Из французской лирики
Содержание
- От переводчика
- ШАРЛЬ ОРЛЕАНСКИЙ
- ОЛИВЬЕ БАСЛЕН
- ЖОАШЕН ДЮ БЕЛЛЕ
- ОЛИВЬЕ ДЕ МАНЬИ
- АГРИППА Д’ОБИНЬЕ
- ПОЛЬ СКАРРОН
- ФРАНСУА-РЕНЕ ШАТОБРИАН
- ВИКТОР ГЮГО
- Мечты
- «Когда вокруг меня все спит, сижу часами...»
- Закаты
- «Я шел по берегу и повстречался с нею...»
- «Вчера повеяло дыханьем свежим ночи...»
- Слова, сказанные в полумраке
- Зиме конец
- Надпись на томе «Божественной комедии» Данте
- Пастухи и стадо
- Праздничный день в окрестностях Парижа
- «Уходи - мне строго...»
- Другу
- Зима
- «Едва забрезжит день, я расстаюсь с постелью...»
- ЖЕРАР ДА НЕРВАЛЬ
- АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ
- ШАРЛЬ БОДЛЕР
- СТЕФАН МАЛЛАРМЕ
- ПОЛЬ ВЕРЛЕН
- Час свиданий
- Под сурдинку
- «На небе блестящая...»
- «Стремглав летит пейзаж в окне вагонном...»
- «Это - желанье, томленье...»
- «Все краски стёрты....»
- «Тени ветвей, словно дымные пряди...»
- «О бедная душа, весь день пылал над нами...»
- «Теперь иди спокойно, без забот...»
- «О душа, что тоскуешь...»
- «Любовью, боже, ранил ты меня...»
- «Соломинкой в хлеву блестит надежда. Что ты...»
- «Одела темнота...»
- «В лесной глуши щемящий зов рожка...»
- «Треплет ветер, рассвирепев...»
- «Ты умиляешь, трогаешь меня...»
- Томление
- Вечерние мысли
- «...Ибо знаю в страданьях толк!..»
- Наваждение
- ЭМИЛЬ ВЕРХАРИ
- Снег
- Исход
- «Чтобы любовь жила в глазах у нас...»
- «У нас, в саду любви, не увядает лето...»
- «В те дни, когда мне жизнь была трудна...»
- «Сегодня к нам, когда померк закат...»
- «Я радость бытия принёс тебе в подарок...»
- «Прозрачна тень, и радужна заря...»
- «Окно распахнуто. В смятенье...»
- «Я покидаю сна густую сень...»
- ЖАН МОРЕАС
- АЛЬБЕР САМРИ
- ЖЮЛЬ ЛАФОРГ
- АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
- ФРАНСИС ВЬЕЛЕ-ГРИФФЕН
- ПОЛЬ-ЖАН ТУЛЕ
- ФРАНСИС ЖАММ
- ФЕРНАН ГРЕГ
- ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР
- ЖЮЛЬ СЮПЕРВЬЕЛЬ
- ЖЮЛЬ РОМЕН
- ЛУИ АРАГОН
- РОБЕР ДЕСНОС
- РЕНЕ-ГИ КАДУ
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
О французской поэзии часто говорят, что она риторична и холодна. Это не так. Как всякая великая поэзия, она многоголоса и многолика. Ей присущи и гражданский пафос — Гюго, Арагон, и романтическая ирония — Лафорг, и глубокий лиризм — Верлен, Аполлинер. Составление и перевод на русский язык достаточно полной антологии французской поэзии — дело будущего, трудное и требующее усилий многих и многих литераторов. Маленький сборник «Из французской лирики» не притязает и не может притязать на какую бы то ни было полноту. Иные прославленные поэты в нем совсем не представлены, другие представлены одним-двумя стихотворениями. Задача составителя и переводчика этой книжки очень скромна: объединив под одним переплетом стихи разных и живших в разные эпохи поэтов — и всем известных, как Гюго, Мюссе, Верхарп, и замечательных, но почти неизвестных у нас, как д’Обинье, Лафорг, Жамм, Каду, и скромных, но оставивших свой след, как Басслен, Маньи, Туле, — дать хотя бы в беглом наброске представление о том сложном и прекрасном единстве, которое называется французской лирикой.ШАРЛЬ ОРЛЕАНСКИЙ (1391-1465)
РОНДЕЛЬ
К нам лето отрядило слуг
Убрать его просторный дом,
Зелено-бархатпым ковром
Украсить сад, и лес, и луг,
И певчих приманить пичуг,
И разбросать цветы кругом, —
К нам лето отрядило слуг
Убрать его просторный дом.
Где мучивший сердца недуг?
Растаял он, как снежный ком,
Веселье звонкое кругом,
Сбежал мороз, не стало вьюг, —
К нам лето отрядило слуг.
ОЛИВЬЕ БАСЛЕН (XV ВЕК)
ПОХВАЛА НОЮ
Нас виноградной одарил лозою
Почтенный Ной. Хвала и слава Пою.
Вино! Ты счастья главное звено.
Да здравствует вино!
Ликург напрасно был вину враждебен, —
Напиток сей полезен и целебен:
Кто воду пьет, легко идет на дно.
Да здравствует вино!
Не изменяют винопийцы долгу,
В них бодрый дух, они живут подолгу,
А трезвым долголетья не дано.
Да здравствует вино!
Клянусь, друзья, тот не бывает трусом,
Кто пьет вино и часто и со вкусом:
Меня Гераклом делает оно.
Да здравствует вино!
И если Ной, столь важная персона,
Нас пьянству обучил во время оно, —
Приятель, пей со мною заодно!
Да здравствует вино!
ЖОАШЕН ДЮ БЕЛЛЕ (1522-1560)
СОНЕТ
Земная жизнь для вечности — мгновенье,
И год, свой совершив круговорот,
Ушедших дней назад не отдает,
И над живым владычествует тленье.
Душа, забудь пустые треволненья,
Ужель тебе мила юдоль невзгод?
В незнаемые горние селенья,
Крылатая, свой устреми полет.
Там, только там обитель совершенства,
Там ты вкусишь покоя и блаженства,
Там позабудешь ложь и маету
И там узришь прообраз той святыни,
Той красоты сияющей, что ныне
Благоговейно в дольнем мире чту.
ОЛИВЬЕ ДЕ МАНЬИ (1524-1561)
СОНЕТ
О Горд, года идут, а мира нет и нет!
Ужель хоть изредка его мы недостойны?
И до скончанья дней терпеть народу войны,
Сгибаясь до земли под грузом тяжких бед?
Я вижу солдатню, костров багровый свет,
Я слышу конский топ и звон заупокойный,
Я слышу только вой, и вопль, и рев нестройный, —
И всюду кровь и тлен, везде раззора след.
Кто нами властвует, тот нас ни в грош не ставит,
То отнимает жизнь, то грабит и бесславит,
Берет, но никогда назад не отдает.
О, век кощунственный кровавого веселья!
Но притерпелись мы и знаем наперед —
Им — ненасытный пир, нам — на пиру похмелье.
СОНЕТ
Люблю, мой милый Мэм, весною светлоликой
И розы, и тимьяп, и ясный небосвод,
Люблю вставать с зарей, когда румян восход,
И петь любимую, ей нежа слух музыкой.
А летом огненным, сморен жарой великой,
Я целовать люблю ей плечи, грудь и рот, —
Но дальше не иду. Закуска в гроте ждет, —
Не мясо, а плоды и чаши с земляпикой.
В дни осени, когда и зябко и темно,
Люблю каштаны есть и попивать вино,
Чревоугодничать при пышущем камине.
Зимой я домосед. Чуть выгляну в окно,
Как пробирает дрожь. Зимой люблю одно:
С подругой дорогой любиться на перине.
АГРИППА Д’ОБИНЬЕ (1552-1630)
СТАНСЫ
Твердите вы в негодованье, —
Я ветреник и вертопрах:
Но можно ли построить зданье
На вечно зыблемых песках?
Лепечете вы повсеместно,
Что у меня, мол, в сердце лед;
Нет, я огонь, но всем известно —
Любой огонь без дров умрет.
Да вы подумайте и сами —
Могу ли запылать от вас?
Не зажигает льдину пламя,
Но лед тушил его не раз.
Нет дров — и пламя оскудело,
Нет солнца — и земля нага.
Душе во всем подобно тело.
Подобен госпоже слуга.
Жестокие! Я вам открою,
Где мой первоначальный пыл,
Где искры с огненной игрою:
Я в реках слез их утопил.
Вы предавали осмеянью
Любви и нежности порыв
И осыпали едкой бранью,
Когда я уходил, остыв.
Вам надобны мои мученья,
Чтоб я вас радовал, скорбя,
Вы лакомы до развлеченья —
Ну что ж, пеняйте па себя!
Теперь, как пагубной отравы,
Бегу любви, терзаний, мук,
И вы, браня меня, не правы:
Я — дело ваших милых рук.
ЗИМА
Пустые прихоти, вы нынче на отлете,
Боитесь холодов, тепла уже не ждете...
Прощайте, ласточки! Ищите кров иной.
Врывался щебет ваш в покой моей дремоты,
Застолье чинное пятпали нечистоты, —
Нет, ночь моей зимы я встречу тишиной.
Сияет в небесах светило дня, как летом,
Почти не шлет тепла, но одаряет светом.
Я старюсь, не грустя: прибавилось ума,
Пороки не влекут, наскучили проказы, —
Как землю от гадюк и воздух от заразы,
Мне душу от грехов очистила зима.
Белеет голова под снежной пеленою.
Напрасно луч скользит, играя надо мною, —
Не растопить снегов в отпущенный мне срок.
Растайте, белые! Пусть ледяные реки
Затопят сердце мне и в нем зальют павеки
Недавнего костра последний уголек.
К пределу жизнь идет, остужена годами,
Но вижу пред собой немеркнущее пламя
И, под защитою святыни вековой,
Я на алтарь несу, как жертву, все былое, —
И нафту, и смолу, и доброе, и злое, —
Светильник огненный, не факел гробовой!
Все меньше радостей, но меньше и печали,
Не свищут соловьи, сирены замолчали,
Цветы не красят луг, нет на ветвях плодов,
Не льстит надежда нам, коварна и превратна...
Царит зима. О как ты, старость, благодатна, —
Вкушенье опыта и отдых от трудов.
Все ближе, ближе смерть, а с ней и пробужденье,
Конечного конец и вечного рожденье,
Истленье тленного, существованья суть.
Кто по морским волнам скитаться не устанет?
Кто так привержен к ним, что под конец не станет
Мечтать о пристани, к которой держим путь?
* * *
|
Чей здравый смысл угас. Тот не боится мук, Мой друг, любовь для нас Несчастье и недуг Отрада всех отрад Свобода и покой Удел стократ благой Хранить сердечный хлад |
— бежит любовных пег, — кого прельщает воля, — завиднейшая доля — — любви не знать вовек. — лелеять чаровницу — — ну, это ль не напасть? — в любовный плен попасть, — что лечь живым в гробницу. |
Эти мои стихи можно читать на разные лады: и как два трехстопных восьмистишия и как одно шестистопное. Трехстопные между собой не связаны, это отдельные стихотворения, где оплакиваются горести любящих. Но если их соединить, получится стихотворение противоположного смысла, воспевающее счастье любящих.
ПОЛЬ СКАРРОН (1610-1660)
ЭПИТАФИЯ
Здесь скрыт от взоров прах калеки,
Чей незавиден был удел:
Он прежде чем уснуть навеки
Все, кроме смерти, претерпел.
Храпи молчание, прохожий,
И не тревожь страдальца сон,
Затем, что здесь, па этом ложе,
Впервые сладко спит Скаррон.
ФРАНСУА-РЕНЕ ШАТОБРИАН (1768-1848)
* * *
Как милы мне места родные,
Где я увидел свет впервые!
Сестра, ты помнишь те года
Былые?
Свети мне, Франции звезда,
Всегда!
В печурке танцевало пламя,
И матушка играла с нами,
И головы ее седой
Губами
Касались мы наперебой
С тобой.
Ты помнишь первый луч сквозь тучи,
И замок, словно страж, на круче,
И с Башни Мавров меди звон
Певучий?
Казалось, что рассветом он
Рожден.
Ты помнишь плеск волны озерной,
И шорох камыша покорный,
В огне заката небосвод
Просторный
И ласточек над гладью вод
Полет?
Где милый взор моей Елены,
И дуб, п скал отвесных стены?
В душе те давние года
Нетленны!
Мне светит Франции звезда
Всегда!
ВИКТОР ГЮГО (1802-1885)
МЕЧТЫ
|
Lo giorno se n’andava, e l’аеr bruno Toglieva gli animai che sono’n terra, Dalle Catiche loro. Dante1
|
Оставь меня сейчас. Тревожный и туманный,
Подернут небосвод какой-то дымкой странной,
Огромный красный диск на западе исчез,
Но в желтизне листвы еще таится пламя:
В дни поздней осени, под солнцем и дождями.
Как будто ржавчиной покрылся темный лес.
За мною по углам роится мгла густая,
А я задумчиво смотрю в окно, мечтая
О том, чтоб там, вдали, где горизонт померк,
Внезапно засиял восточный город алый
И красотой своей неждапной, небывалой
Туманы разорвал, как яркий фейерверк.
Пусть он появится и пусть в мой стих печальный
Вдохнет былую жизнь и пыл первоначальный,
Пусть волшебством своим зажжет огонь в глазах,
Пусть, ослепительно прекрасен и украшен
Сияньем золотых дворцов и стройных башен,
Он медленно горит в лиловых небесах.
1День уходил, и неба воздух темный
Земные твари уводил ко сну
От их трудов.
Данте. (итал.)
(Пер. М. Лозинского)
* * *
|
Все, что подходит тебе, о мироздание, подходит и мне. Ничто для меня ни слишком рано, ни слишком поздно, если оно своевременно для тебя. Все, что приносят твои часы, о природа, есть благой плод. Все — из тебя, все — в тебе, все — в тебя.
Марк Аврелий
|
Когда вокруг меня все спит, сижу часами
Под звездным куполом, сверкающим над нами,
И чутко слушаю ночные голоса.
Пусть крылья времени трепещут падо мною, —
С волненьем я гляжу па празднество ночное,
Которым чествуют природу небеса.
И кажется тогда, что в мирозданье спящем
Лишь я один согрет огнем светил палящим,
Что одному лишь мне постигнуть их дано,
Что я, пустая тень, немой, случайный зритель, —
Ночного торжества чудесный повелитель
И небо для меня во тьме озарено.
ЗАКАТЫ
Порою в небесах, где облака слились,
Сквозь дымку вечера, подернувшую высь,
Когда чуть веет ветер сонный,
Там, за последними тумапами земли,
Внезапно восстает, весь в золотой пыли,
Дворец, в эфире вознесенный.
И пораженный взор следит, как вдалеке,
На ускользающем воздушном островке
Средь вольной шири небосклона,
Стремятся вверх, идут на приступ высоты
Витые лестницы, и башни, и мосты
Немыслимого Вавилона.
* * *
Я шел по берегу и повстречался с нею.
Босая, стройная, с растрепанной косой, —
Как будто в тростниках вдруг появилась фея...
Я у нее спросил: «Ты в лес пойдешь со мной?»
Взглянула на меня — о женский, полный света,
Себя вверяющий, самозабвенный взгляд!
«Пойдем, — я ей сказал. — Любовью дышит лето,
Деревья скроют нас и тенью одарят».
Неспешно о траву она отерла ноги,
И снова тот же взгляд, открытый взгляд в упор,
Потом, бездумная, задумалась в тревоге.
О, как звенел в тот миг согласный птичий хор!
Как реку сонную ласкало солнце жарко!
И вот увидел я — сквозь камыши идет
Ко мне смущенная, счастливая дикарка,
Волной густых волос закрыв лукавый рот.
* * *
Вчера повеяло дыханьем свежим ночи,
Дремавшие весь день запахли вновь цветы,
Звучала птичья трель все глуше, все короче,
И ярче ярких звезд твои сияли очи,
И юной красотой весну затмила ты.
И голос мой был тих. Слагает вдохновенно
Торжественную песнь душа в вечерний час.
Вдыхая чистоту той ночи незабвенной,
Я для тебя у звезд просил весны нетленной,
Я у твоих очей просил любви для нас.
СЛОВА, СКАЗАННЫЕ В ПОЛУМРАКЕ
Опа сказала: «Да, мне хорошо сейчас.
Я знаю — жалобы мои несправедливы,
Подолгу от тебя не отрываю глаз
И вижу смутных дум приливы и отливы.
В чем счастье? Вместе быть. Я счастлива — почти,
И благодарность шлю судьбе за все щедроты.
Слежу, чтоб праздный гость не мог к тебе войти, —
Не любишь прерывать ты начатой работы.
У ног твоих сижу. Кругом покой и тишь.
Ты — лев, я — горлица. Задумчиво внимаю,
Как ты страницами неспешно шелестишь,
Упавшее перо бесшумно поднимаю.
Я знаю, что ты здесь, что я сейчас с тобой,
Что мысль, как хмель, пьянит мечтателя-поэта;
Но нужно вспоминать и обо мне порой!
Когда за книгами сидишь ты до рассвета,
Безмолвный, замкнутый, забывший обо мне,
В моей душе печаль живет со счастьем рядом:
Я верю лишь тогда, что вместе мы вполне,
Когда хоть изредка меня ты ищешь взглядом».
ЗИМЕ КОНЕЦ
Все оживает, дорогая!
Яснеет небо, тает снег,
Цветет земля, благоухая,
И стал добрее человек.
Любовью небеса трепещут,
Земля счастливей с каждым днем.
Цветы и звезды мягко блещут,
Единым зажжены огнем.
Конец зиме и зимним бедам!
Нагой, таинственный апрель
Торопится за ними следом,
Ропяя светлых слез капель.
Мы отвыкаем от сомненья,
От мыслей горестных и мук.
Здесь, в тишине уединенья,
Нам хорошо с тобой, мой друг!
На солнце ветка золотится,
Бросает тень, и близок срок,
Когда на ней засвищет птица,
Из почки выглянет листок.
Рассвет торжественно встречаем, —
Он словно заново рожден, —
И мы полны с тобою маем,
Как маем полон небосклон.
Повсюду слышен гул веселый,
Везде сияют нам лучи.
Звенят на зорьке роем пчелы,
А звездный рой звенит в ночи.
Нам шепчут еле слышно травы
И ласково листва поет,
Что только любящие правы —
Они не ведают забот!
Пьянит нас ветер, тихо вея...
Мы, взявшись за руки, стоим.
Как много роз таит аллея,
Как много вздохов мы таим!
Я с утренней зарей прекрасной
Могу твое лицо сравнить:
Такой же блеск улыбки ясной,
Таких же слез росистых нить.
Извечно юная природа,
Адама, Евы верный друг,
Нас под лазурью небосвода
В свой сокровенный вводит круг.
Ты лишь появишься — встречают
Тебя восторгом небеса;
На наши ласки отвечают
Приветным шелестом леса,
И, озаренные сияньем,
Струясь, как ароматы, ввысь,
Со всем влюбленным мирозданьем
Сердца счастливые слились.
С ревнивой мукой я простился,
Ты тихой радости полна;
Я со звездою обручился,
И с солнцем ты обручена.
В молчанье жадными губамп
Мы прижимаемся к цветам,
Целуем их — и словно пламя
В ответ сжигает губы нам.
НАДПИСЬ НА ТОМЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ» ДАНТЕ
Однажды, в сумерках вечерних, на дороге
Я встретил путника в широкой римской тоге, —
Как призрак, он возник в закатном свете дня.
Замедлив гордый шаг, прохожий на меня
Взглянул, и молнией ого сверкнуло око.
И тихо молвил он: «Я был горой высокой
И небо затмевал в дни древности седой.
Оковы сна сорвав с души своей слепой,
По лестнице существ я на ступень поднялся
И превратился в дуб. Народ мне поклонялся,
И шелестом глухим я тишину будил.
Прошли века, и львом в пустыне я бродил,
И мне внимала ночь, и мне внимали звери.
Теперь я — человек. Я — Данте Алигьери».
ПАСТУХИ И СТАДО
Госпоже Луизе К.
1
В долине, где брожу я каждый божий день,
Царят безмолвие, спокойствие и лень.
В ней словно светится улыбка примирения.
Я забываю там тревоги и волненья,
И если б звон серпов не оглашал поля,
Мне показалось бы, что вымерла земля.
Создать идиллию природа тут стремится:
На ветке ссорится со снегирем синица;
Мелькает зяблика задорный хохолок;
Цветет боярышник, цветет лиловый дрок;
Здесь — мхи веселые, там — черные граниты...
В поэме у творца все антитезы слиты.
Одно и то же петь он, как Гомер, не прочь —
Особенно леса, моря, зарю и ночь!
Вот лужа морщится, букашек устрашая,
Стараясь сделать вид, что и она большая.
О, суета! Увы, не ведает она,
Что океана ширь с любой скалы видна.
Лорой встречаюсь я с пастушкой у дороги:
Лазурные глаза, в росе босые ноги,
На вид совсем дитя. Она пасет овец.
В убогой хижине живет ее отец,
А сестры целый день прядут неутомимо. »
Уже смеркается. Когда иду я мимо,
Пугает девочку мой скорбно сжатый рот,
Но все-таки она улыбку робко шлет,
И я приветствую невинность молчаливо.
Благоухает лес. Барашки шаловливо
Резвятся у кустов, цепляясь за сучки,
И белого руна пушистые клочки,
Как пена легкая, над головой взлетают.
Я дальше прохожу, и овцы в дымке тают.
Над серою землей вечерняя заря
Бесшумно стелется крылом нетопыря.
2
Там, позади меня, где тьма долину скрыла,
Звенит в тиши полей напев пастушки милой;
А предо мной, угрюм, как сторож вековой
Подводных рифов, скал, медуз, травы морской,
Неугомонных волн и пены их летучей,
Стоит утес-пастух, на лоб надвинув тучи,
И, гулу вечности внимая, смотрит он,
Как в пимбе призрачпом на темный небосклон
Луна торжественно и важно выплывает;
А ветер между тем сердито завывает
И гонит грозную, высокую волну,
Барашков белых шерсть вздымая в вышину.
ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ В ОКРЕСТНОСТЯХ ПАРИЖА
Бряцают тамбурины где-то,
И зноем пышет от земли;
Расплывчатые силуэты
Неспешно движутся вдали.
Сверкают вихри легкой пыли
Вкруг древней башни короля;
Лучи полудня ослепили
И обессилили поля.
Дыханием горячим веют
Трепещущие ветерки;
В горниле луга маки рдеют,
Как огненные языки.
Овечье стадо бродит сонно;
Прекрасен этот жгучий день!
Трещат цикады монотонно;
Прохлады не приносит тень.
Недавно убрана пшеница, —
Теперь и отдохнуть не грех!
Из полной бочки в жбан струится
Божественный веселый смех.
Нетвердый на ногах пьянчужка
К столу трехногому приник.
Ему дарует храбрость кружка,
И забывает он на миг
Прямую линию, нехватки,
Законы, страх, жандарма власть...
И вот напиток Вакха сладкий
Над податью смеется всласть!
Жует осел, мудрец хвостатый;
Вполне доволен он собой:
Конечно, уши длинноваты,
Зато луга полны травой.
Несутся по тропинке узкой,
Резвясь, играя, малыши.
Исчерчена картечью прусской
Высокая стена Клиши.
Поскрипывает воз негромко;
Париж бормочет все слышней —
Старьевщик черный, чья котомка
Храпит охапку королей.
Вдали, за дымкой светло-синей,
Мерцают шпили и кресты.
Венчают девушек в долине
Улыбки, радость и цветы.
* * *
«Уходи! — мне строго
Ветер приказал. —
Пел ты слишком много,
Мой перед настал!»
И «Quos ego!1» злому
В страхе покорясь,
Песнь моя из дома
Грустно поплелась.
Дождь. Повсюду лужи.
Кончена игра.
Нам бежать от стужи,
Ласточки, пора.
Град. Оцепенелый
Неподвижен дуб,
К серой туче белый
Дым ползет из труб.
Косогор желтеет
В бледном свете дня.
Из-под двери веет
Холод на меня.
1 Вот я вас! (лат.)
ДРУГУ
Там, на скале отвесной,
Глядящей в бездну вод,
Где маленький чудесный
Зеленый луг цветет,
Где ветру дуть просторно,
Где весело волне, —
Свой дом над кручей горной,
Мой друг, ты отдал мне.
Прими привет мой! Хрупкий
Удел нам ныне дан.
Наш век плывет скорлупкой
В огромный океан.
То благостный, то жгучий
Кружится вихрь — и с ним,
Как листья или тучи,
В безвестность мы летим.
Порыв людского шквала
То мчит по воле волн,
То грозно бьет о скалы
Надежды утлый челн.
Волна, что беспокойно
О наше время бьет,
Проклятий хор нестройный
Порой ко мне несет.
В них злобе нет предела;
Но реет мысль моя,
Как буревестник смелый
Средь стаи воронья.
Я чту твои заветы,
Возделываю сад;
Тем временем газеты
Мне сотни кар сулят.
Бранят ослом, пиратом, —
И, право, я полыцеп!
Де Местр зовет Маратом,
Лагарп кричит: «Прадон!»
Ну что ж! Их разум беден.
Решит потомков суд,
Полезен я иль вреден
И нужен ли мой труд.
А я меж тем, веселый,
Не знающий тоски,
Смотрю, как клонят пчелы
Лаванды стебельки.
ЗИМА
Однажды мы пришли — н что же?
В наш храм не допустили нас;
Он стал безмолвнее и строже;
Веселый блеск небес угас;
Исчезли птицы, пчелы, мошки;
Сучки взъерошенных кустов,
Размытые дождем дорожки,
Сухие листья, скользкий ров,
Как часовые, преградили
Дорогу в храм, чью благодать
Не мог бы не любить Вергилий,
Ваде не мог бы презирать.
В начале ноября то было.
Тонул в тумане горизонт.
Сова нам крикнула уныло:
«У нас закрыто на ремонт!»
* * *
Едва забрезжит день, я расстаюсь с постелью,
Разбуженный зарей, веселой птичьей трелью,
Порывом ветерка и бормотаньем ив,
И сразу же берусь за труд, опередив
Семью рабочего, чей дом через дорогу.
Уходит ночь, и мрак редеет понемногу;
И я ищу меж звезд любимую звезду,
Хожу по комнате, и думаю, и жду
Рожденье замысла и появленье солнца.
Чернильница стоит у самого оконца,
Распахнутого в сад, увитого кругом
Росистым сумрачным разросшимся плющом,
И па мое лицо ложится тень густая,
И я пишу, перо о листья отирая.
ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ (1808-1855)
ПОЧТОВАЯ СТАНЦИЯ
Остановка в пути. Разомнемся немного.
Меж домов в неизвестность ныряет дорога.
От ухабов и рытвин все тело болит,
И мельканье в глазах, и в ушах стук копыт.
Неожиданно луг, пятна света и тени,
Влажный воздух и запах цветущей сирени,
Тополя и лозняк, бормотанье реки, —
Позабыты и грохот, и пыль, и толчки.
Дышим сеном до одури — свежим, зеленым,
И врастяжку лежим под большим небосклоном,
Жизнь играет — так было и будет всегда...
Но увы! — нас зовут: «В дилижанс, господа!»
АПРЕЛЬ
Тепло и пыльно, синь без края,
И, стены тускло обагряя,
Закаты тлеют допоздна,
Но не сыскать листов зеленых:
Лишь красноватый дым на кронах,
А сеть ветвей черным-черна.
Мне эти дни всего противней:
Я жду грозы, веселых ливней, —
Тогда, воспрянув ото сна,
Подобна девочке-наяде,
В зелено-розовом наряде
Из глуби вынырнет весна.
АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ (1810-1857)
ГОСПОЖЕ ДЕ МЕНЕСЬЕ
Сонет
Когда в чужом краю, где и весна сурова,
Залетной птицы зов звучит среди ветвей,
Из теплого гпезда в топи лесного крова
Ей откликается негромко соловей.
Так вы услышали призыв души моей
И ей ответили на языке былого.
Умолкшая струна во мне запела снова —
Тот чистый, робкий звук первоначальных дней.
Ужели, нежная, вы тоже испытали
И сожаления и тайные печали?
— Кто жил, тот знал и скорбь и боль сердечных ран.
В любви, не правда ли, всегда безумье скрыто.
Венок Офелии, волной капризной смытый, —
Кто нам вернет его из чужедальных стран?
ПЕСЕНКА МИМИ ПЕНСОН
Мими Пенсон могу узнать я,
Могу узнать я без труда:
Все тот же чепчик, то же платье
Тирлим-пом-пом! —
На ней всегда!
Нелегкий ей удел достался,
Но был у бога свой резон:
Он добивался,
Чтобы в закладе не валялся
Простой наряд Мими Пенсон.
К ее груди цветок приколот
В часы тревог, в часы забав;
И, как цветок, чудесно молод
Моей Мими
Беспечный нрав.
Она умечет из бутылок
Извлечь веселый перезвон;
Под стуки вилок
Порой сползает на затылок
Простой чепец Мими Пенсон.
Так быстроглаза, так проворна,
Что у прилавка день-деньской
Студенты ждут ее покорно —
Тирлим-пом-пом! —
С немой тоской.
Но пусть манят Мими проказы —
В ней скрыта мудрость всех Сорбонн,
На страже разум,
И не измял никто ни разу
Простой наряд Мими Пенсон.
А коль останется в девицах —
Не велика беда, ей-ей!
Тогда вовек не разлучится
Моя Мими
С иглой своей.
Не страшен ей повеса ловкий,
Ее прельстить не сможет он.
К чему уловки?
Сидит не на пустой головке
Простой чепец Мими Пенсон.
Зато когда Амур предложит
В законный брак Мими вступить,
Она счастливца чем-то сможет —
Тирлим-пом-пом! —
Вознаградить!
Ее наряд не плагц бесценный,
И мехом он не окаймлен:
Обыкновенный —
Приют жемчужины смиренной —
Простой наряд Мими Пенсон.
Любя республику без шуток,
Свободе предана душой,
На баррикадах трое суток
Моя Мими
С врагами бой
Вела пластинкою корсетной...
Тот в жизни щедро награжден,
Чей бант трехцветный
Украсит скромный, неприметный,
Простой чепец Мими Пенсон.
ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА
Вечерняя звезда, далекая богиня,
Твой лучезарен лик меж облаков в огне, —
Из своего дворца в бездонной глубине
Что видишь ты в долине синей?
Гроза рассеялась, и ветры кротко спят,
И стряхивает лес алмазы слез росистых;
Ночная бабочка на крыльях золотистых
Полей вдыхает аромат.
Что ищешь ты во тьме земного круга?
Но ты склоняешься к вершинам темных гор,
Скользишь с улыбкою, печальная подруга,
И еле светится мерцающий твой взор.
Звезда, бегущая к холмам темно-зеленым,
В плаще ночных небес дрожащая слезой,
Пленяя пастуха, когда в ночи по склонам
Отару он ведет извилистой тропой, —
Звезда, куда от нас летишь так торопливо?
Не к ложу ль в тростниках отыскиваешь путь?
Куда летишь, одна, в час ночи молчаливый,
Чтобы жемчужиной в морскую глубь скользнуть?
О, если суждено, прекрасное светило,
Чтоб лен твоих волос в пучине вод исчез,
Пускай еще хоть миг нам льется свет твой милый,
Звезда, звезда любви, не покидай небес!
ШАРЛЬ БОДЛЕР (1821-1867)
ЧАСЫ
Часы! Живет в вас бог, бесстрастный, беспощадный,
Он пальцем нам грозит, бормочет: «Не забудь!
К обрыву подойдет твой недалекий путь,
И в сердце злая боль вопьется пьявкой жадной.
И наслаждение — запомни, человек! —
Сильфидою вспорхнет и в тень кулис умчится;
Пожрут мгновения, крупицу за крупицей,
Огрызок радости, что дан на весь твой век.
За краткий час шепнуть Секунда успевает
Три тысячи шестьсот долбящих: не забудь!
Я, смрадное, твою высасывало грудь,
Я — было, я — Вчера, — Сегодня повторяет.
Remember!1 Не забудь! На языках любых
Я глоткою стальной вещаю всем народам.
Минуты, жалкий мот, подобны тем породам,
Где скрыто золото. Возьми его из них!
Глупец! Лишь потому играет время смело,
Что проиграть оно не может. Не забудь!
День вспыхнул и угас, кругом ночная муть,
И бездна алчно ждет: клепсидра опустела.
И крикнут все тогда: и Случай, юный бог,
И позабытая невеста — Добродетель,
И Угрызение — последний твой свидетель:
«Ты опоздал, о трус! Умри. Пришел твой срок».
1 Помни! (англ.)
СТЕФАН МАЛЛАРМЕ (1842-1898)
ВЗДОХ
Твой незлобивый лоб, о тихая сестра,
Где осень кротко спит, веснушками пестра,
И небо зыбкое твоих очей бездонных
Влекут меня к себе, как меж деревьев сонных,
Вздыхая, водомет стремится вверх, в Лазурь,
В Лазурь октябрьскую, не знающую бурь,
Роняющую в пруд, на зеркало похожий, —
Где листья ржавые, в тоске предсмертной дрожи,
По ветру носятся, чертя холодный след, —
Косых своих лучей прозрачно-желтый свет.
МОРСКОЙ ВЕТЕР
Увы, устала плоть и книги надоели.
Бежать, бежать туда, где птицы опьянели
От свежести небес и вспененной воды!
Ничто — ни пристально глядящие сады
Не прикуют души, морями окропленной, —
О, ночи темные! — ни лампы свет зеленый
На белых, как запрет, нетронутых листах,
Ни девочка-жена с ребенком на руках.
Уеду! Пароход, к отплытию готовый,
Срываясь с якорей, зовет к природе новой.
Издевкою надежд измучена, Тоска
К прощальной белизне платков еще близка...
А мачты, может быть, шлют бурям приглашенье,
И ветер клонит их над кораблекрушеньем
Уже на дне, без мачт, вдали от берегов...
Душа, ты слышишь ли — то песня моряков?
ПОЛЬ ВЕРЛЕН (1844-1896)
ЧАС СВИДАНИЙ
На мглистом небе красная луна;
Туман над луговинами клубится;
Из камышей, где словно дрожь струится,
Лягушка одинокая слышна.
В бутоны сжавшись, лилии уснули;
Прямых, поджарых тополей тела
Завеса мглистая заволокла;
В высоких травах светляки блеснули.
Сова проснулась, улетает прочь,
Бесшумно крылья воздух рассекают;
В зените тускло огоньки сверкают;
Восходит белая Венера. Ночь.
ПОД СУРДИНКУ
Лес как будто застыл,
Полумрак и покой.
Наш горячечный пыл
Мы зальем тишиной,
И безмолвная ель,
Сонно шепчущий дуб
Выпьют медленно хмель
Наших душ, наших губ.
Молча руки скрести,
Тихо веки сомкни,
Ни о чем не грусти,
Все забудь и усни.
Ветер чуть шевельнет
Волны ржавые трав,
И вздохнет, и замрет,
Нас с тобой укачав.
А когда огоньки
Ночь зажжет меж ветвей,
Голос нашей тоски —
Запоет соловей.
* * *
На небе блестящая
Белая луна,
Из лесу звенящая
Песенка слышна.
Радость нетаимая...
О, моя любимая!..
Зеркало овальное —
Сонный водоем.
Тополи печальные
Отразились в нем.
Смутных теней таянье.
Сбывшиеся чаянья!
Отдых всеобъемлющий
Нам с тобою шлет
Этот чутко внемлющий,
Зрячий небосвод
В тихом звездном шелесте.
Час безмерной прелести!
* * *
Стремглав летит пейзаж в окне вагонном.
Поля, холмы, равнины — с небосклоном,
Деревьями, рекой, стадами коз —
Напор движенья валит под откос,
И вспять летят, покорные лавине,
Столбы и струны телеграфных линий.
Все гуще запах гари. Лязг и рев,
Как будто рядом рвется из оков
Дух преисподней, злобен и бессилен.
И вдруг над ухом словно ухнет филин
— Что мне до этого? В глазах она,
Знакомый облик, радость, белизна,
И полон слух речами дорогими,
И звонкое, пленительное имя
Проходит, словно стержень бытия,
Сквозь жесткий ритм вагонного житья.
* * *
|
Ветер еле дышит, Листья не колышет. Фавар
|
Это — желанье, томленье,
Страсти изнеможенье,
Шелест и шорох листов,
Ветра прикосновенье,
Это — в зеленом сплетенье
Тоненький хор голосов.
Ломкие звуки навстречу
Шепчут, бормочут, лепечут,
Словно шумят камыши
Глухо, просительно, нежно...
Так под волною прибрежной
Тихо шуршат голыши.
В поле, подернутом тьмою,
Это ведь наша с тобою,
Наша томится душа,
Старую песню заводит,
В жалобе робкой исходит,
Сумраком теплым дыша.
* * *
Все краски стерты,
Поля тоскливы,
Лишь переливы
Снегов простертых.
На небе медном
Луна витает,
Виденьем бледным
Живет и тает.
Седые кручи
Дубов и елей
Сквозь вихрь метели
Парят, как тучи.
На небе медном
Луна витает,
Виденьем бледным
Живет и тает.
Вещуньи-птицы,
Худые волки,
От ветров колких
Куда вам скрыться?
Все краски стерты,
Поля тоскливы,
Лишь переливы
Снегов простертых.
* * *
|
Соловью, глядящему с высокой ветки на свое отражение, кажется, будто он упал в реку. Он сидит на вершине дуба и все-таки боится упасть.
Сирано де Бержерак
|
Тени ветвей, словно дымные пряди,
Тают на сумрачной глади;
В ветках живых, заглядевшихся в омут,
Горлицы жалобно стонут.
Мертвенно, нутник, твое отраженье
В мертвой воде без движенья;
Ропот надежд, в глубине погребенных,
Скорбен меж листьев зеленых.
* * *
О бедная душа, весь день пылал над нами
Обман погожих дней, и вот — гремит закат.
Соблазн, опять соблазн! И как смертелен яд!
Беги от гадины, закрой глаза руками.
Он день за днем пылал над мертвыми полями,
Оп виноград хлестал, как раскаленный град,
И даже небо — твой певучий, синий сад,
Твой дом, где ждут тебя, — уничтожает пламя.
Молись, душа, беги! Но то пожрет вчера
Твои грядущие утра и вечера,
И налетит тот вихрь, тот прежний, окаянный,
И снова грянет гром, и ослепит глаза
Безумьем давешним, как молнией багряной...
Молись, чтоб стороной нас обошла гроза!
* * *
Теперь иди спокойно, без забот:
Тропа все вверх, все вверх тебя ведет.
Брось лишний груз и в путь возьми с собою
Твой клад, твой щит и меч на случай боя —
Дух, нищий дух, и веру в благодать.
Иди. Храни в дороге упованье.
Ночь недолга, недолго и страданье.
Надежен путь, могила впереди.
Храни же упованье, вверх иди,
И встретишь смерть, и позабудешь беды.
Будь сердцем кроток. Пусть и недобра,
Пусть и дурна, но жизнь — твоя сестра.
Мурлычь под нос, карабкаясь на кручи,
Не внемли осторожности скрипучей,
Когда тебя начнет она пугать.
Как кающийся грешник, будь послушен,
Как малое дитя, будь простодушен,
Пой, даже смейся, а не то тоской
Тебя пронзит извечный враг людской.
Оцепененья сонного не ведай.
Не нов соблазн, ловушка не нова,
А наверху и мир и синева,
Фанфары славы в тишине просторной.
Иди в ночи белесой или черной,
Чтоб ангел твой мог в небе просиять,
Тебя окутав крыльями победы.
* * *
О душа, что тоскуешь,
И какой в этом толк?
И чего ты взыскуешь?
Вот он, высший твой долг,
Так чего ты взыскуешь?
Взгляд бессмысленно-туп,
Перекошена в муке
Щель искусанных губ...
Что ж ломаешь ты руки,
Ты, безвольный как труп?
Или нет упованья?
Не обещан исход?
И бесцельны скитанья,
И неверен оплот —
Долгий опыт страданья?
Как докучен твой стон,
Этот ропот натужный!
Солнцем день озарен,
Ждать нельзя и не нужно:
В небе алый трезвон,
И рукой беспощадной
Обличительный свет
Чертит хмурый, нескладный
Теневой силуэт,
Необъятно-громадный —
Долг, твой долг. Он зовет,
И не надо бояться.
Ближе, ближе — и вот
Очертанья смягчатся,
Чернота пропадет.
Он — тайник озарений,
Страж любови твоей,
Твой спасительный гений:
Нет опоры верней,
Нет сокровищ бесценней.
И яснее черты,
И безмерней блаженство,
Больше нет черноты,
Только мир, совершенство
И забвенье тщеты.
И забвенье тщеты.
* * *
Любовью, боже, ранил ты меня,
И нарывать не перестала рана.
Любовью, боже, ранил ты меня.
Меня ты, боже, страхом опалил,
И все еще кричат во мне ожоги.
Меня ты, боже, страхом опалил.
Узнал я, боже, этот подлый мир,
И вознеслось во мне твое величье.
Узнал я, боже, этот подлый мир.
Дай душу мне омыть твоим вином,
Дай жизнь мне укрепить пречистым хлебом.
Дай душу мне омыть твоим вином.
Вот кровь моя — ее не пролил я —
И плоть, не удостоенная муки.
Вот кровь моя — ее не пролил я.
Вот лоб, залитый краскою стыда, —
Пусть будет он твоим подножьем, боже.
Вот лоб, залитый краскою стыда.
Вот руки, не познавшие труда, —
Пусть фимиам курят и свечи теплят.
Вот руки, не познавшие труда.
Вот сердце — билось попусту оно, —
Пусть изойдет на терниях Голгофы.
Вот сердце — билось попусту оно.
Вот ноги — суеты земной послы, —
Пусть прибегут к тебе на зов прощенья.
Вот ноги — суеты земной послы.
Вот голос мой, лукавый и глухой, —
Пусть неустанно шлет тебе молитвы.
Вот голос мой, лукавый и глухой.
И вот глаза, светильники греха, —
Пусть ослепят их слезы покаянья.
И вот глаза, светильники греха.
О боже, милосердный и благий,
Ты знаешь, как я был неблагодарен.
О боже, милосердный и благий!
О пресвятой, о грозный судия,
И всю безмерность моего паденья,
О пресвятой, о грозный судия!
О исцелитель горестей земных,
Всю темноту мою, и страх, и слабость,
О исцелитель горестей земных!
Ты знаешь, в мире я беднее всех,
Душою нищий, странник перехожий.
Ты знаешь, в мире я беднее всех,
Но все мое — твое, твое, о боже!
* * *
Соломинкой в хлеву блестит надежда. Что ты,
Не бойся, то жужжит хмельной от солнца шмель.
Взгляни, пролаза-луч опять пробрался в щель.
Ну, обопрись о стол и не гони дремоты.
Вода студеней льда. Напьешься и уснешь.
Усталая душа, не бойся, я с тобою,
Я убаюкаю тебя и успокою,
И, как ребенок, ты мне подпевать начнешь.
Бьет полдень. Я прошу, уйдите, только тише:
Он спит, а женские шаги, как град по крыше.
Стучат но голове, по мозгу... Ты не спишь?
Бьет полдень. Тишина. Отдайся же дремоте.
Надежда нам блестит, как в рытвине голыш.
О розы сентября, когда ж вы расцветете?
* * *
Одела темнота
Мое существование.
Навек усни, мечта,
Усни навек, желание!
Глаза заволокло
И, с памятью в раздоре, я
Смешал добро и зло...
Печальная история!
Я колыбелью стал:
Какое-то качание,
Зияние, провал...
Молчание, молчание!
* * *
В лесной глуши щемящий зов рожка,
И, кажется, — там кто-то сирый стонет.
С коротким лаем ветер листья гонит,
И замирает плач у бугорка.
В нем волчьих душ бездомная тоска,
Он ввысь летит, а солнце тихо клонит
Лицо к земле — вот-вот его уронит...
Как эта смерть печальна, как легка!
И, жалобу пригрев пуховиками,
Снег покрывает длинными штрихами
Заката порыжелое стекло,
И воздух по-осеннему воздушен,
И вечер длится, словно вздох, притушен,
И в нем природе дремлется светло.
* * *
Треплет ветер, рассвирепев,
Наготу и зелень дерев
И сгоняет снег на полянах
В пятнах солнца сизо-румяных.
Снова горько пахнут леса,
Голосами звенят небеса,
Флюгера блестят нестерпимо,
Облака проплывают мимо...
Как чудесно! Все шел бы и шел!..
Ветер тянет туман за подол, —
Он взвивается дымкой белой.
Все сгорело, что прежде грело.
Ноги сами собой идут...
Встань, душа, очнись! Тебя ждут!
День весенний еще робеет,
Но порою теплом повеет,
И я знаю, знаю тогда —
Не воротятся холода,
Велико милосердье божье
И окончилось бездорожье!
* * *
Ты умиляешь, трогаешь меня,
Людское истомившееся тело!
Ночь. Забытье, как коршун, налетело,
И каждым швом терзает простыня.
Развинченность, озноб с приходом дня, —
Так птица с крыш#смотрит отупело,
Когда кругом пустынно, голо, бело, —
И ноги ноют, все еще храня
Следы дорог, и рот — сплошная рана,
И помнит грудь удары кулака.
Непрочный кокон, плоть, как ты хрупка!
Глаза — о бедные глаза! — им странно,
Им горестно — опять предел людской!
Такая кара слабости такой!
ТОМЛЕНИЕ
Жоржу Куртелину
Я — Рим, державный Рим в часы перед развязкой.
Гляжу на варваров, плечистых, молодых,
Потом, не торопясь, слагаю акростих,
Любуясь блеском слов, их выверенной пляской.
Пустынная душа томится скукой вязкой.
А где-то там бои. Но мне-то что до них?
Ни воли нет, ни сил. Ток жизни вял и тих.
И нет желаний. Пруд, заросший нежной ряской.
Сил и желаний нет. О смерть, и ты не тронь.
Все выпито. Батилл, а помолчать нельзя ли?
Все съедено. И мы как будто всё сказали.
Лишь глуповатый стих — пора ему в огонь;
Лишь непутевый раб — он нас шутя обманет;
Лишь скука вязкая тихонько душу тянет.
ВЕЧЕРНИЕ МЫСЛИ
Эрнесту Рено
В траве изгнания, холодной и сырой,
Под индевеющей серебряной сосной
Лежит без сил; потом, гремя незримой цепью —
Тень, порожденье сна, — бредет проклятой степью,
Где русых варваров угрюмая орда
Бессонно стережет несметные стада,
И отовсюду он, певец любви, Овидий,
Печально смотрит вдаль, на горизонт, и видит
Всегда одно: разбег морских бескрайних вод.
Седеют волосы, и ветер гневно рвет
Их тощую кудель; в гусиной коже тело,
Прикрытое рваньем, озябло, посинело;
Усталые глаза под кущами бровей
Как будто выцвели, и с каждым днем белей
Густая борода. Язвительная совесть
Не знает отдыха. О, жалостная повесть
Любви, и зависти, и горя, и утрат!
А император — что ж, он тоже виноват...
Овидий думает о Риме, все о Риме,
В чьей славе и его ославленное имя.
Ты поделом, Христос, меня окутал тьмой:
Я не Овидий, но — я тоже вот такой.
* * *
...Ибо знаю в страданьях толк!
Я как загнанный псами волк:
Он кружит, по лесу петляя, —
Где укрыться, найти приют?
Но уйти ему не дают,
Настигают, рыча и лая.
Зависть, Ненависть и Корысть —
Им бы впиться в меня, загрызть,
Не обманешь лихую стаю.
Дни, и месяцы, и года
Допьяна пью горечь стыда,
Коркой ужаса заедаю.
Я не мертвый и не живой,
И уже она надо мной,
Смерть-ищейка, лютая псица:
Лапу грузно на грудь кладет
И кусает, кромсает, рвет,
И все длится мука й длится.
И ползу, кровавя песок,
В дальний лог, где воет поток,
Белой гривой пены увенчанный.
Братья-волки, добейте скорей
И спасите меня от когтей
И клыков сестры моей Женщины!
НАВАЖДЕНИЕ
Мышка-норушка скользнула,
Черная, спряталась в сером углу.
Мышка-норушка скользнула,
Серая, в черную мглу.
В колокол бьют монотонно.
Спать, арестантикж, спать вам пора.
В колокол бьют монотонно.
Велено спать до утра!
Пусть вам любимые снятся, —
Сны нехорошие запрещены.
Пусть вам невесты приснятся —
Только пристойные сны.
Полосы лунного света.
Храп, бормотание, стон.
Полосы лунного света —
Это не сон!
Туча луну заслонила.
Темень, но стало как будто свежей.
Туча луну заслонила.
Небо сереет... Уже?
Мышка-норушка скользнула,
Вся золотая в луче голубом.
Мышка-норушка скользнула...
Эй, лежебоки, подъем!
ЭМИЛЬ ВЕРХАРН (1855-1916)
СНЕГ
Неумолимо снег идет,
Ложится на поля, как длинные заплаты,
Как клочья грязно-бледной ваты,
Безлюбый, ненавидящий, косматый.
Неотвратимо снег идет,
Как маятника мерный ход,
Как миг за мигом, снег идет.
Снег падает, кружится, вьется,
Ложится мерно на дома,
Украдкой проникает в закрома,
Снег падает и вьется,
Летит в могилы, в ямы и колодцы.
Передник свой недобрая зима
Вытряхивает над землею древней,
И падают на тихие деревни
Болезни, стужа, тьма.
Мороз живет в крови, в костях,
Нужда — в амбарах и клетях,
Нужда и снег в сердца вползают,
Вползает под навес беда,
И стынут, коченеют, замерзают
Сердца и очаги под коркой льда.
У перекрестков, где дорог слились потоки,
Как мертвецы, деревпп одиноки;
По берегам канав, каналов, рек
Ракиты клонят веток сталактиты,
По пояс погрузившись в снег;
На косогорах, словно в землю врыты,
Седыми мхами инея увиты,
Старухи мельницы, как западни, встают;
Под шквальным ветром, яростным и грубым,
Столбы, подпорки, кровли, трубы
Сражаться с ноябрем не устают, —
А снег идет, идет, бесшумный и мохнатый,
Ложится на поля клоками бледной ваты.
Тяжелый снег, как саван, лег
На всех развилинах дорог,
Повсюду снег бесплодный, белый,
Снег призрачный и омертвелый,
Снег призрачный и неизменный,
Неистово-самозабвенный
В безмерной темноте и холоде вселенной.
ИСХОД
Взяв кошек, взяв худых собак, —
Бог весть куда, за шагом шаг, —
Во тьму по выбитой дороге
Народ из деревень спешит.
Туманом пьян, бурьяном сыт,
Народ, как скопище бродяг.
Сегодня видит впереди
Лишь бесконечность выбитой дороги.
У всех — на палке ли, в руке ли —
Платок с каемкой голубой,
Узлом завязанный платок, —
От груза плечи онемели, —
У каждого большой платок,
А в нем — надежды лоскуток.
Народ из деревень бредет
Дорогой в никуда, вперед.
Стоит харчевня на пути;
Сегодня к ней не подойти:
Под сводом крыши водят мыши
И крысы хоровод.
Харчевню лихорадка бьет.
Прогнили балки потолка,
Крыльцо и стены плесень съела,
И на ветру окостенела
Ослизлой вывески рука.
Народ из деревень стал робок и пуглив:
Крестом несчастье осенив,
Идет он в путь дрожа.
Его душа давно остыла:
В ней головни чадят уныло,
Кресты из головней.
В бескрайней тишине на выбитой дороге
Колоколов далекий отголосок
Все громче, все слышней:
То кличут одинокие мадонны,
Как птицы позабытые, — печально
И монотонно.
Народ из деревень стал робок и пуглив:
Перед мадоннами ни свечек, ни сердечек,
И статуи в ныли;
Лишь падает в немые ниши
Все реже, медленнее, тише
Венок или цветок.
Народ из деревень боится мглы полей,
И мертвой птицы у дверей,
И в озере луны двурогой...
Народ из деревень пугается людей!
Народ из деревень топорен,
Тяжеловесен, не проворен,
Безволен, но упрям.
Живет он мелочно и скупо
И пересчитывает тупо
Нужду по медякам.
Как четки, протянулись годы;
От непогоды гибли всходы;
Под яростным нажимом рук
Пахал одни лишь камни плуг;
Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал.
Взяв кошек, взяв худых собак,
Взяв птиц и птичьи клетки,
С нуждой соразмеряя шаг, —
Питье — вода, еда — объедки, — *
Покинув кров и край родной,
Усталой, медленной толпой
Народ из деревень бредет
Дорогой в никуда, во тьму, вперед.
Визжит и воет, ковыляя,
Держась за юбки матерей,
Орава грязная детей;
Не отрываясь и моргая,
Глядят беззвучно старики
На свой клочок земли любимой,
Которую глодали зимы,
И засухи, и сорняки;
Шагают парни по дороге,
Как плети руки, тяжки ноги,
Нет мужества и даже нет
Порыва к счастью прежних лет,
Нет сил, чтобы ускорить шаг,
И сжатБ себя в тугой кулак,
И выпрямиться для борьбы
С угрюмой яростью судьбы.
Полей и пажитей народ
Сполна узнал несчастья гнет.
Под градом, ливнем, снегопадом
Телеги катятся вперед,
Размалывая день-деньской
Хребет дороги столбовой.
Одни — как хрупкие скелеты;
На их оглоблях амулеты
Дрожат и дребезжат;
Другие жалобно визжат,
Как заржавелых ведер дужки;
На третьих — фонари и побрякушки;
Четвертые поджары, длинноносы,
Как древние суда, а их колеса,
Где знаки зодиака уцелели,
Как будто целый мир везут к незримой цели.
За шагом шаг колышут свой костяк
Усталые, больные клячи;
Возница вертится и чуть не плачет,
Похож на мельпицу, которую с ума
Свела ночная тьма, —
Потом он наудачу
Швыряет камнем в небо, где маячит,
Как туча, воронье судьбы незрячей.
Народ из деревень в беде
И крест несет всегда, везде.
По глине, по пескам, минуя реки, рощи,
Замучены, понуры, тощи,
Бредут стада.
Их тоже вывела бог весть куда
Тугая плеть неурожая.
О камни спотыкаются бараны,
Быки ревут — к ним смерть плывет
через туманы, —
Коровы тащатся, водянкой налитые,
Соски их дряблы, как мешки пустые,
К бокам ослов, изъеденных паршою,
Раскинув руки, смерть приникла головою.
Народ из деревень и скот
Бредет дорогой старой,
Дорогой, что в почи ведет
Вокруг земного шара.
Бредет народ со всех сторон
Сквозь сумрак судеб и времен,
Вдоль нив, лугов, селений нищих,
Спокойно спит лишь на кладбищах,
Спускается из лога в лог
По петлям траурных дорог,
Зимою, осенью, весной,
Без отдыха, в мороз и зной
Из никуда и в никуда.
А там, вдали,
Где дымный небосвод спустился до земли,
Там, величавый как Фавор,
Днем серый, вечером багряней, чем костер,
Далеко щупальца-присоски простирая,
Людей из деревень приманивая и вбирая,
Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть
и в мазут
Ждет город-спрут.
* * *
Чтобы любовь жила в глазах у нас,
Отмоем их от всех нечистых глаз,
Чьи взгляды пас с тобой не раз пятнали
В дни рабства и печали.
Рассвет румяный и росистый
Неяркой дымкою лучистой
Подернут,
И словно веера
Из нитей солнечных и серебра,
Туманы разорвав, в саду скользят по дерну.
Как чаши голубой воды,
Искрятся золотом пруды,
В листве мерцает изумруд крыла,
И стряхивает день, нетороплив и точен,
С дорог, с оград, с обочин
Чуть влажный пепел, где таится мгла.
* * *
У нас, в саду любви, не увядает лето:
По гравию идет павлин, в парчу одетый;
Ковер из лепестков пушистый —
Жемчужины, смарагды, аметисты —
Расцвечивает сон зеленых трав;
К синеющим прудам цветы купав,
Как поцелуи белые, прильнули;
Кусты смородины стоят на карауле;
Щекочет сердце флокса яркий жук;
Как яшмовый, искрится луг,
И пчелы — пузырьки мохнатые — роятся,
Жужжа над лозами, где гроздья серебрятся.
Похож горячий воздух на муар;
В полдневный раскаленный жар
Кружится в нем как будто вихрь жемчужный, —
А медленным дорогам нужно
Брести меж тем вперед,
На небеса, где их, пылая, солнце ждет.
Но не у лета взял наш скромный сад
Свой незапятнанный, сверкающий наряд:
То нашей радости немеркнущее пламя
Его одело яркими огнями.
* * *
В те дни, когда мне жизнь была трудна
И стерегла в засаде злоба,
Явилась ты, как огонек радушный,
Чей луч зимою из окна
Ложится в темноте на белизну сугроба.
Твоя душа средь ночи равнодушной
Меня коснулась, бережно-легка,
Как теплая, спокойная рука.
Потом пришли и пониманье,
И нежность, и правдивость, и слиянье
Доверчиво протянутых ладоней
В тиши, когда звезда встает на небосклоне.
Уже растаял снег, уже июньский зной
И в нас и над землей,
Как пламя вечное, пылает
И наши помыслы огнями устилает,
И к небу рвущийся цветок,
Любовь, рожденная желаньем,
Пускает за ростком росток,
Не тронутая увяданьем, —
Но все мне помнится тот кроткий огонек,
Что тихо засиял во тьме моих дорог.
* * *
Сегодня к нам, когда померк закат,
Явилась осень,
И вот на тропках и в канавах
Ладони листьев ржавых
Беспомощно лежат, —
Но пусть уже явилась осень,
Руками ветра шаря и шурша
В вершинах сосен,
Срезая розы не спеша
И бледность лепестков роняя у крыльца, —
Мы от ее холодного дыханья
Убережем и души и сердца.
Мы сядем к очагу воспоминанья,
И огоньки нам лица обагрят,
Мы сядем и к его теплу вдвоем
Руками и коленями прильнем.
Чтоб скрыться от печалехг и утрат,
От увяданья чувств, еще живых,
От страха нашего, от нас самих, —
Мы к очагу прильнем, где память разожгла
Огонь, который не погасит мгла.
И если ливней паутины
И длинные полотна темноты
Окутают пруды, лужайки и кусты, —
Пусть осень, омрачившая равнины,
Минует потаенный сад,
Где наших мыслей, слитых воедино,
Шаги согласные звучат.
* * *
Я радость бытия принес тебе в подарок!
Как золотистый шелк, был день сегодня ярок.
И ветер весело кружил над головою.
Блестят мои ступни, омытые травою,
Ладони бархатны — к ним ластились цветы,
Глаза блестят от слез душевной полноты, —
Я их сдержать не мог, ликующий, влюбленный
В огромный сад земли, весною обновленный.
Сверкающей рукой простор мне подал знак,
И я пошел к нему, все убыстряя шаг,
Я устремился вдаль — куда, не знаю сам,
И эхо робкое звенело в такт шагам.
Я в дар тебе принес равнин очарованье:
Не медли, залпом пещнаполни им дыханье!
Я гладил бережно тимьян, и у меня
Струится в жилах блеск и терпкий запах дня.
* * *
Прозрачна тень, и радужна заря.
С деревьев, где проснулись птицы,
Роса струится,
Цветы и травы серебря.
Так мягко день возник,
Так чист и хрупок воздух ранний,
Как будто в нем искрятся сотни граней.
Я слышу шелест крыл; я слушаю родник.
О, как глаза твои нежны и как блестящи,
Когда рассвета луч, неверный и скользящий,
Дробится в голубых прудах!
Как бьются жилки на твоих висках!
И сила жизни яростно-благая
С дыханьем ветра и полей
В тебя врывается, переполняя,
И, отступая перед ней,
Ты за руки меня берешь, скрывая дрожь,
И прижимаешь их все крепче, все сильней
К груди своей.
* * *
Окно распахнуто. В смятенье
Дрожат зеленых листьев тени,
Скользит горячий блик
Среди бумаг и книг,
И дом задумчив и беззвучен, —
Приучен
К спокойному насилию труда.
Цветы доверчиво алеют
Плоды на ветках тяжелеют,
И песни зяблика, малиновки, дрозда
Звенят, звенят,
Чтобы стихи могли родиться
Прозрачны, чисты, свежи и лучисты,
Как золото плода,
Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы.
Неспешным шагом ты выходишь в сад,
Сидишь в тени, по солнцу бродишь,
Я на тебя смотрю, но взгляд
Ты от меня отводишь,
Чтоб целиком я мог отдаться власти слов
Вот этих добрых и простых стихов.
* * *
Я покидаю сна густую сень,
Тебя оставив неохотно
Под сводами листвы, бесшумной и дремотной,
Куда не проскользнет веселый день.
Пришла пора цвести и мальвам и пионам,
Но я иду, не глядя на цветы,
Мечтая о стихах прозрачной чистоты
С кристально-ясным звоном.
Потом я вдруг бегу домой
С таким волненьем и такой тоской,
Что мысль моя, желанием гонима,
Опередив меня, летит неудержимо,
Чтоб ветви сна раздвинуть, разомкнуть,
И разбудить тебя, и вновь к себе вернуть.
И вот я наконец вхожу в наш дом уютный,
Где дремлет тишина и сумрак смутный,
И, горячо целуя грудь твою,
Я словно песню в честь зари пою.
ЖАН МОРЕАС (1856-1910)
СТАНСЫ
1
О чем я думаю? О бликах па волне,
О том, как между скал прибой ревет, ярея,
О крабах на песке, о рыбаке в челне,
О пении сирен, о Главке, о Нерее.
О чем я думаю? О путнике ночном,
О дряхлом старике на выбитом пороге,
О городских огнях, о шуме городском,
И о своей душе, и о ее тревоге.
2
Скорей бы сбросить мне ярмо забот ненужных
И скуки городской давно постылый гнет,
Услышать легкий плеск озерных волн жемчужных,
Прийти под сень лесов, под их прохладный свод!
Но лучше бы всего — к тебе вернуться, море,
К тебе, о колыбель моих далеких дней,
За чайками следить на вспененном просторе,
Усталые глаза омыть волной твоей.
Что мне приход зимы и ранние морозы?
Я не сберег того, что подарил мне май,
И осенью мои напрасно зрели лозы,
И был другими снят мой тучный урожай.
3
В спокойной синеве, в сиянье дней погожих,
Над зеленеющей бескрайностью полей
Вы, облака мои, на паруса похожи —
Большие паруса незримых кораблей.
Но налетит гроза, и полыхнут зигзаги
Огня, и, заклубись, вы скроетесь из глаз...
Возьмите и меня, небесные бродяги,
Мне нечем здесь дышать, я так похож на вас!
АЛЬБЕР САМЕН (1858-1900)
ВЕЧЕРА
Янтарь заката меркнет не спеша,
Притихло поле в забытьи покорном,
И ширится в безмолвии просторном
Крылатой ночи скорбная душа.
Быки в ярме плетутся по дороге,
Неяркие мелькают огоньки
И в колпаках седые старики
Вдыхают вечер, сидя на пороге.
И колокольный звон нетороплив,
И мир смиренно-прост, как примитив,
Где нарисован пастырь и ягненок.
На темном небе звезд летучий след,
А на холме пастух, высок и тонок, —
С античной вазы четкий силуэт.
ЖЮЛЬ ЛАФОРГ (1860-1887)
БУЛЬВАРЫ
Бульвар. Двенадцать дня. Крикливые шик витрин.
Бегут работницы — неробкие повадки,
Простоволосые, у губ бескровных складки,
Прищуры в сторону осанистых мужчин.
Шарманка во дворе выплакивает сплин.
Деревья голые в весенней лихорадке.
Иду, слагая стих — до приторности гладкий —
О споре двух гробов. Вдруг слышу — дзин, дзин, дзин.
Везут покойника. Во мне есть гениальность,
Тоски бытийственной я уловил тональность,
Но вот умру сейчас и кану без следа.
Почтит меня крестом прохожий, встретив дроги,
Мальчишка крикнет вслед: «Счастливой вам дороги!»,
А наверху и здесь все будет как всегда.
V
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Ох, рояль, уж этот рояль!
Нет ему сегодня покою.
Ох, рояль, уж эта педаль —
Прямо шабаш над головою.
Этих гамм барабанный бой,
Сверхчувствительные напевы,
Польки точно «За упокой»,
В довершенье «Молитва девы»...
Убежать? Но весной — куда?
А к тому же и день воскресный...
И во мне и везде — ерунда,
Чушь на всей планете прелестной.
Перестаньте, мамзель, греметь,
На моей душе упражняться:
Мне нельзя попасть в вашу сеть
Ностальгических вариаций.
Тени прошлого, пахнет от вас
Гробовым, застылым, замшелым..,
Хватит! Слушаю ваш рассказ —
И душа расстается с телом.
Что же делать? Хоть лезь в петлю.
Воскресенье, дождь спозаранку.
Право, я сейчас удавлю
Распроклятую эту шарманку.
Будь женат я — но бог хранил, —
Половине своей примерной
Нежный рот бы раскровенил,
А потом вздохнул лицемерно:
«Мое сердце — земная ось,
Ну, а ты — только плоть людская,
Не сердись же, что мне пришлось
Сделать больно тебе, дорогая!»
БАЛЛАДА ВОЗВРАЩЕНИЯ
Прощай, прозрачный воздух лета!
Ненастья тащит в сумке год,
В доху снегов до пят одета,
Промерзшая зима бредет,
Не мечет карты банкомет,
На пляжах сор — бумажки, склянки...
Зевота раздирает рот.
Пора домой вам, парижанки!
На сером небе — ни просвета,
Дождь хлещет сутки напролет,
У низенького парапета
Истошно океан ревет,
Его за фалды ветер рвет,
И нет конца их перебранке,
Никто не пляшет, не поет...
Пора домой вам, парижанки!
Помчится поезд, как комета,
В Париж, в тот заповедный грот,
Где роскошь опер, блеск балета,
Где и зимой весна цветет.
Скорее! Паровоз рванет,
И замелькают полустанки,
И дом пустынный оживет...
Пора домой вам, парижанки!
ПОСЫЛКА
Царицы прелести и мод,
Алмазы неземной огранки,
Ваш сирый город слезы льет...
Пора домой вам, парижанки!
РАЗМЫШЛЕНИЕ В СЕРЫХ ТОНАХ
Все утро моросит из тучи неотжатой.
Один как перст, сижу на голом островке,
У самых ног ворчит, ворочаясь в тоске,
Свинцовый океан под шквальные раскаты.
Несутся волны вскачь, гривасты и косматы, —
Их бешеный табун примчится налегке
И распластается бессильно на песке,
Роняя пену с губ, как клочья мокрой ваты.
И небо серое, и морось, и туман,
И ветер хлещущий, и сизый океан,
И ни души кругом. Сижу осиротело,
Не пряча от дождя иззябшего лица,
Сижу и думаю: нет времени предела...
Пространству нет конца... вовеки нет конца...
РОЖДЕСТВО СКЕПТИКА
Рождественский трезвой, и я один в ночи,
Перо отложено, безбожный стих не кончен...
Воспоминанье, пой! Опять в душе горчит,
И гордость ни к чему... О, громче, память, громче!
А где-то там, вдали, собор огни зажег —
И как противиться рождественскому хору?
В пем материнский зов, и просьба, и упрек,
И сердце так щемит, что в голос плакать впору...
И долго слушаю колокола в ночи,
Не нужный никому и сам себе помеха.
Мне холодно, темно, а ветер мимо мчит
Земного праздника торжественное эхо.
АНРИ ДЕ РЕНЬЕ (1864-1936)
САД ПОД ДОЖДЕМ
Окно открыто. Дождь струится,
И капли бережно стучат,
Чтоб не спеша успел напиться
Дремотный, посвежевший сад.
Дождь деловито моет ивы,
Играет влажною листвой,
И расправляет плющ лениво
Затекший позвоночник свой.
Трава трепещет. На дорожке
Шуршит песок, как будто там
Незримые шагают ножки
По гравию и по цветам.
Сад вздрагивает и бормочет,
Доверчиво грозой пленен,
А ливень тонкой сетью хочет
Связать с землею небосклон.
Закрыв глаза, стою, внимая,
Как мокрый сад поет в тиши,
Как льется свежесть дождевая
Во тьму взволнованной души.
К ПРОШЛОМУ
Над озером шуршанье тростника,
И, словно крылья боязливой птицы,
Глухое дуновенье ветерка
Порывисто трепещет и струится.
И лунной призрачной голубизной
Одета неоглядная равнина,
И к запаху красавицы ночной
Примешивается дыханье тмина.
Но вот, чуть различимое в тиши,
Звенит фонтана жалобное пенье,
И поднимается со дна души
О нежности забытой сожаленье.
И в обаянье этих вечеров
Из дали лет плывут воспоминанья,
И на губах как будто отзвук слов
Во тьме произнесенного признанья.
ОРАНЖЕВАЯ ЛУНА
Наш долгий день окончился сияньем
Оранжевой луны меж тополей
И сонным, успокоенным дыханьем
Реки, и влажных листьев, и полей.
Не знали мы, когда брели по зною
И била молотками кровь в виски,
И пажити щетинились стернею,
И мучили сыпучие пески;
Не знали мы, когда любовь всходила,
Когда оиа сжигала все дотла,
Когда она уже едва чадила,
Что дорога нам будет и зола,
Что душный день овеется дыханьем
Реки, и влажных листьев, и полей
И кончится задумчивым сияньем
Оранжевой луны меж тополей.
ФРАНСИС ВЬЕЛЕ-ГРИФФЕН (1864-1937)
ОСЕНЬ
Как дождь, мелка душой убогой,
Глуха, как свод нависший неба,
Как ветер, холодна и зла,
Здесь рыщет Осень по дорогам,
Стучится в окна, просит хлеба...
— Открой ей дверь, она пришла.
Открой ей дверь, пусть устыдится:
На длинной юбке грязь налипла,
Не шаль, а рваное тряпье...
Что ни расскажет — небылица,
От злобных выдумок осипла...
Камнями прогони ее!
Мы с ней старинные знакомцы:
Она у нас в гостях бывала,
Дарила щедрою рукой.
Болтала о тепле, о солнце,
О ветерочках напевала,
Сулила отдых и покой.
Мы с нею ужин разделили —
Я этой встречи не забуду —
И подливали ей вина,
На сеновале постелили,
Всю ночь там провела она.
А утром лед блестел повсюду,
Не стало зелени лесов...
— Закрой-ка двери на засов!
Пусть ищет у других приют!
Пусть не валандается тут!
У пас таким не подают.
Сухие листья в тощих косах,
Недобрый блеск в глазах раскосых
И голос приторный, притворный...
Ну нет, меня не улестить!
В обносках ли, в парче ль узорной
Ей в нашем доме не гостить!
Печным радушьем встретим мы
Открытый взгляд седой Зимы.
ПОЛЬ-ЖАН ТУЛЕ (1867-1920)
* * *
Реки спокойная лука.
Как сгиб руки округлый,
А холм, как грудь под дымкой смуглой
Прозрачного платка.
Певучий вечер филаосский, —
Умру, со мной и ты...
И я спешу твои черты
Оставить хоть в наброске.
ПЕСНЯ
Харчевня в Ландах, тень густая,
Я припадал к твоей руке,
Ты в ослепительном пике
Была как дева пресвятая.
Бродяга заглянул в окно
И что-то спел нам про Наварру.
Как я любил тогда гитару,
Любовь и легкое вино!
Вернуть бы все — харчевню, Ланды,
Вина приятный холодок,
Хозяйки клетчатый платок,
Глициний пышные гирлянды.
* * *
Дай о тебе, Уничтоженье,
Забыть, не вспоминать,
Дай море повторить опять,
Опять волны движенье,
И женщину, ее черты,
Знакомый платья шорох...
Любовь, опавших листьев ворох,
Могильные цветы!
ФРАНСИС ЖАММ (1868-1938)
* * *
На днях повалит снег. Пытаюсь прошлый год
припомнить — все мои печали и заботы.
Но если б у меня тогда спросили: «Что ты?» —
сказал бы: «Ничего, до свадьбы заживет».
Я взаперти сидел и думал. Жар в камине,
снег тяжело валил, шло дело к январю.
Зря думал. Вот опять сижу один, курю —
все точно как тогда. А года нет в помине.
Как тонко пахнет старый мой комод.
А я был просто глуп, не понимал упорства
таких вещей и чувств. Ведь, право же, позерство
пытаться то изгнать, что в нас давно живет.
Целуемся в молчанье, плачем тоже, —
зачем же мысли нам? Зачем потоки слов?
Все ясно и без них. Знакомый звук шагов
речей сладчайших слаще и дороже.
Мы звездам имена даем, нам невдомек —
им не нужны названья и приметы;
не стоит подгонять прекрасные кометы,
в безвестность торопить и сокращать их срок.
Опять зима, но где те горести, заботы?
Припомню и опять забуду прошлый год,
и если б у меня теперь спросили: «Что ты?»
сказал бы: «Ничего, до свадьбы заживет».
* * *
Мне дорог ослик кроткий.
Трусит рысцой неходкой,
ушами шевеля,
чтоб отогнать шмеля.
Все утро натощак, —
хозяин бос и наг, —
трусит разбитым шагом
по горкам, по оврагам.
Подруга, не права ты,
что он придурковатый:
нет, он поэт до старости.
В глазах — два карих бархатца.
Кротка ты юным сердцем,
но с ним не пробуй мериться:
всегда он перед богом
по всем земным дорогам.
И вот в хлеву стоит.
Такой несчастный вид, —
о камни сбил копытца,
и шерстка не лоснится.
Долг исполнял он свято
с рассвета до заката.
Что, девояка, ты делала?
Все за шитьем сидела.
А ослик стонет глухо:
он в кровь искусан мухой.
Так много перевез,
что жаль его до слез.
Что ела ты сегодня?
Малину и смородину.
А ослик натощак, —
хозяин бос и наг, —
веревку поглодал,
потом дремал и ждал.
Мой ангел доброты,
с ним не сравнишься ты.
Трусил он, ослик кроткий,
рысцой своей неходкой.
Душа изныть готова:
ты любишь это слово...
Скажи, реши задачу —
смеюсь я или плачу?
Пойди к нему, шепни, —
должно быть, мы сродни,
душа моя в тревоге,
как он, всегда в дороге.
Пускай решит задачу —
смеюсь я или плачу?
Но, кротостью раздавлен,
от суеты избавлен,
он под лазурный кров
трусит тропой цветов.
* * *
Вьеле-Гриффену
Осенние дожди, с утра застлала мгла
весь горизонт. Летят на юг перепела,
и рыщет хриплый ветер по оврагу
и гонит как метлой дрожащего бродягу.
С окрестных косогоров и холмов
на крыльях медленных спустились стаи дроф;
смешные чибисы уже отсуетились
и где-то в камышах, в сырых ложбинках скрылись;
чирки-коростельки, как будто неживые,
ни дать ни взять — игрушки заводные,
дня через три над нами пролетят;
а там, глядишь, и цапли воспарят
и утки взмоют легким полукругом
и затрепещут над пустынным лугом.
Прядет пора — и странный ржавый клич
раздастся в небесах, — то журавлиный клин;
промчится хвостовой и сменит головного...
А мы, Вьеле-Гриффен, поэты, мы готовы
принять весь мир, но в нем жестокость и разлад,
и режут к праздникам в деревне поросят,
они так страшно, так пронзительно визжат,
и будничная жизнь порой не лучше ада.
Но п другое есть — с улыбкою по саду
идет любимая — сиянье, и прохлада,
и прелесть. Но еще есть старый-старый пес,
он болен, и лежит, уткнувши в листья нос.
и грустно смерти ждет, и весь — недоуменье..
Какая это смесь! И взлеты и паденья,
уродство, красота, и верх и низ...
А мы, недобрые, ей дали имя — Жизнь.
СТАРОЕ СЕЛЕНЬЕ
Андре Жиду
Все в розах это старое селенье.
Я шел, мне солнце жгло нещадно лоб,
потом свернул в проулок, и озноб
пробрал в тени зеленого плетенья,
потом ограда, камень мхом оброс,
парк и деревьев купола застывшие.
От этих куполов и белых роз
пахнуло чем-то давним, чем-то бывшим...
Здесь, видно, не живет никто... Распад...
И не читают больше, не грустят...
Как будто дождь прошел лишь час назад,
эбены лакированно блестят.
В густой тени играли, без сомненья,
когда-то дети — прятки, чехарда...
Алели ядовитые растенья —
издалека их привезли сюда.
И говорили малышам родители:
— Не трогайте вот этот куст... Не рвите...
Им отравиться можно... Он из Индии...
А это — белладонна, посмотрите...
И говорили: — Деревцо вот это
привез ваш дядя... Можете потрогать...
В Японии купил... В стране рассвета...
Малюсеньким ростком — листочки с ноготь...
И говорили: — Это было днем,
нет, вечером, мы собирались ужинать...
Вдруг — дядюшка... Он въехал в парк верхом,
в плаще дорожном и при всем оружии...
Из Индии вернулся он тогда.
Чернели буки, и белели розы,
играли дети — прятки, чехарда, —
под чернью крон скакали, точно козы.
Вел под уздцы огромного коня,
махал огромной шляпой... Крики: «Дядя!»
Рыдала матушка, на сына глядя,
шепча: «Мой сын... Бог пожалел меня...»
Он вспоминал: «Валы, порывы шквала,
а пресная вода пришла к концу...»
Мать повторяла: «Сын...» — и целовала
и гладила тихонько по лицу...
Где нынче те родители и дети?
И жили или не жили они?
Деревья странные в горячем свете
стоят, как будто ядом налиты...
Все спит, и солнце припекает лоб...
Под чернью крон — прохлада и озноб...
Здесь больше не читают, не грустят...
Эбены лакированно блестят.
МОЯ СТОЛОВАЯ
Там старинный, облупленный шкап без затей.
Помнит он голоса стариков и детей,
помнит голос и бабки и деда,
помнит голос отца,
может пересказать их слова и беседы...
Зря твердят: — ничего деревянный не ведает,
я болтаю с ним без конца.
Там часы, давно безголосые.
Я не стал приставать к ним с вопросами, —
почему, отчего, в чем причина:
может, лопнула в них пружина,
смерть пришла, и голос угас,
как бывает у нас.
И еще там большой буфет,
весь пропахший соленьями и маринадом,
воском, хлебом, и грушами, и мармеладом.
Нет честнее слуги: столько лет
не ворует даже конфет.
Я не раз принимал там мужчин и дам:
входят, смотрят по сторонам
и не видят, что души кругом живые,
мне смешно, и я слышу — увы! не впервые —
«А не скучно вам, милый Жамм?»
* * *
Отара грязная, и зонт линяло-синий,
и от тебя всегда попахивает сыром...
Ты посох вырезал из остролиста сам
и с ним взбираешься по склону к небесам
вслед за лохматым псом. Трусит твой ослик бодро,
и на худой спине позвякивают ведра.
Минуешь пахарей, минуешь кузнецов, —
подъем кончается. Там воздух свеж и нов,
там овцы на лугу, как белые кусты,
там растянул туман на пиках гор холсты,
там сипы важные — их шеи странно голы, —
и горы в дымчато-закатном ореоле,
и созерцаешь ты спокойно до зари,
как над безбрежностью там божий дух парит.
ТРЕТЬЯ ЭЛЕГИЯ
Здесь пахнет свежестью, как от большой реки.
Тропинки мшистые, плечом раздвинув сучья,
бегут в укромный мрак — он синий и пахучий.
Лес чересчур велик, а неба лишь клочки.
Я у друзей живу, тоска всегда со мною,
брожу не торопясь среди цветов и трав,
и мне полегче. Но друзья мои в тревоге —
как быть, чем вылечить сердечный мой недуг?
А я им ничего ответить не могу.
Когда умру, быть может и припомнит
какой-нибудь застенчивый малыш,
что видел он, как я, в панаме, летним утром
здесь проходил, вился дымок над трубкой...
С тобой простился я, не видишь ты, как слабый,
измученный, бреду, тоска моя огромней,
чем лес, и думаю все только о тебе.
Но, и увидев, ты не поняла бы:
уже не вместе мы, уже мы врозь,
не навещаешь больше снов моих, —
но почему я все еще страдаю?
Подруга, приезжай сюда и объясни,
скажи мне, почему как будто все деревья
больны, когда я болен? Все цветы?
Умрут ли и они со мною вместе?
А небо? А ты?
ФЕРНАН ГРЕГ (1873-1960)
СОМНЕНИЕ
Смеркается, и догорает
Вверху, на ветке луч косой;
Багряная листва играет
Заката пылью золотой.
На небе краски вечереют.
Там, в тусклой влаге без границ,
Как теневые вспышки, реют
Взволнованные крылья птиц.
Успокоенье, упованье
И радость тихая во всем,
Глубокое очарованье,
Бессмертной жизни водоем.
Как волны, городские шумы
Накатываются шурша...
Но почему тревожной думой
Смущается моя душа?
Как не почувствовать, о боже,
Что жизнь проста и дивен мир,
И мы на бедняков похожи,
Глядящих на чудесный пир?
Как пред тобою пе смириться,
Когда твой несказанный свет
Ложится на сердца и лица, —
О ты, кого, быть может, нет?
ЛУННЫЙ СВЕТ
По милости молчальницы луны...1
Я вслушиваюсь в тающие слоги
Вергилиевых слов, а холм пологий,
И луг, и сад луной освещены.
Среди такой же лунной тишины
Он шел, скользя по глинистой дороге,
Виски ломило, и болели ноги...
Вдруг стих возник из тайной глубины.
Глухое бормотание вначале,
Как будто ветер, вздох из дальней дали;
Вернулось все — любовь, расцвет весны...
Теперь он призрак, но живей живого
Меж нас и с нами, ибо плотью слова
Его черты навек облечены
По милости молчальницы луны...
1 Первая и последняя строка этого «хвостатого» сонета в подлиннике дана по-латыни: «Рег arnica silentia Lunae». (Прим. пер.)
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР (1880-1918)
* * *
Мне жить у ваших ног, Мари, пока я жив,
Твердить — люблю, люблю! — другой не знаю темы.
О, слабый голос ваш, о, как он, слабый, лжив,
Я начисто забыл, как строятся поэмы.
А прежде томные нанизывал слова,
В зеленых зарослях ответный вздох рождая,
Но эти горькие, как мертвая трава,
Они мне смерть сулят, тебя освобождая.
ПРОЩАНИЕ
Я сорвал этот вереск лиловый.
Осень кончилась — значит, в путь.
На земле нам не встретиться снова.
Запах времени, вереск лиловый...
Но я жду тебя. Не забудь.
ОСЕНЬ
Сквозь туман пробираются, месят осеннюю грязь
Колченогий крестьянин и бык, и не видно в тумане,
Как деревни дрожат на ветру, боязливо скривясь.
И печальную песню тихонько мурлычет крестьянин,
Стародавнюю песню о перстне, о верной любви,
О разлуке, о сердце разбитом, о черной измене.
Осень, осень, ты лето убила, и лето в крови...
И маячат в осеннем тумане две серые тени.
КОЛОКОЛА
Цыган-красавец, милый друг,
Уже трезвонит вся округа,
Казалось, ни души вокруг,
И так любили мы друг друга.
Но спрячься хоть на дно реки —
Колоколам все сверху видно,
Теперь их злые языки
Гудят и треплются бесстыдно.
Катрины — их в деревне три, —
И булочница с толстым мужем,
Урсула, Сиприен, Мари,
Хотя мы с ней как будто дружим, —
Начнут смеяться поутру.
Куда глаза от них я спрячу?
А ты уедешь. Я заплачу
И, может быть, умру.
В ТЮРЬМЕ САНТЕ
1
Раздели, отобрали вещи.
Тюремный двор, тюремный дом,
А за спиною смех зловещий:
«Что сделали с тобой, Гийом?»
Не скажут Лазарю: «Воскресни!»
Прикажут: «В гроб живым ступай!»
О девушки мои, о песни,
Моя весна, прощай, прощай..,
2
Я здесь забыл, кто я такой,
Кем был когда-то.
Я номер, я двадцать второй
Из двадцать пятой.
Струится солнце сквозь окно,
Как сквозь рогожу,
И на моих стихах оно
Мне корнит рожу.
Скользит светящийся пупок,
А надо мною
Упрямо кто-то в потолок
Стучит ногою.
3
Нас по утрам выводят гулять.
Я, как медведь, топчусь в этой яме
По кругу, по кругу, опять и опять,
А небо кандально-сине над нами.
Нас по утрам выводят гулять,
Я, как медведь, топчусь в этой яме.
В камере рядом кран заурчал,
Льется вода то громче, то глуше.
Лучше б тюремщик ключами бренчал,
Лучше бы мне шаги его слушать.
В камере рядом кран заурчал,
Льется вода то громче, то глуше.
4
Как я измучился! Тюремный этот вид —
Все тускло, серо, глухо.
Вдоль строк моих кривых неспешно семенит
На тонких ножках муха.
Что станется со мной? О боже, снизойди,
Твоя да будет воля!
Прикован стул к стене, и ком застрял в груди,
Я слаб и обездолен.
О, снизойди ко всем, кто заключен в тюрьму,
К любви моей тревожной
И, боже, к разуму больному моему,
К его тоске острожной.
5
Так медленно проходят дни,
Как будто дроги па кладбище.
Пройдут, ты крикнешь: «Где опи?»
Но не отыщешь и не взыщешь,
Пройдут, как все другие дни.
6
Шумы города внятно слышу,
Но в моем тюремном окне
Вижу только покатую крышу
И враждебное небо над ней.
День прошел. Наступает вечер.
Отблеск лампы в тюремном окне.
Добрый разум, мой тихий свете,
Мы с тобою наедине.
БОЛЬНАЯ ОСЕНЬ
Любовь моя, больная Осень,
Зачахнешь ты, когда листы с деревьев ветер скосит,
Когда пурга
К нам наметет снега.
Любимая, уйди,
Умри среди всей белизны прекрасной
Снегов и зрелости плодов.
Парит меж облаков
Высоко в небе ястреб
Над жалкой карлицей, над той русалочкой зеленокосой.
Которой никогда любить не привелось.
Трубит громкоголосо
В лощине лось.
О, как люблю я, Осень, как я люблю твой гулкий зов,
И налитых плодов паденье,
И ветра плач, и плач лесов,
Лист за листом их плач осенний.
И лист осенний
По ветру гонит,
И поезд
Протяжно стонет,
И жизнь
К закату клонит.
ГОСТИНИЦЫ
Комнаты вдовые,
Всяк в себе живет.
Постояльцы новые —
Плата вперед.
Требует хозяин
Деньги в срок.
Маюсь, как Каин,
Верчусь, как волчок.
За окном тучи.
Мой сосед-чудак
Курит вонючий
Английский табак.
Просьбам не внимает
Ночной изувер —
Мой столик хромает,
Точь-в-точь Лавальер.
В гостиничном лоне
Ночью и днем
Как в Вавилоне
Все мы живем.
Дверь на запоре,
Зови не зови —
Порознь в горе,
Порознь в любви,
* * *
Не прижимай любовь к груди —
Мертва... А помнишь вашу встречу?
Она воскреснет, погоди,
И побежит тебе навстречу.
Опять, опять уходит май,
Случалось, он со мной был нежен...
Май, не догнать тебя, прощай,
Вернешься, будешь так же нежен.
* * *
Я не дал вылететь словам.
Все ближе вскрики карнавала.
Но жаль, как жаль обоим нам,
Что соучастия не стало.
Качнулась роза на волне,
Промчались маски, — птичья стайка.
Слова бренчат, бренчат во мне,
А ты их клянчишь, попрошайка.
* * *
Моя молодость, ты заношена,
Как вчерашний венок, ты брошена,
И я чувствую приближенье
Дней неверия и презренья.
Не природа — холсты декораций,
Реки клюквенной крови текут,
Под ветвями, где звезды пылятся,
Одиноко проходит шут.
Луч упал, холодный и жесткий,
На лицо твое, на подмостки.
Хлопнул выстрел. Крик в тишине.
Ухмыльнулся портрет на стене,
И в картине стекло разбилось,
И невнятен напев или зов:
То ль случится, то ли случилось,
То ли мысль, то ли отзвук слов.
Моя молодость, ты заношена,
Как вчерашний венок, ты брошена,
И я чувствую приближенье
Дней раздумий и сожаленья.
* * *
Мы смотрели в тот теплый вечер,
Как, над озером наклонясь,
Ивы робко горбили плечи.
Плыли лебеди. В этот час
Умирает день. Он угас.
* * *
Тристану Дерему — воскресший.
Милый друг, я пишу вам в армейской столовой.
Воет ветер, а небо иссиня-лилово
И враждебно. Ни строчки от вас целый год.
Вы на смерть шлете ваших героев, и вот
Я, беря с них пример, ездовой при расчете
Орудийном. Здесь лучше служить, чем в пехоте.
Девяносто, сто двадцать и семьдесят пять
Моих пушек калибр. Кони — дивная стать.
Друг мой, ваши стихи мне прислали сегодня.
Как они хороши! Ничего благородней
Я не знаю. Я каждую строчку люблю.
Их прочел весь расчет, и мои пуалю
Прослезились. Мы едем на фронт. Что там дома?
Напишите и не забывайте
Гийома.
ЖЮЛЬ СЮПЕРВЬЕЛЬ (1884-1960)
* * *
Ночное чудище, лоснящееся мраком,
Прекрасный зверь в росе других галактик,
Ты кажешь морду мне, протягиваешь лапу
И недоверчиво отдергиваешь вновь.
Но почему? Я друг твоих движений темных
И проникаю в глубь клубящегося меха,
И разве я не твой собрат по мраку
Здесь, в этом мире, где, захожий странник,
Держу стихи перед собой, как щит?
Поверь, тоска молчания понятна
Нетерпеливому, заждавшемуся сердцу,
Что в двери смерти горестно стучит.
Услышав робкие удары в стенку,
Смерть перебоями его предупреждает:
— Но ты — из мира, где боятся умереть.
Глаза в глаза вперив, неслышно пятясь,
В бестрепетную мглу ушло, исчезло...
И небо вызвездилось, как всегда.
* * *
Схватить, схватить и вечер, и яблоко, и статую,
Схватить и эту стену, и тень на ней косматую,
Схватить и эту женщину, ее бедро и голень,
Потом разжать ладони. Как много птиц на воле
Летят и превращаются вот в эту тень косматую,
И в женщину, и в стену, и в яблоко, и в статую.
ЖЮЛЬ РОМЕН (1885-1972)
ОДЫ
1
Мне, не в пример другим,
Сегодня очень грустно,
Хотя не согрешила
Ни в чем душа моя.
Я размышлял о том,
Что не везет мне в жизни,
И лампу опрокинул
И вдребезги разбил.
И вот сижу без света,
На стол поставил локти,
И ночь ко мне враждебна,
И я не нужен ей.
Вернуть бы ту деревню,
Что у горы Мезенк —
Подростком я однажды
Был очень счастлив там.
Безропотный вечерний
Кругом покой царил —
Таким казался добрым
Мальчишке этот мир,
Что если б сил хватило
Все вспомнить, воскресить
Я долго, долго плакал бы,
Прижав ладонь к груди.
Ведь для того и слезы,
Чтоб плакать, если ты
Один, и нет надежды,
А память все жива,
И все твои обиды
И беды будет знать
Лишь эта освещенная
Лучом луны тетрадь.
2
О чем ты думал, мальчик, —
Я был тобой когда-то, —
Один, всегда один
Бродивший по горам?
Ты палку из черемухи
Потолще вырезал
И брал с собой в корзинке
Лишь хлеб да козий сыр.
И долго в гору лез
В тени прохладной лиственниц,
Все больше опьяняясь
Все большею пустынностью,
И на верху скалы —
Кругом все камни, камни —
Ты жадно уплетал
И хлеб и козий сыр.
И стягивало горло,
И губы мелко вздрагивали,
Но это был не голод,
Пожалуй, и не радость.
Не знаю, но, быть может,
Ты чувствовал тогда,
Что исчезает давний твой
Нездешний спутник — страх?
ЛУИ АРАГОН (1897)
ЛЮБОВНИКИ В РАЗЛУКЕ
Как двух глухонемых трагический язык
В гремящей темноте, в сумятице вокзалов —
Прощанье любящих, их молчаливый крик
В безмолвной белизне зимы и арсеналов.
И если к облакам лучи надежд летят
Средь баккара ночей, — их огненные руки,
Коснувшись птиц стальных, испуганно дрожат.
Не соловей — поверь, Ромео, полный муки, —
Не жаворонок вам устроил в небе ад.
В сугробах мир поблек, обмяк.
Вдруг замерли деревья, зданья,
Бесцветные, как воздух, как
Бесцветное воспоминанье,
Когда пришло — но в нем рвалось
Из строчек чувств больших дыханье —
Письмо, печальное до слез,
Письмо, печальное до слез.
Зима похожа на разлуку,
Зимой кристаллы льда поют,
И холод вин рождает скуку,
И звуки медленно текут,
Овладевают мной, и плещут,
И, как часы, все бьют и бьют,
И стрелки времени скрежещут,
И стрелки времени скрежещут.
Жена, мой луч и мой родник,
Зачем в письме такая горечь,
Ведь я люблю, зачем же крик, —
Так судно, тонущее в море,
Зовет и мучит дальний зов,
Который ветры на просторе
Глушат шуршаньем рифм и строф,
Шуршаньем всех своих грехов.
Моя любовь, теперь у нас
Осталась только, слов помада,
В них по колена день увяз,
Похожий на преддверье ада.
Опять воскрес мечты росток
У башен Жевра, в недрах сада,
Где для меня играл рожок,
Где для тебя играл рожок.
Я сделаю из слов бесценные букеты —
Такие в дар кладут к подножию мадонн —
И подарю тебе прозрачность анемон,
Вероник синеву, сирень и первоцветы,
И пену нежную на ветках миндаля —
На майских ярмарках они чуть розовеют, —
И чаши ландышей — за ними мы в поля
Пойдем, когда... Но тут слова в цвету немеют,
От ветра этого ссыхается земля,
Цветы теряют цвет, фиалки глаз тускнеют.
Но буду для тебя я петь, пока волной
Стучится в сердце кровь и наполняет вены.
«Все это тру-ля-ля», — мне скажут, но смиренно
Я верю: радугой над светлою вселенной
Взойдут слова, что я, простой, обыкновенный,
Твердил тебе, и ты одна поймешь, — петленны
Лишь потому любовь и солнце над землей,
Что осенью, когда весна была мечтой,
Я это тру-ля-ля спел, как никто другой.
ПРЕРВАННАЯ ПОЭМА
Даже в самом разгаре сраженья
Жаворонок звенел с высоты.
Мы бы пели до хрипоты
И сражались... Но где же ты?
Май пришел и в любовном рвенье
Нам принес зверей и цветы.
Видишь, тянутся к небу кусты,
Словно в храме изображенья
Изумрудноликих святых.
Время света и ожиданья
Нынче хмуро. Заря ведет
День, как раненного в живот.
Что же силу мечте дает
Обогнать эту ночь страданья?
Вновь тебя лихорадка бьет,
И любовь в нас обоих живет.
Весны те же — за годом год,
Но весна — это наше свиданье,
А весна без тебя не в счет.
Солнце холодно и сиротливо,
Как заброшенный дом нежилой,
Как огонь под серой золой,
Как в тюрьме поцелуй немой.
За окном намокшие ивы
И фламандский туман пеленой.
Здесь совсем не пахнет весной.
Смотрит небо на землю с тоской,
Да и как ему быть счастливым,
Если я в разлуке с тобой?
Что такое счастье? В Вероне
Жили двое. Их час настал
Выпить черный, как смерть, веронал.
А тебе — синевы бокал,
Эта песня — трель в небосклоне.
Я тебе ее нынче послал,
Ей не страшен войны оскал,
И окоп, и подкоп, и шквал,
Ей не нужно ехать в вагоне...
Моя рана! Любви причал!..
ГОБЕЛЕН ВЕЛИКОГО СТРАХА
Ребяческий пейзаж кошмаров наших дней:
Рои летучих рыб, сирены, рыбы-пилы...
Вот гидроптица свод небесный прочертила:
С Лернейской гидрою как сильно сходство в ней!
Вот роет землю жук-снаряд, а там комета
Вздымает здания за трубы-волоса.
Циркачка ловкая, гигантская оса
На стены вешает багряные букеты, —
Иль это алые летят фламинго прочь?
О шабаш ведьм, разбег фламандской карусели!
Верхом на помеле мчат «мессершмитты» к цели...
То среди бела дня Вальпургиева ночь,
То Апокалипсис времен Эйнштейна. Вспорот
Мир страхом. Вслед ему несется долгий стон.
Ты узнаешь поля, и воронов, и город?
Вот церковь, но навек умолк призывный звон.
Ряды носилок. Рев испуганного стада.
Зайчонок. Шаль. Мертвец как брошенный башмак.
Он внутренности сжал рукой. Часы. Верстак.
Кареты скорой помощи. Рыданья. Падаль.
Бездомная толпа. Осколки хрусталя.
Облеплены детьми, шагают пешеходы.
В канаве паника устроилась на отдых.
Зерном и золотом усыпана земля.
Вот бредит на возу и мечется мужчина,
Лекарства требует и чтоб отерли пот.
Горбунья бальный свой наряд в руке несет.
Вот клетка беличья. Вот швейная машина.
Старик и дочь. «Хоть шаг!» — «Ох, нет. В глазах темно».
Смеркается. Закат чуть тлеет, и по-братски
Два Брейгеля — и Бархатный и Адский —
Под сенью вечера сливаются в одно.
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЭЛЬЗА
Год мелькнул — и уже позади.
Поцелуи легли, как грани.
От разбитых воспоминаний
Уходи, уходи, уходи.
Так было хорошо на свете жить в то лето,
Как будто это все мы вычитали где-то!
Слепому, мне тогда казалось, что несу
Я радость в дар тебе, — в Шартрезском ли лесу,
Или в закатный час в Тулоне, возле мола;
Как счастье, этот час был ясен и недолог.
Год мелькнул — и уже позади.
Поцелуи легли, как грани.
От разбитых воспоминаний
Уходи, уходи, уходи.
Я стал о лете петь, уже расставшись с летом.
Мы говорим: «Прощай!» — и встречи ждем при этом,
Мы, умирая, ждем, что будем жить опять.
Где взять еще слова? Романс пора кончать.
Взгляни в мои глаза: для них ты так прекрасна!
Но ты глуха ко мне, глуха и безучастна.
Год мелькнул — и уже позади.
Поцелуи легли, как грани.
От разбитых воспоминаний
Уходи, уходи, уходи.
О, как на скрипача бескровного похоже
Ты, солнце: целый день все то же, то же, то же...
«Любимая моя!» Ты помнишь Монпарнас?
Мы жили там с тобой, могли бы и сейчас,
Так мирно жизнь текла, ничто не угрожало...
Стемнело. Сердце вновь от времени отстало.
Год мелькнул — и уже позади.
Поцелуи легли, как грани.
От разбитых воспоминаний
Уходи, уходи, уходи.
Печальный мой припев ты часто повторяла.
Тебе он нравился, трилистник этот вялый.
На полку памяти его засунул я,
Но вот он вытащен из пыли забытья,
И зазвучала вновь мелодия простая:
«О Эльза, я люблю тебя!» Родная, злая!..
Год мелькнул — и уже позади.
Поцелуи легли, как грани.
От разбитых воспоминаний
Уходи, уходи, уходи.
Припев навязчивый в мозгу привычно бродит,
Но ведь мелодия не зря слова приводит:
Как заклинания, бормочут их под нос,
Приходит час — слова не отличить от слез.
Скорей захлопни дверь: стучит, стучит часами...
Припев все падает, как мелкий дождь, меж нами.
Уходи, уходи, уходи
От разбитых воспоминаний.
Поцелуи легли, как грани.
Год мелькнул — и уже позади.
НОЧЬ ДЮНКЕРКА
Под ногами не Франция — ветхий лоскут.
Не на этой земле наши дни потекут.
В море водоросли оплели мертвецов,
И как митры вздымаются днища судов.
Бивуак наш до самой воды отмело —
В небесах продолжается лагерь Мало.
Пахнет падалью вечер, и воздух дрожит,
Точно стадо животных в испуге бежит.
Поднимает шлагбаум к нам руки с мольбой.
Снова наших сердец мы услышали бой.
Сотни тысяч любовей нам души сожгли, —
Их забыть ты сумеешь ли, Жан-без-земли?
Страстотерпцы, как в эти суровые дни
Я душой вам сродни, я душой вам сродни!
Я для тех лишь понятен, кто ночью и днем,
Как святыню, хранит рану в сердце своем.
Буду криком кричать от тоски, от любви.
Полыхают пожары, и небо в крови.
Закричу, закричу я во мгле огневой
Так, что вздрогнет лунатик на крыше крутой.
Закричу, как точильщик, который поет
По утрам о ножах, созывая народ.
Закричу: «Нет со мной глаз любимых твоих!
Моя ласточка, где ты? Твой голос затих».
Закричу громче воя снарядов шальных,
Громче ругани пьяных и стона больных.
Закричу, закричу: «Нежный рот твой — бокал:
Как хмельного вина, я любви в нем искал.
Плющ объятий твоих цепью жизни мне был.
Умереть я не смею; кто умер — забыл.
Взгляд, блестящий от слез, для меня не померк:
Не забудет любви тот, кто помнит Дюнкерк.
От ракет разноцветных я ночи не сплю.
Не забудет вина тот, кто был во хмелю».
Молча роют солдаты укрытия в рост —
Не к своим ли могилам мостят они мост?
Их движенья безумны, их лица бетон,
И предчувствием кажется страшный их сон.
Ароматов весны не приемлют пески.
Среди северных дюн чахнет май от тоски.
РОБЕР ДЕСНОС (1900-1945)
МУРАВЕЙ
Муравей пятиметровый
при часах и в шляпе новой?
Нет, нет, нет, такого нет.
Муравей, везущий бойко
барсука и землеройку?
Нет, нет, нет, такого нет.
Муравей, что знает русский,
и французский, и этрусский?
Нет, нет, нет, такого нет!
Почему бы нет?
3. 5. 36
Река чуть свет уже дождем исхлестана,
и рыбы чешуей поблескивают в ней.
Стекляшки, пузыри, собачьи остовы
несет, кружа, поток воды и дней.
4. 5. 36
В воде отраженья деревьев,
опрятные, чистые, точные.
Почему в этом зеркале мутном,
где так тяжко осели тучи, тина и смерть,
ваш образ и ясен и четок?
Я различаю твои цвета,
зимородок,
и цвета проплывающих лодок,
и цвета цветов.
И все это — лишь отраженья
в илистой, мутной, зловонной воде.
5. 5. 36
Разденься,
окунись в эту черную воду.
Бояться не надо —
тебе не впервой.
Человечье тело не губка, насквозь оно не промокнет,
солнце высушит грязь,
превратит ее в пыль.
Войди же в воду,
окунись.
Огромна земля, и сердце твое огромно,
и если по-честному счеты с собою свести, —
в него пока что не вкралась ошибка,
его ни разу не запятнала грязь.
* * *
Ты сворачиваешь направо.
Набережная — все прямо.
Надо мост перейти.
Вот и дверь. Ты стучишь.
Волны бегут,
солнце сверкает,
на окне под ветром вздрагивают герани,
машина мчится на том берегу.
Ты глядишь на веселый пейзаж
и не видишь, что дверь распахнулась,
на пороге стоит хозяйка,
в доме прячется сумрак.
Но солнечный зайчик пляшет
на столе, на скатерти белой,
на бутылке и на тарелке,
а ты застыл на пороге
между миром тебе подобных
и твоим одиночеством, где гудит и бьется
весь мир.
ПЕСЕНКА О ЛЕТНЕЙ МОСТОВОЙ
Давай уляжемся на мостовой,
нагретой солнцем, солнцем обжитой,
среди уютной пыли
утихшей суеты дневной.
Пока не лег туман ночной
и первых фонарей не засветили,
давай смотреть, как, в луже отражен,
угрюмо багровеет небосклон,
идет в атаку туч гряда, —
и наконец встает над крышами звезда.
КЛАДБИЩЕ
Под тремя деревьями, здесь, только здесь будет тело мое
зарыто.
Я срываю с них несколько клейких весенних листков
Между мраморной урной и плитой из гранита.
Я срываю с них несколько клейких весенних листков,
Но другие листы напитаются соком счастливого тленья
Этой плоти, мечтающей жить еще сотни веков.
Но другие листы напитаются соком счастливого тленья.
Почернеют другие листы
Под пером у того, кто расскажет свои приключенья.
Почернеют другие листы
От чернил, что бесследнее крови и воды родниковой —
Завещанье невскрытое, крик в пустоту из пустоты...
От чернил, что бесследнее крови и воды родниковой,
Можно ль помощи ждать мне, от забвенья себя уберечь,
Убежать от него каракатицей, истекающей черного кровью?
Можно ль мне от забвенья себя уберечь?
* * *
Я столько мечтал о тебе,
столько носил в себе твою тень, говорил с ней
и так сильно ее любил,
что теперь от тебя во мне ничего не осталось.
Мне осталось быть тенью среди теней,
только тенью от тени,
только тенью, что набегает порой на солнечный
день твоей жизни.
РЕНЕ-ГИ КАДУ (1920-1951)
ЕЛЕНА, ИЛИ ЗЕЛЕНОЕ ЦАРСТВО
Ты где-то там, в саду, ты на моих ресницах,
Неподражаемей, чем птица поутру.
Сегодня я тебе свои вручаю руки —
Скажи, пусть им господь дарует черный труд.
И все исполнится. Твои слова, как зерна
Пшеничного снопа, без удержу текут,
И дети божии, урок окончив горний,
Любуясь, радуясь, к тебе склоняют слух.
Нагнись и прокричи, чтобы услышал клевер,
Скажи и лошадям, что спасена земля,
Что все теперь добры, болиголов и плевел,
Твоей любовью мир избавится от зла.
Я вижу, ты стоишь одна среди равнины,
Снимаешь алый грех с плодов, как кожуру,
И к сейфам солнечным распахиваешь двери —
Пусть люди с россыпью лучей начнут игру.
Тебя со мною нет, и все равно ты рядом,
Вдыхаю, чувствую — так пахнет теплый хлеб.
Прожду хоть сотни лет, но ты моя, Елена,
Моя — просторами, живущими в тебе.
* * *
Я к вам привыкнуть не могу,
Сирень в цвету и лошадь на лугу.
На поезд погляжу — он устарел давно,
Пусть чудо техники, мне все равно.
Он смазан, он блестит, поэма без изъяна,
А я люблю сказанья Оссиана
От вас я оторваться не могу,
Сирень в цвету и лошадь на лугу.
И самолеты и машины устарели,
Но молоды лесные свиристели,
И молод тот старик — сошел с дороги в тень
И смотрит, как ползет рогатый жук-олень.
Я к вам привыкнуть не могу,
Сирень в цвету и лошадь на лугу.
Боюсь, я и умру не очень гладко,
Не по ранжиру и не по порядку.
Боюсь, я до своих соседей не дорос,
Машины возят их, им служит паровоз,
В постелях встретят смерть, не на лесных полянах,
Забыв, что там любовь, как выстрелы каштанов.
Умру, но оторваться не смогу
От вас, сирень в цвету и лошадь на лугу.
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ДРАМЫ
Я помню до сих пор
Траву в ознобе, грязный двор,
Велосипед — он стар, теперь таких не сыщешь, —
Кресты все в инее на маленьком кладбище,
В высокой комнате неровный потолок,
Его клюет свечи бескровный огонек,
Тревожный вой собак и стук далекий, странный,
Неумолкающий, — то падают каштаны.
Но пенье петухов багряных разнеслось,
И снова дребезжит зари тяжелый воз,
И в коридоре луч, испуганный до слез.
А может, нет еще от ночи избавленья.
Я тороплюсь наплакаться, пока
Не кликнет сеновал, где одурь и тоска...
Что делать с временем, когда с ним неразлучна
Бессонница полей и лепет рощ докучный?
Как быть с собой, когда тебе почти семь лет,
И во владенье дан чистейший этот свет,
А манят омуты и тусклый блеск комет?
СВЯТОЙ ФОМА
Что? Поэт Рене-Ги Каду?
А следы от гвоздей найду?
Где, скажите, его водопой —
Тот источник с живой водой?
Где дорожный утаптывал прах
Этот мытарь в железных цепях?
Я потрогаю, я погляжу,
Я персты ему в рану вложу,
Распознаю, он вор, лжепророк
Или падший, униженный бог.
Покажите его без личин,
Когда он на коленях, один,
В доме детства, зеленом, простом,
Перед женщиной или Христом,
Когда горе внутри запеклось,
Когда пишет он вкривь и вкось
И на стих набегает стих,
Наподобие волн морских.
ПОЭЗИЯ
Тебя ищу под корневищем сердца,
Как мальчик-недоумок — в страхе детском
Не входит в воду, просит вслух,
унять не в силах дрожи:
«Пусть жернова твои меня не тронут, боже!»
Нарочно медлю: ива, лебеда...
«Дозволь через твое плечо глядеть туда,
Где зелень сада, медленное стадо.
Глядеть — и все. Мне большего не надо».
Но для него любовь не в том, чтобы щадить.
«Спустись к себе на дно, и буду я следить,
Как ты ныряешь там. Ищи, не мешкай,
В потоке глаз моих оброненный орешек».
Как пограничник, напряжен и тих,
Больной от мыслей и вопросов без ответа,
Я погружаю руки в струи света,
Не помышляя вынуть их:
Я рад, что помогу взыскующему телу
Над обликом земных любимых дней
Увидеть, как душа ступает неумело
Вдоль вечности, ограды из камней.
ПИСЬМО ПЬЕРУ ИВЕРИО, ДЕРЕВЕНСКОМУ СВЯЩЕННИКУ
Милый друг, вы, конечно, в деревне, как я,
и по-прежнему
В окна плети дождя не устанут хлестать,
За обедом у вас кто-нибудь из мятежников,
Вроде Макса Жакоба, Рембо, Иисуса Христа.
Дом кюре, слава богу, как всегда полон света,
Пахнет свежестью сад,
Каплет небо на землю с веток,
И опять цветет резеда.
Может быть, вы письмо мне строчите сейчас,
Что в восторг вас приводит Ван-Гог,
Что гелиотропы посеете в срок —
Подготовлены рамы у вас.
Деревенского пастыря дозволь восславить, всевышний!
Тайны жизни и смерти ему понятней, чем мне.
Я хотел бы подслушать, что ты шепчешь ему неслышно,
Когда пишет стихи он в белёной своей тишине.
Я прошу, милый друг мой, меня сопричислить
К шалопаям беспутным, к лошадям обезножевшим, к слизням, —
Да услышу моления ваши в ту минуту, когда
Буду я ожидать суда.
ВЕРУЮ
Я не верю в чудеса Лурда,
Верю в погожий день,
И в сборщиц лугового шафрана,
И в веселых, невзрослых людей.
И бог на небесах мне совсем по нраву,
Когда, лицо над миской ладоней склоня,
В черную похлебку земли он кладет приправу
Соль из глаз проснувшегося дня.