ExLibris VV
Франческо Петрарка

Избранная лирика

Перевод Е. Солоновича

Содержание


Стихи Франческо Петрарки – первого поэта и гуманиста эпохи Возрождения – блистают в сокровищнице мировой лирики. Большинство стихотворений Петрарки посвящено Лауре. Он преданно любил ее всю жизнь и имя ее прославил в веках. Известные русские поэты К. Батюшков, И. Козлов, А. Майков, И. Бунин, Вяч. Иванов, В. Брюсов переводили стихи Петрарки. Наше издательство впервые осуществляет издание стихотворений Петрарки. Надеемся, что отбор стихотворений и принцип перевода, отличительной чертой которого является ясность и простота, приблизят к нашему читателю поэзию великого Франческо Петрарки.
 

На жизнь мадонны Лауры

I.


В собранье песен, верных юной страсти,
Щемящий отзвук вздохов не угас
С тех пор, как я ошибся в первый раз,
Не ведая своей грядущей части.

У тщетных грез и тщетных мук во власти,
Мой голос прерывается подчас,
За что прошу не о прощенье вас,
Влюбленные, а только об участье.

Ведь то, что надо мной смеялся всяк,
Не значило, что судьи слишком строги:
Я вижу нынче сам, что был смешон.

И за былую жажду тщетных благ
Казню теперь себя, поняв в итоге,
Что радости мирские - краткий сон.

II.


Я поступал ему наперекор,
И все до неких пор сходило гладко,
Но вновь Амур прицелился украдкой,
Чтоб отомстить сполна за свой позор.

Я снова чаял дать ему отпор,
Вложив в борьбу все силы без остатка,
Но стрелы разговаривают кратко,
Тем более что он стрелял в упор.

Я даже не успел загородиться,
В мгновенье ока взятый на прицел,
Когда ничто грозы не предвещало,

Иль на вершине разума укрыться
От злой беды, о чем потом жалел,
Но в сожаленьях поздних проку мало.

IV.


Кто мирозданье создал, показав,
Что замысел творца не знал изъяна,
Кто воплотил в планетах мудрость плана,
Добро одних над злом других подняв;

Кто верный смысл ветхозаветных глав
Извлек из долголетнего тумана
И рыбаков Петра и Иоанна
На небе поместил, к себе призвав, -

Рождением не Рим, но Иудею
Почтил, затем что с самого начала
Смиренье ставил во главу угла,

И ныне городку, каких немало,
Дал солнце - ту, что красотой своею
Родному краю славу принесла.

VI.


Настолько безрассуден мой порыв,
Порыв безумца, следовать упорно
За той, что впереди летит проворно,
В любовный плен, как я, не угодив, -

Что чем настойчивее мой призыв:
"Оставь ее!" - тем более тлетворна
Слепая страсть, поводьям не покорна,
Тем более желаний конь строптив.

И, вырвав у меня ремянный повод,
Он мчит меня, лишив последней воли,
Туда, где лавр над пропастью царит,

Отведать мне предоставляя повод
Незрелый плод, что прибавляет боли
Скорей, чем раны жгучие целит.

VII.


Обжорство, леность мысли, праздный пух
Погубят в людях доброе начало:
На свете добродетелей не стало,
И голосу природы смертный глух.

На небе свет благих светил потух -
И жизнь былую форму потеряла,
И среди нас на удивленье мало
Таких, в ком песен не скудеет дух.

"Мечтать о лавре? Мирту поклоняться?
От Философии протянешь ноги!" -
Стяжателей не умолкает хор.

С тобой, мой друг, не многим по дороге:
Тем паче должен ты стези держаться
Достойной, как держался до сих пор.

IX.


Когда часы делящая планета
Вновь обретает общество Тельца,
Природа видом радует сердца,
Сияньем огненных рогов согрета.

И холм и дол - цветами все одето,
Звенят листвою свежей деревца,
Но и в земле, где ночи нет конца,
Такое зреет лакомство, как это.

В тепле творящем польза для плода.
Так, если солнца моего земного
Глаза-лучи ко мне обращены,

Что ни порыв любовный, что ни слово-
То ими рождено, но никогда
При этом я не чувствую весны.

X.


Колонна благородная, залог
Мечтаний наших, столп латинской чести,
Кого Юпитер силой грозной мести
С достойного пути столкнуть не смог,

Дворцов не знает этот уголок,
И нет театра в этом тихом месте,
Где радостно спускаться с Музой вместе
И подниматься на крутой отрог.

Все здесь над миром возвышает разум,
И соловей, что чуткий слух пленяет,
Встречая пеньем жалобным рассвет,

Любовной думой сердце наполняет;
Но здешние красоты меркнут разом,
Как вспомню, что тебя меж нами нет.

XII.


Коль жизнь моя настолько терпелива
Пребудет под напором тяжких бед,
Что я увижу вас на склоне лет:
Померкли очи, ясные на диво,

И золотого нет в кудрях отлива,
И нет венков, и ярких платьев нет,
И лик игрою красок не согрет,
Что вынуждал меня роптать пугливо, -

Тогда, быть может, страх былой гоня,
Я расскажу вам, как, лишен свободы,
Я изнывал все больше день от дня,

И если к чувствам беспощадны годы,
Хотя бы вздохи поздние меня
Пускай вознаградят за все невзгоды.

XVI.


Пустился в путь седой как лунь старик
Из отчих мест, где годы пролетели;
Родные удержать его хотели,
Но он не знал сомнений в этот миг.

К таким дорогам дальним не привык,
С трудом влачится он к заветной цели,
Превозмогая немощь в древнем теле:
Устать устал, но духом не поник.

И вот он созерцает образ в Риме
Того, пред кем предстать на небесах
Мечтает, обретя успокоенье.

Так я, не сравнивая вас с другими,
Насколько это можно - в их чертах
Найти стараюсь ваше отраженье.

XVII.


Вздыхаю, словно шелестит листвой
Печальный ветер, слезы льются градом,
Когда смотрю на вас печальным взглядом,
Из-за которой в мире я чужой.

Улыбки вашей видя свет благой,
Я не тоскую по иным усладам,
И жизнь уже не кажется мне адом,
Когда любуюсь вашей красотой.

Но стынет кровь, как только вы уйдете,
Когда, покинут вашими лучами,
Улыбки роковой не вижу я.

И, грудь открыв любовными ключами,
Душа освобождается от плети,
Чтоб следовать за вами, жизнь моя.

XVIII.


Я в мыслях там, откуда свет исходит,
Земного солнца несказанный свет,
Затмившего от взора белый свет, -
И сердце в муках пламенных исходит.

Отсюда и уверенность исходит,
Что близок час, когда покину свет.
Бреду сродни утратившему свет,
Кто из дому невесть зачем исходит.

Но, смерти на челе неся печать,
Любовную храню от смерти жажду,
И, чтоб людей сочувственному плачу

Не обрекать, безмолвия печать
Уста мои сомкнула: я не жажду,
Чтобы другие знали, как я плачу.

XIX.


Есть существа, которые глядят
На солнце прямо, глаз не закрывая;
Другие, только к ночи оживая,
От света дня оберегают взгляд.

И есть еще такие, что летят
В огонь, от блеска обезумевая:
Несчастных страсть погубит роковая;
Себя недаром ставлю с ними в ряд.

Красою этой дамы ослепленный,
Я в тень не прячусь, лишь ее замечу,
Не жажду, чтоб скорее ночь пришла.

Слезится взор, однако ей навстречу
Я устремляюсь, как завороженный,
Чтобы в лучах ее сгореть дотла.

XX.


О вашей красоте в стихах молчу
И, чувствуя глубокое смущенье,
Хочу исправить это упущенье
И к первой встрече памятью лечу.

Но вижу - бремя мне не по плечу,
Тут не поможет все мое уменье,
И знает, что бессильно, вдохновенье,
И я его напрасно горячу.

Не раз преисполнялся я отваги,
Но звуки из груди не вырывались.
Кто я такой, чтоб взмыть в такую высь?

Не раз перо я подносил к бумаге,
Но и рука, и разум мой сдавались
На первом слове. И опять сдались.

XXI.


Не раз, моя врагиня дорогая,
Я в знак того, что боя не приму,
Вам сердце предлагал, но вы к нему
Не снизошли, гордыне потакая.

О нем мечтает, может быть, другая,
Однако тщетно, не бывать тому:
Я не хозяин сердцу своему,
Отринутое вами отвергая.

Когда оно, отторгнутое мной,
Чужое вам, не может быть одно,
Равно как предпочесть другие двери,

Утратит путь естественный оно,
Мне кажется, и этому виной
Мы будем оба - правда, в разной мере.

XXV.


Амур скорбел - и ничего другого
Не оставалось мне, как плакать с ним,
Когда, найдя, что он невыносим,
Вы отвернулись от него сурово.

Но вот я вижу вашу душу снова
На истинном пути, так воздадим
Хвалу Тому, кто внял мольбам моим,
Кто слышит наше праведное слово.

И если, как нарочно, там и тут
Вершины или пропасти опять
Топтаться вынуждают вас на месте,

То лишь затем, чтоб вы могли понять,
Не отступая, сколь тернист и крут
Подъем, ведущий смертных к высшей чести.

XXVI.


Я счастлив больше, чем гребцы челна
Разбитого: их шторм загнал на реи -
И вдруг земля, все ближе, все яснее,
И под ногами наконец она;

И узник, если вдруг заменена
Свободой петля скользкая на шее,
Не больше рад: что быть могло глупее,
Чем с повелителем моим война!

И вы, певцы красавиц несравненных,
Гордитесь тем, кто вновь стихом своим
Любовь почтил, - ведь в царствии блаженных

Один раскаявшийся больше чтим,
Чем девяносто девять совершенных,
Быть может, здесь пренебрегавших им.

XXXII.


Чем ближе мой последний, смертный час,
Несчастий человеческих граница,
Тем легче, тем быстрее время мчится, -
Зачем же луч надежды не погас!

Внушаю мыслям: - Времени у нас
Не хватит о любви наговориться:
Земная тяжесть в землю возвратится,
И мы покой узнаем в первый раз.

В небытие, как плоть, надежда канет,
И ненависть и страх, и смех и слезы
Одновременно свой окончат век,

И нам при этом очевидно станет,
Как часто вводят в заблужденье грезы,
Как может в призрак верить человек.

XXXIII.


Уже заря румянила восток,
А свет звезды, что немила Юноне,
Еще сиял на бледном небосклоне
Над полюсом, прекрасен и далек;

Уже старушка вздула огонек
И села прясть, согрев над ним ладони,
И, помня о неписаном законе,
Любовники прощались - вышел срок,

Когда моя надежда, увядая,
Не прежнею пришла ко мне дорогой,
Размытой болью и закрытой сном,

И как бы молвила, едва живая:
"Не падай духом, не смотри с тревогой.
Твой взор еще увидит жизнь в моем".

XXXIV.


Коль скоро, Аполлон, прекрасный пыл
Досель в тебе не знает оскуденья
И золотые кудри от забвенья
Поныне ты любовно сохранил, -

От стужи, от других враждебных сил,
Что твоего трепещут появленья,
Защитой будь священного растенья,
Где цепкий клей, как видишь, не застыл.

Любовной грезой вдохновясь, как в пору,
Когда ты жил среди простого люда,
Прогнав туман, яви погожий день,

И чудо нашему предстанет взору:
Она сидит на травке - наше чудо,
Сама сплетая над собою сень.

XXXVI.


Поверить бы, что смерть меня спасет
От злой любви, и не давать поруки,
Что на себя не наложу я руки
И не сложу любовных мыслей гнет!

Но знаю - это был бы переход
От слез к слезам, от муки к новой муке,
И, с жизнью приготовившись к разлуке,
Я - ни назад ни шагу, ни вперед.

Для роковой стрелы пора приспела,
И я ее за счастие почту,
Не сомневаясь в точности прицела.

О чем еще Любовь просить и ту,
Что для меня белил не пожалела?
И как пробить мольбами глухоту?

XXXVIII.


Нет, Орсо, не рекам, бегущим с гор,
Не веткам, что густую сень соткали,
И не туманам, застелившим дали,
И не озерам, не холмам в укор

Я начинаю этот разговор, -
Они б моим глазам не помешали,
Не в них моя беда, но в покрывале,
Которое сокрыло милый взор.

И то, что долу, волею гордыни
Иль скромности, опущен вечно он,
Влечет меня к безвременной кончине.

И, наконец, на боль я обречен
Рукой лилейной, чуждой благостыни, -
Препоной взгляду меж других препон.

XXXIX.


Меня страшит немилосердный взгляд,
Где, надо мною власть себе присвоив,
Живет Амур, - и, как шалун побоев,
Бегу очей, что смерть мою таят.

И нет вершин, и нет таких преград,
Какие воля не возьмет, усвоив,
Что незачем изображать героев,
Когда свести в могилу нас хотят.

Из страха вновь себя подвергнуть казни,
Я отложить пытался нашу встречу
И, несомненно, заслужил упрек.

Но в оправдание свое замечу,
Что если я не уступил боязни,
То это - верности моей залог.

XLIII.


Латоны сын с небесного балкона
Высматривал уже в девятый раз
Ту, по которой, как другой сейчас,
Вздыхал напрасно он во время оно.

Но тщетно. И несчастный сокрушенно
Нахмурился, напоминая нас,
Когда не видим мы любимых глаз
И нам не удержать разлуки стона.

И, предаваясь горю без границ,
Он не заметил, как явилась снова
Достойная бесчисленных страниц.

И слезы сострадания живого
Блестели на печальнейшем из лиц,
И твердь осталась, как была, сурова.

XLIV.


Кто, проявив неумолимый нрав,
Не пощадил сограждан при Фарсале,
Всплакнул над мужем дочкиным в опале,
Помпея в мертвой голове узнав;

И тот, кто был сильней, чем Голиаф,
Над мертвым сыном волю дал печали,
Когда сполна бунтовщику воздали,
И над Саулом плакал, в горе впав.

А вы, которой чуждо состраданье,
Вы с вашей осторожностью предельной,
Когда Амур за вами лук ведет,

Виновница беды моей смертельной,
В глазах несете лишь негодованье,
И ни слезы из них не упадет.

XLV.


Мой постоянный недоброжелатель,
В ком тайно вы любуетесь собой,
Пленяет вас небесной красотой,
В которой смертным отказал Создатель.

Он вам внушил, мой злобный неприятель,
Лишить меня обители благой,
И сени, что достойна вас одной,
Увы! я был недолго обитатель.

Но если прочно я держался там,
Тогда любовь к себе самой внушать
Вам зеркало едва ль имело право.

Удел Нарцисса уготовлен вам,
Хоть нет на свете трав, достойных стать
Цветку неповторимому оправой.

XLVI.


И золото, и жемчуг, и лилеи,
И розы - все, что вам весна дала
И что к зиме увянет без тепла,
Мне грудь язвит жестоких терний злее.

И все ущербней дни, все тяжелее,
Не может быть, чтоб долго боль жила,
Однако главный бич мой - зеркала,
Которые для вас всего милее.

Амура их убийственная гладь
Молчанью обрекла, хотя, бывало,
Вы соглашались обо мне внимать.

Их преисподняя отшлифовала,
И Лета им дала свою печать:
Отсюда - моего конца начало.

XLVII.


Я чувствовал - оправданна тревога,
Вдали от вас не властен жизнь вдохнуть
Никто в мою хладеющую грудь,
Однако жажда жизни в нас от Бога, -

И я желанье отпустил немного,
Направя на полузабытый путь,
А ныне вновь кричу ему: "Забудь!"
И - дерг поводья: "Вот твоя дорога!"

Я знал, что оживу при виде вас,
Которую увижу вновь не скоро,
Боясь, что ваши очи оскорблю.

Отсрочку получив на этот раз,
Боюсь, недолго проживу, коль скоро
Желанью видеть вас не уступлю.

XLVIII.


Огню огонь предела не положит,
Не сякнут от дождя глубины вод,
Но сходным сходное всегда живет,
И чуждым чуждое питаться может.

А ты, Амур, чья власть сердца тревожит,
Вещей привычный нарушаешь ход.
И чем сильней к любимым нас влечет,
Тем большее бессилье душу гложет.

Как жителей окрестных деревень
Струей в верховьях оглушает Нил,
Как солнца не выдерживают взоры,

Так и с душою несогласный пыл,
Должно быть, убывает что ни день:
Горячему коню - помехой шпоры.

XLIX.


По мере сил тебя предостеречь
Старался я от лжи высокопарной,
Я славу дал тебе, неблагодарный,
И сам теперь готов тебя отсечь.

Когда мне нужно из тебя извлечь
Мольбу к любимой, ты молчишь, коварный,
А если не молчишь, язык бездарный,
То, как во сне, твоя бессвязна речь.

И вы, мои мучители ночные,
Ну где ж вы, слезы? Нет чтобы излиться
Перед любимой, жалость пробудив.

И с вами, вздохи, не хочу мириться,
Затем что вы пред нею - как немые.
Лишь облик мой всегда красноречив.

LXII.


Бессмысленно теряя дни за днями,
Ночами бредя той, кого люблю,
Из-за которой столько я терплю,
Заворожен прекрасными чертами,

Господь, молю - достойными делами,
Позволь, свое паденье искуплю
И дьявола немало посрамлю
С его вотще сплетенными сетями.

Одиннадцатый на исходе год
С тех пор, как я томлюсь под гнетом злым,
Отмеченный жестокою печатью.

Помилуй недостойного щедрот,
Напомни думам сбивчивым моим,
Как в этот день ты предан был распятью.

LXV.


Я не был к нападению готов,
Не знал, что пробил час моей неволи,
Что покорюсь Амуру - высшей воле,
Еще один среди его рабов.

Не верилось тогда, что он таков -
И сердце стойкость даже в малой доле
Утратит с первым ощущеньем боли.
Удел самонадеянных суров!

Одно - молить Амура остается:
А вдруг, хоть каплю жалости храня,
Он благосклонно к просьбе отнесется.

Нет, не о том, чтоб в сердце у меня
Умерить пламя, но пускай придется
Равно и ей на долю часть огня.

LXVIII.


Священный город ваш, любезный Богу,
Меня терзает за проступок мой,
"Одумайся!" - крича, и мне прямой
Путь указует к светлому чертогу.

Другая дума тут же бьет тревогу
И говорит: "Куда бежишь? Постой,
Давно не видясь с нашей госпожой,
Ты что - нарочно к ней забыл дорогу?"

Речами душу леденит она,
Как человеку - смысл недоброй вести,
Когда внезапно весть принесена.

И снова первая уже на месте
Второй. Когда же кончится война?
Кто победит из них на поле чести?

LXIX.


Я понимал, Амур, - любовь сильней,
Чем осмотрительность с любовью в споре,
Ты лгал не раз со мною в разговоре,
Ты цепкость доказал твоих когтей.

Но как ни странно, это мне ясней
Теперь, когда, несчастному на горе,
Ты о себе напомнил в бурном море
Меж Эльбой и Тосканою моей.

Под странника безвестного личиной
Я от тебя бежал, и волн гряда
Вставала за грядою над пучиной,

И вдруг - твоих посланников орда
И дружный хор над бездною пустынной:
"Стой! От судьбы не скрыться никуда!"

LXXVI.


Амур, прибегнув к льстивому обману,
Меня в темницу древнюю завлек
И ключ доверил, заперев замок,
Моей врагине, моему тирану.

Коварному осуществиться плану
Я сам по легковерию помог.
Бежать! - но к горлу подступил комок,
Хочу воспрять - и страшно, что воспряну.

И вот гремлю обрывками цепей,
В глазах потухших можно без запинки
Трагедию прочесть души моей.

Ты скажешь, не увидев ни кровинки
В моем лице: "Он мертвеца бледней -
Хоть нынче по нему справляй поминки!"

LXXIX.


Когда любви четырнадцатый год
В конце таким же, как вначале, будет,
Не облегчит никто моих невзгод,
Никто горячей страсти не остудит.

Амур вздохнуть свободно не дает
И мысли к одному предмету нудит,
Я изнемог: мой бедный взгляд влечет
Все время та, что скорбь во мне лишь будит.

Я потому и таю с каждым днем,
Чего не видит посторонний взор,
Но не ее, что шлет за мукой муку.

Я дотянул с трудом до этих пор;
Когда конец - не ведаю о том,
Но с жизнью чую близкую разлуку.

LXXXII.


Моей любви усталость не грозила
И не грозит, хотя на мне самом
Все больше с каждым сказывалась днем -
И на душе от вечных слез уныло.

Но не хочу, чтоб надо мною было
Начертано на камне гробовом,
Мадонна, ваше имя - весть о том,
Какое зло мой век укоротило.

И если торжества исполнить вас
Любовь, не знающая пытки, может,
О милости прошу в который раз.

А если вам другой исход предложит
Презренье ваше, что же - в добрый час:
Освободиться мне Амур поможет.

LXXXIII.


Пока седыми сплошь виски не станут,
Покуда не возьмут свое года,
Я беззащитен всякий раз, когда
Я вижу лук Любви, что вновь натянут.

Но вряд ли беды новые нагрянут -
Страшнее, чем привычная беда:
Царапины не причинят вреда,
А сердце больше стрелы не достанут.

Уже и слезы не бегут из глаз,
Хоть им туда, как прежде, ведом путь,
И пренебречь они вольны запретом;

Жестокий луч еще согреет грудь,
Но не воспламенит, и сон подчас
Лишь потревожит, не прервав при этом.

LXXXVI.


О эта злополучная бойница!
Смертельной ни одна из града стрел
Не стала для меня, а я хотел
В небытие счастливым погрузиться.

По-прежнему подлунная темница
Обитель мне - ведь я остался цел,
И невозможен горести предел,
Пока душа в моей груди ютится.

Понять, что время не направить вспять, -
Извлечь достойный опыт из урока
Давно душе измученной пора.

Я пробовал ее увещевать:
- Не думай, что уходит прежде срока,
Кто слезы счастья исчерпал вчера.

LXXXVII.


Отправив только что стрелу в полет,
Стрелок искусный предсказать берется,
Придется в цель она иль не придется,
Насколько точен был его расчет.

Так вы, Мадонна, знали наперед,
Что ваших глаз стрела в меня вопьется,
Что вечно мне всю жизнь страдать придется
И что слезами сердце изойдет.

Уверен, вы меня не пожалели,
Обрадовались: "Получай сполна!
Удар смертельный не минует цели".

И горькие настали времена:
Нет, вы не гибели моей хотели -
Живая жертва недругу нужна.

LXXXVIII.


Со мной надежда все играет в прятки,
Тогда как мне отпущен краткий срок.
Бежать бы раньше, не жалея ног!
Быстрее, чем галопом! Без оглядки!

Теперь трудней, но, сил собрав остатки,
Я прочь бегу, прижав рукою бок.
Опасность позади. Но я не смог
Стереть с лица следы неравной схватки.

Кто на пути к любви - очнись! Куда!
Кто ж не вернулся - бойся: одолеет
Безмерный жар, - как я, беги, не жди!

Из тысячи один спастись сумеет:
Моя врагиня как была тверда,
Но след стрелы - и у нее в груди.

LXXXIX.


Я после долгих лет бежал из плена
Любовного - и, дамы, без конца
Рассказывать могу, как беглеца
Расстроила такая перемена.

Внушало сердце мне, что, несомненно,
Одно не сможет жить, как вдруг льстеца
Встречаю, кто любого мудреца
Предательством поставит на колена.

И вот уже, вздыхая о былом,
Я говорил: "Был сладостнее гнет.
Чем воля", - и цепей алкал знакомых.

Я слишком поздно понял свой просчет
И, пленник вновь, теперь с таким трудом
Невероятный исправляю промах.

XC.


В колечки золотые ветерок
Закручивал податливые пряди,
И несказанный свет сиял во взгляде
Прекрасных глаз, который днесь поблек,

И лик ничуть, казалось, не был строг -
Иль маска то была, обмана ради? -
И дрогнул я при первой же осаде
И уберечься от огня не смог.

Легко, как двигалась она, не ходит
Никто из смертных; музыкой чудесной
Звучали в ангельских устах слова.

Живое солнце, светлый дух небесный
Я лицезрел... Но рана не проходит,
Когда теряет силу тетива.

XCII.


Рыдайте, дамы. Пусть Амур заплачет.
Влюбленные, последний пробил час
Того, кто на земле прославил вас,
Кто сам любил и знал, что это значит.

Пусть боль моя стыдливо слез не прячет,
Пускай сухими не оставит глаз:
Умолк певца любви волшебный глас,
И новый стих уже не будет начат.

Настройтесь, песни, на печальный лад,
Оплакивая смерть мессера Чино.
Пистойцы, плачьте все до одного!

Рыдай, Пистойя, вероломный град,
Что сладкогласного лишился сына!
Ликуйте, небеса, приняв его!

XCIII.


- Пиши, - Амур не раз повелевал, -
Поведай всем по праву очевидца,
Как волею моей белеют лица,
Как жизнь дарю, сражая наповал.

Ты тоже умирал и оживал,
И все же мне пришлось с тобой проститься:
Ты знал, чем от меня отгородиться,
Но я настиг тебя, не сплоховал.

И если, взор, в котором я однажды
Предстал тебе, чтобы в груди твоей
Создать редут, построить чудо-крепость,

Сопротивленье превратил в нелепость,
Быть может, слезы из твоих очей
Исторгну вновь - и не умру от жажды.

XCV.


Когда бы чувства, полнящие грудь,
Могли наполнить жизнью эти строки,
То, как бы люди ни были жестоки,
Я мог бы жалость в каждого вдохнуть.

Но ты, сумевший мой булат согнуть,
Священный взор, зачем тебе упреки
Мои нужны и горьких слез потоки,
Когда ты в сердце властен заглянуть!

Лучу неудержимому подобен,
Что в дом заглядывает поутру,
Ты знаешь, по какой томлюсь причине.

Мне верность - враг, и тем сильней Петру
Завидую в душе и Магдалине,
И только ты понять меня способен.

XCVI.


Я так устал без устали вздыхать,
Измученный тщетою ожиданья,
Что ненавидеть начал упованья
И о былой свободе помышлять.

Но образ милый не пускает вспять
И требует, как прежде, послушанья,
И мне покоя не дают страданья -
Впервые мной испытанным под стать.

Когда возникла на пути преграда,
Мне собственных не слушаться бы глаз:
Опасно быть душе рабою взгляда.

Чужая воля ей теперь указ,
Свобода в прошлом. Так душе и надо,
Хотя она ошиблась только раз.

XCVII.


О высший дар, бесценная свобода,
Я потерял тебя и лишь тогда,
Прозрев, увидел, что любовь - беда,
Что мне страдать все больше год от года.

Для взгляда после твоего ухода
Ничто рассудка трезвого узда:
Глазам земная красота чужда,
Как чуждо все, что создала природа.

И слушать о других, и речь вести -
Не может быть невыносимей муки,
Одно лишь имя у меня в чести.

К любой другой заказаны пути
Для ног моих, и не могли бы руки
В стихах другую так превознести.

XCIX.


Надежды лгут, и, в торжестве обмана
Уверясь не однажды, как и я,
Примите мой совет - ведь мы друзья -
О высшем благе помнить непрестанно.

Земная жизнь - как вешняя поляна,
Где прячется среди цветов змея:
Иные впечатленья бытия
Для наших душ - подобие капкана.

Чтоб раньше, чем придет последний час,
Душа покой нашла, чуждайтесь правил
Толпы: ее пример погубит вас.

Меня поднимут на смех: Позабавил!
Зовешь на путь, что сам терял не раз
И вновь - еще решительней - оставил.

C.


И то окно светила моего,
Какое солнцу в час полдневный мило,
И то, где злой борей свистит уныло
Среди зимы, когда вокруг мертво;

И камень - летом любит на него
Она присесть одна, всегда любила;
И все края, где тень ее скользила
И где ступало это божество;

И место и пора жестокой встречи,
Будящая живую рану снова
В тот день, который муку мне принес;

И образ дорогой, и слово в слово
Отпечатленные душою речи, -
Меня доводят каждый раз до слез.

CI.


Увы, любого ждет урочный час,
И мы бессильны изменить природу
Неумолимой той, кому в угоду
Недолго мир скорбит, лишившись нас.

Еще немного - и мой день погас,
Но, продлевая вечную невзгоду,
Амур не отпускает на свободу,
Привычной дани требуя у глаз.

Я знаю хорошо, что годы кратки, -
И сила чародейного искусства
Едва ли больше помогла бы мне.

Два семилетия враждуют чувства
И разум - и победа в этой схватке
Останется на лучшей стороне.

CII.


Когда поднес, решившись на измену,
Главу Помпея Риму Птолемей,
Притворно Цезарь слезы лил над ней, -
Так воплотило слово эту сцену.

И Ганнибал, когда он понял цену
Чужих побед, обманывал людей
Наигранной веселостью своей,
И смех его был страшен Карфагену.

Так чувства каждый человек таит,
Прибегнув к противоположной маске,
Приняв беспечный или мрачный вид.

Когда играют радужные краски
В моих стихах, то это говорит
О том, что чувства не хотят огласки.

CIII.


Успеха Ганнибал, победе рад,
Не смог развить, на лаврах почивая, -
Так пусть его ошибка роковая
Научит вас не опускать булат.

Медведица, лишившись медвежат
При памятной пастьбе под небом мая,
Рычит, клыки и когти обнажая,
Что местью нам кровавою грозят.

Она не успокоится, поверьте,
Не погребет себя в своей берлоге,
Спешите же туда, куда зовет

Вас воинское счастье - по дороге,
Что на тысячелетья после смерти
Вам по заслугам славу принесет.

CIV.


Пандольфо, и в неопытные лета,
Когда еще не пробил славы час,
Кто близко видел вас хотя бы раз,
С надеждой ждали вашего расцвета.

И я, у сердца попросив совета,
Чтоб образ ваш вовеки не погас,
Спешу прославить на бумаге вас,
Не зная средства лучшего, чем это.

Кто Цезарю бессмертный дал венец?
Кто Африканца, Павла и Марцелла
Увековечил? Кто? Какой творец?

Доныне слава их не отгремела,
Так пусть перу завидует резец, -
Ведь только наших рук бессмертно дело.

CVII.


От этих глаз давно бежать бы прочь -
Бессмысленны надежды на пощаду,
На то, что прекратят они осаду,
Что сердцу можно чем-нибудь помочь.

Пятнадцатый уж год, как день и ночь
Они сияют внутреннему взгляду,
Слепя меня куда сильней, чем смладу,
И мне сиянья их не превозмочь.

Повсюду предо мной горит упорно,
Куда ни гляну, этот свет слепящий
Или другой, зажженный этим, свет.

Единый лавр разросся пышной чащей,
Где заблудился я, бредя покорно
За недругом моим Амуром вслед.

CVIII.


Благое место, где в один из дней
Любовь моя стопы остановила
И взор ко мне священный обратила,
Что воздуха прозрачного ясней

(Алмаз уступит времени скорей,
Чем позабуду я, как это было:
Поступок милый никакая сила
Стереть не сможет в памяти моей),

К тебе вернуться больше не сумею
Я без того, чтоб не склониться низко,
Ища следы - стопы прекрасной путь.

Когда Амуру благородство близко,
Сеннуччо, попроси при встрече с нею
Хоть раз вздохнуть или слезу смахнуть.

CIX.


Предательскою страстью истомленный,
Я вновь спешу туда - в который раз! -
Где я увидел свет любимых глаз,
За столько лет впервые благосклонный.

И в сладостные думы погруженный
О нем, который в думах не погас,
Я от всего иного тот же час
Освобождаюсь, умиротворенный.

Поутру, в полночь, вечером и днем
Я внемлю нежный голос в тишине,
Которого никто другой не внемлет,

И, словно дуновенье рая в нем,
Он утешение приносит мне -
И сердце радость тихая объемлет.

CXII.


Сеннуччо, хочешь, я тебе открою,
Как я живу? Узнай же, старина:
Терзаюсь, как в былые времена,
Все тот же, полон ею лишь одною.

Здесь чуткою была, здесь ледяною,
Тут мягкой, тут надменною она;
То строгости, то благости полна,
То кроткая, то грозная со мною.

Здесь пела, здесь сидела, здесь прошла,
Здесь повернула, здесь остановилась,
Здесь привлекла прекрасным взором в плен;

Здесь оживленна, здесь невесела...
Все мысли с ней - ничто не изменилось,
Ничто не предвещает перемен.

CXIII.


Итак, Сеннуччо, лишь наполовину
Твой друг с тобой (поверь, и я грущу).
Беглец ненастья, здесь забыть ищу
И ветер, и кипящую пучину.

Итак, я здесь - и я тебе причину
С великою охотой сообщу
Того, что молний здесь не трепещу, -
Ведь сердцем не остыл (и не остыну!).

Увидел я любезный уголок -
И ожил: в этих родилась местах
Весна моя - смертельный враг ненастья.

Амур в душе огонь благой зажег
И погасил язвивший душу страх.
Лишь не хватает глаз ее для счастья.

CXVI.


Неизъяснимой негою томим
С минуты той, когда бы лучше было,
Чтоб смерть глаза мои навек смежила
И меньшей красоты не видеть им,

Расстался я с сокровищем моим,
Но лишь оно воображенью мило
И в памяти моей весь мир затмило,
Что было близко - сделало чужим.

В закрытую со всех сторон долину-
Предел, где я не так несчастлив буду,
Вдвоем с Амуром возвратился я.

Среди пустынных этих скал - повсюду,
Куда я взор задумчивый ни кину,
Передо мною ты, любовь моя.

CXVIII.


Вот и шестнадцатый свершился год,
Как я вздыхаю. Жить осталось мало,
Но кажется - и дня не миновало
С тех пор, как сердце мне печаль гнетет.

Мне вред на пользу, горечь - майский мед,
И я молю, чтоб жизнь возобладала
Над злой судьбою; но ужель сначала
Смежить Мадонне очи смерть придет!

Я нынче здесь, но прочь стремлюсь отсюда,
И рад, и не хочу сильней стремиться,
И снова я в плену былой тоски,

И слезы новые мои - не чудо,
Но знак, что я бессилен измениться,
Несметным переменам вопреки.

CXX.


Узнав из ваших полных скорби строк
О том, как чтили вы меня, беднягу,
Я положил перед собой бумагу,
Спеша заверить вас, что, если б мог,

Давно бы умер я, но дайте срок -
И я безропотно в могилу лягу,
При том что к смерти отношусь как к благу
И видел в двух шагах ее чертог,

Но повернул обратно, озадачен
Тем, что при входе не сумел прочесть,
Какой же день, какой мне час назначен.

Премного вам признателен за честь,
Но выбор ваш, поверьте, неудачен:
Достойнее гораздо люди есть.

CXXXVI.


Что ж, в том же духе продолжай, покуда
Небесного огня не навлекла!
Ты бедностью былой пренебрегла,
Ты богатеешь - а другому худо.

Вся мерзость на земле идет отсюда,
Весь мир опутан щупальцами зла,
Ты ставишь роскошь во главу угла,
Презренная раба вина и блуда.

Здесь старики и девы Сатане
Обязаны, резвясь, игривым ладом,
Огнем и зеркалами на стене.

А ведь тебя секло дождем и градом,
Раздетую, босую на стерне.
Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.

CXLIII.


Призыв Амура верно вами понят, -
И, слушая любви волшебный глас,
Я так пылаю страстью каждый раз,
Что пламень мой любую душу тронет.

Я чувствую - в блаженстве сердце тонет,
Я снова оторвать не в силах глаз
От госпожи, что так добра сейчас,
И страшно мне, что грезу вздох прогонит.

Сбывается, сбылась моя мечта,
Смотрю - движенье кудри разметало,
Любимая навстречу мне спешит.

Но что со мной? Восторг сковал уста,
Я столько ждал - и вот стою устало,
Своим молчаньем перед ней убит.

CXLIV.


И солнце при безоблачной погоде
Не так прекрасно (я к нему привык!),
И радуга, другая что ни миг,
Не так светла на чистом небосводе,

Как в день, что положил предел свободе,
Был светел и прекрасен милый лик,
Перед которым беден мой язык,
Не зная слов достойных в обиходе.

Внушал любовь ее прелестный взор,
И я, Сеннуччо мой, с тех самых пор
Яснее на земле не видел взгляда.

Она сжимала грозный лук в руке -
И жизнь моя с тех пор на волоске
И этот день вернуть была бы рада.

CXLV.


И там, где никогда не тает снег,
И там, где жухнет лист, едва родится,
И там, где солнечная колесница
Свой начинает и кончает бег;

И в благоденстве, и не зная нег,
Прозрачен воздух, иль туман клубится,
И долог день или недолго длится,
Сегодня, завтра, навсегда, навек;

И в небесах, и в дьявольской пучине,
Бесплотный дух или во плоть одет,
И на вершинах горных, и в трясине;

И все равно, во славе или нет, -
Останусь прежний, тот же, что и ныне,
Вздыхая вот уже пятнадцать лет.

CXLVI.


О чистая душа, пред кем в долгу
Хвалебное мое перо недаром!
О крепость чести, стойкая к ударам, -
Вершина, недоступная врагу!

О пламя глаз, о розы на снегу,
Что, согревая, очищают жаром!
О счастье быть подвластным этим чарам,
Каких представить краше не могу!

Будь я понятен с песнями моими
В такой дали, о вас бы Фула знала,
Бактр, Кальпа, Танаис, Олимп, Атлас.

Но так как одного желанья мало,
Услышит край прекрасный ваше имя:
От Альп до моря я прославлю вас.

CLVIII.


Куда ни брошу безутешный взгляд,
Передо мной художник вездесущий,
Прекрасной дамы образ создающий,
Дабы любовь моя не шла на спад.

Ее черты как будто говорят
О скорби, сердце чистое гнетущей,
И вздох, из глубины души идущий,
И речь живая явственно звучат.

Амур и правда подтвердят со мною,
Что только может быть один ответ
На то, кто всех прекрасней под луною,

Что голоса нежнее в мире нет,
Что чище слез, застлавших пеленою
Столь дивный взор, еще не видел свет.

CLX.


Амур и я - мы оба каждый раз,
Как человек, перед которым диво,
Глядим на ту, что, как никто, красива
И звуком речи восхищает нас.

Сиянью звезд сродни сиянье глаз,
И для меня надежней нет призыва:
Тому, в чьем сердце благородство живо,
Случайные светила не указ.

Как хороша, без преувеличений,
Когда сидит на мураве она,
Цветок средь разноцветья лугового!

Как светел мир, когда порой весенней
Она идет, задумчива, одна,
Плетя венок для золота витого!

CLXIII.


Амур, любовь несчастного пытая,
Ты пагубным ведешь меня путем;
Услышь мольбу в отчаянье моем,
Как ни один другой в душе читая.

Я мучился, сомненья отметая:
С вершины на вершину день за днем
Ты влек меня, не думая о том,
Что не под силу мне стезя крутая.

Я вижу вдалеке манящий свет
И никогда не поверну обратно,
Хотя устал. Беда, что крыльев нет!

Я сердцем чист - и был бы рад стократно
Влачиться за тобой, крылатым, вслед,
Когда бы знал, что это ей приятно.

CLXIV.


Земля и небо - в безмятежном сне,
И зверь затих, и отдыхает птица,
И звездная свершает колесница
Объезд ночных владений в вышине,

А я - в слезах, в раздумиях, в огне,
От мук моих бессильный отрешиться,
Единственный, кому сейчас не спится,
Но образ милый - утешенье мне.

Так повелось, что, утоляя жажду,
Из одного источника живого
Нектар с отравой вперемешку пью,

И чтобы впредь страдать, как ныне стражду,
Сто раз убитый в день, рождаюсь снова,
Не видя той, что боль уймет мою.

CLXV.


Она ступает мягко на траву -
И дружно лепестки цветов душистых,
Лиловых, желтых, алых, серебристых,
Спешат раскрыться, как по волшебству.

Амур, в своем стремленье к торжеству
Берущий в плен не всех, - лишь сердцем чистых,
Струит блаженство из очей лучистых -
И я иной услады не зову.

Походке, взору должное воздав,
Скажу: нельзя и речью не плениться;
Четвертым назову смиренный нрав.

Из этих искр - и из других - родится
Огонь, которым я охвачен, став
Как при дневных лучах ночная птица.

CLXVII.


Когда она, глаза полузакрыв,
В единый вздох соединит дыханье
И запоет, небесное звучанье
Придав словам, божественный мотив,

Я слушаю - и новых чувств прилив
Во мне рождает умереть желанье,
И я реку себе: "Когда прощанье
Столь сладко с жизнью, почему я жив?"

Но, полные блаженства неземного,
Боятся чувства время торопить,
Чтоб не лишиться сладостного плена.

Так дни мои укоротит - и снова
Отмеренную удлиняет нить
Небесная среди людей сирена.

CLXVIII.


Амур приносит радостную весть,
Тревожа сердце мысленным посланьем,
Что скоро сбыться суждено желаньям
И счастье мне заветное обресть.

В сомнениях - обманом это счесть
Иль радоваться новым обещаньям,
И верю и не верю предвещаньям:
Ложь? правда ли? - чего в них больше есть?

Тем временем бессильно скрыть зерцало,
Что близится пора - заклятый враг
Его посулам и моей надежде.

Любовь жива, но юность миновала
Не только для меня, - печальный знак,
Что счастье много призрачней, чем прежде.

CLXIX.


Лелея мысль, что гонит одиноко
Меня бродить по свету, я грущу
О той, кого мучительно ищу,
Чтобы, увидя, каяться глубоко.

И вот опять она чарует око.
Но как себя от вздохов защищу?
Та, перед кем душою трепещу, -
Амуру недруг и со мной жестока.

И все же, если не ошибся я,
То проблеском живого состраданья
Согрет ее холодный, хмурый взгляд.

И тает робость вечная моя,
И я почти решаюсь на признанья,
Но вновь уста предательски молчат.

CLXX.


Перед чертами добрыми в долгу,
Я верил столько раз, что я сумею
Смиреньем, речью трепетной моею
Дать бой однажды моему врагу.

Надеялся, что страх превозмогу,
Но всем благим и злым, что я имею,
И светом дней, и смертью связан с нею,
Увижу взор ее - и не могу.

Я говорил, но только мне понятен
Был мой бессвязный лепет - ведь недаром
Амур в немого превратил меня:

Язык любови пламенной невнятен,
И тот, кто скажет, как пылает жаром,
Не знает настоящего огня.

CLXXI.


В прекрасные убийственные руки
Амур толкнул меня, и навсегда
Мне лучше бы умолкнуть - ведь когда
Я жалуюсь, он умножает муки.

Она могла бы - просто так, от скуки -
Поджечь глазами Рейн под толщей льда,
Столь, кажется, красой своей горда,
Что горьки ей чужого счастья звуки.

Что я ни делай, сколько ни хитри,
Алмаз - не сердце у нее внутри,
И мне. едва ли что-нибудь поможет.

Но и она, сколь грозно ни гляди,
Надежды не убьет в моей груди,
Предела нежным вздохам не положит.

CLXXII.


О Зависть, о коварное начало,
Как ты вошла, какой нашла ты путь
В прекрасную доверчивую грудь?
Как ловко ты в нее вонзила жало!

Ты чересчур счастливым показала
Меня любимой, и, тебя не будь,
Расположенье мог бы я вернуть
Той, что вчера мольбы не отвергала.

Пусть плачущего ей отраден вид,
Пускай она, когда я счастлив, плачет,
Она любви моей не охладит.

Пускай она намеренья не прячет
Убить меня, Амур мне говорит,
Что это ничего еще не значит.

CLXXIV.


Жестокая звезда - недобрый знак -
Отражена была в моей купели,
В жестокой я качался колыбели,
В жестоком мире сделал первый шаг,

И рок жестокой даме лук напряг -
И взор ее обрадовался цели,
И я взывал к тебе: "Амур, ужели
Не станет другом мне прекрасный враг?"

Ты рад моим терзаниям всечасным,
Тогда как ей моя печаль не в радость,
Затем что рана не смертельно зла.

Но лучше быть из-за нее несчастным,
Чем предпочесть других объятий сладость,
Порукою тому - твоя стрела.

CLXXVII.


Являл за переправой переправу
Мне в этот долгий день среди Арденн
Амур, что, окрыляя взятых в плен,
Влечет сердца в небесную державу.

Где Марс готовит путнику расправу,
Я без оружья ехал, дерзновен,
И помыслы не знали перемен,
Одной на свете отданы по праву.

И памятью об уходящем дне
В груди тревога поздняя родится,
Однако риск оправдан был вполне:

Места, где милая река струится,
Покоем сердце наполняют мне,
Зовущее меня поторопиться.

CLXXVIII.


Мне шпоры даст - и тут же повод тянет
Любовь, неся и отнимая свет,
Зовет и, прочь гоня, смеется вслед,
То обнадежит, то опять обманет;

То сердце вознесет, то в бездну грянет, -
И страсть в отчаянье теряет след:
Что радовало, в том отрады нет,
И разум дума странная туманит.

Благая мысль ему открыла путь
Не по волнам, бегущим из очей, -
Путь к счастью, но другая прекословит,

И разум, принужденный повернуть
Навстречу смерти медленной своей,
Один удел себе и мне готовит.

CLXXIX.


Да, Джери, и ко мне жесток подчас
Мой милый враг - и для меня бесспорна
Смертельная угроза, и упорно
В одном ищу спасенье каждый раз:

Она ко мне не обращает глаз,
А выражение моих - покорно,
И действует смиренье благотворно -
И нет стены, что разделяла нас.

Иначе бы она в моем уделе
Медузою безжалостной была,
Перед которой люди каменели.

Один лишь выход нам судьба дала,
Поверь, бежать бессмысленно: тебе ли
Не знать, что у Амура есть крыла!

CLXXX.


Ты можешь, По, подняв на гребне вала,
Швырнуть мою кору в водоворот,
Но душу, что незримо в ней живет,
И не такая сила не пугала.

Лавировать в полете не пристало:
Золотолистый лавр ее влечет -
И крылья быстры, и ее полет
Сильней руля и весел, волн и шквала.

Державная, надменная река,
Ты, лучшее из солнц оставя сзади,
К другому держишь путь издалека.

Уносишь плоть, но ты же и внакладе:
Душа стремится, взмыв под облака,
Назад - в любимый край, к своей отраде.

CLXXXVII.


Пред ним Ахилла гордого гробница -
И Македонец закусил губу:
"Блажен, чья слава и поныне длится,
Найдя такую звонкую трубу!"

А чистое созданье, голубица,
Кому слагаю песни в похвальбу,
Моим искусством жалким тяготится, -
Что сделаешь! Не изменить судьбу!

И вдохновить Гомера и Орфея
Достойной, той, кого бы мог по праву
Петь горячо из Мантуи пастух,

Рок дал другого, кто, пред ней немея,
Дерзает петь о лавре, ей во славу,
Но, кажется, его подводит слух.

CXCV.


Года идут. Я все бледнее цветом,
Все больше похожу на старика,
Но так же к листьям тянется рука,
Что и зимою зелены и летом.

Скорее в небе не гореть планетам,
Чем станет мне сердечная тоска
Не столь невыносима и сладка,
Не столь желанна и страшна при этом.

Не кончится мучений полоса,
Пока мой прах могила не изгложет
Иль недруг мой ко мне не снизойдет.

Скорей во все поверю чудеса,
Чем кто-то, кроме смерти, мне поможет
Или виновницы моих невзгод.

CCXV.


При благородстве крови - скромность эта,
Блестящий ум - и сердца чистота,
При замкнутости внешней - теплота,
И зрелый плод - от молодого цвета, -

Да, к ней щедра была ее планета,
Вернее - царь светил, и высота
Ее достоинств, каждая черта
Сломили бы великого поэта.

В ней сочетал Господь любовь и честь,
Очарованьем наделя под стать
Природной красоте - очам на радость.

И что-то у нее во взоре есть,
Что в полночь день заставит засиять,
Даст горечь меду и полыни - сладость.

CCXVII.


Я верил в строки, полные огня:
Они в моих стенаньях муку явят -
И сердце равнодушное растравят,
Со временем к сочувствию склоня;

А если, ничего не изменя,
Его и в лето ледяным оставят,
Они других негодовать заставят
На ту, что очи прячет от меня.

К ней ненависти и к себе участья
Уж не ищу: напрасны о тепле
Мечты, и с этим примириться надо.

Петь красоту ее - нет выше счастья,
И я хочу, чтоб знали на земле,
Когда покину плоть: мне смерть - отрада.

CCXXI.


Какое наважденье, чей увет
Меня бросает безоружным в сечу,
Где лавров я себе не обеспечу,
Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:

Настолько сладок сердцу ясный свет
Прекрасных глаз, что я и не замечу,
Как смертный час в огне их жарком встречу,
В котором изнываю двадцать лет.

Я чувствую дыханье вечной ночи,
Когда я вижу пламенные очи
Вдали, но если их волшебный взгляд

Найдет меня, сколь мука мне приятна -
Вообразить, не то что молвить внятно,
Бессилен я, как двадцать лет назад.

CCXXVI.


Единственный на крыше воробей
Не сиротлив, как я: одна отрада -
Прекрасные черты - была для взгляда,
Других не признающего лучей.

Все время плачу - счастья нет полней,
Мне смех - мученье, яства - горше яда,
Сиянье солнца - тусклая лампада,
На смятом ложе не сомкнуть очей.

Недаром люди говорят, что Лете
Сродни теченье сна, ведь он, предатель,
Несет сердцам покой небытия.

О край благой, счастливей нет на свете,
Чем ты, моей отрады обладатель,
Которую оплакиваю я!

CCXXXII.


Был македонский вождь непобедим,
Но гневу под удар себя подставил:
Вотще Лисипп его победы славил
И с кистью Апеллес стоял пред ним.

Тидей, внезапным гневом одержим,
Кончаясь, Меналиппа обезглавил,
И Суллы дни все тот же гнев убавил,
Не близоруким сделав, но слепым.

Был гнев известен Валентиниану,
Аяксу ведом, что, повергнув рать
Врагов, потом с собою счеты сводит.

Гнев равносилен краткому дурману,
И кто его не может обуздать,
Позор подчас, когда не смерть, находит.

CCXXXIV.


Приют страданий, скромный мой покой,
Когда не ведала душа надрыва,
Ты был подобьем тихого залива,
Где ждал меня от бурь дневных покой.

Моя постель, где в тишине ночной
Напрасно сон зову нетерпеливо,
О, до чего рука несправедлива,
Что урны слез подъемлет над тобой!

И не от тайны я уже спасаюсь,
Себя и мыслей собственных бегу,
Что крыльями бывали для полета,

И в страхе одиночества бросаюсь
К толпе презренной, давнему врагу,
За помощью - чтоб рядом был хоть кто-то.

CCXXXV.


Увы, Амур меня неволит снова,
И я, не верный долгу, сознаю,
Что повод к недовольству подаю
Царице сердца моего суровой.

Хранит не так от рифа рокового
Бывалый мореход свою ладью,
Как я скорлупку утлую мою
От признаков высокомерья злого.

Но вздохов ураган и ливень слез
Мой жалкий челн безжалостно толкнули
Туда, где он другому досадил

И снова лишь беду себе принес,
Когда пучина бурная в разгуле,
Разбитый, без руля и без ветрил.

CCXLVI.


Смотрю на лавр вблизи или вдали,
Чьи листья благородные похожи
На волны золотых волос, - и что же!
Душа превозмогает плен земли.

Вовеки розы в мире не цвели,
Что были бы, подобно ей, пригожи.
Молю тебя, о всемогущий Боже,
Не ей, а мне сначала смерть пошли,

Дабы не видеть мне вселенской муки,
Когда погаснет в этом мире свет,
Очей моих отрада и в разлуке.

Лишь к ней стремятся думы столько лет,
Для слуха существуют только звуки
Ее речей, которых слаще нет.

CCXLVII.


Возможно, скажут мне, что, славя ту,
Кому я поклоняюсь в этом мире,
Преувеличить позволяю лире
Ум, благородство, тонкость, красоту.

Однако я упреки отмету,
Петь недостойный о моем кумире:
Пусть скептики глаза откроют шире,
Они поймут свою неправоту.

Не сомневаюсь в их суде едином:
"Он вознамерился достичь того,
Что трудно Смирне, Мантуе, Афинам".

Недостижимо это божество
Для песен: будь себе я господином,
О ней бы не писал я ничего.

CCXLVIII.


Нельзя представить, сколь щедра Природа
И Небеса, ее не увидав,
Кто, солнцем для меня навеки став,
Затмила все светила небосвода.

Не следует откладывать прихода:
Оставя худших, лучших отобрав,
Их первыми уносит Смерть стремглав, -
Увы, за нею выбора свобода.

Не опоздай - и ты утешишь взгляд
Соединением в одном творенье
Всех добродетелей и всех красот

И скажешь, что стихи мои молчат,
Что мой несчастный разум в ослепленье.
Кто не успеет, много слез прольет.

CCL.


В разлуке ликом ангельским давно ли
Меня во сне умела утешать
Мадонна? Где былая благодать?
Тоску и страх унять в моей ли воле?

Все чаще сострадания и боли
Мне мнится на лице ее печать,
Все чаще внемлю то, что согревать
Надеждой грудь мою не может боле.

"Ты помнишь, не забыл вечерний час, -
Мне говорит любимая, - когда
Уход поспешный мой тебя обидел?

Я не могла сказать тебе тогда
И не хотела, что в последний раз
Ты на земле меня в тот вечер видел".

CCLIV.


Я о моей врагине тщетно жду
Известий. Столько для догадок пищи,
Но сердце упований пепелище
Напоминает. Я с ума сойду.

Иным краса уж принесла беду,
Она же их прекраснее и чище,
И, может, небо прочит ей в жилище
Господь, чтоб сделать из нее звезду,

Нет, солнце. И тогда существованье
Мое - чреда неистощимых бед -
Пришло к концу. О злое расставанье,

Зачем любимой предо мною нет?
Исчерпано мое повествованье,
Мой век свершился в середине лет.

CCLV.


Любовникам счастливым вечер мил,
А я ночами плачу одиноко,
Терзаясь до зари вдвойне жестоко, -
Скорей бы день в свои права вступил!

Нередко утро лаской двух светил
Согрето, словно сразу два востока
Лучи свои зажгли, чаруя око,
И небо свет земной красы пленил,

Как некогда, в далекий день весенний,
Когда впервые лавр зазеленел,
Который мне дороже всех растений.

Я для себя давно провел раздел -
И ненавистна мне пора мучений
И любо то, что ей кладет предел.

CCLX.


Мне взор предстал далекою весною
Прекрасный - два Амуровых гнезда,
Глаза, что сердце чистой глубиною
Пленили, - о счастливая звезда!

Любимую нигде и никогда
Затмить не сможет ни одна собою,
Ни даже та, из-за кого беда
Смертельная обрушилась на Трою,

Ни римлянка, что над собой занесть
Решилась в гневе благородном сталь,
Ни Поликсена и ни Ипсипила.

Она прекрасней всех - Природы честь,
Моя отрада; только очень жаль,
Что мир на миг и поздно посетила.

CCLXI.


Той, что мечтает восхищать сердца
И жаждет мудростью себя прославить
И мягкостью, хочу в пример поставить
Любовь мою - нет лучше образца.

Как жить достойно, как любить Творца, -
Не подражая ей, нельзя представить,
Нельзя себя на правый путь наставить,
Нельзя его держаться до конца.

Возможно говор перенять, звучащий
Столь нежно, и молчанье, и движенья,
Имея идеал перед собой.

И только красоте ее слепящей
Не научиться, ибо от рожденья
Она дана иль не дана судьбой.

CCLXIII.


Высокая награда, древо чести,
Отличие поэтов и царей,
Как много горьких и счастливых дней
Ты для меня соединила вместе!

Ты госпожа - и честь на первом месте
Поставила, и что любовный клей
Тебе, когда защитою твоей
Пребудет разум, неподвластный лести?

Не в благородство крови веришь ты,
Ничтожна для тебя его цена,
Как золота, рубинов и жемчужин.

Что до твоей высокой красоты,
Она тебе была бы неважна,
Но чистоте убор прекрасный нужен.

На смерть Мадонны Лауры

CCLXV.


Безжалостное сердце, дикий нрав
Под нежной, кроткой, ангельской личиной
Бесславной угрожают мне кончиной,
Со временем отнюдь добрей не став.

При появленье и при смерти трав,
И ясным днем, и под луной пустынной
Я плачу. Жребий мой тому причиной,
Мадонна и Амур. Иль я не прав?

Но я отчаиваться не намерен,
Я знаю, малой капли образец,
Точившей мрамор и гранит усердьем.

Слезой, мольбой, любовью, я уверен,
Любое можно тронуть из сердец,
Покончив навсегда с жестокосердьем.

CCLXXII.


Уходит жизнь - уж так заведено, -
Уходит с каждым днем неудержимо,
И прошлое ко мне непримиримо,
И то, что есть, и то, что суждено.

И позади, и впереди - одно,
И вспоминать, и ждать невыносимо,
И только страхом божьим объяснимо,
Что думы эти не пресек давно.

Все, в чем отраду сердце находило,
Сочту по пальцам. Плаванью конец:
Ладье не пересилить злого шквала.

Над бухтой буря. Порваны ветрила,
Сломалась мачта, изнурен гребец
И путеводных звезд как не бывало.

CCLXXIII.


Зачем, зачем даешь себя увлечь
Тому, что миновалось безвозвратно,
Скорбящая душа? Ужель приятно
Себя огнем воспоминаний жечь?

Умильный взор и сладостная речь,
Воспетые тобой тысячекратно,
Теперь на небесах, и непонятно,
Как истиною можно пренебречь.

Не мучь себя, былое воскрешая,
Не грезой руководствуйся слепой,
Но думою, влекущей к свету рая, -

Ведь здесь ничто не в радость нам с тобой,
Плененным красотой, что, как живая,
По-прежнему смущает наш покой.

CCLXXVII.


Коль скоро бог любви былой завет
Иным наказом не заменит вскоре,
Над жизнью смерть восторжествует в споре, -
Желанья живы, а надежда - нет.

Как никогда, страшусь грядущих бед,
И прежнее не выплакано горе,
Ладью житейское терзает море,
И ненадежен путеводный свет.

Меня ведет мираж, а настоящий
Маяк - в земле, верней, на небесах,
Где ярче светит он душе скорбящей,

Но не глазам, - они давно в слезах,
И скорбь, затмив от взора свет манящий,
Сгущает ранний иней в волосах.

CCLXXVIII.


Она во цвете жизни пребывала,
Когда Амур стократ сильнее нас,
Как вдруг, прекрасна без земных прикрас,
Земле убор свой тленный завещала

И вознеслась горе без покрывала, -
И с той поры я вопрошал не раз:
Зачем не пробил мой последний час -
Предел земных и вечных дней начало,

С тем чтобы радостной души полет
За ней, терзавшей сердце безучастьем,
Освободил меня от всех невзгод?

Однако свой у времени отсчет...
А ведь каким бы это было счастьем -
Не быть в живых сегодня третий год!

CCLXXX.


Не знаю края, где бы столь же ясно
Я видеть то, что видеть жажду, мог
И к небу пени возносить всечасно,
От суеты мирской, как здесь, далек;

Где столько мест, в которых безопасно
Вздыхать, когда для вздохов есть предлог, -
Должно быть, как на Кипре ни прекрасно,
И там подобный редкость уголок.

Все полно здесь к любви благоволенья,
Все просит в этой стороне меня
Хранить любовь залогом утешенья.

Но ты, душа в обители спасенья,
Скажи мне в память рокового дня,
Что мир достоин моего презренья.

CCLXXXII.


Ты смотришь на меня из темноты
Моих ночей, придя из дальней дали:
Твои глаза еще прекрасней стали,
Не исказила смерть твои черты.

Как счастлив я, что скрашиваешь ты
Мой долгий век, исполненный печали!
Кого я вижу рядом? Не тебя ли,
В сиянии нетленной красоты

Там, где когда-то песни были данью
Моей любви, где плачу я, скорбя,
Отчаянья на грани, нет - за гранью?

Но ты приходишь - и конец страданью:
Я различаю по шагам тебя,
По звуку речи, лику, одеянью.

CCLXXXIII.


Ты красок лик невиданный лишила,
Ты погасила, Смерть, прекрасный взгляд,
И опустел прекраснейший наряд,
Где благородная душа гостила.

Исчезло все, что мне отрадно было,
Уста сладкоречивые молчат,
И взор мой больше ничему не рад,
И слуху моему ничто не мило.

Но, к счастью, утешенье вновь и вновь
Приносит мне владычица моя -
В другие утешенья я не верю.

И если б свет и речь Мадонны я
Мог воссоздать, внушил бы я любовь
Не то что человеку - даже зверю.

CCLXXXIV.


Столь краток миг, и дума столь быстра,
Которые почиющую в Боге
Являют мне, что боль сильней подмоги;
Но счастлив я - судьба ко мне добра.

Амур, все тот же деспот, что вчера,
Дрожит, застав Мадонну на пороге
Моей души: черты ее не строги,
И роковою негой речь щедра.

Величественной госпожой, живая,
Она вступает в сердце - и тогда
Оно светлеет, вновь открыто свету.

И ослепленная душа, вздыхая,
Ликует: "О великий час, когда
Твой взор открыл пред ней дорогу эту!"

CCLXXXVI.


Коль скоро вздохов теплую волну,
Знак милости ко мне моей богини,
Что пребывает на земле поныне,
Ступает, любит, если верить сну,

Я описать сумел бы, не одну
Зажгла бы душу речь о благостыне,
Сопутствующей мне в земной пустыне, -
А вдруг назад иль влево поверну.

На истинный, на правый путь подъемлет
Меня призыв ее благой и нежный,
И я, высоким попеченьем горд,

К совету преклоняю слух прилежный,
И если камень ей при этом внемлет,
И он заплачет, как бы ни был тверд.

CCXCI.


На землю златокудрая Аврора
Спускается с небесной высоты,
И я вздыхаю с чувством пустоты:
"Лаура - там". И мыслям нет простора.

Титон, ты знаешь каждый раз, что скоро
Сокровище свое получишь ты,
Тогда как мне до гробовой черты
Любезным лавром не лелеять взора.

Счастливый! Чуть падет ночная тень,
Ты видишь ту, что не пренебрегла
Почтенными сединами твоими.

Мне полнит ночь печалью, мраком - день
Та, что с собою думы увлекла,
Взамен оставя от себя лишь имя.

CCXCII.


Я припадал к ее стопам в стихах,
Сердечным жаром наполняя звуки,
И сам с собою пребывал в разлуке:
Сам - на земле, а думы - в облаках.

Я пел о золотых ее кудрях,
Я воспевал ее глаза и руки,
Блаженством райским почитая муки,
И вот теперь она - холодный прах.

А я без маяка, в скорлупке сирой
Сквозь шторм, который для меня не внове,
Плыву по жизни, правя наугад.

Да оборвется здесь на полуслове
Любовный стих! Певец устал, и лира
Настроена на самый скорбный лад.

CCXCIII.


Коль скоро я предвидеть был бы в силе
Успех стихов, где я вздыхал о ней,
Они росли бы и числом скорей
И большим блеском отличались в стиле.

Но Муза верная моя в могиле, -
И, продолженье песен прежних дней,
Не станут строфы новые светлей,
Не станут благозвучнее, чем были.

Когда-то не о славе думал я,
Но лишь о том мечтал, чтоб каждый слог
Биеньем сердца был в составе слова.

Теперь бы я творить для славы мог,
Но не бывать тому: любовь моя
Зовет меня - усталого, немого.

CCCIII.


Амур, что был со мною неразлучен
На этих берегах до неких пор
И продолжал со мной, с волнами спор,
Который не был никому докучен;

Зефир, цветы, трава, узор излучин,
Холмами ограниченный простор,
Невзгод любовных порт под сенью гор,
Где я спасался, бурями измучен;

О в зарослях лесных певцы весны,
О нимфы, о жильцы кристальных недр,
Где в водорослях можно заблудиться, -

Услышьте: дни мои омрачены
Печатью смерти. Мир настолько щедр,
Что каждый под своей звездой родится!

CCCVII.


Я уповал на быстрые крыла,
Поняв, кому обязан я полетом,
На то, что скромная моя хвала
Приблизится к моим живым тенетам.

Однако если веточка мала,
Ее к земле плоды сгибают гнетом,
И я не мог сказать: "Моя взяла!" -
Для смертных путь закрыт к таким высотам.

Перу, не то что слову, не взлететь,
Куда Природа без труда взлетела,
Пленившую меня сплетая сеть.

С тех пор как завершил Природы дело
Амур, я не достоин даже зреть
Мадонну был, но мне судьба радела.

CCCVIII.


Той, для которой Соргу перед Арно
Я предпочел и вольную нужду
Служенью за внушительную мзду,
На свете больше нет: судьба коварна.

Не будет мне потомство благодарно, -
Напрасно за мазком мазок кладу:
Краса любимой, на мою беду,
Не так, как в жизни, в песнях лучезарна.

Одни наброски - сколько ни пиши,
Но черт отдельных для портрета мало,
Как были бы они ни хороши.

Душевной красотой она пленяла,
Но лишь доходит дело до души -
Умения писать как не бывало.

CCCIX.


Лишь ненадолго небо подарило
Подлунной чудо - чудо из чудес,
Что снова изволением небес
К чертогам звездным вскоре воспарило.

Любовь стихи в уста мои вложила,
Чтоб след его навеки не исчез,
Но жизнь брала над словом перевес,
И лгали, лгали перья и чернила.

Не покорилась высота стихам,
Я понял, что они несовершенны,
Что тут, увы, отступится любой.

Кто проницателен, представит сам,
Что это так, и скажет: "О, блаженны
Глаза, что видели ее живой!"

CCCX.


Опять зефир подул - и потеплело,
Взошла трава, и, спутница тепла,
Щебечет Прокна, плачет Филомела,
Пришла весна, румяна и бела.

Луга ликуют, небо просветлело,
Юпитер счастлив - дочка расцвела,
И землю, и волну любовь согрела
И в каждой божьей твари ожила.

А мне опять вздыхать над злой судьбою
По воле той, что унесла с собою
На небо сердца моего ключи.

И пенье птиц, и вешние просторы,
И жен прекрасных радостные взоры -
Пустыня мне и хищники в ночи.

CCCXVIII.


Когда судьба растенье сотрясла,
Как буря или как удар металла,
И обнажились корни догола,
И гордая листва на землю пала,

Другое Каллиопа избрала
С Эвтерпой - то, что мне потом предстало,
Опутав сердце; так вокруг ствола
Змеится плющ. Все началось сначала.

Красавец лавр, где, полные огня,
Мои гнездились прежде воздыханья,
Не шевельнув ни веточки в ответ,

Оставил корни в сердце у меня,
И есть кому сквозь горькие рыданья
Взывать, но отклика все нет и нет.

CCCXIX.


Промчались дни мои быстрее лани,
И если счастье улыбалось им,
Оно мгновенно превращалось в дым.
О сладостная боль воспоминаний!

О мир превратный! Знать бы мне заране,
Что слеп, кто верит чаяньям слепым!
Она лежит под сводом гробовым,
И между ней и прахом стерлись грани.

Но высшая краса вознесена
На небеса, и этой неземною
Красой, как прежде, жизнь моя полна,

И трепетная дума сединою
Мое чело венчает: где она?
Какой предстанет завтра предо мною?

CCCXXVI.


Теперь жестокой дерзости твоей
Я знаю, Смерть, действительную цену:
Цветок прекрасный гробовому плену
Ты обрекла - и мир теперь бедней.

Теперь живому свету наших дней
Ты принесла кромешный мрак на смену,
Но слава, к счастью, не подвластна тлену,
Она бессмертна, ты ж костьми владей,

Но не душой: покинув мир суровый,
Ей небо радовать своим сияньем,
И добрым людям не забыть ее.

Да будет ваше сердце, ангел новый,
Побеждено на небе состраданьем,
Как в мире вашей красотой - мое.

CCCXXIX.


О час, о миг последнего свиданья,
О заговор враждебных мне светил!
О верный взор, что ты в себе таил
В минуту рокового расставанья?

Я твоего не разгадал молчанья.
О, до чего я легковерен был,
Решив, что часть блаженства сохранил!
Увы! рассеял ветер упованья.

Уже тогда была предрешена
Ее судьба, а значит - и моя,
Отсюда и печаль в прекрасном взоре;

Но очи мне застлала пелена,
Не дав увидеть то, что видел я,
О большем не подозревая горе.

CCCXXX.


Прекрасный взор мне говорил, казалось:
"Меня ты больше не увидишь тут,
Как вдалеке твои шаги замрут, -
Смотри, чтоб сердце после не терзалось".

Предчувствие, зачем ты отказалось
Поверить, что мучения грядут?
Значение прощальных тех минут
Не сразу, не тогда, потом сказалось.

Ее глаза безмолвные рекли
Моим: "Друзья, которых столько лет
Мы были вожделенное зерцало,

Нас небо ждет - совсем не рано, нет! -
Мы вечную свободу обрели,
А вам, несчастным, жить еще немало".

CCCXXXVII.


Мой лавр любимый, ты, с кем не сравнится
Благоуханной роскошью восток
И кем вчера по праву запад мог
Как редкой драгоценностью гордиться,

Любовь - твоя великая должница:
Красы и добродетели чертог,
Ты властно моего владыку влек
Под сенью благородной опуститься.

Тебя избрав навеки для гнезда
Высоких дум, - пылая, трепеща,
Я счастлив был, я в жизни знал блаженство.

Был мир тобою полон, и тогда,
Стократ украсить небеса ища,
Господь прибрал тебя, о совершенство!

CCCXL.


Мой драгоценный, нежный мой оплот,
Который скрыла от меня могила
И благосклонно небо приютило,
Приди к тому, кто состраданья ждет.

Ты посещала сны мои, но вот
Меня и этой радости лишила.
Какая останавливает сила
Тебя? Ведь гнев на небе не живет,

Что пищу на земле в чужих мученьях
И сердцу доброму несет подчас,
Тесня Амура в собственных владеньях.

Ты зришь меня, ты внемлешь скорбный глас,
Утешь - не наяву, так в сновиденьях,
Сойди ко мне, сойди еще хоть раз.

CCCXLI.


Чья доброта на небо вознесла
Мою печаль и мой укор судьбине,
Чтобы моя владычица поныне
Являться мне во всей красе могла,

Исполнена душевного тепла
И кротости, чужда былой гордыни?
И, обретая силы в благостыне,
Я вновь живу - и жизнь моя светла.

Блаженна та, кто благость льет в другого
Доступными лишь им - ему и ей -
Видением и тайным смыслом слова.

Я слышу: "Верный мой, не сожалей
О том, что я была с тобой сурова", -
И меркнет солнце от таких речей.

CCCXLIV.


Быть может, сладкой радостью когда-то
Была любовь, хоть не скажу когда;
Теперь, увы! она - моя беда,
Теперь я знаю, чем она чревата.

Подлунной гордость, та, чье имя свято,
Кто ныне там, где свет царит всегда,
Мне краткий мир дарила иногда,
Но это - в прошлом. Вот она, расплата!

Смерть унесла мои отрады прочь,
И даже дума о душе на воле
Бессильна горю моему помочь.

Я плакал, но и пел. Не знает боле
Мой стих разнообразья: день и ночь
В глазах и на устах - лишь знаки боли.

CCCXLV.


Любовь и скорбь - двойная эта сила
Толкнула мой язык на ложный путь:
Сказать о милой то, что, правдой будь,
Кощунством бы невероятным было!

В том, что безмерных мук не облегчила,
Что утешеньем не согрела грудь,
Блаженную жестоко упрекнуть,
Чья плоть навеки хладным сном почила!

Слезам предел стараюсь положить...
Да будет в этот ад пред ней дорога
Закрыта! Жажду умереть и жить.

Она прекрасней, чем была, намного
И рада в сонме ангелов кружить
У ног всемилостивейшего Бога.

CCCL.


Богатство наше, хрупкое как сон,
Которое зовется красотою,
До наших дней с такою полнотою
Ни в ком не воплощалось, убежден.

Природа свой нарушила закон -
И оказалась для других скупою,
(Да буду я с моею прямотою
Красавицами прочими прощен!)

Подлунная такой красы не знала,
И к ней не сразу пригляделись в мире,
Погрязшем в бесконечной суете.

Она недолго на земле сияла
И ныне мне, слепцу, открылась шире,
На радость незакатной красоте.

CCCLIV.


Амур, благое дело соверши,
Услышь меня - и лире дай усталой
О той поведать, кто бессмертной стала,
На помощь бедной музе поспеши.

Уверенность моим строкам внуши,
Чтоб в каждой правда восторжествовала:
Мадонна равных на земле не знала
Ни в красоте, ни в чистоте души.

Он: "Дело не из легких, скажем прямо.
В ней было все, что любо небесам,
И ею горд недаром был всегда я.

Такой красы от первых дней Адама
Не видел мир, и если плачу сам,
То и тебе скажу - пиши, рыдая".

CCCLV.


О время, ты в стремительном полете
Доверчивым приносишь столько зла!
О быстрые - быстрее, чем стрела, -
Я знаю, дни, как вы жестоко лжете!

Но я не вас виню в конечном счете:
Природа вам расправила крыла,
А мне глаза, несчастному, дала,
И мой позор и мука - в их просчете.

Надежный берег есть - к нему привлечь
Давно пора вниманье их, тем боле
Что вечных бед иначе не пресечь.

Амур, не ига твоего, но боли
Душа моя бежит: о том и речь,
Что добродетель - это сила воли.

CCCLXII.


На крыльях мысли возношусь - и что же:
Нет-нет и к тем себя почти причту,
Кто обрели, покинув суету,
Сокровище, что всех земных дороже.

Порою стынет сердце в сладкой дрожи,
Когда уверен я, что слышу ту,
О ком скорблю: "Люблю тебя и чту, -
Ты внутренне другой и внешне - тоже".

Меня к владыке своему она
Ведет, и я молю позволить впредь
Мне оба лика зреть - ее и Бога.

В ответ: "Твоя судьба предрешена.
Лет двадцать - тридцать нужно потерпеть.
Не падай духом - разве это много!"

CCCLXV.


В слезах былые времена кляну,
Когда созданью бренному, беспечный,
Я поклоняться мог и жар сердечный
Мешал полет направить в вышину.

Ты, видящий паденья глубину,
Царю небес, невидимый Предвечный,
Спаси мой дух заблудший и увечный,
Дай милосердно искупить вину,

С тем чтобы если я предела войнам
Не видел в тщетном вихре бытия,
Хотя бы сделать мой уход пристойным.

Да увенчает доброта Твоя
Остаток дней моих концом достойным!
Лишь на Тебя и уповаю я.

Избранные канцоны, секстины, баллады и мадригалы

XI.


Ни вечерами, ни в полдневный час
С тех пор, как вы однажды
Проникли в тайну негасимой жажды,
Я без фаты уже не видел вас.

Покуда, госпожа, вы знать не знали,
Что сердце тайной к вам исходит страстью,
Лицо светилось ваше добротой,
Но выдал бог любви меня, к несчастью,
И тотчас вы, предав меня опале,
Надменно взгляд сокрыли под фатой.
И то, из-за чего я сам не свой,
Я потерял при этом:
Нет больше солнца ни зимой, ни летом,
И я умру, не видя ваших глаз.

XIV.


Когда стремлю тебя, несчастный взгляд,
На ту, кто красотой тебя убила,
Я б не вздыхал уныло,
Но испытаний дни тебе грозят.

Душевным думам только смерть вольна
Закрыть дорогу в порт благословенный,
Тогда как, очи бедные, у вас
Отраду вашу, свет, для вас священный,
Отнять способна меньшая вина, -
Ведь вы слабее дум во много раз.
Поэтому, пока не пробил час
Для слез, - а он уж близок, час разлуки, -
В преддверье долгой муки
Ловите миг настойчивей стократ.

XXII.


Когда приходит новый день на землю,
Иную тварь отпугивает солнце,
Но большинство не спит в дневную пору;
Когда же вечер зажигает звезды,
Кто в дом спешит, а кто - укрыться в чаще,
Чтоб отдохнуть хотя бы до рассвета.

А я, как наступает час рассвета,
Что гонит тень, окутавшую землю,
И сонных тварей поднимает в чаще,
Со вздохами не расстаюсь при солнце,
И плачу, увидав на небе звезды,
И жду с надеждой утреннюю пору.

Когда сменяет ночь дневную пору
И всходят для других лучи рассвета,
Я на жестокие взираю звезды
И плоть кляну - чувствительную землю, -
И первый день, когда увидел солнце,
И выгляжу, как будто вскормлен в чаще.

Едва ли зверь безжалостнее в чаще
В ночную ли, в дневную рыщет пору,
Чем та, что красотой затмила солнце.
Вздыхая днем и плача до рассвета,
Я знаю, что глядящие на землю
Любовь мою определили звезды.

Пока я к вам не возвратился, звезды,
Иль не нашел приют в любовной чаще,
Покинув тело - прах ничтожный, землю,
О, если бы прервало злую пору
Блаженство от заката до рассвета,
Одна лишь ночь - пока не встанет солнце!

Я вместе с милой проводил бы солнце,
Никто бы нас не видел - только звезды,
И наша ночь не знала бы рассвета,
И, ласк моих чуждаясь, лавром в чаще
Не стала бы любимая, как в пору,
Когда спустился Аполлон на землю.

Но лягу в землю, где темно, как в чаще,
И днем, не в пору, загорятся звезды
Скорей, чем моего рассвета солнце.

XXIII.


Зари моей безоблачную пору -
Весну еще зеленой, робкой страсти,
Которая жестоко разрослась,
Воспомню в облегченье скорбной части
И, в незабвенных днях найдя опору,
Когда я жил, Амура сторонясь,
Поведаю о том, как, разъярясь,
Он поступил и что со мною стало.
Наука мне - наука для других!
О горестях моих
Перо - и не одно! - кричать устало,
И нет строкам безрадостным числа,
И редкий дол не помнит пеней звуки-
Как не поверить, что несчастлив я?
И если память не тверда моя,
Забывчивость вполне прощают муки
И мысль, что все другие прогнала
И памяти приносит столько зла,
Всецело завладев душой моею,
А я лишь оболочкою владею.

Немало лет пришло другим на смену
С тех пор, как бог любви меня впервые
Подверг осаде: я на зрелый путь
Уже ступил, и думы ледяные
Воздвигли адамантовую стену,
Чтоб ею сердце навсегда замкнуть.
Еще слеза не обжигала грудь,
Был крепок сон, и видеть было странно
Мне в людях то, чего я сам лишен.
Но нет судьбе препон:
День - вечером, а жизнь концом венчанна.
Амур не мог себе простить того,
Что сталь стрелы лишь платье повредила,
Мне самому не причиня вреда,
И даму взял в союзницы тогда,
Перед могуществом которой сила
И хитрости не стоят ничего.
Они взялись вдвоем за одного
И превратили в лавр меня зеленый,
Для коего не страшен ветр студеный.
Какое ощутил я беспокойство,
Почувствовав, что принял облик новый,
Что в листья волосы обращены,
Которым прочил я венок лавровый,
И ноги, потеряв былые свойства,
Душе, творящей плоть, подчинены,
В два корня превратились близ волны
Величественней, чем волна Пенея,
И руки - в ветки лавра, - замер дух!
А белоснежный пух,
Которым я покрылся, не умея
Сдержать надежды дерзновенный взлет!
Увы! сразила молния надежду
И я, не зная, как беде помочь,
Один, роняя слезы, день и ночь
Искал ее на берегу и между
Пустынных берегов - во мраке вод.
И с той поры уста из года в год
О жертве сокрушалися безвинной,
И седина - от песни лебединой.

Так я бродил вдоль берегов любимых -
И вместо речи песня раздавалась,
И новый голос милости просил:
Столь нежно петь еще не удавалось
Мне о моих страданьях нестерпимых,
Но милости я так и не вкусил.
Какую муку я в душе носил!
Однако больше, чем сказал доныне,
Сказать я должен, пусть не хватит слов,
О той, чей нрав суров, -
О бесконечно милой мне врагине.
Она, в полон берущая сердца,
Мне грудь отверзнув, сердцем овладела
И молвила: "Ни слова про любовь!"
Со временем ее я встретил вновь,
Одну, в другом обличье, - и несмело
Поведал ей всю правду до конца.
И выражение ее лица
Мне было осужденьем за признанье,
И я поник, застыв, как изваянье.

Но столько гнева было в милом взоре,
Что, и одетый в камень, трепетал я,
Внимая: "Может быть, меня с другой
Ты спутал?" "Захоти она, - шептал я, -
И я забуду, что такое горе.
Пошли мне слезы вновь, владыка мой!"
Не понимаю как, но, чуть живой,
Способность я обрел передвигаться,
Виня себя за памятный урок.
Однако краток срок,
Чтоб за желанием перу угнаться,
И из того, что в память внесено,
Я только часть не обойду вниманьем.
Такого не желаю никому:
Смерть подступила к сердцу моему,
И я не мог бороться с ней молчаньем, -
Обресть в молчанье силы мудрено;
Но было говорить запрещено,
И я кричал - кричали песен строки:
"Я ваш, и, значит, вы к себе жестоки!"

Хотел я верить, что она оттает,
Найдет, что я достоин снисхожденья,
А если так, таиться смысла нет,
Однако гнев порой бежит смиренья,
Порой в смиренье силу обретает, -
И я, на все мольбы мои в ответ,
Оставлен был во тьме, утратив свет.
Нигде, нигде не видя, как ни тщился,
Ее следов, - где их во тьме найти! -
Как тот, кто спит в пути,
Однажды я ничком в траву свалился.
Упрямо попрекая беглый луч,
Я перестал мешать слезам печали
И предоставил им свободный бег.
С такою быстротой не тает снег
Весной, с какою силы убывали.
Я, не найдя просвета среди туч,
Под сенью бука превратился в ключ, -
Подобное бывает, как известно,
И потому сомненье неуместно.

Кто создал эту душу совершенной,
Коль скоро не Творец всего живого,
С которого она пример берет,
Всегда прощенье даровать готова
Тому, кто к ней с мольбой идет смиренной
И все свои ошибки признает.
Когда она мольбы повторной ждет,
Она и в этом подражает Богу,
Чтоб кающихся больше устрашить:
Ведь клятва не грешить
Не закрывает грешную дорогу.
И госпожа, на милость гнев сменя,
До взгляда снизошла - и оценила,
Что скорбь моя моей вине равна;
И слезы осушила мне она,
И, осмелев, я вновь взмолился было,
И взор ее, несчастного казня,
Сейчас же в камень превратил меня.
Лишь голос мой, оставшийся на воле,
Мадонну звал и Смерть, исполнен боли.

Печальный голос - как забыть такое!
Я, изнывая от любовной жажды,
В пустынных гротах плакал много дней,
И грех слезами искупил однажды-
И существо свое обрел земное,
Как видно, чтоб страдать еще сильней.
Охотником я следовал за ней,
И я нашел ее: моя дикарка,
Нагая, от меня невдалеке
Плескалась в ручейке,
Который солнце освещало ярко.
Увидя, что утешить взор могу,
Я на нее смотрел; она смутилась
И, от смущенья или же со зла,
Меня водой студеной обдала,
И тут невероятное случилось:
Я превратился - право, я не лгу, -
В оленя стройного на берегу
И до сих пор мечусь от бора к бору,
Перехитрить свою бессилен свору.

Канцона, кем я не был никогда,
Так это золотым дождем, которым
Юпитер пригасил любовный пыл;
Зато я был огнем и птицей был
И на крылах к заоблачным просторам
Ту возносил, кого пою всегда.
От лавра не уйти мне никуда:
Мой первый лавр - досель моя отрада,
И сердцу меньших радостей не надо.

XXX.


Она предстала мне под сенью лавра,
Бела, как снег, но холоднее снега,
Что солнца многие не видел лета,
И предо мной лицо ее и кудри-
Везде, куда б ни обратились очи,
Какой бы домом ни избрал я берег.

Моим мечтам сужден не раньше берег,
Чем облетит убор зеленый лавра;
Когда слезами оскудеют очи -
Льдом станет пламя, вспыхнут толщи снега:
Не так обильны волосами кудри,
Как долго чуда ждать из лета в лето.

Но время мчится, быстролетны лета,
Мгновение - и вот он, скорбный берег,
И посему, черны иль белы кудри,
Я следовать готов за тенью лавра
И в летний зной, и по сугробам снега,
Пока навеки не сомкнутся очи.

Представить краше невозможно очи
Ни в наши времена, ни в оны лета;
Они, как солнце яркое для снега,
Опасны для меня; проходит берег
Любовных слез недалеко от лавра,
И я смотрю на золотые кудри.

Скорей мой лик изменится и кудри,
Чем сострадание согреет очи
Кумира, вырезанного из лавра;
Коль верен счет, седьмое нынче лето
Исполнилось, как я, утратя берег,
Вздыхаю в летний зной и в пору снега.

С огнем в груди, с лицом белее снега,
Все тот же (только поседели кудри),
Слезами орошая каждый берег,
Быть может, увлажню потомков очи -
Тех, кто придет на свет в иные лета,
Коль труд в веках живет, достойный лавра.

Достойны лавра, свет живого снега,
И кудри, и пленительные очи,
В такие лета мне готовят берег.

L.


В ту пору дня, когда небесный свод
Склоняется к закату, обещая
Иным, быть может, племенам рассвет,
Старушка, близкий отдых предвкушая,
Одна пустынной стороной бредет.
Устала: как-никак на склоне лет;
Но ляжет спать - и нет
Усталости с дороги,
И вечные тревоги
И горести не сдавливают грудь.
А мне печаль не даст глаза сомкнуть,
Затем что всякий раз, когда светило
Оканчивает путь,
Еще больнее мне, чем утром было.

Вот-вот пылающую колею
Поглотит бездна, но лучи заката
Еще не успевают отгореть,
Как поле покидает алчный ратай
И, затянув простую песнь свою,
Лицом светлеет - любо поглядеть;
На стол ложится снедь,
Что на словах по нраву
Любому, но приправу
К словам другую предпочтет любой.
Пускай кому-то весело порой,
А мне не ведом даже миг просвета
И не знаком покой,
Куда б ни передвинулась планета.

Пастух не ждет, пока лучи сойдут
В свое гнездо, не ждет, чтоб на востоке,
Ночь предвещая, сумерки легли:
Он покидает травы и потоки,
Гоня любовно стадо, но и прут
При этом не забыв поднять с земли;
Потом, от всех вдали,
В пещере, в шалаше ли,
Он, лежа на постели
Из веток, спит. Блажен, кто знает сон!
А я и среди ночи принужден
По голосу преследовать беглянку
Или спешить вдогон
По следу - и во тьме, и спозаранку.

Закрытую долину отыскав,
Лишь только ночь, на досках мореходы
Вповалку спят, усталости рабы.
А я, когда ныряет солнце в воды,
Испанию с Гранадой миновав,
Марокко и Геракловы столбы,
И милостью судьбы
Подарен каждый спящий, -
А я, судьбу корящий,
Опять всю ночь промучусь напролет.
День ото дня любовь моя растет
И безысходной болью душу травит
Уже десятый год,
И я не знаю, кто меня избавит.

Вот я пишу и вижу за окном
Волов, освобожденных от ярема,
Что тянутся в вечерний час с полей.
А у меня из песни в песню тема
Ярма кочует. Сколько под ярмом
Еще ходить? Дождусь ли лучших дней?
Я не отвел очей
И поступил беспечно,
Когда дерзнул навечно
Прекрасный лик в груди запечатлеть,
И этот образ в сердце не стереть
Ни силе, ни уловкам, ни искусству,
Покуда умереть
Не суждено со мною вместе чувству.

Канцона, если ты
Во всем со мной согласна
И столь же безучастна
К чужой хвале, на люди не ходи
И разговор ни с кем не заводи
О том, какой необоримый пламень
Зажег в моей груди
Любимый мною бессердечный камень.

LII.


Плескаясь в ледяных волнах, Диана
Любовника, следившего за ней,
Не так пленила наготою стана,
Как я пленен пастушкой был моей,
Что в воду погрузила покрывало-
Убор воздушных золотых кудрей:
И зной палящий не помог нимало,
Когда любовь ознобом пронизала.

LIII.


О благородный дух, наставник плоти,
В которой пребыванье обрела
Земная жизнь достойного синьора,
Ты обладатель славного жезла -
Бича заблудших, и тебе, в расчете
Увидеть Рим спасенным от позора, -
Тебе реку, грядущего опора,
Когда в других добра померкнул свет
И не тревожит совесть укоризна.
Чего ты ждешь, скажи, на что отчизна
Надеется, своих не чуя бед?
Разбудят или нет
Ленивицу? Ужель не хватит духу?
За волосы бы я встряхнул старуху!

Едва ли может голос одинокий
Поднять ее, покорную судьбе, -
Под гнетом тяжким не пошевелиться!
Но не без провидения тебе,
Кто в силах этот сон прервать глубокий,
Сегодня наша вверена столица.
Не медли же: да вцепится десница
В растрепанные косы сей жены,
В грязи простертой, и заставит вежды
Открыть ее. К тебе мои надежды,
Мои глаза в слезах обращены:
Коль Марсовы сыны
Исконной вновь должны плениться славой,
То это будет под твоей державой.

Громады древних стен, благоговенье
Внушающие либо страх, когда
Былого вспоминаются картины,
Гробницы, где сокрыты навсегда
Останки тех, кого не ждет забвенье,
Какой бы срок ни минул с их кончины,
И прошлых добродетелей руины
С надеждой ныне на тебя глядят.
О верный долгу Брут, о Сципионы,
Узнав, что в Риме новые законы,
Вы станете блаженнее стократ.
И думаю, что, рад
Нежданным новостям, Фабриций скажет:
"Мой славный Рим еще себя покажет".

Когда на небе ведомы тревоги
За этот мир, за наш земной удел,
К тебе взывают души, заклиная
Гражданской розни положить предел,
Из-за которой людям нет дороги
Под своды храмов, где лихая стая
Сбирается, злодейства замышляя,
Разбойничьим вертепом сделав храм;
Теперь, когда кругом не молкнут битвы,
Приносят не смиренные молитвы,
Но козни к разоренным алтарям.
О времена! О срам!
Колокола не Бога славят боем,
Колокола зовут идти разбоем.

Рыдающие женщины и дети,
Народ - от молодых до стариков,
Которым стало в этом мире дико,
Монахи, бел иль черен их покров,
Кричат тебе: "Лишь ты один на свете
Помочь нам властен. Заступись, владыко!"
Несчастный люд от мала до велика
Увечья обнажает пред тобой,
Что даже Ганнибала бы смягчили.
Пожары дом господень охватили,
Но если погасить очаг-другой
Решительной рукой,
Бесчестные погаснут притязанья,
И Бог твои благословит деянья.

Орлы и змеи, волки и медведи
Подчас колонне мраморной вредят
И тем самим себе вредят немало.
По их вине слезами застлан взгляд
Их матери, которая воззвала
К тебе, в твоей уверена победе.
Тысячелетие, как в ней не стало
Великих душ и пламенных сердец,
Прославивших ее в былое время.
О новое надменнейшее племя,
Позорящее матери венец!
Ты муж и ты отец:
Увы, не до нее отцу святому,
Что предпочел чужой родному дому.

Как правило, высокие стремленья
Находят злого недруга в судьбе,
Привыкшей палки ставить нам в колеса,
Но ныне, благосклонная к тебе,
Она достойна моего прощенья,
Хоть на меня всегда смотрела косо.
Никто себе не задавал вопроса,
Зачем она не любит открывать
При жизни людям путь к бессмертной славе.
Я верю - благороднейшей державе
Ты встать поможешь на ноги опять,
И смогут все сказать:
"Другие ей во цвете лет служили,
Он старую не уступил могиле".

На Капитолии, канцона, встретишь
Ты рыцаря, что повсеместно чтим
За преданность свою великой цели.
Ты молвишь: "Некто, знающий доселе
Тебя, синьор, лишь по делам твоим,
Просил сказать, что Рим
Тебя сквозь слезы умоляет ныне
Со всех семи холмов о благостыне".

LIV.


Был знак Амура на ее челе -
И сердце перед странницей смирилось:
Ей равных нет, казалось, на земле.

Я шел за нею по зеленым травам,
Как вдруг словами чаща огласилась:
"Твой путь лесной - он только мнится правым!"

Я прислонился к буку - и окрест.
Задумавшись, впервые оглянулся
И понял всю опасность гиблых мест.
И около полудня вспять вернулся.

LV.


Я был уверен, что остыли чувства,
Что выстудили годы их приют,
Однако вновь желанья душу жгут.

Остались искры, скрытые золой, -
И я смиряюсь перед властью рока
И новой страстью, горячей былой.
Когда я плачу, боль не столь жестока,
Но не боятся горестного тока
Ни искры в сердце, ни коварный трут:
Как никогда доныне, пламень лют.

Зачем поверил я, что волны слез
Вольны с огнем покончить негасимым?
Вновь в жертву бог любви меня принес
Огню с водой - врагам непримиримым,
И тщетно упованье - невредимым
Освободиться от любовных пут,
Когда черты прекрасные влекут.

LXVI.


Промозглый воздух и густые тучи,
Послушные капризам злого ветра,
Неумолимо предвещают ливень;
Уже в кристалл почти оделись реки,
И муравы уже не видно в долах,
И росу в иней превращает холод.

И в сердце у меня - свирепый холод,
И беспросветны думы, словно тучи,
Рожденные туманом в этих долах,
Что для любовного закрыты ветра
Горами, осеняющими реки,
Которые мутит осенний ливень.
Кончается и самый сильный ливень.

И тает снег, когда минует холод,
И, сбрасывая лед, взбухают реки;
И неизвестен случай, чтобы тучи
Не отступили под напором ветра
И чтоб туман держался вечно в долах.

Но нет отрады мне в цветущих долах,
Я плачу и в погожий день, и в ливень,
И при студеном ветре, и без ветра.
Я лишь тогда найду: не вечен холод
В груди Мадонны и во взгляде - тучи,
Когда иссохнут все моря и реки.

Пока струиться к морю будут реки
И зверю будет любо в тихих долах,
Останутся в глазах прекрасных тучи,
Которые в моих - рождают ливень,
И в ледяной груди пребудет холод,
Что превратил мою - в источник ветра.

Я каждый ветр прощаю ради ветра,
Пленившего меня в краю, где реки -
Двумя границами, где чистый холод
И зелень - рядом, и во многих долах
Я лавра тень отпечатлел: ни ливень
Не страшен ей, ни гром, разверзший тучи.

Быстрее тучи не бегут от ветра,
Чем промелькнул тот день, ни реки в ливень,
И дольше медлит холод в вешних долах.

LXX.


На что еще осталось уповать,
Когда я столько раз уже обманут?
Зачем, когда жалеть тебя не станут,
В мольбах напрасных руки воздевать?
Но если не до гроба изливать
Мне жалобы смиренно,
Я, преклонив колена,
Молю, Амур, меня не прерывать,
Когда произнесу - быть может, вскоре:
"Drez etrayson es qu'ieu ciant e'm demori"*.

Я вправе петь, хотя упущен срок, -
Я так давно вздыхаю, что едва ли
Уравновесит смех мои печали.
О, если бы при виде нежных строк
Священный взор нашел приятным слог,
Я после стольких пеней
Всех любящих блаженней
Воистину себя считать бы мог!
Тем паче, если б мог сказать свободно:
"Пою, - ведь это госпоже угодно".

Блуждающие мысли, что в пути,
Высоком столь, питали тщетный пламень
Моих надежд, смотрите, сердце - камень
У госпожи, в него мне не войти.
И наше с вами слово не в чести
У ней, в одном повинной -
В согласии с судьбиной,
С которою устал я спор вести,
И так же, как судьба ко мне сурова,
Хочу, чтобы суровым было слово.

Однако что я? Где я? Кто мне лжет?
Не я ли сам, томимый злым недугом?
Хоть обойду все небо круг за кругом,
Мне ни одна планета слез не шлет.
Когда от плоти слепота идет,
Зачем винить светила
Иль то, что взору мило?
При мне виновник всех моих невзгод
С тех пор, как предо мною дни и ночи
Прекрасный лик и сладостные очи.

Хорошим вышло из всемощных рук
Все, чем от века красен мир, но око
Мое не проницает столь глубоко,
В плену красы, которая вокруг.
И встречи мимолетнее разлук
С непреходящим светом, -
Мой взор повинен в этом,
Не день, когда преобразила вдруг
Небесная краса, явившись взору,
Зари моей безоблачную пору.
 
*Я вправе петь и веселиться, у меня для этого есть все основания. (старопрованс.)

LXXX.


Кто предпочел другим дорогам в жизни
Дорогу волн, в которых скрыты рифы,
Хранимый только стенками скорлупки,
Того и чудо не спасет от смерти,
И лучше бы ему вернуться в гавань,
Пока его рукам послушен парус.

Я нежному дыханью руль и парус
Доверил, полюбив впервые в жизни
И лучшую найти надеясь гавань,
Но вскоре путь мне преградили рифы,
И не вокруг меня причина смерти
Бесславной крылась, но в самой скорлупке.

Надолго заключен в слепой скорлупке,
Я плыл, не поднимая глаз на парус,
Что увлекал меня до срока к смерти.
Однако Тот, кто приобщает жизни,
Успел меня предупредить про рифы,
Дав - издали хотя бы - узреть гавань.

Огни, что ночью призывают в гавань,
Путь указуют судну и скорлупке
Туда, где штормы не страшны и рифы.
Так я, подняв глаза на вздутый парус,
Над ним увидел знаки вечной жизни
И в первый раз не испугался смерти.

Не потому, что верю в близость смерти.
При свете дня хочу войти я в гавань,
Куда ведет дорога долгой жизни;
К тому же не уверен я в скорлупке,
И ветра не выдерживает парус,
Увлекшего меня на эти рифы.

Когда бы гибель не таили рифы
И не искал бы я спасенья в смерти,
Я повернул бы с наслажденьем парус
И где-нибудь обрел благую гавань.
Но я горю под стать сухой скорлупке,
Не в силах изменить привычной жизни.

Ты, без кого ни смерти нет, ни жизни!
Скорлупке утлой угрожают рифы,
Направь же в гавань изможденный парус.

CVI.


На легких крыльях чудо-ангелица
На берег опустилася зеленый,
Где я ступал, своей судьбой влеком.
Кто мог предвидеть, что в тот день случится?
Силок, из нитей шелковых сплетенный,
Она в траве поставила тайком.

Избави Бог меня жалеть об этом:
Столь нежным взор ее светился светом.

CXXI.


Смотри, Амур, красавица младая
Тебя не чтит и мучает меня,
Меж двух огней спокойствие храня.

Ты - с луком, а она - без лат, босая,
Стоит в траве высокой, далека
От жалости ко мне, с тобой дерзка.

Я - пленник, но когда твоя рука
И лук опорой остаются чести,
Мой государь, изведай радость мести.

CXXV.


Когда бы удалось
Моей упорной страсти
Одеться в соответствующий цвет,
Огонь бы довелось,
Надеюсь, хоть отчасти
И той узнать, что холодна в ответ;
И реже бы мой след
Встречался одинокий
На холмах и в полях
И реже бы в глазах
Блестели слезы, если бы жестокий
Воспламенился лед -
Причина всех невзгод.

Увы, Амур перу
И разуму препоной,
И песни терпки - и хожу понур.
Но, глядя на кору
Иль на листок зеленый,
Судить о древе - смело чересчур.
Пусть в сердце мне Амур
Глазами той заглянет,
Чей взор меня сразил:
Сердечный горький пыл,
Излившись, плачем, жалобами станет,
И тон моих обид
Другого оскорбит.

Где сладость пылких строк,
Рождавшихся вначале?
Где грация? Где радостный подъем?
Кто б это сердце мог,
Вместилище печали,
Постичь, раскрыв, и выразить резцом?
Черты Мадонны в нем
Любовь воспроизводит
И говорит о ней
И ярче и сильней,
Чем, к сожаленью, у меня выходит
Без помощи былой.
О рок! О жребий злой!

Подобно малышу,
Что речью не владеет,
Но хочет говорить, нетерпелив,
Я говорить спешу
В надежде, что успеет
Мадонна вздохам внять, пока я жив.
Коль радости прилив
Лишь собственные властны
Ей даровать черты,
Зеленый брег, хоть ты
Услышь: ужель мечты о том напрасны,
Чтоб над тобой плыла
Всегда моя хвала?

Прекраснее стопа
На землю не ступала,
Чем та, что освятила твой покров, -
И дум моих толпа
Тебя облюбовала,
И телом я спешить сюда готов.
Когда бы меж цветов
Прекрасный след остался
И среди этих трав,
Чтоб, чувствам выход дав,
Я в поисках напрасных не метался,
Где нынче наугад
Влюбленный бродит взгляд!

Чудесный уголок,
Как все для взора мило
Здесь, где, бывало, луч блуждал живой!
Цветок, склонясь, сорву
И думаю - взрастила
Его земля, где грежу наяву:
Здесь, над рекой, траву
Она примяла, сидя,
Вот здесь прошла она.
И точность не важна:
Я все найду, воочию не видя.
Стократ блаженней тот,
Кто нам блаженство шлет.

Как ты груба, лесная песнь моя!
Для твоего же блага
Останься здесь, бедняга.

CXXVI.


Прохладных волн кристалл,
Манивших освежиться
Ту, кто других прекрасней несказанно;
Ветвистый дуб, что звал
Ее облокотиться, -
Опора восхитительного стана;
Цветущая поляна,
Где ангельская грудь
Лежала; воздух чистый,
Где взор явил лучистый
Мне бог любви, чтоб сердце отомкнуть, -
Склоните слух прилежный
В последний раз к словам печали нежной.

Коль смерть моя близка
И небеса решили,
Что скоро вежды мне Амур закроет,
Пусть добрая рука
Близ вас предаст могиле
Мой прах - и небо душу упокоит.
Судьбина козни строит,
Но смерть не так страшна,
Коль в смутный час распутья
Едва ли упрекнуть я
Сумею душу, веря, что она,
Дабы покинуть тело,
Спокойнее бы не нашла предела.

Придет, быть может, час,
Когда в приют священный
Тиран вернется, добрый и прекрасный,
И где, по счастью, нас
Тот день застиг блаженный,
Взор омрачится ясный,
Найдя лишь прах безгласный
Среди камней, и тут
Амур ее наставит -
Вздыхать по мне заставит,
И небеса к страдальцу снизойдут
При виде покрывала,
Что слезы безутешные впитало.

Прелестные цветы
Ей на колени, томной,
Серебряным дождем с ветвей струились.
Средь этой красоты
Она сидела скромно:
Цветы любовным нимбом серебрились.
На лоно ей ложились,
Блестели в волосах
И, сочетаясь с ними,
Казались золотыми.
И на траве - цветы, и на волнах,
И, рея величаво,
Цветы шептали: "Здесь Любви держава".

Я повторял не раз
В восторге исступленья:
"Она, конечно, порожденье рая!"
Лицо, сиянье глаз,
Небесные движенья,
И мелодичный смех, и речь живая,
От правды отдаляя,
Добились, что забыл
Я истину от счастья:
Как мог сюда попасть я?
Ведь я на небе, мне казалось, был.
И нет с тех пор на свете
Мест для меня спокойнее, чем эти.

Когда бы нарядилась ты, как хочешь,
Тебя бы, песнь моя,
В дуброве от людей не прятал я.

CXXVII.


Куда меня торопит бог любви,
Я должен строки скорбные направить -
И дань Амуру принести сполна.
С чего начать? Что под конец оставить?
Попробуй все как есть восстанови,
Но повесть будет в точности верна
Тому, как в сердце запечатлена
Его нетерпеливою рукою.
Предел на время вздохам положу,
О муках расскажу
Моих - и боль немного успокою.
Куда ни погляжу,
Что ни увижу - сразу позабуду:
Она одна передо мной повсюду.

От моего сокровища вдали
Томиться должен я по воле рока,
Но я воспоминаньями живу,
А если так, душа не одинока.
Когда весна - владычица Земли
И мир рядится в первую траву,
Я мысленно, как прежде - наяву,
Красавицы младой подвластен чарам.
Когда же солнце греет горячей,
Огонь его лучей
Могу ли не сравнить с любовным жаром?
Но вот осенних дней
Пришел черед - она предстала взору
Уже вступившей в совершенства пору.

Фиалками любуясь каждый раз
И глядя на раскрывшиеся почки,
Когда уходит холод со двора,
Что вижу я? - фиалки и листочки,
Оружие Амура в грозный час;
Мне видится весенняя кора,
Что кутала заботливо вчера
Девичье тело - местопребыванье
Души высокой ныне. Как я рад,
Что всех других услад
Превыше для меня напоминанье
О том, как юный взгляд
Она пленила - кроткий мой мучитель
И вместе с тем единственный целитель!

Когда янтарным солнцем снег облит,
Холмы вдали, одетые снегами,
Мне лик напоминают неземной,
Что полнит очи сладкими слезами
Издалека, а рядом он слепит
И побеждает сердце красотой.
Под золотом, под снежной белизной
Я вижу то, чего другой не может
Увидеть, - то, что я один открыл;
И негасимый пыл
В моей груди ее улыбка множит,
И нет на свете сил,
Способных пламя уничтожить это,
Что не боится ни зимы, ни лета.

Когда ночная отшумит гроза
И в воздухе морозном засверкают
Планеты, проступив из темноты,
Отрадой бесконечной возникают
Передо мной прелестные глаза.
Они глядят, как звезды с высоты,
Как в первый день любви из-под фаты
В слезах смотрели умиротворенно.
Когда над миром новый день встает,
Мне чудится восход
Сияньем глаз; когда же с небосклона
Светило дня уйдет,
Мне кажется, что отвернулись очи
Прекрасные - и я во власти ночи.

При виде белых и пунцовых роз,
Стоящих рядом в золотом кувшине,
Моим мечтам является она,
Кому не знаю равных я поныне:
И тот же золотой отлив волос,
И шеи грациозной белизна,
Что с молоком бояться не должна
Сравнения, и тот же пламень нежный,
Который так идет ее щекам.
Когда порыв цветам
Передает в лугах зефир прибрежный,
Я как бы снова там,
Где некогда увидел я впервые.
Как ветер гладил кудри золотые.

Задумал я на небе звезды счесть,
Должно быть, или все на свете воды
В одном сосуде захотел собрать,
Решив, что все явления природы,
Которым я оказываю честь
Сравненьем с милой, я смогу назвать.
На всем вокруг лежит ее печать,
И если мне и хочется порою
От наважденья этого уйти,
Я знаю - все пути
К спасению закрыты предо мною,
И не произнести -
Пусть к счастью для меня, пускай к несчастью -
Мне имени другого с той же страстью.

Ты знаешь, песня, что мои слова
Не могут передать и сотой доли
Того, что сердцу чувствовать дано:
Лишь думам суждено
Ослабить чувство нестерпимой боли
Уже давным-давно
Разлука бы свела меня в могилу,
Когда бы в грезах я не черпал силу.

CXXVIII.


Италия моя, судьбе коварной
Мирской не страшен суд.
Ты при смерти. Слова плохой целитель.
Но я надеюсь, не молчанья ждут
На Тибре и на Арно
И здесь, на По, где днесь моя обитель.
Прошу тебя, Спаситель,
На землю взор участливый склони
И над священной смилуйся страною,
Охваченной резнею
Без всяких оснований для резни.
В сердцах искорени
Жестокое начало
И вечной истине отверзни их,
Позволив, чтоб звучала
Она из недостойных уст моих.

Помилуйте, случайные владельцы
Измученных земель,
Что делают в краю волшебном своры
Вооруженных варваров? Ужель
Должны решать пришельцы
В кровопролитных битвах ваши споры?
Вы ищете опоры
В продажном сердце, но велик ли прок
В любви, подогреваемой деньгами:
Чем больше рать за вами,
Тем больше оснований для тревог.
О бешеный поток,
В какой стране пустынной
Родился ты, чтоб наши нивы смять?
Когда всему причиной
Мы сами, кто тебя направит вспять?

Чтоб нам тевтоны угрожать не смели,
Природа возвела
Спасительные Альпы, но слепая
Корысть со временем свое взяла,
И на здоровом теле
Гноеточит лишай, не заживая.
Сегодня волчья стая
В одном загоне с овцами живет.
И кто страдает? Тот, кто безобидней,
И это тем постыдней,
Что нечисть эту породил народ,
Которому живот
Вспорол бесстрашный Марий,
Не ведавший усталости, пока
От крови подлых тварей
Соленою не сделалась река.

Не стану здесь перечислять победы,
Которые не раз
Над ними Цезарь праздновал когда-то.
Кого благодарить, когда не вас,
За нынешние беды,
За то, что неуемной жаждой злата
Отечество разъято
И пришлый меч гуляет по стране!
По чьей вине и по какому праву
Чините вы расправу
Над ближним, наживаясь на войне,
И кличете извне
Людей, готовых кровью
Расходы ваши оправдать сполна?
Не из любви к злословью
Глаголю я, - мне истина важна.

На хитрого баварца положиться
И после всех измен
Не раскусить предателя в наймите!
Едва опасность, он сдается в плен,
И ваша кровь струится
Обильней в каждом из кровопролитий.
С раздумий день начните
И сами убедитесь, до чего
Губительное вы несете бремя.
Латинян славных племя,
Гони пришельцев всех до одного,
Оспорив торжество
Отсталого народа.
Коль скоро он сильнее нас умом,
То вовсе не природа,
Но мы, и только мы, повинны в том.

Где я родился, где я вырос, если
Не в этой стороне?
Не в этом ли гнезде меня вскормили?
Какой предел на свете ближе мне,
Чем этот край? Не здесь ли
Почиют старики мои в могиле?
Дай Бог, чтоб исходили
Из этой мысли вы! Смотрите, как
Несчастный люд под вашей властью страждет:
Он состраданья жаждет
От неба и от вас. Подайте знак -
И тут же свет на мрак
Оружие поднимет,
И кратким будет бой на этот раз,
Затем что не отнимет
Никто исконной доблести у нас.

Владыки, не надейтесь на отсрочку, -
У смерти свой расчет,
И время не остановить в полете:
Вы нынче здесь, но знайте наперед,
Что душам в одиночку
Держать ответ на страшном повороте.
Пока вы здесь бредете,
Сумейте зло в себе преодолеть,
Благому ветру паруса подставив
И помыслы направив
Не на бесчинства, а на то, чтоб впредь
В деяниях греметь
Ума иль рук. Иначе
На этом свете вам не обрести
Блаженства, и тем паче
На небо вам заказаны пути.

Послание мое,
Стой на своем, не повышая тона,
Поскольку к людям ты обращено,
Которые давно
От правды отвернулись оскорбленно.
Зато тебя, канцона,
Приветят дружно те,
Что о добре пекутся к чести мира.
Так будь на высоте,
Иди, взывая: "Мира! Мира! Мира!"

CXXIX.


От мысли к мысли, от горы к другой
Амур меня ведет путем неторным,
Тропинки стороною обходя:
Смятенная душа найдет покой,
Пустынный берег над ручьем проворным
Или тенистый дол в пути найдя,
Где, волею вождя,
То радостна она, то вдруг заплачет
И лик меняет мой, отобразив
На нем любой порыв,
Как будто бы под маской маску прячет;
И скажет, кто не меньше пролил слез:
"Он любит. Но любим ли? - вот вопрос".

Для глаз моих угла жилого вид -
Смертельный враг. Меня дубрава манит,
На высях горных отдых нахожу.
Иду - и мысль на месте не стоит,
И грусть нередко радостью предстанет,
С которою смотрю на госпожу.
Недаром дорожу
Я этой сладкой, этой горькой частью
И говорю в душе: желанный срок,
Быть может, недалек,
Когда ты не нарадуешься счастью.
От этой мысли к новой - ровно шаг:
Ужели правда? Но когда? Но как?

Остановись порой в тени холма
Иль под сосной и выбрав наудачу
Скалы обломок, я на нем пишу
Прекрасный лик. Когда же от письма
Вернусь к себе, замечу вдруг, что плачу,
И - "Как ты мог расстаться с ней?" - спрошу.
Пускай, когда спешу
Утешить мысль теплом ее улыбки,
Я забываю о себе самом,
Любовию влеком, -
Душа в восторге от такой ошибки:
И всюду вижу я мою любовь
И счастлив заблуждаться вновь и вновь.

Она не раз являлась предо мной
В траве зеленой и в воде прозрачной,
И в облаке не раз ее найду.
И Леда перед этой красотой
Сочла бы дочь-красавицу невзрачной, -
Так солнце гасит яркую звезду.
Чем дальше забреду,
Чем глуше место, тем мою отраду
Прекрасней нахожу. Но вот обман
Растает, как туман, -
И камнем хладным я на камень сяду,
И зарыдает хладный камень тот
И пальцами по струнам проведет.

На самую высокую из гор,
Куда бессильны дотянуться тени
Других вершин, всхожу: ведь только там
Охватывает безутешный взор
Всю полноту душевных злоключений.
Там предаюсь спасительным слезам,
Поняв, что к тем местам,
Где государыня моя осталась,
Неблизок путь. И про себя тогда
Шепчу: "Смотри туда,
Где, может, по тебе истосковалась,
Как ты по ней, любимая твоя".
И этой думою утешен я.

Канцона, за горами,
Где глубже и прозрачней небосвод,
Меня над речкой ты увидишь снова,
Где в рощице лавровой
Благоуханный ветерок поет:
Душа расстаться с милой не сумела,
И здесь перед тобою - только тело.

CXXXV.


Особенной должна
Быть редкость, неожиданным явленье,
Возможность для сравненья
Дающее со мною, - разве нет?
Где брезжит первый свет,
Есть птица - диво стороны далекой:
Без друга, одинока,
От вольной смерти восстает она.
Так страсть моя - одна,
Так, полная высокого стремленья,
Не может жить без солнца своего,
Так гаснет - для того,
Чтоб вновь пылать, не зная утешенья,
Горит, сгорает, чтобы возродиться,
Как чудо-птица, жизни вновь полна.

Могучий камень скрыт
В индийском море: силой притягает
К себе железо он и отторгает
Его от дерева, топя суда.
Знакомая беда!
Так среди слез, в пучине, риф прекрасный
Мой краткий век злосчастный,
Мою ладью гордыней сокрушит;
Так не принадлежит
Мне больше сердце, не оберегает
Давно меня, затем что предпочла
Любимая скала
Железу плоть; так в бездну повергает
Меня, страша безвременной могилой,
Мой камень милый, мой живой магнит.

Есть в Африке края,
В которых обитает зверь кротчайший,
Но болью величайшей
Грозят его глаза, что смерть таят.
И, обращая взгляд
К сей твари, следует остерегаться
Глазами с ней встречаться:
Опасна только ими тварь сия.
Но, зная это, я
Упрямо с неуклонностью редчайшей
На муку вновь иду, нетерпелив:
Влечет слепой порыв
Туда, где взором, негою сладчайшей
Мне смерть сулит, позвав на путь тернистый,
Мой ангел чистый, хищница моя.

Родник на юге бьет,
Что именем от солнца происходит:
Как только ночь приходит,
Вода кипит, а утром - холодна
(Тем холодней она,
Чем выше солнце на небесном своде).
Источник слез, я - вроде
Того ключа уже который год:
Едва лишь настает
Для взгляда ночь, когда он не находит
Лучей живого солнца, я горю;
Но только посмотрю
На светоч мой - и сразу сердце сводит:
Внутри неузнаваем и снаружи,
Дрожу от стужи, превращаюсь в лед.

Как явствует из книг,
Есть в Греции, в Эпире, ключ студеный,
Что факел незажженный
Зажжет, волной своей воспламеня.
Любовного огня
Душа моя еще не испытала,
Когда пред ней предстала
Холодная краса, - и в тот же миг
В душе огонь возник,
И перед нею, мукой опаленной,
И камень бы разжалобиться мог.
Но кто ее зажег,
Сам погасил огонь, едва рожденный.
Так сердце зажигала и гасила
Вновь эта сила - мой живой родник.

Струятся два ключа
На островах Фортуны: кто напиться
Из первого склонится,
Умрет, смеясь; воды в другом испив,
Он будет снова жив.
И я бы умер весело, быть может,
Но мука сердце гложет,
Неслыханное счастье омрача.
Амур, молчи, умча
Меня туда, где слава - небылица,
О роднике, который полн всегда, -
Особенно когда
Апрельской трелью слух ласкает птица
И слез источник глубже океана:
Весною рана снова горяча.

Кто обо мне тебя,
Канцона, спросит, - скажешь: "Берег Сорги,
Закрытый дол меж гор - его приют,
Куда его зовут
Амур и образ той, что не в восторге
От нас, не зная жалости нисколько,
Себя лишь только на земле любя".

CXLII.


Под сень благую, под густые листья
Бежал я от безжалостного света,
Который третье излучало небо;
Уже от снега вешний ветер горы
Освобождал, преображая время,
Густели травы, зацветали ветви.

Едва ли знала благородней ветви
Подлунная и зеленее листья,
Чем те, что мне весны явило время, -
И я, от жаркого спасаясь света,
Не за тенистые укрылся горы:
Я знал, что к лавру благосклонно небо.

Теперь без страха я смотрел на небо
И, возлюбив прекраснейшие листья,
Бродил в дубровах, поднимался в горы,
Но ни ствола не повстречал, ни ветви,
Что были бы в такой чести у света
Верховного и презирали время.

И чувств моих не охладило время,
И, вновь спеша туда, где слышал небо,
Влеком лучами сладостного света,
Я возвращался к вам, живые ветви,
И в дни, когда лежат во прахе листья,
И в дни, когда травой покрыты горы.

Поля дубровы, камни, реки, горы -
Bсе на земле преображает время;
И да простят мне дорогие листья,
Что многие круги свершило небо, -
И эти клеем смазанные ветви
Решил покинуть я при виде света.

Пленен лучами сладостного света,
Великие преодолел я горы,
Чтобы любимые увидеть ветви;
Теперь же краткий век, места и время
Иной стезей зовут меня на небо
И ждут плодов - не все ж цветы и листья.

Другие листья, блеск другого света,
Другой на небо путь, другие горы
Искать мне время и другие ветви.

CCXXXVII.


Не столь морскими существами волны
Населены, и небо над луною
Не столь усеяно звездами ночью,
Не столь обильны птицами дубровы
И травами - поляна или берег,
Сколь это сердце - думами под вечер.

Мне все желанней мой последний вечер,
Что у живой земли отнимет волны
И сон дарует мне и тихий берег:
Никто несчастней не был под луною,
Чем я, - тому свидетели дубровы,
В которых я блуждаю днем и ночью.

Я отдыха не знаю долгой ночью,
Вздыхаю - утро на дворе иль вечер,
Амуром превращен в жильца дубровы.
Покой найду, когда иссохнут волны,
И солнце поменяется с луною
Лучами, и увянет вешний берег.

Рождает боль живую каждый берег,
Я днем бреду в раздумьях, плачу ночью,
Не превзойден превратною луною.
Едва заря погаснет, что ни вечер
Вздыхает грудь, из глаз струятся волны,
Которым смыть под силу и дубровы.

Враждебны города, но не дубровы
Для дум, приют которых - этот берег
Высокий, где живые льются волны,
Когда я плачу безмятежной ночью,
И я на день не променяю вечер,
Не предпочту денницу пред луною.

Блажен пастух, что был любим Луною!
Мне спать бы рядом с ним в тени дубровы,
И та, кто близит мой последний вечер,
С Амуром и Луной на этот берег
Хоть до рассвета пусть пришла бы ночью,
А солнце бы навеки скрыли волны.

Ты завтра узришь волны под луною,
Родившаяся ночью песнь дубровы,
Ступив на берег дорогой под вечер.

CCLXVII.


Как быть, Амур? Печали нет предела.
О смерти мысль лелею:
Покинула Мадонна этот свет -
И сердце мне вернуть не захотела,
И ради встречи с нею
Прервать пора чреду жестоких лет.
Увы, надежды нет
При жизни положить конец разлуке.
Она ушла - и в муки
Отрады тайные превращены,
И безутешных слез глаза полны.

Ты знаешь о моей жестокой были,
О муке безысходной -
И ты меня жалеешь в первый раз,
Вернее - нас, ведь мы ладью разбили
О тот же риф подводный
И в темноте остались в тот же час.
Опишет ли рассказ
Мои страданья, им не уступая?
И ты, юдоль слепая,
Со мною плакать день и ночь должна,
Сокровища такого лишена.

Твоя единственная слава пала,
Но, мир неблагодарный,
Ты не заметил. Недостоин ты,
Чтобы Мадонна по земле ступала,
Затем что лучезарной
Небесной недостоин красоты.
А я из пустоты,
Которая вокруг простерлась грозно,
Зову Мадонну слезно,
От стольких упований сохранив
Лишь слезы, - только ими я и жив.

Стал горстью праха лик ее цветущий,
Что от всего земного
Нас отвлекал, но тлению чужда
Ее душа - под сенью райских кущей,
Свободна от покрова,
Что был на ней недолгие года;
И час пробьет, когда
Она, пленяя нас другим нарядом,
Предстанет нашим взглядам,
Святою, вечной красотой светла
И потому прекрасней, чем была.

Отрадою для мысленного взора
Там, где она желанна,
Мадонна благосклонно предстает;
И в гордом имени моя опора,
Звучащем постоянно
В груди моей, - мой сладостный оплот.
Амур меня поймет,
Он замечает - я не тот, что прежде:
Пришел конец надежде;
Но я надеюсь, что моя тоска
Видна и той, что к правде так близка.

Вы, дамы, что ее небесной статью
И жизнью восторгались
И юной грациозной красотой, -
Мне будет состраданье благодатью,
Как вы уже, наверно, догадались,
Но сострадание не нужно той,
Что обрела покой;
А я остался здесь, на поле сечи,
В душе внимая речи
Амура, - мне бы узел разрубить,
Но рад Амур меня разубедить:

"Покончи с болью, грудь твою сдавившей,
Ведь рай перед душою,
Не в меру страсти преданной, закрыт.
Мадонну почитают опочившей
Все, кроме нас с тобою.
Поверь, она к тебе благоволит,
И, зная, что звучит
В подлунной песнь, что славу ей приносит,
Она, вздыхая, просит,
Чтоб ты любви последний отдал долг -
Чтоб голос твой по-прежнему не молк".

Разумно сторонись
Веселых, не в пример тебе, компаний,
Но не беги страданий.
Напутственные не забудь слова,
Канцона, безутешная вдова.

CCCXXXI.


Бывало, дней моих живой родник
Мне часто приходилось покидать,
И бог любви не видел большей муки.
И на земле, и среди волн привык
Я сердце безутешное питать
Надеждою и памятью в разлуке.
Бросаю меч и поднимаю руки
Перед лицом Судьбы: увы, она
В минуту погубила упованья,
Одни воспоминанья
Душе оставя, и душа должна
Жить только ими, вечно голодна.

Как скороход без пищи, без питья
Влачится, спотыкаясь на ходу,
Через холмы, равниною, чащобой, -
Не так ли с той поры, как жизнь моя
Утратила волшебную еду,
В которую впилась - не дай, попробуй! -
Та, что при слове "жизнь" пылает злобой,
Я не могу бессилье превозмочь?
И рад бы смерти, и боюсь, что рано.
Как пелена тумана
Бежит от ветра яростного прочь,
Бегу из мира в гробовую ночь.

Амур свидетель: вряд ли дорожить
Я стал бы жизнью, если бы не та,
Кого мы оба светом величали.
Но срок пришел ее душе ожить
На небе, и с тех пор мечта моя -
Спешить за ней, чтоб нас не разлучали
Случайности. Однако плен печали
Мне предстоял - ведь я не разгадал
Другой совет Амура в милом взоре.
О горе мне! О горе!
Бывало, мир несчастным покидал,
Кто умереть счастливым опоздал.

В глазах, что были сердцу моему
Обителью, пока ревнивый Рок
Его оттуда злобно не изринул,
Амур с прискорбьем начертал, чему
Желаньем долгим я себя обрек,
Какой в прощальный день я жребий вынул.
О, если бы я этот мир покинул,
Покуда жизнь моя жива была!
Но Смерть пришла - и ей закрыла вежды.
О тщетные надежды!
Земля мое сокровище взяла.
Я жив, но жизнь без милой немила.

Плохую службу мне не сослужи,
Мой бедный разум, не оставь меня
В минуту рокового помраченья,
Прочел бы я во взоре госпожи:
"Ты на пороге горестного дня,
Отрады - в прошлом, впереди - мученья" -
И был бы рад земного облаченья
Лишиться первым и, освобожден
От ненавистной тесноты телесной,
В обители небесной
Увидел бы, что пуст Мадонны трон.
Но нет, - уйду, годами убелен.

Канцона, всем влюбленным говори:
"Ты счастлив? Так умри,
Пока тебе твой путь подлунный дорог,
И не ищи весомых отговорок".

CCCXXXII.


Удел счастливый мой, пора блаженства,
Златые дни, безоблачные ночи,
И вздохи нежные, и сладость лада
Моих латинских строф и новых песен
Внезапно вылились в печаль и в слезы,
И немила мне жизнь, и жажду смерти.

Жестокой, злой, неумолимой Смерти
Я говорю: Лишив меня блаженства,
Ты сделала моим уделом слезы,
И мрачны дни мои, унылы ночи.
Мучительные вздохи - не для песен,
И скорбь, моя сильней любого лада.

Где признаки утраченного лада?
В словах о муках, в помыслах о смерти.
Где пламя строф, где жар любовных песен,
В которых сердца чуткого блаженство?
Где о любви слова под сенью ночи?
И на устах и в думах - только слезы.

Мечта когда-то порождала слезы,
А сладостные слезы - сладость лада,
И, плача, долгие не спал я ночи,
Тогда как нынче слезы горше смерти,
Закрывшей взгляд, исполненный блаженства, -
Высокое начало низких песен.

Прекрасный взор, предмет любовных песен,
В последних песнях заменили слезы
Воспоминаний о поре блаженства,
И мысль рождает перемену лада,
И без конца взываю к бледной Смерти:
Прерви мои мучительные ночи!

Покинул сон томительные ночи,
Глухие звуки - новый признак песен,
В которых говорится лишь о смерти,
И что ни песня - в каждой слышны слезы.
Изменчивее не бывает лада
В стране любви, где начал я с блаженства.

Никто не знал подобного блаженства,
Никто сильней не страждет дни и ночи.
Двойная боль двойного просит лада,
Рождающего звуки скорбных песен.
Надежду прежних дней сменили слезы,
И смерть одна - лекарство против Смерти.

Убитый смертью, только волей Смерти
Увижу лик в обители блаженства,
Что вздохи делал сладкими и слезы -
Зефир и дождь под сенью нежной ночи:
Из светлых мыслей ткал я строфы песен
Любовного, возвышенного лада.

Когда, найдя опору в скорби лада,
Лауру смог бы я отнять у Смерти,
Как милую - Орфей звучаньем песен,
Я прежнее бы испытал блаженство!
А не найду - пусть мрак ближайшей ночи,
Закрыв истоки, остановит слезы.

Амур, уж много лет, как льются слезы,
Как скорбного не оставляю лада,
На лучшие не уповая ночи.
Поэтому я и взываю к Смерти
С мольбою взять меня в приют блаженства,
К той, без которой плачут строфы песен.

Взлети слова моих усталых песен
Туда, где неизвестны гнев и слезы,
Она, чья красота - небес блаженство,
Тотчас же новизну заметит лада,
Неузнаваемого волей Смерти,
Оставившей меня во мраке ночи.

Вы, кто в безоблачные верит ночи,
Кто пишет сам иль ждет любовных песен,
Глухой к моей мольбе скажите Смерти,
Страданий порту, где излишни слезы, -
Пусть отрешится от былого лада,
Что всех печалит, мне ж сулит блаженство.

Сулит блаженство после долгой ночи:
И лада скорбь, и безысходность песен,
И слезы - все уйдет с приходом Смерти.

CCCLIX.


Когда мой нежный, верный мой оплот,
Чтоб тяжких дней моих ослабить муку,
По левую стоит над ложем руку
И речь свою премудрую ведет,
Я с трепетом дерзаю в свой черед
Спросить: "Откуда ты, душа благая?"
Ветвь пальмы прижимая
И лавра ветвь к груди, она в ответ:
"Сюда, на этот свет
Я поспешила с неба эмпирея,
Тебя, мой безутешный друг, жалея".

Ответом ей - мой благодарный взор.
"Но для меня, - я говорю, - задача,
Что послужило знаком..." - "Волны плача,
Неиссякаемые с неких пор,
И вздохи, одолев такой простор,
Смущают мой покой в святом пределе.
Послушай, неужели
Ты огорчен, что я из мира зла
В мир лучший перешла?
Ты был бы этим счастлив беспримерно,
Любя меня признаньям соразмерно".

"Я плачу о себе, вообрази,
Лишь о себе, на муки обреченном,
Что ты взошла на небо, убежденном,
Как в том, что видит человек вблизи.
Господь бы не явил благой стези
Особе юной, полн благоволенья.
Будь вечного спасенья
Ты недостойна, редкая душа,
Что вознеслась спеша,
Свободна от одежд, в приют блаженства,
Высокое мерило совершенства.

Что, одинокому, помимо слез,
Мне остается при моем уделе?
Милей угаснуть было в колыбели,
Дабы не стать рабом любовных грез!"
"Зачем терзаться? - слышу я вопрос. -
Ты лучше бы крылам себя доверил
И суету измерил,
И этот плач любовный - тот же прах! -
На правильных весах
И радостно последовал за мною,
Вознагражден из двух ветвей одною".

"Нельзя ли мне, - я говорю тогда, -
Узнать, что ветви означают эти?"
Она: "Ты не нуждаешься в ответе,
Ты, чьим пером одна из них горда.
Победы символ - пальма. Навсегда
Над миром и собою одержала
Я верх и лавр стяжала,
Триумфа знак. Всевышний и тебе
С соблазнами в борьбе
Поможет, и, найдя защиту в Боге,
Найдешь меня в конце твоей дороги".

"Ужели очи вижу наяву,
Что солнцем были мне, и те же косы,
Чей пленник я?" - "Подобные вопросы
Напоминают глупую молву.
Бесплотная, на небе я живу;
Что ищешь ты, давно землею стало,
Но я тебе предстала
Такою, чтобы скорбь прошла твоя,
И верь, что стану я
Еще прекрасней и тебе дороже,
Тебя да и себя спасая тоже".

Я плачу, и она
Мне вытирает терпеливо щеки.
И вновь звучат упреки -
И камень был бы ими сокрушен.
И вдруг исчезли - и она, и сон.