ExLibris VV
Петр Вегин

Лёт лебединый

Содержание


Содержание этой книги разнообразно. Петр Вегин пишет о разных человеческих судьбах: о жизни рыбаков-поморов и жителях большого города. Здесь же - стихи о любви, природе, искусстве. Поэт стремится к образному, метафоричному языку.
Большинство стихотворений, вошедших в книгу, было опубликовано в газетах и журналах.

* Стихотворения, отмеченные звездочкой в содержании, печатались до 27 мая 1973 года.
 

* * *


Девушки пели, плели кружева -
кружев я таких не видел.
Девушки пели, плели кружева -
песен я таких не слышал.

Как через пальцы свою красоту
белою нитью вплетали,
как через губы свою чистоту
словом святым выдыхали.

В песню и в кружево? О, не спеши -
эти слова согревали
все закоулки земли и души,
всё, что снега заметали.

Значит, мы живы, душа, и жива
речь наша млечная, если
в нас и в пространство сквозь кружева
плещутся песни...
1972

В ТОМ СЕНТЯБРЕ

Марису Чаклайсу

В том сентябре
оставалось желать, чтобы зрелость людей
сравнялась со зрелостью яблок,
и, притворившись,
будто нам не тридцать,
а по меньшей мере втрое меньше,
мы яблони трясли, обламывая ветки,
и красные яблоки ставили синие метки
на наших лбах и спинах.
В том сентябре
среди всех зрелых яблок
нас было только двое недозрелых.
Красивая смерть яблок не могла
коснуться нас, поскольку
тот, кто не созрел, - не может умереть.

Давай запомним себя
в том сентябре,
потому что через двенадцать месяцев,
как мы эти яблони, нас, может быть, потрясёт
или любовь, или ещё какой ветер
в том сентябре...
1969

АНГЕЛИНА


Не важно, что спина бела -
Спиной я к печке прислонился,
Ни разу - хоть не застудился -
Не требовалось так тепла.

Труба гудит, дрова трещат,
душа отозвалась теплыни.
Охотники у Ангелины
по-ангельски на печке спят.

Что, Ангелина, жизнь твоя?
- Что жизнь моя? Что было - сплыло...
На памяти одно - рубила
дрова, да эту печь топила,
там не дрова - там жизнь моя...

(Дом Ангелины - теплый кров
застигнутым в ночи метелью.
Я здесь живу уже неделю.
Отогреваюсь.)

А... любовь?

- Была любовь, был и залеточка...
Пора стояла золотая -
Ходила я в невестах летчика,
счастливая и молодая.
Прилетал мой голубочек
из-под самых облачков,
да военный ястребочек
отобрал мою любовь...

(Вижу фото на стене -
молодая, с белым бантом,
Ангелина с лейтенантом.)

- Не достался мне... Войне...
Замерзала. Вся душа
леденела. Всяко было.
Молодость свою сожгла -
печку письмами топила.

Печку письмами топила,
все глядела на огонь,
все глядела, как горела
моя первая любовь...

(Ангелина, Ангелина,
если б все наоборот!
Да судьба неумолима.
Печь гудит. И жизнь идет.)

Ангелина, золотая,
жаль, что красок я не взял -
я б волшебными цветами
печь твою разрисовал,

чтобы знала Ангелина
цвет нездешне-голубой,
а не только розы дыма
над заснеженной трубой!
1972

ДЕРЕВЬЯ ДАХАУ


Как трудно березам стоять на ветру,
корнями уйти во вчера,
когда проступают сквозь бересту
лагерные номера!

Я ветви представил, как руки немого,
в березе стонало священное слово,
просилось наружу, металось внутри.
Я сделал надрез на коре:
- Говори!

«Как живется тебе, земля,
без меня?
Как тебе без меня?
Годовых колец береста,
как бинты на глазах - не вижу.
Подойди ко мне, жизнь, поближе,
перед ветви мои предстань.

Как на ощупь лицо мое вечное?
Не прибавилось ли морщин?..
Вспомним всех поименно и помолчим.
Память - тяжкий мешок заплечный.

Помнишь, как я была Марией?
Вечер.Мама сидит за шитьем...
Помнишь - как зарывали живьем?
Не прощай, как и мы не простили!

Снег краснеет среди стволов.
Ива. Елка. Береза. Липа.
Анна. Ольга. Мария. Лия.
Люди - корни деревьев.
Дети - корни цветов...»

Городок потонул в тишине.
Бьется дерево крови во мне.
Ночь. Декабрь. Звезда. Бытие.
Да не меркнет имя твое!
1968

НА ХОЛМАХ

1


Холмы столь велики,
что подле них могилы
напоминают детскую ладонь,
прихлопнувшую
солнечный зайчик жизни.

Неразговорчивая ночь.
Великое молчание холмов
и принужденное молчание могил.

Сторож,
ненужный, как ржавый ключ,
стережет виноградник.

Могил никто не стережет - их больше,
чем виноградников на холмах.
Бездомное созвездье Гончих Псов
скулит над кладбищем.

Спит сторож.
Звездный позвоночник ночи
лозою виноградной перевит.
Отечество, сколько у тебя холмов?
Отечество, сколько у тебя могил?
Так ли холмы твои тяжелы,
что, лежа в ночном винограднике,
я ощутил -
кренится набок Земля,
или это, Отечество, от тяжелых могил?

2


Летописная тишина...
Когда бы не холмы
сыр-бора,
откуда бы Москвы
соборы,
качнув колокола,
взлетали?
Холмы их купола
напоминали.

Варяги... Татарва...
Смятенные умы...

Когда бы не Москва...
(Когда бы не холмы...)

3


Постигаю холмы -
постигаю систему стихосложения.

Отечество -
вот лучшие стихи,
которые я знаю на сегодня.
Они свободны,
ритм их волен.

Строка их начинается в траве
и теряется в небе,
оперенная наконечником журавлиного клина

Мы пишем в этом ритме:
ударная стопа холма
и безударная - долины...

4


Учитель мой золотокрыл,
о чем ты, Суздаль, говорил,
когда я, летопись листая,
смешно губами шевелил,
слова старинные слагая?

Золотокрылый - что? кому?
Достаточно, что я пойму
единственное: нерушимо
любить - Отечество в дыму,
любить - Отечество без дыма...

5


Виноградные холмы
напоминают о материнстве.
Белый камень -
как память о женщине в темноте.

Будет август.
Пройдя через поле ржаное,
мы от хлеба позолотеем и взойдем
на холмы.
В черных глазах виноградника
сгустится любовь,
и листва его вспыхнет признаньем.
Я возьму твои руки
и к губам поднесу.
Холмов станет на два больше.
Звезда оборвется.
И будет крениться, будет крениться Земля
под телами влюбленных...
1970

ПЕРЕПЛЫВИ ВОЛГУ


Так дышат олени, уйдя от погони, вдыхая свободу,
и лижут разбитое бегом копыто...
Будь проклята трижды, Любимая, и позабыта!
Как дышат олени, уйдя от погони, - вдыхаю свободу.

Всё солью, всё крупною солью судьба усыпает дорогу.
Солёные звёзды в зелёную падают Волгу.
Так солоно всё - хоть молчи, хоть кричи, хоть рыдай,
хоть пей самогонку и рукавом заедай!

Так что же мне делать с моей Лорелеей в крови -
вскрыть вены и подпись поставить влюблённою кровью?
При слове «что делать» я старое вспомнил присловье:
когда занеможется - Волгу переплыви.

Так на меня, Волга, своей синевы удостой,
отмой меня, как отмывают песок золотой,
и если ко мне применимо достоинство - жить,
да будет дано мне осилить, не кануть, доплыть!

А с ней, Лорелеей, - ничем её не перемочь,
и пенье её - это, может, одно, что нетленно
в крови моей пленной и в этой солёной Вселенной.
Да станет святым испытанием мне эта ночь!

Так, значит, с разбега, и вниз головою, и вплавь,
чрез этот расплавленный синего времени сплав -
навстречу судьбе, Лорелее, навстречу рассвету -
переплыви Волгу, переплыви Лету...
1969

* * *


Окуни́ лицо в черемуху,
как в крутые облака, -
полегчает, как легчало,
когда женская рука -

пальцы с кольцами чернеными -
утешала чудака...
Как она на помощь шла,
как тобою губы жгла,

наклонялась над тобою,
черной не боясь молвы,
над горячей головнею
непутевой головы!

Как лежала вся светла,
несравнима со звездою,
не была тебе женою,
но черемухой была...
1972

* * *


Так невозможно -
ты возникаешь
наедине, при посторонних,
из навеваемых сквозняками
запаха лебединых черёмух.

Словно скульптура - но не конкретна,
вырастешь в сумерках меблирашки,
сноп
первосвящённого
света,
сон - но с приметами настоящего.

Где это видано - чтобы пытали
в наши-то годы - да красотою?
Мне заслужить тебя Словом едва ли.
Я и ногтя твоего не стою.

Нерукотворна, неправомерна
ты возникаешь ежевечерне -
или ты часом не Примавера,
что убежала от Боттичелли?

Дней наших беглость...
Щёк моих впалость...
Спят реактивные в аэродромах -
крылья их лёгкие надышались
запахом чистых гибких черёмух.

Времени парус...
Время такое,
что победит всё запах черёмух,
вот я и встану тогда над землёю
и назову твоё вольное имя...
1973

САД


Там соловей зашелся от любви,
и девочка качалась на качелях,
и всплескивали две ее ладошки,
как две плотвы над озером.
Там пес с глазами человека
задумчив, как Фома Аквинский,
сирень и розы нюхал. Мама,
а точней сказать - мадонна,
возвышенная материнством,
сидела в кресле. Лаял пес,
как будто задавал цветам вопросы,
смеялась девочка, сирень дрожала
предсмертной соловьиной дрожью,
катились звуки, как мячи цветные...

Когда-нибудь мы станем все седые -
и пес, и я, и девочка, и сад,
и мягкий малахит травы, и мама,
чьи губы, созданные для латыни,
молчали. Может быть, тогда
и станет ясно - почему
ребенок ей кричит из гамака:
«Люблю, люблю, люблю!» - и почему
вместо того, чтобы сказать «прощайте»,
я говорю «люблю» и прячу руки...
1971

* * *


Куда ты, Музыка, куда?
Куда ты, Муза,- может, следом
за женщиной - вниз, навсегда,
не удостоивши ответом?

Неужто слабнут наши узы
и неужели справедлив
единовременный разрыв
с любимой женщиной и Музой?

Твои запястья обхватив,
я спрашиваю молчаливо:
уж если ты несправедлива,
то кто на свете справедлив?

Пускай несправедлива та,
с чьей русой своенравной прядки
пошли все в жизни беспорядки
и прекратилась простота.

Зачем ты, Музыка, зачем
не удостоишь каплей влаги
меня, смятенного, бумаги
мятежные листы? Зачем

ты так безжизненно-тиха,
неужто впрямь невероятно
ту женщину вернуть обратно
священной силою стиха?..
1970

* * *


Полоса отчуждения между мной и тобой...
Полоса поросла небывалой травой.

Я не видывал в жизни подобной травы -
выше глаз и чернее черной молвы.

Уж такой выпал мне на веку сенокос,
никаким косарям чтобы не привелось.

Некрасиво косил, не косил - а рубил,
руку левую и полдуши натрудил....

А пока я в этой черной траве колесил,
Недоверья деревья меж нами взросли.

Коренастые - им до небес далеко,
да вот в землю корнями ушли глубоко.

За три ночи я три топора загубил,
руку правую и полдуши натрудил...

Ни покос, ни поруб не выходят нам впрок,
полынтя ледяная - твой зеленый зрачок.

Что я - недорубил или недокосил,
или Дерево Любви
впыхах
зарубил?
1971

ГРОЗА


Гремели крыши бубнами восточными,
позванивали трубы водосточные,
перекликались альты и басы...
Сомнамбула провинциальной ночи,
устав, как устает чернорабочий,
я шел, вдыхая музыку грозы.

Сменяла флейта жалобы фагота,
и освежала вещая свобода
обугленный глаголами мой рот.
Ни кошек, ни собак - одни деревья,
как с девками матросы в увольненье,
отплясывали на ветру фокстрот.

Я горбился, я вспоминал Вийона,
и в темноте, как фиксы у пижона,
поблескивали желтые огни.
И вдруг под соло водосточной жести
услышал полувозглас-полупесню,
протяжно-женское: «Не обмани!..»

И молния вдруг выхватила - рядом,
обняв друг друга в стареньком парадном,
она и он, а правильней - Они...
Весь дождь, весь мир принадлежал объятью,
молитвенному женскому заклятью:
не обмани, не обмани, не обмани!

Уже и в трубах это клокотало,
и пелось флейтой, и в провал квартала
гигантским эхом двигалось за мной.
«Не обмани!» - шуршало в листопаде,
«Не обмани!» - рвалось поверх ограды
над городом, над целою страной.

Не обмани - ни женщины, ни стяга.
«Глаголом жечь сердца...» - была присяга.
Не обмани - сегодня твой черед.
О, привкус слез в дожде - не признак плача,
но если я вдруг поступлю иначе,
пускай тогда меня глагол сожжет!
1971

КАРУСЕЛЬ


Мы еще не седые,
но для каруселей уже староваты.

Что ж нас намагничивает карусель?
Что же мы седлаем расписных коней,
пытаясь повторить
собственное детство?

Ах, крути, крути смелей, крути весело,
деревянная моя, расписная, песенная!

Каждый круг на карусели
это - как помолодеть
на год, - кольца годовые
сходят медленно на нет.

Карусель - это время обратное.
Справа - налево: крутится Земля.
Слева - направо: карусель.

Вот сливаются в одно
сплошное кольцо -
люди, церкви, березы и твое лицо.
С каждым кругом, с каждым кругом
мне все меньше лет -
двадцать пять,
двадцать один,
восемнадцать...

Словно белый камешек,
прячу под язык
имя твое - самое красивое имя!
Ты боишься каруселей -
кружится голова.
Обожди меня здесь, в настоящем времени.

Ах, крути!..

...мне восемь, и я работаю
карусельщиком,
я забираюсь наверх
под карусельный душный парусиновый конус,
где на все четыре стороны света,
как компас,
крест-накрест чернеют
четыре бревна,
они отполированы нашими ладонями,

я вместе с другими
кручу карусельную ось,
я чувствую себя богом, от которого
зависит судьба всех
желающих прокатиться на карусели,
а вечером
я испытываю то же, что мальчики,
выгоняющие в ночное коней,
и карусель превращается в Бежин Луг...

Я мечтал купить себе настоящий -
обязательно со звонком! - велосипед,
и до сих пор во мне
смеется смуглый мальчик
и озорно язык показывает мне,
и я понимаю,
что нет никакого Пегаса,
что я, пришпоривая,
сжимаю ногами
деревянные бока
карусельного конька...

Каравеллы. Капитаны.
Государства. Города.
В палисаднике у мамы вьется хмель.
Я ночами ощущаю,
как белеет голова.
Это всё твои проделки, карусель!

Я люблю жизнь,
люблю эту землю
за то, что она терпеливо
сносит наши чудачества, наши грехи,
за которые многих из нас давно бы могли
сбросить деревянные кони,
но мы продолжаем кружить,
как цифры на телефонном диске.
Кому звоним?

...И встает перед глазами
страшным предзнаменованием
медленная-медленная,
высокая, как женский плач,
карусель смерти.

Не видел ничего страшней,
когда на поворот
взамен раскрашенных коней
за гробом гроб плывет!

Какая жуткая, кружащаяся яблоня!
Вот они все:
даже страшно по именам,
все до одного,
все, до кого
не дозвониться, не докричаться, -
и при свете падучей звезды
я увидел,
как, подобно двум
гигантским шестеренкам,
смыкаются, помогая взаимному вращению,
карусель жизни - ведущая
и
карусель смерти - ведомая.

Место соприкосновения каруселей
было еще далеко от меня,
и, сидя на своем деревянном коньке, я подумал:

если когда-нибудь захотят
поставить памятник детству, то
пусть на самом зеленом в мире лугу
поставят пеструю и кружащуюся, как юбка,

ка-ру-сель!

Ах, крути-крути-крути - будни-праздники!
Мы - наездники в пути, буквы в азбуке...
1968

* * *


Я не забуду своей колыбельной
и не услышу своей поминальной.
Руки на лире умрут самодельной,
вырастет тополь пирамидальный,

станет земля мне рубахой нательной,
жизнь наградит меня вечной медалью:
на лицевой стороне - колыбельная,
на обороте её - поминальная...

Жил не робея. Был коробейником
слова. Надеялся на понимание.
Тратил слова все на колыбельные,
не припасал их на поминальные.

Всё - до свидания. Все - до свидания.
Днём это будет иль ночью метельною?
Белого тополя произрастание
и колыбельная, колыбельная...
1972

ЛЁТ ЛЕБЕДИНЫЙ

1

Василию Аксёнову

В дни листопада,
в канун холодов
можно отшельничать, жить нелюдимо,
да оторвёт вдруг от черновиков
лёт лебединый,
лёт лебединый.

И выбегаешь, пестун городской,
джинсы заляпав рыжею глиной, -
боже мой,
что это сделал с тобой
лёт лебединый,
лёт лебединый?

К небу - лицом,
что ты им поверял
страстно, молитвенно и торопливо?
В волосы пряча лицо, не шептал
той,
что при всех называешь любимой,
другу, бумаге...
Ни с кем на земле
не был зажимистым иль половинным...
Но что-то есть,
что только тебе
молвить возможно,
лёт лебединый.

Лёт лебединый - посторонись
всё реактивное, рядом - нелепо!
Лёт лебединый -
буквами птиц
пишется
биография неба.

Благословляя полёт, испроси
благословения на поединок...
Если виновен - вину отпусти,
лёт лебединый,
лёт лебединый.

В памяти долго будет белеть
стая серебряных пилигримов.
Разумом это не уразуметь:
необъяснимо -
лёт лебединый.

Вновь затворишься, забросишь дела
и под мерцанье свечи стеариновой
вдруг ощутишь -
обретают слова
лёт лебединый,
лёт лебединый...

2

М. Ф.

Ни прощенья, ни благословенья
у тебя я не стану просить -
испрошу у тебя разрешенья
чуткий сон твой стоять-сторожить.

Ах, какая чудная затея -
над твоей золотой головой
стать корыстнее казначея
и скупее, чем Рыцарь Скупой!

И потом, вырастая судьбою,
неприметнее стать и прямей
над такой же, как ты, золотою,
над священной землею моей.

Что без этого значу и стою?
Тем уже не обижен судьбой,
что стоял над твоей головою,
над твоей головой золотой...

3


Обыкновенный -
даже числа
в памяти не оставит -
день народился и начался
скрипом калиток и ставен.

Звук этот то же, что для белья
синька. А за оградой
шел долговязый скупщик старья
в образе листопада.

Начатый дятлом
плотник продлил
стук - и под Синие своды
дымом невидимым повалил
звук ежедневной работы.

Мельницею, веслом, колесом,
кузницею, лопатой -
каждый был занят своим ремеслом,
равно как лес - листопадом.

Каждый своим - нараскат, нараспев,
и недоступное глазу -
то же единство, что у дерев:
каждый своим
и все - разом!

Жизнь продолжалась, ища у людей
силы для продолженья,
не находя за обилием дел
время для благодаренья.

Жизнь удается, коль день удался.
Всех помянув, кто во прахе,
можно спокойно творить чудеса
в музыке
и на бумаге...

4


В саду, встретив яблоню,
потерявшую всю листву,
в ветках которой светилось
чудом уцелевшее яблоко,
наверно, было должно подумать
о нашей планете:
«ты наша маленькая, хрупкая,
беззащитно мерцающая в черных
переплетеньях вселенной,

только не сорвись,
только не упади,
что же такое сделать, чтобы ты уцелела -
прямо хоть не дыши...»
и так далее...

Но я подумал о матери.
О матери накануне зимы.

Давайте не будем.
Давайте без люминесцентно-душещипательной
патетики. Дышите!
Вершите добро! На нашей
(следует всевозможный перечень
метафор, эпитетов, сравнений)
Земле
все будет как надо, только бы
дольше стояли Яблони Матерей Наших
с яблоками сердец на ветках.

(Как мало, Яблоня, тебе
я приносил воды...)

5


Медный чекан листопада
по виноградным холмам -
золотом вышла зарплата
сборщикам и сторожам.

Городом бродишь и бредишь
золотом.
Бедный пророк,
или ты в Медичи метишь,
у нищеты взяв урок?

Агнец холмов флорентийских,
тем-то и жизнь хороша,
что при твоем олимпийстве
в августе - без гроша!

Но в честь тебя, как лампады,
стали деревья в лесу...
«Только б в любви листопада
не было! Не снесу...»

6


Мимо храма, вдоль забора -
к соснам в самолетном гуле,
что в почетном карауле
корни - в почву, кроны - вверх,
там, где медно-самоварный
листопад, запас словарный
порастратив, онемел...

Умирать несовременно.
Продолжая Диогена,
мы на прошлом ставим точку -
полный поворот рулю,
и уходим, словно в бочку,
в землю круглую свою.

Нам уже откуковали
колокольни, наковальни,
мы сыграли наши роли
и глядим из-за кулис
на сегодняшних актрис.

Вечность фауны и флоры...
Мы - подземные суфлеры
в этой пьесе, где играют невпопад
люди, письма, флейты, пули,
сосны в самолетном гуле...

Занавесом театральным опадает листопад.

7


Ключ скрипичный - тайный знак
божества, блаженства, блажи...
Никаких замочных скважин!
Никаких?
Как бы не так!

Ларчик прост. Душа - сложна.
Не бренчи отмычкой.
Отпирается душа,
если ключ - скрипичный.

Человечество такое,
что зависимо порой
от «Девятой» Шостаковича
и частушки озорной!

А в природе -
лист, коричнев,
падая, спираль совьет,
словно этот ключ скрипичный
сделал новый оборот.

Безголосо все в лесах,
только в памяти серебрян
соловья скрипичный знак
в нотных зарослях сирени.

Понимая все, что с нами,
милосердия полна,
утешительницей-мамой
людям музыка дана.

И на что бы ты годилась,
жизнь, без скрипки у плеча?
Что куприновский Гамбринус
без скрипичного ключа?

Ключ скрипичный. Поворот.
Недуг к недугу уходит.
Женщина моя приходит.
Мука. Музыка. Полет.
1972-1973

Декабрьская метель


Для дворников беда -
дороги замело,
и дворников метла
похожа на весло.

Шоферу не везет,
автобус без дверей.
По глобусу ползет,
как синий муравей.

И маленький цыган
в дырявом пиджачке
Стоит, как истукан,
в прохладном кабачке.

С кондукторшей до слез
флиртует постовой...
Циркач, отклеив нос,
несет его домой.

Татуирован снег
протектором колес.
А лес, пронзая снег,
торчит, как рыбья кость.

Среди ночных людей
жонглирует огнем
Метель, метель, метель -
невидимый жонглер.

Прости меня, прости -
в метели городской
Я не могу постичь
твой белый гороскоп.

Где раньше ты была,
Где ты была вчера?
От снега ночь - бела,
метель в ночи - черна.

Но это все пройдет,
снег дворник уберет,
и, рассмешив до слез,
циркач приклеит нос.

А месяц краснолик
над городом повис,
как петушиный крик -
головою вниз...
1970

ИГРЫ


Зима - как смена декораций
в спектакле старом. Мы с тобой
до кончиков озябших пальцев
старинной заняты игрой.

Давай оттаем понемногу
и осознаем в теплоте,
что те же наши монологи,
но мы с тобой уже не те.

На этих стареньких подмостках,
где мир любил и проклинал,
закапав роль январским воском,
хочу играть, как не играл.

Того, что мы вчера играли,
нельзя сегодня повторять.
Не надо думать о провале -
иначе лучше не играть!

Ты видишь - этот снег бесценен
и бег оленей мускулист,
и жизнь подобна вечной сцене
без занавеса и кулис,

где мы с тобой не двое встречных
в непогрешимом январе,
а Двое Вечных - двое вечно
приговоренные к игре

любви, ошибок и находок,
видений,случаев, свечей,
игре людей и ледоходов,
поветрий, ветра и ветвей...

Я все пойму и все приемлю
и, замусолив роль до дыр,
благодарю святую землю
за жизнь, исполненную игр.
1968

ЗИМНЯЯ ЗВЕЗДА

Б. Ахмадулиной

Я выбегу, как мальчик, из дверей,
рождественских встревожу снегирей,
звезду увижу и припомню образ
другой, пришедшей к людям для добра,
звезды в созвездье Павла и Петра,
ее души всемирную бездомность.

О, все на свете Павлы и Петры,
добры к ней будьте, так же как мудры,
и вы, все безымянные мужчины,
отважны будьте рядом с той звездой,
напоминающею чистотой
одновременно флейту и лучину!

Я друг ее по небу и перу,
по излучению света, по ору-
жию, которое добром зовется.
Я знаю, как непросто жить звезде,
и я приговорен к той высоте.
Я не прощу, если она сорвется!

Я прокляну тогда и хлябь, и твердь,
и рухну на заснеженную Тверь,
как некогда метеорит в Сибири.
Я друг ее, а дружба это есть
не только честь, но если нужно - месть.
Я требую, чтобы ее любили!

Она не спит до самого утра,
звезда в созвездье Павла и Петра,
и счастлив Павел,и его сиянье -
зияние его открытых ран,
и Петр следит, чтоб сызнова обман
не сотворили странные земляне.

Звезда, благодарю за то, что ты
так дерзко не боишься высоты,
за то, что лесоруб в помятой кепке,
столетнею поросший бородой,
стоит ошеломленный пред тобой,
не рубит лес, не рассыпает щепки...
1970

ВЧЕТВЕРОМ


Посреди этой волчьей, протяжной зимы
мы живём вчетвером - наши тени и мы.

Всё, что кончилось между нами,
продолжается между тенями,
и склоняется к твоей тени
головою моя - на колени.

Тень твоя отвечает - да...
Твой ответ был отказ, запрет...
Может быть, тенью слова Да
вляется слово Нет?

И встаёт моя тень,
и несёт на руках
тень твою - и не видно следов на снегах.

У теней не бывает теней,
но не веруя во спасенье,
мы себя понимаем как тени -
тени собственных наших теней.

И, присвоив себе имена,
наши тени над нами возносятся,
как над павшими знаменосцами
неповерженные знамена...
1968

СЕМЕНА СНЕГА

1


Светлый сеятель, Снёже,
над продрогшей Москвой,
засевающий скрежет
тишиной, тишиной,

словно длань над пространством
чья-то вознесена,
сыплет густо и часто
семена, семена...

Перекрестки, киоски,
проходные дворы,
модных женщин прически
снегом занесены,

у дорог нет обочин,
вся в снегу тишина...
Мы чернеем, как почва,
где светлы семена.

Светлый сеятель, Снёже,
все - твоя целина.
Строгость, Доблесть и Нежность -
все твои семена.

Распалясь, бескорыстно
сеять - словно кутить,
в этом есть доля риска -
все на ветер пустить.

Но вот так же заверчен,
как ночной снегопад,
голубой гуттаперчевый
цирковой акробат!

Сальто стоит отваги,
почва стоит семян...
Ах, на взлете, на взмахе
снега светлая длань!

2


Старания вьюги приводят к тому, что земля все круглей,
как будто косматая, расторопная нянька
спешит спеленать расшалившееся дитя.

Старания вьюги все острые сгладить углы,
сшить там, где порвалось, и забелить пепелища
приводят к тому, что земля все круглей.

И если бы только не наши разъятые роком
руки, в изломе мольбы заострившиеся в локтях,
земля бы совсем покруглела к концу декабря.

Где мне обогреть мои красные руки?
Старания вьюги...
1969

ХЛЕБНИКОВ

Б. Слуцкому

Рдея от задора,
мальчик-май бежит
по земле, в которой
Хлебников лежит.

Лопаются почки,
птицы ждут птенцов.
Лопаются бочки
майских облаков.

Вечное горенье
древнего огня.
Душ переселенье.
Хлебников. Земля.

Утаить едва ли
(здесь секрет нелеп),
многие жевали
Хлебникова хлеб.

Хочется повторно
Хлебникову жить
на земле, в которой
он давно лежит.

...Улетает жаворонок,
остаемся мы
с грубыми, шершавыми
Досками Судьбы.
1971

* * *


Ах, осыпаются наши слова
яблоками в траву!..
В детстве мы помощи просим - Уа,
взрослыми кличем - Ау!

Короток век, чтоб его коротать,
выкроен каждый час.
Главное, чтобы не проморгать
главного - в нас.

Мехом наружу наше Уа
вывернуто - Ау...
Ах, запрокинулась голова
в сосенную синеву!

Колкое время в охапку связать
и перемочь беду,
что-то успеть начертать-нашептать
между Уа и Ау...
1970

ВИСОКОСНАЯ СИРЕНЬ


Сирень обезумела после дождей,
я путаю все ударенья,
и мне не хватает шести падежей,
чтоб все рассказать о сирени!

Настолько протяжен и протяжён
сиреневый запах - настолько,
что мнится -
на запахе, бел и тяжел,
настоян свет лампы настольной.

Сиренью пропитано всё бытиё,
и, в метаморфозах безбожна,
сирень утверждает, что возле нее
ритмичная речь невозможна!

Сирень аритмична,
сирень бессюжетна,
для пчел и садовников - она кусты,
а для Поэтов и Женщин?

Она светилась в темноте,
как белый еж,
и вдруг
перемахнувши палисадник,
став на дыбы, как Медный Всадник,
сирень мчалась,
разбрасывая белые
и фиолетовые искры
по Садовому кольцу...

В концерте
скрипач вынул из футляра
дрожащую, влажную, чистую гроздь
и принялся распиливать ее,
прижав к плечу квадратным подбородком -
как она кричала!

Я не выдержал ее белого крика, я рванул
на улицу, а она
кричала на языке белых и розовых лепестков,
моля о помощи.

За что тебя, Сирень, ломают?

Я попал в магнитное поле сирени,
я несся за ней, как бык за плащом матадора,

и, словно медное кольцо,
в ноздрях у меня
бился ее запах!

Цветочницы,
как монашки в жертвенном шествии,
стояли на перекрестках с факелами сирени.

Куда только не падал мой взгляд,
она слепила меня,
сирень - короткое замыкание,
и даже Млечный Путь,
изъезженный космическими телегами,
как куст сирени,
торчал над Москвой...

Точильщик,
вислоусый, как Верхарн,
высекал из ножа
ослепительный сноп сирени,
который падал на мостовую, подражая звездопаду,
и перемешивался с остывающими
горошинами милицейского свистка.

«Найди с пятью лепестками
и проглоти - на счастье», - посоветовал друг.

И я искал,
я раздвигал кусты,
как раздвигает толпу бегущий за Любимой,
и когда
я обхватил пальцами
тонкую веточку твоего запястья,

твои пять пальцев повторили смысл
пяти сиреневых лепестков,
и ты, переодетая в сирень, светилась,
и слепла ночь от белизны кустов,
как будто бы из-под земли прорастали
отбитые руки Венеры...
1968

САНТА

(Из итальянской тетради)

1


Тихо, снимите нимбы. Ангелы Аижёлико,
с фресок спорхните,
оставьте свои купола.
Санта Мария,
эта баллада о женщине,
перед которой меркнут
ваши святые крыла!

Молча склоняю голову...
Лет пятьдесят назад
вымерли все глаголы,
кроме глагола - ЖДАТЬ!

Словно в погибшей письменности
уцелевший осколок...
Ты не чета лиственницам,
видно - из елок.

Тоненькая, забыв про зонт, стояла она под дождем,
и он говорил, что война скоро кончится - чуть
позже, чем кончится дождь. «Все будет хорошо,
только надо ЖДАТЬ», - и ушел по дороге,
ведущей в город, и дальше - ведущей
на Первую Мировую войну,

и дальше, и дальше, и дальше!
Хотя бы письмо - карандашное,
коротенькое, казарменное...

«Завтра вернется. Завтра...»

Завтра в полвека длиной.
Невестой полвека? Вдовой?
Помолвка в полвека длиной.
Глагол -
как нимб! -
над головой.

«Завтра вернется... Завтра...»
Санта невеста. Санта.

Она уже потеряла понятие времени и возраста, дня
и ночи. Никто не знает - когда она спит.

Не нашлось еще человека, который в любую
погоду, проезжая мимо, не увидел бы ее -
из окна глядящую на дорогу, ведущую
до сих пор на Первую Мировую.

Зонт ее выцвел - природа
красок таких не знает.

«Завтра вернется... Завтра...»
Санта.

2


...покинув церкви золотые,
расправив крылья слюдяные,
к ней в дом слетались все святые,
и те, что более смелы,
ей молча нимбы предлагали,
их руки бледные дрожали,
но нимбы были все малы...
Флоренция, 1968

МАДЬЯРСКАЯ КОРЧМА


Итак, Фаркаш, музыка!
Итак: до-ре-ми-соль...
Склони свою неразумную голову к скрипке
и смычком взрежь тишину,
как взрезывают вены,
и докажи, что у нас в крови
кроме красных и белых шариков
есть еще и шарики Музыки!

Вот так, Фаркаш: до-ре-ми-до...
Скальпель смычка!

Ну, попробуй, совладай с собой,
совладай с этим зовом музыки в крови,

когда курчавый флейтист подчиняет себе
все твои тридцать четыре позвонка
и рассыпанная канифоль взвизгивает
под каблучками Стефании,
и в мире есть лишь до-ре-ми,
есть Фаркаш,
стоя́щий то ли на облаке,
то ли на ступеньке надо всеми -
живой скрипичный знак с цыганскими глазами,
черт, сменивший медную ступу на смокинг,
сквозь дым и музыку почти неразличимый...

Вот так:
в корчме до-ре-ми-соль,
а на дво-ре-до-ре-ме-тель!
Да, Фаркаш,
люди в музыке
чисты, как снег,
все перед музыкой равны.

Вот так:
подпивший часовой мастер, профессионально
щуря бесцветный глаз, - с костлявой
певичкой,
квартальный, забыв, что он власть и закон,
с хрустальной женой ювелира,
студентка, фотограф, цветочница, клоун,
зеленое с белым, желтое с красным,
и под каблуками скрипит канифоль...
До! Ре! Ми! Фа!
Боль!

Нет такой струны, регистра, нету ноты - боль,
это может только Фаркаш на своей скрипке
провести вас через до-ре-фа-ми-соль
до Боль,
чтобы все, что наболело, выплеснулось в танце.

Эта музыка простая, эта скрипочка проста,
кто не слышал, тот услышит,
а кто слышал, может быть,
скажет: «Это удивительная музыка!» - А может,
пробубнит: «Провинциалы, это сущая буза...»

Несмотря на это, Фаркаш, неразумной головою
прислонись к усталой скрипке, припади,
и до-ре-ми-фа
бузи, бузи свою Бузыку,
а мы под эту Музыку
станцуем и умрем!
1970

КОНЕЦ ВИСОКОСНОГО ГОДА

Памяти С. И. Кирсанова

...Нас окружает
с четырех сторон
еловый запах
зимних похорон...

«Не плачь, - я говорю себе, - не плачь.
Земного шара золотистый мяч
вращает дрессированный дельфин,
встающий из серебряных пучин,
не плачь -
из равновесия слезой

не выведи волшебный шар земной,
слезами никого не удивим...»

Держись, дельфин!
Неси свой шар, дельфин!
1972

НЕ ВИНОВАТ


Не виноват, но чувствую вину,
когда рыдает кто-то по соседству,
чужое горе так берёт за сердце,
что собственную в нём ищу вину.

Что? - кровь сравнить с магнитною рудой,
коль я кажусь себе и прочим странным,
отвязанным, бродячим Себастьяном,
колюч от стрел виновности чужой.

Во мне так много не моей вины,
что я своей уже не замечаю
и бессловесно в спину принимаю
свистящую стрелу чужой вины.

А по ночам в колодезных зрачках
всплывает образ Масловой Катюши
и крик её -
Не виновата! -
душит
меня и закипает на губах...

Я голову в ладони уроню.
Земля моя большая, почему,
жена моя святая, почему
не виноват - но чувствую вину?!.

- Не виноват! - кричу. - Не виноват!..
А эхо утверждает: - Виноват...
И в жёлтом небе журавли трубят:
- не-ви-но-
ви-но-ват-
не-ви-но-ват...
1970

ПОД СТАРОЙ ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДОЙ


Так что происходит под старой Полярной звездой?
В полярной ночи спорит лайка с полярной совой.
Суда зафрахтованы. Парень с фартовой судьбой
зареванной девке клянется вернуться весной.

Полсотни матросов любовь завещают хранить.
Полсотни постелей полгода не будут любить,
как будто земля раскололась в полярной ночи
на Полушарие Женщин и Полушарье Мужчин!

Мужчины уходят - такие мужские дела,
им надо проверить - земля еще так же кругла?
Любите и ждите нас, и не жалейте свечи...
Округлость планеты зависит от пас - от мужчин.

Живите и ждите, не верьте приметам и снам.
Свет старой Полярной звезды не померкнет в туман,
а если померкнет - придите на выручку нам,
стоящие на берегу - Бегущим по Волнам...
1972

ВО ВРЕМЯ ВЬЮГИ


Снега - на три зимы.
Человек или зверь
этой вьюги да убоится!
Надо же, занесло - по трубу.
Надо же, занесло тебя, урбаниста,
за Полярный круг, в охотничий дом.
Рыжая лайка
жмется к печке - мохнатое рыжее солнце.
Кончился табак. Дело - табак. Ходики на стене
подтверждают (так-так-так),
что дело - табак.
Что за вой у тебя в душе и в печной трубе?
Три убитых волка
выходят из памяти и лижут тебе руки.

Винчестер складывается в поклоне пополам,
вымаливая волчье прощенье.
Вместо кукушки и ее семикратного ку-ку
в оконце ходиков появляется женщина -
твоя запретная любовь -
и говорит:
«Люблю».
Дуплетом из винчестера по маятнику!
Пока вьюга воет по убиенным волкам,
надо придумать такие часы,
чтобы их было видно
всем
отовсюду,
часы, в оконце которых ежечасно
появляется женщина
и говорит:
«Люблю!»
1972

СТИХИ, БРОШЕННЫЕ В БУТЫЛКЕ С БОРТА ШХУНЫ


Ни парною рифмою, ни перекрестной
не скажешь (бессилен здесь даже верлибр) -
срифмуется, скажется розовой прозой:
влюбился (когда уже попросту - влип!).
Любовь (завитки золотые затылка),
дела мои плохи (все рифмы - плохи),
играет с поэтом - как море с бутылкой,
в которой закупорены стихи.
Жить в поисках рифмы к судьбе и любимой?
Здесь как ни противься, но море шумит,
и ты надо мною - наяда, ундина,
несущая в будущее бушприт...
1972

ПОМОРЫ


Две жены у помора -
шхуна и сухопутная женка.
Ревность просмолила шхуне борта, и покуда помор
нежится со своей белолицей,
шхуна, как деревянная лира,
покинуто стонет и мачты
выкалывают небу глаза.

А когда в женской ласке соль от помора отмокнет,
он прикажет сына беречь и поцелует
соленую синеву ее глаз,
метнется от берега шхуна, окаменеет жена,
и в золотой слиток волос
вольется нить серебра.

Две жены у помора, две земли - твердь и море.
Так его раскачает море, что он и по суше
враскачку идет,
а когда
в плоскодонной лодке гроба он поплывет через Лету,
крест поставят ему восьмигранный, потому что
две жены у помора были
и две земли.

Богохул он был иль богоборец - дело не в этом.
Таков обычай, раз уж помор окончил свое служенье -
крест деревянный встает между землей и небом,
крепко сколоченный
знак сложенья.
1972

КАК УБИТЬ БЕЛКУ


Во-первых: ружье и лыжи должны с вами сжитьс
и повиноваться вам, как повинуется
каждому движению ваша тень.

Во-вторых: зеленое и голубое (сосны и небо)
вас не должны прельщать, как бы
чисты и волшебны не были их соче-
танья. Сосны - просто жилище белок.
Небо - просто жилище снега. Снег -
лучшее, что дает возможность
бесшумно приблизиться к белке.
И наконец,

в-третьих: когда вы ее засекли, когда она уже
доступна и глазу, и пуле, плавно

вскиньте ружье, и, как это делает
юнга, наводя на звезду секстант,
соедините мысленно прямой свой глаз
(чтобы не прыгала мушка!) с глазом
белки и, мягко спустив курок, выстре-
лом прочертите эту прямую. Последний
прыжок белки будет к вашим ногам.
Только необходимо, чтобы вы с нею были
точно с глазу на глаз, тогда пуля
войдет, предположим, в правый глаз
и выйдет в левый - навылет. Зачем это?
Беличья шкурка будет тогда без изъяна,
это раз. Мертвый зрачок белки не будет
смотреть па вас, как на убийцу, это два.
Спять шкурку просто - как сдернуть пер-
чатку с чужой руки. Но три -
это, конечно, мелочи,
к тому же не в жизни -
во сне:
убитая вами белочка
сидит на своей сосне,
сидит, понимаешь, в целости,
раскоса и хороша,
и в левый глаз вам целится
из вашего же ружья,
а вы от воскресшей белочки
даете драпака,
надеясь, что осечка
случится у дробовика...
1972

СПАТЬ В СТОГУ


Спать в стогу,
отдающем накопленное тепло,
спать в стогу, с головою зарыться,
ощущать себя языком колокола,

ворошить сено и время,
и чувствовать, как оно покалывается, -
сено. И время.

Самая длинная история -
это история травы, которую
вчера скосили и сегодня сметали
в стога.

В спаренных сферах песочных часов
меньше времени,
чем в стогах.

Зачем искать подкову,
когда чувствуешь себя подковой
красного,
клокочущего по дороге,
коня?
Завтра кто-то напьется из глубокого следа подковы,
и я буду знать,
что не только бег,
не только удар по камню -
смысл подковы.

Похрустывание сена - это кони щиплют стога.
Чьи глаза вы можете увенчать старинным словом
око? - только глаз коня.

Нет мудрее глаза, чем око коня,
и я еще не достоин быть отраженным
его античным зрачком
рядом с отражением белого Суздаля в утреннем,
влажном хрусталике конского ока.

Так чувствую я,
ночующий в стогу,
ощущающий себя в эту ночь языком колокола, -
я разгребаю сено времени,
углубляясь и углубляясь к тем временам,
когда жест гусляра
был равен жесту сеятеля

и путь зерна совпадал с путем песни,
но око коня уже было мудро,
как и сегодня.

Вспомним Рим или Киев,
или любой город, поставленный на холмах.
Им суждена вечность -
их поддерживают холмы, как поддерживают небо
стога.
Мудры были и Ромул, и братья Щек и Хорив
с сестрою их Лебедью, избравшие холм
основанием граду -
так застигнутый в поле ненастьем
изберет укрытием стог.

Зажми в пальцах клок сена,
разотри его и поднеси к лицу -
так пахнет свет утренней звезды.

Спать в стогу
и, проснувшись утром, увидеть
оттиск тела -
расплывчатый, как на монете
петровских времен,
под голос кукушки, считая, идти к ближнему срубу,
где ранний гончар угостит табаком
и вырвет для самокрутки
листок из календаря.

Проснуться в стогу...
1970

БАБКА ПЫКА


Бабка Пы́ка -
девяносто два годка,
до сих пор, как молодка, ходка.
Бабка Пыка и по дому быстра,
и на слово - пуще пики - остра.
Бабка Пыка мой берет карандаш,
говорит мне:
«Голу́ба, повей,
вот на этом ты летаешь на шабаш?
Может, хочешь в медной ступке моей?
Там у нас чистота да уют,
черти с ведьмами частушки поют.
Если ты ни разу там не бывал,
где же песни ты срои собирал?..»

Бабка Пыка, говорят, ворожит.
Говорят, что у нее за стеной
поллитровка воды мертвой стоит
и петровский штоф с водою живой.
Бабка Пыка трех царей пережила,
четырем мужьям поставила кресты.
А как сына не вернула ей война,
перестала держать бога в чести,
стала дружбу с медной ступой водить,
стали люди ее дом обходить...

Угли в печке жаркой жизнью живут.
Бабку Пыку звезды ясные зовут.
Представляю на секунду странный вид
бабка в ступе среди спутников летит!

«Бабка Пыка, - говорю, - подобрей,
спой любезно, что в объятиях чертей
вы поете в заполуночный час...»

«Что поём?
Да про людей всё, про вас...»

Бабка Пыка стала вдруг молодой,
как черемуха на миг зацвела,
золотою повела головой
и вполголоса запела-завела:

Два крылечка, два крылечка
в памяти осталися -
на одном поцеловались,
на другом рассталися.

Два крылечка, два крылечка -
четыре ступенечки.
Мил продал свое сердечко
за чужи копеечки.

Два колечка да с крылечка
скатились, печальные.
Все сгорели мои свечки,
остались венчальные...

Понимаю, что все россказни глупы.
В медной ступе не перетолочь судьбы.
Ворожи - не ворожи: не изменить.
Оставалось песню петь и дальше жить.
Только ради этой песни золотой
стоит взвиться
в медной ступе
над трубой!
1972