы в минуты роковы
Душевных гроз
И бьетесь о сердца людские,
Как волны об утес.

РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА


Вот парадный подъезд. По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;
Записав свое им» и званье,
Разъезжаются гости домой,
Так глубоко довольны собой,
Что подумаешь — в том их призванье!
А в обычные дни этот пышный подъезд
Осаждают убогие лица:
Прожектеры, искатели мест,
И преклонный старик, и вдовица.
От него и к нему, то и знай, по уграм
Все курьеры с бумагами скачут.
Возвращаясь, иной напевает «трам-трам»,
А иные просители плачут.
Раз я видел, сюда мужики подошли,
Деревенские русские люди,
Помолились на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к груди;
Показался швейцар. «Допусти, — говорят

С выраженьем надежды и муки.
Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд?
Загорелые лица и руки,
АрмЯчишка худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых
(Знать, брели-то долгонько они
Из каких-нибудь дальних губерний).
Кто-то крикнул швейцару: «Гони!
Наш не любит оборванной черни!»
И захлопнулась дверь. Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: суди его бог!
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами...
А владелец роскошных палат
Еще сном был глубоким объят...
Ты, считающий жизнью завидною
Упоение лестью бесстыдною,
Волокитство, обжорство, игру,
Пробудись! Есть ехце наслаждение;
Вороти их! в тебе их спасение! —
Но счастливые глухи к добру...
Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,

И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.
Что тебе эта скорбь вопиющая,
Что тебе этот бедный народ?
Вечным праздником быстро бегущая
Жизнь очнуться тебе не дает.
И к чему? Щелкоперов забавою
Ты народное благо зовешь;
Без него проживешь ты со славою
И со славой умрешь!
Безмятежней аркадской идиллии
Закатятся преклонные дни:
Под пленительным небом Сицилии,
В благовонной древесной тени,
Созерцая, как солнце пурпурное
Погружается в море лазурное,
Полосами его золотя,
Убаюканный ласковым пением
Средиземной волны, — как дитя
Ты уснешь, окружен попечением
Дорогой и любимой семьи
(Ждущей смерти твоей с нетерпением);
Привезут к нам останки твои,
Чтоб почтить похоронною тризною,
И сойдешь ты в могилу... герой,
Втихомолку проклятый отчизною,
Возвеличенный громкой хвалой!..
Впрочем, что ж мы такую особу
Беспокоим для мелких людей?

Не на них ли нам выместить злобу?
Безопасней... Еще веселей
В чем-нибудь приискать утешенье...
Не беда, что потерпит мужик:
Так ведущее нас провиденье
Указало... да он же привык!
За заставой, в харчевне убогой
Все пропьют бедняки до рубля
И пойдут, побираясь дорогой,
И застонут... Родная земля!
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал!
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, ка железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъезда судов и палат.
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется —
То бурлаки идут бичевой!..
Волга! Волга! Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля. —

Где народ, там и стон.... Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Все, что мот, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?..

ПЕСНЯ ЕРЕМУШКЕ


Стой, ямщик! жара несносная,
Дальше ехать не могу!»
Вишь, пора-то сенокосная —
Вся деревня на лугу,
У двора у постоялого
Только нянюшка сидит,
Закачав ребенка малого,
И сама почти что спит;
Через силу тянет песенку.
Да, зевая, крестит рот.
Сел я рядом с ней на лесенку,
Няня дремлет и поет:
«Ниже тоненькой былиночки
Надо голову клонить,
Чтоб на свете сиротиночке
Беспечально век прожить.
Сила ломит и соломушку —
Поклонись пониже ей,
Чтобы старшие Ере мушку
В люда вывели скорей.

В люди выдешь, все с вельможами
Будешь дружество водить,
С молодицами пригожими
Шутки вольные шутить.
И привольная и праздная
Жизнь покатится шутя...»
Эка песня безобразная!
— Няня! дай-ка мне дитя! —
«На, родной! да ты откудова?»
— Я проезжий, городской. —
«Покачай; а я покудова
Подремлю... да песню спой!»
— Как не спеть! спою, родимая,
Только, знаешь, не твою.
У меня своя, любимая...
«Баю-баюшки баю!
В пошлой лени усыпляющий
Пошлых жизни мудрецов,
Будь он проклят, растлевающий
Пошлый опыт — ум глупцов!
В нас под кровлею отеческой
Не запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно.
Будь счастливей! Силу новую
Благородных юных дней

В форму старую, готовую
Необдуманно не лей!
Жизни вольным впечатлениям
Душу вольную отдай,
Человеческим стремлениям
В ней проснуться не мешай.
С ними ты рожден природою —
Возлелей их, сохрани!
Братством, Равенством, Свободою
Называются они.
Возлюби их! на служение
Им отдайся до конца!
Нет прекрасней назначения,
Лучезарней нет венца.
Будешь редкое явление,
Чудо родины своей;
Не холопское терпение
Принесешь ты в жертву ей:
Необузданную, дикую
К угнетателям вражду
И доверенность великую
К бескорыстному труду.
С этой ненавистью правою,
С этой верою святой
Над неправдою лукавою
Грянешь божьею грозой...

И тогда-то...» Вдруг просну лося
И заплакало дитя.
Няня быстро встрепенулася
И взяла его, крестя.
«Покормись, родимый, грудкою!
Сыт?.. Ну, баюшки-баю!»
И запела над малюткою
Снова песенку свою...

* * *

(Отрывок)

Ночь. Успели мы всем насладиться.
Что ж нам делать? Не хочется спать.
Мы теперь бы готовы молиться,
Но не знаем, чего пожелать.
Пожелаем тому доброй ночи,
Кто все терпит во имя Христа,
Чьи не плачут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста,
Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться мечтам и страстям;
Кто бредет по житейской дороге
В безрассветной, глубокой ночи
Без понятья о праве, о боге,
Как в подземной тюрьме без свечи...

БУНТ

(Живая картина)

— Скачу, как вихорь, из Рязани,
Являюсь: бунт во всей красе,
Не пожалел я крупной брани —
И пали на колени все!
Задавши страху дерзновенным,
Пошел я храбро по рядам
И в кровь коленопреклоненным
Коленом тыкал по зубам...

1859

О погоде. Часть первая. Уличные впечатления

Что за славная столица
Развеселый Петербург!
Лакейская песня.

УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА


Слава богу, стрелять перестали!
Ни минуты мы нынче не спали,
И едва ли кто в городе спал:
Ночью пушечный гром грохотал,
Не до сна! Вся столища молилась,
Чтоб Нева в берега воротилась,
И минула большая беда —
Понемногу сбывает вода.
Начинается день безобразный —

Мутный, ветреный, темный и грязный.
Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!
Мы глядим на него через тусклую сеть,
Что- как слезы струится но: окнам домов
От туманов сырых, от дождей и снегов!
Злость берет, сокрушает хандра,
Так и просятся слезы из глаз.
Нет! Я лучше уйду со двора...
Я ушел — и наткнулся как раз
На тяжелую сцену. Везли на погост
Чей-то вохрой окрашенный гроб
Через длинный Исакиев мост.
Перед гробом не шли ни родные, ни поп,
Не лежала на нем золотая парча,
Только, в крышу досчатого гроба стуча,
Прыгал град, да извозчик-палач
Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч,
И вдоль спин побелевших удары кнута
Полосами ложились. Съезжая с моста,
Зацепила за дроги коляска, стремглав
С офицером, кричавшим: «пошел!», проскакав.
Гроб упал и раскрылся.
«Сердечный ты мой!
Натерпелся ты горя живой,
Да пришлося терпеть и по смерти...
То случился проклятый пожар,
То теперь наскакали вдруг — черти!
Вот уж подлинно- бедный Макар!

Дом-то, где его тело стояло,
Загорелся, — забыли о нем, —
Я схватилась: побились немало,
Да спасли-таки гроб целиком,
Так опять неудача сегодня!
Видно, участь его такова...
Расходилась рука-то господня,
Не удержишь!..»
Такие слова
Говорила бездушно и звонко,
Подбежав к мертвецу впопыхах,
Провожавшая гроб старушонка,
В кацавейке, в мужских сапогах.
— Вишь, проклятые! Ехать им тесно! —
«Кто он был?» — я старуху спросил.
— Кто он был? да чиновник, известно;
В департаментах разных служил.
Петербург ему солон достался:
В наводненье жену потерял,
Целый век по квартирам таскался
И четырнадцать раз погорал.
А уж службой себя как неволил!
В будни сиднем сидел да писал,
А по праздникам ноги мозолил —
Все начальство свое поздравлял.
Вот и кончилось тем — простудился?
Звал из Шуи родную сестру,
Да деньжонок послать поскупился.
«Так один, говорит, и умру,
Не дождусь... кто меня похоронит?
Хоть уж ты не оставь, помоги!»

Страх, бывало, возьмет, как застонет?
Подари, говорю, сапоги,
А то вишь разошелся дождище!
Неравно в самом деле умрешь,
В чем пойду проводить на кладбище?
Закивал головой... — «Ну, и что ж?»
— Ну и умер — и больше ни слова:
Надо места искать у другого! —
«И тебе его будто не жаль?»
— Что жалеть! нам- жалеть не досузвно.
Что жалеть? хоронить теперь нужно.
Эка, батюшки, страшная даль!
Эко времячко!.. господи боже!
Как ни дорого бедному жить,
Умирать ему вдвое дороже.
На кладбище-то место купить,
Да иоиу, да, ста гроб, да на свечи...
Говоря эти грустные речи,
До кладбища мы скоро дошли
И покойника в церковь внесли.
Много их там гуртом отпевалось,
Было тесно — и трудно дышалось.
Я ушел по кладбищу гулять;
Там одной незаметной могилы,
Где уснули великие силы,
Мне хотелось давно поискать.
Сделав даром три добрые круга,
Я у сторожа вздумал спросить.
Имя, званье, все признаки друга
Он заставил пять рав повторить

и сказал: «Нет, такого не знаю;
А, пожалуй, примету скажу,
Как искать: ты ищи его с краю,
Перешедши вон эту межу,
И смотри: где кресты — там мещане,
Офицеры, простые дворяне;
Над чиновником больше плита,
Под плитой же бывает учитель,
А где нет ни плиты, ни креста,
Там, должно быть, и есть сочинитель».
За совет я спасибо сказал,
Но могилы в тот день не искал.
Я старуху знакомую встретил
И покойника с ней хоронил.
День, понрежнему, шил и несветел,
Вместо града, дождем нас мочил.
Средь могил, по мосткам деревянным
Довелось нам долгонько шагать.
Впереди, под навесом туманным,
Открывалась болотная гладь:
Ни жилья, ни травы, ни кусточка,
Все мертво — только ветер свистит.
Вон виднеется черная точка:
Это сторож. «Скорее!» — кричит.
По танцующим жердочкам прямо
Мы направились с гробом туда.
Наконец вот и свежая яма,
И уж в ней по колено вода!
В эту воду мы гроб опустили,
Жидкой грязью его. завалили —

И конец! Старушонка опять
Не могла, пересилить досады:
— Ну, дождался, сердечный, отрады!
Что б уж, кажется, с мертвого взять?
Да господь, как захочет обидеть,
Так обидит: вчера погорал,
А сегодня, изволите видеть,
Из огня прямо в воду попал! —
Я взглянул на нее — и заметил,
Что старухе-то жаль бедняка:
Бровь одну поводило слепка...
Я немым ей поклоном ответил
И ушел... Я доволен собой,
Я недаром на улицу вышел:
Я хандру разогнал — и смешной
Каламбур на кладбище услышал,
Подготовленный жизнью самой...

ДО СУМЕРЕК


Ветер что-то удушлив не в меру,
В нем зловещая нота звучит,
Все холеру — холеру — холеру —
Тиф и всякую немочь сулит!
Все больны, торжествует аптека
И варит свои зелья гуртом;
В целом городе нет человека,
В ком бы желчь не кипела ключом.
Муж, супругою страстно любимый,

В этот день не понравится ей,
И преступник, сегодня судимый,
Вдвое больше получит плетей.
Всюду встретишь жестокую сцену, —
Полицейский не в меру сердит,
Тесаком, как в гранитную стену,
В спину бедного Ваньки стучит.
Чу! визгливые стоны собаки!
Вот сильней, — видно, треснули
вновь...
Стали греться — догрелись до драки
Два калашника... хохот — и кровь!
Под жестокой рукой человека
Чуть жива, безобразно тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача.
Вот она зашаталась и стала.
«Ну!» — погонщик полено схватил
(Показалось кнута ему мало)
И уж бил ее, бил ее, бил!
Ноги как-то расставив широко,
Вся дымясь, оседая назад,
Лошадь только вздыхала глубоко
И глядела... (так люди глядят,
Покоряясь неправым нападкам).
Он опять: по спине, по бокам,
И, вперед забежав, по лопаткам,
И по плачущим, кротким глазам!
Все напрасно. Клячонка стояла,

Полосатая вся от кнута,
Лишь на каждый удар отвечала
Равномерным движеньем хвоста.
Это праздных прохожих смешило.
Каждый вставил словечко свое,
Я сердился и думал уныло:
«Не вступиться ли мне за нее?
В наше время сочувствовать мода,
Мы помочь бы тебе и непрочь,
Безответная жертва народа, —
Да себе не умеем помочь!»
А погонщик недаром трудился —
Наконец-таки толку добился!
Но последняя сцена была
Возмутительней первой для взора:
Лошадь вдруг напряглась — и пошла
Как-то боком, нервически скоро,
А погонщик при каждом прыжке,
В благодарность за эти усилья,
Поддавал ей ударами крылья
И сам рядом бежал налегке,

3


Я горячим рожден патриотом,
Я весьма терпеливо стою,
Если войско, несметное счетом,
Переходит дорогу мою.
Ускользнут ли часы из кармана,
До костей ли прохватит мороз
Под воинственный гром барабана,
Не жалею: я истинный Росс!

Жаль, что нынче погода дурная,
Солнца нет, кивера не блестят
И не лоснится масть вороная
Лошадей... Только сабли звенят;
На солдатах едва ли что сухо,
С лиц бегут дождевые струи,
Артиллерия тяжко и глухо
Подвигает орудья свои.
Все молчит. В этой раме туманной
Лица воинов жалки на вид,
И подмоченный звук барабанный
Словно издали жидко гремит...

4


Прибывает толпа ожидающих,
Сколько дрожек, колясок, карет!
Пеших, едущих, праздно-зевающих
Счету нет!
Тут квартальный с захваченным
пьяницей,
Как Федотов его срисовал;
Тут старуха с аптечною сткляницей,
Тут жандармский седой генерал;
Тут и дама такая сердитая —
Открывай ей немедленно путь!
Тут и лошадь, недавно побитая:
Бог привел и ее отдохнуть!
Смотрит прямо в окошко каретное,
На стекле надышала пятно.
Вот лицо, молодое, приветное,
Вот и ручка, — раскрылось окно,
И погладила клячу несчастную

Ручка белая... дождь зачастил,
Словно спрятаться ручку прекрасную
Поскорей торопил.
Тут бедняк итальянец с фигурами,
Тут чухна, продающий грибы,
Тут рассыльный Минай с корректурами.
— Что, старинушка, много ходьбы? —
«Много было до сорок девятого;
Отдохнули потом... да опять
С пятьдесят этак прорвало с пятого,
Успевай только ноги таскать!»
— А какие ты носишь издания? —
«Пропасть их — перечесть мудрено.
Я «Записки» носил с основания,
С «Современником» няньчусь давно:
То носил к Александру Сергеичу,
А теперь уж тринадцатый год
Все ношу к Николай Алексеичу, —
Hai Литейной живет,
Слог хорош, а жиденько издание,
Так, оберточкой больше берут.
Вот «Записки» — одно уж название!
Но и эти, случается, врут.
Все зарезать друг дружку стараются,
Впрочем, нас же надуть норовят:
В месяц тридцать листов обещаются,
А рассыльный таскай шестьдесят!
Знай ходи — то в Коломну, то к Невскому,
Даже Фрейганг устанет марать:
«Объяви, говорит, ты Краевскому,
Что я (больше не стану читать!..»

Вот и нынче несу что-то спешное —
Да пускай подождут, не впервой.
Эх, умаялось тело-то грешное!..»
— Да, пора бы тебе на покой. —
«То-то нет! говорили мне многие,
Даже доктор (в тридцатом -году
Я носил к нему Курс Патологии):
«Жить тебе, пока ты на ходу!»
И ведь точно: сильней нездоровится,
Коли в праздник ходьба остановится:
Ноет спинушка, жилы ведет!
Я хожу уж пол-века без малого,
Человека такого усталого
Не держи — пусть идет!
Умереть бы привел бог со славою,
Отдохнуть отдохнем, потрудясь...»
Принял позу старик величавую,
На Исакия смотрит, крестя-сь.
Мне понравилась речь эта странная.
— Трудно дело твое! — я сказал.
«Дела нет, а ходьба беспрестанная.
Зато город я славно узнал!
Знаю, сколько в нем храмов считается,
В каждой улице сколько домов-,
Сколько вывесок, сколько шагов
(Так, идешь да считаешь, случается),
Г решен, знаю число кабаков.
Что ни есть в этом городе жителей,
Всех по времени вызнал с лица».
— Ну, а много -видал сочинителей? —
«День считай — не дойдешь до конца,
Чай, и счет потерял в литераторах!

Коих помню — пожалуй, скажу.
При царице, при трех императорах
К ним ходил... при четвертом хожу:
Знал Булгарина, Греча, Сенковского,
У Воейкова долго служил,
В Шепелевском сыпал у Жуковского
И у Пушкина в Царском гостил.
Походил я к Василью Андреичу,
Да гроша от него не видал,
Не чета Александру Сергеичу —
Тот частенько на водку давал.
Да зато попрекал все цензурою:
Если красные встретит кресты,
Так и пустит в тебя корректурою:
Убирайся, мол, ты!
Глядя, как человек убивается,
Раз я молвил: сойдет-де и так!
— Это кровь, говорит, проливается, —
Кровь моя — ты дурак!..»

5


Полно ждать! за последней колонною
Отсталые прошли,
И покрытого красной попоною
В заключенье коня провели.
Торжествуя конец ожидания,
Кучера завопили: «пади!»
Все спешит. — Ну, старик, до свидания,
Коли нужно итти, так иди!!!
! Дворец, где долго жил Жуковский.

6


Я, продрогнув, домой побежал.
Небо, видно, сегодня не сжалится:
Только дождь перестал,
Снег лепешками крупными валится!
Город начал пустеть — и пора!
Только бедный да пьяный шатаются,
Да близ медной статуи Петра,
У присутственных мест дожидаются
Сотни сотен крестьянских дровней
И так щедро с небес посыпаются,
Что за снегом не видно людей.
Чу! рыдание баб истеричное!
Сдали парня?.. Жалей не жалей,
Перемелется — дело привычное!
Злость-тоску мужики на лошадках сорвут,
Коли денежки есть — раскошелятся
И кручинушку штофом запьют,
А слезами-то бабы поделятся!
По ведерочку слез на сестренок уйдет,
С полведра молодухе достанется,
А старуха-то мать и без меры возьмет —
И без меры возьмет — что останется!

СУМЕРКИ


Говорят, еще день. Правда, я не видал,.
Чтобы месяц свой рог золотой показал,
Но и солнца не видел никто.
Без его даровых, благодатных лучей

Золоченые куполы пышных церквей
И вся роскошь столицы — ничто.
Надо всем, что ни есть: над дворцом
и тюрьмой,
И над медным Петром, и над грозной
Невой,
До чугунных коней на воротах застав
(Что хотят ускакать из столицы
стремглав) —
Надо всем распростерся туман.
Душный, стройный, угрюмый, гнилой,
Некрасив в эту пору наш город большой,
Как изношенный фат без румян...
Наша улица — улиц столичных краса,
В ней дома все в четыре этажа,
Не лазурны над ней небеса,
Да зато процветает продажа.
Сверху донизу вывески сплошь
Покрывают громадные стены,
Сколько хочешь тут немцев найдешь —
Из Берлина, из Риги, из Вены.
Все соблазны, помилуй нас бог?
Там перчатка с руки великана,
Там торчит Веллингтонов сапог,
Там с открытою грудью Диана,
Даже ты, Варсонофий Петров,
Подле вывески «делают гробы»
Прицепил полуженные скобы
И другие снаряды гробов,
Словно хочешь сказать: «Друг-прохожий!
Соблазнись — и умри поскорей!»

Человек ты, я знаю, хороший
Да многонько родил ты детей —
‘Непрестанные нужны заказы...
Ничего! обеспечен твой труд,
Бедность гибельней всякой заразы —
В нашей улице люди так мрут,
Что по ней, то и знай, на кладбища,
Как в холеру, тащат мертвецов:
Холод, голод, сырые жилища —
Не робей, Варсонофий Петров!
В нашей улице жизнь трудовая:
Начинают, ни свет ни заря,
Свой ужасный концерт, припевая,
Токари, резчики, слесаря,
А в ответ им гремит мостовая!
Дикий крик продавца-мужика,
И шарманка с пронзительным воем,
И кондуктор с трубой, и войска,
С барабанным идущие боем,
Понуканье измученных кляч,
Чуть живых, окровавленных, грязных,
И детей раздирающий плач
На руках у старух безобразных —
Все сливается, стонет, гудет,
Как-то глухо и грозно рокочет,
Словно цепи куют на несчастный народ,
Словно город обрушиться хочет.
Давка, говор... (о чем голоса?
Все о деньгах, о нужде, о хлебе).
Смрад и копоть. Глядишь в небеса.
Но отрады не встретишь и в небе.

Этот омут хорош для людей,
Расставляющих ближнему сети,
Но не жалко ли бедных детей!
Вы зачем тут, несчастные дети?
Неужели душе молодой
Уж знакомы нужда и неволя?
Ах, уйдите, уйдите со мной
В тишину деревенского поля!
Не такой там услышите шум —
Там шумит созревающий колос,
Усыпляя младенческий ум
И страстей преждевременный голос.
Солнце, воздух, цветов аромат —
Это всех поколений наследство,
За пределами душных оград
Проведете вы сладкое детство.
Нет! вам красного детства не знать,
Не прожить вам покойно и честно.
Жребий ваш... но к чему повторять
То, что даже ребенку известно?
На спине ли дрова ты несешь на чердак
Через лоб протянувши веревку,
Грош ли просишь, идешь ли в кабак,
Задают ли тебе потасовку —
Ты знаком уже нам, петербургский
бедняк
Нарисованный ловкою кистью
В модной книге: угрюмый, худой,
Обессмысленный дикой корыстью,
Страхом, голодом, мелкой борьбой.
Мы довольно похвал расточали

И довольно сплели мы венков
Тем, которые нам рисовали
Любопытную жизнь бедняков.
Где ж плоды той работы полезной?
Увидав, как читатель иной
Льет над книгою слезы рекой,
Так и хочешь сказать: «Друг любезный,
Не сочувствуй ты горю людей,
Не читай ты гуманных книжонок,
Но не ставь за каретой гвоздей,
Чтоб, вскочив, накололся ребенок!»

1860

* * *


Что ты, сердце мое, расходилося?..
Постыдись! Уж про нас яе впервой
Снежным комом прошла — прокатилася
Клевета по Руси по родной.
Не тужи! пусть растет, прибавляется,
Не тужи! как умрем,
Кто-нибудь и об нас проболтается
Добрым словцом.

НА ВОЛГЕ


(ДЕТСТВО ВАЛЕЖНМКОВА)

1


Не торопись, мой верный пес!
Зачем на грудь ко мне скакать?
Еще успеем мы стрелять.
Ты удивлен, что я прирос
На Волге: целый час стою
Недвижно, хмурюсь и молчу.
Я вспомнил молодость мою
И весь отдаться ей хочу
Здесь на свободе. Я похож
На нищего: вот бедный дом,
Тут, может, подали бы грош.
Но вот другой — богаче: в ием„
Авось, побольше подадут.
И нищий мимо; между тем
В богатом доме дворник-плут
Не наделил его ничем.
Вот дом еще пышней, но там
Чуть не прогнали по шеям!

И, как нарочно, все село
Прошел — нигде не повезло!
Пуста, хоть выверни суму.
Тогда вернулся он назад
К убогой хижине — и рад,
Что корку бросили ему;
Бедняк ее, как робкий пес,
Подальше от людей унес
И гложет... Рано пренебрег
Я тем, что было под рукой,
И чуть не детскою ногой
Ступил за отческий порог.
Меня старались удержать
Мои друзья, молила мать,
Мне лепетал любимый лес:
Верь, нет милей родных небес!
Нигде не дышится вольней
Родных лугов, родных полей,
И той же песенною полн
Был говор этих милых волн.
Но я не верил ничему.
Нет, — говорил я жизни той, —
Ничем не купленный покой
Противен сердцу моему...
Быть может, недостало сил,
Или мой труд не нужен был,
Но жизнь напрасно я убил,
И toi, о чем дерзал мечтать,
Теперь мне стыдно вспоминать!
Все силы сердца моего
Истратив в медленной борьбе,

Не допросившись ничего
От жизни ближним и себе,
Стучусь я робко у дверей
Убогой юности моей:
— О юность бедная моя!
Прости меня, смирился я!
Не помяни мне дерзких грез,
С какими, бросив край родной,
Я издевался над тобой!
Не помяни мне глупых слез,
Какими плакал я не раз,
Твоим покоем тяготясь!
Но благодушно что-нибудь,
На чем бы сердцем отдохнуть
Я мог, пошли мне! Я устал,
В себя я веру потерял,
И только память детских дней
Не тяготит души моей...

2


Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши,
Рядами стаи белых птиц,
Как изваяния гробниц,
Сидели важно на песке;
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес
Скрывал ту сторону небес,
Куда, дневной окончив путь
Уходит солнце отдохнуть.

Я страха смолоду не знал,
Считал я братьями людей
И даже скоро перестал
Бояться леших и чертей.
Однажды няня говорит:
«Не бегай ночью — волк сидит
За нашей ригой, а в саду
Гуляют черти на пруду!»
И в ту же ночь пошел я в сад.
Не то, чтоб я чертям был рад,
А так — хотелось видеть их.
Иду. Ночная тишина
Какой-то зоркостью полна,
Как будто с умыслом притих
Весь божий мир — и наблюдал.
Что дерзкий мальчик затевал!
И как-то не шагалось мне
В всезрящей этой тишине.
Не воротиться ли домой?
А то как черти нападут
И потащат с собою в пруд,
И жить заставят под водой?
Однако я не шел назад.
Играет месяц над прудом,
И отражается на нем
Береговых деревьев ряд.
Я постоял на берегу,
Послушал — черти ни гу-гу!
Я пруд три раза обошел,
Но чорт не выплыл, не пришел!
Смотрел я меж ветвей дерев
И меж широких лопухов.

Что поросли вдоль берегов,
В воде: не спрятался ли там?
Узнать бы можно по рогам.
Нет никого! Пошел я прочь,
Нарочно сдерживая шаг.
Сошла мне даром эта ночь,
Но если б друг какой иль враг
Засел в кусту и закричал,
Иль даже, спугнутая мной,
Взвилась сова над головой, —
Наверно б, мертвый я упал!
Так, любопытствуя, давил
Я страхи ложные в себе
И в бесполезной той борьбе
Немало силы погубил.
Зато добытая с тех пор
Привычка не искать опор
Меня вела своим путем,
Пока рожденного рабом
Самолюбивая судьба
Не обратила вновь в раба!

3


О Волга! после многих лет,
Я вновь принес тебе привет.
Уж я не тот, но ты светла
И величава, как была.
Кругом все та же даль и ширь,
Все тот же виден монастырь
На острову, среди песков,
И даже трепет прежних дней

Я ощутил в душе моей,
Заслыша звон колоколов.
Все то же, то же... только нет
Убитых сил, прожитых лет...
Уж скоро полдень. Жар такой,
Что на песке горят следы,
Рыбалки дремлют над водой,
Усевшись в плотные ряды;
Куют кузнечики, с лугов
Несется крик перепелов.
Не нарушая тишины
Ленивой медленной волны,
Расшива движется рекой.
Приказчик, парень молодой,
Смеясь, за спутницей своей
Бежит по палубе: она
Мила, дородна и красна.
И слышу я, кричит он ей:
«Постой, проказница, ужо
Вот догоню!..» Догнал, поймал, —
И поцелуй их прозвучал
Над Волгой вкусно и свежо.
Нас так никто не целовал!
Да в подрумяненных губах
У наших барынь городских
И звуков даже нет таких.
В каких-то розовых мечтах
Я позабылся. Сон и зной
Уже царили надо мной.
Но вдруг я стоны услыхал,

И взор мой на берег упал.
Почти пригнувшись головой
К ногам, обвитым бичезой.
Обутым в лапти, вдоль реки
Ползли гурьбою бурлаки,
И был невыносимо дик
И страшно ясен в тишине
Их мерный похоронный крик —
И сердце дрогнуло во мне.
О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще все в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темноголубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою...
Тогда я думать был готов.
Что не уйду я никогда
С песчаных этих берегов.
И не ушел бы никуда —
Когда б, о Волга! над тобой
Не раздавался этот вой!

Давно-давно, в такой же час,
Его услышав в первый раз,
Я был испуган, оглушен.
Я знать хотел, что значит он, —
И долго берегом реки
Бежал. Устали бурлаки,
Котел с расшивы принесли,
Уселись, развели костер
И меж собою повели
Неторопливый разговор.
— Когда-то в Нижний попадем? -
Один сказал. — Когда б попасть
Хоть на Илью... — «Авось, придем»
Другой, с болезненным лицом,
Ему ответил. — Эх, напасть!
Когда бы зажило плечо,
Тянул бы лямку, как медведь,
А кабы к утру умереть —
Так лучше было бы еще...»
Он замолчал и навзничь лег.
Я этих слов понять не мог,
Но тот, который их сказал,
Угрюмый, тихий и больной,
С тех пор меня не покидал!
Он и теперь передо мной:
Лохмотья жалкой нищеты,
Изнеможенные черты
И, выражающий укор,
Спокойно-безнадежный взор...
Без шапки, бледный, чуть живой,
Лишь поздно вечером домой

Я воротился. Кто тут был —
У всех ответа я просил
На то, что видел, и во сне
О том, что рассказали мне,
Я бредил. Няню испугал:
«Сиди, родименький, сиди!
Гулять сегодня не ходи!»
Но я на Волгу убежал.
Бог весть, что сделалось со мной?
Я не узнал реки родной:
С трудом ступает на песок
Моя нога: он так глубок;
Уж не манит на острова
Их яркосвежая трава,
Прибрежных птиц знакомый крик
Зловещ, пронзителен и дик,
И говор тех же милых волн
Иною музыкою полн!
О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз ее назвал
Рекою рабства и тоски!..
Что я в ту пору замышлял,
Созвав товарищей-детей,
Какие клятвы я давал —
Пускай умрет в душе моей,
Чтоб кто-нибудь не осмеял!

Но если вы — наивный бред,
Обеты юношеских лет,
Зачем же вам забвенья нет?
И вами вызванный упрек
Так сокрушительно жесток?..

4


Унылый, сумрачный бурлак!
Каким тебя я в детстве знал,
Таким И ныне увидал:
Все ту же песню ты поешь,
Все ту же лямку ты несешь,
В чертах усталого лица
Все та ж покорность без конца...
Прочна суровая среда,
Где поколения людей
Живут и гибнут без следа
И без урока для детей!
Отец твой сорок лет стонал,
Бродя по этим берегам,
И перед смертию не знал,
Что заповедать сыновьям.
И, как ему, не довелось
Тебе наткнуться на вопрос:
Чем хуже был бы твой удел,
Когда б ты менее терпел?
Как он, безгласно ты умрешь,
Как он, безвестно пропадешь.
Так заметается леском
Т вой след на этих берегах,
Где ты шагаешь под ярмом,

Не краше узника в цепях,
Твердя постылые слова,
От века те же: «раз да два!»
С болезненным припевом: «ой!»
И в такт мотая головой...

РЫЦАРЬ НА ЧАС


Если пасмурен день, если ночь не светла,
Если ветер осенний бушует,
Над душой воцаряется мгла,
Ум, бездействуя, вяло тоскует.
Только сном и возможно помочь,
Но, к несчастью, не всякому спится...
Слава богу! морозная ночь —
Я сегодня не буду томиться.
По широкому полю иду,
Раздаются шаги мои звонко,
Разбудил я гусей на пруду,
Я со стога спугнул ястребенка.
Как он вздрогнул! как крылья развил!
Как взмахнул ими сильно и плавно!
Долго, долго за ним я следил,
Я невольно сказал ему: славно!
Чу! стучит проезжающий воз,
Деготьком потянуло с дороги...
Обоняние тонко в мороз,
Мысли свежи, выносливы ноги.
Отдаешься невольно во власть
Окружающей бодрой природы;

Сила юности, мужество, страсть
И великое чувство свободы
Наполняют ожившую грудь;
Жаждой дела душа закипает,
Вспоминается пройденный путь,
Совесть песню свою запевает...
Я советую гнать ее прочь —
Будет время еще сосчитаться!
В эту тихую, лунную ночь
Созерцанию должно предаться.
Даль глубоко прозрачна, чиста,
Месяц полный плывет над дубровой
И господствуют в небе цвета
Голубой, беловатый, лиловый.
Воды ярко блестят средь полей,
А земля прихотливо одета
В волны белого лунного света
И узорчатых, странных теней.
От больших очертаний картины
До тончайших сетей паутины,
Что как иней к земле прилегли, —
Все отчетливо видно: далече
Протянулися полосы гречи,
Красной лентой по скату прошли;
Замыкающий сонные нивы,
Лес сквозит, весь усыпан листвой;
Чудны красок его переливы
Под играющей, ясной луной;
Дуб ли пасмурный, клен ли веселый —
В нем легко отличишь издали;
Грудью к северу, ворон тяжелый —

Видишь — дремлет на старой ели!
Всё, чем может порадовать сына
Поздней осенью родина-мать:
Зеленеющей озими гладь,
Подо льном — золотая долина,
Посреди освещенных лугов
Величавое войско стогов —
Все доступно довольному взору...
Не сожмется мучительно грудь,
Если б даже пришлось в эту пору
На родную деревню взглянуть:
Не видна ее бедность нагая!
Запаслася скирдами, родная,
Окружилася ими она
И стоит, словно полная чаша.
Пожелай ей покойного сна —
Утомилась кор!Милица наша!..
Спи, кто может, — я спать не могу,
Я стою потихоньку, без шуму,
На покрытом стогами лугу
И невольную думаю думу.
Не умел я с собой совладать,
Не осилил я думы жестокой...
В эту ночь я хотел бы рыдать
На могиле далекой,
Где лежит моя бедная мать...
В стороне от больших городов,
Посреди бесконечных лугов,
За селом, на горе невысокой,
Вся бела, вся видна при луне,

Церковь старая чудится мне,
И на белой церковной стене
Отражается крест одинокий.
Да! я вижу тебя, божий дом!
Вижу надписи вдоль по карнизу
И апостола Павла с мечом,
Облаченного в светлую ризу.
Поднимается сторож-старик
На свою колокольню-руину,
На тени он громадно велик:
Пополам пересек всю равнину.
Поднимись! — и медлительно бей,
Чтобы слышалось долго гуденье!
В тишине деревенских ночей
Этих звуков властительно пенье:
Если есть в околодке больной,
Он при них встрепенется душой
И, считая внимательно звуки,
Позабудет на миг свои муки;
Одинокий ли путник ночной
Их заслышит — бодрее шагает;
Их заботливый пахарь считает
И, крестом осенясь в полусне,
Просит бога о ведреном дне.
Звук за звуком, гудя, прокатился,
Насчитал я двенадцать часов.
С колокольни старик возвратился,
Слышу шум его звонких шагов,
Вижу тень его: сел на ступени,
Дремлет, голову свесив в колени.
Он в мохнатую шапку одет,

В балахоне убогом и темном...
Все, чего не видал столько лет,
От чего я пространством огромным
Отделен, — все живет предо мной.
Все так ярко рисуется взору,
Что не верится мне в эту пору,
Чтоб не мог увидать я и той,
Чья душа здесь незримо витает,
Кто под этим крестом почивает...
Повидайся со мною, родимая!
Появись легкой тенью на миг!
Всю ты жизнь прожила нелюбимая.
Всю ты жизнь прожила для других.
С головой, бурям жизни открытою,
Весь свой век под грозою сердитою
Простояла ты, — грудью своей
Защищая любимых детей.
И гроза над тобой разразилася!
Ты, не дрогнув, удар приняла,
За врагов, умирая, молилася.
На детей милость бога звала.
Неужели за годы страдания
Тот, кто столько тобою был чтим,
Не пошлет тебе радость свидания
С погибающим сыном твоим?..
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.
О, прости! то не песнь утешения.

Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну — и ради спасения
Я твою призываю любовь!
Я пою тебе песнь покаяния,
Чтобы кроткие очи твои
Смыли жаркой слезою страдания
Все позорные пятна мои!
Чтоб ту силу свободную, гордую,
Что в мою заложила ты грудь,
Укрепила тьт волею твердою
И на правый поставила путь...
Треволненья мирского далекая,
С неземным выраженьем в очах,
Русокудрая, голубоокая,
С тихой грустью на бледных устах,
Под грозой величаво-безгласная —
Молода умерла ты, прекрасная,
И такой же явилась ты мне
При волшебно светящей луне.
Да! я вижу тебя, бледнолицую,
И на суд твой себя отдаю.
Не робеть перед правдой-царицею
Научила ты музу мою:
Мне не страшны друзей сожаления,
Не обидно врагов торжество,
Изреки только слово прощения,
Ты, чистейшей любви божество!
Что враги? пусть клевещут язвительней,
Я пощады у них не прошу,
Не придумать им казни мучительней
Той, которую в сердце ношу!

Что друзья? Наши силы неровные»
Я ни в чем середины не знал;
Что обходят они, хладнокровные,
Я на все безрассудно дерзал;
Я не думал, что молодость шумная,
Что надменная сила пройдет —
И влекла меня жажда безумная,
Жажда жизни — внеред и вперед!
Увлекаем бесславною битвою,
Сколько раз я над бездной стоял,
Поднимался твоею молитвою,
Снова падал — и вовсе упал!..
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
Тот, чья жизнь бесполезно разбилася».
Может смертью еще доказать,
Что в нем сердце неробкое билося,
Что умел он любить...
(Утром, в постели)
О мечты! о волшебная власть
Возвышающей душу природы!
Пламя юности, мужество, страсть
И великое чувство свободы —
Все в душе угнетенной моей

Пробудилось... но где же ты, сила?
Я проснулся ребенка слабей.
Знаю: день проваляюсь уныло.
Ночью буду микстуру глотать,
И пугать меня будет могила.
Где лежит моя бедная мать.
Все, что в сердце кипело, боролось,
Все луч бледного утра спугнул,
И насмешливый внутренний голос
Злую песню свою затянул:
«Покорись, о ничтожное племя!
Неизбежной и горькой судьбе.
Захватило вас трудное время
Неготовыми к трудной борьбе.
Вы еще не в могиле, вы живы,
Но для дела вы мертвы давно,
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано...»

ДЕРЕВЕНСКИЕ НОВОСТИ


Вот и Качалов лесок,
Вот и пригорок последний.
Как-то шумлив и легок
Дождь начинается летний,
И по дороге моей,
Светлые, словно из стали,
Тысячи мелких гвоздей
Шляпками вниз поскакали —
Скучная пыль улеглась...
Благодарение богу,
Я совершил еще раз
Милую эту дорогу.
Вот уж запасный амбар,
Вот уж и риги... как сладок
Теплого колоса пар!
— Останови же лошадок!
Видишь: из каждых ворот
Спешно идет обыватель.
Все-то знакомый народ,
Что ни мужик, то приятель.
— Здравствуйте, братцы! — «Гляди,
Крестничек твой-то Ванюшка!»
— Вижу, кума! погоди,
Есть мальчугану игрушка.

«Здравствуй, как жил-поживал?
Не понапрасну мы ждали,
Ты-таки слово сдержал.
Выводки крупные стали;
Так уж мы их берегли,
Сами ни штуки не били.
Будет охота — пали!
Только бы ноги служили.
Вишь ты), лядащий какой,
Мы не таким отпускали:
Словно тебя там сквозь строй
В зиму-то трижды прогнали.
Право, сердечный, чуть жие;
Али не ладно живется?»
— Сердцем я больно строптив,
Попусту глупое рвется.
Ну, да поправлюсь у вас.
Что у вас нового, братцы? —
«Умер третьеводни Влас
И отказал тебе святцы.»
— Царство небесное! Что,
Было ему уж до сотни? —
«Было и с хвостиком сто.
Чудны дела-то господни!
Не понапрасну продлил
Эдак-то жизнь человека:
Сто лет пйдушны платил,
Барщину правил полвека!»
— Как урожай? — «Ничего,
Горе другое: покрали

Много леску твоего.
Мы станового уж звали.
Шут и дурак наголо!
Слово-то молвит, скотина,
Словно как дунет в дупло,
Несообразный детина!
«Стан мой велик, говорит,
С хвостиком двадцать пять тысяч,
Где тут судить, говорит, —
Всех не успеешь и высечь!»
С тем и уехал домой,
Так, ничего не поделав:
Нужен-ста тут межевой
Да епутат от уделов!
В Ботове валится скот,
А у солдатки Аксиньи
Девочку — было ей с год —
Съели проклятые свиньи;
В Шахове свекру сноха
Вилами бок просадила —
Было за что... Пастуха
Г ромом во стаде убило.
Ну уж и буря была!
Как еще мы уцелели!
Колокола-то, колокола —
Словно о Пасхе гудели!
Наши речонки водой
Налило на три аршина;
С поля бежала домой,
Словно шальная, скотина:
С ног ее ветер валил.
Крепко нам жаль мальчугана:.

Этакой клоп, а отбил
Этто у волка барана!
Стали Волчком его звать —
Любо! Встает с петухами,
Песни начнет распевать.
Весь уберется цветами,
Ходит проворный такой.
Матка его проводила:
— Поберегися, родной!
Слышишь, какая завыла! —
«Буря-ста мне нипочем,
Я, говорит, не ребенок!»
Да размахнулся кнутом —
И повалился с ножонок!
Мы посмеялись тогда,
Так до полден позевали,
Слышим — случилась беда:
Шли бы: убитого взяли!
И уцелел бы, да вишь
Крикнул дурак ему Ванька:
— Что ты под древом сидишь?
Хуже под древом-то...
Встань-ка!
Он не перечил — пошел,
Сел под рогожей на кочку,
Ну, а господь и навел
Гром в эту самую точку!
Взяли — не в поле бросать,
Да как рогожу открыли,
Так не одна его мать —
Все наши бабы завыли:
Угомонился Волчок —

Спит себе. Кровь на рубашке,
В левой ручонке рожок,
А на шляпенке иенок
Из васильков да из кашки!
Этой же бурей сожгло
Красные Горки: пониже,
Помнишь, Починки село —
Ну и его... Вот поди же!
В Горках пожар уж притих,
Ждали: Починок не тронет!
Смотрят, а ветер на них
Пламя и гонит и гонит!
Встречу-то поп со крестом,
Дьякон с кадилами вышел,
Не совладали с огнем —
Видно, господь не услышал!...
Вот и хоромы твои,
Ты, чай, захочешь покою?..»
— Полноте, други мои!
Милости просим за мною... —
Сходится в хате моей
Больше да больше народу:
«Ну, говори поскорей,
Что ты слыхал про свободу?»

ДУМА


Сторона наша убогая.
Выгнать некуда коровушку.
Проклинай житье мещанское
Да почесывай головушку.
Спи, не спи — валяйся на печи,
Каждый день не доедаючи,
Трать задаром силу дюжую,
Недоимку накопляючи.
Уж как нет беды кручиннее
Без работы парню маяться,
А пойдешь куда к хозяевам —
Ни один-то не нуждается!
У купца у Семипалова
Живут люди не говеючи,
Льют на кашу масло постное
Словно воду, не жалеючи.
В праздник — жирная баранина.
Пар над щами тучей носится,
В пол-обеда распояшутся —
Вон из тела душа просится!

Ночь храпят, наевшись дб поту,
День придет — работой тешутся...
Эй! возьми меня в работники,
Поработать руки чешутся!
Повели ты в лето жаркое
Мне пахать пески сыпучие.
Повели ты в зиму лютую
Вырубать леса дремучие, —
Только треск стоял бы до кеба,
Как деревья бы валилися:
Вместо шапки, белым инеем
Волоса бы серебрилися!

ПЛАЧ ДЕТЕЙ


Равнодушно слушая проклятья
В битве с жизнью гибнущих людей,
Из-за них вы слышите ли, боатья,
Тихий плач и жалобы детей?
«В золотую пору малолетства
Всё живое — счастливо живет.
Не трудясь, с ликующего детства
Дань забав и радости берет.
Только нам гулять не довелося
По полям, по нивам золотым:
Целый день на фабриках колеса
Мы вертим — вертим — вертим!
Колесо чугунное вертится,
И гудит, и ветром обдает,
Голова пылает и кружится,
Сердце бьется, все кругом идет:
Красный нос безжалостной старухи,
Что за нами смотрит сквозь очки,
По стенам гуляющие мухи,
Стены, окна, двери, потолки, —
Всё и все! Впадая в исступленье,
Начинаем громко мы кричать:

— Погода, ужасное круженье!
Дай нам память слабую собрать!
Бесполезно плакать и молиться,
Колесо не слышит, не щадит:
Хоть умри — проклятое вертятся,
Хоть умри — гудит — гудит — гудит
Где уж нам, измученным в неволе,
Ликовать, резвиться и скакать!
Если б нас теперь пустили в поле,
Мы в траву попадали бы — спать.
Нам домой скорей бы воротиться.
Но зачем идем мы и туда?..
Сладко нам и дома не забыться:
Встретит нас забота и нужда!
Там, припав усталой головою
К груди бледной матери своей,
Зарыдав над ней и над собою,
Разорвем на части сердце ей...»

ПРИМЕЧАНИЯ

В настоящее издание вошло больше половины поэтического наследия Некрасова (если не считать его юношеских стихотворений).

Произведения расположены в хронологическом порядке.

Они печатаются в основном по «Полному собранию сочинений» Некрасова, выходящему в Гослитиздате.

При составлении примечаний ко всем трем томам, наряду с другими материалами, нспользованы комментарии: С. И. Пономарева — «Стихотворения Н. А. Некрасова», т. IV, СПБ. 1879. К. И. Чуковского — в различных изданиях «Полного собрания стихотворений» Некрасова, в том числе в I-III тт. «Полного собрания сочинений» Н. Некрасова, ГИХЛ. 1948-1949. В. Е. Евгеньева-Максимова — «Н. А. Некрасов». «Молодая Гвардия», 1935. А. Я. Максимовича — Н. А. Некрасов. Стихотворения. «Советский писатель», Л., 1938 (Малая серия «Библиотеки поэта»).

Примечания в тексте принадлежат самому Некрасову.

СТИХОТВОРЕНИЯ



* В дороге. Когда Некрасов прочел Белинскому это стихотворение, Белинский, по словам И. И. Панаева, обнял его и сказал чуть не со слезами на глазах: «Да знаете ли вы, что вы поэт — и поэт истинный?». Герцену, который, по словам Некрасова, «добрым словом» приветствовал его стихи, Белинский писал 19 февраля 1846 г.: «Ты прав:, что пьеса Некрасова «В дороге» превосходна». В рецензии, же на «Петербургский сборник», говоря о помещенных там стихотворениях, великий критик писал: «...самые интересные из них принадлежат перу издателя сборника, г. Некрасова. Они проникнуты мыслью; это — не стишки к деве и луне; в них много умного, дельного и современного. Вот лучшее из них, «В дороге»...

* «Отрадно видеть, что находит...» В «Петербургском сборнике», где стихотворение было впервые напечатано, и в издании 1856 г. наиболее резкие строки

И ты, подлец, меня гнетущий,
Сам лижешь руки подлецу.
 

были выброшены цензурой и заменены точками.

* «Когда из мрака заблужденья...» Силу впечатления, произведенного стихотворением на современников, достаточно характеризуют слова Н. Г. Чернышевского, хсоторьш относил «Когда из мрака заблужденья» к числу тех произведений Некрасова, которые заставляют его. «буквально рыдать» (письмо к Некрасову от 5 ноября 1856 г.). Под влиянием «Когда из мрака заблужденья» Н. А. Добролюбов написал стихотворение «Не диво доброе влеченье».

* Колыбельная песня. Создавая эту злую сатиру на чиновничество николаевской эпохи, Некрасов использовал схему и ряд отдельных строк «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова.

Консервативная и реакционная критика отзывалась о «Колыбельной песне» с нескрываемым негодованием. После выхода «Петербургского сборника», где впервые появилась «Колыбельная песня», начальник III отделения, граф А. Ф. Орлов: писал, о ней министру народного просвещения С. С. Уварову: «Сочинения подобного рода по предосудительному своему содержанию не должны бы одобряться к печатанию». По свидетельству современника, Некрасова вызывал к себе начальник штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельт и кричал на него, «как он смел нападать на чиновников и на дворян». Весной 1848 г. Фаддей Булгарин в очередном доносе в III отделение утверждал, что автор стихотворений «Колыбельная песня» и «В дороге» «самый отчаянный коммунист: стоит прочесть стихи его и прозу в С.-Петербургском Альманахе, чтоб удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции». Стихотворение было помещено в издании 1856 г., а затем в течение двенадцати лет цензура не дозволяла его перепечатывать.

* «Я за то глубоко презираю себя...» При жизни Некрасова стихотворение печаталось с измененной по цензурным причинам последней строкой («А до дела дойдет — замирает рука») и под заглавием «Из Ларры». Незадолго до смерти на полях своей книги Некрасов написал: «Неправда. Приписано Ларре по странности содержания. Искреннее. Написано во время гощения у Г<ерцена>. Может быть, навеяно тогдашними разговорами. В то время в Московском кружке был дух иной, чем в Петербургском, т. е. Москва шла более реально, чем Петербург». Ларра (1809-1837) — известный испанский поэт-сатирик. Некрасов приписал ему, главным образом по цензурным соображениям, несколько своих оригинальных стихотворений, в том числе «Родину».

* Огородник. И Красу с головы острой бритвой снесли — арестантам брили голову.

* Тройка. «Тройка» Некрасова — чудесная вещь. Я ее читал раз десять», — писал Н. П. Огарев Т. Н. Грановскому. Стихотворение приобрело широкую известность в качестве романса, вошедшего во все песенники. Корнет — младший офицерский чин в кавалерии.

* Родина. В нервом издании стихотворение носило название «Старые хоромы (из Ларры)». «Родина» насыщена автобиографическими мотивами. «Стихотворение «Родина» привело Белинского в совершенный восторг, — вспоминал И. И. Панаев. — Он выучил его наизусть и послал его в Москву х своим приятелям... В эту эпоху он был увлечен Некрасовым и только и говорил об нем». В автобиографии, записанной для М. И. Семевского, Некрасов вспоминал: «Я сблизился с Белинским. Принялся немного за стихи. Приношу к нему около 1844 г. стихотворение «Родина», написано было только начало. Белинский пришел в восторг, ему понравились задатки отрицания и вообще зарождение слов и мыслей, которые получили свое развитие в дальнейших моих стихах. Он убеждал продолжать. Сижу дома, работаю. Прибегают от Белинского. Иду туда. Впервые встречаю Тургенева. Читаю ему «Родину». Он в восторге: «Я много читал стихов, но так написать не могу, — сказал Тургенев. — Мне нравятся и мысли и стих».

Мотивы и стиль «Родины» частично, совпадают с «Деревней» Пушкина: сходны, в частности, начальные строки. Строка «И с отвращением кругом кидая взор» — отзвук пушкинской строки «И с отвращением читая жизнь мою» (стих. «Воспоминание»). И ты, делившая с страдалицей безгласной и т. д. — сестра поэта Елизавета Алексеевна!.

* Перед дождем. По цензурным причинам в строке «Ямщику жандарм кричит» «жандарм» был заменен «денщиком», благодаря чему затушевывалась политическая острота стихотворения.

* «В неведомой глуши, в деревне полудикой...» В прижизненных изданиях стихотворение печаталось с подзаголовком «Из Ларры». Незадолго до смерти Некрасов этот подзаголовок зачеркнул и написал на полях своей книги: «Подражание Лермонтову. Сравни: Арбенин (в драме «Маскарад»), Не желаю, чтобы эту подделку ранних лет считали как черту моей личности. Был влюблен и козырнул».

* Псовая охота. Непосредственным толчком к созданию поэмы послужило появление в 1846 г. двух сочинений, восхвалявших псовую охоту, эту любимую потеху помещиков: «О псовой охоте» А. М. Веицеславского и «Псовая охота» Н. Реутта. Высокий патетический слог этих сочинений, в которых лай собак уподобляется музыке, а псовая охота -* поэзии, зло пародируется Некрасовым. В поэме частично отразились воспоминания детства Некрасова, отец которого был страстным любителем псовой охоты.

При печатании поэмы в «Современнике» цензура вычеркнула брань побитого парня:

«Мы-ста тебя взбутетеним дубьем
Вместе с горластым твоим халуем...»
 

Эти две строки были заменены точками и были восстановлены лишь в издании 1873 г. Однопометники — т. е. собаки одного возраста, одного помета. Крез — лидийский царь, славившийся своим богатством; здесь в смысле «богач».

* «Еду ли ночью по улице темной...» Тургенев писал Белинскому 26 ноября 1847 г.: «Скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в 9-ой книжке <«Современника»> меня совершенно с ума свело; денно и нощно твержу я это удивительное произведение — и уже наизусть выучил». Тридцать лет спустя, 15 марта 1878 г.. из далекого Вилюйска Н. Г. Чернышевский писал жене, что «Еду ли ночью» «первое из тех стихотворений, которые останутся надолго прекраснейшими из русских лирических пьес... Оно первое показало: Россия приобретает великого поэта».

Сходная тема разработана поэтом в «Убогой и нарядной» (1857). «Еду ли ночью...» стало одной из любимых народных песен.

* Нравственный человек. В письме к Тургеневу от 19 февраля 1847 г. Белинский называет «Нравственного человека» «страшно хорошим стихотворением». В издании 1861 г. была исключена цензурой третья строфа (самоубийство крестьянина).

* Вино. Цензура потребовала от Некрасова, чтобы он переделал все строки, в которых упоминается «нож» и «топор». Так, например, вместо стиха: «Наточивши широкий топор» — Некрасов вынужден был напечатать: «Я на буйные умыслы скор» и т. д. В таком виде стихотворение печаталось до 1863 г.

* «Вчерашний день, часу в шестом». Сенная — Сенная площадь в Петербурге, на которой помещался рынок. Стихотворение является одной из первых деклараций литературно-эстетических взглядов Некрасова.

* «Я посетил твое кладбище...» Вероятно, посвящено той же женщине, о которой идет речь в стихотворении «Ты всегда хороша несравненно». «Другая женщина» — А. Я. Панаева, ставшая с 1848 г. гражданской женой Некрасова.

* «Да, наша жизнь текла мятежно...» Обращено к А. Я. Панаевой.

* На улице. Одна из первых попыток в поэзии раскрыть драмы повседневной жизни, заговорить о таких уродливых явлениях действительности, как нищета, воровство, проституция, причем Некрасов сумел показать социальные корни этик явлений. Строка «Мерещится мне всюду драма» является отголоском слов Герцена: «За каждой стеной мне мерещится драма» — из его «Капризов и раздумий», напечатанных Некрасовым в «Петербургском сборнике» (1846). Соприкосновение и преемственность образов тут не случайны и возникли на общей для обоих авторов почве натуральной школы.

Такие сторонники «чистой поэзии», как Фет, были возмущены циклом «На улице», считая его «жестокой прозой».

В стихотворении «Гробок» есть отзвуки стихотворения Пушкина «Румяный критик мой». Подчасок — помощник будочника.

* Муза. Характеризуя в этом стихотворении направление своего поэтического творчества, Некрасов полемизирует с ранними стихотворениями Пушкина «Муза» («В младенчестве моем она меня любила...») и «Наперсница волшебной старины».

Тургенев писал 23 ноября 1852 г. Некрасову: «Скажу тебе, Некрасов, что твои стихи хороши, хотя не встречается в них того энергического и горького взрыва, которого невольно от тебя ожидаешь... Но первые 12 стихов отличны и напоминают1 пушкинскую фактуру». А в 1856 т. тот же Тургенев сообщает Некрасову: «В Москве твои все последние стихи (особенно «Муза») — произвели глубокое впечатление. Даже Хомяков признал тебя поэтом. — Какого тебе еще лаврового венка?» Однако не столь полным, как признание поэтических достоинств стихотворения, было признание эстетических принципов, выдвинутых Некрасовым. А. Григорьев назвал «Музу» Некрасова «Музой-гарпией», а А. Майков написал Некрасову полемический ответ в стихах: «С невольном сердца содроганьем прослушал музу я твою» и т. д.

* Новый год. При печатании стихотворения в «Современнике» в 1852 г. строки

Не пощадил он никого
И не дал людям ничего
 

были запрещены цензурой, увидевшей в них скрытый выпад против существующих порядков.

В предпоследней главе романа Чернышевского «Что делать?» строки из «Нового года» процитированы как пророчество о лучшем будущем. «Дама в трауре» «опять была за роялем и пела:

Да разлетится горе в прах!
и разлетится, —
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца —
так и будет, — это видно».
 

* «Блажен незлобивый поэт...» Написано на смерть Н. В. Гоголя (умер 21 февраля 1852 г.). На мысль, лежащую я основе стихотворения, натолкнула Некрасова VII глава I тома «Мертвых душ», в которой сопоставляются два типа писателя: писатель с «возвышенным строем лиры», которого окружает слава и признание современников, и писатель-сатирик. Этому писателю не избежать «лицемерно-бесчувственного современного суда» и обвинений в оскорблении человечества. Стихотворение выразило программу так называемого «гоголевского направления» 50-х годов, боровшегося за демократическое искусство, ва боевую обличительную реалистическую литературу. Очень характерную оценку Гоголя Некрасовым содержит письмо последнего к Тургеневу от 12 августа 1855 г. «Вот честный-то сын своей земли!.. писал не то, что могло бы более нравиться... а добивался писать то, что считал полезнейшим для своего отечества. И погиб в этой борьбе... Это благородная и в русском мире самая гуманная личность, — надо желать, чтоб по стопам его шли молодые писатели России».

* За городом. Последние две строки вплоть до 1873 г., по цензурным условиям, заменялись точками.

* Памяти <Асенков>ой. Сам Некрасов указал на связь «Памяти Асенковон со стихотворением «Прекрасная партия». «Это собственно эпизод из пьесы «Прекраснал партия», — писал он. Варвара Николаевна Асенкова — молодая и талантливая артистка. Еще в 1840 г., под впечатлением игры Асенковой, Некрасов пишет стихотворение «Офелия». В 1841 г., 23 лет, Асепкова скончалась от скоротечной чахотки. Ходили слухи, что смерть ее была ускорена преследованиями со стороны Николая I, который хотел сделать ее своей любовницей и притязания которого она отвергла.

* Последние элегии. Весной 1853 г. Некрасов тяжело заболел. Он считал свою болезнь смертельной и под влиянием этих мыслей написал «Последние элегии», как бы заключительный аккорд своего поэтического творчества.

* В деревне. Стихотворение напечатано за несколько месяцев до смерти Николая I. Однако когда оно появилось в издании 1856 г., то было воспринято как отклик на смерть царя и бедственное положенно России. Сам же Некрасов в официальной записке, поданной им министру народного просвещения А. В. Головнину в связи с хлопотами о новом издании своих стихотворений в 1862 г., утверждал, что «В деревне» — не «намек на одну высокую личность» (т. е. на Николая I), а «простой рассказ из сельского быта».

Высоко оценили это стихотворение Герцен и Тургенев. Герцен говорил, что оно — «прелесть», а Тургенев в 1854 г. сообщал И. Аксакову, что Некрасов «написал несколько хороших стихотворений, особенно одно — плач старушки-крестьянки об умершем сыне».

* Памяти приятеля. Стихотворение посвящено памяти В. Г. Белинского, имя которого с 1848 до 1855 г. запрещено было упоминать в печати. Могила Белинского действительно была затеряна и отыскана лишь в 1860 г.

* Филантроп. В 1846 г. в Петербурге было основано благотворительное «Общество посещения бедных», членами которого были преимущественно представители великосветских кругов, а председателем — писатель князь В. Ф. Одоевский. Некрасов очень скептически относился к деятельности этого общества и подверг суровому разоблачению барскую благотворительность и лицемерие либеральных филантропов.

В «Современнике» и в издании 1856 г. «Филантроп» был напечатан в значительно искаженном цензурой виде. Кроме мелких поправок, снижавших социальную остроту стихотворения (выброшено слово «генерал», «сиятельное лицо» заменено «особой из особ» и пр.), Некрасов должен был написать вступление, в котором положительно оценивалась современная благотворительность и указывалось, что рассказанный в «Филантропе» случай произошел в «прежние года».

* Отрывки из путевых записок графа Гаранского. Для того, чтобы стихотворение легче прошло через цензуру, поэт придал ему форму перевода с французского. На самом деле, имя графа Гаранского и заглавие его книги выдуманы Некрасовым. Н. Г. Чернышевский при чтении посмертного издания «Стихотворений Н. А. Некрасова» (1879) с примечаниями С. И. Пономарева сделал следующую заметку: «По поводу «Отрывков из путевых записок гр. Гаранского» «Примечания» говорят: «... едва ли можно сомневаться в том, что это оригинальная пьеса, а не перевод». Еще бы сомневаться в этом! . . перевод заглавия книги Гаранского на французский язык Некрасов поручил сделать мне; у него было написано по-русски; я сделал, но сказал, что я не умею писать пофранцузски... вероятно, будет надобно поправить что-нибудь; через несколько времени вошел Тургенев, мы показали, он поправил». Однако и эта хитрость не помогла. Стихотворение удалось напечатать лишь в 1856 г. и то в урезанном цензурой виде. Строки: «Да сделали из барина-то тесто...» и последующие были заменены точками и увидели свет лишь после Октябрьской революции.

Перепечатка Чернышевским в «Современнике» в 1856 г. стихотворений «Поэт и гражданин», «Отрывки из путевых записок гр. Саранского» и «Забытая деревня» — вызвала цензурную бурю, имевшую для Некрасова весьма тяжелые последствия. Этим объясняется, повидимому, тот факт, что в дальнейших изданиях поэт печатал «Отрывки...» в приложениях.

В русском переводе заглавие книги Гаранского читается так: «Три месяца в отчизне. Опыты в стихах и прозе, с приложением рассуждения о том, как добиться развития нравственных сил русской нации и естественных богатств русского государства. Сочинения одного русского, графа де-Гиранского. Восемь томов в 4-ю долю листа. Париж, 1836».

* Буря. Шубка — так называли в средней России сарафан.

* Несжатая полоса. Образ пахаря й сеятеля нередко фигурировал в поэзии Некрасова как символ просветителя, «сеятеля знания на ниву народную». Такой смысл стихотворения подтверждается тем обстоятельством, что в издании 1856 г. оно помещено не в первом отделе, где собраны стихи на крестьянские темы, а в четвертом (революционная лирика). В предсмертном стихотворении «Сон» Некрасов! прямо применил символику «Несжатой полосы» (умирающий пахарь и несжатая полоса) к самому себе:

...И Музе возвращу я голос,
И вновь блаженные часы
Ты обретешь, сбирая колос
С своей несжатой полосы.
 

* Влас. По свидетельству А. Я. Панаевой, стимулом для создания Некрасовым образа Власа явился реальный случай.

Во всех изданиях до 1879 г. после строки «Влас грехи свои прочел» следовало такое четверостишие:

Сочтены дела безумные...
Но всего не описать —
Богомолки, бабы умные,
Могут лучше рассказать...
 

Ф. М. Достоевский горячо выступил в 1873 г. против приведенных строк, видя в них насмешку над русским народом и его верой, считая, что эта строфа придает всему стихотворению «шутовской» смысл. С. И. Пономарев, ссылаясь на то, что Некрасов, подготовляя последнее издание своих стихотворений, якобы вычеркнул эти строки, — напечатал «Власа:» без ник. К. И. Чуковский в своих изданиях следует С. И. Пономареву. Едва ли свидетельство С. И. Пономарева, сотрудника реакционного журнала «Гражданин», может считаться достаточным основанием для изменения текста стихотворения, поэтому мы печатаем его по изданию 1856 года.

* 14 июня 1854 года. Стихотворение является патриотическим откликом Некрасова на один из эпизодов Крымской войны. 14 июня 1854 года объединенный англо-французский флот приблизился к Кронштадту. Вскоре, однако, неприятель вынужден был отойти.

* «Праздник жизни — молодости годы...» Против данной Некрасовым поэтической самооценки:

Нет в тебе поэзии свободной.
Мой суровый, неуклюжий стих!
 

и т. д. горячо протестовал Чернышевский. 24 сентября 1856 г. он писал Некрасову по поводу приведенных стихов: «...Вам известно, что я с этим не согласен. Свобода поэзии... в том, чтобы не стеснять своего дарования.., и писать о том, к чему лежит душа... Ваша натура имеет две потребности — одна выражается пьесою «Давно отвергнутый тобою...» и некоторыми другими; другая — - большею частью ваших пьес.

Из них ни одна не написана против влечения натуры — стало быть, талант ваш одинаково свободен и в том и в другом случае». Теперь: тяжелый и неуклюжий стих. Тяжестью часто кажется энергия... В чем состоит неуклюжесть вашего стиха, я решительно не понимаю».

* Извозчик. Первоначальная редакция стихотворения была значительно длиннее. Вместо слов Тани:

...Прежде выкупись на волю,
А потом хватай!..
 

в «Современнике», где стихотворение впервые появилось в 1855 г., напечатано:

...Денег наживи, Ванюша,
Да женись!» — кричит...
 

Это изменение вызвано, повидимому, требованием цензуры, для которой была неприемлема антикрепостническая направленность стихотворения: Ванька повесился, когда от него ускользнули деньги, необходимые для выкупа на волю. Грязная — улица в Петербурге, ныне ул. им. Марата.

* Саша. Некрасов работал над поэмой с 1852 по 1855 г. За исключением «Кому иа Руси жить хорошо», ни одно его произведение не создавалось в Течеййе Столь продолжительного времени.

«Саша» появилась в той же книге «Современника», где был напечатан «Рудин» Тургенева. В «Современнике» и в издании 1856 г. поэма была посвящена И-у Т-ву, т. е. Ивану Тургеневу.

Близость содержания «Саши» и «Рудкна» породила мнение, что поэма Некрасова создавалась под непосредственным влиянием «Рудина» и представляет как бы стихотворный пересказ тургеневского романа. Но никакой зависимости «Саши» от «Рудина» не было и быть не могло. Тургенев начал писать свой роман в июне 1855 г., тогда как «Саша» в апреле того же года была уже закончена. Сходство между ними объясняется, очевидно, тем, что сюжет о столкновении бездействующего либерала, «лишнего человека» с простосердечной, глубокой и искренней девушкой был типичен для литературы того времени, ибо его выдвинула сама жизнь. Существенное отличие «Саши» как от «Рудина», так и от других произведении на эту тему в том, что Некрасов гораздо строже относится к своему герою, чем писатели либерально-дворянского лагеря. Оживление общественной жизни после Крымской кампании требовало героя нового типа. Некрасов поэтому делает ставку не на либерала Агарина, а на демократическую молодежь. Не случайно центральным образом Некрасова является не Агарин, а Саша и поэма названа ее именем, а не именем героя, «лишнего человека», как у Тургенева.

Поэма пользовалась большим успехом у современников. «Саша твоя, — писал Боткин Некрасову из Москвы, — здесь всем очень понравилась, даже больше чем понравилась: об ней отзываются с восторгом».

Подавляющее большинство критиков высоко оценило ее художественные достоинства. Об отрывке из «Саши» — «Срубленный лес», напечатанном в сборнике «Для легкого чтения» и ставшем с тех пор хрестоматийным, А. В. Дружинин писал: «Полнотой, свежестью и поэтической зрелостью отличаются эти строки... Зорко и тонко, со всеми мелочами охватил он <Некрасов> прелестнейшую картину, достойную первостатейного мастера». Однако многие (Аксаковы, Л. Толстой) безосновательно увидели в «Саше» отход Некрасова от прежнего обличительного направления и примирение с действительностью и именно за это хвалили его. О влиянии «Саши» на демократическую молодежь можно судить по следующему признанию В. Н. Фигнер: «Над этой поэмой я думала, как еще никогда в свою 15-тилетнюю жизнь мне не приходилось думать. Поэма учила, как жить, к чему стремиться. Согласовать слово с делом — вот чему учила поэма; требовать этого согласовання от себя и других — учила она, И эго стало девизом моей жизни».

* Маша. При печатании в «Современнике» в 1855 г. четвертая и пятая строфы были искажены цензурой.

Чернышевский использовал это стихотворение для пропаганды в «Современнике» своих взглядов. Для того, «чтобы Маша не убивала мужа, не заставляла его думать о казенном сундуке, — писал Чернышевский в статье «Экономическая деятельность и законодательство», — нужно изменить характер воспитания и устранить имущественное неравенство в обществе.»

* «Поражена потерей невозвратной...» Первоначальное заглавие стихотворения — «В черный день». В 1873 г. Некрасов сделал к нему следующее примечание: «Умер первый мой сын — младенцем — в 1848 г.» Матерью ребенка была А. Я. Панаева.

* В. Г. Белинский. Поэма написана в 1855 г., но по цензурным условиям не могла быть напечатана в России и впервые появилась в 1859 г. в «Полярной звезде» Герцена. Незадолго до смерти Некрасов записал в дневнике: «23 августа. Сегодня ночью вспомнил, что у меня есть поэма «В. Г. Белинский». Написана в 1854 или 5 году — неценсурна была тогда и попала по милости одного приятеля в какое-то герценовское заграничное издание: «Колокол», «Голоса из России», или подобный сборник. Теперь из нее многое могло бы пройти в России в новом издании моих сочинений. Она характерна и нравилась очень, особенно, помню, Грановскому. Вспомнил из нее несколько стихов, по которым ее можно будет отыскать:

В то время пусто и мертво...
 

После смерти Некрасова его сестра А. А. Буткевич отыскала поэму. Однако в «Отечественных Записках» оказалось возможным привести лишь небольшой отрывок из нее а статье А. М. Скабичевского о Некрасове. Полностью поэма была напечатана в России лишь в 1881 г. Остался он убог и нал — неточность: Белинскому было ib лет, когда умер его отец. Не доказав каких-то о рожденьи прав — неточность: Белинский был исключен за политическую неблагонадежность, проявившуюся в его антикрепостнической трагедии «Дмитрий Калинин». Таким прозванием печатно... — недоучившимся студентом называл Белинского реакционный историк и публицист, редактор журнала «Москвитянин» М. П. Погодин. П рожектер — А, А. Краевский, издатель журнала «Отечественные Записки!», блиакайщим сотрудником которого, определившим его направление, был Белинский с 1839 до 1846 г. Два задорных поляка — редактор «Северной Пчелы» Ф. В. Булгарин и редактор «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковский (Барон Брамбеус). Уж новый гений — имеется в виду Гоголь. Но поднялась тогда тревога в Париже буйном — и у нас по-своему отозвалась... — революция 1848 г. во Франции вызвала волну правительственной реакции в России. Созвали целый комитет. — Речь идет о Секретном Комитете для высшего надзора за деятельностью цензуры и за литературой, который был учрежден правительством Николая I, напуганным революцией 1848 г. Председателем его был назначен военный историк Д. П. Бутурлин, жестоко душивший передовую русскую печать, в том числе «Современник» Некрасова.

* «Внимая ужасам войны...» Навеяно впечатлениями Крымской войны и осады Севастополя. Война произвела на Некрасова такое сильное впечатление, что он одно время собирался ехать добровольцем на фронт.

* На родине. Впоследствии в своих автобиографических заметках Некрасов писал об этом стихотворении: «Судьбе угодно было, чтобы я пользовался крепостным хлебом только до 16 лет, далее я не только никогда не владел крепостными, но... не был ни одного дня даже владельцем клочка родовой земли... Я когда-то писал:

...хлеб полей, возделанных рабами,
Нейдет мне впрок...
 

Написав этот стих еще почти в детстве, может быть я желал оправдать его на деле». Слово «рабами» в предпоследнем стихе долго не допускалось цензурой.

* Секрет. Стихотворение направлено против «рыцарей первоначального накопления» капитализирующейся России. Анна с короною — орден. До 1863 г. название ордена по цензурным причинам заменялось точками.

* Забытая деревня. Стихотворение появилось вскоре после Крымской войны и смерти Николая I и было воспринято некоторыми читателями как аллегорическое изображение тогдашней России. «Видимая цель этого стихотворения, — писал в рапорте о сборнике 1856 г. чиновник особых поручений министерства народного просвещения Волков, — показать публике, что помещики наши не вникают вовсе в нужды крестьян своих, даже не знают оных... Некоторые же из читателей под словами «забытая деревня» понимают совсем другое... Они видят здесь то, чего вовсе, кажется, нет, какой-то тайный намек на Россию». Волков считал, что стихотворение «не следовало бы допустить в печать».

* «Замолкни, муза мести и печали!..» Цитируя последнюю строфу стихотворения, Чернышевский писал Некрасове 5 ноября 1856 г.: «...с чего Вы взяли, что имеете право унывать и отчаиваться?. . Или в самом деле Ваше сердце устало ненавидеть? Или в самом деле Вы никого и ничего не любите? Все это ипохондрические мечты. На самом деле Вы человек со свежими еще душевными силами... Я знаю, что в стихах, которые выписаны, Вы говорите не о любви к женщине, а о любви к людям — но тут еще меньше права имеете Вы унывать за себя:

Клянусь, я честно ненавидел,
Клянусь, я искренно любил! —
 

не вернее ли будет сказать Вам о себе:

...Я честно ненавижу,
...Я искренно люблю!
 

— Вы просто хандрите, и главная причина хандры — мысль о расстроенном здоровье... Пожалуйста, постарайтесь укрепить свое здоровье — оно нужно не для Вас однихВы теперь лучшая — можно сказать, единственная прекрасная надежда нашей литературы.»

Смысл формулы «любить ненавидя» прекрасно пояснил Некрасов в письме к Л. Толстому от 22 июля 1856 г. «Гнусно притворяться злым, — пишет Некрасов, — но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости — у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. больше будем любить — любить не себя, свою родину»,

* «Тяжелый крест достался ей на долю...» Чернышевский в «Заметках о Некрасове» свидетельствует, что в стихотворении речь идет о женщине, «любовь к которой была темой стольких лирических пьес Некрасова», т. е. о А. Я. Панаевой. От слов «Не говори, что молодость сгубила» — стихотворение стало популярнейшим романсом.

* Школьник. Чиновник особых поручений Волков писал о предосудительной тенденции «Школьника»: «Здесь автор хочет доказать, что великие и гениальные люди преимущественно могут выходить только из простого народа». Архамельский мужик — М. В. Ломоносов. Обраа Ломоносова проходит через все творчество Некрасова: первая его юношеская пьеса — «Юность Ломоносова»; Ломоносова же вспоминает Некрасов в 1876 г., говоря о жизненном пути Григория Добросклонова (Черновые рукописи поэмы «Кому на Руси»),

* Тургеневу. Это стихотворное послание относится, невидимому, к моменту отъезда Тургенева за границу (1856 г.).

* Поэт и гражданин. В 1855 г. в «Современнике» появилось стихотворение Некрасова «Русскому писателю», которое составило первооснову и частично вошло в окончательную редакцию «Поэта и гражданина».

Некрасов полемизирует не с самим Пушкиным, ибо диалог не вызывает никакого сомнения в высокой оценке роли Пушкина. Острие некрасовской сатиры направлено против той эстетической теории, которую сторонники «искусства для искусства» создали на основе неправильной интерпретации поэзии Пушкина вообще и его стихотворения «Поэт и толпа» в частности. В 50-х годах проповедники «аристократического» направления в литературе (Анненков, Дружинин, Боткин и др.) гармоничность пушкинской поэзии противопоставляли гоголевским традициям в литературе. Некрасов борется с узким кругом лирических тем («краса долин» и пр.) во имя высокой гражданской тематики в литературе, во имя служения искусства народу.

«Поэту» приданы некоторые черты самого Некрасова. Своеобразие диалога заключается в том, что он содержит в себе элементы полемики автора с самим собой, с остатками своих колебаний между двумя литературными лагерями. И как при расколе в редакции «Современника» Некрасов встал на сторону Чернышевского, так и в диалоге — колебания «Поэта» разрешаются в духе убеждений «Гражданина». «Гражданин» своими взглядами на искусство, на роль поэта в общеетве напоминает и Белинского и Чернышевского и является синтетическим образом передового человека, революционного борца.

* Прости! Стихи написаны перед отъездом Некрасова за границу и обращены к А. Я. Панаевой, с которой он должен был вскоре встретиться.

* «В столицах шум, гремят витии...» Написано в 1857 г. по возвращении Некрасова из-за границы и выражает скептическое отношение Некрасова к либеральной шумихе, поднявшейся в России в связи с наступлением так называемой «эпохи великих реформ». В октябре 1858 г. Некрасов хотел напечатать это стихотворение. однако цензура нашла, что оно, «выражая в первых двух стихах слишком звучными словами деятельность наших столиц, совершенно противоположную какому-то безотрадному положению остальной части России... может подавать... повод к различным неблаговидным толкам». Стихи были запрещены и появились лишь в 1861 г.

* Тишина. В перво начальном (журнальном) тексте поэмы нашли себе отражение надежды Некрасова на грядущее обновление русской жизни, к которому якобы стремится Александр II. Однако скоро Некрасов освободился от этих иллюзий, поняв истинный смысл «реформ» Александра II. Он вычеркнул из «Тишины» восхвалявшие царя строки, никогда не перепечатывая их в дальнейших изданиях, и даже высмеял их в напечатанном вместе с Добролюбовы»! юмористическом стихотворении «Всевышней волею Зевеса», Молчит и он, как труп безглавый — о Севастополе. Три царства перед ней стояло — англо-ф р анкотурецк а я армия, осаждавшая Севастополь.

* Размышления у парадного подъезда. По свидетельству А. Я. Панаевой, стихотворение было создано при следующих обстоятельствах. Некрасов «находился в хандре. Он лежал тогда целый день на диване, почти ничего не ел и никого не принимал к себе». Панаева, «подойдя к окну, заинтересовалась крестьянами, сидевшими на ступеньках лестницы парадного подъезда в доме, где жил министр государственных имуществ. Была глубокая осень, утро было холодное и дождливое. По всем вероятиям, крестьяне желали подать какое-нибудь прошение. Спозаранку явились к дому. Швейцар, выметая лестницу, прогнал их, они укрылись за выступом подъезда...» Панаева рассказала поэту о виденной сцене. «Он подошел к окну в тот момент, когда дворники дома и городовой гнали крестьян прочь, толкая их в спину. Поэт сжал губы и нервно пощипывал усы: потом быстро отошел от окна и улегся опять на диване. Часа через два он прочел мне стихотворение «У парадного подъезда».

Н. Г. Чернышевский из Сибири писал А. Н. Пыпину: «О пьесе «Размышления у парадного подъезда» могу сказать, что картина

Созерцая, как солнце пурпурное
Погружается в море лазурное
 

и т. д. — живое воспоминание о том, как дряхлый русский грелся в коляске на солнце «под пленительным небом» южной Италии (не Сицилии). Фамилия этого старика — граф Чернышев.

Вторая заметка: в конце пьесы есть стих, — напечатанный Некрасовым в таком виде:

Иль судеб повинуясь закону, —
 

этот напечатанный стих — лишь замена другому, который когда-нибудь услышишь от меня, мой милый друг, если он не попал до сих пор в печать». Что это был за стих — не установлено. В рукописных копиях стихотворения, относящихся к 60-ым годам, есть такая строка:

...Сокрушив палача и корону...
 

Пять лет (1858-1863) цензура не пропускала «Размышлений у парадного подъезда» в печать. Однако стихотворение распространялось в списках и в 1860 г. было напечатано Герценом в «Колоколе» с таким примечанием: «Мы очень редко печатаем стихи, но такого рода стихотворение нет аозможности не поместить».

* Песня Еремушке. «Песня Еремушке» стала боевым гимном шестидесятников. В ней видели призыв к крестьянской революции. В одной из рукописных копий стихотворения была обнаружена сделанная кем-то приписка. После слов;

Над неправдою лукавою
Грянешь божьею грозой —
 

следовало:

И тогда усадьбы барские
Запылают, как костер,
И на головы боярские
Мы наточим свой топор.
 

Н. А. Добролюбов, посылая «Песню Еремушке» своему другу, писал: «Выучи наизусть и вели всем, кого знаешь, выучить песню Еремушке Некрасова... Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой, сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!»

О. М. Антонович, на основании рассказа своего отца критика. М. А. Антоновича, так передавала обстоятельства создания «Песни Еремушке». Некрасов пришел к Добролюбову. Поднимаясь по высокой лестнице, он запыхался и, входя, сказал: «Экая жара несносная!» — а затем добавил, что в деревне сейчас «пора-то сенокосная». Добролюбов засмеялся, заметил Некрасову, что он стихами заговорил и предложил ему садиться и писать. Некрасов сел и стал писать «Песню Еремушке».

* Бунт. Отклик на жестокое усмирение крестьянского бунта в селе Мурмине в июне 1857 г. рязанским губернатором Новосильцевым. Статья о нем была напечатана в «Колоколе» Герцена. Попытка Некрасова напечатать «Бунт» в 1876 г. не удалась, Впервые опубликовано лишь в 1913 г.

* О погоде. Из цикла «О погоде» мы помещаем первую часть (вторая часть написана значительно позже, она появилась лишь в 1865 г.).

В «Современнике» стр. 9-16 из «До сумерек», а также куплет о цензоре Фрейганге были выброшены цензурой. Слава богу, стрелять перестали!.. — При наводнении в Петербурге выстрелами из пушек оповещали население о подъеме воды. Там одной незаметной могилы. .. — о могиле Белинского. Федотов П. А. — знаменитый художник-реалист, прославившийся изображением быта городской бедноты, купечества и мещанства. Бедняк итальянец с фигурами — продавец гипсовых статуэток. Минай — реальное лицо. Некрасов писал, что он знал его 30 лет. «Много было до сорок девятого...» — Некрасов имеет в виду цензурный террор 1849-1855 гг. «Записки» — журнал «Отечественные Записки», издававшийся А. А. Краевским с 1839 г, «Современник» — журнал, основанный А. С. Пушкиным в 1836 г.; после его смерти нерешел к П. А, Плетневу, а с 1847 г. издавался Некрасовым и И. И. Панаевым. Александр Сергеич — Пушкин. Николай Ллексеич — Некрасов. Василий Андрее» вич — Жуковский. Медная статуя Петра у присутственных мест — памятник Петру I, работы Фальконета, на Сенатской площади в Петербурге, где помещались высшие правительственные учреждения. Там торчит Велингтонов сапог — вывеска сапожника с изображением высокого сапога для верховой езды. Там с открытою грудью Диана — манекен в окне парикмахерской.

* «Что ты, сердце мое, расходилося?» Некрасов неоднократно становился объектом сплетен и клеветы со стороны своих политических врагов. Особенно усилились они с тех пор, как поэт разорвал со своими былыми друзьями — либералами. Данное стихотворение выражает внутренние переживания поэта в связи с очередными сплетнями его недоброжелателей. Современник Некрасова Р. Антропов рассказывает, что стихотворение впервые было прочитано на благотворительном вечере с участием известных писателей. «Появление каждого из них приветствовалось публикой. И только, когда на эстраду вышел Николай Алексеевич Некрасов, его встретило гробовое молчание. Возмутительная клевета, обвившаяся вокруг славного имени Некрасова, очевидно, делала свое дело. И раздался слегка вздрагивающий и хриплый голос поэта «мести и печали».

Что ты, сердце мое, расходилося?..
Постыдись! Уж про нас не впервой
Снежным комом прошла — прокатилася
Клевета по Руси по родной.
 

Что произошло вслед за чтением этого стихотворения, говорят, не поддается никакому описанию. Вся публика, как один человек, встала и начала бешено аплодировать. Но Некрасов ни разу не вышел... Должно быть, нелегко жилось Некрасову в это время, если у него, всегда сдержанного, вырвалась такая горькая фраза: «...Я храбрюсь и бодрюсь, и мне не хочется обращать внимания на все грязные вылазки, направленные на меня моими друзьями и моими врагами, но я с ужасом чувствую, как из моего сердца капля по капле вытекает кровь.»

* На Волге. В 1860 г. Некрасов задумал большую автобиографическую поэму «Рыцарь на час». Замысел этот не был осуществлен. Поэт напечатал только два отрывка: начало поэмы, озаглавленное «На Волге» («Детство Валежникова») и стихотворение, известное теперь под заглавием «Рыцарь на час», которое должно было составить четвертую главу и называлось «Бессонница».

Об отрывке, где изображается первая встреча поэта с бурлаками, Чернышевский впоследствии писал: «Однажды, рассказывая мне о своем детстве, Некрасов припомнил разговор бурлаков, слышанный им ребенком, и передал; пересказав, прибавил что он думает воспользоваться этим воспоминанием в одном из стихотворений, которое хочет написать. Прочитав через несколько времени пьесу «На Волге», я увидел, что рассказанный мне разговор бурлаков передан с совершенною точностью, без всяких прибавлений или убавлений; перемены в словах сделаны лишь такие, которые были необходимы для подведения их под размер стиха...» Расшива — парусная барка.

* Рыцарь на час. Некрасов записал отрывок из «Рыцаря на час» а альбом Л. П. Шелгуновой, с посвящением ее другу, поэту и революционеру М. И. Михайлову, сосланному в Сибирь в конце 1861 г. и через несколько лет погибшему там. В альбоме после слов «Где лежит моя бедная мать» следуют строки, отсутствующие в печатном тексте:

В эту ночь со стыдом сознаю
Бесполезно погибшую силу мою...
И трудящийся, бедный народ
Предо мною с упреком идет,
И на липах его я читаю грозу,
И в душе подавить я стараюсь слезу.
Да! теперь я к тебе бы воззвал,
Бедный брат, угнетенный, скорбящий!
И такою бы правдой звучал
Голос мой, из души исходящий.
В нем такая бы сила была,
Что толпа бы за мною пошла.
 

После слов о людях, которым суждены лишь «благие порывы», но «свершить ничего не дано», Некрасов сделал приписку, обращенную к Михайлову: «Редки те, к кому нельзя применить этих слов, чьи порывы способны переходить в дело. Честь и слава им — честь и слава тебе, брат!»

* Плач детей. Сокращенный перевод стихотворения английской поэтессы Э. Баррет-Браунинг. Сам Некрасов позднее писал: «Я имел подстрочный перевод в прозе и очень мало держался подлинника: у меня оно наполовину короче. Я им очень дорожу». Сократив его не в два, а почти в четыре раза (у Некрасова 40 строк, у Баррет-Браунинг — 156), Некрасов сделал свое стихотворение более сильным и энергичным, избежав вялости и некоторых длиннот, имевших место у Баррет-Браунинг.