Есть сказочный край на Руси... Все поражает человека, попавшего на русский север впервые: и неожиданная красота высоких алебастровых берегов с черными таинственными пещерами над чистой широкой рекой, и переливы красок двухмесячного дня, пересекаемого только краткой сонной тишиной, и крестьянский быт, так непохожий на уклад мужицкой жизни в средней России, и эта удивительная любовь к слову, к песне, к сказке ко всему чудесному.

Там в реке еще живет «чертушко» с тремя телячьими головами; в лесу — «он»; в дому — «хозяин»; в теплой баенке (бане) — ласковый, шутливый «байницек».

Там, на реке Пинеге, когда жонки идут за малиной, они всегда должны быть готовы к встрече с медведем, встрече мирной и кроткой (медведь всегда уходит), но от этой встречи и у мужиков волосы встают «дымом», и шапки на голове приподнимаются... Там не ходят по грибы, а ездят «на конях в телёгах» целыми семьями, всей деревней в темные сузёмы (тайга) «ломать грибы»... и за несколько часов с непрерывным ауканьем, чтобы не закружиться в глубоких, одинаковых с виду «мургах» (огромные воронкообразные ямы — следы исчезнувших лесных озер), семья наломает столько грибов, что их засолу хватит на целую зиму. Это большое важное дело, о котором говорят с такой же заботой и волнением, как и о страдных работах, добыть грибов, которые подкормят зимою.

Там, по берегам Пинеги, где корабельные леса пересекаются наволоками (лугами), окруженные высокими черными пряслами (на них сушат снопы золотого ячменя) стоят задумчивые села с дивными церквами, в высоких домах просторно живется крестьянину с большой семьей. Избы в пять-шесть покоев не редкость; всегда есть «гостиная горница» с городской обстановкой, со множеством цветов на окошках.

И хозяин такой избы — не кулак, не мироед, а только здоровый работник. Было бы здоровье, а северянин лесом, зверем, да рыбой всегда наживет денег и от излишка нарядит жонку и дочку в узорчатые сарафаны, в бархатный повойник или парчевую повязку. Любят и берегут там старинные наряды, как и старинные песни, как и вековечные обряды.

Ну, рядом с богатством встречаешь, конечно, и убогость — лютые морозы да ветры убивают и хлеб на корню и здоровье человека — и тогда удивляешься терпенью, выносливости и той силе благочестия, которое всегда, словно радостный золотой венчик, украшает северную «сиротину» (нищего).

В этом сказочном краю, где крестьянин, никогда не знавший крепостного ига, жил свободно, хранил и любил слово и украшал им свою жизнь, как скатным жемчугом, должна была случиться сказка, и она случилась.

Давным-давно, в деревне Усть-Ежуга, при впадении реки Ежуги в Пинегу, стояла маленькая черная избушка, в ней семь голодных ртов и одна только пара рабочих рук, да и то женских. Это — мать, работница неустанная, а с нею четверо ребятишек, да старая бабка, да огромный столетний дед.

Дед с детьми водился, растил их вместо таты. Мама оставит ребятишек в избе, уйдет на работу, а дед, старый, таинственный, притягательный, много видевший, много слышавший дед — с ними. Им и любо. Дед в молодости ходил по Зимним Кедам, бил морское зверье; оттуда вынес свои ста́рины.

И ребятишки пристают.

— Дедушко! спой ста́рину... Дедушко! спой былину!

Дедушко заповорачиватся, запокашливат, — то скоро дедушко запоет... Споет былину про Илью про Муровича, длинную, длинную.

— Дедушко, спой коротеньку!

Споет дедушко коротеньку, дети просят длинну. Ребятишек отколе ни возьмись штук пятнадцать в избу уж набилось; все слушают: распелся дедушка.

И «внялась» в эти старины одна крошечная Машутка, все упомнила и пронесла сквозь скудную, тяжкую жизнь драгоценный светильник поэзии и донесла, уже старческими руками, до большого города, до молодой толпы, ей на улыбку и на радость.

А жизнь была скудная. С десяти лет пришлось побираться, ходить по кусочкам. Пришли годы: выдали Машу замуж в деревню Шотогорку. Для сиротины разве найдешь хорошего жениха? Хоть и работница была Маша, а хозяйство все кривилось: муж пил, и на руку нечист был, и бродяжить любил.

А тут «зеленые года1 пришли; семь подряд. Пришлось Марье на телег ездить по деревням, собирать. Дети умирали, мужа убили бродяги на дороге, осталась одна дочь.

Дочь вышла замуж в деревню Веегоры тоже бедно; хоть старалась оприютить мать, да откуда возьмешь, когда у самой ребятишки живут впроголодь.

И на старости лет, с корзиной в руках, крошечная сморщенная Марьюшка бегает по деревням, собирает кусочки. Белые, теплые внучатам снесет, черные высушит и сухарьки в лавочку продаст (там их для скота покупают).

Ночует, где Бог приведет; добрым хозяевам и духовный стих споет и ста́рину, где рады. А кто не попросит, так для них, что и «горло драть понапрасну». Своя гордость есть.

Было одно событие в жизни: наезжал «Москвец»2, записал все ста́рины, на машину с трубой голос снял. Пела ему с радостью.

А потом еще пятнадцать лет мыкалась, нигде не имея угла; даже у дочки заживаться не смела: не быть бы в тягость. И так до 72 лет, до чуда, до счастливой встречи.

Дочь не раз говорила:

— Мама, да съезди ты в город Пинегу: там хорошо подают. Набрала бы, — нам помогла.

— Я Пинега не знаю, не бывала. Лучше в Архангельско поеду. Там знакомци есть. Хоть и дальше ехать, да уж знаю куда.

И собралась бабушка в дальний путь из деревни Веегоры в Архангельск. Забрала хлебца, сколько могла. Капитан знакомый даром посадил на пароход. Поехали вниз по Пинеге.

А бабушку подстерегали горе и радость: над ее дочерью замахнулась уже смерть, а под городом Пинегой в деревне сидела с карандашом и толстой тетрадью «Московка».

Задул ветер и загнал пароход на мель. Два дня сидели на мели, — бабушка и приела весь свой хлеб.

Надо в город Пинегу выходить: не с чем дальше ехать.

Вышла бабушка на берег. И впрямь хорошо подают в городе. «Пойду-ка в соседнюю деревню — в Великий Двор».

День серый, ветер дует бабушке в спину, так и гонит ее к новому домику, где сейчас произойдет неслыханная встреча с «Московкой».

Ну, теперь два слова о Московке. И она была когда-то маленькой девочкой, жила в большом городе, и у нее был сказочник: отец, по положению офицер, по способностям математик, а по призванию — сказочник. Он своей младшей девочке рассказывал чудесные сказки, а больше всего любил мечтать вслух, как они поедут на лошадях по всей Руси, куда глаза глядят. И так умел он описать сладость краткого знакомства с Анюткой, дочкой толстопузого хозяина постоялого двора, ночевку в избе с задумчивыми тараканами, так научил любить эту вечную безпутную дорогу, что и маленькая девочка из всех сказочных чудес больше всего полюбила тот сыренький клубочек, который катится неведомо куда и тянет своей тонкой ниточкой вперед да вперед.

И когда девочка выросла, судьба послала ей прилежный клубочек. Он неустанно катался, сжигаемый волшебным любопытством, выбирал неожиданные тропинки, благополучно докатывался до боярских хором, отдыхал, свертывался серенький и снова развертывался, катился, сверкая блестящими нитями, к крестьянскому порогу. И подкатился к ногам нищенки.

Обе женщины зорко смотрели друг на друга. Голодная нищенка подумала, не подаст ли «Московка» больше чем кусок хлеба, а Московка подумала, не лежит ли у нищенки под корками хлеба скатный жемчуг. И оказалось полно лукошко.

Есть примета на Севере: если съешь у нищего от трех кусков, будет тебе счастье.

Старая нищенка, Марья Дмитриевна Кривополенова так сердечно угощала меня теплыми, только что поданными в городе шанежками (шаньга — лепешка), что я незаметно для себя съела заветные три куска.

И вышло счастье. Для нас обеих.

Нельзя было не полюбить бабушки с первой встречи. А когда рассыпала она перед нами свой старинный словесный жемчуг, ясно увидели мы, что перед нами настоящая артистка.

— Бабушка, поедем в Москву?

— Поедем!

Храбрая, как артист. Односельчане руками всплескивали:

— Куда ты, бабка? Ведь помрешь!

— А невелико у бабушки и костьё, найдется-ле где место его закопать!

И поехала бабушка со мной в Москву. А в Москве не одной мне, а многим тысячам показала, какая она артистка.

Маленькая, сухенькая, — а дыханье, как у заправского певца!

Три зуба во рту, — а произношенье четкое на диво!

72 года, а огня, жизни — на зависть молодым!

И не поразили ее чудеса большого города. Трамваи, автомобили, магазины с невиданными товарами — все это скользнуло, не задев души лесной бабушки. Но ее артистическая душа жадно впитала в себя тот дух старины, которым веет от Москвы для всякого художника. Бабушка здесь в Москве получила оправдание своим песням, и по той огромной радости, с которой она говорила об этом, можно заключить, как дороги были ей ее песни.

Подумайте: всю жизнь пела о Каменной Москве, об Иване Грозном, о Марье Демрюковне и все здесь нашлось:

— Уж правда, каменна́Москва: дома каменны, земля камен-на... Ивана Грозного своими глазами видела (т. е. портрет), знаю уж, что не врака, а быль-же, бывало!

Ехать в Замоскворечье — значить ехать к Скарлютке (к дому Малюты Скуратова); Каменный мост — стал «калиновым» мостом...

Но и сама Москва ответила любовью на бабушкину радость. Все, кто бывал на ее выступлениях, помнят то умиленное восхищение, с каким толпа смотрела на бабушку.

В Петрограде, где бабушка провела две недели, был такой же прием. В газетах о ней писались восторженные, огромные статьи.

Обе столицы обеспечили бабушке старость, и бабушка уехала на родину, после трехмесячного пребывания здесь, осыпанная подарками, богатая и напоенная славой и радостью.

То, что бабушка называет одним словом «ста́рины», мы разделяем на три вида эпических песен: былины, исторические песни и скоморошьи.

Из былин она больше всего любит самую длинную про «Илью Муровича и Калина царя».

Так как многие слышали бабушку, восхищались ею и даже успели полюбить ее, то им, думается, приятно будет прочитать или спеть былину так, чтобы исполнение напомнило бабушку возможно живее; поэтому текст напечатан с сохранением бабушкиного произношения.

Местоимения и прилагательные в родительном падеже она произносит так, как мы пишем: молодого, его, а не молодова, ево, как произносим мы; когда слог начинается звуком и, она его произносит, как йи: у йих, Йилья. Но это в тексте не обозначено.

В неударных слогах у всех северян о звучит, как о, но у бабушки произношение в этом случае ближе к московскому: она часто неударное о произносит как а, в этих случаях и напечатано а. Звук ч у нее звучит очень мягко, похоже на ц, большей частью ближе к ч, а иногда ближе к ц, в духовных стихах, которые она выучила от матери, чаще звучит явное ц вместо ч, в старинах — реже. Возможно, что у деда было московское или близкое к нему произношение, потому что произношение Марьи Дмитриевны Кривополеновой заметно уклоняется от произношения ее земляков в сторону московского. Такие случаи в Архангельской губернии не редки.

У нее, как и у всех северян, и в песнях, и в речи встречается одна любопытная особенность, сохранившаяся от очень древнего времени, — приставки в конце имен существительных (или заменяющих последние имен прилагательных, местоимений, числительных, причастий). Приставки эти как бы ближе определяют предмет, привлекая к нему большее внимание. Сообразно роду и числу существительного, они изменяются: для мужского рода от, для женского — та, для среднего то, для множественного числа — те: царь-от, матушка-та, лапоньки-те беленьки. Изобилие подобных приставок особенно заметно в «Кастрюке».

Исполнители былин называются сказителями, и это верное название: нельзя бедный по музыке мотив называть песней, и в то же самое время в исполнении былин чрезвычайно важно уменье выразительно «сказывать».

Бабушка Кривополенова и пленила всех своим драматическим талантом: своей мимикой, своим искусством менять тембр голоса в зависимости от развития действия содержания.

Часто пение она прерывает своими собственными замечаниями или пояснениями, потому что вся она во власти своих образов, и от полноты переживания ей мало былинного текста. Эти ее собственные замечания напечатаны курсивом в скобках.

Бабушка выступила со своими старинами в Москве, Твери и Петрограде: 8 раз публично, в научных и литературных кружках 4 раза; в 5 высших учебных заведениях, в 40 средних и б низших.

Как не растерялась старая нищенка перед лицом тысячной толпы?

Это тайна артистической власти. Пусть она неграмотная нищенка, а в первых рядах сидят знатные, богатые, ученые, — но бабушка властвует над ними, потому что в эту минуту чувствует себя и богаче и ученее всех слушателей. Она поет «Небылицу», эту пустую, забавную чепуху и так властно приказывает всем подтягивать, что тысячная толпа, забыв свой возраст и положение, в это мгновение полна одним желаньем: угодить лесной старушенке. Обаяние ея личности, твердой, светлой, и радостной, выкованной дивным севером, отражается в ея исполнении, и так понятен возглас толпы, одинаковый во всех городах: «Спасибо, бабушка!» Так понятно желание тысячи человек пожать старую, сморщенную руку, всю жизнь горестно протягивавшуюся за подаянием, пожать с чувством любви и уважения к бабушке, как к образу нашего народа.

(Как тут у меня стало нескладно, и мама не складно говорила, тут уж я не умею.)

Тут Змеишше в землю по поесу!
Розувал сапог да со левой ноги,
Засыпал песку-хрешшу серого,
Шшиб как Змеишшу во черны глаза
Тутъ и Змеишшо скрозь землю прошло.
Приежжат Егорей свет к отцю, к матери
Отец-матушка не признали Егорея.

(Тут уж боле ничего не знаю, не слыхала...)