ExLibris VV
Бернард Шоу

Пьесы

Содержание

  • Бернард Шоу (З.Гражданская)
     
  • Профессия миссис Уоррен (перевод Н.Дарузес)
  • Кандида (перевод С.Боброва и М.Богословской)
  • Ученик Дьявола (перевод Е.Калашниковой)
  • Цезарь и Клеопатра (перевод С.Боброва и М.Богословской)
  • Пигмалион (перевод Е.Калашниковой)
  • Дом, где разбиваются сердца (перевод С.Боброва и М.Богословской)
  • Святая Иоанна (перевод О.Холмской)
  • Тележка с яблоками (перевод Е.Калашниковой)
  • Шэкс против Шэва (перевод З.Гражданской)
     
  • Примечания (З.Гражданская)
     

    Бернард Шоу

    Двадцатилетнему светловолосому ирландцу, прибывшему с маленьким саквояжем в Лондон из далекого Дублина в апрельский день 1876 года, будущее его не могло быть известно. Он не мог знать, что станет кумиром этого шумного чужого города - и вечным ниспровергателем его традиционных лживых кумиров. Что за малейшей его шуткой, за каждым остроумным замечанием газеты и журналы всего мира будут гоняться еще долгие годы после его смерти, как за самой свежей сенсацией. Что он проживет почти столетие и станет легендарным еще при жизни. Всего этого он, конечно, не мог знать. По предполагал он многое: он был талантлив и остро ощущал свою одаренность. Жизнь его складывалась пока трудно, прошлое и настоящее были полны невзгод.

    У него не было счастливого детства. В горькую минуту он назовет свое детство страшным, лишенным любви. Но, может быть, благополучное детство в идеальной викторианской семье меньше способствовало бы формированию гения, чем его детство в странном, причудливом доме, где разбивались сердца, где родители враждовали между собою, но где вечно звучала музыка и велись умные, интересные разговоры - о судьбах Ирландии, о судьбах искусства.

    А потом отец с матерью разошлись - это было пять лет назад. Матери надоело пьянство отца и презрение богатых родственников, особенно когда она стала артисткой. Она уехала в Лондон, забрав с собою двух дочерей, Люси и Агнес, - друг дома, музыкант Ванделер Ли, обещал найти ей хорошие уроки пения, а девочек устроить на сцену. Пятнадцатилетнего сына она оставила в Дублине без всяких средств, в обществе опустившегося больного отца. Подросток тосковал о музыке,

    покинувшей дом вместе с его матерью, а может быть, и о матери и сестрах, хотя не признавался себе в этом. О музыке он позаботился сам: купил самоучитель и за короткий срок выучился играть Бетховена и Моцарта. Позаботился он и о заработке: поступил на службу в одну из дублинских земельных контор и проработал там все эти пять лет, пройдя порядочное расстояние - от рассыльного до кассира. Для мальчика его лет это была головокружительная карьера, хозяева ценили его добросовестность и аккуратность, - но он ненавидел свою работу, ему все время казалось, что он теряет время, упускает что-то главное в своей жизни.

    Сейчас он приехал в Лондон, потому что умерла от чахотки сестра Агнес, подруга его детских лет. Приехал не плакать о ней (у них в семье было принято скрывать свои чувства) и не утешать мать, с которой у него не было душевной близости, а просто занять место Агнес в той борьбе за существование, которое вела здесь эта талантливая ирландская семья. Но планы его и матери расходились: мать рассчитывала, что он, заручившись рекомендацией от прежних хозяев, найдет здесь хорошее место, а он даже не взял с собой этой рекомендации. Он знал, что должен посвятить свою жизнь тому главному, что ранее было упущено, и ради этого он был готов голодать. Он решил стать писателем.

    Молодого ирландца звали Джорджем Бернардом Шоу. Ему суждено было увидеть свою родину только через тридцать лет. И все же Ирландия оставила в нем неизгладимый след. Именно эта страна, отразившая противоречия эпохи с особенной силой, клокотавшая от постоянного гнева и сопротивления, сформировала его характер, одновременно кипучий и насмешливо-спокойный, его жажду справедливости и ядовитый скептицизм.

    Он засел за писание романов, видя в них свою будущность и свое призвание. В первые годы в Лондоне он зарабатывал гроши в телефонной компании, а потом и вообще отказался от любого заработка, кроме пока недоступного ему - литературного. Он плохо питался, носил рваную обувь и тщательно закрашивал на ней дыры; он жил на сродства своей матери, учительницы музыки, и эта замкнутая, гордая женщина, которую считали плохой матерью, никогда не упрекала его за это. Но он старался все же поменьше обременять ее, а потому зачастую оставался вообще без обеда. Зато он писал роман за романом и отсылал их во все существующие английские издательства и даже в Австралию и Канаду. Рукописи возвращались; Шоу впоследствии вспоминал, что ему отказали шестьдесят издательств.

    Но в 80-е годы начинающий литератор стал выдающимся общественным деятелем и оратором. Это было время бурного подъема английского рабочего и социалистического движения. Шоу не раз принимал участие в митингах и демонстрациях, в том числе в знаменитом столкновении с полицией на Трафальгарской площади 13 ноября 1886 года.

    Ораторские выступления Шоу начались в маленьком дискуссионном клубе еще в 1879 году, а затем развернулись очень широко, привлекая все больше и больше слушателей. Успех его был колоссален. «Но раз я видел, к своему удивлению, улицы, переполненные народом во время моих выступлений»1, - вспоминал он. Его наперебой приглашали выступить в разных около-социалистических организациях, ему бы с радостью стали платить за выступления, но денег Шоу никогда не брал: его слово было свободным.

    По своим социальным взглядам Шоу считался вначале последователем американского экономиста Генри Джорджа, придававшего исключительное значение земельному вопросу. Увлечение теориями Г. Джорджа было характерно для многих ирландских патриотов и даже сказалось на ирландском национально-освободительном движении. Проповедуя взгляды Г. Джорджа, Шоу был в 1883 году изобличен английскими социал-демократами в незнании Маркса. Этот справедливый упрек заставил Шоу немедленно заняться изучением Маркса, прежде всего - «Капитала». «Маркс открыл мне глаза на факты истории и цивилизации, открыл цель и смысл жизни», - писал Шоу впоследствии. Он любил называть себя марксистом. Однако вступил он в 1884 году не в социал-демократическую федерацию, где было больше всего марксистов, а в социал-реформистское фабианское общество. Вскоре он стал одним из его лидеров и выдающихся ораторов.

    Это была интеллигентская организация, придумавшая себе название в честь римского полководца Фабия Кунктатора (Медлителя), одержавшего победу над карфагенским вождем Ганнибалом именно вследствие своей осторожной, расчетливой политики. Такой замедленности действий, выжидательной тактики в отношении капитализма и решили придерживаться фабианцы. Они отрицали революцию и предлагали идти к социализму путем постепенных реформ. «Пропитывание либерализма социализмом» - стало их любимым лозунгом. Особые надежды они возлагали на так называемый «муниципальный социализм», на проникновение фабианцев в органы городского самоуправления. Санитарная деятельность муниципалитетов, строительство больниц, улучшение жилищных условий трудящихся казались им первым этапом социализма.

    В высказываниях Ф. Энгельса и В. И. Ленина неоднократно встречаются резкие оценки фабианства как течения, очень далекого от марксизма. Но характерно, что и Ф. Энгельс, и В. И. Ленин отделяют Б. Шоу от других фабианцев, подчеркивая не только его талантливость, но и честность. «Там есть беллетрист Бернард Шоу, как беллетрист очень талантливый, но никуда не годный как политик, хотя он и честен, и не карьерист»2, - писал Ф. Энгельс в 80-е годы. В. И. Ленин в беседе с английским журналистом Артуром Рэнсомом назвал Б. Шоу «славным парнем, попавшим к фабианцам»3 и подчеркнул, что Б. Шоу гораздо левее тех, кто его окружает.

    Ф. Энгельс отметил талантливость Б. Шоу, имея в виду его романы, так как пьесы его в 80-е годы еще не были написаны. Молодой социалистический оратор все-таки добился своего - стал довольно известным писателем. Его лучшие романы - «Социалист-одиночка» и «Профессия Кошеля Байрона» - были напечатаны в середине 80-х годов в небольшом социалистическом журнале «Тудэй», издаваемом известным писателем, художником и социалистическим деятелем У. Моррисом. «Великого человека всегда легче удовлетворить, чем маленького», - заметил но этому поводу Б. Шоу. Два других романа - «Неразумные связи» и «Любовь артистов» - были напечатаны в конце 80-х годов в журнале «Аур корнер», основанном прогрессивной деятельницей и пылкой поклонницей Шоу - Энни Безант. Только один, самый ранний, роман («Незрелость») оставался пока ненапечатанным; он был опубликован почти через пятьдесят лет (в 1930 г.) и вызвал восторженные рецензии.

    Публикация романов принесла Шоу громадное моральное удовлетворение и никакой материальной выгоды. Социалистические журналы, напечатавшие их, сами существовали на средства энтузиастов и не выплачивали гонораров. Один из романов («Профессия Кэшеля Байрона») пользовался значительной популярностью, получив высокую оценку Стивенсона. Его заметили и немедленно издали в Соединенных Штатах. По Шоу оставался таким же бедняком, как был.

    Значительную роль сыграло для пего знакомство с известным критиком У. Арчером. Это был второй (после У. Морриса) человек, который ему по-настоящему помог. Познакомившись с молодым ирландцем, У. Арчер вскоре предложил ему работу музыкального критика в журнале «Театральное обозрение», а затем - литературное рецензирование в «Пэлл-Мэлл газет». В конце 80-х годов Шоу выступает в газете «Стар» в качестве музыкального критика иод звучным итальянским псевдонимом «Корно ди Бассетто», обозначавшим духовой музыкальный инструмент. Блестящее мастерство публициста, неуемный критический темперамент, редкое остроумие - все это впервые проявилось в его статьях.

    В 1895 году Б. Шоу стал постоянным театральным обозревателем в еженедельном «Субботнем обозрении». Свои блестящие, оригинальные, насыщенные парадоксами и неожиданностями статьи он подписывал инициалами "GBS" (Джи-Би-Эс). Так родились эти три буквы, которым была суждена мировая слава.

    Если Шоу-фабианец искренне пытался бороться за новое общество, то Шоу - театральный критик возглавил борьбу за новую драму. А в деятельности Шоу-драматурга, которая началась в 1892 году постановкой «Домов вдовца», слились оба эти стремления.

    Английский театр второй половины XIX века был заполнен незначительными, «хорошо сделанными» пьесами, где сентиментально-любовная линия обычно приводила к счастливому концу, а какое-либо социальное обличение было просто немыслимым. Переводные пьесы Скриба, Сарду и Дюма-сына, английские любовно-психологические драмы А. Пинеро и Г. Джонса были образцами этого репертуара. Одновременно в большинстве театров (и прежде всего в лондонском «Лицеуме») шли традиционные шекспировские спектакли. Но почти нигде не ставились глубоко проблемные и уже завоевавшие сцены других европейских стран пьесы Ибсена. Это возмущало Шоу; свою борьбу за новую драму, актуальную и проблемную, он начал с пропаганды творчества Ибсена.

    В 1890 году фабианское общество организовало ряд лекций, посвященных наиболее прогрессивным писателям эпохи - Льву Толстому, Тургеневу, Золя и Ибсену. Лекцию об Ибсене прочел Шоу. Она легла в основу его книги «Квинтэссенция ибсенизма», вышедшей в 1891 году. Книга издавалась не раз и постепенно разрасталась. В ней Шоу дал не только яркую и оригинальную характеристику творчества норвежского драматурга; он выдвинул в ней ряд проблем и требований, необходимых, но его мнению, для современной драмы. Так, главную цель Ибсена, квинтэссенцию ибсенизма, - а следовательно и цель современного театра, - Шоу видит в срывании масок с респектабельного буржуазного мира, в разоблачении лживой буржуазной морали; новаторство Ибсена он видит также в наличии острых конфликтов и умных, тонких дискуссий.

    Как пример такой дискуссии Шоу приводит тот «неуместный», тяжелый, кончающийся разрывом разговор о положении женщины, который вдруг затевает ибсеновская Нора, когда все трагические недоразумения уже пришли к благополучному концу и с точки зрения буржуазного здравого смысла пора опускать занавес. «Благодаря этому добавлению, - пишет Шоу, - «Кукольный дом» завоевал Европу и стал школой драматического искусства»4. Дискуссия - в самых различных ее формах - стала основным стержнем пьес самого Шоу.

    Борясь за новую драму, неукротимый Джи-Би-Эс неожиданно обрушился... на Шекспира. Это вызвало негодование прессы и читателей, стало предметом бесчисленных карикатур на Шоу.

    В своем «разоблачении барда» Шоу был бесконечно разнообразен. Он помещал мистифицирующие письма «читательниц», в которых добродетельные провинциалки выражали возмущение варварской грубостью пьес Шекспира; писал серьезные статьи, где под предлогом рецензий на шекспировские спектакли давались убийственные оценки философских копцепций самого Шекспира; дерзко озаглавливал предисловия к собственным пьесам «Лучше, чем Шекспир?»5. Но прежде всего он непрерывно атаковал театр «Лицеум» и его прославленного руководителя Генри Ирвинга, считавшегося лучшим исполнителем шекспировских ролей. Шоу подмечал малейшую слабость в игре и особенно в режиссуре этого талантливого актера: он справедливо упрекал его за чрезмерное акцентирование главной роли в ущерб другим исполнителям. Но он часто бывал и несправедлив к нему, и борьба между ними приобрела довольно острый характер. Никогда не знавший личной вражды, Шоу бывал непримирим в вопросах принципиальных. Ни попытки Ирвинга поставить одну из пьес Шоу, пи дружеская переписка с приятельницей Ирвинга и примадонной «Лицеума» Эллен Терри ничего не могли изменить. Шоу не прощал Ирвингу его консерватизма, его пренебрежения к новейшей социально-психологической драме (ни одна пьеса Ибсена не была допущена Ирвингом на сцену «Лицеума»).

    Шоу поместил в венской газете резкую статью об Ирвинге и, воздавая ему должное как артисту, завоевавшему всеобщее признание, еще раз упрекнул его за то, что он ничего не сделал для современной драмы и только калечил останки мертвого Шекспира.

    В войне Шоу против Шекспира была одна парадоксальная сторона, которую нескоро уловили возмущенные обыватели: он знал и любил Шекспира гораздо больше, чем кто-либо из них. Он был редким знатоком его творчества, одним из инициаторов создания национального Шекспировского театра в Стрэтфорде; он не выносил пи малейшего искажения шекспировского текста или шекспировской мысли на сцене.

    Но для английских коммерческих театров шекспировские спектакли превратились в своеобразное убежище консерватизма, в укрытие от живой действительности и современной актуальной драматургии. Вот почему Шоу решил выступить против Шекспира. В одном из писем Эллен Терри в 1897 году он писал: «Шекспир для меня - одна из башен Бастилии, и он должен пасть»6.

    Борьба за новый театр велась Бернардом Шоу в самых разнообразных формах. Он горячо поддерживал в своих театральных рецензиях прогрессивные начинания английского театра и прогрессивных актеров. Одним из первых он оценил талант выдающейся актрисы Стеллы Патрик-Кэмбл. Стал знаменитым его сравнительный анализ игры двух прославленных актрис континента - Сары Бернар и Элеоноры Дузе, выступавших в Лондоне в одной и той же роли в пьесе Зудермана «Родина»; Шоу отдает предпочтение более реалистической манере Элеоноры Дузе.

    Б. Шоу один из тех, кто активно поддержал Независимый театр, основанный в 1891 году прогрессивным режиссером Джекобом Грейном и стремившийся пропагандировать современную, проблемную драму. Именно для этого театра и была написана первая пьеса Шоу - «Дома вдовца».

    Еще в 1885 году Б. Шоу и У. Арчер пытались написать совместно пьесу, повторяющую в современных условиях сюжет вагнеровского «Золота Рейна»: юный социалист узнает, что приданое его жены составляют деньги, на которых лежат проклятия бедняков. У. Арчер взялся за развитие сюжета: он хорошо представлял себе традиционный ход «хорошо сделанных пьес». Шоу, проявивший в своих романах удивительное мастерство диалога, решил впервые применить его в пьесе. Но сотрудничество продлилось не дольше первого акта. У. Арчер с изумлением обнаружил в своем соавторе исключительную самостоятельность и даже строптивость. Приятная и чувствительная пьеса превращалась под его пером в беспощадное разоблачение, молодые герои пьесы оказывались плотью от плоти грязного мира дельцов. У. Арчер отказался от сотрудничества; Шоу дописал второй акт и положил неоконченную пьесу куда-то в глубину своего письменного стола. Он извлек ее оттуда и дописал в короткий срок в 1892 году, когда Джекобу Грейну понадобилась английская пьеса, отвечающая современным прогрессивным требованиям. Шоу придумал для нее причудливое заглавие, с трудом поддающееся расшифровке: одновременно и пародию на евангельские «дома вдов», и насмешливое указание на семейное положение владельца трущоб, богача Сарториуса. Первая постановка «Домов вдовца» Независимым театром Грейна в декабре 1892 года прошла в бурной, накаленной обстановке, всегда знаменующей рождение прогрессивной драмы. «Я молниеносно обесславился как драматург, - вспоминает Шоу в предисловии к первому изданию своих пьес. - Социалисты и независимые яростно аплодировали мне из принципа; завсегдатаи премьер неистово свистели из таких же побуждений; сам же я выступил в уже привычной для меня роли митингового оратора и произнес речь перед занавесом. Газеты добрых две недели обсуждали пьесу...»7 Пьеса была воспринята критикой как грубый памфлет, как слегка зашифрованная социалистическая пропаганда, ничем не отличающаяся от обычных выступлений Шоу в Гайд-нарке. Шоу слышал теперь часто один и тот же упрек (даже от своего друга У. Арчера), что это вообще не пьеса, что он не умоет писать пьес... и что он даже не знает жизни, оставаясь мечтателем-социалистом. «Это мне-то, который вот этими самыми руками собирал квартирную плату в трущобах... это мне вы говорите, чтобы я обратился к действительности и перестал фантазировать...»8 - с негодованием восклицает Шоу, раскрыв в этой горькой фразе автобиографический источник своей первой пьесы: когда-то семнадцатилетний мальчик, исполнительный клерк частной земельной конторы, собирал еженедельно в дублинских трущобах жалкие гроши бедняков, и это воспоминание навсегда осталось в нем, как мучительная заноза.

    Разруганная и вскоре сошедшая со сцены пьеса «Дома вдовца» была началом долгого и славного пути. 13 течение восьми лет (с 1892 по 1899 г.) создаются три блестящих драматических цикла: «Неприятные пьесы», «Приятные пьесы» и «Пьесы для пуритан». Десять пьес, самых разнообразных по жанру и тематике, были пронизаны общим чувством саркастического гнева по адресу буржуазных фарисеев, стремлением сорвать маски с «добродетельных» столпов общества и семьи, с великолепных завоевателей, почитающихся героями, с исторических и современных кумиров буржуазного общества. Они были объединены п новаторским методом драматурга - его настойчивым и смелым обращением к парадоксу, к постоянному выворачиванию наизнанку прописных истин, к аргументированной и острой дискуссии. Герои ведут спор в любых ситуациях и обстановке - в светских салонах, в мрачных жилищах пуритан, в египетских дворцах - над трупами убитых врагов - и перед лицом несправедливых судей, с петлей на шее. Некоторые из этих пьес можно назвать легкими комедиями («Никогда бы вы этого не сказали» из цикла «Приятных пьес»), другие - психологическими драмами в духе Ибсена («Кандида» из того же цикла); в третьих преобладает социальная тема, определяющая поступки и решения героев («Дома вдовца» и «Профессия миссис Уоррен» из «Неприятных пьес»). Наконец, ряд пьес может быть отнесен к историческому жанру, со всем богатством присущих этому жанру оттенков. Такова изящная миниатюра «Муж рока»9 (цикл «Приятных пьес»), посвященная Наполеону и отчасти пародирующая известную пьесу В. Сарду «Мадам Сан-Жен»; такова великолепная историческая драма «Цезарь и Клеопатра», в которой Шоу смело соревнуется с римскими трагедиями Шекспира; исторической драмой может быть названа и одна из лучших пьес 90-х годов, которую сам Шоу назвал мелодрамой, - «Ученик дьявола». И, наконец, гораздо более заслуживает названия мелодрамы последняя пьеса этого периода, действие которой развертывается в Африке, - «Обращение капитана Брассбаупда». И при всем том тщетно было бы искать среди этих пьес (даже среди так называемых «приятных») хоть одну, которая не была бы подчинена единой и главной цели - осмеянию и обличению капитализма и воинствующего империализма во всех его самых отдаленных истоках, в его различных аспектах и проявлениях. И в то же время пьесы Шоу не были экономическими и социальными трактатами в диалогической форме, как их пытались иногда характеризовать: это были самые настоящие драмы с живыми героями и острыми конфликтами; в Англию пришел наконец долгожданный драматург, способный возродить ее национальную славу, завещанную Шекспиром, Шелли, комедиографами XVII и XVIII веков.

    Но пока этому драматургу не очень-то удавалось проникнуть на сцену. Лучшая из «Неприятных пьес» - «Профессия миссис Уоррен» - была запрещена театральной цензурой, ибо в ней со всей смелостью был поставлен вопрос о проституции как социальной проблеме. Попытка поставить эту пьесу в Америке вызвала арест всей труппы по обвинению в безнравственности и враждебные вопли американской прессы. Шоу ядовито отметил, что больше всего усердствовали газеты, систематически помещавшие рекламные объявления публичных домов.

    Первый сценический успех принесла пьеса «Война и человек»10, поставленная Независимым театром в 1894 году и шедшая под гром аплодисментов. Однако бурное негодование, с которым принц Уэльский (будущий король Эдуард VII) покинул ложу, говорило о том, что монархическим и буржуазным кругам был ясен антивоенный и демократический характер пьесы. Прошло еще восемь лет, прежде чем пьесы Шоу окончательно вошли в репертуар английских театров. Большую роль при этом сыграло Театральное общество, основанное тем же Джекобом Грейном и ставившее драмы Л. Толстого, Чехова, Горького, Ибсена - и Шоу. В дальнейшем Шоу был долго связан с прогрессивным режиссером и актером Гренвил-Баркером, ставившим его пьесы в лондонском Корт-тиэтер.

    В значительной мере переломным был для Шоу 1897 год, когда в Америке с огромным успехом прошла его пьеса «Ученик дьявола», посвященная борьбе североамериканских колоний за независимость. Присланный из Америки гонорар фактически означал для Шоу конец борьбы с бедностью.

    В 1898 году сорокадвухлетний драматург женился на Шарлотте Пейн-Таунтпенд, которая происходила из богатой ирландской семьи и была моложе его на один год. В письмах друзьям он называл ее «зеленоглазой миллионершей». Его пугало ее богатство, - это было главнейшим препятствием для брака с нею. Шарлотта являлась членом фабианского общества, их взгляды на жизнь во многом совпадали.

    Присланный из Америки гонорар в какой-то мере уравнял Шоу с ирландской «миллионершей» в имущественном положении, и он перестал сопротивляться наметившемуся браку. Свадьба состоялась летом 1898 года.

    Вместе с Шарлоттой в жизнь Шоу вошли уют и порядок, которые были ему так необходимы. Появился человек, неусыпно следивший за его здоровьем. В лице Шарлотты писатель приобрел верную спутницу жизни, умную собеседницу, помощницу в литературном труде.

    Рубеж XIX и XX веков был ознаменован для Англии англо-бурской войной. Ее империалистический характер был ясен, но фабианцы поддержали в этом вопросе правительство. В своих трактатах и резолюциях они доказывали, что экспансия экономически сильных держав необходима отсталым странам, что только она позволит им развить свои природные и хозяйственные ресурсы. После выхода трактата «Фабианство и империя», написанного в таком духе, фабианцев стали называть «фабианскими империалистами».

    Для Шоу наступил тяжелый, кризисный период. Неукротимый защитник справедливости, писатель, уже прославивший национально-освободительную борьбу в «Ученике дьявола», был вынужден теперь молчать. Среди голосов, осуждавших британскую политику и англо-бурскую войну, не было слышно голоса Бернарда Шоу. Правда, это было временное молчание: через каких-нибудь два года он снова выступит с обличением английского колониализма (пьеса «Другой остров Джона Булля», статья «Ужасы Деншевая»). Но в период англо-бурской войны Шоу, связанный своей принадлежностью к фабианской партии, тщетно пытался найти для поведения фабианцев какое-то высшее, философское оправдание. Отстаивая фабианские взгляды, он даже написал лидеру английских социал-демократов Гайндману письмо, где доказывал, что истинные «реалисты» должны принять колониальные войны и империалистическую экспансию как нечто неизбежное на пути человечества к социализму.

    Не удивительно, что именно в этот период атеистические философские взгляды Б. Шоу претерпели некоторые изменения. Он остался воинствующим атеистом в своем отношении к церкви и христианству, но увлекся модными идеалистическими теориями, искавшими в мироздании некую таинственную первопричину. Шоу назвал ее «Жизненной силой», и с тех пор она довольно часто фигурирует в его предисловиях, проникает и в философскую концепцию его пьес.

    «Жизненная сила», по мнению Шоу, непрерывно стремится к прогрессу и проявляется в создании все новых и новых видов, в биологической эволюции. Шоу нигде не говорит, что эта сила управляет миром извне, он не отделяет ее от самой материи. Она оказывается как бы атрибутом материи, ее имманентной сущностью. На смену современному человечеству с его низким моральным и умственным уровнем должно прийти новое человечество, сплошь состоящее из сверхчеловеков. В понятие «сверхчеловек» Шоу не вкладывал ничего ницшеанского, хотя, к сожалению, он заимствовал самый термин у Ницше. Сверхчеловек, в понимании Шоу, - это гуманист, морально готовый для восприятия и построения социалистического общества. Недаром к числу сверхчеловеков прошлого он относит Гете, Льва Толстого, Шекспира. Так своеобразно выразилась мечта Шоу о счастливом, добром и мудром человеке. В этой философской теории очень большое место отводилось женщине-матери. Именно она оказывалась носительницей и главным орудием «Жизненной силы», сначала выбирая себе мужа, а затем решаясь на родовые муки, рискуя собой и приближая этим грядущую эру сверхчеловеков.

    Свою новоявленную теорию Шоу попытался развить в философской комедии «Человек и сверхчеловек» (1903).

    Именно эта пьеса послужила первым поводом для переписки Б. Шоу с Л. Н. Толстым. Б. Шоу послал ее великому русскому писателю, которым всегда восхищался. Однако ни философия Шоу, ни самое содержание пьесы не привлекли Л. Толстого. Ему гораздо больше понравилось приложение к ней, носящее смелое название: «Справочник революционера». О самом Шоу он записал в своем дневнике: ««Не has got more brains than is good for him» («У него больше мозгов, чем следует»). Это была немного видоизмененная фраза одного из героев пьесы, и его Л. Толстой, видимо, выразил недовольство не только философией Б. Шоу, но и слишком головным, несколько искусственным построением пьесы. Высоко оцепив в той же дневниковой записи остроумие Шоу, Л. Толстой, однако, упрекнул его в письме за то, что он слишком несерьезно говорит о больших и важных вещах. Толстой писал: «В вашей книге я вижу желание удивить, поразить читателя своей большой эрудицией, талантом и умом. Л между тем все это... очень часто отвлекает внимание читателя от сущности предмета, привлекая его блеском изложения»11.

    Сатирик и юморист не мог не задуматься с некоторой долей изумления над этими упреками. Ведь в этом была его специфика, он не мог писать иначе. «Разве нужно изгонять юмор и смех? - лукаво спросил он Толстого. - Если даже мир - одна из божьих шуток, почему бы нам не пытаться превратить плохую шутку в хорошую?»

    И все-таки Толстой действительно подметил слабую сторону Шоу, проявлявшуюся в некоторых его пьесах, в том числе и в «Человеке и сверхчеловеке», - стремление в первую очередь поразить, эпатировать читателя.

    В 1905 году под влиянием событий первой русской революции и русско-японской войны Б. Шоу написал остро социальную, но очень противоречивую пьесу «Майор Барбара».

    Из многочисленных пьес, написанных в последующее десятилетие, выделяется яркая и своеобразная пьеса «Пигмалион» (1912 - 1913), чья сценическая жизнь отмечена долгим и все возрастающим успехом. Работа над ее постановкой ознаменовалась увлечением Шоу, оставившим заметный след в его жизни и творчестве. Главную роль в ней играла известная артистка Стелла Патрик-Кэмбл. С потрясающим мастерством и убедительностью сорокасемилетняя актриса сыграла семнадцатилетнюю цветочницу: эта роль стала ее сценической вершиной; впрочем, она и была написана для нее, но ссоры и бурные объяснения потрясали союз актрисы и автора. От их недолгой любви, причинившей много огорчений Шарлотте, осталась большая переписка. Она легла потом в основу пьесы, написанной и поставленной американским режиссером и драматургом Джеромом Килти. Эта эпистолярная пьеса («Милый лжец») обошла почти все театры мира. Ее успех объясняется громадным интересом зрителей к личности Шоу.

    Когда началась империалистическая война 1914 - 1918 годов, Шоу откликнулся на нее со всем пылом искреннего противника войн. Он опубликовал в ноябре 1914 года статью «Здравый смысл о войне». Шоу проявил в ней смелость, почти невероятную в условиях военного времени и военной цензуры. Он заклеймил как виновников войны правящие круги всех воюющих держав, в том числе и Англии. Он предложи.! самый неожиданный, парадоксальный и, в сущности, революционный выход: солдаты враждующих армий должны перестрелять своих офицеров, вернуться домой, произвести революции в своих странах и заняться выращиванием и сбором урожая.

    Не удивительно, что на Шоу обрушились шовинисты всех оттенков, что английские газеты подняли крик, обвиняя его в предательстве, в отсутствии патриотизма. Его исключили из клуба драматургов, от него отвернулись многие друзья, его обрекли на одиночество. Но одиночество это было, в сущности, мнимым. Его популярность как уличного оратора возросла, а среди полученных им сочувственных писем было письмо А. М. Горького.

    К годы первой мировой войны Шоу написал ряд блестящих антивоенных фарсов («Инка Иерусалемский», «Огэстос исполняет свой долг», «О'Флаэрти, кавалер Креста Виктории») и большую пьесу с трагическим подтекстом - «Дом, где разбиваются сердца» (1913 - 1917).

    Это одна из самых сложных и противоречивых пьес Шоу, знаменующая собой начало нового периода в его творчестве. В подзаголовке Шоу назвал ее «фантазией в русском стило на английские темы». Этим он подчеркнул ее сходство с пьесами своих любимых русских драматургов - Л. Толстого и Чехова. Но в ней необычайно возросло условное, гротескно-символическое отображение мира, что станет характерным и для его последующих пьес.

    В пьесе «Дом, где разбиваются сердца» Шоу вслед за Чеховым поставил вопрос об интеллигенции и ее роли. Именно ее мир показался ему поэтическим, но никчемным «домом разбитых сердец». Обитателям этого дома противопоставлены подлинные правители Англии, толкнувшие страну в бездну войны, - наездники из манежа и дельцы из банковских контор. Так, в сущности, Шоу определяет аристократию и буржуазию.

    Причудливый дом, построенный в форме корабля и оглашаемый свистками и криками хозяина, старого капитана Шотовера, мудреца и безумца, споры о любви и смысле жизни, который ведут обитатели дома, и внезапно завершающий их налет германской авиации, неожиданное включение темы войны - все это так непохоже на ранние пьесы Шоу, написанные в классических традициях критического реализма.

    Октябрьскую революцию в России Шоу воспринял и приветствовал как спасение человечества. Он боялся, что она будет подавлена полицией и войсками, но каждый день приносил все новые и новые вести о полном ее торжестве. Фабианская теория, по которой вооруженное народное восстание обречено па провал, потерпела крах на глазах старого фабианца, и это приводило его в восторг. Видимо, прав был Палм Датт, написавший позднее о Шоу: «Если он и отвергал концепцию социалистической революции, как иллюзию, пока 1917 год не открыл ему глаза, он отвергал ее не с самодовольством ренегата, а с отчаяньем лишенного наследства... Теперь Шоу приветствовал большевистскую революцию»12.

    С первых лет существования Советского государства Шоу стал его другом и остался им до конца своей жизни. Он присоединился к движению «Руки прочь от России!», он горячо защищал Октябрьскую революцию в печати. Здесь особенно следует отметить его статью «Диктатура пролетариата» (1921). С искренней любовью и восхищением он говорил о В. И. Ленине. В 1921 году он послал Владимиру Ильичу свою книгу - пенталогию «Назад, к Мафусаилу», которой сам он придавал очень большое значение. Шоу называл В. И. Ленина величайшим государственным деятелем Европы.

    В июле 1931 года Шоу посетил Советский Союз и отпраздновал здесь свое семидесятипятилетие. 26 июля этот знаменательный день был торжественно отмечен в Москве, в Колонном зале Дома Союзов. На вечере присутствовали писатели, журналисты, актеры, представители общественных организаций, главы иностранных миссий. С приветственной речью и докладом о творчестве Шоу выступил А. В. Луначарский. Ответная речь Шоу блистала остроумием и в то же время была серьезной и пылкой.

    В дни пребывания в Советском Союзе Шоу поражал своих собеседников энергией и неутомимостью. Осматривая города и их окрестности, колхозы и детские коммуны, заводы и музеи, семидесяти пятилетний писатель доводил своих спутников до изнеможения. При этом знавшие его люди отмечали, что он держался необычно: очень мягко и серьезно, без свойственной ему колкости. «Маска арлекина слетела с него в России»13, - скажут о нем потом зарубежные биографы.

    Вернувшись в Англию, Шоу открыл кампанию в защиту СССР, и это имело громадное значение для международного авторитета пашей страны. В дальнейшем, во время кругосветного путешествия, предпринятого супругами Шоу, публичные выступления писателя всегда содержали положительные высказывания о Советском Союзе.

    Но не только биографические факты и публицистика Шоу говорят о его постоянном сочувственном интересе к советской стране. II для его драматургии события Октябрьской революции имели переломное, решающее значение. Им он обязан своей «второй жизнью».

    Эта вторая эпоха в творчестве Шоу непохожа па первую. Она отмочена новым резким ростом критических, сатирических тенденций. Шоу одним из первых вступил на путь причудливого и откровенного гротеска и тем самым еще раз стал у истоков сатирической традиции в драматургии XX века. Парадоксальность, ранее проявлявшаяся более зашифрованно и тонко, в построении и раскрытии характеров, в речах персонажей, теперь была вынесена на поверхность его пьес, стала их ведущим принципом. Все в поздних драмах Шоу стало кривозеркальным, карикатурным, граничащим с фантастикой.

    Это усиление парадоксальности и пренебрежение к правдоподобию были вызваны у Шоу (как и у многих более поздних драматургов) обострением социально-политических противоречий, столь характерным для XX века. Шоу считал, что только в кривозеркальной, обнаженно гротескной форме можно передать вопиющие противоречия и уродство империалистической эпохи.

    Новаторские искания Шоу этого периода совпали с общим процессом разрушения классической реалистической драмы, с поисками новых драматургических приемов и средств. Империалистическая действительность с ее чудовищными преступлениями, с бешено возросшими жизненными темпами, с массовыми истреблениями людей вызвала у прогрессивных писателей острую реакцию, стремление осмеять, заклеймить, призвать к суду. Так развивается драматургия Маяковского, Брехта, позднего Шоу.

    Произведения Шоу послеоктябрьского периода часто приобретают теперь политический аспект, его излюбленным жанром становится «политическая экстраваганца». Шоу ищет новых, все более разящих средств, клеймящих парадоксов. Его сатира переплетается с фантастикой и утопией. Все чаще в его экстраваганцах начинает звучать тема «Страшного суда». Но и этот «Страшный суд» обычно протекает в неожиданных, гротескных формах. Так, в пьесе «Женева» (1938) тридцатитрехлетний неподкупный судья судит политических преступников и поджигателей войн, среди которых выделяются колоритные фигуры фашистских диктаторов; читатель без труда узнает в них Гитлера и Муссолини.

    В пьесе «Простак с Неожиданных островов» (1936) «Страшный суд», разразившийся над капиталистическими странами, выражается в том, что с лица земли исчезают преступные и ничтожные люди. Только Шоу сумел соединять апокалипсическую тему с блестящей карикатурой. Его Судный день, конец мира - это всегда гигантская, мировых масштабов комедия, позволяющая выявить жестокость «боссов», ничтожество буржуазных деятелей и авантюристов.

    Влияние Октябрьской революции и интерес к советской действительности проявляются не только в осмеянии буржуазной демократии, но и в часто возникающих у Шоу образах и упоминаниях нового, социалистического мира. Его герои говорят и действуют с постоянной мыслью (дружеской или враждебной) о Советском Союзе.

    Шоу всегда стремился к новаторству, был иконоборцем. Во имя проблемной интеллектуальной драмы он когда-то обрушился на Шекспира. Тогда его союзником был Ибсен, позднее - Чехов. Теперь он уходит от Ибсена, Чехова, Толстого, уходит потому, что они уже превратились для него в классику. Порывая с привычными и устоявшимися формами критического реализма, Шоу вступал на очень трудный и опасный путь. По вместе с ним вступала на этот путь и вся зарубежная драматургия, давшая наряду с шедеврами Брехта или Дюрренматта и нелепейшие образцы драмы абсурда. У Шоу мы также видим очень неравноценные в художественном отношении пьесы. Лучшей из «экстраваганц» остается, безусловно, «Тележка с яблоками» (1929).

    Драматургия Шоу последних десятилетий развивается по трем основным направлениям - политическому, историческому и философскому. Его волнуют проблемы смысла жизни и управления государством. Философский характер носит его громадная и очень противоречивая пенталогия «Назад, к Мафусаилу», где знакомая уже нам теория «Жизненной силы» и биологической эволюции причудливо переплетается с политической сатирой, с поэтическими сценами библейских времен и фантастическими картинами далекого будущего. И над всем царит ирония Шоу, его мудрая насмешка. Объектом этой насмешки становятся не только политические авантюристы и жестокие завоеватели, но и собственные идеалистические теории драматурга.

    В своих исторических пьесах Шоу ближе к классическим традициям критического реализма. Среди них подлинным шедевром оказалась «Святая Иоанна» (1923), пьеса, носящая скромный подзаголовок «Историческая хроника», но озаренная светом истинной трагедии.

    Последние годы жизни Шоу были омрачены второй мировой войной. На долю престарелого писателя выпало много горьких испытаний, но он вынес их, не сломившись. Последние шесть лет своей жизни он (уже одинокий, так как Шарлотта умерла во время войны) провел в Эйотт-Сент-Лоренс, в загородном доме, купленном еще в начале века. Он работал до конца своей почти столетней жизни, и не только пером, но и физически - возделывая свой сад. Голова его оставалась ясной. В 1946 году Англия и все человечество отметили его девяностолетие, а после этого он написал еще несколько пьес, и во всех этих пьесах мы узнаем прежнего Шоу, в них разбросаны блестки его изумительного таланта. Это «Миллиарды Бойанта» (1947), «Замысловатые басни» (1948) и кукольная пьеса «Шэкс против Шэва» (1949), о боксерском поединке Шоу с Шекспиром. Незаконченной осталась своеобразная и поэтическая пьеса «Почему она отказывалась». Шоу умер девяноста четырех лет. По его желанию тело его было сожжено без всяких обрядов, а прах смешан с прахом жены и рассыпан в его любимом саду. «Я предпочитаю сад монастырю!» - говорил Шоу, имея в виду Вестминстерское аббатство, усыпальницу великих людей Англии.

    Но истинный памятник Шоу воздвигнут в сердцах людей, его бесчисленных зрителей и читателей на всем земном шаре, - тех, что смеются его остротам, задумываются над его парадоксами, жадно спешат в театр, если там идет пьеса Шоу или о Шоу. Теперь, спустя много лет после его смерти, человечеству становится ясно, кого оно имело и потеряло в лице Шоу, становится ясно, что таких, как он, вообще нельзя потерять - они остаются с нами.

    3. Гражданская


    1 В. Shaw, Sixteen Self Sketches, London, 1949, p. 81.
    2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXIX, стр. 114.
    3 «Иностранная литература», 1957, № 4.
    4 В. Shaw, The Quintessence of Ibsenism, N. Y. 1915, p. 219.
    5 Предисловие к «Пьесам для пуритан», раздел, посвященный «Цезарю и Клеопатре».
    6 «Е. Terry and В. Shaw: a Correspondence», London, 1949, p. 136.
    7 Б. Шоу, Избранные произведения, т. 1, М. 1956, стр. 8.
    8 Э. Хьюз, Бернард Шоу, «Молодая гвардия», М. 1966, стр. 59.
    9 В других переводах - «Человек судьбы», «Избранник судьбы».
    10 В русских переводах - «Шоколадный солдатик», «Оружие и человек».
    11 «Л. Н. Толстой о литературе», М. 1955, стр. 586.
    12 Palm Dutt, G. В. Shaw, a Memoir, «Labour Monthly pamphlet», London, 1951, series № 1, pp. 9-11.
    13 A. Henderson, В. Shaw - Man of the Century, N. Y. 1956, p. 315.
     

    Профессия миссис Уоррен

    Пьеса в четырех действиях

    Действующие лица

  • Миссис Уоррен - содержательница публичных домов, лет сорока пяти;
  • Мисс Виви Уоррен - ее дочь двадцати двух лет;
  • Мистер Прейд - архитектор, друг мс-с Уоррен, пятьдесят лет;
  • Сэр Джордж Крофтс - компаньон мс-с. Уоррен, баронет, сорок семь лет;
  • Сэмюэль Гарднер - пастор англиканской церкви, за пятьдесят лет;
  • Фрэнк Гарднер - его сын, двадцать лет.

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Летний день в Суррее. Садик перед коттеджем на восточном склоне холма к югу от Хэслмира. Налево и несколько выше сам коттедж под соломенной кровлей, с крыльцом и большим решетчатым окном слева от крыльца. Сад обнесен сплошным забором, направо калитка. За забором-луг, поднимающийся по косогору до самого горизонта. На крыльце, рядом со скамейкой, сложены садовые стулья. Под окном прислонен к стене дамский велосипед. Направо от крыльца между двумя столбиками висит гамак. Большой полотняный зонт, воткнутый в землю, защищает от солнца молодую девушку. лежащую в гамаке, головой к коттеджу и ногами к калитке. Она читает, делая пометки. Перед гамаком, так, чтобы можно было достать рукой, стоит простой кухонный стул с грудой увесистых книг и солидным запасом бумаги. За коттеджем показывается джентльмен, идущий по лугу. Он уже немолод, похож на художника, одет не по моде, но очень тщательно, чисто выбрит, с живым, впечатлительным лицом, держится вежливо и просто. Шелковые черные волосы с сильной проседью. Брови седые, усы черные. Он, по-видимому, не вполне уверен, туда ли идет; подойдя к забору, заглядывает в сад и видит молодую девушку.
     

    Джентльмен (снимая шляпу.) Простите. Не можете ли вы сказать мне, где здесь Хайндхед-Вью, дом миссис Элисон?

    Молодая девушка (отрываясь от книги.) Это и есть дом миссис Элисон. (Опять углубляется в чтение.)

    Джентльмен. Ах, вот как! Быть может... позвольте узнать, не вы ли мисс Виви Уоррен?

    Молодая девушка (резким тоном, приподнявшись на локте, чтоб разглядеть его как следует.) Да, я.

    Джентльмен (робко и миролюбиво.) Я, кажется, помешал вам. Моя фамилия Прейд.
     
    Виви с размаху швыряет книги на стул и соскакивает с гамака.
     

    О, пожалуйста, не беспокойтесь из-за меня.

    Виви (идет к калитке и распахивает ее перед гостем.) Входите, мистер Прейд.
     
    Прейд входит.
     

    Рада вас видеть. (Решительно и приветливо пожимает ему руку.)
     
    Это очень привлекательный образец здравомыслящей, дельной, образованной молодой англичанки средних классов. Ей двадцать два года. Живая, решительная, уверена в себе, хладнокровна. Платье простое, удобное для работы и в то же время изящное. На поясе среди брелоков висят на цепочке вечное перо и разрезальный нож.
     

    Прейд. Вы очень любезны, мисс Уоррен.
     
    Виви с шумом захлопывает калитку. Прейд идет в глубину сада, пошевеливая пальцами, слегка онемевшими от ее пожатия.
     

    Ваша матушка уже приехала?

    Виви (быстро, настораживаясь.) А она должна приехать?

    Прейд (в изумлении.) Разве вы нас не ждали?

    Виви. Нет.

    Прейд. Боже мой, надеюсь, что я не ошибся днем. Я на это способен, знаете ли. Ваша матушка условилась со мной, что она приедет из Лондона, а я приеду из Хоршэма, для того чтобы познакомиться с вами.

    Виви (отнюдь не радостно.) Вот как? Гм! Моя матушка любит делать мне сюрпризы; должно быть, проверяет, как я веду себя без нее. Что ж, как-нибудь я ей тоже устрою сюрприз: впредь пускай ставит меня в известность, если речь идет обо мне. Она не приехала.

    Прейд (в смущении.) Мне, право, очень жаль.

    Виви (сменив гнев на милость.) Ведь это же не ваша вина, мистер Прейд! Я очень рада, что вы приехали, поверьте мне. Из всех знакомых моей матери вы единственный, кого я просила привезти ко мне.

    Прейд (успокоенный и обрадованный.) Вот это действительно мило с вашей стороны, мисс Уоррен!

    Виви. Хотите войти в дом? Или лучше посидим и поговорим здесь, на воздухе?

    Прейд. На воздухе будет гораздо приятнее, как вы думаете?

    Виви. Ну, так я пойду принесу вам стул. (Идет к крыльцу за садовым стулом.)

    Прейд (следует за ней.) Ради бога! Позвольте мне. (Завладевает стулом.)

    Виви (выпуская стул из рук.) Берегите пальцы; они довольно таки каверзные, эти стулья. (Идет к стулу, на котором лежат книги, сбрасывает их в гамак и одним движением руки переставляет, стул вперед.)

    Прейд (кое-как справившись с раскладным стулом.)Позвольте мне взять этот жесткий стул. Я люблю жесткие стулья.

    Виви. Я тоже люблю. Садитесь, мистер Прейд. (Приглашение звучит добродушно-повелительно - очевидно, его старание угодить кажется ей просто слабостью характера.)
     
    Прейд медлит.
     

    Прейд. А не лучше ли нам пойти на станцию встречать вашу матушку?

    Виви (равнодушно.) Зачем? Дорогу она знает.

    Прейд (огорченно.) Да, да, надо полагать. (Садится)

    Виви. А знаете ли, вы именно такой, как я думала. Надеюсь, мы с вами подружимся.

    Прейд (снова просияв.) Благодарю вас, милая мисс Уоррен, благодарю вас. Боже мой! Как я рад, что ваша матушка не испортила вас!

    Виви. Чем это?

    Прейд. Ну, вас могли вырастить очень чопорной. Знаете, милая мисс Уоррен, я прирожденный анархист. Ненавижу всякий авторитет. Это портит отношения между родителя ми и детьми, даже между матерью и дочерью. Я всегда опасался, что ваша матушка злоупотребит своим авторитетом и воспитает вас в самых строгих приличиях. Как хорошо, что она этого не сделала.

    Виви. А разве я вела себя неприлично?

    Прейд. О нет, боже мой, нет! То есть это не то, что принято считать неприличным, вы же понимаете.

    Виви. кивает и садится. (Прейд воодушевленно продолжает.) Но как вы это прелестно сказали, что хотите дружить со мной. Вы, современные девушки, замечательный народ, просто замечательный.

    Виви. Да? (Смотрит на него с сомнением, начиная разочаровываться в его уме и характере.)

    Прейд. Когда я был в вашем возрасте, юноши и девушки боялись друг друга; не было товарищеских отношений, ничего настоящего, одна галантность, взятая напрокат из романов, да и то фальшивая и вульгарная до последней степени. Девическая скромность! Рыцарская галантность! Вечно говорили "нет", когда хотелось сказать "да", - сущий ад для чувствительных и робких натур!

    Виви. Да, могу себе представить. Должно быть, много времени тратилось попусту, особенно у женщин.

    Прейд. Да, тратилась попусту жизнь, время, все решительно. Но теперь все идет к лучшему. Знаете, после ваших блестящих успехов в Кембридже я был в таком волнении от предстоящего знакомства с вами, - в мое время это была неслыханная вещь. Как это хорошо, что вы заняли третье место на экзамене по математике. Именно третье. Первое место всегда занимает какой-нибудь рассеянный, чахлый юнец, который заучился чуть ли не до смерти.

    Виви. Это себе дороже стоит. В другой раз я бы не взялась держать экзамен за такие деньги.

    Прейд (в ужасе.) За какие деньги?

    Виви. Я выдержала экзамен за пятьдесят фунтов.

    Прейд. За пятьдесят фунтов?

    Виви. Да, за пятьдесят фунтов. Вы, может быть, не знаете, как это было? Миссис Лейтем, моя преподавательница в Ньюнеме, сказала маме, что я могу отличиться на экзамене по математике, если возьмусь за это дело всерьез. А тогда газеты наперебой кричали о Филиппе Саммерс, которая отвоевала первое место по математике - да вы, верно, помните, - вот мама и вбила себе в голову, что я должна сделать то же самое. Я сказала ей напрямик, что не стоит тратить время на зубрежку, раз я не собираюсь идти в учительницы, но что за пятьдесят фунтов попробую занять четвертое или пятое место. На этом мы с ней и порешили, хотя без воркотни не обошлось. Я сделала больше, чем обещала, но в другой раз за такие деньги не, возьмусь. За двести фунтов - еще куда ни шло.

    Прейд (значительно остыв.) Боже правый! Какой практический взгляд на вещи!

    Виви. А вы разве думали, что я непрактичная?

    Прейд. Нет, нет, что вы. Но ведь практический человек должен принять в соображение, что эта высокая честь не только стоит труда, но и духовно обогащает человека!

    Виви. Обогащает! Дорогой мистер Прейд, да знаете ли вы, что такое экзамен по математике? Надо зубрить, зубрить и зубрить по шести, по восьми часов в день математику, и только математику. Предполагается, что я что-то смыслю в точных науках; но я не знаю ровно ничего, кроме того, что относится к математике. Я умею делать расчеты для инженеров, электриков, страховых обществ и так далее; но я почти ничего не смыслю ни в технике, ни в электриче стве, ни в страховании. Я даже арифметики не знаю как следует. Во всем остальном, кроме математики, тенниса, еды, спанья, езды на велосипеде и ходьбы пешком, я круглая невежда, не лучше других девушек, которые не сдавали математики.

    Прейд (в возмущении.) Какая дикая, гнусная, подлая система! Я так и знал! Я всегда чувствовал, что она должна губить в женщине все прекрасное...

    Виви. Ну, против этого я ничуть не возражаю. Мне это только на пользу, уверяю вас.

    Прейд. Ну! Каким это образом?

    Виви. Я хочу снять контору в Сити и заняться страховыми расчетами и делами по передаче имущества. Это будет для меня предлогом изучить юриспруденцию и между делом приглядеться к бирже. Я приехала сюда, чтобы на свободе позаниматься правом, а не отдыхать, как воображает моя мамаша. Терпеть не могу отдыхать.

    Прейд. Вас послушать - волосы становятся дыбом! Неужели в вашей жизни совсем нет места ни романтике, ни красоте?

    Виви. Мне до них никакого дела нет, уверяю вас.

    Прейд. Не может быть.

    Виви. Нет, почему же. Я люблю работать, люблю получать деньги за свою работу. Когда устану, люблю удобное кресло, хорошую сигару, стаканчик виски и детективный роман с занимательной интригой.

    Прейд (вскакивает вне себя от возмущения.) Не верю! Я художник, и я не могу этому поверить, отказываюсь верить. Вы, я вижу, еще не знаете, какой чудесный мир открывает перед нами искусство.

    Виви. Да нет, знаю. Весной я прожила полтора месяца в Лондоне у Онории Фрейзер. Мама думала, что мы вдвоем бегаем по театрам и музеям, а на самом деле я целыми днями работала у Онории на Чансери-лейн14, делала для нее расчеты, помогала ей, насколько это возможно для новичка. По вечерам мы курили и разговаривали и даже не думали никуда выходить, разве только на прогулку. Я замечательно провела время, просто как никогда. Оправдала все свои расходы, да еще познакомилась с делом, не платя за обучение.

    Прейд. Но, боже правый, при чем же тут искусство, мисс Уоррен?

    Виви. Постойте! Я не так начала. Я приехала в город по приглашению одного артистического семейства на Фицджонз-авеню; с одной из дочерей я училась в Ньюнеме. Они водили меня в Национальную галерею...

    Прейд (одобрительно.) Ага! (Успокоившись, садится на место.)

    Виви (продолжает.) ...в оперу...

    Прейд (еще более довольный.) Отлично!

    Виви. ...и на концерт; там оркестр целый вечер играл Бетхове на, Вагнера и тому подобное. Во второй раз я ни за какие коврижки не пошла бы. Из вежливости я терпела три дня, а потом сказала напрямик, что больше не в состоянии выдержать, и уехала на Чансери-лейн. Теперь вы видите, какая перед вами замечательная современная девица. Как вы думаете, полажу я с матерью?

    Прейд (растерявшись.) Ну, я надеюсь, э... э...

    Виви. Нет, мне не так уж важно, на что вы надеетесь, а вот что вы думаете, это я хотела бы знать.

    Прейд. Откровенно говоря, боюсь, что ваша матушка будет разочарована. Не то чтобы у вас были какие-нибудь недостатки, я вовсе не то хочу сказать... Но вы так не похожи на ее идеал.

    Виви. На... что?

    Прейд. На ее идеал.

    Виви. То есть на тот идеал, каким она меня вообразила?

    Прейд. Да.

    Виви. Какой же у нее идеал?

    Прейд. Вы, наверное, заметили, мисс Уоррен, что люди, недовольные собственным воспитанием, обычно думают, что жизнь станет лучше, если воспитывать молодежь по-другому. А жизнь вашей матушки была... э-э ... как вы, вероятно, знаете...

    Виви. Ничего я не знаю. С самого детства я живу в Англии, в школе, или в колледже, или у людей, которым платят за то, чтобы они обо мне заботились. Я всю свою жизнь провела среди чужих; моя мать жила то в Брюсселе, то в Вене и ни разу не позволила мне приехать к ней.. Я вижу ее только тогда, когда она приезжает на несколько дней в Англию. Я не жалуюсь. Ко мне относились хорошо, все это было очень "приятно, и денег было всегда много, а с ними легче живется. Но не воображайте, будто я что-нибудь знаю о моей матери. Я знаю гораздо меньше вашего.

    Прейд (чувствуя себя очень неловко.) В таком случае... (Умолкает, совершенно растерявшись, затем делает отчаянную попытку перейти на веселый тон.) К чему, однако, мы все это говорим! Разумеется, вы отлично поладите с вашей ма тушкой. (Встает и любуется видом.) У вас тут очаровательно!

    Виви (непреклонно.) Вы сильно уклонились от темы, мистер Прейд. Почему же нам нельзя говорить о моей матери?

    Прейд. Подумайте сами, мисс Виви. Ведь так естественно, что я считаю неудобным говорить о моей старой приятельнице с ее дочерью. У вас будет много случаев побеседовать об этом с ней самой, когда она приедет.

    Виви. Нет, она тоже не захочет. (Вставая.) Что ж, вам виднее. Только вот что, мистер Прейд. Нам не обойтись без генерального сражения, когда мать узнает о моем плане основаться на Чансери-лейн.

    Прейд (сокрушенно.) Боюсь, что не обойтись.

    Виви. Я это сражение выиграю, потому что мне ничего не нужно, разве только на дорогу до Лондона, а там я начну зарабатывать на жизнь, помогая Онории. Кроме того, у меня нет никаких тайн, а у матери, кажется, есть. Я и это пущу в ход, если понадобится.

    Прейд (глубоко возмущенный.) Нет, нет, ради бога! Этого никак нельзя.

    Виви. Тогда скажите, почему нельзя.

    Прейд. Право, ну как же это можно. Я обращаюсь к вашим лучшим чувствам.
     
    Виви улыбается его сентиментальности.
     

    Кроме того, вы, может быть, слишком много берете на себя. С вашей матушкой шутки плохи, если она рассердится.

    Виви. Вы меня не запугаете, мистер Прейд. На Чансери-лейн я имела случай изучить двух-трех дам, очень похожих на мою матушку; они приходили за советом к Онории. Можете держать пари, я непременно выиграю. Но если я, по неведению, задену больнее, чем рассчиты вала, не забудьте, что вы сами отказались просветить меня. А теперь переменим тему. (Берет стул и пере ставляет его обратно к гамаку, так же как и раньше, одним взмахом руки.)

    Прейд (в отчаянии идет напролом.) Одно слово, мисс Уоррен. Пожалуй, лучше сказать вам. Это очень нелегко, но...
     
    К калитке подходят миссис Уоррен и сэр Джордж Крофтс. Миссис Уоррен-женщина лет сорока пяти, видная собой, одета очень крикливо - в яркой шляпке и пестрой, в обтяжку кофточке, с модными рукавами. Порядком избалованная и властная; пожалуй, слишком вульгарная, но, в общем, весьма представительная и добродушная старая мошенница. Крофтс - высокий, плотный мужчина лет пятидесяти; одет модно. Голос гнусавый, гораздо тоньше, чем можно ожидать, судя по его мощной фигуре. Гладко выбрит, бульдожьи челюсти, большие плоские уши, толстая шея - замечательное сочетание самых низкопробных разновидностей дельца, спортсмена и светского человека
     

    Виви. Вот они. (Встречает их у калитки.) Здравствуй, мама. Мистер Прейд уже полчаса тебя дожидается.

    Миссис Уоррен. Ну, если вам пришлось ждать, Предди, вы сами виноваты: я думала, у вас хватит догадки сообразить. что я поеду с поездом в три десять. Виви, надень шляпу, деточка, ты загоришь. Ах, я забыла познакомить вас. Сэр Джордж Крофтс; моя маленькая Виви.
     
    Крофтс подходит к Виви с самым галантным видом, на какой способен. Она кланяется, не подавая ему руки.
     

    Крофтс. Могу ли пожать руку молодой особе, с которой я очень давно знаком понаслышке, как с дочерью одной из самых моих старинных приятельниц?

    Виви (недружелюбно меряя его взглядом.) Если хотите. (Берет галантно протянутую ей руку и жмет с такой силой, что у Крофтса глаза лезут на лоб; потом отворачивается и говорит матери.) Хотите войти в дом или принести вам еще пару стульев? (Идет к крыльцу за стульями.)

    Миссис Уоррен. Ну, Джордж, что вы о ней думаете?

    Крофтс (жалобно.) Хватка у нее крепкая. Вы с ней за руку здоровались, Прейд?

    Прейд. Ничего, это скоро пройдет.

    Крофтс. Надеюсь.
     
    Виви несет еще два стула.
     

    (Спешит ей помочь.) Разрешите мне.

    Миссис Уоррен (покровительственно.) Пускай сэр Джордж тебе поможет, милочка.

    Виви (сует ему оба стула.) Вот вам. (Вытирает руки и обращается к миссис Уоррен.) Будете пить чай?

    Миссис Уоррен (садится на стул Прейда и обмахивается веером.) Просто умираю, до того хочется пить.

    Виви. Сейчас я все устрою. (Входит в коттедж)
     
    Тем временем сэр Джордж раскладывает один из стульев и ставит его возле миссис Уоррен, слева. Второй стул он бросает на траву, садится и сосет набалдашник. Вид у него удрученный и довольно глупый. Прейд, все еще чувствуя себя очень неловко, топчется справа от них.
     

    Миссис Уоррен (Прейду, глядя на Крофтса.) Поглядите-ка наи года, всю жизнь мне отравил, чтобы я ему показала мою девочку; а теперь, когда его познакоми ли, он и нос на квинту. (С живостью.) Ну же! Сядьте прямо, Джордж, и выньте палку изо рта.
     
    Крофтс неохотно подчиняется.
     

    Прейд. Вот что я хочу сказать, если мне будет дозволено: нам пора уже бросить эту привычку считать ее маленькой девочкой. Она выдержала экзамен с отличием; да и,. насколько я убедился, она, пожалуй, взрослее нас с вами.

    Миссис Уоррен (весело смеется.) Послушайте-ка его, Джордж, Взрослее нас с вами! Ну, я вижу, Виви успела вам внушить, какая она важная особа.

    Прейд. Молодежь очень ценит, когда к ней относятся с уважением.

    Миссис Уоррен. Да, но из молодежи следует выбивать эту дурь и еще кое-что в придачу. Не вмешивайтесь, Пред ди. Я не хуже вашего знаю, как мне обращаться с моей дочерью.
     
    Прейд, грустно качая головой, уходит в глубь сада, заложив руки за спину.
     

    (Притворно смеется, однако глядит ему вслед с заметной тревогой. Крофтсу, шепотом.) Что с ним такое? Чего это он расстроился?

    Крофтс (угрюмо.) Вы боитесь Прейда?

    Миссис Уоррен. Что? Я? Боюсь нашего милейшего Предди? Да его ни одна муха не боится.

    Крофтс. А вот вы его боитесь.

    Миссис Уоррен (сердито.) Я попрошу вас не соваться куда не следует и не срывать зло на мне, когда вы не в духе. Вас-то я ни в коем случае не боюсь. Если вы не желаете быть любезным, отправляйтесь лучше домой. (Встает и, повернувшись к нему спиной, оказывается лицом к лицу с Прейдом.) Ну, Предди, я же знаю, что всему виной ваше доброе сердце. Вы боитесь, что я с ней буду резка.

    Прейд. Милая Китти, вам кажется, что я обиделся. Напрасно вы так думаете, право, напрасно. Ведь вы знаете, я подчас замечаю много такого, что ускользает от вас; и хотя вы никогда не слушаете моих советов, все же сознаетесь иногда, что следовало бы послушать.

    Миссис Уоррен. Так что же вы заметили теперь?

    Прейд. Только то, что Виви взрослая женщина. Пожалуйста, Китти, отнеситесь к ней со всем возможным уважением.

    Миссис Уоррен (искренне изумлена.) С уважением! Относиться с уважением к моей собственной дочери? Еще чего не угодно ли?

    Виви (показывается в дверях коттеджа и зовет миссис Уоррен.) Мама, не хотите ли до чая пройти в мою комнату?

    Миссис Уоррен. Да, милая. (Снисходительно улыбается Прейду и, проходя мимо него к крыльцу, треплет его по щеке.) Не сердитесь, Предди. (Входит в дом вслед за Виви.)

    Крофтс (торопливо.) Послушайте, Прейд!

    Прейд. Да?

    Крофтс. Я хочу задать вам довольно щекотливый вопрос.

    Прейд. Пожалуйста. (Берет стул миссис Уоррен и подсаживается вплотную к Крофтсу.)

    Крофтс. Правильно: они могут услышать нас из окна. Послушайте Китти никогда не говорила вам, кто отец этой девушки?

    Прейд. Никогда.

    Крофтс. У вас нет подозрений, кто бы это мог быть?

    Прейд. Ни малейших.

    Крофтс (не веря ни единому слову.) Я, разумеется, понимаю, вы, быть может, считаете своей обязанностью молчать, если она вам даже что-нибудь и сказала. Но такое неопределенное положение очень неудобно, когда мы будем видеться с мисс Уоррен каждый день. Почем мы знаем, как нам следует к ней относиться?

    Прейд. Не все ли это равно? Будем относиться к ней так, как она того заслуживает. Какое нам дело, кто был ее отец?

    Крофтс (подозрительно.) Так, значит, вы знаете, кто он был?

    Прейд (с прорывающимся раздражением.) Я же только что сказал, что не знаю. Разве вы не слышали?

    Крофтс. Послушайте, Прейд... Ну, прошу вас, сделайте мне такое одолжение. Если вы знаете...
     
    Протестующее движение со стороны Прейда.
     

    Я только говорю, если вы знаете, вы могли бы хоть успокоить меня на ее счет. Дело в том, что меня влечет к ней.

    Прейд (сурово.) Что вы этим хотите сказать?

    Крофтс. О, не пугайтесь: это вполне невинное чувство. Вот это-то меня и удивляет. Потому что, насколько мне известно, я и сам мог бы быть ее отцом...

    Прейд. Вы? Не может быть!

    Крофтс (ловит его на слове.) Вы наверное знаете, что это не я?

    Прейд. Я ничего на этот счет не знаю, во всяком случае, не больше вашего. В самом деле, Крофтс... да нет, это просто немыслимо. Ни малейшего сходства.

    Крофтс. Ну, что до этого, так между ней и ее матерью тоже ни малейшего сходства, сколько я вижу. А может быть, вы ее отец, а?

    Прейд (возмущенно поднимаясь.) Ну, знаете, Крофтс!

    Крофтс. Почему же вы обижаетесь, Прейд! Ведь мы с вами люди светские.

    Прейд (сделав над собой усилие, говорит мягко и серьезно.) Выслушайте меня, дорогой Крофтс. (Снова садится.) Я не имею никакого отношения к этой стороне жизни миссис Уоррен и никогда не имел. Она не говорила со мной на эту тему, а я, разумеется, ее не расспрашивал. Ваше чутье подскажет вам, что красивая женщина нуждается в таких друзьях, которые... ну, скажем, дружили бы с ней на иных основаниях. Красота стала бы для нее проклятием, если б всегда действовала без промаха. А вы, вероятно, с Китти в более коротких отношениях: вы бы лучше сами ее спросили.

    Крофтс. Я ее спрашивал, и не раз. Но она твердо решила ни с кем не делить свою дочь, и если бы это было можно, говорила бы, что у нее совсем нет отца. (Вставая.) Меня это очень беспокоит, Прейд.

    Прейд (тоже вставая.) Ну что ж, во всяком случае, по возрасту вы ей годитесь в отцы, а потому давайте решим относиться к мисс Виви по-отечески, как к молоденькой девушке, которую мы оба обязаны беречь и защищать. Ну, что вы на это скажете?

    Крофтс (ворчливо.) Я не старше вас, если уж на то пошло.

    Прейд. Нет, мой милый, вы старше; вы родились стариком. А я родился мальчишкой; я никогда в жизни не был уверен в себе, как полагается взрослому человеку. (Складывает стул и несет на крыльцо.)

    Миссис Уоррен (зовет из коттеджа.) Предди! Джордж! Чай пи-и-ть!

    Крофтс (торопливо.) Она нас зовет. (Быстро входит в дом.)
     
    Прейд озабоченно качает головой и не спеша идет вслед за ним, но тут его окликает молодой человек, который только что появился на лугу и направляется к калитке. Это очень милый молодой человек лет двадцати, красивый, изящно одетый и совершенно ни к чему не пригодный, с приятным голосом и добродушно-фамильярными манерами в руках у него охотничье ружье.
     

    Молодой человек. Эй, Прейд!

    Прейд. Боже мой, Фрэнк Гарднер?
     
    Фрэнк входит в сад и дружески здоровается с Прейдом.
     

    Что вы здесь делаете?

    Фрэнк. Я в гостях у папы.

    Прейд. У папы римского?

    Фрэнк. Да, он здешний пастор. Этой осенью я живу у своих, экономии ради. В июле я дошел до точки. Папе римскому пришлось заплатить за меня долги. Поэтому он сидит теперь на мели, и я вместе с ним. А вас как сюда, занесло? У вас тут есть знакомые?

    Прейд. Да, я приехал в гости к мисс Уоррен.

    Фрэнк (с восторгом.) Как? Да разве вы знаете Виви? Это такая прелесть! Я учу ее стрелять - видите? (Показывает ружье.) Очень рад, что она с вами знакома; вы как раз подходящее для нее знакомство. (Улыбается, и его приятный голос становится певучим, когда он восклицает.) Нет, как это здорово, что вы здесь, Предди!

    Прейд. Я старый знакомый ее матушки. Миссис Уоррен пригласила меня сюда, чтобы познакомить с дочерью.

    Фрэнк. Ее матушка? Да разве она здесь?

    Прейд. Да, в доме, пьет чай.

    Миссис Уоррен (зовет из глубины дома.) Предд-и-и! Пирог остынет!

    Прейд (отзывается.) Да, миссис Уоррен. Сию минуту. Я встретил знакомого.

    Миссис Уоррен. Кого?

    Прейд (громче.) Знакомого.

    Миссис Уоррен. Ведите его сюда.

    Прейд. Хорошо. (Фрэнку.) Ну как? Принимаете приглашение?

    Фрэнк (с сомнением, но заранее радуясь.) Это и есть мамаша Виви?

    Прейд. Да.

    Фрэнк. Ну и ну! Вот так потеха! Как, по-вашему, я ей понравлюсь?

    Прейд. Не сомневаюсь, что вы и здесь, как везде, добьетесь успеха. Войдите и попробуйте. (Идет к двери.)

    Фрэнк. Постойте. (Серьезно.) Я хочу вам доверить тайну.

    Прейд. Не надо. Опять какая-нибудь новая глупость, вроде той кельнерши в Редхилле.

    Фрэнк. Ну нет, это куда серьезнее. Скажите, вы только сегодня познакомились с Виви?

    Прейд. Да.

    Фрэнк (восторженно.) Ну, так вы понятия не имеете, что это за девушка! Какой характер! Какой здравый смысл! А какая умница! Нет, Прейд, это такая умница, скажу я вам! И к тому же... надо ли вам говорить... влюблена в меня.

    Крофтс (высовывается из окна.) Послушайте, Прейд, где вы там застряли? идите сюда. (Скрывается.)

    Фрэнк. Ну и тип! На собачьей выставке ему наверняка дали бы приз. Кто это такой?

    Прейд. Сэр Джордж Крофтс, старый знакомый миссис Уоррен. Идемте скорее в дом.
     
    По дороге к дому их останавливает оклик из-за калитки. Они оборачиваются: через забор на них смотрит пожилой пастор.
     

    Пастор (зовет.) Фрэнк!

    Фрэнк. Да! (Прейду.) Папа римский. (Пастору.) Да, да, родитель, сейчас иду, хорошо. (Прейду.) Послушайте, Прейд, ступайте-ка вы пить чай. Я скоро приду.

    Прейд. Очень хорошо. (Входит в дом.)
     
    Пастор стоит, облокотившись на калитку. Достопочтенному Сэмюэлю Гарднеру, пастору англиканской церкви за пятьдесят. Внешне. это претенциозный, шумливый, надоедливый человек. По существу - отмирающее социальное явление: сын-неудачник, пристроенный отцом к духовному сословию. Он тщетно пытается утвердить свой авторитет главы семейства и пастыря церкви и не способен внушить к себе уважение ни в той, ни в другой роли.
     

    Пастор. Ну, сэр? С кем вы тут водите знакомство, позвольте вас спросить?

    Фрэнк. Ничего, родитель, все в порядке, идите сюда.

    Пастор. Нет, сэр, не войду, пока не узнаю, чей это сад.

    Фрэнк. Ничего, ничего. Это сад мисс Уоррен.

    Пастор. Она, кажется, ни разу не заглянула в церковь, как приехала.

    Фрэнк. Ну конечно; она передовая женщина и в науках ушла дальше вас, отличилась по математике; зачем же она пойдет слушать вашу проповедь?

    Пастор. Что за неуважение, сэр?

    Фрэнк. Не беда, нас никто не слышит. Входите. (Открывает калитку и бесцеремонно втаскивает отца в сад.) Я хочу вас с ней познакомить. Родитель, вы помните, что вы мне советовали в июле?

    Пастор (строго.) Да, помню. Я советовал вам преодолеть свою лень и ветреность, избрать себе достойную профессию и работать, для того чтобы не сидеть на моей шее, а жить своим трудом.

    Фрэнк. Нет, это вы придумали после. А тогда вы сказали, что так как у меня ни ума, ни денег, то мне всего лучше будет воспользоваться моей красотой и жениться на какой-нибудь особе, у которой имеется и то и другое. Ну, так вот. Мисс Уоррен умна - этого вы не можете отрицать.

    Пастор. Одного ума тут мало.

    Фрэнк. Разумеется мало; есть и деньги.

    Пастор (сурово прерывает его.) Я думал не о деньгах, сэр. Я имел в виду нечто не столь низменное - например, общественное положение.

    Фрэнк. Я за ним не гонюсь.

    Пастор. А я гонюсь, сэр.

    Фрэнк. Вас никто и не просит на ней жениться. Во всяком случае, она заняла в Кембридже одно из первых мест, и денег у нее, кажется, сколько угодно.

    Пастор (снисходит до попытки сострить.) Очень сомневаюсь, чтобы у нее было столько денег, сколько вам требуется.

    Фрэнк. Ну что вы, я вовсе уж не такой расточитель. Живу я очень скромно - не пью, почти не держу пари и не жуирую напропалую, как вы жуировали в мои годы.

    Пастор (грозно, но без достаточной уверенности.) Молчать, сэр!

    Фрэнк. Когда я свалял дурака из-за той кельнерши в Редхилле, вы же сами мне говорили, что предлагали одной даме пятьдесят фунтов за ваши письма к ней...

    Пастор (в ужасе.) Ш-ш-ш, Фрэнк, ради бога! (Боязливо оглядывается по сторонам. Уверившись, что никто не подслушивает, опять собирается с духом и начинает грозно, но более пониженным тоном.) Ты поступаешь не по-джентльменски. Ты пользуешься тем, что я доверил тебе для твоего же блага, чтобы спасти тебя от ошибки, в которой ты каялся бы всю жизнь. Не повторяй ошибок твоего отца и не оправдывай ими своих собственных.

    Фрэнк. Вы слышали анекдот насчет писем герцога Веллингтона15?

    Пастор. Нет, не слышал и слышать не желаю.

    Фрэнк. Железный герцог не выбросил на ветер пятьдесят фунтов, старик был не из таковских. Он просто-напросто написал: "Дорогая Дженни! Печатай, черт с тобой. Твой любящий Веллингтон". Вот бы и вам так.

    Пастор (жалобно.) Фрэнк, мой мальчик, написав эти письма, я оказался во власти этой женщины. А рассказав тебе о них, я, к сожалению, очутился до некоторой степени в твоей власти. Она не взяла денег, и я никогда не забуду ее слов: "Знание - сила, и я его не продам". С тех пор прошло больше двадцати лет, а она так и не воспользовалась своей властью и не доставила мне ни минуты беспокойства. Ты со мной поступаешь хуже, чем она, Фрэнк.

    Фрэнк. Ну еще бы! Ведь вы ее не допекали каждый день проповедями, как допекаете меня.

    Пастор (уязвленный чуть ли не до слез.) Прощайте, сэр. Вы неисправимы. (Идет к калитке.)

    Фрэнк (нисколько не растроганный.) Скажите там, что я не вернусь домой к чаю, сделайте мне такое одолжение, родитель! (Идет к дому.)
     
    Навстречу ему выходит Виви, за ней Прейд.
     

    Виви (Фрэнку.) Это ваш отец, Фрэнк? Я очень хочу с ним познакомиться.

    Фрэнк. Разумеется. (Кричит вслед отцу.) Родитель! Постойте!
     
    Достопочтенный Сзмюэль у калитки оборачивается, растерянно хватаясь за шляпу. Прейд подходит с другой стороны сада и заранее сияет, предвидя обмен любезностями.
     

    Позвольте познакомить вас: мой отец - мисс Уоррен.

    Виви (подходит к пастору и пожимает ему руку.) Очень рада видеть вас, мистер Гарднер. (Зовет, обращаясь в сторону коттеджа.) Мама, подите сюда, вы нам нужны.
     
    Миссис Уоррен появляется на пороге и, узнав пастора, на мгновение застывает от неожиданности.
     

    Виви (продолжает.) Позвольте вас познакомить...

    Миссис Уоррен (налетая на достопочтенного Сэмюэля.) Да ведь это Сэм Гарднер! Скажите пожалуйста, пастором стал! Вот так так! Не узнаете нас, Сэм! Это Джордж Крофтс, собственной персоной, только вдвое толще прежнего. А меня вы помните?

    Пастор (весь побагровев.) Я, право... э-э...

    Миссис Уоррен. Ну, конечно, помните. У меня до сих пор хранится пачка ваших писем, я недавно на них наткнулась.

    Пастор (готовый провалиться сквозь землю.) Мисс Вавасур, кажется?

    Миссис Уоррен (быстро останавливает его громким шепотом.) Ш-ш! Что вы! Миссис Уоррен... разве вы не видите, что здесь моя дочь?

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    В коттедже, после захода солнца. Если смотреть изнутри дома на восток, а не снаружи на запад, то решетчатое окно с задернутыми занавесками приходится посредине передней сте ны коттеджа, а входная дверь - слева. В боковой стене слева дверь, ведущая в кухню. В глубине, у той же стены, буфет, на нем спички и свеча; рядом, прислоненное к полке, стоит ружье Фрэнка. Посредине комнаты стол с зажженной лампой. Книги и бумаги Виви лежат на другом столе, у стены, справа от окна. Камин, с правой стороны широкая скамья; огня в камине нет. Два стула стоят справа и слева от стола. Дверь коттеджа открывается; видно, что на дворе звездная ночь. Входит миссис Уоррен, закутанная в шаль Виви, за ней идет Фрэнк. Она устала, ей надоело гулять, и она с облегчением вздыхает; откалывает шляпу, снимает ее, втыкает булавку в тулью и кладет шляпу на стол. Фрэнк швыряет кепи на подоконник.
     

    Миссис Уоррен. О господи! Не знаю, право, что на даче хуже - гулять или сидеть дома сложа руки? Я бы с удовольствием выпила виски с содовой, если б оно водилось в здешних местах.

    Фрэнк. Может быть, у Виви найдется?

    Миссис Уоррен. Какие глупости! На что может понадобиться виски такой молоденькой девушке? Ну да ладно, не беда. Удивляюсь, как она может здесь жить! Эх, вот бы сейчас очутиться в Вене!

    Фрэнк. Поедемте со мной в Вену. (Помогает миссис Уоррен снять шаль и при этом галантно обнимает ее за плечи.)

    Миссис Уоррен. Да ну вас! Я вижу, яблоко от яблони недалеко падает.

    Фрэнк. А что? Я напоминаю вам родителя? (Вешает шаль на спинку стула и садится.)

    Миссис Уоррен. Не ваше дело. Что вы в этом смыслите? Вы же еще мальчишка. (Отходит к камину, подальше от соблазна.)

    Фрэнк. Так едем со мной в Вену, а? Вот было бы весело.

    Миссис Уоррен. Нет, спасибо. В Вене вам не место, сперва подрастите немножко. (Кивком головы подчеркивает этот совет. Фрэнк делает жалобную гримасу, но глаза его смеются. Миссис Уоррен смотрит на него, потом встает и подходит ближе.) Послушайте-ка вы, мальчик! (Берет его лицо в свои руки и повертывает к себе.) Я вас наизусть знаю, потому что вы вылитый отец; знаю лучше, чем вы сами себя знаете. Так вот, выкиньте меня из головы, оставьте эти глупости. Слышите?

    Фрэнк (нежным голосом, стараясь пленить ее.) Ничего не могу с собой поделать, миссис Уоррен; это у нас фамильное.
     
    Миссис Уоррен делает вид, что хочет надрать ему уши, с минуту смотрит на красивое, улыбающееся лицо Фрэнка, борясь с искушением, наконец целует его и сейчас же отворачивается, сердясь на самое себя.
     

    Миссис Уоррен. Ну вот! Не надо было этого делать. Какая же я дрянь. Ничего, мой милый, не придавайте зна чения: это материнский поцелуй. Подите поухаживайте за Виви.

    Фрэнк. Я и так ухаживаю.

    Миссис Уоррен (резко оборачиваясь к нему, с тревогой в голосе.) Что-о?

    Фрэнк. Мы с Виви большие приятели.

    Миссис Уоррен. В каком это смысле? Вот что я вам скажу: я не желаю, чтобы всякий беспутный мальчишка заигрывал с моей дочерью. Слышите? Не желаю.

    Фрэнк (нисколько не смущаясь.) Дорогая миссис Уоррен, не тревожьтесь. У меня честные намерения, в высшей степени честные; а ваша дочка отлично может сама за себя постоять. Она куда меньше нуждается в присмотре, чем ее мамаша. Она, знаете ли, не такая красивая.

    Миссис Уоррен (растерявшись от такой наглости.) Ну и нахал, просто клейма негде поставить! Не знаю, откуда это у вас,-только уж не от папаши. Так помните: я вас предупредила.
     
    Крофтс и достопочтенный Сэмюэль входят из сада, беседуя.
     

    Ну, куда вы оба пропали? А где Предди и Виви?

    Крофтс (кладя шляпу на скамью, а трость ставя к камину.) Они поднялись на гору. А мы ходили в деревню. Мне захотелось выпить. (Садится на скамью и кладет ноги на сиденье.)

    Миссис Уоррен. Как же это она ушла, не сказавши мне? (Франку.) Подайте отцу стул, Фрэнк. Что за манеры?
     
    Фрэнк вскакивает и с изящным поклоном уступает отцу свой стул; берет другой стул, у стены, ставит его к столу и садится между отцом- справа и миссис Уоррен - слева.
     

    Джордж, а где же вы будете ночевать? Здесь вам оставать ся нельзя. И куда денется Предди?

    Крофтс. Меня берет к себе Гарднер.

    Миссис Уоррен. Ну, конечно, о себе вы позаботились. А как же Предди?

    Крофтс. Не знаю. По-моему, он может переночевать в гостинице.

    Миссис Уоррен. У вас не найдется для него места, Сэм?

    Пастор. Э-э... видите ли, в качестве здешнего пастора я не могу поступать так, как мне лично нравится. Э-э... какое общественное положение занимает мистер Прейд?

    Миссис Уоррен. Успокойтесь, он архитектор. Вы сущее ископаемое, Сэм!

    Фрэнк. Да, можете быть спокойны, родитель. Он строил это поместье в Уэлсе для герцога... как его, Кернарвонский замок, что ли... Да вы, верно, знаете. (Подмигивает Миссис Уоррен и как ни в чем не бывало переводит взгляд на отца.)

    Пастор. Ах, в таком случае мы, разумеется, будем очень рады! Я полагаю, он лично знаком с герцогом?

    Фрэнк. Ну еще бы, как нельзя лучше! Мы его упрячем в бывшую комнату Джорджины.

    Миссис Уоррен. Ну, значит, это улажено. Хоть бы они поскорей приходили: надо ужинать. Что за прогулки, когда ночь на дворе.

    Крофтс (ворчливо.) А вам какая беда?

    Миссис Уоррен. Беда или не беда, мне это не нравится.

    Фрэнк. Лучше не дожидаться их, миссис Уоррен. Прейда теперь силком не загонишь. Ведь он понятия не имел, что значит бродить в летнюю ночь среди вереска с моей Виви.

    Крофтс (от изумления спускает ноги и садится как следует.) Послушайте! Нельзя ли полегче?

    Пастор (в испуге забывает о профессиональных манерах и говорит с искренним чувством и силой.) Фрэнк, раз и навсегда, об этом не может быть и речи. Миссис Уоррен тебе скажет, что об этом нечего и думать.

    Крофтс. Разумеется, нечего.

    Фрэнк (с чарующим спокойствием.) Это верно, миссис Уоррен?

    Миссис Уоррен (в раздумье.) Право, Сэм, я не знаю. Если девочка хочет выйти замуж, что толку ее удерживать.

    Пастор (пораженный.) Но выйти за него! Вашей дочери за моего сына! Подумайте сами: это невозможно.

    Крофтс. Разумеется, невозможно. Выкиньте это из головы, Китти.

    Миссис Уоррен (сердито.) Почему это! Разве моя дочь недостаточно хороша для его сына?

    Пастор. Но, право же, дорогая миссис Уоррен, вы сами знаете причину...

    Миссис Уоррен (с вызовом.) Не знаю я никаких причин. А если вы знаете, расскажите Фрэнку, или Виви, или вашим прихожанам, коли хотите.

    Пастор (беспомощно откидываясь на спинку стула.) Вы прекрасно знаете, что я никому не могу сказать. Но мой сын поверит мне, если я ему скажу, что такие причины есть.

    Фрэнк. Совершенно верно, папочка, он вам поверит. Но когда же ваши доводы влияли на поведение вашего сына?

    Крофтс. Вы не можете на ней жениться, вот и все. (Встает, подходит к камину и становится к Фрэнку спиной, решительно, нахмурившись.)

    Миссис Уоррен (резко набрасывается на Крофтса.) Вам-то до этого какое дело, скажите, пожалуйста?

    Фрэнк (в самом нежном лирическом тоне.) Именно это я и сам собирался спросить, только по-своему, более деликатно.

    Крофтс (к миссис Уоррен.) Я полагаю, вы не захотите выдать девушку за человека моложе ее самой, без профессии и без гроша в кармане. Спросите Сэма, если вы мне не верите. (Пастору.) Много ли вы собираетесь дать вашему сыну?

    Пастор. Ничего больше не дам. Он уже получил свою долю и в июле истратил последнее.
     
    Лицо миссис Уоррен вытягивается.
     

    Крофтс (наблюдает за ней.) Ну что? Я же вам говорил. (Опять садится на скамью и кладет ноги на сиденье, по-видимому считая вопрос решенным.)

    Фрэнк (жалобно.) Все это так меркантильно. Неужели вы думаете, что мисс Уоррен выйдет замуж ради денег? Если мы любим друг друга...

    Миссис Уоррен. Благодарю вас. Ваша любовь недорого стоит, мой милый. Если у вас нет средств содержать жену, то это решает дело: Виви вам не достанется.

    Фрэнк (посмеиваясь.) А вы что скажете, родитель?

    Пастор. Я согласен с миссис Уоррен.

    Фрэнк. А наш милейший Крофтс уже выразил свое мнение.

    Крофтс (сердито поворачивается, опираясь на локоть.) Вот что: мне надоели ваши дерзости.

    Фрэнк (колко.) Очень жаль, что приходится вас осадить, Крофтс, но вы сейчас позволили себе говорить со мной по-отечески. Мне и одного отца за глаза довольно, благодарю вас.

    Крофтс (презрительно.) Пф! (Опять отворачивается.)

    Фрэнк (вставая.) Миссис Уоррен, я не могу отказаться от моей Виви даже ради вас.

    Миссис Уоррен (ворчит.) Негодный мальчишка!

    Фрэнк (продолжает.) И так как у вас, насколько я понимаю, другие виды то я сию минуту объяснюсь с Виви.
     
    Остальные смотрят на него во все глаза.
     

    Фрэнк (Начинает декламировать.)

    Судьбы страшится только тот16,
    Кто слишком осторожен;
    А тот, кто смел, на все идет
    И все отдаст - иль все возьмет.
     
    Во время декламации дверь отворяется, входят Прейд и Виви. Фрэнк умолкает. Прейд кладет шляпу на буфет. Манеры всего общества мгновенно изменяются к лучшему. Крофтс снимает ноги со скамьи и садится как следует, уступая Прейду место рядом с собою. Миссис Уоррен тоже подтягивается и отводит душу в воркотне.
     

    Миссис Уоррен. Где ты была, Виви?

    Виви (снимает шляпу и небрежно бросает ее на стол.) На холме.

    Миссис Уоррен. Как же ты ушла, не сказавшись мне? Почем я знаю, куда ты девалась? А тут еще ночь на дворе!

    Виви (подходит к двери в кухню и отворяет ее, не обращая внимания на мать.) Как насчет ужина?
     
    Все, кроме миссис Уоррен, встают.
     

    Боюсь, что нам здесь будет тесновато.

    Миссис Уоррен. Ты слышишь, что я говорю, Виви?

    Виви (спокойно.) Да, слышу. (Возвращаясь к вопросу об ужине.) Сколько нас тут? (Считает.) Один, два, три, четыре, пять, шесть. Ну что ж, двоим придется подождать, пока осталь ные кончат: у миссис Элисон всего четыре прибора.

    Прейд. О, не беспокойтесь обо мне, я...

    Виви. Вы долго гуляли и проголодались, мистер Прейд; вы сейчас же сядете ужинать. Сама я могу подождать. Кто-нибудь один составит мне компанию. Фрэнк, вы хотите есть?

    Фрэнк. Совсем не хочу... окончательно потерял аппетит, по правде говоря.

    Миссис Уоррен. Вы тоже не голодны, Джордж. Вы можете подождать.

    Крофтс. Да, как бы не так, я после чая еще ничего не ел. Может быть, Сэм подождет?

    Фрэнк. Вы хотите уморить голодом моего бедного папу?

    Пастор (недовольно.) Позвольте мне говорить самому за себя, сэр. Я с удовольствием подожду.

    Виви (решительно.) Это совсем не нужно. Ждать придется только двоим. (Распахивает дверь в кухню.) Мистер Гарднер, дайте руку маме.
     
    Достопочтенный Сэмюэль ведет миссис Уоррен в кухню, за ним следуют Прейд и Крофтс. Все, кроме Прейда, явно недовольны таким порядком действий, но не знают, как ему воспротивиться. Виви стоит в дверях и смотрит на них.
     

    Вы можете протиснуться в тот уголок, мистер Прейд? Это довольно трудно. Осторожней, не запачкайтесь об стенку - вот так. Ну как, теперь вам удобно?

    Прейд (из кухни.) Вполне, благодарю вас.
    Миссис Уоррен (из столовой.) Не закрывай двери, милая.
     
    Виви хочет возразить, но Фрэнк останавливает ее жестом, крадется на цыпочках к входной двери и бесшумно распахивает ее настежь.
     

    Господи, какой сквозняк! Лучше закрой дверь, душенька.
     
    Виви хлопает дверью и, с неудовольствием заметив, что шляпа и шаль ее матери валяются на стуле, аккуратно складывает их на подоконник. Фрэнк бесшумно закрывает входную дверь.
     

    Фрэнк (торжествующе.) Ага! Насилу отделались. Ну, Виввумс, как вам понравился мой родитель?

    Виви (задумчиво и серьезно.) Я с ним и двух слов не сказала. По-моему, он пороху не выдумает.

    Фрэнк. Нет, знаете ли, старик вовсе не так глуп, как кажется. Понимаете, он стал священником не по своей охоте и, стараясь выдержать эту роль, строит дурака и пересалива ет при этом. Нет, родитель вовсе не так плох, бедняга. Вы не думайте, я его даже люблю. Намерения у него самые благие. Как, по-вашему, вы с ним поладите?

    Виви (довольно сухо.) Не думаю, чтобы в будущем мне пришлось иметь с ним дело да и со всем кружком маминых старых друзей, исключая, пожалуй, Прейда. (Садится на скамью.) А как вам понравилась моя мать?

    Фрэнк. По чистой совести?

    Виви. По чистой совести.

    Фрэнк. Что ж, она занятная. Только и штучка же, доложу я вам. А Крофтс!.. О боже ты мой, Крофтс! (Усаживается рядом с Виви.)

    Виви. Ну и компания, Фрэнк!

    Фрэнк. Ну и народец!

    Виви (со всей силой презрения.) Если бы я думала, что буду такая же, что из меня выйдет пустельга без единой мысли в голове, у которой только и забот, как бы убить время от завтрака до обеда и от обеда до ужина, пустельга без выдержки, без характера, я бы ни минуты не колебалась: вскрыла бы себе вены, и дело с концом.

    Фрэнк. Нет, нет, не надо. К чему им себя утруждать, если они могут прожить и без забот? Хотел бы я, чтобы и мне так повезло. А вот что они не в форме, это мне не нравится. Опустились, ужасно опустились, это никуда не годится.

    Виви. А вы думаете, что в старости будете лучше Крофтса, если не возьметесь за дело?

    Фрэнк. Конечно, какое же может быть сравнение! К чему Виввумс читать нотации: ее мальчик неисправим. (Нежно берет лицо Виви в свои руки.)

    Виви (резко отводя его руки.) Отстаньте. Виввумс сегодня не в настроении нежничать со своим мальчиком. (Встает и переходит на другую сторону комнаты.)

    Фрэнк (следуя за ней по пятам.) Какая недобрая!

    Виви (топает на него,.) Перестаньте шутить. Я говорю серьезно.

    Фрэнк. Хорошо. Подойдем к этому научно. Мисс Уоррен, известно ли вам, что все передовые мыслители единогласно утверждают, будто бы значительная часть недугов современной цивилизации объясняется любовным голоданием среди молодежи? Так вот я...

    Виви (резко прерывает его.) Вы становитесь невыносимы. (Отворяет дверь в кухню.) Найдется у вас место для Фрэнка? Он жалуется на голод.

    Миссис Уоррен (из кухни.) Конечно, найдется. (Гремит ножами и стаканами, передвигая приборы.) Вот рядом со мной есть место. Идите сюда, мистер Фрэнк.

    Фрэнк. Виввумс здорово достанется за это от ее мальчика. (Уходит в кухню.)

    Миссис Уоррен (из кухни.) И ты тоже, Виви, иди сюда, деточка. Ты, верно, проголодалась.
     
    Входит миссис Уоррен, за ней Крофтс, который с подчеркнутым уважением держит дверь открытой перед Виви. Она выходит, не глядя на него; Крофтс закрывает за ней дверь.
     

    Как, Джордж, неужели вы поужинали? Вы же ничего не ели. Что это с вами случилось?

    Крофтс. Мне хотелось только пить. (Засовывает руки в карманы и начинает расхаживать по комнате, встревоженный и недовольный.)

    Миссис Уоррен. Уж на что я люблю поесть, но тут особенно не разойдешься: холодная говядина, сыр да салат. (Вздыхает, словно не совсем сыта, и лениво усаживается на скамью у камина.)

    Крофтс. К чему вы поощряете этого щенка?

    Миссис Уоррен (сразу насторожившись.) Послушайте, Джордж, что вам далась эта девочка? Я ведь заметила, как вы на нее смотрите. Не забывайте, что я вас знаю, мне понятно, что значат эти ваши взгляды.

    Крофтс. Подумаешь, беда, уж и посмотреть на нее нельзя?

    Миссис Уоррен. Я бы вас выставила за дверь и спровадила обратно в Лондон, если бы заметила, что у вас на уме глупости. Мне один мизинец моей дочери дороже, чем вы со всеми вашими потрохами.
     
    Крофтс отвечает ей насмешливой улыбкой. Миссис Уоррен, покраснев оттого, что не произвела впечатления в роли любящей матери, сбавляет тон.
     

    Успокойтесь, у этого щенка не больше вашего шансов на успех.

    Крофтс. Уж нельзя человеку проявить интерес к девушке!

    Миссис Уоррен. Только не такому человеку, как вы.

    Крофтс. Сколько ей лет?

    Миссис Уоррен. Не ваше дело.

    Крофтс. Почему вы из этого делаете тайну?

    Миссис Уоррен. Потому что я так хочу.

    Крофтс. Что ж, мне еще нет пятидесяти, мое состояние не уменьшилось...

    Миссис Уоррен (прерывает его.) Ну еще бы! Вы хоть и кутила, а скаред...

    Крофтс (продолжает) ...а баронеты не каждый день подвертываются под руку. Никто другой с моим положением в обществе не станет терпеть такую тещу, как вы. Почему бы ей не выйти за меня?

    Миссис Уоррен. За вас?

    Крофтс. Мы отлично зажили бы втроем. Я умру раньше, она останется эффектной вдовой с круглым капитальцем. Почему же нет? Это пришло мне в голову, пока я гулял тут с этим болваном.

    Миссис Уоррен (с возмущением.) Да, да, только такое и приходит вам в голову!
     
    Крофтс останавливается на полдороге, и оба они смотрят друг на друга: она - прямо в глаза, с презрительной миной, за которой таится страх, он - искоса, с плотоядным блеском в глазах, с циничной усмешкой искусителя.
     

    Крофтс (начинает беспокоиться и настаивать, видя, что миссис Уоррен не проявляет никакого сочувствия.) Послушайте, Китти, вы рассудительная женщина, вам незачем прикидываться ханжой. Я ни о чем не спрашиваю, и вам не нужно отвечать. Я завещаю ей все мое состояние, а если вам лично понадобится чек в день свадьбы, можете сами назначить сумму... в пределах благоразумия.

    Миссис Уоррен. И вы тем же кончили, Джордж, чем кончают все старые развалины!

    Крофтс (свирепо.) Черт бы вас побрал!
     
    Прежде чем миссис Уоррен успевает ему ответить, дверь из другой комнаты открывается; слышны приближающиеся голоса. Крофтс, не в силах овладеть собой, выбегает из коттеджа. Входит пастор.
     

    Пастор (оглядываясь по сторонам.) А где же сэр Джордж?

    Миссис Уоррен. Пошел выкурить трубку.
     
    Пастор берет шляпу со стола и подсаживается к миссис Уоррен. Тем временем входит Виви, за ней Фрэнк, который бросается на первый попавшийся стул с видом крайнего утомления.
     

    (Оглядывается на Виви и говорит, подчеркивая материнскую заботливость более обычного.) Ну, душенька, хорошо поужинала?

    Виви. Вы же знаете, что такое ужины миссис Элисон. (Обращается к Фрэнку, очень ласково.) Бедняжечка Фрэнк! Неужели всю говядину съели? Неужели ему так-таки ничего и не досталось, кроме хлеба с сыром да имбирного пива? (Серьезным тоном, словно решив, что шуток на сегодня довольно.) Масло просто ужасное. Нужно будет заказать в лавке.

    Фрэнк. Да, закажите, ради бога!
     
    Виви подходит к письменному столу и делает пометку, чтобы не забыть заказать масло. Из кухни входит Прейд, пряча в карман платок, которым он пользовался вместо салфетки.
     

    Пастор. Фрэнк, мой мальчик, нам пора домой. Твоя мать еще не знает, что у нас будут гости.

    Прейд. Боюсь, что мы вас стесним.

    Фрэнк. Нисколько, Прейд. Моя мать будет в восторге. Это истинно утонченная, художественная натура, и круглый год она не видит никого, кроме родителя; можете себе представить, каково ей здесь живется! Скучища смертная! (Достопочтенному Сэмюэлю.) Вы ведь не художественная натура, верно? Так вот, берите Прейда и ведите его домой, а я останусь здесь и побеседую с миссис Уоррен. Крофтса вы найдете в саду. Он составит отличную компанию нашему бульдогу.

    Прейд (берет с буфета шляпу и подходит к Фрэнку.) Идемте с нами, Фрэнк. Миссис Уоррен давно не видела мисс Виви, а мы им не дали побыть ни минуты вместе.

    Фрэнк (расчувствовавшись, смотрит на Прейда с сентиментальным восхищением.) Ну, разумеется, я совсем забыл. Благода рю, что напомнили. Джентльмен с головы до пят, Предди! Всегда вы были моим идеалом, на всю жизнь! (Поднимается с места, но на минуту останавливается между отцом и Прейдом и кладет руку на плечо Прейда.) Ах, если бы вы были моим отцом вместо этого недостойного старика! (Кладет другую руку на плечо отцу.)

    Пастор (кипятится.) Молчать, сэр, молчать! Не кощунствуйте.

    Миссис Уоррен (смеется от души.) Вам надо держать его построже, Сэм. Доброй ночи. Вот передайте Джорджу его шляпу и палку с приветом от меня.

    Пастор (берет и то и другое.) Спокойной ночи. (Прощается. Проходя мимо Виви, прощается с ней и пожимает ей руку, потом грозно командует Фрэнку.) Домой, сэр, сию минуту домой! (Уходит.)

    Миссис Уоррен. До свидания, Предди.

    Прейд. До свидания, Китти. (Дружески жмут друг другу руки и вместе выходят.)
     
    Миссис Уоррен провожает его до калитки.
     

    Фрэнк. А поцеловаться?

    Виви. Нет. Я вас ненавижу. (Берет книги и бумагу с письменного стола и садится с ними к другому столу, поближе к камину.)

    Фрэнк (с гримасой.) Жаль. (Идет за ружьем и кепи.)
     
    Тем временем миссис Уоррен возвращается.
     

    (Берет ее за руку.) Спокойной ночи, дорогая миссис Уоррен. (Целует ей руку.)
     
    Миссис Уоррен выдергивает руку, поджав губы, и, как видно, очень не прочь надрать ему уши. Фрэнк лукаво смеется и выбегает, хлопнув дверью.
     

    Миссис Уоррен (покорившись мысли, что придется проскучать вечер без мужчин.) Ну, видела ли ты когда-нибудь такого болтуна? Вот озорник! (Садится за стол.) Я думаю, милочка, ты напрасно его поощряешь. По-моему, он самый насто ящий шалопай.

    Виви (встает, чтобы взять еще несколько книг.) Да, боюсь, что бедняжка Фрэнк действительно шалопай. Надо будет от него отделаться; но мне его жалко, хоть он этого и не стоит, бедный мальчик. Этот Крофтс тоже, по-моему, не слишком приятная фигура, правда? (Резким движением бросает книги на стол.)

    Миссис Уоррен (уязвленная равнодушным тоном Виви.) Что ты знаешь о мужчинах, чтобы так о них разговаривать? Сэр Джордж - мой друг, ты теперь часто будешь его видеть, и тебе придется примириться с этим.

    Виви (невозмутимо.) Почему? (Садится и раскрывает книгу.) Вы думаете, мы так часто будем бывать вместе? Я хочу сказать: мы с вами?

    Миссис Уоррен (смотрит на нее в изумлении.) Конечно, до тех пор, пока ты не выйдешь замуж. Ты ведь больше не вернешься в колледж.

    Виви. Вы думаете, что мой образ жизни подойдет вам? Я в этом сомневаюсь.

    Миссис Уоррен. Твой образ жизни! Что ты этим хочешь сказать?

    Виви (разрезая книгу ножом, висящим у нее на поясе.) Мама, вам никогда не приходило в голову, что у меня тоже есть свой образ жизни, как у других людей?

    Миссис Уоррен. Что за вздор ты болтаешь? Тебе, должно быть, хочется показать свою независимость, раз ты стала такой важной особой у себя в школе. Не дури, милая.

    Виви (снисходительно.) Больше вам нечего сказать по этому поводу, мама?

    Миссис Уоррен (растерянно, потом сердито.) Что ты ко мне пристала? (В бешенстве.) Придержи язык!
     
    Виви продолжает работать, не теряя времени.
     

    Туда же со своим образом жизни, скажите, пожалуйста! Еще чего! (Опять смотрит на Виви. Та не отвечает.) Образ жизни у тебя будет такой, какой мне вздумается, вот и все.
     
    Опять пауза.
     

    То-то, я вижу, ты напустила на себя важность, с тех пор как выдержала этот самый экзамен... как он там у вас называет ся? Если ты думаешь, что я это буду терпеть, то ошибаешься; и чем скорей ты это поймешь, тем лучше. (Бормочет.) Больше мне нечего сказать по этому поводу. Ну-ну! (Опять сердито повышает голос.) Да вы знаете ли, с кем разговариваете, мисс?

    Виви (смотрит на нее через стол, не поднимая головы от книги.) Нет, не знаю. Кто вы и что вы?

    Миссис Уоррен (встает, задыхаясь.) Ах ты дрянь!

    Виви. Моя репутация, мое общественное положение и профессия, которую я себе выбрала, всем известны. А мне о вас ничего неизвестно. Какой образ жизни вы приглашаете меня разделить с вами и сэром Джорджем Крофтсом, скажите, пожалуйста?

    Миссис Уоррен. Смотри! Как бы я не сделала что-нибудь такое, о чем потом пожалею, да и ты тоже.

    Виви (спокойно и решительно отодвигая книги в сторону.) Что ж, оставим этот разговор, пока вы не будете в состоянии вести его. (Рассматривает мать критически.) Вам нужно побольше ходить пешком и играть в теннис. Вы возмутительно опустились и не в форме; сегодня вы не могли сделать двадцати шагов в гору без одышки, а руки у вас сплошной жир. Смотрите, какие у меня руки. (Показывает руки.)

    Миссис Уоррен (беспомощно взглянув на нее, начинает хныкать.) Виви...

    Виви (вскакивает с места.) Пожалуйста, не начинайте плакать. Все, что угодно, только не это. Я совершенно не выношу слез. Я уйду из комнаты, если вы заплачете.

    Миссис Уоррен (жалобно.) Моя дорогая, как можешь ты быть так резка со мной? Разве я не имею права на тебя как твоя мать?

    Виви. А это верно, что вы моя мать?

    Миссис Уоррен (в ужасе.) Верно ли, что я твоя мать? О Виви!

    Виви. Тогда где же наши родные? Где мой отец, где друзья нашей семьи? Вы предъявляете права матери: право называть меня деточкой и глупышкой; говорить со мной в таком тоне, как ни одна преподавательница в колледже не смела со мной говорить; диктовать мне правила поведения и навязывать мне в знакомые скота, лондонского кутилу самого последнего разбора - это всякому сразу видно. Я еще не оспариваю этих прав, я хочу сперва узнать, имеется ли для них реальное основание?

    Миссис Уоррен (в отчаянии бросается на колени.) О нет, нет! Не надо, не надо! Я твоя мать! Я клянусь тебе! Не может быть, чтобы ты пошла против меня - ты, мое собственное дитя; не выродок же ты. Ты ведь веришь мне? Скажи, что ты мне веришь.

    Виви. Кто мой отец?

    Миссис Уоррен. Ты сама не знаешь, о чем ты спрашиваешь. Этого я не могу сказать.

    Виви (решительно.) Нет, можете, если захотите. Я имею право знать, и вам очень хорошо известно, что я имею это право. Можете не говорить мне, если вам угодно, но в таком случае завтра утром мы с вами расстанемся навсегда.

    Миссис Уоррен. Я не могу этого слышать, это ужасно! Ты не захочешь... ты не бросишь меня.

    Виви (непреклонно.) Брошу, и не колеблясь ни минуты, если вы не перестанете этим шутить. (Вздрогнув от отвращения.) Как могу я быть уверена, что в моих жилах не течет отравленная кровь этого прожигателя жизни?

    Миссис Уоррен. Нет, нет! Клянусь, что это не он и не кто-нибудь другой из тех, кого ты знаешь. По крайней мере хоть в этом я уверена.
     
    Виви сурово взглядывает на мать, когда до нее доходит смысл этих слов.
     

    Виви (с расстановкой.) По крайней мере в этом вы уверены... Ага! Вы хотите сказать, что это все, в чем вы уверены. (Задумчиво.) Понимаю.
     
    Миссис Уоррен закрывает лицо руками.
     

    Будет, мама, вы же ничего такого не чувствуете.
     
    Миссис Уоррен опускает руки и жалостно взглядывает на Виви.
     

    (Достает часы из кармана и говорит.) Ну, на сегодня довольно. В котором часу подавать завтрак? В половине девятого не слишком рано для вас?

    Миссис Уоррен (вне себя.) Боже мой, что ты за женщина?

    Виви (хладнокровно.) Женщина, каких очень много на свете, я надеюсь. Иначе не понимаю, как бы на этом свете делалось дело. Ну же! (Берет мать за руки и решительно поднимает ее.) Возьмите себя в руки. Вот так.

    Миссис Уоррен (ворчливо.) Как ты груба со мной, Виви!

    Виви. Пустяки. Не пора ли спать? Уже одиннадцатый час.

    Миссис Уоррен (с ожесточением.) Что толку ложиться? Неужели ты думаешь, что я засну теперь?

    Виви. Почему же нет? Я засну.

    Миссис Уоррен. Ты! У тебя нет сердца. (Вдруг разражается бурной тирадой на естественном для нее языке женщины из простонародья, махнув рукой на материнский авторитет и на светские условности и обретя новую силу в сознании собственной правоты.) Нет, не могу я больше терпеть. Где же после этого справедливость? Какое ты имеешь право задирать нос передо мной? Ты передо мной хвастаешься, чем ты стала! Передо мной! А кто, как не я, тебе в этом помог? А мне кто помогал? Стыдно тебе! Ты дурная дочь, ханжа и гордячка!

    Виви (садится, пожимая плечами, но без прежней уверенности; все слова, которые за минуту до этого казались ей самой такими благоразумными и убедительными, звучат сухо и лицемерно по сравнению с той силой, которая слышится в тоне миссис Уоррен.) Не думайте, ради бога, что я ставлю себя выше вас. Вы нападали на меня, пользуясь материнским авторите том; я защищалась, пользуясь превосходством порядочной женщины. Скажу прямо, я не намерена терпеть ваши выходки; но если вы прекратите их, вам не придется терпеть от меня. У вас могут быть свои убеждения, свой образ жизни - это ваше право; я вам мешать не буду.

    Миссис Уоррен. Мои убеждения, мой образ жизни! Вы послушайте ее только! Что же, по-твоему, я воспитывалась так же, как ты, могла привередничать и выбирать себе образ жизни? По-твоему, я потому на это пошла, что мне нравилась такая жизнь или я думала, что так и следует, и не захотела бы поступить в колледж и стать образованной, если б у меня была возможность!

    Виви. Какой-нибудь выбор есть у каждого. Не всякая девушка может стать королевой Англии или начальницей Ньюнем ского колледжа, но даже самая бедная может стать либо тряпичницей, либо цветочницей, смотря по вкусу. Люди всегда сваливают вину на силу обстоятельств. Я не верю в силу обстоятельств. В этом мире добивается успеха только тот, кто ищет нужных ему условий и, если не находит, создает их сам.

    Миссис Уоррен. На словах все легко, очень легко, а вот не хочешь ли, я тебе расскажу, какие были у меня условия?

    Виви. Да, расскажите. Может быть, вы сядете?

    Миссис Уоррен. Сяду, сяду, не беспокойся. (С ожесточенной энергией выдвигает стул вперед и садится.)
     
    Виви смотрит на нее с невольным уважением.
     

    Знаешь, кто была твоя бабушка?

    Виви. Нет.

    Миссис Уоррен. Нет, не знаешь! Так я тебе скажу. Она называла себя вдовой, торговала жареной рыбой в лавчон ке близ Монетного двора и жила на это с четырьмя дочерьми. Две из них были родные сестры - это мы с Лиз; и обе мы были красивые и статные. Должно быть, наш отец был человек сытый и гладкий. Мать врала, будто бы он был из благородных, - ну, не знаю. А другие две - наши сводные сестры - были щуплые, некрасивы, сущие заморыши, зато честные и работящие. Мы с Лиз забили бы их до смерти, если б не мать, - та нас тоже била смертным боем, чтобы мы их не трогали. Ну и чего же они добились своей честностью? Я тебе скажу. Одна работала на фабрике свинцовых белил по двенадцать часов в день за девять шиллингов в неделю, пока не умерла от свинцового отравления. Она думала, что у нее только руки отнимутся, но она умерла. Другую нам всегда ставили в пример, потому что она вышла замуж за рабочего с продовольственного склада и содержала его комнату и трех ребят в чистоте и опрятности на восемнадцать шиллингов в неделю... пока муж не запил. Стоило ради этого быть честной, как ты думаешь?

    Виви.(с сосредоточенным вниманием.) Вы с сестрой так думали тогда?

    Миссис Уоррен. Лиз думала по-своему, у нее характер сильней. Мы с ней учились в церковной школе, а все для того, чтобы быть похожими на леди и хвастаться перед другими девчонками, которые нигде не учились и ничего не знали. Потом Лиз в один прекрасный вечер ушла из дому да так и не вернулась. Учительница думала, что и я скоро пущусь по той же дорожке; недаром священник все твердил мне, что Лиззи плохо кончит - бросится с Ватерлооского моста. Идиот несчастный, много он смыслил! Ну, а меня фабрика белил пугала больше, чем река; да и ты бы испугалась на моем месте. Священник устроил меня судомойкой в ресторан общества трезвости - за спиртным можно было посылать. Потом я стала кельнершей; потом перешла в бар на Ватерлооском вокзале - четырнадцать часов в сутки подавать и мыть рюмки за четыре шиллинга в неделю, на своих харчах. Это считалось большим повыше нием. И вот в одну мерзкую, холодную ночь, когда я так устала, что едва держалась на ногах, заходит в бар за полпинтой виски - кто бы ты думала? - Лиззи! В длинной меховой ротонде, нарядная и беззаботная, с целой кучей золотых в кошельке.
    Вив и (угрюмо.) Моя тетушка Лиззи?

    Миссис Уоррен. Да, и такую тетушку никому не стыдно иметь! Она живет сейчас в Уинчестере, рядом с собором; она там одна из первых дам в городе. Вывозит молодых девушек на балы, вот как! Станет она топиться, как бы не так! Ты вся в нее: она всегда была деловая женщина - все гда копила деньги, умела казаться настоящей дамой, никогда не теряла головы и не упускала случая. Когда она увидела, какая из меня выросла красавица, она тут же сказала мне через стойку: "Что ты здесь делаешь, дурочка? Убиваешь здоровье и красоту для того, чтобы другие наживались?" Лиз тогда копила деньги, чтобы открыть собственное заведение в Брюсселе, и решила, что вдвоем мы накопим скорее. Она дала мне взаймы и научила, как взяться за дело; и я тоже начала мало-помалу откладывать деньги - сперва отдала ей долг, а потом вошла в дело компаньоном. Чего ради мне было отказываться? Дом в Брюсселе был самый первоклассный и уж куда более подходящее место для женщины, чем та фабрика, где отравилась Энн-Джейн. Ни с одной из наших девушек не обращались так, как со мной, когда я работала судомойкой в этом ресторане общества трезвости, или в вокзальном баре, или дома. По-твоему, лучше бы я извелась на черной работе и к сорока годам стала старухой?

    Виви (теперь взволнованная рассказом.) Нет, но почему вы выбрали такую профессию? Копить деньги и добиваться успеха можно и во всяком деле.

    Миссис Уоррен. Да, копить деньги! А откуда женщине взять эти самые деньги в другом деле? Попробуй-ка отложи что-нибудь из четырех шиллингов в неделю; да еще и одеться надо на эти же деньги. Ничего не выйдет. Другое дело, если ты некрасива и много не заработаешь, или если у тебя есть способности к музыке или к сцене, или к газетной работе. А мы с Лиз ничего этого не умели; только и всего, что были хорошенькие и могли нравиться мужчинам. Так неужели нам с Лиз было оставаться в дурах, чтоб другие, нанимая нас в кельнерши, продавщицы, кассирши, торго вали нашей красотой, когда мы сами могли торговать ею и получать на руки не какие-то гроши, а всю прибыль сполна? Как же, держи карман!

    Виви. Вы, разумеется, были совершенно правы - с практической точки зрения.

    Миссис Уоррен. Да и со всякой другой тоже. Чему учат порядочных девушек, как не тому, чтобы ловить женихов и, выйдя за богатого, жить на его денежки? Как будто брак что-нибудь меняет. Просто с души воротит от такого лицемерия! Нам с Лиз приходилось работать, экономить и рассчитывать, как всем другим людям, иначе мы были бы такие же нищие, как любая распустеха и пьяница, которая воображает, что ей всегда будет везти. (С большой силой.) Презираю таких женщин! Они просто тряпки. А что я ненавижу в женщинах, так это бесхарактерность.

    Виви. Но, мама, скажите откровенно: ведь всякой женщине с характером, как вы это называете, должно быть просто противно зарабатывать деньги таким способом?

    Миссис Уоррен. Ну да, конечно. Никому не нравится работать и зарабатывать деньги, да ведь приходится. Иной раз пожалеешь бедную девушку: она и устала и не в духе, а тут нужно угождать мужчине, до которого ей дела нет, - какому-нибудь полупьяному дураку, который воображает, что очень любезен, а сам дразнит, пристает и надоедает женщине так, что никаким деньгам не обрадуешься. Ну, тут уж приходится мириться с неприятностями и терпеть всякое, как терпят сиделки в больнице. Ради собственного удовольствия ни одна женщина не пойдет на эту работу; а послушать наших ханжей, так это сплошные розы!

    Виви. А все-таки вы считаете, что стоит этим заниматься? Дело выгодное?

    Миссис Уоррен. Бедной девушке, разумеется, стоит, если она не поддается соблазну, если она красива, строгих правил и с умом. Это гораздо лучше всех других дорог, какие открыты для женщин. Я, конечно, всегда считала, что это неправильно. Как это несправедливо, Виви, что для женщины нет лучшей дороги. Чтобы ни говорили, а я стою на своем: это несправедливо. Но справедливо или нет, а дело от этого не меняется, и простым девушкам приходится с этим мириться. А вот образованной девушке, разумеется, не стоит. Если бы ты за это взялась, то была бы дура, а я была бы дура, если бы взялась за что-нибудь другое.

    Виви (все сильнее и сильнее волнуясь.) Мама, предположим, мы с вами были бы бедны, как вы в те горькие дни, - вы уверены, что не посоветовали бы мне лучше выйти за рабочего, поступить в бар или даже на фабрику?

    Миссис Уоррен (с негодованием.) Конечно, нет. Хорошая же я, по-твоему, мать! Да ты и сама перестала бы уважать себя, если б голодала и работала, как каторжник! А чего стоит женщина да и вся наша жизнь без уважения к себе? Почему я ни в ком не нуждаюсь и в состоянии дать моей дочери первоклассное образование, а другие женщины, у которых были возможности не хуже моих, очутились на улице? Потому что я никогда не теряла выдержки и уважения к себе. Почему Лиз все уважают в Уинчестере? Да все потому же. А где бы мы были, если б слушали бредни священника? Мыли бы полы за полтора шиллинга в день, и в будущем рассчитывать нам было бы не на что, кроме дома призрения и больничной койки. Пусть тебя не сбивают с толку те, кто не знает жизни, моя деточка. Единственный способ для женщины прилично обеспечить себя - это завести себе мужчину, которому по средствам содержать любовницу. Если она одного с ним круга, пускай выходит за него замуж; если она ниже - ей нечего на это рассчитывать, да и не стоит: это ей не принесет счастья. Спроси любую даму высшего круга, и она тебе скажет то же, только я тебе говорю прямо, а та начнет разводить турусы на колесах. Вот и вся разница.

    Виви (смотря на нее как очарованная.) Милая мама, вы удивительная женщина, другой такой нет. И вы в самом деле ни капельки не сомневаетесь... и... и не стыдитесь?

    Миссис Уоррен. Нет, милая. Ведь это только так принято стыдиться, этого от женщины ждут. Женщине часто приходится кривить душой, хотя она и не чувствует ничего такого. Лиз, бывало, сердилась на меня за то, что я все выкладываю начистоту. Она говорила, что нечего об этом трубить, каждая женщина сама поймет, как себя держать, на это есть глаза. Ну да ведь Лиз - настоящая леди! У нее это от природы, а я всегда была немножко простовата. Когда ты мне присылала свои карточки, я так бывала рада, что ты растешь похожей на Лиз; у тебя то же благородство и решительность в манерах. Ну, а я терпеть не могу говорить одно, когда все знают, что я думаю другое. Что толку лицемерить? Если женщину заставляют вести такую жизнь, незачем притворяться, что она какая-то иная. Нет, по правде сказать, я никогда ни капельки не стыдилась. По-моему, я имею право гордиться, что мы все так прилично устроили, и никто про нас слова худого не скажет; и нашим девушкам всегда хорошо жилось. Некото рые из них очень хорошо устроились, одна даже вышла замуж за посланника. Но теперь я, конечно, об этом ни гугу, что о нас подумают? (Зевает.) О господи! Я все-таки спать захотела в конце концов. (Лениво потягивается, чувствуя себя умиротворенной после бурной вспышки и готовая спокойно отойти ко сну.)

    Виви. Зато я теперь, должно быть, не усну. (Идет к буфету и зажигает свечу, потом гасит лампу; в комнате становится гораздо темнее.) Надо впустить свежего воздуха, прежде чем запереть окна. (Распахивает дверь, на дворе ярко светит луна.) Какая ночь! Посмотрите! (Отдергивает занавеску на окне.)
     
    Все залито сиянием восходящей луны.
     

    Миссис Уоррен (окидывая пейзаж: небрежным взглядом.) Да, милая, только смотри не схвати простуду от ночного воздуха.

    Виви (презрительно.) Пустяки.

    Миссис Уоррен (обиженно.) Ну да, все, что я говорю, по-твоему, пустяки.

    Виви (оборачивается к ней.) Нет, что вы, мама, вовсе нет. Вы меня окончательно победили сегодня, а я думала, что выйдет по-другому. Мы подружимся теперь, хорошо?

    Миссис Уоррен (с некоторым унынием качает головой.) То-то и есть, что, вышло по-другому. Ну что ж, ничего не подела ешь. Мне всегда приходилось уступать Лиз, а теперь, видно, придется уступать тебе.

    Виви. Ну, ничего. Подите ко мне. Спокойной ночи, моя милая старенькая мама. (Обнимает мать.)

    Миссис Уоррен (нежно.) Я хорошо тебя воспитала; правда, милая?

    Виви. Правда.

    Миссис Уоррен. И ты за это будешь ласкова со старухой матерью, правда?

    Виви. Буду, мама.

    Миссис Уоррен (елейным тоном.) Дай я тебя благословлю, моя родная, милая деточка, материнским благословением. (Нежно обнимает дочь и возводит глаза к потолку, словно испрашивает благословения свыше.)

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Утро следующего дня в пасторском саду. С безоблачного неба сияет солнце. В садовой стене, как раз посредине, деревянная калитка, такая широкая, что проедет карета. Рядом с калиткой колокольчик, соединенный с висящей снаружи ручкой. Аллея для экипажей проходит посредине сада, сворачивает налево и заканчивается перед крыльцом круглой, усыпанной гравием площадкой. За калиткой видна пыльная дорога, идущая параллельно стене, за дорогой узкая полоска травы и неогороженная сосновая роща. На лужайке, между домом и аллеей, подстриженный тис, под ним садовая скамейка. С противопо ложной стороны сада идет буксовая изгородь; на газоне солнечные часы и рядом с ними железный стул. Узкая тропинка позади солнечных часов ведет к изгороди. Фрэнк сидит на. стуле возле солнечных часов, положив на них утренние газеты, и читает. Пастор выходит из дома. Его знобит, глаза у него красные. Он неуверенно смотрит на Фрэнка.
     

    Фрэнк (вынув из кармана часы.) Половина двенадцатого. Не чего сказать, подходящее время для пастора являться к завтраку!

    Пастор. Не издевайся, Фрэнк, не издевайся. Я немного... а-э... (Вздрагивает.)

    Фрэнк. Раскис?

    Пастор (с негодованием, протестуя против этого выражения.) Нет, сэр, нездоров сегодня с утра. Где твоя мать?

    Фрэнк. Не бойтесь, ее здесь нет. Забрала с собой Бесси и уехала в город с поездом одиннадцать тринадцать. Просила передать вам несколько поручений. Чувствуете ли вы себя в силах выслушать меня сейчас, или подождать, пока вы позавтракаете?

    Пастор. Я уже завтракал. Удивляюсь, как могла твоя мать уехать в город, когда у нас гости. Они сочтут это странным.

    Фрэнк. Возможно, она это предвидела. Во всяком случае, если Крофтс останется у нас гостить и вы с ним намерены каждую ночь просиживать до четырех часов, вспоминая события вашей бурной молодости, то ее прямой долг как хорошей хозяйки поехать в город и заказать бочонок виски и сотни три сифонов содовой.

    Пастор. Я не заметил, чтобы сэр Джордж пил через меру.

    Фрэнк. Вы были не в состоянии это заметить, родитель.

    Пастор. Ты хочешь сказать, что я...

    Фрэнк (спокойно.) Я в жизни не видел менее трезвого пастора. Анекдоты, которые вы рассказывали о вашем прошлом, были просто ужасны; я не думаю, чтобы Прейд остался ночевать под вашим кровом, если б они с матерью не пришлись так по душе друг другу.

    Пастор. Глупости, сэр Джордж Крофтс - мой гость. Должен же я о чем-нибудь с ним разговаривать, а у него только одна тема для разговора... Где сейчас мистер Прейд?

    Фрэнк. Повез маму и Бесси на станцию.

    Пастор. А Крофтс встал?

    Фрэнк. О, давным-давно. Он ни в одном глазу! Видно, что у него было больше практики, чем у вас, а всего вернее, и сейчас не бросил. Ушел куда-то покурить.
     
    Фрэнк опять берется за газету. Пастор в унынии поворачивает к калитке, потом нерешительно возвращается.
     

    Пастор. Э-э... Фрэнк.

    Фрэнк. Да?

    Пастор. Как, по-твоему, эти Уоррены ждут, что мы их пригласим к себе после вчерашнего?

    Фрэнк. Они уже приглашены.

    Пастор (в ужасе.) Что?!

    Фрэнк. Крофтс сообщил за завтраком, что вы просили его пригласить к нам миссис Уоррен и Виви и передать им, чтобы они располагались здесь как дома. Именно после этого сообщения мама вспомнила, что ей нужно поехать в город с поездом одиннадцать тринадцать.

    Пастор (в отчаянии.) Никогда я их не приглашал! У меня этого и в мыслях не было.

    Фрэнк (сочувственно.) Где же вам знать, родитель, что вы вчера думали и чего не думали?

    Прейд (входит в калитку.) Доброе утро.

    Пастор. Доброе утро. Я должен извиниться перед вами, что не вышел к завтраку. У меня... э-э...

    Фрэнк. Пасторский катар горла, Прейд. К счастью, не хронический.

    Прейд (меняя тему.) Должен сказать, что ваш дом стоит на замечательно красивом месте. Нет, в самом деле место чудесное.

    Пастор. Да, действительно... Фрэнк сходит с вами погулять, если хотите. А меня уж вы, пожалуйста, извините: я должен воспользоваться случаем и написать проповедь, пока миссис Гарднер нет дома. Развлекайтесь без меня. Вы позволите?

    Прейд. Ну разумеется, разумеется. Пожалуйста, не церемоньтесь со мной.

    Пастор. Благодарю вас. Ну, я... э-э... э-э... (Бормоча, поворачивает к крыльцу и скрывается за дверью.)

    Прейд. Странное, должно быть, занятие - писать проповеди каждую неделю.

    Фрэнк. Ну еще бы не странное! Если б он их писал, а то он их покупает готовые. Просто пошел пить соду.

    Прейд. Мой дорогой мальчик, мне хотелось бы, чтобы вы были почтительнее с вашим отцом. Вы можете быть очень милы, когда захотите.

    Фрэнк. Мой дорогой Предди, вы забываете, что мне приходит ся жить с родителем. Когда люди живут вместе - все равно, отец ли это с сыном, муж с женой или брат с сестрой, - они уже не могут притворяться вежливыми, что так легко во время десятиминутного визита. А у родителя, при всех его высоких домашних достоинствах, бесхарак терность овечья, а чванство и злопамятность ослиные.

    Прейд. Что вы, что вы, дорогой мой Фрэнк! Ведь он вам отец.

    Фрэнк. Ну что ж, я и воздаю ему должное. (Встает и швыряет газету на скамью.) Нет, вы подумайте, поручил Крофтсу пригласить к нам миссис Уоррен. Надо полагать, спьяну. Вы знаете, Предди, мама и слышать не хочет о миссис Уоррен. Виви лучше не приходить к нам, пока ee мамаша не уедет.

    Прейд. Но ведь ваша матушка ничего не знает о миссис Уоррен? (Поднимает с земли газету и садится читать.)

    Фрэнк. Понятия не имею. Должно быть, знает, если уехала в город. Не то чтобы мать имела что-нибудь против нее в общепринятом смысле: она оставалась верным другом многим женщинам, которые попали в беду. Но все это были порядочные женщины. Вот в чем существенная разница. У миссис Уоррен, без сомнения, есть свои досто инства, но она уж слишком вульгарна, мать с ней просто не захочет разговаривать. Так вот... Это что такое?
     
    Его восклицание вызвано вторичным появлением пастора: он выбегает из дома в испуге, весь запыхавшись.
     

    Пастор. Фрэнк, миссис Уоррен с дочерью идут сюда вместе с Крофтсом, я видел их из окон кабинета. Что мне говорить, где твоя мать?

    Фрэнк. Наденьте шляпу и ступайте им навстречу, скажите, что вы им страшно рады, что Фрэнк в саду, а мама с Бесси вызваны к больной родственнице и очень сожалеют, что не могли остаться дома; выразите надежду, что миссис Уоррен хорошо провела ночь и... и... одним словом, говорите все, что в голову взбредет, кроме правды, а в остальном положитесь на волю божию.

    Пастор. Но как же мы от них отделяемся потом?

    Фрэнк. Теперь уж некогда об этом думать. Одну минуту! (Убегает в дом.)

    Пастор. Он такой несдержанный. Я просто не знаю, что с ним делать, мистер Прейд.

    Фрэнк (возвращается с черной фетровой шляпой и нахлобучивает ее отцу на голову.) Ну, идите скорей. Мы с Прейдом останемся здесь как ни в чем не бывало.
     
    Пастор растерянно, но покорно спешит к калитке. Прейд встает с земли и отряхивается.
     

    Надо как-нибудь спровадить старуху обратно в город. Ну, по совести, милый Предди, неужели вам приятно видеть их вместе - Виви с мамашей?

    Прейд. Почему же?

    Фрэнк (с гримасой отвращения.) Неужели вас от этого зрелища не коробит? Эта старая карга, способная на любую гнусность, - и Виви! Бр-р!

    Прейд. Тише, пожалуйста. Они идут.
     
    Пастор с Крофтсом показываются на дороге, за ними, нежно обнявшись, идут миссис Уоррен и Виви.
     

    Фрэнк. Смотрите-ка, что она делает - ни больше ни меньше

    как обняла старуху за талию. И рука правая - значит, это ее затея. Она становится сентиментальна, ей-богу! Бр-р! Неужели вас это не коробит?
     
    Пастор открывает калитку; миссис Уоррен и Виви проходят мимо него и останавливаются посредине сада, разглядывая дом.
     

    Фрэнк (в притворном восторге бросается к миссис Уоррен.) Как я рад вас видеть, миссис Уоррен! Как вам к лицу этот тихий, старомодный пасторский сад!

    Миссис Уоррен. Ну, ну, нечего! Вы слышали, Джордж? Он говорит, что мне к лицу этот тихий, старомодный пастор ский сад!

    Пастор (все еще держит калитку открытой для Крофтса который угрюмо и неохотно проходит в сад.) Вам все к лицу, миссис Уоррен.

    Фрэнк. Браво, родитель! Ну, а теперь вот что: давайте повеселимся вовсю до завтрака. Сначала осмотрим церковь. Без этого нельзя. Церковь, знаете ли, замечательная, тринадцатого века; родитель к ней питает слабость, потому что собрал деньги на реставрацию и перестроил ее до основания шесть лет назад. Прейд нам растолкует, что в ней хорошего.

    Прейд (поднимаясь.) С удовольствием, если после реставрации там осталось что-нибудь хорошее.

    Пастор (гостеприимно улыбаясь.) Я буду очень рад, если сэр Джордж и миссис Уоррен в самом деле захотят посмотреть ее.

    Миссис Уоррен. Ну так идем посмотрим, и дело в сторону.
    Крофтс (опять поворачивает к калитке.) Я не возражаю.

    Пастор. Нет, не сюда. Мы пройдем полем, если позволите. (Ведет их по узенькой тропинке. мимо буксовой изгороди.)

    Крофтс. Что ж, пожалуйста. (Идет рядом с пастором.)
     
    Прейд и миссис Уоррен следуют за ними. Виви не двигается с места и смотрит им вслед, выражение ее лица в эту минуту становится особенно решительным.
     

    Фрэнк. А вы разве не идете?

    Виви. Нет. Я хочу вас предупредить, Фрэнк. Вы позволили себе издеваться над моей матерью вот только что, когда говорили насчет пасторского сада. Так вот, чтобы этого больше не было. Прошу вас обращаться с моей матерью так же почтительно, как вы обращаетесь со своей.

    Фрэнк. Моя милая Вив, она этого не оценит. Она непохожа на мою мать; не годится с той и другой обращаться одинаково. Но что такое с вами случилось? Вчера вечером у нас с вами было полное единомыслие насчет вашей матери и ее компании, а сегодня утром вы позируете в роли любящей дочери и ходите, обнявшись с вашей мамашей.

    Виви (вспыхнув.) Позирую!

    Фрэнк. Да, я так это понял. Первый раз в жизни вижу, что вы перестаете быть собой и становитесь посредственностью.

    Виви (сдерживаясь.) Да, Фрэнк, произошла перемена, и я не думаю, что она была к худшему. Вчера я вела себя как педантка.

    Фрэнк. А сегодня?

    Виви (дрогнула, но смотрит на него в упор.) Сегодня я знаю мою мать лучше, чем вы.

    Фрэнк. Боже вас сохрани!

    Виви. Что вы хотите этим сказать?

    Фрэнк. Вив, у безнравственных людей существует нечто вроде общего языка, о котором вы и понятия не имеете, - вы слишком цельная натура. Вот это и роднит вашу мать со мной, вот поэтому я знаю ее лучше, чем вы, - так, как вам никогда не узнать.

    Виви. Ошибаетесь. Вы ничего о ней не знаете. Если б вы знали, с какими обстоятельствами ей пришлось бороться...

    Фрэнк (ловко заканчивая фразу) ...то я понял бы, отчего она стала такая, правда? А не все ли это равно? Какие бы там ни были обстоятельства, а с вашей матерью вы не уживетесь, Вив.

    Виви (очень сердито.) Почему же?

    Фрэнк. Потому что она дрянная старуха, Вив. Если вы при мне еще раз обнимете ее за талию, я тут же застрелюсь в знак протеста.

    Виви. Значит, я должна выбирать между вами и моей матерью?

    Фрэнк (любезно.) Ну, зачем же ставить миссис Уоррен в такое невыгодное положение? Нет, Вив, ваш влюбленный маль чик никогда вас не оставит. Но тем больше он тревожится за вас и боится, как бы вы не наделали ошибок. Что уж тут, Вив, ваша мать невозможна. Она, может быть, и добрая старуха, но непорядочная, в высшей степени непорядоч ная.

    Виви (горячо.) Фрэнк! (Он не сдается. Она уходит от него и садится на скамью под тисовым деревом, стараясь успокоиться и взять себя в руки, потом говорит.) Значит, все должны ее оставить, потому что она, как вы выражаетесь, непорядочная? Значит, она не имеет права жить?

    Фрэнк. Не бойтесь, Вив, она не останется в одиночестве. (Подсаживается к Виви на скамью.)

    Виви. Но я должна ее оставить, так, по-вашему?

    Фрэнк (ребячливо, нежным, подкупающим голосом, стараясь заговорить ее.) Не надо к ней переезжать. Все равно не получится семейная группа: маменька с дочкой. Только расстроит нашу семейную группу.

    Виви (впадая в его тон.) Какую семейную группу?

    Фрэнк. Дети в лесу: Виви и маленький Фрэнк. (Обнимает Виви за талию и прижимается к ней, словно сонный ребенок.) Уйдем в темный лес и зароемся в листья.
    Виви (укачивает его, как ребенка.) И уснем крепким сном под зеленою сенью,

    Фрэнк. С милой умницей девочкой глупенький мальчик.

    Виви. Милый маленький мальчик с дурнушкой девчонкой,

    Фрэнк. В мире и тишине, подальше от безмозглого папаши и сомнительной...

    Виви (заглушает последние два слова, прижав голову Фрэнка к груди.) Ш-ш-ш! Девочке хочется совсем забыть о своей матери. Они молчат некоторое время, укачивая друг друга. Потом Виви пробуждаете, словно от толчка. Какие же мы идиоты! Ну, сядьте как следует. Боже мой! Ваши волосы... (Приглаживает их.) Неужели все взрослые люди играют вот так, по-ребячьи, когда на них никто не смотрит? В детстве я никогда этого не делала.

    Фрэнк. И я тоже. Вы моя первая подруга. (Хочет поцеловать ее руку, но сначала оглядывается и совершенно неожиданно видит Крофтса, выходящего из-за буксовой изгороди.) О, черт бы его взял!

    Виви. Кого, милый?

    Фрэнк (шепотом.) Ш-ш! Тут эта скотина Крофтс! (Отсаживается подальше как ни в чем не бывало.)

    Крофтс. Могу я сказать вам несколько слов, мисс Виви?

    Виви. Разумеется.

    Крофтс (Фрэнку.) Извините меня, Гарднер. Вас ждут в церкви, если вы ничего не имеете против.

    Фрэнк (вставая.) Все, что вам угодно, Крофтс, только не церковь. Если вам что-нибудь понадобится, Виви, позвони те в колокольчик у калитки. (С безукоризненной учтивостью направляется к дому.)

    Крофтс (смотрит ему вслед, хитро прищурившись, и говорит Виви тоном близкого друга, пользующегося особыми правами.) При ятный молодой человек, мисс Виви. Жаль, что у него нет денег, верно?

    Виви. Вы так думаете?

    Крофтс. Ну какое у него будущее? Ни профессии, ни состояния. Куда он годится?

    Виви. Я знаю его слабые стороны, сэр Джордж.

    Крофтс (слегка растерявшись оттого, что его так верно поняли.) О, не в том дело. А просто, пока, мы живем на земле, от этого не уйти: деньги есть деньги.
     
    Виви не отвечает.
     

    Хорошая погода, верно?

    Виви (с плохо скрытым презрением к такой неудачной попытке завязать разговор.) Очень.

    Крофтс (грубовато и добродушно, делая вид, что ему нравится ее смелость.) Ну, я не о том хотел говорить. (Садится рядом с ней.) Послушайте, мисс Виви. Я очень хорошо понимаю, что я не компания для молодых девиц.

    Виви. Вот как, сэр Джордж?

    Крофтс. И сказать вам по правде, я к этому не стремлюсь. Но у меня слово с делом не расходится, и если я что-ни будь чувствую, так не на шутку, а уж если я что-нибудь дорого ценю, так плачу за это наличными. Вот я какой человек.

    Виви. Это, конечно, делает вам честь.

    Крофтс. О, я вовсе не собираюсь хвастаться. У меня есть свои недостатки, само собой разумеется, и я это понимаю лучше всякого другого, я знаю, что я не совершенство, - это одно из преимуществ зрелого возраста. А я уже немолод и помню об этом. Но правила жизни у меня простые и, мне думается, хорошие. В отношениях с мужчиной - честь, в отношениях с женщиной - верность; не быть ханжой и не разводить бобов насчет религии, а твердо верить, что все, в общем, идет к лучшему.

    Виви (с язвительной иронией.) Верить в силу, которая находится вне нас, и стремиться к добру, да?

    Крофтс (приняв это всерьез.) Вот именно, вне нас. Вы-то понимаете, что я хочу сказать. Ну, а теперь перейдем к делу. Вы, может быть, думаете, что я промотал свои деньги зря? Ничего подобного: я теперь богаче, чем в тот день, когда получил наследство. Жизненный опыт помог мне: я вложил свой капитал в такое дело, которое другие упустили из виду, в чем другом я, может быть, и отстал, зато уж в денежном отношении - будьте покойны, не подкачаю.

    Виви. Вы очень любезны, что сообщаете мне все это.

    Крофтс. Ну, полно, мисс Виви. Будто бы вы не понимаете, к чему я клоню. Я хочу обзавестись леди Крофтс. Вам, верно, кажется, что я действую уж слишком напрямик?

    Виви. Вовсе нет, я очень вам обязана, что вы высказались определенно и по-деловому. Я вполне могу оценить ваше предложение: деньги, общественное положение, титул леди Крофтс и так далее. Но я все-таки должна отказаться, с вашего разрешения. Лучше не надо. Нет и нет. (Встает и подходит к солнечным часам, чтобы избавиться от соседства с Крофтсом.)

    Крофтс (ничуть не обескуражен; пользуясь освободившимся на скамье местом, располагается поудобнее, словно при ухаживании два-три предварительных отказа в порядке вещей.) Я не тороплюсь. Это только чтобы вы знали, на случай, если молодой Гарднер вздумает вас поймать. Вопрос остается открытым.

    Виви (резко.) Мой отказ окончательный. Я не передумаю.
     
    На Крофтса ее отказ не производит никакого впечатления. Он ухмыляется; поставив локти на колени, наклоняется вперед, тычет палкой в какую-то несчастную букашку и хитрым взглядом смотрит на Виви. Она отворачивается в раздражении.
     

    Крофтс. Я гораздо старше вас, на двадцать пять лет - это четверть столетия. Я не собираюсь жить вечно и позабочусь о том, чтобы вы были обеспечены после моей смерти.

    Виви. Меня и это не соблазняет, сэр Джордж. Не лучше ли вам примириться с моим ответом? Нет ни малейшей надежды, чтобы я его изменила.

    Крофтс (встает, сбивает палкой маргаритку и начинает прохаживаться взад и вперед.) Что ж, не беда. Я бы мог сообщить вам кое-что, и вы мигом передумали бы. Но не хочу; я предпочитаю честно добиваться вашего расположения. Я был верным другом вашей матери, спросите ее сами. Если б не мои советы и помощь, она бы никогда не на жила тех денег, которые пошли на ваше образование, не говоря уж о деньгах, которыми я ссудил ее. Немного сыщется людей, которые поддержали бы ее, как я. Я вложил в это дело не меньше сорока тысяч фунтов.

    Виви (смотрит на него в изумлении.) Вы хотите сказать, что вы были компаньоном моей матери?

    Крофтс. Да. Теперь подумайте сами, от скольких объяснений и хлопот мы избавились бы, если бы все это осталось, так сказать, в кругу семьи. Спросите вашу матушку, захочет ли она рассказать обо всех своих делах постороннему человеку?

    Виви. Не вижу, в чем тут затруднение. Насколько я понимаю, дело ликвидировано и капитал положен в банк.

    Крофтс (остолбенев от изумления.) Ликвидировано! Ликвидировать дело, которое дает тридцать пять процентов прибыли в самый плохой год! С какой же стати? Кто это вам сказал?

    Виви (меняясь в лице.) Вы хотите сказать, что оно все еще... (Резко обрывает фразу и хватается за солнечные часы, чтобы не упасть. Потом быстрыми шагами идет к стулу и садится.) О каком деле вы говорите?

    Крофтс. Собственно говоря, это дело не такое, чтобы оно могло считаться... ну, первоклассным, что ли, в моем кругу... в нашем кругу, если вы со временем передумаете насчет моего предложения. Не то чтобы тут была какая-ни будь тайна - не думайте, нет. Вы, разумеется, и сами понимаете: раз в нем принимает участие ваша мать, то в этом деле нет решительно ничего сомнительного, нечестного. Я ее знаю много лет и могу сказать, что она скорее руку себе отрубит, чем возьмется за что-нибудь подозрительное. Да я вам расскажу, если хотите. Не знаю, случалось ли вам замечать, путешествуя за границей, как трудно найти действительно удобный пансион...

    Виви (с отвращением, глядя в сторону.) Да, продолжайте, пожалуйста.

    Крофтс. Ну вот, в этом-то и вся суть. А ваша матушка - прекрасный организатор. У нас два пансиона в Брюсселе, один в Остенде, один в Вене и два в Будапеште. Разумеется, кроме нас, участвуют и другие, но в наших руках большая часть капитала, а ваша матушка незаменима как директор предприятия. Вы, я думаю, обратили внимание, что она почти все время в разъездах. Но об этом, понимаете ли, лучше не говорить в обществе. Скажи только слово "пансион", и пойдут слухи, что ты содержишь кабак. Вы же не захотите, чтобы о вашей матери ходили такие слухи, правда? Вот почему мы и молчим на этот счет. Кстати, вы ведь никому не скажете? Уж если оно хранилось в секрете столько времени, пускай и дальше так будет.

    Виви. И это-то дело вы приглашаете меня вести вместе с вами?

    Крофтс. О нет. Мои дела жены не касаются. Вы будете в них участвовать не больше, чем всегда участвовали.

    Виви. Я участвовала? Что вы хотите сказать?

    Крофтс. Только то, что вы жили на эти деньги. Этими деньгами заплачено за ваше образование и за платье, которое на вас надето. Не брезгуйте людьми дела, мисс Виви: без них где были бы ваши колледжи, ваши Ньюнемы и Гертоны?

    Виви (встав, почти вне себя от гнева.) Берегитесь! Я знаю, какое это дело.

    Крофтс (едва удерживаясь от брани.) Кто вам сказал?

    Виви. Ваш компаньон - моя мать.

    Крофтс (задыхаясь от ярости.) Старая...

    Виви. Так, так.
     
    Слово застревает у Крофтса на языке, он стоит, задыхаясь от злобы и бешено бранясь про себя; однако, понимая, что ему следует держаться сочувственного тона, находит выход в благородном негодовании.
     

    Крофтс. Какое неуважение к вам! Я бы вам никогда этого не сказал.

    Виви. Вы, верно, сказали бы мне после свадьбы; это было бы надежное средство держать меня в руках.

    Крофтс (совершенно искренне.) Вот уж не собирался. Честное слово джентльмена!

    Виви (смотрит на него во все глаза; однако, сознавая комизм его протеста, она успокаивается и, собравшись с силами, отвечает презрительно и сдержанно.) Это неважно. Я думаю, вы понимаете, что наше знакомство должно прекратиться сегодня же, как только мы уедем отсюда.

    Крофтс. Почему? Потому что я помогал вашей матери?

    Виви. Моя мать была бедная женщина, и ей не оставалось другого выбора, вот почему она на это пошла. А вы были богач и джентльмен и пошли на это ради тридцати пяти процентов прибыли. По-моему, вы самый обыкновенный негодяй. Вот что я о вас думаю.

    Крофтс (таращит на нее глаза; он нисколько не обижен и чувствует себя гораздо легче оттого, что дело пошло начистоту, без прежних церемоний.) Ха-ха-ха! Так, так, барышня, валяйте! Мне это не повредит, а вам доставит удовольствие. Почему бы, черт возьми, мне не вложить моих денег в это дело? Я получаю проценты с капитала, как и другие; надеюсь, вы не думаете, что я сам пачкаю руки этой работой? Что вы! Не станете же вы отказываться от знакомства с герцогом Белгрэвиа, кузеном моей матери, из-за того, что часть его доходов достается ему не вполне безгрешным путем? Я думаю, вы не перестанете кланяться архиепископу Кентерберийскому из-за того, что в его доме сдаются квартиры мытарям и грешникам? Вы помните стипендию Крофтса в Ньюнеме? Так вот, она была основана моим братом, членом парламента. Он получает двадцать два процента прибыли с фабрики, где работают шестьсот девушек, и ни одна из них не зарабатывает столько, чтобы можно было на это прожить. Как же, вы думаете, они сводят концы с концами? Спросите вашу матушку! И что же, по-вашему, я должен отказаться от тридцати пяти процентов прибыли, когда все прочие загребают сколько могут, как полагается умным людям? Как же, нашли дурака! Если вы будете выбирать своих знакомых по признаку высокой нравственности, вам лучше уехать из Англии или совсем отказаться от общества.

    Виви (чувствуя угрызения совести.) Вы можете еще сказать, что я сама никогда не спрашивала, откуда берутся деньги которые я трачу. Думаю, что я нисколько не лучше вас.

    Крофтс (совершенно успокоившись.) Ну разумеется! И очень хорошо! Ведь вреда от этого нет, в конце концов. (Игриво поддразнивает ее.) Так, значит, вы уж не считаете меня таким негодяем, передумали теперь, а?

    Виви. Я делила с вами прибыль, а сейчас поставила себя на одну доску с вами, высказав, что я о вас думаю.

    Крофтс (серьезно и дружески.) Ну так что же из этого? Вы увидите, что я не так уж плох: я не гонюсь за всякими там умственными тонкостями, зато умею чувствовать по-человечески; к тому же мы, Крофтсы, не терпим вульгарности, это уж у нас в крови, и, я думаю, в этом мы с вами сойдемся. Поверьте мне, мисс Виви, на свете не так уж плохо жить, как каркают все эти пророки. Пока вы не идете против общества в открытую, оно не станет задавать вам щекотливые вопросы; зато с выскочками, которые лезут на рожон, разделываются в два счета. Всего лучше сохраняется в тайне то, о чем все догадываются. В том обществе, в которое я вас введу, ни одна дама, ни один джентльмен не забудутся настолько, чтобы судачить о моих делах или о делах вашей матери. Никто другой не создаст вам такого прочного положения в обществе.

    Виви (с любопытством наблюдает за ним.) Вам, верно, кажется, что вы со мной отлично столковались?

    Крофтс. Я льщу себя надеждой, что теперь вы обо мне лучшего мнения, чем были сначала.

    Виви (спокойно.) Теперь я нахожу, что о вас вообще не стоит думать. Когда я думаю о том обществе, которое вас терпит, и о законах, которые вас защищают, когда я думаю, как беспомощны были бы девять девушек из десяти в руках у моей матери - продажной женщины и у вас - ее сутенера-капиталиста...

    Крофтс (побагровев.) Ах, мерзкая!

    Виви. Это лишнее. Я и без того чувствую себя мерзко. (Поднимает щеколду калитки, намереваясь открыть ее и выйти.)
     
    Крофтс бежит за Виви и кладет руку на верхнюю перекладину не давая ей открыть калитку.
     

    Крофтс (задыхаясь от ярости.) Вы думаете, что я это так стерплю от вас, чертенок вы этакий?

    Виви (невозмутимо.) Успокойтесь. Сейчас кто-нибудь выйдет на звонок. (Не отступая ни на шаг, ударяет по звонку тыльной стороной руки.)
     
    Звонок резко дребезжит, и Крофтс невольно отскакивает назад. Почти в то же мгновение на крыльце появляется Фрэнк с ружьем.
     

    Фрэнк (любезно и радостно.) Дать вам ружье, Вив, или мне самому распорядиться?

    Виви. Фрэнк, вы слышали?

    Фрэнк (сбегая по ступенькам в сад.) Только звонок, уверяю вас; я боялся, как бы вам не пришлось дожидаться. По-моему, я проявил тонкое понимание вашего характера, Крофтс.

    Крофтс. Мне ничего не стоит отнять у вас это ружье и обломать его об вашу голову.

    Фрэнк (осторожно подкрадывается к нему.) Ради бога, не надо. Я так неосторожен в обращении с оружием. Непременно выйдет несчастный случай, и на следствии мне сделают выговор за небрежность.

    Виви. Уберите ружье, Фрэнк, это ни к чему.

    Фрэнк. Совершенно верно, Вив. Лучше поймать его в капкан - это как-то больше по-спортсменски.
     
    Уязвленный Крофтс делает угрожающий жест.
     

    Крофтс, у меня тут пятнадцать патронов, а на таком расстоянии я стреляю без промаха, тем более в мишень ваших размеров.

    Крофтс. Не бойтесь, пожалуйста. Я вас не трону.

    Фрэнк. Очень великодушно с вашей стороны при данных обстоятельствах! Благодарю вас!

    Крофтс. Я уйду, но сначала я кое-что сообщу вам. Вам это небезынтересно, ведь вы так привязаны друг к другу. Мистер Фрэнк, позвольте вас представить вашей сводной сестре, дочери достопочтенного Сэмюэля Гарднера. Мисс Виви - ваш сводный брат. Всего лучшего. (Выходит через калитку на дорогу.)

    Фрэнк (после минутного оцепенения берется за винтовку.) Вы засвидетельствуете, Вив, что это был несчастный случай. (Прицеливается в удаляющуюся фигуру Крофтса.)

    Виви (хватается за дуло и направляет его себе в грудь.) Теперь стреляйте. Можно.

    Фрэнк (выпускает из рук винтовку.) Стойте! Осторожнее.
     
    Виви разжимает руку. Винтовка падает на траву.
     

    Ох, и задали же вы страху своему мальчику. А если б она выстрелила? Уф! (Как подкошенный падает на скамью.)

    Виви. А если б и выстрелила, - от острой физической боли мне стало бы легче.

    Фрэнк (ласково.) Не принимайте этого всерьез, милая Виви. Подумайте, даже если этот субъект под дулом винтовки первый раз в жизни сказал правду, то мы теперь только стали настоящими детьми в лесу. (Протягивает к ней руки.) Пойдем и зароемся в листья.

    Виви (с криком отшатывается.) Нет, нет, не надо. Это отврати тельно.

    Фрэнк. Почему? Что случилось?

    Виви. Прощайте. (Идет к калитке.)

    Фрэнк (вскакивая.) Нет! Стойте, Виви! Виви!
     
    Она оборачивается.
     

    Куда вы идете? Где вас искать?

    Виви. У Онории Фрейзер, Чансери-лейн, шестьдесят семь, там я и останусь навсегда. (Быстро уходит в направлении, противоположном тому, в котором пошел Крофтс.)

    Фрэнк. Послушайте, постойте! О черт! (Бежит за ней.)

    ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

    Квартира Онории Фрейзер на Чансери-лейн. Контора в верхнем этаже Нъю-Стоун Билдингс; зеркальное окно, облезлые стены, электрическое освещение и патентованная печь. В окно видны трубы Линкольн-Инна17 и вечернее небо за ними. Посреди комнаты большой письменный стол, заваленный грудами книг и бумаг; на нем коробка сигар, пепельницы и настольная электрическая лампа. С правой и с левой стороны сто ла - стулья. Конторка клерка, запертая и прибранная, стоит у стены, ближе к двери, ведущей во внутренние комнаты, возле нее - высокий табурет. В противоположной стене дверь, ведущая в общий коридор. Верхняя панель двери из матового стекла, снаружи на ней черная надпись: "Фрейзер и Уоррен". Угол между этой дверью и окном отгорожен суконной ширмой. Фрэнк, в светлом модном костюме, с тросточкой, перчатка ми и белой шляпой в руках, ходит взад и вперед по комнате. Кто-то старается отпереть дверь ключом.
     

    Фрэнк. Входите. Не заперто.
     
    Входит Виви, в шляпе и жакетке; она останавливается, глядя на Фрэнка в изумлении.
     

    Виви (строго.) Что вы здесь делаете?

    Фрэнк. Жду вас. Я здесь уже сколько времени. Кто же так занимается делом? (Кладет шляпу и трость на стол, одним прыжком взбирается на табурет клерка и смотрит на Виви, настроенный, по всем признакам, особенно задорно и легкомысленно.)

    Виви. Я уходила ровно на двадцать минут выпить чашку чаю. (Снимает шляпу и жакет и вешает их за ширмой.) Как вы сюда вошли?

    Фрэнк. Ваш "персонал" был еще на месте, когда я явился. Он пошел играть в крикет на Примроз-хилл. Напрасно вы нанимаете мальчика, вам бы надо выдвигать женщин.

    Виви. Зачем вы пришли?

    Фрэнк (соскочив с табурета, подходит к ней.) Вив, поедем тоже куда-нибудь развлекаться, как ваш персонал. Что вы думаете насчет Ричмонда18, мюзик-холла и веселого ужина?

    Виви. Это мне не по средствам. Я должна проработать еще часов шесть, прежде чем лягу.

    Фрэнк. Не по средствам нам с вами? Эге! Смотрите-ка! (Достает из кармана горсть золотых и бренчит ими.) Золото, Вив, золото!

    Виви. Откуда оно у вас?

    Фрэнк. Выиграл, Вив, выиграл! В покер.

    Виви. Фу! Это хуже воровства! Нет, не поеду. (Садится к рабочему столу, спиной к стеклянной двери, и начинает перелистывать бумагу.)

    Фрэнк (жалобно.) Но, моя милая Виви, у меня к вам такой серьезный разговор!

    Виви. Очень хорошо. Садитесь на стул Онории и разговаривайте. Я люблю поболтать минут десять после чая.
     
    Фрэнк ворчит.
     

    Нечего стонать, я неумолима.
     
    Фрэнк садится против нее, нахохлившись.
     

    Передайте, пожалуйста, ящик с сигарами.

    Фрэнк (толкает ящик через стол.) Отвратительная женская привычка. Порядочные мужчины больше не курят сигар.

    Виви. Да им не нравится запах в конторе, нам пришлось перейти на папиросы. (Открывает ящик, берет папиросу и закуривает. Предлагает Фрэнку. Он отказывается, делая кислое лицо. Она откидывается на спинку стула, курит.) Ну, начинайте.

    Фрэнк. Я хочу знать, чего вы добились.

    Виви. Все было устроено в двадцать минут, как только я приехала. Оказалось, что у Онории в этом году очень много работы; она как раз собиралась предложить мне стать ее компаньоном, когда я вошла и объявила, что у меня за душой нет ни фартинга. Вот я и водворилась здесь, а Онорию отправила отдохнуть недели на две. Что было в Хэслмире после моего отъезда?

    Фрэнк. Ничего решительно. Я сказал, что вы уехали в город по важному делу.

    Виви. Ну?

    Фрэнк. Ну, они промолчали, оттого что растерялись или Крофтс подготовил вашу мать. Во всяком случае, она ничего не сказала, и Крофтс ничего не сказал, а Предди только хлопал глазами. После чая они ушли, и с тех пор я их не видел.

    Виви (мирно кивает, следя за струйкой дыма.) Ну и отлично.

    Фрэнк (неодобрительно оглядывая комнату.) Вы что же, так и будете сидеть в этой отвратительной дыре?

    Виви (энергично разгоняет дым и выпрямляется.) Да. За эти два дня ко мне вернулись все силы и самообладание. Я никогда в жизни не поеду больше отдыхать.

    Фрэнк (с кислой миной.) Н-да! Вид у вас счастливый и неприступный.

    Виви (мрачно.) Тем лучше для меня.

    Фрэнк (вставая.) Послушайте, Вив, нам надо объясниться. Мы расстались с вами по недоразумению. (Садится на стол рядом с ней.)

    Виви (тушит окурок.) Ну что ж, объясните, в чем дело.

    Фрэнк. Вы помните, что сказал Крофтс?

    Виви. Помню.

    Фрэнк. Это разоблачение должно было совершенно изменить наши чувства друг к другу. Оно поставило нас в отношения брата и сестры.

    Виви. Да.

    Фрэнк. А у вас когда-нибудь был брат?

    Виви. Нет.

    Фрэнк. Ну так вы и понятия не имеете, что значит быть братом и сестрой. У меня сестер целая куча. Братские чувства мне знакомы как нельзя лучше; и уверяю вас-то, что я чувствую к вам, нисколько на них не похоже. У девочек своя дорога, у меня своя, и мы ничуть не огорчимся, если никогда больше не увидим друг друга. Вот это братские чувства. А без вас я и дня не проживу. Какие же это братские чувства? Это как раз то, что я чувствовал за час до разоблачений Крофтса. Короче говоря, милая Виви, это юная мечта любви.

    Виви (язвительно.) То есть именно то чувство, Фрэнк, которое привело вашего отца к ногам моей матери. Так, что ли?

    Фрэнк (в возмущении в одну секунду скатывается со стола) Я решительно не согласен, чтобы мои чувства сравнивали с теми, какие способен питать достопочтенный Сэмюэль; и совершенно не согласен сравнивать вас с вашей матерью. (Опять взбирается на свой нашест.) Кроме того, я этой истории не верю. Я пристал к отцу и получил от него ответ, равносильный отрицанию.

    Виви. Что же он сказал?

    Фрэнк. Сказал, что тут, должно быть, какая-то ошибка.

    Виви. Вы ему верите?

    Фрэнк. Я скорее готов поверить на слово ему, чем Крофтсу.

    Виви. Разве это что-нибудь меняет - то есть в ваших глазах, для вашей совести? Ведь на деле это ничего не меняет.

    Фрэнк (качая головой.) Для меня решительно ничего.
    Вив и. И для меня тоже.

    Фрэнк (смотрит на нее в изумлении.) Но это просто поразительно! А я-то думал, что наши отношения совершенно изменились в ваших глазах-для вашей совести, как вы выразились, - в ту же минуту, после слов этой скотины Крофтса.

    Виви. Нет, не в том дело. Я ему не поверила. А хотела бы поверить.

    Фрэнк. Как так?

    Виви. По-моему, отношения брата и сестры для нас самые подходящие.

    Фрэнк. Вы в самом деле так думаете?

    Виви. Да, только такими отношениями я и дорожу, даже если б между нами возможны были какие-нибудь другие. Я так думаю.

    Фрэнк (поднимает брови с видом человека, которого вдруг озарило, и говорит в приливе рыцарских чувств.) Милая Виви, почему же вы раньше этого не сказали? Мне очень жаль, что я надоедал вам. Разумеется, я понимаю.

    Виви (удивленно.) Что понимаете?

    Фрэнк. О, я вовсе не дурак в обычном смысле слова - я только в библейском, проделываю все то, что мудрец объявил суетой на основании собственного весьма обширного опыта. Вижу, что я уже не милый мальчик, Виввумс. Не бойтесь, я больше не стану звать вас Виввумс, разве только если вам надоест ваш новый друг, кто бы он ни был.

    Виви. Мой новый друг?

    Фрэнк (убежденно.) Непременно должен быть новый. Всегда так. Других причин просто не бывает.

    Виви. Ваше счастье, что вы так думаете.
     
    Кто-то стучится в дверь.
     

    Фрэнк. Провалиться бы вашему гостю, кто бы он ни был!

    Виви. Это Прейд. Он уезжает в Италию и хочет проститься. Я просила его зайти сегодня. Подите откройте ему.

    Фрэнк. Мы можем возобновить наш разговор после его отъезда в Италию. Я его пересижу. (Идет к двери и открывает ее.) Здравствуйте, Предди. Очень рад вас видеть. Войдите.
     
    Входит Прейд в приподнятом настроении, одетый по- дорожному.
     

    Прейд. Как поживаете, мисс Уоррен?
     
    Виви дружески жмет Прейду руку, хотя ее коробит некоторая сентиментальность его настроения.
     

    Я уезжаю через час с Холборнского вокзала. Как бы мне хотелось уговорить вас поехать в Италию.

    Виви. Зачем?

    Прейд. Как зачем? Затем, чтобы проникнуться красотой и романтикой, разумеется.
     
    Виви, вздрогнув, придвигает свой стул к столу, словно ищет утешения и поддержки в работе, которая ее ждет. Предди садится напротив. Фрэнк ставит стул рядом с Виви, лениво и небрежно садится и разговаривает с ней, глядя через плечо.
     

    Фрэнк. Бесполезно, Предди. Виви - прозаическая особа. Она равнодушна к моей романтике и нечувствительна к моей красоте.

    Виви. Мистер Прейд, раз и навсегда: для меня в жизни нет ни красоты, ни романтики. Жизнь есть жизнь, и я беру ее такой, как она есть.

    Прейд (восторженно.) Вы этого не скажете, когда побываете в Вероне и в Венеции. Вы будете плакать от восторга, что живете в таком прекрасном мире.

    Фрэнк. Весьма красноречиво, Предди. Продолжайте в том же духе.

    Прейд. Уверяю вас, я действительно плакал - и, надеюсь, опять заплачу, в пятьдесят-то лет! А в вашем возрасте, мисс Уоррен, незачем даже и ездить так далеко. Вы буквально воспарите духом, уже завидев Остенде. Вас очарует ве селье, живость, бодрящая атмосфера Брюсселя.

    Виви (вскакивает, не в силах скрыть отвращение.) Ох!..

    Прейд (встает.) Что такое?

    Фрэнк (тоже встает.) Виви!

    Виви (Прейду, с горьким упреком.) Неужели в разговоре со мной вы не могли найти другого примера вашей красоты романтики, кроме Брюсселя?

    Прейд (не понимая.) Конечно, это совсем не то, что Верона. Я вовсе не хочу внушить вам мысль...

    Виви (с горечью.) Вероятно, красота и романтика и там и здесь одна и та же.

    Прейд (совершенно отрезвившись, встревоженно.) Милая мисс Уоррен, я... (Вопросительно смотрит на Фрэнка.) Что-нибудь случилось?

    Фрэнк. Ваши восторги кажутся Виви легкомысленными, Прейд. Она теперь трагически смотрит на вещи.

    Виви (резко.) Помолчите, Фрэнк! Что за глупости!

    Фрэнк (садится.) Как вам нравятся такие манеры, Прейд?

    Прейд (озабоченно и почтительно.) Увести его, мисс Уоррен? Я чувствую, что мы вам мешаем работать.

    Виви. Сидите, пожалуйста; я еще не собираюсь работать.
     
    Прейд садится.
     

    Вы оба думаете, что у меня истерика. Ничего подобного. Но, с вашего разрешения, я попросила бы вас оставить в покое две темы. Одна (обращается к Фрэнку)-это мечта о любви, в какой бы форме она ни выражалась; а другая (обращается к Прейду)-красота и романтика жизни, особенно если примером ей служат Остенде и брюссельские веселости. Сами вы вольны питать какие угодно иллюзии на этот счет; у меня их больше нет. Если мы трое останемся друзьями, то ко мне вы должны относиться как к деловой женщине, неизменно одинокой (Фрэнку) и неизменно чуждой романтике (Прейду.)

    Фрэнк. Я тоже останусь неизменно одиноким, пока вы не перемените мнения. Предди, бросьте эту тему. Ваше красноречие пригодится на что-нибудь другое.

    Прейд (неуверенно.) Боюсь, что я не умею говорить ни о чем другом. Евангелие Искусства - единственное, которое я могу проповедовать. Я знаю, мисс Уоррен поклоняется евангелию Успеха; но и об этом нам нельзя разговаривать, чтобы не задевать вас, Фрэнк, - ведь вы же решили, что вам не нужен успех.

    Фрэнк. Не бойтесь меня задеть. Дайте мне какой-нибудь хороший совет, пожалуйста; это мне будет очень полезно. Попытайтесь еще раз сделать из меня человека, Вив. Ну, что там требуется: энергия, бережливость, дальновидность, уважение к себе, характер. Вы ненавидите бесхарактерных людей, Вив, не так ли?

    Виви (морщась.) Довольно, довольно! К чему это отвратительное лицемерие? Мистер Прейд, если в мире только и есть, что эти два евангелия, то всем нам лучше покончить с собой; оба они насквозь прогнили.

    Фрэнк (смотрит на нее критически.) В вас сегодня чувствуется поэтическая жилка, Вив, которой до сих пор не хватало.

    Прейд (протестуя.) Мой милый Фрэнк, надо же немножко сочувствовать.

    Виви (не щадя себя.) Нет, это мне полезно. Это мне не позволит впасть в сентиментальность.

    Фрэнк (шутливо.) К которой вас влечет неудержимо?

    Виви (почти истерически.) Да, да, так мне и надо! Не щадите меня. На минуту я расчувствовалась, и еще как расчувствовалась - при лунном свете! А теперь...

    Фрэнк (с живостью.) Вив, послушайте! Осторожней. Не выдавайте себя.

    Виви. Так ведь для мистера Прейда это не новость-о моей матери. (Прейду.) Лучше бы вы все рассказали мне в то утро, мистер Прейд. Вы уж очень старомодны в конце концов с этой вашей деликатностью.

    Прейд. Нет, это вы немножко старомодны с вашими предрассудками, мисс Уоррен. Я должен сказать вам как художник, что, по моему убеждению, самые интимные человеческие отношения стоят за пределами закона и несравненно выше его. Хотя мне известно, что ваша матушка незамужем, я ничуть не меньше ее уважаю. Напротив, я уважаю ее больше.

    Фрэнк (легкомысленно.) Слушайте, слушайте!

    Виви (широко открыв глаза.) И это все, что вам известно?

    Прейд. Разумеется, это все.

    Виви. Значит, оба вы ничего не знаете. Все ваши догадки - сама невинность по сравнению с правдой.

    Прейд (встает, волнуясь и негодуя и только усилием воли удерживая себя в границах учтивости.) Надеюсь, что нет. (Повышая голос.) Надеюсь, что нет, мисс Уоррен.

    Фрэнк (свистит.) Фь-ю!

    Виви. Вы только затрудняете мое признание, мистер Прейд.

    Прейд (несмотря на свои рыцарские чувства, сдается.) Если есть нечто худшее - я хочу сказать: нечто другое, - вы уверены, что вы вправе нам это сказать, мисс Уоррен?

    Виви. Я уверена, что если б у меня хватило смелости, я до самой моей смерти только и делала бы, что рассказывала это всем и каждому, клеймила бы и жгла их, чтобы они понесли свою долю позора и стыда, как несу я. Больше всего на свете я презираю жалкую условность, которая берет под защиту эти порядки, запрещая женщине говорить о них. И все-таки я не в силах сказать вам. Позорные слова. определяющие, что такое моя мать, звучат в моих ушах. просятся на язык, но я не могу произнести их, я сгораю со стыда. (Закрывает лицо руками.)
     
    Мужчины в изумлении смотрят друг на друга, потом опять на Виви. Она поднимает голову с отчаянной решимостью и берет лист бумаги и перо.
     

    Виви. Вот что, я составлю вам проспект.

    Фрэнк. Она с ума сошла! Слышите, Вив, вы сумасшедшая. Ну, возьмите себя в руки.

    Виви. Вот увидите. (Пишет.) "Основной капитал, не менее сорока тысяч фунтов, принадлежит главному акционеру сэру Джорджу Крофтсу, баронету. Отделения в Брюсселе, Остенде, Вене и Будапеште. Директор - миссис Уоррен". Да, не забыть бы ее основную профессию. Вот! (Пишет и подвигает к ним листок.) Нет, нет, не читайте, не надо! (Берет бумагу и разрывает ее в клочки, потом, охватив голову руками, прячет лицо, припав к столу.)
     
    Фрэнк, который внимательно следил из-за ее плеча за тем, что она пишет, делает большие глаза, достает карточку из кармана и, нацарапав на ней два слова, молча передает Прейду, который в изумлении читает и поспешно прячет в карман.
     

    Фрэнк (нежно шепчет.) Вив, милая, это ничего. Я прочел то, что вы написали, и Предди тоже. Мы все понимаем. И мы остаемся, как и до сих пор, вашими преданными друзьями.

    Прейд. Да, мисс Уоррен. Я должен сказать, что вы самая замечательная, самая храбрая женщина, какую я встречал.
     
    Этот сентиментальный комплимент, оживляет Виви. Она отвергает его, нетерпеливо мотнув головой, и заставляет себя встать, опираясь на стол.
     

    Фрэнк. Не двигайтесь, Виви, если вам трудно. Не принуждайте себя.

    Виви. Благодарю вас. В одном вы всегда можете на меня положиться: я не заплачу и не упаду в обморок. (Делает несколько шагов к двери в другую комнату и останавливается рядом с Прейдом.) Мне понадобится гораздо больше храбрости для того, чтобы сказать моей матери, что наши дороги разошлись. Извините, я пойду на минуту в другую комнату, приведу себя в порядок.

    Прейд. Может быть, нам уйти?

    Виви. Нет, нет, я сейчас вернусь. Только на минуту. (Уходит.)

    Прейд (открывает ей дверь.) Какое поразительное открытие! Я совершенно разочаровался в Крофтсе, совершенно!

    Фрэнк. А я нисколько. По-моему, теперь вполне ясно, что это за фигура. Но какой удар для меня, Предди. Я уже не могу на ней жениться.

    Прейд (сурово.) Фрэнк!
     
    Они смотрят друг на друга: Фрэнк - невозмутимо, Прейд- с глубоким возмущением.
     

    Позвольте мне сказать вам, Гарднер, что, если вы бросите ее теперь, вы сделаете большую подлость.

    Фрэнк. Добрый мой Предди! Какое рыцарство! Но вы ошибаетесь: загвоздка не в моральной стороне дела, а в денежной. Теперь я до старухиных денег и пальцем не смогу дотронуться.

    Прейд. А вы на них рассчитывали, когда собирались жениться?

    Фрэнк. А на что же еще? У меня нет своих денег и ни малейшей способности наживать их. Если б я теперь женился на Вив, ей пришлось бы содержать меня, и я обошелся бы ей куда дороже, чем стою.

    Прейд. Но такой умный, способный юноша, как вы, может и сам что-нибудь заработать.

    Фрэнк. Ну да, кое-что может. (Вынимает деньги.) Вот это я заработал вчера - в полтора часа. Но это была чистая спекуляция. Нет, милый Предди, даже если Бесси с Джорджиной выйдут за миллионеров и родитель умрет, не оставив им ни гроша, у меня будет всего-навсего четыре сотни в год. А вы знаете, старик у меня недогадливый, он проживет до семидесяти, и я еще лет двадцать просижу на голодном пайке. Нет, поскольку зависит от меня, я не допущу, чтобы Вив терпела нужду. Я благородно ретируюсь и уступаю поле действия нашей золотой молодежи. Так что это решено. Ей я этим докучать не буду, оставлю ей записочку, когда уйдем. Она поймет.

    Прейд (жмет ему руку.) Вы честный человек, Фрэнк! Я от всего сердца прошу у вас прощения. Но разве так необходимо больше с ней не видеться?

    Фрэнк. Больше не видеться? Черта с два! Что это вам взбрело в голову? Я буду заходить к ней как можно чаще, буду ее братом. Вы, романтики, делаете самые нелепые выводы из самых простых вещей.
     
    Стук в дверь.
     

    Кто бы это мог быть? Не откроете ли вы дверь? Если это клиент, то будет гораздо приличнее, если выйдете вы, а не я.

    Прейд. Да, пожалуй. (Идет к двери и открывает.)
     
    Фрэнк садится на стул Виви и пишет записку.
     

    Дорогая Китти, входите, входите же.
     
    Muccuc Уоррен входит и боязливо оглядывается по сторонам, ища Виви. Она сделала все возможное, чтобы выглядеть почтенной матроной. Яркую шляпу заменил темный ток, пестрая блузка скрыта под дорогой мантильей черного шелка. Вид у нее жалкий, встревоженный, ей не по себе-по-видимому, от страха.
     

    Миссис Уоррен (Фрэнку.) Как! Вы здесь?

    Фрэнк (оборачиваясь, но не вставая.) Здесь, и в восторге оттого, что вас вижу. Вы словно дыхание весны.

    Миссис Уоррен. О, подите вы с вашими глупостями! (Понизив голос.) Где Виви?
     
    Фрэнк выразительно кивает на дверь второй комнаты.
     

    (Вдруг садится, чуть ли не со слезами.) Предди, она не захочет меня видеть, как вы думаете?

    Прейд. Почему же не захочет, милая Китти? Не огорчайтесь.

    Миссис Уоррен. Где уж вам понять, почему! Невинный младенец... Мистер Фрэнк, она вам ничего не го ворила?

    Фрэнк (складывая записку.) Она вас непременно увидит, если (очень выразительно) вы ее дождетесь.

    Миссис Уоррен (испуганно.) А почему бы мне ее не дождаться?
     
    Фрэнк насмешливо смотрит на нее, осторожно кладет записку на чернильницу, чтобы Виви не могла ее не заметить, когда ей понадобится обмакнуть перо, потом встает, подходит к миссис Уоррен и посвящает ей все свое внимание.
     

    Фрэнк. Дорогая миссис Уоррен, предположим, вы были бы воробышком, маленьким, хорошеньким воробышком, прыгали бы по мостовой и вдруг увидели бы, что на вас надвигается паровой каток. Стали бы вы его дожидаться?

    Миссис Уоррен. Отстаньте вы от меня с вашими воробьями. Зачем она сбежала из Хэслмира?

    Фрэнк. Боюсь, что она вам скажет, если вы ее дождетесь.

    Миссис Уоррен. Вы хотите, чтоб я ушла?

    Фрэнк. Нет, я, как всегда, хочу, чтобы вы остались. Но я советую вам уйти.

    Миссис Уоррен. Как! И никогда ее больше не видеть?

    Фрэнк. Вот именно.

    Миссис Уоррен (опять плачет.) Предди, не позволяйте ему меня тиранить. (Торопливо вытирает глаза.) Она рассердится, если увидит, что я плакала.

    Фрэнк (к его легкомысленной нежности примешивается нотка истинного сочувствия.) Вы знаете, Предди - сама доброта.

    Миссис Уоррен. Предди! Как вы скажете? Уходить или оставаться?

    Прейд (миссис Уоррен.) Мне было бы очень жаль причинить вам напрасные страдания, но, мне кажется, вам лучше не дожидаться. Дело в том...
     
    За дверью слышны шаги Виви.
     

    Фрэнк. Ш-ш! Слишком поздно. Она идет.

    Миссис Уоррен. Не говорите ей, что я плакала.
     
    Входит Виви, останавливается и серьезно смотрит на миссис Уоррен, которая приветствует ее истерически-радостно.
     

    Деточка! Наконец-то ты явилась.

    Виви. Я рада, что вы пришли, мне нужно с вами поговорить. Вы, кажется, сказали, что уходите, Фрэнк?

    Фрэнк. Да, ухожу. Пойдемте со мной, миссис Уоррен. Не хотите ли проехаться в Ричмонд, а вечером пойти в театр? В Ричмонде вполне безопасно. Там нет паровых катков.

    Виви. Глупости, Фрэнк. Моя мать останется здесь.

    Миссис Уоррен (в страхе.) Не знаю, может быть, мне лучше уйти? Мы мешаем тебе работать...

    Виви (спокойно и решительно.) Мистер Прейд, уведите, пожалуй ста, Фрэнка. Садитесь, мама.
     
    Миссис Уоррен беспомощно садится.
     

    Прейд. Идем, Фрэнк. До свидания, мисс Виви.

    Виви (пожимая ему руку.) До свидания. Желаю вам счастливого пути.

    Прейд. Благодарю вас, благодарю.

    Фрэнк (миссис Уоррен.) До свидания, а все-таки лучше бы вы послушались моего совета. (Пожимает ей руку. Легкомысленным тоном, Виви.) До скорого, Вив.

    Виви. До свидания.
     
    Фрэнк уходит с улыбкой, не пожав ей руки.
     

    Прейд (с грустью.) До свидания, Китти.

    Миссис Уоррен (плаксиво.) До свидания!
     
    Прейд уходит. Виви, спокойная, очень серьезная, садится на место Онории и ждет, чтобы мать заговорила. Миссис Уоррен, боясь молчания, начинает, не теряя времени.
     

    Виви, почему же ты уехала, не сказав мне ни слова? Как ты могла? И что ты сделала с бедным Джорджем? Я хотела взять его с собой, да он отвертелся. Видно было, что он тебя до смерти боится. Вообрази, он и меня не пускал. Как будто (вздрагивает) я тебя боюсь, милая.
     
    Виви становится еще мрачнее.
     

    Но я, разумеется, ему сказала, что мы уже все решили и уладили и что мы с тобой в самых лучших отношениях. (Не выдерживает.) Виви, что это значит? (Достает из конверта листок, подходит к столу и протягивает его Виви.) получила это из банка сегодня утром.

    Виви. Это мои деньги за месяц. Мне их прислали на днях, как всегда. Я просто отослала их обратно и попросила перевести на ваш счет, а квитанцию послать вам. Теперь я сама буду себя содержать.

    Миссис Уоррен (боится понять.) Может быть, этого мало? Почему же ты не сказала мне? (С хитрым блеском в глазах.) Я могу давать вдвое больше, я и так собиралась Только скажи, сколько тебе нужно.

    Виви. Вы прекрасно знаете, что дело совсем не в этом. Я пойду своей дорогой, у меня будет свое дело и свои друзья. А у вас своя дорога. (Встает.) Прощайте.

    Миссис Уоррен (в ужасе.) Прощайте?

    Виви. Да, прощайте. Ну к чему мы будем устраивать ненужную сцену? Вы же прекрасно понимаете: сэр Джордж Крофтс все мне рассказал.

    Миссис Уоррен (сердито.)Старый... (Вовремя спохватывается и бледнеет оттого, что слово едва не вырвалось у нее.)

    Виви. Так, так.

    Миссис Уоррен. Язык бы ему отрезать! Но я думала, что с этим уже кончено: ведь ты сказала, что тебе все равно.

    Виви (твердо.) Простите, мне не все равно.

    Миссис Уоррен. Но я же тебе объяснила.

    Виви. Вы объяснили только, что вас привело к вашей профессии. Но ничего не сказали о том, что вы ее до сих пор не бросили. (Садится.)
     
    Миссис Уоррен, прикусив язык, в отчаянии смотрит на Виви, которая ждет, втайне надеясь, что битва кончена. Но на лице миссис Уоррен опять появляется хитрое выражение, и, наклонившись через стол, она говорит лукаво и настойчиво, почти шепотом.
     

    Миссис Уоррен. Виви, знаешь ли ты, как я богата?

    Виви. Не сомневаюсь, что вы очень богаты.

    Миссис Уоррен. Но ты плохо понимаешь, что это значит, ты слишком молода. Это значит новое платье каждый день; это значит балы и театры каждый вечер; это значит первые джентльмены Европы у твоих ног; это значит красивый дом и множество прислуги; это значит самые тонкие кушанья и напитки; это значит все, что тебе нравится, все чего душа пожелает, все, что только вздумаешь. А здесь ты что такое? Не лучше прислуги! Мучаешься и корпишь над работой с утра до ночи ради хлеба и двух дешевых платьев в год. Подумай-ка хорошенько. (Вкрадчиво.) Ты возмущаешься, я знаю. Я понимаю твои чувства, они делают тебе честь; но, поверь мне, никто тебя не осудит, можешь положиться на мое слово. А я знаю молодых девушек, знаю что ты переменишь свое мнение, когда подумаешь как следует.

    Виви. Так вот как это делается? Вы, должно быть, много раз говорили все это другим женщинам, оттого у вас и получается так гладко.

    Миссис Уоррен (страстно.) Разве я тебя прошу о чем-нибудь дурном?
     
    Виви презрительно отворачивается.
     

    (В отчаянии продолжает.) Виви, послушай меня. Ты не понимаешь; тебя нарочно учили не тому, что нужно; ты не знаешь по-настоящему, что такое жизнь.

    Виви (в недоумении.) Как не тому учили? Что вы хотите сказать?

    Миссис Уоррен. Я хочу сказать, что ты напрасно упускаешь свое счастье. Ты думаешь, что люди - то, чем они кажутся, и что все так и есть, как тебя учили думать в школе, - хорошо и правильно? Так нет же, все это только притворство, чтобы держать в руках трусливых, смирных, обыкновенных людишек. Хочешь узнать это в сорок лет, как другие женщины, когда будет уже поздно, или вовремя, от родной матери, которая тебя любит и может поклясться, что все это правда, святая правда? (Настойчиво.) Виви, умные люди, настоящие люди, те, кто всем правит, знают это. Они поступают по-моему и думают по-моему. Я многих таких знаю. Я знаю их, я познакомлю тебя с ними, они станут твоими друзьями. У меня ничего дурного на уме нет; вот этого ты не понимаешь, тебе внушили самые дикие понятия обо мне. Что знают эти твои учителя о жизни и о таких людях, как я? Когда они меня видели, когда говорили со мной, когда хоть слышали от кого-нибудь обо мне? Дурачье! Да разве они сделали бы что-нибудь для тебя, если б я им не платила? Разве я тебе не говорила, что хочу, чтобы ты была порядочной? Разве я не воспитала тебя так, чтобы ты была порядочной? И разве ты можешь оставаться порядочной без моих денег, без моего влияния, без друзей Лиззи? Ведь ты сама себя режешь и мне разбиваешь сердце, когда отворачиваешься от меня.
    Виви. Я узнаю жизненную философию Крофтса, мама. Все это я слышала от него у Гарднеров.

    Миссис Уоррен. Ты думаешь, я хочу навязать тебе этого старого шута? Нет, Виви, клянусь тебе, что нет!

    Виви. Не беда, если б и хотели; вам бы это не удалось.
     
    Миссис Уоррен содрогается, глубоко оскорбленная равнодушием, Виви к ее материнским заботам.
     

    (Виви, не понимая этого и не желая понимать, продолжает спокойно.) Мама, вы плохо меня знаете. Я возражаю против Крофтса не больше, чем против всякого другого грубияна его круга. Сказать вам по правде, я даже отдаю ему должное за то, что у него хватило характера пользоваться жизнью по-своему и наживать деньги, вместо того чтобы охотиться на фазанов и лисиц, обедать в гостях, одеваться у лучших портных и вообще бездельничать, как это принято в его обществе. И я прекрасно знаю: будь я в тех же обстоятельствах, что и моя тетушка Лиз, я бы поступила точно так же. Не думаю, чтоб у меня было больше предрассудков, чем у вас; думаю даже, что меньше. Кроме, того, я не так сентиментальна. Я прекрасно знаю, что вся светская мораль - сплошное притворство, что если б я взяла ваши деньги и всю остальную жизнь тратила бы их, как принято в обществе, меня никто не упрекнул бы за это, и я стала бы такой же пустой и никчемной, как самая последняя светская дурочка. Но я не хочу быть пустой. Мне было бы неинтересно кататься в парке, рекламируя свою портниху и своего каретного мастера, или скучать в опере, демонстрируя целую выставку брильянтов.

    Миссис Уоррен (растерянно.) Но...

    Виви. Погодите минуту, я еще не кончила. Скажите мне, почему вы не бросаете этого дела теперь, когда вы от него уже не зависите? Вот вы говорите, ваша сестра бросила. Почему же вы не бросаете?

    Миссис Уоррен. Ну, для Лиз это очень легко, она любит хорошее общество, у нее вид настоящей дамы. А ты вообрази меня в Уинчестере! Грачи на деревьях - и те заклевали бы меня, а скорее всего я бы просто умерла от скуки. Мне нужна работа, нужно движение, иначе я с ума сойду от тоски. А что же еще я могу делать? Эта жизнь мне подходит, и ни для какой другой я не гожусь. Если я перестану этим заниматься, найдутся другие, так что вреда я не приношу. И потом это выгодно, а я люблю наживать деньги.. Нет, нечего и толковать, бросить дело я не могу - ни для кого. Да и зачем тебе о нем знать? Я никогда не заикнусь об этом. Крофтса я к тебе не подпущу. Я не буду часто тебе надоедать: ты же видишь, мне постоянно приходится разъезжать с места на место. А когда я умру, ты совсем от меня избавишься.

    Виви. Нет, я дочь своей матери. Я такая же, как вы: мне нужна работа, нужно зарабатывать больше, чем я трачу. Но у меня другая работа и другая дорога. Мы должны расстать ся. И для нас изменится очень немногое: вместо того чтобы встретиться, может быть, несколько раз за двадцать лет, мы не встретимся никогда, вот и все.

    Миссис Уоррен (глухим от слез голосом.) Виви, я хотела бывать с тобой чаще, правда, хотела.

    Виви. Не стоит, мама. Меня не переделаешь дешевыми слезами и просьбами, так же как и вас, я думаю.

    Миссис Уоррен (вне себя.) По-твоему, материнские слезы дешевы?!

    Виви. Они вам ничего не стоят, а меня вы просите отдать за них душевный мир и спокойствие всей моей жизни. На что я вам нужна, даже если б вы добились своего? Что между нами общего и какое счастье мы .можем дать друг другу?

    Миссис Уоррен (забывшись, переходит на просторечие.) Я тебе мать, ты мне дочь! Мне нужна моя дочь. Я имею на тебя права. Кто будет обо мне заботиться, когда я состарюсь? Многие девушки привязывались ко мне, как к родной матери, и плакали, расставаясь со мной, а я никого не пожалела, потому что ждала тебя. Я осталась одинокой ради тебя. Ты не имеешь права идти против меня и забывать дочерний долг.

    Виви (настраиваясь враждебно; в голосе матери ей слышится эхо трущоб.) Дочерний долг? Я так и думала, что мы до этого дойдем. Раз навсегда, мама; вам нужна дочь, Фрэнку нужна жена, а мне не нужно матери и не нужно мужа. Я не пощадила ни себя, ни Фрэнка, когда выпроводила его. Вы думаете, я пощажу вас?

    Миссис Уоррен (с силой.) О, я знаю таких, как ты, - у тебя нет жалости ни к себе, ни к другим. Я знаю. Мой опыт хоть в этом мне помог: я умею распознать ханжу, лицемерную сухую, бессердечную женщину. Что ж, оставайся одна, мне тебя не надо! Только послушай. Знаешь, что я с тобой сделала бы, если бы ты родилась снова? Да, сделала бы, свидетель бог!

    Виви. Задушили бы меня, верно?

    Миссис Уоррен. Нет, я воспитала бы тебя так, чтоб ты была мне настоящей дочерью, а не такой, какая ты теперь, - с твоей гордостью, предрассудками и образованием, которое ты у меня украла. Да, украла! Ну, отопрись, если посмеешь! Скажи, что это, как не воровство, а? Я воспитала бы тебя у себя дома, да.

    Виви (спокойно.) В одном из ваших домов.

    Миссис Уоррен (взвизгивает.) Послушайте ее! Посмотрите, как она плюет на седые волосы своей матери! Дай тебе бог дожить до того, чтобы твоя дочь растоптала тебя так же, как ты растоптала меня. И ты доживешь до этого, доживешь! Не бывать счастливой той женщине, которую прокляла мать!

    Виви. Перестаньте беситься, мама. Это только раздражает. Будет вам. Я, пожалуй, единственная из молодых женщин, попавших вам в руки, которой вы сделали добро. Не жалейте об этом.

    Миссис Уоррен. Да! Прости меня, господи, это правда! И только ты одна пошла против меня. Ведь это же несправедливо, так несправедливо, так несправедливо! Я всегда хотела быть хорошей женщиной. Я пробовала честно работать - и мной помыкали, как тряпкой, пока я не прокляла тот день, когда впервые услышала о честной работе. Я была хорошей матерью; я вырастила дочь хорошей женщиной - и за это она чурается меня, как прокаженной. О, если б можно было начать жизнь сначала! Сказала бы я словечко этому лицемеру священнику из нашей школы! С этих пор - пусть простит меня бог перед смертью!-я буду делать только зло и ничего, кроме зла. И наживаться на нем.

    Виви. Да. Уж лучше выбрать свою дорогу и идти по ней до конца. Если бы я была на вашем месте, я, может быть, делала бы то же, что и вы; только не стала бы жить одной жизнью, а верить в другую. Ведь в душе вы раба условностей. Потому-то я с вами и прощаюсь. Права я или нет?

    Миссис Уоррен (не понимая.) В чем? В том, что отказываешься от моих денег?

    Виви. Нет, в том, что отказываюсь от вас. Я была бы дура, если бы этого не сделала. Верно?

    Миссис Уоррен (мрачно.) Ну, уж если на то пошло, пожалуй, ты и права. Только, господи помилуй, что же это будет, если все начнут поступать как должно! А теперь мне лучше уйти, раз во мне здесь не нуждаются. (Поворачивается к двери.)

    Виви (любезно.) Вы не хотите пожать мне руку?

    Миссис Уоррен (в ярости смотрит на дочь, обуреваемая желанием ударить ее.) Нет, спасибо. Прощай!

    Виви (сухо.) Прощайте.
     
    Миссис Уоррен уходит, хлопнув дверью. С лица Виви сходит напряженное выражение, оно проясняется. Виви вздыхает с огромным облегчением, не то плача, не то смеясь; решительно подходит к столу, отставляет в сторону лампу, придвигает к себе груду бумаг; хочет окунуть перо в чернильницу и видит записку Фрэнка. Она небрежно развертывает ее и пробегает, мимоходом улыбаясь оригинальному обороту речи.
     

    Прощай и ты, Фрэнк. (Рвет записку и, не задумываясь ни на минуту, бросает клочки в корзину. Потом решительно берется за работу и с головой уходит в вычисления.)

    1893-1894

    Кандида

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Ясное октябрьское утро в северо-восточной части Лондона; это обширный район вдали от кварталов Мейфера и Сент-Джемса; в его трущобах нет той скученности, духоты и зловония. Он невозмутим в своем мещански непритязательном существовании: широкие улицы, многотысячное население, обилие уродливых железных писсуаров, бесчисленные клубы радикалов, трамвайные пути, по которым непрерывным потоком несутся желтые вагоны. Главные улицы благоденствуют среди палисадников, поросших травою, не истоптанных человеческой ногой за пределами дорожки, ведущей от ворот к подъезду; глаз отупело мирится с унылым однообразием неприглядных кирпичных домов, черных чугунных решеток, каменных тротуаров, шиферных крыш, с благопристойностью дурно одетых и непристойностью бедно одетых людей, которые здесь ко всему пригляделись и но большей части бескорыстно занимаются чужими делами. Некоторая энергия и предприимчивость проявляются в кокнейской страсти к наживе и в оживленной торговле. Даже полисмены и часовни чередуются здесь но столь редко, чтобы нарушить однообразие. Солнце весело сияет, никакого тумана. И хотя все пропитано дымом, отчего и лица, и руки, и штукатурка, и кирпич и все кругом не отличаются ни чистотой, ни свежестью, он висит не такой тяжелой пеленой, чтобы беспокоить лондонского обывателя.

    В этой пустыне неприглядности есть свой оазис. В дальнем конце Хэкни-Роуд раскинулся парк в двести семнадцать акров, обнесенный не решеткой, а деревянным забором; зеленые лужайки, деревья, озеро для любителей купаться, цветочные клумбы, делающие честь прославленному кокнейскому искусству возделывания газона, и песчаная площадка - куча песку, когда-то привезенного с пляжа для забавы детей, но быстро покинутая ими, после того как она превратилась в естественный приют паразитов, в обиталище всякой мелкой твари, которой изобилуют Кингленд, Хэкни и Хокстон. Павильон для оркестра, лишенная всякого убранства трибуна для религиозных, антирелигиозных и политических ораторов, крикетное поле, спортивная площадка и старинная каменная беседка - таковы его аттракционы. Там, где перед глазами у вас зеленые холмы и купы деревьев - это приятное место; там, где голая земля подходит к серому забору, кирпичу, штукатурке, к высоко расклеенным рекламам, тесному строю труб и завесе дыма, - ландшафт уныл и мрачен.

    Самый красивый вид, на Виктория-парк, открывается из окна дома, принадлежащего церкви св. Доминика; оттуда не видно ни одного кирпича. Приходский священник занимает половину дома с отдельным входом и палисадником. Посетители входят через высокое крытое крыльцо, поставщики провизии и свои домашние ходят через дверь под крыльцом, ведущую в полуподвальное помещение, в котором находятся столовая и кухня. Наверху, вровень с входной дверью, расположена гостиная с большим зеркальным окном в парк. Это единственная комната, куда не допускаются дети и семейные трапезы, и здесь трудится приходский священник, преподобный Джемс Мэвор Морелл. Он сидит на жестком вертящемся стуле с круглой спинкой, в конце длинного стола, который стоит так, что, повернув голову налево, можно наслаждаться видом парка. Вплотную к другому концу стола придвинут маленький столик, на нем пишущая машинка. За машинкой, спиной к окну, сидит машинистка. Большой стол завален брошюрами, журналами, письмами, заставлен целой системой картотечных ящиков, тут же календарь-блокнот, почтовые весы и прочее. Перед столом, посредине, повернутый сиденьем к священнику, стоит стул для посетителей. Рядом, так, что можно достать рукой, - этажерка, и на ней фотография в рамке. Стена позади уставлена книжными полками, и зоркому, опытному глазу нетрудно догадаться о склонности священника к казуистике и богословию - но теологическим очеркам Мориса19 и полному собранию стихов Броунинга20, а по выделяющемуся своим желтым корешком «Прогрессу и бедности»21, по «Фабианским опытам»22, «Мечте Джона Болла»23, «Капиталу» Маркса и десятку других литературных вех социализма - о его прогрессивных убеждениях. Напротив, в другом конце комнаты, около стола с машинкой, дверь. Подальше, против камина - книжный шкаф и рядом кушетка. В камине горит веселый огонь; и этот уголок у камелька с удобным креслом и черным обливным, расписанным цветами горшком для угля с одной стороны и маленьким детским стульчиком - с другой выглядит очень уютно. В деревянной полированной раме камина вырезаны изящные полочки с тоненькими полосками зеркала, пропущенными в панели; на полке, неизменный свадебный подарок - будильник в кожаном футляре, а на стене над камином - большая репродукция с главной фигуры Тицианова «Успения»24. В общем, это комната хорошей хозяйки, над которой, в пределах письменного стола, одержал верх беспорядочный мужчина; но повсюду вне этих пределов женщина, безусловно, сохраняет полный авторитет. Декоративные качества обстановки изобличают стиль «гостиного гарнитура», изготовляемого предприимчивой мебельной фирмой из предместья; но в комнате нет ничего ни бесполезного, ни претенциозного, - ист-эндскому священнику не по карману всякие нарядные безделушки.

    Преподобный Джемс Мэвор Морелл - христианский социалист, священник англиканской церкви и активный член гильдии святого Матфея и Христианского социалистического союза. Человек лет сорока, пользующийся всеобщей любовью, крепкий, здоровый, бодрый, приятной внешности, он подкупает своей неистощимой энергией, жизнерадостностью, мягкими, располагающими манерами и сильным, проникновенным голосом, которым он владеет с великолепным мастерством, и прекрасной дикцией опытного оратора. Это первоклассный священник, который может сказать что угодно кому угодно, который умеет поучать людей, не восстанавливая их против тебя, умеет держать их в повиновении, не унижая их, и в случае надобности позволяет себе вмешиваться в их дела, не проявляя при этом никакой навязчивости. Заложенный в нем запас энтузиазма и доброжелательных чувств не иссякает ни на миг. Тем не менее он хорошо ест и спит, что позволяет ему с честью одерживать победу в повседневной борьбе между затратой сил и их восстановлением. Вместе с тем это большой ребенок, которому прощают и некоторое тщеславие, и бессознательное довольство собой. У него здоровый цвет лица, хороший лоб, как бы обрубленные брови, светлые живые глаза, решительный, грубо очерченный рот, внушительный нос с подвижными, раздувающимися ноздрями драматического оратора, лишенный, как и все его черты, какого-либо изящества.

    Машинистка, мисс Прозерпина Гарнетт, - маленькая подвижная женщина лет около тридцати, из мещанской семьи, опрятно, но простенько одетая - в черной шерстяной юбке и блузке. Довольно бойка и резка на язык; не отличается большой любезностью в обращении, но, по существу, чуткий и преданный человек. Она деловито стучит на своей машинке, в то время как Морелл распечатывает последнее письмо из утренней почты. Он пробегает его и издает комический вздох отчаяния.
     

    Прозерпина. Еще лекция?

    Морелл. Хокстонское общество свободомыслящих граждан просит меня выступить у них в воскресенье утром. (Он выразительно подчеркивает слово «воскресенье», как явно нелепый пункт письма.) А что они собой представляют?

    Прозерпина. Анархисты-коммунисты, кажется.

    Морелл. Вот именно, что анархисты... Не знают, что нельзя приглашать священника на митинг в воскресенье. Скажите им, пусть придут в церковь, если хотят послушать меня: им это будет полезно. Скажите, что я выступаю только по понедельникам и по четвергам. Календарь у вас?

    Прозерпина (беря календарь.) Да.

    Морелл. Есть у меня какая-нибудь лекция в следующий понедельник?

    Прозерпина (заглядывает в календарь.) Клуб радикалов в Хэмлет-Тауэр.

    Морелл. Так. Ну а в четверг?

    Прозерпина. Английская земельная лига.

    Морелл. Дальше?

    Прозерпина. Гильдия святого Матфея - в понедельник. Независимая рабочая партия25, гринвичский филиал, - в четверг. В понедельник - социал-демократическая федерация26 в Майл-Энде. Четверг - первый урок с конфирмантами27. (Нетерпеливо.) Ах, я лучше напишу им, что вы не можете. Подумаешь, какая-то кучка безграмотных, дерзких уличных разносчиков, у которых нет ни гроша!

    Морелл (посмеиваясь.) Да, но, видите ли, это мои близкие родственники, мисс Гарнетт.

    Прозерпина (изумленно уставившись на него.) Ваши родственники?

    Морелл. Да, у нас один и тот же отец - на небесах.

    Прозерпина (с облегчением.) О, только-то!

    Морелл (с огорчением, доставляющим некоторое удовольствие человеку, который умеет так бесподобно выразить его голосом.) Ах, вы не верите. Вот так-то и все - только говорят это. Никто не верит, никто. (Оживленно, снова переходя к делу.) Да, да! Ну что же, мисс Прозерпина? Неужели вы не можете найти свободного дня для разносчиков? А как насчет двадцать пятого? Третьего дня это число было свободно.

    Прозерпина (перелистывая календарь.) Занято - Фабианское общество.

    Морелл. Вот навязалось это Фабианское общество! А двадцать восьмое тоже не выйдет?

    Прозерпина. Обед в Сити. Вы приглашены на обед в Клуб предпринимателей.

    Морелл. Ну вот и отлично: вместо этого я отправлюсь в Хокстонское общество свободомыслящих граждан.
     
    Прозерпина молча записывает, и в каждой черточке ее лица сквозит неуловимое презрение к хокстонским анархистам. Морелл срывает бандероль с оттиска «Церковного реформатора»28, присланного по почте, и пробегает передовицу мистера Стюарта Хэдлема и извещения гильдии святого Матфея. Действие оживляется появлением помощника Морелла, достопочтенного Александра Милла, юного джентльмена, которого Морелл откопал в ближайшей университетской общине, куда этот молодой человек явился из Оксфорда, чтобы облагодетельствовать лондонский Ист-Энд своим университетским образованием. Это самодовольно-добродушный, увлекающийся юнец, в котором пет ничего определенно невыносимого, за исключением его привычки говорить, вытянув губы трубочкой, что якобы способствует более изысканному произношению гласных и к чему пока и сводятся все его попытки насадить оксфордскую утонченность в противодействие хэкнейской вульгарности. Морелл, которого он завоевал своей истинно собачьей преданностью, снисходительно поглядывает на него поверх «Церковного реформатора».
     

    Морелл. Ну, Лекси? Как всегда, с опозданием?

    Лекси. Боюсь, что да. Как бы я хотел научиться вставать пораньше.

    Морелл (в восторге от избытка собственной энергии.) Ха-ха-ха! (Лукаво.) Бодрствуйте и молитесь, Лекси, бодрствуйте и молитесь!

    Лекси. Я знаю. (Стараясь быть остроумным.) Но как я могу бодрствовать и молиться, когда я сплю? Не правда ли, мисс Просей? (Идет к камину.)

    Прозерпина (резко.) Мисс Гарнетт, сделайте одолжение!

    Лекси. Прошу прощения! Мисс Гарнетт.

    Прозерпина. Вам придется сегодня поработать за двоих.

    Лекси (стоя у камина.) Почему?

    Прозерпина. Не важно почему. Вам полезно будет хоть раз в жизни взять пример с меня: заработать свой обед, прежде чем съесть его. Довольно лентяйничать. Вам следовало быть на обходе еще полчаса тому назад.

    Лекси (в недоумении.) Она это серьезно говорит, Морелл?

    Морелл (в самом веселом настроении, глаза так и сияют.) Да. Сегодня я лентяйничаю.

    Лекси. Вы! Да разве вы умеете?

    Морелл (поднимаясь со стула.) Ха-ха-ха! А то нет? Сегодня утро мое все, целиком. Сейчас приезжает моя жена; она должна быть здесь в одиннадцать сорок пять.

    Лекси (удивленно.) Она уже возвращается? С детьми? Я думал, они пробудут там до конца месяца.

    Морелл. Так оно и есть: она приезжает только на два дня - захватить теплые вещи для Джимми и посмотреть, как мы тут живем без нее.

    Лекси (с беспокойством в голосе.) Но, дорогой Морелл, если Джимми и Флэффи действительно болели скарлатиной, разве вы считаете разумным...

    Морелл. Скарлатина? Ерунда, просто краснуха. Я сам занес ее сюда из школы с Пикрофт-стрит. Священник - это все равно что доктор, дитя мое. Он не должен бояться заразы, как солдат не боится нули. (Похлопывает Лекси по плечу.) Подцепите краснуху, Лекси, если сумеете: моя жена будет ухаживать за вами. То-то будет счастье для вас! А?

    Лекси (смущенно улыбаясь.) Вас очень трудно понять, вы так говорите о миссис Морелл...

    Морелл (с чувством.) Ах, дитя мое, женитесь на хорошей женщине, тогда вы поймете. Это предвкушение того высшего блаженства, что ждет нас в царствии божием, которое мы пытаемся создать на земле. Это излечит вас от лентяйства. Честный человек понимает, что он должен платить небу за каждый счастливый час доброй мерой сурового, бескорыстного труда, который состоит в служении ближним. Мы не имеем права пользоваться счастьем, если мы не насаждаем его, как не имеем права пользоваться богатством, не заработав его. Найдите себе такую жену, как моя Кандида, и вы всегда будете в долгу! (Он ласково похлопывает Лекси по спине и идет к выходу.)

    Лекси. Ах, подождите минутку, я забыл. (Морелл, уже нажав ручку двери, останавливается я оборачивается.) К вам собирался зайти ваш тесть.
     
    Морелл, сразу меняясь в лице, снова закрывает дверь.
     

    Морелл (удивленно и недовольно.) Мистер Берджесс?

    Лекси. Да. Я встретил его в парке, он с кем-то очень оживленно спорил. Он просил меня передать вам, что зайдет.

    Морелл (несколько недоверчиво.) Но ведь он не был у нас целых три года. Да вы не ошиблись, Лекси? Вы не шутите, а?

    Лекси (серьезно.) Нет, не шучу, сэр.

    Морелл (задумчиво.) Гм! Пора ему взглянуть на Кандиду, пока она еще не успела измениться так, что он ее и не узнает. (Выходит из комнаты с видом человека, который подчиняется неизбежному.)
     
    Лекси смотрит ему вслед с восторженно-глупым обожанием. Мисс Гарнетт, подавляя невольное желание хорошенько тряхнуть Лекси, дает выход своим чувствам в свирепой трескотне на машинке.
     

    Лекси. Что за чудесный человек! Какая любящая душа! (Садится на стул Морелла у стола и, расположившись поудобнее, вынимает папиросу.)

    Прозерпина (нетерпеливо выдергивает из машинки письмо, которое она только что дописала, и складывает его.) Ах, можно любить свою жену и при этом не быть смешным!

    Лекси (шокированный.) Мисс Просей!

    Прозерпина (деловито достает конверт, в который вкладывает письмо.) Тут Кандида, там Кандида, везде Кандида! (Лижет края конверта, чтобы заклеить его.) Да это кого угодно можно вывести из терпения (постукивает по конверту кулаком), когда при тебе бессмысленнейшим образом превозносят до небес самую заурядную женщину только из-за того, что у нее красивые волосы и приличная фигура.

    Лекси (с укоризненной важностью.) Я считаю ее поразительно красивой, мисс Гарнетт. (Берет фотографию, разглядывает ее и добавляет с еще большей убежденностью.) Поразительно красива. Какие чудесные глаза!

    Прозерпина. У нее глаза ничуть не лучше, чем у меня. Вот! (Лекси ставит фотографию на место и сурово глядит на мисс Гарнетт.) А ведь сознайтесь, что вы считаете меня некрасивой и заурядной.

    Лекси (величественно поднимаясь.) Упаси меня боже, чтобы я мог думать так о какой бы то ни было твари господней. (С чопорным видом отходит от нее и идет через комнату к книжному шкафу.)

    Прозерпина (иронически.) Благодарю вас. Очень любезно и утешительно!

    Лекси (огорченный ее испорченностью.) Я не подозревал, что вы имеете что-то против миссис Морелл.

    Прозерпина (с негодованием.) Я ничего не имею против нее. Она очень милая, очень добрая, я очень люблю ее, и я лучше любого мужчины умею ценить ее хорошие качества. (Лекси грустно качает головой. Мисс Гарнетт подбегает к нему крайне раздраженная.) Вы мне не верите? Вы думаете, я ревную? Скажите какое у вас глубокое знание человеческого сердца, мистер Лекси Милл! Как вы прекрасно читаете в женской душе, не правда ли? Должно быть, так приятно быть мужчиной и обладать тонким, проницательным умом вместо нашей глупой чувствительности и знать, что если мы не разделяем ваших любовных иллюзий, так это только потому, что все мы ревнуем одна к другой. (Она круто отворачивается, пожимает плечами и подходит к камину погреть руки.)

    Лекси. Ах, мисс Просей, если б только вы, женщины, умели так же пользоваться силой мужчины, как вы пользуетесь его слабостями, тогда не было бы никакого женского вопроса.

    Прозерпина (через плечо, нагнувшись и держа руки над огнем.) Где вы это слышали? Вероятно, от Морелла? Ведь не сами же вы это придумали, куда вам!

    Лекси. Совершенно верно. Я не стыжусь признаться, что я усвоил это от него, так же как я усвоил от него много других духовных истин. Он говорил это на собрании в годовщину Женского либерального общества. Разрешите прибавить только, что если женщины этого не оценили, то я, мужчина, оценил. (Снова поворачивается к шкафу, полагая, что уж теперь-то он ее окончательно сразил.)

    Прозерпина (поправляя прическу перед узкой полоской зеркала в каминной раме.) Будьте так добры, когда вы говорите со мной, излагать ваши собственные мысли, какие они ни на есть, а не его. Если бы вы только знали, какой у вас жалкий вид, когда вы пытаетесь подражать ему.

    Лекси (уязвленный.) Я стараюсь следовать его примеру, а не подражать ему.

    Прозерпина (возвращаясь к своему рабочему столику, снова накидывается на Лекси.) Нет, подражаете, подражаете! Почему вы носите зонтик под мышкой, а не в руке, как все люди? Почему вы ходите, выставив вперед подбородок, быстрым шагом и с таким деловым видом? Это вы-то! Когда вы не способны подняться с постели раньше половины десятого. Почему вы во время проповеди говорите «познание», когда вы всегда произносите «познанье» в разговоре? Ах! Вы думаете, я не знаю. (Усаживается за машинку.) Пожалуйста, извольте приниматься за работу; достаточно мы с вами сегодня потеряли времени. Вот вам копия расписания на сегодняшний день. (Протягивает ему листок.)

    Лекси (глубоко оскорбленный.) Благодарю вас. (Берет листок и, остановившись у стола, спиной к ней, читает расписание.)
     
    Прозерпина принимается переписывать на машинке стенограмму, не обращая на Лекси внимания. Входит без доклада мистер Берджесс. Это человек лет шестидесяти; постоянная эгоистическая расчетливость, неизбежная у мелкого торговца, сделала его грубым и скаредным, но постепенно от сытой жизни и коммерческих успехов он раздобрел и размяк до ленивого самодовольства. Бесцеремонный невежда, только и думающий о собственном брюхе; он груб и высокомерен с людьми, получающими ничтожную плату за свой труд, заискивает перед богатством и титулом - и при этом вполне искренне, без всякой злобы и зависти к тем и к другим. Для него не нашлось в мире никакой сносно оплачиваемой работы, ничего, кроме грязных делишек, - это наложило на него отпечаток животной тупости и хамства. Но он этого не подозревает и от души верит, что его коммерческие успехи являются неизбежным, благодетельным для общества торжеством усердия, способностей, проницательности и опыта делового человека, который в частной жизни беспечен, привязчив и снисходителен к чужим порокам. Он маленького роста, толстый, с плоским квадратным лицом и приплюснутым носом; редкая с проседью борода цвета мочалы; маленькие водянисто-голубые глазки смотрят с жалостно-сентиментальным выражением, которое он, по своей привычке напыщенно растягивать слова, не упускает случая придать и своему голосу.
     

    Берджесс (останавливаясь в дверях и оглядываясь по сторонам.) Мне сказали, что мистер Морелл здесь.

    Прозерпина (поднимаясь.) Я вам его сейчас позову.

    Берджесс (видимо, разочарованный.) Вы, по-моему, не та молодая леди, которая раньше писала у него на машинке.

    Прозерпина. Нет.

    Берджесс (себе под нос, пробираясь к камину.) Нет, та была помоложе. (Мисс Гарнетт удивленно смотрит на него, затем выходит, сильно хлопнув дверью.) В обход собираетесь, мистер Милл?

    Лекси (складывая расписание и пряча его в карман.) Да. Мне пора идти.

    Берджесс (величественно.) Я не задерживаю вас, мистер Милл. Мне нужно поговорить с мистером Мореллом с глазу на глаз.

    Лекси (обиженно.) Я не намерен мешать вам, можете не сомневаться, мистер Берджесс. До свиданья.

    Берджесс (покровительственно.) До свиданья.
     
    Лекси идет к двери; в это время входит Морелл.
     

    Морелл (Лекси.) На работу?

    Лекси. Да, сэр.

    Морелл (ласково похлопывая его по плечу.) Возьмите мой шелковый шарф и закутайте шею. Сегодня холодный ветер. Ну, бегите.
     
    Лекси, вполне вознагражденный за грубость Берджесса, просияв, уходит.
     

    Берджесс. Балуете, как всегда, своих помощников, Джемс. Здравствуйте. Когда я плачу человеку жалованье и он находится в зависимости от меня, я держу себя с ним так, что он знает свое место.

    Морелл (очень сухо.) Я всегда держусь со своими помощниками так, что они прекрасно знают свое место, место моих соратников и товарищей. Если бы вы могли заставить своих клерков и рабочих работать так, как я заставляю своих помощников, вы бы давно разбогатели. Пожалуйста, садитесь в ваше кресло. (Властным жестом указывает ему на кресло у камина, затем отодвигает от стола свободный стул и усаживается в несколько подчеркнутом отдалении от своего гостя.)

    Берджесс (не двигаясь.) Все такой же, как прежде, Джемс.

    Морелл. Когда вы были у нас в последний раз, - как будто года три тому назад, - мне помнится, вы выразились примерно так же, только несколько более откровенно. Вот в точности ваши слова: «Все такой же болван, как прежде, Джемс!»

    Берджесс (успокоительно.) Ну что ж, может быть, я так и сказал, по (с заискивающим благодушием) я не хотел сказать ничего обидного. Священнику, знаете, полагается быть чуточку блаженным; это только подходит к его ремеслу. Я пришел сюда не затем, чтобы поднимать старые ссоры, а затем, чтобы покончить и забыть все, что между нами было. (Внезапно принимая в высшей степени торжественный вид и направляясь к Мореллу.) Джемс, три года тому назад вы сыграли со мной скверную штуку. Вы провалили мой контракт; а когда я - ну, понятно, в огорчении - сказал вам несколько крепких слов, вы восстановили против меня мою дочь. Так вот, я поступаю как христианин. (Протягивает ему руку.) Я прощаю вас, Джемс.

    Морелл (вскакивая.) Черт знает что за бесстыдство!

    Берджесс (пятится от него, обиженный чуть не до слез.) Прилично ли так выражаться священнику, Джемс? Да еще такому взыскательному священнику, как вы!

    Морелл (гневно.) Нет, сэр, священнику так неприлично выражаться, я не так выразился. Я должен был сказать: да провалитесь вы в преисподнюю с вашим дьявольским бесстыдством! Вот как сказал бы вам святой Павел и любой честный священнослужитель. Вы думаете, я забыл этот ваш подряд на поставку одежды для работного дома?

    Берджесс (объятый гражданскими чувствами.) Я действовал в интересах налогоплательщиков, Джемс. Это был самый дешевый подряд, уж этого вы не можете отрицать.

    Морелл. Да, самый дешевый, потому что вы платили рабочим такие гроши, что с вами не мог конкурировать ни один предприниматель. Женщины, которые шили эту одежду, получали у вас нищенскую оплату, хуже чем нищенскую! Вы обрекали их на такую нужду, что им не оставалось ничего другого, как идти на улицу, чтобы не умереть с голоду. (Все больше и больше раздражаясь.) Эти женщины были мои прихожанки. Я пристыдил попечителей так, что они отказались принять ваш подряд, я пристыдил налогоплательщиков - как они могли допустить это. Я пристыдил всех, кроме вас! (Вне себя от негодования.) Как вы осмеливаетесь, сэр, являться сюда и говорить, что вы прощаете меня, и произносить имя вашей дочери, и...

    Берджесс. Успокойтесь, успокойтесь, Джемс, успокойтесь! Не надо так волноваться из-за пустяков. Я признал, что я был неправ...

    Морелл (с возмущением.) Признали? Я что-то не слышал.

    Берджесс. Разумеется, признал. Я и сейчас готов признать. Ну, слушайте, я прошу у вас прощения за то письмо, которое я написал вам. Теперь вы довольны?

    Морелл (хрустя пальцами.) Это ровно ничего не значит. А плату вы повысили?

    Берджесс (торжествующе.) Да.

    Морелл (остолбенев.) Что?

    Берджесс (умильно.) Я стал примерным хозяином. Я больше не держу на работе женщин: я их всех рассчитал; всю работу делают у меня машины. Нет ни одного рабочего, который получал бы меньше шести пенсов в час, а квалифицированные мастера получают по ставке профсоюза. (С гордостью.) Что вы мне на это скажете?

    Морелл (потрясенный.) Возможно ли! Ну что ж, об одном раскаявшемся грешнике больше радости на небесах... (Направляясь к Берджессу в порыве сердечного раскаяния.) Дорогой Берджесс, от всего сердца прошу вас простить меня за то, что я дурно думал о вас. (Хватая его за руку.) А теперь скажите, разве вы не чувствуете себя лучше от этой перемены? Ну признайтесь, вы чувствуете себя счастливее? И вид у вас более счастливый.

    Берджесс (угрюмо.) Что ж, может статься. Надо полагать, что так оно и есть, раз уж вы заметили это. Во всяком случае, контракт мой в муниципальном совете приняли. (Злобно.) Они не желали иметь со мной дела, пока я не поднял ставки. Черт бы их побрал, суются не в свое дело, ослиные головы!

    Морелл (совершенно отчаявшись, отпускает его руку.) Ах, вот почему вы повысили оплату! (Мрачно садится на свое место.)

    Берджесс (строго, наставительно и постепенно повышая тон.) А почему бы еще я стал это делать? К чему это ведет, кроме пьянства и зазнайства среди рабочих? (Он с чрезвычайно внушительным видом усаживается в кресло.) Все это очень хорошо для вас, Джемс. Вы благодаря этому попадаете в газеты, вас превозносят, вы становитесь знаменитостью, но вам никогда в голову не приходит, сколько вреда вы приносите, отнимая деньги у людей, которые могли бы употребить их с пользой, и перекладывая их в карман рабочих, которые не знают, что с ними делать.

    Морелл (тяжело вздохнув, говорит с холодной учтивостью.) Что вас привело сегодня ко мне? Я не стану притворяться, скажу прямо: я не думаю, чтобы вы пришли ко мне просто из родственных чувств.

    Берджесс (упрямо.) Вот именно, исключительно из родственных чувств, и ничего больше.

    Морелл (с усталым спокойствием.) Я не верю вам.

    Берджесс (поднимаясь, с угрожающим видом.) Прошу вас, не говорите мне этого, Джемс Мэвор Морелл.

    Морелл (равнодушно.) Я буду говорить до тех пор, пока вы не убедитесь сами, что это правда. Я не верю ни одному вашему слову!

    Берджесс (захлебываясь от наплыва оскорбленных чувств.) А, вот как! Ну, ежели вам угодно продолжать ссору, я думаю, мне лучше уйти. (Он нерешительно делает шаг к двери.) (Морелл не двигается.) (Берджесс медлит.) Я не ожидал, что вы окажетесь таким непримиримым, Джемс. (Морелл по-прежнему безмолвствует.) (Берджесс делает еще несколько нерешительных шагов к двери, затем возвращается, хныча.) Жили же мы с вами раньше в ладу, хоть и расходились во взглядах. Почему же вы вдруг стали ко мне так относиться? Даю вам честное слово, я пришел сюда из чисто дружеских чувств, мне надоело жить в ссоре с мужем родной дочери. Полно, Джемс, будьте же христианином. Ну, дайте мне руку. (Он с чувством кладет руку на плечо Морелла.)

    Морелл (задумчиво, поднимая на него взгляд.) Послушайте, Берджесс. Хотите вы быть у нас таким желанным гостем, каким вы были до того, как у вас сорвался этот контракт?

    Берджесс. Хочу, Джемс. Честное слово, хочу.

    Морелл. Тогда почему же вы не ведете себя так же, как раньше?

    Берджесс (осторожно снимая руку с плеча Морелла.) Что вы хотите сказать?

    Морелл. Я вам сейчас объясню. Вы тогда считали меня желторотым болваном.

    Берджесс (заискивающе.) Да нет, Джемс, я...

    Морелл (обрывая его.) Нет, считали. А я считал вас старым мошенником.

    Берджесс (огорченный тем, что Морелл так несправедлив к самому себе.) Нет, что вы, Джемс! Неправда, вы клевещете на себя.

    Морелл. Да, я считал вас старым мошенником. Однако это не мешало нам поддерживать добрые отношения. Бог создал вас тем, что я называю мошенником, и бог же создал меня тем, что вы называете болваном.
     
    Это умозаключение колеблет основы моральных принципов и понятий Берджесса. Он весь как-то оседает и, беспомощно уставившись на Морелла, испуганно вытягивает перед собой руку, как будто для того, чтобы не потерять равновесие, точно пол ускользает у него из-под ног.
     

    Морелл (Продолжает тем же спокойным, убежденным тоном.) А мне не подобает роптать на созданье рук его, ибо как в том, так и в другом случае это его воля. Если вы пришли сюда честно, как истинный, убежденный, уважающий себя мошенник, который защищает свое мошенничество и гордится им, - милости просим. Но (голос Морелла становится грозным, он встает и внушительно стучит кулаком по спинке стула) я не потерплю, чтобы вы являлись сюда морочить мне голову рассказами о том, что вы стали примерным хозяином и добродетельным человеком, тогда как вы просто ханжа, вывернувший шкуру наизнанку ради того, чтобы добиться выгодного контракта в муниципальном совете. (Трясет энергично головой для вящей убедительности, затем подходит к камину и, став спиной к огню, с внушительным и непринужденным видом продолжает.) Нет, я требую, чтобы человек оставался верен себе даже в своих пороках. Так вот, не угодно ли? Или берите шляпу и проваливайте, или садитесь и извольте дать мне откровенное, достойное истинного мошенника объяснение: почему вам понадобилось мириться со мной? (Берджесс, смятение которого улеглось настолько, что он пытается выразить свои чувства изумленной улыбкой, испытывает явное облегчение от такого конкретного предложения. Он с минуту обдумывает его, затем медленно и с величайшей скромностью садится на стул, с которого только что поднялся Морелл.) Вот так-то. А теперь выкладывайте.

    Берджесс (хихикая.) Право, вы все-таки большой чудак, Джемс, как хотите! Но (почти с восторгом) вас нельзя не любить. Опять-таки, как я уже сказал, нельзя, разумеется, принимать всерьез все, что говорит священник, иначе как же можно было бы жить. Согласитесь сами. (Он настраивается на более глубокомысленный лад и, устремив взгляд на Морелла, продолжает с тупой серьезностью.) Что ж, я, пожалуй, готов признаться, раз уж вы желаете, чтобы мы были совершенно откровенны друг с другом: я действительно считал вас когда-то чуточку блаженным, но теперь я начинаю думать, что у меня, как говорится, был несколько отсталый взгляд.

    Морелл (торжествующе.) Ага! Наконец-то вы додумались!

    Берджесс (многозначительно.) Да, времена меняются так, что даже трудно поверить. Пять лет тому назад ни одному здравомыслящему человеку не пришло бы в голову считаться с вашими идеями. Я, признаться, даже удивлялся, как вас вообще подпускают к кафедре. Да что! Я знаю одного священника, которому лондонский епископ несколько лет не давал ходу, хотя этот бедный малый держался за свою религию ничуть не больше вашего. Но теперь, если бы мне предложили поспорить на тысячу фунтов, что вы когда-нибудь сами станете епископом, я бы воздержался. (С важностью.) Вы и ваша братия входите в силу; я теперь вижу это. И уж придется им как-нибудь да ублажить вас, хотя бы только для того, чтобы заткнуть вам рот. Надо признаться, у вас, в конце концов, было верное чутье, Джемс; для человека такого сорта, как вы, ваша профессия - это выгодная профессия.

    Морелл (не колеблясь, решительно протягивает ему руку.) Вашу руку, Берджесс. Вот теперь вы разговариваете честно. Не думаю, что меня когда-нибудь сделают епископом; ко если сделают, я познакомлю вас с самыми крупными воротилами, каких я только смогу заполучить к себе на званые обеды.

    Берджесс (подымаясь с глуповатой улыбкой и отвечая на дружеское рукопожатие.) Вы все шутите, Джемс. Ну, теперь, значит, конец ссоре?

    Женский голос. Скажи да, Джемс.
     
    Оба, вздрогнув от неожиданности, оборачиваются и видят только что вошедшую Кандиду, которая смотрит на них с обычным для нее выражением шутливой материнской снисходительности. Это женщина в возрасте тридцати трех лет, с хорошей фигурой, склонной к полноте, но сейчас как раз в меру, во всем обаянии молодости и материнства. По ее манере держать себя чувствуется, что эта женщина умеет расположить к себе людей и заставить их подчиняться и что она пользуется этим, нисколько не задумываясь. В этом отношении она мало отличается от любой хорошенькой женщины, которая достаточно умно пускает в ход свою женскую привлекательность для мелких эгоистических целей; но ясный лоб Кандиды, се смелый взгляд, выразительный рот и подбородок свидетельствуют о широте ума и возвышенности натуры, которые облагораживают эту вкрадчивость в подходе к людям. Мудрый сердцевед, взглянув на нее, тотчас же догадался бы, что тот, кто повесил над ее камином «Деву» из Тицианова «Успения», сделал это потому, что он уловил между ними некое духовное сходство; но, разумеется, он не заподозрил бы ни на минуту, что такая мысль могла прийти в голову ее супругу или ей самой: трудно предположить, чтобы они хоть сколько-нибудь интересовались Тицианом. Сейчас она в шляпке и мантилье; в одной руке у нее перетянутый ремнями плед, из которого торчит зонтик, в другой - ручной саквояж и пачка иллюстрированных журналов.
     

    Морелл (потрясенный своей забывчивостью.) Кандида! Как... (Смотрит на часы и ужасается, обнаружив, что уже так поздно.) Милочка моя! (Бросается к ней, выхватывает у нее из рук плед, не переставая упрекать себя и выражать свое огорчение.) Ведь я собирался встретить тебя на станции. И вот упустил время. (Бросает плед на кушетку.) Я так заговорился(возвращается к ней), что совсем забыл... Ах! (Обнимает ее, снедаемый чувством раскаянья.)

    Берджесс (несколько сконфуженный и не уверенный в том, как к нему отнесутся.) Как поживаешь, Канди? (Кандида, все еще в объятиях Морелла, подставляет отцу щеку для поцелуя.) Мы с Джемсом заключили мир, почетный мир. Не правда ли, Джемс?

    Морелл (нетерпеливо.) А ну вас с вашим миром! Я из-за вас опоздал встретить Кандиду. (С сочувственным пылом.) Бедняжка моя, как же ты справилась с багажом? Как...

    Кандида (останавливая его и высвобождаясь из его объятий.) Ну, будет, будет, будет! Я была не одна. Я там подружилась с Юджином, и он проводил меня сюда.

    Морелл (приятно удивленный.) Юджин!

    Кандида. Да, он возится с моим багажом, бедный мальчик. Поди сейчас же, милый, а то он расплатится с извозчиком, а я не хочу этого. (Морелл поспешно выходит. Кандида ставит на пол саквояж, затем снимает мантилью и шляпку и кладет их на кушетку рядом с пледом, разговаривая в то же время с отцом.) Ну, папа, как вы все поживаете дома?

    Берджесс. Да что там, какая может быть радость дома, с тех пор как ты уехала от нас, Канди. Хоть бы ты когда-нибудь заглянула и поговорила с сестрой. Кто такой этот Юджин, который приехал с тобой?

    Кандида. О, Юджин - это одна из находок Джемса. Он наткнулся на него в прошлом году в июне, когда тот спал на набережной. Ты не обратил внимания на нашу новую картину? (Показывая на «Деву».) Это он подарил нам.

    Берджесс (недоверчиво.) Чушь! И как это ты можешь рассказывать такие небылицы мне, своему родному отцу, что какой-то бродяга покупает такие картины! (Строго.) Не выдумывай, Канди. Это благочестивая картина, и выбирал ее сам Джемс.

    Кандида. Вот и не угадал. Юджин вовсе не бродяга.

    Берджесс. А кто же он такой? (Иронически.) Благородный джентльмен, надо полагать?

    Кандида (кивая, с торжеством.) Да. У него дядя - лорд. Настоящий живой пэр.

    Берджесс (не решаясь поверить столь замечательной новости.) Быть не может!

    Кандида. Да. И у него был чек в кармане на пятьдесят пять фунтов, сроком на неделю, когда Джемс нашел его на набережной. А он думал, что не может получить по нему до конца недели, и ему было стыдно попросить в долг. Ах, он такой славный мальчик! Мы очень полюбили его.

    Берджесс (делает вид, что ему наплевать на аристократию, а у самого глаза загорелись.) Гм... Я так думаю, что этот племянник пэра вряд ли бы прельстился вашим Виктория-парком, если бы он не был малость придурковат. (Снова разглядывая картину.) Разумеется, эта картина не в моем вкусе, Канди, но все же это превосходное, прямо, можно сказать, первоклассное произведение искусства; в этом-то уж я разбираюсь. Ты, конечно, познакомишь меня с ним, Канди? (С беспокойством смотрит на свои карманные часы.) Я могу побыть еще минуты две, не больше.
     
    Морелл возвращается с Юджином, на которого Берджесс смотрит влажным от восхищения взором. Эго несколько странный, застенчивый молодой человек лет восемнадцати, хрупкий, женственный, со слабым детским голосом; испуганное, напряженное выражение его лица и его манера как-то робко стушевываться изобличают болезненную чувствительность утонченного и островосприимчивого юноши, у которого еще не успел сложиться характер. Беспомощно-нерешительный, он не знает, куда девать себя, что с собой делать. Он оробел при виде Берджесса, и, если бы у него хватило смелости, он с радостью убежал бы и спрятался. По та острота, с какой он переживает любое самое обыкновенное состояние, проистекает от избытка нервной силы, а его глаза, ноздри, рот свидетельствуют о неукротимом, бурном своеволии, которое, судя по его лбу, уже отмеченному чертами страдания, направлено не в дурную сторону. Он так необычен, что кажется почти не от мира сего. Люди прозаического склада склонны усматривать в этой отрешенности нечто пагубное, тогда как поэтические натуры видят в ней нечто божественное. Костюм его имеет беспорядочный вид. Поношенная, расстегнутая куртка из синей саржи поверх шерстяной теннисной сорочки, шелковый платок вместо галстука, брюки из той же материи, что и куртка, коричневые парусиновые туфли. Он, но-видимому, валялся на траве в этом костюме, переходил вброд речку, и, судя по всему, его одежды никогда не касалась щетка. Увидев незнакомого человека, он останавливается в дверях, затем пробирается вдоль стены в противоположный конец комнаты.
     

    Морелл (входя.) Идемте, идемте. Какие-нибудь четверть часа вы можете уделить нам, во всяком случае. Это мой тесть. Мистер Берджесс - мистер Марчбэнкс.

    Марчбэнкс (нервно жмется к книжному шкафу.) Очень приятно познакомиться, сэр.

    Берджесс (с величайшим благодушием направляется к нему через всю комнату, в то время как Морелл подходит к Кандиде, которая стоит у камина.) Счастлив познакомиться с вами, чрезвычайно, мистер Марчбэнкс. (Вынуждая его к рукопожатию.) Как вы себя чувствуете? Хороший денек, не правда ли? Надеюсь, вы не позволяете Джемсу засорять вам голову всякими безумными идеями?

    Марчбэнкс. Безумными идеями? О, вы имеете в виду социализм. Нет!

    Берджесс. Хорошо делаете. (Снова взглядывая на часы.) Да, а мне уже пора идти, ничего не поделаешь. Вам со мной не по пути, мистер Марчбэнкс?

    Марчбэнкс. В какую сторону вы идете?

    Берджесс. На станцию Виктория-парк, Поезд в Сити идет в двенадцать двадцать пять.

    Морелл. Глупости. Я надеюсь, Юджин останется завтракать с нами.

    Марчбэнкс (взволнованно отнекиваясь.) Нет... я... я...

    Берджесс. Отлично, отлично, я не настаиваю. Вы, конечно, предпочитаете позавтракать с Канди. Когда-нибудь, я надеюсь, вы пообедаете со мной в Клубе предпринимателей в Нортон-Фолгейт. Согласны?

    Марчбэнкс. Благодарю вас, мистер Берджесс. А где находится Нортон-Фолгейт - где-то в Суррее, не правда ли?
     
    Берджесс, в невыразимом восторге, давится от смеха.
     

    Кандида (спешит на выручку.) Ты опоздаешь на поезд, папа. Тебе нужно идти сию же минуту. Приходи к обеду, и ты расскажешь тогда мистеру Марчбэнксу, где твой клуб.

    Берджесс (покатываясь со смеху.) «Где-то в Суррее»!.. Нет, вы только послушайте! Неплохо, а? В жизни своей не встречал человека, который не знает, где находится Нортон Фолгейт. (Смущенный собственной шумной развязностью.) До свиданья, мистер Марчбэнкс. Я знаю, вы слишком хорошо воспитаны и не осудите меня за то, что я посмеялся. (Снова протягивает ему руку.)

    Марчбэнкс (нервно, рывком хватая протянутую ему руку.) Нет, ничуть.

    Берджесс. Ну, будь здорова, Канди. Я загляну попозже. До свиданья, Джемс.

    Морелл. Вам действительно нужно идти?

    Берджесс. Да вы не беспокойтесь. (Несокрушимый в своем благодушии, уходит.)

    Морелл. Я провожу вас. (Идет вслед за ним.)
     
    Юджин провожает их испуганным взглядом, затаив дыхание, пока Берджесс не исчезает за дверью.
     

    Кандида. Ну, Юджин! (Юджин, вздрогнув, оборачивается и стремительно направляется к Кандиде, но, встретив ее смеющийся взгляд, останавливается.) Что вы скажете о моем отце?

    Марчбэнкс. Я? Да ведь мы только что познакомились. Кажется, очень симпатичный старый джентльмен.

    Кандида (с мягкой иронией.) И вы пойдете в Клуб предпринимателей обедать с ним, правда?

    Марчбэнкс (растерянно, - он принимает это совершенно серьезно.) Да, если это вам доставит удовольствие.

    Кандида (тронутая.) Знаете, Юджин, вы очень милый мальчик, несмотря на все ваши странности. Если бы вы посмеялись над моим отцом, я бы не обиделась, но я еще больше люблю вас за то, что вы были так милы с ним.

    Марчбэнкс. А разве нужно было смеяться? Кажется, он сказал что-то смешное; но я так всегда стесняюсь с незнакомыми людьми... И я никогда не понимаю шуток. Мне очень жаль. (Садится на кушетку, упершись локтями в колени, сжав виски кулаками с видом безнадежного страдания.)

    Кандида (ласково тормоша его.) Да будет вам! Взрослый вы ребенок! Что с вами, вы сегодня хуже, чем всегда. Почему вы были такой грустный дорогой, когда мы с вами ехали в кебе?

    Марчбэнкс. Ах, да так... просто я думал, сколько я должен заплатить извозчику. Я знаю, что это ужасно глупо, но вы не представляете себе, какой страх я испытываю перед такими вещами, - я так теряюсь, когда мне приходится иметь дело с незнакомыми людьми. (Поспешно и успокаивающе.) Но все обошлось благополучно: он весь просиял и снял шляпу, когда Морелл дал ему два шиллинга. А я собирался дать ему десять.
     
    Кандида смеется от всей души. Входит Морелл с небольшой пачкой писем и газет, полученных с дневной почтой.
     

    Кандида. Ах, Джемс, милый, он собирался дать извозчику десять шиллингов - десять шиллингов за три минуты езды! Нет, ты подумай!

    Морелл (у стола, просматривая письма.) Не обижайтесь на нее, Марчбэнкс. Инстинкт, который заставляет человека быть щедрым, - это благородный инстинкт, лучше того, который вынуждает его скупиться, и встречается он не так часто.

    Марчбэнкс (снова впадая в уныние.) Нет - трусость, невежество. Миссис Морелл совершенно права.

    Кандида. Разумеется, она права. (Берет свой саквояж.) А теперь разрешите мне удалиться и оставить вас с Джемсом. Вы слишком поэтическая натура и вряд ли способны представить себе, в каком состоянии находит женщина свой дом после трехнедельного отсутствия. Передайте-ка мне мой плед. (Юджин достает с кушетки перетянутый ремнями плед и подает ей. Она берет его в левую руку, держа саквояж в правой.) Теперь перекиньте мне на руку мой плащ. (Он повинуется.) Теперь давайте шляпу. (Он подносит ей шляпу, она прихватывает ее той рукой, в которой у нее саквояж.) Теперь откройте мне дверь. (Он бросается вперед и распахивает перед ней дверь.) Благодарю вас. (Она выходит. Марчбэнкс закрывает дверь.)

    Морелл (по-прежнему чем-то занят у стола.) Вы, конечно, останетесь завтракать, Марчбэнкс?

    Марчбэнкс (испуганно.) Я не должен. (Он быстро смотрит на Морелла, но тотчас о/се опускает глаза, избегая его открытого взгляда, и добавляет с явной неискренностью.) Я хочу сказать: я не могу.

    Морелл. Вы хотите сказать, что вам не хочется.

    Марчбэнкс (горячо.) Нет, я бы очень хотел, правда. Я вам очень признателен. Но... но...

    Морелл. Но-но-но-но... Глупости! Если вам хочется остаться, оставайтесь. Не станете же вы уверять меня, что у вас какие-то дела. Если вы стесняетесь, пойдите прогуляйтесь в парке, можете сочинять стихи до половины второго, а потом приходите, и мы хорошенько закусим.

    Марчбэнкс. Благодарю вас. Мне бы очень хотелось. Но я не смею, правда. Дело в том, что миссис Морелл сказала мне, что я не должен. Она сказала мне, что она не думает, что вы пригласите меня остаться завтракать, но что мне надо запомнить, что если вы и предложите, так это не значит, что вы на самом деле этого хотите. (Жалобно.) Она сказала, что я должен понимать, но я не понимаю. Пожалуйста, не говорите ей, что я вам сказал.

    Морелл (посмеиваясь.) Только и всего? Но разве мое предложение прогуляться в парке не разрешает затруднения?

    Марчбэнкс. Каким образом?

    Морелл (шутливо.) Ах вы, бестолковая голова! (Но взятый им развязный тон смущает его самого, так лее как и Юджина; он одергивает себя.) Нет, я не то говорю. (Поясняет с ласковой серьезностью.) Милый юноша, в счастливом браке, подобном нашему, возвращение супруги в родной дом есть нечто глубоко священное. (Марчбэнкс бросает на него быстрый взгляд, пока еще только наполовину угадывая, что он хочет сказать.) Старый друг или истинно благородная и сочувственная душа не могут быть помехой в такие минуты, но случайный гость - да.
     
    Пришибленное, испуганное выражение яснее проступает на лице Юджина, когда он наконец понимает.
     

    Морелл (Поглощенный своей мыслью, продолжает, не замечая этого.) Кандида думала, что мне будет нежелательно ваше присутствие, но она ошиблась. Я очень вас люблю, мой мальчик, и мне хочется, чтобы вы сами увидели, какое счастье - такое супружество, как наше.

    Марчбэнкс. Счастье? Ваше супружество! Вы так думаете? Вы верите этому?

    Морелл (беспечно.) Я знаю, мой мальчик. Ларошфуко утверждает, что браки бывают удобные, но счастливых браков не бывает29. Вы представить себе не можете, какое это удовлетворение - уличить в обмане бесстыдного лгуна и гнусного циника. Ха-ха-ха! Ну вот, а теперь отправляйтесь в парк сочинять стихи. До половины второго, точно. Мы никого не ждем.

    Марчбэнкс (вне себя.) Нет, подождите, вы напрасно... Я вам открою глаза.

    Морелл (в недоумении.) Как? Откроете что?

    Марчбэнкс. Я должен поговорить с вами. Нам с вами необходимо объясниться.

    Морелл (бросая выразительный взгляд на часы.) Сейчас?

    Марчбэнкс (с жаром.) Сейчас. Прежде чем вы выйдете из этой комнаты. (Он отступает на несколько шагов и останавливается, как бы готовясь загородить Мореллу дорогу к двери.)

    Морелл (внушительным тоном, почувствовав, что это действительно что-то серьезное.) Я не собираюсь уходить отсюда, я думал, вы собираетесь. (Юджин, ошеломленный его решительным тоном, отворачивается, сдерживая гнев. Морелл подходит к нему и ласково, но твердо кладет ему руку на плечо, невзирая на его попытки стряхнуть ее.) Так вот, сядьте спокойно и расскажите, в чем дело. И помните - мы с вами друзья; и нам нечего бояться, что у кого-нибудь из нас не хватит терпения и участия выслушать другого, о чем бы ни шла речь.

    Марчбэнкс (круто повернувшись к нему всем телом.) Не думайте, я ничуть не забываюсь. Я просто (в отчаянии закрывает лицо руками) в ужасе. (Отнимает руки от лица и, яростно наступая на Морелла, продолжает угрожающе.) Вы увидите, захочется ли вам сейчас проявить терпение и участие. (Морелл, твердый, как скала, смотрит на него снисходительно.) Не смотрите на меня с таким самодовольным видом. Вы думаете, вы сильнее меня, но я могу сразить вас, если только у вас есть сердце в груди.

    Морелл (несокрушимо уверенный.) Разите меня, мой мальчик. Ну, выкладывайте.

    Марчбэнкс. Прежде всего...

    Морелл. Прежде всего?

    Марчбэнкс. Я люблю вашу жену.
     
    Морелл, отпрянув, с минуту глядит на него в полном недоумении и внезапно разражается неудержимым хохотом. Юджин озадачен, но нимало не смущен; он мгновенно преисполняется негодованием и презрением.
     

    Морелл (садится, чтобы перевести дух.) Ну, разумеется, дитя мое! Конечно, вы ее любите. Ее все любят и ничего не могут с этим поделать; и я только радуюсь этому. По (глядя на него с комическим изумлением) послушайте, Юджин, неужели вы считаете, что нам с вами нужно объясняться по этому поводу? Ведь вам еще и двадцати нет, а ей уже за тридцать. Не кажется ли вам, что это просто ребяческая блажь?

    Марчбэнкс (в исступлении.) Вы осмеливаетесь говорить так о ней! Вот как вы понимаете любовь, которую она внушает! Вы ее оскорбляете.

    Морелл (быстро поднимается и говорит совсем другим тоном.) Эй, Юджин, будьте осторожней. Я терпелив. Я надеюсь не потерять терпения. Но есть вещи, которых я не могу позволить. Не требуйте от меня снисходительности, какую я проявил бы к ребенку. Будьте мужчиной.

    Марчбэнкс (делает жест, точно отмахиваясь от чего-то.) Ах, оставим весь этот ханжеский жаргон. Просто ужас берет, когда подумаешь, в каких дозах вы пичкали ее им все эти унылые годы, когда вы так эгоистично и слепо приносили ее в жертву своему чванству, - вы, у которого (наступая на него..). у которого нет ни одной мысли, ни одного чувства, общего с ней.

    Морелл (философически.) Она как будто отлично мирится с этим. (Глядя на него в упор.) Юджин, дорогой мой, вы спятили, вы просто спятили! Вот вам мое совершенно откровенное, искреннее мнение. (Отчитывая его, он впадает в привычный наставительный тон и, став на ковер у камина, греет за спиной руки.)

    Марчбэнкс. А вы думаете, я не знаю? Неужели вы считаете, что то, из-за чего люди способны сходить с ума, менее реально или менее истинно, чем все то, к чему они подходят в полном разуме? (В глазах Морелла впервые мелькает сомнение. Он забывает о том, что он хотел погреть руки, и стоит, слушая, потрясенный и поглощенный какой-то мыслью.) Это-то и есть самое настоящее; если в жизни есть что-нибудь настоящее, так только это. Вы очень спокойны, и рассудительны, и сдержанны со мной, потому что вы видите, что я схожу с ума по вашей жене; так же вот и этот старик, который только что был здесь: он нисколько не беспокоится насчет вашего социализма, потому что он видит, что вы на нем помешаны. (Замешательство Морелла заметно растет. Юджин пользуется этим, донимая его жестокими вопросами.) Разве это доказывает, что вы не правы? Разве ваше самодовольное превосходство доказывает мне, что я не прав?

    Морелл. Марчбэнкс, какой дьявол вложил эти слова в ваши уста? Легко, ах, как легко поколебать веру человека в самого себя. Воспользоваться этим, сокрушить дух человека - это призвание дьявола. Подумайте о том, что вы делаете. Подумайте.

    Марчбэнкс (безжалостно.) Я знаю. Я делаю это умышленно. Я сказал, что я могу сразить вас.
     
    Они секунду смотрят друг на друга угрожающе. Затем к Мореллу возвращается чувство собственного достоинства.
     

    Морелл (с благородной мягкостью.) Юджин, послушайте. Когда-нибудь, я надеюсь и верю, вы будете таким же счастливым человеком, как я. (Юджин презрительно фыркает, явно давая попять, что он ни во что не ставит его счастье. Морелл, глубоко оскорбленный, сдерживает себя, проявляя изумительное терпение, и продолжает спокойно, с великолепным ораторским мастерством.) Вы женитесь, и вы будете стремиться употребить все ваши силы и таланты на то, чтобы сделать каждый уголок на земле таким же счастливым, как ваш собственный дом, вы будете одним из созидателей царства божьего на земле. И - кто знает? - может быть, вам предстоит стать мастером и строителем там, где я всего-навсего только скромный ремесленник, - ибо не думайте, мой мальчик, что я не способен видеть в вас, несмотря на ваш юный возраст, задатки высоких дарований, на которые я никогда не осмеливался притязать. Я хорошо знаю, что именно в поэте божественный дух человека, бог, который обитает в нем, - наиболее богоподобен. И вы должны содрогаться при мысли об этом - при мысли о том тяжком бремени, о великом! даре поэта, который вы, может быть, несете в себе.

    Марчбэнкс (запальчиво и нераскаянно; мальчишеская откровенность его суждений резко восстает против красноречия Морелла.) Нисколько я от этого не содрогаюсь. Наоборот, я содрогаюсь от отсутствия этого в других.

    Морелл (удваивая силу своего красноречия, воодушевляемого искренним чувством и подстегиваемого упрямством Марчбэнкса.) Тогда помогите зажечь это в них, во мне, а не гасите. В будущем, когда вы будете так же счастливы, как я, я пребуду вашим истинным братом в вере. Я помогу вам сохранить веру в то, что бог создал для нас мир, которому только наше собственное безрассудство препятствует стать раем. Я помогу вам сохранить веру в то, что ваш труд, каждая кроха ваших усилий сеет счастье для великой жатвы, которую все мы - даже самые ничтожные из нас - некогда пожнем. И, наконец, - и поверьте мне, это не самое малое, - я помогу вам сохранить веру в то, что ваша жена любит вас и счастлива в своем доме. Мы нуждаемся в такой помощи, Марчбэнкс, мы постоянно испытываем в ней великую нужду. Так много вещей способно заставить нас усомниться, - достаточно только позволить чему-нибудь поколебать наш душевный мир. Даже у себя дома мы живем словно в лагере, осажденном со всех сторон вражеской ратью сомнений. Неужели вы способны стать предателем и позволить им завладеть мной?

    Марчбэнкс (с отвращением оглядывает комнату.) И это так всегда для нее в этом доме? Женщина с большой душой, жаждущая реальности, правды, свободы! А ее пичкают метафорами, проповедями, пошлыми разглагольствованиями, жалкой риторикой. Вы думаете, женская душа может существовать вашим проповедническим талантом?

    Морелл (уязвленный.) Марчбэнкс, с вами трудно не потерять терпения. Мой талант подобен вашему, поскольку он вообще имеет какую-нибудь цену: это дар находить слова для божественной истины.

    Марчбэнкс (запальчиво.) Дар пустословия, и ничего больше! А при чем тут истина, какое отношение к ней имеет ваше искусство ловко трепать языком? Не больше, чем игра на шарманке. Я никогда не был в вашей церкви, но мне случалось бывать на ваших политических митингах, и я видел, как вы вызывали у собрания так называемый энтузиазм: вы просто-напросто приводили их в такое возбужденное состояние, что они вели себя совершенно как пьяные. А их жены смотрели на них и дивились: что за дураки! О, это старая история, о ней говорится еще в Библии. Я думаю, царь Давид в припадках исступления был очень похож на вас. (Добивая его цитатой.) «Но его жена презирала его в сердце своем...»30

    Морелл (яростно.) Убирайтесь вон из моего дома! Вы слышите? (Наступает на него угрожающе.)

    Марчбэнкс (пятясь к кушетке.) Оставьте меня! Не трогайте меня! (Морелл с силой хватает его за воротник. Марчбэнкс съеживается, падает на кушетку и неистово вопит.) Перестаньте, Морелл, если вы ударите меня, я покончу с собой! Я не перенесу этого! (Почти в истерике.) Пустите меня! Уберите вашу руку!

    Морелл (медленно, с подчеркнутым презрением.) Вы жалкий, трусливый щенок. (Отпускает его.) Убирайтесь, пока вы со страха не закатили истерику.

    Марчбэнкс (на кушетке, задыхаясь, но испытывая облегчение после того, как Морелл убрал руку.) Я не боюсь вас! Это вы боитесь меня.

    Морелл (спокойно, глядя на него сверху вниз.) Похоже на это, не правда ли?

    Марчбэнкс (с яростным упрямством.) Да, похоже. (Морелл презрительно отворачивается и отходит. Юджин вскакивает и идет за ним.) Вы думаете, если я не могу выносить, когда меня грубо хватают, если (со слезами в голосе) я способен только плакать от бешенства, когда я встречаюсь с насилием, если я не могу снять тяжелый чемодан с кеба, как это делаете вы, не могу подраться за вашу жену, как какой-нибудь пьяный матрос, - так это значит, что я вас боюсь? Ошибаетесь! Если я не обладаю тем, что называется британским мужеством, то у меня нет и британской трусости: я не боюсь поповских идей. Я буду бороться с вашими идеями. Я вырву ее из рабства, в котором они ее держат. Я сокрушу их своими собственными идеями. Вы выгоняете меня вон из дома, потому что вы не осмеливаетесь предоставить ей выбор между вашими и моими идеями. Вы боитесь позволить мне еще раз увидать ее. (Морелл, разозленный, внезапно поворачивается к нему. Юджин в невольном ужасе отскакивает и бросается к двери.) Оставьте меня, я вам говорю. Я ухожу.

    Морелл (с холодным презрением.) Подождите минутку, я не трону вас, не бойтесь. Когда моя жена вернется, она заинтересуется, почему вы ушли. А когда она узнает, что вы больше не переступите нашего порога, она будет допытываться, почему это так. Так вот, я не хочу огорчать ее рассказом о том, что вы вели себя как подлец.

    Марчбэнкс (возвращаясь, со вновь вспыхнувшей злобой.) Вы расскажете, вы должны это сделать. Если вы скажете ей что-нибудь другое, кроме того, что было на самом деле, - вы лжец и трус. Скажите ей то, что я сказал: и как вы были мужественны и решительны и трясли меня, как терьер трясет крысу, и как я ежился и испугался, и как вы обозвали меня жалким, трусливым щенком и выгнали вон из дома. Если вы не расскажете ей, я расскажу. Я напишу ей.

    Морелл (сбитый с толку.) Зачем вам нужно, чтобы она это знала?

    Марчбэнкс (в лирическом экстазе.) Потому что она поймет меня и узнает, что я понимаю ее. Если вы утаите от нее хоть одно слово из того, что было сказано здесь, если вы не готовы сложить правду к ее ногам, как готов я, - тогда вы будете знать до конца ваших дней, что она по-настоящему принадлежит мне, а не вам. Прощайте. (Уходит.)

    Морелл (страшно встревоженный.) Постойте, я не хочу ей рассказывать.

    Марчбэнкс (оборачиваясь, около двери.) Правду или ложь, но вы должны будете сказать ей, если я уйду.

    Морелл (мнется.) Марчбэнкс, иногда бывает простительно...

    Марчбэнкс (резко обрывает его.) Знаю - простительно солгать. Это будет бесполезно. Прощайте, господин пои!
     
    Когда Марчбэнкс поворачивается, чтобы уйти, дверь открывается и входит Кандида, одетая по-домашнему.
     

    Кандида. Вы уходите, Юджин? (Приглядываясь к нему внимательнее.) Ах, дорогой мой, как это похоже на вас - идти на улицу в таком виде! Ну, ясное дело, поэт. Посмотрите на него, Джемс! (Она берет его за куртку и тащит вперед, показать Мореллу.) Посмотри на его воротник, на его галстук, посмотри на его волосы. Можно подумать, что вас кто-то оттаскал. (Юджин невольно оборачивается и взглядывает на Морелла.) Ну-ка, стойте смирно. (Она застегивает его воротник, завязывает бантом шейный платок и приглаживает ему волосы.) Ну вот. Теперь вы выглядите так мило, что, я думаю, вам лучше в конце концов остаться позавтракать, хотя я вам и говорила, что вы не должны оставаться. Завтрак будет готов через полчаса. (Она еще раз поправляет его бант. Он целует ей руку.) Не дурите.

    Марчбэнкс. Мне, конечно, хотелось бы остаться, если только досточтимый джентльмен, ваш супруг, не имеет ничего против.

    Кандида. Оставить его, Джемс, если он обещает быть хорошим мальчиком и поможет мне накрыть на стол?

    Морелл. О да, конечно. Разумеется, ему лучше остаться. (Он подходит к столу и делает вид, что разбирает какие-то бумаги.)

    Марчбэнкс (предлагает руку Кандиде.) Идемте накрывать на стол. (Она берет его под руку. Они вместе идут к двери.) Я счастливейший из смертных!

    Морелл. Таким был я - час тому назад.

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Тот же день. Та же комната. Под вечер. Стул для посетителей придвинут к столу. Марчбэнкс один; от нечего делать пытается выяснить, как это пишут на машинке. Услышав чьи-то шаги у двери, он потихоньку, виновато отходит к окну и делает вид, что рассматривает окрестности. Входит мисс Гарнетт с блокнотом, в котором она стенографирует письма Морелла, подходит к машинке и садится расшифровывать. Ей очень некогда, и она не замечает Юджина; но, когда она ударяет по клавишам, каретка не двигается.
     

    Прозерпина. Ах, мученье! Вы трогали мою машинку, мистер Марчбэнкс! И вы напрасно делаете вид, будто вы ее не трогали.

    Марчбэнкс (робко.) Я очень извиняюсь, мисс Гарнетт, я только попробовал писать... а она не пишет.

    Прозерпина. Ну вот, а каретку застопорило, и клавиши застряли.

    Марчбэнкс (горячо.) Уверяю вас, я не трогал клавишей. Я только нажал на это маленькое колесико. И оно щелкнуло.

    Прозерпина. А, теперь понятно. (Она отпускает стопор и тараторит без передышки.) Вы, должно быть, думали, что это нечто вроде шарманки: стоит только повернуть ручку, и она сама собой напишет вам чудесное любовное письмо, а?

    Марчбэнкс (серьезно.) Я думаю, машинку можно заставить писать любовные письма. Они же все пишутся на один лад, не правда ли?

    Прозерпина (готова возмутиться: вести дискуссию такого рода - если только это не делается в шутку - против ее правил.) Откуда я знаю? Почему вы меня об этом спрашиваете?

    Марчбэнкс. Прошу прощения. Мне казалось, что у умных людей, у людей, которые занимаются делами, ведут корреспонденцию и все такое, - что у них есть всегда любовные дела, а иначе они бы с ума сошли.

    Прозерпина (вскакивает оскорбленная.) Мистер Марчбэнкс! (Строго смотрит на него и с величественным видом направляется к книжному шкафу.)

    Марчбэнкс (смиренно приближаясь к ней.) Надеюсь, я не обидел вас? Вероятно, мне не следовало касаться ваших любовных дел.

    Прозерпина (выдергивает синюю книжку с полки и круто поворачивается, к нему.) У меня нет никаких любовных дел. Как вы смеете говорить мне подобные вещи? (Берет книгу под мышку и возвращается к машинке.)

    Марчбэнкс (с внезапно пробудившимся сочувствием и интересом.) Ах, вот что? Вы, верно, застенчивы, вроде меня.

    Прозерпина. Нисколько я не застенчива. Что вы хотите сказать?

    Марчбэнкс (задушевно.) Нет, наверно, вы застенчивы; вот поэтому-то на свете так мало взаимной любви. Мы все тоскуем о любви, это первая потребность нашей природы, первая мольба нашего сердца, но мы не смеем высказать наших желаний, мы слишком застенчивы. (С большим жаром.) О мисс Гарнетт, чего бы вы не дали за то, чтобы не испытывать страха, стыда!..

    Прозерпина (шокированная.) Нет, честное слово!

    Марчбэнкс (стремительно-нетерпеливо.) Ах, не говорите вы мне всяких этих глупых слов, они меня не обманут, какой в них смысл? Почему вы боитесь быть со мной такой, какая вы на самом деле? Я совершенно такой же, как вы.

    Прозерпина. Как я? Скажите, пожалуйста, кому это вы думаете польстить - мне или себе? Я что-то не могу понять, кому именно. (Она снова направляется к машинке.)

    Марчбэнкс (останавливает ее с таинственным видом.) Ш-шш... Я всюду ищу любви - и нахожу несметное количество ее в сердцах людей. Но когда я пытаюсь вымолить ее, эта ужасная застенчивость сковывает меня, и я стою немой... или хуже, чем немой, говорю бессмысленные вещи, глупую ложь. И я вижу, как нежность, о которой я тоскую, расточают собакам, кошкам, потому что они просто подходят и просят. (Почти шепотом.) Ее нужно просить; она подобна призраку - не может заговорить, пока не заговорят с ней. (Обычным голосом, но с глубокой меланхолией.) Вся любовь в мире жаждет заговорить, только она не смеет, потому что она стыдится, стыдится, стыдится! В этом трагедия мира. (С глубоким вздохом садится на стул для посетителей и закрывает лицо руками.)

    Прозерпина (изумлена, старается не выдать себя: первое ее правило при встрече с незнакомыми молодыми людьми.) Люди испорченные превозмогают время от времени эту стыдливость, не правда ли?

    Марчбэнкс (вскакивает, чуть ли не в ярости.) Испорченные люди - это те, у которых нет любви. Поэтому у них нет и стыда. Они способны просить любви, потому что они не нуждаются в ней, они способны предлагать ее, потому что им нечего дать. (Опускается на стул и добавляет грустным тоном.) Но мы, которые обладаем любовью и жаждем соединить ее с любовью других, мы не смеем вымолвить ни слова. (Робко.) Вы согласны с этим, не правда ли?

    Прозерпина. Послушайте, если вы не перестанете говорить подобные вещи, я уйду из комнаты, мистер Марчбэнкс. Честное слово, я уйду. Это непорядочно. (Усаживается за машинку, открывает синюю книжку и собирается переписывать из нее.)

    Марчбэнкс (безнадежным тоном.) Все то, о чем стоит говорить, все считается непорядочным. (Поднимается и бродит по комнате с растерянным видом.) Я не могу понять вас, мисс Гарнетт. О чем же мне разговаривать?

    Прозерпина (поучительно.) Говорите о безразличных вещах, говорите о погоде.

    Марчбэнкс. Могли бы вы стоять и разговаривать о безразличных вещах, если бы рядом с вами ребенок горько плакал от голода?

    Прозерпина. Полагаю, что нет.

    Марчбэнкс. Так вот. Я не могу разговаривать о безразличных вещах, когда мое сердце горько плачет от голода.

    Прозерпина. Тогда придержите язык.

    Марчбэнкс. Да. Вот к этому мы всегда и приходим. Придерживаем язык. А разве от этого перестанет плакать ваше сердце? Ведь оно плачет, разве не правда? Оно должно плакать, если только оно у вас есть.

    Прозерпина (внезапно вскакивает, хватаясь рукой за сердце.) Ах, нет смысла пытаться работать, когда вы ведете такие разговоры. (Она выходит из-за своего маленького столика и садится на кушетку. Чувства ее явно затронуты.) Вас совершенно не касается, плачет мое сердце или нет, но я все-таки хочу вам сказать...

    Марчбэнкс. Вы можете не говорить. Я и так знал, что оно должно плакать.

    Прозерпина. Но помните, если вы когда-нибудь расскажете о том, что я вам сказала, я отрекусь.

    Марчбэнкс (участливо.) Да, я понимаю. Итак, значит, у вас не хватает смелости признаться ему?

    Прозерпина (вскакивая.) Ему! Кому это?

    Марчбэнкс. Ну, кто бы это ни был - человеку, которого вы любите. Это может быть кто угодно. Может быть, мистер Милл, помощник священника...

    Прозерпина (с презрением.) Мистер Милл!!! Вот уж поистине достойный объект, чтобы я стала по нем убиваться! Скорей бы уж я выбрала вас, чем мистера Милла.

    Марчбэнкс (ежится.) Нет, что вы! Мне очень жаль, но вы не должны думать об этом. Я...

    Прозерпина (с раздражением идет к камину и останавливается, повернувшись к Марчбэнксу спиной.) О, не пугайтесь! Это не вы! Речь идет не о каком-то определенном человеке.

    Марчбэнкс. Я понимаю, вы чувствуете, что могли бы любить кого угодно, кто предложил бы...

    Прозерпина (в бешенстве.) Кого угодно... кто предложил бы... нет, на это я не способна. За кого вы меня принимаете?

    Марчбэнкс (обескураженный.) Все не так. Вы не хотите мне по-настоящему ответить, а только повторяете слова, которые все говорят. (Он подходит к кушетке и опускается на нее в полном унынии.)

    Прозерпина (уязвленная тем, что она принимает за презрение аристократа к ее особе.) О, пожалуйста, если вы жаждете оригинальных разговоров, можете разговаривать сами с собой.

    Марчбэнкс. Так поступают все поэты. Они разговаривают вслух сами с собой, а мир подслушивает их. Но так ужасно одиноко, когда не слышишь речей другого.

    Прозерпина. Подождите, вот придет мистер Морелл. Он с вами поговорит. (Марчбэнкса передергивает.) О, вам совершенно незачем так гримасничать. Он разговаривает получше вас. (Запальчиво.) Он с вами так поговорит, что вы прикусите язычок. (Она сердито идет к своему столику, как вдруг Марчбэнкс, внезапно осененный, вскакивает и останавливает ее.)

    Марчбэнкс. А, понимаю.

    Прозерпина (покраснев.) Что вы понимаете?

    Марчбэнкс. Вашу тайну. Но скажите, может ли это действительно быть, чтобы его любила женщина?

    Прозерпина (словно это уже переходит всякие границы.) Ну, знаете!

    Марчбэнкс (с жаром.) Нет, ответьте мне! Я хочу это знать. Мне нужно знать. Я не понимаю этого. Я ничего не вижу в нем, кроме слов, благочестивых сентенций и того, что называется благодушием. Это нельзя любить.

    Прозерпина (тоном холодной назидательности.) Я просто не знаю, о чем вы говорите. Я не понимаю вас.

    Марчбэнкс (с раздражением.) Нет, понимаете. Вы лжете.

    Прозерпина. О-о!

    Марчбэнкс. Вы понимаете и вы знаете. (Решившись во что бы то ни стало добиться от нее ответа.) Может его любить женщина?

    Прозерпина (глядя ему прямо в лицо.) Может. (Он закрывает лицо руками.) Что с вами? (Он отнимает руки, и ей открывается его лицо: трагическая маска. Испуганная, она поспешно отступает в дальний угол, не сводя глаз с его лица, пока он, повернувшись к ней спиной, не направляется к детскому стульчику у камина, где садится в полном отчаянии. Когда она подходит к двери, дверь открывается и входит Берджесс.) (Увидев его, она вскрикивает.) Слава тебе господи, наконец кто-то пришел. (Садится, успокоившись, за свой столик и вставляет в машинку чистый лист бумаги.)
     
    Берджесс направляется к Юджину.
     

    Берджесс (почтительно наклоняясь к титулованному гостю.) Так вот как, они оставляют вас скучать одного, мистер Марчбэнкс. Я пришел составить вам компанию. (Марчбэнкс смотрит на него в ужасе, чего Берджесс совершенно не замечает.) Джемс принимает какую-то депутацию в столовой, а Канди наверху занимается с девочкой-швеей, которую она опекает. (Соболезнующе.) Вам, должно быть, скучно здесь одному, и поговорить-то не с кем, кроме машинистки. (Он подвигает себе кресло и усаживается.)

    Прозерпина (совершенно разъяренная.) Теперь ему, наверно, будет очень весело, раз он сможет наслаждаться вашим изысканным разговором. Можно его поздравить. (Яростно стучит на машинке.)

    Берджесс (пораженный ее дерзостью.) Насколько мне известно, я к вам не обращался, молодая особа.

    Прозерпина (ехидно, Марчбэнксу.) Видели ли вы когда-нибудь такие прекрасные манеры, мистер Марчбэнкс?

    Берджесс (напыщенно.) Мистер Марчбэнкс - джентльмен и знает свое место, чего нельзя сказать о некоторых других.

    Прозерпина (колко.) Во всяком случае, мы с вами не леди и не джентльмены. Уж я бы с вами поговорила начистоту, если бы здесь не было мистера Марчбэнкса. (Она так резко выдергивает письмо из машинки, что бумага рвется.) Ну вот, теперь я испортила письмо, придется все снова переписывать. Ах, это выше моих сил! Толстый старый болван!

    Берджесс (подымается, задыхаясь от негодования.) Что-о? Это я - старый болван? Я? Нет, это уж слишком. (Вне себя от ярости.) Хорошо, барышня, хорошо. Подождите, вот я поговорю с вашим хозяином, вы у меня увидите, я проучу вас. Не я буду, если не проучу.

    Прозерпина (чувствуя, что перешла границы.) Я...

    Берджесс (обрывая ее.) Нет, довольно. Нам с вами больше не о чем говорить. Я вам покажу, кто я. (Прозерпина с вызывающим треском переводит каретку и продолжает писать.) Не обращайте на нее внимания, мистер Марчбэнкс, она недостойна этого. (Он снова величественно усаживается в кресло.)

    Марчбэнкс (расстроенный, с жалким видом.) Не лучше ли нам переменить тему разговора? Я... я не думаю, чтобы мисс Гарнетт хотела сказать что-нибудь...

    Прозерпина (настойчиво и убежденно.) Хотела сказать!.. Да, вот как раз то самое, что сказала.

    Берджесс. Стану я унижать себя, обращая на нее внимание.
     
    Раздается два звонка.
     

    Прозерпина (берет свой блокнот и бумаги.) Это меня. (Поспешно уходит.)

    Берджесс (кричит ей вдогонку.) Обойдемся и без вас. (Несколько утешенный сознанием, что за ним осталось последнее слово, однако не совсем отказавшись от мысли придумать что-нибудь покрепче, он некоторое время смотрит ей вслед, затем опускается в кресло рядом с Юджином и говорит конфиденциальным тоном.) Ну вот, теперь, когда мы с вами остались одни, мистер Марчбэнкс, разрешите мне сказать вам по-дружески то, о чем я не заикался никому. Вы давно знакомы с моим зятем Джемсом?

    Марчбэнкс. Не знаю. Я никогда не помню чисел. Вероятно, несколько месяцев.

    Берджесс. И вы никогда ничего такого за ним не замечали... странного?

    Марчбэнкс. Да нет, кажется.

    Берджесс (внушительно.) Вот то-то и дело, что нет. Это-то и опасно. Так вот, знаете - он не в своем уме.

    Марчбэнкс. Не в своем уме?

    Берджесс. Спятил вконец! Вы понаблюдайте за ним. Сами увидите.

    Марчбэнкс (смущенно.) Но, быть может, это просто кажется, потому что его убеждения...

    Берджесс (тыча его указательным пальцем в колено, чтобы заставить себя слушать.) Это вот как раз то, что я всегда думал, мистер Марчбэнкс. Я долгое время считал, что это только убеждения, но вы все-таки попомните мои слова: убеждения, знаете, это нечто весьма, весьма серьезное, когда люди начинают из-за них вести себя так, как он. Но я не об этом хотел. (Он оглядывается, желая удостовериться, что они одни, и, наклонившись к Юджину, говорит ему на ухо.) Как вы думаете, что он сказал мне здесь, вот в этой самой комнате, нынче утром?

    Марчбэнкс. Что?

    Берджесс. Он мне сказал, - и это так же верно, как то, что мы вот здесь с вами сейчас сидим, - он мне сказал: «Я - болван, - вот что он сказал, - а вы, говорит, вы - мошенник». И так это, знаете, спокойно. Это я-то мошенник, подумайте! И тут же пожал мне руку, точно это что-то очень лестное! Так что же после этого можно сказать - этот человек в здравом уме?

    Морелл (кричит Прозерпине, открывая дверь.) Запишите их имена и адреса, мисс Гарнетт.

    Прозерпина (за сценой.) Да, мистер Морелл.
     
    Морелл входит с бумагами, которые ему принесла депутация.
     

    Берджесс (Марчбэнксу.) Вот и он. Вы только последите за ним, и вы увидите. (Поднимаясь, величественно.) Я очень сожалею, Джемс, но я должен обратиться к вам с жалобой. Я не хотел делать этого, но чувствую, что обязан. Этого требуют долг и справедливость.

    Морелл. А что случилось?

    Берджесс. Мистер Марчбэнкс не откажется подтвердить, он был свидетелем. (Весьма торжественно.) Эта ваша юная особа забылась настолько, что обозвала меня толстым старым болваном.

    Морелл (с величайшим благодушием.) Ах, но до чего же это похоже на Просей! Вот чистая душа! Не умеет сдержать себя. Бедняжка Просей! Ха-ха-ха!

    Берджесс (трясясь от ярости.) И вы думаете, что я могу стерпеть такую штуку от подобной особы?

    Морелл. Какая чепуха! Не станете же вы придавать этому значение! Не обращайте внимания. (Идет к шкафу и прячет бумаги.)

    Берджесс. Я не обращаю внимания. Я выше этого. Но разве это справедливо - вот что я хочу знать. Справедливо это?

    Морелл. Ну, это уж вопрос, касающийся церкви, а не мирян. Причинила она вам какое-нибудь зло? Вот о чем вы можете спрашивать. Ясное дело, нет. И не думайте больше об этом. (Дав таким образом понять, что вопрос исчерпан, направляется к своему столу и начинает разбирать почту.)

    Берджесс (тихо, Марчбэнксу.) Ну, что я вам говорил? Совершенно не в своем уме. (Он подходит к столу и с кислой учтивостью проголодавшегося человека спрашивает Морелла.) Когда обед, Джемс?

    Морелл. Да не раньше, чем часа через два.

    Берджесс (с жалобной покорностью.) Дайте мне какую-нибудь хорошую книжку, Джемс, почитать у камина. Будьте добрым малым.

    Морелл. Какую же вам дать книжку? Что-нибудь действительно хорошее?

    Берджесс (чуть не с воплем протеста.) Да нет же, что-нибудь позанятнее, чтобы провести время. (Морелл берет со стола иллюстрированный журнал и подает ему.) (Он смиренно принимает.) Спасибо, Джеме. (Возвращается к своему креслу у камина, усаживается поудобнее и погружается в чтение.)

    Морелл (пишет за столом.) Кандида сейчас освободится и придет к вам. Она уже проводила свою ученицу. Наливает лампы.

    Марчбэнкс (вскакивает в ужасе.) Но ведь она испортит себе руки! Я не могу перенести это, Морелл, это позор. Я лучше пойду и налью сам. (Направляется к двери.)

    Морелл. Не советую. (Марчбэнкс нерешительно останавливается.) А то она, пожалуй, заставит вас вычистить мои ботинки, чтобы избавить меня от этого.

    Берджесс (строго, с неодобрением.) Разве у вас больше нет прислуги, Джемс?

    Морелл. Есть. Но ведь она же не рабыня. А у нас в доме так все поставлено, будто у нас, по крайней мере, трое слуг. Вот каждому и приходится брать что-нибудь на себя. В общем, это не страшно. Просей и я, мы можем разговаривать о делах после завтрака, в то время как мы моем посуду. Мыть посуду не так уж неприятно, если это делать вдвоем.

    Марчбэнкс (удрученно.) И вы думаете, все женщины такие толстокожие, как мисс Гарнетт?

    Берджесс (с воодушевлением.) Сущая правда, мистер Марчбэнкс. Что правда, то правда. Вот именно - толстокожая!

    Морелл (спокойно и многозначительно.) Марчбэнкс!

    Марчбэнкс. Да?

    Морелл. Сколько слуг у вашего отца?

    Марчбэнкс (недовольно.) О, я не знаю. (Он возвращается к кушетке, словно стараясь уйти подальше от этого допроса, и садится, снедаемый мыслью о керосине.)

    Морелл (весьма внушительно.) Так много, что вы даже и не знаете сколько? (Уже тоном выговора.) И вот, когда нужно сделать что-нибудь этакое толстокожее, вы звоните к отдаете приказание, чтобы это сделал кто-нибудь другой, да?

    Марчбэнкс. Ах, не мучайте меня! Ведь вы-то даже не даете себе труда позвонить. И вот сейчас прекрасные пальчики вашей жены пачкаются в керосине, а вы расположились здесь со всеми удобствами и проповедуете, проповедуете, проповедуете. Слова, слова, слова!

    Берджесс (горячо приветствуя эту отповедь.) Вот это, черт возьми, здорово! Нет, вы только послушайте! (Торжествующе.) Ага, что? Получили, Джемс?
     
    Входит Кандида в фартуке, держа в руках настольную лампу, которую только остается зажечь. Она ставит ее на стол к Мореллу.
     

    Кандида (морщится, потирая кончики пальцев.) Если вы останетесь у нас, Юджин, я думаю поручить вам лампы.

    Марчбэнкс. Я останусь при условии, что вы всю черную работу поручите мне.

    Кандида. Очень мило. Но, пожалуй, придется сначала посмотреть, как это у вас выходит. (Поворачиваясь к Мореллу.) Джемс, не очень-то ты хорошо смотрел за хозяйством.

    Морелл. А что же такое я сделал, или - чего я не сделал, дорогая моя?

    Кандида (с искренним огорчением.) Моей любимой щеточкой чистили грязные кастрюли. (Душераздирающий вопль Марчбэнкса. Берджесс изумленно озирается.) (Кандида подбегает к кушетке.) Что случилось? Вам дурно, Юджин?

    Марчбэнкс. Нет, не дурно, но это кошмар! Кошмар! Кошмар! (Хватается руками за голову.)

    Берджесс (потрясенный.) Что? Вы страдаете кошмарами, мистер Марчбэнкс? Это, знаете, нехорошо в вашем возрасте. Вам нужно как-нибудь постараться избавиться от этого.

    Кандида (успокаиваясь.) Глупости, папа. Это просто поэтические кошмары. Не правда ли, Юджин? (Треплет его по плечу.)

    Берджесс (сбитый с толку.) Ах, поэтические... Вон оно что. В таком случае прошу прощения. (Снова поворачивается к камину, сконфуженный.)

    Кандида. Так в чем же дело, Юджин? Щетка? (Его передергивает.) Ну ладно. Не огорчайтесь. (Садится подле него.) Когда-нибудь вы подарите мне хорошенькую новенькую щеточку из слоновой кости с перламутровой отделкой.

    Марчбэнкс (мягко и мелодично, но грустно и тоскуя.) Нет, не щетку, а лодочку... маленький кораблик, и мы уплывем на нем далеко, далеко от света - туда, где мраморный пол обмывают дожди и сушит солнце, где южный ветер метет чудесные зеленые и пурпурные ковры... Или колесницу, которая унесет нас далеко в небо, где лампы - это звезды, и их не нужно наливать каждый день керосином.

    Морелл (резко.) И где нечего будет делать - только лентяйничать. Жить в свое удовольствие и ни о чем не думать.

    Кандида (задетая.) Ах, Джемс, как же ты мог так все испортить!

    Марчбэнкс (воспламеняясь.) Да, жить в свое удовольствие и не думать ни о чем. Иначе говоря, быть прекрасным, свободным и счастливым. Разве каждый мужчина не желает этого всей душой женщине, которую он любит? Вот мой идеал. А какой же идеал у вас и у всех этих ужасных людей, которые ютятся в безобразных, жмущихся друг к другу домах? Проповеди и щетки! Вам - проповеди, а жене - щетки.

    Кандида (живо.) Он сам чистит себе башмаки, Юджин. А вот завтра вы их будете чистить, за то что вы так говорите о нем.

    Марчбэнкс. Ах, не будем говорить о башмаках. Ваши ножки были бы так прекрасны на зелени гор.

    Кандида. Хороши бы они были без башмаков на Хэкни-Роуд.

    Берджесс (шокированный.) Слушай, Канди, нельзя же так грубо. Мистер Марчбэнкс не привык к этому. Ты опять доведешь его до кошмаров - до поэтических, я хочу сказать.
     
    Морелл молчит. Можно подумать, что он занят письмами. В действительности его тревожит и гнетет только что сделанное им печальное открытие: чем увереннее он в своих нравоучительных тирадах, тем легче и решительнее побивает его Юджин. Сознание, что он начинает бояться человека, которого не уважает, наполняет его горечью. Входит мисс Гарнетт с телеграммой.
     

    Прозерпина (протягивая телеграмму Мореллу.) Ответ оплачен. Посыльный ждет. (Направляясь к своей машинке и усаживаясь за стол, говорит Кандиде.) Мария все приготовила для вас в кухне, миссис Морелл. (Кандида поднимается.) Там уже принесли лук.

    Марчбэнкс (содрогаясь.) Лук?

    Кандида. Да, лук. И даже не испанский, а противные маленькие красные луковки. Вы мне поможете покрошить их. Идемте-ка. (Она хватает его за руку и тащит за собой.)
     
    Берджесс вскакивает ошеломленный и, застыв от изумления, глядит им вслед.
     

    Берджесс. Канди не годилось бы так обращаться с племянником пэра. Она уж слишком далеко заходит... Слушайте-ка, Джемс, а он что - всегда такой чудной?

    Морелл (отрывисто, обдумывая телеграмму.) Не знаю.

    Берджесс (прочувствованно.) Разговаривать-то он большой мастер. У меня всегда была склонность к этой... как ее? - поэзии. Канди в меня пошла, видно. Вечно, бывало, заставляла меня рассказывать ей сказки, когда еще была вот этакой крошкой. (Показывает рост ребенка, примерно фута два от пола.)

    Морелл (очень озабоченный.) Вот как. (Помахивает телеграммой, чтобы высохли чернила, и уходит.)

    Прозерпина. И вы сами придумывали ей эти сказки, из собственной головы? (Берджесс не удостаивает ее ответом и принимает высокомерно-презрительную позу.) (Спокойно.) Вот никогда бы не подумала, что в вас кроются такие таланты. Между прочим, я хотела предупредить вас, раз уж вы воспылали такой нежной любовью к мистеру Марчбэнксу: он не в своем уме.

    Берджесс. Не в своем уме! Как, и он тоже?

    Прозерпина. Просто одержимый. Он меня до того напугал, что и рассказать не могу, как раз перед тем, как вы сюда пришли. Вы не заметили, какие он странные вещи говорит?

    Берджесс. Так вот что значат эти его поэтические кошмары! Ах, черт подери, и верно ведь! У меня раза два мелькнула мысль, что он немножко не в себе. (Идет через всю комнату к двери и говорит, постепенно повышая голос.) Нечего сказать, попадешь в такой желтый дом, и некому человека предостеречь, кроме вас.

    Прозерпина (когда он проходит мимо нее.) Да, подумайте! Какой ужас, если что-нибудь случится с вами.

    Берджесс (высокомерно.) Оставьте ваши замечания при себе. Скажите вашему хозяину, что я пошел в сад покурить.

    Прозерпина (насмешливо.) О!
     
    Входит Морелл.
     

    Берджесс (слащаво.) Иду прогуляться в садик, покурить, Джемс.

    Морелл (резко.) А, отлично, отлично. (Берджесс выходит, напуская на себя вид разбитого, дряхлого старика. Морелл, стоя у стола, перебирает бумаги.) (Полушутливо, вскользь Прозерпине.) Ну, мисс Просей, что это вам взбрело в голову придумывать клички моему тестю?

    Прозерпина (вспыхивает, становится ярко-пунцовой, поднимает на него полуиспуганный, полу укоризненный взгляд.) Я... (Разражается слезами.)

    Морелл (с нежной шутливостью наклоняется к ней через стол.) Ну, полно, полно, полно! Будет вам, Просей! Конечно, он старый толстый болван, ведь это же сущая правда! Громко всхлипывая, она бросается к выходу и исчезает, сильно хлопнув дверью. Морелл грустно качает головой, вздыхает, устало идет к своему столу, садится и принимается за работу. Он кажется постаревшим и измученным. (Входит Кандида. Она покончила со своим хозяйством и сняла фартук. Сразу заметив его удрученный вид, она тихонько усаживается на стул для посетителей и внимательно смотрит на Морелла, не говоря ни слова.) (Морелл взглядывает на нее, не выпуская пера, как бы не намереваясь отрываться от работы.) Ну, что скажешь? Где Юджин?

    Кандида. В кухне. Моет руки под краном. Из него выйдет чудесный поваренок, если только он сумеет преодолеть свой страх перед Марией.

    Морелл (коротко.) Гм... да, разумеется. (Снова начинает писать.)

    Кандида (подходит ближе, мягко кладет ему руку на рукав.) Погоди, милый, дай мне посмотреть на тебя. (Он роняет перо и покоряется. Она заставляет его подняться, выводит из-за стола и внимательно разглядывает его.) Ну-ка, поверни лицо к свету. (Ставит его против окна.) Мой мальчик неважно выглядит. Он что, слишком много работал?

    Морелл. Не больше, чем всегда.

    Кандида. Он такой бледный, седой, морщинистый и старенький. (Морелл заметно мрачнеет, а она продолжает в нарочито шутливом тоне.) Вот! (Тащит его к креслу.) Довольно тебе писать сегодня. Пусть Просей докончит за тебя, а ты иди поговори со мной.

    Морелл. Но...

    Кандида (настойчиво.) Да, ты должен со мной поговорить. (Усаживает его и садится сама на коврик у его ног.) Ну вот. (Похлопывая его по руке.) Вот у тебя вид уже много лучше. Для чего это тебе каждый вечер ходить читать лекции и выступать на собраниях? Я совсем не вижу тебя по вечерам. Конечно, то, что ты говоришь, это все очень верно и правильно, но ведь это же все попусту. Они ни чуточки не считаются с тем, что ты говоришь. Они будто бы со всем согласны, но какой толк в том, что они со всем согласны, если они делают не то, что надо, стоит только тебе отвернуться. Взять хотя бы наших прихожан церкви святого Доминика. Почему, ты думаешь, они приходят на твои проповеди каждое воскресенье? Да просто потому, что если в течение шести дней они только и занимаются что делами да загребанием денег, то на седьмой им хочется забыться и отдохнуть, чтобы потом можно было со свежими силами снова загребать деньги еще пуще прежнего. Ты положительно помогаешь им в этом, вместо того чтобы удерживать.

    Морелл (решительно и серьезно.) Ты отлично знаешь, Кандида, что им нередко здорово достается от меня. Но если это их хождение в церковь для них только развлечение и отдых, почему же они не ищут какого-нибудь более легкомысленного развлечения, чего-нибудь, что более отвечало бы их прихотям? Хорошо уже и то, что они предпочитают пойти в воскресенье к святому Доминику, а не в какое-нибудь злачное место.

    Кандида. О, злачные места по воскресеньям закрыты. А если бы они даже и не были закрыты, они не решаются идти туда - из боязни, что их увидят. Кроме того, Джемс, дорогой, ты так замечательно проповедуешь, что это все равно что пойти на какое-нибудь представление. Почему, ты думаешь, женщины слушают тебя с таким восторгом?

    Морелл (шокированный.) Кандида!

    Кандида. О, я-то знаю! Ты глупый мальчик. Ты думаешь, это все твой социализм или религия? Но если бы это было так, тогда они бы и делали то, что ты им говоришь, вместо того чтобы приходить и только глазеть на тебя. Ах, у всех у них та же болезнь, что и у Просей.

    Морелл. Просей? Какая болезнь? Что ты хочешь сказать, Кандида?

    Кандида. Ну да, Просей и все твои другие секретарши, какие только были у тебя. Почему Просей снисходит до того, чтобы мыть посуду, чистить картошку и делать то, что должно бы ей казаться унизительным, получая при этом на шесть шиллингов меньше, чем она получала в конторе? Она влюблена в тебя, Джемс, вот в чем дело. Все они влюблены в тебя, а ты влюблен в свои проповеди, потому что ты так замечательно проповедуешь. А ты думаешь, что весь этот энтузиазм из-за царства божьего на земле. И они тоже так думают. Ах ты, мой глупенький!

    Морелл. Кандида, какой чудовищный, какой разлагающий душу цинизм! Ты что - шутишь? Или... но может ли это быть - ты ревнуешь?

    Кандида (в странной задумчивости.) Да, я иногда чувствую, что я немножко ревную.

    Морелл (недоверчиво.) К Просей?

    Кандида (смеясь.) Нет, нет, нет! Не то что ревную, а огорчаюсь за кого-то, кого не любят так, как должны были бы любить.

    Морелл. За меня?

    Кандида. За тебя! Да ведь ты так избалован любовью и обожанием, что я просто боюсь, как бы это тебе не повредило! Нет, я имела в виду Юджина.

    Морелл (ошеломленный.) Юджина?

    Кандида. Мне кажется несправедливым, что вся любовь отдается тебе, а ему - ничего, хотя он нуждается в ней гораздо больше, чем ты. (Морелла невольно передергивает.) Что с тобой? Я чем-нибудь расстроила тебя?

    Морелл (поспешно.) Нет, нет. (Глядя на нее тревожно и настойчиво.) Ты знаешь, что я совершенно уверен в тебе, Кандида.

    Кандида. Вот хвастунишка! Ты так уверен в своей привлекательности?

    Морелл. Кандида, ты удивляешь меня. Я говорю не о своей привлекательности, а о твоей добродетели, о твоей чистоте, - вот на что я полагаюсь.

    Кандида. Фу, как у тебя язык поворачивается говорить мне такие гадкие, такие неприятные вещи! Ты действительно поп, Джемс, сущий поп!

    Морелл (отворачиваясь от нее, потрясенный.) Вот то же самое говорит Юджин.

    Кандида (оживляясь, прижимается к нему, положив ему руку на колено.) О, Юджин всегда прав. Замечательный мальчик! Я очень привязалась к нему за это время в деревне. Ты знаешь, Джемс, хотя он сам еще ничего не подозревает, но он готов влюбиться в меня без памяти.

    Морелл (мрачно.) Ах, он не подозревает?

    Кандида. Ни чуточки. (Она снимает руку с его колен и, усевшись поудобней, сложив руки на коленях, погружается в задумчивость.) Когда-нибудь он это поймет, когда будет взрослым и опытным - как ты. И он поймет, что я об этом знала. Мне интересно, что он подумает обо мне тогда?

    Морелл. Ничего дурного, Кандида; я надеюсь и верю - ничего дурного.

    Кандида (с сомнением.) Это будет зависеть...

    Морелл (совершенно сбитый с толку.) Будет зависеть! От чего?

    Кандида (глядя на него.) Будет зависеть от того, как у него сложится все. (Морелл недоуменно смотрит на нее.) Разве ты не понимаешь? Это будет зависеть от того, как он узнает, что такое любовь. Я имею в виду женщину, которая откроет ему это.

    Морелл (в полном замешательстве.) Да... нет... я не понимаю, что ты хочешь сказать.

    Кандида (поясняя.) Если он узнает это от хорошей женщины, тогда все будет хорошо: он простит меня.

    Морелл. Простит?

    Кандида. Но представь себе, если он узнает это от дурной женщины, как это случается со многими, в особенности с поэтическими натурами, которые воображают, что все женщины ангелы! Что, если он откроет цену любви только после того, как уже растратит ее зря и осквернит себя в своем неведении! Простит ли он меня тогда, как ты думаешь?

    Морелл. Простит тебя - за что?

    Кандида (разочарованная его непониманием, но все с той же неизменной нежностью.) Ты не понимаешь? (Он качает головой; она снова обращается к нему с сердечной доверчивостью.) Я хочу сказать: простит ли он мне, что я не открыла ему этого сама? Что я толкнула его к дурным женщинам во имя моей добродетели - моей чистоты, как ты называешь это? Ах, Джемс, как плохо ты знаешь меня, если способен говорить, что ты полагаешься на мою чистоту и добродетель. С какой радостью я отдала бы и то и другое бедному Юджину - так же, как я отдала бы свою шаль несчастному, продрогшему нищему, - если бы не было чего-то другого, что удерживает меня. Полагайся на то, что я люблю тебя, Джемс, потому что, если это исчезнет, то что мне твои проповеди? Пустые фразы, которыми ты изо дня в день обманываешь себя и других. (Она приподнимается, собираясь встать.)

    Морелл. Его слова!

    Кандида (останавливаясь.) Чьи слова?

    Морелл. Юджина.

    Кандида (восхищенно.) Он всегда прав! Он понимает тебя, понимает меня, он понимает Просей, а ты, Джемс, ты ничего не понимаешь. (Смеется и целует его в утешение.)
     
    Морелл отшатывается, словно его ударили, и вскакивает.
     

    Морелл. Как ты можешь? О Кандида! (В голосе его страдание.) Лучше бы ты проткнула мне сердце раскаленным железом, чем подарить мне такой поцелуй.

    Кандида (подымается, испуганная.) Дорогой мой, что случилось?

    Морелл (вне себя, отмахиваясь от нее.) Не трогай меня.

    Кандида (в изумлении.) Джемс!
     
    Их прерывает появление Марчбэнкс а и Берджесса. Берджесс останавливается у двери, выпучив глаза, в то время как Юджин бросается вперед и становится между ними.
     

    Марчбэнкс. Что случилось?

    Морелл (смертельно-бледный, сдерживая себя неимоверным усилием.) Ничего, кроме того, что или вы были правы сегодня утром, или Кандида сошла с ума.

    Берджесс (громогласно протестуя.) Как? Что? Канди тоже сошла с ума? Ну, ну! (Он проходит через всю комнату к камину, громко изъявляя свое возмущение, и, остановившись, выколачивает над решеткой пепел из трубки.)
     
    Морелл садится с безнадежным видом, опустив голову на руки и крепко стиснув пальцы, чтобы сдержать дрожь.
     

    Кандида (Мореллу, смеясь, с облегчением.) Ах, ты, значит, шокирован - и это все? Какие же вы, однако, рабы условностей, вы, люди с независимыми взглядами!

    Берджесс. Слушай, Канди, веди себя прилично. Что подумает о тебе мистер Марчбэнкс?!

    Кандида. Вот что получается из нравоучений Джемса, который говорит мне, что надо жить своим умом и никогда не кривить душой из страха - что подумают о тебе другие. Все идет как по маслу, пока я думаю то же, что думает он. Но стоило мне подумать что-то другое, и вот - посмотрите на него! Нет, вы только посмотрите! (Она, смеясь, показывает на Морелла. По-видимому, ее это очень забавляет. Юджин взглядывает на Морелла и тотчас же прижимает руку к сердцу, как бы почувствовав сильную боль. Он садится на кушетку с таким видом, словно оказался свидетелем трагедии.)

    Берджесс (у камина.) А верно, Джемс! Вы сегодня что-то сдали против обычного.

    Морелл (со смехом, похожим на рыдание.) Полагаю, что нет. Прошу всех извинить меня. Я не подозревал, что стал центром внимания. (Овладевает собой.) Ну, хорошо, хорошо, хорошо! (Он идет к столу и с решительным и бодрым видом берется за работу.)

    Кандида (подходит к кушетке и садится рядом с Марчбэнксом, все в том же шутливом настроении.) Ну, Юджин, почему вы такой грустный? Может быть, это мой лук заставил вас всплакнуть?

    Марчбэнкс (тихо, ей.) Нет, ваша жестокость. Я ненавижу жестокость. Это ужасно видеть, как человек заставляет страдать другого.

    Кандида (поглаживает его по плечу с ироническим видом.) Бедный мальчик! С ним поступили жестоко! Его заставили резать ломтиками противные красные луковицы!

    Марчбэнкс (нетерпеливо.) Перестаньте, перестаньте, я говорю не о себе. Вы заставили его ужасно страдать. Я чувствую его боль в моем сердце. Я знаю, что это не ваша вина, - это должно было случиться. Но не шутите над этим. Во мне все переворачивается, когда я вижу, что вы мучаете его и смеетесь над ним.

    Кандида (в недоумении.) Я мучаю Джемса? Какой вздор, Юджин, как вы любите преувеличивать! Глупенький! (Встревоженная, идет к столу.) Довольно тебе работать, мой милый. Пойдем поговорим с нами.

    Морелл (ласково, но с горечью.) Нет, нет. Я не умею разговаривать, я могу только проповедовать.

    Кандида (ласкаясь к нему.) Ну иди прочти нам проповедь.

    Берджесс (решительно протестуя.) Ах, нет, Канди, вот еще недоставало!
     
    Входит Лекси Милл с встревоженным и озабоченным видом.
     

    Лекси (спеша поздороваться с Кандидой.) Как поживаете, миссис Морелл? Так приятно видеть вас снова дома.

    Кандида. Благодарю вас, Лекси. Вы знакомы с Юджином, не правда ли?

    Лекси. О да. Как поживаете, Марчбэнкс?

    Марчбэнкс. Отлично, благодарю вас.

    Лекси (Мореллу.) Я только что из гильдии святого Матфея. Они в большом смятении от вашей телеграммы.

    Кандида. А что за телеграмма, Джемс?

    Лекси (Кандиде.) Мистер Морелл должен был выступать у них сегодня вечером. Они сияли большой зал на Мэр-стрит, ухлопали массу денег на плакаты. Морелл телеграфировал им, что он не может выступать. Для них это было как гром среди ясного неба.

    Кандида (изумлена, в ней просыпается подозрение, что тут что-то неладно.) Отказался выступать?

    Берджесс. Похоже, что это первый раз в жизни - а, Канди?

    Лекси (Мореллу.) Они хотели послать вам срочную телеграмму, узнать, не перемените ли вы свое решение. Вы получили ее?

    Морелл (сдерживая нетерпение.) Да, да, получил.

    Лекси. Телеграмма была с оплаченным ответом.

    Морелл. Да. Я знаю. Я уже ответил. Я не могу сегодня.

    Кандида. Но почему, Джемс?

    Морелл (почти грубо.) Потому что не хочу. Эти люди забывают, что и я человек. Они думают, что я какая-то говорильная машина, которую каждый вечер можно заводить для их удовольствия. Неужели я не могу провести один вече}) дома, с женой и друзьями?
     
    Все поражены этой вспышкой, кроме Юджина, который сидит с застывшим лицом.
     

    Кандида. Ах, Джемс, это из-за того, что я так сказала? Но ведь завтра ты будешь мучиться угрызениями совести.

    Лекси (робко и настойчиво.) Я, конечно, понимаю, что они слишком много требуют от вас. Но они телеграфировали во все концы, чтобы найти другого оратора, и не могли заполучить никого, кроме председателя Лиги агностиков.

    Морелл (живо.) Ну что ж, прекрасный оратор, чего им еще надо?

    Лекси. Но ведь он только и кричит, что социализм несовместим с христианством. Он сведет на нет все, чего мы добились. Конечно, вам лучше знать, но.., (Пожимает плечами и идет к камину.)

    Кандида (ласково.) О, пойди, пожалуйста, Джемс. Мы все пойдем.

    Берджесс (ворчливо.) Послушай-ка, Канди! По-моему, давайте лучше посидим по-хорошему дома, у камелька. Ведь он там пробудет часа два, не больше.

    Кандида. Тебе будет так же хорошо и на митинге. Мы все усядемся на трибуне, как важные персоны.

    Марчбэнкс (в испуге.) Пожалуйста, давайте не надо на трибуну - нет, пет, а то все будут смотреть на нас. Я не могу. Я сяду где-нибудь подальше, сзади.

    Кандида. Не бойтесь. Они так все будут глазеть на Джемса, что и не заметят вас.

    Морелл. Болезнь Просей - а, Кандида?

    Кандида (весело.) Да.

    Берджесс (заинтересованный.) Болезнь Просей? О чем это вы, Джемс?

    Морелл (не обращая на него внимания, встает, идет к двери и, приоткрыв ее, кричит повелительным тоном.) Мисс Гарнетт!

    Прозерпина (за сценой.) Да, мистер Морелл, иду.
     
    Все молча ждут, кроме Берджесса, который отводит в сторону Лекси.
     

    Берджесс. Послушайте-ка, мистер Милл! Чем это больна Просей? Что с ней случилось?

    Лекси (конфиденциально.) Да я, право, не знаю. Она очень странно разговаривала со мной сегодня утром. Боюсь, что с ней что-то неладно.

    Берджесс (остолбенев.) Что? Так это, верно, заразное! Четверо в одном доме!

    Прозерпина (появляясь в дверях.) Да, мистер Морелл?

    Морелл. Дайте телеграмму гильдии святого Матфея, что я приеду.

    Прозерпина (удивленно.) А разве они не знают, что вы приедете?

    Морелл (повелительно.) Сделайте, как я вам говорю. (Прозерпина, испуганная, садится за машинку и пишет. Морелл, к которому вернулась вся его энергия и решительность, подходит к Берджессу. Кандида следит за его движениями с возрастающим удивлением и тревогой.) Берджесс, вам не хочется идти?

    Берджесс. Ну зачем вы так говорите, Джемс? Просто ведь сегодня не воскресенье, вы же знаете.

    Морелл. Очень жаль. А я думал, вам приятно будет познакомиться с председателем гильдии, он член комитета общественных работ при муниципальном совете и пользуется кое-каким влиянием при раздаче подрядов. (Берджесс сразу оживляется.) Так вы придете?

    Берджесс (с жаром.) Ну ясное дело, приду, Джемс. Еще бы, такое удовольствие вас послушать.

    Морелл (поворачиваясь к Просей.) Я хочу, чтобы вы кое-что застенографировали, мисс Гарнетт, если вы только не заняты сегодня. (Прозерпина кивает, не решаясь вымолвить ни слова.) Вы пойдете, Лекси, я полагаю?

    Лекси. Разумеется.

    Кандида. Мы все идем, Джемс.

    Морелл. Нет. Тебе незачем идти. И Юджин не пойдет. (Юджин встает, у него перехватило горло.) Ты останешься здесь и займешь его - чтобы отпраздновать твое возвращение домой.

    Кандида. Но, Джемс...

    Морелл (властно.) Я настаиваю. Тебе незачем идти, и ему тоже незачем. (Кандида пытается возразить.) Вы можете не беспокоиться, у меня будет масса народа и без вас. Ваши стулья пригодятся кому-нибудь из необращенных, из тех, кому еще ни разу не приходилось слышать мою проповедь.

    Кандида (встревоженная.) Юджин, а разве вам не хочется пойти?

    Морелл. Я опасаюсь выступать перед Юджином, он так критически относится к проповедям (глядит на него), он знает, что я боюсь его. Он мне сказал это сегодня утром. Так вот, я хочу показать ему, как я его боюсь: я оставляю его на твое попечение, Кандида.

    Марчбэнкс (про себя, с живым чувством.) Вот это смело! Это великолепно!

    Кандида ( в беспокойстве.) Но... но... что такое случилось, Джемс? (В смятении.) Я ничего не понимаю.

    Морелл (нежно обнимает ее и целует в лоб.) А я думал, милочка, что это я ничего не понимаю.

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Вечер, половина одиннадцатого. Шторы опущены. Горят лампы. Машинка закрыта колпаком. Большой стол приведен в порядок. По всему видно, что деловой день кончен. Кандида и Марчбэнкс у камина. Настольная лампа стоит на каминной полке над Марчбэнксом, который пристроился на маленьком стульчике и читает вслух. Кучка тетрадок и два-три томика стихов разбросаны около него на ковре. Кандида в кресле. В руке у нее легкая каминная кочерга, которую она держит стоймя. Она откинулась на спинку кресла и смотрит пристальным взглядом на медную ручку кочерги. Ноги вытянуты к огню, каблуки на каминной решетке. Она замечталась, и мысли ее витают где-то далеко.
     

    Марчбэнкс (прерывая свою декламацию.) Каждый поэт, который когда-нибудь жил на земле, пытался выразить эту мысль в сонете. Это неизбежно. Это само собой так выходит. (Он смотрит на Кандиду, ожидая ответа, и замечает, что она не отрываясь глядит на кочергу.) Вы не слушаете? (Ответа нет.) Миссис Морелл!

    Кандида (очнувшись.) А?

    Марчбэнкс. Вы не слушаете?

    Кандида (виновато, с преувеличенной учтивостью.) Да нет, что вы! Это очень мило. Продолжайте, Юджин! Я жажду узнать, что случилось с ангелом.

    Марчбэнкс (роняет тетрадку на пол.) Простите меня, я вижу, что надоел вам.

    Кандида. Да нет, ни чуточки не надоели, уверяю вас. Продолжайте, пожалуйста. Читайте, Юджин.

    Марчбэнкс. Я кончил читать стихи об ангеле, по крайней мере, четверть часа тому назад. После этого я успел прочесть еще несколько стихов.

    Кандида (с раскаянием в голосе.) Мне очень стыдно, Юджин. Я думаю, это кочерга так заворожила меня. (Она опускает кочергу на пол.)

    Марчбэнкс. Да и меня она ужасно смущала.

    Кандида. Так почему же вы не сказали мне? Я бы сразу положила ее.

    Марчбэнкс. Я боялся сказать вам. Она была похожа на какое-то оружие. Если бы я был героем из старинного предания, я положил бы между нами мой обнаженный меч. Если бы вошел Морелл, он подумал бы, что вы нарочно взяли кочергу, потому что между нами нет обнаженного меча.

    Кандида (удивленно.) Что? (Глядя на него с недоумением.) Я что-то не совсем понимаю. У меня как-то все перепуталось от этих ваших сонетов. Почему между нами должен быть меч?

    Марчбэнкс (уклончиво.) Да нет, пустяки. (Нагибается за тетрадкой.)

    Кандида. Положите ее обратно, Юджин. Есть пределы моей любви к поэзии, даже к вашей поэзии. Вы читаете мне уже больше двух часов - с тех пор, как ушел Джемс. Мне хочется поговорить.

    Марчбэнкс (испуганно поднимается.) Нет, мне нельзя разговаривать. (Он растерянно озирается кругом и внезапно заявляет.) Я думаю, мне лучше пойти погулять в парке. (Делает шаг к двери.)

    Кандида. Глупости. Парк уже давно закрыт. Подите и сядьте вот здесь, на коврике у камина, и рассказывайте мне всякий фантастический вздор, как вы это всегда делаете. Развлекайте меня. Ну, хотите?

    Марчбэнкс (в ужасе и в экстазе.) Да!

    Кандида. Тогда идите сюда. (Она отодвигает свой стул, чтобы освободить место. Юджин колеблется, потом нерешительно растягивается на ковре, лицом вверх, положив голову ей на колени, и смотрит на нее.)

    Марчбэнкс. Ах, я чувствовал себя таким несчастным весь вечер оттого, что поступал так, как надо; а теперь я поступаю так, как не надо, - и я счастлив.

    Кандида (нежно и в то же время слегка забавляясь.) Да? Я уверена, что вы чувствуете себя страшно взрослым, дерзким и искусным обманщиком и очень гордитесь этим.

    Марчбэнкс (быстро поднимая голову и глядя ей в глаза.) Берегитесь! Если бы вы только знали, насколько я старше вас. (Он становится перед ней на колени, стискивает руки, кладет их ей на колени и говорит с нарастающим жаром, чувствуя, что кровь в нем закипает.) Можно мне сказать вам одну дерзкую вещь?

    Кандида (без малейшего страха или холодности, с глубоким уважением к его чувству, но с оттенком мудрой материнской шутливости.) Нет. Но вы можете сказать мне все, что вы по-настоящему, искренне чувствуете. Все, что угодно. Я не боюсь, если только это будет ваше истинное «я» и не будет позой - любезной, дерзкой или даже поэтической позой. Я обращаюсь к вашему благородству и правдивости. Ну, а теперь говорите все, что хотите.

    Марчбэнкс (нетерпеливое выражение исчезает с его лица, губы и ноздри перестают дрожать, а глаза загораются пламенным воодушевлением.) О, теперь уж я ничего не могу сказать. Все слова, которые я знаю, все они - та или другая поза; все, кроме одного.

    Кандида. Что же это за слово?

    Марчбэнкс (мягко, погружаясь в музыку этого имени.) Кандида, Кандида, Кандида, Кандида, Кандида... Я должен теперь называть вас так, потому что вы велите мне быть честным и правдивым, а у меня ни в мыслях, ни в чувствах нет никакой миссис Морелл, а всегда - Кандида.

    Кандида. Конечно. А что вы хотите сказать Кандиде?

    Марчбэнкс. Ничего - только повторять ваше имя тысячу раз. Разве вы не чувствуете, что всякий раз - это словно молитва к вам?

    Кандида. А вы счастливы тем, что можете молиться?

    Марчбэнкс. Да, очень.

    Кандида. Ну так, значит, это счастье - ответ на вашу молитву. А вам хочется чего-нибудь еще?

    Марчбэнкс. Нет. Я на небе, где нет желаний!
     
    Входит Морелл. Он останавливается на пороге и сразу замечает эту сцену.
     

    Морелл (спокойно и сдержанно.) Надеюсь, я не помешал вам?
     
    Кандида от неожиданности вскакивает, но не обнаруживает ни малейшего смущения и тут же смеется над собой. Юджин, который от ее резкого движения оказывается во весь рост на полу, спокойно садится, обхватив руками колени. Он тоже нисколько не смущен.
     

    Кандида. Ах, Джемс, и напугал же ты меня! Я так увлеклась здесь с Юджином, что не слыхала, как ты отпирал дверь. Ну, как прошел митинг? Хорошо ли ты говорил?

    Морелл. Так хорошо, как никогда в жизни.

    Кандида. Вот это замечательно! Какой же был сбор?

    Морелл. Забыл спросить.

    Кандида (Юджину.) Должно быть, это была великолепная речь, иначе он бы не забыл. (Мореллу.) А где же остальные?

    Морелл. Они ушли задолго до того, как мне удалось выбраться оттуда. Я уж думал, мне никогда не удастся уйти. Я полагаю, они отправились куда-нибудь ужинать.

    Кандида (деловитым домашним тоном.) В таком случае Мария может лечь спать. Пойду скажу ей. (Она идет в кухню.)

    Морелл (глядя сурово на Марчбэнкса.) Ну?

    Марчбэнкс (продолжает сидеть на ковре в нелепой позе; он чувствует себя с Мореллом совершенно непринужденно и держится этаким лукавым бесенком.) Ну?

    Морелл. Вы что-нибудь хотите сказать мне?

    Марчбэнкс. Да только то, что я разыгрывал дурака здесь, в гостиной, в то время как вы проделывали это публично.

    Морелл. Но несколько иным способом, полагаю?

    Марчбэнкс (вскакивая, говорит с жаром.) Точно, точно, точно таким же! Совершенно так же, как вы, я разыгрывал из себя добродетельного человека. Когда вы тут развели вашу героику насчет того, чтобы оставить меня наедине с Кандидой...

    Морелл (невольно.) С Кандидой?

    Марчбэнкс. Да. Видите, как я далеко зашел! Но героика, знаете, вещь заразительная - и я заразился этой немощью от вас. Я поклялся не произносить без вас ни одного слова, которое я не мог бы произнести месяц назад, и притом в вашем присутствии.

    Морелл. И вы сдержали вашу клятву?

    Марчбэнкс (внезапно подтягивается на руках и усаживается на спинку кресла.) Да, более или менее, - я изменил ей всего лишь за десять минут до вашего появления. А до этой минуты я, как проклятый, читал стихи - собственные, еще чьи-то, - только чтобы не заговорить. Я стоял перед вратами рая, не пытаясь войти. Вы представить себе не можете, как это было героично и до чего противно. А потом...

    Морелл (с трудом сдерживая нетерпение.) Потом?

    Марчбэнкс (спокойно съезжая со спинки кресла на сиденье.) Потом ей уж стало невтерпеж слушать стихи.

    Морелл. И вы в конце концов приблизились к вратам рая?

    Марчбэнкс. Да.

    Морелл. Как? (Исступленно.) Да отвечайте же! Неужели у вас нет сострадания ко мне?

    Марчбэнкс (мягко и мелодично.) И тут она превратилась в ангела, и вспыхнул огненный меч, который сверкал повсюду, - и я не мог войти, потому что я увидел, что эти врата были в действительности вратами ада.

    Морелл (торжествующе.) Она оттолкнула вас!

    Марчбэнкс (вскакивая, с гневным презрением.) Да нет! Какой же вы болван! Если бы она это сделала, разве я мог бы чувствовать себя в раю? Оттолкнула! Вы думаете, это спасло бы нас - такое добродетельное возмущение?! Вы даже недостойны существовать в одном мире с ней! (Презрительно повернувшись, уходит в другой конец комнаты.)

    Морелл (наблюдает за ним, не двигаясь с места.) Вы думаете, вам придает достоинства то, что вы оскорбляете меня, Юджин?

    Марчбэнкс. На чем и оканчивается ваше тысяча первое поучение, Морелл! В конце концов, ваши проповеди меня мало восхищают. Я думаю, что и сам мог бы это делать, и получше. Человек, с которым я хотел бы помериться, это тот, за кого Кандида вышла замуж.

    Морелл. Человек... за кого?.. Вы имеете в виду меня?

    Марчбэнкс. Я имею в виду не преподобного Джемса Мэвор Морелла, резонера и пустослова. Я имею в виду настоящего человека, которого преподобный Джемс прячет где-то под своей черной рясой. Человека, которого полюбила Кандида. Не могла же такая женщина, как Кандида, полюбить вас только за то, что вы застегиваете свой ворот сзади, а не спереди.

    Морелл (смело и решительно.) Когда Кандида отдала мне свою руку, я был тем же резонером и пустословом, что и сейчас. И я носил вот эту черную рясу и застегивал свой ворот сзади, а не спереди. Вы думаете, я больше заслужил бы ее любовь, если бы не был искренним в своей профессии?

    Марчбэнкс (на кушетке, обняв руками колени.) О, она простила вам это так же, как она прощает мне, что я трус, и рохля, и то, что вы называете - жалкий, трусливый щенок, и прочее. (Мечтательно.) У такой женщины, как она, божественный дар ясновидения. Она любит наши души, а не наши безумства, прихоти или иллюзии, не наши воротники, и одежду, и прочее тряпье и лохмотья, которыми мы прикрыты. (Он задумывается на мгновенье, затем обращается к Мореллу и спрашивает в упор.) Что мне хотелось бы знать, так это - как вам удалось переступить через огненный меч, который остановил меня?

    Морелл. Может быть, все объясняется тем, что меня не прервали через десять минут?

    Марчбэнкс (отшатываясь.) Что?

    Морелл. Человек может подняться на самые высокие вершины, но долго пребывать там не может.

    Марчбэнкс. Неправда. Он может пребывать там вечно, и только там! А в те минуты, когда он не там, он не может ощущать ни покоя, ни тихого величия жизни. Где же, по-вашему, должен я быть, как не на вершинах?

    Морелл. В кухне, крошить лук, наливать лампы.

    Марчбэнкс. Или на кафедре проповедника заниматься чисткой дешевых глиняных душ?

    Морелл. Да, и там тоже. Именно там я заслужил свою золотую минуту и право в такую минуту добиваться ее любви. Я не брал этих минут в долг и не пользовался ими, чтобы воровать чужое счастье.

    Марчбэнкс (с отвращением вскакивает и стремительно идет к камину.) Не сомневаюсь, что эта сделка была проведена вами с такой же честностью, с какой вы покупаете фунт сыру. (Он останавливается, не доходя до ковра, и, стоя спиной к Мореллу, говорит в задумчивости, словно самому себе.) А я мог только вымаливать у нее, как нищий.

    Морелл (вздрагивая.) Несчастный, продрогший нищий, который просит у нее ее шаль.

    Марчбэнкс (удивленно оборачивается.) Вы очень добры, что вспоминаете мои стихи. Да, если хотите: несчастный, продрогший нищий, который просит у нее ее шаль.

    Морелл (возбужденно.) И она отказала вам. Хотите, я вам скажу, почему она отказала? Я могу вам это сказать. И с ее собственных слов. Она отказала вам, потому что...

    Марчбэнкс. Она не отказывала.

    Морелл. Нет?

    Марчбэнкс. Она предлагала мне все, о чем бы я ни попросил. Свою шаль, свои крылья, звездный венец на ее голове, лилии в ее руках, лунный серп под ее ногами.

    Морелл (хватая его.) Да ну, говорите напрямик. Моя жена - это, в конце концов, моя жена. Хватит с меня ваших поэтических фокусов. Я знаю одно - если я потерял ее любовь, а вы приобрели ее, то никакой закон не может удержать ее.

    Марчбэнкс (посмеиваясь, без всякого страха и не сопротивляясь.) Хватайте меня прямо за шиворот, Морелл, - она поправит мой воротник, как она это сделала сегодня утром. (В тихом экстазе.) Я почувствую, как ее руки коснутся меня.

    Морелл. Вы, гадкий чертенок, как вы решаетесь говорить мне такие вещи? Или (с внезапным подозрением) было что-то, от чего вы расхрабрились?

    Марчбэнкс. Я вас больше не боюсь. Я не любил вас раньше, поэтому меня передергивало от вашего прикосновения. Но сегодня, когда она мучила вас, я понял, что вы любите ее. С этой минуты я стал вашим другом. Можете задушить меня, если хотите.

    Морелл (отпуская его.) Юджин, если это не самая бессердечная ложь, если в вас есть хоть искра человеческого чувства, скажите мне, что здесь произошло, пока меня не было дома?

    Марчбэнкс. Что произошло? Ну вот - пылающий меч... (Морелл топает ногой в нетерпении.) Ну хорошо, я буду говорить самой деревянной прозой. Я любил ее так упоительно, что не мыслил никакого другого блаженства, кроме того, которое давала мне эта любовь. И прежде чем я успел спуститься с этих необъятных высот, появились вы.

    Морелл (мучаясь.) Значит, еще ничего не решено? Все те же мучительные сомнения?

    Марчбэнкс. Мучительные? Я счастливейший из людей. Я не желаю ничего, кроме ее счастья. (В порыве чувства.) Ах, Морелл, давайте оба откажемся от нее. Зачем заставлять ее выбирать между несчастным, нервным заморышем вроде меня и толоконным попом вроде вас? Давайте отправимся в паломничество - вы на восток, я на запад - в поисках достойного возлюбленного для нее. Какого-нибудь прекрасного архангела с пурпуровыми крылами!

    Морелл. Какого-нибудь проходимца. Если она до того потеряла голову, что может покинуть меня для вас, кто же защитит ее? Кто поможет ей? Кто будет работать для нее? Кто будет отцом ее детям? (Он растерянно садится на кушетку и, опершись локтями на колени, подпирает голову кулаками.)

    Марчбэнкс (хрустя пальцами, в неистовстве.) Она не задает таких идиотских вопросов. Она сама хочет защищать кого-то, кому-то помогать, работать для этого человека, и чтобы он дал ей детей, которых она могла бы защищать, помогать им и работать для них. Взрослого человека, который стал ребенком. Ах вы тупица, тупица, трижды тупица! Я - этот человек, Морелл! Я - этот человек. (В возбуждении приплясывает вокруг Морелла, выкрикивая.) Вы не понимаете, что такое женщина. Позовите ее, Морелл, позовите ее, и пусть она выберет между...
     
    Дверь открывается, и входят Кандида. Она застывает па месте, как вкопанная.
     

    Кандида (ошеломленная, на пороге.) Силы небесные! Юджин, что с вами?

    Марчбэнкс (дурашливо.) Мы тут с Джемсом состязались по части проповедей. И я разбил его в пух и прах.
     
    Кандида быстро оглядывается на Морелла; видя, что он расстроен, она бросается к нему в явном огорчении.
     

    Кандида. Вы его обидели? Чтобы этого больше не было, Юджин! Слышите! (Она кладет руку на плечо Мореллу, в своем огорчении даже утрачивая чувство супружеского такта.) Я не хочу, чтобы моего мальчика обижали. Я буду его защищать.

    Морелл (поднимается торжествующе.) Защищать!

    Кандида (не глядя на него, Юджину.) Что вы тут ему наговорили?

    Марчбэнкс (испуганно.) Ничего... Я...

    Кандида. Юджин! Ничего?

    Марчбэнкс (жалобно.) Я хотел сказать. Простите... Я больше не буду. Правда, не буду. Я не буду к нему приставать.

    Морелл (в негодовании, с угрожающим видом порывается к Юджину.) Вы не будете ко мне приставать? Ах вы молокосос!..

    Кандида (останавливая его.) Ш-ш! Не надо. Я сама поговорю с ним.

    Марчбэнкс. О, вы не сердитесь на меня? Скажите!..

    Кандида (строго.) Да, сержусь, очень сержусь. И даже намерена выгнать вас вон отсюда.

    Морелл (неприятно пораженный резкостью Кандиды и отнюдь не соблазняясь перспективой быть спасенным ею от другого мужчины.) Успокойся, Кандида, успокойся. Я и сам могу постоять за себя.

    Кандида (гладит его по плечу.) Ну да, милый, конечно, ты можешь. Но я не хочу, чтобы тебя расстраивали и огорчали.

    Марчбэнкс (чуть не плача направляется к двери.) Я уйду.

    Кандида. Вам совершенно незачем уходить. Я не могу позволить вам уйти в такой поздний час. (Сердито.) Постыдитесь, вам должно быть стыдно.

    Марчбэнкс (в отчаянии.) Что же я сделал?

    Кандида. Я знаю, что вы сделали; и знаю так хорошо, как если бы я все время была здесь. Это недостойно! Вы настоящий ребенок. Вы не способны держать язык за зубами.

    Марчбэнкс. Я готов скорей десять раз умереть, чем огорчить вас хоть на одно мгновение.

    Кандида (с крайним презрением к этой ребячливости.) Много мне толку от того, что вы за меня будете умирать!

    Морелл. Кандида, милая, подобные пререкания становятся просто неприличными. Это вопрос, который решают между собой мужчины. Я и должен его решить.

    Кандида. Это, по-твоему, мужчина? (Юджину.) Скверный мальчишка!

    Марчбэнкс (обретая от этой головомойки какую-то своенравную и трогательную храбрость.) Если меня распекают, как мальчишку, значит, я могу оправдываться, как мальчишка. Он начал первый! А он старше меня.

    Кандида (несколько теряя свою самоуверенность, едва только у нее возникает подозрение, что Морелл уронил свое достоинство.) Этого не может быть. (Мореллу.) Джемс, ведь не ты начал, правда?

    Морелл (презрительно.) Нет!

    Марчбэнкс (возмущенно.) Ого!

    Морелл (Юджину.) Вы начали это сегодня утром! (Кандида, тотчас же связывая эти слова с теми таинственными намеками, которые Морелл ей делал еще днем, взглядывает на Юджина с подозрением.) (Продолжает с пафосом оскорбленного превосходства.) Но в другом отношении вы правы. Я из нас двоих старше и, надеюсь, сильнее, Кандида. Так что тебе уж лучше предоставить это дело мне.

    Кандида (снова стараясь успокоить его.) Да, милый. Но... (озабоченно) я не понимаю, что ты говоришь о сегодняшнем утре?

    Морелл (мягко выговаривая ей.) Тебе и нечего понимать, дорогая.

    Кандида. Послушай, Джемс, я... (Раздается звонок.) Вот еще недоставало! Они все вернулись сюда! (Идет открывать дверь.)

    Марчбэнкс (подбегая к Мореллу.) Ах, Морелл, как все это ужасно! Она сердится на нас! Она ненавидит меня! Что мне делать?

    Морелл (с преувеличенным отчаянием хватается за голову.) Юджин, у меня голова идет кругом! Я, кажется, сейчас начну хохотать! (Он бегает взад и вперед по комнате.)

    Марчбэнкс (беспокойно бегает за ним.) Нет, нет, она подумает, что я довел вас до истерики. Пожалуйста, не надо.
     
    Раздаются, приближаясь, громкие голоса и смех. Лекси Милл, с блестящими глазами, в явно приподнятом настроении, входит одновременно с Берджессом. У Берджесса самодовольный вид, физиономия его лоснится, но он вполне владеет собой. Мисс Гарнетт, в самой своей нарядной шляпке и жакетке, входит за ними следом, и хотя глаза ее сверкают ярче, чем обычно, она, по-видимому, удручена раскаянием. Она становится спиной к своему столику и, опершись на него одной рукой, другой проводит по лбу, как бы чувствуя усталость и головокружение. Марчбэнкс, снова одолеваемый застенчивостью, жмется в угол около окна, где стоят книги Морелла.
     

    Лекси (возбужденно.) Морелл, я должен поздравить вас! (Трясет ему руку.) Какая замечательная, вдохновенная, прекрасная речь! Вы превзошли самого себя.

    Берджесс. Верно, Джемс! Я не проронил ни одного слова. Ни разу даже не зевнул. Не правда ли, мисс Гарнетт?

    Прозерпина (досадливо.) Ах, было мне время смотреть на вас. Я только старалась поспеть со стенограммой. (Вынимает блокнот, смотрит на свои записи и при виде их готова расплакаться.)

    Морелл. Что, Просей, я очень торопился?

    Прозерпина. Очень! Вы знаете, я не могу записывать больше девяноста слов в минуту. (Она дает выход своим чувствам, сердито швыряя блокнот на машинку: ее работа на завтра.)

    Морелл (успокаивающе.) Ну ничего, ничего, ничего. Не огорчайтесь. Вы ужинали? Все?

    Лекси. Мистер Берджесс был до того любезен, что угостил нас роскошным ужином в «Бельгреве».

    Берджесс (великодушно.) Ну стоит ли говорить об этом, мистер Милл! Я очень рад, что вам понравилось мое скромное угощение.

    Прозерпина. Мы пили шампанское! Я никогда его не пробовала. У меня совсем голова закружилась.

    Морелл (удивленно.) Ужин с шампанским! Вот это замечательно. Что же, это мое красноречие привело к такому сумасбродству?

    Лекси (риторически.) Ваше красноречие и доброе сердце мистера Берджесса. (Снова воодушевляясь.) А какой замечательный человек этот председатель! Он ужинал вместе с нами.

    Морелл (многозначительно, глядя на Берджесса.) А-а-а! Председатель! Теперь я понимаю.
     
    Берджесс сдержанно покашливает, чтобы скрыть свое торжество по поводу одержанной пм дипломатической победы. Он подходит к камину. Лекси, скрестив руки, с вдохновенным видом прислоняется к шкафу, чтобы удержаться на ногах. Входит Кандида с подносом в руках, на котором стаканы, лимоны и кувшин с горячей водой.
     

    Кандида. Кто хочет лимонаду? Вы знаете наши правила - полнейшее воздержание. (Она ставит поднос на стол и берет выжималку для лимона, вопросительно оглядывая присутствующих.)

    Морелл. Напрасно ты хлопочешь, дорогая. Они все пили шампанское. Прозерпина нарушила свой обет.

    Кандида. Неужели это правда, вы пили шампанское?

    Прозерпина (строптиво.) Да, пила. Я давала зарок не пить только пиво, а это - шампанское. Терпеть не могу пива. У вас есть срочные письма, мистер Морелл?

    Морелл. Нет, сегодня ничего не нужно.

    Прозерпина. Очень хорошо. Тогда - покойной ночи всем.

    Лекси (галантно.) Может быть, проводить вас, мисс Гарнетт?

    Прозерпина. Нет, благодарю вас. Сегодня я ни с кем не решусь пойти. Лучше бы я не пила этой отравы. (Она неуверенно нацеливается на дверь и ныряет в нее с опасностью для жизни.)

    Берджесс (в негодовании.) Отрава! Подумайте! Эта особа не знает, что такое шампанское. «Поммери и Грино» - двенадцать шиллингов шесть пенсов бутылка! Она выпила два бокала почти залпом.

    Морелл (встревоженно.) Пойдите проводите ее, Лекси.

    Лекси (в смятении.) Но если она и в самом деле... Вдруг она начнет петь на улице или что-нибудь в этом роде?

    Морелл. Вот то-то и есть. Может случиться. Поэтому вам и надо доставить ее домой.

    Кандида. Пожалуйста, Лекси! Будьте добрым мальчиком. (Она пожимает ему руку и тихонько подталкивает его к двери.)

    Лекси. По-видимому, таков мой долг. Надеюсь, в этом не будет прямой необходимости. Спокойной ночи, миссис Морелл, (К остальным.) До свиданья. (Уходит.)
     
    Кандида закрывает за ним дверь.
     

    Берджесс. Его развезло от благочестия после двух глотков. Нет, разучились люди пить! (Засуетившись, отходит от камина.) Ну, Джемс, нора закрывать лавочку. Мистер Марчбэнкс, может быть, вы составите мне компанию по дороге домой?

    Марчбэнкс (встрепенувшись.) Да. Я думаю, мне лучше уйти.(Поспешно идет к двери, но Кандида становится перед дверью, загораживая ему дорогу.)

    Кандида (спокойно, повелительным тоном.) Сядьте. Вам еще рано уходить.

    Марчбэнкс (струхнув.) Нет, я... я и не собирался. (Он возвращается и с несчастным видом садится на кушетку.)

    Кандида. Мистер Марчбэнкс останется у нас ночевать, папа.

    Берджесс. Отлично. В таком случае покойной ночи. Всего доброго, Джемс. (Он пожимает руку Мореллу и подходит к Юджину.) Скажите им, чтобы они дали вам ночник, мистер Марчбэнкс! На случай, если вдруг ночью у вас опять будут эти ваши кошмары... Покойной ночи!

    Марчбэнкс. Благодарю вас. Попрошу. Покойной ночи, мистер Берджесс!
     
    Они жмут друг другу руки. Берджесс идет к двери.
     

    Кандида (окликая Морелла, который идет провожать Берджесса.) Не ходи, милый. Я подам папе пальто. (Она уходит с Берджессом.)

    Марчбэнкс. Морелл! Сейчас будет ужасная сцена, вы не боитесь?

    Морелл. Нимало.

    Марчбэнкс. Никогда я до сих пор не завидовал вашему мужеству. (Он робко встает и умоляюще кладет руку на рукав Мореллу.) Не выдавайте меня, а?

    Морелл (решительно отстраняя его.) Каждый за себя, Юджин. Она ведь должна выбрать между нами.
     
    Возвращается Кандида. Юджин снова садится на кушетку, точно провинившийся школьник.
     

    Кандида (становится между ними и обращается к Юджину.) Вы раскаиваетесь?

    Марчбэнкс (пылко.) Да, от всего сердца.

    Кандида. Хорошо, тогда вы прощены. Теперь отправляйтесь спать, как послушный мальчик. Я хочу поговорить о вас с Джемсом.

    Марчбэнкс (подымаясь в смятении.) О, я не могу, Морелл! Я должен быть здесь. Я никуда не уйду. Скажите ей.

    Кандида (подозрение которой переходит в уверенность.) Сказать мне? А что?
     
    Он испуганно отводит глаза, она оборачивается и, не произнося ни слова, обращается с тем же вопросом к Мореллу.
     

    Морелл (мужественно приготовившись встретить катастрофу.) Мне нечего сказать ей, кроме(здесь голос его становится глубоким и приобретает оттенок рассчитанно-проникновенной нежности) того, что она мое величайшее сокровище на земле - если она действительно моя.

    Кандида (холодно, оскорбленная тем, что он впадает в свой ораторский тон и обращается к ней, точно она аудитория гильдии святого Матфея.) Если это все, то не сомневаюсь, что Юджин может сказать не меньше.

    Марчбэнкс (в унынии.) Она смеется над нами, Морелл.

    Морелл (он готов вспылить.) Тут нет ничего смешного. Разве ты смеешься над нами, Кандида?

    Кандида (со сдержанным недовольством.) От Юджина ничего не укроется, Джемс, - я надеюсь, что мне можно посмеяться. Но я боюсь, как бы мне не пришлось рассердиться, и всерьез рассердиться.
     
    Она идет к камину и останавливается, опершись рукой на каминную полку и поставив ногу на решетку, между тем как Юджин, подкравшись к Мореллу, дергает его за рукав.
     

    Марчбэнкс (шепчет.) Стойте, Морелл, давайте ничего не будем говорить!

    Морелл (отталкивая Юджина, даже не удостоив его взглядом.) Надеюсь, это не угроза, Кандида?

    Кандида (выразительно.) Берегись, Джемс! Юджин, я просила вас уйти. Вы идете?

    Морелл (топая ногой.) Он не уйдет! Я хочу, чтобы он остался.

    Марчбэнкс. Я уйду, я сделаю все, что она хочет. (Поворачивается к двери.)

    Кандида. Стойте! (Юджин повинуется.) Вы разве не слышали? Джемс сказал, чтобы вы остались. Джемс - хозяин здесь. Разве вы этого не знаете?

    Марчбэнкс (вспыхивая свойственным юному поэту бешенством против тирании.) По какому праву он хозяин?

    Кандида (спокойно.) Скажи ему, Джемс.

    Морелл (в замешательстве.) Дорогая моя, я не знаю, по какому праву я здесь хозяин. Я не претендую на такие права.

    Кандида (с бесконечным упреком.) Ты не знаешь... Ах, Джемс, Джемс! (Задумчиво, Юджину.) Ну, а вы понимаете, Юджин? (Он беспомощно качает головой, не смея взглянуть на нее.) Нет, вы слишком молоды. Ну хорошо, я позволяю вам остаться. Останьтесь и учитесь. (Отходит от камина и становится между ними.) Ну, Джемс, так в чем же дело? Расскажи.

    Марчбэнкс (прерывающимся шепотом Мореллу.) Не рассказывайте!

    Кандида. Ну, я слушаю.

    Морелл (нерешительно.) Я хотел подготовить тебя осторожно, Кандида, чтобы ты не поняла меня превратно.

    Кандида. Да, милый. Я не сомневаюсь, что ты этого хотел. Но это не важно. Я пойму так, как надо.

    Морелл. Так вот... гм... гм... (Он мнется, силясь начать издалека, и не знает, как приступить к этому объяснению, чтобы оно вышло достаточно убедительным.)

    Кандида. Так как же?

    Морелл (неожиданно для себя выпаливает.) Юджин заявляет, что ты любишь его.

    Марчбэнкс (в исступлении.) Нет, нет, нет - никогда! Я не говорил этого, миссис Морелл, это неправда! Я сказал, что я люблю вас. Я сказал, что я понимаю вас, а что он не может вас понять. И все это я говорил не после того, что произошло здесь, у камина, - нет, нет, честное слово! Это было утром.

    Кандида (начиная понимать.) Ах, утром!

    Марчбэнкс. Да! (Смотрит на нее, моля о доверии, и затем просто добавляет.) Вот почему мой воротник был в таком виде.

    Кандида (до нее не сразу доходит смысл его слов.) Воротник? (Она поворачивается к Мореллу.) О Джемс, неужели ты... (Она замолкает.)

    Морелл (пристыженный.) Ты знаешь, Кандида, я не всегда могу совладать с собой. А он сказал (вздрагивая), что ты меня презираешь в сердце своем.

    Кандида (быстро, Юджину.) Вы это сказали?

    Марчбэнкс (перепуганно.) Нет.

    Кандида (строго.) Значит, Джемс лжет? Вы это хотите сказать?

    Марчбэнкс. Нет! Нет! Я... я... (Выпаливает в отчаянии.) Это жена Давида. И это не дома было. Это было, когда она видела, как он пляшет перед народом.

    Морелл (подхватывая реплику с ловкостью искусного спорщика.) Пляшет перед всем народом, Кандида... и думает, что он трогает их сердца своим искусством, тогда как у них это - только... болезнь Просей! (Кандида собирается протестовать, он поднимает руку, чтобы заставить ее замолчать.) Не пытайся притворяться возмущенной, Кандида!

    Кандида. Притворяться?

    Морелл (продолжает.) Юджин абсолютно прав. Как ты мне сказала несколько часов тому назад, он всегда прав! Он не говорит ничего, чего бы уже не говорила ты, - и гораздо лучше его. Он поэт, который видит все. А я бедный поп, который ничего не понимает.

    Кандида (раскаиваясь.) И ты можешь придавать значение тому, что говорит этот сумасшедший мальчишка, потому что я в шутку говорю что-то похожее?

    Морелл. У этого сумасшедшего мальчишки наитие младенца и мудрость змия! Он говорит, что ты принадлежишь ему, а не мне, и - прав он или не прав - я начал бояться, что это может оказаться правдой! Я не хочу мучиться сомнениями или подозрениями, я не хочу жить рядом с тобой и что-то скрывать от тебя. Я не хочу подвергаться унизительным пыткам ревности. Мы сговорились с ним, он и я, что ты выберешь одного из нас. Я жду решенья.

    Кандида (медленно отступая на шаг, слегка раздраженная этой риторикой, несмотря на искреннее чувство, которое слышится за ней.) Ах, так мне, значит, придется выбирать! Вот как! Надо полагать, это уж вопрос совершенно решенный, и я обязательно должна принадлежать одному из вас?

    Морелл (твердо.) Да, безусловно. Ты должна выбрать раз и навсегда.

    Марчбэнкс (взволнованно.) Морелл, вы не понимаете: она хочет сказать, что она принадлежит самой себе!

    Кандида. Да, я хочу сказать это и еще многое другое, мистер Юджин, как вы это сейчас оба узнаете. А теперь, мои лорды и повелители, что же вам угодно предложить за меня? Меня сейчас как будто продают с аукциона. Что ты даешь за меня, Джемс?

    Морелл (укоризненно.) Канди... (Силы его иссякли, глаза наполняются слезами, в горле комок, оратор превращается в раненое животное.) Не могу говорить...

    Кандида (невольно бросаясь к нему.) Родной мой!..

    Марчбэнкс (в совершенном неистовстве.) Стойте! Это нечестно! Вы не должны ей показывать, что вы страдаете, Морелл. Я тоже как на дыбе, но я не плачу!..

    Морелл (собирая все свои силы.) Да, вы правы. Я прошу не жалости. (Отстраняет Кандиду.)

    Кандида (отходит от него, расхоложенная.) Прошу прощенья, Джемс, я тебя не трогаю. Я жду, что ты дашь за меня.

    Морелл (с гордым смирением.) Мне нечего предложить тебе, кроме моей силы для твоей защиты, моей честности для твоего спокойствия, моих способностей и труда для твоего существования, моего авторитета и положения для твоего достоинства. Это все, что подобает мужчине предложить женщине.

    Кандида (совершенно невозмутимо.) А вы, Юджин, что вы можете предложить?

    Марчбэнкс. Мою слабость, мое одиночество, мое безутешное сердце.

    Кандида (тронутая.) Это хорошая цена, Юджин. Теперь, я знаю, кого я выберу. (Умолкает и с интересом переводит взгляд с одного на другого, словно взвешивая их.)
     
    Морелл, выспренняя самоуверенность которого переходит в невыносимый ужас, когда он слышит, что дает за Кандиду Юджин, уже не в силах скрывать свое отчаяние. Юджин, в страшном напряжении, застыл недвижимый.
     

    Морелл (задыхаясь, с мольбой, голосом, который рвется из глубины его отчаяния.) Кандида!

    Марчбэнкс (в сторону, вспыхивая презрением.) Трус!

    Кандида (многозначительно.) Я отдам себя слабейшему из вас двоих.
     
    Юджин сразу угадывает, что она хочет сказать, лицо его белеет, как сталь в горниле.
     

    Морелл (опускает голову, застывая в оцепенении.) Я принимаю твой приговор, Кандида.

    Кандида. Вы меня поняли, Юджин?

    Марчбэнкс. О, я чувствую, что обречен! Ему это было бы не по силам.

    Морелл (недоверчиво, поднимая голову, с тупым видом.) Так ты говорила обо мне, Кандида?

    Кандида (чуть-чуть улыбаясь.) Давайте сядем и поговорим спокойно, как трое хороших друзей. (Мореллу.) Сядь, милый. (Морелл, растерянный, придвигает от камина детский стульчик.) Дайте-ка мне то кресло, Юджин! (Она показывает на кресло.) (Он молча приносит кресло, преисполненный какого-то холодного мужества, ставит его около Морелла, чуть-чуть позади. Она садится. Он идет к стулу для посетителей и садится на него, все такой же спокойный и непроницаемый. Когда все уселись, она начинает говорить, и ее ровный, трезвый, мягкий голос действует на них успокаивающе.) Вы помните, что вы мне рассказывали о себе, Юджин? Как никто не заботился о вас, с тех пор как умерла ваша старушка няня, как ваши умные, фешенебельные сестры и преуспевающие братья были любимцами ваших родителей, каким несчастным чувствовали вы себя в Итоне, как ваш отец лишил вас средств, чтобы добиться вашего возвращения в Оксфорд, как вам приходилось жить без утешения, без радости, без всякого прибежища, одиноким, нелюбимым, непонятым, бедный мальчик?

    Марчбэнкс (верный выпавшему ему благородному жребию.) У меня были мои книги. У меня была природа. И, наконец, я встретил вас.

    Кандида. Ну, не стоит сейчас говорить об этом. Теперь я хочу, чтобы вы посмотрели на этого другого мальчика - на моего мальчика, избалованного с колыбели. Мы два раза в месяц ездим навещать его родителей. Вам бы не мешало как-нибудь поехать с нами, Юджин, и полюбоваться на фотографии этого героя семьи. Джемс-бэби - самый замечательный из всех бэби! Джемс, получающий свою первую школьную награду в зрелом возрасте восьми лет! Джемс в величии своих одиннадцати лет! Джемс в своей первой сюртучной паре! Джемс во всевозможных славных обстоятельствах своей жизни! Вы знаете, какой он сильный, - я надеюсь, он не наставил вам синяков? - какой он умный, какой удачливый! (С возрастающей серьезностью.) Спросите мать Джемса и его трех сестер, чего им стоило избавить Джемса от труда заниматься чем бы то ни было, кроме того, чтобы быть сильным, умным и счастливым! Спросите меня, чего это стоит - быть Джемсу матерью, тремя его сестрами, и женой, и матерью его детей - всем сразу! Спросите Просей и Марию, сколько хлопот в доме, даже когда у нас нет гостей, которые помогают крошить лук. Спросите лавочников, которые не прочь испортить Джемсу настроение и его прекрасные проповеди, кто их выставляет вон? Когда нужно отдать деньги - отдает он, а когда нужно в них отказать - отказываю я. Я создала для него крепость покоя, снисхождения, любви и вечно стою на часах, оберегая его от мелких будничных забот. Я сделала его здесь хозяином, а он даже и не знает этого и минуту тому назад не мог сказать вам, как это случилось. (С нежной иронией.) А когда ему пришло в голову, что я могу уйти от него с вами, единственная его мысль была: что станется со мной? И чтобы я осталась, он предложил мне (наклоняется и ласково гладит Морелла по голове при каждой фразе) свою силу для моей защиты, свои способности для моего существования, свое положение для моего достоинства, свое... (Запинаясь.) Ах, я спутала все твои прекрасные фразы и разрушила их ритм, правда, милый? (Она нежно прижимается щекой к его щеке.)

    Морелл (потрясенный, опускается на колени Около кресла Кандиды и обнимает ее с юношеским порывом.) Все это правда. Каждое слово. То, что я есть, - это ты сделала из меня трудами рук своих и любовью твоего сердца. Ты - моя жена, моя мать и мои сестры. Ты для меня соединение всех забот любви.

    Кандида (в его объятиях, улыбаясь, Юджину.) А могу я для вас быть матерью и сестрами, Юджин?

    Марчбэнкс (вскакивая, с яростным жестом отвращения.) Нет! Никогда! Прочь, прочь отсюда! Ночь, поглоти меня!

    Кандида (быстро поднимается и удерживает его.) Но куда же вы сейчас пойдете, Юджин?

    Марчбэнкс (чувствуется, что теперь это уже говорит мужчина, а не мальчик.) Я знаю свой час, - и он пробил. Я не могу медлить с тем, что мне суждено свершить.

    Морелл (встревоженный, поднимается с колен.) Кандида, как бы он чего-нибудь не выкинул!

    Кандида (спокойно, улыбаясь Юджину.) Бояться нечего! Он научился жить без счастья.

    Марчбэнкс. Я больше не хочу счастья. Жизнь благороднее этого. Священник Джемс! Я отдаю вам свое счастье обеими руками, - я люблю вас, потому что вы сумели наполнить сердце женщины, которую я любил. Прощайте! (Направляется к двери.)

    Кандида. Еще одно, последнее слово. (Он останавливается, не оборачиваясь. Она подходит к нему.) Сколько вам лет, Юджин?

    Марчбэнкс. Я сейчас стар, как мир. Сегодня утром мне было восемнадцать.

    Кандида. Восемнадцать! Можете вы сочинить для меня маленький стишок из двух фраз, которые я вам сейчас скажу? И пообещайте мне повторять их про себя всякий раз, когда вы будете вспоминать обо мне.

    Марчбэнкс (не двигаясь.) Хорошо.

    Кандида. Когда мне будет тридцать - ей будет сорок пять. Когда мне будет шестьдесят - ей будет семьдесят пять.

    Марчбэнкс (поворачиваясь к ней.) Через сто лет нам будет поровну. Но у меня в сердце есть тайна получше этой. А теперь пустите. Ночь заждалась меня.

    Кандида. Прощайте. (Она берет его лицо обеими руками и, когда он, угадав ее намерение, преклоняет колена, целует его в лоб; затем он скрывается в темноте. Она поворачивается к Мореллу, протягивает ему руки.) Ах, Джемс!
     
    Они обнимаются, но они не знают тайны, которую унес с собой поэт.
     

    Ученик дьявола

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Зимою 1777 года31, в унылый час между черной ночью и хмурым утром, миссис Даджен бодрствует в своем доме на окраине городка Уэбстербриджа, штат Нью-Хэмпшир, в кухне, которая в то же время служит и жилой комнатой. Миссис Даджен нельзя назвать привлекательной. Ночь, проведенная без сна, не красит женщину, а миссис Даджен и в лучшие минуты своей жизни кажется угрюмой и мрачной от суровых складок на лице, которые говорят о крутом нраве и непомерной гордости, обуздываемых окаменелыми догмами и традициями отжившего пуританства. Она уже немолода, но жизнь, полная трудов, не принесла ей ничего, кроме полновластия и одиночества в этом неуютном доме да прочной славы доброй христианки среди соседей, для которых пьянство и разгул все еще настолько заманчивее религии и нравственных подвигов, что добродетель представляется им попросту самобичеванием. А так как от самобичевания недалеко и до бичевания других, то с понятием добродетели стали связывать вообще все неприятное. Поэтому миссис Даджен, будучи особой крайне неприятной, почитается крайне добродетельной. Если не говорить о явных злодеяниях, ей все дозволено, кроме разве каких-либо милых слабостей, и в сущности она, сама того не зная, пользуется такой свободой поведения, как ни одна женщина во всем приходе, лишь потому, что ни разу не преступила седьмой заповеди и не пропустила ни одной воскресной службы в пресвитерианской церкви.

    1777 год - это год, когда американские колонии, не столько в силу своих стремлений, сколько в силу закона тяжести, только что оторвались от Англии, и страсти, разгоревшиеся в связи с этим событием, нашли себе выход в вооруженной борьбе, в которой англичане видят подавление мятежа и утверждение британского могущества, а американцы - защиту принципов свободы, отпор тирании и принесение себя в жертву на алтарь Прав Человека. Здесь нет надобности вдаваться в оценку этих явно идеализированных представлений; достаточно сказать вполне беспристрастно, что воодушевленные ими американцы и англичане почитают своим высоким нравственным долгом истреблять друг друга как можно усерднее и что военные действия, направленные к достижению этой цели, находятся в самом разгаре, причем духовенство в том и другом лагере оказывает моральную поддержку воюющим, призывая на них божье благословение, каждый со своей стороны. Одним словом, обстоятельства таковы, что неприятная миссис Даджен сейчас далеко не единственная женщина, которая проводит ночи без сна в ожидании вестей. И не одна она засыпает под утро на стуле, с риском ткнуться носом в пламя очага.

    Голова уснувшей миссис Даджен прикрыта шалью, ноги покоятся на широкой железной решетке, этой ступени домашнего алтаря - очага с его священными атрибутами: котлом, таганами и огромным крюком, к которому подвешивается при обжаривании мясо. Против очага, сбоку от миссис Даджен, стоит обыкновенный кухонный стол, и на нем свеча в оловянном подсвечнике. Стул, на котором сидит миссис Даджен, простой, некрашеный, с жестким деревянным сиденьем, как и все прочие стулья в комнате, но спинка у него круглая, резная, и сиденье выточено в некотором соответствии с формами сидящего, так что, по-видимому, это почетное седалище. В комнате три двери: одна, по той же стене, что и очаг, ведет в спальню хозяйки дома; другая, как раз напротив, - в чулан для стирки и мытья посуды; входная дверь, с тяжелым замком, щеколдой и громоздким деревянным засовом, расположена в передней стене, между окном, которое находится посередине, и углом, ближайшим к двери в спальню. Между окном и дверью вешалка, при виде которой наблюдательный зритель сразу догадается, что никого из мужчин нет дома, так как на крючках не висит ни одной шляпы и ни одного плаща. По другую сторону окна стенные часы с белым деревянным циферблатом, черными железными гирями и медным маятником. Ближе к углу большой дубовый поставец, нижнее отделение которого состоит из полок, уставленных простой фаянсовой посудой, а верхнее - глухое и заперто на ключ.

    У стены, что против очага, рядом с дверью в чулан, стоит черный диван, безобразный до неприличия. При взгляде на него обнаруживается, что миссис Даджен не одна в комнате. На диване спит девочка лет шестнадцати - семнадцати, диковатая и робкая на вид; у нее черные волосы и обветренная кожа. На ней плохонькое платье - рваное, линялое, закапанное ягодным соком и вообще не слишком чистое; оно падает свободными складками, открывая босые загорелые ноги, и это позволяет предположить, что под платьем надето не слишком много.

    В дверь стучат, но не настолько громко, чтобы разбудить спящих. Потом еще раз, погромче, и миссис Даджен слегка шевелится во сне. Наконец, слышно, как дергают замок, что сразу заставляет ее вскочить на ноги.
     

    Миссис Даджен (с угрозой.) Ты что же это не отворяешь? (Видит, что девочка уснула, и тотчас бурно дает выход накипевшему раздражению.) Скажите на милость, а! Да это просто... (Трясет ее.) Вставай, вставай сейчас же! Слышишь?

    Девочка (приподнимаясь.) Что случилось?

    Миссис Даджен. Сейчас же вставай! Стыда в тебе нет, бессердечная ты грешница! Отец еще в гробу не остыл, а она тут разоспалась.

    Девочка (еще полусонная.) Я не хотела. Я нечаянно...

    Миссис Даджен (обрывает ее.) Да, да, за оправданиями у тебя дело не станет. Нечаянно! (С яростью, так. как стук в дверь возобновляется.) Ты почему же не идешь отворить дверь своему дяде, а? (Грубо сталкивает ее с дивана.) Ладно! Сама отворю, от тебя все равно никакого проку. Ступай, подложи дров в огонь.
     
    Девочка, испуганная и жалкая, идет к очагу и подкладывает в огонь большое полено. Миссис Даджен отодвигает засов и, распахнув.дверь, впускает в душную кухню струю не столько свежего, сколько промозглого и холодного утреннего воздуха, а заодно своего младшего сына Кристи - толстого придурковатого парня лет двадцати двух, белобрысого и круглолицего, закутанного в серый плащ и клетчатую шаль. Он, поеживаясь, спешит подсесть к огню, предоставив миссис Даджен возиться с дверным засовом.
     

    Кристи (у очага.) Бррр! Ну и холодище! (Заметив девочку и вытаращив на нее глаза.) Ты кто же такая?

    Девочка (робко.) Эсси.

    Миссис Даджен. Да вот, поневоле спросишь. (К Эсси.) Ступай, девочка, к себе в комнату и ложись, раз уж ты по своей бесчувственности не можешь удержаться от сна. Твоя история такого свойства, что не годится даже для твоих собственных ушей.

    Эсси. Я...

    Миссис Даджен (повелительно.) Вы не отвечайте, мисс, а покажите, что вы умеете слушаться, и делайте то, что вам говорят. (Эсси, сдерживая слезы, идет через всю комнату к двери чулана.) Да не забудь молитву прочитать. (Эсси выходит.) Если б не я, она бы вчера улеглась спать, словно ничего и не случилось.

    Кристи (равнодушно.) А чего ей особенно убиваться из-за дядюшки Питера? Она ведь не родня нам.

    Миссис Даджен. Что ты такое говоришь, мальчик? Ведь она же его дочь - наказание за все его нечестивые, позорные дела. (Обрушивается на стул всей своей тяжестью.)

    Кристи (вытаращив глаза.) Дочка дядюшки Питера?

    Миссис Даджен. А иначе откуда бы ей тут взяться? Мало мне было хлопот и забот с собственными дочерьми, не говоря уж о тебе и твоем бездельнике брате, так вот теперь еще возись с дядюшкиными приблудышами...

    Кристи (перебивает ее, опасливо косясь на дверь, в которую вышла Эсси.) Тсс! Еще услышит.

    Миссис Даджен (повышая голос.) Пусть слышит. Кто боится господа бога, тот не боится назвать дела дьявола так, как они того заслуживают. (Кристи, постыдно равнодушный к борьбе добра и зла, греется, уставясь на огонь.) Что ж, долго ты еще будешь глаза пялить, точно осоловелая свинья? Какие новости привез?

    Кристи (сняв шляпу и плащ, идет к вешалке.) Новость тебе священник объявит. Он сейчас придет сюда.

    Миссис Даджен. Какую новость?

    Кристи (привстав, по детской привычке, на цыпочки, чтоб повесить шляпу, хоть теперь в этом вовсе нет надобности, произносит тоном безмятежного спокойствия, который плохо вяжется с содержанием его слов.) Отец-то помер тоже.

    Миссис Даджен (остолбенев.) Твой отец!

    Кристи (насупившись, возвращается к огню и продолжает греться, уделяя этому занятию значительно больше внимания, чем разговору с матерью.) Что ж, я, что ли, виноват? Когда мы приехали в Невинстаун, он уже лежал в постели, больной. Сперва он и не признал нас. Священник уселся подле него, а меня прогнал. В ночь он и помер.

    Миссис Даджен (разражаясь сухими, злобными рыданиями.) Нет, уж это слишком, это слишком! Братец его, который всю жизнь позорил нас, угодил на виселицу как мятежник; а твой отец, вместо того чтобы сидеть добром дома, со своей семьей, поскакал за ним - и вот теперь умер и все бросил на меня одну. Да еще эту девчонку прислал, чтоб я с ней нянчилась! (Резким движением надвигает шаль на лоб.) Грех это, вот я что скажу. Грех, да и только.

    Кристи (помолчав немного, с тупой скотской радостью в голосе.) А денек-то, видно, славный будет.

    Миссис Даджен (передразнивая его.) Денек славный... А у самого только что отец умер. Да есть ли у тебя сердце, мальчик?

    Кристи (упрямо.) А что ж тут такого? Выходит, если у человека отец умер, так ему и про погоду слова сказать нельзя?

    Миссис Даджен (с горечью.) Хорошее утешенье мне мои дети. Один сын - дурак, другой - пропащая душа, ушел из родного дома и живет среди цыган, контрабандистов и преступников, самого отребья людского.
     
    В дверь стучат.
     

    Кристи (не двигаясь с места.) Это священник.

    Миссис Даджен (резко.) Может, ты встанешь и впустишь мистера Андерсона в дом?
     
    Кристи нерешительно направляется к двери. Миссис Даджен закрывает лицо руками, так как ей в качестве вдовы надлежит быть убитой горем. Кристи отворяет дверь, и в кухню входит священник Антони Андерсон - человек трезвого ума, живого нрава и приветливого склада. Ему лет пятьдесят, и он держится с достоинством, присущим его профессии; но это достоинство вполне мирское, смягченное дружелюбной и тактичной манерой обхождения к отнюдь не наводящее на мысль о бесповоротной отрешенности от всего земного. По наружности это сильный, здоровый мужчина с толстой шеей сангвиника; уголки его резко очерченного, весело улыбающегося рта прячутся в складках мясистых щек. Без сомнения - превосходный пастырь духовный, но вместе с тем человек, способный взять лучшее и от здешнего мира и чувствующий некоторую неловкость от сознания, что уживается он с этим миром легче, чем подобало бы доброму пресвитерианину.
     

    Андерсон (снимая свой плащ и поглядывая на миссис Даджен.) Ты сказал ей?

    Кристи. Она меня заставила. (Запирает дверь, потягивается, потом бредет к дивану, садится и вскоре засыпает.)
     
    Андерсон снова с состраданием смотрит на миссис Даджен, затем вешает плащ и шляпу на вешалку. Миссис Даджен вытирает глаза и поднимает голову.
     

    Андерсон. Сестра! Тяжко легла на вас десница господня.

    Миссис Даджен (упорствуя в своем смирении.) Такова, стало быть, воля его, и я должна склониться перед ней. Но мне нелегко. Зачем только Тимоти понадобилось ехать в Спрингтаун и напоминать всем о своем родстве с человеком, приговоренным к виселице и (со злобой) заслужившим ее, если уж на то пошло.

    Андерсон (мягко.) Это был его брат, миссис Даджен.

    Миссис Даджен. Тимоти не признавал его за брата, после того как мы поженились: он слишком уважал меня, чтоб навязывать мне подобного братца. А вы думаете, этот негодный себялюбец Питер поскакал бы за тридцать миль, чтобы взглянуть, как Тимоти надевают петлю на шею? И тридцати шагов не прошел бы, не из таких. Но как бы там ни было, я должна с покорностью нести свой крест. Слов меньше, толку больше.

    Андерсон (подойдя к огню и став к нему спиной; очень внушительно.) Ваш старший сын присутствовал при казни, миссис Даджен.

    Миссис Даджен (неприятно пораженная.) Ричард?

    Андерсон (кивнув.) Да.

    Миссис Даджен (грозно.) Пусть это ему послужит предостережением. Он и сам, верно, кончит тем же - распутник, нечестивец, безбожник!... (Вдруг останавливается - голос изменил ей - и с явным испугом спрашивает.) А Тимоти его видел?

    Андерсон. Да.

    Миссис Даджен (затаив дыхание.) Ну?

    Андерсон. Он только видел его в толпе; они не разговаривали. (Миссис Даджен облегченно переводит дух.) Ваш муж был очень взволнован и потрясен ужасной смертью своего брата. (Миссис Даджен усмехается.) (Меняя тон, обращается к ней настойчиво и с оттенком негодования.) Что ж, разве это не естественно, Миссис Даджен? В эту минуту он подумал о своем блудном сыне, и сердце его смягчилось. Он послал за ним.

    Миссис Даджен (со вновь зародившейся тревогой.) Послал за Ричардом?

    Андерсон. Да, но Ричард не захотел прийти. Он ответил отцу через посланного. И, к сожалению, должен сказать, это был дурной ответ, страшный ответ.

    Миссис Даджен. Что же он ответил?

    Андерсон. Что он всегда будет на стороне своего беспутного дяди и против своих праведных родителей, и в этом мире, и в будущем.

    Миссис Даджен (непримиримо.) Он понесет кару за это. Он понесет кару за это - и здесь, и там.

    Андерсон. Это не в нашей воле, миссис Даджен.

    Миссис Даджен. А я разве другое говорю, мистер Андерсон? Но ведь нас учат, что зло бывает наказано. Зачем нам исполнять свой долг и блюсти закон господень, если не будет никакой разницы между нами и теми, кто живет как заблагорассудится и глумится над нами и над словом творца своего?

    Андерсон. Что ж, земной отец Ричарда простил его, а небесным его судиею будет тот, кто всем нам отец.

    Миссис Даджен (забывшись.) Земной отец Ричарда был безмозглый...

    Андерсон (потрясенный.) О!

    Миссис Даджен (слегка устыдясь.) В конце концов, я мать Ричарда. Если уж я против него, кто вправе быть за него? (Стараясь загладить свой промах.) Присядьте, мистер Андерсон. Мне бы давно надо предложить вам, но я так взволнована.

    Андерсон. Благодарю вас. (Берет стул. стоящий перед очагом, и Поворачивает его так, чтобы можно было поудобнее расположиться у огня. Усевшись, продолжает тоном человека, который сознает, что заводит разговор на щекотливую тему.) Вам Кристи сказал про новое завещание?

    Миссис Даджен (все ее опасения возвратились.) Новое завещание? Разве Тимоти... (Голос у нее срывается, и она не может договорить.)

    Андерсон. Да. В последний час он изменил свою волю.

    Миссис Даджен (бледнея от бешенства.) И вы дали ему меня ограбить?

    Андерсон. Я был не вправе помешать ему оставить свои деньги своему сыну.

    Миссис Даджен. У него ничего не было своего. Его деньги - это те деньги, которые я принесла ему в приданое. Деньги мои и сын мой, и я одна могла решать, как тут поступить. При мне он никогда не отважился бы на такую подлость, и он это хорошо знал. Оттого-то он и улизнул исподтишка, точно вор, чтобы, прикрывшись законом, ограбить меня за моей спиной. А вам, мистер Андерсон, вам, проповеднику слова божия, тем зазорней быть сообщником в таком преступном деле.

    Андерсон (поднимаясь.) Я не в обиде на вас за эти слова, сказанные в пылу горя.

    Миссис Даджен (презрительно.) Горя!

    Андерсон. Ну, разочарования - если сердце подсказывает вам, что это более подходящее слово.

    Миссис Даджен. Сердце! Сердце! С каких это пор вы стали считать, что должно доверяться голосу сердца?

    Андерсон (с несколько виноватым видом.) Я... э-э...

    Миссис Даджен (страстно.) Не лгите, мистер Андерсон. Нас учат, что сердце человеческое неверно и лживо, что оно закоснело во зле. Мое сердце когда-то принадлежало не Тимоти, а его брату, тому самому нечестивцу, что только что кончил свои дни с веревкой на шее, - да, именно так, Питеру Даджену. Вы это знаете: старый Эли Хоукинс, чье место вы заступили в нашем приходе, - хотя вы не достойны развязать шнурки на его башмаках, - он вам рассказал об этом, вверяя заботу о наших душах. Это он предостерег меня и укрепил мой дух в борьбе против моего сердца; он настоял на том, чтобы я взяла в мужья человека доброго и богобоязненного, как ему казалось. Не это ли послушание сделало меня тем, что я есть? А вы - вы-то сами женились по влечению сердца, а теперь толкуете о том, что мое сердце подсказывает мне. Ступайте домой к своей красивой жене, мистер Андерсон, а меня оставьте и дайте мне помолиться спокойно. (Отворачивается, подпирает голову руками и, предавшись мыслям о несправедливости судьбы, перестает замечать его присутствие.)

    Андерсон (который и сам рад уйти.) Да не допустит господь, чтобы я помешал вам обратиться к источнику всяческого утешения. (Идет к вешалке за плащом и шляпой.)

    Миссис Даджен (не глядя на него.) Господь и без вас знает, что допускать и чего не допускать.

    Андерсон. И господь знает, кого прощать! И я надеюсь, что он простит Эли Хоукинса и меня, если когда-либо мы учили противно его закону. (Застегивает плащ, готовясь выйти.) Еще одно слово... по неотложному делу, миссис Даджен. Предстоит чтение завещания, и Ричард вправе присутствовать. Он здесь, в городе, но он великодушно заявил, что не хочет вторгаться сюда силой.

    Миссис Даджен. Он должен сюда прийти. Уж не воображает ли он, что ради его удобства мы покинем дом его отца? Пусть приходят все; и пусть приходят скорее и скорее уходят. Нечего полдня отлынивать от работы под предлогом завещания. Я буду готова, не беспокойтесь.

    Андерсон (делая два-три шага к ней.) Миссис. Даджен! Я когда-то пользовался некоторым влиянием на вас. С каких пор я его утратил?

    Миссис Даджен (по-прежнему не глядя на него.) С тех пор как женились по любви. Вот теперь вы знаете.

    Андерсон. Да, теперь знаю. (Выходит, погруженный в раздумье.)

    Миссис Даджен (про себя, думая о муже.) Вор! Вор! (Сердито срывается со стула, сбрасывает шаль с головы и принимается за уборку комнаты к предстоящему чтению завещания. Для начала стул Андерсона водружается на прежнее место, а тот, на котором сидела она сама, отлетает к окну. Потом она окликает обычным своим суровым, гневным, повелительным тоном.) Кристи! (Никакого ответа. Кристи крепко спит.) Кристи! (Подходит и грубо трясет его.) Вставай сию же минуту! Не стыдно тебе? Отец умер, а он спит как ни в чем не бывало! (Возвращается к столу, ставит свечу на полку над очагом, вынимает из ящика красную скатерть и накрывает стол.)

    Кристи (неохотно поднимаясь.) А что ж, по-твоему, нам теперь и спать нельзя, пока не кончится траур?

    Миссис Даджен. Ладно, хватит разговоров! Иди сюда, помоги мне переставить стол. (Вдвоем они выдвигают стол на середину комнаты, так что сторона Кристи обращена к очагу, а сторона миссис Даджен - к дивану. Кристи при первой же возможности отходит к огню, предоставив матери одной окончательно устанавливать стол на место.) Сейчас священник придет с адвокатом, и вся родня соберется слушать завещание, а ты все будешь нежиться у огня? Ступай, разбуди девчонку и потом растопи печку в сарае, здесь тебе завтракать не придется. Да смотри умойся хорошенько и приведи себя в порядок к приходу гостей. (Весь этот перечень приказаний она размечает действиями: подходит к поставцу, отпирает его, достает графин с вином, который, без сомнения, хранится там с последнего семейного торжества, вынимает также несколько стаканов - и ставит все это на стол. Затем следуют два блюда зеленого стекла; на одно она кладет ячменный пирог и рядом нож, на другое высыпает немного печенья из жестяной банки, потом две или три штуки откладывает обратно и тщательно пересчитывает остальное.) Смотри, здесь десять штук; так вот, чтоб их и оставалось десять, когда я оденусь и выйду сюда. И не вздумай выковыривать изюм из пирога. И Эсси скажи то же самое. Надеюсь, ты сумеешь принести стеклянный ящик с птичьими чучелами, не разбив его по дороге. (Убирает банку с печеньем в поставец, запирает дверцу и заботливо прячет ключ в карман.)

    Кристи (мешкая у огня.) Ты бы лучше чернильницу поставила для адвоката.

    Миссис Даджен. Вас не спрашивают, сэр! Ступай и делай, что тебе сказано. (Кристи хмуро поворачивается, собираясь исполнить приказание.) Погоди, сперва открой ставни, уже светло на дворе. Неужели я должна нести всю тяжелую работу в доме, а такой здоровый олух будет слоняться без дела!
     
    Кристи подходит к окну, вынимает железный брус из боковых скоб и кладет его на пол, потом растворяет ставни. За окном брезжит серое, пасмурное утро. Миссис Даджен берет подсвечник с полки над очагом, гасит свечу пальцами, предварительно послюнив их для этого, и снова ставит подсвечник со свечой на полку.
     

    Кристи (глядя в окно.) Священникова жена идет.

    Миссис Даджен (недовольная.) Как! Сюда идет?

    Кристи. Ну да.

    Миссис Даджен. С чего это ей вздумалось тревожить людей в такой час? Я еще даже не одета, чтобы гостей принимать.

    Кристи. А ты бы у нее спросила.

    Миссис Даджен (с угрозой.) А ты бы научился разговаривать повежливее. (Кристи, надувшись, шагает к двери. Она идет за ним, продолжая забрасывать его поручениями.) Девчонке скажи, чтоб шла сюда, ко мне, как только позавтракает. Да пусть приведет себя в порядок, чтоб не стыдно было показаться на люди. (Кристи выходит и захлопывает дверь у нее перед носом.) Хорош, нечего сказать! (В наружную дверь стучат. Миссис Даджен поворачивается и довольно негостеприимно кричит.) Войдите! (Джудит Андерсон, жена священника, входит в комнату. Джудит лет на двадцать с лишком моложе своего мужа, но по живости и энергии ей далеко до него. Она красива, изящна, женственна, и привычка к восторгам и ухаживаниям помогла ей составить о себе достаточно лестное мнение, чтобы в нем черпать уверенность, которая ей заменяет силу. Она мило и со вкусом одета; какие-то милые черточки в ее лице изобличают чувствительность, воспитанную склонностью к мечтам. Даже в присущем ей самодовольстве есть что-то милое, как в хвастливости ребенка. В общем - это существо, способное вызвать ласковое сочувствие в каждом, кто знает, как суров наш мир. Ясно, что Андерсон мог сделать и худший выбор, а она, как женщина, нуждающаяся в защите и опоре, не могла сделать лучшего.) Ах, это вы, миссис Андерсон!

    Джудит (очень любезно, почти покровительственно.) Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезной, миссис Даджен? Чем-нибудь помочь по хозяйству, чтобы все в доме было готово, когда соберутся слушать завещание?

    Миссис Даджен (холодно.) Благодарю вас, миссис Андерсон, у меня в доме всегда все готово к приему любых гостей.

    Джудит (снисходительно - дружелюбно). Да, это верно. Может быть, я вам даже помешала своим приходом.

    Миссис Даджен. О, одним человеком больше или меньше, не все ли это равно сегодня, миссис Андерсон? Раз уж вы пришли, оставайтесь. Только, если вас не затруднит, закройте дверь, пожалуйста. (Джудит улыбается, как будто говоря: «Какая же я неловкая!», и запирает дверь движением, исполненным раздражающей уверенности в том, что она делает нечто очень милое и приятное.) Вот так-то лучше. Теперь мне надо пойти прибраться немного самой. Вам, я думаю, нетрудно будет посидеть здесь, на случай, если кто придет раньше, чем я буду готова?

    Джудит (милостиво отпускает ее.) Ну конечно, конечно. Положитесь на меня, миссис Даджен; и можете не спешить. (Вешает свой плащ и шляпку.)

    Миссис Даджен (почти с издевкой.) Это, пожалуй, больше подойдет вам, чем помогать по хозяйству. (Входит Эсси.) А, это ты? (Строго.) Поди сюда, дай-ка я на тебя погляжу. (Эсси робко приближается. Миссис Даджен хватает ее за руку и бесцеремонно поворачивает во все стороны, проверяя результаты ее попыток придать себе более чистый и опрятный вид - результаты, которые свидетельствуют о недостатке опыта и в особенности рвения.) Гм! Это у тебя называется причесаться как следует? Сразу видно, кто ты есть и как тебя воспитывали. (Бросает ее руку и продолжает тоном, не допускающим возражений.) Запомни, что я тебе теперь скажу, и выполняй все в точности. Сядь там, в уголке, у огня; когда соберутся, не смей говорить ни слова, покуда тебя не спросят, (Эсси пятится к очагу.) Пускай родичи твоего отца видят тебя и знают, что ты здесь; они столько же обязаны заботиться, чтоб ты не умерла с голоду, сколько и я. Помочь во всяком случае должны бы. Но только не вздумай распускать язык и вольничать, точно ты им ровня. Поняла?

    Эсси. Да.

    Миссис Даджен. Ну вот, ступай и делай, что тебе сказано. (Эсси, вся съежившись, присаживается на угол решетки, с той стороны очага, которая дальше от двери.) Не обращайте на нее внимания, миссис Андерсон; вам известно, кто она и что. Если она вам станет докучать, вы только скажите мне, я ее быстро образумлю. (Уходит в спальню, властно прихлопнув за собой дверь, как будто даже дверь нужно держать в строгости, для того чтобы она исправно делала свое дело.)

    Джудит (поучает Эсси и одновременно переставляет по-своему вино и печенье на столе.) Ты не должна обижаться, если тетушка строга с тобой. Она очень хорошая женщина и желает тебе добра.

    Эсси (с тупым безразличием горя.) Да.

    Джудит (раздосадованная нечувствительностью Эсси к утешениям и назиданиям и ее неспособностью оценить снисходительную любезность сделанного замечания.) Надеюсь, ты не станешь дуться, Эсси?

    Эсси. Нет.

    Джудит. Ну вот, умница. (Ставит у стола два стула, спинками к окну, с приятным сознанием, что она более предусмотрительная хозяйка, чем миссис Даджен.) Ты знаешь кого-нибудь из родственников твоего отца?

    Эсси. Нет. Они никто не хотели с ним знаться; они слишком набожные. Отец часто поминал Дика Даджена, но я его ни разу не видела.

    Джудит (явно шокированная.) Дик Даджен! Эсси, ты ведь хочешь быть хорошей девушкой, показать, что ты умеешь ценить добро, и своим достойным поведением заслужить себе место в этом доме?

    Эсси (без особого энтузиазма.) Да.

    Джудит. Ну так никогда не произноси имени Ричарда Даджена, даже не думай о нем. Он дурной человек.

    Эсси. А что он сделал?

    Джудит. Ты не должна расспрашивать о нем, Эсси. Ты еще слишком молода, чтобы понять, что это значит - дурной человек. Он контрабандист. Он живет среди цыган, не любит свою мать и своих родных и по воскресеньям, вместо того чтобы ходить в церковь, дерется и играет в карты. Старайся никогда не подпускать его к себе, Эсси, и помни, что, водясь с подобными людьми, ты запятнаешь и себя, и весь наш женский род.

    Эсси. Да.

    Джудит (прежним недовольным тоном.) Боюсь, что ты говоришь «да» и «нет», не дав себе труда подумать хорошенько.

    Эсси. Да. То есть я хотела сказать...

    Джудит (строго.) Что ты хотела сказать?

    Эсси (сдерживая слезы.) Только... мой отец тоже был контрабандист... и...
     
    В дверь стучат.
     

    Джудит. Ну вот, уже идут. Не забывай, Эсси, чему тебя учила тетушка, и будь умницей. (Кристи приносит подставки с птичьими чучелами под стеклянным колпаком и чернильницу. То и другое он ставит на стол.) Доброе утро, мистер Даджен. Будьте так добры, отоприте дверь: пришел кто-то.

    Кристи. Доброе утро. (Отодвигает дверной засов.)
     
    На дворе уже совсем рассвело и стало теплее, и Андерсон, который входит первым, оставил дома свой плащ. Вместе с Андерсоном является адвокат Хоукинс - жизнерадостный мужчина средних лет, в коричневых гетрах и желтых брюках для верховой езды, больше похожий на помещика, чем на стряпчего. Он и Андерсон, по праву представителей ученых сословий, возглавляют шествие. За ними следуют родственники. Впереди всех старший дядя, Уильям Даджен, - нескладный верзила с носом сливою, явно не принадлежащий к разряду аскетов и постников; его костюм и его боязливая жена не из тех костюмов и жен, по которым сразу узнается человек, преуспевающий в жизни. Младший дядя, Тайтэс Даджен, - маленький, поджарый человечек, похожий на фокстерьера; при нем огромная жена, которая кичится своим богатством; по всему видно, что ни ему, ни ей не знакомы затруднения, обычные в домашнем обиходе Уильяма. Хоукинс сразу же энергичным шагом направляется к столу и усаживается на стул, стоящий ближе к дивану, так как именно здесь Кристи поместил чернильницу; он ставит шляпу на пол и вынимает завещание. Дядя Уильям подходит к очагу, поворачивается к огню спиной и греет полы своего сюртука, бросив миссис Уильям одну у дверей. Дядя Тайтэс, который в семье слывет за дамского угодника, спешит к ней на выручку и, подав ей свободную руку, ведет к дивану, где затем и сам уютно устраивается между собственной супругой и женой брата. Андерсон вешает свою шляпу и отходит в сторону, ожидая случая перемолвиться словом с Джудит.
     

    Джудит. Она сейчас выйдет. Попроси их подождать. (Стучит в дверь спальни; дождавшись ответа, отворяет дверь и скрывается за нею.)

    Андерсон (занимая место за столом против Хоукинса.) Наша бедная, скорбящая сестра сейчас выйдет к нам. Все ли мы в сборе?

    Кристи (у наружной двери, которую он только что захлопнул.) Все, кроме Дика.
     
    Невозмутимость, с которой Кристи произнес имя нечестивца, оскорбила семейное нравственное чувство Дядя Уильям медленно и безостановочно качает головой. Миссис Тайтэс судорожно ловит носом воздух. Ее супруг берет слово.
     

    Дядя Тайтэс. Я надеюсь, он сделает нам одолжение и не придет. Я твердо надеюсь.
     
    Все Даджены издают одобрительное бормотание, кроме Кристи, который переходит к окну и занимает там наблюдательный пост. Хоукинс загадочно улыбается, как будто ему известно нечто такое, что сразу заставило бы их всех запеть по-другому, доведись им узнать это. Андерсон нервничает: торжественные семейные советы, особенно по траурному поводу, не в его вкусе. В дверях спальни появляется Джудит.
     

    Джудит (мягко, но внушительно.) Друзья мои - миссис Даджен! (Берет стул, стоящий у очага, и пододвигает его миссис Даджен, которая выходит из спальни, вся в черном, держа в руке чистый носовой платок и прикладывая его к глазам.)
     
    Все встают, за исключением Эсси. Миссис Уильям и миссис Тайтэс извлекают столь же чистые носовые платки и тихо плачут. Трогательная минута.
     

    Дядя Уильям. Может быть, тебе легче станет, сестра, если мы прочитаем молитву?

    Дядя Тайтэс. Или споем гимн?

    Андерсон (с некоторой поспешностью.) Я уже навестил сегодня нашу сестру, друзья мои. Испросим благословения в сердцах наших.

    Все (за исключением Эсси.) Аминь.
     
    Все садятся, кроме Джудит, которая становится за стулом миссис Даджен.
     

    Джудит (Эсси.) Эсси, ты сказала «аминь»?

    Эсси (испуганно). Нет.

    Джудит. Так будь умницей и скажи.

    Эсси. Аминь.

    Дядя Уильям (ободряюще.) Ну ничего, ничего. Мы знаем, кто ты такая, но мы будем к тебе добры, если ты заслужишь это хорошим поведением. Все мы равны перед престолом всевышнего.
     
    Эта республиканская идея не встречает сочувствия у женщин, которые убеждены, что именно престол всевышнего - то место, где их превосходство, часто оспариваемое в этом мире, наконец будет признано и вознаграждено по заслугам.
     

    Кристи (у окна.) А вот и Дик.
     
    Андерсон и Хоукинс оглядываются с приветливым выражением. Эсси поднимает голову, и сквозь ее тупое безразличие пробивается искорка интереса. Кристи, осклабившись, выжидательно смотрит на дверь. Остальные застыли в томительном предчувствии опасности, которою грозит Добродетели приближение Порока в неприкрытом виде. Дверь распахивается, и закоренелый грешник появляется на пороге, освещенный утренним солнцем, которое красит его явно не по заслугам. Он безусловно самый красивый в семье; только выражение лица у него дерзкое и язвительное, манера держаться глумливая и вызывающая; одежда живописно небрежна. Но лоб и рисунок губ изобличают непреклонность духа поистине удивительную, а глаза горят фанатическим огнем.
     

    Ричард (на пороге, снимая шляпу.) Леди и джентльмены! Ваш слуга, ваш покорнейший слуга! (С этим откровенно издевательским приветствием он швыряет шляпу Кристи, который подпрыгивает от неожиданности, точно зазевавшийся вратарь, а сам выходит на середину комнаты, останавливается и непринужденно оглядывает все общество.) Какая радость написана на ваших лицах! Как вы все счастливы меня видеть! (Поворачивается к миссис Даджен, и верхняя губа у него зловеще приподнимается, обнажая клыки, когда он встречает ее полный ненависти взгляд.) Что, матушка, как всегда, соблюдаем приличия? Что ж, правильно, правильно. (Джудит демонстративно отступает от него в дальний угол кухни, инстинктивно подобрав юбку, словно для того, чтобы уберечься от прикосновения заразы. Дядя Тайтэс спешит высказать ей свое одобрение, бросившись добывать для нее стул.) Как! Дядюшка Уильям! Да мы с вами не видались с тех пор, как вы бросили пить. (Бедный дядя Уильям, сконфуженный, хочет возразить, но Ричард, дружески хлопнув его по плечу, прибавляет.) Ведь вы же бросили, верно? И хорошо сделали, а то уж очень усердствовали. (Поворачивает спину дяде Уильяму и направляется к дивану. ) А где же наш честный барышник, дядюшка Тайтэс? Дядюшка Тайтэс, покажитесь. (Застигнув Тайтэса в тот момент, когда тот подставляет стул Джудит.) Ну конечно, как всегда, ухаживает за дамами.

    Дядя Тайтэс (негодующе.) Стыдитесь, сэр...

    Ричард (перебивает его, насильно пожимая ему руку.) Стыжусь, стыжусь, но и горжусь тоже - горжусь своим дядюшкой, всеми своими родственниками. (Снова оглядывает присутствующих.) Разве можно смотреть на них и не испытывать при этом гордости и удовольствия!
     
    Дядя Тайтэс, уничтоженный, возвращается на свое прежнее место.
     

    Ричард (Поворачивается к столу.) А, мистер Андерсон! Всё заняты добрыми делами, всё пасете свое стадо. Не давайте им сбиваться с пути, пастор, не давайте им сбиваться с пути. Ага! (С размаху усаживается на стол и берет в руки графин с вином.) Чокнемся, мистер Андерсон, за доброе старое время.

    Андерсон. Вы, кажется, знаете, мистер Даджен, что я не привык пить до обеда.

    Ричард. Со временем привыкнете, пастор. Вот дядюшка Уильям - так тот даже до завтрака пил. Верьте мне: от этого ваши проповеди только станут елейнее. (Нюхает вино и корчит гримасу.) Только не советую начинать с хереса моей матушки. Я его раз отведал тайком, когда мне было лет шесть, и с тех пор отличаюсь умеренностью. (Ставит графин на место и меняет тему.) Так я слыхал, вы женились, пастор? И говорят, ваша жена гораздо красивее, чем подобает доброй христианке.

    Андерсон (спокойно указывает на Джудит.) Вот моя жена, сэр.
     
    Джудит встает и застывает в позе несокрушимой добродетели.
     

    Ричард (соскакивает со стола, повинуясь инстинктивному чувству приличия.) Ваш слуга, сударыня. Не обижайтесь на меня. (Внимательно смотрит на нее.) Что ж, ваша слава не преувеличена, но, к сожалению, по вашему лицу видно, что вы добродетельная женщина. (Джудит явно шокирована и опускается на свое место под возмущенно-сочувственный ропот дадженовской родни. Андерсон, который достаточно умен, чтобы понять, что подобные изъявления неудовольствия только забавляют и раззадоривают человека, задавшегося целью злить окружающих, сохраняет все свое благодушие.) Но все равно, пастор, я вас теперь уважаю больше прежнего. Да, кстати; я как будто слыхал, что наш безвременно скончавшийся дядюшка Питер хоть и не был женат, но оставил потомство?

    Дядя Тайтэс. У него был только один внебрачный ребенок, сэр.

    Ричард. Только один! По-вашему, это пустяки? Я краснею за вас, дядюшка Тайтэс.

    Андерсон. Мистер Даджен, вы находитесь в присутствии вашей матери, удрученной горем.

    Ричард. Я весьма растроган ее горем, пастор. А кстати, где он, этот внебрачный ребенок?

    Андерсон (указывая на Эсси.) Перед вами, сэр, и слушает ваши речи.

    Ричард (от неожиданности бросив паясничать.) Как! Какого же черта вы мне об этом не сказали раньше? В этом доме дети довольно видят горя и без того, чтобы... (Мучимый угрызениями совести, бросается к Эсси.) Послушай, сестренка! Ты не сердись на меня, я не хотел тебя огорчить. (Эсси поднимает на него взгляд, полный благодарности.) (Выражение ее лица и следы слез на нем глубоко трогают Ричарда, и он кричит в бурном порыве гнева.) Кто заставил ее плакать?... Кто обидел ее? Клянусь богом...

    Миссис Даджен (встает и наступает на него.) Придержи язык, богохульник. С меня довольно. Прочь из моего дома!

    Ричард. А почему вы знаете, что дом ваш? Ведь завещание еще не прочитано. (Мгновение они смотрят друг на друга с непримиримой ненавистью, потом миссис Даджен, побежденная, тяжело опускается на место. Ричард решительным шагом проходит мимо Андерсона к окну и берется рукой за резную спинку стоящего там стула.) Леди и джентльмены! Приветствую вас как старший сын своего покойного отца и недостойный глава этого дома. С вашего разрешения, пастор Андерсон, с вашего разрешения, адвокат Хоукинс. Место главы семейства - во главе стола. (Ставит стул с резной спинкой к столу, между священником и стряпчим, садится и тоном председателя обращается ко всем присутствующим.) Мы собрались здесь сегодня по прискорбному поводу: в семье скончался отец, дядя повешен и, должно быть, угодил в преисподнюю. (Сокрушенно качает головой.) (Родственники цепенеют от ужаса.) Вот, вот, так и надо; стройте самые постные мины (взгляд его падает на Эсси, и тотчас же голос теплеет и тон становится серьезнее), только бы у девочки в глазах светилась надежда. (Живо.) Ну, адвокат Хоукинс, к делу, к делу! Читайте завещание, друг.

    Дядя Тайтэс. Мистер Хоукинс, не позволяйте приказывать вам и понукать вас.

    Хоукинс (любезно и предупредительно.) Я уверен, что мистер Даджен не имел в виду ничего обидного. Я вас и секунды не задержу, мистер Даджен. Вот только надену очки... (Шарит по карманам.)
     
    Даджены переглядываются, предчувствуя недоброе.
     

    Ричард. Ага! Они заметили вашу вежливость, мистер Хоукинс. Они готовы к самому худшему. Стакан вина, покуда вы не начали, - прополоскать горло. (Наливает стакан, и подает ему, потом берет другой и наливает себе.)

    Хоукинс. Благодарю вас, мистер Даджен. Ваше здоровье, сэр!

    Ричард. И ваше, сэр! (Он уже поднес стакан к губам, но вдруг спохватывается, недоверчиво косится на вино и говорит с ударением.) Не будет ли кто-нибудь так добр дать мне стакан воды?
     
    Эсси, неотступно следившая за каждым его словом и движением, потихоньку встает, проскальзывает за спиной миссис Даджен в спальню, возвращается оттуда с кувшином в руке и, стараясь производить как можно меньше шума, выходит из дому.
     

    Хоукинс. Завещание написано не совсем таким слогом, каким пишутся обычно юридические документы.

    Ричард. Да, мой отец умер без поддержки закона.

    Хоукинс. Браво, мистер Даджен, браво! (Приготовляется читать.) Вы готовы, сэр?

    Ричард. Готов, давно готов. Да вразумит нас господь и да поможет нам принять с благодарностью то, что нам предстоит услышать. Начинайте.

    Хоукинс (читает.) «Это есть последняя воля и завещание, составленное мною, Тимоти Дадженом, на моем смертном одре, в городе Невинстауне, по дороге из Спрингтауна в Уэбстербридж, сентября двадцать четвертого дня, года одна тысяча семьсот семьдесят седьмого. Настоящим я отменяю все ранее составленные мною завещания и заявляю, что нахожусь в здравом уме и знаю, что делаю, и что это моя настоятельная воля, согласная с моими собственными желаниями и чувствами».

    Ричард (взглянув на мать.) Гм!

    Хоукинс (качая головой.) Плохой слог, никуда не годный слог. «Моему младшему сыну, Кристоферу Даджену, назначаю и завещаю сто фунтов, из которых пятьдесят фунтов должны быть ему выплачены в день его свадьбы с Саррой Уилкинс, если она пойдет за него, и по десяти фунтов при рождении каждого ребенка, счетом до пяти».

    Ричард. А если она не пойдет за него?

    Кристи. Пойдет, раз у меня будет пятьдесят фунтов.

    Ричард. Хорошо сказано, брат! Дальше.

    Хоукинс. «Жене моей, Анне Даджен, рожденной Анне Примроз...» - вот видите, как он не разбирается в законе, мистер Даджен: ваша мать не родилась Анной, а была наречена так при крещении, - «...назначаю и завещаю пожизненную ренту в пятьдесят два фунта в год... (Миссис Даджен судорожным усилием сохраняет неподвижность под устремленными на нее взглядами.) ...которые должны ей выплачиваться из процентов с ее собственных денег...» Ну что это за выражение, мистер Даджен? С ее собственных денег!

    Миссис Даджен. Очень правильное выражение, потому что это святая истина. Они все мои собственные, до последнего пенни. Пятьдесят два фунта в год!

    Хоукинс. «И за все ее благочестие и доброту поручаю ее милосердию детей, которых я всегда старался держать от нее подальше, насколько у меня хватало сил».

    Миссис Даджен. Такова моя награда! (Сдерживая накипающую ярость.) Вызнаете, что я об этом думаю, мистер Андерсон, вы знаете, как я это назвала.

    Андерсон. Ничего не поделаешь, миссис Даджен. Нужно терпеливо сносить выпавшие нам испытания. (Хоукинсу.) Продолжайте, сэр.

    Хоукинс. «Старшему моему сыну и наследнику, Ричарду Даджену, назначаю и завещаю мой дом в Уэбстербридже со всеми угодьями, а также прочее мое имущество...»

    Ричард. Ого-го! Упитанный телец, священник! Вот он, упитанный телец!

    Хоукинс. «...на нижеследующих условиях...»

    Ричард. Ах, черт! Есть условия?

    Хоукинс. «Именно: первое - что он не допустит, чтобы незаконная дочка моего брата Питера умерла с голоду или пошла по дурной дорожке из-за нужды».

    Ричард (с жаром, стукнув кулаком по столу.) Принято!
     
    Миссис Даджен поворачивается, чтобы бросить злобный взгляд на Эсси, видит, что ее нет на месте, и в поисках оглядывается по сторонам; убедившись, что девочка без разрешения покинула комнату, мстительно поджимает губы.
     

    Хоукинс. «Второе - что он будет хорошо относиться к моей старой лошади Джиму...» (Снова качает головой.) «Джеймсу», вот как надо было написать, сэр.

    Ричард. Джеймс будет как сыр в масле кататься. Дальше.

    Хоукинс. «...и оставит у себя на работе моего глухого батрака Проджера Фестона».

    Ричард. Проджер Фестон каждую субботу будет пьян в доску.

    Хоукинс. «Третье - что он сделает Кристи свадебный подарок из числа тех красивых вещей, что стоят в парадной комнате».

    Ричард (поднимая ящик с птичьими чучелами.) Вот тебе, Кристи.

    Кристи (разочарованно.) Я бы лучше взял фарфоровых павлинов.

    Ричард. Получишь и то и другое. (Кристи в восторге.) Дальше?

    Хоукинс. «Четвертое и последнее - что он постарается жить в ладу со своей матерью, поскольку она будет на это согласна».

    Ричард (с сомнением.) Гм! Больше ничего, мистер Хоукинс?

    Хоукинс (торжественно.) «В заключение я передаю свою грешную душу в руки творца моего, смиренно испрашивая прощения за все мои грехи и ошибки, и надеюсь, что он наставит моего сына на путь добра, так чтобы никто не мог сказать, будто я поступил неправильно, доверив ему больше, чем другим, в свой смертный час, здесь, на чужой стороне».

    Андерсон. Аминь.

    Дяди и тетки. Аминь.

    Ричард. А матушка не сказала «аминь».

    Миссис Даджен (встает, еще не соглашаясь без борьбы отдать то, что считала своим.) А правильное это завещание, мистер Хоукинс? Вспомните: ведь у меня хранится настоящее, законное завещание, которое вы сами составляли, и там сказано, что все переходит ко мне.

    Хоукинс. Написано очень плохо и совсем не по форме, миссис Даджен, однако (любезный поклон в сторону Ричарда), на мой взгляд, покойный распорядился своим имуществом как нельзя лучше.

    Андерсон (предупреждая возражения миссис Даджен.) Вас не о том спрашивают, мистер Хоукинс. Имеет ли это завещание законную силу?

    Хоукинс. Суд признает действительным это, а не то.

    Андерсон. Но почему, если то больше соответствует установленным образцам?

    Хоукинс. Потому что суд всегда постарается решить дело в пользу мужчины, а не женщины, особенно если этот мужчина - старший сын. Говорил я вам, миссис Даджен, когда вы меня звали составлять завещание, что это неразумная затея, и хоть бы вы и заставили мистера Даджена подписать его, он все равно не успокоится, пока не уничтожит его силу. Но вы не хотели слушать моего совета. А теперь вот мистер Ричард - голова всему. (Поднимает шляпу с полу, встает и рассовывает по карманам бумаги и очки.)
     
    Это служит сигналом, что пора расходиться. Андерсон достает свою шляпу с вешалки, подходит к очагу и заговаривает с дядей Уильямом. Тайтэс подает Джудит шляпку и плащ. Тетки, встав с дивана, беседуют с Хоукинсом. Миссис Даджен, теперь незваная гостья в своем собственном доме, стоит неподвижно: она подавлена несправедливостью закона по отношению к женщинам, но готовапринять его, как приучена принимать всякое тяжкое бедствие, усматривая в нем доказательство величия силы, его наславшей, и собственного ничтожества. Ибоне следует забывать, что в это время Мэри Уолстонкрафт32 еще только восемнадцатилетняя девушка и до появления ее «Защиты прав женщины» остается добрых полтора десятка лет. Миссис Даджен выходит из своего оцепенения, увидев Эсси, которая возвращается с полным кувшином воды. Она несет кувшин Ричарду, но миссис Даджен перехватывает ее по дороге.
     

    Миссис Даджен (с угрозой.) Ты где была? (Эсси, перепуганная, пытается ответить, но не может.) Как ты смела уйти без спросу, после того что я тебе наказывала?

    Эсси. Он просил пить... (От страха у нее язык прилипает к гортани.)

    Джудит (строго, но не так сурово.) Кто просил пить?
     
    Эсси без слов кивает на Ричарда.
     

    Ричард. Что? Я?

    Джудит (скандализованная.) Эсси, Эсси!

    Ричард. Ах, да, верно! (Берет стакан и подставляет Эсси Она наклоняет кувшин, но у нее трясутся руки.) Что такое? Ты меня боишься?

    Эсси (торопливо.) Нет. Я... (Наливает воду.)

    Ричард (отпив немного.) Ого, да ты ходила к тому колодцу, что у ворот рынка, не иначе. (Пьет.) Чудесная вода! Спасибо тебе! (К несчастью, в этот миг он замечает Джудит, на лице которой написано самое чопорное неодобрение его явной симпатии к пожирающей его преданным взором Эсси. Тотчас же к нему возвращается прежнее насмешливое озорство. Он ставит стакан на стол, демонстративно обнимает Эсси за плечи и ведет ее в круг гостей. Так как при этом миссис Даджен оказывается у них на дороге, то, поравнявшись с ней, он произносит.) С вашего разрешения, матушка! (И принуждает ее посторониться.) Тебя как зовут? Бесси?

    Эсси. Эсси.

    Ричард. Ну да, Эсси. А ты хорошая девочка, Эсси?

    Эсси (глубоко разочарованная тем, что он, именно он, тоже начинает с этого.) Да. (Неуверенно смотрит на Джудит.) Я думаю... то есть я надеюсь...

    Ричард. Скажи мне, Эсси, слыхала ты когда-нибудь о том, кого называют дьяволом?

    Андерсон (возмущенный.) Посовеститесь, сэр, такому ребенку...

    Ричард. Прошу прощения, священник; я не мешаю вашим проповедям, не прерывайте и вы моих. (Эсси.) Знаешь, Эсси, как меня называют?

    Эсси. Дик.

    Ричард (улыбаясь, треплет ее по плечу.) Верно, Дик. Но не только Дик. Меня называют Ученик дьявола.

    Эсси. А вы зачем позволяете?

    Ричард (серьезно.) Потому что это правда. Меня воспитывали в иной вере, но я с самого начала знал, что истинный мой наставник, повелитель и друг - дьявол. Я видел, что правда на его стороне и что только из страха мир подлаживается к тому, кто одержал над ним победу. Я втайне молился ему; и он утешал меня и не допустил, чтобы мой дух сломили в доме, где постоянно лились детские слезы. Я обещал ему свою душу и поклялся, что всегда буду стоять за него и в этом мире, и в грядущем. Это обещание и эта клятва сделали меня человеком. Отныне этот дом - его дом, и никогда здесь не заплачет ребенок; этот очаг - его алтарь, и ни одна живая душа не будет дрожать здесь от страха долгими темными вечерами. Ну (резким движением повернувшись к остальным), вы, добрые люди, кто из вас возьмет эту девочку из дома дьявола, чтобы спасти ее?

    Джудит (подойдя к Эсси и кладя ей руку на плечо.) Я возьму. Вас надо заживо сжечь.

    Эсси. Но я не хочу! (Отступает назад, так что Ричард и Джудит оказываются лицом к лицу.)

    Ричард. Слышали, добродетельнейшая дама? Не хочет!

    Дядя Тайтэс. Берегитесь, Ричард Даджен. Закон...

    Ричард (угрожающе поворачивается к нему.) Берегитесь вы сами. Через час здесь перестанут действовать все законы, кроме одного - закона войны. Я видел солдат на дороге в шести милях отсюда; еще до полудня майор Суиндон водрузит на рыночной площади виселицу для мятежников.

    Андерсон (спокойно.) Что же тут опасного для нас, сэр?

    Ричард. Больше, чем вы думаете. В Спрингтауне он не того повесил, кого ему надо было; у Дадженов доброе имя, и он думал, что дядюшка Питер почтенный человек. Следующий раз он выберет самое уважаемое лицо в городе, только бы удалось обвинить его в мятежных речах. А ведь мы все мятежники, вы сами знаете.

    Все мужчины (за исключением Андерсона.) Нет, нет, нет!

    Ричард. Да, вы мятежники. Пусть вы и не кляли короля Георга на всех перекрестках, как я, но вы молились о его поражении. А служили молебны вы, Антони Андерсон, и вы же продали семейную библию, чтобы купить себе пару пистолетов. Меня, может быть, англичане и не повесят: не такое уж назидательное зрелище - Ученик дьявола, отплясывающий в воздухе. Иное дело священник! (Джудит, потрясенная, хватается за Андерсона.) Или адвокат! (Хоукинс усмехается с видом человека, который сумеет позаботиться о себе.) Или честный барышник! (Дядя Тайтэс рычит на него в ярости и страхе.) Или пропойца, бросивший пить! (Дядя Уильям жалобно стонет и трясется от ужаса.) Вот это действительно прекрасное доказательство, что король Георг шутить не любит!

    Андерсон (с полным самообладанием.) Успокойся, дорогая: он просто пугает нас. Никакой опасности нет. (Ведет жену к выходу.)
     
    Вслед за ними теснятся остальные, за исключением Эсси, которая остается подле Ричарда.
     

    Ричард (продолжает шумно издеваться.) Что же вы, а? Есть среди вас охотники остаться со мной, поднять американский флаг на крыше дома дьявола и драться за свободу? (Они торопятся выйти подталкивая друг друга в спешке. Кристи вместе с ними.) Ха-ха! Да здравствует дьявол! (Видя, что миссис Даджен тоже направилась к двери.) Как, матушка! И ты уходишь?

    Миссис Даджен (мертвенно-бледная, прижимая руку к груди, как будто ей нанесен смертельный удар.) Проклинаю тебя! В последний час свой проклинаю тебя! (Выходит.)

    Ричард (кричит ей вслед.) Это принесет мне счастье.

    Эсси (робко.) А мне можно остаться?

    Ричард (оглянувшись.) Как! Они так испугались за свое тело, что позабыли о спасении твоей души! Ну конечно, оставайся. (Снова поворачивается к двери и возбужденно потрясает кулаком вслед ушедшим. Левая его рука, висящая неподвижно, тоже сжимается в кулак. Эсси вдруг хватает ее и целует, роняя на нее слезы. Он вздрагивает и оглядывается.) Слезы! Крещение дьявола! (Она, рыдая, падает на колени. Он ласково наклоняется, чтобы поднять ее.) Ну ничего, Эсси; такими слезами можешь поплакать немножко, если уж тебе очень хочется.

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Дом священника Андерсона стоит на главной улице Уэбстербриджа, неподалеку от ратуши. Жителю Новой Англии XVIII века он представляется много великолепнее простого фермерского дома Дадженов, но и в нем все настолько просто, что современный агент по недвижимости пустил бы оба дома внаем по одной цене. В жилой комнате такой же кухонный очаг - с котлом, с противнем для поджаривания хлеба, с подвижным железным крюком, чтобы подвешивать мясо, и с широкой решеткой, на которой стоит котелок и блюдо с гренками, смазанными маслом. Дверь, расположенная сбоку от очага, поближе к углу, не имеет ни филенок, ни металлических наличников, ни даже ручки; она сколочена из простых досок и запирается на засов. Стол простой, кухонный, покрыт коричневой домотканой скатертью, протершейся на углах; на нем лакированный поднос с чайной посудой: две толстые фаянсовые чашки с блюдцами, такая же полоскательница и молочник вместимостью не меньше кварты; в центре стола - деревянная дощечка, на которой лежит большой каравай хлеба и рядом квадратный полуфунтовый кусок масла в фаянсовой плошке. Большой дубовый шкаф, вделанный в стену напротив очага, служит не для декоративных целен, а для использования по назначению; на гвозде, вбитом снаружи в дверцу, висит домашний сюртук священника - знак, что хозяина нет дома, потому что, когда он дома, здесь висит его парадный сюртук. Высокие сапоги для верховой езды гордо красуются на полу возле шкафа - по-видимому, это их обычное место. Одним словом, кухня, столовая и гостиная священника еще не эволюционировали настолько, чтобы выделиться в три самостоятельных помещения; и с точки зрения нашего изнеженного века, он живет ничуть не лучше Дадженов. Но разница все-таки есть. Прежде всего, миссис Андерсон - особа значительно более приятная для семейной жизни, нежели миссис Даджен. На что миссис Даджен не преминула бы возразить, и довольно резонно, что у миссис Андерсон нет детей, требующих присмотра, нет кур, свиней и домашней скотины, есть постоянный, твердый доход, не зависящий от урожая и ярмарочных цен, есть любящий муж, за которым она живет как за каменной стеной, - короче говоря, что жизнь в пасторском доме настолько же легка, насколько она тяжела на ферме. Это все верно. Но объяснить факт - еще не значит его опровергнуть; и как ни мала заслуга миссис Андерсон в том, что она сумела сделать свой дом приятным и радостным, нужно признать, что ей это удалось в полной мере. Внешними вещественными знаками ее социального превосходства служат дорожка на полу, потолок, оштукатуренный в просветах между балками, и стулья - хотя и без обивки, но отполированные и покрашенные. Искусство представлено здесь портретом какой-то пресвитерианской духовной особы, гравюрой рафаэлевской «Проповеди святого Павла в Афинах» и подаренными к свадьбе часами рококо на полке над очагом, по сторонам которых выстроены в строгом порядке две миниатюры в рамках, две глиняные собачки с корзинками в зубах и две большие морские раковины. Очень украшает комнату низкое и широкое, почти во всю стену, окно с решетчатым переплетом, задернутое до половины высоты маленькими красными занавесками. Дивана в комнате нет; но около шкафа стоит нечто вроде деревянного кресла с резной спинкой, достаточно широкого для двоих. В общем, это как раз тот тип комнат, возврат к которому благодаря усилиям мистера Филиппа Уэбба33 и его последователей в искусстве интерьера стал в конце концов идеалом девятнадцатого века, хотя пятьдесят лет тому назад ни один уважающий себя священник не стал бы жить в такой комнате. Уже вечер, и в комнате темно, только уютно тлеют угли в очаге да в окно проникает тусклый свет масляных уличных фонарей; видно, что идет ровный, затяжной, теплый, не подгоняемый ветром дождь. На городских часах бьет четверть, и в комнату входит Джудит с двумя свечами в глиняных подсвечниках, которые она ставит на стол. От ее утренней самоуверенности не осталось и следа; она полна страха и тревоги. Подходит к окну и смотрит на улицу. Первое, что она видит там, - это ее муж, под дождем торопящийся домой. У нее вырывается короткий вздох облегчения, очень похожий на всхлип, и она поворачивается к двери. Входит Андерсон, закутанный в насквозь промокший плащ.
     

    Джудит (бросаясь к нему.) О, наконец-то, наконец-то ты пришел! (Хочет обнять его.)

    Андерсон (отстраняясь.) Осторожно, моя дорогая, - я весь мокрый. Дай мне раньше снять плащ. (Ставит перед очагом стул спинкой к огню, развешивает на нем плащ, стряхивает капли воды со шляпы и кладет ее на решетку очага и тогда только поворачивается к Джудит и раскрывает ей объятия.) Ну вот! (Она кидается к нему на грудь.) Не запоздал я? На городских часах било четверть, когда я подходил к дому, но городские всегда спешат.

    Джудит. Сегодня они, наверно, отстают. Я так рада, что ты уже дома.

    Андерсон (крепко прижимая ее к себе.) Беспокоилась, голубка моя?

    Джудит. Немножко.

    Андерсон. Да ты как будто плакала?

    Джудит. Так, чуть-чуть. Не обращай внимания. Теперь уже все прошло. (Звук трубы где-то в отдалении.) (Испуганно вздрагивает и отступает к креслу с резной спинкой.) Что это?

    Андерсон (идет за ней, ласково усаживает ее в кресло и сам садится рядом.) Король Георг, больше ничего, моя дорогая. Сбор в казармы, или сигнал на перекличку, или вечерняя зоря, или приказ седлать, или еще что-нибудь. Солдаты не звонят в колокол и не кричат в окно, если им что нужно, а посылают трубача, чтобы он переполошил весь город. Джудит. Ты думаешь, есть все-таки опасность?

    Андерсон. Ни малейшей.

    Джудит. Это ты говоришь, чтобы успокоить меня, а не потому, что а самом деле уверен.

    Андерсон. Милая моя, опасность всегда существует в этом мире для тех, кто ее боится. Существует опасность, что наш дом сгорит ночью, однако это не мешает нам спать спокойным сном.

    Джудит. Да, я знаю, ты всегда так говоришь; и ты прав. Ну конечно, прав. Только я, наверно, не очень храбрая - и в этом все дело. У меня сердце сжимается всякий раз, как я вспомню про солдат.

    Андерсон. Ничего, дорогая; храбрость тем дороже, чем больших она стоит усилий.

    Джудит. Да, должно быть. (Снова обнимает его.) Милый мой, какой ты храбрый! (Со слезами на глазах.) Я тоже буду храброй... вот увидишь: тебе не придется стыдиться своей жены.

    Андерсон. Вот и хорошо. Очень рад это от тебя слышать. Так, так! (Весело встает и подходит к огню, чтобы посушить башмаки.) Заходил я к Ричарду Даджену, но не застал его дома.

    Джудит (встает, не веря своим ушам.) Ты был у этого человека?

    Андерсон. Да ничего не случилось, милая. Его не было дома.

    Джудит (едва не плача, как будто этот визит - личное оскорбление для нее.) Но зачем ты туда ходил?

    Андерсон (очень серьезным тоном.) Видишь ли, в городе ходят толки, что майор Суиндон собирается сделать здесь то же, что он сделал в Спрингтауне: взять самого отъявленного мятежника - ведь он нас всех так называет - и повесить его в назидание остальным. Там он ухватился за Питера Даджена, как за человека с худшей славой в городе; и все считают, что здесь его выбор падет на Ричарда, по тому же признаку.

    Джудит. Но Ричард сказал...

    Андерсон (добродушно, перебивая ее.) Хо! Ричард сказал! Ричард для того и сказал, дорогая моя, чтобы напугать тебя и меня. Он сказал то, во что и сам, пожалуй, рад бы поверить, да простит его господь! Страшно представить, каково думать о смерти такому человеку. Вот я и решил, что нужно предостеречь его. Я ему оставил записку.

    Джудит (сердито.) Какую записку?

    Андерсон. Да вот, что я хотел бы сказать ему несколько слов по делу, которое его касается, и буду очень рад, если он зайдет сюда мимоходом.

    Джудит (окаменев от ужаса.) Ты позвал этого человека сюда?

    Андерсон. Именно так.

    Джудит (падает в кресло, прижав руки к груди.) Хоть бы он не пришел! Господи, хоть бы он не пришел!

    Андерсон. Почему ты не хочешь, чтобы я предупредил его об опасности?

    Джудит. Нет, нет, пусть он узнает, что ему грозит... О Тони, скажи... это очень дурно - ненавидеть богохульника и дурного человека? Я его ненавижу. Он у меня из головы не выходит. Я знаю, он принесет нам горе. Он оскорбил тебя, оскорбил меня, оскорбил свою мать...

    Андерсон. А мы простим его, голубка, и все забудется.

    Джудит. Я знаю, знаю, что это дурно - ненавидеть кого-нибудь, но...

    Андерсон (подходит к ней; шутливо-ласковым тоном.) Полно, дорогая, не такая уж ты грешница, как тебе кажется. Самый большой грех по отношению к ближнему - не ненависть, а равнодушие; вот истинно вершина бесчеловечности. В конце концов, моя дорогая, если присмотреться к людям, ты сама удивишься, до чего ненависть похожа на любовь. (Она вздрагивает от непонятного волнения - даже испуга. Его забавляет это.) Да, да; я говорю вполне серьезно. Вспомни, как многие из наших друзей, мужья и жены, мучают друг друга, подозревают, ревнуют, дня не дают друг другу дышать свободно - и, право же, больше похожи на тюремщиков или рабовладельцев, чем на любящих супругов. А теперь вспомни, каковы эти самые люди со своими врагами - щепетильны, сдержанны, независимы, исполнены достоинства, следят за каждым сказанным словом. Ха! Не приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что любой из них, сам того не зная, больший друг врагу своему, чем собственному мужу или жене? Да вот хоть ты, моя дорогая: сама того не зная, ты, право же, больше любишь Ричарда, чем меня!

    Джудит. О, не говори так, Тони, даже в шутку не говори! Ты не знаешь, как во мне все переворачивается от таких слов.

    Андерсон (смеется.) Ну, ну, не сердись, голубка! Он дурной человек, и ты его ненавидишь, как он того и заслуживает. А сейчас ты меня напоишь чаем, правда?

    Джудит (полная раскаяния.) Ох, я совсем забыла! Заставила тебя ждать столько времени! (Идет к очагу и ставит котелок на огонь.)

    Андерсон (направляясь к шкафу и на ходу снимая сюртук.) Ты зашила рукав моего старого сюртука?

    Джудит. Да, дорогой! (Хлопочет у стола, заваривая чай.)

    Андерсон (переодеваясь в старый сюртук и вешая на гвоздь тот, который он только что снял.) Кто-нибудь заходил, пока меня не было?

    Джудит. Нет, только... (В дверь стучат.) (Сильно вздрагивает, выдавая свое напряженное состояние, и отступает к дальнему краю стола, с чайницей и ложкой в руках.) Кто это?

    Андерсон (подходит к ней и успокоительно треплет ее по плечу.) Ну, ну, голубка. Не съедят тебя, кто бы там ни был. (Она силится улыбнуться, едва сдерживая слезы. Он подходит к двери и распахивает ее. На пороге стоит Ричард, без плаща, в одной куртке.) Надо было вам прямо поднять щеколду и войти, мистер Даджен. У нас просто, без церемоний. (Радушно.) Входите. (Ричард непринужденно входит в комнату, останавливается у стола и неторопливо осматривается; когда ему на глаза попадается портрет духовной особы, он слегка морщит нос. Джудит упорно глядит на чайницу, которую держит в руках.) Дождь перестал? (Затворяет дверь.)

    Ричард. Ну да, кой... (Ловит взгляд Джудит, которая в это мгновение быстро и надменно вскинула голову.) Прошу прощения, но (показывая свою вымокшую куртку) сами видите!

    Андерсон. А вы снимите куртку, сэр, и повесьте ее у огня: моя жена извинит вас. Джудит, подсыпь еще ложку чаю на долю мистера Даджена.

    Ричард (смотрит на него, нагло прищурившись.) Эх, деньги - волшебная сила! Даже вы, пастор, стали со мной обходительнее с тех пор, как я сделался наследником своего отца!
     
    Джудит в негодовании роняет ложку.
     

    Андерсон (ничуть не задетый, помогает Ричарду стащить с плеч мокрую куртку.) Я думаю, сэр, поскольку вы не отказываетесь от моего гостеприимства, не может быть, чтобы вы так дурно его истолковали. Садитесь, пожалуйста. (Держа куртку Ричарда в одной руке, другою указывает на кресло с резной спинкой.)
     
    Ричард, оставшись в одной рубашке, с минуту глядит так, как будто собирается ответить дерзостью, но потом, качнув головой, как бы в признание того, что священник одержал верх, послушно усаживается в кресло Андерсон сбрасывает свой плащ со спинки стула на сиденье и на его место вешает перед огнем куртку Ричарда.
     

    Ричард. Я пришел по вашему приглашению, сэр. Вы написали, что имеете сообщить мне что-то важное.

    Андерсон. Мой долг велит мне предостеречь вас.

    Ричард (быстро вставая.) Вы собираетесь читать мне проповедь? Простите, но я охотнее прогуляюсь под дождем. (Делает движение к стулу, на котором висит его куртка.)

    Андерсон (останавливая его.) Не пугайтесь, сэр; я не такой уж рьяный проповедник. Можете быть совершенно спокойны. (Ричард невольно улыбается. Его взгляд теплеет, он даже делает движение рукой, словно извиняясь. Видя, что его удалось приручить, заговаривает снова, на этот раз уже серьезным тоном.) Мистер Даджен, вам угрожает опасность.

    Ричард. Опасность? Какая?

    Андерсон. Вам грозит участь вашего дяди. Виселица майора Суиндон а.

    Ричард. Это вам она грозит, а не мне. Я ведь предупреждал вас, что...

    Андерсон (перебивая его, добродушно, но веско.) Знаю, знаю, мистер Даджен, но в городе все другого мнения. Наконец, даже если б мне угрожала опасность, меня здесь удерживает долг, которым я не могу пренебречь. Но вы человек ничем не связанный. Зачем вам подвергать себя риску?

    Ричард. А вы думаете, велика будет потеря, если меня повесят?

    Андерсон. Я думаю, что жизнь любого человека заслуживает спасения. (Ричард отвешивает ему иронический поклон. Андерсон кланяется в ответ так же шутливо.) Прошу к столу. Выпейте чашку чаю, это вас предохранит от простуды.

    Ричард. Я замечаю, что миссис Андерсон не так уж настаивает на этом, как вы, пастор.

    Джудит (ее душит негодование, которое муж, по ее мнению, должен был бы разделить, давая Ричарду резкий отпор за каждый его оскорбительный выпад.) Прошу вас - ради моего мужа. (Берет чайник со стола и ставит его на огонь.)

    Ричард. Знаю, что не ради меня самого, сударыня. (Встает.) Нет, пастор, я, пожалуй, не преломлю хлеба в вашем доме.

    Андерсон (живо.) Объясните, почему?

    Ричард. Потому что в вас есть что-то такое, что мне внушает уважение и заставляет желать, чтоб мы с вами были врагами.

    Андерсон. Хорошо сказано, сэр. На таких условиях я согласен быть врагом и вашим, и чьим угодно. Джудит, мистер Даджен выпьет чаю с нами. Садитесь, на огне быстро настоится. (Ричард смотрит на него слегка растерянно, потом садится и низко наклоняет голову, чтобы скрыть некоторое волнение.) Я как раз только что говорил своей жене, мистер Даджен, что дружба... (Джудит хватает его за руку и умоляюще смотрит на него, вложив столько пылкости в движение и во взгляд, что он сразу останавливается.) Ну, ну, ладно! Оказывается, я вам об этом не должен говорить, хоть тут нет ничего такого, что могло бы повредить нашей дру... то есть я хотел сказать - вражде. Джудит вам лютый враг.

    Ричард. Если бы все мои враги походили на миссис Андерсон, я был бы самым добрым христианином в Америке.

    Андерсон (довольный, хлопает Джудит по руке.) Слыхала, Джудит? Мистер Даджен, оказывается, умеет говорить комплименты.
     
    Кто-то приподнимает снаружи дверную щеколду.
     

    Джудит (вздрогнув). Кто там?
     
    Входит Кристи.
     

    Кристи (останавливается и, вытаращив глаза, глядит на Ричарда.) Это ты тут?

    Ричард. Да, я. Проваливай отсюда, дурень! Миссис Андерсон не собирается угощать чаем все наше семейство сразу.

    Кристи (подходя ближе.) Мать совсем плоха.

    Ричард. Что ж, она тебя послала за мной?

    Кристи. Нет.

    Ричард. Я так и думал.

    Кристи. Она меня послала за священником, чтоб он сейчас же пришел.

    Джудит (Андерсону.) Выпей хоть чаю раньше.

    Андерсон. Я с большим удовольствием выпью его, когда вернусь, дорогая. (Берется за свой плащ.)

    Кристи. Дождя-то нету.

    Андерсон (бросает плащ и берет с решетки шляпу.) Где сейчас твоя мать, Кристи?

    Кристи. У дядюшки Тайтэса.

    Андерсон. За доктором ты ходил?

    Кристи. Нет, она не велела.

    Андерсон. Сейчас же ступай за ним, я тебя догоню у его дома. (Кристи поворачивается к двери.) Погоди минутку. Твой брат, верно, хочет, чтоб ты ему рассказал поподробнее.

    Ричард. Вот еще! Он все равно ничего толком не скажет, да и мне ни к чему. (Свирепо.) Ну, марш отсюда, остолоп! (Кристи уходит.) (Добавляет несколько смущенно.) Мы и без него скоро все узнаем.

    Андерсон. Ну хорошо. Тогда, с вашего разрешения, я сам расскажу вам все, когда вернусь. Джудит, ты напои мистера Даджена чаем и задержи его тут до моего прихода.

    Джудит (побледнев и вся дрожа.) Как, мне...

    Андерсон (перебивает, чтобы скрыть ее волнение.) Моя дорогая, я ведь могу на тебя положиться?

    Джудит (делая жалкие усилия казаться достойной его доверия.) Да.

    Андерсон (прижимая ее ладонь к своей щеке.) Вы уж извините нас, стариков, мистер Даджен. (Идет к двери.) Я не прощаюсь - надеюсь, что еще застану вас здесь. (Выходит.)
     
    Ричард и Джудит следят за ним в окно, пока он не скрывается из виду, потом долго, молча, в замешательстве, смотрят друг на друга. Ричард, заметив, что у Джудит дрожат губы, первым приходит в себя.
     

    Ричард. Миссис Андерсон, мне очень хорошо известно, как вы ко мне относитесь. Я не собираюсь навязывать вам свое общество. Покойной ночи. (Снова направляется к очагу за своей курткой.)

    Джудит (становится у него на дороге.) Нет, нет, не уходите! Пожалуйста, не уходите.

    Ричард (грубо). Почему? Вы ведь сами хотите, чтоб я ушел.

    Джудит. Да, но... (В отчаянии ломает руки.) О, если я вам скажу правду, вы потом все время будете меня мучить.

    Ричард (возмущенно.) Мучить? Кто дал вам право так говорить? И после этого вы воображаете, что я тут останусь?

    Джудит. Я хочу, чтоб вы остались, но только (с неожиданной злостью, точно рассерженный ребенок) вовсе не потому, что мне это приятно.

    Ричард. Вот как!

    Джудит. Да, и уж лучше уходите. Только не вздумайте перетолковывать мои чувства. Я вас ненавижу и боюсь; и мой муж это знает. Если он вас не застанет здесь, когда вернется, он подумает, что я его не послушалась и прогнала вас.

    Ричард (с иронией.) Тогда как на самом деле вы были так милы и любезны и оказали мне столь радушный прием, что я захотел уйти просто из упрямства. Так? (Джудит, почувствовав вдруг, что силы у нее иссякли, падает на стул и разражается слезами.) Перестаньте, перестаньте, сейчас же перестаньте. Не надо. (Прижимает руку к груди, как будто у него там рана.) Он меня поразил в самое сердце, выказав себя настоящим мужчиной. Теперь вы хотите еще растравить боль, выказав себя настоящей женщиной? Разве он не внушил вам, что вы, как и он сам, выше моих насмешек? (Она перестает плакать и, постепенно успокаиваясь, смотрит на него с боязливым любопытством.) Ну вот, теперь все в порядке. (Участливо.) Вам уже лучше, верно? (Подбодряющим жестом кладет ей руку на плечо.) (Она тотчас же встает, приняв холодный и надменный вид, и смотрит на него с вызовом.) (Мгновенно к нему возвращается прежний язвительный тон.) А-а, ну так-то лучше. Вы опять стали сами собой, и Ричард тоже. Что ж, сядем пить чай, как мирная, добропорядочная парочка, и будем дожидаться возвращения вашего мужа.

    Джудит (ей немного совестно.) Да, конечно. Я... мне очень жаль, что я так глупо вела себя. (Наклоняется к очагу за блюдом с гренками.)

    Ричард. А мне очень жаль - из-за вас, - что я таков, как я есть. Позвольте... (Берет у нее из рук блюдо и несет к столу.)

    Джудит (идет за ним с чайником.) Пожалуйста, садитесь. (Он садится за стол со стороны шкафа; там стоит прибор-тарелка и нож. Второй прибор поставлен рядом, но Джудит садится напротив, со стороны очага, и пододвигает к себе поднос.) Вам с сахаром?

    Ричард. Нет, но молока побольше. Позвольте положить вам гренки. (Кладет гренки на тарелку, стоящую перед соседним стулом, и потом передает ей вместе с ножом. Это сразу показывает, как хорошо он понял, что она умышленно села подальше от него, изменив своему обычному месту.)

    Джудит (смысл его поступка ей ясен.) Благодарю вас. (Передает ему чашку чаю.) И себе тоже, пожалуйста.

    Ричард. Благодарю вас. (Кладет один ломтик на свою тарелку; она тем временем наливает себе чаю.)

    Джудит (замечая, что он ни к чему не притрагивается.) Вам не нравится? Почему вы ничего не едите и не пьете?

    Ричард. А вы почему?

    Джудит (нервно.) Я вообще не люблю чай. Вы на меня не обращайте внимания.

    Ричард (задумчиво оглядываясь по сторонам). Я все думаю... Чудно как-то. Я чувствую, как хорошо и покойно в этом доме. Я, кажется, никогда в жизни не отдыхал душой так, как сейчас; и все-таки я твердо знаю, что не мог бы здесь жить. Вероятно, домашний уют вообще не по мне. Но это очень хорошо; в этом есть что-то почти святое. (С минуту сидит в раздумье, потом вдруг тихо смеется.)

    Джудит (встрепенувшись.) Чему вы?

    Ричард. Мне пришло в голову, что если б сюда заглянул сейчас кто-нибудь чужой, он принял бы нас за мужа и жену.

    Джудит (обиженно.) Вы намекаете на то, что по возрасту вы мне больше подходите, чем мой муж?

    Ричард (изумленный таким неожиданным истолкованием.) У меня и в мыслях ничего подобного не было! (Снова впадая в язвительной тон.) Оказывается, домашние радости имеют свою оборотную сторону.

    Джудит (сердито.) Во всяком случае, лучше иметь мужем человека, которого все уважают, чем... чем...

    Ричард. Чем Ученика дьявола. Вы правы. Но я думаю, что это ваша любовь помогает ему быть хорошим человеком; точно так же, как ваша ненависть помогает мне быть плохим.

    Джудит. Мой муж так добр к вам. Он простил вам все ваши оскорбления и думает о том, как бы спасти вас. Неужели же вы не можете простить ему, что он гораздо лучше вас? Как вы смеете его унижать, ставя себя на его место?

    Ричард. Я?

    Джудит. Да, вы. Вы сказали, что если бы кто-нибудь заглянул сюда, нас приняли бы за мужа и... (Смолкает в испуге.) (В окно видно, как к дому подходит взвод солдат.) Английские солдаты! Господи, что им...

    Ричард (прислушиваясь.) Шш-ш!

    Голос (за дверью.) Стой! Четверым встать здесь. Двое - вперед, за мной!
     
    Джудит привстает, вслушиваясь и расширенными глазами глядя на Ричарда, который берет чашку и самым прозаическим образом принимается пить чай как раз в ту минуту, когда на двери, резко звякнув, взлетает щеколда и в комнату входит английский сержант в сопровождении двух рядовых, которые останавливаются у порога. Сержант быстрым шагом подходит к столу.
     

    Сержант. Прошу извинить за беспокойство, мэм, - служба! Антони Андерсон, именем короля Георга вы арестованы как мятежник.

    Джудит (делая движение в сторону Ричарда.) Но это не...
     
    Он вскидывает на нее быстрый взгляд, не меняя выражения лица. Она закрывает рот рукой, которую подняла, чтобы указать на него, и стоит так, в безмолвном ужасе глядя на все, что перед ней происходит.
     

    Сержант. Ну, пастор, надевайте сюртук и пойдем.

    Ричард. Да, я иду. (Встает и делает шаг по направлению к своей куртке, но тут же спохватывается и, стоя спиной к сержанту, не поворачивая головы, медленно обводит глазами комнату, пока не замечает черный сюртук Андерсона, висящий на шкафу. С полным спокойствием подходит к шкафу, снимает сюртук и облачается в него. При мысли о том, что он выступает в роли пастора, ему становится смешно; он смотрит на свою руку в черном рукаве и лукаво улыбается Джудит, но ее побелевшее лицо говорит ему, что она мучительно старается осознать не юмор положения, а весь его ужас. Он поворачивается к сержанту, который в это время подошел к нему, пряча за спиной пару наручников, и говорит почти весело.) Вам когда-нибудь уже приходилось арестовывать человека в таком платье, сержант?

    Сержант (с инстинктивным уважением отчасти к черному сюртуку, отчасти к безупречному тону и поведению Ричарда.) Да пожалуй что нет, сэр. Разве только армейского капеллана. (Показывает наручники.) Прошу извинить, сэр, но служба...

    Ричард. Все понятно, сержант. Я здесь не вижу ничего зазорного. Благодарю за вашу деликатность. (Протягивает руки.)

    Сержант (оставляя его жест без внимания.) Джентльмен джентльмена понимает, сэр. Не хотите ли сказать перед уходом словечко вашей хозяйке?

    Ричард (улыбаясь.) Ну, мы ведь еще увидимся до того, как... э-э... (Он хотел сказать: «До того, как меня повесят».)

    Сержант (громко, с преувеличенной веселостью.) Конечно, конечно. Даме не о чем беспокоиться. Но все-таки... (Понизив голос так, чтобы слышал только Ричард.) Другого случая не будет, сэр.
     
    С минуту они многозначительно смотрят друг на друга. Потом Ричард шумно переводит дух и поворачивается к Джудит.
     

    Ричард (отчетливо и с ударением.) Моя дорогая... (Джудит поднимает к нему жалкое, бледное лицо и хочет ответить, но не может, хочет подойти ближе, но не решается выпустить из рук край стола, за который ухватилась, ища опоры.) Этот бравый джентльмен настолько любезен, что дает нам возможность проститься. (Сержант деликатно отходит к своим людям, охраняющим дверь.) Щадя тебя, он хотел скрыть истину, но лучше тебе знать все. Ты меня слушаешь? (Она утвердительно кивает головой.) Ты понимаешь, что я иду на смерть? (Она кивает головой в знак того, что понимает.) Помни, ты должна обязательно разыскать нашего друга, который только что был здесь. Ты понимаешь? (Она кивает головой.) Ты должна сделать так, чтобы опасность не коснулась его. Ни за что на свете не рассказывай ему о том, что меня ждет; а если он все-таки узнает, скажи, что он не может меня спасти: они повесят его, но не помилуют и меня. И скажи ему, что я верен своей религии, как он верен своей, и что он может положиться на меня до конца. (Поворачивается и хочет идти, но встречает взгляд сержанта, в котором как будто мелькнуло подозрение. Секунду он соображает, потом поворачивается снова к Джудит, и тень проказливой улыбки появляется на его сосредоточенном, серьезном лице.) А теперь, моя радость, боюсь, сержант не поверит, что ты в самом деле добрая и любящая жена, если ты не поцелуешь меня на прощанье. (Подходит ближе к ней и раскрывает объятия. Она отпускает стол и почти валится к Ричарду на грудь.)

    Джудит (слова душат ее.) Я должна... это убийство...

    Ричард. Нет, только поцелуй. (Тихо, ей.) Ради него...

    Джудит. Я не могу. Вы...

    Ричард (прижимает ее к себе в порыве жалости к ее мучениям.) Бедная девочка!
     
    Джудит с внезапной решимостью обхватывает его руками, целует и, выскользнув из его объятий, падает на пол в глубоком обмороке, как будто поцелуй убил ее.
     

    Ричард (торопливо подходит к сержанту.) Идем, сержант, скорей, пока она не очнулась. Давайте наручники. (Протягивает руки.)

    Сержант (пряча наручники в карман.) Не нужно, сэр, я вам доверяю. Вы настоящий человек. Вам бы солдатом быть, сэр. В середину, прошу вас.
     
    Солдаты становятся один впереди, другой позади Ричарда. Сержант распахивает дверь.
     

    Ричард (оглядываясь в последний раз.) Прощай, жена! Прощай, родной дом! Приглушим барабаны и - вперед!
     
    Сержант делает головному знак трогаться. Все четверо гуськом быстро выходят из комнаты. Когда Андерсон возвращается от миссис Даджен, он, к удивлению своему, находит комнату как будто пустой и погруженной почти в полную темноту, если не считать отсветов от очага, - одна свеча догорела, а другая вот-вот догорит.
     

    Андерсон. Что же это такое?... (Зовет.) Джудит, Джудит! (Прислушивается - ответа нет.) Гм! (Идет к шкафу, достает из ящика свечу, зажигает ее от едва теплящегося огонька той, что стоит на столе, и при свете ее с удивлением оглядывает нетронутую еду. Потом вставляет свечу в подсвечник, снимает шляпу и озадаченно почесывает затылок. Этот жест заставляет его нагнуть голову, и тут он замечает Джудит - с закрытыми глазами, неподвижно распростертую на полу. Он бросается к ней, становится на колени, приподнимает ей голову.) Джудит!

    Джудит (просыпаясь; обморок ее перешел в сон. как следствие усталости после перенесенного волнения.) Да? Ты звал? Что случилось?

    Андерсон. Я только что вошел и вижу - ты лежишь на полу, свечи догорели, чай в чашках совсем холодный... Что здесь произошло?

    Джудит (мысли ее еще блуждают.) Не знаю. Я что, спала? Вероятно... (Растерянно умолкает.)

    Андерсон (со стоном.) Да простит мне бог, что я оставил тебя одну с этим негодяем. (Джудит сразу все вспоминает. С жалобным криком она хватается за мужа и вместе с ним встает на ноги.) (Ласково обнимает ее.) Бедная моя голубка!

    Джудит (в исступлении прижимаясь к. нему.) Что мне делать! О боже мой, что мне делать!

    Андерсон. Ничего, успокойся, моя дорогая, моя любимая. Это я виноват. Успокойся, теперь тебе нечего бояться... и ты ведь невредима, правда? (Отпускает ее, чтобы посмотреть, в силах ли она стоять без поддержки.) Ну вот, ну вот, все хорошо. Только бы ты была невредима, остальное все неважно.

    Джудит. Да, да, да! Я невредима.

    Андерсон. Хвала господу! Ну, а теперь успокойся. (Подводит ее к креслу с резной спинкой, усаживает и сам садится рядом.) Сядь, отдохни, ты мне все завтра расскажешь (видя ее отчаяние и неправильно истолковывая его) или не расскажешь совсем, если это тебе тяжело. Ну, ну! (Весело.) Я вот тебе свежего чаю заварю, это тебя сразу подкрепит. (Идет к столу и выливает чай из чайника в полоскательницу.)

    Джудит (напряженным, неестественным голосом.) Тони!

    Андерсон. Что, дорогая?

    Джудит. Ты не думаешь, что это все нам только снится?

    Андерсон (оглядывается на нее с тревогой, но продолжает весело и сосредоточенно хлопотать над чайником.) Может быть, голубка, может быть. Но пусть уж тогда тебе заодно приснится чашка чаю.

    Джудит. Перестань, перестань шутить. Ты не знаешь... (Закрывает лицо судорожно сцепленными руками.)

    Андерсон (выдержка изменяет ему, он оставляет чайник и подходит к ней.) Дорогая моя, что случилось? Я не могу больше, ты должна мне сказать. Это все моя вина; безумие было довериться ему.

    Джудит. Нет, не говори так. Ты не должен так говорить. Он... нет, нет! Не могу! Тони, не говори со мной. Возьми мою руку, обе возьми. (Он берет ее руки недоумевая.) Заставь меня думать о тебе, а не о нем. Опасность грозит, страшная опасность. Она грозит тебе, а я не могу заставить себя думать об этом, не могу, не могу! У меня все время он на уме. Его надо спасти... Нет, это тебя надо спасти... Тебя, тебя, тебя. (Вскакивает, как будто намереваясь что-то делать, куда-то идти.) О господи, помоги мне!

    Андерсон (не поднимаясь с места, мягко, но решительно удерживает ее руки в своих.) Спокойней, спокойней, голубка... Ты точно не в себе.

    Джудит. Может быть... Что мне делать? Что мне делать? (Вырывая у него руки.) Я должна спасти его. (Бросается к двери.) (Андерсон, увидя это, поспешно встает. Но дверь в эту минуту стремительно распахивается и в комнату, задыхаясь, вбегает Эсси. Это неожиданное появление настолько неприятно Джудит, что сразу приводит ее в себя.) (Резко и неприветливо она спрашивает.) Что тебе нужно?

    Эсси. Мне сказали, чтоб я шла к вам.

    Андерсон. Кто сказал?

    Эсси (вытаращив на него глаза, как будто его присутствие кажется ей удивительным.) Вы тут?

    Джудит. Разумеется. Что еще за глупости!

    Андерсон. Не надо так сурово, дорогая моя. Ты ее испугаешь. (Становясь между ними.) Поди сюда, Эсси. (Эсси подходит к нему.) Кто тебя прислал?

    Эсси. Дик. Он мне это передал через солдата. Чтоб я сейчас же шла сюда и делала то, что велит миссис Андерсон.

    Андерсон (осененный догадкой.) Солдат? О, теперь я все понял. Они арестовали Ричарда.
     
    Джудит заламывает руки в отчаянии.
     

    Эсси. Нет. Я спрашивала солдата. Никто Дика не трогал. Но солдат сказал, что взяли вас.

    Андерсон. Меня? (Озадаченный, поворачивается к Джудит, ища у нее объяснения.)

    Джудит (вкрадчиво.) Да, да, милый, я все понимаю. (Эсси.) Спасибо тебе, Эсси, что пришла, но ты мне пока не нужна. Можешь идти домой.

    Эсси (подозрительно.) А вы верно знаете, что с Диком ничего не случилось? Может, он нарочно велел сказать, что это священника взяли? (С тревогой.) Миссис Андерсон, как вы думаете, может это быть?

    Андерсон. Если это так, Джудит, скажи ей правду. Все равно она узнает от первого встречного на улице.
     
    Джудит отворачивается и закрывает рукой глаза.
     

    Эсси (жалобно.) Ой, что же ему теперь будет? Что ему теперь будет? Они его повесят?
     
    Джудит конвульсивно вздрагивает и бросается на стул - тот, на котором сидел у стола Ричард.
     

    Андерсон (треплет Эсси по плечу, стараясь ее утешить.) Не думаю. Не думаю. Может быть, если ты наберешься мужества и терпения, мы как-нибудь найдем способ помочь ему.

    Эсси. Да, да, помочь ему... Да, да, да... Я буду умницей.

    Андерсон. Джудит, я сейчас же иду к нему.

    Джудит (вскакивая.) Нет, нет! Ты должен уехать... уехать куда-нибудь далеко, где тебе не грозит опасность.

    Андерсон. Ха!

    Джудит (страстно.) Ты хочешь убить меня? Ты думаешь, я могу так жить - день за днем цепенеть от страха при каждом стуке в дверь, при каждом шорохе шагов, ночь за ночью проводить без сна, прислушиваясь в смертельном ужасе - вот они идут за тобой?!

    Андерсон. А ты думаешь, легче будет сознавать, что я бросил свой пост и убежал при первом признаке опасности?

    Джудит (в отчаянии.) Ты не уедешь. Я знаю. Ты останешься здесь... а я сойду с ума.

    Андерсон. Дорогая моя, твой долг...

    Джудит (исступленно.) А, что мне долг!

    Андерсон (потрясенный.) Джудит!

    Джудит. Я исполню свой долг. Я верна своему долгу. Долг велит мне сделать так, чтобы ты уехал, спасти тебя, а его предоставить его собственной судьбе. (У Эсси вырывается крик отчаяния; она бессильно валится на стул у очага и тихо плачет) А чувство подсказывает мне то же, что вот ей, - спасти его во что бы то ни стало, хоть для него самого гораздо лучше было бы умереть! Гораздо возвышеннее! Но я знаю: ты поступишь по-своему, как и он. Я бессильна. (Тяжело опускается в кресло с резной спинкой.) Я ведь только женщина. Я могу лишь одно - сидеть тут и мучиться. Но ты скажи ему, что я пыталась тебя спасти, что я все делала для того, чтобы тебя спасти.

    Андерсон. Дорогая моя, боюсь, что он гораздо больше беспокоится о собственном спасении, нежели о моем.

    Джудит. Замолчи! Или я возненавижу тебя.

    Андерсон. Ну, ну, ну! Мне надо уходить, а как я тебя оставлю в таком состоянии? Ты ведь не помнишь, что говоришь. (Поворачивается к Эсси.) Эсси!

    Эсси (поспешно встает и вытирает глаза.) Да?

    Андерсон. Будь умницей, ступай на улицу и подожди меня там; миссис Андерсон не вполне здорова. (Эсси смотрит на него недоверчиво.) Не бойся, я сейчас выйду; и я пойду к Дику.

    Эсси. А вы верно к нему пойдете? (Шепотом.) Вы ее не послушаете?

    Андерсон (с улыбкой.) Нет, нет, все будет в порядке. В полном порядке. (Эсси идет к двери.) Ну вот, умница. (Закрывает за ней дверь и возвращается к Джудит.)

    Джудит (она сидит прямая и неподвижная.) Ты идешь на смерть.

    Андерсон (шутливо.) Тогда, пожалуй, нужно надеть парадный сюртук. (Поворачивается к шкафу, принимаясь стягивать один рукав.) А где же... (Секунду смотрит в недоумении на пустой гвоздь, потом быстро оглядывается на очаг, идет к нему торопливым шагом и берет со стула куртку Ричарда.) Что это, голубка? Он ушел в моем парадном сюртуке?

    Джудит (по-прежнему не шевелясь.) Да.

    Андерсон. Верно, солдаты ошиблись?

    Джудит. Да, они ошиблись.

    Андерсон. Так ведь он мог сказать им. Должно быть, очень растерялся, бедняга?

    Джудит. Да, он мог сказать им. И я тоже могла.

    Андерсон. Странно, странно это вышло... даже, можно сказать, забавно. Удивительно, как такие вот пустяки действуют на нас даже в самых... (Обрывает фразу и принимается натягивать куртку Ричарда.) Надо, пожалуй, отнести ему его куртку. Знаю, что он скажет! (Передразнивая язвительный тон Ричарда.) «Что, пастор, забеспокоились о моей душе, а заодно и о своем сюртуке?»

    Джудит. Да, именно так он и скажет. (Рассеянно.) Неважно. Больше я никогда не увижу ни тебя, ни его.

    Андерсон (поддразнивая ее.) Та-та-та! (Садится с ней рядом.) Это ты так держишь обещание, что мне не придется краснеть за свою храбрую жену?

    Джудит. Нет, это я так его нарушаю. Я не в силах сдержать обещание, данное ему; почему же мне держать обещание, данное тебе?

    Андерсон. Оставь эти туманные фразы, моя дорогая. Они производят впечатление неискренних. (Она глядит на него с невыразимым укором.) Да, да, дорогая, вздор всегда неискренен; а моя милая девочка сейчас говорит вздор. Именно вздор. (Ее лицо темнеет; с безмолвным упорством она смотрит прямо перед собой и больше уже не поворачивается к нему, поглощенная мыслями о судьбе Ричарда. Он наблюдает за ней, видит, что его шутливый тон не оказал на нее никакого действия, и оставляет его, больше не пытаясь скрыть свою тревогу.) Я все-таки хотел бы знать, что так напугало тебя. Была борьба? Он сопротивлялся?

    Джудит. Нет. Он улыбался.

    Андерсон. Как тебе кажется, он понимал, что его ждет?

    Джудит. Он понимал, что ждет тебя.

    Андерсон. Меня?

    Джудит (без всякого выражения.) Он сказал: «Нужно сделать так, чтобы опасность не коснулась его». Я обещала... и. не могу сдержать свое обещание. Он сказал: «Ни за что на свете не рассказывайте ему о том, что меня ждет». А я рассказала. Он сказал, что если ты узнаешь, тебе все равно не удастся его спасти - они повесят его, но не пощадят и тебя.

    Андерсон (вставая, в порыве великодушного негодования.) И ты думаешь, я допущу, чтобы человек с такой душой умер как пес, когда достаточно нескольких слов, чтобы он умер как христианин? Мне стыдно за тебя, Джудит!

    Джудит. Он останется верен своей религии, как ты верен своей, и ты можешь положиться на него до конца. Так он сказал.

    Андерсон. Да простит ему господь! Что он еще сказал?

    Джудит. Он сказал: «Прощайте».

    Андерсон (в волнении шагает из угла в угол.) Ах, бедняга, бедняга! Джудит, ты по крайней мере была с ним ласкова и сердечна на прощанье?

    Джудит. Я поцеловала его.

    Андерсон. Что? Джудит!

    Джудит. Ты недоволен?

    Андерсон. Нет, нет. Ты поступила правильно... ты поступила правильно. Бедняга, бедняга. (С глубокой печалью.) Погибнуть на виселице - в его годы! Ну, и потом что же, его увели?

    Джудит (устало.) Потом ты оказался здесь; а до того я больше ничего не помню. Кажется, я лишилась чувств. Давай простимся, Тони. Я могу опять лишиться чувств. Как бы я хотела умереть.

    Андерсон. Полно, полно, моя дорогая. Ты должна взять себя в руки и быть рассудительной. Мне не грозит никакая опасность, ни малейшая.

    Джудит (с силой.) Ты идешь на смерть, Тони, на верную смерть, - если только господь допустит, чтобы казнили невинных. Ты его не увидишь: тебя арестуют, как только ты назовешь свое имя. Солдаты приходили за тобой.

    Андерсон (как громом пораженный.) За мной?!! (Его кулаки сжимаются, на шее вздуваются жилы, лицо багровеет, мешки под глазами набухают горячей кровью; тихий, мирный человек исчезает, превратясь в грозного и неукротимого воина.)
     
    Но Джудит, по-прежнему поглощенная своим, не смотрит на него; ее глаза устремлены вперед с твердостью, которая - словно отсвет твердости Ричарда.
     

    Джудит. Он назвался твоим именем, он пошел на смерть, чтобы спасти тебя. Вот почему он ушел в твоем сюртуке. Вот почему я поцеловала его.

    Андерсон (раздражаясь.) Тысяча проклятий! (Голос его звучит властно и сурово, движения полны грубой силы.) Эй, Эсси! Эсси!

    Эсси (вбегая.) Я здесь.

    Андерсон (стремительно.) Беги в харчевню, живо, со всех ног! Скажи, пусть седлают самую сильную и быструю лошадь, какая только есть. (Джудит поднимается и смотрит на него, задыхаясь, не веря своим ушам.) Гнедую кобылу, если она в стойле. Только сейчас же, сию минуту. Сама ступай на конюшню и скажи там негру, что он получит серебряный доллар, если лошадь будет готова к моему приходу, и что я иду следом за тобой. Ну, беги.
     
    Эсси, повинуясь напору его энергии, стремглав вылетает из дома. Он хватает свои сапоги, бросается в кресло перед очагом и торопливо принимается надевать их.
     

    Джудит (у нее не укладывается в голове, что он способен на подобное.) Ты не идешь к нему?

    Андерсон (возится с сапогами.) К нему? А что пользы в этом? (Бормоча себе под нос, с трудом натягивает, наконец, один сапог.) К ним, вот куда мне надо. (Джудит, повелительно.) Достань пистолеты, я их возьму с собой. И деньги, деньги; мне нужны деньги - все, что есть в доме. (Наклоняется над вторым сапогом, ворча.) Велика прибыль для него, если я ему составлю компанию на виселице. (Надевает сапог.)

    Джудит. Значит, ты его покидаешь?

    Андерсон. Придержи язык, женщина, и достань мне пистолеты. (Джудит подходит к шкафу и достает кожаный пояс, к которому прикреплены пара пистолетов, пороховница и патронташ. Она бросает все это на стол, потом отпирает один из ящиков и вынимает кошелек.) (Хватает пояс и, надевая его, продолжает.) Если он в моем платье сошел за меня, почему бы мне в его платье не сойти за него? (Застегивает пряжку и оправляет пояс.) Похож я на него?

    Джудит (повернувшись к нему с кошельком в руке.) Совсем не похож.

    Андерсон (вырывает у нее кошелек и высыпает его содержимое на стол.) Гм! Увидим!

    Джудит (беспомощно опускается в кресло.) Может быть, помолиться? Как ты думаешь, Тони?

    Андерсон (пересчитывая деньги.) Молиться! Как будто молитвой можно отвести петлю от шеи Ричарда!

    Джудит. Бог может смягчить сердце майора Суиндон а.

    Андерсон (пряча в карман деньги, презрительно.) Что ж, пусть попробует. Я не бог, и я должен действовать иначе. (У Джудит дух захватывает от такого кощунства.) (Бросает кошелек на стол.) На, убери. Я взял двадцать пять долларов.

    Джудит. Неужели ты совсем позабыл о том, что ты священник?

    Андерсон. А, ко всем... Тьфу! Шляпа, где моя шляпа? (Хватает шляпу, плащ, в лихорадочной спешке надевает то и другое.) Вот что, слушай. Если тебе удастся проникнуть к нему под видом жены, скажи - пусть придержит язык до утра; этого времени мне хватит.

    Джудит (мрачно.) Ты можешь положиться на него до конца.

    Андерсон. Ты глупа, Джудит, просто глупа. (На мгновение обуздав свою бурную стремительность, говорит почти прежним тоном спокойной и внушительной уверенности.) Ты не знаешь человека, с которым живешь. (Возвращается Эсси.) (Сразу набрасывается на нее.) Ну что, готова лошадь?

    Эсси (задыхаясь.) Будет готова, как придете.

    Андерсон. Отлично. (Направляется к двери.)

    Джудит (встает и невольным движением протягивает руки ему вслед.) Ты даже не хочешь проститься со мной!

    Андерсон. И потерять еще полминуты? Вздор! (Со стремительностью горной лавины исчезает.)

    Эсси (подбегает к Джудит.) Он пошел спасать Ричарда да?

    Джудит. Спасать Ричарда! Нет, это Ричард его спас. Он пошел спасать себя. Ричард умрет.
     
    Эсси с криком отчаяния падает на колени, закрыв руками лицо. Джудит не замечает ее; она неподвижно смотрит прямо перед собой - туда, где ей чудится Ричард, идущий на смерть.
     

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Ранним утром следующего дня сержант отпирает дверь маленькой пустой приемной в городской ратуше, где разместился штаб английских войск, и приглашает Джудит войти. Она провела мучительную ночь, вероятно, полную лихорадочных видений, потому что даже сейчас, в реальной обстановке серенького, пасмурного утра, как только внимание ее перестают привлекать посторонние вещи, у нее вновь появляется тот же неподвижный, устремленный в пространство взгляд. По мнению сержанта, ее чувства заслуживают, уважения, и он относится к ней с добродушной участливостью солдата. Ладно скроенный мужчина, гордый своим чином и своим мундиром, он чувствует в себе все данные для того, чтобы, оставаясь в рамках почтительности, утешить и подбодрить ее.
     

    Сержант. Вот, мэм, здесь вы можете поговорить с ним спокойно и без помех.

    Джудит. Мне долго придется ждать?

    Сержант. Нет, мэм, минутку, не больше. Ночь он у нас пробыл в тюрьме, а сейчас его привели сюда, на суд. Вы не беспокойтесь, мэм: спал он, как дитя малое, а утром позавтракал на славу.

    Джудит (недоверчиво.) Он в хорошем настроении?

    Сержант. В самом что ни на есть лучшем, мэм. Вчера вечером наш капеллан заходил к нему, и он у него выиграл семнадцать шиллингов в «три листика». И все поделил между нами, как настоящий джентльмен. Служба службой, мэм, это конечно; но вы тут среди друзей. (Слышен приближающийся солдатский шаг.) Ну, вот и он. (Входит Ричард, непринужденно, без тени тревоги или подавленности. Сержант кивает сопровождающим его конвойным и показывает на ключ от комнаты, который он держит в руке. Конвойные уходят.) Хозяйка ваша, сэр.

    Ричард (направляясь к ней.) Как! Моя жена! Моя милая женушка! (Берет ее руку и целует с развязной, преувеличенной галантностью.) Сколько же времени вы дадите безутешному супругу на последнее прощанье, сержант?

    Сержант. Сколько можно будет, сэр. Мы вас не станем тревожить, покуда не соберется суд.

    Ричард. Но ведь уже время.

    Сержант. Время-то время, сэр, но вышла задержка. Только что прибыл генерал Бэргойн34 - Джонни-джентльмен, как он у нас прозывается, сэр, - а ему не меньше получаса понадобится, чтобы во всем найти непорядки. Уж я его знаю, сэр: я с ним в Португалии служил. Двадцать минут верных у вас есть, сэр, и, с вашего разрешения, я больше ни одной из них не отниму. (Выходит и запирает дверь.)
     
    Ричард тотчас же оставляет свой развязный тон и обращается к Джудит и сердечно и искренне.
     

    Ричард. Миссис Андерсон, вы очень добры, что пришли. Как вы себя чувствуете после вчерашнего? Мне пришлось уйти, когда вы еще лежали без памяти, но я дал знать Эсси, чтобы она пошла вам помочь. Поняла она, что от нее требовалось?

    Джудит (задыхаясь и торопясь.) О, забудьте про меня: я не для того пришла сюда, чтобы говорить о себе. Скажите мне, они в самом деле вас... (Она не договаривает: «повесят».)

    Ричард (с усмешкой.) Ровно в полдень. По крайней мере именно в этот час они разделались с дядюшкой Питером. (Джудит содрогается.) Что, ваш муж вне опасности? Где он?

    Джудит. Он больше не муж мне.

    Ричард (широко раскрывает глаза.) Что?

    Джудит. Я ослушалась вас. Я рассказала ему все. Я думала, он придет сюда и спасет вас. А он бежал.

    Ричард. Но ведь именно на это я и рассчитывал. Что толку, если бы он остался? Они повесили бы нас обоих, и только.

    Джудит (серьезно и укоризненно.) Ричард Даджен, скажите мне по всей совести, что сделали бы вы на его месте?

    Ричард. То же самое, конечно.

    Джудит. Ах, почему вы не хотите говорить со мной попросту - честно и откровенно! Если вы так своекорыстны, зачем же вы допустили, чтоб вас арестовали вчера?

    Ричард (весело.) Честное слово, миссис Андерсон, я и сам не знаю. Со вчерашнего вечера задаю себе этот самый вопрос и не могу никак найти причину - зачем я это сделал.

    Джудит. Нет, вы знаете - вы сделали это ради его спасения, потому что считали, что он достойнее вас.

    Ричард (смеясь.) Ого! Ну нет! Это было бы очень возвышенно, слов нет, но я не настолько скромен. Нет, я сделал это не ради него.

    Джудит (после паузы, во время которой она смотрит на него со смущением во взгляде и медленно, мучительно краснеет.) Тогда - ради меня?

    Ричард (рыцарски.) Да, пожалуй, нельзя сказать, что вы тут вовсе ни при чем. Отчасти это было ради вас. Кстати сказать, вы дали им арестовать меня.

    Джудит. О, вы думаете, я не твердила себе это целую ночь? Ваша смерть будет у меня на совести. (В невольном порыве протягивает ему руку и говорит с глубоким чувством.) Если бы я могла спасти вас, как вы спасли его, самая жестокая казнь меня не испугала бы.

    Ричард (улыбаясь, берет Джудит за руку, но удерживает ее на расстоянии вытянутой руки.) Я бы вам никогда этого не позволил.

    Джудит. Но ведь я могу спасти вас.

    Ричард. Как? Обменяться со мной платьем?

    Джудит (высвобождает руку и прикладывает палец к его губам.) Не надо... (Она хочет сказать: «Не надо шутить».) Нет - открыть суду, кто вы такой на самом деле.

    Ричард (нахмурившись.) Бесполезно: меня все равно не помилуют, а ему это может помешать уйти. Они твердо решили вздернуть тут сегодня кого-нибудь на страх всем нам. А мы вот, на страх им, покажем, что умеем стоять друг за друга до самого конца. Это единственная сила, которая может прогнать Бэргойна обратно за океан и сделать Америку свободной страной.

    Джудит (нетерпеливо.) Какое все это имеет значение!

    Ричард (смеясь.) В самом деле, какое это имеет значение? И что вообще имеет значение? Видите ли, миссис Андерсон, у мужчин иногда бывают чудные идеи, но женщины сразу видят их нелепость.

    Джудит. Женщины из-за них теряют тех, кого любят.

    Ричард. Ну, всегда можно полюбить кого-нибудь другого.

    Джудит (возмущенная.) О! (С силой.) Вы понимаете, что идете на самоубийство?

    Ричард. Это единственный вид убийства, на который я имею право, миссис Андерсон. Не огорчайтесь: с моей смертью ни одна женщина не потеряет любимого человека. (Улыбаясь.) Обо мне, слава богу, некому пожалеть. Вы слыхали, что моя мать умерла?

    Джудит. Умерла!

    Ричард. Сегодня в ночь, от болезни сердца. Ее последним словом, обращенным ко мне, было проклятие. Что ж, вряд ли я предпочел бы ее благословение. Другие родичи не слишком станут сокрушаться по поводу моей смерти. Эсси поплачет день или два, но я позаботился о ней - я вчера тоже составил завещание.

    Джудит (после паузы, глухо ). А я?

    Ричард (изумленный.) Вы?

    Джудит. Да, я. По-вашему, мне все равно?

    Ричард (весело и грубовато.) Ну, разумеется! Вы вчера довольно откровенно говорили о своих чувствах ко мне. То, что произошло потом, быть может, несколько смягчило их, но поверьте мне, миссис Андерсон, ни капли моей крови, ни волоска на моей голове вам не будет по-настоящему жаль. Вы еще порадуетесь, что избавились от меня, - вчера ли, сегодня ли, разница невелика.

    Джудит (голос у нее дрожит.) Что мне сделать, чтоб вы поняли, как вы ошибаетесь?

    Ричард. Не беспокойтесь. Я готов вам поверить, что теперь вы ко мне относитесь чуть получше, чем прежде. Я только хочу сказать - сердце ваше не разобьется оттого, что я умру.

    Джудит (почти шепотом.) Откуда вы знаете? (Кладет руки ему на плечи и пристально смотрит на него.)

    Ричард (пораженный - он угадал истину.) Миссис Андерсон! (На городских часах бьет четверть.) (Овладевает собой, снимает ее руки со своих плеч и говорит почти холодно.) Простите, сейчас за мной придут. Слишком поздно.

    Джудит. Нет, не поздно. Вызовите меня как свидетельницу. Они не посмеют убить вас, когда узнают, как геройски вы поступили.

    Ричард (почти с усмешкой.) В самом деле! Но если я не доведу дело до конца, где же тут героизм? Они увидят, что я просто-напросто провел их, и повесят меня за это как собаку. И поделом мне будет!

    Джудит (вне себя.) Нет, вы просто хотите умереть!

    Ричард (упрямо.) Совсем не хочу.

    Джудит. Так почему же не попытаться спасти себя? Я умоляю вас! Послушайте! Вы только что сказали, что спасли его ради меня - да, да (хватает его за руку, уловив его отрицательное движение), отчасти ради меня. Так спасите же теперь самого себя ради меня. И я пойду за вами на край света.

    Ричард (взяв ее за обе руки и слегка отстранив от себя, смотрит ей прямо в лицо.) Джудит!

    Джудит (едва дыша, радостно вздрогнув при звуке своего имени). Да?

    Ричард. Если я сказал, желая доставить вам удовольствие, что то, что я сделал, я сделал хотя бы отчасти ради вас, - я солгал, как все мужчины лгут женщинам. Вы знаете, я много жил среди недостойных мужчин, да и среди недостойных женщин тоже. И вот я видел, что каждый из них становится порой и лучше и добрее именно тогда, когда он влюблен. (Он произносит это слово с чисто пуританским презрением.) Это научило меня не слишком ценить людей за добро, которое делается сгоряча. То, что я сделал вчера, я сделал с холодной головой, и сделал не столько для вашего мужа или (с беспощадной прямотой) для вас (она поникает, сраженная), сколько для самого себя. Никаких особых причин у меня не было. Знаю только одно: когда дело обернулось так, что надо было снять петлю со своей шеи и надеть ее на чужую, я попросту не смог. Не знаю, почему, - я сам себе кажусь дураком после этого, - но я не мог; и теперь не могу. Я с детства привык повиноваться закону собственной природы, и против него я не могу пойти, хотя бы мне угрожали десять виселиц, а не одна. (Она медленно подняла голову и теперь смотрит ему прямо в лицо.) То же самое я сделал бы для кого угодно и для чьей угодно жены. (Отпускает ее руки.) Теперь вам ясно?

    Джудит. Да. Вы хотите сказать, что не любите меня.

    Ричард (он возмущен; с бесконечным презрением.) И это все, что вы поняли из моих слов?

    Джудит. Что же еще я могла понять... и что может быть хуже для меня? (Сержант стучит в дверь. Этот стук отдается у нее в сердце.) О, еще одну минуту! (Бросается на колени.) Умоляю вас...

    Ричард. Тсс! (Кричит.) Войдите.
     
    Сержант поворачивает ключ в замке и отворяет дверь. Конвойные стоят у порога.
     

    Сержант (входя.) Пора, сэр...

    Ричард. Я готов, сержант. Ну, моя дорогая. (Хочет поднять ее.)

    Джудит (цепляясь за него.) Еще только одно - молю вас, заклинаю вас! Позвольте мне присутствовать на суде. Я была у майора Суиндон а; он сказал, что меня пустят, если вы попросите. Вы сделаете это. Это моя последняя просьба. Я никогда больше ни о чем не попрошу вас. (Обнимает его колени.) Вы должны, вы не можете мне отказать!

    Ричард. А если я сделаю это, вы будете молчать?

    Джудит. Буду.

    Ричард. Обещаете?

    Джудит. Обещаю... (Рыдания одолевают ее.)

    Ричард (наклоняется и берет ее под руку.) Сержант, прошу вас, помогите мне.
     
    Выходят все трое: Джудит посередине, судорожно всхлипывая, мужчины поддерживают ее с обеих сторон. Между тем в зале совета все уже приготовлено для военного суда. Это большая комната с высокими стенами; посреди, на почетном месте, стоит кресло под балдахином красновато-коричневого цвета, на котором вытканы золотом корона и королевский вензель G. R.35 Перед креслом стол, накрытый сукном того же красновато-коричневого цвета; на нем колокольчик, массивная чернильница и письменные принадлежности. Вокруг стола несколько стульев. Дверь находится по правую руку от сидящего в почетном кресле - когда кто-нибудь в нем сидит; сейчас оно пусто. Майор Суиндон, бесцветный блондин лет сорока пяти, судя по виду, добросовестный, исполнительный служака, сидит у стола сбоку, спиной к двери, и пишет. Некоторое время он один в комнате; затем сержант докладывает о прибытии генерала, и по его приниженному тону можно догадаться, что Джонни-джентльмен успел сделать свое пребывание здесь довольно ощутимым.
     

    Сержант. Генерал, сэр.
     
    Суиндон поспешно встает. Генерал входит, сержант выходит. Генералу Бэргойну пятьдесят пять лет, он очень хорошо сохранился. Это светский человек, обладающий врожденной галантностью, что в свое время привело его к романтической женитьбе с увозом невесты; незаурядным остроумием, что позволяет ему писать комедии, которые имеют успех; и аристократическими связями, что помогло ему сделать блистательную карьеру. В его лице особенно примечательны глаза - большие, блестящие, умные и проницательные; без них, пожалуй, тонкий нос и маленький рот наводили бы на мысль о несколько большей разборчивости и меньшей твердости, чем требуется для первоклассного генерала. В данный момент глаза смотрят гневно и мрачно, губы сжаты, ноздри раздуваются.
     

    Бэргойн. Майор Суиндон, я полагаю?

    Суиндон. Так точно. Генерал Бэргойн, если я не ошибаюсь? (Церемонно раскланиваются.) Очень рад именно сегодня получить поддержку в вашем лице. Не очень веселое занятие - вешать этого злосчастного священника.

    Бэргойн (с размаху усаживается в кресло Суиндон а.) Да, сэр, совсем не веселое. Публичная казнь - слишком большая честь для него; даже будь он служителем англиканской церкви, вы не могли бы придумать ничего более лестного. Мученичество, сэр, как раз по вкусу таким людям - это единственный способ прославиться, не обладая никакими талантами. Но, так или иначе, вы нас вынуждаете повесить его; и чем скорее он будет повешен, тем лучше.

    Суиндон. Казнь назначена на двенадцать часов дня. Все уже готово, Остается только судить его.

    Бэргойн (глядя на него с плохо сдерживаемым гневом.) Да, только это - и еще, пожалуй, спасти собственную шкуру. Как вам нравятся спрингтаунские новости?

    Суиндон. Ничего заслуживающего внимания. Последние донесения были удовлетворительны.

    Бэргойн (встает в изумлении.) Удовлетворительны, сэр? Удовлетворительны?! (Секунду смотрит на него в упор, затем добавляет, зловеще подчеркивая свои слова.) Очень рад, что вы так расцениваете положение вещей.

    Суиндон (озадаченный.) Должен ли я понимать, что ваше мнение...

    Бэргойн. Я не высказывал своего мнения. Не в моих правилах употреблять те крепкие выражения, пристрастие к которым, увы, столь присуще людям нашей профессии. Если б не это, я, может быть, сумел бы высказать вам свое мнение о спрингтаунских новостях - новостях, о которых вы (строго), по-видимому, еще не слышали. Сколько времени вам требуется, чтобы узнать новости от ваших подчиненных? Вероятно, не меньше месяца?

    Суиндон (обиженно.) Должно быть, сэр, донесение было доставлено вам вместо меня. Что-нибудь серьезное?

    Бэргойн (достает из кармана донесение и показывает ему.) Спрингтаун в руках мятежников. (Бросает донесение на стол.)

    Суиндон (потрясенный.) Со вчерашнего дня!

    Бэргойн. С двух часов ночи. Очень может быть, что сегодня к двум часам ночи в их руках окажемся и мы. Об этом вы не подумали?

    Суиндон (твердо.) Если б это случилось, генерал, британский солдат сумеет постоять за себя.

    Бэргойн (желчно.) А потому, вероятно, британскому офицеру незачем знать свое дело: британский солдат исправит все его промахи своим штыком. На будущее, сэр, я просил бы вас несколько больше щадить жизнь ваших людей и несколько меньше щадить собственные умственные способности.

    Суиндон. Прошу простить меня, сэр. Конечно, я не могу равняться с вами по уму и развитию. Я могу лишь делать все, что в моих силах, в остальном положившись на верность моих соотечественников.

    Бэргойн (с неожиданным сарказмом.) Позвольте спросить вас, майор Суиндон, вы не пишите мелодрам?

    Суиндон (вспыхнув.) Нет, сэр.

    Бэргойн. Какая жалость! Какая жалость! (Оставив саркастический тон и глядя ему прямо в глаза, веско и внушительно.) Сэр, отдаете ли вы себе отчет в том, что только два обстоятельства служат нам пока защитой от катастрофы - наша собственная бравада и неорганизованность колонистов? Но ведь они такие же англичане, как и мы с вами; и, кроме того, их шестеро на каждого из нас (с ударением) - шестеро против одного, сэр. А наши войска наполовину состоят из гессенцев, брауншвейгцев, прусских драгун и индейцев с томагавками. Вот те соотечественники, на верность которых вы собираетесь положиться! Теперь представьте себе: вдруг у мятежников найдется вождь? Вдруг спрингтаунские вести означают, что такой вождь уже нашелся? Что мы тогда будем делать? А?

    Суиндон (мрачно.) Я полагаю, сэр, - исполнять свой долг.

    Бэргойн (с прежним сарказмом, махнув на него рукой, как на безнадежного дурака.) Да, да, разумеется. Благодарю вас, майор Суиндон, благодарю вас. Вы вполне разрешили вопрос, сэр; пролили яркий свет на создавшееся положение. Как отрадно сознавать, что рядом со мною находится верный и опытный офицер, на которого я вполне могу опереться в столь серьезный момент. Я думаю, сэр, для нас обоих полезно будет, если мы без отлагательства приступим к казни вашего диссидента (звонит в колокольчик), - это даст выход нашим чувствам, тем более что мои правила лишают меня возможности отвести душу привычным для военного способом. (Сержант появляется на пороге.) Введите арестованного.

    Сержант. Слушаю, сэр.

    Бэргойн. И скажите всем офицерам, которые вам попадутся по дороге, что суд больше не может их ждать.

    Суиндон (сдерживаясь с большим трудом.) Все члены суда давно готовы, сэр. Они уже больше получаса дожидаются, когда вам будет угодно открыть заседание. Все давно готовы, сэр.

    Бэргойн (кротко.) И я тоже. (Входят несколько офицеров и занимают места за столом. Один садится сбоку, напротив двери, и готовится вести протокол судебного заседания. Судя по мундирам, здесь представлены 9-й, 20-й, 21-й, 24-й, 47-й, 53-й и 62-й британские пехотные полки. Один из офицеров в чине генерал-майора королевской артиллерии. Среди прочих есть и немецкие офицеры - из полков Брауншвейгекого, Прусского драгунского и Гессенских стрелков.) С добрым утром, джентльмены. Крайне сожалею, что пришлось побеспокоить вас. Вы очень любезны, что согласились уделить нам несколько минут своего времени.

    Суиндон. Угодно вам председательствовать, сэр?

    Бэргойн (теперь, на людях, он проявляет еще больше учтивости, внешнего лоска, изысканности в выражениях и язвительности в тоне.) Нет, сэр. Я слишком ясно сознаю свое несовершенство, чтобы брать на себя так много. Я, если позволите, займу место у ног Гамалиила36. (Подходит к крайнему стулу со стороны двери и, жестом пригласив Суиндон а занять почетное кресло, стоит, выжидая, покуда тот сядет первым.)

    Суиндон (крайне раздосадованный). Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь исполнить свой долг при весьма затруднительных обстоятельствах. (Садится в почетное кресло.)
     
    Бэргойн, на время оставив свой деланный тон, садится тоже и, озабоченно нахмурив брови, углубляется в бумаги, размышляя о критическом положении, в котором он очутился, и о полнейшей никчемности Суиндона. Вводят Ричарда. Джудит идет рядом с ним. Их конвоируют четверо солдат под командой сержанта - двое впереди и двое сзади. Они проходят через всю залу, направляясь к противоположной стене; но Ричарда, как только он минует почетное кресло, сержант останавливает движением руки и сам становится за его спиной. Джудит робко жмется к стене. Четверо конвоиров выстраиваются в нескольких шагах от нее.
     

    Бэргойн (подняв голову и увидя Джудит.) Что это за женщина?

    Сержант. Жена подсудимого, сэр.

    Суиндон (нервничая.) Она просила меня разрешить ей присутствовать, и я подумал...

    Бэргойн (договаривая за него, с иронией.) Вы подумали, что это доставит ей удовольствие. Понятно, понятно. (Мягко.) Подайте стул даме и устройте ее по возможности удобнее.
     
    Сержант приносит стул и ставит неподалеку от Ричарда.
     

    Джудит. Благодарю вас, сэр. (В благоговейном ужасе приседает перед Бэргойном, который отвечает величественным наклоном головы.)

    Суиндон (Ричарду, резко.) Ваше имя, сэр?

    Ричард (с добродушным озорством.) Полно вам! Что ж, вы меня привели сюда, даже не зная, кто я такой?

    Суиндон. Форма требует, сэр, чтобы вы назвали свое имя.

    Ричард. Ну, если форма требует, то мое имя Антони Андерсон, я священник пресвитерианской церкви.

    Бэргойн (с интересом.) Вот как! Скажите, мистер Андерсон, в чем суть вашего учения?

    Ричард. С удовольствием изложу вам, если у вас хватит времени. Для полного вашего обращения мне потребуется не менее двух недель.

    Суиндон (обрывая его). Мы здесь не для того, чтобы обсуждать ваши убеждения.

    Бэргойн (с изысканнейшим поклоном в сторону злополучного Суиндона.) Принимаю ваш выговор.

    Суиндон (смутившись.) Но я не вам, я...

    Бэргойн. Ничего, пожалуйста. (Ричарду, крайне вежливо.) У вас есть политические убеждения, мистер Андерсон?

    Ричард. Насколько я понимаю, мы собрались здесь именно для того, чтобы это выяснить.

    Суиндон (строго). Вы намерены отрицать, что вы мятежник?

    Ричард. Я американец, сэр.

    Суиндон. Что, по-вашему, я должен думать после такого заявления?

    Ричард. По-моему, солдатам вообще думать не полагается, сэр.
     
    Бэргойна этот ответ приводит в такой восторг, что он почти готов примириться с потерей Америки.
     

    Суиндон (позеленев от злости.) Арестованный, предлагаю вам воздержаться от дерзостей.

    Ричард. Ничего не поделаешь, генерал. Если вы решили повесить человека, вы тем самым даете ему в руки преимущество. Зачем мне быть с вами вежливым? Все равно - семь бед, один ответ.

    Суиндон. Вы не имеете права утверждать, будто у суда имеется заранее принятое решение. И потрудитесь не называть меня генералом. Я майор Суиндон.

    Ричард. Тысяча извинений! Я полагал, что имею честь беседовать с Джонни-джентльменом.
     
    Движение среди офицеров. Сержанту большого труда стоит удержаться от смеха.
     

    Бэргойн (с отменной любезностью.) Кажется, Джонни-джентльмен - это я, сэр, к вашим услугам. Друзья обычно зовут меня генералом Бэргойном. (Ричард отвешивает ему изысканно вежливый поклон.) Надеюсь, вы, как джентльмен и человек разумный, несмотря на ваше призвание, поймете, что если мы будем иметь несчастье повесить вас, это произойдет исключительно в силу политической необходимости и военного долга, без малейшего личного недоброжелательства с нашей стороны.

    Ричард. Ах, вот как? Это, разумеется, совершенно меняет дело.
     
    Все невольно улыбаются; кое-кто из самых молодых офицеров, не выдержав, фыркает.
     

    Джудит (все эти шутки и любезности еще усиливают ее ужас.) О, как вы можете!

    Ричард. Вы обещали молчать.

    Бэргойн (обращаясь к Джудит с подчеркнутой почтительностью.) Поверьте, сударыня, мы бесконечно обязаны вашему супругу за его истинно джентльменское отношение к этой крайне неприятной процедуре. Сержант! Подайте стул мистеру Андерсону. (Сержант исполняет приказание. Ричард садится.) Ну-с, майор Суиндон, мы ждем.

    Суиндон. Мистер Андерсон, я полагаю, вам известно, к чему обязывает вас долг верноподданного его величества короля Георга Третьего?

    Ричард. Мне известно, сэр, что его величество король Георг Третий собирается меня повесить за то, что я не хочу, чтобы лорд Норт37 грабил меня.

    Суиндон. Это звучит крамолой, сэр.

    Ричард. Да. На то и рассчитано.

    Бэргойн (явно не одобряя такую линию защиты, но сохраняя вежливый тон.) Не кажется ли вам, мистер Андерсон, что вы занимаете в этом вопросе - простите меня за резкое выражение - несколько вульгарную позицию? Стоит ли кричать о грабеже по такому пустяковому поводу, как почтовая пошлина, чайная пошлина или еще что-нибудь в этом роде? Настоящий джентльмен тем и отличается, что всегда платит с улыбкой.

    Ричард. Не в деньгах дело, генерал. Но когда тебя обирает безмозглый тупица и кретин вроде короля Георга...

    Суиндон (скандализованный.) Тсс, сэр! Молчите!

    Сержант (совершенно потрясенный, громовым голосом.) Молчать!

    Бэргойн (невозмутимо.) У вас, я вижу, свой особый взгляд. Мое положение не позволяет мне вдаваться в это, разве только в частном разговоре. Но, разумеется, мистер Андерсон (пожимает плечами), если вы твердо решили быть повешенным... (Джудит вздрагивает.) дальнейшие разговоры излишни. Своеобразный вкус, однако! (Снова пожимает плечами.)

    Суиндон (Бэргойну.) Будем вызывать свидетелей?

    Ричард. К чему свидетели? Если б наши горожане прислушивались к моим словам, вас встретили бы здесь баррикады на улицах, бойницы в каждом доме и жители с оружием в руках, готовые до последнего человека защищать от вас свой город. Но, к сожалению, вы пришли, когда мы еще не научились переходить от слов к делу; а потом было уже поздно.

    Суиндон (строго.) Отлично, сэр, мы дадим вам и вашим горожанам урок, который не скоро забудется. Имеете вы еще что-нибудь сказать?

    Ричард. Думаю, что у вас могло хватить совести поступить со мной как с военнопленным и расстрелять меня как человека, а не вешать как собаку.

    Бэргойн (сочувственно.) О мистер Андерсон, извините меня, но это рассуждение штатского. Вам не известно, видимо, каков средний процент попаданий у стрелков армии его величества короля Георга Третьего. Знаете вы, что произойдет, если мы вышлем взвод солдат расстрелять вас? Половина промахнется, а остальные такого натворят, что начальнику охраны придется приканчивать вас из пистолета. Тогда как повесить вас мы можем с совершенным знанием дела и к полному вашему удовлетворению. (Дружелюбно.) Я вам от души желаю быть повешенным, мистер Андерсон.

    Джудит (ей дурно от этих разговоров.) Боже правый!

    Ричард (Джудит.) Вы обещали! (Бэргойну.) Благодарю вас, генерал; об этой стороне дела я не подумал. Чтобы сделать вам приятное, я снимаю свои возражения относительно веревки. Настоятельно прошу повесить меня.

    Бэргойн (любезно.) Двенадцать часов дня для вас удобно, мистер Андерсон?

    Ричард. Ровно в двенадцать я буду к вашим услугам, генерал.

    Бэргойн (поднимаясь.) Джентльмены, вопрос исчерпан.
     
    Все встают.
     

    Джудит (бросаясь к столу.) Нет, нет, не может быть, чтоб вы послали человека на смерть вот так, даже без настоящего суда, даже не задумавшись над тем, что вы делаете, даже... (Она не может найти слов.)

    Ричард. Так-то вы держите обещание?

    Джудит. Если я должна молчать, говорите вы сами. Защищайтесь, спасите себя: скажите им правду.

    Ричард (с тревогой.) Я уже достаточно наговорил им правды для того, чтобы меня повесили десять раз, а не один. Еще слово, и вы навлечете опасность на других людей, а меня все равно не спасете.

    Бэргойн. Сударыня, наше единственное желание - по возможности избежать неприятностей. Неужели вам было бы легче, если бы мы затеяли здесь торжественную возню с переодеванием моего друга Суиндон а в черную мантию и так далее? Я лично считаю, что все мы должны быть благодарны вашему мужу за проявленный им такт и благоразумие джентльмена...

    Джудит (бросая слова ему в лицо.) Вы сумасшедший! Неужели вам нипочем любое преступление, лишь бы только все было сделано по-джентльменски? Неужели вам нипочем убить человека, если только, убивая, вы облачены в красный мундир? (В исступлении.) Вы не повесите этого человека! Это не мой муж.
     
    Офицеры переглядываются и начинают шептаться; немцы спрашивают соседей, что такое сказала эта женщина. Бэргойн, на которого явно подействовал страстный упрек Джудит, сразу же приходит в себя при этом новом и неожиданном обороте дела. Ричард тем временем возвышает голос, стараясь перекрыть общий шум.
     

    Ричард. Джентльмены, прошу вас положить этому конец. Она никак не поверит, что меня невозможно спасти. Объявите судебное заседание закрытым.

    Бэргойн (голосом настолько спокойным и твердым, что при звуке его тотчас же водворяется тишина.) Одну минуту, мистер Андерсон. Одну минуту, джентльмены. (Садится на прежнее место. Суиндон и офицеры следуют его примеру.) Сударыня, я хотел бы точнее понять ваши слова. Означают ли они, что этот джентльмен не ваш муж, или же только - как бы это выразиться поделикатнее - что вы ему не жена?

    Джудит. Я не понимаю, что вы хотите сказать. Я вам говорю, что это не мой муж, мой муж убежал. Этот человек выдал себя за него, чтобы его спасти. Спросите кого хотите, пусть остановят любого прохожего на улице и приведут сюда как свидетеля, - он вам сейчас же скажет, Антони Андерсон это или нет.

    Бэргойн (по-прежнему сохраняя полное спокойствие.) Сержант.

    Сержант. Слушаю, сэр.

    Бэргойн. Ступайте на улицу и приведите сюда первого горожанина, который вам попадется навстречу.

    Сержант (направляясь к. двери.) Слушаю, сэр.

    Бэргойн (ему вслед.) Первого прилично одетого, трезвого горожанина, который вам попадется.

    Сержант. Слушаю, сэр. (Выходит.)

    Бэргойн. Присядьте, мистер Андерсон. Вы разрешите пока называть вас этим именем? (Ричард садится.) Присядьте и вы, сударыня, покуда приведут свидетеля. Дайте даме газету почитать.

    Ричард (негодующе.) Как вам не стыдно!

    Бэргойн (с лукавой усмешкой.) Если вы не муж ей, сэр, дело не представляет ничего серьезного... для нее.
     
    Ричард закусывает губу, вынужденный замолчать.
     

    Джудит (Ричарду, возвращаясь на свое место.) Я не могла иначе. (Он качает головой. Она садится.)

    Бэргойн. Вы, конечно, понимаете, мистер Андерсон, что вам не следует возлагать надежды на этот маленький инцидент. Нам нужен кто-нибудь в качестве назидательного примера.

    Ричард. Понимаю. Думаю, что мои объяснения вам не понадобятся?

    Бэргойн. Если вы ничего не имеете против, мы предпочли бы показание беспристрастного лица.
     
    Сержант вводит Кристи, который испуганно озирается по сторонам; в руке у сержанта пакет с бумагами.
     

    Сержант (передавая пакет Бэргойну.) Депеши, сэр. Доставлены капралом тридцать третьего. Так гнал, что едва живой добрался, сэр. (Бэргойн вскрывает пакет и углубляется в чтение депеш. Содержание их оказывается настолько серьезным, что совершенно отвлекает его внимание от суда.) (К Кристи.) Ну, ты! Шляпу долой и слушай, что тебе говорят. (Занимает позицию позади Кристи, который остановился с той стороны, где сидит Бэргойн.)

    Ричард (обращаясь к Кристи привычным своим задиристым тоном.) Чего боишься, дурак: ты тут только за свидетеля, тебя никто вешать не собирается.

    Суиндон. Ваше имя?

    Кристи. Кристи.

    Ричард (Раздраженно.) Кристофер Даджен. Простофиля несчастный! Полностью надо говорить.

    Суиндон. Арестованный, прошу не вмешиваться. Подсказывать свидетелю запрещается.

    Ричард. Ладно. Только предупреждаю, если вы хотите из него чего-нибудь вытянуть, надо тянуть клещами. Благочестивая матушка так потрудилась над его воспитанием, что не оставила ему ни разума, ни соображения.

    Бэргойн (вскочив на ноги, отрывисто, сержанту.) Где человек, который это привез?

    Сержант. В караульном помещении, сэр.
     
    Бэргойн выходит из комнаты с поспешностью, которая заставляет офицеров переглянуться.
     

    Суиндон (к Кристи.) Знаете ли вы Антони Андерсона, местного священника?

    Кристи. Еще бы не знать! (Как бы подразумевая, что Суиндон просто осел, если сомневается в этом.)

    Суиндон. Он находится здесь?

    Кристи (оглядываясь.) Не знаю.

    Суиндон. Вы его не видите?

    Кристи. Нет.

    Суиндон. Вам как будто знаком арестованный?

    Кристи. Это Дик, что ли?

    Суиндон. Кто такой Дик?

    Кристи (указывая на Ричарда.) А вот он.

    Суиндон. Как его зовут?

    Кристи. Дик.

    Ричард. Отвечай как следует, дурья башка! Какой я им Дик!

    Кристи. А что же ты, не Дик, что ли? Как же мне еще сказать?

    Суиндон. Обращайтесь ко мне, сэр. А вы, арестованный, помолчите. Скажите, кто этот человек?

    Кристи. Мой брат Дик - Ричард то есть, Ричард Даджен.

    Суиндон. Ваш брат?

    Кристи. Ну да.

    Суиндон. Вы уверены, что это не Андерсон?

    Кристи. Кто?

    Ричард (выйдя из себя.) Я, я, я, чтоб тебя...

    Суиндон. Молчите, сэр.

    Сержант (кричит.) Молчать!

    Ричард (сердито.) Тьфу! (К Кристи.) Он думает, что я пастор Андерсон, и спрашивает тебя, верно это или нет. Отвечай ему и перестань ухмыляться, точно клоун.

    Кристи (ухмыляясь шире прежнего.) Ты - пастор? Андерсон - священник, достойный человек, а Дик - пропащий; с ним порядочные люди и знаться не хотят. Он у нас дурной сын, а я хороший.
     
    Офицеры громко хохочут; солдаты улыбаются.
     

    Суиндон. Кто арестовал этого человека?

    Сержант. Я, сэр. Я его застал у священника в доме, за чайным столом наедине с этой дамой, без сюртука, совсем по-домашнему. Если он ей не муж, тем хуже для них.

    Суиндон. И он откликался на имя священника?

    Сержант. Да, сэр! Хотя, пожалуй, кроме как по имени, он ничем на священника не похож. Вот и наш капеллан вам скажет, сэр.

    Суиндон (Ричарду, с угрозой.) Итак, сэр, вы, значит, пытались ввести нас в заблуждение. Ваше настоящее имя - Ричард Даджен?

    Ричард. Разобрались наконец!

    Суиндон. Даджен... это имя нам как будто знакомо.

    Ричард. Еще бы, Питер Даджен, которого вы убили, был мой дядя.

    Суиндон. Гм! (Поджимает губы и смотрит на Ричарда с многозначительной суровостью.)

    Кристи. Они тебя повесят, Дик?

    Ричард. Да. Убирайся отсюда, ты больше не нужен.

    Кристи. Так я могу взять себе фарфоровых павлинов?

    Ричард (вскакивая.) Пошел вон! Пошел вон, ты, скотина безмозглая!
     
    Кристи, перепуганный, убегает. Суиндон встает. И все остальные тоже встают.
     

    Суиндон. Ричард Даджен! Поскольку вы пожелали выдать себя за священника Андерсона, вы им останетесь до конца. Казнь состоится сегодня в полдень, как и назначено; и если до этого часа настоящий Андерсон не явится, вы займете его место на виселице. Сержант, уведите арестованного.

    Джудит (в смятении.) Нет, нет!

    Суиндон (раздраженно, опасаясь, как бы она не возобновила свои мольбы.) Уберите эту женщину.

    Ричард (одним прыжком, с ловкостью тигра перемахнув через стол, хватает Суиндон а за горло.) Негодяй!
     
    Сержант бросается на выручку с одной стороны, солдаты - с другой. Они хватают Ричарда и оттаскивают на прежнее место. Суиндон, которого бешеный наскок Ричарда опрокинул на стол, поднимается и приводит себя в порядок. Он хочет заговорить, но его предупреждает Бэргойн, только что появившийся в дверях с двумя бумагами в руке, белой и голубой - письмом и депешей.
     

    Бэргойн (подходит к столу, с рассчитанным хладнокровием.) В чем дело? Что здесь произошло? Мистер Андерсон, вы меня удивляете.

    Ричард. Сожалею, если обеспокоил вас, генерал. Я только хотел придушить вот этого вашего подчиненного. (Яростно Суиндон у.) Ты раздразнил во мне дьявола своей грубостью с женщиной! Собака желтомордая, с каким удовольствием я свернул бы тебе шею. (Протягивает сержанту обе руки.) Наденьте на меня наручники, живо! Иначе я не отвечаю за себя.
     
    Сержант достает из кармана пару наручников и вопросительно смотрит на Бэргойна.
     

    Бэргойн. Майор Суиндон, вы оскорбили эту даму грубым словом?

    Суиндон (сердито.) Разумеется, нет, сэр. Вам бы не следовало задавать мне подобный вопрос. Я приказал ее вывести, так как она нарушила порядок, а этот человек набросился на меня. Уберите наручники, я в состоянии сам справиться.

    Ричард. Ну, раз вы заговорили как мужчина, наша ссора кончена.

    Бэргойн. Мистер Андерсон...

    Суиндон. Его зовут Даджен, сэр, Ричард Даджен. Он самозванец!

    Бэргойн (раздраженно.) Чушь, сэр. Даджена вы повесили в Спрингтауне.

    Ричард. То был мой дядя, генерал.

    Бэргойн. Ах, вот как, дядя? (Суиндону.) Прошу извинить меня, майор Суиндон. (Суиндон принимает извинение довольно хмуро.) (Бэргойн поворачивается к Ричарду.) Как-то не совсем удачно складываются у нас отношения с вашим семейством. Ну хорошо, мистер Даджен, вот о чем я хотел спросить вас. Кто такой (заглядывает в письмо) Уильям Мэйндек Паршоттер?

    Ричард. Мэр Спрингтауна...

    Бэргойн. А что, этот Уильям... Мэйндек и так далее - человек слова?

    Ричард. Вы у него покупаете что-нибудь?

    Бэргойн. Нет.

    Ричард. Тогда можете на него положиться.

    Бэргойн. Благодарю вас, мистер... э-э... Даджен. Кстати, если вы не мистер Андерсон, разве мы... майор Суиндон, как? (Он хочет сказать: «Разве мы все-таки повесим его?»)

    Ричард. Ничего не меняется, генерал.

    Бэргойн. Да? Очень сожалею, очень. Ну, до свидания, мистер Даджен. До свидания, сударыня.

    Ричард (почти грубо останавливает Джудит, которая снова хотела броситься вперед с безрассудной мольбой, и решительным движением берет ее под руку.) Ни слова больше! Идем.
     
    Джудит смотрит на него умоляюще, но его решительность подавляет ее. Конвой занимает свои места, и они выходят. Сержант, сердито насупившись, шагает позади Ричарда, поглядывая на него с опаской, точно на дикого зверя.
     

    Бэргойн. Джентльмены, не смею вас больше задерживать. Майор Суиндон, на два слова. (Офицеры выходят. С невозмутимым спокойствием ждет, пока последний из них скроется за дверью. Потом лицо его сразу становится серьезным, и он обращается к Суиндон у, в первый раз называя его просто по фамилии.) Суиндон! Знаете, что это такое? (Показывает письмо.)

    Суиндон. Что?

    Бэргойн. Они требуют охранное свидетельство на имя одного из офицеров ополчения, который явится к нам сюда для переговоров.

    Суиндон. Ага, забили отбой!

    Бэргойн. Дальше говорится, что они намерены послать того самого человека, который прошлой ночью поднял восстание в Спрингтауне и вытеснил оттуда наши части; так чтобы мы знали, что имеем дело с лицом значительным.

    Суиндон. Ха!

    Бэргойн. Ему даются все полномочия для выработки условий... чего, как бы вы думали?

    Суиндон. Их сдачи, надеюсь?

    Бэргойн. Нет. Вывода наших войск из города. Они дают нам шесть часов на то, чтобы полностью очистить Уэбстербридж.

    Суиндон. Какая беспримерная наглость!

    Бэргойн. Как мы должны поступить, по-вашему?

    Суиндон. Немедленно выступить в поход на Спрингтаун и нанести решительный удар.

    Бэргойн. Гм!... (Направляясь к двери.) Пойдемте в комендатуру.

    Суиндон. Зачем?

    Бэргойн. Писать охранное свидетельство. (Берется за ручку двери.)

    Суиндон. (не двигаясь с места.) Генерал Бэргойн!

    Бэргойн (повернувшись.) Сэр?

    Суиндон. Считаю своим долгом заявить вам, сэр, что, в моих глазах, угроза толпы взбунтовавшихся лавочников - недостаточная причина, чтобы нам отступать.

    Бэргойн (невозмутимо.) Предположим, я откажусь от командования, что вы предпримете?

    Суиндон. Я предприму то, для чего мы проделали весь путь от Квебека к югу и для чего генерал Хоу проделал весь путь от Нью-Йорка к северу, - пойду на соединение с ним в Олбэни, чтобы совместными силами уничтожить всю армию мятежников.

    Бэргойн (загадочно.) А лондонских наших врагов вы тоже рассчитываете уничтожить?

    Суиндон. Лондонских? А что это за враги?

    Бэргойн (мрачно.) Бездарность и легкомыслие, нерадивость и волокита. (Указывает на депешу, которая у него в руке, и говорит с отчаянием в голосе и во взгляде.) Я только что узнал, сэр, что генерал Хоу все еще в Нью-Йорке.

    Суиндон (как громом пораженный.) Великий боже! Он ослушался приказа!

    Бэргойн. (с язвительным спокойствием.) Он не получил приказа, сэр. Какой-то джентльмен в Лондоне позабыл отправить этот приказ, торопился за город, должно быть. Его воскресный отдых будет стоить Англии ее американских колоний, а мы с вами через несколько дней очутимся в Саратоге с пятью тысячами солдат против восемнадцати тысяч мятежников на неприступной позиции.

    Суиндон (потрясенный.) Не может быть!

    Бэргойн (холодно.) Простите?

    Суиндон. Я не могу этому поверить. Что скажет история?

    Бэргойн. История, сэр, солжет, как всегда. Пойдемте, нужно поторопиться с этим охранным свидетельством. (Выходит.)

    Суиндон (следуя за ним в полной растерянности.) Боже мой, боже мой! Мы погибли!
     
    Близится полдень, и на рыночной площади уже чувствуется оживление. К виселице, которая на страх преступникам постоянно красуется среди площади по соседству с более мелкими, хоть и зловещими орудиями кары, такими, как позорный столб, колодки и помост для наказания плетьми, прилажена новая веревка и петля закинута на перекладину, чтоб не могли достать мальчишки. Лестница-стремянка уже тоже на месте - городской клерк принес ее и стережет от любопытных. У горожан, собравшихся на площади, вид оживленный и довольный; по Уэбстербриджу разнеслась уже весть о том, что мятежник, которого собираются вздернуть король Георг и его страшный генерал, - не священник Андерсон, а Ученик дьявола, а потому можно наслаждаться зрелищем казни, не смущая себя сомнениями в ее справедливости или беспокойными мыслями о том, что не следовало допускать ее без борьбы. Кое-кто в толпе даже начинает проявлять признаки нетерпения, так как двенадцатый час уже близок, а никаких приготовлений, кроме прихода клерка с лестницей, пока не видно. Но вот раздаются, наконец, возгласы: «Идут! Идут!», и на площадь быстрым шагом, со штыками наперевес, прокладывая себе путь в толпе, входит отряд британской пехоты вперемешку с гессенцами.
     

    Сержант. Отряд, стой! Равняйсь! Смирно! (Солдаты строятся прямоугольником вокруг виселицы; унтер-офицеры во главе с сержантом энергично выталкивают всех, кто случайно оказался внутри прямоугольника.) Марш! Марш! Проваливайте отсюда, живо! Ничего, придет время, сами будете здесь болтаться. Держи равнение, чертовы хессинцы. Что там с ними по-немецки лопотать! Прикладом по ногам - сразу поймут! Ну, марш, марш отсюда! (Наталкивается на Джудит, которая стоит у самой виселицы.) Вот еще тоже! Вам тут и вовсе делать нечего.

    Джудит. Позвольте мне остаться. Я не помешаю.

    Сержант. Ладно, ладно, без разговоров. Постыдились бы приходить смотреть, как вешают человека, который вам не муж. И он тоже хорош! Я его отрекомендовал майору как джентльмена, а он набросился на майора и чуть не задушил, да еще обозвал его величество кретином. Так что проваливайте отсюда, да поживее!

    Джудит. Вот вам два серебряных доллара, только не гоните меня.
     
    Сержант без долгих колебаний, бросив быстрый взгляд по сторонам, сует деньги в карман; затем говорит громко, тоном благородного негодования.
     

    Сержант. Как! Вы хотите подкупить меня при исполнении обязанностей? Никогда! Я вот вас проучу за попытку совратить офицера королевской службы. До окончания казни вы арестованы. Извольте стоять вот здесь, на этом месте, и не вздумайте отойти, покуда я не дам разрешения. (Подмигнув ей, указывает в правый угол прямоугольника, позади виселицы, потом поворачивается к ней спиной и снова начинает орать.) Равнение! Не напирай!
     
    В толпе раздаются возгласы: «Тсс! Тише!»; доносятся звуки духового оркестра, исполняющего похоронный марш из оратории Генделя „Саул“. Мгновенно шум стихает; сержант и унтер-офицеры бегут в глубину прямоугольника и, торопливым шепотом отдавая приказания и подталкивая недостаточно проворных, заставляют ряды разомкнуться и пропустить траурную процессию, подвигающуюся под охраной двойной шеренги солдат. Впереди идут Бэргойн и Суиндон; вступив на площадь, они брезгливо косятся на виселицу и, взяв сразу немного в сторону, так, чтобы избежать необходимости пройти под ней, останавливаются в правой половине прямоугольника. За ними следует мистер Брюднелл - капеллан, в полном облачении, с раскрытым требником в руке, и рядом с ним Ричард, вид у которого мрачный и вызывающий; он демонстративно проходит под самой виселицей и останавливается в двух шагах от нее. За ним идет палач - дюжий солдат, в рубашке с засученными рукавами. Дальше два солдата катят легкую походную повозку. Шествие замыкает оркестр, который располагается позади прямоугольника и доигрывает похоронный марш. Джудит, с тоской глядя на Ричарда, прокрадывается к виселице и прислоняется к правому столбу. В продолжение следующего разговора повозку подкатывают под виселицу оглоблями назад, и оба солдата становятся по сторонам. Палач достает из повозки маленькую лесенку и приставляет ее к задку повозки, чтобы осужденному удобно было взойти. Затем он взбирается на стремянку, прислоненную к столбу, и перерезает шнурок, которым петля подвязана к перекладине; веревка соскальзывает, и петля раскачивается в воздухе над повозкой, куда, спустившись с лестницы, забирается палач.
     

    Ричард (Брюднеллу, с трудом сдерживая раздражение.) Послушайте, сэр! Человеку вашей профессии не место здесь. Ушли бы вы лучше.

    Суиндон. Осужденный, если в вас сохранилась хоть капля чувства приличия, советую вам выслушать напутствие капеллана и с должным уважением отнестись к торжественности момента.

    Капеллан (Ричарду, с мягким укором.) Постарайтесь взять себя в руки и покориться воле божьей. (Поднимает перед собой требник, готовясь начать молитву.)

    Ричард. Вы хотите сказать - вашей воле, сэр, и воле вот этих двух ваших сообщников. (Указывает на Бэргойна и Суиндона.) Ни в них, ни в вас я ничего божественного не вижу. Толковать о христианстве, собираясь вешать врага своего, - слыхано ли где подобное кощунство! (Обращаясь к Суиндону, более резко.) А вы воспользовались «торжественностью момента», чтобы поразить народ своим благородным величием, - и музыка Генделя, и священник, присутствие которого придает убийству вид благочестивого деяния! Что ж, вы воображаете, что я стану помогать вам? Вы мне посоветовали выбрать веревку, так как вы слишком плохо знаете свое дело, чтобы расстрелять человека как следует. Так вот, вешайте - и покончим с этим.

    Суиндон (капеллану.) Может быть, вам удастся на него воздействовать, мистер Брюднелл?

    Капеллан. Попытаюсь, сэр. (Начинает читать.) «Человек, рожденный от женщины...».

    Ричард (глядя на него в упор.) «Не убий».
     
    Брюднелл едва не роняет из рук требник.
     

    Капеллан (признавая свою беспомощность.) Что же мне сказать вам, мистер Даджен?

    Ричард. Оставьте меня, добрый человек, в покое.

    Бэргойн (со светской предупредительностью.) Я полагаю, мистер Брюднелл, поскольку обычная процедура кажется мистеру Даджену неуместной, лучше, пожалуй, отложить ее до того времени, когда... э-э... когда она уже ни в какой мере не будет беспокоить мистера Даджена. (Брюднелл, пожимая плечами, захлопывает требник и отходит в глубину прямоугольника.) Вы словно торопитесь, мистер Даджен?

    Ричард (ужас смерти настиг его.) Вы думаете, так приятно дожидаться этого? Вы приняли решение совершить убийство - так убивайте, и делу конец.

    Бэргойн. Мистер Даджен, мы это делаем лишь потому...

    Ричард. Что вам за это платят.

    Суиндон. Это наглая... (Проглатывает свое возмущение.)

    Бэргойн (с пленительным добродушием.) Мне, право, очень жаль, что вы такого мнения, мистер Даджен. Если бы вы знали, во что обошелся мне мой чин и сколько я получаю жалованья, вы бы не так плохо думали обо мне. Я все-таки хотел бы, чтоб мы расстались друзьями.

    Ричард. Послушайте, вы, генерал Бэргойн! Если вы воображаете, что мне нравится быть повешенным, вы ошибаетесь. Совсем не нравится, и я не собираюсь делать вид, будто я в восторге. А если вы воображаете, что раз одолжили меня своим джентльменством, так и это тоже зря. Мне вся эта история дьявольски не по душе, и только одно у меня есть маленькое утешение: то, что когда все кончится, вам тут будет не веселее, чем мне там, наверху. (Поворачивается и идет к повозке. Но в эту минуту Джудит, протянув вперед руки, загораживает ему дорогу. Ричард, чувствуя, что еще немного - и самообладание изменит ему, отступает назад с криком.) Зачем вы здесь? Вам здесь не место! (Она делает движение, как будто хочет дотронуться до него. Он отстраняется почти со злостью.) Нет, нет, уходите; мне будет труднее при вас. Да возьмите же ее кто-нибудь!

    Джудит. Вы не хотите проститься со мной?

    Ричард (позволяя ей взять его руку.) Ну хорошо, прощайте. А теперь уходите... Скорее уходите.
     
    Джудит не выпускает его руки - ей мало этого холодного прощания, и когда он делает попытку высвободиться, она, не помня себя, бросается к нему на грудь.
     

    Суиндон (строго, сержанту, который, заметив движение Джудит, поспешил было к ней, чтобы помешать, но не успел и остановился в нерешительности.) Что это значит? Как она сюда попала?

    Сержант (виновато.) Не знаю, сэр. Такая хитрая - всюду пролезет.

    Бэргойн. Она подкупила вас.

    Сержант (протестующе.) Что вы, сэр...

    Суиндон (свирепо.) Назад!
     
    Сержант повинуется.
     

    Ричард (умоляющим взглядом перебрав всех вокруг, останавливается на Бэргойне, как на самом разумном.) Возьмите ее. Неужели вы не понимаете, что я сейчас не могу возиться с женщиной?

    Бэргойн (подходя к Джудит и взяв ее под руку.) Прошу вас, сударыня. Я вас не гоню. Можете не выходить из круга, но только встаньте позади нас и не смотрите.
     
    Джудит поворачивается к Бэргойну и отпускает руку Ричарда, который, шумно, с захлебом переводя дух, бежит к повозке, как к спасительному пристанищу, и поспешно взбирается на нее. Палач снимает с него сюртук и отводит ему руки за спину.
     

    Джудит (мягко, но настойчиво вырывает у Бэргойна свою руку.) Нет, я останусь тут; я не буду смотреть. (Возвращается на прежнее место, у правого столба виселицы; хочет взглянуть на Ричарда, но тотчас же отворачивается, вся содрогнувшись, и падает на колени, шепча молитву.)
     
    К ней подходит Брюднелл, державшийся в стороне.
     

    Бэргойн (увидев ее на коленях, успокоенно кивает головой.) Вот и хорошо. Не трогайте ее, мистер Брюднелл; теперь все будет в порядке. Брюднелл также кивает и отходит, глядя на нее с состраданием. (Бэргойн занимает свое место и достает из кармана изящный золотой хронометр.) Ну как, приготовления закончены? Не следует задерживать мистера Даджена.
     
    Тем временем у Ричарда руки уже связаны за спиной и петля накинута на шею. Солдаты берутся за оглобли, готовясь откатить повозку в сторону. Палач, встав позади Ричарда, подает сержанту знак.
     

    Сержант. Все готово, сэр.

    Бэргойн. Не желаете ли еще что-нибудь сказать, мистер Даджен? Осталось две минуты.

    Ричард (твердым голосом человека, преодолевшего ужас смерти.) У вас часы на две минуты отстают, генерал, мне отсюда видны городские. (На городских часах бьет первый удар. Толпа, тихо ахнув, невольно жмется назад.) Аминь! Отдаю свою жизнь за будущее мира.

    Андерсон (врываясь на площадь.) Аминь! Остановите казнь! (Прорывает ряды солдат как раз напротив Бэргойна и, задыхаясь, бросается к виселице.) Я - Антони Андерсон, тот самый, кого вы искали.
     
    Толпа, затаив дыхание, напряженно слушает. Джудит приподнимается и смотрит на Андерсона широко раскрытыми глазами, потом воздевает руки к небу движением человека, самая страстная молитва которого услышана.
     

    Суиндон. Вот как? Что ж, вы явились как раз вовремя, чтобы занять свое место на виселице. Взять его!
     
    По знаку сержанта двое солдат выходят вперед, чтобы схватить Андерсона.
     

    Андерсон (выхватив какую-то бумагу, сует ее под самый нос Суиндону.) Мое охранное свидетельство, сэр!

    Суиндон (пораженный.) Охранное свидетельство! Так это вы...

    Андерсон (выразительно.) Да, это я, (Солдаты берут его за плечи.) Велите вашим людям убрать от меня руки.

    Суиндон (солдатам.) Не троньте его.

    Сержант. Назад!
     
    Солдаты возвращаются в строй. Радостный шум в толпе; горожане, видя, как уверенно пастор разговаривает с неприятелем, оживленно переглядываются в предвкушении торжества.
     

    Андерсон (с глубоким вздохом облегчения, отирая платком пот со лба.) Слава Богу, я поспел вовремя!

    Бэргойн (с обычной своей невозмутимостью, все еще держа хронометр в руке.) Не только вовремя, сэр, но даже с запасом, Я бы никогда не позволил себе повесить джентльмена по американским часам. (Прячет хронометр.)

    Андерсон. Да, генерал, на несколько минут мы уже опередили вас. А теперь прикажите снять петлю с шеи этого американского гражданина.

    Бэргойн (палачу, отменно вежливо.) Будьте так добры, развяжите мистера Даджена.
     
    Палач снимает петлю с шеи Ричарда, развязывает ему руки и помогает надеть сюртук.
     

    Джудит (робко приблизившись к Андерсону.) Тони...

    Андерсон (обняв ее одной рукой и любовно поддразнивая.) Ну, что ты теперь скажешь о своем муже, а? а?

    Джудит. Мне стыдно... (Прячет лицо у него на груди.)

    Бэргойн. (Суиндону.) Вы как будто испытали разочарование, майор Суиндон.

    Суиндон. Вы как будто потерпели поражение, генерал Бэргойн?

    Бэргойн. Да, потерпел; и я достаточно человечен, чтобы радоваться этому. (Ричард соскакивает с повозки, - Брюднелл поспешил подставить ему плечо для опоры, - бежит к Андерсону и горячо жмет ему руку - левую, так как правой тот обнимает Джудит.) Кстати, мистер Андерсон, я не совсем понимаю... Свидетельство было выписано для офицера ополчения. А между тем я полагал (взглядом настолько пристальным, насколько это допускает его хорошее воспитание, окидывает сапоги, пистолеты и принадлежащую Ричарду куртку), что вы - священник?

    Андерсон (стоя между Ричардом и Джудит.) Сэр! Только в грозный час испытания человек познает свое истинное назначение. Этот глупый молодой человек (кладет руку на плечо Ричарду) хвастливо называл себя Учеником дьявола; но когда для него наступил час испытания, он понял, что призван страдать и оставаться верным до конца. Я привык думать о себе как о мирном проповеднике слова господня, но когда мой час испытания настал, оказалось, что я призван быть человеком действия и что мое настоящее место среди боевых кликов, в грохоте сражения. И вот в пятьдесят лет я начинаю новую жизнь - как Антони Андерсон, капитан Спрингтаунского отряда народного ополчения; а этот Ученик дьявола отныне станет называться достопочтенным Ричардом Дадженом, займет мое место на церковной кафедре и будет наставлять на путь истинный мою глупенькую, чувствительную женушку. (Кладет другую руку на плечо Джудит, которая украдкой косится на Ричарда, желая увидеть, как нравится ему такая перспектива.) Ваша мать говорила мне как-то, Ричард, что если б я был рожден для духовного звания, я бы никогда не выбрал себе в жены Джудит. Боюсь, что она была права. Так что, с вашего разрешения, я уж останусь в вашем платье, а вы оставайтесь в моем.

    Ричард. Пастор... то есть капитан Андерсон, я выказал себя дураком.

    Джудит. Героем!

    Ричард. Да это примерно одно и то же. (Досадуя на самого себя.) Хотя нет: если б у меня была хоть капля ума, я сделал бы для вас то, что вы для меня сделали, вместо того чтобы идти на бессмысленную жертву.

    Андерсон. Вовсе не бессмысленную, мой мальчик. Всему свое место в мире, и святые нужны так же, как и солдаты. (Повернувшись к Бэргойну.) А теперь, генерал, - время не ждет; и Америка торопится. Вы, надеюсь, поняли, что можно брать города и выигрывать сражения, но нельзя покорить целый народ?

    Бэргойн. Дорогой сэр, без завоеваний не может быть аристократии. Приглашаю вас к себе в штаб, мы там договоримся обо всем.

    Андерсон. К вашим услугам, сэр. (Ричарду.) А вы, мой мальчик, проводите Джудит вместо меня, хорошо? (Подталкивает ее к нему.) Я готов, генерал. (Деловитым шагом направляется через площадь в сторону ратуши, оставив Джудит и Ричарда вдвоем.)
     
    Бэргойн следует за ним, но, сделав несколько шагов, останавливается и поворачивается к Ричарду.
     

    Бэргойн. Да, кстати, мистер Даджен, буду очень рад, если вы пожалуете ко мне позавтракать в половине второго. (Немного выждав, добавляет с едва заметным лукавством.) Вместе с миссис Андерсон, если она согласится оказать мне честь. (Суиндон у, в котором все клокочет от бешенства.) Не расстраивайтесь, майор Суиндон: ваш друг, британский солдат, может устоять против чего угодно, кроме британского военного. министерства. (Уходит вслед за Андерсоном.)

    Сержант (Суиндон у.) Каковы будут приказания, сэр?

    Суиндон (со злостью.) Приказания! Что толку теперь приказывать! Армии нет. Назад в казармы и ко всем... (Делает резкий поворот кругом и уходит.)

    Сержант (с воинственным и патриотическим задором, отказываясь признавать факт поражения.) Смирррно! Слушай мою команду! Голову выше, и пусть видят, что вам на них в высокой мере наплевать! На пле-чо! Кругом! Справа по четыре левое плечо вперед - марш!
     
    Барабаны с оглушительным грохотом отбивают такт; оркестр начинает играть «Британских гренадеров», сержант, Брюднелл и английские солдаты, вызывающе чеканя шаг, покидают площадь. За ними валит народ, крича и улюлюкая; в арьергарде доморощенный городской оркестр старательно выводит «Янки Дудль»38. Эсси, пришедшая с оркестром, кидается к Ричарду.
     

    Эсси. Ох, Дик!

    Ричард (добродушно, но настойчиво.) Ну, ну, ладно. Быть повешенным - это еще куда ни шло, но чтобы меня оплакивали - не желаю.

    Эсси. Нет, нет. Я обещаю. Я буду умницей. (Старается удержать слезы, Но не может.) Я... я хочу посмотреть, куда пошли солдаты. (Отходит на несколько шагов, как бы для того, чтобы взглянуть вслед толпе.)

    Джудит. Обещайте, что вы ему никогда не расскажете.

    Ричард. Можете быть спокойны.
     
    Они скрепляют обещание рукопожатием.
     

    Эсси (кричит.) Они возвращаются. Они идут за вами!
     
    Всеобщее ликование. Толпа снова заполнила площадь: горожане под звуки своего оркестра окружают Ричарда и, подняв его на плечи, несут с приветственными возгласами.
     

    Цезарь и Клеопатра

    Историческая пьеса

    ПРОЛОГ

    Врата храма бога Ра39 в Мемфисе. Глубокий сумрак. Величественное существо с головой сокола, излучающее таинственный свет, выступает из мрака в глубине храма. Бог с величайшим презрением окидывает взором современную аудиторию и после некоторой паузы обращается к ней со следующими словами:
     

    - Молчание! Умолкните и слушайте меня вы, чопорные маленькие островитяне! Внемлите мне вы, мужчины, что носите на груди своей белый папирус, на котором не начертано ничего (дабы изобличить младенческую невинность мозгов ваших). Слушайте меня вы, женщины, облекающиеся в соблазнительные одежды, вы, скрывающие мысли свои от мужчин, дабы они верили, что вы считаете их сильными и могущественными повелителями, тогда как на самом деле в сердце своем вы знаете, что они неразумные дети. Смотрите на мою соколиную голову, смотрите и знайте: я - Ра, который некогда был могущественным богом в Египте. Вы не можете пасть передо мною на колени, распростершись ниц, ибо вы стиснуты в тесные ряды и лишены свободы движения и не видите дальше спины сидящего перед вами; а к тому же ни один из вас не осмелится признать сие достойным и подобающим, пока не увидит, что и все остальные делают то же, - откуда и происходит, что в решительные минуты вы пребываете в бездействии, хотя каждый из вас говорит своему ближнему, что необходимо что-то сделать. Я не требую от вас преклонения, я требую лишь тишины. Пусть мужчины ваши не говорят, а женщины пусть не кашляют, ибо я желаю перенести вас далеко в глубь времен, за две тысячи лет, за могилы шестидесяти поколений. Вы, жалкие последыши, не мните себя первыми. Другие глупцы видели до вас, как солнце всходило и закатывалось, а месяц менял лицо свое и час свой. Чем были они, тем вы стали ныне, но далеко вам до их величия; пирамиды, воздвигнутые моим народом, стоят и по сей день, а эти кучи праха, что вы зовете империями, где в рабстве влачите вы дни свои, рассыпаются по ветру, хотя вы и заваливаете их телами сынов ваших, дабы скопилось побольше праха.

    Внемлите же мне, о вы, принудительно обученные! Узнайте, что, подобно тому как ныне у вас существует старая Англия и новая Англия и вы растерянно топчетесь между той и другой, так некогда, в те дни, когда люди поклонялись мне, существовал старый Рим и новый Рим, и между этими двумя Римами растерянно топтались люди. И старый Рим был мал и беден, свиреп и алчен и страдал многими пороками; но так как ум его был мал, а труд его был прост, он жил своим умом, и труд его спорился. И боги снисходили к нему, и помогали ему, и поддерживали его, и охраняли его; ибо боги проявляют терпение к малым. И вот старый Рим, словно нищий, очутившийся на коне, понадеялся на милость богов и сказал: «Увы мне! Нет ни величия, ни богатства в малости моей. Кто хочет богатства и величия, тот должен грабить бедных и убивать слабых!» И стали римляне грабить бедняков, и овладели в совершенстве этим искусством, и завели законы, в силу которых деяния их считались пристойными и честными. А когда выжали бедняков своих досуха, они стали грабить бедняков других стран и присоединили эти страны к Риму и создали новый Рим, богатый и необъятный. А я, Ра, смеялся над этим, ибо мозги римлян остались все такими же, между тем как владычество их распространилось по всей земле.

    Так слушайте же меня, дабы понять то, что вы сейчас увидите. В те дни, когда римляне все еще топтались между старым и новым Римом, среди них явился могущественный воин, великий Помпей40. Но путь воина есть путь смерти, а путь богов - путь жизни; и поэтому бог к концу пути своего являет мудрость свою, а воин в конце пути своего оказывается глупцом. И вот Помпей стоял за старый Рим, где только воины могли достигнуть величия; но боги обернулись к новому Риму, в котором каждый человек, обладавший умом, мог сделаться тем, чем он хотел. И друг Помпея, Юлий Цезарь, был на той же стороне, что и боги: он видел, что Рим перерос владык своих - старых маленьких римлян. И Цезарь этот был великий краснобай и политик: он покупал людей словами и золотом, подобно тому как ныне покупают вас. А когда они перестали довольствоваться словами и золотом и потребовали побед и военной славы, Цезарь, уже не в юных летах, обратился к этому ремеслу; и те, что восставали против него, когда он заботился о благоденствии их, склонились перед ним, когда он стал убийцей и завоевателем. Ибо такова природа ваша, смертные. Что же до Помпея - он надоел своими успехами и тем, что он сам себя возомнил богом; ибо он толковал о законе и долге и о прочих вещах, которых не может касаться жалкая человеческая тварь. И боги улыбнулись Цезарю, ибо он смело жил жизнью, которую они даровали ему, и не хулил нас постоянно за то, что мы, созидая живое, не ведаем стыда, и не прятал деяний наших от людей, как если бы это было нечто постыдное. Вы хорошо знаете, о чем я говорю, ибо это один из ваших собственных грехов.

    И так случилось между старым и новым Римом, что Цезарь сказал: «До тех пор, пока я не нарушу закон старого Рима, мне не удастся получить свою долю во владычестве над ним, и дар владычествовать, дар, который мне дали боги, погибнет и не принесет плода». Но Помпей сказал: «Закон выше всего, и если ты нарушишь его, ты должен погибнуть». И сказал Цезарь: «Вот я нарушу его, и пусть кто посмеет, убьет меня». И он нарушил закон Рима. И Помпей пошел на него, как сказано в ваших книгах, с великой армией, дабы изничтожить его и утвердить старый Рим. И Цезарь бежал через волны Адриатического моря, ибо великие боги хотели дать ему урок, тот же урок, что в свое время получите и вы, если вы так же будете забывать их и поклоняться этому пройдохе среди богов - Маммоне. И поэтому, прежде чем вознести Цезаря и сделать его владыкой мира, они захотели бросить его в прах к ногам Помпея и очернить лицо его перед всеми народами. Помпея же они возвеличили и вознесли выше прежнего - и законы его и его высокомерный ум, который пытался по-обезьяньи подражать богам. И сделали они это затем, дабы страшней было его падение. И Помпей отправился в погоню за Цезарем, и раздавил его всем величием старого Рима, и стал над ним и надо всем миром, подобно тому как вы стоите ныне с вашим флотом, что покрывает воды морские на тридцать миль. И когда Цезарь был низринут и повержен в прах, он поднялся в последний раз, дабы умереть с честью, и не отчаялся, а сказал: «Вот они против меня-и Помпей, и старый Рим, и закон, и легионы - все, все против меня; но высоко надо всем этим - боги; а Помпей - глупец». И боги засмеялись и похвалили его. И на полях Фарсалы совершилось невозможное: кровь и железо, на которых держится наша вера, пали перед духом человека, ибо дух человека - это воля богов. И могущество Помпея рассыпалось в руке его, подобно тому как рассыпалось могущество державной Испании41, когда она обратилась против ваших предков в те дни, когда Англия была мала, и жила своим умом, и полагалась на свой ум, а не на то, что она распространяет в газетах. И потому остерегайтесь, дабы какой-нибудь маленький народ, который вы обратили в рабство, не поднялся и не обратился в руках богов в бич, что обрушится на ваше хвастовство и вашу несправедливость, на ваши пороки и вашу глупость.

    Так хотите ли вы теперь узнать о конце Помпея, или вы будете спать, когда говорит бог? Внемлите словам моим, ибо Помпей отправился туда, куда и вы пошли ныне, - в Египет, где стояла римская армия, подобно тому как ныне там стоит британская армия42. И Цезарь погнался за Помпеем в Египет; римлянин бежал, и римлянин гнался за беглецом: пес, пожирающий пса. И египтяне говорили: «Глядите, вот римляне, которые давали золото царям нашим и собирали с нас дань силой оружия своего, не они ли призывали нас быть верными им и предавать нашу родную страну. И вот теперь перед нами два Рима - Рим Помпея и Рим Цезаря. Которому же из них ныне должны мы хранить верность?» И в смущении своем они обратились к воину, который некогда служил Помпею, и знал пути Рима, и обладал всеми его пороками. И сказали ему: «Гляди, в твоей стране пес пожирает пса, и оба пса пришли к нам, дабы пожрать нас. Что ты можешь посоветовать нам?» И воин этот, которому было имя Луций Септимий43 и которого вы ныне увидите перед собой, ответил; «Вам надлежит тщательно взвесить, который из двух псов сильнее, и затем убить слабейшего в угоду сильному и тем завоевать его милость». И египтяне сказали: «Ты дал дельный совет, но если мы убьем человека, мы преступим закон и поставим себя наравне с богами, а этого мы не смеем делать. Но ты - римлянин: тебе привычно убийство, ибо у тебя страсть господствовать. Не возьмешься ли ты вместо нас убить того пса, который послабее?» И Луций ответил: «Да будет так, ибо я сделал Египет отчизной своей и желаю, чтобы вы почитали и слушали меня». И египтяне сказали: «Мы так и думали, что ты не станешь делать этого безо всякой мзды; ты получишь свою награду». И вот Помпей прибыл в Египет и пристал к берегам его один, на маленькой галере, положившись на его закон и обычай. И народ Египта увидел, что Помпей поистине слабый и ничтожный пес; и едва он успел ступить на берег, как его встретил его старый соратник Луций Септимий, который одной рукой приветствовал его, а другой отсек ему голову; и сохранил эту голову, как хранят капустный кочан, дабы поднести ее в дар Цезарю. И род людской содрогнулся. А боги засмеялись: ибо Септимий был всего лишь мечом, отточенным рукой Помпея. И когда меч этот обратился против его собственного горла, боги сказали, что Помпею лучше было бы сделать Септимия хлебопашцем, а не столь доблестным и скорым на руку убийцей. И поэтому я снова говорю вам: остерегайтесь вы, которые все желали бы стать Помпеями, если бы осмелились; ибо война - это волк, и он может прийти и к вашей двери.

    Вам, кажется, наскучила речь бога? Вас снедает нечистое желание послушать о жизни порочной женщины? Или имя Клеопатры пробудило в вас это любопытство? О вы, глупцы! Клеопатра всего лишь дитя, которое шлепает нянька. И я, заботясь о благе ваших душ, хочу показать вам, как Цезарь, который пришел в Египет искать Помпея, нашел Клеопатру; и как принял он в дар кочан капусты, что некогда был головой Помпея; и что произошло между старым Цезарем и царицей-ребенком, пока он не покинул Египта и не проложил себе победный путь в Рим, чтобы затем быть убитым, подобно Помпею, людьми, в которых еще уцелел дух Помпея. Все это вы увидите и в невежестве своем будете удивляться тому, что за двадцать веков до ваших дней люди были такие же, как вы, жили и говорили, как вы, - не хуже и не лучше, не умнее и не глупее. И эти две тысячи лет, что минули с тех пор, - для меня, бога Ра, всего лишь мгновение; и то, что вы зовете сегодняшним днем, ничем не отличается от того дня, когда Цезарь впервые ступил на землю моего народа. А теперь я покину вас, ибо вы тупое племя и поучать вас - напрасная трата слов; и я бы не стал расточать их, не будь я богом, а природа богов такова, что они вечно борются с прахом и тьмой и своей неизбывной жаждой божественного вечно стремятся высечь из праха и тьмы новые и новые искры жизни и света. Итак, сидите спокойно на ваших сиденьях и молчите, ибо вы услышите сейчас речь человека, и, по вашему разумению, это был великий человек. И не бойтесь, я больше не заговорю с вами; да поведают вам истинный ход истории те, кто участвовал в ней. Прощайте и не вздумайте рукоплескать мне!
     
    Храм исчезает в глубоком мраке.
     

    ВАРИАНТ ПРОЛОГА

    Октябрьская ночь на сирийской границе Египта в конце царствования XXXIII династии. 706 год по римскому летосчислению, 48-й до рождения Христова - по более позднему, христианскому исчислению. Яркий серебряный свет восходящего ночного светила разгорается на востоке. Звезды и безоблачное небо - наши современники, разве лишь на девятнадцать с. половиной веков моложе, чем те, которых мы знаем. Но по их виду этого сказать нельзя. Внизу под ними - два весьма сомнительных завоевания цивилизации: дворец и солдаты. Дворец - старая низкая сирийская постройка из беленого ила - значительно менее уродлив, чем Букингемский дворец; и офицеры во дворце много культурнее, чем современные английские офицеры: так, например, они не имеют обыкновения выкапывать тела мертвых врагов44 и четвертовать их, как мы поступили с Кромвелем и Махди. Они разбились на две группы; одна с напряженным вниманием следит за игрой своего начальника Бельзенора, воина лет пятидесяти; он положил копье на землю около колена и, наклонившись, мечет кости, играя с молодым, лукавого вида персидским наемником. Другая группа собралась вокруг одного из офицеров стражи, который только что рассказал непристойный анекдот (до сих пор пользующийся большим успехом в английских казармах), встреченный громовым хохотом. Всего их человек двенадцать; это молодые офицеры египетской гвардии, юноши из высокой аристократии. Они в красной одежде, с оружием и в доспехах, при этом в отличие от англичан они не стыдятся своей профессиональной одежды и не тяготятся ею, наоборот, они явно и высокомерно воинственны и гордятся своей принадлежностью к военной касте.

    Бельзенор - типичный ветеран, суровый и крутой; находчивый, усердный и исполнительный в тех случаях, когда требуется грубая сила; беспомощный и ребячливый, когда она не требуется; прекрасный сержант, неспособный генерал, никуда не годный диктатор. В современном европейском государстве, будь у него хорошие связи, несомненно, подвизался бы на двух этих последних поприщах в силу своих заслуг на первом. Ныне, принимая во внимание, что Юлий Цезарь идет войной на его страну, он заслуживает сожаления. Не зная об этом, он весь поглощен игрой с персом, которого он, как чужеземца, считает способным и сплутовать.

    Его подчиненные - по большей части красивые юноши; их интерес к игре и к непристойному анекдоту довольно полно характеризует основной круг интересов, которыми они живут. Их копья стоят у стены или лежат на земле, готовые служить им в любую минуту. Угол двора образует треугольник; одна сторона его - это фасад дворца с его главным входом, другая - стена с воротами. Группа, слушающая рассказчика, находится около дворца, игроки - ближе к воротам. Рядом с воротами, у стены, большой камень, с которого нубиец-часовой может заглянуть через стену. Двор освещен факелом, воткнутым в стену. Когда хохот воинов, окружающих рассказчика, смолкает, перс, стоящий на коленях и выигравший этот кон, хватает ставку с земли.
     

    Бельзенор. Аписом клянусь, перс, твои боги благоволят тебе. Перс. А ну еще раз, начальник. Давай на все, отыграешься. Бельзенор. Нет. Довольно. Мне сегодня не везет. Часовой (выглянув наружу, берет наперевес свое копье.) Стой! Кто идет?
     
    Все настораживаются. Незнакомый голос отвечает из-за стены.
     

    Голос. Гонец с дурными вестями.

    Бельзенор (кричит часовому.) Пропустить!

    Часовой (опуская копье.) Приблизься, гонец с дурными вестями.

    Бельзенор (пряча в карман кости и поднимая с земли копье.) Принять с почестями этого человека. Он несет дурные вести.
     
    Воины хватают свои копья и строятся около ворот, оставляя проход для пришельца.
     

    Перс (поднимаясь с колен.) Разве дурным вестям подобают почести?45

    Бельзенор. Слушай меня, о невежественный перс, и учись. В Египте гонца с добрыми вестями приносят в жертву богам - как благодарный дар; но ни один бог не примет крови посланца зла. Когда мы посылаем хорошую весть, мы вкладываем ее в уста самого негодного раба. Дурные вести несет благородный юноша, который желает отличиться.
     
    Они присоединяются к тем, что стоят у ворот.
     

    Часовой. Иди, о юный воин, и склони голову в доме царицы.

    Голос. А ты намажь свое копье свиным салом, о чернокожий. Ибо еще не вспыхнет утро, как римлянин заставит тебя проглотить его по самую рукоять.
     
    Обладатель голоса - светловолосый щеголь, одетый иначе, чем дворцовая стража, но не менее вычурно, - смеясь, входит в ворота. На нем явственные признаки кровавой битвы: левая рука, на перевязи, выглядывает из разорванного рукава, в правой руке он держит римский меч в ножнах. Он важно шествует по двору. Перс справа от него. Бельзенор слева, стража толпится сзади.
     

    Бельзенор. Кто ты, осмеливающийся смеяться в доме царицы Клеопатры и пред лицом Бельзенора, начальника ее стражи?

    Пришелец. Я Бел-Африс, потомок богов.

    Бельзенор (торжественно.) Привет, родич!

    Все (кроме перса.) Привет, родич!

    Перс. Вся стража царицы - потомки богов, кроме меня, о чужеземец. Я перс, потомок многих царей.

    Бел-Африс (страже.) Привет, родичи! (Персу, снисходительно.) Привет, смертный!

    Бельзенор. Ты с поля битвы, Бел-Африс! Ты, воин, здесь среди воинов. Ты не допустишь, чтобы служанки царицы первыми услышали твои вести.

    Бел-Африс. У меня нет иных вестей, кроме того, что всем здесь, женщинам и воинам, скоро перережут глотки.

    Перс (Бельзенору.) Говорил я тебе?

    Часовой (он слушал их.) Горе нам, горе!

    Бел-Африс (часовому.) Успокойся, бедный эфиоп. Судьба в руках богов, которые сделали тебя черным. (Бельзенору.) Что тебе говорил этот смертный? (Показывает на перса.)

    Бельзенор. Он говорил, что римлянин Юлий Цезарь, который высадился с кучкой своих приверженцев у наших берегов, станет владыкой Египта. Он боится римских солдат! (Стража презрительно хохочет.) Бояться этого мужичья, что умеет только пугать ворон да тащиться за плугом! Этих сыновей кузнецов, медников и кожемяк! Нам, благородным потомкам богов, посвятивших себя оружию!

    Перс. Бельзенор! Боги не всегда благосклонны к своим бедным родичам.

    Бельзенор (запальчиво, персу.) А что же, мы один на один не справимся с рабами Цезаря? Бел-Африс (становится между ними.) Послушай, родич. В бою один на один египтяне - боги в сравнении с римлянами.

    Стража (торжествующе.) Ага!

    Бел-Африс. Но этот Цезарь не знает боя один на один, он бросает легион туда, где мы всего слабее, как бросают камень из катапульты. И этот легион подобен человеку с одной головой и тысячей рук, и он не знает бога. Я сражался с ним, и я знаю.

    Бельзенор (насмешливо.) Они испугали тебя, родич?
     
    Стража гогочет в восторге от находчивости своего начальника.
     

    Бел-Африс. Нет, родич. Но они меня сразили. Возможно, они испугались, но они раскидали нас, как солому.
     
    Стража угрюмо ворчит, выражая свое презрение и гнев.
     

    Бельзенор. А разве ты не мог умереть?

    Бел-Африс. Нет, это было бы слишком легко, чтобы быть достойным потомка богов. Да к тому же я и не успел. Все кончилось в одно мгновение. Они напали на нас там, где мы их меньше всего ждали.

    Бельзенор. Это значит, что римляне трусы.

    Бел-Африс. Им все равно, трусы они или нет: они бьются, чтобы победить. Гордость и честь войны неведомы им.

    Перс. Расскажите нам о битве. Как было дело?

    Стража (в нетерпеливом любопытстве обступает Бел-Африса.) Да, да, расскажи нам о битве.

    Бел-Африс. Так вот узнайте: я недавно посвящен в стражу мемфисского храма Ра, я не служу ни Клеопатре, ни брату ее Птолемею, я служу великим богам. Мы двинулись в путь, чтобы узнать, зачем Птолемей прогнал Клеопатру в Сирию и как нам, египтянам, поступить с римлянином Помпеем, который только что прибыл в наши земли, после того как Цезарь разбил его под Фарсалой. И что же узнали мы? А то, что Цезарь уже идет сюда по пятам своего врага, а Птолемей убил Помпея и отрубил ему голову, дабы преподнести ее в дар победителю. (Стража потрясена.) И еще мы узнали, что Цезарь уже здесь, ибо не прошли мы и полдня обратного пути, как увидели городскую чернь, бегущую от его легионов, которым она пыталась помешать высадиться на берег.

    Бельзенор. А вы, стража храма, вы не бросились в битву с легионами?

    Бел-Африс. Мы сделали все, что может сделать человек. Но раздался рев трубы, и голос ее был как проклятие Черной Горы. Потом увидели мы стену из щитов, надвигавшуюся на нас. Всякий из вас знает, как замирает сердце, когда идешь приступом на укрепленную стену. Каково же, если сама стена ринется на вас?

    Перс (захлебываясь, ибо он уже говорил это.) Разве я тебе не говорил?

    Бел-Африс. Когда стена приблизилась, она превратилась в строй солдат - простых, грубых людей в шлемах, в кожаных одеждах и с нагрудниками. И каждый из них метнул копье; и то, которое летело на меня, пронзило мой щит, словно папирус. Глядите. (Показывает на перевязанную левую руку.) Оно бы проткнуло мне шею, но я нагнулся. И тут же они ринулись, сдвоив ряды, и их короткие мечи обрушились на нас вслед за копьями. Против таких мечей в рукопашном бою наше оружие бесполезно: оно слишком длинно.

    Перс. Что же ты сделал?

    Бел-Африс. Сжал кулак и что есть силы ударил римлянина в зубы. И оказалось, римлянин мой - простой смертный: он свалился оглушенный. Я проткнул его его же мечом. (Вытаскивает меч.) Вот - римский меч и кровь римлянина на нем.

    Стража (одобрительно.) Хорошо! (Берут у него меч и передают из рук в руки, разглядывая его с любопытством.)

    Перс. А твои люди?

    Бел-Африс.Обратились в бегство. Рассыпались, как овцы.

    Бельзенор (в ярости.) Трусливые рабы! Оставить потомков богов на растерзанье!

    Бел-Африс (с ядовитым спокойствием.) Потомки богов не остались на растерзанье, родич. Поле боя досталось не сильным, но в беге одолел скорый. У римлян нет колесниц, но они послали тучи всадников в погоню, и те перебили множество. Тогда полководец нашего верховного жреца призвал двенадцать потомков богов и заклинал нас погибнуть в бою. Я подумал: лучше стоять, нежели задыхаться в беге и погибнуть от удара в спину. Я остался на месте с военачальником. Римляне оказали нам уважение; ибо никто не нападает на льва, когда поле полно овец, - если он не знает, что такое честь и гордость войны; а римляне не знают этого. Так мы спаслись. И я пришел сказать вам, чтобы вы открыли ворота Цезарю; ибо не пройдет и часа, как подойдут его передовые отряды. Между вами и его легионами нет ни одного египетского воина.

    Часовой. О горе! (Бросает свое копье и бежит во дворец.)

    Бельзенор. Пригвоздить его к двери! Живо! (Стража гонится за часовым, потрясая копьями, но он ускользает от них.) Теперь твоя весть побежит по дворцу, как огонь по жнивью.

    Бел-Африс. Что же нам сделать, дабы спасти женщин от римлян?

    Бельзенор. А почему бы не убить их?

    Перс. Потому что за кровь некоторых из них пришлось бы поплатиться головой. Пусть лучше их убьют римляне. Это дешевле.

    Бельзенор (в благоговении перед его сообразительностью.) О хитроумный! О змий!

    Бел-Африс. А ваша царица?

    Бельзенор. Да. Мы должны увезти Клеопатру.

    Бел-Африс. А разве вы не собираетесь подождать ее приказаний?

    Бельзенор. Приказаний? Девчонки шестнадцати лет! Еще чего! Это вы в Мемфисе считаете ее царицей; а мы-то здесь знаем. Я посажу ее на круп моего коня. Когда мы, воины, спасем ее от рук Цезаря, пусть жрецы и няньки опять выставляют ее царицей и нашептывают ей, что она должна приказать.

    Перс. Выслушай меня, Бельзенор.

    Бельзенор. Говори, о мудрый не по летам.

    Перс. Птолемей, брат Клеопатры, враждует с ней. Продадим ему Клеопатру.

    Стража. О хитроумный! О змий!

    Бельзенор. Мы не смеем. Мы потомки богов, но Клеопатра-дочь Нила. И земля отцов наших не будет давать зерна, если Нил не поднимет свои воды и не напитает ее. Без даров отца нашего мы станем нищими.

    Перс. Это правда. Стража царицы не может прожить на жалованье. Но выслушайте меня, о вы, родичи Озириса.

    Стража. Говори, о хитроумный! Внемлите детищу змия!

    Перс. Разве не правда то, что я говорил вам о Цезаре, когда вы думали, что я насмехаюсь над вами?

    Стража. Правда, правда!

    Бельзенор (неохотно соглашаясь.) Так говорит Бел-Африс.

    Перс. Так узнайте другое. Этот Цезарь - он очень любит женщин; они становятся ему друзьями и советчицами.

    Бельзенор. Фу! Владычество женщин приведет к гибели Египет.

    Перс. Пусть оно приведет к гибели Рим. Цезарь уже в преклонных летах. Ему больше пятидесяти лет, он утомлен битвами и трудом. Он стар для юных жен, а пожилые слишком мудры, чтобы боготворить его.

    Бел-Африс. Берегись, перс! Цезарь близко, как бы он не услыхал тебя.

    Перс. Клеопатра еще не женщина, и мудрости нет у нее. Но она уже смущает разум мужчин.

    Бельзенор. Верно! Это потому, что она дочь Нила и черной кошки от священного Белого Кота. Ну и что же?

    Перс. Продадим ее тайно Птолемею, а сами пойдем к Цезарю и предложим ему пойти войной на Птолемея, чтобы спасти нашу царицу, прапраправнучку Нила.

    Стража. О змий!

    Перс. И он послушает нас, если мы придем и распишем ему, какова она. Он победит и убьет ее брата, и воцарится в Египте, и Клеопатра станет его царицей. А мы будем ее стражей.

    Стража. О коварнейший из змиев! О мудрость! О чудо из чудес!

    Бел-Африс. Он явится сюда, пока ты здесь разглагольствуешь, о длинноязыкий.

    Бельзенор. Это правда. (Испуганные вопли во дворце прерывают его.) Скорей! Они уже бегут! К дверям! (Стража бросается к двери и загораживает ее копьями. Толпа служанок и нянек показывается в дверях. Те, что впереди, пятятся от копий и вопят задним, чтобы они не напирали. Голос Бельзенора покрывает их вопли.) Назад! На место! Назад, негодные коровы!

    Стража. Назад, негодные коровы!

    Бельзенор. Пошлите сюда Фтататиту, главную няньку царицы!

    Женщины (кричат во дворце.) Фтататита, Фтататита! Иди сюда скорей. Говори с Бельзенором!

    Одна из женщин. Да подайтесь же вы назад! Вы толкаете меня на копья!
     
    На пороге появляется рослая мрачная женщина. Лицо ее покрыто сетью тонких морщин; большие старые, умные глаза. Она мускулистая, высокая, очень сильная; у нее рот ищейки и челюсти бульдога; одета как важная особа при дворе, говорит со стражей высокомерно.
     

    Фтататита. Дайте дорогу главной няне царицы.

    Бельзенор (с величавой надменностью.) Фтататита, я Бельзенор, начальник царской стражи, потомок богов.

    Фтагатита (вдвойне высокомерно.) Бельзенор, я Фтататита, главная няня царицы, а твои божественные предки гордились тем, что изображения их живут на стенах пирамид великих царей, которым служили мои предки.
     
    Женщины злорадно смеются.
     

    Бельзенор (со злобной насмешкой.) Фтататита, дочь длинноязыкого и оковращающего хамелеона, римляне на пороге! (Вопль ужаса среди женщин; если бы не копья, они тут же бросились бы бежать.) Никто, даже потомки богов, не может преградить им путь, ибо у каждого из них семь рук и семь копий в каждой. Кровь в их жилах - как кипящая ртуть. Жены их становятся матерями через три часа, а назавтра их убивают и едят.
     
    Женщины содрогаются в ужасе. Фтататита, преисполненная презрения к ним, пренебрежительно смотрит на солдат, она прокладывает себе дорогу сквозь толпу и идет, не смущаясь, прямо на копья.
     

    Фтататита. Тогда бегите и спасайтесь, о жалкие трусы, потомки грошовых глиняных божков, которых покупают рыбные торговки. Оставьте нас, мы сами позаботимся о себе.

    Бельзенор. Но прежде исполни повеление наше, о ужас рода человеческого! Приведи к нам Клеопатру-царицу. А потом иди куда хочешь.

    Фтататита (с насмешливой улыбкой.) Теперь я знаю, почему боги взяли ее из наших рук. (Воины в смятении переглядываются.) Узнай же, глупый солдат, что ее нет с той поры, как закатилось солнце.

    Бельзенор (в ярости.) Ведьма, ты спрятала ее, чтобы продать Цезарю или брату ее, Птолемею. (Хватает Фтататиту за руку и с помощью стража тащит ее на середину двора, бросает на колени и заносит над ней смертоносный нож.) Где она? Говори или... (Грозит перерезать ей горло.)

    Фтататита (свирепо.) Тронь меня, собака! И Нил перестанет питать поля твои и в течение семижды семи лет обречет тебя на голод.

    Бельзенор (испуганно, но решившись на все.) Я принесу жертвы. Я откуплюсь. Нет, постой! (Персу.) Ты, о премудрый, земля твоих отцов лежит далеко от Нила, убей ее.

    Перс (угрожая ей ножом.) У персов один бог, и он любит кровь старых женщин. Где Клеопатра?

    Фтататита. Перс! Клянусь Озирисом, я не знаю. Я бранила ее за то, что она навлечет на нас дурные дни своей болтовней со священными кошками; она вечно таскает их на руках. Я грозила ей, что оставлю ее одну, когда придут римляне, в наказанье за ее непослушный нрав. И она исчезла, убежала, спряталась. Я говорю правду. Да будет Озирис мне свидетелем...

    Женщины (угодливо подхватывают.) Истинная правда, Бельзенор!

    Бельзенор. Ты запугала девчонку. Она спряталась. Живо обыскать дворец! Обшарить все углы!
     
    Стража во главе с Бельзенором прокладывает себе путь во дворец сквозь толпу женщин, которые, не помня себя, бросаются в ворота.
     

    Фтататита (вопит.) Святотатство! Мужчины в покоях царицы! Свято... (Голос ее обрывается, перс подносит нож: к ее горлу.)

    Бел-Африс (кладет руку на плечо Фтататиты.) Подари ей еще минуту, перс. (Фтататите, весьма внушительно.) Мать, твои боги спят или развлекаются охотой. И меч у горла твоего. Отведи нас туда, где спряталась царица, и ты будешь жить.

    Фтататита (презрительно.) Кто остановит меч в руке глупца, если боги вложили меч в его руку? Послушайте меня вы, безумные юноши. Клеопатра боится меня, но римлян она боится еще больше. Есть только одна сила, которая для нее страшнее гнева царской няньки или жестокости Цезаря, - это Сфинкс, который сидит в пустыне и сторожит путь к морю. Она шепчет на ухо священным кошкам то, что ей хочется сказать ему. И в день своего рождения она приносит ему жертвы и украшает его маками. Так идите же в пустыню и ищите Клеопатру под сенью Сфинкса. Берегите ее больше жизни своей, дабы с ней не случилось худа.

    Бел-Африс (персу.) Можно ли верить этому, о хитроумный?

    Перс. Откуда идут римляне?

    Бел-Африс. Через пустыню от моря, мимо Сфинкса.

    Перс (Фтататите.) О мать вероломства, о язык ехидны! Ты придумала эту сказку, чтобы мы пошли в пустыню и погибли на римских копьях. (Заносит нож.) Вкуси же смерть!

    Фтататита. Не от тебя, щенок! (Ударяет его с силой под коленку, а сама бросается бежать вдоль дворцовой стены и исчезает в темноте.)
     
    Бел-Африс хохочет над упавшим персом. Стража выбегает из дворца с Бельзенором и кучкой беглянок, большинство тащит узлы.
     

    Перс. Нашли вы Клеопатру?

    Бельзенор. Она исчезла. Мы обыскали все закоулки.

    Нубиец-часовой (появляясь в дверях дворца.) Горе нам! Увы! Горе нам! Спасайтесь!

    Бельзенор. Что еще там случилось?

    Нубиец. Украли священного Белого Кота.

    Все. Горе нам, горе!
     
    Всеобщая паника. Все бегут с воплями ужаса. В суматохе падает и гаснет факел. Топот и крики беглецов вдалеке. Тьма и мертвая тишина.
     

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Та же мгла, которая поглотила храм Ра и сирийский дворец. Та же мертвая тишина. Настороженное ожидание. Но вот черная неподвижная мгла подергивается мягкой серебряной дымкой. Слышится странная мелодия: это колеблемая ветром арфа Мемнона46 поет перед восходом луны. Громадная полная луна встает над пустыней, озаряя широкий горизонт, на фоне которого смутно выступает огромная фигура; в расстилающемся лунном свете она постепенно принимает очертания Сфинкса, покоящегося среди песков. Свет становится все ярче, и теперь уже ясно видны открытые глаза истукана - они устремлены прямо вперед и вверх в бесконечном, бесстрашном бодрствовании; между его громадными лапами виднеется яркое пятно - груда красных маков, на которой неподвижно лежит девочка. Ее шелковая одежда тихо и мерно поднимаете на груди от дыхания - спокойного дыхания спящей, заплетенные волосы сверкают в лунном блеске, подобно крылу птицы. Внезапно издалека раздается смутный чудовищный гул - может быть, это рев Минотавра, смягченный далеким расстоянием, - и арфа Мемнона смолкает. Тишина, затем несколько далеких пронзительных звуков трубы. Снова тишина. Потом с южной стороны, крадучись, появляется человек. Восхищенный и изумленный этой загадкой ночи, он останавливается и замирает, погруженный в созерцание, но грудь Сфинкса с ее сокровищем скрыта от него огромным плечом истукана.
     

    Человек. Слава тебе, Сфинкс! Юлий Цезарь приветствует тебя! Изгнанный рождением на землю, я скитался по многим странам в поисках утраченного мира, в поисках существ, подобных мне. Я видал стада и пастбища, людей и города, но я не встретил другого Цезаря, ни стихии, родственной мне, ни человека, близкого мне по духу, никого, кто бы мог довершить дела моих дней и разрешить мои ночные думы. В этом маленьком подлунном мире, о Сфинкс, я вознесен столь же высоко, как и ты в этой безбрежной пустыне; но я скитаюсь, а ты сидишь неподвижен; я завоевываю, а ты живешь в веках; я тружусь и изумляюсь, ты бодрствуешь и ждешь; я смотрю вверх - и я ослеплен, смотрю вниз - и омрачаюсь, оглядываюсь кругом - и недоумеваю, тогда как твои взор всегда, неизменно устремлен прямо, по ту сторону мира, к далеким краям утраченной нами отчизны. Сфинкс, ты и я - мы чужды породе людей, но не чужды друг другу: разве не о тебе, не о твоей пустыне помнил я с тех пор, как появился на свет? Рим - это мечта безумца; а здесь - моя действительность. В далеких краях, в Галлии, в Британии, в Испании, в Фессалии, видел я звездные твои светильники, подающие знаки о великих тайнах бессменному часовому здесь, внизу, которого я нигде не мог, найти. И вот он, наконец, здесь, этот часовой - образ неизменного и бессмертного в бытии моем, - безмолвный, полный дум, одинокий в серебряной пустыне. Сфинкс, Сфинкс! Я поднимался ночью на вершины гор, прислушиваясь издалека к вкрадчивому бегу ветров - наших незримых детей, о Сфинкс, взметающих в запретной игре твои пески, лепечущих и смеющихся. Мой путь сюда - это путь рока, ибо я тот, чей гений ты воплощаешь: полузверь, полуженщина, полубог, и нет во мне ничего человеческого. Разгадал ли я твою загадку, Сфинкс?

    Девочка (проснувшись, осторожно выглядывает из своего убежища.) Старичок!

    Цезарь (сильно вздрагивает и хватается за меч.) Бессмертные боги!

    Девочка. Старичок, не убегай.

    Цезарь (совершенно ошеломленный.) «Старичок, не убегай...» И это - Юлию Цезарю!

    Девочка (настойчиво.) Старичок!

    Цезарь. Сфинкс, ты забыл о своих столетиях. Я моложе тебя, хотя голос твой - голос ребенка.

    Девочка. Полезай скорей сюда, а то сейчас придут римляне и съедят тебя.

    Цезарь (бежит, огибая плечо Сфинкса, и видит девочку.) Дитя у него на груди! Божественное дитя!

    Девочка. Полезай скорей. Ты взберись по его боку, а потом ползи кругом.

    Цезарь (изумленный.) Кто ты?

    Девочка. Я Клеопатра, царица Египта.

    Цезарь. Цыганская царица, ты хочешь сказать?

    Клеопатра. Ты не должен так непочтительно говорить со мной, а то Сфинкс отдаст тебя римлянам, и они съедят тебя. Лезь сюда. Здесь очень уютно.

    Цезарь (про себя.) Какой сон, какой дивный сон! Только бы не проснуться. Я готов завоевать десять материков, чтобы доглядеть его до конца. (Карабкается по туловищу Сфинкса и, обогнув правое плечо, появляется на пьедестале.)

    Клеопатра. Осторожней! Вот так. Теперь садись. Вот тебе другая его лапа. (Усаживается поудобней на левой лапе Сфинкса.) Он очень могущественный и защитит нас. Только... (дрогнувшим, жалобным голосом) он не обращает на меня никакого внимания и ничего мне не рассказывает. Я очень рада, что ты пришел: мне было так скучно. А ты нигде здесь не видел Белого Кота?

    Цезарь (усаживается на правую лапу; в крайнем удивлении.) Ты, значит, потеряла кошку?

    Клеопатра. Да, священного Белого Кота. Подумай, какой ужас! Я несла его сюда, я хотела принести его в жертву Сфинксу, но только мы отошли от города, его позвала черная кошка, и он вырвался у меня из рук и убежал. А как ты думаешь, может быть эта черная кошка и есть моя прапрапрабабушка?

    Цезарь (не сводя с нее изумленных глаз.) Твоя прапрапрабабушка? Возможно. В эту диковинную ночь я ничему не удивлюсь.

    Клеопатра. Да, я тоже так думаю. Прабабушка моей прабабушки была черной кошкой от священного Белого Кота, а Нил сделал ее своей седьмой женой. Вот потому у меня такие волнистые волосы. И мне всегда хочется делать по-своему - все равно, хотят этого боги или нет. Потому что моя кровь - это воды Нила.

    Цезарь. А что ты тут делаешь так поздно? Ты живешь здесь?

    Клеопатра. Ну конечно нет. Я - царица. Я буду жить во дворце в Александрии, когда убью своего брата, который меня прогнал оттуда. Когда я стану совсем большая, я буду делать все, что хочу. Я буду кормить ядом моих рабов и буду смотреть, как они корчатся. А Фтататиту я буду пугать, что ее посадят в огненную печь.

    Цезарь. Гм... Ну, а сейчас почему ты не дома, не в постели?

    Клеопатра. Потому что сюда идут римляне, и они нас всех съедят. Ты ведь тоже не дома и не в постели.

    Цезарь (с убеждением.) Нет, я дома. Мой дом - палатка. И я сейчас крепко сплю в своей палатке и вижу сон. Неужели ты думаешь, что ты существуешь на самом деле, ты, сонное наважденье, маленькая немыслимая колдунья?

    Клеопатра (хихикая, доверчиво прижимается к нему.) Ты смешной милый старичок! Ты мне очень нравишься.

    Цезарь. Ах, ты мне портишь сон. Почему тебе не снится, что я молодой?

    Клеопатра. Я была бы очень рада, если бы ты был молодой. Только тогда я бы тебя, наверно, боялась. Мне нравятся юноши, у которых круглые, сильные руки. Но я боюсь их. А ты старый, худой и жилистый. Но у тебя приятный голос; и я рада, что есть с кем поболтать, хотя ты, наверно, немножко сумасшедший. Должно быть, это луна на тебя действует, что ты так глупо разговариваешь сам с собой.

    Цезарь. Как? Ты слышала? Я возносил мольбы великому Сфинксу.

    Клеопатра. Да это вовсе не великий Сфинкс.

    Цезарь (в крайнем огорчении смотрит на истукана.) Что?

    Клеопатра. Это милый, малюсенький, крохотный Сфинксик. Что ты! Великий Сфинкс - он до того большой, что у него целый храм стоит между лапами. А это мой дорогой Сфинксик. А скажи, как ты думаешь, у римлян есть такие колдуны, которые могут нас колдовством унести отсюда?

    Цезарь. Что? Неужели ты боишься римлян?

    Клеопатра (совершенно серьезно.) Ох, они нас съедят, если только поймают. Они - варвары. Их вождя зовут Юлий Цезарь. У него отец - Тигр, а мать - Пылающая Гора. А нос у него, как хобот у слона. (Цезарь невольно трогает себя за нос.) У них у всех длинные носы, клыки слоновьи и маленькие хвостики. И семь рук, и по сотне стрел в каждой; а едят они человечину.

    Цезарь. Хочешь, я покажу тебе настоящего римлянина?

    Клеопатра (испуганно.) Нет, не пугай меня.

    Цезарь. Не все ли равно, ведь это только сон...

    Клеопатра (возбужденно.) Нет, не сон, не сон. Вот смотри. (Вытаскивает шпильку из волос и колет его несколько раз в руку.)

    Цезарь. Ай! Перестань! (Гневно.) Как ты смеешь!

    Клеопатра (оробев.) Ты ведь говорил, что ты спишь. (Чуть не плача.) Я только хотела доказать тебе...

    Цезарь (ласково.) Ну, полно, полно, не плачь. Царицам нельзя плакать. (Потирает уколотую руку и удивляется совершенно реальному ощущению боли.) Что это, правда, наяву? (Ударяет рукой по истукану, чтобы проверить себя.И ощущение оказывается настолько реальным, что он сбит с толку и растерянно бормочет.) Да я... (В совершенном ужасе.) Нет, немыслимо. Безумие, безумие! (Вне себя.) Скорее в лагерь, в лагерь! (Вскакивает и собирается спрыгнуть на землю.)

    Клеопатра (в страхе цепляется за него и не пускает.) Нет, не оставляй меня! Нет, нет, нет, не уходи! Мне страшно, я боюсь римлян.

    Цезарь (волей-неволей убеждаясь, что он действительно не спит.) Клеопатра, ты хорошо видишь мое лицо?

    Клеопатра. Да. Оно такое белое в лунном свете.

    Цезарь. Ты уверена, что это только от луны оно кажется белее лица египтянина? (Зловеще.) Ты не находишь, что у меня очень длинный нос?

    Клеопатра (отшатываясь от него и замирая в ужасе.) Ой!

    Цезарь. Это римский нос, Клеопатра.

    Клеопатра. Ах! (С пронзительным криком вскакивает и, юркнув за левое плечо Сфинкса, прыгает на песок и, упав на колени, вопит и взывает к Сфинксу.) Раскуси его пополам, Сфинкс! Раскуси его пополам! Я хотела принести тебе в жертву Белого Кота - правда, я несла его тебе. (Цезарь спускается с пьедестала, трогает ее за плечо.) Ах! (Съеживается и закрывает лицо руками.)

    Цезарь. Клеопатра, хочешь, я научу тебя, что надо сделать, чтобы Цезарь не съел тебя?

    Клеопатра (умоляюще жмется к нему.) Ах, научи, научи. Я украду драгоценности у Фтататиты и подарю тебе. Я повелю Нилу питать твои поля дважды в год.Цезарь. Успокойся, успокойся, малютка! Твои боги трепещут перед римлянами. Ты видишь, Сфинкс не смеет укусить меня. И если я захочу отдать тебя Юлию Цезарю, он не посмеет помешать мне.

    Клеопатра (жалобно уговаривая его.) Нет, ты не отдашь, ты не отдашь, ты сам сказал, что не отдашь.

    Цезарь. Цезарь не ест женщин.

    Клеопатра (вскакивает, оживая надеждой.) Что?

    Цезарь (внушительно.) Но он ест девочек (она снова цепенеет) и кошек. Ты глупенькая маленькая девочка, и ты родилась от черной кошки. Значит, ты и девочка и кошка.

    Клеопатра (дрожа.) И он съест меня?

    Цезарь. Да-а, если только ты не заставишь его поверить, что ты женщина.

    Клеопатра. Так найди же волшебника, который сделает из меня женщину. Может быть, ты сам волшебник?

    Цезарь. Возможно. Но на это потребуется много времени; а тебе в эту же ночь предстоит встретиться лицом к лицу с Цезарем во дворце твоих предков.

    Клеопатра. Нет, нет! Ни за что!

    Цезарь. Как бы сердце твое ни трепетало от ужаса, как бы ни был для тебя страшен Цезарь, ты должна встретить его как мужественная женщина и великая царица: он не должен видеть, что ты боишься. Если твоя рука дрогнет или голос прервется, тогда - мрак и смерть. (Клеопатра стонет.) Но если он найдет тебя достойной царствовать, он посадит тебя на трон рядом с собой и сделает тебя истинной владычицей Египта.

    Клеопатра (в отчаянии.) Нет, он догадается, он увидит.

    Цезарь (с некоторой грустью.) Женщины легко обманывают его. Их глаза ослепляют его. Он видит их не такими, какие они есть, а такими, какими ему хочется их видеть.

    Клеопатра (с надеждой в голосе.) Так мы обманем его. Я надену наколку Фтататиты, и он примет меня за старуху.

    Цезарь. Если ты сделаешь это - знай, он проглотит тебя одним глотком.

    Клеопатра. А я сделаю ему сладкий пирог с моим волшебным опалом, а в тесте запеку семь волосков Белого Кота. И еще...

    Цезарь (прерывает ее.) Фу, какая ты дурочка! Он съест твой сладкий пирог, да и тебя вместе с ним. (С презрением поворачивается и отходит.)

    Клеопатра (бежит за ним и цепляется за него.) Ах, нет! Ну, пожалуйста, пожалуйста! Я сделаю все, что ты велишь. Я буду слушаться. Я буду твоя рабыня.
     
    Снова из пустыни доносится мощный рев, теперь уже совсем близко. Это буцина - римский военный рог.
     

    Цезарь. Слышишь?

    Клеопатра (дрожа.) Что такое?

    Цезарь. Это голос Цезаря.

    Клеопатра (тащит его за руку.) Так давай убежим. Идем, идем скорей.

    Цезарь. Со мной тебе ничего не грозит, пока ты не взойдешь на трон, дабы принять Цезаря. Веди меня туда.

    Клеопатра (радуясь, что можно уйти.) Хорошо, хорошо. (Снова слышен рог.) Идем же скорей, идем, идем! Боги гневаются. Слышишь, как дрожит земля?

    Цезарь. Это поступь легионов Цезаря.

    Клеопатра (тащит его за собой.) Вот сюда, да скорей же! И давай посмотрим, нет ли где здесь Белого Кота. Это он превратил тебя в римлянина.

    Цезарь. Неисправима, совершенно неисправима! Ну, идем! (Следует за ней.)
     
    Рев буцины становится все громче, по мере того как они, крадучись, пробираются по пустыне. Лунный свет гаснет, горизонт снова зияет черной мглой, в которой причудливо выступает громада Сфинкса. Небо исчезает в беспросветной мгле. Затем в тусклом свете отдаленного факела взору открываются высокие египетские колонны, поддерживающие свод величественной галереи. В глубине ее раб-нубиец несет факел. Цезарь следует за Клеопатрой, они идут за рабом. Проходя колоннадой. Цезарь с любопытством рассматривает незнакомую архитектуру и выступающие из мрака между колоннами, в свете бегущего факела, фигуры крылатых людей с соколиными головами и громадных черных мраморных котов, которые вдруг словно выскакивают из засады и так же внезапно прячутся. Галерея поворачивает за угол и образует просторный неф, где Цезарь видит направо от себя трон и за ним дверь, обе стороны трона возвышаются стройные колонны, каждой из них светильник.
     

    Цезарь. Что это такое?

    Клеопатра. Здесь я сижу на троне, когда мне позволяют надевать мою корону и порфиру.
     
    Раб поднимает факел и освещает трон.
     

    Цезарь. Прикажи рабу зажечь светильники.

    Клеопатра (смущенно.) Ты думаешь, можно?

    Цезарь. Конечно. Ты - царица. (Она не решается.) Ну, что же ты?

    Клеопатра (несмело, рабу.) Зажги все светильники.

    Фтататита (внезапно появляется позади трона.) Остановись, раб! (Раб останавливается. Фтататита строго обращается к Клеопатре, которая струсила, как напроказивший ребенок.) Кто это с тобой? И как ты осмелилась распорядиться зажечь светильники без моего разрешения?
     
    Клеопатра от страха не может вымолвить ни слова.
     

    Цезарь. Кто это?

    Клеопатра. Фтататита.

    Фтататита (высокомерно.) Главная няня цари...

    Цезарь (обрывая ее.) Я говорю с царицей. Молчи! (Клеопатре.) Так-то твои слуги знают свое место? Отошли ее. А ты (обращаясь к рабу) делай так, как тебе приказала царица. (Раб зажигает светильники. Клеопатра колеблется, боясь Фтататиты.) Ты - царица; отошли ее.

    Клеопатра (заискивающе.) Фтататита, милочка, пожалуйста, уйди - ну на минутку.

    Цезарь. Ты не приказываешь, ты просишь. Ты не царица. Тебя съедят. Прощай. (Делает движение, собираясь уйти.)

    Клеопатра (хватается за него.) Нет, нет, нет! Не оставляй меня!

    Цезарь. Римлянам нечего делать с царицами, которые боятся своих рабов.

    Клеопатра. Я не боюсь. Правда же, я не боюсь.

    Фтататита. Посмотрим, кто здесь боится! (Угрожающе.) Клеопатра...

    Цезарь. На колени, женщина! Или ты думаешь, и я дитя, что ты осмеливаешься шутить со мной? (Показывает ей на пол у ног Клеопатры.) (Фтататита, наполовину укрощенная, но вместе с тем взбешенная, медлит. Цезарь окликает нубийца.) Раб! (Нубиец подходит.) Ты сумеешь отсечь голову? (Нубиец кивает и восхищенно улыбается, показывая все зубы.) (Цезарь протягивает свой меч в ножнах рукоятью вперед нубийцу, потом поворачивается к Фтататите и снова указывает на пол.) Ты опомнилась, женщина?
     
    Фтататита, уничтоженная, падает на колени перед Клеопатрой, которая не верит своим глазам.
     

    Фтататита (хрипло.) О царица, не забудь слугу твою в день твоего величия!

    Клеопатра (вне себя от возбуждения.) Прочь! Поди прочь! Вон отсюда! (Фтататита поднимается и с опущенной головой пятится к двери.) (Восхищенная этой покорностью, чуть не хлопает в ладоши, руки у нее дрожат. Внезапно она кричит.) Дайте мне что-нибудь, я отхлещу ее. (Хватает с трона змеиную кожу и, размахивая ею, как бичом, бросается за Фтататитой.)
     
    Цезарь мгновенно, одним прыжком, оказывается около Клеопатры и удерживает ее, пока Фтататита не исчезает.
     

    Цезарь. Вот как? Ты царапаешься, котенок?

    Клеопатра (вырываясь.) Я хочу побить кого-нибудь. Я побью его. (Бросается на раба.) Вот! вот! вот! (Раб опрометью бежит по галерее и скрывается.) (Бросает змеиную кожу на ступеньки трона и, размахивая руками, кричит.) Вот теперь я настоящая царица! Настоящая царица - царица Клеопатра! (Цезарь с сомнением покачивает головой: преимущество этого превращения кажется ему сомнительным, когда он взвешивает его с точки зрения общественного блага Египта.) (Поворачивается и смотрит на Цезаря сияя, потом соскакивает с трона, подбегает к нему, вне себя от радости бросается к нему на шею и кричит.) О, как я люблю тебя за то, что ты сделал меня царицей!

    Цезарь. Царицам надлежит любить только царей.

    Клеопатра. Все, кого я люблю, будут у меня царями. Я тебя сделаю царем. У меня будет много молодых царей с круглыми, сильными руками. А когда они наскучат мне, я их запорю до смерти. Но ты всегда будешь моим царем. Моим милым, добрым, умным, хорошим, любимым старым царем.Цезарь. О мои морщины, мои морщины! И мое детское сердце! Ты будешь самой опасной из побед Цезаря.

    Клеопатра (опомнившись, в ужасе.) Цезарь! Я забыла про Цезаря! (В смятении.) Ты скажешь ему, что я царица? Что я настоящая царица! Послушай (ластясь к нему), давай убежим и спрячемся, пока Цезарь не уйдет?

    Цезарь. Если ты боишься Цезаря, ты не настоящая царица. И хотя бы ты спряталась под пирамидой, он подойдет и поднимет ее одной рукой. И тогда... (Щелкает зубами.)

    Клеопатра (дрожит.) Ой!

    Цезарь. Посмей только, испугайся! (Вдалеке снова раздается рев буиины. Клеопатра стонет от страха.) (Торжествующе восклицает.) Ага! Цезарь идет к трону Клеопатры. Ступай сядь на свое место. (Берет ее за руку и ведет к трону. Она так перепугана, что не может выговорить ни слова.) Эй, Титатота! Как ты зовешь своих рабов?

    Клеопатра (безжизненно опускается на трон, съеживается и дрожит.) Хлопни в ладоши.
     
    Цезарь хлопает в ладоши. Входит Фтататита.
     

    Цезарь. Принеси одеяния царицы и ее корону. Позови служанок и обряди ее.Клеопатра (оживляясь и немного приходя в себя.) Да, корону, Фтататита! Я надену корону.

    Фтататита. Для кого должна царица облечься в свои царские одежды?

    Цезарь. Для римского гражданина, для царя царей, Тотатита.

    Клеопатра (топая ногой.) Как ты смеешь спрашивать? Иди и делай, что тебе приказано. (Фтататита уходит, угрюмо улыбаясь.) (Нетерпеливо, Цезарю.) Цезарь узнает, что я царица, когда увидит мою корону и одеяние, правда?

    Цезарь. Нет, откуда узнает он, что ты не рабыня, надевшая царское одеяние?

    Клеопатра. Ты скажешь ему.

    Цезарь. Он не станет меня спрашивать. Он узнает Клеопатру по ее гордости, мужеству, ее величию и красоте. (Клеопатра смотрит на него с крайним сомнением.) Ты дрожишь?

    Клеопатра (трясясь от страха.) Нет... я... я... (совершенно угасшим голосом) нет.
     
    Фтататита и три женщины входят с царским одеянием.
     

    Фтататита. Из всех приближенных женщин царицы остались только трое. Остальные бежали.
     
    Они начинают одевать Клеопатру, которая подчиняется им, бледная, безжизненная.
     

    Цезарь. Ничего, ничего. Достаточно и троих. Бедному Цезарю обычно приходится одеваться самому.

    Фтататита (презрительно.) Царицу Египта сравнить с римским варваром! (Клеопатре.) Будь смелей, дитя мое! Выше голову перед этим чужеземцем.

    Цезарь (любуясь Клеопатрой, возлагает ей корону на голову.) Ну как? Сладко ли быть царицей, Клеопатра?

    Клеопатра. Не сладко.

    Цезарь. Подави свой страх - и ты завоюешь Цезаря. Близко ли римляне, Тота?

    Фтататита. Они на пороге, а стража разбежалась.

    Женщины (горестно стонут.) О, горе нам, горе!
     
    По галерее бежит нубиец.
     

    Нубиец. Римляне в ограде! (Одним прыжком исчезает за дверью.)
     
    Женщины с воплями бросаются за ним. Фтататита смотрит со злобной решимостью. Она не двигается с места. Клеопатра еле удерживается, чтобы не броситься вслед за служанками. Цезарь держит ее за руку и сурово смотрит на нее, не сводя глаз. Она стоит, как мученица, обреченная на казнь.
     

    Цезарь. Царица должна одна встретить Цезаря. Скажи: да будет так.

    Клеопатра (белая, как полотно.) Да будет так!

    Цезарь (отпуская ее.) Хорошо.
     
    Слышен шум и тяжелый шаг вооруженных воинов. Ужас Клеопатры усиливается. Рев буцины раздается совсем рядом. Его подхватывает оглушительная фанфара труб. Это свыше сил Клеопатры, она издает вопль и бросается к двери. Фтататита безжалостно останавливает ее.
     

    Фтататита. Я вынянчила тебя. Сейчас ты сказала: «Да будет так!» И если бы даже тебе пришлось умереть, ты должна сдержать слово царицы. (Подводит Клеопатру к Цезарю, и он ведет ее, еле живую от страха, к трону)

    Цезарь. Теперь, если ты дрогнешь... (Садится на трон)
     
    Клеопатра стоит на ступеньках почти без чувств, приготовившись к смерти. Римские солдаты с грохотом идут по галерее. Впереди знаменосец с римским орлом, за ним труба с буциной - рослый воин с рогом, обвивающимся вокруг его тела; медный раструб изображает воющую волчицу. Дойдя до нефа, они с изумлением глядят на трон, потом выстраиваются перед троном, выхватывают мечи и, потрясая ими в воздухе, кричат «Слава Цезарю» Клеопатра оборачивается и бессмысленно смотрит на Цезаря. Внезапная истина доходит до ее сознания, и она с воплем облегчения, рыдая, падает в его объятия.
     

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Александрия. Зал в нижнем этаже дворца, переходящий в лоджию, куда ведут две ступени. Через арки лоджии видно, как сверкают в утреннем солнце волны Средиземного моря. Высокие светлые стены покрыты фресками, представляющими процессию египетских царей, изображенных в профиль, в виде плоского орнамента, отсутствие зеркал, искусственных перспектив, мягкой мебели и тканей делает это место красивым, простым, здоровым, прохладным или, как сказал бы богатый английский фабрикант, - бедным, голым, нелепым и неуютным, ибо цивилизация Тоттенхем-Корт-Роуд47 по отношению к египетской цивилизации - все равно что стеклянные бусы и татуировка по отношению к цивилизации Тоттенхем-Корт-Роуд.

    Юный царь Птолемей-Дионис (десятилетний мальчик), которого ведет за руку его опекун Потин, сходит со ступеней лоджии. Двор собрался на царский прием. Придворные-мужчины и женщины разных племен и разного цвета кожи, но большей частью египтяне; некоторые из них значительно светлее - жители Нижнего Египта, другие, более смуглые, - уроженцы Верхнего Египта, среди них несколько греков и евреев. В группе по правую руку Птолемея выделяется наставник Птолемея - Теодот, группу по левую руку Птолемея возглавляет Ахилл - военачальник Птолемея. Теодот - маленький, высохший старичок, с таким же высохшим и сморщенным лицом, на котором, господствуя над остальными чертами, выделяется высокий, прямой лоб, он смотрит с проницательностью и глубокомыслием сороки и слушает то, что говорят другие, с придирчивой саркастичностью философа, внимающего ораторским упражнениям своих учеников. Ахилл - высокий красивый человек лет тридцати пяти, с роскошной черной бородой, курчавящейся, словно шерсть пуделя, умом не блещет, но вид имеет внушительный и не роняет своего достоинства. Потин - крепкий мужчина примерно лет пятидесяти, евнух, пылкий, энергичный, находчивый, умом и характером не отличается, нетерпелив и не умеет владеть собой, у него пушистые волосы, похожие на мех. Царь Птолемей на вид гораздо старше, чем английский мальчик тех же лет, но держится ребячливо, привык к тому, чтобы его водили на помочах, беспощаден и раздражителен и, подобно всем взращенным при дворе принцам, выглядит чересчур тщательно умытым, одетым и причесанным.

    Царя встречают церемониальными поклонами, он сходит со ступенек к тронному креслу, которое стоит направо от него, - это единственное сиденье во всем зале. Подойдя к креслу, он растерянно поглядывает на Потина, который становится по левую его руку.
     

    Потин. Царь Египта скажет свое слово.

    Теодот (пискливым голосом, который звучит внушительно только благодаря его самомнению.) Внемлите слову царя!

    Птолемей (без всякого выражения; он, по-видимому, повторяет затверженный урок.) Узнайте, все вы. Я - перворожденный сын Авлета48 - Певучей Флейты, который был вашим царем. Моя сестра Береника свергла его с трона и завладела его царством, но... но... (Заикается и смолкает.)

    Потин (тихонько подсказывает.) Но боги не потерпели...

    Птолемей. Да, боги не потерпели, не потерпели... (Останавливается, и совершенно убитым голосом.) Я забыл, чего боги не потерпели...

    Теодот. Пусть Потин, опекун царя, скажет слово царя.

    Потин (с трудом подавляя раздражение.) Царь хотел сказать, что боги не потерпели, чтобы беззаконие сестры его осталось безнаказанным.

    Птолемей (поспешно.) Да, да, дальше я помню. (Снова начинает тем же монотонным голосом.) И вот боги послали чужеземца Марка Антония, римского начальника всадников, через пески пустынь, и он вернул трон отцу моему. И отец мой взял сестру мою Беренику и отсек ей голову. И ныне, после кончины отца моего, другая дочь его, сестра моя Клеопатра, похитила у меня царство мое и хочет завладеть моим троном. Но боги не потерпят... (Потин предостерегающе покашливает.) Боги... боги... не потерпят...

    Потин (подсказывает.) Не допустят...

    Птолемей. Ах, да... не допустят сего беззакония, они предадут ее голову секире, как предали голову сестры ее. Но с помощью колдуньи Фтататиты она заворожила римлянина Юлия Цезаря и заставила его поддержать ее беззаконные притязания на египетское царство. Узнайте теперь, что я не потерплю... Я не потерплю... (Капризно, Потину.) Чего я не потерплю?

    Потин (выведенный из себя, со всем пылом страстно негодующего политика.) Царь не потерпит, чтобы чужеземец похитил у него трон нашего египетского царства. (Возгласы одобрения.) Скажи царю, Ахилл, сколько воинов и всадников у этого римлянина?

    Теодот. Военачальник царя скажет слово.

    Ахилл. Всего два римских легиона, о царь! Три тысячи солдат и едва ли тысяча всадников.
     
    Двор разражается презрительным смехом, начинается оживленная болтовня; в это время в лоджии появляется римский офицер Руфий. Это рослый, сильный чернобородый человек средних лет, с маленькими светлыми глазами, решительный и грубый; у него толстые нос и щеки, но сам он весь словно выкован из железа.
     

    Руфий (со ступеней.) Эй, вы там! (Смех и болтовня сразу прекращаются.) Цезарь идет.

    Теодот (с большим присутствием духа.) Царь разрешает римскому военачальнику войти.
     
    Цезарь в простой одежде, но в венке из дубовых листьев, прикрывающем лысину, спускается из лоджии в сопровождении своего секретаря Британа, уроженца британских островов, человека лет сорока, высокого, внушительного, уже слегка лысеющего, с густыми, спадающими вниз каштановыми усами, подстриженными так, что их концы переходят в опрятные баки. Он аккуратно одет во все синее; за поясом у него кожаная сумка, чернильница из рога и тростниковое перо. Его серьезный вид, свидетельствующий о важности предстоящего им дела, находится в очевидном несоответствии с добродушием Цезаря, который разглядывает незнакомую обстановку с откровенным любопытством, а затем оборачивается к креслу царя. Британ и Руфий располагаются возле ступеней, ведущих к лоджии.
     

    Цезарь (смотрит на Потина и Птолемея.) Кто царь, мужчина или мальчик?

    Потин. Я - Потин, опекун владыки моего, царя.

    Цезарь (ласково похлопывает Птолемея по плечу.) Так это, значит, ты царь? Скучное занятие в твоем возрасте, а? (Потину.) Привет тебе, Потин. (Равнодушно отворачивается и медленно идет на середину зала, оглядываясь по сторонам и рассматривая придворных, пока не доходит до Ахилла.) А этот молодец кто такой?

    Теодот. Ахилл, военачальник царя.

    Цезарь (дружески, Ахиллу.) А, военачальник, я тоже военачальник. Но я слишком поздно начал, слишком поздно. Желаю тебе здравствовать и одержать много побед, Ахилл.

    Ахилл. Как будет угодно богам, Цезарь.

    Цезарь (Теодоту.) А ты, кажется...

    Теодот. Теодот, наставник царя.

    Цезарь. Ты учишь людей быть царями, Теодот. Умное занятие, ничего не скажешь. (Отворачивается, разглядывает богов по стенам, затем снова подходит к Потину.) А что здесь, собственно, такое?

    Потин. Палата советников царской сокровищницы, Цезарь.

    Цезарь. А-а, ты мне напомнил. Мне нужны деньги.

    Потин. Сокровищница царя оскудела, Цезарь.

    Цезарь. Да, я вижу, здесь всего одно сиденье.

    Руфий (грубо кричит.) Дайте сюда кресло для Цезаря!

    Птолемей (застенчиво поднимается и предлагает Цезарю свое кресло.) Цезарь...

    Цезарь (ласково.) Нет, нет, мой мальчик. Это твое место. Сядь.
     
    Он заставляет Птолемея сесть. Между тем Руфий, оглядываясь по сторонам, замечает в углу изображение бога Ра, которое представляет собой сидящего человека с соколиной головой. Перед этим изображением стоит бронзовый треножник размером с табуретку, на нем курится фимиам. Руфий, с находчивостью римлянина и свойственным ему равнодушием к чужеземным суевериям, быстро хватает треножник, стряхивает курения, сдувает пепел и ставит его позади Цезаря, почти посредине зала.
     

    Руфий. Садись сюда, Цезарь.
     
    Придворные содрогаются, раздается свистящий шепот: «Кощунство!»
     

    Цезарь (усаживаясь.) Так вот, Потин, поговорим о деле. Мне очень нужны деньги.

    Британ (неодобрительно: ему не нравится такой неофициальный тон.) Мой повелитель хочет сказать, что у Рима законный иск к Египту по обязательствам, заключенным вашим почившим царем с триумвиратом49. И долг Цезаря по отношению к отчизне заставляет его требовать немедленной уплаты.

    Цезарь (учтиво.) Ах да, я забыл. Я не представил вам моих соратников. Потин, - это Британ, мой секретарь. Островитянин, с западного края мира. От Галлии - день пути. (Британ чопорно кланяется.) А это Руфий, мой товарищ по оружию. (Руфий кивает.) Так вот, Потин, мне нужно тысячу шестьсот талантов.
     
    Придворные ошеломлены, в толпе подымается ропот. Теодот и Ахилл безмолвно взывают друг к другу, возмущенные столь чудовищным требованием.
     

    Потин (в ужасе.) Сорок миллионов сестерций! Немыслимо! В царской сокровищнице нет таких денег.

    Цезарь (ободряюще.) Всего тысяча шестьсот талантов, Потин. Зачем считать на сестерции? Что купишь на одну сестерцию? Каравай хлеба.

    Потин. А за талант можно купить породистого коня. Мы переживаем смутное время, ибо сестра царя, Клеопатра, беззаконно оспаривает его трон. Царские подати не собирались целый год.

    Цезарь. Их собирают, Потин. Мои воины сегодня с утра занимаются этим.
     
    Снова шепот и общее изумление, кое-где среди придворных сдавленные смешки.
     

    Руфий (резко.) Нужно платить, Потин. Что зря разговаривать. Вы и так отделаетесь недорого.

    Потин (язвительно.) Возможно ли, чтобы завоеватель мира, Цезарь, терял время на такие мелочи, как наши подати?

    Цезарь. Друг мой, подати для завоевателя мира - самое главное дело.

    Потин. Так слушай, Цезарь, сегодня же сокровища храмов и золото царской казны отдадут литейщикам монетного двора перелить на монету и уплатить выкуп на глазах у всего народа. И пусть увидит народ, как мы будем сидеть у голых стен и пить из деревянных чаш. Да падет гнев его на твою голову, Цезарь, если ты принудишь нас к этому святотатству.

    Цезарь. Не опасайся этого, Потин: народ знает, как приятно пить вино из деревянной чаши. А я за твою щедрость готов уладить ваши споры из-за трона, если хочешь. Что ты скажешь на это?

    Потин. Если я скажу «нет», разве я остановлю тебя?

    Руфий (вызывающе.) Нет.

    Цезарь. Ты говоришь, что дело тянется уже целый год, Потин. Можешь ты уделить мне на это десять минут?

    Потин. Ты сделаешь так, как тебе угодно, ясно.

    Цезарь. Хорошо, но сначала позовите Клеопатру.

    Теодот. Ее нет в Александрии, она убежала в Сирию.

    Цезарь. Не думаю. (Руфию.) Позови Тотатиту.

    Руфий (кричит.) Эй, Титатота!
     
    Фтататита появляется в лоджии и надменно останавливается на ступеньках.
     

    Фтататита. Кто произносит имя Фтататиты, главной няньки царицы?

    Цезарь. Никто, кроме тебя, его произнести не может, Тота. Где твоя повелительница? (Клеопатра, которая прячется за Фтататитой, выглядывает и смеется. Цезарь встает.) Угодно царице почтить нас своим присутствием на минуту?

    Клеопатра (отталкивает Фтататиту и высокомерно становится на ее место.) Я должна вести себя как царица?

    Цезарь. Да.
     
    Клеопатра тотчас же подбегает к трону, хватает Птолемея, стаскивает его с кресла и усаживается на его место. Фтататита опускается на ступеньки лоджии и пристально, с видом сивиллы, наблюдает эту сцену.
     

    Птолемей (в страшном огорчении, едва удерживаясь от слез.) Цезарь, видишь, как она со мной обращается? И вот всегда так. Если я царь, так как же она смеет отнимать у меня все?

    Клеопатра. Не будешь ты царем, нюня. Тебя съедят римляне.

    Цезарь (тронутый отчаянием мальчика.) Подойди сюда, мой мальчик, стань около меня.
     
    Птолемей идет к Цезарю, который снова усаживается на свой треножник и ласково берет мальчика за руку. Клеопатра, вскочив, пожирает их ревнивым взглядом.
     

    Клеопатра (с пылающими щеками.) На тебе твой трон. Не нужен он мне (Бежит к Птолемею, который пятится от нее.) Иди сию же минуту и садись на свое место.

    Цезарь. Иди, Птолемей. Никогда не отказывайся от трона, когда тебе его предлагают.

    Руфий. Я надеюсь, Цезарь, у тебя хватит здравого смысла последовать собственному совету, когда мы вернемся в Рим.
     
    Птолемей медленно идет к трону, далеко обходя Клеопатру, явно опасаясь ее. Она становится на его место, рядом с Цезарем.
     

    Цезарь. Потин...

    Клеопатра (прерывая его.) Разве ты не хочешь говорить со мной?

    Цезарь. Успокойся. Открой еще раз рот без моего разрешения, и я тебя съем на месте.

    Клеопатра. А я не боюсь. Царица не должна бояться. Съешь моего мужа. Посмотри, как он боится.

    Цезарь (вскакивая.) Твоего мужа? Что ты говоришь?

    Клеопатра (показывая на Птолемея.) Вот эту дрянь.
     
    Оба римлянина и бритт переглядываются, пораженные.
     

    Теодот. Цезарь, ты чужеземец, и тебе неведомы наши законы. Цари и царицы Египта не могут вступать в брак ни с кем, кто не их царской крови. Птолемей и Клеопатра - царственные супруги, ибо они брат и сестра.

    Британ (шокированный.) Цезарь, это непристойно.

    Теодот (возмущенный.) Что?

    Цезарь (снова овладевая собой.) Прости его, Теодот. Он варвар и полагает, что обычаи его острова суть законы природы.

    Британ. Напротив, Цезарь, это египтяне варвары, и ты напрасно поощряешь их. Я говорю, что это позор.

    Цезарь. Позор или нет, мой друг, но это открывает врата миру. (Серьезно обращается к Потину.) Потин, выслушай мое предложение.

    Руфий. Слушайте Цезаря.

    Цезарь. Птолемей и Клеопатра будут царствовать в Египте вместе.

    Ахилл. А как быть с младшим братом царя и младшей сестрой Клеопатры?

    Руфий (поясняя.) У них, оказывается, есть еще один маленький Птолемей.

    Цезарь. Ну что ж, маленький Птолемей может жениться на другой сестре, и мы им обоим подарим Кипр.

    Потин (нетерпеливо.) Кому нужен Кипр?

    Цезарь. Это не важно. Вы возьмете его во имя мира.

    Британ (бессознательно предвосхищая идею более поздних государственных деятелей.) Почетного мира, Потин.

    Потин (возмущенно.) Будь честен, Цезарь. Деньги, которые ты требуешь, - это цена нашей свободы. Возьми их и дай нам самим уладить наши дела.

    Наиболее смелые из придворных (ободренные тоном Потина и спокойствием Цезаря.) Да, да, Египет - египтянам!
     
    Собрание превращается в перебранку, египтяне все более и более распаляются. Цезарь все так же невозмутим, но Руфий хмурится и свирепеет, а Британ высокомерен.
     

    Руфий (презрительно.) Египет - египтянам! Вы забываете что здесь стоит римская оккупационная армия, оставленная Авлием Габинием50, который посадил на трон игрушечного царя.

    Ахилл (внезапно заявляя о своих правах.) И которая ныне находится под моим началом. Я здесь римский военачальник, Цезарь!

    Цезарь (забавляясь комизмом положения.) А также и египетский военачальник, не так ли?

    Потин (победоносно.) Да, это так, Цезарь.

    Цезарь (Ахиллу.) Значит, ты можешь пойти войной на египтян от имени Рима? И на римлян - на меня, если понадобится, - от имени Египта?

    Ахилл. Да, это так, Цезарь.

    Цезарь. А не скажешь ли ты, военачальник, на какой стороне ты находишься сейчас?

    Ахилл. На стороне права и богов.

    Цезарь. Гм. Сколько у тебя войска?

    Ахилл. Когда я двинусь в бой, враги узнают это.

    Руфий (воинственно.) А воины у тебя - римляне? Если нет, то не важно, сколько их у тебя, лишь бы не превышало пятьсот на десять.

    Потин. Напрасно ты пытаешься запугать нас, Руфий. Цезарь терпел поражения раньше. Он может потерпеть его и теперь. Всего несколько недель тому назад Цезарь, спасая свою жизнь, бежал от Помпея. И, может быть, не пройдет нескольких месяцев, он побежит от Катона51 и Юбы Нумидийского52, царя Африканского.

    Ахилл (с угрозой, подхватывая речь Потина.) Что ты можешь сделать с четырьмя тысячами человек?

    Теодот (пискливым голосом, подхватывая слова Ахилла.) И без денег? Уйдите прочь!

    Придворные (яростно кричат и толпятся вокруг Цезаря.) Идите прочь! Египет - египтянам! Убирайтесь!
     
    Руфий жует бороду, он слишком взбешен, чтобы говорить. Цезарь сидит совершенно спокойно, точно он завтракает, а к нему пристает кошка, выпрашивая кусочек рыбы.
     

    Клеопатра. Почему ты позволяешь им так говорить, Цезарь? Ты боишься?

    Цезарь. Почему же, дорогая? Ведь то, что они говорят, - истинная правда.

    Клеопатра. Но если ты уйдешь, я не буду царицей.

    Цезарь. Я не уйду, пока ты не станешь царицей.

    Потин. Если ты не глупец, Ахилл, возьми эту девчонку, пока она не ушла у нас из рук.

    Руфий (вызывающе.) А почему бы заодно не прихватить и Цезаря, Ахилл?

    Потин (отвечая на вызов, словно ему пришлась по душе эта идея.) Неплохо сказано, Руфий. Правда, почему бы и нет?

    Руфий. Попробуй, Ахилл! (Кричит.) Эй, стража!
     
    Лоджия немедленно заполняется воинами Цезаря; обнажив мечи, они останавливаются на ступенях и ждут приказания своего центуриона, который держит жезл в руке. Сперва египтяне встречают воинов гордыми взглядами, но затем угрюмо, нехотя возвращаются на свои места.
     

    Британ. Вы все здесь пленники Цезаря.

    Цезарь (милостиво.) О нет, нет! Ни в коем случае. Вы гости Цезаря, господа.

    Клеопатра. А почему ты не рубишь им головы?

    Цезарь. Что? Отрубить голову твоему брату?

    Клеопатра. А что? Ведь он же отрубил бы мне голову, если бы представился случай? Правда, Птолемей?

    Птолемей (бледный и упрямый.) И отрублю, когда буду большой.
     
    Клеопатра борется в своем новообретенном величии царицы с неудержимым желанием показать язык Птолемею. В последующей сцене она не принимает участия, но наблюдает с любопытством и изумлением; она вся дрожит от детского нетерпения; когда Цезарь встает, она садится на его треножник.
     

    Потин. Цезарь, если ты попытаешься захватить нас...

    Руфий. Он сделает это, египтяне. Будьте готовы к этому. Мы захватили дворец, побережье и Восточную пристань. Дорога к Риму открыта. И вы пойдете по ней, если такова будет воля Цезаря.

    Цезарь (любезно.) Мне не оставалось ничего другого, Потин, надо было обеспечить отступление моим собственным воинам. Но ты свободен и можешь идти, как и все другие здесь во дворце.

    Руфий (возмущенный этим милосердием.) Как? И предатели? И вся клика?

    Цезарь (смягчая его выражения.) Римская оккупационная армия и все остальные, Руфий.

    Потин (вне себя.) Да... Но... но ведь...

    Цезарь. Что ты хочешь сказать, друг мой?

    Потин. Ты выгоняешь нас на улицу из нашего собственного дома. И с величественным видом заявляешь нам, что мы можем идти. Это вы должны уйти.

    Цезарь. Твои друзья на улице, Потин. Тебе там будет спокойней.

    Потин. Это подвох. Я опекун царя. Я шагу отсюда не сделаю. Я здесь по праву. А где оно - твое право?

    Цезарь. Оно в ножнах Руфия, Потин. И мне не удержать его там, если ты будешь слишком медлить.
     
    Возмущенный ропот.
     

    Потин (с горечью.) И это римская справедливость!

    Теодот. Но не римская благодарность, полагаю?

    Цезарь. Благодарность? Разве я в долгу перед вами за какую-нибудь услугу, господа?

    Теодот. Разве жизнь Цезаря так ничтожна в его глазах, что он забыл, как мы ее спасли?

    Цезарь. Мою жизнь? И это все?

    Теодот. Твою жизнь, твои лавры, твое будущее.

    Потин. Он говорит правду. Я призову свидетеля, и он докажет, что, если бы не мы, римская оккупационная армия под предводительством величайшего воина мира держала бы ныне жизнь Цезаря в своих руках. (Кричит в лоджию.) Сюда, Луций Септимий! (Цезарь вздрагивает, потрясенный.) Если ты слышишь меня, приди сюда и подтверди мои слова Цезарю.

    Цезарь (содрогаясь.) Нет, нет.

    Теодот. Да, говорю я! Пусть военный трибун принесет свидетельство.
     
    Луций Септимий, подтянутый, чисто выбритый, выхоленный, атлетического сложения человек лет сорока, в одежде римского воина, с правильными чертами лица, решительным ртом и тонким красивым римским носом, проходит через лоджию и становится перед Цезарем, который на миг закрывает лицо плащом, но затем, овладев собой, откидывает плащ и с достоинством смотрит на трибуна.
     

    Потин. Говори, Луций Септимий. Цезарь явился сюда, преследуя своего врага. Разве мы дали убежище его врагу?

    Луций. Едва нога Помпея ступила на египетский берег, голова его упала от меча моего.

    Теодот (со змеиной радостью.) На глазах его жены и ребенка! Запомни это, Цезарь. Они видели это с корабля, с которого он только что сошел. Мы дали тебе полной мерой насладиться местью.

    Цезарь (в ужасе.) Местью?

    Потин. Едва лишь галера твоя показалась у гавани, нашим первым даром тебе была голова твоего соперника, того, что оспаривал у тебя владычество над миром. Подтверди это, Луций. Разве это не так?

    Луций. Вот этой рукой, которая убила Помпея, я положил его голову к ногам Цезаря.

    Цезарь. Убийца! Так же убил бы ты Цезаря, если бы Помпеи победил при Фарсале.

    Луций. Горе побежденному, Цезарь. Когда я служил Помпею, я убивал людей не менее достойных, чем он, только потому, что он победил их. Пришла и его очередь.

    Теодот (льстиво.) Это дело не твоих рук Цезарь, а наших; вернее, моих. Ибо это было сделано по моему совету. Благодаря нам ты сохранил славу милосердного и насладился местью.

    Цезарь. Месть! месть! О, если бы я мог унизиться до мести, к чему бы только не принудил я вас в возмездие за кровь этого человека. (Они отшатываются, смятенные и пораженные.) Он был моим зятем, моим старым товарищем. В течение двадцати лет он был владыкой великого Рима, в течение тридцати лет победа следовала за ним. Разве я, римлянин, не разделял его славы? Или судьба, которая заставила нас биться за владычество над миром, это дело наших рук? Кто я - Юлий Цезарь или волк, что вы бросаете мне седую голову старого воина, венчанного лаврами победителя, могущественного римлянина, предательски убитого этим бессердечным негодяем? И еще требуете от меня благодарности! (Луцию Септимию.) Уйди, ты внушаешь мне ужас!

    Луций (холодно и безбоязненно.) Ха! Мало ли отрубленных голов видел Цезарь! И отрубленных правых рук, не так ли? Тысячи их были в Галлии, после того как ты победил Верцингеторикса53. Пощадил ли ты их при всем твоем милосердии? Это ли была не месть?

    Цезарь. Нет, клянусь богами! О, если бы это было так! Месть - это по крайней мере нечто человеческое. Нет, говорю я. Эти отрубленные правые руки и храбрый Верцингеторикс, гнусно удушенный в подземельях Капитолия, были жертвами (содрогаясь, с горькой иронией) мудрой строгости, необходимой мерой защиты общества; долг государственного мужа - безумье и бредни, в десять раз более кровавые, нежели честная месть. О, каким я был глупцом! Подумать только, что жизнь людей должна быть игрушкой в руках подобных глупцов! (Смиренно.) Прости меня, Луций Септимий. Как убийце Верцингеторикса упрекать убийцу Помпея? Можешь идти с остальными. Или оставайся, если хочешь, я найду тебе место у себя.

    Луций. Судьба против тебя, Цезарь. Я ухожу. (Поворачивается и идет через лоджию.)

    Руфий (вне себя, видя, как ускользает его добыча.) Значит, он республиканец!

    Луций (оборачивается на ступенях лоджии, вызывающе.) А ты кто?

    Руфий. Цезарианец, как и все солдаты Цезаря.

    Цезарь (учтиво.) Поверь мне, Луций, Цезарь не цезарианец. Будь Рим истинной республикой, Цезарь был бы первым из республиканцев. Но ты сделал выбор. Прощай.

    Луций. Прощай. Идем, Ахилл, пока еще не поздно.
     
    Цезарь, видя, что Руфий не владеет собой, кладет ему руку на плечо и отводит в сторону, подальше от искушения. Британ идет за ним, держась по правую руку Цезаря. Таким образом, все трое оказываются совсем близко от Ахилла, который надменно отворачивается и переходит на другую сторону, к Теодоту. Луций Септимий проходит между рядами воинов, выстроившихся в лоджии; Потин, Теодот и Ахилл следуют за ним в сопровождении придворных, которые весьма опасливо поглядывают на воинов, сомкнув ряды, воины уходят вслед за ними, довольно бесцеремонно подгоняя их. Царь остался один на своем троне, жалкий, упрямый, лицо у него передергивается и руки дрожат. Во время всей этой сцены Руфий свирепо ворчит.
     

    Руфий (глядя на уходящего Луция.) Ты думаешь, он бы отпустил нас, если бы наши головы были в его руках?

    Цезарь. Как смею я думать, что он поступил бы более низко, чем я?

    Руфий. Ха!

    Цезарь. Если бы я во всем следовал Луцию Септимию, Руфий, и, уподобившись ему, перестал быть Цезарем, разве ты остался бы со мной?

    Британ. Цезарь, ты поступаешь неразумно. Твой долг перед Римом - лишить его врагов возможности причинять зло.
     
    Цезарь, которого чрезвычайно забавляют моралистические увертки его деловитого британского секретаря, снисходительно улыбается.
     

    Руфий. Что с ним спорить, Британ? Не трать понапрасну слов. Запомни одно, Цезарь: тебе хорошо быть милосердным, но каково твоим воинам? Ведь им завтра же придется драться с людьми, которых ты вчера пощадил! Ты можешь приказывать все, что тебе угодно, но я говорю, что твоя следующая победа будет резней из-за твоего милосердия. Я во всяком случае не буду брать пленных. Я буду убивать врагов тут же, на поле битвы, а потом можешь проповедовать милосердие, сколько хочешь. Мне уже не придется сражаться с ними. А теперь позволь, я посмотрю за тем, чтобы они убрались подальше. (Поворачивается и хочет уйти.)

    Цезарь (оглядывается и видит Птолемея.) Как? Они оставили ребенка одного? Какой стыд!

    Руфий (берет Птолемея за руку и заставляет его встать.) Идемте, ваше величество.

    Птолемей (вырывая руку у Руфия, Цезарю.) Он хочет выгнать меня из моего дворца?

    Руфий (мрачно.) Можешь оставаться, если хочешь.

    Цезарь (ласково.) Иди, мой мальчик. Я не хочу тебе зла. Но среди твоих друзей ты будешь в большей безопасности. Здесь ты в пасти льва.

    Птолемей (уходя.) Я боюсь не льва, а (глядит на Руфия) шакала. (Уходит через лоджию.)

    Цезарь (одобрительно смеется.) Храбрый мальчуган!

    Клеопатра (завидуя, что Цезарь похвалил брата, кричит вслед Птолемею.) Глупый щенок! Ты думаешь, это очень умно?

    Цезарь. Британ! Проводи царя. Сдай его на руки этому самому, как его, Потину.
     
    Британ идет за Птолемеем.
     

    Руфий (указывая на Клеопатру.) А эта девчонка? С ней что делать? Ну, впрочем, полагаю, это можно предоставить тебе. (Уходит через лоджию.)

    Клеопатра (вспыхнув, поворачивается к Цезарю.) Ты хочешь, чтобы и я ушла с остальными?

    Цезарь (несколько озадаченный, со вздохом идет к трону Птолемея, между тем как Клеопатра, вся красная, сжав кулаки, ждет ответа.) Ты можешь поступить, как тебе нравится, Клеопатра.

    Клеопатра. Так, значит, тебе все равно, останусь я или нет?

    Цезарь (улыбаясь.) Ну конечно, мне больше хотелось бы, чтобы ты осталась.

    Клеопатра. Больше? Гораздо больше?

    Цезарь (кивает.) Больше. Гораздо больше.

    Клеопатра. Тогда я согласна остаться. Потому что ты меня просишь. Но я этого не хочу. Запомни это.

    Цезарь. Само собой разумеется. (Кричит.) Тотатита!
     
    Фтататита поднимает на него угрюмый взгляд, но не двигается с места.
     

    Клеопатра (фыркает.) Ее зовут не Тотатита, а Фтататита. (Зовет.) Фтататита!
     
    Фтататита поднимается и идет к Клеопатре.
     

    Цезарь (запинаясь.) Тфатафита простит неверный язык римлянина. Тота! Престольный город царицы будет в Александрии. Найми женщин, чтобы они прислуживали ей, и сделай все, что надо.

    Фтататита. Я буду правительницей царского дома?

    Клеопатра (резко.) Нет, я правительница царского дома! Иди и делай, что тебе приказывают, а то я сегодня же брошу тебя в Нил, чтоб отравить бедняжек крокодилов.

    Цезарь (возмущенный.) Нет, нет!

    Клеопатра. Нет да! Нет да! Ты слишком чувствителен, Цезарь. Но ты умный, и если ты будешь делать все, как я тебе говорю, ты скоро научишься править.
     
    Цезарь, совершенно остолбенев от этой дерзости, поворачивается на сиденье и смотрит на нее, не говоря ни слова. Фтататита мрачно улыбается, показывая великолепный ряд зубов, и уходит, оставляя их вдвоем.
     

    Цезарь. Клеопатра, я и впрямь думаю, что мне придется в конце концов съесть тебя.

    Клеопатра (опускается рядом с ним на колени и смотрит на него с жадным вниманием, наполовину искренним, наполовину притворным, желая показать, какая она стала умная.) Ты теперь не должен со мной так говорить, точно я маленькая.

    Цезарь. С тех пор как Сфинкс познакомил нас вчера ночью, ты выросла. И ты уж думаешь, что знаешь больше, чем я?

    Клеопатра (пристыженная, спешит оправдаться.) Нет. Это было бы очень глупо с моей стороны, конечно, я понимаю. Но только... (Внезапно.) Ты сердишься на меня?

    Цезарь. Нет.

    Клеопатра (не совсем веря ему.) Тогда о чем же ты так задумался?

    Цезарь (поднимается.) Мне надо идти работать, Клеопатра.

    Клеопатра (отшатывается.) Работать? (Оскорбленная.) Тебе надоело разговаривать со мной, и ты это придумал, чтобы отделаться от меня.

    Цезарь (снова садится, успокаивая ее.) Ну хорошо, хорошо. Еще минутку, а потом - за работу.

    Клеопатра. Работа? Какой вздор! Не забывай, что ты теперь царь. Я тебя сделала царем. Цари не работают.

    Цезарь. Ах, вот что! Кто тебя научил этому, котенок?

    Клеопатра. Мой отец был царь Египта. Он никогда не работал. А он был великий царь, он отрубил голову моей сестре, когда она восстала против него и захватила его трон.

    Цезарь. Так. А как же он получил свой трон обратно?

    Клеопатра (горячо, глаза у нее загораются.) Я сейчас тебе расскажу. Прекрасный юноша с круглыми сильными руками пришел сюда через пустыни со множеством всадников. И он убил мужа моей сестры и вернул отцу его трон. (Грустно.) Мне было тогда только двенадцать лет. Ах, мне бы хотелось, чтобы он пришел теперь, когда я царица. Я бы сделала его своим мужем.

    Цезарь. Что ж, это можно будет как-нибудь устроить. Ибо ведь я послал сюда этого прекрасного молодого человека на помощь твоему отцу.

    Клеопатра (замирай от восторга.) Так ты знаешь его?

    Цезарь (кивая.) Знаю.

    Клеопатра. И он пришел с тобою? (Цезарь отрицательно качает головой.) (Страшно огорчена.) Ах, как мне хочется, чтобы он пришел! О, если бы он только пришел! Только бы мне быть чуть-чуть постарше, чтобы он не считал меня глупым котенком, как ты. Но, может быть, это потому, что ты старый? Ведь он на много, много-много лет моложе тебя, правда?

    Цезарь (словно давясь пилюлей.) Да, несколько моложе.

    Клеопатра. А он согласится стать моим мужем, если я предложу ему? Как ты думаешь?

    Цезарь. Весьма вероятно.

    Клеопатра. Только мне не хочется просить. А ты не можешь его уговорить, чтобы он попросил меня и чтобы он не знал, что я этого хочу?

    Цезарь (тронутый ее невинностью и полный непониманием характера этого прекрасного молодого человека.) Бедное дитя!

    Клеопатра. Почему ты так говоришь, будто жалеешь меня? Может быть, он любит кого-нибудь другого?

    Цезарь. Опасаюсь, что да.

    Клеопатра (глотая слезы.) Тогда, значит, я буду не первая, кого он полюбит?

    Цезарь. Не совсем первая. Он пользуется большим успехом у женщин.

    Клеопатра. Ах, мне так хотелось бы быть первой! Но если он полюбит меня, я заставлю его убить всех остальных. Скажи мне, он все так же прекрасен? И его круглые сильные руки все так же сверкают на солнце, словно мрамор?

    Цезарь. Он прекрасно сохранился, особенно если принять во внимание, сколько он ест и пьет.

    Клеопатра. Нет, ты не должен говорить о нем такие грубые, низкие вещи! Потому что я люблю его. Он бог.

    Цезарь. Он великий начальник всадников и быстрее в беге, чем любой из римлян!

    Клеопатра. Как его настоящее имя?

    Цезарь (недоуменно.) Настоящее?

    Клеопатра. Да, я всегда называла его Гор54. Потому что Гор - самый прекрасный из всех наших богов. Но мне хочется знать его настоящее имя.

    Цезарь. Его зовут Марк Антоний55.

    Клеопатра (мелодично.) Марк Антоний... Марк Антоний... Марк Антоний... Какое прекрасное имя! (Бросается обнимать Цезаря.) Ах, как я люблю тебя за то, что ты послал его на помощь отцу! Ты очень любил моего отца?

    Цезарь. Нет, детка. Но твой отец, как ты сама говоришь, никогда не работал. А я всегда работал. Так вот, когда он потерял свою корону, ему пришлось пообещать мне шестнадцать тысяч талантов за то, чтобы я вернул ему ее.

    Клеопатра. А он тебе заплатил?

    Цезарь. Не все.

    Клеопатра. Он правильно поступил. Потому что это уж слишком много. Весь мир не стоит шестнадцати тысяч талантов.

    Цезарь. Возможно, что это и так, Клеопатра. Так вот, те египтяне, которые работают, заплатили мне за это как раз столько, сколько он мог вытянуть из них. Остальное еще не уплачено. Но, так как похоже, что мне уже не видать этих денег, надо снова приниматься за работу. А ты пойди погуляй немножко и пришли ко мне моего секретаря.

    Клеопатра (ласкаясь.) Нет, я хочу остаться с тобой, а ты мне расскажи про Марка Антония.

    Цезарь. Если я не примусь за работу, то Потин и все прочие отрежут нас от пристани, и дорога в Рим будет закрыта.

    Клеопатра. Мне все равно. Я не хочу, чтобы ты уезжал в Рим.

    Цезарь. Но ведь ты хочешь, чтобы оттуда приехал Марк Антоний.

    Клеопатра (вскакивая.) О да, да, да! Я забыла! Иди скорей, принимайся за работу, Цезарь. И смотри, чтобы путь с моря был открыт для моего Марка Антония. (Бежит через лоджию, посылая воздушный поцелуй Марку Антонию через море.)

    Цезарь (поспешно идет на середину зала, к лестнице лоджии.) Эй, Британ! (Сталкивается на верхней ступени с раненым солдатом.) Что случилось?

    Солдат (показывая на свою перевязанную голову.) Вот, Цезарь. А два моих товарища убиты на рыночной площади.

    Цезарь (спокойно, но озабоченно.) Так. Как же это случилось?

    Солдат. К Александрии подошла армия, которая называет себя римской армией.

    Цезарь. Римская оккупационная армия?

    Солдат. Да, под началом какого-то Ахилла.

    Цезарь. И что же?

    Солдат. Жители восстали против нас, как только эта армия вошла в город. Я был с двумя другими на рыночной площади, когда разнесся слух об этом. Они бросились на нас. Мне удалось пробиться, и вот я здесь.

    Цезарь. Хорошо. Рад, что ты жив. (В лоджию поспешно входит Руфий, проходит мимо солдата и смотрит через арку на набережную внизу.) Руфий, нас осаждают.

    Руфий. Как? Уже?

    Цезарь. Сейчас или завтра, какое это имеет значение? Этого нельзя было избежать.
     
    Вбегает Британ.
     

    Британ. Цезарь!

    Цезарь (перебивая его.) Да, я знаю. (Руфий и Британ спускаются из лоджии по обе стороны Цезаря, который задерживается минуту на ступенях, разговаривая с солдатом.) Передай приказ, друг, чтобы наши вышли на набережную и были наготове возле галер. Пусть позаботятся о твоей ране. Ступай. (Солдат поспешно уходит.) (Сходит в зал, останавливается между Руфием и Британом.) В Западной гавани стоят несколько наших кораблей, сожги их.

    Руфий (смотрит на него непонимающим взглядом.) Сжечь?

    Цезарь. Возьми все лодки, что стоят в Восточной гавани, и захвати Фарос, остров с маяком. Оставь половину наших людей охранять часть берега и набережную позади дворца - то есть наш путь домой.

    Руфий (с крайним неодобрением.) Значит, отдаем город?

    Цезарь. Мы не брали его, Руфий. Мы удерживаем этот дворец и... какое это там здание рядом?

    Руфий. Театр.

    Цезарь. Так вот и его тоже. Оно господствует над побережьем. А остальное: Египет - египтянам!

    Руфий. Хорошо. Тебе лучше знать, я полагаю. Это все?

    Цезарь. Все. А те корабли еще не горят?

    Руфий. Будь покоен, я не стану терять времени. (Убегает.)

    Британ. Цезарь, Потин настаивает на разговоре с тобой. Мне кажется, его следует проучить. Он держит себя крайне вызывающе.

    Цезарь. Где он?

    Британ. Ждет снаружи.

    Цезарь. Эй, там, пропустите Потина!
     
    Потин появляется в лоджии, очень высокомерно проходит в зал и останавливается слева от Цезаря.
     

    Цезарь. Что скажет Потин?

    Потин. Я принес тебе наши условия, Цезарь.

    Цезарь. Условия? Дверь была открыта: тебе следовало уйти до того, как вы объявили войну. Теперь ты мой пленник. (Подходит к креслу и развязывает тогу.)

    Потин (презрительно.) Я твой пленник? Да знаешь ли ты, что ты в Александрии и что царь Птолемей с армией, которая во сто раз превосходит твое маленькое войско, держит Александрию в своих руках?

    Цезарь (невозмутимо снимает с себя тогу, бросает ее на кресло.) Ну что ж, друг, уйди, если сумеешь. И скажи твоим друзьям, чтобы они больше не убивали римлян на рыночной площади, а то мои солдаты, которые не обладают моим прославленным великодушием, пожалуй убьют тебя. Британ, предупреди стражу и дай мои доспехи. (Британ выбегает. Руфий возвращается.) Ну что?

    Руфий (показывает через арку лоджии на клубы дыма, поднимающиеся над гаванью.) Смотри!
     
    Потин с любопытством подбегает к ступенькам и выглядывает.
     

    Цезарь. Как? Уже пылают? Невероятно!

    Руфий. Да, пять добрых галер, и при каждой барка, груженная маслом. Но это не я. Египтяне избавили меня от хлопот. Они захватили Западную пристань.

    Цезарь (с беспокойством.) А Восточная гавань, маяк, Руфий?

    Руфий (внезапно разряжаясь бешеной руганью, сбегает к Цезарю и накидывается на него.) Да разве я могу в пять минут погрузить легион на суда? Первая когорта уже на берегу. Больше сделать невозможно. Если тебе нужно скорей, пойди и делай сам.

    Цезарь (успокаивает его.) Ну хорошо, хорошо! Терпение, терпение, Руфий.

    Руфий. Терпение! Кому здесь не терпится, мне или тебе? Разве я был бы здесь, если бы не мог наблюдать за ними через арку?

    Цезарь. Прости меня, Руфий, и (нетерпеливо) поторопи их как только можно...
     
    Его прерывает отчаянный старческий вопль. Этот вопль быстро приближается, и в лоджию врывается Теодот, который рвет на себе волосы и издает горестные душераздирающие возгласы. Руфий отступает, глядя на него в недоумении и удивляясь его безумию. Потин оборачивается и прислушивается.
     

    Теодот (на ступенях, потрясая руками.) Ужас неслыханный! Горе нам, горе! Помогите!

    Руфий. Что такое?

    Цезарь (нахмурившись.) Кого убили?

    Теодот. Убили? Да это хуже, чем гибель десяти тысяч человек! Утрата, непоправимая утрата для всего человечества!

    Руфий. Что случилось?

    Теодот (бросаясь к нему.) Огонь перебросился с ваших кораблей. Гибнет величайшее из семи чудес мира! Горит Александрийская библиотека56!

    Руфий. Фу-у! (Совершенно успокоенный, поднимается в лоджию и следит за посадкой войск на берегу.)

    Цезарь. Это все?

    Теодот (не верит своим ушам.) Все? Цезарь, потомство сохранит о тебе память как о варваре-солдате, который был так невежествен, что не знал, какова цена книгам.

    Цезарь. Теодот, я сам писатель. И я скажу тебе: пусть лучше египтяне живут, а не отрешаются от жизни, зарывшись в книги.

    Теодот (падая на колени, с фанатизмом истинного книжника, со страстью педанта.) Цезарь! Десять поколений сменятся одно другим, и за все это время однажды рождается бессмертная книга.

    Цезарь (непреклонно.) Если она не льстит человечеству, ее сжигает палач.Теодот. Если не вмешается история, смерть положит тебя рядом с последним из твоих солдат.

    Цезарь. Смерть всегда так делает. Я не прошу лучшей могилы.

    Теодот. Но ведь это горит память человечества!

    Цезарь. Позорная память! Пусть горит.

    Теодот (вне себя.) Ты готов разрушить прошлое?

    Цезарь. Да. И построю будущее на его развалинах. (Теодот в отчаянии бьет себя кулаком по голове.) Но послушай, Теодот, наставник царей! Ты, оценивший голову Помпея не дороже, чем пастух ценит луковицу, вот ты теперь стоишь передо мной на коленях, и слезы льются из твоих старых глаз, и ты умоляешь меня пощадить несколько твоих овечьих кож, исцарапанных знаками заблуждений! Я не могу сейчас уделить тебе ни одного человека, ни одного ведра воды; но ты можешь свободно уйти из дворца. Иди, ступай к Ахиллу и проси у него его легионы, чтобы потушить огонь. (Подталкивает его к ступеням и выпроваживает его.)

    Потин (многозначительно.) Ты понимаешь, Теодот? Я остаюсь пленником.

    Теодот. Пленником?

    Цезарь. И ты будешь тратить время на разговоры, в то время как горит память человечества? (Кричит из лоджии.) Эй, там! Пропустите Теодота! (Теодоту.) Ну, ступай!

    Теодот (Потину.) Я должен идти спасать библиотеку. (Поспешно уходит.)

    Цезарь. Проводи его до ворот, Потин. Скажи ему, пусть он внушит вашим людям, чтобы они, для твоей безопасности, не убивали больше моих людей.

    Потин. Моя жизнь дорого обойдется тебе, Цезарь, если ты захочешь отнять ее. (Идет вслед за Теодотом.)
     
    Руфий, поглощенный наблюдением за посадкой, не видит, что оба египтянина уходят.
     

    Руфий (кричит из лоджии на берег.) Все готово?

    Центурион (снизу.) Готово! Мы ждем Цезаря.

    Цезарь. Скажи им, канальям, что Цезарь идет. (Кричит.) Британник! (Это пышное производное от имени его секретаря - одна из обычных шуток Цезаря.Впоследствии это вполне серьезно и официально означало бы - завоеватель Британии.)

    Руфий (кричит вниз.) Отваливай все, кроме баркаса! Становись на посадку, стража Цезаря! (Возвращается из лоджии в зал.) А где ж египтяне? Опять милосердие? Ты отпустил их?

    Цезарь (посмеиваясь.) Я отпустил Теодота спасать библиотеку. Мы должны уважать литературу, Руфий.

    Руфий (в бешенстве.) Да падет это безумие на голову безумца! Я думаю, что если бы ты мог вернуть к жизни всех перебитых в Испании, Галлии и Фессалии, ты бы сделал это, чтоб нам опять с ними драться и драться.

    Цезарь. Ты думаешь, боги не разрушили бы вселенной, если бы их единственной заботой было сохранить мир на ближайший год? (Руфий, потеряв терпение, с раздражением отворачивается.Цезарь внезапно хватает его за рукав и шепчет лукаво ему на ухо.) Кроме того, каждый пленный египтянин - это два римских солдата, которые должны стеречь его. Ясно?

    Руфий. А! Я должен был догадаться, что за этими высокими разговорами скрываются какие-то лисьи хитрости. (Отходит от Цезаря, раздраженно пожимая плечами, и идет в лоджию посмотреть на погрузку войск, затем уходит.)

    Цезарь. Что же это Британ спит? Я послал его за моими доспехами час тому назад. (Кричит.) Британник! Эй, ты, британский островитянин! Британник!
     
    Клеопатра вбегает через лоджию с мечом и шлемом Цезаря, которые она выхватила у Британа. Тот следует за ней с латами и поножами. Они подходят - она слева, Британ справа.
     

    Клеопатра. Я буду облачать тебя, Цезарь. Садись. (Цезарь повинуется.) Какие красивые эти римские шлемы! (Снимает с его головы венок.) Ах! (Покатывается с хохоту.)

    Цезарь. Что ты смеешься?

    Клеопатра. У тебя - лысина! (Она не договаривает и снова разражается хохотом.)

    Цезарь (почти рассердившись.) Клеопатра! (Встает, чтобы Британ мог надеть на него латы.)

    Клеопатра. Так вот зачем ты носишь венок! Чтобы ее не было видно.

    Британ. Замолчи, египтянка, это лавры победителя. (Затягивает латы.)

    Клеопатра. Сам молчи, островитянин! (Цезарю.) Ты должен втирать в голову крепкий сахарный настой. Они будут расти.

    Цезарь (с кислой миной.) Клеопатра, тебе приятно, когда тебе напоминают, что ты очень молода?

    Клеопатра (надувшись.) Нет.

    Цезарь (снова садится и подставляет ногу Британу, который надевает ему поножи.) Ну, а мне не нравится, когда мне напоминают, что я не молод. Хочешь, я отдам тебе десять моих лишних лет? Тебе будет двадцать шесть, а мне только... ну не важно. Согласна?

    Клеопатра. Согласна. Двадцать шесть, запомни. (Надевает на него шлем.) Ах, как красиво! Тебе в нем никак не больше пятидесяти.

    Британ (строго смотрит на нее.) Ты не должна так говорить с Цезарем.

    Клеопатра. А правда, что, когда Цезарь поймал тебя там, на твоем острове, ты был весь-весь выкрашен синей краской?

    Британ. Синий цвет - это цвет бриттов высокого рождения. На войне мы окрашиваем наши тела в синий цвет. Наши враги могут снять с нас одежду, отнять нашу жизнь, но они не могут отнять у нас нашу респектабельность. (Поднимается с колен.)

    Клеопатра (держа в руках меч Цезаря.) Дай я надену его на тебя. Теперь ты прямо замечательный! А в Риме есть твои статуи?

    Цезарь. Да. Немало.

    Клеопатра. Ты должен послать за одной и подарить мне.

    Руфий (возвращается в лоджию в страшном нетерпении.) Ну, Цезарь, наговорился ты? Как только ты вступишь на борт, задержки не будет. Галеры наперегонки полетят к маяку.

    Цезарь (вытаскивая меч и пробуя лезвие.) Хорошо ли он наточен, Британник? Под Фарсалой он был туп, как втулка от бочки.

    Британ. Рассечет волос египетский. Я точил его сам.

    Клеопатра (в внезапном страхе бросается на шею Цезарю, обнимает его.) Нет, нет! Неужели ты в самом деле идешь затем, чтобы тебя убили?

    Цезарь. Нет, Клеопатра, ни один человек не идет в бой затем, чтобы его убили.

    Клеопатра. А их убивают. Муж сестры моей был убит в бою! Ты не должен уходить. Пусть он идет. (Показывает на Руфия.) (Все смеются над ней.) Пожалуйста, пожалуйста, не уходи! Что же будет со мной, если ты больше не вернешься?

    Цезарь (внушительно.) Ты боишься?

    Клеопатра (съежившись.) Нет.

    Цезарь (спокойно и властно.) Иди на балкон, и ты увидишь, как мы возьмем Фарос. Тебе следует приучаться смотреть на бой. Иди! (Она идет, поникшая, и смотрит с балкона.) Вот и хорошо. Ну, Руфий, марш!

    Клеопатра (хлопая в ладоши.) А вот ты и не сможешь уйти, Цезарь!

    Цезарь. Что там еще?

    Клеопатра. Они осушают гавань, они сейчас вычерпают оттуда всю воду ведрами. Сколько солдат! Вон там. (Показывает налево.)

    Руфий (поспешно выглядывает.) Верно. Египетская армия! Усеяли всю Западную гавань, как саранча. (Разозленный, подходит крупными шагами к Цезарю.) Это все твое проклятое милосердие, Цезарь! Их привел Теодот.

    Цезарь (в восторге от собственной проницательности.) Я так и полагал, Руфий. Они пришли тушить огонь. Они будут возиться с библиотекой, а мы пока захватим маяк. (Решительно идет через лоджию в сопровождении Британа.)

    Руфий (с отвращением.) Опять лисьи хитрости. Эх! (Бросается за ними.)
     
    Крики солдат внизу возвещают появление Цезаря.
     

    Центурион (внизу.) Все на борт! Расступись! Дай дорогу! Снова крики.

    Клеопатра (машет шарфом из арки лоджии.) Прощай, милый Цезарь! Возвращайся невредимый! Прощай!

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Набережная перед дворцом, обращенная на западную сторону Восточной гавани Александрии; отсюда открывается вид на остров Фарос, на одном конце которого, выступающем узкой косой, стоит знаменитый маяк - громадная квадратная башня из белого мрамора, сужающаяся кверху от этажа к этажу и заканчивающаяся сигнальной вышкой. Остров с материком соединен Гептастадием - это большая дамба длиной в пять миль, она примыкает к гавани с южной стороны.

    Посреди набережной стоит на посту римский часовой. В руке у него пилум, он с напряженным вниманием, прикрыв левой рукой глаза, смотрит на маяк. Пилум - это толстый деревянный кол в четыре с половиной фута длиной, с железным наконечником длиною примерно в три фута. Часовой так поглощен своими наблюдениями, что не замечает, как с северной стороны набережной приближаются четверо египтян-носильщиков, которые несут тюки свернутых ковров. Впереди идут Фтататита и сицилиец Аполлодор57. Аполлодор - блестящий молодой человек лет двадцати четырех, красивый, с непринужденными манерами; он одет с вычурной изысканностью - в серо-голубую с бледным пурпуром одежду с украшениями из бронзы, оксидированного серебра, нефрита и агата. Вороненое лезвие его меча, отделанного не хуже, чем средневековые кресты, блестит в прорезях пурпурных кожаных ножен с филигранным узором. Носильщики вслед за Фтататитой проходят позади часового к ступеням дворца, где они складывают свои тюки и присаживаются на корточки. Аполлодор отстает от них и останавливаете, заинтересованный поведением часового.
     

    Аполлодор (окликая часового.) Кто идет? Эй!
     
    Часовой вздрагивает, круто поворачивается с пилумом наперевес, теперь видно, что это маленький, жилистый исполнительный молодой человек с несколько старообразным лицом и волосами песочного цвета.
     

    Часовой. Что такое? Стой! Ты кто такой?

    Аполлодор. Я Аполлодор, сицилиец. О чем это ты задумался? С тех пор как я провел караван через караул у театра, я прошел мимо трех часовых, и все они до того заняты маяком, что ни один из них не окликнул меня. Это что, римская дисциплина?

    Часовой. Мы сторожим здесь не сушу, а море. Цезарь только что высадился на Фаросе. (Смотрит на Фтататиту.) А это что такое? Что это еще за египетская посудина?

    Фтататита. Усмири эту римскую собаку, Аполлодор. Скажи ему, чтобы он придержал язык в присутствии Фтататиты, царской домоправительницы.

    Аполлодор. Друг мой, это знатная особа, которая пользуется покровительством Цезаря.

    Часовой (на которого это не произвело никакого впечатления, указывая на ковры.) А это что за добро?

    Аполлодор. Ковры для покоев царицы. Я выбрал их из самых лучших ковров в мире, а царица выберет лучшие из тех, что отобрал я.

    Часовой. Так ты, значит, торговец коврами?

    Аполлодор (задетый.) Друг мой, я патриций.

    Часовой. Патриций! Хорош патриций, который держит лавку, вместо того чтобы носить оружие.

    Аполлодор. Я не держу лавки. Я служитель в храме искусства. Я поклоняюсь красоте. Мое призвание - находить прекрасные вещи для прекрасных цариц. Мой девиз - искусство для искусства.

    Часовой. Это не пароль.

    Аполлодор. Это всемирный пароль.

    Часовой. Я ничего не знаю насчет всемирных паролей. Или говори мне сегодняшний пароль, или проваливай назад в свою лавку.
     
    Фтататита, возмущенная его враждебным тоном, подкрадывается шагом пантеры и становится позади часового.
     

    Аполлодор. А если я не сделаю ни того, ни другого?

    Часовой. Проткну тебя пилумом.

    Аполлодор. Я готов, друг. (Обнажает свой меч и наступает на часового с невозмутимым изяществом.)

    Фтататита (неожиданно хватает часового сзади за руки.) Воткни меч в глотку собаке, Аполлодор!
     
    Рыцарственный Аполлодор, смеясь, качает головой; он отходит от часового, опускает свой меч и идет к дворцу.
     

    Часовой (тщетно пытаясь вырваться.) Проклятье! Пусти меня. Гей! На помощь!Фтататита (поднимая его на воздух.) Проткни этого римского гаденыша! Насади его на свой меч!
     
    Центурион с римскими солдатами выбегают с северной стороны набережной. Они выручают товарища и отбрасывают Фтататиту так, что она катится кубарем по земле налево от часового.
     

    Центурион (невзрачный человек лет пятидесяти; краткая и отрывистая речь и движения; в руках жезл из виноградной лозы.) Что такое, что здесь творится?

    Фтататита (Аполлодору.) Почему ты не проткнул его? У тебя было время.

    Аполлодор. Центурион, я здесь по повелению царицы, ибо...

    Центурион (прерывая его.) Царицы? Да, да. (Часовому.) Пропусти его. И пропускай всех этих рыночных торговцев с товарами к царице. Но берегись, если ты выпустишь из дворца хотя бы одного из тех, кого ты не пропускал туда, хотя бы самое царицу.

    Часовой. Вот эта вредная старуха - она сильней троих мужчин - подговаривала купца заколоть меня.

    Аполлодор. Центурион, я не купец. Я патриций и служитель искусства.

    Центурион. Эта женщина твоя жена?

    Аполлодор (в ужасе.) Нет, нет! (Спохватившись, учтиво.) Конечно, нельзя отрицать, что по-своему эта дама весьма замечательна, но (внушительно) она не жена мне.

    Фтататита (центуриону.) Римлянин, я - Фтататита, домоправительница царицы.

    Центурион. Руки прочь от наших мужчин, красотка, или я сброшу тебя в гавань, хотя бы ты была сильней десяти мужчин. (Солдатам.) Марш на посты! (Уходит с солдатами.)

    Фтататита (провожая его злобным взглядом.) Мы еще увидим, кого больше любит Изида - служанку свою Фтататиту или эту римскую собаку!

    Часовой (Аполлодору, показывая пилумом на дворец.) Проходи. Да держись подальше. (Обращаясь к Фтататите.) Подойди хоть на шаг ко мне, древняя крокодилица, и я тебе всажу вот эту штуку (потрясает пилумом) прямо в глотку.

    Клеопатра (из дворца.) Фтататита! Фтататита!

    Фтататита (смотрит с возмущением наверх.) Отойди от окна, отойди от окна, здесь мужчины!

    Клеопатра. Я иду вниз.

    Фтататита (растерянно.) Нет, нет! Что ты выдумала! О боги, боги! Аполлодор, прикажи твоим людям взять тюки. И следуйте за мной во дворец, скорей!

    Аполлодор. Повинуйтесь домоправительнице царицы.

    Фтататита (нетерпеливо носильщикам, которые нагибаются поднять тюки.) Скорей, скорей, а то она сама придет сюда. (Клеопатра выходит из дворца и бежит по набережной к Фтататите.) О, лучше бы мне не родиться!

    Клеопатра. Фтататита, ты знаешь, что я придумала? Мне нужно лодку, сейчас же.

    Фтататита. Лодку? Нет, и думать нечего. Аполлодор, поговори с царицей.

    Аполлодор (галантно.) Прекрасная царица! Я - Аполлодор, сицилиец, твой слуга. Я принес тебе с базара на выбор три прекраснейших в мире персидских ковра.

    Клеопатра. Мне сейчас не нужно никаких ковров. Достань лодку.

    Фтататита. Что за прихоть? Кататься по морю ты можешь только в царской барке.

    Аполлодор. О Фтататита! Царственность не в барке, а в самой царице. (К Клеопатре.) Самая жалкая посудина в гавани станет царственной, едва нога ее величества коснется борта. (Поворачивается к гавани и кричит в море.) Эй, лодочник. Греби ко дворцу!

    Клеопатра. Аполлодор, ты достойный рыцарь мой. И я всегда буду покупать ковры только у тебя. (Аполлодор радостно кланяется. Над парапетом набережной поднимается весло, и лодочник, бойкий круглоголовый парень, почти черный от загара, поднимается по ступеням справа от часового и останавливается с веслом в руке.) Ты умеешь грести, Аполлодор?

    Аполлодор. Весла мои будут крыльями твоему величеству. Куда прикажет отвезти себя царица?

    Клеопатра. На маяк. Идем. (Сбегает по ступеням.)

    Часовой (преграждая путь пилумом.) Стой! Тебе нельзя.

    Клеопатра (гневно вспыхивает.) Как ты осмелился? Знаешь ты, что я царица?

    Часовой. Я повинуюсь приказу. Не велено пропускать.

    Клеопатра. Я скажу Цезарю, и он убьет тебя за то, что не повинуешься мне.

    Часовой. Он поступит со мной еще хуже, если я ослушаюсь моего начальника. Назад!

    Клеопатра. Фтататита, задуши его.

    Часовой (с опаской глядя на Фтататиту, размахивает пилумом.) Не подходи, ты!

    Клеопатра (бросается к Аполлодору.) Аполлодор, скажи твоим рабам, чтобы они помогли нам.

    Аполлодор. Мне не нужна их помощь, повелительница. (Обнажает меч.) Ну, воин, выбирай - чем будешь защищаться? Меч против пилума или меч против меча?

    Часовой. Римлянин против сицилийца, будь он проклят! На, получай! (Бросает свой пилум в Аполлодора, который ловко припадает на одно колено, и пилум со свистом пролетает над его головой, не причинив ему вреда.Аполлодор с криком торжества нападает на часового, который обнажает меч и, защищаясь, кричит.) Эй, стража, на помощь!
     
    Клеопатра, замирая от страха и восторга, прижимается к стене дворца, где сидят среди своих тюков носильщики. Лодочник в перепуге бросается вниз по ступеням, подальше от поединка, но останавливается так, что над парапетом набережной видна его голова, и следит за боем. Часовому приходится трудно, так как он боится, как бы на него не напала сзади Фтататита. Его искусство фехтовать довольно грубо и не блещет изяществом, тем более что, нанося удар и отражая выпад Аполлодора, он нет-нет да и замахивается на Фтататиту, чтобы отогнать ее. Центурион снова входит с несколькими солдатами. Аполлодор при виде этого подкрепления отскакивает назад, к Клеопатре.
     

    Центурион (подходя к часовому справа.) Что здесь еще?

    Часовой (отдуваясь.) Я бы отлично справился, коли бы только не эта старуха. Уберите ее от меня. Больше мне ничего не надо.

    Центурион. Докладывай по порядку. Что случилось?

    Фтататита. Центурион, он чуть не убил царицу.

    Часовой (грубо.) И скорей убил бы, а не выпустил. Она хотела взять лодку и отправиться, как она сказала, на маяк. Я остановил ее, как было приказано. А она натравила на меня вот этого молодца. (Идет, поднимает свой пилум и возвращается обратно.)

    Центурион (Клеопатре.) Клеопатра, я не хотел бы тебя огорчать, но без особого приказа Цезаря мы не смеем пропустить тебя за линию римских постов.

    Аполлодор. Скажи, центурион, а разве маяк теперь не в пределах римских постов, с тех пор как Цезарь высадился на Фаросе?

    Клеопатра. Да, да! Что ты на это ответишь?

    Центурион (Аполлодору.) Ты, Аполлодор, благодари богов, что пилум не пригвоздил тебя к двери дворца за твое вмешательство.

    Аполлодор (очень любезно.) Друг мой воин, я рожден не для того, чтобы меня убили с голь уродливым оружием. Если мне суждено пасть, так меня сразит (выхватывает свой меч) вот этот владыка всех клинков, единственное оружие, достойное служителя искусства. И так как ты теперь убедился, что мы не думаем выходить за пределы римских постов, дай мне прикончить часового и отправиться с царицей.

    Центурион (на гневное движение часового.) Спокойствие! Клеопатра, я подчиняюсь приказу, а не хитроумным толкованиям этого сицилийца. Тебе должно уйти во дворец и заняться там этими коврами.

    Клеопатра (надувшись.) Я не пойду. Я царица. Цезарь так не говорит со мной, как ты. Или центурионы Цезаря учатся манерам у судомоек?

    Центурион (хмуро.) Я исполняю свой долг. Это все.

    Аполлодор. Царица, когда глупец делает что-нибудь, чего он стыдится, он всегда заявляет, что это его долг.

    Центурион (гневно.) Аполлодор...

    Аполлодор (перебивая его, с вызывающим изяществом.) Я готов дать тебе удовлетворение мечом в надлежащее время и в надлежащем месте. Художник всегда готов к поединку. (Клеопатре.) Послушайся моего совета, о звезда востока! Пока этим солдатам не придет приказ от самого Цезаря, ты - пленница здесь. Отправь меня с поручением к нему и с подарком. И прежде чем солнце, склонясь в объятия моря, пройдет половину своего пути, я привезу тебе обратно приказ Цезаря.

    Центурион (издеваясь.) И ты, конечно, продашь царице ее подарок Цезарю?

    Аполлодор. Центурион, царица получит от меня без всякой мзды, как добровольную дань сицилийца, поклоняющегося египетской красоте, самый прекрасный из этих ковров для подарка Цезарю.

    Клеопатра (торжествуя, центуриону.) Ты видишь теперь, какая ты неотесанная дубина!

    Центурион (отрывисто.) Глупец скоро расстается со своим добром. (Солдатам.) Еще двоих на этот пост, и никого не выпускать из дворца, кроме этого молодчика с его товаром. Если он обнажит меч в пределах поста - заколоть! Марш на посты! (Уходит, оставляя двух лишних часовых.)

    Аполлодор (вежливо и дружелюбно.) Друзья мои, не зайти ли нам во дворец и не утопить ли нашу размолвку в чаше доброго вина? (Вытаскивает кошель, позвякивая монетой.) У царицы нашлись бы подарки для всех вас.

    Часовой (очень угрюмо.) Ты слышал приказ? Иди своей дорогой.

    Первый подчасок. Да, должен понимать. Убирайся.

    Второй подчасок (горбоносый мужчина, не похожий на своего товарища, у которого грубое, толстое лицо, с жадностью поглядывает на кошель.) Не искушай бедняка.

    Аполлодор (Клеопатре.) Жемчужина среди цариц! Центурион в двух шагах, а римский солдат неподкупен, когда на него смотрит его начальник. Мне придется отвезти твое поручение Цезарю.

    Клеопатра (задумчиво, уставившись на ковры.) Эти ковры очень тяжелые?

    Аполлодор. Не все ли равно, тяжелы они или нет? У нас хватит носильщиков.

    Клеопатра. А как они спускают эти ковры в лодки? Просто бросают их?

    Аполлодор. В маленькие лодки, твое величество, их нельзя бросать, лодка может утонуть.

    Клеопатра. Вот в такую лодку, как эта? (Показывает на лодочника.)

    Аполлодор. Нет, эта уж слишком мала. Клеопатра. Но ты сумеешь отвезти в ней ковер Цезарю, если я пошлю?

    Аполлодор. Без сомнения!

    Клеопатра. И ты будешь осторожно нести его по ступеням? И будешь очень беречь его?

    Аполлодор. Положись на меня.

    Клеопатра. Ты будешь очень-очень беречь его?

    Аполлодор. Больше, чем свою голову.

    Клеопатра. Ты обещаешь мне, что посмотришь за носильщиками, чтобы они не уронили его, не бросали кое-как?

    Аполлодор. Положи в него кубок из самого тонкого стекла, что только есть во дворце, и если он разобьется, я заплачу за него своей головой.

    Клеопатра. Хорошо. Идем, Фтататита. (Фтататита подходит. Аполлодор собирается сопровождать их.) Нет, Аполлодор, ты не должен идти. Я сама выберу ковер. Жди здесь. (Бежит во дворец.)

    Аполлодор (носильщикам.) Следуйте за этой особой (показывает на Фтататиту) и повинуйтесь ей.
     
    Носильщики встают и поднимают тюки.
     

    Фтататита (обращаясь к носильщикам так, словно это нечто нечистое.) Сюда. И снимите обувь, прежде чем ступить на эту лестницу.
     
    Входит во дворец, за ней носильщики с коврами. Аполлодор тем временем подходит к краю набережной и смотрит на море. Часовые враждебно косятся на него.
     

    Аполлодор (часовому.) Друг мой!

    Часовой (грубо.) Молчать!

    Первый подчасок. Закрой пасть, ты!

    Второй подчасок (полушепотом, с опаской поглядывая на северный край набережной.) Чего тебе не терпится? Не можешь подождать немного?

    Аполлодор. Терпение - достопочтенный осел о трех головах! (Часовые ворчат.) (Не проявляет ни малейшего страха.) Послушайте, вы что - за мной здесь наблюдаете или за египтянами?

    Часовой. Мы свое дело знаем.

    Аполлодор. Тогда почему же вы не делаете его? Глядите-ка, что тамтворится. (Показывает на юго-западную часть мола.)

    Часовой (желчно.) Мне не нужны советы такого, как ты.

    Аполлодор. Чурбан! (Кричит.) Эй, там, центурион! Хо-хо!

    Часовой. Проклятье на тебя. Чего ты лезешь? (Кричит.) Хо-хо! Тревога! Тревога!

    Первый и второй подчаски. Тревога! Тревога! Хо-хо!
     
    Центурион бежит со своими солдатами.
     

    Центурион. Что такое еще? Опять на тебя старуха напала? (Видит Аполлодора.) Ты все еще здесь?

    Аполлодор (указывая снова туда же.) Посмотри-ка, египтяне зашевелились. Они собираются отбить у вас Фарос. Вон они уже готовы напасть и с суши и с моря. С суши - по большому молу, с моря - из Западной гавани. Поворачивайтесь вы, воины! Охота началась. (С разных сторон набережной раздаются звуки труб.) Ага! Я говорил!

    Центурион (поспешно.) Вы, двое лишних, передать тревогу на южные посты! Одному остаться на часах. Остальные - за мной! Живо!
     
    Два подчаска бегут в южную сторону. Центурион с солдатами - в противоположную сторону. Сейчас же вслед за этим раздается рев буцины. Четверо носильщиков выходят из дворца, неся свернутый ковер. За ними Фтататита.
     

    Часовой (с опаской поднимая пилум.) Опять ты!
     
    Носильщики останавливаются.
     

    Фтататита. Потише, римлянин: ты теперь остался один. Аполлодор, этот ковер Клеопатра посылает в подарок Цезарю. В нем завернуто десять драгоценных кубков тончайшего иберийского хрусталя и сотня яиц священной синей голубки. Поклянись честью, что ни одно из них не будет разбито.

    Аполлодор. Клянусь головой. (Носильщикам.) Несите в лодку. Осторожней!
     
    Носильщики сходят с тюком по ступеням.
     

    Первый носильщик (смотрит вниз на лодку.) Поостерегитесь, господин! Яйца, о которых говорит эта госпожа, весят, должно быть, каждое по фунту. Эта лодка не выдержит такой тяжести.

    Лодочник (в бешенстве вскакивает на ступени.) О ты, злоязычный носильщик! Ты, противный естеству сын верблюдихи! (Аполлодору.) Моя лодка, господин, возила не раз по пять человек. Неужели она не свезет вашу милость да сверток с голубиными яйцами? (Носильщику.) Ты, облезлый дромадер! Пусть боги покарают тебя за твою злобу и зависть!

    Первый носильщик (флегматично.) Я не могу бросить тюк, чтобы отдуть тебя. Но уж когда-нибудь я тебя подстерегу!

    Аполлодор (примирительно.) Замолчите! Если бы эта лодка была всего-навсего щепкой, я бы все равно поплыл на ней к Цезарю.

    Фтататита (в тревоге.) Заклинаю тебя богами, Аполлодор, не поступай неосмотрительно с этим тюком.

    Аполлодор. Не бойся ты, о почтеннейшая из химер. Я понимаю, что ему нет цены. (Носильщику.) Клади, говорю я, да поосторожней, или ты десять дней не будешь есть ничего, кроме палки. (Лодочник спускается вниз, за ним носильщики с тюком. Фтататита и Аполлодор наблюдают с берега.) Тише, сыновья мои! Тише, дети мои! (С внезапным испугом.) Да тише вы, собаки! Клади поровней на корму. Так! Хорошо!

    Фтататита (вопит одному из носильщиков.) Не наступи на него. Не наступи! О ты, грубая скотина!

    Первый носильщик (поднимаясь по ступеням.) Не волнуйся, госпожа. Все цело.

    Фтататита (задыхаясь.) Все цело. Как только сердце мое не разорвалось! (Хватается за грудь.)
     
    Все четверо носильщиков поднялись и стоят на верхней ступени, дожидаясь платы.
     

    Аполлодор. Вот вам, голяки! (Дает деньги первому носильщику, который подбрасывает их на руке, чтобы показать остальным.)
     
    Они жадно толпятся вокруг и заглядывают, сколько он получил, уже приготовившись, по восточному обычаю, взывать к богам, проклиная жадность нанимателя. Но его щедрость ошеломляет их.
     

    Первый носильщик. О щедрый государь!

    Второй носильщик. О повелитель базара!

    Третий носильщик. О любимец богов!

    Четвертый носильщик. О отец всех носильщиков рынка!

    Часовой (с завистью, злобно замахиваясь на них пилумом.) Пошли вон, собаки! Убирайтесь.
     
    Они убегают по набережной в северном направлении.
     

    Аполлодор. Прощай, Фтататита! Я буду на маяке раньше египтян. (Спускается вниз.)

    Фтататита. Пусть боги даруют тебе скорый путь и защитят мое сокровище!
     
    Часовой возвращается после погони за носильщиками, чтобы не дать Фтататите бежать.
     

    Аполлодор (снизу, в то время как лодка отчаливает.) Прощай, доблестный метатель пилума!

    Часовой. Прощай, лавочник!

    Аполлодор. Ха-ха! Налегай на весла, бравый лодочник. Хо-хо-хо! (Он начинает петь на мотив баркаролы, в такт веслам.)

    Сердце мое, крылами взмахни,
    Бремя любви, сердце, стряхни.
    Дай-ка мне весла, о сын черепахи!
     

    Часовой (угрожающе, Фтататите.) Ну, красавица, иди-ка в свой курятник.Марш отсюда!

    Фтататита (падая на колени и протягивая руки к морю.) Боги морей, вынесите ее невредимую на берег!

    Часовой. Вынесите кого невредимой? Что это ты плетешь?

    Фтататита (глядя на него зловеще.) Боги Египта и боги Возмездия, сотворите так, чтобы этот римский болван был избит хуже всякой собаки начальником своим за то, что он недосмотрел и пустил ее в море.

    Часовой. Проклятая! Так, значит, это она в лодке? (Кричит в море.) Хо-хо! Лодочник! Хо-хо!

    Аполлодор (поет вдалеке.)

    Будь свободным, счастливым будь,
    Злую неволю, сердце, забудь.
     
    Тем временем Руфий, после утренней битвы, сидит на связке хвороста перед дверью маяка и жует финики; гигантская вышка маяка поднимается слева от него, уходя в небо. Между колен у Руфия зажат его шлем, полный фиников; рядом кожаная фляга с вином. Позади него громадный каменный пьедестал маяка, закрытый с моря низким каменным парапетом, с двумя ступенями посредине. Массивная цепь с крюком от маячного подъемного крана висит прямо над головой Руфия. Такие же вязанки хвороста, как и та, на которой он сидит, лежат рядом, приготовленные для маячного костра. Цезарь стоит на ступенях парапета и тревожно смотрит вдаль, по-видимому, в довольно мрачном настроении. Из дверцы маяка выходит Британ.
     

    Руфий. Ну как, островитянин-бритт? Поднимался ты на самый верх?

    Британ. Да. Думаю, высота - около двухсот футов.

    Руфий. Есть там кто-нибудь?

    Британ. Старый сириец, который работает краном, и его сын, благонравный юноша лет четырнадцати.

    Руфий (смотрит на цепь.) Ну-ну! Старик и мальчишка поднимают вот эту штуку? Да их там человек двадцать, наверно.

    Британ. Только двое, уверяю. У них там противовесы и какая-то машина с кипящей водой - не знаю, в чем там дело; это не британское изобретение. Они поднимают бочонки с маслом и хворост для костра на вышке.

    Руфий. А как же...

    Британ. Прости, я спустился, потому что к нам по молу идут гонцы с острова. Нужно узнать, что им надо. (Торопливо проходит мимо маяка.)

    Цезарь (отходит от парапета, посмеиваясь, явно не в духе.) Руфий, это была безумная затея. Нас расколотят. Хотел бы я знать, как там идет дело с баррикадой на большой дамбе?

    Руфий (огрызается.) Уж не прикажешь ли мне оставить еду и на голодное брюхо бежать туда, чтобы доложить тебе?

    Цезарь (нервничая, но стараясь успокоить его.) Нет, Руфий, нет. Ешь, сын мой, ешь. (Снова выходит на парапет.) (Руфий продолжает поглощать финики.) Вряд ли египтяне настолько глупы, что не догадаются ударить по укреплению и ворваться сюда, прежде чем мы его доделаем. Первый раз решился на рискованный шаг, когда его можно было легко избежать. Не следовало мне идти в Египет.

    Руфий. А всего какой-нибудь час тому назад ты ликовал и праздновал победу.

    Цезарь (оправдываясь.) Да. Я был глупцом. Опрометчивость, Руфий, мальчишество!

    Руфий. Мальчишество? Ничуть. На-ка вот. (Протягивает ему горсть фиников.)

    Цезарь. Зачем это?

    Руфий. Съешь. Тебе как раз этого не хватает. Человек в твоем возрасте всегда склонен раскисать натощак. Поешь и отхлебни вот этого. А тогда и поразмысли еще раз о наших делах.

    Цезарь (берет финики.) В моем возрасте... (Качает головой и откусывает кусочек.) Да, Руфий, я старый человек, я износился. Это правда, сущая правда. (Погружается в грустные размышления и машинально дожевывает второй финик.) Ахилл - он еще во цвете лет. Птолемей - мальчик. (Жует третий финик, несколько приободряется.) Ну что ж, каждому свое время. И я взял свое, жаловаться не приходится. (Неожиданно оживившись.) А неплохие финики, Руфий. (Возвращается Британ, он очень взволнован, в руках у него кожаная сума.) (Уже опять стал самим собой.) Что еще?

    Британ (торжествующе.) Наши доблестные родосйские моряки выловили сокровище. Вот! (Бросает суму к ногам Цезаря.) Теперь враги твои в наших руках.

    Цезарь. В этой суме?

    Британ. Дай договорить. В этой суме все письма, которые партия Помпея посылала в Египет оккупационной армии.

    Цезарь. Ну и что же?

    Британ (досадуя на то, что Цезарь так туго соображает.) Ну вот, теперь мы будем знать, кто враги твои. Имена всех, кто замышлял против тебя, с тех пор как ты перешел Рубикон, могут оказаться здесь, в этих бумагах.

    Цезарь. Брось это в огонь.

    Британ (остолбенев, изумленно.) Бросить?!!

    Цезарь. В огонь! Неужели ты заставишь меня тратить ближайшие три года моей жизни на то, чтобы осуждать и отправлять в изгнание людей, которые могут стать мне друзьями, если я докажу им, что моя дружба стоит дороже дружбы Помпея или Катона? О ты, неисправимый бритт-островитянин! Или я бульдог, чтобы лезть в драку только затем, чтобы показать, какие у меня крепкие челюсти?

    Британ. Но честь твоя - честь Рима?

    Цезарь. Я не устраиваю человеческих жертвоприношений моей чести, как ваши друиды. Не хочешь сжечь - давай я их швырну в море. (Поднимает мешок и бросает через парапет в волны.)

    Британ. Цезарь, это просто чудачество! Можно ли поощрять предателей ради красивого жеста и красивого словца?

    Руфий (вставая.) Цезарь, когда островитянин кончит свою проповедь, позови меня. Я пойду взглянуть на машину с кипящей водой. (Уходит в помещение маяка.)

    Британ (с искренним чувством.) О Цезарь, мой великий повелитель! Если бы я мог убедить тебя, что на жизнь надо смотреть серьезно, как это делают люди моей страны.

    Цезарь. А они действительно так смотрят?

    Британ. Разве ты не был у нас? Разве ты не видал их? Разве бритт будет говорить с таким легкомыслием, как говоришь ты? Разве бритт может пренебречь молитвой в священной роще? Разве бритт решится носить такую пеструю одежду, вместо одноцветной синей, как подобает всем солидным, достойным уважения людям? Ведь для нас это вопросы морали.

    Цезарь. Хорошо, хорошо, друг. Когда-нибудь, когда я устроюсь попрочнее, я, может быть, и заведу себе синюю тогу. А пока уж мне приходится выворачиваться как умею, на мой римский, распущенный лад. (Аполлодор проходит мимо маяка.) Это что такое?

    Британ (быстро оборачивается и с официальным высокомерием окликает чужеземца.) Это что значит? Кто ты такой? Как попал сюда?

    Аполлодор. Успокойся, приятель. Я тебя не съем. Я приплыл на лодке из Александрии с драгоценными дарами для Цезаря.

    Цезарь. Из Александрии?

    Британ (сурово.) С тобой говорит Цезарь.

    Руфий (появляясь в двери маяка.) Что тут такое?

    Аполлодор. Слава великому Цезарю! Я Аполлодор, сицилиец, художник.

    Британ. Художник? Кто пустил сюда этого бродягу?

    Цезарь. Успокойся, друг! Аполлодор - именитый патриций, он художник-любитель.

    Британ (смущенно.) Прошу прощения, благородный господин. (Цезарю.) Я понял так, что это его ремесло. (Несколько пристыженный, он уступает Аполлодору место рядом с Цезарем.)
     
    Руфий, окинув Аполлодора явно пренебрежительным взглядом, отходит на другой конец парапета.
     

    Цезарь. Привет тебе, Аполлодор! Что ты хочешь от нас?

    Аполлодор. Прежде всего поднести тебе дар от царицы цариц.

    Цезарь. От кого это?

    Аполлодор. От Клеопатры, царицы египетской.

    Цезарь (обращается к нему доверчиво, самым подкупающим тоном.) Аполлодор, сейчас нам не время забавляться подарками. Прошу тебя, вернись к царице и скажи ей, что если все сложится удачно, я нынче же вечером вернусь во дворец!

    Аполлодор. Цезарь, я не могу вернуться. Когда мы подплывали к маяку, какой-то болван сбросил в море громадный кожаный мешок и сломал нос моей лодки. Я едва успел выбраться с ношей на берег, как эта жалкая скорлупка пошла ко дну.

    Цезарь. Сочувствую тебе, Аполлодор. Болвана мы накажем. Ну, ладно! Расскажи, что ты привез мне? Царица будет в обиде, если я не взгляну.

    Руфий. Разве есть время заниматься пустяками? Твоя царица - ребенок!

    Цезарь. Вот именно. Поэтому-то нам и нельзя огорчать ее. Что же это за подарок, Аполлодор?

    Аполлодор. Цезарь, это персидский ковер, красота из красот. И в нем, как мне сказали, голубиные яйца, хрустальные кубки и хрупкие драгоценности. Я отвечаю головой за мою ношу и поэтому не рискнул тащить ее сюда по узкой, лесенке с мола.

    Руфий. Можно поднять краном. Прицепи на крюк. Яйца пошлем повару, из кубков будем пить вино, а ковер пойдет на ложе Цезаря.

    Аполлодор. Краном? Цезарь, я поклялся беречь тюк с ковром, как собственную жизнь.

    Цезарь (шутливо.) Тогда можно поднять вас обоих вместе. И если цепь оборвется, ты погибнешь вместе с голубиными яйцами. (Подходит к цепи и с любопытством рассматривает ее.)

    Аполлодор (Британу.) Цезарь это серьезно говорит?

    Британ. Он разговаривает таким легкомысленным тоном потому, что он итальянец, но то, что он говорит, он делает.

    Аполлодор. Серьезно или нет, но он говорит дело. Дайте же мне отряд воинов, чтобы привести этот кран в действие.

    Британ. Предоставь кран мне, а сам ступай вниз и дожидайся, пока спустится цепь.

    Аполлодор. Хорошо. Вы сейчас увидите меня вон там. (Поворачивается к ним и красноречивым жестом показывает на небо.) Я взойду там, словно солнце, с моим сокровищем. (Уходит тем же путем, что и пришел.)
     
    Британ скрывается в помещении маяка.
     

    Руфий (ворчливо.) Ты действительно намерен дожидаться здесь, чем кончится весь этот балаган?

    Цезарь (отходит в сторону, когда цепь начинает двигаться.) Почему бы и нет?

    Руфий. Египтяне сейчас покажут тебе, почему нет, если только у них хватит ума броситься на нас с берега, пока мы не возвели укрепление. А мы здесь стоим и дожидаемся, как малые ребята, чтобы нам показали ковер с голубиными яйцами.
     
    Цепь с грохочущим лязгом поднимается над парапетом, затем, раскачиваясь, поворачивается вместе с краном и исчезает за маяком.
     

    Цезарь. Не бойся, о Руфий, сын мой! Едва только первый египтянин станет на мол, наши затрубят тревогу. И мы с тобой отсюда успеем добежать до укрепления раньше, чем египтяне с той стороны. Мы с тобой вдвоем, Руфий: я, старик, и ты, его старший сын. И старик будет там первым. Итак, успокойся! И дай-ка мне еще фиников.

    Аполлодор (с насыпи внизу.) Эй-хо! Давай, тяни! О-хо-хо! (Цепь поднимается и снова, раскачиваясь, появляется из-за маяка. Аполлодор висит в воздухе со своим тюком, паря над парапетом.) (Поет.)

    Наверху, надо мной, синева в небесах,
    Не увидеть такой у красотки в очах...

    Эй, вы там! Стоп! (Перестает подниматься.) Поворачивай!
     
    Цепь возвращается снова к парапету.
     

    Руфий (кричит наверх.) Ну, опускай!
     
    Цепь с ношей начинает опускаться.
     

    Аполлодор (кричит сверху.) Осторожней! Тише! Не забудьте о яйцах.

    Руфий (кричит наверх.) Легче! Эй, вы там! Тише, тише!
     
    Аполлодор со своей ношей невредимо опускается на кучу хвороста на парапете. Руфий и Цезарь помогают Аполлодору отцепить тюк.
     

    Руфий. Поднимай!
     
    Цепь с лязгом взвивается прямо над их головами. Британ выходит из маяка и помогает им развязать тюк.
     

    Аполлодор (после того, как они сняли веревки.) Отойдите, друзья. Пусть смотрит Цезарь. (Распахивает ковер.)

    Руфий. Ничего тут нет, кроме кучи тряпок. Где же голубиные яйца?

    Аполлодор. Приблизься, Цезарь, и поищи их среди шалей.

    Руфий (обнажая меч.) А, предательство! Не подходи, Цезарь! Я вижу, шаль шевелится, там что-то живое.

    Британ (обнажая меч.) Змея!

    Аполлодор. Осмелится ли Цезарь вложить руку в мешок, где шевелится змея?

    Руфий (оборачивается к нему.) Предатель, собака!

    Цезарь. Успокойтесь. Уберите ваши мечи. Аполлодор, твоя змея уж слишком ровно дышит. (Засовывает руки под шаль и освобождает оттуда чью-то голую руку) Хорошенькая маленькая змейка!

    Руфий (вытягивая оттуда другую руку.) А ну-ка, давай сюда и все остальное.
     
    Они вытаскивают за руки Клеопатру, и она садится среди шалей. Британ, шокированный, вкладывает свой меч в ножны и возмущенно пожимает плечами.
     

    Клеопатра (едва переводя дух.) Ой, я чуть-чуть не задохлась. Ах, Цезарь кто-то на меня наступил в лодке, а потом на меня свалился с неба какой-то громадный, страшно тяжелый мешок. А потом лодка стала тонуть, а потом меня унесло куда-то в воздух и оттуда вниз...

    Цезарь (лаская ее, когда она, поднявшись, бросается к нему на грудь.) Ну, ничего, ничего. Теперь уже все кончено, ты здесь, цела и невредима.

    Руфий. Н-да, а теперь, когда она здесь, что же нам с ней делать?

    Британ. Она не может оставаться здесь, Цезарь, без присмотра какой-нибудь матроны.

    Клеопатра (ревниво, Цезарю, который явно не знает, что с ней делать.) Так, значит, ты не рад, что видишь меня?

    Цезарь. О нет, я-то очень рад, но вот Руфий очень недоволен, а Британ шокирован.

    Клеопатра (пренебрежительно.) А ты отруби им головы, разве ты не можешь это сделать?

    Цезарь. Я боюсь, моя ласточка, что с отрубленными головами они будут мне гораздо менее полезны.

    Руфий (Клеопатре.) Мы сейчас пойдем рубить головы кое-кому из твоих египтян. Ну, а что ты скажешь, если нас, неровен час, побьют и ты попадешь в плен к своему маленькому братцу?

    Клеопатра. Ты не должен покидать меня, Цезарь. Ты ведь не покинешь меня, правда?

    Руфий. Еще бы! Вот сейчас загремит труба, и тогда жизнь каждого из нас будет зависеть от того, ступит ли Цезарь на баррикаду прежде, чем до нее доберется кто-нибудь из египтян.

    Клеопатра. Ну и пусть они погибнут! Ведь это простые солдаты.

    Цезарь (внушительно.) Клеопатра, когда загремит труба, каждый из нас, не щадя себя, понесет жизнь свою в руке и швырнет ее в лицо смерти. И среди всех моих солдат, которые доверили мне свою судьбу, нет ни одного, чья рука не была бы мне дороже твоей головы. (Клеопатра совершенно уничтожена, глаза ее наполняются слезами.) Аполлодор, ты отвезешь ее обратно во дворец.

    Аполлодор. Разве я дельфин, Цезарь, чтобы плавать по морям с юными девами на спине? Лодка моя погибла, а все ваши суда или у баррикады, или вернулись в город. Попробую окликнуть их - это все, что я в состоянии сделать. (Уходит на мол.)

    Клеопатра (глотая слезы.) Мне все равно. Я не вернусь обратно. Я никому не нужна.

    Цезарь. Клеопатра!

    Клеопатра. Ты хочешь, чтобы меня убили.

    Цезарь (еще внушительней.) Твоя жизнь, бедное мое дитя, мало кому нужна здесь, кроме тебя самой. (Клеопатра не выдерживает, бросается на вязанки хвороста и плачет. Внезапно в отдалении поднимается сильный шум, сквозь него прорывается рев буцины и труб. Британ сбегает на парапет и смотрит на мол. Цезарь и Руфий обмениваются быстрыми, понимающими взглядами.) Идем, Руфий.

    Клеопатра (вскакивает на колени и цепляется за Цезаря.) Нет, нет, не оставляй меня, Цезарь! (Цезарь вырывает свою одежду из ее рук.) Ах!

    Британ (с парапета.) Цезарь! Мы отрезаны. Египтяне подошли из Западной гавани и высадились между нами и баррикадой.

    Руфий (подбегая к нему.) Проклятье! Верно, мы попались, как крысы в капкан!

    Цезарь (со скорбью в голосе.) Руфий, Руфий! Мои солдаты на баррикаде, их окружают и с берега и с моря; я послал их на смерть!

    Руфий (возвращается с парапета, подходит к Цезарю справа.) Н-да, вот к чему приводит эта возня с девчонками.

    Аполлодор (поспешно идет с мола.) Взгляни с парапета, Цезарь.

    Цезарь. Мы смотрели, друг. Нам придется защищаться здесь.

    Аполлодор. Я бросил веревочную лестницу в море. Сюда они теперь не могут подняться.

    Руфий. А мы не можем уйти. Об этом ты подумал?

    Аполлодор. Не можем уйти? Почему? У вас же стоят корабли в Восточной гавани.

    Британ (с парапета, с надеждой в голосе.) Родосские галеры уже повернули к нам.
     
    Цезарь торопливо подходит к Британу.
     

    Руфий (Аполлодору, нетерпеливо.) А скажи-ка, пожалуйста, как же мы попадем на галеры?

    Аполлодор (вызывающе-весело и наставительно.) Путем, который ведет всюду. Алмазным путем солнца и луны. Разве ты никогда не видал, как дети играют в сломанный мост? «Утки и гуси переправляются на ту сторону...» А? (Бросает плащ и шляпу и привязывает меч себе на спину.)

    Руфий. Что ты плетешь?

    Аполлодор. Сейчас покажу. (Кричит Британу.) Сколько отсюда до ближайшей галеры?

    Британ. Локтей триста.

    Цезарь. Нет, нет, они дальше, чем кажется в этом ясном воздухе глазам бритта. Около четверти мили, Аполлодор.

    Аполлодор. Прекрасно. Продержитесь здесь, пока я не пришлю вам лодку с галеры.

    Руфий. Что у тебя, крылья, что ли, есть?

    Аполлодор. Морские крылья, воин. Смотри! (Взбегает по ступеням на скат парапета между Цезарем и Британом, подпрыгивает и бросается головой вниз в море.)

    Цезарь (как мальчишка, в диком восторге.) Браво, браво! (Сбрасывает плащ.) Клянусь Юпитером, я тоже!

    Руфий (хватает его.) С ума сошел? Куда?

    Цезарь. Почему? Разве я плаваю хуже?

    Руфий (вне себя.) Да разве может старый безумец плавать и нырять, точно молодой?

    Цезарь (отталкивая его.) Старый?...

    Британ (потрясенный.) Руфий, что ты говоришь!

    Цезарь. Хочешь, отец Руфий, наперегонки до галеры за недельное жалованье?

    Клеопатра. А я? А я? Что со мной будет?

    Цезарь. Довезу тебя на спине, как дельфин, до галеры. Руфий, когда я вынырну, брось ее в воду. Я отвечаю. А после нее прыгайте вы оба.

    Клеопатра. Нет, нет, ни за что! Я утону.

    Британ. Цезарь, я человек и бритт, а не рыба. Мне нужна лодка. Я плавать не умею.

    Клеопатра. И я не умею.

    Цезарь (Британу.) Тогда оставайся здесь, пока мы не отобьем маяк. Ну, Руфий!

    Руфий. Ты действительно решился на это безумие?

    Цезарь. За меня решили египтяне. А что делать? Ты только смотри, когда будешь прыгать. Я не хочу, чтобы твоя двухсотфунтовая туша свалилась мне на спину, когда я высуну нос из воды. (Взбегает на ступени и становится на выступе.)

    Британ (в смятении.) Еще одно слово, Цезарь. Умоляю тебя, не показывайся в аристократическом квартале Александрии, пока не переоденешься.

    Цезарь (кричит в море.) Эй, Аполлодор! (Показывает на небо и поет на мотив баркаролы.) Облака блестят в синеве...

    Аполлодор (плывет вдалеке и подхватывает.) И пурпур в зеленой волне...

    Цезарь (в восторге.) А-ах! (Бросается в волны.)

    Клеопатра (в страшном волнении бежит к ступеням.) Дайте мне посмотреть, он сейчас утонет! (Руфий хватает ее.) Ай-яй-яй! (Она вопит, он швыряет ее в воду.)
     
    Руфий с Британом в восторге покатываются от хохота.
     

    Руфий (глядя вниз.) Поймал ее, смотри! (Британу.) Держи эту крепость, бритт! Цезарь тебя не забудет! (Прыгает.)

    Британ (бежит на ступени и смотрит, как они плывут.) Ну как, целы вы, Руфий?

    Руфий (издалека.) Целы!

    Цезарь (далеко впереди него.) Укройся около костра. И навали побольше дров на дверцу люка.

    Британ (кричит ему.) Сделаю все и поручу себя богам моей отчизны. (Радостные крики с моря. Британ в неистовом восторге.) Лодка! К нему подошла лодка! Гип-гип-гип-ура!

    ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

    Окуновение Клеопатры в воды Восточной гавани произошло в октябре 48 года до нашей эры. В марте 47 года она, после полудня, в своих покоях, окруженная придворными дамами, слушает девушку рабыню, которая играет на арфе. Арфистка стоит посредине комнаты. Учитель арфистки - старик музыкант, у него изрезанное морщинами лицо, большой нависший лоб, седая борода, взъерошенные, щетинистые усы и брови; он с глубокомысленным и важным видом сидит на корточках на полу около музыкантши и следит за ее игрой. Фтататита восседает на своем посту у дверей, во главе маленькой группы женщин рабынь. Все сидят, за исключением арфистки: Клеопатра в кресле против двери, на другом конце комнаты; остальные - на полу. Придворные дамы Клеопатры - молоденькие женщины; из них наиболее выделяются Хармиана и Ирас, ее любимицы. Хармиана - маленький терракотовый бесенок, продолговатое лицо, быстрые движения, точеные ноги и руки. Ирас - пухленькое добродушное создание с копной рыжих волос; умом не блещет и рада похихикать по любому поводу.
     

    Клеопатра. А я могла бы?...

    Фтататита (грубо, музыкантше.) Замолчи, ты! Царица говорит.
     
    Музыка обрывается.
     

    Клеопатра (старому музыканту.) Я хочу научиться сама играть на арфе. Цезарь любит музыку. Ты можешь научить меня?

    Музыкант. Без сомнения. Только я, и никто другой, могу научить царицу. Разве не я открыл тайну древних египтян, которые заставляли дрожать пирамиду, касаясь единой басовой струны? Все другие учителя обманщики, я не раз изобличал их.

    Клеопатра. Хорошо. Ты будешь учить меня. Сколько тебе надо времени?

    Музыкант. Не очень много. Всего четыре года. Я должен сначала посвятить твое величество в философию Пифагора.

    Клеопатра. А она (показывая на рабыню) посвящена в философию Пифагора?

    Музыкант. Она рабыня! Она выучилась, как учатся собаки.

    Клеопатра. Прекрасно. Я тоже хочу выучиться, как учатся собаки. Она играет лучше тебя. Ты будешь учить меня каждый день в течение двух недель. (Музыкант поспешно поднимается и низко кланяется.) А после этого всякий раз, когда я ошибусь, тебя будут бичевать. А если я буду так часто ошибаться, что за мной не поспеют бичевать, тебя бросят в Нил, крокодилам. Дайте арфистке золотую монету и отошлите их.

    Музыкант (растерянно.) Но истинное искусство нельзя принуждать.

    Фтататита. Что? Ты осмеливаешься спорить с царицей? Убирайся! (Выталкивает его.)
     
    За музыкантом идет рабыня-арфистка под общий хохот приближенных женщин и рабынь.
     

    Клеопатра. Ну, так кто же из вас может позабавить меня? Есть у вас что-нибудь новенькое?

    Ирас. Фтататита...

    Клеопатра. Ах, Фтататита, Фтататита! Вечно Фтататита! Опять какие-нибудь небылицы, чтоб восстановить меня против нее?

    Ирас. Нет, на этот раз Фтататита проявила добродетель. (Приближенные смеются, но не рабыни.) Потин пытался подкупить ее, чтобы она пропустила его к тебе.

    Клеопатра (гневно.) Ха, все вы торгуете моими аудиенциями! Точно я должна смотреть на тех, кто угоден вам, а не мне. Хотела бы я знать, сколько этой рабыне-арфистке придется отдать из своего золота, прежде чем она выйдет из дворца?

    Ирас. Если хочешь, мы тебе это узнаем.
     
    Приближенные смеются.
     

    Клеопатра (хмурясь.) Вы смеетесь? Берегитесь, берегитесь! Когда-нибудь я сумею заставить вас служить мне так, как служат Цезарю.

    Хармиана. Горбоносый старикан!
     
    Опять хохот.
     

    Клеопатра (разъяренная.) Молчать! Хармиана, тебе не пристало держать себя, как маленькой египетской дурочке! Знаете ли вы, почему я позволяю вам болтать в моем присутствии все, что вам придет в голову, вместо того чтобы обращаться с вами так, как обращалась бы Фтататита, будь она царицей?

    Хармиана. Потому что ты стараешься во всем подражать Цезарю, а он позволяет говорить ему все что вздумается.

    Клеопатра. Нет. А потому, что я спросила его однажды, почему он это делает? И он сказал: «Не мешай болтать твоим женщинам, и ты можешь многое узнать от них». - «А что же могу я узнать?» - спросила я. «Ты узнаешь, кто они», - сказал он. И, ах, если бы вы только - видели глаза его, когда он произносил эти слова! Вы прямо в комочки сжались бы, жалкие ничтожества! (Они смеются.) (Гневно накидывается на Ирас.) Над кем ты смеешься, надо мной или над Цезарем?

    Ирас. Над Цезарем.

    Клеопатра. Если бы ты не была дурой, ты бы смеялась надо мной; а если бы не была трусихой, ты не побоялась бы сказать мне это. (Возвращается Фтататита.) Фтататита, мне сказали, что Потин предлагал одарить тебя, если ты допустишь его ко мне.

    Фтататита (возмущенно.) Клянусь богами предков моих...

    Клеопатра (властно обрывая ее.) Сколько раз приказывала я тебе, чтобы ты не смела отпираться. Ты готова целый день взывать к богам твоих предков и призывать их в свидетели своих достоинств, если бы я тебе позволила. Поди возьми его золото и приведи Потина сюда. (Фтататита хочет возразить ей.) Не спорь. Иди!
     
    Фтататита уходит. Клеопатра встает и в раздумье начинает годить взад и вперед, между креслом и дверью. Все поднимаются и стоят.
     

    Ирас (неохотно поднимаясь) Ах, как бы мне хотелось, чтобы этот Цезарь уже был в Риме.

    Клеопатра (угрожающе) Это будет плохой день для всех нас, когда он уедет туда. О, если бы я не стыдилась показать ему, что сердце мое столь же безжалостно, как сердце отца моего, я бы заставила тебя раскаяться в этих словах. Зачем это тебе, чтобы он уехал?

    Ирас. Ты делаешься при нем такой ужасно скучной, серьезной, ученой и фило-со-фичной. А в нашем возрасте это хуже, чем быть святошей.
     
    Приближенные смеются.
     

    Клеопатра. Перестаньте вы без конца кудахтать... Слышите! Прикусите языки.

    Хармиана (с насмешливой покорностью.) Хорошо, хорошо! Видно, всем уж нам придется взять себе в пример Цезаря.
     
    Они снова хохочут. Клеопатра молча бесится и продолжает ходить взад и вперед. Фтататита возвращается с Потином, который останавливается на пороге.
     

    Фтататита (в дверях.) Потин смиренно молит царицу преклонить слух...

    Клеопатра. Ну хорошо, хорошо! Довольно! Пусть он войдет. (Опускается в кресло.) (Все садятся, кроме Потина, - он выходит на середину. Фтататита занимает свое прежнее место.) Итак, Потин? Что слышно нового о твоих друзьях-мятежниках?

    Потин (надменно.) Я не друг мятежу. К тому же пленник не знает новостей.

    Клеопатра. Ты пленник не больше, чем я, чем Цезарь. Вот уж шесть месяцев мой дворец осажден моими подданными. Тебе дозволено разгуливать по набережной среди воинов, а могу ли я ступить далее? Может ли Цезарь?

    Потин. Ты дитя, Клеопатра, и не понимаешь этого.
     
    Приближенные смеются. Клеопатра смотрит на него непроницаемым взглядом.
     

    Хармиана. Я вижу, ты не знаешь самой последней новости, Потин?

    Потин. Какой?

    Хармиана. Что Клеопатра больше уже не дитя. Хочешь, я научу тебя, как в один день сделаться много старше и много, много умнее.

    Потин. Я предпочел бы стать умнее, не старея,

    Хармиана. Так вот. Поднимись на вышку маяка и попроси кого-нибудь схватить тебя за волосы и бросить оттуда в море.
     
    Приближенные смеются.
     

    Клеопатра. Это правда, Потин. Немало самодовольства смоется с тебя, когда ты выйдешь из волн на берег. (Приближенные смеются.) (Гневно встает.) Идите прочь все! Я буду одна говорить с Потином! Фтататита, прогони их. (Они, смеясь, выбегают Фтататита закрывает за ними дверь.) Ты чего ждешь?

    Фтататита. Не подобает царице оставаться с глазу на глаз...

    Клеопатра (обрывает ее.) Фтататита! Или надо принести тебя в жертву богам отцов твоих, чтобы ты узнала, что царица Египта - я, а не ты?

    Фтататита (негодующе.) Вот и ты теперь такая же, как все. Тебе хочется быть тем, что эти римляне именуют передовой женщиной. (Уходит, хлопая дверью.)

    Клеопатра (садясь.) Ну, Потин, зачем старался ты подкупить Фтататиту и проникнуть ко мне?

    Потин (смотрит на нее испытующе.) Клеопатра, то, что мне сказали, - правда: ты изменилась.

    Клеопатра. Попробуй, поговори с Цезарем полгода день за днем, и ты изменишься.

    Потин. Все говорят, что ты без ума от этого старика.

    Клеопатра. Без ума? Что это такое? Лишилась рассудка? О нет! Я бы хотела его лишиться.

    Потин. Ты хотела бы лишиться рассудка? Что ты хочешь сказать?

    Клеопатра. Когда я была безрассудной, я делала то, что мне было приятно, когда не боялась, что Фтататита побьет меня. Но и тогда я обманывала ее и украдкой делала по-своему. Теперь, когда Цезарь дал мне мудрость, мне нет дела до того, нравится мне что-то или не нравится: я делаю то, что должно делать, мне некогда думать о себе. Это не счастье, но это величие. Если Цезарь уедет, я полагаю, что сумею управлять египтянами, ибо то, что Цезарь для меня, то я для окружающих меня глупцов.

    Потин (пристально смотрит на нее.) Клеопатра, может быть, это тщеславие юности?

    Клеопатра. Нет, нет! Это не значит, что я так уж умна, а просто, что другие - слишком глупы.

    Потин (задумчиво.) Да, это великий секрет.

    Клеопатра. Ну, теперь расскажи, что ты хочешь?

    Потин (в затруднении.) Я? Ничего.

    Клеопатра. Ничего?

    Потин. Кроме того, чтобы просить тебя вернуть мне свободу. Это все.

    Клеопатра. Об этом ты пришел бы молить Цезаря. Нет, Потин, ты явился с умыслом, уповая на то, что Клеопатра все еще глупый котенок. А теперь, когда ты видишь царицу, твои замыслы разрушились.

    Потин (покорно склоняя голову.) Это так.

    Клеопатра (торжествуя.) Ага!

    Потин (устремляя на нее проницательный взгляд.) Так, значит, Клеопатра поистине царица, она больше не пленница, не рабыня Цезаря?

    Клеопатра. Потин, все мы - рабы Цезаря, все в Египте, хотим мы этого или нет. И та, чьей мудрости открыто это, будет властительницей Египта, когда уйдет Цезарь.

    Потин. Ты все повторяешь, что Цезарь уйдет.

    Клеопатра. А если и так?

    Потин. Значит, он не любит тебя?

    Клеопатра. Любит? Потин, Цезарь никого не любит. Кого любим мы? Лишь тех, кого мы не ненавидим. Все люди чужды нам, все нам враги, кроме тех, кого мы любим. Но Цезарь не таков - он не знает ненависти, он дружит с каждым так же, как он дружит с собаками или детьми. Его доброта ко мне поистине чудо: ни мать, ни отец, ни нянька никогда не умели так заботиться обо мне, никто не делился со мной так просто своими мыслями.

    Потин. Разве это не любовь?

    Клеопатра. Любовь? Таков же будет он для любой девчонки, что встретится ему на пути в Рим. Спроси раба его, Британа, он так же добр к нему. Что говорить? Спроси его коня. Его доброта не такова, чтобы любить что-то такое, что есть во мне, она просто в природе его.

    Потин. Как можешь ты знать, что он не любит тебя так, как мужчина любит женщину?

    Клеопатра. Я не могу заставить его ревновать. Я пыталась.

    Потин. Гм! Может быть, мне следовало бы спросить: а ты любишь его?

    Клеопатра. Как любить бога? И потом я люблю другого римлянина, я видела его задолго до Цезаря. Он не бог, он человек - он умеет любить и ненавидеть. Я могу заставить его страдать, и он может заставить страдать меня.

    Потин. И Цезарь знает это?

    Клеопатра. Да.

    Потин. И не гневается?

    Клеопатра. Он обещал послать его в Египет, чтобы угодить мне.

    Потин. Не понимаю этого человека.

    Клеопатра (с величественным презрением.) Тебе - понять Цезаря! Где тебе! (Горделиво.) Я понимаю его - душой.

    Потин (поразмыслив, с величайшим почтением.) Твое величество изволило допустить меня к себе. Что соизволит сказать мне царица?

    Клеопатра. А вот что. Ты думал, что, посадив моего брата на трон, ты будешь править Египтом, ибо ты опекун его, а он малыш и глупец?

    Потин. Так говорит царица.

    Клеопатра. Царица говорит тебе: Цезарь проглотит и тебя, и Ахилла, и брата моего, как кошка глотает мышь. Он накинет себе на плечи эту страну, как пастух накидывает на себя бурнус. А когда он сделает это, он уйдет в Рим, а Клеопатра останется править Египтом от имени его.

    Потин (яростно.) Этого не будет. У нас тысяча воинов против его десяти. В море загоним мы и его и его нищие легионы.

    Клеопатра (с презрение и, поднимаясь.) Ты мелешь вздор, как простолюдин. Ступай, веди свои тысячи. И поторопись, ибо Митридат Пергамский58 недалеко, и он ведет новое войско Цезарю. Цезарь сумел обуздать вас здесь с двумя легионами; посмотрим, что сделает он, когда у него будет двадцать!

    Потин. Клеопатра!

    Клеопатра. Довольно, довольно! Это Цезарь сбил меня, с толку, и я, следуя его примеру, позволила себе говорить с таким ничтожеством, как ты. (Уходит.)
     
    Потин, взбешенный, идет за ней. Появляется Фтататита и останавливает его.
     

    Потин. Дай мне уйти из этого ненавистного дома.

    Фтататита. Ты гневаешься?

    Потин. Да падут на нее проклятия всех богов! Она продала страну свою римлянину затем, чтобы выкупить ее своими поцелуями.

    Фтататита. Глупец, разве она не сказала тебе, что она ждет, чтобы Цезарь уехал?

    Потин. Ты подслушивала?

    Фтататита. Я позаботилась о том, чтобы честная женщина была на страже здесь, в то время как ты оставался с ней.

    Потин. Клянусь, богами...

    Фтататита. Кому здесь нужны твои боги! Здесь правят боги Цезаря. И какой толк, что ты приходишь к Клеопатре? Ты ведь египтянин. Она не желает слушать никого из своего народа. Она считает нас детьми.

    Потин. Да погибнет она за это!

    Фтататита (мрачно.) Да отсохнет у тебя язык за такие слова! Иди! Пришли сюда Луция Септимия, убийцу Помпея. Он римлянин; может быть, она послушает его. Ступай!

    Потин (зловеще.) Я знаю, к кому мне пойти...

    Фтататита (подозрительно.) К кому же?

    Потин. К римлянину помогущественней, чем Луций. И запомни, домоправительница: ты думала, до того как явился Цезарь, что будешь со своей кликой править Египтом от имени Клеопатры; я воспротивился этому...

    Фтататита (прерывает его, бранчливо.) Да, а ты думал, что ты с твоей кликой будешь править от имени Птолемея?

    Потин. Лучше я или даже ты, чем женщина с римским сердцем; а это то, чем стала теперь Клеопатра. Пока я жив, она не будет править. Запомни это! (Уходит.)
     
    Близится время обеда. Стол накрыт на кровле дворца; туда-то и поднимается Руфий, ему предшествует величественный придворный с жезлом; сзади идет раб и несет на руках инкрустированный табурет. Преодолев бесчисленные ступени, они, наконец, вступают под внушительную колоннаду кровли. Легкие занавеси протянуты между северными и восточными колоннами, дабы смягчить жар лучей заходящего солнца. Придворный подводит Руфия к одному из этих затененных мест. Шнур от занавесей висит между колоннами.
     

    Придворный (с поклоном.) Римский военачальник будет ожидать Цезаря здесь.
     
    Раб ставит табурет около самой южной колонны и исчезает за занавесями.
     

    Руфий (усаживается, он несколько запыхался.) Уф! Вот это лестница! Высоко ли здесь?

    Придворный. Мы на кровле дворца, о любимец побед!

    Руфий. Хорошо, что любимцу не нужно карабкаться еще выше.
     
    С противоположной стороны, пятясь, входит второй придворный.
     

    Второй придворный. Цезарь идет.
     
    Входит Цезарь. Он только что выкупался и облачился в новую пурпурную шелковую тунику; вид у него сияющий, праздничный. За ним идут два раба и несут легкое ложе - нечто вроде скамьи, украшенной тонкой резьбой. Они ставят его возле самой северной из затянутых занавесями колонн и исчезают. Оба придворных с церемонными поклонами следуют за ними. Руфий встает навстречу Цезарю.
     

    Цезарь (подходя к нему.) А, Руфий! (Разглядывает его одеяние с восхищенным удивлением.) Новая перевязь! Новый золотой эфес на мече! Да ты подстригся! А бороду - нет, непостижимо уму! (Нюхает бороду Руфия.) Так и есть! Клянусь Юпитером Олимпийским, он надушился!

    Руфий (ворчливо.) Ладно, ведь не для себя же я старался.

    Цезарь (нежно.) Нет, Руфий, сын мой, для меня, конечно. Дабы почтить день моего рождения.

    Руфий (пренебрежительно.) День рождения! У тебя каждый раз день рождения, как только надо умаслить какую-нибудь смазливую девчонку или утихомирить какого-нибудь посла. За последние десять месяцев у тебя их было семь.

    Цезарь (сокрушенно.) Да, Руфий, это верно. Никак не могу отучить себя от этих маленьких хитростей.

    Руфий. Кто обедает с нами, кроме Клеопатры?

    Цезарь. Аполлодор, сицилиец.

    Руфий. Этот щелкопер?

    Цезарь. Полно. Этот щелкопер - забавный враль, всегда может рассказать что-нибудь, спеть песню и избавляет нас от труда расточать любезности Клеопатре. Что для нее два таких старых политика, эдакие лагерные медведи вроде нас с тобой? Нет, Аполлодор в компании - чудесный малый, Руфий, чудесный малый.

    Руфий. Да, он немножко плавает, немножко фехтует... Мог бы и хуже быть. Вот если бы он еще научился держать язык на привязи!...

    Цезарь. Да пощадят его от этого боги. Ох, эта жизнь воина! Скучная, грубая жизнь - жизнь дела. Это самое худшее в нас, римлянах. Труженики, работяги, пчелиный рой, обращенный в народ. То ли дело краснобай с таким умом и воображением, которые могут избавить человека от необходимости вечно что-нибудь делать!

    Руфий. Гм, сунулся бы он к требе со всем этим после обеда! Ты замечаешь, что я пришел раньше, чем положено?

    Цезарь. Н-да, я сразу подумал, что это неспроста. Ну, что случилось?

    Руфий. Нас слышат здесь?

    Цезарь. Наше уединение располагает к подслушиванию, но это можно исправить. (Дважды хлопает в ладоши.) (Занавеси раздвигаются, за ними открывается висячий сад, посреди которого стоит празднично убранный стол с четырьмя приборами - два на противоположных концах, два рядом. Конец стола, ближе к Цезарю и Руфию, уставлен золотыми ковшами и чашами. Величественный дворецкий наблюдает за целым штатом рабов, которые суетятся вокруг стола. По обе стороны сада идут колонны, и только в самой глубине - просвет, наподобие большой арки, ведущей на западный конец кровли, откуда открывается широкий горизонт. В глубине, посреди этой арки, на массивном пьедестале восседает бог Ра, с головой сокола, увенчанный аспидом и диском. У подножия его стоит алтарь из гладкого белого камня.) Ну вот, теперь нас видят все, и никому не придет в голову подслушивать нас. (Садится на ложе, которое принесли рабы.)

    Руфий (усаживаясь на свой табурет.) Потин хочет говорить с тобой. Советую тебе повидаться с ним: тут какие-то козни среди женщин.

    Цезарь. А кто это такой, Потин?

    Руфий. Да этот, у которого волосы как беличий мех, - поводырь маленького царька, твой пленник.

    Цезарь (досадливо.) И он не убежал?

    Руфий. Нет.

    Цезарь (грозно поднимаясь.) Почему? Зачем ты стережешь его, вместо того чтобы наблюдать за врагом? Разве не говорил я тебе, что пленникам надо всегда давать возможность бежать, если о них нет особых распоряжений. Ртов у пас и без него немало.

    Руфий. Верно! Если бы у тебя было немного здравого смысла и ты позволил бы мне перерезать ему горло, наши рационы были бы целее. Но, как бы там ни было, он бежать не хочет. Три караула грозили ему, что проткнут его пилумом, если он снова попадется им на глаза. Что они еще могут сделать? Он предпочитает оставаться и шпионить за нами. Так же поступил бы и я на его месте, если бы имел дело с военачальником, страдающим припадками великодушия.

    Цезарь (которому нечего возразить, садится снова.) Гм! И он хочет видеть меня?

    Руфий. Да. Я захватил его с собой. Он ждет там (показывает через плечо), под стражей.

    Цезарь. И ты хочешь этого?

    Руфий (упрямо.) Я ничего не хочу. Полагаю, что ты поступишь так, как тебе нравится. Пожалуйста, не сваливай на меня.

    Цезарь (всем видом показывает, что он делает это только из желания угодить Руфию.) Ну, хорошо, хорошо! Давай его сюда.

    Руфий (кричит.) Эй, стража! Отпустите пленника, пусть он идет сюда. (Показывает рукой.) Иди сюда!
     
    Входит Потин и недоверчиво останавливается между ними, переводя глаза с одного на другого.
     

    Цезарь (приветливо.) А, Потин! Добро пожаловать! Что у тебя нового сегодня?

    Потин. Цезарь, я пришел предостеречь тебя от опасности и сделать тебе одно предложение.

    Цезарь. Брось опасности, давай предложение.

    Руфий. А ну тебя с предложениями! Говори, какая опасность?

    Потин. Ты думаешь, Цезарь, что Клеопатра предана тебе?

    Цезарь (внушительно.) Друг, я сам знаю, что думаю. Переходи к твоему предложению.

    Потин. Я буду говорить прямо. Не знаю, какие неведомые боги дали тебе силу защищать дворец и небольшой клочок берега против целого города и войска. Мы отрезали тебя от озера Мареотиса, но ты выкопал колодцы в соленых морских песках и черпаешь оттуда ведрами пресную воду, и мы узнали, что боги твои непобедимы и что ты можешь творить чудеса. Я ныне не угрожаю тебе.

    Руфий (насмешливо.) Вот как! Очень великодушно с твоей стороны.

    Потин. Да будет так. Ты - повелитель. Наши боги послали нам северо-западные ветры, дабы ты остался в наших руках, но ты сильнее их.

    Цезарь (ласково понукая его, чтобы он перешел к делу.) Да, да, мой друг. Что же дальше?

    Руфий. Выкладывай приятель. Что у тебя на уме?

    Потин. Я хочу сказать, что в твоем лагере есть предательница, Клеопатра...

    Дворецкий (у стола провозглашает.) Царица!
     
    Цезарь и Руфий встают.
     

    Руфий (в сторону Потина.) Тебе надо было выложить все это поскорей, дубина! Теперь поздно.
     
    Клеопатра, в роскошнейшем одеянии, величественно появляется в арке колоннады и проходит мимо изображения Ра и мимо стола к Цезарю. Ее приближенные, возглавляемые Фтататитой, присоединяются к слугам у стола. Цезарь предлагает Клеопатре свое место Она садится.
     

    Клеопатра (живо, увидев Потина.) А он что здесь делает?

    Цезарь (усаживается рядом с ней в самом приветливом расположении духа.) Только что начал мне что-то рассказывать о тебе. Ты сейчас услышишь. Продолжай, Потин.

    Потин (в замешательстве.) Цезарь... (Осекается.)

    Цезарь. Ну, говори.

    Потин. То, что я имею сказать, это для твоего слуха, а не для слуха царицы.

    Клеопатра (подавляя ярость.) Есть средства заставить тебя говорить. Берегись!

    Потин (вызывающе.) Цезарь не прибегает к этим средствам.

    Цезарь. Друг, когда человеку в этом мире не терпится что-нибудь сказать, трудность не в том, чтобы заставить его говорить, а в том, чтобы помешать ему повторять это чаще, чем нужно. Позволь мне ознаменовать день моего рождения дарованием тебе свободы. Прощай! Мы больше не встретимся.

    Клеопатра (гневно.) Цезарь, твое великодушие безрассудно.

    Потин (Цезарю.) Позволь мне побеседовать с тобой с глазу на глаз. Быть может, жизнь твоя зависит от этого.
     
    Цезарь величественно поднимается.
     

    Руфий (Потину.) Осел! Теперь он пойдет ораторствовать!

    Цезарь (ораторским тоном.) Потин...

    Руфий (прерывая его.) Цезарь, обед простынет, если ты заведешь свою любимую проповедь насчет жизни и смерти.

    Клеопатра (внушительно.) Замолчи, Руфий. Я хочу слушать Цезаря.

    Руфий (бесцеремонно.) Твое величество уже слышало все это. На прошлой неделе ты это повторяла Аполлодору, и он думал, что это твое собственное измышление. (Все величие Цезаря мигом исчезает; очень довольный, он снова садится и лукаво поглядывает на разъяренную Клеопатру.) (Кричит.) Эй, стража! Выпустите пленника. Он свободен. (Потину.) Ну, марш отсюда! Не сумел воспользоваться случаем.

    Потин (запальчивый нрав которого берет верх над его осторожностью.) Я буду говорить.

    Цезарь (Клеопатре.) Видишь? Никакая пытка не вырвала бы у него ни слова.

    Потин. Цезарь, ты открыл Клеопатре искусство, с помощью которого римляне управляют миром.

    Цезарь. Увы, они не умеют управлять даже сами собой. Ну и что же?

    Потин. Что? Неужели ты так ослеплен красотой ее, что не видишь, как она жаждет царствовать над Египтом одна и всем сердцем ждет твоего отъезда?

    Клеопатра (вскакивая.) Лжец!

    Цезарь (скандализованный.) Что? Спорить? Пререкаться?

    Клеопатра (пристыжена, но вся дрожит от сдерживаемой ярости.) Нет, я не унижу себя, не стану возражать. Пусть говорит. (Снова садится.)

    Потин. Я слышал это из ее собственных уст. Ты только орудие для нее: ты должен сорвать корону с головы Птолемея и возложить на ее голову. Предать нас всех в ее руки и себя тоже. А затем Цезарь может отправиться в Рим или во врата смерти, что вернее и ближе.

    Цезарь (спокойно.) Ну что же, друг, все это так естественно.

    Потин (изумленный.) Естественно? И тебя не возмущает предательство?

    Цезарь. Возмущаться? Что даст мне возмущение, о глупый египтянин? Стану ли я возмущаться ветром, когда он леденит меня, или возмущаться ночью, что заставляет меня спотыкаться в темноте? Стану ли я возмущаться юностью, когда она отворачивается от старости, или возмущаться честолюбием, которому претит низкопоклонство? Прийти и говорить мне об этом - все равно как если бы ты пришел мне сказать, что завтра взойдет солнце.

    Клеопатра (она больше не в силах сдерживаться.) Но это ложь! Ложь! Я клянусь!

    Цезарь. Это правда, хотя бы ты клялась тысячу раз и верила тому, в чем клянешься. (Клеопатра уже не владеет собой, лицо ее судорожно передергивается.) (Желая загородить ее, Цезарь встает и обращается к Потину и Руфию.) Идем, Руфий, проводим Потина мимо стражи. Мне нужно сказать ему несколько слов. (Тихо.) Нужно дать царице время овладеть собой. (Громко.) Идем. (Уводит Потина и Руфия, беседуя с ними по дороге.) Скажи друзьям твоим, Потин, пусть они не думают, что я противник того, чтобы разумно уладить дела в стране...
     
    Они уходят, и конца фразы не слышно.
     

    Клеопатра (сдавленным шепотом.) Фтататита, Фтататита!

    Фтататита (бросается к ней и успокаивает ее.) Успокойся, дитя, не расстраивайся...

    Клеопатра (прерывает ее.) Нас кто-нибудь слышит?

    Фтататита. Нет, голубка, говори.

    Клеопатра. Слушай меня. Если он выйдет из дворца, не показывайся мне на глаза!

    Фтататита. Он? По...

    Клеопатра (бьет ее по губам.) Убей его так, как я убила имя его на устах твоих. Сбрось его со стены, пусть разобьется о камни! Убей, убей, убей его!

    Фтататита (оскаливаясь.) Смерть собаке!

    Клеопатра. Если ты не сделаешь этого, скройся с глаз моих навеки!

    Фтататита (решительно.) Да будет так! Ты не увидишь лица моего, пока глаза его не оденет мрак.
     
    Возвращается Цезарь с изысканно разодетым Аполлодором и Руфием.
     

    Клеопатра (Фтататите.) Возвращайся скорей, скорей! (Фтататита на секунду устремляет на свою повелительницу понимающий взгляд, затем мрачно проходит мимо Ра и скрывается. Клеопатра, словно газель, стремительно бросается к Цезарю.) Так ты вернулся ко мне, Цезарь? (Ластясь к нему.) А я думала, ты рассердился. Добро пожаловать, Аполлодор! (Протягивает ему руку для поцелуя, другой рукой обнимает Цезаря.)

    Аполлодор. Клеопатра изо дня в день становится все более и более женственно-прекрасной.

    Клеопатра. Правда, Аполлодор?

    Аполлодор. О нет! Это еще далеко от правды. Друг Руфий бросил в море жемчужину - Цезарь выудил драгоценный алмаз.

    Цезарь. Цезарь выудил ревматизм, друг мой. Идемте обедать. Обедать!
     
    Идут к столу.
     

    Клеопатра (прыгая, словно козочка.) Да, да, обедать. Какой обед я заказала для тебя, Цезарь!

    Цезарь. Да? Чем же ты угостишь нас?

    Клеопатра. Павлиньими мозгами...

    Цезарь (делая вид, точно у него слюнки текут.) Павлиньи мозги, Аполлодор!

    Аполлодор. Это не для меня. Я предпочитаю соловьиные языки. (Подходит к столу и занимает место за одним из приборов, которые накрыты рядом.)

    Клеопатра. Жареный вепрь, Руфий!

    Руфий (облизываясь.) Превосходно! (Занимает место рядом с Аполлодором, слева.)

    Цезарь (глядя на свое место, в конце стола, по левую руку от Ра.) А где же моя кожаная подушка?

    Клеопатра (с другого конца стола.) Я велела сделать тебе новые.

    Дворецкий. Эти подушки, Цезарь, из тончайшего мальтийского шелка, и набиты они розовыми лепестками.

    Цезарь. Розовыми лепестками? Разве я гусеница? (Сбрасывает подушки и усаживается на кожаную подстилку.)

    Клеопатра. Как не стыдно! Мои новые подушки!

    Дворецкий (склонившись у локтя Цезаря.) Что прикажешь подать себе, Цезарь, дабы возбудить аппетит?

    Цезарь. А что есть у тебя?

    Дворецкий. Морские ежи, белые и черные морские желуди, морская крапива, лесные жаворонки, багрянки...

    Цезарь. А устрицы?

    Дворецкий. Конечно, есть и устрицы, Цезарь.

    Цезарь. Британские устрицы?

    Дворецкий. Британские устрицы, Цезарь.

    Цезарь. Тогда - устриц. (Дворецкий, выслушав распоряжение, всякий раз делает знак рабу, и тот исчезает, чтобы привести его в исполнение.) Я был когда-то в Британии, в этой легендарной западной стране. Это последний клочок суши на краю океана, омывающего мир. Я отправился туда на поиски их прославленных жемчужин. Но британские жемчужины оказались басней. Однако, разыскивая их, я нашел британские устрицы.

    Аполлодор. Потомство благословит тебя за это. (Дворецкому.) Мне - морских ежей!

    Руфий. А нет ли чего-нибудь посолидней для начала?

    Дворецкий. Дрозды со спаржей...

    Клеопатра (перебивая.) Откормленные каплуны. Скушай каплуна, Руфий.

    Руфий. Вот это дело!

    Клеопатра (жадно.) А мне - дроздов.

    Дворецкий. Какое вино соблаговолит выбрать Цезарь? Сицилийское, лесбосское, хиосское...

    Руфий (пренебрежительно.) Все греческие вина.

    Аполлодор. Кто станет пить римское вино, когда есть греческое? Отведай лесбосского, Цезарь.

    Цезарь. Подайте мне мой ячменный отвар.

    Руфий (с величайшим омерзением.) Фу, дайте мне моего фалернского.
     
    Ему подают фалернское.
     

    Клеопатра (надувшись.) Пустая трата времени - устраивать для тебя обеды, Цезарь. Мои поварята не согласились бы сидеть на такой пище, как ты.

    Цезарь (уступая.) Хорошо, хорошо! Попробую лесбосского. (Дворецкий наполняет кубок Цезаря, затем Клеопатры и Аполлодора.) Но когда я вернусь в Рим, я издам законы против этих излишеств и даже позабочусь, чтобы законы эти выполнялись.

    Клеопатра (умильно.) Ну стоит ли об этом думать? Сегодня ты будешь, как и все другие: ленивым, разнеженным и добрым. (Протягивает ему руку через стол.)

    Цезарь. Ну хорошо, один раз я готов пожертвовать своим покоем. (Целует ее руку.) Ну вот! (Отпивает глоток вина.) Теперь ты довольна?

    Клеопатра. А ты больше не думаешь, что я только о том и мечтаю, чтобы ты уехал в Рим?

    Цезарь. Я сейчас ни о чем не думаю. Мои мозги спят К тому же, кто знает, вернусь ли я когда-нибудь в Рим/

    Руфий (встревоженный.) Как? Что? Этого еще не хватало.

    Цезарь. Что может показать мне Рим, чего бы я уже не видел раньше? Годы в Риме идут один за другим, ничем не отличаясь друг от друга, разве только тем, что я старею, а толпа на Аппиевой дороге остается все в том же возрасте.

    Аполлодор. То же и здесь, в Египте. Старики, пресытившись жизнью, говорят: «Мы видели все, кроме истоков Нила».

    Цезарь (загораясь.) А почему бы нам не взглянуть на эти истоки? Клеопатра, хочешь, поедем со мной и проследим этот великий поток до его колыбели - там, в недрах неведомых стран? Оставим позади Рим - Рим, который достиг величия только затем, чтобы узнать, как величие порабощает племена и народы, коим не удалось стать великими. Хочешь, я создам для тебя новое царство и построю священный город - там, в лоне Великого Неведомого?

    Клеопатра (восхищенно.) Да, да, сделай это!

    Руфий. Ну вот, теперь он завоюет всю Африку двумя легионами, пока мы доберемся до жареного вепря.

    Аполлодор. Нет, не смейся. Это благородный замысел: Цезарь, мечтающий об этом, не просто солдат-завоеватель, но творец и художник. Давайте придумаем имя священному городу и освятим его лесбосским вином.

    Цезарь. Пусть придумает сама Клеопатра.

    Клеопатра. Он будет называться: Дар Цезаря возлюбленной.

    Аполлодор. Нет, нет. Что-нибудь более величественное, такое, что обнимало бы весь мир, как звездный небосвод.

    Цезарь (прозаически.) Почему не назвать просто: Колыбель Нила?

    Клеопатра. Нет. Ведь Нил - мой предок, и он бог. Ах, что я придумала! Пусть Нил сам подскажет имя. Давайте спросим его. (Дворецкому.) Пошли за ним. Трое мужчин в недоумении переглядываются, но дворецкий уходит, словно он получил самое обычное распоряжение. (Свите.) А вы удалитесь.
     
    Свита удаляется с почтительными поклонами. Входит жрец; в руках у него маленький сфинкс с крошечным треножником перед ним. На треножнике курится кусочек фимиама. Жрец подходит к столу и ставит сфинкса посредине. Освещение начинает меняться, принимая пурпурно-багряный оттенок египетского заката, словно бог принес с собой эту странно окрашенную мглу. Мужчины смотрят с твердой решимостью не поддаваться впечатлению, но, несмотря на это, они все же сильно заинтересованы.
     

    Цезарь. Что это за фокусы?

    Клеопатра. Ты увидишь. Это не фокусы. По-настоящему нам следовало бы убить кого-нибудь, чтобы умилостивить его, но, может быть, Цезарю он ответит и так, если мы совершим ему возлияние вином.

    Аполлодор (кивая через плечо в сторону Ра.) А почему бы нам не обратиться вот к этому нашему сокологлавому приятелю?

    Клеопатра (тревожно.) Ш-ш-ш!... Смотри, он услышит и разгневается.

    Руфий (флегматично.) Источник Нила, надо полагать, - это не в его ведении.

    Клеопатра. Нет. Я не хочу, чтобы кто-нибудь, кроме моего дорогого маленького сфинксика, придумывал имя моему городу, потому что ведь это в его объятиях Цезарь нашел меня спящей. (Томно смотрит на Цезаря, затем повелительно обращается к жрецу.) Иди! Я - жрица. И я имею власть взять это на себя. (Жрец низко кланяется и уходит.) Ну, теперь давайте вызывать Нил все вместе. Может быть, он стукнет по столу.

    Цезарь. Что? Стучащие столы59? И такие суеверия существуют по сие время, на семьсот седьмом году республики?

    Клеопатра. Это вовсе не суеверие. Наши жрецы многое узнают от столов. Правда ведь, Аполлодор?

    Аполлодор. Да. Я объявляю себя обращенным. Когда Клеопатра - жрица, Аполлодор становится фанатиком. Твори заклинанье.

    Клеопатра. Вы должны повторять за мной. Пошли нам голос твой, отец Нил!

    Все четверо (вместе, поднимая кубки перед идолом.) Пошли нам голос твой, отец Нил!
     
    В ответ раздается предсмертный вопль человека, полный смертельного ужаса. Потрясенные мужчины опускают кубки и прислушиваются. Тишина. Пурпурное небо темнеет. Цезарь, бросив взгляд на Клеопатру, видит, как она с горящим взором, полным благоговения и благодарности, выплескивает перед божком вино из кубка. Аполлодор вскакивает и бежит на край кровли, смотрит вниз и прислушивается.
     

    Цезарь (пронизывая взглядом Клеопатру.) Что это было?

    Клеопатра (раздраженно.) Ничего. Побили какого-нибудь раба.

    Цезарь. Ничего?

    Руфий. Готов поклясться, что в кого-то всадили меч.

    Цезарь (поднимаясь.) Убийство?

    Аполлодор (машет им рукой, чтобы они замолчали.) Тише! Вы слышали?

    Цезарь. Опять крик?

    Аполлодор (возвращаясь к столу.) Нет, что-то грохнулось о землю. Как будто упало на берег.

    Руфий (мрачно, поднимаясь.) Что-то такое с костями, похоже.

    Цезарь (содрогаясь.) Замолчи, замолчи, Руфий. (Выходит из-за стола и идет к колоннаде.)
     
    Руфий следует за ним слева, Аполлодор справа.
     

    Клеопатра (по-прежнему за столом.) Ты покидаешь меня, Цезарь? Аполлодор, ты уходишь?

    Аполлодор. Поистине, возлюбленная царица, у меня пропал всякий аппетит.

    Цезарь. Сойди вниз, Аполлодор, и узнай, что случилось?
     
    Аполлодор кивает и уходит, направляясь к лестнице, по которой пришел Руфий.
     

    Клеопатра. Должно быть, твои солдаты убили кого-нибудь. Что нам до этого?
     
    Ропот толпы долетает до них снизу. Цезарь и Руфий переглядываются.
     

    Цезарь. Нужно выяснить.
     
    Он собирается последовать за Аполлодором, но Руфий останавливает его, положив ему руку на плечо, и они видят, как с противоположного конца кровли шатающейся походкой идет Фтататита; на лице ее, в глазах, в уголках кровожадного рта тупое, пресыщенное выражение опьянения и довольства. У Цезаря мелькает мысль, что она пьяна, но Руфий хорошо понимает, какая красная влага опьянила ее.
     

    Руфий (понижая голос.) Здесь какие-то козни между этими двумя.

    Фтататита. Царица да не отвратит очей от лица рабыни своей.
     
    Клеопатра секунду смотрит на нее, упиваясь этой лютой радостью, затем открывает ей объятия, осыпает ее неистовыми поцелуями, срывает с себя драгоценности и сует ей. Мужчины смотрят на эту сцену и переглядываются. Фтататита - сонная, осовелая - тащится, волоча ноги, к алтарю, падает на колени перед Ра и застывает в молитве. Цезарь подходит к Клеопатре, оставив Руфия у колонн.
     

    Цезарь (испытующе и настойчиво.) Клеопатра, что случилось?

    Клеопатра (в смертельном страхе перед ним, но с необыкновенной умильностью.) Ничего, возлюбленный Цезарь мой. (С болезненной нежностью, почти замирающим, голосом.) Ничего... Я ни в чем перед тобой не виновата. (Ласково подвигается к нему.) Милый Цезарь, ты сердишься на меня? Почему ты так смотришь на меня? Ведь я все время была здесь, с тобой. Как я могу знать, что случилось?

    Цезарь (в раздумье.) Это верно.

    Клеопатра (с великим облегчением, стараясь подластиться к нему.) Ну конечно верно! (Он не отвечает на ее ласку.) Ведь правда, Руфий?
     
    Ропот внизу внезапно переходит в угрожающий рев, потом затихает.
     

    Руфий. А вот я сейчас узнаю. (Крупными шагами стремительно подходит к алтарю и хватает Фтататиту за плечо.) Ну-ка, ты, госпожа моя, идем за мной. (Жестом приказывает ей идти впереди него.)

    Фтататита (поднимаясь и оглядывая его злобным взглядом.) Мое место возле царицы.

    Клеопатра. Она не сделала ничего дурного, Руфий.

    Цезарь (Руфию.) Оставь ее.

    Руфий (садясь на алтарь.) Отлично. Тогда мое место тоже тут, а ты сам потрудись узнать, что там такое творится. Похоже, что в городе настоящий бунт.

    Цезарь (с серьезным неудовольствием.) Руфий, не мешает иногда и повиноваться.

    Руфий. А иногда не мешает и поупрямиться. (Прочно усаживается, упрямо скрестив руки.)

    Цезарь (Клеопатре.) Отошли ее.

    Клеопатра (жалобным голосом, стараясь задобрить его) Хорошо, сейчас. Я сделаю все, что бы ты ни попросил, все, что хочешь, Цезарь, все, что угодно, потому что я люблю тебя! Фтататита, уйди!

    Фтататита. Слово царицы - моя воля. Я буду рядом, если царице будет угодно позвать меня. (Уходит мимо Ра, тем же путем, каким пришла.)

    Руфий (следует за ней.) Помни, Цезарь, твой телохранитель тоже будет рядом. (Уходит за ней.)
     
    Клеопатра, полагаясь на то, что Цезарь послушается Руфия, выходит из-за стола и садится на скамью у колоннады.
     

    Клеопатра. Почему ты позволяешь Руфию так обращаться с тобой? Ты должен проучить его, чтобы он знал свое место.

    Цезарь. Научить его быть моим врагом? И скрывать от меня свои мысли так, как ты их сейчас скрываешь?

    Клеопатра (снова охваченная страхом.) Почему ты так говоришь, Цезарь? Ну правда, правда же, я ничего не скрываю от тебя. И ты напрасно так говоришь со мной. (Подавляет рыдание.) Я дитя по сравнению с тобой, а ты делаешься какой-то каменный только потому, что кто-то кого-то убил. Я не могу этого вынести. (Нарочно дает волю слезам.Он смотрит на нее с глубокой грустью и невозмутимой холодностью; она украдкой поднимает на него глаза, чтобы узнать, какое впечатление производят на него ее слезы; видя, что это его не трогает, она притворяется, будто делает над собой усилие и мужественно овладевает собой.) Ну, хорошо, я знаю, ты ненавидишь слезы. Я не буду плакать, чтобы не раздражать тебя. Я знаю, ты не сердишься, ты просто огорчен. Но только я такая глупенькая, я не могу ничего с собой поделать - мне больно, когда ты говоришь со мной так холодно. Конечно, ты совершенно прав: это ужасно - подумать, что кого-то убили или хотя бы ранили. И я надеюсь, что ничего такого не... (голос ее прерывается от его презрительного, испытующего взгляда.)

    Цезарь. Почему ты в таком страхе? Что ты сделала? (Снизу на берегу раздается рев трубы.) Ага, это похоже на ответ

    Клеопатра (дрожа, опускается на скамейку и закрывает лицо руками.) Я не предавала тебя, Цезарь, клянусь!

    Цезарь. Я знаю. Я никогда и не полагался на тебя. (Отворачивается от нее и собирается уйти.) (В это время появляются Аполлодор с Британом, которые тащат к нему Луция Септимия. За ними идет Руфий.) (Вздрагивает.) Опять этот убийца Помпея!

    Руфий. Город обезумел. Они готовы разнести дворец и швырнуть нас всех в море. Мы захватили этого предателя, когда разгоняли толпу на дворе.

    Цезарь. Отпустите его. (Они отпускают.) Что оскорбило горожан, Луций Септимий?

    Луций. А чего мог ты ожидать другого, Цезарь? Потин был их любимец.

    Цезарь. Что случилось с Потином? Я даровал ему свободу, вот здесь, еще не прошло и получаса. Разве его не выпустили из дворца?

    Луций. Его выпустили... из арки, с галереи, с высоты шестидесяти локтей, всадив ему пол-локтя стали между ребер. Он мертв, как Помпеи. Мы поквитались в убийствах - ты и я!

    Цезарь (потрясенный.) Убит? Наш пленник? Наш гость? (С горьким упреком к Руфию.) Руфий!

    Руфий (с жаром, предваряя его вопрос.) Кто бы это ни сделал, это был умный человек и друг тебе. (Клеопатра явно смелеет.) Но никто из нас не причастен к этому. Так что тебе нечего хмуриться на меня.
     
    Цезарь поворачивается и смотрит на Клеопатру.
     

    Клеопатра (бурно, поднявшись.) Он был убит по повелению царицы Египта. Я не Юлий Цезарь - мечтатель, который позволяет всякому рабу оскорблять себя. Руфий сказал, что я поступила хорошо. Пусть также и другие судят меня. (Поворачивается к остальным.) Этот Потин домогался от меня, чтобы я вступила с ним в заговор, дабы предать Цезаря Ахиллу и Птолемею. Я отказалась. Он проклял меня и тайком пришел к Цезарю, чтобы обвинить меня в своем собственном предательстве. Я застигла его на месте. И он оскорбил меня - меня, царицу! - в лицо Цезарь не захотел отомстить за меня. Он снял с него вину и отпустил его на свободу. Разве я не вправе была отомстить за себя? Говори, Луций!

    Луций. Я не оспариваю. Но Цезарь не поблагодарит тебя за это.

    Клеопатра. Говори, Аполлодор. Разве я не права?

    Аполлодор. У меня только одно возражение, прекраснейшая. Ты должна была обратиться ко мне, твоему рыцарю, и в честном поединке я поразил бы клеветника.

    Клеопатра (пламенно.) Пусть даже раб твой судит меня, Цезарь. Британ, говори. Разве я не права?

    Британ. Там, где предательство, ложь и бесчестие остаются безнаказанными, общество уподобляется арене, полной диких зверей, разрывающих друг друга на части. Цезарь не прав.

    Цезарь (со спокойной горечью.) Итак, по-видимому, приговор против меня.Клеопатра (в исступлении.) Слушай меня, Цезарь. Если во всей Александрии найдется хоть один человек, который скажет, что я не права, клянусь тебе - я прикажу моим собственным рабам распять меня на двери дворца.

    Цезарь. Если в целом мире, ныне или когда-либо, найдется хоть один человек, который поймет, что ты была не права, этому человеку придется или завоевать мир, как это сделал я, или этот мир распнет его. (Снизу снова доносится рев толпы) Ты слышишь? Те, что ломятся сейчас в ворота твоего дворца, тоже верят в отмщение и убийство. Ты убила их вождя, и они будут правы, если убьют тебя. Если ты не веришь, спроси этих твоих четырех советчиков. А тогда, во имя того же права (с величайшим презрением подчеркивает это слово), разве я не должен буду убить их за то, что они убили свою царицу, и быть убитым в свою очередь их соотечественниками за то, что я вторгся в отчизну их? И что же тогда останется Риму, как не убить этих убийц, чтобы мир увидал, как Рим мстит за сынов своих и за честь свою? И так до скончания века - убийство будет порождать убийство, и всегда во имя права и чести и мира, пока боги не устанут от крови и не создадут породу людей, которые научатся понимать. (Неистовый рев, Клеопатра белеет от ужаса.) Слушай же, ты, которую не должно оскорблять! Поди, приблизься к ним, послушай их слова. Ты узнаешь, что они горше, чем язык Потина. (Торжественно, облекаясь в непроницаемое величие.) Так пусть же царица Египта приступит ныне к отмщению, и да защитит она ныне сама себя, ибо она отреклась от Цезаря. (Поворачивается, чтобы уйти.)

    Клеопатра (в ужасе бежит за ним, падает перед ним на колени.) Цезарь, ты не покинешь меня! Цезарь, ты будешь защищать дворец!

    Цезарь. Ты взяла на себя власть над жизнью и смертью. А я всего лишь мечтатель.

    Клеопатра. Но ведь они убьют меня!

    Цезарь. А почему бы им не убить тебя?

    Клеопатра. Сжалься!

    Цезарь. Сжалиться? Как же это вдруг случилось, что ничто не может спасти тебя ныне, кроме жалости? Разве она спасла Потина?
     
    Клеопатра вскакивает, ломая руки, и в отчаянии снова опускается на скамью. Аполлодор, в знак сочувствия, безмолвно становится позади нее. Небо теперь уже пышет ярким багрянцем и, постепенно угасая, затягивается бледно-оранжевой мглой, на фоне которой колоннада и священный истукан кажутся все темнее и темнее.
     

    Руфий. Цезарь, довольно ораторствовать. Враг у ворот.

    Цезарь (набрасывается на него, давая волю своему гневу.) Да? А что удерживало его у этих ворот все эти месяцы? Мое безумие, как ты говоришь, или ваша мудрость? В этом Красном египетском море крови чья рука удерживала головы ваши над волнами? (Обращаясь к Клеопатре.) И вот, когда Цезарь говорит одному из них «Друг, иди и будь свободен!», ты, которая теперь цепляешься за мой меч ради спасения своей маленькой жизни, ты осмеливаешься тайком нанести ему удар в спину. А вы, воины и благороднорожденные честные слуги, вы забываете о благородстве и чести и восхваляете убийство и говорите: «Цезарь не прав». Клянусь богами, меня искушает желание разжать руку и предоставить всем вам погибнуть в этой пучине!

    Клеопатра (с коварной надеждой.) Но, Цезарь, если ты это сделаешь, ты же сам погибнешь!
     
    Глаза Цезаря вспыхивают.
     

    Руфий (в сильном смятении.) Ах, клянусь Юпитером, она подзадоривает его, эта гнусная маленькая египетская крыса! Ему ничего не стоит ринуться одному в город, и тогда всех нас здесь изрубят на куски. (С отчаянием, Цезарю.) Неужели ты бросишь нас, оттого что мы кучка глупцов? Ведь я убиваю без зла, я делаю это по инстинкту, как собака душит кошку. Все мы псы, что бегут по следам твоим; но мы служили тебе верно.

    Цезарь (смягчаясь.) Увы, сын мой, сын мой Руфий! Вот мы и погибнем на улицах, как псы.

    Аполлодор (на своем посту, позади Клеопатры.) Цезарь, я слышу в твоих словах глас олимпийца. И в словах твоих истина, ибо в них - высокое искусство. Но я не покину Клеопатру. Если нам суждено умереть, да не лишится она в последнюю минуту преданного сердца мужского и крепкой мужской руки.

    Клеопатра (всхлипывая.) Но я не хочу умирать!

    Цезарь (грустно.) О недостойная, недостойная!

    Луций (становится между Цезарем и Клеопатрой.) Слушай меня, Цезарь. Может быть, это и правда недостойно, но я тоже хочу прожить как можно дольше.

    Цезарь. Ну что же, друг, наверно, ты переживешь Цезаря. Уж не думаешь ли ты, что я с помощью каких-то волшебных чар так долго держал армию вашу и целый город в страхе? Был ли я столь ненавистен им еще вчера, чтобы они, рискуя жизнью, поднялись против меня? Но сегодня мы убили их героя и швырнули им его труп. И теперь каждый из них готов разнести это гнездо убийц - ибо таковы мы, и не более того. Мужайтесь же и приготовьте ваши мечи. Голова Помпея упала, и голова Цезаря ныне готова упасть.

    Аполлодор. Цезарь отчаивается?

    Цезарь (с бесконечной гордостью.) Тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться. В худой или в добрый час - Цезарь всегда глядит в лицо своей судьбе.

    Луций. Гляди же ей в лицо и сейчас, и она улыбнется, как всегда улыбалась Цезарю.

    Цезарь (с невольным высокомерием.) Ты осмеливаешься ободрять меня?

    Луций. Я предлагаю тебе мои услуги. Я готов перейти на твою сторону, если ты примешь меня.

    Цезарь (внезапно снова спускаясь на землю, смотрит на него испытующим взглядом, стараясь угадать, что скрывается за этим предложением.) Ты? В эту минуту?

    Луций (твердо.) В эту минуту.

    Руфий. Ты думаешь, что Цезарь лишился рассудка и поверит тебе?

    Луций. Я не прошу его верить мне, пока он не одержит победы. Я прошу даровать мне жизнь и службу в войсках Цезаря. И так как Цезарь верен своему слову, я заплачу ему вперед.

    Цезарь. Заплатишь? Как?

    Луций. Доброй вестью, Цезарь.
     
    Цезарь угадывает на лету.
     

    Руфий. Какой вестью?

    Цезарь (с торжествующей, кипучей энергией, которая заставляет Клеопатру выпрямиться; она не сводит с него глаз.) Какая весть, спрашиваешь ты, сын мой Руфий? Пришло подкрепление, какая еще может быть для нас добрая весть! Не так ли, Луций Септимий? Сюда идет Митридат Пергамский.

    Луций. Он взял Пелузий.

    Цезарь (в восхищении.) Луций Септимий! Отныне ты у меня на службе. Руфий, египтяне увели из города всех солдат до последнего, чтобы не дать Митридату переправиться через Нил. На улицах только чернь, чернь!

    Луций. Это так. Митридат идет большой дорогой к Мемфису, он переправится через воды Нила выше Дельты. Ахилл даст ему бой у переправы.

    Цезарь (весь дерзновенье.) Ахилл встретит там Цезаря! Смотри, Руфий. (Подбегает к столу, хватает салфетку, окунает палец в вино и начинает чертить план.) (Руфий и Луций Септимий стоят рядом, низко нагнувшись над чертежом, ибо дневной свет уже почти угас.) Вот дворец (показывает на план), вот театр. Ты (Руфию) возьмешь двадцать человек и выйдешь здесь, чтобы они подумали, что ты хочешь идти этой улицей (показывает), а в то время пока они будут осыпать вас камнями, вот здесь (показывает) и здесь пройдут наши когорты. Правильно ли я начертил улицы, Луций?

    Луций. Да, здесь финиковый базар...

    Цезарь (в возбуждении, не слушая его.) Я видал их в тот день, когда мы пришли. Прекрасно! (Бросает салфетку на стол и снова идет к колоннам.) Спеши, Британ! Скажи Петронию, что в течение часа половина наших сил должна отправиться на кораблях к Западному озеру. С остальными я обогну озеро и выйду к Нилу, навстречу Митридату. Приготовь моего коня и вооружение. Иди, Луций, и передай приказ. (Луций поспешно идет за Британом.) Аполлодор, одолжи мне твой меч и твою правую руку на этот поход.

    Аполлодор. Охотно. И сердце мое и жизнь в придачу.

    Цезарь (стискивая его руку.) Принимаю и то и другое. (Крепкое рукопожатие.) Готов ты на дело?

    Аполлодор. Готов служить искусству - искусству войны. (Бросается вслед за Луцием, совершенно забыв о Клеопатре.)

    Руфий. Да, это похоже на дело.

    Цезарь (воодушевленно.) Не правда ли, сын мой единственный? (Хлопает в ладоши.) (Рабы появляются и бегут к столу.) Довольно этого отвратительного обжорства. Уберите всю эту гадость с глаз долой и убирайтесь вон. (Рабы начинают убирать стол. Занавеси сдвигаются, закрывая колоннаду.) Понял ты насчет улиц?

    Руфий. Думаю, что да. Во всяком случае, я пройду.
     
    Во дворе внизу оживленный призыв буцины.
     

    Цезарь. Идем же. Мы должны сказать слово воинам и воодушевить их. Ты - на берег. Я - во двор. (Поворачивается к лестнице.)

    Клеопатра (поднимаясь со своего кресла, где она сидела, забытая всеми, робко протягивает к нему руки.) Цезарь!

    Цезарь (оборачивается.) Что?

    Клеопатра. Ты забыл обо мне?

    Цезарь (снисходительно.) Мне сейчас некогда, дитя мое, очень некогда. Когда я вернусь, мы уладим все твои дела. Прощай! Будь умницей и потерпи. (Уходит, очень озабоченный и совершенно равнодушный.)
     
    Клеопатра стоит, сжимая кулаки в немой ярости и унижении.
     

    Руфий. Игра кончена, Клеопатра, и ты проиграла ее. Женщина всегда проигрывает.

    Клеопатра (надменно.) Иди! Ступай за своим господином!

    Руфий (на ухо ей, с грубоватой фамильярностью.) Одно словечко сперва: скажи твоему палачу, что если бы Потин был убит половчее - в глотку, он бы не крикнул. Твой раб сплоховал.

    Клеопатра (загадочно.) Откуда ты знаешь, что это был раб?

    Руфий (озадачен и сбит с толку.) Но ты этого сделать не могла, ты была с нами. (Она презрительно поворачивается к нему спиной.Он качает головой и отдергивает занавеси, чтобы уйти.) (Прекрасная лунная ночь. Стола уже нет. В лунном и звездном свете вырисовывается Фтататита, которая снова стоит коленопреклоненная перед белым алтарем Ра.) (Отшатывается, бесшумно задергивает занавеси и тихо говорит Клеопатре.) Неужели она? Собственной рукой?

    Клеопатра (угрожающе.) Кто бы это ни был, пусть враги мои остерегаются ее. Берегись и ты, Руфий, осмеявший меня, царицу Египта, перед Цезарем.

    Руфий (угрюмо смотрит на нее.) Поберегусь, Клеопатра (Кивает ей в подкрепление своих слов и скрывается за занавесями, вытаскивая на ходу меч из ножен.)

    Римские воины (во дворе, внизу.) Слава Цезарю! Слава! Слава!
     
    Клеопатра прислушивается. Слышен снова рев буцины и трубные фанфары.
     

    Клеопатра (кричит, ломая руки.) Фтататита, Фтататита! Здесь темно, я одна! Иди ко мне! (Молчание.) Фтататита! (Громче.) Фтататита!
     
    Безмолвие. Клеопатра в панике дергает шнур, и занавеси раздвигаются. Фтататита лежит мертвая на алтаре Ра, с пронзенным горлом. Белый камень залит ее кровью.
     

    ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

    Полдень. Празднество и военный парад на эспланаде перед дворцом. В Восточной гавани у набережной, почти вплотную к тем ступеням, откуда Аполлодор спускался со своим ковром в лодку, стоит пышно убранная, словно вся оснащенная цветами, галера Цезаря. Римская стража охраняет выход на сходни, откуда до середины эспланады, затем заворачивая на север, к главному входу во дворец, тянется красный ковер. На широких ступенях у входа толпятся приближенные женщины Клеопатры в своих самых ярких нарядах - это похоже на цветущий сад. Перед фасадом стоит дворцовая стража под началом все тех же щеголей, которым полгода назад в старом дворце на сирийской границе Бел-Африс возвестил о прибытии Цезаря. Вдоль северной стороны выстроились римские солдаты; позади них теснятся горожане и, поднимаясь на цыпочки, глядят через их головы на эспланаду, по которой, болтая, разгуливают начальники стражи. Среди них Бельзенор и перс, а также центурион с виноградным жезлом в руке. Центурион помят в бою, на нем тяжелые походные сапоги, и его совершенно затмевают египетские офицеры как своими непринужденными манерами, так и нарядной одеждой. Аполлодор прокладывает себе дорогу через толпу горожан и, дойдя до римской стражи, окликает центуриона.
     

    Аполлодор. Эй! Могу я пройти?

    Центурион. Пропустите Аполлодора, сицилийца.
     
    Стража расступается.
     

    Бельзенор. Близко ли Цезарь?

    Аполлодор. Нет. Он все еще на рыночной площади. Я больше не в состоянии был выносить этот солдатский рев. Когда полчаса подряд подышишь этим энтузиазмом, чувствуешь потребность глотнуть свежего морского воздуха.

    Перс. Расскажи нам, что там было? Он предал казни жрецов?

    Аполлодор. Это не в его обычае. Они вышли к нему навстречу на рыночной площади, посыпав главы свои пеплом, неся в руках своих идолов, и сложили богов своих к его ногам. Единственный, на кого стоило поглядеть, это был Апис: чудесной работы, из золота и слоновой кости. По моему совету Цезарь предложил за него главному жрецу два таланта.

    Бельзенор (в ужасе перед святотатством.) Апис всеведущий!... Два таланта!... Что же сказал главный жрец?

    Аполлодор. Он взывал к милосердию Аписа и просил пять.

    Бельзенор. Апис не оставит это безнаказанным - голод и буря разразятся над страной.

    Перс. Фью! Почему же Апис не помог Ахиллу победить Цезаря? А что слышно о войне, Аполлодор?

    Аполлодор. Маленький царь Птолемей утонул.

    Бельзенор. Утонул? Как так?

    Аполлодор. Да, во время боя. Цезарь ринулся на них с трех сторон сразу и загнал их в волны Нила. Барка Птолемея потонула.

    Бельзенор. Поистине удивительный муж, этот Цезарь! Скоро он будет здесь, как ты думаешь?

    Аполлодор. Когда я уходил, он только что взялся улаживать еврейский вопрос.
     
    Гром труб с северной стороны и волнение среди горожан возвещают о приближении Цезаря.
     

    Перс. Скоро же он с ним расправился. Вот он приближается. (Поспешно идет к своему посту впереди египетской стражи.)

    Бельзенор (следуя за ним.) Эй, стража! Цезарь идет!
     
    Воины выравнивают ряды и становятся навытяжку. Аполлодор подходит к рядам египтян.
     

    Центурион (поспешно направляется к страже у сходней) Смирно! Цезарь идет!
     
    Цезарь, в полном параде, появляется с Руфи ем, за ними следует Британ. Солдаты встречают Цезаря восторженными криками.
     

    Цезарь. Я вижу, мой корабль ждет меня. Час прощания Цезаря с Египтом настал. Ну, Руфий, что мне еще осталось сделать перед отъездом?

    Руфий (по левую руку от Цезаря.) Ты еще не назначил римского губернатора в эту провинцию.

    Цезарь (лукаво косится на него, но говорит совершенно серьезно.) Что ты скажешь о моем избавителе и спасителе, великом сыне Евпатора, Митридате Пергамском?

    Руфий. Что сказать, кроме того, что он тебе еще понадобится? Разве ты забыл, что тебе придется на обратном пути сразить еще три или четыре армии?

    Цезарь. Да, это верно. А что бы ты сказал о себе?

    Руфий (недоверчиво.) Меня губернатором? Ты бредишь! Ты же знаешь, что я сын вольноотпущенника.

    Цезарь (ласково.) Разве Цезарь не нарек тебя своим сыном? (Обращаясь к толпе.) Внимание! Слушайте меня! Римские воины. Слушайте Цезаря!

    Цезарь. Слушайте, я сообщу вам о службе, звании и чине римского губернатора Египта. Служба - щит Цезаря. Звание - друг Цезаря. Чин - римский воин. (Римские воины оглашают площадь торжествующими криками.) Имя - Руфий.
     
    Снова крики.
     

    Руфий (целуя руку Цезаря.) Да, я - щит Цезаря! Но что пользы от щита, если он не на руке Цезаря? Ну, не важно... (Голос у него прерывается, он отворачивается, чтобы овладеть собой.)

    Цезарь. Где островитянин мой, бритт?

    Британ (выступает из-за правого плеча Цезаря.) Я здесь Цезарь.

    Цезарь. Кто повелел тебе, отвечай мне, броситься в бой у Дельты, издавая варварские крики твоей отчизны, лезть врукопашную один на четверых и непристойно поносить твоих противников египтян?

    Британ. Цезарь, я прошу простить меня за грубые слова, они вырвались у меня в пылу боя.

    Цезарь. А как же ты, не умея плавать, переплыл канал, когда мы ринулись на врага?

    Британ. Цезарь, я ухватился за хвост твоего коня.

    Цезарь. Это деяния не раба, Британник, а свободного человека.

    Британ. Цезарь, я рожден свободным.

    Цезарь. Но тебя зовут рабом Цезаря.

    Британ. Только будучи рабом Цезаря, обрел я истинную свободу.

    Цезарь (растроганный.) Добрая речь! А я, неблагодарный хотел даровать тебе свободу. Но теперь я не расстанусь с тобой и за миллион талантов. (Дружески похлопывает его по плечу.)
     
    Британ, обрадованный, но несколько пристыженный, берет руку Цезаря и целует ее.
     

    Бельзенор (персу.) Этот римлянин знает, как заставить людей служить себе.Перс. Да. Смиренных людей, которые не могут стать ему соперниками.

    Бельзенор. О хитроумный! О циник!

    Цезарь (заметив Аполлодора возле египетской стражи.) Аполлодор, я поручаю тебе искусство Египта. Не забудь, Рим любит искусство и будет щедро покровительствовать ему.

    Аполлодор. Понимаю, Цезарь. Рим сам не создаст искусства, но он покупает и берет его себе всюду в тех странах, где его создают.

    Цезарь. Что? Рим не создает искусства? А мир - разве не искусство? Война - не искусство? Государство - не искусство? Цивилизация - не искусство? Все это мы даем вам в обмен на несколько безделушек. Ты заключаешь на редкость выгодную сделку. (Руфию.) Ну, что же еще должен я сделав перед отплытием? (С усилием старается припомнить.) Что-то еще осталось... что бы это такое могло быть? Ну что ж, видно, так уж придется оставить. Попутный ветер нельзя упускать. Прощай, Руфий!

    Руфий. Цезарь, тягостно мне отпускать тебя в Рим без твоего щита. Слишком там много мечей.

    Цезарь. Не все ли равно, друг. На обратном пути я закончу труд моей жизни; я уж достаточно пожил на свете. А потом, мне всегда как-то претила мысль умереть. Я предпочитаю быть убитым. Прощай!

    Руфий (вздыхая, потрясает руками, как бы беря небо в свидетели тому, что Цезарь неисправим.) Прощай.
     
    Они жмут руки друг другу.
     

    Цезарь (машет рукой Аполлодору.) Прощай, Аполлодор! И вы, друзья мои, прощайте все! На борт!
     
    С набережной на корабль перекинуты сходни. Когда Цезарь направляется к ним, Клеопатра, холодная и трагическая, выходит из дворца, проходит сквозь расступающуюся толпу своих приближенных и останавливается на ступенях лестницы. Она умышленно одета во все черное, без всяких украшений и драгоценностей, и производит разительное впечатление среди своей роскошно одетой свиты. Цезарь не замечает ее, пока она не начинает говорить.
     

    Клеопатра. А о Клеопатре не вспомнят при расставании?

    Цезарь (просияв.) Ах, я же знал, что-то еще осталось. (Руфию.) Как же ты мог допустить, чтобы я забыл про нее, Руфий? (Спешит к ней.) Я бы никогда не простил себе, если бы уехал, не повидавшись с тобой. (Берет ее за руки и выводит на середину эспланады; она с каменным безучастием подчиняется этому.) Этот траур - по мне?

    Клеопатра. Нет.

    Цезарь (сокрушенно.) А, какой же я недогадливый! Это по твоему брату?

    Клеопатра. Нет.

    Цезарь. По ком же?

    Клеопатра. Спроси римского губернатора, которого ты оставляешь нам.

    Цезарь. Руфия?

    Клеопатра. Да. Руфия. (С презрением показывает на него пальцем.) Того, кто будет править здесь именем Цезаря, по обычаю Цезаря, по тем законам жизни, которыми здесь похвалялся Цезарь.

    Цезарь (с некоторым сомнением в голосе.) Он будет править как сумеет, Клеопатра. Он взял это дело на себя и будет его делать по своему разумению.

    Клеопатра. Значит, не по твоему разумению?

    Цезарь (озадаченно.) Что ты понимаешь под моим разумением?

    Клеопатра. Без кары, без мести, без суда.

    Цезарь (одобрительно.) А, это правильный путь! Единственно возможный путь в конце концов! (Руфию.) Держись его, Руфий, если сумеешь.

    Руфий. Да, я держусь его, Цезарь. Ты уже давно убедил меня. Но послушай меня. Ты сегодня отплываешь в Нумидию. Скажи мне, если ты повстречаешься там с голодным львом, ты не накажешь его, если он захочет тебя пожрать?

    Цезарь (недоумевая, к чему все это.) Нет.

    Руфий. И ты не отомстишь ему за кровь тех, кого он уже успел пожрать?

    Цезарь. Нет.

    Руфий. Не будешь судить его за его преступления?

    Цезарь. Нет.

    Руфий. А что же ты сделаешь, чтобы уберечь свою жизнь от него?

    Цезарь (живо.) Убью его, дружище! Безо всякой злобы, точь-в-точь так же, как и он убил бы меня. Но что это за притча о льве?

    Руфий. А вот. У Клеопатры была тигрица, которая убивала людей по ее повелению. Я опасался, как бы она не приказала ей в один прекрасный день убить и тебя. Так вот, не будь я учеником Цезаря, на какие благочестивые муки не обрек бы я эту тигрицу, каких только кар не придумал бы я для нее, чтобы отомстить ей за смерть Потина...

    Цезарь (восклицает.) Потина?!

    Руфий (продолжает.) И уж, конечно, я предал бы ее суду. Но я махнул рукой на все эти глупости... И безо всякой злобы просто перерезал ей горло. Вот почему Клеопатра явилась сегодня в трауре.

    Клеопатра (гневно.) Он пролил кровь слуги моей Фтататиты. Да падет се кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным.

    Цезарь (убежденно.) Пусть она падет на мою голову. Ибо ты поступил правильно, Руфий. Если бы ты облекся в мантию судьи и со всякими гнусными церемониями, взывая к богам, отдал бы эту женщину в руки наемного палача, чтобы тот казнил ее на глазах народа во имя справедливости, я бы теперь не мог без содрогания коснуться твоей руки. Но ты поступил естественно, ты просто заколол ее; и это не внушает мне отвращения.
     
    Руфий удовлетворенно кивает Клеопатре, безмолвно предлагая ей иметь это в виду на будущее.
     

    Клеопатра (по-детски негодуя в своем бессилии.) Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

    Цезарь (ласково берет ее за руку.) Полно. Не сердись на меня. Мне очень жаль эту бедную Тотатиту... (Клеопатра невольно смеется.) Ага, ты смеешься! Значит - мир?

    Клеопатра (сердясь на себя за невольный смех.) Нет! Нет! Нет! Мне просто смешно слышать, как ты ее называешь Тотатитой.

    Цезарь. Как? Ты все такое же дитя, Клеопатра! Или я так и не сделал тебя женщиной?

    Клеопатра. Нет, это ты сам большой ребенок. Ты заставляешь меня казаться дурочкой, потому что ты относишься ко мне несерьезно. Но ты поступил со мной дурно. И я тебе этого не прощу.

    Цезарь. Пожелай мне счастливого пути.

    Клеопатра. Не пожелаю.

    Цезарь (вкрадчиво.) А какой прекрасный подарок я пришлю тебе из Рима.

    Клеопатра (гордо.) Прекрасный! Какой же красотой может Рим удивить Египет? Что может дать мне Рим такого, чего не мог бы мне дать Египет?

    Аполлодор. Это правда, Цезарь. Если ты хочешь сделать действительно прекрасный подарок, мне придется купить его для тебя в Александрии.

    Цезарь. Друг, ты забываешь о тех сокровищах, которыми больше всего славится Рим. Их ты не купишь в Александрии.

    Аполлодор. Что же это за сокровища, Цезарь?

    Цезарь. Сыны Рима! Ну, Клеопатра, прости меня и пожелай мне доброго пути. И я пришлю тебе воина - римлянина с ног до головы и одного из самых благородных римлян; не старого, не такого, которого пора уже скосить долой; не с тощими руками и холодным сердцем, не прячущего плешивую голову под лаврами победителя, не согбенного под бременем мира, которое он взвалил себе на плечи, но бодрого, свежего, сильного, юного, который утром просыпается с надеждой, дни проводит в бою, а вечером пирует. Возьмешь ли ты такого в обмен на Цезаря?

    Клеопатра (замирая.) А как зовут его?

    Цезарь. Может быть, Марк Антоний?
     
    Клеопатра бросается в его объятия.
     

    Руфий. Плохая мена. Продешевила ты, повелительница моя, променяв Цезаря на Антония.

    Цезарь. Итак, значит, ты довольна?

    Клеопатра. Ты не забудешь?

    Цезарь. Не забуду. Прощай! Вряд ли мы еще встретимся. (Целует ее в лоб; она очень растрогана и начинает всхлипывать.Он идет к кораблю.)

    Римские воины (когда он вступает на сходни.) Слава Цезарю! Добрый путь!
     
    Цезарь всходит на корабль и машет рукой Руфию, который отвечает ему тем же.
     

    Аполлодор (Клеопатре.) Не надо слез, возлюбленная царица моя. Они пронзают сердце слуги твоего. Он еще вернется.

    Клеопатра. Надеюсь, что нет. Но все-таки я не могу не плакать. (Машет Цезарю платком.)
     
    Корабль отчаливает.
     

    Римские солдаты (обнажая мечи и потрясая ими в воздухе.) Слава Цезарю!

    Пигмалион

    Роман в пяти действиях

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Ковент-гарден. Летний вечер. Дождь как из ведра. Со всех сторон отчаянный рев автомобильных сирен. Прохожие бегут к рынку и к церкви св. Павла, под портиком которой уже укрылось несколько человек, в том числе пожилая дама с дочерью, обе в вечерних туалетах. Все с досадой всматриваются в потоки дождя, и только один человек, стоящий спиной к остальным, по-видимому, совершенно поглощен какими-то отметками, которые он делает в записной книжке. Часы бьют четверть двенадцатого.
     

    Дочь (стоит между двумя средними колоннами портика, ближе к левой.) Я больше не могу, я вся продрогла. Куда девался Фредди? Полчаса прошло, а его все нет.

    Мать (справа от дочери.) Ну, уж не полчаса. Но все-таки пора бы ему привести такси.

    Прохожий (справа от пожилой дамы.) Это вы и не надейтесь, леди: сейчас ведь все из театров едут; раньше половины двенадцатого ему такси не достать.

    Мать. Но нам необходимо такси. Не можем же мы стоять здесь до половины двенадцатого. Это просто возмутительно.

    Прохожий. Да я-то тут при чем?

    Дочь. Будь у Фредди хоть капля сообразительности, он взял бы такси у театра.

    Мать. Чем он виноват, бедный мальчик?

    Дочь. Другие ведь достают. Почему же он не может?
     
    Со стороны Саутгемптон-стрит влетает Фредди и становится между ними, закрыв зонтик, с которого стекает вода. Это молодой человек лет двадцати; он во фраке, брюки у него внизу совершенно мокрые.
     

    Дочь. Так и не достал такси?

    Фредди. Нет нигде, хоть умри.

    Мать. Ах, Фредди, неужели совсем, совсем нет? Ты, наверно, плохо искал.

    Дочь. Безобразие. Уж не прикажешь ли нам самим идти за такси?

    Фредди. Я же вам говорю, нигде ни одного нет. Дождь пошел так неожиданно, всех застигло врасплох, и все бросились к такси. Я прошел до самого Чэринг-кросс, а потом в другую сторону, почти до Ледгейт-цирка, и ни одного не встретил.

    Мать. А на Трафальгар-сквер был?

    Фредди. На Трафальгар-сквер тоже ни одного нет.

    Дочь. А ты там был?

    Фредди. Я был на Чэрингкросском вокзале. Что ж ты хотела, чтоб я до Гаммерсмита маршировал под дождем?

    Дочь. Нигде ты не был!

    Мать. Правда, Фредди, ты как-то очень беспомощен. Ступай снова и без такси не возвращайся.

    Фредди. Только зря вымокну до нитки.

    Дочь. А что же нам делать? По-твоему, мы всю ночь должны простоять здесь, на ветру, чуть не нагишом? Это свинство, это эгоизм, это...

    Фредди. Ну ладно, ладно, иду. (Раскрывает зонтик и бросается в сторону Стрэнда, но по дороге налетает на уличную цветочницу, торопящуюся укрыться от дождя, и вышибает у нее из рук корзину с цветами.)
     
    В ту же секунду сверкает молния, и оглушительный раскат грома как бы аккомпанирует этому происшествию.
     

    Цветочница. Куда прешь, Фредди! Возьми глаза в руки!

    Фредди. Простите. (Убегает.)

    Цветочница (подбирает цветы и укладывает их в корзинку.) А еще образованный! Все фиалочки в грязь затоптал. (Усаживается на плинтус колонны справа от пожилой дамы и принимается отряхивать и расправлять цветы.)
     
    Ее никак нельзя назвать привлекательной. Ей лет восемнадцать-двадцать, не больше. На ней черная соломенная шляпа, сильно пострадавшая на своем веку от лондонской пыли и копоти и едва ли знакомая со щеткой. Волосы ее какого-то мышиного цвета, не встречающегося в природе: тут явно необходимы вода и мыло. Порыжелое черное пальто, узкое в талии, едва доходит до колен; из-под него видна коричневая юбка и холщовый фартук. Башмаки, видно, также знали лучшие дни. Без сомнения, она по-своему чистоплотна, однако рядом с дамами решительно кажется замарашкой. Черты лица у нее недурны, но состояние кожи оставляет желать лучшего; кроме того, заметно, что она нуждается в услугах дантиста.
     

    Мать. Позвольте, откуда вы знаете, что моего сына зовут Фредди?

    Цветочница. А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо вы его воспитали... Разве это дело? Раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький! Теперь вот платите, мамаша!

    Дочь. Мама, надеюсь, вы не сделаете ничего подобного. Еще недоставало!

    Мать. Подожди, Клара, не вмешивайся. У тебя есть мелочь?

    Дочь. Нет. У меня только шестипенсовик.

    Цветочница (с надеждой.) Вы не беспокойтесь, у меня найдется сдачи.

    Мать (дочери.) Дай сюда. (Дочь неохотно расстается с монетой.) Так. (Девушке.) Вот вам за цветы, моя милая.

    Цветочница. Дай вам бог здоровья, леди.

    Дочь. Возьмите у нее сдачи. Эти букетики стоят не больше пенни.

    Мать. Клара, тебя не спрашивают. (Девушке.) Сдачи не надо.

    Цветочница. Дай вам бог здоровья.

    Мать. А теперь скажите мне, откуда вы знаете, как зовут этого молодого человека?

    Цветочница. А я и не знаю.

    Мать. Я слышала, как вы его назвали по имени. Не пытайтесь обмануть меня.

    Цветочница. Очень мне нужно вас обманывать. Я просто так сказала. Ну, Фредди, Чарли - надо же как-нибудь назвать человека, если хочешь быть вежливым. (Усаживается возле своей корзины.)

    Дочь. Зря выбросили шесть пенсов! Право, мама, уж от этого вы могли бы Фредди избавить. (Брезгливо отступает за колонну.)
     
    Пожилой джентльмен - приятный тип старого армейца - взбегает по ступеням и закрывает зонтик, с которого течет вода. У него, так же как у Фредди, брюки внизу совсем мокрые. Он во фраке и легком летнем пальто. Становится на свободное место у левой колонны, от которой только что отошла дочь.
     

    Джентльмен. Уфф!

    Мать (джентльмену.) Скажите, пожалуйста, сэр, все еще не видно никакого просвета?

    Джентльмен. К сожалению, нет. Дождь только что полил еще сильнее. (Подходит к тому месту, где сидит цветочница, ставит ногу на плинтус и, нагнувшись, подвертывает мокрую штанину.)

    Мать. Ах, боже мой! (Жалобно вздыхает и отходит к дочери.)

    Цветочница (спешит воспользоваться соседством пожилого джентльмена, чтобы установить с ним дружеские отношения.) Раз полил сильнее, значит скоро пройдет. Не расстраивайтесь, кэптен, купите лучше цветочек у бедной девушки.

    Джентльмен. Сожалею, но у меня нет мелочи.

    Цветочница. А я вам разменяю, кэптен.

    Джентльмен. Соверен? У меня других нет.

    Цветочница. Ух ты! Купите цветочек, кэптен, купите. Полкроны я могу разменять. Вот возьмите этот - два пенса.

    Джентльмен. Ну, девочка, только не приставать, я этого не люблю. (Роется в карманах.) Право же, нет мелочи... Погодите, вот полтора пенса, если это вас устроит... (Отходит к другой колонне.)

    Цветочница (она разочарована, но все-таки решает, что полтора пенса лучше, чем ничего.) Спасибо вам, сэр.

    Прохожий (цветочнице.) Ты смотри, взяла деньги, так дай ему цветок, а то вон тот тип стоит и записывает каждое твое слово.
     
    Все оборачиваются к человеку с записной книжкой.
     

    Цветочница (вскакивает в страхе.) А что же я такого сделала, если поговорила с джентльменом? Продавать цветы не запрещается. (Плаксиво.) Я честная девушка! Вы все видели, я только попросила его купить цветочек.
     
    Общий шум; большинство публики настроено сочувственно к цветочнице, но не одобряют ее чрезмерную впечатлительность. Пожилые и солидные успокоительно треплют ее по плечу, подбодряя репликами вроде: - Ну-ну, не реви! - Кому ты нужна, никто тебя не тронет. Нечего скандал поднимать. Успокойся. Будет, будет! - и т. д. Менее терпеливые цыкают на нее и сердито спрашивают, чего собственно она орет? Те, которые стояли поодаль и не знают, в чем дело, протискиваются поближе и еще увеличивают шум расспросами и объяснениями: - Что случилось? - Что она сделала? - А он где? - Да вот засыпалась. - Как, вон тот? - Да, да, стоит у колонны. Она у него деньги выманила, и т. д.
     
     
    Цветочница, оглушенная и растерянная, пробирается сквозь толпу к пожилому джентльмену и жалобно кричит.
     

    Цветочница. Сэр, сэр, скажите ему, чтобы он на меня не заявлял. Вы не знаете, чем это пахнет. За приставанье к джентльменам у меня отберут свидетельство, выкинут меня на улицу. Я...
     
    Человек с записной книжкой подходит к ней справа, и за ним теснятся все остальные.
     

    Человек с записной книжкой. Но-но-но! Кто вас трогал, глупая вы девушка? За кого вы меня принимаете?

    Прохожий. Все в порядке. Это джентльмен - обратите внимание на его ботинки. (Человеку с записной книжкой, пояснительно.) Она думала, сэр, что вы шпик.

    Человек с записной книжкой (с интересом.) А что это такое - шпик?

    Прохожий (теряясь в определениях.) Шпик - это... ну, шпик, и все тут. Как же иначе сказать? Ну, сыщик, что ли.

    Цветочница (все еще плаксиво.) Вот хоть на библии поклясться, не говорила ему ничего!..

    Человек с записной книжкой (повелительно, но без злобы.) Да замолчите же вы наконец! Разве я похож на полицейского?

    Цветочница (далеко не успокоенная.) А зачем же вы все записывали? Почем я знаю, правду вы записали или нет? Вот покажите, что у вас там про меня написано. (Он раскрывает свою записную книжку и несколько секунд держит ее перед носом девушки; при этом толпа, силясь заглянуть через его плечо, напирает так, что более слабый человек не удержался бы на ногах.) Это что такое? Это не по-нашему написано. Я тут ничего не разберу.

    Человек с записной книжкой. А я разберу. (Читает, в точности подражая ее выговору.) Ни расстрайвтись, кэптен; купити луччи цвиточик у бедны девушки.

    Цветочница (в испуге.) Это что я его назвала «кэптен»? Так я же ничего дурного не думала. (Джентльмену.) Ой, сэр, скажите ему, чтобы он на меня не заявлял. Скажите...

    Джентльмен. Как заявлял? Не нужно ничего заявлять. (Человеку с записной книжкой.) В самом деле, сэр, если вы детектив и хотели оградить меня от уличных приставаний, то заметьте, что я вас об этом не просил. У девушки ничего дурного не было на уме, всякому ясно.

    Голоса в толпе (выражая общий протест против системы полицейского сыска.) И очень даже просто! - Вам-то что до этого? Вы знайте свое дело. Верно, выслужиться захотел. Где это видано, записывать за человеком каждое слово! - Девушка с ним и не заговаривала. А хоть бы и заговорила! - Хорошее дело, уже нельзя девушке спрятаться от дождя, чтоб не нарваться на оскорбление... (И т. д. и т. п.)
     
    Наиболее сочувственно настроенные ведут цветочницу обратно к колонне, и она снова усаживается на плинтус, стараясь побороть свое волнение.
     

    Прохожий. Да он не шпик. Просто въедливый тип какой-то, вот и все. Я вам говорю, обратите внимание на ботинки.

    Человек с записной книжкой (обернувшись к нему, весело.) Кстати, как поживают ваши родственники в Селси?

    Прохожий (подозрительно.) Откуда вы знаете, что мои родственники живут в Селси?

    Человек с записной книжкой. Не важно, откуда. Но ведь это так? (Цветочнице.) А вы как попали сюда, на восток? Вы ведь родились в Лиссонгров.

    Цветочница (с испугом.) Что ж тут дурного, если я уехала из Лиссонгров? Я там в такой конуре жила, хуже собачьей, а плата - четыре шиллинга шесть пенсов в неделю... (Плачет.) Ой-о-о-ой...

    Человек с записной книжкой. Да живите вы где хотите, только перестаньте ныть.

    Джентльмен (девушке.) Ну полно, полно! Он вас не тронет; вы имеете право жить где вам заблагорассудится.

    Саркастически настроенный прохожий (протискиваясь между человеком с записной книжкой и джентльменом.) Например, на Парк-лэйн. Послушайте, я бы не прочь потолковать с вами о жилищном вопросе.

    Цветочница (пригорюнившись над своей корзиной, обиженно бормочет себе под нос.) Я не какая-нибудь, я честная девушка.

    Саркастический прохожий (не обращая на нее внимания.) Может быть, вы знаете, откуда я родом?

    Человек с записной книжкой (без запинки.) Из Хокстона.
     
    Смешки в толпе. Общий интерес к фокусам человека с записной книжкой явно возрастает.
     

    Саркастический прохожий (удивленно.) Черт возьми! Так и есть. Слушайте, да вы в самом деле всезнайка.

    Цветочница (все еще переживая свою обиду.) И никакого он права не имеет лезть! Да, никакого права...

    Прохожий (цветочнице.) Факт, никакого. И ты ему так не спускай. (Человеку с записной книжкой.) Послушайте, по какому это вы праву все знаете о людях, которые не желают иметь с вами дела? Есть у вас письменное разрешение?

    Несколько человек из толпы (видимо, ободренные этой юридической постановкой вопроса.) Да, да, есть у вас разрешение?

    Цветочница. А пускай его говорит, что хочет. Не стану я с ним связываться.

    Прохожий. Все потому, что мы для вас - тьфу! Пустое место. С джентльменом вы бы себе таких штук не позволили.

    Саркастический прохожий. Да, да! Если уж вам пришла охота поворожить, скажите-ка - откуда вот он взялся?

    Человек с записной книжкой. Челтенхем, Харроу, Кембридж, а впоследствии Индия.

    Джентльмен. Совершенно верно.
     
    Общий хохот. Теперь сочувствие явно на стороне человека с записной книжкой. Восклицания вроде: - Все знает! - Так прямо и отрезал. Слыхали, как он этому длинному расписал, откуда он? - и т. д. - Простите, сэр, вы, вероятно, выступаете с этим номером в мюзик-холле?
     

    Человек с записной книжкой. Пока нет. Но я уже подумывал об этом.
     
    Дождь перестал; толпа понемногу начинает расходиться.
     

    Цветочница (недовольная переменой общего настроения в пользу обидчика.) Джентльмены так не делают, да, не обижают бедную девушку!

    Дочь (потеряв терпение, бесцеремонно проталкивается вперед, оттеснив пожилого джентльмена, который вежливо отступает за колонну.) Но где же, наконец, Фредди? Я рискую схватить воспаление легких, если еще постою на этом сквозняке.

    Человек с записной книжкой (про себя, поспешно делая отметку в своей книжке.) Эрлскорт.

    Дочь (гневно.) Прошу вас держать ваши дерзкие замечания при себе.

    Человек с записной книжкой. А я разве сказал что-нибудь вслух? Прошу извинить меня. Это вышло невольно. Но ваша матушка, несомненно, из Эпсома.

    Мать (становится между дочерью и человеком с записной книжкой.) Скажите как интересно! Я действительно выросла в Толсталеди-парк близ Эпсома.

    Человек с записной книжкой (шумно хохочет.) Ха-ха-ха! Ну и название, черт дери! Простите. (Дочери.) Вам, кажется, нужно такси?

    Дочь. Не смейте обращаться ко мне!

    Мать. Прошу тебя, Клара!

    Дочь (вместо ответа сердито пожимает плечами и с надменным выражением отходит в сторону.) Мы были бы вам так признательны, сэр, если б вы нашли для нас такси. (Человек с записной книжкой достает свисток.) О, благодарю вас. (Идет за дочерью.)
     
    Человек с записной книжкой издает пронзительный свист.
     

    Саркастический прохожий. Ну вот вам. Я же говорил, что это переодетый шпик.

    Прохожий. Это не полицейский свисток; это спортивный свисток.

    Цветочница (все еще страдая от оскорбления, нанесенного ее чувствам.) Не смеет он у меня отбирать свидетельство! Мне так же нужно свидетельство, как и всякой леди.

    Человек с записной книжкой. Вы, может быть, не заметили - дождь уже минуты две как перестал.

    Прохожий. А ведь верно. Что же вы раньше не сказали? Мы бы не теряли тут время, слушая ваши глупости! (Уходит по направлению к Стрэнду.)

    Саркастический прохожий. Я вам скажу, откуда вы сами. Из Бидлама. Вот и сидели бы там.

    Человек с записной книжкой (услужливо.) Бедлама.

    Саркастический прохожий (стараясь весьма изысканно произносить слова.) Спасибо, господин учитель. Ха-ха! Будьте здоровы. (С насмешливой почтительностью притрагивается к шляпе и уходит.)

    Цветочница. Зря только людей пугает. Самого бы его пугнуть как следует!

    Мать. Клара, уже совсем прояснилось. Мы можем дойти до автобуса. Идем. (Подбирает юбку и торопливо уходит в сторону Стрэнда.)

    Дочь. Но такси... (Мать уже не слышит ее.) Ах, как все это скучно! (Сердито идет за матерью.)
     
    Все уже разошлись, и под портиком остались только человек с записной книжкой, пожилой джентльмен и цветочница, которая возится со своей корзинкой и по-прежнему бормочет что-то себе в утешение.
     

    Цветочница. Бедная ты девушка! И так жизнь нелегкая, а тут еще всякий измывается.

    Джентльмен (вернувшись на прежнее место - слева от человека с записной книжкой.) Позвольте спросить, как вы это делаете?

    Человек с записной книжкой. Фонетика - и только. Наука о произношении. Это моя профессия и в то же время мой конек. Счастлив тот, кому его конек может доставить средства к жизни! Нетрудно сразу отличить по выговору ирландца или йоркширца. Но я могу с точностью до шести миль определить место рождения любого англичанина. Если это в Лондоне, то даже с точностью до двух миль. Иногда можно указать даже улицу.

    Цветочница. Постыдился бы, бессовестный!

    Джентльмен. Но разве это может дать средства к жизни?

    Человек с записной книжкой. О да. И немалые. Наш век - это век выскочек. Люди начинают в Кентиштауне, живя на восемьдесят фунтов в год, и кончают на Парк-лэйн с сотней тысяч годового дохода. Они хотели бы забыть про Кентиштаун, но он напоминает о себе, стоит им только раскрыть рот. И вот я обучаю их.

    Цветочница. Занимался бы своим делом, вместо того чтоб обижать бедную девушку...

    Человек с записной книжкой (рассвирепев.) Женщина! Немедленно прекратите это омерзительное нытье или поищите себе приют у дверей другого храма.

    Цветочница (неуверенно-вызывающе.) Я имею такое же право сидеть тут, как и вы.

    Человек с записной книжкой. Женщина, которая издает такие уродливые и жалкие звуки, не имеет права сидеть нигде... вообще не имеет права жить! Вспомните, что вы - человеческое существо, наделенное душой и божественным даром членораздельной речи, что ваш родной язык - это язык Шекспира, Мильтона и Библии! И перестаньте квохтать, как осипшая курица.

    Цветочница (совершенно обалдевшая, не решаясь поднять голову, смотрит на него исподлобья, со смешанным выражением изумления и испуга.) У-у-ааааа-у!

    Человек с записной книжкой (хватаясь за карандаш.) Боже правый! Какие звуки! (Торопливо пишет; потом откидывает голову назад и читает, в точности воспроизводя то же сочетание гласных.) У-у-ааааа-у!

    Цветочница (представление ей понравилось, и она хихикает против воли.) Ух ты!

    Человек с записной книжкой. Вы слышали ужасное произношение этой уличной девчонки? Из-за этого произношения она до конца своих дней обречена оставаться на дне общества. Так вот, сэр, дайте мне три месяца сроку, и я сделаю так, что эта девушка с успехом сойдет за герцогиню на любом посольском приеме. Мало того, она сможет поступить куда угодно в качестве горничной или продавщицы, а для этого, как известно, требуется еще большее совершенство речи. Именно такого рода услуги я оказываю нашим новоявленным миллионерам. А на заработанные деньги занимаюсь научной работой в области фонетики и немного - поэзией в мильтоновском вкусе.

    Джентльмен. Я сам изучаю индийские диалекты и...

    Человек с записной книжкой (торопливо.) Да что вы? Не знаком ли вам полковник Пикеринг, автор «Разговорного санскрита»?

    Джентльмен. Полковник Пикеринг - это я. Но кто же вы такой?

    Человек с записной книжкой. Генри Хиггинс, создатель «Универсального алфавита Хиггинса».

    Пикеринг (восторженно.) Я приехал из Индии, чтобы познакомиться с вами!

    Хиггинс. А я собирался в Индию, чтобы познакомиться с вами.

    Пикеринг. Где вы живете?

    Хиггинс. Уимпол-стрит, двадцать семь-А. Приходите ко мне завтра же.

    Пикеринг. Я остановился в Карлтон-отеле. Идемте со мной сейчас же, мы еще успеем побеседовать за ужином.

    Хиггинс. Великолепно.

    Цветочница (Пикерингу, когда он проходит мимо.) Купите цветочек, добрый джентльмен. За квартиру платить нечем.

    Пикеринг. Право же, у меня нет мелочи. Очень сожалею.

    Хиггинс (возмущенный ее попрошайничеством.) Лгунья! Ведь вы же сказали, что можете разменять полкроны.

    Цветочница (вскакивая в отчаянии.) Мешок с гвоздями у вас вместо сердца! (Швыряет корзину к его ногам.) Нате, черт с вами, берите всю корзину за шесть пенсов!
     
    Часы на колокольне бьют половину двенадцатого.
     

    Хиггинс (услышав в их бое глас божий, упрекающий его за фарисейскую жестокость к бедной девушке.) Указание свыше! (Торжественно приподнимает шляпу, затем бросает в корзину горсть монет и уходит вслед за Пикерингом.)

    Цветочница (нагибается и вытаскивает полкроны.) У-ааа-у! (Вытаскивает два флорина.) Уу-ааа-у! (Вытаскивает еще несколько монет.) Уу-ааааа-у! (Вытаскивает полсоверена.) У-у-аааааааа-у!!

    Фредди (выскакивает из остановившегося перед церковью такси.) Достал все-таки! Эй! (Цветочнице.) Тут были две дамы, вы не знаете, где они?

    Цветочница. А они пошли к автобусу, когда дождь перестал.

    Фредди. Вот это мило! Что же мне теперь с такси делать?

    Цветочница (величественно.) Не беспокойтесь, молодой человек. Я поеду домой в вашем такси. (Проплывает мимо Фредди к машине.) (Шофер высовывает руку и поспешно прихлопывает дверцу. Понимая его недоверие, она показывает ему полную горсть монет.) На смотри, Чарли. Восемь пенсов - это нам нипочем! (Он ухмыляется и открывает ей дверцу.) Энджел-корт, Дрюри-лэйн, против керосиновой лавки. И гони что есть духу. (Садится в машину и с шумом захлопывает дверцу.)
     
    Такси трогается.
     

    Фредди. Вот это да!

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Одиннадцать часов утра. Лаборатория Хиггинса на Уимпол-стрит. Это комната в первом этаже, с окнами на улицу, предназначенная служить гостиной. Посредине задней стены - дверь; входя в комнату, вы видите справа у стены две многоярусные картотеки, поставленные под прямым углом. В этом же углу письменный стол, на нем - фонограф, ларингоскоп, набор миниатюрных органных труб, снабженных раздувальными мехами, ряд газовых рожков под ламповыми стеклами, резиновой кишкой соединенных со вводом в стене, несколько камертонов различных размеров, муляж половины человеческой головы в натуральную величину, показывающий в разрезе голосовые органы, и ящик с восковыми валиками для фонографа. Посредине правой стены - камин; около него, ближе к двери, - удобное кожаное кресло и ящик с углем. На каминной доске - часы. Между письменным столом и камином - столик для газет. У противоположной стены, слева от входной двери, - невысокий шкафчик с плоскими ящиками; на нем телефон и телефонный справочник. Весь левый угол в глубине занимает концертный рояль, поставленный хвостом к двери; вместо обычного табурета перед ним скамейка во всю длину клавиатуры. На рояле ваза с фруктами и конфетами. Середина комнаты свободна от мебели. Кроме кресла, скамейки у рояля и двух стульев у письменного стола, в комнате есть еще только один стул, который не имеет особого назначения и стоит недалеко от камина. На стенах висят гравюры, большей частью Пиранези60, и портреты меццо-тинто61. Картин нет.

    Пикеринг сидит за письменным столом и складывает карточки, которые он, видимо, только что разбирал. Хиггинс стоит рядом, у картотеки, и задвигает выдвинутые ящики. При дневном свете видно, что это крепкий, полнокровный, завидного здоровья мужчина лет сорока или около того; на нем черный сюртук, какие носят адвокаты и врачи, крахмальный воротничок и черный шелковый галстук. Он принадлежит к энергическому типу людей науки, которые с живым и даже страстным интересом относятся ко всему, что может явиться предметом научного исследования, и вполне равнодушны к вещам, касающимся лично их или окружающих, в том числе к чужим чувствам. В сущности, несмотря на свой возраст и комплекцию, он очень похож на неугомонного ребенка, шумно и стремительно реагирующего на все, что привлекает его внимание, и, как ребенок, нуждается в постоянном присмотре, чтобы нечаянно не натворить беды. Добродушная ворчливость, свойственная ему, когда он в хорошем настроении, сменяется бурными вспышками гнева, как только что-нибудь не по нем; но он настолько искренен и так далек от злобных побуждений, что вызывает симпатию даже тогда, когда явно не прав.
     

    Хиггинс (задвигая последний ящик.) Ну вот, как будто и все.

    Пикеринг. Удивительно, просто удивительно! Но должен вам сказать, что я и половины не запомнил.

    Хиггинс. Хотите, можно кое-какие материалы посмотреть еще раз.

    Пикеринг (встает, подходит к камину и становится перед ним, спиной к огню.) Нет, спасибо, на сегодня хватит. Я уже больше не могу.

    Хиггинс (идет за ним и становится рядом, с левой стороны.) Устали слушать звуки?

    Пикеринг. Да. Это требует страшного напряжения. До сих пор я гордился, что могу отчетливо воспроизвести двадцать четыре различных гласных; но ваши сто тридцать меня совершенно уничтожили. Я не в состоянии уловить никакой разницы между многими из них.

    Хиггинс (со смехом отходит к роялю и набивает рот конфетами.) Ну, это дело практики. Сначала разница как будто незаметна; но вслушайтесь хорошенько, и вы убедитесь, что все они так же различны, как А и Б. (В дверь просовывается голова миссис Пирс, экономки Хиггинса.) Что там такое?

    Миссис Пирс (нерешительно; она, видимо, озадачена.) Сэр, вас желает видеть какая-то молодая особа.

    Хиггинс. Молодая особа? А что ей нужно?

    Миссис Пирс. Простите, сэр, но она утверждает, что вы будете очень рады, когда узнаете, зачем она пришла. Она из простых, сэр. Из совсем простых. Я бы вам не стала и докладывать, но мне пришло в голову - может быть, вы хотите, чтоб она вам наговорила в ваши машины. Возможно, я и ошиблась, но к вам иногда такие странные люди ходят, сэр... надеюсь, вы меня простите...

    Хиггинс. Ладно, ладно, миссис Пирс. А что, у нее интересное произношение?

    Миссис Пирс. О сэр, ужасное, просто ужасное! Я, право, не знаю, что вы в этом можете находить интересного.

    Хиггинс (Пикерингу.) Давайте послушаем! Тащите ее сюда, миссис Пирс. (Бежит к письменному столу и достает новый валик для фонографа.)

    Миссис Пирс (лишь наполовину убежденная в необходимости этого.) Слушаю, сэр. Как вам будет угодно. (Уходит вниз.)

    Хиггинс. Вот это удачно. Вы увидите, как я оформляю свой материал. Мы заставим ее говорить, а я буду записывать - сначала по системе Белла, затем латинским алфавитом, а потом сделаем еще фонографическую запись - так, чтоб в любой момент можно было послушать и сверить звук с транскрипцией.

    Миссис Пирс (отворяя дверь.) Вот эта молодая особа, сэр.
     
    В комнату важно входит цветочница. Она в шляпе с тремя страусовыми перьями: оранжевым, небесно-голубым и красным. Передник на ней почти не грязный, истрепанное пальтишко тоже как будто немного почищено. Эта жалкая фигурка так патетична в своей напыщенности и невинном самодовольстве, что Пикеринг, который при входе миссис Пирс поспешил выпрямиться, совсем растроган. Что же до Хиггинса, то ему совершенно все равно, женщина перед ним или мужчина; единственная разница в том, что с женщинами, если он не ворчит и не скандалит по какому-нибудь пустяковому поводу, он заискивающе ласков, как ребенок с нянькой, когда ему от нее что-нибудь нужно.
     

    Хиггинс (вдруг узнав ее, с разочарованием, которое тут же, чисто по-детски, переходит в обиду.) Да это ведь та самая девушка, которую я вчера записывал. Ну, это неинтересно: лиссонгровского диалекта у меня сколько угодно; не стоит тратить валик. (Цветочнице.) Проваливайте, вы мне не нужны.

    Цветочница. А вы погодите задаваться! Вы же еще не знаете, зачем я пришла. (Миссис Пирс, которая стоит у двери, ожидая дальнейших распоряжений.) Вы ему сказали, что я на такси приехала?

    Миссис Пирс. Что за глупости! Очень нужно такому джентльмену, как мистер Хиггинс, знать, на чем вы приехали!

    Цветочница. Фу-ты ну-ты, какие мы гордые! Подумаешь, велика птица - учитель! Я сама слышала, как он говорил, что дает уроки. Я не милости просить пришла; а если вам мои деньги не нравятся, могу пойти в другое место.

    Хиггинс. Позвольте, кому нужны ваши деньги?

    Цветочница. Как кому? Вам. Теперь поняли, наконец? Я желаю брать уроки, затем и пришла. И не беспокойтесь: буду платить сколько полагается.

    Хиггинс (остолбенев.) Что!!! (Шумно переводя дух.) Слушайте, вы что собственно думаете?

    Цветочница. Я думаю, что вы могли бы предложить мне сесть, если уж вы такой джентльмен! Я же вам говорю, что пришла по делу.

    Хиггинс. Пикеринг, как нам быть с этим чучелом? Предложить ей сесть или просто спустить с лестницы?

    Цветочница (в страхе бежит к роялю и забивается в угол.) У-у-ааааа-у! (Обиженно и жалобно.) Нечего обзывать меня чучелом, раз я желаю платить, как всякая леди.
     
    Мужчины, застыв на месте, недоуменно смотрят на нее из противоположного угла комнаты.
     

    Пикеринг (мягко.) Скажите нам, дитя мое, чего вы хотите?

    Цветочница. Я хочу поступить продавщицей в цветочный магазин. Надоело мне с утра до ночи торчать с корзиной на Тоттенхем-Корт-Род. А меня там не берут, им не нравится, как я говорю. Вот он сказал, что мог бы меня выучить. Я и пришла с ним уговориться, - за плату, понятно, мне из милости ничего не надо. А он со мной вот как обращается!

    Миссис Пирс. Неужели вы настолько глупы, моя милая, что воображаете, будто вы можете оплатить уроки мистера Хиггинса?

    Цветочница. А почему ж это я не могу? Я не хуже вас знаю, почем берут за урок, и я не отказываюсь платить.

    Хиггинс. Сколько?

    Цветочница (торжествующе выходит из своего угла.) Ну вот это другой разговор. Я так и думала, что уж, верно, вы не пропустите случая вернуть немножко из того, что набросали мне вчера. (Понизив голос.) Маленько под мухой были, а?

    Хиггинс (повелительно.) Сядьте.

    Цветочница. Только вы не воображайте, мне из милости...

    Миссис Пирс (строго.) Садитесь, моя милая. Делайте то, что вам говорят. (Берет стул, не имеющий особого назначения, ставит его у камина, между Хиггинсом и Пикерингом, и становится за ним, ожидая, когда девушка сядет.)

    Цветочница. У-у-у-ааааа-у! (Она не трогается с места, частью из упрямства, частью из страха.)

    Пикеринг (очень вежливо.) Присядьте, пожалуйста!

    Цветочница (неуверенным тоном.) Что ж, можно и сесть. (Садится.)
     
    Пикеринг возвращается на свое прежнее место у камина.
     

    Хиггинс. Как вас зовут?

    Цветочница. Элиза Дулиттл.

    Хиггинс (торжественно декламирует.)

    Элиза, Элизабет, Бетси и Бесс
    За птичьими гнездами отправились в лес...
     

    Пикеринг. Четыре яичка в гнездышке нашли..

    Хиггинс. Взяли по яичку, - осталось там три.
     
    Оба от души хохочут, радуясь собственному остроумию.
     

    Элиза. Хватит вам дурака валять.

    Миссис Пирс. Так с джентльменами не говорят, моя милая.

    Элиза. А чего он со мной не говорит по-человечески?

    Хиггинс. Ладно, к делу. Сколько вы думаете платить мне за уроки?

    Элиза. Да уж я знаю, сколько полагается. Одна моя подружка учится по-французски у самого настоящего француза, так он с нее берет восемнадцать пенсов в час. Но с вашей стороны бессовестно было бы столько запрашивать, - ведь то француз, а вы меня будете учить моему родному языку; так что больше шиллинга я платить не собираюсь. Не хотите - не надо.

    Хиггинс (расхаживает по комнате, заложив руки в карманы и побрякивая там ключами и мелочью.) А ведь знаете, Пикеринг, если рассматривать шиллинг не просто как шиллинг, а в процентном отношении к доходам этой девушки, он будет соответствовать шестидесяти или семидесяти гинеям миллионера.

    Пикеринг. Как это?

    Хиггинс. А вот посчитайте. Миллионер имеет около полутораста фунтов в день. Она зарабатывает около полукроны.

    Элиза (заносчиво.) Кто вам сказал, что я только...

    Хиггинс (не обращая на нее внимания.) Она предлагает мне за урок две пятых своего дневного дохода. Две пятых дневного дохода миллионера составили бы примерно шестьдесят фунтов. Неплохо! Совсем даже неплохо, черт возьми! Такой высокой оплаты я еще никогда не получал.

    Элиза (вскакивает в испуге.) Шестьдесят фунтов! Что вы там толкуете? Я вовсе не говорила - шестьдесят фунтов. Откуда мне взять...

    Хиггинс. Молчите.

    Элиза (плача.) Нет у меня шестидесяти фунтов! Ой-ой-ой!..

    Миссис Пирс. Не плачьте, глупая вы девушка. Никто не возьмет ваших денег.

    Хиггинс. Зато кто-то возьмет метлу и хорошенько отдубасит вас, если вы сейчас же не перестанете хныкать. Сядьте!

    Элиза (неохотно повинуется.) У-у-ааааа-у! Что вы мне, отец, что ли?

    Хиггинс. Я вам хуже отца буду, если решу взяться за ваше обучение. Нате! (Сует ей свой шелковый носовой платок.)

    Элиза. Это зачем?

    Хиггинс. Чтобы вытереть глаза. Чтобы вытирать все части лица, которые почему-либо окажутся мокрыми. Запомните: вот это носовой платок, а вот это - рукав. И не путайте одно с другим, если хотите стать настоящей леди и поступить в цветочный магазин.
     
    Элиза, окончательно сбитая с толку, смотрит на него во все глаза.
     

    Миссис Пирс. Не стоит вам тратить слова, мистер Хиггинс: все равно она вас не понимает. И потом, вы не правы, она ни разу этого не сделала. (Берет платок.)

    Элиза (вырывая платок.) Но-но! Отдайте! Это мне дали, а не вам.

    Пикеринг (смеясь.) Правильно. Боюсь, миссис Пирс, что теперь платок придется рассматривать как ее собственность.

    Миссис Пирс (смирившись перед фактом.) Поделом вам, мистер Хиггинс.

    Пикеринг. Слушайте, Хиггинс! Мне пришла в голову мысль! Вы помните свои слова о посольском приеме? Сумейте их оправдать - и я буду считать вас величайшим педагогом в мире! Хотите пари, что вам это не удастся? Если вы выиграете, я вам возвращаю всю стоимость эксперимента. Уроки тоже буду оплачивать я.

    Элиза. Вот это добрый человек! Спасибо вам, кэптен!

    Хиггинс (смотрит на нее, готовый поддаться искушению.) Черт, это соблазнительно! Она так неотразимо вульгарна, так вопиюще грязна...

    Элиза (возмущенная до глубины души.) У-у-аааааа-у!!! Вовсе я не грязная: я мылась, перед тем как идти сюда, - да, и лицо мыла и руки!

    Пикеринг. Кажется, можно не опасаться, что вы вскружите ей голову комплиментами, Хиггинс.

    Миссис Пирс (с беспокойством.) Не скажите, сэр, - есть разные способы кружить девушкам головы; и мистер Хиггинс мастер на это, хоть, может быть, и не всегда по своей воле. Я надеюсь, сэр, вы не станете подбивать его на что-нибудь безрассудное.

    Хиггинс (постепенно расходясь, по мере того как идея Пикеринга овладевает им.) А что такое жизнь, как не цепь вдохновенных безрассудств? Никогда не упускай случая - он представляется не каждый день. Решено! Я возьму эту чумазую замухрышку и сделаю из нее герцогиню!

    Элиза (энергично протестуя против данной ей характеристики.) У-у-ааааа-уу!

    Хиггинс (увлекаясь все больше и больше.) Да, да! Через шесть месяцев - даже через три, если у нее чуткое ухо и гибкий язык, - она сможет явиться куда угодно и сойти за кого угодно. Мы начнем сегодня же! Сейчас же! Немедленно! Миссис Пирс, возьмите ее и вычистите хорошенько. Если так не отойдет, попробуйте наждаком. Плита у вас топится?

    Миссис Пирс (тоном протеста.) Да, но...

    Хиггинс (бушуя.) Стащите с нее все это и бросьте в огонь. Позвоните к Уайтли или еще куда-нибудь, пусть пришлют все, что там требуется из одежды. А пока можете завернуть ее в газету.

    Элиза. Стыдно вам говорить такие вещи, а еще джентльмен! Я не какая-нибудь, я честная девушка, а вашего брата я насквозь вижу, да.

    Хиггинс. Забудьте свою лиссонгровскую добродетель, девушка. Вы теперь должны учиться вести себя как герцогиня. Миссис Пирс, уберите ее отсюда. А если она будет упрямиться, всыпьте ей как следует.

    Элиза (вскакивает и бросается к Пикерингу, ища защиты.) Не смейте! Я полицию позову, вот сейчас позову!

    Миссис Пирс. Но мне ее негде поместить.

    Хиггинс. Поместите в мусорном ящике.

    Элиза. У-у-ааааа-у!

    Пикеринг. Полно вам, Хиггинс! Будьте благоразумны.

    Миссис Пирс (решительно.) Вы должны быть благоразумны, мистер Хиггинс, должны. Нельзя так бесцеремонно обращаться с людьми.
     
    Хиггинс, вняв выговору, утихает. Буря сменяется мягким бризом удивления.
     

    Хиггинс (с профессиональной чистотой модуляций.) Я бесцеремонно обращаюсь с людьми! Дорогая моя миссис Пирс, дорогой мой Пикеринг, у меня и в мыслях не было с кем-нибудь бесцеремонно обращаться. Напротив, я считаю, что мы все должны быть как можно добрее к этой бедной девушке! Мы должны помочь ей приготовиться и приспособиться к ее новому положению в жизни. Если я недостаточно ясно выражал свои мысли, то лишь потому, что боялся оскорбить вашу или ее чувствительность.
     
    Элиза, успокоившись, прокрадывается к своему прежнему месту.
     

    Миссис Пирс (Пикерингу.) Вы когда-либо слышали подобное, сэр?

    Пикеринг (от души смеясь.) Никогда, миссис Пирс, никогда.

    Хиггинс (терпеливо.) А в чем собственно дело?

    Миссис Пирс. А в том, сэр, что нельзя подобрать живую девушку так, как подбирают камешек на берегу моря.

    Хиггинс. А почему собственно?

    Миссис Пирс. То есть как это почему? Ведь вы же ничего о ней не знаете. Кто ее родители? А может быть, она замужем?

    Элиза. Еще чего!

    Хиггинс. Вот именно! Совершенно справедливо замечено: еще чего! Разве вы не знаете, что женщины ее класса после года замужней жизни выглядят как пятидесятилетние поденщицы?

    Элиза. Да кто на мне женится?

    Хиггинс (переходя внезапно на самые низкие, волнующие ноты своего голоса, предназначенные для изысканных образцов красноречия.) Поверьте мне, Элиза, еще до того, как я закончу ваше обучение, все окрестные улицы будут усеяны телами безумцев, застрелившихся из-за любви к вам.

    Миссис Пирс. Перестаньте, сэр. Вы не должны забивать ей голову подобным вздором.

    Элиза (встает и решительно выпрямляется.) Я ухожу. У него, видно, не все дома. Не надо мне полоумных учителей.

    Хиггинс (глубоко уязвленный ее нечувствительностью к его красноречию.) Ах, вот как! По-вашему, я сумасшедший? Отлично! Миссис Пирс! Новых платьев заказывать не нужно. Возьмите ее и выставьте за дверь.

    Элиза (жалобно.) Ну, ну! Вы не имеете права меня трогать!

    Миссис Пирс. Видите, к чему приводит дерзость. (Указывая на дверь.) Сюда, пожалуйста.

    Элиза (глотая слезы.) Не надо мне никаких платьев. Я бы все равно не взяла. (Бросает платок Хиггинсу.) Я могу сама купить себе платья. (Медленно, как бы нехотя, бредет к двери.)

    Хиггинс (ловко подхватив на лету платок, загораживает ей дорогу.) Вы скверная, испорченная девчонка. Так-то вы мне благодарны за то, что я хочу вытащить вас из грязи, нарядить и сделать из вас леди!

    Миссис Пирс. Довольно, мистер Хиггинс. Я не могу допустить этого. Неизвестно еще, кто из вас больше испорчен - девушка или вы. Ступайте домой, моя милая, и скажите своим родителям, чтобы они лучше смотрели за вами.

    Элиза. Нет у меня родителей. Они сказали, что я уже взрослая и могу сама прокормиться, и выгнали меня вон.

    Миссис Пирс. А где же ваша мать?

    Элиза. Нет у меня матери. Эта, которая меня выгнала, это моя шестая мачеха. Но я и без них обхожусь. И вы не думайте, я честная девушка!

    Хиггинс. Ну и слава богу! Не из-за чего, значит, шум поднимать. Девушка ничья и никому не нужна, кроме меня. (Подходит к миссис Пирс и начинает вкрадчиво.) Миссис Пирс, почему бы вам не усыновить ее? Вы подумайте, какое удовольствие - иметь дочку... Ну, а теперь хватит разговоров. Ведите ее вниз и...

    Миссис Пирс. Но все-таки, как это все будет? Вы собираетесь положить ей какую-нибудь плату? Будьте же рассудительны, сэр.

    Хиггинс. Ну, платите ей, сколько там нужно; можете записывать это в книгу хозяйственных расходов. (Нетерпеливо.) Да на кой черт ей вообще деньги, хотел бы я знать? Кормить ее будут, одевать тоже. Если давать ей деньги, она запьет.

    Элиза (повернувшись к нему.) Ох вы бессовестный! Неправда это! Я капли спиртного в жизни в рот не брала. (Возвращается к своему стулу и усаживается с вызывающим видом.)

    Пикеринг (добродушно, увещательным тоном.) Хиггинс, а вам не приходит в голову, что у этой девушки могут быть какие-то чувства?

    Хиггинс (критически оглядывает ее.) Да нет, едва ли. Во всяком случае, это не такие чувства, с которыми стоило бы считаться. (Весело.) Как по-вашему, Элиза?

    Элиза. Какие у всех людей чувства, такие и у меня.

    Миссис Пирс. Мистер Хиггинс, я бы просила вас держаться ближе к делу. Я хочу знать, на каких условиях эта девушка будет жить здесь в доме? Собираетесь ли вы платить ей жалованье? И что с ней будет после того, как вы закончите ее обучение? Надо же немного заглянуть вперед, сэр.

    Хиггинс (нетерпеливо.) А что с ней будет, если я оставлю ее на улице? Пожалуйста, миссис Пирс, ответьте мне на этот вопрос?

    Миссис Пирс. Это ее дело, мистер Хиггинс, а не ваше.

    Хиггинс. Ну, так после того как я с ней кончу, можно выкинуть ее обратно на улицу, и тогда это опять будет ее дело, - вот и все.

    Элиза. Эх вы! Сердца в вас нет, вот что! Только о себе думаете, а на других наплевать. (Встает и произносит решительно и твердо.) Ладно, хватит с меня. Я ухожу. (Направляется к двери.) А вам стыдно должно быть! Да, стыдно!

    Хиггинс (хватает шоколадную конфету из вазы, стоящей на рояле; глаза его вдруг заблестели лукавством.) Элиза, возьмите шоколадку...

    Элиза (останавливается, борясь с искушением.) А почем я знаю, что там внутри? Одну девушку вот так отравили, я сама слыхала.
     
    Хиггинс вынимает перочинный нож, разрезает конфету пополам, кладет одну половинку в рот и протягивает ей другую.
     

    Хиггинс. Вот, чтобы не было сомнений: половинку - мне, половинку - вам.
     
    Элиза открывает рот, готовясь возразить.
     

    Хиггинс (Быстро всовывает ей в рот конфету.) Вы будете есть шоколад каждый день, коробками, бочками! Вы будете питаться одним шоколадом! Ну как, идет?

    Элиза (проглотив, наконец, конфету, после того как чуть не подавилась ею.) Подумаешь, нужна мне ваша конфета! Просто я хорошо воспитана и знаю, что вынимать изо рта некрасиво.

    Хиггинс. Слушайте, Элиза, вы, кажется, сказали, что приехали на такси?

    Элиза. Ну и что ж, что приехала? Я имею такое же право ездить на такси, как и все.

    Хиггинс. Полное право, Элиза! И отныне вы будете разъезжать на такси сколько вам захочется. Каждый день вы будете брать такси и кататься по городу: вдоль, поперек и потом еще кругом. Учтите это, Элиза.

    Миссис Пирс. Мистер Хиггинс, вы искушаете девушку. Это нехорошо! Она должна думать о будущем.

    Хиггинс. В такие годы? Чепуха! О будущем хватит времени подумать тогда, когда уже впереди не будет будущего. Нет, нет, Элиза. Следуйте примеру этой леди: думайте о будущем других людей, но никогда не задумывайтесь о своем собственном. Думайте о шоколаде, о такси, о золоте, брильянтах.

    Элиза. Пожалуйста, не надо мне ни золота, ни брильянтов. Я не какая-нибудь, я честная девушка. (Садится и принимает позу, которая должна выражать достоинство.)

    Хиггинс. Вы такой же честной и останетесь, Элиза, под крылышком миссис Пирс. А потом вы выйдете замуж за гвардейского офицера с роскошными усами; это будет сын маркиза, и отец сперва лишит его наследства за неравный брак, но, тронутый вашей красотой и скромностью, смягчится и...

    Пикеринг. Простите, Хиггинс, но я, право, чувствую, что должен вмешаться. Миссис Пирс совершенно права. Если вы хотите, чтобы эта девушка доверилась вам на полгода для педагогического эксперимента, нужно, чтобы она отчетливо понимала, что делает.

    Хиггинс. Но это невозможно! Она не способна отчетливо понять что бы то ни было. Да и потом, кто же из нас понимает, что делает? Если б мы понимали, мы бы, вероятно, никогда ничего не делали.

    Пикеринг. Это очень остроумно, Хиггинс, но не слишком вразумительно. (Элизе.) Мисс Дулиттл...

    Элиза (потрясенная.) У-аааа-у!

    Хиггинс. Вот вам! Больше вы ничего из нее не выжмете. У-ааааа-у! Нет, объяснения излишни! Как человек военный, вы должны знать это. Четкий приказ - вот что здесь требуется. Элиза! Шесть месяцев вы будете жить в этом доме и учиться говорить красиво и правильно, как молодые леди в цветочном магазине. Если будете слушаться и делать все, что вам скажут, будете спать в настоящей спальне, есть сколько захочется, покупать себе шоколад и кататься на такси. А если будете капризничать и лениться - будете спать в чулане за кухней вместе с тараканами, и миссис Пирс будет бить вас метлой. Через шесть месяцев вы наденете красивое платье и поедете в Букингемский дворец. Если король догадается, что вы не настоящая леди, полиция схватит вас и отвезет в Тауэр, и там вам отрубят голову в назидание другим чересчур дерзким цветочницам. Если же никто ни о чем не догадается, вы получите семь шиллингов и шесть пенсов на обзаведение и поступите в цветочный магазин. Если вы откажетесь от этого предложения, значит вы неблагодарная и бессовестная девушка, и ангелы в небесах станут лить слезы, глядя на вас. (Пикерингу.) Ну, Пикеринг, теперь вы удовлетворены? (Миссис Пирс.) Кажется, я достаточно честно и откровенно изложил все, миссис Пирс?

    Миссис Пирс (терпеливо.) Пожалуй, сэр, лучше всего будет, если я сама поговорю с девушкой с глазу на глаз. Хотя не думаю, чтобы я решилась взять на себя заботу о ней или вообще одобрила вашу выдумку. Разумеется, я верю, что вы не хотите ей зла, но ведь если человек заинтересует вас своим произношением, вы готовы забыть обо всем на свете. Элиза, идите за мной.

    Хиггинс. Вот это правильно. Благодарю вас, миссис Пирс. Гоните ее в ванную.

    Элиза (нехотя и с опаской поднимаясь с места.) Вы большой грубиян, вот я вам что скажу. Не захочу, так и не останусь здесь. Не желаю я, чтоб меня били метлой, да! И вовсе я не просилась в Букнемский дворец. А с полицией я никогда дела не имела, никогда! Я не какая-нибудь, я...

    Миссис Пирс. Замолчите, моя милая. Вы ничего не поняли из слов этого джентльмена. Идите за мной. (Подходит к двери и, распахнув ее, ждет Элизу.)

    Элиза (на пороге.) А что, я правду говорю. И к королю не сунусь! Вот пусть мне голову отрубят, не сунусь! Если б я знала, что тут такое выйдет, ни за что бы не пришла. Я честная девушка, и я его не трогала, он сам ко мне привязался, и я ему ничего не должна, и мне наплевать, и меня не проведешь, и какие у всех людей чувства, такие и у меня...
     
    Миссис Пирс закрывает дверь, и жалоб Элизы больше не слышно. Пикеринг отходит от камина, садится верхом на стул и кладет локти на спинку.
     

    Пикеринг. Простите за откровенность, Хиггинс, но я хочу вам задать один вопрос. Вы человек порядочный в делах, касающихся женщин?

    Хиггинс (ворчливо.) А вы когда-нибудь видели, чтобы человек был порядочным в делах, касающихся женщин?

    Пикеринг. Да, и даже очень часто.

    Хиггинс (упирается ладонями в крышку рояля, подпрыгивает и, усевшись с размаху, говорит авторитетным тоном.) Ну, а я ни разу. Я знаю, что как только я позволяю женщине сблизиться со мной, так она сейчас же начинает ревновать, придираться, шпионить и вообще отравлять мне существование. И я знаю, что как только я позволяю себе сблизиться с женщиной, я становлюсь эгоистом и тираном. Женщины все переворачивают вверх дном. Попробуйте впустить женщину в свою жизнь, и вы сейчас же увидите, что ей нужно одно, а вам совершенно другое.

    Пикеринг. Что же, например?

    Хиггинс (соскакивает с рояля, ему явно не сидится.) А черт его знает что! Вероятно, все дело в том, что женщина хочет жить своей жизнью, а мужчина - своей; и каждый старается свести другого с правильного пути. Один тянет на север, другой на юг; а в результате обоим приходится сворачивать на восток, хотя оба не переносят восточного ветра. (Садится на скамью у рояля.) Вот почему я твердо решил остаться холостяком и едва ли переменю когда-нибудь свое решение.

    Пикеринг (встает, подходит к нему и говорит серьезным тоном.) Бросьте, Хиггинс! Вы отлично знаете, о чем я говорю. Если я приму участие в этой затее, я буду чувствовать себя ответственным за девушку. И я надеюсь - это само собой разумеется, - никаких попыток злоупотребить ее положением...

    Хиггинс. Что-о? Вы вот о чем! Ну, это будет свято, могу вас уверить. (Встает, чтобы объяснить свою мысль.) Поймите, ведь она же будет моей ученицей; а научить человека чему-нибудь можно только тогда, когда личность учащегося священна. Я не один десяток американских миллионерш обучил искусству правильно говорить по-английски, а это самые красивые женщины на свете. Тут у меня крепкая закалка. На уроке я чувствую себя так, как будто передо мной не женщина, а кусок дерева; или как будто я сам - не мужчина, а кусок дерева. Это...
     
    Миссис Пирс приотворяет дверь. В руках у нее шляпа Элизы.
     
     
    Пикеринг возвращается к камину и усаживается в кресло.
     

    Хиггинс (живо.) Ну как, миссис Пирс, все в порядке?

    Миссис Пирс (в дверях.) Если вы разрешите, мистер Хиггинс, я хотела бы сказать вам два слова...

    Хиггинс. Конечно, пожалуйста. Входите. (Миссис Пирс входит в комнату.) Вы это не сжигайте, миссис Пирс. Я хочу сохранить это как раритет. (Берет у нее шляпу.)

    Миссис Пирс. Только поосторожнее, сэр, прошу вас. Мне пришлось пообещать ей, что я это не сожгу; но все-таки подержать немного в горячей печи не мешало бы.

    Хиггинс (поспешно кладет шляпу на рояль.) О, благодарю за предупреждение! Так что же вы мне хотели сказать?

    Пикеринг. Я не мешаю?

    Миссис Пирс. Ничуть, сэр. Мистер Хиггинс, в присутствии этой девушки я просила бы вас быть очень осмотрительным в выборе выражений.

    Хиггинс (строго.) Конечно. Я всегда очень осмотрителен в выборе выражений. Почему вы мне это говорите?

    Миссис Пирс (твердо.) Нет, сэр, когда вы чего-нибудь не можете найти, или когда вам изменяет терпение, вы вовсе не осмотрительны. Для меня это не имеет значения: я привыкла. Но в присутствии этой девушки, пожалуйста, постарайтесь не ругаться.

    Хиггинс (возмущенно.) Я - ругаться? (С большим пафосом.) Я никогда не ругаюсь. Я презираю эту манеру. Что, черт возьми, вы хотите сказать?

    Миссис Пирс (внушительно.) Вот это самое я и хочу сказать, сэр. Вы произносите слишком много бранных слов. Ну, пусть бы еще только «к черту», и «на черта», и «какого черта»...

    Хиггинс. Миссис Пирс! Подобные выражения - в ваших устах! Опомнитесь!

    Миссис Пирс (не давая себя сбить с позиции.) ...но есть одно слово, которое я настоятельно просила бы вас не употреблять. Девушка сама только что употребила это слово, прищемив себе палец дверью в ванной комнате. Оно начинается на ту же букву, что и дверь. Ей это простительно, она с пеленок привыкла к такому языку. Но от вас она не должна слышать ничего подобного.

    Хиггинс (высокомерно.) Простите, миссис Пирс, я не помню, чтобы я когда-нибудь произносил это слово. (Миссис Пирс смотрит на него в упор. Он добавляет, пряча нечистую совесть под маской судейского беспристрастия.) Разве только в редкие минуты крайнего и справедливого раздражения.

    Миссис Пирс. Только сегодня утром, сэр, вы назвали этим словом свое новое пальто, затем молоко и толокно.

    Хиггинс. Ах да! Но ведь это было просто ради ассонанса - вполне естественно для поэта...

    Миссис Пирс. Весьма возможно, сэр, но, как бы это ни называлось, я предпочла бы, чтоб вы не повторяли этого при девушке.

    Хиггинс. Ну, хорошо, хорошо, не буду. Это все?

    Миссис Пирс. Нет, сэр. Нам еще придется быть очень щепетильными с этой девушкой в вопросах личной опрятности.

    Хиггинс. Безусловно. Вы совершенно правы. Это очень важно.

    Миссис Пирс. То есть мы должны приучить ее к тому, что она всегда должна быть аккуратно одета и не должна разбрасывать повсюду свои вещи.

    Хиггинс (подходя к ней, озабоченно.) Вот именно. Я как раз хотел специально обратить на это ваше внимание. (Повернувшись к Пикерингу, которому весь этот разговор доставляет огромное удовольствие.) Должен вам сказать, Пикеринг, что все эти мелочи чрезвычайно существенны. Берегите пенсы, а уж фунты сами себя сберегут, - эта пословица так же справедлива для формирования личности, как и для накопления капитала. (Он теперь добрался до коврика перед камином и утвердился там в позе человека, занимающего неприступную позицию.)

    Миссис Пирс. Да, сэр. Так что я уж буду просить вас не выходить к завтраку в халате или хотя бы по возможности реже пользоваться им в качестве салфетки. А если бы вы еще согласились не есть все кушанья с одной тарелки и помнить о том, что кастрюльку с овсяной кашей не следует ставить прямо на чистую скатерть, для девушки это был бы очень поучительный пример. Помните, еще на прошлой неделе вы едва не подавились рыбьей косточкой, очутившейся в вашем варенье.

    Хиггинс (снявшись с якоря и взяв курс снова к роялю.) Может быть, это иногда и бывает со мной по рассеянности, но во всяком случае очень редко. (Сердито.) Кстати, мой халат отчаянно воняет бензином.

    Миссис Пирс. У бензина вообще очень сильный запах, мистер Хиггинс. Но если вы будете вытирать руки...

    Хиггинс (рычит.) Хорошо, хорошо! Теперь я буду вытирать их о свои волосы.

    Миссис Пирс. Надеюсь, вы на меня не сердитесь, мистер Хиггинс?

    Хиггинс (смущенный тем, что его заподозрили в способности питать недобрые чувства.) Нет, нет, ничуть. Вы абсолютно правы, миссис Пирс; я буду очень осторожен в присутствии девушки. Это все?

    Миссис Пирс. Нет еще, сэр. Вы разрешите мне взять пока один из японских халатов, которые вы привезли из-за границы? Я положительно не решаюсь снова надеть на нее это платье.

    Хиггинс. Конечно. Берите все, что хотите. Ну, теперь все?

    Миссис Пирс. Благодарю вас, сэр. Теперь все. (Выходит.)

    Хиггинс. Удивительно, Пикеринг, до чего у этой женщины превратное обо мне представление. Я вообще человек очень робкий и тихий. Я как-то все не могу почувствовать себя по-настоящему взрослым и внушительным. И тем не менее она совершенно убеждена в том, что я тиран и самодур. Не знаю, чем это объяснить.
     
    Миссис Пирс возвращается.
     

    Миссис Пирс. Вот видите, сэр, уже начинается. Там пришел какой-то мусорщик и спрашивает вас. Его зовут Альфред Дулиттл, и он говорит, что у вас тут находится его дочь.

    Пикеринг (вставая.) Фью! Интересно! (Возвращается к камину.)

    Хиггинс (живо.) Давайте этого шантажиста сюда.
     
    Миссис Пирс выходит.
     

    Пикеринг. Он, может быть, вовсе и не шантажист, Хиггинс?

    Хиггинс. Ерунда. Самый настоящий шантажист.

    Пикеринг. Как бы то ни было, боюсь - он вам доставит неприятности.

    Хиггинс (с уверенностью.) Ну нет, не думаю. Если уж на то пошло, так скорей я ему доставлю неприятности. И, может быть, мы тут услышим что-нибудь интересное.

    Пикеринг. Вы имеете в виду девушку?

    Хиггинс. Да нет же. Я имею в виду его речь.

    Пикеринг. О!

    Миссис Пирс (в дверях.) Дулиттл, сэр. (Пропускает в комнату Дулиттла и уходит.)
     
    Альфред Дулиттл - пожилой, но еще очень крепкий мужчина в рабочей одежде мусорщика и в шляпе, поля которой спереди срезаны, а сзади накрывают шею и плечи. Черты лица энергичные и характерные: чувствуется человек, которому одинаково незнакомы страх и совесть. У него чрезвычайно выразительный голос - следствие привычки давать полную волю чувствам. В данный момент он всем своим видом изображает оскорбленную честь и твердую решимость.
     

    Дулиттл (в дверях, стараясь определить, кто из двоих - тот, который ему нужен.) Профессор Хиггинс?

    Хиггинс. Это я. Доброе утро. Садитесь.

    Дулиттл. Доброе утро, хозяин. (Опускается на стул с достоинством чиновной особы.) Я к вам по очень важному делу, хозяин.

    Хиггинс (Пикерингу.) Вырос в Хоунслоу. Мать, по всей вероятности, из Уэлса.
     
    Дулиттл смотрит на него, разинув рот от изумления.
     

    Хиггинс (Продолжает.) Так что же вам нужно, Дулиттл?

    Дулиттл (с угрозой.) Что мне нужно? Мне дочка моя нужна. Понятно?

    Хиггинс. Вполне. Вы - ее отец, не так ли? Кому ж она еще может быть нужна, кроме вас? Мне очень приятно видеть, что в вас сохранилась искра родительского чувства. Она здесь. Можете взять ее сейчас же.

    Дулиттл (встает, совершенно растерявшись.) Чего?

    Хиггинс. Можете взять ее. Не собираетесь же вы, в самом деле, подкинуть мне свою дочь?

    Дулиттл (протестующе.) Но-но, хозяин, так не годится. Разве ж это по-честному? Разве так поступают с человеком? Девчонка моя. Она у вас. Что ж, по-вашему, я тут ни при чем? (Усаживается снова.)

    Хиггинс. Ваша дочь имела дерзость явиться в мой дом и потребовать, чтобы я выучил ее правильно говорить по-английски, так как иначе она не может получить места продавщицы в цветочном магазине. Этот джентльмен и моя экономка присутствовали при разговоре. (Наступая на него.) Как вы смели прийти сюда шантажировать меня? Это вы ее подослали?

    Дулиттл. Нет, хозяин, это не я.

    Хиггинс. Конечно, вы. Иначе откуда вы могли узнать, что она здесь?

    Дулиттл. Да вы прежде разберитесь, хозяин, а потом уже говорите.

    Хиггинс. Пусть с вами полиция разбирается. Типичный случай - попытка выманить деньги с помощью угроз. Сейчас же звоню в полицию. (Решительно направляется к телефону и начинает листать справочник.)

    Дулиттл. Да разве я просил у вас хоть фартинг? Вот пусть этот джентльмен скажет: сказал я хоть слово о деньгах?

    Хиггинс (бросив справочник, идет к Дулиттлу и смотрит на него испытующе.) А зачем же вы сюда пришли?

    Дулиттл (вкрадчиво.) Зачем всякий бы пришел на моем месте? Рассудите по-человечески, хозяин.

    Хиггинс (обезоруженный.) Альфред, скажите правду: посылали вы ее или нет?

    Дулиттл. Вот что хотите, хозяин - не посылал! Могу хоть на Библии поклясться. Я ее третий месяц как в глаза не видел.

    Хиггинс. Откуда же вы узнали, что она здесь?

    Дулиттл (меланхолическим речитативом.) Дайте мне слово сказать, хозяин, и я вам все объясню. Я могу вам все объяснить. Я хочу вам все объяснить. Я должен вам все объяснить.

    Хиггинс. Пикеринг, у этого человека природные способности оратора. Обратите внимание на ритм и конструкцию: «Я могу вам все объяснить. Я хочу вам все объяснить. Я должен вам все объяснить». Сентиментальная риторика! Вот она, примесь уэлской крови. Попрошайничество и жульнические замашки отсюда же.

    Пикеринг. Ради бога, Хиггинс! Я ведь тоже с Запада. (Дулиттлу.) Как вы узнали, что девушка здесь, если не вы ее подослали сюда?

    Дулиттл. Вот как было дело, хозяин. Девчонка, когда поехала к вам, взяла с собой хозяйского сынишку, прокатить на такси. Он и вертелся тут возле дома, в расчете, что она его обратно тоже подвезет. Когда вы сказали, что оставите ее здесь, она его послала за своими вещами. Тут он мне и повстречался, на углу Лонг-экр и Энджел-стрит.

    Хиггинс. У пивной? Понимаю.

    Дулиттл. Что ж тут такого, хозяин? Пивная - клуб бедного человека.

    Пикеринг. Хиггинс, дайте же ему досказать.

    Дулиттл. Он мне и рассказал, как и что. Теперь я спрашиваю вас как отец: что я должен был почувствовать и как поступить? Я говорю мальчишке: «Неси вещи сюда», - говорю я ему...

    Пикеринг. А почему же вы сами за ними не пошли?

    Дулиттл. Хозяйка бы их мне не доверила. Бывают, знаете, такие вредные женщины: вот она из таких. Мальчишке тоже пришлось дать пенни, а то и он не хотел доверить мне вещи, щенок этакий! Вот я и приволок их сюда: почему ж не оказать людям услугу.

    Хиггинс. А что там за вещи?

    Дулиттл. Да пустяки, хозяин. Гитара, несколько фотографий, кое-какие украшеньица и птичья клетка. Платьев она не велела брать. Что я должен был подумать, хозяин? Я вас спрашиваю: что я, как отец, должен был подумать?

    Хиггинс. И вы поспешили сюда, чтобы спасти ее от участи, которая хуже смерти, так?

    Дулиттл (одобрительно, довольный тем, что его так хорошо поняли.) Так, хозяин. Именно так!

    Пикеринг. Но зачем же вы принесли вещи, раз вы хотите взять ее отсюда?

    Дулиттл. А когда я говорил, что хочу взять ее отсюда? Ну, когда?

    Хиггинс (решительно.) Вы возьмете ее отсюда, и сию же минуту. (Идет к камину и нажимает кнопку звонка.)

    Дулиттл. Нет, хозяин, вы мне этого не говорите. Не такой я человек, чтоб становиться своей дочке поперек дороги. Тут перед ней, можно сказать, карьера открывается, и...
     
    Миссис Пирс приотворяет дверь и останавливается, ожидая распоряжений.
     

    Хиггинс. Миссис Пирс, это отец Элизы. Он пришел взять ее отсюда. Выдайте ему ее. (Отходит к роялю с таким видом, как будто хочет сказать: я умываю руки, и больше меня это дело не касается.)

    Дулиттл. Нет, нет. Это ошибка. Вы послушайте...

    Миссис Пирс. Но как же он ее возьмет, мистер Хиггинс? Это невозможно: ведь вы сами велели мне сжечь ее платье.

    Дулиттл. Вот видите! Могу я тащить девчонку по улице нагишом, как обезьяну? Ну скажите сами: могу?

    Хиггинс. Вы, кажется, только что заявили мне, что вам нужна ваша дочь? Вот и берите вашу дочь. Если у нее нет платья, пойдите и купите ей.

    Дулиттл (в отчаянии.) А где то платье, в котором она пришла сюда? Я его сжег или ваша мадам?

    Миссис Пирс. Простите, я в этом доме состою в должности экономки. Я послала человека купить все необходимое для вашей дочери. Когда он вернется, вы сможете взять ее домой. Подождать можно на кухне. Сюда, пожалуйста.

    Дулиттл, совершенно расстроенный, идет за ней к двери; на пороге он останавливается, колеблясь, потом поворачивается к Хиггинсу.

    Дулиттл (доверительно.) Послушайте, хозяин. Ведь мы с вами люди интеллигентные, не правда ли?

    Хиггинс. О! Вот как? Я думаю, вы пока можете уйти, миссис Пирс.

    Миссис Пирс. Я тоже так думаю, сэр. (С достоинством уходит.)

    Пикеринг. Ваше слово, мистер Дулиттл.

    Дулиттл (Пикерингу.) Спасибо, хозяин. (Хиггинсу, который укрылся на скамье у рояля, стараясь избежать чрезмерной близости к гостю, так как от Дулиттла исходит специфический запах, свойственный людям его профессии.) Так вот, хозяин, дело все в том, что вы мне, знаете, очень понравились, и если Элиза вам нужна, я, так и быть, не стану упираться на том, чтоб непременно взять ее отсюда, - думаю, тут можно будет договориться. Ведь если на нее посмотреть как на молодую женщину, тут плохого не скажешь: девчонка что надо! Но как дочь она не стоит своих харчей, - говорю вам откровенно. Я только прошу не забывать, что я отец и у меня есть свои права. Вы человек справедливый, хозяин, я сразу увидел, и уж кто-кто, а вы не захотите, чтоб я вам ее уступил задаром. Ну что для вас какие-нибудь пять фунтов? И что для меня Элиза? (Возвращается к своему стулу и садится с судейской торжественностью.)

    Пикеринг. Вы должны иметь в виду, Дулиттл, что у мистера Хиггинса нет никаких дурных намерений.

    Дулиттл. Еще бы! Если б у него были намерения, я бы спросил пятьдесят.

    Хиггинс (возмущенно.) Вы хотите сказать, бездушный вы негодяй, что за пятьдесят фунтов вы бы продали родную дочь?

    Дулиттл. Ну, не то чтобы уж продавать, но такому симпатичному джентльмену, как вы, я готов сделать любое одолжение, уверяю вас.

    Пикеринг. Послушайте, но неужели у вас совершенно нет чувства морали?

    Дулиттл (не смущаясь.) Оно мне не по карману, хозяин. Будь вы на моем месте, у вас бы его тоже не было. И потом, что ж тут такого дурного? Если Элизе перепадет кое-что, почему бы и мне не попользоваться?

    Хиггинс (озабоченно.) Я, право, не знаю, что делать, Пикеринг. Совершенно очевидно, что с точки зрения морали было бы преступлением дать этому субъекту хотя бы фартинг. И все же его требования не лишены, мне кажется, какой-то примитивной справедливости.

    Дулиттл. Вот, вот, хозяин! Я и говорю. Отцовское сердце все-таки.

    Пикеринг. Я понимаю ваши сомнения, но все же едва ли можно согласиться...

    Дулиттл. Вы мне этого не говорите, хозяин. Попробуйте лучше взглянуть на дело по-другому. Кто я такой, хозяева? Я вас спрашиваю, кто я такой? Я недостойный бедняк, вот я кто. А вы понимаете, что это значит? Это значит - человек, который постоянно не в ладах с буржуазной моралью. Где бы что ни заварилось, стоит мне попросить свою долю, сейчас же услышишь: «Тебе нельзя: ты - недостойный». Но ведь мне столько же нужно, сколько самой раздостойной вдове, которая в одну неделю умудряется получить деньги от шести благотворительных обществ на похороны одного и того же мужа. Мне нужно не меньше, чем достойному бедняку; мне даже нужно больше. Он ест, и я ем; и он не пьет, а я пью. Мне и поразвлечься требуется, потому что я человек мыслящий. Мне и на людях побывать нужно и музыку послушать, когда на душе тоска. А ведь дерут-то с меня за все чистоганом - так же, как и с достойного. Что же такое, выходит, буржуазная мораль? Да просто предлог, чтобы отказывать мне во всем. Поэтому я к вам обращаюсь как к джентльменам, и прошу так со мной не поступать. Я ведь с вами начистоту. Я достойным не прикидываюсь. Я недостойный и недостойным останусь. Мне нравится быть недостойным - вот вам, если хотите знать. Так неужели вы воспользуетесь слабостью человека, чтобы обсчитать его на цене родной дочери, которую он в поте лица растил, кормил и одевал, пока она не выросла настолько, что ею уже интересуются джентльмены. Разве пять фунтов такая уж большая сумма? Представляю это на ваше рассмотрение и оставляю на ваше усмотрение.

    Хиггинс (встает и подходит к Пикерингу.) Пикеринг! Если б мы поработали над этим человеком три месяца, он мог бы выбирать между министерским креслом и кафедрой проповедника в Уэлсе.

    Пикеринг. Что вы на это скажете, Дулиттл?

    Дулиттл. Нет уж, спасибо, хозяин! Слыхал я и проповедников и министров, - я ведь человек мыслящий и для меня политика, или религия, или там социальные реформы - развлечение не хуже других, и могу сказать вам одно: собачья это жизнь, с какой стороны ни посмотреть. Быть недостойным бедняком куда лучше. Если уж сравнивать различные положения в обществе, это... это... ну, в общем, по мне - это единственное, в котором есть смак.

    Хиггинс. Придется дать ему пять фунтов.

    Пикеринг. Я только боюсь, что он их использует не так, как нужно.

    Дулиттл. Нет уж, хозяин, насчет этого не беспокойтесь. Вы, может, думаете, что я зажму их в кулак и стану жить на них понемножку, ничего не делая? Будьте уверены: к понедельнику от них ни пенни не останется, и я отправлюсь себе на работу, как будто у меня их никогда и не бывало. В нищие не запишусь, на казенный харч не пойду. Так, разок-другой побалую себя и свою хозяйку - и нам удовольствие, и людям прибыль; и вам приятно, что не зря деньги выбросили. Вы бы и сами не истратили их с большей пользой.

    Хиггинс (вынимает бумажник, подходит к Дулиттлу и становится между ним и роялем.) Это просто неотразимо! Дадим ему десять. (Протягивает мусорщику две кредитки.)

    Дулиттл. Нет, хозяин, у нее духу не хватит истратить десять; да, пожалуй, и у меня тоже. Десять фунтов - большие деньги; у кого они заведутся, тот уже начинает жить с оглядкой, а это значит - конец счастью. Вы мне дайте столько, сколько я просил, хозяин, ни пенни больше и ни пенни меньше.

    Пикеринг. Почему вы не женитесь на этой своей «хозяйке»? Такого рода нарушения морали я не склонен поощрять.

    Дулиттл. Скажите это ей, хозяин, ей скажите. Я-то с охотой. Для меня так куда хуже: и угождай ей во всем, и подарки ей делай, и новые платья покупай! Грех сказать, она из меня веревки вьет, эта женщина, а все потому, что я ей незаконный муж. И она это знает. Подите-ка заставьте ее выйти за меня замуж! Вот вам мой совет, хозяин: женитесь на Элизе, пока она еще молодая и ничего не смыслит. Не женитесь - потом пожалеете. А женитесь, так она потом пожалеет; но уж пусть лучше она, чем вы, потому что вы мужчина, а она женщина, и все равно на нее никогда не угодишь.

    Хиггинс. Пикеринг! Если мы еще минуту послушаем этого человека, у нас не останется ни одного непоколебленного убеждения. (Дулиттлу.) Так вы говорите, пять фунтов?

    Дулиттл. Покорнейше благодарю, хозяин.

    Хиггинс. Вы решительно не хотите взять десяти?

    Дулиттл. Сейчас нет. Как-нибудь в другой раз, хозяин.

    Хиггинс (передает ему кредитку.) Получайте.
     
    Дулиттл, торопясь улизнуть со своей добычей, быстро идет к двери и на пороге сталкивается с изящной молодой японкой ослепительной чистоты, в скромном голубом кимоно, искусно затканном мелкими белыми цветочками жасмина. Ее сопровождает миссис Пирс. Дулиттл вежливо уступает ей дорогу.
     

    Дулиттл. Извините, мисс.

    Японка. У ты! Родную дочку не признал?

    Дулиттл. А, чтоб тебе! Да ведь это Элиза!

    Хиггинс (восклицают одновременно.) Что это? Кто это?

    Пикеринг. Клянусь Юпитером!

    Элиза. Верно, у меня вид дурацкий?

    Хиггинс. Дурацкий?

    Миссис Пирс (в дверях.) Пожалуйста, мистер Хиггинс, не говорите ничего такого, что заставило бы девушку слишком много вообразить о себе.

    Хиггинс (спохватившись.) О! Да, да, миссис Пирс, вы правы. (Элизе.) Прямо черт знает что за вид.

    Миссис Пирс. Простите, сэр.

    Хиггинс (спеша поправиться.) Я хочу сказать: очень глупый вид.

    Элиза. С шляпой оно, пожалуй, лучше будет. (Берет свою шляпу с рояля, надевает ее и со светской непринужденностью шествует через всю комнату к камину.)

    Хиггинс. Чем не новая мода! А ведь, казалось бы, что может быть ужаснее!

    Дулиттл (с родительской гордостью.) Скажи на милость, никогда б не подумал, что можно домыть ее до такой красоты! Она делает мне честь. Верно, хозяин?

    Элиза. Я тебе скажу, здесь невелика штука ходить мытым. Воды в кране сколько хочешь. Тут тебе и горячая, тут тебе и холодная. Полотенца мягкие, пушистые; а вешалка для них такая горячая, что пальцы обожжешь. Потом щетки такие есть, чтоб тереться; а мыла полна чашка, и пахнет как первоцвет. Теперь-то я знаю, почему все леди такие чистенькие. Им мыться - одно удовольствие! Посмотрели б они, как это у нас делается!

    Хиггинс. Я очень рад, что моя ванная вам понравилась.

    Элиза. Вовсе не понравилась - то есть не все понравилось. Можете обижаться, а я все равно скажу. Вот миссис Пирс знает.

    Хиггинс. Что там было не в порядке, миссис Пирс?

    Миссис Пирс (кротко.) Ничего, сэр. Право, не стоит говорить об этом.

    Элиза. Так бы и разбила его. Прямо не знаешь, куда глаза девать. Под конец-то я его полотенцем завесила.

    Хиггинс. Что завесили?

    Миссис Пирс. Зеркало, сэр.

    Хиггинс. Дулиттл, вы слишком строго воспитали свою дочь.

    Дулиттл. Я? Да я ее и вовсе не воспитывал; так только разве когда стегнешь ремнем. Вы уж меня не вините, хозяин. Она просто не привыкла еще. Привыкнет, будет вести себя посвободнее, как у вас полагается.

    Элиза. Вовсе я не буду себя вести посвободнее. Я не какая-нибудь, я честная девушка.

    Хиггинс. Элиза! Если вы еще раз скажете, что вы честная девушка, ваш отец сейчас же уведет вас домой.

    Элиза. Да, как же! Плохо вы знаете моего отца. Он только затем и пришел, чтоб вытянуть у вас денег да напиться как следует.

    Дулиттл. А что же мне еще с деньгами делать? В церковную кружку опустить, что ли? (Элиза показывает ему язык и тем приводит его в такую ярость, что Пикеринг торопится встать между ними.) Ты эти песни брось, бесстыдница! А будешь еще напевать их этому джентльмену, так я тебе тоже кое-что спою! Поняла?

    Хиггинс. Может быть, вы хотите дать ей какой-нибудь совет, Дулиттл? Или благословить ее на прощание?

    Дулиттл. Нет, хозяин, не такой я простофиля, чтобы выкладывать своим детям все, что я знаю. И так с ними не сладишь. Если вы хотите, чтоб Элиза стала умнее, - возьмите ремень да поучите ее сами. Желаю здравствовать, джентльмены! (Поворачивается, чтобы уходить.)

    Хиггинс (повелительно.) Стойте! Вы будете регулярно навещать вашу дочь. Это ваш отеческий долг, не забывайте. У меня брат священник, он может направлять ваши беседы.

    Дулиттл (уклончиво.) Конечно, конечно. Будьте покойны, хозяин. На этой неделе я прийти не смогу, занят очень. Но там, дальше, можете твердо на меня рассчитывать... Всего хорошего, джентльмены. Всего хорошего, мэм! (Снимает шляпу перед миссис Пирс, но та игнорирует эту дань вежливости и выходит из комнаты. Он сочувственно подмигивает Хиггинсу, видимо, считая, что и ему приходится страдать от тяжелого характера миссис Пирс, и уходит вслед за нею.)

    Элиза. Не верьте вы этому старому брехуну. Для него легче, если вы на него собак спустите, чем священника. Он теперь сюда не скоро нос покажет.

    Хиггинс. Это меня не очень огорчает, Элиза. А вас?

    Элиза. Меня и подавно. По мне, хоть бы и вовсе его больше не видеть. Срам какой - возится с мусором, вместо того чтоб заниматься своим настоящим делом!

    Пикеринг. А какое его настоящее дело, Элиза?

    Элиза. Заговаривает людям зубы да перекачивает денежки из чужих карманов в свой. А по-настоящему - он землекоп; бывает, что и теперь берется за лопату, - так, чтоб поразмять кости, - хорошие деньги зарабатывает. А вы меня больше не будете называть мисс Дулиттл?

    Пикеринг. Прошу извинить меня, мисс Дулиттл. Я просто оговорился.

    Элиза. Да я не обиделась, только уж очень это красиво выходит. А нельзя мне сейчас нанять такси? Я б поехала на Тоттенхем-Корт-Род, там бы вышла, а шоферу велела бы дожидаться, чтоб утереть нос всем нашим девушкам. Разговаривать я с ними не стану, понятное дело.

    Пикеринг. Лучше подождите, пока вам принесут новое платье.

    Хиггинс. И потом - нехорошо отворачиваться от своих друзей, когда достигаешь более высокого положения в обществе. Это называется снобизмом.

    Элиза. Нет уж, мне теперь такие друзья ни к чему. Было время, они меня по всякому пустяку на смех подымали, а теперь вот я с ними посчитаюсь. Но если я получу новые платья, можно и подождать. Миссис Пирс говорит, что вы мне купите разные: одни днем носить, а другие надевать на ночь, в постель; только, по-моему, что ж зря деньги тратить на такое, в чем никому показаться нельзя. А потом, как же это - зимой, в холод, и вдруг все с себя снимать?

    Миссис Пирс (возвращаясь.) Идемте, Элиза. Там принесли платья, их нужно примерить.

    Элиза. У-у-ааа-у! (Опрометью бросается из комнаты.)

    Миссис Пирс (следуя за ней.) Не так быстро, не так быстро, моя милая. (Выходит и затворяет дверь.)

    Хиггинс. Нелегкое дело мы с вами затеяли, Пикеринг.

    Пикеринг (твердо.) Да, Хиггинс. Очень нелегкое.

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Приемный день у миссис Хиггинс. Гостей еще нет. Гостиная в ее квартире на набережной Челси - большая комната с тремя окнами, выходящими на реку; в доме такого же типа, но более старом, потолок был бы выше. Окна французские, до полу; они раскрыты, и виден балкон, уставленный цветами в горшках. Слева, если стать лицом к окнам, - камин; справа в глубине - дверь. Миссис Хиггинс - женщина, воспитанная на Моррисе62 и Берн-Джонсе63, и ее квартира, совершенно непохожая на квартиру ее сына на Уимпол-стрит, не загромождена лишней мебелью, полочками и безделушками. Посреди комнаты стоит широкая тахта; ее подушки и парчовое покрывало, вместе с ковром на полу, моррисовскими обоями и моррисовскими же кретоновыми занавесками на окнах, составляют все декоративное убранство комнаты; и оно настолько красиво, что жаль было бы прятать его под массой бесполезных мелочей. На стенах несколько хороших картин, выставлявшихся в галерее Гросвенор лет тридцать тому назад (бернджонсовской, а не уистлеровской школы64). Пейзаж только один: это Сесиль Лоусон66 в масштабах Рубенса. Здесь же портрет миссис Хиггинс в молодости, одетой, наперекор моде, в один из тех прелестных россеттиевских костюмов, карикатурное подражание которым со стороны людей ничего не смыслящих привело к безвкусному эстетизму, популярному в семидесятых годах. Сама миссис Хиггинс - теперь ей за шестьдесят, и она давно уже избавила себя от хлопотливого труда одеваться не по моде - сидит в углу, наискось от двери, у простого и изящного письменного стола; тут же под рукой у нее пуговка звонка. Между столом и ближайшим к нему окном - чиппендейлевское кресло65. Другое кресло, елизаветинское, с грубой резьбой во вкусе Иниго Джонса67, стоит ближе к правой стене и дальше от окон. С этой же стороны рояль в узорном чехле. В углу между камином и окном - диванчик, обитый моррисовским кретоном. Время - пятый час дня. Дверь резко распахивается: входит Хиггинс в шляпе.
     

    Миссис Хиггинс (испуганно.) Генри! (С упреком.) Зачем ты пришел? Ведь сегодня у меня приемный день, ты же обещал не приходить. (Он наклоняется поцеловать ее, она в это время снимает у него с головы шляпу и подает ему.)

    Хиггинс. Ах ты господи! (Швыряет шляпу на стол.)

    Миссис Хиггинс. Иди сейчас же домой.

    Хиггинс (целуя ее.) Я знаю, мама. Я нарочно пришел.

    Миссис Хиггинс. И совершенно, напрасно. Я не шучу, Генри. Ты отпугиваешь всех моих знакомых, встретившись с тобой, они перестают у меня бывать.

    Хиггинс. Глупости! Я, правда, не умею вести светские разговоры, но это никого не смущает. (Усаживается на тахту.)

    Миссис Хиггинс. Ах, ты так думаешь? Светские разговоры! Интересно, как назвать разговоры, которые ты умеешь вести? Нет, серьезно, милый, ты лучше уходи.

    Хиггинс. Не могу. У меня к вам дело... связанное с фонетикой..

    Миссис Хиггинс. Ничего не выйдет, милый. Мне очень жаль, но я никак не могу осилить твои гласные; я очень люблю получать от тебя хорошенькие открытки, стенографированные по твоей системе, но мне всегда приходится обращаться к подстрочнику, который ты так предусмотрительно посылаешь одновременно.

    Хиггинс. Но мое дело не связано с фонетикой.

    Миссис Хиггинс. Ты ведь сам сказал.

    Хиггинс. То есть оно связано, но не для вас. Я тут подобрал одну девушку.

    Миссис Хиггинс. Ты хочешь сказать, что одна девушка подобрала тебя?

    Хиггинс. Ничего подобного. Любовь здесь ни при чем.

    Миссис Хиггинс. Как жаль!

    Хиггинс. Почему?

    Миссис Хиггинс. Ты ни разу еще не влюбился в женщину моложе сорока пяти лет. Пора уже заметить, что среди молодых женщин тоже попадаются прехорошенькие.

    Хиггинс. Ну, я не могу возиться с молодыми. Мой идеал - это женщина, во всем похожая на вас. Молодые женщины мне никогда не будут нравиться; есть привычки, слишком глубоко вкоренившиеся, чтоб их можно было изменить. (Вскакивает и принимается шагать из угла в угол, побрякивая ключами и мелочью в кармане.) К тому же они все дуры.

    Миссис Хиггинс. Если ты меня действительно любишь, Генри, ты должен сделать для меня кое-что.

    Хиггинс. Ах ты господи! Ну что! Жениться, вероятно?

    Миссис Хиггинс. Нет. Вынуть руки из карманов и перестать маршировать по комнате. (Он повинуется с жестом отчаяния и садится на прежнее место.) Вот умница. А теперь расскажи мне про девушку.

    Хиггинс. Она сегодня придет к вам в гости.

    Миссис Хиггинс. Не помню, когда я ее приглашала.

    Хиггинс. Вы и не приглашали. Я ее пригласил. Если б вы ее знали, вы бы ее ни за что не пригласили.

    Миссис Хиггинс. Вот как! А почему?

    Хиггинс. Понимаете, дело вот в чем... Она простая цветочница. Я ее подобрал на улице.

    Миссис Хиггинс. И пригласил ко мне в мой приемный день!

    Хиггинс (встает и подходит к ней, стараясь уговорить ее.) Все будет очень хорошо. Она уже вполне вошла в роль, и я дал ей строгие инструкции, как себя держать. Ей разрешено касаться только двух тем: погода и здоровье. Сегодня прекрасный день и как вы поживаете - вот и все, никаких общих разговоров. Это совершенно безопасно.

    Миссис Хиггинс. Безопасно! Она будет говорить о нашем здоровье. О наших внутренностях! Может быть, даже о нашей внешности! Как можно было сделать такую глупость, Генри!

    Хиггинс (нетерпеливо.) Но надо же ей о чем-нибудь говорить! (Вовремя овладевает собой и садится.) Да вы не беспокойтесь; все будет хорошо. Пикеринг тоже участвует в этом деле. Я с ним держал пари, что через полгода сумею выдать ее за герцогиню. Я уже не первый месяц над ней работаю, и она делает прямо сногсшибательные успехи. Пари можно считать выигранным. У нее прекрасный слух, и с ней гораздо легче, чем с моими учениками из буржуазных кругов, потому что ее учишь всему с самого начала, как учат чужому языку. Она сейчас говорит по-английски, примерно как вы по-французски.

    Миссис Хиггинс. Что ж, это не так плохо.

    Хиггинс. И да и нет.

    Миссис Хиггинс. Не понимаю.

    Хиггинс. Видите ли, произношение я ей уже поставил; но с этой девушкой приходится думать не только о том, как она произносит, но и о том, что она произносит; и вот тут-то...
     
    Их перебивает появление горничной, докладывающей о гостях.
     

    Горничная. Миссис и мисс Эйнсфорд Хилл. (Уходит.)

    Хиггинс. Ах ты черт! (Вскакивает, хватает шляпу со стола и спешит к двери, но не успевает дойти, как мать уже представляет его.)
     
    Миссис и мисс Эйнсфорд Хилл - те самые мать и дочь, которые прятались от дождя на Ковент-гарден. Мать тактична, хорошо воспитана, но в ней чувствуется постоянная напряженность, свойственная людям с ограниченными средствами. Дочь усвоила себе непринужденный тон девицы, привыкшей к светскому обществу: бравада приукрашенной нищеты.
     

    Миссис Эйнсфорд Хилл (миссис Хиггинс.) Здравствуйте!
     
    Здороваются.
     

    Мисс Эйнсфорд Хилл. Здравствуйте.
     
    Здороваются.
     

    Миссис Хиггинс (представляя.) Мой сын Генри.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Ваш знаменитый сын! Я так давно мечтаю с вами познакомиться, профессор Хиггинс!

    Хиггинс (мрачно, не двигаясь с места.) Очень рад. (Облокачивается на рояль и коротко кивает ей.)

    Мисс Эйнсфорд Хилл (подходя к нему с доверчивой развязностью.) Здравствуйте.

    Хиггинс (смотрит на нее, вытаращив глаза.) Послушайте, я вас где-то видел. Понятия не имею, где и когда, но голос ваш я тоже слышал. (Насупившись.) Впрочем, это неважно. Что вы стоите? Сели бы куда-нибудь.

    Миссис Хиггинс. Как это ни грустно, но я должна сказать, что мой знаменитый сын совершенно не умеет вести себя в обществе. Вы уж его простите.

    Мисс Эйнсфорд Хилл (весело.) Охотно. (Усаживается в елизаветинское кресло.)

    Миссис Эйнсфорд Хилл (несколько озадаченно.) Разумеется, разумеется. (Садится на тахту, слева от дочери и справа от миссис Хиггинс, которая отодвинула свое кресло от письменного стола.)

    Хиггинс. А что, я нагрубил кому-нибудь? Честное слово, не хотел. (Отходит к среднему окну и, став спиной к гостям, созерцает реку и цветники Бэттерси-парка на другом берегу с таким видом, как будто перед ним вечные льды.)
     
    Горничная возвращается, за ней идет Пикеринг.
     

    Горничная. Полковник Пикеринг. (Уходит.)

    Пикеринг. Здравствуйте, миссис Хиггинс.

    Миссис Хиггинс. Очень рада вас видеть. Вы не знакомы? Миссис Эйнсфорд Хилл, мисс Эйнсфорд Хилл.
     
    Обмен поклонами. Полковник ставит чиппендейлевское кресло между миссис Хилл и миссис Хиггинс и садится.
     

    Пикеринг. Генри вам рассказал, какое у нас к вам дело?

    Хиггинс (у него за спиной.) Черта с два: пришли вот и помешали.

    Миссис Хиггинс. Генри, Генри, прошу тебя.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (приподымаясь.) Мы, может быть, не вовремя?

    Миссис Хиггинс (встает и заставляет ее снова сесть.) Нет, нет, что вы! Напротив, вы попали очень удачно: мы как раз ждем одну приятельницу, с которой хотим вас познакомить.

    Хиггинс (обрадованный, поворачивается к ним.) А ведь верно. Нам нужно, чтоб было несколько человек. Вы вполне можете сойти.
     
    Горничная возвращается; за ней идет Фредди.
     

    Горничная. Мистер Эйнсфорд Хилл.

    Хиггинс (забывшись, почти вслух.) Что за дьявольщина? Еще один.

    Фредди (жмет руку миссис Хиггинс.) Здрасссте.

    Миссис Хиггинс. Как это мило, что вы зашли. (Представляя.) Полковник Пикеринг.

    Фредди (кланяется.) Здрасссте.

    Миссис Хиггинс. С моим сыном вы, кажется, тоже не знакомы - профессор Хиггинс.

    Фредди (подходит к Хиггинсу.) Здрасссте.

    Хиггинс (оглядывая его со всех сторон, как жулика.) Даю голову на отсечение, что я и вас уже где-то видел. Но где?

    Фредди. Нет, я что-то не помню.

    Хиггинс (покоряясь судьбе.) Ну, это не так важно. Садитесь. (Пожимая Фредди руку, чуть ли не валит его на тахту, лицом к окнам; потом сам обходит тахту кругом.)

    Хиггинс. Ну вот, значит так. (Садится на тахту рядом с миссис Эйнсфорд Хилл.) Черт дери! О чем же нам теперь говорить, пока нет Элизы?

    Миссис Хиггинс. Генри! Ты, вероятно, неотразим на заседаниях Королевского общества68, но, право же, в более скромных собраниях с тобой очень трудно.

    Хиггинс. Правда? Мне очень жаль. (Внезапно просияв.) А ведь, знаете, наверно, и в самом деле трудно. (Шумно хохочет.) Ха-ха-ха-ха!

    Мисс Эйнсфорд Хилл (которая находит Хиггинса вполне приемлемым объектом для матримониальных устремлений.) Ах, я вас понимаю. Я не любительница светских разговоров. Если б люди умели быть откровенными и говорить то, что думают!

    Хиггинс (снова насупившись.) Упаси бог!

    Миссис Эйнсфорд Хилл (перехватывая реплику дочери.) Но отчего же?..

    Хиггинс. То, что люди считают себя обязанными думать, уже достаточно скверно; но от того, что они на самом деле думают, у всех волосы стали бы дыбом. Вряд ли вам было бы приятно, если б я сейчас выложил то, что я на самом деле думаю.

    Мисс Эйнсфорд Хилл (весело.) Неужели это так легкомысленно?

    Хиггинс. Легкомысленно? Кой черт легкомысленно! Просто неприлично.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (серьезно.) О мистер Хиггинс! Я уверена, что вы шутите.

    Хиггинс. Поймите, все мы в известной степени дикари. Предполагается, что мы культурны и цивилизованны, что мы разбираемся в поэзии, философии, искусстве, науке и так далее. Но много ли среди нас таких, которые хотя бы знали толком, что означают все эти названия. (Мисс Хилл.) Ну, что вы понимаете в поэзии? (Миссис Хилл.) Что вы знаете о науке? (Указывая на Фредди.) Что он смыслит в науке, в искусстве, в чем бы то ни было? Что, черт подери, я сам знаю о философии?

    Миссис Хиггинс (предостерегающе.) Или об искусстве держать себя в обществе...

    Горничная (раскрывая двери.) Мисс Дулиттл. (Уходит.)

    Хиггинс (вскакивает и бросается к миссис Хиггинс.) Мама, это она. (Становится за креслом матери и, приподнявшись на цыпочки, знаками показывает входящей Элизе, которая из дам - хозяйка дома.)
     
    Элиза, безукоризненно одетая, производит такое сильное впечатление своей красотой и элегантностью, что все невольно встают, когда она входит. Следя за сигналами, которые ей подает Хиггинс, она с заученной грацией направляется к креслу миссис Хиггинс.
     

    Элиза (говорит приятным, музыкальным голосом, с педантичной тщательностью выговаривая слова.) Здравствуйте, миссис Хиггинс! Мистер Хиггинс сказал, что я могу навестить вас.

    Миссис Хиггинс (приветливо.) Конечно, конечно! Я очень рада вас видеть.

    Пикеринг. Здравствуйте, мисс Дулиттл.

    Элиза (протягивая ему руку.) Полковник Пикеринг, если я не ошибаюсь?

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Я уверена, что мы с вами уже встречались, мисс Дулиттл. Мне знакомы ваши глаза.

    Элиза. Очень приятно. (Грациозно опускается на тахту, на то самое место, откуда только что встал Хиггинс.)

    Миссис Эйнсфорд Хилл (представляет.) Моя дочь Клара.

    Элиза. Очень приятно.

    Клара (с воодушевлением.) Очень приятно. (Садится на тахту рядом с Элизой и пожирает ее глазами.)

    Фредди (подходит к тахте.) Я, несомненно, имел уже удовольствие...

    Миссис Эйнсфорд Хилл (представляя.) Мой сын Фредди.

    Элиза. Очень приятно.
     
    Фредди кланяется и садится в елизаветинское кресло, млея от восторга.
     

    Хиггинс (внезапно осененный.) Ах ты черт! Вспомнил, вспомнил! (Все недоуменно оглядываются на него.) Ковент-гарден! (С досадой.) Вот не было печали!

    Миссис Хиггинс. Генри, ради бога! (Видя, что он собирается усесться на ее письменный стол.) Пожалуйста, не садись на стол, сломаешь.

    Хиггинс (сердито.) Простите! (Идет к угловому дивану, по дороге спотыкается о каминную решетку и роняет щипцы; приводит все в порядок, ругаясь себе под нос, и, добравшись, наконец, до цели своего неудачного путешествия, бросается на диван с такой силой, что диван угрожающе трещит.)
     
    Долгая томительная пауза.
     

    Миссис Хиггинс (прерывает молчание непринужденным тоном.) Любопытно, будет ли сегодня дождь?

    Элиза. Незначительная облачность, наблюдавшаяся в западной части британских островов, возможно распространится на восточную область. Барометр не дает основания предполагать сколько-нибудь существенных перемен в состоянии атмосферы.

    Фредди. Ха-ха! Вот умора!

    Элиза. В чем дело, молодой человек? Я, кажется, все правильно сказала.

    Фредди. Потрясающе!

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Я надеюсь все-таки, что холодов больше не будет. Кругом столько случаев инфлюэнцы. В нашей семье все болеют инфлюэнцей регулярно каждую весну.

    Элиза (сумрачно.) У меня вот тетка умерла, так тоже говорили - от инфлюэнцы. (Миссис Эйнсфорд Хилл сочувственно прищелкивает языком.) (Тем же трагическим тоном.) А я так думаю, просто укокошили старуху.

    Миссис Хиггинс (озадаченно.) Укокошили?

    Элиза. Да не иначе, можете мне поверить! С чего бы ей помирать от инфлюэнцы? Она прошлый год дифтеритом болела, и то ничего. Совсем синяя уже была. Я сама видела. Все думали, что она уже готова, а папаша мой взял ложку и давай ей в глотку джин вливать, она и опомнилась, да так быстро, что даже ложку откусила.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (испуганно.) Боже мой!

    Элиза (нагромождая все новые улики.) Такая здоровенная была - и вдруг помереть от инфлюэнцы! А вот где ее шляпа соломенная, новая, которая мне должна была достаться? Сперли! Вот и я говорю, кто шляпу спер, тот и тетку укокошил.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. А что это значит - укокошил?

    Хиггинс (поспешно.) О, это новый стиль светского разговора. Укокошить кого-нибудь, значит - убить.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (в ужасе, Элизе.) Вы серьезно полагаете, что вашу тетю убили?

    Элиза. А чего ж! Вы не знаете, что там у них за народ, они ее и за булавку шляпную могли убить, не то что за шляпу.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Но ваш отец очень неосторожно поступил, вливая ей в горло алкоголь. Ведь это действительно могло ее убить.

    Элиза. Кого, ее? Да она к нему с пеленок была привычная. А потом, сколько папаша этого джину себе в глотку перелил, так уж он в нем знает толк!

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Вы хотите сказать, что он пил?

    Элиза. Ого! Еще как! Запоем.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Как это, должно быть, ужасно!

    Элиза. Вот уж ничуть! Ему это только шло на пользу. Да и не всегда уж он пил. (Весело.) Так, знаете, погуляет недельку, а потом опять трезвый ходит. А под мухой он не в пример лучше. Когда он без работы сидел, так мать, бывало, даст ему четыре пенса и скажет: «Ступай и не приходи, пока не напьешься так, чтоб был веселый и ласковый». Многим так приходится. Есть такие мужья, что с ними только и житья, когда пьяны. (Окончательно разойдясь.) Такое уж это дело. Когда человек трезвый, его совесть грызет, вот он и куксится. А пропустит баночку, и все как рукой сняло. (К Фредди, который корчится от еле сдерживаемого смеха.) Эй, вы! Что вы тут нашли смешного?

    Фредди. Этот новый стиль! Он вам удивительно хорошо удается.

    Элиза. А хорошо, так и нечего смеяться. (Хиггинсу.) Я разве что-нибудь сказала лишнее?

    Миссис Хиггинс (предупреждая его ответ.) Нет, что вы, мисс Дулиттл!

    Элиза. Ну и слава богу. (С увлечением.) Я ведь что говорю? Я...

    Хиггинс (встает и смотрит на часы.) Хм...

    Элиза (оглядывается на него, понимает намек, и встает тоже.) Ну, мне пора. (Все встают. Фредди идет к дверям.) Очень рада была с вами познакомиться. До свиданья. (Протягивает руку миссис Хиггинс.)

    Миссис Хиггинс. До свидания.

    Элиза. До свидания, полковник Пикеринг.

    Пикеринг. До свидания, мисс Дулиттл. (Пожимает ей руку.)

    Элиза (кивнув остальным.) И вам всем до свидания.

    Фредди (распахнув перед ней дверь.) Вы, случайно, не через парк идете, мисс Дулиттл? Может быть...

    Элиза. Чего-о? Пешком? К чертовой бабушке! (Все потрясены.) Я на такси поеду. (Выходит.)
     
    Пикеринг, раскрыв рот, валится в кресло, Фредди выходит на балкон, чтобы еще раз посмотреть на Элизу.
     

    Миссис Эйнсфорд Хилл (пытаясь оправиться от потрясения.) Нет, я положительно не могу привыкнуть к этому новому стилю.

    Клара (с недовольной гримасой бросаясь в елизаветинское кресло.) Ну хорошо, мама, хорошо. Нельзя быть такой старомодной; люди подумают, что мы нигде не бываем и никого не видим.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Может быть, я и старомодна, но я надеюсь, Клара, что от тебя я никогда не услышу этого выражения. Я уже привыкла к твоей манере говорить на все «дрянь» и «свинство» и называть мужчин хамами, хотя, на мой взгляд, это и некрасиво и неприлично для молодой леди. Но это уж слишком! Вы не находите, полковник Пикеринг?

    Пикеринг. Меня вы не спрашивайте. Я несколько лет прожил в Индии, и за это время понятия о приличии так изменились, что порой я не знаю, где нахожусь - в светской гостиной или в пароходном кубрике.

    Клара. Это все дело привычки. Ничего тут нет ни хорошего, ни плохого. И ничего особенного это не значит. Просто это так необычно, что придает пикантность вещам, которые сами по себе ничуть не остроумны. Мне этот новый стиль очень нравится, и я в нем ничего такого не вижу.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (вставая.) Пожалуй, нам пора.
     
    Пикеринг и Хиггинс встают.
     

    Клара (вставая.) Да, да, у нас сегодня еще три визита. До свиданья, миссис Хиггинс. До свиданья, полковник Пикеринг. До свидания, профессор Хиггинс.

    Хиггинс (со свирепым видом подходит к ней и провожает ее до двери.) До свидания. Не забудьте на всех трех визитах продемонстрировать новый стиль. Главное - смелее. Не смущайтесь и шпарьте.

    Клара (сияя улыбкой.) Непременно. До свидания. Пора покончить с этой викторианской чопорностью.

    Хиггинс (искушая.) К чертям ее!

    Клара. К чертовой бабушке!

    Миссис Эйнсфорд Хилл (истерически.) Клара!

    Клара. Ха-ха! (Уходит, сияя от приятного сознания, что сумела оказаться на высоте требований моды; с лестницы доносится ее звенящий смех.)

    Фредди (в пространство.) Нет, вы мне скажите... (Махнув рукой, подходит к миссис Хиггинс.) До свидания.

    Миссис Хиггинс (протягивая ему руку.) До свидания. Вы хотели бы снова встретиться с мисс Дулиттл?

    Фредди (поспешно.) Да, да, очень.

    Миссис Хиггинс. Мои приемные дни вы знаете, милости просим.

    Фредди. Мерси, вы очень любезны. До свидания. (Уходит.)

    Миссис Эйнсфорд Хилл. До свидания, мистер Хиггинс.

    Хиггинс. До свидания, до свидания.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (Пикерингу.) Нет, нет. Я никогда не смогу заставить себя употреблять это ужасное выражение.

    Пикеринг. А вы и не старайтесь. Это не обязательно. Вы прекрасно можете обходиться без него.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Да, но Клара опять будет сердиться, - она требует, чтобы от меня так и несло модным жаргоном. До свидания.

    Пикеринг. До свидания.

    Миссис Эйнсфорд Хилл (миссис Хиггинс.) Вы должны простить Клару. (Пикеринг, заметив, что она понизила голос, понимает, что дальнейшее не предназначено для его ушей, и деликатно отходит к окну, у которого стоит Хиггинс.) Мы так бедны! Ее так редко куда-нибудь приглашают, бедняжку! Она просто неопытна. (Миссис Хиггинс, видя, что глаза у гостьи влажны, сочувственно пожимает ей руку и провожает до двери.) Но Фредди вам понравился? Правда, славный мальчик?

    Миссис Хиггинс. Очень славный. Я ему всегда буду очень рада.

    Миссис Эйнсфорд Хилл. Благодарю вас, дорогая. До свидания. (Уходит.)

    Хиггинс (с нетерпением.) Ну как? Можно показывать Элизу в обществе? (Он вцепился в мать и тащит ее к тахте.)
     
    Миссис Хиггинс садится на то место, где сидела раньше Элиза; сын - слева от нее. Пикеринг снова усаживается в кресло справа.
     

    Миссис Хиггинс. Глупый ты мальчик! Конечно, нет. Она шедевр твоего искусства и искусства своей портнихи. Но если ты действительно не замечаешь, что она выдает себя каждой своей фразой, значит ты просто с ума сошел.

    Пикеринг. И вы думаете, тут ничего нельзя сделать? Нельзя как-нибудь удалить из ее речи генеалогические ассоциации?

    Миссис Хиггинс. Едва ли это возможно, пока она в руках Генри.

    Хиггинс (обиженно.) Что ж, по-вашему, я разговариваю не так, как принято в обществе?

    Миссис Хиггинс. Нет, милый, отчего же; это смотря в каком обществе. На грузовой пристани, например, вероятно так именно и принято; но на званом обеде в Челси обычно разговаривают иначе.

    Хиггинс (глубоко оскорбленный.) Ну, знаете ли...

    Пикеринг (прерывая его.) Ну, ну, Хиггинс, вы сами за собой не замечаете. Таких словечек, как ваши, я не слыхал уже лет двадцать - с тех пор как обучал волонтеров в Гайд-парке.

    Хиггинс (надувшись.) Если вам угодно, я готов признать, что не всегда изъясняюсь, как епископ с амвона.

    Миссис Хиггинс (успокаивая его движением руки.) Полковник Пикеринг, может быть вы мне расскажете толком, что происходит на Уимпол-стрит?

    Пикеринг (радостно, как будто это совершенно меняет тему разговора.) Я теперь там и живу, у Генри. Мы вместе работаем над моей книгой об индийских диалектах, и мы решили, что так нам будет удобнее...

    Миссис Хиггинс. Да, да. Это я все знаю; это действительно прекрасная мысль. Но где живет эта девушка?

    Хиггинс. Как где? У нас, конечно. Где же ей еще жить?

    Миссис Хиггинс. Но на каком она положении в доме? Прислуга, горничная? А если не горничная, так что же она?

    Пикеринг (с расстановкой.) Я, кажется, понимаю ваш вопрос, миссис Хиггинс.

    Хиггинс. Ну, а я ни черта не понимаю. Я только знаю, что почти три месяца изо дня в день работал над этой девушкой, чтобы научить ее тому, что она теперь умеет. А потом - от нее вообще есть прок. Она знает, где лежат мои вещи, и помнит, куда мне нужно пойти, и тому подобное.

    Миссис Хиггинс. А как уживается с ней твоя экономка?

    Хиггинс. Миссис Пирс? Да она очень рада, что у нее теперь хлопот меньше; раньше ведь ей приходилось отыскивать мои вещи и напоминать мне, куда я должен идти. Но у нее какой-то заскок насчет Элизы. Она постоянно твердит: «Вы ни о чем не думаете, сэр». Верно ведь, Пикеринг?

    Пикеринг. Да, это неизменная формула: «Вы ни о чем не думаете, сэр». Так кончаются у нее все разговоры об Элизе.

    Хиггинс. А я только и думаю, что об этой девушке и об ее проклятых гласных и согласных. Даже устал - сколько мне приходится о ней думать. И не только думать, но и изучать каждое движение ее губ, ее челюстей, ее языка, не говоря уж об ее душе, - а это самое непонятное.

    Миссис Хиггинс. Дети вы, дети! Завели себе живую куклу и играете с ней.

    Хиггинс. Хороша игра! Да это самая трудная работа, за какую я когда-либо брался, поймите это, мама. Но если бы вы знали, как это интересно, - взять человека и, научив его говорить иначе, чем он говорил до сих пор, сделать из него совершенно другое, новое существо. Ведь это значит - уничтожить пропасть, которая отделяет класс от класса и душу от души.

    Пикеринг (придвигая свое кресло к миссис Хиггинс и в пылу разговора даже наклоняясь к ней.) Да, да, это замечательно. Уверяю вас, миссис Хиггинс, мы очень серьезно относимся к Элизе. Каждую неделю, можно сказать, каждый день в ней появляется что-нибудь новое. (Придвигается еще ближе.) Каждая стадия у нас фиксируется. Мы уже сделали сотни фотографий, десятки граммофонных записей.

    Хиггинс (штурмуя другое ее ухо.) Да, черт побери! Такого увлекательного эксперимента мне еще никогда не удавалось поставить! Она заполнила всю нашу жизнь. Верно, Пикеринг?

    Пикеринг. Мы постоянно говорим об Элизе.

    Хиггинс. Учим Элизу.

    Пикеринг. Одеваем Элизу.

    Миссис Хиггинс. Что?

    Хиггинс. Придумываем каждый раз новую Элизу.

    Хиггинс. У нее совершенно исключительный слух...

    Пикеринг. Уверяю вас, дорогая миссис Хиггинс, эта девушка просто гениальна.

    Хиггинс. Настоящий попугай...

    Пикеринг. Она уже недурно играет на рояле...

    Хиггинс. Я ее испытывал на всех звуках, которые только встречаются в человеческой речи...

    Пикеринг. Мы водим ее на концерты классической музыки и в мюзик-холлы...

    Хиггинс. ...в континентальных диалектах, в африканских наречиях, в готтентотских говорах...

    Пикеринг. ...и придя домой, она тут же подбирает на рояле...

    Хиггинс. Звуки, которые я сам годами учился произносить...

    Пикеринг. ...любую слышанную мелодию...

    Хиггинс. ...даются ей с такой легкостью, как будто она...

    Пикеринг. ...будь то Бетховен и Брамс или Легар и Лайонель Монктон...

    Хиггинс. ...всю жизнь только этим и занималась.

    Пикеринг. ...хотя полгода назад она еще не знала, как подойти к роялю.

    Миссис Хиггинс (заткнув уши, так как теперь оба уже орут во все горло, стараясь перекричать друг друга.) Шшш-шш!
     
    Они замолкают.
     

    Пикеринг. Простите, пожалуйста. (Смущенный, отодвигает свое кресло.)

    Хиггинс. Извините. Этот Пикеринг когда начинает кричать, так никому больше слова нельзя вставить.

    Миссис Хиггинс. Замолчи, Генри. Полковник Пикеринг, вам не приходит в голову, что, когда Элиза появилась на Уимпол-стрит, вместе с ней появилось еще кое-что?

    Пикеринг. Там еще появлялся ее отец. Но Генри его быстро спровадил.

    Миссис Хиггинс. Естественнее было бы, если б явилась мать. Но я не об этом говорю. Вместе с ней появилась...

    Пикеринг. Что же, что?

    Миссис Хиггинс (невольно выдавая этим словом, к какому поколению она принадлежит.) Проблема...

    Пикеринг. Ага, понимаю! Проблема, как сделать, чтобы она могла сойти за даму из общества.

    Хиггинс. Эту проблему я разрешу. Я ее уже почти разрешил.

    Миссис Хиггинс. Да нет же! До чего может дойти мужская тупость! Проблема, что с ней делать после.

    Хиггинс. Не вижу, где тут проблема. Будет жить, как ей хочется, пользуясь всеми преимуществами моей науки.

    Миссис Хиггинс. Да, вот так, как живет эта бедная женщина, которая только что вышла отсюда. Привычки и манеры светской дамы, но только без доходов светской дамы, при полном неумении заработать себе на хлеб, - это ты называешь преимуществом?

    Пикеринг (снисходительно; эти рассуждения кажутся ему скучными.) О, это все как-нибудь устроится, миссис Хиггинс. (Встает, чтобы проститься.)

    Хиггинс (тоже встает.) Мы ей найдем какую-нибудь работу полегче.

    Пикеринг. Она очень довольна своей судьбой. Не беспокойтесь о ней. До свидания. (Пожимает руку миссис Хиггинс с таким видом, словно утешает испуганного ребенка, затем идет к двери.)

    Хиггинс. И во всяком случае, сейчас уже не о чем говорить. Дело сделано. До свидания, мама. (Целует ее и идет за Пикерингом.)

    Пикеринг (обернувшись, в виде особого утешения.) Есть масса возможностей. Мы сделаем все, что нужно. До свидания.

    Хиггинс (Пикерингу, на пороге.) Давайте свезем ее на шекспировскую выставку в Эрлкорт.

    Пикеринг. Давайте, очень хорошо! Представляю, какие она будет отпускать забавные замечания!

    Хиггинс. А потом, когда мы вернемся домой, станет передразнивать всю публику.

    Пикеринг. Чудесно!
     
    Слышно, как они оба смеются, спускаясь по лестнице.
     

    Миссис Хиггинс (порывисто встает с тахты и возвращается к своему письменному столу. Усевшись, отбрасывает в сторону лежащие в беспорядке бумаги; достает чистый лист из бювара и решительно берется за перо. Но, написав три строчки, она отказывается от своего намерения, бросает перо, сердито упирается ладонями в стол и восклицает.) Ах, мужчины! Мужчины!! Мужчины!!!

    ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

    Лаборатория на Уимпол-стрит. Полночь. В комнате никого нет. Камин не топится: лето. Часы на камине бьют двенадцать. На лестнице слышны голоса Хиггинса и Пикеринга.
     

    Хиггинс (окликает Пикеринга.) Пик, вы там, пожалуйста, заприте парадную дверь. Я сегодня уже никуда не пойду.

    Пикеринг. Хорошо. Миссис Пирс может идти спать? Нам больше ничего не понадобится?

    Хиггинс. Да нет, пусть ее ложится!
     
    Отворяется дверь, и в освещенном квадрате показывается Элиза - в роскошном вечернем туалете, в манто, в брильянтах, с цветами и веером в руках и при всех прочих аксессуарах. Она подходит к камину и зажигает лампу. Видно, что она очень утомлена; темные волосы и глаза резко оттеняют бледность лица, выражение почти трагическое. Она снимает манто, кладет на рояль веер и цветы, садится на скамью и печально молчит. Входит Хиггинс во фраке, пальто и цилиндре; под мышкой у него домашняя куртка, которую он захватил внизу. Он снимает цилиндр и пальто, бросает то и другое на журнальный столик, бесцеремонно стаскивает фрак, надевает домашнюю куртку и устало разваливается в кресле у камина. Входит Пикеринг в столь же парадном облачении. Он тоже снимает пальто и цилиндр и уже собирается отправить их вслед за пожитками Хиггинса, но в последнее мгновение спохватывается.
     

    Пикеринг. Попадет нам завтра от миссис Пирс, если мы бросим все вещи тут.

    Хиггинс. Ну, откройте дверь и спустите их по перилам в холл. Утром она их найдет и повесит на место. Она подумает, что мы пришли домой пьяные.

    Пикеринг. А есть немножко. Что, писем не было?

    Хиггинс. Я не смотрел.

    Пикеринг (берет цилиндр и пальто и идет вниз, вперемежку с зевками, принимается мурлыкать арию из «Девушки с Золотого Запада»69. Вдруг он обрывает пение и восклицает.) Хотел бы я знать, черт подери, где мои туфли?

    Элиза (мрачно смотрит на него, потом порывисто встает и выходит из комнаты. Хиггинс зевает и снова затягивает свою арию. Возвращается Пикеринг с пачкой писем в руках.

    Пикеринг. Только проспекты и вам какой-то billet-doyx с графской короной. (Бросает проспекты в топку и становится у камина, прислонясь спиной к каминной топке.)

    Хиггинс (взглянув на billet-doyx.) Кредитор. (Швыряет письмо туда же.)
     
    Элиза возвращается, держа в руках пару больших стоптанных туфель. Она ставит их на коврик перед Хиггинсом и садится на прежнее место, не проронив ни слова.
     

    Хиггинс (зевая снова.) Господи! Что за вечер! Что за публика! Что за балаган! (Поднимает ногу. чтобы расшнуровать ботинок, и замечает туфли. Забыв про ботинок, смотрит на них так, как будто они появились тут сами по себе.) А! Вот они, туфли.

    Пикеринг (потягиваясь.) Сказать по правде, я все-таки устал. Пикник, званый обед, а потом еще опера! Что-то уж слишком много удовольствий сразу. Но пари вы выиграли, Хиггинс: Элиза справилась с ролью, и как еще справилась!

    Хиггинс (с жаром.) Славу богу, что все уже кончено!
     
    Элизу передергивает, но они не обращают на нее внимания. Она, овладев собой, снова сидит неподвижно, как каменная.
     

    Пикеринг. Вы волновались на пикнике? Я волновался. А Элиза, по-моему, ничуть.

    Хиггинс. Элиза? Даже и не думала. Да я и знал, что все сойдет хорошо. Просто переутомился за все эти месяцы, вот оно теперь и сказалось. Первое время, пока мы занимались только фонетикой, это было интересно, но потом мне до смерти надоело. Если б не пари, я бы уже давно послал это к черту. Глупая в общем была затея; все оказалось гораздо скучнее, чем мы думали.

    Пикеринг. Ну, что вы! На пикнике было много острых моментов. У меня даже сердце замирало.

    Хиггинс. Да, первые три минуты. А когда стало ясно, что мы побеждаем без боя, я почувствовал себя, как медведь, запертый в клетке и не знающий, куда деваться от безделья. А обед был еще хуже: сиди и жуй целый час, и даже слова сказать не с кем, кроме какой-то модной дуры. Нет, Пикеринг, можете быть уверены, с меня довольно. Больше я производством герцогинь не занимаюсь. Это была сплошная пытка.

    Пикеринг. Вам просто не хватает настоящей светской дрессировки. (Шагает по направлению к роялю.) А я иногда люблю окунуться в эту атмосферу: как-то чувствуешь себя опять молодым. Во всяком случае, это был успех, потрясающий успех! Раза два я даже испугался, настолько хорошо Элиза себя держала. Понимаете, настоящие герцогини очень часто не умеют себя держать; они так глупы, что воображают, будто к людям их положения хорошие манеры приходят сами собой, и поэтому не хотят им учиться. Когда что-нибудь делается не просто хорошо, а превосходно, в этом всегда чувствуется профессионализм.

    Хиггинс. Да, вот это меня и бесит: болваны, которые даже болванами не умеют быть по всем правилам. (Встает.) Ну, так или иначе, дело кончено и все уже позади; можно по крайней мере лечь спать без страха перед завтрашним днем.
     
    Красота Элизы становится зловещей.
     

    Пикеринг. Да, и я, пожалуй, на боковую. Все-таки это было большое событие; мы одержали блестящую победу. Спокойной ночи. (Уходит.)

    Хиггинс (идет за ним.) Спокойной ночи. (Обернувшись на пороге.) Элиза, погасите свет и скажите миссис Пирс, чтобы она не варила мне утром кофе, я буду пить чай. (Уходит.)
     
    Элиза, всячески сдерживая себя и стараясь казаться равнодушной, встает и идет к выключателю. Когда она достигает камина, она уже на последнем взводе. Она опускается в кресло Хиггинса и сидит с минуту, судорожно вцепившись в ручки. Но в конце концов нервы у нее сдают, и она в порыве бессильной злобы бросается на пол.
     

    Хиггинс (за дверью, раздраженно.) Куда опять девались эти чертовы туфли? (Появляется на пороге.)

    Элиза (хватает туфли и одну за другой с силой швыряет ему прямо в лицо.) Вот вам ваши туфли! И вот вам ваши туфли! Возьмите их, и чтоб вы в них минуты покоя не знали.

    Хиггинс (изумленный.) Что за черт!.. (Подходит к ней.) В чем дело? Вставайте. (Тащит ее за плечи.) Что-нибудь случилось?

    Элиза (задыхаясь.) С вами ничего не случилось. Я вам выиграла ваше пари, да? Ну и прекрасно! А до меня вам никакого дела нет.

    Хиггинс. Вы мне выиграли пари! Вы! Пигалица несчастная! Я сам выиграл пари. Зачем вы бросили в меня туфли?

    Элиза. Потому что я хотела разбить вам голову. Я бы вас задушила сейчас, себялюбивое, толстокожее животное. Вы меня вытащили из грязи! А кто вас просил? Теперь вы благодарите бога, что все уже кончилось и можно выбросить меня обратно в грязь. (В ярости ломает пальцы.)

    Хиггинс (глядя на нее с холодным любопытством.) Оказывается, это существо все-таки нервничает.
     
    Элиза издает сдавленный крик ярости и бросается на него, словно хочет выцарапать ему глаза.
     

    Хиггинс (схватив ее за руки.) Этого еще не хватало! Когти долой, кошка! Как вы смеете распускаться передо мной? Садитесь и молчите. (Швыряет ее в кресло.)

    Элиза (подавленная его превосходством в силе и весе.) Что со мной будет? Что со мной будет?

    Хиггинс. А я откуда знаю, что с вами будет? И какое мне, черт дери, до этого дело?

    Элиза. Вам нет дела. Я знаю, что вам нет дела. Пусть я даже умру, - вам все равно нет дела! Я для вас ничто, хуже вот этих туфлей.

    Хиггинс (громовым голосом.) Туфель!!!

    Элиза (с горькой покорностью.) Туфель! Мне кажется, теперь это уже неважно.
     
    Пауза. Элиза поникла в безвыходном отчаянии; Хиггинс проявляет признаки некоторого беспокойства.
     

    Хиггинс (собрав все свое высокомерие.) Что это вообще все обозначает? Я бы хотел знать, вы чем-нибудь недовольны, с вами здесь плохо обращались?

    Элиза. Нет.

    Хиггинс. Кто-нибудь вас обижал? Полковник Пикеринг? Миссис Пирс? Кто-нибудь из прислуги?

    Элиза. Нет.

    Хиггинс. Надеюсь, вы не посмеете сказать, что я вас обижал?

    Элиза. Нет.

    Хиггинс. Очень рад это слышать. (Сбавив тон.) Вы, может быть, просто устали после этого тяжелого дня? Хотите бокал шампанского? (Делает движение к двери.)

    Элиза. Нет. (Вспомнив прежние уроки.) Благодарю вас.

    Хиггинс (к которому вернулось обычное добродушие.) Это уж у вас несколько дней накапливается. Вы немножко побаивались этого пикника. Что ж, вполне естественно. Но ведь теперь все уже кончено. (Ласково треплет ее по плечу. Она съеживается.) Больше не о чем беспокоиться.

    Элиза. Да. Вам больше не о чем беспокоиться. (Она вдруг встает и, обойдя его, возвращается на прежнее свое место у рояля, садится на скамью и закрывает лицо руками.) О господи! Как бы я хотела умереть!

    Хиггинс (смотрит на нее с искренним удивлением.) Но почему? Объясните вы мне, ради бога, почему? (Подходит к ней и старается ее урезонить.) Послушайте, Элиза, ваше раздраженное состояние вызвано чисто субъективными причинами.

    Элиза. Не понимаю. Слишком умно для меня.

    Хиггинс. Все это вы сами себе внушили. Дурное настроение, и ничего больше. Никто вас не обидел. Ничего не случилось. Будьте умницей, идите ложитесь спать, и к утру все пройдет. Поплачьте немного, прочитайте молитву, сразу легче станет.

    Элиза. Спасибо, вашу молитву я слышала: «Слава богу, что все уже кончилось».

    Хиггинс (нетерпеливо.) Ну хорошо, а разве для вас это не «слава богу»? Вы теперь свободны и можете делать, что хотите.

    Элиза (отчаяние вдруг придает ей силы.) А на что я гожусь? К чему вы меня приспособили? Куда мне идти? Что мне делать? Что теперь будет со мной?

    Хиггинс (уразумевший, наконец, истину, но ничуть ею не тронутый.) Ах, так вот что вас тревожит! (Засовывает руки в карманы и, побрякивая по своей привычке их содержимым, принимается шагать по комнате, как будто из любезности снисходя до разговора на тривиальную и неинтересную тему.) Я бы на вашем месте об этом не задумывался. Не сомневаюсь, что вы без особого труда устроите тем или иным способом свою судьбу, хотя я еще как-то не думал о том, что вы уедете отсюда. (Она бросает на него быстрый взгляд, но он на нее не смотрит; остановился перед вазой с фруктами, стоящей на рояле, и после некоторого раздумья решает съесть яблоко.) Вы, например, можете выйти замуж. (Откусывает большой кусок яблока и шумно жует.) Должен вам сказать, Элиза, что не все мужчины такие убежденные старые холостяки, как мы с полковником. Большинство мужчин - несчастные! - принадлежит к разряду женящихся; а вы совсем не дурны собой, иногда на вас даже приятно посмотреть, - не сейчас, конечно, потому что сейчас лицо у вас распухло от слез и стало безобразным, как смертный грех. Но когда вы в своем виде, так сказать, я бы даже назвал вас привлекательной. То есть, конечно, для мужчин, расположенных к женитьбе. Вот послушайте меня, ложитесь в постель и хорошенько выспитесь, а утром, когда встанете, посмотритесь в зеркало, и у вас сразу настроение исправится. (Элиза опять поднимает на него глаза, не шевелясь и не произнося ни слова. Но взгляд ее пропадает даром: Хиггинс усердно жует с мечтательно-блаженным видом, так как яблоко попалось хорошее.) (Осененный внезапной мыслью.) Знаете что? Я уверен, что мама могла бы подыскать вам какого-нибудь подходящего субъекта.

    Элиза. Как я низко скатилась после Тоттенхем-Корт-Род.

    Хиггинс (просыпаясь.) То есть как это?

    Элиза. Там я торговала цветами, но не торговала собой. Теперь вы сделали из меня леди, и я уже ничем не могу торговать, кроме себя. Лучше бы вы меня не трогали.

    Хиггинс (решительно зашвыривает огрызок яблока в камин.) Что за вздор, Элиза! Вы просто оскорбляете человеческие отношения этими ханжескими разглагольствованиями о купле и продаже. Можете не выходить за него, если он вам не понравится.

    Элиза. А что же мне делать?

    Хиггинс. Да мало ли что! Вот вы раньше мечтали о цветочном магазине. Пикеринг мог бы вам устроить это дело, у него куча денег. (Фыркнув.) Ему еще придется заплатить за ваши сегодняшние тряпки; а если присчитать сюда плату за прокат брильянтов, то с двухсот фунтов он не много получит сдачи. Черт возьми! Полгода назад вы даже мечтать не смели о такой райской доле, как собственный цветочный магазин. Ну, ладно; все будет хорошо. А теперь я иду спать, у меня прямо глаза слипаются. Да, позвольте: я ведь сюда за чем-то пришел... Черт меня побери, если я помню, за чем именно...

    Элиза. За туфлями.

    Хиггинс. Ах, да, да - ну конечно, за туфлями. А вы их побросали в меня. (Подбирает обе туфли и уже собирается уходить, но в это время Элиза поднимается и останавливает его.)

    Элиза. Одну минутку, сэр...

    Хиггинс (услышав такое обращение, роняет туфли от неожиданности.) Что?

    Элиза. Скажите, платья, которые я ношу, - они мои или полковника Пикеринга?

    Хиггинс (возвращаясь на середину комнаты, с таким видом, как будто ее вопрос - высшая степень бессмыслицы.) На кой черт Пикерингу дамские платья!

    Элиза. Они могут пригодиться для следующей девушки, над которой вы будете экспериментировать.

    Хиггинс (пораженный и уязвленный.) Хорошего же вы о нас мнения!

    Элиза. Я не хочу больше беседовать на эту тему. Я хочу знать только одно: что из моих вещей принадлежит мне? К сожалению, платье, в котором я сюда пришла, сожгли.

    Хиггинс. А не все ли равно? Зачем вам вдруг понадобилось выяснять это в час ночи?

    Элиза. Я хочу знать, что я имею право взять с собой. Я не желаю, чтоб меня потом назвали воровкой.

    Хиггинс (на этот раз глубоко оскорбленный.) Воровкой! Как вам не стыдно так говорить, Элиза. Я ожидал от вас больше чувства.

    Элиза. Извините. Я простая, темная девушка, и в моем положении мне приходится быть очень осторожной. Между такими, как вы, и такими, как я, не может быть речи о чувствах. Будьте так добры сказать мне точно, что здесь мое и что не мое.

    Хиггинс (сердится.) Можете прихватить с собой весь этот хлам и самого черта в придачу! Оставьте только брильянты: они прокатные. Устраивает это вас? (Поворачивается, чтобы уйти, вне себя от возмущения.)

    Элиза (она упивается его волнением, словно божественным нектаром, и готовит новую придирку, чтобы продлить удовольствие.) Постойте, еще минутку. (Снимает драгоценности.) Будьте добры, возьмите это к себе в спальню. Я не хочу рисковать - еще пропадет что-нибудь.

    Хиггинс (в бешенстве.) Давайте сюда. (Она передает ему драгоценности.) Если б это были мои брильянты, а не прокатные, я бы вас заставил подавиться ими. (Рассовывает драгоценности по карманам, неожиданно украсив при этом свою особу свесившимися концами ожерелья.)

    Элиза (снимая кольцо с пальца.) Это кольцо не прокатное: это то, которое вы мне купили в Брайтоне. Теперь оно мне не нужно. (Хиггинс с размаху швыряет кольцо в камин и оборачивается к ней с таким свирепым видом, что она, закрывая лицо руками, жмется к роялю.) Ай! Не бейте меня!

    Хиггинс. Бить вас! Неблагодарная тварь! Как вы смеете обвинять меня в таких гнусностях! Это вы меня ударили! Вы ранили меня в самое сердце.

    Элиза (затрепетав от скрытой радости.) Очень рада. Значит, я хоть немножко с вами посчиталась.

    Хиггинс (с достоинством, самым своим изысканным профессорским тоном.) Вы заставили меня потерять терпение, чего со мной почти никогда не бывало. Будем считать разговор на сегодня оконченным. Я иду спать.

    Элиза (дерзко.) Вы лучше оставьте миссис Пирс записку насчет кофе, потому что я ей ничего не скажу.

    Хиггинс (негромко и вежливо.) К черту миссис Пирс, и к черту кофе, и к черту вас, и к черту меня самого, за то, что я, дурак, тратил свои упорным трудом приобретенные знания и драгоценные сокровища своей души на бессердечную уличную девчонку! (Выходит, величественно и гордо подняв голову, но, впрочем, под конец портит весь эффект, изо всех сил хлопнув дверью.)
     
    Элиза улыбается, в первый раз за все время, потом дает выход своим чувствам в бурной пантомиме, в которой подражание торжественному выходу Хиггинса чередуется с изъявлениями восторга по поводу одержанной победы, наконец опускается на колени перед камином и шарит в нем в поисках кольца.
     

    ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

    Гостиная миссис Хиггинс. Хозяйка дома опять у письменного стола. Входит горничная.
     

    Горничная (в дверях.) Мистер Генри внизу, мэм, и с ним полковник Пикеринг.

    Миссис Хиггинс. Просите их сюда.

    Горничная. Они говорят по телефону, мэм. Кажется, они вызывают полицию.

    Миссис Хиггинс. Что?

    Горничная (подходит ближе и говорит, понизив голос.) Мистер Генри как будто не в духе, мэм. Я хотела вас предупредить.

    Миссис Хиггинс. Если бы вы мне сказали, что мистер Генри в духе, это было бы гораздо более удивительно. Когда они покончат с полицией, попросите их подняться сюда. У мистера Генри, вероятно, что-нибудь пропало.

    Горничная. Слушаю, мэм.

    Миссис Хиггинс. Ступайте наверх и скажите мисс Дулиттл, что мистер Генри и полковник здесь. Попросите ее не выходить, пока я за ней не пришлю.

    Горничная. Слушаю, мэм.
     
    В комнату врывается Хиггинс. Горничная была права: он явно не в духе.
     

    Хиггинс. Послушайте, мама, как вам нравится эта история?!

    Миссис Хиггинс. Это ты, мой милый? Доброе утро. (Хиггинс подавляет свое раздражение и целует мать; горничная выходит.) Какая история?

    Хиггинс. Элиза сбежала.

    Миссис Хиггинс (невозмутимо продолжая писать.) Вы, вероятно, напугали ее чем-нибудь?

    Хиггинс. Чепуха! Никто ее не пугал. Вчера вечером мы ушли спать, а она, как всегда, осталась гасить лампы и тому подобное; а потом, вместо того чтобы лечь, переоделась и ушла: ее постель даже не смята. В половине седьмого утра она приезжала в кебе за своими вещами; и эта дура, миссис Пирс, ни слова не сказав мне, отдала ей вещи и отпустила ее. Что мне теперь делать?

    Миссис Хиггинс. Привыкать обходиться без нее. Девушка имела полное право уйти, если ей захотелось.

    Хиггинс (рассеянно блуждая по комнате.) Но я не могу найти ни одной своей вещи. Я не знаю, когда и куда я должен идти. Я...
     
    Входит Пикеринг. Миссис Хиггинс откладывает перо и отодвигается от письменного стола.
     

    Пикеринг (пожимая ей руку.) Доброе утро, миссис Хиггинс, Генри уже рассказал вам? (Садится на тахту.)

    Хиггинс. Ну, что говорит этот осел инспектор? Вы сказали, чтоб они назначили награду?

    Миссис Хиггинс (поднимается, удивленная и негодующая.) Вы что, в самом деле собрались разыскивать Элизу через полицию?

    Хиггинс. Конечно! А что мы еще можем сделать? Полиция на то и существует. (Усаживается в елизаветинское кресло.)

    Пикеринг. С инспектором очень нелегко было сговориться. Мне кажется, он нас заподозрил в каких-то неблаговидных намерениях.

    Миссис Хиггинс. И не удивительно. Кто дал вам право заявлять об этой девушке в полицию, как будто она воровка или потерянный зонтик? Это уж слишком. (Садится на свое место, возмущенная до глубины души.)

    Хиггинс. Но мы хотим ее найти.

    Пикеринг. Поймите, миссис Хиггинс, мы не можем допустить, чтобы она вот так исчезла навсегда. Что ж нам делать?

    Миссис Хиггинс. У вас у обоих здравого смысла не больше, чем у пятилетних младенцев. Почему...
     
    Разговор прерывает вошедшая горничная.
     

    Горничная. Мистер Генри, там вас спрашивает какой-то джентльмен, по срочному делу. Он был у вас, и его направили сюда.

    Хиггинс. А ну его к черту! Мне сейчас не до срочных дел. Кто он такой?

    Горничная. Какой-то мистер Дулиттл, сэр.

    Пикеринг. Дулиттл! Это что же, мусорщик?

    Горничная. Мусорщик! Нет, что вы, сэр! Это джентльмен.

    Хиггинс (вскакивает в волнении.) Ах, черт подери! Пик! Это, верно, какой-нибудь родственник, у которого она укрылась. Кто-нибудь, кого мы не знаем. (Горничной.) Давайте его сюда, живее.

    Горничная. Слушаюсь, сэр. (Выходит.)

    Хиггинс (подходит к матери, оживленно.) Родственник-джентльмен! Ну, сейчас мы услышим что-нибудь интересное. (Усаживается в чиппендейлевское кресло.)

    Миссис Хиггинс. А вы знаете кого-нибудь из ее родственников?

    Пикеринг. Только отца; мы вам о нем рассказывали.

    Горничная (докладывает.) Мистер Дулиттл. (Уходит.)
     
    Входит Дулиттл. Он разодет по последней моде: безукоризненный новый фрак, белый жилет и серые брюки. Цветок в петлице, ослепительный цилиндр и лакированные ботинки дополняют картину. Он настолько поглощен целью своего визита, что не замечает миссис Хиггинс. Он прямо подступает к Хиггинсу и обрушивается на него с упреками.
     

    Дулиттл (указывая на себя.) Посмотрите! Вы видите! Это все вы наделали!

    Хиггинс. Позвольте, что «все»?

    Дулиттл. Вот это все! Взгляните, я вас прошу. Взгляните на эту шляпу. Взгляните на этот фрак.

    Пикеринг. Это Элиза вас так нарядила?

    Дулиттл. Элиза! Еще что! С какой это стати Элиза меня будет наряжать?

    Миссис Хиггинс. Доброе утро, мистер Дулиттл. Садитесь, пожалуйста.

    Дулиттл (сконфуженный тем, что не сразу заметил хозяйку дома.) Прошу извинить, мэм. (Подходит к ней и жмет протянутую руку.) Покорнейше благодарен. (Усаживается на тахту, справа от Пикеринга.) Так это меня расстроило, то, что со мной случилось, просто больше ни о чем думать не могу.

    Хиггинс. Да что же, черт дери, с вами случилось?

    Дулиттл. Если б еще это просто случилось; ну что ж, случиться с каждым может; тут все, как говорится, от бога. Но это не случилось, это все вы со мной сделали! Да, вы, Генри Хиггинс!

    Хиггинс. Вы нашли Элизу? Остальное меня не интересует.

    Дулиттл. А вы разве ее потеряли?

    Хиггинс. Да.

    Дулиттл. Ну и везет же вам! Нет, я ее не находил; но вот она меня теперь живо найдет - после того, что вы со мной сделали.

    Миссис Хиггинс. Но что же с вами сделал мой сын, мистер Дулиттл?

    Дулиттл. Что он со мной сделал? Погубил меня. Отравил мой покой. Связал меня и отдал в лапы буржуазной морали.

    Хиггинс (возмущенно встает и надвигается на Дулиттла.) Вы бредите. Вы пьяны. Вы с ума сошли! Я дал вам пять фунтов. После этого я разговаривал с вами еще два раза, по полкроны в час. И больше я вас в глаза не видел.

    Дулиттл. Ах, я пьян? Ах, я сумасшедший? Хорошо! Тогда вы мне скажите: писали вы письмо одному шкодливому старикашке в Америке, который пять миллионов отвалил на устройство по всему свету Общества моральных реформ и хотел, чтоб вы ему выдумали международный язык? Писали или не писали?

    Хиггинс. Что такое? Вы говорите об Эзре Д. Уоннафеллере? Но он же умер. (Успокоившись, садится на место.)

    Дулиттл. Да, он умер, а я погиб. Нет, вы мне скажите, писали вы ему письмо про то, что самый сейчас оригинальный моралист во всей Англии - это Альфред Дулиттл, простой мусорщик? Писали или не писали?

    Хиггинс. Кажется, после нашего последнего разговора я действительно отпустил какую-то глупую шутку в этом роде.

    Дулиттл. Хороша шутка! Она меня в гроб уложила, эта ваша шутка! Ведь ему только того и нужно было - показать, что вот, мол, американцы не такие, как мы, что они признают и уважают в человеке его достоинство, к какому бы классу общества он ни принадлежал. Так это и сказано в его завещании черным по белому; а еще там сказано, по вашей, Генри Хиггинс, милости, что он оставляет мне пай в своем сыроваренном тресте «Друг желудка» на три тысячи годового дохода, при условии, что я буду читать лекции в его, уоннафеллеровской Всемирной лиге моральных реформ, когда только меня позовут, - до шести раз в год.

    Хиггинс. Вот черт! (Внезапно просияв.) А ведь неплохо придумано!

    Пикеринг. Вы ничем не рискуете, Дулиттл. Больше одного раза вас не позовут.

    Дулиттл. Да я лекций не боюсь. Это мне нипочем: такого им начитаю, что у них глаза на лоб полезут. Но вот что из меня джентльмена сделали, этого я не могу стерпеть. Кто его просил делать из меня джентльмена? Жил я в свое удовольствие, тихо, спокойно, ни от кого не зависел, у всякого умел деньги вытянуть, если нужно было, - вы это знаете, Генри Хиггинс. Теперь я минуты покоя не знаю; я связан по рукам и ногам; теперь всякий у меня норовит вытянуть деньги. «Вам счастье выпало», - говорит мой адвокат. «Вот как, - говорю я. - Вы, верно, хотите сказать, что вам выпало счастье». Когда я был бедным человеком, пришлось мне раз иметь дело с адвокатом, - это когда у меня в мусорном фургоне детская коляска оказалась, - так он только и смотрел, как бы ему скорей покончить с этим делом, да и отвязаться от меня. Доктора тоже: рады, бывало, вытолкать меня из больницы, когда я еще и на ногах не держусь; зато денег не стоило. А теперь вот находят, что я слабоват здоровьем и того гляди помру, если они ко мне не будут наведываться по два раза в день. Дома мне пальцем не дают шевельнуть самому; все за меня делают другие, а с меня денежки тянут за это. Год тому назад у меня не было никаких родственников, кроме двух-трех, которые меня знать не хотели. А теперь их объявилось штук пятьдесят, и у всех на хлеб не хватает. Живи не для себя, а для других: вот вам буржуазная мораль. А вы говорите - Элиза потерялась! Не беспокойтесь, пари держу, что она сейчас уже звонит у моего подъезда; а ведь отлично обходилась своими цветочками, пока из папаши не сделали почтенного буржуа. Теперь вот и вы с меня будете деньги тянуть, Генри Хиггинс. Придется мне у вас учиться разговаривать по-буржуазному; ведь просто по-человечески мне уже теперь не к лицу говорить. Тут-то и настает ваш черед: уж не для того ли вы это все и подстроили?

    Миссис Хиггинс. Но, мой милый мистер Дулиттл, если вам действительно так это все неприятно, зачем же терпеть это? Вы вправе отказаться от наследства. Никто вас не может заставить. Не правда ли, полковник Пикеринг?

    Пикеринг. Конечно.

    Дулиттл (несколько смягчая свой тон из уважения к ее полу.) В том-то и трагедия, мэм. Легко сказать: откажись! А если у меня духу не хватает? Да у кого хватило бы? Все мы запуганы, мэм. Да, вот именно: запуганы. Пусть я откажусь: что меня тогда ждет в старости - работный дом? Мне и сейчас уже приходится красить волосы, чтоб не потерять своего места мусорщика. Если б я был из породы достойных бедняков и успел отложить кое-что, тогда б еще можно отказаться: но тогда бы оно и ни к чему, потому что достойным беднякам живется не лучше, чем миллионерам. Они даже и не понимают, что это значит - жить в свое удовольствие. Но мне, бедняку недостойному, только и спасенье от казенной койки, что эти несчастные три тысячи в год, которые тащат меня в компанию буржуазной сволочи, - извините за выражение, мэм, но вы бы и сами без него не обошлись, если б побыли в моей шкуре. Тут как ни вертись, а не отвертишься: приходится выбирать между Цецилией работного дома и Харитой буржуазии70, а выбрать работный дом у меня духу не хватает. Я же вам говорю: я запуган. Я сдался. Меня купили. Другие счастливцы будут вывозить мой мусор и получать с меня на чай, а я буду смотреть на них и завидовать. И во всем этом виноват ваш сын. (Волнение мешает ему продолжать.)

    Миссис Хиггинс. Ну, я очень рада, мистер Дулиттл, что вы приняли такое благоразумное решение. Тем самым разрешается вопрос о будущем Элизы. Теперь вы можете о ней заботиться.

    Дулиттл (с меланхолической покорностью судьбе.) Да, мэм. Я теперь обо всех должен заботиться - все на эти три тысячи в год.

    Хиггинс (вскакивая.) Чепуха! Он не может о ней заботиться. Он не будет о ней заботиться. Она не его. Я заплатил ему за нее пять фунтов. Дулиттл, вы честный человек или вы мошенник?

    Дулиттл (кротко.) И того и другого понемножку, Генри. Как все мы: и того и другого понемножку.

    Хиггинс. Ну так вот: вы взяли за эту девушку деньги - значит, вы не имеете права забирать ее обратно.

    Миссис Хиггинс. Генри! Перестань говорить глупости. Если ты хочешь знать, где Элиза, я скажу тебе. Она здесь, наверху.

    Хиггинс (пораженный.) Наверху! О, так она у меня живо спустится вниз! (Решительно направляется к двери.)

    Миссис Хиггинс (встает и идет за ним.) Успокойся, Генри. Сядь, пожалуйста.

    Хиггинс. Я...

    Миссис Хиггинс. Сядь, мой милый, и слушай, что я тебе скажу.

    Хиггинс. Ах, ну хорошо, хорошо, хорошо! (Бросается на тахту и не слишком любезно поворачивается спиной ко всем.) Только все-таки вы могли бы сказать мне об этом полчаса тому назад.

    Миссис Хиггинс. Элиза пришла сюда рано утром. Она часть ночи металась по улицам, не помня себя от обиды; часть провела у реки - хотела утопиться, но не решилась; часть - в отеле Карлтон. Она мне рассказала, как грубо вы оба с ней обошлись.

    Хиггинс (снова вскакивая.) Что-о?

    Пикеринг (также вскакивая.) Дорогая миссис Хиггинс, она наговорила вам глупостей. Никто с ней грубо не обходился. Мы вообще почти с ней не разговаривали и расстались самыми лучшими друзьями. (Обернувшись к Хиггинсу.) Хиггинс, может быть, у вас с ней что-нибудь вышло, когда я ушел спать?

    Хиггинс. Не у меня с ней, а у нее со мной. Она запустила в меня туфлями. Она вела себя совершенно возмутительно. Я ей не давал к этому ни малейшего повода. Я только открыл дверь, как обе туфли полетели мне в лицо. Даже слова не успел сказать. А потом она еще говорила всякие гадости.

    Пикеринг (недоумевающе.) Но почему? Что мы ей сделали?

    Миссис Хиггинс. Мне кажется, я понимаю, что вы сделали. Девушка, по-видимому, от природы очень чувствительна. Верно, мистер Дулиттл?

    Дулиттл. Золотое сердце, мэм. Вся в меня.

    Миссис Хиггинс. Ну вот, видите. Она очень привязалась к вам обоим. Она так старалась для тебя, Генри! Ты даже не представляешь, чего для такой девушки должна стоить умственная работа. И вот, когда миновал великий день испытания и она выполнила свою трудную задачу без единого промаха, вы пришли домой и, не обращая на нее никакого внимания, уселись толковать о том, как хорошо, что все уже кончилось, и как это вам все надоело. И ты еще удивляешься, что она запустила в тебя туфлями? Я бы в тебя кочергой запустила на ее месте.

    Хиггинс. Мы только говорили, что устали и хотим спать, больше ничего. Ведь верно, Пик?

    Пикеринг (пожимая плечами.) Решительно ничего.

    Миссис Хиггинс (с иронией.) Вы уверены?

    Пикеринг. Абсолютно уверен. Больше ничего.

    Миссис Хиггинс. Вы не поблагодарили ее, не похвалили, не приласкали, ничего не сказали о том, как блестяще она провела всю роль.

    Хиггинс (нетерпеливо.) Но это все она и сама знает. Да, мы не произносили поздравительных речей - если вы это хотите сказать.

    Пикеринг (чувствуя угрызения совести.) Пожалуй, в самом деле, мы были немножко невнимательны. Она очень сердится?

    Миссис Хиггинс (усаживается в свое кресло за письменным столом.) Боюсь, что она не захочет вернуться на Уимпол-стрит, в особенности сейчас, когда благодаря мистеру Дулиттлу она может сохранить то положение, которое вы ей навязали. Но она говорит, что готова все забыть и встретиться с вами, как с добрыми знакомыми.

    Хиггинс (с яростью.) Ах, вот как? Скажите!

    Миссис Хиггинс. Если ты обещаешь вести себя прилично, Генри, я сейчас попрошу ее сюда. А если нет, иди домой: ты уже отнял у меня достаточно времени.

    Хиггинс. Ладно. Хорошо. Вы слышали, Пик? Ведите себя прилично. Достанем из сундука наши лучшие воскресные манеры ради этой девчонки, которую мы подобрали в уличной грязи! (Сердито бросается в елизаветинское кресло.)

    Дулиттл (укоризненно.) Но, но, Генри Хиггинс! Вы совсем не щадите мои чувства почтенного буржуа.

    Миссис Хиггинс. Помни, Генри: ты обещал. (Нажимает кнопку звонка на письменном столе.) Мистер Дулиттл, будьте добры, пройдите пока на балкон. Мне не хочется, чтобы Элиза узнала о перемене в вашей судьбе, прежде чем она помирится с этими двумя джентльменами. Вы не возражаете?

    Дулиттл. С удовольствием, мэм. Что угодно, лишь бы помочь Генри избавить меня от нее. (Выходит на балкон.)
     
    На звонок является горничная. Пикеринг садится на место Дулиттла.
     

    Миссис Хиггинс. Попросите, пожалуйста, мисс Дулиттл сюда.

    Горничная. Слушаюсь, мэм. (Выходит.)

    Миссис Хиггинс. Смотри, Генри...

    Хиггинс. По-моему, я себя веду идеально.

    Пикеринг. Он делает все, что может, миссис Хиггинс.
     
    Пауза. Хиггинс откидывает голову назад, вытягивает ноги и принимается насвистывать.
     

    Миссис Хиггинс. Генри, милый, тебе совсем не идет эта поза.

    Хиггинс (подобрав ноги и выпрямившись.) А я и не забочусь о том, что мне идет.

    Миссис Хиггинс. Это не важно, милый. Мне просто нужно было, чтоб ты заговорил.

    Хиггинс. Почему?

    Миссис Хиггинс. Потому что, когда ты говоришь, ты не можешь свистеть.
     
    Хиггинс издает стон. Новая весьма томительная пауза.
     

    Хиггинс (вскакивает, потеряв терпение.) Да где же эта чертова девчонка? Что нам, целый день ее дожидаться?
     
    Входит Элиза, сияющая, спокойная; в ее непринужденной манере нельзя заподозрить ни малейшей фальши. В руках у нее рабочая корзинка, и она явно чувствует себя здесь как дома. Пикеринг до того потрясен, что даже не встает ей навстречу.
     

    Элиза. Здравствуйте, профессор Хиггинс. Как ваше здоровье?

    Хиггинс (задохнувшись.) Как мое... (Он больше не может.)

    Элиза. Вероятно, хорошо? Ведь вы никогда не болеете. Полковник Пикеринг, очень рада вас видеть. Он поспешно встает и пожимает ей руку. Прохладно сегодня с утра, не правда ли? (Садится слева; Пикеринг садится рядом с ней.)

    Хиггинс. Вы бросьте со мной ломать комедию. Я сам вас этому выучил, и на меня не действует. Вставайте, идем домой, и не будьте дурой.
     
    Элиза вынимает из корзинки вышиванье и принимается за работу, не обращая ни малейшего внимания на его вспышку.
     

    Миссис Хиггинс. Прелестно, Генри! Право, прелестно! Какая женщина может устоять против такого приглашения?

    Хиггинс. А вы ей не помогайте, мама. Пускай сама говорит. Сразу увидите, найдется ли у нее хоть одна мысль, которую не я вложил ей в голову, хоть одно слово, которое не я научил ее произносить. Я, я сам сделал это существо из пучка гнилой моркови с Ковентгарденского рынка, а теперь она осмеливается разыгрывать со мной знатную леди!

    Миссис Хиггинс (умиротворяюще.) Да, да, мой милый, но, может быть, ты все-таки сядешь?
     
    Хиггинс садится, с силой стукнув креслом.
     

    Элиза (Пикерингу, по-прежнему не замечая Хиггинса и проворно водя иглой.) Теперь вы меня больше знать не захотите, полковник Пикеринг, - эксперимент закончен...

    Пикеринг. Не надо. Не говорите об этом только как об эксперименте. Мне неприятно это слышать.

    Элиза. Правда, я всего лишь пучок гнилой моркови...

    Пикеринг (порывисто.) О нет!

    Элиза (невозмутимо продолжая.) ...но я вам стольким обязана, что мне было бы очень грустно, если б вы совсем меня забыли.

    Пикеринг. Я очень рад это слышать, мисс Дулиттл.

    Элиза. Не потому, что вы платили за мои наряды. Я знаю что денег вам ни для кого не жаль. Но именно от вас я научилась хорошим манерам, а ведь это и отличает леди от уличной девчонки, не правда ли? Мне очень трудно было этому научиться, постоянно находясь в обществе профессора Хиггинса. Я ведь с детства привыкла себя держать в точности, как держит себя он: шуметь, кричать, ругаться за каждым словом. И я так и не узнала бы, что среди джентльменов и леди принято вести себя иначе, если б не вы.

    Хиггинс. О!!!

    Пикеринг. Но это ведь у него просто как-то так выходит. Он ничего такого не думает.

    Элиза. Вот и я ничего такого не думала, когда была цветочницей. Это у меня просто так выходило. Но я это делала, вот что важно.

    Пикеринг. Вы правы. Но все-таки это он научил вас правильно говорить; я бы этого не смог сделать, знаете.

    Элиза (небрежно.) Ну что ж - ведь это его профессия.

    Хиггинс. А, дьявольщина!

    Элиза (продолжая.) Это все равно что научить человека танцевать модные танцы, не более того. А вы знаете, когда по-настоящему началось мое воспитание?

    Пикеринг. Когда?

    Элиза (оставив свое вышиванье.) В ту минуту, когда вы назвали меня мисс Дулиттл... я тогда только что пришла на Уимпол-стрит. Это впервые пробудило во мне уважение к себе. (Она снова берется за иглу.) И потом были еще сотни мелочей, которых вы даже не замечали, потому что для вас это было естественно. Ну вот то, что вы вставали, говоря со мной, что вы снимали передо мной шляпу, что вы никогда не проходили первым в дверь...

    Пикеринг. Но это же все пустяки.

    Элиза. Да, но эти пустяки показывали, что вы относитесь ко мне иначе, чем, скажем, к судомойке; хоть я уверена, что и с судомойкой вы вели бы себя точно так же, если б она случайно очутилась в гостиной. Вы никогда не снимали при мне ботинок в столовой.

    Пикеринг. Вы не должны обижаться на это. Хиггинс всюду снимает ботинки.

    Элиза. Я знаю. Я его не виню. Это у него просто так выходит, не правда ли? Но для меня так много значило, что вы этого никогда не делали. Видите ли, помимо тех вещей, которым всякий может научиться, - уменье хорошо одеваться, и правильно говорить, и все такое, - леди отличается от цветочницы не тем, как она себя держит, а тем, как с ней себя держат. Для профессора Хиггинса я всегда останусь цветочницей, потому что он себя со мной держит как с цветочницей; но я знаю, что для вас я могу стать леди, потому что вы всегда держите себя со мной как с леди.

    Миссис Хиггинс. Пожалуйста, Генри, не скрежещи зубами.

    Пикеринг. Право, я очень, очень рад это все слышать, мисс Дулиттл.

    Элиза. Теперь мне бы хотелось, чтоб вы меня называли Элизой, если вы не возражаете.

    Пикеринг. Благодарю вас. С удовольствием буду называть вас Элизой.

    Элиза. И еще мне хотелось бы, чтобы профессор Хиггинс называл меня мисс Дулиттл.

    Хиггинс. Сдохнете - не дождетесь!

    Миссис Хиггинс. Генри! Генри!

    Пикеринг (со смехом.) Отвечайте ему в таком же духе, Элиза. Не молчите. Ему это будет полезно.

    Элиза. Не могу. Раньше я могла так разговаривать, но теперь - нет. Вчера ночью, когда я бродила по улицам, какая-то девушка заговорила со мной; я хотела ей ответить по-старому, но у меня ничего не вышло. Помните, вы как-то говорили мне, что ребенок, попавший в чужую страну, в несколько недель привыкает к чужому языку, а свой родной забывает? Вот я - такой ребенок в вашей стране. Я забыла свой родной язык и могу теперь говорить только на вашем. С Тоттенхем-Корт-Род покончено навсегда. Именно теперь, когда я покинула Уимпол-стрит.

    Пикеринг (в сильной тревоге.) Но ведь вы же вернетесь на Уимпол-стрит? Вы простите Хиггинса?

    Хиггинс (поднимаясь.) Простите?! Она меня будет прощать, а! Пускай уходит. Пускай попробует прожить одна. Без меня она через три недели скатится обратно в уличную канаву.
     
    В среднем окне появляется Дулиттл. Бросив на Хиггинса укоризненный и полный достоинства взгляд, он бесшумно подходит к дочери, которая стоит спиной к окнам и поэтому не видит его.
     

    Пикеринг. Он неисправим, Элиза. Но ведь вы не скатитесь, правда?

    Элиза. Нет. Теперь уже нет. Я хорошо заучила свой урок. Теперь я уже не могу издавать такие звуки, как раньше, даже если б хотела. (Дулиттл сзади кладет ей руку на плечо. Она роняет вышиванье, оглядывается, и при виде отцовского великолепия вся ее выдержка сразу испаряется.) У-у-ааааа-у!

    Хиггинс (торжествующе.) Ага! Вот, вот! У-у-ааа-у! У-у-ааааа-у! Победа! Победа! (Разваливается на угловом диванчике, скрестив руки на груди.)

    Дулиттл. Зря вы девушку обижаете. Не смотри на меня так, Элиза. Я не виноват. У меня, понимаешь, деньги завелись.

    Элиза. Видно, тебе на этот раз миллионер подвернулся?

    Дулиттл. Угадала. Но я сегодня разоделся для особого случая. Еду сейчас в церковь святого Георгия на Ганновер-сквер71. Твоя мачеха выходит за меня замуж.

    Элиза (сердито.) Ты унизишься до женитьбы на этой простой, вульгарной бабе?

    Пикеринг (мягко.) Это его долг, Элиза. (Дулиттлу.) Но почему она изменила свое решение?

    Дулиттл (печально.) Запугана, хозяин. Запугана, как и все мы. Буржуазная мораль требует жертв. Надевай шляпу, Элиза, поедешь посмотришь, как твоего отца окручивать будут.

    Элиза. Если полковник находит, что так нужно, я... я... (чуть не со слезами) я пойду на это. И в награду, вероятно, еще наслушаюсь оскорблений.

    Дулиттл. Можешь не бояться. Она, бедняга, теперь ни с кем уже не лается. Как попала в почтенные, так сразу присмирела.

    Пикеринг (слегка сжимая локоть Элизы.) Не огорчайте их, Элиза. Будьте умницей.

    Элиза (силясь улыбнуться ему, несмотря на свое раздражение.) Ну хорошо, я поеду, только чтобы показать, что я не злопамятна. Подожди меня минутку. (Выходит.)

    Дулиттл (усаживаясь рядом с Пикерингом.) Что-то я, знаете, робею перед этой церемонией, полковник. Может, вы поедете тоже, чтоб придать мне духу?

    Пикеринг. Но ведь вам это не впервые, друг мой. Венчались же вы с матерью Элизы?

    Дулиттл. Кто это вам сказал?

    Пикеринг. Собственно мне никто не говорил. Просто я... естественно было предполагать...

    Дулиттл. Нет, полковник, вовсе это не естественно. Это только так принято у буржуазии. А я всегда поступал так, как принято у недостойных. Только вы Элизе не говорите. Она не знает, я из деликатности никогда не говорил ей.

    Пикеринг. И правильно делали. Если не возражаете, мы просто не будем вспоминать об этом.

    Дулиттл. Ладно, полковник; а теперь вы поедете со мной в церковь и поможете мне благополучно справиться с этим делом.

    Пикеринг. С удовольствием. Если только я, как холостяк, могу вам быть полезен.

    Миссис Хиггинс. А меня вы не приглашаете, мистер Дулиттл? Мне бы очень хотелось быть на вашей свадьбе.

    Дулиттл. Сочту за честь, мэм, если вы нас удостоите. А уж хозяйка моя не будет знать, куда деваться от радости. Она все грустит, бедняга, что кончилось наше счастливое житье.

    Миссис Хиггинс (вставая.) Так я велю подавать экипаж, а сама пойду одеваться. (Мужчины, кроме Хиггинса, встают.) Я не задержу вас больше чем на четверть часа. (Идет к двери и на пороге сталкивается с Элизой; та уже в шляпе и застегивает перчатки.) Элиза, я тоже еду в церковь. Вам удобнее ехать со мной, а полковник Пикеринг будет сопровождать жениха.
     
    Миссис Хиггинс выходит. Элиза останавливается посреди комнаты, между окнами и тахтой. Пикеринг подходит к ней.
     

    Дулиттл. Жених! Вот это слово! От него как-то сразу становится ясно, на что идешь. (Берет свой цилиндр и направляется к двери.)

    Пикеринг. Ну, Элиза, пока я еще не ушел... простите Хиггинса и обещайте вернуться к нам.

    Элиза. Боюсь, что папа мне не позволит. Правда, папочка?

    Дулиттл (он опечален, но исполнен великодушия.) Они тебя здорово разыграли, Элиза, эти два шутника. Если бы ты имела дело с одним, уж он бы от тебя не ушел. Но, понимаешь, вся штука в том, что их было двое и один вроде как бы оберегал другого. (Пикерингу.) Хитро придумано, полковник. Но я на вас не в обиде: я бы и сам так сделал. Всю мою жизнь меня тиранили женщины, одна за другой; так что, если вам удалось провести Элизу, - не возражаю. Я в это дело вмешиваться не буду. Ну, полковник, пора нам ехать. Будьте здоровы, Генри. Элиза, увидимся в церкви. (Выходит.)

    Пикеринг (умильно.) Не покидайте нас, Элиза. (Идет вслед за Дулиттлом.)
     
    Элиза выходит на балкон, чтобы не оставаться наедине с Хиггинсом. Он встает и идет за ней. Она тотчас же снова входит в комнату и направляется к двери, но он, пробежав по балкону, успевает опередить ее и загораживает ей дверь.
     

    Хиггинс. Ну, Элиза, вы уже немножко посчитались со мной, как вы выражаетесь. Может быть, хватит теперь? Может быть, вы, наконец, образумитесь? Или вам еще мало?

    Элиза. А зачем я вам нужна? Только для того, чтобы подавать вам туфли, и сносить все ваши капризы, и быть у вас на побегушках?

    Хиггинс. Я вовсе не говорил, что вы мне нужны.

    Элиза. Ах, вот как? В таком случае о чем вообще разговор?

    Хиггинс. О вас, а не обо мне. Если вы вернетесь на Уимпол-стрит, я буду обращаться с вами так же, как обращался до сих пор. Я не могу изменить свой характер и не желаю менять свое поведение. Я веду себя точно так же, как полковник Пикеринг.

    Элиза. Неправда. Полковник Пикеринг с цветочницей обращается как с герцогиней.

    Хиггинс. А я с герцогиней обращаюсь как с цветочницей.

    Элиза. Понимаю. (Спокойно отворачивается от него и садится на тахту, лицом к окнам.) Со всеми одинаково.

    Хиггинс. Вот именно.

    Элиза. Как мой отец.

    Хиггинс (с улыбкой, немного смягчившись.) Я не вполне согласен с этим сравнением, Элиза, но все же признаю, что ваш отец далек от снобизма и легко свыкается с любым положением, в которое его может поставить его прихотливая судьба. (Серьезно.) Секрет, Элиза, не в уменье держать себя хорошо или плохо или вообще как бы то ни было, а в уменье держать себя со всеми одинаково. Короче говоря, поступать так, будто ты на небе, где нет пассажиров третьего класса и все бессмертные души равны между собой.

    Элиза. Аминь. Вы прирожденный проповедник.

    Хиггинс (раздраженно.) Вопрос не в том, плохо ли я с вами обращаюсь, а в том, видали ли вы, чтобы я с кем-нибудь обращался лучше.

    Элиза (в неожиданном порыве искренности.) Мне все равно, как вы со мной обращаетесь. Можете ругать меня, пожалуйста. Можете даже бить: колотушками меня не удивишь. Но (встает и подходит к нему вплотную) раздавить я себя не позволю.

    Хиггинс. Так уходите с дороги, останавливаться из-за вас я не буду. Что вы обо мне так говорите, как будто я автобус?

    Элиза. Вы и есть автобус: прете себе вперед, и ни до кого вам дела нет. Но я и без вас могу обойтись; вот увидите, что могу.

    Хиггинс. Я знаю, что вы можете. Я вам сам это говорил.

    Элиза (оскорбленная, отодвигается на другой конец тахты и поворачивается лицом к камину.) Я знаю, что вы говорили, бессердечный вы человек. Вы хотели избавиться от меня.

    Хиггинс. Врете.

    Элиза. Спасибо. (С достоинством выпрямляется.)

    Хиггинс. Вам, конечно, не пришло в голову спросить себя, могу ли я без вас обойтись?

    Элиза (внушительно.) Пожалуйста, не старайтесь улестить меня. Вам придется без меня обойтись.

    Хиггинс (надменно.) И обойдусь. Мне никто не нужен. У меня есть моя собственная душа, моя собственная искра божественного огня. Но (с неожиданным смирением) мне вас будет недоставать, Элиза. (Садится на тахту рядом с ней.) Ваши идиотские представления о вещах меня все-таки кое-чему научили, я признаю это и даже благодарен вам. Потом я как-то привык к вашему виду, к вашему голосу. Они мне даже нравятся.

    Элиза. Что ж, у вас есть мои фотографии и граммофонные записи. Когда соскучитесь обо мне, можете завести граммофон, - по крайней мере без риска оскорбить чьи-нибудь чувства.

    Хиггинс. В граммофоне я не услышу вашей души. Оставьте мне вашу душу, а лицо и голос можете взять с собой. Они - не вы.

    Элиза. О, вы настоящий дьявол! Вы умеете ухватить человека за самое сердце, как другой хватает за горло, чтобы придушить. Миссис Пирс предупреждала меня. Сколько раз она собиралась уйти от вас, и всегда в последнюю минуту вам удавалось ее улестить. А ведь она вас ни капельки не интересует. Точно так же, как не интересую вас я.

    Хиггинс. Меня интересует жизнь, люди, а вы - кусок этой жизни, который попался мне на пути и в который я вложил частицу самого себя. Чего еще вы можете требовать?

    Элиза. Тот, кого я не интересую, никогда не будет интересовать меня.

    Хиггинс. Ну, это торгашеский принцип, Элиза. Все равно что (с профессиональной точностью воспроизводит ее ковент-гарденский акцент) фиялочки прыдавать.

    Элиза. Не кривляйтесь, пожалуйста. Как вам не стыдно передо мной кривляться?

    Хиггинс. Я в своей жизни никогда не кривлялся. Кривлянье не идет ни человеческому лицу, ни человеческой душе. Я просто выражаю свою справедливую ненависть к торгашеству. Для меня чувства никогда не были и не будут предметом сделки. Вы меня назвали бессердечным, потому что, подавая мне туфли и отыскивая мои очки, вы думали купить этим право на меня, - и ошиблись. Глупая вы, глупая! По-моему, женщина, которая подает мужчине туфли, - это просто отвратительное зрелище. Подавал я вам когда-нибудь туфли? Вы гораздо больше выиграли в моих глазах, когда запустили в меня этими самыми туфлями. Вы рабски прислуживаете мне, а потом жалуетесь, что я вами не интересуюсь: кто ж станет интересоваться рабом? Хотите вернуться ради добрых человеческих отношений - возвращайтесь, но другого не ждите ничего. Вы и так получили от меня в тысячу раз больше, чем я от вас; а если вы осмелитесь сравнивать ваши собачьи поноски с сотворением герцогини Элизы, я просто захлопну дверь перед вашим глупым носом.

    Элиза. А зачем же вы делали из меня герцогиню, если я вас не интересую?

    Хиггинс (простодушно.) Как зачем? Это ведь моя работа.

    Элиза. Вы даже не подумали о том, сколько беспокойства вы причиняете мне.

    Хиггинс. Мир не был бы сотворен, если б его творец думал, как бы не причинить кому-нибудь беспокойства. Творить жизнь - и значит творить беспокойство. Есть только один способ избежать беспокойства: убивать. Вы замечаете, что трус всегда радуется, когда убивают беспокойных людей?

    Элиза. Я не проповедник, и я ничего такого не замечаю. Я замечаю только одно: что вы не замечаете меня.

    Хиггинс (вскакивая и принимаясь гневно шагать по комнате.) Элиза, вы идиотка. Я зря трачу сокровища моего мильтоновского духа, выкладывая их перед вами. Поймите раз навсегда: я иду своим путем и делаю свое дело, и при этом мне в высокой степени наплевать на то, что может произойти с любым из нас. Я не запуган, как ваш отец и ваша мачеха. А потому выбирайте сами: хотите - возвращайтесь, не хотите - идите ко всем чертям.

    Элиза. Ради чего мне возвращаться?

    Хиггинс (становится на тахте на колени и наклоняется к Элизе.) Единственно ради собственного удовольствия. Так же, как и я затеял всю эту свою возню с вами ради собственного удовольствия.

    Элиза (не глядя на него.) А завтра, если я не буду делать все, что вам нравится, вы меня выкинете на улицу?

    Хиггинс. Да, а если я не буду делать все, что вам нравится, вы от меня уйдете.

    Элиза. И буду жить с мачехой?

    Хиггинс. Да, или продавать цветы.

    Элиза. Ах, если б я только могла взяться опять за свою корзинку с цветами! Я бы не зависела ни от вас, ни от отца, ни от кого на свете! Зачем вы отняли у меня мою независимость? Зачем я согласилась на это! Теперь я только жалкая раба, несмотря на все мои наряды.

    Хиггинс. Ничего подобного. Хотите, я удочерю вас или положу на ваше имя деньги. А может быть, вы хотите выйти замуж за Пикеринга?

    Элиза (с яростью поворачивается к нему.) Я даже за вас не пошла бы замуж, если б вы меня попросили; а уж вы мне по возрасту больше подходите, как он.

    Хиггинс (терпеливо.) Больше, чем он, а не больше как он.

    Элиза (вскакивает, окончательно выйдя из себя.) Буду говорить так, как мне нравится. Вы мне больше не учитель.

    Хиггинс (задумчиво.) Хотя Пикеринг едва ли согласится. Он такой же закоренелый холостяк, как и я.

    Элиза. Очень мне это нужно! Вы и не воображайте. Если я захочу выйти замуж, охотники всегда найдутся. Вон Фредди Эйнсфорд Хилл пишет мне по три письма в день, страниц на десять каждое.

    Хиггинс (неприятно пораженный.) Вот нахал мальчишка! (Он наклоняется назад и, потеряв равновесие, садится на пятки.)

    Элиза. Он имеет полное право писать мне, раз ему хочется. Он так меня любит, бедный мальчик.

    Хиггинс (слезая с тахты.) Но вы не имеете права поощрять его.

    Элиза. Каждая девушка имеет право на то, чтоб ее любили.

    Хиггинс. Кто? Такие дураки?

    Элиза. Фредди вовсе не дурак. А если он слабенький и бедный и я нужна ему, наверно я с ним буду счастливее, чем с теми, кто лучше меня и кому я не нужна.

    Хиггинс. Да, но сумеет ли он из вас что-нибудь сделать? Вот в чем вопрос.

    Элиза. Может быть, я из него сумею что-нибудь сделать. Но я вообще никогда не думаю о таких вещах; это вы только о них и думаете. Я хочу быть такой, как я есть.

    Хиггинс. Короче, вы хотите, чтобы я таял перед вами, как тает Фредди? Да?

    Элиза. Глупости. Совсем не такое чувство мне от вас нужно. Но вы напрасно так уж уверены в себе и во мне. Я могла бы быть очень нехорошей, если б захотела. Я в жизни видела много такого, о чем вы и понятия не имеете, несмотря на всю вашу ученость. Девушке вроде меня ничего не стоит завлечь джентльмена так, чтоб он в нее влюбился. Только от такой любви назавтра смотреть друг на друга тошно.

    Хиггинс. Конечно тошно. Но из-за чего же мы тогда ссоримся, черт подери?

    Элиза (взволнованно.) Мне хочется ласкового слова, внимания. Я знаю, я простая, темная девушка, а вы джентльмен и ученый; но все-таки я ведь человек, а не пустое место. Если я чего делала (спешит поправиться), если я что-нибудь делала, так это не за платье и не за такси; я делала это потому, что нам было хорошо вместе, и я... я... ну, немножко привязалась к вам; не так, чтобы завлекать вас или забыть, кто вы и кто я, но просто по-дружески.

    Хиггинс. Ну да, конечно. И я то же самое чувствую. И Пикеринг тоже. Элиза, вы дура.

    Элиза. Это не ответ. (Садится в кресло у письменного стола, на глазах у нее слезы.)

    Хиггинс. Другого не ждите, пока не перестанете валять дурака. Если вы желаете стать леди, вам прежде всего нужно отделаться от представления, что все мужчины, которых вы знаете, должны всю свою жизнь либо вздыхать у ваших ног, либо угощать вас колотушками, - а если этого нет, вы чувствуете себя обиженной. Если такая жизнь, какой живу я, - деятельная и свободная от страстей, - вам не по душе, возвращайтесь в свою канаву. Трудитесь, пока не потеряете облик человеческий, а потом свернитесь клубочком, поворчите немного, выпейте виски и засните. Ах, приятная жизнь в канаве! Вещественная, теплая, крепкая, даже самую толстую кожу прошибает! Чтобы чувствовать ее запах и цвет, не нужно ни знаний, ни усилий. Не то, что наука, или литература, или классическая музыка, или философия, или искусство. По-вашему, я эгоист, ледышка, человек без сердца? Вот и чудесно: ступайте к тем, которые вам нравятся. Выберите себе в мужья какого-нибудь чувствительного борова с тугим кошельком, который будет целовать вас толстыми губами и дубасить толстой палкой. Не умеете ценить то, что у вас есть, так пусть у вас будет то, что вы цените.

    Элиза (в отчаянии.) Жестокий вы, злой человек. Я не могу с вами разговаривать: вы все поворачиваете против меня, я всегда выхожу неправа. Но ведь вы сами отлично знаете, что вы просто мучитель и больше ничего. Вы знаете, что я не могу, как вы говорите, вернуться в канаву и что у меня в сущности никого на свете нет, кроме вас и полковника. Вы знаете, что после вас мне тяжело будет ужиться с простыми, вульгарными людьми; и это очень нехорошо с вашей стороны - говорить, будто я могу выйти замуж за такого. Вы думаете, что мне придется вернуться на Уимпол-стрит, потому что к отцу я не хочу, а больше мне некуда пойти. Вам кажется, что я уже лежу на земле и остается только наступить на меня и растоптать. Но погодите радоваться. Я выйду замуж за Фредди - вот что я сделаю, - как только у него будет достаточно денег, чтобы жениться.

    Хиггинс (усаживаясь рядом с ней.) Вздор! Вы выйдете замуж за иностранного посла. Вы выйдете за генерал-губернатора Индии, или за ирландского лорда-наместника, или за какого-нибудь принца, которому нужна королева-регентша. Я не допущу, чтобы мой шедевр достался какому-то Фредди.

    Элиза. Вы хотите сказать мне приятное, но я не забыла того, что вы говорили две минуты тому назад; я не ребенок и не щенок, и меня нельзя купить кусочком сахара. Если уж мне отказывают в ласковом слове, я по крайней мере сохраню независимость!

    Хиггинс. Независимость! Это кощунственная выдумка буржуазии. Мы все зависим друг от друга, все живые люди.

    Элиза (решительно вставая.) А вот увидите, завишу я от вас или нет! Если вы годитесь в проповедники, то я гожусь в учительницы. Буду давать уроки.

    Хиггинс. Какие же это вы будете давать уроки?

    Элиза. Такие, какие вы давали мне. Уроки фонетики.

    Хиггинс. Ха-ха-ха!

    Элиза. Пойду в ассистентки к профессору Непину.

    Хиггинс (вскакивая в неистовстве.) Что-о? К этому шарлатану? К этому старому дураку? К этому невежде и подхалиму? Выдать ему мои методы, мои открытия! Посмейте только шаг ступить, я вам шею сверну. (Хватает ее за плечи.) Слышите?

    Элиза (демонстративно не пытаясь сопротивляться.) Можете. Мне все равно. Я так и знала, что рано или поздно вы меня начнете бить. (Он выпускает ее, взбешенный собственной несдержанностью, и так стремительно отступает назад, что, споткнувшись, падает с размаху на свое прежнее место на тахте.) Ага! Теперь я знаю, как с вами обращаться! Какая же я была дура, что не догадалась раньше. Тех знаний, которые я от вас получила, вам уже не отнять обратно. Вы сами говорили, что слух у меня тоньше, чем у вас. И кроме того, я умею быть с людьми вежливой и приятной, чего вы не умеете. Ага! Теперь вы попались, Генри Хиггинс, теперь вы попались! Теперь все ваши насмешки и все ваши умные слова для меня вот чего стоят! (Прищелкивает пальцами.) Я дам объявление в газеты, что ваша герцогиня - это девчонка-цветочница, которой вы давали уроки, и что под ее руководством каждая может стать герцогиней - курс шесть месяцев, плата тысяча гиней! Боже мой, когда я только подумаю, как я пресмыкалась перед вами, а вы топтали меня, и ругали, и мучили, - и все это время мне стоило только пальцем шевельнуть, чтоб сбить с вас спесь, - я бы, кажется, задушила себя.

    Хиггинс (глядя на нее с изумлением.) Ах вы дерзкая, нахальная девчонка! Но это ничего, это хорошо, гораздо лучше, чем хныкать или подавать туфли и отыскивать очки, верно? (Вставая.) Черт подери, Элиза, я ведь сказал, что я из вас сделаю женщину, - и я сдержал слово. Вы мне нравитесь такая.

    Элиза. Да, да, теперь вы будете хитрить и подлизываться, когда увидели, что я вас не боюсь и могу без вас обойтись.

    Хиггинс. Конечно, несносная вы дурочка. Пять минут тому назад вы были жерновом у меня на шее. Теперь вы - крепостная башня, броненосец-консорт. Вы, я и Пикеринг... мы теперь будем не просто двое мужчин и одна глупая девушка, а три дружных старых холостяка.
     
    Возвращается миссис Хиггинс, уже одетая для выезда. Элиза тотчас же замыкается в светскую холодность.
     

    Миссис Хиггинс. Элиза, экипаж подан. Вы готовы?

    Элиза. Вполне. А профессор не едет?

    Миссис Хиггинс. Конечно, нет. Он не умеет вести себя в церкви. Он все время громко критикует произношение священника.

    Элиза. Значит, мы больше не увидимся, профессор. Всего хорошего. (Идет к двери.)

    Миссис Хиггинс (подходя к Хиггинсу.) До свидания.

    Хиггинс. До свидания, мама. (Хочет поцеловать ее, но вдруг спохватывается.) Да, кстати, Элиза, на обратном пути закажите копченый окорок и головку стилтоновского сыру. Потом зайдите к Илу и Бинмэну и купите мне пару замшевых перчаток восьмой номер и галстук к моему новому костюму. Цвет выберите по своему вкусу. (Его веселый, беспечный тон показывает ясно, что он неисправим.)

    Элиза (презрительно.) Можете купить сами. (Выплывает из комнаты.)

    Миссис Хиггинс. Боюсь, что вы избаловали девушку, Генри. Но ты не огорчайся, милый, я куплю тебе галстук и перчатки.

    Хиггинс (сияя.) Нет, нет, не беспокойся. Она все купит, как я сказал. До свидания.
     
    Целуется с матерью. Миссис Хиггинс быстро выходит. Хиггинс, оставшись один, звенит мелочью в кармане, посмеиваясь с лукавым видом; совершенно очевидно, что он вполне доволен собой.
     

    Дом, где разбиваются сердца

    Фантазия в русском стиле на английские темы

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Ясный сентябрьский вечер. Живописный гористый пейзаж северного Суссекса открывается из окон дома, построенного наподобие старинного корабля с высокой кормой, вокруг которой идет галерея. Окна в виде иллюминаторов идут вдоль всей стены настолько часто, насколько это позволяет ее устойчивость. Ряд шкафчиков под окнами образует ничем не обшитый выступ, прерывающийся примерно на полдороге, между ахтерштевнем и бортами, двустворчатой стеклянной дверью. Вторая дверь несколько нарушает иллюзию, она приходится как бы на левом борту корабля, но ведет не в открытое море, как ей подобало бы, а в переднюю дома. Между этой дверью и галереей стоят книжные полки. У двери, ведущей в переднюю, и у стеклянной двери, которая выходит на галерею, - электрические выключатели. У стены, изображающей правый борт, - столярный верстак, в тисках его закреплена доска. Пол усеян стружками, ими же доверху наполнена корзина для бумаги. На верстаке лежат два рубанка и коловорот. В этой же стене, между верстаком и окнами, узкий проход с низенькой дверцей, за которой видна кладовая с полками; на полках бутылки и кухонная посуда. На правом борту, ближе к середине, дубовый чертежный стол с доской, на которой лежат рейсшина, линейки, угольники, вычислительные приборы; тут же блюдечко с акварелью, стакан с водой, мутной от красок, тушь, карандаш и кисти. Доска положена так, что окно приходится с левой стороны от стула чертежника. На полу, справа от стола, корабельное кожаное ведро. На левом борту, рядом с книжными полками, спинкой к окнам, стоит диван; это довольно массивное сооружение из красного дерева престранно покрыто вместе с изголовьем брезентом, на спинке дивана висят два одеяла.Между диваном и чертежным столом, спиной к свету, - большое плетеное кресло с широкими ручками и низкой покатой спинкой; у левой стены, между дверью и книжной полкой, - небольшой, но добротный столик тикового дерева, круглый, с изогнутыми ножками. Это единственный предмет убранства в комнате, который - впрочем, отнюдь не убедительно - позволяет допустить, что здесь участвовала и женская рука. Голый, из узких досок, ничем не покрытый пол проконопачен и начищен пемзой, как палуба.

    Сад, куда ведет стеклянная дверь, спускается на южную сторону, а за ним уже виднеются склоны холмов. В глубине сада возвышается купол обсерватории. Между обсерваторией и домом - маленькая эспланада, на ней флагшток; на восточной стороне эспланады висит гамак, на западной стоит длинная садовая скамья.

    Молодая девушка, в шляпе, перчатках и дорожном плаще, сидит на подоконнике, повернувшись всем телом, чтобы видеть расстилающийся за окном пейзаж. Она сидит, опершись подбородком на руку, свесив небрежно другую руку, в которой она держит томик Шекспира, заложив палец на той странице, где она читала. Часы бьют шесть.

    Молодая девушка поворачивается и смотрит на свои часы. Она встает с видом человека, который давно ждет и уже выведен из терпенья. Это хорошенькая девушка, стройная, белокурая, у нее вдумчивое личико, она одета очень мило, но скромно, - по всей видимости, это не праздная модница. Со вздохом усталой покорности она подходит к стулу у чертежного стола, садится, начинает читать Шекспира. Постепенно книга опускается на колени, глаза девушки закрываются, и она засыпает.

    Пожилая служанка входит из передней с тремя неоткупоренными бутылками рома на подносе. Она проходит через комнату в кладовую, не замечая молодой девушки, и ставит на полку бутылки с ромом, а с полки снимает и ставит на поднос пустые бутылки. Когда она идет обратно, книга падает с колен гостьи, девушка просыпается, а служанка от неожиданности так вздрагивает, что чуть не роняет поднос.
     

    Служанка. Господи помилуй! (Молодая девушка поднимает книгу и кладет на стол.) Простите, что я разбудила вас, мисс. Только я что-то вас не знаю. Вы кого же здесь ждете?

    Девушка. Я жду кого-нибудь, кто бы дал мне понять, что в этом доме знают о том, что меня сюда пригласили.

    Служанка. Как, вы приглашены? И никого нет? Ах ты господи!

    Девушка. Какой-то сердитый старик подошел и посмотрел в окно. И я слышала, как он крикнул: «Няня, тут у нас на корме молоденькая хорошенькая женщина, подите-ка узнайте, что ей нужно». Это вы няня?

    Служанка. Да, мисс. Я няня Гинесс. А это значит, был старый капитан Шотовер, отец миссис Хэшебай. Я слышала, как он кричал, но я подумала, что он насчет чего-нибудь другого. Верно, это миссис Хэшебай вас и пригласила, деточка моя?

    Девушка. По крайней мере я так поняла. Но, пожалуй, мне, право, лучше уйти.

    Няня. Нет, что вы, бросьте и думать, мисс. Если даже миссис Хэшебай и забыла, так это будет для нее приятный сюрприз.

    Девушка. Признаться, для меня это был довольно неприятный сюрприз, когда я увидела, что меня здесь не ждут.

    Няня. Вы к этому привыкнете, мисс. Наш дом полон всяческих сюрпризов для того, кто не знает наших порядков.

    Капитан Шотовер (неожиданно заглядывает из передней; это еще вполне крепкий старик с громадной белой бородой; он в двубортной куртке, на шее висит свисток.) Няня, там прямо на лестнице валяются портплед и саквояж; по-видимому, брошены нарочно для того, чтобы каждый о них спотыкался. И еще теннисная ракетка. Кой черт это там все набросал?

    Девушка. Боюсь, что это мои вещи.

    Капитан Шотовер (подходит к чертежному столу.) Няня, кто эта заблудившаяся юная особа?

    Няня. Они говорят, мисс Гэсси пригласила их, сэр.

    Капитан Шотовер. И нет у нее, бедняжки, ни родных, ни друзей, которые могли бы ее предостеречь от приглашения моей дочери? Хорошенький у нас дом, нечего сказать! Приглашают юную привлекательную леди, вещи ее полдня валяются на лестнице, а она здесь, на корме, предоставлена самой себе - усталая, голодная, заброшенная. Это у нас называется гостеприимством! Хорошим тоном! Ни комнаты не приготовлено, ни горячей воды. Нет хозяйки, которая бы встретила. Гостье, по-видимому, придется ночевать под навесом и идти умываться на пруд.

    Няня. Хорошо, хорошо, капитан. Я сейчас принесу мисс чаю, и пока она будет пить чай, комната будет готова. (Обращается к девушке.) Снимите, душенька, шляпку. Будьте как дома. (Идет к двери в переднюю.)

    Капитан Шотовер (когда няня проходит мимо него.) Душенька! Ты воображаешь, женщина, что если эта юная особа оскорблена и оставлена на произвол судьбы, ты имеешь право обращаться с ней так, как ты обращаешься с моими несчастными детьми, которых ты вырастила в полнейшем пренебрежении к приличиям?

    Няня. Не обращайте на него внимания, деточка. (С невозмутимым спокойствием проходит.в переднюю и направляется в кухню.)

    Капитан Шотовер. Окажите мне честь, сударыня, сообщите, как вас зовут? (Усаживается в большое плетеное кресло.)

    Девушка. Меня зовут Элли Дэн.

    Капитан Шотовер. Дэн... Был у меня как-то давно боцман, который носил фамилию Дэн. Он, в сущности, был китайским пиратом, потом открыл лавочку, торговал всякой корабельной мелочью; и у меня имеется полное основание полагать, что все это он украл у меня. Можно не сомневаться, что он разбогател. Так вы - его дочь?

    Элли (возмущенная.) Нет. Конечно, нет! Я с гордостью могу сказать о своем отце, что хотя он и не преуспел в жизни, зато ни одна душа не может сказать про него ничего дурного. Я считаю, что мой отец - лучший из людей.

    Капитан Шотовер. Должно быть, он очень переменился. Не достиг ли он седьмой степени самосозерцания?

    Элли. Я вас не понимаю.

    Капитан Шотовер. Но как это ему удалось, если у него есть дочь? У меня, видите ли, сударыня, две дочери. Одна из них Гесиона Хэшебай, которая вас сюда пригласила. Я вот стараюсь поддерживать порядок в этом доме, а она его переворачивает вверх дном. Я стремлюсь достигнуть седьмой степени самосозерцания, а она приглашает гостей и предоставляет мне занимать их. (Няня возвращается с чайным подносом и ставит его на тиковый столик.) Есть у меня еще дочь, которая, слава богу, находится в весьма отдаленной части нашей империи со своим чурбаном-мужем. Когда она была маленькой, она считала резную фигуру на носу моего корабля, который назывался «Неустрашимый», самой прекрасной вещью на свете. Ну, а он несколько напоминал эту фигуру. У него было точь-в-точь такое же выражение лица; деревянное, но в то же время предприимчивое. Вышла за него замуж. И ноги ее больше не будет в этом доме.

    Няня (подвигает столик с чайным прибором к стулу.) Вот уж, можно сказать, вы маху дали. Как раз она сию минуту в Англии. Вам уж три раза на этой неделе говорили, что она едет домой на целый год, для поправления здоровья. И вы должны бы радоваться, что увидите свою родную дочь после стольких лет разлуки.

    Капитан Шотовер. А я нисколько не радуюсь. Естественный срок привязанности человеческого животного к своему детенышу - шесть лет. Моя дочь Ариадна родилась, когда мне было сорок шесть, сейчас мне восемьдесят восемь. Если она явится сюда, меня нет дома. Если ей что-нибудь нужно, пусть берет. Если она будет спрашивать обо мне - внушить ей, что я дряхлый старик и совершенно ее не помню.

    Няня. Ну что это за разговоры при молодой девушке! Нате, душечка, выпейте чайку. И не слушайте его. (Наливает чашку чаю.)

    Капитан Шотовер (гневно поднимаясь.) Силы небесные! Они поят невинного ребенка индийским чаем, этим зельем, которым они дубят свои собственные кишки. (Хватает чашку и чайник и выливает все в кожаное ведро.)

    Элли (чуть не плача.) Ах, прошу вас, я так устала. И мне так хотелось пить.

    Няня. Ну что же это вы делаете! Глядите, ведь бедняжка едва на ногах держится.

    Капитан Шотовер. Я вам дам моего чаю. И не прикасайтесь к этому обсиженному мухами сухарю. Этим только собак кормить. (Исчезает в кладовой.)

    Няня. Ну что за человек! Недаром говорят, будто б он, перед тем как его произвели в капитаны, продал душу черту там, на Занзибаре. И чем он старше становится, тем я все больше этому верю.

    Женский голос (из передней.) Есть кто-нибудь дома? Гесиона! Няня! Папа! Да пойдите же вы кто-нибудь сюда. Возьмите мои вещи.
     
    Слышен глухой стук, словно кто-то бьет зонтиком по деревянной панели.
     

    Няня. Господи ты боже мой! Это мисс Эдди. Леди Эттеруорд, сестра миссис Хэшебай. Та самая, о которой я капитану говорила. (Откликается.) Иду, мисс, иду!
     
    Она ставит столик обратно на место около двери и поспешно идет к выходу, но сталкивается с леди Эттеруорд, которая врывается в комнату в страшном волнении. Леди Эттеруорд - очень красивая, прекрасно одетая блондинка. У нее такие стремительные манеры и она так быстро говорит, что с первого взгляда производит ошибочное впечатление смешной и глуповатой.
     

    Леди Эттеруорд. Ах, это ты, няня. Как поживаешь? Ты ни чуточки не постарела. Что, никого нет дома? А где Гесиона? Разве она меня не ждет? Где прислуга? А чей это багаж там на лестнице? Где папа? Может быть, все спать легли? (Замечает Элли.) Ах, простите, пожалуйста. Вы, верно, одна из моих племянниц. (Подходит к ней с раскрытыми объятиями.) Поцелуйте свою тетю, душечка.

    Элли. Я здесь только гостья. Это мои вещи на лестнице.

    Няня. Я сейчас пойду принесу вам, душенька, свежего чайку. (Берет поднос.)

    Элли. Но ведь старый джентльмен сказал, что он сам приготовит чай.

    Няня. Да бог с вами! Он уже и позабыл, за чем пошел. У него все в голове мешается да с одного на другое перескакивает.

    Леди Эттеруорд. Это о папе?

    Няня. Да, мисс.

    Леди Эттеруорд (сердито.) Не будь дурой, нянька, не смей называть меня мисс.

    Няня (спокойно.) Хорошо, милочка. (Уходит с подносом.)

    Леди Эттеруорд (стремительно и шумно опускается на диван.) Представляю себе, что вы должны испытывать. Ах, этот дом, этот дом! Я возвращаюсь сюда через двадцать три года. И он все такой же: вещи валяются на лестнице; невыносимо распущенная прислуга; никого дома; гостей принять некому; для еды нет никаких установленных часов; и никто никогда и есть не хочет, потому что вечно все жуют хлеб с маслом или грызут яблоки. Но самое ужасное - это тот же хаос и в мыслях, и в чувствах, и в разговорах. Когда я была маленькая, я, по привычке, не замечала этого - просто потому, что я ничего другого и не видела, - но я чувствовала себя несчастной. Ах, мне уже и тогда хотелось, мне так хотелось быть настоящей леди, жить как все другие, чтобы не приходилось обо всем думать самой. В девятнадцать лет я вышла замуж, лишь бы вырваться отсюда. Мой муж, сэр Гастингс Эттеруорд, был губернатором всех колоний британской короны по очереди. Я всегда была хозяйкой правительственной резиденции. И я была счастлива. Я просто забыла, что люди могут жить вот так. Но мне захотелось повидать отца, сестру, племянников и племянниц - ведь это же так приятно, вы сами понимаете. Я просто мечтала об этом. И вот в каком состоянии я нахожу родительский дом! Как меня принимают! Невозмутимая наглость этой Гинесс, нашей старой няньки. И право же, Гесиона могла бы хоть дома-то быть; могли бы они хоть что-нибудь для меня приготовить. Вы уж простите меня, что я так разоткровенничалась, но я, в самом деле, ужасно расстроена, обижена и разочарована. Если бы я только знала, что так будет, я бы не поехала сюда. У меня большое искушение - повернуться и уехать, не сказав им ни слова. (Чуть не плачет.)

    Элли (тоже очень огорченная.) Меня тоже никто не встретил. Мне тоже кажется, что лучше уехать. Но как это сделать, леди Эттеруорд! Вещи мои на лестнице, дилижанс уже уехал.
     
    Из кладовой появляется капитан Шотовер, у него в руках лакированный китайский поднос с очень красивым чайным прибором. Он ставит его сначала на край стола, стаскивает чертежную доску на пол и прислоняет ее к ножке стола, а затем подвигает поднос на середину. Элли с жадностью наливает чай.
     

    Капитан Шотовер. Вот вам чай, юная леди! Как? Еще одна дама? Надо еще чашку принести. (Поворачивается к двери.)

    Леди Эттеруорд (поднимается с дивана, задыхаясь от волнения.) Папа, что же ты, не узнаешь меня? Я твоя дочь.

    Капитан Шотовер. Глупости. Моя дочь спит наверху. (Исчезает в дверях.)
     
    Леди Эттеруорд отходит к окну, чтобы не видно было, что она плачет.
     

    Элли (подходит к ней с чашкой в руках.) Не огорчайтесь так. Вот выпейте чашку чая. Он очень старый и ужасно странный. Вот так же он и меня встретил. Я понимаю, что это ужасно. Мой отец для меня все на свете. Я уверена, он это не нарочно.
     
    Капитан Шотовер возвращается с чашкой.
     

    Капитан Шотовер. Ну, вот, теперь на всех хватит. (Ставит чашку на поднос.)

    Леди Эттеруорд (истерическим голосом.) Папа, но ты же не мог забыть меня. Я Ариадна. Маленькая Пэдди Пэткинс. Что же ты даже не поцелуешь меня? (Бросается к нему на шею.)

    Капитан Шотовер (стоически перенося ее объятия.) Как это может статься, чтобы вы были Ариадной? Вы, сударыня, женщина в летах. Прекрасно сохранившаяся женщина, но уже немолодая.

    Леди Эттеруорд. Да ты вспомни, сколько лет ты меня не видал, папа. Ведь я же должна была стать старше, как и все люди на свете.

    Капитан Шотовер (освобождаясь из объятий.) Да, пора бы уж вам почувствовать себя постарше и перестать бросаться на шею к незнакомым мужчинам. Может быть, они стремятся достигнуть седьмой степени самосозерцания.

    Леди Эттеруорд. Но я твоя дочь! Ты не видал меня столько лет!

    Капитан Шотовер. Тем более. Когда наши родственники дома, нам приходится постоянно помнить об их хороших качествах - иначе их невозможно было бы выносить. Но когда их нет с нами, мы утешаем себя в разлуке тем, что вспоминаем их пороки. Вот так-то я и привык считать мою отсутствующую дочь Ариадну сущим дьяволом. Так что не пытайтесь снискать наше расположение, выдавая себя за нее. (Решительным шагом уходит на другой конец комнаты.)

    Леди Эттеруорд. Снискать расположение... Нет, это уж в самом деле... (С достоинством.) Прекрасно! (Садится к чертежному столу и наливает себе чашку чая.)

    Капитан Шотовер. Я, кажется, плохо выполняю свои хозяйские обязанности. Вы помните Дэна? Вилли Дэна?

    Леди Эттеруорд. Этого гнусного матроса, который ограбил тебя?

    Капитан Шотовер (представляя ей Элли.) Его дочь. (Садится на диван.)

    Элли (протестуя.) Да нет же!
     
    Входит няня со свежим чаем.
     

    Капитан Шотовер. Унесите вон это свиное пойло. Слышите?

    Няня. А ведь действительно приготовил чай. (Элли.) Скажите, мисс, как это он про вас не забыл? Видно, вы произвели на него впечатление.

    Капитан Шотовер (мрачно.) Юность! Красота! Новизна! Вот чего недостает в этом доме. Я глубокий старик. Гесиона весьма относительно молода. А дети ее не похожи на детей.

    Леди Эттеруорд. Как дети могут быть детьми в этом доме? Прежде чем мы научились говорить, нас уже пичкали всякими идеями, которые, может быть, очень хороши для языческих философов лет под пятьдесят, но отнюдь не подобают благопристойным людям в каком бы то ни было возрасте.

    Няня. Помню, вы и раньше всегда говорили о благопристойности, мисс Эдди.

    Леди Эттеруорд. Няня, потрудитесь запомнить, что я леди Эттеруорд, а не мисс Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка.

    Няня. Хорошо, душенька. Я скажу всем, чтобы они назвали вас - миледи. (С невозмутимым спокойствием берет поднос и уходит.)

    Леди Эттеруорд. И это называется удобство! Какой смысл держать в доме такую неотесанную прислугу?

    Элли (поднимается, подходит к столу и ставит пустую чашку.) Леди Эттеруорд, как вам кажется, миссис Хэшебай на самом деле ждет меня или нет?

    Леди Эттеруорд. Ах, не спрашивайте. Вы ведь сами видите, я только что приехала - единственная сестра, после двадцати трех лет разлуки, - и по всему видно, что меня здесь не ждали.

    Капитан Шотовер. А какое это имеет значение, ждали эту юную леди или не ждали? Ей здесь рады. Есть кровать, есть еда. И я сам приготовлю ей комнату. (Направляется к двери.)

    Элли (идет за ним, пытаясь остановить его.) Ах, пожалуйста, прошу вас... (Капитан уходит.) Леди Эттеруорд, я просто не знаю, что мне делать. Ваш отец, по-видимому, твердо убежден, что мой отец - это тот самый матрос, который его ограбил.

    Леди Эттеруорд. Лучше всего сделать вид, что вы этого не замечаете. Мой отец очень умный человек, но он вечно все забывает. А теперь, когда он такой старик, разумеется, это еще усилилось. И надо вам сказать, иной раз очень трудно бывает поверить всерьез, что он действительно забыл.
     
    Миссис Хэшебай порывисто вбегает в комнату и обнимает Элли. Она на год, на два старше леди Эттеруорд и, пожалуй, даже еще красивей. У нее прекрасные черные волосы, глаза как колдовские озера и благородная линия шеи, короткая сзади и удлиняющаяся меж ключицами. Она, в отличие от сестры, в роскошном халате из черного бархата, который оттеняет ее белую кожу и скульптурные формы.
     

    Миссис Хэшебай. Элли! Душечка моя, детка! (Целует ее.) Давно ли вы здесь? Я все время дома. Я ставила цветы и убирала вашу комнату. И только на минуточку присела, чтобы посмотреть, удобно ли я вам поставила кресло, как сразу и задремала. Папа разбудил меня и сказал, что вы здесь. Представляю себе, что вы почувствовали, когда вас никто не встретил и вы очутились здесь совсем одна и думали, что про вас забыли. (Снова целует ее.) Бедняжечка! (Сажает Элли на диван.) (В это время Ариадна отходит от стола и направляется к ним, желая обратить на себя внимание.) Ах, вы приехали не одна? Познакомьте меня. Леди Эттеруорд. Гесиона, может ли это быть, что ты не узнаешь меня?

    Миссис Хэшебай (со светской учтивостью.) Разумеется, я прекрасно помню ваше лицо. Но где мы с вами встречались?

    Леди Эттеруорд. Да разве папа не сказал тебе, что я здесь? Нет, это уж чересчур. (В негодовании бросается в кресло.)

    Миссис Хэшебай. Папа?

    Леди Эттеруорд. Да, папа. Наш папа! Негодная ты, бесчувственная кукла! (Возмущенная, поднимается.) Сию минуту уезжаю в гостиницу.

    Миссис Хэшебай (хватает ее за плечи.) Господи, боже мой! Силы небесные! Неужели это Эдди?

    Леди Эттеруорд. Ну, конечно, я, Эдди. И не настолько уж я изменилась, что ты не узнала бы меня, если бы хоть немножко любила. А папа, по-видимому, даже не счел нужным и упомянуть обо мне.

    Миссис Хэшебай. Вот история! Садись. (Толкает ее обратно в кресло, вместо того чтобы обнять, и становится позади.) Но у тебя прекрасный вид! Ты стала гораздо красивее, чем была. Ты, конечно, познакомилась с Элли? Она собирается выйти замуж за настоящего борова, миллионера. Жертвует собой, чтобы спасти отца, который беден, как церковная мышь. Ты должна мне помочь уговорить ее, чтобы она этого не делала.

    Элли. Ах, пожалуйста, не надо, Гесиона.

    Миссис Хэшебай. Душенька, этот субъект сегодня приедет сюда с вашим отцом и будет приставать к вам. И не пройдет и десяти минут, как всем все станет ясно. Так зачем же делать из этого тайну?

    Элли. Он совсем не боров, Гесиона. Вы не знаете, как он был добр к моему отцу и как я ему благодарна.

    Миссис Хэшебай (обращается к леди Эттеруорд.) Ее отец замечательный человек, Эдди. Его зовут Мадзини73 Дэн. Мадзини был знаменитостью, и это был близкий знакомый Эллиных бабушки и дедушки. А они были поэты - ну, как Броунинги... И когда Эллин отец появился на свет, Мадзини сказал: «Вот еще один солдат свободы». Так они его и назвали Мадзини. И он тоже по-своему борется за свободу, поэтому-то он так и беден.

    Элли. Я горжусь тем, что он беден.

    Миссис Хэшебай. Ну конечно, душечка. Но почему же не оставить его в этой бедности и не выйти за того, кого вы любите?

    Леди Эттеруорд (внезапно вскакивает, не владея собой.) Гесиона, ты меня поцелуешь или нет?

    Миссис Хэшебай. А зачем это тебе нужно, чтобы тебя целовали?

    Леди Эттеруорд. Мне не нужно, чтобы меня целовали, но мне нужно, чтобы ты вела себя прилично и как подобает. Мы сестры, мы не виделись двадцать три года. Ты должна меня поцеловать.

    Миссис Хэшебай. Завтра утром, дорогая моя. Прежде, чем ты намажешься. Терпеть не могу, когда пахнет пудрой.

    Леди Эттеруорд. Бесчувственная...
     
    Ее прерывает вернувшийся капитан.
     

    Капитан Шотовер (обращаясь к Элли.) Комната вам готова. (Элливстает.) Простыни были совершенно сырые, но я переменил. (Идет на левый борт, к двери в сад.)

    Леди Эттеруорд. Хм... А как мои простыни?

    Капитан Шотовер (останавливаясь в двери.) Могу вам дать совет - проветрите их или просто снимите и спите завернувшись в одеяло. Вы будете спать в прежней комнате Ариадны.

    Леди Эттеруорд. Ничего подобного. В этой жалкой каморке? Я имею право рассчитывать на лучшую комнату для гостей.

    Капитан Шотовер (невозмутимо продолжает.) Она вышла замуж за чурбана. Она говорила, что готова выйти за кого угодно, лишь бы вырваться из дома.

    Леди Эттеруорд. Ты, по-видимому, просто притворялся, что не узнаешь меня. Я ухожу отсюда.
     
    Из передней входит Мадзини Дэн. Это маленький пожилой человек, глаза навыкате, взгляд доверчивый, степенные манеры. Он в синем саржевом костюме и в расстегнутом макинтоше. В руках мягкая черная шляпа, вроде тех, что носят священники.
     

    Элли. Наконец-то! Капитан Шотовер, вот мой отец.

    Капитан Шотовер. Этот? Чепуха! Ни капельки не похож. (Выходит в сад, сердито хлопая дверью.)

    Леди Эттеруорд. Я не допущу, чтобы меня умышленно не замечали и делали вид, что принимают за кого-то другого. Я пойду и сию же минуту объяснюсь с папой. (Мадзини.) Простите, пожалуйста. (Уходит за капитаном, небрежно на ходу кивая Мадзини, который на ее кивок отвечает поклоном.)

    Миссис Хэшебай (радушно пожимая руку Мадзини.) Как это мило с вашей стороны, что вы приехали, мистер Дэн. Вы не обижаетесь на папу, не правда ли? Он у нас совсем сумасшедший, но абсолютно безобидный. И при этом необыкновенно умный. Вы еще побеседуете с ним, и с большим удовольствием.

    Мадзини. Я надеюсь. (Элли.) А вот и ты, Элли, милочка. (С нежностью берет ее под руку.) Я вам очень признателен, миссис Хэшебай, за то, что вы так добры к моей дочери. Боюсь, что у нее не вышло бы никакого праздника, если бы не ваше приглашение.

    Миссис Хэшебай. Да нет, что вы. Это так мило с ее стороны, что она к нам приехала, она будет привлекать сюда молодых людей.

    Мадзини (улыбаясь.) Боюсь, что Элли мало интересуется молодыми людьми, миссис Хэшебай. В ее вкусе скорее положительные, серьезные люди.

    Миссис Хэшебай (с внезапной резкостью.) Может быть, вы снимете пальто, мистер Дэн? Там, в углу в передней - шкаф для пальто, шляп и всего прочего.

    Мадзини (поспешно выпуская руку Элли.) Да, благодарю вас. Мне, конечно, надо было... (Уходит.)

    Миссис Хэшебай (выразительно.) Старая скотина!

    Элли. Кто?

    Миссис Хэшебай. Кто! Да он - вот этот, он самый. (Показывает пальцем вслед Мадзини.) «Положительные, серьезные»... скажите!

    Элли (пораженная.) Неужели это может быть, чтобы вы сказали так о моем отце!

    Миссис Хэшебай. Сказала. И вы это отлично знаете.

    Элли (с достоинством.) Я немедленно ухожу из вашего дома. (Поворачивается к двери.)

    Миссис Хэшебай. Если вы только посмеете, я сейчас же доложу вашему отцу, почему вы это сделали.

    Элли (оборачиваясь.) Но как вы можете так обращаться с вашим гостем, миссис Хэшебай?

    Миссис Хэшебай. Мне казалось, что вы зовете меня Гесиона.

    Элли. Теперь - конечно, нет.

    Миссис Хэшебай. Отлично. Я все расскажу вашему отцу.

    Элли (в страшном огорчении.) Ах!

    Миссис Хэшебай. Если вы только двинете пальцем, если только хоть на минуту станете на его сторону, против меня и против вашего собственного сердца... я поговорю с этим прирожденным солдатом свободы так, что он потом целую неделю будет стоять на голове, этот старый эгоист.

    Элли. Гесиона! Мой отец эгоист? Как мало вы знаете...
     
    Ее прерывает Мадзини, который врывается; запыхавшийся и взволнованный.
     

    Мадзини. Элли! Менген приехал. Я думал, может быть, лучше тебя предупредить. Простите меня миссис Хэшебай, этот престранный старый джентльмен...

    Миссис Хэшебай. Папа? Вполне согласна с вами.

    Мадзини. Ах, простите... Ну да, разумеется. Меня несколько смутила его обращение. Он заставил Менгена что-то там делать к саду. И требует, чтобы и я тоже...
     
    Раздается громкий свисток.
     

    Голос капитана. Боцман, наверх!
     
    Снова громкий свисток.
     

    Мадзини (растерянно.) О господи, мне кажется, это он меня зовет... (Поспешно выбегает.)

    Миссис Хэшйбай. Вот мой отец - это действительно замечательный человек!

    Элли. Гесиона, выслушайте меня. Вы просто не понимаете. Мой отец и мистер Менген были еще детьми, и мистер Мен...

    Миссис Хэшебай. Мне совершенно все равно, чем они были. Только давайте лучше сядем, если вы собираетесь начать так издалека. (Обнимает Элли за талию и усаживает на диван рядом с собой.) Ну, душенька, рассказывайте мне все про этого мистера Менгена. Его все зовут Босс Менген, хозяин Менген, правда? Настоящий Наполеон промышленности и отвратительно богат. Верно я говорю? А почему же отец ваш не богат?

    Элли. Да папе вовсе и не следовало бы заниматься коммерческими делами. Его отец и мать были поэты. Они внушали ему самые возвышенные идеи. Только у них не хватало средств, чтобы дать ему законченное образование.

    Миссис Хэшебай. Воображаю себе ваших дедушку и бабушку, как они во вдохновенном экстазе закатывают глаза... Итак, значит, вашему бедному отцу пришлось заняться коммерцией. И он не преуспел в этом?

    Элли. Он всегда говорил, что он добился бы успеха, если бы у него был капитал. А ему всю. жизнь приходилось сводить концы с концами, только чтобы не оставить нас без крова и дать нам хорошее воспитание. И вся его жизнь - это была сплошная борьба. Вечно одно и то же препятствие - нет денег. Я просто не знаю, как вам это рассказать.

    Миссис Хэшебай. Бедняжка Элли! Я понимаю. Вечно изворачиваться...

    Элли (уязвленная.) Нет, нет, совсем не так. Он во всяком случае никогда не терял достоинства.

    Миссис Хэшебай. А это еще трудней. Я бы не могла изворачиваться и при этом сохранять достоинство. Я бы изворачивалась не щадя себя (сжав зубы), не щадя. Ну хорошо, а дальше?

    Элли. Наконец, все-таки пришло время, когда нам стало казаться, что все наши несчастья кончились: мистер Менген из чистой дружбы и из уважения к моему отцу совершил необыкновенно благородный поступок - он спросил папу, сколько ему нужно денег, и, дал ему эти деньги. И знаете, он не то чтобы дал их ему взаймы или, как говорится, вложил в его дело, - нет, он просто подарил их ему! Разве это не замечательно с его стороны?

    Миссис Хэшебай. При условии, что вы будете его женой?

    Элли. Ах, да нет, нет, нет! Я еще тогда была совсем маленькая. Он даже меня и в глаза не видал. Он тогда еще не бывал у нас в доме. Он сделал это совершенно бескорыстно. Из чистого великодушия.

    Миссис Хэшебай. О, в таком случае прошу прощения у этого джентльмена. Так. Ну и что же случилось с этими деньгами?

    Элли. Мы все оделись с ног до головы и переехали в другой дом. Меня отдали в другую школу, и я училась там два года.

    Миссис Хэшебай. Только два года?

    Элли. Да. Вот и все. Потому что через два года оказалось, что мой отец совершенно разорен.

    Миссис Хэшебай. Как же это так?

    Элли. Не знаю. Никогда не могла понять. Только это было ужасно. Пока мы были бедны, у отца не было долгов, но как только он стал ворочать большими делами, ему пришлось брать на себя всякие обязательства. И вот, когда все предприятие ликвидировалось, то вышло как-то так, что долгов у него оказалось больше, чем то, что ему дал мистер Менген.

    Миссис Хэшебай. По-видимому, цапнул больше, чем мог проглотить.

    Элли. Мне кажется, вы относитесь к этому как-то ужасно бесчувственно.

    Миссис Хэшебай. Детка моя, вы не обращайте внимания на мою манеру разговаривать. Я была когда-то такая же чувствительная и недотрога, вот как вы. Но я нахваталась ужасного жаргона от моих детей и совершенно разучилась разговаривать прилично. Очевидно, у вашего отца не было способностей к подобного рода вещам, и он просто запутался.

    Элли. Ах, вот тут-то и видно, что вы его совершенно не понимаете. Дело это потом необыкновенно расцвело. Оно дает теперь сорок четыре процента дохода, за вычетом налога на сверхприбыль.

    Миссис Хэшебай. Так вы должны бы купаться в золоте, почему же этого нет?

    Элли. Не знаю. Мне все это кажется ужасной несправедливостью. Видите ли, папа обанкротился. Он чуть не умер от горя, потому что он уговорил некоторых своих друзей вложить деньги в это дело. Он был уверен, что дело пойдет успешно, и, как потом оказалось, он был прав, - но все они потеряли свои вклады. Это было ужасно. И я не знаю, что бы мы стали делать, если бы не мистер Менген.

    Миссис Хэшебай. Что? Босс опять пришел на выручку? И это после того, как все его денежки полетели на ветер?

    Элли. Да. Он нас выручил. И даже ни разу не упрекнул отца. Он купил все, что осталось от этого дела, - помещение, оборудование, ну и все прочее, - через коронного стряпчего за такую сумму, что отец мог заплатить по шесть шиллингов восемь пенсов за фунт и выйти из предприятия. Все очень жалели папу, и так как все были убеждены, что он абсолютно честный человек, никто не возражал против того, чтобы получить шесть шиллингов восемь пенсов вместо десяти шиллингов за фунт. А потом мистер Менген организовал компанию, которая взяла это дело в свои руки, а отца моего сделал управляющим... чтобы мы не умерли с голоду... потому что тогда ведь я еще ничего не зарабатывала.

    Миссис Хэшебай. Боже, да это настоящий роман с приключениями! Ну, а когда же Босс воспылал нежными чувствами?

    Элли. О, это уже спустя несколько лет. Совсем недавно. Он как-то случайно взял билет на один благотворительный концерт. Я там пела. Ну просто, знаете, в качестве любительницы, мне платили полгинеи за три номера и еще за три выхода на бис. И ему так понравилось, как я пела, что он попросил разрешения проводить меня до дому. Вы просто представить не можете, до чего он удивился, когда я привела его к нам домой и представила его моему отцу, его же собственному управляющему. И вот тут-то отец и рассказал мне о его благородном поступке. Ну, разумеется, все считали, что для меня это необыкновенно счастливый случай... ведь он такой богатый. Ну, и вот, мы пришли к чему-то вроде соглашения. Мне кажется... я должна считать это почти... помолвкой. (Она страшно расстроена и не может больше говорить.)

    Миссис Хэшебай (вскакивает и начинает ходить взад и вперед.) Помолвка, вы говорите? Ну, моя деточка, эта помолвка живо обратится в размолвку, если я только возьмусь за это как следует.

    Элли (безнадежно.) Нет, вы напрасно так говорите. Меня вынуждает к этому честь и чувство благодарности. Я уж решилась.

    Миссис Хэшебай (останавливается у дивана и, перегнувшисьчерез спинку, отчитывает Элли.) Вы, конечно, сами прекрасно понимаете, что это совсем не честно и не благородно - выйти замуж за человека, не любя его. Вы любите этого Менгена?

    Элли. Д-да. Во всяком случае...

    Миссис Хэшебай. Меня совершенно не интересуют эти ваши «всякие случаи», я хочу, чтобы вы мне выложили все начистоту. Девушки в вашем возрасте способны влюбиться в самых невообразимых идиотов, особенно стариков.

    Элли. Я. очень хорошо отношусь к мистеру Менгену. И я всегда...

    Миссис Хэшебай (нетерпеливо заканчивая ее фразу, стремительно переходит на правый борт.) «... буду благодарна ему за его доброту к моему дорогому папе». Это я уж все слышала. А еще кто есть?

    Элли. То есть... что вы хотите сказать?!

    Миссис Хэшебай. Есть кто-нибудь еще? Вы в кого-нибудь влюблены по-настоящему?

    Элли. Конечно, нет - ни в кого.

    Миссис Хэшебай. Гм... (Ей попадается на глаза книга, лежащая на чертежном столе, она берет ее в руки, и заглавие книги, по-видимому, ее поражает: она смотрит на Элли и вкрадчиво спрашивает.) А вы не влюблены в какого-нибудь актера?

    Элли. Нет, нет! Почему... почему вам это пришло в голову?

    Миссис Хэшебай. Ведь это ваша книга? Что это вам вдруг вздумалось читать «Отелло»?

    Элли. Отец научил меня любить Шекспира.

    Миссис Хэшебай (швыряя книгу на стол.) Действительно! Ваш отец, по-видимому, правда не в себе!

    Элли (наивно.) А вы разве никогда не читаете Шекспира, Гесиона? Мне просто это кажется удивительным. Мне так нравится Отелло.

    Миссис Хэшебай. Отелло нравится? Потому что он ревнивец?

    Элли. Ах, нет, не это. Все, что там насчет ревности, - просто ужасно. Но вы не находите, что это было просто непостижимое счастье для Дездемоны, которая мирно росла дома, вдруг встретиться с таким человеком... Ведь он скитался по всему свету, жил в таком кипучем мире, совершал всякие чудеса храбрости, столько испытал всяких ужасов - и вот все же что-то нашел в ней, что притягивало его, и он мог часами сидеть и рассказывать ей обо всем этом.

    Миссис Хэшебай. Ах, вот вам какие романы по вкусу?

    Элли. Почему же непременно роман? Это могло и на самом деле случиться. (По глазам Элли видно, что она не спорит, а мечтает.)
     
    Миссис Хэшебай внимательно вглядывается в нее, потом не спеша подходит к дивану и усаживается с ней рядом.
     

    Миссис Хэшебай. Элли, милочка! А вы не обратили внимания, что все эти истории, которые он Дездемоне рассказывает, ведь на самом деле их не могло быть?

    Элли. Ах, нет. Шекспир думал, что все это могло случиться.

    Миссис Хэшебай. Гм... Вернее, Дездемона думала, что все это так и было. Но этого не было.

    Элли. Почему вы говорите об этом с таким загадочным видом? Вы прямо сфинкс какой-то. Никогда не могу понять, что вы, в сущности, хотите сказать?

    Миссис Хэшебай. Если бы Дездемона осталась в живых, она бы вывела его на чистую воду. Иногда мне, знаете, приходит в голову, не потому ли он и задушил ее?

    Элли. Отелло не мог лгать.

    Миссис Хэшебай. Откуда вам это известно?

    Элли. Шекспир так и сказал бы, что Отелло лгал. Гесиона, ведь есть же на свете мужчины, которые действительно делают замечательные вещи. Мужчины, похожие на Отелло; только, конечно, они белые, очень красивые и...

    Миссис Хэшебай. Ага! Наконец-то мы пришли к сути дела. Ну, теперь расскажите мне про него все. Я так и знала, что тут кто-то есть. Потому что иначе вы не чувствовали бы себя такой несчастной из-за Менгена. Вам даже улыбалось бы выйти за него замуж.

    Элли (вспыхивая.) Гесиона, вы просто ужасны. Но я не хочу делать из этого тайны, хотя, конечно, я не стала бы об этом рассказывать направо и налево. И к тому же я с ним незнакома.

    Миссис Хэшебай. Незнакомы?

    Элли. Ну, конечно, немножко знакома, разговаривала с ним.

    Миссис Хэшебай. Но вам хочется узнать его поближе?

    Элли. Нет, нет. Я знаю его очень близко...

    Миссис Хэшебай. Вы с ним незнакомы... вы знаете его очень близко... Как это все ясно и просто!

    Элли. Я хочу сказать, что у нас он не бывает... я... я просто разговорилась с ним случайно, на концерте.

    Миссис Хэшебай. Вы, по-видимому, очень весело проводите время на ваших концертах, Элли?

    Элли. Да нет. Вовсе нет. Вообще мы все разговариваем друг с другом в артистической, когда дожидаемся своей очереди. Я думала, что это кто-нибудь из артистов. У него такое замечательное лицо. Но оказалось, он просто один из членов комитета. Я, между прочим, сказала ему, что хожу копировать одну картину в Национальной галерее. Я немножко зарабатываю этим. Я не очень хорошо рисую, но так как это всегда одна и та же картина, то я теперь могу скопировать ее очень быстро и получаю за это два или три фунта. И вот как-то раз он пришел в Национальную галерею.

    Миссис Хэшебай. В студенческий день74, конечно. Заплатил шесть пенсов, чтобы толкаться там среди всех этих мольбертов, хотя в другой день можно было прийти бесплатно и без всякой толкотни. Разумеется, это вышло совершенно случайно.

    Элли (торжествующе.) Нет. Он пришел нарочно. Ему нравилось разговаривать со мной. У него масса блестящих знакомых, светские женщины от него без ума, - но он сбежал от всех, чтобы прийти повидать меня в Национальной галерее. И упросил меня поехать кататься с ним в Ричмонд-парк.

    Миссис Хэшебай. И вы, душечка, согласились. Просто удивительно, что только вы, добродетельные девушки, можете себе позволить, и о вас никто слова не скажет.

    Элли. Но я не выезжаю в свет, Гесиона. Если бы у меня не было знакомств, которые завязываются вот так, то у меня вообще не было бы знакомых.

    Миссис Хэшебай. Да нет, конечно, тут нет ничего дурного, если вы умеете постоять за себя. А можно узнать его имя?

    Элли (медленно и нараспев.) Марк Дарнли75!

    Миссис Хэшебай (повторяя за ней.) Марк Дарнли. Какое замечательное имя!

    Элли. Ах, я так рада, что вам нравится. Мне тоже ужасно нравится, но я все боялась, что это просто мое воображение.

    Миссис Хэшебай. Ну, ну. Он что - из эбердинских Дарнли?

    Элли. Никто этого не знает. Нет, вы только подумайте, его нашли в старинном ларце...

    Миссис Хэшебай. Что? В чем?

    Элли. В старинном ларце. В саду, среди роз, летним утром. А ночью была страшная гроза.

    Миссис Хэшебай. Что ж он там делал, в этом ларце? Спрятался туда от молнии, что ли?

    Элли. Ах нет, нет. Он же был тогда совсем малюткой. Имя Марк Дарнли было вышито на его детской рубашечке. И пятьсот фунтов золотом...

    Миссис Хэшебай (строго смотрит на нее.) Элли!

    Элли. В саду виконта...

    Миссис Хэшебай. Де Ружемона.

    Элли (невинно.) Нет. Де Лярошжаклена. Это французский род. Виконты. А его жизнь - это сплошная сказка. Тигр...

    Миссис Хэшебай. Убитый его собственной рукой?

    Элли. Да нет, вовсе не так банально. Он спас жизнь тигру во время охоты. Это была королевская охота, короля Эдуарда, в Индии. Король страшно рассердился. Вот потому-то его военные заслуги и не были оценены по достоинству. Но ему это все равно. Он социалист, он презирает титулы и чины. И он участвовал в трех революциях, дрался на баррикадах...

    Миссис Хэшебай. Ну как это вы только можете - сидеть вот так и рассказывать мне все эти небылицы? И это вы, Элли! А я-то считала вас простодушной, прямой, хорошей девушкой.

    Элли (поднимается с достоинством, но в страшном негодовании.) Вы хотите сказать, что вы мне не верите?

    Миссис Хэшебай. Ну, конечно, не верю. Сидите и выдумываете - ни одного слова правды. Да что, вы считаете меня совсем дурой?

    Элли (смотрит на нее широко раскрытыми глазами; искренность ее до того очевидна, что миссис Хэшебай озадачена.) Прощайте, Гесиона. Мне очень жаль. Я теперь вижу, что все это звучит невероятно, когда это рассказываешь. Но я не могу оставаться здесь, если вы так обо мне думаете.

    Миссис Хэшебай (хватает ее за платье.) Никуда вы не пойдете. Нет, так ошибаться просто немыслимо! Я слишком хорошо знаю вралей. По-видимому, вам действительно кто-то рассказывал все это.

    Элли (вспыхивая.) Гесиона, не говорите, что вы не верите ему. Я этого не вынесу.

    Миссис Хэшебай (успокаивая ее.) Ну, конечно, я верю ему, милочка моя. Но вы должны были преподнести это мне по крайней мере не все сразу, а как-нибудь по частям. (Снова усаживает ее рядом с собой.) Ну, теперь рассказывайте мне о нем все. Итак, вы влюбились в него?

    Элли. Ах, нет. Я не такая дурочка. Я не влюбляюсь так сразу. Я вовсе уж не такая глупенькая, как вам кажется.

    Миссис Хэшебай. Понятно. Это просто, чтобы было о чем помечтать, чтобы жить было интереснее и радостнее.

    Элли. Да, да Вот и все.

    Миссис Хэшебай. И тогда время бежит быстро. Вечером не томишься от скуки и не ждешь, когда можно лечь спать, не думаешь о том, что вот будешь вертеться без сна или приснится что-нибудь неприятное. А какое счастье просыпаться утром! Лучше самого чудесного сна! Вся жизнь преображается. Уж не мечтаешь почитать какую-нибудь интересную книгу, жизнь кажется интересней всякой книги. И никаких желаний, только чтобы остаться одной и ни с кем не разговаривать. Сидеть одной и просто думать об этом.

    Элли (обнимая ее.) Гесиона, вы настоящая колдунья. Откуда вы все это знаете? Вы самая чуткая женщина на свете.

    Миссис Хэшебай (поглаживая ее.) Милочка моя, детка! Как я завидую вам! И как мне жаль вас!

    Элли. Жаль? Почему? (Очень красивый человек лет пятидесяти, с усами мушкетера, в широкополой, франтовато загнутой шляпе, с изящной тросточкой, входит из передней и останавливается как вкопанный при виде двух женщин на диване.) (Увидя его, поднимается с радостным изумлением.) О Гесиона! Это мистер Марк Дарнли.

    Миссис Хэшебай (поднимаясь.) Вот так штука! Это мой муж.

    Элли. Но как же... (Внезапно умолкает, бледнеет и пошатывается.)

    Миссис Хэшебай (подхватывает ее и усаживает на диван.) Успокойтесь, детка.

    Гектор Хэшебай (в некотором замешательстве и в то же время с каким-то наглым спокойствием кладет шляпу и трость на стол.) Мое настоящее имя, мисс Дэн, Гектор Хэшебай. Я предоставляю вам судить - может ли тонко чувствующий человек спокойно признаться в том, что он носит такое имя. Когда у меня есть возможность, я стараюсь обходиться без него. Я уезжал на целый месяц. И я не подозревал, что вы знакомы с моей женой и можете, появиться здесь. Тем не менее я чрезвычайно рад приветствовать вас в нашем скромном домике.

    Элли (в настоящем отчаянии.) Я не знаю, что мне делать. Пожалуйста... можно мне поговорить с папой? Оставьте меня. Я этого не вынесу.

    Миссис Хэшебай. Уходи, Гектор.

    Гектор. Я...

    Миссис Хэшебай. Живо, живо! Убирайся вон!

    Гектор. Ну, если ты думаешь, что так лучше... (Уходит, захватив свою шляпу, трость остается на столе.)

    Миссис Хэшебай (укладывает Элли на диван.) Ну вот, деточка, он ушел. Здесь никого нет, кроме меня. Можете дать себе волю. Не сдерживайтесь. Поплачьте хорошенько.

    Элли (поднимая голову.) К черту!

    Миссис Хэшебай. Вот это здорово! Замечательно! Я думала, вы сейчас скажете, что у вас сердце разбилось. Вы меня не стесняйтесь. Выругайтесь еще раз.

    Элли. Я не его ругаю. Я себя ругаю. Как я могла быть такой дурой! (Вскакивает.) И как это я позволила так себя одурачить! (Быстро ходит взад и вперед; вся ее цветущая свежесть куда-то пропала, она сразу стала как-то старше и жестче.)

    Миссис Хэшебай. Ну, почему бы и нет, милочка? Очень немногие молодые женщины могут устоять перед Гектором. Я вот сама не устояла в вашем возрасте. Он поистине великолепен.

    Элли (поворачиваясь к ней.) Великолепен? Да, великолепная внешность, конечно. Но как можно любить лгуна?

    Миссис Хэшебай. Не знаю. Но, к счастью, оказывается можно. Иначе в мире было бы очень немного любви.

    Элли. Но так лгать! Оказаться хвастунишкой, трусом!

    Миссис Хэшебай (вскакивает в смятении.) Нет, милочка, только не это, прошу вас. Если вы выразите хотя малейшее сомнение в храбрости Гектора, он пойдет и наделает черт знает чего, только бы убедить себя, что он не трус. Он иногда проделывает ужасные штуки - вылезет из окна на третьем этаже и влезет в другое. Просто чтобы испытать свои нервы. У него целый ящик медалей Альберта за спасение погибающих.

    Элли. Он никогда не говорил мне об этом.

    Миссис Хэшебай. Он никогда не хвастается тем, что он сделал на самом деле. Он терпеть этого не может. Даже если кто-нибудь другой это говорит, он стыдится. Зато все его рассказы - это сказки, выдумки.

    Элли (подходит к ней.) Так вы, значит, хотите сказать, что он действительно храбрый и у него были всякие приключения, а рассказывает он небылицы?

    Миссис Хэшебай. Да, милочка. Вот именно. Ведь у людей их добродетели и пороки не разложены по полочкам. Все это вместе перемешано.

    Элли (задумчиво смотрит на нее.) В вашем доме, Гесиона, что-то есть странное. И даже в вас самой. И я не знаю... как это я так спокойно разговариваю с вами. У меня какое-то ужасное чувство, как будто у меня сердце разбилось. Но это, оказывается, совсем не то, что я себе представляла.

    Миссис Хэшебай (обнимая ее.) Просто это жизнь начинает воспитывать вас, деточка. Ну, а что же вы сейчас испытываете к Боссу Менгену?

    Элли (вырывается из объятий Гесионы, на лице ее написано отвращение.) О Гесиона, как вы можете мне напоминать о нем!

    Миссис Хэшебай. Простите, детка. Мне кажется, я слышу шаги Гектора. Вы сейчас не возражаете, если он придет? Элли. Ничуть. Я совершенно излечилась.
     
    Из передней входят Мадзини Дэн и Гектор.
     

    Гектор (открывает дверь и пропускает Мадзини вперед.) Еще секунда, и она бы упала мертвой.

    Мадзини. Нет, подумайте, какое чудо! Элли, деточка моя! Мистер Хэшебай только что рассказал мне совершенно удивительную...

    Элли. Да, я уже слышала. (Отходит в другой конец комнаты.)

    Гектор (идет за ней.) Нет, этого вы еще не слыхали. Я вам расскажу после обеда. Мне кажется, это должно вам понравиться. По правде сказать, я сочинил это для вас и уже предвкушал удовольствие рассказать вам, но с досады, когда меня отсюда выгнали, я истратил этот заряд на вашего отца.

    Элли (отступая, спиной к верстаку, презрительно, но с полным, самообладанием.) Вы истратили не зря. Он верит вам. Я бы не поверила.

    Мадзини (добродушно.) Элли - она у меня очень Своенравная, мистер Хэшебай. Конечно, на самом деле она так не думает. (Идет к книжным полкам и разглядывает корешки.)
     
    Из передней входит БоссMенген, за ним капитан. Менген в сюртучной паре, точно он собрался в церковь или на заседание директората. Ему лет пятьдесят пять; у него озабоченное, недоверчивое выражение лица; во всех его движениях чувствуются тщетные потуги держать себя с неким воображаемым достоинством. Лицо серое, волосы прямые, бесцветные, черты лица до того заурядны, что о них просто нечего сказать.
     

    Капитан Шотовер (знакомя миссис Хэшебай с новым гостем.) Говорит, что его зовут Менген. К службе не годен.

    Миссис Хэшебай (очень любезно.) Добро пожаловать, мистер Менген.

    Менген (пожимая ей руку.) Очень рад.

    Капитан Шотовер. Дэн порастерял все свои мускулы, но зато приобрел бодрость духа. Редкий случай, после того как человек пережил три приступа белой горячки. (Уходит в кладовую.)

    Миссис Хэшебай. Поздравляю вас, мистер Дэн.

    Мадзини (в недоумении.) Да я всю жизнь в рот не брал спиртного.

    Миссис Хэшебай. Вам будет гораздо меньше хлопот, если вы предоставите папе думать то, что ему хочется, а не будете пытаться объяснить ему то, что есть на самом деле.

    Мадзини. Ну, знаете, три приступа белой горячки...

    Миссис Хэшебай (обращаясь к Менгену.) Вы знакомы с моим мужем, мистер Менген? (Показывает на Гектора.)

    Менген (идет к Гектору, который приветливо протягивает ему руку.) Очень рад. (Оборачивается к Элли.) Я надеюсь, мисс Элли, вы не очень устали с дороги. (Здоровается с ней.)

    Миссис Хэшебай. Гектор, покажи мистеру Дэну его комнату.

    Гектор. Да, да, конечно. Идемте, мистер Дэн. (Уходит с Мадзини.)

    Элли. Вы еще не показали мне моей комнаты, Гесиона.

    Миссис Хэшебай. Ах, господи, какая я глупая! Идемте. Пожалуйста, будьте как дома, мистер Менген. Папа составит вам компанию. (Кричит капитану.) Папа, иди покажи дом мистеру Менгену. (Уходит с Элли.)

    Капитан Шотовер. Вы думаете жениться на дочери Дэна? Не делайте этого. Вы слишком стары.

    Менген (пораженный.) Вот как! Не слишком ли вы сплеча рубите, капитан?

    Капитан Шотовер. Но ведь это правда.

    Менген. Она этого не думает.

    Капитан Шотовер. Думает.

    Менген. Люди и постарше меня...

    Капитан Шотовер (доканчивает за него.) ...оказывались в дураках. Это тоже правда.

    Менген (переходя в наступление.) Не понимаю, почему вы считаете себя вправе в это вмешиваться.

    Капитан Шотовер. Каждый должен в это вмешиваться. Звезды содрогаются в небесах, когда происходят подобные вещи.

    Менген. И тем не менее я женюсь на ней.

    Капитан Шотовер. Откуда это вам известно?

    Менген (старается показать себя человеком с сильным характером.) Я намерен это сделать. Я так решил. Ясно? Со мной еще не бывало, чтобы я что-нибудь решил и не довел до конца. Такой уж я человек. И мы с вами лучше поймем друг друга, если вы это твердо и раз навсегда усвоите, капитан.

    Капитан Шотовер. Вы любите кинематограф!

    Менген. Возможно. Кто это вам сказал?

    Капитан Шотовер. Разговаривайте как человек, а не как кукла на экране. Вам хочется сказать, что вы зарабатываете сто тысяч в год.

    Менген. Я этим не хвастаюсь. Но когда я встречаю человека, который зарабатывает сто тысяч в год, я снимаю перед ним шляпу, пожимаю ему руку и называю его братом.

    Капитан Шотовер. Значит, вы тоже зарабатываете сто тысяч в год? Не так ли?

    Менген. Нет, этого я не сказал бы. Пятьдесят - возможно.

    Капитан Шотовер. Значит, брат наполовину. (С обычной своей резкостью поворачивается спиной к Менгену и собирает со стола на китайский поднос пустые чашки.)

    Менген (раздраженно.) Послушайте, капитан Шотовер, мне не совсем понятно мое положение в этом доме. Я приехал сюда по приглашению вашей дочери. Я в ее доме или в вашем?

    Капитан Шотовер. Вы под небесным кровом, в доме господнем. Что истинно внутри этих стен, то правильно и вне их. Идите в море, взберитесь на гору, спуститесь в долины, все равно она слишком молода для вас.

    Менген (ослабевая.) Но ведь мне всего лишь чуть-чуть за пятьдесят.

    Капитан Шотовер. Точнее сказать, чуть-чуть не шестьдесят. Босс Менген, вы не женитесь на дочери пирата. (Уносит поднос в кладовую.)

    Менген (идет за ним к двери.) На какой дочери пирата? Что вы такое говорите?

    Капитан Шотовер (из кладовой.) Элли Дан. Вы не женитесь на ней.

    Менген. А кто же мне помешает?

    Капитан Шотовер (появляясь.) Моя дочь. (Направляется к двери в переднюю.)

    Менген (идет за ним.) Миссис Хэшебай? Вы хотите сказать, что она пригласила меня сюда, чтобы расстроить это дело?

    Капитан Шотовер (останавливается и поворачивается к нему.) Я знаю только то, что я видел по ее глазам. Да, она расстроит это. Послушайтесь моего совета, женитесь на негритянке из Вест-Индии; прекрасные из них выходят жены. Я сам когда-то два года был женат на негритянке.

    Менген. Черт возьми!

    Капитан Шотовер. Да уж взял! Меня тоже сцапал когда-то. И на много лет. Негритянка спасла меня.

    Менген (беспомощно.) Престранная история! Я собственно должен был бы покинуть этот дом.

    Капитан Шотовер. Почему?

    Менген. Ну, знаете, многие люди были бы обижены вашей манерой разговаривать.

    Капитан Шотовер. Глупости! Ссоры, видите ли, возникают совсем из-за другой манеры разговаривать. Со мной никто никогда не ссорился.
     
    Из передней появляется джентльмен, прекрасный костюм и безупречные манеры которого свидетельствуют о его принадлежности к Вест-Энду. Он производит приятное, впечатление молодого холостого человека, но при ближайшем рассмотрении ему по меньшей мере за сорок.
     

    Джентльмен. Простите, пожалуйста, что я вторгаюсь таким образом. Но дело в том, что молотка на двери нет, а звонок, если не ошибаюсь, не действует.

    Капитан Шотовер. А зачем вам молоток? Зачем звонок? Двери открыты.

    Джентльмен. Вот именно. Поэтому-то я и осмелился войти.

    Капитан Шотовер. Ну и отлично. Я сейчас поищу вам комнату. (Идет к двери.) Джентльмен (удерживая его.) Боюсь, что вы не знаете, кто я такой.

    Капитан Шотовер. Неужели вы думаете, что люди моего возраста делают различие между одним человеческим созданием и другим? (Уходит.)
     
    Менген и гость стоят и смотрят друг на друга.
     

    Менген. Странный человек этот капитан Шотовер.

    Джентльмен. Да. Очень.

    Капитан Шотовер (кричит снаружи.) Гесиона! Приехал еще один. Надо ему комнату. Хлыщ. Щеголь. Лег под пятьдесят.

    Джентльмен. Представляю себе, что должна подумать Гесиона. Разрешите узнать - вы член этой семьи?

    Менген. Нет.

    Джентльмен. А я да. Некоторым образом родственник.
     
    Входит миссис Хэшебай.
     

    Миссис Хэшебай. Добро пожаловать! Как это мило, что вы приехали. Джентльмен. Я так рад познакомиться с вами, Гесиона. (Целует ее.) (В дверях появляется капитан.) Вы, конечно, простите меня, капитан, что я целую вашу дочь; когда я скажу вам...

    Капитан Шотовер. Чушь. Все целуют мою дочь. Целуйте, сколько хотите. (Направляется к кладовой.)

    Джентльмен. Благодарю вас. Одну минутку, капитан. (Капитан останавливается, оборачивается. Джентльмен предусмотрительно подходит к нему.) Вы, быть может, помните, - а возможно, и нет, это ведь было так много лет тому назад, - что ваша младшая дочь вышла замуж за чурбана.

    Капитан Шотовер. Помню. Она сказала, что выйдет за кого угодно, лишь бы уйти из этого дома. Не узнал бы вас. Голова у вас теперь не похожа на грецкий орех. Вы размякли. Похоже, вас много лет кипятили в молоке с хлебным мякишем, как это делают с мужьями. Бедняга! (Исчезает в кладовой.)

    Миссис Хэшебай (подходит к джентльмену и испытующе смотрит на него.) Я не верю, что вы Гастингс Эттеруорд.

    Джентльмен. Нет, я не он.

    Миссис Хэшебай. Тогда с какой же стати вы меня целуете?

    Джентльмен. Да просто мне очень захотелось. Дело в том, что я Рэнделл Эттеруорд, недостойный младший брат Гастингса. Я был за границей на дипломатической службе, когда он женился.

    Леди Эттеруорд (врывается в комнату.) Гесиона, где ключи от шкафа в моей комнате? У меня все мои брильянты в сумке. Я хочу спрятать их. (Останавливается как вкопанная при виде нового лица.) Рэнделл, как вы осмелились? (Направляется к нему.)
     
    Миссис Хэшебай отходит и усаживается на диване, рядом с Менгеном.
     

    Рэнделл. Как я осмелился - что именно? Я ничего не сделал.

    Леди Эттеруорд. Кто вам сказал, что я здесь?

    Рэнделл. Гастингс. Я был у Клариджей и узнал, что вы только что уехали. И я последовал за вами сюда. Вы чудесно выглядите.

    Леди Эттеруорд. Не смейте так со мной разговаривать.

    Миссис Хэшебай. А в чем дело с мистером Рэнделлом, Эдди?

    Леди Эттеруорд. (сдерживая себя.) Ах, ни в чем. Но он не имел права приезжать сюда без приглашения и беспокоить тебя и папу. (Идет к подоконнику и садится; в раздражении отворачивается ото всех и глядит в сад, где прогуливаются Гектор и Элли.)

    Миссис Хэшебай. Ты, кажется, незнакома с мистером Менгеном, Эдди?

    Леди Эттеруорд (оборачивается и холодно кивает Менгену.) Простите. Рэнделл, вы меня так расстроили, что я поставила себя в совершенно дурацкое положение.

    Миссис Хэшебай. Леди Эттеруорд. Моя сестра. Моя младшая сестра.

    Менген (отвешивая поклон.) Чрезвычайно счастлив познакомиться с вами, леди Эттеруорд.

    Леди Эттеруорд (с явным интересом.) Кто этот джентльмен, который разгуливает там в саду с мисс Дэн?

    Миссис Хэшебай. Не знаю. Всего только десять минут тому назад она насмерть поссорилась с моим мужем. И я не видала, кто там еще приехал. Вероятно, новый гость. (Подходит к окну и смотрит.) Ах, это Гектор. Они помирились.

    Леди Эттеруорд. Твой муж? Этот красавец мужчина?

    Миссис Хэшебай. Гм. Скажите! А почему же мой муж не может быть красавцем?

    Рэнделл (присоединяется к ним.) Мужья никогда не бывают красавцами, Ариадна. (Садится около леди Эттеруорд справа.)

    Миссис Хэшебай. А вот мужья сестер, мистер Рэнделл, обычно очень недурны.

    Леди Эттеруорд. Не будьте пошляком, Рэнделл; и ты, Гесиона, тоже не лучше.
     
    Элли и Гектор входят из сада в двери с правого борта. Рэнделл встает. Элли проходит в угол, к кладовой. Гектор выходит вперед. Леди Эттеруорд поднимается во всем своем великолепии.
     

    Миссис Хэшебай. Гектор, это Эдди.

    Гектор (явно изумленный.) Не может быть, эта леди?

    Леди Эттеруорд (улыбаясь.) А почему же нет?

    Гектор (смотрит на нее пронизывающим взглядом глубокого, но почтительного восхищения, усы его топорщатся.) Я думал... (спохватывается) прошу извинить меня, леди Эттеруорд. Несказанно счастлив приветствовать вас, наконец, под нашей кровлей. (С проникновенной учтивостью протягивает руку.)

    Миссис Хэшебай. Она жаждет, чтобы ты ее поцеловал, Гектор.

    Леди Эттеруорд. Гесиона! (Но продолжает улыбаться.)

    Миссис Хэшебай. Зови ее Эдди, поцелуй ее, как добрый зять, и кончайте с этой церемонией. (Представляет друг другу.)

    Гектор. Веди себя прилично, Гесиона. Леди Эттеруорд вправе рассчитывать здесь не только на гостеприимство, но и на культурное обращение.

    Леди Эттеруорд (признательно.) Благодарю вас, Гектор.
     
    Дружески пожимают друг другу руки. В саду под окнами от правого борта к левому проходит Мадзини Дэн.
     

    Капитан Шотовер (выходя из кладовой и обращаясь к Элли.) Ваш отец умылся.

    Элли (с полным самообладанием.) Он это часто делает, капитан Шотовер.

    Капитан Шотовер. Странное перерождение! Я наблюдал за ним из окна кладовой.
     
    Мадзини Дэн входит в дверь с правого борта, свежевымытый и причесанный, и, благодушно улыбаясь, останавливается между Менгеном и миссис Хэшебай.
     

    Миссис Хэшебай (знакомя.) Мистер Мадзини Дэн - леди Этте... ах, я совсем забыла - вы уже знакомы. (Показывает на Элли.) Мисс Дэн.

    Мадзини (подходит к Элли, берет ее за руку, радуясь своей собственной дерзкой находчивости.) С мисс Дэн мы тоже встречались - это моя дочь. (Ласково берет под руку.)

    Миссис Хэшебай. Ах, ну конечно! Как глупо. Мистер Эттеруорд, мм... моей сестры... Рэнделл (любезно пожимая руку Мадзини.) Ее деверь, мистер Дэн. Очень приятно.

    Миссис Хэшебай. А это мой супруг. Гектор. Мы знакомы, дорогая. Не трудись представлять нас еще раз. (Подходит к большому креслу.) Не хотите ли присесть, леди Эттеруорд?
     
    Леди Эттеруорд благосклонно усаживается.
     

    Миссис Хэшебай. Простите. Терпеть не могу знакомить. Все равно, что спрашивать у людей - «ваш билет?».

    Мадзини (нравоучительно.) В конце концов как мало это о нас говорит. Вопрос ведь не в том, кто мы, а в сущности: что мы такое.

    Капитан Шотовер. Гм-да. Вот вы, скажем, что вы такое?

    Мадзини (недоуменно.) Что я такое?

    Капитан Шотовер. Вор, пират, убийца.

    Мадзини. Уверяю вас, вы заблуждаетесь.

    Капитан Шотовер. Жизнь авантюриста. А к чему это привело? К респектабельности. Дочка - настоящая леди. Речь, манеры столичного проповедника. Пусть это будет предостережением для всех нас. (Выходит в сад.)

    Мадзини. Надеюсь, здесь никто не верит, что я вор, пират и убийца? Миссис Хэшебай, простите, я на минутку удалюсь. Нет, в самом деле, надо пойти и объясниться. (Идет за капитаном.)

    Миссис Хэшебай (ему вслед.) Бесполезно. Вы бы лучше... (Но Мадзини уже исчез.) Нам всем, пожалуй, лучше пойти выпить чаю. У нас никогда не бывает чаю в положенные часы. Но можно пить всегда, когда только захотите. Он кипит у прислуги целый день. А спросить лучше всего на галерее около кухни. Хотите, я покажу вам. (Идет к двери направо.)

    Рэнделл (идет рядом с ней.) Благодарю вас. Мне совсем не хочется чаю. Но если бы вы показали мне ваш сад...

    Миссис Хэшебай. В нашем саду нечего показывать, разве только папину обсерваторию. И песочную яму с погребом, где он держит динамит и всякие такие вещи. Впрочем, на воздухе все-таки приятней, чем в комнате. Идемте.

    Рэнделл. Динамит! Ведь это довольно рискованно.

    Миссис Хэшебай. Ну, что вы! Мы же не лезем в эту песочную яму во время грозы.

    Леди Эттеруорд. Это уже что-то новое. А зачем это - динамит?

    Гектор. Чтобы взорвать человечество, если оно зайдет слишком далеко. Он пытается найти некий психический луч, который взорвет все взрывчатые вещества по повелению Махатмы76.

    Элли. У капитана восхитительный чай, мистер Эттеруорд.

    Миссис Хэшебай (останавливается в двери.) Неужели отец угощал вас своим чаем? Как это вам удалось обойти его, не успев пробыть в доме и десяти минут?

    Элли. Видите, удалось.

    Миссис Хэшебай. Вот маленький бесенок! (Выходит с Рэнделлом.)

    Менген. А вы не хотите прогуляться, мисс Элли?

    Элли. Я устала. Я лучше возьму книжку с собой в комнату и отдохну немножко. (Подходит к книжной полке.) Менген. Ну, прекрасно. Лучше и не придумаешь. Но я крайне огорчен. (Уходит вслед за Рэнделлом и миссис Хэшебай.)
     
    Остаются Элли, Гектор и леди Эттеруорд. Гектор стоит у кресла леди Эттеруорд. Они смотрят на Элли, дожидаясь, чтобы она ушла.
     

    Элли (рассматривая заглавия книг.) Вы любите романы с приключениями, леди Эттеруорд?

    Леди Эттеруорд (покровительственно.) Разумеется, дорогая.

    Элли. В таком случае оставляю вас мистеру Хэшебай. (Выходит в переднюю.)

    Гектор. Эта девчонка помешана на приключениях. Чего только я для нее не выдумывал.

    Леди Эттеруорд (ни капельки не интересуясь Элли.) Когда вы меня увидели, вы хотели сказать что-то; вы начали: «я думал» - и потом вдруг остановились. Что именно вы думали?

    Гектор (скрестив руки и гипнотизируя ее взглядом.) Вы разрешите сказать?

    Леди Эттеруорд. Ну конечно.

    Гектор. Это звучит не очень любезно. Я собирался сказать: «Я думал, что вы обыкновенная женщина...»

    Леди Эттеруорд. О, как вам не стыдно, Гектор! Кто вам дал право замечать, обыкновенная я или нет?

    Гектор. Послушайте меня, Ариадна. До сегодняшнего дня я видел только вашу фотографию. Но никакая фотография не может передать то очарование, которым обладают дочери этого сверхъестественного старца. В них есть какая-то дьявольская черточка, которая разрушает моральную силу мужчины и уводит его за пределы чести и бесчестия. Вы ведь знаете это, не так ли?

    Леди Эттеруорд. Возможно, что я знаю это, Гектор. Но разрешите мне предупредить вас раз навсегда, что я женщина твердых правил. Вы, может быть, думаете, что если я из семьи Шотовер, так во мне есть что-то от богемы, потому что мы все - ужасная богема. Но я нет. Я ненавижу богему всеми силами души. Ни один ребенок, воспитанный в пуританской семье, так не страдал от пуританства, как я от богемы.

    Гектор. Вот и у нас дети точь-в-точь такие же. Они проводят каникулы у своих респектабельных друзей.

    Леди Эттеруорд. Я приглашу их на рождество к себе.

    Гектор. В их отсутствие мы остаемся без наших домашних наставников.

    Леди Эттеруорд. Дети, конечно, иногда ужасная помеха. Но разумные люди всегда умеют устроиться, если только у них дома не богема.

    Гектор. Вы не богема. Но и пуританского в вас ничего нет. Живое и властное очарование - вот ваша сила. Скажите, какого рода женщиной вы сами себя считаете?

    Леди Эттеруорд. Я светская женщина, Гектор. И уверяю вас, если только взять на себя труд вести себя всегда совершенно корректно и говорить всегда только корректные вещи, то в остальном вы вольны поступать как вам угодно. Плохо воспитанная, распущенная женщина просто не может иметь успеха. Плохо воспитанный, распущенный мужчина никогда не может подойти ни к одной достойной женщине.

    Гектор. Теперь я понимаю. Вы не богема. И вы не пуританка. Вы - опасная женщина.

    Леди Эттеруорд. Напротив. Я безопасная женщина.

    Гектор. Вы чертовски пленительная женщина. Заметьте, я отнюдь не ухаживаю за вами. Я не люблю чувствовать себя плененным. Но если вы намерены остаться у нас, то, конечно, вам лучше знать, что я думаю о вас.

    Леди Эттеруорд. Вы чрезвычайно искусный сердцеед. И изумительно красивы. Я сама очень неплохой партнер в такого рода игре. Ведь это само собой разумеется, что мы только играем?

    Гектор. Ну ясно. Я спокойно позволяю себя дурачить, сознавая свое полное ничтожество.

    Леди Эттеруорд (оживленно поднимаясь.) Итак, вы мой зять. Гесиона велела вам поцеловать меня. (Гектор хватает ее в объятия и усердно целует,) О, это, пожалуй, несколько больше, чем игра, дорогой зять. (Внезапно отталкивает его.) Больше вы этого не сделаете.

    Гектор. По правде сказать, вы запустили в меня ваши когти глубже, чем я думал.

    Миссис Хэшебай (входит из сада.) Не обращайте на меня внимания, я вам мешать не буду. Я только хочу взять папину фуражку. Солнце садится, я боюсь, как бы он не простудился. (Идет к двери в переднюю.)

    Леди Эттеруорд. Твой супруг совершенно очарователен, дорогая. Наконец-то он снизошел и поцеловал меня. Я иду в сад; как будто стало прохладнее. (Выходит в дверь с левого борта.)

    Миссис Хэшебай. Берегись, дитя мое! Я не думаю, чтобы кто-нибудь из мужчин мог поцеловать Эдди и не влюбиться в нее. (Идет в переднюю.)

    Гектор (бьет себя в грудь.) Дурак! Козел! (Миссис Хэшебай возвращается с фуражкой капитана.) Твоя сестра на редкость предприимчивая старуха. Где мисс Дэн?

    Миссис Хэшебай. Менген сказал, что она поднялась к себе наверх, отдохнуть. Эдди тебе с ней разговаривать не позволит. Она уже тебя отметила, теперь ты ее собственность.

    Гектор. У нее есть это ваше семейное дьявольское обаяние. И я машинально начал за ней ухаживать. Но что мне делать? Влюбиться не способен, а оскорбить женское чувство, признаться ей в этом, когда она влюбляется в меня, я тоже не могу. А так как женщины вечно влюбляются в мои усы, у меня заводится масса всяких скучных, бессмысленных флиртов, которые меня нисколько не занимают.

    Миссис Хэшебай. То же самое и Эдди. Она за всю жизнь ни разу не была влюблена. Хотя вечно стремилась влюбиться по уши. Она еще хуже тебя. У тебя хоть один такой случай был - со мной.

    Гектор. Это было настоящее безумие. Не могу себе представить, чтобы такие изумительные переживания были доступны всем. Они оставили во мне глубокий след. И вот поэтому-то я и думаю, что они неповторимы.

    Миссис Хэшебай (смеясь, похлопывая его по руке.) Мы были ужасно влюблены друг в друга, Гектор. Это был такой волшебный сон, что я потом потеряла способность ревновать тебя или кого бы то ни было, - я понимала, что это такое. Я всегда старалась приглашать к нам побольше хорошеньких женщин, чтобы доставить тебе еще такой случай, но у тебя что-то ни разу не вышло.

    Гектор. Не знаю, хотел ли я, чтобы вышло. Это дьявольски опасно. Ты околдовала меня. Но я любил тебя. И это был рай. А эта твоя сестрица околдовывает меня, но я ненавижу ее. И получается ад. Убью ее, если она будет продолжать.

    Миссис Хэшебай. Ничто не может убить Эдди. Здорова, как лошадь. (Выпуская его руку.) Ну, а теперь я пойду околдовывать кого-нибудь еще.

    Гектор. Вот этого хлыща из министерства иностранных дел, Рэнделла?

    Миссис Хэшебай. Боже упаси. Нет! Зачем я буду его околдовывать?

    Гектор. Надеюсь, не этого надутого толстосума Менгена.

    Миссис Хэшебай. Хм... Мне кажется; что уж лучше пусть он будет околдован мной; а не Элли. (Идет в сад.) (Навстречу ей идет капитан с какими-то брусочками в руке.) Что это у тебя такое, папочка?

    Капитан Шотовер. Динамит.

    Миссис Хэшебай. Ты лазил в песочную яму? Смотри не урони эту штуку где-нибудь в доме. Ты, мой дорогой! (Уходит в сад, где все пронизано красным закатным светом.)

    Гектор. Выслушай меня, о мудрец. Сколь долго осмеливаешься ты сосредоточиться на каком-нибудь чувстве, не опасаясь, что оно запечатлеется в твоем сознании на всю твою остальную жизнь?

    Капитан Шотовер. Девяносто минут. Полтора часа. (Уходит в кладовую.)
     
    Гектор, оставшись один, сдвигает брови и погружается в мечты. Некоторое время он сидит неподвижно, затем скрещивает руки на груди, потом встает и, заложив руки за спину, с трагическим видом ходит взад и вперед. Внезапно хватает со столика свою трость и, обнажив находящуюся внутри нее рапиру, вступает в отчаянный поединок с воображаемым противником; после ряда удачных и неудачных выпадов он вонзает в него шпагу по самую рукоять, затем прячет свое оружие обратно в трость, бросает ее на диван и снова погружается в задумчивость; вперив взор в глаза воображаемой женщины, он хватает ее за руки и говорит глухим, проникновенным голосом: «Ты меня любишь». В эту минуту из кладовой показывается капитан, и Гектор, пойманный врасплох с вытянутыми руками и сжатыми кулаками, делает вид, что занимается гимнастикой, и проделывает ряд упражнений.
     

    Капитан Шотовер. Такого рода сила не имеет смысла. Ты все равно никогда не будешь таким сильным, как, например, горилла.

    Гектор. Зачем вам динамит?

    Капитан Шотовер. Уничтожить вот этаких вроде Менгена.

    Гектор. Бесполезно. У них всегда будет возможность купить еще больше динамита.

    Капитан Шотовер. Я сделаю такой динамит, что им его не взорвать.

    Гектор. А вы взорвете?

    Капитан Шотовер. Да. Когда достигну седьмой степени самосозерцания.

    Гектор. Не стрит стараться. Вы никогда не достигнете ее.

    Капитан Шотовер. А что же делать? Так, значит, нам вечно и барахтаться в грязи из-за этих свиней, для которых вселенная это что-то вроде кормушки, в которую они тычутся своим щетинистым рылом, чтобы набить себе брюхо?

    Гектор. Разве щетина Менгена много хуже, чем завиточки Рэнделла?

    Капитан Шотовер. Мы должны быть властны в жизни и в смерти того и другого. И я не умру, пока не найду к этому пути.

    Гектор. Кто мы, чтобы судить их?

    Капитан Шотовер. А кто они, чтобы судить нас? Однако они делают это не задумываясь. Между их семенем и семенем нашим вечная вражда. Они знают это и поэтому делают все, чтобы раздавить наши души. Они верят в самих себя. Когда мы поверим в себя, мы одолеем их.

    Гектор. Семя одно. Вы забываете, что у вашего пирата очень миленькая дочка. Сын Менгена может быть Платоном. А сын Рэнделла - Шелли. Что такое был мой отец?

    Капитан Шотовер. Отъявленнейший негодяй. (Кладет на место чертежную доску, усаживается за стол и начинает подбирать кистью краски.)

    Гектор. Именно. Так вот осмелитесь ли вы убить его невинных внуков?

    Капитан Шотовер. Они и мои внуки.

    Гектор. Совершенно верно. Мы все части один другого. (Небрежно разваливается на диване.) Я вам скажу. Я нередко думал об истреблении человекоподобных гадин. Многие думали об этом. Порядочные люди - это вроде Даниила во рву львином77. Как они выживают - это настоящее чудо. И не всегда, конечно, выживают. Мы живем среди Менгенов, Рэнделлов, Билли Дэнов, как они, несчастные, живут среди вирулентных микробов, докторов, адвокатов, попов, ресторанных метрдотелей, торгашей, прислуги и всяких иных паразитов и шарлатанов. Что наши страхи по сравнению с тем, как они трясутся? Дайте мне власть уничтожить их, и я пощажу их из чистого...

    Капитан Шотовер (резко обрывает его.) Чувства товарищества?

    Гектор. Нет. Я бы должен был покончить с собой, если бы я думал так. Я должен верить, что моя искорка, как бы она ни была мала, божественного происхождения, а багровый свет над их дверью - это пламя преисподней. Я бы их пощадил просто из великодушной жалости.

    Капитан Шотовер. Ты не можешь пощадить их, пока ты не имеешь власти истребить их. Сейчас они обладают этой властью по отношению к тебе. Там, за океаном, миллионы чернокожих, которых они вымуштруют и обрушат на нас. Они готовятся к этому. Они делают это уже сейчас.

    Гектор. Они слишком глупы, чтобы воспользоваться своей властью.

    Капитан Шотовер (бросает кисть и подходит к дивану.) Не обманывай себя. Они пользуются ею. Каждый день мы убиваем в себе лучшее, что в нас есть, чтобы их умилостивить. Одно сознание, что эти люди всегда здесь, начеку, чтобы сделать бесполезными все наши стремления, не дает этим стремлениям даже родиться внутри нас. А когда мы пытаемся уничтожить их, они посылают на нас демонов, чтобы обольстить нас, - демонов, принимающих облик красивых дочерей, певцов, поэтов и им подобных, ради которых мы щадим и их самих.

    Гектор (садится и наклоняется к нему.) А не может быть так, что Гесиона и есть демон, порожденный вами, чтобы я не убил вас?

    Капитан Шотовер. Возможно. Она выжала вас целиком и не оставила вам ничего, кроме грез, - так делают некоторые женщины.

    Гектор. Женщины-вампиры, демонические женщины.

    Капитан Шотовер. Мужчины думают, что мир потерян для них, и действительно теряют его. А кто вершит дела в этом мире? Мужья сварливых и пьяниц; мужчины, у которых сидит заноза в теле. (Рассеянно идет к кладовой.) Я должен об этом хорошенько подумать. (Круто поворачивается.) Но все же я буду продолжать работать с динамитом. Я открою луч более мощный, чем все икс-лучи, духовный луч, который взорвет гранату на поясе у моего врага раньше, чем он успеет бросить ее в меня. И мне надо спешить. Я стар. У меня нет времени на разговоры. (Он уже на пороге кладовой, а Гектор идет в переднюю.)
     
    В это время возвращается Гесиона.
     

    Миссис Хэшебай. Папочка! Ты и Гектор - вы должны помочь мне занять эту публику. И о чем это вы тут так кричите?

    Гектор (взявшись за ручку двери.) Он совсем спятил; он сегодня хуже, чем всегда.

    Миссис Хэшебай. Все мы спятили.

    Гектор. Я должен переодеться. (Нажимает ручку двери.)

    Миссис Хэшебай. Постой, постой. Вернитесь вы оба. Подите сюда. (Они неохотно возвращаются.) У меня нет денег.

    Гектор. Денег? А где мои апрельские дивиденды?

    Миссис Хэшебай. Где снег прошлогодний?

    Капитан Шотовер. А где все деньги за патент на мою спасательную лодку?

    Миссис Хэшебай. Пятьсот фунтов! С самой пасхи я их тянула.

    Капитан Шотовер. С пасхи! И четырех месяцев не прошло! Чудовищная расточительность! Я мог бы прожить семь лет на пятьсот фунтов.

    Миссис Хэшебай. Только не на такую широкую ногу, как у нас в доме.

    Капитан Шотовер. За такую спасательную лодку - и всего только пятьсот фунтов! А за прошлое свое изобретение я получил двенадцать тысяч.

    Миссис Хэшебай. Да, дорогой. Но ведь это было судно с каким-то магнетическим килем для охоты за подводными лодками. Разве при нашем образе жизни можно позволить себе тратить время на какие-то спасательные приспособления? Ты бы лучше придумал что-нибудь такое, что сразу одним махом, прихлопнет пол-Европы.

    Капитан Шотовер. Нет. Я старею. Быстро старею. Мозг мое не способен теперь сосредоточиться на убийстве, как прежде, когда я был мальчишкой. Почему это твой муж ничего не изобретает? Он только и умеет, что врать всякую чепуху женщинам.

    Гектор. Н-да, но ведь это тоже своего рода изобретательство. А впрочем, вы правы. Я должен содержать жену.

    Миссис Хэшебай. Ничего ты такого не должен. Тогда тебя с утра до поздней ночи не увидишь. Мне нужно, чтобы мое муж был со мной.

    Гектор (с горечью.) С тем же успехом я мог бы быть твоей комнатной собачкой.

    Миссис Хэшебай. А тебе бы хотелось быть моим кормильцем, как, знаешь, есть такие несчастные мужья?

    Гектор. Нет, черт возьми! Но что это за трижды проклятое созданье - муж!

    Миссис Хэшебай (капитану.) А как насчет гарпунной пушки?

    Капитан Шотовер. Никакого толку. Это на китов, а не на людей.

    Миссис Хэшебай. А почему бы и нет? Ты стреляешь гарпуном из пушки, гарпун попадает прямо в неприятельского генерала - и ты его вытаскиваешь. Вот тебе и все.

    Гектор. Ты дочь своего отца, Гесиона.

    Капитан Шотовер. Да, тут можно что-нибудь придумать, конечно. Не затем, чтобы ловить генералов, - они не опасны. Но можно было бы стрелять железной кошкой и выуживать пулеметы, даже танки. Я над этим подумаю.

    Миссис Хэшебай (нежно поглаживая капитана по плечу.) Вот и спасены. Ты прямо прелесть, папочка. А теперь надо нам идти ко всем этим ужасным людям и занимать их.

    Капитан Шотовер. Ведь они не обедали, ты не забудь об этом.

    Гектор. Ия тоже не обедал. А уже темно. И, должно быть, бог знает который час!

    Миссис Хэшебай. Ах, Гинесс придумает им какой-нибудь обед. Прислуга никогда не забывает позаботиться о том, чтобы в доме была еда.

    Капитан Шотовер (испускает какой-то странный вопль в темноте.) Что за дом! Что за дочь!

    Миссис Хэшебай (восторженно.) Какой отец!

    Гектор (вторит.) Какой супруг!

    Капитан Шотовер. Или гром, что ли, иссяк в небесах?

    Гектор. Или красота и отвага иссякли на земле?

    Миссис Хэшебай. И что только нужно мужчинам? Сыты, одеты, и у себя дома, и любовью нашей дарим мы их перед тем, как отойти ко сну. И все-то они недовольны. Почему они завидуют той муке, с какой мы производим их на свет, и сами создают для себя какие-то непостижимые опасности и мучения, только для того, чтобы не отстать от нас.

    Капитан Шотовер (нараспев, словно читает заклинание.) Я дом дочерям построил и настежь открыл для гостей, чтоб дочери, выйдя замуж, хороших рожали детей.

    Гектор (подхватывает.) Но вышла одна за чурбана, другая лжецом увлеклась...

    Миссис Хэшебай (оканчивает строфу.) И ложе его разделила и любит лжеца и сейчас.

    Леди Эттеруорд (кричит из сада.) Гесиона, Гесиона, где ты?

    Гектор. Кот на крыше!

    Миссис Хэшебай. Иду, дорогая, иду. (Быстро уходит в сад.)
     
    Капитан возвращается к столу.
     

    Гектор (уходя в переднюю.) Зажечь вам свет?

    Капитан Шотовер. Не надо. Дайте мне тьму еще поглубже. Деньги при свете не делаются.

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Та же комната. Горит свет, шторы спущены. Входит Элли и за нейMенген, оба одеты к обеду. (Уна подходит к чертежному столу. Он становится между столом и плетеным креслом.
     

    Менген. Что за обед! По-моему, это не обед, а так что-то всухомятку к чаю.

    Элли. Я привыкла к сухомятке, мистер Менген, и очень рада, когда она есть. Кроме того, капитан сварил мне немножко макарон.

    Менген (передергиваясь, желчно.) Какая роскошь! Я не могу этого есть. Я думаю, это потому, что у меня слишком напряженная мозговая работа. Это самое тяжелое в жизни делового человека. Вечно приходится думать, думать, думать. Кстати, сейчас - пока мы одни - разрешите мне воспользоваться случаем, чтобы выяснить, так сказать, наши взаимоотношения.

    Элли (усаживаясь на табурет у чертежного стола.) Да, да, я как раз этого и хочу.

    Менген (оторопев.) Вы хотите? Это меня, знаете, удивляет. Потому что, мне кажется, я заметил сегодня днем, вы всячески старались избегать меня. И это уж не первый раз.

    Элли. Просто я устала. И мне было как-то не по себе. Я тогда еще не привыкла к этому необыкновенному дому. Пожалуйста, простите меня.

    Менген. О, это пустяки. Я не обижаюсь. Но капитан Шотовер говорил со мной о вас. Понимаете - о вас и обо мне.

    Элли (заинтересовавшись.) Капитан? И что же он говорил?

    Менген. Да, он, видите ли, обратил внимание на... разницу наших... лет.

    Элли. Он все замечает.

    Менген. Вы, значит, не придаете этому значения?

    Элли. Конечно, я очень хорошо знаю, что наша помолвка...

    Менген. Ах, так вы называете это помолвкой?

    Элли. А разве нет?

    Менген. О, конечно, конечно, если вы так говорите. Ведь вы в первый раз произносите это слово. Мне просто было не совсем ясно. Вот и все. (Усаживается в плетеное кресло и предоставляет Элли вести разговор.) Простите, вы, кажется, что-то начали говорить...

    Элли. Разве? Я забыла. Напомните. Вам нравится здесь? Я слышала, как вы спрашивали миссис Хэшебай за обедом, не сдается ли поблизости какой-нибудь хороший особняк.

    Менген. Мне понравились эти места. Здесь как-то легко дышится. Возможно, что я и поселюсь здесь.

    Элли. Я бы ничего лучшего не желала. Здесь, правда, легко дышится. И я хотела бы быть поближе к Гесионе.

    Менген (все больше мнется.) Воздух-то здешний, конечно, нам подходит, а вот вопрос в том, подходим ли мы друг к другу. Вы об этом подумали?

    Элли. Мистер Менген, мы должны быть с вами рассудительными, вы не находите? Нам нет нужды разыгрывать Ромео и Джульетту. Но мы очень хорошо можем поладить, если оба возьмем на себя труд приложить к этому некоторые усилия. Ваше доброе сердце намного облегчит для меня все это.

    Менген (наклоняется вперед, и в голосе его прорывается явное неудовольствие.) Доброе сердце?... Гм. Ведь я же разорил вашего отца; вам это известно?

    Элли. О, но ведь это было не умышленно?

    Менген. Вот именно. Я сделал это с умыслом.

    Элли. С умыслом?

    Менген. Ну, не из личной злобы, разумеется. Вы сами знаете, что я дал ему работу, когда с ним было все кончено. Но дело всегда остается делом. Я уничтожил его как человека, который может влиять на дела и деловую жизнь.

    Элли. Не понимаю, как это может быть. Вы, верно, хотите заставить меня почувствовать, что я вам ничем не обязана, чтобы я могла решить совершенно свободно, - так?

    Менген (встает, с вызывающим видом.) Нет. Я хочу сказать именно то, что я говорю.

    Элли. Но какая же вам была польза разорять моего отца? Ведь деньги, которые он потерял, это же были ваши деньги?

    Менген (с язвительным смехом.) Да. Мои. Они и есть мои, мисс Элли. И все деньги, которые вместе с ним потеряли его друзья, тоже мои деньги. (Засовывает руки в карманы и ухмыляется.) Я просто их выкурил, как выкуривают пчел из улья. Что вы на это скажете? Вас это несколько потрясает, не так ли?

    Элли. Сегодня утром это могло бы меня потрясти. А сейчас вы даже и представить себе не можете, как мало это для меня значит. Но это очень любопытно. Только вы должны объяснить мне. Я не совсем понимаю.
     
    Облокотившись на стол и уткнув подбородок в ладони, она приготовилась слушать; на лице ее написано явное любопытство и в то же время невольное презрение, которое раздражает его все больше и больше и вместе с тем внушает ему желание просветить ее в ее невежестве.
     

    Менген. Ну конечно, вы не понимаете. Что вы можете понимать в делах? А вот вы слушайте и учитесь. Дело вашего отца было новое дело. А я не имею обыкновения начинать дела. Я обычно предоставляю другим начинать. Они вкладывают в это все свои деньги и деньги своих друзей, отдаются этому душой и телом, только чтобы поставить предприятие на ноги. Это, как говорится, самые настоящие энтузиасты. Но для них всякий, хотя бы временный, застой в делах - сущий зарез. У них нет финансового опыта. И обычно, так через год либо, два, они или терпят крах, или продают свое предприятие за бесценок, в рассрочку каким-нибудь пайщикам. И это еще если повезет, а то может статься, что они и вовсе ничего не получат. Ну, чаще всего то же самое происходит и с новой компанией. Те вкладывают еще деньги, тоже стараются, из кожи вон лезут, тянут еще год или два - и в конце концов им опять-таки приходится перепродавать дело в третьи руки. Если это действительно крупное предприятие, то и третьи покупатели тоже ухлопают только в него свои труды и деньги - и опять-таки перепродадут. И вот тут-то и появляются настоящие дельцы. Тут появляюсь я. Но я похитрее многих других. Я не пожалею истратить немножко денег, чтобы подтолкнуть такое дело. Я сразу раскусил вашего отца. Я видел, что идея у него хорошая и что он будет из кожи вон лезть, если ему дать возможность претворить ее в жизнь. И я видел, что в делах он сущий младенец и не сумеет уложиться в бюджет и выждать время, чтобы завоевать рынок. Я знал, что самый верный способ разорить человека, который не умеет обращаться с деньгами, это дать ему денег. Я поделился моей идеей кое с кем из друзей в Сити, и они нашли деньги. Потому что я сам, видите ли, не вкладываю деньги в идеи, даже когда это мои собственные идеи. Ваш отец и его друзья, которые рискнули вместе с ним своим капиталом, были для меня все равно что кучка выжатых лимонов. Так что вы зря расточали вашу благодарность, и эти разговоры о моем, добром сердце - чистейший вздор. Меня тошнит от них, когда я вижу, как ваш отец, весь расплываясь, глядит на меня своими влажными, признательными глазами и прямо захлебывается от благодарности, меня так и разбирает сказать ему всю правду, - а не то, кажется, я вот-вот лопну. И останавливает меня только то, что я знаю, он мне все равно не поверит. Он подумает, что это моя скромность, - вот так же; как и вы сейчас подумали. Допустит все что угодно, только не правду. А это-то вот и доказывает, что он круглый дурак, а я человек, который умеет о себе позаботиться, (Откидывается в кресле с видом полного самоудовлетворения.) Н-да... так вот, что вы теперь обо мне скажете, мисс Элли?

    Элли (опуская руки.) Как странно, что моя мать, которая ничего не понимала в делах, была совершенно права относительно вас! Она всегда говорила - конечно, не в присутствии папы, а нам, детям, - что вы вот именно такой человек!

    Менген (выпрямляется, сильно задетый.) Ах, она так говорила? И тем не менее она не возражала против того, чтобы вы вышли за меня.

    Элли. Видите ли, мистер Менген, моя мать вышла замуж за очень хорошего человека - потому что, как бы вы там ни оценивали моего отца с деловой точки зрения, он - сама доброта, - и ей совсем не хотелось, чтобы я повторила ее опыт.

    Менген. Во всяком случае, вы-то теперь уж не пойдете за меня замуж, не правда ли?

    Элли (совершенно спокойно.) Да нет, почему же?

    Менген (встает ошеломленный.) Почему?

    Элли. Я не вижу оснований, почему бы мы не могли с вами поладить.

    Менген. Да, но, послушайте, вы понимаете... (Он умолкает, совершенно сбитый с толку.)

    Элли (терпеливо.) Да?

    Менген. Я думал, что вы более щепетильны в ваших взаимоотношениях с людьми.

    Элли. Если бы мы, женщины, были слишком щепетильны по отношению к мужчинам, нам тогда вовсе не пришлось бы выходить замуж, мистер Менген.

    Менген. Такой ребенок, как вы, и слышать от вас: «Мы, женщины»! Куда же дальше! Нет, не может быть, чтобы вы это говорили серьезно.

    Элли. Совершенно серьезно. А разве вы. - нет?

    Менген. Вы хотите сказать, что вы не собираетесь от меня отказываться.

    Элли. А вы хотите отказаться?

    Менген. Да нет. Не то чтобы отказаться...

    Элли. Так в чем же дело?
     
    Менген не находит, что ответить. С протяжным свистом он падает в плетеное кресло и смотрит перед собой с видом проигравшегося в пух и прах игрока. Потом вдруг по лицу его проскальзывает что-то хитренькое, он облокачивается на ручку кресла и говорит вкрадчиво и понизив голос.
     

    Менген. А что, если бы я вам сказал, что я влюблен в другую женщину?

    Элли (в тон ему.) А если бы я вам сказала, что я влюблена в другого мужчину?

    Менген (в раздражении вскакивает.) Я не шучу.

    Элли. А почему вы думаете, что я шучу?

    Менген. Повторяю вам, что я говорю совершенно серьезно. Вы слишком молоды, чтобы быть серьезной, но вам придется поверить мне. Я хочу быть поближе к вашей приятельнице, миссис Хэшебай. Я влюблен в нее. Ну вот, теперь я все выложил.

    Элли. А я хочу быть поближе к вашему приятелю, мистеру Хэшебай. Я влюблена в него. (Встает и с видом совершенного чистосердечия заканчивает.) Ну, теперь, когда мы во всем открылись друг другу, мы будем настоящими друзьями. Благодарю вас за то, что вы доверились мне.

    Менген (вне себя.) И вы воображаете, что я позволю так злоупотреблять моей персоной?

    Элли. Полно вам, мистер Менген. Вы же нашли возможным злоупотребить моим отцом в этих ваших делах. Брак для женщины - это такое же дело. Так почему же мне не злоупотребить вами в семейном смысле?

    Менген. Потому что я не позволю этого! Потому что я не круглый простофиля, как ваш отец, вот почему!

    Элли (со спокойным презрением.) Вы не достойны ботинки чистить моему отцу, мистер Менген. Я делаю для вас громадную любезность, снисходя до того, чтобы злоупотребить вашей милостью, как вы изволили выразиться. Разумеется, у вас есть полная возможность расторгнуть нашу помолвку, раз уж вам так хочется. Но если вы только это сделаете, вы больше не переступите порога дома Гесионы. Я уж позабочусь об этом.

    Менген (задыхаясь.) Ах вы чертенок!... Вы меня положили на обе лопатки. (Сраженный, совсем было уже падает в кресло, но вдруг его словно что-то осеняет.) Нет, нет, погодите. Вы не так хитры, как вы думаете. Вам не удастся так просто провести Босса Менгена. А что, если я сейчас прямехонько отправлюсь к миссис Хэшебай и объявлю ей, что вы влюблены в ее мужа?

    Элли. Она знает.

    Менген. Вы ей сказали!!!

    Элли. Она мне это сказала.

    Менген (хватается за виски.) Это какой-то сумасшедший дом! Или это я сошел с ума! Да что она, сговорилась, что ли, с вами - заполучить вашего супруга в обмен на своего?

    Элли. А разве вы хотите нас обеих?

    Менген (совершенно оторопев, падает в кресло.) Нет, мои мозги этого не выдержат. У меня голова лопается. Помогите! Мой череп! Скорей! Держите его, сожмите его! Спасите меня! (Элли подходит к нему сзади, крепко охватывает его голову, потом начинает тихонько проводить руками от лба к ушам.) Спасибо. (Сонным голосом.) Как это освежает. (Борясь со сном.) Только не вздумайте гипнотизировать меня. Я видел, как люди становились круглыми дураками от этой штуки.

    Элли (внушительно.) Успокойтесь. Я видела, как люди становились дураками без всякого гипноза.

    Менген (кротко.) Надеюсь, вам не противно трогать меня? Потому что ведь до сих пор вы никогда не трогали меня.

    Элли. Ну конечно, пока вы не влюбились самым естественным образом во взрослую, симпатичную женщину, которая никогда не позволит вам приступиться к ней. И я никогда не позволю ему приступиться ко мне.

    Менген. А он все-таки будет пытаться.

    Элли (продолжая ритмически свои пассы.) Шшш... Засыпайте. Слышите? Вы будете спать-спать-спать. Будьте спокойны, совсем, совсем спокойны. Спите-спите-спите-спите.
     
    Менген засыпает. Элли тихонько отходит, выключает свет и уходит в сад. Няня открывает дверь и появляется в полосе света, пробивающегося из передней.
     

    Няня (говорит кому-то в передней.) Мистера Менгена нет здесь, душенька. Здесь никого нет. Темно совсем.

    Миссис Хэшебай (снаружи.) Посмотрите в саду. Мы с мистером Дэном будем у меня в будуаре. Проводите его к нам.

    Няня. Хорошо, душенька. (Идет в темноте к двери в сад, спотыкается о спящего Менгена, кричит.) Ах! Господи ты боже! Простите уж, пожалуйста! Не разглядела впотьмах. Да кто же это такой? (Возвращается к двери и включает свет.) Ах, мистер Менген, надеюсь, я не ушибла вас? Вот ведь, шлепнулась прямо на колени! (Подходит к нему.) А я вас-то и ищу. Миссис Хэшебай просила вас... (Замечает, что он совершенно неподвижен.) Ах ты господи! Да уж не убила ли я его! Сэр! Мистер Менген! Сэр! (Трясет его, он безжизненно валится с кресла, она подхватывает его и прислоняет к подушке.) Мисс Гесси! Мисс Гесси! Скорей сюда, голубушка! Мисс Гесси! (Миссис Хэшебай входит из передней с Мадзини Дэном.) Ах, мисс Гесси! Похоже, я убила его!
     
    Мадзини обходит кресло с правой стороны от Менгена и видит, что, по-видимому, няня говорит правду.
     

    Мадзини. Что побудило вас, женщина, совершить такое преступление?

    Миссис Хэшебай (удерживаясь, чтобы не расхохотаться.) Ты хочешь сказать, что ты это умышленно?

    Няня. Да разве это похоже на меня, чтобы я нарочно человека погубила? Наткнулась на него в темноте, да и придавила. Вес-то у меня большой. А он слова не сказал и не пошевелился, пока я не тряхнула его. Потом, гляжу - валится замертво на пол. Экая беда вышла!

    Миссис Хэшебай (подходит к Мадзини, обойдя няньку, и критически разглядывает Менгена.) Глупости! Ничуть он не мертвый. Просто спит. Вижу, как дышит.

    Няня. А почему ж он не просыпается?

    Мадзини (очень вежливо говорит Менгену в самое ухо.) Менген, дорогой Менген! (Дует ему в ухо.)

    Миссис Хэшебай. Так не годится. (Изо всех сил встряхивает его.) Мистер Менген, извольте проснуться! Слышите? (Он начинает сползать ниже, на пол.) Ах, няня, няня! Он падает, помоги мне!
     
    Няня бросается на помощь. Вместе с Мадзини они снова втаскивают Менгена на подушки.
     

    Няня (стоя за креслом, наклоняется и нюхает.) Может, он пьян, как ты думаешь, душенька?

    Миссис Хэшебай. Может быть, хлебнул папиного рома?

    Мадзини. Нет, этого быть не может. Он человек воздержанный. Кажется, когда-то пил изрядно, но теперь в рот не берет спиртного. Вы знаете, миссис Хэшебай, я думаю, он под гипнозом.

    Няня. Под гип-но... чем, сэр?

    Мадзини. Как-то раз вечером у нас дома, после того как мы были на гипнотическом сеансе, дети устроили игру в это, и Элли стала гладить меня по голове. И представьте, я заснул мертвым сном. Пришлось им посылать за специалистом, чтобы разбудить меня, после того как я проспал восемнадцать часов. Да они еще вздумали нести меня наверх в спальню, а так как дети, бедняжки, не могут похвастать силой, они меня уронили, и я скатился вниз по всей лестнице - и все-таки не проснулся. (Миссис Хэшебай еле удерживается от смеха.) Да, вам, конечно, смешно, миссис Хэшебай, а я ведь мог разбиться насмерть.

    Миссис Хэшебай. Все равно, это ужасно смешно, и я не могу не смеяться, даже если бы вы и разбились насмерть, мистер

    Дэн. Так, значит, это Элли загипнотизировала его. Вот потеха!

    Мадзини. Ах, нет, нет, нет. Это для нее был такой ужасный урок. Я думаю, она ни за что на свете не решится повторить это.

    Миссис Хэшебай. Тогда кто же это сделал? Я не делала.

    Мадзини. Я думаю, может быть это капитан, как-нибудь так, не нарочно. Он ведь такой магнетический. Я чувствую, как я весь начинаю вибрировать, чуть только он приближается ко мне.

    Няня. Уж капитан во всяком случае сумеет разбудить его, сэр. Об этом-то я постараюсь. Пойду приведу его. (Идет в кладовую.)

    Миссис Хэшебай. Постой немножко. (Мадзини.) Вы говорите, что он может спокойно проспать восемнадцать часов?

    Мадзини. То есть это я проспал восемнадцать часов.

    Миссис Хэшебай. И вам после этого не было плохо?

    Мадзини. Что-то я не совсем помню. Они вливали в меня бренди, знаете...

    Миссис Хэшебай. Отлично. Во всяком случае, вы остались живы. Няня, милая, поди попроси мисс Дэн прийти сюда к нам. Скажи, что очень нужно, что я хочу поговорить с ней. Наверно, они где-нибудь с мистером Хэшебай.

    Няня. Не думаю, душенька. Мисс Эдди, вот кто с ним. Но я сейчас пойду поищу и пришлю ее к вам. (Уходит в сад.)

    Миссис Хэшебай (показывает Мадзини на фигуру в кресле.) Ну, мистер Дэн, смотрите. Вы только посмотрите! Да хорошенько. Вы все еще настаиваете на том, чтобы принести вашу дочь в жертву этому чучелу?

    Мадзини (смущенно.) Меня прямо всего перевернуло, миссис Хэшебай, от того, что вы мне сказали. И чтобы кто-нибудь мог подумать, что я, я, прирожденный солдат свободы, если можно так выразиться, мог кому-нибудь или чему-нибудь пожертвовать моей Элли или что у меня когда-нибудь могла возникнуть мысль насиловать ее чувства или склонности, - это такой тяжкий удар моему... ну, скажем, моему доброму мнению о самом себе.

    Миссис Хэшебай (довольно равнодушно.) Простите.

    Мадзини (уныло глядя на сонное тело.) Что вы собственно имеете против бедняги Менгена, миссис Хэшебай? По-моему, он хороший человек. Но, правда, я так привык к нему.

    Миссис Хэшебай. Неужели у вас нет сердца, нет чувства? Вы только посмотрите на это животное. Подумайте о бедной, невинной, слабенькой Элли в лапах этого рабовладельца, который всю жизнь заставляет толпы грубых, непокорных рабочих подчиняться ему и потеть для его процветания. Человек, для которого паровые молоты куют огромные раскаленные массы железа! Который способен часами безжалостно препираться с женщинами и девушками из-за какого-нибудь полупенни! Капитан промышленности - так, что ли, вы его зовете? Неужели вы способны бросить ваше нежное, хрупкое, беспомощное дитя в когти этого зверя? И только из-за того, что она будет жить у него в роскошном доме и он обвешает ее брильянтами, чтобы все видели, какой он богатый.

    Мадзини (смотрит на нее широко раскрытыми, изумленными глазами.) Дорогая миссис Хэшебай, да бог с вами, откуда у вас такие романтические представления о деловой жизни? Бедняга Менген совсем не такой.

    Миссис Хэшебай (презрительно.) Бедняга Менген - действительно!

    Мадзини. Да он ничего не смыслит в машинах. Он никогда и близко-то не подходит к рабочим. Он не мог бы ими управлять. Он их боится. Мне никогда не удавалось его хоть сколько-нибудь заинтересовать производством. Он не больше вашего понимает в этом. Люди жестоко заблуждаются в Менгене. Они думают, что это такая грубая сила, - и все только потому, что у него плохие манеры.

    Миссис Хэшебай. Не хотите ли вы уверить меня, что у него не хватит сил раздавить бедную малютку Элли?

    Мадзини. Конечно, очень трудно сказать, как может обернуться тот или иной брак. Но я лично думаю, что у него решительно нет никаких шансов взять над ней верх. У Элли удивительно сильный характер. Я думаю, это потому, что, когда она была еще совсем маленькая, я научил ее любить Шекспира.

    Миссис Хэшебай (пренебрежительно.) Шекспир! Теперь вам еще только не хватает сказать мне, что вы способны загребать деньги лучше Менгена. (Подходит к дивану и садится с левого края, страшно раздраженная.)

    Мадзини (идет за ней и садится на другой конец.) Нет. Это я плохо умею. Да я, видите ли, и не очень стремлюсь. Я не честолюбив! Должно быть, поэтому. Менген - вот он насчет денег просто удивительный! Он ни о чем больше не думает. У него ужасный страх перед бедностью. А я всегда думаю о чем-нибудь другом. Даже на фабрике я думаю о вещах, которые мы делаем, а вовсе не о том, сколько они стоят. Но самое худшее во всем этом, что бедняга Менген не знает, что ему делать со своими деньгами. Это такой младенец, что он не знает даже, что ему есть, что пить. Он себе печень испортил тем, что ел и пил то, что ему совсем не полагалось. И сейчас почти ничего не может есть. Элли создаст ему режим и заставит соблюдать диету. Вы просто удивитесь, когда узнаете его поближе. Это, уверяю вас, самый беспомощный человек на свете. Проникаешься к нему таким, как бы сказать, покровительственным чувством.

    Миссис Хэшебай. А скажите, пожалуйста, кто же в таком случае заворачивает всеми его предприятиями?

    Мадзини. Я., И другие, вот такие же, как я.

    Миссис Хэшебай. Которых он держит на побегушках?

    Мадзини. Если смотреть с вашей точки зрения - да.

    Миссис Хэшебай. А скажите на милость, почему же вы собственно не можете без него обойтись, если вы все настолько умнее его?

    Мадзини. Ах, нет, мы без него пропадем. Мы погубим все дело за какой-нибудь год. Да я уж пробовал. Знаю. Мы бы слишком много тратили денег на разные разности, улучшили бы качество товаров. И все это обошлось бы нам очень дорого. И с рабочими тоже; мы, вероятно, в некоторых случаях пошли бы на уступки. Ну, а Менген держит нас в порядке. Он накидывается на нас из-за каждого лишнего пенни. Мы никак не можем без него обойтись. Вы знаете, он способен целую ночь просидеть, раздумывая, как бы ему сэкономить какой-нибудь шестипенсовик. Но Элли заставит его поплясать, когда она будет держать дом в руках.

    Миссис Хэшебай. Так, значит, это ничтожество даже и в качестве капитана промышленности всего лишь шарлатан чистейшей воды?

    Мадзини. Боюсь, что все наши капитаны промышленности такие вот, как вы говорите, шарлатаны, миссис Хэшебай. Конечно, есть фабриканты, которые действительно знают, что они говорят, знают свое дело. Но они не умеют добывать таких громадных барышей, как Менген. Уверяю вас, Менген по-своему хороший человек. Такой добродушный...

    Миссис Хэшебай. Вид у него очень непривлекательный. И ведь он уж далеко не молод.

    Мадзини. В конце концов, миссис Хэшебай, ни один супруг не пребывает очень долго в состоянии первой молодости. Да в наше время мужчины и не могут позволить себе жениться очень рано.

    Миссис Хэшебай. Вот, видите ли, если бы я сказала так, это звучало бы остроумно. Почему же у вас получается как раз наоборот? Чего-то в вас не хватает. Почему вы никому не внушаете доверия, уважения?

    Мадзини (смиренно.) Мне кажется, все дело в том, что я беден. Вы себе представить не можете, что это значит для семьи. Заметьте, я не хочу сказать, что они когда-нибудь жаловались. Всегда они по отношению ко мне держали себя замечательно. Они гордились моей бедностью. Они даже частенько подшучивали над этим. Но жене моей приходилось туго. Она готова была со всем примириться. (Миссис Хэшебай невольно вздрагивает.) Вот то-то и есть. Вы понимаете, миссис Хэшебай, я не хочу, чтобы и Элли пришлось мириться...

    Миссис Хэшебай. И вы хотите, чтобы она примирилась с необходимостью жить с человеком, которого она не любит?

    Мадзини (грустно.) А вы уверены, что это хуже, чем жить с человеком, которого любишь, а он всю жизнь у кого-то на побегушках?

    Миссис Хэшебай (у нее исчезает презрительный тон, и она с интересом смотрит на Мадзини.) Знаете, я теперь думаю, что вы действительно очень любите Элли. Потому что вы становитесь положительно умником, когда говорите о ней.

    Мадзини. Я не знал, что я до того уж глуп, когда говорю на другие темы.

    Миссис Хэшебай. Бывает иной раз.

    Мадзини (отворачивается, потому что глаза у него влажны.) Я многое узнал о себе от вас, миссис Хэшебай. Вряд ли только мне будет веселей от вашей откровенности. Но если вы считаете, что это нужно было для того, чтобы я подумал о счастье Элли, то вы очень ошибаетесь.

    Миссис Хэшебай (наклоняется к нему в сердечном порыве.) Я отвратительно груба, правда?

    Мадзини (овладевая собой.) Да ну, что обо мне говорить, миссис Хэшебай! Я вижу, что вы любите Элли, и для меня этого достаточно.

    Миссис Хэшебай. Я начинаю и вас любить немножко. Я просто ненавидела вас сначала. Я считала вас самым отвратительным, самодовольным, скучным старым ханжой.

    Мадзини (он уже решил принять ее тон за должное и заметно повеселел.) Что ж, может быть я такой и есть. Я никогда не был в чести у таких роскошных женщин, как вы. Я их всегда побаивался.

    Миссис Хэшебай (польщенная.) А я, по-вашему, роскошная женщина, Мадзини? Смотрите, как бы я в вас не влюбилась.

    Мадзини (с невозмутимой учтивостью.) Нет, вы не влюбитесь, Гесиона. Нет, со мной вы в совершенной безопасности. Поверьте мне, много женщин флиртовали со мной только потому, что они знали - со мной это совершенно безопасно. Но, конечно, именно поэтому им это очень быстро надоедало.

    Миссис Хэшебай (коварно.) Берегитесь. Вы, может быть, вовсе не так неуязвимы, как вы думаете.

    Мадзини. О нет, совершенно неуязвим. Видите ли, я любил по-настоящему. То есть такой любовью, которая бывает только раз в жизни. (Проникновенно.) Потому-то Элли такая миленькая.

    Миссис Хэшебай. Вы... гм... Нет, знаете, вы начинаете раскрываться. Вы совершенно уверены, что не дадите мне совратить вас на второе такое же сильное чувство?

    Мадзини. Вполне уверен. Это было бы противоестественно. Дело в том, что вы, как бы это сказать... от меня не загоритесь, и я от вас не загорюсь.

    Миссис Хэшебай. Понятно. Ваш брак, по-видимому, это нечто вроде противопожарного крана.

    Мадзини. Как вы остроумно перевернули мою мысль. Я бы никогда не додумался.
     
    Входит Элли из сада; вид у нее удрученный.
     

    Миссис Хэшебай (поднимаясь.) Ах, вот, наконец, и Элли. (Обходит диван сзади.)

    Элли (остановившись в двери с правого борта.) Гинесс сказала, что вы хотели меня видеть. Вы и папа.

    Миссис Хэшебай. Вы заставили нас так долго ждать, что это почти уже потеряло... Ну, впрочем, все равно. Ваш отец совершенно удивительный человек. (Ласково ерошит ему волосы.) Первый и единственный до сих пор, который мог устоять против меня, когда я изо всех сил старалась понравиться. (Подходит к большому креслу по левую сторону Метена.) Подите сюда. Я хочу вам что-то показать. (Элли безучастно подходит к креслу с другой стороны.) Полюбуйтесь.

    Элли (смотрит на Менгена без всякого интереса.) Я знаю. Он спит. Мы с ним тут говорили после обеда, и он заснул среди разговора.

    Миссис Хэшебай. Вы его усыпили, Элли?

    Мадзини (быстро вскакивает и подходит к спинке кресла.) Нет, надеюсь, это не ты. Разве ты, в самом деле, сделала это, Элли?

    Элли (устало.) Он сам меня попросил. Мадзини. Но ведь это очень опасно. Ты помнишь, что тогда со мной было? Элли (совершенно равнодушно.) Да, я думаю, я сумею разбудить его. Ну, а не я, так другой кто-нибудь. Миссис Хэшебай. В конце концов это не важно, потому что я, наконец, убедила вашего отца, что вам не следует выходить за него замуж.

    Элли (внезапно выходя из своего равнодушия, очень раздосадованная.) А зачем вы это делали? Я хочу выйти за него замуж. Я твердо решила выйти за него. Мадзини. Ты вполне уверена в этом, Элли? Миссис Хэшебай дала мне почувствовать, что я в этом деле проявил, быть может, некоторый эгоизм и легкомыслие.

    Элли (очень отчетливо, внятно и уверенно.) Папа, если когда-нибудь миссис Хэшебай еще раз возьмет на себя смелость объяснить тебе, что я думаю и чего я не думаю, ты заткни уши покрепче и закрой глаза. Гесиона ничего обо мне не знает. Она не имеет ни малейшего понятия, что я за человек - и никогда этого не поймет. Обещаю тебе, что я никогда не буду делать ничего такого, чего бы я не хотела и Не считала бы нужным для собственного блага.

    Мадзини. Ты в этом вполне, вполне уверена?

    Элли. Вполне, вполне. Ну, а теперь иди и дай нам поговорить с миссис Хэшебай.

    Мадзини. Мне хотелось бы послушать. Разве я помешаю?

    Элли (неумолимо.) Я предпочитаю поговорить с ней наедине.

    Мадзини (нежно.) Ну хорошо, хорошо. Я понимаю. Родители - всегда помеха. Я буду паинькой. (Идет к двери в сад.) Да, кстати, ты не помнишь, как адрес того специалиста, который меня разбудил? Как ты думаешь, не послать ли ему сейчас телеграмму?

    Миссис Хэшебай (направляясь к дивану.) Сегодня уж поздно телеграфировать.

    Мадзини. Да, пожалуй. Ну, я надеюсь, он ночью сам проснется. (Уходит в сад.)

    Элли (едва только отец выходит из комнаты, круто поворачивается к Гесионе.) Гесиона, какого черта вы заводите такие неприятные разговоры с отцом из-за Менгена?

    Миссис Хэшебай (сразу теряя самообладание.) Как вы смеете так разговаривать со мной, противная девчонка? Не забывайте, что вы у меня в доме!

    Элли. Чепуха! Зачем вы суетесь не в свое дело. Вам-то что, выйду я за Менгена замуж или нет?

    Миссис Хэшебай. Вы что, думаете запугать меня? Вы, маленькая авантюристка, которая ищет себе мужа!

    Элли. Всякая женщина, у которой нет денег, ищет себе мужа. Вам хорошо болтать. Вы никогда не знали, что это такое вечно быть без денег. Вы можете себе подхватывать мужчин, как цветочки по дороге. А я, бедная, порядочная...

    Миссис Хэшебай (прерывает ее.) Ха! Порядочная. Как вы подцепили Менгена? Как вы подцепили моего мужа? И у вас хватает дерзости говорить мне, что я... я...

    Элли. Сирена, вот вы кто. Вы созданы для того, чтобы водить мужчин за нос. Если бы это было не так, Марк, может быть, дождался бы меня.

    Миссис Хэшебай (внезапно остывая и уже полусмеясъ.) Ах, бедняжка моя Элли, детка моя! Бедная моя крошка! Мне до того жаль, что это так вышло с Гектором. Но что же я могу сделать? Ведь я не виновата. Я бы вам его уступила, если бы могла.

    Элли. Я вас и не виню.

    Миссис Хэшебай. Какая же я скотина, что начала с вами ругаться. Ну, идите ко мне, поцелуйте и скажите, что не сердитесь.

    Элли (злобно.) Ах, перестаньте вы, пожалуйста, сюсюкать, изливаться и сентиментальничать. Неужели вы не понимаете, что если я не заставлю себя быть жестокой, жестокой, как камень, то я сойду с ума. Мне совершенно наплевать, что вы меня ругали и обзывали как-то. Неужели вы думаете, что для женщины в моем положении могут что-нибудь значить какие-то там слова?

    Миссис Хэшебай. Бедненькая вы моя женщинка! Такое ужасное положение!

    Элли. Вам, наверно, кажется, что вы необыкновенно чуткая. А вы просто глупое, взбалмошное, эгоистическое существо. Вы видите, как меня ударило - ударило прямо в лицо, - и это убило целую и лучшую часть моей жизни - ту, что уже никогда теперь не вернется. И вы воображаете, что можно меня утешить вот этими поцелуями и сюсюканьем. Когда мне нужно собрать в себе всю силу, чтобы я могла хоть на что-нибудь опереться, на что-то железное, каменное, - все равно, как бы это ни было больно, - вы болтаете тут всякую чепуху и причитаете надо мной. Я не сержусь; я не чувствую к вам никакой вражды. Но только, бога ради, возьмите вы себя в руки и не думайте, пожалуйста, что если вы всю жизнь нежились в бархате и сейчас так живете, то женщины, которые жили в самом настоящем аду, могут так же легко ко всему относиться, как и вы.

    Миссис Хэшебай (пожимая плечами.) Превосходно. (Садится на диван, на старое место.) Но я должна предупредить вас, что когда я не сюсюкаю, не целуюсь, не смеюсь, то я только об одном думаю: сколько еще я могу выдержать в этом проклятом мире, наполненном жестокостью. Сирены вам не нравятся. Хорошо, оставим сирен в покое. Вы хотите успокоить ваше израненное сердце на жернове. Отлично. (Скрещивая руки на груди.) Вот вам жернов.

    Элли (усаживается около нее, несколько успокоившись.) Так-то вот лучше. У вас поистине удивительная способность - приладиться к любому настроению. Но все равно вы ничего не понимаете, потому что вы не из того сорта женщин, для которых существует только один мужчина и одна возможность.

    Миссис Хэшебай. Я, конечно, совершенно не понимаю, каким образом, связав себя с этим чучелом, вы утешитесь в том, что не можете стать женою Гектора.

    Элли. Вы, вероятно, не понимаете и того, почему сегодня утром я была такой милой девочкой, а сейчас я уже не девочка и не такая уж милая.

    Миссис Хэшебай. Нет, это я понимаю. Потому что вы вбили себе в голову, что вы должны сделать что-то гадкое и мерзкое.

    Элли. Нет, этого у меня нет в мыслях, Гесиона. Но я должна что-то постараться сделать с этим моим разбитым корытом.

    Миссис Хэшебай. Ну-у! Все это вы переживете. И корыто ваше целехонько.

    Элли. Конечно, переживу. Надеюсь, вы не воображаете, что я сяду, сложив руки, и буду ждать, когда я умру от разбитого сердца или останусь старой девой, которая живет на подаяние общества помощи престарелым инвалидам. Но все равно - сердце у меня разбито. Я просто хочу сказать этим, что я знаю - то, что было у меня с Марком, больше для меня никогда не повторится. И в мире для меня существует Марк и безликая масса других мужчин, которые все одинаковы. Но если мне отказано в любви, это еще не значит, что я к тому же должна жить в бедности. И если у Менгена нет ничего другого, так у него по крайней мере есть деньги.

    Миссис Хэшебай. А разве нет на свете молодых людей с деньгами?

    Элли. Для меня нет. Кроме того, молодой человек будет вправе ожидать от меня любви и, возможно, бросит меня, когда увидит, что ничего такого я ему дать не могу. Богатые молодые люди, вы сами знаете, имеют возможность очень легко отделаться от своих жен. А это чучело, как вы изволите выражаться, не может от меня ждать ничего, кроме того, что я намерена ему предоставить.

    Миссис Хэшебай. Вы будете его собственностью, не забудьте. Если он вас купит, он постарается, чтобы эта сделка была выгодна ему, а вовсе не вам. Спросите-ка у вашего отца.

    Элли (встает, подходит к креслу и разглядывает предмет их разговора.) Об этом вы можете не беспокоиться, Гесиона. Я могу больше дать Боссу Менгену, чем он мне. Это я его покупаю, и за хорошую цену. Женщины в такого рода сделках судят лучше мужчин. И десять Боссов Менгенов не помешают мне делать то, что мне заблагорассудится в качестве его жены, и много больше, чем если бы я осталась бедной девушкой. (Наклоняясь над неподвижным телом.) Ведь правда, не помешают, Босс? Я думаю, нет. (Идет кчертежному столу, останавливается, прислонившись к нему, и смотрит в окно.) Во всяком случае мне не придется вечно думать о том, долго ли еще продержатся мои перчатки.

    Миссис Хэшебай (величественно поднимаясь.) Элли! Вы маленькое порочное, подленькое животное. И подумать только: я снизошла до того, что старалась пленить эту жалкую тварь, чтобы спасти вас от него. Так вот, разрешите заявить вам следующее: если вы вступите в этот омерзительный союз, вы больше никогда не увидите Гектора, поверьте мне.

    Элли (невозмутимо.) Я сразила Менгена, пригрозив ему, что если он не женится на мне, так он вас больше никогда в глаза не увидит. (Она приподнимается на руках и садится на край стола.)

    Миссис Хэшебай (содрогаясь.) Вы... вы...

    Элли. Так что видите, этот ваш козырь - он для меня не неожиданность. А впрочем, ну что ж, попробуйте. Посмотрим. Я могла бы сделать из Марка человека, а не комнатную собачку.

    Миссис Хэшебай (вспыхивая.) Как вы смеете?

    Элли (с почти угрожающим видом.) А вот попробуйте, дайте ему повод думать обо мне; посмотрим, как вы посмеете.

    Миссис Хэшебай. Нет, в жизни моей не видела такого наглого чертенка! Гектор говорит, что есть предел, после которого единственный ответ человеку, не желающему знать никаких правил, это хорошая оплеуха. Что, если я надеру вам уши?

    Элли (спокойно.) Вцеплюсь вам в волосы.

    Миссис Хэшебай (ехидно.) А я бы и не почувствовала. Может быть, я их снимаю на ночь.

    Элли (так поражена, что соскакивает со стола и подбегает к ней.) О нет, не может быть, Гесиона, чтобы эти чудесные волосы были фальшивые.

    Миссис Хэшебай (поглаживая свои волосы.) Только вы не говорите Гектору: он ведь думает, что они настоящие.

    Элли (со стоном отчаяния.) О, даже волосы, которыми вы опутали его, - все, все фальшивое!

    Миссис Хэшебай. Ну-ка, потяните, попробуйте. Есть женщины, которые своими волосами ловят мужчин, как в сеть, а я вот на своих укачиваю младенца. А вам, золотые локончики, этого не сделать!

    Элли (убитая.) Нет, не сделать. Вы украли моих младенцев.

    Миссис Хэшебай. Душенька, ведь я сейчас заплачу. Вы знаете, вот то, что вы сказали, будто я из него делаю комнатную собачку, это до некоторой степени правда. Может быть, ему следовало подождать вас. Ну разве какая-нибудь другая женщина на свете простила бы вам это?

    Элли. Ах, но по какому праву вы забрали его всего, всего целиком и только для себя! (Овладевая собой.) Ну довольно, вы тут ничем не виноваты. И никто не виноват. И он не виноват. Нет, нет, не говорите мне больше ничего. Я не могу этого вынести. Давайте разбудим наше чучело. (Начинает поглаживать Менгена по голове в обратном направлении - от ушей ко лбу.) Проснитесь, слышите? Вы должны сейчас же проснуться. Проснитесь. Проснитесь. Просни...

    Менген (подскакивает в кресле и в ярости накидывается на них.) Проснитесь! Так вы думаете, я спал? (В бешенстве отталкивает ногой стул и становится между ними.) Вы меня вогнали в такой столбняк, что я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Меня могли бы так похоронить заживо! Хорошо, что до этого хоть не дошло. А они думают, что я просто спал! Если бы я свалился на пол оба раза, когда вы меня тут трясли, я бы сломал себе нос ко всем чертям и остался бы так на всю жизнь. Но зато теперь я вас всех знаю вдоль и поперек. Знаю, что вы за публика и куда я попал. Я слышал каждое -ваше слово. И ваше - и вашего драгоценного папаши - и (к миссис Хэшебай) ваше тоже. Итак, значит, я чучело! Я ничтожество! Я дурак! Дурак, который даже не знает, что ему есть. Я, видите ли, боюсь рабочих, которые бы все подохли с голоду, если бы я не кормил их, давая им заработок. Я отвратительный старый скупердяй, который только и. годится, чтобы им пользовались ловкие женщины и его собственные безмозглые управляющие. Я...

    Миссис Хэшебай (с апломбом самого изысканного свойства.) Ш-ш-ш... ш-ш-ш... ш-ш-ш... Мистер Менген, ваше достоинство обязывает вас вычеркнуть из памяти все, что вы слышали в то время, когда вы так мило притворялись, что изволите спать. Это отнюдь не предназначалось для вашего слуха.

    Менген. Притворялся! Неужели вы думаете, что, если бы я только притворялся, я бы лежал здесь беспомощный и выслушивал всю эту клевету, ложь, несправедливость? Терпел бы это ляганье в спину, это поношенье... Если бы я только мог встать и сказать вам всем, что я о вас думаю! Удивляюсь, как меня не разорвало.

    Миссис Хэшебай (воркующим голосом.) Вам все это приснилось, мистер Менген. Мы только говорили, какой у вас удивительно мирный вид во сне. Вот и все. Ведь правда, Элли? Поверьте мне, мистер Менген, все эти неприятные вещи причудились вам в самую последнюю секунду, перед тем как вы проснулись. Это просто Элли погладила вас по голове против шерсти. И это пренеприятное ощущение вызвало у вас такой неприятный сон.

    Менген (угрюмо.) Я верю снам.

    Миссис Хэшебай. Я тоже. Только они всегда сбываются наоборот.

    Менген (все его чувство бурно прорывается наружу.) Нет, я до самой смерти не забуду, что, когда вы кокетничали со мной в саду, вы просто дурачили меня. Это было грязно, подло, недостойно так поступать. Вы не имели права привлекать меня к себе, если я вам внушал такое отвращение. Не моя вина, что я не молод и что у меня усы не вроде бронзовых канделябров, как у вашего уважаемого супруга. Есть вещи, которые порядочная женщина не позволит себе по отношению к мужчине, как мужчина не позволит себе ударить женщину в грудь.
     
    Гесиона, пристыженная, садится на диван и закрывает лицо руками. Менген тоже опускается в кресло и начинает всхлипывать, как ребенок. Элли переводит глаза с одного на другого. Миссис Хэшебай, услышав эти жалобные звуки, отнимает руки от лица и глядит на Менгена. Потом вскакивает и подбегает к нему.
     

    Миссис Хэшебай. Не плачьте. Я не могу этого вынести. Неужели я разбила ваше сердце? Я не знала, что оно у вас есть. Разве я могла это знать?

    Менген. Мужчина я или нет?

    Миссис Хэшебай (полуласкателъно, полушутя и вместе с тем очень умильно.) Ах, нет. Не то, что я называю мужчиной. Вы - Босс. И больше ничего. Ну, а зачем же Боссу сердце?

    Менген. Значит, вы нисколько не раскаиваетесь? Вам не стыдно?

    Миссис Хэшебай. Мне стало стыдно в первый раз в жизни, когда вы сказали, что это то же, что ударить женщину в грудь. И я поняла, что я наделала. Я чуть не сгорела от стыда. Вы взяли свое, Босс. Разве вам этого мало?

    Менген. Так вам и надо! Вы слышите - так и надо! Вы жестокая, только одно и можно сказать - жестокая!

    Миссис Хэшебай. Ну что же, жестокость была бы очень приятной вещью, если бы можно было найти такую жестокость, которая не причиняла бы боли. Кстати (усаживается около него на ручку кресла), как вас зовут? Ведь не Босс же, наконец!

    Менген (отрывисто.) Если вам угодно знать, меня зовут Альфред.

    Миссис Хэшебай (вскакивает.) Альфред! Элли, его зовут, как Теннисона!

    Менген (вставая.) Меня так назвали в честь моего дядюшки, от которого я никогда ни пенни не получил, будь он проклят. Но что из этого следует?

    Миссис Хэшебай. Мне вдруг, знаете, пришло в голову, что ведь и вы тоже человек, что у вас была мать, как и у всякого другого. (Кладет ему руки на плечи и разглядывает его.) Крошка Альф.

    Менген. Ну и характер же у вас!

    Миссис Хэшебай. А у вас, оказывается, есть сердце, Альф. Крошечное такое, жалкое сердечко, но все-таки настоящее. (Внезапно отпуская его.) Ну, а теперь идите и помиритесь с Элли. У нее было достаточно времени, чтобы придумать, что вам сказать. Гораздо больше, чем у меня. (Быстро уходит в сад через правую дверь.)

    Менген. Эта женщина своими руками вам всю душу наизнанку вывернет.

    Элли. Вы по-прежнему еще влюблены в нее, несмотря на все, что мы о вас говорили.

    Менген. Неужели все женщины такие, как вот вы с ней? Неужели они ничего больше не думают о мужчине, кроме того, что от него можно получить? А вы даже и этого не думали обо мне. Вы думали только о том, сколько времени проносятся ваши перчатки.

    Элли. Когда мы с вами поженимся, мне не придется больше об этом думать.

    Менген. И вы рассчитываете, что я женюсь на вас после того, что я здесь слышал?

    Элли. Вы не слышали от меня ничего такого, чего бы я не говорила вам раньше.

    Менген. Вы, верно, думаете, что я без вас жить не могу.

    Элли. Я думаю, что теперь вы будете чувствовать себя одиноким без всех нас - теперь, когда вы нас так хорошо узнали.

    Менген (с каким-то воплем отчаяния.) Неужели за мной никогда не останется последнее слово?

    Капитан Шотовер (появляется в двери из сада.) Чья это душа предается здесь мучениям ада? Что тут случилось?

    Менген. Эта девица не желает всю жизнь думать о том, сколько времени проносятся ее перчатки.

    Капитан Шотовер (проходит через комнату.) А зачем они? Я их никогда не ношу. (Исчезает в кладовой.)

    Леди Эттеруорд (появляясь из двери с левого борта в роскошном обеденном туалете.) Что это такое здесь происходит?

    Элли. Этот джентльмен интересуется, останется ли за ним когда-нибудь последнее слово.

    Леди Эттеруорд (подходит к дивану.) Я бы ему позволила сказать последнее слово, дорогая. Самое главное, это вовсе не сказать последнее слово, а поставить на своем.

    Менген. Она хочет и того и другого.

    Леди Эттеруорд. Этого ей не добиться, мистер Менген. Последнее слово всегда остается за провидением.

    Менген (в совершенном исступлении.) Вот теперь вы еще будете меня религией пичкать. В этом доме человеком играют, точно футбольным мячом. Я ухожу. (Направляется в переднюю, но его останавливает окрик капитана, появляющегося из кладовой.)

    Капитан Шотовер. Куда вы это, Босс Менген?

    Менген. К черту из этого дома. Ну, довольно этого с вас? С вас и со всех остальных?

    Капитан Шотовер. Двери открыты, вы свободно можете войти и уйти. Вся ширь земная, просторы морей и купол неба ожидают вас.

    Леди Эттеруорд. А ваши вещи, мистер Менген? Ваши чемоданы, щетки, гребенки? Ваши пижамы?

    Гектор (появляясь в двери с правого борта в красивом костюме бедуина.) Зачем этот беглый раб потащит с собой свои цепи?

    Менген. Правильно, Хэшебай. Оставьте себе мои пижамы, миледи. Может быть, пригодятся.

    Гектор (подходит слева к леди Эттеруорд.) Давайте все уйдем в мрак ночной и бросим все, оставим все позади. Менген. Нет, вы оставайтесь там, где вы есть. В обществе я не нуждаюсь. Особенно в женском.

    Элли. Пусть идет. Он чувствует себя здесь несчастным. Он рассердился на нас.

    Капитан Шотовер. Ступайте, Босс Менген. И когда вы обретете страну, где есть счастье и нет женщин, сообщите мне ее координаты. Я присоединюсь к вам.

    Леди Эттеруорд. Вам, конечно, будет очень неудобно без ваших вещей, мистер Менген.

    Элли (нетерпеливо.) Идите, идите. Почему же вы не уходите? Такая ночь чудесная. Уснете в поле или там, в вереске. Возьмите мой плащ, вы можете его себе постелить. Он висит в передней.

    Гектор. Утренний завтрак у нас в девять. А то можете позавтракать с капитаном в шесть утра.

    Элли. Покойной ночи, Альфред.

    Гектор. Альфред! (Бежит к двери и кричит в сад.) Рэнделл! Менгена зовут Альфредом.

    Рэнделл (в смокинге появляется в двери слева.) Значит, Гесиона выиграла пари.
     
    В двери с правого борта появляется миссис Хэшебай, левой рукой она обхватывает шею Гектора, увлекает его к дивану, а правой рукой обнимает за шею леди Эттеруорд.
     

    Миссис Хэшебай. Они мне не верили, Альф.
     
    Все с интересом смотрят на Менгена.
     

    Менген. Может быть, тут еще кто-нибудь найдется, кто хочет прийти посмотреть меня, точно я последняя новинка в зверинце.

    Миссис Хэшебай. Вы и есть последняя новинка в этом зверинце.
     
    Прежде чем Менген успевает ответить, слышно, как наверху падает что-то тяжелое, затем раздается выстрел и чей-то пронзительный вопль. Трио, уставившееся на Менгена, в смятении рассыпается.
     

    Голос Мадзини (сверху.) Сюда! На помощь! Вор!

    Гектор (сверкая глазами.) Вор!

    Миссис Хэшебай. Нет, нет, Гектор, тебя убьют!
     
    Но уже поздно, он стрелой проносится мимо Менгена, который поспешно сторонится к книжной полке, чтобы дать ему дорогу.
     

    Капитан Шотовер (свистит в свой корабельный свисток.) Все наверх! (Шагает вслед за Гектором.)

    Леди Эттеруорд. Мои брильянты! (Бросается за капитаном.)

    Рэнделл (бежит за ней.) Нет, Ариадна, позвольте мне!

    Элли. О, может быть, папу убили! (Выбегает.)

    Миссис Хэшебай. Вам страшно, Альф?

    Менген. Нет. Слава богу, это не мой дом.

    Миссис Хэшебай. Если вора поймают, нам придется, наверно, выступить в суде в качестве свидетелей? И нам будут задавать всякие вопросы о нашей частной жизни.

    Менген. Только не вздумайте говорить там правду, вам никто не поверит.
     
    Из передней, страшно взволнованный, с громадным дуэльным пистолетом в руке, входит Мадзини и идет к чертежному столу.
     

    Мадзини. Ах, дорогая миссис Хэшебай, я чуть было не уложил его. (Бросает пистолет на стол и, шатаясь, подходит к стулу.) Надеюсь, вы не думаете, что я действительно собирался его ухлопать?
     
    Входит Гектор, ведя перед собой за шиворот старого грязного оборванца, выводит его на середину комнаты и отпускает. Следом за ними входит Элли, тотчас же бежит к отцу и, перегнувшись через спинку стула, обнимает его за плечи.
     

    Рэнделл (входит с кочергой.) Посторожите-ка эту дверь, Менген. А я пока буду стеречь другую. (Подходит к правой двери и становится там на страже.)
     
    Вслед за Рэнделлом входит леди Эттеруорд и становится между миссис Хэшебай и Метеном. Последней появляется няня Гинесс и останавливается около двери, слева от Менгена.
     

    Миссис Хэшебай. Что случилось?

    Мадзини. Ваша экономка сказала мне, что кто-то забрался наверх, и дала мне пистолет, из которого мистер Хэшебай упражняется в стрельбе. Я собирался только припугнуть вора. Но едва я прикоснулся к этой штуке, как она выпалила.

    Вор. Да. И раскровянила мне ухо. Хорошо еще, что в лоб не угодила. Почему вы не заведете себе настоящий револьвер вместо этой штуковины, которая палит, стоит только на нее дунуть.

    Гектор. Это один из моих дуэльных пистолетов. Простите.

    Мадзини. Он сейчас же поднял руки вверх и заявил, что он сдается, потому что его поймали по всем правилам.

    Вор. Так оно и было. Посылайте за полицией.

    Гектор. Нет, клянусь честью, его совсем не по правилам поймали: нас было четверо против одного.

    Миссис Хэшебай. Что же они теперь с ним сделают?

    Вор. Десять лет. И прямо в одиночную. Десять лет вон из жизни. Мне уж столько не отсидеть, я слишком стар. Это для меня гроб.

    Леди Эттеруорд. Что же вы не подумали об этом перед тем, как лезть за моими брильянтами?

    Вор. Но ведь вы же их получили обратно, леди. А вы сможете вернуть мне обратно десять лет моей жизни, которые вы у меня отнимаете?

    Миссис Хэшебай. Нет, невозможно похоронить заживо человека на десять лет за несколько брильянтов.

    Вор. Десять маленьких блестящих камешков. Десять долгих черных лет в аду.

    Леди Эттеруорд. Только представить себе, что нам предстоит пройти через все ужасы уголовного суда! И все наши семейные дела попадут в газеты. Если бы вы были туземцем и Гастингс велел бы вас высечь как следует и вон выгнать, я бы слова не сказала. Но здесь, в Англии, у порядочных людей нет никакой защиты.

    Вор. Я уж слишком стар для порки, леди. Посылайте за полицией, да и кончим дело. Это будет только справедливо. Вы правильно поступите.

    Рэнделл (убедившись в мирных намерениях вора, ослабляет свою бдительность и выходит вперед, покачивая кочергой, точно это аккуратно сложенный зонтик.) Друг мой, я не вижу ничего правильного и справедливого в том, что мы обременим себя кучей неприятностей для облегчения вашей проснувшейся совести. Лучше убирайтесь-ка подобру-поздорову, пока вам предоставляется эта возможность.

    Вор (неумолимо.) Нет. Я должен снять грех с моей совести. Мне словно голос с неба провещал. Дайте мне провести остаток моей жизни в темнице, в раскаянии. Я получу мою награду на небесах.

    Менген (в негодовании.) Даже воры - и те не могут вести себя естественно в этом доме.

    Гектор. Придется вам, милый человек, потрудиться заработать себе спасенье за чей-либо другой счет. Здесь никто не собирается передавать вас в руки закона.

    Вор. Ах, так вы не хотите передавать меня в руки закона?

    Гектор. Нет. Простите, что мы так негостеприимны, но не будете ли вы так добры убраться отсюда?

    Вор. Отлично. Я отправляюсь в полицейский участок и сам повинюсь. (Решительно направляется к двери, но Гектор останавливает его.)

    Леди Эттеруорд. Извольте делать то, что вам говорят.

    Вор. Вы, значит, покрываете преступление. Вы это понимаете?

    Миссис Хэшебай. Но это же совершеннейший абсурд. Кто может нас заставить преследовать человека, когда мы этого не хотим?

    Вор. А что у меня похитят мое спасенье - и только из-за того, что вам не хочется провести один денек на заседании суда, это, по-вашему, справедливо? Это правильно? Это честно по отношению ко мне?

    Мадзини (поднимается и, перегнувшись через стол, говорит проникновенно-убедительным тоном, словно он стоит за пюпитром проповедника или за прилавком.) Ну, полно, полно. Хотите, я научу вас, как вы можете обратить в вашу пользу даже ваше преступление? Почему бы вам не сделаться слесарем? Вы в замках хорошо понимаете; лучше, чем большинство честных людей.

    Вор. Это верно, сэр. Только, для того чтобы стать слесарем, надо иметь самое малое двадцать фунтов.

    Рэнделл. Что вам стоит украсть двадцать фунтов? Подите в ближайший банк - и готово.

    Вор (в ужасе.) Но как же это джентльмен может вбивать такие мысли в голову бедному преступнику, пытающемуся выбраться из греховной бездны? Стыдитесь, сэр! Да простит вам бог. (Бросается в кресло и закрывает лицо руками, словно молясь.)

    Леди Эттеруорд. В самом деле, Рэнделл!

    Гектор. Мне кажется, нам придется сделать сбор в пользу этого некстати раскаявшегося грешника.

    Леди Эттеруорд. Но двадцать фунтов - это просто смешно.

    Вор (быстро открывая лицо.) Сколько мне придется купить инструментов, леди!

    Леди Эттеруорд. Глупости, у вас есть ваши воровские инструменты.

    Вор. Фомка, сверло, ацетиленовая лампа, связка отмычек - вот и все. Что с этим сделаешь? Мне понадобится горн, кузница, мастерская и всякое там оборудование. Да и на двадцать-то не обойдешься.

    Гектор. Почтеннейший, у нас нет двадцати фунтов.

    Вор (чувствуя себя хозяином положения.) Но ведь вы бы могли собрать между собой.

    Миссис Хэшебай. Дай ему фунт стерлингов, Гектор, и прогони его.

    Гектор (протягивает ему фунт.) Вот. А теперь вон отсюда.

    Вор (встает, берет деньги без малейшей признательности.) Я ничего не могу вам обещать. У вас, я полагаю, могло бы найтись и побольше, у всех-то.

    Леди Эттеруорд (энергично.) Давайте-ка отправим его куда следует и покончим с этим. У меня тоже есть совесть, я полагаю. И я вовсе не уверена в том, что мы имеем право отпускать его вот так на свободу, в особенности если он дерзит, да еще и торгуется.

    Вор (поспешно.) Ладно, ладно, леди. Я не собираюсь доставлять вам никаких неприятностей. До свиданья, леди и джентльмены, премного вам благодарен. (Поспешно идет к выходу, но в дверях сталкивается с капитаном Шотовером.)

    Капитан Шотовер (смотрит на него пронизывающим взглядом.) Это еще что такое? Да что, вас двое, что ли?

    Вор (падает на колени перед капитаном, трясясь от страха.) О господи, что я наделал. Неужели же это я к вам залез, капитан Шотовер?
     
    Капитан хватает его за шиворот, ставит на ноги и ведет на середину комнаты. Гектор отступает назад, к жене, чтобы дать им дорогу.
     

    Капитан Шотовер (поворачивает его к Элли.) Это твоя дочь? (Отпускает его.)

    Вор. Да откуда же я могу это знать, капитан? Знаете ведь, какой мы с вами вели образ жизни. Можно сказать, любая молодая девушка этого возраста в любом уголке мира могла бы быть моей дочерью.

    Капитан Шотовер (к Мадзини.) Вы не Билли Дэн. Вот Билли Дэн. Вы обманывали меня?

    Вор (возмущенно, к Мадзини.) Вы выдавали себя за меня? И вы же чуть не всадили мне пулю в лоб? Выходит, вы, если можно так выразиться, за самим собой охотились.

    Мадзини. Дорогой капитан Шотовер, с тех пор как я переступил порог вашего дома, я только и делал, что старался убедить вас, что я не мистер Вильям Дэн, а Мадзини Дан, совершенно другой человек.

    Вор. Он не по той линии, капитан. У нас в роду две ветви: Дэны-ученые и Дэны-пьянчуги. И каждая ветвь идет своей дорогой. Я из Дэнов-пьянчуг. А он из тех, которые мозгами ворочают. Но это не дает ему никакого права охотиться за мной.

    Капитан Шотовер. Итак, значит, ты стал вором?

    Вор. Нет, капитан. Я не позволю себе опорочить наше морское звание. Я не вор.

    Леди Эттеруорд. А что же вы делали с моими брильянтами?

    Няня. А зачем же ты в дом-то залез, коли ты не вор?

    Рэнделл. Принял его за свой собственный? Ошибся окошком?

    Вор. Теперь уж мне нет нужды врать. Я могу провести любого капитана, но только не капитана Шотовера, потому что он на Занзибаре продался черту, может достать воду из-под земли, знает, где лежит золото, может взорвать патрон у тебя в кармане одним взглядом и видит правду, скрытую в сердце человека. Только я не вор.

    Капитан Шотовер. Что же, ты честный человек?

    Вор. Я никогда не старался быть лучше моих ближних, как вы хорошо знаете, капитан. Но то, что я делаю, - это дело невинное и даже богоугодное. Я просто разузнаю по соседству насчет домов, где хорошие люди живут, ну и поступаю вот так, как я здесь поступил. Забираюсь в дом, кладу в карман несколько ложечек или там брильянтов, потом поднимаю шум, даю себя поймать, а затем делаю сбор. И вы представить себе не можете, какое это трудное дело заставить себя поймать, когда ты сам этого хочешь. Как-то раз в одном доме пришлось изломать, все стулья, и хоть бы одна душа живая проснулась. В конце концов так и пришлось уйти.

    Рэнделл. А когда так случается, вы кладете на место ложки и брильянты?

    Вор. Да как вам сказать. Если уж вы хотите знать, я не перечу воле божьей.

    Капитан Шотовер. Гинесс, вы помните этого человека?

    Гинесс. Еще бы мне не помнить, раз я была замужем за ним, за душегубом.

    Вор. Это был незаконный брак. Много у меня таких жен было. Нечего на меня клепать.

    Капитан Шотовер. Отведите его на бак. (Отпихивает его к двери с неожиданной для своего возраста силой.)

    Няня. Вы хотите сказать - в кухню. Да разве его туда пустят? Вы думаете, прислуга захочет водить компанию со всякими ворами и бродягами?

    Капитан Шотовер. Воры сухопутные и воры морские - одной плоти и крови. Я боцмана у себя на шканцах не потерплю. Вон отсюда оба!

    Вор. Есть вон отсюда, капитан. (Покорно уходит.)

    Мадзини. А это не опасно, оставить его вот так, в доме?

    Няня. И что же это вы его не убили, сэр? Знала бы я, кто это, так сама бы убила. (Уходит.)

    Миссис Хэшебай. Садитесь, пожалуйста, господа. (Усаживается на диван.) (Каждый выбирает себе местечко, за исключением Элли. Мадзини садится на свое прежнее место. Рэнделл присаживается на подоконник у двери с правого борта и, снова покачивая свою кочергу наподобие маятника, пытливо, словно Галилей, наблюдает за нею. Гектор садится слева от него, посредине. Менген, всеми забытый, пристраивается в углу налево. Леди Эттеруорд усаживается в большое кресло. Капитан Шотовер в глубокой задумчивости уходит в кладовую. Все провожают его глазами, а леди Эттеруорд многозначительно кашляет.) Так, Билли Дэн - это герой романа нашей бедной няни. Я знала, что у нее что-то такое было.

    Рэнделл. Теперь у них снова пойдут перепалки, и оба будут вкушать полное блаженство.

    Леди Эттеруорд (раздраженно.) Вы не женаты. Ничего в этом не понимаете, Рэнделл. Придержите язык.

    Рэнделл. Тиранша!

    Миссис Хэшебай. Ну вот, у нас был необыкновенно занимательный вечер. Дальше уж все будет не так интересно. Пожалуй, лучше идти спать.

    Рэнделл. А вдруг еще кто-нибудь залезет?

    Мадзини. Ах нет, немыслимо. Надеюсь, что нет.

    Рэнделл. А почему? Ведь не один же у нас вор на всю Англию?

    Миссис Хэшебай. А вы что скажете об этом, Альф?

    Менген (обиженно.) Ну что мое мнение значит? Обо мне забыли. Вор меня совершенно затмил. Ткните меня куда-нибудь в угол и забудьте обо мне.

    Миссис Хэшебай (вскакивает и с явно злонамеренным видом направляется к нему.) Не хотите ли прогуляться до верескового луга, Альфред? Со мной?

    Элли. Ступайте, мистер Менген. Вам будет полезно. Гесиона вас утешит.

    Миссис Хэшебай (взяв его под руку, поднимает его.) Идемте, Альфред. Луна. Ночь. Прямо как в «Тристане и Изольде»78. (Гладит его руку и тащит его к двери в сад.)

    Менген (упирается, но поддается.) И как это у вас духу хватает, сердца... (Чувства его прорываются наружу, из-за двери доносятся его рыдания.)

    Леди Эттеруорд. Что за непонятная манера вести себя? Что с ним такое, с этим человеком?

    Элли (странно спокойным голосом, устремив глаза в какую-то воображаемую даль.) У него разбивается сердце, вот и все. (В дверях кладовой появляется капитан и слушает.) Странное это ощущение - боль, которая милосердно уводит нас за пределы наших чувств. Когда сердце разбито, все корабли сожжены, тогда уж все, все равно. Конец счастья и начало покоя.

    Леди Эттеруорд (неожиданно вскакивает в бешенстве, ко всеобщему удивлению.) Как вы смеете?

    Гектор. Боже милостивый. Да что случилось?

    Рэнделл (предостерегающе, шепотом.) Ш-шш... ш-шш... Тише!

    Элли (удивленно и надменно.) Я не обращаюсь лично к вам, леди Эттеруорд. И я не привыкла, чтобы меня спрашивали, как я смею.

    Леди Эттеруорд. Разумеется, нет. Всякий может видеть, как вы дурно воспитаны.

    Мадзини. Ах, нет! Надеюсь, нет, леди Эттеруорд. Нет, в самом деле!

    Леди Эттеруорд. Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Какая наглость!

    Элли. А что, собственно, вы хотите сказать?

    Капитан Шотовер (подходя к креслу.) Она хочет сказать, что ее сердце не разобьется. Всю жизнь она мечтала о том, чтобы как-нибудь разбить его. А теперь она боится, что разбивать собственно нечего.

    Леди Эттеруорд (бросается на колени и обнимает ноги отца.) Папа, неужели ты думаешь, что у меня нет сердца?

    Капитан Шотовер (поднимает ее с угрюмой нежностью.) Если бы у тебя не было сердца, дитя, как могла бы ты мечтать, чтобы оно у тебя разбилось?

    Гектор (вскакивает, как ужаленный.) Леди Эттеруорд, на вас нельзя положиться - вы устроили сцену. (Убегает в дверь направо.)

    Леди Эттеруорд. О Гектор, Гектор! (Бежит за ним.)

    Рэнделл. И все это только нервы, уверяю вас. (Встает и идет за ней, в волнении размахивая кочергой.) Ариадна! Ариадна! Бога ради, будьте осторожней... Вы... (Уходит.)

    Мадзини (вставая.) Как неприятно! Не Могу ли я - как вы думаете - чем-нибудь быть полезен?

    Капитан Шотовер (быстро подвигает стул к чертежному столу и садится за работу.) Нет. Ступайте спать. Покойной ночи.

    Мадзини (оторопев.) О-о! А впрочем, пожалуй, вы и правы.

    Элли. Покойной ночи, дорогой. (Целует его.)

    Мадзини. Покойной ночи, милочка. (Направляется к двери, но потом подходит к книжной полке.) Я только возьму какую-нибудь книжку. (Достает книгу с полки.) Покойной ночи. (Уходит, оставляя Элли наедине с капитаном.)
     
    Капитан погружен в свои чертежи, Элли, словно на страже, стоит за его спиной и некоторое время смотрит на него молча.
     

    Элли. Вас никогда ничего не волнует, капитан Шотовер?

    Капитан Шотовер. Я выстаивал на мостике по восемнадцати часов во время тайфуна. Здесь, правда, еще более бурно. Но все же я могу выстоять.

    Элли. Как вы думаете, следует мне выйти замуж за мистера Менгена или нет?

    Капитан Шотовер (не поднимая головы.) О тот или другой камень разбиться - не все ли равно?

    Элли. Я его не люблю.

    Капитан Шотовер. А кто это вам говорит, что вы любите?

    Элли. Вас это не удивляет?

    Капитан Шотовер. Удивляться! В моем возрасте!

    Элли. Мне кажется, что это совершенно честно. Я ему нужна для одного, а он мне для другого.

    Капитан Шотовер. Деньги?

    Элли. Да.

    Капитан Шотовер. Ну что ж - одна подставляет щеку, а другой ее целует. Один добывает деньги, а другая тратит.

    Элли. Мне интересно, кому из нас выгодней эта сделка?

    Капитан Шотовер. Вам. Эти люди всю жизнь сидят у себя в конторе. Вам придется терпеть его только с обеда до утреннего завтрака. Но большую часть этого времени вы оба будете спать. Весь день вы будете распоряжаться собой по собственному усмотрению. И будете тратить его деньги. Если и этого для вас слишком много, выходите замуж за моряка дальнего плавания. Он будет надоедать вам не больше, чем недели три за целый год.

    Элли. Я думаю, что это было бы самое лучшее.

    Капитан Шотовер. Опасное это дело увязнуть в браке с головой, как, например, муж моей старшей дочери. Он целый день торчит дома, словно проклятая душа в преисподней.

    Элли. Мне это раньше никогда не приходило в голову.

    Капитан Шотовер. Но если вы подходите к этому как к сделке, надо уж и рассуждать по-деловому.

    Элли. Почему женщины всегда хотят иметь мужей других женщин?

    Капитан Шотовер. Почему конокрады предпочитают объезженную лошадь дикой?

    Элли (с коротким смешком.) Это, пожалуй, верно. Какой подлый мир!

    Капитан Шотовер. Меня это не касается. Я уж скоро уйду из него.

    Элли. А я еще только вхожу.

    Капитан Шотовер. Да. Так будьте начеку.

    Элли. Мне кажется, что я действую очень осмотрительно.

    Капитан Шотовер. Я не говорил - осмотрительно, я сказал: будьте начеку.

    Элли. А в чем тут разница?

    Капитан Шотовер. Можно из осмотрительности отдать душу за то, чтобы получить целый мир. Но не забывайте, что ваша душа сама льнет к вам, если вы ею дорожите. А мир - он стремится выскользнуть у вас из рук.

    Элли (устало отходит от него и беспокойно шагает взад и вперед по комнате.) Простите меня, капитан Шотовер, но это совершенно бесполезно разговаривать со мной таким образом. Люди старого уклада ничем не помогут. Люди старого уклада думают, что у человека может существовать душа без денег. Они думают, что чем меньше у тебя денег, тем больше души. А молодежь в наше время иного мнения. Душа, видите ли, очень дорого обходится. Содержать ее стоит гораздо дороже, чем, скажем, автомобиль.

    Капитан Шотовер. Вот как? Сколько же она поглощает, ваша душа?

    Элли. О, целую пропасть. Она поглощает и музыку, и картины, и книги, и горы, и озера, и красивые наряды, и общество приятных людей, - в этой стране вы лишены всего этого, если у вас нет денег. Вот потому-то наши души так изголодались.

    Капитан Шотовер. Душа Менгена питается свиным пойлом.

    Элли. Да. Деньги, когда они у него, - это деньги, брошенные на ветер. Я думаю, может быть, его душа слишком изголодалась, когда он был еще очень молод. Но в моих руках они не будут брошены на ветер. И вот потому, что я хочу сохранить мою душу, я и выхожу замуж из-за денег. И все женщины, если у них мозги на месте, поступают так.

    Капитан Шотовер. Есть и иные способы добыть деньги. Почему бы их просто не украсть?

    Элли. Потому что я не хочу попасть в тюрьму.

    Капитан Шотовер. Единственная причина? Вы уверены, что честность здесь никакой роли не играет?

    Элли. Ах, вы ужасно старомодны, капитан! Неужели вы думаете, что есть сейчас на свете молодые девушки, которые считают, что законные и незаконные способы добывать деньги - это честные или нечестные способы? Менген ограбил отца и друзей моего отца. Я бы украла у Менгена все эти деньги, если бы полиция позволила мне это сделать. Но поскольку это не разрешается, я должна их получить обратно, выйдя за него замуж.

    Капитан Шотовер. Не могу спорить. Я слишком стар. Мозг мой окончательно сложился. Одно я могу вам сказать: старомодно это или новомодно, но только если вы продадитесь, вы нанесете своей душе такой удар, что никакие книги, картины, концерты, ни все пейзажи мира не залечат его. (Внезапно встает и направляется в кладовую.)

    Элли (бежит за ним, хватает его за рукав.) А почему же вы тогда продались черту на Занзибаре?

    Капитан Шотовер (останавливается изумленный.) Что-о?

    Элли. Нет, вы не уйдете, прежде чем не ответите. Я уж знаю эти ваши замашки. Если вы продались, почему мне нельзя?

    Капитан Шотовер. Мне пришлось иметь дело с таким человеческим отребьем, что я только тогда мог заставить себя слушаться, когда ругал их последними словами, хватал за шиворот, бил кулаками. Глупцы забирали на улице несовершеннолетних воришек и отправляли их на учебное судно, где их учили бояться палки, вместо того чтобы бояться бога, думая, что такого рода служба сделает из них мужчин и моряков. Я обманул этих воришек, внушив им, что я продался черту. Это избавило меня от необходимости прибегать к ругани и побоям, которые день за днем ввергали в преисподнюю мою душу.

    Элли (отпуская его.) Я сделаю вид, что продаюсь Боссу Менгену, чтобы спасти мою душу от нищеты, которая день за днем ввергает меня в преисподнюю.

    Капитан Шотовер. Богатство в десять раз скорее ввергнет вас в преисподнюю. Богатство не пощадит и ваше тело.

    Элли. Ну опять что-то старомодное. Мы теперь знаем, что душа - это тело, а тело - душа. Нам говорят, что это не одно и то же, потому что нас хотят убедить, что мы можем сохранить наши души, если мы позволим поработить наши тела. Боюсь, что я от вас никакого толку не добьюсь, капитан.

    Капитан Шотовер. А чего бы вы собственно хотели? Спасителя, а? Неужели вы так старомодны, что верите в него?

    Элли. Нет. Но я думала, что вы очень мудрый и можете помочь мне. А теперь я вижу вас насквозь. Вы делаете вид, что вы заняты, а сами придумываете всякие мудрые фразы и вот бегаете взад и вперед и бросаете их на ходу, всем на удивление; и тут же исчезаете, прежде чем вам успеют ответить.

    Капитан Шотовер. Я теряюсь, когда мне возражают, меня это расхолаживает. Я не могу долго переносить ни мужчин, ни женщин. Мне приходится исчезать. Я и сейчас должен исчезнуть. (Пытается уйти.)

    Элли (хватает его за руку.) Нет, вы от меня не уйдете. Я могу вас загипнотизировать. Вы единственный человек в доме, которому я могу сказать все, что мне придет в голову. Я знаю,. что я вам нравлюсь. Садитесь. (Тянет его к дивану.)

    Капитан Шотовер (уступая.) Берегитесь. Я ведь впал в детство. Старики - народ опасный. Им нет дела до того, что может произойти с миром.
     
    Они садятся рядом на диване. Она нежно прижимается к нему, положив ему голову на плечо и полузакрыв глаза.
     

    Элли (мечтательно.) А я думала, что у стариков, кроме этого, не может быть никаких других интересов. Ведь им же не может быть интересно, что случится с ними самими.

    Капитан Шотовер. Интерес человека к миру - это просто переизбыток его интереса к самому себе. Когда вы еще дитя, ваше суденышко только спускается на воду, поэтому вы и не интересуетесь ничем, кроме своих собственных дел. Когда вы возмужаете, ваше судно входит в глубокую воду, и вот вы становитесь государственным деятелем, философом, исследователем, искателем приключений. В старости судно ваше изнашивается, оно уж не годится для дальнего плавания, и вы снова становитесь младенцем. Я могу подарить вам уцелевшие обрывки моей прежней мудрости. Жалкие остатки и крохи. Но в действительности я ничем не интересуюсь, кроме моих собственных маленьких потребностей и прихотей. Вот я сижу здесь и копаюсь в моих старых изобретениях, стараясь обратить их в средство истребления моих ближних. Я вижу, как мои дочери и их мужья живут бессмысленной жизнью, все это - романтика, чувства, снобизм. Я вижу, как вы, более юное поколение, отворачиваетесь от их романтики, чувств и снобизма, предпочитая им деньги, комфорт и жестокий здравый смысл. И я знаю, что, когда я стоял на своем капитанском мостике во время тайфуна или когда мы, в полном мраке, на несколько месяцев вмерзали в арктические льды, - я был в десять раз счастливее, чем когда-либо будете вы или они. Вы ищете себе богатого мужа. Я в вашем возрасте искал лишений, опасностей, ужасов, смерти, чтобы всем существом своим ощущать, что я живу. Я не позволял страху смерти управлять моей жизнью. И наградой мне было то, что я жил. А вот вы позволяете, чтобы страх перед бедностью управлял вашей жизнью. Этим вы достигнете того, что вы будете есть, а жить вы не будете.

    Элли (нетерпеливо выпрямляясь.) Но что ж я могу сделать? Ведь я же не морской капитан. Я не могу стоять на мостике во время тайфуна или убивать китов и тюленей среди гренландских пловучих льдов. Ведь женщинам не позволяют быть капитанами. Что же вы хотите, чтобы я была стюардшей?

    Капитан Шотовер. Бывают жизни и похуже. Стюардши могут сойти и на сушу, если им хотелось бы, но они плавают, плавают, плавают...

    Элли. А что бы они стали делать на суше? Вышли бы замуж из-за денег. Не хочу быть стюардшей. Я плохой моряк. Придумайте для меня что-нибудь еще.

    Капитан Шотовер. Я не в состоянии думать так долго. Я слишком стар. Я должен исчезать и появляться. (Делает попытку подняться.)

    Элли (тянет его назад.) Нет, вы не уйдете. Вам ведь хорошо здесь, разве нет?

    Капитан Шотовер. Я уже вам говорил, что это опасно - удерживать меня. Я не могу долго бодрствовать.

    Элли. А зачем вы бежите - спать?

    Капитан Шотовер. Нет. Выпить стаканчик рому.

    Элли. (в страшном разочаровании.) Только за этим? Фу, как противно! Вам приятно, когда вы пьяны?

    Капитан Шотовер. Нет. Я больше всего на свете боюсь напиться допьяна. Быть пьяным - это значит грезить, размякнуть, поддаться любому соблазну, любому обману. Попасть в когти женщинам. Вот что делает с вами вино, когда вы молоды. Но когда вы стары, очень-очень стары, вот как я, - вас осаждают сны. Вы не знаете, до чего это ужасно. Вы молоды и спите только ночью, и спите крепко; потом вас начинает клонить ко сну днем; а в старости вам хочется спать даже и утром. И просыпаешься усталый, усталый от жизни. И никогда не бывает так, чтобы дрема и сны оставили вас в покое. Сон подкрадывается к вам во время вашей работы, каждые десять минут, если вы не разгоните его ромом. Я теперь пью для того, чтобы быть трезвым. Но сны побеждают. Ром теперь не такой, как раньше. Я уж выпил сегодня десять стаканов, с тех пор как вы приехали. И все равно как если бы я хлебнул воды. Подите-ка принесите мне еще стаканчик. Гинесс знает, где он. Вот вы сами увидите, какая это гадость, когда старый человек пьет.

    Элли. Вы не будете пить. Вы будете грезить. Мне нравится, когда вы грезите. Вам не нужно быть в мире действительности, когда мы с вами разговариваем.

    Капитан Шотовер. Я слишком устал, чтобы сопротивляться. Или слишком слаб. Ведь я снова переживаю детство. Я вижу вас не такой, какая вы на самом деле. Я не могу припомнить, какой я на самом деле. Я не ощущаю ничего, кроме этого дурацкого чувства счастья, которого я боялся всю мою жизнь; счастья, которое приходит, когда уходит жизнь; счастья уступать и грезить, вместо того чтобы сопротивляться и действовать. Это сладость гниющего плода.

    Элли. Вы боитесь этого почти так же, как я боялась расстаться с моими мечтами, боялась того, что мне придется что-то делать. Но теперь все это для меня уже кончено: все мои мечты пошли прахом. Я бы хотела выйти замуж за очень старого, очень богатого человека. Я бы с удовольствием вышла замуж за вас. Гораздо приятнее выйти за вас, чем за Менгена. Вы очень богатый?

    Капитан Шотовер. Нет, перебиваемся со дня на день. Да у меня и жена есть, где-то на Ямайке. Чернокожая. Моя первая жена! Если только не умерла.

    Элли. Какая жалость! Мне так хорошо с вами! (Берет его руку и почти бессознательным движением поглаживает ее.) Я уж думала, мне никогда не будет хорошо.

    Капитан Шотовер. Почему?

    Элли. Разве вы не знаете?

    Капитан Шотовер. Нет.

    Элли. Сердце разбилось. Я влюбилась в Гектора, не зная, что он женат.

    Капитан Шотовер. Сердце разбилось? Так, может быть, вы из числа тех, кто настолько довольствуется самим собой, что только тогда и может быть счастлив, когда судьба лишит его всего, даже надежды?

    Элли (хватает его за руку.) Да, похоже, что так. Вот я сейчас чувствую: нет ничего на свете, чего бы я не могла сделать, - потому что я ничего не хочу.

    Капитан Шотовер. Это и есть единственная настоящая сила. Это и есть гений человека. Лучше рома.

    Элли (отбрасывает его руку.) Рома! Ну зачем вы все испортили?
     
    Из сада в дверь правого борта входят Гектор и Рэнделл.
     

    Гектор. Прошу прощения. Мы думали, тут никого нет.

    Элли (вставая.) Это, надо полагать, означает, что вы хотите рассказать мистеру Рэнделлу историю с тигром. Идемте, капитан. Я хочу поговорить с отцом, и лучше вам быть при этом.

    Капитан Шотовер (поднимаясь.) Глупости! Он уже лег спать.

    Элли. Ага! Вот я вас и поймала. Настоящий мой отец лег спать. Но отец, которого вы мне выдумали, в кухне. И вы отлично знали это с самого начала. Идемте. (Тащит его в сад, к двери с левого борта.)

    Гектор. Вот удивительная девчонка! Водит Старого Моряка за собой на цепочке, как комнатную собачку.

    Рэнделл. Ну, вот, теперь, когда они ушли, может быть, мы с вами потолкуем по-дружески? (Гектор садится на стул у чертежного стола, повернувшись лицом к Рэнделлу, который стоит, небрежно прислонившись к верстаку.) Я полагаю, мы можем быть вполне откровенны. Я имею в виду леди Эттеруорд.

    Гектор. Вы можете говорить откровенно. А мне нечего сказать. Я ни разу ее не видел до сегодняшнего дня.

    Рэнделл (выпрямляясь.) Что? Ведь вы муж ее сестры?

    Гектор. Ну, если уж на то пошло, так ведь вы - брат ее мужа.

    Рэнделл. Но ведь вы с ней, по-видимому, очень близки?

    Гектор. Как и вы.

    Рэнделл. Да. Но я с ней действительно близок. Я знаю ее уже много лет.

    Гектор. По-видимому, ей понадобилось много лет для того, чтобы достичь с вами той короткости, которая со мной завязалась через пять минут.

    Рэнделл (оскорбленный.) Поистине, Ариадна - это предел. (Отходит, надутый, к окну.)

    Гектор (хладнокровно.) Она, как я уже говорил Гесионе, весьма предприимчивая женщина.

    Рэнделл (оборачивается в возбуждении.) Видите ли, Хэшебай, вы то, что женщины называют «красивый мужчина».

    Гектор. В дни моего тщеславия я старался сохранить эту видимость. И Гесиона настаивает, чтобы я продолжал это и сейчас. Она заставляет меня напяливать эти дурацкие штуки (показывает на арабский костюм), потому что ей кажется, что у меня нелепый вид во фраке.

    Рэнделл. Вы отлично сохранились, дружище. Так вот, уверяю вас, в моем отношении нет ни капли ревности.

    Гектор. Казалось бы, много уместнее было бы поинтересоваться, нет ли этой капли у вашего брата?

    Рэнделл. Что? Гастингс? Насчет Гастингса вы не беспокойтесь. Он обладает способностью работать по шестнадцати часов в день над какой-нибудь скучнейшей мелочью, и ему это действительно доставляет удовольствие. Поэтому-то он и выдвигается всюду. Пока Ариадна заботится о том, чтобы он вовремя поел, он будет только благодарен всякому, кто поддержит ее хорошее настроение.

    Гектор. А так как она обладает этим фамильным обаянием Шотоверов, то претендентов находится более чем достаточно.

    Рэнделл (свирепо.) Она поощряет их. Ее поведение - это сплошной скандал. Уверяю вас, дорогой мой, что в моем отношении нет ни капли ревности. Но она своим легкомыслием заставляет говорить о себе везде, где бы она ни появилась. Вот ведь что. А на самом деле она совершенно равнодушна к мужчинам, которые увиваются вокруг нее. Но кто это может знать? И получается что-то довольно некрасивое по отношению к Гастингсу; некрасиво и по отношению ко мне.

    Гектор. Она убеждена, что ведет себя столь безупречно...

    Рэнделл. Безупречно! Она только тем и занимается, что с утра до вечера устраивает сцены. Берегитесь, дружище! Она вам наделает хлопот, - то есть, верней сказать, наделала бы, если бы всерьез заинтересовалась вами.

    Гектор. Значит, она не интересуется мною?

    Рэнделл. Ни чуточки. Ей просто хочется прибавить еще один скальп к своей коллекции. Настоящее ее чувство отдано уже давно - много лет тому назад. Так что советую вам поостеречься.

    Гектор. Скажите, вы очень страдаете от этого чувства ревности?

    Рэнделл. Ревности? Я! Ревную! Дорогой мой, я же вам сказал, что в моем отношении нет ни капли...

    Гектор. Да... А вот леди Эттеруорд сказала мне, что она никогда не устраивает сцен. Так вот, бросьте вы расточать попусту вашу ревность на мои усы. Никогда не ревнуйте к настоящему живому мужчине. В конце концов всякого из нас вытесняет воображаемый герой. К тому же ревность ужасно как не идет к вашей непринужденной позе светского человека, которой вы так успешно придерживаетесь во всех остальных случаях жизни.

    Рэнделл. Ну, знаете, Хэшебай, мне кажется, мужчина может позволить себе быть джентльменом, и не обязательно обвинять его за это в позерстве.

    Гектор. Это тоже поза, не меньше какой-либо другой. Мы здесь все позы наизусть знаем. У нас дома такая игра: найти, что за человек скрывается под той или иной позой. Насколько я понимаю, за вашей позой скрывается излюбленный герой Элли - Отелло.

    Рэнделл. Позвольте уж сказать вам, что кой-какие игры в этом доме чрезвычайно раздражают.

    Гектор. Да, я сам много лет был их жертвой. Сначала я прямо-таки корчился от этого. Потом, знаете, привык. А теперь и сам научился играть.

    Рэнделл. Я бы вас попросил, если для вас это не составит труда, не разыгрывать этих игр со мной. Вы, по-видимому, абсолютно не понимаете ни моего характера, ни того, что я привык считать хорошим тоном.

    Гектор. А это входит в ваше понятие хорошего тона - поносить леди Эттеруорд?

    Рэнделл (в его негодовании прорывается жалобная детская нотка.) Я ни одного слова не сказал против леди Эттеруорд. Это опять какой-то заговор против меня.

    Гектор. Какой заговор?

    Рэнделл. Вы отлично знаете, сэр. Заговор, который имеет в виду выставить меня мелочным, ревнивцем, ребячливым, - то есть как раз наделить меня теми качествами, которых у меня нет. Все знают, что я представляю собой полную противоположность этому.

    Гектор (поднимаясь.) По-видимому, в атмосфере нашего дома есть что-то, что скверно на вас действует. Это нередко бывает. (Идет к двери в сад и подчеркнуто-повелительным тоном зовет леди Эттеруорд.) Ариадна!

    Леди Эттеруорд (откуда-то издали.) Да?

    Рэнделл. Зачем вы ее зовете? Я хочу поговорить...

    Леди Эттеруорд (врывается, запыхавшись.) Да? Нет, в самом деле, у вас страшно властная натура. Что такое?

    Гектор. Да вот я что-то не могу управиться с вашим приятелем Рэнделлом. Вы, конечно, знаете, как к нему подступиться?

    Леди Эттеруорд. Рэнделл, вы опять выкинули какую-нибудь глупость? Я вижу по вашему лицу. Нет, вы поистине самое мелочное существо на свете.

    Рэнделл. Вы отлично знаете, Ариадна, что в моей натуре нет ни капли мелочности. Я держал себя здесь в высшей степени обходительно. Я остался совершенно невозмутим при виде вора. Это моя особо отличительная черта - невозмутимость. Но... (топает ногой и начинает сердито расхаживать) я требую, чтобы со мной обращались с известным уважением. Я не позволю Хэшебаю фамильярничать со мной. Я не потерплю, чтобы вы поощряли мужчин бегать за вами..

    Гектор. Этот человек носит в себе сильно укоренившееся заблуждение в том, что он ваш супруг.

    Леди Эттеруорд. Знаю. Он ревнует. Как будто у него есть на это какие-то права! Он вечно меня компрометирует. Устраивает сцены повсюду. Я этого не допущу, Рэнделл. Вы не имеете права пререкаться из-за меня с Гектором. Я не желаю быть предметом мужских пересудов.

    Гектор. Будьте благоразумны, Ариадна. Ваша роковая красота сама по себе заставляет мужчин пререкаться.

    Леди Эттеруорд. Ах, вот как! А что вы скажете о вашей роковой красоте?

    Гектор. Что ж я могу с этим сделать?

    Леди Эттеруорд. Вы можете сбрить себе усы. Я могу отрезать себе нос. Всю жизнь мне приходится терпеть из-за мужчин, которые в меня влюбляются. А потом Рэнделл говорит, что я бегаю за мужчинами.

    Рэнделл. Я...

    Леди Эттеруорд. Да, да, вы говорили. Вы только что это сказали. Почему вы ни о чем не можете подумать, кроме женщин? Наполеон был совершенно прав, когда говорил, что женщины - это занятие для бездельников. А уж из всех бездельников самый отъявленный - это Рэнделл Эттеруорд...

    Рэнделл. Ариа...

    Леди Эттеруорд (прерывая его целым потоком слов.) Да, да, бездельник. И нечего спорить. Сделали ли вы хоть что-нибудь за всю свою жизнь? На что вы годитесь? Хлопот с вами больше, чем с трехлетним младенцем. Вы шагу ступить не можете без чужих услуг.

    Рэнделл. Это...

    Леди Эттеруорд. Лень! Воплощенная лень! Сплошной эгоизм! Самый скучный человек на земле. Даже когда вы сплетничаете, вы ни о чем говорить не можете, кроме как о себе самом, о своих огорчениях, своих болезнях и о том, кто вас обидел. (Обращается к Гектору.) Знаете, как его прозвали, Гектор?

    Гектор, Рэнделл (оба вместе.) Пожалуйста, не говорите мне этого. Я не потерплю этого.

    Леди Эттеруорд. Рэнделл-слюнтяй - вот как его зовут в обществе.

    Рэнделл (кричит.) Я не допущу этого, повторяю вам. Выслушайте меня, вы, дьявольская... (Задыхается.)

    Леди Эттеруорд. Ну-ну, я вас слушаю. Как это вы собирались меня назвать? Дьявольская... что? Каким противным животным я стану на этот раз?

    Рэнделл (захлебываясь от негодования.) Нет в мире такого омерзительного животного, каким способна быть женщина. Вы сущий дьявол, который может с ума свести человека! Вы не поверите мне, Хэшебай, если я вам скажу, что я любил этого демона всю мою жизнь. Но бог свидетель, как я был за это наказан. (Опускается на табурет и плачет.)

    Леди Эттеруорд (останавливается перед ним, глядя на него с презрительным торжеством.) Нюня!

    Гектор (подходя к нему, серьезным тоном.) Друг мой, эти сестры Шотовер имеют в своем распоряжении две колдовские штуки против мужчин: они могут их заставить любить себя и могут заставить их плакать. Благодарите вашу звезду, что вы не женаты ни на одной из них.

    Леди Эттеруорд (надменно.) Прошу вас, Гектор...

    Гектор (внезапно берет ее за плечи, круто поворачивает ее от Рэнделла к себе и хватает рукой за горло.) Ариадна! Если вы только посмеете начать эти штуки со мной, я вас задушу. Слышите? Игра в кошки-мышки с прекрасным полом - премилая игра, но я могу с вами до того доиграться, что голову вам оторву. (Толкает ее без всяких церемоний в большое кресло и продолжает уже не так свирепо, но твердо.) Наполеон верно сказал, что женщины - это занятие для бездельников. Но он сказал еще, что женщина - это утеха воина. Так вот, я - воин. Берегитесь!

    Леди Эттеруорд (ничуть не обиженная, а скорей даже польщенная этим неистовством.) Дорогой Гектор, я ведь сделала только то, что вы просили.

    Гектор. Как вас прикажете понять? Будьте добры объясниться.

    Леди Эттеруорд. Вы позвали меня сюда, чтобы утихомирить Рэнделла. Вы сказали, что сами не можете с ним справиться.

    Гектор. Ну и что из того, что я сказал, - я не просил вас доводить человека до сумасшествия.

    Леди Эттеруорд. Да ничуть он не сходит с ума. Просто это такой способ унять его. Будь вы матерью, вы бы меня поняли.

    Гектор. Матерью? Что вы тут такое рассказываете?

    Леди Эттеруорд. Да очень просто. Когда дети у меня капризничали и не слушались, я их шлепала как следует, чтобы поревели хорошенько, - это была для них такая полезная встряска. После этого они прекрасно спали и потом на другой день отлично вели себя. Но ведь не могу же я отшлепать Рэнделла. Он слишком велик. Поэтому, когда у него нервы не в порядке и он раскапризничается, я просто довожу его до слез. Вот теперь он будет хорошо вести себя. Посмотрите, он уже совсем спит. (Так оно в сущности и есть.)

    Рэнделл (просыпается с возмущением.) Я не сплю. Какая вы жестокая, Ариадна! (Расчувствовавшись.) Но я, кажется, готов простить вас, как всегда. (Подавляет зевоту.)

    Леди Эттеруорд (Гектору.) Ну, грозный воин, вы удовлетворены моим объяснением?...

    Гектор. Когда-нибудь, если вы зайдете слишком далеко, я вас зарежу. Я думал раньше, что вы просто дура.

    Леди Эттеруорд (смеясь.) Все почему-то так думают сначала. Но я не такая дура, как это может показаться с первого взгляда. (Очень довольная, встает.) Ну, Рэнделл, теперь марш спать. И утром вы будете пай-мальчиком, Рэнделл (слабо сопротивляясь.) Я пойду спать, когда мне захочется. Сейчас еще и десяти нет.

    Леди Эттеруорд. Десять уже давно было. Пожалуйста, Гектор, посмотрите, чтобы он сейчас же пошел спать. (Уходит в сад.)

    Гектор. Есть ли на свете рабство более гнусное, чем это рабство мужчин у женщин?

    Рэнделл (решительно поднимается.) Я завтра не стану с ней разговаривать. Целую неделю не буду с ней говорить. Я ее так проучу... И сейчас пойду спать, не простившись с ней (Идет к двери в переднюю.)

    Гектор. Околдовали вас, человече. Старик Шотовер продался дьяволу на Занзибаре. И дьявол дал ему за это чернокожую ведьму в жены. Эти две чертовки-дочки - мистический плод сего союза. Я привязан к юбке Гесионы, но я муж ей. И если я даже и совершенно спятил из-за нее, то мы хоть поженились по крайней мере. Но почему вы позволяете, чтобы Ариадна швыряла вас и таскала, как ребенок таскает и колотит игрушечного слоника? Какая вам от этого радость? Вы что, любовник ее, что ли?

    Рэнделл. Вы не должны это так дурно понимать. Может быть, в высшем смысле, в платоническом...

    Гектор. Фью-ю... В платоническом! Она держит вас на побегушках. А когда приходит время расплачиваться, она надувает вас. Так это надо понимать?

    Рэнделл (вяло.) Мне кажется... если я против этого не возражаю... то вам-то до этого какое дело? Кроме того, я же вам сказал, что я проучу ее. Вот увидите. Я знаю, как надо обращаться с женщинами. А правда, я, кажется, совсем засыпаю. Пожелайте миссис Хэшебай от меня покойной ночи, не сочтите за труд. Спокойной ночи. (Поспешно уходит.)

    Гектор. Бедняга! О, женщины! Женщины! Женщины! (Поднимает кулаки к небу и потрясает ими, точно произнося заклинание.) Разверзнись! Разверзнись и сокруши! (Уходит в сад.)

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Гектор выходит в сад через стеклянную дверь кормовой галереи. С восточной стороны от эспланады, в свете дугового фонаря, который в своем матовом колпаке похож на луну, леди Эттеруорд томно раскинулась в гамаке; рядом с изголовьем гамака стоит складной стул. С другой стороны флагштока, на длинной садовой скамье, спит капитан Шотовер, рядом с ним сидит Элли, нежно прикорнувшая к его плечу; по левую сторону от них палубный стул. Позади, в темноте прогуливаются Гесиона с Менгеном. Прекрасная тихая безлунная ночь.
     

    Леди Эттеруорд. Какая чудесная ночь! Как будто нарочно для нас.

    Гектор. Никакого ей до нас дела нет. Что мы ей? (Угрюмо садится на стул.)

    Элли (сонно прижимаясь к капитану.) Эта ее красота прямо проникает во все мои жилки. Ночь несет в себе покой для старых и надежду для юных.

    Гектор. Это вы что - сами придумали?

    Элли. Нет. Это последняя фраза капитана перед тем, как он заснул.

    Капитан Шотовер. Я не сплю.

    Гектор. Рэнделл спит. И мистер Мадзини Дэн. И Менген, должно быть, тоже.

    Менген. А вот и нет. Гектор. Ах, вы здесь? Я думал, Гесиона уже отправила вас спать.

    Миссис Хэшебай (подходит сзади к скамье и появляется в круге света вместе с Менгеном.) Да, пожалуй, пора. Менген без конца повторяет мне, что у него предчувствие, будто он умрет. В жизни не видела человека, который бы с такой жадностью добивался, чтобы его пожалели.

    Менген (жалобно.) Но у меня правда такое предчувствие. Правда же. А вы не хотите слушать.

    Миссис Хэшебай. Я слушала что-то другое. Тут было какое-то чудесное жужжанье в небе. Никто не слышал? Откуда-то донеслось издалека, а потом замерло.

    Менген. Я же вам сказал, что это поезд.

    Миссис Хэшебай. А я вам говорю, Альф, что в эти часы никакого поезда нет. Последний приходит в девять сорок пять.

    Менген. Может быть, какой-нибудь товарный.

    Миссис Хэшебай. По нашей маленькой ветке они не ходят. Просто прицепляют к пассажирскому один товарный вагон. Что бы это такое могло быть, Гектор?

    Гектор. Это грозное рычанье неба, знаменующее его отвращение к нам, жалким, бесполезным тварям. (Исступленно.) Я вам говорю, вот увидите, что-нибудь случится. Одно из двух - или из тьмы выйдет какое-то новое существо на смену нам, как мы пришли на смену животным, или небосвод с грохотом обрушится и уничтожит нас.

    Леди Эттеруорд (хладнокровно, поучительным тоном, укладываясь поуютнее в своем гамаке.) Вовсе мы не приходили на смену животным, Гектор. Почему вы призываете небо обрушиться на этот дом, в котором можно было бы устроить такую уютную жизнь, если бы только Гесиона имела хоть малейшее представление о том, как надо жить. Разве вы не понимаете, в чем главный недостаток этого дома?

    Гектор. Мы - главный недостаток. Смысла в нас нет ни малейшего. Мы бесполезны, опасны. И нас следует уничтожить.

    Леди Эттеруорд. Глупости! Гастингс в первый же день, как только приехал сюда, - это было тому назад года двадцать четыре, кажется, - сразу же сказал мне, какой у нас недостаток.

    Капитан Шотовер. Что? Чурбан сказал, что в моем доме какой-то недостаток?

    Леди Эттеруорд. Я сказала, что это Гастингс сказал, а он вовсе не чурбан.

    Капитан Шотовер. Какой же это недостаток в моем доме?

    Леди Эттеруорд. Такой же, как и на корабле, папа. Разве не тонко было со стороны Гастингса подметить это?

    Капитан Шотовер. Дурак он. Какой может быть недостаток на корабле? Там все на месте.

    Леди Эттеруорд. Нет, не все.

    Миссис Хэшебай. Ну, а что же такое? Да не тяни ты, Эдди.

    Леди Эттеруорд. Угадайте.

    Гектор. Дьяволицы, дщери ведьмы занзибарской! Дьяволицы!

    Леди Эттеруорд. А вот и нет. Уверяю вас, все, что нужно, чтобы сделать этот дом разумным, здоровым, приятным, чтобы у всех был хороший аппетит и здоровый сон, - это лошади.

    Миссис Хэшебай. Лошади! Какая чушь!

    Леди Эттеруорд. Да, лошади. Почему мы никогда не могли сдать этот дом внаймы? Потому что тут нет конюшен. Поезжайте куда угодно в Англии, где живут нормальные, здоровые, довольные, настоящие, порядочные англичане, и вы увидите, что главный стержень всего дома - это конюшни; а если кому-нибудь из гостей вздумается побренчать на. рояле, так, прежде чем открыть его, надо всю комнату перевернуть вверх дном - чего-чего только не навалено на крышке. Я до тех пор не почувствовала, что существую, пока не научилась ездить верхом. Но я никогда по-настоящему, как следует, ездить не буду, потому что меня с детства этому не учили. Настоящее английское общество делится на два круга: это круг лошадников и круг невротиков. И это вовсе не условность. Всякому ясно, что люди, которые занимаются охотой, - это порядочные люди, а те, кто не охотится, - это не настоящие люди.

    Капитан Шотовер. В этом есть доля правды. Мужчину из меня сделал мой корабль, а корабль - это конь морской.

    Леди Эттеруорд. Вот именно поэтому-то, как мне Гастингс объяснял, ты и джентльмен.

    Капитан Шотовер. Не так уж глупо для чурбана. Можешь его привезти в следующий раз. Надо поговорить с ним.

    Леди Эттеруорд. Почему Рэнделл такой слюнтяй? Воспитывали его хорошо, был в колледже и университете, работал в министерстве иностранных дел, всю жизнь вращался в лучшем обществе. А почему он какой-то такой недоделанный, никчемный? Почему ни один слуга не уживается у него больше, чем два-три месяца? Потому что он слишком ленив и слишком падок на всякие развлечения и поэтому.не может быть ни охотником, ни стрелком. Он бренчит на рояле, рисует, волочится за замужними женщинами, читает беллетристику, стихи. Он даже на флейте играет. Но я никогда не позволяла ему являться с флейтой ко мне в дом. Посмел бы он только... (Ее прерывают меланхолические звуки флейты, доносящиеся из открытого окна сверху.Она в негодовании приподнимается в гамаке.) Рэнделл! Вы до сих пор не легли спать? Вы, что же, подслушиваете? (Флейта задорно отвечает.) Боже, какая пошлость! Сейчас же в кровать, Рэнделл! Как вы смеете!
     
    Окно со стуком закрывается.
     

    Леди Эттеруорд (Снова укладывается в гамак.) Ну кто может заинтересоваться таким ничтожеством?

    Миссис Хэшебай. Эдди, как ты думаешь, следует Элли выйти замуж за бедного Альфреда только из-за его денег?

    Менген (в ужасном смятении.) Ну что же это такое? Миссис Хэшебай, неужели вы будете обсуждать мои дела вот так, перед всеми?

    Леди Эттеруорд. Я думаю, Рэнделл сейчас уже не слушает.

    Менген. Все слушают. Так, право, нельзя.

    Миссис Хэшебай. Да ведь сейчас темно. Ну не все ли вам равно? Элли не возражает. Правда, Элли?

    Элли. Правда. Вы что думаете об этом, леди Эттеруорд? У вас так много здравого смысла.

    Менген. Нет, это нехорошо. Это... это... (Миссис Хэшебай зажимает ему рот рукой.) Ах, ну отлично!

    Леди Эттеруорд. Сколько у вас денег, мистер Менген?

    Менген. Ну знаете!... Нет, это просто невозможно!

    Леди Эттеруорд. Глупости, мистер Менген. Ведь весь вопрос в вашем капитале?

    Менген. Ну, уж если на то пошло, - сколько у нее денег?

    Элли. Ничего нет.

    Леди Эттеруорд. Ну вот, она ответила, мистер Менген. А теперь, после того как вы заставили мисс Дэн бросить карты на стол, извольте показать и ваши.

    Миссис Хэшебай. Ну, Адольф, выкладывайте - сколько же?

    Менген (разозленный до того, что теряет всякую осторожность.) Ну, если уж вам угодно знать, то у меня нет денег и никогда не было.

    Миссис Хэшебай. Альфред, зачем вы нам рассказываете такие нелепые сказки?

    Менген. Это не сказки. Голая правда.

    Леди Эттеруорд. На что же вы тогда живете, мистер Менген?

    Менген. Я живу на разъездные; ну а потом немножко еще комиссионных.

    Капитан Шотовер. A y кого из нас есть что-нибудь, кроме разъездных на путешествие по жизни?

    Миссис Хэшебай. Но ведь у вас же есть фабрика, капиталы и все такое?

    Менген. Это все так думают, что у меня есть. Меня считают промышленным Наполеоном. Поэтому-то мисс Элли и хочет выйти за меня. Но я вам говорю, что у меня ничего нет.

    Элли. Вы хотите сказать - эти фабрики вроде тигров Марка? Они на самом деле не существуют?

    Менген. Они отлично существуют. Только это не мои фабрики. Они принадлежат синдикатам, акционерам и всяким там ленивым, ни на что не пригодным капиталистам. Я беру у них деньги и пускаю фабрики в ход. Отыскиваю людей вроде папаши мисс Дэн, которые кладут все свои силы на то, чтобы наладить дело, и сам принимаю все меры к тому, чтобы оно приносило доход. Конечно, я ставлю условие, чтобы мне платили приличное содержание, но это собачья жизнь. А собственности у меня никакой нет.

    Миссис Хэшебай. Альфред, вы очень неискусно пытаетесь увильнуть от брака с Элли.

    Менген. Первый раз в жизни сказал правду насчет своих денег - и первый раз в жизни ни одна душа не верит!

    Леди Эттеруорд. Как. это грустно! Почему бы вам не заняться политикой, мистер Менген?

    Менген. Политикой? Да что вы, с луны свалились? Чем же я занимаюсь, как не политикой!

    Леди Эттеруорд. Простите, но я ни разу о вас не слыхала.

    Менген. Разрешите объяснить вам, леди Эттеруорд, что премьер-министр нашей страны предложил мне войти в правительство и безо всякой этой чепухи вроде выборов - на правах диктатора одного крупного ведомства.

    Леди Эттеруорд. В качестве консерватора или либерала?

    Менген. Ну, это все ерунда. Просто в качестве делового человека. (Все разражаются хохотом.) Над чем вы собственно смеетесь?

    Миссис Хэшебай. Ах, Альфред, Альфред! Элли. Это вас-то, который не может ступить шагу без моего отца? Ведь он все за вас делает.

    Миссис Хэшебай. Вас, который боится собственных рабочих?

    Гектор. Вас, с которым три женщины целый вечер играют в кошку-мышку?

    Леди Эттеруорд. Вы, должно быть, дали той партии, которая выдвинула вас, огромную сумму, мистер Менген?

    Менген. Ни пенни из своего кармана. Деньги нашел синдикат. Они понимали, насколько я буду для них полезен в правительстве.

    Леди Эттеруорд. Все это необыкновенно интересно и неожиданно, мистер Менген. Ну, и каковы же ваши административные достижения?

    Менген. Достижения? Гм... не знаю, что вы подразумеваете. Но я ловко расстроил планы молодчиков из других ведомств. Каждый из них стремился выступить в роли спасителя страны, а меня хотели оттеснить, лишить доверия и всякой надежды заработать титул. Но я заранее позаботился, - на тот случай, если бы они захотели мне пакостить, - чтобы у них ничего не вышло. Я, может быть, ничего не понимаю в моих машинах, но зато я прекрасно умею сунуть палку в чужую машину. Вот теперь они остались в совершенных дураках,

    Гектор. А вы с чем остались?

    Менген. Я остался с тем, что перехитрил всех остальных. Если это не торжество деловитости, то как это еще назвать?

    Гектор. Где мы: в Англии или в сумасшедшем доме?

    Леди Эттеруорд. Так вы собираетесь спасти страну, мистер Менген?

    Менген. А кто же еще ее спасет? Может быть, ваш мистер Рэнделл?

    Леди Эттеруорд. Рэнделл-слюнтяй? Нет, конечно.

    Менген. Или, может быть, ваш зятек с этими его усами и пышными фразами?

    Гектор. О да, если бы мне позволили.

    Менген (насмешливо.) А-а! А позволят?

    Гектор. Нет. Вы им больше по душе.

    Менген. То-то же. Ну а раз вы живете в мире, где меня ценят, а вас нет, вам не мешает обращаться со мной повежливее. Кто тут еще найдется, кроме меня?

    Леди Эттеруорд. Гастингс! Бросьте вашу нелепую демократию, дайте Гастингсу власть и хороший запас бамбуковых палок, чтобы привести британских туземцев в чувство, - и он без всякого труда спасет страну.

    Капитан Шотовер. Пусть уж она лучше погибнет. С палкой в руках всякий дурак сумеет управлять. И я бы мог так управлять. Это не божий путь. Этот твой Гастингс - чурбан.

    Леди Эттеруорд. Он стоит всех вас вместе взятых. А вы что скажете, мисс Дэн?

    Элли. Я думаю, что мой отец отлично мог бы управлять, если бы люди не клеветали на него, не обманывали его и не презирали за то, что он такой хороший.

    Менген (презрительно.) Представляю себе: Мадзини Дэн в парламенте и пробивает себе путь в правительство! Слава богу, до этого мы еще не дошли. Что вы скажете, миссис Хэшебай?

    Миссис Хэшебай. О, я думаю, что это ровно ничего не значит, кто из вас управляет страной, пока мы управляем вами.

    Гектор. Мы? Кто это мы, позвольте узнать?

    Миссис Хэшебай. Внучки дьявола, дорогой. Прекрасные женщины.

    Гектор (снова вздымая руки к небесам.) Обрушься, говорю я, и избавь нас от чар сатанинских!

    Элли. Выходит, что в мире нет ничего настоящего, кроме моего отца и Шекспира. Тигры Марка поддельные. Миллионы мистера Менгена поддельные. Даже в Гесионе нет ничего по-настоящему сильного и неподдельного, кроме ее прекрасных черных волос. А леди Эттеруорд слишком красива, чтобы быть настоящей. Единственная вещь, которая еще для меня существовала, это была седьмая степень самосозерцания72 капитана. Но и это, оказывается...

    Капитан Шотовер. Ром.

    Леди Эттеруорд (спокойно.) Большая часть моих волос отнюдь не поддельная. Герцогиня Дитеринг предлагала мне за это (поглаживает свою прическу) пятьдесят гиней. Она думала, что это парик. Но это все мое собственное, за исключением цвета, разумеется.

    Менген (в совершенном неистовстве.) Нет, слушайте, я сейчас разденусь, я сниму с себя все, что есть. (Начинает стаскивать с себя сюртук.)

    Миссис Хэшебай (хватает его за руку.) Альфред! Как вам не стыдно! Да что вы, с ума сошли?

    Менген. Стыдно! Где тут стыд, в этом доме? Нет, давайте все разденемся догола. Уж если что делать, так надо доводить до конца. Морально мы все уж разоблачились догола. Так давайте обнажимся и телесно. И посмотрим, как это нам понравится. Я вам говорю, что я не в состоянии это выдержать. Меня с детства учили быть приличным. Я не возражаю против того, чтобы женщины красили волосы, а мужчины пили, - это в человеческой натуре. Но совсем не в человеческой натуре рассказывать об этом направо и налево. Стоит только кому-нибудь из вас рот открыть, как меня всего передергивает (ежится, словно в него запустили камнем) от страха - что еще сейчас тут ляпнут? Как можно сохранять хоть какое-нибудь уважение к себе, если мы не стараемся показать, что мы лучше, чем на самом деле.

    Леди Эттеруорд. Совершенно согласна с вами, мистер Менген. Все это я испытала. Я знаю, по опыту знаю, что мужчины и женщины - это хрупкие цветы, и их надо выращивать под стеклом. А у нас в семье привычка швырять камнями куда ни попало и устраивать сквозняки - и это.не только невыносимо грубо, но положительно опасно. Но если уж вы не убереглись от моральной простуды, то зачем же еще простужаться и физически. Нет, уж вы, пожалуйста, не снимайте ваше платье.

    Менген. Я буду делать так, как мне хочется, а не так, как вы говорите. Что я, ребенок или взрослый? Хватит с меня этой родительской тирании. Уеду в Сити, там меня ценят и уважают.

    Миссис Хэшебай. Прощайте, Альф. Вспоминайте нас иногда там, в вашем Сити. Вспоминайте, какая она юная, Элли.

    Элли. Вспоминайте, какие глаза и волосы у Гесионы.

    Капитан Шотовер. Вспоминайте про наш сад, где вам не приходилось быть сторожевым псом, который лает, дабы преградить дорогу правде.

    Гектор. Вспоминайте красоту леди Эттеруорд. Ее здравый смысл. Ее изящество.

    Леди Эттеруорд. Льстец! Нет, мистер Менген, вы лучше вспоминайте, есть ли на свете другое такое место, где вам было лучше, чем здесь. Это ведь самое главное.

    Менген (сдаваясь.) Хорошо, хорошо. Сдаюсь. Пусть будет по-вашему. Только отвяжитесь. Я понять не могу, где я, что со мной, - когда вы все так на меня накидываетесь. Остаюсь, женюсь на ней. Все сделаю, только чтобы жить спокойно. Ну, теперь вы довольны?

    Элли. Нет. Я, в сущности, никогда не собиралась женить вас на себе, мистер Менген. В глубине души - никогда. Я только хотела испытать свои силы. Проверить, можете ли вы устоять, если я захочу.

    Менген (в негодовании.) Как! Вы хотите сказать, что теперь, после того как я так благородно поступил, вы собираетесь отказаться от меня?

    Леди Эттеруорд. На вашем месте я бы не стала так торопиться, мисс Дэн. Вы в любое время, до самой последней минуты, успеете отказаться от мистера Менгена. В его положении разориться довольно трудно. Вы можете вести очень комфортабельную жизнь, пользуясь тем, что он слывет таким богачом.

    Элли. Я не могу пойти на двоемужество.

    Элли. Всего только полчаса тому назад капитан Шотовер взял меня в белые жены.

    Миссис Хэшебай. Элли! Что за чушь! Где? Элли. В небесах, где совершаются все истинные браки.

    Леди Эттеруорд. Ну, знаете, мисс Дэн! Ну, знаешь, папа!

    Менген. И он еще говорил мне, что слишком стар! А сам-то, мумия этакая!

    Гектор (цитируя Шелли.) Им алтарем был темный лес79, Венчал их ветер вольный.

    Элли. Да, я, Элли Дэн, отдала свое разбитое сердце, мою сильную, здоровую душу ее естественному капитану, моему духовному супругу и отцу. (Она подсовывает руку капитана под свою и нежно ее поглаживает.)
     
    Капитан крепко спит.
     

    Миссис Хэшебай. Ах, как это умно с вашей стороны, деточка. Необыкновенно умно! Альфред, вам никогда не сравняться с Элли. Куда там! Вы должны удовольствоваться маленькой порцией меня.

    Менген (сопит и вытирает глаза.) Это бессердечно... (Задыхается от огорчения.)

    Леди Эттеруорд. Вы удачно отделались, мистер Менген. Мисс Дэн - такая самонадеянная молодая особа, я первый раз вижу такую, с тех пор как вернулась в Англию.

    Миссис Хэшебай. О, Элли вовсе не самонадеянная. Ведь правда, милочка?

    Элли. Теперь я знаю свою силу, Гесиона.

    Менген. Бесстыжая, вот как ее надо назвать.

    Миссис Хэшебай. Ш-шшш... ш-шшш... Альфред, не надо грубить. Разве вы не чувствуете, как прекрасна эта брачная ночь, этот брак, заключенный в небесах? Разве вы не счастливы, вы и Гектор? Откройте глаза. Эдди и Элли достаточно хороши, чтобы понравиться самому требовательному мужчине. Мы живем и любим и ни о чем не думаем. И все это мы, женщины, устроили для вас. Почему же, скажите, во имя здравого смысла, вы все еще продолжаете вести себя так, будто вы два жалких, брошенных человека?

    Капитан Шотовер. Я вам говорю, что от счастья проку мало. Вы можете быть счастливы только тогда, когда вы наполовину живы. Вот я сейчас - наполовину мертвец, а счастливее, чем я был когда-то в молодости. Но и моему счастью нет благословения божьего.

    Элли (с просветленным лицом.) Жить в благословении! Вот что мне надо. Теперь я понимаю, почему я на самом деле не могу выйти замуж за мистера Менгена. В нашем браке не могло быть благословения. Благословение в моем разбитом сердце. Благословение в вашей красоте, Гесиона. Благословение в душе вашего отца. Даже в выдумках Марка есть благословение. Но в деньгах мистера Менгена никакого благословения нет.

    Менген. Ни звука не понимаю.

    Элли. Я тоже. Но я знаю, что это что-то значит.

    Менген. Не думайте только, что у меня могут быть какие-нибудь заминки с благословением. Я готов откопать епископа, чтобы он нас благословил и повенчал.

    Миссис Хэшебай. Ну, не болван ли он, милочка?

    Гектор (гневно.) Довольно вам издеваться над этим человеком. Все вы болваны.
     
    Мадзини, в пижаме и в ярком шелковом халате, выходит из дому и подходит к леди Эттеруорд.
     

    Миссис Хэшебай. А! Вот идет единственный человек, который сумел устоять против меня. Что такое случилось, мистер Дэн? Уж не пожар ли?

    Мадзини. Нет, что вы! Ничего не случилось. Но как можно спать, когда у тебя под окном такая интересная беседа, да еще при этом такая замечательная ночь. Просто не утерпел и решил присоединиться к вам. О чем это здесь шла речь?

    Миссис Хэшебай. О, здесь происходят удивительные вещи, солдат свободы.

    Гектор. Вот, например, Менген, в качестве практика и дельца, пытался раздеться здесь при всех. И потерпел позорное поражение. Тогда как вы, в качестве идеалиста, блестяще преуспели в этом.

    Мадзини. Надеюсь, вы не в претензии, что я в таком виде? (Садится на складной стул.)

    Миссис Хэшебай. Напротив. Я бы предпочла вас всегда в таком виде.

    Леди Эттеруорд. Брак вашей дочери, мистер Дэн, расстроился. У мистера Менгена, которого мы все считали капиталистом, оказывается, ровно ничего нет.

    Мадзини. Ну, я-то, разумеется, знал это, леди Эттеруорд. Но, если люди верят в него и дают ему деньги, тогда как в меня они не верят и денег мне не дают, то как я могу настаивать, чтобы бедняжка Элли рассчитывала на меня?

    Менген. Пожалуйста, только не воображайте, будто у меня ничего нет. Я...

    Гектор. Ах, ради бога, без объяснений! Мы поняли. У вас есть тысячи фунтов в долгосрочных векселях, пятьдесят тысяч паев, которым цена десять пенсов за дюжину, и полдюжины таблеток цианистого калия, чтобы покончить с собой в ту минуту, когда вас прижмут к стенке. Вот и все ваши миллионы.

    Мадзини. Нет, нет, нет! Он вполне честный человек. Все предприятия, с которыми он имеет дело, совершенно подлинные и вполне законные предприятия.

    Гектор (с отвращением.) Гм. Даже и плут-то не крупный.

    Менген. Это вы так думаете. Но для кой-кого из честных людей оказался даже слишком крупным.

    Леди Эттеруорд. Вам никак не угодишь, мистер Менген. Вы решили быть сразу и не богатым и не бедным, и не честным и не нечестным.

    Менген. А вы опять за свое. С тех пор как я вступил в этот дурацкий дом, из меня все время шута делают. А я ведь такой же человек, как в Сити, так и здесь.

    Элли (мелодично.) Да, это дурацкий дом... Это нелепо счастливый дом, это душераздирающий дом, дом безо всяких основ. Я буду называть его домом, где разбиваются сердца.

    Миссис Хэшебай. Перестаньте, Элли. А то я завою, как зверь. (Менген начинает понемногу всхлипывать.) Ну вот, вы уже довели Альфреда. Элли. Мне он больше нравится, когда он воет. Капитан Шотовер. Молчать! (Менген затихает.) Пусть сердца разбиваются в безмолвии.

    Гектор. А вы согласны с этим именем для вашего дома?

    Капитан Шотовер. Это не дом мой, это моя берлога.

    Гектор. Мы слишком зажились здесь. Мы не живем в этом доме, мы в нем просто на ролях привидений.

    Леди Эттеруорд (с надрывом.) Это просто ужасно представить себе, что вы здесь сидели все эти годы, когда я весь свет успела объехать. Мне удалось бежать отсюда еще в юности. А теперь этот дом потянул меня обратно. Он хочет разбить и мое сердце. Но это у него не выйдет. Я простилась с ним и с вами. Глупо было возвращаться. Но я как-то расчувствовалась - вспомнила папу, Гесиону и старые места... Мне казалось, будто они зовут меня.

    Мадзини. Но ведь это совершенно естественное, хорошее человеческое чувство, леди Эттеруорд.

    Леди Эттеруорд. Вот и я так думала, мистер Дэн. Но теперь я вижу, что это были просто последствия гриппа. И я убедилась, что меня здесь не помнят и не хотят.

    Капитан Шотовер. Ты уехала, потому что ты не нуждалась в нас. Разве это не разбило сердце твоего отца? Ты вырвала себя отсюда с корнем. А земля залечила раны и вырастила свежие ростки. И мы забыли тебя. Какое ты имела право возвращаться и бередить старые раны?

    Миссис Хэшебай. Ты сначала показалась мне совершенно чужой, Эдди. Но сейчас мне кажется, что ты никогда и» не уезжала.

    Леди Эттеруорд. Спасибо тебе, Гесиона; но мой грипп теперь совершенно прошел. И пусть этот дом будет домом разбитых сердец - для вас, мисс Дэн, и для этого господина из Сити, который так плохо владеет собой; а для меня это просто бестолковая и неряшливая вилла, и даже без конюшни.

    Гектор. Где обитает...

    Элли. Старый, выживший из ума капитан и юная певица, которая преклоняется перед ним.

    Миссис Хэшебай. И беспутная матрона, старающаяся скрыть второй подбородок и расплывающиеся телеса и тщетно пытающаяся пленить прирожденного солдата свободы.

    Мадзини. Ну что вы, миссис Хэшебай!...

    Менген. И еще член правительства его величества короля, награжденный здесь званием болвана. Не забудьте о нем, леди Эттеруорд.

    Леди Эттеруорд. И весьма очаровательный джентльмен, основная профессия которого - быть мужем моей сестры.

    Гектор. Целая серия идиотов с разбитыми сердцами.

    Мадзини. Ах нет! Я бы сказал, если вы разрешите, - весьма и весьма удачные образцы всего, что только есть лучшего в нашей английской культуре. Вы прямо обаятельные люди, очень передовые, без всяких предрассудков, открытые, человечные, не считающиеся ни с какими условностями, демократы, свободомыслящие - словом, у вас все качества, которыми дорожит мыслящий человек.

    Миссис Хэшебай. Вы слишком превозносите нас, Мадзини.

    Мадзини. Нет, я не льщу, серьезно. Где бы я мог чувствовать себя так непринужденно в пижаме? Я иногда вижу во сне, что я нахожусь в очень изысканном обществе и вдруг обнаруживаю, что на мне нет ничего, кроме пижамы. А иногда и пижамы нет. И я всякий раз чувствую, что я просто сгораю от стыда. А здесь я ничего этого не испытываю; мне кажется, что так и надо.

    Леди Эттеруорд. Совершенно безошибочный признак того, что вы не находитесь в действительно изысканном обществе, мистер Дэн. Если бы вы были у меня в доме, вы бы чувствовали себя очень неловко.

    Мадзини. Я приложу все старания, чтобы держаться подальше от вашего дома, леди Эттеруорд.

    Леди Эттеруорд. Вот и неправильно, мистер Дэн. Я позаботилась бы о том, чтобы вы чувствовали себя вполне удобно. И вам не пришлось бы ломать себе голову над тем, в каком халате вам надо появиться за обедом: в пурпурно-золотом или малиново-изумрудном. Делая такие нелепые вещи, вы усложняете жизнь, вместо того чтобы упрощать. Элли. В вашем доме сердца не разбиваются, не правда ли, леди Эттеруорд?

    Гектор. Нет, она сама разбивает сердца в этом своем удобном доме. И тот несчастный там наверху со своей флейтой воет так же, когда она выворачивала ему сердце наизнанку, как, воет Менген, когда моя жена проделывает то же с ним.

    Леди Эттеруорд. Это потому, что Рэнделлу больше нечего делать, как позволять разбивать себе сердце. Это для него такое же занятие, как мытье головы. Поищите кого-нибудь, кто разбил бы сердце Гастингсу!

    Капитан Шотовер. Чурбан в конце концов оказывается в выигрыше.

    Леди Эттеруорд. Я с величайшим удовольствием вернусь к моему чурбану, когда мне до смерти надоест эта ваша компания умников.

    Менген (обиженно.) Я и не думал выдавать себя за умника.

    Леди Эттеруорд. Ах, я и забыла о вас, мистер Менген.

    Менген. Ну, я что-то этого не вижу.

    Леди Эттеруорд. Вы, может быть, не очень умны, мистер Менген, но вы человек преуспевающий.

    Менген. Но я совсем не хочу, чтобы на меня смотрели только как на преуспевающего человека. У меня тоже есть воображение, как и у всякого другого. Вот, например, сейчас у меня предчувствие...

    Миссис Хэшебай. Нет, вы просто невозможны, Альфред. Целый вечер я за вами ухаживаю, а вы ни о чем другом не думаете, кроме ваших нелепых предчувствий. Вы мне прямо надоели с этим. Идемте. Вы мне будете читать стихи при свете звезд. (Тащит его в глубь сада в темноту.)

    Менген (плаксиво, из темноты.) Вам хорошо потешаться надо мной. Но если бы вы только знали...

    Гектор (досадливо.) Чем все это кончится?

    Мадзини. Ничем не кончится, мистер Хэшебай. Жизнь - она ведь не кончается. Она идет себе и идет.

    Элли. О, вечно так не может идти. Я всегда чего-то жду. Я не знаю, что это такое, только жизнь должна ведь прийти к какой-то цели.

    Леди Эттеруорд. Для молодой женщины вашего возраста - это ребенок.

    Гектор. Да, черт побери, но у меня тоже такое чувство. А я не могу родить ребенка.

    Леди Эттеруорд. Передав ваши полномочия, Гектор...

    Гектор. Да есть у меня дети. Все это для меня уже позади. А все-таки я чувствую, что так это не может продолжаться. Вот мы сидим здесь, болтаем и предоставляем все на свете Менгенам, случаю и сатане. Подумайте только на минуту о тех разрушительных силах, которые имеются у Менгена и у его восхищающейся друг другом шайке. Ведь это истинное сумасшествие! Все равно как дать в руки невоспитанному ребенку в качестве игрушки заряженную торпеду, пусть поиграет в землетрясение.

    Мадзини. Да, это верно. Я часто об этом думал, когда был молод.

    Гектор. Думать! Что толку об этом думать?! Почему вы чего-нибудь не сделали?

    Мадзини. Да нет, я делал. Я был в разных кружках, обществах, произносил речи, статьи писал. То есть все, что было в моих силах. Но, знаете ли, хоть люди в этих кружках и были уверены, что они знают больше, чем Менген, многие из них и не подумали бы сунуться туда, если бы они знали столько, сколько он знает. Видите ли, им никогда не приходилось иметь дело с деньгами или держать в повиновении людей. Каждый год я ждал революции или какого-нибудь ужасного взрыва: казалось просто немыслимым, что мы можем вечно вот так путаться и топтаться на месте. Но ничего не случилось. За исключением, конечно, обычных для нас явлений - нищеты, преступлений, пьянства, к чему все уж привыкли. И никогда ничего не случается. Просто удивительно, если принять во внимание все обстоятельства, до чего мы мирно и гладко существуем...

    Леди Эттеруорд. Может быть, кто-нибудь поумнее вас с мистером Менгеном все время заботился об этом?

    Мадзини. Возможно. Хотя меня воспитали в неверии, у меня часто бывает такое чувство, что в общем можно довольно много сказать в пользу теории о всемогущем провидении.

    Леди Эттеруорд. Провидение! Я имела в виду Гастингса.

    Мадзини. Ах, простите, я вас не понял, леди Эттеруорд.

    Капитан Шотовер. Всякий пьяный шкипер верит в провидение. Но один из способов провидения обращаться с пьяными шкиперами - швырять их о скалы.

    Мадзини. Конечно, на море так оно и есть. Но в политике, уверяю вас, они просто садятся в лужу. Ничего не случается.

    Капитан Шотовер. На море с морем ничего не случается. И с небом ничего не случается. Солнце восходит с востока и садится на западе. Месяц из серпа превращается в дуговую лампу и появляется все позже и позже, пока не утонет в солнечном свете, как все остальное тонет во мраке. После тайфуна летучие рыбы на солнце сверкают, точно птицы. Удивительно - принимая во внимание все обстоятельства, как они существуют. Ничего не случается, кроме пустяков, о которых и говорить-то не стоит.

    Элли. И что же это такое, о капитан, мой капитан80?

    Капитан Шотовер (мрачно.) Ничего. Кроме того, что корабль пьяного шкипера разбивается о скалы, гнилые доски разлетаются в щепы, ржавые болты разъезжаются, и команда идет ко всем чертям, как крысы в капкане.

    Элли. Мораль: не надо пить рома.

    Капитан Шотовер (запальчиво.) Это ложь, дитя. Пусть человек - за день выпьет хоть десять бочек рома, он не пьяный шкипер, пока он ведет свой корабль. Пока он не сбивается с пути, стоит на мостике, держит руль - он не пьяница. А вот человек, который лежит у себя на койке, доверившись провидению, - вот этого я называю пьяным шкипером, хоть он, может быть, ничего не пил, кроме воды из реки Иорданской.

    Элли. Замечательно! А все-таки вы за целый час не выпили ни капли. Вот видите, ром вам вовсе и не нужен. Ваша душа жива.

    Капитан Шотовер. Это эхо. Только эхо. Последний выстрел прогремел много лет тому назад.

    Гектор. А этот корабль, на котором мы все плывем? Эта темница душ, которую мы зовем Англией?

    Капитан Шотовер. Капитан ее валяется у себя на койке и сосет прямо из бутылки сточную воду. А команда дуется на кубрике в карты. Налетят, разобьются и потонут. Вы что думаете, законы господни отменены в пользу Англии только потому, что мы здесь родились?

    Гектор. Да не хочу я тонуть, как крыса в тюрьме. Я хочу жить. Но что я должен делать?

    Капитан Шотовер. Что делать? Чего проще - изучить, в чем заключаются ваши обязанности настоящего англичанина.

    Гектор. А разрешите узнать, в чем заключаются мои обязанности англичанина?

    Капитан Шотовер. Навигация. Изучите ее и живите. Или пренебрегите ею и будьте прокляты во веки веков.

    Элли. Тихонько, тихонько. Вы утомляетесь. Вам вредно.

    Мадзини. Когда-то я об этом думал, капитан. Но, уверяю вас, все равно ничего не случится.
     
    Слышится отдаленный глухой взрыв.
     

    Гектор (вскакивая.) Что это такое?

    Капитан Шотовер. Что-то случилось. (Свистит в свисток.) Буруны на носу.
     
    Свет гаснет.
     

    Гектор (в бешенстве.) Кто погасил свет? Кто смел погасить свет?
     
    Няня выбегает из дому на середину эспланады.
     

    Няня. Я, сэр. Из полиции позвонили и сказали, что мы будем отвечать, если не погасим свет.

    Гектор. Его сейчас будет видно на сотни миль. (Бросается в дом.)

    Няня. Говорят, от дома приходского священника не осталось ничего, кроме груды кирпичей. Если мы его не приютим на ночь, ему негде будет голову приклонить.

    Капитан Шотовер. Церковь швырнуло на скалы, ее разнесет в щепы. Я говорил ему, что так оно и случится, если она не будет держать курс в открытое море господне.

    Няня. А вам всем велено идти в подвал.

    Капитан Шотовер. Ступай туда сама. Ты и вся команда. И прикройте люки. Няня. Чтобы я стала прятаться рядом с этим трусом, за которого я когда-то вышла замуж?! Да я лучше на крышу полезу. (Свет снова вспыхивает.) Вон мистер Хэшебай опять зажег.

    Вор (бежит бегом, взывая к няне Гинесс.) Да где же эта песочная яма? Мне мальчишка на кухне сказал, что там погреб есть. А от подвалов толку мало. Где песочная яма, где она, капитан?

    Няня. Иди вон туда, все прямо, мимо флагштока. Так прямо и уткнешься туда - даст бег, сломаешь там свою проклятую шею. (Презрительно толкает его в сторону, а сама идет к гамаку и становится у его изголовья, как когда-то она стояла у колыбели Ариадны.)
     
    Доносится второй, еще более громкий взрыв. Вор останавливается и стоит, дрожа всем телом.
     

    Элли (вставая.) Это уже ближе.

    Капитан Шотовер. Следующий попадет к нам. (Встает.) Встать всем перед судилищем.

    Вор. О господи боже мой! (В панике бежит мимо флагштока и исчезает в темноте.)

    Миссис Хэшебай (задыхаясь, появляется из темноты.) Кто это тут пробежал? (Подходит к Элли.) Вы слышали взрывы? А этот звук в небе? Чудесно! Точно настоящий оркестр! Бетховен.

    Элли. Вот правда, Гесиона, это Бетховен.
     
    В неистовом восторге бросаются друг к другу в объятья. Свет становится ярче.
     

    Мадзини (в беспокойстве.) Свет что-то уж очень яркий.

    Няня (смотрит на дом.) Это мистер Хэшебай зажигает свет во всем доме и срывает шторы. Рэнделл (выбегает в пижаме, растерянно размахивая флейтой.) Ариадна, душа моя, радость моя! Идемте в подвал! Умоляю вас!

    Леди Эттеруорд (совершенно невозмутимо лежа в гамаке.) Жена резидента - в подвале, с прислугой! Ну, Рэнделл!

    Рэнделл. А что ж мне делать, если вас убьют?

    Леди Эттеруорд. Вас, вероятно, тоже убьют, Рэнделл. А ну-ка покажите, что вы не трусите, и поиграйте нам на флейте. Пожалуйста, сыграйте нам «Пылайте, огни очагов»81.

    Няня (мрачно.) Уж насчет того, чтобы пылало, они позаботятся, вон эти... эти... Рэнделл (пытается играть.) У меня губы трясутся. Не могу ни звука сыграть.

    Мадзини. Надеюсь, бедняга Менген цел и невредим?

    Миссис Хэшебай. Он спрятался в песочной яме.

    Капитан Шотовер. Мой динамит привлек его туда. Десница божья.

    Гектор (выходит из дома и большими шагами идет на прежнее место.) Мало света. Нам бы надо до небес пылать.

    Элли (вся дрожа от возбуждения.) Зажгите дом, Марк.

    Миссис Хэшебай. Мой дом? Ни за что! Гектор. Я уж думал об этом. Да не поспеть теперь.

    Капитан Шотовер. Час суда настал. Мужество не спасет вас. Но оно покажет, что души ваши еще живы.

    Миссис Хэшебай. Ш-шшш... Слушайте. Слышите, вот сейчас? Как это великолепно!
     
    Все поворачиваются спиной к дому и прислушиваются, глядя вверх.
     

    Гектор (внушительно.) Мисс Дэн, вам совершенно не годится оставаться здесь. Мы все из этого дома - мошки, летящие на огонь. А вам бы лучше в подвал пойти.

    Элли (презрительно.) Не думаю.

    Мадзини. Элли, дорогая... пойти в подвал, в этом же нет ничего унизительного. Всякий офицер скомандовал бы своим солдатам: марш под прикрытия! Мистер Хэшебай ведет себя здесь как любитель. Менген и бродяга поступили совершенно разумно. Вот они-то и уцелеют.

    Элли. Пусть уцелеют. Я буду вести себя как любитель. А вот ты зачем подвергаешь себя опасности?

    Мадзини. Подумать только, какой опасности подвергают себя эти бедняги - там, наверху.

    Няня. О них еще думать! Убийцы проклятые! Скажете тоже.
     
    Страшный взрыв сотрясает землю. Они откидываются на своих сиденьях, кое-кто хватается за ближайшую опору. Слышно, как из окон со звоном вылетают разбитые стекла.
     

    Мадзини. Никто не ранен?

    Гектор. Куда попало?

    Няня (со злорадством.) Прямо в песочную яму. Своими глазами видела. Так ему и надо. Сама видела. (Со злобным смехом бежит к песочной яме.)

    Гектор. Одним мужем стало меньше на свете.

    Капитан Шотовер. Тридцать фунтов первоклассного динамита - и попусту!

    Мадзини. Ах, бедный Менген!

    Гектор. Да что вы, бессмертный, что ли, что жалеете его? Теперь наша очередь.
     
    Все молча, в страшном напряжении, ждут. Гесиона и Элли крепко держат друг друга за руки. Доносится отдаленный взрыв.
     

    Миссис Хэшебай (выпуская руку Элли.) Ах, они пролетели мимо!

    Леди Эттеруорд. Опасность миновала. Рэнделл, идите спать.

    Капитан Шотовер. Все по местам. Корабль невредим. (Садится и тут же засыпает.)

    Элли (в отчаянии.) Невредим!

    Гектор (с омерзением.) Да. Невредим. И до чего же опять стало невыносимо скучно. (Садится.)

    Мадзини (садясь.) Как я, оказывается, ошибся, - ведь вот мы все уцелели, а Менген и бродяга...

    Гектор. Два вора...

    Леди Эттеруорд... два деловых человека.

    Мадзини...оба погибли. А бедному священнику придется, по-видимому, строить себе новый дом.

    Миссис Хэшебай. Но какое замечательное ощущение! Я думаю - может быть, они завтра опять прилетят.

    Элли (сияя в предвкушении этого.) Ах, я тоже думаю!
     
    Рэнделлу удается, наконец, изобразить на флейте «Пылайте, огни очагов...»
     

    Святая Иоанна

    Хроника в шести частях с эпилогом

    КАРТИНА ПЕРВАЯ

    Ясное весеннее утро на реке Маас, между Лотарингией и Шампанью, в 1429 году. Замок Вокулер.

    Капитан Роберт де Бодрикур82, средней руки дворянин на службе в войсках короля, красивый мужчина, внешне энергичный, но, в сущности, слабохарактерный, старается, как обычно, скрыть этот свой недостаток бурным выражением чувств, - сейчас он яростно разносит своего эконома; эконом - тщедушный человечек, наполовину лысый, смиренного нрава и неопределенного возраста - где-то между восемнадцатью годами и пятьюдесятью пятью; он из тех людей, которые не стареют, ибо никогда не были молоды.

    Разговор этот происходит в залитой солнцем комнате с каменными стенами в нижнем этаже замка. Капитан сидит перед тяжелым дубовым столом, на таком же стуле; он виден слева в профиль. Эконом стоит по другую сторону стола, - если можно столь униженную позу назвать стоячим положением. За ним окно с мелким переплетом, какие делались в XIII веке. У окна в углу узкая сводчатая дверь в башню; оттуда по винтовой лестнице можно спуститься во двор. Под стол задвинута грубо сколоченная табуретка; у окна стоит большой деревянный ларь.
     

    Роберт. Нету яиц! Нету яиц! Тысячу громов! Как ты смеешь мне говорить, что яиц нету!

    Эконом. Сир, я же не виноват. Это воля Божья.

    Роберт. Кощунство! Не достал яиц - и норовишь свалить на Господа Бога!

    Эконом. Ну а что же я сделаю, сир? Я не могу сам нести яйца.

    Роберт (саркастически.) Ха! Еще и шуточки отпускаешь!

    Эконом. Нет, нет! Видит Бог, сир, я не шучу. Все сидим без яиц, не только вы. Куры не хотят нестись.

    Роберт. Вот как! (Встает.) Слушай-ка, ты!

    Эконом (смиренно.) Да, сир.

    Роберт. Кто я такой?

    Эконом. Кто вы такой, сир?..

    Роберт (грозно надвигается на него.) Да, кто я такой? Роберт де Бодрикур, начальник гарнизона замка Вокулер, - или я пастух?

    Эконом. Помилуйте, сир! Все знают, что вы здесь самый большой человек, важнее даже, чем король.

    Роберт. Вот именно. А ты кто такой?

    Эконом. Я никто, никто... за исключением того, что я имею честь быть вашим экономом.

    Роберт (наступая на него и каждым эпитетом пригвождая его к стене.) Ты не только имеешь честь быть моим экономом, ты еще и самый скверный, негодный, слюнявый, сопливый, болтливый, паршивый эконом во всей Франции! (Возвращается к столу.)

    Эконом (скорчившись на ларе.) Да, сир. Для такого большого человека, как вы, оно, может, так и есть.

    Роберт (оборачиваясь.) Ага! Значит, это я виноват?

    Эконом (подходит к нему; умоляюще.) Нет, нет, сир! Как вы всегда переворачиваете мои самые невинные слова!

    Роберт. Вот я тебе голову задом наперед переверну, посмей только еще раз мне ответить, что не можешь сам нести яйца!

    Эконом (протестуя.) Что вы, сир!.. Что вы!..

    Роберт. Нет, не "что вы, сир, что вы", а "виноват, сир, виноват" - вот что ты должен мне ответить. Мои три берберийские курочки и еще черненькая - да они же самые ноские во всей Шампани. А ты приходишь и говоришь: "Нету яиц!" Кто их украл? Отвечай! Да поживей, пока я не вышиб тебя из замка за то, что ты плут и распродаешь мое добро ворам! Молока вчера тоже не хватило? Вспомни-ка!

    Эконом (в отчаянии.) Знаю, сир. Очень даже хорошо знаю. Молока нет. Яиц нет. Завтра и совсем ничего не будет.

    Роберт. Ничего не будет? То есть ты все украдешь подчистую?

    Эконом. Нет, сир. Никто ничего не украдет. Но на нас положено заклятье. Мы заколдованы.

    Роберт. Ну, знаешь ли, пойди расскажи это кому-нибудь другому. Роберт де Бодрикур отправляет ведьм на костер, а воров на виселицу! Марш! Чтоб к полудню было вот здесь на столе четыре дюжины яиц и два галлона молока, а не то косточки целой у тебя не останется! Я тебе покажу, как меня дурачить. (Опять усаживается за стол, всем своим видом показывая, что разговор окончен.)

    Эконом. Сир! Говорю вам: яиц нет и не будет - хоть убейте! - пока Дева стоит у ворот.

    Роберт. Дева? Какая еще дева? Что ты городишь?

    Эконом. Та самая, сир. Из Лотарингии. Из Домреми83.

    Роберт (вскакивает в ужасном гневе.) Тридцать тысяч громов! Пятьдесят тысяч чертей! Значит, она еще здесь - эта девчонка, которая два дня назад имела нахальство требовать свидания со мной и которую я велел тебе отправить обратно к отцу с приказанием от моего имени задать ей хорошую трепку?

    Эконом. Я ей говорил, чтобы она ушла. А она не уходит.

    Роберт. Я не приказывал говорить ей, чтобы она ушла. Я приказал вышвырнуть ее вон. У тебя тут полсотни вооруженных солдат и десяток слуг здоровенных парней, - кажется, есть кому выполнять мои приказания!.. Боятся они ее, что ли?

    Эконом. Она такая упорная, сир.

    Роберт (хватает его за шиворот.) Упорная? А? Ну вот что! Сейчас я тебя спущу с лестницы.

    Эконом. Ох, нет, сир! Не надо! Пожалуйста!

    Роберт. Вот ты и помешай мне это сделать - при помощи своего упорства! Это ведь так легко. Любая девчонка может.

    Эконом (беспомощно вися в его руках.) Сир, сир! Вы же не избавитесь от нее тем, что выкинете вон меня. (Роберт отпускает его. Эконом шлепается на пол и, стоя на коленях посреди комнаты, покорно глядит на своего хозяина.) Видите ли, сир, вы куда упорней, чем я. Ну и она тоже.

    Роберт. Я сильнее, чем ты, дурак!

    Эконом. Нет, сир, не в этом дело. Просто у вас твердый характер. Телом она гораздо слабее нас - так, девчушка! - а все-таки мы не можем заставить ее уйти.

    Роберт. Трусы несчастные! Вы ее боитесь.

    Эконом (осторожно встает.) Нет, сир. Мы боимся вас. А она вдохнула в нас мужество. Сама она, кажется, ничего на свете не боится. Может, вам удастся ее припугнуть?..

    Роберт (свирепо.) Может быть. Где она сейчас?

    Эконом. Во дворе, сир; разговаривает с солдатами. Она постоянно разговаривает с солдатами, когда не молится.

    Роберт. Молится! Ха! А ты и поверил, болван, что она молится! Знаю я этих девок, которые постоянно разговаривают с солдатами. Пусть-ка вот со мною поговорит! (Подходит к окну и гневно кричит.) Эй, ты!

    Голос девушки (звонкий, сильный и грубоватый.) Это вы меня, сир?

    Роберт. Да. Тебя.

    Голос. Это вы тут начальник?

    Роберт. Да, нахалка ты этакая! Я тут начальник. (Обращаясь к солдатам, стоящим во дворе.) Покажите ей, как пройти. Да поторопите ее там пинком в спину! (Отходит от окна и опять усаживается за стол. Сидит с начальственным видом.)

    Эконом (шепчет ему на ухо.) Она хочет сама быть солдатом. Хочет, чтоб вы ей дали солдатскую одежу. И латы, сэр! И меч. Да, да! Честное слово! (Становится за спиной Роберта.)
     
    В башенной двери появляется Жанна. Это крепкая деревенская девушка лет семнадцати или восемнадцати, одетая в приличное платье из красной материи. Лицо у нее не совсем обычное - широко расставленные глаза навыкате, какие часто бывают у людей с очень живым воображением, длинный, хорошей формы нос с широкими ноздрями, твердая складка полных губ - верхняя губа коротковата, и точеный упрямый подбородок. Она быстро идет прямо к столу, радуясь, что наконец добралась до Роберта, и не сомневаясь в благоприятном исходе свидания. Грозный вид Роберта ничуть ее не пугает и не останавливает. Голос у нее очень приятный, уверенный, легко принимающий ласковые, сердечные интонации; ей трудно противостоять.
     

    Жанна (приседает.) Доброе утро, капитан-начальник. Капитан, вы должны дать мне коня, латы и несколько солдат и отправить меня к дофину. Таковы веления моего господина.

    Роберт (оскорблен.) Веления твоего господина? А кто он такой, твой господин, скажи на милость? Пойди и скажи ему, что я не герцог какой-нибудь и не пэр, чтобы выполнять его приказания. Я дворянин Роберт де Бодрикур и приказания получаю только от короля.

    Жанна (успокоительно.) Да, да, капитан. Не беспокойтесь, тут все в порядке. Мой господин - это Царь Небесный.

    Роберт. Фу! Да она помешанная. (Эконому) Ты чего, болван, мне сразу не сказал?

    Эконом. Ох, сир, не сердите ее. Дайте ей, что она просит.

    Жанна (нетерпеливо, но дружелюбно.) Все сперва думают, что я помешанная, - пока я с ними не поговорю. Но понимаете, капитан, ведь это Господь Бог велит вам сделать то, что он вложил мне в душу.

    Роберт. А по-моему, Господь Бог велит мне отослать тебя обратно к отцу, чтоб он посадил тебя под замок и выбил из тебя дурь. А? Что ты на это скажешь?

    Жанна. Вам кажется, капитан, что вы так и сделаете, а на самом деле выйдет совсем иначе. Вот вы сказали, что не пустите меня к себе на глаза. Однако ж я тут.

    Эконом (умоляюще.) Да, сир. Сами видите, сир.

    Роберт. Придержи язык, ты!

    Эконом (смиренно.) Слушаю, сир.

    Роберт (Жанне, уже гораздо менее уверенным тоном.) Это ты из того выводишь, что я согласился тебя повидать?

    Жанна (нежно.) Да, капитан.

    Роберт (чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, решительным жестом опускает оба кулака на стол и выпячивает грудь, стараясь этим прогнать нежеланное и слишком хорошо ему знакомое ощущение.) Ладно. Слушай меня. Теперь я буду приказывать.

    Жанна (деловито.) Да, да, прикажите, капитан. Пожалуйста! Лошадь стоит шестнадцать франков. Это очень дорого. Но я выгадаю на латах: я достану старые у кого-нибудь из солдат, - ничего, подойдет, я же очень сильная. И мне совсем не нужны такие красивые латы, сделанные на заказ по мерке, как вот на вас. И провожатых много не потребуется: дофин даст мне все что нужно, чтобы я могла снять осаду с Орлеана.

    Роберт (не помня себя от изумления.) Снять осаду с Орлеана?!

    Жанна (просто.) Да, капитан. Господь Бог повелел мне это сделать. Троих солдат будет вполне достаточно, лишь бы это были порядочные люди и хорошо обращались со мной. Да кое-кто мне уже обещал - Полли, потом Джек и еще...

    Роберт. Полли! Нахальная девчонка! Это ты господина Бертрана де Пуланжи85 смеешь называть Полли?!

    Жанна. Все его так зовут. Все его друзья. Я и не знала, что у него есть другое имя. Потом Джек...

    Роберт. Это, надо думать, господин Жан из Меца?..

    Жанна. Да, капитан. Он самый. Джек охотно поедет. Он очень добрый и постоянно дает мне денег, чтобы я раздавала бедным. Жан Годсэв тоже, наверное, поедет, и лучник Дик, и еще их слуги - Жан из Онекура и Жюльен. Вам, капитан, не будет никаких хлопот, я уже все устроила. Вы только прикажите...

    Роберт (глядит на нее, застыв от удивления.) Ах, черт меня возьми!

    Жанна (с невозмутимой ласковостью.) О нет, капитан! Господь милосерд, а святая Екатерина и святая Маргарита, которые каждый день разговаривают со мной... (У Роберта рот открывается от изумления.) ...заступятся за вас. Вы попадете в рай; и ваше имя всегда будут вспоминать, как имя первого человека, который мне помог.

    Роберт (обращаясь к эконому; он все еще очень раздражен, но уже сбавил тон, так как ему пришла в голову новая мысль.) Это правда - насчет господина де Пуланжи?

    Эконом (живо.) Сущая правда, сир. И насчет господина Жана из Меца тоже. Они оба готовы ехать с ней.

    Роберт (задумчиво.) Гм! (Подходит к окну и кричит во двор.) Эй, вы там! Пошлите ко мне господина де Пуланжи. (Оборачивается к Жанне.) Марш отсюда! Подожди во дворе.

    Жанна (дарит его сияющей улыбкой.) Хорошо, капитан. (Уходит.)

    Роберт (эконому.) Ты тоже проваливай, дурень безмозглый. Но не уходи далеко и приглядывай за нею. Я скоро опять ее позову.

    Эконом. Да, да, сир, ради Бога! Подумайте об наших курочках, самых носких во всей Шампани. И еще...

    Роберт. Ты лучше подумай о моем сапоге. И убери свой зад подальше.
     
    Эконом поспешно удаляется и я дверях сталкивается с Бертраном де Пуланжи. Это французский дворянин, выполняющий в Вокулерском гарнизоне обязанности начальника стражи, флегматичный человек лет тридцати шести; вид у него рассеянный, как будто он вечно погружен в свои мысли; говорит, только когда к нему обращаются; в речи медлителен, но уж что сказал, на том стоит, - одним словом, полная противоположность самоуверенному, громогласному, внешне деспотическому, но по существу безвольному Роберту. Эконом уступает ему дорогу и исчезает. Пуланжи отдает честь Роберту и стоит в дверях, руки по швам, ожидая приказаний.
     

    Роберт (приветливо.) Я вас позвал не по служебным делам, Полли. А так, для дружеской беседы. Садитесь. (Подцепляет ногой табуретку и вытаскивает из-под стола.)
     
    Пуланжи, отбросив церемонии, заходит в комнату, ставит табурет между столом и окошком и не спеша усаживается. Роберт, присев на край стола, приступает к обещанной дружеской беседе.
     

    Роберт. Слушайте, Полли. Я должен поговорить с вами, как отец.
     
    Пуланжи на мгновение поднимает к нему задумчивый взгляд, но ничего не отвечает.
     

    Роберт. Это насчет той девчонки, что вам так приглянулась. Ну так вот. Я видел ее. Я говорил с ней. Во-первых, она сумасшедшая. Ну, это неважно. Во-вторых, она не просто деревенская девка, она из зажиточной семьи. А это уже очень важно. Я этот народец хорошо знаю. В прошлом году ее отец приезжал сюда на судебное разбирательство как выборный от своей деревни. Там у себя он важная персона. Земледелец! Не то, конечно, что помещик сам обрабатывает свой надел и тем живет. Ну а все-таки не простой крестьянин. Не просто пахарь. У него того и гляди найдется какой-нибудь двоюродный братец - судейский или из духовенства. Для нас с вами эти люди, понятно, - мелкая сошка. Но они способны при случае наделать кучу хлопот властям. То есть мне. Вам это, конечно, кажется очень просто - увезти девчонку, сманив обещанием доставить ее прямо к дофину. Но если вы ее загубите, мне-то неприятностей будет без счету. Тем более что я сеньор ее отца и, стало быть, обязан оказывать ей покровительство. Так вот что, Полли: дружба дружбой, а от девчонки держите руки подальше!

    Пуланжи (веско, с нарочитой выразительностью.) Для меня подумать так об этой девушке - это все равно что к самой Пресвятой Деве с подобными мыслями подойти!

    Роберт (встает.) Но послушайте! Она же говорит, что вы, и Джек, и Дик сами навязались к ней в провожатые. Ну а зачем, спрашивается? Не станете же вы меня уверять, будто всерьез принимаете ее сумасшедшую фантазию ехать к дофину? А?

    Пуланжи (медленно.) В этой девушке что-то есть. У нас в караульной такие есть сквернословы и похабники, что не дай Боже. Но ни разу никто не заикнулся о ней как о женщине. Они даже ругаться при ней перестали. Нет, в ней что-то есть. Есть что-то такое... Пожалуй, стоит попробовать.

    Роберт. Да что вы, Полли! Опомнитесь! Здравым смыслом вы, положим, никогда не отличались. Но это уж слишком! (В негодовании отходит.)

    Пуланжи (невозмутимо.) А какой толк от здравого смысла? По здравому смыслу нам бы давно пора перейти на сторону бургундского герцога и английского короля. Они держат в руках половину Франции - до самой Луары, держат в руках Париж, держат в руках этот замок; сами знаете, что нам пришлось сдать его герцогу Бедфордскому и что вас здесь оставили только временно, на честном слове. Дофин84 сидит в Шиноне, как крыса в углу, только что крыса дерется, а он и на это не способен. Мы даже не знаем, дофин ли он. Его мать говорит, что нет, - а кому же знать, как не ей. Подумайте только! Королева отрицает законнорожденность собственного сына!

    Роберт. Очень понятно: она ведь выдала дочь за английского короля. Так можно ли ее осуждать?

    Пуланжи. Я никого не осуждаю. Но из-за нее дофину окончательно крышка. Нечего закрывать на это глаза. Англичане возьмут Орлеан; Дюнуа86 не сможет их остановить.

    Роберт. Побил же он англичан два года назад под Монтаржисом87! Я тогда был с ним.

    Пуланжи. Мало ли что было два года назад. Сейчас его солдаты запуганы. И творить чудеса он не умеет. А нас - это я твердо вам говорю, - нас спасти может только чудо.

    Роберт. Чудеса, Полли, это очень мило. Беда только в том, что в наше время чудес не бывает.

    Пуланжи. Раньше я тоже так думал. А теперь - не знаю... (Встает и в задумчивости отходит к окну.) Во всяком случае, положение сейчас такое, что пренебрегать ничем нельзя. А в этой девушке что-то есть.

    Роберт. Ха! По-вашему, она может творить чудеса?

    Пуланжи. По-моему, она сама вроде чуда. Так или иначе, это наша последняя карта. Лучше разыграть ее, чем просто сдаться. (Бродя по комнате, приближается к ходу в башню.)

    Роберт (колеблясь.) Вы правда так на нее надеетесь?

    Пуланжи (оборачивается.) А на что еще мы можем надеяться?

    Роберт (подходит к нему.) Послушайте, Полли. Будь вы на моем месте, допустили бы вы, чтобы этакая девчонка выманила у вас целых шестнадцать франков на лошадь?

    Пуланжи. Я заплачу за лошадь.

    Роберт. Вы!!

    Пуланжи. Да. Я готов этим подкрепить свое мнение.

    Роберт. Как! Рисковать шестнадцатью франками в такой неверной игре?

    Пуланжи. Я не рискую.

    Роберт. А что же?

    Пуланжи. Иду наверняка. Ее речи и ее пламенная вера зажгли огонь и в моей душе.

    Роберт (мысленно махнув на него рукой.) Ф-фу-у! Вы сами ей под стать такой же сумасшедший!

    Пуланжи (упрямо.) А нам сейчас как раз и нужны сумасшедшие. Здравомыслящие-то видите куда нас завели!

    Роберт (нерешительность теперь уже явно берет верх над его наигранной самоуверенностью.) Ох! Я же сам буду себя дураком считать, если соглашусь... Но раз вы так уверены...

    Пуланжи. Я настолько уверен, что готов сам отвезти ее в Шинон, - если, конечно, вы мне не запретите.

    Роберт. Ну, это уже нечестно! Вы хотите, чтобы я за все отвечал.

    Пуланжи. Отвечать все равно будете вы, какое бы решение вы ни приняли.

    Роберт. Да. В том-то и дело. Какое принять решение? Если бы вы знали, как мне все это неприятно... (Невольно старается оттянуть дело в неосознанной надежде, что Жанна решит за него.) Может, мне, еще раз с ней поговорить? А? Как вы считаете?..

    Пуланжи (встает.) Да. Поговорите. (Подходит к окну и зовет.) Жанна!

    Голос Жанны. Что, Полли? Он согласился?

    Пуланжи. Иди сюда. К нам. (Обернувшись к Роберту.) Мне уйти?

    Роберт. Нет, нет! Оставайтесь. И поддержите меня.
     
    Пуланжи садится на ларь. Роберт отходит к своему креслу, но не садится, а остается на ногах, для большей внушительности. Жанна вбегает радостная, спеша поделиться добрыми вестями.
     

    Жанна. Джек заплатит половину за лошадь!

    Роберт. Еще того не легче!.. (Падает в кресло, растеряв всю свою внушительность.)

    Пуланжи (без улыбки.) Сядь, Жанна.

    Жанна (в смущении, поглядывая на Роберта.) Можно?..

    Роберт. Садись, коли тебе говорят.
     
    Жанна делает реверанс и присаживается на табурет. Роберт старается скрыть свою растерянность под сугубо властной манерой.
     

    Роберт. Как твое имя?

    Жанна (словоохотливо.) У нас в Лотарингии все меня звали Жанет. А тут, во Франции, я - Жанна. Солдаты зовут меня Девой.

    Роберт. Как тебя по прозвищу?

    Жанна. По прозвищу? А это что такое? Мой отец иногда называет себя д’Арк. Не знаю почему. Вы видели моего отца. Он...

    Роберт. Да, да. Помню. Ты, кажется, из Домреми, в Лотарингии.

    Жанна. Да. Но что из того? Мы же все говорим по-французски.

    Роберт. Не спрашивай, а отвечай. Сколько тебе лет?

    Жанна. Говорят, семнадцать. А может, и девятнадцать. Не помню.

    Роберт. Что это ты тут рассказывала, будто святая Екатерина и святая Маргарита каждый день разговаривают с тобой?

    Жанна. Разговаривают.

    Роберт. А какие они собой?

    Жанна (внезапно становится сдержанной и скупой на слова.) Об этом я ничего вам не скажу. Мне не дозволено.

    Роберт. Но ты их видишь, да? И они говорят с тобой, вот как я сейчас?

    Жанна. Нет, не так. Совсем иначе. Я не могу объяснить. И вы не должны спрашивать меня о моих голосах.

    Роберт. О каких еще голосах?

    Жанна. Я слышу голоса, и они говорят мне, что я должна делать. Они от Бога.

    Роберт. Они в твоем собственном воображении!

    Жанна. Конечно. Господь всегда говорит с людьми через их воображение.

    Пуланжи. Шах и мат!

    Роберт. Ну это положим. (Жанне.) Так, значит, это Господь сказал, что ты должна снять осаду с Орлеана?

    Жанна. И короновать дофина в Реймском соборе.

    Роберт (поперхнувшись от изумления.) Короновать доф... Ну и ну!..

    Жанна. И выгнать англичан из Франции.

    Роберт (саркастически.) Может, еще что-нибудь?

    Жанна (с очаровательной улыбкой.) Нет, пока все. Спасибо.

    Роберт. По-твоему, снять осаду с города так же легко, как загнать корову с пастбища? Ты думаешь, воевать - это так, пустяки, всякий может?

    Жанна. Я думаю, это не так уж трудно, если Бог на твоей стороне и ты готов предать свою жизнь в его руки. Я видела много солдат; среди них есть такие... ну совсем простачки.

    Роберт (мрачно.) Простачки! А ты когда-нибудь видала, как дерутся английские солдаты?

    Жанна. И они только люди. Господь создал их такими же, как и нас. Но он указал им, в какой стране жить и на каком языке говорить. И если они приходят к нам и пытаются говорить на нашем языке, то это против воли Божьей.

    Роберт. Кто вбил тебе в голову такую чушь? Ты разве не знаешь, что солдат обязан подчиняться своему феодальному сеньору? Он его подданный, понимаешь? А уж кто этот сеньор - герцог ли бургундский, или король английский, или король французский, - это не его дело. И не твое тоже. При чем тут язык?

    Жанна. Этого я никогда не пойму. Мы все подданные Царя Небесного, и он каждому даровал родину и родной язык и не велел менять их. Кабы не так, то убить англичанина в бою было бы смертным грехом, и вы, капитан, после смерти угодили бы прямо в ад. Нужно думать не о своих обязанностях перед феодальным сеньором, а о своих обязанностях перед Богом.

    Пуланжи. Бросьте, Роберт, вы ее не переспорите. У нее на все готов ответ.

    Роберт. Не переспорю?.. Ну это еще посмотрим. Клянусь святым Дени! (Жанне.) Мы не о Боге сейчас говорим, а о житейских делах. Слышала ты, что я тебя спросил? Видала ли ты когда-нибудь, как дерутся английские солдаты? Видала, как они грабят, жгут, обращают все в пустыню? Слыхала, что рассказывают об ихнем Черном Принце88, который чернее самого сатаны? Или об отце английского короля?

    Жанна. Ну, Роберт, не надо так бояться! Ведь...

    Роберт. Иди ты к черту! Я не боюсь. И кто тебе позволил называть меня Робертом?

    Жанна. Так вас окрестили в церкви во имя Господне. А прочие все имена не ваши, а вашего отца, или брата, или еще там чьи-нибудь.

    Роберт. Ха!

    Жанна. Послушайте, капитан, что я вам скажу. Как-то раз нам пришлось бежать в соседнюю деревню, потому что на Домреми напали английские солдаты. Потом они ушли, а троих раненых оставили. Я после хорошо с ними познакомилась, с этими тремя бедными годдэмами. Они и вполовину были не так сильны, как я.

    Роберт. А ты знаешь, почему их называют годдэмами?

    Жанна. Нет. Не знаю. Их все так зовут.

    Роберт. Потому что они постоянно взывают к своему Богу и просят, чтобы он предал их души вечному проклятию. Вот что значит "годдэм" на их языке. Хороши молодчики, а?

    Жанна. Господь их простит по своему милосердию, а когда они вернутся в ту страну, которую он для них создал и для которой он создал их, они опять будут вести себя, как добрые дети Господни. Я слыхала о Черном Принце. В ту минуту, когда он ступил на нашу землю, дьявол вселился в него и его самого обратил в злого демона. Но у себя дома, в стране, созданной для него Богом, он был хорошим человеком. Это всегда так. Если бы я, наперекор воле Божьей, отправилась в Англию, чтобы ее завоевать, и захотела там жить и говорить на их языке, в меня тоже вселился бы дьявол. И в старости я бы с ужасом вспоминала о своих преступлениях.

    Роберт. Может, и так. Но чем больше чертей сидит в человеке, тем отчаяннее он дерется. Вот почему годдэмы возьмут Орлеан. И ты их не остановишь. Ни ты, ни десять тысяч таких, как ты.

    Жанна. Одна тысяча таких, как я, может их остановить. Десять таких, как я, могут их остановить - если Господь будет на нашей стороне. (Порывисто встает, не в силах больше сидеть спокойно, и подходит к Роберту.) Вы не понимаете, капитан. Наших солдат всегда бьют, потому что они сражаются только ради спасения собственной шкуры. А самый простой способ ее спасти это убежать. А наши рыцари думают только о том, какой выкуп они возьмут за пленных. Не убить врага, а содрать с него побольше денег - вот что у них на уме. Но я научу всех сражаться ради того, чтобы во Франции свершилась воля Божья. И тогда они, как овец, погонят бедных годдэмов. Вы с Полли доживете еще до того дня, когда на французской земле не останется ни одного английского солдата. И тогда во Франции будет только один король: не феодальный английский король, но, волею Божьей, король французов.

    Роберт (обращаясь к Пуланжи.) Знаете, Полли, все это, разумеется, страшный вздор. Но кто его знает: на солдат, может, и подействует, а? Хотя все, что мы до сих пор говорили, не прибавило им и крупицы мужества. Даже на дофина, пожалуй, подействует... А уж если она сумеет в него вдохнуть мужество, то, значит, и во всякого.

    Пуланжи. По-моему, стоит попробовать. Хуже не будет. А по-вашему? В этой девушке что-то есть...

    Роберт (повернувшись к Жанне.) Ну, послушай теперь, что я тебе скажу. И (в отчаянии), ради Бога, не перебивай меня раньше, чем я соберусь с мыслями.

    Жанна (садится на табурет, как благонравная школьница.) Слушаю, капитан.

    Роберт. Вот тебе мой приказ: ты немедленно отправишься в Шинон. Этот господин и трое его друзей будут тебя сопровождать.

    Жанна (в восторге, молитвенно сложив руки.) Капитан! У вас вокруг головы сияние, как у святого!

    Пуланжи. А как она добьется, чтобы король ее принял?

    Роберт (подозрительно смотрит вверх, в поисках ореола у себя над головой.) Не знаю. Как она добилась, чтобы я ее принял? Если дофин ухитрится ее отшить, ну, значит, он далеко не такой растяпа, каким я его считал. (Встает.) Я пошлю ее в Шинон. И пусть она скажет, что я ее послал. А дальше что Бог даст. Я больше ничего не могу сделать.

    Жанна. А латы? Можно мне надеть латы, капитан?

    Роберт. Надевай что хочешь. Я умываю руки.

    Жанна (не помня себя от радости.) Идем, Полли! Скорее! (Выбегает.)

    Роберт (пожимая руку де Пуланжи.) Прощайте, Полли. Я взял на себя большой риск. Не всякий бы решился. Но вы правы: в этой девушке что-то есть.

    Пуланжи. Да. В ней что-то есть. Прощайте. (Уходит.)
     
    Роберт стоит неподвижно, почесывая затылок. Его все еще терзают сомнения, не свалял ли он дурака, позволив помешанной девчонке, к тому же низкого происхождения, обвести себя вокруг пальца. Наконец он медленно возвращается к столу. Вбегает экономе корзинкой в руках.
     

    Эконом. Сир! Сир!

    Роберт. Ну что еще?

    Эконом. Сир! Куры несутся как сумасшедшие89! Пять дюжин яиц!

    Роберт (вздрагивает и застывает на месте; крестится, шепчет побелевшими губами.) Господи помилуй! (Вслух упавшим голосом.) Воистину она послана Богом!

    КАРТИНА ВТОРАЯ

    Шинон в Турени. Часть тронной залы в королевском замке, отделенная занавесом от остального помещения и служащая приемной. Архиепископ Реймский90 и сеньор Ла Тремуй, советник и шамбеллан короля, поджидают выхода дофина. Архиепископ - упитанный человек лет пятидесяти; это типичный политик, и в его внешности нет ничего от духовного звания, кроме важной осанки. Ла Тремуй держится с предельным высокомерием, надутый, толстый настоящий винный бурдюк... Направо от них дверь в стене. Действие происходит под вечер, 8 марта 1429 года. Архиепископ стоит спокойно, сохраняя достоинство. Ла Тремуй, слева от него, ходит взад и вперед в крайнем раздражении.
     

    Ла Тремуй. О чем он думает, этот дофин? Столько времени заставляет нас ждать! Не знаю, как у вас хватает терпения стоять словно каменный идол!

    Архиепископ. Я, видите ли, архиепископ. А всякому архиепископу весьма часто приходится изображать собой нечто вроде идола. Во всяком случае, нам уже в привычку стоять неподвижно и молча терпеть глупые речи. Кроме того, мой дорогой шамбеллан, это королевское право дофина - заставлять себя ждать.

    Ла Тремуй. Черт бы его побрал, этого дофина! Простите меня, монсеньор, за то, что я оскорбляю ваш слух такими словами! Но знаете, сколько он мне должен?

    Архиепископ. Не сомневаюсь, что больше, чем мне, ибо вы гораздо богаче меня. Надо полагать, он вытянул у вас все, что вы могли дать. Со мною он именно так поступил.

    Ла Тремуй. Двадцать семь тысяч в последний раз с меня сорвал. Двадцать семь тысяч!

    Архиепископ. Куда все это идет? Одевается он в такое старье - я бы деревенскому попу постыдился на бедность подарить!

    Ла Тремуй. А на обед ест цыпленка да ломтик баранины. Занял у меня все до последнего гроша - и даже не видать, куда это девалось! (В дверях появляется паж.) Наконец-то!

    Паж. Нет, монсеньор. Это еще не его величество. Господин де Рэ прибыл ко двору.

    Ла Тремуй. Синяя Борода! Чего ради докладывать об этом молокососе?

    Паж. С ним капитан Ла Гир92. Там у них, кажется, что-то случилось.
     
    Входит Жиль де Рэ91 - молодой человек лет двадцати пяти, щеголеватый и самоуверенный, с курчавой бородкой, выкрашенной в синий цвет, что является немалой вольностью при дворе, где все ходят гладко выбритые, по тогдашнему обычаю. Очень старается быть любезным, но природной веселости в нем нет, и он производит скорее неприятное впечатление. Одиннадцатью годами позже, когда он дерзнул бросить вызов церкви, его обвинили в том, что он удовольствия ради совершил омерзительные жестокости, и приговорили к повешению. Но сейчас тень виселицы его еще не коснулась. Он весело подходит к архиепископу. Паж удаляется.
     

    Синяя Борода. Ваш верный агнец, архиепископ! Добрый день, шамбеллан! Знаете, что случилось с Ла Гиром?

    Ла Тремуй. Доругался до родимчика, что ли?

    Синяя Борода. Как раз наоборот. Сквернослов Франк - во всей Турени только он один может переплюнуть Ла Гира по части ругани. Так вот этому самому сквернослову Франку какой-то солдат сегодня сказал, что нехорошо, мол, ругаться, когда стоишь на краю могилы.

    Архиепископ. И во всякое другое время тоже. А разве сквернослов Франк стоял на краю могилы?

    Синяя Борода. Представьте себе, да. Он только что свалился в колодец и утонул. Это такого страха нагнало на Ла Гира - опомниться не может.
     
    Входит капитан Ла Гир. Это старый вояка, чуждый придворного лоска; его речь и манеры сильно отдают казармой.
     

    Синяя Борода. Я уже все рассказал шамбеллану и архиепископу. Архиепископ говорит, что вы погибли бесповоротно.

    Ла Гир (проходит мимо Синей Бороды и останавливается между архиепископом и Ла Тремуем.) Тут нечему смеяться. Дело обстоит еще хуже, чем мы думали. Это был не солдат, а святая, переодетая солдатом.

    Архиепископ, Шамбеллан, Синяя Борода (все вместе.) Святая?!

    Ла Гир. Да святая. Она всего с пятью провожатыми пробралась сюда из Шампани. Их путь лежал по таким местам, где кишмя кишат бургундцы, годдэмы, беглые солдаты, разбойники и еще Бог весть какой сброд, - а они за все время не встретили ни живой души, кроме местных крестьян. Я знаю одного из тех, кто ее сопровождал, - де Пуланжи. Он говорит, что она святая. И ежели я теперь хоть когда-нибудь произнесу хоть одно слово божбы или ругани - да чтоб мне провалиться в самое пекло! Да чтоб меня черти изжарили на адском пламени!

    Архиепископ. Весьма благочестивое начало, капитан.
     
    Синяя Борода и Ла Тремуй хохочут. Снова появляется паж.
     

    Паж. Его высочество!
     
    Все принимают почтительные позы, но делают это весьма лениво и небрежно. Откинув занавес, входит дофин с какой-то бумагой в руках. В сущности, он и сейчас уже король - Карл VII, ибо он унаследовал престол после смерти отца; но он еще не коронован. Это молодой человек двадцати шести лет, хилый и некрасивый; мода того времени, требующая, чтобы лица мужчин были гладко выбриты, а волосы - как у мужчин, так и у женщин - все до одного запрятаны под головной убор, делает его наружность еще более непривлекательной. У него узкие и слишком близко посаженные глаза, длинный мясистый нос, нависающий над толстой и короткой верхней губой, и выражение - как у щенка, который уже привык, что все его бьют, однако не желает ни покориться, ни исправиться. Но в нем нет ни пошлости, ни глупости; вдобавок ему присущ своего рода дерзкий юмор и в споре он умеет постоять за себя. Сейчас он радостно возбужден, как ребенок, которому только что подарили игрушку. Подходит к архиепископу слева. Синяя Борода и Ла Гир отступают вглубь, к занавесу.
     

    Карл. Архиепископ! Знаете, что Роберт де Бодрикур прислал мне из Вокулера?

    Архиепископ (презрительно.) Меня не интересуют ваши новые игрушки.

    Карл (возмущенно.) Это не игрушка. (Надувшись.) Но, пожалуйста, не интересуйтесь. Обойдусь и без вашего интереса.

    Архиепископ. Ваше высочество проявляет совершенно излишнюю обидчивость.

    Карл. А у вас всегда поучение наготове? Очень вам благодарен.

    Ла Тремуй (грубо.) Ну! Довольно брюзжать! Что это у вас в руках?

    Карл. А вам что за дело?

    Ла Тремуй. А это как раз и есть мое дело - знать, чем вы пересылаетесь с гарнизоном Вокулера. (Выхватывает у него листок и начинает читать по складам, водя по бумаге пальцем.)

    Карл (обижен.) Вы считаете, что со мной можно как угодно разговаривать, потому что я вам должен и потому что я не умею драться? Но в моих жилах течет королевская кровь.

    Архиепископ. Даже и это, ваше высочество, уже подвергалось сомнению. Вы как-то мало похожи на внука Карла Мудрого.

    Карл. Довольно уже поминать о моем дедушке. Не желаю больше про него слушать. Он был до того мудр, что весь семейный запас мудрости забрал себе - на пять поколений вперед. По его милости я и вышел таким жалким дурачком, что все мне грубят и перечат.

    Архиепископ. Благоволите сдерживать себя, ваше высочество. Подобная вспыльчивость неприлична вашему сану.

    Карл. Ах, еще поучение? Спасибо! Жаль только, что святые и ангелы к вам-то вот не приходят, хоть вы и архиепископ.

    Архиепископ. Это вы о чем, собственно?

    Карл. Ага! Спросите вон того грубияна. (Показывает на Ла Тремуя.)

    Ла Тремуй (в ярости.) Молчать! Слышите?..

    Карл. Слышу, слышу. Нечего орать на весь замок. Вы лучше пойдите на англичан покричите да разбейте мне их хоть разок в бою!

    Ла Тремуй (замахиваясь на него.) Ах ты дрянной...

    Карл (прячется за архиепископа.) Не смейте поднимать на меня руку! Это государственная измена.

    Ла Гир. Легче, герцог! Легче!

    Архиепископ (решительно.) Тихо! Тихо! Так не годится. Господин шамбеллан! Прошу вас! Надо все-таки соблюдать какой-то порядок. (Дофину.) А вы, ваше высочество, если уж не умеете управлять своим королевством, то постарайтесь по крайней мере управлять самим собой!

    Карл. Опять поучение? Благодарю.

    Ла Тремуй (протягивая бумагу архиепископу.) Прочитайте, ради Бога, вслух это окаянное письмо. Он меня так взбесил, что кровь бросилась мне в голову. Ни одной буквы не могу разобрать.

    Карл (возвращается на прежнее место и заглядывает в бумагу через плечо Ла Тремуя.) Давайте, я прочитаю. Я-то умею читать.

    Ла Тремуй (с величайшим презрением, ничуть не обижаясь на подпущенную ему шпильку.) Ну, да вы только на это и годитесь - читать! Что там написано, архиепископ?

    Архиепископ. Я ожидал больше здравого смысла от де Бодрикура. Он, видите ли, посылает нам какую-то помешанную деревенскую девчонку...

    Карл (перебивает его.) Нет. Он посылает нам святую, ангела. И она пришла ко мне, ко мне - своему королю, а не к вам, архиепископ, несмотря на всю вашу святость. Она-то понимает, что значит королевская кровь, не то что вы все. (С важностью отходит к занавесу и останавливается между Синей Бородой и Ла Гиром.)

    Архиепископ. Вам не разрешат видеться с этой помешанной...

    Карл (оборачиваясь.) Но я король. И я хочу ее видеть.

    Ла Тремуй (грубо.) Ну так ей не разрешат с вами видеться. Вот!

    Карл. А я вам говорю, что я хочу. И на этот раз будет по-моему, а не по-вашему!

    Синяя Борода (смеясь над ним.) Ах, какой непослушный мальчик! Что сказал бы ваш мудрый дедушка!

    Карл. Вот и видно, какой вы невежда, Синяя Борода. У моего деда была святая, которая поднималась в воздух во время молитвы, и она все ему рассказывала, что он хотел узнать. А у моего покойного отца было целых две святых - Мария из Майе и Гасконка из Авиньона. Это особый дар в нашей семье. И как вы там хотите, а у меня тоже будет своя святая.

    Архиепископ. Эта девка не святая. Ее даже порядочной женщиной нельзя назвать. Она не хочет носить платье, приличествующее ее полу. Одевается как солдат и разъезжает верхом вместе с солдатами. Так можно ли такую особу допустить ко двору его высочества?

    Ла Гир. Стойте! (Идет к архиепископу.) Вы говорите, девушка в латах, одетая как воин?

    Архиепископ. Да, так ее описывает де Бодрикур.

    Ла Гир. Клянусь всеми чертями ада... Ох, что я говорю! Господи, прости меня, грешного! Клянусь Пресвятой Девой и всеми ангелами небесными - да ведь это же она! Та самая святая, что поразила смертью сквернослова Франка за то, что он ругался.

    Карл (торжествуя.) Ага! Ага! Видите! Чудо!

    Ла Гир. Она нас всех может поразить смертью, если мы станем ей перечить! Ради всего святого, архиепископ, будьте осторожней!

    Архиепископ (строго.) Вздор! Никого она не поражала. Просто пьяный распутник, которого уже сто раз корили за ругань, упал в колодец и утонул. Чистейшее совпадение.

    Ла Гир. Я не знаю, что такое совпадение. Я знаю только, что этот человек умер и что она предрекла ему, что он умрет.

    Архиепископ. Мы все умрем, капитан.

    Ла Гир (крестится.) Сохрани Бог! (Отходит и больше не принимает участия в разговоре.)

    Синяя Борода. Можно очень легко испытать, святая она или нет. Давайте сделаем так: я стану на место дофина, и посмотрим, поддастся ли она на обман.

    Карл. Хорошо, я согласен. Если она не распознает королевскую кровь, я не стану ее слушать.

    Архиепископ. Только Церковь может сопричислить человека к святым. И пусть де Бодрикур не суется не в свое дело. Как он смеет присваивать себе права, принадлежащие его духовному пастырю? Я сказал: девушка сюда допущена не будет.

    Синяя Борода. Но послушайте, архиепископ...

    Архиепископ (сурово.) Я говорю от имени святой Церкви. (Дофину.) Дерзнете ли вы ослушаться?

    Карл (оробел, но не может скрыть недовольства.) Конечно, если вы мне грозите отлучением, так что я могу на это сказать. Но вы не дочитали до конца. Де Бодрикур пишет, что она обещает снять осаду с Орлеана и разбить англичан.

    Ла Тремуй. Чепуха!

    Карл. Ах, чепуха? А почему же вы сами не отобьете Орлеан, а? Вы такой мастер задираться!

    Ла Тремуй (в ярости.) Не смейте колоть мне этим глаза! Слышите? Я столько воевал, сколько вы за всю жизнь не навоюете. Но я же не могу везде поспеть.

    Карл. А-а! Ну, теперь понятно.

    Синяя Борода (выступает вперед, между архиепископом и Карлом.) Послушайте. Во главе войск под Орлеаном стоит Дюнуа. Отважный Дюнуа, пленительный Дюнуа, непобедимый Дюнуа, любимец дам, красавчик Незаконнорожденный! Можно ли поверить, что деревенская девушка сделает то, что ему не удается?

    Карл. Ну а почему же он не снимет осаду?

    Ла Гир. Ветер мешает.

    Синяя Борода. Как может ветер ему помешать? Орлеан не на море.

    Ла Гир. Он на реке Луаре. И англичане захватили мост. Чтобы зайти им в тыл, надо погрузить солдат на лодки и подняться вверх по течению. Ну и Дюнуа не может это сделать, потому что ветер противный. Ему уж надоело платить за молебны: попы там день и ночь молятся, чтобы подул западный ветер. И все без толку. Тут нужно чудо. Вы говорите, то, что эта девушка сделала со сквернословом Франком, - это, мол, не чудо. Ну и пускай! Но это прикончило Франка. Если она переменит ветер для Дюнуа - может, и это не будет чудом; но это прикончит англичан. Так отчего не попробовать?

    Архиепископ (который тем временем дочитал письмо до конца и, видимо, призадумался.) Да, судя по всему, она произвела большое впечатление на де Бодрикура.

    Ла Гир. Де Бодрикур набитый дурак, но он солдат. И если он поверил, что эта девушка может разбить англичан, то и вся армия тоже поверит.

    Ла Тремуй (архиепископу, который, видимо, колеблется.) А, да ну их, пусть делают как хотят. Орлеан все равно сдастся. Солдаты сами его сдадут, вопреки всем стараниям Дюнуа, если только их что-нибудь не раззадорит.

    Архиепископ. Девушка должна быть опрошена представителями Церкви, прежде чем будет принято какое-либо решение. Но поелику его высочество желает ее видеть - допустить ее ко двору.

    Ла Гир. Пойду отыщу ее и скажу. (Уходит.)

    Карл. А вы идите со мной, Синяя Борода. Устроим так, чтобы она меня не узнала. Вы притворитесь, будто вы - это я. (Уходит за занавес.)

    Синяя Борода. Будто я - этот мозгляк! О Господи! (Уходит за дофином.)

    Ла Тремуй. Интересно, узнает она его?

    Архиепископ. Конечно, узнает94.

    Ла Тремуй. Почему?

    Архиепископ. Потому что ей будет известно то, что известно всем в Шиноне: что из всех, кого она увидит в зале, самый уродливый и хуже всех одетый - это и есть дофин и что мужчина с синей бородой - это Жиль де Рэ.

    Ла Тремуй. О! Об этом я и не подумал.

    Архиепископ. Вы не так привычны к чудесам, как я. Это более по моей части.

    Ла Тремуй (изумлен и несколько шокирован.) Но тогда, значит, это будет совсем не чудо?

    Архиепископ (невозмутимо.) Почему же?

    Ла Тремуй. Но позвольте!.. Что такое чудо?

    Архиепископ. Чудо, мой друг, - это событие, которое рождает веру. В этом самая сущность и назначение чудес. Тем, кто их видит, они могут казаться весьма удивительными, а тем, кто их творит, весьма простыми. Но это не важно. Если они укрепляют или порождают веру - это истинные чудеса.

    Ла Тремуй. Даже если это сплошной обман?

    Архиепископ. Обман утверждает ложь. Событие, рождающее веру, утверждает истину. Стало быть, оно не обман, а чудо.

    Ла Тремуй (смущенно почесывает затылок.) Н-да! Ну, вы архиепископ, вам лучше знать. А на мой взгляд, тут что-то неладно. Но я не духовный, этих дел не понимаю.

    Архиепископ. Вы не духовный, но вы дипломат и воин. Удалось бы вам заставить наших граждан платить военные налоги или наших солдат жертвовать жизнью, если бы они видели то, что происходит на самом деле, а не только то, что им кажется?

    Ла Тремуй. Ну нет, клянусь святым Дени! Один только день - и все бы вверх тормашками перевернулось.

    Архиепископ. Разве так трудно растолковать им истинное положение вещей?

    Ла Тремуй. Да что вы! Они бы просто не поверили.

    Архиепископ. Вот именно. Церковь тоже должна управлять людьми ради блага их душ, - как вы управляете ими ради их телесного блага. И стало быть, Церковь должна делать то же самое, что делаете вы: укреплять их веру поэзией.

    Ла Тремуй. Поэзией! Я бы сказал, небылицами!

    Архиепископ. И были бы не правы, друг мой. Притча не становится небылицей оттого, что в ней описаны события, которых никогда не было. Чудо не становится обманом оттого, что иногда - я не говорю всегда - за ним скрыто какое-нибудь очень простое и невинное ухищрение, с помощью которого пастырь укрепляет веру своей паствы. Когда эта девушка отыщет дофина в толпе придворных, для меня это не будет чудом, потому что я буду знать, как это вышло, - и моя вера от этого не возрастет. Но для других, если они ощутят трепет от прикосновения тайны и забудут о том, что они прах земной, и слава Господня воссияет над ними, - для них это будет чудом, благодатным чудом. И вот увидите, девушка сама будет потрясена больше всех. Она забудет, как это на самом деле у нее получилось. Может быть, и вы забудете.

    Ла Тремуй. Хотел бы я знать, где в вас кончается Богом поставленный архиепископ и где начинается самая хитрая лисица во всей Турени! Ну ладно, идемте, а то как бы не опоздать. Чудо или не чудо, а поглядеть будет занятно.

    Архиепископ (удерживая его на минуту.) Не думайте, что я так уж люблю ходить кривыми путями. Сейчас новый дух рождается в людях; мы на заре иной, более свободной эпохи. Будь я простой монах, которому не нужно никем управлять, я бы в поисках душевного мира охотнее обратился к Аристотелю и Пифагору, чем к святым со всеми их чудесами.

    Ла Тремуй. А кто такой Пифагор?

    Архиепископ. Мудрец, который утверждал, что земля кругла и что она обращается вокруг солнца.

    Ла Тремуй. Вот дурак-то! Глаз у него, что ли, не было?
     
    Уходят за занавес. И почти тотчас занавес раздвигается: видна тронная зала и собравшиеся в ней придворные. Направо, на возвышении, два трона. Перед левым троном в театральной позе стоит Синяя Борода, изображая короля; он явно наслаждается придуманной потехой, так же как и все придворные. Позади возвышения задернутая занавесом арка, но главные двери, возле которых стоят вооруженные телохранители, находятся напротив, через залу; от них к возвышению оставлен свободный проход, вдоль которого выстроились придворные. Карл стоит в одном ряду с прочими, примерно на середине залы. Справа от него Ла Гир; слева, ближе к возвышению, архиепископ. По другую сторону от возвышения стоит Ла Тремуй. На правом троне сидит герцогиня Ла Тремуй, изображая королеву; возле нее, позади архиепископа, - группа придворных дам. Придворные все оживленно болтают. В зале стоит такой шум, что никто не замечает появления пажа.
     

    Паж (возглашает.) Герцог...
     
    Никто не слушает.
     

    Паж. Герцог...
     
    Болтовня продолжается. Возмущенный тем, что ему не удается их перекричать, паж выхватывает алебарду у ближайшего к нему телохранителя и с силой ударяет в пол. Болтовня стихает; все молча смотрят на него.
     

    Паж. Внимание! (Отдает алебарду телохранителю.) Герцог Вандомский имеет честь представить его величеству Жанну, именуемую Девой.

    Карл (прикладывает палец к губам.) Тсс! (Прячется за спину рядом стоящего придворного и украдкой выглядывает через плечо, стараясь рассмотреть, что происходит.)

    Синяя Борода (величественно.) Пусть приблизится к трону.
     
    Жанну вводят. Она одета как солдат; волосы подстрижены и густыми прядями обрамляют лицо. Смущенный и безгласный герцог Вандомский ведет ее за руку по проходу, но она выдергивает у него руку, останавливается и с живостью оглядывается, ища дофина.
     

    Герцогиня (придворной даме, стоящей поближе.) Смотрите! Волосы-то!
     
    Все придворные дамы разражаются смехом.
     

    Синяя Борода (еле удерживаясь от смеха, укоризненно машет на них рукой.) Тсс! Тсс! Дорогие дамы!..

    Жанна (ничуть не смутившись.) Я их так ношу, потому что я солдат. Где дофин? (Подходит к возвышению.)
     
    Смешки в толпе придворных.
     

    Синяя Борода (милостиво.) Ты стоишь перед лицом дофина.
     
    Жанна с сомнением останавливает взор на нем; тщательно разглядывает его с головы до ног. Молчание. Все смотрят на нее. Затем губы ее морщит улыбка.
     

    Жанна. Брось, Синяя Борода!.. Полно меня дурачить! Где дофин?
     
    Все хохочут. Жиль, разводя руками в знак того, что признает себя побежденным, присоединяется к общему смеху и спрыгивает с возвышения позади Ла Тремуя. Жанна, теперь уже открыто усмехаясь, поворачивается, оглядывает придворных и вдруг, нырнув в их толпу, вытаскивает Карла за руку.
     

    Жанна (отпускает его и приседает.) Милый, благородный дофин, я послана к вам, чтобы прогнать англичан от Орлеана, выгнать их из Франции и короновать вас в Реймском соборе, где короновались все законные короли Франции.

    Карл (торжествуя, придворным.) Что, видали? Она узнала королевскую кровь. Кто теперь посмеет сказать, что я не сын моего отца? (Жанне.) Но если ты хочешь, чтобы я короновался в Реймсе, так это не со мной надо говорить, а вот - с архиепископом.

    Жанна (быстро оборачивается, глубоко взволнованная.) О монсеньор! (Падает перед епископом на колени и склоняет голову; не смея поднять на него глаза.) Монсеньор! Я только простая деревенская девушка, а на вас почиет благодать, и сам Господь Бог осенил вас своею славой! Но вы ведь не откажете мне в милости - коснуться меня рукой и дать мне свое благословение?

    Синяя Борода (шепчет на ухо Ла Тремую.) Покраснел, старая лисица! Каково, а?

    Ла Тремуй. Еще одно чудо!

    Архиепископ (кладет руку на голову Жанны; он, видимо, тронут.) Дитя! Ты влюблена в религию.

    Жанна (удивленно смотрит на него.) Да?.. Я никогда об этом не думала. А разве в этом есть что-нибудь дурное?

    Архиепископ. Дурного в этом ничего нет, дитя мое, но есть опасность.

    Жанна (встает; лицо ее сияет такой беззаботной радостью, что кажется оно озарено солнцем.) Ну, опасность есть везде, только на небе ее нету. О монсеньор, вы вдохнули в меня такую силу, такое мужество!.. Как это, должно быть, чудесно - быть архиепископом!
     
    Придворные ухмыляются, слышно даже хихиканье.
     

    Архиепископ (обиженно выпрямляется.) Господа! Вера этой девушки - живой укор вашему легкомыслию. Я недостойный раб Божий, но ваша веселость смертный грех!
     
    Лица у всех вытягиваются. Молчание.
     

    Синяя Борода. Монсеньор, мы смеялись над ней, а не над вами.

    Архиепископ. Как? Не над моей недостойностью, а над ее верой? Жиль де Рэ! Эта девушка предрекла нечестивцу, что он погибнет во грехах на дне колодца...

    Жанна (в тревоге.) Нет! Нет!

    Архиепископ (жестом приказывает ей молчать.) А я предрекаю вам, что вы умрете без покаяния на виселице, если не научитесь вовремя соображать, когда нужно смеяться, а когда молиться!

    Синяя Борода. Монсеньор, ваши упреки справедливы. Я виноват. Прошу прощения! Но если вы пророчите мне виселицу, так я уж никогда не смогу противиться соблазну, потому что всякий раз буду думать: а не все ли равно, больше ли грехов, меньше ли? Конец-то один!
     
    Слыша это, придворные приободряются. Опять раздаются смешки.
     

    Жанна (возмущенно.) Пустой ты малый, Синяя Борода! И это с твоей стороны большое нахальство - так отвечать архиепископу!

    Ла Гир (хохочет, очень довольный.) Вот это сказала - как припечатала! Молодец, девушка!

    Жанна (нетерпеливо, архиепископу.) Монсеньор, сделайте милость, прогоните всех этих дураков, чтобы мне с глазу на глаз поговорить с дофином!

    Ла Гир (добродушно.) Я умею понимать намеки. (Отдает честь, поворачивается на каблуках и уходит.)

    Архиепископ. Пойдемте, господа. Дева пришла к нам с благословения Божия; ей должно повиноваться.
     
    Придворные уходят - кто под арку, кто в противоположные двери. Архиепископ идет через залу к главным дверям в сопровождении герцогини и Ла Тремуя. Когда он проходит мимо Жанны, та падает на колени и с жаром целует подол его мантии. Архиепископ качает головой, не одобряя такого чрезмерного проявления чувств, высвобождает полу из ее рук и уходит. Жанна остается стоять на коленях, загораживая дорогу герцогине.
     

    Герцогиня (холодно.) Разрешите пройти?

    Жанна (поспешно встает и отступает в сторону.) Простите, сударыня. Виновата. (Герцогиня проходит. Смотрит ей вслед, потом шепчет дофину.) Это кто, королева?

    Карл. Нет. Но она считает, что да.

    Жанна (опять глядя вслед герцогине.) Ух ты!
     
    В этом возгласе изумления, исторгнутом у Жанны видом столь пышно разряженной дамы, звучат не совсем лестные для последней нотки.
     

    Ла Тремуй (очень сердито.) Я попросил бы ваше высочество не насмехаться над моей женой. (Уходит.)
     
    Остальные уже все успели уйти.
     

    Жанна (дофину.) А этот медведище - он кто?

    Карл. Герцог Ла Тремуй.

    Жанна. А что он делает?

    Карл. Прикидывается, будто командует армией. А когда я нахожу себе друга - кого-нибудь, кто мне по сердцу, он его убивает.

    Жанна. Зачем же ты ему позволяешь?

    Карл (нервно переходит в тронный конец залы, пытаясь ускользнуть от магнетического воздействия Жанны.) А как я ему не позволю? Он, видала, какой грубиян? Они все грубияны.

    Жанна. Трусишь?

    Карл. Да. Трушу. Только, пожалуйста, без нравоучений. Отвага - это, знаешь ли, очень хорошо для этих верзил в железных латах и с мечом у пояса. А я в таких латах пяти минут не выстою и меча такого даже поднять не могу. Им-то что, этим здоровякам с зычным голосом и драчливым нравом! Они любят сражаться: когда они не сражаются, их одурь берет. А я человек спокойный и разумный, я совсем не хочу убивать людей, я хочу только, чтобы меня не трогали и не мешали жить, как мне нравится. Я не просил, чтобы меня делали королем, мне это силком навязали. Так что если ты намерена возгласить: "Сын Людовика Святого, опояшись мечом своих предков и веди нас к победе!" - то я одно тебе посоветую: не утруждайся! Потому что я все равно ничего этого не могу. Я не так устроен, вот и все. И конец разговору.

    Жанна (решительно и властно.) Глупости! Вначале со всяким так бывает. Это ничего. Я вдохну в тебя мужество.

    Карл. Но я не хочу, чтобы в меня вдыхали мужество. Я хочу спать в удобной кровати и не ждать каждую минуту, что меня убьют или изувечат. Ты лучше в других вдыхай мужество, и пусть себе дерутся сколько их душе угодно. А меня оставь в покое.

    Жанна. Нельзя, Чарли. Ты должен выполнить дело, которое возложил на тебя Господь. Если ты не будешь королем, ты будешь нищим, - ведь больше ты ни на что не годишься. Ты лучше сядь-ка на трон, а я на тебя погляжу. Давно мне этого хотелось.

    Карл. Какой толк сидеть на троне, когда приказания отдают другие? Но раз тебе так хочется... (садится на трон; зрелище получается довольно жалкое) то вот тебе твой горемыка король! Любуйся.

    Жанна. Ты еще не король, дружочек. Ты только дофин. И пусть тебе не морочат голову. Нечего выдавать кукушку за ястреба. Я знаю народ настоящий народ, тот, что выращивает для тебя хлеб, - и я тебе говорю, народ только тогда будет считать тебя законным королем, когда святое миро коснется твоих волос и сам ты будешь посвящен и коронован в Реймском соборе. Да, и еще, Чарли: тебе надо приодеться. Почему королева за тобой не смотрит?

    Карл. У нас нет денег. А что есть, то она все тратит на свои наряды. Да и я люблю, когда она хорошо одета. А мне все равно, что ни носить. Как ни наряжай - красивей не стану.

    Жанна. В тебе есть кое-что хорошее, Чарли. Но это еще не то, что нужно королю.

    Карл. А вот увидим. Я не так глуп, как, может быть, кажусь. Соображать умею. И я тебе говорю: один хороший договор важнее, чем десять победоносных сражений. Эти вояки прогадывают на договорах все, что выигрывают в бою. Вот когда у нас с англичанами дойдет до заключения договора, уж тут-то мы их околпачим, - потому что они больше способны драться, чем шевелить мозгами.

    Жанна. Если англичане победят, они сами напишут этот договор, - и горе тогда бедной Франции! Нет, Чарли, хочешь не хочешь, а выходит: надо тебе сражаться. Я начну, чтобы тебе потом было легче. Тут уж надо в обе руки взять свое мужество да и креститься обеими руками - молить Бога о поддержке.

    Карл (спускается с трона и опять переходит в другой конец залы, отступая перед ее властным напором.) Ах, да будет тебе про Бога и про молитвы! Не выношу людей, которые вечно молятся. Как будто мало того, что приходится высиживать положенные часы!

    Жанна (с состраданием.) Бедное дитя, ты, значит, никогда за всю жизнь не молился по-настоящему. Придется мне учить тебя с самого начала.

    Карл. Я не дитя, я взрослый мужчина и отец семейства, и не желаю, чтобы меня еще чему-то учили!

    Жанна. Да, правда, у тебя ведь есть маленький сыночек. Он будет королем, когда ты умрешь. Людовик Одиннадцатый95! Разве ты не хочешь сражаться за него?

    Карл. Нет, не хочу. Отвратительный мальчишка! Ненавидит меня. Он всех ненавидит, злющий чертенок! Терпеть не могу детей. Не хочу быть отцом и не хочу быть сыном, - особенно сыном Людовика Святого. И не хочу совершать никаких подвигов, о которых вы все так любите разглагольствовать. Хочу быть таким, как я есть, - и больше ничего. Неужели ты не можешь оставить меня в покое и думать о своих делах, а не о моих?!

    Жанна (опять с глубоким презрением.) Думать о своих делах - это все равно что думать о своем теле, - самый верный способ расхвораться. В чем мое дело? Помогать матери по дому. А твое? Играть с комнатными собачками и сосать леденцы. Куда как хорошо! Нет, мы посланы на землю, чтобы творить божье дело, а не свои собственные делишки. Я пришла возвестить тебе веление Господне, и ты должен выслушать, хотя бы сердце у тебя разорвалось от страха.

    Карл. Не хочу слушать никаких велений. Но, может быть, ты умеешь раскрывать тайны? Или исцелять болезни? Или превращать свинец в золото? Или еще что-нибудь в этом роде?

    Жанна. Я могу превратить тебя в короля в Реймском соборе, - а это, сдается мне, будет чудо не из легких.

    Карл. Если мы отправимся в Реймс и будем устраивать коронацию, Анна захочет нашить новых платьев, а у меня нет денег. Не надо мне ничего; пусть буду как есть.

    Жанна. Как есть! А что ты есть? Ничто. Хуже самого бедного пастушонка, который пасет овец у нас в деревне. Твои собственные земли и то не твои, пока ты не коронован.

    Карл. Они все равно не будут мои. Поможет мне коронация заплатить по закладным? Я все до последнего акра заложил архиепископу и тому жирному грубияну. Я даже Синей Бороде должен.

    Жанна (строго.) Чарли! Я сама от земли и всю силу нажила тем, что работала на земле. И я тебе говорю: твои земли даны тебе для того, чтобы ты справедливо управлял ими и поддерживал мир Господень в своих владениях, а не для того, чтобы ты их закладывал, как пьяная женщина закладывает платье своего ребенка. А я послана Богом возвестить тебе, что ты должен преклонить колени в соборе и на веки вечные вручить свое королевство Господу Богу и стать величайшим королем в мире - как его управляющий и его приказчик, его воин и его слуга! Самая земля Франции станет тогда святой; и солдаты Франции будут воинами Господними; и мятежные герцоги будут мятежниками против Бога; и англичане падут ниц и станут молить тебя, чтобы ты позволил им с миром вернуться в их законную землю. Неужели ты захочешь стать жалким Иудой и предать меня и того, кто меня послал?

    Карл (поддаваясь наконец соблазну.) Ах, кабы у меня хватило смелости!..

    Жанна. У меня хватит - и за тебя и за себя, во имя Господне! Так что ж - со мной ты или против меня?

    Карл (взволнован.) Я попробую. Предупреждаю тебя, долго я не выдержу. Но я попробую. Сейчас увидишь. (Бежит к главным дверям и кричит.) Эй, вы! Идите сюда все до одного. (Перебегает к дверям под аркой. Жанне.) Но ты смотри не отходи от меня и не позволяй, чтоб они мне грубили. (Кричит под арку.) Идите сюда! Живо! Весь двор! (Придворные возвращаются в зал и занимают прежние места, шумя и удивленно переговариваясь. Карл усаживается на трон.) Ух! Как головой в воду! Но все равно. Будь что будет. (Пажу.) Вели им замолчать! Слышишь, дрянь ты этакая?

    Паж (как и в прошлый раз, хватает алебарду и несколько раз ударяет в пол.) Молчание перед лицом его величества! Король хочет говорить. (Властно.) Да замолчите вы наконец!
     
    Наступает тишина.
     

    Карл (встает.) Я вручил Деве командование армией96. И все, что она прикажет, должно немедленно быть исполнено.
     
    Общее изумление. Ла Гир в восторге хлопает своей железной перчаткой по набедреннику.
     

    Ла Тремуй (угрожающе поворачивается к Карлу.) Это еще что такое? Я командую армией!
     
    Карл невольно съежился. Жанна быстро кладет руку ему на плечо. Карл делает над собой отчаянное усилие, которое разрешается неожиданным жестом: король щелкает пальцами перед носом своего шамбеллана.
     

    Жанна. Вот тебе и ответ, медведюшка. (Внезапно выхватывает меч, чувствуя, что настал ее час.) Кто за Бога и его Деву? Кто идет со мной на Орлеан?

    Ла Гир (с увлечением, тоже обнажая меч.) За Бога и его Деву! На Орлеан!

    Все рыцари (следуя его примеру, с жаром.) На Орлеан!
     
    Жанна с сияющим лицом падает на колени и возносит Богу благодарственную молитву. Все также преклоняют колена, кроме архиепископа, который стоя их благословляет, и Ла Тремуя, который, весь обмякнув, привалился к стене и сквозь зубы бормочет ругательства.
     

    КАРТИНА ТРЕТЬЯ

    Орлеан, 29 мая 1429 года. Пригорок на южном берегу Луары, откуда открывается далекий вид на серебряную гладь реки как вниз, так и вверх по течению. Дюнуа, которому сейчас двадцать шесть лет, расхаживает взад и вперед по берегу. Его копье воткнуто в землю, на конце копья флажок, который развевается на сильном восточном ветру. Рядом лежит его щит с косой полоской в гербе. В руках у него жезл командующего войском. Дюнуа хорошо сложен, легко носит латы. У него широкий лоб и заостренный подбородок, так что по форме лицо его напоминает узкий равнобедренный треугольник; тяготы военной жизни и ответственность военачальника уже наложили на него свою печать; но, судя по выражению лица, это добрый и одаренный человек, чуждый иллюзий и притворства. Его паж сидит на земле, упершись локтями в колени и кулаками в щеки, и от нечего делать глазеет на реку. День клонится к вечеру: и оба они - и взрослый и мальчик - невольно поддаются обаянию прелестного пейзажа.
     

    Дюнуа (на мгновение останавливается, смотрит на развевающийся флажок, устало качает головой и опять принимается ходить.) Западный ветер, западный ветер, западный ветер, да когда же ты наконец подуешь? Ветер, ты как распутная женщина: когда не надо, она тебе изменяет; а когда хочешь, чтобы изменила, тут-то она и доймет тебя постоянством! Западный ветер на светлой Луаре... Какая рифма к Луаре? (Снова смотрит на флажок и грозит ему кулаком.) Переменись, чтоб тебе! Переменись, ты, английская шлюха! С запада, с запада, говорят тебе! Дуй с запада! У-у! (С гневным ворчанием отворачивается и некоторое время ходит молча, потом опять начинает приговаривать.) Западный ветер, веселый ветер, вольный ветер, вертлявый ветер, ветер-ветреник, веющий над водой, - или уж ты больше никогда не подуешь, во веки веков?

    Паж (вскакивает на ноги.) Вон! Вон! Смотрите! Вон она!

    Дюнуа (пробуждаясь от задумчивости, живо.) Где? Кто? Дева?..

    Паж. Да нет! Птичка! Зимородок. Как синяя молния! Вон на тот куст села.

    Дюнуа (в ярости оттого, что обманулся в своих ожиданиях.) Только и всего! Ах ты дьяволенок! Голова без мозгов! Вот возьму да швырну тебя в реку!

    Паж (ничуть не испугавшись, так как знает, с кем имеет дело.) До чего хорошенькая! Как голубой огонек! А вон другая!

    Дюнуа (живо подбегает к берегу.) Где? Где?

    Паж (показывает.) Вон, над камышами.

    Дюнуа (радостно.) Ага! Вижу!
     
    Оба следят за птицами, пока те не скрываются из виду.
     

    Паж. Вы же сами вчера бранились, зачем я вам вовремя не показал.

    Дюнуа. Но ты ведь знаешь, что я сегодня жду Деву. А кричишь! В другой раз я такую тебе задам трепку - будешь знать, как орать попусту!

    Паж. Какие милочки, а? Вот бы поймать!

    Дюнуа. Попробуй только! Я тебя самого посажу на месяц в железную клетку, чтобы ты знал, как Это приятно! Мерзкий мальчишка!
     
    Паж смеется и снова усаживается на землю.
     

    Дюнуа (расхаживая взад и вперед.) Синяя птичка, синяя птичка, ведь я храню тебя, перемени же ветер ты для меня... Нет, это не рифмует. Кто согрешил любя. Этак лучше. Но, к сожалению, никакого смысла. (Заметив, что подошел вплотную к пажу.) Мерзкий мальчишка! (Отворачивается и идет обратно.) Пресвятая Мария в голубых лентах - голубых, как спинка у зимородка, - ужели ты поскупишься для меня на западный ветер?

    Голос часового (с западной стороны.) Стой! Кто идет?

    Голос Жанны. Дева.

    Дюнуа. Пропустить! Сюда, Дева! Ко мне!
     
    Вбегает Жанна в великолепном вооружении. Она не помнит себя от гнева. Ветер вдруг стихает, и флажок повисает вдоль копья. Но Дюнуа слишком занят Жанной и не замечает этого.
     

    Жанна (резко.) Ты Незаконнорожденный из Орлеана?97

    Дюнуа (сдержанно и сурово, указывая на свой щит.) Ты же видишь косую полосу на гербе. А ты - Жанна, именуемая Девой?

    Жанна. Ну а кто же еще!

    Дюнуа. Где твое войско?

    Жанна. Там, сзади. Отстали. Они обманули меня. Привели не на тот берег.

    Дюнуа. Да. Это я приказал.

    Жанна. Зачем? Англичане же на том берегу.

    Дюнуа. Англичане на обоих берегах.

    Жанна. Но Орлеан на том. Значит, там и нужно с ними сражаться. Как перебраться на тот берег?

    Дюнуа (мрачно.) Есть мост.

    Жанна. Ну так во имя Божье! Перейдем мост и атакуем их.

    Дюнуа. Это как будто очень просто. Но это невозможно.

    Жанна. Кто это сказал?

    Дюнуа. Я это говорю. И другие - постарше и поумнее меня с этим согласны.

    Жанна (решительно.) Ну так эти, что постарше и поумнее, просто-напросто старые ослы. Они тебя одурачили. А теперь еще и меня вздумали дурачить привели не на тот берег! Разве ты не знаешь, что я принесла тебе помощь, которой не получал еще ни один военачальник и ни одна крепость?..

    Дюнуа. (снисходительно улыбаясь.) Твою собственную?

    Жанна. Нет. Помощь и совет Царя Небесного. Как пройти на мост?

    Дюнуа. Ты очень нетерпелива, Жанна.

    Жанна. А разве сейчас время для терпения? Враг у наших ворот, а мы стоим опустив руки и ничего не делаем. Ах, да почему же ты не сражаешься?.. Послушай, я освобожу тебя от страха! Я...

    Дюнуа (весело смеясь, отмахивается от Жанны.) Нет, нет, милочка! Если ты освободишь меня от страха, я буду отличным рыцарем из книжки, но очень плохим командующим армией. Ну ладно. Давай-ка я поучу тебя военному ремеслу. (Подводит ее ближе к реке.) Видишь эти две башни по сю сторону моста? Ну вон те, большие!

    Жанна. Да. Это наши или годдэмов?

    Дюнуа. Помолчи-ка и слушай. Если бы я засел в одной из этих башен всего с десятком солдат, я бы мог выстоять против целой армии. А у годдэмов в каждой башне не десять солдат, а десять раз по десять, а может, и еще больше, - так трудно ли им выстоять против нас?

    Жанна. Они не могут выстоять против Бога. Бог не давал им землю под этими башнями. Они украли ее у Бога. Бог дал ее нам. Я возьму эти башни.

    Дюнуа. Одна?

    Жанна. Наши солдаты их возьмут. А я поведу солдат.

    Дюнуа. Никто за тобой не пойдет.

    Жанна. Я не стану оборачиваться и смотреть, пошел ли кто-нибудь за мной.

    Дюнуа (отдавая должное ее мужеству, хлопает ее по плечу.) Молодец! Из тебя, пожалуй, выйдет солдат. Ты влюблена в войну.

    Жанна (поражена.) О! А архиепископ говорит, что я влюблена в религию!

    Дюнуа. Я, кажется, и сам, да простит мне Бог, немножко влюблен в эту злую ведьму - войну. Я как человек, у которого две жены. А ты хочешь быть как женщина, у которой два мужа?

    Жанна (понимая его слова буквально.) У меня никогда не будет мужа. Один парень из Туля подал на меня в суд за то, что я будто бы нарушила обещание выйти за него замуж; но это неправда, я ему ничего не обещала. Я солдат и не хочу, чтобы обо мне думали как о женщине. И женское платье не хочу носить. Мне не интересно то, что интересует женщин. Они думают о любовниках и деньгах, а я думаю о том, как поведу солдат на приступ и где лучше поставить пушки. Вы, военные, не умеете применять пушки. Вам бы только побольше дыму и грохоту - как будто этим можно выиграть сражение.

    Дюнуа (пожимает плечами.) Это верно. Сплошь да рядом от артиллерии больше хлопот, чем пользы.

    Жанна. Так-то оно так, паренек, но каменную стену не пробьешь конной атакой. Тут нужны пушки - и большие пушки, не то что у вас.

    Дюнуа (усмехается простоте ее обращения и сам отвечает ей в тон.) Так-то оно так, девушка, но смелое сердце и крепкая лестница совладают с любой стеной, будь она из каменных каменная.

    Жанна. Я первая взойду по лестнице, когда мы станем брать эти башни. А ты пойдешь за мной? Вызываю тебя!

    Дюнуа. Нельзя вызывать командующего армией, Жанна. Только начальникам мелких отрядов разрешается проявлять личную храбрость в бою. А кроме того, знай: ты мне нужна как святая, а не как солдат. Удальцов у меня довольно только кликни! Да толку-то от них мало.

    Жанна. Я не удалец, я служанка Господня. Мой меч освящен Богом. Я нашла его в алтаре в церкви святой Екатерины, где Бог хранил его для меня. Я, может, ни одного удара не нанесу этим мечом, - мое сердце полно мужества, а не гнева. Я поведу, а твои солдаты пойдут за мной - вот и все, что я могу. Но это я должна сделать, и ты меня не остановишь.

    Дюнуа. Все в свое время. Эти башни нельзя взять вылазкой на мост. Надо, чтобы наши войска поднялись вверх по реке и уже с этого берега зашли англичанам в тыл.

    Жанна (в ней пробуждается ее военная сметка.) Так надо связать плоты и поставить на них пушки. А солдаты переправятся на лодках.

    Дюнуа. Плоты готовы, и солдаты сидят на веслах. Но они ждут воли Божьей.

    Жанна. Как это так? Это Бог ждет их.

    Дюнуа. Так пусть он пошлет им западный ветер. Наши лодки вон там - ниже по реке. Они не могут идти сразу и против течения, и против ветра. Вот и приходится ждать, пока Господь Бог переменит ветер. Пойдем, Жанна. Я отведу тебя в церковь.

    Жанна. Нет. Я люблю церковь. Но англичане не послушаются наших молитв. Они понимают, только когда их колотят и рубят. Я не пойду в церковь, пока мы их не побьем.

    Дюнуа. Нет, ты должна пойти. Там есть для тебя дело.

    Жанна. Какое дело?

    Дюнуа. Помолиться о западном ветре. Я уже молился. Я даже пожертвовал церкви два серебряных подсвечника. Но мои молитвы не доходят. Может, твои дойдут. Ты молода и невинна.

    Жанна. Ах, да, да. Ты прав. Я буду молиться. Я расскажу все святой Екатерине, и она попросит Бога, чтобы он послал нам западный ветер. Скорее! Покажи мне дорогу в церковь.

    Паж (громко чихает.) А-а-пчхи!

    Жанна. Будь здоров, милый! Идем, Дюнуа.
     
    Уходят. Паж встает, намереваясь последовать за ними. Он поднимает с земли щит и берется уже за копье, как вдруг замечает, что развевающийся на ветру флажок вытянут теперь в восточную сторону.
     

    Паж (роняет щит и в волнении громко зовет.) Сеньор! Сеньор! Мадемуазель!

    Дюнуа (бегом возвращается.) Ну что там? Зимородок? (С любопытством смотрит вверх по реке.)

    Жанна (догнав его.) О! Зимородок? Где?

    Паж. Нет! Ветер, ветер, ветер! (Показывает на флажок.) Вот отчего я чихнул!

    Дюнуа (глядя на флажок.) Ветер переменился. (Крестится.) Господь сказал свое слово. (Преклоняет колена и подает Жанне свой жезл.) Отныне ты командуешь королевской армией. Я твой солдат.

    Паж (глядя вниз по реке.) Лодки уже отчалили! Да как идут! Так и шпарят против течения!

    Дюнуа (встает.) А теперь - к башням! Ты меня вызывала идти за тобой. Теперь я тебя вызываю - веди!

    Жанна (заливается слезами и, обняв Дюнуа за шею, целует его в обе щеки.) Дюнуа, милый товарищ по оружию, помоги мне! Слезы слепят мне глаза... Поставь мою ногу на лестницу и скажи: "Вперед, Жанна!"

    Дюнуа (тащит ее за руку.) Что там еще за слезы! Ты смотри, где полыхают пушки, - туда и держи!

    Жанна (с вновь вспыхнувшей отвагой.) А!

    Дюнуа (увлекая ее за собой.) За Бога и святого Дени!

    Паж (пронзительно кричит.) За Деву! За Деву! За Бога и Деву! Ура, ура, ура-а-а! (Хватает щит и копье и убегает вприпрыжку в диком восторге.)

    КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

    Палатка в английском лагере. Английский капеллан, лет пятидесяти, с бычьей шеей, сидит на табурете у стола и усердно пишет. По другую сторону стола, в красивом кресле, сидит важного вида вельможа, сорока шести лет, и перелистывает рукописный часослов с цветными миниатюрами. От этого занятия он, видимо, получает большое удовольствие: капеллан же весь кипит от подавленного гнева. Стол находится справа от вельможи: слева от него стоит обитый кожею табурет.
     

    Вельможа. Вот это я называю тонкой работой. Нет ничего прекраснее, чем хорошая книга, с правильно расположенными колонками жирных черных букв, с красивыми полями, с умело вставленными расцвеченными рисунками. Но в наше время люди разучились любоваться книгой: они ее читают. Для них нет разницы - что книга, что вот эти счета на сало и отруби, которые вы там царапаете.

    Капеллан. Меня удивляет, милорд, что вы так хладнокровно относитесь к нашему положению. Весьма, я бы сказал, хладнокровно.

    Вельможа (надменно.) В чем дело?

    Капеллан. Дело в том, милорд, что нас, англичан, побили.

    Вельможа. Это, знаете ли, бывает. Только в исторических книгах и в балладах поражение всегда терпит неприятель.

    Капеллан. Но мы терпим поражение за поражением. Сперва Орлеан...

    Вельможа (пренебрежительно.) Ну, Орлеан...

    Капеллан. Я знаю, что вы хотите сказать, милорд: что это был явный случай колдовства и чародейства. Но нас продолжают бить. Мы потеряли Жарго, Мен, Божанси - не только Орлеан. А теперь нашу армию искрошили возле Патэ, и сэр Джон Талбот взят в плен98. (Бросает перо, чуть не плача.) Мне это очень тяжело, милорд, очень. Не могу видеть, как моих земляков колотит кучка каких-то иностранцев.

    Вельможа. А! Вы англичанин?

    Капеллан. Конечно нет, милорд! Я дворянин. Но как и вы, милорд, я родился в Англии. Это имеет значение.

    Вельможа. Привязаны к земле? А?

    Капеллан. Вашему сиятельству угодно острить на мой счет. И в силу своего высокого положения вы можете это делать безнаказанно. Вам, разумеется, не хуже моего известно, что я не привязан к земле в грубом смысле этого слова - как крепостной. Но у меня есть чувство привязанности к ней (с растущим волнением), и я этого не стыжусь. И если так и дальше пойдет, то, видит Бог (порывисто вскакивает), я скину рясу ко всем чертям, сам возьмусь за оружие и своими руками удушу эту проклятую ведьму!

    Вельможа (добродушно смеясь.) Без сомнения, капеллан, без сомнения! Если мы ничего лучше не придумаем. Но сейчас еще рано. Потерпите немножко. (Капеллан снова садится с обиженным видом. Легким тоном.) Ведьмы я не особенно боюсь. Я, видите ли, в свое время совершил паломничество в Святую землю, и небесные силы, ради поддержания собственного авторитета, не допустят, чтобы надо мной взяла верх какая-то деревенская колдунья. Но вот Незаконнорожденный из Орлеана - этот орешек будет потруднее разгрызть! Тем более, что он тоже побывал в Святой земле, - так что тут у нас шансы равные.

    Капеллан. Но ведь он всего-навсего француз, милорд."

    Вельможа. Француз! И откуда только вы берете такие выражения! Или уже эти бургундцы, и бретонцы, и гасконцы, и пикардийцы тоже начинают называть себя французами, как наши земляки начинают звать себя англичанами? Они уже говорят о Франции - или там об Англии - как о своей стране. Их страна, скажите пожалуйста! А что же будет с вами или со мной, если утвердится подобный образ мыслей?

    Капеллан. А почему бы и нет, милорд? Чем это плохо для нас?

    Вельможа. Человек не может служить двум господам. Если эта белиберда насчет служения своей родине засядет им в голову, то конец власти феодального сеньора и конец власти Церкви! То есть конец вам и мне.

    Капеллан. Смею думать, что я верный служитель Церкви. И не будь у меня шестерых двоюродных братьев, я бы имел право на титул барона Стогэмберского, утвержденный еще Вильгельмом Завоевателем. Но разве это причина, чтобы мне спокойно стоять и смотреть, как англичан колотят какой-то незаконнорожденный француз и нечестивая ведьма из ихней поганой Шампани?

    Вельможа. Не волнуйтесь, капеллан, не волнуйтесь. Придет время - и мы сожжем ведьму и поколотим Незаконнорожденного. Как раз сейчас я поджидаю епископа города Бовэ, чтобы договориться с ним о ее сожжении. Его, знаете ли, выгнали из епархии, и сделали это именно сторонники помянутой ведьмы.

    Капеллан. Сперва, милорд, надо ее поймать.

    Вельможа. Или купить. Я предложу за нее царский выкуп.

    Капеллан. Царский выкуп! За эту шлюху!

    Вельможа. Ничего не поделаешь. Нужно, чтобы на всех хватило. Кто-нибудь из приближенных Карла продаст ее бургундцам, а те продадут ее нам; будут посредники - трое или четверо, - и каждый потребует себе за комиссию.

    Капеллан. Чудовищно! А все эти мерзавцы евреи. Где только деньги переходят из рук в руки, тут и они сейчас же вотрутся. Будь моя воля, я бы ни одного еврея не оставил в живых ни в одной христианской стране!

    Вельможа. Но почему же? Евреи по крайней мере торгуют честно. Деньги они берут, это верно, но зато и дают что-то взамен. А вот тот, кто с тебя норовит взять и ничего тебе за это не дать, тот, насколько я могу судить по собственному опыту, всегда оказывается христианином.
     
    Появляется паж.
     

    Паж. Его преосвященство, епископ города Бовэ, монсеньор Кошон99.
     
    Входит Кошон, человек лет шестидесяти. Паж удаляется. Оба англичанина встают.
     

    Вельможа (с подчеркнутой любезностью.) Дорогой епископ, как мило с вашей стороны, что вы пришли! Разрешите представиться: Ричард де Бичем, граф Уорик100, к вашим услугам!

    Кошон. Ваша слава, граф, дошла и до меня.

    Уорик. А этот почтенный клирик - это Джон де Стогэмбер.

    Капеллан (бойко отчеканивает.) Джон Бойер Спенсер Невилль де Стогэмбер к вашим услугам, монсеньор: бакалавр теологии и хранитель личной печати его высокопреосвященства кардинала Винчестерского.

    Уорик (Кошону.) У вас его, кажется, называют кардиналом английским. Дядя нашего короля.

    Кошон. Мессир де Стогэмбер, я преданный сторонник и доброжелатель его высокопреосвященства. (Протягивает руку капеллану, и тот целует епископский перстень у него на пальце.)

    Уорик. Благоволите присесть, монсеньор. (Ставит свое кресло во главе стола и жестом приглашает епископа сесть.)
     
    Кошон легким наклонением головы изъявляет согласие занять это почетное место. Уорик небрежно подталкивает кожаный табурет к столу и садится с той же стороны, где сидел раньше. Капеллан идет обратно к своему стулу. Хотя Уорик уступил главное место за столом епископу, стремясь подчеркнуть свое почтительное отношение к нему, но в дальнейших переговорах он принимает на себя ведущую роль, - видимо, иначе это себе и не мысля. Он сохраняет прежний тон любезности и радушия, но в его голосе появляются новые нотки, показывающие, что теперь он переходит к деловой части разговора.
     

    Уорик. Должен сказать, монсеньор, что наше свидание происходит в не совсем благоприятную для нас минуту. Карл намерен короноваться в Реймсе; вернее, эта девица из Лотарингии намерена его короновать. И мы - не стану ни обманывать вас, ни обольщать вас напрасной надеждой, - мы не в силах этому помешать. Коронация, вероятно, существенно изменит положение Карла.

    Кошон. Еще бы! Это очень ловкий ход со стороны Девы.

    Капеллан (снова приходя в волнение.) Если нас побили, так потому, что дрались нечестно. Этого еще не бывало, чтобы англичанина победили в честном бою!
     
    Кошон слегка поднимает брови, затем его лицо снова приобретает невозмутимое выражение.
     

    Уорик. Наш друг убежден, что эта молодая женщина - колдунья. Будь это так, вы, ваше преосвященство, вероятно, сочли бы своим долгом предать ее в руки инквизиции, дабы она была сожжена на костре за свое нечестие!

    Кошон. Если б ее взяли в плен в моей епархии - то да, конечно.

    Уорик (очень довольный тем, что епископ понимает его с полуслова.) Совершенно справедливо. Ну-с, а в том, что она колдунья, как будто нет никаких сомнений?

    Капеллан. Ни малейших. Явная ведьма.

    Уорик (мягко укоряя его за вмешательство.) Мессир Джон, мы ведь хотим знать мнение его преосвященства.

    Кошон. Боюсь, что нам придется считаться не только с собственным мнением, а еще и с мнением - или, если хотите, с предрассудками французского суда.

    Уорик (поправляет его.) Католического суда, монсеньор.

    Кошон. Католический суд, как и всякий суд, какое бы высокое дело он ни выполнял и из какого бы высокого источника ни черпал вдохновение, в конце концов состоит из людей. А когда эти люди французы - как теперь принято их называть - то не так-то просто будет убедить их в том, что если французская армия разбила английскую, так уж тут непременно замешано колдовство.

    Капеллан. Как! Даже когда сам прославленный сэр Джон Талбот потерпел поражение? Когда его самого взяла в плен какая-то потаскуха из лотарингской канавы?!

    Кошон. Мы все знаем, мессир, что сэр Джон Талбот неустрашимый и грозный воин. А вот что он способный полководец, это еще надо доказать. Вам угодно думать, что его победила эта девушка. Но кое-кто из нас, пожалуй, склонен будет видеть в этом заслугу Дюнуа.

    Капеллан (презрительно.) Дюнуа! Незаконнорожденный из Орлеана!

    Кошон. Разрешите вам напомнить...

    Уорик (перебивая.) Я знаю, что вы хотите сказать, монсеньор. Дюнуа разбил меня под Монтаржисом.

    Кошон (с поклоном.) И для меня это служит доказательством того, что сеньор Дюнуа и в самом деле выдающийся полководец.

    Уорик. Ваше преосвященство - образец учтивости. Я со своей стороны готов признать, что Талбот просто-напросто драчливое животное. И если его взяли в плен при Патэ, так, вернее всего, он сам в этом виноват.

    Капеллан (разгорячаясь.) Милорд, под Орлеаном эту женщину ранило в горло английской стрелой, она плакала от боли, как ребенок, - многие это видели! И с этой смертельной раной она еще сражалась весь день. А когда наши храбрецы, как истые англичане, отбили все ее атаки, она подошла к самой стене бастиона - одна, с белым знаменем в руках; и на солдат нашло оцепенение, так что они не могли ни пустить стрелу, ни поднять меч. И французы ринулись на них и загнали на мост, который тотчас был объят пламенем и провалился под ними. Все полетели в реку и тонули сотнями. Чему все это приписать? Полководческим талантам вашего Дюнуа? А может быть, это было адское пламя, вызванное чародейством?

    Уорик. Ваше преосвященство, простите мессиру Джону его чрезмерную горячность, но он довольно точно изобразил положение вещей. Дюнуа великий полководец; хорошо, мы согласны. Но почему все-таки он ничего не мог сделать, пока не появилась эта колдунья?

    Кошон. Я не говорю, что ей не помогают сверхъестественные силы. Однако вспомните, что было начертано на этом белом знамени? Не имя сатаны или Вельзевула, но благословенные имена нашего Господа и его Пресвятой Матери. А этот ваш командир, который утонул, - Гляз-да, так вы его кажется, зовете...

    Уорик. Гласдэйл. Сэр Уильям Гласдэйл.

    Кошон. Глясс-делль, ага! Благодарю вас! Уж он-то, во всяком случае, не был святым. И у нас многие считают, что гибель ему была послана за его богохульственную брань против Девы.

    Уорик (лицо его начинает приобретать весьма кислое выражение.) Как прикажете все это понимать, монсеньор? Может быть, Дева уже и вас обратила?

    Кошон. Будь это так, я не сунулся бы сюда, прямо к вам в лапы. Поостерегся бы.

    Уорик (вежливо протестуя.) Ну что вы, что вы, монсеньор!..

    Кошон. Если дьявол сделал эту девушку своей пособницей, - а я полагаю, что это именно так...

    Уорик (успокаиваясь.) А! Слышите, мессир Джон? Я знал, что монсеньор епископ не обманет наших ожиданий. Простите, я вас перебил. Продолжайте.

    Кошон. Если так, то это значит, что дьявол целится гораздо дальше, чем вы думаете.

    Уорик. Вот как? И куда же именно? Слушайте, мессир Джон.

    Кошон. Если бы дьявол задался целью погубить душу одной деревенской девушки, так неужели ради этого он стал бы навязывать себе на шею столько хлопот? Помогать ей выигрывать одно сражение за другим? Нет, милорд: такое простое дело по силам самому захудалому чертенку, - если, конечно, эта девушка вообще доступна соблазну. Князь тьмы не занимается подобной мелочью. Если он наносит удар - то самой католической Церкви, властвующей над всем миром духа. Если он кует погибель - то всему роду человеческому. Против столь ужасных замыслов Церковь всегда стоит на страже. И в этой девушке я вижу одно из орудий, коими сатана пользуется для своих целей. Она вдохновлена, но ее вдохновение от дьявола.

    Капеллан. Я вам говорил, что она ведьма!

    Кошон (гневно.) Она не ведьма. Она еретичка.

    Капеллан. А какая разница?

    Кошон. И вы, священник, задаете мне такой вопрос! Удивительно, до чего вы, англичане, все-таки тупоумные! Ведь все, что вы называете ее колдовством, можно объяснить самым естественным образом. Все ее чудеса гроша медного не стоят: да она и сама не считает их чудесами. Все ее победы доказывают только, что у нее более ясная голова на плечах, чем у вашего сквернослова Глясс-делля или у этого бешеного быка - Талбота, и что мужество веры, даже если это ложная вера, всегда выстоит против мужества гнева.

    Капеллан (не веря своим ушам.) Как?.. Ваше преосвященство сравниваете сэра Джона Талбота, наследника графов Шрюсбери, с бешеным быком?!

    Уорик. Вам, мессир Джон, это было бы неприлично, поскольку между вами и баронским титулом стоят еще шесть наследников. Но так как я граф, а Талбот всего-навсего рыцарь, то я позволю себе согласиться с этим сравнением. (Кошону.) Хорошо, монсеньор, мы не настаиваем на колдовстве. Но тем не менее эту женщину надо сжечь.

    Кошон. Я не могу ее сжечь. Церковь не может отнимать жизнь. И мой первый долг - позаботиться о спасении этой девушки.

    Уорик. Понятно. Но вы иногда сжигаете же людей на кострах?

    Кошон. Нет. Когда Церковь отсекает от себя упорного еретика, как сухую ветвь от древа жизни, мы передаем его в руки светской власти. А уж что светская власть найдет нужным с ним сделать - это Церкви не касается.

    Уорик. Совершенно справедливо. А светской властью в данном случае являюсь я. Что ж, монсеньор, передавайте нам вашу сухую ветвь, а уж я позабочусь, чтобы огонек для нее был наготове. Если вы отвечаете за церковную часть работы, я готов отвечать за светскую!

    Кошон (сдерживая гнев.) Я ни за что не отвечаю. Вы, большие бароны, слишком склонны видеть в Церкви только орудие своих политических целей.

    Уорик (с улыбкой, примирительным тоном.) Только не в Англии, уверяю вас.

    Кошон. В Англии больше, чем где-либо. Нет, милорд. Перед престолом Всевышнего душа этой деревенской девушки стоит не меньше, чем ваша душа или душа вашего короля. И первая моя обязанность - это спасти ее. Я не потерплю, чтобы вы усмехались на мои слова, как будто я только повторяю приличия ради пустую затверженную формулу, а на самом деле между нами давно уже решено, что я выдам вам эту девушку. Я не просто политический прелат; моя вера для меня то же, что для вас - ваша честь! И если найдется лазейка, через которую это крещеное дитя Господне сможет достичь спасенья, я сам подведу ее туда.

    Капеллан (вскакивает в бешенстве.) Вы изменник!

    Кошон (тоже вскакивает.) Ты лжешь, поп! (Дрожа от ярости.) Если ты посмеешь сделать то, что сделала эта женщина, - поставить свою страну выше святой католической Церкви, - ты сам взойдешь на костер вместе с нею!

    Капеллан. Ваше преосвященство... я... Я забылся. Я... (Садится, жестом выражая покорность.)

    Уорик (тоже встал, в тревоге.) Монсеньор, прошу у вас прощения за это словечко, вырвавшееся у мессира Джона де Стогэмбера. В Англии оно не имеет того значения, как во Франции. На вашем языке изменник значит предатель, то есть обманщик, вероломный, коварный и бесчестный. А у нас это просто значит: человек, не до конца преданный нашим, английским интересам.

    Кошон. Простите. Я не понял. (С достоинством опускается в кресло.)

    Уорик (тоже садится; с облегчением.) Прошу прощения и за себя. Вам, может быть, показалось, что я слишком легко отношусь к сожжению этой бедной девушки. Но когда на ваших глазах сжигают целые деревни - ведь иногда это просто мелкая подробность в ходе военной операции, - то приходится вытравлять в себе чувство сострадания. Иначе можно сойти с ума. Я, по крайней мере, сошел бы. Смею думать, что и вы, ваше преосвященство, сталкиваясь время от времени с необходимостью сжигать еретиков, вероятно, усвоили себе некий... как бы это лучше выразить?.. ну, скажем, профессиональный взгляд на то, что иначе пришлось бы назвать ужасающей жестокостью?

    Кошон. Да. Для меня это весьма печальная обязанность. Даже, как вы говорите, ужасная. Но по сравнению с ужасом ереси - это ничто. Я думаю не о теле этой девушки - оно будет страдать только несколько мгновений, да и все равно, рано ли, поздно ли, станет добычей смерти, более или менее мучительной, но о ее душе, которой, быть может, грозят вечные муки.

    Уорик. Вот именно. И дай Бог ее душе обрести спасение! Но практическая наша задача сейчас, по-видимому, в том, чтобы спасти ее душу, не спасая ее тела. Ибо нечего закрывать глаза, монсеньор: если этот культ Девы не будет убит в зародыше, наша игра проиграна.

    Капеллан (прерывающимся голосом, как человек, который только что плакал.) Можно мне сказать, милорд?

    Уорик. Знаете, мессир Джон, лучше бы не надо. Разве только вы сумеете обуздать свою горячность.

    Капеллан. Я всего два слова. Конечно, я могу ошибиться. Но Дева очень хитра: она прикидывается набожной, только и делает, что молится и исповедуется. Возможно ли обвинить ее в ереси, если она выполняет все обряды, как верная дочь Церкви?

    Кошон (вспылив.) Верная дочь Церкви! Сам папа, при всем своем величии, не дерзает так заноситься, как эта женщина! Она так себя держит, как будто она сама и есть Церковь. Она, видите ли, принесла Карлу весть от Господа Бога, а Церковь тут ни при чем, пусть отойдет в сторонку! Она будет короновать Карла в Реймсе, - она, а не Церковь! Она посылает письма королю Англии, пишет, что Бог через нее шлет королю повеление вернуться в свою страну - под страхом Божьей кары, которую она призвана осуществить! Разрешите вам напомнить, кто имел обычай писать как раз такие письма: проклятый Магомет! Антихрист! Да есть ли во всех ее речах хоть одно слово про Церковь? Ни одного! Всегда только Бог - и она!

    Уорик. Ну чего же вы хотите? Попала ворона в высокие хоромы! Немудрено, что у нее голова закружилась.

    Кошон. А кто вскружил ей голову? Дьявол. И он не о малом хлопочет. Он повсюду забрасывает семена этой ереси. Некий Гус101, всего тринадцать лет тому назад сожженный в Констанце, заразил ею всю Богемию. Некто Уиклиф102, сам помазанный иерей, принес ее в Англию, и, к вашему стыду, господа, вы дали ему спокойно умереть в постели. И во Франции есть такие: я знаю эту породу. Они как злая язва: если ее не вырезать, не вытоптать, не сжечь, она расползется по всему телу человечества, всюду неся с собой грех и мерзость, раздор и опустошение. Зараженный этой чумой, арабский погонщик верблюдов103 изгнал Христа и его Церковь из Иерусалима и, как хищный зверь, ринулся на запад, все круша и всех терзая. И только Пиренеи да милость Божья сохранили Францию от верной гибели. Но что делал вначале этот погонщик верблюдов? Не больше того, что делает сейчас эта пастушка. Он слышал голос архангела Гавриила. Она слышит голос святой Екатерины, святой Маргариты и архангела Михаила. Он объявил себя посланцем Божьим и от имени Царя Небесного писал владыкам земным. Она каждодневно рассылает такие письма. Уже не Пресвятую Деву должны мы молить о предстательстве перед Богом, а Деву Жанну. Во что превратится наш мир, если любой безграмотный мужик или любая пастушка станет выбрасывать на свалку всю мудрость, весь опыт, все знания, накопленные Церковью, если она станет отвергать руководство ученых, почтенных, благочестивых людей, возомнив в чудовищной своей гордыне, внушенной дьяволом, что получает вдохновение непосредственно от Бога? Это будет мир, залитый кровью, мир, где свирепствует разруха, где каждый делает, что сам хочет; это будет крушение, возврат к варварству. Сейчас у нас есть Магомет и те, кого он одурачил; есть Жанна и те, кого она одурачила. Но что будет, если каждая девушка возомнит себя Жанной и каждый мужчина - Магометом? Я содрогаюсь при одной этой мысли. Против этого я боролся всю жизнь и буду бороться до конца. Все грехи простятся ей, кроме этого единственного греха, - ибо это грех против Духа Святого. И если она не покается перед всеми и на коленях, во прахе не отречется от своих заблуждений, если она не предаст в руки Церкви всю душу свою без остатка - она взойдет на костер, если попадется мне в руки!

    Уорик (с полным равнодушием.) Вас это очень волнует. Ну что ж, понятно.

    Кошон. А вас нет?

    Уорик. Я солдат, а не церковник. Во время моего паломничества в Святую землю мне приходилось встречаться с мусульманами. Они не так уж дурно воспитаны, как меня уверяли. В некоторых случаях они вели себя много приличнее, чем мы.

    Кошон (с неудовольствием.) Да, вот так оно и бывает, я уже раньше это замечал; люди отправляются на Восток обращать неверных, - а кончается тем, что неверные совращают их самих. Крестоносец, побывав в Святой земле, сам становится наполовину сарацином. Не говоря уж о том, что все англичане прирожденные еретики.

    Капеллан. Англичане - еретики!!! (Взывая к Уорику.) Милорд! Ужели мы должны это терпеть? Его преосвященство помрачился в рассудке. Как может быть ересью то, во что верит англичанин? Это противоречие по существу.

    Кошон. Я прощаю вас, мессир де Стогэмбер, ибо невежество ваше непреодолимо. Туманы вашей страны не рождают теологов.

    Уорик. Вы бы этого не сказали, монсеньор, если бы слышали, как мы ссоримся из-за религии. Мне очень жаль, что я, по-вашему, выхожу либо еретиком, либо тупицей, но я, как человек, видавший свет, не могу отрицать, что мусульмане с великим почтением относятся к Господу нашему Иисусу Христу; и в том, что святой Петр был рыбаком, не видят такой причины для презрения, как вы, ваше преосвященство, видите в том, что Магомет был погонщиком верблюдов. И мне кажется, нет надобности впадать в ханжество, обсуждая то дело, которое нас интересует.

    Кошон. Когда люди ревность о Церкви Христовой называют фанатизмом, я знаю, что мне думать.

    Уорик. Это только восточная и западная точка зрения на один и тот же предмет.

    Кошон (с ядовитой иронией.) Только восточная и западная точка зрения! Только!

    Уорик. О, монсеньор, я ведь не спорю с вами. Вы, без сомнения, привлечете на свою сторону церковников. Но нам надо привлечь еще и знать. И по-моему, против Девы можно выдвинуть гораздо более тяжкое обвинение, чем то, которое вы сейчас так убедительно изложили. Говоря по совести, я не очень боюсь, что эта девушка станет вторым Магометом и подорвет власть Церкви своей зловредной ересью. Думаю, что вы преувеличиваете опасность. Но заметили ли вы, что во всех своих письмах она проводит одну и ту же мысль - и Карлу она уже успела ее внушить, - а именно: она предлагает всем королям Европы заключить некую сделку, которая, если она осуществится, разрушит самые основы христианского общества.

    Кошон. Ну да. Разрушит Церковь. Я же вам говорил.

    Уорик (теряя терпение.) Монсеньор, ради Бога, забудьте вы на минутку про Церковь и вспомните, что на земле есть еще и светская власть, а не только духовная. Я и равные мне представляем феодальную аристократию, так же как вы представляете Церковь. Мы - это и есть светская власть. И неужели вы не видите, как бьет по нам умысел этой девушки?

    Кошон. Не знаю, почему именно по вам? По Церкви, а стало быть - и по нам, и по вам, и по каждому.

    Уорик. Умысел ее в том, чтобы короли вручили свои царства Богу, а затем царствовали как Божьи управители.

    Кошон (равнодушно.) Вполне здравая идея, с точки зрения теологии. Но королям, я думаю, будет все равно, лишь бы царствовать. Это чистая абстракция. Слова - не больше.

    Уорик. О нет. Это хитрейшая уловка, чтобы лишить аристократию всякого значения и сделать короля единственным и абсолютным самодержцем. Сейчас он первый среди равных, тогда он будет их господином. Этого мы не можем допустить; мы никого не поставим над собой господином. На словах мы признаем, что держим наши земли и наши титулы от короля, - ибо должен же быть ключевой камень в своде человеческого общества. Но мы держим их в своих руках и защищаем своим мечом или мечом своих вассалов. А по учению Девы выходит, что король возьмет наши земли - наши земли! - и подарит их Богу, а потом Бог поставит его полным хозяином над ними.

    Кошон. Разве это так для вас страшно? Ведь вы же сами делаете королей104. Йорк или Ланкастер в Англии105, Валуа во Франции106 - все они царствуют только по вашей воле.

    Уорик. Да. Но так будет лишь до тех пор, пока народ повинуется своим феодальным сеньорам, а король для него только главный лицедей в бродячем балагане, не имеющий иных владений, кроме большой дороги, которая принадлежит всем. Но если чаяния народа обратятся к королю, если сеньоры станут в его глазах только слугами короля, король без труда переломает нас одного за другим о свое колено. И чем будем мы тогда, как ни ливрейными прислужниками в его дворцовых залах?

    Кошон. И все-таки, милорд, вам нечего бояться, бывают прирожденные короли, и бывают прирожденные государственные деятели. Но очень редко то и другое совмещается в одном человеке. Так где же найдет король советников, которые бы наперед рассчитали и осуществили для него такой план?

    Уорик (с не слишком дружелюбной улыбкой.) Может быть, среди князей церкви, монсеньор?
     
    Кошон столь же холодно улыбается в ответ и пожимает плечами, не опровергая, однако, этого предположения. Отнимите силу у баронов - и кардиналы все повернут по-своему.
     

    Кошон (примирительно, бросив полемический тон.) Милорд, мы не одолеем Деву, если будем ссориться между собой. Мне хорошо известно, что в мире существует воля к власти. И пока она существует, всегда будет борьба между императором и папой, между герцогами и кардиналами, между баронами и королями. Дьявол разделяет нас и властвует. Я вижу, вы не принадлежите к числу друзей Церкви; вы прежде всего граф, а я прежде всего священник. Но разве мы не можем забыть наши разногласия перед лицом общего врага? Теперь я понимаю: вас тревожит не то, что эта девушка ни разу не упомянула о Церкви и говорит только о Боге и о себе, а то, что она ни разу не упомянула о феодальной аристократии и говорит только о короле и о себе.

    Уорик. Совершенно верно. И эти две мысли - в сущности, одна и та же мысль. Корни ее уходят очень глубоко. Это протест отдельной души против вмешательства священника или сеньора в ее личные отношения с Богом. Если бы нужно было найти имя для этой ереси, я бы назвал ее протестантством.

    Кошон (подозрительно смотрит на него.) Вы удивительно тонко это понимаете, милорд. Поскобли англичанина - и найдешь протестанта.

    Уорик (с изысканной любезностью.) А мне кажется, монсеньор, что вы не чужды некоторого сочувствия к ложному учению Девы о светской власти. Предоставляю вам самому найти для него название.

    Кошон. Вы ошибаетесь, милорд. Я вовсе не сочувствую ее политическим притязаниям. Но мне, как священнику, открыто сердце простых людей; и я утверждаю, что за последнее время в них все больше укореняется еще одна очень опасная мысль. Выразить ее, пожалуй, можно так: Франция - для французов, Англия - для англичан, Италия - для итальянцев, Испания - для испанцев и так далее. У крестьян это получается иногда так узко и ограниченно, что я дивлюсь, как эта крестьянская девушка смогла подняться над требованием - "моя деревня для моих односельчан". Но она смогла. Она это сделала. Когда она грозит выгнать англичан с французской земли, она это совершенно ясно - думает обо всех владениях, где говорят по-французски. Для нее все люди, говорящие на французском языке, составляют единое целое - То, что Священное писание обозначает как нацию. Эту сторону ее ереси можно, если хотите, назвать национализмом, - лучшего названия я не придумал. Могу только сказать, что это учение в самой своей сути антикатолическое и антихристианское, - ибо католическая Церковь признает только одно царство - царство Христово. Разбейте это царство на отдельные нации, и вы развенчаете Христа. Развенчайте Христа - и кто тогда отведет меч от вашего горла? Мир погибнет среди раздора и кровопролития.

    Уорик. Очень хорошо. Вы сожжете ее за протестантство, а я сожгу ее за национализм. Хотя тут я вряд ли встречу сочувствие у мессира Джона. Англия для англичан - такой девиз, пожалуй, найдет отклик в его сердце.

    Капеллан. Конечно. Англия для англичан. Это само собой разумеется. Это простейший закон природы. Но эта женщина хочет отнять у Англии законно завоеванные нами земли, которые Бог даровал Англии за то, что она имеет особый талант управлять менее цивилизованными народами ради собственного их блага. Я ничего не понял в том, что вы, милорд, и вы, монсеньор, говорили о протестантстве и национализме, - это слишком учено и слишком тонко для меня, простого клирика. Но мой обыкновенный здравый смысл говорит мне, что эта женщина - мятежница. Ну и довольно с меня. Она восстала против природы, ибо носит мужское платье и сражается, как мужчина. Она восстала против Церкви, ибо отвергает Божественный авторитет папы. Она восстала против Бога, ибо в преступном союзе с сатаной и подвластными ему бесами стремится нанести вред нашей армии. И за всеми этими мятежами кроется злейший ее мятеж, худшее ее преступление - то, что она восстала против Англии! Этого нельзя терпеть. Да погибнет! Сжечь ее! Дабы эта паршивая овца не испортила все стадо. Во имя общего блага пусть одна женщина умрет за народ!

    Уорик (встает.) Мне кажется, монсеньор, что мы с вами договорились.

    Кошон (тоже встает, но считает нужным заявить о своем несогласии.) Я не возьму греха на душу. Суд Церкви свершится нелицеприятно. Я до конца буду бороться за душу этой девушки.

    Уорик. И мне ее жаль, бедняжку. Не люблю прибегать к таким суровым мерам. Если бы можно было, я бы ее пощадил.

    Капеллан (неумолимо.) А я бы собственными руками бросил ее в огонь.

    Кошон (благословляя его.) Sancta simplicitas107!

    КАРТИНА ПЯТАЯ

    Один из приделов в Реймском соборе: дверь в ризницу. На высоком круглом постаменте - распятие. Под звуки органа молящиеся покидают церковь после коронации.

    Жанна стоит на коленях перед распятием и молится. Она великолепно одета, но по-прежнему в мужском костюме. Орган умолкает. Из ризницы выходит Дюнуа, тоже в пышном наряде.
     

    Дюнуа. Ну, Жанна! Довольно тебе молиться. Ты столько плакала. Ты простынешь насмерть, если еще будешь стоять тут на коленях. Уже все кончено, собор опустел; а на улицах полно народу, и все требуют Деву. Мы им сказали, что ты осталась в церкви - помолиться в одиночестве, но они хотят, чтобы ты еще раз к ним вышла.

    Жанна. Нет. Пусть вся слава достанется королю.

    Дюнуа. Он только портит картину, бедняга. Нет, Жанна. Ты его короновала - ты и должна все проделать, что полагается. (Жанна отрицательно качает головой. Поднимает Жанну.) Пойдем, пойдем! Еще час либо два - и конец. Что, тебе так трудно? На мосту под Орлеаном небось было труднее? А, Жанна?

    Жанна. Ах, милый Дюнуа, как бы я хотела опять очутиться на мосту под Орлеаном! Там, на мосту, мы жили!

    Дюнуа. Да. А кое-кто из нас и умер на этом мосту.

    Жанна. Как странно, Джек! Я такая трусиха, перед битвой я вся дрожу от страха. Но потом, когда все кончено и опасность миновала, мне так становится скучно. Так скучно, скучно, скучно!

    Дюнуа. Ты должна научиться быть воздержанной в войне, - как ты умеешь быть воздержанной в пище и питье, моя маленькая святая.

    Жанна. Милый Джек! Ты любишь меня, правда? Как солдат любит своего товарища.

    Дюнуа. Ты в этом нуждаешься, бедное невинное дитя. Господь с тобой! У тебя не слишком много друзей при дворе.

    Жанна. Да, почему все эти придворные, и церковники, и рыцари так меня ненавидят? Что я им сделала? Я ничего не просила для себя, - только чтобы мою деревню освободили от податей: нам не под силу платить военные налоги. Я принесла им удачу. Я принесла им победу. Я наставила их на истинный путь, когда они делали всякие глупости. Я короновала Карла, сделала его настоящим королем. И все почести, какие он теперь раздает, все досталось им. За что же они меня не любят?

    Дюнуа (подсмеиваясь над ней.) Ду-ро-чка! Ты ждешь, что глупцы будут любить тебя за то, что ты разоблачила их глупость? Разве старые полководцы, выжившие из ума путаники и тупицы, любят удачливых молодых капитанов, которые отнимают у них командование? Разве искушенные в политике честолюбцы питают нежность к выскочке, который усаживается на их место? Разве архиепископам приятно, когда кто-то оттирает их от алтаря, пусть даже это будет святой? Да будь у меня чуточку больше честолюбия, я тоже стал бы тебе завидовать.

    Жанна. Ты здесь лучше всех, Джек. Единственный мой друг среди всей этой знати. Твоя мать, наверно, сама была из простых. Когда я возьму Париж, я брошу все и вернусь к себе в деревню.

    Дюнуа. Еще неизвестно, дадут ли тебе взять Париж.

    Жанна (изумленно.) Что?..

    Дюнуа. Я бы сам давно его взял, кабы тут все было чисто. Сдается мне, они бы не прочь, чтобы Париж взял тебя. Так что берегись.

    Жанна. Джек, мне несдобровать, я знаю. Если меня не прикончат годдэмы и бургундцы, так это сделают французы. Не будь у меня моих голосов, я бы совсем потеряла мужество. Потому-то я и ушла сюда потихоньку - помолиться наедине после коронации. Послушай, Джек, я тебе что-то скажу... Мои голоса приходят ко мне в колокольном звоне. Не тогда, когда колокола звонят все разом, как сегодня, - это просто трезвон и больше ничего. Но вот здесь, в уголке, где звон как будто нисходит с неба и все полно отголосков... или где-нибудь в поле, когда кругом тихо-тихо и колокола поют вдалеке, - тогда в этом звоне я слышу мои голоса.
     
    Соборный колокол отбивает четверть.
     

    Жанна. Вот! (Лицо ее принимает экстатическое выражение.) Слышишь! "Господь с тобой" - то самое, что ты сказал. А когда они отбивают половину, они говорят: "Смелей, вперед!"; а когда три четверти, они выговаривают: "Я твой покров". Но когда прошел час и большой колокол вызвонил: "Францию Бог хранит", тогда святая Екатерина и святая Маргарита, а иногда и сам архангел Михаил говорят со мной... И я не знаю наперед, что они скажут. И тогда, ах, тогда...

    Дюнуа (перебивает ее ласково, но без всякого сочувствия.) Тогда мы слышим в колокольном звоне все, что нам хочется услышать. Не нравятся мне, Жанна, эти твои разговоры о голосах. Я бы, право, подумал, что ты немножко не в своем уме, но я давно заметил, что, когда мы с тобой разговариваем, ты приводишь вполне здравые объяснения для всех своих поступков, хотя и говоришь другим, что только повинуешься приказу святой Екатерины.

    Жанна (сердито.) Ты же не веришь в мои голоса, так приходится для тебя подыскивать объяснения. Но я сперва слышу голоса, а объяснения нахожу потом. Хочешь - верь, хочешь - нет.

    Дюнуа. Ты рассердилась, Жанна?

    Жанна. Да. (Улыбаясь.) Нет. На тебя я не могу сердиться. Знаешь, чего мне хочется? Чтобы ты был одним из наших деревенских ребятишек.

    Дюнуа. Почему?

    Жанна. Я бы могла тебя понянчить.

    Дюнуа. Ты все-таки женщина, Жанна.

    Жанна. Нет. Даже ни чуточки. Я солдат. А солдаты всегда возятся с ребятишками, когда выпадает случай.

    Дюнуа. Это верно. (Смеется.)
     
    Король Карл выходит из ризницы, где он разоблачался после коронации. С ним Синяя Борода, по правую руку от него, а Ла Гир - по левую. Жанна незаметно отступает за постамент. Дюнуа остается стоять между Карлом и Ла Гиром.
     

    Дюнуа. Итак, ваше величество, вы теперь наконец миропомазанный король! Как себя чувствуете после этой церемонии?

    Карл. Ни за что не соглашусь второй раз это вытерпеть, хотя бы меня за это сделали императором солнца и луны. Одни эти одежды - Господи, какая тяжесть! А это знаменитое святое миро, о котором столько было разговору, оно еще вдобавок оказалось прогорклым, фффу! Архиепископ, наверно, чуть жив - его ризы весят добрую тонну. Он еще раздевается там, в ризнице.

    Дюнуа (сухо.) Вашему величеству следовало бы почаще носить латы. Привыкли бы к тяжелой одежде.

    Карл. Вы не можете без насмешек? А я все равно не буду носить латы; драться - это не мое занятие. Где Дева?

    Жанна (выходит вперед, между Карлом и Саней Бородой, и опускается перед королем на колени.) Ваше величество, я сделала вас королем. Мой труд закончен. Я возвращаюсь к отцу в деревню.

    Карл (удивленно, но с явным облегчением.) Ах, так? Ну что ж! Хорошо! (Жанна встает, глубоко уязвленная. Легкомысленно продолжает.) Ну да! В деревне жизнь куда более здоровая... А?

    Дюнуа. Но скучная.

    Синяя Борода. Неудобно тебе будет в юбках, после того как ты столько времени их не носила.

    Ла Гир. Ты будешь скучать по битвам. Это дурная привычка, но благородная. И отстать от нее очень трудно.

    Карл (с беспокойством.) Но мы, конечно, не можем тебя удерживать, раз тебе так уж захотелось домой.

    Жанна (с горечью.) Я знаю, что никто из вас по мне не заплачет. (Отворачивается от Карла и отходит к более близким ей по духу Дюнуа и Ла Гиру.)

    Ла Гир. Оно, конечно, теперь мне будет посвободнее. Можно выругаться, когда захочешь. Но я все-таки буду скучать по тебе, Жанна.

    Жанна. Ла Гир, несмотря на все твои грехи и все твои кощунства, мы встретимся с тобой в раю. Я люблю тебя, как любила Питу, нашу старую овчарку. Питу мог загрызть волка. И ты ведь будешь грызть английских волков и гнать их с нашей земли, пока они не станут опять добрыми псами господними?

    Ла Гир. Мы будем грызть их вместе, Жанна.

    Жанна. Нет. Я проживу еще только один год.

    Все. Что?!

    Жанна. Только год. Я почему-то знаю, что так будет.

    Дюнуа. Чепуха!

    Жанна. Джек, скажи мне. Ты думаешь, тебе удастся их выгнать?

    Дюнуа (со спокойной уверенностью.) Да. Я их выгоню. До сих пор нас били, потому что мы смотрели на сражение, как на турнир или как на рынок, где можно выторговать богатый выкуп. Мы играли в войну, а англичане воевали всерьез. Но теперь я кое-чему научился. И я присмотрелся к англичанам. У них здесь нет корней. Я и раньше их бивал и теперь разобью.

    Жанна. Ты не будешь жесток с ними?..

    Дюнуа. Годдэмы не понимают нежного обращения. Не мы начали эту войну.

    Жанна (внезапно.) Джек, пока я здесь, - давай возьмем Париж!

    Карл (в испуге.) Нет, нет! Мы потеряем все, чего добились. Ради Бога, не надо больше сражений! Мы сейчас можем заключить очень выгодный договор с герцогом Бургундским.

    Жанна. Договор!.. (Гневно топает ногой.)

    Карл. Ну и что ж такого?.. Почему бы мне теперь и не заключать договоры, раз я уже коронован и миропомазан? Ох, это миро...
     
    Из ризницы выходит архиепископ и присоединяется к разговаривающим. Он останавливается между Карлом и Синей Бородой.
     

    Карл. Архиепископ, Дева опять хочет воевать.

    Архиепископ. А разве война кончилась? Разве у нас уже мир?

    Карл. Да нет. Но разве не довольно того, что мы уже сделали? Давайте заключим договор. Сейчас нам везет, так надо этим пользоваться, пока удача от нас не отвернулась.

    Жанна. Удача! Сам Господь Бог сражался за нас, а ты это зовешь удачей! И хочешь остановиться, когда англичане еще попирают святую землю нашей Франции!

    Архиепископ (строго.) Жанна! Король обратился ко мне, а не к тебе. Ты забываешься. Ты стала очень часто забываться!

    Жанна (нисколько не смутившись, грубовато.) Так говорите с ним вы. И скажите ему, что Бог не велит ему снимать руку с плуга.

    Архиепископ. Я не так часто призываю имя Божье, как ты, - ибо когда я толкую его волю, то опираюсь на авторитет Церкви и достоинство моего священного сана. Раньше ты уважала мой сан и не посмела бы так говорить со мной, как говоришь сейчас. Ты пришла сюда, облеченная в смирение. И Бог благословил твои начинания. Но теперь ты запятнала себя грехом гордости. Повторяется древняя греческая трагедия: кто превозносится, будет повержен во прах.

    Карл. Да, она думает, что лучше всех знает, что надо делать.

    Жанна (расстроена, но в простодушии своем не замечает, какое впечатление производят ее слова.) Но ведь я же правда знаю это лучше, чем вы. И я совсем не гордая. Я только тогда говорю, когда знаю, что я права.

    Синяя Борода. Ха! Ха!

    Карл. Вот, вот!

    Архиепископ. Откуда ты знаешь, что ты права?

    Жанна. Знаю. Мои голоса...

    Карл. Ах, твои голоса, твои голоса!.. Почему они не говорят со мной, твои голоса? Кажется, я король, а не ты.

    Жанна. Они говорят с тобой, но ты их не слышишь. Ты никогда не сидел вечером в поле, прислушиваясь к ним. Когда звонят к вечерне, ты поднимаешь руку, крестишься - и дело с концом! Но если бы ты помолился от всего сердца и посидел бы еще там долго-долго, слушая, как дрожат в воздухе отголоски, после того как колокола уже умолкли, ты тоже услышал бы мои голоса. (Резко отворачивается.) Да какие тебе нужны голоса, когда то же самое может сказать любой кузнец: что надо ковать железо, пока горячо. Я тебе говорю: надо сейчас же двинуться на Компьен108 и освободить его, как мы освободили Орлеан. Тогда и Париж откроет нам свои двери. А нет, так мы их проломаем! Какая цена твоей короне, если столица твоя в чужих руках!

    Ла Гир. И я то же самое говорю. Мы пройдем сквозь их войска, как раскаленное ядро сквозь ком масла. А ты что скажешь, Дюнуа?

    Дюнуа. Кабы наши пушечные ядра все были такие же горячие, как твоя голова, да кабы их у нас было вдоволь, мы, без сомнения, завоевали бы весь мир. Пылкость и отвага очень хорошие слуги в бою, но очень плохие господа. И всякий раз, как мы надеялись только на них, они предавали нас в руки врага. Мы не способны вовремя понять, что мы биты, - вот наш главный порок.

    Жанна. Вы не способны понять, что вы победили, - это порок еще худший. Вам бы с подзорной трубой ходить на приступ - авось разглядели бы, что англичане еще не отрезали вам всем носы. Вы бы и сейчас сидели запертые в Орлеане - вы с вашими военными советами! - кабы я не заставила вас перейти в наступление. Всегда надо наступать; и если у вас хватит выдержки, враг дрогнет первый. Вы не умеете завязывать бой и не умеете использовать пушки. А я умею. (Садится, поджав ноги, на каменную плиту, сердито отвернувшись от остальных.)

    Дюнуа. Я знаю, что ты думаешь о нас, генерал Жанна.

    Жанна. Не в этом суть, Джек. Скажи им, что ты думаешь обо мне.

    Дюнуа. Я думаю, что Бог был на твоей стороне. Я не забыл, как ветер переменился и как переменились наши сердца, когда ты пришла к нам. И клянусь, я никогда не забуду, что мы победили под твоим знаменем. Но я скажу тебе как солдат: не надейся, что Бог станет выполнять за тебя всю черную работу. Он может иной раз вырвать тебя из когтей смерти и поставить опять на ноги, если ты этого достоин, - но когда тебя поставили на ноги, так уж дальше сражайся сам, пусти-ка в ход всю свою силу и все свое умение. Потому что - не забывай! - он должен быть справедлив и к твоему противнику. Ну вот, он поставил нас на ноги под Орлеаном, - в этом ты была его орудием. И это так нас воодушевило, что мы сумели выиграть еще несколько сражений и вот сейчас празднуем коронацию. Но если мы и впредь будем полагаться только на Бога и ждать, что он сделает за нас то, что мы должны сделать сами, то нас разобьют. И поделом!

    Жанна. Но...

    Дюнуа. Подожди, я еще не кончил. Пусть никто из вас не воображает, что в победах, которые мы одержали, полководческое искусство не играло никакой роли. Король Карл! В ваших воззваниях вы ни слова не сказали о моей доле участия в этой кампании. И я не жалуюсь. Для народа важна Дева и ее чудеса, а не то, сколько труда потратил Дюнуа, чтобы достать для нее солдат и прокормить их. Но мне-то совершенно точно известно, что тут сделал Бог руками своей посланницы и что пришлось сделать мне собственными моими руками. И я вам говорю, что время чудес кончилось и что впредь кто будет вести военную игру по всем правилам, тот и выиграет, - если, конечно, счастье от него не отвернется.

    Жанна. Ах! Если, если, если!.. Если бы да кабы да во рту росли грибы! (Порывисто встает.) А я тебе скажу, Дюнуа, что все твое военное искусство тут не поможет, потому что ваши рыцари не умеют драться по-настоящему. Война для них - это игра, вроде лапты или еще какой-нибудь из тех игр, которые они так любят; вот они и выдумывают правила: так, мол, драться честно, а этак - нечестно; и навешивают на себя все больше лат - и на себя и на своих несчастных коней, - потолще да потяжелей, чтоб как-нибудь стрелой не пробило: так что если рыцарь упадет с коня, то уже и встать не может - лежит дожидается, пока не придут оруженосцы и его не поднимут, а тогда уж начинает торговаться о выкупе с тем человеком, который его выковырнул из седла. Неужели вам не понятно, что теперь все это ни к чему? Куда годятся ваши латы против пороха? А если бы и годились, так разве тот, кто сражается за Бога и Францию, станет среди боя торговаться о выкупе, как ваши рыцари, которых большинство только этим и живут? Нет, такой будет биться, чтобы победить, а свою жизнь предаст в руки Господа Бога своего, как делаю я, когда выхожу на бой. Простые люди это понимают. У них нет денег на латы, и выкуп им не из чего платить, но они, полуголые, идут за мной в ров, на осадную лестницу, на стены! Они так рассуждают: тебе конец или мне конец, - а Бог поможет тому, кто прав! Можешь качать головой, Джек, сколько тебе угодно. И Синяя Борода пусть себе задирает нос и крутит свою козлиную бородку. Но вспомните, что было в Орлеане, когда ваши рыцари и капитаны отказались напасть на англичан и даже заперли ворота, чтобы я не могла выйти. А горожане и простые люди пошли за мной, и выломали ворота, и показали вам, как надо драться!

    Синяя Борода (обиженно.) Жанне мало быть папой, она хочет еще быть Цезарем и Александром Македонским.

    Архиепископ. Гордыня ведет к падению, Жанна.

    Жанна. Ну, гордыня там или не гордыня, а вы скажите, правда это или нет? Есть тут здравый смысл?

    Ла Гир. Это правда. Половина из нас боится, как бы им хорошенький носик не повредили, а другая половина только о том и думает, как уплатить по закладным. Дюнуа! Не мешай ей делать по-своему. Она многого не знает, но глаз у нее зоркий. Воевать теперь нужно не так, как раньше. И случается иной раз, что кто меньше знает, у того лучше выходит.

    Дюнуа. Мне все это известно. Я и сам воюю не по-старому. Французы получили хороший урок под Азенкуром, под Креси и Пуатье109. И я вытвердил этот урок. Я могу точно рассчитать, во сколько человеческих жизней обойдется мне тот или другой ход; и если я считаю, что стоит того, я делаю этот ход и оплачиваю расходы. Но Жанна никогда не считает расходов: она бросается в атаку и ждет, что Бог ее выручит; она думает - Бог у нее в кармане! До сих пор численное превосходство было на ее стороне - и она побеждала. Но я знаю Жанну: когда-нибудь она бросится в бой с десятком солдат, а нужна будет сотня, - и тогда она обнаружит, что Бог на стороне больших батальонов. Ее возьмут в плен. И тот счастливец, которому она попадется, получит шестнадцать тысяч фунтов от графа Уорика.

    Жанна (польщена.) Шестнадцать тысяч фунтов! Неужто они столько за меня назначили? Да таких деньжищ на всем свете нету!

    Дюнуа. В Англии есть. А теперь ответьте-ка мне: кто из вас хоть пальцем пошевельнет, чтобы спасти Жанну, если ее захватят? Я скажу первый, от имени армии: с того дня, когда какой-нибудь годдэм или бургундец стащит ее с седла и его не поразит гром небесный; с того дня, когда ее запрут в темницу и святой Петр не пошлет ангела раскрошить в щепы решетку и запоры; с того дня, когда враг убедится в том, что ее можно ранить, как и меня, и что непобедимости в ней не больше, чем во мне, - с этого дня она будет стоить для нас меньше, чем любой солдат. И я ни одним солдатом не пожертвую для нее, хотя от всего сердца люблю ее как товарища по оружию.

    Жанна. Я не виню тебя, Джек. Ты прав. Если Бог попустит, чтобы меня разбили, я буду стоить меньше любого солдата. Но, может быть, Франция захочет все-таки заплатить за меня выкуп - из благодарности за то, что Бог сделал для нее моими руками?

    Карл. Я тебе сто раз говорил: у меня нет денег. А с этой коронацией, которую ты сама затеяла, пришлось опять влезть в долги, и это тоже все вылетело, до последнего грошика.

    Жанна. Церковь богаче тебя. Я уповаю на Церковь.

    Архиепископ. Женщина! Тебя повлекут по улицам и сожгут на костре, как ведьму.

    Жанна (кидается к нему.) О монсеньор, что вы говорите? Как это может быть? Я - ведьма?

    Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. Парижский университет недавно сжег женщину. А знаешь, в чем была ее вина? Она говорила, что все, что ты сделала, правильно и угодно Богу.

    Жанна (ошеломлена.) Но почему?.. Какой в этом смысл?.. Конечно, то, что я сделала, угодно Богу. Не могли же они сжечь эту бедняжку только за то, что она говорила правду?..

    Архиепископ. А вот сожгли!

    Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду. Вы не позволите им сжечь меня?..

    Архиепископ. А как я этому помешаю?

    Жанна. Обратитесь к ним от имени Церкви. Ведь вы же один из князей Церкви. Я ничего не боюсь, если вы осените меня своим благословением.

    Архиепископ. У меня нет благословения для тебя, пока ты пребываешь во грехе гордыни и непослушания.

    Жанна. Ну как вы можете это говорить?! Я совсем не горда, и непослушания во мне никакого нету. Я бедная простая девушка, ничего не знаю, даже читать не умею. Откуда у меня взяться гордыне? И как можно сказать, что я непослушна, когда я во всем слушаюсь моих голосов, потому что они от Бога?

    Архиепископ. Голос Бога на земле один - это голос воинствующей Церкви. А все твои голоса - это только отзвуки собственного твоего своеволия.

    Жанна. Неправда!

    Архиепископ (покраснев от гнева.) Ты говоришь архиепископу у него же в соборе, что он лжет, - и еще утверждаешь, что неповинна в гордыне и непослушании!

    Жанна. Я не говорила, что вы лжете. Это вы все равно что сказали про мои голоса, будто они лгут. А в чем они до сих пор солгали? Ну, пусть вы в них не верите, пусть даже это только отзвуки моего собственного здравого смысла, - но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные советники всегда неправы?

    Архиепископ (возмущенно.) Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям.

    Карл. Да это же старая история: она одна права, а все остальные ошибаются!

    Архиепископ. Так слушай, что я скажу, и пусть это послужит тебе последним предостережением. Если ты будешь погибать оттого, что собственное разумение поставила выше руководства духовных своих пастырей, Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что если ты вверишься воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников...

    Дюнуа (перебивает.) Точнее говоря, если ты вздумаешь освобождать компьенский гарнизон, не имея превосходства сил, какое у тебя было в Орлеане...

    Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А его величество король уже сказал, что у него нет средств платить за тебя выкуп.

    Карл. Ни одного сантима.

    Архиепископ. Ты останешься одна - одна как перст! - со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть упованием на Бога. Когда ты выйдешь через эту дверь на солнечный свет, толпа станет приветствовать тебя. Они принесут тебе маленьких детей, они приведут больных, чтобы ты их исцелила, они будут целовать тебе руки и ноги и сделают все - больные неразумные души! - чтобы вскружить тебе голову и воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение, которое приведет тебя к погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы - и только мы - можем стать между тобой и позорным столбом, у которого враги наши сожгли ту несчастную женщину в Париже.

    Жанна (подняв глаза к небу.) У меня есть лучшие друзья и лучшие советники, чем вы.

    Архиепископ. Вижу, что я напрасно трачу слова в надежде смягчить закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше покровительство, ты делаешь все, чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так. Отныне ты будешь защищать себя сама; и если потерпишь неудачу - да смилуется Господь над твоей душой!

    Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет.

    Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в расчет этакую правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого совета? Да, я одна на земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает кровью. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у Франции есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков, которые грызутся над клочьями ее истерзанного тела. Я думала, у Господа Бога повсюду есть друзья, ибо Господь - друг каждому. И в простоте своей я верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло. Но я теперь поумнела. И очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог - один. Что мое одиночество перед одиночеством моей родины и моего Господа? Я понимаю теперь, что одиночество Бога - это его сила, - ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом: его дружба мне не изменит, его советы меня не обманут, его любовь меня не предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать, дерзать - до последнего моего вздоха! А теперь я пойду к простым людям, и любовь, которую я увижу в их глазах, утешит меня, после той ненависти, что я видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня сожгли. Но знайте: если я пройду через огонь - я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.)
     
    Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль де Рэ принимается крутить свою бородку.
     

    Жиль де Рэ. Невозможная женщина! Право, я вовсе не питаю к ней неприязни. Но что делать с таким характером?

    Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в Луару, я бы, не задумываясь, кинулся ее вытаскивать - прыгнул бы в воду в полном вооружении! Но если она наделает глупостей под Компьеном и попадет в плен, я вынужден буду сложа руки смотреть, как она гибнет.

    Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи, потому что, когда она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад.

    Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из равновесия. В минуты таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но пропасть уже разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее от края.

    Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше - уезжала бы к себе домой!
     
    Выходят подавленные.
     

    КАРТИНА ШЕСТАЯ

    Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал в замке, подготовленный для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд епископа с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла - для епископа и для Инквизитора. От них под тупым углом расходятся два ряда стульев - для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла - стол и табуреты для писцов; там же грубый деревянный табурет для подсудимого. Все это находится в ближнем конце зала. Дальний конец несколькими арками открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами. Если стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого - слева. В правой и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце. В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит Уорик; за ним паж.
     

    Паж (развязно.) А вы знаете, ваше сиятельство, что нам здесь быть не полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть.

    Уорик. Да, мне это небезызвестно. Не соблаговолите ли вы, ваше высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что если он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня можно найти в этом зале.

    Паж (направляясь к двери.) Слушаю, милорд.

    Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка.

    Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки. (Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха и каноника; у последнего в руках пачка бумаг.) Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ. И еще два преподобных джентльмена.

    Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали.

    Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.)

    Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство!

    Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я, кажется, еще здесь не встречал.

    Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку.) Разрешите вас познакомить. Милорд - брат Жан Леметр из ордена святого Доминика, заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан граф Уорик.

    Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к сожалению, нет инквизиции, хотя она нам до крайности необходима. Особенно в таких случаях, как вот этот.
     
    Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым.
     

    Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку.) Каноник Жан д’Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель.

    Уорик. Продвигатель?

    Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде.

    Уорик. Ага! Обвинитель. Так, так. Понятно. Очень рад с вами познакомиться, каноник д’Эстиве. (Д’Эстиве кланяется. Это человек лет сорока или несколько моложе, с лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск.) Разрешите узнать, в каком положении сейчас это дело? Больше девяти месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у бургундцев за весьма солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее можно было привлечь к суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы очень уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь этот суд или нет?

    Инквизитор (улыбаясь.) Он еще и не начинался, милорд.

    Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без малого три месяца?

    Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов Девы: шесть открытых и девять тайных.

    Инквизитор (все с той же усталой улыбкой.) Видите ли, милорд, я присутствовал только на двух последних допросах. До сих пор этим делом ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно я пришел к мысли, что и мне - то есть Святой Инквизиции - надлежит принять в нем участие. Вначале я вообще не предполагал тут наличия ереси. Мне казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно рассматривать как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в порядке, и мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.)

    Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству.

    Уорик (любезно.) Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не скрою от вас, что наше терпение начинало уже истощаться.

    Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из нас, кто вздумает мирволить Деве.

    Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор, это, во всяком случае, не относится.

    Кошон (строго.) Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд.

    Инквизитор (возвращаясь.) Следствие велось с величайшим беспристрастием, милорд. Деве не нужны защитники: ее будут судить лучшие ее друзья, одушевленные единственным желанием - спасти ее душу от вечной гибели.

    Д’Эстиве. Милорд, я обвинитель в этом процессе. Моя печальная обязанность - изложить перед судом все преступления этой девушки. Но я сегодня же отказался бы от обвинения и поспешил на ее защиту, если бы не знал, что другие, много превосходящие меня по учености, набожности, красноречию и умению убеждать, были уже посланы к ней, чтобы вразумить ее и объяснить, какой опасности она подвергается и с какой легкостью может ее избегнуть. (Увлекшись, впадает в топ судейской риторики, к неудовольствию Кошона и инквизитора, которые до сих пор слушали его со снисходительным одобрением.) Нашлись дерзкие, утверждавшие, что мы действуем из побуждений ненависти. Но Господь Бог нам свидетель, что это ложь! Разве мы подвергали ее пытке? Нет! Разве мы перестали хоть на минуту увещевать ее? Не призывали ее вернуться в лоно Церкви, как заблудшее, но любимое дитя? Разве мы...

    Кошон (сухо прерывает его.) Берегитесь, каноник. Это все правильно, что вы говорите, - но если его сиятельство вам поверит, я не отвечаю за вашу жизнь, да и за свою тоже.

    Уорик (укоризненно, но не опровергая его слов.) О монсеньор, вы обижаете нас, бедных англичан. Но это верно: мы не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу вам напрямик: ее смерть - это политическая необходимость, о которой я сожалею, но изменить тут ничего не могу. И если Церковь ее отпустит...

    Кошон (с угрозой, властно и надменно.) Если Церковь ее отпустит, горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император! Церковь не подчинена политической необходимости, милорд.

    Инквизитор (вмешивается, стараясь их умиротворить.) Не беспокойтесь о приговоре, милорд. У вас есть могучий союзник, который еще с большей настойчивостью, чем вы, толкает ее прямо на костер.

    Уорик. И кто же этот столь любезный помощник, смею спросить?

    Инквизитор. Сама Дева. Чтобы ее спасти, надо заткнуть ей рот, - ибо всякий раз, как она его открывает, она произносит себе смертный приговор.

    Д’Эстиве. Это сущая правда, милорд. У меня волосы встают дыбом, когда я слышу, как столь юное существо изрыгает столь ужасные богохульства!

    Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви.

    Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением.) А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия.

    Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей?

    Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание.
     
    Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д’Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги.
     

    Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее.) Какие негодяи эти английские лорды!

    Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона.) Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше.
     
    В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул - напротив д’Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него.
     

    Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского.

    Капеллан (поправляя его.) Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест.

    Кошон. Вы уже столько их заявляли.

    Капеллан. В данном случае я не одинок, монсеньор. Вот этот каноник, сир де Курсель, из Парижского капитула, присоединяется к моему протесту.

    Кошон. Ну, что там у вас такое?

    Капеллан (обиженно.) Говорите лучше вы, мессир де Курсель. Я, как видно, не пользуюсь доверием его преосвященства. (Надувшись, садится на стул справа от Кошона.)

    Курсель. Мы составили обвинительный акт против Девы - всего шестьдесят четыре пункта. Это стоило нам немалых трудов. А теперь мы узнаем, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами.

    Инквизитор. Это я виноват, мессир де Курсель. Я восхищаюсь вашим усердием, плодом которого явились эти шестьдесят четыре пункта. Но в обвинении, как и во всех прочих вещах, что сверх надобности - то лишнее. Вспомните также, что не все члены суда способны к столь тонкому и глубокому мышлению, и многим из них ваша великая ученость может показаться великой бессмыслицей. Поэтому я почел за благо из ваших шестидесяти четырех пунктов оставить двенадцать...

    Курсель (ошеломлен.) Двенадцать!

    Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно.

    Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт.

    Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни?

    Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски.

    Капеллан. Разумеется, монсеньор.

    Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны в том, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу.
     
    Все садятся.
     

    Капеллан. Все равно я протестую. А там - как хотите.

    Курсель. Очень обидно, что все ваши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьявольского влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.)

    Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола?

    Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньор. Но я вижу, что тут есть тайный сговор... Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского.

    Кошон (с трудом сдерживаясь.) Это же не полицейский участок! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху?

    Курсель (вскакивает, возмущенный.) Монсеньор! По-вашему, лошадь епископа - это чепуха?

    Инквизитор (мягко.) Мессир де Курсель, Дева утверждает, что заплатила полную стоимость за лошадь, и если деньги не дошли до епископа, то это не ее вина. И так как нет доказательств, что она не заплатила, то по этому пункту Деву можно считать оправданной.

    Курсель. Да будь это обыкновенная лошадь. Но лошадь епископа! Какие тут могут быть оправдания!.. (Снова садится, растерянный и удрученный.)

    Инквизитор. Разрешите вам заметить, при всем моем уважении к вам, что если мы станем предъявлять Деве всякие пустяковые обвинения, в которых она без труда сможет оправдаться, то как бы она не ускользнула от нас по главному пункту - по обвинению в ереси, которое до сих пор она сама неуклонно подтверждала. Поэтому попрошу вас, когда Дева предстанет перед нами, ни словом не упоминать о всех этих кражах лошадей, и плясках с деревенскими детьми вокруг волшебных деревьев, и молениях у заколдованных источников, и обо всех прочих пустяках, которые вы столь прилежно исследовали до моего прибытия. Во Франции не найдется ни одной деревенской девушки, которую нельзя было бы в этом обвинить: все они водят хороводы вокруг волшебных деревьев и молятся у заколдованных источников, а иные из них не задумались бы украсть лошадь у самого папы, если бы представился случай. Ересь, господа, ересь - вот то преступление, за которое мы должны ее судить. Мое дело - розыск и искоренение ереси. Я Инквизитор, а не обыкновенный судья. Направьте все свое внимание на ересь. А остальное пусть вас не заботит.

    Кошон. Могу добавить, что мы уже посылали к ней на родину наводить справки. Ничего важного за ней не замечено.

    Капеллан и Курсель (вскакивают и восклицают одновременно.) Ничего важного, монсеньор? Как! Волшебные деревья - это не...

    Кошон (теряя терпение.) Замолчите, господа! Или говорите по одному.
     
    Курсель, оробев, опускается на стул.
     

    Капеллан (садится с недовольным видом.) То же самое нам сказала Дева в прошлую пятницу.

    Кошон. Очень жаль, что вы не последовали ее совету. Когда я говорю: ничего важного, - я хочу сказать; ничего такого, что сочли бы важным люди с достаточно широким умом, способные разобраться в том деле, которым мы сейчас занимаемся. Я согласен с моим коллегой Инквизитором. Нас должно интересовать только обвинение в ереси.

    Ладвеню (молодой, но очень исхудалый, аскетического вида доминиканец, сидящий справа от де Курселя.) Но разве ересь этой девушки так уж зловредна? Может быть, все дело в ее простодушии? Ведь многие святые говорили то же самое, что Жанна.

    Инквизитор (отбросив всякую мягкость, строго и сурово.) Брат Мартин, если бы вам пришлось столько иметь дела с ересью, как мне, вы не смотрели бы на нее так легко - даже когда она предстает перед нами в самом безобидном, мало того - в привлекательном и благочестивом обличье. Еретиками очень часто становятся люди, как будто стоящие выше других. Кроткая, набожная девушка или юноша, который по завету Христа роздал свое имение бедным, и воздел вретище нищеты, и посвятил свою жизнь умерщвлению плоти, самоуничижению и делам милосердия, - вот кто иной раз становится основателем ереси столь опасной, что она может разрушить Церковь и Государство, если ее вовремя не уничтожить. Летопись инквизиции полна таких примеров, которые мы даже не решаемся обнародовать, ибо ни один честный мужчина, ни одна чистая женщина им не поверит; а начиналось все именно с такой вот святой простоты. Столько уже раз я это видел! Слушайте и запомните: женщина, которая не хочет носить одежду, приличную ее полу, и надевает мужское платье, подобна мужчине, который отказывается нежить тело свое в мехах и одевается, как Иоанн Креститель; а за ними - так же верно, как день за ночью, - следуют толпы неистовых мужчин и женщин, которые не хотят уже носить никакой одежды. Когда девушки не соглашаются ни выйти замуж, ни постричься в монахини, а мужчины отвергают брак и похоть свою выдают за наитие от Бога, тогда - так же верно, как после весны приходит лето, - они начинают с многоженства, а кончают кровосмешением. Ересь вначале может казаться невинной и даже похвальной, но кончается она столь чудовищным развратом и противным природе грехом, что и самые кроткие из вас, если бы видели ее, как видел я, возопили бы против милосердия Церкви и потребовали для еретиков кары жесточайшей. Уже два столетия борется Святая Инквизиция с этим дьявольским безумием, и мы теперь хорошо знаем, где его истоки: всегда начинается с того, что обуянные гордыней и невежественные люди противополагают личное свое суждение руководству Церкви и мнят себя истолкователями воли Божьей. И не впадайте в обычную ошибку - не считайте этих простаков обманщиками и лицемерами. Они честно и искренне принимают наущение дьявола за голос Божий. Поэтому будьте настороже - не поддавайтесь естественному чувству сострадания. Не сомневаюсь, что все вы милосердные люди, - иначе как могли бы вы посвятить себя служению нашему милосердному Спасителю? Вы увидите перед собой юную девушку, набожную и целомудренную, - ибо скажу вам прямо, господа: то, что рассказывают о ней наши друзья англичане, не подтверждается очевидцами, и, наоборот, есть многочисленные свидетельства, доказывающие, что если и были у нее излишества, то только излишества в благочестии и добрых делах, а не в суетности и распутстве. Эта девушка не из тех, чьи грубые черты говорят о грубости сердца, чьи бесстыдные взоры и непристойное поведение кричат о виновности еще раньше, чем прочитан обвинительный акт. Дьявольская гордыня, приведшая ее на край гибели, не оставила следов на ее лице и даже, как ни странно, на ее нравственном облике, за исключением тех особых областей духа, в которых и проявляется ее самомнение. Так что вы увидите внушенную дьяволом гордость и природное смирение рядом, в одной и той же душе. Поэтому будьте осторожны. Я не призываю вас - Боже меня сохрани! ожесточить сердца ваши, ибо кара этой девушки, если мы ее осудим, будет столь ужасна, что всякий, кто сейчас хоть каплю злобы допустит в свое сердце, сам навеки потеряет право на милость Божью. Но если вам претит жестокость, - а если есть среди вас хоть один, кому она не претит, я повелеваю ему, ради спасения собственной души, немедленно покинуть это святое судилище, - повторяю, если вам претит жестокость, помните, что нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем снисхождение к ереси. Помните также, что ни один суд не бывает так жесток, как простые люди по отношению к тем, кого они подозревают в ереси. В руках Святой Инквизиции еретику не грозит насилие, ему обеспечен справедливый суд, и даже будучи виновен, он может отвести от себя смерть, чистосердечно раскаявшись в своих заблуждениях. Жизнь многих сотен еретиков была спасена благодаря тому, что Святая Инквизиция взяла их в свои руки, и благодаря тому, что народ согласился их отдать, зная, что с ними будет поступлено как должно. Раньше, когда еще не было Святой Инквизиции, знаете ли вы, какая участь постигала несчастного, на которого, может быть совершенно несправедливо и ошибочно, пало подозрение в ереси? Знаете ли вы, какая участь постигает его даже и теперь в тех местах, куда не могут поспеть вовремя посланцы Святого Трибуна: ла? Его побивают камнями, разрывают на куски, топят, сжигают вместе с его домом и невинными его детьми; он гибнет без суда, без отпущения грехов, без погребения, - как собака, которую, убив, выбрасывают на свалку. Не мерзость ли это перед Господом, не бесчеловечна ли жестокость? Поверьте мне, господа, я сострадателен по природе, равно как и по предписанию моей религии; дело, которое я делаю, только тому может показаться жестоким, кто не понимает, что еще худшей жестокостью было бы оставить его несделанным; и все же я охотнее сам бы взошел на костер, если бы не был твердо уверен в том, что оно праведно, необходимо и милосердно по самой своей сути. Пусть же эта уверенность руководит и вами, когда вы сегодня приступите к суду. Гнев плохой советчик: изгоните гнев из своего сердца. Жалость иногда бывает советчиком еще худшим: забудьте жалость. Но не забывайте о милосердии. Помните только, что справедливость должна стоять на первом месте. Монсеньер, не хотите ли вы еще что-нибудь добавить, прежде чем мы начнем?

    Кошон. Вы уже сказали все, что я хотел сказать, и гораздо лучше, чем я мог бы это сделать. Думаю, что не найдется ни одного здравомыслящего человека, который не согласился бы с каждым вашим словом. Добавлю только одно. Грубые ереси, о которых вы нам говорили, ужасны; но они, как чума, свирепствуют недолгое время, а затем стихают, - ибо здоровые и разумные люди, как бы их ни подстрекали, никогда не примирятся с наготой, кровосмешением, многоженством и прочими неистовствами. Но сейчас всюду в Европе встает новая ересь, и она вербует себе приверженцев не среди тех, чей ум слаб и мозг болен, - нет. Чем сильнее они умом - тем упорнее в ереси. Это лжеучение не вдается в нелепые крайности и не потворствует вожделениям плоти, но и оно тоже ставит личный взгляд отдельной, столь склонной к заблуждениям души выше вековой мудрости и опыта Церкви. Мощное здание христианства не рухнет оттого, что толпа голых мужчин и женщин будет предаваться грехам Моава и Аммона, - но его может расшатать изнутри и привести к распаду и запустению эта опаснейшая из всех ересей, которую английский командующий назвал протестантством.

    Асессоры (перешептываются.) Протестантство? Это что такое? О чем говорит епископ? Какая-то новая ересь? Что это он сказал про английского командующего? Вы когда-нибудь слыхали о протестантстве? (И т.д.)

    Кошон (продолжает.) Да, кстати. Какие меры принял граф Уорик для охраны исполнителей приговора на тот случай, если Дева проявит упорство, а народ ее пожалеет?

    Капеллан. Не беспокойтесь, ваше преосвященство. По приказу благородного графа у ворот стоят восемьсот английских солдат в полном вооружении. Дева не ускользнет из наших рук, хотя бы весь город был на ее стороне.

    Кошон (возмущенно.) Вы не хотите прибавить: дай Бог, чтобы она раскаялась и очистилась от грехов?

    Капеллан. По-моему, это не очень-то последовательно. Но я, конечно, не смею спорить с вашим преосвященством.

    Кошон (презрительно пожав плечами, отворачивается.) Заседание суда открыто.

    Инквизитор. Введите подсудимую.

    Ладвеню (громко.) Подсудимую! Введите ее в зал.
     
    Через сводчатую дверь, находящуюся позади табурета для обвиняемого, вводят Жанну под охраной английских солдат. За ними идет палач со своими помощниками. У Жанны на ногах цепи. Ее подводят к табурету, снимают с нее цепи; стража становится позади нее. Она в черном костюме пажа. Долгое заключение и допросы, предшествовавшие суду, оставили на ней след, но силы ее не сломлены. Она смело оглядывает судей. Торжественная обстановка суда, видимо, не внушает ей того благоговейного страха, на который все здесь рассчитано.
     

    Инквизитор (мягко.) Сядь, Жанна. (Она садится на табурет для обвиняемого.) Какая ты сегодня бледная. Ты больна?

    Жанна. Нет, ничего спасибо. Я здорова. Но вчера епископ прислал мне карпа, я поела, и мне стало нехорошо.

    Кошон. Безобразие! Я же нарочно велел проверить, чтобы рыба была свежая.

    Жанна. Я знаю, вы хотели мне добра, монсеньор. Но мне нельзя есть карпа, я всегда от него делаюсь больна. Англичане решили, что вы хотите меня отравить...

    Кошон. Что?..

    Капеллан. Нет, нет, монсеньор!

    Жанна (продолжает.) А они непременно хотят сжечь меня живьем как ведьму. Ну, они послали за врачом, но бросить мне кровь не позволили: они, дурачки, думают, что если ведьме открыть жилу, то все ее колдовство вытечет вместе с кровью. Так что он меня не лечил, а только изругал всякими словами, да и ушел. Зачем вы оставляете меня в руках англичан? Я должна быть в руках Церкви. И зачем меня приковывают за ноги к бревну? Или вы боитесь, что я улечу?

    Д’Эстиве (жестко.) Женщина! Ты здесь не для того, чтобы спрашивать, а чтобы отвечать на наши вопросы.

    Курсель. Когда тебя еще не заковывали, разве не пыталась ты убежать, спрыгнув с башни высотой более шестидесяти футов? Если ты не умеешь летать, как ведьма, почему ты жива?

    Жанна. Наверное, потому, что тогда башня еще не была такая высокая. А с тех пор, как вы стали меня допрашивать, она с каждым днем становилась все выше.

    Д’Эстиве. Зачем ты спрыгнула с башни?

    Жанна. Откуда вы знаете, что я спрыгнула?

    Д’Эстиве. Тебя нашли во рву. Зачем ты покинула башню?

    Жанна. Кто не покинул бы тюрьму, если бы нашел из нее выход?

    Д’Эстиве. Ты пыталась бежать.

    Жанна. А как же! Конечно. И не в первый раз. Оставьте дверцу в клетке открытой, и птичка улетит.

    Д’Эстиве (встает.) Это признание в ереси. Прошу суд это отметить.

    Жанна. В ереси! Скажете тоже! Выходит, я еретичка, потому что пыталась убежать из тюрьмы?

    Д’Эстиве. Разумеется. Если ты находишься в руках Церкви и пытаешься по доброй воле изъять себя из ее рук, значит, ты отрекаешься от Церкви. А это ересь.

    Жанна. Чепуха это, вот что. Это уж совсем глупым надо быть, чтобы такое придумать.

    Д’Эстиве. Вы слышите, монсеньор, какие надругательства я терплю от этой женщины при исполнении моих обязанностей? (В негодовании садится.)

    Кошон. Жанна, я уже предупреждал тебя, что ты только вредишь себе такими дерзкими ответами.

    Жанна. Но вы же не хотите говорить со мной как разумные люди! Говорите дело, и я буду отвечать как следует.

    Инквизитор (прерывает их.) Все это не по правилам. Вы забываете, брат продвигатель, что судоговорение, собственно, еще не началось. Задавать вопросы вы можете лишь после того, как обвиняемая присягнет на Евангелии и поклянется сказать всю правду.

    Жанна. Вы мне каждый раз это говорите. И я каждый раз отвечаю: я вам скажу все, что касается до этого суда. Но всю правду я не могу вам сказать: Бог не велит мне открывать всю правду. Да вы бы и не поняли, если б я сказала. Есть старая поговорка: кто чересчур часто говорит правду, тому не миновать виселицы. Мне надоел этот спор; вы уже девять раз за него принимались. Довольно я присягала. Больше не буду.

    Курсель. Монсеньор, ее надо подвергнуть пытке.

    Инквизитор. Ты слышишь, Жанна? Вот что бывает с теми, кто упорствует. Подумай, прежде чем ответить. Ей уже показывали орудия пытки?

    Палач. Все готово, монсеньор. Она их видела.

    Жанна. Хоть на куски меня режьте, хоть душу мне вырвите из тела, все равно ничего из меня не вытянете сверх того, что я уже сказала. Ну что мне еще сказать, чтобы вы поняли? А кроме того, я боюсь боли. Если вы сделаете мне больно, я что хотите скажу, только б меня перестали мучить. Но потом от всего откажусь. Так какой же толк?

    Ладвеню. Это, пожалуй, верно. Лучше действовать мягкостью.

    Курсель. Но ведь всегда применяют пытку.

    Инквизитор. Нет. Только когда в том есть необходимость. Если обвиняемый по доброй воле сознался в своих заблуждениях, применение пытки неоправданно.

    Курсель. Но это же против правил и против обычая. Тем более что она отказалась присягать.

    Ладвеню (с отвращением.) Вам что, хочется ее пытать ради собственного удовольствия?

    Курсель (удивлен.) При чем тут удовольствие? Таков закон. Таков обычай. Так всегда делается.

    Инквизитор. Вы ошибаетесь, брат продвигатель. Так поступают только те следователи, которые плохо знают законы.

    Курсель. Но эта женщина еретичка. Уверяю вас, всегда в таких случаях применяют пытку.

    Кошон. Ну а сегодня не будут, если в том не встретится необходимости. И довольно об этом. Я не желаю, чтобы про нас говорили, будто мы силой вынудили у нее признание. Мы посылали к этой женщине наших лучших проповедников и докторов теологии, они увещевали и умоляли ее спасти от огня свою душу и тело. И мы не пошлем к ней палача, чтобы он снова тащил ее в огонь.

    Курсель. Конечно, вами руководит милосердие, монсеньор... Но это очень большая ответственность - отступать от принятых форм!

    Жанна. Экая ты балда, братец. По-твоему, как в прошлый раз делали, так, значит, и всегда надо?

    Курсель (вскакивает.) Распутница! И ты смеешь называть меня балдой?..

    Инквизитор. Терпение, брат, терпение. Боюсь, что скоро вы будете слишком жестоко отомщены.

    Курсель (бормочет.) Балда! Хорошенькое дело! (Садится, очень сердитый.)

    Инквизитор. А пока что не надо обижаться на всякое резкое слово, какое может слететь с языка пастушки.

    Жанна. А я вовсе не пастушка. Дома я, конечно, присматривала за овцами, как и все. Но я умею делать и самую тонкую женскую работу - прясть и ткать, не хуже любой горожанки.

    Инквизитор. Сейчас не время для суетных мыслей, Жанна. Ты в опасности, в ужасной опасности.

    Жанна. Я знаю. За что же я и наказана, как не за свою суетность? Кабы я, выходя на бой, не надела, как дура, свой плащ из золотой парчи, никогда бы тому бургундцу не удалось сдернуть меня с седла. И я сейчас не сидела бы здесь.

    Капеллан. Если ты так искусна в женских рукодельях, почему ты не осталась дома делать то, что положено женщине?

    Жанна. Потому что то дело может делать любая женщина; но мое дело могу делать только я одна.

    Кошон. Довольно, господа. Мы тратим время на пустяки. Жанна! Сейчас я задам тебе очень важный вопрос. Подумай, как на него ответить, ибо от этого зависит твоя жизнь и спасение твоей души. Согласна ли ты за все свои слова и поступки, хорошие и дурные, безропотно подчиниться приговору Святой Церкви, заместительницы Бога на земле? Это в особенности касается тех речей и действий, в коих обвиняет тебя брат продвигатель, выступающий на этом суде; готова ли ты принять то истолкование, которое, по внушению свыше, придаст им Воинствующая Церковь?

    Жанна. Я верная дочь Церкви. Я сделаю все, что Церковь мне прикажет...

    Кошон (наклоняясь вперед, с надеждой в голосе.) Да?..

    Жанна. Если только она не потребует невозможного.
     
    Кошон с тяжелым вздохом откидывается в кресле. Инквизитор поджимает губы и хмурится. Ладвеню горестно качает головой.
     

    Д’Эстиве. Она обвиняет Церковь в безумии и сумасбродстве, будто бы Церковь может требовать невозможного!

    Жанна. Если вы велите мне признать, что все, что я до сих пор говорила и делала: все видения, которые у меня были, все мои голоса и откровения все это не от Бога, - ну так это невозможно; этого я никогда не признаю. Что я делала по Божьему велению, от того я никогда не отрекусь; все, что он мне еще повелит, я сделаю и никого слушать не стану. Вот это я и называю невозможным. И если то, что мне прикажет Церковь, будет противно тому, что мне приказал Бог, я на это не соглашусь, что бы оно ни было.

    Асессоры (возгласы изумления и негодования.) О! Церковь противна Богу! Ну что вы теперь скажете? Жесточайшая ересь! Слыхано ли что-нибудь подобное! (И т.д.)

    Д’Эстиве (бросает на стол свои бумаги.) Монсеньор! Каких свидетельств вам еще нужно?

    Кошон. Женщина! Ты сказала достаточно для того, чтобы десять еретиков послать на костер. Почему ты не хочешь слушать наших предостережений? Как заставить тебя понять?..

    Инквизитор. Воинствующая Церковь говорит тебе, что твои голоса и твои видения были посланы дьяволом, жаждущим твоей погибели. Ужели ты не веришь, что Церковь умнее тебя?

    Жанна. Я верю, что Бог умнее меня. Его приказ я и выполняю. Все мои преступления, как вы их называете, я совершила потому, что так мне велел Бог. Я уже сказала: все, что я делала, я делала по Божьему изволению. И ничего другого сказать не могу. И если какой-нибудь церковник скажет, что это не так, я ему не поверю. Я верю только Богу, и ему я всегда покорна.

    Ладвеню (пытается ее уговорить; умоляюще.) Дитя, ты сама не понимаешь, что говоришь. Зачем ты губишь себя? Послушай. Веришь ли ты, что ты должна покорствовать Святой Церкви, заместительнице Бога на земле?

    Жанна. Да. Разве я когда-нибудь это отрицала?

    Ладвеню. Хорошо. Но не значит ли это, что ты должна покорствовать его святейшему папе, кардиналам, архиепископам и епископам, которых всех замещает здесь сегодня монсеньер епископ?

    Жанна. Да. Но сперва Богу.

    Д’Эстиве. Ах, так, значит, твои голоса приказывали тебе не подчиняться Воинствующей Церкви?

    Жанна. Нет, они мне этого не приказывали. Я готова повиноваться Церкви. Но сперва Богу.

    Кошон. И кто же будет решать, в чем твой долг? Церковь или ты сама, своим умом?

    Жанна. Чьим же умом мне решать, как не своим?

    Асессоры (потрясены.) О!!! (Не находят слов.)

    Кошон. Собственными устами ты изрекла себе приговор. Мы все делали, чтобы тебя спасти, даже больше, чем имели право: мы снова и снова открывали тебе дверь, но ты ее захлопнула перед нашим лицом и перед лицом Бога. Осмелишься ли ты утверждать после всего тобою сказанного, что ты находишься в состоянии благодати?

    Жанна. Если нет, то да поможет мне Бог его достигнуть. Если да, то да поможет мне Бог его сохранить.

    Ладвеню. Это очень хороший ответ, монсеньор.

    Курсель. Значит, ты была в состоянии благодати, когда украла лошадь у епископа?

    Кошон (встает в ярости.) Черт бы побрал лошадь епископа и вас вместе с нею! Мы разбираем дело о ереси. И едва нам удалось докопаться до сути, как все опять идет прахом из-за дураков, у которых одни только лошади в голове и ничего больше! (Дрожит от ярости, но усилием воли заставляет себя сесть.)

    Инквизитор. Господа, господа! Тем, что вы цепляетесь за эти мелочи, вы только помогаете Деве. Не удивляюсь, что монсеньор епископ потерял терпение. Что скажет продвигатель? Настаивает ли он на этих второстепенных пунктах?

    Д’Эстиве. По своей должности я обязан настаивать на всех пунктах обвинения. Но раз эта женщина призналась в ереси, что грозит ей отлучением от Церкви, то какое значение имеет ее виновность в других, гораздо менее важных проступках, за которые полагается и гораздо меньшая кара? Я разделяю взгляд монсеньора епископа на эти второстепенные пункты. Осмелюсь только почтительно указать на два весьма ужасных и кощунственных преступления, в которых Дева виновна, чего она и сама не отрицает. Во-первых; она общалась со злыми духами и, стало быть, повинна в чародействе. Во-вторых, она носит мужское платье, что неприлично, противно естеству и омерзительно. И невзирая на все наши просьбы и увещания, она не соглашается снять мужскую одежду, даже когда принимает причастие.

    Жанна. Разве святая Екатерина - злой дух? Или святая Маргарита? Или архангел Михаил?

    Курсель. Почем ты знаешь, что это был архангел? Ведь он являлся тебе в голом виде?

    Жанна. По-твоему, Господь так беден, что не может одеть своих ангелов.
     
    Асессоры невольно улыбаются, особенно довольные тем, что шутка обращена против де Курселя.
     

    Ладвеню. Хороший ответ, Жанна.

    Инквизитор. Да, это хороший ответ. Однако какой же злой дух будет таким простаком, чтобы явиться молодой девушке в непристойном и оскорбляющем ее стыдливость виде, если он хочет, чтобы она приняла его за посланца небес? Жанна! Церковь наставляет тебя, говоря: твои видения суть не что иное, как демоны, ищущие погубить твою душу. Повинуешься ли ты наставлениям Церкви?

    Жанна. Я повинуюсь вестнику воли Божьей. Разве тот, кто верит в Церковь, может его отвергнуть?

    Кошон. Несчастная! Вторично спрашиваю тебя: понимаешь ли ты, что ты говоришь?

    Инквизитор. Вы тщетно боретесь с дьяволом за ее душу, монсеньор. Она не хочет спасения. Теперь, что касается мужского платья. Жанна, ответь мне в последний раз: согласна ли ты снять этот бесстыдный наряд и одеться, как подобает твоему полу?

    Жанна. Нет.

    Д’Эстиве (с наскоком.) Грех непослушания, монсеньор!

    Жанна (в расстройстве.) Но мои голоса велят мне одеваться, как солдату.

    Ладвеню. Жанна, Жанна, но ведь это же и доказывает, что твои голоса голоса злых духов. Почему бы Ангел Господень стал давать тебе такой бесстыдный совет? Можешь ты указать мне хоть одну разумную причину?

    Жанна. Конечно, могу. Это же ясно как Божий день. Я была солдатом и жила среди солдат. Теперь я пленница, и меня стерегут солдаты. Если б я одевалась, как женщина, они бы и думали обо мне, как о женщине, - и что тогда было бы со мной? А когда я одеваюсь, как солдат, они и думают обо мне, как о солдате, и я могу жить бок о бок с ними, как дома жила бок о бок с моими братьями. Вот почему святая Екатерина не велела мне одеваться в женское платье, пока она не разрешит.

    Курсель. А когда она тебе разрешит?

    Жанна. Когда вы изымете меня из рук английских солдат. Я уже говорила вам: я должна быть в руках Церкви, а не оставаться день и ночь в одной комнате с четырьмя солдатами графа Уорика. Да что бы со мной было, будь я в юбках!

    Ладвеню. Монсеньор, то, что она говорит, конечно, неправильно и нечестиво, но в этом есть крупица житейской мудрости, весьма убедительная для деревенской простушки.

    Жанна. Кабы мы в деревне были такими простаками, как вы здесь, в ваших судах и дворцах, так скоро не стало бы пшеницы и не из чего было бы печь вам хлеб.

    Кошон. Вот вам благодарность за ваши старания спасти ее, брат Мартин.

    Ладвеню. Жанна! Мы все хотим спасти тебя. Его преосвященство всеми силами старался спасти тебя. Инквизитор проявил величайшее беспристрастие; большего он не мог бы сделать и для родной дочери. Но ты ослеплена гордыней и самомнением.

    Жанна. Ну зачем вы так! Я ничего плохого не сказала. Я не понимаю.

    Инквизитор. Святой Афанасий говорит, что те, кто не понимает, пойдут в ад. Простоты еще мало, чтобы спастись. Даже того, что простые люди зовут добротой, тоже еще мало. Простота помраченного ума не лучше простоты животных.

    Жанна. А я вам скажу, что в простоте животных есть иногда великая мудрость, а в учености ваших мудрецов - великая глупость.

    Ладвеню. Мы это знаем, Жанна. Не такие уж мы тупицы, как ты думаешь. Постарайся побороть соблазн, воздержись от дерзких ответов. Знаешь ли ты, кто этот человек, что стоит за твоей спиной? (Показывает на палача.)

    Жанна (оборачивается и смотрит на него.) Ваш палач? Но епископ сказал, что меня не будут пытать.

    Ладвеню. Тебя не будут пытать потому, что ты сама призналась во всем, что необходимо для твоего осуждения. Этот человек не только пытает, он и казнит. Палач, отвечай на мои вопросы. И пусть Дева услышит твои ответы. Все ли готово для того, чтобы сегодня сжечь еретичку?

    Палач. Да, господин.

    Ладвеню. И костер уже сложен?

    Палач. Да. На рыночной площади. Англичане сделали очень высокий костер - я не смогу приблизиться к осужденной и облегчить ее смерть. Это будет мучительная смерть.

    Жанна (в ужасе.) Как? Вы хотите меня сжечь?.. Теперь?.. Сейчас?..

    Инквизитор. Наконец-то ты поняла.

    Ладвеню. Восемьсот английских солдат ждут у ворот. В ту минуту, когда приговор об отлучении от Церкви будет произнесен твоими судьями, солдаты возьмут тебя и отведут на рыночную площадь. До этого осталось несколько мгновений.

    Жанна (в отчаянии озирается, ища помощи.) Боже мой!

    Ладвеню. Не отчаивайся, Жанна. Церковь милосердна. Ты еще можешь спастись.

    Жанна (с возродившейся надеждой.) Да, да! Мои голоса обещали, что меня не сожгут. Святая Екатерина велела мне быть смелой.

    Кошон. Женщина! Или ты совсем безумна? Разве ты не видишь, что твои голоса обманули тебя?

    Жанна. Нет, нет! Этого не может быть!

    Кошон. Не может быть? Они прямой дорогой привели тебя к отлучению от Церкви и к костру, который ждет тебя на площади.

    Ладвеню (спеша усилить действие этих доводов.) Сдержали ли они хоть одно из своих обещаний, после того как ты попала в плен под Компьеном? Дьявол обманул тебя, Жанна! Церковь простирает к тебе руки!

    Жанна (в отчаянии.) Да, это правда. Это правда: мои голоса обманули меня. Бесы надсмеялись надо мной... Моя вера сломлена... Я дерзала... я дерзала, как они велели... Но только сумасшедший сам полезет в огонь. Не может быть, чтобы Бог этого хотел, а то зачем бы он даровал мне разум?

    Ладвеню. Хвала Господу! Ибо он спас тебя в последний час. (Бежит к свободному стулу за столом для писцов и, схватив лист бумаги, садится и начинает торопливо писать.)

    Кошон. Аминь!

    Жанна. Что я должна сделать?

    Кошон. Подписать торжественное отречение от твоей ереси.

    Жанна. Подписать? То есть написать свое имя? Я не умею писать.

    Кошон. Но ты ведь раньше подписывала множество писем.

    Жанна. Да, но всегда кто-нибудь держал мне руку и водил пером. Я могу поставить свой знак.

    Капеллан (который слушал все это с растущим беспокойством и возмущением.) Монсеньор, вы что, в самом деле позволите этой женщине ускользнуть от нас?

    Инквизитор. Все совершается по закону, мессир де Стогэмбер. А что гласит закон, вы сами знаете.

    Капеллан (вскакивает, багровый от ярости.) Я знаю, что ни одному французу нельзя верить! (Общий шум. Всех перекрикивает.) Я знаю, что скажет мой господин, кардинал Винчестерский, когда услышит об этом! Я знаю, что сделает граф Уорик, когда узнает, что вы хотите его предать! У нас тут восемьсот солдат, и уж они позаботятся о том, чтоб эта мерзкая ведьма была сожжена, наперекор всем вашим хитростям!

    Асессоры (выкрикивают то один, то другой, пока говорит капеллан.) Что такое? Что он сказал? Обвиняет нас в измене? Неслыханно! Ни одному французу нельзя верить! Нет, вы слышали? Что за невозможный человек! Да кто он такой? Это в Англии все священники такие? Пьян он, что ли? Или сумасшедший? (И т.д.)

    Инквизитор (встает.) Прошу замолчать! Господа, прошу всех замолчать! Капеллан! Вспомните на мгновение о своих священных обязанностях, о том, кто вы и где вы. Предлагаю вам сесть.

    Капеллан (решительно складывает руки на груди; лицо его все дергается от гнева.) Не буду сидеть.

    Кошон. Брат инквизитор, этот человек уже не первый раз называет меня в глаза изменником.

    Капеллан. А вы и есть изменник. Вы все изменники. Что вы тут сегодня делали? Ползали на коленях перед этой гнусной ведьмой и всячески ее умасливали, чтобы она только отреклась!

    Инквизитор (спокойно усаживается на свое место.) Ну, не хотите сидеть, так стойте. Пожалуйста.

    Капеллан. Не буду стоять. (С размаху садится.)

    Ладвеню (встает с бумагой в руках.) Монсеньор, вот я и составил отречение. Деве остается только подписать.

    Кошон. Прочитайте ей.

    Жанна. Не трудитесь. Я и так подпишу.

    Инквизитор. Женщина, ты должна знать, к чему прикладываешь руку. Читайте, брат Мартин. А всех остальных прошу молчать.

    Ладвеню (медленно читает.) Я, Жанна, обычно именуемая Девой, жалкая грешница, признаю себя виновной в следующих тяжких преступлениях. Я ложно утверждала, что получаю откровения от Бога, ангелов его и святых угодников, и, упорствуя в своей неправоте, отвергала предостережения Церкви, внушавшей мне, что видения мои суть соблазн дьявольский. Я мерзко кощунствовала перед Богом, ибо носила нескромный наряд, осужденный Священным писанием и канонами Церкви. Я также стригла волосы по-мужски, и, отринув женскую кротость, столь приятную Богу, я взяла меч и запятнала себя пролитием человеческой крови, ибо побуждала людей убивать друг друга и обманывала их, вызывая злых духов и кощунственно выдавая внушения демонов за волю Всевышнего. Я признаю себя виновной в грехе мятежа, в грехе идолопоклонства, в грехе непослушания, в грехе гордости и в грехе ереси. От всех этих грехов я ныне отрекаюсь и отказываюсь, и обещаюсь не грешить больше, и смиренно благодарю вас, докторов и магистров, вновь открывших мне путь к истине и благодати. И я никогда не вернусь к своим заблуждениям, но буду верна Святой Церкви и послушна его святейшему папе римскому. И во всем том я клянусь Богом всемогущим и святым Евангелием и в знак сего подписываю под этим отречением свое имя.

    Инквизитор. Ты поняла, Жанна?

    Жанна (безучастно.) Чего ж тут не понять. Все ясно.

    Инквизитор. И ты подтверждаешь, что это правда?

    Жанна. Может, и правда. Кабы не было правдой, так костер не ждал бы меня на рыночной площади.

    Ладвеню (взяв перо и книгу, быстро подходит к ней, видимо опасаясь, как бы она опять не сказала лишнего.) Ну, дитя мое, подпишем. Я буду водить твоей рукой. Возьми перо. (Она берет, и они начинают вместе писать, положив лист на Библию.) И-о-а-н-н-а. Хорошо. Теперь уже сама поставь свой знак.

    Жанна (ставит крест и, удрученная, возвращает перо, душа ее восстает против того, на что толкает ее рассудок и телесный страх.) Вот!

    Ладвеню (кладет перо обратно на стол и с поклоном вручает отречение епископу.) Восхвалим Господа, братие, ибо заблудшая овца вновь приобщена к стаду; и пастырь радуется о ней больше, чем о девяносто девяти праведниках. (Возвращается на свое место.)

    Инквизитор (берет отречение у Кошона.) Объявляем, что этим актом отречения ты избавлена от грозившей тебе опасности отлучения от Церкви. (Бросает бумагу на стол.)

    Жанна. Спасибо.

    Инквизитор. Но так как ты в гордыне своей тяжко согрешила против Бога и Святой Церкви, то, дабы не было у тебя соблазна снова впасть в заблуждение и дабы ты могла в молитвенном уединении оплакать совершенные тобой ошибки, и смыть свои грехи покаянием, и в смертный твой час незапятнанной предстать перед Богом, мы, ради блага твоей души, осуждаем тебя отныне и до конца твоих дней на земле вкушать хлеб скорби и пить воду горести в вечном заточении.

    Жанна (встает, охваченная ужасом и неудержимым гневом.) В вечном заточении! Как? Значит, меня не отпустят?

    Ладвеню (кротко изумляется.) Отпустить тебя, после всех твоих прегрешений?.. Ты бредишь, дитя!

    Жанна. Дайте мне эту бумагу. (Подбегает к столу, хватает отречение и рвет его на куски.) Зажигайте свой костер! Лучше сгореть, чем так жить как крыса в норе! Мои голоса были правы.

    Ладвеню. Жанна! Жанна!

    Жанна. Да. Они сказали мне, что вы все дураки.
     
    Всеобщее возмущение.
     

    Жанна. И что я не должна слушать ваши сладкие речи и верить вашему милосердию. Вы обещали мне жизнь. Но вы солгали.
     
    Негодующие восклицания.
     

    Жанна. По-вашему жить - это значит только не быть мертвым! - Хлеб и вода - это мне не страшно. Я могу питаться одним хлебом; когда я просила большего? И разве плохо пить воду, если она чиста? В хлебе нет для меня скорби и в воде нет горести. Но запрятать меня в каменный мешок, чтобы я не видела солнца, полей, цветов; сковать мне ноги, чтоб никогда уже не пришлось мне проскакать по дороге верхом вместе с солдатами или взбежать на холм; заставить меня в темном углу дышать плесенью и гнилью; отнять у меня все, что помогало мне сохранить в сердце любовь к Богу, когда из-за вашей злобы и глупости я готова была его возненавидеть, - да это хуже, чем та печь в Библии, которую семь раз раскаляли огнем! Я согласна; пусть у меня возьмут боевого коня; пусть я буду путаться в юбках; пусть мимо проедут рыцари и солдаты с трубами и знаменами, а я буду только смотреть им вслед в толпе других женщин! Лишь бы мне слышать, как ветер шумит в верхушках деревьев, как заливается жаворонок в сияющем весеннем небе, как блеют ягнята свежим морозным утром, как звонят мои милые-милые колокола и голоса ангелов доносятся ко мне по ветру. Но без этого я не могу жить. И раз вы способны отнять все это у меня или у другого человеческого существа, то я теперь твердо знаю, что ваш совет от дьявола, а мой - от Бога!

    Асессоры (в страшном волнении.) Кощунство! Кощунство! В нее вселились бесы! Она говорит, наш совет от дьявола! А ее от Бога! Чудовищно! Дьявол среди нас! (И т.д.)

    Д’Эстиве (стараясь перекричать шум.) Она снова впала в ересь! Нераскаявшаяся еретичка, неисправимая, недостойная милосердия, которое мы ей оказали! Я требую ее отлучения!

    Капеллан (палачу.) Зажигай огонь! На костер ее!
     
    Палач и его помощники торопливо уходят во двор.
     

    Ладвеню. Безумная! Если твой совет от Бога, почему же Бог не освободил тебя?

    Жанна. Его пути - не ваши пути. Он хочет, чтобы я пришла к нему сквозь пламя. Я его дитя, а вы недостойны, чтобы я жила среди вас. Вот вам мое последнее слово.
     
    Солдаты хватают ее.
     

    Кошон (встает.) Погодите! Еще не время. (Солдаты останавливаются. Наступает мертвая тишина. Кошон обращает к Инквизитору вопросительный взгляд. Тот утвердительно кивает. Оба встают и начинают торжественно возглашать по очереди, как два хора при пении антифона.) Мы объявляем, что ты нераскаявшаяся еретичка, повторно впавшая в ересь.

    Инквизитор. Отколовшаяся от единства Церкви.

    Кошон. Отрезанная от ее тела.

    Инквизитор. Зараженная проказой ереси.

    Кошон. Уд сатаны.

    Инквизитор. Мы постановляем, что ты подлежишь отлучению от Церкви.

    Кошон. И ныне мы извергаем тебя вон, отчуждаем от тела Церкви и передаем в руки светской власти.

    Инквизитор. Призывая помянутую светскую власть обойтись с тобой с возможной кротостью без пролития крови и отсечения членов. (Садится.)

    Кошон. И в случае искреннего твоего раскаяния позволить брату Мартину дать тебе святое причастие.

    Капеллан. В огонь ведьму! (Бросается к Жанне и помогает солдатам вытащить ее из зала.)
     
    Жанну увлекают во двор. Асессоры встают в беспорядке и уходят следом за солдатами; все, кроме Ладвеню, который стоит, закрыв лицо руками.
     

    Кошон (только что собравшись сесть, опять встает.) Нет, нет, это не по форме! Представитель светской власти должен сам прийти сюда и взять ее у нас.

    Инквизитор (тоже встал.) Этот капеллан неисправимый осел!

    Кошон. Брат Мартин, присмотрите, чтобы все было сделано по правилам.

    Ладвеню. Нет, монсеньор, мое место возле нее. Придется вам уж самому распорядиться. (Поспешно уходит.)

    Кошон. Что за невозможные люди эти англичане! Поволокли ее прямо на костер! Смотрите! (Показывает на арки, выходящие во двор, где ясный свет майского утра уже становится багровым от пронизывающих его отблесков пламени.)
     
    В зале суда остались только епископ и Инквизитор.
     

    Кошон (направляясь к выходу.) Надо их остановить.

    Инквизитор (спокойно.) Да, монсеньор. Но спешить с этим не надо.

    Кошон (останавливаясь.) Но ведь нельзя терять ни минуты!

    Инквизитор. Суд был проведен безукоризненно. Мы ни в чем не погрешили против принятого порядка. А если англичане вздумали теперь его нарушить, так не наше дело их поправлять. Это даже неплохо, что будет какое-то нарушение судебной процедуры, - впоследствии может пригодиться, почем знать! А для этой бедной девушки чем скорее все кончится, тем лучше.

    Кошон (успокаиваясь.) Это верно. Но, кажется, нам полагается присутствовать при этом ужасе?

    Инквизитор. Ничего, привыкнешь. Привычка - это все. Я привык к пламени костров; оно горит недолго. Но, правда, ужасно видеть, как такое юное и невинное существо гибнет, раздавленное этими двумя мощными силами Церковью и Законом.

    Кошон. Невинное! Вы считаете, что она невинна?

    Инквизитор. Ну конечно же. Совершенно невинна. Что она знает о Церкви и Законе? Она ни слова не поняла из всего, что мы говорили. Платятся всегда те, кто прост душою. Идемте, а то опоздаем.

    Кошон (направляясь к выходу вместе с Инквизитором.) Я бы не прочь опоздать. Я не так привычен к этим делам, как вы.
     
    Идут к арке; внезапно навстречу им со двора входит Уорик.
     

    Уорик. Ах, простите. Я думал, все уже кончено. (Делает вид, что хочет удалиться.)

    Кошон. Не уходите, милорд. Суд кончен.

    Инквизитор. Исполнение приговора не в наших руках, милорд. Но желательно, чтобы мы присутствовали при конце. Поэтому, с вашего позволения... (Кланяется и выходит во двор.)

    Кошон. Говорят, ваши соотечественники весьма грубо нарушили законные формы, милорд.

    Уорик. Говорят, вы не имели права держать суд в этом городе, монсеньор. Он не в вашей епархии. Но если вы отвечаете за это, я отвечу за остальное.

    Кошон. Да. Мы оба ответим перед Богом. Прощайте, ваше сиятельство.

    Уорик. Прощайте, ваше преосвященство.
     
    Мгновение смотрят друг на друга с нескрываемой враждебностью. Затем Кошон уходит вслед за Инквизитором.
     

    Уорик (оглядывается и, видя, что он один, громко зовет.) Эй, кто-нибудь!

    Молчание.

    Уорик. Эй, пажи!

    Молчание.

    Уорик. Брайан! Куда ты запропастился, дрянной мальчишка!

    Молчание.

    Уорик. Караульный!

    Молчание.

    Уорик. Все побежали смотреть. Даже этот ребенок.
     
    Тишину нарушают странные звуки - не то рев, не то рыдания: как будто кто-то плачет и вопит во весь голос.
     

    Уорик. Что за черт?..
     
    Со двора, шатаясь, вбегает капеллан: он похож на помешанного, лицо залито слезами, с губ срываются те горестные вопли, которые слышал Уорик. Он натыкается на табурет для обвиняемого и падает на него, захлебываясь от рыданий. Уорик подходит к нему и похлопывает его по плечу.
     

    Уорик. Что такое, мессир Джон? Что случилось?

    Капеллан (хватая его за руки.) Милорд, милорд! Ради всего святого, молитесь о моей грешной душе!

    Уорик (успокаивает его.) Хорошо, хорошо, я помолюсь. Разумеется помолюсь. Ну, тихо, тихо. Успокойтесь.

    Капеллан (жалостно всхлипывая.) Я не злой человек, милорд.

    Уорик. Ну конечно же, не злой.

    Капеллан. Я по неведению... Я не представлял себе, как это будет...

    Уорик (лицо его застывает.) А! Вы были там?

    Капеллан. Я сам не понимал, что делаю. Я глупец, сумасбродный глупец! А теперь я буду проклят за это во веки веков.

    Уорик. Вздор. Конечно, все это весьма прискорбно. Но ведь не вы же это сделали.

    Капеллан (жалобно.) Я это допустил. Если бы я знал, я бы вырвал ее у них из рук. Вы не знаете, вы не видели... Так легко говорить, когда не знаешь... Говоришь, а сам пьянеешь от своих слов, и хочется еще больше подлить масла в пылающий ад своего гнева... Но когда, наконец, понял, когда видишь, что ты наделал, когда это слепит тебе глаза, и душит за горло, и жжет тебе сердце... (Падает на колени.) О Господи, сделай, чтобы я этого не видел! О Иисусе Христе, погасите этот огонь, ожигающий меня! Она воззвала к тебе из пламени: "Иисусе! Иисусе! Иисусе!" Теперь она в лоне твоем, а я в аду на веки вечные!

    Уорик (бесцеремонно поднимает его на ноги.) Ну, хватит! Надо все-таки владеть собой. Или вы хотите сделаться сказкой всего города? (Без особой нежности усаживает его на стул возле стола.) Если не выносите таких зрелищ, так нечего было туда ходить. Я, например, никогда не хожу.

    Капеллан (присмирев.) Она попросила дать ей крест. Какой-то солдат связал две палочки крест-накрест и подал ей. Слава Богу, это был англичанин! Я бы тоже мог это сделать. Но я не сделал. Я трус, бешеная собака, безумец! Но он тоже был англичанин.

    Уорик. Ну и дурак. Его самого сожгут, если попы до него доберутся.

    Капеллан (содрогаясь.) Какие-то люди в толпе смеялись. Они бы и над Христом стали смеяться. Это были французы, милорд. Я знаю, это были французы.

    Уорик. Тише! Кто-то идет. Сдержитесь.
     
    Ладвеню входит со двора и останавливается справа от Уорика. В руках у него епископский крест, взятый из церкви. Выражение лица торжественное и строгое.
     

    Уорик. Я слышал, что все уже кончилось, брат Мартин.

    Ладвеню (загадочно.) Как знать, милорд. Может быть, только началось.

    Уорик. Это что, собственно, значит?

    Ладвеню. Я взял этот крест из церкви, чтобы она могла его видеть до самого конца. У нее не было креста, только две палочки, связанные крест-накрест. Она спрятала их у себя на груди. Когда пламя уже охватило ее и она увидела, что я сам сгорю, если еще буду держать перед ней крест, она крикнула мне, чтобы я отошел и не подвергал себя опасности. Милорд! Девушка, которая в такую минуту могла тревожиться за другого, не была научена дьяволом. Когда мне пришлось убрать крест, она подняла глаза к небу. И я верю, что небеса в этот миг не были пусты. Я твердо верю, что Спаситель явился ей в сиянии любви и славы. Она воззвала к нему и умерла. Для нее это не конец. Это только начало.

    Уорик. Гм. Боюсь, это произвело на толпу нежелательное впечатление.

    Ладвеню. Да, милорд, на некоторых. Я слышал смех. Я надеюсь, простите, милорд, что я так говорю, - но я надеюсь и верю, что это смеялись англичане.

    Капеллан (вскакивает в отчаянии.) Нет! Нет! Это не англичане! Там был только один англичанин, опозоривший свою родину, - этот бешеный пес де Стогэмбер! (С диким криком устремляется к выходу.) Его надо пытать! Его надо сжечь! Я пойду молиться над ее пеплом. Я не лучше Иуды. Пойду удавлюсь.

    Уорик. Брат Мартин! За ним! Скорее! Он что-нибудь сделает над собой. Бегите! (Ладвеню спешит к выходу, понукаемый Уориком. Из двери за судейскими креслами выходит палач, и Уорик, возвращаясь, сталкивается с ним лицом к лицу.) Что тебе здесь нужно, молодчик? Кто ты такой?

    Палач (с достоинством.) Я не молодчик, ваше сиятельство. Я мастер. Присяжный палач города Руана. Это дело требует высокого мастерства. Я пришел доложить вам, милорд, что ваши приказания выполнены.

    Уорик. Мои глубочайшие извинения, мастер палач. Я позабочусь, чтобы вы не потерпели убытка из-за того, что у вас не осталось, так сказать, сувениров для продажи. Но я могу положиться на ваше слово? Да? Никаких останков - ни косточки, ни ногтя, ни волоска!

    Палач. Сердце ее не сгорело, милорд. Но все, что осталось, сейчас на дне реки. Вы больше никогда о ней не услышите.

    Уорик (криво усмехается, вспомнив слова Ладвеню.) Никогда? Гм! Как знать!

    ЭПИЛОГ

    Беспокойная ветреная ночь в июне 1456 года110: то и дело сверкают зарницы: перед этим долго стояла жара. Король Франции Карл VII, бывший во времена Жанны дофином, а теперь Карл Победоносный (сейчас ему пятьдесят один год), лежит в постели в одном из своих королевских замков. Кровать стоит на возвышении, к которому ведут две ступеньки, и расположена ближе к одному из углов комнаты, чтобы не загораживать высокое стрельчатое окно в середине задней стены. Над кроватью балдахин с вышитыми на нем королевскими гербами. Если не считать балдахина и огромных пуховых подушек, то в остальном кровать напоминает широкую тахту, застланную простынями и одеялами: спинки в изножий нет, и ничто не заслоняет лежащего на кровати. Карл не спит: он читает в постели или, вернее, разглядывает миниатюры Фуке в томике Боккаччо, оперев книгу на поднятые колени, как на пюпитр. Слева от кровати - столик; на нем икона Богоматери, озаренная пламенем двух свечей из цветного воска. Стены от потолка до полу завешаны гобеленами, которые по временам колеблются от сквозняка. В этих тканых картинах преобладают желтые и красные тона, и, когда ветер развевает их, кажется, что по стенам бегут языки пламени. В стене слева от Карла дверь, но не прямо против кровати, а наискось, ближе к авансцене. На постели, под рукой у Карла, лежит большая трещотка, вроде тех, что употребляют ночные сторожа, но изящной формы и пестро раскрашенная. Карл переворачивает страницу. Слышно, как где-то вдали колокол мелодично отбивает полчаса. Карл захлопывает книгу, бросает ее на постель и, схватив трещотку, энергично крутит ею в воздухе. Оглушительный треск.

    Входит Ладвеню. Он на двадцать пять лет старше, чем был во время суда над Жанной, держится очень прямо и торжественно: в руках у него епископский крест, как и в прошлый раз. Карл, видимо, его не ждал, он мгновенно спрыгивает с кровати на ту сторону, что дальше от двери.
     

    Карл. Кто вы такой? Где мой постельничий? Что вам нужно?

    Ладвеню (торжественно.) Я принес радостные вести. Возрадуйся, о король, ибо смыт позор с твоего рода и пятно с твоей короны. Справедливость долго ждала своего часа, но наконец восторжествовала.

    Король. О чем вы говорите? Кто вы?

    Ладвеню. Я брат Мартин.

    Карл. А, извините меня, кто это такой - брат Мартин?

    Ладвеню. Я держал крест перед Девой, когда она испустила дух среди пламени. Двадцать пять лет прошло с тех пор. Без малого десять тысяч дней. И каждый день я молил Бога оправдать дочь свою на земле, как он оправдал ее на небесах.

    Карл (успокоившись, садится в изножий кровати.) А, ну теперь помню. Слыхал я про вас. У вас еще этакий заскок в голове насчет Девы. Вы были на суде?

    Ладвеню. Я давал показания.

    Карл. Ну и что там? Кончилось?

    Ладвеню. Кончилось.

    Карл. А как решили? В желательном для нас смысле?

    Ладвеню. Пути Господни неисповедимы.

    Карл. То есть?

    Ладвеню. На том суде, который послал святую на костер как чародейку и еретичку, говорили правду, закон был соблюден; было оказано милосердие даже сверх обычая, не было совершено ни единой несправедливости, кроме последней и страшной несправедливости - лживого приговора и безжалостного огня. На этом суде, с которого я сейчас пришел, было бесстыдное лжесвидетельство, подкуп судей, клевета на умерших, некогда старавшихся честно выполнить свой долг, как они его понимали, трусливые увертки, показания, сплетенные из таких небылиц, что и безграмотный деревенский парень отказался бы в них поверить. И, однако, из этого надругательства над правосудием, из этого поношения Церкви, из этой оргии лжи и глупости воссияла истина, как полуденное солнце на верху горы. Белое одеяние невинности отмыто от сажи, оставленной на нем обугленными головнями; верное сердце, уцелевшее средь пламени, оправдано; чистая жизнь освящена; великий обман развеян, и великая несправедливость исправлена перед людьми.

    Карл. Друг мой, да ведь мне что нужно? Чтобы никто больше не мог сказать, что меня короновала ведьма и еретичка. А уж как этого добились не все ли равно? Я, во всяком случае, из-за этого волноваться не стану. И Жанна бы не стала; она была не из таких, я ее хорошо знал. Значит, полное оправдание? Я им, кажется, ясно сказал, чтобы чисто было сработано.

    Ладвеню. Торжественно объявлено, что судьи Девы были повинны в умышленном обмане, лицеприятии, подкупности и злобе. Четырехкратная ложь.

    Карл. Неважно. Судьи все уже умерли.

    Ладвеню. Их приговор отменен, упразднен, уничтожен, объявлен недействительным, не имеющим обязательности и силы.

    Карл. Очень хорошо. Значит, никто уж теперь не может оспаривать законность моей коронации?

    Ладвеню. Ни Карл Великий, ни сам царь Давид не были коронованы более законно.

    Карл (встает.) Великолепно! Вы понимаете, что это значит для меня?

    Ладвеню. Я стараюсь понять, что это значит для нее.

    Карл. Ну, где вам. Никто из нас никогда не мог наперед сказать, как она примет то или другое. Она была совсем особенная, ни на кого не похожая. И теперь пусть уж сама о себе заботится, где она там ни есть. Потому что я ничего не могу для нее сделать. И вы не можете; не воображайте, будто можете. Не по вас это дело. Я вам только одно скажу; если б даже вы могли вернуть ее к жизни; через полгода ее бы опять сожгли, хоть сейчас и бьют перед ней поклоны. И вы бы опять держали крест, как в тот раз. Так что (крестится) царствие ей небесное, а мы давайте-ка будем заниматься своим делом, а в ее дела не вмешиваться.

    Ладвеню. Да не допустит Бог, чтобы я не был причастен к ней и она ко мне! (Поворачивается и выходит, говоря.) Отныне путь мой будет не ко дворцам и беседа моя будет не с королями.

    Карл (идет за ним к двери и кричит ему вслед.) И благо вам да будет, святой человек! (Возвращается на середину комнаты и говорит, посмеиваясь.) Вот чудак-то! Но как он сюда вошел? И куда по девались все слуги? (С жестом нетерпения идет к кровати и, схватив трещотку, машет ею в воздухе.)
     
    В открытую дверь врывается ветер; занавеси развеваются, по стенам бегут волны. Свечи гаснут.
     

    Карл (Кричит в темноте.) Эй, кто-нибудь! Идите сюда, закройте окна! Ветер тут все сметет! (Вспышка молнии. На миг ясно видно стрельчатое окно и на его фоне темная человеческая фигура.) Кто там? Кто это? Караул! Режут!
     
    Удар грома. Карл кидается в постель и с головой прячется под одеяло.
     

    Голос Жанны. Ну что ты, что ты, Чарли? Зачем так кричать? Все равно никто не услышит. Ведь это все во сне. Ты спишь и видишь сон.
     
    Разливается тусклый, зеленоватый свет; видно, что Жанна уже стоит возле кровати.
     

    Карл (выглядывает из-под одеяла.) Жанна! Ты что - привидение?

    Жанна. Какой там! Меня же, бедную, сожгли. Я даже привидением не могу быть. Я всего-навсего твой сон. (Свет становится ярче. Теперь оба ясно видны. Карл вылезает из-под одеяла и садится на постели.) Ты, однако, постарел, дружочек.

    Карл. Так ведь сколько лет прошло. Я что, на самом деле сплю?

    Жанна. Ну да. Заснул над своей глупой книжкой.

    Карл. Странно!

    Жанна. А что я мертвая, это тебе не странно?

    Карл. А ты правда мертвая?

    Жанна. Да уж мертвее не бывает. Я теперь один только дух. Без тела.

    Карл. Ишь ты! Скажи пожалуйста! И очень это было больно?

    Жанна. Что?

    Карл. А вот когда тебя сожгли.

    Жанна. Ах, это! Да я уж и не помню. Сначала, кажется, было больно, но потом все спуталось, и дальше я уж была вроде как не в себе, пока не высвободилась из тела. Ты только не вздумай поэтому совать руки в огонь не надейся, что он не горячий! Ну а как тебе тут жилось все эти годы?

    Карл. Да ничего себе. Ты, может, не знаешь, а ведь я потом сам водил армии в бой и выигрывал сражения. Сам лазил в ров, по пояс в грязи и в крови, и на осадную лестницу под дождем из камней и кипящей смолы. Как ты.

    Жанна. Нет, правда? Значит, мне все-таки удалось сделать из тебя человека, Чарли?

    Карл. Я теперь Карл Победоносный. Пришлось быть храбрым, потому что ты была храбра. Ну и Агнес меня немножко подбодрила.

    Жанна. Агнес? Это кто такая?

    Карл. Агнес Сорель111. Одна женщина, в которую я был влюблен. Я часто вижу ее во сне. А тебя никогда не видал до этого раза.

    Жанна. Она тоже умерла, как и я?

    Карл. Да, но она была не такая, как ты. Она была очень красива.

    Жанна (весело смеется.) Ха, ха! Да, уж меня никто бы не назвал красавицей. Я была малость грубовата, настоящий солдат. Почти как мужчина. И жаль, что я не родилась мужчиной - меньше было бы от меня беспокойства. А впрочем, нет: душой я всегда стремилась ввысь, и слава Господня сияла передо мной. Так что, мужчина или женщина, а я бы все равно не оставила вас в покое, пока вы сидели, увязнув носами в болоте. Но скажи мне, что произошло с того дня, когда вы, умники, не сумели ничего лучше придумать, как превратить меня в горсточку пепла?

    Карл. Твоя мать и твои братья обратились в суд с требованием пересмотреть твое дело. И суд постановил, что твои судьи были повинны в умышленном обмане, лицеприятии, подкупности и злобе.

    Жанна. Ну и неверно. Они судили честно. Дураки, конечно, были. Этакие честные глупцы всегда жгут тех, кто поумнее. Но эти были не хуже других.

    Карл. Приговор над тобой отменен, упразднен, уничтожен, объявлен недействительным, не имеющим обязательности и силы.

    Жанна. Да ведь меня сожгли. Что они, могут меня воскресить?

    Карл. Кабы могли, так еще очень бы подумали, раньше чем это сделать. Но они решили воздвигнуть красивый крест на том месте, где был костер, чтобы освятить и увековечить твою память.

    Жанна. Не этот крест освятит мою память, а память обо мне освятит этот крест. (Отворачивается от Карла и отходит, забыв о нем.) Я переживу этот крест. Обо мне будут помнить и тогда, когда люди забудут даже, где стоял Руан.

    Карл. Вот оно, твое самомнение! Ты, видно, ни чуточки не исправилась. Могла бы, кажется, хоть спасибо мне сказать за то, что я добился в конце концов справедливости.

    Кошон (появляясь у окна между Карлом и Жанной.) Лжец!

    Карл. Благодарю вас.

    Жанна. Ба! Да это Пьер Кошон! Как поживаешь. Пьер? Ну что, сладко тебе жилось после того, как ты меня сжег?

    Кошон. Нет. Не сладко. Но я отвергаю приговор людского правосудия. Это не правосудие Божье.

    Жанна. Все мечтаешь о правосудии? А ты вспомни, что твое правосудие со мной сделало, а? Ну ладно. Расскажи лучше, что с тобой-то. Ты жив или умер?

    Кошон. Умер. И опозорен. Меня преследовали даже за гробом. Мое мертвое тело предали анафеме112, откопали из могилы и выбросили в сточную канаву.

    Жанна. Твое мертвое тело не чувствовало ударов лопаты и зловония канавы, как мое живое тело чувствовало огонь.

    Кошон. Но то, что сделали со мной, оскорбляет правосудие, разрушает веру, подрывает основы Церкви. Твердая земля колеблется, как вероломное море, под ногами у людей и духов, когда невинных убивают во имя закона и когда их обиды пытаются исправить тем, что клевещут на чистых сердцем.

    Жанна. Ну, Пьер, ты уж очень-то не огорчайся. Я надеюсь, что память обо мне будет людям на пользу. А они бы не запомнили меня так крепко, если бы ты меня не сжег.

    Кошон. Но память обо мне будет им во вред. Ибо во мне они всегда будут видеть победу зла над добром, лжи над правдой, жестокости над милосердием, ада над небом. При мысли о тебе в них будет возгораться мужество, при мысли обо мне - гаснуть. И, однако, Бог мне свидетель, - я был справедлив; я был милосерден, я был верен своим убеждениям, я не мог поступить иначе.

    Карл (сбрасывает с себя одеяло и усаживается на краю постели, как на троне.) Ну да. Уж это известно. Вы, праведники, всегда больше всех и навредите. А возьмите меня! Я не Карл Добрый, и не Карл Мудрый93, и не Карл Смелый. Твои поклонники, Жанна, пожалуй, еще назовут меня Карлом Трусливым за то, что я тогда тебя не вызволил из огня. Но я куда меньше наделал зла, чем вы все. Вы с вашими возвышенными мыслями только и смотрите, как бы перевернуть мир вверх ногами. А я принимаю мир как он есть. И всегда говорю: если уж так устроено, значит так лучше. Я-то от земли не отрываюсь. А позвольте вас спросить, какой король Франции больше принес пользы своей стране? И кто из них был более порядочным человеком, чем я на мой скромный лад?

    Жанна. А ты теперь по-настоящему король Франции, Чарли? Англичан прогнали?
     
    Дюнуа появляется из-за занавеса слева от Жанны. В то же мгновение свечи снова зажигаются и ярко освещают его латы и плащ.
     

    Дюнуа. Я сдержал слово: англичан прогнали.

    Жанна. Благодарение Богу! Теперь наша прекрасная Франция - Божья страна. Расскажи, как ты сражался, Джек. Ведь это ты вел в бой наши войска, да? Ты был Господним полководцем до самой смерти?

    Дюнуа. А я и не умер. Мое тело мирно спит на мягкой постели в Шатодене. Но мой дух явился сюда по твоему зову.

    Жанна. И ты воевал по-моему, Джек, а? Не на старый лад - торгуясь из-за выкупа, а так, как воевала Дева: не жалея своей жизни, с отвагой и смирением в сердце, без злобы? Не думая ни о чем, кроме того как сделать Францию свободной и нашей? Ты по-моему воевал, Джек? Скажи!

    Дюнуа. Правду сказать, я воевал по-всякому, лишь бы выиграть. Но побеждали мы только тогда, когда воевали по-твоему, - это верно; должен отдать тебе справедливость. Я написал очень красноречивое письмо в твое оправдание и послал его на этот новый суд. Пожалуй, нехорошо, что я в тот раз позволил священникам тебя сжечь. Но мне было некогда, я сражался. И вообще я считал, что это дело Церкви, а не мое. Велика была бы польза, если бы нас обоих сожгли!

    Кошон. Да, валите все на священников! Но я, которого уже не может коснуться ни хвала, ни порицание, я говорю вам: не священники и не солдаты спасут мир, а Бог и его святые. Воинствующая Церковь послала эту женщину на костер. Но пока она еще горела, багровое пламя костра стало белым сиянием Церкви Торжествующей.
    Колокол отбивает три четверти. Слышно, как грубый мужской голос напевает импровизированный мотив.

    Рам-там-трам-пам-пам.
    Кусок сала рам-там-там.
    Святой старец та-ра-рам.
    Хвост по ветру рам-пам-пам.
    О-о, Мэ-э-ри-Анн!
     
    Английский солдат, забулдыга по внешности и ухваткам, откидывает занавес, маршируя выходит на середину комнаты и останавливается между Дюнуа и Жанной.

    Дюнуа. Какой негодный трубадур обучил тебя этой дурацкой песне?

    Солдат. Никакой не трубадур. Мы сами ее сочинили на марше. А мы были не какие-нибудь знатные господа и не трубадуры. Так что это вам музыка прямо из сердца народа.

    Рам-там-трам-пам-пам.
    Кусок сала рам-там-там.
    Святой старец та-ра-рам.
    Хвост по ветру рам-пам-пам.
     
    Смысла никакого, но шагать помогает. Тут, кажется, кто-то спрашивал святого? Я к вашим услугам, леди и джентльмены.

    Жанна. А ты разве святой?

    Солдат. Так точно, миледи. Прямо из ада.

    Дюнуа. Святой, а из ада?

    Солдат. Да, благородный капитан. В отпуск на сутки. Каждый год дают. Это мне полагается за то, что я раз в жизни сделал доброе дело.

    Кошон. Несчастный! За все годы твоей жизни ты совершил одно-единственное доброе дело?

    Солдат. А я и не старался. Само вышло. Но мне его все-таки засчитали.

    Карл. Что же ты сделал?

    Солдат. Да так, пустяки. Глупость, собственно говоря. Я...

    Жанна (перебивает его, подходя к кровати, где и усаживается рядом с Карлом.) Он связал две палочки крест-накрест и подал их бедной девушке, которую хотели сжечь.

    Солдат. Правильно. А вы откуда знаете?

    Жанна. Неважно, откуда. Ты бы узнал эту девушку, если бы опять встретил?

    Солдат. Ну да, как же! Девушек-то много, и каждая хочет чтобы ты ее помнил, как будто она одна на свете. Но эта-то, видать, была первый сорт, недаром мне за нее каждый год дают отпуск. Так что, пока не пробило полночь, я - святой, к вашим услугам, благородные лорды и прелестные леди.

    Карл. А когда пробьет полночь?

    Солдат. А когда пробьет, тогда марш обратно, в то самое место, где полагается быть таким, как я.

    Жанна (встает.) Обратно! Тебе! А ты дал крест этой девушке!

    Солдат (оправдываясь в этом недостойном солдата поступке.) Так ведь она просила. И ее же собирались сжечь. Что, она не имела права на крест? У тех-то, что ее жгли, крестов было хоть отбавляй, а кто там был главный они ли она? Ну я и дал ей. Важное дело, подумаешь!

    Жанна. Чудак! Я же тебя не корю. Но мне больно думать, что ты терпишь муки.

    Солдат (неунывающим тоном.) Ну, это что за муки! Я привык к худшему.

    Карл. Что? Худшему, чем ад?

    Солдат. Пятнадцать лет солдатчины на войне с французами. После этого ад одно удовольствие!
     
    Жанна разводит руками, очевидно отчаявшись в человечестве, ищет прибежища перед иконой богоматери.
     

    Солдат (продолжает.) Мне даже нравится. Вот в отпускной день поначалу, правда, бывало скучновато, - вроде как в воскресенье, когда дождик идет. А теперь ничего, привык. И начальство не обижает. Сами говорят: бери, мол, выходных дней сколько хочешь и когда захочешь.

    Карл. А каково там, в аду?

    Солдат. Да не так уж плохо, сэр. Весело. Вроде как ты всегда выпивши, а тратиться на выпивку не надо. Ни хлопот, ни расходов. И компания знатная императоры, да папы, да короли, да еще разные на ту же стать. Они меня все шпыняют за то, что я дал крест той девчонке. Ну да и я в долгу не остаюсь. Прямо им говорю: "Кабы не было у нее больше прав на этот крест, чем у вас, так она была бы сейчас там же, где и вы". Ну, тут уж им крыть нечем! Скрежещут на меня зубами на адский манер, а я только смеюсь - и до свиданья! Ухожу себе, распевая нашу старую песенку. Рам-там-трам-па... Эй! Кто там стучит?
     
    Все прислушиваются. Слышен тихий, настойчивый стук в дверь.
     

    Карл. Войдите!
     
    Дверь отворяется. Входит старик священник, седовласый, согбенный, с чуть-чуть безумной, но доброй улыбкой на губах. Торопливыми мелкими шажками идет к Жанне.
     

    Вновь пришедший. Простите меня, благородные господа и дамы. Не хочу вам мешать. Я всего только скромный английский священник, совершенно безобидный старик. Когда-то я был капелланом его высокопреосвященства кардинала Винчестерского. Джон де Стогэмбер, к вашим услугам. (Вопросительно смотрит на остальных.) Вы что-то сказали? Я, к сожалению, немножко туг на ухо. И немножко... как бы сказать?.. ну, не в своем уме, что ли. Но мой приход очень маленький - глухая деревушка, горсточка простых людей... Я справляюсь, ничего, справляюсь. И мои прихожане меня очень любят. А мне удается иногда кое-что для них сделать. У меня, видите ли, есть знатная родня, и они мне не отказывают, если я попрошу.

    Жанна. Джон! Бедный старик! Как ты дошел до такого жалкого состояния?

    Де Стогэмбер. Я всегда говорю своим прихожанам: надо быть очень осторожным. Я им говорю: "Если вы своими глазами увидите то, о чем думаете, вы совсем иначе станете об этом думать. И это будет жестокий удар для вас. Ах, какой жестокий!" А они мне отвечают: "Да, да, отец Джон, мы все знаем, что вы добрый человек, мухи не обидите". И это для меня большое утешение... потому что, уверяю вас, я совсем не жесток по природе.

    Солдат. А кто говорит, что ты жесток?

    Де Стогэмбер. А все потому, что не знал, как жестокость выглядит на деле... не видал своими глазами. В этом весь секрет: надо увидеть своими глазами! А тогда уже приходит раскаяние и искупление.

    Кошон. Разве крестных мук нашего господа Иисуса Христа для тебя было недостаточно?

    Де Стогэмбер. О нет, нет! Это совсем не то. Я видел их на картинках, я читал о них в книгах; и все это очень волновало меня, - то есть так мне казалось. Но это меня ничему не научило. И не Господь искупил меня, а одна молодая девушка, которую сожгли на костре. Я сам видел, как она умирала. Это было ужасно! Ужасно!.. Но это спасло меня. С тех пор я стал другим человеком. Вот только голова у меня бывает иногда не совсем в порядке.

    Кошон. Значит, в каждом столетии новый Христос должен умирать в муках, чтобы спасти тех, у кого нет воображения?

    Жанна. Ну, если я спасла от его жестокости всех тех, с кем он был бы жесток, если бы не был жесток со мной, так, пожалуй, я умерла не напрасно.

    Де Стогэмбер. Вы? О нет, это были не вы! Я уже плохо вижу и не могу разглядеть ваше лицо, но это были не вы, нет, нет! Ту девушку сожгли. Один пепел остался. Она мертва, мертва...

    Палач (выходит из-за полога у изголовья кровати, справа от Карла.) Она живее, чем ты, старик. Ее сердце не сгорело в огне; оно и в воде не утонуло. Я был мастером в своем ремесле - искуснее, чем палач парижский, чем палач тулузский. Но я не мог убить Деву. Она жива. Она повсюду.

    Уорик (появляется из-за полога с другой стороны и подходит к Жанне слева.) Сударыня, примите мои искренние поздравления по поводу вашей реабилитации. Боюсь, что должен извиниться перед вами.

    Жанна. Ну что вы. Не стоит того.

    Уорик (любезно.) Ваше сожжение было чисто политической мерой. Лично против вас я решительно ничего не имел. Поверьте мне.

    Жанна. Я не держу на вас зла, милорд.

    Уорик. Очень мило с вашей стороны, что вы так к этому относитесь. Признак истинной благовоспитанности. Но я все-таки должен принести вам свои глубочайшие извинения. Дело, видите ли, в том, что эта самая политическая необходимость порой оказывается политической ошибкой; и с вами у нас как раз вышел ужасный просчет - ибо ваш дух победил нас, несмотря на все наши костры. Благодаря вам я войду в историю, хотя наши с вами взаимоотношения носили и не совсем дружественный характер.

    Жанна. Да, пожалуй, что и не совсем, комик вы этакий!

    Уорик. Тем не менее, если вас сопричислят к лику святых, вы своим венцом будете обязаны мне, так же как этот удачливый монарх обязан вам своей короной.

    Жанна (отворачиваясь от него.) Ничем я и никому не обязана. Я всем обязана духу Божию, который жил во мне. Ну, а насчет святости - куда уж! Что сказали бы святая Екатерина и святая Маргарита, если бы этакую деревенскую простушку да посадили рядом с ними!
     
    Внезапно в углу, справа от присутствующих, появляется клерикального вида господин в черном сюртуке, брюках и цилиндре - по моде 1920 года. Все смотрят на него, потом разражаются неудержимым смехом.
     

    Господин. Почему такое веселье, господа?

    Уорик. Поздравляю вас! Вы изобрели поразительно смешной маскарадный костюм.

    Господин. Не понимаю. Это вы все в маскарадных костюмах, а я одет прилично.

    Дюнуа. Э, дорогой мой, ведь всякое платье в конце концов маскарад, кроме только собственной нашей кожи.

    Господин. Простите. Я прибыл сюда по важному делу и не могу тратить время на легкомысленные разговоры. (Достает бумагу и принимает сухой, официальный вид.) Я прислан объявить вам, что дело Жанны д’Арк, ранее известной под именем Девы, поступившее на расследование в особую комиссию, созванную епископом Орлеанским...

    Жанна (перебивает.) А! Меня, значит, еще помнят в Орлеане!

    Господин (строго, выражая голосом свое негодование по поводу того, что его прерывают.) ...епископом Орлеанским, ныне закончено; ходатайство вышеупомянутой Жанны д’Арк и ее канонизации и причислении к лику святых...

    Жанна. Да я никогда не подавала такого ходатайства!

    Господин. ...подробно рассмотрено, согласно каноническим правилам, и помянутая Жанна признана достойной вступить в ряды блаженных и преподобных...

    Жанна (фыркает.) Это я-то преподобная?!

    Господин. ...вследствие чего Церковь постановляет: считать, что оная Жанна была одарена особыми героическими добродетелями и получала откровения непосредственно от Бога, по каковой причине вышеупомянутая блаженная и преподобная Жанна приобщается отныне к сонму Церкви Торжествующей под именем Святой Иоанны.

    Жанна (в упоении.) Святая Иоанна!

    Господин. Ежегодно тридцатого мая, в годовщину мученической смерти вышеупомянутой блаженной и благословенной дочери Господней, во всех католических церквах от сего дня и до скончания веков будет отправляться особая служба в ее память. Дозволяется и признается законным воздвигать особые часовни в ее память и помещать ее изображение в алтарях таких храмов. И признается законным и похвальным для верующих преклонять колена перед ее изображением, возносить к ней молитвы и просить ее о заступничестве перед престолом Всевышнего.

    Жанна. Нет, нет! Не они, а святая должна преклонить колена! (Падает на колени, с тем же выражением экстаза на лице.)

    Господин (складывает бумагу и, отступив, становится рядом с палачом.) Составлено и подписано в базилике Ватикана шестнадцатого мая тысяча девятьсот двадцатого года113.

    Дюнуа (поднимает Жанну.) Полчаса потребовалось, чтобы сжечь тебя, милая моя святая, - и четыре столетия, чтобы понять, кто ты была на самом деле!

    Де Стогэмбер. Сэр, я когда-то состоял капелланом у кардинала Винчестерского. Французы его всегда почему-то называли кардиналом Английским. Очень было бы приятно и мне и моему господину, если бы у нас, в Винчестерском соборе, тоже поставили статую Девы. Как вы думаете, поставят?

    Господин. Так как это здание временно находится в руках приверженцев англиканской ереси, то я ничего по этому поводу не могу вам сказать.
     
    За окном возникает видение Винчестерского собора и помещенной в нем статуи Девы.
     

    Де Стогэмбер. Смотрите! Смотрите! Это Винчестер.

    Жанна. Это меня, что ли, они изобразили? Ну, я покрепче стояла на ногах.
     
    Видение исчезает.
     

    Господин. Светские власти Франции просили меня упомянуть о том, что статуи Девы, воздвигаемые на улицах и площадях, становятся, ввиду их многочисленности, серьезной помехой для транспорта, - что я и делаю из любезности к помянутым светским властям, но должен при этом заметить в защиту Церкви, что конь Девы является не большей помехой для транспорта, чем всякая другая лошадь.

    Жанна. Я очень рада, что они не забыли моего коня. (Возникает видение статуи Жанны д’Арк перед Реймским собором.) А эта смешная фигурка - это тоже я?

    Карл. Надо полагать, что ты. Ведь это Реймский собор, где ты меня короновала.

    Жанна. А кто же сломал мне меч? Мой меч никогда не был сломан, это меч Франции.

    Дюнуа. Не беда. Меч можно починить. Но душа твоя никогда не была сломлена. А ты - это душа Франции.
     
    Видение гаснет. Становится видно, что по бокам Кошона стоят архиепископ Реймский и Инквизитор.
     

    Жанна. Мой меч еще будет побеждать, - меч, которым не было нанесено ни одного удара. Люди сожгли мое тело, но я узрила Бога в сердце своем.

    Кошон (преклоняя перед ней колена.) Простые девушки, трудящиеся в поле, прославляют тебя, ибо ты научила их отрывать взор от земли. И они увидели, что нет преград между ними и небом.

    Дюнуа (преклоняя перед ней колена.) Умирающие солдаты прославляют тебя, ибо ты стала щитом доблести между ними и судом Божиим.

    Архиепископ (преклоняя перед ней колена.) Князья Церкви прославляют тебя, ибо ты вновь возвысила веру, затоптанную в грязь их мирским честолюбием.

    Уорик (преклоняя перед ней колена.) Хитроумные советники прославляют тебя, ибо ты рассекла узы, коими они опутали свои души.

    Де Стогэмбер (преклоняя перед ней колена.) Неразумные старики на смертном одре прославляют тебя, ибо грех их против тебя стал им во спасение.

    Инквизитор (преклоняя перед ней колена.) Судьи, ослепленные и порабощенные законом, прославляют тебя, ибо ты оправдала прозрение и свободу живой души.

    Солдат (преклоняя перед ней колена.) Грешники в аду прославляют тебя, ибо ты показала им, что огонь неутолимый есть святой огонь.

    Палач (преклоняя перед ней колена.) Те, кто мучит и кто казнит, прославляют тебя, ибо ты показала, что рука палача неповинна в убиении души.

    Карл (преклоняя перед ней колена.) Непритязательные прославляют тебя, ибо ты взяла на себя бремя героических деяний, слишком для них тяжелое.

    Жанна. Горе мне, если все прославляют меня! Не забывайте, что я святая и что святые могут творить чудеса. Вот я вас спрашиваю: ответьте, хотите ли вы, чтобы я восстала из мертвых и вернулась к вам живая? (Все быстро встают в испуге. Свет внезапно меркнет, стены тонут во мраке, видны только кровать и фигуры стоящих людей.) Как? Значит, если я вернусь, вы опять пошлете меня на костер? И никто не готов меня принять?

    Кошон. Еретику лучше всего быть мертвым. А люди земным своим зрением не умеют отличить святую от еретички. Пощади их! (Удаляется тем же путем, как пришел.)

    Дюнуа. Прости нас, Жанна. Мы еще недостаточно праведны, чтобы жить с тобой. Вернусь-ка я к себе в постель. (Тоже удаляется.)

    Уорик. Мы искренне сожалеем о нашем маленьком промахе. Однако политическая необходимость хоть и приводит иной раз к ошибке, все же остается главным руководителем наших действий. Поэтому, с вашего позволения... (Крадучись уходит.)

    Архиепископ. Если ты даже воскреснешь, я от этого не стану таким, каким ты меня когда-то считала. Могу только одно сказать: я не смею благословить тебя, но уповаю, что когда-нибудь ты осенишь меня своей благодатью. Ну, а пока что... (Уходит.)

    Инквизитор. Я, ныне умерший, признал в тот день, что ты невинна. Но я не мыслю себе, как можно обойтись без Инквизиции при нынешнем порядке вещей. Поэтому... (Уходит.)

    Де Стогэмбер. Ах нет, нет, не воскресайте! Пожалуйста, не надо! Дайте мне умереть спокойно. Мир твой, о Боже, даруй нам при жизни нашей! (Уходит.)

    Господин. Возможность вашего воскресения не была предусмотрена во время недавних переговоров о вашей канонизации. Я должен вернуться в Рим за новыми инструкциями. (Чинно кланяется и уходит.)

    Палач. Как мастер в своем ремесле, я не имею права забывать об интересах моей профессии. Да и о жене надо подумать, и о детях. Мне нужно время на размышление. (Уходит.)

    Карл. Бедная Жанна! Все от тебя убежали. Один этот пропащий остался, которому в полночь надо убираться в пекло. Ну, а я что ж могу сделать?.. Только последовать примеру Дюнуа да лечь спать. (Укладывается в постель.)

    Жанна (опечаленная.) Спокойной ночи, Чарли!

    Карл (бормочет в подушку.) Спокойн... ноч... (Засыпает.)
     
    Кровать тонет во мраке.
     

    Жанна (солдату.) А ты - единственный, кто мне остался верен, - чем ты утешишь святую Иоанну?

    Солдат. Да разве от них чего хорошего дождешься - от всех этих королей, и капитанов, и епископов, и законников, и всей прочей бражки? Пока ты жив - они оставляют тебя истекать кровью в канаве. А попадешь в пекло - глядь, и они все тут! А ведь как нос-то перед тобой задирали! Я тебе, девушка, вот что скажу: ты их не слушай, небось ты не глупей их, а может, еще и поумнее. (Усаживается, готовясь пуститься в рассуждения.) Тут, понимаешь ли, вот в чем все дело: ежели... (Вдалеке слышен первый удар колокола, отбивающего полночь.) Простите... Неотложное свидание... (уходит на цыпочках.)
     
    Теперь уже вся комната погружена во мрак; только на Жанну падают сверху лучи света, окружая ее сияющим ореолом. Колокол продолжает отбивать полночь.
     

    Жанна. О Боже, ты создал эту прекрасную землю, но когда же станет она достойна принять твоих святых? Доколе, о Господи, доколе?

    Тележка с яблоками

    Политическая фантазия

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Приемная в королевском дворце. Справа и слева - два письменных стола, поставленных таким образом, что между ними остается много свободного места. Перед каждым столом кресло для посетителей. Посредине задней стены - дверь. Часы показывают начало двенадцатого; видно но освещению, что дело происходит ясным солнечным утром. Семпроний, щеголеватый и еще сравнительно молодой, сидит в профиль к зрителю за столом слева и разбирает королевскую почту. Памфилий114, более пожилой, сидит за столом справа, тоже профилем к зрителю, и, откинувшись в кресле, читает утреннюю газету, которую он взял из лежащей перед ним объемистой пачки. Некоторое время оба молча занимаются своим делом. Затем Памфилий откладывает газету и, пристально поглядев на Семпрония, начинает разговор.
     

    Памфилий. Кто был ваш отец?

    Семпроний (удивленный.) А?

    Памфилий. Кто был ваш отец?

    Семпроний. Мой отец?

    Памфилий. Да. Кто он был?

    Семпроний. Ритуалист115.

    Памфилий. Не о том речь. Меня не интересует его религия. Меня интересует его профессия. II его политические взгляды.

    Семпроний. Он был ритуалист по профессии, ритуалист в политике, ритуалист в религии - неистовый, страстный, твердолобый ритуалист с головы до ног.

    Памфилий. Иными словами, он принадлежал к духовенству?

    Семпроний. Ничего подобного. Его специальностью была организация парадных зрелищ. Он устраивал карнавальные шествия, торжества по поводу избрания лорд-мэра, военные смотры, массовые процессии и тому подобное. Он был распорядителем двух последних коронаций. Благодаря этому я и получил место во дворце. Все члены королевского дома отлично его знали: он ведь находился за кулисами, вместе с ними.

    Памфилий. Находился за кулисами и тем не менее верил в реальность королей!

    Семпроний. Да вот, представьте. Верил от всей души.

    Памфилий. Несмотря на то, что он сам изготовлял их?

    Семпроний. Именно. Что ж, по-вашему, пекарь, который сам выпекает священные облатки, не может искренне верить в святое причастие?

    Памфилий. Никогда не задумывался над этим.

    Семпроний. Мой отец мог бы зарабатывать миллионы в театре или в кино, но он об этом и слышать не хотел, потому что на сцене и на экране изображается то, чего на самом деле никогда не было. Он еще мог согласиться на постановку крестин Елизаветы в «Генрихе VIII» Шекспира, поскольку они действительно происходили когда-то. И потом тут все-таки празднество в честь царственной особы. Но оформлять какой-нибудь романтический вымысел - это уж нет, ни за какие деньги.

    Памфилий. А вы никогда не спрашивали, что он в глубине души обо всем этом думает? Хотя едва ли: отцу не задают вопросов личного свойства.

    Семпроний. Дорогой Пам, мой отец вообще никогда не думал. Он даже не знал, что значит думать. Впрочем, это мало кто знает. Он умел смотреть - да, да, попросту смотреть обоими глазами; и у него было своеобразно ограниченное воображение. Понимаете, он не способен был вообразить то, чего никогда не видел; но уж то, что он видел, легко становилось в его воображении и божественным, и священным, и всеведущим, и всемогущим, и непреходящим, и наделенным всеми самыми невероятными качествами, - было бы только блеску побольше да погромче бы звучал орган или гремела медь полковых оркестров.

    Памфилий. Вы хотите сказать, что он жил только впечатлениями, полученными извне?

    Семпроний. Совершенно верно. Он никогда не узнал бы никаких чувств, если б в детстве ему не пришлось любить родителей, а в зрелых годах - жену и детей. Он никогда не приобрел бы никаких знаний, если бы его не обучили кое-чему в школе. Он не умел сам себя занять и должен был платить кучу денег разным людям, которые занимали его играми и развлечениями такого сорта, что я бы, кажется, сбежал в монастырь, только бы спастись от них. Все это, так сказать, входило в ритуал; он каждую зиму ездил на Ривьеру, точно так же как каждое воскресенье ходил в церковь.

    Памфилий. А кстати, он жив еще? Я бы хотел с ним познакомиться.

    Семпроний. Он умер в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, от одиночества.

    Памфилий. То есть, как это от одиночества?

    Семпроний. Он не мог ни минуты оставаться один; это для него было смертельно. Ему требовалось, чтобы вокруг всегда были люди.

    Памфилий. Вот как! Это очень приятная, очень трогательная черта! Значит, он все-таки был способен на непосредственные движения души.

    Семпроний. Ни в малой степени. Он никогда не разговаривал со своими знакомыми. Он только играл с ними в карты. Обмениваться мыслями у них было не в обычае.

    Памфилий. Чудаковатый, видно, был старик.

    Семпроний. Не настолько, чтобы это бросалось в глаза. Таких, как он, миллионы.

    Памфилий. Но как все-таки случилось, что он умер от одиночества? Уж не угодил ли он в тюрьму?

    Семпроний. Нет. Его яхта наткнулась на риф и затонула где-то к северу от Шотландии; ему удалось выплыть, и его прибило к необитаемому острову. Все его спутники погибли, и прошло целых три недели, прежде чем его подобрали. За это время бедняга успел впасть в тихое помешательство, от которого так и не оправился, - просто из-за того, что ему не с кем было сыграть в карты, некуда было пойти к обедне.

    Памфилий. Дорогой мой Сем, на необитаемом острове не страдают от одиночества. Помню, еще в детстве матушка ставила меня на стол и заставляла читать наизусть стихи на эту тему. (Декламирует.)

    Лежать у волн, сидеть на крутизне116,
    Уйти, мечтая, в дикие просторы,
    Где жизнь вольна в безлюдной тишине,
    Куда ничьи не проникали взоры,
    По козьим тропкам забираться в горы,
    Где грозен шум летящих в бездну вод,
    Подслушивать стихий мятежных споры, -
    Нет, одиноким быть не может тот,
    Чей дух с природою один язык найдет.
     

    Семпроний. А вот это-то и было в моем отце самое удивительное. Все, что называется природой - ну там лесная тишь и тому подобное, - для него не существовало. Только искусственное оказывало действие на его чувства. Природа всегда казалась ему нагой; а нагота вызывала в нем отвращение. Он бы и не взглянул на лошадь, мирно пасущуюся на лугу; но та же самая лошадь, в роскошном чепраке и сбруе гарцующая под всадником на параде, могла привести его в восхищение. То же и с людьми: он попросту не замечал их, если они не были разодеты в пух и прах, набелены, нарумянены, украшены париками и титулами. Святость духовной особы заключалась для него в пышности облачения, красота женщины - в роскоши ее наряда и блеске драгоценностей; сельскому ландшафту придавали прелесть в его глазах не холмы и рощи, не синий дымок, зимним вечером вьющийся над хижинами, а храмы, дворцы, беседки, узорные ограды парков и террасы загородных вилл. Представьте же, каким ужасным местом должен был показаться ему этот остров! Пустыня! Он там чувствовал себя глухим, слепым, немым и беспомощным! Встреться ему хоть павлин во всем великолепии своего распущенного хвоста, это могло бы спасти его рассудок; но из птиц там водились только чайки, а в чайках нет ничего декоративного. Наш король мог бы провести на этом острове тридцать лет, живя лишь собственными мыслями. Вам для полного благоденствия понадобилась бы только удочка, мяч и набор клюшек для гольфа. Я, подобно посетителю картинной галереи, наслаждался бы зрелищем восходов и закатов, сменой времен года, вечным чудом постоянно обновляющейся жизни. Разве можно соскучиться, глядя, как сбегают ручьи с гор? Но мой отец умудрился сойти с ума среди красот природы, потому что для него они были лишены смысла. Говорят, там, где ничего нет, король теряет власть. Для моего отца оказалось, что там, где ничего нет, человек теряет разум и гибнет.

    Памфилий. Позвольте к этому добавить, что здесь, во дворце, если королевская почта не разобрана к двенадцати часам дня, секретарь теряет место.

    Семпроний (поспешно принимаясь за работу.) В самом деле, какого черта вы меня заставили разболтаться, когда я еще не кончил своей работы? Вам-то хорошо: все, что от вас требуется, это делать вид, будто вы прочитываете за короля все газеты; и если вы ему скажете: «Ваше величество, сегодня ничего интересного», - он ответит только: «Слава богу!» А вот мне стоит пропустить какую-нибудь записку от одной из королевских тетушек, набивающейся на приглашение к чаю, или письмецо от Возлюбленной Оринтии с пометкой «совершенно секретно, его величеству в собственные руки» - и уже не оберешься неприятностей. Вчера на его имя пришло шесть любовных писем; а когда я ему доложил об этом, ответ был: «Снесите их королеве». Он воображает, что ей очень интересно читать эти письма. А я уверен, что они ей так же осточертели, как и мне.

    Памфилий. А письма Оринтии тоже передаются королеве?

    Семпроний. Что вы, боже упаси! Даже я не читаю писем Оринтии. Правда, по инструкции мне полагается читать все, но эти письма я всегда предусмотрительно забываю вскрыть. И что-то ни разу еще не получал выговора за свою небрежность.

    Памфилий (задумчиво.) Я предполагаю...

    Семпроний. Что-нибудь насчет Оринтии? Отставить! Не советую вам изощряться в предположениях на эту тему, а то смотрите, как бы вам не потерять место, старина.

    Памфилий. Не вступайтесь за Оринтию раньше, чем ее обидят, молодой человек. Я хотел сказать вот что: я предполагаю, вам известно, что этот горлопан Боэнерджес117 только что введен в состав кабинета в качестве министра торговли и сегодня должен явиться сюда, во дворец, чтобы выложить королю свои соображения, - или то, что он считает своими соображениями, - по поводу правительственного кризиса.

    Семпроний. А что королю правительственный кризис? С тех пор как он взошел на трон, у нас каждые два месяца правительственный кризис, но он всегда отлично с ними справляется. Он даст Боэнерджесу накричаться вволю, а потом возьмет и вывернет его наизнанку.
     
    Входит Боэнерджес, в косоворотке и в кепке, которую он, войдя, не снимает. Это пятидесятилетний мужчина массивного сложения, напористо-самоуверенный.
     

    Боэнерджес. Эй, послушайте! У нас с королем была назначена встреча на без четверти двенадцать. Долго мне еще дожидаться?

    Семпроний (с обворожительной любезностью.) Доброе утро. Если не ошибаюсь, мистер Боэнерджес?

    Боэнерджес (ворчливо, но чуть-чуть растерявшись.) Ну, доброе утро. Говорят, вежливость - это точность королей...

    Семпроний. Как раз наоборот, мистер Боэнерджес: точность - это вежливость королей, и король Магнус может служить образцом в этом отношении. По всей вероятности, его величеству просто не доложили о том, что вы здесь. Я сейчас все улажу. (Поспешно уходит.)

    Памфилий. Присаживайтесь, мистер Боэнерджес.

    Боэнерджес (садится в кресло у стола Памфилия.) Хорошенькая компания нахальных молокососов у вас тут подобралась, мистер... э... э?..

    Памфилий. Меня зовут Памфилий.

    Боэнерджес. А, да; я слышал про вас. Вы один из личных секретарей короля.

    Памфилий. Совершенно верно. А чем провинились перед вами наши молокососы, мистер Боэнерджес?

    Боэнерджес. Ну как же! Я там одному велел пойти сказать королю, что я пришел, да поживее. А он уставился на меня, словно дрессированного слона увидел, потом пошептался с другим таким же холуем и смылся куда-то. Тогда подходит ко мне этот другой и спрашивает, как обо мне доложить, - притворяется, понимаете ли, что он меня не знает! «Голубчик! - говорю я ему. - Это вас можно не знать, а меня не знать нельзя. Вы знаете, кто я такой, так же хорошо, как я сам это знаю. Ступайте и скажите королю, что я здесь и жду его. Понятно?» Он это проглотил и тоже смылся. Я ждал, ждал, пока мне не надоело, потом толкнул первую попавшуюся дверь и вот очутился здесь.

    Памфилий. Ах, бездельники! Ну ничего, мой друг Семпроний сейчас все устроит.

    Боэнерджес. А, так этот, что тут сидел, это Семпроний? Про него я тоже слышал.

    Памфилий. Да вы, как видно, обо всех слыхали. Это вам поможет освоиться во дворце теперь, когда вы сделались членом кабинета министров. Кстати, разрешите поздравить вас с вашим назначением - хотя, пожалуй, мне скорей следовало бы поздравить с этим кабинет!

    Семпроний (вернувшись.) Король! (Отходит к своему столу и берется за кресло, готовясь поставить его туда, куда укажет король.)
     
    Памфилий встает, Боэнерджес, не вставая, поворачивается лицом к двери. Входит король Магнус, высокий, интеллигентного вида господин лет сорока пяти; он быстрым шагом проходит через всю комнату и, остановившись перед Боэнерджесом, приветливо протягивает ему руку.
     

    Магнус. Рад видеть вас в моем маленьком дворце, мистер Боэнерджес. Садитесь, пожалуйста.

    Боэнерджес. А я и так сижу.

    Магнус. Да, верно, мистер Боэнерджес. Я как-то не заметил. Прошу извинить меня - сила привычки, знаете ли. (Знаком указывает Семпронию, что желает сесть рядом с Боэнерджесом, справа. Семпроний ставит кресло на указанное место.) Вы позволите мне сесть?

    Боэнерджес. Садитесь, милейший, садитесь. Вы у себя дома; а церемонии мне ни к чему.

    Магнус (с чувством.) Благодарю вас. (Король садится. Памфилий садится. Семпроний проходит к своему месту за столом и тоже садится.) Мне весьма приятно наконец познакомиться с вами, мистер Боэнерджес. Я с интересом слежу за вашей карьерой уже двадцать пять лет - с тех пор, как вы первый раз выставляли свою кандидатуру в Нортгемптоне.

    Боэнерджес (самодовольно и доверчиво.) Еще бы, король Магнус! Я-таки вас ошарашил разочек-другой, а?

    Магнус (улыбаясь.) Ваш голос заставлял сотрясаться основания трона гораздо чаще.

    Боэнерджес (кивком головы указывая на секретарей.) А что, эти двое так и будут тут сидеть? И все слушать, о чем бы ни говорилось?

    Магнус. Это мои личные секретари. Вас смущает их присутствие?

    Боэнерджес. Меня-то ничего не смущает. По мне, так наш разговор может происходить хоть посреди Трафальгарской площади или даже передаваться по радио.

    Магнус. Это было бы прекрасное развлечение для моих подданных, мистер Боэнерджес. Жаль, что мы не подумали об этом раньше.

    Боэнерджес (значительно и с некоторой угрозой.) Да, но отдаете ли вы себе отчет в том, что я собираюсь говорить вам такие вещи, какие еще никогда не говорились королям?

    Магнус. Заранее благодарен вам, мистер Боэнерджес. Все то, что обычно говорится королям, я, пожалуй, уже слышал. Так что мне будет очень приятно услышать кое-что новенькое.

    Боэнерджес. Должен вас предупредить, что ничего приятного вы не услышите. Я человек простой, Магнус, без всяких там красот.

    Магнус. Нет, почему же... уверяю вас...

    Боэнерджес (с возмущением.) Я вовсе не о своей наружности говорю!

    Магнус (веско.) И я тоже. Не обманывайте себя, мистер Боэнерджес. Вы отнюдь не простой человек. Для меня лично вы всегда оставались загадкой.

    Боэнерджес (он удивлен и чрезвычайно польщен; настолько, что не может сдержать самодовольной улыбки.) Что ж, пожалуй, во мне и в самом деле есть кой-что загадочное. Пожалуй, что так.

    Магнус (смиренно.) Как бы мне хотелось разгадать вас, мистер Боэнерджес. Но я не обладаю вашей проницательностью. Так что попрошу уж вас говорить со мной прямо.

    Боэнерджес (окончательно убежденный в своем превосходстве.) Это насчет правительственного кризиса? Ну что ж, я затем сюда и пришел, чтобы говорить прямо. И первое, что я вам прямо скажу, - это что страной должны управлять не вы, а ваши министры.

    Магнус. Я им только буду признателен, если они избавят меня от этой весьма хлопотливой и неблагодарной обязанности.

    Боэнерджес. А это вовсе и не ваша обязанность. Это обязанность ваших министров. Вы всего лишь конституционный монарх. Знаете, как это называют в Бельгии?

    Магнус. Если не ошибаюсь - каучуковый штемпель. Так?

    Боэнерджес. Именно так, король Магнус. Каучуковый штемпель - вот что вы такое, и не забывайте об этом.

    Магнус. Да... Вот чем нам обоим частенько приходится быть, и вам и мне.

    Боэнерджес (оскорбленный.) То есть как это - и вам и мне?

    Магнус. Нам подают бумагу. Мы ставим свою подпись. Еще вам хорошо: вы подписываете, не читая. А я вот должен все читать. И бывает, что я не согласен, но все равно приходится подписывать: тут уж ничего не поделаешь. Взять хотя бы смертные приговоры. Мало того, что подписываешь смертные приговоры тем, кого, по-твоему, казнить не следует, но еще и не можешь приговорить к смерти многих, кого, по-твоему, давно пора казнить.

    Боэнерджес (язвительно.) А небось, охотно командовали бы сами: «Отрубить ему голову!»

    Магнус. Есть много людей, которые даже и не заметили бы, что лишились головы, - настолько невелико ее содержимое. Но все же казнить человека - дело нешуточное, так, по крайней мере, самоуверенно воображают те, кому предстоит казнь. Мне лично кажется, что если бы встал вопрос о моей казни...

    Боэнерджес (зловеще.) А что ж, может, когда-нибудь и встанет. Я слышал такие разговоры.

    Магнус. Вполне допускаю. Я не забыл о голове короля Карла Первого. Но надеюсь, что в этом случае вопрос будут решать живые люди, а не каучуковые штемпели.

    Боэнерджес. Его будет решать ваш министр внутренних дел, член законного демократического правительства.

    Магнус. Такой же каучуковый штемпель!

    Боэнерджес. Сейчас, может быть. Но когда министром внутренних дел стану я - дудки! Никому не удастся превратить в каучуковый штемпель Билла Боэнерджеса, ручаюсь вам.

    Магнус. Ну, разумеется, разумеется. А ведь забавно, до чего люди склонны идеализировать своих властителей. Когда-то, в старые времена, король почитался богом - бедняга! Его и называли богом, и поклонялись ему, как существу всеведущему и непогрешимому. Ужасно...

    Боэнерджес. Не ужасно, а глупо, просто глупо.

    Магнус. Но, пожалуй, не глупей, чем наша отговорка, будто бы он всего лишь каучуковый штемпель, а? Божественный император Древнего Рима не обладал ни безграничной мудростью, ни безграничными знаниями, ни безграничной властью; но кое-что он смыслил, знал и мог, пожалуй, даже не меньше, чем его министры. Это был живой человек, а не неодушевленный предмет. Кто смел приблизиться к королю или министру, взять его со стола и приложить к бумаге, как берут и прикладывают предмет из дерева, металла и резины? А вот несменяемые чиновники вашего министерства будут норовить именно так обращаться с вами. И девятнадцать раз из двадцати вы это стерпите, потому что вы не можете все знать; а если бы вы даже и знали все, то, во всяком случае, не могли бы сами все делать и всюду поспевать. Но что случится на двадцатый раз?

    Боэнерджес. На двадцатый раз они увидят, что имеют дело с Биллом Боэнерджесом.

    Магнус. Вот именно. Теория каучукового штемпеля не оправдается, мистер Боэнерджес. Старая теория о божественной природе королевской власти оправдывалась, потому что в любом из нас есть божественная искра; и даже самый глупый, самый незадачливый король или министр - бог не бог, а какое-то подобие бога, потуга на божественность, пусть даже очень отдаленное подобие и очень слабенькая потуга. А вот теория каучукового штемпеля всегда в критический момент оказывается несостоятельной, потому что король или министр - это не штемпель, а живая душа.

    Боэнерджес. Ах, вот как? Короли, оказывается, еще верят в существование души!

    Магнус. Я пользуюсь этим термином для удобства - он краток и привычен. Но если вы не хотите, чтобы вас называли живой душой, можно назвать и иначе: скажем, одушевленной материей - в отличие от неодушевленной.

    Боэнерджес (не слишком довольный этим предложением.) Да нет уж, если вам непременно нужно меня как-нибудь называть, называйте лучше живой душой. А то это выходит, как будто во мне самое главное - мясо. Положим, мяса во мне многовато, это я и сам знаю: доктор говорит, что не мешало бы сбросить фунтов пятнадцать - двадцать; но все ж таки есть и еще кое-что. Называйте это душой, если угодно, только не в каком-нибудь там сверхъестественном смысле, понимаете?

    Магнус. Превосходно. Так вот, видите, мистер Боэнерджес, хотя наша беседа длится всего каких-нибудь десять минут, вы уже втянули меня в спор на отвлеченные темы. Разве это не доказывает, что мы с вами не просто пара каучуковых штемпелей? Вы ориентируетесь на мои умственные способности, как бы скромны они ни были.

    Боэнерджес. А вы - на мои.

    Магнус (любезно.) Без всякого сомнения.

    Боэнерджес (подмигивая.) Как бы скромны они ни были, а?

    Магнус. Подобную оговорку я могу делать только в отношении самого себя. Кроме того, вы достаточно проявили свои способности. Заурядный человек не мог бы достигнуть таких высот, каких достигли вы. Я стал королем лишь потому, что я племянник своего дяди, и еще потому, что оба моих старших брата умерли. Будь я самый безнадежный идиот во всей Англии, я все равно стал бы королем. Мое положение - не моя личная заслуга. Если бы я родился, как вы, под... под...

    Боэнерджес. Под забором. Договаривайте, не стесняйтесь. Да, меня подобрал полисмен у подножия статуи капитана Корема118. А полисменова бабушка, дай ей бог здоровья, усыновила меня и воспитала.

    Магнус. Воображаю, что бы вышло из меня, если бы я был воспитан полисменовой бабушкой!

    Боэнерджес. Да, вот то-то же. Хотя что-нибудь, может, и вышло бы. Вы человек неглупый, Магнус, говорю вам по совести.

    Магнус. Вы мне льстите!

    Боэнерджес. Чтобы я льстил королю? Никогда! От Билла Боэнерджеса вы этого не дождетесь.

    Магнус. Полно, полно. Королю льстят все. Но не все обладают вашим тактом и - если позволите сказать - вашим добросердечием.

    Боэнерджес (сияя самодовольством.) Пожалуй, вы правы. Но не забывайте, что я все-таки республиканец.

    Магнус. Должен сказать, что меня это всегда удивляло. Неужели вам не кажется, что человеку не подобает такая полнота власти, какой облечены президенты республик? Ведь им всякий честолюбивый король позавидует.

    Боэнерджес. Вы это о чем? Я что-то не понимаю.

    Магнус (улыбаясь.) Меня не проведете, мистер Боэнерджес. Я знаю, почему вы республиканец. Если английский народ вздумает прогнать меня и учредить республику, у вас больше, чем у кого-либо, шансов стать первым английским президентом.

    Боэнерджес (чуть ли не краснея.) Ну, разве?

    Магнус. Полно, полно. Вы сами это не хуже меня знаете. Так вот, если это произойдет, у вас будет в десять раз больше власти, чем когда-либо было у меня.

    Боэнерджес (с сомнением.) Как же это может быть? Вы ведь король.

    Магнус. А что такое король? Идол, созданный кучкой плутократов, чтобы им удобнее было управлять страной, пользуясь королем как марионеткой и козлом отпущения. А президентов избирает народ, которому нужна Сильная Личность, способная защитить его от богачей.

    Боэнерджес. Что ж, я сам вроде Сильная Личность и потому скажу, что какая-то доля правды тут есть. Но признайтесь по совести, Магнус, неужто вы бы лучше хотели быть президентом, чем тем, что вы есть?

    Магнус. Я этого не говорил; а если бы я сказал, вы бы мне не поверили - и были бы правы. Понимаете, мое положение удобно тем, что оно прочно и надежно.

    Боэнерджес. Хороша надежность! Вы же сами недавно признались, что даже такая скромная особа, как я, не один раз заставляла шататься ваш трон.

    Магнус. Совершенно верно. Вы правы, напоминая мне об этом. Я знаю, что монархии в любую минуту может прийти конец. Но пока она существует - заметьте, пока она существует, - мое положение прочно. Я избавлен от противной, развращающей предвыборной возни. Мне не нужно угождать избирателям. Министры приходят и уходят, я же всегда остаюсь на месте. Ужасная непрочность вашего положения...

    Боэнерджес. То есть как? Почему это мое положение непрочно?

    Магнус. Вас могут провалить на выборах. Ведь вы прошли в парламент в качестве представителя тред-юнионов, не так ли? Теперь вообразите, что Федерация рабочих гидроэлектростанций от вас отказалась, - что тогда?

    Боэнерджес (уверенно.) Никогда они от меня не откажутся. Вы не знаете рабочих, Магнус; вы ведь сами никогда не были рабочим. (Магнус приподнимает брови. Продолжая свою мысль.) Ни один король на свете не сидит так крепко на своем месте, как функционер тред-юниона. Есть только одна причина, по которой функционера могут уволить, - пьянство. И то уж если он совсем на ногах не держится. Я толкую членам тред-юниона о демократии. Я им объясняю, что им дано право голоса и что их есть царствие, и сила, и слава. Я им говорю: «Ваша власть, используйте ее». Они говорят: «Правильно; укажи, что нам делать». Я и указываю. Я им говорю: «Используйте свое право голоса самым разумным образом, голосуйте за меня». И они голосуют. Вот это и есть демократия - самый лучший способ посадить кого нужно куда нужно...

    Магнус. Великолепно! Никогда не слыхал лучшего объяснения. У вас светлая голова, мистер Боэнерджес. Вам бы следовало написать книгу о демократии. Вот только...

    Боэнерджес. Что «только»?..

    Магнус. Вдруг откуда-нибудь появится человек, который способен перекричать вас. Болван, пустомеля, выскочка, но - набивший себе руку в разных предвыборных трюках, рассчитанных на обман масс.

    Боэнерджес. Вы имеете в виду Айки Джекобуса? Так ведь он болтун, и только. (Прищелкнув пальцами.) Вот - большего он не стоит!

    Магнус. Я никогда не слыхал о мистере Джекобусе. Но вы напрасно говорите «болтун, и только». Болтуны серьезные соперники, когда речь идет о популярности у масс. Массы понимают тех, кто занимается болтовней. Тех, кто занимается делом, они не понимают. Я имею в виду то дело, которым заняты мы с вами, - работу мысли.

    Боэнерджес. Это верно. Но я умею болтать не хуже Айки. Даже лучше.

    Магнус. Счастливец! У вас все козыри на руках. Я вот не обладаю вашими способностями, а потому я очень доволен, что Айки не может сбросить меня с трона, поскольку я племянник своего дяди.
     
    В комнату бурно врывается молодая особа, одетая для прогулки.
     

    Молодая особа. Папа! Я никак не найду адрес...

    Магнус (перебивая ее.) Нет, нет, нет, дорогая моя! Только не сейчас. Уходи, пожалуйста. Ты же видишь: я занят важным разговором с министром торговли. Уж вы извините мою своенравную дочку, мистер Боэнерджес. Позвольте вас познакомить. Моя старшая дочь Алиса. Дорогая, это мистер Боэнерджес.

    Алиса. Как! Вы тот самый великий Боэнерджес?

    Боэнерджес (встает, зарумянившись от удовольствия.) Ну, я-то себя так не называю, понятно. Но вроде это название, как говорится, в ходу. Очень рад познакомиться с наследной принцессой.
     
    Пожимают друг другу руки.
     

    Алиса. Что это за гадость на вас надета, мистер Боэнерджес?

    Магнус (укоризненно.) Дорогая моя!..

    Алиса (не обращая внимания.) Не могу же я выйти на прогулку с человеком в таком костюме. (Указывает на косоворотку.)

    Боэнерджес. Это мундир Труда, ваше королевское высочество, я горжусь им.

    Алиса. Слыхали, слыхали, мистер Боэнерджес. Но вам он вовсе не к лицу, этот мундир. На вас только взглянуть, так сразу видно, что вы по своей природе принадлежите к правящему классу.

    Боэнерджес (пораженный ее словами.) В известном смысле - может быть. Но было время, когда я кормился своим трудом. Правда, я не простой рабочий. Я квалифицированный механик, вернее - был квалифицированным механиком до того, как Англия призвала меня руководить ею.

    Магнус (Алисе.) Дорогая, ты прервала чрезвычайно интересную беседу, в которой лично для меня было очень много поучительного. Теперь уж нам не удастся продолжить эту беседу, мистер Боэнерджес; придется мне идти искать то, что понадобилось моей дочери, хоть я, грешным делом, подозреваю, что ее привело сюда просто желание посмотреть на моего замечательного нового министра. Но мы еще увидимся; вы, вероятно, знаете, что премьер-министр должен прибыть сюда сегодня вместе с несколькими коллегами, - включая, надеюсь, и вас, - чтобы обсудить вопрос о правительственном кризисе. (Берет Алису под руку и поворачивается к дверям.) Вы меня извините?

    Боэнерджес (любезно.) Пожалуйста, пожалуйста.
     
    Король и принцесса уходят, по-видимому, очень довольные.
     

    Боэнерджес (Семпронию и Памфилию.) Нет, что ни говори, а король неглуп. Особенно если умеешь к нему подойти.

    Памфилий. Разумеется, тут все зависит от подхода.

    Боэнерджес. И девушка ничего, не слишком избалована. Мне приятно было в этом убедиться. Она как будто и не знает о том, что она принцесса.

    Семпроний. Было бы странно, если б она вздумала держаться заносчиво с таким человеком, как вы.

    Боэнерджес. Как? Разве она не всегда такая?

    Семпроний. Еще бы! Далеко не каждый встречает у нее такой прием. Надеюсь, вы удовлетворены результатами своего посещения?

    Боэнерджес. Что ж, я как будто сумел показать Магнусу, что к чему. Вы не находите?

    Семпроний. Он, во всяком случае, остался доволен. Вы умеете обходиться с людьми, господин министр.

    Боэнерджес. Пожалуй, что так. Пожалуй, что так.
     
    Входят шеренгой пятеро министров, сверкая шитьем парадных мундиров. Посредине идет Протей119 - премьер-министр; по левую его руку - министр финансов Плиний, миролюбивый и добродушный, и министр иностранных дел Никобар, ехидный и придирчивый; по правую руку - министр колоний Красс, немолодой и опасливый, и министр внутренних дел Бальб, грубый и бесцеремонный.
     

    Бальб. Мать честная! Поглядите-ка на Билла! (Боэнерджесу.) Беги скорей домой, старик, да оденься поприличнее.

    Никобар. Вы, видно, забыли, где вы находитесь.

    Красс. Вы, видно, забыли, кто вы такой.

    Плиний (щупая его косоворотку.) Где вы это купили, Билл?

    Боэнерджес (ощерившись на них, как затравленный медведь.) Если уж на то пошло, так это вы все, видно, забыли, кто вы такие!

    Протей (примирительно.) Не обращайте на них внимания, Билл; им просто досадно, что они сами до этого не додумались. Ну, как вы тут сошлись с королем?

    Боэнерджес. Так, что лучше некуда, Джо. Короля вы предоставьте мне. У меня к нему правильный подход. Если б я на три месяца раньше вошел в кабинет, не было бы никакого кризиса.

    Никобар. Надо думать, он у вас все выпытал?

    Боэнерджес. Что это значит - выпытал? Что тут, полицейский участок?

    Плиний. В этом дворце умеют не только выпытывать, но и пытать, голубчик. (Памфилию.) А хозяйка тоже помогала?

    Памфилий. Нет, но заходила принцесса Алиса. Министр торговли произвел на нее большое впечатление.
     
    Все оглушительно хохочут.
     

    Боэнерджес. Что вы тут, черт побери, нашли смешного?

    Протей. Не обращайте на них внимания, Билл. Они просто рады подразнить новичка. Ну, друзья, повеселились, и хватит; займемся делом. (Берет кресло, в котором сидел король.)
     
    Семпроний и Памфилий поспешно встают и уходят, захватив с собой часть своих бумаг. Плиний усаживается в кресло Боэнерджеса, Бальб занимает место Семпрония, Боэнерджес - место Памфилия, а Никобар и Красс берут кресла, стоящие у стены, и придвигают их к письменным столам, один слева, другой справа от премьер-министра.
     

    Протей. Итак, для начала я хочу задать вам вопрос: отдаете ли вы себе отчет в том, что, хотя на последних выборах мы разбили в пух и прах прочие партии и уже три года находимся у власти, все это время страной управляет король?

    Никобар. Я этого не считаю. Мы...

    Протей (нетерпеливо.) Ах, ну тогда, ради бога, или подавайте в отставку и не мешайте людям, которые умеют взглянуть фактам в лицо, или садитесь на мое место и руководите нашей партией вместо меня.

    Никобар. Вся ваша беда в том, что вы никак не можете уразуметь один факт: что быть премьер-министром еще не значит быть господом богом. Король делает только то, что мы ему советуем. Как он может управлять страной, если вся власть у нас, а у него никакой власти нет?

    Боэнерджес. Не говорите глупостей, Ник. Теория каучукового штемпеля ничего не стоит. Где это видано, чтобы можно было подойти к королю или министру, взять его со стола и приложить к бумаге, как прикладывают предмет из дерева, металла и резины? Король - живой человек; и вы тоже, со всеми вашими премудрыми советами.

    Плиний. Хо-хо, Билл! Вам, я вижу, кто-то основательно вправил мозги.

    Боэнерджес. Почему это? Разве я всегда не говорил то же самое?

    Протей (окончательно теряя терпение.) Да перестаньте же вы наконец пререкаться! Что мы скажем королю, когда он придет? Если вы будете держаться дружно и говорить одно и то же - или, еще лучше: говорить буду я один - ему придется уступить. Но помните, он хитер, как бес. У него найдется, чем подковырнуть каждого из вас. Если вы начнете ссориться, и браниться, и кричать все зараз, - а ему только того и надо, - дело кончится, как всегда, тем, что он поставит на своем, потому что один умный человек, который знает, чего хочет, легко перешибет десятерых дураков, которые не знают, чего хотят.

    Плиний. Возьмите себя в руки, премьер-министр. У вас нервы сдают.

    Протей. Тут и с ума сойти недолго. Прошу извинить меня.

    Плиний (желая переменить разговор.) А где Манди?

    Никобар. И Лиззи?

    Протей. Опаздывают, как всегда. Ну, за дело, друзья, за дело, за дело!

    Боэнерджес (громовым голосом.) К порядку, к порядку!

    Протей. Король восстанавливает против нас прессу. Король произносит речи. Дальше так идти не может. Вчера, на открытии нового здания Торговой палаты, он заявил, что право королевского вето - последняя защита народа против продажных законодателей.

    Боэнерджес. И правильно, черт побери! Какая же у него еще есть защита? Демократия? Пфа! Знаем мы, чего стоит демократия. Сильная Личность - вот что нам требуется.

    Никобар (с издевкой.) Вроде вас, например.

    Боэнерджес. Уж во всяком случае, если б у нас была республика и народ мог выбирать свободно, я имел бы больше шансов, чем вы. И позвольте вам сказать, что президент республики могущественнее короля, потому что народ знает: только Сильная Личность по-настоящему защитит его от гнета богачей.

    Протей (в отчаянии откидывается на спинку кресла.) Еще того не легче. Две лейбористские газеты вышли сегодня утром с передовицами в поддержку короля; а теперь оказывается, что новый член кабинета - королевский приспешник. Я подаю в отставку!
     
    Все в смятении, исключая Никобара, всем своим видом показывающего, что его это нимало не трогает, и Боэнерджеса, который выпрямляется в кресле с каменной физиономией.
     

    Плиний. Нет, нет, Джо! Пожалуйста, не надо!

    Бальб. Как? Сейчас? Не можете. Не имеете права.

    Красс. Что вы, что вы! Об этом и речи быть не может.

    Протей. Уговоры бесполезны. (Вставая.) Подаю в отставку, и никаких. Черт с вами со всеми! Я расстроил свое здоровье, я едва не расстроил свой рассудок, стараясь сплотить кабинет воедино перед лицом такого коварного врага, какого еще не знало ни одно народное правительство. Хватит с меня. (Снова садится.) Подаю в отставку.

    Красс. Но не в такой же острый момент, как сейчас. Во время переправы лошадей не меняют.

    Никобар. Можно и переменить, если лошадь задурила.

    Боэнерджес. Особенно когда она не одна в упряжке.

    Протей. Вот, вот, вот! Совершенно верно. Садитесь на мое место, Ник. Вакансия открыта, Билл. Желаю вам успеха.

    Плиний. Ну, ну, ну, ребята! Уймитесь. Мы же не можем до прихода Магнуса сформировать новый кабинет. Что там у вас в кармане, Джо? Давайте это сюда. Прочтите им.

    Протей (вынимает из кармана бумагу.) Я предлагаю, - а там как хотите, можете не соглашаться, - предъявить Магнусу ультиматум.

    Красс. Отлично!

    Протей. Или он подпишет эту бумагу, или...
     
    Многозначительная пауза.
     

    Никобар. Или что?

    Протей (возмущенно.) Нет, я от вас с ума сойду!

    Никобар. Так вы ведь уже сошли, по вашим собственным словам. А я только спрашиваю, что будет, если он откажется подписать ваш ультиматум?

    Протей. Называете себя членом кабинета министров и не можете ответить на такой вопрос!

    Никобар. Нет, не могу. И требую, чтобы на него ответили вы. Вы сказали: или он подпишет, или... Я спрашиваю: что «или»?

    Протей. Или мы все уйдем в отставку и скажем народу, что мы не можем управлять страной от имени короля, когда наш авторитет подрывают.

    Бальб. Ну, дело верное. Тут уж ему не отвертеться.

    Красс. Да, этим мы его припрем к стене.

    Протей. Значит, предложение принято?

    Плиний, Красс, Бальб (вместе.) Да, да, да! Принято, принято, принято.

    Боэнерджес. Я пока воздерживаюсь. Читайте ваш ультиматум.

    Никобар. Да, да, читайте.

    Протей. Проект соглашения между...
     
    Входит король, а вместе с ним Аманда - министр связи, жизнерадостная дама в мундире, и Лизистрата120 - министр энергетики, степенная дама в академической мантии. Все встают. Премьер-министр мрачнеет.
     

    Магнус. Привет, джентльмены. Надеюсь, я не слишком рано? (Заметив надутую физиономию премьер-министра.) Я не помешал?

    Протей. Я протестую. Это недопустимо. Я созываю экстренное совещание кабинета для выработки позиции в вопросе о прерогативе, а обе наши дамы, министр связи и министр энергетики, вместо того чтобы быть на своем посту и совещаться со мной, ведут в это время приватные переговоры с вашим величеством.

    Лизистрата. Не вмешивайтесь не в свое дело, Джо.

    Магнус. Нет, нет, дорогая Лизистрата, пожалуйста, не становитесь на такую точку зрения. Это наше прямое дело - вмешиваться в чужие дела. Такова уж профессия премьер-министра. И короля тоже.

    Лизистрата. Что ж, если верно говорят, что кто чужими делами занимается, тот своих не делает, так для Джо это самая подходящая профессия. (Берется за кресло, стоящее у стены, одним махом перебрасывает его к столу Семпрония и становится рядом, дожидаясь, когда сядет король.)

    Протей. Вот, не угодно ли? И это приходится сносить человеку, у которого уже началось нервное расстройство! (В изнеможении опускается в кресло и закрывает лицо руками.)

    Аманда (подходит к нему и ласково треплет по плечу.) Ну, ну, Джо, не устраивайте сцен. Честное слово, вы сами виноваты.

    Никобар. Конечно, незачем было раздражать Лиззи. Вы же знаете ее характер.

    Лизистрата. Мой характер здесь совершенно ни при чем. Просто я не намерена терпеть кривляния Джо; и чем скорее он это уразумеет, тем лучше у нас пойдет работа.

    Боэнерджес. Я протестую. Давайте, знаете ли, держаться с большим достоинством. Давайте, знаете ли, уважать друг друга и уважать короля. Что это за Билл, Ник, Джо, Лиззи? Можно подумать, что мы сидим где-нибудь в кабачке за бутылкой пива. Премьер-министр - это премьер-министр и никакой не Джо. Министр энергетики - никакая не Лиззи, а Лизи-стра-та.

    Лизистрата. Глупости, Билл. Говорите «Лиззи»; произносить легче.

    Магнус (ласково.) Леди и джентльмены, прошу садиться.
     
    Боэнерджес поспешно вскакивает и тотчас же садится снова. Король опускается в кресло Плиния, остальные мужчины и Лизистрата рассаживаются по местам, только Плиний и Аманда остаются без места. Аманда подходит к стене, берет по креслу в каждую руку и ставит их рядом, между королем и столом Памфилия.
     

    Аманда. Садитесь, Плин. (Усаживается ближе к столу.)

    Плиний. Вы душка, Манди. Простите, я должен был сказать «Аманда». (Садится рядом с королем.)

    Аманда. Ничего, милый, пожалуйста.

    Боэнерджес. К порядку, к порядку!
     
    Аманда посылает ему воздушный поцелуй.
     

    Магнус. Премьер-министр, ваше слово. Чему я обязан несравненным удовольствием, которое вы мне доставляете, осуществляя все сразу свое конституционное право доступа к королю?

    Лизистрата. А что, разве у меня нет такого права?

    Магнус. Безусловно, есть.

    Лизистрата. Вы слышали, Джо?

    Протей. Я...

    Бальб. Да не спорьте вы с ней, ради бога, Джо! Так мы никогда не сдвинемся с места. Давайте говорить о кризисе.

    Никобар. Да, да, о кризисе!

    Красс. Да, да, давайте!

    Плиний. С кризиса и начинайте!

    Бальб. Где у вас ультиматум? Предъявляйте ультиматум.

    Магнус. Ах, вот как, ультиматум? Из вчерашних вечерних газет я узнал, что назрел правительственный кризис - очередной правительственный кризис. Но ультиматум - это что-то новенькое. (Протею.) Вы хотите предъявить мне ультиматум?

    Протей. Вчерашняя речь вашего величества, в которой вы упомянули о королевском вето, явилась каплей, переполнившей чашу.

    Магнус. Пожалуй, это было несколько неделикатно. Но беда в том, что ваши постоянные упоминания о правах - о главенстве парламента, о голосе народа и тому подобное - совершенно отучили меня даже от той незначительной деликатности, которая мне была присуща. Если вам можно метать громы и молнии, почему бы мне в кои-то веки не пальнуть из своего игрушечного пистолета?

    Никобар. Такими вещами не шутят...

    Магнус (торопливо, перебивая его.) Я шутить и не собираюсь, мистер Никобар. Но мне действительно хотелось бы, чтобы мы обсудили наши разногласия в мирном, дружеском тоне. Или вы предпочитаете, чтоб я вышел из себя, устроил сцену?

    Аманда. Нет уж, пожалуйста, ваше величество. Хватит с нас сцен, которые устраивает Джо...

    Протей. Я про...

    Магнус (предостерегающе кладет премьер-министру руку на плечо.) Берегитесь, премьер-министр, берегитесь, не поддавайтесь на провокации, - ведь ваш коварный министр связи хочет заставить вас свидетельствовать против самого себя.
     
    Все прочие смеются.
     

    Протей (хладнокровно.) Благодарю за предостережение, ваше величество. Министр связи до сих пор не может простить мне, что я не назначил ее морским министром. У нее три племянника во флоте.

    Аманда. Ах, вы... (Проглатывает эпитет и ограничивается тем, что грозит премьер-министру кулаком.)

    Магнус. Чш... чга... чш!.. Спокойно, Аманда, спокойно. Прекрасные молодые люди все трое, они вам делают честь.

    Аманда. Я вовсе и не хотела, чтобы они шли в морскую службу. Могла отлично пристроить их по почтовой части.

    Магнус. Если оставить в стороне семейные дела Аманды, можно считать, что я имею дело с единодушным кабинетом?

    Плиний. Нет, сэр. Вы имеете дело с кабинетом, раздираемым склоками; но в конституционных вопросах мы единодушны, так как знаем, что в единении наша сила.

    Бальб. Именно.

    Никобар. Правильно! Правильно!

    Магнус. О каких конституционных вопросах идет речь? Вы что, отказываетесь признавать право королевского вето? Или только возражаете против того, что я напомнил своим подданным о его существовании?

    Никобар. Мы хотим сказать, что король не должен напоминать своим подданным ни о каких конституционных правах иначе, как с ведома премьер-министра, и в выражениях, предварительно проконтролированных и одобренных премьер-министром.

    Магнус. Но каким премьер-министром? В вашем кабинете их много.

    Боэнерджес. Вот! Так вам всем и надо! Небось стыдно стало? А меня это ничуть и не удивляет, Джозеф Протей. Я прямо говорю: если ты премьер-министр, так умей быть премьер-министром. Почему вы всякий раз позволяете им перехватывать у вас слово?

    Протей. Если его величеству угодно иметь кабинет из бессловесных манекенов - моя партия для этого не годится.

    Бальб. Правильно, правильно, Джо!

    Магнус. Боже упаси! Нет ничего интересней и поучительней, чем разнообразие точек зрения среди министров. Так кто же сегодня будет говорить от имени кабинета?

    Протей. Мне известно мнение вашего величества обо мне, но позвольте...

    Магнус (перебивая.) Позвольте мне высказать это мнение со всей откровенностью. Вот оно: я считаю, что нет человека, который бы лучше знал, когда нужно говорить самому, а когда позволять другим говорить за себя; когда устраивать истерики и грозить уйти в отставку, а когда сохранять невозмутимое спокойствие.

    Протей (не совсем недовольный этой характеристикой.) Что ж, сэр, пожалуй, я и в самом деле не так глуп, как считают некоторые глупцы. Может быть, я не всегда умею совладать со своими чувствами, но если б вы знали, какой напор чувств мне порой приходится выдерживать, вас бы это не удивляло. (Выпрямляется и продолжает с ораторским пафосом.) В данный момент, ваше величество, речь идет не о моих чувствах, а о чувствах всего моего кабинета, которые мне надлежит вам выразить. То, что говорили здесь министр иностранных дел, министр финансов и министр внутренних дел, - совершенно верно. Если мы призваны управлять страной от вашего имени, мы не можем допустить, чтобы вы произносили речи, отражающие не нашу точку зрения, а вашу собственную. Мы не можем допустить, чтобы вы создавали впечатление, будто всякое законодательное мероприятие, имеющее какой-либо смысл, исходит не от нас, а от вас. Мы не можем допустить, чтобы вы внушали народу, будто единственной его защитой против политических происков крупного капитала служит ваше право вето, а мы только занимаемся склоками и головотяпством. С этим нужно покончить раз и навсегда.

    Бальб. Правильно! Правильно!

    Протей. Вопрос ясен?

    Магнус. Я сам не рискнул бы высказаться яснее, мистер Протей. Вот только одна маленькая подробность. Как понимать «с этим нужно покончить»? Значит ли это, что отныне я должен соглашаться с вами, или что вы должны соглашаться со мной?

    Протей. Это значит, что если вы с нами не согласны, то вы должны держать свое несогласие при себе.

    Магнус. Вы меня ставите в очень затруднительное положение. А вдруг я увижу, что вы завели страну на край пропасти, - что же, я не могу предостеречь своих подданных?

    Бальб. Это наш долг - предостерегать их, а не ваш.

    Магнус. Но, предположим, вы не выполняете своего долга? Предположим, вы сами не замечаете опасности? Бывали такие случаи. И, наверно, будут еще.

    Красс (вкрадчиво.) Мне кажется, мы, как демократы, должны исходить из предположения, что таких случаев быть не может.

    Боэнерджес. Чушь! Они были и будут, пока не найдется человек, у которого хватит пороху положить этому конец.

    Красс. Да, да, я понимаю. Но как же демократия?

    Боэнерджес. Подите вы с вашей демократией... (Не договаривает.) Я тридцать лет имею дело с демократией, как и большинство из вас. Этим все сказано.

    Бальб. Если вы хотите знать мое мнение - вся беда в том, что заработная плата слишком высока. Сейчас у нас каждый может заработать от пяти до двадцати фунтов в неделю, а если он безработный, то получает солидное пособие. А какой англичанин станет интересоваться политикой, пока он в состоянии иметь свой автомобиль?

    Никобар. Сколько избирателей участвовало в последних выборах? Не больше семи процентов.

    Бальб. Да и эти семь процентов - горстка простачков, которых выборы занимали как игра. Для демократии, о которой хлопочет Красс, нужны лишения, нищета.

    Протей (с пафосом.) А мы покончили с лишениями и нищетой. Именно поэтому мы пользуемся доверием народа. (Королю.) И именно поэтому вам придется уступить нашим требованиям. Мы опираемся на английский народ - народ, который живет в довольстве, спокойной, обеспеченной буржуазной жизнью.

    Магнус. Неправда; вовсе не мы покончили с лишениями и нищетой. Это сделали наши дельцы, представители крупного капитала. Но как им это удалось? А вот как: они стали вывозить капитал за границу, туда, где еще существуют нищета и лишения, - иными словами, туда, где дешев труд. За счет прибылей с этого капитала мы и живем в довольстве. Все мы теперь - леди и джентльмены.

    Никобар. И прекрасно. Чего ж вам еще надо?

    Плиний. Вы словно попрекаете нас, сэр, тем, что страна процветает!

    Магнус. Я не хочу, чтобы это процветание оказалось кратковременным.

    Никобар. А почему оно должно оказаться кратковременным? (Встает.) Скажите лучше прямо: вам было бы приятнее знать, что народ бедствует, и разыгрывать из себя его защитника и спасителя, чем быть вынужденным признать, что народу живется лучше при нашем правительстве - правительстве склочников и головотяпов, как вы изволили выразиться.

    Магнус. Это не я так выразился, это премьер-министр.

    Никобар. Не передергивайте: он только цитировал подкупленную вами прессу. Суть дела в том, что мы стоим за высокую заработную плату, а вы постоянно нападаете на тех, из чьего кармана она идет. Ну, а избирателям нравится получать высокую заработную плату. Они отлично понимают, что для них хорошо; а вот чем вы недовольны, они не понимают, и потому все ваши попытки натравить их на нас ни к чему не приведут. (Садится на место.)

    Плиний. Ну, ну, Ник, зачем так напирать на это? Все мы тут добрые друзья. Никто не возражает против того, чтобы страна процветала.

    Магнус. А вы уверены, что она будет процветать и впредь?

    Никобар. Еще бы!

    Плиний. Помилуйте, сэр! Что это вы?

    Бальб. Уверены ли мы! Да возьмите хоть мой избирательный округ - северо-восточный Бирмингам. Четыре квадратных мили одних кондитерских фабрик! Известно ли вам, что по производству рождественских конфет-хлопушек Бирмингам может считаться кузницей мира?

    Красс. А Гейтсхед и Миддлсборо! Известно ли вам, что за последние пять лет в тех местах забыли, что такое безработица, и что выпуск шоколадной помадки достигает там двадцати тысяч тонн в день?

    Магнус. Приятно, конечно, сознавать, что, в случае мирной блокады со стороны Лиги наций, мы целых три недели можем продержаться, питаясь шоколадной помадкой отечественного производства.

    Никобар. Тут нет ничего смешного. Мы не одни конфеты выпускаем, но и более солидную продукцию. Где вы найдете клюшки для гольфа лучше английских?

    Бальб. А производство фарфора! Посуда марки Дерби, марки Челси! А ковровоткацкая промышленность! Ведь изделия гринвичских фабрик совсем вытеснили с рынка французские гобелены.

    Красс. Не забывайте о наших гоночных яхтах и автомобилях, сэр, - лучшие модели на свете, и притом выпуск только по особому заказу. Дешевой серийной продукцией не занимаемся!

    Плиний. А наше животноводство! Английские пони для игры в поло - лучшие в мире!

    Аманда. А английские горничные? На всех международных конкурсах красоты они выходят победительницами.

    Плиний. Ах, Манди, Манди! Нельзя ли без пошлостей?

    Магнус. Боюсь, что английские горничные - единственная реальная статья в активе вашего баланса.

    Аманда (торжественно.) Ага! (Плинию.) Шли бы вы домой спать, дедушка, да перед сном подумали бы над тем, что сказал его величество.

    Протей. Так как же, сэр? Убедились вы, что на нашей стороне - самый высокооплачиваемый пролетариат в мире?

    Магнус (серьезно.) Я опасаюсь революции.
     
    Все мужчины встречают эти слова оглушительным хохотом.
     

    Боэнерджес. Ну, тут уж я должен присоединиться к остальным, сэр. Насчет шоколадных помадок я вполне согласен с вами: у меня от них желудок портится. Но революция - в Англии!!! Выкиньте это из головы, сэр. Этого не будет, хотя бы вы изорвали в клочья «Великую хартию вольностей»121 на глазах у всего Лондона или вздумали сжечь на костре всех до одного членов палаты общин, как в старину сжигали еретиков.

    Магнус. Речь идет не о революции в Англии. Речь идет о тех странах, с которых мы взимаем дань, обеспечивающую наше благополучие. Что, если они вдруг раздумают платить эту дань? Такие случаи бывали.

    Плиний. Ни, ни, ни, сэр! Этого быть не может. Ведь им же нужно торговать с нами.

    Магнус. Ну, я думаю, они в крайнем случае могут обойтись без рождественских хлопушек.

    Красс. Вы рассуждаете, как ребенок.

    Магнус. Дети при всей своей наивности рассуждают иногда очень здраво, господин министр колоний. Когда я вижу, какого рода процветание вы создали, отдав ведущие отрасли нашей промышленности на откуп крупным капиталистам, лишь бы они затыкали вашим избирателям рот высокой зарплатой, - мне кажется, что я сижу на вулкане.

    Лизистрата (до сих пор только слушавшая с бесконечным презрением, вдруг вмешивается в разговор низким замогильным контральто.) Правильно! Правильно! Мое министерство уже готово было приступить к использованию энергии морского пролива на севере Шотландии и отлично справилось бы с этим делом, а вы, дураки, взяли да и отдали все в руки Пентланд-Форт-синдиката, и вот теперь, пока мы тут разводим склоки и головотяпство, эта шайка иностранных капиталистов будет наживать миллиарды за народный счет. А все дело обстряпал Красс. Председатель синдиката - его дядя.

    Красс. Ложь! Бессовестная ложь! Он мне даже не родня. Он всего лишь тесть моего пасынка.

    Бальб. Я требую, чтобы мне разъяснили это выражение - склоки и головотяпство. Слишком уж много раз мы его сегодня слышали. В конце концов, кого тут имеют в виду? Если билль о фабриках - головотяпский билль, я здесь ни при чем. Всем вам известно, что, когда я стал министром, этот билль уже лежал у меня на столе с пометками его величества на полях.

    Протей. Хотел бы я знать, долго еще вы тут будете играть в руку его величеству и затруднять мое положение? (Все виновато молчат. Продолжает уверенным и авторитетным тоном.) Речь идет сейчас вовсе не о наших способностях или нашем поведении. Его величество не станет заострять этот вопрос, потому что иначе мы будем вынуждены поднять вопрос о нравственности его величества.

    Магнус. Что-о?

    Бальб. Браво, Джо!

    Красс (тихо, Аманде.) Ага, проняло!

    Магнус. Я должен принять эту угрозу всерьез, мистер Протей?

    Протей. Если вы попытаетесь осложнить чисто конституционный вопрос выпадами личного характера, мы в долгу не останемся. В этом поединке перчатка брошена нами, и, следовательно, вам предоставляется выбор оружия. Угодно вам выбрать скандал - отлично, мы будем действовать теми же методами. Впрочем, я лично был бы огорчен таким выбором. Что хорошего, если мы начнем перемывать друг другу косточки у всех на глазах? А вы не стройте себе на этот счет никаких иллюзий. Заявляю вам прямо: я поставлю все точки над i. Вы скажете, что Красс - взяточник...

    Красс (вскакивает.) Я...

    Протей (свирепо наступает на него.) Сидите смирно. Предоставьте все мне.

    Красс (садится.) Я взяточник! Каково?

    Протей (продолжая.) Вы скажете, что я не должен был вручать портфель министра внутренних дел такому хаму, как Бальб...

    Бальб (напуганный участью Красса, не может, однако, удержаться от протеста.) Но послушайте, Джо...

    Протей. Молчите, Берт. Тем более что это правда. (Бальб утихает, беспомощно пожав плечами.) Но к чему это приведет? Не ждите, что мы станем что-либо отрицать, оправдываться, каяться. Как ни ловко подстроена ловушка, мы в нее не попадемся. Просто Красс при случае назовет вас вольнодумцем. А Бальб намекнет на ваше распутство в личной жизни. (Все мужское большинство кабинета испускает вздох восторженного изумления.) Вот, король Магнус. Наши карты открыты. Что вы на это скажете?

    Магнус. Превосходный маневр! Люди часто удивляются, каким образом вы, находясь в окружении столь незаурядных личностей, продолжаете считаться единственным, кто достоин занимать пост премьер-министра, - несмотря на все ваши истерики и неистовства, вашу уклончивость и вашу сверхъестественную лень...

    Бальб (злорадно.) Правильно! Правильно! Вот и вам досталось, Джо!

    Магнус (продолжает.) Но когда наступает решительный час, всякому становится ясно, что вы человек выдающийся.

    Протей. Ничего выдающегося во мне нет. Любой член кабинета, мужчина ли, женщина ли, справляется со своим делом гораздо лучше, чем справился бы я на его месте. Я занимаю пост премьера потому же, почему занимали его все мои предшественники: потому, что ни на что другое я не годен. Но я умею быть последовательным, когда это мне выгодно. И я сумею заставить вас быть последовательным, сэр, независимо от того, выгодно ли это вам.

    Магнус. Во всяком случае, вы не из тех, кто льстит королям. Что ж, в данном случае король только благодарен вам за это.

    Протей. Мы с вами прекрасно знаем, сэр, что обычно короли льстят министрам и тем удерживают их в подчинении; а поскольку вы единственный король, уцелевший еще в цивилизованной половине Европы, природа, очевидно, вложила в вас весь тот запас льстивости, который она когда-то распределяла между полудюжиной королей, тремя императорами и одним султаном.

    Магнус. Да с какой стати король будет льстить своему подданному?

    Аманда. А если это хорошенькая женщина, сэр?

    Никобар. А если это богатый человек, а у короля с деньгами туго?

    Протей. А если это премьер-министр, и вы не можете обойтись без его совета?

    Магнус (улыбаясь самой своей обворожительной улыбкой.) Ах, вот тут вы попали в точку. Что ж, видно, приходится сдаваться. Я побежден. Вы все оказались слишком умны для меня.

    Боэнерджес. Вот это по-честному, ничего не скажешь.

    Плиний (потирая руки.) Вы истинный джентльмен, сэр. И мы не станем злоупотреблять своей победой.

    Бальб. Можете рассчитывать на мою дружбу. У меня правило - лежачего не бить.

    Красс. Пусть я даже взяточник, но невеликодушным противником меня никто не назовет.

    Боэнерджес (в неожиданном наплыве чувств, встает и запевает громовым голосом.)

    Забыть ли старую любовь122
    И дружбу прежних дней...
     
    Аманда разражается неудержимым хохотом. Король смотрит на нее укоризненно, хотя сам с трудом сохраняет серьезность. Остальные понемногу начинают подпевать Боэнерджесу, но тут в бешенстве вскакивает Протей.
     

    Протей. Вы что - пьяны, что ли? (Гробовое молчание. Боэнерджес поспешно садится на место. Прочие певцы усиленно делают вид, что вовсе не сочувствовали вокальным упражнениям Боэнерджеса.) Вы с королем играли в старую игру - кто кого перетянет, и ставка в этой игре - ваше существование. Вам кажется, что вы перетянули. Ничего подобного. Король просто нарочно поддался вам, и вы, потеряв равновесие, полетели вверх тормашками. А он теперь смеется над вами. Посмотрите на него! (Садится с презрительной гримасой.)

    Магнус (не пытаясь дольше скрывать свое веселье.) Аманда, выручайте! Ведь это вы меня рассмешили.

    Аманда (улыбаясь во весь рот.) Это было нетрудно, сэр. (Боэнерджесу.) Билл, как можно быть таким олухом!

    Боэнерджес. Ничего не понимаю. Ведь его величество признал свое поражение, и признал, можно сказать, по-хорошему. Почему ж бы нам, одержав верх, не отнестись к этому, как пристало джентльменам?

    Магнус. Разрешите мне объяснить. Я весьма ценю то бескорыстное великодушие - я бы сказал, истинно английское великодушие, - с которым вы все приняли мою маленькую уступку; особенно вы, мистер Боэнерджес. Но, право же, это не меняет существа дела. Мне и в голову никогда не пришло бы затеять кампанию взаимных попреков и обвинений, о которой тут говорил премьер-министр. Ведь он прав: моя репутация весьма и весьма уязвима. Незапятнанная репутация - недоступная роскошь для короля. В Англии были миллионы беспорочных лавочников, но не было ни одного беспорочного государя. Мои подданные принадлежат к различным религиозным сектам, которых столько, что и не перечесть. Чтобы управлять беспристрастно и справедливо, сам я не должен входить ни в какую секту; но ведь в глазах сектанта каждый, кто не принадлежит к его секте, - вольнодумец и безбожник. Среди придворных дам есть несколько вполне добродетельных жен и матерей, которые почему-то жаждут, чтобы их считали развратными женщинами. Ради того, чтобы прослыть любовницей короля, любая из них готова на все, кроме разве одного - дать бедному королю приятную возможность подтвердить справедливость ее притязаний. Но есть и другие, которые и в самом деле склонны пренебрегать запретами морали. Эти так заботятся о своем добром имени, что при всяком удобном случае готовы с возмущением рассказывать, как они отстаивали свою несокрушимую добродетель, на которую, впрочем, никто и не думал посягать. Вот и не мудрено, что король всегда считается распутником; а поскольку это, как ни странно, немало способствует его популярности, он и не спорит, чтобы не разочаровывать своих подданных.
     
    Все хмуро молчат. Король безуспешно оглядывает все лица в надежде заметить хоть проблеск сочувствия.
     

    Лизистрата (сурово.) Мы не можем входить в подробности личной жизни вашего величества.
     
    Аманда громко фыркает. Магнус бросает на нее укоризненный взгляд.
     

    Аманда (изо всех сил стараясь состроить серьезную мину.) Простите!

    Красс. Согласитесь, ваше величество, что не одних королей обливают грязью и не к ним одним эта грязь пристает. Стоит любому болвану пустить слух, что такой-то министр взяточник...

    Бальб. Или головотяп.

    Красс. Да, или головотяп, - и, глядишь, все поверили. Взяточничество и бездарность - вот два обвинения, которые особенно крепко пристают к министрам, даже самым бескорыстным и талантливым. И если вы можете утешаться мыслью, что чем сильней ваша репутация подмочена дамами, тем больше вас любит народ, то мы лишены этого преимущества.

    Боэнерджес (вдруг.) Премьер-министр! Прошу ответить на мой вопрос: почему министр связи все время хихикает?

    Аманда. Мы, кажется, живем в свободной стране, Билл. Никому не возбраняется обладать чувством юмора. И потом, меня все время кто-нибудь смешит - не король, так вы.

    Боэнерджес. Это шутка? Я ее не понимаю.

    Аманда. Если б вы умели понимать шутки, Билл, вы не были бы столь прославленным оратором.

    Боэнерджес. Уж во всяком случае, я не имею привычки скалить зубы без причины, как некоторые.

    Аманда. Вы очень любезны, милый Билл. Послушайте, Джо, не пора ли вам подтянуть нас всех? Где ваш ультиматум?

    Магнус (качая головой.) Изменница!

    Протей. Зачем спешить? Все, что говорит его величество, очень поучительно и интересно, а ваша перебранка, как видно, и вам и ему доставляет удовольствие. Но ультиматум при мне; и я не уйду отсюда, пока не получу от его величества письменного заверения в том, что условия этого ультиматума будут соблюдаться.
     
    Всеобщее внимание.
     

    Магнус. А что это за условия?

    Протей. Первое: король не произносит больше никаких речей.

    Магнус. Как! Даже продиктованных вами?

    Протей. Даже продиктованных нами. Ваше величество умеет с таким видом развернуть заготовленный текст и так подмигнуть при этом...

    Магнус. Подмигнуть?!

    Протей. Вы отлично знаете, о чем я говорю. Самую блестящую речь можно прочитать так, что она будет встречена смехом. Мы уже видели это. Так что отныне - никаких речей.

    Магнус. Значит, король должен быть нем?

    Протей. Мы не возражаем против всякого рода парадных речей - скажем, при закладке зданий или открытии памятников. Но что касается политики - да, нам нужен немой король.

    Плиний (желая смягчить впечатление.) Конституционный король.

    Протей (непреклонно.) Немой король.

    Магнус. Гм... Ну, дальше что?

    Протей. Второе: прекращается всякий нажим на прессу со стороны дворца.

    Магнус. Но вы отлично знаете, что пресса мне не подчинена. Пресса в руках у людей, которые гораздо богаче меня, и эти люди не напечатают ни единой строчки себе во вред, даже если материал будет прислан им по моему указанию и за моей собственноручной подписью.

    Протей. Это все верно. Однако люди, о которых вы говорите, хоть и богаче вас, но не умнее. Они получают занимательные статейки, приправленные пикантными дворцовыми сплетнями и как будто весьма далекие от политики. А немного спустя оказывается, что акции, на которые они возлагали больше всего надежд, упали на пятнадцать пунктов, что самые их многообещающие начинания не привлекают капитала, а некоторые серьезнейшие мероприятия, намеченные программой нашей партии, приобретают вид сомнительных махинаций.

    Магнус. Что же, по-вашему, эти статьи пишу я?

    Никобар. Их пишет ваш клеврет Семпроний. Я его по почерку узнаю.

    Красс. И я тоже. Когда он берется за меня, он всегда начинает фразу словами: «Как это ни странно...»

    Плиний (посмеиваясь.) Это его фабричное клеймо: «Как это ни странно». Хе-хе!

    Магнус. А скажите, для другой стороны ограничения не предусмотрены? Я вот, например, замечал, что в одной газете, которая специализировалась на выпадах против короны, передовая всегда заканчивается фразой, содержащей выражение: «Раз и навсегда». Интересно, чье это фабричное клеймо?

    Протей. Мое.

    Магнус. Вы откровенны, мистер Протей.

    Протей. Я откровенен, когда это мне выгодно. Этот трюк я перенял у вашего величества.
     
    Аманда давится смехом.
     

    Магнус (с легким упреком.) Что вы тут нашли смешного, Аманда? Удивляюсь вам.

    Аманда. Джо - и откровенность! Когда хочешь знать, что он задумал, нужно спрашивать об этом у вашего величества!

    Лизистрата. Очень правильное замечание. Кабинет, который не имеет своей политики! Каждый играет на свой страх и риск.

    Никобар. Как в карты.

    Бальб. Только в карты иногда играют с партнером, а среди нас партнеров нет.

    Лизистрата. Если не считать Красса и Никобара.

    Плиний. Браво, Лиззи! Хи-хи-хи!

    Никобар. Что вы этим хотите сказать?

    Лизистрата. Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Когда вы наконец поймете, Никобар, что меня не запугаешь? Я начала свою самостоятельную жизнь школьной учительницей, и я сама могу запугать любого из вас, да и вообще всякого, кто сдуру вздумает со мной в этом состязаться.

    Боэнерджес. К порядку! К порядку! Почему премьер-министр допускает эти безобразные личные выпады?

    Протей. Они дают мне время подумать, Билл. Вот когда у вас будет такой большой парламентский опыт, как у меня, вы узнаете, что иногда такие помехи бывают кстати. Так разрешите продолжать? (Все молчат.) Его величество желает знать, ограничивает ли ультиматум право использования прессы только для одной стороны. Я верно понял ваш вопрос, сэр? (Магнус кивает головой.) На этот вопрос я должен ответить утвердительно.

    Бальб. Здорово!

    Магнус. Есть еще условия?

    Протей. Да, еще одно. Больше никаких упоминаний о вето. Это, если угодно, может относиться к обеим сторонам. Вето умерло.

    Магнус. Но разве нельзя ссылаться на исторических покойников?

    Протей. Нет. Если я лишен возможности брать на себя известные политические обязательства и выполнять их, я не могу управлять от имени короля страной. А чего стоят мои обязательства, когда избирателям каждый день напоминают, что король вправе наложить свое вето на любое решение парламента? Уж не прикажете ли вместо всяких обязательств каждый раз говорить: «Спросите короля»?

    Магнус. Но я ведь должен говорить: «Спросите премьер-министра».

    Плиний (утешая его.) Это и есть конституция, тут уж ничего не поделаешь.

    Магнус. Верно. Я упомянул об этом, только чтобы показать, что премьер-министр вовсе не хочет убивать вето. Он только хочет переселить его в соседний дом.

    Протей. В соседнем доме живет народ. И на дверной дощечке надпись: «Общественное мнение».

    Магнус (серьезным тоном.) Очень остроумно, господин премьер-министр. Остроумно, но не верно. Я гораздо больше вас должен считаться с общественным мнением, потому что у вас благодаря широко распространенной вере в демократию всегда есть отговорка, будто бы вы исполняете волю народа, - хотя народ и во сне не видал того, о чем идет речь, а если бы видал, то не понял бы; король же за все свои поступки отвечает сам целиком и полностью. Демагог хоть коня укради, а король и в окошко чужое не заглядывай.

    Лизистрата. Сейчас это уже, пожалуй, не так, сэр. Меня, по крайней мере, ругают за любые неполадки в моем ведомстве.

    Магнус. Так ведь вы тоже настоящий самодержец, Лизистрата! Но предположим, народ давно уже раскусил, что демократия - блеф и что она ведет не к созданию ответственного правительства, а к его отмене; разве вам не ясно, что это значит?

    Боэнерджес (шокированный.) Тише, тише! Я не могу допускать, чтобы в моем присутствии демократию называли блефом. Простите, ваше величество, но, при всем моем уважении к вам, я это должен прекратить.

    Магнус. Мистер Боэнерджес, вы правы, как всегда. Демократия есть нечто вполне реальное, и элементов блефа в ней гораздо меньше, чем во многих более давних общественных установлениях. Но демократия не означает, что страной правит народ; она означает лишь, что и власть, и право вето принадлежат теперь не королям и не демагогам как таковым, а просто всякому, у кого хватит ума захватить то и другое в свои руки.

    Лизистрата. Например, вам, сэр?

    Магнус. Ну что ж, у меня тоже есть кое-какие шансы. Потому-то я и не считаю себя обязанным принимать ваш ультиматум. Приняв его, я тем самым откажусь от участия в игре. А зачем мне отказываться?

    Бальб. Затем, что вы король, вот зачем.

    Магнус. Не вижу связи.

    Протей. Когда двое сидят на одной лошади, один должен сидеть сзади.

    Лизистрата. Который?

    Протей (резко повернувшись к ней.) Что вы спросили?

    Лизистрата (терпеливо, но настойчиво, и притом с подчеркнутой обстоятельностью.) Я спросила: «Который?» Вы сказали, что, когда двое сидят на одной лошади, один должен сидеть сзади. Я спросила: «Который?» (Поясняя.) Который из двух должен сидеть сзади?

    Аманда. Ну как, Джо, теперь поняли?

    Протей. Именно этот вопрос и должен быть здесь сейчас разрешен.

    Аманда. «Раз и навсегда».
     
    Все смеются, кроме Протея, который в ярости срывается с места.
     

    Протей. Хватит с меня этого кривлянья! Лучше быть бездомной собакой, чем премьер-министром в стране, где население умеет относиться серьезно только к двум вещам: к футболу и к закуске. Валяйте, подлизывайтесь к королю; больше от вас нечего ждать. (Стремглав вылетает из комнаты.)

    Бальб. Ну вот, допрыгались, Манди! Можете гордиться своими успехами.

    Магнус. Собственно говоря, Аманда, вы теперь должны пойти за ним и уговорить его вернуться. Но, видно уж, как всегда, придется мне взять это на себя. Прошу извинить меня, леди и джентльмены.
     
    Король встает. Все остальные тоже встают. Король выходит из комнаты.
     

    Боэнерджес. Я же вам говорил. Я предупреждал, что, если вести себя на совещании с королем, как на общедоступном утреннике, ничего хорошего из этого не получится. Безобразие! (Бросается снова в кресло.)

    Бальб. Мы совсем было загнали старую лису в угол; и нужно ж было Аманде своими дурацкими смешками все испортить. (Садится.)

    Никобар. Что же нам теперь все-таки предпринять?

    Аманда (она неисправима.) Давайте споем хором. (Начинает дирижировать обеими руками.)

    Никобар. Ну и ну! (Садится, насупившись.)
     
    Аманда, тихонько фыркнув, садится тоже.
     

    Красс (задумчиво.) Ничего, друзья. Джо знает, что делает.

    Лизистрата. Можете в этом не сомневаться. Вам простительно, Билл, потому что вы всего только первый день в кабинете. Но остальным пора бы уже знать, что Джо никогда не бесится без задней мысли. Если вы этого не уразумели, значит, вы безнадежны. (Садится с презрительным выражением лица.)

    Боэнерджес (настолько величественно, насколько это для него возможно.) Да, сударыня, я, конечно, новичок в вашей среде; но ведь ничто сразу не делается. Готов выслушать любые доводы и согласиться, если они мне покажутся убедительными. Мне лично кажется, что премьер-министр вел совещание весьма умело и решительно и почти довел его до успешного разрешения вопроса. Но вдруг, в припадке ребячьей обиды, он срывает совещание и уходит, а мы остаемся ни с чем, как дураки. Вы говорите, что он это сделал нарочно. Но какая ему от этого выгода? Объясните.

    Лизистрата. А он сейчас обо всем договорится с королем за нашей спиной. Именно этого он всегда и добивается, всеми правдами и неправдами.

    Плиний. Признайтесь, Манди, уж не столковались ли вы с ним заранее?

    Аманда. А зачем? Джо вовсе не нужно с кем-либо столковываться, он и так может быть уверен, что не тот, так другой из нас сболтнет что-нибудь, что даст ему повод разозлиться и убежать.

    Красс. Что касается меня, леди и джентльмены, то я считаю, что мы свое сделали, а остальное уже дело Джо. Вопрос достиг такой остроты, когда кабинет и король должны либо договориться, либо окончательно разойтись; а в таких случаях самое верное дело - это комиссия из двух человек; лучше этого разве только комиссия из одного. А ведь нас семеро - совсем как в стихотворении Вордсворта123.

    Лизистрата. Не семеро, а восьмеро.

    Красс. Это все равно; важно, что для решительной схватки слишком много. Двое, если они говорят по существу, стоят восьмерых, болтающих без толку. Итак, мое предложение - сидеть спокойно и ждать, когда Джо вернется и скажет нам, что они там решили. А пока, может быть, Аманда споет нам что-нибудь для развлечения. (Усаживается на прежнее место.)
     
    Входит король и вместе с ним Протей, у которого довольно мрачный вид. Все встают. Король и Протей молча садятся. Остальные тоже.
     

    Магнус (чрезвычайно серьезным тоном.) Премьер-министр любезно согласился продолжить обсуждение наедине со мной, и теперь можно считать вопрос совершенно ясным. Если я откажусь принять ультиматум, кабинет во главе с премьер-министром подаст в отставку; и из объяснений, которые будут даны в палате общин, страна узнает, что ей предлагается выбор между конституционным образом правления и самодержавием. Причем должен сказать откровенно, что меня вовсе не устроит, если выбор будет сделан в мою пользу, так как я не могу управлять страной без совета министров, наличие которого дает английскому народу иллюзию самоуправления.
     
    Аманда фыркает.
     

    Красс (шепотом.) Да молчите же вы!

    Магнус (продолжая.) Естественно, что мне хотелось бы предотвратить конфликт, при котором победа пойдет мне во вред, а поражение сделает меня беспомощным. Но из ваших слов явствует, что единственный путь к этому - согласиться на условия, по которым я становлюсь чем-то вроде министра двора, но не облеченного даже полагающейся тому по чину неограниченной властью над театром. Вы хотите, чтобы я опустился ниже последнего из моих подданных, сохранив одну только привилегию - получить пулю в лоб от какой-нибудь жертвы правительственного произвола, ищущей отмщения в террористическом акте. И как же мне защищаться? Вас много, а я должен бороться в одиночку. Когда-то король мог рассчитывать на поддержку аристократии и просвещенной части буржуазии. Сейчас среди людей, занимающихся политикой, не осталось ни одного аристократа, ни одного представителя свободных профессий, ни одного крупного финансиста или дельца. Все они стали еще богаче, еще могущественнее, приобрели еще больше опыта и знаний. Но никто не хочет тянуть нудную лямку государственного управления, бесконечно трудиться на благо общества - бесконечно, потому что ведь мы не успеваем завершить одно дело, как из него уже выросло десять новых. А благодарности тоже ждать не приходится, так как в девяноста девяти случаях из ста народ попросту не знает о наших трудах, а в сотом негодует, усмотрев в них посягательство на личную свободу или на карман налогоплательщика. Пяти-шести лет государственной деятельности достаточно, чтобы измотать самого крепкого мужчину и даже самую крепкую женщину. Причем обычно эта деятельность почти замирает в то время, когда мы только что вернулись из отпуска и готовы взяться за нее со свежими силами; но зато в случае какой-либо непредвиденной катастрофы захлестывает нас бурным потоком, когда мы уже дошли до полного нервного истощения и нам бы только отдыхать или спать. Да притом не забудьте, что профессия государственного деятеля - единственная в Англии, где еще не изжита потогонная система. Мой цивильный лист124 обрекает меня на нищенское существование в среде архимиллионеров. Любой делец, отличающийся коммерческими или административными способностями, может заработать в Сити в десять раз больше того, что составляет ваш министерский оклад. История говорит нам, что первый лорд-канцлер, сменивший свое председательское место в палате лордов на кресло директора торговой компании, вызвал бурю удивления в стране. Теперь бы все точно так же удивились, узнав, что человек с его данными вздумал предпочесть это председательское место в качестве трамплина для карьеры хотя бы табурету конторского рассыльного. Наша деятельность уже не вызывает даже уважения. Люди выдающиеся относятся к ней свысока, как к черной работе. Какой великий актер захочет покинуть сцену, какой крупный адвокат откажется от выступлений в суде, какой знаменитый проповедник расстанется с церковной кафедрой ради убогой политической арены, на которой нам приходится сражаться с тупым упорством парламентских фракций и с невежеством избирателей? Ученые не желают иметь с нами ничего общего, потому что воздух политики не тот, которым дышит наука. Даже политическая экономия - наука, вершащая судьбы цивилизации, занята только объяснением прошлого, тогда как нам приходится решать проблемы настоящего; она освещает каждый уголок пройденного нами пути, но двигаться вперед мы должны ощупью, в полном мраке. Все умное и талантливое в стране находится на откупе у нетрудового капитала и, пользуясь отравленными деньгами богачей, живет куда лучше, чем мы, отдающие себя служению родине. Политика, некогда служившая центром притяжения для людей одаренных, честолюбивых и склонных к общественной деятельности, теперь сделалась прибежищем кучки любителей митингового ораторства и фракционной борьбы, не находящих для себя иного поприща либо по недостатку средств, способностей или образования, либо же - спешу оговориться - потому, что они не сочувствуют угнетению и несправедливости и гнушаются недобросовестными и лицемерными приемами тех, кто привык торговать своим призванием. История повествует об одном государственном муже благородного происхождения, утверждавшем, что подобные люди вообще не могут управлять страной. Не прошло и года, как жизнь показала, что они справляются с этим делом не хуже всех прочих, кто соглашался за него взяться. Тогда-то и начался отход старого правящего класса от политики, приведший в конце концов к тому, что в любом правительстве, будь оно консервативным или прогрессивным, большинство стало принадлежать той партии, которая во времена этого опрометчивого в суждениях деятеля именовалась «рабочей», или лейбористской. Не поймите меня превратно: я вовсе не хочу, чтобы старый правящий класс снова встал у власти. Он правил настолько своекорыстно, что наверняка загубил бы страну, если бы демократия не оттерла его от политической жизни. Но при всех своих недостатках он, по крайней мере, не подчинялся тирании народного невежества и народной нищеты. В наши дни один лишь король свободен от этой тирании. Вы подвластны ей целиком, и это очень опасно. Вопреки всем моим доводам и настояниям, вы до сих пор не посмели взять под свой контроль школу и добиться того, чтобы вашим несчастным детям перестали набивать головы предрассудками и суевериями, которые каменной стеной преграждают человечеству путь вперед. Так разумно ли с вашей стороны заставлять и меня так же рабски подчиниться этой тирании, как подчиняетесь вы сами? Если я не останусь свободным от нее, мое существование теряет всякий смысл. И выступаю за будущее и прошлое, за потомство, которое еще не имеет голоса, и за память предков, которые его никогда не имели. Я выступаю за великие абстрактные ценности: за совесть и честь, за вечное и непреходящее против того, что диктуется злобой дня; за разумное удовлетворение потребностей против хищнического обжорства; за чистоту воззрений, за человечность, за спасение промышленности от торгашества и науки от деляческого духа - за все то, чего вы желали бы не меньше меня, но к чему вы не смеете стремиться из страха перед прессой, которая может поднять против вас все силы невежества и мракобесия, легковерия и тупости, простодушия и ханжества, натравить на вас толпу избирателей, разжигая в ней злобные преследовательские инстинкты, и отшвырнуть вас от кормила правления за одно лишь слово, способное встревожить или рассердить авантюристов, держащих прессу в своих руках. Сейчас между вами и этой кучкой деспотов стоит королевский трон. Я выборов не боюсь; а если какой-нибудь газетный магнат посмеет оскорбить меня, то его светская супруга и ожидающие женихов дочки быстро сумеют внушить ему, что королевская немилость все еще равносильна смертному приговору во всех гостиных в районе Сент-Джеймского дворца. Подумайте только, сколько есть дел, за которые вам нельзя браться! Сколько лиц, которых вы не смеете задевать! А ведь король, если он не робкого десятка, может все это делать за вас. Королевские плечи способны выдержать тяжесть ноши, которая вам переломила бы спинной хребет. Но для этого нужно, чтобы король был королем, а не марионеткой. За марионетку вам придется отвечать, не забывайте об этом. А до тех пор, пока при вашей поддержке король остается самостоятельным и независимым элементом государственного устройства, он для вас очень удобный козел отпущения; когда мы издаем какие-либо разумные законодательные мероприятия, то вся заслуга приписывается вам, а когда мы противимся требованиям невежественной черни, то все недовольство отводится на меня. Прошу вас, прежде чем сделать решительный ход и покончить со мной, подумайте, каково вам придется без меня. Подумайте хорошенько; ведь победа, которая вам обеспечена, если вы будете настаивать на своем, для вас опаснее поражения.

    Лизистрата. Бесподобно!

    Аманда. Сэр, этой речью вы превзошли самого себя.

    Бальб (ворчливо.) Все это прекрасно; но что скажет мой шурин Майк?

    Лизистрата (вне себя.) А ну его к черту, вашего шурина Майка!

    Боэнерджес. К порядку, к порядку!

    Лизистрата. Прошу извинить меня, ваше величество; но, право же, в такую минуту... (Теряется, не находя слов.)

    Магнус (Бальбу.) Если бы не я, мистер Бальб, ваш шурин был бы членом кабинета, несмотря на все старания премьер-министра помешать этому.

    Бальб (вызывающе.) А почему бы ему и не быть членом кабинета?

    Аманда. Грешки, Бальби, грешки мешают. Насчет выпивона слаб!

    Бальб (задиристо.) Это кто говорит?

    Аманда. Я говорю, миленький.

    Бальб (более миролюбивым тоном.) А вот если хотите знать, так Майк пьет меньше меня.

    Аманда. На вас это не так заметно, Берт!

    Плиний. Майк не умеет остановиться вовремя.

    Красс. Для него остановиться вовремя - это значит не начинать.

    Лизистрата (порывисто.) Какие вы все свиньи - вы, мужчины! Король предложил нам на разрешение серьезнейший принципиальный вопрос, а вы вместо этого пускаетесь в спор о том, сколько может выпить пьянчужка, который, когда на него найдет, готов пить не только чистый виски, как Бальб, но и денатурат, и бензин, и все, что под руку попадется.

    Бальб. Лизистрата права. Какая разница, что и сколько пьет Майк? Какая разница вообще, пьет он или нет? Если б Майк был членом кабинета, это только укрепило бы правительство, потому что Майк представляет Ремонтный трест, крупнейшую промышленную корпорацию в Англии.

    Лизистрата (дав волю своему негодованию.) Вот, вот! Ремонтный трест! В нем все дело! Выслушайте меня, сэр, и тогда вы поймете, почему я так близко принимаю к сердцу все то, о чем вы говорили. Я - министр энергетики вашего правительства. В моем ведении находится учет и распределение всех энергетических ресурсов страны. Я обращаю на благо народа силу ветра и морского прилива, энергию, скрытую в нефтяных источниках и угольных пластах. Мое дело заботиться о том, чтобы каждая штепсельная розетка, дающая ток пылесосу в Маргейте, швейной машинке на Гебридских островах или бормашине на Шетландских островах, действовала так же безотказно, как и гигантские динамомашины, которые питают наши промышленные предприятия. Я выполняю свою задачу; но это обходится вдвое дороже, чем следовало бы. Почему? А потому, что Ремонтный трест скупает и кладет под сукно все новые изобретения. Ведь любая поломка, любая авария, любые перебои или неполадки служат для него источником новых доходов. Если бы не Ремонтный трест, мы давно уже имели бы небьющееся стекло, нержавеющую сталь, не знающие износа ткани. Если бы не Ремонтный трест, не приходилось бы каждую неделю возвращать в депо товарные вагоны, которые едва не разбиваются в щепы от толчков при отправлении и остановке поезда. Ремонт ежегодно стоит нашей стране сотни и сотни миллионов фунтов. Я могу назвать вам десятка два изобретений, которые во много раз сократили бы число поломок и аварий; но Ремонтный трест готов заплатить за любое изобретение гораздо больше, чем автор получил бы от его реализации; а покупает он только для того, чтобы похоронить навсегда. Если изобретатель беден и не умеет отстоять себя, с ним поступают еще проще. Устраивают инсценировку испытания, а потом заявляют, что идея не оправдала себя на практике. В меня два раза стреляли доведенные до отчаяния изобретатели: им казалось, что в их злоключениях виновата я, - как будто я в силах противостоять этому чудовищу, которое ворочает миллионами, держит в кулаке прессу и не пропускает ни одного жирного куска. Ужасно! Ведь я люблю свое дело, я больше всего на свете хочу, чтобы оно шло хорошо; это для меня дороже всех личных привязанностей, дороже того счастья, о котором мечтают обыкновенные женщины. Я согласилась бы лишиться правой руки, только бы узнать, что Ремонтный трест обанкротился, что заправилы его пошли под суд, а из его предприятий половина ликвидирована за ненадобностью, а другая половина передана государственным ремонтным конторам, где на убытках страны не наживаются частные лица. Это и ваше желание, сэр, и я поддерживала бы вас до последней капли крови, если бы только смела. Но что я могу поделать? Стоит мне лишь заикнуться об этом вслух, и газеты целых два года будут каждодневно трубить о том, как плохо работают наши правительственные учреждения, особенно те, во главе которых, как в министерстве энергетики, стоит женщина. Ремонтный трест не остановится даже перед тем, чтобы вытащить на свет божий похороненные им изобретения и объявить, что это по моей вине им не был дан ход. Нанятые им сыщики будут день и ночь шпионить за мной и вынюхивать какой-нибудь предлог обвинить меня в безнравственности. Один из членов правления не постеснялся сказать мне как-то в лицо, что достаточно ему поднять палец, и толпа перебьет все стекла в моем доме; а чтобы вставить новые, мне придется обратиться к Ремонтному тресту. И это верно. Это позор, это унизительно, но если я попытаюсь бороться, меня сразу же оттеснят от всякой общественной деятельности, а на мое место посадят пьянчугу Майка, который будет управлять министерством к их выгоде - иначе говоря, развалит всю работу, и Джо придется продать все наши предприятия Ремонтному тресту по цене железного лома. Я... я... нет, это выше моих сил! (Падает в кресло.)
     
    Водворяется неловкое молчание. Его нарушает премьер-министр, внушительным тоном обращаясь к королю.
     

    Протей. Вы слышали, сэр? Единственная ваша сторонница в совете министров откровенно признала, что ей не под силу справиться с тем положением, которое создалось в промышленности. Не хочу хвалиться, будто я пользуюсь влиянием на моих коллег женского пола; но, во всяком случае, ни одна из них не решится поддерживать вас.

    Аманда (вскочив с места.) Что такое? Я не решусь? Хотите пари, что я поеду в избирательный округ пьянчуги Майка и выскажу там все то, что здесь сейчас говорила Лиззи, и даже больше, если только захочу. Заметьте, в мои дела ваш Ремонтный трест никогда не вмешивается. И не советую ему пробовать.

    Магнус. Боюсь, это лишь потому, что директоры Ремонтного треста заинтересованы в бесперебойной работе связи не меньше всего прочего населения.

    Аманда. Пустяки! Они могли бы избавиться от меня, не трогая моего министерства. Все дело в том, что они меня боятся, именно меня, Аманды Почтельстоп.

    Магнус. Вы, наверно, кокетничаете с ними!

    Аманда. Еще новости! Нужно им мое кокетство! Найдется немало женщин и помоложе и покрасивее меня, которые за деньги охотно станут кокетничать с ними. Нет, с такой публикой кокетством ничего не возьмешь. Припугнуть их надо; вот это на них действует.

    Лизистрата (голосом, еще срывающимся от волнения.) Ах, если б я могла припугнуть их!

    Магнус. Но почему Аманда может, а вы не можете?

    Аманда. Я вам скажу почему. Она не умеет передразнивать людей. Она не умеет петь веселые песенки. А я умею п то и другое; именно это - не сочтите за дерзость, сэр, - делает меня настоящей королевой Англии.

    Боэнерджес. Вы с ума сошли! Позор! Безобразие!

    Аманда. Лучше не злите меня, Билл, не то я в два месяца выживу вас из вашего избирательного округа.

    Боэнерджес. Ах, вот как? Как же вы это сделаете, хотел бы я знать?

    Аманда. А так же, как я выжила из своего избирательного округа председателя Ремонтного треста, когда он явился туда, чтобы оттягать у меня мое место в парламенте.

    Магнус. Меня очень удивило тогда, что он сдался без боя. Как вы этого добились?

    Аманда. Очень просто. Он начал свою избирательную кампанию с того, что в одну прекрасную субботу собрал пять тысяч человек в «Клубе ревнителей домашнего уюта» и обратился к ним с пышной речью, направленной против меня. Неделю спустя в том же самом помещении и перед теми же людьми выступила я. Полемикой я не занималась. Я просто стала передразнивать его. Выбрала из его речи самые высокопарные места и давай повторять их, подражая его голосу и манере, так что вся пятитысячная аудитория за бока держалась от хохота. После этого я предложила спеть им, и тут поднялся такой рев восторга, что в зале едва не обрушился потолок. Я спела две песенки, обе с припевом для хора. Одна начиналась так: «Я от нее полетел кувырком, в субботу вечерком, в субботу вечерком». А другая: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, где Аманда, там и я». И в следующий его приезд весь город распевал эти песенки у него под окнами. Он отменил уже назначенное предвыборное собрание и обратился в бегство. Вот, сэр, какими методами ваша покорная слуга управляет Англией. И счастье для Англии, что королева Аманда, в сущности, славный малый, несмотря на кое-какие мелкие недостатки. (Садится на свое место с торжествующе-самодовольной улыбкой.)

    Бальб. Счастье для Англии, что у нас только одна Аманда, - вот что я на это скажу.
     
    Аманда посылает ему воздушный поцелуй.
     

    Магнус. Но, ваше величество, разве королева не должна поддерживать короля?

    Аманда. Прошу прощенья, сэр, но в моем королевстве нет места для двух монархов. Я принципиально ваша противница, потому что талант имитатора не передается по наследству.

    Протей. А что же остальные молчат? Мы уже знаем, почему обе наши дамы отказывают королю в поддержке. Но, может быть, его поддержит кто-нибудь из мужчин?

    Молчание.

    Магнус. Так. Ну, видно, мне не удалось вас убедить. Я не в претензии, леди и джентльмены, потому что я понимаю всю затруднительность вашего положения. Но как найти выход из этого положения, вот в чем вопрос.

    Никобар. Очень просто: подпишите ультиматум.

    Магнус. Я не уверен, что это выход. Вот шурин министра внутренних дел готов был подписать обязательство не употреблять больше спиртных напитков, если я дам ему министерский портфель. Но мы на это не согласились; мы не сомневались в том, что он подпишет обязательство, но, зная о его природных слабостях, сомневались, что он его выполнит. У меня тоже есть кое-какие слабости. Не опасаетесь ли вы, мистер Протей, что я подпишу ультиматум, а потом моя природа возьмет свое, и я опять вернусь к прежним привычкам?

    Протей (теряя терпение.) Что толку в этих разговорах? Вы точно осужденный на казнь, который всячески растягивает предсмертные молитвы, чтобы отдалить неминуемый конец. Все ваши рассуждения ничего не изменят. Вы ведь знаете, что должны подписать. Так подпишите, и дело с концом.

    Никобар. Молодец, Джо! Вот это слова!

    Бальб. Давно бы так.

    Плиний. Глотайте пилюлю, сэр! От того, что вы ее держите за щекой, она слаще не сделается.

    Лизистрата. Ради бога, сэр, подпишите скорей. Я больше не могу выносить эту пытку.

    Магнус. Леди и джентльмены, я вижу, что ваше терпение истощается. Не буду его больше испытывать. Вы были очень снисходительны ко мне, благодарю вас за это. Давайте прекратим сейчас спор; но мне нужен некоторый срок, чтобы обдумать свое решение. В пять часов вечера, если до этого времени я не найду иного выхода, ваш ультиматум будет подписан.
     
    Он встает. Все остальные тоже встают. Он выходит из комнаты.
     

    Протей. Последняя увертка. Но вы не беспокойтесь, он у нас в руках. Что ж, пойдем завтракать? Страшно есть хочется. Лиззи, вы мне составите компанию?

    Лизистрата. Не обращайтесь ко мне! (Вконец расстроенная, выбегает из комнаты.)

    Аманда. Бедненькая Лиззи! Нелегко быть таким чистокровным твердолобым консерватором! Мне бы ее ум и образование! Или ей - мой мюзик-холльный талант! Какая была бы королева! Вторая Елизавета Английская, честное слово! Не огорчайтесь, Джо, я вам составлю компанию, раз уж вы так настаиваете.

    Красс. Пошли завтракать все вместе. Я угощаю.

    Аманда. Какая щедрость! А денег у вас хватит?

    Красс. Ремонтный трест заплатит. У дирекции открытый счет в ресторане «Ритц»; это ей обходится до пяти тысяч в год.

    Протей. Великолепно! Ограбим грабителей! Боэнерджес (с достоинством древнего римлянина.) Мой завтрак стоит полтора шиллинга, и я заплачу за него сам. (Величественно выходит из комнаты.)

    Аманда (кричит ему вслед.) Не валяйте дурака, Билл! Протей. Пошли, пошли! Время не ждет.
     
    Все гурьбой спешат к выходу. На пороге сталкиваются с Семиронием и Памфилием, которым приходится посторониться, чтобы дать дорогу. Протей, ведущий под руку Аманду, увидя их, останавливается.
     

    Аманда. Осмелюсь спросить, вы что же, подслушивали тут?

    Памфилий. Согласитесь, что было бы несколько неудобно, если бы о том, что здесь происходило, нам пришлось потом узнавать стороной.

    Семпроний. Раз и навсегда, мистер Протей: личные секретари короля должны все слышать, все видеть и все знать.

    Протей. Как это ни странно, мистер Семпроний, я против этого решительно ничего не имею. (Уходит.)

    Аманда (в дверях.) До свидания, Семми! Привет, Пам!

    Семпроний и Памфилий (садятся каждый за свой стол и немилосердно зевают.) Уа-а-а-а-а-а-а-ффф!

    ИНТЕРМЕДИЯ125

    Будуар Оринтии. Тот же день, половина четвертого. Оринтия сидит у письменного столика и торопливо что-то пишет. Она романтически прекрасна и прекрасно одета. Столик стоит вплотную к стене, почти у самого угла, так что входящему в комнату видна только ее спина. Входная дверь расположена в противоположном по диагонали углу. Посреди комнаты широкая тахта.
     

    Оринтия (не оглядываясь, сердито.) Кто там?

    Магнус. Его величество король.

    Оринтия. Я не желаю его видеть.

    Магнус. Вы надолго заняты?

    Оринтия. Я разве сказала, что я занята? Передайте королю, что я просто не желаю его видеть.

    Магнус. Как вам будет угодно. (Проходит в комнату и усаживается на тахте.)

    Оринтия. Уходите. (Пауза.) Я не стану разговаривать с вами. (Снова пауза.) Раз ко мне врываются без спросу только потому, что мои апартаменты находятся во дворце, а король не умеет вести себя как джентльмен, я должна переехать отсюда. Вот я уже написала в посредническое агентство, чтобы мне подыскали дом.

    Магнус. Мы сегодня из-за чего ссоримся, возлюбленная?

    Оринтия. Спросите у своей совести.

    Магнус. Там, где дело касается вас, у меня нет совести. Придется уж вам сказать мне.
     
    Оринтия встает, взяв со стола какую-то книгу, затем величественно приближается к тахте и бросает книгу королю.
     

    Оринтия. Вот!

    Магнус. Что это?

    Оринтия. Страница шестнадцатая. Откройте и посмотрите.

    Магнус (читает заглавие на корешке.) «Песни наших прапрадедов». Какая, вы сказали, страница?

    Оринтия (сквозь зубы.) Шест-над-цатая.

    Магнус (раскрывает книгу, находит страницу и сразу улыбается, как бы увидев нечто знакомое.) А! «Пилигрим любви»!

    Оринтия. Прочтите вслух первые три слова, если у вас хватит смелости.

    Магнус (наслаждаясь звучанием произносимой фразы.) «Оринтия, моя возлюбленная».

    Оринтия. И вы утверждали, что специально придумали это имя для меня, единственной женщины в мире, когда на самом деде вы его откопали в мусорной корзине у торговца подержанными книгами! А я еще считала вас поэтом!

    Магнус. Разве имя, найденное одним поэтом, не может стать священным для другого? Для меня в имени «Оринтия» есть какая-то волшебная прелесть. Ее не было бы, если бы я придумал это имя сам. Впервые я услышал его в детстве, на концерте старинной музыки, и с тех самых пор оно мне дорого.

    Оринтия. У вас всегда найдется оправдание. Король лжецов и обманщиков - вот вы кто такой! Вам даже не понять, как меня оскорбляет подобная фальшь.

    Магнус (покаянно простирает к пей руки.) Возлюбленная, молю о прощении!

    Оринтия. Спрячьте руки в карманы; они больше никогда до меня не дотронутся.

    Магнус (повинуясь.) Не нужно притворяться, что вам больно, дорогая, если на самом деле вы не чувствуете боли. Ведь это ранит мое сердце!

    Оринтия. С каких это пор у вас завелось сердце? Может быть, вы и его купили подержанным, по случаю?

    Магнус. Есть же во мне что-то, что судорожно сжимается, когда вам больно или когда вы притворяетесь, что вам больно.

    Оринтия (презрительно.) Это правда: достаточно мне вскрикнуть, как вы уже готовы подхватить меня на руки и гладить, точно собачонку, которой отдавили лапу. (Садится на тахту, но на расстоянии вытянутой руки от короля.) И это все, что я получаю от вас вместо любви, которой жаждет мое сердце. Уж лучше бы вы меня били.

    Магнус. А мне подчас очень хочется прибить вас, когда вы особенно несносны. Но я бы не сумел вам всыпать как следует. Боялся бы причинить вам боль.

    Оринтия. Зато если б вам нужно было подписать мне смертный приговор, вы бы сделали это, не поморщившись.

    Магнус. Пожалуй, тут есть доля правды. У вас удивительно четко работает мысль - в пределах вашего кругозора.

    Оринтия. Ну, разумеется, у меня кругозор ограничен по сравнению с вашим!

    Магнус. Не знаю. До известной точки у вас и у меня мысль работает в одном направлении, но потом то ли вы просто дальше не идете, то ли направление меняется, и вы забираете выше, а я остаюсь на прежнем уровне. Трудно сказать, но, во всяком случае, мы перестаем понимать друг друга.

    Оринтия. И тогда вы возвращаетесь к вашим Амандам и Лизистратам, этим жалким созданиям, которые не знают иной любви, кроме чиновничьей преданности своему министерству, и которым поэзию заменяют пухлые тома ведомственных отчетов в синих обложках.

    Магнус. Да, их мысли не заняты постоянно тем или иным мужчиной. Но, на мой взгляд, подобное расширение интересов можно лишь приветствовать. Какое мне дело до любовника Лизистраты - если у нее есть любовник. Да она бы мне до смерти надоела, если б говорила только об этом и ни о чем ином. А вот дела ее министерства меня чрезвычайно интересуют. И так как она очень горячо относится к своей работе, то у нас никогда не иссякают темы для разговора.

    Оринтия. Вот и ступайте к ней; я вас не задерживаю. Но не вздумайте уверять ее, будто со мной ни о чем нельзя говорить, кроме как о мужчинах, потому что это неправда и вы сами это отлично знаете.

    Магнус. Это неправда, и я это знаю; но ведь я этого и не говорил.

    Оринтия. Вы это думали. Подразумевали. Когда мы с вами находимся в обществе этих дурацких политиков в юбках, вы только с ними и разговариваете все время. Для меня у вас и словечка не находится.

    Магнус. Как и у вас для меня. Нам с вами не о чем беседовать на людях; то, что мы могли бы сказать друг другу, не предназначено для чужих ушей. Зато когда мы одни, у нас всегда находится о чем поговорить. Разве вам хотелось бы, чтоб было наоборот?

    Оринтия. Вы увертливы, как угорь; но все-таки от меня вам не увернуться. Посмотрите, кто составляет ваше ближайшее окружение - политиканствующие педанты, сварливые кумушки в допотопных нарядах, лишенные дара обыкновенной человеческой речи, способные рассуждать только о своих скучнейших ведомственных делах, о своих политических пристрастиях и о том, у кого какие шансы на выборах. (В нетерпении встает.) Какой может быть разговор с подобными людьми? Если бы не те ничтожества, которых они таскают с собой в качестве жен или мужей, то у вас там вообще не с кем было бы слово сказать. Да и эти знают только две темы для разговора: о прислуге и о детях. (Вдруг снова садится.) Слушайте, Магнус! Почему вы не хотите сделаться настоящим королем?

    Магнус. Это как же, возлюбленнейшая?

    Оринтия. Прогоните прочь всех этих болванов. Пусть не докучают вам своей министерской возней и управляются сами, как прислуга, которая подметает полы и вытирает пыль в дворцовых залах. А вы будете жить истинно королевской жизнью, благородной и прекрасной, со мною. Ведь для того, чтоб быть настоящим королем, вам недостает настоящей королевы.

    Магнус. Но у меня есть королева.

    Оринтия. О, как вы слепы! Хуже, чем слепы, - у вас низменные вкусы. Небеса посылают вам розу, а вы цепляетесь за кочан капусты.

    Магнус (со смехом.) Очень удачная метафора, возлюбленная. Но всякий разумный человек, если ему предложат выбор: жить без роз или жить без капусты, - несомненно, предпочтет капусту. Кроме того, все старые жены, которые теперь относятся к разряду капусты, были когда-то розами; вы, молодежь, не помните этого, а мужья помнят и не замечают перемены. И, наконец, - вам это должно быть известно лучше, чем кому-либо, - никогда муж не уходит от жены потому только, что она постарела и подурнела. Новая жена очень часто и старше и безобразнее прежней.

    Оринтия. А почему это мне должно быть известно лучше, чем кому-либо?

    Магнус. Да потому, что у вас у самой было два мужа, и оба они сбежали от вас к женщинам, не обладавшим ни вашей красотой, ни вашим умом. Когда я просил вашего последнего мужа хотя бы ненадолго вернуться ко двору, он мне ответил, что жить с вами под одной крышей - это свыше сил человеческих. А между тем в свое время ваша красота свела его с ума. Ваш первый муж был женат на превосходной женщине и буквально принудил ее к разводу, чтобы жениться на вас; и что же - не прошло и двух лет, как он вернулся к старой жене и умер у нее на руках, бедняга.

    Оринтия. А хотите, я вам скажу, почему эти люди не могли со мною ужиться? Потому что я существо высшей породы, а они - посредственность. Им нечего было поставить мне в упрек: я была верной женой, я прекрасно вела дом, я кормила их так, как они никогда в жизни не ели. Но я была на голову выше их, и дотянуться до меня оказалось для них непосильной задачей. Вот они и предпочли уйти к кочнам капусты, жалкие людишки. И я их не удерживала. Вы видели эту развалину, с которой теперь живет Игнаций? По ней можно судить, чего он сам стоит.

    Магнус. Весьма достойная женщина. Игнаций с ней очень счастлив. Он стал совершенно другим человеком.

    Оринтия. Да, она ему как раз под пару. Мещанка, обывательница, сама ходит с корзинкой за покупками. (Встает.) Я витаю в надзвездных высях. Обыкновенным женщинам туда не подняться, а обыкновенные мужчины чувствуют себя там не на месте и спасаются бегством.

    Магнус. Как приятно, должно быть, сознавать себя богиней, ни разу пи в чем не проявив своей божественности.

    Оринтия. Найдите мне занятие, достойное богини, и я ее проявлю. Я даже готова снизойти до занятий королевы, если вы разделите со мною трои. Но не выдумывайте, будто люди становятся великими потому, что совершают великие дела. Они совершают великие дела - если случится - потому, что они великие люди. И они остаются великими, даже если им и не случается совершать великих дел. Я могу совсем ничего не делать, сидеть вот в этой комнате, пудриться и объяснять вам, сколько глупости в вашей умной голове, - и все равно я буду неизмеримо выше миллионов обыкновенных женщин, которые приносят себя в жертву, занимаются домашним хозяйством, управляют министерствами или тратят время еще на какие-нибудь пошлости в этом роде. Разве вся эта ваша скучнейшая государственная деятельность делает вас лучше или умнее? Я наблюдала вас и до и после тех политических акций, которыми вы так гордитесь, - и каждый раз видела, что вы ни в чем не изменились, как не изменились бы ни для меня, ни для самого себя и в том случае, если б этих акций не было. Нет! Слава богу, моя уверенность в себе - чувство неизмеримо более утонченное, чем пошлое самодовольство человека, кичащегося тем, что он что-то сделал. Вы должны поклоняться мне, а не делам моим. А если вам нужны дела, так и отправляйтесь к тем, кого вы называете людьми дела, к этим вашим приятелям и приятельницам, которые сговорились считать себя великими потому лишь, что они действуют как автоматы, бессмысленно подвергают риску свои никчемные жизни или же тридцать лет подряд встают в четыре часа утра и трудятся по шестнадцать часов в сутки, точно коралловые полипы. Для чего существуют они, эти унылые рабы? Чтобы расчищать мне путь, чтобы я могла царить над ними в своей красоте, точно небесное светило, ослепляя их, даря им утешение в их рабской доле, до которой мне нет дела, и позволяя им подчас забывать ее в восторженных мечтах обо мне. Разве я не стою этого? (Она садится, глядя на короля так, словно хочет заворожить его.) Посмотрите мне в глаза и скажите правду. Стою или не стою?

    Магнус. В моих глазах - да, потому что я люблю красоту. А вот послушали бы вы, что говорит Бальб по поводу назначенного вам содержания.

    Оринтия. И по поводу моих долгов. Не забудьте мои долги, мои закладные, мою описанную мебель и все те тысячи, которые я заняла у ростовщиков, чтобы спасти свое имущество от аукциона, не прибегая к услугам друзей. Можете сделать мне очередное внушение на эту тему, но не смейте уверять, будто народ неохотно дает мне деньги. Народ счастлив этим, счастлив моей так называемой расточительностью.

    Магнус (более серьезным тоном.) Кстати, Оринтия, я подозреваю, что когда ваша портниха составляла последний счет на ваши туалеты, она исходила из предположения, что вы рано или поздно сделаетесь королевой.

    Оринтия. Допустим. Что же из этого?

    Магнус. А то, что едва ли ей самой пришла бы в голову подобная мысль. Уж не вы ли намекнули ей?

    Оринтия. Вы считаете меня на это способной, Магнус? Не ожидала от вас подобной низости.

    Магнус. Напрасно, я, как и всякое живое существо, являю собой смесь высокого с низким. Но ваше благородное негодование ни к чему, возлюбленнейшая. Вы действительно способны на все. Ведь были такие разговоры? Попробуйте-ка отпереться!

    Оринтия. Как вы смеете требовать, чтобы я от чего-то отпиралась? Я никогда не отпираюсь. Да, конечно, такие разговоры были.

    Магнус. Я так и думал.

    Оринтия. Фу, до чего вы глупы! Вам бы лавочником быть, а не королем. Что же, вы воображаете, что эти разговоры вела я? Да ведь это носится в воздухе, олух вы несчастный! Когда моя портниха завела об этом речь, я ей сказала, что если еще раз услышу от нее что-нибудь подобное, то не закажу у нее больше ни одного платья. Но не в моих силах помешать людям видеть то, что ясно как божий день. (Снова встает.) Все знают, что настоящая королева - я. Все и относятся ко мне как к настоящей королеве. На улице меня встречают приветственными кликами. Народ валит толпами, чтобы увидеть, как я перерезаю ленточку на художественной выставке или подаю знак к спуску на воду нового судна. Меня природа создала королевой, и люди это понимают. А если вы не понимаете, - значит, вас природа не создала королем.

    Магнус. Прелестно! Лишь истинное вдохновение может придать женщине подобную дерзость.

    Оринтия. Вы правы... относительно вдохновения, но не относительно дерзости. (Садится на прежнее место.) Послушайте, Магнус, когда вы наконец решитесь устроить мою и свою судьбу?

    Магнус. А как же моя жена, королева? Куда денется моя бедная милая Джемайма?

    Оринтия. Ах, ну пристрелите ее или утопите! Пусть ваш шофер столкнет ее в Сериентайн вместе с машиной. Эта женщина делает вас смешным.

    Магнус. Что-то мне не нравится такой план. И потом - это могут счесть бесчеловечным.

    Оринтия. Ах, вы отлично понимаете, о чем я говорю. Разведитесь с ней. Заставьте ее дать вам развод. Тут нет ничего трудного. Когда Ронин решил жениться на мне, он именно так и сделал. Все так делают, когда хотят переменить обстановку.

    Магнус. Но я не представляю себе, как я буду существовать без Джемаймы.

    Оринтия. А другие не представляют себе, как вы существуете с ней. Впрочем, никто вас и не просит существовать без нее. Когда мы поженимся, можете видеться с ней хоть каждый день, если вам угодно. Я не собираюсь устраивать вам по этому поводу сцены ревности.

    Магнус. Очень великодушно с вашей стороны. Но боюсь, что это еще не разрешение вопроса. Джемайма едва ли захочет сохранить со мной прежнюю близость, если я буду женат на вас.

    Оринтия. Что за женщина! Разве это чем-нибудь хуже моего теперешнего положения?

    Магнус. Нет.

    Оринтия. Ах, вот как! Значит, для нее вы считаете неподходящим то положение, в которое не задумывались поставить меня?

    Магнус. Оринтия, я вовсе не ставил вас в это положение. Вы сами себя в него поставили. Я не мог противиться вам. Вы меня подхватили, как ветер песчинку.

    Оринтия. А вы хотели противиться?

    Магнус. Ничуть. Я никогда не противлюсь соблазнам, так как давно уже заметил, что то, что мне во вред, меня не соблазняет.

    Оринтия. Да, так на чем мы остановились?

    Магнус. Забыл. Кажется, я вам объяснял, что вам с моей женой никак нельзя поменяться ролями.

    Оринтия. А почему, собственно?

    Магнус. Не знаю, как вам объяснить. Вы ведь, в сущности, никогда не были замужем, хотя дважды вам случилось вести к алтарю намеченную жертву; и от одной из этих жертв у вас даже есть дети. Быть вашим мужем - это просто должность, которую может занимать любой мужчина и от которой его можно уволить через бракоразводный суд при условии предупреждения за полгода. Быть моей женой - совсем другое дело. Малейшая попытка задеть достоинство Джемаймы подействовала бы на меня как пощечина. А вот о вашем достоинстве я почему-то не забочусь.

    Оринтия. Мое достоинство божественно, и потому его ничто задеть не может. Ее же достоинство - простая условность; вот вы за него и дрожите.

    Магнус. Ничего подобного. Это потому, что она часть меня самого, моего житейского, будничного «я». А вы - существо из сказочного мира.

    Оринтия. Вдруг она умрет. Что ж, и вы тоже умрете?

    Магнус. Вероятно, нет. Придется мне как-нибудь существовать без нее, хотя мне страшно даже подумать об этом.

    Оринтия. Но, может быть, в программу существования без нее входит женитьба на мне?

    Магнус. Дорогая моя Оринтия, я скорей женился бы на самом дьяволе. Быть женой - не ваше амплуа.

    Оринтия. Вам так кажется, потому что вы начисто лишены воображения. Вы меня даже не знаете, ведь я никогда не принадлежала вам по-настоящему. Я дала бы вам такое, счастье, какого не знал еще ни один мужчина на земле.

    Магнус. Сомневаюсь, чтобы вы могли дать мне большее счастье, чем то, которое я нахожу в наших причудливо-невинных отношениях.

    Оринтия (нетерпеливо, вскочив.) Вы говорите, как ребенок! Или как святой. (Повернувшись к нему.) Я могу открыть вам новый мир, о котором вы и представления не имели прежде. Я могу подарить вам прекрасных, замечательных детей. Видали вы другого такого красавчика, как мой Бэзил?

    Магнус. Ваши дети очень красивы; но ведь это эльфы и феи, а у меня уже есть несколько своих, вполне реальных детей. Развод не уберет их с пути, который ведет в сказочную страну.

    Оринтия. Все ясно: час блаженства настал для вас, перед вами раскрываются двери рая, - а вы боитесь вылезть из своего хлева!

    Магнус. Что же, если я свинья, так хлев для меня самое подходящее место.

    Оринтия. Я отказываюсь понимать это. Правда, все мужчины при ближайшем рассмотрении глупы и трусливы. Но вы все-таки менее глупы и трусливы, чем другие. В вас даже есть некоторые задатки первоклассной женщины. Когда я отрываюсь от земли и уношусь на просторы вечности, туда, где мое настоящее место, вы в состоянии следовать за мною. С вами я могу беседовать так, как не могу ни с кем другим; и вы можете говорить мне вещи, от которых ваша глупая жена попросту ударилась бы в слезы. У меня больше общего с вами, чем с кем-либо из окружающих меня мужчин. У вас больше общего со мной, чем с кем-либо из окружающих вас женщин. Мы рождены друг для друга. В книге судеб написано, что вы должны быть моим королем, а я - вашей королевой. Как вы можете колебаться? Что вам ваши заурядные, простодушные увальни-дети, ваша заурядная домохозяйка-жена? Что вам вся эта свора синих чулок, выскочек, шутов и интриганов, воображающих, будто они управляют Англией, тогда как на самом деле они только препираются с вами? Посмотрите на меня. Посмотрите хорошенько. Разве я не стою миллиона таких, как они? Разве жизнь со мной не прекраснее жизни с ними настолько же, насколько солнце прекраснее грязной лужи?

    Магнус. Да, да, да, да, разумеется. Вы красавица, вы божество. (Она торжествующе вскидывает голову.) И вы необыкновенно забавны. (Этот неожиданный разряд действует на Оринтию, как ушат холодной воды; но она слишком умна, чтобы не оценить его по достоинству. Разочарованно махнув рукой, она снова усаживается на тахту и с терпеливострадальческим видом слушает молча нижеследующую тираду.) Быть может, когда-нибудь природа сумеет скрестить розу с капустой и сделать всех женщин такими же пленительными, как вы, - вот-то радостно и легко будет житься тогда! Но пока что я прихожу сюда, чтобы насладиться беседой с вами, когда мне хочется отдохнуть от тяжести короны, когда я устал от моей глупой жены, или мне надоели мои увальни-дети, или меня замучили мои чересчур беспокойные министры, - одним словом, когда я, как говорят врачи, нуждаюсь в перемене обстановки. Видите ли, дорогая, нет на свете таких идеальных жен, таких милых детей и таких тактичных министров, которые бы время от времени не утомляли человека. У Джемаймы, как вы справедливо заметили, есть свои недостатки. А у меня - свои. Так вот, если бы наши недостатки полностью совпадали, мне не нужно было бы других собеседников, кроме нее, а ей - кроме меня. Но таких совпадений не бывает, а потому все идет у нас так же, как и у других супружеских пар: есть известные темы, которых нам нельзя касаться в разговоре, потому что это все равно, что наступить на больную мозоль. Есть люди, о которых мы избегаем упоминать, потому что одному из нас они нравятся, а другому - нет. Это касается не только отдельных людей, но и определенных человеческих типов. Вот хотя бы тот тип, к которому принадлежите вы. Моя жена не любит людей вашего типа, она их не понимает, чувствует к ним недоверие и даже боится их. И не без основания, потому что такие женщины, как вы, опасны для жен. А мне они не внушают неприязни; я их понимаю, потому что во мне самом есть кое-что от этого типа. И, уж во всяком случае, я не думаю их бояться. Зато жена моя хмурится, чуть только о них заведешь речь. И потому, когда мне хочется беспрепятственно поговорить на такие темы, я прихожу к вам. Вероятно, и она говорит со своими друзьями о людях, о которых никогда не заговаривает со мной. У нее есть друзья-мужчины, которые дают ей то, чего не могу дать я. Если б этого не было, ей со мной всегда не хватало бы чего-то, и в конце концов она бы меня возненавидела. Потому-то я и забочусь, чтобы ее приятели чувствовали себя у нас непринужденно.

    Оринтия. Образцовый супруг и образцовое супружество! А когда от образцового супружества становится слишком скучно, тогда ищут развлечения у меня!

    Магнус. Чего же еще вы можете требовать? Не будем впадать в распространенное заблуждение насчет единого духа и единой плоти. У каждого светила своя орбита; и хотя мы знаем, что между двумя соседними светилами действует сила притяжения, мы знаем и то, что расстояние между ними огромно. А когда притяжение становится настолько сильным, что преодолевает расстояние, эти два светила не сливаются в одно - они сталкиваются и гибнут. У каждого из нас тоже есть своя орбита, и мы должны держаться на огромном расстоянии друг от друга, чтобы не погибнуть, столкнувшись. Сохранять должное расстояние - это и значит уметь держать себя; а там, где люди не умеют держать себя, человеческое общество невыносимо.

    Оринтия. Ну какая другая женщина могла бы переносить ваши поучения и даже находить в них известную прелесть?

    Магнус. Оринтия, мы с вами просто дети, увлеченные игрой, и вы должны удовлетворяться своей ролью сказочной королевы. А теперь (вставая) меня ждут дела.

    Оринтия. Какие дела могут быть для вас важнее, чем свидание со мной?

    Магнус. Никакие.

    Оринтия. Так садитесь на место.

    Магнус. К сожалению, как это ни глупо, но нужно управлять государством. А сегодня у нас очередной правительственный кризис.

    Оринтия. Но ведь кризис отложен до пяти; мне все рассказал Семпроний. Зачем вы так распускаете этого хитрого жадюгу Протея? Он морочит вас. Он морочит всех. Он морочит даже самого себя, а в первую очередь - все это правительство, которое для вас просто позор. Оно напоминает битком набитый вагон третьего класса. Почему вы позволяете, чтобы подобный сброд отнимал у вас попусту время? В конце концов, за что вам платят деньги? За то, чтоб вы были королем; иначе говоря - чтоб вы плевали на простой народ.

    Магнус. Так-то так, но в наше время представления о королевском бизнесе, как выражаются американцы, совершенно перепутались с представлениями о демократии, и потому половина Англии ждет, что я буду плевать на моих министров, а другая половина рассчитывает, что я позволю министрам наплевать на меня. Вот в пять часов и должно решиться, кому быть плевательницей.

    Оринтия. И вы не погнушаетесь бороться за власть с Протеем?

    Магнус. Что вы! Я никогда не борюсь. Но иногда одерживаю победы.

    Оринтия. Если вы только позволите этому позеру, этому комедианту побить вас, не смейте мне больше никогда на глаза показываться.

    Магнус. Протей неглуп; а иногда в нем даже проявляются симпатичные черты. Не вижу ничего приятного в том, чтобы побить его; я вообще не люблю никого бить. А вот перехитрить его - это, пожалуй, доставило бы мне кое-какое невинное удовольствие.

    Оринтия. Магнус, вы просто размазня. Настоящий мужчина был бы рад сделать из него котлету.

    Магнус. Настоящие мужчины не годятся в короли. Я ведь только идол, сокровище мое, и все, что я могу, - это не быть чересчур кровожадным идолом. (Смотрит на часы.) Но мне в самом деле пора. Au revoir!

    Оринтия (смотрит на свои часы.) Да ведь сейчас только двадцать пять минут пятого. У вас еще масса времени до пяти.

    Магнус. Да, но мы всегда пьем чай в половине пятого.

    Оринтия (извернувшись, как змея, хватает его за локоть.) Бог с ним, с чаем! Я вас напою чаем здесь.

    Магнус. Немыслимо, возлюбленная. Джемайма не любит, когда ее заставляют ждать.

    Оринтия. К черту Джемайму! Вы не уйдете от меня к вашей Джемайме. (Дергает его с такой силой, что он падает на тахту рядом с ней.)

    Магнус. Дорогая, я должен идти.

    Оринтия. Пойдете в другой раз. А сегодня останетесь здесь. Послушайте, Магнус, у меня к вам есть очень важное дело.

    Магнус. Нет у вас никакого дела. Вам просто хочется, чтобы я опоздал к чаю и Джемайма рассердилась. (Пытается встать, но она тянет его назад.) Пустите, слышите?

    Оринтия (продолжая держать его.) Почему вы так боитесь жены? Весь Лондон смеется над вами. Все говорят, что вы у нее под башмаком, бедненький.

    Магнус. У нее под башмаком! А вот это как называется, по-вашему? Моя жена, по крайней мере, не применяет ко мне физического насилия.

    Оринтия. Я не хочу, чтоб вы покидали меня ради вашей старухи.

    Магнус. Ну, Оринтия, хватит глупостей. Вы же знаете, что я должен идти. Будьте благоразумны.

    Оринтия. Еще десять минут, не больше.

    Магнус. Уже и так половина пятого.
     
    Он снова пытается встать, но она удерживает его.
     

    Магнус (Переводя дух.) Вы ведь это делаете только со злости. У вас такая крепкая хватка, что я не могу вырваться, не причинив вам боли. Что же мне, позвать стражу?

    Оринтия. Зовите, зовите! Завтра утром об этом будут трубить все газеты!

    Магнус. Демон! (Собрав все свое королевское величие.) Оринтия! Я вам приказываю. (Оринтия хохочет. В бешенстве.) Ну, погоди же, дьявол, я тебя заставлю отпустить. (Снова пытается вырваться, на этот раз уже пуская в ход силу.)
     
    Оринтия обхватывает его обеими руками за шею и держит, злорадно усмехаясь. В дверь стучат, но ни он, ни она не слышат стука. Ему удается оторвать ее руки, но в ту же минуту она обхватывает его снова, поперек туловища. Оба сваливаются с тахты и катаются по полу. Входит Семпроний. На мгновение останавливается, наблюдая эту неприличную сцену, затем торопливо выскальзывает из комнаты и, прикрыв за собой дверь, начинает шумно кашлять и сморкаться; наконец стучит снова, громко и настойчиво. Противники прекращают военные действия и поспешно вскакивают на ноги.
     

    Магнус. Войдите.

    Семпроний (на пороге.) Сэр, ее величество послала меня сказать, что чай уже на столе.

    Магнус. Благодарю вас. (Быстро выходит из комнаты.)

    Оринтия (запыхавшаяся, но чрезвычайно довольная собой.) Когда король со мной, он забывает все на свете. Да и я тоже. Мне, право, очень жаль, что он опоздал к чаю.

    Семпроний (сухо.) Объяснений не требуется. Я все видел. (Выходит.)

    Оринтия. Скотина! Наверно, подсматривал в замочную скважину. (Вызывающе вскидывает голову и, пританцовывая, возвращается к своему письменному столу.)

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Несколько позже. Дворцовая терраса с низкой балюстрадой, выходящая в сад. Вдоль балюстрады ряд плетеных кресел. Посреди террасы несколько стульев, стоящих в беспорядке, - видимо, на них только что сидели. Из сада можно подняться на террасу по широким каменным ступеням в центре.

    Король и королева сидят на террасе у самых ступеней: королева - справа от короля. Он читает вечернюю газету, она вяжет. Рядом с ней рабочий столик, на нем небольшой гонг.
     

    Королева. Почему ты велел оставить стулья на террасе, а не убрать их вместе с чайным столом?

    Магнус. Я буду принимать здесь министров.

    Королева. Здесь? Почему?

    Магнус. Надеюсь, что свежий воздух и предзакатное освещение подействуют на них умиротворяюще. Им тут трудней будет ораторствовать, чем в четырех стенах.

    Королева. А ты уверен? Когда Роберт спросил Боэнерджеса, где он научился произносить такие великолепные речи, тот ответил: «В Гайд-парке».

    Магнус. Да, но там его вдохновляло присутствие толпы.

    Королева. Роберт говорит, что ты совершенно приручил Боэнерджеса.

    Магнус. Неправда, вовсе я не приручал его. Я только преподал ему кое-какие правила поведения. Мне приходится нянчиться со всеми новичками в политике, но это совсем не значит, что я их приручаю. Я просто учу их разумно использовать свои силы, вместо того чтобы растрачивать их попусту, валяя дурака. Потом, когда приходится сталкиваться с ними, мне же от этого хуже.

    Королева. Благодарности ты все равно не видишь. Им кажется, что ты морочишь их.

    Магнус. Да на первых порах так оно и бывает. Но когда доходит до дела, тут уж их не заморочишь: они сами очень быстро перенимают эту науку. (Памфилий входит на террасу с той стороны, где сидит королева. Взглянув на часы.) Ах ты боже мой! Неужели явились? Ведь еще нет пяти.

    Памфилий. Нет, сэр. Прибыл американский посол.

    Королева (с оттенком неудовольствия.) Разве ему назначена аудиенция?

    Памфилий. Нет, ваше величество. Он, видимо, чем-то взволнован. Я ничего не мог от него добиться. Он желает немедленно видеть его величество.

    Королева. Желает!! Американец желает немедленно видеть короля, не испросив предварительно аудиенции! Ну, знаете ли!

    Магнус (вставая.) Просите его сюда, Пам.
     
    Памфилий выходит.
     

    Королева. На твоем месте я предложила бы ему ходатайствовать об аудиенции в письменной форме, а потом заставила бы дожидаться недельку-другую.

    Магнус. Что? Когда мы до сих пор не расплатились с Америкой по военным долгам? И когда в Белом доме сидит такой оголтелый империалист, как Боссфилд? Нет, ты бы этого не сделала, дорогая моя. Ты была бы с ним заискивающе любезна - так же как сейчас буду я, чтоб ему провалиться!

    Памфилий (появляясь вновь.) Его превосходительство американский посол, мистер Ванхэттен126.
     
    Памфилий скрывается. На террасу входит чрезвычайно оживленный Ванхэттен; с видом человека, не сомневающегося в том, что его приходу очень рады, он сразу же устремляется к королеве и так долго и энергично трясет ее руку, что она, озадаченная этим затяжным рукопожатием, в конце концов беспомощно оглядывается на короля.
     

    Магнус. Что с вами такое, мистер Ванхэттен? Этак вы у ее величества все кольца стрясете.

    Ванхэттен (отпуская руку королевы.) Ее величество извинит меня, когда узнает, какое дело меня сюда привело. Король Магнус, мы стоим на пороге великого исторического события, быть может, величайшего во всей прошлой и будущей истории.

    Магнус. Не хотите ли чаю?

    Ванхэттен. Чаю! Кто в такую минуту думает о чае!

    Королева (довольно холодно.) Нам трудно разделить ваши восторги, поскольку мы до сих пор не знаем, чем они вызваны.

    Ванхэттен. Вы совершенно правы, мэм. Действительно, нелепо, с моей стороны. Но сейчас вы всё узнаете п сможете судить сами, преувеличиваю ли я все значение, всю неслыханную важность того, что не поддается преувеличению.

    Магнус. Милосердный боже! Да вы садитесь, пожалуйста.

    Ванхэттен (берет стул и ставит между креслами короля и королевы.) Благодарю вас, ваше величество. (Садится.)

    Магнус. Вы, по-видимому, хотите сообщить нам какое-то экстраординарное известие. В официальном или в частном порядке?

    Ванхэттен. В самом официальном. Будьте уверены. Можете рассматривать то, что я вам скажу, как заявление правительства Соединенных Штатов Америки правительству Британской империи.

    Королева. Может быть, мне уйти?

    Ванхэттен. Нет, нет, мэм! Пожалуйста, останьтесь. Как супруга царствующей особы вы, может быть, несколько ограничены в своих привилегиях, но как англичанка вы имеете полное право знать то, что я пришел сообщить.

    Магнус. Черт побери, Ванхэттен, да в чем же дело, в конце концов?

    Ванхэттен. Король Магнус! Ваша страна связана с нашей страной определенными долговыми отношениями.

    Магнус. Стоит ли говорить об этом сейчас, когда наши английские капиталисты вложили столько денег в американские предприятия, что вам приходится ежегодно выплачивать нам два миллиарда долларов - после уплаты самим себе процентов по долгу.

    Ванхэттен. Король Магнус! Забудем пока о цифрах. Итак, наши страны связаны между собой долговыми отношениями; но в то же время они разделены границей - границей, на которой не увидишь ни одной пушки и ни единого солдата и через которую американские граждане каждый день обмениваются рукопожатиями с канадскими подданными вашей державы.

    Магнус. Да, но есть еще морская граница, которую за наш общий счет охраняет Лига наций, и это обходится несколько дороже.

    Ванхэттен (встает, чтобы придать своим словам больше внушительности.) Ваше величество, долга больше нет. Граница перестала существовать.

    Королева. То есть как?

    Магнус. Мистер Ванхэттен, уж не хотите ли вы сказать, что в результате какого-то грандиозного катаклизма Атлантический океан поглотил Североамериканский материк?

    Ванхэттен. Нет, но произошло нечто, еще более достойное удивления. Британская империя в некотором роде поглотила Атлантический океан.

    Магнус. Мистер Ванхэттен, я вас очень прошу по возможности вразумительно рассказать нам, что же все-таки произошло? Садитесь, пожалуйста.

    Ванхэттен (усаживаясь на прежнее место.) Как вам известно, сэр, было время, когда Соединенные Штаты Америки составляли часть Британской империи.

    Магнус. Да, таково предание.

    Ванхэттен. Не предание, сэр, а неоспоримый исторический факт. В восемнадцатом столетии...

    Магнус. Ну, это давние дела.

    Ванхэттен. Что значит какое-нибудь столетие в жизни великой державы, сэр? Позвольте напомнить вам притчу о блудном сыне.

    Магнус. Ох, мистер Ванхэттен, это дела еще более давние. А тут, насколько я понимаю, что-то важное произошло не далее как вчера.

    Ванхэттен. Произошло, король Магнус. Произошло, и очень важное.

    Магнус. Так рассказывайте, что именно. У меня сейчас нет времени заниматься восемнадцатым столетием и блудным сыном.

    Королева. У короля через десять минут заседание кабинета, мистер Ванхэттен.

    Ванхэттен. Любопытно, какие лица сделаются у ваших министров, король Магнус, когда они услышат то, что я имею вам сообщить.

    Магнус. Очень любопытно. Но, к сожалению, я не смогу сказать им, в чем дело, поскольку я сам этого не знаю.

    Ванхэттен. Ваше величество, блудный сын возвращается домой. Но на этот раз он вернется не бедняком, изголодавшимся и одетым в рубище, как это было в древности. О нет. Теперь он принесет с собою в отчий дом все богатства земли.

    Магнус (вскакивает с кресла.) Послушайте, неужели...

    Ванхэттен (тоже встает, наслаждаясь эффектом своих слов.) Именно, сэр! Декларация независимости отменена. Договоры, скреплявшие ее, разорваны. Мы приняли решение вернуться в состав Британской империи. Разумеется, мы войдем на правах самоуправляющегося доминиона и мистер Боссфилд останется нашим президентом. Так что в скором времени я буду иметь честь посетить вас снова, но уже не в качестве посла иностранной державы, а в качестве правительственного уполномоченного по величайшему из ваших доминионов и верноподданного вашего величества.

    Магнус (падая в кресло.) Черта с два! (Пытается проникнуть взглядом в будущее, и впервые за все время в этом взгляде появляется растерянность.)

    Королева. Какое замечательное событие, мистер Ванхэттен!

    Ванхэттен. Я не сомневался, мэм, что вы именно так его оцените. Такого события еще не было в мировой истории. (Садится на прежнее место.)

    Королева (тревожно поглядывая на короля.) Ведь правда, Магнус?

    Магнус (с видимым усилием овладевая своими чувствами.) Скажите, пожалуйста, мистер Ванхэттен, кому принадлежит эта... этот... эта блестящая политическая идея? Откровенно говоря, я привык считать вашего президента одним из тех государственных деятелей, которые больше работают языком, чем головой. Не может быть, чтобы он сам удумал такую штуку. Признайтесь, кто подсказал ему?

    Ванхэттен. Ваше критическое суждение о мистере Боссфилде я вправе принять лишь со всеми необходимыми оговорками; но могу сказать вам, что у нас в Америке эту приятную новость будут, вероятно, связывать с недавним посещением наших берегов президентом Ирландского свободного государства. Мне не выговорить его имя так, как оно произносится официально, по-гэлльски, - а как оно пишется, у нас во всем посольстве знает только одна машинистка, - но друзья называют его Мик О’Рафферти.

    Магнус. Ах, прохвост! Джемайма, нам придется жить в Дублине. Англии пришел конец.

    Ванхэттен. В известном смысле - пожалуй. Но это не означает, что Англия погибнет. Она просто сливается - да, именно сливается - с другим предприятием, более мощным и более процветающим. Я забыл упомянуть, сэр, что вы теперь будете императором; таково одно из наших условий. Этот маленький островок мог обходиться королем; но раз уж в дело вступаем мы, тут требуется нечто более грандиозное.

    Магнус. Этот маленький островок! «Сей малый перл в серебряной оправе моря!»127 А не приходило ли вам в голову, мистер Ванхэттен, что мы можем не захотеть превратиться в какой-то довесок к мощному американскому предприятию? Что, если вместо того, чтобы согласиться на это, мы кликнем старый боевой клич синфейнеров128 и будем драться до последней капли крови за свою независимость?

    Ванхэттен. Меня бы очень огорчило подобное возрождение варварских нравов прошлого. К счастью, это невозможно. Не-воз-мож-но! Старый боевой клич не вдохновит разноплеменный экипаж Атлантического флота Лиги наций. Этот флот подвергнет вас блокаде, сэр. Нам, пожалуй, придется объявить вам бойкот. И плакали тогда ваши два миллиарда долларов в год.

    Магнус. Но континентальные державы? Неужели вы думаете, что они хоть на миг допустят подобную перемену в международной расстановке сил?

    Ванхэттен. А что тут особенного? Ведь это перемена чисто номинальная.

    Магнус. Номинальная! Вы называете слияние Британского содружества наций с Соединенными Штатами номинальной переменой! Хотел бы я знать, как назовут это Франция и Германия!

    Ванхэттен (снисходительно покачивая головой.) Франция и Германия? Эти устарелые географические названия, которыми вы пользуетесь по укоренившейся семейной привычке, нас нимало не волнуют. Под Германией вы, очевидно, подразумеваете ряд советских или почти советских республик, расположенных между Уральским хребтом и Северным морем? Но здравомыслящие политики Москвы, Берлина и Женевы стараются сейчас объединить их в федерацию, и у нас имеется полная договоренность, что, если мы не будем мешать их действиям, они не станут препятствовать нашим. А то, что вы называете Францией, - то есть, очевидно, правительство в Новом Тимгаде129 - чересчур занято своими африканскими делами, чтобы интересоваться событиями по ту сторону Ламаишского туннеля. Пока в Париже достаточно американцев, а у американцев достаточно денег, с французской точки зрения на Западе все спокойно. В числе развлечений, которые Париж может предложить американцам, одно из самых популярных - экскурсия в Старую Англию. И французы хотят, чтобы мы себя здесь чувствовали как дома. Что же, мы так себя и чувствуем. И это вполне естественно. В конце концов, мы же здесь действительно дома.

    Магнус. То есть простите, почему же?

    Ванхэттен. А потому, что нас здесь окружает все свое, привычное: американские промышленные изделия, американские книги, пьесы, спортивные игры, американские религиозные секты, американские ортопеды, американские кинофильмы. То есть, короче говоря, - американские товары и американские идеи. Политический союз между нашими странами явится лишь официальным признанием совершившегося факта. Так сказать - гармония сердец.

    Королева. Мистер Ванхэттен, вы забываете, что у нас есть своя великая национальная традиция.

    Ванхэттен. Соединенные Штаты, мэм, восприняли все великие национальные традиции и, сплавив их воедино с собственной славной традицией Свободы, получили в результате нечто поистине оригинальное и универсальное.

    Королева. У нас есть своя самобытная английская культура. Я не хочу сказать, что она выше американской, но, во всяком случае, она иная.

    Ванхэттен. Так ли? Ведь эта культура нашла себе воплощение в произведениях английского изобразительного искусства, в загородных замках вашей знати, в величественных соборах, воздвигнутых нашими общими предками для служения богу. А что вы сделали со всем этим? Продали нам, американцам. Я вырос под сенью Элийского собора - мой папочка перевез его из графства Кембридж в штат Нью-Джерси и тем положил начало своей профессиональной карьере. Сооружение, которое теперь стоит на месте этого собора в Англии, тоже очень недурно в своем роде, отличный образец железобетонной архитектуры двадцатого века. Но проект его был сделан американским архитектором, а строил Международный трест синтетических строительных материалов. Поверьте мне, истинные англичане, которые судят о жизни по реальным фактам, а не по тому, что пишется в книгах, гораздо лучше чувствуют себя среди нас, чем среди обветшалых английских традиций, искусственно поддерживаемых американскими туристами. Если вы встретите где-нибудь в сельской глуши почтенного джентльмена, свято соблюдающего все рождественские обычаи, можете быть уверены, что это - американец, недавно купивший поместье. И англичане разводят вокруг него всю эту чепуху потому, что он им за это платит деньги, а вовсе не потому, что это нужно им самим.

    Королева (со вздохом.) Ах, так много представителей самых лучших семейств уезжает теперь в Ирландию. Следовало бы запретить англичанам ездить в Ирландию. Они никогда оттуда не возвращаются.

    Ванхэттен. Что же тут удивительного, мэм? При таким климате, как у вас...

    Королева. Нет, это не из-за климата. Это из-за Конской ярмарки.
     
    Король в глубоком раздумье поднимается с кресла; видя это, Ванхэттен тоже встает.
     

    Магнус. Я должен обдумать ваше сообщение. Собственно, я уже давно чувствовал, что к тому идет. Более того: когда я был молод и находился под влиянием семейных предрассудков, - а надо сказать, что у нас в семье никогда не признавали самостоятельности отложившихся американских колоний, - я сам мечтал воссоединить под эгидой Британской империи все народы, говорящие на английском языке, и поставить эту империю во главе цивилизации.

    Ванхэттен. Прекрасно! Замечательно! Вот ваши мечты и сбылись.

    Магнус. Не совсем. Теперь, умудренный годами и жизнью, я должен сказать, что в мечтах все это казалось привлекательней, чем на деле.

    Ванхэттен. И это все, что я могу передать президенту, сэр? Он будет разочарован. Признаюсь, я и сам несколько смущен.

    Магнус. Да, пока все. Может быть, это и в самом деле гениальная идея...

    Ванхэттен. Безусловно, безусловно.

    Магнус. А может быть, это ловушка, рассчитанная на погибель Англии.

    Ванхэттен (ободряюще.) Ну зачем же так мрачно! В конце концов, ведь ничто не вечно под луной - в том числе добрая Старая Англия. Прогресс, сэр! Сами понимаете - прогресс, прогресс!

    Магнус. Именно, именно. Мы можем уцелеть только в виде сорок девятой звезды на вашем флаге. И тем не менее мы цепляемся за те жалкие остатки самостоятельности, которые вы нам до сих пор позволяли сохранять. Может быть, нам и придется слиться - или, как вы сказали, - влиться, - но все-таки кое-кто из нас постарается продержаться, пока хватит сил. (Королеве.) Дорогая... (Королева ударяет в гонг, стоящий на ее столике. Входит Памфилий.) Вы получите мой ответ после заседания кабинета. Сегодня не ждите, оно может закончиться очень поздно. А вот завтра с утра я вас извещу о принятом решении. Благодарю вас за то, что вы сообщили мне новость до того, как она попала в газеты: в наше время это бывает редко. Памфилий, проводите его превосходительство. До свидания. (Подает Ванхэттену руку.)

    Ванхэттен. Я тоже благодарен вашему величеству. (Королеве.) До свидания, мэм. Надеюсь, что скоро буду иметь удовольствие явиться к вам в придворном мундире.

    Королева. Он вам очень пойдет, мистер Ванхэттен. До свидания.
     
    Посол и Памфилий уходят.
     

    Магнус (с мрачным видом расхаживает по террасе из угла в угол.) Ах, мерзавцы! Этот жулик О’Рафферти! Эта безмозглая трещотка Боссфилд! Ремонтному тресту, видите ли, заблагорассудилось отремонтировать Британскую империю.

    Королева (спокойно.) А по-моему, это прекрасная идея. Из тебя получится превосходный император. И мы постепенно приобщим этих американцев к цивилизации.

    Магнус. Для этого мы сами еще недостаточно цивилизованны. А они относятся к нам так, как к какому-нибудь племени краснокожих. Англия будет низведена на положение резервации.

    Королева. Ты говоришь глупости, милый! Они вполне отдают себе отчет в нашем прирожденном превосходстве. Достаточно взглянуть, как американки ведут себя при дворе: чувствуется настоящая любовь и уважение к царственным особам. А от наших английских аристократок простой вежливости не дождешься, если уж они вообще удостоят двор своим появлением.

    Магнус. Что ж, дорогая, мне не раз уже приходилось в угоду тебе делать то, чего я в жизни не сделал бы по своей воле; так что, может быть, я и в американские императоры пойду - только чтобы доставить тебе удовольствие.

    Королева. Магнус, когда я тебя о чем-либо прошу, то лишь для твоей же пользы. Ты сам не всегда знаешь, что тебе полезно.

    Магнус. Ну, ну, ну, ладно, дорогая! Пусть будет по-твоему. Но где же эти окаянные министры? Они опаздывают.

    Королева (смотрит в сад.) Вон Семпроний ведет их сюда.
     
    Кабинет министров в полном составе поднимается на террасу. Мужчины по дороге снимают шляпы. На Боэнерджесе блестящий придворный мундир, который он себе за это время успел раздобыть. Процессию возглавляют Протей с Семпронием, за ними следуют обе дамы. Королева встает навстречу Протею. Семпроний проворно отодвигает ее столик в сторону, а кресло, в котором она сидела, ставит на середину - для короля.
     

    Королева (Подает руку премьер-министру.) Здравствуйте, мистер Протей.

    Протей. Ваше величество, разрешите представить вам министра торговли, мистера Боэнерджеса.

    Королева. Я, кажется, уже однажды видела мистера Боэнерджеса; это было на открытии Летнего дворца транспортных рабочих. Вы тогда были в костюме, который вам удивительно шел. Отчего вы перестали его носить?

    Боэнерджес. Да принцесса сказала, что у меня в этом костюме дурацкий вид.

    Королева. Как это нехорошо со стороны принцессы! Он вам был очень к лицу. Впрочем, вам любой костюм к лицу. Ну, не буду мешать вашему заседанию. (Уходит в дом.)
     
    Семпроний несет за нею ее вязание.
     

    Магнус (усаживаясь в кресло.) Леди и джентльмены, прошу садиться.
     
    Министры кладут шляпы на балюстраду и берут кто стул, кто плетеное кресло. Рассаживаются в таком порядке: Никобар, Красс, Боэнерджес, Аманда, король, Протей, Лизистрата, Плиний, Бальб. Пауза. Протей ждет, чтобы король начал разговор. Но король молчит, погруженный в свои мысли. Молчание становится томительным.
     

    Плиний (нарочито непринужденным тоном.) Хорошая погода стоит последнее время.
     
    Аманда фыркает.
     

    Король. С запада надвигается туча, мистер Плиний. (Протею.) Вы слыхали, что придумали американцы?

    Протей. Да, сэр.

    Магнус. Надеюсь, что мои министры выскажут мне свои соображения по этому поводу.

    Протей. С разрешения вашего величества, мы сперва займемся вопросом об ультиматуме.

    Магнус. А так ли уж важен будет этот ультиматум, если столица Британского содружества наций переместится в Вашингтон?

    Никобар. Почему в Вашингтон, а не в Мельбурн, Монреаль, Иоганнесбург?

    Магнус. Потому что ни в одном из этих мест она бы не удержалась. Столица может удержаться только там, где находится центр тяжести государства.

    Протей. Согласен с вами. Если уж столицу придется переносить, она будет перенесена либо на Запад, в Вашингтон, либо на Восток, в Москву.

    Боэнерджес. Москва очень много воображает о себе. Л может ли Москва научить нас чему-нибудь, чему мы не научились бы и сами? Москва руководствуется английской историей, написанной в Лондоне Карлом Марксом.

    Протей. Правильно; а английский король опять заставил вас уклониться от основного вопроса. (Магнусу.) Так как же с ультиматумом, сэр? Вы обещали сообщить нам свое решение в пять часов. Сейчас уже четверть шестого.

    Магнус. Вы, значит, непременно хотите довести спор до его логического завершения? Это, знаете, даже как-то не по-английски.

    Протей. Мои предки были выходцами из Шотландии.

    Лизистрата. Очень жаль, что они в Шотландии не остались. Что касается меня, я англичанка до мозга костей.

    Боэнерджес (громогласно.) Я тоже!

    Протей. Плохо пришлось бы Англии, если бы за нее не думали шотландцы.

    Магнус. Что на это скажут другие члены кабинета?

    Аманда. У всех у них предки были выходцами откуда-нибудь, сэр, - не из Шотландии, так из Ирландии, из Уэлса, из Иерусалима. Так что на английский патриотизм вы тут не рассчитывайте.

    Красс. Англичане, если хотите знать мое мнение, не созданы для политики.

    Магнус. И потому я, единственный, как видно, англичанин, пытающийся заниматься политикой, должен быть превращен в пустое место?

    Протей (резко.) Да. Вам не удастся запугать нас и сбить с позиции, какими бы мрачными красками вы эту позицию ни расписывали. Я ведь тоже могу сгустить краски, если понадобится. Короче говоря, мы требуем от вас безоговорочной капитуляции. Если вы откажетесь, я распущу парламент и назначу новые выборы, предоставив избирателям решать, быть Англии абсолютной монархией или же конституционной. В этом вопросе мы единодушны; никто из правительства в отставку не подаст. У меня имеются письменные заявления отсутствующих членов кабинета; а те, кто сейчас здесь, выскажутся сами.

    Все министры-мужчины. Согласны, согласны!

    Протей. Итак - ваш ответ?

    Магнус. Век абсолютных монархий миновал. Вы думаете, что можете обойтись без меня; а я без вас обойтись не могу и знаю это. И потому, само собою разумеется, я - за конституционную монархию.

    Министры-мужчины (с радостью и облегчением.) Правильно! Правильно!

    Магнус. Но погодите, это не все.
     
    Все смолкают и недоверчиво настораживаются.
     

    Протей. Ах, вот как? Тут, значит, есть подвох?

    Магнус. Ну почему же подвох? Просто вы сами заставили меня признать, что я в конституционные монархи не гожусь. У меня нет той способности стушевываться, которая тут необходима.

    Аманда. Что верно, то верно. Мы с вами в этом отношении пара, сэр.

    Магнус. Спасибо на добром слове. Итак, я безоговорочно принимаю провозглашенный вами конституционный принцип, но ультиматум ваш подписать не могу, потому что это значило бы для меня дать обещание, заранее зная, что я его нарушу, - нарушу в силу свойств своей натуры, которую никакие конституционные рамки не властны обуздать.

    Бальб. Но как же так - раз вы отказываетесь подписать ультиматум, значит, вы фактически и принцип не признаете?

    Магнус. О, это противоречие разрешить нетрудно. Когда честный человек чувствует, что не может справиться со своими обязанностями, он подает в отставку.

    Протей (в испуге.) В отставку! Что вы еще задумали?

    Красс. Король не может подать в отставку.

    Никобар. Это все равно, что сказать: «Я отрублю себе голову». Вы же не можете сами себе отрубить голову.

    Боэнерджес. Правда, это могут сделать другие.

    Магнус. Не будем спорить о словах, джентльмены. Подать в отставку я не могу, но я могу отречься от престола.

    Все (вскакивая со своих мест.) Как отречься от престола? (Смотрят на него в полной растерянности.)
     
    Аманда выразительно свистит нисходящую минорную гамму. Садится.
     

    Магнус. Ну да, отречься от престола. Лизистрата, вы ведь были учительницей истории. Разъясните вашим коллегам, что такие случаи бывали и раньше. Возьмите хотя бы императора Карла Пятого...

    Лизистрата. К черту Карла Пятого! Это был никудышный король. Ваше величество, я вас поддерживала, как только могла. Умоляю вас, не оставляйте меня. Не отрекайтесь от престола. (В отчаянии садится на место.)

    Протей. Вы не можете отречься иначе, как по моему совету.

    Магнус. А я и следую вашему совету.

    Протей. Вздор! (Садится.)

    Бальб. Чушь! (Садится.)

    Плиний. Вы, верно, шутите. (Садится.)

    Никобар. Вы просто хотите, как говорится, опрокинуть нашу тележку с яблоками! (Садится.)

    Красс. Я бы сказал, что это даже непорядочно! (Садится.)

    Боэнерджес (с апломбом.) А почему, собственно? Почему? Я весьма уважаю его величество - как Сильную Личность, поскольку в качестве старого республиканца я не могу питать к нему уважения как к представителю королевской власти. Но все же на нем свет клином не сошелся. Давно уже пора покончить с монархическим предрассудком и сделать Британское содружество наций такой же республикой, как и все прочие великие державы. (Садится.)

    Магнус. Позвольте, мистер Боэнерджес, об этом речи не было. Я отрекаюсь не для того, чтобы уничтожить монархию, а для того, чтобы ее спасти. Мое место займет мой сын Роберт, принц Уэльский. Из него выйдет отличный конституционный монарх.

    Плиний. Ну, ну, сэр. Вы несправедливы к мальчику. Не так уж он глуп.

    Магнус. Что вы! Что вы! Я совсем не хотел сказать, что он глуп; напротив, он гораздо умнее меня. Но мне так и не удалось привить ему вкус к парламентской или политической деятельности. Его интересы лежат в интеллектуальной сфере.

    Никобар. Как бы не так! Бизнес - вот что его интересует.

    Магнус. Совершенно верно. Он постоянно твердит, что не понимает, зачем я теряю с вами время, делая вид, будто управляю страной, когда на самом деле страной управляет Ремонтный трест. И вы знаете - на это довольно трудно ответить.

    Красс. Все они теперь такие. Вот мой сын рассуждает точно так же.

    Лизистрата. Лично у меня отношения с принцем очень хорошие, но я не чувствую в нем интереса к тому, чем я занимаюсь.

    Бальб. А у него и нет к этому интереса. Не мешайте ему, и он вам не будет мешать. Самый подходящий для нас король. Не упрям, не назойлив и считает, что все, что мы делаем, не стоит выеденного яйца. Верно я говорю, Джо?

    Протей. Что ж, пожалуй. Если со стороны вашего величества это серьезно...

    Магнус. Совершенно серьезно, уверяю вас.

    Протей. Должен признаться, что такого оборота я не предвидел - хотя следовало бы. Предложение вашего величества позволяет разрешить вопрос самым прямым, разумным и честным образом. А в политике меньше всего приходится рассчитывать на такое решение вопроса. Но я не учел личных качеств вашего величества. И теперь чем больше я думаю о вашем предложении, тем яснее для меня, что вы правы, - это для вас единственный выход.

    Красс. А я с самого начала так и считал, Джо.

    Бальб. И я тоже. Да, это, безусловно, правильный выход.

    Никобар. У меня лично возражений нет.

    Плиний. Все короли одинаково хороши.

    Боэнерджес. Или одинаково плохи. Противно смотреть, как вы кидаетесь то в одну сторону, то в другую по первому знаку Джо. Не кабинет, а стадо овец.

    Протей. Что же, попытайтесь указать этому стаду лучший путь. Можете вы предложить что-нибудь?

    Боэнерджес. Да так, сразу, что же предложишь. Надо было дать нам время подумать. Но, пожалуй, король должен поступить так, как он считает правильным.

    Протей. Ага, значит, козел не отстает от стада; ну тогда все в порядке.

    Боэнерджес. Кого это вы называете козлом?

    Никобар. А кого это вы называли овцами, если на то пошло?

    Аманда. Тише, дети, тише! (Королю.) В общем, вы нас обошли, сэр, как и всегда!

    Протей. Я считаю, что больше говорить не о чем.

    Аманда. Значит, еще на полчаса хватит.

    Боэнерджес. Послушайте, вы! Сейчас не время для ваших шуточек!

    Протей (внушительно.) Билл совершенно прав, Аманда. (Становится в традиционную позу парламентского оратора.)
     
    Министры-мужчины приготовляются слушать в благоговейном внимании, как слушают церковную проповедь; но у Лизистраты на лице презрительная гримаса, а у Аманды - веселая улыбка.
     

    Протей. Леди и джентльмены. В этот знаменательный час разрушаются узы многолетней давности. Лично я готов без ложного стыда признать, что меня эти узы кое-чему научили. (Одобрительный ропот в группе министров-мужчин.) Для меня и, я думаю, для многих собравшихся здесь это был не просто политический союз, но узы искренней дружбы. (Снова одобрительный ропот. Волнение нарастает.) Случались у нас разногласия - у кого их не случается? - но это были просто, так сказать, семейные ссоры.

    Красс. Верно. Никак не более.

    Протей. Если можно, я бы даже сказал - любовные ссоры.

    Плиний (утирая навернувшуюся слезу.) Можно, Джо. Говорите.

    Протей. Друзья мои, мы пришли сюда для беседы с королем. Увы, эта беседа оказалась прощальной. (Красс всхлипывает.) Грустно сознавать, что приходится расставаться, но, во всяком случае, мы расстаемся друзьями.

    Плиний. Правильно, правильно!

    Протей. Мы удручены, но мы не поддадимся унынию. И если мы с грустью оглядываемся на прошлое, то наш взор, устремленный в будущее, исполнен надежды. Есть в этом будущем и свои сложности, и свои опасности. Оно выдвинет перед нами новые проблемы; оно поставит нас лицом к лицу с новым королем. Но ни новые проблемы, ни новый король не вытеснят из нашей памяти того, кто так долго был нашим государем, нашим советчиком и - надеюсь, он не станет возражать против такого определения - нашим другом. (Отдельные возгласы: «Правильно, правильно!») Не сомневаюсь, что мои слова встретят самый горячий отклик в сердцах присутствующих, если я скажу в заключение: при любом короле...

    Аманда. Наш Джо будет флюгером.
     
    Шум. Протей, вне себя от негодования, падает в кресло.
     

    Бальб. Безобразие!

    Никобар. Вот сте...

    Плиний. Всякая шутка должна иметь границы!

    Красс. Стыдно, Аманда! Вы забываетесь!

    Лизистрата. Она имеет право говорить то, что думает. А вы просто скопище сентиментальных дураков.

    Боэнерджес (встает.) Тише! К порядку!

    Аманда. Прошу прощения.

    Боэнерджес. И правильно делаете. Разве так ведут себя? Где вы воспитывались? Король Магнус! Мы должны расстаться, но мы расстаемся, как и подобает Сильным Личностям, - по-дружески. Премьер-министр правильно выразил здесь наши общие чувства. Я призываю присутствующих выразить эти чувства по доброму старому английскому обычаю. (Запевает зычным голосом.) Что-о за-а...

    Министры-мужчины (дружно подтягивают.)

    ...па-арень разудалый,
    И смельчак и весельчак,
    И смельчак и ве...
     

    Магнус (повелительно.) Хватит! Хватит! (Водворяется постороженная тишина. Все в некоторой растерянности рассаживаются по местам.) Весьма признателен за ваши добрые чувства, но, кажется, тут вышло недоразумение. Мы с вами не расстанемся. Я вовсе не собираюсь отойти от политической деятельности.

    Протей. То есть как?!

    Магнус. Вы с поистине трогательным волнением говорите обо мне как о человеке, политическая карьера которого окончена. А я склонен считать, что моя политическая карьера только начинается. Я еще ничего не сказал вам о своих планах.

    Никобар. Каких планах?

    Бальб. Король, отрекшийся от престола, должен забыть о планах и карьерах.

    Магнус. А почему? Я, напротив, предвкушаю очень много интересного и веселого. Поскольку, отрекаясь, я, разумеется, распущу парламент, первым номером программы будут всеобщие выборы.

    Боэнерджес (в испуге.) Позвольте, но меня же только что выбрали! Что это выходит - две избирательных кампании в один месяц? Мне не выдержать таких расходов.

    Магнус. Ну, расходы, безусловно, возьмет на себя государство.

    Боэнерджес. Государство? Плохо же вы осведомлены о том, как проводятся выборы в Англии!

    Протей. Вы получите свою долю из избирательного фонда партии, Билл, а если никаких дополнительных источников у вас не найдется, придется вам обойтись теми голосами, которые вы соберете без подкупа. Ваше величество, продолжайте, пожалуйста; нас очень интересуют ваши планы.

    Магнус. Своим последним королевским указом я лишу себя всех титулов и званий, чтобы сразу спуститься до положения рядового гражданина.

    Боэнерджес. Вы хотите сказать - подняться? Рядовой гражданин не ниже, а выше всякой титулованной особы.

    Магнус. Вот поэтому я и решил стать рядовым гражданином, мистер Боэнерджес.

    Плиний. Что ж, это вам делает честь.

    Красс. Не каждый из нас был бы способен на подобную жертву.

    Боэнерджес. Благородный жест, сэр! Благородный жест, не могу не признать этого.

    Протей (подозрительно.) А с каких это пор ваше величество стали делать жесты? Что за этим кроется, хотел бы я знать?

    Боэнерджес. Стыдитесь, Джо!

    Протей. Молчите вы, простофиля! (Королю.) Так что же все-таки за этим кроется?

    Магнус. Я не собираюсь вас обманывать, премьер-министр. За этим кроется очень простое соображение: когда я вернусь к политической жизни, мне выгоднее быть простым гражданином, чем титулованной особой. Я буду добиваться места в палате общин.

    Протей. Вы - в палате общин?!

    Магнус (любезно.) Да, я думаю выставить на ближайших выборах свою кандидатуру по Виндзорскому королевскому избирательному округу.
     
    Все, кроме Боэнерджеса и обеих женщин, в ужасе вскакивают на ноги.
     

    Протей. Это предательство!

    Бальб. Жульнический трюк!

    Никобар. Неслыханная подлость!

    Плиний. Ему обеспечена победа на выборах.

    Красс. Еще бы! Это будет победа без боя.

    Бальб. Вот теперь мы видим, чего стоят дружеские улыбки и ласковое обхождение!

    Никобар. Лицемер!

    Красс. Плут!

    Лизистрата. От души желаю вашему величеству удачи!

    Аманда. Правильно, правильно! Давайте по-честному, друзья. Почему бы ему не стать таким же членом парламента, как мы все?

    Боэнерджес. Да, вот именно. Почему?

    Прочие министры-мужчины. Ну-у-у... (Садятся, всем своим видом выражая крайнее негодование.)

    Протей (мрачно.) А если вы пройдете в парламент, что дальше?

    Магнус. Дальше есть несколько возможностей. Я, разумеется, постараюсь образовать свою партию. Мой сын, король Роберт, должен будет поручить формирование правительства руководителю одной из партий, способному обеспечить себе большинство в палате общин. Он может обратиться к вам. А может обратиться и ко мне... (Аманда, прерывая общее угрюмое молчание, принимается насвистывать национальный гимн.) Но что бы там ни было, подумайте, как это приятно, что мы теперь сможем во всеуслышание высказывать свое истинное мнение друг о друге. До сих пор вы не могли откровенно говорить английскому народу, что вы обо мне думаете: короля критиковать не полагается. Да и я не мог с полной откровенностью разбирать способности и личные свойства каждого из вас. Но теперь уже не нужно будет сдерживать себя, притворяться, скрывать свои истинные чувства - что так утомительно и так противоестественно. Вероятно, этот поворот в наших отношениях радует вас не меньше, чем меня.

    Лизистрата. Я просто в восторге, сэр! Вы поведете за меня борьбу с Ремонтным трестом.

    Аманда. Вот-то потеха будет.

    Боэнерджес. Ну, премьер-министр, мы ждем вашего слова. Что вы на это скажете?

    Протей (говорит медленно, сосредоточенно хмуря брови.) Ваше величество, ультиматум при вас?
     
    Магнус достает бумагу из внутреннего кармана и подает ему. Протей двумя рассчитанными движениями разрывает бумагу на четыре части и швыряет в сторону.
     

    Протей (Произносит раздельно и подчеркнуто.) Никакого отречения. Никаких всеобщих выборов. Никакого ультиматума. Все остается как было. Правительственный кризис миновал. (Королю, злобно отчеканивая каждое слово.) Я вам никогда этого не прощу. Вы выхватили козырного туза из комбинации, которую я выложил сегодня утром. (Берет шляпу и удаляется через сад.)

    Боэнерджес (встает.) Это была очень некрасивая выходка со стороны премьер-министра, сэр. Такое поведение недостойно Сильной Личности. Но я ему укажу на это. Можете положиться на меня. (Берет шляпу и неторопливым, величественным шагом уходит вслед за Протеем.)

    Никобар. Я уж лучше оставлю свои мысли при себе. (Хочет взять шляпу, но его останавливают обращенные к нему слова короля.)

    Магнус. Как видите, мистер Никобар, я не опрокинул тележки с яблоками.

    Никобар. А мне все равно, можете опрокидывать, если хотите. Я кончил заниматься политикой. Политика - занятие для дураков. (Уходит.)

    Красс (с видимой неохотой поднимается и берет шляпу.) Что ж, я от Ника не отстану. Как он, так и я.

    Магнус. Неужели вы решитесь отойти от политики, мистер Красс?

    Красс. С превеликим удовольствием, если только Ремонтный трест согласится. Они меня сюда посадили, они мне и другое место найдут, если захотят. (Уходит.)

    Плиний (берется за шляпу все с тем же неизменным благодушием.) Слава богу, все обошлось. В нашем кабинете всегда все обходится. Ну, погорячились немножко, так вы на это не обращайте внимания, сэр. Завтра они все опять будут шелковые. (Уходит.)

    Бальб (взяв шляпу.) Теперь, когда и они ушли, я позволю себе заметить, что при всех моих недостатках я, пожалуй, не такой уж плохой министр внутренних дел, - это на тот случай, если с монархией что-нибудь выйдет не так и вашему величеству придется подбирать себе кабинет уже в качестве президента республики.

    Магнус. Не премину учесть это. Кстати, если догоните премьер-министра, напомните ему, пожалуйста, что мы совсем забыли решить один пустяковый вопрос: о предложении Америки аннексировать Британское содружество наций.

    Бальб. Ах ты черт! Ведь в самом деле! Вот это номер! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! (Уходит, весело смеясь.)

    Магнус. Не понимают они, Лиззи, совершенно не понимают. А ведь это равносильно столкновению с другой планетой. Мы потеряем все - царствие, и власть, и славу - и останемся нагие, лицом к лицу с самими собой.

    Лизистрата. И тем лучше, если под «самими собой» вы разумеете англичан старого закала, которые были не похожи ни на кого другого. Теперь ведь все люди в мире похожи друг на друга, как ресторанные меню. Не нужно изображать дело так, будто это Америка времен Георга Вашингтона готовится поглотить Англию времен королевы Анны. Сегодняшний американец - это просто космополит, разыгрывающий из себя отца-пилигрима130. Он такой же дядя Сэм, как вы - Джон Булль.

    Магнус. Да, мы живем в космополитическом мире, где все нации и расы смешиваются друг с другом; и когда падут все границы, Лондон может оказаться на выборах в худшем положении, чем штат Теннесси и разные другие места, где, по глупости нашей, образование все еще находится на уровне сельской школы восемнадцатого столетия.

    Лизистрата. Не бойтесь, сэр. Исход борьбы будет решаться не численностью невежественных масс, а мощностью электростанций; без электростанций обойтись нельзя, а их не приведешь в действие шовинистическими песенками и разжиганием вражды к иностранцам, запугиванием и краснобайством - всем тем, чем приводится в действие национализм. Но как жаль, что вы не войдете в парламент, чтобы вместе с нами отстаивать Старую Англию, и не создадите новую партию для борьбы с Ремонтным трестом. (У нее на глазах слезы.)

    Магнус (ласково треплет ее по плечу, утешая.) А хорошо бы, верно? Но я для этого чересчур устарел. Пусть эту комедию доигрывают те, кто помоложе.

    Аманда (берет Лизистрату под руку.) Пойдемте, дорогая. Я вам спою такие песенки, что вы волей-неволей развеселитесь. Пошли.
     
    Лизистрата прячет платок в карман, порывисто пожимает королю обе руки и выходит вместе с Амандой. Король, оставшись один, погружается в раздумье. Входит королева.
     

    Королева. Что же ты, Магнус? Пора переодеваться к обеду.

    Магнус (не на шутку расстроенный.) Нет, нет. Мне нужно обдумать очень важный вопрос. Я не буду обедать.

    Королева (властно.) Не будешь обедать? Это невозможно! К тому же тебе прекрасно известно, что, когда ты думаешь после семи вечера, ты потом не можешь заснуть.

    Магнус (с досадой.) Но, право, Джемайма...

    Королева (подходит к нему и берет его под руку.) Ну, ну, ну, без капризов. Обедать нужно вовремя. Будь умницей, и пойдем к столу.
     
    Король с беспомощно-кротким видом покорно следует за женой.
     

    Шэкс против Шэва

    Шэкс входит и приветствует публику взмахом шляпы.
     

    Шэкс.
    Уже прошла зима тревоги нашей131,
    Сменившись летом под малвернским солнцем.
    Уильям Шэкс я, в Стрэтфорде рожденный,
    Где каждый год проходит фестиваль,
    Чтоб чествовать меня не на столетье,
    Но навсегда. Явился я, разгневан:
    Хочу я самозванца покарать,
    Охваченного дерзким самомненьем.
    Он имя Шэкса к Шэву приравнял.
    Со мной он состязаться претендует,
    Здесь учредив такой же фестиваль,
    И собирает всякий жалкий сброд,
    Самонадеянно во всем мне подражая.
    Скажите мне, вы, граждане Малверна,
    Где мне его найти? Лицом к лицу
    Меня сведите с дьяволом ирландским,
    А остальное предоставьте мне...
     
    Входит Шэв.
     

    Шэкс.
    Кто ты, чей гордый лоб отчасти может Соперничать с моим?

    Шэв.
    О нет, кто ты?
    И почему ты этих черт не знаешь,
    Запечатленных всюду на земле?
    Кем быть могу я? Только G.B.S.!

    Шэкс.
    Так это ты? Держись, бесстыдный лжец!
    Для одного из нас пробило время
    Иль для двоих. Боксируй!

    Шэв.
    Нападай!
     
    Они боксируют. Шэкс сбивает Шэва левым ударом и начинает отсчитывать секунды.
     

    Шэкс.
    Хэкерти - бэкерти - раз!
    Хэкерти - бэкерти - два!
    Хэкерти - бэкерти - три!
     
    При счете «девять» Шэв вскакивает и сбивает Шэкса правым ударом. Начинает считать.
     

    Шэв.
    Хэкерти - бэкерти - раз!
    Хэкерти - бэкерти - два!.. (Считает до десяти.)
    Нокаут!

    Шэкс.
    Нокаутирован? Тобою? Никогда! (Встает.)
    Пусть ты меня на триста лет моложе
    И можешь тяжелей нанесть удар,
    Тебя прикончит смерть! Что до меня,
    Ни золотым, ни мраморным гробницам132
    Князей...

    Шэв.
    Не пережить твой мощный стих!
    Написано в сонетах! Я читал
    Твои сонеты.

    Шэкс.
    Напиши «Макбета»!

    Шэв.
    Что за нужда? Ведь он уже побит
    «Роб Роем» Скотта. Погляди! Стыдись!
     
    Появляются Роб Рой и Макбет, Роб в шотландском пледе, вооруженный старинным шотландским мечом, Макбет - в королевском одеянии.
     

    Макбет.
    Мы в глубь страны явились без задержки133. (Роб Рою.)
    Могу тебя я Кэмблом называть?

    Роб (с сильным шотландским акцентом.)
    Какой я Кэмбл? Зови меня - Мак-Грегор134.

    Макбет.
    Что ж, я молчу. Вся речь моя - мечу!135
    Роб Рой, смелее бей!
    Будь проклят, кто окажется слабей!
     
    Обнажает меч и становится в позицию. Роб, обнажив меч, вращается, как метатель молота, и одним ударом отрубает голову Макбету.
     

    Роб.
    Ну что теперь ты скажешь, Вилли Шекспир? (Пляшет под звуки волынок и барабанов.)

    Макбет (без головы.)
    Я возвращаюсь в Стрэтфорд. Там отели
    Дешевле много.
     
    Берет свою голову под мышку и уходит, сопровождаемый маршем Британских гренадеров.
     

    Шэкс.
    Скажешь, этот шут
    Макбета лучше, чья одна строка
    Сильней всех ваших мародерских пьес?

    Шэв.
    Ну что же, процитируй! Вызываю
    Тебя: прочти свою одну строку!

    Шэкс.
    «Тяжелокрылый жук с глухим жужжаньем136...»

    Шэв.
    Адам Линдсей Гордон137 тебе неведом?

    Шэкс.
    Вот имя звучное... Но что он совершил?

    Шэв.
    Затмил тяжелокрылого жука
    В своих стихах. Внимай могучим строфам:
    «Жук гудит у тьмы в груди,
    Как труба - в тех дубах».

    Шэкс (с хохотом.)
    Ну что ж, я рад всегда чужой удаче!
    Клянусь, у парня был хороший слух!
    Как получилось ловко: «Жук гудит

    Шэв.
    У тьмы в груди,

    Шэкс.
    Как труба -

    Шэв.
    В тех дубах». (Смеется.)
    Да, молодцом, Австралия! Неплохо!

    Шэкс.
    Смеешься над собой? Что можешь ты?

    Шэв.
    Есть многое на свете, друг Уильям138,
    Что и не снилось мудрости твоей!

    Шэкс.
    Но где твой «Гамлет»? Ты напишешь «Лира»?

    Шэв.
    Со всеми дочерьми. А ты напишешь
    Мой «Дом, где разбиваются сердца»?
    Вот он - мой Лир!
     
    Внезапно загорается экран, на котором мы видим капитана Шотовера, сидящего, как на картине Ж. Милле «Северо-западный путь», рядом с прекрасной девушкой.
     

    Шотовер (поднимает руку и читает нараспев.)
    Я дочерям построил дом - и настежь двери в нем,
    Чтоб женихи туда пришли и радость принесли.
    Но мужем стал одной чурбан. Другою - лжец любим139.
    И лгать велела ей судьба - и спать до гроба с ним.

    Девушка.
    Да, этот нелепый дом, этот странно счастливый дом,
    Этот погибающий дом, этот дом без фундамента...
    Я назову его домом разбитых сердец!140

    Шотовер.
    Пусть сердце разбивается в молчанье!141
     
    Картина гаснет.
     

    Шэкс.
    Ты это тоже у меня украл.
    Скажи, не я ли написал когда-то:
    «Боль сердца, тысячи природных бед142 -
    Наследье нашей плоти...»

    Шэв.
    Но не первый
    Пропел ты песню о разбитом сердце.
    Я первый научил Тимонов мрачных,
    Как исцелять разбитые сердца.

    Шэкс.
    Учил тому, чего и сам не знаешь.
    Ты опиши, как я (едва ль сумеешь!),
    Те в облачном покрове города,
    Те храмы одинокие, и замки
    Роскошные, и самый шар земной,
    Что обречен исчезнуть и растаять -

    Шэв.
    Чтоб даже и обломков не оставить143...
    Зачем? Об этом ты уже сказал.
    А мир - он нас переживет надолго.
    Все завтра, завтра и опять же завтра144...
    Мы, куклы, вновь сыграем нашу сцену...
    Бессмертный наш Уильям - мертвый прах,
    Быть может, стал затычкою в стенах,
    Та горсть земли, всем грозная вокруг,
    Спасает стены от холодных вьюг145.

    Шэкс.
    Слова - мои!

    Шэв.
    Смирись, ревнивый бард!
    Мы оба смертны. Нам страдать мгновенье,
    Пока горит вот этот слабый свет.
     
    Между ними появляется зажженная свеча.
     

    Шэкс.
    Погасни же, мгновенная свеча!146 (Тушит свечу.)
     
    Темнота. Пьеса окончена.
     

    Примечания

    Первые переводы пьес Б. Шоу стали появляться в России в 1905 году. Так, пьеса «Муж рока» издавалась с 1905 до 1910 года четыре раза - под разными заглавиями и в разных переводах («Полководец», перевод Э. Маттерна и А. Воротникова, 1905 г. - первое издание пьесы Б. Шоу на русском языке). В 1907 году появилась в литографированных изданиях и в двух различных переводах «Профессия миссис Уоррен» («Богатая мать», перевод М. Вейконе, СПб.; «Промысел госпожи Уоррен», перевод Э. Маттерна и И. Марка, Москва). В 1908 году вышли в переводе В. Готвальта две пьесы: «Фарисеи» («Дома вдовца») и опять же «Промысел госпожи Варрен».

    В 1910-1911 годах были предприняты одновременно два издания полного собрания сочинений Б. Шоу: в издательстве М Саблина (десять томов) и в издательстве «Современные проблемы» (девять томов). В эти два издания вошли почти все художественные произведения Б. Шоу, появившиеся до 1910 года. В этот период повышенного интереса к Б. Шоу почти каждая его вещь переводится по нескольку раз. «Пигмалион», написанный в 1913 году, появился вскоре в переводе Б. Лебедева (1914), а затем - в переводе М. Потапенко и 3. Львовского (1915).

    После 1917 года избранные произведения Б. Шоу издавались неоднократно. Из пятидесяти трех пьес, написанных Б. Шоу, на русский язык переведено тридцать семь. В настоящий том включены пьесы различных периодов творчества писателя.

    Профессия миссис Уоррен

    «Профессия миссис Уоррен» («Mrs. Warren’s Profession») - третья по времени написания пьеса Шоу, входящая в цикл «Неприятных пьес». Написана в 1893-1894 годах, опубликована в сборнике «Неприятных пьес» в 1898 году; была запрещена театральной цензурой. Впервые поставлена Театральным обществом в Лондоне на сцене Нью-Лирик-тиэтер 5 января 1902 года. Попытка американской труппы поставить пьесу в 1903 году в Нью-Йорке вызвала арест труппы. В России она впервые была показана в Петербурге на сцене Александрийского театра 30 ноября 1907 года под названием «Доходы миссис Уоррен». Роль Китти Уоррен исполняла знаменитая актриса М. Г. Савина.

    На советской сцене пьеса ставилась неоднократно.

    14 Чансери-лейн - квартал Лондона, где расположены юридические конторы.
    15 Герцог Веллингтон (1769-1852) - известный английский полководец, отличившийся в битве при Ватерлоо (18 июня 1815 г.), и реакционный политический деятель.
    16 «Судьбы страшится только тот...» - строфа из стихотворения Джеймса Грэхема (1612-1650), шотландского военного и политического деятеля XVII века, пытавшегося в ряде восстаний поддержать изгнанных из Англии Стюартов и казненного в 1650 году.
    17 Линкольн-Инн - здание, где бывают заседания суда и проходят подготовку молодые адвокаты.
    18 Ричмонд - парк на окраине Лондона.

    Кандида

    «Кандида» («Candida»), входящая в цикл «Приятных пьес», написана в 1894-1895 годах, опубликована вместе с остальными «Приятными пьесами» в 1898 году. Посвящена семейно-этическим проблемам (отчасти под влиянием пьес Ибсена). В пьесе осмеян так называемый «христианский социализм» в лице священника Морелла. Колоссальная вводная ремарка типична для художественных приемов Б. Шоу и дает широкую картину одного из районов Лондона, подробную характеристику обстановки в доме Морелла и самого Морелла.

    19 Морис Джон (1805-1872) - богослов и священник, один из основателей христианского социализма.
    20 Броунинг Роберт (1812 - 1889) - выдающийся английский поэт. Говоря о казуистике, Шоу, видимо, намекает на крайнюю сложность и противоречивость многих произведений Броунинга.
    21 «Прогресс и бедность» - сочинение американского экономиста Генри Джорджа (1839-1897), оказавшего сильное влияние на Б. Шоу и считавшего единственным методом социального переустройства национализацию земли.
    22 «Фабианские опыты» - брошюры Фабианского общества, в создании которых участвовал сам Б. Шоу.
    23 «Мечта Джона Болла» (1888) - утопическая повесть Уильяма Морриса (1834-1896), известного английского писателя, художника и социалиста. В повести герой попадает во сне в Англию эпохи Крестьянского восстания Уота Тайлера (1380-1381), участником которого был священник и смелый проповедник Джон Болл.
    24 ...главная фигура Тицианова «Успения» - мадонна, возносящаяся на небо. Тициан Вечеллио (1477-1576) - знаменитый итальянский художник эпохи Возрождения.
    25 Независимая рабочая партия - возникла в Англии в 1893 году, но приняла реформистский характер и была, по выражению В. И. Ленина, «независима только от социализма, а от либерализма очень зависима» (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 331).
    26 Социал-демократическая федерация - организация, созданная в 1884 году в Англии (при участии дочери Маркса Элеоноры Эвелинг), пропагандировавшая марксизм и возглавленная Г. Гайидманом, который в дальнейшем отступил от принципов марксизма.
    27 Конфирманты - юноши и девушки, готовящиеся к конфирмации, то есть к первому причастию, принимаемому в протестантских странах в шестнадцать лет.
    28 «Церковный реформатор » - религиозно-реформистский журнал, издававшийся в Лондоне в 80-е и 90-е годы XIX века.
    29 «Браки бывают удобные, но счастливых браков не бывает». - Фраза из «Максим», книги афоризмов, написанной французским мыслителем Франсуа Ларошфуко (1613-1680).
    30 «Но его жена презирала его в сердце своем» - цитата из Библии.

    Ученик дьявола

    «Ученик дьявола» («The Devil’s Disciple») - первая из трех пьес, составляющих цикл «Пьесы для пуритан». Написана в 1897 году, опубликована вместе с остальными пьесами цикла в 1901 году. Поставлена впервые в октябре 1897 года Ричардом Мэнсфилдом в США, в городе Олбани, а затем в Нью-Йорке. В Лондоне пошла в сентябре 1899 года.

    В России пьеса пошла в 1906 году в Воронежском театре, но из цензурных соображений заглавие было изменено на «Мятежник». С тех пор ставилась многократно на дореволюционной и советской сцене.

    31 Зимою 1777 года... - Действие пьесы развертывается в Северной Америке, в период освободительной войны североамериканских колоний против Англии (1775-1783), в переломном 1777 году, когда американские войска стали одерживать значительные победы. Стремясь предотвратить дальнейшее расширение восстания, англичане организовали ряд устрашающих карательных экспедиций, одна из которых изображена в пьесе.
    32 Мэри Уолстоикрафт (1759-1797) - английская писательница и общественная деятельница, борец за женское равноправие; жена философа Уильяма Годвина и мать писательницы Мэри Шелли; ее трактат «Защита прав женщины» был написан в 1792 году.
    33 Филипп Уэбб (1831-1915) - английский художник и декоратор.
    34 Бэргойн Джон (1722-1792) - английский военачальник, потерпевший поражение в войне с североамериканскими колониями. Был вызван из Канады на соединение с войском, возглавляемым генералом Хоу, но соединение это не состоялось.
    35 Королевский вензель G. R - Georgius Rex (лат.) - король Георг. Имеется в виду Георг III, который тогда царствовал в Англии.
    36 ...у ног Гамалиила. - Гамалиил, упоминаемый в Библии, ученый раввин и справедливый судья. Здесь генерал Бэргойн хочет сказать, что он займет на суде лишь второстепенное место.
    37 Лорд Норт - английский премьер-министр с 1770 по 1782 год. Своим законом о пошлине на чай, ввозимый в Америку, вызвал возмущение американцев. «Чайный бунт» в 1773 году был началом Войны за независимость.
    38 «Янки-Дудл» - патриотический американский гимн.

    Цезарь и Клеопатра

    «Цезарь и Клеопатра» («Caesar and Cleopatra») - вторая из пьес цикла «Пьесы для пуритан», опубликована в 1901 году. Написана в 1898 году. Впервые поставлена в 1901 году в Чикаго (США) с Форбсом Робертсоном в роли Цезаря, затем - в Лидсе (Англия) в 1907 году.

    В России впервые поставлена московским Малым театром в 1909 году. С тех пор шла многократно на дореволюционной и советской сцене.

    В этой исторической драме Шоу обращается к событиям 48-47 гг. до н. э., когда римский полководец Юлий Цезарь (100-44 гг. до н. э.) поддержал юную египетскую царицу Клеопатру в борьбе за власть, которую она вела против своего брата и мужа, десятилетнего Птолемея, и этим самым фактически подчинил Египет Риму. Юлий Цезарь пригласил Клеопатру в Рим, где она жила как его официальная фаворитка. После его смерти она вернулась в Египет и стала женою римского полководца Марка Антония. От Цезаря у нее был сын, Цезарион, считавшийся впоследствии ее соправителем.

    Шоу в значительной мере изменил эти исторические факты в той их части, которая касается отношений Цезаря и Клеопатры. У Шоу Цезарь относится к Клеопатре скорее отечески и в конце драмы расстается с него навсегда, обещая прислать человека, более подходящего ей по возрасту, - Марка Антония. Образ Цезаря, несколько идеализированный, построен Шоу в соответствии с концепциями немецкого историка Т. Моммзена, который в третьем томе своей «Римской истории» (1880) пишет о Цезаре с восхищением.

    39 Ра - бог солнца в древнеегипетской мифологии. Изображался в виде человека с головой сокола.
    40 Помпей (106-48 гг. до н. э.) - римский консул и полководец, зять и противник Юлия Цезаря.
    41 Как рассыпалось могущество державной Испании... - Здесь имеется в виду гибель «Непобедимой Армады» (1588), посланной Филиппом И Испанским на завоевание Англии, но рассеянной бурей и разбитой английским флотом.
    42 ...ныне там стоит британская армия. - Конец XIX века ознаменовался длительной экспансией Англии против африканских народов и государств, в том числе и против Египта, который был оккупирован в 1882 году.
    43 Луций Септимий - один из военачальников Помпея, убивший его в Египте и преподнесший его голову Юлию Цезарю.
    44 ...они не имеют обыкновения выкапывать тела мертвых врагов... - Шоу имеет в виду два случая из английской истории, когда во время реставрации Стюартов (1660) было выброшено из склепай четвертовано тело Кромвеля, вождя английской революции, и когда по приказу английского генерала Китченера было выброшено из могилы тело вождя арабского восстания Махди (1898).
    45 Разве дурным вестям подобают почести? - Обычай, о котором рассказано дальше, придуман Б. Шоу.
    46 Арфа Мемнона - статуя в пустыне, издающая звуки при температурных изменениях.
    47 Тоттенхем-Корт-Роуд - одна из торговых улиц Лондона.
    48 Я... сын Авлета... - Авлет, по прозвищу Флейтист, царь Египта, отец Клеопатры и. Птолемея, был изгнан из Египта своею старшею дочерью Береникой, но потом вернулся при поддержке Помпея и римских воинов.
    49 ...вашим почившим царем с триумвиратом. - Триумвират - правительство Рима, состоящее из трех лиц. Первый триумвират - Помпей, Красе и Юлий Цезарь; второй триумвират - Марк Антоний, Октавиан Август и Марк Лепид.
    50 Авлий Габиний - римский военачальник, помогавший Авлету вернуться в Египет.
    51 Катон - иначе Катон Младший, или Катон Утический (95-46 гг. до н. э.) - противник Цезаря, сторонник Помпея и сенаторской (аристократически-республиканской) партии.
    52 Юба Нумидийский - африканский царь, сторонник Помпея.
    53 Верцингеторикс - галльский вождь, потерпевший в 51 г. до н. э. поражение от Юлия Цезаря и предательски умерщвленный по его приказанию, хотя ему была обещана жизнь и свобода. У нескольких тысяч побежденных галлов были отрублены правые руки.
    54 Гор - сын Озириса и Изиды, один из почитаемых богов египетской мифологии.
    55 Марк Антоний (83-30 гг. до н. э.) - римский полководец, триумвир, впоследствии муж Клеопатры, боровшийся за власть над Римом с другим триумвиром, Октавианом Августом, и побежденный им в битве при Акциуме (31 г. до н. э.). После поражения Антоний и Клеопатра лишили себя жизни.
    56 Александрийская библиотека - была в ту пору величайшей библиотекой мира и сильно пострадала от пожара 47 г. до н. э.
    57 Сицилиец Аполлодор - подлинное историческое лицо, приближенный Клеопатры, Дальнейшая история с Клеопатрой, завернутой в ковер и проникшей таким образом в помещение Цезаря, соответствует истории: об этом рассказано у Плутарха.
    58 Митридат Пергамский - царь города Пергама в Малой Азии, союзник Цезаря.
    59 Стучащие столы - анахронизм. Намек на спиритические сеансы, которыми увлекались в буржуазной Англии в конце XIX века. Во время сеансов вращали столы или блюдца и пытались гадать по их постукиванию.

    Пигмалион

    «Пигмалион» («Pygmalion») - пьеса написана в 1912-1913 годах. Поставлена впервые в 1913 году в Вене, затем - в 1914 году в Лондоне, в Корт-тиэтер, со Стеллой Патрик-Кэмбл в главной роли. Напечатана в 1916 году. Экранизирована в 1938 году.

    На русской сцене поставлена впервые в 1914 году в Московском драматическом театре. В послереволюционный период пользовалась у нас наибольшей популярностью из всех пьес Шоу.

    По мотивам «Пигмалиона» в США Лернером и композитором Лоу написана опера «Моя прекрасная леди», имеющая большой успех.

    По мнению биографов, Шоу вывел под именем Хиггинса профессора фонетики Генри Суита, которого он лично знал и который умер в 1912 году (перед написанием «Пигмалиона»). Шоу неоднократно говорил, что его прославленная пьеса является лишь пропагандой фонетики. Лингвистические интересы Шоу не изменяли ему до конца: он даже завещал свое состояние тем, кто сумеет создать новый английский алфавит, буквы которого будут строго соответствовать реальным звукам английского языка.

    60 Пиранези - итальянский гравер ХУНТ века.
    61 Меццо-тинто - особый вид старых гравюр.
    62 Моррис Уильям (1834-1896) - английский писатель, художник и социалистический деятель. Борясь с буржуазной пошлостью и падением вкуса, он создал художественные мастерские и пытался воскресить прикладное искусство раннего Возрождения: там изготовлялись (часто по его собственным рисункам) ковры, гобелены, обои, декоративные ткани.
    63 Берн-Джонс Эдуард (1833-1898) - известный английский художник, принадлежавший, как и ранний Моррис, к группе прерафаэлитов.
    64 Уистлеровская школа - более поздняя манера живописи, модная в конце XIX века и введенная американским художником Уистлером, жившим в Англии.
    65 Чиппендейлевское кресло - кресло в стиле Томаса Чинпендейля, знаменитого английского мебельщика XVIII века.
    66 Сесиль Лоусон (1851-1882) - английский художник.
    67 Иниго Джонс (1573-1652) - английский архитектор и мастер прикладного искусства эпохи Возрождения.
    68 Королевское общество - название английской Академии наук.
    69 «Девушка с Золотого Запада» («La janciulla del Golden West») - опера итальянского композитора Джакомо Пуччини (1910).
    70 ...приходится выбирать между Цецилией работного дома и Харитой буржуазии... - Дулиттл искажает известное выражение: «Между Сциллой и Харибдой», обозначающее трудное, безвыходное положение. Сцилла и Харибда - мифологические чудовища, жившие по сторонам морского пролива и уничтожавшие моряков. Но, как всегда у Шоу, оговорка малокультурного Дулиттла приобретает дополнительный комический смысл. Цецилия - слепая девушка, причисленная к лику святых, Харита - богиня красоты и веселья. Таким образом, выбор между Цецилией и Харитой оказывается выбором между нищетой и благополучием, а потому и заранее предрешен.
    71 Церковь святого Георгия на Ганновер-сквер - место, где совершались бракосочетания лондонской богатой буржуазии и аристократии.

    Дом, где разбиваются сердца

    «Дом, где разбиваются сердца» («Heartbreak House») - пьеса написана в годы первой мировой войны, в 1913-1917 годах. Во время войны не могла быть опубликована или поставлена в условиях военной цензуры. Опубликована впервые в 1919 году, а поставлена в 1920 году в Нью-Йорке. В Лондоне (на сцене Корт-тиэтер) поставлена в 1921 году. У нас эта пьеса ставилась неоднократно.

    Подзаголовок - «Фантазия в русском стиле на английские темы» - объяснен Шоу в предисловии, написанном в 1919 году. В нем он называет величайшими мастерами в изображении культурной и праздной Европы (то есть интеллигенции) Л. Толстого и Чехова. Шоу имеет в виду «Плоды просвещения» Толстого и пьесы Чехова. Характеризуя английскую интеллигенцию предвоенного и военного периода, он намерен идти по следам русских драматургов, однако проявляет большую самостоятельность.

    72 Седьмая степень самосозерцания - понятие, почерпнутое из индуизма, погружение в себя, стремление к высшему совершенству.
    73 Мадзини Джузеппе (1805-1872.) - революционный итальянский деятель, участник национально-освободительной борьбы Италии против австрийского владычества. Имя его пользовалось большой популярностью в среде английской передовой интеллигенции.
    74 Студенческий день - день, когда в Лондонской Национальной галерее студентам художественных училищ и всем желающим разрешают копировать картины.
    75 Марк Дарнли - имя, придуманное для себя Гектором Хэшебаем, имеет символический смысл и указывает на двух людей, погибших по вине своих возлюбленных: Марка Антония, преданного Клеопатрой во время морского сражения и лишившего себя жизни, и шотландского короля Дарнли, преданного его женой Марией Стюарт и уничтоженного ее любовником Босвелем. Гектор этим хотел намекнуть на то, что его жизнь загублена его женой Гесионой. Дальнейшие вымышленные приключения Гектора представляют собою причудливый винегрет, почерпнутый из романтических и неоромантических романов.
    76 Махатма - в индийской мифологии верховное существо, мировой дух.
    77 ...вроде Даниила во львином рву. - Согласно библейской легенде, пророк Даниил был брошен по приказу языческого царя в ров со львами, по «чудо» спасло его от смерти.
    78 Прямо как в «Тристане и Изольде». - Имеется в виду опера Вагнера «Тристан и Изольда».
    79 Им алтарем был темный лес... - Строки из поэмы Шелли «Розалинда и Елена».
    80 О капитан, мой капитан... - слова из стихотворения американского поэта Уитмена, посвященного памяти убитого президента Авраама Линкольна.
    81 «Пылайте, огни очагов» - английская рождественская песенка.

    Святая Иоанна

    «Святая Иоанна» («Saint Joan») - написана в 1923 году, поставлена в том же году в Нью-Йорке в театре «Гаррик» с известной актрисой Уинифред Ленихан в главной роли. В Лондоне в Нью-тиэтер пошла в 1924 году с Сибил Торндайк в главной роли. В том же году была поставлена в Москве, в Камерном театре. В 1925 году Шоу была присуждена за эту пьесу Нобелевская премия, которую он передал на укрепление англо-шведских культурных связей.

    Пьеса оказала сильное влияние на крупнейших зарубежных драматургов, обратившихся позднее к той же или аналогичной теме (Б. Брехт, «Святая Иоанна скотобоен», 1929; Ж. Ануйль, «Жаворонок», 1953). В предисловии к пьесе Шоу говорит о своих предшественниках, писавших о Жанне д’Арк, - Шекспире (хроника «Генрих VI»), Шиллере («Орлеанская дева»), Вольтере (поэма «Орлеанская девственница»), Анатоле Франсе (исторический труд «Жизнь Жанны д’Арк»), М. Твене («Записки о Жанне д’Арк...»). Шоу полемизирует с ними и создает более демократический и жизненный образ французской героини.

    Картина 6 построена в строгом соответствии с документальными данными. Все имена судей и обвинителей Жанны - исторические. Главным источником для Шоу были подлинные протоколы допросов Жанны, изданные в 1841 году французским историком Жюлем Кишера.

    82 Роберт де Бодрикур - комендант крепости Вокулер, у которого Жанна д’Арк требовала и в конце концов получила эскорт, оружие и лошадей, чтобы отправиться к французскому королю Карлу VII.
    83 Домреми - деревня в Лотарингии, где родилась Жанна д’Арк.
    84 Дофин - титул наследника французского престола. Жанна называет так короля Карла VII, потому что в это время он еще не был коронован в Реймсе, где короновали французских королей. Карл VII (1403 - 1461), сын помешанного Карла VI и Изабеллы Баварской, был предан родной матерью, отрекшейся от него, объявившей его своим незаконным сыном, и влачил жалкое существование в замке Шинон в то время, как две трети Франции были захвачены англичанами. Изабелла Бав-арская выдала свою дочь, принцессу Катерину, за английского короля Генриха V и этим окончательно поддержала и укрепила притязания английских королей на французские владения. Французский народ, глубоко возмущенный поведением королевы, высказывал надежду, что Франция, погубленная развратной женщиной, должна быть спасена чистой девушкой. Эти мечты и предсказания волновали и Жанну д’Арк и толкнули ее на подвиг.
    85 Бертран де Пуланжи и Жан из Меца - исторические лица, рыцари, которые взялись сопровождать Жанну к королю.
    86 Дюнуа Жан (1402-1468) - французский военачальник, возглавлял гарнизон осажденного англичанами Орлеана.
    87 Монтаржис. - В битве при Монтаржисе в 1427 году Дюнуа разбил англичан.
    88 Черный Принц - Эдуард, сын английского короля Эдуарда III, прославившийся своими победами над французами в XIV веке. Прозван Черным Принцем за цвет своих доспехов и суровость.
    89 Куры несутся как сумасшедшие. - Характерное для Шоу комическое обыгрывание так называемых «чудес» Жанны.
    90 Архиепископ Реймский, Ла Тремуй - исторические лица.
    91 Жиль де Рэ - иначе: де Рэц (1404-1440) - приближенный и полководец Карла VII. В 1440 году был казнен за чудовищную жестокость (убийство детей) и занятия черной магией. Его считают прототипом Синей Бороды, жестокого персонажа французской народной сказки.
    92 Ла Гир - историческое лицо.
    93 Карл Мудрый - прозвище Карла V, французского короля (1337-1380).
    94 Конечно, узнает. - Здесь Шоу рационалистически объясняет устами архиепископа наиболее популярное «чудо» Жанны, когда она узнала Карла VII в толпе придворных в то время, как на троне сидел другой человек.
    95 Людовик Одиннадцатый - сын Карла VII, один из самых выдающихся, но и самых жестоких королей Франции (1423-1483).
    96 Я вручил Деве командование армией. - Здесь Шоу ускоряет события. На самом деле Жанну д’Арк подвергали в течение шести месяцев всяким испытаниям и проверкам, прежде чем поручили ей действовать. Для этого была создана специальная комиссия из духовных лиц и придворных дам во главе с тещей короля.
    97 Ты Незаконнорожденный из Орлеана? - Незаконнорожденный - прозвище Дюнуа, так как он был незаконным сыном Орлеанского герцога. Косая полоса на гербе указывала на незаконное происхождение.
    98 ...нашу армию искрошили возле Патэ, и сэр Джон Тальбот взят в плен. - В сражении при Патэ войско Жанпы д’Арк и Дюнуа разбило англичан (18 июня 1429 г.) и взяло в плен прославленного английского военачальника Джона Тальбота (1390-1453).
    99 Кошон Пьер (? - 1442) - епископ города Бовэ, изгнанный оттуда населением за свою предательскую, антипатриотическую деятельность и окончательно перешедший на службу к англичанам.
    100 Граф Варвик - Варвик (Уорик) Ричард Бьючемп (1382-1439), английский вельможа и дипломат. В 1431 году был комендантом оккупированного французского города Руана и осуществлял верховный надзор за процессом Жанны д’Арк и за нею самой. Он был самым жестоким из ее тюремщиков. Шоу наделил его и некоторыми чертами другого Варвика, его зятя, так называемого «делателя королей» (1428-1471), сыгравшего большую роль в династических переворотах Англии XV века.
    101 Гус Ян (1369-1415) - чешский религиозный реформатор, борец против папства, сожженный на костре как еретик.
    102 Виклиф Джон (1320-1415) - английский религиозный реформатор, противник папства.
    103 Арабский погонщик верблюдов - Магомет, основатель магометанской религии (570-632).
    104 Ведь вы же сами делаете королей. - Здесь Варвик прямо назван «делателем королей» (сознательный анахронизм, именно так называли другого Варвика, жившего несколько позднее).
    105 Йорк или Ланкастер в Англии... - Йорки и Ланкастеры - две родственные между собою династии (те и другие - потомки английского короля Эдуарда III), боровшиеся за английский престол в течение почти всего XV века и повергшие Англию в междоусобную войну Алой и Белой розы (Ланкастеры избрали своей эмблемой алую, а Йорки - белую розу).
    106 Ланкастер или Валуа во Франции... - Ланкастеры и Валуа - английская и французская королевские династии, оспаривавшие друг у друга власть над Францией в течение Столетней войны. Победили Валуа благодаря победе французского народа.
    107 Sancta simplicitas! - Святая простота! (лат.).
    108 Компьен - крепость на пути к Парижу, где Жанна д’Арк была взята в плен бургундцами, союзниками англичан.
    109 Французы получили хороший урок под Азенкуром, под Креси и Пуатье. - Здесь перечислены места, где французы потерпели наиболее жестокие поражения от англичан в Столетней войне.
    110 Ночь в июне 1456 года. - Этот год знаменателен тем, что Карл VII (уже верпувший свои французские владения и прозванный Победоносным) организовал второй, посмертный процесс Жанны д’Арк и добился ее реабилитации.
    111 Агнесса Сорель - любовница Карла VII.
    112 Мое... тело предали анафеме... - На оправдательном процессе в 1456 году Пьер Кошон был признан единственным виновником гибели Жанны, и его тело было выброшено из могилы. Однако ничего не было сказано о других виновниках - деятелях инквизиции и богословах Парижского университета, чтобы не портить отношения короля с этими мощными организациями. Они были признаны введенными в заблуждение.
    113 Составлено и подписано в базилике Ватикана, шестнадцатого мая тысяча девятьсот двадцатого года. - В этом году Жанна д’Арк была окончательно канонизирована католической церковью (до этого в 1908 году она была признана «блаженной»).

    Тележка с яблоками

    «Тележка с яблоками» («The Apple-Cart») - написана в 1929 году для организованного в этом году в городе Малверне в честь Шоу Малвернского фестиваля (эти фестивали потом систематически повторялись). Поставлена впервые в Варшаве (в июне 1929 года), а затем уже в Малверне (в августе того же года). Опубликована в 1930 году. Пьеса была своеобразным ответом Шоу на вторичный приход к власти лейбористского правительства после того, как первое лейбористское правительство Макдональда (1924) не оправдало возлагаемых на него надежд. Свою пьесу Шоу назвал политической экстра вага идей, насытив ее злободневным и гротескным содержанием. Идиоматическое выражение: «to upset an apple-cart» (опрокинуть тележку с яблоками) - означает на английском языке крушение чьих-то планов.

    114 Памфилий и Семпроний. - Шоу наделяет персонажей своей политической экстраваганцы греческими и римскими именами, чтобы усилить общее комическое и странное впечатление.
    115 Ритуалист - приверженец религиозных обрядов.
    116 «Лежать у волн, сидеть па крутизне...» - строфа из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда».
    117 ...горлопан Боэнерджес. - Западные исследователи спорят о том, кто из видных лейбористских деятелей изображен в лице энергичного и самовлюбленного Билля Боэнерджеса. Многие исследователи считают, что Шоу имел в виду министра труда в лейбористском правительстве 1929 года Д. Томаса (1874-1949).
    118 Корем Томас (1668-1751) - основатель воспитательного дома для подкидышей. Во всей этой истории чувствуется насмешка Шоу над лейборизмом, который оказывается сродни полиции по своему «умиротворяющему» влиянию на народные массы.
    119 Протей - имя морского божества в греческой мифологии. Отличался тем, что постоянно менял свой вид, как бы воплощая изменчивость водной стихии. Здесь это имя символизирует крайнюю беспринципность премьер-министра. Английские исследователи считают, что в лице Протея Шоу изобразил английского политического деятеля Рамсея Макдональда, возглавлявшего лейбористское правительство в 1924 и 1929 годах, а в 1931 году возглавившего коалиционное правительство, жестоко расправлявшееся с рабочим классом.
    120 Аманда и Лизистрата. - В английском правительстве 20-х годов не было и не могло быть женщин-министров (женщины только что получили избирательные права). Но Шоу изображает в своей пьесе отдаленное будущее - конец XX века, когда, по его мнению, женщины будут допущены к участию в делах правления. При этом он делает Лизистрату министром энергетики, то есть поручает ей наиболее новую и важную отрасль промышленности. Лизистрата обрисована с большой симпатией и не случайно носит имя аристофановской героини (комедия «Лизистрата»), организовавшей борьбу женщин против войны.
    121 «Великая хартия вольностей» - документ, лежащий в основе английской конституции, подписанный в 1215 году королем Иоанном Безземельным.
    122 «Забыть ли старую любовь...» - слова из стихотворения Р. Бернса «Застольная» (1788), перевод С. Я. Маршака.
    123 ...совсем как в стихотворении Вордсворта. - Имеется в виду известное стихотворение поэта Вордсворта (1770-1850) «Нас семеро» (1798).
    124 Цивильный лист - личный бюджет короля.
    125 Интермедия - представление в антракте между основными действиями пьесы. Биографы считают, что в данной интермедии Шоу отразил в какой-то мере свои отношения с актрисой Стеллой Патрик-Кэмбл периода 1913-1914 годов. Имя «Оринтия» значит «Восточная».
    126 Мистер Ванхэттен. - Имя американского посла Ванхэттена содержит намек и на то, что он представляет деловые, финансовые круги Америки (Манхэттен, район Нью-Йорка на острове Манхэттене, где расположены главные учреждения и банки), и на его голландское происхождение (хотя в дальнейшем он будет говорить о патриотической любви американцев к Старой Англии).
    127 «Сей малый перл в серебряной оправе моря!» - слова из хроники Шекспира «Ричард II» (действие II, сцена 1).
    128 Синфейнеры - ирландские борцы за независимость. Парадокс заключается здесь в том, что английский король Магнус намерен использовать старый боевой клич борцов против Англии. Теперь он пригодится самой Англии в ее борьбе против Соединенных Штатов.
    129 ...правительство в Новом Тимгаде. - Тимгад - древнеримский город в Северной Африке. Шоу хочет сказать, что в конце XX века французское правительство вынуждено под давлением США выехать в Африку.
    130 Разыгрывающий из себя отца-пилигрима. - Отцами-пилигримами называли первых английских колонистов в Америке (XVII в.).

    Шэкс против Шэва

    «Шэкс против Шэва» («Shakes versus Shav») - шуточная пьеса для марионеток, написанная в 1949 году, была поставлена на Малвернском фестивале в том же году. Шоу всегда питал большой интерес к кукольному театру и намеревался написать что-либо для него. Он написал эту пьеску белым стихом, которым хорошо владел (как, впрочем, и рифмованным). Однако его пьесы, написанные белым стихом («Восхитительный Бэшвил», 1901; «Вновь законченный «Цимбелин», 1939), всегда насыщены дружеской пародией на Шекспира, включают реминисценции и прямые цитаты из его трагедий. По тому же принципу построена и пьеса «Шэкс против Шэва».

    В переводе заглавия пьесы мы стремимся точно передать звучание оригинала.

    131 Уже прошла зима тревоги нашей... - начальные строки хроники Шекспира «Ричард III».
    132 Ни золотым, ни мраморным гробницам князей... - начальные строки 55 сонета Шекспира.
    133 Мы в глубь страны явились без задержки - слова Ричмонда из хроники «Ричард III» (акт V, сцена II).
    134 Мак-Грегор - родовое имя Роб Роя. Употребление его было запрещено английскими властями.
    135 Что ж, я молчу. Вся речь моя - мечу! - слова Макдуфа при поединке с Макбетом («Макбет», акт V, сцена VIII).
    136 Тяжелокрылый жук с глухим жужжаньем... - «Макбет», акт III, сцена II.
    137 Адам Линдсей Гордон (4833-1870) - австралийский поэт; часто строил стихи на звукоподражании.
    138 Есть многое на свете, друг Уильям... - перефразировка слов Гамлета, обращенных к Горацио («Гамлет», акт I, сцена V).
    139 Но мужем стал одной чурбан. Другою - лжец любим - слова капитана Шотовера из пьесы Шоу «Дом, где разбиваются сердца» (акт I).
    140 Я назову его домом разбитых сердец! - слова Элли (там же, акт II).
    141 Пусть сердце разбивается в молчанье! - слова капитана Шотовера (там же, акт II).
    142 Боль сердца, тысячи природных бед... - слова Гамлета в знаменитом монологе «Быть или не быть» (Гамлет», акт III, сцена I).
    143 Чтоб даже и обломков не оставить... - слова Просперо в трагикомедии Шекспира «Буря» (акт IV, сцена I).
    144 Все завтра, завтра и опять же завтра... - слова Макбета («Макбет», акт V, сцена V).
    145 Та горсть земли... спасает стены от холодных вьюг - слова Гамлета («Гамлет», акт V, сцена I).
    146 Погасни же, мгновенная свеча! - слова Макбета после известия о смерти леди Макбет («Макбет», акт V, сцена V).
     

    3. Гражданская