ExLibris VV
Игорь Северянин

Стихотворения

Содержание


Игорь Северянин (1887-1941) — своеобразная и противоречивая фигура в поэзии первой трети XX века. Несомненная одаренность поэта в значительной мере обесценивалась его пристрастием к «ресторанно-будуарной» тематике. Однако перу Игоря Северянина принадлежит также немало стихотворений, примечательных своим чувством природы, выразительными живописными подробностями, мелодикой поэтической речи. В настоящий сборник включены наиболее типические образцы творчества Игоря Северянина.
 

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

  Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант.
И. Северянин

Игорь Северянин... — это литературное имя громко и уверенно заявило о себе в определенных кругах буржуазного Петербурга в самый канун первой мировой войны. Аршинными буквами кричало оно с разноцветных афиш, расклеенных на всех оживленных перекрестках города, собирало в лекционные залы и клубные помещения толпы восторженных поклонников и поклонниц, забрасывавших цветами поэта, читавшего нараспев свои жеманные «поэзы». Стихи поражали слушателей обилием неологизмов, порожденных влечением автора к экзотике бульварных «романов из великосветской жизни» с их неизменными графинями, будуарами, грумами, коктейлями, файф-о-клоками и т. Д. — словом, всеми атрибутами роскоши, столь соблазнительными для мещанского вкуса.

И больше всего способствовал этому шуму и ажиотажу вокруг своего имени сам поэт, надменно заявлявший с эстрады и со страниц сборника «Громокипящий кубок»:

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
. . . . . . . . . . . . .
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
(«Эпилог»)
 

В раскаленной атмосфере начала века, в душном предгрозье надвигающихся социальных катастроф буржуазная литература, и в частности поэзия, как бы не решаясь глядеть прямо в лицо устрашающей ее действительности, уводила читателей в стихию взаимных распрей и споров, в самые различные течения и секты, в искусство, далекое от проблем и тревог окружающей жизни. Задачи чисто внешнего, стилистического порядка нередко заслоняли заботы о содержании, и новаторство в области формы становилось одним из главных стимулов словесного мастерства. Представители различных литературных группировок стремились к обновлению поэтического стиля, в том числе и самой стихотворной речи. К ним-то и примкнул Игорь Северянин, занявший одну из самых крайних позиций. Он сразу же объявил себя футуристом, правда с дополнительным местоимением «ego»1, что должно было свидетельствовать о его личной независимости и самостоятельности в решении всех языковых проблем.

Опыты нового словотворчества привлекли к нему внимание читателей, не говоря уже о том, что его стихи своим содержанием в ту пору отвечали потребностям и вкусам разношерстной публики зрительных залов, падкой до острых ощущений и литературных скандалов.

Первая книга Игоря Северянина «Громокипящий кубок» появилась в 1913 году, в самый разгар литературных междоусобиц, — до нее были только отдельные публикации и тонкие стихотворные брошюрки, проходившие незамеченными. Этот же сборник сразу заставил говорить о себе. То, что провозглашал поэт, с первого взгляда могло показаться дерзким, необычным и даже в какой-то мере новаторским, нарушающим привычные каноны стилистической благопристойности. Каждое выступление поэта с этих пор привлекало обширную аудиторию, каждая его книга (а они выходили одна за другой, часто несколькими изданиями в один-два года)2 вызывала немало откликов в печати — беспощадно порицающих и неумеренно восторженных

Неуклонно растущую и действительно «повсеградную» славу Игоря Северянина поддерживала и раздувала та общественная среда, которой нужна была пряная, своеобразно-экзотическая необычность в сущности ею же самой порожденных эмоций и экзальтированных мимолетных переживаний.

Для того чтобы представить себе общественную атмосферу, которая оказалась особо благоприятной для творчества этого поэта, надо вернуться к временам, когда Петербург, столица империи Российской, стал в 1914 году из патриотических соображений именоваться Петроградом, а вся страна вступила в период тяжких военных испытаний.

1

Моя студенческая юность была непосредственной свидетельницей этой напряженной и тревожной поры: город чиновный, торговый, мещанскообывательский старался не думать о трагедии народа, несущего на солдатских плечах непосильные тяготы изнуряющей и бесперспективной войны. Он жил беспечной, праздной жизнью и словно не слышал грохотавшего где-то далеко от него грома орудий с «галицийских кровавых полей», не замечал тут же, у себя под боком, угрюмых женских очередей около хлебных и мелочных лавчонок. Он как будто не хотел знать о нарастающем недовольстве рабочих окраин, о неудержимо поднимающейся волне революционного протеста пролетарских масс.

Оживленно работали рестораны, кабаки, увеселительные сады. Поражало обилие тыловых офицеров в безукоризненных френчах и галифе. Только что введенные в обиход кортики кокетливо болтались сбоку. Дамы, в узко затянутых длинных платьях и шляпах с огромными полями, жеманно опирались на руки своих спутников. К концу летнего дня бесконечная вереница щегольских экипажей катилась по аллеям Крестовского острова, спеша «на Стрелку» любоваться балтийским закатом. И в центре столицы ничто не нарушало заведенного порядка. Так же пестрел витринами и дамскими нарядами Невский проспект, в часы традиционного гулянья по солнечной его стороне непрерывно лилась оживленная толпа; по торцовому настилу, глухо цокая копытами, проносились откормленные кони «собственных выездов»; бесшумно летели на тугих резиновых шинах «лихачи» (извозчики), порывисто рявкали «моторы» (так назывались тогда автомобили). В белые ночи на бледной заре матово светились шары у входов в загородные сады и рестораны, откуда доносились изматывающие душу тягучие мелодии танго — самого модного танца тех предгрозовых, обреченных дней.

Типичными фигурами того временй были безусые заносчивые прапорщики и кокетливые сестры милосердия в белых накрахмаленных косынках, с широким красным крестом на груди. Но они так же мало думали о войне, хотя и попадались им на пути вывески лазаретов и группы раненых в верблюжьего цвета халатах на скамейках городских скверов.

Тем душным летом атмосфера романтического легкомыслия была разлита повсюду. Никогда так легко и бездумно не возникали и не развязывались романы. Никогда обывательской публикой не читалось столько бульварной стряпни Вербицкой, Бебутовой, Брешко-Брешковского. От трагической лирики Блока отворачивались, потому что этот поэт тревожил совесть своими стихами о России, противопоставляя себя официальному квасному патриотизму. И как раз в это время стала пользоваться бурным успехом парфюмерная, завитая поэзия Игоря Северянина, делившая славу с кабаретными песенками А. Н. Вертинского и манерными романсами прославленных звезд тогдашней ресторанной эстрады. Совершенно ясно, что экстравагантная поэзия Игоря Северянина отвечала вкусам людей, отгораживавших себя от назревших в стране грозных событий, да еще в период мучительной для народа империалистической войны.

Ажиотаж вокруг имени Северянина — случай, весьма характерный для общего состояния буржуазной литературы предреволюционного периода. Но не следует забывать, что в это же время существовало и противостоящее ей реалистическое творчество писателей, группировавшихся вокруг горьковских сборников «Знание», стихи и выступления Маяковского, проникнутая любовью к родине лирика Блока, свежая, идущая от истоков народной образности лирика Сергея Есенина, оживленные журнальные споры о путях развития живописи, театра, кинематографа. Но все это оставалось в стороне от интересов упоенного своим шумным успехом Игоря Северянина.

Находясь во власти вкусов прославляющей его обывательской среды, он даже в отношении к трагической теме войны не мог удержаться от бестактного утверждения своей эстетской программы: «Война войной, а розы — розами». А в стихотворении «Мой ответ» (1916), защищающем «права» бездельников и фланеров Невского проспекта на непричастность к военным событиям, как бы спохватившись, «утешал» общественное мнение такой вызывающе броской строфой:

Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
 

Подобные ура-патриотические стихи вызвали резкую отповедь Маяковского, который считал, что военная «позиция» Северянина «великолепна для тех, чей круг желаний не выходит из пределов

Пройтиться по Морской3 с шатенками».
 

Приведенная Маяковским строка — цитата из стихотворения Северянина «Еще не значит быть изменником...» (1914), где она предваряет такие гастрономические «откровения»:

Пройтиться по Морской с шатенками,
Свивать венки из кризантем,
По-прежнему пить сливки с пенками
И кушать за десертом крем.
 

И все же эта самоупоенная проповедь северянинского эгогедонизма пользовалась шумным успехом у той части буржуазной публики, которая была падка до литературных сенсаций.

Вспоминается не совсем обычная обстановка проводимых Игорем Северяниным «поэзоконцертов». Поэт появлялся на сцене в длинном, узком в талии сюртуке цвета воронова крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая нависающими на лоб черными, подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению Маяковского, вытянутое «ликерной рюмкой» («Облако в штанах»). Заложив руки за спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал мертвенным голосом, все более и более нараспев, в особой, только ему одному присущей каденции с замираниями, повышениями и резким обрывом стихотворной строки разматывать клубок необычных, по-своему ярких, но очень часто и безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным вниманием публики. Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающий в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса, и они уже готовы были забыть, что перед ними самоуверенный, манерный чтец собственных экстравагантных «поэз», что его сюртук, орхидея и даже поза — провинциальная карикатура на портреты Оскара Уайльда.

В нарочитом эстетстве этих стихов, в изысканности их рифм и почти скрипичной напевности публика узнавала что-то очень близкое своим ресторанным вкусам. По мнению критиков солидных, «толстых» журналов, «северянинщина» становилась опасной модой, поветрием, чуть ли не «общественным бедствием». Между тем самоупоенный автор «Златолиры» и «Ананасов в шампанском» завоевывал столицу, и его широкая известность начинала переходить в громкую, почти скандальную славу.

Кем же был этот странный персонаж буржуазной литературы в самый канун крушения старого, породившего его поэзию мира?

Что позволило выделиться его имени в современной ему разноголосице самых различных поэтических школ и течений? Что дало возможность Федору Сологубу своим предисловием к «Громокипящему кубку» ввести его автора в литературу, а Валерию Брюсову, ценителю строгому и взыскательному, с похвалой отозваться об этой книге? Очевидно, в Игоре Северянине, сквозь нарочитую экстравагантность, к тому же далеко не отменного вкуса, проглядывало нечто, имеющее отношение к поэзии.

2

Публика предреволюционного Петрограда хорошо знала Игоря Северянина по его частым эстрадным выступлениям и «поэзоконцертам», но мало кому была известна его биография. Мало кто знал, что Игорь Северянин — псевдоним Игоря Васильевича Лотарева. Сам поэт творил вокруг себя подобие некоторой романтической легенды, создавал образ лирика чистейшей воды, высокомерно взирающего с высот своего величия на покоренную его стихами толпу. В апогее своей славы, в 191-6 году, он ответил на предлагаемые ему вопросы.

«Родился 4 мая 1887 г. в Петрограде.

Образование получил в Череповецком реальном училище.

Лучшее воспоминание: директор кн. Б. А. Тенишев, добрый, веселый, остроумный.

Дебютировал в ежемесячном журнале «Досуг и дело» (1905 г., № 2, 1 февраля).

Издал 35 брошюр (2 — 24 стран.) — 1904-1912 гг.

Мать — Наталия Степановна, рожд(енная) Шеншина, дочь предводителя дворянства Щигровского у(езда) Курской губ.

Отец — Василий Петрович, отставной штабскапитан 1-го Железнод(орожного) баталиона (ныне полка). Скончался 28 мая 1904 г. в Ялте (44 лет).

Любимые поэты: в детстве — гр. А. К- Толстой, затем — Мирра Лохвицкая, Фофанов, Бодлер.

Любимые композиторы: Амбруаз Тома, Пуччини, Чайковский, Римский-Корсаков. Любимый художник — Врубель. Очень много читал».

Эта краткая биографическая справка мало что давала интересовавшимся творчеством и личностью поэта. А ведь его выступления в печати на чались много раньше, чем он получил широкую известность. Печататься он начал еще с 1905 года в провинциальных газетах, выпускал за свой счет тоненькие брошюрки, ничем не привлекавшие внимания. Лишь немногие стихотворения той поры включил он впоследствии в свою первую книгу, изданную в столице, — «Г ромокипящий кубок» (1913), сразу же принесшую ему шумную, скандального характера славу. Автор сам заботился об этой славе, настойчиво раздувая ее саморекламными публичными выступлениями. С не лишенным артистизма темпераментом преподносил он себя публике, создавая образ смелого и даже дерзкого обновителя обычной поэтической речи, поэта воинствующего гедонизма и, как казалось ему, подлинного новатора, зачинателя особого и стилистического и тематического направления в современной ему поэзии. В упоении, в пафосе самоутверждения поэт ставил себя в исключительное положение и высокомерно заявлял в «Прологе»:

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного мессию
Во мне приветствуют порой,

Порой бранят меня площадно,
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом!..
 

А в следующем году продолжал в том же духе:

Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...
(«Прощальная поэза»)
 

Это уже звучало как скандальный вызов всем общепринятым приличиям. Немало было здесь и от авторской саморекламы. И стихи поэта, и принятая им надменная поза сразу же породили бесчисленное количество газетных и журнальных откликов, критических и полемических статей в современной печати. Они были продиктованы и наивным недоумением, и попытками разобраться в новаторстве северянинского стиля, и неумеренными восторгами, и ядовитыми насмешками. Необычайно пестрая панорама самых противоречивых суждений! Кто отрицал начисто (А. Амфитеатров), кто изощрялся в фельетонном остроумии (А. Измайлов), кто восхищался смелостью словотворчества (С. Бобров), а кто предавался сожалениям о том, что поэт, несомненно одаренный и своеобразный, засоряет русский язык не всегда уместными, а порою просто никчемными словесными изобретениями. По существу только Валерий Брюсов в своей статье, помеченной июнем 1915 года, попытался более объективно разобраться в поэтике Игоря Северянина на материале первых трех сборников: «Громокипящий кубок», «Златолира» и «Victoria Regia».

Что же послужило основной мишенью нападок на столь необычно проявившего себя поэта? Как это ни кажется сейчас странным, не суженность его культурного кругозора, не пристрастие к ложному и часто безвкусному «бонтонному» содержанию стихов, а прежде всего увлечение доморощенным словотворчеством, почти всегда ясным по смыслу, но неизменно претенциозным и кричащим.

Хотя уже существовали выступления футуристов, убежденных поборников словотворчества, а на книжных прилавках лежало немалое количество их сборников с причудливыми, эпатирующими названиями: «Засахр. Кры.», «Дохлая луна», «Пощечина общественному вкусу», — многих читателей того времени удивили и озадачили такие стихи:

В Академии Поэзии — в озерзамке беломраморном —
Ежегодно мая первого фиолетовый концерт,
Посвященный вешним сумеркам, посвященный девам траурным...
Тут газеллы и рапсодии, тут — и глина, и мольберт.
Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской.
Оттого что груди женские — тут не груди, а дюшесе...
Наполняется поэтами безбородыми, безусыми,
Музыкально говорящими и поющими Любовь.
Золот гордый замок строфами, золот девушками русыми,
Золот юным вдохновением и отсутствием рабов!
Гости ходят кулуарами, возлежат на софном бархате,
Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья пахитос...
Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны, каркайте!
Я, как ректор Академии, пью за озерзамок тост!
(«Поэзоконцерт»)
 

Тут есть все компоненты стилистической манеры Игоря Северянина: и распевное, прошитое пэонами построение строки, и ритмическая непрерывность интонации, и аллитерационное благозвучие, и изысканность составной рифмовки, и излюбленные автором слова иностранного происхождения, взятые в основном из чисто эстетских побуждений. И, конечно, собственные неологизмы, прежде всего и останавливающие внимание читателя («Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой»; «Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс»)

В самом же содержании не было ничего сложного: обычный вечер с гостями на загородной даче, сборище праздной молодежи с богемными вкусами и привычками того времени. Но автор не довольствуется будничной обиходностью. Он стремится по-своему опоэтизировать привычное и выбирает для этого сомнительный путь некой измышленной им «великосветскости» со всеми присущими ей атрибутами обстановки и словаря, причем впадает порой, сам того не замечая, в вопиющее безвкусие.

Впрочем, приверженность к такому стилю приукрашенной речи становится его поэтическим credo, в котором есть и дерзкий вызов обиходной обывательской «трезвости», и утверждение своеобразно понятого автором «новаторства».

Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
(«Мороженое из сирени»)
 

Лингвистическое изобретательство Северянина не столь уж и оригинально. Любое привычное слово годится ему для трансформации, иногда по образцу, уже бытующему в языке грамматических форм, но часто и вопреки законам русской литературной речи. Современников удивляли, а иногда и ошарашивали такие речения: лесофея, грезёр, мечты-сюрпризерки, златополдень, павлиньево, марево (т. е. берегом моря), беззаконец, светозарноореолочно, майно (т. е. в мае), чаруйная боль и даже Берлинство — Лондонство — Нью-Йорчество. И нередко подобные примеры словотворчества вкраплены — для контраста! — среди самого обычного и весьма банального текста.

В поисках оригинальности поэт даже различным видам своих «поэз» дает либо старинные, либо измышленные им наименования: рядом с ноктюрнами, рондо, романсами, стансами, триолетами есть у него и симфониетты, и увертюры, и пастели, и сексты (т. е. секстины), и грандиозы, и миньонеты, и рондолеты, и экстазы, и колье рондо, и даже «монументальные моменты». Что же касается смыслового наполнения стихов, то и здесь не наблюдается особых новшеств. Это либо увлеченное самоутверждение своего «я», либо выпады против обывательского благополучия, либо бесконечные любовные мадригалы и дифирамбы — обширный «донжуанский список» собственных неустойчивых увлечений, где уже трудно отличить подлинное чувство от его имитаций. И тут же рядом восторги перед природой — и дачной, и деревенской («душа стремится в примитив»),

3

Игорь Северянин искренне считал себя новатором стихотворного языка, имея в виду вводимые им неологизмы, которые он изобретал почти на каждом шагу. И при этом, очевидно, не подозревал, что задолго до него, еще в XIX веке, было немало примеров словесного изобретательства. У H. М. Языкова есть слово «чужеземие», у Е. А. Баратынского «староверец», у В. Г. Бенедиктова «властелинка», «окат», «утишье», «присяжиик», «громоглагольный» — и, вероятно, еще не один десяток подобных новых словообразований. Если оставить в стороне В. Бенедиктова, особо пристрастного к намеренному словотворчеству, эти новшества нигде не кажутся нарочитыми и всегда вызваны к жизни потребностью передать тот или иной оттенок образного мышления там, где не находится привычного слова.

Словотворчество поэтов — современников Игоря Северянина — в большинстве случаев также носило иной характер. У символистов, например, оно чаще всего было связано с их стремлением передать таинственную глубь мира. Вспомним типичные «бальмонтизмы» — светозрачность, лунность, осиянность, безбрежность и т. д. Валерий Брюсов в первый период своего творческого пути также не чуждался неологизмов. Можно их встретить и у Вяч. Иванова. Велимир Хлебников создавал свой поэтический язык на основе первородной почвы древнеславянской и народной речи. Маяковский искал и удачно находил неологизмы в самой стихии быстро меняющегося и обновляющегося быта своей бурной эпохи, пользуясь неистощимым богатством естественных флексий и модуляций родного русского языка.

В поэтике Игоря Северянина наблюдается нечто иное. Его словообразования порождены желанием во что бы то ни стало выделиться на общем сглаженном речевом фоне других поэтов. В этом отношении он до известной степени примыкает, хотя и чисто внешним образом, к общей тенденции тех лет, к борьбе со штампами и обезличиванием обиходного поэтического словаря. Но решает он эту задачу весьма примитивно. И, что важнее всего отметить, свои словесные находки черпает из привлекающей его среды мещанского или псевдосалонного обихода, обнаруживая особое пристрастие к словам иностранного происхождения, которые кажутся ему вершиной эстетской изысканности.

Однако сами «новшества» его стиля разгадываются без особого труда. Как поэт ясно выраженного эмоционального строя, он особенно легко чувствует себя в сфере непрерывного движения, лирической взволнованности и потому из всех частей речи отдает явное предпочтение глаголу. С глаголом и происходят в основном лексические метаморфозы. Внешне это выражается в том, что, широко используя приставку «о», поэт создает все новые и новые смысловые единицы, придавая существительному чисто глагольное обличив. Отсюда и неологизмы (по типу: колпак — околпачить) : окалошить, овагонить, осупружиться, озамужниться, олазорить, окудесить, огимнить, оперлить, оцариться, оэкранить, отронить.

Несколько реже существительное превращается в глагол и иными способами: взорлить, пристулить, бессмертить, драприть, центрить и т. д.

Таким же незамысловатым способом стало возможно создавать и прилагательные-эпитеты: безлистная (книга), бестронный (король), беспоповья (свадьба), софный (бархат). С не меньшей легкостью фабриковались и составные прилагательные. Примеры: золотогрезный (виноград), росистощебетный (сад), лилиебатистовая (блузка), березозебренное (шале), злофейный (креп) и т. д.

К этому нужно добавить, что основным стимулом подобных лингвистических опытов было у автора и настойчивое стремление привлечь внимание публики к своему творчеству как к чему-то совершенно необычному. Отсюда и его пристрастие к броским словам и деталям, ко всему пряному, цветистому, отмеченному чрезмерной «красивостью». И, разумеется, особая забота о звонкой и небанальной рифмовке.

В поисках словесной оригинальности Игорь Северянин с увлечением предается и изобретению новых существительных: безгрезье, чернобровье, равнокровье, угрозье, цвгточье, отстраданье, лиловь, весень, светозарь, чарунья, всемирница, замужница, гениалец, лесофея, озерзамок, лунополь, ветропросвист, крылолет и т. д.

Все это воспринимается без особых затруднений, потому что корень слова ясен, да и сами неологизмы образованы в большинстве случаев на основе грамматических норм литературного языка. Другое дело, насколько все это художественно обосновано.

Столь же спорным становится словотворчество Северянина, когда он пользуется корнями иностранного происхождения. Это звучит более чем странно, если не сказать совершенно безвкусно: эксцессерка, грезёрка, амулетка, амазония, вассалия, Миррелия, диссона, эскизетка, сомнамбулеликий и т. д.

И вообще поэт пристрастен к словесной иностранщине. Он просто зачарован кажущейся ему звуковой красивостью и мнимой великосветскостью этой лексики:

Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок...
 

Если начать перечисление хотя бы из одного «Громокипящего кубка», трудно остановиться:

фиоль, эксцесс, сквайтер, коктебли, шаплетка, куверт, Арлекиния, шале, кайзерки, бомонд, адъютантесса, сомбреро, комфортабельный, — нечто подобное можно найти почти в каждом стихотворении.

Столь же пестрят страницы сборников Игоря Северянина историческими именами и географическими названиями, терминами различных искусств — причем только мимолетно и как бы намеренно без всякой связи, только ради звучности, экзотики и контрастных противопоставлений:

Я славлю восторженно...
...Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях дисгармонии — маяк унисон!
(«Шампанский полонез»)
 

Бесконечный каталог имен и названий, порою трудно совместимых в своем соседстве, развертывается в разделах «Мороженое из сирени» и «За струнной изгородью лиры»: Верлен, леди Годива, Колумб, Антихрист, Шопен, Венера, Поль де Кок, Ниагара, Сивилла, Норвегия, Жанна д’Арк, Суламифь, Грааль, Агасфер, Врубель, Суворов, Бодлер — и все это мельком, торопливо, почти без прямого отношения к основному содержанию текста.

Если судить по этим внешним стилистическим приметам и частностям, поэзия Игоря Северянина предстает дня современного читателя в не очень привлекательном виде. Она и манерна, и отражает узкий круг интересов условного и специфического характера. Правда, нельзя ей отказать в эмоциональной приподнятости, в определенной мелодичности, в большом ритмическом разнообразии, не говоря уже о бросающихся в глаза особенностях самого речевого строя.

Все же по первым трем книгам, снискавшим наибольший успех автору, можно было составить и иное представление о даровании и возможностях Игоря Северянина.

Валерий Брюсов писал: «Не думаю, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин — истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет „Громокипящий кубок"». В дальнейшем, отметив ряд достижений в области ритмики и несколько удачно найденных определений, автор статьи добавляет: «Это — лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это — истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой». Правда, дальше говорится о том, что наряду с чистыми проявлениями подлинного лиризма у Игоря Северянина — и очень часто — встречаются стихи, где пристрастие поэта к ложной красивости и упоение собственными успехами граничат с полнейшим безвкусием и даже пошлостью. «Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне сужают ее горизонт». Однако

Валерий Брюсов отмечает и ряд стихотворений, написанных без претенциозных измышлений, языком простым, ясным, искренне взволнованным. Он видит подлинное лицо Игоря Северянина там, где оно не прячется под маской намеренной экстравагантности, где поэт говорит о своих истинных тревогах, волнениях и от будуарных надуманных иллюзий уходит в мир простых человеческих чувств.

Нельзя не согласиться с этими справедливыми замечаниями, даже имея в виду, что речь идет о самых первых сборниках поэта, выпущенных в ту пору, когда их автор всемерно стремился к утверждению уже завоеванных им успехов и, к сожалению, шел навстречу вкусам непритязательной, восторженно его принимающей публики.

Но и в то время (1913-1916 годы) в творчестве Игоря Северянина намечались три совершенно различные и порою, казалось бы, противоречащие друг другу тенденции. Наряду с самоупоенным воспеванием модного мещанско-буржуазного быта, поэту не было чуждо влечение к простоте и непосредственности чувств. И тогда возникали стихи, лишенные вычурных стилистических украшательств, выражающие подлинное лирическое волнение, такие, как «Весенний день», «Элементарная соната», «Это всё для ребенка», «Янтарная элегия», «Всё по-старому.. .», «Стансы», «Ее монолог», «В очарованье», «Весенняя яблоня», «В парке плакала девочка...», «Ты ко мне не вернешься. ..», «Октябрь» и некоторые другие. Здесь все просто, может быть, даже несколько сентиментально. но проникнуто правдой авторских переживаний. В какой-то мере ощущается влияние слегка наивной, но свежей поэзии Константина Фофанова — поэта, которому Игорь Северянин посвятил немало прочувствованных стихотворений.

Есть и другая лирическая доминанта в северянинском творчестве. Она далека от мягкой элегичности, интонации ее резки, вызывающе бравурны, дышат пафосом самоутверждающегося гедонизма. Здесь уже слышен голос вакхических монологов и дифирамбов Мирры Лохвицкой — другого пристрастия северянинской музы, что в свою очередь заставляет вспомнить и некоторые ритмические модуляции Константина Бальмонта в их наиболее мажорном звучании.

В творчестве Игоря Северянина можно найти еще одну, правда, не столь ярко выраженную тенденцию. Ее отмечает и сам автор: «Я — лирик, но я — и ироник».

Можно считать ироническими такие стихи, как «Каретка куртизанки», «В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли...», «Клуб дам» и др. Однако ирония поэта не поднимается до высоты социального обличения. Это скорее всего легкая, ни к чему не обязывающая насмешка.

Ваше сиятельство к тридцатилетнему — модному — возрасту
Тело имеете универсальное... как барельеф...
Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и для королев...
(«Диссона»)
 

Ирония эта относится главным образом к инаковерцам или вообще к некой обезличенной обывательской, духовно косной среде, не понимающей, по мнению автора, величия вознесенного над нею поэта. К ней и обращена инвектива «Рядовые люди»:

Я презираю спокойно, грустно, светло и строго
Людей бездарных: отсталых, плоских, темно-упрямых.
Моя дорога — не их дорога,
Мои кумиры — не в людных храмах...
...За что любить их, таких мне чуждых? За что убить их?
Они так жалки, так примитивны и так бесцветны.
Идите мимо в своих событьях, —
Я безвопросен, вы безответны.
 

Становясь в горделивую позу презрения ко всем, кто не в состоянии его понять, поэт всемерно подчеркивает свою исключительность, сам себя убеждая в праве возвышаться над толпой и диктовать ей собственные вкусы. Он предлагает своим слушателям и читателям «Мороженое из сирени!» и «Ананасы в шампанском», искренне уверенный в том, что «пора популярить изыски», и видит в этом осуществление своих эстетских идеалов, а может быть, и своеобразный протест, обращенный против серости и банальности будничной, филистерской среды. Он гордо заявляет: «Мне хочется поиздеваться», называет себя «ироником», но роковым образом эта ирония в первую же очередь обращается на самого автора, восторженно воспевающего пряную красивость вызванного его воображением искусственного мира.

Поэт чистых чувств, лирик, восстающий против пошлости людской, сам становится ее покорной жертвой. Чему же он отдает больше душевных сил — иронии над мещанством духа или самозабвенному восторгу перед всеми соблазнами эстетски воспринятого светско-мещанского уклада? На эти вопросы пыталась ответить современная поэту критика, но не могла найти общего решения — об этом свидетельствует разноречивость ее откликов.

Во всяком случае современники воспринимали поэзию Игоря Северянина как совершенно необычное явление: одних она восхищала, в других возбуждала вражду и насмешку, и трудно было сказать, кого у нее больше — хулителей или поклонников. Но как те, так и другие не остались к ней равнодушными.

4

О даровании Северянина судили по первым трем сборникам. Но ведь это была только половина долгого литературного пути, который в дальнейшем прошел за рубежом в чуждой и даже враждебной для поэта среде. Казалось бы, очутившись за границей, в эмигрантском окружении, Игорь Северянин смело мог рассчитывать на успех своей эстрадной музы. Но случилось иначе. Его словотворческие экстравагантности не нашли признания. Он, правда, в первые годы старался напомнить о себе, продолжая гастрольные «поэзоконцерты», однако они не приносили ему ни былого успеха, ни даже материального удовлетворения. Он потерял свою привычную аудиторию, его стали забывать. Выходили отдельные стихотворные сборники, но малыми тиражами, и ни один не потребовал повторного издания: «Вервена» (1920), «Менестрель» (1921), «Фея Eiole» (1922), «Падучая стремнина» — роман в стихах (1922), «Соловей» (1923), поэма «Роса оранжевого часа» (1925), «Колокола собора чувств» — роман в стихах (1925), «Классические розы» (1931), «Адриатика» (1932) и переводы эстонских поэтов.

С годами и самый характер его поэтики претерпел значительные изменения Стихи стали естественнее, проще, реже встречались в них неоправданные словесные новшества, хотя рецидивы прежних навыков нет-нет да напоминали о себе. Доминантой его лирики становятся воспоминания о прошлом, что вполне естественно в положении человека, отторгнутого от Родины и остро ощущающего свое литературное и общественное одиночество. Примечательно, что в пору духовных и материальных лишений Игорь Северянин ощущает все больше и больше неприязнь к эмигрантской среде. Она воспринимается им как некий обобщающий образ буржуазной воинствующей пошлости, духовного мещанства. Вот инвектива, относящаяся к 1923 году:

Они живут политикой, раздорами и войнами,
Нарядами и картами, обжорством и питьем,
Интригами и сплетнями, заразными и гнойными,
Нахальством, злобой, завистью, развратом и нытьем.
(«Чем они живут»)
 

Резко отделяя себя от эмигрантской среды, поэт говорит:

Нет, я не беженец, и я не эмигрант, —
Тебе, родительница, русский мой талант,
И вся душа моя, вся мысль моя верна
Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой...
(«Наболевшее...»)
 

Неизменен его интерес ко всему, что происходит в Советской стране, не гаснет надежда:

И, может быть, когда-нибудь
В твою страну, товарищ Ленин,
Вернемся мы...
(«Колокола собора чувств»)
 

Нет возможности утверждать, что этот интерес и сочувствие к Советской России были у Игоря Северянина достаточно стойкими. Но уже самое наличие такого настроения ставило поэта в особое положение и объясняло неприязнь к нему зарубежной эмигрантской печати всех рангов и направлений.

Биографические сведения о жизни Игоря Северянина за рубежом вообще очень скудны. Мы даже не знаем, при каких обстоятельствах покинул он советскую землю. Можно только предполагать, что он был застигнут революционными событиями в Эстонии, в издавна облюбованном им местечке Эст-Тойла, и оказался отрезанным от Петрограда. Вероятно, не без оснований он мог считать себя невольным беженцем. Воинствующая эмигрантщина не могла простить ему позиции «свободного поэта», не желавшего принимать участия в ее политических склоках и раздорах. Его переставали печатать, им мало интересовались, а в конце концов обрекли на полное забвение. Он же сам лишь изредка напоминал о себе, предпочитая жить вдали от зарубежной литературной среды, в маленьком рыбачьем поселке на Балтийском побережье.

Почти лишенный литературного заработка, Игорь Северянин жил в большой нужде. Мысль о возвращении на родину все чаще возникала в его сознании.

В стихах этих лет часто говорится о том, что, забывая успехи своей прежней славы, поэт находит особую радость в общении со скромной северной природой и простыми людьми труда. Он живет теперь заботами текущего дня, а духовно весь уходит в поэзию, в лирику ясных, непосредственных чувств.

Освободясь от исхищрений
Когтистой моды, ожил стих —
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.
 

Стихи этого последнего периода отличаются от того, что писалось раньше. Они много проще, сердечнее, и в них уже не часто можно встретить любование нарочитыми неологизмами и привычными прежде «изысками» стиля. Пишет Игорь Северянин теперь главным образом «для себя», уже не рассчитывая на широкий публичный резонанс, да и тощие его сборники выходят мизерными тиражами и преимущественно в местных, малозначительных издательствах. Лирика его носит свободный, почти импровизационный характер, что придает ей оттенок непосредственности, хотя и воплощена она порою в изысканные формы сонетов и терцин.

И все же совсем другим Игорь Северянин, сменивший бутафорию салонной экзотики на живое чувство слияния с природой, не стал. Утратив свою поэтическую оригинальность, он, в сущности, вернулся к тому, что им когда-то было сказано в тех лирических признаниях, которые он и ранее, только время от времени, писал без претензий на изысканность изобретенной им «новаторской» манеры. Кругозор мировосприятия поэта не расширился, он остался в сфере своих поверхностно-идеалистических представлений о добре и зле, о том, что лирик должен стоять выше всякой злобы дня и что его духовный долг — воспевание красоты (вообще) и порицание зла и насилия (тоже вообще). Эта наивная вера поддерживалась в нем особым отношением к Родине, к России, которая неизменно казалась ему воплощением самых высоких моральных идеалов. Примечательно, что воспоминания о молодости и минувшей литературной славе не заслоняют у него неустанного и сочувственного интереса к России новой.

Всю жизнь стараясь быть «неполитиком», Игорь Северянин плохо разбирался в исторических причинах и следствиях, мог поразить наивностью своих суждений, но всегда считал себя поэтом русским («Оттого, что я русский поэт, оттого я порусски мечтаю!»), гордился этим и был убежден в превосходстве русской культуры над бездушной цивилизацией капиталистического Запада. Особенно близкой ему была мысль о миролюбии русского народа. Еще в сборнике «Вервена» (1920) он говорил о В. И. Ленине:

Его бессмертная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
(«По справедливости»)
 

Это писалось уже за рубежом. А в одной из последних книг — «Классические розы» — есть стихотворение, названное «Колыбель культуры новой» (1923):

...Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!

Встанет Россия, все споры рассудит...
Встанет Россия — народности сгрудит...
И уж у Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
 

Совсем не таких утверждений могли ждать от Игоря Северянина прежние восторженные его поклонники, оказавшиеся за рубежом, в эмиграции, мечтавшие о России прошлого и закрывавшие глаза на ее настоящее, а тем более будущее.

5

В краткий предвоенный период Советской Эстонии воскресли у Игоря Северянина надежды вернуться к литературной работе. Он писал письма в Ленинград и Москву, посылал свои стихи. Некоторые из них были напечатаны в журналах «Красная новь» и «Огонек». Весною 1941 года Издательство писателей в Ленинграде получило от него несколько сонетов о русских композиторах, которые решено было поместить в одном из альманахов. Мне, как редактору сборника, выпало на долю известить об этом автора, а издательство одновременно перевело ему и гонорар. В ответ было получено взволнованное письмо, где поэт писал, что он «со слезами на глазах» благодарит за помощь в его крайне тяжелом материальном положении, а главное за то, что его «еще помнят на родине». Мне он прислал небольшой свой сборник «Адриатика» (1932) с дарственной надписью, — книгу, которой суждено было стать для него последней.

Альманах со стихами Игоря Северянина находился уже в производстве, когда разразилась война. При первых бомбежках Ленинграда от взрыва фашистской бомбы загорелось издательство, помещавшееся в одном из боковых фасадов Гостиного двора. Все в нем было обращено в пепел.

А за несколько дней до этого — что показалось чудом! — я получил письмо от Игоря Северянина. Оно пришло еще с советской маркой и помечено 20 июля 1941 года. Писалось оно чужой рукой, под диктовку, и только подписано самим поэтом.

«Вы, вероятно, осуждаете меня за неучтивое молчание и удивляетесь ему. Не, получив Ваше чудное, Ваше правдивое и глубинное письмо, я буквально в те же дни жестоко разболелся, и болезнь сердца заставила меня лежать почти без движения бессчетное количество дней. Теперь несколько дней я вновь двигаюсь, но писать самому мне трудно, поэтому я диктую Вере Борисовне.4

На Ваше письмо я отвечу лично, а пока что способствуйте нашему выезду отсюда. Конечно, через Ленинград. Мое здоровье таково, что в общих условиях оно не выдержит. Длительное вертикальное положение для меня тягостно, в сердце вонзаются иглы. Я мог бы ехать только полулежа в машине. Но где здесь ее взять? Здесь и моего-то имени, видимо, не слышали!!! Может быть, Вьг сумели бы прислать машину. Тогда прямо поехали бы к Вам. Я так рад повидать Вас, познакомиться!! А вечером поехали бы на Москву и дальше. Может быть, попросите у тов. Жданова: он, как я слышал, отзывчивый и сердечный человек...

Деньги давно кончились, достать, даже занять здесь негде. Продаем вещи за гроши, а в Москве и Ашхабаде у меня есть получить более двух тысяч за сданную работу. Сюда теперь денег не переводят.

Верю в Вас почему-то, Всеволод Александрович, и знаю, если Вы захотите, Вы поможете выбраться отсюда.

Повторяю, в общих условиях мое сердце не выдержит и живым я не доберусь... Пешком ходить я совсем не могу и нести еще необходимый багаж!..

Крепко и ласково жму Вашу руку. Жду ответа: ответьте, пожалуйста, немедленно. Спасибо за Вашу милую книжечку: сколько слов при встрече!! Я послал свою «Адриатику».

Игорь Северянин.

Мой адрес: Усть-Нарова, Раху ул., 20 (Мирная).

Семья моя состоит из жены и девочки 9 лет».

Но отвечать было поздно: фашистские войска уже заняли Прибалтику.

Много позднее стало известно, что Игорь Северянин, безнадежно больной, умер в полной нищете 20 декабря 1941 года в оккупированном Таллине и похоронен там же, на общем кладбище.

На его могиле надпись — взятое из сборника «Классические розы» двустишие:

Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

* * *

Пора подвести некоторые итоги.

Если бы несколькими годами головокружительного успеха у непритязательной публики ограничился весь литературный путь Игоря Северянина, его поэзия осталась бы только литературным фактом, характеризующим вкусы буржуазного общества накануне неотвратимой его катастрофы. Но уже по разноголосице критических откликов, собранных из рекламных соображений издателем первых книг поэта В. В. Пашуканисом и опубликованных в 1916 году5, можно было убедиться, что поэзия Игоря Северянина — более сложное явление, чем могло показаться с первого взгляда.

Валерий Брюсов, статьей которого открывается сборник, отметив удачи и неудачи северянинского стиля, обратив внимание читателей на примитивный эстетизм автора, доходящий порою до «чудовищной пошлости», и пояснив при этом, что «все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии», все же счел необходимым сказать, что считает автора «Громокипящего кубка», «Златолиры», «Victoria Regia» подлинным поэтом. А. М. Горький, резко осудив мещанское содержание поэзии Игоря Северянина, также не отказал ему в даровании.

Слава этого несомненного лирика действительно оказалась двусмысленной: сквозь самоупоение, лишенное вкуса и такта, самоутверждение и позу «гениального» обновителя поэтического языка порою проглядывало истинное лицо человека, способного остро переживать личную боль, тяготящегося надетой на себя маской, уставшего угождать дешевым пристрастиям своих почитателей.

Широкая известность Игоря Северянина в первоначальный, дореволюционный период творчества во многом зависела от тех словесных новшеств, которыми поэт удивлял читательские массы. Ему действительно удалось создать если не свой стиль, то, во всяком случае, свою манеру мыслевыражения, которая не смогла обогатить нашу поэзию, ибо родилась не из внутренней необходимости обрести новые средства для воплощения новых мыслей, как это произошло впоследствии у Маяковского, подлинного реформатора стиховой речи. Языковые новшества Маяковского вызваны глубоко социальными причинами и отвечали потребностям революционной эпохи, обращались к обширной народной аудитории. Игорь Северянин, считавший себя новатором, зависел от запросов совсем иной социальной среды, к тому же исторически обреченной.

Теперь, когда его литературный путь давно уже завершен, когда мы знаем все его книги, в том числе изданные за рубежом, есть возможность получить более полное представление о его творческом пути и особенностях дарования.

Стихи последних лет, особенно из сборника «Классические розы», свидетельствуют о том, что их автор, освободившись от позы воинствующего эстетства, порою заводившей его в тупики явного безвкусия, обратился к лирике естественных переживаний, вдохновляемых тоскою по родине и вообще стремлением к естественности и простоте слога. Не должно быть забыто и то, что поэту принадлежит немало образцов прежде не употреблявшейся строфики и удачных ритмических решений.

Вс. Рождественский

СТИХОТВОРЕНИЯ

СТАНСЫ


Счастье жизни — в искрах алых,
В просветленьях мимолетных,
В грезах ярких, но бесплотных,
И в твоих очах усталых.

Горе — в вечности пороков,
В постоянном с ними споре,
В осмеянии пророков
И в исканьях счастья — горе.
1907

ЗАРЕЮ ЖИЗНИ


Зарею жизни я светом грезил,
Всемирным счастьем и вечным днем!
Я был так пылок, так смел, так весел,
Глаза горели мои огнем.

Мир рисовался — прекрасен, дивен.
Прожить, казалось, я мог шутя...
Зарею жизни я был наивен,
Зарею жизни я был дитя!

Закатом жизни порывы стихли,
Иссякли силы и жар погас.
Мне жаль сердечно, не знаю — их ли,
Погибшей грезы ль, но — близок час.

Он, ироничный, пробьет бесстрастно,
Я улетучусь, тоской объят...
Зарею жизни — всё в жизни ясно!
Закатом жизни — всему закат!
1907

ЗВЕЗДЫ


Бессонной ночью с шампанским чаши
Мы поднимали и пели тосты
За жизни счастье, за счастье наше.
Сияли звезды.

Вино шипело, вино играло.
Пылали взоры и были жарки.
«Идеи наши, — ты вдруг сказала, —
Как звезды — ярки!»

Полились слезы, восторга слезы...
Минуты счастья! Я вижу вас ли?
Запело утро. Сверкнули грезы.
А звезды... гасли.
1907

СЕРЕНАДА

Хоровод рифм

Как сладко дышится
В вечернем воздухе,
Когда колышутся
В нем нежных роз духи!
Как высь оранжева!
Как даль лазорева!
Забудьте горе Вы,
Придите раньше Вы,
Над чистым озером
В кустах акации
Я стану грез пером
Писать варьяции
И петь элегии.
Романсы пылкие.
Без Вас — как в ссылке я.
При Вас же — в неге я.
Чего ж вы медлите
В румянце золота?
Иль страсть исполота,
Слова — не бред ли те?
Луны луч палевый
Пробрался. Перепел
В листве эмалевой

Росу всю перепил.
С тоской сердечною
Отдамся музе я,
Со мной иллюзии,
Вы, мифы вечные.
Как нервно молнии
Сверкают змеями.
Пойду аллеями,
Поеду в чёлне я
По волнам озера
Топить бессилие...
Как жизнь без роз сера:
О если б крылия!
Орлом по сини я
Поплыл чудесною
Мечтой, уныние
Проклявши тесное.
Но лживы роз духи, —
Мои иллюзии,
Души контузии —
Больней на воздухе.
Высь стала сумрачна,
Даль фиолетова,
И вот от этого
Душа от дум мрачна.
Всё тише в пульсе я
Считаю маятник,
В груди конвульсии,
И счастью — памятник!.

А ЗНАЕШЬ КРАЙ?.. *

Ты знаешь край, где всё обильем дышит?
«Го». А. К. Толстей

...А знаешь край, где хижины убоги,
Где голод шлет людей на тяжкий грех,
Где вечно скорбь, где лица вечно строги,
Где отзвучал давно здоровый смех,
И где ни школ, ни доктора, ни книги,
Но где — вино, убийство и... вериги?..
1907

ПОЭТУ


Лишь гении доступны для толпы!
Но ведь не все же гении — поэты?!
Не изменяй намеченной тропы
И помни: кто, зачем и где ты.

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль!..
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой, —
Поверь, найдется почитатель.

Пусть индивидума клеймит толпа:
Она груба, дика, она — невежда.
Не льсти же ей: лесть — счастье для раба,
А у тебя — в цари надежда...
1907

У К. М. ФОФАНОВА *

(Один из вечеров у поэта)

Мигая, лампа освещала,
Как ландыш, чистые листы.
Лицо поэта озаряла
Улыбка ласковой мечты.
Я, углубляясь в воплощенья
Его измученной души,
Слыхал, как сердце в упоенье
Мне пело: «Стихни... не дыши...»
С миражем в вдохновенном взгляде
Я аромат элегий пил.
Дышало маем от тетради,
Сиренью пахло от чернил!

Как много разных ощущений
Я в этот вечер восприял:
Страданий, бодрости, стремлений,
Поверив снова в идеал.

И в пору зимнюю пахнуло
На нас вдруг раннею весной
Поэт молчал, жена вздохнула,
Тоскливо пробил час ночной.
1907

ПАМЯТИ Н. А. НЕКРАСОВА *


Помните вечно заветы почившего,
К свету и правде Россию будившего,
Страстно рыдавшего,
Тяжко страдавшего
С гнетом в борьбе.
Сеятель! Зерна взошли светозарные:
Граждане, вечно тебе благодарные,
Живы заветами,
Солнцу обетами!
Слава тебе!
1907

ГАТЧИНСКАЯ МЕЛЬНИЦА *


Неумолчный шум плотины;
Пена с зеленью в отливе;
Камни — в ласке теплой тины;
Ива, жмущаяся к иве;
Государя домик низкий —
Пункт во дни его охоты —
Спит у быстрой речки близкой,
Мрачно хмурясь отчего-то;
Историческое зданье
Над рекой стоит убого;
Зданье знатно по преданью,
Стариною зданье строго.
Спеет в холоде кротекус —
Диссонанс унынья фону;
Добродушно смотрит Термос,
Встав на ржавую колонну.
Не в сверкающем чертоге
Он поставлен, — у плотины
На проселочной дороге,
Встарь, во дни Екатерины;
Вея прошлым, бюст чугунный
Выделяется в ракитах;
Он причудлив ночью лунной
В вётвях, инеем повитых.

В старой мельнице колеса
Воду пенят равнодушно.
Здесь рождаются вопросы,
В голове теснятся дружно.
Здесь, где всё так элегично,
Так пустынно, одичало,
Мысль с природой гармонична,
И для отдыха — причалы;
Здесь, где веяньем культуры
Не всколышены ракиты,
Где избушки дремлют, хмуры,
Здесь идеи не убиты.
Приходи, усталый духом
Брат, изверившийся в счастье,
И лови здесь чутким слухом
В шуме вод слова участья;
Приходи, ослабший верой
В солнце, в утренние зори,
Приходи и вникни в серый
Колорит — целитель горя.
Исцелишься от кручины,
Наберешься сил счастливых
Под глубокий шум плотины.
Под напевы ив тоскливых.
1907

ЧТО ВИДЕЛИ ПТИЦЫ... *


Чайка летела над пасмурным морем,
Чайка смотрела на хмурые волны:
Трупы качались на них, словно челны,
Трупы стремившихся к утру и зорям.

Коршун кричал над кровавой равниной,
Коршун смотрел на кровавые лужи;
Видел в крови замерзавших от стужи,
Трупы стремившихся к цели единой.

Каркая, горя вещунья — ворона
Села на куполе сельского храма.
Теплые трупы погибших без срама —
Памятник «доблестных» дел эскадрона.
1907

МОЯ МЕЧТА *


Моя мечта — моряк-скиталец...
Вспеняя бурный океан,
Не раз причаливал страдалец
Ко пристаням волшебных стран.
Не раз чарующие взоры
Сулили счастье моряку.
Но волн изменчивые горы
Вновь к океану-старику
Руль направляли у голландца,
И с местью тайною в глазах
Пускался он в морские танцы
На сумасшедших парусах.
Стремился он победоносно,
Своим безумьем смел и горд,
И, прорезая волны грозно.
Вплывал в разбуженный фиорд.
Еще встревоженные волны
Грозили смертью рыбакам,
Еще испуганные челны
Стремились в страхе к берегам,
Еще, как дьявольские трубы,
В горах не замерли гудки, —
А он, смеясь над сушей грубо,
В порыве злобы и тоски.

В своем отчаянье скитанья
И без надежды в якоря,
Спешил на новые страданья,
Стремился в новые моря.
Пусть мне грозит небесный палец
Но дерзновенно я почту
Мечту — как он, моряк-скиталец,
Мою гонимую мечту!
10 августа 1908

СОНЕТ


Я полюбил ее зимою
И розы сеял на снегу
Под чернолесья бахромою
На запустелом берегу.

Луна полярная, над тьмою
Всходя, гнала седую мгу,
Встречаясь с ведьмою хромою,
Поднявшей снежную пургу.

И, слушая, как стонет вьюга,
Дрожала бедная подруга,
Как беззащитная газель;

И слушал я, исполнен гнева,
Как выла злобная метель
О смерти зимнего посева.
Август 1908

СОНЕТ


Пейзаж ее лица, исполненный так живо
Вибрацией весны влюбленных душ и тел,
Я для грядущего запечатлеть хотел:
Она была восторженно красива.

Живой душистый шелк кос лунного отлива
Художник передать бумаге не сумел.
И только взор ее, мерцавший так тоскливо,
С удвоенной тоской, казалось, заблестел.

И странно: сделалось мне больно при портрете,
Как больно не было давно уже, давно.
И мне почудился в унылом кабинете
Печальный взор ее, направленный в окно.
Велик укор его, и ряд тысячелетий
Душе моей в тоске скитаться суждено.
Август 1908

ВЕРНУТЬ ЛЮБОВЬ


...То ненависть пытается любить
Или любовь хотела б ненавидеть?..
Минувшее я жажду возвратить,
Но, возвратив, боюсь его обидеть,
Боюсь его возвратом оскорбить.

Святыни нет для сердца святотатца,
Как доброты у смерти... Заклеймен
Я совестью, и мне ли зла бояться,
Поправшему любви своей закон!

Но грешники — безгрешны покаяньем,
Вернуть любовь — прощение вернуть.
Но как боюсь я сердце обмануть
Своим туманно-призрачным желаньем:

Не месть ли то? Не зависть ли? Сгубить
Себя легко, и свет небес не видеть...
Что ж это: зло старается любить
Или любовь мечтает ненавидеть?..
23 сентября 1908

* * *


О люди жалкие, бессильные,
Интеллигенции отброс,
Как ваши речи злы могильные,
Как пуст ваш ноющий вопрос!
Не виновата в том крестьянская
Многострадальная среда,
Что в вас сочится кровь дворянская,
Как перегнившая вода.
Что вы, порывами томимые,
Для жизни слепы и слабы,
Что вы, собой боготворимые,
Для всех пигмеи и рабы.
Как вы смешны с тоской и мукою
И как несносны иногда...
Поменьше грез, рожденных скукою,
Побольше дела и труда!
Сентябрь 1908

ШУТКА *


Я помню: день смеялся блеском
Июльских солнечных лучей.
Форель заигрывала плеском,
Как дева — ласкою очей.

Лес щебетал в расцветшем гуле,
И вот пришли ко мне певцы, —
Они запели об июле,
И песнь неслась во все концы.

Своею песней разукрасив
Плотину, мельницу и парк,
Уехал милый Афанасьев
Из-под ветвей зеленых арк.

И вслед за ним, вечерним часом,
Под звуки гимна моего,
Ушел отмеченный Парнасом
Мой незабвенный Комифо.6
Октябрь 1908

ВАРИАЦИЯ


Весна — и гул, и блеск, и аромат...
Зачем мороз снежинки посыпает?
Наряд весны нежданной стужей смят,
А сад еще весной благоухает!..

Но солнце вновь дробит лучистый звон
И лед в лучах певучих растопляет —
Опять весна взошла на пышный трон,
И снова сад весной благоухает!
Ноябрь 1908

NOCTURNE7 *


Месяц гладит камыши
Сквозь сирени шалаши...
Всё — душа, и ни души.

Всё — мечта, всё — божество,
Вечной тайны волшебство,
Вечной жизни торжество.

Лес — как сказочный камыш,
А камыш — как лес-малыш.
Тишь — как жизнь, и жизнь — как тишь.

Колыхается туман —
Как мечты моей обман,
Как минувшего роман...

Как душиста, хороша
Белых яблонь пороша...
Ни души, и всё — душа!
Декабрь 1908

НОКТЮРН *


Бледнел померанцевый запад,
В горах голубели туманы,
И гибко, и цепко сплетались
В объятьях над вами лианы.

Сквозь кружева листьев ажурных
Всплывали дворцов арабески,
Смеялись алмазы каскадов
Под их пробужденные плески.

Вам слышался говор природы,
Призывы мечтательных веток,
И вы восхшцалися пляской
Стрекоз, грациозных кокеток.

Растенья дышали душисто
Вечерним своим ароматом,
И птицы, блаженствуя, пели —
Как вы, восхищаясь закатом.

Весь мир оживал при закате
По странной какой-то причуде...
И было так странно, так дивно
Вам, жалкие темные люди!

И было вам всё это чуждо,
Но так упоительно ново,
Что вы поспешили... проснуться,
Боясь пробужденья иного...
1908

НАДРУБЛЕННАЯ СИРЕНЬ


Проснулся хутор.
Весенний гутор
Ворвался в окна... Пробуждены,
Запели — юны —
У лиры струны,
И распустилась сирень весны.
Запахло сеном.
И с зимним пленом
Земля простилась... Но — что за сны?..
Согнулись грабли...
Сверкнули сабли
И надрубили сирень весны!..
1908

СОНЕТ *


Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом.

Жасмин, ромашки, незабудки,
Фиалки, ландыши, сирень
Жизнь отдадут — цветы так чутки!
Мне для венца в счастливый день.

Придет поэт, с неправдой воин,
И скажет мне: «Ты быть достоин
Моим наследником; хитон,

Порфиру, скипетр — я, взволнован,
Даю тебе... Взойди на трон,
Благословен и коронован».
1906

NOCTURNE *


Сон лелея, лиловеет запад дня.
Снова сердце для рассудка западня.

Только вспомню о тебе — к тебе влечет.
Знаешь мысли ты мои наперечет.

И хочу иль не хочу — к тебе без слов
Я иду... А запад грустен и лилов.
1908

ПОЭЗА О НЕЗАБУДКАХ

Сонет

Поет июнь, и песни этой зной
Палит мне грудь, и грезы, и рассудок,
Я изнемог и жажду незабудок,
Детей канав, что грезят под луной

Иным цветком, иною стороной.
Я их хочу: сирени запах жуток,
Он грудь пьянит несбыточной весной;
Я их хочу: их взор лазурный чуток

И аромат целебен, как простор.
Как я люблю участливый их взор!
Стыдливые, как томны ваши чары...

Нарвите мне смеющийся букет, —
В нем будет то, чего в сирени нет,
А ты, сирень, увянь в тоске нектара.
1908

ОНА КРИТИКУЕТ


— Нет, положительно, искусство измельчало,
Не смейте спорить, граф, упрямый человек!
По пунктам разберем, и с самого начала;
Начнем с поэзии: она полна калек.
Хотя бы Фофанов: пропойца и бродяга,
А критика ему дала поэта роль...
Поэт! Хорош поэт... ходячая малага!..
И в жилах у него не кровь, а алкоголь.
Как вы сказали, граф? До пьянства нет нам дела?
И что критиковать мы можем только труд?
Так знайте ж, книг его я даже не смотрела:
Неинтересно мне!.. Тем более, что тут
Навряд ли вы нашли б занятные сюжеты,
Изысканных людей привычки, нравы, вкус,
Блестящие балы, алмазы, эполеты, —
О, я убеждена, что пишет он «en russe».8
Естественно, что нам, взращенным на Шекспире,
Аристократам мысли, чувства и идей,
Неинтересен он, бряцающий на лире
Руками пьяными, безвольный раб страстей.
Ах, да не спорьте вы! Поэзией кабацкой
Не увлекусь я, граф, нет, тысячу раз нет!
Талантливым не может быть поэт
С фамилией — pardon!9 — такой... дурацкой.
И как одет! Mon Dieu!10 Он прямо хулиган!..
Вчера мы с Полем ехали по парку,
Плетется он навстречу — грязен, пьян;
Кого же воспоет такой мужлан?.. кухарку?!.
Смазные сапоги, оборванный тулуп,
Какая-то ужасная папаха...
Сам говорит с собой... Взгляд страшен, нагл туп..
Поверите? Я чуть не умерла от страха.
Не говорите мне: «Он пьет от неудач!»
Мне, право, дела нет до истинной причины.
И если плачет он, смешон мне этот плач:
Сентиментальничать ли создан мужичина
Без положенья в обществе, без чина?!.
1905

ВЕШНИЙ ЗВОН *

Триолеты

1


Идет весна, поет весна,
Умы дыханьем кружит,
Природа вмиг пробуждена!
Звенит весна! Шумит весна!
Весной никто не тужит!
Весною радость всем дана!
Живет весна — живит весна,
Весь мир дыханьем кружит!

2


Бегут ручьи, бурлят ручьи!
Играют, пляшут воды!
Купает солнце в них лучи!
Спешат, шумят, бурлят ручьи,
Как радостные годы.
И под лучами, как мечи,
Лед рубят бешено ручьи,
Ревут, бушуют воды!

3


Чаруют, трелят соловьи,
Плывут струй сирени...
Тревожит душу зов любви.
Сирень, весна и соловьи ...
Мечты о страстном плене...
Нет сна... Желание в крови...
Она — в мечтах... Ах, соловьи!
Ах, томный бред сирени!

4


Вокруг — всё жизнь, любовь и свет,.
Веселье, смех и розы!
Поет восторженно поэт
Весну, любовь, и жизнь, и свет,
Живительные грезы,
И то поет, чего и нет!..
Простим ему — так весел свет,
Так мелодичны розы!..

ИГОРЬ И ЯРОСЛАВНА *


То было, может быть, давно,
А может быть, совсем недавно.
Ты, опираясь на окно,
Ждала меня, как Ярославна.

А я, как Игорь, что в полон
Был взят ордою половецкой,
Томился, звал, — и Аполлон
Манил меня улыбкой детской.

Не мог препятствия кандал
Я сбросить, пылу чувств в угоду,
И я страдал, и я рыдал,
Моля судьбу вернуть свободу.

Мне улыбнулся как-то день, —
И я бежал к тебе бесславно.
Ты шла по саду, точно тень,
Грустна, верна, как Ярославна.

Была задумчивая ночь
Погружена в свои загадки...
Ты шла спокойно, без оглядки,
Я — за тобой, но вскоре — прочь:

Раз не почувствовала ты
Своей душой, чутьем прихода
Того, кто близок, — что мечты!
Что упоенье! Что свобода!..
И я ушел... В душе темно...
А ты всё ждешь, как Ярославна..
То было, может быть, давно.
Но может быть, совсем недавно.
Январь 1909

АКВАРЕЛЬ *


Бежит, дрожит на жгучем побережье
Волна, полна пленительных былин.
Везде песок, на нем следы медвежьи.
Центральный месяц — снова властелин.

И ни души. Весь мир — от солнца! — вымер
Но всё поет — и море, и песок.
Оно печет, небесный князь Владимир,
И облако седйт его висок.

С зайчатами зажмурилась зайчиха,
И к чайке чиж спешит песочком вскачь.
В душе трезвон. На побережье тихо.
И слабый бодр, и истомлен силач.
Апрель 1909

РАЗ НАВСЕГДА *

Уделом поэта
И было, и будет — страданье.
Мирра Лохвицкая

И помни: от века из терний
Поэта заветный венок.
Валерий Брюсов

Мой смех ответом суждений язве!
Поэт сознаньем себя велик!
Вы, судьи, — кто вы? Вы боги разве,
Что вам доступен небес язык?
Когда кто видел, чтоб к солнцу совы
Свой обращали полночный взор?
Когда кто слышал, что песни зовы
Дороже людям, чем шумный вздор?

О вы, слепые земли пигмеи.
Что вам до звуков святой трубы!
В безмозглой злобе — всегда вы змеи.
В убогом гневе — всегда рабы.

Смешон и жалок поэт, доступный
Толпе презренной и зверски злой,

Толпе бездарной, толпе преступной,
Развенчан гений ее хвалой.

Но славен ясно, но славен вечно
Певец, желанный душе певца.
Кто чует смутно, кто жив сердечно
Тому пою я с зарей лица.
Апрель 1909

В ЛЕСУ


Холодным майским днем
Я в лес вошел. Валежник
Хрустел во мху. За пнем
Мне встретился подснежник.

О девственный цветок —
Весенних грез предтеча!
В тебе я видеть мог
Прекрасное Далече.

Мне вспомнилась она —
Подснежник увлечений.
Тогда была весна
И страсть без заточений.

Промчалось... Унеслось...
Подснежник сорван давний.
Хор чувств разноголос,
И сердце спит за ставней.

Но верю горячо,
Так искренне я верю,
Что свижусь с ней еще,
Верну свою потерю.

Недаром же за пнем
Расцвел опять подснежник...
Иду, обманут днем,
И жду... хрустит валежник.
5 мая 1909

ИДИЛЛИЯ


Милый мой, иди на ловлю
Стерлядей, оставь соху...
Как наловишь, приготовлю
Переливную уху.

Утомился ты на пашне, —
Чай, и сам развлечься рад.
День сегодня — как вчерашний,
Новый день — как день назад.

Захвати с собою лесы,
Червяков и поплавки
И ступай за мыс на плесы
Замечтавшейся реки.

Разведи костер у борозд,
Где ковровые поля;
Пусть потрескивает хворост,
Согревается земля...

А наловишь стерлядей ты
И противно узких щук,
Поцелуй головку флейты —
И польется нежный звук.

Засмеясь, я брошу кровлю
И, волнуясь и спеша,
Прибегу к тебе на ловлю,
Так прерывисто дыша.

Ты покажешь мне добычу
(У меня ведь ты хвастун!),
Скажешь мне: «Давно я кличу!»
И обнимешь, счастьем юн.

И пока, змеяся гибкой,
Стройной тальей у костра,
Ужин лажу, — ты с улыбкой
(А улыбка так остра!)

Привлечешь меня, сжигая,
Точно ветку — огонек,
И прошепчешь: «Дорогая!» —
Весь — желанье, весь — намек...
Май 1909

И ОНА УМЕРЛА МОЛОДОЙ *

Я хочу умереть молодой...
Мирра Лохвицкая

И она умерла молодой,
Как хотела всегда умереть!..
Там, где ива грустит над водой,
Там покоится ныне и впредь.
Как бывало, дыханьем согреть
Не удастся ей сумрак густой,
Молодою ждала умереть,
И она умерла молодой.

От проезжих дорог в стороне
Есть кладбище, на нем — островок,
И в гробу, как в дубовой броне.
Спит царица без слез, без тревог,
Спит и видит сквозь землю — насквозь, —
Кто-то светлый склонился с мечтой
Над могилой и шепчет: «Сбылось, —
И она умерла молодой».

Этот, грезой молящийся, — кто?
Он певал ли с почившей дуэт?
Сколько весен душой прожито?

Он поэт! Он поэт! Он поэт!
Лишь поэту она дорога,
Лишь поэту сияет звездой!
Мирра в старости зрила врага,
И она умерла молодой.
Май 1909

* * *


Синь неба облачного матова.
Как клочья ваты, облака.
В сопровожденье пса лохматого
Иду к реке, — шумит река.

Шумит река, пьет дождь, как сок, она;
Ждут тучи в вышнем далеке.
Всё в беспорядке. Вроде локона,
Волна завилась на реке.
Май 1909

СОНЕТ


Весь малахитово-лазурный,
Алмазно-солнечным дождем,
Как лед прозрачный и ажурный,
Каскад спадает колесом.

Купает солнце луч пурпурный,
И пыль студеная кругом.
Как властен бег стремнины бурный!
Я быть хочу ее вождем!

А пена пляшет, пена мечет
И мылит камни и столбы.
Парит на небе гордый кречет
И говорит без слов: «Рабы!

Когда б и вы, как водопад.
Вперед неслись, а не назад!»
Июнь 1910

ТРАУРНАЯ ЭЛЕГИЯ *

Умирала лилия лесная...
К. Фофанов

Умерла она в пору августа,
Когда зелень трав и дубрав густа,
Когда в воздухе вкус малиновый,
Когда ночь дрожит в тьме осиновой.
Умерла она, ясно ведая,
Что такое смерть, храбро следуя
За давнишними пожеланьями
Молодой уснуть, с колебаньями
Незнакомая... И правдивая,
И невинная, и красивая!..
Умерла она, сделав грустно нам...
К ней путем идем, болью устланным,
На могилу к ней, одинокую,
Как она была, на далекую...
Там помолимся о душе ее:
— Да прославится имя твое!
Июнь 1909

«СОБРАТЬЯ»


Все — Пушкины, все — Гёте, все — Шекспиры.
Направо, влево, сзади, впереди...
Но большинство из лириков — без лиры,
И песни их звучат не из груди...

Всё ремесло, безвкусие и фокус,
Ни острых рифм, ни дерзостных мазков!
И у меня на «фокус» рифма — «флокус»,
А стиль других — стиль штопаных носков.

Изношены, истрепаны, банальны
Теперь стихи, как авторы стихов.
Лубочно вдохновенны и подвальны
Их головы — без нужного голов.

Титаны — все, а вместе с тем — все крохи,
Швейцар, столяр, извозчик и купец —
Все, все поют, смеша, как скоморохи,
Гадливость вызывая, как скопец.

И хочется мне крикнуть миллионам
Бездарностей, взращенных в кабаке:
«Приличней быть в фуражке почтальоном,
Чем лириком в дурацком колпаке».
Июнь 1909

Я РЕЧЬ ДЕРЖУ...


Я речь держу... Да слушает, кто хочет!
Черствеет с каждым днем суровый мир.
Порок гремит, сверкает и грохочет.
Он — бог земли! Он — мировой кумир!

Я речь держу... Да слушает, кто может!
Искусство попирается стопой.
Его огонь болотный мрак тревожит,
Его огонь ослаб перед толпой.

Я речь держу... Да слушает, кто верит!
Настанет день — искусство станет звук:
Никто значенья строго не измерит,
И, может быть, никто не примет мук.

Я речь держу... Да слушает, кто близок!
Настанет день, день эпилога чувств.
Тот день убьет (зачем же он так низок?)
Вселенную — искусство из искусств!
Июнь 1909

ОЧАМ ТВОЕЙ ДУШИ *


Очам твоей души — молитвы и печали,
Моя болезнь, мой страх, плач совести моей;
И всё, что здесь в конце, и всё, что здесь в
начале,
Очам души твоей...

Очам души твоей — сиренью упоенье
И литургия — гимн жасминовым ночам;
Всё, всё, что дорого, что будит вдохновенье, —
Души твоей очам!

Твоей души очам — видений страшных клиры.
Казни меня, пытай! Замучай! Задуши! —
Но ты должна принять!.. И плач и хохот лиры
Очам твоей души!..
Июнь 1909

ЕЕ МОНОЛОГ *


Не может быть, вы лжете мне, мечты!
Ты не сумел забыть меня в разлуке...
Я вспомнила, когда в, приливе муки
Ты письма сжечь хотел мои... сжечь!.. ты!..

Я знаю, жгут бесценные дары:
Жжет молния надменные вершины,
Поэт — из перлов бурные костры,
И фабрикант — дубравы для машины;

Бесчувственные люди жгут сердца,
Забывшие для них про всё на свете;
Разбойник жжет святилище дворца,
Гордящегося пиршеством столетий;

И гении сжигают мощь свою
На алкоголе — символе бессилья...
Но письма сжечь, — где я тебе пою
Свою любовь! Где распускаю крылья!

Их сжечь нельзя — как вечной красоты!
Их сжечь нельзя — как солнечного неба!
В них отзвуки Эдема и Эреба...
Не может быть! Вы лжете мне, мечты!
Июнь 1909

В ИЮЛЕ


В полях созрел ячмень.
Он радует меня!
Брожу я целый день
По волнам ячменя.

Смеется мне июль,
Кивают мне поля.
И облако — как тюль,
И солнце жжет, паля.

Блуждаю целый день
В сухих волнах земли,
Пока ночная тень
Не омрачит стебли.

Спущусь к реке, взгляну
На илистый атлас;
Взгрустнется ли, — а ну,
А ну печаль от глаз.

Теперь ли тосковать,
Когда поспел ячмень?
Я всех расцеловать
Хотел бы в этот день!
Июль 1909

ВСЁ ПО-СТАРОМУ


«Всё по-старому... — сказала нежно
Всё по-старому...»
Но смотрел я в очи безнадежно —
Всё по-старому...
Улыбалась, мягко целовала —
Всё по-старому...
Но чего-то всё недоставало —
Всё по-старому...
Июль 1909

ВЫЙДИ В САД *


Выйди в сад... Как погода ясна!
Как застенчиво август увял!
Распустила коралл бузина,
И янтарный боярышник — вял.
Эта ягода — яблочко-гном...
Как кудрявый кротекус красив.
Скоро осень окутает сном
Теплый садик, дождем оросив.
А пока еще — зелень вокруг,
И вверху безмятежная синь;
И у клена причудливых рук —
Много сходного с лапой гусынь.
Как оливковы листики груш!
Как призывно плоды их висят!
Выйди в сад и чуть-чуть поразрушь,
Это осень простит... Выйди в сад.
Август 1909

В ЗАЩИТУ ФОФАНОВА *


Они способны, дети века,
С порочной властью вместо прав,
Казнить за слабость человека,
Стихийно мощь его поправ.

Они способны, дети века,
Затменьем гения блеснуть...
Но он, поруганный калека,
Сумеет солнечно уснуть.

Негодованье мстит жестоко,
Но чем? Кому я стану мстить?
Мой гнев, как кровь зари Востока
Ничто не в силах укротить!

О гнев клокочущий, бурунный,
Убей мне сердце, — я умру
За лиры изгородью струнной
С проклятьем злобе и... добру!

Закат любви, как звезды, кроткой
Бей милосердия сосуд:
За лиры струнною решеткой
Паяц над миром правит суд.

Нахмурьтесь, ясные сапфиры,
Где всходит карою заря,
За струнной изгородью лиры
Судьи паденье озаря...
Сентябрь 1909

МУЗА *


Волнистый сон лунящегося моря.
Мистическое око плоской камбалы.
Плывет луна, загадочно дозоря
Зеленовато-бледный лик сомнамбулы.

У старых шхун целует дно медуза,
Качель волны баюкает кораблики,
Ко мне во фьорд везет на бриге Муза
Прозрачно-перламутровые яблоки.

В лиловой влаге якорь тонет... Скрип.
В испуге колыхнулась пара раковин,
Метнулись и застыли стаи рыб,
Овин полей зовет и манит в мрак овин.

Вот сталью лязгнул бриг о холод скал,
И на уступ спустилась Муза облаком.
Фиорд вскипел, сердито заплескал
И вдруг замолк, смиренным строгим обликом.

Она была стройна и высока,
Как северянка, бледная и русая,
Заткала взор лучистая тоска,
Прильнув к груди опаловою бусою.

Нет, в Музе нет античной красоты,
Но как глаза прекрасны и приветливы!
В ее словах — намеки и мечты.
Ее движенья девственно кокетливы.

Она коснулась ласково чела
Устами чуть холодными и строгими
И яблоки мне сыпать начала,
Вдохновлена созвездьями высокими.

К лицу прижав лицо, вся — шорох струй.
Запела мне полярную балладу...
О Муза, Муза, чаще мне даруй
Свою неуловимую руладу.

И яблоко за яблоком к устам,
К моим устам любовно подносила.
По всем полям, по скалам и кустам
Задвигалась непознанная сила.

Везде заколыхались голоса,
И вскоре в мощный гимн они окрепли:
Запело всё — и море, и леса,
И даже угольки в костровом пепле.

А утром встал, под вдохновенья гром,
Певец снегов с обманчивой постели,
Запечатлев внимательным пером
Виденья грез в изысканной пастели.
Октябрь 1909

ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

Посв. К. Ф. и И. Д..

Болела роща от порубок,
Душа — от раненой мечты.
Мы шли по лесу: я да ты,
И твой дубленый полушубок
Трепали дружески кусты —

От поздней осени седые,
От вешних почек далеки,
Весною — принцы молодые,
Порой осенней — голяки.
Уже зазвездились ночные
Полей небесных светляки.

Уже порядком было снега,
Хрустели валенки в снегу,
Мы шли, а нам хотелось бега
Под бесшабашную дугу.

Люблю дугою говорливой
Пугать лесов сонливых глушь!
На тройке шустрой и сварливой
Ломать кору дорожных луж!

Эх-ма... В душе моей гульливой
Живет веселый бес — Разрушь.

Эй, бес души, гуляй, найди-ка,
Найди-ка выход для проказ!
Давай посулы напоказ!
Но бес рыдал в бессилье дико,
И жалок был его приказ.

А мы всё шли, всё дальше, дальше,
Среди кустов и дряблых пней,
Стремясь уйти от шумной фальши,
Дыша свободней, но больней.

...Присел ты, мрачный, на обрубок
Червями съеденного пня...
Стонала роща от порубок,
Душа — от судного огня...
20 ноября 1909

НЕ ЗАВИДУЙ ДРУГУ


Не завидуй другу, если друг богаче,
Если он красивей, если он умней.
Пусть его достатки, пусть его удачи
У твоих сандалий не сотрут ремней...

Двигайся бодрее по своей дороге,
Улыбайся шире от его удач:
Может быть, блаженство — на твоем пороге,
А его, быть может, ждут нужда и плач.

Плачь его слезою! Смейся шумным смехом!
Чувствуй полным сердцем вдоль и поперек!
Не препятствуй другу ликовать успехом:
Это — преступленье! Это — сверхпорок!
1909

МАЛЕНЬКАЯ ЭЛЕГИЯ


Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне.
Я целовал ее устало
В сырой осенней тишине.

И слезы капали беззвучно
В сырой осенней тишине.
Г ас скучный день — и было скучно.
Как всё, что только не во сне.
1909

Я НЕ ЛГАЛ


Я не лгал никогда никому,
Оттого я страдать обречен,
Оттого я людьми заклеймен,
И не нужен я им потому.

Никому никогда я не лгал.
Оттого жизнь печально течет.
Мне чужды и любовь, и почет
Тех, чья мысль, — это лживый закал.

И не знаю дороги туда,
Где смеется продажная лесть.
Нг душе утешение есть:
Я не лгал никому никогда.
1909

ЮЗ

ОКТАВЫ *


Хочу туда — где море бирюзово,
Где у звезды сочнее лепестки,
Где спит палач-вулчан на страже зова,
Где от избытка счастья — вздох тоски...
Хочу туда, где чувствуют грозово,
А потому — раздолия узки!
Звучи, душа, в мечтаньях замирая...
Но край ли то? Мираж ли только края?

Везде лазорь, повсюду померанцы,
Надменность пальм и лунь лимонных рощ,
На женских лицах спелые румянцы,
Весь музыка — алмазноструйный дождь.
Там вечный пир, и музыка, и танцы,
Победный клич и дерзостная мощь!..
Я вся — полет под ураганом зова!..
Хочу туда — любить тебя грозово!
1909

КОГДА НОЧАМИ...


Когда ночами всё тихо, тихо,
Хочу веселья, хочу огней,
Чтоб было шумно, чтоб было лихо,
Чтоб свет от люстры гнал сонм теней!

Дворец безмолвен, дворец пустынен,
Беззвучно шепчет мне ряд легенд...
Их смысл болезнен, сюжет их длинен,
Как змеи черных ползучих лент...

А сердце плачет, а сердце страждет,
Вот-вот порвется, того и ждешь...
Вина, веселья, мелодий жаждет,
Но ночь замкнула, — где их найдешь?

Сверкните, мысли! Рассмейтесь, грезы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам — призрак! И что — угрозы!
Искусство с нами — и бог за нас!..
1909

ВИКТОРИЯ РЕГИЯ *


Наша встреча — Виктория Регия:
Редко, редко в цвету,..
До и после нее жизнь — элегия
И надежда в мечту.

Ты придешь — изнываю от неги я,
Трепещу на лету.
Наша встреча — Виктория Регия:
Редко, редко в цвету...
1909

ЧАЙНАЯ РОЗА *

  Если прихоти случайной
И мечтам преграды нет, —
Розой бледной, розой чайной
Воплоти меня, поэт!
Мирра Лохвицкая

Над тихо дремлющим прудом,
Где тишина необычайная,
Есть небольшой уютный дом
И перед домом — роза чайная.

Над нею веера стрекоз —
Как опахала изумрудные;
Вокруг цветы струят наркоз
И сны лелеют непробудные.

В пруде любуется фасад
Своей отделкой прихотливою;
И с ней кокетничает сад,
Любуясь розою стыдливою.

Но дни и ночи, ночи, дни —
Приливы грусти необычные.
И шепчет роза: «Мы — одни
С тобою, сад мой, горемычные...»

А между тем, с огней зари
И до забвения закатного,
В саду пигмеи, как цари,
Живут в мечте невероятного.

Они хохочут и шумят,
Ловя так алчно впечатления;
Под их ногами сад измят:
Бессмертье — часто жертва тления!

Что станет с розой, если весть
О ней дойдет до них случайная?..
И, не успевшая расцвесть,
Спешит увянуть роза чайная...
1909

УТРЕННИЙ ЭСКИЗ


Сегодня утром зяблики
Свистели и аукали,
А лодку и кораблики
Качели волн баюкали.

Над тихою деревнею
Дышали звуки вешние,
И пред избушкой древнею
Светлела даль поспешнее.

Хотелось жить и чувствовать
Зарей студено-ясною,
Смеяться и безумствовать
Мечтой — всегда напрасною!
1909

БАЛЛАДА *


У мельницы дряхлой,закутанной в мох
Рукою веков престарелых,
Где с шумом плотины сливается вздох
Осенних ракит пожелтелых,
Где пенятся воды при шуме колес,
Дробя изумрудные брызги,
Где стаи форелей в задумчивый плёс
Заходят под влажные взвизги
Рокочущих, страстных падучих валов,
Где дремлет поселок пустынный, —
Свидетель пирушек былых и балов,
Дворец приютился старинный.
Преданье в безлистную книгу времен
Навек занесло свои строки;
Но ясную доблесть победных знамен
Смущают всё чьи-то упреки.
Нередко к часовне в полуночный час
Бредут привиденья на паперть
И стонут, в железные двери стучась,
И лица их белы, как скатерть.
К кому обращен их столетний упрек,
И что колыхает их тени?
А в залах пирует надменный порок,
И плачут в подполье ступени...
1909

ДУШИСТЫЙ ГОРОШЕК *

Сказка

Прост и ласков, как помыслы крошек,
У колонок веранды и тумб
Распускался ду-нистый горошек
На взлелеянной пажити клумб.

И нечаянно или нарочно,
Но влюбился он в мрамор немой,
Точно был очарован он, точно
Одурачен любовью самой!

Но напрасно с зарей розовел он,
Обвивая бесчувственный стан:
Не для счастия камень был сделан,
И любить не умел истукан.

Наступали осенние стужи,
Угасал ароматный горох;
И смотрелся в зеркальные лужи
Грубый мрамор, закутанный в мох.

«Мох идет мне, — подумал он важно, —
Но зачем я цветами обвит?»
Услыхал это вихрь и отважно
Порешил изменить его вид.

Взял он в свиту песчинки с дорожек
И шутливо на старца напал, —
И опал разноцветный горошек,
Алым снегом мечтаний опал!..

NOCTURNE *


Навевали смуть былого окарины
Где-то в тихо вечеревшем далеке, —
И сирены, водяные балерины,
Заводили хороводы на реке.

Пропитались все растенья соловьями
И гудели, замирая, как струна.
А в воде — в реке, в пруде, в озерах,
в яме
Фонарями разбросалася луна.

Засветились на танцующей сирене
Водоросли под луной, как светляки.
Захотелось белых лилий и сирени, —
Но они друг другу странно далеки...
1909

ВЕСНА


Вечер спал, и Ночь на сене
Уж расчесывала кудри.
Одуванчики, все в пудре,
Помышляли об измене.

Шел я к Ночи, Ночь — навстречу.
Повстречалися без речи...
«Поцелуй...» — Я не перечу...
И — опять до новой встречи.
Шел я дальше. Незнакомка
Улыбалась мне с поляны.
Руки гнулись, как лианы,
И она смеялась громко.

Вместо глаз синели воды
Обольстительного юга,
Голос страстный пел, как вьюга,
А вкруг шеи хороводы

Заводили гиацинты
С незабудками с канавок...
Я имел к миражам навык,
Знал мечтаний лабиринты, —

И пускай кто хочет трусит,
Но не мне такая доля.
И сказал я: «Дева с поля,
Кто же имя девы вкусит?»

Уже, уже нить лесная,
Комаров порхают флоты...
Тут ее спросил я: «Кто ты?»
И прозвякала: «Весна — я!»
1909

PRELUDE11 II


Мои стихи — туманный сон.
Он оставляет впечатление...
Пусть даже мне неясен он, —
Он пробуждает вдохновение...

О люди, дети мелких смут,
Ваш бог — действительность угрюмая.
Пусть сна поэта не поймут, —
Его почувствуют, не думая...
1909

СОНМЫ ВЕСЕННИЕ *


Сонные сонмы сомнамбул весны
Санно манят в осиянные сны.

Четко ночами рокочут ручьи.
Звучные речи ручья горячи.

Плачут сирени под лунный рефрен.
Очи хохочут песчаных сирен.

Лунные плены былинной волны.
Сонные сонмы весенней луны.
1909

ИНТРОДУКЦИЯ *

Триолет

За струнной изгородью лиры
Живет неведомый паяц.
Его палаццо из палацц —
За струнной изгородью лиры...
Как он смешит пигмеев мира,
Как сотрясает хохот плац,
Когда за изгородью лиры
Рыдает царственный паяц!..
1909

КОКТЕБЕЛЬ *


Подходят ночи в сомбреро синих,
Созвездья взоров поют звезде,
Поют в пещерах, поют в пустынях,
Поют на море, поют везде.

Остынет отзвук дневного гуда, —
И вьюгу звуков вскрутит закат...
Подходят ночи — зачем? откуда? —
К моей избушке на горный скат.

Как много чувства в их взмахах теплых!
Как много тайны в их ласк волшбе!
Весь ум — в извивах, всё сердце — »
в воплях...
Мечта поэта! Пою тебе...
1909

СИМФОНИЯ *

Схороните меня среди лилий и роз.
Схороните меня среди лилий.
Мира Лохвицкая
Моя любовь твоей мечте близка.
Черубина де Габриак

У старой лавры есть тихий остров,
Есть мертвый остров у старой лавры,
И ров ползет к ней, ползет под мост ров,
А мост минуешь — хранятся лавры
Царицы грез.

Я посетил, глотая капли слез,
Убогую и грубую могилу,
Где спит она — она, царица грез...
И видел я, — и мысль теряла силу...
Так вот где ты покоишься! и — как!
Что говорить о прахе величавом?
Где памятник на зависть всем державам?
Где лилии? Где розы? Где же мак?

Нет, где же мак? Что же мак не цветет?
Отчего нагибается крест?

Кто к тебе приходил? Кто придет?
О дитя! о невеста невест!
Отчего, отчего
от меня ты сокрыта?
Ведь никто... Никого...
Ни души... Позабыта.. „

Нет, невозможно! Нет, не поверю!
Власти мне, власти — я верну потерю!
Взрою землю!.. сброшу крест гнилой!..
Разломаю гроб я!.. поборюсь с землей!..
Напущу в могилу солнца!.. набросаю цветов...
Встань, моя Белая!.. Лучше я лечь готов...

«Забудь, забудь о чуде», —
Шептала мне сентябрьская заря...
А вкруг меня и здесь ходили люди,
И здесь мне в душу пристально смотря...
И где же?! где ж?! — У алтаря.

Из черного гордого мрамора высечь
Хотел бы четыре гигантские лиры,
Четыре сплетенные лиры-решетки —
На север, на запад, на юг, на восток.
У лир этих струны — из чистого золота прутья,
Увитые алым и белым душистым горошком,
Как строфы ее — бархатистым, как чувства —
простым.
А там, за решеткой, поставил бы я не часовню,.
Не памятник пышный, не мрачный — как
жизнь — мавзолей,

А белую лилию, символ души ее чистой,
Титанию-лилию, строгих трудов образец.
В молочном фарфоре застыло б сердечко из
злата,
А листья — сплошной и бесценный, как мысль,
изумруд.
Как росы, на листьях сверкали б алмазы и
жемчуг
При Солнце, Венере, Авроре и мертвой Луне.
И грезил бы Сириус, ясный такой и холодный,
О лилии белой, застывшей в мечтанье о нем...

И в сердце пели неба клиры,
Душа в Эдем стремила крылия...
А сквозь туман взрастала лилия
За струнной изгородью лиры...
1909

ГРАД *

Дарю Дорину-Николаеву

Качнуло небо гневом грома,
Метнулась молния, и град
В воде запрыгал у парома,
Как серебристый виноград.

Вспорхнула искорка мгновенья,
Когда июль дохнул зимой —
Для новых дум, для вдохновенья,
Для невозможности самой...

И поднял я бокал высоко,
Блеснули мысли для наград...
Я пил вино, и в грезах сока
В моем бокале таял град.
1909

ЕВГЕНИЯ


Это имя мне было знакомо —
Чуть истлевшее пряное имя,
И в щекочущем чувственность дыме
Сердце было к блаженству влекомо.

Как волна — броненосцу за пену,
Как за плен — бег свободный потока,
Это имя мне мстило жестоко
За забвенье, позор, за измену...

Месть швырнула в лицо мне два кома
Кома грязи — разврат и бескрылье.
Я кончаюсь в неясном усилье...
Это имя мне жутко знакомо!..
1909

СТРАННО...


Мы живем, точно в сне неразгаданном.
На одной из удобных планет...
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет...
1909

ПРОЛОГ *

Вы идете обычной тропой,
Он — к снегам недоступных вершин.
Мирра Лохвицкая

1


Прах Мирры Лохвицкой осклепен,
Крест изменен на мавзолей, —
Но до сих пор великолепен
Ее экстазный станс аллей.

Весной, когда, себя ломая,
Пел хрипло Фофанов больной,
К нему пришла принцесса мая,
Его окутав пеленой...

Увы! Пустынно на опушке
Олимпа грёзовых лесов...
Для нас Державиным стал Пушкин, —
Нам надо новых голосов!

Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли,
Рубнули рифму сгоряча!
Мы живы острым и мгновенным, —
Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово — то сюрприз.
Не терпим мы дешевых копий.
Их примелькавшихся тонов,
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов...
Душа утонченно черствеет,
Гнила культура, как рокфор...
Но верю я: завеет веер!
Как струны, брызнет сок амфбр!
Придет Поэт — он близок! близок!
Он запоет, он воспарит.
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц претворит.

И, опьянен своим гаремом,
Сойдет с бездушного ума...
И люди бросятся к триремам,
Русалки бросятся в дома!
О век безразумной услады,
Безлисто-трепетной весны,
Модернизованной Эллады
И обветшалой новизны!..
Лето 1910

2


Опять ночей грозбвы ризы!
Опять блаженствовать лафа!
Вновь просыпаются капризы,
Вновь обнимает их строфа.
Да, я влюблен в свой стих державный,
В свой стих изысканно простой,
И льется он волною плавной
В пустыне чахлой и пустой.
Всё освежая, всё тревожа,
Топя в дороге встречный сор,
Он поднимает часто с ложа
Своих кристальных струй узор.

Препон не знающий с рожденья,
С пренебреженьем к берегам,
Дает он гордым наслажденье
И шлет презрение рабам.
Что ни верста — всё шире, шире
Его надменная струя.
И что за дали! Что за шири!
Что за цветущие края!

Я облеку, как ночи, в ризы
Свои загадки и грехи,
В тиары строф мои капризы,
Мои волшебные сюрпризы,
Мои ажурные стихи!
Июнь 1909

3


Не мне в бездушных книгах черпать
Для вдохновения ключи, —
Я не желаю исковеркать
Души свободные лучи!
Я непосредственно сумею
Познать неясное земле...
Я в небесах надменно рею
На самодельном корабле!
Влекусь рекой, цвету сиренью,
Пылаю солнцем, льюсь луной,
Мечусь костром, беззвучу тенью
И вею бабочкой цветной.
Я стыну льдом, волную сфинксом,
Порхаю снегом, сплю скалой,
Бегу оленем к дебрям финским,
Свищу безудержной стрелой.
Я с первобытным неразлучен.
Будь это жизнь ли, смерть ли будь.
Мне лед рассудочный докучен:
Я солнце, солнце спрятал в грудь!
В моей душе такая россыпь
Сиянья, жизни и тепла,
Что для меня несносна поступь
Бездушных мыслей, как зола.

Не мне расчет лабораторий!
Нет для меня учителей!

Парю в лазоревом просторе
Со свитой солнечных лучей!

Какие шири! Дали! Виды!
Какая радость! Воздух! Свет!
И нет дикарству панихиды,
Но и культуре гимна нет!
Октябрь 1909

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного мессию
Во мне приветствуют порой.

Порой бранят меня площадно,
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом!

Я одинок в своей задаче,
И оттого, что одинок,
Я дряблый мир готовлю к сдаче,
Плетя на гроб себе венок!
Лето 1911

АМУЛЕТЫ *


Звенели ландыши во мху,
Как сребротканый колокольчик,
И белки, в шубках на меху,
Сгибали хвостики в колечки.
О, красота пушистых кольчек!
О, белок шустрые сердечки!

И было красочно везде
В могучий, бравый полдень мая;
И птички трелили в гнезде,
Кричали утки, как китайцы,
И, хворост радостно ломая,
Легко подпрыгивали зайцы.

Была весна, был май — сам сон!
Любилось пламенно, но строго...
Был пышнокудр еще Самсон!..
Коляска, тройка и бубенчик...
К тебе знакомая дорога...
О мы! О белочка! О птенчик!
Февраль 1911

РУССКАЯ


Кружевеет, розовеет утром лес,
Паучок по паутинке вверх полез.
Бриллиантится веселая роса.
Что за воздух! Что за свет! Что за краса!
Хорошо гулять утрами по овсу,
Видеть птичку, лягушонка и осу,
Слушать сонного горлана-петуха,
Обменяться с дальним эхом: «Ха-ха-ха!»
Ах, люблю бесцельно утром покричать,
Ах, люблю в березках девку повстречать.
Повстречать и, опираясь на плетень,
Гнать с лица ее предутреннюю тень,
Пробудить ее невыспавшийся сон,
Ей поведать, как в мечтах я вознесен.
Обхватить ее трепещущую грудь,
Растолкать ее для жизни как-нибудь!
Февраль 1910

ЭТО БЫЛО У МОРЯ

Поэма-миньонет

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена*
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
Февраль 1910

ВСЁ ГЛУШЕ ПАРК... *

А. П. Лопатину

Всё глуше парк. Всё тише, тише конь.
Издалека доносится шаконь.
Я утомлен, я весь ушел в седло.
Май любит ночь, и стало быть — светло...
Я встреч не жду, и оттого светлей
И чище вздох окраинных аллей,
Надевших свой единственный наряд.
Не жду я встреч. Мне хорошо. Я рад.
А помнишь ты, усталая душа,
Другую ночь, когда, любить спеша,
Ты отдавалась пламенно другой,
Такой же пылкой, юной и родной?
А помнишь ты, болезная моя,
Какой голубкой грезилась змея.
Как обманула сердце и мечты?
Нет, не могла забыть той встречи ты.
Май любит ночь, и стало быть — светло..
Качает сон, баюкает седло.
Блуждает взор меж лиственных громад.
Всё глуше парк, — всё тоньше аромат...
Май 1910

ВРУБЕЛЮ *


Так тихо-долго шла жизнь на убыль
В душе, исканьем обворованной...
Так странно тихо растаял Врубель,
Так безнадежно очарованный...

Ему фиалки струили дымки
Лица, трагически безликого...
Душа впитала все невидимки,
Дрожа в преддверии великого...

Но дерзновенье слепило кисти,
А кисть дразнила дерзновенное...
Он тихо таял, — он золотистей
Пылал душою вдохновенною...

Цветов побольше на крышку гроба;
В гробу — венчанье!.. Отныне оба —
Мечта и кисть — в немой гармонии,
Как лейтмотив больной симфонии.
Апрель 1910

ОЗЕРОВАЯ БАЛЛАДА


На искусственном острове крутобрегого озера
Кто видал замок с башнями? Кто к нему
подплывал?
Или позднею осенью, только гладь подморозило,
Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?

Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
Не выдерживал разумом — и смеялся навзрыд?
Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
И под замком запущенным кто, прекрасный,
зарыт?

Кто насмешливо каялся? Кто возмездия .требовал?
Превратился кто в филина? Кто — в летучую
мышь?
Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе
не было?..
...Завуалилось озеро, зашептался камыш.
Июнь 1910

В ЛИМУЗИНЕ *


Она вошла в моторный лимузин,
Эскизя страсть в корректном кавалере,
И в хрупоте танцующих резин
Восстановила голос Кавальери.

Кто звал ее на лестнице: «Manon?»
И ножки ей в прохладном вестибюле,
Хотя она и бросила: «Mais non»12 —
Чьи руки властно мехово обули?

Да всё же он, пустой, как шантеклер,
Проборчатый, офраченный картавец,
Желательный для многих кавалер,
Использованный многими красавец.

О женщина! Зови его в турне,
Бери его, пожалуй, в будуары...
Но не води с собою на Массне;
«Письмо» Массне... Оно не для гитары!.
Июль 1910

СОЛНЦЕ И МОРЕ *


Море любит солнце, солнце любит море...
Волны заласкают ясное светило
И, любя, утопят, как мечту в амфоре;
А проснешься утром — солнце засветило!

Солнце оправдает, солнце не осудит,
Любящее море вновь в него поверит...
Это вечно было, это вечно будет,
Только силы солнца море не измерит.
Август 1910

ЗАПАД ПОГАС


Запад
Погас...
Роса
Поддалась...
Тихо
В полях...
Ива —
Голяк...
Ветрится
Куст...
Зебрится
Хруст...
Ломок
Ледок...
Громок
Гудок...
Во мгле
Полотно
И склепа
Пятно...
Октябрь 1910

РОМАНС


О, знаю я, когда ночная тишь
Овеет дом, глубоко усыпленный,
О, знаю я, как страстно ты грустишь
Своей душой, жестоко оскорбленной!..

И я, и я в разлуке изнемог!
Ия — в тоске! Я гнусь под тяжкой ношей...
Теперь я спрячу счастье под замок, —
Вернись ко мне: я все-таки хороший...

А ты, — как в бурю снасть на корабле, —
Трепещешь мной, но не придешь ты снова:
В твоей любви нет ничего земного, —
Такой любви не место на земле!
Ноябрь 1910

ПЛЯСКА МАЯ *

В могиле мрак, в объятьях рай,
Любовь — земли услада!..
Ал. Будищев

Вдалеке от фабрик, вдалеке от станций,
Не в лесу дремучем, но и не в селе —
Старая плотина, на плотине танцы,
В танцах поселяне, все навеселе.

Покупают парни у торговки дули,
Тыквенное семя, карие рожки.
Тут беспопья свадьба, там кого-то вздули,
Шепоты да взвизги, песни да смешки.

Точно гул пчелиный — гутор на полянке:
«Любишь ли, Акуля?..» — «Дьявол, не
замай!..»
И под звуки шустрой, удалой тальянки
Пляшет на плотине сам царевич Май.

Разошелся браво пламенный красавец, —
Зашумели липы, зацвела сирень!
Ветерок целует в губы всех красавиц,
Май пошел вприсядку в шапке набекрень.

Но не видят люди молодого Мая,
Чувствуя душою близость удальца,
Весела деревня, смутно понимая,
Что царевич бросит в пляске два кольца.

Кто поднимет кольца — жизнь тому забава!
Упоенье жизнью не для медных лбов!
Слава Маю, слава! Слава Маю, слава!
Да царят над миром Солнце и Любовь!
1910

ВЕСЕННЯЯ ЯБЛОНЯ *

Акварель
Перу И. И. Ясинского посвящаю

Весенней яблони, в нетающем снегу,
Без содрогания я видеть не могу:
Горбатой девушкой — прекрасной, но немой —
Трепещет дерево, туманя гений мой...

Как будто в зеркало, смотрясь в широкий плес,
Она старается смахнуть росинки слез
И ужасается, и стонет, как арба,
Вняв отражению зловещего горба.

Когда на озеро слетает сон стальной,
Бываю с яблоней, как с девушкой больной,
И, полный нежности и ласковой тоски,
Благоуханные целую лепестки.

Тогда доверчиво, не сдерживая слез,
Она касается слегка моих волос,
Потом берет меня в ветвистое кольцо, —
И я целую ей цветущее лицо.
1910

УВЕРТЮРА *


Колье принцессы — аккорды лиры.
Венки созвездий и ленты лье,
А мы, эстеты, мы — ювелиры,
Мы ювелиры таких колье.

Колье принцессы — небес палаццо,
Насмешка, горечь, любовь, грехи,
Гримаса боли в лице паяца...
Колье принцессы — мои стихи.

Колье принцессы, колье принцессы...
Но кто принцесса, но кто же та —
Кому все гимны, кому все мессы?
Моя принцесса — моя Мечта!
1910

В ПАРКЕ ПЛАКАЛА ДЕВОЧКА

Всеволоду Светланову

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты,
папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю...»
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.
1910

ТЫ КО МНЕ НЕ ВЕРНЕШЬСЯ *

Злате

Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки вроде крола:
У тебя теперь дачи, за обедом — омары.
Ты теперь под защитой вороного крыла...

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь
бархат,
Он скрывает бескрылье утомленных плечей...
Ты ко мне не вернешься: предсказатель
на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!
Ты ко мне не вернешься, даже... даже
проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок.
Ты ко мне не вернешься в тихом платье
из ситца.
В платье радостно-жалком, как грошовый
цветок.

Как цветок... Помнишь розы из кисейной
бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше
не маги, —
Я умру одиноким, понимаешь ли ты?!.
1910

ИЮЛЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ *

Синематограф

Элегантная коляска, в электрическом биенье,
Эластично шелестела по шоссейному песку;
В ней две девственные дамы, в быстротемпном
упоенье,
В ало-встречном устремленье — это пчелки
к лепестку.

А кругом бежали сосны, идеалы равноправий,
Плыло небо, пело солнце, кувыркался ветерок,
И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал
гравий,
Совпадала с ветром птичка на дороге без дорог...

У ограды монастырской столбенел зловеще инок,
Слыша в хрупоте коляски звуки «нравственных
пропаж»...
И, с испугом отряхаясь от разбуженных песчинок,
Проклинал безвредным взором шаловливый
экипаж.

Хохот, свежий точно море, хохот, жаркий точно
кратер,
Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,
Шелестел молниеносно под колесами фарватер,
И пьянел вином восторга поощряемый шофер.
1910

КВАДРАТ КВАДРАТОВ *


Никогда ни о чем не хочу говорить...
О поверь! Я устал, я совсем изнемог...
Был года палачом, — палачу не парить...
Точно зверь, заплутал меж поэм и тревог.

Ни о чем никогда говорить не хочу...
Я устал... О поверь! Изнемог я совсем...
Палачом был года, — не парить палачу...
Заплутал, точно зверь, меж тревог и поэм.

Не хочу говорить никогда ни о чем...
Я совсем изнемог... О поверь! Я устал...
Палачу не парить!.. был года палачом...
Меж поэм и тревог, точно зверь, заплутал.

Говорить не хочу ни о чем никогда!..
Изнемог я совсем, я устал, о поверь!
Не парить палачу!.. палачом был года!
Меж тревог и поэм заплутал, точно зверь!..
1910

ИЮНЕВЫЙ НАБРОСОК *

Мисс Лиль

Взгляни-ка, девочка, взгляни-ка!
В лесу поспела земляника,
И прифрантился мухомор —
Объект насмешек и умор...
О, поверни на речку глазы
(Я не хочу сказать: глаза...) :
Там утки, точно водолазы,
Ныряют прямо в небеса.
Ты слышишь? Чьи-то голоса
Звучат так весело-задорно
Над онебесенной рекой?
Дитя, послушай, — успокой
Свою печаль; пойми, всё вздорно
Здесь, на земле... Своей тоской
Ты ничего тут не измёнишь,
Как нищего не обезденежь,
Как полдня ты не олунйшь...
Взгляни вокруг себя, взгляни ж!
Оно подобно мигу, лето...
Дитя, ты только посмотри:
Ведь мухомор — как Риголетто,
Да не один еще, — их три!..
1910

МОИ ПОХОРОНЫ *


Меня положат в гроб фарфоровый,
На ткань снежинок Яблоновых,
И похоронят (...как Суворова...)
Меня, новейшего из нових.

Не повезут поэта лошади —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка.

Под искры музыки оркестровой,
Под вздох изнеженной малины —
Она, кого я так приветствовал,
Протрелит полонез Филины.

Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье...
И светозарно, ореолочно
Согреет всех мое бессмертье!
1910

ПРОГУЛКА МИСС *


Мисс по утрам сопровождает лайка,
Предленчные прогулки любит мисс
И говорит собачке: «Что ж! полай-ка
На воробья, но вовремя уймись...»

Забавно пес рондолнт острый хвостик,,
С улыбкою смотря на госпожу;
Они идут на грациозный мостик,
Где их встречать предложено пажу.

Попробуем пажа принять за лорда
И прекратим на этом о паже...
Кто понял смысл последнего аккорда,
Тот автору сочувствует уже.
1910

ИНТЕРМЕЦЦО *


Сирень моей весны фимьямною лиловью
Изнежила кусты в каскетках набекрень.
Я утопал в траве, сзывая к изголовью
Весны моей сирень.

«Весны моей сирень! — И голос мой был
звончат
Как среброгорлый май. — Дыши в лицо
пьяней...
О да! о, никогда любить меня не кончит
Сирень весны моей!

Моей весны сирень грузила в грезы разум,
Пила мои глаза, вплетала в брови сны,
И, мозг испепелив, офлерила экстазом
Сирень моей весны...

КУЗНЕЦ


Спеши к наковальне, кузнец!
Покуда здоров ты, покуда ты молод,
Куй счастью надежный венец!
Душою измолот, душою расколот,
Душою истерзан, когда, как свинец,
Жизнь станет тяжелой и старости холод
Напомнит про глупый, нелепый конец, —
Тогда берегись, не хватайся за молот:
Тебе он изменит, кузнец!
1910

СУВЕНИР КРИТИКЕ *


Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!
Какая глупая в России критика:
Зло насмеялася над «Хабанерою»,
Блеснув вульгарною своей манерою,

В сатире жалящей искала лирики,
Своей бездарности спев панегирики.
И не расслышала (иль то — политика?)
Моей иронии глухая критика...

Осталось звонкими, как солнце, нотами
Смеяться автору над идиотами
Да приговаривать: «Ах, посмотрите-ка,
Какая подлая в России критика!»
1910

ЦВЕТЫ И ЯДОЦВЕТЫ


Цветы не думают о людях,
Но люди грезят о цветах...
Цветы не видят в человеке
Того, что видит он в цветке...

Цветы людей не убивают —
Цветы садов, цветы полей...
А люди их срывают часто!
А люди часто губят их!

Порою люди их лелеют,
Но не для них, а для себя...
В цветах находят «развлеченье»,
Души не видят у цветов...

Нет тяжелее и позорней
Судьбы доступного цветка!
Но есть цветы с иным уделом:
Есть ядовитые цветы!..

Их счастье в том, что их расцвета
Не потревожит человек...
Февраль 1911

ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ *

Дорогому К. М. Фофанову

Весенний день горяч и золот, —
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова — я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на «ты»...
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы — в бричке по ухабам!
Скорей бы — в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!
Апрель 1911

НА МОТИВ ФОФАНОВА *


Я чувствую, как падают цветы
Черемухи и яблони невинных...
Я чувствую, как шепчутся в гостиных, —
О чем? О ком?.. Не знаю, как и ты.

Я чувствую, как тают облака
В весенний день на небе бирюзовом,
Как кто-то слух чарует полусловом...
И чей-то вздох... И чья-то тень легка...

Я чувствую, как угасает май,
Томит июнь, и золотятся жатвы...
Но нет надежд, но бесполезны клятвы!
Прощай, любовь! Мечта моя, прощай!
Май 1911

НА ОСТРОВАХ *


В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и — «этих» дам.

Ах, в каждой «фее» искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! Как безвопросно!
Как гривуазно! Но всюду — боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? И что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
Май 1911

МЕЛЬНИЦА И БАРЫШНЯ


Постарела труженица-мельница,
На горе стоит, как богадельница;
Под горою барышня-бездельница
Целый день заводит граммофон
На балконе дачи, — скучно барышне:
Надоел в саду густой боярышник,
А в гостиной — бронза и плафон.
Я смотрю, вооруженный... лупою:
Граммофон трубой своею глупою
Голосит, вульгаря и хрипя,
Что-то нудно-пошлое, а дачница,
В чем другом, но в пошлости удачница.
Ерзает на стуле, им скрипя...
Крылья дряхлой мельницы поломаны,
Но дрожат в обиде, внемля гомону
Механизма, прочного до ужаса,
И пластинкам, точным до тоски...
Ветра ждет заброшенная мельница,
Чтоб рвануться с места и, обрушася.
Раздавить ту дачу, где бездельница
С нервами березовой доски...

От жары и «музыки» удар меня,
Я боюсь, вдруг хватит, и — увы!
Уваженье к мельнице, сударыня,
Здесь она хозяйка, а не вы!
Июнь 1911

ЛЕСНОЙ НАБРОСОК


Леса сосновые. Дорога палевая.
Сижу я в ельнике, костер распаливая.
Сижу до вечера, дрова обтесывая...
Шуршит зеленая листва березовая...
Пчела сердитая над муравейниками,
Над мухоморами и над репейниками
Жужжит и кружится, злом обессиленная.
Деревья хвойные. Дорога глиняная.
Июнь 1911

НАСМЕШКА КОРОЛЯ


Властитель умирал. Льстецов придворных стая
Ждала его конца, сдувая с горностая,
Одежды короля пылинки, между тем
Как втайне думала: «Когда ж ты будешь нем?»

Их нетерпение заметно королю,
И он сказал, съев ломтик апельсина:
«О верные рабы! Для вас обижу сына:
Я вам отдам престол, я сердце к вам крылю!»

И только он умолк — в разнузданности дикой
Взревели голоса, сверкнули палаши.
И вскоре не было у ложа ни души, —
Лишь двадцать мертвых тел лежало пред владыкой
Июль 1911

В ОСЕНОКОШЕННОМ ИЮЛЕ


Июль блестяще осенокошен.
Ах, он уходит! Держи! Держи!
Лежу на шелке зеленом пашен,
Вокруг — блондинки, косички ржи.

О небо, небо! Твой путь воздушен!
О поле, поле! Ты — грезы верфь!
Я онебесен! Я онездешеи!
И бог мне равен, и равен червь!
Июль 1911

НА СМЕРТЬ ФОФАНОВА *

Поэзия есть зверь, пугающий людей!
К. Фофанов

Пока поэт был жив, его вы поносили,
Покинули его, бежали, как чумы...
Пред мудрым опьяненьем — от бессилья
Дрожали трезвые умы!

Постигнете ли вы, «прозаики-злодеи»,
Почтенные отцы, достойные мужи,
Что пьяным гением зажженные идеи
Прекрасней вашей трезвой лжи?!

Постигнете ли вы, приличные мерзавцы,
Шары бездарные в шикарных котелках,
Что сердце, видя вас, боялось разорваться,
Что вы ему внушали страх?!

Не вам его винить: весь мир любить готовый.
И видя только зло, — в отчаянье, светло
Он жаждал опьянеть, дабы венец терновый,
Как лавр, овил его чело!..

Я узнаю во всем вас, дети злого века!
Паденье славного — бесславных торжество!
Позорно презирать за слабость человека,
Отнявши силы у него.
Август 1911

НА РЕКЕ ФОРЕЛЕВОЙ


На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние _ |
В северной губернии, на реке форелевой.

На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами.
Вечереет, холодно. Зябко спят малиновки.
Скачет лодка скользкая камышами рослыми.
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозамн.
Август 1911

ЭТО ВСЁ ДЛЯ РЕБЕНКА


О моя дорогая! Ведь теперь еще осень, ведь
теперь еще осень...
А увидеться с вами я мечтаю весною, бирюзовой
И весною...
Что ответить мне сердцу, безутешному сердцу,..
Р если сердце вдруг спросит,
если сердце простонет: «Грезишь мраком зеленым?
Грезишь глушью лесною?»

До весны мы в разлуке. Повидаться не можем.
Повидаться нельзя нам.
Разве только случайно. Разве только в театре.
Разве только в концерте.
Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно.
Но зато — осиянным
и брильянтовым взором обменяться успеем...
как и словом в конверте...

Вы всегда под охраной. Вы всегда под надзором.
Вы всегда под опекой

Это всё для ребенка... Это всё для ребенка.
Это всё для ребенка.
Я в вас вижу подругу. Я в вас женщину вижу.
Вижу в вас человека.
И мне дорог ваш крестик — как и ваша слезинка,
как и ваша гребенка...
1911

ДУША И РАЗУМ *


Душа и разум — антиподы:
Она — восход, а он — закат.
Весеньтесь пьяно, пенно, воды!
Зальдйсь, осенний водоскат!

Душа — цветник, а ум — садовник.
Цветы в стакане — склеп невест,
Мой палец (... белый червь...) —
любовник.
Зев ножниц — тривиальный крест...

Цветы букета инфернальны,
Цветы букета — не цветы...
Одно безумье гениально,
И мысль ничтожнее мечты!
1911

ЯНТАРНАЯ ЭЛЕГИЯ *

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
А. Пушкин

Вы помните прелестный уголок —
Осенний парк в цвету янтарно-алом?
И мрамор урн, поставленных бокалом
На перекрестке палевых дорог?

Вы помните студеное стекло
Зеленых струй форелевой речонки?
Вы помните комичные опенки
Под кедрами, склонившими чело?

Вы помните над речкою шале,
Как я назвал трехкомнатную дачу,
Где плакал я от счастья, и заплачу
Еще не раз о ласке и тепле?

Вы помните,. . О да! забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить...
Мне хочется Bac, грезами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья.
1911

ИЗ ПИСЬМА


Жду не дождусь весны и мая,
Цветов, улыбок и грозы,
Когда потянутся, хромая,
На дачу с мебелью возы!
У старой мельницы под горкой,
На светлой даче за столом,
Простясь с своей столичной «норкой»,
Вы просветлеете челом.
Как будет весело вам прыгать
То к чахлой лавке, то к пруду,
Детей к обеду звонко кликать,
Шептать кому-то: «Я приду...»
И как забавно до обеда,
Когда так яростны лучи,
Позвать мечтателя-соседа
С собой на дальние ключи...
1911

СТАНСЫ


Простишь ли ты мои упреки,
Мон обидные слова?
Любовью дышат эти строки, —
И снова ты во всем права!

Мой лучший друг, моя святая!
Не осуждай больных затей:
Ведь я рыдаю не рыдая,
Я человек не из людей!..
Не от тоски, не для забавы
Моя любовь полна огня:
Ты для меня дороже славы,
Ты — всё на свете для меня!

Я соберу тебе фиалок
И буду плакать об одном:
Не покидай меня! — я жалок
В своем величии больном...
1911

NOCTURNE *


Я сидел на балконе, против заспанного парка,
И смотрел на ограду из подстриженных ветвей.
Мимо шел поселянин в рыжей шляпе из поярка,.
Вдалеке заливался невидимка соловей.

Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья.
В парке девушки пели, — без лица и без фигур.
Точно маки сплетали новобрачной королеве,
Точно встретился с ними коробейник-балагур..,

Может быть, это хоры позабывшихся монахинь?..
Может быть, это нимфы обездоленных прудов?..
Столько мук нестерпимых, целомудренных и ранних,
И щемящего смеха опозоренных родов...
1911

ФИАЛКА *

Морозову-Гоголю

Снежеет дружно, снежеет нежно,
Над ручейками хрусталит хрупь.
Куда ни взглянешь — повсюду снежно,
И сердце хочет в лесную глубь.

Мне больно-больно... Мне жалко-жалко...
Зачем мне больно? Чего мне жаль?
Ах, я не знаю; ах, я — фиалка,
Так тихо-тихо ушла я в шаль.

О ты, чье сердце крылит к раздолью,
Ты триумфатор, ты властелин!
Приди, любуйся моей фиолью —
Моей печалью в снегах долин.

О ты, чьи мысли всегда крылаты,
Всегда победны, внемли, о ты,
Возьми в ладони меня, как в латы,
Моей фиолью святя мечты!..

ТУНДРОВАЯ ПАСТЕЛЬ *


Ландыши воздушные, реющие ландыши
Вечером зимеющим льдяно зацвели...
Выйди на поляны ты, сумраком полян дыши,
Падающим ландышам таять повели!

Ландыши небесные, вы всегда бесстёбельны,
Безуханно юные искорки луны...
Лунное сияние — это точно в небе льны...
Ленно лани льняные лунно влюблены...

Сердце северянина, не люби лиан души!..
Кедров больше, лиственниц, хрупи, мги и
пихт!
Ландыши бесплотные, тающие ландыши,
И у тундры клюквовой зубра сонный выход...
1911

СОНЕТ *

Георгию Иванову

Я помню Вас: Вы нежный и простой.
И Вы — эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой.

Я говорю мгновению: «Постой!»
И, приказав ясней светить планетам,
Дружу с убого-милым кабинетом:
Я упоен страданья красотой.

Я в солнце угасаю — я живу
По вечерам: брожу я на Неву, —
Там ждет грезёра девственная дама.

Она — креолка древнего Днепра —
Верна тому, чьего ребенка мама...
И нервничают броско два пера...

ФИОЛЕТОВЫЙ ТРАНС *


О лилия ликеров, — о «Crème de Violette»!13
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет,
И сел на сером клене в атласный интервал...

Затянут в черный бархат, шофер — и мой клеврет —
Коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор,
Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,
А ветер восхищенный сорвал с меня берет.

Я приказал дать «полный». Я нагло приказал
Околдовать природу и перепутать путь!
Я выбросил шофера, когда он отказал.
Взревел! — и сквозь природу — во всю и как-нибудь!

Встречалась ли деревня, — ни голосов, ни изб!
Врезался в чернолесье, — ни дерева, ни пня!
Когда б мотор взорвался, я руки перегрыз б!..
Я опьянел грозово, всё на пути пьяня!..

И вдруг — безумным жестом остолблен кденоход:
Я лилию заметил у ската в водопад.
Я перед ней склонился, от радости горбат,
Благодаря за встречу, за благостный исход.

Я упоен. Я вешний. Я тихий. Я грезёр.
И разве виноват я, что лилии колет
Так редко можно встретить, что путь без лилий сер?..
О яд мечты фиалок, — о «Crème de Violette»!

КАЧАЛКА ГРЕЗЁРКИ *

Л. Д. Рындиной

Как мечтать хорошо Вам
В гамаке камышовом
Над мистическим оком — над бестинным прудом!
Как мечты — сюрпризерки
Над качалкой грезёрки
Истомленно лунятся: то — Верлен, то —
Прюдом!
Что за чудо и диво!
То Вы — леди Годива,
Через миг — Иоланта, через миг Вы — Сафо.,.
Стоит Вам повертеться —
И загрезится сердце:
Всё на свете возможно, всё для Вас ничего!
Покачнетесь Вы влево —
Королев королева,
Властелинша планеты голубых антилоп,
Где от вздохов левкоя
Упоенье такое,
Что загрезит порфирой заурядный холоп!
Покачнетесь Вы вправо —
Улыбнется Вам Слава,
И дохнет Ваше имя, как цветы райских клумб;

Прогремит Ваше имя,
И в омолненном дыме
Вы сойдете на Землю, — мирозданья Колумб!
А качнетесь Вы к выси,
Где мигающий бисер,
Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс.
И мечты-сюрпризерки
Над качалкой грезёрки
Воплотятся в капризный, но бессмертный
эксцесс!
1911

I

КЕНЗЕЛЬ *


В шумном платье муаровом, в шумном платье
муаровом
По аллее олуненной Вы проходите морево...
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.

Для утонченной женщины ночь всегда
новобрачная...
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено...
В шумном платье муаровом, в шумном платье
муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
Но кого же в любовники! и найдется ли пара
Вам?

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете
бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше
резиновом,
И закройте глаза ему Вашим платьем
жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем
муаровым!..
1911

ХАБАНЕРА III *


От грез кларета — в глазах рубины,
Рубины страсти, фиалки нег.
В хрустальных вазах коралл рябины
И белопудрый и сладкий снег.

Струятся взоры... Лукавят серьги...
Кострят экстазы... Струнят глаза...
«Как он возможен, миражный берег...»
В бокал шепнула синьора Za.

О бездна тайны! О тайна бездны!
Забвенье глуби... Гамак волны...
Как мы подземны! Как мы надзвездны!
Как мы бездонны! Как мы полны!

Шуршат истомно муары влаги,
Вино сверкает, как стих поэм...
И закружились от чар малаги
Головки женщин и кризантем...
1911

КАРЕТКА КУРТИЗАНКИ *


Каретка куртизанки, в коричневую лошадь.
По хвойному откосу спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —
Блюстителем здоровья назначен юный паж.

Кудрявым музыкантам предложено исполнить
Бравадную мазурку. Маэстро, за пюпитр!
Удастся ль душу дамы восторженно омолнить
Курортному оркестру из мелодичных цитр?

Цилиндры солнцевеют, причесанные лоско,
И дамьи туалеты пригодны для витрин.
Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско.
Как хорошо в буфете пить «Крем де мандарин»!

За чем же дело стало? К буфету, черный кучер!
Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок...
Каретка куртизанки опять всё круче, круче,
И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер, прилег...
1911

ФАНТАЗИЯ ВОСХОДА *


Утреет. В предутреннем лепете
Льнет рыба к свинцовому грузику.
На лилий похожи все лебеди,
И солнце похоже на музыку.

Светило над мраморной виллою
Алеет румянцем свидания.
Придворной певицей Сивиллою
На башне пропета «Титания».

У статуи Мирры паломники
Цветами кадят, точно ладаном.
Мечтатели — вечно бездомники...
.Мечтатели — в платье заплатанном..

В лице, гениально изваянном, —
Богини краса несказанная!
Гимн Солнцу исполнен хозяином,
«Осанна!» гремит за «Осанною!».

Коктебли звучат за коктеблями,
Поют их прекрасные женщины;
Их станы колышутся стеблями,
Их лица улыбкой увенчаны.

Все гнезда в лопочущем хлопоте...
Все травы в брильянтовом трепете...
Удало в ладони захлопайте —
И к солнцу поднимутся лебеди!
1911

НАРОДНАЯ


Солнце Землю целовало —
Сладко жмурилась Земля.
Солнце Землю баловало,
Сыпля злато на поля.

Солнце ласково играло
В простодушной похвальбе.
И Земля его избрала
В полюбовники себе.

И доколе будет длиться
Их немудрая любовь,
Будет мир в цветы рядиться,
В зелень вешнюю лугов!
1911

КОГДА ПРИДЕТ КОРАБЛЬ *


Вы оделись вечером кисейно
И в саду стоите у бассейна,
Наблюдая, как лунеет мрамор
И проток дрожит на нем муаром.
Корабли оякорили бухты:
Привезли тропические фрукты,
Привезли узорчатые ткани,
Привезли мечты об океане.
А когда придет бразильский крейсер,
Лейтенант расскажет Вам про гейзер
И сравнит. . но это так интимно!..
Напевая нечто вроде гимна.
Он расскажет о лазори Ганга,
О проказах злых орангутанга,
О циничном африканском танце
И о вечном летуне — «Голландце».
Он покажет Вам альбом Камчатки,
Где еще культура не в зачатке,
Намекнет о нежной дружбе с гейшей,
Умолчав о близости дальнейшей...
За моря мечтой своей зареяв.
Распустив павлиньево свой веер,
Вы к нему прижметесь в теплой дрожи,
Полюбив его еще дороже...
1911

ГОРОДСКАЯ ОСЕНЬ *


Как элегантна осень в городе,
Где в ратуше дух моды внёдрен!
Куда вы только ни посмотрите —
Везде на клумбах рододендрон...

Как лоско-матовы и дымчаты
Пласты смолового асфальта,
И как корректно переливчаты
Слова констеблевого альта!

Маркизы, древья улиц стриженых,
Блестят кокетливо и ало;
В лиловом инее — их, выжженных
Улыбкой солнца, тишь спаяла.

Надменен вылощенный памятник
(И глуповат! — прибавлю в скобках..
Из пыли летней вынут грамотник
Рукой детей, от лени робких.

А в лиловеющие сумерки, —
Торцами вздорного проспекта, —
Зевают в фаэтонах грумики,
Окупленные для эффекта...

Костюм кокоток так аляповат...
Картавый смех под блесткий веер..
И фантазер на пунце Запада
Зовет в страну своих феерий!..
1911

ЭЛЕГИЯ


Вы мать ребенка школьнических лет,
И через год муж будет генералом...
Но отчего на личике усталом —
Глухой тоски неизгладимый след?

Необходим для сердца перелом:
Догнать... Вернуть... Сказать кому-то
слово.!
И жутко Вам, что всё уже в былом,
А в будущем не видно и былого...

И РЫЖИК, И ЛАНДЫШ, И СЛИВА

1


Природа всегда молчалива,
Ее красота в немоте.
И рыжик, и ландыш, и слива
Безмолвно стремятся к мечте.
Их губят то птицы, то черви,
То люди их губят; но злак
Лазурит спокойствие в нерве,
Не зная словесных клоак.
Как жили бы люди красиво,
Какой бы светились мечтой,
Когда бы (скажу для курсива)
Их бог одарил немотой.
Безмолвие только — стыдливо,
Стыдливость близка красоте.
Природа всегда молчалива,
И счастье ее — в немоте.

2


Постой... Что чирикает чижик,
Летящий над зрелым овсом? —
И слива, и ландыш, и рыжик
Всегда, и везде, и во всем:
И в осах, и в синих стрекозах,
И в реках, и в травах, и в пнях,
И в сочно пасущихся козах,
И в борзо бегущих конях,
И в зареве грядковых ягод,
И в нимфах заклятых прудов,
В палитре сияющих радуг,
И в дымных домах городов...
Природа всегда бессловесна,
И звуки ее — не слова.
Деревьям, поверь, неизвестно —
Чем грезит и дышит трава...
Мечтанья алеющих ягод
Неясны пчеле и грибам.
Мгновенье им кажется за год;
Всё в мире приходит к гробам.

3


Я слышу, над зарослью речек,
Где ночь — бирюзы голубей,
Как внемлет ажурный кузнечик
Словам голубых голубей:
«И рыжик, и слива, и ландыш
Безмолвно стремятся к мечте.

Им миг ослепительный дан лишь,
Проходит их жизнь в немоте.
Но слушай! В природе есть громы,,
И бури, и штормы, и дождь.
Вторгаются вихри в хоромы
Спокойно мечтающих рощ,
И губят, и душат былинки,
Листву, насекомых, цветы,
Срывая с цветов пелеринки, —
Но мы беззаботны, как ты.
Мы все, будет время, погибнем, —
Закон изменения форм.
Пусть гимну ответствует гимном
Нам злом угрожающий шторм.
Она справедлива — стихия, —
Умрет, что должно умереть.
Налеты ее огневые
Повсюду: и в прошлом, и впредь..
Восславим грозовые вихри:
Миры освежает гроза.
И если б стихии затихли,
Бог, в горе, закрыл бы глаза.
Но помни: Бессмертное — живо?
Стремись к величавой мечте!
Величье всегда молчаливо,
И сила его — в немоте!»
1911

ГЮИ ДЕ МОПАССАН *

Сонет

Трагичный юморист, юмористичный трагик,
Лукавый гуманист, гуманный ловелас.
На Францию смотря прищуром зорким глаз,
Он тек по ней как ключ в одебренном овраге.

Входил ли в форт beau monde14 — пред ним спускались флаги,
Спускался ли в разврат — дышал, как водолаз,
Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ
Словами между букв, пером не по бумаге.

Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа, —
Но женщина его пленительно свежа,
Незримой, изнутри, лазорью осиянна...

Художник-ювелир сердец и тела дам,
Садовник девьих грез, он зрил в шантане храм,
И в этом — творчество Гюи де Мопассана.
Апрель 1912

ПОЭЗА О СОЛНЦЕ, В ДУШЕ ВОСХОДЯЩЕМ


В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца
Молюсь таланту своему.

В его лучах легко и просто
Вступаю в жизнь, как в листный сад.
Я улыбаюсь, как подросток.
Приемлю всё, всему я рад.

Ах, для меня, для беззаконна,
Один действителен закон:
В моей душе восходит солнце,
И я лучиться обречен!
Май 1912

В ПЯТИ ВЕРСТАХ ПО ПОЛОТНУ


Весело, весело сердцу! Звонко, душа, освирелься!
Прогрохотал искрометно и эластично экспресс.
Я загорелся восторгом! Я загляделся на рельсы!
Дама в окне улыбалась, дама смотрела на лес.

Ручкой меня целовала. Поздно! Но как же тут —
«раньше»?..
Эти глаза... вы — фиалки! Эти глаза... вы —
огни!
Солнце, закатное солнце! Твой дирижабль
оранжев!
Сяду в него, — повинуйся, поезд любви обгони!

Кто и куда? — не ответит. Если и хочет, не может.
И не догнать, и не встретить. Греза — сердечная
моль.
Всё, что находит, теряет сердце мое... Боже,
боже!
Призрачный промельк экспресса дал мне
чаруйную боль.
Май 1912

ЭТО ТОЛЬКО В ЖАСМИН


Это только в жасмин... Это только сирень
Проклинается город надрывно...
Заночеет бело, — ив простор деревень
Окрыляется сердце порывно...

И не хочется сна... И зачем ты один?
Кто-то бродит в ничем... Что-то в ком-то.
Это только в сирень... Это только в жасмин.
Это только узоры экспромта.
Весна 1912

КЛУБ ДАМ *


Я в комфортабельной карете, на эллипсических
рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в
женоклуб,
Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах
и о ссорах,
Где глупый вправе слыть не глупым, но умный
непременно глуп.

О фешенебельные темы! От вас тоска моя
развеется!
Трепещут губы иронично, как земляничное желе..,
«Индейцы — точно ананасы, и ананасы — как
индейцы..
Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.

Градоначальница зевает, облокотись на пианино,
И смотрит в окна, где истомно бредет хмелеюший
июль-
Вкруг золотеет паутина, как символ ленных
пленов сплина,
И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не
потому ль?
Июнь 1912

В ОЧАРОВАНЬЕ


Быть может, оттого, что ты не молода,
Но как-то трогательно-больно моложава,
Быть может, оттого я так хочу всегда
С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,
Раскроешь широко влекущие глаза
И бледное лицо подставишь под лобзанья,
Я чувствую, что ты вся — нега, вся — гроза,
Вся — молодость, вся — страсть; и чувства без названья
Сжимают сердце мне пленительной тоской,
И потерять тебя — боязнь моя безмерна...
И ты, меня поняв, в тревоге головой
Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно, —
И вот другая ты: вся — осень, вся — покой...
Июнь 1912

ЭСКИЗ ВЕЧЕРНИЙ


Она идет тропинкой в гору.
Закатный отблеск по лицу
И по венчальному кольцу
Скользит оранжево. Бел ворот
Ее рубашечки сквозной.
Завороженная весной,
Она идет в лиловый домик,
Задумавшийся над рекой.
Ее душа теперь в истоме,
В ее лице теперь покой.
Озябший чай и булки с маслом
Ее встречают на столе.
И на лице ее угаслом
К опрозаиченной земле
Читаю нежное презренье,
Слегка лукавую печаль.
Она откидывает шаль
И обдает меня сиренью.
Июнь 1912

БУДЬ СПОКОЙНА


Будь спокойна, моя деликатная,
Робко любящая и любимая:
Ты ведь осень моя ароматная,
Нежно-грустная, необходимая...

Лишь в тебе нахожу исцеление
Для души моей обезвопросенной
И весною своею осеннею
Приникаю к твоей вешней осени...
Июль 1912

ПРЕДОСТЕРЕГАЮЩАЯ ПОЭЗА


Художники, бойтесь «мещанок»:
Они обездарят ваш дар
Своею врожденною сонью,
Своим организмом шарманок;
Они запесочат пожар
В душе, где закон — Беззаконие.

Страшитесь и дев апатичных,
С улыбкой безлучно-стальной,
С лицом, постоянным, как мрамор:
Их лики, из псевдоантичных,
Душе вашей бально-больной
Грозят беспросыпным кошмаром.

Они не прощают ошибок,
Они презирают порыв.
Считают его неприличьем,
«Явленьем дурного пошиба...»
А гений — в глазах их — нарыв,
Наполненный гнойным величьем!..
Июль 1912

МОРСКАЯ ПАМЯТКА


Сколько тайной печали, пустоты и безнадежья
В нарастающем море, прибегающем ко мне,
В тишине симфоничной, в малахитовом изнежье,
Мне целующем ноги в блекло-шумной тишине.

Только здесь, у прибоя, заглушающего птичье
Незатейное пенье, озаряющее лес,
Познаю, просветленный, преимущество величья
Земноводной пучины над пучиною небес.
Август 1912

МОРОЖЕНОЕ ИЗ СИРЕНИ! *


— Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? не дорого — можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое всё распродал.
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ

Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, л похвалишь, дружок
Сентябрь 1912

ШАМПАНСКИЙ ПОЛОНЕЗ *


Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!
Ее целомудрием святеет оно.
Mignon с Escamillio! Mignon с Escamillio!
Шампанское в лилии — святое вино.

Шампанское, в лилии журчащее, искристо —
Вино, упоенное бокалом цветка.
Я славлю восторженно Христа и Антихриста
Душой, обожженною восторгом глотка!

Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях дисгармонии — маяк унисон!
Октябрь 1912

ЭПИЛОГ *


Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

Я — год назад — сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот — я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а — месть.

«Я одинок в своей задаче!» —
Прозренно я провозгласил.
Они пришли ко мне, кто зрячи,
И, дав восторг, не дали сил.

Нас стало четверо, но сила
Моя, единая, росла.

Она поддержки не просила
И не мужала от числа.

Она росла в своем единстве,
Самодержавна и горда, —
И, в чаровом самоубийстве,
Шатнулась в мой шатер орда...

От снегоскалого гипноза
Бежали двое в тлен болот;
У каждого в плече заноза, —
Зане болезнен беглых взлет.

Я их приветил: я умею
Приветить всё, — божй, Привет!
Лети, голубка, смело к змею!
Змея, обвей орла в ответ!
Я выполнил свою задачу,
Литературу покорив.
Бросаю сильным на удачу
Завоевателя порыв.

Но, даровав толпе холопов
Значенье собственного «я»,
От пыли отряхаю обувь,
И вновь в простор — стезя моя.

Схожу насмешливо с престола
И, ныне светлый пилигрим,
Иду в застенчивые долы.
Презрев ошеломленный Рим.

Я изнемог от льстивой свиты,
И по природе я взалкал.
Мечты с цветами перевиты,
Росой накаплен мой бокал.

Мой мозг прояснили дурманы,
Душа влечется в примитив.
Я вижу росные туманы!
Я слышу липовый мотив!

Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.

До долгой встречи! В беззаконце
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдет, как солнце,
Моя вселенская душа!
Октябрь 1912

ДЕНЬ НА ФЕРМЕ


Из лепестков цветущих розово-белых яблонь
Чай подала на подносе девочка весен восьми.
Шли на посев крестьяне. Бегало солнце по
граблям.
Псу указав на галку, баба сказала: «Возьми!»

Было кругом раздольно! было повсюду майно!
Как золотела зелень! Воздух лазурно-крылат!
Бросилась я с плотины — как-то совсем случайно,
Будто была нагая, вниз головой, в водопад!

И, потеряв сознанье от высоты паденья,
Я через миг очнулась и забурлила на мыс...
Я утопляла солнце! Плавала целый день я!
А на росе, на ферме, жадно пила я кумыс.
1912

ПОЭЗА ВНЕ АБОНЕМЕНТА *


Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра — в стороне;

Г де вкус так жалок и измельчен,
Что даже — это ль не пример? —
Не знают, как двусложьем: Мельшин
Скомпрометирован Бодлер;

Где блеск и звон карьеры — рубль,
А паспорт разума — диплом;
Где декадентом назван Врубель
За то, что гений — не в былом!..

Я — волк, а критика — облава!
Но я крылат! И за Атлант —
Настанет день — польется лава —
Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант!
1912

ПРОЩАЛЬНАЯ ПОЭЗА *

(Ответ Валерию Брюсову на его послание)

Я так устал от льстивой свиты
И от мучительных похвал...
Мне скучен королевский титул,
Которым бог меня венчал.

Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...
И только вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь...

Не ученик и не учитель,
Над чернью властвовать устав,
Иду в природу, как в обитель,
Петь свой осмеянный устав...

И там, в глуши, в краю олонца,
Вне поощрений и обид,
Моя душа взойдет, как солнце,
Тому, кто мыслит и скорбит.
1912

ЭГОПОЛОНЕЗ *


Живи, живое! Под солнца бубны
Смелее, люди, в свой полонез!
Как плодоносны, как златотрубны
Снопы ржаные моих поэз!
В них водопадят Любовь и Нега,
И Наслажденье, и Красота!
Все жертвы мира во имя Эго!
Живи, живое! — поют уста.
Во всей вселенной нас только двое,
И эти двое — всегда одно:
Я и Желанье! Живи, живое!
Тебе бессмертье предрешено!

ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ *

Сонет-ответ
(Акростих)

Великого приветствует великий,
Алея вдохновением. Блестит
Любовью стих. И солнечные блики
Елей весны ручьисто золотит.

Ручьись, весна! Летит к тебе, летит,
Июнь, твой принц, бессмертник неболикий!
Юлят цветы, его гоньбы улики,
Божит земля, и всё на ней божит.

Рука моя тебе, собрат-титан!
Юнйсь душой, плескучий океан!
Самодержавный! мудрый! вечный гордо!

О близкий мне! мой окрылитель! ты —
Ваятель мой! И царство Красоты —
У нас в руках. Мне жизненно! мне бодро!
1912

САМОГИМН *


Меня отронит Марсельезия,
Как президентного царя!
Моя блестящая поэзия
Сверкнет, как вешняя заря!
Париж и даже Полинезия
Вздрожат, мне славу воззаря!

Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
«О гениальный! О талантливый!» —
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликер гранатовый
За мой ликующий восход.

Пусть на турнирах славоборчества
Стиха титаны и кроты
Берлинства, Лондонства, Нью-Йорчества
Меня сразить раскроют рты:
Я — я! Значенье эготворчества —
Плод искушенной Красоты!
1912

27 АВГУСТА 1912 *


Двадцать седьмое августа; семь лет
Со дня кончины Лохвицкой; седьмая
Приходит осень, вкрадчиво внимая
Моей тоске: старуха в желтый плед
Закутана, но вздрагивает зябко.
Огрязнены дороги, но дождей
Неделя — нет. Девчонка-косолапка
На солнышке искомкалась. Желтей,
Румяней лист: земля заосенела.

Коровница — в мелодиях Фенелла —
На цитре струны щупает. Она
Так молода, и хочется ей звуков;
Каких — не всё равно ли? Убаюкав
«Игрою» кур, взгрустила — и бледна.
На зелени лужка белеет чепчик:
Опять княгиня яблоки мне шлет,
И горничная Катя — алодевчик —
Торопится лужайку напролет...
1912

ПОРТНИХА *


Ты приходишь утомленная, невеселая, угаслая,
И сидишь в изнеможении, без желаний и без
слов...
Развернешь газету — хмуришься, от себя ее
отбрасывая:
Тут уже не до политики! Тут уже не до балов!

Светлый день ты проработала над капотом
мессалиновым
(Вот ирония! — для женщины из разряда
«мессалин»!)
Ах, не раз усмешка едкая по губам твоим
малиновым
Пробегала при заказчице, идеал которой —
«блин...»

В мастерской — от вздорных девочек — шум
такой же, как на митинге,
Голова болит и кружится от болтливых
мастериц.
Не мечтать тебе, голубушка, о валькириях,
о викинге:
Наработаешься за день-то, к вечеру — не до
царйШ

В МИРРЕЛИИ *

Сексты

Озвёнь, окольчивай, опётливай,
Мечта, ородягу-менестреля!
Опять в Миррелии приветливой
Ловлю стремительных форелей;
Наивный, юный и кокетливый,
Пригубливаю щель свирели.

Затихла мысль, и грезы шустрятся,
Как воробьи, как травок стебли.
Шалю, пою, глотаю устрицы
И устаю от гибкой гребли...
Смотрю, как одуванчик пудрится,
И вот опять всё глуше в дебри.

В лесах безразумной Миррелии
Цветут лазоревые сливы,
И молнии, как огнестрелие,
Дисгармонично грохотливы,
И расцветают там, в апрелие,
Гиганты — лавры и оливы.

В доспехах полдня златогорлого
Брожу я часто по цветочью,
И, как заплёснелое олово,

Луна мне изумрудит ночью;
В прелюде ж месяца лилового
Душа влечется к средоточью.

Заосенёет, затуманится,
Заворожится край крылатый, —
Идет царица, точно странница,
В сопровождении прелата,
Смотреть, как небо океанится,
Как море сковывают латы.

Встоскует нежно и встревоженно..
Вдруг засверкает, как богиня,
И вдохновенно, и восторженно
На всё глядит светло и сине:
Пылай, что льдисто заморожено!
Смерть, умирай, навеки сгиня!
1912

Я - КОМПОЗИТОР *


Я — композитор: под шум колес
Железнодорожных —
То Григ, то Верди, то Берлиоз,
То песни острожных.

Я — композитор: ведь этот шум
Метрично-колесный
Рождает много певучих дум
В душе монстриозной.

Всегда в лазори, всегда в мечтах,
Слагаю молитвы.
Я — композитор: в моих стихах —
Чаруйные ритмы.
1912

ОТ СЕВАСТОПОЛЯ ДО ЯЛТЫ


Вам, горы юга, вам, горы Крыма,
Привет мой северный!
В автомобиле — неудержимо,
Самоуверенно!

Направо море; налево скалы
Пустынно-мёловы.
Везде провалы, везде обвалы
Для сердца смелого.

Окольчит змейно дорога глобус —
И нет предельного!
От ската к вскату дрожит автобус,
Весь цвета тельного.

Пыль меловая на ярко-красном —
Эмблема жалкого...
Шофер! а ну-ка движеньем страстным
В волну качалковую!
Март 1913

ТОСКА О СКАНДЕ *

Валерию Брюсову

У побережья моря Черного
Шумит балтийская волна,
Как символ вечно непокорного,
В лиловый север влюблена.

На море штормно, и гигантские
Оякорены в нем суда, —
Но слышу шелесты эстляндские,
Чья фьоль атласится сюда.

И вот опять в душе лазорие,
И вновь душа моя поет
Морей Альдонсу — Черноморие
И Сканду — Дульцинею вод!
Март 1913

С КРЕСТОМ СИРЕНИ


Цветы лилово-голубые,
Всего в четыре лепестка,
В чьих крестиках мои былые
Любовь, отвага и тоска!

Ах, так же вы благоухали
Тогда, давно, в далеком, там,
Зовя в непознанные дали
По опадающим цветам!

И, слушая благоуханье,
Вдыхая цветовую речь,
Я шел на брань завоеванья
С сиренью, заменившей меч...

А вы цвели и увядали...
По опадающим по вам
Я шел в лазоревые дали —
В цветы, в цветах и по цветам!

Со мною были молодые
Мечты и смелая тоска,
И вы, лилово-голубые
Кресты в четыре лепестка!
Май 1913

ПОЭЗА О ФОФАНОВЕ *


Возьмите Фофанова в руки
И с ним идите в вешний сад.
Томленье ваше, скуку, муки
Его напевы исцелят.

Себя самих не понимая,
Вы вдруг заискритесь, как «Мумм»
Под «Майский шум» поэта мая
И под зеленый майский шум.

Пропев неряшливые строки,
Где упоителен шаблон,
Поймете сумерек намеки
И всё, чем так чарует он.

Не будьте ж к мигу близоруки, —
Весна и солнце отблестят!
Берите Фофанова в руки
И с ним бегите в вешний сад!
Начало июня 1913

РОНДЕЛИ О РОНДЕЛЯХ *


Как журчно, весело и блестко
В июльский полдень реку льет!
Как девно солнится березка,
Вся — колыханье, вся — полет!
Душа излучивает броско
Слова, которых не вернет...
Как журчно, весело и блестко
В мой златополдень душу льет!
Природу петь — донельзя плоско,
Но кто поэта упрекнет
За то, что он ее поет?
И то, что в жизни чуть громоздко,
В ронделях и легко и блестко.
Июль 1913

ОТКРЫТКА ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ *


Вы поселились весной в Нидерландах,
Бодро и жизненно пишете мне.
Вы на оплесканных морем верандах,
Я же в колосьях при ветхом гумне.

Милый! но Вы не ошиблись, что волны
И за моим нарастают окном:
Только не море — то ветрятся клены,
Волны зеленые — поле с овсом.

Вам — о полянах — на море Немецком,
Мне же в полях — о просторе морском:
В сердце поэта — и мудром, и детском —
Неумертвима тоска о ином...
Август 1913

РЕГИНА


Когда поблекнут георгины
Под ало-желчный лесосон,
Идите к домику Регины
Во все концы, со всех сторон.

Идите к домику Регины
По всем дорогам и тропам,
Бросайте на пути рябины,
Дабы назад вернуться вам.

Бросайте на пути рябины:
Все ваши скрестятся пути,
И вам, искателям Регины,
Назад дороги не найти.
Лето 1913

В БЛЕСТКОЙ ТЬМЕ *


В смокингах, в шик опроборенные, великосветские
олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои
оглупив.
Я улыбнулся натянуто, вспомнил сарказмно
о порохе:
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.

Каждая строчка — пощечина. Голос мой — сплошь
издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые ваши
сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Клесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!
Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!
Тусклые ваши сиятельства! Во времена Северянина
Следует знать, что за Пушкиным были и Блок и
Бальмонт!

ВЕСЕННИЕ ТРИОЛЕТЫ *

Андрею Виноградову

Еще весной благоухает сад,
Еще душа весенится и верит,
Что поправимы страстные потери, —
Еще весной благоухает сад...
О нежная сестра и милый брат!
Мой дом не спит, для вас раскрыты двери...
Еще весной благоухает сад,
Еще душа весенится и верит...

Еще благоухает сад весной,
Еще в глазах моих блестят слезинки,
Еще влекут в безвестное тропинки, —
Еще благоухает сад весной...
О жизнь моя! Ты вся еще пред мной!
Черемух цвет пророчит мне снежинки...
Еще благоухает сад весной,
Еще в глазах моих дрожат слезинки...

А я устал! А юность позади!
Зачем же сад весной благоухает?
Взор отсверкал, померк и потухает.

И я устал... И юность позади...
О жизнь моя! Ты вся еще в груди!
Вопью тебя — и сердце воспылает!
Пусть я устал, пусть юность позади,
Но сад еще весной благоухает!..
1913

КРЫМСКАЯ ТРАГИКОМЕДИЯ *

И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов.
Из меня

Я — эгофутурист. Всероссно
Твердят: он — первый, кто сказал,
Что всё былое — безвопросно,
Чье имя наполняет зал.

Мои поэзы — в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.

Я созерцаю — то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют «Громокипящий кубок» —
Животворящую росу!

Всегда чуждаясь хулиганства,
В последователях обрел
Завистливое самозванство
И вот презрел их, как орел:

Вскрылил — и только. Голубело
Спокойно небо. Золото
Плеща, как гейзер, солнце пело.
Так: что мне надо, стало то!

Я пел бессмертные поэзы,
Воспламеняя солнце, свет,
И облака — луны плерезы —
Рвал беззаботно — я, поэт.

Когда же мне надоедала
Покорствующая луна,
Спускался я к горе Гудала,
Пронзовывал ее до дна...

А то в певучей Бордигере
Я впрыгивал лазурно в трам:
Кондуктор, певший с Кавальери
По вечерам, днем пел горам.

Бывал на полюсах, мечтая
Построить дамбы к ним, не то
На бригах долго. Вот прямая
Была б дорога для авто!

Мне стало скучно в иностранах:
Всё так обыденно, всё так
Мною ожиданно. В романах,
В стихах, в мечтах — всё «точно так».

Сказав планетам: «Приготовьте
Мне век», спустился я в Москве;

Увидел парня в желтой кофте —
Всё закружилось в голове...
Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая — верно, желтокофтцы —
К его ногам готова пасть.
Я изумился. Всё так дико
Мне показалось. Этот «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» —
Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я — Маяковский», — был ответ.
Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)...
Как поводырь, повел по Крыму
Столь розовевшего слона.
И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой — из гуттаперчи,
А следовательно — не слон.
Взорлило облегченно тело, —
Вновь чувствую себя царем!
Поэт! Поэт! Совсем не дело
Ставать тебе поводырем.
21 января 1911

ВОСТОРЖЕННАЯ ПОЭЗА


Восторгаюсь тобой, молодежь!
Ты всегда, — даже стоя, — идешь,
Но идешь постоянно вперед,
Где тебя что-то многое ждет.
Не желаю я думать о том,
Что с тобою случится потом,
Что, спустя много весен и зим,
Будет твой крылолет отразим.
Но пока молодежь молода,
Не погаснет на небе звезда,
Не утопится солнце в воде, —
Да весеннятся все и везде!
И смотрю я в сплошные глаза:
В них потоп, а в потопе — гроза,
А в грозе зацвели васильки...
Оттого я, не зная тоски,
Так спою, что и ты запоешь,
Овосторженная молодежь!
Так грозою возгряну «ура»,
Что умрет безвоскресно вчера!
И вонзаю я в завтра копье,
Прославляя Сегодня твое!
Январь 1914

ПОЭЗА ИСТРЕБЛЕНИЯ *


Меня взорвало это «кубо»,
В котором всё бездарно сплошь, —
И я решительно и грубо
Ему свой стих точу, как нож.
Гигантно недоразуменье, —
Я не был никогда безлик:
Да, Пушкин стар для современья,
Но Пушкин — Пушкински велик!
И я, придя к нему на смену,
Его благоговейно чту:
Как он — Татьяну, я Мадлену
Упорно возвожу в Мечту...
Меж тем как все поэзодельцы,
И с ними доблестный Парнас,
Смотря, как наглые пришельцы —
О Хам Пришедший! — прут на нас.
Молчат в волшбе оцепенений,
Не находя ударных слов,
Я, среди них единый гений,
Сказать свое уже готов:
Позор стране, поднявшей шумы
Вкруг шарлатанов и шутов!
Ослы на лбах, «пьеро»-костюмы
И стихотомы... без стихов!

Позор стране, дрожащей смехом
Над вырожденьем! Дайте слез
Тому, кто приравнял к утехам
Призывы в смерть! в свинью! в навоз!
Позор стране, встречавшей «ржаньем»
Глумленье надо всем святым,
Былым своим очарованьем
И над величием своим!
Я предлагаю: неотложно
Опомниться! И твердо впредь
Псевдоноваторов — острожно
Иль игнорирно — но презреть!
Для ободрения ж народа,
Который впал в угрозный сплин,
Не Лермонтова — «с парохода»,
А бурлюков — на Сахалин!
Они — возможники событий,
Где символом всех прав — кастет...
Послушайте меня! поймите! —
Их от сегодня больше нет.
Февраль 1914

ВАЛЕНТИНА *


Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько
жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
Ты сидела в вестибюле за продажею афиш.

Выскочив из ландолета, девушками окруженный,
Я стремился на эстраду, но, меня остановив,
Предложила мне программу, и, тобой
завороженный,
На мгновенье задержался, созерцая твой извив.

Ты зашла ко мне в антракте (не зови его
пробелом)
С тайной розой, с красной грезой, с бирюзовою
грозой
Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом
и белом
Говорила очень быстро и казалась стрекозой.

Этот день!.. С него — начало. Телефоны
и открытий*
К начинаньям поэтессы я был очень милосерд,

И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки,
Ты меня сопровождала ежедневно на концерт.

А потом... Купе. Деревня. Много снега, леса.
Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!

Всё прошло, как всё проходит. И простились мы
неловко:
Я «обманщик», ты сердита, то есть просто
трафарет.
Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка!
Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!
Март 1914

ПОЭЗА МАЙСКИХ ДНЕЙ


Какие дни теперь стоят!
Ах, что это за дни!
Цветет, звенит, щебечет сад,
Господь его храни!

И нет кузнечикам числа,
Летящим на восток.
Весна себя переросла,
И рост ее — жесток...

У моря, в липовой тени,
Стада на берегу.
Я не могу в такие дни
Работать, не могу!..

Ах, что же делать мне с собой?
Я весь сплошная лень:
В такие дни я сам не свой,
Ведь в эти дни — сирень!

Безводно море. Синегладь.
А небо — как оно.
Нельзя ни грезить, ни желать.
Чего-то не дано...

Чего-то жду, кого-то жду...
Так страстно жду весь день...
Сирень, сирень в моем саду!
В моем саду — сирень!

Цвети, звени, пылай, мой сад,
Господь тебя храни!
Какие дни теперь стоят!
Ах, что это за дни!

ОСЕНИ ПРЕДЧУВСТВИЕ


Заалеют клены и залимонеют, будут ало-желты.
Побуреет в бурях море голубое, голубое небо,
Будет в зорях холод, в вечерах — угрозье,
в полднях — хлаже золото.
Хочешь иль не хочешь — сердцем затоскуешь от
немого гнева.
Ах, земле сочувствуй, — осудить опасно: после
жатвы тяжко.
Надо же на отдых: хлеб свой оправдала
труженица-матка.
Всех она кормила: и крестьян и птичек, травку
и барашка.
Смертно вы устали: ты, земля, и лошадь, рыжая
лохматка,
Отдохните осень, отдохните зиму. Пробудитесь
к марту
С помощью господней, помощью надежной, снова
за работу
Приходи, старуха, в старой желтой кофте!
Вымечи-ка картУ
На свою погибель, предсказавши солнцу к маю
позолоту
Май 1914

СЕГОДНЯ НЕ ПРИДУ *

Сегодня не приду; когда приду — не знаю...
Ее телеграмма

«Сегодня не приду; когда приду — не знаю...»
Я радуюсь весне, сирени, солнцу, маю!
Я радуюсь тому, что вновь растет трава!
«Подайте мой мотор. Шофер, на Острова!»

Пускай меня к тебе влечет неудержимо,
Мне хочется забыть, что я тобой любима,
Чтоб чувствовать острей весенний этот день,
Чтоб слаже тосковать...
«В сирень, шофер, в сирень!»

Я так тебя люблю, что быть с тобою вместе
Порой мне тяжело: ты мне, своей невесте,
Так много счастья дал, собой меня впитав,
Что отдых от тебя среди цветов и трав...

Пощады мне, молю! Я требую пощады!
Я видеть не могу тебя, и мне не надо...
«Нельзя ли по морю, шофер?.. А на звезду?..
Чтоб только как-нибудь: „Сегодня не приду...“»
Июнь 1914

ВЕРБЕНА *


Как пахнет морем от вервены,
И устрицами, и луной!
Все клеточки твои, все вены
Кипят вервеновой волной.

Целую ли твои я веки,
Смотрюсь ли в зеркала очей,
Я вижу сон чаруйный некий,
В котором море всё свежей.

Неистолимою прохладой
Туда, где крапчатый лосось,
Где чайка взреяла Элладой,
Влекусь я в моревую сквозь.

Но только подойду я к морю,
Чтоб тронуть шлюпки бечеву,
Со сном чаруйным впламь заспорю,
К тебе у моря воззову!

Повеет от волны вервеной,
Твоею блузкой и косой.
И, смутным зовам неизменный,
Я возвращусь к тебе с тоской.
Июнь 1914

ПОЭЗА СПИЧЕЧНОГО КОРОБКА


Что это? Спичек коробок?
Лучинок из берез?
И ты их не заметить мог?
Ведь это ж грандиоз!

Бери же, чиркай и грози,
Восторжен, нагл и яр!
Ползет огонь на все стези:
В твоей руке — пожар!
Огонь! огонь, природоцап,
Высовывай язык!
Ликуй, холоп! Оцарься, раб!
Ничтожный, ты велик!
Начало июля 1914

РОДНИК


Восемь лет эту местность я знаю.
Уходил, приходил, — но всегда
В этой местности бьет ледяная
Неисчерпываемая вода.

Полноструйный родник, полнозвучный,
Мой родной, мой природный родник,
Вновь к тебе (ты не можешь наскучить!)
Неотбрасываемо я приник.

И светло мне глаза оросили
Слезы гордого счастья, и я
Восклицаю: ты — символ России,
Изнедривающаяся струя!
Июль 1914

К ЧЕРТЕ ЧЕРТА


Какою нежностью неизъяснимою, какой
сердечностью
Осветозарено и олазорено лицо твое,
Лицо незримое, отожествленное всечертно
с Вечностью,
Твое — но чье?

В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,
В театре ль, в роще ли — везде приложится
к черте черта,
Неуловимая, но ощутимая, — черта-мгновение,
Черта-мечта!

И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить —
изумительно,
Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких — одну
любить!
Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно
Ждать — это жить!
Ноябрь 1914

УВЕРТЮРА


Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то
испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе
дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс...
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка —
на Марс!
Январь 1915

ПОЭЗА МАКОВЫХ ПОЛЕЙ


Снова маки в полях лиловеют
Над опаловой влагой реки,
И выминдаленные лелеют
Абрикосовые ветерки...

Ты проходишь мореющим полем,
Фиолетовым и голубым,
К истомленным усладам и болям,
Одинаково близким своим...

Как серебряные черепахи,
В полднелень проползают серпы...
Сколько бодрости мягкой во взмахе
Струнно млеющей девьей стопы!

На златисто-резедной головке
Пылко-красный кумачный платок,
А в головке так много обновки,
И в душе — обновленный поток!
Розовеют лиловые маки,
Золотеет струистый опал,
И луна возжигает свой факел,
Отравив зацветающий бал...
Март 1915

ПОЭЗА О ГОГЛАНДЕ *


Иногда, в закатный час, с обрыва,
После солнца, но еще до звезд,
В далеке Финляндского залива
Виден Гогланд за семьдесят верст.

Никогда на острове я не был,
Ничего о нем я не слыхал.
Вероятно: скалы, сосны, небо
Да рыбачьи хижины меж скал.

Обратимся, милая, к соседям,
К молчаливым, хмурым рыбакам,
На моторной лодке мы поедем
Далеко, к чуть видным берегам.

Я возьму в волнистую дорогу
Сто рублей, тебя, свои мечты.
Ну а ты возьми, доверясь богу,
Лишь себя возьми с собою ты!..

Вот и всё. Нам большего не надо.
Это всё, что нужно нам иметь.
Остров. Дом. Стихи. Маруся рядом.
А на хлеб я раздобуду медь.
Май 1915

ДЕВЯТНАДЦАТИВЕШНЯЯ


Девятнадцативешней впечатления жизни
несравненно новее,
Несравненно острее, чем готовому встретить май
тридцатой весны.
Девятнадцативешней легче в истину верить, как
в прекрасную фею,
Как бы ни были годы — восемнадцать минувших —
тяжелы и грустны...

И когда расцветают бирюзовые розы и душистый
горошек,
Ей представить наивно, что они расцветают для
нее, для одной;
И когда вылетают соловьями рулады из соседских
окошек,
Ей представить наивно, что поет кто-то близкий,
кто-то тайно родной...

Девятнадцативешней может лес показаться
никогда не рубимым,
Неувядными маки, человечными люди,
неиссячным ручей.
Девятнадцативешней может сделаться каждый
недостойный любимым:
Дедь его недостойность не видна, непонятна для
пресветлых очей...

И когда молодые — о, душистый горошек!
о, лазурные розы! —
Веселятся резвуньи, мне мучительно сладко, но
и больно за них...
И когда голубые поэтички, как птички, под
угрозами прозы
Прозревать начинают, я в отчаянье плачу о мечтах
голубых!..
Май 1915

АХ, ВСЁ МНЕ КАЖЕТСЯ


Ах, всё мне кажется (и отчего бы то? —
Ведь ты мне поводов не подаешь...),
Что ты изменишь мне и всё, что добыто
Твоим терпением, продашь за грош.

В тебе уверенность не поколеблена.
В твоей корректности тому залог.
Но всё мне кажется, что ложь остеблена
И распускается ее цветок.

И всё мне кажется, и всё мне чудится
Не то подпрапорщик, не то банкир...
И всё мне чудится, что это сбудется,
И позабудется тобой весь мир.
Поверь, о милая, что мной не скажется
Ни слова едкого тебе в укор:
Ты — неизменная! Но всё же кажется,
И то, что кажется, уже позор!
Май 1915

ПРИМИТИВА


Я слишком далеко зашел,
Полушутя, полусерьезно...
Опомниться еще не поздно:
Недаром я тебя нашел.

Всё на поэзию валить —
Ах, значит ли всегда быть правым?
И с помышлением лукавым
Тебя мне можно ль заслужить?

Я жил все годы как-нибудь,
Как приходилось, без отчета...
Я тяготился отчего-то,
Себя стараясь обмануть.

Халатность это или лень —
Я не задумывался много
И, положась на милость бога,
Всё верил в поворотный день.

Я знал, что ты ко мне придешь,
С твоим лицом, с твоей душою.
И наглумишься надо мною
За всю мою былую ложь.

Сначала будет грусть и тишь,
И боль и стыд в душе поэта.
Потом я обновлюсь. За это
Ты праведно меня простишь..
Май 1915

ПОЭЗА ГОЛУБОГО ВЕЧЕРА


Мы ехали с тобою в бричке
Широкою и столбовой.
Порхали голубые птички,
Был вечер сине-голубой.

Из леса выбежала речка
И спряталась, блеснув хвостом.
О речка, речка-быстротечка!
О призрак, выросший кустом!

Плясали серые лисички
На задних лапках pas de grâce15,
Мы ехали с тобою в бричке
И бредили — который раз.

Навстречу нам ни человека:
Безлюдье мертвое и тишь.
И только хата дровосека,
Да разве ель, да разве мышь.

Смотрю: глаза твои синеют,
И бледный лик поголубел,
И только губы весенеют —
Затем, чтоб я их алость пел...

Не по желанью — по привычке
Нам надо двигаться с тобой,
А потому мы ездим в бричке
Проселочной и столбовой.
Май 1915

ПОЭЗА ТЕБЕ


Ни с кем сравнить тебя нельзя:
Сама ты по себе.
К тебе по лилиям стезя.
Молиться бы тебе!

Тебя ни с кем нельзя сравнить:
Ты лучше, чем мечта!
Тобой дышать, тебя любить,
Святить твои уста.

Сравнить нельзя ни с кем тебя:
Ты — женщина, а те,
Кого, вводя в обман себя,
Так звал, — барьер к мечте!..

Нельзя тебя сравнить ни с кем —
Ни на земле, ни вне...
Твоею музыкой я нем, —
То смерть пришла ко мне.
Май 1916

ПОЭЗА ОТТЕНКОВ


Есть в белых ночах лиловость,
Лиловость в белых ночах.
В нежных очах — суровость,
Суровость в твоих очах...

В фиалке бывает бледность,
Бледность в лиловом цветке.
В златоприческе — медность,
Медь в золотом волоске.

Есть что-то в весне старушье,
Как вешнее есть в былом.
В душе у тебя — бездушье,
Душа — в бездушье твоем!
Май 1915

ПОЭЗА О ЛЮДЯХ


Разве можно быть долго знакомым с людьми?
Й хотелось бы, да невозможно!
Всё в людских отношеньях тревожно:
То подумай не так, то не этак пойми!..

Я к чужому всегда подходил всей душой:
Откровенно, порывно, надежно.
И кончалось всегда неизбежно
Это тем, что чужим оставался чужой.

Если малый собрат мне утонченно льстит,
Затаенно его презираю.
Но несноснее группа вторая:
Наносящих, по тупости, много обид.
И обижен-то я не на них: с них-то что
И спросить, большей частью ничтожных.
Я терзаюсь в сомнениях ложных:
Разуверить в себе их не может никто!

И останется каждый по-своему прав,
Для меня безвозвратно потерян.
Я людей не бегу, но уверен,
Что с людьми не встречаются, их не теряв...
Май 1915

ПОЭЗА РАСКРЫТЫХ ГЛАЗ *


Арфеет ветер, далеет Нарва,
Синеет море, златеет тишь,
Душа — как парус, душа — как арфа.
О чем бряцаешь? Куда летишь?

Срежо и знойно. Светло и смело.
Чего-то надо. Чего-то ждешь.
Душа жестокость свершить посмела!
Душа посмела отвергнуть ложь!

В былом — ошибка. В былом —
ненужность.
В былом — уродство. Позор — в былом.
В грядущем — чувства ее жемчужность,
А в настоящем — лишь перелом.

Ах, оттого-то арфеет ветер,
Далеет берег, поет залив!..
Ах, оттого-то и жить на свете
Я страшно жажду, глаза раскрыв!..
Июнь 1915

ПОЭЗА РАЗДРАЖЕНИЯ *


Не успокоиться и не поправиться
Мне в этой местности, всегда чужой:
Мне всё недужится, мне всё не нравится,
Мне всё мечтается пейзаж иной...

Здесь сад на улицу, здесь многодачие,
Здесь домик к домику рабом прижат.
Соседка мучает меня Боккаччио, —
О, вальс Боккаччио сто раз подряд!..

Лес в отдалении весьма значительном.
И море милое мое вдали...
Я весь в тоскующем, я весь в мучительном,
Весь в полонении иной земли...

Хотел бы выскочить утрами юными
Из душной комнаты, упасть в траву
И, в упоении, бряцая струнами
Души восторженной, кричать: «Живу!»

Читать без умолку стихи свободные, —
Мое дыхание, моя душа! —
Лобзать без устали лицо природное —
Букеты ландышей, вовсю дыша!

Но разве мыслимо в осуществление
Желанья пламенные привести,
Раз любопытные у «дачи гения»
Снуют и некуда от них уйти?! .
Июнь 1915

ПОЭЗА ОТКАЗА


Она мне прислала письмо голубое,
Письмо голубое прислала она.
И веют жасмины, и реют гобои,
И реют гобои, и льется луна.

О чем она пишет? Что в сердце колышет?
Что в сердце колышет усталом моем?
К себе призывает! — а больше не пишет,
А больше не пишет она ни о чем...

Но я не поеду ни завтра, ни в среду,
Ни завтра, ни в среду ответ не пошлю.
Я ей не отвечу, я к ней не поеду, —
Она опоздала: другую люблю!
Июнь 1915

ЧТО ЗА СЧАСТЬЕ


Что за счастье — быть вечно вдвоем!-:
И ненужных не ждать визитеров,
И окружных не ткать разговоров, —
Что за счастье — быть вечно вдвоем!

Быть с чужою вдвоем нелегко,
Но с родною пьянительно сладко:
В юбке нравится каждая складка,
Пьется сельтерская, как «Клико»!..

И «сегодня» у нас — как «вчера»,.
Но нам «завтра» не надо иного:
Всё так весело, бодро, здорово!
Море, лес и ветров веера!
Июнь 1915

ТОМЛЕНИЕ БУРИ


Сосны качались, сосны шумели,
Море рыдало в бело-седом,
Мы замолчали, мы онемели,
Вдруг обеззвучел маленький дом.

Облокотившись на подоконник,
В думе бездумной я застывал.
В ветре галопом бешеным кони
Мчались куда-то, пенился вал.

Ты на кровати дрожко лежала
В полуознобе, в полубреду.
Сосны гремели, море рыдало,
Тихо и мрачно было в саду.

Съежились листья желтых акаций.
Рыжие лужи. Карий песок.
Разве мы смели утром смеяться?
Ты одинока. Я одинок.
Июнь 1915

ТРИОЛЕТ О КЛЕНЕ


О, если б клен, в саду растущий,
Расправив ветви, улетел!
О, если бы летать хотел
Безмозглый клен, в саду растущий!..
Он с каждым днем всё гуще, гуще,
И вот уж сплошь он полиствел.
Что толку! — лучше бы растущий,
Взмахнув ветвями, улетел!
Июнь 1915

ПОЭЗА ЛЕСНОЙ ОПУШКИ


Ты бродила на опушке леса, —
Девушка без крови и без веса, —
В синей с белым воротом матроске,
С персиковым шарфом вкруг прически.

Накорзинив рыжики и грузди,
С тихим смехом, в чуть веселой грусти,
Кушала лиловую чернику,
Брал тебя туман в свою тунику.

Так, от полдня вплоть до повечерья,
Ты со взором, чуждым суеверья,
На опушке леса проблуждала
И меня глазами колдовала...
Июль 1915

ЭТО СТРАШНО


Это страшно! — всё одно и то же:
Разговоры, колкости, обеды,
Зеленщик, прогулка, море, сон,
Граммофон, тоска, соседей рожи,
Почта, телеграммы про победы,
И в саду всё тот же самый клен.

Из окна коричневая пашня
Грандиозной плиткой шоколада
На зеленой скатерти травы.
Где сегодняшний и где вчерашний
Дни? Кому была от них услада?
Я не знаю! Знаете ли вы?
Лето 1915

НЕ УЛЕТАЙ!


Бегут по морю голубому
Барашки белые, резвясь...
Ты медленно подходишь к дому,
Полугрустя, полусмеясь...

Улыбка, бледно розовея,
Слетает с уст, как мотылек...
Ты цепенеешь, морефея,
И взгляд твой близок и далек...

Ты видишь остров, дальний остров,
И паруса, и челноки,
И ты молчишь легко и просто,
И вот — крыло из-под руки!..

Не улетай, прими истому;
Вступи со мной в земную связь...
Бегут по морю голубому
Барашки белые, резвясь...
1915

ПОЭЗА СТРАННОСТЕЙ ЖИЗНИ


Встречаются, чтоб разлучаться...
Влюбляются, чтоб разлюбить...
Мне хочется расхохотаться
И разрыдаться — и не жить!

Клянутся, чтоб нарушить клятвы..
Мечтают, чтоб клянуть мечты...
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения тщеты!..

В деревне хочется столицы...
В столице хочется глуши...
И всюду человечьи лица
Без человеческой души...

Как часто красота уродна
И есть в уродстве красота...
Как часто низость благородна
И злы невинные уста.

Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!
Февраль 1916

МУЗЕЙ МОЕЙ ВЕСНЫ *


О милый, тихий городок.
Мой старый, верный друг,
Я изменить тебе не мог
И, убежав от всех тревог,
В тебя въезжаю вдруг!

Ах, не в тебе ль цвела сирень,
Сирень весны моей?
Не твой ли — ах! — весенний день
Взбурлил во мне «Весенний день»,
Чей стих — весны ясней?

И не окрестности твои ль,
Что спят в березняке,
И солнцесвет, и лунопыль
Моих стихов сковали стиль,
Гремящих вдалеке?

И не в тебе ли первый раз
.Моя вспылала кровь?
Не предназначенных мне глаз, —
Ах, не в тебе ль, — я пил экстаз
И думал: «Вот любовь!»

О первый мой самообман,
Мне причинивший боль,
Ты испарился, как туман,
Но ты недаром мне был дан:
В тебе была эоль!

И только много лет спустя,
Ошибок ряд познав,
Я встретил женщину-дитя
С таким неотразимым «я»,
Что полюбить был прав.

Да, не заехать я не мог
Теперь, когда ясны
Мои улыбки, в твой шатрок,
Мой милый, тихий городок,
Музей моей весны!..
19 апреля 1916

ПОЭЗА СЕВЕРНОГО ОЗЕРА *


В двенадцати верстах от Луги,
В лесу сосновом, на песке,
В любимом обществе подруги
Живу в чарующей тоске...

Среди озер, берез и елок
И сосен мачтовых среди
Бежит извилистый проселок,
Шум оставляя позади.

Я не люблю дорог шоссейных:
На них — харчевни и обоз.
Я жить привык в сквозных, в кисейных
Лесах, где колыбели грез.

В просторном доме, в десять комнат,
Простой, мещанистый уют,
Среди которого укромно
Дни северлетние текут.

Дом на горе, а в котловине,
Как грандиозное яйцо,
Блистает озеро сталь-сине,
И в нем — любимое лицо!

С ольховой удочкой, в дырявой
И утлой лодке, на корме,
Ты — нежный отдых мой от славы,
Который я найти сумел...

То в аметистовом, то в белом,
То в бронзовом, то в голубом,
Ты бродишь в парке запустелом
И песней оживляешь дом.

На дне озерном бродят раки
И плоскотелые лещи.
Но берегись: в зеленом мраке
Медведи, змеи и клещи!

А вечерами крыломыши
Лавируют среди берез,
И барабанит дождь по крыше,
Как громоносный Берлиоз.

Да, много в жизни деревенской
Несносных и противных «но»,
Но то, о чем твердит Каменский,
Решительно исключено...
Здесь некому плести интриги,
И некому копать здесь ям...
Ни до Вердена, ни до Риги
Нет дела никакого нам...

Здесь царство в некотором роде,
И оттого, что я — поэт,
Я кровью чужд людской породе
И свято чту нейтралитет.
Конец июля 1916

УВЕРТЮРА *


Миррелия — светлое царство,
Край ландышей и лебедей,
Где нет ни больных, ни лекарства,
Где люди не вроде людей.

Миррелия — царство царицы
Прекрасной, премудрой, святой,
Чье имя в веках загорится
Для мира искомой Мечтой!

Миррелия — вечная Пасха,
Где губы влекутся к губам.
Миррелия — дивная сказка,
Рассказанная мною вам.

Миррелия — греза о юге
Сквозь северный мой кабинет.
Миррелия — может быть в Луге,
Но Луги в Миррелии нет!..

Качает там лебедя слива,
Как символ восторгов любви...
Миррелия! как ты счастлива
В небывшем своем бытии!
Август 1916

ОСЕННЯЯ ПОЭЗА *

Уже деревья скелетеют...
Балькис Савская

Уже деревья скелетеют
И румянеют, и желтеют;
Уж лето бросило поля,
Их зелень златом опаля.
Уж ветки стали как дубины,
Уже заежились рябины,
И поморозили грибы
В сухой листве свои горбы.
Уже затинились озера,
И мирового фантазера
Мечты отусклены уже,
Уже печаль в земной душе.
1 сентября 1916

ПОЭЗА СТЫДЯЩИМСЯ МОЛОДОСТИ


Куда вы отдаете силы?
Вы только вдумайтесь — куда!
И разве вам уже не милы
И лес, и поле, и вода?

И разве вам уже не любы
Восторги кисти и стиха?
И целовать любимых в губы —
Да разве это от греха?
И разве ничего не нужно
Для вашей юности, друзья?
Как слабы вы! Как мало дружны!
Над Вами властвует Нельзя.

И вам не больно? Не обидно?
Вы покоряетесь? Чему?
Своей же робости постыдной
И малодушью своему!

Вы в заблужденье! Пусть исправить
Ошибки сердце повелит.
Одна ведь молодость! Одна ведь!
И лишь ее стыдиться — стыд!
Ноябрь 1916

РИФМОДИССО *


Вдали, в долине, играют Грига.
В игранье Грига такая нега.
Вуалит негой фиордов сага.
Мир хочет мира, мир ищет бога.
О, сталь поляра! о, рыхлость юга!

Пук белых молний взметнула вьюга,
Со снежным полем слилась дорога.
Я слышу поступь мороза-мага;
Он весь из вьюги, он весь из снега.
В мотивах Грига — бессмертье мига.
Ноябрь 1916

КЕНЗЕЛЬ VIII *


*
Букет незабудок был брошен небрежно
На письменном розовом дамском столе..
Покинуто было хозяйкой шале,
И солнце блистало в оконном стекле
Прощально и нежно.

У окон гостиной сох горько миндаль.
Эльгриной, уплывшей в исконную даль,
Букет незабудок был брошен небрежно
В ее кабинете; в гостиной рояль
Вздыхал так элежно...

Струнец благородный, он слушал прилежно,
Как плакал букет бирюзовых цветов,
И вторить букету рояль был готов,
И клавишил — это ль не песня без слов? —
«Был брошен небрежно...»
Февраль 1917

И ЭТО — ЯВЬ? *


И это — явь? Не сновиденье?
Не обольстительный обман?
Какое в жизни возрожденье!
Я плачу! Я свободой пьян!

Как? Неужели? Всё, что в мыслях, —
Отныне и на языке?
Никто в Сибирь не смеет выслать?..
Не смеет утопить в реке?..

Поверить трудно: вдруг — всё ложно?
Трепещет страстной мукой стих...
Но невозможное — возможно
В стране возможностей больших
8 марта 1917

МОЕМУ НАРОДУ *


Народ одарен! Царь низложен!
Свободно слово и печать!
Язык остер, как меч без ножен!
Жизнь новую пора начать!

Себя царями осознали
Еще недавние рабы:
Разбили вздорные скрижали
Веленьем солнечной судьбы!

Ты, единенье, — златосила,
Тобою свергнут строй гнилой!
Долой, что было зло и хило!
Долой позорное! Долой!

Долой вчерашняя явь злая:
Вся гнусь! Вся низость! Вся лукавь!
Долой эпоха Николая!
Да здравствует иная явь!

Да здравствует народ весенний,
Который вдруг себя обрел!
Перед тобой клоню колени,
Народ-поэт! Народ-орел!
8 марта 1917

БАЛЛАДА XIV *


Должна быть кончена война,
Притом — во что бы то ни стало:
Измучилась моя страна,
Нечеловечески устала.
Есть примененье для металла
Гораздо лучше, чем твой брат.
Да свергнут ужас с пьедестала
Министр, рабочий и солдат!

Должна быть вам троим видна
(Иль вам трех лет кровавых мало?}
Смерть, что распутна и жадна,
Зев гаубицы, сталь кинжала.
Из пасти смерти вырвав жало,
Живи, живой, живому рад!
Не я — вам это жизнь сказала,
Министр, рабочий и солдат!

Всё, всё в крови: вода, луна,
Трава, лампасы генерала.
В крови зеленая весна,
Сменила кровь вино бокала.
Кровь всё покрыла, захлестала.
Для крови нет уже преград.

У вас глаза сверкают ало,
Министр, рабочий и солдат!

Взгляните на себя сначала:
Не вами ль создан этот ад?
Долой войну! Долой Ваала,
Министр, рабочий и солдат!
Апрель 1917

БАЛЛАДА XV *


Блюдите фронт, но вместе с тем
Немедленно в переговоры
Вступите с немцами, затем
Надеждой озарите взоры.
Ни вам — немецкие позоры,
Ни немцам — русские, — нужны
Тем и другим полей просторы
И ласка любящей жены!

Зачем же ужас вам? Зачем
Боль ран, и смерть, и все раздоры?
Чем оправдаете вы, чем
Пролитье кровн? Мертвых хоры
Вас не тревожат? Их дозоры
В час полуночной тишины
Не вызывают вас на споры
О слезах любящей жены?

Нет во вселенной лучше тем,
Чем тема: лес, поля и горы.
Кто с этим несогласен — нем.
Кроту милее солнца — норы.
А как пленительны озера,
Бубенчик-ландыш, плеск луны,

Улыбка в небесах Авроры
И взоры любящей жены.

Иль мы, поэты, фантазеры,
И вам в окопах не слышны
Ни наши нежные укоры,
Ни голос любящей жены?..
Апрель 1917

ГАТЧИНСКИЙ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ *


Тридцатый год в лицо мне веет
Веселый светлый майский день.
Тридцатый раз сиреневеет
В саду душистая сирень.

«Сирень» и «день»! — нет рифм
банальней!
Милей и слаще нет зато!
Кто знает рифмы музыкальней
И вдохновенней — знает кто?!.

«Сирень» и «день»! Как опьяненно
Звучите вы в душе моей!
Как я на мир смотрю влюбленно,
Пьян сном сиреневых кистей!
Пока я жив, пока я молод,
Я буду вечно петь сирень!
Весенний день горяч и золот, —
Виновных нет в весенний день!

К ШЕСТИЛЕТИЮ СМЕРТИ ФОФАНОВА *


Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть,
Когда всё жаждет возродиться
И соком жизненным кипеть?! .

Певец весны, певец сирени,
И майских фей, и соловьев,
Чьей лиры струны так весенни,
Чей стих журчливее ручьев.

Как мог он, этот вешнепевец,
Как он сумел, как он посмел
Уйти от плещущих деревьец
И от кипящих маем тел?! .

На скорбь обрек живых умерший,
На осень он весну обрек...
Что может быть больней и горше,
Чем умолканье вешних строк?!.

Всё не могу я надивиться
И всё дивиться буду впредь:
Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть?! .
20 июня 1907

ПОЭЗА ПОСЛЕДНЕЙ НАДЕЖДЫ


Не странны ли поэзовечера,
Бессмертного искусства карнавалы,
В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера».
Которой, может быть, не быть пора,
В стране, где за обвалами — обвалы?

Но не странней ли этих вечеров
Идущие на них? Да кто вы? — дурни,
В разгар чумы кричащие: «Пиров!»
Или и впрямь фанатики даров
Поэзии, богини всех лазурней!..

Поэт— всегда поэт. Но вы-то! Вы!
Случайные иль чающие? Кто вы?
Я только что вернулся из Москвы,
Где мне рукоплескали люди-львы,
Кто за искусство жизнь отдать готовы!

Какой шампанский, искристый экстаз!
О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
Вы, тысячи воспламененных глаз, —
Благоговейных, скорбных, — верю в вас.
Глаза крылатой русской молодежи!

Я верю в вас, а значит — ив страну.
Да, верю я, наперекор стихии,
Что вал растет, вздымающий волну,
Которая всё-всё сольет в одну,
А потому — я верю в жизнь России!.
Ноябрь 1917

ЭСТ-ТОЙЛА *


За двести верст от Петрограда,
От станции в семи верстах,
Тебе душа поэта рада,
Селенье в еловых лесах!

Там блекнут северные зори,
Чьи тоны близки к жемчугам,
И ласково подходит море
К головокружным берегам.

Как обольстительное пойло, —
Колдуйный нектар морефей, —
Влечет к себе меня Эст-Тойла
Волнами моря и ветвей.

Привет вам, шпроты и лососи,
И ракушки, и голоса,
Звучащие мне на откосе, —
Вы, милые мои леса!

Давно я местность эту знаю.
Ее я вижу часто в снах...
О сердце! к солнцу! к морю! к маю!
К Эст-Тойле в ёловых лесах.
7 января 1918

У СОЛОГУБА *


Жил Сологуб на даче Мэгар,
Любимый, старый Сологуб,
В ком скрыта магия и нега,
Кто ядовит и нежно-груб...

Так в Тойле прожил он два лета.
На крайней даче, у полей
И кладбища, и было это
Житье мне многого милей.

Из Веймарна к нему приехать
Мне нравилось в рассветный час„
Когда, казалось мне, утеха
Искать в траве росы алмаз.

Я шел со станции, читая
Себе стихи, сквозь холодок.
Душа пылала молодая,
И простудиться я не мог.

Я приходил, когда все спали
Еще на даче, и в саду
Бродил до полдня, и в опале
Тумана нюхал резеду...
Январь 1918

ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ *


А вечерами маттиола
Нас опьяняла, как вино,
И строфам с легкостью Эола
Кружиться было суждено.

Ночами мы пикниковали,
Ловили раков при костре,
Крюшон тянули, и едва ли
В постель ложились на заре...

Второе лето на курорте
И я с ним вместе проводил.
То были дни, когда о торте
И сам кондитер не грустил...

Когда проехаться в вагоне
Еще ребенок рисковал,
Когда Негг16 Брюкман в пансионе
Вино открыто продавал...

День стоил не бумажек тридцать,
А три серебряных рубля,
Что могут ныне появиться
Лишь разве в замке короля!..
Январь 1918

БЫЛОЕ *


Он длится, терпкий сон былого:
Я вижу каждую деталь,
Незначащее слышу слово,
К сну чуток, как к руке — рояль.

Мила малейшая мне мелочь,
Как ни была б она мала.
Не Дельвигу ли Филомела,
Чуть ощутимая, мила?

Люба не Пушкину ли няня?
И не Мюссе ль — перо Жорж Санд?
Не маргаритка ли — поляне?
И не горошку ль — столб веранд?

Всё незначительное нужно,
Чтобы значительному быть.
Былое так головокружно!
Былого не могу забыть!
Январь 1918

ПО ЭТАПУ *


Мы шли по Нарве под конвоем.
Два дня под арестом пробыв.
Неслась Нарова с диким воем,
Бег ото льда освободив.

В вагоне заперты товарном, —
Чрез Везенберг и через Тапс, —
В каком-то забытьи кошмарном,
Всё время слушали про «шнапс».

Мы коченели. Мерзли ноги.
Нас было до ста человек.
Что за ужасные дороги
В не менее ужасный век!

Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, но мы в плену.
14 марта 1918

УВЕРТЮРА К т. VIII *


Весна моя! Ты с каждою весной
Всё дальше от меня — мне всё больнее.
И в ужасе молю я, цепенея:
Весна моя! Побудь еще со мной!

Побудь еще со мной, моя Весна,
Каких-нибудь два-три весенних года:
Я жизнь люблю! Мне дорога природа!
Весна моя! Душа моя юна!

Но чувствуя, что ты здесь ни при чем,
Что старости остановить не в силах
Ни я, ни ты, — последних лилий милых,
Весна моя, певец согрет лучом...

Взволнованный, я их беру в венок —
Твои стихи, стихи моего детства
И юности, исполненные девства, —
Из-под твоих, Весна, невинных ног.

Венок цветов — стихов наивный том —
Дарю тому безвестному, кто любит
Меня всего, кто злобой не огрубит
Их нежности и примет их в свой дом.

Надменно презираемая мной,
Пусть Критика пройдет в молчанье мимо.
Не осквернив насмешкой — серафима,
Зовущегося на земле Весной.
4 апреля 1918

«АЛЕКСАНДР IV» *


Что думал «Александр Четвертый»,
Приехав в Гатчинский дворец,
Обозревая пол, протертый
Людьми без мозга и сердец?
Аллеей векового сада
Бродя, он понял ли афронт,
Что шел к нему из Петрограда?
Ужель надеялся на фронт?
Как он, чей путь был сладко-колок,
Свой переоценил завет!
Какой же он плохой психолог
И жалкий государствовед!
Как символичен «милосердья
Сестры» костюм, который спас
Его: не то же ли в нетвердье
И сердобольности запас?

Да, он поэт! Да, он фанатик.
Идеалист stile décadance17,
Паяц трагичный на канате.
Но идеальность — не баланс...
Май 1918

ПОРА БЕЗЖИЗНИЯ *


Кончается октябрь, бесснежный и туманный.
Один день — изморозь, тепло и дождь — другой.
Безлистый лес уснул гнилой и безуханный,
Бесцветный и пустой, скелетный и нагой.

На море с каждым днем всё реже полотенца:
Ведь осень, говорят, неряха из нерях...
И ходят две сестры — она и инфлюэнца,
Две девы старые, — и топчутся в дверях.

Из скромных домиков их гонят: кто — дубиной,
Кто — жаркой банею, кто — ватным армяком;
Кто подогадливей, их просто гонит хиной,
Легко тягающейся с крепким тумаком.

Пора безжизния!.. И даже ты, телега,
Не то ты ленишься, не то утомлена...
Нам грязь наскучила. Мы чистого ждем снега.
В грязи испачкала лицо свое луна...
Октябрь 1918

РЕСКРИПТ КОРОЛЯ *


Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.

Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.

Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим — любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.

Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.

В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов, —
Да будет подданным светло!
1918

ОПЯТЬ ВДАЛИ *


И вот опять вдали Эст-Тойла
С лазурью волн, с ажурью пен.
Конь до весны поставлен в стойло,
Я снова взят столицей в плен!

Я негодую, протестую,
Но, внемля хлебному куску,
Я оставляю жизнь простую,
Вхожу в столичную тоску.

О, как мучительно, как тонко
Моя душа оскорблена!..
...Проходит тихая эстонка,
В чьих косах — рожь, лён и луна.

Идет — Альвина или Лёйла —
Береговою крутизной.
Идет века. Прости, Эст-Тойла,
И жди меня во влажный зной!
1918

ДВУСМЫСЛЕННАЯ СЛАВА *


Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен неправо,
Не по таланту своему, —

А потому, что явный вызов
Условностям — в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.

Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь.
Тот пишет кистью площадной.

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали «pastilles»!18

Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы —
Двусмысленны по существу.

Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон,
Ведь я лирический ироник:
Ирония — вот мой канон.
1915

ВСЕПРИЕМЛЕМОСТЬ


Одно — сказать: «Все люди правы».
Иное — оправдать разбой.
Одно — искать позорной славы.
Иное — славы голубой.

Холопом называть профана
Не значит: брата — «мужиком».
Я, слившийся с природой рано,
С таким наречьем незнаком...
Любя культурные изыски
Не меньше истых горожан,
Люблю все шорохи, все писки
Весенних лесовых полян.

Любя эксцессные ликеры
И разбираясь в них легко,
Люблю зеленые просторы,
Дающие мне молоко.

Я выпью жизнь из полной чаши,
Пока не скажет смерть: «Пора!»
Сегодня — гречневая каша,
А завтра — свежая икра!..
1918

МАРТ


Март — точно май: весь снег растаял;
Дороги высохли; поля
Весенний луч теплом измаял, —
И зеленеет вновь земля.

И море в день обезольдилось,
Опять на нем синеет штиль;
Всё к созиданью возродилось,
И вновь зашевелилась пыль.

На солнце дров ольховых стопик
Блестит, как позлащенный мел,
И соловей — эстонский ôôpik —
Запеть желанье возымел...

Опять звенит и королеет
Мой стих, хоть он — почти старик!..
В закатный час опять алеет
Улыбка грустной Эмарик.

И ночь — Ночь Белая — неслышном
К нам приближается стопой
В сиреневой накидке пышной
И в шляпе бледно-голубой...
1918

НОРВЕЖСКИЕ ФИОРДЫ *


Я — северянин, и фиорды
Норвежские — моя мечта,
Где мудро, просто, но и гордо
Живет Царица Красота.

Лилово-стальные заливы
В подковах озерносных гор;
В них зорь полярных переливы,
Меж сосен белой розы взор.

И синеглазые газели,
Чьи игры созерцает лось,
Устраивают карусели,
Где с серым синее слилось...

Там тишина невозмутима,
И только гордый орлий клич
Ласкает ухо пилигрима,
Способного его постичь...
1916

СТИХИ И. ЭРЕНБУРГА *


В дни пред паденьем Петербурга
В дни пред всемирною войной —
Случайно книжка Эренбурга
Купилась где-то как-то мной.

И культом ли католицизма,
Жеманным ли слегка стихом
С налетом хрупкого лиризма,
Изящным ли своим грехом, —

Но только книга та пленила
Меня на несколько недель:
Не шрифт, казалось, не чернила,
А — тонко-тонная пастель.

Прошли лета. Кумиры ниже
Склонились, я — достиг вершин:
Мне автор книгу из Парижа
Прислал в обложке crêpe de chine.

Она была, должно быть, третьим
Его трудом, но в ней, увы,
‘Крепдешин (франц.). — Ред.

Не удалось того мне встретить,
Что важно в небе, — синевы.

И нет в ней сладостного ига,
Померкла росная краса...
Мне скажут: «Небеса — не книга».
Пусть так, но книга — небеса!..
1918

СИНЕЕ *


Сегодня ветер, беспокоясь,
Взрывается, как динамит,
И море, как товарный поезд,
Идущий тяжело, шумит.

Такое синее, как небо
На юге юга, как сафир.
Синее цвета и не требуй:
Синей его не знает мир.
Такое синее, густое,
Как ночь при звездах в декабре.
Такое синее, такое,
Как глаз газели на заре.

«Синее нет, — так на осине
Щебечут чуткие листы. —
Как василек ты, море, сине!
Как небеса, бездонно ты!»
1918

БАЛЬМОНТ *


Его стихи — сама стихия.
Себе бессмертье предреша.
Свершает взлеты огневые
Его стихийная душа.

Он весь поэт, поэт великий.
В нем голоса всего и всех.
Неуловимый лик столикий
Отображает свет и грех.

Он ощущает каждый атом,
И славословит солнце он.
То серафимом, то пиратом
Является хамелеон.

Но вместе с тем он, весь из дюжин.
Томов составленный своих,
Мне не желанен и не нужен:
Я не люблю Бальмонта стих.

Есть что-то приторное в книгах
Его, что слаще голубей...
И Фофанов в своих веригах,
В своих лохмотьях — мне любей!
1918

БРЮСОВ *


Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.

Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.

И оттого — его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум.
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум.

Великий лаборант, он каждый
Порыв усвоил и постиг.
Он мучим неизбывной жаждой
Познанья всех вселенских книг.

В нем фокус всех цветов и светов
И ясной мысли торжество.
Он — президент среди поэтов.
Мой царский голос за него.
1918

СОЛОГУБ *


Какая тающая нежность!
Какая млеющая боль!
Что за чеканная небрежность!
Что за воздушная фиоль!

Он весь из сладостного вздоха,
Он весь — безгрешное дитя...
Плохое у него не плохо,
И темное поет, блестя...

Изысканнейший рисовальщик.
Провидец существа людей.
Он — чарователь, чаровалыцик,
Чарун, он — чарник, чародей.

Так пой же, пой же нам, фиоль же.
Струи свой ароматный свет!
Такой поэт, каких нет больше:
Утонченней, чем тонкий Фет.
1918

РАЗБОР СОБРАТЬЕВ


Разбор собратьев очень труден
И, согласитесь, щекотлив:
Никто друг другу не подсуден,
И каждый сокровенным жив...

Но не сказать о них -ни слова —
Пожалуй, утаить себя...
Моя душа сказать готова
Всё, беспристрастье возлюбя.

Тем мне простительней сужденье
О них, что часто обо мне
Они твердят — без снисхожденья,
Не без пристрастия вполне...

Я Пушкиным клянусь, что святы
Характеристики мои,
Что в них и тени нет расплаты
За высмеянные стихи!

ВАСИЛИЮ КАМЕНСКОМУ *


Да, я люблю тебя, мой Вася,
Мой друг, мой истинный собрат,
Когда, толпу обананася,
Идешь с распятия эстрад!

Тогда в твоих глазах дитяти —
Улыбчивая доброта,
И утомленье от «распятий»,
И, если хочешь, красота...

Во многом расходясь с тобою,
Но ничего не осудя,
Твоею юнью голубою
Любуюсь, взрослое дитя!

За то, что любишь ты природу,
За то, что веет жизнь от щек
Твоих, тебе слагаю оду.
Мой звонкострунный Журчеек

А. К. ТОЛСТОЙ *

Л. М Ухтомской

Граф Алексей Толстой, чье имя
Звучит мне юностью моей
И новгородскими сырыми
Лесами в густоте ветвей;

Чей чудный стих вешне-березов
И упоенно-соловьист,
И тихий запад бледно-розов;
И вечер благостно-росист;

Он, чьи припевы удалые —
Любви и жизни торжество;
Чья так пленительна Мария
И звонко-майно «Сватовство»;

Он, чье лицо так благородно,
Красиво, ясно и светло;
Чье творчество так плодородно
И так роскошно расцвело, —

Ему слагаю, благодарный,
Восторженные двадцать строк:
Его напев великодарный —
Расцвета моего залог!
1918

ВОЗРОЖДЕНИЕ


Величье мира — в самом малом.
Величье песни — в простоте.
Душа того не понимала,
Нерйспятая на кресте.

Теперь же, после муки крестной,
Очищенная, возродясь,
Она с мелодией небесной
Вдруг обрела живую связь.

Освободясь от исхищрений
Когтистой моды, ожил стих —
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.

И вот потек он ручейково,
Он бьет струей поверх запруд,
И нет нигде такой оковы
Зальдить ручей — мой вольный труд
1918

ЧАРЫ ЛЮЧИНЬ *


Лючинь печальная читала вечером
ручьисто-вкрадчиво,
Так чутко чувствуя журчащий вычурно чужой ей
плач,
И, в человечестве чтя нечто вечное, чем чушь
Боккаччио,
От чар отчаянья кручинно-скучная, чла час удач.

Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь
бесконечная,
И челны чистые, как пчелы — птенчики безречных
встреч,
Чудили всячески, от качки с течами полуувечные.
Чьи очи мрачные из чисел чудную чеканят речь.

Чем — чайка четкая — в часы беспечные мечтой
пречистою
Отлично честная Лючинь сердечная лечила чад
Порочных выскочек? Коричне-глетчерно кричит
лучистое
В качалке алчущей Молчанье чахлое, влача
волчат...
Январь 1919

РОНДО XX *


Пока не поздно, дай же мне ответ,
Молю тебя униженно и слезно,
Далекая, смотрящая мимозно:
Да или нет? Ответь — да или нет?
Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно!

Слиянные мечты, но бьются розно
У нас сердца: тускнеет в небе свет...
О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет,
Пока не поздно.

Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред.
И молния, и гром грохочет грозно.
И так давно. И так десятки лет.
Ты вдалеке, но ты со мною грезно.
Дай отклик мне, пока я не скелет,
Пока не поздно!..
Январь 1919

СОНЕТ XXX *


Петрарка, и Шекспир, и Бутурлин
(Пусть мне простят, что с гениями рядом
Поставил имя, скромное парадом...)
Сонет воздвигли на престол вершин.

Портной для измеренья взял аршин.
Поэт окинул нео-форму взглядом
И, напитав ее утопий ядом,
Сплел сеть стихов для солнечных глубин.

И вот, сонета выяснив секрет,
Себе поэты выбрали сонет
Для выраженья чувств, картин, утопий.

И от Петрарки вплоть до наших дней
Сонет писали тысячи людей —
Оригинал, ты потускнел от копий!..
Январь 1919

КВИНТИНА II *


Моя земля! любовью ты жива!
Моя любовь! ты вскормлена землею!
Ты каждый год по-вешнему нова!
Сверкающие утренней зарею
Пою тебе хвалебные слова!

О, что за власть имеют те слова.
Которые излучены зарею!
Земная жизнь! да будь всегда жива!
Земная страсть! да будь всегда нова!
Бессмертно будь, рожденное землею!

Я создан сам цветущею землею,
И только ею грудь моя жива.
Я вдохновляюсь юною зарею,
Шепчу в восторге нежные слова.
Так: жизнь земли всегда душе нова.

И ты, моя любимая, нова,
Когда щебечешь чарные слова,
Дарованные млеющей землею.
К тебе любовь бессмертная жива,
Она сияет майскою зарею.

О, наслаждайтесь красочной зарею
И славословьте жизнь: она нова!
Творите вдохновенные слова!
И пусть планета, что зовут Землею,
Пребудет ввек прекрасна и жива!
Январь 1919

ЛОСОСЬЯ ИДИЛЛИЯ


Там, где растет на берегу осина
И вкривь и вкось,
Вплыла из моря в речку лососина,
За ней — лосось.

И стала выкрапчатая лососька
Метать икру.
На душегубке слышен шепот: «Фроська,
Оставь игру.

Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась
На берегу.
Зря к деду на ночное затесалась...
Дай острогу».
И дедушка, дрожащею, но верной
Сухой рукой
Взмахнув, слегка прицелился примерно
И — острогой!

От восхищенья закричала Фроська:
«Поди, небось,
Ты пала, икрометная лососька!»
Но пал — лосось.
Январь 1919

ЛЭ VI *


Под новый год кончается мой труд —
Двенадцатая книга вдохновений,
Ее снега событий не затрут
На перепутьях новых откровений.
Я верю: девятьсот двадцатый год
Избавит мир от всех его невзгод, —
Ведь он идет, как некий светлый гений.

Ведь он идет, как некий светлый гений,
Походкой ровной, совершит свой суд,
Свой правый суд, где чудо воскресений,
Над теми, кто со злобой крест несут.
Закончится всем злым и добрым проба, —
Он идеалы выведет из гроба,
И вновь поля и чувства зацветут.

И вновь поля и чувства зацветут,
Исчезнет голод мысли и растений,
Вновь заиграет злаков изумруд,
Зазолотится урожай осенний,
И станет снова сытым человек
И телом, и душой. Растает снег,
Лишь заблестит светила луч весенний.

Лишь заблестит светила луч весенний,
Начнется пляска радостных минут.
L

Среди кустов черемух и сиреней
Вновь соловьи разливно запоют.
Придет любовь из своего изгнанья,
Вернется об руку с Искусством Знанье, —
Все обновленной жизнью заживут.
Все обновленной жизнью заживут,
Без злобы, без убийства и без лени;
И не орудий будет слышен гуд,
А гуд труда, любви и наслаждений.
О, верьте, верьте: эти дни придут,
Дни музыкально-ласковых мгновений...
О эти дни! вы — близко, рядом, тут!
О эти дни! вы — близко, рядом, тут!
Я в настроенье ваших настроений.
Вы влиты в обрильянченный сосуд —
Сосуд чудес, пророчеств и видений.
Да, смерть умрет! Да, жизнь воскреснет
вновь!
В своей душе ей место приготовь! —
Так повелел круговорот свершений.
Так повелел круговорот свершений!
Он предназначен, властен, мудр и крут,
В его вращенье нет ни отклонений,
Ни замедлений, ни преград, ни пут.
Под вечным знаком предопределенья,
С душой, познавшей таинства прозренья,
Под новый год кончается мой труд.

Под новый год кончается мой труд, —
Ведь он идет, как некий светлый гений!

О, вновь поля и чувства зацветут,
Лишь заблестит светила луч весенний?
Все обновленной жизнью заживут!
О эти дни! вы — близко, рядом, тут!
Так повелел круговорот свершений.
1919

ПОЭЗА О СТАРЫХ РАЗМЕРАХ *


О вы, размеры старые,
Захватанные многими.
Банальные, дешевые,
Готовые клише!
Звучащие гитарою,
И с рифмами убогими —
Прекраснее, чем новые,
Простой моей душе!

Вы были при Державине,
Вы были при Некрасове,
Вы были при Никитине,
Вы были при Толстом!
О вы — подобны лавине!
И как вас ни выбрасывай,
Что новое ни вытяни —
Вы проситесь в мой том.

Приветствую вас, верные.
Испытанно надежные,
Округло музыкальные,
Любимые мои!
ззо

О вы — друзья примерные,
Вы милые, вы нежные,
Веселые, печальные,
Размеры-соловьи!
1921

ПОЭЗА СОСТРАДАНИЯ


Жалейте каждого больного
Всем сердцем, всей своей душой,
И не считайте за чужого,
Какой бы ни был он чужой.

Пусть к вам потянется калека,
Как к доброй матери — дитя;
Пусть в человеке человека
Увидит, сердцем к вам летя.

И, обнадежив безнадежность,
Всё возлюбя и всё простив,
Такую проявите нежность,
Чтоб умирающий стал жив!
И будет радостна вам снова
Вся эта грустная земля...
Жалейте каждого больного,
Ему сочувственно внемля.
1921

ПОЭЗА ДОКАЗАТЕЛЬСТВА *


Всё то, что раньше было б диким,
Теперь естественно вполне:
Стать пред решением великим —
Быть иль не быть — пришлось и мне.

Но так как дух «не быть» не может,
И так как я — певучий дух,
Отныне выбор не тревожит:
«Быть» выбрал из решений двух.
1921

К СЛУХАМ О СМЕРТИ СОБИНОВА *


Я две весны, две осени, два лета
И три зимы без музыки живу...
Ах, наяву давали ль «Риголетто»?
И Собинов певал ли наяву?

Как будто сон: оркестр и капельмейстер,
Партер, духи, шелка, меха, лорнет.
Склонялся ли к Миньоне нежно Мейстер?
Ах, наяву склонялся или нет?

И для чего приходит дон Пасквале,
Как наяву когда-то, ныне в бред?..
Еернется ль жизнь когда-нибудь? Едва
ли.
Как странно молвить: Собинов — скелет..

Узнав о смерти Вертера, весною
В закатный час я шел, тоской гоним,
И соловей, запевший над рекою,
Мне показался жалким перед ним!

О, как тонка особенность оттенка
В неповторимом горле у того,
Кем тронута была демимонденка,
И соловей смолкал от чар его...
1921

ФЕЯ EIOLE


Кто движется в лунном сиянье чрез поле
Извечным движеньем планет?
Владычица Эстии, фея Eiole.
По-русски eiole есть: нет.

В запрете есть боль. Только в воле нет болил.
Поэтому боль в ней всегда.
Та боль упоительна. Фея Eiole
Контраст утверждения: да.

Она в осиянном своем ореоле,
В своем отрицанье всего
Влечет непостижно. О фея Eiole,
Взяв всё, ты не дашь ничего...

И в этом услада. И в боли пыл воли.
И даже надежда — тщета.
И всем своим обликом фея Eiole
Твердит: «Лишь во мне красота».
1921

НА СМЕРТЬ АЛЕКСАНДРА БЛОКА *


Мгновенья высокой красы!
Совсем незнакомый, чужой
В одиннадцатом году
Прислал мне «Ночные часы».
Я надпись его приведу:
«Поэту с открытой душой».

Десятый кончается год
С тех пор. Мы не сблизились с ним.
Встречаясь, друг к другу не шли:
Не стужа ль безгранных высот
Смущала поэта земли?..
Но дух его свято храним
Раздвоенным духом моим.

Теперь пережить мне дано
Кончину еще одного
Собрата-гиганта. О Русь
Согбенная! горбь, еще горбь
Болящую спину. Кого
Теряешь ты ныне? Боюсь,
Не слишком ли многое? Но
Удел твой — победная скорбь.

Пусть варваром Запад зовет
Ему непосильный Восток!
Пусть смотрит с презреньем в лорнет
На русскую душу: глубок
Страданьем очищенный взлет,
Какого у Запада нет.
Вселенную, знайте, спасет
Наш варварский русский Восток!
1921

ХВАЛА ПОЛЯМ


Поля мои, волнистые поля:
Кирпичные мониста щавеля
И вереск, и ромашка, и лопух.
Как много слышит глаз и видит слух!

Я прохожу по берегу реки.
Сапфирами лучатся васильки,
В оправе золотой хлебов склонясь,
Я слышу, как в реке плеснулся язь,

И музыкой звучит мне этот плеск.
А моря синий штиль? А солнца блеск?
А небные барашки-облака?
Жизнь простотой своею глубока.

Пока я ощущать могу ее,
Да славится дыхание твое!
А там землею станет пусть земля...
Поля! Животворящие поля!
1921

БЛЕСТЯЩАЯ ПОЭЗА


Я жить хочу совсем не так, как все,.
Живущие, как белка в колесе,
Ведущие свой рабий хоровод,
Боящиеся в бурях хора вод.

Я жить хочу крылато, как орел,
Я жить хочу надменно, как креол,
Разя, грозя помехам и скользя
Меж двух соединившихся нельзя.

Я жить хочу, как умный человек,
Опередивший на столетье век,
Но кое в чем вернувшийся назад,
По крайней мере лет на пятьдесят.
Я жить хочу, как подобает жить
Тому, кто в мире может ворожить
Сплетеньем новым вечно старых нот, —
Я жить хочу, как жизнь сама живет!
1921

ЧЕМ ОНИ ЖИВУТ *


Они живут политикой, раздорами и войнами,
Нарядами и картами, обжорством и питьем,
Интригами и сплетнями заразными и гнойными.
Нахальством, злобой, завистью, развратом и
нытьем.

Поэтов и мыслителей, художников — не ведают,
Боятся, презирают их и трутнями зовут.
Зато потомство делают, трудясь над ним,
как следует,
И убежденно думают, что с пользою живут!..
20 января 1923

УЗОР ПО КАНВЕ *


По отвесному берегу моря маленькой Эстии,
Вдоль рябины, нагроздившей горьковатый коралл,
Где поющие девушки нежно взор заневестили.
Чья душа целомудренней, чем берёзья кора,

По аллее, раскинутой над черной смородиной,
Чем подгорье окустено вплоть до самой воды.
Мы проходим дорогою, что не раз нами пройдена,
И всё ищем висячие кружевные сады...

И всё строим воздушные невозможные замки
И за синими птицами неустанно бежим,
Между тем как поблизости — ласточки те же
самые
Что и прошлый раз реяли, пеночки и стрижи.

Нет, на птицу на синюю не похожа ты, ласточка
На палаццо надземное не похожа изба.
Дай рябины мне кисточку, ненаглядная Эсточка,
Ту, что ветер проказливо и шутя колебал...
СентяОрь 1923

ЕЕ ПИТОМЦЫ


Она кормила зимних птичек,
Бросая крошки из окна.
От их веселых перекличек
Смеялась радостно она.

Когда ж она бежала в школу,
Питомцы, слыша снега хруст,
Ватагой шумной и веселой
Неслись за ней с куста на куст!
Декабрь 1925

ИХ ОБРАЗ ЖИЗНИ


Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют —
И в этом жизни смысл находят...

Надуть, нажиться, обокрасть,
Растлить, унизить, сделать больно...
Какая ж им иная страсть?
Ведь им и этого довольно!

И эти-то, на паре ног,
Так называемые люди
«Живут себе»... И имя Блок
Для них, погрязших в мерзком блуде, —
Бессмысленный, нелепый слог...
1923

ЧТО ШЕПЧЕТ ПАРК


О каждом новом свежем пне,
О ветви, сломанной бесцельно,
Тоскую я душой смертельно,
И так трагично-больно мне.
Редеет парк, редеет глушь,
Редеют ёловые кущи...
Он был когда-то леса гуще,
И в зеркалах осенних луж
Он отражался исполином...
Но вот пришли на двух ногах
Животные — и по долинам
Топор разнес свой гулкий взмах.
Я слышу, как, внимая гуду
Убийственного топора,
Парк шепчет: «Вскоре я не буду...
Но я ведь жил — была пора...»
1923

НА САЛАЗКАХ


А ну-ка, ну-ка на салазках
Махнем вот с той горы крутой.
Из кедров заросли густой,
Что млеют в предвесенних ласках...
Не торопись, дитя, постой, —
Садись удобней и покрепче,
Я сяду сзади, и айда!
И лес восторженно зашепчет,
Стряхнув с макушек снежный чепчик,
Когда натянем повода
Салазок и начнем зигзаги
Пути проделывать, в овраге
Рискуя размозжить мозги...
Ночеет. Холодно. Ни зги.
Теперь домой. Там ждет нас ужин,
Наливка, фрукты, самовар.
Я городов двенадцать дюжин
Отдам за этот скромный дар,
Преподнесенный мне судьбою:
За снежный лес, катанье с гор,
За обезлюденный простор.
За ужин в хижине с тобою
И наш немудрый разговор.
1923

СОЛНЕЧНЫЙ ДИКАРЬ *

(Утопическая эпопея)

1


Я заключил себя в монастыре
Над озером, в монастыре зеленом
Душистых хвой в смолистом янтаре
И бледно-желтых грошиков под кленом...

Свершенная Мечта — святой алтарь
Монастыря бесстенного Природы.
Я новью замолить мечтаю старь
Своих грехов, забыть ошибок годы.

Не говори, потомок: «Он был слаб», —
Исполненный энергии и страсти,
Я сжег Любви испытанный корабль
И флаг Успеха разорвал на части.

Я расплескал столетнее вино,
Мне данное рукой державной Славы,
Порокам цепь сковал к звену звено
И смял романа начатые главы...

Во имя той, кто восприяла плоть,
Я сделал невозможное возможным

За прошлое прости меня, господь,
Устрой остаток жизни бестревожным.

Среди глуши, бумаги и чернил,
Без книг, без языка, без лживой кружки
Я заживо себя похоронил
В чужой лесной озерной деревушке.

2


Нет, не себя, — в себе я схоронил
Пороки, заблужденья и ошибки.
В награду дух обрел взнесенье крыл,
Уста — святую чистоту улыбки.

И мысль моя надземна с этих пор:
Земля с ее — такой насущной — ложью,
Ее детей непреходящий спор
Чужды ушедшему в Природу божью.

Ложь истины и эта правда лжи,
Неумертвимые вражда и войны...
О неужели люди все, скажи,
Быть Человеком вовсе не достойны?

И вот, во имя Сбывшейся Мечты
В себе похоронив следы порока,
Я возродился в мире Красоты,
Для подвига Поэта и Пророка!

Среди глуши, бумаги и чернил,
Без человечьей мудрости печатной,

Нет, не себя, — в себе я схоронил
Порок Земли, душе моей отвратный

3


Отвратный ли? Не я ли пел порок
Десятки лет и славословил тело?
Что ж из того! Всему положен срок:
Впредь петь его душа не захотела.

Лишь в мертвеце противоречий нет, —
В живом — калейдоскоп противоречий.
А если он, живой, к тому ж поэт,
Он человек порой сверхчеловечий.
И потому, что он сверхчеловек,
Он видит недостатки человека
И думает вместить мечтанный век
В пределы существующего века.

Удастся ли когда-нибудь? О нет!
Не думаю. Не верится. Не знаю.
А все-таки!.. Поэт ведь я, поэт,
И, как поэт, я иногда мечтаю...

Я мыслю о немыслимом — о том,
Что люди прекратят вражду и ссоры
И будут над рекою строить дом
С окном на безмятежные просторы.

Что люди поразрушат города,
Как гнойники ненужной им культуры,

Откажутся от праздного труда —
Работы механической фигуры...

Да здравствует кузнец и рыболов,
Столяр и ты, кормилец-хлебопашец!
Да здравствует словарь простейших слов,
Которые сердца приемлют наши!

Идиллика поверхностно скотом
Не называйте, каменные люди!
Я мыслю о немыслимом — о том.
Чего, быть может, никогда не будет...

А если б было, не было б того,
Что есть теперь — повсюдного содома,
Природа — бог, и больше нет его,
Не строй себе нигде, как в боге, дома

В Природе жить — быть вечно в божестве.
Не с божеством, не у него, а в боге.
Во всем своем вмещая существе
Природу, ей причастен ты в итоге.

Природа — всё естественное. Всё ж
Культурное — искусственно, и, значит,
Ваш город — лишь кощунственная ложь,
Которая от вас святыню прячет.

Ненужному вас учат города, —
Вы, неучи ученые, умрете.
Не стоит жить для ложного труда
В бессмысленном своем людовороте.

Труд всякий ложен, как и жизнь ложна,
Но предпочтенье отдаю простому —
Природному. Работа, что сложна,
Принадлежит, по существу, содому.

4


Маститый кафедральный муж, чья дверь
Влечет, как светоч, сбившихся с дороги,
Ты — уважаемый глубоко зверь,
Ученый зверь! Ты только зверь двуногий!

Ты выдрессирован наукой. Ты —
Величественная земная немочь,
Исполнен весь пустейшей полноты:
Пузырь из мыла и ученый неуч!

Что стоит всё величие твое,
Весь твой расчет, который строг и точен,
Когда ничтожное хулиганье
Тебе способно надавать пощечин?..

Ты, зверь, среди таблиц и диаграмм
Мечтающий свой мозг увековечить,
Ты даже от простых семейных драм
Себя не в состоянье обеспечить...

К чему твоих познаний мишура.
Все изобрётенья и все открытья,
Когда и завтра будут, как вчера,
Происходить кровавые событья?

Зверь зверя будет грызть наедине,
И звери станут грызть зверей открыто
В так называемой «людской» войне
Из-за гнилого старого корыта...

Ты можешь ли не умереть, старик,
И заменить октябрь цветущим маем?
Так чем же ты, убогий зверь, велик
И почему зверями уважаем?

Маститое ничтожество! Фигляр,
Сильнейший из бессильных! Вся культура,
Вмещаемая в твой надплечный шар,
Когда б ней разобраться, — на смех курам!

И если б этой кафедры шута
И города, трактирного зверинца,
Не знал профессор вовсе, у куста
Провел бы жизнь за соскою мизинца...

А то стругал бы с пользою бревно,
Как ныне мозг бессмысленно стругает...
Я думаю, для зверя всё равно,
Как он живет и как он умирает...

5


Ученому ученый рознь: один
Старается на пользу брата-зверя,
Другой, прохвост, доживший до седин,
Изобретает пушки, лицемеря

Патриотизмом, свойственным зверям,
На самом деле думая о «куше»...
В честь Марса звери воздвигают храм,
Жестокие ожесточая души.

Итак, на сломку университет,
Который больше вреден, чем полезен!
Я докажу: раз в мире мира нет,
Наука — вздор! Попробуй, на железе

Возросший, опровергнуть мысль мою!
Наука — вздор, раз кровь по миру льется!
Рушь университетскую скамью, —
Уст не мочи своих в крови колодца!

Не попусту мой пламенный задор, —
Продуманы слова, перестраданы,
Когда я говорю: «Наука — вздор!»,
Ты вспомни разрывные «чемоданы».

Ты вспомни газ удушливый, весь вред,
Весь ужас, созидаемый наукой.
Я отвергаю университет
Со всей его... универсальной скукой!

6


Я слышу, зверь, я слышу твой вопрос:
«А разве пользы от науки мало?»
Ах, нет лекарств целебней льдяных рос
И средств простейших лучше! Понимала

Толк в травах Солнечного Дикаря
Душа, леча природой дух и тело.
А воздух-то? а солнце? а заря?
Смола лесов без грани, без предела?

А ты, животворящая вода
Студеного ключа, там, из-под дерна,
Врачующая боли без следа?
Чудная! Чудная! Ты чудотворна!

Лекарства городов, все чудеса
Хирурга — ноль, ничто перед Природой.
Да исцелит тебя ее роса!
Души своей Наукой не уродуй!

Есть случаи, когда тебя ланцет
От смерти сбережет: что за отрада
Жизнь удлинять? Живешь — прекрасно. Нет
Так, значит, вовсе жить тебе не надо...

А если надо, что ж, и без ножа
Профессора останешься на свете...
Живи, живой, собой не дорожа,
Как мудрецы и маленькие дет-и!

И головы себе не забивай
Научною сухою дребеденью,
И помни, что тебе доступен рай,
И этот рай — земля с ее сиренью!

Сирень — простое дерево. Сирень
Бесхитростна, как ты, душа поэта.
Она в обыкновенный вешний день
Всё ж ароматней университета!..

«Он полн идей», — мне скажут. Полн идей?!.
Тщеславия? Убийства? Славы блуду?
Зверей я не считаю за людей
И никогда людьми считать не буду,

Пока не изничтожится война —
Рычаг и главный двигатель культуры.
Двуногие! поймите, что гнойна
Вся ваша гнусь кровавой авантюры. .

7


Я говорил про высшую из школ
Лишь потому, что лекторская школа,
Мне кажется, могла бы на «престол»
Сажать людей, пригодных для «престола»,

Которые развитием своим
Высоко вознеслись бы над толпою,
Воздвигнув стяг: «Земной не умертвим
Здесь на земле ничьей рукой земною».

Все споры разрешает не война,
Как пережиток варварской эпохи,
А Человек, чья мысль и речь сильна,
Чье сердце откликается на вздохи.

Я говорю прозрачно. Слушай, верь
Моей тоске и нестерпимой боли.

А если ты смеешься — смейся, зверь,
И прозябай в своей звериной доле...

8


Кто хочет войн — «верхи» или народ?
Правители иль граждане державы?
Ах, все хотят: ведь раз солдат идет
Кровь проливать и ищет в бойне «славы».

Идет но принужденью, — он, солдат,
Не хочет не идти — идти он хочет.
А если хочет, кровью он объят
И званье человека он порочит...

И вот он — зверь такой же, как король,
Как президент, как все другие «люди»...
Отрадна человеку зверя роль,
Погрязшему в жестокости и блуде.

Правительство, посмевшее войну
Другому объявить, достойно казни,
И граждане, слиянные в волну,
Могли б его не слушать без боязни,

Немедленно его арестовав,
Как явно сумасшедшее правленье...
Нет этого — и, значит, мир не прав,
Горя от жажды самоистребленья.

Позорнейшее прозвище «герой»
Прославлено бесславными зверями.

Вокруг убийц гудит восторга вой,
Об их здоровье молятся во храме.

И груди их венчают ордена,
И, если «враг», в пылу самозащиты,
Изранит зверя, Зверева жена
С детенышем одеты, греты, сыты, —

На счет казны, — за «подвиги» самца,
Убившего других самцов немало...
О морда под названием лица!
Когда б ты эти строки понимала,
О, ты бы не рядила в галуны
И в дорогие сукна строй военный,
Дав помощь тем, кто жить принуждены
Средь нищеты и скорби неизменной!

«Сверхчеловеком» значишься теперь
И шлешь «врагу» ультимативно ноты,
И в глупом чванстве строишь ты, сверхзверь,
Сверхзверские, как сам ты, сверхдредноты!

Небось, ты не построишь сверхприют
Детенышам своим и инвалидам,
Которые по улицам ползут,
Прохожего своим пугая видом,

Моля о подаянье, костылем
Стуча по нервам, иль на четвереньках
Змеятся, потому что королем
Был дан приказ — повыбрать в деревеньках

Всех мирно прозябающих зверей,
Патриотизмом, как кровавым мясом,
В них раззадорить бешенство страстей
И в массах вызвать гнев к соседним массам!..

9


Но то война! А разве без войны
Не убивает зверь другого зверя,
Его лишая жизни без вины?
И что ему ничтожная потеря —

Другого зверя жизнь? Ах, что ему
Какие-то там «честность», «честь» и «право»?
Его, как в клетку, заключат в тюрьму,
Где уж сидит орущая орава...

Кто может бить стекло и зеркала
И мазать лица кельнеров горчицей,
В том никогда ужиться не могла
Душа людская, с белой голубицей

Которую равняют. «Ты тростник,
Но мыслящий», — сказал про зверя Тютчев.
Я думаю, однако, что старик
Поэт названье мог бы выбрать лучше:

Ведь в тростнике нет зверского, меж тем
Как в людях — зверство сплошь. О «царь природы»,
Подвластный недостаткам зверским всем!
Но, может быть, людей есть две породы?

Как знать! Возможно... Отчего б и нет?
За эту мысль цепляюсь. Грежу тщетно.
И лавой мысли весь мой кабинет
Клокочет, как дымящаяся Этна...

10


Любовь земная! Ты — любовь зверей!
Ты — зверская любовь, любовь земная!
Что розоватости твоей серей
Ты — похотная, плотская, мясная!..

Ты зиждешься единственно на лжи.
Кому — хитон, с тебя довольно кофты..,
Уродина! ты омрачаешь жизнь,
И оттого-то вовсе не любовь ты!

Детеныши, законные плоды
Твои, любовь звериная, всосали
С твоим проклятым молоком беды
Всю низость чувств, зачатых в грязном сале.

Измена, и коварство, и обман,
Корысть, бездушье, бессердечье, похоть —
Вот облик твой, и кто тобою пьян,
Удел того — метаться, выть и охать...

Законодатели! Пасть, как дракон,
Раскрывшие в среде своей звериной!
О, если б учредили вы закон:
Рождаемость судима гильотиной!

О, смилуйтесь: зверь зверствовать устал...
Слетайтесь, стаи падальи вороньи!
Плод вытравить — закон, который стал
Необходим при общем беззаконье!..

ФИНАЛ


Но мне ль в моем лесном монастыре
Проклятья миру слать и осужденья?
Над озером прозрачным, на горе,
Мой братский дом, и в доме Вдохновенье.

Божественность свободного труда,
Дар творчества дарованы мне Небом
Меня живит озерная вода,
Я сыт ржаным — художническим! — хлебом.

Благодаря Науке, я гремлю
Среди людей, молящихся Искусству.
Благословенье каждому стеблю
И слава человеческому чувству!

Я образцовой женщиной любим,
В моей душе будящей вдохновенье,
Живущей мной и творчеством моим, —
Да будет с ней мое благословенье!

Благословенна грешная земля,
В своих мечтах живущая священно!
Благословенны хлебные поля,
И Человечество благословенно)

Искусства, и Наука, и Любовь —
Всё, всё, что я клеймил в своей поэме,
Благословенны на века веков, —
Да будет оправдание над всеми!

Раз могут драгоценный жемчуг слез
Выбрасывать взволнованные груди,
Раз облик человеческий Христос
Приял, спасая мир, — не звери люди.

Живи, обожествленный Человек,
К величественной участи готовься!
О, будет век — я знаю, будет век! —
Когда твоих грехов не будет вовсе...

Алмазно хохочи, жемчужно плачь, —
Ведь жемчуг слез ценней жемчужин Явы.
Весенний день и золот и горяч, —
Виновных нет: все люди в мире правы!
Январь 1924

МОЯ РОССИЯ *

И вязнут спицы расписные*
В расхлябанные колеи...
Ал. Блок

Моя безбожная Россия,
Священная моя страна!
Ее равнины снеговые,
Ее цыгане кочевые, —
Ах, им ли радость не дана?
Ее порывы огневые,
Ее мечты передовые,
Ее писатели живые,
Постигшие ее до дна!
Ее разбойники святые,
Ее полеты голубые,
И наше солнце и луна!
И эти земли неземные,
И эти бунты удалые,
И вся их, вся их глубина!
И соловьи ее ночные,
И ночи пламно-ледяные,
И браги древние хмельные,,
И кубки, полные вина!
И тройки бешено степные,.

И эти спицы расписные,
И эти сбруи золотые,
И крыльчатые пристяжные,
Их шей лебяжья крутизна!
И наши бабы избяные,
И сарафаны их цветные,
И голоса девиц грудные,
Такие русские, родные,
И молодые, как весна,
И разливные, как волна,
И песни, песни разрывные,
Какими наша грудь полна,
И вся она, и вся она —
Моя ползучая Россия,
Крылатая моя страна!
1924

КЛАССИЧЕСКИЕ РОЗЫ *


Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
Мятлев. 1843 г.

В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слезы...
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп...
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
1925

ЗАПЕВКА


О России петь — что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам...

О России петь — что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать...

О России петь — что тоску забыть,
Что Любовь любить, что бессмертным быть!
1925

ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ


Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!
1925

т

И БУДЕТ ВСКОРЕ...


И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию...
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива...

И будет праздник... большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый...

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!
1925

зсо

СТИХИ МОСКВЕ


Мой взор мечтанья оросили:
Вновь--там, за башнями Кремля,
Неподражаемой России
Незаменимая земля.

В ней и убогое богато,
Полны значенья пустячки:
Княгиня старая с Арбата
Читает Фета сквозь очки...

А вот, к уютной церковушке
Подъехав в щегольском «купе»,
Кокотка оделяет кружки,
Своя в тоскующей толпе...
И ты, вечерняя прогулка
На тройке вдоль Москва-реки!
Гранитного ли переулка
Радушные особняки...

И там, в одном из них, где стайка
Мечтаний замедляет лёт,
Московским солнышком хозяйка
Растапливает «невский лед»...

Мечты! вы — странницы босые,
Идущие через поля, —
Неповергаемой России
Неизменимая земля!

СЕРЕБРЯНАЯ СОНАТА


Я стою у окна в серебреющее повечерье
И смотрю из него на использованные поля,
Где солома от убранной ржи ощетинила перья
И настрбжилась заморозками пустая земля.

Ничего! — ни от вас, лепестки белых яблонек детства,
Ни от вас, кружевные гондолы утонченных чувств...
Я растратил свой дар — мне врученное богом наследство, —
Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст...

И весь вечер — без слов, без надежд, без мечты, без желаний,
Машинально смотря, как выходит из моря луна
И блуждает мой друг по октябрьской мерзлой поляне,
Тщетно силясь в тоске мне помочь, — я стою у окна.
1925

НА ЗЕМЛЕ В КРАСОТЕ


Восемь лет я живу в красоте
На величественной высоте.
Из окна виден синий залив.
В нем — луны золотой перелив.

И цветущей волной деревень
Заливает нас в мае сирень,
И тогда дачки все и дома —
Сплошь сиреневая кутерьма!

Оттого так душисты мечты —
Не сиреневые ли цветы?
Оттого в упоенье душа,
Постоянно сиренью дыша...

А зимой — на полгода — снега,
Лыжи, валенки, санки, пурга.
Жарко топлена русская печь.
Книг классических четкая речь.

Нет здесь скуки, сводящей с ума:
Ведь со мною природа сама.
А сумевшие сблизиться с ней
Глубже делаются и ясней.

Нет, не тянет меня в города,
Где царит «золотая орда».
Ум бездушный, безумье души
Мне виднее из божьей глуши.

Я со всеми в деревне знаком:
И с сапожником, и с рыбаком.
И кого не влекут кабаки,
Те к поэту идут рыбаки.

Скучно жить без газет мужичку...
Покурить мне дадут табачку,
Если нет у меня самого.
Если есть — я даю своего.

Без коня, да и без колеса
Мы идем на озера в леса
Рыболовить, взяв хлеба в суму,
Возвращаясь в глубокую тьму.

И со мной постоянно она,
Кто ко мне, как природа, нежна,
Чей единственно истинный ум
Шуму дрязг предпочел синий шум.

Я природой живу и дышу,
Вдохновенно и просто пишу.
Растворяясь душой в простоте,
Я живу на земле в красоте!

И ТОГДА *

В альбом Б. В. Правдину

Я грущу по лесному уюту,
Взятый городом в плен на два дня.
Что ты делаешь в эту минуту
Там, у моря, теперь без меня?

В неоглядное вышла ли поле
В золотистых сентябрьских тонах?
И тогда — сколько радости, воли
В ненаглядных, любимых глазах!

Или, может быть, легкой походкой
Ты проходишь по пляжу сейчас?
И тогда — море с дальнею лодкой
В зеркалах обожаемых глаз...

Или в парк по любимой тропинке
Мчишься с грацией дикой козы?
И тогда — ветрятся паутинки
Женской — демонстративной — косы..

Не раскрыт ли тобою Шпильгаген?
Книга! — вот где призванье твое!

И тогда — моя ревность к бумаге:
Ты руками коснулась ее...

Неизвестность таит в себе смуту. . _
Знаю только — и это не ложь! —
Что вот в самую эту минуту
Ты такой же вопрос задаешь...
П сентября 1926

ВОДА ПРИМИРЯЮЩАЯ


Сам от себя — в былые дни позера,
Любившего услад дешевых хмель, —
Я ухожу раз в месяц на озера,
Туда, туда — «за тридевять земель»...

Почти непроходимое болото.
Гнилая гать. И вдруг — гористый бор,
Где сосны — мачты будущего флота —
Одеты в несменяемый убор.

А впереди, направо, влево, сзади,
Куда ни взглянешь, ни шагнешь куда,
Трав водяных взлохмаченные пряди
И всё вода, вода, вода, вода...

Как я люблю ее, всегда сырую,
И нежную, и емкую, как сон...
Хрустальные благословляю струи:
Я, ими углубленный, вознесен.

Люблю сидеть над озером часами,
Следя за ворожащим поплавком,
За опрокинутыми в глубь лесами
И кувыркающимся ветерком...

Как солнышко, сверкает красноперка,
Уловлена на острие крючка.
Трепещущая серебрится горка
Плотвы на ветхом днище челнока.

Под хлюпанье играющей лещихи,
Что плещется, кусая корни трав,
Мои мечты благочестиво-тихи,
Из городских изъятые отрав...

Так как же мне от горя и позора
К ненужью вынуждающей нужды
Не уходить на отдых на озера,
К смиренью примиряющей воды?..
Сентябрь 1926

В ЗАБЫТЬИ


В белой лодке с синими бортами
В забытьи чарующем озер
Я весь день наедине с мечтами,
Неуловленной строфой пронзен.

Поплавок, готовый кануть в воду,
Надо мной часами ворожит.
Ах, чего бы только я не отдал,
Чтобы так текла и дальше жизнь!

Чтобы загорались вновь и гасли
Краски в небе, строфы — в голове...
Говоря по совести, я счастлив,
Как изверившийся человек.

Я постиг тщету за эти годы.
Что осталось, знать желаешь ты?
Поплавок, готовый кануть в воду,
И стихи — в бездонность пустоты...

Ничего здесь никому не нужно,
Потому что ничего и нет
В жизни, перед смертью безоружной,
Протекающей как бы во сне...
1926

МЕДАЛЬОНЫ

БИЗЕ *


Искателям жемчужин здесь простор:
Ведь что ни такт — троякий цвет жемчужин.
То розовым мой слух обезоружен,
То черный власть над слухом распростер.

То серым, что пронзительно остер,
Растроган слух и сладко онедужен.
Он греет нас, и потому нам нужен,
Таланта ветром взбодренный костер.

Был день — толпа шипела и свистала.
Стал день — влекла гранит для пьедестала.
Что автору до этих перемен!

Я верю в день, всех бывших мне дороже,
Когда сердца вселенской молодежи
Прельстит тысячелетняя Кармен!
1926

БУНИН *


В его стихах — веселая капель,
Откосы гор, блестящие слюдою.
И спетая березой молодою
Песнь солнышку. И вешних вод купель.

Прозрачен стих, как северный апрель.
То он бежит проточною водою,
То теплится студеною звездою,
В нем есть какой-то бодрый трезвый хмель

Уют усадеб в пору листопада.
Благая одиночества отрада.
Ружье. Собака. Серая Ока.

Душа и воздух скованы в кристалле.
Камин. Вино Перо из мягкой стали.
По отчужденной женщине тоска.
1925

ЖЮЛЬ ВЕРН *


Он предсказал подводные суда
И корабли, плывущие в эфире.
Он фантастичней всех фантастов в мире
И потому — вне нашего суда.

У грез беспроволочны провода,
Здесь интуиция доступна лире.

И это так, как дважды два — четыре,
Как всех стихий прекраснее — вода.

Цветок, пронизанный сияньем светов,
Для юношества он и для поэтов,
Крылатых друг и ползающих враг.

Он выше ваших дрязг, вражды и партий.
Его мечты на всей всемирной карте
Оставили свой животворный знак.
1927

ГОГОЛЬ *


Мог выйти архитектор из него:
Он в стилях знал извилины различий.
Но рассмешил при встрече городничий.
И смеху отдал он себя всего.

Смех Гоголя нам ценен оттого, —
Смех нутряной, спазмический, язычий, —
Что в смехе древний кроется обычай:
Высмеивать свое же существо.

В своем бессмертье мертвые мы души.
Свиные хари, и свиные туши,
И человек, и мертвовекий Вий —

Частицы смертного материала...
Вот, чтобы дольше жизнь не замирала,
Нам нужен смех, как двигатель крови..
1926

ГОНЧАРОВ *


Рассказчику обыденных историй
Сужден в удел оригинальный дар,
Врученный одному из русских бар,
Кто взял свой кабинет с собою в море...

Размеренная жизнь — иному горе,
Но не тому, кому претит угар,
Кто, сидя у стола, был духом яр,
Обрыв страстей в чьем отграничен взоре

Сам, как Обломов, не любя шагов,
Качаясь у японских берегов,
Он встретил жизнь совсем иного склада,

Отличную от родственных громад,
Игрушечную жизнь, чей аромат
Впитал в свои борта фрегат «Паллада».
1926

ГРИГ *


Тяжелой поступью подходят гномы.
Всё ближе. Здесь. Вот затихает топ
В причудливых узорах дальних троп
Лесов в горах, куда мечты влекомы.

Студеные в фиордах водоемы.
Глядят цветы глазами антилоп.
Чьи слезы капают ко мне на лоб?
Не знаю чьи, но как они знакомы!

Прозрачно капли отбивают дробь.
В них серебристо-радостная скорбь.
А капли прядают и замерзают.

Сверкает в ледяных сосульках звук.
Сосулька сверху падает на луг.
Меж пальцев пастуха певуче тает.
1927

ЖЕРОМСКИЙ *


Он понял жизнь и проклял жизнь, поняв.
Людские души напоил полынью.
Он постоянно радость вел к унынью
И, утвердив отчаянье, был прав.

Безгрешных всех преследует удав.
Мы видим в небе синеву пустынью.
Земля разделена с небесной синью
Преградами невидимых застав.

О, как же жить, как жить на этом свете,
Когда невинные — душою дети —
Обречены скитаться в нищете!

И нет надежд. И быть надежд не может
Здесь, на земле, где смертных ужас
гложет,
Нам говорил Жеромский о тщете.
1926

ИНБЕР *


Влюбилась как-то Роза в Соловья:
Не в птицу роза — девушка в портного,
И вот в давно обычном что-то ново,
Какая-то остринка в нем своя...

Мы в некотором роде кумовья:
Крестили вместе мальчика льняного —
Его зовут Капризом. В нем родного
Для нас достаточно, сказал бы я.

В писательнице четко сочетались
Легчайший юмор, вдумчивый анализ,
Кокетливость, печаль и острый ум.

И грация вплелась в талант игриво.
Вот женщина, в которой сердце живо
И опьяняет вкрадчиво, как «Мумм».
1927

КОЛЬЦОВ *


Его устами русский пел народ,
Что в разудалости веселой пляса,
Век горести для радостного часа
Позабывая, шутит и поет.

От непосильных изнурен работ,
Чахоточный, от всей души пел прасол,
И эту песнь подхватывала масса,
Себя в ней слушая из рода в род.

В его лице — черты родного края.
Он оттого ушел, не умирая,
Что, может быть, и не было его

Как личности: страна в нем совместила
Всё, чем дышала, всё, о чем грустила,
Неумертвимая, как божество.
1926

КУПРИН *


Приятель балаклавских рыбаков,
Друг тишины, уюта, моря, селец,
Тенистой Гатчины домовладелец,
Он мил нам простотой сердечных слов...

Песнь пенилась сиреневых садов —
Пел соловей, весенний звонкотрелец,
И, внемля ей, из армии пришелец
В душе убийц к любви расслышал зов..
Он рассмотрел вселенность в деревеньке,
Он вынес оправданье падшей Женьке.
Живую душу отыскал в коне...
И, чином офицер, душою инок,
Он смело вызывал на поединок
Всех тех, кто жить мешал его стране...
1925

РЕЙМОНТ *


Сама земля — любовница ему,
Заласканная пламенно и нежно.
Он верит в человечество надежно,
И человеку нужен потому.
Я целиком всего его приму
За то, что блещет солнце безмятежно
С его страниц, и сладко, и элежно
Щебечущих и сердцу и уму.

В кромешной тьме он радугу гармоний
Расцвечивал. Он мог в кровавом стоне
Расслышать радость. В сердце мужика
Завистливом, себялюбивом, грубом —
Добро и честность отыскав, с сугубым
Восторгом пел. И это — на века.
1926

РОССИНИ *


Отдохновенье мозгу и душе
Для дедушек и правнуков поныне:
Оркестровать улыбку Бомарше
Мог только он, эоловый Россини.
Глаза его мелодий ясно-сини,
А их язык понятен в шалаше.
Пусть первенство мотивовых клише
И графу Альмавиве, и Розине.

Миг музыки переживет века,
Когда его природа глубока, —
Эпиталамы или панихиды.
Россини — это вкрадчивый апрель,
Идиллия селян «Вильгельма Телль»,
Кокетливая трель «Семирамиды».
1917

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН


Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто.
Фокстрот, кинематограф и лото —
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?
Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлет в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя
Над всею первенствующей планетой...
Он — в каждой песне, им от сердца спетой,
Иронизирующее дитя.
1926

АЛЕКСЕЙ Н. ТОЛСТОЙ *


В своих привычках барин, рыболов,
Друг, семьянин, хозяин хлебосольный,
Он любит жить в Москве первопрестольной,
Вникая в речь ее колоколов.
Без голосистых чувств, без чутких слов
Своей злодольной родины раздольной,
В самом своем кощунстве богомольной,
Ни душ, ни рыб не мил ему улов...

Измученный в хождениях по мукам,
Предел обретший беженским докукам,
Не очень забираясь в облака,
Смотря на жизнь, как просто на ракиту
Бесхитростно прекрасную, Никиту
Отец не променяет на века...
1925

ТУМАНСКИЙ *


Хотя бы одному стихотворенью
Жизнь вечную сумевший дать поэт
Хранит в груди божественный секрет:
Обвеевать росистою сиренью.
Что из того, что склонны к засоренью
Своих томов мы вздором юных лет!
Сумей найти строфу, где сора нет,
Где стих зовет ползучих к воспаренью!
Восторга слезы — как весенний дождь!.
Освобожденная певица рощ
Молилась за поэта не напрасно:
Молитве птичьей вняли небеса, —
Любим поэт, кто строки набросал,
Звучащие воистину прекрасно!
1926

ТЮТЧЕВ *


Мечта природы, мыслящий тростник,
Влюбленный раб роскошной малярии,
В душе скрывающий миры немые,
Неясный сердцу ближнего, поник.

Вечерний день осуеверил лик,
В любви последней чувства есть такие,
Блаженно безнадежные. Россия
Постигла их. И Тютчев их постиг.
Не угасив под тлеющей фатою
Огонь поэтов, вся светясь мечтою,
И трепеща любви, и побледнев,

В молчанье зрит страна долготерпенья,
Как омывает сорные селенья
Громокипящим Гебы кубком гнев.
1926

ШОПЕН *


Кто в кружева вспененные Шопена,
Благоуханные, не погружал
Своей души? Кто слаже не дрожал,
Когда кипит в отливе лунном пена?
Кто не склонял колени — и колена! —
Пред той, кто выглядит как идеал,
Чей непостижный облик трепетал
В сетях его приманчивого плена?

То воздуха не самого ли вздох?
Из всех богов наибожайший бог —
Бог музыки — в его вселился opus,
Где всё и вся почти из ничего,
Где всеобъемны промельки его,
Как на оси вращающийся глобус!
1926

ХРИСТО БОТЕВ *


О многом мог бы рассказать Дунай:
Хотя б о том, как, на пути к немецкой
Земле, австрийский пароход «Радецкий»
Был полонен одной из смелых стай.
Попробуй в простолюдине узнай
Борца за независимость, в чьей детской
Душе взметнулся пламень молодецкий:
Мечта поэта, крылья распластай!
Так из Румынии, страны напротив,
Водитель чет, отважный Христо Ботев
Свою дружину сгрудил в Козлодуй,
И, на Врачанском окружен Балкане
Турецкою ордой, на поле брани
Сражен, воззвал он к смерти: «Околдуй!»
25 декабря 1933

В СНЕГАХ


Глубокий снег лежит у нас в горах.
Река в долине бег остановила.
Вся белая, слилась со снегом вилла.
И мы одни идем в своих снегах.
В устах медлительное: «Разлюбила...»
«Всегда люблю!» — поспешное в глазах.

Ну да, всегда... Я знаю, снег растает,
Под звон литавр взломает лед река,
В ней снова отразятся облака
И в рощах жемчуг трелей заблистает.
Ну да — всегда! Об этом сердце знает!
Иначе снег лежал бы здесь — века!
1927

НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ СОН


Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
-Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слезы капали. И вился русый локон..

И больше ничего мой сон не содержал...
Но потрясенный им, взволнованный глубоко,
Весь день я думаю, встревоженно дрожа,
О странной девушке, не позабывшей Блока...
1927

ПОЮЩИЕ ГЛАЗА *


Над калиткой арка из рябины.
Барбарис разросся по бокам.
За оградой домик голубиный.
Дым из труб, подобный облакам.

Домик весь из комнаты и кухни.
Чистота, опрятность и уют.
Подойди к окну и тихо стукни:
За стеклом два глаза запоют.

Женщина с певучими глазами
Спросит, кто любимый твой поэт,
И, с улыбкой прислонившись к раме,
Терпеливо будет ждать ответ.

Назови какое хочешь имя:
Будь то Надсон или Малларме,
В дом, где облака таятся в дыме,
Будешь вхож, назвать себя сумев.

Если же ты скажешь: «Что мне в этом!
Знать стихов я вовсе не хечу» —
Женщина, рожденная поэтом,
Вдруг погасит взоры, как свечу.

И хотя бы кудри поседели
Пред стеклом, скрывающим уют,
О твоем тебя не спросят деле
Те глаза, которые поют...
1927

ВСЕ ОНИ ГОВОРЯТ ОБ ОДНОМ *

С. В. Рахманинову

Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада — в любви...

И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам...

Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят: нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим...

В ДЕРЕВУШКЕ У МОРЯ


В деревушке у моря, где фокстрота не танцуют,
Где политику гонят из домов своих метлой,
Где целуют не часто, но зато, когда целуют,
В поцелуях бывают всей нетронутой душой;

В деревушке у моря, где избушка небольшая
Столько чувства вмещает, где — прекрасному
сродни —
В город с тайной опаской и презреньем наезжая
По делам неотложным, проклинаешь эти дни;

В деревушке у моря, где на выписку журнала
Отдают сбереженья грамотные рыбаки
И которая гневно кабаки свои изгнала.
Потому что с природой не соседят кабаки;
В деревушке у моря, утопающей весною
В незабвенной сирени, аромат чей несравним, —
Вот в такой деревушке, над отвесной крутизною,
Я живу, радый морю, гордый выбором своим!
1927

ИГРАЙ ЦЕЛЫЙ ВЕЧЕР *


Сыграй мне из «Пиковой дамы»,
Едва ль не больнейшей из опер,
Столь трогательной в этой самой
Рассудочно-черствой Европе...

Сначала сыграй мне вступленье,
Единственное в своем роде,
Где чуть ли не до преступленья
Мечта человека доводит...

Мечта! ты отринута миром...
Сестра твоя — Страсть — в осмеянье...
И сердцу, заплывшему жиром,
Не ведать безумства желаний...

О, всё, что ты помнишь, что знаешь,
Играй мне, играй в этот вечер:
У моря и в северном мае
Чайковский особо сердечен...
1927

ФОКСТРОТ


Король Фокстрот пришел на землю править,
Король Фокстрот!
Ия — поэт — его обязан славить,
Скривив свой рот...

А если я фокстротных не уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться тиражу
Моих стихов...

Ну что же, пусть! Уж лучше я погибну
Наверняка,
Чем вырваться из уст позволю гимну
В честь дурака!
1927

ТАЙМЕНЬ *


Ночью выплыла из Байкала
И, поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.

К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекла (это всё по плану!)
Малахитовая струя.

Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.

Только — долго ли там, коротко ль,
Много странного пережив,
Утомленная рыба кротко
Финский выискала залив.

И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла...

Там я выудил в предвесенний
Бодрый, солнечный, тихий день.
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.
1927

ОЗЕРО РЭК *


Ряды березок удочкообразных.
Меж них тропа. За ними же, правей,
Ползет река. Вода в тонах топазных.
И на плывущей щепке — муравей.

Вдруг поворот налево. Мостик. Горка.
И апельсинно-лучезарный бор.
Вспорхнула растревоженно тетерка,
Нас не заметившая до сих пор.

Внизу, меж сосен в блещущих чешуйках.
Печальное сизеет озерко.
Над ним стою в табачных синих струйках
И думаю светло и глубоко.

Пятнадцать верст прошел, покинув море,
Чтоб грусть и нежность, свойственные Рак
Впитать, чтоб блеклые увидеть зори
Озерные, любимые навек.

Красиво это озеро лесное.
Какая сонь! Какая тишина!
В нем грусть, роднящая его со мною,
И завлекающая глубина.

Из обволакивающего ила
Не сделать ли последнюю постель?
«О Рэк! О Рэк! Поэтова могила!» —
В ближайшем поле скрипнет коростель..
Сентябрь 1928

В ПУТИ


Иду, и с каждым шагом рьяней
Верста к версте — к звену звено.
Кто я? Я — Игорь Северянин,
Чье имя смело, как вино!

И в горле спазмы упоенья,
И волоса на голове
Приходят в дивное движенье,
Как было некогда в Москве...

Там были церкви златоглавы
И души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете славы,
В расцвете славы жизнь текла.

Вспененная и золотая!
Он горек, мутный твой отстой.
И сам себе себя читая,
Версту глотаю за верстой!
4 октября 1928

НА ЗАКАТЕ *

...отдыхала глазами
на густевшем закате...
Н. Лесков

Отдыхала глазами на густевшем закате,
Опустив на колени том глубинных листков,
Вопрошая в раздумье, есть ли кто деликатней,
Чем любовным вниманьем воскрешенный
Лесков?
Это он восхищался деликатностью нищих,
Независимый, гневный, надпартийный, прямой.
Потому-то любое разукрасят жилище
Эти книги премудрости вечной самой.
А какие в них ритмы! А какая в них залежь
Слов ядреных и точных русского языка!
Никаким модернистом ты Лескова не свалишь
И к нему не посмеешь подойти свысока.
Достоевскому равный, он — прозеванный гений.
Очарованный странник катакомб языка!
Так она размышляла, опустив на колени
Воскрешенную книгу, созерцая закат.
1928

ЧЕГО-ТО НЕТ


Мне хочется уйти куда-то,
В глаза кому-то посмотреть,
Уйти из дома без возврата
И там — там где-то — умереть.

Кому-то что-то о поэте
Споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом свете,
Что мне сказало бы: «Живи!..
1928

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ


Осеню себя осенью — в дальний лес уйду.
В день туманный и серенький подойду к пруду,
Листья, точно кораблики, на пруде застыв,
Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.

Листья мокрые, легкие и сухие столь,
Что возьмешь их — ломаются поперек и вдоль.
Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:
Ведь она ограничена, в том пруде вода.

Берега всюду топкие с четырех сторон.
И кусты низкорослые стерегут их сон.

Листья легкие-легкие, да тяжел удел:
У пруда они выросли и умрут в пруде...
Ноябрь 1929

НОЧЬ НА АЛТАЕ *


На горах Алтая,
Под сплошной галдеж,
Собралась, болтая,
Летом молодежь.

Юношество это
Было из Москвы,
И стихи поэта
Им читали Вы.

Им, кто даже имя
Вряд ли знал мое,
Им, кто сплел с другими
Всё свое житье...

Ночь на бивуаке.
Ужин из ухи.
И костры во мраке,
И стихи, стихи!

Кедры. Водопады.
Снег. Луна. Цветы.
Словом, всё, что надо
Торжеству мечты.

Ново поколенье,
А слова ветхи.
Отчего ж волненье
Вызвали стихи?

Отчего ж читали
Вы им до утра
В зауральской дали,
В отблесках костра?
Молодежь просила
Песен без конца:
Лишь для русских — сила
Русского певца!

Я горжусь, читая
Ваше письмецо,
Как в горах Алтая
Выявил лицо...
1929

ВЕДЬ ТОЛЬКО ТЫ ОДНА!


Ни одного цветка, ни одного листка.
Заосенел мой сад. В моем саду тоска.

Взад и вперед хожу, по сторонам гляжу.
О чем подумаю, тебе сейчас скажу.

Ведь только ты одна всегда, всегда нежна,
В печальной осени душе всегда нужна.

И только стоит мне взглянуть в глаза твои —
Опять весна пришла и трелят соловьи.

И на устах моих затеплен юный стих
От прикасания живящих уст твоих.

И пусть в саду пустом ни одного цветка,
И пусть в бокале нет ни одного глотка,
И пусть в столе моем нет ни одной строки
Жду мановения твоей благой руки!
1929

ВОЗМЕЗДИЕ


Был дух крылат,
Бескрыло тело.
Земных палат
Не захотело.

Приобрело
У птицы крылья,
Превозмогло
Свое бессилье.

Всё побороть!
Не тут-то было:
Крылата плоть,
Душа бескрыла.
1929

Я К МОРЮ СБЕГАЮ


Я к морю сбегаю. Назойливо лижет
Мне ноги волна в пене бело-седой,
Собою напомнив, что старость всё ближе,
Что мир перед новою грозной бедой...

Но это там где-то. Сегодня всё дивно!
Сегодня прекрасны и море и свет!
Сегодня я молод, и сердцу наивно
Зеленое выискать в желтой листве.

И хочется жить, торопясь и ликуя,
Куда-то стремиться, чего-то искать...
Кто в сердце вместил свое радость такую,
Тому не страшна никакая тоска!

ТЫ ВЫШЛА В САД


Ты вышла в сад, и ты идешь по саду,
И будешь ты до вечера в саду.
Я чувствую жестокую досаду,
Что я с тобой по саду не иду.
О, этот сад! Он за морскою далью...
Он за морскою далью, этот сад...
Твои глаза, налитые печалью,
Ни в чьи глаза — я знаю — не глядят.
Я вижу твой, как мой ты видишь берег.
Но — заколдованы на берегах —
Ты не придешь кормить моих форелек,
А я — понежиться в твоих цветах.
Что море нам! Нас разделяют люди,
И не враги, а — что страшней — друзья.
Но будет день — с тобой вдвоем мы будем.
Затем что нам не быть вдвоем нельзя!

ЗНАКОМЫ МНЕ...


Знакомы с детства мне великие созданья
Земных художников в надземном звездном сне,
И вы, гуманные, высокие заданья,
Знакомы мне...
И таинства лесов, утопленных в луне,
И просветленных вод озерных трепетанья,
И брат мой — соловей, поющий о весне...
Знаком и ты, восторг любовного свиданья,
И — как финал — всегда печаль наедине.
Очаровательные разочарованья
Знакомы мне...
1930

АДРИАТИКА

ДРИНА *


О ядовито-яростно-зеленая,
Текущая среди отвесных скал,
Прозрачна ты, как девушка влюбленная,
И я тобою душу оплескал!

А эти скалы — голубые, сизые,
С лиловостью, с янтарностью, в дубах
С проржавленной листвой — бросают вызовы
Вам в городах, как в каменных гробах!

Ведь есть же мощь, почти невероятная,
Лишь в сновиденьях мыслимая мощь,
Взволновывающая и понятная,
И песенная, как весенний дождь!

Ведь есть же красота, еще не петая,
Способная дивить и восторгать,
Как эта Дрина, в малахит одетая,
Как этих скал застывшая пурга!
15 января 1931

ЯНВАРЬ НА ЮГЕ *


Ты представь, снег разгребая на дворе:
Дозревают апельсины ... в январе!
Здесь мимоза с розой запросто цветут.
Так и кажется — немые запоют!

А какая тут певучая теплынь!
Ты, печаль, от сердца хмурого отхлынь.
И смешит меня разлапанный такой,
Неуклюжий добрый кактус вековой.

Пальм захочешь — оглянись-ка и гляди:
Справа пальмы, слева, сзади, впереди!
И вот этой самой пишущей рукой
Апельсин могу сорвать — один, другой...

Ты, под чьей ногой скрипит парчовый снег,
Ты подумай-ка на миг о крае нег —
О Далмации, чей облик бирюзов,
И о жившей здесь когда-то Dame d’Azow,

И еще о том подумай-ка ты там,
Что свершенье предназначено мечтам,
И одна из них уже воплощена:
Адриатику я вижу из окна!
1 января 1931

РОЖДЕСТВО НА ЯДРАНЕ *


Всего три слова: ночь под Рождество.
Казалось бы, вмещается в них много ль?
Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной божество.

В них — снег хрустящий и голубоватый,
И безалаберных веселых ног
На нем следы у занесенной хаты,
И святочный девичий хохоток.

Но в них же и сиянье Вифлеема,
И перья пальм, и духота песка.
О сказка из трех слов! Ты всем близка..
И в этих трех словах твоих — поэма.

Мне выпало большое торжество:
Душой взлетя за все земные грани,
На далматйнском радостном Ядране
Встречать святую ночь под Рождество.
Ночь под Рождество 1931

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ *


Мы взбираемся на Ловчен.
Мы бежим под облака.
Будь на поворотах ловче,
Руль держащая рука!

Сердце старое не старо,
Молодо хотя б на час:
У подножья гор Каттаро
Двадцать восемь встало раз!

Почему так много? — спросим.
На вопрос ответ один:
Потому что двадцать восемь,
Двадцать восемь серпантин!

Мы пьянеем, пламенеем
От развернутых картин.
Грандиозным вьются змеем
Двадцать восемь серпантин!

Адриатика под нами,
Мы уже в снегах вершин.
В тридцать километров знамя —
Двадцать восемь серпантин!
20 января 1931

ПОРТРЕТ ДАРИНКИ *


Я хожу по дворцу в Цетинье
Невзыскательному дворцу,
И приводит меня унынье
К привлекательному лицу.

Красотою она не блещет,
Но есть что-то в ее глазах,

Что заставит забыть про вещи,
Воцарившиеся в дворцах.

Есть и грустное, и простое
В этом профиле. Вдумчив он.
В этом профиле есть такое,
Что о нем я увижу сон.

Гид назвал мне ее. Не надо!
Мне не имя — нужны глаза.
Я смотрю на деревья сада.
Я смотрю, и в глазах — слеза.
20 января 1931

КАЛЕМЕГДАН В АПРЕЛЕ *


Как выглядит без нас Калемегдан —
Нагорный сад над Савой и Дунаем,
Где был толчок одной поэме дан,
Поэме той, которой мы не знаем?..

Там, вероятно, всё теперь в цвету,
Не то что здесь — мороз, снега, метели,
И, может быть, там встретить можно ту,
Кто, так и кажется, сошла с пастели...

Она в тоске, — заметно по всему, —
Глядит в тоске, как мутно льется Сава,
Как вдалеке туманится Земун,
И всё ее волнует чья-то слава...

Ей не хотелось бы идти домой,
На замкнутую улицу в Белграде,
Г де ждет ее... Но кто он ей такой,
Я лучше умолчу, приличья ради...

Красавица она. Она тиха.
Не налюбуешься. Но скажет слово...
Я, впрочем, предназначил для стиха
Совсем не то... Начну-ка лучше снова:

Как выглядит теперь Калемегдан —
Бульвар над Савой, слившейся с Дунаем,
Где был толчок одной поэме дан,
Которой никогда мы не узнаем?..
8 апреля 1931

ПО ШВЕЙЦАРИИ


Мы ехали вдоль озера в тумане,
И было нескончаемо оно.
Вдали горели горы. Час был ранний
Вагон дремал. Меня влекло окно.

Сквозь дымку обрисовывались лодки,
Застывшие на глади здесь и там.
Пейзаж был блеклый, серенький и кроткий,
Созвучный северным моим мечтам.

Шел пароход откуда-то куда-то.
Я знал — на нем к кому-то кто-то плыл,

Кому всегда чужда моя утрата,
Как чужд и мне его восторг и пыл.

Неслись дома в зелено-серых тонах.
Вдруг возникал лиловый, голубой.
И лыжницы в костюмчиках зеленых
Скользили с гор гурьбой наперебой.
31 января 1931

ГОЛУБОЙ ЦВЕТОК *


Всех женщин всё равно не перелюбишь.
Всего вина не выпьешь всё равно...
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно.
Не разницу характеров, а сходство
В подруге обретенной отмечай.
Побольше верности и благородства.
А там и счастлив будешь невзначай...
Не крылья грез — нужней земному ноги.
С полетами, бескрылый, не спеши.
Не лучше ли, чем понемногу многим,
Немногой много уделить души?
В желанье счастья — счастье. Повстречались.
Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба?
На Голубой цветок обрек Новалис, —
Ну, что ж: и незабудка голуба...
26 июня 1931

ТЫРНОВО НАД ЯНТРОЙ *


Опоясывает восьмеркою
Круть уступчатую река.
Воду лед покрыл тонкой коркою,
И снежок покрыл берега.

А над Янтрою, в виде мирного
И гористого городка.
Глуховатое дремлет Тырново,
Перевидевшее века.

В плотных домиках, крепко склеенных,
Понависнувших над рекой,
Столько смелых чувств, чувств
взлелеянных
Всей историей вековой.

И от каждой-то горной улицы,
И от каждой-то пары глаз,
И от праздничной-то разгулицы
Источается древний сказ.

В маслянистые, злато-карие,
Как их тщательно ни таи,
Заглянул я в твои, Болгария,
Взоры дружеские твои...
31 января 1932

ПРОХЛАДНАЯ ВЕСНА


Весен всех былых весна весенней
Предназначена мне в этот год:
Девушка из детских сновидений
Постучалась у моих ворот.

И такою свежею прохладой
Вдруг повеяло от милых уст,
Что шепчу молитвенно: «Обрадуй,
Докажи, что мир не вовсе пуст...»

А она и плачет, и смеется,
И, заглядывая мне в глаза,
Неземная по-земному бьется
Вешняя — предсмертная! — гроза.
5 апреля 1933

ИСКРЕННИЙ РОМАНС


Оправдаешь ли ты — мне других оправданий не надо! —
Заблужденья мои и метанья во имя Мечты?
В непробуженном сне напоенного розами сада,
Прижимаясь ко мне, при луне, оправдаешь ли ты?

Оправдаешь ли ты за убитые женские души,
Расцветавшие мне под покровом ночной темноты?
Ах, за всё, что я в жизни руками своими разрушил,
Осмеял, оскорбил и отверг, оправдаешь ли ты?

Оправдаешь ли ты, что опять, столько раз разуверясь,
Я тебе протянул, может статься, с отравой цветы,
Что, быть может, и ты через день, через год или через
Десять лет станешь чуждой, как все, оправдаешь ли ты?
11 июля 1933

* * *


Вот и уехала. Была — и нет.
Как просто всё, но как невыразимо!
Ты понимаешь ли, как ты любима,
Какой в душе остался жгучий след!

Переворачивается душа:
Еще вчера — вчера! — мы были двое.
И вот — один! Отчаянье такое,
Что стыну весь, не мысля, не дыша.

Мы всё переживали здесь вдвоем:
Природу, страсть, и чаянья, и грезы.
«Ты помнишь, как сливались наши слезы?»
Спрошу тебя твоим же мне стихом.

Ты из своей весны шестнадцать дней
Мне радостно и щедро подарила.
Ты в эти дни так бережно любила...
Я женщины еще не знал нежней!
27 августа 1933

МЕСТА


Они тобой проникнуты, места,
С тех пор, как ты уехала отсюда:
Вот, например, у этого куста
Таились от людского пересуда.

Вот, например, по этому пути,
В очарованье платьица простого,
Ты в замок шла обычно от пяти,
Да, от пяти до полчаса шестого.

Вот, например, растущий на лугу
Поблекший чуть, голубенький цикорий.
На нем гадала ты. «Я не солгу», —
Он лепетал в прощающем укоре.

Здесь всё пропоцелуено насквозь,
И здесь слова такие возникали,
Что, если б влить в бокал их удалось,
Они вином заискрятся в бокале!
2 сентября 1933

СТАРЕЮЩИЙ ПОЭТ


Стареющий поэт... Два слова — два понятья.
Есть в первом от зимы. Второе — всё весна.
И если иногда нерадостны объятья,
Весна — всегда весна, как ни была б грустна.

Стареющий поэт... О, скорбь сопоставленья!
Как жить, как чувствовать и, наконец, как пегь,
Когда душа больна избытком вдохновенья
И строфы, как плоды, еще готовы спеть?

Стареющий поэт... Увлажнены ресницы,
Смущенье в голосе и притушенный вздох.
Всё чаще женщина невстреченная снится,
И в каждой встреченной мерещится подвох...
Стареющий поэт... Наивный, нежный, кроткий
И вечно юный, независимо от лет.
Не ближе ли он всех стареющей кокотке,
Любовь возведший в культ стареющий поэт?
11 сентября 1933

МОГЛО БЫТЬ ТАК... *


Могло быть так: лет двадцать пять назад,
Там, на воспетой Пушкиным Неве,
Слегка желтел зеленый Летний сад,
В осенней было небо синеве.

И Мраморный дворец стоял в плюще,
Пустело поле Марсовых потех.
Я в мягкой черной шляпе и плаще
Дорожкой проходил с одной из тех...

И бонну с девочкою лет пяти
Мы у Крылова встретили тогда.
Дитя у нас сверкнуло на пути,
Как с неба падающая звезда.
Могло быть так.
...И вот, лаская Вас,
Отделаться от мыслей не могу:
Оно — одно: сиянье Ваших глаз
И — девочки на невском берегу!
16 сентября 1933

ЗДЕСЬ-НЕ ЗДЕСЬ


Я — здесь, но с удочкой моя рука,
Где льет просолнеченная река
Коричневатую свою волну
По гофрированному ею дну.

Я — здесь, но разум мой... он вдалеке,
На обожаемой моей реке,
Мне заменяющей и всё и вся,
Глаза признательные орося...

Я — здесь, не думая и не дыша...
А испускающая дух душа
На ней, не сравниваемой ни с чем
Реке, покинутой... зачем? зачем?..
14 октября 1935

ГАРМОНИЯ КОНТРАСТОВ


Летишь в экспрессе — жди крушенья.
Ткань доткана — без разрушенья.
Без ненависти нет любви.

Познал восторг — познай страданье.
Раз я меняюсь — я живу...
Застыть пристойно изваянью,
А не живому существу!
14 октября 1955

ГОЛУБИ


Непередаваемая грусть в душе моей
В этом старом городе, полном голубей:
Ничего-то птичьего в этой птице нет, —
Сколько безразличного! Ни мотоциклет,
Ни фигура варварски грохотных подвод,
Ни почти ступающий на хвост пешеход —
Не пугают голубя: он невозмутим,
Он огорожанился, стал совсем ручным,
И на птицу гордую больше не похож, —
Что-то в нем куриное, чем его проймешь,
Больше не тоскует он о глухих лесах,
Не парит презрительно в вольных небесах.
Как напоминает он человека мне:
Птица электричество предпочла луне!
Поселилась в городе, смрадном и гнилом,
Разучилась действовать данным ей крылом. .
Оттого-то в городе, полном голубей,
Непередаваемая грусть в душе моей.
6 ноября 1935

ЗА ДНЕПР ОБИДНО


За годом год. И с каждым годом
Всё неотступней, всё сильней
Влечет к себе меня природа
Великой родины моей.

Я не завистлив, нет, но зависть
Святую чувствую порой,
Себе представив, что мерзавец —
Турист какой-нибудь такой, —

Не понимающий России,
Не ценящий моей страны,
Глядит на Днепр в часы ночные
В сиянье киевской луны!
6 марта 1936

ГРУСТНЫЙ ОПЫТ


Я сделал опыт. Он печален.
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.

Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну, что ж,
Она постичь душе поможет,
Чем дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.
2 апреля 1936

НАБОЛЕВШЕЕ *


Нет, я не беженец, и я не эмигрант, —
Тебе, родительница, русский мой талант,
И вся душа моя, вся мысль моя верна
Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,
А если в чуждый край физически ушел,
Давно уж понял я, как то нехорошо...

Страх перед голодом за мать и за семью
Заставил родину меня забыть мою,
А тут вдобавок роковая эта лень,
Так год за годом шел, со днем сливался день.

Домой вернуться бы: не очень сладко тут.
Да только дома мой поступок как поймут?
Как объяснят его? Неловко как-то — ах,
Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах!

Из ложной гордости, из ложного стыда
Я сам лишил себя живящего труда —
Труда строительства — и жил как бы во сне,
От счастья творческой работы в стороне.

Мне не в чем каяться, и всё же каюсь я:
Меня не ценят зарубежные края.
Здесь вдохновенность обрекается на склеп.
Здесь в горле застревает горький хлеб.

Я смалодушничал, — и вот мне поделом:
Поэту ль в мире жить, пригодном лишь
на слом?
За опрометчивый, неосторожный шаг
Уже пришиблена навек моя душа.

И уж не поздно ли вернуться по домам,
Когда я сам уже давным-давно не сам,
Когда чужбина доконала мысль мою, —
И как, Россия, я тебе и что спою?
26 октября 1934

ПРИВЕТ СОЮЗУ! *


Шестнадцатиреспубличный Союз,
Опередивший все края вселенной,
Олимп воистину свободных муз,
Пою тебя душою вдохновенной!
Нью-Йорк, Берлин, и Лондон, и Париж
Перед твоим задумались массивом.
Уж четверть века ты стоишь
К себе влекущим, грозным и красивым.
И с каждым днем ты крепнешь и растешь,
Всё новые сердца объединяя.
О, как ты человечески хорош,
Союз Любви, страна моя родная!
И как я горд, и как безбрежно рад,
Что все твои республики стальные,
Что все твои пятнадцать остальные
В конце концов мой создал Ленинград,
И первою из них была — Россия!
28 июля 1940

СТИХИ О РЕКАХ *


Россонь — река совсем особая,
Чудотворящая река:
Лишь воду я ее испробую —
Любая даль не далека.
И грезы ломкие и хрусткие
Влекут к волнующему сну:
Я снова вижу реки русские —
Нелазу, Суду и Шексну.
О реки, плывшие по юности,
Вы облюбованы, как юнь.
Я знал вас в солнечности, в лунностщ
Гляделся в вашу полынью.
Всю жизнь по жизни влек вас волоком
Легчайшим, как лебяжий пух,
Течений ваших слышал колокол
И здесь, в отчизне Виснапу.
Россонь, ты выводнена Лугою:
В твоей струе — ее струя.
Бывало, еду и аукаю
В запроволочные края.
Бывало, подъезжаю к проволоке,
Нас разделявшей в годы те,
Угадывая в блеклом облике
Страну, подобную Мечте,

Опередившую Америку
Своим развитием страну.
«Пристать бы мне к родному берегу,
Границу вот перемахнул...»
И мысль привычно-необычная
Овладевала часто мной,
Но бдит охрана пограничная
Настраженною тишиной...
И брови хмурые, суровые
Вдруг проясняются, когда
Поймешь: Россонь слита с Наровою,
И всюду — русская вода!..
8 сентября 1940

СИЯЕТ ДАЛЬ *


Сияет даль, и там, в ее сиянье,
Порожиста, быстра и голуба,
Родная Суда в ласковом влиянье
На зрелые прибрежные хлеба.

Ее притоки — Андога и Кумба,
Нелаза, Кемза, Шулома и Колпь, —
Открытая восьмилетнего Колумба,
Я вижу вас из-за несметных толп.

Ведь с вами, реки, связано такое,
Незабываемое никогда,
Пропахнувшее свежестью левкоя
И говорящее сплошное «Да».

В вас столько в детстве выужено рыбы,
По вам скользила лодочка моя:
Воспламененное мое спасибо
Вам, староновгородские края!

Шексна моя, и Ягорба, и Суда,
Где просияла первая любовь,
Где стать поэтом, в силу самосуда,
Взбурленная мне предрешила кровь.

Вас повидать опять — мое желанье,
Непобеждаемое, как весна...
Сияет даль, и там, в ее сиянье,
Моих слиянных рек голубизна.
5 сентября 1940

* * *


Только ты, крестьянская, рабочая,
Человечекровная, одна лишь,
Родина, иная, чем все прочие,
И тебя войною не развалишь.
Потому что ты жива не случаем,
А идеей крепкой и великой,
Твоему я кланяюсь могучему,
Солнечно сияющему лику.
13 сентября 1940

ПРИМЕЧАНИЯ

Данный сборник — первое советское издание стихотворений Игоря Северянина. В него включены наиболее характерные образцы творчества поэта, позволяющие, несмотря на небольшой объем книги, получить достаточно определенное представление о его литературном наследии. Сам он однажды выпустил подобное собрание избранных произведений — «Трагедия Титана. Космос. Изборник первый» (Берлин — Москва, изд-во «Накануне», 1923), но в него вошли стихотворения только первого периода творчества (до 1921 г.), а продолжения собрания не последовало.

В основу настоящего издания положены последние прижизненные публикации, осуществленные автором: первые шесть сборников его стихов выходили в России многократно, а в 1916-1918 гг. были полностью напечатаны в виде шести томов «Собрания поэз». Остальные сборники Северянина вышли за рубежом (перечень всех изданий см. на с. 477).

В этом выпуске Малой серии «Библиотеки поэта» все произведения расположены в хронологической последовательности. Стихотворения, взятые из сборников «Медальоны» и «Адриатика», фактически представляющих собой два больших цикла, сгруппированы в том порядке, в каком они представлены в названных книгах. Все публикуемые произведения датированы поэтом.

Стихотворения, не входившие в авторские сборники, печатаются по автографам Центрального государственного архива литературы и искусства (Москва) и Литературного музея им. Ф. Крёйцвальда Академии наук Эстонской ССР (Тарту), — данные о публикации их за рубежом неизвестны. Все эти стихотворения, за исключением немногих («Их образ жизни», «Уехала», «Грустный опыт», «Только ты, крестьянская, рабочая...», «Солнечный дикарь», «Отрада приморья», «Я к морю сбегаю», «Гармония контрастов», «За Днепр обидно», «Наболевшее», «Привет Союзу», «Стихи о реках»), появившихся в советской печати («Красная новь», 1941, № 3; «Огонек», 1962, № 29; «Литературная Россия», 1965, № 36; «День поэзии», М., 1965; «Ученые записки Тартуского государственного университета. Труды по русской и славянской филологии», вып. IX, 1966) отмечены в оглавлении звездочкой.

Кроме отдельных случаев, в примечаниях к настоящему изданию не поясняются многочисленные неологизмы Игоря Северянина, в большинстве своем не создающие каких-либо трудностей в понимании текста.

Стихотворения



* А знаешь край?.. Эпиграф — из стих. А. К. Толстого, начинающегося приведенной строкой. Вериги — железные цепи, кольца и т. п. предметы, которые носили христианские религиозные фанатики с целью «умерщвления плоти».

* У К. М. Фофанова. Константин Михайлович Фофанов (1862-1911) — поэт, один из предшественников символистской школы, с которым И. Северянин был знаком и которого считал своим учителем в поэзии; ему он посвятил целый ряд стихотворений, создав в них настоящий культ Фофанова. В своих письмах И. Северянин обращался к Фофанову не иначе как «Мой Король».

* Памяти Н. А. Некрасова. Написано в связи с 30-летием со дня смерти Н. А. Некрасова (27 декабря 1877 г.).

* Гатчинская мельница. Историческое зданье — дворец императора Павла I в Гатчине, являвшийся его резиденцией в то время, когда он был наследником престола. Кротекус — декоративные кусты. Термос — вероятно, Термин (римск. миф.), божество границ, покровитель межевых столбов и пограничных камней, считавшихся священными; здесь говорится об изваянии этого бога. Для отдыха причалы — на озере Гатчинского дворцового парка.

* Что видели птицы... Погибших без срама. Должно быть, намек на разгул реакции в ходе кровавого усмирения революции 1905 г.

* Моя мечта. Руль направляли у голландца. Отзвук легенды о так называемом «Летучем Голландце» — призрачном корабле, появление которого предвещало неминуемую гибель мореплавателям. По мотивам этой легенды написано либретто оперы Р. Вагнера «Летучий Голландец». Широко известен был и одноименный роман английского писателя Ф. Марриета (1792-1848). Фиорд — так называют в скандинавских странах узкий залив с высокими скалистыми берегами.

* Шутка. Афанасьев Л. Н. (1864-1920) — поэт. Парнас — гора в Греции; в греч. миф. — местопребывание Аполлона и муз; в переносном смысле — сообщество поэтов, мир поэзии. Комифо — псевдоним Фофанова (см. о нем с. 445), составленный из начальных слогов имени, отчества и фамилии поэта.

* Nocturne («Месяц гладит камыши...»). Nocturne (ноктюрн) — вид музыкального произведения, первоначально: серенада, предназначенная для исполнения в ночной тиши. Ноктюрн в поэзии — тип стихотворения, отличающегося мягким, напевным лиризмом.

* Ноктюрн («Бледнел померанцевый запад...»). Ноктюрн — см. предыдущее примеч. Померанцевый — оранжево-красный; померанцы — субтропические вечнозеленые плодовые деревья, похожие на апельсиновые. Арабески — вид орнамента, сочетание изящно переплетенных линий, геометрических фигур и т. п.

* Сонет («Я коронуюсь утром мая...»). Хитон — длинная рубаха без рукавов, одежда древних греков. Порфира — пурпурная мантия, парадное одеяние царей. Скипетр — украшенный драгоценностями жезл, символ императорской (королевской) власти.

* Nocturne («Сон лелея, лиловеет запад дня...»). Nocturne — см. с. 446.

* Вешний звон. Триолет — восьмистишная форма стихотворения или строфы, в которой первая строка повторяется после третьего и шестого стиха, а вторая — в самом конце.

* Игорь и Ярославна. Игорь — Игорь Святославич (1151-1201), князь Новгород-Северский; Ярославна — его супруга; главные герои «Слова о полку Игореве». Аполлон (греч. миф.) — бог солнечного света, предводитель муз, покровитель поэтов.

* Акварель. Небесный князь Владимир. В былевом эпосе к имени киевского князя Владимира (ум. 1015) обычно добавлялось прозвище — «Красное Солнышко».

* Раз навсегда. Первый эпиграф — из стих, поэтессы Мирры Александровны Лохвицкой (1869-1905) «Моим собратьям». Второй эпиграф — из стих. В. Я. Брюсова «Поэту». И. Северянин восторженно относился к поэзии Лохвицкой, и многие его стихотворения, посвященные ее памяти, являются апофеозом личности поэтессы и ее творчества.

* И она умерла молодой... Эпиграф — из стих. М. А. Лохвицкой.

* Траурная элегия. Эпиграф — из стих. К. М. Фофанова «Умирала лилия лесная. ..». О Фофанове см. с. 445.

* Очам твоей души. Литургия — христианское церковное богослужение, обедня. Клир — собирательное наименование служителей церкви; здесь — множество, масса.

* Ее монолог. Эдем — страна в Азии, где, по библейской легенде, был земной рай для первых людей. Эреб (греч. миф.) — преисподняя, самая глубокая часть ада, олицетворение вечного мрака.

* Выйди в сад. Кротекус — см. с. 445.

* В защиту Фофанова. О Фофанове, см. с. 445.

* Муза. Сомнамбула — человек, находящийся в состоянии болезненного сна, во время которого он бессознательно выполняет те или иные усвоенные им в жизни действия. Фьорд — см. с. 446. Рулада — раскатистый звук. Пастель — род живописи, выполняемой сухими красками — пастельными карандашами.

* Октавы. Октава — восьмистишная строфа с особой системой рифмовки. Померанцы — см. с. 446.

* Виктория Регия. Виктория Регия — южноамериканское тропическое растение с огромными листьями и большими ароматическими цветами; существовало ошибочное мнение, что Виктория Регия цветет очень редко и только по ночам.

* Чайная роза. Эпиграф — из стих. М. А. Лохвицкой (см. о ней с. 447) «Если прихоти случайной...».

* Баллада («У мельницы дряхлой, закутанной в мох...»). Паперть — крытая площадка перед входом в церковь.

* Душистый горошек. Пажити — вспаханная (вскопанная) земля.

* Nocturne. («Навевали смуть былого окарины...»). Nocturne — см. с. 446. Окарина — итальянский народный музыкальный инструмент, по звуку напоминающий флейту.

* Сонмы весенние. Сомнамбула — см. с. 448. Рефрен — припев.

* Интродукция («За струнной изгородью лиры...»). Интродукция — вступление. Триолет — см. с. 447. Палаццо (итал.) — дворец, особняк.

* Коктебель. Коктебель — курортный городок в Крыму. Сомбреро — широкополая мексиканская шляпа.

* Симфония. Первый эпиграф — из стих. М. А. Лохвицкой «Среди лилий и роз» (см. о ней с. 447). Второй — из стих. Черубины де Габриак «Золотая ветвь»; Черубина де Габриак — коллективный псевдоним М. Волошина и поэтессы Е. И. Дмитриевой (в замужестве Васильевой). Сириус — самая яркая звезда северного полушария. Клиры — см. с. 448. Эдем — см. с. 448.

* Град. Дорин-Николаев Д. Н. — поэт из окружения И. Северянина, автор книг «Полусны» (1910), «Тоскующий орел» (1914).

* Пролог. Эпиграф — из стих. М. А. Лохвицкой (см. о ней с. 447) «Вы ликуете шумной толпой. ..». Фофанов больной. К- М. Фофанов (см. о нем с. 445) умер 17 мая 1911 г. Ассонанс — неточная, приблизительная рифма. Рокфор — сорт сыра с острым запахом. Амфора — сосуд особой формы, сужающийся кверху; был распространен в античную эпоху. Одалиска — прислужница в гареме; одалиски часто неправильно отождествлялись европейскими поэтами с наложницами. Трирема — древнеримское весельное судно. В пустыне чахлой и пустой — реминисценция из «Анчара» Пушкина («В пустыне чахлой и скупой»). Тиара — головной убор папы римского, символ высшей власти. Мессия — в иудейской и христианской религиях образ спасителя человечества.

* Амулеты. Был пышнокудр еще Самсон. Самсон — иудейский богатырь, которому посвящена одна из библейских легенд; сила его заключалась в семи прядях волос; подосланная врагами иудеев красавица Далила остригла Самсона во время сна, и лишившийся сил герой был взят в плен.

* Всё глуше парк... Шаконь — старинный испанский танец.

* Врубелю. Так безнадежно очарованный — намек на помешательство М. А. Врубеля (1856-1910).

* В лимузине. Лимузин — марка легкового автомобиля. Кавальери Л. (1874-1944) — итальянская оперная певица, гастролировала в Петербурге в 1907-1910 гг. Manon — персонаж оперы Ж. Массне «Манон». Шантеклер — петух. Массне Ж. (1842-1912) — французский композитор.

* Солнце и море. Амфора — см. с. 450.

* Пляска Мая. Эпиграф — из стих. А. Н. Будищева (1866-1916) «Царевич Май». Дули — груши. Гутор — разговор. Тальянка — небольшая гармонь.

* Весенняя яблоня. Ясинский Иероним Иеронимович (1850-1931) — писатель и журналист.

* Увертюра («Колье принцессы — аккорды лиры...»). Лье— французская мера длины. Палаццо — см. с. 449. Месса — католическая обедня.

* Ты ко мне не вернешься... Крол — кролик.

* Июльский полдень. Синематограф — кинематограф. Фарватер — здесь: дорога.

* Квадрат квадратов. Стих, имеет оригинальную форму, изобретенную И. Северяниным: все слова каждой строки первого четверостишия полностью повторяются в тех же стихах трех последующих четверостиший и только переставляются местами в пределах стиха.

* Июневый набросок. Мисс Лиль — двоюродная сестра Северянина Лиза Шеншина. Риголетто — персонаж одноименной оперы Д. Верди.

* Мои похороны. Полонез Филины — ария из оперы А. Тома «Миньон».

* Прогулка мисс. Предленчные прогулки — прогулки перед ленчем (англ.) — вторым завтраком. Рондолит — закругляет (от франц. rond — круг).

* Интермеццо. Интермеццо — музыкальный термин, означающий пьесу, исполнявшуюся в перерыве между действиями трагедии или оперы. Фимьямный — от слова «фимиам», благовонное куренье. Каскетка — легкая шапочка. Офлерить — от слова «флер», прозрачная дымка.

* Сувенир критике. Хабанера — испанский народный танец. Имеется несколько стихотворений И. Северянина под этим заглавием («Хабанера I и II» в сб. «Златолира»; «Хабанера III» в сб. «Громокипящий кубок»; «Хабанера IV» в сб. «Поэзоантракт»).

* Весенний день. О Фофанове К. М. — см. с. 445.

* На мотив Фофанова. Стих, связано не с конкретным стих. Фофанова (см. о нем с. 445), а именно с мотивами его стихотворений: «Я сидел у окна, я смотрел в полутьму...», «Всё грустно, всё! Наш тихий разговор...», «Осеннее» («Заглохший сад усыпан весь листвою...») и др.

* На Островах. Острова — традиционные места гуляний в Петрограде (Каменный и Елагин острова). Ландо — здесь: легковой автомобиль. Гривуазно (франц.) — нескромно, вульгарно. Рокамболь — персонаж авантюрных романов «Похождения Рокамболя» французского писателя Понсон дю Террайля (1829-1871).

* На смерть Фофанова. Эпиграф — из стих. К. М. Фофанова (см. о нем с. 445). «Поэзия — бог». Дабы венец терновый... овил его чело!.. Реминисценция строк «Они венок терновый... Язвили славное чело» из стих. Лермонтова «Смерть поэта».

* Душа и разум. Инфернальный — адский.

* Янтарная элегия. Эпиграф — из «Евгения Онегина» (гл. 2). Шале (франц.) — небольшой загородный деревянный дом.

* Nocturne («Я сидел на балконе, против заспанного парка...») Nocturne — см. с. 446. Поярок — шерсть первой стрижки у ягнят.

* Фиалка. Морозов-Гоголь — малоизвестный поэт начала XX в.

* Тундровая пастель. Пастель — см. с. 448.

* Сонет («Я помню Вас: Вы нежный и простой...»). Иванов Г. В. (1894-1958) — поэт. Кларет — сорт виноградного вина. Грезёр — мечтатель.

* Фиолетовый транс. «Crème de Violette» — сорт ликера. Фиал — чаша, кубок. Кабриолет — легкий одноконный экипаж. Колет — военная форменная куртка с высоким стоячим воротником.

* Качалка грезёрки. Рындина Л. Д. (1882 — после 1940) — драматическая актриса. Верлен П. (1844-1896), Прюдом С. (1839-1907) — французские поэты, творчество которых, невзирая па романтическую меланхолию и символические образы, не чуждо гражданским мотивам (Верлен был участником Парижской коммуны); их поэзию отличают также разговорные интонации и виртуозная техника. Леди Годива (1040-1080) — супруга лорда Лиофрика. Согласно легенде, Годива просила мужа о смягчении тяжелой участи жителей Ковентри, впавших в нищету от непосильных налогов. Лиофрик обещал жене выполнить ее просьбу, если она проедет в полдень по городу без одежды. Годива выполнила это требование, а благодарный народ превознес ее. Данной легенде посвящена поэма английского поэта А. Теннисона «Годива». Иоланта — персонаж драмы Г. Герца «Дочь короля Рене», положенной в основу одноименной оперы П. И. Чайковского «Иоланта». Сафо (первая половина VI в. до н. э.) — древнегреческая поэтесса. Порфира — см. с. 447.

* Кензель. Кензель — форма стихотворения из трех пятистиший, сложившаяся во французской поэзии. Тальма — длинная накидка. Ландолет — марка легкового автомобиля, от «ландо» — четырехместной кареты с открывающимся верхом.

* Хабанера III. Хабанера — см. с. 453. Кларет — см. с. 454.

* Каретка куртизанки. Цитра — старинный щипковый музыкальный инструмент. «Крем де мандарин» — сорт ликера. Гарсон — официант, лакей. Файф-о-клок— чай в 5 часов вечера, по английскому обычаю — между ленчем (вторым завтраком) и обедом.

* Фантазия восхода. Сивилла — имя легендарной прорицательницы в Древнем Риме; здесь, как видно, использовано в нарицательном значении. «Титания»— ария из оперы А. Тома «Миньон». Мирра — М. А. Лохвицкая (см. о ней с. 447). «Осанна!» — молитвенный возглас, славословие, хвала. Коктебли — застольные, хвастливые разговоры.

* Когда придет корабль. Гейзер — вулканоподобное образование, из кратера которого периодически выбрасывается на поверхность горячая минеральная вода и пар. Ганг — река в Индии. «Голландец» — см. с. 446. Гейша — профессиональная танцовщица и певица в Японии.

* Городская осень. Рододендрон — вечнозеленый кустарник с крупными цветами, декоративное растение. Констебль — полицейский в Англии. Маркиза — здесь: матерчатый навес над окнами. Г рамотник — вероятно, букварь, учебник. Грумики — дети-лакеи на козлах коляски.

* Гюи де Мопассан. Ги де Мопассан (1850-1893) — французский писатель. Ловелас — коварный соблазнитель женщин (от имени Ловласа, героя романа С. Ричардсона «Клариса Гарлоу»).

* Клуб дам. Сплин (англ.) — подавленное настроение, хандра.

* Мороженое из сирени! Буше (франц.) — кусок, порция. Эксцесс — здесь: нарушение общего порядка, дерзкая выходка. Вирелэ — шестистрочная строфа в старофранцузской поэзии. Сбитень — горячий напиток из воды (или пива) с медом.

* Шампанский полонез. Mignon — персонаж оперы А. Тома «Миньон». Escamillio — персонаж оперы Ж. Бизе «Кармен». Ригсдаг — название парламента в Дании и ряде других стран. Бастилия — королевская крепость-тюрьма в Париже, взятая 14 июля 1789 г. восставшим народом во время французской революции и затем разрушенная. Схимник — человек, принявший схиму, т. е. монах.

* Эпилог. Баязет — город в Турции, на границе с Россией. Порт-Артур — бывшая русская крепость в Китае на берегу Желтого моря. Я — год назад — сказал: «Я буду!» В 1911 г. И. Северянин провозгласил в поэзии новое «течение», названное им «эгофутуризмом». Нас стало четверо. К эгофутуризму И. Северянина примкнули Г. Иванов, Грааль-Арельский (С. Петров) и К. Олимпов. Бежали двое. Г. Иванов и ГраальАрельский вскоре присоединились к группе акмеистов. Зане — ибо, так как. Пилигрим — странствующий богомолец, паломник.

* Поэза вне абонемента. Надсон С. Я. (1862-1887) — поэт, особенно популярный в последней четверти XIX в. Мирра — М. А. Лохвицкая (см. о ней с. 447). Мельшин — псевдоним П. Ф. Якубовича (186U — 1911), поэта, издавшего в 1900 г. в своем переводе «Цветы зла», сборник стихов французского поэта Ш. Бодлера (1821-1867). Атлант — здесь, вероятно, имеется в виду Атлантический океан.

* Прощальная поэза. Написано в ответ иа послание В. Я. Брюсова «Игорю Северянину» («Строя струны лиры клирной...»). См.: В. Брюсов, Собр. соч. в семи томах, т. 2, М., 1973, с. 201-202. Край олонца — бывшая Олонецкая губерния, край, с детства знакомый И. Северянину.

* Эгополонез. Эго (лат.) — я.

* Валерию Брюсову. Написано в ответ на послание В. Я- Брюсова «Игорю Северянину» («И ты стремишься ввысь, где солнце вечно...»). См.: В. Брюсов, Собр. соч. в семи томах, т. 2, М., 1973, с. 202. Акростих — стих., в котором из первых букв каждой строки составляются слова.

* Самогимн. Марсельезия — от «Марсельезы», французского национального гимна. Полинезия — общее название группы островов, находящихся в средней части Тихого океана. Эготворчество. Эго (лат.) — см. с. 458.

* 27 августа 1912. Фенелла — героиня оперы Д. Обера «Немая из Портичи (Фенелла)». Цитра — см. с. 455.

* Портниха. Мессалина (I в. н. э.) — жена римского императора Клавдия, известная своим распутством, жестокостью и властолюбием; здесь — нарицательное имя развращенных женщин из высшего общества. Валькирии (сканд. миф.) — воинственные девы-всадницы. Викинг — предводитель норманнских воинов.

* В Миррелии. Миррелия — страна Мирры, т. е. М. А. Лохвицкой (см. о ней с. 447). Секста — строфа из шести стихов. Менестрель — средневековый поэт и певец. Прелат — титул священнослужителя католической церкви.

* Я — композитор. Григ — см. с. 470. Верди Д. (1813-1901) — итальянский композитор. Берлиоз Г. (1803-1869) — французский композитор. Монстриозный — огромный, чудовищный (от франц. monstre — чудовище).

* Тоска о Сканде. Сканда — имя, олицетворяющее Скандинавию, в данном случае — Балтийское море. Альдонса — имя крестьянки в романе М. Сервантеса «Дон-Кихот», которую главный герой произведения избрал «дамой сердца» и называл Дульцинеей Тобосской.

* Поэза о Фофанове. О Фофанове см. с. 445. «Мумм»— сорт густого пива. «Майский шум» — сборник стихов Фофанова (1896).

* Рондели о ронделях. Рондель — форма стих, из 13-ти строк.

* Открытка Валерию Брюсову. Вы поселились весной в Нидерландах. Весной 1913 г. Брюсов отдыхал на побережье Северного (Немецкого) моря в Голландии.

* В блесткой тьме. Смокинг — мужская вечерняя одежда, пиджак с открытой грудью и обшитыми шелком отворотами. Ассонанс — см. с. 450. Бальмонт К. Д. — см. с. 466.

* Весенние триолеты. Т риолет — см. с. 447. Виноградов А. И. — поэт из окружения И. Северянина, автор книг «Мои стихи» (1911), «Птица Радости и Птица Печали» (1913).

* Крымская трагикомедия. Эпиграф — из стих. И. Северянина «Пролог» (см. с. 126). «Громокипящий кубок» — сборник стихотворений И. Северянина (1913), принесший ему известность. Гейзер — см. с. 456. Плерезы. — украшения из страусовых перьев на женских шляпах. Гора Гудала — Казбек; Гудал — отец Тамары, грузинский князь, персонаж поэмы Лермонтова «Демон». Бордигера — курорт в Италии на берегу Лигурийского моря. Т рам — трамвай. Кавальеры — см. с. 451. Парень в желтой кофте — В. В. Маяковский. Выступая с чтением стихов в желтой кофте, молодой Маяковский стремился и внешним своим обликом шокировать вкусы буржуазной публики. Гуттаперча — затвердевший сок некоторых тропических деревьев; использовался в производстве детских игрушек.

* Поэза истребления. «Кубо» — кубофутуризм, модернистское течение в живописи, получившее распространение в Западной Европе и в России с начала XX в. Полотна кубистов ознаменованы стремлением свести реальную картину мира к абстрактным геометрическим формам. Пушкин стар для современья... Лермонтова — «с парохода». В манифесте первых русских футуристов говорилось: «Академия и Пушкин — непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности» (сб. «Пощечина общественному вкусу», М., 1912). Парнас — см. с. 446. А бурлюков — на Сахалин. Бурлюк Д. Д. (1882-1967) — поэт и художник, один из первых русских футуристов.

* Валентина. Ландолет — см. с. 455.

* Сегодня не приду... Острова — см. с. 453.

* Вервена. Вервена (точнее вербена) — род растений из семейства вербеновых с светло-лиловыми приятно пахнущими цветами.

* Поэза о Гогланде. Гогланд (Сур-Сари) — остров в Финском заливе, принадлежащий СССР.

* Поэза раскрытых глаз. Нарва — старинный город в Эстонии.

* Поэза раздражения. Вальс Боккаччио — вальс из оперетты австрийского композитора Ф. Зуппе «Боккаччио» (1879).

* Музей моей весны. «Весенний день» — стих. И. Северянина (см. с. 158).

* Поэза северного озера. Луга — уездный город Петроградской губернии. Берлиоз Г. — см. с. 459. Каменский В. В. (1884-1961) — поэт, один из активнейших участников группы футуристов. Верден — город-крепость у восточных границ Франции, под которым в 1916 г. шли затяжные кровопролитные бои между германскими и французскими войсками. До Риги. В результате наступления германских войск в 1915 г. на Виленском направлении Рига стала прифронтовым городом.

* Увертюра. Миррелия — см. с. 459. Луга — см. предыдущее примеч.

* Осенняя поэза. Балькис Савская — героиня драматической поэмы М. А. Лохвицкой «На пути к Востоку»; здесь оно отождествлено с именем самой поэтессы (см. о ней с. 447).

* Рифмодиссо. Рифмодиссо — стихотворение с ассонансными (неточными) рифмами. Григ — см. с. 470. Сага — народное героическое сказание у скандинавских народов.

* Кензель VIII. Кензель — см. с. 455. Шале — см. с. 454. Элежно — от слова «элегия».

* «И это — явь?..»,

* «Моему народу». Стих. написаны как отклик на Февральскую буржуазную революцию 1917 г.

* Баллада XIV. Ваал — древнесемитское божество, которому приносились человеческие жертвы; олицетворение жестокости.

* Баллада XV. Аврора (римск. миф.) — богиня утренней зари.

* Гатчинский весенний день. Тридцатый год. И. Северянин родился 4 (16) мая 1887 г.

* К шестилетию смерти Фофанова. О Фофанове см. с. 445.

* Эст-Тойла. Эст-Тойла (или Тойла) — местечко на берегу Балтийского моря, где И. Северянин жил в годы эмиграции.

* У Сологуба. Сологуб Федор Кузьмич (1863-1927) — поэт-символист. Мэгар — фамилия владельца дачи, на которой жил Сологуб. Веймарн — город в Эстонии.

* Прежде и теперь. Стих, продолжает тему предыдущего — встречи с Сологубом в Тойле. Маттиола— садовые цветы с сильным приторным ароматом. Эол (греч. миф.) — бог ветра.

* Былое. Дельвиг А. А. (1798-1831) — поэт, автор «Русской песни» («Соловей мой, соловей...»), положенной на музыку А. А. Алябьевым. Филомела — соловей. Мюссе А. (1810-1857) — французский писатель-романтик; он был влюблен в Аврору Дюдеван (1804-1876), французскую писательницу, получившую широкую известность в литературе под псевдонимом Жорж Санд.

* По этапу. Нарова (Нарва) — река в Эстонии, на западном берегу которой расположен город Нарва. Везенберг (Раквере), Тапс (Тапа) — железнодорожные станции в Эстонии на линии Нарва — Рига. Шнапс (немецк.) — водка.

* Увертюра к т. VIII («Весна моя! Ты с каждою весной...»). Восьмой том «Собрания поэз» И. Северянина должен был составить не вышедший в свет сборник «Литавры солнца».

* «Александр IV». Александр IV — прозвище А. Ф. Керенского (1881-1970), главы буржуазного Временного правительства. Гатчинский дворец— см. примеч. к стих. «Гатчинская мельница». Афронт (франц.) — оскорбление, резкий выпад. «Милосердья сестры» костюм. 25 октября (7 ноября) 1917 г. Керенский бежал из Петрограда, переодевшись в платье сестры милосердия.

* Пора безжизния. И нфлюэнца — старое название гриппа.

* Рескрипт короля. Я избран королем поэтов. На вечере в Политехническом музее в Москве 27 февраля 1918 г. И. Северянин был избран «королем поэтов».

* Опять вдали. Эст-Тойла — см. с. 463.

* Двусмысленная слава. Каноник — здесь: человек, придерживающийся канонов — ненарушимых правил.

* Норвежские фиорды. Фиорды — см. с. 446.

* Стихи И. Эренбурга. Книжка Эренбурга. По-видимому, речь идет об одной из двух книг Эренбурга — «Будни» (Париж, 1913) или «Детское» (Париж, 1914). Книгу из Парижа. Это могли быть «Стихи о канунах» (М., 1916) или «О жилете Семена Дрозда» (Париж, 1917). Она была... третьим его трудом. Третья книга И. Г. Эренбурга — «Одуванчики. Стихи» (Париж, 1912).

* Синее. Сафир (сапфир) — драгоценный камень синего или голубого цвета.

* Бальмонт. Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942) — поэт-символист.

* Брюсов. Великий лаборант. В. Я. Брюсов много занимался теоретической и практической разработкой русской стихотворной метрики (см. его книгу «Опыты»).

* Сологуб. О Ф. К. Сологубе см. с. 464.

* Василию Каменскому. О Каменском см. с. 462. Журчеек. У Каменского есть стих., которое называется «Бурли, журчей».

* А. К. Толстой. Толстой Алексей Константинович (1817-1875) — поэт. Ухтомская Л. М. — двоюродная сестра И. Северянина. Мария — имя, упоминаемое в стих. А. К. Толстого «Ты помнишь ли, Мария...». «Сватовство» — стих. А. К. Толстого.

* Чары Лючинь. Боккаччио Д. ( 1313-1375) — итальянский писатель, автор «Декамерона», сборника ста новелл. Глетчерный — от слова «глетчер», означающего ледяную лавину в горах.

* Рондо XX. Рондо — форма стих., сложившаяся в старофранцузской поэзии; наиболее известны три типа рондо: 8-, 13- и 15-строчные; для всех трех обязательно употребление только двух рифм; кроме того, в каждом варианте рондо начало стихотворения повторяется в середине и в конце текста.

* Сонет XXX. В лирике итальянского поэта Петрарки Ф. (1304-1374) и Шекспира сонет занимает первостепенное место. Бутурлин П. Д. (1859-1895) — поэт, особенно много занимавшийся культивированием сонетной формы в русской поэзии.

* Квинтина II. Квинтина — стих, из пяти пягистишных строф.

* Лэ VI. Лэ — форма стихотворения, распространенная в старофранцузской поэзии; восемь строф по семи стихов в каждой.

* Поэза о старых размерах. Клише — здесь: трафарет.

* Поэза доказательства. Быть иль не быть — слова из монолога Гамлета в драме Шекспира «Гамлет» (акт III, сцена 1), ставшие афоризмом.

* К слухам о смерти Собинова. При первой публикации в сб. «Менестрель» стих, имело загл. «На смерть Собинова», но известие о смерти артиста было ложным, и при перепечатке стих, в сб. «Космос» автор дал ему новое название. Собинов Леонид Витальевич (1872-1934) — оперный певец. «Риголетто» — опера Д. Верди. Миньона, Мейстер — персонажи оперы А. Тома «Миньон». Дон Пасквале — персонаж оперы Г. Доницетти «Дон Пасквале». Вертер — персонаж оперы Ж. Массне «Вертер». Демимонденка (от франц. demi-monde) — дама полусвета, стремящаяся подражать аристократкам.

* На смерть Александра Блока. Блок умер 7 августа 1921 г. «Ночные часы» — сборник стихотворений Блока (1911).

* Чем они живут. Об этом стих. см. вступ. статью, с. 30.

* Узор по канве. За синими птицами. Синяя птица — символический образ счастья из пьесы бельгийского драматурга и поэта М. Метерлинка «Синяя птица» (1908).

* Солнечный дикарь. В монастыре. Речь идет о монастыре Пюхтица в Эстонии, где часто останавливался И. Северянин. И смял романа начатые главы. В 1923 г. И. Северянин начал автобиографический роман «Колокола собора чувств». Марс (римск. миф.) — бог войны. Разрывные «чемоданы» — так называли в первую мировую войну немецкие крупнокалиберные снаряды. Сверхдредноты. Дредноут — название английского броненосца; позже дредноутами стали называть класс самых мощных военных кораблей. Ты тростник, но мыслящий — см. примеч. к стих. «Тютчев», с. 472. Хитон — см. с. 447. Весенний день и золот и горяч, — Виновных нет... — видоизмененная автоцитата из стих. И. Северянина «Весенний день».

* Моя Россия. Эпиграф — из стих. А. А. Блока «Россия».

* Классические розы. Эпиграф — из стих. И. П. Мятлева (1796-1844) «Розы». Последние две строки из «Классических роз» выбиты на мраморной плите на могиле И. Северянина (Русское кладбище в Таллине).

* И тогда... Правдин Борис Васильевич (ум. i960) — преподаватель (с 1944 г. — зав. кафедрой) русского языка и литературы Тартуского университета. Шпильгаген Ф. (1829-1911) — немецкий писатель.

Медальоны

Каждое из стихотворений этого большого цикла написано в форме сонета. Здесь печатаются избранные стихотворения цикла.

* Бизе. Бизе Жорж (1838-1875) — французский композитор, автор оперы «Кармен».

* Бунин. Бунин Иван Алексеевич (1870-1953) — писатель. В стих, речь идет о Бунинепоэте и о его сборнике стихов «Листопад» (1901), получившем Пушкинскую премию.

* Жюль Верн. Верн Жюль (1828-1905) — французский писатель-фантаст. Он предсказал подводные суда и воздушные корабли. В романе Ж. Верна «10000 лье под водой» описана подводная лодка «Наутилус», а в романе «Робур-завоеватель» — воздушный корабль «Альбатрос».

* Гоголь. Мертвовекий Вий — в легендах украинского фольклора чудовище с длинными веками, постоянно закрывавшими глаза. Николай Васильевич Гоголь (1809-1852) использовал эти легенды в своей повести «Вий».

* Гончаров. Обрыв страстей. Намек на роман Ивана Александровича Гончарова (1812-1891) «Обрыв». Обломов — герой одноименного романа писателя. Фрегат «Паллада» — заглавие книги очерков Гончарова, данное по названию корабля, на котором писатель в 1852-1855 гг. совершил кругосветное путешествие.

* Григ. Григ Эдвард Хагеруп (1843-1907) — норвежский композитор. Гномы — сказочные существа в фольклоре и мифах некоторых западноевропейских народов, горбатые карлики, охраняющие подземные богатства. Этими образами навеяна фортепьянная пьеса Грига «Шествие гномов». Фиорды — см. с. 446.

* Жеромский. Жеромский Стефан (1864-1925) — польский писатель.

* Инбер. Инбер Вера Михайловна (1890-1972) — советская поэтесса. «Мумм» — см. с. 460.

* Кольцов. Прасол — торговец скотом; Алексей Васильевич Кольцов (1809-1842) вынужден был заниматься торговлей скотом по настоянию отца.

* Куприн. Падшая Женька — персонаж романа Александра Ивановича Куприна (1870-1938) «Яма». Живую душу отыскал в коне — о повести Куприна «Изумруд», «главный герой» которой — жеребец по кличке Изумруд. Вызывал на поединок. В повести «Поединок» Куприн сурово осуждает духовную косность русского офицерства, отсутствие в его среде общественных идеалов и непонимание интересов родины.

* Реймонт. Реймонт Владислав Станислав (1867-1925) — польский писатель, автор романа «Мужики».

* Россини. Россини Джоаккино Антонио (1792-1868) — итальянский композитор, автор оперы «Севильский цирюльник», написанной по одноименной пьесе французского драматурга П. Бомарше (1732-1799). Эоловый — здесь: звучащий подобно Эоловой арфе — музыкальному инструменту, получившему свое наименование от бога ветров Эола (греч. миф.); звуки, издаваемые эоловой арфой, образуются вследствие естественного движения воздуха, который колеблет закрепленные в деревянном ящике струны. Альмавива, Розина — персонажи оперы «Севильский цирюльник». Эпиталама — поздравительная песня в честь новобрачных. «Вильгельм Телль», «Семирамида» — оперы Россини.

* Алексей Н. Толстой; В хождениях по мукам. «Хождение по мукам» — трилогия А. Н. Толстого (1882-1945). Никита — герой автобиографического романа А. Н. Толстого «Детство Никиты».

* Туманский. Туманский Федор Антонович (1799-1853) — поэт, автор всего девяти стихотворений, из которых одно — «Птичка» («Вчера я растворил темницу...») — завоевало широкую популярность и входило почти во все хрестоматии.

* Тютчев. Мыслящий тростник — цитата из стих. Федора Ивановича Тютчева (1803-1873) «Певучесть есть в морских волнах...». Раб... малярии — реминисценция стих. Тютчева «Маlаria». В любви последней чувства есть такие. Намек на стихотворения Тютчева, посвященные его возлюбленной Е. А. Денисьевой. Громокипящим Гебы кубком... — неточная цитата из стих. Тютчева «Весенняя гроза». Геба (греч. миф.) — богиня юности, была виночерпием во время трапезы олимпийских богов.

* Шопен. Шопен Фридерик Францишек (1810-1849) — польский композитор. Opus — отдельное музыкальное произведение.

* Христо Ботев. Ботев X. (1848-1876) — вождь болгарского национально-освободительного движения 1860-1870-х годов, поэт. Пароход «Радецкий». Название парохода — фамилия австрийского фельдмаршала И. Радецкого (1766-1858), подавлявшего в 1848-1849 гг. революционное движение в Северной Италии. Козлодуй — город в Болгарии. Врачанский... Балкан — горный хребет в Болгарии, где в бою с турками погиб X. Ботев.

* Поющие глаза. Надсон — см. с. 458. Малларме С. (1842-1898) — французский поэт.

* Все они говорят об одном. Рахманинов Сергей Васильевич (1873-1943) — композитор и пианист.

* Играй целый вечер... «Пиковая дама» — опера П. И. Чайковского.

* Таймень. Таймень — рыба семейства лососевых, водится преимущественно в реках Сибири и Дальнего Востока.

* Озеро Рэк. Рэк — озеро на северо-востоке Эстонии. Коростель — луговая птица.

* На закате. Очарованный странник — название повести Н. С. Лескова (1831-1895).

* Ночь на Алтае. Знакомый И. Северянина тех лет Ю. Шумаков вспоминал, что в 1929 г. поэт получил письмо с Алтая, автор которого рассказывал, как у костра он читал стихи И. Северянина молодежи. Ответом на это письмо было данное стих, (см.: Шумаков Ю., Из воспоминаний об Игоре Северянине. — «Звезда», 1965, № 3, с. 191).

Адриатика



* Дрина. Дрина — река в Югославии.

* Январь на юге. Далмация — побережье Адриатического моря в северо-западной части Балканского полуострова (в Югославии) и прилегающие к нему острова. Dame d’Azow — самозванка, вошедшая в историю под именем княжны Таракановой (ум. 1775) и называвшая себя принцессой Азовской.

* Рождество на Ядране. Ядран — Адриатическое море. Ночь под Рождество. «Ночь перед Рождеством» — новелла И. В. Гоголя (из книги «Вечера на хуторе близ Диканьки») и написанная на ее сюжет опера И. А. Римского-Корсакова. Вифлеем — город в Палестине, где, по легенде, родился Иисус Христос.

* Двадцать восемь. Ловчен — гора в Югославии. Каттаро (Котор) — название города, залива и цепи гор в Югославии. Серпантин — здесь: дорога в горах в виде извивающейся ленты.

* Портрет Даринки. Цетинье — город в Югославии.

* Калемегдан в апреле. Калемегдан — возвышенная часть города Белграда. Сава — приток Дуная. Пастель — см. с. 448. Земун — город в Югославии, ныне слился с Белградом.

* Голубой цветок. На Голубой цветок обрек Новалис. Голубой цветок — мистифицированный символ жизни, отрешенной от земных забот и устремленной к небу. Этот образ встречается в романе немецкого писателя Новалиса (псевдоним Фр. фон Хандерберга, 1772-1801) «Генрих фон Офтердинген».

* Тырново над Янтрой. Тырново — город в Болгарии. Янтра — река в Болгарии.

* Могло быть так... Мраморный дворец— бывший дворец графа Г. Г. Орлова в Петербурге (архитектор А. Ринальди). Поле Марсовых потех — Марсово поле в Петербурге, на котором проходили военные парады. У Крылова — у памятника И. А. Крылову в Летнем саду в Ленинграде.

* Наболевшее... Нет, я не беженец, и я не эмигрант. Осенью 1939 г. советский полпред в Эстонии спросил И. Северянина, является ли он эмигрантом или беженцем. И. Северянин ответил: «Прежде всего я не эмигрант. И не беженец. Я просто дачник. С 1918 года» («Вести дня», Таллин, 1939, 1 сентября).

* Привет Союзу! Шестнадцатиреспубличный Союз. В 1940 г. Советский Союз состоял из 16 союзных республик.

* Стихи о реках. Как и предыдущее стих., написано вскоре после восстановления в Эстонии советской власти (в июле 1940 г.) и принятия ее в состав СССР. Россонь — река совсем особая. Россонь — рукав реки Луги, заканчивающийся в устье Наровы (Нарвы). По реке Нарве проходила государственная граница между СССР и буржуазной Эстонией. Нелаза — приток реки Суды, в свою очередь впадающей в Шексну. Детство И. Северянина прошло в тех краях бывшей Новгородской губернии (усадьба Сойвола, г. Череповец), где текут эти реки. Отчизна Виснапу — Эстония; Хенрик Виснапу (1890-1951) — эстонский поэт.

* Сияет даль... Суда, Шексна — см. предыдущее примеч. Ягорба — приток Шексны, впадающий в нее возле г. Череповца.

ОСНОВНЫЕ ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА

  • Громокипящий кубок, М., «Гриф», 1913; то же, изд. 10-е, СПб., «Земля», 1918 (Собрание поэз, т. 1)19
  • Златолира, М., «Гриф», 1914; то же, изд. 6-е, СПб., «Земля», 1918 (Собрание поэз, т. 2).
  • Ананасы в шампанском, М., «Наши дни», 1915; те же, изд. 4-е, СПб., «Земля», 1918 (Собрание поэз, т. 3).
  • Victoria Regia, М., «Наши дни», 1915; то же, изд. 3-е, СПб., «Земля», 1918 (Собрание поэз, т. 4).
  • Поэзоантракт, М., «Северные дни», 1915; то же, изд. 3-е, Г1б., 1918.
  • Тост безответный. М., В. Пашуканис, 1916 (Собрание поэз, т. 6).
  • Собрание поэз, тт. 1-4, 6, М., В. Пашуканис, 1916.
  • Собрание поэз, тт. 1-4, СПб., «Земля». 1918
  • За струнной изгородью лиры, М., В. Пашуканис, 1918.
  • Crème de Violettes, Юрьев, «Одамес», 1919. Pühajôgi. Эстляндские поэзы, Юрьев, «Одамес», 1919.
  • Вервена. Поэзы. 1918-1919, Юрьев, «Одамес», 1920 (Собрание поэз, т. 11).
  • Менестрель. Новейшие поэзы, Берлин, «Москва», 1921 (Собрание поэз, т. 12).
  • Миррелия. Новые поэзы, Берлин, «Москва», 1922 (Собрание поэз, т. 7).
  • Фея Eiole. Поэзы 1920-1921 гг., Берлин, О. Кирхнер и К°, 1922 (Собрание поэз, т. 14).
  • Падучая стремнина. Роман в стихах в 2-х частях, Берлин, О. Кирхнер и К°, 1922 (Собрание поэз, т. 17).
  • Соловей. Поэзы, Берлин — Москва, «Накануне», 1923.
  • Трагедия Титана. Космос. Изборник первый, Берлин — Москва, «Накануне», 1923.
  • Колокола собора чувств. Автобиографический роман в 3-х частях, Юрьев (Тарту), В. Бергман, 1925.
  • Роса оранжевого часа. Поэма детства в 3-х частях, Юрьев (Тарту), В. Бергман, 1925.
  • Классические розы. Стихи 1922-1930 гг., Белград, 1931.
  • Адриатика. Лирика, Нарва, 1932.
  • Медальоны, Белград, 1934.
  • Рояль Леандра. Роман в строфах, Бухарест, 1935.

1 Ego (лат.) — я. — Ред.
2 «Громокипящий кубок» — 10 изданий, «Златолира» — 6, «Ананасы в шампанском» — 4, «Victoria Regia» — 3 и т. д.
3 Морская (Большая или Малая) — одна из центральных улиц Петрограда.
4 Жене И. Северянина.
5 Сб. «Критика о творчестве Игоря Северянина», М., 1916.
6 Псевдоним Фофенова.
7 Ноктюрн (франц.). — Ред.
8 В русском духе (франц.). — Ред.
9 Извините! (франц.) — Ред.
10 Боже мой! (франц.) — Ред.
11 Прелюдия (франц.). — Ред.
12 Но нет (франц.). — Ред.
13 Буквально: «Фиалковый ликер» (франц.). — Ред.
14 Высший свет (франц.). — Ред.
15 Падеграс (франц.). — Ред.
16 Господин (нем.). — Ред.
17 В декадентском стиле (франц.). — Ред.
18 Пилюли (франц.). — Ред.
19 Здесь и далее в скобках указывается, какой том Собрания поэз И. Северянина составила та или иная книга его стихов (том 5 в свет не вышел).