Самойлов Д.С. Равноденствие. Стихотворения и поэмы

Самойлов Д.С.

Равноденствие

Содержание

Е. Осетров. Поэзия обычных слов
Стихотворения
Поэмы
- Ближние страны (Записки в стихах)
- Сухое пламя (Драматические сцены)

ПОЭЗИЯ ОБЫЧНЫХ СЛОВ

Схожесть биографий, житейских и общественных впечатлений, токи современности, пронизывающие воздух эпохи,— все это накладывает отпечаток на творения самых разных художников. В такое, например, понятие, как «поэты пушкинской плеяды», мы вкладываем вполне определенное содержание.

Принадлежа по возрасту и жизненным обстоятельствам к поколению поэтов, рожденных Великой Отечественной войной, Давид Самойлов пришел в литературу позднее, в конце пятидесятых начале шестидесятых годов. В ту пору им были произнесены печальные несуетные, выношенные слова: «Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал».

Первая книга Давида Самойлова «Ближние страны» вышла в свет в 1958 году Через шесть лет немалый промежуток! появился «Второй перевал». В 1970 году «Дни». И наконец, перед нами «Равноденствие» как бы итоговый сборник поэта. На мой взгляд, были и внешние и внутренние причины позднего «созреванид. плодов». Вспоминается давний поэтический афоризм, пущенный в речевой обиход Николаем Ушаковым: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь». Напряженные поиски, срывы, взлеты, неудачи, счастливые находки, то есть все, что характеризует автора, впервые проходящего врата Искусства, были где-то в неведомом. «Второй перевал» написан сложившимся поэтом, обладающим своим голосом, кругом своих тем, характерной ритмической интонацией. Цельность художественного облика не исключала, а, наоборот, предполагала дальнейшее развитие.

Что составляет предмет любви автора? Каков круг интересов Давида Самойлова?

Конечно, прежде всего война и все, что ей сопутствовало.

Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..

Признание искреннее, до некоторой степени объясняющее поздний прорыв слова, рожденного в муках. Воспоминания о войне пронизаны в стихах Давида Самойлова ощущением молодости; снежная пряжа зимы мирных лет напоминает дни войны,— «когда, бывало, я выбегал из блиндажа и вьюга плечи обнимала, так простодушна, так свежа».

Много места в творчестве поэта заняла тема поверженной гитлеровской Германии, увиденной взором солдата-победителя. Эти стихи убеждают нас в том, что автор обладает даром напряженного внимания, улавливающего жизнь во всей ее сложности и разнообразии.

Постепенно в стихах о войне стала возникать, а потом и неизменно соседствовать тема творчества. Лирический герой Самойлова, лежащий за пулеметом в обороне «на земле холодной», вспоминает о лире старика Державина. Но путь к собственному слову, нужному людям, пролег через десятилетия напряженного труда. «Жду, как заваленный в забое, что стих пробьется в жизнь мою. Бью в это темное, рябое, в слепое, в каменное бью». В напряженных поисках углублялся художественный облик поэта-филолога, приверженного к старым законченным архитектурным формам, стремящегося донести до читателя первородное значение, красоту и мощь будничной речи:

Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.

Перед нами законченная, лаконично сформулированная эстетическая программа, которой поэт следует довольно-таки строго. Анна Ахматова называла свою работу «святым ремеслом». Давид Самойлов подчеркнуто избегает какого-либо эпитета. Поэт не боится поделиться с читателем филологическим умозаключением в стихах: «И ветер необыкновенный, когда он ветер, а не ветр». Более того, поэт словно со стороны критически рассматривает стих и беспристрастно судит о его достоинствах и недостатках: «Стих небогатый, суховатый, как будто посох суковатый».

Поэта, приверженца законченных форм, восхищает гармоническая ясность, четкость линий архитектурных ансамблей на гранитных берегах Невы.

Весь город в плавных разворотах,
И лишь подчеркивает даль
В проспектах, арках и воротах
Классическая вертикаль.

Стихи, посвященные описанию ночной грозы, напоминают горельеф на портике классицистического здания, исполненный по античным мотивам.

Сочетая высокое и бытовое, личные воспоминания и размышления о психологии творчества, автор в непринужденной, естественной и музыкальной форме набрасывает штриховые абрисы своих замечательных современников, В этих портретах-миниатюрах большую роль играют пейзажные детали, высвеченные с разных сторон, показанные в движении. Сначала представляется несколько странным, что стихам об Анне Азйлатовой предпосланы в эпиграфе знаменитые строки Державина о военной песне-флейте «милого снегиря». Но, вчитываясь в стихотворение, понимаешь, что смысл его в перекличке поэтов, разделенных веками. Царскосельский сад вечная обитель русской поэзии, от Державина и Пушкина до поколения поэтов наших дней. Автор отлично знает, что цена истинной поэзии дорогая цена. Этим и объясняется внутренняя значительность, глубокая серьезность стихов, посвященных искусству.

В последнее время наши поэты часто обращаются к отечественной и мировой истории, хотя в свитке, который держит мудрая Клио, иные читают лишь то, что им хочется прочесть. Давиду Самойлову чуждо легкомысленное желание сводить в истории счеты с современностью. Равно далек поэт, обращаясь к мотивам истории, и от субстанциональной замкнутости в ее мучительных проблемах. Автор скорее интересуется живыми красками и звуками былого. Царю Ивану — властителю сухопутной державы в стихах Самойлова ночами снятся «морские птицы, и синева, и даль, и высота». Читатель видит, чувствует, как «колокол стозвонный раскачал звонарь». Меньшиков знаменитый светлейший князь Петровской эпохи, колоритная фигура русской истории показан в «Сухом пламени» так, словно он только что сошел с замечательного суриковского полотна.

Творческий портрет Давида Самойлова не будет выглядеть завершенным, если я не скажу о том, что поэт много и плодотворно работает, как переводчик. Книга его поэтических переложений вышла в серии «Мастера художественного перевода». Особенно много переводит он с польского, венгерского и чешского, выбирая то, что близко его жизненному восприятию и манере письма.

Музыкальные стихи Давида Самойлова, приверженного к строгим классическим формам, его лирико-философские и исторические размышления примечательное явление современной русской поэзии.

Евгений Осетров

СОРОКОВЫЕ

Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенъя похоронные
И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку...

А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!

1961

СЕМЕН АНДРЕИЧ

С. А. Косову

Помню! Синявинские высоты
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулеметы.
А три батальона там и лежат.
Помню! Мальчик простерт на талом
Снегу с простреленным животом.
Помню еще о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.
И все же были такие минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.

И ясно мне все без лишних вопросов,
И правильно все и просто вокруг.
А рядом Семен Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.

Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал, не читая.
Да что там читать, — говорил Семен,
Сворачивая самокрутку на ужин, —
Сам ты грамотен да умен,
Пропишешь как надо, — живем, не тужим.
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
С тобой мы полгода друг друга грели.
Семь раз в атаку ходил без страха,
И пули тебя, как святого, жалели.

Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие словно руки,
Скачут среди степной травы.
И кабы раньше про то узнать бы,
Что жизнь текла, как по лугу, ровно,
Какие бывали крестины и свадьбы,
Как в девках жила Пелагея Петровна.
Зори красными петухами,
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал брешет.
Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет,
Как в детстве думал про звон колокольный...
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!

Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемета.

И ты сказал по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.

Мой друг Семен, неподкупный и кровный!
Век не забуду наше прощанье.
Я напишу Пелагее Петровне,
Выполню клятвенное обещанье.

Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семен Андреич Косов
Один остался у пулемета.

И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвою раззвонят на всю округу.

И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни простого проще,
И хитрости в этом особой нету

1946

ТРЕВОГА

Долго пахнут порохом слова.
А у сосен тоже есть стволы.
Пни стоят, как чистые столы,
И на них медовая смола.

Бабы бьют вальками над прудом —
Спящим снится орудийный гром.
Как фугаска, ухает подвал,
Эхом откликаясь на обвал.

К нам война вторгается в постель
Звуками, очнувшимися вдруг,
Ломотой простреленных костей,
Немотою обожженных рук.

Долго будут в памяти слова
Цвета орудийного ствола.
Долго будут сосны над травой
Окисью синеть пороховой.

И уже ничем не излечим
Пропитавший нервы непокой.
«Кто идет?» — спросонья мы кричим
И наганы шарим под щекой.

1947

ОСЕНЬ СОРОК ПЕРВОГО

Октябрь бульвары дарит рублем...
Слушкй в подворотнях, что немцы под Вязьмой,
А радио марши играет, как в праздник,
И осень стомачтовым кораблем
Несется навстречу беде, раскинув
Деревьев просторные паруса.
И холодно ротам. И губы стынут.
И однообразно звучат голоса.

В тот день начиналась эпоха плаката
С безжалостной правдой: убей и умри!
Философ был натуго в скатку закатан,
В котомке похрустывали сухари.
В тот день начиналась эпоха солдата

И шли пехотинцы куда-то, куда-то,
К заставам, к окраинам с самой зари.

Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,
Как остров летучий, — в просторе, в свеченье.
И сухо вышагивали по мостовой
Отряды народного ополченья.
И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»
И снова привиделось, как на экране, —
Полет корабельный, и город, и дым
Осеннего дня, паровозов, окраин.

И было так трудно и так хорошо
Шагать патрулям по притихшим бульварам.
И кто-то ответил, что будет недаром
Слезами и кровью наш век орошен.
И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,
И снова из бронзы чеканил закат
Солдат, революционеров и граждан
В преддверье октябрьских баррикад.

1947

* * *

Жаль мне тех, кто умирает дома.
Счастье тем, кто умирает в поле,
Припадая к ветру молодому
Головой, закинутой от боли.

Подойдет на стон к нему сестрица,
Поднесет родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьется,
А вода из фляжки мимо льется.

Он глядит, не говорит ни слова,
В рот ему весенний лезет стебель,
А вокруг него ни стен, ни крова,
Тольмо облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает,
Что смертельна рана пулевая.
...Долго ходит почта полевая.

1949

ДЕРЕВЯННЫЙ ВАГОН

Спотыкался на стыках,
Качался, дрожал.
Я, бывало, на нарах вагонных лежал.
Мне казалось вагон не бежал, а стоял,
А земля на какой-то скрипучей оси
Поворачивалась мимо наших дверей,
А над ней поворачивался небосвод.
Солнце, звезды, луна,
Дни, года, времена...
Мимо наших дверей пролетала война.

А потом налетали на нас «мессера».
Здесь не дом, а вагон,
Не сестра медсестра,
И не братья, а братцы,

Спасите меня!
И на волю огня не бросайте меня!

И спасали меня,
Не бросали меня.
И звенели ладонь о ладонь буфера,
И состав
Пересчитывал каждый сустав.
И скрипел и стонал
Деревянный вагон.
А в углу медсестра пришивала погон.

А в России уже начиналась весна.
По откосам бежали шальные ручьи.
И летели недели, года, времена,
Госпитальные койки, дороги, бои,
И тревоги мои, и победы мои!

1951

ПЕРЕБИРАЯ НАШИ ДАТЫ

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.

1961

* * *

С. Б. Ф.

Слава богу! Слава богу,
Что я знал беду и тревогу!
Слава богу, слава богу —
Было круто, а не отлого!

Слава богу!
Ведь все, что было,
Все, что было, — было со мною.
И война меня не убила,
Не убила пулей шальною.

Не по крови и не по гною
Я судил о нашей эпохе.

Все, что было, — было со мною,
А иным доставались крохи!

Я судил по людям, по душам,
И но правде, и по замаху.
Мы хотели, чтоб было лучше,
Потому и не знали страху.

Потому пробитое знамя
С каждым годом для нас дороже.
Хорошо, что случилось с нами,
А не с теми, кто помоложе.

1961

* * *

Луч солнца вдруг мелькнет, как спица.
Над снежной пряжею зимы...
И почему-то вновь приснится,
Что лучше мы, моложе мы,

Как в дни войны, когда, бывало,
Я выбегал из блиндажа
И вьюга плечи обнимала,
Так простодушна, так свежа;

И даже выстрел был прозрачен
И в чаще с отзвуками гас.
И смертный час не обозначен,
И гибель дальше, чем сейчас...

1961

СТАРИК ДЕРЖАВИН

Рукоположения в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил...
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулеметом я лежал своим.
Это не для самооправданья:
Мы в тот день ходили на заданье
И петом в блиндаж залезли спать.
А старик Державин, думая о смерти.
Ночь не спал и бормотал: «Вот черти!
Некому и лиру передать!»

А ему советовали: «Некому?
Лучше б передали лиру некоему
Малому способному. А эти,
Может, все убиты наповал!»
Но старик Державин воровато
Руки прятал в рукава халата,
Только лиру не передавал.

Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.
Что-то молча про себя загадывал.
(Все занятье — по его годам!)
По ночам бродил в своей мурмолочие,
Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше. Не отдам!

Выл старик Державин льстец в скаред,
И в чинах, но разумом велик.
Знал, что лиры запросто не дарят.
Вот какой Державин был старик!

МОСТ

Стройный мост из железа ажурного,
Застекленный осколками неба лазурного.

Попробуй вынь его
Из неба синего —
Станет голо и пусто.

Это и есть искусство.

1952

1 АПРЕЛЬ

Словно красавица, неприбранная, заспанная.
Закинув голову, забросив косы за спину,
Глядит апрель на птичий перелет
Глазами синими, как небо и как лед.
Еще земля огромными глотками
Пьет талый снег у мельничных запруд,
Как ходоки с большими кадыками
Холодный квас перед дорогой пьют.
И вся земля — ходок перед дорогой —
Вдыхает запах далей и полей,
Прощался с хозяйкой-недотрогой,
Следящей за полетом журавлей.

1948

ПОДМОСКОВЬЕ

Если б у меня хватило глины,
Я б слепил такие же равнины;
Если бы мне туч и солнца дали,
Я б такие же устроил дали.
Все негромко, мягко, непоспешно,
С глазомером суздальского толка —
Рассадил бы сосны и орешник
И село поставил у проселка.
Без пустых затей, без суесловья
Все бы создал так, как в Подмосковье.

1948
^r

ПЕРВЫЙ ГРОМ

Стоят дубы с обнаженными сучьями,
Как молотобойцы с рукавами засученными,
Ударят кувалдой по пням-наковальням,
Откликнется роща громом повальным.
Как мехи, ветрами задышат тучи,
И мехи загудят, запоют, заревут.
И каленую молнию бросит подручный
Остывать,
Как подкову готовую,
В пруд.

1952

* * *

Я наконец услышал море, —
Оно не покладая рук
Раскатывало у Бомбори
За влажным звуком влажный звук.

Шел тихий дождь на побережье,
И, не пугая тишины,
Пел только мужественно-нежный,
Неутомимый звук волны.

Я засыпал под этот рокот.
И мне приснился сон двойной:
То слышал я орлиный клекот,
То пенье женщины одной.

И этот клекот, это пенье
И осторожный шум дождя
Сплелись на грани сновиденья,
То приходя, то уходя...

1956

НАД НЕВОЙ

Весь город в плавных разворотах,
И лишь подчеркивает даль
В проспектах, арках и воротах
Классическая вертикаль.

И все дворцы, ограды, зданья,
И эти львы, и этот конь
Видны, как бы для любованья
Поставленные на ладонь.

И плавно прилегают воды
К седым гранитам городским —
Большие замыслы природы
К великим замыслам людским.

1963

КРАСНАЯ ОСЕНЬ

Внезапно в зелень вкрался красный лист.
Как будто сердце леса обнажилось,
Готовое на муку и на риск.

Внезапно в чаще вспыхнул красный куст,
Как будто бы на нем расположилось
Две тысячи полураскрытых уст.

Внезапно красным стал окрестный лес
И облако впитало красный отсвет.
Светился праздник листьев и небес
В своем спокойном благородстве.

И это был такой большой закат.
Какого видеть мне не доводилось
Как будто вся земля переродилась
И я по ней шагаю наугад.

1961

ПЕРЕД СНЕГОМ

Я. Л-ву

И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождем.
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.

Под низким небом, тяжелей свинца.
Усталая вода сияет тускло.
Она устала быть самой собой.
Но предстоит еще утратить чувства.

Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а, как броня, звенеть.

Ну а покуда — в мире тишина.
Торчат кустов безлиственные прутья.
Распутица кончается. Распутья
Подмерзли. Но земля еще черна.
Вот-вот повалит первый снег.

1964

* * *

Был ливень. И вызвездил крону
А по иссякании вод,
Подобно огромному клену,
Вверху замерцал небосвод.

Вкруг дерева ночи чернейшей
Легла золотая стезя.
И — молнии в мокрой черешне —
Глаза.

1967

* * *

Вдруг обоймут большие шумы леса
И упадет к ногам кусок коры.
И февраля неистовая месса
На полнедели разведет хоры.

Такой зимы давно не выдавалось,
Подобной стужи не было давно,
Так широко и шумно не вздувалось
Деревьев грубошерстное рядно.

Давно и я не жил, забившись в угол,
Темно, как волопас или овчар.
И лишь в омешенье выдохов и гулов
Какое-то движенье различал.

Порой срывало провода с фаянса,
И нам: светили печка и свеча.
Мой пес пространства дымного боялся
И в конуре ворочался, рыча.

А лес, как бесконечный скорый поезд,
Летел, не удаляясь в темноту.
Я, наконец со скоростью освоясь,
В него вбегал, как в поезд на ходу

И мы летели в страшном напряженье.
Почти непостижимые уму.
Но только гулом было то движенье
И устремленьем дерева во тьму.

1969

2 ТЕЛЕГРАФНЫЕ СТОЛБЫ

Телеграфные столбы.
Телеграфные столбы.

В них дана без похвальбы
Простота моей судьбы!
Им шагать, и мне шагать
Через поле, через гать.
Вверх по склону. И опять
Вниз со склона.
Но не вспять.

По-солдатски ровный шаг
Через поле и овраг,
Вверх по склону — и опять

Вниз со склона. И опять
Вверх по склону на горбы..

Телеграфные столбы.
Телеграфные столбы.

1956

ЗРЕЛОСТЬ

Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют.
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.

И поздней славы шепоток
Немного льстив, слегка жесток,
И, словно птичий коготок,
Царапает, не раня.
Осенней солнечной строкой
Приходит зрелость и покой,
Рассудка не туманя.

И платят позднею ценой:
«Ах, у него и чуб ржаной!
Ах, он и сам совсем иной,
Чем мы предполагали!»
Спасибо тем, кто нам мешал!
И счастье тем, кто сам решал —
Кому не помогали!

1956

* * *

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
Я любил, размышлял, воевал.
Кое-где побывал, кое-что повидал.
Иногда и счастливым бывал.

Гнев меня обошел, миновала стрела,
А от пули — два малых следа.
И беда отлетела, как капля с крыла,
Как вода, расступалась беда.

Взял один перевал, одолею второй,
Хоть тяжел мой заплечный мешок.
Что же там, за горой? Что же там — под горой?
От высот побелел мой висок.

Сорок лет. Где-то будет последний привал?
Где прервется моя колея?
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
И не допита чаша сия.

* * *

Дождь пришел в городские кварталы,
Мостовые блестят, как каналы,
Отражаются в них огоньки,
Светофоров цветные сигналы
И свободных такси светляки.

Тихо радуюсь. Не оттого ли,
Что любви, и надежды, и боли
Мне отведать сполна довелось,
Что уже голова побелела
И уже настоящее дело
В эти годы во мне началось?

И когда, словно с бука лесного,
Страсть слетает — шальная листва,

Обнажается первооснова,
Голый ствол твоего существа.
Открывается графика веток
На просторе осенних небес,
И не надо случайных чудес —
Однодневок или однолеток.

Эй, листва! Постарей, постарей!
И с меня облетай поскорей!

1961

* * *

Хочется мирного мира
И счастливого счастья.
Чтобы ничто не томило,
Чтобы грустилось не часто.

Хочется синего неба
И зеленого леса,
Хочется белого снега,
Яриого, желтого лета.

Хочется, чтоб отвечало
Все своему назначенью:
Чтоб начиналось с начала,
Вовремя шло к завершению

Хочется шуток и смеха,
Где-нибудь в шумном скопище.
Хочется и успеха,
Но на хорошем поприще.

1961

* * *

Странно стариться, очень странно.
Недоступно то, что желанно.
Но зато бесплотное весомо —
Мысль, любовь и дальний отзвук грома
Тяжелы, как медные монеты,
Слезы, дождь...
Не в тишине, а в звоне
Чьи-то судьбы сквозь меня продеты.
Тяжела ладонь на ладони.

Даже эта легкая ладошка
Ношей кажется мне непосильной,
Непосильной даже для двужильной
Суетной судьбы моей...
Вот эта

В детских синих жилках у запястья.
Легче перышка, легче пряжи —
Эта легкая ладошка даже
Давит, давит, словно колокольня!
Раздавила пальцы, губы, сердце,
Маленькая, словно птичье тельце.

1962

* * *

Я рано встал. Не подумав,
Пошел, куда повели,
Не слушая вещих шумов
И гулов своей земли.

Я был веселый и странный,
Кипящий и ледяной,
Готовый и к чести бранной,
И к слабой славе земной.

Не ведающий лукавства,
Доверчивый ко словам,
Плутал я — не заплутался,
Ломал себя — не сломал.

Тогда началась работа
Характера и ума,
Восторг, и пот, и ломота,
Бессонница и луна.

И мука простого помола
Под тяжким, как жернов, пером.
И возле длинного мола
Волны зеленый излом...

И солоно все, и круто,
И грубо стало во мне.
И даже счастья минута.
И ночь. И звезды в окне.

1962

3 * * *

Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И все, что было зыбко,
Растрепано и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный.
И кажется, что город
Стоит ненаселенный, —

Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних.

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...

1963

ПАМЯТЬ

Е. Л.

Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют.
И ветер-память по ночам гудит.
Деревья-память целый день лепечут.
И там, в пернатой памяти моей,
Все сказки начинаются с «однажды».
И в этом однократность бытия
И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит.
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег
Летит и пасть не может.

* * *

И всех, кого любил,
Я разлюбить уже не в силах!
А легкая любовь
Вдруг тяжелеет
И опускается на дно.
И там, на дне души, загустевает,
Как в погребе зарытое вино.

Не смей, не смен из глуби доставать
Вое то, что там скопилось и окрепло!
Пускай хранится глухо, немо, слепо,
Пускай! А если вырвется из склепа,
Я предпочел бы не существовать,
Не быть...

* * *

Расставанье,
Век спустя после прощанья,
Ты звучишь во мне, как длинное стенанье,
Как стенанье ветра за стеной.
Расставанье,
Мне уже не нужное,
Стонешь ты, как женщина недужная.
Где-то за туманной пеленой.

Пробуждаюсь.
Вместе с пробужденном
Оборвался звук. Но странным пеньем
Я разбужен был. Так где оно?
Я однажды в детстве слышал это:
Женский вопль далеко до рассвета
Замиравший медленно вдали.
Мне казалось — это похищенье
Женщины. Куда ее влекли?

Так со мной бывает спозаранок,
Когда что-то нарушает сон.
Слышу похищенье сабинянок
Длинный, удаляющийся стон.

1968

4 ИЗ ДЕТСТВА

Я маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег...»

Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке дупгу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.

1956

ЦИРК

Отцы поднимают младенцев,
Сажают в моторный вагон,
Везут на передних сиденьях
Куда-нибудь в цирк иль кино.
И дети солидно и важно
В трамвайное смотрят окно.

А в цирке широкие двери,
Арена, огни, галуны.
И прыгают люди, как звери,
А звери, как люди, умны.

Там слон понимает по-русски,
Дворняга поет по-людски.
И клоун без всякой закуски
Глотает чужие платки.

Обиженный кем-то коверный
Несет остроумную чушь.
И вдруг капельмейстер проворный
Оркестру командует туш.

И тут верховые наяды
Слетают с седла на песок.
И золотом блещут наряды,
И купол, как небо, высок.

А детям не кажется странным
Явление этих чудес.
Они не смеются над пьяным,
Который под купол полез.

Не могут они оторваться
От этой высокой красы.
И только отцы веселятся
В серьезные эти часы.

1956

СКАЗКА

Мальчик строил лодку.
И построил лодку.
И поплыл по речке
В тихую погодку.
Лодка острым носом
Воду бороздила.
Облако дорогу
Ей загородило.

Мальчик въехал в облако,
В пышное, густое.
А за первым облаком
Облако второе,
Облако пушистое,
Облако из снега.

А за третьим облаком
Начиналось небо.

Мальчик плыл не речкою,
Мальчик плыл по Млечному,
По небу проточному
В сторону восточную.

Мальчик плыл по звездам,
К месяцу тянулся.
Покатался по небу
И домой вернулся.

1956

ЗОЛУШКА

Веселым зимним солнышком
Дорога залита.
Весь день хлопочет Золушка,
Делами занята.

Хлопочет дочь приемная
У мачехи в дому.
Приемная бездомная,
Нужна ль она кому?

Белье стирает Золушка,
Детей качает Золушка,
И напевает Золушка —
Серебряное горлышко.

В окне дорога зимняя,
Рябина, снегири.
За серыми осинами
Бледнеет свет зари.

А глянешь в заоконные
Просторы без конца
Ни пешего, ни конного,
Ни друга, ни гонца.

Посуду моет Золушка,
В окошко смотрит Золушка,
И напевает Золушка.
«Ох, горе мое, горюшко!»

Все сестры замуж выданы
За ближних королей.
С невзгодами, с обидами
Все к ней они да к ней.

Блестит в руке иголочка.
Стоит в окне .зима.
Стареющая Золушка
Шьет туфельку сама...

1951

АЛЕНУШКЕ

Когда настанет расставаться
Тогда слетает мишура...
Аленушка, запомни братца!
Прощай ни пуха ни пера!

Я провожать тебя не выйду,
Чтоб не вернулась с полпути.
Аленушка, забудь обиду
И братца старого прости.

Твое ль высокое несчастье,
Моя ль высокая беда?..
Аленушка, не возвращайся,
Не возвращайся никогда.

1960

ВЫЕЗД

Помню — папа еще молодой,
Помню выезд, какие-то сборы.
И извозчик лихой, завитой,
Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.

А в Москве — допотопный трамвай,
Где прицепом — старинная конка.
А над Екатерининским — грай.
Все впечаталось в память ребенка.

Помню мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем...

А Москва высока и светла.
Суматоха Охотного ряда.
А потом — купола, купола.
И мы едем, все едем куда-то.

Звонко цокает кованый конь
О булыжник в каком-то проезде,
Куполов угасает огонь,
Зажигаются свечи созвездий.

Папа молод. И мать молода.
Конь горяч, и пролетка крылата.
И мы едем незнамо куда —
Все мы едем и едем куда-то.

РИСУНОК

Марии Кросс

Как весело рисуют дети
Доверчивые чудеса
Не Истину и Добродетель,
А человечка или пса.

И пес неистов и оранжев,
В зубах зеленое: «Гав-гав!»
И, радуги разбудоражив,
Конь скачет о шести ногах.

А над конем летит сорока,
Летит дорога под коня,
Хохочет солнце кособоко,
И улыбается луна.

И челов ечек-огуречик
С овальным розовым брюшком,
Так беззаботен, так доверчив,
На том коне сидит бочком.

Он твердо знает, что доскачет,
Застенчивый до немоты,
И в руки маленьких циркачек
Положит красные цветы...

Дитя! От мыслей безрассудных
Меня чертою отдели.
Пусти, пусти меня в рисунок
И в добрам мире посели!

5 СЛОВА

Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет
Затертых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясенный гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.

©
Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.

1961

ВДОХНОВЕНЬЕ

Жду, как заваленный в забое,
Что стих пробьется в жизнь мою.
Бью в это темное, рябое,
В слепое, в каменное бью.

Прислушиваюсь: не слыхать ли,
Что пробиваются ко мне.
Но это только капли, капли
Скользят по каменной стене.

Жду, как заваленный в забое,
Долблю железную руду,
Не пробивается ль живое
Навстречу моему труду?..

Жду исступленно и устало,
Бью в камень медленно и зло...
О, только бы оно пришло!
О, только бы не опоздало!

1961

ТАЛАНТЫ

Их не ждут. Они приходят сами.
И рассаживаются без спроса.
Негодующими голосами
Задают неловкие вопросы.

И уходят в ночь, туман и сырость
Странные девчонки и мальчишки,
Кутаясь в дешевые пальтишки,
Маменьками шитые навырост.

В доме вдруг становится пустынно,
И в уютном кресле неудобно.
И чего-то вдруг смертельно стыдно,
Угрызенью совести подобно.

И язвительная умудренность
Вдруг становится бедна и бренна.
И завидны юность и влюбленность,
И былая святость неизменна.

Как пловец, расталкиваю ставни
И кидаюсь в ночь за ними следом,
Потому что знаю цену давним
Нашим пораженьям и победам...

Приходите, юные таланты!
Говорите нам светло и ясно!
Что вам — славы пестрые заплаты!
Что вам — низких истин постоянство!

Сберегите нас от серой прозы,
От всего, что сбито и затерто.
И пускай бесстрашно льются слезы
Умиленья, зависти, восторга!

1962

КРАСОТА

Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.

Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь, — что знает о творенье?

Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.

[

Она как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для нее никто не посторонний.

И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее значенье.
Которое себя не узнает.

1964

* * *

Дай выстрадать стихотворенье!
Дай вышагать его! Потом,
Как потрясенное растенье,
Я буду шелестеть листом.

Я только завтра буду мастер,
И только завтра я пойму,
Какое привалило счастье
Глупцу, шуту, бог весть кому, —
Большую повесть поколенья
Шептать, нащупывая звук,
Шептать, дрожа от изумленья
И слезы слизывая с губ.

1968

6 ЭЛЕГИЯ

Дни становятся все сероватей.
Ограды похожи на спинки железных кроватей
Деревья в тумане, и крыши лоснятся.
И сны почему-то не снятся.
В кувпшнах стоят восковые осенние листья,
Которые схожи то с сердцем, то с кистью
Руки. И огромное галок семейство,
Картаво ругаясь, шатается с места на место
Обычный пейзаж! Так хотелось бы неторопливо
Писать, избегая наплыва
Обычного чувства пустого неверья
В себя, что всегда у поэтов под дверью
Смеется в кулак и настойчиво трется,
И черт его знает — откуда берется!

Обычная осень! Писать, избетая неверья
В себя. Чтоб скрипели гусиные перья
И, словно гусей белоснежных станицы.
Летели исписанные страницы...
Но в доме, в котором живу я — четырехэтажном —
Есть множество окон. И в каждом
Виднеются лица.
Старухи и дети, жильцы и жилшш.
И смотрят они на мои занавески,
И переговариваются по-детски:
— О чем он там пишет? И чем он там дышиг⁵
Зачем он так часто взирает на крыпт.
Где мокрые трубы, и мокрые птицы,
И частых дождей торопливые спицы?..

А что, если вдруг постучат в мои двери и скажут: — Прочтите
Но только учтите,
Читайте не то, что давно нам известно,
А то, что не скучно и что интересно...
— А что вам известно?
— Что нивы красивы, что люди счастливы
Любовь завершается браком

И свет торжествует над мраком...
— Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.
— Валяйте! Садятся в молчании строгом.
И слушают.
Он расстается с невестой.
(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)
Невеста не ждет его. Он погибает.
И ало торжествует. (Соседка зевает.)
Сосед заявляет, что так не бывает,
Нарушены, дескать, моральные нормы
И полный разрыв содержанья и формы...
Постойте, постойте! Но вы же просили...
Просили! И просьба останется в силе...
Но вы же поэт! К моему удивленью,
Вы не понимаете сути явлений,
По сути любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.
Сапожник Подметкин из полуподвала,
Положим, пропойца. Но этого мало
Для литературы. И в роли героя
Должны вы его излечить от запоя
И сделать счастливым супругом Глафиры,
Лифтерши из сорок четвертой квартиры.

На улице осень... И окна. И в каждом окошке
Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.
Сапожник Подметкин играет с утра на гармошке,
Глафира выносит очистки картошки.

А может, и впрямь лучше было бы в мире,
Когда бы сапожник женился на этой Глафире?
А может быть, правда задача поэта
Упорно доказывать это:
Что любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.

БЕЛЫЕ СТИХИ

Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И скучающие рантьеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно.
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.

В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.

Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь —
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея — словно рука балерины,
Уши — словно чуткие листья,
Ноздри — словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.

Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседает озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.

— Кыш! воскликнули вдруг рантьеры.
Брысь! — вскричали злые старухи. —

Что такое — шляется лошадь,
Нарушая общий порядок! —
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.

Вот и все — ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь...

Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою:
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает.

1958

ГИТАРЫ

Базарный день.
Базарный гам.
И солнце бьет, как колотушка,
По утюгам,
По битюгам,
По медно-солнечным тазам;
Визжит свинья,
Свистит свистушка;
Лежит громоздкая ботва,
Как детский рот, свежа редиска,
Окорока как жернова,
И сколько шума, гама, писка!
Гогочет гусь,
Бубнит бидон,
Тележный скрип,
Горшечный звон,
И гул, и брань, и разговор,
И смех, и струнный перебор.

Приехал парень на базар.
А перед парнем сто гитар,
Гитар, разделанных в желток.
И он по деке тук и ток,
Потом по струнам треньк и бряк,
Чтоб не был брак,
Чтоб был товар!
Он перетрогал сто гитар
И, наконец, нашел одну
И сразу понял: вот она,
Как только ущипнул струну.
Ему народ кричит: «А ну,
Сыграл бы ты, милок, для нас!»
А парень, рыж и желтоглаз,
Спокойно говорит: «Сейчас!»

Он взял за горлышко гитару,
Смахнул аккорд один, другой.
На зависть целому базару
Струна запела за струной,
Тугая сталь залепетала.
И он прошелся для начала
По всем звучащим, всем семи,
Как бы кичась перед людьми.

И крынки загудели в тон,
Свистушки засвистели в такт.
Потом слегка запел бидон
И где-то отозвался конь.

Потом запел кузнечный мех,
Пила, за ней сковорода.
В такт зазвучали шум, и смех,
И брань, и вся белиберда.
И все ряды, и весь базар
Все сто рядов, все сто гитар.
Молочницы кричали в такт,
Лоточницы бранились в такт.
И все гитары в унисон
Играли вальс «Осенний сон».

Но скоро песня прервалась.
И говорили, расходясь:
«Ишь, Рыжий! Хорошо играл!
Не зря гитару выбирал!»

1960

ДОМ-МУЗЕЙ

Потомков ропот восхищенный.
Блаженной славы Парфенон!
Из старого поэта
...производит глубокое...
Из книги отзывов

Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта,
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать,
Это штора окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
Был ценителем жизни спокойной.
Это вот безымянный портрет.
Здесь поэту четырнадцать лет.
Почему-то он сделан брюнетом.

(Все ученые спорят об этом.)
Вот позднейший портрет удалой.
Он писал тогда оду «Долой»
И был сослан за это в Калугу.
Вот сюртук его с рваной полой
След дуэли. Пейзаж «Под скалой».
Вот начало «Послания к другу».
Вот письмо: «Припадаю к стопам...»
Вот ответ: «Разрешаю вернуться...»
Вот поэта любимое блюдце,
А вот это любимый стакан.
Завитушки и пробы пера.
Варианты поэмы «Ура!»
И гравюра. «Врученье медали».
Повидали? Отправимся дале.

Годы странствий. Венеция. Рим.
Дневники. Замечанья. Тетрадки.
Вот блестящий ответ на порядки
И статья «Почему мы дурим».

Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец
Им он был удостоен в Тулузе.

Этот выцветший дагерротип
Лысый, старенький, в бархатной блузе —
Был последним. Потом он погиб.

Здесь он умер. На том канапе.
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: «Хочется пе...»
То ли песен? А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед гробом!

Смерть поэта последний раздел.
Не толпитесь перед гардеробом...

1961
^г

ФОТОГРАФ-ЛЮБИТЕЛЬ

Фотографирует себя
С девицей, с другом и соседом,
С гармоникой, с велосипедом,
За ужином и за обедом,
Себя за праздничным столом,
Себя по окончанье школы,
На фоне дома и стены,
Забора, бора и собора,
Себя на фоне скакуна,
Царь-пушки, башни, колоннады,
На фоне Пушкина себя!
На фоне грота и фонтана,
Ворот, гробницы Тамерлана,
В компании н одного
Себя, себя... А для чего?

Он пишет, бедный человек,
Свою историю простую.
Без замысла, почти впустую,
Он запечатлевает век.
А сам живет на фоне звезд,
На фоне снега и дождей,
На фоне слов, на фоне страхов,
На фоне снов, на фоне ахов —
Ах! миг один — и нет его!
Запечатлел, потом истлел,
Тот самый, что неприхотливо,
Посредством линз и негатива
Познать бессмертье захотел.
А он ведь жил на фоне звезд!
И сам был маленькой вселенной,
Божественной и совершенной!
Одно беда был слишком прост.
И стал он капелькой дождя...
Кто научил его томиться,
В бессмертье громкое стремиться,
В бессмертье скромное входя?..

1963-1964

БЕРТОЛЬД ШВАРЦ

(Монолог)
Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах
Презрел людей за дьявольские нравы.
Я изобрел пылинку, порох, прах,
Ничтожный порошочек для забавы.
Смеялась надо мной исподтишка
Вся наша уважаемая братья:
«Что может выдумать он, кроме порошка?
Он порох выдумал! Нашел занятье!»
Да, порох, прах, пылинку! Для шутих,
Для фейерверков и для рассыпных
Хвостов павлиньих. Вспыхивает, — пых! —
И роем, как с небесной наковальни,

Слетают искры! О, как я люблю
Искр воркованье, света ликованье!..

Но то, что создал я для любованья,
На пагубу похитил сатана.
Да, искры полетели с наковален,
Взревели, как быки, кузнечные меха.
И оказалось, что от смеха до греха
Не шаг полшага, два вершка, вершок.
А я, — клянусь спасеньем, боже правый! —
Я изобрел всего лишь для забавы
Сей порох, прах, ничтожный порошок!
Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах,
Вас спрашиваю: как мне жить на свете?
Ведь я хотел, чтоб радовались дети.
Но создад не на радость, а на страх!
И порошочек мой в тугих стволах
Обрел вдруг сатанинское дыханье...
Я сотворил паденье крепостей,
И смерть солдат, и храмов полыханье.

Моя рука гляди! обожжена,
О господи, тебе, тебе во славу...
Зачем дозволил ты, чтоб сатана

Похитил порох, детскую забаву!
Неужто все, чего в тиши ночей
Пытливо достигает наше знанье,
Есть разрушенье, а не созиданье,
И все нас превращает в палачей?

ОПРАВДАНИЕ ГАМЛЕТА

Врут про Гамлета,
Что он нерешителен.
Он решителен, груб и умен.
Но когда клинок занесен,
Гамлет медлит быть разрушителем
И глядит в перископ времен.

Не помедлив, стреляют злодеи
В сердце Лермонтова или Пушкина.
Не помедлив, рубит гвардеец,
Образцовый, шикарный воин.
Не помедлив, бьют браконьеры,
Не жалея, что пуля пущена,
Гамлет медлит,

Глаза прищурив
И нацеливая клинок.

Гамлет медлит. И этот миг
Удивителен и велик.
Миг молчания, страсти и опыта,
Водопада застывшего миг.
Миг всего, что отринуто, проклято,
И всего, что познал и постиг.

Ах, он знает, что там, за портьерой,
Ты, Полоний, плоский хитрец.
Гамлет медлит застывшей пантерой,
Ибо знает законы сердец,
Ибо знает причины и следствия,
Видит даль за ударом клинка,
Смерть Офелии, слабую месть ее
Все, что будет потом,
На века.

Бей же, Гамлет! Бей без промашки!
Не жалей загнивших кровей!
Быть — не быть лепестки ромашки.
Бить так бить! Бей, не робей!

Не от злобы, не от угару,
Не со страху, унявши дрожь, —
Доверяй своему удару,
Даже если себя убьешь!

ПРЕДМЕСТЬЕ

Там наконец, как пуля из ствола,
Поезд метро вылетает из-под земли.
И вся округа наклонна.

Там дивная церковь,
Оранжевая с белым,
Слегка накреняясь, как в танце на льду.
Медленно откатывается вбок.

Там, в поредевших рощах,
Белые дома —
Макеты рационального воображения.
Но земля не занята городом.

Там воздух листвен.
Там иволга садится на балкон.

Там балконные двери —
Летки человечьего пчельника.
Вечером светятся окна
Пузырьками искусственных сотов.

Там ветер намывает флаг
И свежее полотнище, пахнущее арбузом,
Хлобыщет небо.

1967

НОЧНОЙ СТОРОЖ

В турбазе, недалеко от Таны,
Выл необычный ночной сторож.
Говорили, что ночью он пишет ноты
И в котельной играет на гобое.
Однажды мы с ним разговорились
О Глюке, о Моцарте и о Гайдне.
Сторож достал небольшой футлярчик
И показал мне гобой.
Гобой лежал, погруженный в бархат,.
Разъятый на три неравные части.
Черный, лоснящийся и холеный,
Как вороные в серебряной сбруе
Сторож соединил трубки,
И черное дерево инструмента
Отозвалось камергерскому блеску
Серебряных клапанов и регистров.
Я попросил сыграть. И сторож
Выдул с легкостью стеклодува
Несколько негромких пассажей...
Потом он встал в концертную позу
И заиграл легко, как маэстро,
Напало моцартовского квартета.
Но вдруг гобой задохнулся и пискнул.
И сторож небрежно сказал: «Довольно!»
Он не мог играть на гобое,
Потому что нутро у него отбито.
И легкие обожжены войною.
Он отдышался и закурил...

Вот почему ночной сторож
Играет по ночам в котельной,
А не в каком-нибудь скромном джазе,
Где-нибудь в загородном ресторане.

Благодарите судьбу, поэты,
За то, что вам не нужно легких,
Чтоб дуть в мундштук гобоя и флейты,
Что вам не нужно беглости пальцев,

Чтоб не спотыкаться на фортепиано, —
Что вам почти ничего не нужно,
А все, что нужно,
Всегда при вас.

1968

ФЕЙЕРВЕРК

Музыкантам, музыкантам
Было весело играть.
И под небом предзакатным
Трубам весело спять.

Но окрестности темнели,
Угасал латунный сверк.
И когда сомкнулись ели,
Вдруг ударил фейерверк.

С треском, выстрелом и шипом
Он распался на сто звезд.
Парни в танце с диким шиком
Мяли девушек, как воск.

И опять взлетел над парком
Фейерверк и прянул вниз.
И тогда с тревожным парком
Галки стаями взвились.

И рассыпалися черным
Фейерверком, прянув вверх.
Но хвостом разгоряченным
Вновь распался фейерверк.

Светла начали крутиться,
Поднимаясь к небесам.
И тогда другие птицы
Заметались по кустам.

Ослепленные пичуги
Устремлялись от огней,
Трепыхаясь, словно чубы
Перепуганных коней.

И тогда взлетел Огромный,
Словно лопнуло стекло.
И сияющей короной
Всплыло нежное Светло.

Как шатер Оно снижалось,
Озаряя небеса.
С тенью тень перемежалась,
Словно спицы колеса.

И последняя шутиха
Где-то канула на дно.
И тогда настало Тихо.
И надвинулось Темно.

Мы стояли, рот разинув,
И глядели долго вверх.
И, как битву исполинов,
Вспоминали фейерверк.

1968

КРЫЛЬЯ ХОЛОПА

Стоишь, плечами небо тронув,
Превыше помыслов людских,
Превыше зол, превыше тронов,
Превыше башен городских.

Раскрыты крылья слюдяные,
Стрекозьим трепетом шурша.
И ветры дуют ледяные,
И люди смотрят, чуть дыша.

Ты ощутишь в своем полете
Неодолимый вес земли,
Бессмысленную тяжесть плоти,
Себя, простертого в пыли,

И гогот злобного базара,
И горожанок робких страх...
И божья и людская кара.
О, человек! О, пыль! О, прах!

Но будет славить век железный
Твои высокие мечты,
Тебя, взлетевшего над бездной
С бессильным чувством высоты.

1 СОФЬЯ ПАЛЕОЛОГ

Отмерено добро и зло
Весами куполов неровных.
О, византийское чело,
Полуулыбка губ бескровных!

Не доводом и не мечом
Царьград был выкован и слеплен,
Наивный варвар был прельщен
Его коварным благоленьем.

Не раз искусный богомаз,
Творя на кипарисных досках,
Его от разрушенья спас
Изображеньем ликов плоских.

И где пределы торжеству,
Когда добытую жар-птицу —
Везли заморскую царицу
В первопрестольную Москву.

Как шлемы были купола,
Они раскачивались в звоне.
Она яа сердце берегла,
Как белых ласточек, ладони.

И был уже неоспорим
Закон меча в делах условных...
Полуулыбкой губ бескровных
Она встречала Третий Рим.

1940

СТИХИ О ЦАРЕ ИВАНЕ

МЕЧТА О МОРЕ

Он видел лес,
Где распевают птахи
И где ночами ухают сычи.
И этот лес шумел, шумел в ночи.
И этот лес лежал до синя моря.

Он видел степь,
Где ястреб и орел
Ныряют в травы.
Холм за холм и дол за дол
Свободно уходили на просторе,
И эта степь легла до синя моря.

А моря он не видел никогда...
Ему ночами снилась синяя вода,
Над нею пена белая кипела,

И, словно степь, дышал ее простор.
И море пело, пело, пело,
Как по ночам поет дремучий бор.

И птицы снились не степные, не лесные —
Невиданные, новые, иные —
Не желтоглазый сыч,
Не серый беркут,
А птицы синеглазые морские,
Как гуси белокрылые, белы
И с клювами кривыми, как орлы.

Подобно морю,
Простиралась степь.
Подобно морю,
Волновались чащи.
И сны его тревожили
Все чаще.
Какие сны!
А им свершенья нет!

И государь державы сухопутной,
Бывало, просыпался.
Рядом с ним

Дышала женщина, как дышит море-
Но пахло духом смоляным, лесным,
И филин ухал в непроглядном боре-

А по лесным дорогам шли войска.
Шли ратники, скакали верховые.
Везли в санях припасы огневые,
И озирал просторы снеговые
Суровый воевода из возка.

О море, море русская мечта!
Когда еще тебе дано свершиться!
И государю но ночам не спится,
А чуть прикроет грозные зеницы,
Все чудятся ему морские птицы,
И синева, и даль, и высота!

ИВАН И ХОЛОП

Ходит Иван по ночному покою,
Бороду гладит узкой рукою.
То ль ему совесть спать не дает,
То ль его черная дума томит.
Слышно в посаде кочет поет,
Ветер, как в бубен, в стекла гремит-

Дерзкие очи в Ивана вперя,
Ванька-холоп глядит на царя.
— Иония, холоп непокорный и вор,
Что с государем ведешь разговор!
Думаешь, сладко ходить мне в царях,
Если повсюду враги да беда:
Турок и швед сторожат на морях,
С суши — ногаи, да лях, да орда.
Мыслят сгубить православных христьян,
Русскую землю зашали бы в гроб!
Сладко ли мне? вопрошает Иван.
— Горько тебе, — отвечает холоп.

— А опереться могу на кого?
Лисы-бояре да волки-князья.
С младости друга имел одного.
Где он, тот друг, и иные друзья?
Сын был наследник мне господом дан.
Ведаешь, раб, отчего он усоп?
Тяжко ли мне? — вопрошает Иван.
— Тяжко тебе, отвечает холоп.
— Думаешь, царь-де наш гневен и слеп,
Оп-де не ведает нашей нужды.

Знаю, что потом посолен твой хлеб,
Знаю, что терпишь от зла и вражды.
Пытан в застенке, клещами ты рван,
Царским клеймом опечатан твой лоб.
Худо тебе? вопрошает Иван.
Худо, ему отвечает холоп.

— Ты ли меня не ругал, не честил,
Врал за вином про лихие дела!
Я бы тебя, неразумный, простил,
Если б повадка другим не была!
Косточки хрустнут на дыбе, смутьян!
Криком Малюту не вгонишь в озноб!
Страшно тебе? вопрошает Иван.
Страшно! ему отвечает холоп.

Ты милосердья, холоп, не проси.
Нет милосердных царей на Руси.
Русь что корабль. Перед ней — океан,
Кормчий гляди, чтоб корабль не потоп!..
Правду ль реку? вопрошает Иван.
— Бог разберет, отвечает холоп.

СМЕРТЬ ИВАНА

Помирает царь, православный царь!
Колокол стозвонный раскачал звонарь.
От басовой меди облака гудут.
Собрались бояре, царской смерти ждут.
Слушают бояре колокольный гром:
Кто-то будет нынче на Руси царем?
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Гулкая медь,
Звонкая медь,
Как он захочет, так и будет греметь!

«Где же то, Иване, жены твои?»
«В монастырь отправлены,
Зельями отравлены...»
«Где же то, Иване, слуги твои?»
«Пытками загублены,
Головы отрублены...»
«Где же то, Иване, дети твои?»
«Вот он старший чернец,
Вот он младший птенец.
Ни тому, ни другому

Не по чину венец...»
«Где же, царь-государь, держава твоя?»
«Вот она, господи, держава моя...»

А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Он по сизой заре
Распугал сизарей.
Они в небе парят
Выше царских палат,
Они знать не хотят
Ни князей,
Ни княжат,
Ни царей,
Ни царят.

Лежит Иван, в головах свеча.
Лежит Иван, не молитву шепча
Кажется Ивану, что он криком кричит.
Кажется боярам, что он молча лежит.
Молча лежит, губами ворожит.
Думают бояре: хоть бы встал он сейчас.
Хоть потешил себя, попутал бы он нас!

А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Раскачалась звонница
Донн-донн!
Собирайся, вольница.
На Дон, на Дон!
буйная головушка.
Смелю не проси!..
Грозный царь преставился на Руси.
Господи, душу его спаси...

1947-1957

КОНЕЦ ПУГАЧЕВА

Вьются тучи, как знамена,
Небо двета кумача.
Мчится конная колонна
Вить Емельку Пугача.

А Емелька, царь Емелька,
Страхолюдина-бандит,
Бородатый, пьяный в стельку,
В чистой горнице сидит.

Говорит: «У всех достану
Требушину из пупа.
Одного губить не стану
Православного попа.

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,
Кружку браги раздави.
И мои степные рати
В правый бой благослови!..»

Поп ему «Послушай, сыне!
По степи копытный звон.
Слушай, сыне, ты отныне
На погибель обречен...»

Как поднялся царь Емеля:
«Гей вы, бражники-друзья!
Или силой оскудели,
Мои князи и графья?»

Как он гаркнул: «Где вы, князи!» —
Как ударил кулаком,
Конь всхрапнул у коновязи
Под ковровым чепраком.

Как прощался он с Устиньей,
Как коснулся алых губ,
Разорвал он ворот синий
И заплакал, душегуб.

«Ты зови меня Емелькой,
Не зови меня Петром.
Выл, мужик, я птахой мелкой,
Возмечтал парить орлом.

Предадут меня сегодня,
Слава богу предадут.
Быть (на это власть господня!)
Государем не дадут...»

Как его бояре встали
От тесового стола.
«Ну, вяжи его, — сказали,
Снова наша не взяла».

1968

2 * * *

В переулке московском старинном,
Где луна заливает дворы стеарином,
Я люблю этот дом со столбами простыми,
А на доме —
Anna Domini —
По-латыни.
Может быть, перед тем как стоять на Сенате®»!,
Залетал сюда сокол
В гвардейском мундире
Из полнощной столицы.
И копыта будили отточенным цоком
Вылого счастливца времен государыни императрицы.

Да! Быть может, впервые
Залетели сюда бескорыстье в вольность России
И опять верховые
Спешили,
Суровою волей исполнясь,
И в полночь
Их кони разгневанные уносили.

О Россия!
Мы умели читать твое горе
В помутившемся взоре
Этих окон, осевших от времени.
О, свобода твоя
Не пришла из-за моря,
Нет! Она не без роду и племени!
Где-то рядом дышала она бескорыстьем,
Где-то рядом вещала она декабристам,
Чтоб потом воплотиться в Ленине.

В тот дом прилетали в метельном огне
Гройки-кони, как вьюги, легки.
И гремела музыка,
И свет был в окне...

Только в дальнем покое
Под детской щекою во сне
Были сжаты мальчишеские кулаки...
Лоб был чистый, высокий, суровый.
Спал ребенок
Вдали от гостей
Под мурлыканье няньки дворовой...
Отгремела
Цыганская музыка вьюги и тройки,
И жестокая шаль пала с плеч,
Откружив, отслужив...
Все ушло.
Только в дальнем покое
На койке
Спит мальчишка суровый,
Под подушку кулак подложив...

1948

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Везде холера, всюду карантины,
И отлущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
И в скудных окнах долгие дожди.

Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве бормотанье, вздор
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор.

Какая мудрость в каждом сочлененье
Согласной с гласной! Есть ли в том корысть?
И кто придумал это сочиненье!
Какая это радость перья грызть!

Выть, хоть ненадолго, с собой в согласье
Я поражаться своему уму!
Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?
Ей-богу, Пушкин, все равно кому!

И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье богу — ты свободен,
В России, в Болдине, в карантине...

ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА

Там Анна пела с самого утра
И нто-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
Позвольте мне чубук, я закурю.

Пожалуйте огня.
Благодарю.

А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты-.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»

Шел разговор о равенстве сословий.
Как всех равнять? Народы так бедны,
Заметил Пушкин, что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий
И посему дворянства назначенье —
Хранить народа честь и просвещенье.
О да, ответил Пестель, — если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
— Увы, ответил Пушкин, тех основ
Не пожалеет разве Пугачев...
— Мужицкий бунт бессмыслен... — За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана

Бараньей шкурой, хлевом и внном.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал:
«Анна! Боже мой!»

— Но, не борясь, мы потакаем злу, —
Заметил Пестель, — бережем тиранство.
Ах, русское тиранство — дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, —
Ответил Пушкин.
«Что за резвый ум, —
Подумал Пестель. Столько наблюдений
И мало основательных идей».
— Но тупость рабства сокрушает гений!
— На гения отыщется злодей, —
Ответил Пушкин.
Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор,
Об Азии, Кавказе, и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.
— Она, —
Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья,
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. —
Тут Пестель улыбнулся.
Я душой
Матерьялист, но протестует разум. —
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник —
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна..
Он вновь услышал распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»

1965

СВЯТОГОРСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Вот сюда везли жандармы
Тело Пушкина (о, милость
Государя!). Чтоб скорей,
Чтоб скорей соединилось
Тело Пушкина с душой
И навек угомонилось.

Здесь, совсем недалеко
От михайловского сада,
Мертвым быть ему легко,
Ибо жить нигде не надо.
Слава богу, что конец
Императорской приязни
И что можно без боязни
Ждать иных, грядущих дней.

Здесь, совсем недалеко
От михайловского дома,
Знать, что время невесомо,
А земля всего родней,
Здесь, совсем невдалеке
От заснеженной поляны,
От Тригорского и Анны,
От мгновенья Анны Керн;
Здесь на шаг от злой судьбы.
От легенд о счастье мнимом,
И от кухни, полной дымом,
И от девичьей избы.

Ах, он мыслил об ином,
И тесна казалась клетка...
Смерть! Одна ты домоседка
Со своим веретеном!

Вот сюда везли жандармы
Тело Пушкина... Ну что ж!
Пусть нам служит утешеньем
После выплывшая ложь,
Что его пленяла ширь,

Что изгнанье не томило...
Здесь опала. Здесь мошда.
Святогорский монастырь.

1968

3 ЗАБОЛОЦКИЙ В ТАРУСЕ

Мы оба сидим над Окою,
Мы оба глядим на зарю.
Напрасно его беспокою,
Напрасно я с ним говорю!

Я знаю, что он умирает,
И он это чувствует сам,
И память свою умеряет,
Прислушиваясь к голосам,

Присматриваясь, как к находке,
К тому, что шумит и живет...
А девочка-дочка на лодке
Далеко-далеко плывет.

Он смотрит умно и степенно
На мерные взмахи весла...
Но вдруг, словно сталь из мартена,
По руслу заря потекла.
Он вздрогнул... А может, не вздрогнул^
А просто на миг прервалась
И вдрзп' превратилась в тревогу
Меж нами возникшая связь.

Я понял, что тайная повесть,
Навеки сокрытая в нем,
Писалась за страх и за совесть,
Питалась водой и огнем.
Что все это скрыто от близких
И редко открыто стихам...
На соснах, как на обелисках,
Последний закат полыхал.

Так вот они наши удачи,
Поэзии польза и прок!..
— А я не сторонник чудачеств,
Сказал он и спичку зажег.
1958-1960

ШУБЕРТ ФРАНЦ

Ю. Л.

Шуберт Франц не сочиняет:
Запоется — зайоет.
Он себя не подчиняет,
Он себя не продает.

Не кричит о нем газета,
И молчит о нем печать.
Жалко Шуберту, что это
Тоже может огорчать.

Знает Франц, что он кургузый
И развязности лишен,
И, наверно, рядом с музой
Он немножечко смешон.

Жаль, что дорог каждый талер,
Жаль, что дома неуют.
Впрочем, это все детали,
Жаль, что песен не поют!..

Но печали неуместны!
И тоска не для него!..
Был бы голос! Ну а песни
Запоются! Ничего!

1961

СМЕРТЬ ПОЭТА

Что ж ты заводишь
Песнь военну.
Флейте подобно,
Милый снегирь?
Г. Державин
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андревны,
Но меня одолела тоска.
Деревянные дудки скворешен
Распевали. И месяц навешен
Был на голые ветки леска.

Провода электрички чертили
В небесах невесомые кубы.
А ее уже славой почтили
Не парадные залы и клубы,

А лесов деревянные трубы,
Деревянные дудки скворешен.
Потому я и был безутешен,
Хоть в тот вечер не думал о ней.

Это было предчувствием боли,
Как бывает у птиц и зверей.

Просыревшей тропинкою в поле,
Меж сугробами, в странном уборе
Шла старуха всех смертных старей.
Шла старуха в каком-чо капоте,,
Что свисал, как два ветхих крыла.
Я спросил ее: «Как вы живете?»
А она мне: «Уже отжила...»

В этот вечер ветрами отпето
Было дивное дело поэта.
И мне чудились пенье и звон.
В этот вечер мне чудились в лесе
Красота похоронных процессий
И торжественный шум похорон.

С Шереметьевского аэродрома
Доносилось подобие грома.
Рядом пели деревья земли:
«Мы ее берегли от удачи,
От успеха, богатства и славы,
Мы, земные деревья и травы,
От всего мы еа берегли».

И не ведал я, было ли это
Отпеванием времени года,
Воспеваньем страны и народа
Или просто кончиной поэта.
Ведь еще не успели стихи,
Те, которыми нас одаряли,
Стать гневливой волною в Дарьяае
Или ветром в молдавской степи.

Стать туманом, птицей, звездою
Иль в степи полосатой верстою
Суждено не любому из нас.
Стихотворства тяжелое бремя
Прославляет стоустое время.
Но ва это почтут не сейчас.

Ведь она за свое воплощение
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя превратить в певуна.

Вое на свете рождается в муке
И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И еще не очнулся на ветке
Зоревой царскосельский снегирь.

БЛОК. 1917

В тумане старые дворцы
Хирели.
Красногвардейские костры
Горели.
Он вновь увидел на мосту
И ангела и высоту,
Он вновь услышал чистоту
Свирели.

Не музыка военных флейт,
Не звездный отблеск эполет,
Не падший ангел, в кабарет
Взлетевший сбросить перья...
Он видел ангела, звезду,
Он слышал флейту, и на льду

Невы он видел полынью
Рождественской купелью.

Да, странным было для него
То ледяное рождество,
Когда солдатские костры
Всю ночь во тьме не гасли.
Он не хотел ни слов, ни встреч.
Немела речь.
Не грела печь.
Студеный ветер продувал
Евангельские ясли.

Волхвы, забившись в закутки,
Сидели, кутаясь в платки, —
Пережидали хаос.
И взглядывали из-за штор,
Как полыхал ночной костер,
Как пламя колыхалось.

•«Волхвы! Я понимаю вас!
Как трудно в этот грозный час
Хранить свои богатства,
Когда веселый бунтовщик

К вам в двери всовывает штык
Во имя власти и земли,
Республики и братства.

Дары искусства и наук,
Сибирских руд, сердечных мук,
Ума и совести недуг —
Вы этим всем владели.
Но это все не навсегда,
Есть только ангел и звезда,
Пустые ясли и напев
Той ледяной свирели».

Да, странным было для него
То ледяное рождество
Семнадцатого года.
Он шел и что-то вспоминал,
А ветер на мосту стенал,
И ангел в небе распевал:
«Да здравствует свобода!»

На мосте грелись мужики,
Веселые бунтовщики.
Их тени были велики.

И уходили патрули
Вершить большое дело.
Звезда сияла. И во мгле
Вдали тревогу пел сигнал.
А рядом «Интернационал»
Свирель тревожно пела.
Шагал патруль. Вот так же шли
В ту ночь седые пастухи
За ангелом и за звездой,
Твердя чужое имя.
Да, странным было для него
То ледяное рождество,
Когда солому ветер греб
Над яслями пустыми.
Полз броневик. Потом солдат
Угрюмо спрашивал мандат.
Куда-то прошагал отряд.
В котле еда дымилась.
На город с юга шла метель.
Замолкли ангел и свирель.
Снег запорашивал купель.
Потом звезда затмилась...

1967

СОЛОВЬИ ИЛЬДЕФОНСА КОНСТАНТЫ

Ильдефонс Константы Таллинский дирижирует соловьями:
Пиано, пианиссимо, форте, аллегро, престо!
Время действия ночь. Она же и место.
Сосны вплывают в небо романтическими кораблями.

Ильдефонс играет на скрипке, потом на гитаре.
И снова на скрипке играет Ильдефонс Константы Галчинокий.
Ночь соловьиную трель прокатывает в гортани.
В честь прекрасной Натальи соловьи поют по-грузински.

Начинается бог знает что: хиромантия, волхованье!
Зачарованы люди, кони, звезды. Даже редактор,
Хлюпая носом, платок нашаривает в кармане,
Потому что еще никогда не встречался с подобным фактом.

Константы его утешает: — Ну, что распустили нюни!
Ничего не случилось. И вообще ничего не случится!
Просто бушуют в кустах соловьи в начале июня.
Как они чисто поют! Послушайте: ах, как чисто!

Яльдефонс забирает гитару, обнимает Наталью,
И уходит сквозь сиреневый куст, и про себя судачит:
Это все соловьи. Вишь, какие канальи!
Плачут, черт побери. Хотят не хотят — а плачут!..»

БЛИЖНИЕ СТРАНЫ

(Записки в стихах)

Я возмужал
Среди печальных бурь.
А. Пушкин

Подступы

1

Человечек сидит у обочины,
Настороженный, робкий, всклокоченный.
Дремлет. Ежится. Думает. Ждет.
Скоро ль кончится эта Вторая
Мировая война?
Не сгорая,

Над Берлином бушует закат.
Канонада то громче, то глуше...
Матерь божья, спаси наши души,
Матерь божья, помилуй солдат.

Ночью шли по дороге войска.
И шоссейка, как зал после бала,
Неуютна, длинна и пуста:
Банки, гильзы, остатки привала.
Сквозь шпалеры деревьев устало
Льется наискось странный, двойной
Свет, рожденный зарей и войной.
Сон глаза порошит, словно снег.
Человечек вздремнул у кювета.
Вдруг машина, солдаты.
А это
Кто такой?
Да никто. Человек. —
Щекотнул папиросный дымок.
Итальянец и сам бы не мог
Дать ответ на вопрос откровенный.
Он никто: ни военный, ни пленный,
Ни гражданский. Нездешний. Ничей.

Приоткрыв свои веки усталые,
Он покорно лепечет: «Италия!»

Лешка Быков, насмешник и хват,
Молча скинул с плеча автомат,
Снял котомку, где пара портянок,
Старый песенник, соль в узелке
И портреты крестьян и крестьянок
Запеленаты в чистом платке,
Целлулоидовый воротничок,
Нитки, мыло, табак и так далее.
На, бери, заправляйся, Италия!
Хлеба нету, одни сухари.
Ничего, не стесняйся, бери, —
Страх прошел. Итальянец встает
И лопочет с комичным поклоном.
Старшина говорит:
— Ну и клоун!
Тут и впрямь начинается цирк.
Итальянец, незнамо откуда,
Вынул зеркальце, бритву посуду,
Оселок, помазок. Чирк да чирк!
И ребята моргнуть не успели,
Как, буквально в секунду одну,

Итальянец побрил старшину
Ну и парень, — сказал старшина..
На шоссе загудела машина.
И опять от предместий Берлина
Донеслась канонадой война.
Было холодно. Мутно. Пустынно.
К небесам устремляя свой взгляд,
Итальянец шептал исступленно:
О, спаси наши души, мадонна,
Матерь божья, помилуй солдат!

2

Рассветало. Обычное утро,
Независимое от войны.
Мы слонялись без дела по хутору.
Мы до вечера были вольны
И не думали, что будет вечером.
Скучновато казалось разведчикам...
Немцев не было. Дом был пустой.
Дом просторный. Покрыт черепицей.
Двор квадратный. Сараи. Хлева.
Все добротное бороны, плуги...
А над нами текла синева,

Тучки плыли, как белые струги,
И весна предъявляла права.

Мы на солнышке грелись. И вдруг
В воротах появилась корова.
Не спеша огляделась вокруг.
Удивилась. Моргнула глазами.
И понюхала воздух.
Мой друг
Старшина засмеялся: здорово!
И тогда обернулась корова,
И, мыча простодушное «му»,
Осторожно шагнула к нему
— Ишь признала! Нашла земляка!
Мы смеялись, держась за бока,
А корова мычала простецки
И глазами моргала по-детски.
Старшина усмехнулся хитро:
— Сопляки. Не понять вам скотину!
Он поднялся, забрался в машину
И достал для чего-то ведро.
А корова уже поняла
И поближе к нему подошла.

И доверчиво и благодарно
Перед ним замычала она,
Предлагая свои вымена.

Мы замолкли. Струя молока
Свежим звуком ударила в днище,
И в ведро потекло молочище,
Воркоча и пузырясь слегка,
Как ручей, как поток, как река...
Мы почтительно встали кругом,
И никак не могли наглядеться,
И дышали парным молоком,
Теплым запахом дома и детства,
Пьяным запахом пота, земли,
Разнотравья, ветров и соломы...

Было тихо. И только вдали
Вновь прошлись орудийные громы.

3

Вечер. Снова слегка моросит.
В доме, возле переднего края,
Мы сидим, шестерых провожая

На заданье. Задача ясна.
Ну, валяйте, — сказал старшина.
Перекурим, — сказали ребята.
Вдоль стены разместились горбато
Угловатые тени. Свеча
Их качала. И тени курили
Тень табачного дыма, с плеча
Не снимая теней автомата.
— Зря не суйтесь! Обратно — к рассвету,
В два пятнадцать мы пустим ракету...

Вышли. Ночь не казалась темна.
Мгла была лиловатой от зарев,
От сухих дальнобойных зарниц,
От бесшумных прожекторных бликов.
Ну, давай попрощаемся, Быков!
До свиданья.
Прощай!
(Я сказал:
«До свиданья». — «Прощай», — он ответил.)
Моросило. Строчил пулемет —
Немец ночь решетил с перепугу.
Шесть теней уходили по лугу,

Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед...
— Ты чего? вдруг опросил старшина.
— Ничего, —
За деревьями где-то
В небесах расплескалась ракета,
Свет разлился холодный, нагой,
Чем-то схожий с зеленой фольгой.
Тени плыли бесшумно и низко...
Где-то рядом смеялась связистка,
Балагурил веселый басок.
Ну ступай. Отдохнул бы часок.
Быков должен вернуться к рассвету.
В два пятнадцать мы пустим ракету, —
Ночь вокруг не казалась темна.
Становилось прохладно и сыро.
Между прочим, — сказал старшина, —
Дней пяток остается до мира...

...Я ночую в разрушенном доме
С изреченьем в ореховой рамке:
«Здесь ты дома, оставь все заботы».
Здесь я дома... На улице танки
Громыхают, гудят самолеты.
Дом разрушен, и пулей пробита

Эта заповедь чуждого быта.
За стеной, чтобы нас не тревожить.
Осторожно рыдает хозяйка.
Муж ее, лысоватый мужчина,
Перепуган, хотя и не слишком.
У него есть на это причина.
Он запасся полезным письмишком —
На обычном тетрадном листочке
Три-четыре корявые строчки:

«Етот немец Фриц Прант, разбомбенный,
Был хороший, не делал худого.
Я жила у них. Оля Козлова».
Этот немец Фриц Прант Разбомбенный
Предложил мне дурного винишка
И заботливо спрятал письмишко.
Я улегся на старом диване.
Черт с ним, с Прантом. Не вредно соснуть.
Ночь бомбило. Мне снилась бомбежка...

...Три часа. Возвратится ли Лешка?
Ждем в окопчике... Ждем. Небосвод

Чуть светлей. Бой смещается к югу...
Пять теней возвращались по лугу,
Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед.

Лешки Быкова не было.

Баллада о конце Гитлера

...Все диктаторы веруют в чудо.
В десяти километрах отсюда,
Под землею, под толщей столицы,
Гитлер мечется зеленолицый...

В полумраке подземного зала
Он сидит, словно коршун больной.
И угрюмо стоят адъютанты,
Молчаливо стоят за спиной.

Сотрясается почва Берлина
От налета воздушных армад.
А эсэсовцы личной охраны
Пьют коньяк и жуют шоколад.

Приближаясь, гремит канонада,
Все слышней голоса батарей.
И несут сундуки с орденами,
Чтоб устроить завал у дверей.

В полумраке подземного зала,
Под крылами обвисших знамен,
Он сидит, словно коршун подбитый,
И кричит и кричит в микрофон.

Он опять обещает солдатам
Солнце славы и трубы побед.
Он сулит им полки и бригады,
Но полков у него уже нет.

Заклинает и кровью и волей,
Умоляет отречься от благ;
Ведь недаром с загробной невестой
Совершился мистический брак.

Он сулит ордена и награды,
Раздает офицерам чины...

Но уже провода микрофона
Двое суток отключены.

В полумраке подземного зала
Адъютанты угрюмо стоят.
И диктатор, не верящий в чудо,
Достает заготовленный яд.

Берлинский май

1

...Monat Mai! Месяц май!
И над нами
Небеса без конца и без края.
Лейб-гвардейские рощи в Потсдаме
Блещут всей амуницией мая.

Отдых! Отдых! Стоим у дороги,
Дышим запахом листьев и влаги,
Перед нами на длинной дороге —
Люди, люди, и флаги, и флаги
Всех цветов, и расцветок, и наций,
Как во время больших демонстраций.
Поглядим, что такое там, братцы,
Почему это у поворота
Собираются толпы народа?

2

Я увидел слепого тирольца.
Он стоял на шоссе без улыбки,
И дрожащим смычком, осторожно,
Он пиликал на старенькой скрипке.
И никто из прохожих-проезжих
Устоять перед скрипкой не мог:
Так звучал простодушный и нежный
Старомодный тирольский вальсок.
Что за музыка, музыка, музыка!
(Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!)
Вон с поляком танцует француженка,
Посмотри на нее, посмотри!
Долговязый голландец с бельгийкою,
Со словацкой девчонкой хорват,
С нашей девушкой круглоликою
Бывший пленный французский солдат.
Эта музыка! Ах, эта музыка!
Так и манит сплясать налегке.
Пляшет парень в забавном картузике,
Пляшет девушка в пестром платке.
Так все просто, открыто, доверчиво,
Так откинута прядь на висок.

Что ж, давайте кружиться до вечера
Под старинный тирольский вальсок.
(О, быть может, без умысла злого,
А вот так же, как этот вальсок,
Пресловутый напев крысолова
Всех детей за собою увлек.
Может, злобные бюргеры Гаммельна
Подозреньем смутили умы,
Может, все нам сказали неправильно,
Чтоб не верили музыке мы.)

3

Отдых! Отдых! Потсдамские парки
Высоки, как парадные залы.
В пышном замке заздравные чарки
Поднимают за мир генералы.

В городке открываются ставни.
С крыш снимаются белые флаги.
Вспоминая о битве недавней,
Мы внно наливаем из фляги.
Летний ливень бушует снаружи —
Он топочет, лопочет, лепечет

И охапками в синие лужи
Разноцветные радуги мечет.
Я-то думал, что радуги дома,
В Подмосковье, что здесь оно тише.
Вот и здесь от беспечного грома
Расклепались железные крыши.
Окна в гущу весеннего гуда!
Ишь какая кругом благодать!
Вот и кончено все.
А отсюда
До Парижа рукою подать!

Помолвка в Лейпциге

Город Лейпциг не очень разрушен.
Город Лейпциг почти что радушен.
В нешикарной гостинице «Опель»
Пьем мы водку, и пиво, и доппель.
(Доппель-кюммель спиртяга с мятой.}
Я сижу в гимнастерке помятой,
Целый день отчего-то страдаю,
Словно болен и словно не болен —
Почему-то судьбой недоволен.

Вот окончено главное дело,
Вот и юность моя пролетела!
Все победы мои отгремели,
И салюты мои отпылали.
Отмахало мое поколенье
Годы странствий и годы ученья,
Да, испита до дна круговая,
Хмелем юности полная чаша
Отгремела война мировая —
Наша, кровная, злая, вторая.
Ну а третья уж будет не наша! .

В этом Лейпциге возле вокзала
У меня неплохая девчонка.
Пахнет мылом ее комнатенка.
Пахнет мятой ее одеяло.
Спим с ней вместе и пьем с ней нередко
(Инге нравится русская водка)
И меня уже знает соседка,
И тактично ведет себя тетка
(Тетке нравится русская водка
И мясная тушенка в придачу).
Я с моею девчонкой судачу,
Кое-как по-немецки болтаю,

Переврав падежи и артикли.
Мы друг к другу почти что привыкли:

Милой девочке нравится фюрер,
Инге нравится также Россия.
Англичане не нравятся Инге.
(Ах, интриги, оплошные интриги!)
«Мы могли бы разбить их совместно!
Впрочем, это не так интересно.
От политики люди устали,
Ею все человечество сыто.
Кто командует? Это детали.
Мы эпоха уюта и быта».

Инге хочется личного счастья,
Ей милей водевиль, а не драма...
У нее есть жених, между прочим,
Молодой букинист из Потсдама.
К ней он шествует в трепете сладком-
По Германии пешим порядком.
Ночью сызнова спать неохота.
И мне чудится в сумраке сером
Угловатая тень Дон-Кихота.
Он идет с деревянным торшером

По Германии полуразбитой,
Он грядет неустанно, упрямо,
Знаменосец уюта и быта,
Легендарный жених из Потсдама...
Он шагает один на просторе.
Ночь. Развалины. Филины. Волки...

Впрочем, мы с ним увиделись вскоре — .
Я был гостем у них на помолвке.
— Познакомься. Мой друг из Потсдама.
Вот кузина. А вот ее мама. —
Поражен моложавой матроной,
Я с улыбкой стою церемонной.
Мне жених, долговязый и рыжий,
Руку жмет, без ума от знакомства.
Мне прибор придвигает поближе —
Он, ей-богу, счастлив без притворства!
Инге нравится русская водка,
Тетке нравится русская водка —
Вся родня очарована водкой.
Я сижу с перезрелой красоткой,
И она задает мне вопросы,
Как по-нашему «масло» и «сало»:
(Шпек ист «сало» унд бутер ист «мало».)

— Масло! я поправляю устало. —
Масло, масло! И сало и сало! —
Два кита, два святых идеала.
И в глазах перезрелой матроны
Реют сливочные купидоны.

Выпиваю четвертую рюмку,
Жму украдкой кузинину руку.
Ах, ей-богу, не так уже худо,
Что мы все еще живы-здоровы.
Придвигаю какое-то блюдо,
Выпиваю: так будьте здоровы!
И жених не такой уж противный:
Он спортивный, инициативный.
Он поет, дирижируя вилкой.
Тетка лезет в тушенку без спроса.
Дама просит — «один бабироса».
Папироса! — цежу я с ухмылкой.

Мы сидим с женихом, словно братья,
Мы как будто полвека знакомы.
Нам невеста находит занятье:
Нам показывают альбомы.
Вот чертовски забавная штука!

Вся история этого дома!
Полтора или более века
Запрессовано в два полутома.

Вот какой-то страдающий Вертер
Начертал в предыдущем столетье:
«Ах, Матильда! Люблю вас до смерти!»
А вокруг голубочки и ветви.
Рядом вежливый почерк чинуши,
Кисло-сладкий, как мясо с брусникой,
Ниже роща рифмованной чуши,
Где любовь именуют «великой».
Дальше запах солдатских постоев:
Сто мундиров, наречий и наций
Расписалось, сей дом удостоив
Самых лучших своих аттестаций.
Вот француз, настоящий мужчина,
Нацарапал беспечно н браво:
Вив! (Да здравствует!) Родина, слава,
Император и некая Минна.
Ниже следуют шведы, поляки,
А потом пруссаки, австрияки,
Наконец как забор из еров,
Без единой калитки в заборе

Расписался Макар сын Петров:
«Чюдной барышне Лизе Авроре».
Дальше вновь положительный люд
Проповедники, негоцианты
Просвещенье, налоги и суд,
Шульцы, Мюллеры, Миллеры, Пранты
Век и вправду достоин хвалы!
Вера ш прочность и взгляд без опаски
Но голубок сменяют орлы —
Императорско-прусские каски:
Новобранцы и кадровики,
Инвалиды и отпускники,
Запасные ж фронтовики,
Батальоны, бригады, полки —
Человечество новой закваски.
Те же Мюллеры, Миллеры, Шмидты,
Что в трех войнах со славой убиты.
Инге! Дай-ка и я наугад
Напишу нзреченье простое:
«Фроляйн Инге! Любите солдат,
Всех, что будут у вас на постов».

Лейпциг ночью гораздо голей —
Лейпциг ночью почти что разрушен.

Поздно. Свет уже в окнах потушен.
Только слышны шаги патрулей.
Небеса высоки и темны,
Скупо падают метеориты.
Двери заперты, ставни прикрыты.
Людям хочется счастья, и быта,
И спокойствия, и тишины...

Я стою и гляжу на окно,
От него оторваться не в силах.
Тень мелькнула. Вот свет погасила
Погасила. И стало темно...
Вот и все. Небольшая беда,
Это все не имеет значенья,
Потому что ушли навсегда
Годы странствий и годы ученья.

Баллада о немецком цензоре

Жил в Германии маленький цензор
Невысокого чина и званья.
Он вымарывал, чиркал и резал
И не ведал иного призванья.

Он вынюхивал вредные фразы
И замазывал тушью чернила.
Он умы сберегал от заразы.
И начальство его оценило.

В зимний день сорок третьего года
Он был срочно направлен «нах Остен».
И глядел он из окон вагона
На снега, на поля, на погосты.

Было холодно ехать без шубы
Мимо сел, где ни дома, ни люда,
Где одни обгоревшие трубы
Шли, как ящеры или верблюды.

И ему показалась Россия
Степью, Азией — голой, верблюжьей.
То, что он называл «ностальгия»,
Было, в сущности, страхом и стужей.

Полевая военная понта,
Часть такая-то, номер такой-то,
Три стены, а в четвертой окошко,
Стол, л стул, и железная койка.

Ах, в России не знают комфорта!
И пришлось по сугробам полазать.
А работа? Работы до черта.
Надо резать, и чиркать, ж мазать.

Перед ним были писем завалы,
Буквы, строчки — прямые, кривые,
И писали друзьям генералы,
И писали домой рядовые.

Были письма, посланья, записки
От живых, от смешавшихся с прахом.
То, что он называл «неарийским»,
Было, в сущности, стужей и страхом.

Он читал чуть не круглые сутки,
Забывая поесть и побриться,
И в его утомленном рассудке
Что-то странное стало твориться.

То, что днем он вымарывал, чиркал,
Приходило и мучило ночью
Я каким-то невиданным цирком
Перед ним представало воочью.

Черной тушью убитые строки
Постепенно слагались в тирады:
«На Востоке, Востоке, Востоке
Нам не будет, не будет пощады...»

Текст слагался из черных мозаик,
Слово цепко хваталось за слово.
Никакой гениальный прозаик
Же сумел бы придумать такого.

Мысли длинные, словно обозы,
-Наезжали в углы мозговые,
И извилины слабого мозга
Сотрясались, как мостовые.

Он стал груб, нелюдим и печален
И с приятелями неприятен.
Он был несколько дней гениален,
А потом надорвался и спятил.

Он проснулся от страха и стужи
С диким чувством, подобным удушью.
Тьма была непрогляднее туши,
Окна были заляпаны тушью.

Он вдруг понял, что жизнь не бравада
И что существованье ничтожно.
И в душе его черная правда
Утвердилась над белою ложью.

Бедный цензор родился педантом.
Он достал небольшую тетрадку
И с правдивостью, то есть с талантом,
Все туда записал по порядку.

А наутро он взялся ретиво
За свое... нет, скорей за иное:
Он подчеркивал все, что правдиво,
И вычеркивал все остальное.

Бедный цензор, лишенный рассудка!
Человечишка мелкий, как просо!
На себя он донес через сутки
И был взят в результате доноса...

Жил-был маленький цензор в Германии
Невысокого чина и звания.
Он погиб, и его закопали,
А могилу его запахали.

Сквозь память

1

От Москвы до Берлина не близко.
Сколько лет, сколько жизней — не счесть
А обратно, считаю без риска,
Суток восемь, а может, и шесть.
Аккуратно упрятав гостинцы,
Словно плотники с летних работ,
Уезжают домой пехотинцы,
Всю войну отмахавший народ.
Наши проводы были недолги.
Протрубил «По вагонам!» горнист,
Марш ударили медные трубы,
А прощаться никто не пришел.
Прибежала одна собачонка
Непутевая, ростом с котенка.
Что ей в голову только взбрело:

Приблудилась, юлит под ногами.
Отгоняли ее и ругали.
А она хоть бы хны. Наконец
Из шестого вагона боец
Произнес:
— Залезай, кабыздошка!
Сразу видно — любовь не картошка. —
Так и взяли собачку с собой.
Барахло рассовали под нары,
И вагоны, войдя в колею,
Повели растата-растабары
Надоедную повесть свою.
Мимо шли черепичные крыши,
Чистоплотных деревьев строи,
И казалось, что гуще и выше
Травы там, где гремели бои.
Поезд начал мостами чеканить,
Придорожное эхо будить,
Потянулись вагоны сквозь память —
Раны старые вновь бередить,
Говорить про беду и про счастье,
Рваться в дебри забытых вестей...
Бранденбургские рощи, прощайте,
Провожайте незваных гостей!..

2

...Привыкаешь к колесному грому
Просыпаемся от тишины.
Где стоим? Далеко ли до дому?
Город чей? И которой страны?
Здесь теперь ошибиться нетрудно...
Тишина. На вокзале безлюдно.
Рассвело. Выхожу из вагона.
Ах, мне станция эта знакома!
Небольшой городишко на Варте,
Я здесь был в феврале или в марте.
Помню — ночью ввалились два взвода.
Непогода. Плутаем во мраке.
(Ночью так вас и пустят поляки!)
Вдруг бараки. Пустые бараки
За стеной небольшого завода.
Лезь под крышу! В тепле веселее!
— Эй, ребята, а здесь населеиье!
Потеснитесь-ка, местные жители!
Нас в компанию взять не хотите ли!..

Струйка света скользнула по стенам,
По углам, по фигурам согбенным

Стариков. Да, их было здесь двое,
Неподвижных, угрюмых и странных.
Я искал выраженье живое
Хоть одно в их чертах деревянных
Горя, ужаса, злобы, печали...
Кто такие? — спросил я. И глухо
Из угла отвечала старуха:
Он больной. Нас оттуда прогнали.
Все ушли. Мы дорогой отстали.

Это немцы! Мы видели многих:
Офицеров, солдат, генералов,
Смелых, вшивых, убитых, убогих,
Наглых, жалких, хвастливых, усталых,
А таких не видали ни разу.
Что ж! Германия рядом, ребята,
И, выходит, настала расплата!
Кто ж заплатит? Неужто вот эти?
Эти или немецкие дети?
Неужели же око за око?
О, не слишком ли это жестоко?

Мы молчали, стояли без слова.
Чуть дрожал огонек желтоватый.

И старуха глядела сурово,
И сурово глядели солдаты.
Разошлись, запахнулись в шинели,
И усталость сомкнула ресницы.
А старуха с незрячим сидели
Рядом с нами, как дряхлые птицы...

3

...Поезд мчится дорогою дальней,
Словно память летит сквозь года.
Рядом струйкою горизонтальной
Вдоль дороги текут провода.
Как тетрадь, разлинованы дали,
И записано в эту тетрадь
То, что некогда мы повидали,
Что пришлось обретать и терять.

Эх, и молодо-зелено было!
Сколько радости, ярости, пыла!
И не то, что в году сорок первом
В ледяном подмосковном окопе.
Мы войну повернули к победе,

Мы со славой идем по Европе.
И всего-то нам двадцать с немногим —
На два, на три годочка побольше.
Наша молодость мчится по Польше.
И в ушах, как воды воркованье,
Женский лепет, слова и названья —
То ли Луков поет, то ли Любень,
То ли Демблин звенит, словно бубен,
То Ленчица мелькнет, раззвенится
Возле Седлеца Конколевница.

Есть у Вислы село Змиювиско.
Там есть кузница пана Антона.
А жена у Антона Марыска,
Молодая, а пан уже старый.
Он хоть старый, Антон, да не хворый,
Ходит, бродит, шныряет глазами,
На дверях проверяет запоры —
Как бы люди чего не украли.
Ой, не пробуй ты, пане, запоры,
Мы солдаты, а вовсе не воры.
Ничего твоего нам не надо,
Уж сиди п глазами не рыскайГ
Дай словцом молодому солдату

Перекинуться с пани Марыской!
А Марыска поет на крылечке,
Словно звонкие нижет колечки,
И грустит голосок ее свежий:
«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»
А ночами гремят переправы
И войска ожидают приказа.
На плацдарме, левее Пулавы,
Танков, пушек и войск до отказа.
И январь неуютный, бесснежный...
«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»

4

На рассвете ударили пушки,
И, ломая узлы обороны,
Наши танки рванули с опушки,
И за ними пошли батальоны.
А рассвет был багров и огромен
И тяжелою тучей завален.
Он пылал, словно тысяча домен,
И гремел, как мильон наковален.
И под ним, как под сводами цеха,
Грохотала машина сраженья...

После долгих часов напряженья
Вдруг свободное чувство успеха.
И уже боевые порядки
Шли, не кланяясь перед снарядом.
И противник пошел без оглядки,
И войска покатились на Радом,
Растекаясь, как жидкая лава,
Не давая противнику драпать,
Шли на запад, на северо-запад
И на север, туда, где Варшава.

К ночи, где-то в районе Опочно,
Нарвались головные заставы
На засаду, засевшую прочно
Возле мостика у переправы.
Бой был краткий. Почти что мгновенный.
Нам достался один только пленный.
Что возьмете с солдата пехотного?
Номер части, фамилию ротного.
У него ведь совета не спрашивали,
Когда планы кампаний вынашивали.
Что он знает? Ни много, ни мало.
Что война его жизнь поломала,
Что схватила его, окрутила,

Обещала, но не заплатила.
Что он хочет? Он хочет покоя.
Да, покоя от жизни такой.
Он не верует в счастье людское.
Пусть хоть смерть но покой и покой!
Что он понял? Во всем виноваты
Те, кто головы им задурманили.
А еще виноваты солдаты —
Он и прочие люди Германии.
Он не ждет для себя снисхождения,
Пусть поступят, как нужным найдут.
Он готов за свои заблуждения
Быть расстрелянным (аллее капут!).
Он сидел, опустив свою голову,
Ждал решенья (гезагт унд гетан!)
И тогда я сказал Богомолову:
Что с ним делать, решай, капитан.
Нет людей — конвоировать пленного,
Да и много ли скажет он ценного?
Жизнь солдатская стоит немного.
Молвят слово — пойдешь под прицел.
В роли грозного господа бога

Перед пленным стоял офицер.
И сказал капитан Богомолов:
Дьявол с ним. Пусть живет этот олух!
Хоть вопрос для него и неясен,
Кто мы есть и на чем мы стоим,
Но для нас он уже не опасен.
Пусть идет восвояси, к своим!

Утро. Пленный идет через поле,
Рад, а может, не рад своей воле?..

Капитан Богомолов! Недаром
Ты почти что полгода комбат.
Ты имеешь четыре раненья,
Три контузии, пару наград.
И такое особое право
Жизнь дарить и на смерть посылать,
Что сумел бы по этому делу
Даже бога порой замещать.
Не такая уж сложная должность
Среди наших земных должностей.
Ты бы, может быть, лучше устроил
Этот мир из простейших частей.
Ты бы, может, судил справедливей,

Насадил благодать и докой.
Может, люди бы жили счастливей
Под твоею господней рукой...

Где ты нынче, комбат Богомолов?
Я один возвращаюсь домой...

5

Мимо сел, деревенек, костелов
Мчится поезд дорогой прямой.
Мчится поезд дорогою дальней,
Словно память летит сквозь года.
Рядом струйкою горизонтальной
Вдоль дороги текут провода —
Мимо клочьев осеннего дыма,
Мимо давних скорбей и тревог,
И того, что мной было любимо,
И того, что забыть я не мог.
Все хорошее или дурное,
Все добытое тяжкой ценой
Навсегда остается со мною,
Постепенно становится мной:

Все вобрал я и пулю, и поле,
Песню, брань, воркованье ручья...
Человек это память и воля.
Дальше тронемся, память моя!

На том берегу

1

Обжигаясь о жаркие листья,
Осень падает птицей с откоса.
В рощах, как в недостроенном доме,
Запах сырости и купороса,
Листья вьются багровые, ржавые.
Поезд мчится полями, дубравами.
Будит села, застывшие в спячке,
Будит станции и водокачки,
И вослед ему смотрят полячки
Деревенские пани лукавые...
Жду сегодня свиданья с Варшавою.
Вот прошло уже около года
После встречи короткой. И снова
Я взволнован.
А может, Ядвига
Выбегает встречать эшелоны?
Без платочка, в убогом пальтишке,
Плечи острые, как у мальчишки,
Шея тонкая, как у галчонка
Некрасивая, в общем, девчонка.
Помню, как нас она провожала.
Сколько дней с той поры пробежало!
Лешка Быков, сержант белозубый,
Хохотал:
Да куда тебе с нами!
Воевать не девчачья работа!
А кругом потешалась пехота:
— Как-нибудь довоюем и сами!
— Ишь влюбилась в сержанта, что кошка!
Ну и сукин же сын этот Лешка!
Лешка крикнул:
Ну, ладно! Довольно!
Жди, Ядвига, вернемся по войне!

Лешка Быков погиб под Марцаном,
Он уже не вернется «по войне».
Он под памятником деревянным

Спит, в немецкую землю зарытый,
Спит в Германии рядом с врагами,
Им убитыми, ими убитый.
Жизнь его была родине отдана,
Его тело земле было предано,
Ну а память — друзьями разобрана,
И тревожит меня столько лет она!..
Все записано в ней, словно в книге, —
Мне досталась глава о Ядвиге.

2

...Мы впервые вступили в Варшаву
Поздно ночью. Ни улиц, ни зданий.
Только камни да ветер шершавый,
Налетавший со звуком рыданий.
Ни домов, ни прохожих, ни света,
Только стены одни нежилые.
Мы стояли и ждали рассвета
В иностранной столице впервые.

Не пришлось побывать мне туристом
В городах зарубежных держав.
Мы стояли в разбитой Варшаве,

Автоматы невольно прижав.
И в холодном январском рассвете,
Возникавшем из зимних глубин,
Все казалось сперва лиловатым,
Только снег был слегка голубым;.
Словно соль, растравлявшая раны,
Он пропитывался зарей.
Обожженные зданья и храмы
Выли странны под снежной корой.
Но страшнее всего были окна
Сотни, тысячи, в каждой стене —
И рассветное зимнее небо,
Холодевшее в каждом окне.
Словно рты, закосневшие в крике, —
Окна Оо!
— окна — Аа!
— окна Уу!..
И дырявые теии, и блики
На снегу... на варшавском снегу...
И тогда я до ужаса ясно
Все увидел. Забыть не могу...

Это было на том берегу
Рядом. В¹ Праге. Отсюда два шага.

Там, за Вислою, — вон она, Прага.
Мы стояли на том берегу.
Здесь отчаянно билась Варшава,
Пред судьбою не павшая ниц,
Горемычная, злая гордячка,
Непокорнейшая из столиц.
Польский город и польское горе,
Польский гонор, и говор, и голод
Здесь легли раскаленной подковой.
А война — наковальня и молот.

Люди жили, служили, корпели,
Все терпели, что им суждено.
Но однажды суровое время
Кулаком постучалось в окно.
И тогда, как бойцы по тревоге,
Поднялись и пошли иа редут.
Ни отсрочек, ни белых билетов
В этот час никому не дадут.

Никуда не уйти человеку
От губительных дел и страстей,
От мостов, опрокинутых в реку,
От развеянных в прах крепостей.

Всюду танки корежат заборы,
Под лафетами гибнет трава.
И растут из мальчишек саперы,
А девчонки живут для вдовства.

Век берет человека за ворот,
Век велит защищать ему город,
Не отпустит его нипочем,
В дверь стучится, запоры ломает
И на выбор ему предлагает
Жертвой стать или быть палачом.
Он дает ему гордое право
Воевать, как воюет Варшава,
Умирать, не согнувшись в дугу,
И не жить, превратившись в слугу,
И не ждать — а идти на расправу

Это было на том берегу...

3

Там в одном осажденном квартале
Автоматы весь день стрекотали
И отрезанный немцем отряд

Был разбит, и у Вислы прижат,
И блокирован в полуподвале.
Десять ружей. Полсотни гранат
На исходе патроны. Стонали
Трое раненых в дальнем углу,
Остальные у окон лежали.
А эсэсовцы не торопились
И в соседних постройках копились,
Били изредка и наугад.
Утром сунулись и откатились.
Ожидали чего-то. Один
Из повстанцев, по виду рабочий,
Взял команду. Решили до ночи
Продержаться. Потом — пробиваться
Через Вислу Не выйдет? Ну что ж!
Будем здесь помирать не за грош!
А Ядвига пусть гибнет без муки.
Дать ей «вальтер». Патронов три штуки.
Так приставишь ко лбу и нажмешь...
Ясно?
— Ясно.
— Тогда — по местам!
И опять разошлись к амбразурам.
Рядом с ними Ядвига легла,

С любопытством немым озирая
Часть двора и обломки сарая,
Клен без кроны и дом без угла,
Битый камень, осколки стекла,
Запустенье, безлюдье.
И вдруг
Неожиданно внятно и четко
Прокричали команду
И вдруг
Даже воздух напрягся вокруг:
Батарея. Прямая наводка.
Ружья вбиты в плечо и в ладонь.
Щеки к жестким прикладам прижались.
«Дейчланд! Дейчланд!
(Огонь!)
...юбер аллее!»
«Дейчланд...
(Снова огонь!)
...юбер аллее!»
«Дейчланд, Дейчланд!»
(Огонь п огонь!)

Каждый нерв напряжен до предела,
Тишина прорвалась, как нарыв.

«Еще Польска...
(Разрыв!)
...не сгинела!»
«Еще...
(Снова разрыв!)
...не сгинела!»
«Не сгинела!»
(Разрыв и разрыв!)

Штукатурка скрипит на зубах.
На бинты не хватает рубах.
Артиллерия смолкла. Атака.
Оживают обломки сарая.
Клен без кроны. И дом без угла.
Пули градом обломки стекла.
И опять тишина гробовая.
Жить не хочется. Хочется пить.
Сердце замерло. Оцепенело.
«Еще Польска...
(Разрыв!)
...не сгинела!»
«Еще...
(Снова разрыв!)
...не сгинела!»

Артиллерия смолкла. Ползут.
Как зеленые змеи, ползут.
Ближе. Ближе. Все ближе. Все ближе...
Я их вижу. Прекрасно их вижу!
Но молчу. Но помочь не могу...
Это было на том берегу.

4

Ночью штаб Комаровского-Бура
Выходил, чтобы сдаться врагу.
Генерал безучастно и хмуро
Слушал то же, что слышали мы
Этой ночью, придя на прибрежье:
Средь прорезанной заревом тьмы
Перестрелка звучала все реже.
Реже. Глуше. Короче. Мрачней.
В отраженье багровых огней
Воды Вислы текли, словно лава.
Мы угрюмо стояли над ней...

А к рассвету замолкла Варшава.

Рубежи

1

Он отходит уже, этот дух,
Этот дых паровозного дыма,
Этот яблонный смех молодух
На перронах, мелькающих мимо;
Огуречный, ядреный рассол
На лотках станционных базаров;
Формалиновый запах вокзалов,
Где мешками заставленный пол
И телами забитые лавки,
Где в махорочном дыме и давке
Спят, едят, ожидают, скандалят,
Пьют, едят, ожидают и спят,
Балагурят, качают ребят,
Девок тискают и зубоскалят,
Делят хлеб и торгуют тряпьем.

Как Россия легка на подъем!
Как привыкла она к поездам
От японской войны до германской,
От германской войны до гражданской,
От гражданской войны до финляндской,

От финляндской до новой германской,
До великого переселения
Эшелонов, заводов, столиц
В степь, в Заволжье или Закамье,
Где морозов спиртовое пламя
Руки крючило без рукавиц.
Ну и после — от Волги к Берлину,
Всей накатной волной, всей войной,
Понесло двухколейной стальной
Эшелонную нашу былину.
Он отходит в преданье — вагон,
Обжитая, надежная хата,
Где поют вечерами ребята
Песни новых и старых времен,
Про Чапаева, про Ермака,
«Эх, вомроты, даешь пулеметы!..»,
«То не ветер...», «Эх, сад-виноград...»,
«Три танкиста», «Калину», «Землянку»,
«Соловьи, не будите солдат...»,
Вальс «Маньчжурские сопки», «Тачанку»...
Так мы едем в Россию, назад.
Сквозь вагонную дверь спозаранку
Видим — вот она, эта черта:
Здесь родная земля начата.

2

Как такое бывает не знаю;
Я почувствовал сердцем рубеж.
Та же осень стояла сквозная,
И луга и деревья все те ж.
Только что-то иное, родное,
Было в облике каждого пня,
Словно было вчера за стеною,
А сейчас принимало меня.
Принимало меня и прощало
(Хоть с себя не снимаю вины)
За былое, худое начало
И за первую осень войны...
А вокруг все щедрее и гуще
Звездопадом летела листва.
И сродни вдохновенью и грусти —
Чувство родины, чувство родства.
Голубели речные излуки,
Ветер прядал в открытую дверь...
Возвращенье трудней, чем разлуки, —
В нем мучительней привкус потерь.

3

Рано утром почуялся снег.
Он не падал, он лишь намечался.
А потом полетел, заметался.
Было чувство, что вдруг повстречался
По дороге родной человек.
А ведь это был попросту снег —
Первый снег и пейзаж Подмосковья.
И врывался в открытую дверь
Запах леса, зимы и здоровья.
А навстречу бежали уже
Нам знакомые всем до единого
Одинцово, Двадцатка, Немчиново,
Сетунь, Кунцево. Скоро Фили!
Мост. Москва-река в снежной пыли.

И внезапно запел эшелон.
Пели в третьем вагоне: «Страна моя!»
И в четвертом вагоне: «Москва моя!»
И в девятом вагоне: «Ты самая!»
И в десятом вагоне: «Любимая!»
И во всем эшелоне: «Любимая!»

Пели дружно, душевно, напористо
Все вагоны поющего поезда.

Паровоз отдышался и стал.
Вылезай! Белорусский вокзал!

1954-1959

СУХОЕ ПЛАМЯ

Драматические сцены

Действующие лица:

Александр Данилович Меншиков — светлейший кяязь.
Мария — его дочь.
Петр Второй — юный император.
Дмитрий Голицын, Петр Сапега, Иван Долгоруков, придворные.
1-й мастеровой, 2-й мастеровой, бабка, молодуха, солдат, мужик.

Действие происходит в 1727-1728 годах в Петербурге и в Березове.

ВО ДВОРЦЕ МЕНШИКОВА НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ

Сапега и Долгоруков.

Сапега
А тестамент подложный...

Долгоруков
Наплевать!
Все знают император неподложный,
А я при нем законный камергер...

Сапега
А Меншжков при нем подложный регент,
А дочь его подложная невеста...

Долгоруков
Заело?

Сапега
Олух! Разве ты поймешь!
Люблю Марию! Кохам! Кохам! Кохам!

Долгоруков
Ишь раскудахтался!

Сапега
В наш подлый век
Любовь повергнута! Ее обрили,
Как бороду. Чтоб только гладко было
И голо!.. Все горят сухим огнем,
Все одержимы непонятной жаждой...
Вот хоть бы ты! Скажи, чего ты жаждешь?

Долгоруков
Чтоб скушно не было.

Сапега
А я чего?..
Я — ничего!.. Пылает рабский дух,
Как стог соломенный. И жар и пыл,
А после горстка пепла! Я, как все,
Хочу быть мелкой ходовой монетой!
Чтоб только потереться по кафтанам!..

Долгоруков
Ишь прыть в тебе какая от любви!

Сапега
Какая там любовь!.. Мою любовь
Приспали в государыниной спальне.
Когда бы я еще умел любить,
Я б к ней пришел, и я бы ей сказал:
Уйдем! Бежим! Пускай настигнут нас,
Пускай пытают, пусть в Сибирь загонят,
Пусть в дальние сошлют монастыри,
Пусть постригут... А мы с тобой расстриги,
И душу нам не могут обкорнать!..

Долгоруков
Куда ушел бы с нею? Нет, куда?

Сапега
Ты прав, Ивашка! Прав! Да и она
За мной бы не пошла... Век нынче трезвый...
Тайком в постель любая побежит,
А на любовь в Сибирь не сыщешь дуры.

Долгоруков
Никак тебя, Сапега, не поймешь!
То человек как человек, а то
Какая-то пчела тебя ужалит...
Пойду-ка я... ведь служба у меня.
(Уходит.)

Сапега
Охота было перед дураком
Выкладываться!
Входит Мария. В первое мгновение делает движение, чтоб уйти.

Сапега
Поздравляю вас,
Ваше высочество.

Мария
Спасибо, Петр.

Сапега
Я рад, что вы счастливы.

Мария
Я спокойна.

Сапега
Я рад, что вы спокойны.

Мария
Уходи!
Не приходи сюда...

Сапега
О да, конечно!
Уйти, чтобы не рушить ваш покой!..
Хотя бы слово ты сказала мне,
Хоть малым словом бы со мной простилась!

Мария
Как вы, мужчины, верите в слова!
И как из слов вы строите твердыни!

Сапега
Твердыни? Нет! На свете нет твердынь...
Твердыни все сдаются оболыценьям!
Твердыни нет одна гордыня есть
И ложь...

Мария (вдруг бьет его по щеке и кричит в исступлении)
Пошел! Пошел отсюда прочь!

Сапега (тихо)
Прости меня, Мария.
(Низко кланяется и выходит.)
Входит Меншиков.

Меншиков
Что за крик?

Мария
Собака забежала.

Меншиков
Дочка, глянь
Чего тебе принес!
(Открывает ларец.)
Вот ожерелье —
Рогатый жемчуг. Вот тебе сережки —
Лазоревые яхонты с алмазом.
Вот изумруды, словно светляки.
Вот перстни — золотой с алмазом острым,
Его носили русские царицы,
С финифтью перстень, с темным аметистом.
Держи! Владей и радуйся!

Мария
Спасибо.

Меншиков
Ты, дочка, ты бери пример с меня:
Кто сердцем легок, тот в делах удачлив.
А нам с тобой не время унывать.
Мир так устроен стоит зазеваться,
Утащат счастье прямо из-под рук...

Мария
Иметь бы счастье! Было б что держать!

Меншиков
Ты эдак-то с отцом не говори!
Ведь мне из-за тебя покоя нет!
Тебе весь мир завидует... А я
Зубами лязгаю, как шалый волк,
Для-ради чад моих беру за горло,
Хребты ломаю. По ночам не сплю,
Измысливаю хитрости... А ты...
Кого жалеешь? Польский проходимей,
Угодник бабий, вертопрах, прыгун...
Тебе ли он под стать?

Мария
Я не сама
Себя ему в невесты назначала.
Я ничего не ведала о нем.
Мне было велено. И жениха
Я полюбила.

Меншиков
А теперь тебе
Иное велено.

Мария
Прости меня:
Такой приказ возможно лишь однажды
Исполнить.

Меншиков
Выкинь дурь из головы!

Мария (падает перед ним на колени)
О батюшка! Помилуйте меня!
Я ничего на свете не хочу!
Я не хочу Сапега! Не хочу
Короны! Отпустите в монастырь!..
Ведь я в императрицы не гожусь...
Мне ничего не надо... Пожалейте
Меня!..

Меншиков
Неблагодарная, молчи!
Пренебрегать судьбой никто не вправе.
Нам свыше обозначены места.
И мы должны покорствовать сему
И в том есть долг. А он превыше счастья.
Что знаешь ты о жизни? Вас, щенят,
Покуда мордой в молоко не ткнешь,
Вы вкуса не узнаете... Вставай!
Утрись! Его величество идет.
Вбегает Петр.
Как почивать изволили у пас,
Ваше величество?

Петр
Изрядно спал...
А вот потом не спал почти полночи.
Охота снилась. Волки и медведи.

Меншиков
Позвольте доложить вам, государь:
Совет решил покорнейше просить
Назначить день помолвки.

Петр
Ну и что?
Назначьте день любой.

Меншиков
А ты о сем
Объявишь завтра Тайному совету

Петр
Да, объявлю. А после на охоту?

Меншиков
Ну да, ну да.

Петр
Постой! А деньги, князь?
Ты ж обещал!

Меншиков
И денег тоже дам.

Петр
Смотри не обмани. Ведь ты же, князь,
Обманщик!

Меншиков (смеется)
Ах ты, господи! Ну, ну!
Меня-то, старика-то, рассмешили!
Обманщик как изволили сказать!

Петр
И старый лис!

Меншиков
Еще и старый лис!

Петр
А я охотник!

Меншиков
Истинно охотник!

Петр
Ату! Ату! Прицеливаюсь! Бац!
Попал! Ну, падай!

Меншиков
Лис пардону просит
И ноги от охотника уносит...
Побудь вдвоем с невестой, государь,
Придумайте игру или забаву
А мне дозволь идти.

Петр
Ну что ж, ступай.
Меншиков уходит.
(Марии.)
Что будем делать?

Мария
Хочешь посмотреть
Мое шитье?

Петр
Тьфу! Девичье занятье!

Мария
Постой... А хочешь, я тебе спою?

Петр
Ну спой, пожалуй что... Не надо петь.
Я, знаешь, не люблю, когда поют.
У нас поют лишь в церкви. Это скучно.
Или шуты поют. Тогда зазорно...
Чего бы ты сейчас хотела?

Мария
Я?
Быть старенькой-престаренькой старушкой.

Петр
Вот чепуха!.. Чего бы захотеть?..
Ой, слушай, слушай!

Мария
Это гром.

Петр
А ты
Боишься грома? Я-то не боюсь.
И ты со мной не бойся. Не боишься?

Мария
Нет, государь мой.

Петр
Отвори окно.
Пойди сюда! Гляди-ка. ну и дождь!
И мы попали под такой вот ливень
С Елизаветой. Знаешь: лес кругом,
Нас кличут. Мы под деревом укрылись.
Дождь так и льет... А дальше не скажу...
Молчание.
Мария, ты не знаешь, почему
У нас в России женят против воли?

Мария
Нет, государь, не ведаю.

Петр
И я
Не ведаю. Барон Андрей Иваныч
Мне разъяснял, что так заведено.
А кем заведено? И для чего?..
И твой отец женился против воли?
И мой? И все? И сам Андрей Иваныч?
Да ты не плачь. Ведь я тебя люблю.
Тебя люблю, сестру люблю Наташу,
Еще — Елизавету... Ты не плачь!
Что плакать-то? Ведь так заведено...

Мария
А я не плачу. Я тебя жалею.

Петр
А я тебя... Теперь утри глаза.
Вот гром утих. И дождик перестал.
Пойду наружу. Скучно здесь с тобою...

В ЛЕТНЕМ ДВОРЦЕ

Покои перед тронным залом. Голицын и Меншиков.

Голицын
Ваша светлость!
Покорнейший слуга!
(Кланяется.)

Меншиков
Эх, князь Димитрий
Михайлович! Друг перед другом
Хитрить нам незачем. Да и не время.
Я знаю, вы, старинная-то знать,
Меня не любите. Ну что ж, и вас
Не любят многие. Но мы с тобой
Не суженые не жених с невестой.
И я скажу, что браки по любви
Порою хуже браков по расчету
Мы — коренные сваи государства,
На нас опора. Знаешь сам, что здесь...
Здесь, в Питербурхе, скверная земля.
Коль свая потеряет связь со сваей
Все зданье набок. И тогда пойдет!..

Голицын
Оно конечно. Только веры нет.
Не верю я тебе. Чтоб все держалось,
Нужна... нужна плепорция в опорах.

Меншиков
Ну что ж, ну что ж! Вот эдак я люблю.
Пусть баш на баш. К примеру, будет так:
Барона Остермана мы поставим
Обер-гофмейстером при государе...

Голицын
А для плепорции?

Меншиков
Уразумел!
Гофмейстером к Наталье Алексевне
Князь Алексей Григорьича. Пойдет?
А в камергеры, уж не обессудь,
Мы Александра моего назначим.

Голицын
А для плепорции?

Меншиков
Уразумел!
Ивашка Долгоруков, сукин сын,
Хоть шалопай, но тоже — в камергеры.

Голицын
Михаилу Долгорукова в сенат.

Меншиков
Здесь спору нет.

Голицын
И есть еще одно.
В Российском государстве так бывало:
Чтоб к новой власти должный был решпект
И чтоб порок к тому же был наказан,
Толпе кидали с царского крыльца
Боярина. А?

Меншиков
Истинный господь,
И мне на ум такое приходило.
Кого, однако?

Голицын
Гм...

Меншиков
Кого, кого?

Голицын
Сам ведаешь.

Меншиков
Ты говори.

Голицын
Нет, ты!

Меншиков
Петра Толстого. Ну!

Голицын
Лишить чинов.

Меншиков
И в Соловки. Не мало ли?

Голицын
Довольно.
(Проходят в залу.)

ИНТЕРМЕДИЯ I

Куча бревен. Забор. Двое мастеровых, молодуха, бабка.

1-й мастеровой
Кого хоронят?

2-й мастеровой
Никого не хоронят. Едет светлейший князь.

1-й мастеровой
А ну, залазь!
Поглядим, как Меншиков едет к дарю.
Лезут на забор.

Бабка
...Я и говорю:
Обязательно что-нибудь случится.
В ту ночь, как помирала царица,
Мне снится,
Словно кто стучится.
А наутро курочка пропала. Беда!

2-й мастеровой
Бабка, айда!
Лезь сюда,
Чем болтать без толка!

Бабка
У, балаболка.
Я-то смолоду тоже была востра...
Издали приветственные клики.

1-й и 2-й мастеровые
Ура! Ура!

Бабка
А дарь-то у нас, поди, новый?

1-й мастеровой
Новый. Был березовый, стал кленовый.

Бабка
Поди, грозный?

2-й мастеровой
Какое! Малец.

1-й мастеровой
А собой молодец.
Как ногой топнет,
Как рукой хлопнет:
Подать сюда, скажет, бабку такую-рассякую.
Сейчас я ее арестую!

Молодуха
Да ну тебя, охальник.

Бабка
А кто же у нас нонче начальник?

1-й мастеровой
Князь Меншиков. Первый во всяком деле хват.
Приветственные клики.

1-й и 2-й мастеровые
Виват! Виват!

1-й мастеровой
Ну и кони! Ну и кареты!
А слуги-то как одеты!
То-то жизнь у них веселая!

2-й мастеровой
Манька,
Глянь-ка!

Молодуха
Я не могу, я тяжелая.

1-й мастеровой
Вот и проехали.
Мастеровые слезают с забора.

2-й мастеровой
Нам бы так.
Ванюха, пошли в кабак!

1-й мастеровой
Опохмелиться не безделица,
Да вот деньга не шевелится.
У бабы припрятана,
А даст навряд она.

Молодуха
Ступай, откуда у меня деньга.

2-й мастеровой
Ух, и баба у тебя строга.
Дай-ка я ее посмешу,
А там и выпрошу, что попрошу
(Молодухе.)
Я к вам из дворца.
У царского барана разродилась овца.
А нынче у царской скотины
Крестины.
Не на что купить хворостины.
А без нас асамблей не асамблей.
Ванюха, блей:
Подайте денежку на подарки
Для царевой ярки!

Молодуха (смеясь)
Да ну тебя, ирод!

1-й мастеровой
Пожалей нас, сирот.

Молодуха
Ты уж выпросишь.
(Дает ему деньги.)

2-й мастеровой
Ну как?

1-й мастеровой
Пошли в кабак.

2-й мастеровой
Ловок ты. Баба моя и та с деньгой рассталась...

1-й мастеровой
Баба у тебя умна, да дураку досталась.
Мастеровые уходят, горланя песню.
Бережочек зыблется,
А песочек сыплется,
А лодочек ломится,
Добры кони тонут,
Молодцы томятся.

Бабка
У, кабацкие души! Распустился народ.
Тот-то царь, антихрист, их брал в оборот,
А этот, говорят, малый, да еще дуралей.
Господи, его, сиротинушку, пожалей...

Молодуха
Скушно, бабушка.

Бабка
Это ты маешься,
Покуда не опростаешься,
Младенец в тебе скучает.
А там полегчает...

Молодуха
Дал бы господи.

Бабка (зевает)
Вот я и говорю:
Как тому царю,
Антихристу, помирать пришло
Целый день ливмя лило.
А в прежнюю-то пору все было тихо.
Господи, минуй нас лихо!..

В ДОМЕ МЕНШИКОВА

Светлейший князь сидит в кресле у окна, распахнутого на Неву.

Меншиков
Я вновь здоров, как будто возвратился
В былые сочные свои года.
Вновь слышу пенье птиц и ветра гул
И каждый запах пробую ноздрями.
А руки к делу тянутся опять,
И хочется веселья, и затей,
И празднества!.. Порядком надоело
Беседовать со смертью! Вот лежал
И думал: для чего сей шум листвы?
И для чего вино и прелесть бабья?..
Когда меня трепала лихорадка
И кровь шла горлом, страха я не знал.
Ведь смерти лишь в младенчестве страшатся,
А чем старей боязни меньше в нас.
Смерть краткий миг. И все, что дивно в мире,
Все кратко. Спуск ли корабля на волны,
Последний сладкий трепет любострастья
Или восторг, испытанный в бою!..
Вот ради этой краткости блаженной
Мы все живем... И где иная цель?
Побольше нашуметь на этом свете,
А там навеки кануть в тишину
Бессмертье — что оно? Лишь дальний отзвук
Громов, рожденных нами... Грех, добро
Вое смешано в том отдаленном громе...
Вот праведники для чего живут?
Пылинку сеют, вырастят былинку!
Конечно польза. Но она скудна!
Что сто былинок в сей большой державе!
Всем поровну? Но это нищета!
И сам господь разумно разделил
Людей на нищих помыслом и силой
И на счастливых пахарей судьбы.
И всех людей соединил в державе.
Держава смысл людского бытия,
Она есть царство божье на земле.
Она возносит, судит, награждает.
Наш каждый шаг осмыслен только в ней.
Как различать поступки? Что есть грех
И что добро? Одна держава знает!..
Какой сегодня ясный, теплый день!
...Как хороша Нева и этот город,
Где все мое, где лучшие года
Мои прошли! Как было все легко,
Как было беззаботно и счастливо!
И рядом он, великий государь.
Такой, бывало, в сердце был восторг,
Что пуля не брала и сабля тоже...
Вот помню Нарву! То-то я был хват!
Как выскочил под стены на коне,
Под самые под шведские картечи!
Какая фурия во мне была!
А пули, словно пчелы в волосах
Жу-жу! А у меня на сердце радость
И дикость некая! И, как сейчас,
Гляжу: у пушки шведский канонир,
Такой чумазый, махонький, смуглявый,
Навел в меня и бахнул! Я кричу
«Врешь! Не попал!» И радостно, как будто
Целуешь бабу. Но и этот болдырь
Вошел в газард. Бабах! И снова мимо!
И тут за мной в пролом пошли полки!..
Ну разве позабудешь это счастье!
А пили как! Так нонче разве пьют!
От счастья пили, а не от печали,
Замешивали радость на хмелю...
Любая баба с вечера желанна,
А утром бой, а за полночь — пиры.
Так молодость прошла. Но каждый возраст
Имеет назначение свое.
Что юность строит — зрелость сохраняет.
А нам немало строить довелось!
И мне досталось дивное наследство
Хранить и умножать... Кому еще
Так это дорого, как мне? И кто
Российской славы может быть блюститель?..
Я! Я один!.. Пора и за дела!
Прочь лекарей!.. Я вновь здоров, как прежде!..
Эй! Что за шум?.. Толпа на берегу!
Барахтается кто-то!.. Тонет! Эй!
Да нешто так!.. Пускает пузыри,
А эти зря толкутся! Заробели!
Эй! черти! Лодку! Лодку! Вот народ!
Постойте! Ничего не могут сами!
(Выбегает из комнаты.)

ИНТЕРМЕДИЯ II

Куча бревен. Забор. Двое мастеровых, молодуха.

1-й мастеровой
Кого хоронят?

2-й мастеровой
Никого не хоронят.
Человек на Неве тонет.

1-й мастеровой (лезет на забор)
Эй, спасай! Спасай!
Левей, левей бросай!

2-й мастеровой
Не хочет спасаться, леший.

1-й мастеровой
Гляди, гляди — сам светлейший!
Дает подзатыльника, кому горячего, кому теплого.

2-й мастеровой
Вытащили утоплого.

1-й мастеровой
И утоплому по мордасам...

2-й мастеровой
Сюда идет.
Слезь с забора, а то и нам перепадет.
Берись-ка за дело!
Входят Меншиков и солдат.

Меншиков
Тебе чего жить надоело?
Плавай, сучий сын, на мелком, коли не можешь на глубоком.

Солдат
Осклизнулся, ваша светлость, ненароком.

Меншиков
Какого звания?

Солдат
Солдатского,
Драгунского регимента Вятского.
С вашей светлостью воевал при Фридрихштате.

Меншиков
А в воду сигаешь с какой стати?

Солдат
От службы уволен по убожеству
Изрядных ранений пять, мелких множество.

Меншиков
Дрожишь, служба?

1-й мастеровой
Ему бы выпить нужно.

Меншиков
Слетай за вином. Я денег дам.

2-й мастеровой
Мигом, ваша светлость, одна нога здесь, другая там.
(Убегает.)

Меншиков
А ты, молодуха, чего такая квелая?

1-й мастеровой
Она тяжелая.

Меншиков
А-а!
2-й мастеровой усердно тешет бревно. Меншиков глядит на его работу.

Меншиков
Эй ты, курицын сын, разве так тешут бревна?
Держи ровно.
Давай сюда топор, мать-перемать!
(Берет топор, работает.)
Вам бы все на печи дремать.

1-й мастеровой (появляется с вином)
Ваша светлость!
Сдачи три деньги.
Входит мальчишка пирожник.

Мальчик
Кому пироги! Пироги! Пироги!

Меншиков
Эй, малец! Я пироги страсть люблю!
Давай сюда все куплю!

Мальчик
Врешь!
Пироги-то схватишь,
Сожрешь,
А не заплатишь!
Ты, бают, все хватаешь подряд.

Меншиков
А ты не слушай, что говорят.
На деньги!
(Забирает пироги.)

Мальчик
Мало.

Меншиков
Ишь завирало!
Небось внутри — собачина?
(Разламывает пирог, нюхает.)

Мальчик
Назад не пятиться, коли плачено!
(Убегает.)

Меншиков (смеется)
А ну, налетай! Ешь пироги!

2-й мастеровой
Гы-гы-гы!

Меншиков
Кто ж так смеется: «гы-гы»?
Хорошие люди, смеются: хо-хо или ха-ха!

Молодуха
Пойдем от греха,
Вашоха!

Меншиков
Так, молодуха,
Дай ему духа!
А сама не робей!
Ну, служивый, ешь да пей,
Да не вешай нос!
(Уходит.)
Мастеровые и солдаты садятся пить водку.

1-й мастеровой
Вишь, какой простой! Без чванства!

Солдат
За здоровье всего кумпанства!
(Пьют.)

2-й мастеровой
Как подойдет да как глянет...

Солдат
Он вас подтянет.
У него старая хватка.

1-й мастеровой
А тешет как гладко!

Солдат
Прежде-то как все спорилось,
А нынче успокоилось,
Не строят, не воюют,
Не радуются, не горюют,
Живут, как тараканы.

1-й мастеровой
Утром трезвы, ввечеру не пьяны.

Солдат
То-то! Таков у нас народ.
У немца порядок, а у нас — наоборот.

2-й мастеровой
На то и Русь —
Всяк сам себе гусь!

1-й мастеровой
Поели-попили, неча время провожать.
Надо к старосте бежать
Просить досок.
(Уходит.)

2-й мастеровой
А я подремлю часок.
(Заваливается на бревнах и засыпает.)

Солдат (захмелел, бормочет)
Он солдата не обидит...
Он все видит...
Трудно ему с ними ладить,
Каждого по шерстке надо гладить...
Все нынче ни шатко ни валко...
Жалко светлейшего, жалко...
(Поет вполголоса.)
Вот поле, поле, поле...
А что растет на поле?
Одна трава, не боле,
Одна трава, не боле.
А что свистит над полем?
Свистят над полем пули —
Железные грады.
А кто идет по полю?
Военные отряды,
Военные отряды...
Идут они по полю
Полками, полками.
Потом уткнутся в поле
Холодными щеками.
Холодными щеками.
А что потом на поле?
Одна трава, не боле,
Одна трава, не боле...

ВО ДВОРЦЕ НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ

Мария и Сапега.

Мария
Зачем ты здесь?.. Ступай, ступай скорей!
Поберегись, ведь к нам никто не ходит!

Сапега
А я пришел... А я, подлец Сапега,
Пришел сказать, что я тебя люблю.

Мария
Не надо, Петя... Это слишком поздно.

Сапега
Любить не поздно! Мы бежим с тобой
Куда-нибудь к французам иль испанцам!
Ищи свищи! Вот то-то будет шум!
Вот то-то эти идолы запляшут!..

Мария
Смешной ты, Петя... Некуда бежать.
У государей не крадут невест.
И все равно бы я не побежала.
Ступай. И лучше с нами не водись...

Сапега
Но я люблю тебя...

Мария
Напрасно, Петя.
Тебя я разлюбила. Может быть,
И не любила вовсе никогда...
Меня любить-то, Петя, отучали,
А приучали к верности одной.

Сапега
Пускай! Но я спасу тебя!

Мария
Не надо.
Мы сами. Батюшка еще силен...
Мне надо с ним быть. Я ему нужна.
Спасибо, Петя. И прощай, прощай.
Дай поцелую в лоб тебя... Ну вот
И попрощались... Встань, сюда идут.
Входит секретарь Меншикова.

Сапега
Прощай, Мария.

Мария (секретарю)
Проводите графа.
Секретарь выводит Сапегу и возвращается.

Секретарь
Князь все еще не выходил?

Мария
Сидит
Один в ореховой гостиной. Мыслит
О чем-то... Я боюсь к нему войти.

Секретарь
Не спрашивал доклада до сих пор...
Входит Меншиков.

Меншиков (секретарю)
Докладывай.

Секретарь
Ингерманландский полк
Расположен на городских квартирах.

Меншиков
Быть офицерам на местах. Еще?

Секретарь
Его величество прибыть изволил
В свой Летний дом.

Меншиков
Ага!

Секретарь
И отрядил
Юсупова с Семеном Салтыковым
В гвардейские полки...

Меншиков
Ну?

Секретарь
...объявить,
Чтоб слушали отныне приказаний
Его величества, и только их.

Меншиков
А что войска?

Секретарь
Молчат.

Меншиков
Давай кафтан
Со всею кавалерией парадный.
Поеду сам в полки.

Секретарь
Гоф-интендант...

Меншиков
Еще не все? Быстрее говори!
Нельзя мне медлить... Ну?

Секретарь
Гоф-интендант
Прислал за экипажами его
Величества, а также приказал
Взять вещи императора от нас
И отвезти сегодня в Летний дом.

Меншиков
Ага! Ну что ж! Немедля собирайте
Пожитки государыни-невесты
И что потребно из моих. И мы
Поедем в Летний.

Секретарь
Есть к тому указ
Вам, ваша светлость, оставаться дома...

Меншиков
Мне дома оставаться?.. Прикажи
Парадный мне кафтан... А сам ступай...
Секретарь выходит.
Мария!

Мария
Здесь я, батюшка.

Меншиков
Садись
И слушай... В жизни я не ведал страха
И вдруг почуял рабский, подлый страх.
Я думал — сила у меня в руках,
А силы нет. И я один. Один!
Все утекли. И страх, который я
Внушал другим, теперь обстал меня.
И уцепиться не за что... Заслуги?
Им грош цена! Народная любовь?
Она, не унавоженная страхом,
Тоща!.. Она обломится, как ветка,
Под тяжестью моей.

Мария
Отдайте все!
Что нужно им от вас? Что нужно вам?
Богатство не отымут. Славу — тоже.
А власть нужна ли? Разве счастье в ней?

Меншиков
Да, дочка, да! Основа счастья — прочность.
Богатства, титлы — это мишура,
Все мишура, дарованная нам
Одной великой силой — высшей властью.
А в наше время только власть в цене,
Все остальное тленно и непрочно.
Ты нынче князь, фельдмаршал, полубог,
Владелец душ, маетностей, дворцов,
А завтра ты — никто, пустое место.
Вот и держись, как сыч на дереву
Отпустишь когти расшибешься оземь!
Возьми меня. Я знатен, я богат.
Почти владею целым государством.
Но в этом-то «почти» загвоздка вся!
Я — первый из вельмож, но я второй.
А в Русском государстве нет вторых,
Есть только первый, а за ним лоследниГ
Я накренился. Если упаду,
Падете все. У нас ни жен, ни чад
Не милуют. Не миловал и я...
Хотел сражаться, но оружья нету.
Сдаваться надо. Надобно молить
Прощения, не то затопчут в прах...
Молить же ты пойдешь. Ступай к царю.
Иди! В ногах валяйся! Ты — невеста,
А он жених. Меж вами нет препон!

Мария
Нет, батюшка, прости, — я не пойду..

Меншиков
Пойдешь, коль я велю!

Мария
Я не невеста,
А государыня-невеста. Я —
Высочество, и вовсе мне негоже
Бежать к величеству!..

Меншиков
Ах, сучья дочь!
(Бьет ее по щекам.)
Вот государыне, а вот невесте!
Нет государыни, невесты нет!
И Меншикова больше нету! Нету!
Есть старый хрыч, не нужный никому!
Давай кафтан! Пойду валиться в ноги
Величествам, высочествам, князьям,
Баронам, сукам, кобелям, псарям!..
Наверх команда! Кораблекрушенье!
Все крысы разбежались с корабля!
Неси кафтан! Негоже капитану
Идти на дно в исподнем!
Входит майор гвардии.

Майор
Ваша светлость!
Позвольте доложить!

Меншиков
Давай!

Майор
Указом
Его величества объявлен вам
Арест!

Меншиков
Арест? Объявлен мне арест...
(Спокойно и устало.)
Что ж, значит — кончилось, не превозмог!
Превозмогли меня... Постой, майор!
Аресты надо объявлять по форме.
Подать мне саблю!
Слуга вносит и подает Меншикову саблю.
Господин майор,
Позвольте сдать вам саблю. Эта сабля
Разила шведов, турок и иных,
Приумножая славу русских войск
И утверждая русскую державу
Теперь она уходит на покой,
Уходит, не запятнана позором...
Майор, не плачьте... это не по службе!
Прощай!
(Целует саблю и отдает ее майору.)
Меня оставьте одного!

ИНТЕРМЕДИЯ III

Куча бревен. Забор. Двое мастеровых, молодуха с младенцем.

1-й мастеровой
Кого хоронят?

2-й мастеровой
Никого не хоронят.
Князя Меншикова в ссылку гонят...

1-й мастеровой
Гляди-ка, гляди —
Вон он сам впереди!
А добра-то телег сто или двести!

2-й мастеровой
И сидел бы на месте,
Мало ему было чести,
Мало добра даровано...

1-й мастеровой
Все воровано.
Первый был в мире злодей.
А теперь вот не глядит на людей
Стыдно, собачьему сыну.
Дай-ка я камень кину!..

2-й мастеровой
Сиди!.. Кто-то ныне над нами будет?

1-й мастеровой
От нас не убудет,
Все обойдется.
Была бы шея — хомут найдется...

2-й мастеровой
А человек был важный,
Авантажный,
Не то что кажный
И тебе генерал,
И адмирал...

1-й мастеровой
То-то он обмерял да обдирал.
А глядишь, самого ободрали...

Молодуха
Дочек его жалко.

2-й мастеровой
Нужны они тебе, что собаке палка.
Не нам; их жалеть,
За них болеть...

1-й мастеровой
Ладно на заборе-то сидеть!
Стоит работа.
(Слезает с забора.)

2-й мастеровой
А мне поглазеть охота.

1-й мастеровой
Глазей.
Пойду к старосте, спрошу гвоздей.
(Уходит.)
Соскучившись, и первый мастеревой слезает с забора.

Молодуха
Говорят,, теперь повсюду немцев поставят,
По-ихнему молиться заставят,
А то погонят воевать...

1-й мастеровой
Мне наплевать.
Как затеют войну,
Я отсюда мотану,
Погуляю по Дону
Там Иистое поле
Да вольная воля.

Молодуха
Хорошо тебе один ты на белом свете.
А у меня сети
Мужик да дети...

1-й мастеровой
Была б ты девкой, вместе бы с тобой утекли,
Чем здесь торчать на мели.
Взял бы тебя, ей-богу!..

Молодуха
Моя дорога
От печи до порога.
Некоторое время сидят молча.
Бабушка померла,
И словно как не жила
Нету помину, не отыщешь следа.

1-й мастеровой
Да!
Живем торопимся,
Помрем — не воротимся.
Лягем под образа,
Дохнем три раза
И лапти кверху Была бабка нету бабки.
Пойду-ка поиграю в бабки...
Чего время терять!
Кликни, как будете вечерять.
(Уходит.)
Медленно смеркается.

Молодуха (поет)
Ай, люлюшки-люлюшки,
Прилетели гулюшки,
Прилетели гулюшки
Под окошко к Ванюшке.
Баю-баю-баюшки,
Баю-баю-баюшки.

ЭПИЛОГ

Изба в Березове
Меншиков и мужик.

Меншиков
Здоров, мужик!

Мужик
Здорово, ваша милость.

Меншиков
Ну, как живешь?

Мужик
Живем не торопясь:
Что кругло то катаем, а что плоско
Ворочаем.

Меншиков
Ты, вижу, балагур.

Мужик
С присловьем-то оно...

Меншиков
Ну да, ну да.
Ты знаешь, кто я?

Мужик
Слыхивал.

Меншиков
Ну кто?

Мужик
Князь Меншиков.

Меншиков
Вернее бывший князь.

Мужик
Нам это все равно.

Меншиков
Ну вот, мужик,
Ты, говорят, по плотницкому делу?

Мужик
По плотницкому.

Меншиков
Ну, а мне как раз
Помощник нужен. Церкву буду строить.

Мужик
Дай господи. Без храма туго жить.

Меншиков
Мне здесь не жить, здесь только помереть.
Вот церкву выстрою тогда помру.
Обвыкнешь. Гам обвык, и тут обвыкнешь.

Меншиков
Нет, поздно мне... Послушай-ка, мужик,
Народ, поди, меня жалеет?

Мужик
Да.

Меншиков
Что ж говорят?

Мужик
Вознесся высоко,
А с высоты и падать нелегко.

Меншиков
Эх ты, муяшк! Вознесся, говоришь!
Я был самим великим государем
Поставлен. Я ему помощник был
Во всех делах. И строил, и ломал,
И воевал. Себя не жалко мне,
А дела жалко мне, Петрова дела!

Мужик
Чего об деле горевать. Оно
Само пойдет, коль сделано толково.
Хотя бы мы с тобой — построим храм,
Потом помрем. А церква устоит.
А если обветшает — сам народ
Ее подправит.

Меншиков
Ишь как обернул!
А ежели, к примеру, кто придет
И скажет так: вот божий храм стоит,
Так это, скажет, я его построил
И с нас с тобой заслугу всю долой?
Тогда что скажешь? Правда где?

Мужик
В народе.
Народ, он знает, кто чего построил.

Меншиков
Чего он знает! Ничего не знает!
Соху, да борону, да щей горшок.
А что еще?

Мужик
Все знает, а молчит.
Смиренен духом.

Меншиков
Ну, а я так нет!
Сам знаю грешен. Да велик ли грех?
Коль было бы во всех одно смиренье,
Все люди жили б розно, как зверье,
И тесто не всходило бы в опарах,
И брага не гуляла бы в ковшах,
И жизнь тогда не в жизнь.

Мужик
Оно конечно.
Да в меру надо солоду — не то
Из бочек днище вышибет.

Меншиков
Ишь ты!
Смиренник! Я таких-то вот знавал!
Гляди-ко у меня!

Мужик
Я, ваша милость,
Для разговору.

Меншиков
Ладно уж, ступай.
Жди позову.

Мужик
Прощайте, ваша милость.
(Уходит.)

Меншиков
Каков народ недобрый на Руси!
Недобрый ли?.. А что меня жалеть?
И я не жаловал.
(Задумывается.)
А может быть,
Прав этот плотник?

1963