Юмор

Содержание

• От издательства
• Я. Эльсберг. Огарев
• Юмор
  • Часть первая
  • Часть вторая
  • Часть третья
• Приложение
• Примечания

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Первые две части «Юмора» были написаны Н. П. Огаревым в 1840-1841 гг., третья — в 1869 г. Напечатаны были две части Герценом — в 1857 г., третья появилась в «Полярной звезде» — в 1869 г.

В России в полном виде «Юмор» никогда в печати не появлялся. В 1904 г. М. О. Гершензон включил его во второй том «Стихотворений» Огарева (изд. Сабашниковых), но по требованию цензуры вынужден был сделать такие значительные купюры, которые совершенно обесценивали издание. В общей сложности он исключил из поэмы 301 строку. Не всегда это были единичные стихи — изъята была вся VI глава второй части. Внастоящем издании восстановлены все цензурные купюры и вновь проверен текст по заграничным изданиям (Стихотворения Огарева, Лондон, 1858, и «Полярная звезда» на 1869г.).

К «Юмору» Огарев возвращался несколько раз. М. О. Герщензон обнаружил отрывки и черновики, относящиеся к 1873 г. Мы даем их в приложении.

Гершензон предполагает, что стихотворение «Gasthaus zur Stadt Rom» должно было войти в третью часть поэмы. Кроме размера, мало что говорит за это предположение, а размер стиха не очень убедительный аргумент, ибо Огарев пользовался размером «Юмора» и в других своих монологах. В лучшем случае — это материал для проектированной тогда же третьей части. Мы, тем не менее, даем в приложении и это стихотворение.

ОГАРЕВ

Когда конкретно, в лицах, пытаешься представить себе то «поколение дворянских, помещичьих революционеров первой половины прошлого века», о котором писал Ленин, невольно думаешь о лучших деятелях 14 декабря, о блестящем мыслителе и стилисте Герцене. «Кроткий» Огарев (так называли его и Герцен и Анненков), скромный и верный Патрокл (обозначение Чернышевского) знаменитого Ахиллеса-Искандера часто забывается!.

Конечно, Герцен и как мыслитель, и как художник, и как политик-организатор гораздо крупнее, оригинальнее, цельнее Огарева.

Прежде всего Герцен после 1848 г. и до самой смерти ощущал себя — несмотря на свою горячую любовь к России — международным революционером. Его мысль разрабатывала и проблемы революционных перспектив Западной Европы. Именно поэтому, по определению Ленина, он был не только одним из основоположников русского народничества, но и мыслителем, приближавшимся к разрыву с ограниченностью западно-европейской мелкобуржуазной демократии. Среди русских писателей нет художника более интернационального по тематике, по стилю. Фон «Былого и дум» — бурлящая политическая жизнь больших европейских городов: Рим,

Париж, Лондон, их быт, типы, социальные силы органически вошли в сознание Герцена — политика и художника.

Не то у Огарева. Как публицист, он занят почти исключительно русскими и притом больше всего отдельными экономическими, связанными с крестьянской реформой проблемами; ему чужд при этом философский размах Герцена. А в своем поэтическом творчестве Огарев остается лириком, неспособным на широкое реалистическое изображениеокружающей его действительности. В его поэзии заграничного периода живет испуг перед «разгаром бешеным столицы» — Лондона, и «всем чужой» поэт проклинает «весь треск и лепет городской — звук оглушительнее пытки», ему «хотелось бы в родные стены, к раздольной вольной тишине».

И по форме своего творчества Огарев несравненно беднее, серее и обыденнее Герцена. Автор «Былого к дум» сумел создать свой собственный стиль, решительно и принципиально отличный от стиля всех других крупных русских писателей XIX века. Несмотря на архаический, российски-барский налет, порой ощущающийся у Герцена, он, как мастер формы, с громадной силой и своеобразием воспринял и усвоил революционные «гейневские» западно-европейские литературные традиции.

Творчество же Огарева, несмотря на отдельные стихотворения — подражания и вариации стихов Гейне (при чем на огаревскую поэзию менее всего оказала влияние политическая лирика великого немецкого поэта), несмотря на то, что уОгарева порой пробиваются и некрасовские мотивы (например, «Кабак»), все же в основном это творчество, по его стилю, легко сблизить и сопоставить с творчеством ряда дворянских усадебных поэтов.Огаревский «Юмор» — этот лирический монолог дворянского интеллигента, по тонуи форме — особенно всвоих двух первых частях, относящихся к 1840-1841 гг., — является своеобразным подражанием «Евгению Онегину», при чем в «Юморе» герой поэмы и поэт слиты, и лирика, правда, в значительной своей части, политическая, главенствует над линией реалистического описания.

О публицистике же Огарева Герцен писал ему: «я часто нападаю на форму у тебя. Она шероховата, тяжела местами, и от этогомысль тускнеет».

Наконец жизнь Герцена замечательна напряженным борением за единство своей личности во всех ее проявлениях, за единство эмоции, мысли и действия, за единство его «частной» жизни и «общей» деятельности.

Огарев не знал герценовского стремления к целостности. В начале 50-х годов в нем живут раздельно фабрикант и поэт, а позженародник-экономист и лирик дворянской революционности

Если Герцен и личную свою жизнь, правда, в конечном счете неудачно, пытался создать как образец поведения передового человека, революционера, если Герцен на примере своей личной жизни хотел доказать, что разум должен «деятельнее вступить в устройство частной жизни», что «частное», личное неразрывно с «общим», с общественным, то Огарев никогда себе таких больших целей не ставил, к ним не стремился, В жизни Огарева не было союза с такой замечательной и передовой женщиной своего времени, как Наталия Александровна Герцен, В жизни Герцена, несмотря на ряд тяжких и болезненных поражений, не было ни пустой и светской Марии Львовны Огаревой, ни мало культурной Мэри Сатерленд, подруги стареющего и состарившегося Огарева.

И еще одно сопоставление: первым организатором русской революционной зарубежной печати был именно Герцен, проявивший в своей эмигрантской деятельности значительное практическое чутье и деловитость, сумевший сохранить и использовать нужные денежные средства. А Огарев один, без своего друга, был бы, наверное, столь же мало удачливым издателем, как и раньше в России фабрикантом.

Итак, что же Огарев — только Обломов? Ведь вот сохранились принадлежащие его перу сценки «Бедлам или день из нашей жизни», — «Обломов в эмиграции» могли бы мы их назвать. В этой автохарактеристике сон, безделье, вино побеждают Огарева, его мысль и поэзию, и шутливая форма приобретает страшную горечь содержания. Итак, повторяем наш вопрос: Огарев лишь Обломов?

Что же он, всего-навсего, как говорил Ю. Айхенвальд, «поэт жизни прожитой», эпигон дворянской лирики, чья «душа похожа на опустелый барский дом» ? Что же он — только один из многих «лишних людей», расколотый надвое, поэт «двойного бытия» (Лундберг)?

Судить так об Огареве — значит вовсе не понимать его, вовсе не видеть его сильных сторон, а тем самым и не уловить важных черт поколения русских дворянских революционеров.

Трудно указать другого общественного деятеля и другого художника, в котором слабость и сила были бы сплетены так неразрывно и сложно, как у Огарева, Это хорошо чувствовал сам поэт, это знали и его друзья. «Я человек, полный тихой резигнации и неизменной непоколебимости», — читаем мы в одном письме Огарева 1841 года. Н. А, Герцен так характеризовала Огарева: «Что за чудный человек; по фактам, по внешней жизни сто я не знаю никого нелепее, зато какая мощь мысли, твердость, внутренняя гармония...» Ту же мысль высказывал Огарев и в следующих строках одного своего письма 1840 года: «на меня можно кричать и бить меня можно, но внутренняя жизнь моя — моя, и в ней нет доступу никому, на нее нельзя кричать, бить ее не позволяется».

Итак, «внутренняя сила» Огарева была несомненной, бесспорной и для него самого н для близких к нему людей, несмотря на столь же очевидную слабость человека и деятеля. Эта «внешняя слабость» и «внутренняя сила» — условность этих терминов, я полагаю, очевидна и в оговорках не нуждается — были притом, при всем неповторимо индивидуальном их проявлении у Огарева, отражением закономерностей, присущих бытию определенных социальных групп эпохи.

Если за мужественным, норой торжественным и чеканным стихом Рылеева как бы чувствуется мерный шаг тех воинских частей, которыедекабристы надеялись повести на штурм самодержавия, то за стихом Огарева, не только грустным и нежным, но и сосредоточенным и сдержанным, ощущается та напряженная и глубокая работа мысли, которая в 30-х и40-х годах была единственным уделом наследников разгромленного декабризма.

Огаревская лирика является, быть может, наиболее типичным художественным отражением тех лет,когда в тесном, дружеском кругу революционно настроенной русской дворянской интеллигенции усваивалась и революционно заострялась философская мысль Запада, когда, по выражению Чернышевского, «восторженная дружба», «энтузиазм», «восторженный экстаз», слова и мысли, еще лишенные проверки на деле, не обладающие подлинной решительностью, ясностью и твердостью, былив данных исторических условиях «сильным деятелем в развитии нашего общества или, чтобы выразиться точнее, лучших его представителей».

Конечно, на основе философской работы Станкевича, Белинского, Бакунина, Герцена, Огарева мог явиться поэт и иного склада и масштаба, нежели автор «Юмора». Не было бы ничего невозможного в возникновении в 40-х годах в России революционной поэзии по своей проблемной и философской объемности и заостренности, равной и превосходящей реакционную поэзию Тютчева, соперничающей с революционной прозой Герцена. Но «кроткий» лирик Огарев является в историческом аспекте передовым поэтом и мыслителем своего времени именно потому, что узок круг дворянских революционеров, потому что мысль идейного авангарда 30-х и 40-х годов не знает еще превращения революционной мысли в революционнее дело, потому что тогда Огарев мог воскликнуть: «Да здравствует партия, хотя бы эта партия был один человек!», потому что революционное товарищество ограничивалось тогда интимной дружбой немногих.

В поэзии Огарева «...всесильный дух движенья и создания, тот вечно юный, новый и живой», постигнутый «тяжелой борьбой» мысли и ее «движением», иначе говоря!, мучительнейшая и неразрешенная для того времени проблема отыскания в самой действительности элементов и факторов, являющихся залогом ее революционного изменения в будущем, — эта проблема, как и вообще важнейшие идеи передовой интеллигенции той поры, не отражена непосредственно и наглядно. В силе остается следующая гениальная характеристика Белинского: «стихотворения г. Огарева, отличающиеся особенной внутренней меланхолической музыкальностью, почерпнуты из столь глубокого, хотя и тихого чувства, что часто, не обнаруживая в себе прямой и определенной мысли, они погружают душу именно в невозвратимое ощущение того чувства, которого сами они только как бы невольные отзывы, выброшенные переполнившимся волнением». И, в сущности, так же понимает задачи своего творчества сам Огарев, когда он в «Юморе» открещивается от намерения занимать читателя:

Творчество Огарева — это поэтическое отражение той психологической подосновы, тех психологических истоков, из которых вырастала мысль Герцена, конечно, гораздо более отточенная и целеустремленная, но с огаревской поэзией неразрывно связанная, — более того, ею органически дополняемая. Неслучайно в «Былом и думах» отрывки из «Юмора» служат поэтической иллюстрацией наиболее лирических — я говорю о лирике дружбы дворянских революционеров — эпизодов. Недаром предлагал Герцен в таких выражениях Огареву совместную работу над драматическими сценами из истории декабристов: «где надо будет стихнуть — стихни, где надобно прозить — постараюсь».

Конечно, проза Герцена была разнообразней и богаче поэтической палитры Огарева, но, вместе с тем, в этой прозе были такие стороны, которые свое наиболее полное и верное отражение находили лишь в стихах друга-поэта,

А известная «бедность» тона и настроений Огарева была, вместе с тем, сильна особенной сосредоточенной ровностью, душевной сдержанностью, умением не отчаиваться и не итти на компромисс. Это было большим и замечательным умением в годы, отмеченные озорным и озлобленным отчаянием Полежаева и безысходным метанием Печерина.

В последней части «Юмора», написанной уже в конце 60-х годов, Огарев мечтает о «напеве... очень нежном», для того

Жизненная цель определяется в «Юморе» следующим образом:

Надо полностью учесть историческую специфику тех лет, для того чтобы понять, что в условиях гнета николаевской реакции и деятельности кружков 40-х годов эти слова были не прекраснодушной болтовней, а поэтической формой организационной работы для привлечения новых участников в эти кружки! Но, конечно, столь же очевидно, что уже в 50-х годах «восторженная дружба» перестала быть сколько-нибудь удовлетворительным методом создания и организации революционных сил.

В одном письме 1843 года Огарев пояснял, что под стремлением «гармонически развить именно то светлое, спокойное, что мне дано», он отнюдь не понимает «Passiwitat» (пассивность). — «Нет! внутренний свет должен быть такой силой, которая бы в борьбе не допускала метаться, как угорелому, но сквозь борьбу выносила бы к тому, что истинно».

Огарев своей жизнью доказал, что его стремление к «светлому, спокойному» не было стремлением к «гармонии» подлого компромисса, к тишине трусливого либерализма, к «робкой мысли» («Юмор») изменивших московских друзей 40-х годов, к грошовому оптимизму преуспевающих пенкоснимателей людей типа Боткина, Корша и т. д.

Огарев имел право сказать:

Доминирующим и характерным мотивом «Юмора» являются, в сущности, следующие строки:

Эти настроения варьируются много раз:

И даже в конце 60-х годов, когда Огарев приближается к одинокой и мрачной старости, когда вокруг него нет ни друзей, ни учеников, когда в Европе и в России торжествует реакция, когда сам поэт задает себе зло и беспощадно вопрос:

— даже и тогда Огарев не теряет своего оптимизма:

Для верного понимания силы огаревского оптимизма надо еще иметь в виду, что узловыми пунктами «Юмора», написанного в дваприема, являются два наиболее трудных н мучительных периода в жизни Огарева и Герцена: начало 40-х годов, жизнь пленниками николаевской реакции, и конец 60-х годов — период разрыва с русским либерализмом и взаимного непонимания с новым, молодым, разночинским поколением русской революции.

Огарев в «Юморе» не побоялся искренно и ярко рассказать о этих двух тяжких периодах своей жизни, которые Герцен до известной степени замолчал в «Былом и думах», запрятав свои переживания в дневники и письма.

Конечно, не всякий оптимизм плодотворен и не всякий пессимизм бесплоден. Последнее мы хорошо знаем на примере Герцена. Скептицизм Герцена после48 года был, по определению Ленина, “формой перехода от иллюзий «надклассового» буржуазного демократизма к суровой, непреклонной и непобедимой классовой борьбе пролетариата” («Памяти Герцена»).

Но Огарев, не знавший многих побед Герцена, некоторых его идейных взлетов, не зналтакже н тяжести и глубины ряда сто поражений.

Это особенно ярко обнаружилось в 60-е годы в столкновения«с новым революционным поколением. Трудно указать в истории мирового революционного движения другой период, когда между двумя революционными поколениями, идейно между собой связанными, обнаружилась бы такая психологическая, бытовая и политико-тактическая пропасть, как в 60-е годы между Герценом и Огаревым, с одной стороны, и разночинцами-революционерами — с другой.

Ведь Герцен и Огарев были основоположниками народничества, в них, по определению Ленина, «демократ... все же брал верх». Ведь молодая демократическая эмиграция исповедовала то же народничество. Но герценовские колебания к либерализму, психологические и бытовые навыки материально обеспеченных дворянских революционеров клали резкую грань между ними ипредставителями «мужицкого демократизма».

Герцен был для революционеров6'Nx годов пройденным этапом, в лучшем случае приемлемым как представитель революционного наследства, норешительно неприемлемым ка. дождь и учитель, потому что в60-х годах, как аллегорически выразился Добролюбов, мало уже было жить «на дереве», т. е. в эмиграции, и оттуда свысока проповедывать измученной «толпе путников», задыхающейся внизу, вцарской России, а надобыло браться за общее «настоящее дело».

И вот в этом остром иболезненном столкновении Огарев оказался в лучшем положении, чем Герцен. Правда, и у Огарева, в частности в «Юморе», встречаются выпады против молодого революционного поколения («больше груб он вышел, но не меньшетуп»), но они никогда не достигают безобразной резкости и барской пренебрежительности некоторых герценовских нападок. Иза такую «невыдержанность» Огареву нередко доставалось от Герцена в письмах.

Правда, Огарев, как публицист, также отличался от публицистов нового демократического поколения и, прежде всего, искал — как то показывают его статьи в «Колоколе» — мирный эволюционный выход из кризиса, но все же он был гораздо более типичным и «чистым» публицистом-народником идемократом, чем Герцен, в значительной мере лишенным и по содержанию, и по стилю барски-дворянских черт последнего.

У Огарева сказалось его умение«принимать» жизнь, отсутствие тех стремлений к роли вождя, которыми жил Герцен, большая личная демократичность, «светлый» и «ровный» взгляд, готовность и способность, раз того требовала жизнь, от интимной, дворянской лирики перейти к народнической публицистике.

Еще одно замечание: буржуазные критики называли Огарева поэтом барского прошлого.

Это, конечно, клевета. Да, «святая даль воспоминаний» играет огромную роль в поэзии Огарева, «болезнь души — воспоминанье», — говорит поэт. А в одном из его писем мы читаем: «для того, чтобы хорошо писалось, мне нужновспомнить какой-то отъезд, еще два-три мгновения, когда было так полно па душе». Но, как показывает отчетливо «Юмор»и «Старый дом», «память прежних лет» дорога Огареву именно как воспоминание о светлой революционной дружбе, о том времени, когда, в период клятвы на Воробьевых горах, молодым дворянским революционерам светлое будущее казалось столь близким, когда «юность кипела в душах», когда

Но в заключительной части «Юмора» в 60-е годы Огарев обращается уже не к своей прошедшей юности, а к юности будущего революционного поколения, беспощадно, но трезво разоблачаясобственную слабость.

А вот поэт дворянской реакции Фет с любовью вспоминает о «сером ветхом доме» дворянской усадьбы для того, чтобы идеализироватькнутобойничающего помещика,и предается «несбыточным грезам» — в сущности, о вечном торжестве крепостничества. Гершензон сближал Огарева и Фета — но ведь крепостническая гармонияФета ничего не имеет общего со светлоймыслью Огарева.

Итак, тесно сплетенные слабость и сила, Обломов — интимный индивидуалистический лирик и организатор-поэт революционной дружбы, меланхолическая приглушенность тона и революционный оптимизм, внешнее «бездумье» и поэтическое отражение глубокой философской мысли, дворянская поэтическая форма и народнический демократизм по существу — такова мера противоречий жизни и творчестваОгарева.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ64

I

II

III

IV

V

VI

ПРИЛОЖЕНИЕ

(ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ)78

ПРИМЕЧАНИЯ