Ночной смотр
Стихи 1970-1974Содержание
- НОЧНОЙ СМОТР
- СКАЗКИ
- ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ
- «На что? — На счастье, на тревожный...»
- «Я еще не сказал тебе правды...»
- «Я должен стать скалистой крутизной...»
- «Конец двадцатого столетья...»
- «В этой чертовой каменоломне...»
- «Проклятая живучесть — это ад...»
- «Рассказать о тебе наступила пора...»
- «А женщина? Ей этого не надо...»
- «Какой секущий ветер...»
- «Столкновенье двух возрастов...»
- «Не знаю, безумье иль разум...»
- ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ
- КУБОК БОЛЬШОГО ОРЛА. Поэма
Перед читателем — книга новых произведений одного из крупнейших советских поэтов, лауреата Государственной премии СССР Павла Антокольского. Наряду с лирикой автор включил в нее стихи «сказочного», фантастического характера. Завершает книгу поэма «Кубок Большого Орла», где историзм мышления, свойственный Павлу Антокольскому, сочетается с живой игрой поэтического воображения.
Стихи, отмеченные в содержании звездочкой, были опубликованы до 27 мая 1973 г.
|
В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик. И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно тревогу... . . . . . . . . . . . . . . В двенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы... В. А. Жуковский
|
НОЧНОЙ СМОТР
|
Слыхали вы, как бьет полночь, мистер Пустозвон? Шекспир
|
ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
ВОСЬМОГО ФЕВРАЛЯ
День рожденья — не горе, не счастье, Не зима на дворе, не весна, Но твое неземное участье К несчастливцу, лишенному сна. Зов без отзыва, призрак без тела, Различимая только с трудом, Захотела ты и прилетела Светлым ангелом в сумрачный дом. Не сказала и слова, но молча Подняла свой старинный стакан, И в зеленой бутылочной толще Померещился мне океан, Померещились юные годы, Наши странствия, наши пути И одно ощущенье свободы, И одно только слово: прости!Я РАССКАЗАЛ
Я рассказал про юность чужую. А про свою — что расскажу я? Так была моя коротка, Так нелегка, так далека, Да не забыта В сумерках быта, В смертной беде старика. Там, за столицей нашей, на взгорье, Спит моя радость, спит мое горе В тесной ограде небытия. Ждет не дождется юность моя. С декабрьской ночи Ждут ее очи, Чтоб возвратился я. Необгонимое время губит Наши сердца и канаты рубит Между Вчера и Завтра людей. Зной все жесточе, стужа лютей. С кручи отвесной Мне неизвестно, Кто я — среди людей.ДВОЙНИК
Я жил любимым делом. Груды книг, На пыльных полках сваленные тесно, В молчанье ждали, чтобы я приник К их горькой влаге. С высоты отвесной За мной следил таинственный двойник. Я жил в столице. Город древних башен, Пересеченный вдоль и поперек, Казалось, был не древен и не страшен. Он молодых от старости берёг, Разбужен вьюгой, кумачом украшен. Я жил среди актеров. С давних пор Был разожжен очаг наш хлебосольный. Там за полночь переваливший спор, Бывало, превращался в хор застольный, В цыганский табор иль в военный сбор. Кем был я? Как обуглился отрезок Той жизни, отпылавшей навсегда? Вагон ползет под дряблый лязг железок. Заиндевели в стуже провода. Двойник, зачем ты в разговоре резок? Так растянулся этот мертвый час. Так движется в пространстве через силу Ночной вагон, вне времени тащась. Так буднично,голо и некрасиво Вторая мировая началась. ...В плачевных позах бреда иль увечья Людские семьи крепко спят храпя. В них что-то вечно вьючное, овечье. На них обрывки ветхого тряпья. Так не слабей, дыханье человечье! В худых мешках несут пайковый хлеб. Чай кипятят на проволоке хрупкой. А ранним утром входит в этот склеп Двойник мой. Он дымит заморской трубкой. Наш разговор отрывист и нелеп. Как будто бы араб и англичанин На ломаном санскрите говорят. Один насторожен, другой отчаян, Но что за притча — тридцать лет подряд Довольствуются чудаки молчаньем. А Зоя не присутствует нигде. Она угасла... Нет, она в движенье. И вот — как сало на сковороде, Визжит голодное воображенье. ...Двойник не знает о моей беде.1941-1971
ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ МИЛЛИОНОВ
Статистики в такой-то час и день Установили, сколько нас. И только. Вставай, девятизначной цифры долька, Раздуй огонь, комбинезон надень! Вставай, шахтер, конструктор, космонавт, Учительница, музыкант, геолог! Наш путь ухабист, труден был и долог, Но озарен прожекторами правд. Мы гибли, но не сгинули. Гляди — На всей планете шаг наш отпечатан. Отцы и деды наши не молчат там, Сыны и внуки ждут нас впереди. Нас двести пятьдесят мильонов — под Тем самым молоткастым и серпастым. Нам любо, мускулистым и вихрастым, Со лба стирать соленый, едкий пот. Нас ТЬМЫ И ТЬМЫ И ТЬМЫ с тех самых пор, Как стали мы не тьмою темь, а светом И вышли с лозунгом ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ На правый бой, на первый старт, на сбор. Мы — эстафета дальнего гонца. Мы — поколенье сильных и умелых. Мы — перевыполненье планов смелых. Нам нет числа, нет краю, нет конца. Жизнь вырастает, движется, течет, Вся в брызгах света, в жженье и броженье. Лети же вслед за ней, воображенье! Не кончен путь. Не подытожен счет.ЖЕСТОКАЯ ПРАВДА
К нам пришла -грозовая, жестокая правда: Не вернулись оттуда три дальних гонца. Три героя, три вестника, три космонавта — Те, что вахту свою пронесли до конца. В карауле почетном и младший и старший. И минута молчанья. И говор затих. В полной выкладке воинской, снова на марше, Провожает Россия любимцев своих. Над землей, в многозвездном, бездонном просторе, Ликованье разгадок и познанных тайн. Проверяя рефракторы обсерваторий, Вечно бодрствует Ньютон, не дремлет Эйнштейн. Не смирится, не сдастся, оружья не сложит Дерзновенный борец, будь он молод иль стар. И других мальчуганов опять растревожит Чей-то вызов: «Пора!» — чей-то -выход на старт. Сколько солнц — столько юных сердец во вселенной. Сколько юных сердец — столько завтрашних битв. И вовеки упрямо и самозабвенно Человечество -славу героям трубит.КТО?
...А там — человечества Крайний предел: Иное отечество Вызвездил космос, — Распутье, распутица... Кто разглядел, Сбылся или сбудется Час огнекосмый? Кто? Юноша смелый, Веселый, бессонный, Как время — бессменный, Как тень — невесомый, Поверивший в сны, В мириады чудес, К приходу весны Снаряжается здесь? И, как это явствует В царстве наук, Он действует, здравствует В дружестве равных: Внедряется в практику Нынешний внук, А завтра в Галактику Вырвется правнук! И,опровергая Планетное время, Догадка другая Сверкнет в теореме. Другой кто-нибудь, Оседлав космодром, Отправится в путь Раскаленным ядром!МЕЙЕРХОЛЬД
Не позабудьте, как в начале века Была сложна дорога человека: Быть иль не быть, вот в чем вопрос! Он выходил в порфире иль в отрепьях, То Грозный царь, то неврастеник Треплев, Сжигал себя и снова рос. Не позабудьте, что при каждой встрече Он вспыхнет, сам себе противореча, Сегодня враг, а завтра друг, Здесь Бунтовщик, там доктор Даппертутто, Безудержный, бессонный. И вот тут-то Он ждет пожатья братских рук. Ну так всмотритесь в профиль этот острый: Ни дать ни взять — волшебник Калиостро Листает ветхие тома. Встает отряд полночного дозора, — Дрожат кривые рожи Ревизора И маски Горя от Ума... Придет Октябрь. И Всеволод Эмильич Отвергнет пыль и тлен книгохранилищ В домах родни и свояков. И в должный час на площади московской С ним встретятся Владимир Маяковский, Сельвинский, Эрдман, Третьяков... Не для аплодисментов, не для выгод, Но каждый шаг его, и каждый выход, И каждый дерзкий взмах руки, И каждый вольный взлет воображенья Бьют вольтажом такого напряженья, Что дергаются дураки. Столетний сказочник, почти легенда, — Он сваривает крепче автогена Любую из прейдённых вех. Оборван путь его, не кончен опыт. А он торопится и нас торопит, — Как молод этот человек!НИКОЛАЮ БРАУНУ
Мой младший брат, мой славный Коля! Куда откуда ни взгляни, В одной мы обучались школе, В одном же классе в оны дни, — В годах двадцатых и тридцатых, Точней сказать — в сороковых, Не закавычены в цитатах, Росли в событьях мировых. Так юность превращалась в зрелость, И у костров солдатских грелась, И слепла в гибельном огне. Но мчится время, время мчится... Вскормила римская волчица Двух близнецов на той войне. Но плечи нам иное бремя Отяготило навсегда — Не дремлет жизнь, торопит время Четырехстопный ямб труда. Но сколько было расставаний, И сколько дружественных встреч Вместились в два существованья — Все надо в памяти сберечь! Друг другу изредка сигналя, Встречались мы по старине На Грибоедовском канале, На Петроградской стороне, И в Киеве, и на Ирпене, И, наконец, в Москве у нас... Хватило только бы терпенья, Над рукописями склонясь, Разворошить за датой дату, Прочесть все,«где-то» и «когда-то», Пройти весь этот сложный ход, Все главы нашего романа, В которых под руку, туманно Шли Дон-Жуан и Дон-Кихот... Но кто был кто? Какой же метод Поможет нам найти ответ? Пусть разберет литературовед И скажет: оба — тот и этот. Потом пороется в стихах, Разложит нас по разным полкам, Прислушается к кривотолкам И кончит розыск впопыхах. А мы дадим друг другу руки — И дальше в путь, и дальше в жизнь. Она полна утрат и муки, Но за штурвал ее — держись!БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
1
Не трактир, так чужая таверна. Не сейчас, так в столетье любом. Я молюсь на тебя суеверно, На -коленях и до полу лбом. Родилась ты ни позже, ни -раньше, Чем могла свою суть оценить. Между нами, дитя-великанша, Протянулась ничтожная нить. Эта нить — удивленье и горечь, — Сколько прожито рядом годов В гущине поэтических сборищ, Где дурак на бессмертье готов! Не робей, если ты оробела. Не замри, если ты замерла. Здравствуй, Чудо по имени Белла Ахмадулина, птенчик орла!2
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Кому, как не тебе одной,
Кому, как не тебе единственной, —
Такой далекой и родной,
Такой знакомой и таинственной?
А кто на самом деле ты?
Бесплотный эльф? Живая женщина?
С какой надзвездной высоты
Спускаешься и с кем повенчана?
Двоится облик. Длится век.
Ничто в былом не переменится.
Из-под голубоватых век
Глядит не шурясь современница.
Наверно, в юности моей
Ты в нашу гавань в шторме яростном
Причалила из-за морей
И просияла белым парусом.
ВСЕ КАК БЫЛО
Ты сойдешь с фонарем по скрипучим ступеням, Двери настежь — и прямо в ненастную тишь. Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем Ты на этой земле напоследок гостишь! Все как было. И снова к загадочным звездам Жадно тычется глазом слепой звездочет. Это значит, что мир окончательно создан, И пространство недвижно, и время течет. Все как было! Да только тебя уже нету. Ты не юн, не красив, не художник, не бог, Ненароком забрел на чужую планету, Оскорбил ее кашлем и скрипом сапог. Припади к ней губами, согрей, рассмотри хоть Этих мелких корней и травинок черты. Если даже она — твоя смертная прихоть, Все равно она мать, — понимаешь ли ты? Расскажи ей о горе своем человечьем. Всех, кого схоронил ты, она сберегла. Все как было... С тобою делиться ей нечем. Только глина, да пыль у нее, да зола.ЗЕРКАЛО
Я в зеркало, как в пустоту, Всмотрелся, и раскрылась Мне на полуденном свету Полнейшая бескрылость. Как будто там за мной неслась Орава рыжих ведьм, Смеялась, издевалась всласть, Как над ручным медведем. - Как будто там не я, а тот Топтыгин-экселенца Во славу их — вот анекдот! — Выкидывал коленца. Но это ведь не он, а я Не справа был, а слева, И под руку со мной — моя Стояла королева. Так нагло зеркало лгало С кривой ухваткой мима. Все было пусто и голо, Сомнительно и мнимо.НОВЫЙ ГОД
Приходит в полночь Новый год, Добрейший праздник, Ватагу лютых непогод Весельем дразнит. И, как художник-фантазер, Войдя в поселок, На окнах вызвездил узор Абстрактных елок. Студит шампанское на льду И тут же, с ходу, Три ноты выдул, как в дуду, В щель дымохода. И как бывало, ночь полна Гостей приезжих, И что ни встреча — то волна Открытий свежих. И как бывало, не суля Призов и премий, Вкруг солнца вертится земля, Движется время. А ты, Любовь, тревожной будь, Но и беспечной, Будь молодой, как санный путь, Седой — как Млечный. Пускай тебе хоть эта ночь Одна осталась, — Не может молодость помочь, Поможет старость!СКАЗКИ
|
Сон мой длился века, все виденья собрав В свой широкий, полуночный плащ. Александр Блок
|
КОНЬКИ
В старом доме камины потухли. Хмуры ночи и серы деньки. Музыканты приладили кукле, Словно струны, стальные коньки. И уснула она, улизнула, Звонкой сталью врезается в лед. Только музыка злится, плеснула Стаю виолончелей вперед. Как же виолончели догнать ей, Обогнать их с разгона в объезд, Танцевать в индевеющем платье На балу деревянных невест? Как мишень отыскать в этом тире, В музыкальном, зеркальном раю, Ту — единственную в целом мире, Еле слышную душу свою? В целом мире просторно и тесно. В целом мире не знает никто, Отчего это кукле известно, Что замками от нас заперто. В целом мире... А это немало! Это значит, что где-то поэт Не дремал, когда кукла дремала, Гнал он сказку сквозь тысячу лет. Но постойте! Он преувеличил Приключенье свое неспроста. Он из тысячи тысячу вычел, — Не далась ему куколка та!МУЗЫКА
Мрачен был косоугольный зал. Зрители отсутствовали. Лампы Чахли, незаправленные. Кто-то, Изогнувшись и пляша у рампы, Бедным музыкантам приказал Начинать обычную работу. Он вился вдоль занавеса тенью, Отличался силой красноречья, Словно вправду представлял пролог. Музыканты верили смятенью Призрака. И, не противореча, Скрипки улетели в потолок. В черную пробитую дыру Пронесла их связанная фуга... Там, где мир замаран поутру Серостью смертельного недуга. Скрипки бились насмерть с голосами Хриплыми и гиканьем погонь. Победив, они вели их сами. Жгли смычки, как шелковый огонь. И неслась таинственная весть Мимо шпилей, куполов и галок, Стая скрипок, тоненьких невест Гибла, воскресала, убегала... А внизу осталась рать бутылок, Лампы, ноты, стулья, пиджаки. Музыка устала и остыла. Музыканты вытерли смычки, Разбрелись во мглу своих берлог, Даже и назад не поглядели, Оттого что странный тот пролог Не существовал на самом деле.ГАДАЛКА
Ни божеского роста, Ни запредельной тьмы. Она актриса просто, Наивна, как подросток, И весела, как мы. Цыганка Мариула Раздула свой очаг, Смугла и остроскула, С лихим клеймом разгула И с пламенем в очах. А вот еще приманка! Развернут в ночь роман. Заведена шарманка. Г адает хиромантка, Девица Ленорман. Но грацией, и грустью, И гибелью горда, Но руки в тщетном хрусте Заломлены... Не трусьте Гадалки, господа!ЦЫГАНСКОЕ
Наш вожак не статен, Чернозуб и стар. Плащ потух от пятен. Не слыхать гитар. Но в дороге прежней Столько дальних стран. Отыщи нас, грешный, По ночным кострам! Бейте, руки ветра, В рваный бубен свой, Серебримый щедро Пылью снеговой. За немым мерцаньем Скрывших город крыш Что ж ты с мертвецами, Ночь, не говоришь? А бывало, серп твой Был, как нож кривой, Занесен над жертвой — Юной головой. А бывало — имя Только на губах, — Вьюгами твоими Бьет его в столбах. Вьюгами решали, Вьюгами клялись. Как узлами шали, Вьюгами сплелись.МИФ
По лунным снам, по неземным, По снам людей непогребенных Проходит странник. А за ним Спешит неведомый ребенок. — Что, странник, ты несешь, кряхтя? Футляр от скрипки? Детский гробик? Кричит смышленое дитя, И щурится, и морщит лобик. Но странник молча смотрит вверх, — А там, в соревнованье с бездной, Вдруг завертелся бесполезный Тысячезвездный фейерверк. Там за петардой огнехвостой Мчит вихревое колесо. Все это, может быть, не просто, Но малым детям внятно все. И мальчик чувствует, что это Вся жизнь его прошла пред ним — Жизнь музыканта иль поэта, И ужас в ней незаменим. Что ждет его вниманье женщин, Утраты, труд и забытье, Что с чьей-то тенью он обвенчан И сам погибнет от нее.МАНОН ЛЕСКО
Когда-то был Париж, мансарда с голубятней. И каждый новый день был века необъятней, — Так нам жилось легко. Я помню влажный рот, раскинутые руки... О, как я веровал в немыелимость разлуки С тобой, Манон Леско! А дальше — на ветру, в пустыне океана, Ты, опозоренная зло и окаянно, Закутанная в плащ, Как чайка маялась, как грешница молилась, Ты, безрассудная, надеялась на милость Скрипящих мокрых мачт. О, ты была больна, бледна, белее мела. Но ты смеялась так безудержно, так смело, Как будто впереди Весь наш пройденный путь, все молодые годы, Все солнечные дни, не знавшие невзгоды, Вся музыка в груди... Повисли паруса. И за оснасткой брига Был виден дикий край, открытый Америго, Песчаный, мертвый холм. А дальше был конец... Прощай, Манон, навеки! Я пальцы наложил на -сомкнутые веки В отчаянье глухом. Потом рассказывал я в гавани галерной, В трактире мерзостном,-за кружкою фалерно, Про гибельную страсть. Мой слушатель, аббат в поношенной сутане, Клялся, что исповедь он сохраняет втайне, Но предпочел украсть, Украсить мой рассказ ненужною моралью. И то, что было нам счастливой ранней ранью, Низвержено во тьму, Искажено ханжой и силе жизни чуждо. Жизнь не кончается, но длится! Так неужто Вы верите ему? Не верьте! Мы живем. Мы торжествуем снова. О жалкой участи, о -гибели — ни слова! Там, где-то далеко, Из чьей-то оперы, со -сцены чужестранной, Доносится и к вам хрустальное сопрано — Поет Maнон Леско.КАЛИОСТРО
Плащ цвета времени и снов, Плащ кавалера Калиостро... Марина Цветаева На ярмарке перед толпою пестрой, Переступив запретную черту, Маг-шарлатан Джузеппе Калиостро Волшебный свой стакан поднес ко рту. И тут же пламя вырвалось клубами, И завертелась площадь колесом, И жарко стало, как в турецкой бане, И разбежался ярмарочный сонм. И дрогнула от дребезга и треска Вселенная. И молния взвилась... Лишь акробатка закричала резко: — Довольно, сударь! Сгиньте с наших глаз! — Но Калиостро возразил любезно: — Малютка, я еще не превращен В игрушку вашу. Поглядите в бездну... — И он взмахнул пылающим плащом. Она вцепилась в плащ и поглядела Сначала робко, а потом смелей: — Ну что же, маг, ты сделал наше дело, — И мне винца, пожалуйста, налей! — Пригубила и, обжигая десны И горьким зельем горло полоща, Захохотала: — Все-таки несносны Прикосновенья жгучего плаща! Но что бы ни было, я не трусиха. Ты, может быть, опасный человек, А все-таки отъявленного психа Я придержу на привязи навек! Что с ними дальше было — знать не знаю. А коли знал бы, все равно молчок. Но говорят, что акробатка злая Сдержала слово, сжала кулачок. В другой, изрядно путаной легенде Описаны их жуткие дела, На пустяки растраченные деньги: Девчонка расточительна была. Она и он добыли, что им надо, Не замечали пограничных вех, Европу забавляли буффонадой Не час, не день, не годы — целый век. Как видно, демон старика принудил Изнемогать от горя и любви. И служит ей он, как ученый пудель, Все замыслы откроет ей свои. Летят года. Беснуется легенда И как попало главами пестрит. И вот уже зловредного агента Следить за ними подослал Уолл-стрит. В какой лачуге иль в каком трактире Заколот этот Шерлок Холмс ножом? Где в тучи взмыл «ТУ — сто сорок четыре»? Чей Пинкертон пакетами снабжен? А в то же время Калиостро скрылся На полстолетья, как на полчаса. Его архив грызет чумная крыса, А старикан сначала начался! Есть у него дворец и графский титул, Сундук сокровищ и гайдук-араб. Забронзовел, весь в прозелени идол, Владыка мира — все-таки он раб! Да! Ибо в силу некоего пакта Меж ним и автором явилась тут Все та же, та же, та же акробатка. О ней неправду сплетники плетут. Но что за мерзость городские сплетни! Ведь акробатка — вечная весна, А стосемидесятишестилетний Из-за нее одной не знает сна! Смотрите же в партере, на балконе, Как действие стремительно идет! Несут карету бешеные кони. На козлах автор — сущий идиот. А позади плечом к плечу две тени. Они страшны для чьих-то медных лбов. В сплетенье рук, в сцепленье двух смятений, Вне времени свершается любовь... Там — ждут востребованья груды писем. Здесь — лопается колба колдуна. От акробатки ветреной зависим, Он знает — жизнь исчерпана до дна. Он скоро сдохнет. Так ему и надо! Но мечется легенда наугад... Дай на пятак стаканчик лимонада! Дай на целковый парусный фрегат! За океаном, в Конго иль у Ганга, Единая однажды навсегда, Все та же краля, выдумка, цыганка Взмахнет ему платочком: — До свида... Пора! Пора! Еще ничто не ясно. Воображенье — лучший проводник. Весь мир воображеньем опоясан. Он заново разросся и возник. Он движется вовне или внутри нас, На личности и роли нас деля. Он формула. Он точность. Он стерильность. Вкруг солнца вечно вертится земля. Стучит тамтам. Гудят удары гонга. Круженье пар. Скольженье легких тел. Рукой подать до Г анга и до Конго. Кто захотел — мгновенно долетел!.. Не представляя, что подскажет завтра, К чему обяжет утренняя рань, На полуслове обрывает автор И отвергает всякую мораль. Да и к чему служила бы мораль нам? Кончает Калиостро свой полет В четвертом измеренье ирреальном И поздравления новобрачным шлет. Я посвящаю Женственности Вечной Рассказ про Калиостро-колдуна. В моих руках не пузырек аптечный. Мне в руки вечность даром отдана.ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ
Памяти художника Валентина Серова ...Девушка сидит на самом хребте быка, не верхом, но так, что обе ее ноги свешиваются с правого бока; левой рукой она держится за рога, как возница держит поводья; бык повернулся больше влево, следуя за движением руки, которая им правит. Хитоном одеты груди девушки, ниже талии ее прикрывает плащ; хитон — белый, плащ — пурпурный, тело просвечивает сквозь ткань... Ткань изогнута и растянута — так живописец изобразил ветер. А девушка сидит на быке, как на плывущем корабле, и ткань ей служит парусом... Ахилл Татий, второй век нашей эры Финикийская царевна! Я не лгу. Помнишь, как на Средиземном берегу Увидала ты Юпитера-быка, Как ласкала ты бычиные бока, Как сплела любимцу три венка И к нему вскочила на хребет? Началась пора побед! Но летят, скользят, ползут века, — Далека твоя дорога, нелегка! Средиземное проплыл я поперек, Все, что было, в бреиной памяти сберег, Все, что помню, на бессмертие обрек. Продолжается, кончается наш век, Погоди же, не смыкай бессонных век! Разлученная с Юпитером--быком, Освещенная неоновым огнем, Обожаемая греком-стариком, Ленинградской белой -ночью, словно днем, Ты расскажешь детям сказочки о нем. Никакой Юпитер-бык не заревет, Никакой международный телефон Межпланетных наших снов не оборвет, Никакой заокеанский солдафон Не ревнует финикиянку чужую, — За ревнивцем послежу я! Поднимай же, Евразийский материк, Ради мира, ради будущего крик! Кто бы ни были, дитя или старик, Снаряжать пиратский бриг! Ты, Юпитер — Питер — Петр, Приказ полкам на смотр! Пусть Великий или Тихий океан, Полубелый, получерный, в доску пьян, Рыжий Каин, грешен, бешен, окаян, За рога возьмет быка на абордаж. — Эй, девчонка, ты мне ручки не подашь? Так спускайся по веревкам мокрых рей! Вверху одна ты? Руби канаты — Скорей! Было дело. Это вечность проходила. Финикиянка Европа невредима. Будет будущее. Ждать недолго. Рядом Рейн и Кама, Тибр и Волга. В час полночной темноты Мы с тобой опять на «ты». Что ж, пора кончать! Я песню дотяну. Только ты не обмани меня! В черной бездне я не потону, Назову тебя по имени: Навзикая, Навзикая, Ты несешься, возникая В финикийской колеснице, Расскажи, что тебе снится! — Снится мне мужик Зевес... — О-го-го, тяжеловес! — Снятся мне Афины, Фивы И другие перспективы. Снится Невский мне проспект, — Пушкин площадь пересек... — Ишь созданье дерзкое! — Честное пионерское!СМЕРТЬ ГОГОЛЯ
На графском крыльце на Никитском бульваре Толпится бездомный, бесчисленный люц. Безглазые, тощие, странные твари Молитву отходную глухо поют. Для них этот дом все равно что трактир. Один матерится, другой еще хлеще. Сам Гоголь всмотрелся и отворотил Лицо, освещенное свечкой зловещей.Гоголь
Ишь как расплодилось крапивное семя! Ишь как осмелели вы! Сколько же всех? Неужто я стану возиться со всеми? Вы тени без тела, вы слезы сквозь смех!Гости
От нас не отвертишься, сударь! Нельзя! Ты нас породил, фантазер бестолковый. Мы живы, мы выросли, вышли в князья, — Поприщины, Чичиковы, Хлестаковы...Гоголь
Мне все надоело. Мне пища отвратна. Я вашей компании не признаю. Мне хочется в Рим и оттуда обратно, В Донской монастырь, на могилку свою...Первый
Могилка? А я изнемог от любви, Потом обезумел и тлею в геенне. Роди меня вновь, расколдуй меня, Вий, Лечи меня, лекарь, учи меня, гений!Второй
Я мертвые души скупал оттого, что Мне честное поприще не по нутру. Маленько прибавьте казенного кошта — Под вами коленками пол подотру.Третий
А если я что и скажу, то солгу, — Проездом в Москве, а пришел ниоткуда: Я только в твоем существую мозгу, В комедию впутан, туманом окутан. Гоголь Один только ты отвечаешь мне правду И, значит, один только мне удался.Третий
Я тень твоя, автор. Но если ты автор, То сыграна наша комедия вся. Я лучше. Ей-богу, я лучше и выше! Гоголь Хвастун, Хлестаков!Третий
На пари, что я прав! Я был твоим зеркалом...Гоголь
Ростом не вышел!Третий
Попробуй меня укротить, костоправ!Все гости
Не выйдет! Мы выросли до потолка, Мы крышу пробили и тянемся к звездам. А ты... Как дорога твоя нелегка! Поверь напоследок, что нами ты создан. Чего же ты мечешься, бедный скиталец? Нет Рима. Нет жизни. Нет муки твоей. За всех и за всё мы с тобой расквитались. Пускай не юродствует попик Матвей!Гоголь
Протяните мне руки! Поднимите мне веки!ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ШЕСТОГО ИЮНЯ 1974
КАНТАТА
Запевала
Его рождению конца нет Вчера и завтра, там и тут. Живые силы вечный танец Вокруг Поэзии ведут. Он призрак, но зато свободен, Зато бессмертно беззаботен. Все цепи Муза порвала. Хвала его державной мощи, Его подруге — белой ночи, Его бессоннице хвала!Хор
Про него услышит История, Вся в разводах ржавых чернил, Чтобы заново и не вторя ей Он себе ее подчинил. И все ярче и необычайнее Перед ним расширится круг, — Сколько счастья, сколько отчаянья, Сколько сильных дружеских рук!Запевала
Актеры выплеснут на сцену Огонь и гибель, гул и гам. Самой чуме назначит цену Неукротимый Вальсингам. Трон пошатнется государев, И, в сорок сороков ударив, Пойдет история вразброд. Поэт, трагедию окончив, Решит, что суд над ней уклончив, Пока безмолвствует народ.Хор
Сколько строк не обнародованы, Сколько песен в жаркой груди, Сколько сказок у Родионовны, Сколько будущих впереди! А иная сложится иначе, Удальцов пошлет молодых На кощеев и змей-горынычей, На царей и прочих владык.Запевала
И вот несется Всадник Медный Сквозь времена во весь опор. И вот опять Евгений бедный С ним продолжает грозный спор. Опять, рискован и раскован, Скликает новых смельчаков он, Бессмертный этот человек. Так, полон вещего прозренья, Пришел в четвертом измеренье Наш Пушкин в наш двадцатый век!Хор
Все мы правнуки и праправнуки, Кто-то книга, а кто-то чтец, Не застольники, не заздравники, Лишь тревога юных сердец. Так пускай же так и останется. Здравствуй, Пушкин, издалека! Твоя сказка — вечная странница, А дорога сказки легка!ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ
A. H. Н.
|
О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Ф. Тютчев
|
1
На что? — На счастье, на тревожный, Неосторожный, сложный путь! Не зарекайся: все возможно. Ты все поймешь когда-нибудь. Такая молодость. Такое Веселье дикое в глазах. Не предвещает нам покоя Зеленой молнии зигзаг. Я встану в трех шагах и сзади, Как за цыганкой гитарист, Все струны оборву в досаде, — Дождись. Доверься мне. Всмотрись.2
Я еще не сказал тебе правды О своем сумасшествии. Понимаешь ты, как космонавты Ждут земли в неземном путешествии? Ты земля для меня. Ты посадка На зеленый ковер, на песчаные дюны. О, как дико, как горько и сладко Слушать голос твой юный — Еле узнанный в медной мембране, В колебанье бездушных частот, Поздней ночью и утренней ранью, — Тот же голос и все же не тот. И еще ты мерещишься рядом, У граничной черты, Со смеющимся пристальным взглядом Та же самая, — ты, да не ты... Но признанье мое не печально, Только искренне, как никогда, Обручально и первоначально, — А не принято? — Что за беда!3
Я должен стать скалистой крутизной И под ноги ей вырубить ступени, — Пускай идет за мной в метель и зной В отважном отроческом нетерпенье. Я должен, должен звать ее и влечь В сверкающие бездны мирозданья И это чудо от колен до плеч Обожествить задолго до свиданья. Я должен, должен, должен изваять Ее черты из музыки и муки. Я все, что должен, сделаю на ять, Без промаха, без помощи науки. Но это обожанье, а не долг Трубит мне в уши песенку все ту же. Так, может быть, седой голодный волк Выл-завывал, пока не сдох от стужи. Так, может быть, бог созидал миры И сам ослеп от хлынувшего света. Он тешился причудами игры, Но позабыл, что песня его спета.4
Конец двадцатого столетья. Вокзалы. Аэропорты. Любовь... Так как же не затлеть ей От жалости и доброты, Не полыхнуть костром багряным В краю чужом, в дому родном, Одно отчаянье даря нам, Захлебываясь в нем одном... Как в унижении глубоком Не заглядеться на пожар! ...Но если бы я не был богом, То и тебя не обожал...5
В этой чертовой каменоломне, Где не камни дробят, а сердца, Отчего так легко и светло мне И я корчу еще гордеца? И лижу раскаленные камни За чужим, за нарядным столом, И позванивает позвонками Камнелом, костолом, сердцелом... Отчего же — возникшая рядом, Та, которая зла и мила, Покосилась испуганным взглядом, И простила меня, и ушла? А стихи эти вяжет в мочалку Пересохшая за ночь гортань, Да и время играет в молчанку Или шепчет: Отстань! Перестань!6
Проклятая живучесть — это ад, Такой же точно, как посмертный. Вот, вот она! Глаза мои следят За ней одной в толпе несметной. Она живет, как птица на лету, Живет, сама себя не зная, В стеклянном и сквозном аэропорту Прощается, сама сквозная. Ну и пускай! Мне нечего терять, Ее обрадовать мне нечем, — Вот разве что со лба крутую прядь Дыханьем сдунуть сумасшедшим. А все, что остается от нее, Как искра вспыхнет, улетучась. Последнее прибежище мое — Моя проклятая живучесть.7
Рассказать о тебе наступила пора — То ли внучке варяга, то ли половчанке. Чья любимица ты, чья меньшая сестра, Новгородским ушкуйникам кинула чалки Иль рассвета ждала у лесного костра И заморским гостям подносила ты чарки? Миновали века. Затерялся твой след На уездных проселках, на невском граните. Только даль. Только ширь. Только тысячи лет Протянули к тебе еле видные нити. Только юности милой скончания нет. Только солнце всегда над тобою в зените. Ты взрослела, смела и смешлива была. На филфак в Ленинграде явилась однажды, С маху кинулась в воду и вот — поплыла, Так легка на подъем, так исполнена жажды. И внезапно прапамять сгорела дотла. Так, наверно, случается в юности каждой. Наше время сверкало и пело вокруг. Шли года. Сколько осеней, столько же весен, Столько встреч и разлук, столько новых подруг, Столько раз был Васильевский остров несносен, Столько жадных мужских, неробеющих рук, — А в окне предрассветная брезжила просинь. И однажды вчиталась ты в книжку одну, В чьи-то ранние, слабые стихотворенья: Вся история там ворвалась в новизну, Целый мир приготовился к дню сотворенья, Там империя шла, содрогаясь, ко дну Да циркачка летела еще по арене. Что скрывать — это было началом моим. И оно для тебя было вроде начала. Голос времени смутен, но неумолим. Голос времени ясен. Но время молчало, Что ты будешь единственным светом моим. Так вступленье в явленье твое прозвучало.8
А женщина? Ей этого не надо, Ни доброты, ни злобы никакой. Она ответ бросает, как гранату, Невинной, ловкой, ветреной рукой. Она сама — явление природы, Как молния или разрыв-трава. Как все красавицы и все уроды, Она всегда по-своему права. Благоразумна или безрассудна, Ушла иль рядом — все-таки права. Мужская правота ей не подсудна. Пускай же ей она приснится смутно, Сильна одним — тем, что мертвым-мертва.9
Какой секущий ветер Вдоль Западной Двины! А что ее ты встретил, Тут нет ничьей вины. Как лифты всех гостиниц Несутся вверх и вниз. Как, злобно ощетинясь, Табачный дым повис. Как тонет в злобном дыме Аэропорт чужой. Ты рядом -с молодыми Состаришься душой. Состаришься надолго, Пока не сгинешь сам, Без прока и без толка Скитаясь там и сям. Не старься! Ты ведь плавал Когда-то а-ля брас. Не старься, бедный дьявол, Хотя бы в этот раз!10
Столкновенье двух возрастов. Только вспомнишь о нем нечаянно — Обрывается речь и — стоп! — Договаривает молчание. Есть закон у старых людей: Не сдаваться, что бы там ни было. Ну, так царствуй и всем владей, Что двоим нам на долю выпало!11
Не знаю, безумье иль разум, Иль среднее нечто меж ними, Но без разрешенья и сразу Шепчу твое милое имя. Шепчу иль кричу — неизвестно. Живу или гибну — не знаю. Спустилась ты с кручи отвесной, А добрая ты или злая, А послана богом иль чертом — Понять очень трудная штука! И вот ухажером потертым К тебе я врываюсь без стука. Но все, что несбыточно было, Но все, чему сбыться нельзя... ...Послушай, а ты не забыла, Что вместе мы выйдем в князья?ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ
В эту книгу, которая, как сказано на титуле, собрала стихи последних лет (1970-1974), вторгается, как инородное тело, цикл «Из старых тетрадей». Однако у автора есть на то основание и, если угодно, оправдание. Дело в том, что эти совсем юношеские стихи, сочиненные бог знает когда (я даже не берусь установить точные даты), совсем недавно были раскопаны мною в тетрадях, не то что старых, а полуистлевших. И мне захотелось, как это было в книге «Повесть временных лет», воскресить их, чуть тронув акварельной кисточкой некоторые строки. Но одно из этих стихотворений, якобы «полуистлевших», именно «Театральный разъезд», все же было давным-давно напечатано в моей первой книжке, в 1922 году. Оно значительно переделано — даже не акварелью, а густой тушью. На старости лет естественно и неизбежно заглядывать в самые дальние ящики своего рабочего стола.П. А.
ВСТУПЛЕНИЕ
На гибель я вышел. Мой разум, как азбука, прост. И вечность мне снится Жар-птицей, чей пламенный хвост Не стоит гроша и продажен, как всякий товар. Но часто мне снится, что вечность — большой самовар, Художники — гости. А бог — самый умный в семье — Все чертит и строит в двусветном своем ателье. Построит, покурит, откроет окно, запоет, И спит под солдатской шинелью, и рано встает.ПОРА!
Пора птенцам глазами выпить ужас Вниз головой из материнских гнезд. Пора глупцам, напыжась и натужась, Рядиться в платья непосильных звезд. Ночь путанна, туманна, ядовита. В ней расцветают, чтобы нам помочь, Красавицы, таинственные с виду, И безнадежно вянут в ту же ночь.ТЕАТРАЛЬНЫЙ РАЗЪЕЗД
Полночь. Защелкнулись дверцы кареты. Все распрощались. Тронулся сон. Мчатся безумцы, актеры, поэты. Хлыст кучерской, как смычок, занесен. Ночь выпекает придворные торты, Ночь высекает огниво сердцам, Ночь саламандрой летит из реторты И мандрагорой цветет мертвецам. Мимо! Сквозь призраки скошенных окон, Сквозь чехарду с этажа на этаж, — Ночь мою брачную, бурный мой Брокен, Бешеный заштриховал карандаш. Мимо! Туда, где гроза корчевала По облакам бурелом топором, Где городская весна горевала С дикой оравой черных ворон, — Там мое прошлое руки простерло С конченой юностью накоротке. Шарф замотал пересохшее горло, Глаз фонарем опрокинут в реке. Школьником, шалым от шума лесного, В прошлых веках путешествовал сон, Был колесом он и был колесован, Корку делил с дрессированным псом. Эх, расскрипелись колеса на камне! Мокрое, низкое небо — хоть плачь... Будет ли новая юность легка мне? Трогай! Не остановишь кляч...НЕ ЛЮБЛЮ
Не люблю тех, которые ждут благостыни, И особенно тех, что дождаться смогли. Я люблю бедуинов на страже пустыни, Моряков, что сжигали свои корабли. И актеров, забывших про главный свой выход, И поэтов, не знающих, как рифмовать. Но себя не люблю окончательно. Вы хоть Не судите за искренность, — что там скрывать! Я люблю после ночи хмельной и метельной Повторить молчаливый, без имени тост. И еще я люблю бесполезный, бесцельный Августовский подарок — падение звезд.ЭТО НЕ КОНЕЦ
Ты кончил. Тебе хорошо, Что утро, что некуда выше. Тот призрак, что звал ты душой, Из комнаты медленно вышел. Ты кончился. Завтра опять Рядиться в лицо человека. А там... хоть столетье проспать, Пылиться, как библиотека На мертвых семи языках. Стать черепом в медной оправе Иль кубком в горячих руках, В гостях у чужих биографий... Ты, может быть, плачешь навзрыд, Но сам спохватился сейчас же, Из пепла природы разрыт И поднят — весь в глине и саже, Весь в язвах — обломок души, Кусок истлевающей ткани. Гуляй, сумасшествуй, спеши: Весь мир в твоем бедном стакане. Тот призрак, что звал ты душой, Та мелочь домашнего быта, Та сказка о жизни чужой Прибита к стене и забыта.РЕБЕНОК МОЙ ОСЕНЬ
Ребенок мой осень, ты плачешь? То пляшет мой ткацкий станок. Я тку твое серое платье, И город свернулся у ног. Ребенок седой и горбатый, Твоя мне мерещится мощь — По крышам и стеклам Арбата С налета ударивший дождь. Мой ранний, мой слабый ребенок, Твой плач вырастает впотьмах. Но сколько их, непогребенных Детей моих в сонных домах! Теперь мне осталось одно лишь Седое, как дождь, ремесло. Но ты ведь не враг. Ты позволишь, Чтоб это мученье росло, Чтоб наше прощанье окрепло, Кренясь на великом ветру, Пока я соленого пепла И пены со рта не сотру.ГОРОДСКАЯ НЕУДАЧА
На тротуарах скользко. Тени Бесшумно расшибают лбы. Стеблями вянущих растений Висят фонарные столбы. Мотор скрипучий, снег скрипучий И скрипка нищего слепца — В одном ключе. И вдруг как вспучит Виденье мертвого лица: Лоб изойдет безбровой гладью, И нос провалится в дыру. Поэт, на эту прелесть глядя, Подумает: «И я умру...» Он скажет скрипке: — Кончись тихо! Он скажет нищему: — Прости! — Он скажет женщине: — Шутиха, Отчальте с моего пути! И станет эта площадь местом, Чтобы комедию играть. И станет эта мука текстом, Внесенным начерно в тетрадь. И все пройдет. И тень поэта В руках истлевших донесет Тетрадь исчерканную эту Вплоть до несбыточных высот. А там, перешибая споры, Его оставив без гроша, Придется для другого впору Его бездомная душа... Но как он был в рассказе точен, Как верил сам себе, чудак! И все не так или не очень, А может быть, совсем не так...ЛИШЬ БЫ ЖИТЬ!
Не буди ее, пасмурный сон мой, Не тревожь ее, лучший мой друг, Но разбейся на сонмы и сонмы Бесконечно далеких разлук. Ты за нею потянешься следом Безголовою хитрой змеей, Будешь неотразим и неведом, Обернешься огнем и землей. И замечешься в дыме и саже После стольких бессонниц труда, — Дальше, дальше, — и вот если даже Не проснется она и тогда, Если в той непомерной минуте Не отыщется силы такой, Чтобы давнюю память вернуть ей, Растопить ее сладкий покой, — Вот тогда и зови на расправу, К пированью лихого стола, Навсегда тебе данное право Рвать одежды и жечь их дотла! Никакую, ничью и не нашу, Все равно украдешь ты ее, Ты заваришь веселую кашу И отпразднуешь горе свое! Лишь бы жить, если жив ты и молод, — До последнего пульса тоски Лишь бы время, как каменный молот, Вам двоим грохотало в виски!ВРЕМЕНА
Времена! Над разбуженными головами, Истлевая в ушах, раскаленных от бега, Вы — как птица, которую бьют на лету, И от брега до брега Шумный мир наливается вами, Заливает свою пустоту. Вот пришли времена непомерных пиров, Нагруженные всяким добром, Отягченные рухлядью мертвых миров, Божьих храмов и княжьих хором. И как будто бы ритму идущих времен Добровольно покорствует грудь, И пожарищем музыки мир окаймлен, И не смеет никто отдохнуть. И знамена — как бурные зори, А весна — это просто весна. Но романтиков вечное горе — Как смертельный прыжок плясуна И как голубь над кровлей ковчега. И от брега до брега, От окна до окна В черных кубках сверканье вина. И любимая ваша бледна и нежна. Настежь окна, и в окнах видна И другая подруга — луна. И еще далеко до ночлега.КАК ЖИЛ?
Как жил? — Я нё жил. — Что узнал? — Забыл. Я только помню, как тебя любил. Так взвейся вихрем это восклицанье! Разлейся в марте, ржавая вода, Рассмейся, жизнь, над словом «никогда». Все остальное остается втайне. Циркачка в черно-золотом трико, Лети сквозь мир так дико, так легко, Так высоко, с таким весельем дерзким, Так издевательски не по-людски, Что самообладанием тоски Тебе делиться в самом деле не с кем!ВРЕМЕННЫЙ ИТОГ
Хорошо! Сговоримся. Посмотрим, Что осталось на свете. Пойми: Ни надменным, ни добрым, ни бодрым Не хочу я ходить меж людьми. Чем гордиться? Чего мне ломаться? И о чем еще стоит гадать? Дело кончено. Времени масса. Жизнь идет. Вообще — благодать! Я хотел, чтобы все человечье, Чем я жил эти несколько лет, Было твердо оплаченной вещью, Было жизнью... А этого нет. Я мечтал, чтоб с ничтожным и хилым Раз в году пировала гроза, Словно сам Громовержец с Эсхилом, — Но и этого тоже нельзя! Спать без просыпу? Музыку слушать? Бушевать, чтобы вынести час? Нет!.. Как можно смирнее и суше, Красноречью — у камня учась.КУБОК БОЛЬШОГО ОРЛА
ПОЭМА
Владимиру Орлову Сказка бродит по всей нашей истории. КлючевскийВСТУПЛЕНИЕ
История не летописна, Хранит свой грязный черновик. Чистописанье ненавистно Тому, кто действовать привык. Она, как вихорь непогоды, Сметает годы и века, Не знает отпуска и льготы И на крутой подъем легка. А на ученых в кабинетах, На полки книжные вдоль стен Посмотрит весело — и нет их, Нет книг ученых, нет систем. Не жалостлива, не жестока, Не согревая, не знобя, Не подвела себе итога, Сама забыла про себя. Не взыскивая, не ссужая Ни золота, ни похвалы, Всему родня и всем чужая, Времен ворочает валы. Не Клио дряхлая бесстрастно Водой чернила развела, Но девушка в косынке красной Встает, смела и весела, И ждет событий, и предвидит Гул континентов и морей, И нашей дружбы не обидит В поэме будущей моей. Так — в будничности затрапезной, В огне, в дыму, в чаду, в бреду — Идет-бредет над самой бездной. Я, как могу, за ней иду!1
Здесь шла история России, Шла, как могла, — вразброд, навзрыд. Забыли пахари босые, Где колдунами клад зарыт, Тысячелетний, кован медью... Да вправду был ли он таков? Давно беспамятно наследье Былинных, сказочных веков. ...Медвежий череп, шлем варяга Да глиняные черепки Или дубовая коряга, Разбухшая на дне реки, Кузнечный горн, да бабье прясло, Да ведьмы рваная метла... Все потускнело, все погасло. Что было — выжжено дотла. Русалка ли венчалась с князем И заманил? в омут свой, — Обрушен княжий терем наземь, Чащоба ухает совой. Размытый ливнем, взвитый ветром, Стан кривичей, посад древлян... В лесном краю, на сказки щедром, Глушь-глухомань, куда ни глянь. Путь из Варягов в Греки долог, Морил жарой, клонил ко сну. Шли бечевой, тащили волок, Проплыли Ловать и Шексну. Варили вар, ладьи смолили, Стругали бревна, жгли костры, Даждьбога и Христа молили Под черной тучей мошкары И песню пели. Им досталась Лишь песня горькая одна. Была в ней дерзость и усталость. Да позабыта и она. Исчез начальный век народа. Не слышен вечевой галдеж. На всех семи замках ворота. Ключей в Онеге не найдешь. Лишь в летописи тлеет слава Князей, привыкших к грабежу. Пришла дружина Святослава, Сыскала тайную межу К безвестному селенью в гости. Там археологи найдут Кольчуги, кубки, кольца,кости, Поставят временный редут Для битвы с Временем. Лихая Чуть обозначится пора, Пожаром чадным полыхая Под стук меча и топора. Пора псковских и новгородских Посадников и гусляров, Погостов вдовьих и сиротских, Мужицкой крови братский ров. А дальше — время все багровей. Литовец Витовт дань взыскал. Круль польский завтра взыщет крови. Клыкаст у времени оскал! На луговой речной излуке В торгах, и в битвах, и в гульбе Рос городок торговый Луки, Три лука на его гербе. Три лука золотых на зверя Нацелены. Остер прицел. Народ, грабителям не веря, Гнал их как мог, остался цел. А Луки не были велики. Лишь в дымных избах испокон Смуглели сумрачные лики Пековскйх и суздальских икон. Речной и сухопутный узел, Завидный княжеский удел. Сам Калита глазища сузил, Да ничего не разглядел. Смерд воевал. Рубаха рвана. Не доен скот. Не скошен луг. Так вплоть до Третьего Ивана Шла брань и распря из-за Лук. Брань продолжалась много дольше, — Круша и грабя и грозя, Ливонский орден, шляхта Польши На Луки пялили глаза. ...Чем яростней идут события, Тем круче ритм, точней слова. Не знает, быть или не быть ей Россией, мощная Москва. Но за морем, огнем багримым, В Царьграде выберет невест. Настанет день — и Третьим Римом Москву прославит благовёст. И, в сорок сороков ударив, Звон разольется над Москвой. В Кремле смятенье. Государев Ужасен идол восковой. То Грозный царь Иван Четвертый Почиет в бозе. Изверг мертвый Посмертно жилист, сух и черств. Меж тем Москва слезам не верит И землю не вершками мерит, Но тысячами снежных верст, Все дальше руку простирает На юг, на запад, на восток. Все зорче землю озирает. И льется кровь. И бой жесток. Но лихолетье русской смуты — В истории две-три минуты. Они пройдут. И под конец В безмозглой распре за венец, Престол и шапку Мономаха Вор Тушинец и русский царь Вничью сыграют. Значит, плаха Рассудит спорщиков, как встарь. Начнется в польском сейме диспут. Мадонну римскую моля, Вся шляхта двинется на приступ К стенам Московского Кремля. Кремль выстоит. Москва не сдастся. Чем жарче пламя, тем скорей Она пошлет на святотатца Стрельцов и пришлых пушкарей. Не стронешь с места недотрогу. Пути назад покажет все, — Старокалужскую дорогу, Волоколамское шоссе. Не пять коротких действий в драме — Пятьсот в истории людской, Ее железными дарами, Ее жестокою тоской Перенасыщенное время Перед поэтами стоит И в каждой песне и поэме Загадки грозные таит.2
Играя куклами-царями, Чем беспощадней, тем скорей Москва чем старше, тем упрямей На запад, на простор морей, Неумолимая, стремилась На переломе двух эпох, Надеялась на божью милость, Да вырос мальчик, а не бог. Но ведь ребенком не был с детства Преображенский бомбардир. Едва успел он оглядеться — И целый век опередил. Встают в строю крутые даты. День сутки прочь, — не кончен труд. Идут событья, как солдаты, Равненье на море берут. Петр! Я с тобою не прощаюсь. К твоим деяньям возвращаюсь, Твоею шпагою пишу О времени твоем далеком, Безумном, дерзостном, нелегком, — А что пишу, то сам решу! Вбиваю в невский берег сваи Кувалдой юности моей. Сквозь три столетья прозреваю Синь и простор твоих морей. Но не в одическом восторге, Не царедворец — рядовой, Я знаю смрад кровавых оргий И бессердечный норов твой. Я вижу — корчатся на дыбе Монах, стрелец, родной сынок, А на гривастой, пенной зыби Кренится первый твой челнок. Пускай, в антихристы крещенный, Ты неповинных перебьешь И, до смерти неукрощенный, Заморских пьяниц перепьешь, — Но не об этом, не об этом Должны быть сложены стихи! И если я рожден поэтом, То слышу музыку стихий И сквозь пространство трех столетий, Сквозь грохот строек, звон музык Предчувствую в минуты эти Я нашей юности язык! Когда сметал Октябрьский ветер Быль о вельможах и князьях, Петра я в молодости встретил, Равнение налево взяв. Тогда вся жизнь дышала бурно И время плавилось в огне. Оно — что хорошо, что дурно — Не сразу подсказало мне. И вот — начал моих начало. Так юность мне предназначала И двери с петель сорвала. Я свой чекан на меди выбил И залпом мед столетний выпил Из Кубка Старого Орла.3
Был день осеннего ненастья Свинцов и тучами тяжел. На Ильмень Петр направил снасти И в устье Ловати вошел. Плыл в челноке, не на фрегате, И всматривался в древний край. Там на болотах клали гати. Вещал войну вороний грай. Не ждал Петра народ плечистый, Суровый, трезвый, не речистый, Не гаркал истово: «Ура!» Не падал ниц в песок и глину, Но, кинув чалки исполину, Встречал как равного Петра. Причалил к Лукам он Великим, И,бодро на берег сойдя, Он просветлел железным ликом, Работы плотницкой судья; На городскую площадь вышел И, к каменщикам наклонясь, Сказал: — Ребята! Строй повыше Сию фортецию для нас! Мы не грозим отселе шведам И в Англию не шлем угроз, — Но всем должон быть Питер ведом, В граниты намертво он врос! Пущай красуется наш Питер На невском устье, как гроза! — И Петр глаза украдкой вытер: Прошибла сильного слеза... Скрипели снасти, пели пилы, Храпели кони в злой мороз. Так возводил свои стропила, Так Петербург упрямо рос, — Безжалостно, бесчеловечно, В крови, в грязи, в дыму, в поту Тех безымянных, что навечно Ушли, как тени, в пустоту. Никто из мертвых не оплакан. Орел иль решка — лишь бы на кон Поставить с маху всех и все, Лишь бы — стремительна, строптива Легла прямая перспектива, Лишь бы крутилось колесо! На всешутейшей ассамблее, Блудя, блюя, по-козьи блея, С попом братался скоморох. Меньших людишек не жалея, Балтийской бури вожделея, Петр отощал, промерз, продрог. Лефорт метался каламбуря. Князь Меншиков, светлейший вор, Шатался в шумстве и сумбуре. Сменялись дыба и фавор, Холстина парусов и буря, Грязь по колена и фарфор. Орел парил, и ворон каркал. Петр похохатывал и гаркал: — Гуляй и пей вино, братва! Еще не так делишки жарки, Еще до триумфальной арки Шагать осталось года два! В самозабвенье беззаконном, Неистов, и хмелен, и бодр, Вышагивал, крестясь иконам, Саженными шагами Петр; Кричал: — Покеда нелегко нам, — Мы время вызвали на смотр!4
Был смутен бред болящего смертельно: То ругань, то божба в хмельном чаду. Порой он вскрикивал членораздельно: — Не надо провожатых, сам дойду! — И падал навзничь. Оплывали свечи Пудовые. Их духовенство жгло. Голландские дымили чадно печи. Больной едва дышал и тяжело Разглядывал, как мимо проплывали Не лица, не событья, — только та, Безмерная в беспамятном провале, Свершенного им в жизни полнота. Она росла, и ширилась, и дико Перемещалась вкривь, и вкось, и вбок. И он взмолился: — Господи владыка, Позволь, чтобы мой сон был не глубок, Вручи мне снова судьбы человечьи, Верни мои державные права!.. Тут певчие, подняв прямые свечи, Запели: — Человек, яко трава...5
А жизнь уже грядущим бредит И дальше мчит во весь опор, Не знает, что в дороге встретит — Триумф, пожар, кабак, топор... Чредой прошли дурехи Анны, Чредой — Иваны и Петры Проваливались, бездыханны, Не благовидны, не хитры. Гвардейцы дерзостно вершили Удавку тех, престол других, Державу шаткую страшили Под всешутейший гам и гик, Дрались, насиловали, жрали... И вот под ихнее «ура» Взошла на трон мотовка, краля Елизавета, дочь Петра. За ней — умнейшая невестка Творила зло, суля добро. Ей льстили весело и веско Сперва Вольтер, за ним Дидро. И просвещенье, как проказа, Проникло в праздные умы. Но дождались умы приказа Тупеть во имя общей тьмы. Скотинин буйствовал толково С родной сестрицей Простаковой, Чтоб Недоросля воспитать. В дворянской бане, в хлопьях пара, Росла, как блинная опара, Россия — времени под стать. Кичась воинственным величьем, Кричала туркам: — Берегись! — Меж тем как пугачевским кличем Уже разбужен был Иргиз. И от Урала до Казани Шла разъяренная орда, Как будущего предсказанье, Усадьбы жгла и города. Но не спешила удалиться Богоподобная Фелица. Буянили временщики. В отставке старился Державин. Суворов,сослан и бесславен, Играл со скукой в поддавки. А тот, безудержный, бессонный, Неукротимый, сам не свой, Он тоже числился персоной, Но лишь персоной восковой. Тогда, тревожна и надменна, Не разберешь, добра иль зла, Божественная Мельпомена Француза в Питер позвала. Не восковой — иной, победный, Как он изваян Фальконе, Помчался дальше Всадник Медный На круто вздыбленном коне. И в восемьсот двадцать четвертом Он со скалы рванулся за Чиновником, от страха бледным, Горячкой белою грозя. Его скала — как пенный гребень Балтийской штормовой волны. Его полет сердцам целебен, — Сердца смириться не вольны. Наверно, Медный Всадник чуял, Что будущее настает, Что Пушкин в непогодь ночную Свой дифирамб ему споет. Он чуял подвиг декабристов, Их безрассудно дерзкий приступ. И гнал коня во весь опор, А если побрататься не с кем, Он в тучах над проспектом Невским, Живучий, властвовал с тех пор И с Гоголем и Достоевским Сам продолжал державный спор. О чем? О будущей России, О неоглядной дали синей, Которой не охватит взор. Был чуток Всадник, но и жуток: Найдет случайный промежуток — И явится, как ревизор. Под ним стоверстный первопуток. Над ним хоругви алых зорь. Санкт-Петербург — великий город Был ветром осенью пропорот, Исхлестан вьюгами зимой. А в час волшебной белой ночи Он не смежал, бывало, очи, Как страж истории самой, — Как мореплаватель и зодчий, Прокладывал свой путь прямой. Знатны высокоблагородья. Темны сыны простонародья. Их тиф гноит, сивуха жжет. Их младших братьев и сестренок В сцепленье ржавых шестеренок И сам господь не сбережет. Добром соседи их не вспомнят. И в тесноте убогих комнат Их вдовы бедственно растят Недолговечных, чахлых деток, Хоронят их, а напоследок Попы «аминь» благовестят. Земля пожарами вихраста, Земля усеяна костьми. Чиновники — штук полтораста — Тишком с восьми и до восьми Присутствуют в местах казенных, Подлюги с темени до пят, Во фраках синих и зеленых Гусиным перышком скрипят. Казну шуруют, ручки греют На медных гривнах, на рублях, Усы и подбородки бреют Носители медальных блях. Но, полон ярости монаршьей, Не дремлет Медный Всадник вновь, Скликает он иных сынов, Тех, что на вахте иль на марше. Скликает правнуков своих, Тех, что в казармах иль в острогах Услышат клич сквозь мглу и вихрь, Столпятся на лихих дорогах, Что срока ждут в иных краях Под видом неучей-нерях, Но в тишине библиотечной Впились в мудрейшие тома, Лишь бы хватило им ума Для жизни бурной, быстротечной. Но кто же там подкопы роет К палатам Зимнего дворца, Кто мировой пожар устроит В хоругвях цвета багреца? Кто, как тагильский астероид, Шарахнет по лбу подлеца И в смертный час ему откроет Черты железного лица? Когда же в беснованье пург С парижской баррикады дальной, С Владимирки под звон кандальный Придет восстанье в Петербург?6
А что в провинции? Все то же: Масштабом уже, но и тут Счет ничему не подытожен И сказки свой узор плетут. Там городничий Хлестакова Взял, как бывало, в оборот, Давно случая ждал такого. Ан вышло все наоборот. Там едет Чичиков в коляске. Скупает сотни мертвых душ, И в бальном вихре, в смертной пляске, Оркестр ему сыграет туш. Но это присказка! А сказку Не сочиняют впопыхах: Она горючее и смазку Найдет в лопастых лопухах, В крапиве злющей и в бурьяне, Но не потерпит тишины. Провинциальные дворяне Все в благородное собранье Приглашены, всполошены! Псковской приехал губернатор. Он знает, как богат уезд, Танцует вальс и па-де-катр, Любезен с каждой из невест. Но меркнут лампы, слепнут ставни, Ворота взяты на засов. Лишь губернатор, гость недавний, Ждет до двенадцати часов. С лицом не то чтобы злодейским, Но все же крадучись, как вор, Решил с купечеством гильдейским Вести секретный разговор. Он богачей от спячки будит: — Сердечно поздравляю вас — Чугунка будет. Дело будет. На то сенатский дан указ. Засим, корректен, свежевыбрит, Встает путейский инженер. Оставь часы — он мигом стибрит. В нем бьется пульс, играет нерв: — Вам узел железнодорожный Важнее, чем пятьсот дорог, Чем — выражусь неосторожно — Господень храм или острог. Поставим насыпь, справим шпалы — Еще прибавится хлопот. И клан купцов, от счастья шалый, Со лбов стирает мокрый пот. Ухват Касьяныч, Сват Денисыч И сам бессмертный Злат-Кощей Готовы тратить сотни тысяч... Да и Профессор Кислых Щей, Чиновник дряхлый синодальный, В сторонке этой чужедальной Купцов нисколько не тощей. Не испугались старожилы, Что мимо рук уплыл мильон, Что инженер тянул им жилы, Своей удачей распален. Он знал, что орден обеспечен, Что взятки многие берут, Что и успех отнюдь не вечен, Что вкривь и вкось увы — намечен Чугунки будущей маршрут... ...Лишь труд народный человечен, Владыка мира, тяжкий труд. Бессонный труд чернорабочих, Тех, что когда-то жгли костры На Волхове, на реках прочих Под черной тучей мошкары; Что лили медь для первых пушек И черный плавили чугун И с черных рук и лиц опухших Не смыли копоти в прогул; Что для чугунки стлали рельсы И для войны варили сталь, А там — пошли, как погорельцы, Под кабалу в иную даль, — Дробили камень для дороги, Рубили срубы для хором, Томились в гнилостном остроге, Молились: — Грянь, господень гром, Грянь над жандармами, над сыском Во всем масштабе всероссийском — Над золотом, над серебром, Над виселичными столбами, Над сплющенными с детства лбами, — Грянь наконец, господень гром!.. Не грянул гром. В квартирах душно От ящиков, зеркал, картин. Не грянул гром. В трактирах скушно Приказчиков ругал кретин. Неслаженные забастовки Ничем кончаются еще. На спешно набранной листовке Все так неясно, так общо. Но слышен где-то гул и гомон В день первомайский. В ту же рань, Назло жандармским погонам, Господень гром возьми и грянь! Тут фабрикант маленько струсил, С явленьем стачки не знаком. Лакей глаза невольно сузил На черный кофе с коньяком. Но железнодорожный узел Застрял у них, как в горле ком. И барин потянулся сладко И здраво оценил момент. Его осанка и посадка Годилась и на монумент. И, в «Новом времени» отметя Международные дела, Он подсчитал доходы в смете... Его рукою смерть вела! Меж тем подпольщик от филеров Исчез, как призрак в облаках, Провел вокзальных контролеров И черный браунинг сжал в руках. Так днем и ночью восемь суток Он без ночлега, зорок, чуток, Метался, как осенний лист, В тумане улиц и околиц, Согбенный ли народоволец, Студентик ли социалист... Что впереди? Сибирь? Женева? Всему наступит свой черед. Полна тоски, презренья, гнева, Неслась история вперед.7
Век девятнадцатый кончался. С принцессой гессенской венчался Злосчастный Николай Второй. Валил народ, хвалил владыку. Шел пешим ходом на Ходынку, Шел как хотел, вразброд, не в строй, На даровое угощенье, К ларькам спиртного и сластей. И даровое помещенье Нашел для собственных костей. Легли вповалку штабелями. Не бил свинец, не жгло их пламя. Все как один мертвым-мертвы. Век девятнадцатый кончался И на Ходынке повстречался С двадцатым — рвы, и рвы, и рвы. Что завтра сбудется в двадцатом, Никто не знал. Иной мечтал, Что нет утопиям конца там, Как он в гимназии читал. Иной же верил в откровенье И достигал седьмых небес. И в боговдохновенном рвенье Безвредно прожил мракобес. Как прожил третий, как четвертый, Десятый, сотый мудрый змий? История решила твердо Не вспоминать их, черт возьми! Есть у нее другое дело, Иная даль иной весны. Она в грядущем разглядела Мои несбывшиеся сны. Мои? Неправда! Слишком рано. Еще глядят с киноэкрана Глаза цыганки огневой Или другой красотки чуждой, Но неизбежной. Так неужто С ней обручусь я над Невой? Иль сгину в смутных небылицах? Зачем учился я и рос Меж гамлетёнков бледнолицых? Быть иль не быть? Вот в чем вопрос. Но рядом есть иное, наше, Студенческое и монашье, Солдатское на склоне лет. Есть память давняя и дата. Я вспомнил старого солдата, — Взял слово Тихонов, поэт: «О смерти думать бесполезно, Раз смерть стоит над головой. Я бросил юность в век железный, В арены бойни мировой». Все правильно! Есть это право Жестокости у костоправа, У полевых госпиталей. И если вывихнуто время, Пускай оно чужое бремя Влачит на паре костылей. Пускай оно рождает юных, Идущих в райвоенкомат. Пускай симфонии гремят О Сиринах и Гамаюнах, Ничтожных в грохоте громад! Есть книжицы в обложках ярких, Есть наши ранние стихи, Черновики в сплошных помарках, Склад неразобранной трухи. Есть еле видные приметы В том, что сбылось и не сбылось. Есть огнехвостые кометы, Пронзающие небо вкось. Шестикрылаты серафимы Уже на перепутьях ждут, Когда невзгодами травимый Поставит рядом свой редут, Отыщется чудак беспутный, Провидец или жалкий лгун И в предрассветной рани смутной Услышит он далекий гул... Никто не выделен особо. Есть много маний и вериг У демократа и у сноба. И, перейдя в истошный крик, Дрожит от смертного озноба Наш Евразийский материк. Зане довлеет дневи злоба: — Война! — La guerre! — The War! — Der Krieg!8
Когда нам время подошло, Мы по Толстому и Стендалю Увидели за дальной далью Бородино и Ватерлоо. Толстой был храбрый офицер, Стендаль — кавалерист отважный. Но им обоим было важно Историю взять на прицел. Остер Стендаль, силен Толстой. Их бурный и строптивый пламень Извлек из рытвин, рвов и ямин Историю — как дым густой. Она у них предстала вся Бесстрастно чуждой, не причастной К судьбе отдельной, к жизни частной, Ответственности не неся За безнадежную игру Кутузова и Бонапарта, За честную штабную карту, Разорванную на ветру, Ничтожен стал Наполеон. Лишь Пьер Безухов, русский барин, Был благодушно благодарен, Что сам пожаром опален. С тех пор прошел не только век. Но изменился угол зренья: Себя в четвертом измеренье Увидел каждый человек, — Не в трех, где молнийный зигзаг Наш угол освещает скудно, — Во времени, ежесекундно Меняющемся на глазах. А время, как челнок, снует По ткацкому станку вселенной, Все, что бессмертно, все, что тленно, Своею правдой признает. Вверху — гуденье мощных крыл. Внизу — на пажитях привольных — Шаги столбов высоковольтных. Так Человек себя открыл. Разведчик недр, добытчик руд, Любой из нас, встающих рано, Вдруг узнает с телеэкрана Вчерашний, завтрашний свой труд. Речь не о технике, хотя Она присутствует повсюду, — Поверь несбыточному чуду Ты, древний старец, ты, дитя! И вот явление войны, Отечественной, нашей кровной, Когда так нервно, так неровно Мы были действовать вольны. На самой умной из планет Был слышен скрежет тупорылых, Стальных, крылатых и бескрылых Машин, в которых мозга нет. Но если наведен был мост С каркасом гибким и ребристым, То шли стада машин на приступ, — Гак бодрствовал русский мозг. Да, русский мозг не уставал, Вычерчивал стрелу на карте И диктовал: — Сюда ударьте, Обрушьте орудийный шквал! — Чей мозг, чья воля, чья рука — Командующего ли фронтом, Политрука в окопе ротном Иль новобранца-паренька? Чей бы ни был — остался цел, Мечтал, отчаивался, верил И с вещей пристальностью мерил Свой окончательный прицел. Не просветит его рентген Во мгле загадочных извилин, Но только он понять всесилен Рожденье былей и легенд. В скрещенье многих воль и сил Росла уверенность народа. И есть огонь такого рода, Что он и павших воскресил. Такого рода есть огонь, Что и на улице московской В шинели рваной без погон Он прозорлив, как Циолковский. Огонь еще покажет нам Иные чудеса и дива, И сказка сложится правдиво, Послушна отроческим снам. Несбыточного больше нет. Его на пир не пригласили. И если мы остались в силе, На самой умной из планет, То, значит, наше волшебство Диктует свой закон природе И благодетельствует вроде Первосоздателя того, Который некогда в мирах Нас вылепил из мокрой глины. ...Так вырастают исполины Сквозь муку, музыку и мрак! Так все мы действуем в двадцатом, Где каждый расщепленный атом — Живой энергии комок, Где каждый мальчик рвется в космос И с детства ненавидит косность, — Что сам задумал, то и смог! Но здесь, как юности любой, Царю Петру дается право Воскреснуть, в мир всмотреться здраво И вместе с нами выйти в бой! Петр, обреченный на возврат Из сказок, летописей, хроник, Океанограф,электроник, Живет — сам черт ему не брат! Он каждой новой встрече рад. И одержим, как был когда-то. Труд моряка или солдата Ему дороже всех наград. Но он спешит. Пропущен срок, Какой — он сам еще не знает. Одна лишь мысль его пронзает — Что мир прекрасен и широк! Спешит на верфь, в кузнечный цех, На Невский иль в Адмиралтейство, На сцену, где вершится действо, Где вечный спех, беспечный смех! Но здесь наука не указка. Здесь только вымысел и сказка Насущный хлеб и кислород. Здесь даже тени драгоценны. Здесь, на подмостках нашей сцены, Начнется новый разворот!9
ВСЕШУТЕЙШЕЕ ДЕЙСТВО
Королевская палатка над Нарвой. 1700 год. Карл Двенадцатый, прямой, тощий, напряженный, сидит на деревянной табуретке. Он вытянул длинные ноги под стол. На столе его треуголка и толстая сальная, сильно оплывшая свеча. Король воткнул шпагу в земляной пол, и она качается.
Карл
Теперь все ясно. Русский варвар слаб. Дай мне воды! Адъютант Вина извольте!Карл
К черту! История, на бой меня послав, Над ним смеется. Вот он и зачеркнут В афише главных действующих лиц. Он выбыл без вести, лежит в кювете, Исклеван вороньем. Отличный блиц, Как выразятся позже. Бодрый ветер Поет в рога о Швеции моей. Пускай же волны северных морей Без лишних проволочек, без пощады Ко дну потянут весь московский флот! Пускай он увязает меж болот — Сам Петр и балаган его дощатый!Адъютант
Вина извольте?Карл
К черту. Дай воды! Любой, гнилой, хотя бы и болотной! Я твердо отпечатаю следы На всей восточной дикости бесплодной. Мне восемнадцать лет. Я начал век. Я жажду встретить северного скальда!Адъютант
Вас жаждет видеть странный человек.Карл
Чем странный?Адъютант
Репортер из «Ньюс-Геральда».Входит юноша двадцатого века в помятом пиджаке и узких брюках.
Репортер
Гуд ивнинг, сэр!Карл
Но кто же вы такой?Репортер
Бродяга. Обожаю приключенья.Карл
Дурак.Репортер
Ах, я нарушил ваш покой...Карл
Мне чужд покой!Репортер
Но что за освещенье В палатке королевской?Карл
Мне свечи Достаточно в Московии и в Польше. Зачем же вы являетесь в ночи?Репортер
Научная фантастика, не больше! Сквозь триста лет — обыкновенный трюк, Без визы и без отпечатка пальцев, Не замарав ни пиджака, ни брюк... Я вас избавлю от других скитальцев В четвертом измеренье.Карл
Что за чушь?Репортер
Ни грамма чуши. Опровергнут Ньютон.Карл
Рекомендую вам холодный душ! Зачем же Ньютон к пошлости припутан? На разных языках мы говорим, — Незамедлительно домой отчальте!Репортер
Я здесь. Реальный факт неоспорим. И, значит, завтра утром в «Ньюс-Геральде» Опубликован будет репортаж Начала восемнадцатого века! Сенсация, — за это мир отдашь! Мне чудится похрустыванье чека, Мерещится в кармане тысяч сто. Рассказывайте о себе... А впрочем, Сначала выслушайте!Карл
Ни за что!Репортер
Мы вам успех решительный пророчим: Вы молоды. У вас есть шанс один — Избегнуть многих неудач плачевных, Жить в ореоле славы до седин. Но... несколько перекроить учебник Истории...Карл
Наглец! Ступайте вон! Не нужен мне газетный ваш трезвон И будущее. Я, подобно бритве, Все аккуратней, чище и острей Сбриваю полководцев и царей...Репортер
Не позабудьте о Полтавской битве!Что-то неуловимое шатнулось в лице шведского короля. Он встал. Шпага на перевязи, треуголка на голове, рука протянута на восток. Это его бронзовый памятник в Стокгольме. Маленькая площадь кажется еще меньше из-за торговых реклам и вывесок. Репортер обходит памятник, примеривается, откуда эффектнее запечатлеть его на пленку.
Репортер
Ну, бедный блиц, еще раз брызни, Еще раз другу посвети! Еще раз погорел мой бизнес: Здесь репортеры не в чести. Мне и в четвертом измеренье Не повезло, как в первых трех. Я остаюсь на подозренье, Как вертопрах и пустобрех...Понурый, бредет он со всем своим громоздким снаряжением — фотоаппаратом, кинокамерой, треногой, двумя биноклями, транзистором, магнитофоном — по ухабистой дороге времени и насвистывает какойто шлягер. Навстречу ему — автор.
Автор
Стоп, мистер Игрек! Вы еще мне Понадобитесь на момент. Чем вертопрашней и никчемней, Тем веселей дивертисмент!Репортер
Мне, видно, жуть предназначала Подзуживать историю.Автор
Что ж, мы отправимся сначала Поужинать в «Асторию»!Репортер
Не хочется...Автор
Тогда в театр!Репортер
В какой?Автор
Там лучший дирижер, Грек Хронос, древний триумфатор, Покажет вам такой мажор, Что захлебнетесь вы от счастья!Репортер
Не может быть!Автор
Поверьте, друг!Репортер
Ну что ж, спасибо за участье. Несчастье — спутник мой. А вдруг!..В театре занавес еще задвинут. Неопределенный гул в зрительном зале. На просцениум выходит Мельпомена и сразу сбрасывает маску. Это прелестное юное существо, обещанное еще во вступлении к поэме, «девушка в косынке красной», наша современница.
Мельпомена
Все молодые голоса, Сюда врываясь разом, Поверят, что разорвался И взорван нищий разум. Еще вчера он был страшней, Чем по утрам «ура» с траншей И с гибнущих эскадр. Еще вчера военный мрак, Или концлагерный барак. Сегодня — наш театр. Потухли люстры. Слышен взмах Смычков. И, струнам вторя, Изображается впотьмах Последний том истории. Событья памятные мча, Киноэкран клубит их Полотнищами кумача И трюками агиток...На широком киноэкране мелькают разрозненные кадры прославленных фильмов. Вот карусель визжит, кружа Фигуры толстых буржуа, Исчадья бирж и боен. Ракеты говорят на «ты» С любым рекордом высоты, С дистанцией любою. Но бьет морской прилив толпы В просцениум дощатый, Снуют прожекторов снопы, Вам нет от них пощады! В себя всмотритесь — в черноту Жестоких гримов! Но и ту Сотрут прожектора. В разгаре грозная игра. Мне двигать действие пора. А вам смотреть пора!
В зрительном зале волнение. К автору подбегает репортер.
Репортер
Какой-то балаган!Автор
Наверно. Для вас он груб и темноват?Репортер
Себя я чувствую так скверно, Как будто сам спустился в ад.Автор
Что ж, не по нраву вам лихии Развязки гибельной игры. Я обретаюсь в их стихии.Репортер
Куда же вы?Автор
В тартарары!Автор проваливается, куда сказал. Молниеносная перестановка: современная сценическая техника действует безотказно. Зала Эрмитажа пуста. В глубине сидит Восковая Персона. Ее механизм исправлен. Входит юная экскурсоводка и страшно пугается, чуть не падает в обморок при виде встающего во весь рост Петра.
Петр
Не робей, девица Таня! Я, как видишь, жив-здоров, Дожидаюся братанья Лоцманов и шкиперов, Собутыльников любезных, Потонувших в пенных безднах Иль доживших до седин. Табачку с тобой покурим, Помолчим,побалагурим, Смирно рядом посидим.Таня
Вы отшучиваться мастер! Что у вас за табачок?Петр
Тот же все, дешевый кнастер. Но про курево молчок! Неприлично в Эрмитаже Трубкой баловаться нам.Таня
Ваша деятельность та же?Петр
Не всегда. По временам. Вечно бодрствовать наскучило. Больше с места я не тронусь! ...Это что еще за чучело?Чучело
Не узнал? Я время — Хронос, По происхожденью грек. Бодрствую тысячелетья, Опершись на скальный брег. Не жалейте старца, лейте В мое море волны рек. Лейте слезы, коли станет От терпенья невтерпеж. А коли слезам конца нет, Поневоле сам запьешь!Хронос достает из-за пазухи заветный шкалик, прикладывается к горлышку, никак не может оторваться... Натощак сивуха дело Неразумное зело! Ты бы, дева, не глядела!
Таня
Ишь как Время развезло! Еле дышишь, страшен видом, Старше всех земных эпох. Пей, бедняга! Я не выдам Твоей слабости. Ты бог.Хронос
Будь безбожницей!Таня
Не буду! Верю в господа Христа, И в Конфуция, и в Будду... Хронос Эх,святая простота! На Олимпе, как бывало, Боги мраморные спят, Дожидаются обвала, Ибо атомный распад Угрожает! Вот и крышка! У меня давно отрыжка От безумия сего. Да и ты, брат Алексеич, То пожнешь, что сам посеешь, — Пьянство, шумство, шутовство. Ты разбил в бою Полтавском Шведа, Карла-короля. Будешь сам, как он, потаскан, Да и сдохнешь, тру-ля-ля! Я горю в огне беспечном, — Мчитесь по моим следам, По предвечно бесконечным, — Мне возмездье. Аз воздам!Хронос уходит в потолок. Таня приставила палец к виску и задумчиво им вертит.
Таня
С приветиком! Ну и поздравил! Не время он, а сущий псих! И потолок нам продырявил...Лицо Петра подергивается, как это случалось с ним в иные тяжелые минуты.
Таня
Я вижу — в судорогах сих Персона ваша восковая Весьма чувствительна?Петр
Да, да! Из праха ноне восставая, Моя персона молода! Мортиру мне либо рапиру, Пиратский бриг либо фрегат, — Вот приготовился бы к пиру, Салютовал бы наугад!Петр широко шагает по залам Эрмитажа, похохатывает, чертыхается, — вышел на площадь Зимнего дворца, направляется к собственному памятнику, Таня едва поспевает за ним.
Таня
Эй, не спешите, бога ради! Я устаю, изнемогла...Петр
Ты у меня в престольном граде. Здесь из-за каждого угла Подстерегает нас витийство Хвалебных од...Таня
Вы ю-би-ляр!Петр
Восторг ребячий сократи свой. Я в будни лют, а в праздник яр!Таня
А как же Хронос?Петр
Шут известный, Обыкновенный хулиган, Пустой болтун, чурбан древесный, Устроил чертов балаган. Нам дальше предстоит не этот Всесветный бред, но дальний брод!Таня
У вас не современный метод. Дышите и откройте рот! Вам триста лет! А вы — бессонный, Бесплотный, полый, невесомый, Вы взобрались на Камень-Гром, Тень императорской державы, Кентавр медно-зеленый, ржавый!Петр
Да, да! Сквозь время — напролом! За мной, дитя, с моей депешей, Куда не поспевает пеший! Метель крутя, с огнем шутя, За мной, беспечное дитя, За мною, спутница лихая! Моим пожаром полыхая, Достигнешь века своего, Дабы в грядущем Эрмитаже Все та же девушка, все та же Гостей приветствовала!Таня
Во!По змее, по хвосту медного коня взбирается на его круп, сзади Петра. Ей страшно неудобно, но кое-как вцепилась в складки медного плаща. Оба летят в неизвестность будущего. Брызги времени бьют им в лицо и слепят глаза. Занавес быстро сдвигается. На просцениум выходит Хронос.
Хронос
Воздух мой высокогорный — Благодать для всех эпох. Да и возраст мой рекордный, Как ни кинь, совсем не плох! Напоследок я ликую, Ибо бестолочь такую Разумею как никто. Я затем сюда и прибыл, Чтоб рождение и гибель Сыпались сквозь решето: Кто-нибудь сыграет в ящик, А другой сойдет с ума. Исходящих и входящих У меня в запасе тьма. Мельпомена!Мельпомена
Что случилось?Хронос
Ты, актриса, отличилась И понравилась Петру!Мельпомена
Если мне доверят сцену, Я набью партнерам цену, Драматургам нос утру! Петр-покойник сразу ожил, Медного коня стреножил, Молодой задор храня, Г икнул, гаркнул — ногу в стремя — И айда со мной сквозь время!..Хронос
Скажем проще — сквозь меня!Мельпомена
Сколько раз я умирала, Сколько раз ты умирал! Как я девушку играла?Хронос снимает бороду. Обнаруживается, что это автор.